Петр I

Государственные деятели России глазами современников

письма Российская империя Петр Первый дневники отечественная история русские императоры династия Романовых воспоминания современников

«Куда мы ни оглянемся, везде встречаемся с этой колоссальной фигурою, которая бросает от себя длинную тень на все наше прошедшее…» – писал 170 лет назад о Петре I историк М. П. Погодин. Эти слова актуальны и сегодня, особенно если прибавить к ним: «…и на настоящее». Ибо мы живем в государстве, основы которого заложил первый российский император. Мы – наследники культуры, импульс к развитию которой дал именно он. Он сделал Россию первоклассной военной державой, поставил перед страной задачи, соответствующие масштабу его личности, и мы несем эту славу и это гигантское бремя.

Однако в петровскую эпоху уходят и корни тех пороков, с которыми мы сталкиваемся сегодня, прежде всего корыстная бюрократия и коррупция.

Цель и смысл предлагаемого читателю издания – дать объективную картину деятельности великого императора на фоне его эпохи, представить личность преобразователя во всем ее многообразии, продемонстрировать цельность исторического процесса, связь времен.

В книгу, продолжающую серию «Государственные деятели России глазами современников», включены воспоминания, дневники, письма как русских современников Петра, так и иностранцев, побывавших в России в разные года его царствования. Читатель найдет здесь тексты, не воспроизводившиеся с XIX – начала XX вв.

Издание снабжено вступительной статьей, примечаниями и именным указателем.

Издательство «Пушкинского фонда»

Государственные деятели России глазами современников

Воспоминания, дневники, письма

Петр I / Сост., вступ. ст., примеч.: Я. А. Гордин. – СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2018. 978-5-9500595-6-8

Издательство выражает искреннюю благодарность Банку ВТБ (ПАО) за поддержку в публикации настоящего издания

Титан на фоне эпохи

Я. А. Гордин

Чтобы сделать Петра великим, его делают небывалым и невероятным. Между тем надобно изобразить его самим собою, чтобы он сам собой стал великим.

В. О. Ключевский

Задача этой книги заключается в том, чтобы показать, как на колеблющейся вулканической почве Московского государства выросла гигантская фигура Петра I, воплотившая в себе всю парадоксальность русской истории – как до, так и после него.

По мнению Пушкина, Петр был не столько реформатор, сколько революционер, предпринявший колоссальную попытку на необозримом, слабо структурированном пространстве построить свою великую утопию – «регулярную» Россию.

Тысячи страниц воспоминаний, дневников, писем запечатлели как саму петровскую эпоху, так и поражающе разнообразную личность того, кто дал этой эпохе свое имя.

В настоящем издании свидетельства собственно эпохи – плоть времени – занимают более значительное место, чем в других томах серии. И не только потому, что в последующие периоды нашей истории конкретным персонажам был посвящен больший объем мемуарного текста, но и потому, что чрезвычайно важна окружавшая Петра реальность, формировавшая его личность и определявшая его действия. Он находился в постоянном и остром конфликте с этой реальностью, с тем материалом, из которого яростно строил новое Государство Российское, великую Российскую империю.

Именно для того, чтобы показать, из какого сурового исторического пласта, из какого сгущения повсеместного насилия выросла личность Петра с его прагматически рассчитанной жестокостью, читателю предлагаются нелегкие для прочтения, но необходимые «Записки» И. А. Желябужского, активного государственного деятеля эпохи Алексея Михайловича, Федора Алексеевича и царевны Софьи, невозмутимо фиксировавшего тяжелый кризис русского общества, порождающий преступление как явление обыденное и столь же обыденную безжалостность в подавлении этой стихии.

Историк М. П. Погодин писал: «Куда мы ни оглянемся, везде встречаемся с этой колоссальной фигурою, которая бросает от себя длинную тень на все наше прошедшее и даже застит нам древнюю историю, которая (фигура Петра. – Я. Г.) в настоящую минуту все еще как будто держит свою руку над нами и которой, кажется, никогда мы не потеряем из виду, как бы далеко ни ушли мы в будущее»[1].

Погодин уловил чрезвычайно важную особенность нескольких столетий отечественной истории. В известном смысле мы по сию пору живем в петровском государстве, пытаемся решать те же самые задачи, которые он поставил перед страной, исправлять тяжкие ошибки, неизбежные при темпе и методе его преобразований.

«Весь корень русской жизни сидит тут», – сказал Лев Толстой, глубоко познакомившись с материалами петровского времени. Мы можем сегодня уверенно повторить эти слова.

Погодин боготворил Петра. И не он один, разумеется.

«Он Бог твой, Бог твой был, Россия!» – декларировал Ломоносов.

Наше дело – попытаться, насколько возможно, трезво взглянуть на того, чья тень покрыла несколько столетий и кто своими деяниями определил судьбу России и тем самым нашу судьбу, читатель.

И потому здесь представлены свидетельства современников Петра, и русских, и иностранных, чье восприятие личности царя, его деятельности и самой России если не диаметрально отлично одно от другого, то, во всяком случае, отличается принципиально. От обожания и прославления до критического анализа, от ужаса перед неограниченной жестокостью Петра и суровостью нравов его подданных до искренней попытки если не оправдать, то понять эту жестокость и суровость.

Большинство текстов в книге принадлежит европейцам. Культура мемуаристики в России в конце XVII – первой половине XVIII века еще только зачиналась. Тем более что многие из мемуаристов-европейцев направлялись в Россию именно с тем, чтобы собрать максимум информации об этой малопонятной стране и ее загадочном властелине.

Классическим примером можно считать аналитическую записку и донесения английского посла Чарльза Уитворта, прожившего в России пять лет, неоднократно встречавшегося с царем, завязавшего доверительные связи со многими соратниками Петра и получившего доступ к самым разнообразным сведениям, включая государственные тайны. Близко и пристально наблюдая происходящее в России, Уитворт, человек незаурядного ума и дипломатического опыта, проделал путь от восхищенного изумления деятельностью Петра до объективно трезвой оценки его политики.

В записке, адресованной английскому правительству и составленной уже по возвращении в Лондон, он, безусловно опираясь на свои донесения, счел необходимым подробно охарактеризовать личность российского царя: «Нынешнему царю тридцать восьмой год; государь красив, крепкого телосложения и здоровья, но которое в последнее время сильно подорвано вследствие нерегулярного образа жизни и переутомления. Он был подвержен сильным конвульсиям, причиной которых, как говорят, стал яд, подсыпанный ему в юности по приказанию его сестры Софьи; из-за этого он не любил, чтоб на него смотрели, но в последнее время почти избавился от конвульсий. Он чрезвычайно любознателен и трудолюбив и за 10 лет усовершенствовал свою империю больше, чем любой другой смог бы сделать в десятикратно больший срок, и что еще более удивительно – сделал это без какой бы то ни было иностранной помощи, вопреки желанию своего народа, духовенства и главных министров, одной лишь силою своего гения, наблюдательности и собственного примера. Он прошел все ступени должностей в армии от барабанщика до генерал-лейтенанта, на флоте – от рядового матроса до контр-адмирала, а на своих верфях – от простого плотника до корабельного мастера <…>. Царь имеет добрый нрав, но очень горяч, правда, мало-помалу научился сдерживать себя, если только вино не подогревает его природной вспыльчивости. Он, безусловно, честолюбив, хотя внешне очень скромен; недоверчив к людям, не слишком щепетилен в своих обязательствах и благодарности; жесток при вспышках гнева, нерешителен по размышлении; не кровожаден, но своим характером и расходами близок к крайности. Он любит своих солдат, сведущ в навигации, кораблестроении, фортификации и пиротехнике. Он довольно бегло говорит на голландском, который становится теперь языком двора. Царь живет очень скромно. Будучи в Москве, никогда не располагается во дворце, а располагается в маленьком деревянном доме, построенном для него в окрестностях столицы как полковника его гвардии»[2].

Не со всеми положениями этого текста можно согласиться, но это хорошо продуманный документ, имеющий вполне определенный политический смысл: Лондону нужно было занять рациональную позицию по отношению к стремительно усиливающейся России в сложной европейской игре. И для этого непростого выбора представление о личности царя-самодержца могло иметь решающее значение.

Записка Уитворта[3], несомненно, интересна для нас, но оперативные донесения – живое восприятие постоянно накапливающихся впечатлений и фактов – куда важнее.

Записка – застывшая система. Донесения – живой жизненный процесс.

Вскоре после приезда в Россию (14 марта 1705 года) он писал: «Мощью собственного гения, почти без посторонней помощи он достиг успехов, превосходящих всякие ожидания, и вскоре, конечно, возведет свое государство на степень могущества, грозную для соседей, особенно для Турции <…>. Царь совершил также много других великих реформ, чрезвычайно полезных стране. Хотя доброе дело еще не доведено до совершенства, надо удивляться, как много его величество сделал в короткое время, не вызвав никаких смут; это должно приписать единственно счастливым способностям государя, его любознательности и трудолюбию. Невзирая на неудовлетворительные стороны своего воспитания, он трудом и наблюдательностью приобрел почти универсальные познания»[4].

Пройдут считаные месяцы, и он вынужден будет сообщать в Лондон именно о смутах, вызванных реформами. Уже в мае 1706 года он писал в очередном донесении о тяжких заботах Петра, вызванных «разорением России»[5].

К донесениям Уитворта, этому драгоценному источнику, мы еще вернемся.

Предисловие к настоящему сборнику не предусматривает сколько-нибудь подробного описания жизни первого российского императора. Нужен был бы иной жанр и иной масштаб. Тем не менее необходимо напомнить читателю ключевые моменты биографии нашего героя, в той или иной степени отраженные в текстах, составляющих книгу.

Историки неоднократно и совершенно справедливо писали о той роковой роли, которую сыграли в психологическом состоянии Петра и его отношении к старомосковскому быту – прежде всего, политическому – события 1682 года, кровавый шабаш, во время которого мятежные стрельцы на глазах десятилетнего царя растерзали близких ему людей, а по некоторым сведениям, угрожали и его жизни.

Из мемуаристов, чьи работы вошли в книгу, об этом пишет автор «Гистории о царе Петре Алексеевиче» князь Борис Иванович Куракин, отпрыск древнего рода, родственник Петра. Если Куракин не был свидетелем страшных событий, то подробно о них знал: «Стрельцы почали требовать, чтобы выдали им изменников, а именно бояр Артамона Матвеева и Нарышкиных, которые будто бы извели царя Федора Алексеевича. И по тех запросах тотчас из-за царя Петра Алексеевича с великим невежеством взяли Артамона Матвеева и при всех их глазах кинули с крыльца Красного на копья и потом пошли во все апартаменты искать Нарышкиных. И одного Нарышкина, Ивана, тут же ухватили и убили, а Ивана Нарышкина нашли в церкви под престолом и, взяв, убили ж».

Повторим: на глазах десятилетнего мальчика, уже объявленного Боярской думой царем и знавшего это, убивали близких ему людей. Его окружала свирепая стихия, на которую не могли воздействовать ни патриарх, ни бояре – никто. И есть все основания полагать, что именно этот ужас перед неукротимой стихией, в которой ему виделась сама суть московской реальности, стал одним из ведущих импульсов, определивших стиль его столь же неукротимого «реформаторства». Если не тогда, 15 мая 1682 года, то вскоре после того Петр осознал стихию как своего главного и смертельного врага и затем – до конца жизни – пытался противопоставить ей «регулярность», жесткую и ясную систему, способную укротить кровавый хаос. Выстраивая свое «регулярное» государство, он не в последнюю очередь сокрушал страшные призраки своего детства и юности.

Отзвуки стрелецкого мятежа через много лет доходили до европейцев, посещавших Московское царство. Француз де ла Нёвилль, оказавшийся свидетелем политического катаклизма 1689 года, когда Петр и его сторонники отняли власть у царевны Софьи Алексеевны, реальной правительницы государства, в своих несколько сумбурных, но очень содержательных записках, так передал дошедшие до него слухи о событиях 1682 года: «Стрельцы (род войска, сходный с янычарами в Порте) совершили столь великую резню знатных господ, что если бы царевна Софья не вышла из царского дворца, чтобы утишить мятеж, и не явилась бы к ним, то продолжали бы нападать на невинных, словно на виновных, все более и более, чтобы затем грабить убитых»[6].

Подробное описание трагедии 15 мая содержит «Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна». Анонимный автор «Дневника», поляк, был свидетелем событий и воспроизвел их достаточно точно. Он начинает ошибаться, когда выходит за пределы личного опыта.

Материалы, посвященные «зверскому избиению московских бояр», представлены здесь в таком значительном объеме, поскольку, на наш взгляд, без этих событий петровские преобразования носили бы иной характер.

В чрезвычайно содержательном и концептуально важном очерке «Царь-реформатор» известнейший российский историк Е. В. Анисимов пишет: «Все эти события, совершавшиеся независимо от воли и желаний Петра, стали как бы фоном начальных лет будущего реформатора России, и они определили многое из того необычайного, что впоследствии составило его яркую индивидуальность»[7].

В эту и в самом деле уникальную индивидуальность входило, помимо прочего, полное пренебрежение к особенностям человеческой психологии и категорическое неприятие компромиссов, когда дело касалось разрушения ненавистного старомосковского быта.

Е. В. Анисимов предлагает очень точное и многое объясняющее наблюдение. После майского мятежа 1682 года, когда власть прочно взяла в свои руки царевна Софья, поддержанная стрельцами, Петр с матерью, вдовствующей царицей, и «малым двором» переселился в Преображенское и выпал из специфического мира Кремля с его обычаями и ритуалами. Отрочество отстраненного от власти юного царя прошло в атмосфере, принципиально отличной от традиционной, в которой воспитывались его предшественники, вне закоснелых установок и представлений.

В конечном счете это стечение обстоятельств вкупе с врожденными особенностями личности определило его индивидуальность. И это была индивидуальность демиурга – строителя своего мира, для которого главным законом является собственная воля.

Разумеется, жизненная практика, сосредоточенная в Кремле, была достаточно многообразна и неоднолинейна. Читатель поймет это, знакомясь с рассказом де ла Нёвилля о фаворите царевны Софьи и «первом министре» князе Василии Васильевиче Голицыне, убежденном европейце, мечтавшем о гуманизации русской жизни. Но к юному Петру этот мир повернулся своей смертельно опасной ипостасью. Таким он его и воспринимал всю жизнь. И когда получил власть – фактически абсолютную, он стал расправляться со старым миром со злорадной жестокостью, поражавшей как европейских наблюдателей, так и близких Петру русских людей.

Об этом с горечью рассказывает князь Куракин в своей «Гистории». С описанием Всешутейшего собора, этой злой попытки компрометации церковной иерархии, читатель встретится в предлагаемых материалах. Сейчас только процитируем князя Бориса Ивановича, чтобы читатель заранее представлял себе, какими методами молодой царь накануне путешествия в Европу разрушал авторитет старомосковской знати: «И в тех святках что происходило, то великою книгою не описать, и напишем, что знатного. А именно: от того начала ругательство началось знатным персонам и великим домам, а особливо княжеским домам многих и старых бояр: людей толстых протаскивали сквозь стулья, где невозможно статься, на многих платье дирали и оставляли нагишом, иных гузном яйца на лохани разбивали, иным свечи в проход забивали, иных на лед гузном сажали, иных в проход мехом надували, отчего един Мясной, думный дворянин, умер. Иным многие другие ругательства чинили. И сия потеха святков так происходила трудная, что многие к тем дням приуготовлялись как бы к смерти. И сие продолжалось до езды заморской в Голландию» (орфография в цитате приведена в соответствии с современными нормами).

Это писал не какой-нибудь иностранный злопыхатель, а русский аристократ, выросший рядом с Петром, герой Полтавской битвы…

Несмотря на свой импульсивный характер, Петр был великий прагматик. Все его действия имели несомненный смысл. И святочные бесчинства, которые он творил со своим ближним кругом, отнюдь не были просто пьяными молодецкими забавами. Таким безжалостным образом унижая в глазах русского люда тех, кто еще вчера был в почете и силе, Петр расчищал в сознании народа место для новой знати. Он ломал представление о социальном статусе.

Когда по возвращении из Европы (в данном томе читатель найдет выразительные свидетельства тех, кто наблюдал Петра в этот период) он стал резать бороды и в законодательном порядке переодевать людей в европейское платье, это было продолжение той же стратегии – разрушения миропредставления подданных.

Именно в этом унизительном для народного самосознания радикализме наиболее проницательные свидетели видели причины упорного сопротивления нововведениям, выливающегося в открытые мятежи.

Показательна эволюция представлений осведомленного и вдумчивого Уитворта о причинах астраханского мятежа, которому он в своих донесениях уделил немало внимания.

26 сентября 1705 года он писал в Лондон, находясь в лагере русской армии под Гродно: «Дней пять, шесть тому назад здесь распространились настойчивые слухи о новом мятеже в царстве Астраханском, а 30-го числа прошлого месяца, вечером, сюда прибыл курьер с известием, что он уже и подавлен. Подробности этого мятежа передают различно, но более вероятно следующее. Царь нашел удобным взять в казну рыбные ловли и соляные промыслы по Волге, на которых до сих пор местные жители находили себе и преимущественные занятия, и средство к существованию. Два из оставшихся стрелецких полков, поселенные в Астрахани и составляющие в то же время астраханский гарнизон, взбунтовались, умертвили своих офицеров и воеводу, затем, усилившись содействием других недовольных, решили идти прямо на Москву»[8]. Дальнейший ход событий, представленный Уитвортом, реальности не соответствует. Его целенаправленно дезинформировали. Но дело не в этом. Существенно то, что в качестве причины мятежа английский дипломат, сравнительно недавно приехавший в Россию, называет понятные ему экономические обстоятельства.

6 октября он сообщает: «Мятеж этот, не будь он так счастливо подавлен в самом начале, мог повлечь за собою крайне опасные последствия, так как недовольство русских всеобщее; да еще и не вполне достоверно, чтобы действительно все так успокоилось, как уверяют здесь; недаром фельдмаршал Шереметев на почтовых отправился из Курляндии в Москву..»[9]

Уитворту не изменило чутье. Мятеж отнюдь не был подавлен, и Шереметев призван был возглавить довольно значительную группировку, направленную на его подавление.

В этом пассаже важно заявление о «всеобщем недовольстве» русских…

Постепенно картина для Уитворта прояснялась. Стало понятно, что мятежники, как он писал в одном из донесений, не были доставлены в Москву разгромившими их казаками. На самом деле это была делегация восставших астраханцев, которым Петр пообещал прощение и удовлетворение их жалоб, хотя, как позже выяснилось, он вовсе не собирался этого делать.

Но главное не это. 20 февраля 1706 года в пространном донесении Уитворт, помимо многого другого, объясняет своему лондонскому адресату, статс-секретарю английского правительства Р. Гарлею («Харли» в современном написании), причины «всеобщего недовольства» – формула, к которой он не раз возвращается.

Уитворт рассказывает о «секте» старообрядцев, к которой принадлежит «большая часть среднего класса населения, ревностно стоящая за длинные бороды и долгополое платье». Но затем говорит и о недовольстве «всего народа» петровскими нововведениями. И отсюда переходит к объяснению причин астраханского мятежа, представляя его некой «моделью возможною обширного бунта»: «…Астраханский губернатор, человек жестокий и неосторожный, недовольный карою, наложенной царем на ослушников (т. е. он считал, что Петр слишком мягок. – Я. Г.) решился провести коренное преобразование, для чего по истечении известного назначенного им срока расставил приставов у входа во все церкви, приказав обрезать длинные платья женщин до половины, а бороды у мужчин сплошь. Такое насилие привело все население города (почти поголовно принадлежащее к указанной секте) в негодование. Выбрав одного из самых ревностных приверженцев старины (младшего сборщика податей) своим предводителем, мятежники ночью вторглись к губернатору и растерзали его, а также умертвили 300 семей иностранцев, частью купцов, а частью и шведских пленных. В одном из домов они нашли болван, сделанный для расчесывания париков, с носом, ртом глазами; немедля схватили его и с триумфом таскали по городу при громких криках толпы: „Гляди, вон чужеземный бог, которому нас, пожалуй, заставят и молиться, если мы не отделаемся от их обычаев и рабства!“»[10]

Эта версия астраханского мятежа требует некоторых фактических корректив, но суть передана правильно. Стремительное крушение привычного мира, замена его чем-то чуждым и непонятным ужасали и озлобляли людей. И отнюдь не только староверов-раскольников. И если в центральной России, в пределах легкой досягаемости власти, недовольство носило подспудный и чаще всего частный характер и успешно подавлялось карательным аппаратом, поддержанным мощной силой – гвардией, то на окраинах государства дело обстояло иначе. Астраханский мятеж, как и мятеж Булавина, происходившие на фоне тяжелой войны и «всеобщего недовольства», были чрезвычайно тревожным симптомом. Однако два фактора сделали нереальным свержение Петра: массовые казни 1698 года, физически уничтожившие активную часть единственной организованной силы, пытавшейся противостоять петровским нововведениям – мятежные стрелецкие полки, и существование гвардии – грозной боевой силы и не менее грозного орудия подавления и контроля.

Можно с достаточной уверенностью предположить, что явлением, резко обозначившим наступление принципиально нового этапа в бытовании российской власти и приближение неотвратимых перемен, были не святочные издевательства над старомосковской знатью, а массовые казни октября 1698 года, подробную картину которых оставил нам в своем «Дневнике путешествия в Московию» секретарь посольства австрийского императора Иоганн Георг Корб. С бюрократической педантичностью Корб излагает хронологию безжалостной расправы над мятежными стрельцами: «Первая расправа 10 октября 1698 года», «Вторая расправа 13 октября 1698 года», «Третья расправа 17 октября 1698 года», «Четвертая расправа 21 октября 1698 года», «Пятая расправа 23 октября 1698 года», «Шестая расправа 27 октября 1698 года», «Седьмая расправа 27 октября 1698 года», «Последняя расправа 31 октября 1698 года».

В описании первой расправы есть такая фраза: «…благороднейшая в Московии десница снесла секирою пять мятежных голов». Речь идет о царе, который собственноручно рубил головы своим подданным…

Иван Грозный мог без колебании зарезать человека, но массовые казни он все же поручал своим подручным. Царь, исполнявший роль палача, – это зрелище должно было глубоко потрясти народное сознание.

Корб старательно классифицирует «расправы», находя существенные отличия в каждой из них.

О «шестой расправе» он сообщает: «Она сильно разнится от предшествующих. Способ ее исполнения был вполне различный и почти невероятный. Триста тридцать человек были выведены вместе зараз для смертельного удара секирою и обагрили всю равнину хотя и гражданской, но преступной кровью. Все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, принимавшие участие в соборе, устроенном против мятежных стрельцов, были по царскому указу позваны в Преображенское, где им приказано было нести службу палача».

Не меньшее впечатление на австрийского дипломата произвела «седьмая расправа» – казнь священников, сопровождавших мятежные стрелецкие полки. Священников вешал придворный шут, одетый в рясу, «так как считалось греховным предавать попа в руки палача». Тело обезглавленного священника положили рядом с церковью, и молящиеся должны были проходить мимо казненного.

«Его царское величество смотрел из колымаги, когда попов вели на казнь, и обратился с краткой речью о злом умысле попов к народу, стоявшему вокруг большою толпою; к этому прибавил он и угрозу, чтобы никто из попов не дерзал затем молиться Богу с подобными намерениями».

Так формировалось отношение Петра к церковникам, «длинным бородам», которых он считал силой, ему противостоящей, что и привело к церковной реформе, превратившей церковь в элемент бюрократического аппарата, а царя в фактического главу церкви.

Любимое и наиболее удавшееся детище Петра – гвардия – полки Преображенский и Семеновский – стала определяющим политическим фактором на целое столетие: с января 1725 года, когда она возвела на престол Екатерину I, и до катастрофы декабря 1825 года. И если при жизни первого императора гвардия была именно орудием в его руках, то после его смерти она постепенно стала выходить из-под контроля правительствующих фигур и сама ставила и решала стратегически важные задачи государственной жизни.

Создание гвардии, выросшей из «потешных» войск, – сюжет принципиальный и не до конца проясненный. С какого момента мальчишеские воинские забавы превратились в целенаправленную работу по формированию вооруженной опоры для возвращения незаконно отнятой власти?

И здесь для нас может многое прояснить (как в событиях 1698 года, так – и это главное – в истории создания гвардии) еще один уникальный источник, фрагменты которого включены в настоящий том, – дневник Патрика Гордона.

Родовитый шотландский дворянин, профессиональный военный, Гордон служил в русской армии с 1661 года. Его дневник, который он вел несколько десятилетий, – колоссальный массив насыщенных разнообразной информацией текстов. Нас, разумеется, интересует период, относящийся к эпохе Петра: с его юности и до смерти Гордона в 1699 году[11].

В дневнике Гордона Петр, «младший царь», до поры фигурирует довольно редко, но упоминания о нем становятся все более значимыми. И ценность дневника заключается не только в том, что он рассказывает о самом Петре. Это выразительный образец фона, на котором шло движение Петра к власти.

Надо обратить внимание на обилие в дневнике иностранных имен, особенно имен офицеров, что свидетельствует о массовом привлечении европейских военных профессионалов в русскую армию задолго до военной реформы Петра.

Дневник Гордона, наблюдавшго русскую жизнь с 1660-х годов, существенно корректирует наши представления о старомосковском быте и дает представление о тех ресурсах, которые оказались под рукой Петра в момент прихода к власти.

Генерал Гордон был не только талантливым военным, но и государственно мыслящим человеком, в дневнике за январь 1664 года он приводит документ, который сегодня назвали бы аналитической запиской. Это написанные по просьбе князя Василия Васильевича Голицына размышления о целесообразности похода на Крым, то есть фактически о войне с Турцией.

Оценивая общую ситуацию в государстве, он пишет: «В связи с настоящим положением вашей страны я нахожу мир наиболее необходимым для вас, и сие на следующих основаниях: 1. Несовершеннолетие императоров; правители государств всегда остерегаются, воздерживаются и не желают начинать войну, дабы в случае неудачного исхода достигшие совершеннолетия государи не возложили вину на тех, кто поощрял или дозволял военное предприятие. 2. То, что [монархов] двое, посредством чего государство делится на клики; несогласие, подозрительность и раздоры среди дворянства порождают смятение и нерешительность в советах, что не может не повлечь великие препятствия в ведении войны. 3. Недостаток денег и скудость казны, кои суть нерв войны…» В последней фразе Гордон использует известную античную формулу, которую в том или ином виде повторяли затем Петр I и Наполеон.

Но генерал приводит и веские аргументы в пользу войны, давая возможность князю Голицыну сделать свой собственный выбор. И если оба Крымских похода Голицына закончились неудачно, то в этом менее всего виновен Гордон, не допущенный к принятию стратегических решений, но честно и профессионально выполнявший свой долг.

Гордон прекрасно ориентировался в запутанной политической ситуации во властных верхах. И вел себя очень осмотрительно. 18 января 1684 года он занес в дневник: «Боярин (т. е. князь В. В. Голицын. – Я. Г.) сказал мне, что если я желаю явиться к рукам их величеств, то нынче могу видеть лишь одного из них, от чего я уклонился, предпочитая подождать, пока не увижу обоих, сие – дабы выиграть время».

Его отправляли служить в Киев, чего он вовсе не хотел. Но кроме того генерал не желал, чтобы его связывали с кем-то одним из двух юных царей. Однако он понимал, что если слишком долго «выигрывать время», то это может быть принято за демонстрацию.

«22. Я узнал о недомогании младшего императора и что, болея оспой, он едва ли скоро поправится и покажется на виду. Будучи уведомлен, я поехал [во дворец] и поцеловал руку старшего императора – болезненного и немощного государя, который печально озирался. Он не сказал ничего, только боярин от его имени спросил о моем здравии и похвалил мои заслуги. Затем меня провели чрез оную и другую залу, где принцесса Софья Алексеевна восседала в кресле на возвышении в дальнем конце залы… После обычных знаков почтения боярин от имени принцессы справился о моем здравии и сказал, что жалует меня к руке, кою я, приблизившись с обычным поклоном, поцеловал».

Этим лапидарным текстом Гордон дает понять, кто реально правил государством. И его описание «старшего императора» – семнадцатилетнего Ивана – тому подтверждение. «Младший император» пока еще Гордона мало интересует. Но постепенно именно ему генерал уделяет в дневнике особое внимание.

26 января 1686 года: «Был у рук их величеств и получил чарку водки из рук младшего, с повелением от него скоро возвращаться».

Гордон уезжал в отпуск в Англию. Жена и дети оставались в Москве, как он писал, «в качестве залога».

Петр скорее всего по-настоящему оценил Гордона после парадного марша «на виду их величеств» Бутырского полка, обученного генералом. Петр впервые увидел марш настоящего регулярного войска.

25 января 1688 года Гордон отмечает, что «младший царь» впервые заседает в Боярской думе.

По записям с сентября 1688 года создается впечатление, что Петр и Гордон целенаправленно превращали «потешные войска» в боеспособную часть.

7 сентября 1688 года многозначительная запись в дневнике: «Большая видимость и слухи о восстании среди стрельцов», и сразу следом: «Царь Петр Алексеевич (уже не «младший царь». – Я. Г.) прислал нарочного за 5 флейтщиками и 5 барабанщиками из моего регимента (полка. – Я. Г.) – боярин к[н]. В. В. очень рассердился, что они отправлены без его ведома; прислано также за юными барабанщиками, и 5 отправлены в немецких мундирах. Царь повелел выдать каждому из флейтщиков и барабанщиков по рублю и сукно на одежду». И на следующий день: «Царь снова послал к боярину за флейтщиками и барабанщиками, коих тот приказал весьма неохотно отправить с капитаном».

17 сентября: «После полудня, когда младший царь ехал из Преображенского, я встретил его в[еличество] и имел честь целовать его руку, а он осведомился о моем здравии».

Была ли эта встреча случайной? Ограничился ли их разговор вопросом о «здравии» генерала? Мы можем только предполагать.

13 ноября 1688 года: «Все барабанщики моего регимента вызваны царем Пет. Ал. и 10 отобраны в так называемые конюхи». Многозначительная оговорка: «так называемые конюхи».

Нет надобности далее цитировать дневник. Читатель сам сможет прочитать о том, как хорошо обученные солдаты образцового Бутырского полка превращались в будущую петровскую гвардию, составив ее костяк. Кстати, именно Гордон в 1689 году первым назвал гвардией Преображенский и Семеновский «потешные» полки.

Особенно значима та часть дневника, которая фиксирует события осени 1689 года. Этот текст, несмотря на обычную немногословность Гордона, полон динамики и драматизма. Ознакомившись с ним, читатель поймет всю напряженность и глубоко скрытую парадоксальную логику происшедшего, равно как и роль генерала Гордона в бескровном переходе власти от царевны Софьи с ее стрелецкими полками к семнадцатилетнему Петру.

Эту глубинную логику происшедшего, труднообъяснимую с точки зрения реальной расстановки сил, тонко уловил и попытался воспроизвести Лев Толстой в набросках к одному из вариантов романа о Петре: «Во всех приказах в Москве сидели судьи от Царевны Софьи Алексеевны и судили, приказывали, казнили и награждали по указам Царевны Софьи Алексеевны и Князя Василия Васильевича.

От Царевны Софьи Алексеевны и Князя Василия Васильича читались указы стрельцам, немцам, солдатам, воеводам, дворянам, чтобы под страхом казни не смели ослушаться, не смели бы слушать указы из Лавры.

От Царя Петра Алексеевича читались указы из Лавры, чтоб под страхом казни не смели слушаться Царевны Софьи Алексеевны, чтоб стрельцы, немцы, солдаты шли к Троице, чтоб воеводы посылали запасы туда же.

Уже 7 лет весь народ слушался указов Царевны Софьи Алексеевны и Василия Васильича, слушали их в делах немалых: и войны воевали, и послов принимали, и грамоты писали, и жаловали бояр и стрельцов и деньгами, и землями, и вотчинами, и в ссылки ссылали, и пытали, казнили людей немало <…>.

Царь Петр Алексеевич никогда народом не правил и мало входил во все дела, только слышно было про него, что он связался с немцами, – пьет, гуляет с ними, постов не держит и утешается ребяческими забавами: в войну играет, кораблики строит. Кого было слушаться? Народ не знал и был в страхе. Страх был и от угрозы казни – от Царевны ли, от Царя ли, – но еще больше страх был от стрельцов. Только семь лет тому назад били и грабили стрельцы всех, кого хотели, и теперь тем же хвалились»[12].

Казалось бы, сила была на стороне царевны Софьи. Ее поддерживало подавляющее большинство стрелецких полков, многократно превосходивших по численности то, чем располагал в военном отношении Петр. И победа «младшего царя» объясняется не столько военно-политическими, сколько историко-психологическими причинами. Каким-то удивительном образом даже преданные сторонники Софьи – не говоря уже о солдатах генерала Гордона и самом генерале – догадывались, что будущее за Петром.

И Толстой (в декабре 1872 года он, помимо прочего, просил историка П. Д. Голохвастова прислать ему дневник Гордона, который он, очевидно, читал в немецком переводе, изданном в России с 1849 по 1851 год, и, соответственно, хорошо представлял внешнюю канву событий), уверенный, что истинные механизмы событий никогда не выходят на поверхность, для объяснения происшедшего предложил чрезвычайно выразительную метафору: «Как на терезах (весах. – Я. Г) твердо – не двинется – сидит на земле положенная гиря и также сидит, пока на другой лоток в насыпку зерно сыплют работники и вдруг от горсти зерна поднимается и колышется без силы от пальца ребенка, так точно после шести лет силы при Царе Федоре и шести лет при Царевне Софии, когда Князь Василий Васильич Голицын чувствовал себя первым человеком в Царстве, и все просили милости, он награждал и наказывал, и богатству его не было сметы, так после двенадцати лет, ничего не сделав, вдруг кн. Василий Васильич почувствовал, что нет больше в ней силы, что он, так крепко сидевший, что ничто, казалось, не могло поколебать его, что он висит в воздухе и, как соломинка, выбившаяся из-под крыши, мотается по ветру и вот-вот оборвется и полетит незнамо куда…»[13]

Дальше Толстой пишет о роли в этом таинственном непреодолимом процессе «немца» Гордона, ушедшего в Троицу. И в этот момент князь Голицын окончательно осознает свое крушение…

Невозможно с достаточной определенностью сказать, когда в сознании Петра сложилось представление о характере будущих преобразований. Невозможно с достаточной определенностью сказать, вопреки распространенному мнению, какое направление экспансии было для Петра изначально приоритетным – северо-запад или юго-восток. А это вопрос принципиальный.

Центральным событием десятилетия между приходом к власти и путешествием в Европу с Великим посольством стали Азовские походы, попытка прорыва к морям – Азовскому и Черному, вызов стратегическому противнику – Турции, закрывавшей дорогу в Средиземноморье.

В «Достопамятных повествованиях» Андрея Нартова, фрагменты из которых включены в этот том, есть свидетельства, много объясняющее в стратегии Петра: «Государь рассказал графу Шереметеву и генерал-адмиралу Апраксину, что он в самой молодости своей, читая Несторов летописец, видел, что Олег посылал на судах войски под Царьград, отчего с тех пор поселилось в сердце его желание учинить то же против вероломных турок, врагов христиан, и отомстить обиды, которые они обще с татарами России делали, и для того учредил кораблестроение в способном месте, и такую мысль его утвердила бытность его в 1694 году в Воронеже, где, обозревая он местоположение реки Дона, нашел способным, чтоб по взятии Азова пройти и в Черное море».

Вспомним, что Уитворт в возросшем могуществе России видит угрозу прежде всего Турции. Петру «турецкое направление» сулило не только возможный выход в Средиземноморье. Разгром Османской империи, нависающей над Европой, в союзе с Австрийской империей, постоянно с Турцией воевавшей, открывал для России право войти на равных в «концерт» европейских держав. Поскольку Блистательная Порта, несмотря на тяжелое поражение под Зеной в 1683 году от польско-австрийской армии под командованием Яна III Собесского, короля Польши и великого князя литовского, все еще представляла немалую опасность, то Россия как сильный союзник на этом направлении была весьма полезна. В то же время продвижение России в направлении западном не могло не вызвать опасений у европейских правительств.

После Полтавы Петр активно закреплял свои позиции на Балтике – взяты Рига, Ревель, Выборг. Но, казалось бы, вопреки логике Петр стремительно переориентировал свою боевую энергию на турецкое направление. Ведь не собирался же он захватить Карла XII, скрывшегося на турецкой территории. Весьма рискованная авантюра, (что было совершенно не в стиле Петра) – Прутский поход – едва не закончился полной катастрофой, перечеркнул результаты Азовских походов, лишил Россию Таганрога и надежды на сильный флот на юге. Зря пропали колоссальные усилия.

К середине 1710-х годов завоевана значительная часть Финляндии. Русские галеры берут на абордаж шведские суда при Гангуте. Петр властно вмешивается в европейские дела, посылая полки в Голштинию и Померанию.

Но одновременно он ведет энергичную игру на Каспии. Персия представлялась слабым звеном – здесь возможен был прорыв в «золотые страны Востока», на просторы Азии, к северным границам Индии. Петр отправляет сильную вооруженную экспедицию в Хиву, гибнущую по неразумию ее командира гвардии капитана Александра Бековича. На восточном берегу Каспия строятся крепости – плацдармы для дальнейшего продвижения. В 1716 году поставлена крепость у Красных Вод (по ржавому цвету воды в источниках), гарнизон – два пехотных полка, Крутоярский и Риддерев. Численность – 1293 человека. В первый год умерло 765. Жара, вредная вода, болезни. Когда в 1717 году остатки гарнизона крепости Кизыл-Су выводили водой по Каспию в Астрахань, то в бурю погиб еще 191 солдат…

На могиле петровских солдат в 1762 году экспедицией инженер-майора Ладыженского, побывавшей в Красноводской бухте, был поставлен памятник. Автор этой статьи посетил Кизыл-Су в 1982 году – за памятником ухаживали местные жители. Он был покрашен серебряной краской. Цел ли он теперь?

После всех триумфальных успехов – под Полтавой и на Балтике – острый интерес к юго-востоку у Петра полностью сохранился. Через год после окончания Северной войны он начинает Персидский поход, требующий огромных затрат и немалых человеческих ресурсов.

Россия окончательно становится военной империей.

По свидетельству Андрея Нартова, Петр приказал перевести и издать книгу «Деяния Александра Македонского Великого». Неслучайно из великих полководцев древности Петр выбрал именно Александра Македонского, сокрушителя Персии (хотя в другом рассказе Петр противопоставлял Александру Юлия Цезаря). Через семьдесят с небольшим лет во второй Персидский поход послала русские войска Екатерина II, считавшая себя продолжательницей дела Петра. Над корпусом Валериана Зубова в 1796 году, как и над полками Петра в 1722-м, витала тень великого македонца.

Судя по свидетельству Нартова, Петр непосредственно сопоставлял себя с Александром Македонским: «От него же, генерала Левашова, слышал я, что Петр Великий, въезжая торжественно на коне в город Дербент и зная по преданиям, что первоначальный строитель оного был Александр Великий, к бывшему при нем генералитету сказал: „Великий Александр построил, а Петр его взял“».

Наверняка Петру пришлась бы по вкусу известная фраза генерала Ермолова, тоже жаждавшего сокрушить Персию и вырваться на просторы Азии: «В Европе нам шагу не дадут ступить без боя, а в Азии целые царства к нашим услугам».

Каспийский проект Петра – особая тема, требующая тщательного осмысления и, несмотря на имеющиеся две основательные монографии, заслуживающая дальнейшего изучения в контексте общей имперской стратегии Петра[14].

Тогда же, в середине 1710-х годов, разворачивалась трагедия царевича Алексея, в ходе которой выявился тяжелый кризис отношений Петра со многими его соратниками. «Дело» царевича Алексея – зеркало зловещих противоречий, нараставших в ходе преобразований, противоречий между интересами военно-бюрократического государства и страны. «Дело» царевича Алексея развивалось параллельно с подготовкой податной реформы, принципиально новых способов наполнения бюджета, реформы, в результате которой страна окончательно превратилась в сырьевую базу для государства[15].

Смертельный конфликт отца и сына в массовом сознании базируется на мифе, основание которому заложил сам Петр.

Нартов передает: «О царевиче Алексее Петровиче, когда он привезен был обратно из чужих краев, государь Толстому говорил так: „Когда бы не монахиня (первая жена Петра Евдокия Лопухина, постриженная в монахини. – Я. Г.), не монах (духовник царевича протоиерей Яков Игнатьев. – Я. Г.) и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое зло неслыханное. Ой, бородачи, многому злу корень – старцы и попы! Отец мой имел дело с одним бородачем (патриарх Никон. – Я. Г.), а я с тысячами. Бог сердцевидец и судия вероломцам! Я хотел ему блага, а он всегдашний мне противник”.

На сие Толстой его величеству отвечал: „Кающемуся и повинующемуся милосердие, а старцам пора обрезать перья и поубавить пуху”. На это повторил его величество: „Не будут летать скоро, скоро!”».

Диалог этот вполне правдоподобен. Петр, как мы знаем, считал духовенство едва ли не главным своим врагом. И проведя руками Феофана Прокоповича церковную реформу, ликвидировав патриаршество, отменив тайну исповеди, сделав церковь частью бюрократического механизма, царь «обрезал перья» настолько, что лишил церковь сколько-нибудь значительной роли в жизни государства.

Репутация Алексея была, как водится, посмертно создана теми, кто его пытал и убил: глуповатый, безвольный, ленивый человек, марионетка в руках темных попов и противников прогрессивных реформ. Визуально для нас царевич – хилый, жалкий молодой человек с картины Николая Ге, стоящий перед могучим гневным Петром.

Несомненно, личность Алексея несопоставима с мощной фигурой его великого отца. Но и расхожий карикатурный образ действительности не соответствует.

Наблюдательный Уитворт, наполнявший свои донесения только значимыми сведениями, внимательно следил за жизнью царевича.

28 февраля 1705 года он сообщает в Лондон: «…я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке и присутствовал на обеде вместе с Федором Алексеевичем Головиным и председателем военного совета Тихоном Никитичем <Стрешневым>, который прежде был дядькой царя и до сих пор пользуется его доверием»[16].

Головин успешно руководил внешнеполитическими делами, а Стрешнев возглавлял Разрядный приказ, орган, который до 1711 года был своего рода военным министерством.

И Головин, и Стрешнев пользовались особым доверием Петра, и то, что царевич был представлен ими послу державы, отношения с которой Петр в это время упорно старался наладить, знаменательно.

Что до внешности Алексея, то австрийский дипломат Оттон Плейер описывает его в донесении своему императору как красивого, высокого, широкоплечего молодого человека с тонкой талией, которого портит только сутулость.

12 августа того же года Уитворт пишет из Смоленска: «…Вечером сюда неожиданно прибыл юный царевич Алексей Петрович, возвращаясь из армии в Москву, говорят, в последствие слабого здоровья, но я думаю, скорее для того, чтобы государство не осталось совсем покинутым, так как кампания продлится, по-видимому, долее, чем первоначально ожидали»[17].

Весьма осведомленный Уитворт воспринимал Алексея как полномочного представителя царя.

24 декабря 1706 года: «Царь торопливо и втайне отправляет в Польшу царевича-наследника, который выезжает отсюда (из Москвы. – Я. Г.) завтра же»[18].

Поскольку в Польше шла борьба группировок за престол, с которого Карл XII сместил саксонского курфюрста Августа, то Уитворт предполагает, что Петр намерен предложить своим сторонникам кандидатуру Алексея, хотя вскоре от этой идеи дипломат отказался; однако то, что она у него возникла, свидетельствует о репутации Алексея в этот период.

28 мая 1707 года: «Полагают, что главным театром военных действий будет Литва, почему наследнику-царевичу государь приказал учредить обширные магазины в Смоленске и Могилеве…»[19]

От снабжения армии продовольствием на период активных боевых действий слишком многое зависит, чтобы поручать это ненадежному человеку. В это время Петр явно доверял наследнику.

А вскоре, осенью 1707 года, когда ждали вторжения Карла, Алексею было поручено руководить укреплением Москвы. Очевидно, царь остался доволен деятельностью царевича, поскольку положение его было весьма прочно.

В донесении от 26 ноября 1707 года (работы по укреплению Москвы интенсивно продолжались, хотя опасность вторжения отпала) Уитворт описывает прием, который дал в своем московском дворце Меншиков в честь собственных именин: «…Приглашено было около четырехсот знатнейших гостей. Царевна Наталья, любимая сестра государя, вдовствующая царица (вдова царя Ивана У соправителя Петра. – Я. А), три молодые княжны, ее дочери, и все дамы обедали в особом покое. В большом зале приготовлено было несколько столов для мужчин, среди которых первое место занимал царевич-наследник, и находились самые знатные лица <…>. Его высочество царевич-наследник пил за ее величество королеву. Каждый из этих тостов сопровождался залпом из пятидесяти орудий. Его высочество удостоил меня самого лестного внимания»[20].

Последняя фраза свидетельствует о том, что в глазах Уитворта Алексей был фигурой влиятельной, и его внимание для дипломата, решавшего в России не только политические, но и экономические проблемы, для Англии весьма чувствительные, безусловно важно.

10 марта 1708 года: «26 минувшего месяца праздновался день рождения царевича-наследника Алексея Петровича, который некоторое время исправлял должность московского губернатора, посещает Боярскую думу и очень усердно занимается укреплениями. В этот день его высочество проводил бригаду новонабранных драгун до самой Вязьмы, города, расположенного на полпути к Смоленску»[21].

Судя по его письмам-донесениям Петру из Польши осенью 1711 – весной 1712 года, Алексей, с трудом преодолевая сопротивление поляков, занимался тем же ответственным делом – заготовкой провианта для армии.

Надо иметь в виду, что царевич знал немецкий, голландский, возможно, польский языки. Изучал французский.

Учитывая все вышесказанное, становится понятна цена официальной позиции советской историографии по отношению к царевичу: «Алексей проводил время в забавах и в беседах с монахами и придворными – врагами преобразований, установил тайные связи со своей матерью, в кругу близких людей прямо говорил о необходимости отказаться от реформ и перенести столицу из Петербурга в Москву»[22].

При этом надо понимать, что царевич жил двойной жизнью. Он отнюдь не «проводил время в забавах и беседах с монахами», но, выполняя поручения отца, конспиративно поддерживал отношения не только с любимой матерью, заточенной в монастырь, но и с весьма значительными персонами из царского окружения. Как выяснилось во время следствия, среди его конфидентов кроме некогда близкого царю Александра Кикина, инициатора побега Алексея, были и фельдмаршал Шереметев, и князь Василий Владимирович Долгоруков, один из талантливейших генералов Петра, и будущий глава Верховного тайного совета, а в то время киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын…

«Дело» царевича Алексея – особая многогранная обширная тема. И человеческие, и политические корни смертельного конфликта отца и сына, на наш взгляд, исследованы и поняты недостаточно. Вполне вероятно, что роковую роль в его развитии сыграла Екатерина I и особенно Меншиков, ненавидевший Алексея и опасавшийся его воцарения.

К сожалению, в отличие от страшных событий 1698 года следствие над Алексеем слабо отразилось в свидетельствах современников.

Попытки донести до своего правительства остроту этой ситуации стоили австрийскому послу Оттону Плейеру его должности. Из иностранных дипломатов, чьи записки включены в этот том, только ганноверский резидент при русском дворе Ф.-Х. Вебер уделил «делу» Алексея сравнительно пристальное внимание. Но представленная им картина не имеет ничего общего с действительностью. Трогательные тексты Вебера, где нет ни слова о пытках, которым подвергался царевич, зато много рассуждений о душевных терзаниях Петра, стали одной из составляющих благостного мифа, бытовавшего в XIX веке.

Пушкин, первый из исследователей, получивший доступ к материалам следствия, с присущей ему гениальной лапидарностью зафиксировал суть ситуации: «Царь ненавидел сына как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания <…>. Пытка развязала ему (царевичу. – Я. Г.) язык, он показывал на себя все новые вины <…>. Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями. <…> Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ориенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года»[23].

Говоря о царевиче как о «препятствии настоящего и будущего разрушителя его создания», Пушкин, собственно, повторял версию Петра.

Здесь нет возможности подробно анализировать этот трагический конфликт[24], но необходимо сказать, что разрушителем того, что Петру удалось создать, Алексей стать не мог. В середине 1710-х годов он был тесно связан с людьми, которые отнюдь не были заинтересованы в возвращении старомосковского быта. И даже если предположить, что царевич и в самом деле решил бы вернуть страну на два десятилетия назад, ему не позволили бы это сделать. И главной силой, которая встала бы на пути контрреформ, была бы гвардия. Речь шла не о разрушении, а об изменении темпа реформ и сокращении экспансионистской энергии. Е. В. Анисимов совершенно справедливо предположил: «…По-видимому, царевич придя к власти, намеревался свернуть активную имперскую политику отца, ставшую столь очевидной именно к концу Северной войны. Не исключено также, что устами царевича говорила политическая оппозиция, загнанная Петром в глубокое подполье…»[25].

Это была та политическая оппозиция, которая вышла из подполья в момент междуцарствия января 1730 года и попыталась ограничить самодержавие подобием конституционного акта. Шереметева уже не было в живых, но лидерами этой отчаянной попытки стали фигурировавшие в «деле» Алексея князь Дмитрий Михайлович Голицын, поддержанный своим младшим братом, блестящим петровским полководцем фельдмаршалом князем Михаилом Михайловичем, и князь Василий Владимирович Долгоруков, к 1730 году уже возвращенный из ссылки и получивший чин фельдмаршала. В роковом январе они обладали решающими голосами в Верховном тайном совете, осуществлявшем государственную власть. Именно эти люди и подобные им, как, например, строитель кораблей, человек европейской выучки Александр Кикин, а вовсе не «длинные бороды», о которых толковал царь, были реальной, хотя и скрытой оппозицией, ориентированной на Алексея.

Пушкин писал о народной любви к царевичу.

Суть ситуации точно сформулировал П. Д. Милюков: «Царевич Алексей был тем идейным центром, в котором соединилась народная оппозиция с аристократической»[26].

Желание «рассыпать сокрушительные удары» (по выражению Милюкова), несомненно, часто овладевало Петром. Недаром он с пониманием воспринимал практику Ивана Грозного. Показательно, что не только сам Петр сопоставлял себя с Иваном Грозным и отзывался о нем с одобрением, но и в сознании европейцев, с некоторой дистанции рассматривавших эпоху и деяния первого императора, их имена тоже сопрягаются.

В сороковые годы XVIII века датчанин Педер фон Хавен, магистр философии, посетил Российскую империю и написал обширное сочинение «Путешествие в Россию». Это один из наиболее подробных и ценных источников, посвященных царствованию Анны Иоанновны. Но магистра увлекали ретроспекции, и он пытался не просто рассказать о событиях в России, но очертить характер населяющего ее народа: «…Я делаю вывод, что те, кто назвал этот народ бунтарским, наверняка не знали его как следует. <…> Этим убеждениям не противоречит мятеж, который вспыхнул против царя Ивана Васильевича (? – Я. Г.), как и бунты, которые позднее были связаны с Лжедмитриями. Иван Васильевич был такой же государь, как император Петр, судя по тому, как этот последний лично свидетельствовал перед датским посланником Вестфаленом и ганноверским – Зебером. А именно, когда он встретил их в саду читающими хронику упомянутого Ивана Васильевича и дискутирующими по ее поводу, он молвил при этом, что различия здесь лишь во времени, в котором жил один и живет другой. Но именно этого различия было достаточно, чтобы сделать последнего одним из величайших реформаторов, когда-либо появлявшихся в мире, а первого тираном в представлении его подданных. <…> Стрелецкий мятеж против императора Петра Первого также нельзя вменять в вину всему народу, поскольку прежде всего следует обозначить разницу между такого рода воинами (а точнее, в то время бандой разбойников) и населением страны или регулярной армией. Тот мятеж, как господин Перри пишет в своей книге Etat de la Grande Russie (present); p. 92[27], нельзя приписывать русским, но – татарам и калмыкам, которые не были еще привычны сгибать шею под ярмом, и любого рода перемены представлялись им как новые неслыханные религиозные догмы»[28].

Тут важны два момента. Во-первых, как уже говорилось, благожелательное сопоставление Петром себя с Иваном Грозным. А во-вторых, менее двадцати лет прошло со смерти Петра, а история его царствования уже обрастает довольно нелепыми мифами даже под пером добросовестных мемуаристов. Стрельцы становятся бандой разбойников, каковой при всех их бесчинствах они не являлись. А стрелецкий мятеж оказывается бунтом свободолюбивых татар и калмыков. Разумеется, фон Хавен очень вольно перетолковывает свидетельство Перри.

Капитан Джон Перри приехал в Россию в том самом кровавом 1698 году и служил здесь порядка шестнадцати лет. И кто выступал против Петра, ему было прекрасно известно. Далее фон Хавен предлагает нам картину, имеющую с реальностью мало общего: «… Если не принимать в расчет господ, которые были казнены за свою бесчестность в денежных делах или за другие значительные дела, то количество тех, кого по праву можно назвать мятежниками, будет весьма небольшим»[29].

Повторим, прошло менее двадцати лет, а из сознания европейцев, искренне старавшихся воспроизвести петровскую эпоху, уже изгладились и астраханский, и булавинский мятежи, и такая форма сопротивления, как массовое бегство крестьян из центральной России. Началась искренняя идеализация эпохи костоломного переворота в жизни огромной страны…

Свирепая расправа с собственным сыном, как и в свое время массовые казни стрельцов, свидетельствовала об осознании Петром масштабов недовольства. Но в какой-то момент Петр понял характер реальной оппозиции и нецелесообразность углубления розыска. Нужно было или репрессировать немалое число своих соратников, или делать выводы из этого массового недовольства и корректировать характер преобразований. Петр, при всей его решительности, не сделал ни того, ни другого. Кикин умер страшной смертью на колесе, князь Долгорукий был в кандалах отправлен в ссылку. Больше из крупных персон не пострадал никто. И реформы шли своим чередом. Податная реформа резко увеличила доходы государства, но истощала страну. В инструкции офицерам, которые осуществляли взимание налогов, говорилось: «Которые души в сказках были написаны, а после того померли, таковых из той переписи никого не выключать». То есть живые, в число которых входили родившиеся перед переписью младенцы, должны были платить за мертвых.

Содержание внушительной по европейским масштабам армии, строительство флота, вмешательство в европейские дела, попытки продвижения на Восток – все это требовало колоссальных средств.

Декабрист генерал М. А. Фонвизин, глубокий мыслитель и образованный историк, размышлял в сибирской ссылке: «Гениальный царь не столько обратил внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно преуспел, приуготовив ей огромное значение, которое приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее?»[30]

«Дело» царевича Алексея, повторим, было одним из центральных событий петровской эпохи, вскрывшим ее тяжкие внутренние противоречия и, безусловно, потрясшим Петра. «Дело» царевича Алексея приводит нас к еще одной из проблем эпохи преобразований – проблеме соратников демиурга, исполнителей его неукротимой воли.

Состав деятельного окружения Петра был изначально неоднороден. Смерть в канун Северной войны генерала Гордона была, можно сказать, стратегической утратой. Опытный генерал де Кроа, из аристократического нидерландского рода, которому Петр перед Нарвской битвой буквально навязал командование плохо подготовленной русской армией, спасся в шведском плену от ярости русских солдат, обозленных разгромом. Не менее опытный военный профессионал фельдмаршал Огильви, разработавший рациональный план реорганизации русской армии и некоторое время (в 1704–1706 годах) ею командовавший, был отправлен в отставку из-за постоянных столкновений с ревнующим Меншиковым.

После увольнения Огильви иностранцы, за некоторым исключением (например, Яков Брюс, родившийся в Москве шотландец, талантливый артиллерийский генерал), занимали в русской армии второстепенные посты. Вперед выдвинулись набиравшиеся военного опыта отечественные генералы – Шереметев, князь М. М. Голицын, князь В. В. Долгоруков, князь Репнин и, конечно, Меншиков, одаренный не только храбростью, но и несомненным тактическим чутьем.

Но не генералы играли первые роли в строительстве империи. Кроме Меншикова, из действующих военачальников никто не входил в ближний круг Петра.

Своеобразие отношений в этом ближнем круге замечали иностранные наблюдатели еще в конце 1690-х годов. Так де ла Нёвилль от характеристики самого Петра сразу переходит к его соратникам: «Царь Петр (он очень высок ростом, хорошо сложен, красив лицом. Глаза у него достаточно велики, но такие блуждающие, что тяжко в них смотреть, голова все время трясется) развлекается, стравливая своих фаворитов; они часто убивают друг друга, чтобы не потерять милости»[31].

Упомянутые убийства – это, разумеется, фантазии француза, но родились они явно не на пустом месте. О буйных нравах в окружении царя сохранилось достаточно свидетельств.

С. М. Соловьев, безусловный апологет Петра в своей грандиозной «Истории России с древнейших времен», наряду с этим строго академическим исследованием предлагал публике свое представление о чисто человеческой стороне событий. В популярном очерке «Птенцы Петра Великого» он писал о «выдвиженцах» царя: «Это была необыкновенно сильная природа; но мы уже говорили, как становится страшно перед сильными природами в обществе, подобном нашему в XVII и XVIII веке; все эти силы, для которых общество выработало там мало сдержек; в обществе подобного рода, как в широком степном пространстве, где нет определенных, искусственно проложенных дорог, каждый может раскатываться во всех направлениях. Везде один и тот же закон: сила неостановленная будет развиваться до бесконечности, ненаправленная – будет идти вкривь и вкось… У Меншикова и его сотоварищей была страшная сила, потому они и оставили свои имена в истории; но где они могли найти сдержку своим силам? В силе сильнейшего? Этой силы было недостаточно: лучшее доказательство тому, что этот сильнейший должен был употреблять палку для сдерживания своих сподвижников, а употребление палки – лучшее доказательство слабости того, кто ее употребляет, лучшее доказательство слабости общества, где она употребляется. Силен был, кажется, Петр Великий лично, силен и неограниченной властью своею, а между тем мы видели, как он был слаб, как не мог достигнуть самых благодетельных целей своих, ибо не может быть крепкой власти в слабом, незрелом обществе; власть вырастает из общества и крепка, если держится на твердом основании, на рыхлой почве, на болоте ничего утвердить нельзя»[32].

Пришел момент, когда русские историки задумались над нравственной природой петровских преобразований, об их моральной органичности.

В. О. Ключевский, ученик, но и оппонент С. М. Соловьева, предлагал свое объяснение особости этой «природы»: «Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастием, потому что этот чин все же несколько сдерживал их дурные наклонности, теперь они проявили беспримерную разнузданность»[33].

Мысль Ключевского может быть справедлива по отношению к русским сподвижникам Петра. Но как быть, скажем, с П. И. Ягужинским и А. И. Остерманом? Наблюдениями двух великих историков проблема, увы, не исчерпывается.

Требует объяснения не только разнузданность бытового поведения «птенцов», примеры которого читатель найдет в свидетельствах мемуаристов и авторов дневников, но и беспримерная коррумпированность строителей нового государства, с которой царь боролся сколь безжалостно, столь и безуспешно.

В дневнике камер-юнкера Ф.-В. Берхгольца читатель обнаружит страшные сцены казней сибирского губернатора князя Гагарина, уличенного в казнокрадстве, и обер-фискала Нестерова, призванного быть блюстителем государственного интереса и оказавшегося бессовестным мздоимцем.

Очевидно, дело было не просто в незрелости русского общества и личных качествах «птенцов». Дело было и в характере той системы, которую они строили вместе со своим властелином.

Система, работавшая прежде всего на военную мощь и ради этого безжалостно эксплуатировавшая страну, формировала безжалостную же прагматику и в отношении к миру вообще, к конкретному человеку, и – горький парадокс! – к самой системе тоже. Строители не воспринимали возводимое здание как нечто органично свое. Отсюда и безудержное казнокрадство, приводившее Петра в отчаяние. Самый верный и близкий ему человек – Меншиков – только по причине своих и в самом деле огромных заслуг и благодаря заступничеству Екатерины избежал смерти на плахе.

Создатель великой империи, победитель сильнейшей в Европе армии оказался бессилен против собственного детища – системы. И к концу жизни был фигурой, безусловно, трагической.

Существовала и проблема «низовой» коррупции, связанная с укоренившейся и фактически узаконенной традицией. Это явление подробно рассматривает Е. В. Анисимов в монографии «Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого»: «…Здесь мы сталкиваемся с довольно сложным явлением, которое некоторые исследователи попросту называют взяткой, внося его в число пороков приказной системы. Между тем не всегда получение денег или подарков от челобитчиков за приказную работу (при условии, если она не была сопряжена с нарушением законов) рассматривалась в XVII – начале XVIII в. как взятка – должностное преступление, а являлась нормой, нередко основным источником пропитания приказного. <…> Нет сомнения, что „подкормки” от челобитчиков составляли большую часть доходов подьячего. Подсчеты показывают, что подьячий П. Трофимов из Артиллерийского приказа в 1708 году получал до тысячи рублей от челобитчиков, а от государя ему полагалось жалований всего 30 руб. в год»[34].

В тяжелые моменты Северной войны государство вообще прекращало выплату жалования чиновникам. И традиция «подкормки» естественным образом перетекла из приказной системы в систему коллегий, а позже министерств, департаментов и любых государственных структур.

У Ключевского, исследователя сурового и скептического, было отнюдь не простое отношение к Петру. Поучительно наблюдать, как историк – и здесь он напоминает Пушкина – нащупывал необходимое равновесие в подходе и к самому царю, и к его деяниям.

В не публиковавшихся при его жизни заметках Ключевский саркастически писал: «Перерождение умов посредством штанов и кафтанов». Или: «Реформа Петра вытягивала из народа силы и средства для борьбы господствующего класса с народом». О военной реформе: «Регулярная армия, оторванная от народа, стала послушным орудием против него, а внешняя политика, опираясь на нее, создавала престиж власти, который еще больше подменял идею государства народного династией и полицией». О результатах внешней политики: «Из большого и пренебрегаемого полуазиатского государства Петр сделал европейскую державу, ставшую еще больше прежнего, но больше прежнего и ненавидимую. Он лучше обеспечил внешнюю безопасность этого государства, но усилил международный страх к нему, международную злобу против страны». Однако с другой стороны, Ключевский записал и подчеркнул красным карандашом: «Петр I. Он действовал как древнерусский царь-самодур; но в нем впервые блеснула идея народного блага, после него погасшая надолго, очень надолго»[35].

«…Блеснула идея народного блага…»

Тем более стоит прислушаться к мнению историка, стремившегося вникнуть в трагедию первого российского императора: «Можно представить себе душевно состояние Петра, когда, свалив с плеч шведскую войну, он на досуге стал заглядывать в будущее своей империи. Усталый, опускаясь со дня на день от болезни и от сознания своей небывалой славы и заслуженного величия, Петр видел вокруг себя пустыню, а свое дело на воздухе и не находил для престола надежного лица, а для реформы надежной опоры ни в сотрудниках, которым знал цену, ни в основных законах, которых не существовало ни в самом народе, у которого отнята была вековая форма выражения своей воли, земский собор, а вместе с ним и сама воля. Петр остался с глазу на глаз со своей безграничной властью…»[36]

Ключевский не прав относительно досуга. На следующий год после заключения триумфального Ништадтского мира, закрепившего за Россией приобретенные в ходе Северной войны территории, Петр начинает тяжелый Персидский поход. Он не давал себе передышки. Возможно, именно потому, что, осознав невозможность воплощения любимой утопии, он занимался тем, что ему, как правило, удавалось – войной.

Азовские походы, несмотря на победоносное завершение, решили весьма ограниченную задачу. До первого столкновения с еще мощной Османской империей было далеко. Петр ощущал потребность в широком европейском опыте, отсюда и Великое посольство, некоторые эпизоды которого представлены читателю.

Гигантское полотно Северной войны предстает основным фоном петровских деяний. Именно война, которую он начал, определила темп стремительных радикальных преобразований, когда действия обгоняли замыслы. Петру, оказавшемуся перед лицом смертельной угрозы со стороны одной из сильнейших европейских держав, выдвинувшей полководца, уже приобретающего репутацию непобедимого, необходимо было срочно создать структуры, позволяющие обеспечить постоянно растущую армию. Для войны требовались не только штыки, сабли и пушечные стволы, но и хозяйственный механизм, и механизм управления государством – в ситуации, когда меняющаяся по воле противника обстановка требовала немедленной реакции. Существующие механизмы такой возможности не обеспечивали.

Обстоятельства, при которых было принято решение о начале войны – роковое решение, – не совсем понятны. Петру ли, с его устремлением на юго-восток, принадлежал решающий шаг?

Читатель познакомится с небольшим фрагментом воспоминаний Яна-Станислава Яблоновского, который, будучи в 1698 году юным сыном крупного польского вельможи, оказался свидетелем встречи Петра, возвращающегося в Россию, с королем польским и курфюрстом саксонским Августом. Яблоновский свидетельствует, что на этой встрече царь и король заключили секретное соглашение о совместной войне против Швеции. Петр, возвращавшийся в Москву раньше намеченного срока, крайне обеспокоенный известиями о мятеже стрелецких полков, вряд ли обдумывал столь масштабные военные планы. А вот у Августа были свои стратегические интересы. Чтобы упрочить положение на польском престоле, он мечтал возвратить под власть польской короны Лифляндию, некогда отторгнутую Швецией. Недаром Северная война – еще до официального объявления – началась с попытки Августа захватить Ригу, «столицу» Лифляндии, опередить Петра и закрепить за собой эту территорию.

Мы не будем здесь останавливаться на сложнейшей военно-политической игре европейских держав в этот период, одной из составляющих которой был антишведский союз России, Польши (соответственно и Саксонии) и Датского королевства.

Инициатива Августа оказалась важна. Но Петр отнюдь не был марионеткой в руках этого европейского монарха. Он трезво осознал те выгоды, которые Россия может извлечь из предлагаемого союза. Классический довод, приводимый историками – необходимость выхода к морю, – был глубоко осмысленным.

Нельзя сказать, что Россия вообще не имела этого выхода. Из Архангельска через Белое море велась издавна активная торговля и с англичанами, и с голландцами. Но, конечно же, порт на Балтике давал куда большие возможности.

Петр вряд ли ожидал, что война будет такой долгой, тяжелой и изнурительной. Ключевский с едкой точностью предположил: «Петр сунулся в эту войну, как неофит, думая, что он все понимает»[37].

Замысел, возникший в 1698 году и окончательно сформировавшийся в 1699-м, определил ход российской истории на столетия вперед.

Но осознав реальное положение вещей, Петр продемонстрировал всю мощь своей натуры, оказавшись не только талантливым и

находчивым организатором, но и крупным стратегом. Неофит неофитом, но именно как стратег он, безусловно, переиграл Карла XII. Воспользовавшись тем, что шведский король отправился со своей победоносной армией громить саксонские войска и грабить Саксонию, чтобы вывести из войны Августа и передать польский престол своему ставленнику, Петр методично завоевывал прибалтийские земли и Ингрию, реформировал армию, давал ей возможность набраться боевого опыта. А когда Карл, спохватившись, вернулся на российский театр военных действий и катастрофически растянул свои коммуникации, Петр сделал все, чтобы лишить его возможности получить подкрепления, провиант и боеприпасы. Разгром под Лесной корпуса Левенгаупта поставил шведскую армию в критическое положение. К решающей битве под Полтавой Карл пришел с изнуренной армией и фактически без артиллерии – кончились заряды.

Но дело было не только в этом. Под Полтавой Петр проявил себя как блестящий тактик, выбрав пространство действия и расположив русскую армию таким образом, что у шведов не осталось шансов на благополучный для них исход сражения.

В этот крайне опасный для России период – между первой Нарвой и Полтавой – Петр, вопреки своим утопическим наклонностям, и в военном, и в дипломатическом отношении вел себя как трезвый прагматик.

Из донесений Уитворта следует, что Петр настойчиво искал среди европейских монархов посредников, через которых можно было бы завязать мирные переговоры с Карлом. Он безрезультатно пытался вовлечь в этот процесс английскую королеву Анну. Прусский король, на которого Петр в какой-то момент надеялся, по сути дела, предал его. Карл, когда до него доходили сведения о мирных предложениях русского царя, или пренебрежительно от них отмахивался, или выдвигал заведомо неприемлемые условия. При том что Петр, понимая, как тяжко для страны бремя постоянных военных действий, готов был идти на уступки. Непременным его условием было сохранение устья Невы и Петербурга и отказ от контрибуции, которую требовал Карл.

Когда Петр считал нужным, он, ведя дипломатическую игру, мог убедительно опровергать невыгодные в этот момент слухи о своих истинных намерениях. Так 16 мая 1705 года тот же Уитворт доносил в Лондон: «…Граф Головин упомянул о стараниях шведских министров представить успехи царя и его планы относительно Балтийского моря опасными и вредными для Англии, Голландии и Пруссии; представления эти, по мнению русского правительства, уже повредили его отношениям с помянутыми государствами, что особенно сказалось при берлинском договоре. Поэтому графу приказано заявить, что царь готов дать ее величеству самые положительные уверения в своей решимости никогда не стремиться к развитию флота, к постройке больших военных кораблей на балтийских водах; ему нужно только с этой стороны отворить дверь торговле с Россией и возвратить область, несправедливо отторгнутую у его предков в мирное время»[38].

Но как только положение его упрочилось, Петр, как мы знаем, стал со свойственной ему бурной энергией именно «стремиться к развитию флота, к постройке больших военных кораблей» на Балтике, невзирая на недовольство Англии.

Будучи трезвым прагматиком в конкретных ситуациях, первый император в общем своем гигантском замысле оставался утопистом. Он проделал работу, соответствующую масштабам его замысла. Он принципиально реорганизовал всю систему управления государством. Он создал лучшую в тот период в Европе армию. Он создал эффективный карательный аппарат. Он, как уже говорилось, создал новую безжалостную налоговую систему. Он дал мощный толчок развитию промышленности, правда, под жестким контролем государства и при фактическом бесправии перед властью, как перед «сильными персонами» типа Меншикова, так и разного рода средней руки чиновниками.

При этом указом от 1 июня 1722 года император повелел, чтобы в государстве больше не было «вольных государевых гулящих людей». Все свободные люди, работавшие по найму, этот мощный резерв для развития свободной экономики, стали либо крепостными рабами, либо солдатами. Что резко искажало экономическую перспективу, не говоря уже о социально-психологической атмосфере в стране. В «Исторических замечаниях» 1822 года Пушкин идеально охарактеризовал ситуацию: «История представляет около него всеобщее рабство <…>. Все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою». Подати за крестьянина теперь должен был платить его владелец. Этим прервалась последняя связь крестьянина с государством. Начался опасный процесс отчуждения от государства массы населения.

В то же время Петр по-настоящему открыл для русских людей европейскую культуру. Но уже цитированный нами М. А. Фонвизин писал: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации – дух законной свободы и гражданственности – был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей…»[39]

Чувство человеческого достоинства тем не менее пробуждалось в русских людях как результат деятельности Петра помимо его желания. Оно даст о себе знать через пять лет после смерти императора в 1730 году, когда соратники Петра, замешанные в «дело» царевича Алексея, попытаются ограничить самодержавие и обеспечить права личности не только для дворянства, но и для подобия третьего сословия.

Декабристы, для которых чувство собственного достоинства и желание распространить необходимые права на все население России оказалось одним из главных побудительных мотивов к действию, были одновременно и противниками петровской государственной модели, и порождением его преобразований.

Результаты титанической работы Петра были многообразны и парадоксальны. Великий царь – воистину великий по масштабу замыслов и усилиям, вложенным в осуществление этих замыслов, не говоря уже о великих жертвах, которые принесла страна на алтарь этих преобразований, – был безгранично предан своей ведущей идее – построению на вулканической почве России «регулярного», устойчивого государства. Он желал общего блага, как он его понимал. Но темп и методы неудержимо искажали суть этого грандиозного замысла. Самовластие и бесчеловечность оказались опасными инструментами. Метод определял результат. Построенная императором государственная машина двигалась от кризиса к кризису. Могучая империя через триумфальные победы и горькие поражения, через периоды народного единства и свирепые мятежи, провоцировавшие не менее свирепые подавления, через периоды экономического подъема и политического застоя двигалась к катастрофе 1917 года…

Преобразования Петра Великого ставят перед нами целую череду трудно разрешимых вопросов.

Что реально угрожало в конце XVII века Московскому государству – угрожало настолько, что требовались немедленные костоломные реформы? Насколько необходим был именно такой темп и метод реформ? Почему неискоренимы оказались пороки военно-бюрократической системы, созданной сокрушительной волей первого императора? Об этом задумывались лучшие умы России.

Еще предстоит подробный анализ эволюции взглядов Пушкина на деяния первого российского императора на обширном пространстве его незаконченной «Истории Петра».

Еще предстоит анализ эволюции взглядов Льва Толстого на деяния и личность Петра. 2 апреля 1870 года он занес в записную книжку: «Петр, т. е время Петра, сделало великое необходимое дело…» А до этого он говорил в феврале того же года Софье Андреевне: «Он был орудием своего времени <…>, ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром». И в конце 1880-х годов: «пьяный сыноубийца», «Беснующийся, пьяный <…> зверь четверть столетия губит людей…» Что привело Толстого к этому яростному отрицанию своих сравнительно недавних представлений о Петре?

Отношение к петровским преобразованиям Ф. М. Достоевского заслуживает отдельного исследования. Имя Петра проходит сквозь всю его публицистику. В данном случае будет только намечен подход Достоевского к личности Петра и его деятельности.

В дневниковой записи от 8 октября 1866 года Анна Григорьевна Достоевская среди прочего сообщает: «… Бранил он (Достоевский. – Я. Г.) Петра Великого, которого просто считал своим врагом – и теперь винил его в том, что он ввел иностранные обычаи и истребил народность»[40].

Но за пять лет до этого в введении к циклу статей о русской литературе Достоевский писал: «Петр почувствовал в себе каким-то инстинктом новую силу и угадал потребность расширения взгляда и поля действия для всех русских – потребность, скрытую в них бессознательно и бессознательно вырвавшуюся наружу и которая была в их крови еще со славянских времен. Говорят, что он хотел сделать из России только Голландию? Не знаем; лицо Петра, несмотря на все исторические разъяснения и изыскания последнего времени, до сих пор еще очень для нас загадочно. Мы понимаем только одно: что нужно было быть слишком оригинальным, чтоб, быв московским царем, вздумать – не только полюбить, но даже поехать в Голландию. Неужели же один женевец Лефорт был и в самом дела тому причиною? Во всяком случае в лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он выживет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением!»[41]

Здесь, несомненно, восхищенная интонация. Но в том же 1861 году в первой статье цикла «Книжность и грамотность» Достоевский существенно меняет свой взгляд: «Велик был тот момент русской жизни, когда великая, вполне русская воля Петра решилась разорвать оковы, слишком туго сдавившие наше развитие. В деле Петра (мы уж об этом теперь не спорим) было много истины. Сознательно ли он угадывал общечеловеческое значение русского племени, или бессознательно шел вперед, по одному чувству, стремившему его, но дело в том, что шел он верно. А между тем форма его деятельности, по чрезвычайной резкости своей, может быть, была ошибочна. Форма же, в которую он преобразовал Россию, была, бесспорно, ошибочна. Факт преобразований был верен, но формы его были не русские, не национальные, а нередко и прямо, основным образом противоречащие народному духу.

Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд кто-нибудь понимал ее даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых „птенцов гнезда Петрова”; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так»[42].

Естественно, встает вопрос об эволюции и противоречивости взглядов Достоевского на дело Петра. И это понятно – Достоевский был в непрерывном движении.

В 1875 году – в последние годы жизни – Достоевский подвел некий итог своему анализу петровской деятельности.

«Второстепенность и мелочность „взглядов” Петра.

– Флот (для одной Швеции).

– Петербург – перемещение центра грубое.

– Забыл и совсем не понимал идеи веры и православия.

– Народ как податный материал.

– Раскольники (лишь бы платили деньги).

– Чины (обратились в то же дворянство, но только слегка <?> подточенное. Как бы не сознавали, что делали).

– Совершенное отсутствие экономического чутья в идее помещики и все его слуги с уничтожением частных хозяйств и личности. Идея, достойная персидского шаха.

– Развратник и нигилятина. Понятие о чести и шпаге.

– Изверг – сыноубийца»[43].

Это заметки из записных тетрадей, сделанные для себя.

Последний пассаж вполне совпадает с толстовским: «Пьяный сыноубийца» – «Изверг-сыноубийца».

И дело не в том, насколько справедливы выводы Достоевского. Важно – к чему он в конце концов пришел. И хотя в последующие несколько лет иногда проскальзывают более лояльные отрывочные оценки, но приговор произнесен.

Связь художественных текстов Достоевского с психологическими последствиями петровских преобразований – революции Петра – особая многообещающая тема.

В эпоху Александра I, в предреформенное и пореформенное время, интерес русских писателей к Петру был живым и острым. И принимал на первый взгляд неожиданные формы.

15 сентября 1857 года Салтыков-Щедрин, отнюдь не славянофил, категорически сформулировал свое отношение к первому российскому императору в письме к литератору И. В. Павлову: «Вот ты ругаешь Петра за крепостное состояние и за бюрократию, однако ж и оправдываешь его обстоятельствами времени; а я так и того не делаю, а просто нахожу, что он был величайший самодур своего времени»[44]. Салтыков-Щедрин понимал, как мучительно трудно будет России выламываться из петровской модели.

Тень Петра витала над судьбами лучших представителей русской интеллигенции.

Владимир Сергеевич Печерин – один из самых нетривиальных персонажей в истории русской мысли, талантливый филолог, бежавший из николаевской России, перешедший в католичество и на двадцать лет ставший миссионером и проповедником монашеского Ордена редем-птористов, основанного в первой трети XVII века для проповеди слова Божия среди бедных и обездоленных. Разочаровавшись в монашестве, уйдя из Ордена, Печерин, вернувшийся к напряженным размышлениям о судьбе России, писал из Дублина в октябре 1865 года своему племяннику: «Вы, мне кажется, смотрите с мрачной стороны на развитие русского народа. Если народ невежествен и учиться не хочет, то что ж тут делать? Нельзя же насильно его образовывать. Ведь петровская система никуда не годится. Тут надобно иметь терпение. Хорошие доктора, когда видят, что сами не могут помочь больному, оставляют действовать природу»[45]. То есть умудренный своим мучительным жизненным опытом, опытом радикальных решений, Печерин противопоставляет революционности Петра эволюционный метод.

Но деятельность первого императора – именно деятельность, а не результат, что принципиально, – одобряли люди, казалось бы, совершенно по-иному представлявшие себе смысл русской судьбы и пути ее реализации.

Алексей Степанович Хомяков, один из основателей славянофильства, ведущей историософской идеей которого была идея саморазвития общества, в своей основополагающей работе «О старом и новом», решительно отрицавшей правомочность вмешательства в процесс саморазвития внешних факторов, тем не менее позже писал: «…Один из могущественнейших умов и едва ли не сильнейшая воля, какие представляет нам летопись народов, был Петр. Как бы строго ни судила его будущая история (и бесспорно, много тяжелых обвинений падает на его память), она признает, что направление, которого он был представителем, не было совершенно неправым; оно сделалось неправым только в своем торжестве, а это торжество было полно и совершенно». И еще более определенно: «Трудно сказать, чего именно хотел Петр и сознавал ли он последствия своего дела. По всем вероятностям, он искал пробуждения русского ума.

Многие из его современников, может быть самые достойные его понимать, не поняли его. Петр вводил к нам европейскую науку; через это он вводил к нам всю жизнь Европы. Таково было необходимое последствие его дела, но в этом отношении он был не бессознателен. Его борьба была с целою несколько закосневшею жизнию, и он боролся с нею во всех ее направлениях. Он вводил все формы Запада, все, даже самые неразумные; он искажал многое, чего не должен был касаться; он искажал прекрасный язык русский, он искажал самое свое благородное имя, коверкая его в голландскую форму Питер; но это было ему необходимо. Он хотел потрясти вековой сон, он хотел пробудить спящую русскую мысль посредством болезненного потрясения. – Этот суд не строг. Человек боролся, и в борьбе разгорелись страсти, и он увлекся тем нетерпением, которое так естественно историческим деятелям, которое так естественно всякому человеку при встрече с препонами в подвиге, который он считает добрым»[46].

Но характеризуя конечный результат преобразований Петра, Хомяков декларирует: «В России эта ошибка достигла громадных, почти невероятных размеров <…>. Формы, облекающие просвещение, приняты были нами за самое просвещение»[47].

Позиция европейски образованного и на Европу ориентированного славянофила Хомякова по своей парадоксальности вполне соответствует парадоксальности петровской эпохи. И это характерно для большинства попыток четко оценить «революцию Петра» (по Пушкину. – Я. Г,!), не поддающуюся простой и плоско объективной оценке.

Н. Я. Данилевский, теоретик панславизма, провозгласивший идею особого пути России и считавший, что Европа нам чужда и враждебна, выразительно начертал картину России, какой она стала после петровских преобразований, и постарался дать этим преобразованиям уравновешенную оценку.

В своем знаменитом труде «Россия и Европа» он писал: «Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственную ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, – любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, да под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту, как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всею страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережливее, любовнее. – Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и населял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжения всего народа в государственное тягло, – всем этим заслужил он себе имя Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что доселе еще разъедает русское народное тело), он даже бесполезно затруднил свое собственное дело: возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употребить огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснить свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое почетное место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание? Конечно, одних государственных нововведений было недостаточно: надо было развить то, что всему дает крепость и силу, т. е. просвещение; но что же имели общего с истинным просвещением все эти искажения народного облика и характера? Просвещение к тому же не насаждается по произволу, как меняется форма одежды или вводится то или другое административное устройство. Его следовало не насаждать извне, а развивать изнутри. Ход его был бы медленнее, зато вернее и плодотворнее»[48].

Безусловно, можно согласиться с Данилевским относительно темпа и методов преобразований. Но он странным образом не учитывает, что без введения этих внешних форм было бы невозможно и то, что он так решительно одобряет – создание мощной военной державы. Справедливо говоря – и это важно! – о ненависти к старомосковскому быту во всех его ипостасях, Данилевский игнорирует полную психологическую невозможность для радикального преобразователя сохранять то, что ненавидишь. Не воздействуя на стиль поведения и быт служилого слоя, невозможно было бы создать новую армию и управленческий аппарат, то есть то, что, по мнению Данилевского, обеспечивало «государственное величие».

И тут уместно вспомнить горький вопрос генерала Фонвизина: «Стал ли русский народ оттого счастливее?»

Горький смысл этого вопроса становится тем более ясен, что, по мнению авторитетных исследователей, целые блоки петровских реформ, поглотившие в процессе реализации огромные финансовые затраты и человеческие усилия, были фактически ликвидированы вскоре после смерти реформатора как недееспособные. Старая московская система оказалась более живучей, чем представлялась Петру.

Н. П. Павлов-Сильванский писал: «Реформы Петра в области центрального и местного управления, как доказал П. Н. Милюков, тесно связывались с развитием московской Руси, и они уцелели только в той мере, в какой соответствовали требованиям развития; все же остальное, в чем Петр, в увлечении мнимою силою своих повелений, вышел за пределы дозволенного ходом развития, все это было или прямо отменено Меншиковым через год после его смерти, или же под новою скорлупою сохранило старое ядро. Так после смерти Петра I отменена была вся новая, оказавшаяся непомерно сложной и дорогой для страны провинциальная администрация»[49].

Характерна и, безусловно, полна смысла формула: «В увлечении мнимою силою своих повелений». «Мнимою силою…»

Дело было не только в Меншикове. Решительной ревизией многих нововведений первого императора занялся Верховный тайный совет, в который входили вчерашние соратники Петра, в том числе и замешанные в «деле» царевича Алексея. Этот натиск контрреформ подробно проанализирован в уже цитированной монографии Е. В. Анисимова «Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого». Проблемой контрреформ занималась целая плеяда историков – П. Н. Милюков, М. М. Богословский, А. А. Кизеветтер, Н. П. Павлов-Сильванский.

Можно сказать, что Е. В. Анисимов в названном исследовании подвел итог этому многолетнему процессу.

О Петре напряженно думали русские мыслители, оказавшиеся в эмиграции и пытавшиеся разрешить «загадку русской революции».

В 1946 году Бердяев писал: «Необычайный, взрывчатый динамизм русского народа обнаружился лишь от соприкосновения с Западом и после реформы Петра. Герцен говорил, что на реформу Петра русский народ ответил явлением Пушкина. Мы прибавим: не только Пушкина, но и самих славянофилов (отрицавших реформу Петра), но и Достоевского, и Л. Толстого, но и искателей правды, но и возникновением оригинальной русской мысли»[50].

Но в работе «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяев утверждал: «Можно было бы сделать сравнение между Петром и Лениным, между переворотом петровским и переворотом большевистским. Та же грубость, насилие, навязанность народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, тот же этатизм, гипертрофия государства, то же создание привилегированного бюрократического слоя, тот же централизм, то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации. Но большевистская революция путем страшных насилий освободила народные силы, призвала их к исторической активности, в этом ее значение. Переворот же Петра, усилив русское государство, толкнул Россию на путь западного и мирового просвещения, усилил раскол между народным и верхним культурным и правящим слоем. Петр секуляризировал православное царство…»[51]

Бердяев писал это в середине 1930-х годов. А приблизительно в то же время – в 1934 году – И. А. Ильин выступил с лекцией «Творческая идея нашего будущего» в Риге, Берлине, Белграде и Праге, которую опубликовал в 1937 году, когда состоялась первая публикация сочинения Бердяева (на английском языке). Но подход к петровским преобразованиям у Ильина принципиально иной.

Он говорил: «От Феодосия Печерского до Сергия, Гермогена и Серафима Саровского; от Мономаха до Петра Великого и до Суворова, Столыпина и Врангеля <…> – вся история России есть победа русского духовного характера над трудностями, опасностями и врагами. Так было. Так и еще будет и впредь»[52].

То, что для Бердяева насилие над народной душой, то для Ильина «победа русского духовного характера».

Спокойно-мудрый Г. П. Федотов в страшном 1918 году, находясь еще в России, в горьком и проникновенном эссе «Лицо России», перечисляя возможные ответы на вопрос «где лицо России?», писал: «В гении Петра и нечеловеческом труде его..»[53]

Можно было бы множить мнения лучших русских умов, но и приведенного достаточно, чтобы понять – сколь сложна объективная оценка того, что произошло с Россией волею первого императора. При этом надо иметь в виду, что и Пушкин, и Толстой, и Достоевский, и Бердяев, и Ильин, и Федотов, мучительно размышлявшие над судьбой страны, были абсолютно искренни – как в своих оценках, так и в перемене позиции.

Тексты, вошедшие в этот том, подобраны по схожему принципу. Их авторам не было нужды кривить душой. Они пытались воссоздать российскую жизнь такой, какой она им представлялась. И потому она приобретает яркие и, насколько это возможно, объективные черты.

Это относится и к личности главного героя.

Воссозданная этими текстами историческая картина, надеемся, даст читателю богатый материал для размышлений о судьбе нашего Отечества и возможность сделать собственные выводы.

При публикации материалов, вошедших в этот том, мы придерживались позиции, предложенной Ю. М. Лотманом и Б. А. Успенским, справедливо заметившим в одной из совместных работ, что издание произведений XVIII века «требует в каждом отдельном случае поисков оптимальных именно для данного текста решений»[54].

Так в текстах Б. И. Куракина и И. А. Желябужского были сохранены все особенности авторского написания (по нормам старой орфографии и в некоторых случаях пунктуации), так как это позволяет сохранить авторскую манеру и передать дух эпохи.

В тех случаях, когда это затрудняло бы восприятие написанного, орфография дана по современным правилам; частично проведена унификация написания.

В переводных текстах орфография и пунктуация также даны по современным нормам, но лексика по возможности соответствует времени создания текстов.

Многоточием в угловых скобках показаны опущенные фрагменты текстов, а также в угловых скобках приведены необходимые пояснения (как прежних издателей, так и составителя). В квадратных скобках восстановлены смысловые пропуски и сокращения (прежде всего там, где это необходимо для понимания текста; в случае если по контексту смысл написанного ясен, сокращения не раскрываются), многоточием в квадратных скобках показаны пропуски в оригинале.

Знаком сноски (арабскими цифрами) в каждом материале обозначены номера примечаний, расположенных в конце настоящего издания.

Гистория о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях. 1682–1694 гг

Б. И. Куракин

Князь Борис Иванович Куракин (1676–1727) как личность был уникальным порождением петровской эпохи. Человек европейской культуры, получивший образование в Италии, он с глубоким уважением относился к культуре и традициям старины. Разумеется, в этом отношении он был не одинок. Нечто подобное можно сказать о князе Дмитрии Михайловиче Голицыне, авторе конституционного проекта 1730 года. Но особость эпохи, формировавшей таких людей, в князе Борисе Ивановиче выразилась особенно ярко.

Аристократ, потомок двух древних родов – князей Куракиных и князей Одоевских, – свояк Петра I, женатый на Ксении Лопухиной, сестре первой жены царя Евдокии, он и вырос рядом с Петром в Преображенском, где после кровавого мятежа стрельцов в 1682 году жила вдовствующая царица Наталья Кирилловна с сыном и ближними людьми.

Родившийся в 1676 году, будучи на четыре года младше Петра, он прошел рядом с юным царем все этапы до приобретения Петром абсолютной власти. В частности, с самого начала служил в потешных войсках, превратившихся в мощную боевую силу – петровскую гвардию. Его военная карьера связана была с Семеновским полком. Болезненный юноша, он тем не менее проявлял незаурядную храбрость. В автобиографическом сочинении «Жизнь князя Бориса Ивановича Куракина, им самим описанная» он рассказывал о своем участии в отчаянной контратаке во время первого Азовского похода: «…И я со знаменем белым был, от первой роты своего регимента, на которой вылазке в бою, аж до самого вечера, то у меня в руках знамя пробили с города два раза из пушки, и мне кафтан под левую пазуху прострелили и рубашку, только что мало тела не захватили».

В Полтавской битве князь Борис Иванович командовал Семеновским полком. Но Петр разглядел в нем иные таланты. Князь Куракин стал одним из лучших русских дипломатов своего времени, чья деятельность была высоко профессиональной и эффективной. С 1711 года и до конца жизни он представлял Россию в ключевых европейских странах – в Англии, Голландии, Франции. И умер в 1727 году в Париже.

Он обладал несомненным литературным дарованием и много писал. Свое жизнеописание он начал так: «Принужден был совестью своею всегда описать то выявленное…» Но главным его замыслом была русская история с древних времен до петровского царствования включительно. Эту задачу он определил себе в том же описании, сочиненном в 1705 году. Свидетельствовать о виденном он считал непременным долгом. По разным причинам им была выполнена лишь небольшая часть этого грандиозного замысла, осуществлять который он начал только в последние годы жизни. Но «Гистория о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях. 1682–1694 гг.», несмотря на ограниченный временной охват, оказалась драгоценным источником для понимания не только и не столько фактической стороны дела, сколько для осознания человеческой драмы верного сподвижника царя – преобразователя, понимавшего необходимость реформ, но в глубине души не принимающего его самовластный стиль и безжалостную ломку вековой традиции.

«Гистория» – сочинение бесстрашно правдивое. И главная ценность его в том, что в нем сквозит боль и горечь истинного патриота. Боль и горечь, которых не могло быть и не было в мемуарах даже самых осведомленных и наблюдательных иностранцев.

Публикуется по изданию: Архив князя Ф. А. Куракина.

Кн. 1 / Под ред. М. И. Семевского. СПб., 1890.

1727 г. 7/18 майя

В помощи Вышняго и в надеянии Его святой милости продолжение веку моего и во исцеление от моей болезни, начинаю сей увраж <сочинение, труд (ouvrage – франц.), давно от меня намеренной, в пользу моего отечества, Всероссийской империи и в угодность публичную, прося Вышняго, дабы благословил мне, по моему желанию, ко окончанию [сей увраж] привести.

Понеже Российская империя от давняго времени славу свою имеет, как чрез дела военныя, так и чрез распростра[не]ние великое своих земель; славу же свою издревле так имела, что народ славянороссийской оттого свое имя восприял и назван славянороссийской народ, то есть от славных своих дел военных.

Но доныне еще справедливаго описания гистории о сей империи не явилося, того ради понужден сей увраж учинить – гисторию о сей империи, собрав из многих рукописанных ведомостей так пространно, сколько мог быть в состоянии собрать, присовокупля при том о всех делех политических всего царствования Петра Великаго, императора Всероссийскаго, также и о всей войне противу Швеции, начатой [в] 1700 году; также и о всех негоциациях <переговорах> с другими потенциями <возможностями>, а особливо которыя происходили чрез меня во всю мою бытность в посольствах при чужестранных дворех, начав с 1707 году, первой моей комиссии при дворе римском и по се число последующих, как при республике Венецкой, при дворе цесарском¹ с вольном городом Гамбурхом, при дворе курфистра гановерскаго, при дворе агленском, при Статах генеральных седми провинций², при дворе прусском и дацском, при дворе французском.

И разделяю сей мой увраж на части для лутчего вразумления читателю.

Первая часть – гистория славянороссийской империи, древняя, от начала и по царство Михаила Федоровича, перваго сей царствующей фамилии Романовых.

Вторая – гистория с царства царя Михаила Федоровича и по се число.

Третья часть – особливо о войне с Швецией.

Четвертая часть – о всех придворных интригах, происходящих во время царствования Петра Великаго, понеже я тому сам свидетелем был, и от младенчества лет моих воспитан был при дворе, и всегда неотступно при нем был во всю войну и даже в самую баталию Полтавскую по 1709 год. А потом отлучился от двора отправлением моим ко двору гановерскому и в Англию. И с того числа по се время отлучился [от] двора и, при помощи Вышняго, продолжал мое время в политических делех. Однако ж, хотя и отлучен был, но сколько мог сведом быть, во отбытность мою, о интригах, при дворе происходящих, по самую смерть Петра Великаго и по нем, по се число, не оставлю ж объявить.

Четвертая часть о всех негоциациях, происходящих чрез меня при всех дворех моей комиссии³.

Сей мой увраж начал с помощию Вышняго в слабом моем здоровье, уповая на Его святую милость благополучно ко окончанию в добром здравии привести.

При сем же не хощу оставить и не дать знать читателю, чтоб понимал так, что сия гистория и все описание есть полное о сей империи, понеже все, что мог собрать, и к моему ведению есть, то объявил, и за верное имеет принять.

Но полную гисторию ожидать надобно чрез других, кто в том впредь труд свой также имеет приложить.

Но прошу моего читателя в настоящее время сим удовольствоваться, а на предбудущее от других к своему удовольству ожидать.

7190 году, от Рождества 1682 г., его величество государь царь Федор Алексеевич преселился в вечное блаженство марта месяца […]⁴ числа в ночи. И был отягчен болезнями с младенчества своего и особливо скорбутика <цинги> и слабости в ногах, от которой скончался. Всего лет жития его было [20 л. 11 месяц.], всего царствования: [6 л. 3 месяца].

И по обычаю, когда смерть случается коронованной главе или крове их, ударено было в соборной большой колокол трижды для знаку народного.

И тогда ж и на утрие патриарх И[о]аким и вся Палата собрались и все чины знатные и персоны ко двору. И когда патриарх объявил всем о смерти и предложил о избрании на царство из двух братьев царевича Ивана и Петра Алексеевичев – и стало быть несогласие как в боярех, так и [в] площадных: одни – одного, а другие – другова. Однако ж большая часть, как из бояр и из знатных и других площадных, так же и патриарх, явились склонны избрать меньшого царевича Петра Алексеевича. И по многим несогласии того ж дня избрали царем царевича Петра Алексеевича. И в Крестовой, и у Спаса начали крест целовати, также и в соборе и на площади шляхетству и народу <т. е. шляхетство и народ>, а на Красном крыльце гвардии⁵ стоящей <т. е. гвардия стоящая> того дня.

И того ж времени на Лобном месте в народ об избрании прокламация учинена, и указы посланы были по всем приказам стрелецким и слободам, дабы крест целовали, и по всем приходским церквам памяти <памятки> были разосланы об молении и упоминании церковных прошений. Также по всем провинциям и городам указы были посланы о прокламации новоизбраннаго государя и целовании креста.

Особливости надлежит объявить: кто партию держал царевича Иоанна Алексеевича и также другую.

И перваго партия весьма слаба была, токмо что Милославские Иван Михайлович с родом и некоторые по свойству к ним. А из площадных также некоторые малые. Но [в] партии царевича Петра Алексеевича первой князь Борис Алексеевич Голицын, который был кравчим у умершаго царя Федора Алексеевича. И оной с патриархом И[о]акимом вывел в Крестовую царевича Петра Алексеевича к боярам, и проклемовали Провозглашали (proklamowac – пол.)> и крест стали целовать. Также боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукой с сыном, князем Михайлом Юрьевичем, и весь их род линии Федоровичев Долгоруких. Также князь Григорей Григорьевич Ромодановской и другие многие и[з] знатных и площадных.

И того ж дня послан курьер с указом на Пустоозеро к Артамону Сергеевичу Матвееву, и оттуль из ссылки взят.

Но когда указы по слободам стрелецким явились о том избрании и целовании креста, тогда во многих приказах началось быть замещение, и многие полки креста не похотели целовать, объявя, что надлежит быть на царстве большему брату.

И так продолжалось несколько недель.

А между тем временем царевна Софья Алексеевна, отца и матери одной с царевичем Иоанном Алексеевичем, а с царевичем Петром Алексеевичем разных матерей, которая партия была брата своего царевича Иоанна Алексеевича <т. е. за; следует читать: «которая за брата своего царевича Иоанна»>, желая его на царство посадить и правление государства в руки свои взять, всячески трудилась в полках стрелецких возмущение учинить. И все те происходили интриги чрез боярина Ивана Милославскаго и двух его держальников Ивана Циклера и Петра Андреева сына Толстова, которые по приказам стрелецким скакали и к бунту склоняли.

Царевна Софья Алексеевна, как была принцесса ума великаго, тотчас взяла правление, а из бояр [власть взял] князь Яков Никитич Одоевской, который все похороны токмо отправлял. Хотя многие бояре, как отец его, князь Никита Иванович Одоевской и другие, но оные все первые бояре увидели интриги царевны Софьи Алексеевны, учинили себя неутральными и смотрели, что произойдет, чая быть от того замешанию великому, что и учинилося.

Месяца 10-го числа⁶ все полки стрелецкие по утру, пред обедом, вооружась с пушки, пришли в кремль ко дворцу на Красное крыльцо и того ж часу почали требовать видеть царевича Иоанна Алексеевича для того, чая, онаго будто в животе <в живых> нет и Нарышкины удавили. И в то ж время начали бить в набат большой и били три дня сряду, кроме ночи.

И того ради прихода стрельцов тотчас призвали патриарха, и всех бояр собрали, и нареченнаго государя царя Петра Алексеевича и царевича Иоанна Алексеевича вывели на Красное крыльцо для показания стрельцам. При том были царица Наталья Кирилловна, мать царя Петра Алексеевича, и царевна Софья Алексеевна, сестра их, также И[о]аким-патриарх и все бояре, между которыми Артамон Сергеевич Матвеев, которой из ссылки привезен токмо пред тремя днями и вступил в правление, которому с приезду начали двор все делать.

И одна авантура <приключение (aventure – франц.)> курьезная сделалась: помянутой Артамон Матвеев посылал одного [из] своих знакомцев к Ивану Милославскому говорить, чтоб возвратил его добрый <добро>, конфискованныя. А ежели добродетельно не возвратит, что может произойтить от того ему, Милославскому, неприятнаго – которой тогда притворно лежал, не хотя присягу чинить царю Петру Алексеевичу, и все интриги к бунту приуготовливал.

На что он, Милославской, ответствовал в кратких терминах, но сими фактивы, что «де я того и ожидаю», сиречь бунту.

И на завтрие [от] тех разговоров бунт сделался.

И когда стрельцы увидели царевича Иоанна Алексеевича, почали говорить, что не он, и подставлена иная персона. На что царевна София Алексеевна начала их уговаривать, чтоб заподлинно верили, что справедливо царевич Иоанн Алексеевич, брат их.

Потом стрельцы почали требовать, чтоб выдали им изменников, а именно бояр Артамона Матвеева и Нарышкиных, которые будто извели царя Федора Алексеевича. И по тех запросах тотчас и [из-]за царя Петра Алексеевича с великим невежеством взяли Артамона Матвеева и при их глазах кинули с крыльца Краснаго на копья и потом пошли во все апартаменты искать Нарышкиных.

И одного Нарышкина, Ивана, тут же ухватили и убили, а Ивана Нарышкина нашли в церкви под престолом и, взяв, убили ж.

И когда оное невежество на Красном крыльце начали чинить, тогда боярин князь Михаил Юрьевич Долгорукой, которой сидел судьею в Стрелецком приказе, начал на них кричать и унимать и называл сарынью <сволочью>, не ведая того, что его имя было написано «убить» в росписи⁷, котораго тотчас ухватили и пред лицом царским убили.

Между исканием Нарышкина Афанасия встретили Федора Салтыкова, Михайлова сына, который был спальником и сроден был тому Нарышкину, и онаго также, не распознав, убили. И одна партия стрельцов тут на дворце осталась, а другая разделилась по домам боярским бить и грабить, а именно: пришед в дом князя Григория Ромодановскаго, который был партии царя Петра Алексеевича, его убили и дом разграбили, также двух дохтуров – Данила-жида и другаго <Даниила фон Гадена и Ивана Гутменша>, взяв в домех их, на площади убили за то, будто оные, по научению Нарышкиных, царя Федора Алексеевича уморили; также Ивана Языкова, который был первым министром царя Федора Алексеевича и партии был царя Петра Алексеевича, – убили, и домы всех тех побитых пограбили; а тела побитых на площадь к Лобному месту вытащили и за караулом несколько дней на том позорище содержали. Но по убитии князя Михаила Долгорукова пришли в дом к отцу его, князю Юрию Алексеевичу Долгорукову, которой за старостию уже не ездил и лежал на постеле, с которым они, стрельцы, под командою служивали многия времена; которому пришед, объявили о смерти сына его и извинялися; и так было его оставили, но един из жильцов, побежав на крыльцо, им, стрельцам, сказал, что «де князь мой говорит, что де хотя щуку убили, – но зубы остались».

Тогда они, стрельцы, поворотились назад и его, князя Юрья Алексеевича, взяв с постели, убили и дом его разграбили.

И все сие убойство учинилось в первой день.

И с того времени царевна Софья Алексеевна взяла правление государства с Иваном Милославским.

И на завтрие стрельцы были опять на дворце и требовали, что[б] избрать царевича Иоанна Алексеевича на царство, понеже есть большой брат. Что тотчас, по их требованию, учинилось. И как патриарх, так и все бояре, и площадь, и народ целовали крест. И так двух государей на царство учинили.

И потом во свое время, по шести неделех, короновали обще двух, по обыкновению.

В то ж время возстали раскольцы, под протекциею стрельцов, противу патриарха Иоакима за крест и протчее; которые приходили диспуты чинить на Красное крыльцо. Однако ж до убивства не дошло.

И понеже царевна София Алексеевна, учиня по своему желанию все чрез тот бунт, начала трудиться, дабы оной угасить и покой возставить, и на кого ни есть сие взвалить. Того ради посадила в Стрелецкой приказ князя Ивана Андреевича Хованскаго, которой был генерал доброй и с ними, стрельцами, служивал, и человек простой. К тому стрельцы пришли будто в послушание и называли его отцом; у котораго был сын князь Андрей Иванович Хованской, о котором внушили интригами, затея [в], будто сын его хочет жениться силою на царевне Софии Алексеевне и сесть на царство.

И понеже царевна София Алексеевна, видя, что от стрельцов замешание продолжается, тогда учинила поход с обоими царями и всем двором к Троице в Сергиев монастырь. И по приходе туда тотчас по городам послали указы всему шляхетству с доместики <челядью, слугами (domestique – франц.)> своими сбираться вооруженными в Троицкой монастырь, куды, чрез малые дни, собралось более 20 000 войска.

И тогда ж она, царевна София Алексеевна, по своей особливой инклинации <склонности (inclination – франц.)> и амуру, князя Василия Васильевича Голицына назначила дворовым воеводою, войски командировать, и учинила его первым министром и судьею Посольскаго приказу, которой вошел в ту милость чрез амурные интриги. И почал быть фаворитом и первым министром, и был своею персоною изрядной, и ума великаго, и любим от всех.

И тогда Иван Милославской упал, и правления его более не было. Однако ж по свойству своему царевне Софии Алексеевне всегда содержен был в консидерации <уважении (consideration – франц.)> по смерть свою.

И по собранию войск шляхетства в Троицком монастыре послан указ к Москве по полкам стрелецким, что [б] бунтовщиков выдали, также и шефа их, князя Хованскаго, и сами б пришли в послушание их величеств. А ежели не выдадут, то их величества укажут своим войскам идти к Москве и всех их посечь и разорить.

И по первому указу помянутые стрельцы в послушание пришли и тотчас, выбрав от всякаго полку лутчих людей, послали в Троицкой монастырь с повинною. И объявили, что первых заводчиков выдадут, также и князя Хованскаго.

И тогда ж послан был окольничей князь Михаил Лыков для взятия князя Хованскаго. И оной был и с первыми заводчиками стрельцов привезен в село Воздвиженское, где их величества из Троицкаго монастыря нарочно приехали для тех розысков и окончания того дела.

И по привозе князя Хованскаго и заводчиков бунту и по приходе выборных стрельцов ото всех полков начался розыск пред всеми бояры. И князь Иван Андреевич Хованской и сын его князь Андрей Иванович были привожены в застенок и у <sic!> с очных ставок были уличены будто от стрельцов, а именно: будто он, князь Хованской, хотел сына своего, князя Андрея, женить на царевне Софье Алексеевне и воцариться, а фамилию царскую всю разослать.

И сей розыск более не продолжался, как несколько дней, понеже был спешен от царевны Софии Алексеевны, дабы как наискорее Хованскому-князю голову отсечь, и сыну его также, и некоторым стрельцам, и тем бы окончать все интриги того бунту и закрыть дело ее самое и Ивана Милославскаго.

Понеже тот бунт сделался с воли и по наущению ее, царевны Софии Алексеевны, чрез помянутаго Милославскаго и держальников его, Циклера и Петра Толстова, дабы чрез то могла она получить правление государства в минорите Несовершеннолетие (minorite – франц.)> в свои руки и не отдать царице Наталье Кирилловне, матери царя Петра Алексеевича, и Нарышкиным {NB. Надобно знать, что царица Наталья Кирилловна была править не капабель <способна (capable – франц.)>, ума малаго}⁸, и Артамону Матвееву, и по своему желанию до того дошла и правление государства в руки взяла.

И на третей день, по привозе Хованскаго-князя и стрельцов некоторых, тому князю Хованскому и сыну его безвинным головы отсечены, также и стрельцам некоторым, которые были заматаи <запутаны>, а не самим заводчикам. Понеже оные были сохранены для того, что все чинили по приказу царевны Софии Алексеевны.

И потом она, царевна София Алексеевна, учинила судей: в Расправной палате – князя Никиту Ивановича Одоевскаго, в Посольской приказ – князя Василья Васильевича Голицына, в Разряде – дьяка думнаго Василья Семенова. Для того из знатных не посадила, чтобы подлежал к ней и князю Голицыну. Также в Стрелецкой приказ – дьяка ж думнаго И[…], в Поместной приказ – князя Ивана Троекурова и ему товарища своей же партии Богдана Палибина. Во дворец, после смерти дворецкаго князя Василья Федоровича Одоевскаго, посадила окольничаго Алексея Ржевскаго, в Казанской дворец – кравчаго князя Бориса Алексеевича Голицына, который был всегда партии главным царя Петра Алексеевича, и его одного употребили в дело для потешения той партии. В Разбойной приказ – думнаго дворянина Викулу Извольскаго, [в] Иноземской приказ и Пушкарской – Венедикта Змеева, а под ведением князя Василья Васильевича Голицына.

А в Судной Московской и Володимерской кого – того не упомню; в Сибирской приказ – князя Ивана Борисовича Репнина, в Каменной приказ – думнаго дворянина Петра Лопухина; в Конюшенной приказ – ясельничим Кондырева, которой был также партии царя Петра Алексеевича. А другие все вышепомянутые были партии царевны Софии Алексеевны.

И тогда ж, в бытность в Воздвиженском, дворец сгорел, где царь Петр Алексеевич был болен огневою <лихорадкой>; и едва в ночи от того пожару могли унести [его] из хором и причитали, что тот пожар нарочно учинен от царевны Софии Алексеевны, дабы брата своего, царя Петра Алексеевича, умертвить и сесть ей на царство.

И потом пошли их величества все к Москве.

И по приходе всякая тишина возставлена была, и началось правление царевны Софии Алексеевны.

Правление царевны Софии Алексеевны началось со всякою прилежностию и правосудием всем и ко удовольству народному, так что никогда такого мудраго правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ея правления, чрез семь лет, в цвет великаго богатства. Также умножилась коммерция и всякия ремесла; и науки почали быть возставлять латинскаго и греческаго языку. Также и политес <учтивость (politess – франц.)> возставлена была в великом шляхетстве и других придворных с манеру польскаго – ив экипажах, и в домовном строении, и в уборах, и в столах.

И торжествовала тогда довольность народная, так что всякой легко мог видеть, когда праздничной день в лете, то все места кругом Москвы за городом, сходные к забавам, как Марьины рощи, Девичье поле и протчее, наполнены были народом, которые в великих забавах и играх бывали, из чего можно было видеть довольность жития их.

И в первых, начала она, царевна София Алексеевна, дела вне государства – подтверждать аллиансы [с] своими соседственными потенци[ям]и, а именно со Швециею подтвердила мир, учиненной отца их, царя Алексея Михайловича. С Польшею также подтвердила мир отца их, царя Алексея Михайловича, и брата своего, царя Федора Алексеевича. И чрез тот мир Киев, Чернигов, Смоленск, со всеми принадлежностьми, остался в вечное владение к империи Российской.

И в то ж время учинила с поляки аллианс противу крымскаго хана. А для тех подтверженей мирных были присланы из Швеции и из Польши послы, и по ним насупротив также были посланы послы, а именно: в Польшу боярин Иван Васильевич Бутурлин да окольничей Иван Иванович Чаодаев. А в другоряд был послом послан, как в Польшу, так и к цесарю, боярин Борис Петрович Шереметев, да помянутой же Иван Чаодаев.

В правление же свое царевна София Алексеевна, по старому обыкновению, отправлено было посольство в Гишпанию и во Францию: князь Яков Федоров сын Долгорукой, да с ним товарищ князь Мышецкой.

И помянутой Долгорукой при дворе французском во всяком безчестии пребыл и худой естиме <почтении (estime – франц.)>, понеже явно торговал соболями и протчими товары, и о всех его делех есть во Франции напечатанная книга.

А в Англию и к Статам⁹ был отправлен дьяк Посольскаго приказу Андрей Виниус. А в Швецию был отправлен послом думной дворянин Потемкин. А к курфистру брандебургскому, {к датскому двору}, и в Венецию, и к лотаринскому [герцогу] – дьяк Иван Волков {NB. Почему была корришпонденция с лотаринским двором, того знать не могу, изстари}.

И таким образом возста[но]вила корришпонденцию со всеми дворами в Европе.

А правление внутреннее государства продолжалось во всяком порядке и правосудии, и умножалось народное богатство¹⁰.

И в 7194 {третьем} <1686> годех для подтвержения мира с поляки был держен совет в Палате¹¹, что с поляки ли мир подтвержать и аллианс проливу татар учинить, или войну с поляки начать, а мир с татары учинить? И о том было в Палате двух мнений противных, а именно царевна София и князь Голицын [с] своею партиею были той опинии <мнения (opinion – франц.)>, чтоб мир с поляки подтвердить и войну против Крыму начать, но другая партия бояр, как князь Петр Прозоровской, Федор Петров сын Салтыков и другие, были того мнения, чтоб войну против поляков начать. И за несогласием тем продолжалося 6 месяцев. И, наконец, согласилися мир с поляки подтвердить и аллианс с ними против Крыму учинить¹².

И в 7193 <1685> десяти договорам подтвержение учинено и аллианс заключен.

И в 7195 <1687> году война проливу крымцов деклярована <объявлена (declarer – франц.)>, и бояре и воеводы с полками назначены, а именно: в Большом полку шли воевода-аншев – князь Василей Васильевич Голицын, а с ним товарищи бояре Алексей Семенович Шеин, Борис Петрович Шереметев, князь Василей Дмитриевич Долгорукой и протчие, как увидишь о том в Разрядной книге обстоятельнее. И вся Москва и городы или все шляхетство было в том походе, что считалося с двести тысяч войск и с гетманом казацким.

И того лета войска маршировали степью и за поздним временем не могли дойти до Крыма и поворотилися без всякаго плода.

И при повороте сделали город Самару¹³ в степи, впредь для пристани, и тут все снаряды тяжелые оставили.

И на другое лето 7196 <1688> году те же воеводы с войски своими марш во[с]прияли к Крыму¹⁴. И по приходе к Перекопу стояли три дни и учинили с татары перемирие. Также назад все войска поворотились без всякаго плода.

Сие было первое падение князя Голицына, к его несчастию.

И при повороте его, князя Голицына, из другаго походу царь Петр Алексеевич не хотел допустить своей руки целовать, как то обыкновенно было чинено.

Топерь напомянем о другом дворе царя Петра Алексеевича и матери его, царицы Натальи Кирилловны, коим образом проводили свое время во все то правление царевны Софии Алексеевны. А именно: жили по вся лето в Преображенском своим двором, аж до самой зимы, а зимою жили в Москве. А двор их состоял из бояр, которые были их партии: князь Михайло Алегукович Черкаской, князь Иван Борисович Троекуров, князь Михаил Иванович

Лыков, родом Урусов, родом Нарышкины, князь Борис Алексеевич Голицын, кравчий, родом Стрешневы, да спальники, которые привязаны все по чину своему, и, почитай, все молодые люди были первых домов <знатные>.

И царица Софья Алексеевна¹⁵, и сын ея ни в какое правление не вступали и жили тем, что давано было от рук царевны Софии Алексеевны. И во время нужды в деньгах ссужали [их] тайно Иоаким-патриарх, также Троице-Сергиева монастыря власти и митрополит Ростовский Иона, который особливое почтение и склонность имел к царскому величеству Петру Алексеевичу.

{NB. Сие приложи прежде Троицкаго походу, для того: сватьба учинилась до того времени обоих государей.}

И понеже царевна Софья Алексеевна была великаго ума и великой политик, хотя себя укрепить вечно в правлении под именем своего брата царя Иоанна Алексеевича, взяла резолюцию его, брата своего, женить. И женила на дочери Федора Салтыкова, из добраго шляхетства, которой был тогда воеводою в Енисейске, в Сибирском королевстве. И сию женитьбу в том виде учинила, чтоб видеть сыновей от брата своего и наследников к короне.

Однако ж Бог определяет все по своей воле, и достигнуть пожелаемаго не могла. И усмотря, что дочери родятся, тогда начала план свой делать, чтоб ей самой корону получить и выйти б замуж за князя Василия Васильевича Голицына. О сем упомяную токмо как разглашение было народное, но в самом деле сумневаюсь, ежели такое намерение было справедливое.

Правда ж, подозрение взято в сем на нее, царевну Софью, от ея самых поступок.

Первое, что принадлежит до получения сей короны, оная царевна начала ходить во все процессии церковныя и публичныя с братьями своими, что было противно царю Петру Алексеевичу. И единожды так публично вражда случилася, что был ход к Казанской Богородице, и сперва, по обыкновению, пришли оба государи и она, царевна София Алексеевна, в соборную церковь, откуль пошли в ход. И вышед из соборной церкви, царь Петр Алексеевич просил сестру свою, чтоб она в ход не ходила. И между ими происходило в словах многое. И потом царь Петр Алексеевич понужден был, оставя ход, возвратиться в свои апартаменты, понеже сестра его, царевна Софья, не послушала и по воле своей в ход пошла с братом своим царем Иоанном Алексеевичем.

Также она, царевна София, начала делать червонные под своею персоною и в короне, и имя свое внесла титула государственнаго. Также учинила себе корону и давала овдиенции публичныя послам польским и шведским и другим посланникам в Золотой палате, – что все то принято было за великую противность от брата ея, царя Петра Алексеевича.

Во-вторых, что прина[дле]жит до женитьбы с князем Василием Голицыным, то понимали все для того, что оной князь Голицын был ее весьма голант <любовник (galant – франц.)>, и все то государство ведало и потому чаяло, что прямое супружество будет учинено. {NB. Надобно вписать по погодно всех дочерей рождения царя Иоанна Алексеевича.}

По вступлении в правление царевна Софья {NB. Приписать надобно к правлению царевны Софьи} для своих плезиров развлечений (plaisir – франц.)> завела певчих из поляков, из черкас, также и сестры ея по комнатам, как царевны Екатерина, Марфа и другая, между которыми певчими избирали своих голантов и оных набогащали, которые явно ото всех признаны были.

Надобно ж и о том упомянуть, что в отбытие князя Василия Голицына с полками на Крым, Федор Сщагловитой <Щегловитый>¹⁶весьма в амуре при царевне Софии профитовал <извлекал выгоду (profiter – франц.)> и уже в тех плезирах ночных был в большой конфиденции Доверительности (confidence – франц.)> при ней, нежели князь Голицын, хотя не так явно. И предусматривали все, что ежели бы правление царевны Софии еще продолжалося, конечно бы князю Голицыну было от нея падение, или б содержан был для фигуры за перваго правителя, но в самой силе и делех бы был помянутый Сщагловитой.

Помянутый Сщагловитой, во время прошения выдачи его в Троицкой монастырь, был содержан в комнатах у царевны Софии, и при выдаче его был исповедован и приобщен Святых Тайн отцем его духовным, ключарем Иаковом.

В 7197-м <1689> царица Наталья Кирилловна {NB. В котором году пристойно сие написать}, видя сына своего в возрасте лет полных, взяла резолюцию женить царя Петра Алексеевича. И к тому выбору многая были из знатных персон привожены девицы, а особливо княжна Трубецкая, которой был свойственник князь Борис Алексеевич Голицын, и старался всячески, чтоб на оной женить. Но противная ему, князю Голицыну, партия – Нарышкины и Тихон Стрешнев – того не допустили, опасался, что чрез тот марьяж <брак (marriage – франц.)> оный князь Голицын с Трубецкими и другими своими свойственники великих фамилий возьмут повоир <силу (pouvoir – франц.)> и всех других затеснят.

Того ради Тихон Стрешнев искал из шляхетства малаго и сыскал одну девицу из фамилии Лопухиных, дочь Федора, Лопухину, на которой его царское величество сочетался законным браком.

А именовалась царица Евдокия Федоровна и была принцесса лицом изрядная, токмо ума посредняго и нравом несходная к своему супругу, отчего все свое счастие потеряла и весь свой род сгубила, как будем о том впредь пространно упоминать.

Род же их, Лопухиных, был из шляхетства средняго, токмо на площади знатнаго, для того, что в делех непрестанно обращалися по своей квалиты <положению (qualite – франц.)> знатных, а особливо по старому обыкновению были причтены за умных людей их роду; понеже были знающие в приказных делех, или, просто назвать, ябедники. Род же их был весьма людной, так что чрез ту притчину супружества ко двору царскаго величества было введено мужескаго полу и женскаго более тридцати персон. И так оной род с начала самаго своего времени так несчастлив, что того ж часу все возненавидели и почали разсуждать, что ежели придут в милость, то всех погубят и всем государством завладеют. И, коротко сказать, от всех были возненавидимы, и все им зла искали или опасность от них имели.

О характере принципиальных их персон описать, что были люди злые, скупые, ябедники, умом самых низких и не знающие нимало во обхождении дворовом, ниже политики б оный знали. И чем выступили ко двору, всех уничтожили, и Тихона Стрешнева в краткое время дружбу потеряли, и первым себе злодеем учинили.

Правда, сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, но продолжилася разве токмо год. Но потом пресеклась; к тому ж царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви. И так дошло до конца такого, что от сего супружества последовали в государстве Российском великия дела, которые были уже явны на весь свет, как впредь в «Гистории» увидишь.

И понеже царь Петр Алексеевич склонность свою имел к войне от младенчества лет своих, того ради имел всегда забаву екзерциею <учения (exercice – франц.)> военною. И начал сперва спальниками своими – как о том и чинах их увидишь в томе живота царя Петра Алексеевича, – а к тому присовокупил и конюхов потешной конюшни, и потом начал из вольных чинов шляхетства и всяких прибирать в тот полк, и умножил до одного баталиона, и назывались – потешные, которых было с триста человек.

А другой полк начал прибирать в Семеновском из сокольников и к ним также прибирать, и набрано было с триста ж человек.

И первых назвал полк Преображенской, а второй – Семеновской.

И так помалу привел себя теми малыми полками в огранение от сестры или начал приходить в силу. Также с теми полками своими делал непрестанно екзерцию, а из стрелецких полков возлюбил Сухарева полк, и всякое им награждение давал, и к себе привлек, или, сказать, верными учинил.

И во время того правления царевны Софии Алексеевны и другаго двора царя Петра Алексеевича ретираты <удалились (retirer – франц.)> в Преображенском, министры с одной и другой стороны интриги производили, а именно: [со] стороны царя Петра Алексеевича токмо един князь Борис Алексеевич Голицын, да при нем держалися Нарышкин Лев Кириллович, Тихон Стрешнев, поддядька, да постельничей Гаврила Головкин, да из бояр походных, хотя в тот секрет допущены не были, – князь Михаил Алегукович Черкаской, князь Иван Борисович Троекуров.

А с другой стороны, двора царевны Софии Алексеевны, князь Василей Васильевич Голицын, Федор Сщагловитой, которой един в секрете самом был у царевны Софии Алексеевны, также Алексей Ржевской, Семен Толочанов и некоторые из шляхетства по-средняго, а из больших родов никто не мешался.

И так те интриги со обоих сторон были употреблены: всякая партия [стремилась] к получению себе стрельцов, понеже во оных вся сила состояла, для того, что оных было на Москве жилых полков более 30 000, и весь двор в их руках был, и между которыми главные были: много людей умных и богатых и купечеством своим богатство немалое имели.

И чрез те интриги дошло до того, что в 7197 <1689> году царь Петр Алексеевич понужден был в ночи из Преображенскаго месяца майя¹⁷ уйти к Троице-Сергиев монастырь, верхом только с пятью человеки. А мать его, царица Наталья Кирилловна, со всем двором, той же ночи бегом понуждена быть последовать туда ж. И в шесть часов скорым походом в тот монастырь пришли. И той же ночи помянутые полки потешные, или гвардия, туда последовали, также и полк стрелецкой Сухарев, который тогда ж в Преображенском гвардию имел, туда прибыл также. И многие бояре и другие чины, принадлежащие к тому двору, туда прибыли.

И со всеми оными его царское величество Петр Алексеевич будто, почитай, в том монастыре в осаду сел. И ворота были несколько дней заперты, и пушки на стенах в готовности, и вся та гвардия по ночам была в ружье по стене, ожидая приходу с полками стрелецкими царевны Софии Алексеевны.

Топерь будем объявлять, для чего оной поход учинился незапной.

Для того, что царевна София Алексеевна, собрав той ночи полки стрелецкие некоторые в кремль, с которыми хотела послать Сщагловитаго в Преображенское, дабы оное шато <замок> зажечь и царя Петра Алексеевича и мать его убить, и весь двор побить, и себя деклеровать на царство.

И о том собрании, приехав, стрельцы главные полку Стремяннаго¹⁸ в Преображенское, царю Петру Алексеевичу объявили.

И по тому доношению оной поход того ж часу незапной учинился.

И по приходе в Троицкой монастырь царь Петр Алексеевич отправил от двора своего одного [человека] к брату своему царю Иоанну Алексеевичу со объявлением той притчины, для чего он принужден ретироваться, объявя притом все злые умыслы сестры его, царевны Софии, противу его.

И прося его о содержании братской дружбы, и дабы сестру его, царевну Софию, от двора отлучить, и правления государства отнять, и ретироваться бы ей в монастырь. А без того не может придти к Москве в свою резиденцию и будет понужден искать способ к своему обнадеживанию вооруженною рукою.

Равным же образом то ж объявлено было обеим его величества теткам, сестрам отца его, царевнам Анне и Татьяне Михайловнам, также и патриарху Иоакиму, требуя онаго, дабы прибыл в Троицкой монастырь.

Также спальник князь Иван Гагин был отправлен с грамотами по всем полкам стрелецким, которым повелено было прислать выборных стрельцов в Троицкой монастырь от всякаго полку.

Также по всем ближним городам посланы грамоты, а велено всему шляхетству сбираться вооруженным в Троицкой монастырь и всем офицерам иноземцам из Слободы.

Также во все [ело] боды московския торговым и гостям грамотами о притчине походу его величества объявлено было.

А к боярам и всей Палате указ был послан, дабы ехали в Троицкой монастырь.

И при том же требовано было у царя Иоанна Алексеевича, дабы Федор Сщагловитой, главный того бунту, и стрельцы некоторые были выданы и за караулом присланы к Троице-Сергиев монастырь.

И насупротив того, присланнаго [с] стороны царя Иоанна Алексеевича, был прислан к Троице-Сергиев монастырь боярин и дядька князь Петр Иванович Прозоровской, который был человек набожной и справедливой, и весьма противной царевны Софии Алексеевны, со всяким братским обнадеживанием и дружбы, соболезнуя о такой притчине и протчее, и что будет стараться всячески все учинить ко удовольству его – любимаго брата своего.

Которой князь Прозоровской был принят со всяким почтением, и по двух днях возвратился с тою ж комиссиею, дабы Сщагловитаго выдать и стрельцов-заводчиков, и царевне Софии ретироваться в монастырь девичей¹⁹.

И по возвращении князя Прозоровскаго к Москве, царь Иоанн Алексеевич позволил патриарху, и боярем, и всей Палате ехать к брату своему, также и выборным стрельцам из полков идти. Которые по приезде в монастырь Троицкой записывали свои приезды; к чему был определен думный дьяк Автомон Иванов.

Еще забыл упомянуть, что царевна Татьяна Михайловна, тетка царя Петра Алексеевича, также в Троицкой монастырь пришла и была во всю ту бытность. И так, по приезде патриарха Иоакима, и бояр, и всех знатных, уже двор царя Петра Алексеевича пришел в силу, и тем начало отнято правлению царевны Софии, и осталось [оное] в руках царя Петра Алексеевича и матери его, царицы Натальи Кирилловны.

По приезде ж помянутой князь Прозоровской к Москве, учиня рапорт царю Иоанну Алексеевичу, которой был в его, Прозоровскаго, руках и воле, начал он, Прозоровской, стараться, дабы Сщагловитаго царевна София выдала и сама ж также ретировалась в монастырь.

И по многих противностях и спорах она, царевна София, понуждена была Сщагловитаго выдать, котораго князь Прозоровской, приняв в ея каморе из рук ея, повез с собою в Троицкой монастырь за караулом, с которым сидели два полковника по переменкам.

И привезши в Троицкой монастырь, [князь Прозоровской] вручил царю Петру Алексеевичу [Сщагловитаго], а о царевне Софии объявил, что взяла резолюцию ретироваться в девичей монастырь.

А когда бояре почали в Троицкой монастырь съезжаться, между которыми приехал князь Василей Васильевич Голицын, также Алексей Ржевской, Семен Толочанов и другие подобные, когда явилися к воротам монастырским, от полковника дневальнаго были остановлены и на монастырь не пущены, и велено им возвратиться на квартиры свои, и так было до указу.

И по трех днях князь Василей Васильевич Голицын был приведен в монастырь. И на крыльце у палаты царскаго величества пред всеми боярами были ему чтены вины его, которыя состоялись токмо в худом правлении государства и протчее, не упоминая ничего о бунте или каких замыслов противу персоны царского величества. И [постановлено] чин боярства его отнять, и добры его все взяты на государя, а ему сказано в ссылку со всеми его детьми и фамилиею. И того ж дня отправлен в провинцию города Архангельскаго. {NB. Надобно знать, что ссылка князю Голицыну учинена по прошению князя Бориса Алексеевича Голицына, а ежели б не по его заслугам, то б, конечно, был взят к розыску, как и Сщегловитой.}

А Алексея Ржевскаго и Семена Толочанова послали по дальним городам также вместо ссылки.

И потом начался розыск с Сщагловитым и другими привезенными стрельцами, как Амбросим Белаго полку и другие, которые были привезены от выборных стрельцов разных полков.

И по многим розыскам Сщагловитову и его собеседникам стрельцам тут же на площади, в слободе Клеметьевской, головы были отсечены, а других в ссылку сослали. И тем все это замешание окончалось.

И потом были призваны всех полков выборные на крыльцо к палатам царскаго величества, где сидели царское величество и мать его, царица Наталья Кирилловна, и патриарх И[о]Аким. Которым чтены были разпросныя речи Сщагловитаго и других бунтовщиков, и весь розыск объявляя в народ нарочно.

И те выборные от полков уверены милостивым словом, и учинено награждение, и отправлены в свои дома.

Потом новое правление государства началось, и Посольской приказ отдан Льву Кирилловичу Нарышкину, брату царицы Натальи Кирилловны, а во дворец – Петру Аврамовичу Лопухину, а в Большую казну – князя Петра Ивановича Прозоровскаго, а в Иноземской приказ – князя Федора Семеновича Урусова, а в Разряд – Тихона Никитича Стрешнева, которой наиболее в делех был и секрет всех дел ведал со Львом Кирилловичем Нарышкиным, а в Конюшенной приказ – Алексея […]. А других многих в чины жаловали, как Ивана Циклера из полковников в думные дворяне; князя Якова Долгорукова в Судной Московской приказ, Александра […] в Судной Володимерской; князя Ивана Борисовича Троекурова в Стрелецкой приказ, а на его место – в Поместной приказ – Петра Васильевича Шереметева.

Надобно ж упомянуть, что сначала, по приходу в Троицкой монастырь царскаго величества, царевна София Алексеевна с Москвы поехала сама к брату своему приносить оправдание. И навстречу ей были посланы князь Гагин, чтоб не ездила, а потом спальник же Иван Бутурлин, чтоб не ездила.

Однако ж она продолжала путь свой.

А в третие был послан князь Иван Борисович Троекуров с тем, что ежели поедет – в монастырь не будет пущена, и велено будет по ней стрелять из пушек.

И тогда от Воздвиженскаго поворотилась.

И по управлении всех тех дел царское величество Петр Алексеевич в Троицком монастыре чинил потеху верхом военную, все бояре и генералы иноземцы, как Петр Гордон и другие.

И в ту бытность в Троицком монастыре князь Борис Алексеевич Голицын тут привел в милость иноземцов, как: Петра Гордона генерала, полковника Лефорта, Радивона Страсбурга, Ивана Чамбурса и других многих, то есть начала <пришло время> вступить в милость и фамилиариту <близость (familiarite – франц.)> иноземцом.

И по приходе к Москве начал его величество в Слободу ездить чрез предвождение его ж – князя Бориса Алексеевича Голицына. Потом его царское величество прибыл со всем двором к Москве, и начала мать его править государство, а он производить свое время непрестанно в екзерцициях военных.

Топерь будем описывать о начатом правлении царицы Натальи Кирилловны, и порядках двора, и про превожении времени царя Петра Алексеевича, и состоянии жития брата его, царя Иоанна Алексеевича, и бытности в монастыре царевны Софии.

Во-первых, начнем писать о характере царицы Натальи Кирилловны.

Сия принцесса добраго темпераменту, добродетельнаго, токмо не была ни прилежная и ни искусная в делех, и ума легкаго. Того ради вручила правление всего государства брату своему, боярину Льву Нарышкину, и другим министрам.

И помянутый Нарышкин был судьею в Посольском приказе, а под ним в том приказе правил Емельян Украинцев, думной дьяк, человек искусной в своих делех, и был в тех делех под князем Голицыным сосланным.

Также к нему все министры принадлежали и о всех делех доносили, кроме князя Бориса Алексеевича Голицына и Тихона Стрешнева.

Помянутаго Нарышкина кратко характер можно описать, а именно: что был человек гораздо посредняго ума и невоздержной к питью, также человек гордой и хотя не злодей, токмо не склончивой, и добро многим делал без резону, но по бизарии Причудливости (bizarre – франц.)> своего гумору <нрава (humeur – франц.)>.

Боярин Тихон Стрешнев был в правлении в Разряде, и внутри правления государственнаго большую часть он дела делал.

О характере его описать можем только, что человек лукавой и злаго нраву, а ума гораздо средняго, токмо дошел до сего градусу таким образом, понеже был в поддядьках у царя Петра Алексеевича с молодых его лет и признался к его нраву, и, таким образом, был интригант дворовой.

Князь Борис Алексеевич Голицын сидел в Казанском дворце и правил весь Низ Нижнее Поволжье> так абсолютно, как бы был государем, и был в кредите <доверии> при царице Наталье Кирилловне и сыне ея, царе Петре Алексеевиче, по своим заслугам для того, что дал корону в руки он сыну ея. Был человек ума великаго, а особливо остроты, но к делам неприлежной, понеже любил забавы, а особливо склонен был к питию. И оной есть первым, которой начал с офицерами и купцами-иноземцами обходиться. И по той своей склонности к иноземцам оных привел в откровенность ко двору и царское величество склонил к ним в милость, о чем будем впредь обстоятельно писать.

Таврило Головкин в то время был постельничим, который крайнюю милость и конфиденцию у царя Петра Алексеевича имел и ни в какия дела не мешался. Однако ж в царском величестве великую силу имел и был партии вместе помянутаго князя Голицына.

Протчие ж бояре первых домов были отчасти судьями и воеводами, однако ж без всякаго повоире <власти (pouvoir – франц.)> в консилии <совете (conseil – франц.)> или в Палате токмо были спектакулеми <зрителями (spectateur – франц.)>.

И в том правлении наибольшее начало падения первых фамилей, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено, как от его царскаго величества, так и от персон тех правительствующих, которыя кругом его были для того, что все оные господа, как Нарышкины, Стрешневы, Головкин, были домов самаго низкаго и убогаго шляхетства и всегда ему внушали с молодых лет противу великих фамилий. К тому ж и сам его величество склонным явился, дабы уничтоживанием оных отнять у них повоир весь и учинить бы себя наибольшим сувреном <монархом (souverain – франц.)>.

Правление оной царицы Натальи Кирилловны было весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная, которое доныне продолжается с умножением, и вывесть сию язву трудно.

Другая ж комната царя Иоанна Алексеевича содержала себя в тишине; токмо его величество отправлял церемонии церковныя и публичныя, а в правление никакое не мешалися. И той стороны токмо дядька его, боярин князь Петр Прозоровской, сидел в Большой казне, и ведал Денежной двор, и управлял со всякою верностию и без мздоимства, понеже был человек набожной, который до своей смерти был содержан честно и так скончал свою жизнь.

Во время ж того правления царицы Натальи Кирилловны с потенциями соседственными была тишина, и никаких знатных дел не происходило, токмо война на Украйне продолжалася с татарами от курсов обыкновенная, где на Украйне тогда был Борис Петрович Шереметев, а в Черкасах гетманом Иван Степанович Мазепа.

Топерь будем писать о забавах Петра Алексеевича.

По возвращении из Троицкаго походу 7197 <1689> году его царское величество оставил свое правление, как мы упомянули, матери своей, а сам препровождал время свое в забавах екзерцицей военных [людей], а именно начал набирать свои два полка Преображенской и Семеновской формально. И в первом, Преображенском, учинил 4 баталиона, а во втором, Семеновском, 3 баталиона. И над обоими теми полками учинил генералом Автомона Головина, человека гораздо глупаго, токмо что оной из спальников первой, которой знал солдатскую екзерцицию.

И непрестанно время свое провождал его царское величество, уча оные полки в неделю по трижды.

И в помянутые полки набирали вольницу, как из шляхетства, так и из других чинов. И первое начало о вольности холопам боярским учинено, и дана свобода в те полки идти. И по вся годы были деланы военные екзерциции и бои между полками пехотными; и конница из шляхетства была сбирана ротами. И кампаменты <лагери (campement – франц.)> были военные на Семеновском поле, где стояли дня по три и больше, и были чинены подъезды, также и даваны баталии.

А войски оныя, под именами двух государей названных, с одной стороны князь Федор Юрьевич Ромодановской назван был царь и государь Плеспурхской, котораго резиденция была сделана в Преображенском, на острову реки Яизы <Яузы>, городок Плеспурх.

Сей князь был характеру партикулярнаго; собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной так был, что никто другой. И того ради, увидишь ниже, что оному [царь Петр Алексеевич] во всех деликатных делех поверил и вручил все свое государство.

На другой же стороне был Иван Бутурлин-Ватупич, назван был царь и государь Семеновской. А Семеновское его резиденция была, Сокол ей двор на Семеновском поле. Человек был злорадной, и пьяной, и мздоимливой, которой обиды многим делал.

А во время тех екзерциций иноземцы офицеры имели оказию свою фортуну искать при его величестве, понеже они все установляли и разсказывали, как оныя екзерциции отправлять, для того, что из русских никого знающих не было.

И в то время названной Франц Яковлевич Лефорт пришел в крайнюю милость и конфиденцию интриг амурных.

Помянутой Лефорт был человек забавной и роскошной или, назвать, дебошан французской. И непрестанно давал у себя в доме обеды, супе <ужины (soupe – франц.)> и балы. И тут в [его] доме первое начало учинилось, что его царское величество начал с дамами иноземскими обходиться, и амур начал первой быть к одной дочери купеческой, названной Анна Ивановна Монсова. Правда, девица была изрядная и умная.

Тут же в доме [Лефорта] началось дебошство, пьянство так великое, что невозможно описать, что по три дня, запершись, в том доме бывали пьяны, и что многим случалось оттого умирать. И от того времени и по сие число и доныне пьянство продолжается и между великими домами в моду пришло.

Помянутой же Лефорт с того времени пришел до такого градусу, что учинен был генералом от инфантерии и потом адмиралом, и от пьянства скончался.

Топерь возвратимся на екзерции военные.

Об екзерциях военных можем сказать, что были весьма к прогрессу обучения его величеству и всем молодым людям, также и народу или ко обучению солдатства и отчасти политикою, для того что с одной стороны всегда были полки гвардии Преображенской и Семеновской и два полка старых и первых солдатских Бутырской и Шепелевской, или потом названной Лефортовской, а к ним присовокуплены были из полков стрелецких, которые верны были его величеству, как полк Сухарева и некоторые подобные тому. А с другой стороны были полки стрелецкие, как Стремянной и Белой полк и другие, которые были ему всегда противны и в интересах] сестры его, царевны Софии.

И так чрез те екзерции положена была вражда между теми полками, а особливо между солдат и стрельцами, что не могли друг друга [не] ненавидеть и непрестанно между ними драки бывали на всех сходбищах.

Правда ж, не надобно забыть описать о тех екзерциях, что были превеликой магнификции <пышности (magnificence – франц.)>, и назвать надобно, что забавы императора и государя великаго, и нечто являлося из того великаго.

А особливо, как я напомню о той потехе, которая была под Кожуховым в Коломенских лугах, о которой могу сказать, что едва которой монарх в Европе может учинить лутче того.

Понеже оная потеха началась после Успеньева дня и продолжалась 6 недель до самаго октября месяца. И [бы]ло войск собрано, как с одной стороны, так и с другой, по 15 000 пехоты и конницы, которыя войски были командированы помянутыми потешными или шутошными государи и цари, князем Ромодановским, Иваном Бутурлиным.

И к ним были во все чины дворовые и военные, по старому обыкновению, росписаны все из первых персон бояре и окольничие, также и все подьячие и дьяки из приказов были посажены на лошадей и под командою Бутурлина служили, от которых оной немалый себе профикт <выгоду (profit – франц.)> от них получал.

И при Москве-реке, на Кожуховском лугу, была учинена фортеция; а войско Бутурлина стояло при ней в траншименте ^креплении (tranchement – франц.)> для обороны, а царь Федор Плешпурской пришел с войски своими от Москвы, и перебирался [через] Москву-реку, и, перебравшись чрез живой мост, взял свой лагерь, и учинил также траншимент, а потом начал атаку чинить к городу и вести обыкновенные опроши <осадные траншеи (approche – франц.)>, на которые откуль бывали частыя вылазки; и также фальшивыми бомбами бомбардировали и пушечною стрельбою, например, стреляли будто бреши делали.

И по некоторых неделях не могли взять того города, для того, что царь Семеновской был при том с войски своими и всегда переменял гварнизоны. Того ради была взята резолюция стороны царя Федора Плешпурскаго дать баталию генеральную и атаковать траншимент.

И баталия была дана в поле, понеже царь Семеновской не хотел сидеть в траншименте.

И царь Федор Плешпурской царя Ивана Семеновскаго побил и его взял в полон.

И потом на другой день город взят приступом. И так тем оная потеха, или военная екзерциция, окончалося.

Во все то время хотя доброй порядок был учинен, однако ж с обеих сторон убито с 24 персоны пыжами и иными случаи, и ранены с пятьдесят.

Во время всего того правления царицы Натальи Кирилловны царевна София была в девичьем монастыре и содержана была по обыкновению со всеми дворцовыми доместики.

Также и брат ея – царь Иоанн Алексеевич и сестры ея к ней свободно ездили.

И в 0000²⁰ году родился царевич Алексей Петрович, котораго рождение принесло великое порадование в народе, понеже сукцессия <преемственность (succession – франц.)> была весьма кратка.

А на другой год родился царевич Александр Петрович, из котораго наибольшее порадование было.

И при тех рождениях последние церемонии дворовыя отправлялися как обыкновенно: патриарх, и бояре, и все стольники, гости и слободы были с приносом и протчие.

Что же касается до церемоний придворных, уже в то самое время начало самое настало им изсякнуть. А наивпервых выходы в соборную церковь отставлены были, и един царь Иоанн Алексеевич начал ходить; также одеяние царское отставлено, и в простом платье ходит. Также публичныя авдиенции многим отставлены, как были даваны авдиенции приезжим архиереям, посланникам гетманским, для которых бывали выходы народные, но уже оным даваны были авдиенции при выходах просто. И топерь о всех тех дворовых церемониях не упоминаем, для того, как выше о всех тех церемониях обстоятельно упомянули²¹.

Топерь будем говорить, что при наборах потешных в Преображенской и Семеновской полк произошло.

Многие из рабат <ребят> молодых, народу простаго, пришли в милость к его величеству, а особливо Буженинов, сын одного служки Новодевичья монастыря, также и Лукин, сын одного подьячаго новгородскаго, и многие другие, которые кругом его величества были денно и ночно. И от того времени простаго народу во все комнатныя службы вошли, а знатныя персоны отдалены.

И помянутому Буженинову был дом сделан при съезжей Преображенскаго полку, на котором доме его величество стал ночевать, и тем первое разлучение с царицею Евдокиею началось быть; токмо в день приезжал к матери во дворец, и временем обедовал во дворце, а временем на том дворе Буженинаго. И так продолжалося до смерти царицы Наталии Кирилловны.

Помянутая царица Наталья Кирилловна возненавидела царицу Евдокею и паче к тому разлучению сына своего побуждала, нежели унимала.

Его же царское величество начал быть склонен к морскому хождению. И во время [правления] матери своей начал в Преображенском на Яузе и на Москве-реке делать суды морския и яхты, а потом самые корабли на озере Переславском²² об 24 пушках, где была чинена военная екзерция на кораблях.

И по такой своей склонности к морскому ходу и по своей куриезите Любознательности (curiosite – франц.)> обыкновенной ходил дважды к городу Архангельскому видеть море. И там на приуготовленных кораблях ходил морем в Соловецкой монастырь и в море Белое, где однажды от великаго штурму были все в великом страхе.

И то первое начало самое к морскому делу.

Также и первое начало к ношению платья немецкаго в тое время началося, понеже был един аглеченин торговой Андрей Кревет, которой всякия вещи его величеству закупал, из-за моря выписывал и допущен был ко двору. И от онаго первое перенято носить шляпочки аглинския, как сары <рабочие блузы (sarrau – франц.)> носят, и камзол, и кортики с портупеями.

Также и во время всех потех оба шутошные помянутые государи и при них знатныя персоны были одеты в немецкое платье.

К тому ж непрестанная бытность его величества началась быть в слободе Немецкой не токмо днем, но и ночевать как у Лефорта, так и по другим домам, а особливо у Анны Монсовны.

И многие купцы агленские и голанские, как Андрей Стельс, Христофор Брант, Иван Любьс, пришли в его величества крайнюю милость и конфиденцию, и начали иметь свой свободный вход. Также все в Слободе офицеры знатные из иноземцов и торговые, так и на Ганом пруде²³ не могли единой свадьбы учинить, чтоб его величество не звать и при нем знатных персон на свадьбы. И особливые банкеты чинили, и балы и супе давали, также и ко многим на погребение зывали, где его царское величество присутствовал со всеми своими дворовыми, по чину их в епанчах черных.

И по склонности своей его величество к иноземческому всему тогда ж начал учиться [у] всех екзерцицей и языку голанскаго. И за мастера того языку был дьяк Посольскаго приказу, породою голанец, Андрей Виниус, человек умной и состояния добраго. А для екзерциций на шпагах и лошадях – датчанин, сын Андрея Бутенанта, а для математики, и фортификации, и других артей <искусств (art – франц.)>, – как токарнаго мастерства и для огней артофициальных <пиротехнических (artificier – франц.)> – един гамбурченин Франц Тимарман, а для екзерциций солдатскаго строю еще в малых своих летех обучился от одного стрельца, Присвова Обросима, Белаго полку, а по барабанам от старосты барабанщиков, Федора, Стремяннаго полку, а танцовать по-польски с одной практики в доме Лефорта помянутаго.

Его ж величество имел великую охоту к артиллерным делам и к огню артофициальному, и сам своими руками работал по вся зимы.

Как тогда обычай был на конец кроновала или на Маслянице на Пресне, в деревне их величества, по вся годы, потехи огненныя были деланы. И правда, надобно сие описать, понеже делано было с великим иждивением и забава прямая была мажесте величественная (majestueux – франц.)>.

Их величества и весь двор в четверг на Маслянице съезжали в шато свое на Пресне и живали дня по два, где на обоих дворцах бывали приуготовления потех: на одном дворце с Пушкарнаго двора, а [на] другом дворце с Потешнаго дворца строения рук его величества. Тут же сваживали пушек по полтораста для стрельбы в цель. И в назначенной день тем потехам поутру начнется стрельба из пушек в цель и продолжается до обеду; и которой пушкарь убьет в цель, бывало награждение каждому по 5 рублей денег и по сукну красному или зеленому на кафтан.

И потом обед даван был всем палатным людям, а по обеде до вечера чинится приуготовление потех огненных, и, чем <как> ночь настанет, начинаются оныя потехи и продолжаются временем за полночь.

И на завтрие их величества возвращаются к Москве.

Топерь не надобно сего забыть и описать, коим образом потешной был патриарх учинен, и митрополиты, и другие чины духовные из придворных знатных персон, которыя кругом его величества были, более ко уничтожению оных чинов, а именно: был названной Матвей Филимонович Нарышкин, окольничей, муж глупой, старой и пьяной, которой назван был патриархом; а архиереями названы были от разных провинций из бояр некоторые и протчие другие чины и дьяконы из спальников. И одеяние было поделано некоторым образом шутошное, а не так власное как на приклад патриарху: митра была жестяная, на форму митр епископов католицких, и на ней написан был Бахус на бочке, также по одеянию партии игрышные нашиты были; также вместо панагеи фляги глинины надеваны были с колокольчиками. А вместо Евангелия была сделана книга, в которой несколько стклянок с водкою. И все состояло там в церемониях празднество Бахусово.

И во время дня Вербнаго воскресения также процессия после обеда отправлялась на Потешном дворе. Оной патриарх шутошной был возим на верблюде в сад набережный к погребу фряжскому.

И там, довольно напившись, разъезжались по домам.

Также и постановление тем патриархам шутошным и архиереям бывало в городе помянутом Плешпурхе, где была сложена вся церемония в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем: к пьянству, и к блуду, и всяким дебошам.

Оной же патриарх с Рождества Христова и во всю зиму до Масляницы продолжал славление по всем знатным дворам на Москве, и в Слободе, и у знатных купцов с воспением обыкновенным церковным, в которых домех приуготовливали столы полные с кушанием, и где прилунится обедали все, а в других ужиновали, а во оных токмо пивали. И продолжалось каждой день, до полуночи, и разъезжались всегда веселы. Сие славление многим было безчастное и к наказанию от шуток немалому: многие от дураков были биваны, облиты и обруганы.

Топерь будем напоминать о начале придворных дураков и о ссорах во пьянстве между бояры.

Сей обычай был издавно: иметь придворных дураков для забавы, а временем оные служили и для политики, как мы покажем явно в сей «Гистории», чему были явные свидетели. И в первых взят был ко двору дворянин новогородец, Данило Тимофеевич Долгорукой назывался, – мужик старой, и набожной, и препростой, которой больше не имел шуток никаких, токмо вздор говаривал и зла никому не капабель <способен (capable – франц)> был сделать.

Потом взят был Яков Тургенев из дворян, также мужик старой и без зла, токмо утешен был своими поступки и ума рехнулся.

И потом многие были другие взяты, как Филат Шанской из дворян же. Сей пьяной человек и мужик пронырливой, и употреблен был за ушника, и при обедах, будто в шутках или пьянстве, на всех министров разсказывал явно, что кто делает, и кого обидят, и как крадут.

Потом были взяты многие и собрание не малое, как было из знатных персон, так [и] из простых. А особливо топерь упоминаем о князе Шаховском, который был ума немалаго и читатель книг, токмо самой злой сосуд и пьяной, и всем злодейство делал, с перваго до последняго. И то делал, что проведывал за всеми министры их дел; и потом за столом при его величестве явно из них каждаго лаевал, и попрекал всеми теми их делами, чрез которой канал его величество все ведал.

Оной же, Шаховской, во время славления, которой чин носил архидиакона, и ему были приказаны все выставление расписывать, наживал от того себе великие пожитки, понеже власть имел писать в то славление из стольников, и из гостей, из дьяков, из всяких чинов, из чего ему давали великие подарки.

Оные же дураки, как лепень-прилипало Шаховской и другие протчие, были употреблены для наказания многим знатным персонам и министрам, будто во пьянстве и от их самаго произволения.

И когда его величеству на котораго министра было досадно и чтоб онаго пообругать, то при обедах и других банкетах оным дуракам было приказано котораго министра или которую знатную персону напоить, и побить, и побранить; то тотчас чинили, и на оных никому обороны давано не было.

Возвращусь топерь описывать о забавах святошных, которыя при дворе бывали, внесены и начаты чрез одного вымыслом из спальников Василья Алексеева сына Соковнина.

Старой обычай есть в народе российском, что пред праздником Рождества Христова и после играют святки, то есть в дом друзья между собою собираются ввечеру и из подлых людей <из черни> сами одеваются в платье машкараты. А у знатных людей люди их играют всякия гистории смешныя.

И по тому обыкновению царское величество при дворе своем также играл святки [с] своими комнатными людьми, и одного избрали за главу и установителя той потехи, Василья Соковнина, котораго назвали пророком. Сей муж был злой и всяких пакостей наполнен.

И в тех святках что происходило, то великою книгою не описать, и напишем, что знатнаго. А именно: от того начала ругательство началось знатным персонам и великим домом, а особливо княжеским домом многих и старых бояр: людей толстых протаскивали сквозь стула, где невозможно статься, на многих платье дирали и оставляли нагишем, иных гузном яйцы на лохани разбивали, иным свечи в проход забивали, иных на лед гузном сажали, иных в проход мехом надували, отчего един Мясной, думной дворянин, умер. Иным многия другия ругательства чинили.

И сия потеха святков так происходила трудная, что многие к тем дням приуготовливалися как бы к смерти.

И сие продолжалося до езды заморской в Голандию.

Топерь возвращаюся на правление царицы Натальи Кирилловны.

В правление ея знатнаго ничего не происходило, токмо все дела происходили с великими взятки.

И в 7200 <1692>²⁴ году скончалась.

Тогда весь говерномент Правительство (gouvernement – франц.)> пременился.

И по смерти ея вступил в правление его величество царь Петр Алексеевич сам. И когда его величество получил известие о смерти своей матери, быв в доме своем в Преображенском, тогда был в великой печали, и на погребении у матери своей не был; токмо присутствовал брат его, царь Иоанн Алексеевич.

Сия смерть принесла падение Льва Нарышкина, понеже он от его царскаго величества всегда был мепризирован Презираем (meprisir – франц.)> и принят за человека глупаго.

И по смерти царицы Натальи Кирилловны, хотя его царское величество сам вступил, или понужден был вступить, в правление, однако ж труда того не хотел понести и оставил все своего государства правление министрам своим.

И сперва объявился в фаворе и как бы быть за перваго князь Борис Алексеевич Голицын. Токмо сие не продолжалось более, как недели две, понеже был человек забавной и отлучался часто по своим деревням. И так в кратком времени потерял, однако ж остался в прежнем градусе и правил, или владел, всем Низом. Но во все дела внутренния его величество положился и дал управлять на Тихона Стрешнева, хотя котораго внутренно и не любил {NB. Для того не любил, что ему, Стрешневу, причитал свою женитьбу в роде Лопухиных}, ниже эстимовал <ценил (estimer – франц.)>.

Топерь будем упоминать, кто вступил тогда в правление первых шаржей Должностей (charge – франц.)> по смерти царицы Натальи Кирилловны.

Брат ея величества умершей – Лев Нарышкин, правил Посольской приказ. И первой год он, Нарышкин, правил тот Посольской приказ и во всю езду его величества в чужестранные край. Но по возвращении от всех дел его, Нарышкина, его величество отставил; и Посольской приказ отдан со всем правлением Федору Алексеевичу Головину, которой был уже потом фаворитом.

А Казанской дворец правил и весь Низ с великою ауториею <властью (autorite – франц.)> князь Борис Алексеевич Голицын, которой, по смерти царицы Натальи Кирилловны, вступил было во все правление государственное, как бы быть первым министром, в том надеянии, что его величество к нему естиму великую имел за все его прежния показанныя службы во время царевны Софии Алексеевны; также и для другой притчины, что оной князь Голицын был друг душевной генералу Лефорту, которой был великим фаворитом у его величества. Однако ж помянутой князь Голицын в своем проекте весьма обманулся и был тем правителем генеральным несколько дней, понеже был человек, правда, ума великаго, токмо погрешения многия имел: первое, пил непрестанно, и для того все дела неглижировал Пренебрегал (negliger – франц.)>, второе, великой мздоимец, так что весь Низ раззорил. Однако ж за его заслуги великия его величество содержал его в своей милости по смерть и некоторые годы оставил ему в правление, почитай суверанное, весь Низ. И когда его величество вступил сам во все правление государства и начал уставливать новое определение правления, тогда Низ весь и оной приказ от него, Голицына, взят. И определено править по губерниям и протчее, как о сем будем ниже пространнее писать.

Протчие ж министры, или судьи, остались всякой в своем правлении, токмо все принадлежали до Тихона Стрешнева, как мы выше упомянули.

В то ж время фавор к Лефорту продолжался, токмо был для одних вечеринок и пиров, а в делех оной Лефорт сил не имел, и не мешался, и правления никакого не имел, токмо имел чин адмирала и генерала от инфантерии. И понеже был человек слабаго ума, и не капабель всех тех дел править по своим чинам, то все управляли другие вместо его. Помянутой Лефорт и денно и нощно был в забавах: супе, балы, банкеты, картежная игра, дебош с дамами и питье непрестанное – оттого и умер во время [забав] своих лет под пятьдесят.

Но в то ж время Александр Меншиков почал приходить в великую милость и до такаго градуса взошел, что все государство правил, почитай, и дошел до градуса фельдмаршала, и учинился от цесаря сперва графом имперским, а потом вскоре принцом, а от его величества дуком Ижерским. И токмо ему единому давалось на письме и на словах – «светлость». И был такой сильной фаворит, что [оных] разве в римских гисториях находят. И награжден был таким великим богатством, что приходов своих земель имел по полторасто тысяч рублев, также и других трезоров <сокровищ (tresor – франц.)> великое множество имел, а именно: в каменьях считалось на полтора миллиона рублей, а особливо знатную вещь имел – яхонт червщатой <червленый>, великой цены по своей великости, и тяжелине, и цвету, которой считался токмо един в Европе.

Характер сего князя описать кратко: что был гораздо среднего, и человек неученой, ниже писать что мог, кроме свое имя токмо выучил подписывать, понеже был из породы самой низкой, ниже шляхетства.

Магнифиценция жития его описана будет ниже, и все его авантажи <выгоды (avantage – франц.)>, и приполки счастливые и несчастливые.

А для самой конфиденции к своей персоне царь Петр Алексеевич всегда любил князя Федора Юрьевича Ромодановскаго, шутошнаго названнаго царя Плешпурхскаго, которому учинил новый приказ в Преображенском и дал ему все розыскныя дела о государственных делех, то есть что касается до его царской персоны, до бунтов и протчее, также и другая розыскныя самыя важныя дела. Также оной правил судом всю гвардию Преображенскаго полку, также оному дал власть: во время своего отбытия с Москвы и вне государства, как на приклад в бытность свою в Голандии, и в Англии, и в Вене, также и в другая отбытности править Москву, и всем боярем и судьям прилежать до него, Ромодановскаго, и к нему съезжаться всем и советовать, когда он похочет.

А другим образом определено было съезжаться на дворец в приказ Счетной, где сидел Никита Зотов, думной прежде бывшей дьяк, а потом думной дворянин, который был учителем его величества писать.

О власти же его, Ромодановскаго, упоминать еще будем, что принадлежит до розысков, измены, доводов, до кого б какой квалиты и лица женскаго полу или мужескаго не пришло, мог всякаго взять к розыску, арестовать, и розыскивать, и по розыску вершить.

И еще более, ежели б из фамилии его величества есть какая притчина, на которую явилась, чтоб касалася к предосуждению самой его величества персоны, мог бы, взяв, сослать в монастырь. Оной же князь Ромодановской ведал монастырь девичей, где царевна София заключенная сидела, и содержал ее в великой крепости. И когда розыски самыя царевны Софии были, то его величество сам расспрашивал ее в присутствии его, князя Ромодановскаго, и, кроме его, в тех делех никому конфиденции не имел.

Оной же имел власть к своей собственной забавы всю его величества охоту соколию содержать в коште дворцовом <на казенный счет>. И как в лугах Коломенских, так и в других местех заказ был тою охотою никому [не] ездить. Сие токмо чинилось для его одного. Оной же имел власть, как из бояр, так [и] из другаго шляхетства, и из всякаго чину брать к себе и содержать для своей забавы, понеже был человек характеру партикулярнаго, а именно: любил пить непрестанно, и других поить, и ругать, и дураков при себе имел, и ссоривал, и приводил в драку и с того себе имел забаву.

Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна

Национальность анонимного автора «Дневника» можно определить не только благодаря тому, что написан он на польском языке, но и его явными симпатиями к Польше и католичеству. Датирован «Дневник» 1683 годом. Автор или был свидетелем кровавой бойни 15 мая 1682 года, или собирал сведения о ней по горячим следам. Его описание во многом совпадает с рассказом о тех же событиях в «Гистории» князя Бориса Ивановича Куракина и в «Записках» графа Андрея Артамоновича Матвеева. Именно сопоставление этих трех источников дает возможность детально восстановить страшную картину мятежа.

Однако предыстория династического кризиса, воссозданная автором «Дневника» по слухам и явно недостоверным источникам, вполне фантастична.

Публикуется по изданию: Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна. СПб., 1901. Пер. с пол. А. Василенко.

При жизни прежнего царя Алексея Михайловича царским двором управлял Артемон Сергеевич [Матвеев] и был посольским канцлером. Когда первая супруга царя Мария Ильинична Милославская умерла, оставив после себя двух сыновей и шесть незамужних дочерей, Артемон начал преследовать этих последних и усилил свои преследования еще больше после того, как добился того, что царь женился на его родственнице Наталии Кирилловне, дочери смоленского капитана Кирилла Нарышкина. От брака с нею родился теперешний царь Петр. Умирая, царь Алексей благословил на царство своего сына Феодора, рожденного от

Милославской, который в то время лежал больной, а опекуном назначил князя Юрия Долгорукого.

По московскому обычаю нового царя должны были избрать в тот же день, в день смерти прежнего царя. Но Артемон утаивал смерть царя и, подговорив стрельцов к единодушному избранию на царство Петра, своего малолетнего родственника, а не Феодора, которого благословил отец, уже поздно ночью сообщил боярам о смерти царя и, посадив младенца-Петра на троне, убеждал их признать его царем без всякого прекословия, потому что Феодор опух и лежит больной, так что мало надежды на его жизнь и еще меньше на то, чтобы он благополучно правил ими и воевал с внешними врагами¹.

Между тем бояре, узнав от патриарха, бывшего при смерти царя, что царь, умирая, благословил на царство царевича Феодора и опекуном назначил Юрия Долгорукого, ожидали прибытия этого последнего.

Юрий Долгорукий, приехав во дворец и рыча, как вол, с горя по случаю кончины царя, спрашивал у патриарха, кого отец благословил на царство. Патриарх отвечал, что царевича Феодора. Тогда Долгорукий и бояре, не слушая убеждений Артемона об избрании на царство Петра, устремились к больному Феодору; видя, что двери затворены и заперты, велели их выбивать и выламывать; войдя к нему с рыданием и плачем о смерти его отца, с радостью понесли его (потому что он сам ходить не мог), и, посадивши на престоле, подходили к его руке, поздравляя с воцарением. Между тем мать царя Петра и Артемон, не будучи в состоянии противодействовать могуществу бояр и Долгорукого, вместе со своими советниками скрылись.

На следующий день в воскресенье царя Алексея похоронили. Похоронивши же его, стали усиленно заботиться о здоровье Феодора: три тетки и шесть сестер, рожденных от Милославской, расположившись возле него, сидели безвыходно и оберегали всячески его здоровье.

Когда царь Феодор, выздоровев, венчался на царство, то, помня недоброжелательство к себе Артемона и опасаясь козней и отравы с его стороны (распустили молву, будто Артемон чернокнижник и водится со злыми духами, о чем пытали его слуг и даже карлика), наказав кнутом его самого и его сына, сослал в ссылку в Верхотурье, пограничный с Китайским царством город. В ссылке Артемон пробыл немало времени, лишенный возможности поддерживать сношения со своею партией издалека, так как был под крепкой стражей и оставался до тех пор, пока не умерла в родах первая супруга царя Феодора Агафья Грушецкая, произведя на свет сына Илью, а за нею умер и сын, четыре недели спустя.

Эта царица была по отцу польского происхождения. Выйдя замуж за царя, она сделала много добра Московскому царству. Прежде всего она уговорила отменить охабни², то есть одежды безобразные женские, которые на войско надел тиран-царь, когда оно бежало позорно без битвы с поля сражения, далее она уговорила стричь волосы и брить бороды, носить сабли сбоку и одеваться в польские кунтуши; но самое главное это то, что при ней стали заводить в Москве польские и латинские школы. Также предполагалось выбрасывать из церкви те иконы, которые каждый из них считает своим Богом и не позволяет никому другому поклоняться и ставить зажженных свечей. Эти нововведения в Москве партия царя Феодора, как очень обходительного государя и принимавшегося за политику, хвалила; другие же недоброжелатели, из приверженцев Артемона, порицали, говоря, что скоро и ляцкую веру вслед за своими сторонниками начнет вводить в Москве и родниться с ляхами, подобно царю Димитрию, женившемуся на дочери Мнишка.

По смерти же царицы Агафьи Грушецкой царь Феодор женится на девице Марии Евпраксимовне, дочери бедной вдовы. Эта Мария была крестной дочерью Артемона. Она била челом своему мужу-царю, чтобы вернуть из ссылки из Верхотурья Артемона. Когда он приближался из ссылки к Москве, партия его снова стала подниматься в гору⁴. Затем предоставим самому Господу рассудить это дело: царь Феодор, в течение нескольких дней понемножку прихварывая, умирает 2 июля 1682 г.

Артемон приезжает в столицу и, согласно прежнему своему замыслу, провозглашает царем Петра. Затем он отыскивает и возвращает двух Нарышкиных, Ивана и Кирилла, родных дядей Петра, которых Феодор сослал в ссылку (про них говорили, что они составляли будто бы заговор на жизнь царя).

Наступил день погребения царя Феодора. При погребении же московских царей происходит следующая церемония. Гроб кладут на сани; сани поднимают на плечи бояре и несут таким образом в церковь, вслед за ним бояре несут на санях супругу царя, распростертую и рыдающую. За ними шел царь Петр с боярами, патриархом, властями и духовенством.

Хотя не в обычае было, чтобы родственницы царя, в особенности девицы, сестры царские (лица которых не видит ни один живой мужчина), присутствовали на похоронах, тем не менее одна из шести сестер Феодора, Софья, настояла на том, чтобы идти непременно в церковь за телом своего брата; и как ни уговаривали ее от этого небывалого поступка, никакими мерами нельзя было убедить ее отказаться от своего намерения. И она пошла-таки в церковь с великими воплями и рыданиями, от чего не могли удержать ее несколько десятков монахинь, укрывших ее. На этот шум сбегались со всех сторон люди, как на какое-либо зрелище; и толпа все увеличивалась, тем более что обряд погребения у них продолжается долго. Царь Петр не достоял до конца его и ушел из церкви раньше, побуждаемый к этому своей матерью и дядями Нарышкиными. За ним вышли почти все бояре. Этот поступок изумил и духовенство, и простой народ. У них при погребении есть песнопение для прощания с умершим; когда запоют его – «Приидите последнее целование» – патриарх, расставаясь с усопшим, дает ему целовать крест, благословляет его и прощает ему свои обиды, причиненные ему в течение жизни, и взаимно испрашивает у него прощения.

Видя, что царь Петр и бояре ушли, не попрощавшись, царевна Софья оставалась слушать отпевание до конца с великим плачем. Остальные сестры ее в скорби лежали в это время больные в своих покоях. Узнавши, что царь Петр ушел из церкви до последнего прощания, они воспылали гневом и велели передать ему через монахинь, что, вероятно, он не брат его и не был им: разве не был последний ласковым царем для него, что он не пожелал проститься с ним и дождаться конца отпевания? На это мать Петра отвечала, что Петр еще малый ребенок, он долго оставался не евши, ослабел и принужден был уйти. Иван Нарышкин добавил со своей стороны: «Что толку было в его присутствии? Кто умер, пусть себе лежит, а царь не умер, но жив!» Немного погодя царь Петр, покушавши, отправился навестить больных сестер, но они в гневе не допустили его к себе, горько плакали и искали удобной минуты, чтобы отомстить его сторонникам…

Между тем царевна Софья, возвращаясь с похорон и считая себе за бесчестие и оскорбление со стороны Петра и Артемона их поступок, громко кричала толпе: «Смотрите, люди, как внезапно брат наш Феодор лишен жизни отравой врагами-недоброжелателями! Умилосердитесь над нами сиротами, не имеющими ни батюшки, ни матушки, ни братца-царя! Иван, наш старший брат, не избран на царство… Если мы провинились в чем-нибудь пред вами или боярами, отпустите нас живыми в чужую землю к христианским царям». Слыша это, люди сильно волновались, не зная причины.

После этого между царевной Софьей и царицею Наталией, матерью Петра, стало возрастать взаимное нерасположение.

По обычаю после погребения над царской постелью, на которой царь умер, в течение шести недель должны были совершаться панихиды на основании верования, что душа умершего шесть недель остается при ложе, пока не пройдет мытарств, то есть чистилища, поэтому в этих покоях царь Петр еще не жил, а у своей матери.

Две недели уже царствовал Петр; а царевна Софья в это время с преданными боярами Михаилом Милославским, своим дядей, и князем Хованским составила думу, как бы посадить на трон царевича Ивана. Тогда Иван Нарышкин, желая проникнуть в их тайные замыслы, стал напрашиваться к ним, говоря: «Я-де боярин да думной дворянин, мне пригоже быть там» и желал управлять государством до совершеннолетия царя Петра, чему Софья противилась, и они сильно поссорились с матерью Петра: с обеих сторон предъявлялись чрезмерные и непригожие требования.

Все это были искры, из которых вспыхнул большой огонь, когда в этом деле принял ближайшее участие князь Хованский⁵.

Будучи начальником стрельцов, он надеялся на них и старался их возмутить. С этой целью он открывал глаза стрелецким офицерам и головам, говоря им: «Вы сами видите, какое тяжелое ярмо наложено было на вас и до сих пор не облегчено, а между тем царем вам избрали стрелецкого сына по матери. Увидите, что не только жалованья и корму не дадут вам, но и заставят отбывать тяжелые повинности, как это было раньше; сыновья же ваши будут вечными рабами у них. Но самое главное зло в том, что и вас и нас отдадут в неволю чужеземному ворогу, Москву погубят, а веру православную истребят. В особенности обратите внимание на то, что у нас не было долгое время царя, да и теперь иметь его не будем, если нагрянут те государи, которые имели этот титул. Мы заключили вечный мир с королем польским под Вязьмой по Поляновский рубеж, с клятвой отказавшись на веки от Смоленска; а теперь Бог покровительствует нам, отдавая отчизну в наши руки, а потому необходимо защищаться не только саблями и ножами, но даже зубами кусаться, и, сколько сил Господь Бог даст, необходимо радеть о родной земле». Вместе со стрельцами были возмущены им и много боярских детей, дворян и простого народа.

Когда стрельцы поверили и примкнули к их партии, царевна Софья распустила по городу слух, приказав своим прислужникам кричать по улицам, что Иван Нарышкин убил царевича Иоанна, задушив его, а сама между тем скрыла его в своих покоях. Стрельцы поверили этому слуху и ударили в набат. Потом, по наущению Хованского, вооружившись полевыми пушками и всяким другим оружием, бросились к дворцу и стали сильно палить, производя перед дворцом шум, так что лошади из-под боярских карет разбежались, разбили челядь и поломали кареты. При виде этого боярами овладел страх, и они разбежались и попрятались, кто где мог. Между тем стрельцы, войдя во дворец, кричали: «Покажите нам тело царевича Иоанна, которого задушил Иван Нарышкин!» Тогда некоторые из бояр, столпившись вокруг царя Петра, выслали к стрельцам для увещаний Артемона и Хованского; стрельцы однако продолжали кричать: «Выдайте нам Ивана Нарышкина и покажите тело задушенного царевича Иоанна». Сначала Артемон кротко их убеждал и успокаивал, но стрельцы все кричали: «Выдайте нам тех, которые изменяют великому государю!..» Выслали сначала к ним князя Михаила Долгорукого, который отличался строгостью по отношению к ним. Он стал грозно говорить с ними, называл их бунтовщиками и обещал их перевешать и пересажать на колы… Стрельцы, уже рассвирепев, подняли его на пики, сбросили с крыльца и, убив его, выволокли на площадь на лобное место за Крым-город. После этого высланы были Артемон и Хованский увещевать их не производить бунта. Когда Артемон, выступив вперед, держал к ним речь, Хованский, стоя позади его, мигнул стрельцам. Те поняли этот знак и хотели тотчас схватить Артемона, но он успел добежать до царя Петра и схватил его под руку, – стрельцы ворвались и выхватили его из-под царской руки, сбросили его с крыльца на копья; потом сняли с него одежды, вывели за Крым-город и разрубили на части. Видя это, иные бояре разбегались, кто куда мог.

Боярин Феодор Петрович Салтыков в страхе бежал к патриарху, но стрельцы, поймав его, зверски убили, предполагая, что это Иван Нарышкин. Потом, убедившись в своей ошибке, сами сильно сожалели об этом.

Другие стрельцы искали во дворце других бояр, нашли думного дьяка Иллариона [Иванова], заведующего посольским приказом; он спрятался в трубу или, как говорят другие, в ларь; сбросив его, подняли на копья и выволокли за ворота, потом варварски разрубали на части, приговаривая: «Ты хотел вешать нас вокруг города, так теперь отдыхай!» Грабя двор Иллариона, они нашли греческую рыбу, называемую каракатицей; она имеет очень много ног. Забравши эту рыбу, они показывали ее народу, говоря: «Этой рыбой они отравили царя и нас собирались отравить», и называли эту рыбу змеей. Они повесили ее в нескольких местах, чтобы все могли видеть. После этого убили сына Иллариона за то, что он знал, что его отец держит у себя такую отраву и никому не говорил. Стрельцы убили и немца-лекаря Ивана Гутменса, принявшего православие, за то, что он отравил царя.

В этот же день разыскивали и лекаря-жида Даниила, но не нашли его, потому что он, переодевшись в страннические одежды, пробрался на Кукуй; а убили его сына, допрашивая, куда скрылся отец.

Князя Григория Григорьевича Ромодановского, своего воеводу, который был с войском в Украине, сбросив сверху с дворца, жестоко кололи копьями, говоря: «Ты изменник великому государю; ты отдал Чигирин, не дозволив нам сражаться с турками; ты морил нас голодом!»

Убивши в тот же день сына Долгорукого, Михаила, стрельцы отправились к старому князю Юрию Долгорукому, своему воеводе, и повинились пред ним, раскаиваясь в убийстве сына его: «Мы должны были это сделать, потому что он был слишком лют к нам», требовали, чтоб он приказал открыть свои погреба для угощения и потчевал их. Когда Юрий Долгорукий приказал своему дворецкому открыть все погреба и угощать их, они скотски пили ковшами всякие напитки. Долгорукий, видя это, имел неосторожность сказать: «Съели щуку, да зубы остались! Прикажу-ка я всех их перевешать вокруг столицы!» Эти слова услышал один подросток из его челяди и сообщил стрельцам. Стрельцы, как звери, кинулись к Долгорукому, и один из них, прибежав в комнату, где он лежал, пронзил его пикой на кровати; потом раненого вывели на крыльцо, а сами стали внизу с пиками, готовясь его скинуть. Когда его бросали, он умолял, чтобы дозволили ему хотя помолиться Богу; но едва он успел сотворить крестное знамение, как был сброшен на копья. Труп его выволокли за ворота и разрубили на части; одни, распоровши живот, клали в него рыбу, приговаривая: «Ешь теперь, князь, вкусно, так, как поедал ты наше добро»; другие, отрубивши руку, носили по улице на копье с возгласами: «Уступайте, люди: едет великий боярин, князь Долгорукий!»

Еще раньше, видя опасность, грозившую Долгорукову, жена его убитого сына Михаила хотела его скрыть; но он сам не захотел, потому что слишком был убит смертью сына. «Хочу, – говорил он, – принять смерть (а сам надеялся, что его не убьют). Ни в чем я не виноват пред ними, – продолжал он, – довольно с них и сына моего».

После того был убит Афанасий Нарышкин, дядя Петра, и полковник Гарушкин, которые, обороняясь во дворе от стрельцов, убили их человек двадцать, но наконец были взяты, выведены пред стрелецких начальников на царское крыльцо и сброшены на копья. Тела их выволокли за ворота и присоединили к другим трупам.

В Крыму-городе стрельцы убили еще Аверкия Степанова, думного дворянина, богатого человека, из-за его сокровищ, которых много забрали. Потом убили еще двух полковников своих: Иванова, очень хорошего молодого человека, а другого его доктора.

Цдрица Наталия, мать Петра, едва умолила от смерти своего отца Кирилла Нарышкина, которого однако развели с женой и, постригши в монахи, сослали в монастырь.

Это был понедельник. В этот день волнение стало мало-помалу затихать. Стрельцы поставили усиленную стражу, чтобы Иван Нарышкин и лекарь Даниил не убежали.

На следующий день, во вторник, стрельцы убили любимца и наперсника царя Феодора славного боярина Ивана Максимовича Языкова, в ту ночь исповедовавшегося, ибо он был человеком набожным. Его обвиняли и убили за то, что он, имея над всем власть, оказывал им несправедливость и, когда они били ему челом, он наказывал их кнутами и ссылал в ссылку.

В этот же день, разрубая трупы убитых на части, требовали выдачи Ивана Нарышкина и лекаря Даниила, еврея выкреста. Тем и закончился этот день.

В среду стрельцы явились во дворец к царице, требуя выдачи ее брата Ивана Нарышкина, в противном случае угрожали и ей смертью. Не будучи в состоянии дольше скрывать его, она вывела его вместе с царями и царевнами, держа в руках иконы и полагая в них надежду на избавление брата от смерти, как и отца.

Но стрельцы, не оказав никакого уважения иконам, схватили Нарышкина за волосы (так как они у него были длинны) и отвели его во двор Лыкова. В то же время был схвачен и лекарь Даниил на Кукуе между немцами, одетый в странническую одежду. Их обоих отдали трем палачам, которые били кнутами их так, что ребра трещали. Лекаря допрашивали: «Ты ли отравил царя?» А Нарышкина: «Ты ли хотел убить царевича Иоанна?», но ни тот, ни другой не сознались. После этого Нарышкина с насмешками вывели и спрашивали: «Как ты осмелился брать во дворце царскую порфиру и примерять? Не хотел ли ты сделаться царем?» И ставши вокруг него с копьями, дали ему свободного пространства две сажени, говоря: «Если перепрыгнешь это пространство и после наказания кнутом будешь еще жив, то мы тебя отпустим». Когда же он хотел перепрыгнуть, они с обеих сторон подхватили его на копья и разрубили на части. Отсекши ему голову и руки, они выставили их на копьях перед дворцом, где они оставались в продолжение трех дней; также и лекаря Даниила разрубили на мелкие куски. Потом в продолжение трех дней стрельцы грабили их дома, после чего дозволили собрать их куски и схоронить их.

Затем, по наущению царевны Софьи и Хованского, они провозгласили царем Иоанна.

После описанных происшествий оба царя отправились в поход в село Коломенское, отстоящее от Москвы на расстояние полторы мили. Там подброшено было письмо с требованием избиения с лишком 70 бояр. Это было делом стрельцов и Хованского, желавшего сделаться самому царем. Но бояре били челом царевне Софье и говорили: «Если вы вернетесь в Москву, тогда мы разойдемся каждый в свою сторону, потому что несомненная смерть от руки таких неслыханных злодеев всякому страшна». Вследствие такой просьбы оба царя и царевны отправились в Троицкий монастырь, в двенадцати милях от столицы, где собралось бояр, детей боярских и челяди до ста тысяч человек, из опасения, чтобы стрельцы там не напали на них.

Между тем Хованский ради богатства силой женился на беременной вдове убитого дьяка Иллариона, которая через две недели родила сына. Спрятанными и уцелевшими от разграбления стрельцов деньгами Хованский набрал себе единомышленников и подкупил стрельцов в надежде сделаться царем, а Софью выдать замуж за своего сына. «Тогда, – говорил он, – мы можем совершенно обезопасить Московское государство от внешних врагов, а несовершеннолетние цари пусть тем временем подрастают». А сам предполагал отправиться в Польшу с несколькими сотнями тысяч войска и заключить мир, а потом к шведам. И вот, в то время, когда его нельзя было отклонить от его планов, и он, находясь в походе с царями у Троицы, возвращался в столицу, тогда найдены были подметные письма, касающиеся его партии. Письма попали в руки царевне Софье, и она сильно смутилась. Она рада уже была, что она сделала царем своего брата Иоанна и сама начала управлять царством, а тут новое горе, когда услышала, что Хованский желает стать царем, а ее самое выдать за сына. Все это до поры до времени не предавалось гласности и в ежедневных совещаниях сохранялось в тайне.

Однажды Софья приказала показать ей сына Хованского, и, когда привели его к ней, не на что было и смотреть: слишком молод он был и некрасив собою. Софья рассмеялась и сказала: «О, женишок мой, хорош женишок, ярыжкой (то есть подьячим) ему впору быть!» И когда Хованского отправили из Троицкого монастыря в Москву под предлогом успокоения стрельцов, которые, защищая свою невинность, поставили пред Крым-городом каменный столб с перечислением тех преступлений, за которые были убиты ими бояре, царевна Софья приказала пытать трех заподозренных стрельцов, те сознались в том, что присягали Хованскому, что быть ему царем, и выдали все выше поименованные его планы… Тогда в погоню за Хованским Софья послала князя Лыкова с несколькими тысячами войска, который догнал и схватил Хованского в селе Воздвиженском вблизи монастыря. Сначала были биты кнутами пять советников его, которые тоже выдали все его тайные замыслы. Хованскому, сыну его и упомянутым пяти клевретам здесь же на плахе, то есть на положенном на земле бревне, были топором отрублены головы. Стрельцы, узнавши об этом в столице, горько сетовали, называя Хованского своим батюшкой, то есть отцом; они приняли большие предосторожности, защитились пушками и сильной стражей. Не имея руководителя, они послали бить челом пред царями, сознавая свою вину, и просили помилосердовать их.

Цари, видя, что бояре не могли совладать с их силой, и не желая доводить их до отчаяния, оказав им милость, сами поехали в столицу. Софья и царь Иоанн были весьма благосклонны к стрельцам. Потом решено было разослать стрельцов по разным городам; и вот одни приказы, то есть полки, отправили в Великие Луки, другие – в Астрахань, третьи – в Киев, четвертые – в Смоленск, и были даны и разосланы указы, как кого казнить; когда казнили около полутора тысяч человек, стрельцы стали сильно негодовать и поджидать теперешней поры, когда спадут воды и оденутся листьями леса, обещаясь снова собраться вместе. Что выйдет из этого, покажет время…

Род покойного царя Алексея Михайловича и царей Иоанна и Петра Алексеевичей, проживающих ныне в дворцах города Кремля, написанный в нынешнем 1683 году

1. Анна Михайловна, родная сестра Алексея Михайловича, девица, 70 лет.

2. Татьяна Михайловна, тоже родная сестра Алексея Михайловича, следующая за Анной.

3. Царевна Софья, одного образа мыслей с нею.

Царевны-девицы, дочери Милославской

1. Евдокия, старшая, в стороне от дел.

2. Марфа имеет 30 лет; также ни во что не вмешивается.

3. Софья Алексеевна, старше покойного царя Феодора, она управляет в Москве с боярами; возвела на престол своего брата Иоанна. Умная и набожная, проводит время в молитве и посте. Читает жития святых по-польски, что в стихах издал Баранович. Царя Иоанна она так оберегает, что он никуда не выезжает, да и к нему никто не ходит без ее дозволения. Бояре также не созывают думы без нее не только по делам государственным, но даже и частным.

4. Екатерина – носит шапку и платье в польском вкусе (вроде tuztukac широкими рукавами); забросила московские кафтаны, перестала заплетать волосы в одну косу.

5. Мария красивее Екатерины; и эта одевается по-польски; она старше царя Феодора.

6. Феодосия, моложе царя Феодора и старше Иоанна; в настоящее время проживает у своей тетки Татьяны; набожная, как монахиня.

Царь Феодор Алексеевич в первый раз был женат на Агафье Семеновне Грушецкой, которая, родивши ему сына, умерла в родах; дитя не долго жило. Вторая супруга Феодора была Евпраксимовна [Марфа Апраксина], дочь бедной вдовы; с ней царь жил только 4 недели и умер, она должна оставаться вдовой до своей смерти.

Наталия Кирилловна, мать царя Петра; в супружестве за царем Алексеем была пять лет. Царю Петру 11 лет в 1683 году. У Наталии, кроме Петра, есть еще очень красивая девятилетняя дочь тоже Наталия, отличающаяся замечательной красотой; по уму и вежливости она вся в мать. На глазах царицы были убиты стрельцами два родных ее брата.

Сын Артемона [Матвеева], находясь в ссылке со своим отцом, изучал польский, латинский и немецкий языки, которым будет обучать Петра, только бы успокоились настоящее бунты. Он сам в столице еще не бывает и только инкогнито является к Петру во дворец…⁶

Записки

И. А. Желябужский

Окольничий Иван Афанасьевич Желябужский (1638 – после 1709) – один из немногих русских мемуаристов, оставивших подробное описание событий эпох царей Алексея Михайловича, Федора Алексеевича, царевны Софьи Алексеевны и юного Петра.

В отличие от князя Куракина он был выходцем из среднего дворянского слоя и сделал незаурядную карьеру исключительно благодаря своим способностям.

Родившийся в 1638 году, он семнадцатилетним юношей назначен был приставом, сопровождавшим посла Священной Римской империи германской нации Алегрети де Алегрете. Уже на следующий год его отправляют гонцом к владетелю Трансильвании князю Ракоци. А в 1661 году он снова сопровождает в качестве пристава посольство посланца императора Леопольда I. Это была чрезвычайно ответственная миссия. Август фон Мейерберг был доверенным дипломатом императора, уже побывавшим и у турецкого султана, и у польского короля, и у короля датского. Он был направлен к царю Алексею Михайловичу в качестве посредника, чтобы прекратить войну между Московским государством и Польшей и заручиться помощью московского царя в борьбе с агрессивной Турцией. Таким образом, назначение молодого Желябужского было почетным и ответственным. И Мейерберг весьма лестно отозвался о Желябужском в своем известном сочинении «Путешествие в Московию». Правда, он считает быструю карьеру молодого дворянина результатом покровительства А. Л. Ордын-Нащокина. Но если это и так, то суровый глава Посольского приказа, руководитель внешней политики Москвы, выдвигал юношу не случайно.

В дальнейшем Желябужский многократно выполнял важные дипломатические миссии в Западной Европе и на Украине. Занимал он и крупные государственные посты. Был воеводой в Смоленске, ключевом городе-крепости в системе обороны Московского государства. Был воеводой в Казани. Выполнял ответственные поручения царевны Софьи.

Желябужский глубоко и всесторонне знал жизнь своей страны, и его записки, напоминающие дневник, дают полное представление о жизни эпохи. В данный том включены записи с 1690 по 1700 год.

Преданно служивший власти, Желябужский тем не менее рисует жестокую картину окружающий его реальности. Бесстрастие изменяет ему только при описании событий, угрожающих судьбе государства (например, описание последнего мятежа стрелецких полков и последовавшего затем разгрома мятежников).

Жулябужский честно служил царям Алексею Михайловичу и Федору Алексеевичу. Он честно служил царевне Софье Алексеевне. Он готов столь же честно служить и царю Петру Алексеевичу. Иван Афанасьевич служил не персонам, а государству.

После 1700 года его след теряется. Точная дата смерти его неизвестна. Петру он не понадобился.

Публикуется по изданию: Дневные записки И. А. Желябужского / Подг. текста, коммент. Д. И. Языкова. СПб., 1840.

[Год 1685 и 1686]

Во 194 <1685 г.> был в Изюме полковым воеводою с ратными людьми боярин и воевода князь Григорий Афанасьевич Козловский со товарищем, с думным дворянином со Петром Ивановичем Прончищевым.

Во том же году приходили из Польши великия и полномочныя послы о договоре вечнаго мира, чтоб помириться вечным миром, и в том же году вечный мир с поляками состоялся¹.

Да тем же вышеписанным польским послам на договоре вечного мира дано казны великих государей 200 000 рублей, и ту вышеписанную великих государей казну царственной большой печати и великих посольских дел оберегатель, ближний боярин и наместник новгородский и дворовый воевода князь Василий Васильевич Голицын с теми польскими послами разделил пополам.

И после того мира посланы с Москвы по городам великих государей к воеводам богомольныя грамоты.

Во том же году состоялся указ великих государей, чтоб приносить родословные росписи, кто отколь выехал, и то велено в родословных росписях писать имянно. И те родословные росписи по указу великих государей велено принимать в Верху князю Володимиру Дмитриевичу Долгорукому да окольничему Ивану Афанасьевичу Желябужскому. И те родословные росписи принимали в четвертом и пятом годах и тем родословным росписям учинены в Разряде книги. <…>²

В том же году биты батоги перед Холопьим приказом Микита Михайлов сын Кутузов да Мартышкин за то, что они ручались по касимовском царевиче в человеке <в холопе за служилого ханыча>.

В том же году зачат строить на Москве реке у Всесвятсково мосту Каменной мост. И того году только сделан один столп каменной. Всего тот мост делан пять лет, а делал тот мост чернец <монах>.

[Год 1688 и 1689]

Во 196 <1688> году по указу великих государей боярин Леонтей Романович Неплюев ходил с ратными людьми полком на Самару и того году построил город Новобогородицкой.

В том же году Яков Иванович сын Лобанов-Ростовской да Иван Андреев сын Микулин ездили на разбой по Троицкой дороге к Красной Сосне, розбивать <грабить> государевых мужиков с их великих государей казною. И тех мужиков они розбили, и казну взяли себе, и двух человек мужиков убили до смерти. И про то их воровство розыскивано, и по розыску он, князь Яков Лобанов, взят со двора и привезен был к Красному крыльцу в простых санишках. И за то воровство учинено ему, князь Якову, наказанье: бит кнутом в Жилецком подклете <т. е. не публично> по упросу верховой боярыни и мамы княгини Анны Никифоровны Лобановой-Ростовской. Да у него ж, князь Ивана, отнято за то ево воровство безповоротно четыреста дворов крестьянских. А человека его калмыка да казначея за то воровство повесили. А Ивану Микулину за то учинено наказанье: бит кнутом на площади нещадно, и отняты у него поместья и вотчины безповоротно, и розданы в раздачу, и сослан в ссылку в Сибирь, в город Томск. В том же году чинено наказанье Дмитрию Артемьеву сыну Камынину: бит кнутом перед Поместным приказом за то, что выскреб [из документа] <т. е. подделал> в Поместном приказе в тяжбе с патриархом.

Во 197 <1689> году боярин и полковой воевода князь Василий Васильевич Голицын ходил с ратными людьми под Перекоп с товарищи своими, полковыми ж воеводы: боярин Алексей Семенович Шеин, боярин Борис Петрович Шереметев с товарищем с думным дворянином Аврамом Ивановичем Хитрым, боярин князь Володимер Дмитриевич Долгорукой, боярин князь Константин Осипович Щербатой, стольник князь Яков Федорович Долгорукой.

И как пришли на Черную долину, и на той долине с татары бой был. И милостию великаго Бога и заступлением пресвятыя Богородицы татар с той долины с поля сбили. И с тем к Москве к великим государем присланы от полковых воевод сеунщики <гонцы>. И после того бою с татары дошли до Перекопа и вернулись назад.

А боярин князь Василий Васильевич Голицын у стольников и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велено писать, что к Перекопу приступать невозможно потому, что в Перекопе воды и хлеба нет. И после тех сказок он, боярин князь Василий Васильевич Голицын, взял с татар, стоя у Перекопа, две бочки золотых. И после той службы те золотые явились на Москве в продаже медными, а были они в тонкости позолочены.

В том же году Богдан Засецкой и с сыном кладены на плаху и, снем <по снятии> с плахи, биты кнутом нещадно, и сосланы были в ссылку, а поместья и вотчины розданы были в роздачу безповоротно. Дело у него было с Петром Бестужевым.

В том же году в Земском приказе пытан Иван Петров сын Бунаков по челобитью боярина князь Василья Васильевича Голицына для того, что он вымал у него след <т. е. по подозрению в колдовстве^ С пытки он, Иван, не винился, сказал: «Землю для того де в платок взял и завязал, что ухватил его утин Геморроидальный приступ>, и прежде сего то бывало, где ево ухватит – тут де землю он и берет».

В том же году бывшей полковник Василий Кошелев вместо кнута бит батоги за неистовыя слова и сослан был в ссылку в Киев.

В том же году пытан и казнен по извету Филиппа Сапогова ведомой <известный> вор и подыскатель Московскаго всего государства бывшей окольничей Федька Шакловитой. А ведомой же вор и собеседник его, Федькин, полковник Сенька Резанов бит кнутом, и отрезан ему язык, и сослан в ссылку. А иные товарищи их, стрельцы Оброська с товарищи, казнены, а иные их товарищи сосланы в ссылку. А казнены у Троицы в Сергиеве монастыре.

Да в то ж время в том же монастыре, по ведомости и по сыску, отняты чести <звания> у бояр, у князь Василья Васильевича да у сына ево князь Алексея Васильевича Голицыных, и написаны были в дети боярские, и сосланы в ссылку в Пустоозеро с женами и с детьми. А в сказке им было сказано, что отняты чести за многия их вины. А поместья их и вотчины розданы в роздачу. А пристав у них был Павел Скрябин, дано ему государево жалованье сто рублев денег³.

Год 1690 и 1691

Во 198 <1690 году была саранча во всех городах, в уездах и на Москве.

Во 199 <1691 > году пытан и казнен на площади ведомой вор и подыскатель Московскаго государства Андрюшка Ильин сын Безобразов за то, чаю, он мыслил злым своим воровским умыслом на государское здоровье: присылал к Москве от себя с людьми своими, а в грамотке ево написано к жене ево, что прислал он грамотку людьми своими, мельника да коновала, и тебе б, моей, поить их, и кормить, и всем снабдевать, и на выходы государские с людьми посылать. И по розыску и по извету тот мельник и коновал, за злой воровской умысел, сожжен[ы] на Болоте. А вора Андрюшки Безобразова поместья и вотчины розданы в роздачу безповоротно.

В том же году был посол персидской из кизылбаш <Ирана> от шаха персидскаго с дарами и с зверьми, а зверей с ним прислано: лев да львица.

В том же году по извету человека боярина князя Андрея Ивановича Голицына и по розыску, что боярин, также и теща ево, боярыня Акулина Афанасьевна, говорили про царское величество неистовыя слова, – и за ту вину ему, боярину князю Андрею Ивановичу, на Красном крыльце сказана сказка: «Князь Андрей Голицын! Великие государи указали тебе сказать, что ты говорил про их царское величество многия неистовыя слова. И за те неистовыя слова достоин ты был разоренью и ссылки. И великие государи на милость положили – указали у тебя за то отнять боярство и указали тебя написать в дети боярские по последнему городу и жить тебе в деревне до указу великих государей!»

А боярыня Акулина Афанасьевна по указу великих государей привезена была перед Стрелецкий приказ и поставлена на нижнем рундуке <площадке внешней лестницы>. И сказана ей сказка: «Вдова Акулина! Великие государи указали тебе сказать. За неистовыя твои слова, который ты говорила про их государское здоровье, достойна ты была смертной казни и великому разоренью, также и наказанью. И великие государи на милость положили, за службу и за раденье мужа твоего, боярина Ивана Богдановича Хитрово, вместо смерти живот дать и сослать тея на вечное житье в монастырь на Белоозеро».

Также и братьям ея, Степану да Алексею Афанасьевым детям Собакиным, сказана тут же сказка: «Степан да Алексей! Великие государи указали вам сказать, что вы говорили неистовыя свои слова про их царское величество с князь Андреем Голицыным и с сестрою своею, со вдовою Акулиною. И за те свои слова достойны были смертной казни, и жестокому наказанью, и вечному разоренью. И великия государи на милость положили – указали у вас отнять стольничество, и написать вас в дети боярския по последнему городу, и жить вам в деревне до указу великих государей».

Побранился князь Яков Федорович Долгорукой в Верху с боярином князь Борисом Алексеевичем Голицыным, называл он Бориса Алексеевича изменничьим правнуком, что при Ростриге прадед ево, князь Бориса Алексеевича, в Яузских воротех был проповедником. И за те слова указано на нем, князь Якове Долгоруком, боярину князю Борису Алексеевичу Голицыну, и отцу ево, боярину Алексею Андреевичу Голицыну, и братьям ево всем <взять бесчестье>. А за безчестье полатное, что он, князь Яков, говорил в Государевой палате при боярех, послан он, князь Яков, был в тюрьму. И не довели ево, князь Якова, до тюрьмы – воротили от Спасских ворот.

Годы 1692–1694

В 200 <1692> году казнен на площади ведомой вор и единомышленник князь Андрею Хованскому чернец Селиверст Медведев, да проповедник Васька иконник, также и иные товарищи их.

В 201 <1693> году князь Александру Борисову сыну Крупскому чинено наказанье: бит кнутом за то, что жену убил.

В том же году пытан полковник черкасской Михайло Гадицкой в государственном деле. С пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку. А которой чернец на него доводил <доносил> – казнен в черкасском городе Батурине.

В 202 <1694> году пытан в Стрелецком приказе Леонтей Кривцов за то, что он выскреб в деле <подделал документы>, да и в иных разбойных делах, и сослан в ссылку.

В том же году пытан и сослан в ссылку Федор Борисов сын Перхуров за то, что он подьячего убил. А то дело ныне в Стрелецком приказе.

В том же году в приказе Сыскных дел пытан дьяк Иван Шапкин: с подьячим своровали в деле <обманули при ведении дела> в приказе Холопья суда.

В том же году бит батоги в Стрелецком приказе Григорей Павлов сын Языков за то, что он своровал с площадным подьячим с Яковом Алексеевым: в записи написали задними числами за пятьнадцать лет. А подьячему вместо кнута учинено наказанье: бит батоги на Ивановской площади и от площади отставлен <изгнан из Ивановской корпорации подьячих>.

В том же году в Семеновском бит кнутом дьяк Иван Харламов.

В том же году в Стрелецком приказе пытан Володимер Федоров сын Замыцкой в подговоре <соблазнении> девок, по язычной молвке <устному сообщению> Филиппа Дидова. А то дело ныне в Стрелецком приказе.

Земскаго приказу дьяк Петр Вязьмитин перед Московским судным приказом подымай на козел и вместо кнута бит батоги нещадно: своровал в деле – на праве ж ставил своего человека вместо ответчикова. А то дело ныне в Московском судном приказе.

В 202 <1694> году в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил итти в поход к городу Архангельскому, также и в прочие монастыри Богу молиться, морским путем. А в то время за ним, великим государем, в походе были: бояре князь Борис Алексеевич Голицын, князь Михайло Иванович Лыков, Матвей Степанович Пушкин; комнатные стольники князь Федор Юрьевич Ромодановской, Иван Иванович Бутурлин.

И ис того походу великий князь Петр Алексеевич изволил притить к Москве в августе месяце. А князь Федора Юрьевича Ромодановского встречали все полатные люди на Мытищах.

А до пришествия в. г. ц. и в. кн. Петра Алексеевича (т) под Кожуховым сделан земляной безъимянной городок. И в то ж время учили подьячих всех приказов, конных с пистолеты, а пеших с мушкеты, для ратного дела учения. А стольников, и стряпчих, и дворян московских, и жильцев на площади в то время ловили, и в Розряд водили, и в Розряде прикладывали руки сдавали подписку>, чтоб быть им с пистолеты в Преображенск для ратнаго учения.

И сентября в день⁴ по указу великих государей посланы грамоты в разные городы о высылке стольников, и стряпчих, и дворян московских, и жильцев к ратному учению <…>⁵. И всего посланы великих государей грамоты в двадцать два города.

А каковы великих государей грамоты в те вышеписанные города посланы, и с той одной грамоты под сею статьею список.

«От в. г. ц. и в. кн. Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича (т) на Коломну стольнику нашему и воеводе. Указали мы, великие государи: стольников, стряпчих, и дворян московских, и жильцов, коломенских помещиков, для учения ратному строю, с пистоли, на добрых лошадях, выслать к Москве к указному сроку – сентября к осьмомунадесять числу нынешняго 203 <1694> году.

И как к тебе ся наша, великих государей, грамота придет, и ты б на Коломне стольникам нашим, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцом, коломенским помещиком, наш, великих государей, указ о том сказал. А в Коломенский уезд во все станы и в дальныя места послал коломенския приказныя избы подьячих и площадных дьячков и с ними стрельцов, и пушкарей, и разсыльщиков с наказными памятьми без молчанья <промедления>. И велел им, вышеписанных чинов людем, о том по тому ж сказывать всем вслух, чтобы они для того ратнаго учения из деревень своих ехали к нам, великим государем, к Москве безо всякого молчания тотчас. И были к тому вышеписанному сроку не отымаясь ничем и не дожидаясь о том впредь нашего, великих государей, указу и нарочных высылыциков, а приехав к Москве, приезд свой записывали в Розряде.

А буде кто из них для того огурством <небрежением> своим к Москве не поедет и на указный срок на Москве не станет – и тем за то от нас, великих государей, быть в великой опале безо всякаго милосердия и пощады. А в которых числех и кто имяны вышеписанных московских чинов люди с Коломны и из уезду к Москве высланы будут – и ты б о том к нам, великим государем, за своею рукою прислал имяна их в росписи, в тетрадях за своею рукою прислал и велел подать в Розряде боярину нашему Тихону Никитичу Стрешневу с товарищи.

А будет им, московских чинов людем, коломенским помещиком и вотчинником, к высылке учинишь кому хотя малую поноровку <попустительство> и к Москве их [к] указному сроку всех до одного человека не вышлешь, – и тебе за то от нас, великих государей, быть в опале, да на тебе ж доправлена будет денежная пеня большая и с воеводства переменен будешь безсрочно.

Писан на Москве».

Такия жив иныя городы посланы грамоты слово в слово. И по тем вышеписанным великих государей грамотам всяких чинов люди из уездов приезжали к Москве и приезды свои записывали в Розряде. А из Розряду их всех отсылали в Преображенское и велено им явиться к князь Федору Юрьевичу Ромодановскому в Большом полку.

И сентября в 23-й день, в воскресенье, в 5-м часу дни Иван Бутурлин, а звание ему было польский король⁶, пошел с Москвы в обоз под Кожухов. И ехал он, князь Иван Иванович, в уборе в немецком платье с ратными людьми из Нововоскресенскаго, что на Пресне, по Тверской улице в Тверские вороты, а с Тверской улицы шел через Неглинную в Воскресенские вороты, а от Воскресенских ворот в Никольские ворота, а от Никольских ворот под переходы, через Боровицкий мост во Всесвятские вороты через мост Каменной.

А перед ним, Иваном Ивановичем, шла пехота, шесть приказов стрелецких. В начале Стремянной приказ, а с тем полком шел полковник Сергей Сергеев, полуполковники Иван Иванов сын Титов да Иван Воронцов. С другим приказом шол полковник Борис Федоров сын Дементьев. С третьим приказом шол полковник Дмитрей Жуков. С четвертым приказом шол полковник. Лаврентей Сухарев. С пятым приказом шол полковник Иван Озеров. С шестым приказом шол полковник Илья Дуров.

А за теми стрелецкими полками шла конница всех приказов, подьячие да государевы певчие, а у них были ротмистры немцы <иностранцы>. А после подьячих шли дьяки всех же приказов ротами. А за теми ротами ехал с знаменем Семен Алексеев сын Языков, товарищ ему у знамени был Семен Грибоедов. А за знаменем ехали площадные стольники 22 человека.

А за теми стольники ехали комнатные стольники и есаулы: князь Яков Федоров сын Долгорукой, князь Василей княж Лукин сын Долгорукой, Микита Иванов сын Бутурлин, Иван Самсонов сын Бутурлин, Иван Иванов сын Колычев, Петр Иванов сын Яковлев. А за ним ехал Иван Иванович Бутурлин.

А за ними ехали в немецком платье ратные люди боярин и дворовой воевода князь Андрей Иванович Голицын, Петр Абрамович Большой Лопухин, Федор Абрамович, Василей Абрамович, Сергей Абрамович Лопухины, Василей Федорович Нарышкин; окольничие Михайло Васильевич Собакин, князь Михайло да князь Василей Федоровичи Жировые-Засекины, князь Иван Степанович Хотетовской, князь Федор Львович Волконской, Александр Петрович Протасьев, Тимофей Васильевич Чеглоков, Федор Тихонович Зыков; думные дворяне Иван Иванович Щепин, Григорей Иванович Супонев, Федор Андреевич Зыков; думные дьяки Никифор Протасьев, Прокофей Возницын, Михайло Прокофьев, Таврило Деревнин, Автомон Иванов.

Сентября в 26-й день, в среду, в день Иоанна Богослова, часу в шестом дни, стольник князь Федор Юрьевич Ромодановской из Преображенского с ратными людьми шол по Мясницкой улице под переходы и по Каменному Всесвятскому мосту.

В начале шел с конницею, с дворовыми людьми, шут Яков Федоров сын Тургенев. А за ним шла пехота, полк Бутырских солдат. Другой полк шол потешных Семеновских. Перед тем полком шол пеш в немецком платье капитан и окольничей Тимофей Борисович Юшков, также шли капитаны, палатные ж люди. Третей полк шол потешных солдат Преображенскаго полку. Перед полком шел пеш капитан стольник князь Юрья Юрьев сын Трубецкой. За ним же шли капитаны: князь Яков Иванов сын Лобанов-Ростовской, князь Григорей княж Федоров сын Долгорукой, князь Алексей Никитич Урусов.

За ними шла государева нарядная карета. В карете сидели: боярин Матвей Степанович Пушкин, думной дьяк Микита Зотов. За каретою государевою шли пеши, в нарядном платье, стремянные конюхи. После того шла конница нахалов, холопей боярских. Перед ротою ехал ротмистр князь Андрей Михайлович Черкасской. За тою ротою шла пехота налетов, даточных <сданных в рекруты> холопей боярских⁷.

А за тою пехотою шли роты стольничьи, по-рейтарски, с карабинами. Первая рота шла Володимера Петровича Шереметева. Другая рота шла боярина Тихона Никитича Стрешнева. Третья рота шла боярина князь Бориса Алексеевича Голицына. Четвертая рота шла боярина князь Михаила Ивановича Лыкова. Пятая рота шла Франца Яковлевича Лефорта. А за ними шли роты, ротмистры все были немцы. Всего стольничьих было 20 рот. А за ротами шол князь Федор Юрьевич <Ромодановский>. За ним ехали все полатные люди. И с теми полками того числа пришли к Кожуховскому мосту.

И в то время полку Ивана Ивановича Бутурлина пехота выступила от безъимяннаго города и почала быть стрельба великая. Также у пехоты князь Федора Юрьевича стрельба стала быть от них великая. И того числа через Москву реку с полком Ромодановскаго не перепустили и ночевали по сю сторону Москвы-реки.

А на утрее с боем с великим, также и с трудом, полки князь Федора Юрьевича Москву-реку взяли, и на ту сторону Москвы-реки перебрались, и стали обозом ратным ополчением. А Ивана Ивановича Бутурлина пехота села в городок в осаду. А он, Иван Иванович, был в обозе с ратными ж людьми.

И в полках у них была осторожка <охрана> великая, также подсылки были сторожу скрадывать <снимать часовых>, и открики были великие, слово в слово так, как и в прямых <настоящих> полках. И после того у конницы с конницею ж были бои частые. И конницу Ивана Ивановича, дьяков и подьячих, стольничьи роты с поля сбили, а иных многих в полон побрали.

А пехота князь Федора Юрьевича к городу приступали. И приступом ево не взяли, а почали лить из медяной трубы водою, и тою трубою тот безъимянной городок затопили, и осадные люди из того городка вышли, и их со всем взяли.

Также и ко обозу Ивана Ивановича Бутурлина преступали ж, и обоз ево со всем взяли, и самово ево взяли ж, и завязали руки назад, и со всеми ближним людьми, и привели в шатер к князю Федору Юрьевичу Ромодановскому.

А всего в осаде сидели и были 4 недели с лишком. А князь Федору Юрьевичу Ромодановскому <дано> новое звание государичем.

И октября в 18-й день в четверток <четверг> всем ратным людям государев указ сказан, и милостиво службу похвалили, и их всех по домам роспустили. А стрельцом, и солдатом, и потешным государь пожаловал погреб <выпивку> на казенный счет.

В ноябре месяце перед Московским судным приказом дворянин Семен Кулешев бит кнутом за розныя лживыя сказки. И то дело в Московском судном приказе.

Год 1695

Генваря в день в стрелецком приказе пытаны коширяне дети боярские: Михайло Баженов, Петр да Федор Ерлоковы, – за воровство. А то дело в Стрелецком приказе.

Генваря в <…> день женился шут Яков Федоров сын Тургенев на дьячьей жене. А за ним в поезду были бояре, и окольничие, и думные, и всех чинов полатные люди. А ехали они на быках, на козлах, на свиньях, на собаках. А в платьях были смешных: в кулях мочальных, в шляпах лычных, в крашенинных кафтанах, опушены беличьими хвостами, в соломенных сапогах, в мышьих рукавицах, в лубошных шапках.

А Тургенев сам ехал с женою в государской лучшей бархатной карете. А за ним шли: Трубецкие, Шереметевы, Голицыны, Гагины, – в бархатных кафтанах. А женился он, Яков, в шатрах на поле против Преображенского и Семеновского, и тут был банкет великой три дни.

Генваря в 24-й день на Потешном дворце пытан боярин Петр Аврамович Лопухин, прозвище Лапка, по обвинению в государственном в великом деле и генваря в 25-й день в ночи умер.

Февраля в день по указу великих государей стольником, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцом сказана великих государей служба в Белгород, в полк к боярину Борису Петровичу Шереметеву. А пехоте сказано под Азов.

И в тех же числах посланы хлебных запасов принимать и стругов <суда> делать: на Воронеж хлебных запасов принимать Андрей Иванов сын Лызлов, а стругов делать Григорий Семенов сын Титов; на Коротояке Григорий Иванов сын Немцов.

Марта в 5-й день бит кнутом Поместного приказу дьяк Кирила Фролов перед Розрядом за то, что он золотые <наградные монеты для ношения на одежде> купил у подьячего у Глеба

Афанасьева без поруки. Да тут же перед Розрядом бит кнутом розрядной подьячей Глеб Афанасьев за то, что он покрал золотые те, которые было довелись <следовало> дать по указу великих государей ратным людем за последней Крымской поход. А в роспросе он, Глеб, сказал, что он те золотые носил на двор к боярину к Тихону Никитичу Стрешневу, к жене ево, к боярыне к Катерине Богдановне. А выписку закреплял думной дьяк Перфилей Оловянников, что те будто золотые взнесены в Верх <т. е. отданы царской семье> – и за то у него, Перфилья, отнято думное дьячество.

В то ж время брали даточных на Москве у всех полатных людей: на пожар бегать и караулы стеречь вместо стрельцов. И прозвище им было: Алеши.

В то ж время пытан в Преображенском Михайло Самсонов сын Богданов с человеком боярина Петра Тимофеевича Кондырева с Гришкою Тарлыковым, которой у него за делы ходил <т. е. был стряпчим>, в государственном деле. И по розыску сыскалась его, Гришкина, вина явная, потому что он, Гришка, доводил на него, Михайла, затеев напрасно <замыслив оклеветать>.

В марте месяце бит кнутом думного дьяка Митрофана Тугаринова сын ево Прокофей.

В тех же числех явились в воровстве, по язычной молвке, стольники Володимер да брат ево Василей Шереметев. Князь Иван Ухтомской пытан. Лев да Григорей Игнатьевы дети Ползиковы, и они в том деле пытаны. Леонтий Шеншин пытан. Также явились и иные многие. А языки на них с пытки говорили, Ивашко Зверев с товарищи, что на Москве они приезжали среди бела дня к посадским мужикам, и домы их грабили, и смертное убивство чинили, и назывались большими. И Шереметевы свобожены на поруки с записьми и даны для бережи <под присмотр> боярину Петру Васильевичу Шереметеву. И после того языки их казнены, Ивашко Зверев с товарищи.

И апреля в 27-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил из Преображенского со всеми пехотными людьми иттить пеш, в простом платье, в пешем строю, по Мясницкой улице через дворец. В начале ехал двор генерала Автомона Михайловича Головина. За лошедьми шла ево генеральская корета. Подле кореты шли люди, обнажа мечи, в красных кафтанах.

За коретою шел он, Автомон Михайлович. За ним изволил итти в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т). А с хорунгою и с велебарды <с хоругвью-знаменем и с алебардами> шли комнатные люди и иноземцы.

Первая рота за государем шла солдатская Преображенского полку, а пред нею шел начальной человек капитан окольничей Тимофей Борисович Юшков, также и иные комнатные люди.

Вторая солдатская рота шла, а перед нею шол начальной человек капитан боярин князь Юрья Трубецкой, также и иные комнатные люди.

Третья рота шла, а перед тою ротою шол начальной человек капитан князь Яков Лобанов-Ростовской. У него в роте прапорщик князь Юрья Юрьев сын Трубецкой, также и иные комнатные люди.

Четвертая рота шла, а перед тою ротою шол начальной человек капитан князь Яков княж Микитин сын Урусов, также и иные комнатные люди.

Пятая рота шла, а перед тою ротою шол начальной человек капитан князь Григорий Федоров сын Долгорукой, а у него прапорщик князь Михайло княж Никитин сын Голицын.

Седьмая рота шла, а перед тою ротою шол начальной человек капитан князь Дмитрей княж Михайлов сын Голицын, также и иные комнатные люди.

Осьмая рота шла, а перед тою ротою шол начальной человек капитан князь Андрей Михайлов сын Черкасской, также и иные комнатные люди.

Тут же шол генерал Франц Яковлевич Лефорт, а перед ним шла ево коляска, а перед коляской вели простыя лошеди, а за ним шли стольники и есаулы.

А за ними шли стрелецкие полки. Первый полк шол, а перед ним шол полковник Лаврентей Сухарев. Второй полк шол, а перед тем полком шол полковник Иван Озеров. Третей полк шол, а передним шол полковник Федор Колзаков. Четвертой полк шол, а перед тем полком шол полковник Борис Батурин. Пятой полк шол, а перед ним шол полковник Сергей Головцын.

За стрелецкими полками шли: полк потешных Преображенской, у них начальные люди немцы, также и комнатные люди, Гагины с товарищи; другой полк шол Семеновской, а у них начальной человек немчин Иван Иванов сын Чамерс, а у нево начальные люди комнатные.

И все полки, перешед через дворец, шли Каменным большим Всесвятским мостом, а с мосту садились все по стругам на Москве-реке.

С ним же, великим государем, были бояре: князь Борис Алексеевич Голицын, князь Михайло Иванович Лыков, князь Михайло Никитич Львов, Петр Тимофеевич Кондырев.

И того ж 203 <1695> году апреля в 28-й день, в воскресенье, в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил иттить вниз Москвою рекою на стругах, со всеми вышеписанными ратными людьми, в донской поход под Азов-город, на своево государсково неприятеля, на турского солтана.

И в то время на Москве-реке на стругах стрельба была пушечная и мушкетная великая. И того ж дни в те часы был гром небольшой с дождем.

А наперед того генерал Петр Иванович Гордон пошел под Азов же с своим полком, с Бутырскими солдаты, также и городовыми, сухим путем на Танбов.

Того ж месяца апреля в 30-й день закричал мужик караул и сказал за собою государево слово. И приведен в Стрелецкой приказ, и роспрашиван. А в роспросе сказал, что он, сделав крыле, станет летать, как журавль. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдные, а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны. И боярин князь Иван Борисович Троекуров с товарищи и с иными прочими вышед, стал смотреть.

И тот мужик те крыле устроя, по своей обыклости перекрестился и стал мехи надымать. И хотел лететь, да не поднялся, и сказал, что он те крыле сделал тяжелы.

И боярин на него кручинился, и тот мужик бил челом, чтоб ему сделать другие крыле иршеныя <кожаные>. – И на тех не полетел, а другие крыле стали в 5 рублев. И за то ему учинено наказанье: бит батоги, снем рубашку, и те деньги велено доправить на нем, и продать животы ево и остатки.

И в то время с походных стольников и со вдов брали по полтине со двора крестьянского.

Июня в 1-й день приведены в Стрелецкой приказ Трофим да Данила Лароновы в блудном деле с девкою ево жены, в застенок. И они повинились в застенке в блудном деле: сказали, что они с девкою блудно жили. Одному учинено наказанье перед Стрелецким приказом: вместо кнута бить батоги, – а другова отослали в патриарш приказ для того, что он холостой. <…>

В Преображенском сидел и Преображенской полк с начальными людьми ведал ближней стольник князь Федор Юрьевич Ромодановской – и всякие розыски в Преображенске бывали; а в Семеновском сидел ближней стольник и генералиссим Иван Иванович Бутурлин, и Семеновской полк с начальными людьми ведал он, и всякие розыски в Семеновском бывали, также всякие дела по челобитью изо всех приказов бирывал <брал> и по тем делам указ всяки чинил.

И того ж 203 <1695> года изменил из Московского государства Федор Яковлев сын Дашков и поехал служить к польскому королю. И пойман на рубеже, и приведен в Смоленск, и роспрашиван. А в роспросе он перед стольником и воеводою перед князем Борисом Федоровичем Долгоруким в том своем отъезде повинился. А из Смоленска прислан окован к Москве в Посольской приказ – а из Посольского приказу освобожден для того, что он дал Емельяну Украинцову двесте золотых.

Июня в 4-й день прислал воевода с Белой Оську Старченка в Стрелецкой приказ. И он, Оська, роспрашиван, а в роспросе говорил про многих своих товарищев. И по указу великого государя он, Оська, из Стрелецкого приказу отослан в Преображенской, пытан и по розыску повешен, и с товарищи своими. А преж сего за ним, вором, посылай был думной дворянин Аврам Иванович Хитрово, а с ним посылай был приказ московских стрельцов, а с тем полком полуполковник Иван Башмаков.

Июня в 18-й день по указу великих государей из Розряду послан был по наказу стольник Назарей Петров сын Мельницкой под Азов к государю. А с ним посланы были гости Представители корпорации богатейших купцов>, оковав в железах, Иван Ушаков с товарищи за то, что подряжались всякие припасы поставить на Царицын, да в те числа не поставили.

Дьячей сын Константин Литвинов в Стрелецком приказе бит батоги за то, что он обманул было на Посольском дворе грека: принес сто рублев медных денег во место серебренных, – и с тем был приведен в Стрелецкой приказ.

Из того же приказу вожены в застенок люди Тимофея Кирилова сына Кутузова два человека в том, что они били великих государей слесаря и пару пистолей у него отняли. И в застенке те люди подыманы на виску <дыбу>, да третей человек подымай же Петра Бестужева. И на пытке они винилися, что того слесаря они били по приказу Тимофея Кутузова, и сам он, Тимофей, его бил и пару пистолей отнял. А как те люди были приведены в Стрелецкой приказ, и в том во всем они запирались. <…>

Августа в 18-й день приехали от боярина Бориса Петровича Шереметева сеунщики: милостию Божиею Кизыкермень взяли; и с тем прислан был князь Александро Иванов сын Волконской. И тот город взорвало подкопом. Полону взяли множество, также и пожитков. А стояли под ним 5 дней, в шестой взяли.

Тавань город взяли; с тем прислан Григорей Федоров сын Жеребцов. Ширингерей город взяли; с тем прислан Кирила Хомяков. Ослан город взяли; с тем прислан Юда Васильев сын Болтин. Да с теми ж сеунщики от Ильи Дмитриева прислан Василей Чаплин: Кизыкермень разорен.

А в Таване ратные люди – великих государей черкасы запорожские. А из тех городов неприятельские люди выбежали и казну вывезли. В Кизыкермене воевода был амир-бей и восмь человек агий <командиров>. А пришли под те городы июля в 26-й день, а взяли Кизыкермень июля в 30-й день. Да взято в Кизыкермене 30 пушек.

Октября в 18-й день из донского походу из под Азова пришла почта, а в той почте написано, что царское величество с ратными людьми от Азова отступил октября во 2-е число и в новопостроенном городе Сергиевском оставлен воевода Яким Ржевской. И в то время взяли на отходе полковника Василья Шверта с пехотою, а пехоты было 1000 человек, а взяли их конница кубанцы.

Ноября в 22-й день, в пятницу, г. ц. в. и в. кн. Петр Алексеевич (т)⁸ изволил из Коломенского иттить к Москве с ратными людьми, и шел по Каменному большому мосту, и пришел на дворец с полками. Перво пришол генерал Петр Иванович Гордон, а за ним государь и весь его царской сингклит <высшие сановники>.

А перед сингклитом вели турченина, руки назад, у руки по цепи большой; вели его два человека. А за ним шли все полки стрелецкие. И пришед стали строем на дворце. А государь изволил иттить на свои царские чертоги, а за ним пошли все генералы и все начальные люди. И всех начальных людей государь пожаловал к руке и службу их милостиво похвалил.

А объявлял их, начальных людей, боярин князь Петр Иванович Прозоровской: что генералы Петр Иванович Гордон, да Автомон Михайлович Головин, да Франц Яковлевич Лефорт под Азов ходили и оной с людьми и с пушками взяли и со всяким мелким ружьем. И того же часу государь изволил иттить со всеми ратными людьми в Преображенское строем.

И того ж году о святках ездили по росписям ко всем бояром и полатным людем славить, а к посадским мужикам Микита Зотов.

Ноября в 17-й день, в среду, в Знаменьев день, слушали мы в Чюдове монастыре обедню. И того часу пришел розрядной сын боярской и пошел по церкви кричать, чтоб все шли, стольники и всяких чинов люди, в Верх к сказке. Из Чюдова все пошли в Верх, и в Верху вышел на Постельное крыльцо дьяк Артемей Возницын, а за ним подьячей Михайло Гуляев, и почали честь что велели в. г. ц. и в. кн. Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич (т):

«Стольники, и стряпчие, и дворяна московские, и жильцы! В. г. ц. и в. кн. Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич (т) указали вам всем быть на своей великих государей службе, кроме прошлого 203 <1694-95> году, которые были на службе, и кроме походных. И вы б запасы готовили и лошадей кормили. А где кому у кого в полку быть у бояр и у воевод, и ваши имена будут чтены в скорых числех на Постельном же крыльце».

После того тот же дьяк вышед сказал:

«Царицыны стольники! Великие государи указали вам сказать, чтоб вы ехали в Преображенское все и явились декабря в 1 – й день». <…>

205 <1696> году сентября в день на Каменном мосту Всесвятском на башне сделана оказа <изображение> Азовскаго взятья, и их пашам персуны написаны живописным письмом, также на холстине левкашено живописным же письмом, как что было под Азовым, по обе стороны.

Сентября в 30-й день с службы из Азова шли полки по Каменному Всесвятскому мосту. В начале ехал в корете думной дьяк Никита Зотов; у него щит на руке да сабля; перед коретою вели конь. А за ним ехали государевы певчие дворовые люди.

Другая корета шла Кирила Алексеевича Нарышкина; сидел в корете самдруг. А за тою коретою вели 15 лошадей простых, в седлах, морского адмирала Лефорта. За лошадьми шла ево генеральская корета; за коретою шел он, генерал, сам пеш. За ним шли пеши ж начальные люди немцы и бояричи.

Также изволил иттить государь в строю, в немецком платье, в шляпе. А за государем шел полк Преображенской с начальными людьми. А за Преображенским полком шол полк Семеновской;

перед полком ехал полковник Иван Чамерс, а за ним шли начальные люди бояричи ж.

А после того везли на телеге роскована вора и изменника Якушку немчина, и осил <веревка> у него на шее, – которого выдали из Азова. А с ним на той же телеге ехали два палача, Алешка да Терешка, и воткнут на телеге топор и палаш, да два ножа, а около телеги шли с ружьем.

А за телегою вели полоненника кубансково народынова дядьку Осалыка, руки назад. За ним волокли 17 знамен азовских.

А после того ехал двор боярина и воеводы Алексея Семеновича Шеина. Люди ехали в панцырех. За людьми вели 8 лошадей в нарядех. А за лошадьми ехала ево корета, а за коретою везли государево знамя Большого полку, а за знаменем ехали ясаулы. И сам он боярин ехал, а за ним все ево полчане, которые за ним были написаны.

А за боярином ехал двор генерала Автомона Михайловича, и лошадей вели, также и корету. А за коретой ехал он сам, а за ним ево ясаулы и завоеводчики <товарищи, свита воеводы>.

А за ним шол генерал Петр Иванович Гордон с бутырскими солдаты. А за ними шли стрелецкие полки. А как боярин будет против ворот, что сделана оказа на Каменном мосту, и в то время с башни Бениус ему, боярину, поздравлял, говорил в трубу громогласно, по обыклости, как водится. А в то время на башнех была стрельба пушечная, также и трубачи государевы трубили.

А на Царицыном лугу стояли полковники с полками, и анбары были розметаны: первой Герасим Нелидов, а у нево полуполковник; другой Василей Кошелев, полуполковник Иван Шеншин; третей Головин, полуполковник; четвертой Федосей Козин, полуполковник. И как шли полки мимо их, и в то время стрельба была великая, пушечная и мушкетная: который полк выпалит – тот полковник и поклонится.

И вор и изменник Якушка за свое воровство в Преображенском пытан и казнен октября в 7-й день, а у казни были: князь Григорей Долгорукой, князь Андрей Черкасской, Федор Плещеев; руки и ноги ломали колесом и голову на кол взоткнули.

И после того в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил иттить в поход к Троице в Сергиев монастырь. А изволил приттить в монастырь октября в 8-й день, после обедни к молебну.

И в то время у того вышеписанного монастыря у святых ворот били челом ему, великому государю, стольники Василей Тимофеев сын Желябужской с сыном своим Семеном на Андрея Матвеева сына Апраксина в бою своем и в увечье, что он, Андрей, озорничеством своим бил их в прошлом 204 <1696> году августа в 18-й день на Калмыцком табуне <поле> под Филями.

И великий государь у нево, Василья, челобитную принять изволил, и той челобитной милостиво выслушал, и приказал отдать ближнему стольнику князь Федору Юрьевичу Ромодановскому, и указал ему по той челобитной розыскать ему, князь Федору Юрьевичу, в Преображенском людьми ево, Андрея Апраксина.

И после того взята у него, Андрея Апраксина, сказка за его рукой. А в той ево Андреевой сказке написано, по евангельской заповеди Господней, что он того числа в табуне был, а за ним было только два человека, а ево де, Василья и сына ево Семена, он, Андрей, не бивал. И тем де он, Василей, челобитьем своим ево, Андрея, безчестит, а людей ево клеплет напрасно.

И после той взятой сказки Василей Желябужской бил челом в Преображенском на Андрея Апраксина: что он, Андрей, сказал в сказке своей ложно, забыв страх Божий и ево государское крестное целование по своему обещанию, покрывая явное свое озорничество, и чтоб той ево ложной сказке не верить, и розыскать бы против ево, Васильева, челобитья людьми ево, Андреевыми, и ево, Васильевыми.

И будет он, Василей, бьет челом на него, Андрея, напрасно, – и великий государь указал бы за ложное ево челобитье казнить смертию безо всякого милосердия. А будет по розыску сыщется ево, Андреево, озорничество, и по лживой ево Андреевой сказке бездушество, – и великий бы государь указал над ним такую ж казнь учинить, чтоб впредь таким озорником озорничать и бездушества чинить было неповадно.

И против челобитья Василья Желябужскаго и по сказке Андрея Апраксина ближний стольник князь Федор Юрьевич Ромодановский докладывал великаго государя. И великий государь слушав указал: ему, Василью, с ним, Андреем, дать веру, а крест указал целовать Андрею Апраксину, а Василью Желябужскому и сыну его Семену указал у веры быть тут же. И как де на криве <в неправде> крест он, Андрей, поцелует, и в то время велю розыскивать ими самими, а не людьми их.

И о крестном целовании для повестки из Преображенского к Василью Желябужскому и к Андрею Апраксину присыланы были с памятьми солдаты. И по тому великаго государя указу

Василей Желябужской и с сыном Семеном в Преображенском на съезжей избе явились, а Андрей Апраксин не явился. И после того, по посылкам же многим, он, Андрей, узнав свое озорничество, к крестному целованью не явился, а принес к великому государю вину свою, что он в Калмыцком табуне Василья Желябуж-скаго бил и сына ево Семена, – не помня, пьяным делом бил.

И великий государь в Преображенском того дела слушав приказал: Василью Желябужскому и сыну ево Семену за бой их и за увечье доправить на нем, Андрее, денег вдвое против их окладов. А за лживую сказку, что он сказал ложно, и за озорничество ево указал было великий государь учинить ему, Андрею, наказанье: бить кнутом нещадно. И по упрощению благочестивыя государыни и в. кн. Марфы Матвеевны наказанья чинить ему, Андрею, великий государь не указал, также и по заступлению генерала Франца Яковлевича Лефорта, а вместо наказанья доплавлены Василью Желябужскому и сыну ево Семену денег 737 рублев с полтиною и отданы им с роспискою. А людем ево, Андреевым, чинено наказанье: биты кнутом.

А генералу <Лефорту> Андрей Апраксин за то дал денег 3000 рублев за ево заступление. И с того дела Василия Желябуж-скаго учинен в Московском государстве правой суд и велено чинить во всяких делех розыски, а суды и очныя ставки с той поры отставлены. И о том из Преображенского по всем приказам посланы о правом суде памяти.

Суднова Московскаго приказа дьяка Петра Исакова сын ево бил челом в кабальное холопство к боярину к князю Михаилу Яковлевичу Черкасскому и, не дав крепости, украл пару соболей и от боярина ушол; и бил челом в кабальное холопство думному дьяку Любиму Домнину, и у нево, Любима, пожив немного, бежал, покрав суды <сосуды> серебреные. И с теми судами он пойман, и приведен в Стрелецкой приказ, и роспрашиван. И в роспросе сказал именно. И по челобитью отца ево из Стрелецкого приказу отдан он в монастырь под начал <на исправление^

Полковник Иван Мокшеев в Преображенском бит кнутом за то, что отпустил роскольника; и от полку отставлен.

В том же году привезен из Мещерска в Семеновское Данило Григорьев сын Лабодонской да жонка Семена Десятого. И против челобитья Гаврилы Бордукова роспрашиваны. А в роспросе своем та жонка сказала, что розбоем он, Данила с людьми, также и помещик ея Семен Десятой, приезжали к крестьянину ево Гаврилову, и жонку резали, и пытали.

Июля в 1-й день приведены в Стрелецкий приказ Герасим Иванов сын да Василей Казимиров в смертном убивстве, что он, Герасим, убил двоюроднаго своего брата Андрея Иванова сына Казимирова до смерти у церкви в деревне. И роспрашиваны, а в роспросе он, Герасим, в том убивстве не заперся <не отпирался>, что убил ево, Андрея, от себя боронясь <при самозащите>. И по приговору боярина князя Ивана Борисовича Троекурова велено их, Герасима и Василья, в том смертном убивстве пытать, также и людей их.

Июля в 3-й день он, Герасим с братом, пытан, а с пытки тож говорил, что и в роспросе, что убил боронясь один. А брат ево говорил, что он тут не был, а пришол после бою. А то дело в Стрелецком приказе у подьячево у Максима Данилова.

И были у Матвея Непейцына дела с Леонтьем Шеншиным. И он, Леонтей, писал, ево, Матвея, ведомым вором и соседником Прошки Кропотова в приставных памятех <вызовах на суд> и исковых челобитных. А дело у них в Московском судном приказе. И в тех делех помирились. А в записи Леонтей Шеншин написал, что писали ево, Матвея, вором люди ево, а людей он выдал головою, а сам он, Леонтей, писал не осведомясь.

Октября в день из Преображенского послан подъячей в Смоленск по челобитью Смоленск шляхты. Велено из Смоленска взять дьяка да князь Борисова знакомца Долгорукова для того, что на нево, князь Бориса, били челом смольяне в грабительстве и во взятках.

Ноября в день сказано князь Якову Долгорукову в Белгород. А думному дворянину Ивану Цыклеру сказано под Азов, делать городок. И ноября в 19-й день послали стольников походных по городам, недорослей выбирать. Ноября в 22-й день сказана на Постельном крыльце сказка немчином в Азов, а иным в Белгород.

А на Воронеж стругов делать – Кузьме Титову с жалованьем. В Запорожье – Ивану Протопопову. Запасов хлебных принимать – Федор Давыдов.

А спальником обеих комнат сказано в разныя государства учиться всяким наукам. А стольником, и стряпчим, и дворяном сказана служба. Также велено явиться и отставным и подавать сказки, сколько кто служил и что за ним поместья, и вотчин, и всяких доходов.

Федор Логовщиков, тульской воевода, бит батоги вместо кнута. Князь Савин Горчаков в Преображенском вместо кнута бит плетьми. Декабря в 19-й день 205 <1696> году в субботу в Преображенском чинено наказанье бывшему полковнику Алексею Лаврентьеву сыну Обухову. Бит на козле кнутом нещадно за то, что в прошлых годех ево полку стрельцы в Батурине крали гетманския деньги; и пытаны, и с пытки говорили на нево, Алексея, что те деньги краденыя отдали ему. А то дело ныне в Преображенском, и он свобожен.

И по указу великаго государя стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы изо всех городов приехали к Москве и приезды свои записывали в Розряде.

Год 1697

Генваря в 6-й день сказано на службу полковым воеводою боярину Алексею Семеновичу Шеину. А в Азов с пехотою генералу Петру Ивановичу Гордону.

Иван Григорьев сын Овцын был за государем и украл у немчина суды.

Генваря в 10-й день сказано на службу полком стрелецким. Генваря в 22-й день сказана служба всем без выбору под Азов. У сказки стоял сам боярин Тихон Никитич Стрешнев, а сказывал дьяк Иван Кобяков. А отставным стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и жильцам велено жить на Москве по четвертям, а иным в деревнях. А из наряду [на артиллерию] принимали деньги по два рубли.

И февраля в 13-й день, в субботу на Сырной неделе, у Краснаго села на пруде сделан был город Азов, башни и ворота, и коланчи были нарядные, и потехи были изрядныя, и государь изволил тешиться.

Февраля в 19-й день сказано в Азов воеводою боярину Матвею Степановичу Пушкину да думному дворянину Ивану Ивановичу Щепину.

А в Московском судном приказе велено сидеть судьею боярину князю Юрью Семеновичу Урусову. А Мастерскую, и Золотую, и Серебреную палаты, и Каменной приказ велено ведать Федору Алексеевичу Головину.

Февраля в 24-й день в Сыскном приказе подымай на виску Петр Иванов сын Яхонтов в том, что он того же приказу у подьячего отнял наказ <инструкцию>, да два воровских дела у нево с родственником ево Яковом Яхонтовым у подьячего, у Самоила Васильева.

Февраля в 24-й день по извету стремянного пятисотного Лариона Елизарьева взяты в Преображенское думный дворянин Иван Елисеев сын Цыклер. И роспрашиван, и в очной ставке пытан. А говорил на товарищев своих, на окольничего на Алексея Прокофьева сына Соковнина и на сына ево Василья, также на боярина на Матвея Степанова сына Пушкина и на сына ево Федора, да на Алексея Обухова, что полковник.

И с очных ставок они пытаны и винились в воростве и в умысле на государское здравие, чево и в мысль человеку не вместится. Также он, Ивашка Цыклер, и преж сего во 190 <1682> году в Хованщине был в умысле, вымышленник и собеседник Федьке Щегловитому.

Марта во 2-й день по указу великого государя в Преображенское велено быть всем боярам, и окольничим и всем палатным людем.

Список с последнева указу, что подписано на жестяных листах на площади у каменного столба:

«В нынешнем 205 <1697> году марта в 6-м да в 9-м числех по указу в. г. ц. и в. кн. Петра Алексеевича (т) и по боярскому приговору воры, и изменники, и крестопреступники: окольничей Алешка Соковнин, думной дворянин Ивашка Цыклер, стольник Федька Пушкин, стрельцы Васька Филипов, Федька Рожин, донской козак Петрушка Лукьянов, – по розыску казнены смертию, а воровство их и крестопреступство явилось.

1 лист

Нынешняго 205 году февраля в 29-й день Стремянного полку пятисотной Ларион Елизарьев в Преображенском великому государю извещал словесно: Ивашка де Цыклер умышляет ево, великого государя, убить; и призывая к себе в дом стрельцов о том убивстве им говорил; а слышал де он про то того ж полку от пятидесятника, от Григорья Силина.

А Григорей Силин сказал: великого государя на пожаре или инде где им, стрельцом, он, Ивашка, убить велел. И он, Ивашка, против того извету в роспросе и с пыток в том повинился и сказал про то именно, что ево, великого государя, на пожаре или на Москве стрельцом ножами изрезать он велел.

2 лист

Он же, Ивашка, сказал: был де он в дому у Алешки Соковнина для лошадиной покупки, и он, Алешка, ево, Ивашку, спрашивал, каково де у стрельцов? И он, Ивашка, ему сказал, что у них, стрельцов, не слыхать ничего. И к тем де ево, Ивашковым, словам он, Алешка, говорил: Где де они, блядины дети, передевались?! Знать де спят! Ведь де они пропали же. Мочно де им ево, государя, убить, что ездит государь один, и на пожаре бывает малолюдством, и около Посольскаго двора ездит одиночеством.

А после де того, в два ево ж, Ивашкова, к нему, Алешке, приезда, он же, Алешка, говорил ему, Ивашке, про государево убивство и про тех стрельцов: Ведь де они даром погибают и впредь им погибнуть же.

А он, Ивашка, ему, Алешке, говорил: Естьли де то учинится, кому быть на царстве? И он де, Алешка, ему, Ивашке, сказал: Царство де без тово не будет; чаю де они, стрельцы, возьмут по прежнему царевну <Софью>, а царевна возьмет царевича; а как она войдет <во власть>, и она возьмет князь Василья Голицына, а князь Василей по прежнему станет орать.

И он де, Ивашка, ему, Алешке, говорил: В них де, стрельцах, он тово не чает, что возьмут царевну. Алешка ему молвил: Если де то учинится над государем, мы де и тебя, Ивашка, на царство выберем! И по тем ево Алешкиным словам он, Ивашка, тем стрельцом о возмущении тово дела к убивству ево, великого государя, и говорил.

3 лист

Да он же, Ивашка, сказал: Научал де он государя убить за то, что ево, Ивашка, он, государь, называл бунтовщиком и собеседником Ивана Милославскаго, и что ево ж, Ивашка, он, государь, никогда в дому ево не посетил. Он же, Ивашка, говорил: Как он будет на Дону у городового дела Таганарогу, и он, оставя тое службу, с донскими козаками хотел итти к Москве для московского разорения и чинить тож, что и Стенька Разин.

Алешка Соковнин у пытки говорил: После де Ивашкова приезду Цыклера приезжал к нему зять ево Федька Пушкин и говорил про великого государя: погубил он, государь, нас всех; мочно де ево, государя, за то убить, да для тово, что на отца ево ево государев гнев.

А Федька де сказал такие де слова, что государь погубил их всех и за то ево, государя, и за гнев ево государев ко отцу ево, и что за море их посылал чтоб ево, государя, убить – он, Федька, говорил. Да он же, Федька, сказал: Накануне де Рождества Христова нынешняго 205 году был он, Федька, у него, Алешки, в дому. И он, Алешка, ему говорил – хочет де государь на святках отца ево Федькина ругать и убить до смерти, а дом ваш разорить. И он, Федька, говорил: Естьли над отцом ево учинится, и он, Федька, ево, великого сударя, съехався убьет.

4 лист

Да он же, Федька, в дому своем стрельцам Ваське Филипову и Федьке Рожину говорил про убивство великого государя: Как бы ему, Федьке, где-нибудь с ним, государем, съехаться, и он бы с ним не разъехался, хотя б он, Федька, ожил <остался жив> или пропал.

А они, Васька и Федька, слыша от них, воров и изменников Ивашки Цыклера и Федьки Пушкина, такие их воровские и умышленные слова про то государево убивство ему, великому государю, не известили. А после тех их воровских слов сами они, и Васька и Федька, да донской козак Петрушка Лукьянов, меж себя говорили о бунте и к московскому разоренью, и как бы к их воровству иной кто пристал, и им было такой бунт и Московскому государству разоренье чинить: козаком было Москву разорять с конца, а им, стрельцом, с другова конца. И в том своем воровстве они, Алешка, Ивашка, Федька и Васька, и Федька Рожин, и донской козак Петрушка Лукьянов, в роспросе, и с пыток, и с огня во всем винились.

И того же числа в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) со всеми бояры, слушав дела воров и изменников Ивашки Цыклера с товарищи, указал: их за воровство казнить смертью. И на Красной площади по указу великого государя зачат строить столб каменной. И марта в 4-й день тот столб каменной доделан, и на том столбу пять рожнов железных вделаны в камень.

И того числа казнены ведомые воры и изменники, которые умышляли на государское здравие, в Преображенском: ведомой вор, бывшей окольничей Алешка Соковнин; бывшей думной дворянин Ивашка Цыклер; да бывшей стольник Федька Пушкин; стрельцы Васька Филиппов да Федька Рожин; да донской козак Петрушка Лукьянов.

И в то время к казни из могилы выкопан мертвой Иван Михайлович Милославской и привезен в Преображенское на свиньях. И гроб ево поставлен был у плах изменничьих, и как головы им секли – и руду <кровь> точили в гроб на нево, Ивана Милославского.

А Матвей Пушкин послан в ссылку в Сибирь. А Соковнины все розосланы в ссылку в Севеск.

А в Азов сказано воеводою боярину князь Алексею Петровичу Прозоровскому да думному дворянину Ивану Семеновичу Ларионову. И на Таганрог города строить думному дворянину Ивану Ивановичу Щепину.

И марта в 8-й день на стенной караул в Верх шли комнатные стольники пеши строем, переменили с караулов полковников; также и по всем воротом стояли Преображенские и Семеновские солдаты.

Марта в 10-й день изволил государь пойти за море, а Москва приказана ближнему стольнику князю Федору Юрьевичу Ромодановскому.

И марта в день по указу в. г. ц. и в. кн. Петра Алексеевича (т) велено послать в розные городы Лопухиных: боярина Федора Михайловича на Тотьму; Василья Абрамовича в Саранск; Сергея Адамовича в Вязьму.

А боярин Алексей Семенович Шеин пошол под Азов с ратными людьми.

И после того явились в воровстве Коптева боярина слуги, и пытаны, и сосланы в ссылку.

Июня в 23-й день бил челом в Стрелецком приказе Тарбеев на Василья Толстова да на Семена Карандеева в том, что они стояли под дорогою и ево резали <ранили его из засады>. И против того ево челобитья велено розыскивать боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову.

И августа в день прислан из под Азова Михайло Приклонский от боярина от Алексея Семеновича Шеина. В том числе бой был с кубанцы.

Августа в 17-й день изволением великого Бога в Смоленске была буря великая, половину церкви соборной сорвало, и колокольню, и колокола за город бурею выбросило. И о том из Смоленска воевода писал.

А в Тавани был воеводою осадным думной дворяни Василей Борисов сын Бухвостов. И к ней приходили <неприятели> и приступали. А что отсидел <выдержал осаду> – за то ему дано окольничество. И турецкие люди приступали, стояли три месяца, да не взяли.

И боярин князь Михайло Григорьевич Ромодановской пошол на Луки Великие с новгородцы. Товарищ ему был Грош Нелединской.

А из под Азова стрелецкие полки, не займовая <занимая> Москвы, посланы к нему. И с Лук стояли на польском рубеже. И с рубежа, с голоду, стрельцы приходили к Москве бить челом, и дано им жалованье, и посланы на службу.

А боярин князь Борис Алексеевич Голицын ходил водою и был в Понизовых городех. И на Царицыне хотели перекопывать реку <строить канал>, а посошных людей <рекрутированных на работы> было всех городов 35 000. И ничево они не сделали – все простояли напрасно. И боярин Борис Алексеевич был у Оки.

А от послов из Амстрадаму <Амстердама> и из иных государств приходили почты в Посольский приказ.

А на Царицыне бит кнутом нещадно Иван Петров сын Бортенев за то, что брал взятки, также брал женок и девок на постелю.

Ноября в 4-й день в ночи, часу в пятом ночи, против пятого числа нынешняго 205 <1696> году, было на Москве на небе явление: стояла на полуденной стране звезда с хвостом <комета>.

Ноября в 6-й день был в Посольском приказе дацкой посланник.

А в Тавань сказано воеводою Александру Семенову сыну Колтовскому.

Ноября в 20-й день покрали <обокрали> на Москве дьяка Казанского приказу Григорья Кузьмина. И после того на третей день явились разбойники дворовые люди Кирюшка Шамшин с братом, также и иных всяких розных чинов. И пытаны, и в розбое винились, и повешены.

В Тавань сказано Назарью Петрову сыну Мялицкому да дьяку.

И декабря в 3-й день Юрья Дохтуров, да Василей Долгой, да Семен Карандеев, да Тарбеев были у Страстной Богородицы и побранились, и ножами порезались. Сержантом взяты на Потешной двор и держаны.

Антон Тимофеев сын Савелов был в Сибири воеводою и разорил город. И за то он бит кнутом и послан на Лену в стрельцы.

Год 1698

Марта в день Пев Ермолаев сын Ильяшев из Стрелецкого приказу вожен на площадь и бит кнутом за то, что он, по воровскому своему умыслу и по воровской составной записи, сговорил было жениться окольничего на Матвеевой жене Измайлова, а она сговаривалась] за князя Аврама Ростовского, а не за того Иева; и послан в ссылку в Азов.

Апреля в 11 – й день из Стрелецкого приказу вожен в застенок Афанасей Федоров сын Зубов с людьми и с очных ставок пытан в смертном убойстве посадских людей алаторцов <из Алатыря>, что убили люди ево. И он с пытки сказал, что де людей он на розбой посылал и сам был, только де до смерти их бить не велел; также и в иных розбоях винился.

206 <1698> году июня в 11-й день сказана сказка стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и жильцом, чтоб имена свои записывали в Розряде для того, что в нынешнем 206 <1698> году своим самовольством, без указу великого государя, идут с службы с Великих Лук четыре приказа стрелецких, покинув своих четырех полковников, а вместо тех полковников выбрали они, стрельцы, из своей братьи начальных людей четыре человека. И идут к Москве собою для волнения и смуты и прелести всего Московского государства.

И о том с Москвы, после сказки, по городам посланы великого государя грамоты, чтоб ехали всяких чинов люди к Москве безсрочно.

Июня в 13-й день во вторник по указу великого государя генерал Петр Иванович Гордон с пехотою: с солдаты с Бутырскими, и с Преображенскими, и с Семеновскими, – выступил на Ходынку и стал обозом.

И после ево, генерала Петра Ивановича, выступил боярин Алексей Семенович Шеин с конницею с Москвы в обоз в среду июня в 14-й день. И того числа был смотр всем стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и жильцом.

Июня в 16-й день, в 3-м часу дня в Тушине росписаны были роты, и кому быть у рот ротмистрами, и кому где в роте чтены имены их, и завоеводчиком, и есаулом.

И того ж числа боярин Алексей Семенович Шеин с полками изволил иттить в Воскресенское наскоро. И дошел того числа до Воскресенского монастыря поздно, часу в другом ночи, и в то время полки управлялись <строились>, конница и пехота.

А приказы стрелецкие, которые шли с Лук Великих, пришли к тому ж Воскресенскому монастырю. И сошлись пехота с пехотою: они, стрельцы, с солдаты.

И генерал Петр Иванович Гордон с теми стрельцами говорил, и они ему кланялись и с ним говорили: Мы де идем к Москве милости просить о своих нуждах, а не драться и не биться. И они ж, стрельцы, той ночи перешед к монастырю, стали убрався <укрепившись> обозом, с пушки и со всяким ружьем, ратным ополчением.

И поутру в субботу боярин Алексей Семенович к ним, стрельцам, посылал от себя товарищей своих и сам им о всем изволил говорить, чтоб они, взяв жалованье, и шли б на службу в указное число.

И стрельцы в том упорно отказали и просились к Москве повидаться с женами и с детьми. И после того просили они с Москвы к себе жен и детей – и как де жены и дети у нас будут, куды де великий государь нас послать укажет, туды де мы и пойдем.

И боярин Алексей Семенович Шеин приказал в полковом шатре начинать молебен и воду святить, а ротом велел убираться <вооружаться>, также и пехоте к бою.

И стрельцы у монастыря стоят, устроясь обозом со всяким ружьем. В то ж число [стрельцы] пели свой молебен, и воду святили, и к бою многие исповедывались, и крест все целовали промеж собою, что им умереть друг за друга безо всякия измены.

И после молебнаго пения боярин и воевода Алексей Семенович приказал иттить своим ротам. И поставлены были те роты на горе против их стрелецкого обозу сажен во шестидесят. А генерал Петр Иванович Гордон с пехотою с солдаты стал, убрался с пушки, по другую сторону против их обозу на горе.

И после того полкового управления и убору боярин Алексей Семенович присылал к ним, к их стрелецкому обозу, говорить посыльного Тимофея Ржевского, чтоб они ружье покинули, и вышли б из обозу, и в винностех своих великому государю добили челом, и великий государь в вине их пожалует, простит. А буде они, стрельцы, ружье свое не покинут и из обозу с виною не выдут, и боярин Алексей Семенович велит к ним в обоз по них стрелять из пушек без милости.

И стрельцы в том Ржевскому отказали и из обозу своего не вышли своим непокорством. И говорили сами, чтоб по них из пушек стрелять: «Мы де того не боимся, видали де мы пушки и не такия».

И боярин Алексей Семенович, видя их такое к себе непокорство и злое их такое намерение, приказал по них стрелять из пушек. И по них из пушек почали стрелять.

И стрельцы ударили по барабаном тревогу и все стали под знаменами и по уреченным <условленным> местам в обозе. И почали стрелять из своих полковых пушек из обозу Только от них вреды мало чинилось: Бог хранил, а только ранили небольших; а у них убыток стал быть и утрата от пушек великая.

И они почали шапки махать и знамена свои положили. И почали из обозу бежать и к боярину выходить. А попы их полку взяли на руки полковыя иконы и пошли из обозу вон. А из пушек стрельба не унялась. А иные пошли было из обозу на вылазку, только оторопели.

И последние вышли из обозу, и их вогнали в роты к коннице, и гнали их, как животину, до Воскресенского монастыря. И в монастыре их посадили по разным кельям за караулом.

А боярин пошел в соборную церковь и слушал молебна. И после молебного пения кушал, по позыву <приглашению>, у архимандрита. И с тем от себя боярин послал с сеунчем <донесением> Михайла Приклонского.

И после того стрельцов разбирал и смотрел боярин Алексей Семенович и спрашивал у тех полков у стрельцов: Кто вор и кто добрые люди, и которые были на Москве и бунт заводили? И их о том о всем роспрашивали и пытали. И после роспросу и пытки наперед казнили беглецов, которые приходили в Москве, двадцати четырех человек.

И после той казни июня в 27-й день в воскресенье прислан с Москвы окольничей князь Федор Иванович Шаховской. И того ж числа он боярина и воеводу Алексея Семеновича спрашивал о здоровье и за службу ево милостиво похвалял, также и товарищев, и ево полку полчан, стольников, и стряпчих, и дворян московских, и начальных людей солдатских полков. И того ж числа стреляли из пушек про государское здоровье.

И после того были розыски великие и пытки им, стрельцом, жестокия. И по тем розыскам многие казнены и повешены в их стрелецком обозе, где они чинили противность, а иные вешены по дороге. А в обозе их побито и ранено всего 107 человек, а казнено 57 человек, а повешено 67 человек.

Июля в 3-й день в воскресенье в Воскресенском по указу великого государя и по грамоте с Москвы из Стрелецкого приказу Большого полку боярина и воеводы Алексея Семеновича всех ратных людей ево полку ему, боярину Алексею Семеновичу, велено их, ратных людей, роспустить, пересмотря всех налицо, по своему разсмотрению. И того ж числа все ратные люди по указу роспушены.

А достальных стрельцов розослали в ссылку по разным городам, у всякого человека забито на ноге по деревянной колодке. А подводы были под тех стрельцов монастырския, а провожатые за ними – служки монастырские Троицы Сергиева монастыря и иных розных монастырей.

А на Москву в тех же числех пришли из розных государств немцы, гусары и онженеры, всего их пришло 700 человек.

Да с ними ж прошол из Риму от папы римского митрополит: просился у нашего патриарха, чтоб ево велеть пустить в соборную апостольскую церковь побывать. И святейший патриарх ево в соборную апостольскую церковь пускать не велел.

И тот римской митрополит говорил с соборными протопопы и архидиаконы о вере православной христианской, и о законе, о церквах, и о службах, чтобы службы служить церковныя на одних опресноках, а не так, как у нас. И иные сказывал многие прилоги <ухищрения>: «Я де сам лучше вашего патриарха!»

И такое розвращение и мятеж против ево слов сказали святейшему патриарху. И святейший патриарх велел ему говорить: «За такой де мятеж и прещение <угрозу> церквам не подобает тебе быть в Московском государстве. За таким де мятежей не велит тебе святейший патриарх и в Кремль пускать, не токмо что по церквам. Ты де стал соборной восточной апостольской церкви противник, а народу мятежник».

Августа в 25-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил приттить из-за моря. И после ево государского пришествия из-за моря пришли наши послы Франц Яковлевич Лефорт да окольничей Федор Алексеевич Головин. И в тех же числех великий государь изволил послать с Москвы царицу Евдокию Федоровну в монастырь Суздальской постричь, с окольничим с Семеном Ивановичем Языковым.

И после того по указу великого государя из Преображенского посланы были грамоты в розные городы по стрельцов, которые были посланы из Воскресенского монастыря, для взятья тех стрельцов к розыску. И потому великого государя указу те стрельцы из розных городов привезены были к Москве в Преображенской.

И в Преображенске те стрельцы роспрашиваны порознь. И после роспросов пытаны в розных застенках, и розыски были непрестанные. А всех было 20 застенков, и в тех розных застенках были у всякого застенку бояре, и окольничие, и думные дворяне.

И с пыток те стрельцы винились и говорили про свое воровство и промысл на многих людей. И по тому их оговору те люди браны в Преображенск и даваны им с теми людьми в застенке очныя ставки, и с очных ставок пытаны ж.

Также брали из Девичья монастыря боярынь, и девок, и стариц в Преображенской. И в Преображенску они роспрашиваны, и по роспросам пытаны. И на виске Жукова дочь девка родила.

И по розыску те стрельцы казнены розными казньми. И по всем дорогам те стрельцы кладены на колесы тела их по десяти человек. И сквозь колеса в ступицы проткнуты колья, и взоткнуты на те колья их стрелецкия головы.

А иные повешены были по всему Земляному городу у всех ворот по обе стороны, также и у Белого города, за городом, у всех ворот по обе ж стороны. Сквозь зубцов городовых стен просунуты были бревна, и концы тех бревен загвозжены были изнутри Белого города, а другие концы тех бревен выпущены были за город и на тех концах вешены стрельцы.

А иные вешены на Девичьем поле перед монастырем и в руки воткнуты им челобитныя, а в тех челобитных написано против их повинки. Также у стрелецких съезжих изб они, стрельцы, вешены человек по двадцати, и по сороку, и болыни.

А пущие из них воры и заводчики, – и у них, за их воровство, ломаны руки и ноги колесами. И те колеса взоткнуты были на Красной площади на колье. И те стрельцы, за свое воровство ломаны, живые положены были на те колеса, и живы были на тех колесах немного не сутки, и на тех колесах стонали и охали. И по указу великого государя один из них застрелен из фузеи <ружья с ударным кремневым замком>, а застрелил ево Преображенской сержант Александра Меншиков.

А попы, которые с теми стрельцами были у них в полкех, один перед Тимонскою избою повешен, а другому отсечена голова и взоткнута на кол, а тело ево положено было на колесо, так же, что и стрельцы.

А в Преображенске у того розыску были и тех стрельцов казнили бояре и все полатные люди сами, топорами и палашами.

А жон их стрелецких всех роспускали, кто куды хочет, только б оне на Москве не были. И тех стрельчих брали к себе по деревням всяких чинов люди. А которые стрельцы были на службе по розным городам, – и к ним сосланы жоны их и с детьми на вечное житье.

А дворовое их строенье велено им, стрельчихам, продавать. И они то строенье продавали всяких чинов людем. А те их стрелецкие места роздаваны всяких же чинов людем.

Да по оговору ж и по роспросу пытаны верховые певчие, которые были в Верху у царевен в розных комнатах. И после пыток те певчие розданы разных чинов людем с росписками.

Да в то ж время в Преображенском пытан полуполковник Василей Ильин сын Колпаков трожды в том же розыскном деле, и свобожен.

А у бояр, и у окольничих, и из монастырей брали даточных на Воронеж для оберегательства кораблей и всяких корабленых припасов.

В том же году пытан Микифор Ширков рыленин <из Рыльска> с сыном по извету сына боярского рыленина же в государственном великом доводном деле <по доносу в преступлении против государя>. А то дело в Розряде у подьячево Василья Юдина.

А в Преображенском записывали в драгуны детей боярских и князей небогатых; прибирали их в роты.

А хлебу был недород велик: купили на Москве рож, четверть московскую <8 пудов> по сороку алтын с гривною; крупы гречишныя четверть по штидесять алтын без гривны; пшеницу добрую четверть по тому ж, среднюю по полтора рубли; горох по тому ж и по сороку алтын; конопли по двадцати алтын четверть; пшено четверть по полтора рубли, а доброе и по штидесять алтын; овес по шестьнадцати алтын и по пятьнадцати четверть.

В Азов сказали боярину Алексею Петровичу Салтыкову. В Тавань сказано стольнику Василью Иванову сыну Еверлакову. Во Брянеск, к струговому делу – стольник Семен Федоров сын Грибоедов, а к хлебному приему – Григорей Шишин. К тому ж делу на Воронеж Костантин Кафтырев, а к хлебному приему стольник Еремей Хрущев. А к хлебному приему на Коротояк – Михайло Зыбин, а на Романов – Селиванов.

Ноября в тех же числех по указу великого государя; перед Поместным приказом чинено наказанье князь Федору Хотетовскому: бит кнутом за то, что он продал одну вотчину двум. Да в Преображенском чинено наказанье: перво плетьми, а вдругор[ядь] кнутом, – розрядному дьяку Степану Ступину, а поместье ево, и вотчины, и двор отписаны на великаго государя, а животы все ж взяты на него, великого государя.

На Богоявленьев день ходили с образы на иордань <водосвятие>, а был в ходу крутицкой митрополит, а святейший патриарх не был для того, что был болен. А солдаты шли на иордань строем с начальными людьми Преображенского полку, и в том полку в первой роте изволил иттить сам великий государь с протазаном <копьем с широким резным наконечником>.

Также шли Семеновские солдаты и Бутырские, и стояли все на иордани. На Преображенских солдатах были зеленые кафтаны, а на Семеновских лазоревые, а на Бутырских красные. А были они с пушками и палили из пушек трижды, также и из мелкого ружья. А на иордань генерал Автомон Михайлович Головин перед пехотою ехал в санях с дышлом. И на тот Богоявленьев день был дождь, и капели великия, и лужи.

Год 1699

Генваря в 6-й день в Преображенском чинено наказанье Дмитрию Иванову Дивову да Ивану Яковлеву сыну Колычову: биты плетьми снем рубашки, вместо кнута, за то, что Колычов взял с Дивова 20 рублев денег да бочку вина, чтоб ему, Дивову, на Воронеже не быть у корабельнаго дела. А Колычов в то время сидел в судном Володимерском приказе.

А боярину князю Якову Федоровичу Долгорукову велено сидеть в Иноземском приказе судьею, а товарищем ему сидеть велено стольнику Назарью Петрову сыну Мельницкому.

И генваря в 12-й день на Постельном крыльце по указу великого государя сказано всем стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и жильцом на службу, а приезды свои велено записывать в Ахтырке на сроки: марта в 20, 25 и 30-е число. А сказку сказывал розрядный дьяк Иван Кобяков, а у сказки стоял боярин Тихон Никитич Стрешнев.

Генваря в 19-й день, на первом часу дни, явилось в Ямском приказе подкидное письмо, запечатано за красными двумя печати. И то письмо запечатанное подписано: «Поднесть благочестивому государю нашему царю Петру Алексеевичу не роспечатав». На том же письме в другом месте подписано: «Вручить сие письмо Федору Алексеевичу Головину».

А то письмо явилось обороненной бумаги от прибыльщика <того, кто искал новые источники казенных доходов>, человека боярина Бориса Петровича Шереметева Алексея Курбатова. И за ту прибыль дано ему дьячество и велено ему сидеть в Оружейной полате и сборы всякие ведать. Ему ж дан двор дьяка Степана Ступина с каменными полаты и деревни ево.

В памяти из Иноземского приказу написано:

«Велено быть на ево, великого государя, службе на Украине ратным людем пешаго строю, солдатом и стрельцом, по росписи 22 000 человек. А к тем ратным людем в пополненье в указное число в 40 000 человек взято с крестьянских, и с бобыльских, и с задворных, и с деловых людей дворов даточных по переписным книгам 186 <1678> года, с святейшаго патриарха, и властей, и с монастырей, и с церковных земель со 139 351 двора, с 25 дворов по человеку, итого 5574 человека; царевичей, и бояр, и окольничих, и думных, и ближних людей с 41 857 дворов, с 30 дворов по человеку, итого 1469 человек пеших.

Помещиком и вотчинником московских чинов людей, которым быть на службе по наряду из Розряду, даточных же, опричь тех людей, которые будут за ними, конного со 100 дворов по человеку, и быть им на службе с ними вместе, пешаго с 50 дворов по человеку.

Помещиком же и вотчинником, которым на службе не быть, и которые на воеводствах, и на приказех, и у дел, с 30 дворов по человеку пеших же. А за кем имяны, которые у дел на службе не будут, 336 805 дворов, – нс тех положено на пример взять даточных конных со 100 дворов по человеку, итого 3000 человек; пеших с 50 дворов по человеку, итого 6036 человек.

Итого будет взято даточных, опричь конных, 13 739 человек.

Набрать вольницы и всяких чинов людей, кроме боярских людей и крестьян, 4221 человек. Копейщиком и рейтаром поместным, за которыми по 10 дворов и болыни, 45 человеком служить и быть на службе самим, а с достальных копейщиков, и рейтар, и солдат выборных и городовых полков, которым быть в домех, и с беглецов, и с их детей, и братей, и всяких свойственников, которые в службу поспели – для службы <взять> денег по рублю с человека.

А с крестьянских, и с бобыльских, и с задворных, и деловых людей дворов – по 8 алтын по 2 деньги с двора; с отставных начальных людей, и с копейщиков, и с рейтар, и с городовых дворян и детей боярских – по полтора рубли с человека, а с крестьян по 8 алтын по 2 деньги с двора. И тот сбор и даточных ведать в Стрелецком да в Ямском приказех со всех чинов пополам».

207 <1699> году генваря в 23-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) указал по именному своему великого государя указу в державе своего государства, на Москве и во всех городех, для пополнения своей великого государя казны, и для укрепления во всяких делех крепостей Имущественных документов>, и чтоб впредь во всяких крепостных делех между всяких чинов людьми споров и от ябедников и от составщиков воровских никаких составов, и продаж, и волокит никому не было – держать на Москве во всех приказех, и в городех, и в пригородках, и в волостех, где приказныя избы есть, бумагу под гербом ево великого государя Московского государства.

И на той бумаге писать вотчинныя, и лавочныя, и дворовыя, и на людей крепости, и сделочныя записи, и заемныя кабалы в больших деньгах, который болыии пятидесяти рублев, на бумаге, которая под большим орлом. Которыя всякия вышепомянутыя крепости меныпи пятидесять рублев, и челобитныя мировыя на площади или инде где писать на бумаге, которая под гербом величиною против золотого <размером с золотую монету>. Челобитные списки, также в приказех в челобитчиковых делех сказки писать на бумаге, которая за печатью в полы <половину> золотого.

А для тех вышеписанных дел печать сделать и бумагу печатать. И то печатное дело и денежной сбор ведать в Оружейной палате боярину Федору Алексеевичу Головину с товарыщи. И тое бумагу для тех вышепомянутых дел на Москве в приказы разослать. И на той бумаге писать марта с 1-го числа нынешняго 207 <1699> году. А из приказов в городы, сколько в которой приказ будет надобно, по тому ж розсылать и вышеписанныя дела писать, с которых чисел будет прислано.

И за тое бумагу имать деньги в Оружейную полату: которая под большим клеймом – по 3 алтына по 2 деньги за лист; под средним – по 2 деньги за лист; под меньшим – по 1 деньге. А будет на Москве и в городех, после тех вышеписанных срочных чисел, объявятся какия письменныя крепости писаны не за вышеписанными клеймами, и тем крепостям не верить, и в том им отказывать, да на них же, у кого такия крепости объявятся, имать пошлины вдвое или пеню.

Таков великого государя указ за пометами думных дьяков: Емельяна Украинцова, Никиты Зотова, Протасья Никифорова, Автомона Иванова, Гаврила Деревнина, Любима Домнина, Андрея Виниюса.

Февраля в 3-й день по указу великого государя казнили на Красной площади стрельцов, которые явились в измене в Воскресенском. А казнили их Преображенского полку прапорщик Андрей Михайлов сын Новокщенов да палачи Терешка с товарыщи. У казни был сам великий государь да боярин князь Михайло Никитич Львов, также и иные прочие, того ж числа на Болоте казнены стрельцы: всего казнено на Болоте 49 человек.

Февраля в 4-й день кликали клич Преображенские солдаты на площади перед Николою Гостунским, чтоб ехали в Преображенское стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и всяких чинов люди, кто хочет смотреть розных казней, как станут казнить стрельцов и казаков яицких, а ехали б в Преображенское без опасения. И того же числа в Преображенском казнены стрельцы, а иные четвертованы. Всего их казнено 192 человека.

В тех же вышеписанных числех состоялся имянной великого государя указ: велено с думных дьяков, также и с простых со всех дьяков и с подьячих со всех приказов взять по окладу деньги. А по чему с дьяков, также и с подьячих с которого приказу, – и то писано ниже сего по статьям порознь.

Февраля в 9-й день состоялся указ великого государя посадским людем и сказан перед Розрядом всем гостям и всех слобод всяких чинов посадским людем, чтоб они выбрали промеж себя во всех слободах бурмистров, а над бурмистрами были бы статы, и всех бы слобод по выбору ведали их всех они, а до иных приказов им, посадским людем, дела нет. А подлинной великого государя указ сказывал розрядной дьяк Артемей Возницын.

Февраля в 10-й день кликали бирючь <объявляли через глашатаев> на площади и по крестцам <перекресткам>, чтоб всяких чинов люди по ночам, в 3-м часу ночи, не ездили. А кто станет в тех ночных часех ездить, и с тех брать по указу со всякого человека, и с лошадей, и с саней, по 2 деньге.

Февраля в день по указу великого государя окольничей Александра Петрович Протасьев пошол на Воронеж для управления корабельного и брегантинных дел, с припасы. А товарыщ ево

Семен Языков оставлен на Москве. И по указу великого государя велено быть в товарищех с ним, Александром Петровичем, стольнику Ивану Яковлеву сыну Колычеву.

И в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) изволил иттить с Москвы на Воронеж, говев на первой неделе Великого поста, в воскресенье. А изволил иттить из Преображенска в пешем строю. А полки шли: Преображенской, Семеновской, Бутырской с начальными людьми. А Москва приказана [в управление] боярину князю Ивану Борисовичу Троекурову.

А после походу ево, великого государя, в Великой же пост по имянному ево, великого государя, указу пошли на Воронеж: бояре Алексей Семенович Шеин, князь Юрья Семенович Урусов, Федор Алексеевич Головин, Тихон Никитич Стрешнев, Лев Кирилович Нарышкин; ближние стольники князь Федор Юрьевич Ромодановской, Иван Иванович Бутурлин; генерал Автомон Михайлович Головин; также и морские стольники, что были за морем для ученья, и иные прочие.

А бояре, по указу, были с женами для того, что в то время были на Воронеже царевны. И на Воронеже был гнев и опала на боярина князь Михаила Григорьевича Ромодановского, и прислан с Воронежа с солдаты в деревню свою, что на Клязьме.

А из Преображенского приказу в Ратушу прислана память, чтоб из Ратуши послали бургомистры в городы к бурмистром память, что будучи на Воронеже у корабельных дел сколько взятков взял Александра Петрович Протасьев – и о том бы отписать в Преображенской приказ.

А люди ево, окольничего Александра Петровича Протасьева, взяты были в Преображенской – Овдокимка Китаев да Сенька Белой – и роспрашиваны: что взял от кораблев Александра, их боярин, и чтоб они сказали о взятках подлинно. И они за то биты кнутьем. А ево, Александра, о взятках изволил спрашивать сам государь, и он, Александра, великому государю вину принес. И в тех же числех он, Александра Петрович, с печали и с стыда на Москве умер.

207 <1699> года марта в 21-й день по указу в. г. ц. и в. кн. Петра Алексеевича (т) боярину князю Юрью Семеновичу Урусову с товарыщи. В нынешнем в 207 году марта в 1-м числе великий государь указал:

«Впредь у ответчиков допросов на письме и сказок, за руками не принимать, а допрашивать судьям перед собою против истцова челобитья, в чем кто на кого бьет челом, а посторонних слов, которые к делу не приличны, ничего не писать.

А будет истцу или ответчику доведется говорить улику – и истцу уличать ево в то ж время, как ответчик челобитную очистит <ответит на обвинения истца>, а ответчику, и какая на истца улика, говорить очистя челобитную на словах же с подлинною ведомостью <доказательствами>. И о всем чинить указ против новосостоятельного указу, каков закреплен февраля в 21-й день 205<1697> году, и сей свой великого государя указ в Московском судном приказе записать в книгу».

Подлинной указ за приписью дьяка Федора Замятнина в Московском судном приказе подан апреля в 7-й день нынешняго 207 <1699> году.

Апреля в день по указу великого государя сказано думному дьяку Емельяну Украинцову в Царьград посланцом. А стольнику Андрею Артамонову сыну Матвееву сказано, что быть ему посланником в город в Гагу к Статом <в Гаагу к Генеральным штатам^ А кому быть с ним стольником – и имена их с Воронежа присланы в Розряд.

В том же году на Воронеже по указу великого государя чинено наказанье воронежскому воеводе Дмитрию Васильеву сыну Полонскому: бит кнутом и послан на плотах в Азов до указу.

Маня в 1-й день по указу великого государя из Преображенска была стольником повестка, чтоб явились в Преображенском маня во 2-й день. И того ж числа стольники, которые были на Москве, явились генералу Автомону Михайловичу Головину. И был смотр, и после смотру генерал сказал, которые явились на смотре, чтоб они учились пехотному строю на Житном дворе, у ково есть свое ружье, фузеи или пищали, – а у ково нет, те б брали в Преображенском государево ружье и явились на Потешном дворе генералу Автомону Михайловичу майя в 6-й день. А которые в деревнях – и тех бы посылали свойственники их, чтоб были они из деревень не мешкав, не дожидаясь о том впредь иного указу.

И майя в 6-й день стольники явились на Потешном дворе. И генерал всех пересмотрел и велел ставить шеренгами. И проучил по артикулу <уставу>, сначала два тейпа <приема>. И велел сказать, чтоб к ученью были на Житном дворе майя в 7-й день. И с того числа почали на Житном дворе стольников учить.

А с Воронежа великий государь изволил приттить к Москве майя в 11-й день. А в 13-м числе, по указу великого государя, были стольники в Преображенском на ученьи. Майя в 17-й день велено быть стольником к ученью в старое Семеновское, и там было ученье, и в то время тут изволил быть великий государь. И с того числа почали учиться все в старом Семеновском.

Майя в 26-й день из Розряду посланы грамоты в городы: велено всем стольником, и стряпчим, и жильцом ехать к Москве.

А в Пушкарском приказе по указу великого государя велено сидеть судьею милитинскому <имеретинскому> царевичу Александру Арчиловичу с товарыщи. И в Пушкарском приказе велено ево писать генерал фелцехмейстер.

А боярина князь Михаила Григорьевича Ромодановского взяли из деревни в Семеновское для розыску и очных ставок с достальными стрельцами, и очныя ставки у нево с ними были.

Да в Преображенском доводили люди Якова Федорова сына Полтева на нево в словах, что он, Яков, говорил слова про великого государя о кораблях. И по тому извету взят он был, Яков, в Преображенской, и даваны были ему с людьми очныя ставки, и он, Яков, пытан. И после пытки за те слова клан на плаху, и снем с плахи бит кнутом, и заорлен <заклеймен каленым железом>, и велено ево сослать на каторогу на Таганрог.

Июня в 25-й день в старом Семеновском по указу великого государя приезжали генералы: Автомон Михайлович Головин, да Адам Адамович Вейде, да князь Никита Иванович Репнин, – и смотрели стольников, которые были в ученьи пехотного строю, и розбирали на три стороны. И те три доли, по росписке имян их, достались всякому генералу по семидесяти человек, и всякой генерал своим государев указ сказал – где кто написан, тут и быть.

Июня в 28-й день в Преображенском Богдану Михайлову сыну Тевешову учинено наказанье: бит кнутом за то, что отбивался от пехотного строю, а добился было к межевому делу, и заорлен.

Июня в 29-й день гибло <затмевалось> Солнце рано поутру. Итого ж числа была на Красном пруде потеха: сделано было три городка на воде, и с тех городков была пальба, также и пушечная стрельба, также пехотная из мелкова ружья, а кругом пруда была пехота. А около тово пруда были шатры государевы, и в тех шатрах были столы. И в тех шатрах великий государь изволил кушать, и бояре, и все полатные люди.

Июля в 1-й день из Стрелецкаго приказу казнен на Болоте за разбой и за смертное убивство князь Иван княж Борисов сын Шейдяков.

Июля в 2-й день сказана стольником, и стряпчим, и дворянам московским сказка на Постельном крыльце: которые на Москве, и те б имяна свои записывали в Розряде, а которых на Москве нет – и по тех, по указу великаго государя, посланы будут из Розряду грамоты.

Июля в 3-й день по указу великого государя послан с Москвы полковой воевода князь Борис княж Михайлов сын Кольцов-Мосальской с пехотными полки.

А стольник князь Юрья Трубецкой послан в Царьгород и в иныя государствы, и дана ему проезжая грамота, а писан он именем и прозванием не своим, а особым иным простым человеком, а с ним только подвода да человек, также с ним посланы немногие государевы люди для проезду <охраны>.

А приезжих стольников, и стряпчих, и жильцов, которые высланы по грамотам к Москве – и тех на Постельном крыльце смотрели генералы: молодых отбирали в сени перед Грановитою, а старых оставили особь статьею. И стариком, и которые по смотре не годились, велено тем ехать по деревням. А выбранным велено приносить сказки в Розряды, сколько за кем крестьянских дворов, и отданы по генеральству в ученье.

Да явился было указ о французском платье, и тот указ многие списывали, и с тем указом многих ловили, и на Потешной двор водили, и роспрашивали: Где они такой взяли и у кого списывали?

Июля в день привели на Потешной двор архимандрита Знаменскаго с девкою: выняли у нево в келье по извету ево келейника, – и отослан на патриарш двор.

А хлебные все запасы, и отпуски, и прием приказано было провианту окольничему Семену Ивановичу Языкову. И в то ж время стольники, которые написаны были в пехоту, дачи <взятки> давали ему великие за то, чтобы их имена из пехоты взять и послать к хлебным запасом для приему и по их даче и по хотьбе то все делано.

Июля в 25-й день была встреча послу шведскому. Пристав у него был Володимер Воробин да Алексей Калитин.

И того ж числа был пожар великой, загорелось наперед на Рожественке, а выгорело по Неглинну, и по Яузу, в Белом городе, и Китай весь выгорел, не осталось ни единаго двора. Также выгорели все ряды, и лавки, и Сыскной приказ.

208 <1699> году сентября в 1-й день по имянному указу великого государя велено сидеть в полате бурмистром. И они были в соборной и апостольской церкви и у святейшаго патриарха Андриана. И после того их сиденья посланы во все городы грамоты великого государя по всем городам к воеводам, чтоб они посадских людей во всех городех никакими делами не ведали.

208 <1699> году сентября в 25-й день из морского пути изволил приттить к Москве великий государь с бояры.

Да октября в день велено по имянному указу, чтоб ездили судьи в Преображенской на Генеральной двор по пятницам.

Октября в 27-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) указал ево великого государя указ всяких чинов люд ем сказать:

«До сего указу били челом великому государю самому о всяких делех. И ныне великий государь указал, чтоб били челом в приказех судьям, где кто судит и в которых приказех у кого дела, а не самому великому государю.

А будет судья или дьяки учинят какую неправду в тех делех – и на них челобитчиком бить челом самому великому государю невозбранно во всякое время и во всяких местех. А те дела меж тех челобитчиков, и судей, и дьяков, будет судить сам великий государь всегда неотложно. А будет судья или дьяк в суде, а челобитчик в челобитье своем неправ будет – и им будет казнь.

А опричь вышеписанных на судей челобитья или великих государственных дел – никаких ни с каким челобитьем к самому великому государю никто не ходили б, чтоб в том бездельной докуки не было, а будет с иным челобитьем придет – и ему учинено будет наказанье».

У того подлинного великаго государя указу припись думного советника Прокофья Возницына.

Того ж числа великий государь, выписки слушав в Преображенском, указал и бояре приговорили:

«Всяких чинов людем на ответчиках за земляное владенье искать впредь: за пашенную землю за десятину по Уложенью и по Новоуказным статьям по два рубли, а за непашенную по рублю, а за сенные покосы – за копну по алтыну, а за десятину – по десяти алтын на год.

А которые дела в таком земляном владенье вершены и иски доправлены до сего великаго государя указу – и тем делам быть так; а которые дела не вершены или на вершеные спорное челобитье принесено и с ис[т]цовых исков на ответчиках пошлин не доправлено – и по тем делом за то земленое владенье указывать цену по Уложенью, и по Новоуказным статьям, и по сему великаго государя имянному указу.

И в Московском судном приказе сей великаго государя имянной указ записать в книгу, а в иные приказы послать памяти».

Подлинной указ закрепил думной дьяк Автомон Иванов.

Ноября в 1-й день по именному великаго государя указу велено в Печатном приказе брать пошлины с бояр, и со всех палатных людей, и с патриарха, и со всех монастырей, и с начальных людей.

Ноября в 8-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) указал:

«Принимать в свою, великаго государя, службу в солдаты изо всяких вольных людей. И кто похочет в тое службу иттить – и тем людем записываться в Преображенском в солдатской избе. А ево, великаго государя, жалованья тем людем дано будет впредь на год по одиннадцати рублев и будут они написаны в московских полкех в солдатех.

А как они будут на службе великого государя, где ни есть, и им будет дано: хлебные и кормовые запасы, и вино, – равно с иными полки, Преображенского и Семеновского полков солдатами. И для записки, чтоб без мешканья записывали, велено быть непрестанно в Преображенском на съезжей солдатской избе и на дворе боярина Федора Алексеевича Головина из приказов Ямского и Холопья суда подьячим».

У того подлинного великого государя указу припись думного дьяка Протасья Никифорова.

Ноября в 17-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т), слушав дела в Преображенском на Генеральном дворе, указал и бояре приговорили:

«По прежнему своему, великого государя, имянному указу по челобитью стольника Семена Грибоедова с Степановыми людьми и крестьяны Бахметева, которые люди и крестьяне написаны в челобитье ево Семенове про нарядной приезд Сооруженный налет> и смертное убивство Семенова крестьянина Грибоедова Никишке Якимова – розыскать и в поставке к розыску людей и крестьян, а по Степане Бахметеву собрать поручную запись или взять сказку с подкреплением.

А по челобитью Степана Бахметева о земле ведаться им в Поместном приказе. А которые дела в челобитье Степана Бахметева написаны, – и те дела взять к Москве в приказ Сыскных дел».

Тот подлинной великаго государя указ закрепил думной советник Прокофей Возницын.

«Произволением нашего великого государя царя.

Сим всему миру являет Яков Андреев сын Гасениюс, часового дела мастер, что на дворе окольничего Ивана Ивановича Головина, возле Андрея Артемоновича, у Николы на Столпах, будет вскоре установлено счастливое воспытание, по иноземчески называются лотори <лотерея>, в 80 рублев лот, с числами, где всем охотником или охотницам вольно свою часть <счастье> испытать, како добыть тысячу рублев за гривну.

К сему делу 8020 счастливые ерлыки, на который написаны будут 14 рублев, розделено на сию стать: одна лота или ерлык в 1000 р., одна лота в сто р., одна лота в 50 р., две лоты по 20 р. в лоте, пять лот по 10 р. в лоте, 10 лот по 5 р. в лоте, 20 лот по 3 р. в лоте, 30 лот по 2 р. в лоте, 8 лот по 1 р. в лоте, 7900 лот или ерлыка по 10 алтын.

И те лоты или ерлыки зачнут выдавать всем охотником или охотницам на вышеупомянутом дворе в нынешнем: в 208 <1699> году в 13-й день ноября за гривну всякую лот или ерлык с числами, всякой охотник приписав свое пятно в книгу. И коль скоро все розданы, тогда день будет присрочен к воспытанию счастливства и миру объявлен будет, сколько всякому счастей денежных тем охотником или охотницам вынется.

И при смотрении для верности присмотром будут 6 верных господ, каких великий государь наш укажет к воспытанию счастливца, также два младенца, которые не видевши те лоты или ерлыки пред всеми свидетели и народу, кто желает быть, [будут] пред всеми вынимать. И сколько денег написано объявится счастливому или счастливым – столько денег тому или тем счастливым дано будет от вышеупомянутого Якова Андреева Гасениюса на том же дворе, вычет одну копейку из гривны к сподобе <в компенсации^ многих трудов и проторей <убытков> у сего строения.

И сверх того будет три счастливыя лоты или ерлыки. Всех написано будет 30 лот: чья одна лота или ерлык от младенцов вымутся – тому будет 10 рублев; а которая первая в след после большой 1 000 р. лоты выдет – 10 же рублев; которая самая последняя вымется – то також Юр. дано будет, опричь тех денег, что на ер лыках или лотах явится. В сем деле будет равная оправа како большому господину, також и рабу, и младенцу безо всякаго обману».

Декабря во 2-й день Ивановския площади подьячим писать не велено.

Декабря в 7-й день по указу великого государя поставлена на площади перед Поместным приказом висельница. И декабря в 8-й день по указу великого государя на ту висельницу вожен по лестнице Михайло Волчков за неправое челобитье, что он бил челом на думнаго дьяка на Андрея Виниюса. И снем с висельницы он, Михайло, бит кнутом на козле нещадно.

Декабря в 9-й день по указу великого государя на Постельном крыльце сказана всем царедворцом служба, а кто на службе быть не похочет – велено платить деньги с пятидесяти дворов по 100 рублев, а за кем больше – по 200 р., а за кем ничего – по 100 рублев. И по тому указу деньги в Розряд платили и в том брали из Розряду отписи о приеме денег, а в отписях писали, что взяты с них деньги вместо службы.

208 <1699> году декабря в 9-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) указал и бояре приговорили:

«Которыя крепости явлены или впредь кто явит в Поместном приказе, а писаны до сего великого государя указу, а на те крепости спор и челобитье в Поместном приказе есть, а в том спорном челобитье учнут писать те крепости составными и воровскими и руки у тех крепостей лживить <оспаривать подлинность подписей> – и про такия крепости розыскивать и руки свидетельствовать дьяком и подьячим, которые сидят в приказех, а не площадными подьячими, против того, как по Уложенью и по Новоуказным статьям велено розыскивать по спорному челобитью про купчия, и про закладныя, и про записки.

А впредь с сего великого государя указу и боярского приговору купчия, и закладныя, и поступныя, и сделочныя всякия крепости, которыя по Уложенью велено писать на Ивановской площади, а надлежат в Поместном приказе – и их писать на Москве в Поместном приказе подьячим добрым с ведома того приказу судей. А вместо послухов писать свидетелей, людей добрых и знатных, в больших делех человека по три, и по четыре, и по пяти, и больши, а в меньших, которые во сте и в двустех рублех, человека по два и по три.

И ручником прикладыванье рук своих отписывать имянно, что они такия вотчинныя продажи, и закладныя, и сделки чинили при тех знатных свидетелех. Да и свидетелем к тем крепостям руки прикладывать же, а в руках чины свои и сделки отписывать имянно ж, чтоб впредь в том ни от кого спору и челобитья не было. А сколько в котором числе и в каких делех какия крепости писаны – и тому в Поместном приказе учинить особыя записныя книги за дьячими руками. И в тех книгах описывать имянно ж: кто с кем какую сделку учинил, и к тем записным книгам кто крепости дал и кто взял – велеть руки прикладывать, а как кто к записке руку приложит – и те крепости отдать тому, кому надлежит, и сказать сей великого государя указ и боярской приговор, чтоб они те крепости приносили к записке по приказной обыкности, которыя будут писаны на Москве, в два месяца.

Да и в городех воеводом, в которых розряды, такия ж крепости писать по сему ж великого государя указу и по боярскому приговору. А в которых городех розряду нет – ив тех крепости писать во сте рублех и меныпи, а болыпи ста рублев крепостей не писать. А к записке в Поместной приказ высылать в два месяца. А сколько в месяц, и в каких делех, и от кого, и кому крепости в городех писаны, и кто тех крепостей свидетели – и о том воеводом по вся месяцы писать в Поместной приказ.

Также, которыя крепости во всяких делех писаны до сего великого государя указу и боярского приговору – и их записывать в Поместном приказе с сего его государева указу и боярского приговору в полгода. А которые люди в те месяцы были или впредь будут на службах или в посылках – и им такия крепости записывать как приедут со службы или из посылки на вышеписанные сроки. А кто тех крепостей на те сроки к записке не принесет, а учинится на те крепости спор – и тем крепостям не верить и про них не розыскивать.

Да и в иных приказех о крепостях, в которых приказех которыя крепости надлежат, чинить по сему ж его, великого государя, указу и боярскому приговору, и о том в те приказы и в городы к воеводам послать его, великого государя, указы».

208 <1699> году декабря в 20-й день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) указал сказать:

«Известно ему, великому государю, стало – не только что во многих европских християнских странах, но и в народех словенских, которые с восточною православною нашею церковию во всем согласны – как волохи, молдавы, сербы, долматы, болгары, и самые его, великого государя, подданные черкасы, и все греки, от которых наша вера православная принята – все те народы согласно лета свои счисляют от Рождества Христова в восьмый день спустя, то есть генваря с 1-го числа, а не от создания мира, за многую рознь и считание в тех летех <из-за разногласицы в счете лет от Сотворения мира>.

И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущаго генваря с 1-го числа настанет новый 1700 год, купно и новый столетний век. И для того добраго и полезнаго дела указал [великий государь] впредь лета счислять в приказех и во всяких делех и крепостех писать с нынешняго генваря с 1 – го числа от Рождества Христова 1700 года.

А в знак того доброго начинания и нового столетняго века в царствующем граде Москве после должнаго благодарения к Богу и молебного пения в церкви, и кому случится и в дому своем, по большим и проезжим знатным улицам знатным людем и у домов нарочитых духовного и мирского чину перед вороты учинить некоторыя украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе и у нижней Оптеки или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротом учинить возможно.

А людем скудным комуждо хотя по древцу или ветьве на вороты или над хороминою своей поставить. И чтоб то поспело ныне будущаго генваря к 1-му числу сего года, а стоять тому украшению генваря по 7-й день того ж 1700 года.

Да генваря ж в 1-й день, в знак веселия, друг друга поздравляя новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненныя потехи зажгут и стрельба будет, – по том по знатным двором бояром, и окольничим, и думным, и ближним и знатным людем податного, воинского и купецкого чина знаменитым людем кождому на своем дворе из небольших пушечек, буде у кого есть, и из нескольких мушкетов или иного мелкого ружья учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракетов, сколько у кого случится.

И по улицам большим, где пространство есть, генваря с 1-е по 7-е число по ночам огни зажигать из дров, или хворосту, или соломы. А где мелкие дворы, собрався пять или шесть дворов, такой огонь класть или, кто похочет, на столбиках поставить по одной, или по две, или по три смоляныя и худыя бочки, и наполня соломою или хворостом зажигать. А перед Бурмистрскою ратушею⁹стрельбе и таким огням и украшению по их разсмотрению быть же».

Декабря в 10-й день по указу великого государя сказано:

«208 <1699> году ноября в день в. г. ц. и в. кн. Петр Алексеевич (т) по докладной выписке слушав указал. Для опасения турския войны, что все окрестные государства с турским салтаном учинили мир, взять с святейшаго патриарха, и со властей, и с монастырей, и с церквей, за которыми есть крестьянские дворы, и с царевичей, и с бояр, и с окольничих, и с думных людей с крестьянских, и с бобыльских, и с задворных деловых людей – даточных против нашего, великого государя, указу, людей добрых, а не старых и не увечных.

Да со властей и с монастырей из служек, и служебников, и конюхов, которые в службу годятся [взять даточных]. И о том у святейшаго патриарха, и у властей, и у церквей, служкам, и служебником, и конюхом, а у боярских и окольничих людей дворовых и их людем всем что есть имать росписи за руками, и по тем росписям тех людей приводить им к смотру в Преображенское на указные сроки, и из тех их людей выбирать самых добрых и нестарых людей, опричь дворецкого, дядьки, стряпчего, казначея.

А буде в Троице-Сергиеве монастыре и в иных монастырех столько служек, и служебников, и конюхов не будет – и у них взять то, что в тех монастырех есть, а им из них оставливать в тех своих монастырех по 20 человек, а в иных монастырех оставливать по росчоту против крестьянских дворов, применяясь к Троицкому Сергиеву монастырю.

А имать за тех людей, которые им будут оставлены, также буде у патриарха, и у властей служек, и служебников, и конюхов, а у бояр, и окольничих, и у думных дворян, и ближних людей дворовых их людей указное число не достанет – нс них имать деньги по одиннадцати рублев за человека, розложа указное число крестьянских дворов.

А которые бояре, и окольничие, и ближние люди воеводами в Сибири, в Астрахани, на Терках, в Азове, на Таганрогу, в Таванску – будет они дворовых людей дать не похотят – и имать с них деньгами по указу, по одиннадцати рублев за человека. А с иных воевод киевских и белгородских, которые в черкасских городех – и с них со всех имать даточных, а за недостаточных деньгами по указу.

А которые были, а иные и ныне за морем, и которые в начальных людех и ныне на службе – нс тех взять с пятидесяти дворов по человеку пеших. А с помещиков и вотчинников московских чинов людей, которым быть на службе, взять с пятидесяти дворов пешего; да как он будет на службе, и с него взять со ста дворов крестьянских; всего с них конного и пешего имать со ста пятидесяти дворов по два человека. А у которых московских чинов и городовых дворян в пятьдесят дворов не достанет или сверх пятьдесят дворов будут перехожие дворы – и с тех лишних и недостальных имать деньгами по указу.

А которым на службе не быть, и которые на воеводствах, и на приказех, и у дел, и в отставных, и со вдов, и с недорослей, и с девок – даточные имать с тридцати дворов по человеку, а с перехожих и с недостаточных людей взять деньги по росчоту: за даточного по одиннадцати рублев за человека.

А с деревень, которые есть за солдатскими начальными людьми и за солдаты, имать, которым быть на службе – с пятидесяти дворов, а которым не быть – с тридцати дворов по человеку. Имянитого человека Григорья Строгонова с поместей ево и вотчин взять с тридцати дворов [человека]. Уставщика Сергея Суворова да гостей, с поместей их и вотчин – с двадцати пяти дворов по человеку.

Сибирского и астраханского митрополитов и их епархий с монастырей и с церквей имать деньги за задворных «^находящихся в услужении> по одиннадцати рублев за человека, а с иных волостей имать даточных по указу. И с малых монастырей и с погостов, за которыми меньше двадцати пяти дворов, складывая [владения их до суммы] в двадцать пять дворов имать деньгами по одиннадцати рублев за человека.

С вотчин царевича меретинского, генерала Франца Яковлевича Лефорта, полку ево генералов и иноземцов, Андрея Батмана и Вахромея Меллера, с волостей, которыя приписаны к железным их заводам, с 25 дворов за даточных взять деньгами по 11 рублев за человека.

А имать даточных и деньги со всех вышеписанных человек по их сказкам, а сказки имать с великим подкреплением, описався <записав>, сколько за ними в которых городех крестьян и деловых людей по переписным книгам, и что у кого прибыло сверх переписных книг, и за кем в переписных книгах те дачи написаны. И по тем их сказкам с переписными книгами справиться, и чево больше – с тово имать по сему великого государя указу 208 <1699> году о сборе даточных.

А с переписных книг 186 <1678> году перечни и сказки, и денежной сбор и деньги, которыя сбираны в Стрелецком и в Земском приказех, и доимки, и росписи, и все подлинныя дела, а из Розряду, и из Иноземского приказу, и княжества Смоленского и из Новогородского приказу бояром, и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов людем, а которые на службах, и на воеводствах, и на приказех, и у дел на Москве, и из приказу Казанского дворца имянные списки и перечни с переписных книг 186 <1678> году, и воеводом и приказным людем, для сбору даточных, взять в Преображенское.

И сей свой, великого государя, указ на Москве всяких чинов людем сказать, а в городы послать к воеводам ево великого государя грамоты с нарочными посылыцики».

Подлинный указ закрепили думные дьяки: Протасей Никифоров, Автомон Иванов, Любим Домнин.

Сказки и росписи слугам боярским приносить ноября 26-е число, а людей приводить того ж числа, а буде невозможно – декабря к 1-му числу. Патриарху, и властем, и монастырем ближним – декабря в первых числех.

На грамотах срок писать: в ближние города первый декабря к 6-му числу, вторый – к 25-му числу; дальным первый – декабря 25-го, вторый – генваря 25-го. В степные же [города] послать грамоты с указу.

Год 1700

И в Преображенском на генеральном дворе принимали сказки с дворов крестьянских и даточные в солдаты у всяких чинов.

Июля в 9-й день в Преображенском на генеральном дворе генерал Адам Адамович Вейд докладывал великого государя по росписи о стольниках, которые писались в ту роспись за болезнью и старостью. И великий государь изволил их сам смотреть. Больных изволил отставливать и отмечать в росписи своею рукою. На Якова Васильева сына Сокольникова был гнев великой, учинено ему наказанье, бит кнутом нещадно, да Юрьева сына Селиванова секли плетьми, также и на иных гнев был. И тех всех, которые в росписи были написаны, указал великий государь послать в ссылку в Азов, а поместья, и вотчины, и дворы велено им продавать.

Августа в 22-й день 1700 года по указу великого государя пошли с Москвы на службу пехотные полки: Преображенской, Семеновской, Бутырской, – ас ними пошол полковник Иван Иванов сын Чамберс с полковники.

Августа в 26-й день прибиты по градским воротам указы о платье французском и венгерском и для образца повешены были чючелы, сиречь образцы платью.

Августа в 29-й день в пятницу пошел с Москвы на службу государеву под Ругодев¹⁰ генерал Адам Адамович Вейде с полками. А под Ругодев пришли октября в 1-й день, а шли до Ругодева 4 недели.

А после того пришел под Ругодев генерал Автомон Михайлович Головин с полками в ноябре месяце. А после ево пришол царевич милитинской со всякими полковыми припасы. А наперед приходу генеральского пришол и ошанцовался <окопался> боярин князь Иван Юрьевич Трубецкой с псковичи и с новгородцы. А снаряд весь большой, пушки все изо Пскова вывели под Ругодев в судах водою.

А боярин и военный свидетельствованный кавалер Борис Петрович Шереметев с конницею – с царедворцы, и с смольяны, и с черкасы – ходил от Ругодева на Колывань. И с шведы был у него бой, и шведов многих побил и в полон побрал.

И после того в скорых числех пришол король шведской с конницею и с пехотою под Ругодев, под обозы наши, в четвертом часу дни. И был бой великой, и за помощию Божиею их, шведов, из обозу выгнали. А только бились с ними пехотные полки, а конница была и стояла у пристани, а не билась.

И в ночи генералы учинили по договору мир. И ноября в 20-й день из под Ругодева из обозу пошли с знамены и с ружьем без пушек, покинув пушки, и казну, и шатры, и полатки, и все свои скарбы.

И шведы, за миром <в нарушение перемирия>, ружье у ратных людей обрали и всю пехоту грабили и ругались всячески. И от страха и ужаса многие потонули в реке Нарове. А милитинского царевича, и бояр, и генералов [шведы] взяли и их не отпустили. И ратные люди пришли в Новгород ограблены без остатку, и были в Новегороде декабря по 12-е число¹¹.

А декабря с 12-го числа из Великого Новагорода посланы во Псков пехотные полки обоих генералов. В то ж время в Новегороде повешен Елисей Борисов сын Поскочин за то, что он брал деньги за подводы. А князь Яков Лобанов-Ростовской да Андрей Михайлов сын Новокщонов, взяты за караул и привезены в Преображенской приказ.

И декабря в 12-й день из Новагорода к Москве изволил приттить государь. И по указу на Москве велено кликать вольницу в солдаты. И в том же году почали делать деньги медныя. <…>

Год 1701

Генваря в 30-й день на площади перед Поместным приказом повешен Леонтей Яковлев сын Кокошкин за то, что был он у приему подвод во Твери и взял 5 рублев денег. […]¹²

[…] делать округою на пять верст. И сделав тот город со всем в отделок, поставили в нем смоленския государевы пушки, 30 пушек больших стенобитных, и сидели в нем солдаты.

А генерал саксонской <фельдмаршал Штейнау> из вышеписанных наших полков взял 4 полка солдатских и пошол с ними под Ригу. И под Ригою у саксонцов с шведами был бой: саксонцев и наших шведы побили и из шанец выгнали.

А что взятой городок на взморье, от Риги 3 версты, что взяли саксонцы у шведов – ив том городке посадили солдат государевых 500 человек с начальными людьми с царедворцы, а саксонцы посадили 500 же человек с пушками, и с мортиры, и со всяким ружьем, и с полковыми и съестными припасы.

А саксонский генерал оттоль вернулся к Куконосу¹³, к нашему генералу князь Никите Ивановичу Репнину И пришед в город Куконос, пушки государевы велел нарядить нарядными ядры <зарядить бомбами> и под город земляной, и под роскаты, и под рвы подвалить бочки с порохом. И велел солдатом и всяких чинов людем ратным из города выттить и город со всем нарядом запалить. И от того запаления казна государева вся пропала без остатку. А генерала нашего князь Никиту Ивановича отпустил во Псков с полками.

А изо Пскова, по указу государеву и по своему изволению генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев велел иттить под Печерской монастырь товарищу своему окольничему князь Юрью Федоровичу Щербатову.

И окольничей князь Юрья Федорович, пришед с полками, стал под Печерской монастырь. И по указу государеву приказал около Печерского монастыря рвы копать, и роскаты делать, и полисады ставить с бойницами. И около полисад с обеих сторон окладывали дерном.

И после того в. г. ц. Петр Алексеевич изволил приттить под Печерской монастырь и изволил при себе заложить первой роскат у Святых ворот. И у того роскату приказал быть на работе Савину полку Айгустова полуполковнику Михайле Юрьеву сыну Шеншину. И после того изволил приттить государь к тому роскату, а на той работе у того роскату Михайла Шеншина нет, приказал ево сыскать – и за то учинено Михайле наказанье: бит плетьми снем рубашку нещадно у того роскату и послан в Смоленск в солдаты.

И после того изволил государь пойтить из Печерского монастыря во Псков. И после того под Печерской монастырь подбегали шведы: три роты конницы, три роты пехоты. И был с ними бой от Печерского монастыря в 15 верстах – за помощию Божиею их, шведов, побили 60 человек да языков взяли 15 человек. И о том во Псков окольничей князь Юрья Федорович к генералу-фельдмар-шалку писал и языков послал.

И после того генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев изо Пскова под Печерской монастырь с полками, также и сын ево Михайла Борисович пришли.

А Новгород и Псков в том же году делали: рвы копали и церкви ломали, полисады ставили с бойницами, а около полисад окладывали с обеих сторон дерном, также и роскаты делали, а кругом окладывали дерном. А на работе были драгуны, и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чину, мужеского и женского полу. А башни засыпали землею, а сверху дерн клали. Работа была насуменная. А верхи с башен деревянные и с города кровлю деревянную все сломали. И в то время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было.

А в то время во Пскове воеводою был окольничей Василей Борисович Бухвостов, да дьяки Леонтей Клишин да Лукьян Вальков. А в Новегороде вместо воеводы был генерал Яков Вилимович Брюс.

А из под Печерского монастыря посылал от себя генерал-фельдмаршал Борис Петрович под Ряпину¹⁴, шведскую мызу, сына своего Михайла Борисовича Шереметева с полками. И под тою мызою был бой, и на том бою шведов, конницу и пехоту, побили и взяли у них 2 пушки чугунных, да 3 знамя драгунских, да в полон взяли майора да 30 человек драгун. Всего их было полторы тысячи. А пехоты нашей не было, только был один драгунской старой полк генеральства Адама Адамовича Вейде да калмыки – а у них был ертоулом <авангардом> Степан Петров сын Бахметев да псковичи. Только на бою были псковичи с драгуны и с калмыки, и то не все, потому что речки топки.

А мызы их шведския пожгли, и с хлебом, и со всем. А пожитки их, и лошади, и всякую скотину побрали ратные люди государевы. И о том от себя из полков писал Михайла Борисович к отцу своему под Печерской монастырь.

И после того с пушки, и с знамены, и с языки он, Михайла Борисович, из под мызы шол под Печорской монастырь. Наперед везли знамены, за знамены пушки, за пушками ехали полки ратных людей, за полками ехал он, Михайла Борисович. А в то время у Печерского монастыря на всех роскатах и на башнях роспущены были знамены, также и во всех полках около Печерского монастыря. И на радости была стрельба пушечная по роскатом и по всем полкам, также из мелкова ружья.

А под Ладогою был с полками окольничей Петр Матвеевич Апраксин. И с шведами был у него бой – за помощию Божиею шведов побил, а иных в полон побрал.

А в устье Псковского озера посылай был изо Пскова псковитин Иван Степанов сын Фустов с козаки. И с шведами был у него на воде бой – и за помощию Божиею он, Иван, шведов побил, 2 пушки чугунных потопил да взял у них 56 фузей. И о том они во Псков к генералу к фельдмаршалку писали.

И боярин Борис Петрович из под Печерского монастыря и с сыном своим с Михайлом Борисовичем пошол во Псков. А с полками оставил под Печерским монастырем товарища своего князь Юрья Федоровича Щербатово. И после того, в ноябре месяце, по указу государеву из под Печерского монастыря велено ему, князь Юрью Федоровичу, и с полками из Печер иттить во Псков.

А на Москве в Китае дворы боярские – Одоевскаго и Салтыкова – и церкви, и Каменной приказ, и Судной дворцовой, и все каменное строение, сломаны.

А с Москвы во Псков изволил приттить великий государь. И в то время на генеральском дворе у фельдмаршалка чинено наказанье князь Илье княж Федор[ов]у сыну Шаховскому: бит плетьми снем рубашку за то, что он писал к Москве грамотку недостойну.

В том же году указал государь на Москве и в городех царевичем, и боярам, и окольничим, и думным, и ближним всяких чинов служилым, и купецким, и всяких чинов людем, и людем боярским, и крестьяном великому государю в челобитных, и в отписках, и в приказных, и в домовых, и во всяких письмах генваря с 1 – го числа 702 году писаться целыми именами и прозванием, а полуименами не писаться. <…>

Из семейной переписки

Семейная переписка Петра, царицы-матери Натальи Кирилловны и царицы Евдокии Федоровны, охватывающая период с 1689 по 1693 год, посвящена исключительно личным отношениям внутри царской семьи и никак не затрагивает событий огромной важности, в это время происходивших. В августе 1699 года власть перешла в руки семнадцатилетнего Петра, а всевластная дотоле царевна-правительница Софья Алексеевна была отправлена в монастырь. Началась новая эпоха. Ни следа этих роковых событий в переписке нет. Но она важна для понимания человеческих взаимоотношений: нежной привязанности матери и сына, безответной любви и преданности царицы Евдокии своему царственному мужу. Характерно упоминание в письмах Евдокии «Олешеньки» – малолетнего царевича Алексея – наивная попытка разжалобить упорно не отвечавшего на ее письма Петра.

В письме трехлетнего «Олешеньки», написанного кое-как и скорее всего под диктовку царицы Натальи Кирилловны, Евдокия не упоминается вовсе. «А я, радость мой государь, при милости государыни своей бабушки Натальи Кирилловны в добром здравии. <…> Вижу государыню свою бабушку в печали». Именно здесь – в безжалостном охлаждении Петра к своей молодой жене – одна из причин затаенной обиды сына на отца, обиды, которая в совокупности с другими более весомыми факторами привела к трагическому «делу» царевича Алексея.

Стоит обратить внимание и на некоторые детали. Так, с определенного момента Петр стал подписывать свои письма матери латиницей – Petrus или Petrosa, – вместо прежнего «недостойный Петрушка».

Публикуется по изданию: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. СПб., 1858. Т. 2. Приложения.

Царице Наталии Кирилловне, 20 апреля 1689 года

Вселюбезнейшей и паче живота телеснаго дражайшей моей матушке, государыне царице и великой княгине Наталии Кирилловне. Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу, а о твоем здравии слышать желаю; а у нас молитвами твоими здорово все. А озеро все вскрылось сего 20-го числа, и суды все, кроме болыпаго корабля, в отделке; только за канатами станет: и о том милости прошу, чтоб те канаты, по семи сот сажен, из Пушкарскаго приказу, не мешкав, присланы были. А за ними дело станет и житье наше продолжится. Посем паки благословения прошу.

Из Переславля. Апреля 20-го. 1689.

Царице Наталии Кирилловне

Вселюбезнейшей и дражайшей моей матушке, государыне царице Наталии Кирилловне, недостойный сынишка твой, Петрушка, о здравии твоем присно слышати желаю. А что изволила ко мне приказывать, чтобы мни быть к Москве, и я быть готов; только, гей, гей, дело есть. И то присланный сам видел, известит яснее; а мы молитвами твоими во великой целости пребываем. О бытии моем пространнее писал я ко Льву Кирилловичу, и он тебе, государыне, донесет. Посем и наипокорственне предаюся в волю вашу. Аминь.

Царице Наталии Кирилловне, 8 июня 1689 года

Вседражайшей моей матушке, недостойный Петрушка, благословения прося, челом бью и за присылку с дохтуром и с Гаврилою¹, яко Ной иногда о масличном суке, радуюсь, и паки челом бью. А у нас все молитвами твоими здорово, и суды удались все зело хороши. Посем дай Господь здравия душе и телу, яко же аз желаю. Из Переславля июня в 8-й день.

А мастер корабельный Корт июня во 2-м д<не> умре, до нашего приезду за двадцать за два часа.

Царице Наталии Кирилловне

Гей! о здравии слышать желаю и благословения прошу; а у нас все здорово; а о судах паки подтверждаю, что зело хороши все, и о том Тихон Никитич сам известит.

Недостойный Petrus.

Царица Евдокия Феодоровна Петру, в 1689 году

Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам не замешкав. А я при милости матушкиной жива.

Женишка твоя Дунька челом бьет.

Царица Евдокия Феодоровна Петру

Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть? А слышала я, что ты, муж мой, станешь кушать у Андрея Кревта. И ты пожалуй о том, лапушка м<уж> мой, отпиши. За сим писавы ж<ена> твоя челом бьет.

Царице Наталии Кирилловне, 19 ноября 1691 года

Паче жития моего в мире сем любимой матери моей, великой государыне царице Наталии Кирилловне, недостойный сын твой, Петрушка, во многожелании благословения твоего челом бью. И паки тогожде прося, возвещаю, что благословением твоим во всяком изобилии пребываем на пользу свою. Посем желаю душе и телу стократ тысящнаго здравия. Аминь.

Из Переславля, ноября 19 числа.

Царица Наталия Кирилловна Петру, в 1693 году

Свету моему, радости моей, паче живота моего возлюбленному, драгому моему.

Здравствуй, радость моя, царь Петр Алексеевич, на множество лет! А мы, радость наша, живы. О том, свет мой, радость моя, сокрушаюсь, что тебя, света моего, не вижу. Писала я к тебе, к надежде своей, как мне тебя, радость свою, ожидать, – и ты, свет мой, опечалил меня, что о том не отписал. Прошу у тебя, света своего, помилуй родшую тя, как тебе, радость моя, возможно, приезжай к нам не мешкав. Ей, свет мой, несносная мне печаль, что ты, радость, в дальном таком пути. Буди над тобою, свет мой, милость Божия, и вручаю тебя, радость свою, общей нашей надежде Пресвятой Богородице: Она тебя, надежда наша, да сохранит; а от меня, свет мой, радость моя, благословение.

Царице Наталии Кирилловне, 14 августа 1693 года

Государыне моей матушке, царице Наталии Кирилловне. Изволила ты писать ко мне с Василием Соймоновым, что я тебя, государыню, опечалил тем, что о приезде своем не писал; и о том и ныне подлинно отписать не могу, для того что дожидаюсь кораблей; а как они будут, о том никто не ведает, а ожидают вскоре, потому что больше трех недель отпущены из Амстердама; а как они будут, и я, искупя что надобет, поеду тотчас день и ночь. Да о единой милости прошу: чего для изволишь печалиться обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией: такого пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и предстательством не точию <только> я един, но и мир сохраняет Господь. За сим благословения прошу.

От <Архангельского> Города² августа в 14-й д<ень>.

Недостойный Петрушка.

Царица Наталия Кирилловна Петру, в 1693 году

Прелюбезному моему свету, радости моему. Здравствуй, батюшка мой, царь Петр Алексеевич, на множество лет! А мы милостию Божиею живы. Сотвори, свет мой, надо мною милость, приезжай к нам, батюшка мой, не замешкав. Ей, ей, свет мой! Велика мне печаль, что тебя, света моего радости, не вижу. Писал ты, радость моя, ко мне, что хочешь всех кораблей дожидаться, и ты, свет мой, видел, которые прежде пришли: чего тебе, радость моя, тех дожидаться? Не презри, батюшка мой свет, сего прошения, о чем просила выше сего. Писал ты, радость моя, ко мне, что был на море, и ты, свет мой, обещался мне, что было не ходить. И я, свет мой, о том благодарю Господа Бога и Пресвятую Владычицу Богородицу, общую нашу надежду, что тебя, света моего, сохранила в добром здравии. Да буди над тобою, светом моим, милость Божия, и вручаю тебя, радость свою, надежде своей Пресвятой Богородице, и мое грешное благословение.

Царевич Алексей Петрович отцу

Превеликому государю моему, батюшку. Здравствуй, радость мой батюшка, царь Петр Алексеевич, на множество лет! Сынишка твой, Алешка, благословения от тебя, света своего радости, прошу. А я, радость мой государь, при милости государыни своей бабушки царицы Наталии Кирилловны в добром здравии. Пожалуй, радость наша, к нам, государь, не замешкав; ради того, радость мой государь, у тебя милости прошу, что вижу государыню свою бабушку в печали. Не покручинься, радость мой государь, что худо писмишко: еще, государь, не выучился. За сим, государь мой радость батюшка, благословения прошу.

Царице Наталии Кирилловне, в 1693 году

Радость моя! По письму твоему, ей, ей, зело печалился, потому: тебе печаль, а мне какая радость? Пожалуй, сделай меня беднаго без печали тем: сама не печалься. А истинно, не заживусь. А словесно о нашем пребывании известит Федор Чемоданов. А у нас по се время все здорово молитвами твоими.

Царице Наталии Кирилловне, 8 сентября 1693 года

Вседражайшей моей матушке, царице Наталии Кирилловне. Изволила ты, радость моя, писать, чтоб я писал почаще: и я и так на всякую почту приписываю сам, только виноват, что не все сам. А что, радость моя, скорым путем не надселся <надорвался>: и ты, пожалуй, своею печалью не надсади меня. А я, слава Богу, кроме сего надсаждать себя иным не стану и поеду по мере не замешкав; а Андурские корабли³ еще не бывали. Посем, радость моя, здравствуй! А я молитвами твоими жив.

От Города, сентября 8<-й> д<ень>.

Petru<s>.

Царице Наталии Кирилловне, 19 сентября 1693 года

Вседражайшая радость государыня матушка царица Наталия Кирилловна! Известно чиню, мы сего сентября 19-го поехали от Города к Москве в добром здоровьи молитвами твоими. И как чрез сие письмо изволишь уведомиться, не изволь больше писать, для того что многажды станут почтари разъезжаться в дороги ночьми, и от того будет сумненье, что письма [не] доходят. А я больше писать не буду; а чаю, что как не замешкаю. За сим благословения прося

Petrus.

Царице Наталии Кирилловне, 19 июня 1695 года

Паче живота моего телеснаго вселюбезной матушке моей. Да не прогневится, благородие твое, еже остах зде ночевати. Сие же пишу для ради безмерной милости твоея. Посем

Недостойный Petros.

Царица Евдокия Феодоровна Петру

1) Предражайшему моему государю-радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой свет, на многия лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровьи своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться. А сестра твоя, царевна Наталия Алексеевна, в добром здоровьи. А про нас изволишь милостию своею напамятовать, и я с Олешанькою жива.

Ж<ена> т<воя> Д<унъка>.

2) Предражайшему моему государю свету радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой батюшка, на множество лет! Прошу у тебя, свет мой, милости, обрадуй меня, батюшка, отпиши, свет мой, о здоровьи своем, чтоб мне бедной в печалях своих порадоваться. Как ты, свет мой, изволил пойтить, и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровьи ни единой строчки. Только я бедная, на свете безчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровьи своем. Не презри, свет мой, моего прошения. А сестра твоя, царевна Наталия Алексеевна, в добром здоровьи. Отпиши, радость моя, ко мне, как ко мне изволишь быть. А спросить изволишь милостию своею обо мне, и я с Алешанькою жива.

Ж<ена> т<воя> Д<унъка>.

Дневник 1684-1689

П. Гордон

Родовитый шотландский дворянин Патрик Гордон (1635–1699) был одним из тех исторических персонажей, чей уход из жизни существенно влияет на дальнейший ход событий.

Генерал Гордон, пользовавшийся полным доверием и уважением царя Петра, умер в канун Северной войны. Есть достаточные основания предполагать, что в этой войне он мог сыграть ключевую роль.

Будь он жив в 1700 году, вполне возможно, что армия была бы куда лучше подготовлена к войне, а сражение под Нарвой закончилось бы с иным результатом. Именно генерал Гордон, талантливый военачальник, уважаемый в русской армии, уже сорок лет прослуживший в Московском государстве, мог возглавить армию, а не случайный, хотя и опытный австрийский фельдмаршал де Кроа, не знавший ни слова по-русски и отнюдь не горевший желанием занять этот пост в столь опасной ситуации.

До поступления на русскую службу двадцатишестилетний шотландец успел повоевать и в шведской армии против поляков, и в польской армии против русских и татар. Причем начинал рядовым кавалеристом.

На русскую службу он поступил уже майором, а через четыре года был произведен в полковники и выполнил важное дипломатическое поручение в Англии. С успехом участвовал в русско-турецкой войне 1672–1681 годов. В 1678 году он уже генерал-майор. В 1683 – генерал-поручик. Он принимает участие в неудачных Крымских походах князя Василия Васильевича Голицына, фаворита царевны Софьи и первого министра. Не он, однако, принимал стратегические решения и был ответственен за эти провалы.

О взаимоотношениях «младшего царя» и генерала Гордона читатель уже знает из вступительной статьи. Равно как знает и о той ключевой роли, которую генерал сыграл в отстранении от власти царевны и князя Василия Васильевича Голицына.

Дневник Гордон вел с детства. Это огромный массив текста, в котором обстоятельства частной жизни Гордона, включая его военную службу, перемежаются с глубоким взглядом на международную политику и внутренние дела стран, в чьих армиях он служил. Понятно, что основная и наиболее ценная часть дневника – с начала 1660-х годов и до конца жизни генерала – посвящена Московскому государству.

Дневник Гордона 1680-х годов, фрагменты из которого здесь публикуются, содержит ценнейшие сведения об этом поворотном периоде нашей истории и особенно о кризисе 1689 года.

Подробнейшее описание российской реальности Гордоном дает нам ясное представление не только о военном и гражданском быте Московского государства, об иерархических отношениях и стиле поведения власть имущих, но и таких, например, аспектах этой жизни, как обилие иностранных офицеров в армии московских царей задолго до военной реформы Петра.

Сдержанная фиксация событий иногда сменяется энергичным выражением чувств автора, что придает дневнику характер сильного психологического документа. Общий стиль этого сочинения – стиль благородного человека.

Несмотря на свою многообразную военную службу нескольким государствам, Патрик Гордон отнюдь не являл собой «наемную шпагу», что было характерно для многих бедных шотландских дворян. Патрик Гордон был человеком долга, который он честно выполнял даже после оскорбления, которое нанесли ему царевна Софья и князь Василий Васильевич Голицын, когда он, верой и правдой отслужив Московскому государству четверть века, решил вернуться на родину и попросил отставки. Служить Петру он остался добровольно.

Тем, кто интересуется подробностями жизни этого замечательного и в высшей степени достойного человека, рекомендую биографические статьи издателя дневников Гордона Д. Г. Федосова в изданиях: М., 2000. (1635–1659); М., 2002. (1659–1667); М., 2005. (1677–1678); М., 2009. (1684–1689).

Публикуется по изданию: Гордон 77. Дневник 1682–1689. М., 2009. Пер. с англ. Д. Г. Федосова.

1684

Января 10-го. Император Иоанн Алексеевич частным образом (как обычно) женился на Прасковье Федоровне Салтыковой; ее отец прежде звался Александром, а на сей раз сменил [имя] на Теодор или Федор, как здесь произносят сие.

11. Я прибыл в Москву и на другой день поехал навестить боярина князя Василия Васильевича Голицына, который приветствовал меня весьма любезно.

13. Выслушав богослужение – один архиепископ, прибывший из Рима и Вены и направляющийся в Персию, служил мессу и проповедовал¹, – я обедал у полковника фон Менгдена, вскоре пришел домой и принимал много визитов от главных лиц Слободы.

14. Я поехал навестить боярина Ивана Михайловича Милославского и различных бояр и вельмож; будучи приглашен, я обедал у боярина Петра Васильевича Шереметева-старшего.

16. Я имел тайное совещание с боярином князем Вас. Вас. Голицыным, где мы разбирали не только дела киевские, но и те, что касаются союза с римским императором и поляками, а также средства и пути вторжения в Крым; к сему он казался не слишком склонен, только ссылался на недоверие [русских] полякам и на настоящие трудности и нужды, в кои вовлечена их империя. Все это, сколь от меня зависело, я стремился смягчить, с учетом настоящей возможности и неизбежно большей угрозы и опасности в будущем. Он пожелал, дабы я письменно изложил суть моих рассуждений и то, что еще может прийти мне на ум касательно нынешнего положения дел, – что я и обещал. Итак, января 17-го, на другой день, [я] предъявил ему следующие пункты в докладе:

В связи с настоящим положением вашей страны я нахожу мир наиболее необходимым для вас, и сие на следующих основаниях:

1. Несовершеннолетие императоров; правители государств всегда остерегаются, воздерживаются и не желают начинать войну, дабы в случае неудачного исхода достигшие совершеннолетия государи не возложили вину на тех, кто поощрял или дозволял военное предприятие.

2. То, что [монархов] двое, посредством чего государство делится на клики; несогласие, подозрительность и раздоры среди дворянства порождают смятение и нерешительность в советах, что не может не повлечь великие препятствия в ведении войны.

3. Недостаток денег и скудость казны, кои суть и нерв войны.

4. Недовольство, неповиновение и нежелание солдат и простого люда, кои, по различию нравов и интересов, имеют свои особливые цели.

5. Отсутствие склонности к войне у большинства ваших людей, особенно у грандов и советников.

6. Ваши надежды на то, что турки и татары будут нерушимо соблюдать перемирие на 20 лет, заключенное у вас с ними; за это время императоры достигнут зрелых лет и так обретут знание и опыт в делах, а ваша казна наполнится.

7. Мнение ваше, что нечестиво или незаконно быть первыми агрессорами и нарушителями договора с турками.

8. Подозрительность и недоверие ваше к союзникам, особливо к полякам, – будто, побудив вас порвать с турками, невзирая на священность столь тесной [Христианской] лиги, они станут добиваться собственных целей и тем самым получат лучшие условия, замирятся с турками и покинут вас; либо, если последует мир, включающий вас, они будут скорее способны добиваться претензий, кои имеют к вам; их неприязнь к заключению вечного мира с вами, кроме как на неразумных условиях, дает вам причину и повод сомневаться в их искренности.

9. Мир приносит изобилие, выгоду, довольство и покой, что должно предпочесть всем прочим соображениям.

Из причин и доводов, кои я предлагаю в поддержку войны, я должен сперва упомянуть те, что могут по меньшей мере ослабить прежние аргументы, а затем приведу такие, что могут их уравновесить:

1. Несовершеннолетие государей я признаю большим препятствием для державы, предпринимающей столь великий замысел, как вступление в войну; однако один лишь страх обвинения в неудачной войне – ведь сие не есть труд одного или немногих лиц, но все государственное тело, будучи побуждаемо, соучаствует – нельзя ни переоценивать, ни предполагать; а что войны начинались в малолетство государей, тому много примеров, более того, оные продолжались с большим успехом, как во времена короля Генриха V Английского и королевы Кристины Шведской².

2. Многочисленность верховных правителей я признаю большой помехой для осуществления великих замыслов, однако ныне, пока государи малолетни, нет такой опасности, как может возникнуть впоследствии, когда они достигнут зрелых лет. Так что все зависит от руководства и советов самых выдающихся особ. Если они согласны, а тело государства соучаствует, будет ваша же вина, если дела не ведутся единодушно, обдуманно, здраво, сильно и решительно.

3. Денег в стране довольно, посему для государственных нужд их надо брать там, где они есть. Взгляните на пример ваших соседей поляков на их парламенте 1658 года³.

4. Недовольство, неповиновение и нежелание солдат и простого люда, кои различны по нравам и интересам и имеют свои особливые цели, тем менее достойны опасения; поддерживая строгую дисциплину, в ваших войсках не следует бояться ничего подобного, ибо оные состоят из [частей] различного строя, качеств и интересов.

5. Praemium et poena <награда и кара – лат> – правила войны; надежды на честь, славу и богатства подвигнут одних, а страх наказания, неуважения и ущерба погонит других; пусть почести и выгодные назначения даруются только лицам военным, и каждый будет стремиться достичь оных таким путем.

6. Как верно турки и татары соблюдают мир или перемирие, заключенные с христианами, – минувшие и нынешние времена дают нам слишком много печальных примеров; для них оные истекают, когда у них имеются время, досуг и возможность [воевать]. Поскольку вы полагаете, что они не нарушат [договор] без законных причин, помыслите: разве ваш запрет казакам ездить в свои жилища на другом берегу Днепра уже не истолкован и воспринят как нарушение статей вашего мира? Переправа ваших казаков для помощи полякам и нападений на страну [татар и турок] будет сочтена по меньшей мере потворством, если не натравлением этих людей; и многое другое, причем разбором подробностей [османы] пренебрегут, когда им подойдет время, ибо все военные декларации [султана] облечены в общие слова с присовокуплением тех мест или краев, кои он алчет заполучить.

7. Разрывая [договор] теперь, вы не станете первыми агрессорами: после заключения мира татары уже несколько раз нападали на вашу страну и угнали тысячи людей без какого-либо возмещения, хотя [таковое] требовалось. Турки с каждым посланным вами вестником изменяли некоторые статьи договора, угрожали вам, оскорбляли ваших вестников и воспрещали присылку новых; посему вы легко можете предположить, чего следует ожидать, когда [султан] окажется свободен от прочих врагов, ибо одна из главных максим оной державы – не допускать праздности солдат.

8. Подозрительность и недоверие между соседними государствами были, есть и будут продолжаться впредь. Даже священность столь тесной Лиги⁴ не может сего устранить, и я не сомневаюсь, что поляки сохранят подобные мысли и обиды, ибо раздоры – сорняки, питаемые памятью о прошлом соперничестве, недружелюбии и оскорблениях. Однако учтите, что, делая одолжение и помогая им сейчас, вы сможете изгладить, хотя бы в большой мере смягчить гнев от былой вражды, а если они окажутся неблагодарными, тогда у вас будет преимущество правого дела, что и есть главное для ведения войны. Кроме того, у ближайших государей могут быть запрошены гарантии, и в ваших руках будут кое-какие сильные подтверждения.

9. Воистину мир приносит все эти выгоды, но весьма ошибочно думать, будто вы сможете всегда или долго жить в мире среди стольких воинственных и беспокойных народов, ваших соседей.

Я добавлю ко всему этому некоторые доводы, дабы уравновесить прежние. Во-первых, помыслите, что сия война должна кончиться миром, и довольно скоро, – какое же влияние этот мир может иметь на вашу державу? Если им (разумею поляков) случится достичь выгодного мира, избавив свою страну от страха внезапного вторжения, вынудить турок или принять свою сторону и дозволить им помощь от [крымских] татар или хотя бы держать нейтралитет, – тогда они (враждебность их достигнет большей высоты из-за [вашего] отказа в помощи) смогут преследовать свои претензии и пойдут на вас войною. Посредством своих преимуществ в победоносной, хорошо обученной и дисциплинированной армии и в поддержке союзников, коим они верно и действенно помогали в сей войне, они смогут довести вас до большей крайности, чем в случае, когда те же преимущества будут у вас, если вы поведете войну теперь.

Но если [поляки] будут вынуждены пойти на бесчестный и невыгодный мир, хотя бы отступятся от своего права на Украину и казачество, то берегитесь, как бы турки не стали почитать и объявлять свое право сильнейшим, чем ваше, и, следовательно, притязать на такую часть страны казаков на сем берегу Днепра, какой когда-либо владели поляки; а если вдобавок [поляки] должны будут оставить Волынь, тогда турки получат лучший способ преследовать свои намерения. Но если турки сделают поляков своими вассалами, то они, без сомнения, унаследуют их тяжбу [с русскими] и помогут им возвратить все, на что те могут притязать. Итак, на мой взгляд, чем хуже у них будет мир с турками, тем хуже для вас.

Что до опасений, будто из-за соединения армий казаки могут быть склонны к переходу от вас к своему прежнему господину, – я не думаю, что поляки желают иного соединения, кроме того, чтобы вторжением в Крым вы отвлекли татар, а содержанием кое-каких сил в Киеве обезопасили самих себя и свою страну и тем самым произвели диверсию против турок.

Далее, вы должны учесть, что, поскольку казаки – народ беспокойный, воинственный, непостоянный и крайне приверженный к добыче и грабежу, поляки станут (как они уже делают) сманивать лучшие и самые воинственные души на свою сторону, а своей щедростью и учтивым отношением к оным привлекать и завоевывать приязнь остальных.

Причины, могущие подвигнуть вас на вторжение в Крым и разгром [татар] (ибо в исполнении я нисколько не сомневаюсь), столь вески, что мне понадобится мало слов, дабы представить оные. Во-первых, вы совершите дело, весьма угодное Богу, уничтожив гнездо, что уже несколько веков донимает христианский мир; вы также выручите много тысяч христианских душ из жалкой неволи.

Во-вторых, вы стяжаете величайшую славу, коей давно не достигала какая-либо нация, освободив не только себя, но и христианский мир от этой ужасной, проклятой, чумной породы, а также избавитесь от той дани (всеми почитаемой за таковую), что вы платите им ежегодно⁵, и искупите все прежние оскорбления и убытки.

В-третьих, нет сомнения, что вы обогатитесь, ибо все прибывающие оттуда христиане уверят вас, что [у татар] в земле сокрыты несметные сокровища. Да и как может быть иначе? Разве они посредством дани, продажи и выкупа пленных и грабежа не истощили богатства России, Польши, Венгрии и других стран?

В-четвертых, легкость сего дела. Ведь с 40 000 пехоты и 20 000 конницы вы можете легко сие осуществить за один или самое большее два года. Да и путь туда не так труден, только двухдневный марш без воды, даже настолько удобный, что всю дорогу можно идти в боевом строю, кроме очень немногих мест, да и там нет лесов, холмов, переправ или болот.

Добавлю, что весьма опасно позволять солдатам и народу отвыкнуть от владения оружием, когда все ваши соседи столь усердно оное применяют.

Января 18-го. Боярин⁶ сказал мне, что если я желаю явиться к рукам их величеств, то ныне могу видеть лишь одного из них; от чего я уклонился, предпочитая лучше подождать, пока смогу увидеть обоих, – сие дабы выиграть время.

19. Шведский вестник, в чине капитана, пожаловался через своего слугу на то, что его оскорбил пристав, а затем самолично явился в приказ и принес жалобу, но получил мало удовлетворения.

22. Я узнал о недомогании младшего императора и что, болея оспою, он едва ли скоро поправится и покажется на виду. Будучи уведомлен, я поехал [во дворец] и поцеловал руку старшего императора – болезненного и немощного государя, который печально озирался. Он не сказал ничего, только боярин от его имени спросил о моем здравии и похвалил мои заслуги. Затем меня провели через оную и другую залу, где принцесса София Алексеевна восседала в кресле на возвышении в дальнем конце залы, ближе к углу по левую руку от меня. После обычных знаков почтения боярин от имени принцессы справился о моем здравии и сказал, что она жалует меня к руке, кою я, приблизившись с обычным поклоном, поцеловал. Она изволила благодарить меня за службу и повелела мне готовиться к возвращению в Киев. Когда боярин сие повторил и отошел к дальнему концу залы, я попросил принцессу учесть мое положение, ибо я человек разоренный, уже прослужил 5 лет в Киеве и прошу об отпуске на краткое время. Тем не менее мне было отвечено, что я должен собираться. <…>

Марта 17-го. Я добился оценки моего дома в 90 рублей медной монетой, кои получил на другой день. Я проехался верхом с губернатором и по его просьбе дал совет об основании нового предместья для новых стрельцов за Путивльскими воротами⁷.

18. Началась оттепель. Я простился с губернатором и друзьями и отбыл оттуда, сопровождаемый друзьями до обычного места. Я ехал большую часть ночи и

19. добрался до Chitivisa. Отдохнув там, я с великим трудом по очень плохой дороге прибыл в Глухов незадолго до полуночи. <…>

1686

[Января] 18. Я ходатайствовал у боярина о моем отъезде из страны, и было велено принести прошение.

19. Я подал прошение об отпуске из страны на время и получил указ об отпуске; моя жена и дети остаются в залог в Москве.

20. Я подал прошения касательно моего годового оклада и подвод, кои было приказано выписать.

21. Обедал у м-ра Виниуса, а вечером отправился на свадьбу полковника фон дер Вейдена.

Января 23-го. Мы встретились, оценили и продали кое-что из имущества подполковника Гилда.

25. Обедал у м-ра Вулфа; стал крестным отцом сыну подполковника Лефорта Даниэлю; пытался помирить полковников фон Менгдена и Россворма, но тщетно.

Получил указы о выдаче моего годового оклада и дабы моя жена оставалась в Киеве.

26. Был у рук их величеств и получил чарку водки из рук младшего, с повелением от него скоро возвращаться.

27. Я был у руки принцессы, которая велела мне скоро возвращаться и привезти с собою хотя бы одного из моих сыновей.

28. Я ездил в Черную Грязь⁸ и простился с боярином, который просил меня скоро возвращаться, не губить его – моего ручателя и писать к нему с каждой почтой⁹.

Я простился с генерал-лейтенантом Трауэрнихтом, полковником Шилом и многими другими.

Января 29-го. Я написал к генерал-лейтенанту Драммонду и м-ру Мевереллу по почте в конверте м-ра Вулфа, уведомляя их о моем отпуске и отъезде из Москвы на следующий день, а г.-л. – о моей сделке с м-ром Куком: поскольку обмен был невозможен, я отдал деньги м-ру Вулфу для перевода из Архангельска, надеясь сделать это на десять процентов лучше, чем ныне.

Я обедал с м-ром Бутенантом и многими другими, а затем в городе простился с государственным секретарем и м-ром Виниусом, от коих получил устное поручение по приказу главного министра государства касательно дел их величеств. <…>

Сентября 9-го. Я был в городе и делал визиты ближайшим боярам.

10. Я поехал в Черную Грязь к б. кн. Вас. Вас., обедал с ним, а после обеда имел долгий разговор, однако ничего о продолжении войны, только о моем путешествии и моих делах. Затем мы ездили на охоту, и я распрощался в поле.

11–12. Дома.

Я написал ко графу Мидлтону, м-ру Мев[ереллу], сэру Пит[еру] Уичу и м-ру Фрэйзеру.

13. Я был в городе и должен был подойти к рукам императоров, с каковой целью долго прождал наверху. По приходе домой м-р Мюнтер принес мне королевскую грамоту к царям в мою пользу¹¹.

14. Королевская грамота была доставлена голландским резидентом м-ром ван Келлером, коему была рекомендована голл. послом в Лондоне, м-ром Ситтерсом.

Я был у рук царей, кои спросили только о моем здравии через одного боярина. Когда меня подвели к руке принцессы, она сказала: «Да вознаградит тебя Бог за то, что ты сдержал слово».

15. Королевская грамота была переведена немцем, который лишь немного понимает по-английски.

Октября 24-го. Я обедал у генерал-майора Бильца.

25. Я подготовил более обширный протест, куда вставил многое из ненаписанного в предыдущем¹².

Я получил письма из Риги и обедал у комиссара ван Кока.

26. Мой протест, поданный 23-го, будучи переведен и прочитан наверху, не получил ответа.

28. Я написал к жене, полковнику Ливингстону и моему зятю по почте.

29. Известившись из Риги, что мои вещи, посланные из Англии, отправлены во Псков, я написал туда, дабы оные переслали в Москву.

30. Я поручил Евстахию перевести мой протест на славянский язык.

Ноября 11-го, понедельник. Я остался дома, слушал богослужение и после полудня делал визиты.

4. Я написал к жене по почте.

5. Я говорил с боярином, дабы послать за моей женою; он дал мне уклончивый ответ.

6. Тем не менее я решил послать за женой и кинулся писать письма.

8. Я задержал отъезд моих слуг, надеясь добиться, чтобы с ними поехал майор ван Бокховен, но[…]¹³

9. Я отправил слуг в Киев за женою, дав им трех лошадей и три рубля на дорогу на четверых.

Ноября 10-го. Я условился о сухих березовых дровах по полрубля за сажень.

12. Я написал к жене с лекарем, уехавшим в Батурин к гетману <Ивану Мазепе>.

14. Я обедал у полковника Виберга, где весь дом был полон гостей.

15. Русские начали формировать свои полки и объединили несколько стрелецких полков – из двух один.

16. Мне было сказано некоторыми русскими, кои представляются моими друзьями, что если я не испрошу милости и благоволения, будут приняты суровые меры, как то: моя ссылка с семьей в дальний край их империи.

Ноября 17-го. Я был у голландского резидента, который совершенно отказался вмешиваться в мое дело, заявив, что русские по ведомостям составили дурное мнение о нашем короле, будто он слишком расположен к туркам.

18. Я был кое у кого из великих особ; иные говорили, что принцесса весьма разгневана на меня за упрямство – как ей это представили – и склонна вынести мне приговор построже.

19. Я подготовил другой протест, что был выправлен М. V

20. Я велел переписать протест другой рукою.

Ноября 21-го. Несколько друзей уведомили меня, что, если я не поспешу признать свою вину и умолить их величества о прощении, надо мною свершится скорый приговор. Посему мне советовали как можно быстрее предотвратить гибель собственную и моей семьи; если же медлить, то их слезы не смогут мне помочь. Мысли об этом так смутили мой разум, что целую ночь я не мог уснуть. Хуже всего было то, что мне некому довериться, ибо все движимы своекорыстием, равнодушны к состоянию другого или же неспособны подать помощь или совет.

22. Император и принцесса пребывали в Измайлове, и я рано утром отправился туда, в покои боярина. Там, после некоторого ожидания, боярин впал в великую ярость против меня, а поскольку я отстаивал себя как можно лучше и имел на своей стороне большое превосходство здравого смысла, он распалялся все более, так что в великом гневе приказал записать меня в прапорщики и выслать на другой же день. Несколько вельмож, войдя и слыша прения, дружно приняли сторону и мнение боярина; даже вопреки здравомыслию и собственному суждению они стали возлагать на меня тяжкие обвинения и побуждали меня прибегнуть к иным мерам. Боярин также с весьма резкими речами и угрозами, рассуждая без рассудительности и малейшего подобия правоты, не оценивая и не учитывая ничего из сказанного мною, все настаивал, дабы я признал свое заблуждение, молил о прощении и обязался служить в будущем. Итак, зная его могущество и то, что все ведется согласно [его] воле, а не по здравомыслию и справедливости, а также страшась погубить мою семью, я с большим нежеланием согласился на то, что от меня требовали. Я велел написать очень осторожную петицию, признавая, что, коль скоро своим ходатайством об отъезде из страны навлек неудовольствие их величеств, прошу меня простить и обещаю служить, как прежде. Эта петиция по прочтении наверху не показалась достаточной, как сочиненная в не слишком покорных выражениях. Итак, после принуждения и угроз сослать меня с семьей в самые дальние края их империи, я заявил: пусть составят или выдадут копию такой [челобитной], как пожелают. Я удалился и приехал в Слободу, увидав по пути стеклянные домики.

Ноября 23-24-го. Эти два дня я провел дома, будучи весьма удручен причиненной мне великой несправедливостью и обидой.

25. Я отправился в город, где думный дьяк Ем[ельян] Игна[тьевич]. Украинцев вручил мне в приказе копию петиции, дабы я велел переписать ее и подписал. Прочитав оную, я обнаружил там кое-какие неподобающие вещи и, вымарав их, велел переписать и приложил к ней руку, хотя она была задумана в столь униженных словах и выражениях, что могли бы быть обращены ко Всемогущему Богу; когда ее прочли наверху, было полное молчание, даже принцесса ничего не сказала, ибо все знают, что оная исторгнута у меня угрозами и принуждением. <…>

29. Я получил по почте письмо от графа Мидлтона, одного из главных государственных секретарей его священного великобританского величества по делам Англии; вот копия оного:

Уайтхолл, 25 окт. 86

Сэр,

я имел удовольствие получить ваши письма от 12 августа из Риги и от 17 сентября из Москвы. Я скорее бы ответил на первое, если бы мне ранее сообщили королевскую волю об этом. Ныне я должен объявить вам оную: его величество полагает сообразным оказать вам честь званием его чрезвычайного посланника к их царским величествам. С этой целью ваши верительные грамоты и инструкции будут тотчас подготовлены и отправлены вам в Ригу, где, надеюсь, вас застанет сие и где вам следует ожидать прибытия ваших депеш. В случае если вы приблизились к нам еще более, я надеюсь, вы известите меня об этом, дабы я знал, куда к вам [писать]. Пребываю,

сэр,

вашим вернейшим покорным слугою —

Мидлтон

Этим письмом я был весьма удивлен. Я ездил советоваться с голландским резидентом и канцлером Виниусом, кои дали мне сомнительный и неопределенный совет.

Ноября 30-го. Я рано отправился к думному дьяку Емельяну Игнат. Укр[аинцеву], поведал ему и передал письмо. Мы вместе пошли к боярину, который сказал мне, что я должен перевести оное на латинский и отдать в приказ для перевода на русский – потому что у них не имелось английского переводчика. При письме я подал также особое прошение, что тоже было переведено.

Декабря 1-го. Императоры и принцесса отправились в паломничество за город; главный государственный министр поехал с ними и обещал сделать доклад о моем деле по пути.

3. Я дал ответ графу Мидлтону, посланный мною в конверте для м-ра Сэм[юэла] Меверелла, а оный – м-ру Фрэйзеру в Ригу с просьбой адресовать его сэру Питеру Уичу, резиденту его священного в[еличества] в Гамбурге, в чьем конверте [письмо] пришло к нему. Из Москвы оно отправлено в конверте м-ра Юхана Спарвенфельда; копия сего – в другой моей книге.

4. От досады и горести я почувствовал недомогание, что обернулось лихорадкой, а потому был вынужден несколько дней большей частью провести в постели.

Декабря 8-го. Их величества возвратились из загородного путешествия.

9. Прочтение наверху письма графа Мидлтона и моего прошения не имело иного эффекта, кроме подтвержденного отказа меня отпустить. Указ написан так: «Цари и принцесса с боярами слушали сии грамоты наверху в личных покоях и повелели, что г.-л. И. Гордон не может быть чрезвычайным посланником от короля к царям, ибо должен состоять в великой армии в сем походе против турок и татар; и да напишет он, Щатрик] Г[ордон], ко графу Мидлтону, что если король для поддержания братской любви и дружества с царями пожелает отправить какого-либо [другого] посла или посланника, оный будет принят милостиво и благосклонно».

Декабря 10-го. Меня вызвали, но в городе не был, по неспособности явиться.

11. Будучи в городе, за мною прислали из дома боярина, который объявил, что цари пожаловали меня, простили мою вину и повелели мне пребывать в прежнем чине. Так и завершилась сия театральная пьеса. Справедливость и правота, что были на моей стороне, явствуют из многих поданных мною прошений; поскольку на оные не могли ответить, их все обошли [молчанием], только заявляли, что все это сказки или басни. Копии всех моих прошений [хранятся] отдельно.

Декабря 13-го. Я настаивал на получении копии указа о письме графа Мидлтона и моем прошении под тем предлогом, что не понимаю истинного смысла их слов; говорил, что хочу отправить копию указа и опасаюсь, что если напишу что-либо от себя, сие может противоречить указу их величеств. Однако несоответствие одного-двух слов в указе помешало, и мне не желали выдавать копию оного. С большим трудом я заполучил оригинал письма графа Мидлтона.

16. Боярин пребывал в своей деревне; я отправился туда и настойчиво просил о копии указа, что он мне пообещал. Я приехал домой поздно. <…>

1687

<…>

Января 3-го. Будучи в приказе, мне торжественно объявили по воле их величеств, дабы я командовал выборными региментами <полками> 2-й дивизии.

4. Узнал, что Васил. Тимоф. Посников назначен чрезвыч. посланником к его великобританскому вел. и в Голландию.

7. Я написал ко графам Мидлтону и Мелфорту, м-ру Мевереллу и моим сыновьям с тем, что от 31-го прошлого [месяца]; к дяде и Нетермюру, через посредство купца Даниэля Хартмана.

Января 9-го. Я получил полковые списки с соответствующим императорским указом.

10. Я ездил в Бутырки и дал смотр тамошнему выборному регименту, в коем 894 человека.

Затем в течение нескольких дней я занимался устройством полковых дел. <…>

18. Я был в Бутырской слободе и распоряжался там полковыми делами.

22. Написал к моим сыновьям и п[атеру] ректору в Дуэ, герцогу Гордону, лорду верховному канцлеру, графам Эбердину, Эрроллу, Мидлтону и Мелфорту, генералу Драммонду, дяде, Нетермюру, братьям, зятю, Ротимэю, м-ру Томасу Гордону, Уильяму Гордону в конверте для м-ра Александера Гордона.

К майору Макдугаллу и Дэвиду Линдзи – эти с прежними в конверте для м-ра Меверелла.

К м-рам Уотсону, Фрэйзеру, Бруну, Форбсу, Эдн в Данциг, м-рам Кэмбоиджу, Джолли и сэру Питеру Уичу в Гамбург – все через м-ра Джозефа Вулфа, английского купца.

Января 24-го. Будучи призван на службу, я начал собираться и закупать все необходимое.

Я почти каждый день ездил в город, но ничего не достиг своим ходатайством о полных средствах на экипировку для службы. <…>

Февраля 2-го. Имея приказ пройти маршем через царский двор с московским выборным региментом, я все приготовил и сегодня на рассвете выступил из Бутырок через город в таком порядке:

1. Мой шталмейстер; 2. 6 лошадей с добрыми седлами, пистолетами и полным снаряжением, первые 5 с попонами или вальтрапами моих ливрейных цветов поверх седел, а последняя, 6-я лошадь непокрыта, как бы наготове для похода, – все ведомы конными слугами при добрых конях и оружии; 3. мой гофмейстер или мажордом; 4. слуги, 2 и 2 в ряд, на добрых конях и с оружием; 5. мой главный паж; 6. пажи, 2 и 2 в ряд; 7. статный юноша в красивом наряде; 8. офицер во главе эскадрона из 8 шеренг, 4 с полупиками и 4 с очень длинными мушкетами или ружьями, попеременно; 9. 4 орудия; 10. я сам, шествующий между 6 пикинерами на каждой стороне, с моими значками на полупиках, а предо мною [несли] 6 превосходных позолоченных фузей, наравне с полупиками, – я был посреди обоих пятым в шеренге; 11. подполковник, шествующий между [солдатами с] бердышами, или полумесяцами, и фузеями;

12. капитан-лейтенант; 13.4 отряда мушкетеров с 6 барабанщиками и 12 сиповщиками в первом отряде, а в других, при офицерах, по 2 барабанщика; 14. 2 отряда с полупиками (за неимением целых пик), ведомых старшим капитаном; 15. 4 знамени, за коими следовали 2 отряда с пиками; 16. перед 2-м эскадроном 3 орудия; 17. подполковник и за ним капитан-лейтенант, а впереди несколько лошадей на поводу – подполковник с бердышами и фузеями по обе стороны от него; 18.4 отряда мушкетеров;

19. 2 отряда или капральства с полупиками; 20. три знамени, за коими следовали еще два капральства с пиками; 21.4 отряда мушкетеров; третий эскадрон – в точности как этот; офицеры разделились по подобающим постам, а два майора разъезжали кругом, наблюдая за сохранением порядка.

Вступив на двор в добром строю, как только появился на виду их величеств, я обнажил голову (по обычаю сей страны). Поравнявшись с окнами, откуда их величества взирали сверху, я развернулся влево с теми, кто вокруг меня нес мой герб, и сделал три низких поклона. Те же, кто ехал верхами, и солдаты не брали на караул, но продолжали марш; в этом месте салютовали и склонялись только знамена, по принятому у [русских] манеру.

После моего третьего поклона их величества, через главного министра к[нязя]. Вас. Вас. Голицына, осведомились о моем здравии; на это я отвечал с глубоким поклоном и проследовал медленным шагом прямо по двору и из ворот кремля, через кои прибыл. Отпустив регимент на квартиры, я вернулся и ожидал, пока не спустился боярин, который весьма меня благодарил за поддержание доброго и красивого строя.

Сего же дня я отправился обедать к подполковнику Лефорту, будучи приглашен туда на крестины.

Февраля 4-го. Я выдал сукно на кафтаны сержантам и прочим унтер-офицерам – по 5 аршин каждому. <…>

Февраля 17-го. Боярин князь Вас. Вас. отбыл в паломничество в Троицкий монастырь и приказал, дабы я отправил регимент в поход до его возвращения.

19. Я ездил в Бутырки и проводил регимент, затем зашел проститься ко шведскому комиссару и другим и сего же дня получил свои средства.

20. Боярин вернулся; мы все были у рук императоров, а затем у руки принцессы-регентши. <…>¹⁴

Ноябрь 11. Совет наверху, дольше обычного.

12. Подан список тех солдат, кои налицо и были в последней кампании, то есть 772, и 4 пока не явились, – дабы получить по 2 рубля на человека согласно тому, что имели стрельцы в Ахтырке.

Подан следующий список солдат для их жалованья за ноябрь: сержантов 45; фюреров и фурьеров 49; капралов 73; флейтщиков <флейтистов> 53; простых солдат 603; отставных солдат, у коих малые сыновья, 13; солдатских сыновей-сирот 39; юных барабанщиков 10; вдов с несовершеннолетними детьми 115.

Полк[овнику] 3, подпол. 2 и майору 1 денщ[ик].

13. На пиру у м-ра Термонда. <…>

Ноября 26-го. Я написал к гетману казаков, милорду Грэму и полковнику Хэмилтону. Я был с боярином на гранатном дворе, где испытывали две новоотлитые пушки. Я сказал боярину, дабы велел отлить 2 новых орудия для стрельбы гранатами прямой наводкой, чем он был очень доволен и приказал изготовить оные по модели, что я должен представить.

27. Я получил письмо от гетмана.

Ноября 29-го. <…> Сегодня младший царь отправился в паломничество в Саввинский монастырь.

30. Боярин последовал за царем в помянутый монастырь.

Декабря 1-го. Получил письмо от полковника Хэмилтона.

2. Другое от него с более поздней датой. Я был в Бутырках, улаживал дела в регименте, слушал жалобы и решал споры [солдат].

5. Младший царь возвратился.

6. День ев. Николая.

7. Получил письмо от мадам Крофорд и еще одно от м-ра Фрэйзера.

Выписки о моих средствах подписаны, и мне пожаловано 120 рублей в месяц. <…>

1688

[Августа] 28-го. Около полудня в доме, где обычно располагались послы, начался пожар, что продолжал пылать до десяти часов вечера. Итак, около 10 000 домов было поглощено – северо-восточная сторона внутри Китая, Kolishny внутри Белой стены, Яузский мост, стрелецкий полк и Рогожская слобода.

29. Именины старшего царя.

Я получил письмо от м-ра Лофтуса из Нарвы, дат. 24 июля 1688, через м-ра Питера Бальдуса.

30. Я был в Коломенском и обедал у боярина, причем боярин сказал мне: «Мы вполне могли хорошо ладить с отцом и братом вашего короля, но не можем прийти к согласию с нынешним; он горделив выше всякой меры». Сделав вид, будто понимаю сие лишь так, что он никого сюда не посылает, я отвечал: «Из-за великих забот в собственных владениях королю недосуг думать о делах столь отдаленных, как я полагаю». Он говорил к тому же, что англичане не могут существовать без [русских] товаров, как то: кожа, пенька, поташ, сало и мачты; на это я дал уклончивый, [но] учтивый ответ.

31. Ночью снова пожар, вследствие чего сгорело несколько домов.

Сентября 1-го. У г-на Бутенанта на обеде, где много рассуждений.

2. Подан список регимента для жалованья на сей месяц:

41 сержант по 9 денег в день, 46 фурьеров и фюреров по рублю 10 алт. в месяц, 72 капрала по 8 денег в день, 52 флейтщика, 642 солдата по алтыну в день, 9 emeriti Заслуженных военных в отставке> по 4 деньги в день, 106 вдов по 3 денги в день, 42 сироты по копейке в день.

8 человек из солдат взяты в потешные конюхи к младшему царю.

3. Антоний, опытный казак, посланный на разведку в сторону Крыма, вернулся и донес, что на всем пути до Перекопа он обнаружил места, где можно брать воду либо из родников, либо копая землю на локоть вглубь. Сие стало сильным побуждением для наших легковерных и полоумных людей, дабы предпринять еще одну кампанию тем же путем, что мы прошли прежде.

5. Мы известились, что отряд татар явился на Украину, а гетман и Леонтий Романович Неплюев] выступили вверх по реке Самаре в поисках оного. Но те, подойдя к Балаклее, захватили кое-каких людей и отступили.

Принц Людвиг Баденский с 3 или 4 тысячами людей разбил 15 000 турок в Боснии, близ дер. Тривенич, перебил 4000 и взял 50 знамен.

6. Ночью вспыхнул пожар в кремле, что поглотил все дома соборных попов и кровли Иноземского и Казанского приказов.

Белградский замок и город после 27-дневной осады взят штурмом; 12 000 всякого звания убито, христиан 1000, генерал граф фон Шерфен […]¹⁵, пребывая турецким 167 лет 6 дн.

Сентября 7-го. Большая видимость и слухи о восстании среди стрельцов.

Царь Петр Алексеевич прислал нарочного за 5 флейтщиками и 5 барабанщиками моего регимента – боярин к[нязь] Вас. Вас. очень рассердился, что они были отправлены без его ведома; прислано также за юными барабанщиками, и 5 отправлены в немецких мундирах. Царь повелел выдать каждому из флейтщиков и барабанщиков по рублю и сукно на одежду.

8. Царь снова послал к боярину за флейтщиками и барабанщиками, коих тот весьма неохотно приказал отправить с капитаном.

10. Вышло всеобщее объявление о службе с прокламацией о прекращении всех судебных исков против тех, кто призван на службу. Объявлено также, что 15-го будут названы бояре и помощники, кои должны идти [в поход], а 19-го каждому будет подробно указано, в каких войсках им состоять.

Сей ночью горели конюшни патриарха; потушили вовремя, иначе была бы великая опасность для царского дворца. Сего же дня я ездил в Бутырки и велел выдать солдатам средства за месяц, т. е. за июль.

11. Я получил письма от п[атера] Шмидта через Мартина, который провожал его до Кадина.

Сентября 13-го. Мы известились, что гетман вернулся в Батурин, а окольничий в Севск, построив город на Самаре и окрестив, или назвав его Богородица; в окружности оный имеет 916 саж., по 3 аршина саж.

15. Я обедал у полковника Лефорта, где были русские и главные иноземцы. Вечером князь Борис Алекс. Голицын, обедавший с нами, прибыл ко мне домой, но не задержался.

17. Ночью пожар в Преображенском, где сгорело жилище князя Бориса Алекс.

Именины принцессы Софии Алекс., когда нам велено явиться к руке и получить чарку, но из-за ее болезни это было отменено.

После полудня, когда младший царь ехал из Преображенского, я встретил его в[еличество] и имел честь целовать его руку, а он осведомился о моем здравии¹⁶.

Сентября 19-го. Дворянству царского дворца и прочим объявлена готовность ко службе, что было сделано с большим прологом из всех добрых вестей и побед христиан над турками в различных местах.

21. Я был в городе. Паломничество в Троицу, или монастырь Святой Троицы, где покоится тело св. Сергия и ежегодно 25 сентября ему совершается поминовение, отложено из-за болезни принцессы.

22. Я получил письма от м-ра Меверелла, датированное в Лондоне […]¹⁷ июня 1688 г., и от м-ра Гуаскони, датированное в Архангельске 7 сентября.

Сентября 23-го. Младший царь послал за пьяным стряпчим Анкудином и расспрашивал его, у кого больше почет и жалованье – у сержантов или ротных писарей и еще о кое-каких мелочах; сие не было хорошо воспринято другой партией.

Боярин к[н]. Вас. Вас. Голицын отправился в Троицу, дабы обеспечить и принять участие в церемониях вместо их величеств.

25. В совете наверху постановлено, что думный дворянин Федор Леонтьевич Шакловитый с канцлером Любимом Олфер[ьевичем] Домниным должны ехать к гетману, совещаться о будущей экспедиции и привезти его совет.

Сентября 27-го. Мы получили весть о тяжком поражении, что турки и татары нанесли полякам близ Каменца.

28. Мы получили вести, что польская армия три раза отбила татар, кои нападали на нее как в открытом поле, так и тайком, в числе 60 000; 14 мурз убиты и захвачены, у поляков 80 убитых и 600 раненых; припасы для снабжения Каменца с сераскером и 6000 турок ожидаются со дня на день, и еще больше сил из Крыма на помощь Нурадину, поскольку московиты не отвлекают оных; король пребывает в Злочеве по пути к армии.

Мое дитя Джоанна заболела.

29. Я обедал у Элиаса Таборта, где был боярин к[нязь] В[асилий] Васильевич] и большинство из оной партии.

30.

Октября 1-го. В 3-м часу ночи начался пожар у Ильинских ворот, разрастаясь от ветра, продолжался до рассвета и поглотил все внутри Белой стены от Kolisne <Кулишек> до Неглинной, кроме Оружейного и Тележного ряда, а также слободы вне Белой стены – Стретенскую и Панскую.

Думный дворянин Федор Леонтьевич Шакловитый – 2-й фаворит и канцлер Любим Олферьевич Домнин посланы к гетману, дабы совещаться о грядущей экспедиции, и отправились сегодня.

2. Я ездил в Измайлово.

Удивительные вести из Англии и Голландии¹⁸.

Подан список регимента: 41 сержант, 46 фурьеров и фюреров, 72 капрала, 52 флейтщика, 631 солдат, 9 отставных, 15 вдов, 41 сирота.

3. Все полковники и подполковники, кои были на тушении пожара, получили по чарке водки из рук принцессы. <…>

Октября 9-го. В Слободе; сделал смотр регименту, отобрал 20 флейтщиков, или сиповщиков, для обучения и 30 юных барабанщиков.

10. Годовщина смерти моей дорогой жены. <…>

13. В городе.

Октября 14-го. Мы праздновали день рождения короля с теми из подданных его священного величества, кои здесь присутствуют, и другими [особами] высшего звания, среди коих польский резидент, и все веселились. Расставаясь, резидент сказал, что счастлив король, чьи подданные столь сердечно поминают его на таком расстоянии.

15. В городе; царь и принцесса в Измайлове.

17. Я ездил в Измайлово и вернулся с Леонтием Романовичем], с коим много беседовали о секретах наших времен.

18. В Измайлове; новая придворная церковь освящена. Известие из Севска, что Федор Ле[онтьевич] уехал оттуда 11-го к гетману.

Прислано за шестью солдатами для Преображенского. Майорам приказано ехать в места, где в прошлом году оставлены артиллерия, боевые припасы и оружие, дабы все починить и обеспечить то, в чем будет найден недостаток; они получат вперед полугодовое жалованье.

20. Я получил письмо от лорда Грэма.

Октября 21-го. Цари прибыли в Москву.

22. Великое празднество Казанской Богородицы. <…>

26. Большой совет, ничего не решено; там патриарх поносил меня и говорил, что [русское] оружие не может преуспеть или чего-либо достичь, ибо, по его словам, «еретик имеет под своей командой лучших людей в нашей державе»; однако он был резко осажден всей знатью и даже подвергся насмешкам.

27. Еще один совет [о том], как изыскать деньги, какие силы послать и куда. [Русские] начинают опасаться угрозы заключения мира, к коему в настоящее время римский император будет принужден из-за вторжения французов в империю и нарушения перемирия; они подозревают, что их действия и походы не будут хорошо истолкованы – как неискренние и показные; они это сознают, здравомыслие побуждает их думать, что при устройстве всеобщего мира союзники их не учтут, и они начинают рассуждать, как лучше быть¹⁹.

Получил письма из Архангельска от м-ра Меверелла и Александера Гордона.

Я написал к полковнику Хэмилтону.

Октября 28-го. Боярам и товарищам велено готовиться к службе, а именно: боярину к[нязю] Вас. Вас. Голицыну и с ним боярину Ивану Федоровичу Волынскому, околь[ничему] Венедикту Андр. Змееву, думному Емел. Игнат. Украинцеву – в большой московской армии; в новгородской армии – боярину Алексею Семеновичу Шеину и с ним […]²⁰; в […]²¹ армии – боярину князю Владимиру Дмитр. Долгорукому и с ним […]²²; в севской армии – Леонтию Ром. Неплюеву […]²³, а ок[ольничему] Ивану Юрьевичу Леонтьеву – с людьми Низовой земли.

Велено также написать грамоты по всем городам к губернаторам, дабы отправить всех дворян, офицеров, рейтар, копейщиков, солдат и всех военных людей на общий сбор в Сумы к 1 февраля; следующий срок – 10-го, а последний – 25-го, с предупреждением, что у тех, кто не явится к последнему, земли будут отобраны на имя их величеств.

Октября 30-го. Утром, около 6 часов, моя дочь Кэтрин разрешилась сыном.

31. <…> Список регимента на следующий месяц: 41 сержант, 47 фурьеров и фюреров, 72 капрала, 52 флейтщика, 630 п[ростых] солдат, 9 emeriti, 105 вдов, 42 сироты.

Ноября Нго, четв. Мы праздновали День Всех Святых с вокальной и инструментальной музыкой.

Подполковник Гаст уехал отсюда.

2. Также и [праздник] Всех Душ тем же образом.

Доставлено несколько (5) татар, взятых в Черном Лесу за Чигирином, кои на допросе поведали, ч[то…]

3. Федор Леонт. Шакловитый возвратился.

4. Мой внук крещен и назван Теодором, ибо рожден в день сего святого. Крестный отец – польский резидент Георгий [Доминик] Довмонт.

5. Мы получили голл. газеты от 19 октября нового ст.

6. К полковнику Хэмилтону через моего майора Джона Мензиса.

7. По прислании к царям грамоты от римского императора с вестью о взятии Белграда и победоносном продвижении его войск было велено дать сообразный ответ, который [гласит]: [цари] никоим образом не могут не доверять или ожидать от его императорского величества по справедливости, чтобы был заключен мир с их общим врагом – турками, не учитывающий их ц. величеств; особливо ввиду того, что ради общих интересов и по просьбе его имп. в-ва они вступили в брань и посредством своих многочисленных войск, дорогостоящих и опасных походов, а также бдительности и постоянных выступлений произвели сильную диверсию. Эта грамота была послана с гонцом к нашему резиденту в Польше с указом, дабы он вручил там оную резиденту его имп. величества.

Ноября 8-го. Думный дворянин Федор Леонтьевич Шакловитый возвратился, будучи послан к казачьему гетману по трем причинам: во-первых, для совета о предстоящем походе; 2) испытать и проверить казаков касательно того, не возьмут ли они часть бремени по содержанию и обороне империи и себя; 3) скрытно выведать и узнать о верности гетмана, приязни и склонности казаков и о состоянии дел. Вернувшись, он дал благоприятный отчет о гетмане, но с примесью кое-каких догадок и подозрений о нем по причине его происхождения (тот – поляк), а посему о его возможном доброхотстве, если не тайном сношении с оным народом. Второе сочли нужным отложить до окончания сего похода. Что до третьего, ничего определенно выяснить не удалось, кроме того, что среди [казаков] есть кое-какое недовольство и неприязнь, однако пока, кажется, ничто ни в чем не созрело до крайностей. Относительно же первого – грядущего похода – они изъявили готовность и согласие с указами и замыслами их ц. величеств, хотя и намекали, что методы должны приниматься по зрелом рассмотрении – это сводится к тому, что [казаки] могут лучше всех судить о путях [похода] и должно спрашивать их совета.

Ноября 10-го. Я получил письма из Белгорода от ген. – лейтенанта графа де Грэма с сообщением, что татары побывали под нашим новопостроенным городом²⁴, угнали кое-каких людей и лошадей; были под Полтавой, сожгли [и поглотили] все сено, [заготовленное на р. Коломак для грядущего похода].

11. Мы получили весть из Германии, что сюда направляется доктор меди[цины], а также патер на место п[атера] Шмидта.

12. Я получил письмо от м-ра Фрэйзера с сообщением, что так называемый «великий замысел» голландцев против Англии²⁵ ныне стал явью; они отплыли с флотом по меньшей мере из 500 судов; на борту кораблей 100 000 людей всякого рода; принц взошел на борт 17-го стар. ст. Из газет от 28-го мы узнали то же самое.

Ноября 13-го. Все барабанщики моего регимента вызваны царем Пет. Ал., и 10 отобраны в так называемые конюхи.

14. День ев. Филиппа у русских, по коему большой пост перед Рождеством Христовым именуется Филипповым постом.

15. Я нанял слугу Юрия, валаха, за десять рублей в год.

Цари отправились в Измайлово.

Получил от м-ра Кенкеля 10 рублей.

16. Родиону приказано ехать в Тамбов, дабы привести солдат из оного места.

17. Я был в Измайлове, где не произошло ничего значительного.

18. Мы узнали через нарочного от гетмана, что отряд Переяславского полка и компанщики, посланные на разведку в сторону Очакова, ворвались в город, разорили и подожгли оный и взяли большую добычу, не потеряв почти никого из людей.

Ноября 19-го. Мы получили куранты, или газеты, от 4 ноября.

20. Я получил письмо от казачьего гетмана с описанием дела в Очакове, а также об отправке им отрядов за Борисфен для засад против татар, с прочими подробностями.

21. Я написал к полковнику Мензису с вложением от патера.

Я ездил в Измайлово, где нам сказали, что велено выдать наше жалованье на 3 части деньгами, а 4-ю соболями. Я обедал у боярина, где провел […]²⁶

Я написал к полковнику Хэмилтону с подпол. Снивинсом.

22. Я был в городе и имел долгую беседу со 2-м фаворитом и несколькими советниками касательно умысла голландцев против нашего короля; там я сказал им правду.

Мой зять уехал отсюда в Тамбов.

Ноября 23-го. Я написал к м-ру Мевереллу, желая узнать тамошнее положение дел и что сталось с моим сыном, через посредство Дан. Хартмана. Написал также к сэру Джеймсу Кенеди, лорду-хранителю шотландских привилегий в Голландии, с той же целью, и к Джорджу Фрэйзеру в Ригу, заботе коего поручено первое [письмо].

Царь Петр Алексеевич отправился в паломничество в Саввинский монастырь; наш боярин, будучи патроном оного монастыря, поехал с его величеством.

24. Привезенные сюда пленные татары поведали, что хан выступил к Буджаку с намерением напасть на молдаванина за то, что тот отдался под покровительство рим. императора.

25. Польский резидент обедал у меня, причем много рассуждений о государственных и прочих делах.

Ноября 26-го. Мы получили голл. газеты от 11 ноября нов. ст., где подтверждается весть о взятии Филипсбурга²⁷ и [о том, что] стихии борются с умыслом голландцев против Англии.

27. Царь Петр Алексеевич возвратился и поехал прямо в Преображенское. <…>

30. <…> Старший царь и государь с с[емейством] отправились в Сав[вин] мон[астырь] и Звенигород.

Список регимента на декабрь месяц: 38 сержантов, 46 фурьеров и фюреров, 69 капралов, 52 флейтщика, 608 п[ростых] солдат, 9 emeriti, 105 вдов, 42 сироты. <…>²⁸

1689

[Июня] 28-го, пяти. Всех созвали к царскому шатру; орудия и пехота были построены кругом, внутри меньшего вагенбурга <укрепленного военного обоза>. После богослужения была публично оглашена царская грамота – повторение того, что уже написано с сеунщиками, и одобрение всего; премногая благодарность за нашу великую службу; бояр особливо вопрошали о здравии от имени царей; их служение одобрено и превознесено; затем и всех прочих, согласно степени и званию. После сего была читана царская грамота о нашем роспуске. Итак, все начальные особы, кои были приглашены, отправились в боярские шатры на обед. При питии во здравие царей стреляли из пушек, и пехота давала залпы четырежды. <…>

Июля 22-го, понед. Я был в городе и надеялся получить сказку, или декларацию, о том, что каждый должен иметь за службу, совершенную в этом походе, но сие отложено до среды.

24. Мы были допущены к целованию рук старшего царя и принцессы Софии Алексеевны с обычными церемониями и приветствиями. Принцесса принесла мне особливую благодарность за добрую службу.

Наши сказки отсрочены по той причине, что младший царь не желает дать согласие пожаловать нашим боярам столь много, как решили без него.

Июля 26-го, пяти. С превеликим трудом и мольбами младшего царя склонили согласиться на награды, что решено даровать за нашу службу.

27, суб. Нам читана декларация, боярам с товарищами отдельно во внутренних покоях, а всем прочим – снаружи, на верхней лестнице. Сперва русским: боярин получил крестьян; товарищи, канцлеры и другие – определенную сумму в рейхсталерах на покупку земель; прочим: деньги, штоф на кафтаны, некоторая часть их поместий (земли, данные им пожизненно) превращена в наследственные, а также увеличен их оклад – степень оценки их звания. Иноземцам: месячные средства, а полковникам и подполковникам – шелка на кафтан. Мне еще с одним генералом: месячное жалованье, 20 пар соболей, серебряный кубок и богатый штоф на кафтан. Объявлено также, что имена убитых и умерших в сем походе будут записаны во всех кафедральных церквах и поминаемы в общих молитвах; отцу, сыну, брату или ближайшему родичу любого из них должно быть отдано предпочтение во свидетельство верности и страданий их ближайшего родственника. Золотые медали также даны или обещаны каждому, согласно званию, и я получил таковую в три дуката.

Мы должны были отправиться в Преображенское, или Преображенский дворец, дабы принести благодарность его величеству царю Петру Ал. за милость и великодушие, однако нас не допустили. При этом одни были встревожены и удручены, а иные нет, стараясь принять с кнутом и пряник. Ведь все ясно видели и знали, что его одобрение или, вернее, согласие исторгнуто великой назойливостью. Сие еще боле возмутило его против нашего генералиссимуса и главных придворных советников из другой партии, ибо ныне вполне очевиден открытый взрыв или раскол, что, вероятно, приведет к вражде. От простого люда все было сокрыто, насколько возможно, однако не с таким искусством и тайной, чтобы почти каждый не узнал, что и как происходит²⁹.

Июля 29-го, понед. В городе; похоже, субботние посулы будут исполнены медленно.

31. Страсти и настроения усиливаются – возможно, разразятся пароксизмом.

Августа 3-го. Я написал к мадам Хэмилтон в Севск и капитану Дэн. Крофорду в Киев.

Бояре были на пиру в Преображенском – день рождения одной из принцесс.

5. Я ходатайствовал об участке, на коем отстроился, – дабы мне выдали грамоту или хартию, посредством чего я мог бы продать, заложить или распорядиться оным любым другим способом.

Августа 6-го. Слухи, кои изречь небезопасно.

7, среда. Ночной порою много стрельцов собралось в замке, или кремле, причем никого не допускали, кроме определенных и известных лиц. Сие вызвало такую тревогу среди партии младшего царя, что все, кто смог получить весть об этом, поспешили в Преображенское. Вскоре после полуночи несколько стрельцов и других […]³⁰ явились в Преображенское и уведомили царя Петра Ал., что множество стрельцов или солдат гвардии³¹ по приказу собираются в кремле, должны с оружием прийти в Преображенское и умертвить разных лиц, особливо Нарышкиных. Предупрежденный об этом, царь поднялся с постели весьма спешно, не надев сапог, [вышел] в конюшню, где велел оседлать коня, и поехал в соседний лес, куда к нему доставили одежду и облачение. Одевшись, он с теми, кто был наготове, во весь опор поскакал в монастырь Святой Троицы.

8, четв. Он прибыл туда в 6-м часу дня весьма утомленным. Будучи препровожден в покои, он немедля бросился на кровать и горько залился слезами, рассказывая аббату³², в чем дело, и прося защиты и помощи.

Гвардия и другие придворные явились туда в тот же день, а ночью – много родичей из Москвы. Сей внезапный отъезд его величества вызвал великий испуг и раздор в Москве, что, однако, было сокрыто и оправдано, вернее, умалено со всем вообразимым искусством. Я дал смотр моему регименту в Бутырках. Я получил письма из Нарвы.

Августа 9-го. Въезд гетмана был отложен до завтра. Одно знатное лицо послано от царя Петра к старшему царю и принцессе Софии Алексеевне, дабы узнать причину сбора такого множества стрельцов в столь неурочное время. Было отвечено: только для того, чтобы охранять принцессу до монастыря, куда она собирается на богослужение.

10. Гетман прибыл, принят с обычными церемониями и почетом и поселился в Посольском дворе.

Младший царь прислал за полковником Иваном Цыклером с 50 стрельцами, коему после некоторых совещаний с неохотой позволили уехать, а с ним и стрельцам. Позже мы узнали, что то был умысел сего полковника, дабы снискать государеву милость; ведь он был сильным орудием в прежних смутах, где вырезано так много друзей младшего царя. Итак, теперь он написал к своим друзьям при дворе в Троице, дабы подвигли царя послать за ним, обещая открыть многое, что там необходимо знать. Ведь по приезде он открыл все, подав [донесение] за своей рукою – как он получал сверху указы и прочие грамоты и распространял оные среди стрельцов.

Августа 12-го, понед. Я получил письма из Киева и Белгорода с извещением, что отряд татар побывал близ оного места и увел кое-каких людей.

13. Князь Иван Борисович Троекуров отправлен к царю Петру Ал., дабы убедить его вернуться в Москву.

14. Некоторые стрельцы перешли по собственной воле к младшему царю.

15. Я написал к м-ру Филиппу Вулфу.

Князь Ив. Борис. Троекуров] возвратился и доставил лишь слабое утешение.

Августа 16-го, пяти. Пришли письменные указы от младшего царя солдатским и стрелецким полкам, каждым отдельно, и полковникам отправиться по делам его величества в Троицкий монастырь 20-го числа. Из полков были призваны урядники, или унтер-офицеры, капралы, головные шеренг, полковые и ротные писари с десятью рядовыми солдатами и стрельцами из каждого полка. Эти указы, хотя и доставленные солдатам и стрельцам присланными оттуда стрельцами, были все же отнесены главам или судьям соответствующих приказов, а теми наверх – принцессе. Затем держали совет, после чего вызвали начальных лиц от каждого полка, и было объявлено в выразительной речи самой принцессы, чтобы никто из них не пытался уйти или вмешиваться в расхождения между ними и братом – со многими околичностями.

Стрелецкие полковники желали знать, что им надлежит делать, намекая, что с их уходом дела останутся в том же положении, как и ныне. Однако принцесса, которая уже удалилась и услыхала об этом от окольничего Фед. Леонт. Шакловитого (управляющего [Стрелецким] приказом), вышла и очень резко осадила их, заявив, что если кто-либо туда отправится, она велит их перехватить и снести головы.

Боярин князь Вас. Вас. дал мне особый приказ не трогаться из Москвы ни по какому указу или поводу.

Было также отправлено пожелание, вернее, извещение к старшему царю и их сестре Соф. Ал. о том, что [царь Петр] послал за полковниками, солдатами и стрельцами, и тем должно быть позволено уйти.

Князь Петр Иванович Прозоровский – наставник старшего царя и отец-исповедник были посланы в Троицу, дабы оправдать запрет на уход полковников, солдат и стрельцов, [а также] с инструкциями применить все средства для примирения и возвращения царя в Москву.

Августа 17-го. Распущен слух, будто пришедшие из Троицы указы полковникам и стрельцам посланы не по воле его величества, а без его ведома.

18. Князь Петр Ив. и от[ец]-исп[оведник] возвратились, не осуществив ни одной цели своей поездки.

Сентября 1-го, воскр. Рано утром, по пути в город, мы услыхали о возвращении принцессы и обнаружили, что перед каждыми воротами расхаживает много стрельцов без оружия – несмотря на расспросы, они не стали говорить нам, по какой причине. Однако в городе я слышал, что они получили тайное распоряжение стеречь, дабы те лица, кои обвиняются, не смогли бежать. Будучи в кремле, мы застали приготовления к торжеству, обычному в сей день.

Около 9 часов Иван Нечаев приехал в Москву с письмом к старшему царю и принцессе, в коем краткое изложение заговора с требованием отправить Федьку Шакловитого, монаха³³ и их сообщников в Троицу для суда. Сие вызвало немалый переполох наверху и испуг среди людей всех сословий. Однако большинство решило хранить пассивную верность и наблюдать, до какого предела дойдут дела. Подполковник был немедля доставлен наверх и на вопрос, как он посмел взять на себя такое поручение, отвечал, что не дерзнул ослушаться царской воли. При этом принцесса впала в неистовую ярость и повелела немедленно отрубить ему голову, что и было бы сделано, если бы палач оказался под рукой.

Затем вызвали тех представителей, кои приехали с ним, а также многих стрельцов, бывших в замке или при дворе. Принцесса, спустившись к подножью лестницы, держала к ним длинную речь, поведав, как дурные посредники между братом и ими применили все средства, дабы разделить их, и подняли великую смуту, зависть и раздор; они подстрекали кое-кого донести о заговоре на жизнь младшего царя и прочих и, завидуя добрым услугам Федора Шакловитого и его неустанным денным и нощным трудам во благо и безопасность державы, назвали его главным зачинщиком заговора (если что-либо подобное существует); дабы уладить дела, сыскать и выведать основания оных, она предложила свою помощь и предприняла поездку туда, но по наущению дурных советников, окружающих ее брата, ее остановили и не позволили ехать дальше, и, к своему великому бесчестью, она принуждена вернуться.

Им прекрасно известно, как она управляла державою последние семь лет: она приняла на себя правление в очень тревожное время; в пору ее ведения правительством она заключила славный вечный мир с соседями – христианскими государями; враги христианской веры силой оружия в двух походах повергнуты в трепет; за свою службу [стрельцы] получили щедрые награды; она во все времена пребывала к ним весьма великодушна; она не сомневается, что они не могут не доказать ей преданность и не поверят проискам врагов блага и спокойствия державы; не жизни Федора Шакловитого домогаются, но жизни ее и брата ее. Итак, она отпустила их, обещая великую милость тем, кто окажется верен и не станет вмешиваться в сие дело, и наказание тем, кто ослушается и учинит мятеж.

Были созваны также главные лица от горожан и общин, к коим она обратилась по сути дела таким же образом; и в третий раз велела всех собрать и держала к ним долгую выразительную речь, все больше в прежнем духе. Тем временем, поскольку патриарха там не было, а старшему царю нездоровилось, приготовленные к торжеству вещи были убраны и стрельцы пожалованы погребом (то есть угощены водкой), а главным дворянам с иноземцами приказано остаться. Итак, около 12 часов нас всех угостили чаркой водки из рук старшего царя.

Разнесся слух, будто за мной из Троицы прислана грамота; я был спрошен и сказал правду: что ничего не имею – они были удовлетворены. Между тем горячий гнев принцессы на подполковника миновал; ей было угодно простить его и оказать милость, так что его тоже допустили к чарке.

Кое-кто из стрелецкого полка брал под стражу своих товарищей, против коих были обвинения, а иные нет. Шакловитый укрылся наверху, а монах с прочими бежали.

Говорили, что младший царь потребовал прислать Шакловитого и других к себе и обещал не лишать жизни никого из них.

Князь Борис Алексеевич Голицын, ведавший всеми делами в Троице (никто другой не смел вмешиваться в столь щекотливое дело, каким сие сначала почиталось), написал к своему брату, князю Василию, дабы прибыл в Троицу и добивался царской милости.

Сентября 2-го. Из Троицы от царя Петра Алексеевича пришел указ солдатским и стрелецким полкам, дабы жили спокойно и не чинили никаких волнений или смут. Кое-кто из наших слободских отправился в Троицу; через доверенное лицо я просил меня извинить, что не явился с другими, ибо не знаю, приемлем ли наш приезд или нет.

Сентября 3-го, втор. Князь Василий Вас. послал в Троицу стряпчего с письмом к своему кузену, князю Борису Ал., убеждая его стать добрым посредником и примирить партии. Был ответ, что ему лучше поскорее прибыть туда самому и снискать царскую милость, с обещанием всяческого радушия от царя.

Стрельцы роптали повсюду, так что принцесса объявила, что поедет со старшим царем в Троицу, и назначила отъезд на завтра. На это была великая надежда, и весть о том послана в Троицу.

Полковник Семен Резанов был допрошен и кое в чем сознался; окольничего Ивана Афан. Матюшкина отправили с его показаниями к старшему царю накануне. Ему было сказано, что они со всем двором готовятся к отъезду в Троицу.

Из Троицы были разосланы указы по всем городам и округам – доставлять деньги и припасы в Троицу, а из Москвы отправлены противоположные указы – запретить доставку туда денег и припасов, но везти все в Москву, как прежде и обычно. Похоже, дойдет до разрыва. Все, однако, совпало, дабы ускорить кризис, ибо стрелецкий полк, что стоял в Троице, просил позволения идти в Москву, обещая доставить всех обвиняемых и подозреваемых в заговоре. Но младший царь и его совет, опасаясь бунта, что не обойдется без крови, не допустили – это сделано разумно. Многие доброжелатели младшего царя всех чинов и званий держались мнения и просили, дабы царь прибыл поближе к Москве, в Алексеевское или Преображенское, куда каждый мог отправиться без угрозы. Однако те, кто поумнее, не желали, боясь опасности и кровопролития.

Сентября 4-го, среда. В Иноземную слободу доставлена царская грамота, посланная генералам и полковникам со всеми прочими офицерами, хотя никто не упомянут по имени. Указ был только от лица младшего царя, и в оном краткое изложение, как в августе месяце, в разное время, московских полков капитаны, полковые писари, пятидесятники, десятники и стрельцы дали знать о заговоре на жизнь младшего царя; после расследования оказалось, что негодяй и изменник Федька Шакловитый, монах Сильвестр Медведев и 10 стрельцов (названных поименно) с прочими сообщниками сговорились умертвить младшего царя, его мать, патриарха и некоторых ближних бояр. Посему его величество послал подполковника Ивана Нечаева с 5 людьми из каждого полка, дабы взять под стражу вышепомянутых изменников и доставить их в Троице-Сергиев монастырь; коль скоро сия грамота или указ его величества до нас дойдет, мы должны немедля со всем оружием и снаряжением отправиться к его величеству в монастырь Троицы. Оный был дан в последний день августа 7197 г. (5508)³⁴, подписан думным дьяком Гавриилом Деревниным и запечатан.

Эта грамота доставлена мне полковником Риддером, который получил оную. Я послал за генералом и полковниками, в чьем присутствии она была распечатана. Мы постановили отнести грамоту к боярину князю Вас. Вас. Голицыну, и, поскольку никто не дерзал на это, отправился я с несколькими полковниками и предъявил ему грамоту, причем он был весьма взволнован, хотя и старался сохранить лицо как можно лучше. Он заявил нам, что покажет оную царю и принцессе и тогда мы получим указ. Я сказал ему, что мы боимся лишиться голов в случае ослушания. Он сказал мне, что к вечеру мы должны получить ответ, для чего велел оставить моего зятя – полковника Штрасбурга.

Вернувшись, я стал готовиться к отъезду и заявил полковникам и другим офицерам, кои пришли ко мне за советом, что невзирая ни на какой указ, который может быть здесь дан, я решился ехать и отправлюсь вечером. Посему все, и старшие и младшие, стали собираться.

Вечером мы выехали из Слободы, и уже стемнело, пока добрались до Яузского моста. Мы проехали еще 15 верст и покормили коней.

Сентября 5-го. С рассветом завтракали за 15 верст от Троицы, в 11 часов прибыли в монастырь и обратились к князю Борису Алексеевичу Голицыну, согласно приказу Мы подождали, пока его величество отобедает, а затем были допущены к целованию руки его величества, и каждый получил чарку водки из рук его величества. Его величество изволил осведомиться о нашем здравии и похвалить нас за немедленное прибытие по указу. Затем мы были отпущены и получили назначенные квартиры. Ночной порой мы встретили полковника Сергея Сергеева, который был послан с двумя людьми из каждого полка, дабы взять Фед. Шакловитого и его сообщников.

Наш отъезд в Троицу был кризисом сего дела, ибо все стали открыто высказываться в пользу младшего царя.

Сентября 6-го, пяти. Утром стрелец Оброска был приведен в оковах; он был допрошен и на очной ставке с Семеном Резановым сознался во всем.

В Москве принцесса известилась, что ей не позволят прибыть в Троицу, и была весьма недовольна, однако не соглашалась выдать Ф. Шакловитого. Посему стрельцы вечером явились в великом числе в замок или ко двору и, требуя аудиенции, получили оную. Они заявили, что пришли просить ее о выдаче Федьки Шакловитого, дабы могли доставить его с остальными в Троицу, согласно указу младшего царя. Сперва она говорила весьма решительно, отказываясь его выдавать и убеждая их не вмешиваться в дело между нею и братом, но хранить спокойствие. Не довольствуясь этим, они заявили ей, что если не смогут заполучить его, то будут вынуждены ударить в набат, то есть большой колокол тревоги, причем принцесса выглядела взволнованной. Тогда ее приближенные, опасаясь насилия и возмущения, сказали ей, что не стоит спорить в таком деле; если поднимется бунт, то многие лишатся жизни, так что лучше его выдать. Итак, она позволила себя убедить и велела выдать его.

Сего же дня бояре, имея указ явиться в Троицу, стали собираться, получив сперва дозволение. Кн. Вас. Вас. со своими наперсниками пребывал в Медведкове, где, известясь о выдаче Шакловитого стрельцам, был весьма потрясен и устрашен.

Сентября 7-го. Утром мы получили весть, что Шакловитый выдан и находится на пути в Троицу.

Явились несколько бояр и были допущены в присутствие его величества.

Около часа пополудни Фед. Шакло[витый] был доставлен и немедля допрошен перед боярами и советниками. Кое-что он признал, как то: он намеревался сжечь Преображенское и желал бы убрать с дороги мать младшего царя и других; он составил петицию для стрельцов, в коей те должны просить, дабы принцесса короновалась. Однако он отрицал, что когда-либо замышлял против жизни младшего царя. На очной ставке с капитанами он отверг все, кроме сказанного им на допросе, извиняясь кое в чем по недостатку памяти; так же поступил и когда перед ним предстали стрельцы. Наконец, под пыткой он уверял, что не знает ничего более, кроме сказанного прежде. Его долго держали подвешенным, но дали только шестнадцать сильных ударов кнутом. Он был передан одному стрелецкому полковнику для крепкой охраны.

Около 5 часов пополудни князь Василий Васильевич Голицын, а с ним боярин Леонтий Романович Неплюев, окольничий Венедикт Андреевич Змеев, думный дворянин Григорий Иванович Косагов [и] думный дьяк Емел. Игнат. Украинцев прибыли к вратам монастыря и не были допущены, но получили повеление ждать. По прошествии почти четверти часа им было объявлено: разойтись по своим жилищам и не выезжать без указа.

Вечером я проезжал мимо кн. Вас. Вас, который пребывал в некоторой меланхолии – не без причины.

Сентября 8-го, воскр. Фед. Шакловитый под угрозой новой пытки собственноручно написал отчет обо всем, что знает и в чем повинен; в своих показаниях он затрагивал кн. Вас. Вас. Гол. и еще одно лицо, так что было решено не истязать его снова.

9, понед. Поскольку гетман направляется сюда, ему послан указ подождать в Воздвиженском, за 10 верст от монастыря, пока не получит уведомление на приезд.

Вечером было послано за кн. Вас. Вас. и другими. Сперва в монастырь вызвали князя Вас. Вас. с сыном, кн. Ал. Вас.; взойдя на вершину лестницы через великое стечение народа, их встретил думный дьяк с небольшим свитком в руке и объявил: их ц. величества, приняв во внимание великое разорение, что он, кн. Вас., навлек на державу двумя большими походами, кои без какого-либо успеха совершил против крымских татар с большим ущербом для казны, а также что его посредством принцесса София Алексеевна приняла титул и правление державой и многие другие преступления его, как и его сына, указали конфисковать все его имущество и земли, а его самого с сыном и их семьями отправить в ссылку на Кольский остров³⁵, дабы пребывали там, доколе их величествам угодно.

Затем был вызван боярин Леонтий Ром. и у подножья лестницы выслушал свой приговор: в пору его долгого губернаторства в Севске он совершил много притеснений над народом и разорил Комарицкий округ, а властью тех, кто имел управление всеми делами в Москве (его друзей), все жалобы и способы к возмещению преграждались. Посему их величества указали конфисковать все его земли и имущество, а самого отправить в ссылку в Пустозерск. (Эти места ссылки позже заменены.) Потом вызвали Венедикта Анд. и объявили, что их величества повелели ему ехать в свое поместье в Костроме и оставаться там до дальнейшего указа. Думным было велено и пожаловано занимать свои места, как прежде.

Бояре, разойдясь по домам, получили весть от своих родичей при дворе – спешить с отъездом до прихода стрельцов, кои должны были их стеречь. Так они и сделали, немедля вскочив на коней и велев везти свою кладь следом. Посему поднялась большая суета, ибо каждый кричал, что те спасаются бегством, и высланы гонцы, дабы узнать, куда они отбыли. Кое-кому из них, обогнавших князя Вас., было заявлено князем Борисом Алекс., который их провожал, что они должны вернуться и сказать тем, кто их послал, что они на пути к месту заключения, а он пребывает с ними.

Достойно замечания, что хотя князь Вас. Вас. был главным столпом и опорой сторонников принцессы и, как прекрасно известно, обо всем осведомлен, если не зачинщик умысла на жизнь младшего царя, его все же не осудили как изменника и не объявили виновным в измене, каковую он совершил в высшей степени – хотя бы путем сокрытия [заговора]. Сие было сделано властью и влиянием, что его кузен, князь Борис Алексеевич Голицын, имел в то время на царя и его совет.

Князь Вас. Вас. держал в руке небольшой свиток, где были кратко записаны 17 пунктов – достижения, коих он добился для их величеств и державы во время руководства государственными делами. Сие он намеревался изложить или прочесть, если бы было дозволено предстать перед царем и его советом, но после приговора он предложил [свиток] думному дьяку, который не дерзнул принять оный. Однако впоследствии он нашел способ добиться его вручения, хотя пользы это не принесло.

Князь Борис Ал. был доселе главным и единственным начальником всего этого дела и своим руководством привел оное к такому исходу, а ревностными трудами и увещаниями добился, чтобы измена не вменялась в вину его брату (так здесь называют кузенов). Он сделал это, дабы настолько не запятнать их род: ведь здесь не так, как в других странах, где карают только личность, а прочих из того же рода, кто не замешан, не обвиняют и не чернят; здесь же – вечное пятно на целом роде, если в оном есть хоть один изменник. Посему князь Борис не жалел трудов и средств, дабы приговор вынесли без упоминания об измене. Тем самым он навлек на себя большую ненависть простого люда, а также родичей и союзников младшего царя, ибо теперь, когда все приведено к желанной цели, они делали все возможное, дабы от него избавиться.

Между тем одно обстоятельство дало большой повод для подозрений, а именно: после того, как Шакловитого истязали и угрожали отвести на пытку вновь, он обещал дать царю правдивый отчет обо всем, если ему позволят сделать это письменно. Посему князю Борису было велено идти к нему и снабдить пером и чернилами, что тот и сделал. Итак, Шакловитый все написал на 8 или 9 полулистах бумаги, что заняло несколько ночных часов, и царь отправился в постель. Князь Борис унес документ к себе, намереваясь предъявить оный на другое утро. За это быстро ухватились его противники, и царю донесли, что князь Борис забрал с собой письмо или показания Шакловитого, дабы можно было прочесть, и если что-либо там касается его кузена – утаить оный лист. Тогда царь немедля послал к Шак. узнать, написал ли он, что обещал; тот подтвердил, что отдал [показания] князю Борису, как было велено. Тем временем князь Борис, предупрежденный другом, поспешил к царю с бумагой. Царь сперва был с ним весьма резок и спросил, почему он сразу же не принес письмо Шак. к его величеству. Тот оправдывался поздним ночным часом, что едва ли сошло для всех, и ближайшие придворные лелеяли прежнее подозрение, что его ревностные усилия ради кузена не лишены таинственности; он по меньшей мере не может не знать обо всем, что замышлялось другой партией. Однако царь хранил к нему твердую приязнь, отчуждение было лишь со стороны матери и ее родных.

Две старые женщины, кои прислуживали юному царю в детстве, обвинены, допрошены и пытаны и, сознавшись кое в чем, отправлены в ссылку.

Сентября 10-го. Гетману было велено следовать дальше, и для него поставлены богатые шатры при въезде в село. Он был принят после полудня, явившись со всей казачьей старшиной, [и] привез драгоценные дары, среди коих саблю, украшенную каменьями, ценою 2000 рублей. Он был милостиво встречен, сверх его ожидания, и отпущен, что подавило все слухи и старания тех, кто составлял клику желающих другого гетмана.

Вечером многие из простых дворян, прослышав, что Шак. будет казнен без новых пыток, собрались в монастыре и отправились (из усердия, как они говорили, ко благу его величества) с прошением, дабы его снова публично пытали с целью объявления сообщников в измене. Им было сказано, что его величество удовлетворен показаниями Шак. и они не должны вмешиваться.

Сентября 11-го, среда. Прошлым вечером сбор и прошение дворян помешали казни Шакл. сегодня, но поскольку [ныне] все спокойно, решено казнить его завтра.

Сентября 12-го, четв. Около 10 часов Фед. Шакл., полковника Семена Резанова и нескольких стрельцов вывели под сильной охраной к месту казни, где сперва Фед., затем полк., и наконец стрельцам зачитали обвинение, или приговор, и так, безмолвно, они приняли страдание. Фед. Шак. и 2 стрельцам отсекли головы топором; полковник положил голову на плаху, но ему велели подняться, дали несколько ударов кнутом, отрезали часть языка и отправили в ссылку.

Юного царя с великим трудом убедили согласиться на казнь и не прежде, чем его уговорил патриарх.

Сим вечером стрельцам объявили сказку, или декларацию, в которой, после милостивой благодарности за добрую службу, их уведомили, что жалованье будет им увеличено на рубль в год, а затем они были отпущены. Солдатам было объявлено то же.

Были распределены некоторые приказы и вакантные должности, как то: князю Петру Ивановичу Прозоровскому – Казна, Тихону Никитичу Стрешневу – Разряд, Петру Василь. Шереметеву – Поместный, или Земельный, [приказ], князю Ивану Борис. Троекурову – Стрелецкий, Петру Абр. Лопухину – Ямской, или почтовых лошадей, князю Михаилу Никитичу Львову – Земский, князю Федору Семеновичу Урусову – Иноземский; Посольский на время доверен Емельяну Игнат. Украинцеву с указом осведомлять Льва Кирилловича Нарышкина о делах высшей важности; Дворец не был отдан никому, ибо князь Б. Ал. ждал этого в качестве награды за свои услуги, а господствующие клики не желали, чтобы оный был дарован ему.

Казначей Алексей Иванович Ржевский был допрошен и призван к отчету за свое хозяйство. Он заявил: что до счетов, их можно найти в приказе Казны; он все делал по указу их величеств и ничего не ведает о том, что вершилось или замышлялось против блага их величеств. Ему было велено ехать в Самару губернатором новостроенного города, а 5000 его рублей, обнаруженных в монастыре, конфискованы.

Казначей Семен Федор. Толочанов был отправлен на губернаторство в Переяслав, и многие другие младшего звания были пожалованы и произведены, либо понижены.

Сентября 13-го, пяти. Гетман принят для прощания, милостиво наставлен и отпущен.

14. Иноземцы были допущены к целованию руки его величества и с обычными церемониями отпущены; им обещано месячное жалованье. Я имел особый указ остаться.

15. После полудня его величество со всем двором отправился из Троицы и ночевал в селе Слятине, верстах в 15[-ти]. Мне было велено пребывать при аптеке.

Гетман со своими казаками уехал к Москве.

16. Прибыли в Александрову Слободу, за 20 верст. Здесь есть женский монастырь, где ведут весьма строгую жизнь и не допускают в монастырь мужчин никакого звания. Здесь царь Иван Васильевич (обычно именуемый иноземцами Тираном) имел резиденцию, находя великую усладу в сем уединенном месте. Тут у него был большой дворец, возведенный из камня, или, вернее, из кирпича, окруженный широким и высоким земляным валом; речка на южной стороне оного доставляет большое удобство для прудов и лугов. Здесь, как и в Слятине, царь имеет деревянный дом.

Сентября 17-го, втор. Я получил довольствие из шести блюд, 3 возов сена и бочки овса в день.

Я был вызван к его величеству и обучал 8 шеренг солдат перед его величеством; имели долгую беседу; пожалован Дамаском³⁶и атласом на два кафтана.

18. Я был призван для выезда верхом и со многими другими вел учение и стрельбу посредством пикировки.

19. Его величество и двор отправились в Лукьянову Пустынь, или келью отшельника, ныне сделанную монастырем. Здесь его величество изволил снова обучать конницу. Мой конь, порвав узду, понесся и причинил мне жестокое падение, отчего я сильно ушиб правую руку. Его величество подошел ко мне, осведомился о здравии и казался весьма озабочен, что заставило меня не обращать на это внимания. Мы вернулись в Алекс, слободу, за 7 верст. Я велел перевязать рану и чувствовал себя нехорошо целую ночь.

Сентября 20-го, пяти. Мы снова были в поле с его величеством и имели всевозможные конные учения.

21. Мы были в поле и упражнялись до очень позднего часа.

22. Мы уехали из Алекс, слободы и ночевали в Слятине.

23. Мы прибыли в Троицу, где я нашел письма от м-ра Меверелла [и] моего кузена Александера, датированные в Лондоне 26 июля и посланные через Архангельск.

Ноября 23-го, субб. Слуга Юрий отпущен. У моей дочери Кэтрин уже несколько недель держалась простудная опухоль на деснах, что путем окуривания было остановлено. Но затем она ощущала столь жестокие боли в правом ухе и с той же стороны головы, что тяжко занемогла. Я послал за доктором Карбонари и лекарем, кои прописали припарку из malv. flores cam. и проч. и головные пилюли для приема завтра утром.

24.

25. Я обедал у итальянских вельмож.

26. Я принял лекарство, что имело ожидаемое действие.

27. Получив весть о прибытии их ц. величеств в Хорошево, я поехал туда и имел честь поцеловать руку его величества царя Петра Ал.; после обеда он отправился в Преображенское, а мы – в Слободу.

Ноября 28-го, четв. Я был в Бутырках, обучал регимент и обедал у князя Фед. Семен. Урусова.

29. Схватив простуду, я не выходил за двери.

30.

Декабря Нго, воскресенье. Андр. Артам. нанес мне визит. Итальянские вельможи пришли проститься; им ранее объявили, что им надлежит ожидать возвращения его величества, но теперь передумали и велели отправляться – наиболее учтивые были этим весьма недовольны.

2. Князь Борис Алексеевич Голицын нанес мне визит, а затем – польский резидент и другие.

3. Не имея возможности проводить итальянских вельмож, я послал свои извинения и еще кое-что для них в дорогу. <…>

Пять стрелецких полков отряжены в разные места.

13. Мы известились о грамоте, посланной к римскому императору, где также есть кое-что касательно патеров, кои были отпущены отсюда.

14. Я ездил в Потешный дворец и видел его величество; он был ко мне весьма милостив.

Декабря 16-го. Я получил письмо от м-ра Том. Лофтуса из Нарвы по почте.

17. Один малый был нанят или подкуплен Андреем Ил[ьичем] Безобразовым, дабы снискать ему расположение его величества, и дело вышло на свет. За помянутым Андреем послали, и он, старый и больной, был привезен в санях на пытку. Сперва истязали человека, который на него донес, и поскольку он упорствовал в своем утверждении, устроили очную ставку с Андреем – тот отрицал, что его знает или имел с ним какие-либо дела. Когда это не помогло, его раздели и подвесили для пытки. При первом ударе он попросил спустить его для признания, но, спустившись, отказался что-либо признать. Посему его подвесили снова и, получив 4 удара, он вскричал, что виновен. Когда его спустили, он признал все обвинения и поведал, что ввиду немилости к нему его величества при его отправке на столь дальнее губернаторство, как Терки, он применял все средства, дабы вернуть благосклонность его в.; его обвинитель явился к нему и сказал, что знает искусный способ, дабы примириться и передать приязнь от одного лица к другому, что он успешно кое с кем ранее проделал; итак, [Безобразов] нанял его, дабы ехал в Москву и применил сие; он отправил с ним слугу – указать на его величество царя Петра. Когда у того малого спросили, каков его способ, он сказал: становясь между человеком, чью привязанность надо снискать, и ветром, он может пустить воздух или ветер, что произведет желанное действие. За сим Безобразов был отправлен в ссылку, его имущество конфисковано³⁷, а его обвинитель […]³⁸

Декабря 18-го. Я обедал у князя Бориса Алексеевича Голицына, а вечером подал прошение, дабы иметь здесь священников, его величеству; он прочитал оное и обещал на это милостивый указ.

19. Я посетил его величество вечером, но не имел удобной возможности получить ответ на наше прошение или поговорить об этом.

20. Получил указ о полумесячном жалованье из Большой казны. <…>

Записки о пребывании Петра Великого в Нидерландах в 1697–1698 гг

Я.-К. Номен

С записками Яна Корнелиссона Номена в их полном виде русского читателя познакомил историк, библиограф, основоположник исторической картографии Украины – Вениамин Александрович Кордт, выпускник Дерптского университета, сорок лет научной деятельности которого прошло в Киеве.

В своем предисловии В. А. Кордт писал: «Сведения наши о Иомене весьма скудны. Известно только, что он был членом деревенской управы в Зандаме, а по профессии купцом, торговавшим сукном. <…> Записки свои Номен вел в хронологической последовательности, описывая при этом не только пребывание Петра Великого в разных городах и местностях Нидерландов, но и поездки его в Англию, Австрию, и Францию. Так как он не сопровождал царя в путешествиях, то уж отсюда ясно, что он пользовался не только своими личными наблюдениями, но и другими источниками».

Здесь, по возможности, выделены именно те эпизоды, свидетелем которых был сам Номен, или те, о которых он слышал от заслуживающих доверия свидетелей. Но эпизоды эти, описанные бесхитростно и с явным почтением к странному московскому властелину, представляют несомненный интерес, ибо являют нам бытовую картину жизни Петра в этот период.

История записок своеобразна. Хранившаяся в семье потомков Номена тетрадь с ними в 1781 году оказалась в руках князя Дмитрия Алексеевича Голицына, крупного дипломата времен Екатерины II, эрудита, либерала в политике и экономике, который был в это время послом в Гааге. Князь на некоторое время отправил тетрадь в Россию. Затем записки были возвращены их владельцам. Скорее всего, в России они скопированы не были.

На них обратил внимание голландский историк Якоб Схелтема, который широко использовал их в своем очерке о пребывании Петра в Зандаме. Именно благодаря сочинению Схелтемы, который ссылался на Номена, записки стали известны и русским историкам. Но впервые их ввел в научный оборот в полном виде именно В. А. Кордт.

Публикуется по изданию: Номен Я. К. Записки о пребывании Петра Великого в Нидерландах в 1697–1698 и 1716–1717 гг. Киев, 1904. Пер. и примеч. В. Кордта.

<…> В 1697 году его царское величество решил предпринять большое путешествие и отправился в дорогу с большою свитою, состоявшею, между прочим, из разных князей и вельмож его государства, двух или трех послов, священников и других должностных лиц. Некоторые из них ехали в Германию и в Вену к германскому императору, другие же в Италию и в Рим к папе (но ни один во Францию, ибо французов великий царь недолюбливал); сам же он со многими из вышеупомянутых господ отправился в Голландию и в Англию. Но в газетах не смели сообщить о том, что он самолично участвует в этом путешествии; а писалось всегда: «великое московское посольство», или «некоторые князья из великого посольства его царского величества» были здесь или там.

Итак, он приехал со своими спутниками в Эммерик и нанял там шкипера, который должен был отвезти его и некоторых из его свиты на маленьком аке, т. е. очень невзрачной лодке, в Зандам. Но шкипер согласился везти его только до Амстердама, так как не знал, найдет ли он дорогу в Зандам; но решили расспросить о дороге, приехав в Амстердам. Так они и поплыли на этой лодке вниз по Рейну и к вечеру приехали в Амстердам¹. Отсюда собрались плыть дальше в Зандам; но, прибыв к Ост-Занскому Офертому, решили тут же ночевать. В воскресенье, 18 августа, поплыли далее и приехали на том же плохом судне в шесть часов утра в Форзан, или Керкрак, где как раз в это время некий Геррит Кист, который одно время был кузнецом в Московии, сидел в челноке и ловил угрей. Русские увидали и узнали его и закричали: «Кузнец, кузнец, поди сюда»! Кист удивился, увидев странное и жалкое судно; но каково было его изумление, когда он вошел в него и заметил там, между другими, его царское величество, который его принял очень дружелюбно. После некоторых переговоров они условились, что будут жить в доме кузнеца; так они и сделали. Этот дом находится на Кримпенбурхе и представляет из себя смиренную хижину; впрочем, и сам Кримпенбурх – одна из самых неважных частей Зандама. И здесь-то поселился один из самых великих государей христианского мира. Поэтому жители Кримпенбурха и говаривали после: нашу местность теперь нужно переименовать в Кейзерсграхт или Форстенбурх².

Его царское величество строго-настрого запретил Герриту Кисту, кузнецу, сообщать кому-либо, кто он именно. Он посетил Антония фан Каувенгоофе, нашего деревенского сторожа, дочь которого побывала в Архангельске, между тем как сын его в то время еще жил в Московии в качестве мастера на лесопильной мельнице (впоследствии он помогал при постройке мельниц). В то время как великий князь находился в доме Каувенгоофе, пришел туда домине³ Иоанн Фергер, здешний пастор в Вест-Зандаме, вместе с одним из старшин, чтобы навестить его, и Каувенгоофе сказал им незаметно: «Обратите хорошенько внимание на самого высокого или самого большого среди них, когда они уедут, я вам сообщу, что это за знатный господин; пока же они находятся здесь, в наших краях, нам о том говорить нельзя».

Его царское величество купил на Высоком Зедейке, в доме вдовы Якова Омеса, разные плотничьи инструменты, которые отправил в свою скромную царскую квартиру на Кримпенбурхе. Затем он, сбросив верхнее платье, стал работать до пота. Он хотел изготовить себе ванну и сделать разные другие вещи. Его свита говорила, что они, вероятно, останутся здесь всю зиму до марта месяца, чтобы усовершенствоваться в кораблестроении и других ремеслах, надеясь одновременно познакомиться со страной, а в особенности, с этой деревней и с ее промышленностью.

Его царское величество осматривал с большим вниманием корабельные верфи и лесопильные мельницы и, между прочим, отправился на мельницу под названием De Кок («Повар»), чтобы видеть, как изготовляется белая бумага. Мельницу остановили, и он спросил, зачем они, когда мельница уже почти остановилась, снова немного подняли тормоз. Получив объяснение, он ответил: «Это хорошо». Он осматривал все очень подробно и спрашивал об устройстве отдельных частей. На этой же мельнице один из мастеров, а именно черпальщик, был занят черпанием из чана в форму той массы, из которой изготовляется белая бумага; этою работой великий князь особенно заинтересовался и просил разрешить ему сделать опыт. На это охотно согласились, и, зачерпнув, он подарил рабочему рейхсталер, несмотря на то, что у нас он нечасто бывал щедрым, а напротив, показывал себя очень экономным.

Обедать он отправился к жене Яна Ренсена, которая жила на Зейддейке. Ян Ренсен служит тоже в Московии корабельным плотником, и царь очень любит его.

Он обедал и у вдовы вышеупомянутого Класа Виллемсона Меса. Она хотела поблагодарить его за щедрый подарок, посланный ей после смерти мужа, но не посмела сделать этого, так как он не желал, чтобы было известно, что он высочайшая особа. Поэтому, следуя данному ей доброму совету, она сказала ему, что не в состоянии выразить ту благодарность, которую питает к его царскому величеству за милость, оказанную ей, когда она овдовела, и просила его, чтобы он, когда увидит его царское величество, передал ему от ее имени искреннюю и сердечную признательность. На это он ответил, что она может быть вполне уверена в том, что это будет доложено его царскому величеству.

Он навестил и Марию Гитманс, бедную женщину, сын которой тоже служит в Московии плотником. В этот домик как раз зашла и Антье, жена вышеупомянутого Арейана Метье. Они выпили вместе по рюмке еневра⁴. Мария Гитманс, показывая на Антье, сказала: «Ее муж тоже плотничает в Московии». Он спросил: «Кто он такой?» Она объяснила ему это, и он тогда ответил: «Я хорошо знаю его, потому что он строил корабль недалеко от моего корабля». Она продолжала: «Разве ты тоже умеешь плотничать?» Он ответил: «Да, я тоже плотник».

Ему весьма понравилась зандамская одежда; поэтому он отправил одного из своей свиты вместе с портным Ремметом в Амстердам с поручением купить материи, чтобы сшить платье его величеству по зандамскому образцу. Также и другие здешние портные шили платье ему и его свите.

Между тем обо всем этом много толковали. Одни говорили: «Это непременно великий царь, ведь это видно и из того, что он постоянно трясет головой и размахивает правой рукой». Другие говорили: «Не может быть, чтобы такой великий государь жил здесь в деревне, притом еще на такой плохой улице, как Кримпенбурх, и в таком невзрачном домике», и приводили еще столько доводов, что их и перечислить нельзя. Чтобы разъяснить эти сомнения, жители неоднократно обращались к вышеупомянутому кузнецу Герриту Кисту и к А. Каувенгоофе и упрашивали их сообщить им сущую правду. Обращались и к вышеупомянутым женщинам, у которых он обедал; но все они хранили тайну, в особенности же Геррит Кист, так что однажды его жена Нель Макс сказала: «Геррит, я терпеть не могу, когда ты говоришь неправду».

Он сам иногда порядком дурачился и, между прочим, устроил следующую шутку: 19 или 20 августа он купил себе слив на Горне, положил их в свою шляпу, взял ее под мышку и начал их есть на улице, проходя через Дам к Зейддейку; а за ним следовала толпа мальчишек. Заметив нескольких детей, которые ему понравились, он сказал: «Человечки, хотите слив?» и дал им несколько штук. Тогда подошли другие и сказали: «Господин, дай нам тоже что-нибудь»; но он этого не хотел исполнить. Его, видимо, забавляло, что он часть детей обрадовал, других же волновал. Но некоторые мальчуганы рассердились так сильно, что начали бросать в него гнилыми яблоками и грушами, травою и разным мусором; более того, один мальчик на Зейддейке попал ему в спину даже камнем, который причинил ему боль, и это уж вывело его из терпения. У шлюза на Горне, наконец, комок земли с травой попал ему прямо в голову, а тогда он сильно рассердился и сказал: «разве здесь нет бургомистров, которые смотрели бы за порядком?»

21 августа он был в кофейне De drie Zvanen («Три лебедя»). Некий шкипер, который часто плавал в Московию, стоял тут же на Даме среди многих знатных особ и говорил: «Я его отлично знаю, и если только увижу, то уж скажу вашим благородиям, он ли это или нет». Затем шкипер вошел в кофейню, увидел царя, который как раз пил чай, вышел на улицу и сказал: «Я знаю его отлично и ручаюсь вам жизнью, что это сам царь».

Теперь скрытность других уже не помогала. На многих это произвело сильное впечатление, и они старались вести себя осторожнее в присутствии и вблизи великого князя.

Того же 21 августа, в среду, вернулся на очередном амстердамском судне один из бургомистров, а именно Алевейн Виллеме Нор, и узнал от почетных граждан о случившемся. Он распорядился сейчас о том, чтобы запретить посредством публичного воззвания подобные бесчинства, и отправился с этою целью в книжную лавку близ Офертома, чтобы написать там объявление для деревенского глашатая. Встретив тут в доме члена управы, Яна Корнелиссона Номена, он сообщил и ему о случившемся; а в виду того, что это был случай, который мог вызвать самые прискорбные и печальные последствия и не терпел отлагательства, а требовал принятия всех возможных мер, то они совещались о содержании воззвания, которое надо было поручить глашатаю; ведь необходимо было при этом принять во внимание и то обстоятельство, что великий князь не желал, чтобы о нем упоминали. Поэтому они дали глашатаю публикацию следующего содержания: «Бургомистры, узнав с прискорбием, что дерзкие мальчишки осмелились бросать камнями и разною дрянью в некоторых знатных особ, которые здесь иностранцы, строжайше запрещают это всем и каждому под угрозою наибольшего наказания, которое установлено, причем виновные будут выданы благородному господину бальи⁵. Пусть каждый будет предупрежден и остерегается позора и убытков». Это выкрикивал деревенский глашатай, ударяя в медный таз, по всем улицам, начиная от шлюза на Горне, перед и за Дамом, до реформатской церкви Креста, и на многих это произвело сильное впечатление.

В тот же вечер магистрат поставил двух стражников к квартире великого государя, которые там сторожили двенадцать ночей. Вечером того же дня он был в доме Корнелиса Михильса Калфа, который просил его остаться у него ужинать; но так как туда собралось много почетных лиц, чтобы видеть великого князя, то он отказался от приглашения, и тогда его угостили лишь вареньем и хорошими напитками. Тут присутствовали бургомистр Алевейн Виллемсон Пор и член управы Клас А. Блум, которые просили переводчика передать своему повелителю, что бургомистры покорнейше просят его оказать им честь и откушать с ними рыбы по-зандамски. Но приглашение не было принято, и переводчик, между прочим, ответил им: «У нас здесь нет повелителя, наш повелитель еще приедет», подразумевая под этим, так по крайней мере казалось, великое посольство.

Кажется, переводчик сообщил тоже царю, что Алевейн Пор один из бургомистров; во всяком случае, он посмотрел на Пора и снял свою шляпу, приветствуя его. Когда Пор и Блум удалились, пришел в этот дом член управы доктор Клас Корнелиссон Мелькпот; но что там происходило, этого я не знаю.

Мейндерт Арентсон Блум пригласил великого князя поселиться со свитой в его доме с садом в Ост-Зандаме, так как там было много удобных помещений, в саду же много фруктовых деревьев. На это ему ответили: «Нет, мы не знатные господа, а простые люди; поэтому будем довольствоваться нашей теперешней квартирой».

Маляр Виллем Гарменсон, после долгого торгу, продал великому князю лично (так как последний настолько [хорошо] владел немецким языком) свою гребную лодку за 40 гульденов с придачею кружки пива. Затем они отправились в герберг⁶, который находился близ Офертома в доме Пита Гафера, и выпили там это пиво.

Он купил также у Дирка Стоффельсона буер-яхту с принадлежностями за 425 гульденов наличными деньгами. Приняв эту яхту, он усердно работал над ней и собственными руками приделал бугшприт, вышедший так удачно, что те, которые имели случай его видеть, удивлялись тому, что такой знатный господин так усердно трудился в поте лица и так искусно работал.

Молва обо всем этом распространилась скоро по всему нашему отечеству. На Амстердамской бирже все интересовались этим, и люди ставили большие деньги и бились об заклад, действительно ли это великий царь или же один из его послов.

Чтобы узнать несомненную правду, г. Гаутман (именитый купец, торговавший с Московией, живший даже сам там много лет и принимавший и угощавший неоднократно обедом великого князя) обратился с просьбой к Якову Исбрантсу, т. е. амстердамскому маклеру, который много лет плавал шкипером в Московию) и часто угощал великого князя на своем корабле, а потому хорошо его знал – не желает ли он немедля, т. е. утром 22 августа, поехать в Зандам, чтобы взглянуть на ту особу, о которой теперь так много говорят. С этой целью упомянутый маклер приехал сюда, где увидел, действительно, его царское величество, и так как он хорошо узнал царя, то они оба посмотрели друг на друга, но Яков Исбрантс не посмел с ним заговорить. Однако же это его так взволновало, что он, когда уходил, был бледен, как мертвец, ноги его тряслись, окружавшим же его он сказал с большим удивлением: «Это, конечно, великий князь, я не ошибся; но какими судьбами он здесь?» Затем он уехал опять в Амстердам, чтобы сообщить об этом г. Гаутману. Последний отправился в Зандам в тот же день после обеда с судном, которое отходит в два часа.

Он явился к великому князю, чтобы засвидетельствовать ему великое и глубокое почтение, и сказал ему, между прочим, следующее: «Ваше миропомазанное величество, вы ли это?» Он ответил: «Как видите». Они долго беседовали. Итак, все сомнения, его ли царское величество это или нет, теперь сразу были рассеяны.

Господин Де Йонг из Амстердама, который тоже хорошо знал царя, приехал также навестить его. С глубоким благоговением пал он перед ним на колени, называя его не иначе, как «ваше миропомазанное величество». Он имел с ним продолжительный разговор, однако ж не смел смотреть ему прямо в лицо, хорошо зная, что это очень рассердило бы царя; ведь он терпеть не мог, чтобы смотрели ему прямо в глаза. Был такой пример:

Корнелис Альдертсон Блок (он же Корнелис Мартсен) посмотрел как-то на улице весьма дерзко царю прямо в глаза; за это великий князь ударил его рукою по лицу, так что К. Мартсен почувствовал сильную боль и, пристыженный, убежал, между тем как над ним смеялись: «Браво, Марсье, ты пожалован в рыцари».

Вест-Зандамские бургомистры вторично почтительнейше просили его величество через его переводчика удостоить их чести отобедать у них и получили от самого великого князя ответ: «Право, не на этой неделе, а на следующей».

22 августа, в 4 часа утра, он, сопровождаемый немногими из свиты, отправился кататься на своей буер-яхте по заливу Эй и сам правил рулем. За ним последовали многие зандамские буер-яхты. Остановившись на полдороге между Амстердамом и Гарлемом, он показал свое проворство и ловкость, перепрыгивая и перебегая красиво и легко через несколько буеров, чтобы скорее попасть на берег. Никто из присутствовавших не мог ему подражать, и, чтобы народ его не видел, он только вечером возвратился назад.

24-го Корнелис Михильс Калф велел перетащить свой корабль через Офертом, чтобы доставить великому князю удовольствие и показать ему, как это делается; а чтобы собравшийся народ ему не мешал, то, по распоряжению бургомистров, были сделаны деревянные барьеры: один у дома Трейна Симонсона Бомса, другой за Дамом у дома Дирка Питерсона Поса, третий на Даме у дома Корнелиса Финка, четвертый на мосту на улице Дампат и пятый у дома аптекаря Петра Финка, и у каждого из них было поставлено от трех до четырех сторожей, чтобы останавливать толпу и чтобы великий князь имел простор и мог все видеть подробно и удобно. Однако все эти старания, которые приложил магистрат, достигли своей цели лишь на первых порах. Из Амстердама и окрестных деревень и местечек собралось столько народу, что все здесь кишело людьми, и удержать их за перилами оказалось невозможным.

Еще за три дня на обоих Кримпенбурхских мостах было поставлено, на каждом, по три человека для стражи и, кроме того, стояли еще в продолжение одного дня три сторожа в конце мостика, чтобы запретить людям проход; затем два служителя бальи из округа Блоа и два служителя дроссарта⁷ из Кенемерланда охраняли днем квартиру его царского величества и дежурили на Геренвеге⁸ в течение пяти дней.

Схаут⁹ И. Хекер, бургомистры Алевейн Виллеме Йор и Алевейн Классон Салм, члены управы Клас Арентсон Блум и Клас Корнелиссон Грот, доктор Клас Корнелиссон Мелькпот и секретарь В. Громм почтительнейше просили через переводчика его величество пожаловать на перетаскивание корабля. Бургомистрам Йору и Салму он подал руку и ответил: «Сейчас, сейчас»; но затем, заглянув в дверную щель и в окно, он увидел собравшуюся толпу народа. Тогда бургомистры обещали через переводчика провести его царское величество на его буер-яхте обходной дорогой к одному дому, где из сеней все свободно было видно и где толпа его не могла стеснять. Он на это согласился и, кажется, даже уже оделся, чтобы отправиться с ними, но, посмотрев снова на большую толпу народа, он повторял: «Слишком много народу, слишком много народу!» и вдруг захлопнул дверь своей царской квартиры. Члены магистрата остались ни с чем и могли отправиться гулять, что и сделали без дальнейших разговоров.

Корабль перетащили через Офертом, и тысячи людей приезжали напрасно.

В воскресенье, 25-го, в час пополудни, он уехал на своей буер-яхте со многими из своей свиты в Амстердам. Дул сильный ветер, он лично поднял паруса на фок-мачте и побежал опять к рулю, так как сам был рулевым; грозила большая опасность, так как буер мог опрокинуться вследствие того, что шверцы¹⁰, у которых оборвался канат, болтались, а они оставили их так висеть, и все опытные в этом деле, которые встретились с ними дорогою и замечали это, были того мнения, что эти люди находились в большой опасности.

Но они все-таки прибыли благополучно к старому городскому гербергу¹¹ в Амстердаме. Здесь встретило царя множество людей, которые бесцеремонно смотрели ему прямо в лицо. За это они им и его свитою были «пожалованы в рыцари», как вышеупомянутый Корнелис Мартсен; у многих пошла кровь изо рта и носа. Он остановился в старом Геренложементе¹², где поместилось его великое посольство и еще другие князья его государства.

29-го, в 9 часов вечера, в честь его был сожжен очень дорогой и замечательный фейерверк на Биннец-Амстеле у Колвенирс-Дулена¹³ перед мостом, который называется Halvemaansbrug (мост Полумесяца); говорят, что этот фейерверк стоил 10 000 гульденов. Собралось столько народу, что произошла страшная давка. На втором мосту, считая от Дулена, т. е. на мосту у Ресланда, разорвали цепи, на которых держались перила; многие упали в Бурхвал¹⁴, и некоторые утонули. Через день или два я сам видел, что верхний край крепких железных перил моста Полумесяца от напора народа был выгнут почти на фут.

Он желал еще в тот же вечер уехать в Зандам, несмотря на то что его отговаривали от этого князья и вельможи его государства, а также бургомистры Амстердама, указывавшие ему на опасность поездки; но ничего не помогло: он торопился в Зандам. По приказанию бургомистров принесли из ратуши ключи, отперли и спустили мост у старого городского герберга, и в 11 часов вечера он выехал с маленькой свитой на своей буер-яхте, а в час по полуночи прибыл благополучно в Зандам.

30-го числа он возвратился со своей свитой и со своим багажом в Амстердам.

Своему хозяину Герриту Кисту он крайне скупо заплатил за квартиру; женщине же, которая занимала заднюю комнату и уступила ее великому князю (а сама пошла жить к своему отцу), он дал за это всего семь гульденов.

Приехав на своем буере в Амстердам, он причалил к Ост-индской верфи и выгрузил тут же свой багаж.

Директора Ост-индской компании пригласили его царское величество работать и спокойно жить на их верфи. На этой закрытой площади он был защищен от любопытства народа. Здесь ему представился случай участвовать при сооружении судна в сто футов длиной. Он принялся за дело и выразил желание, чтобы его здесь называли Pieter timmerman van Zaandam (Питер, плотник зандамский).

Один правдивый амстердамский торговец рассказывал мне, что какой-то купец в Амстердаме пожелал видеть великого князя за работой и поэтому обратился к корабельному мастеру верфи с просьбою, чтобы тот допустил его и дал ему возможность удовлетворить свое любопытство. Его просьба была исполнена, но чтобы он наверное узнал великого князя, мастер предупредил его, что тот, кому он скажет: «Питер, плотник зандамский, сделай это или то», и есть великий князь. Любопытный купец посетил верфь и видел, как несколько рабочих несли тяжелое бревно; вдруг мастер крикнул: «Питер, плотник зандамский, что же ты не пособишь нести этим людям?!» Он сейчас же послушался, подбежал к ним, подставил плечо под дерево и понес его вместе с другими плотниками на назначенное место, к великому удивлению зрителя.

Раз провинился его священник; говорят, что он выпил лишнее. В наказание за это великий князь приказал ему отправиться на канатный двор Ост-индской компании и крутить там канаты. Вследствие этого он стер на руках кожу, что, конечно, причиняло сильную боль такому человеку, руки которого имели нежную кожу и не привыкли к подобной работе. Он показал своему государю свои жалкие руки, горько жаловался на боль и покорнейше просил освободить его от этой, причиняющей страдания, работы. На это последовал ответ: «Не беда, ступай на работу»; итак, он должен был работать еще несколько дней, несмотря на то что руки были повреждены.

Один князь и один вельможа его государства говорили с царем, по его мнению, слишком смело; они, как передают, советовали ему и уговаривали его побольше думать о своей славе и репутации. Но он за это так сильно рассердился, что велел обоих заковать в кандалы и посадил их под арест в старый Геренложемент в Амстердаме, решив отрубить им головы; но бургомистры Амстердама объяснили ему, что в нашем государстве этого сделать нельзя. Они приводили разные доводы, стараясь отговорить его от исполнения этого жестокого намерения, и убеждали его освободить вышеупомянутых князя и вельможу. Однако они достигли лишь того, что он повелел одному отправиться в Ост-Индию, а другому в Суринам, и, говорят, это в самом деле было исполнено. Кажется, у этого государя очень суровый нрав; впрочем, и лицо у него весьма суровое¹⁵.

Один правдивый шкипер из Акерслота, предпринимавший в течение многих лет плавания в Московию, рассказывал здесь в Зандаме, что он сам видел в Московии, как его царское величество собственноручно отрубил топором на плахе голову одному человеку¹⁶.

2 сентября уведомили его царское величество о том, что на следующий день в Зандаме будут перетаскивать через Офертом судно, и пригласили его присутствовать. Между тем распространяли слух, что его не будет; это делали нарочно для того, чтобы не знали о предстоящем его приезде, надеясь, что тогда наплыв народа из окрестных деревень и местечек не будет так велик, как 24 августа.

3 сентября приехал великий князь на своей буер-яхте сюда, в Зандам, и причалил у Зейддейка к верфи тяжущихся наследников покойного Класа Гарбрандса. Он пошел к Офертому и осмотрел внимательно большой блок и канаты, при помощи которых перетаскивают корабли через Офертом. Отсюда он отправился к Высокому Зедейку к Гендрику фан де Зану и далее к вдове Якова Корнелиссона Омеса, купил здесь разные плотничные инструменты, положил их в тачку и повез ее. Когда он подошел к Офертому, рабочие подняли тачку с плотничьими инструментами и перенесли ее через канаты на плотину. Затем русские повезли ее дальше до буер-яхты, на которую ее и поставили.

В то время, когда великий князь находился в доме вдовы Я.-К. Омеса, туда собралось довольно много народа, чтобы его видеть. Он все время ходил по лавке и осматривал разные инструменты; но любопытные не смели подходить к нему слишком близко. Ян же Г. Кроненбурх и Ян Якобсон Номен, которые, кажется, подошли к нему слишком близко и смотрели на него не стесняясь, должны были оба оставить дом.

Между тем на дороге, по которой шел царь, собралось много народа. Его царское величество – человек высокого роста, статный, крепкого телосложения, подвижный, ловкий; лицо у него круглое, со строгим выражением, брови темные, волосы короткие, кудрявые и темноватые. На нем был надет саржевый инноцент, т. е. кафтан, красная рубашка и войлочная шляпа. Он шел быстро, размахивая руками, и в каждой из них держал по новому топорищу. Таким видели его тысячи людей, а также моя жена и дочь. <…>

Донесения Гвариента императору Леопольду I

И.-Х. фон Гвариент унд Раль

Граф Игнатий Христофор фон Геариент был крупным дипломатом, доверенным лицом императора Священной Римской империи германской нации Леопольда I. Он прибыл в Москву весной 1698 года во главе посольства, цель которого была четко определенной: «Г Древнюю между обоими дворами братскую дружбу и любовь подтвердить; 2. проведать, куда по учиненному союзу российские войска и в каких силах идут; 3. принять новых двух ксендзов, а старых отпустить; 4. именем венецианского в Риме посла требовать, дабы [к] живущим на Воронеже венецианским римского закона мастерам пропущен был присланный из Венеции патер Ян Казагранде, на смену другому присланный»[55].

В 1697 году был заключен оборонительный и наступательный союз против Турции, в который вошли Австрия (Священная Римская империя), Польша, Венецианская республика и Московское государство. Посольство Гвариента должно было проверить соблюдение условий договора.

До этого Геариент уже побывал в Москве в качестве секретаря австрийского посольства.

Геариент постарался собрать как можно больше конкретных сведений о сути политического кризиса, начавшегося в отсутствие Петра, об очередном мятеже стрелецких полков и о результатах свирепого розыска, учиненного по возвращении из Европы взбешенным царем, оценившим масштаб опасности. С этой точки зрения Геариент оказался в Москве в самое удачное время. И его свидетельство – свидетельство очевидца – тем ценнее для нас, чем опытнее и проницательнее был наблюдатель. Задачей этих донесений было не осудить или оправдать русского царя или его противников, но дать своему императору как можно более ясное представление о ситуации в государстве возможного союзника в тяжелой борьбе с еще мощной Османской империей.

Дальнейшую судьбу Гвариента как имперского посла в России погубило недоразумение. Секретарь посольства 1698 года Иоганн Георг Корб вскоре после возвращения из Москвы опубликовал свой дневник, в котором, в частности, подробно описал массовые казни стрельцов и участие в этих казнях самого Петра. Это вызвало бурное недовольство в Москве. Авторство дневника приписали Гвариенту и категорически отказались принять его снова.

Публикуется по изданию: Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 1. Приложения. СПб., 1858. Пер. с нем. Г. В. Снежинской.

1. Возвращение царя из-за границы, 12 сентября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Ваше ими. и кор. вел. несомненно уже изволили слышать о том, что их царек, вел. благополучно прибыли 4-го дня сего месяца около 6 часов пополудни вместе с Лефортом и генерал-комиссаром тюринго-саксонским Carlewiz <Карловицом>¹, а также некоторыми слугами. Однако нам пришлось с удивлением увидеть, что, вопреки всем ожиданиям, царем и после столь длительного отсутствия владеет все та же не угасшая страсть, так что сразу по своем прибытии он нанес первый визит дочери простолюдина и лютеранина Монса (отец ее был виноторговцем), своей и Лефорта не утаиваемой любовнице; остаток вечера провел в доме Лефорта, а ночь в Bebraschenscko <Преображенском>, в расположении своего лейб-регимента, в жилище, построенном из дерева для его цар. величества; на другой день, в пятницу, они дозволили получить аудиенцию в одной комнате не только прибывшим боярам, но и людям всяческого звания, благородного и неблагородного, и даже презренным, sine ullo Majestatis, aut personarium respect <без всякого величия или личной приязни – лат>, и наравне с ними министрам; при верноподданнейшей встрече и приветствии его цар. вел. многим боярам, а также другим духовным и светским особам собственной рукой обстригли длинные бороды (каковые по стародавнему обычаю они всегда считали не только величайшим украшением, но, кроме того, secundum sententiam latam <согласно постановлению – лат> патриарха, вследствие обстрижения бороды immediate <немедленно – лат.> подвергались excommunication <отлучению – лат>), но пощадили самого патриарха, принимая во внимание его духовный сан, Тихона Микитовича, in concideratione <учитывая – лат> былую опекунскую заботу о его цар. величестве, а также князя Черкасского, старца весьма преклонных лет и всеми глубоко почитаемого; кроме сих троих, все в течение нескольких часов подверглись позорному tonsurae <пострижению – лат. >, начавшемуся с воеводы Шеина, князя Ромодановского и с других, известных в обществе людей.

В минувшую субботу, 6-го дня сего месяца, утром его царек, вел. собственной персоной проводили воинские учения своего лейб-регимента, после чего отобедали у Лефорта вместе с некоторыми из знатнейших бояр; обед, за которым происходило неумеренное питие и непрестанная пальба из пушек, продлился до полуночи. По-видимому, после возвращения царя Московская губерния будет пребывать в прежнем смятении, и вряд ли некоторое совершенствование pro fructu <зд.: результатов – лат> окультуривания настанет вскоре, ибо доселе признавали их не иначе как nova vestigia veteris consuetudinis <новыми следами старого обычая – лат>, и в будущем сего же ожидать следует. О том, как понравились его цар. величеству дворы, им посещенные, и к каким из них царь благосклонен, ничего особенного заключить, из сделанных до сих пор его цар. вел. высказываний, не удалось; отозвались с похвалой только о венецианском посланнике в Вене, ибо там они нашли особое contento <удовольствие – лат> от изысканных кушаний и таких же напитков и прочих развлечений, в особенности в Ими. школе верховой езды.

Однако с королем польским², по его веселому нраву, они провели 4 дня и 4 ночи в непрестанном питии и достигли такой братской доверительности, что обменялись платьем, так что царь прибыл в Москву в камзоле и шляпе польского короля и с плохой его шпагой у пояса, которую носит по сей день; таковой формальностью его царек, вел. пожелали выказать прилюдно перед своими боярами и приближенными и министрами (каковых собралось очень много) свою великую приязнь королю польскому, дескать, король польский мне любезней, нежели все вы, меня окружающие, и пока я жив, останусь с ним в добром понимании и братстве не потому, что он король польский, a in consideratrion <принимая в соображение – лат> его приятную особу. Также одним весьма любимым царем человеком, коему поверяются высочайшие тайны, был извещен я о том, что позавчера около полуночи его царек, вел. посетили в кремлевском замке своего принца³, дали ему троекратное целование и другие знаки отцовской любви, после чего отбыли; вечером на другой день просили пожаловать к себе в Bebraschensko свою мать (царицу), пригласив в чужой, принадлежащий тамошнему почтмейстеру дом, и там провели с нею четыре полных часа в тайных переговорах.

Как стало известно, а именно и говорилось самим царем некоторым тайным <приближенным> боярам, король польский, согласно своему обещанию, по окончании нынешней зимы непременно прибудет в Москву.

Между тем наступивший (вчера) русский Новый год хотя и праздновался по обычаю пышно, однако без принятых прежде достопримечательных торжеств, ибо его царек, вел. не высказывают особенного удовольствия от стародавних церемоний, соблюдаемых в московских церквах, так что почти все прежде исполнявшиеся церковные церемонии день ото дня сокращаются и не производятся, а вместо принятых молебнов воевода⁴ устроил великолепный пир, и царь и многие бояре до поздней ночи весело праздновали Новый год, поднимались многие здравицы и палили из пушек (как и в минувшую субботу у Лефорта).

9-го дня сего месяца патриарх имел аудиенцию, длившуюся два часа, на которой принес извинения за невыполненное распоряжение удалить царицу⁵ в монастырь, вину же за пренебрежение царским повелением он возложил на некоторых бояр и духовных лиц, нежелающих признать многие названные причины [для ее удаления].

Его царек, вел. были этим так разгневаны, что тотчас повелели доставить в Bebraschensko на маленьких московитских возках трех русских попов и впредь до особого распоряжения держать их в лейб-регименте ad custodiam <под стражей – лат>\ что патриарху, желающему вернуть себе царскую милость, будет стоить крупной суммы денег.

Хотя большинство приближенных бояр, министров и живущих здесь королевских комиссаров, а также польский и датский посланники уже нанесли визиты генералу Лефорту, я покамест от сего воздерживался, но надеюсь сделать это по поводу еще не полученной, но просимой на следующей неделе открытой аудиенции, без passum publicum <всегдашней публики – лат>, так как нанесение ответного визита не вызвало бы подозрений, здесь следует принять во внимание, что им сообщается царю обо всех добрых и дурных негоциях <переговорах>, и при таковых обстоятельствах я должен для видимости постараться приобрести его расположение; на сем остаюсь с верноподданнейшим нижайшим почтением к всегдашней вашего ими. и королевск. милости

вашего импер. вел.

верноподданнейший и покорнейший Христ. Игнат, фон

Гвариент унд Раль.

Москва, 12 сент. 1698.

2. Торжественная аудиенция и пиршества, 19 сентября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Вашему ими. и кор. величеству покорнейше с верноподданнейшим смирением доношу, что 12-го дня сего месяца, после последней секретной почты, я был призван к первому министру боярину Льву Кирилловичу Нарышкину и вновь приглашен для выдачи верительных грамот; различными многозначительными сообщениями он старался меня уверить, что можно несколько отступить от постоянного буквального следования инструкции, всемилостивейше данной вашим ими. величеством. Хотя он утверждает, что нимало не сомневается в том, что я уже получил распоряжение вручить всемилостивейше данные верительные грамоты царскому министру без соблюдения подобной религиозной церемонии.

На это легко было ответить, что препятствия, ранее стоявшие на пути, теперь полностью устранены, благодаря счастливому возвращению его царск. вел., и frustraneo labore <напрасными усилиями – лат> распавшаяся сама собой контроверза будет введена в русло; что я ныне живу твердой надеждой, что его превосходительство продвинет дело вперед настолько, что разрешение его вел. царя на давно искомую аудиенцию будет дано без дальнейшего перенесения сроков. Хотя боярин Нарышкин уже не мог прибегнуть к какой-либо из своих отговорок и дал понять, что его царскому вел. предпочтителен завтрашний день, чтобы милостиво дать аудиенцию, он все же ответил мне возражением: дескать, его царек, вел. не могут дать открытый прием в царском кремлевском замке (по причинам, известным вашему имп. величеству), ибо после безвременной кончины царского брата Ивана Алексеевича не желают ни восходить на царский трон, ни сидеть на нем: посему ввиду моей собственной персоны, а равно поддерживавшихся доселе добрых comportament <манер – лат> прием был устроен privatim pro medio termino <в частном порядке и в умеренные сроки – лат>, вопреки принятому ранее решению retentis etiam credentialibus <вручить верительные грамоты – лат>, содержание коих они узнали еще в Вене от вашего имп. величества и ваших высоких министров: установить, как и утвердить, nullaque data audientia <какую угодно дату аудиенции – лат> для меня как ablegatus <посланника второго ранга – лат.>. Когда, стало быть, мне пожелается, тогда его царское величество милостиво соизволят меня принять для подобающей выдачи мною вашего имп. величества верительных грамот. Царь дал на это свое согласие тем легче, что боярин Лев Кириллович со своей стороны многократно заверил, что не только будет присутствовать на privatae audientiae <приватной аудиенции – лат> наряду с другими лицами, но и сам лично приведет меня к ней. И на другой день, т. е. 13-го дня сего месяца, в пять часов вечера я был приглашен на прием этим уже не раз упоминавшимся выше боярином; прием состоялся во вновь построенном (принадлежащем его царек, вел.), дворце, записанном на имя Лефорта. После того как я и три моих кареты, запряженные каждая шестеркой лошадей, со всеми офицерами и полной свитой прибыл к дому Лефорта, я велел своему секретарю огласить верительные грамоты вашего имп. величества, другие же, грамоты имп. миссионеров⁶, просил подобающим образом зачитать вслух почтенного падре Франциско Эмилиани. При входе меня сразу же любезно встретил канцлер государства, он же препроводил меня в четвертую комнату, где в центре залы меня ожидали царь и первый министр Нарышкин (который также сделал несколько шагов мне навстречу), генерал Лефорт, тюринго-саксонский генерал-провиант-комиссар

Carlowiz, генерал-вахмистр фон Мемминг и другие германские офицеры, с непокрытыми головами, встретили меня совершенно приветливо. Для обычного представления и принятых формальностей мне не предоставили времени; после сделанных мной поклонов царь через переводчика велел принять у меня верительные грамоты, и обе их я собственноручно и передал его царек, вел., не тратя лишних слов. После того мне и четырем императорским миссионерам и всем моим офицерам было милостиво разрешено поцеловать царскую руку, затем царь с улыбкой расспросил меня, в каковом состоянии и здравии пребывали ваше ими. величество, когда я уезжал. Когда я ответил, что ко времени моего отъезда из Вены ваше ими. величество находились в наилучшем здравии, царь высказал пожелание о дальнейшем добром здравии, а затем справился также о здравии моем и моих людей, за что я с подобающей почтительностью поблагодарил. Через переводчика мне было также сказано, что я буду удостоен обычного царского угощения (каковое будут часто привозить мне на квартиру). После этого и после новых выражений моей почтительной благодарности аудиенция вскоре была завершена. На другой день, 14-го сего месяца, по приказанию его царек, вел. я был приглашен на большое пиршество, устроенное генералом Лефортом от имени царя и за счет царя. Присутствовать должны были большинство бояр, князья, знатные военачальники и почти все находящиеся в Москве немецкие женщины; гостей было около 500 персон, они размещались во многих помещениях, и кроме того в поле были поставлены различные шатры для удобства угощения приглашенных. При возглашении здравиц в честь гостей (называемых разными прозвищами) всякий раз палило, должно быть, 25 пушек, эти увеселения после обильного питья сменились танцами под музыку всех моих музыкантов, отряженных сюда по просьбе генерала Лефорта, и продолжались до рассвета; однако могли бы и быстро завершиться трагедией. А именно: его царек, вел. в разговоре с генералиссимусом Шеиным разбранил того и его ставленников, так как офицеры за деньги, а не в виду заслуг или некоторой военной опытности производились в чин полковника и получали иные высокие военные чины (во время отсутствия царя), и, вдруг встав из-за стола, царь лично расспросил солдат, стоявших в карауле, а получив от них сведения, вернулся в столь великой ярости, что выхватил шпагу и ударил ею по столу и объявил генералиссимусу, дескать, вот так, как сейчас бью по столу, будет разбит твой полк, и скоро кожу у тебя стянут с головы. Князь Ромодановский, боярин Микита Моисеевич (или очень известный, и потому не называемый [по фамилии] патриарх), попытавшиеся умалить вину воеводы, также навлекли на себя царский гнев: патриарх получил несколько ощутительных ударов по голове шпагой, которую царь снова обнажил, князю Ромодановскому царь чуть не отрубил пальцы, а генералиссимус, вызвавший этот бешеный гнев, несомненно поплатился бы жизнью, если бы не Лефорт, который успел удержать уже занесенную для удара руку царя, за что, однако, сам поплатился, тотчас получив другой полновесный удар.

Всех охватил великий страх, каждый из русских почел бы за самое безопасное больше не попадаться на глаза его царск. величеству, однако юный фаворит¹ сумел умиротворить, его царск. величество послушались и снова выказали (dilato haud dubie in aliud tempus furore < несомненно отложив на другое время свою ярость – лат>) добродушный нрав.

На сем остаюсь с верноподданнейшим нижайшим почтением к всегдашней вашего имп. и королевск. милости

вашего импер. вел. верноподданнейший и покорнейший Христ.

Игнат, фон Гвариент.

Москва, 19 сент. 1698.

3. Подробности стрелецкого розыска, 17 октября 1698 г.

Всемилостивейший император, король, великий господин и государь!

Ваше имп. и кор. величество, вероятно, всемилостивейше изволили получить мое письмо, верноподданнейше отосланное 26-го дня прошедшего месяца, касательно того, что его царск. вел. приняли решение предпринять поездку в Veronisch <Воронеж> для осмотра вновь построенного корабля. Однако от поездки царя удерживает не только ожидаемое и не последовавшее до сего дня прибытие из Arcangelo <Архангельска> вице-адмирала Шаута, но еще того более ежедневные строгие допросы восставших стрельцов, доставленных сюда по царскому повелению, так как царь не доверяет своим боярам из-за нескрываемого dissidentz разногласия – лат> и сам производит допрос, а тех, кто не признается, велит в своем присутствии подвергать пытке, которая состоит в неописуемой жестокости, и для выполнения ее в Bebraschensko, in loco inquisitionis <в месте розыска – лат>, разведено 30 различных, маленьких и больших, костров, на них жгут преступников, до того подвергнутых избиению кнутом, после которого на теле остаются раны глубиной в 2–3 пальца. Если даже после поджаривания на медленном огне они ни в чем не признаются, назначают больше ударов кнутом и опять, но дольше пытают огнем и совершают эти мучения, все более усиливающиеся, три или четыре раза в день. На этих уже третью неделю не прекращающихся допросах ежедневно, по 7–8 часов, должны присутствоватьI, согласно царскому повелению, также самые тайные Generals Personen <думные дьяки>. Как говорят, уже арестованы 1300 заговорщиков, и будут привезены сюда еще 1024. Уже допрошены и подвергнуты пытке 700, для получения их признаний и показаний; 6-й день сего мес. назначен для исполнения первой казни 300 приговоренных к повешению стрельцов, с этой целью вокруг [Белого] города построено 60 виселиц, каждая на пятерых бунтовщиков. Однако один двадцати летний юноша, злополучно оказавшийся среди бунтовщиков у польских границ и этими бунтовщиками принуждавшийся не без особого Божьего попущения, за час до вышеозначенной казни был вместе с другими Perduellen Государственными изменниками – лат> помещен в тюрьму и затем приведен к канцлеру Троекурову для предварительного следствия; он, не дожидаясь каких-либо вопросов, упал на колени, прося не применять к нему страшную пытку, он, дескать, по своей доброй воле расскажет все, что ему известно, а до тех пор также просил повременить с казнью одного из главарей бунтовщиков, Batska Girin <Васька Зорин>; его царек, вел. незамедлительно повелели окончательную казнь остановить; после чего упомянутый двадцатилетний юноша, на которого взбунтовавшиеся стрельцы не обращали особого внимания, и потому он сам слышал о письме, присланном царевной Софьей, и о всех прочих подготовленных коварных планах, был обстоятельно допрошен самим царем, получив заверения в царской милости; его показания отягчают обвинения против Батьки и русского обер-лейтенанта Karpakow <Колпакова>, ближайшего друга изгнанного князя Голицына, а также многих других; первый из вышеназванных, выдержав четырехкратную пытку кнутом и медленным огнем, упорствовал и скорей готов был принять смертную казнь, чем признаться в мятеже, устроенном царевной Софьей, но наконец, после предъявления ему обоснованных показаний того юноши, он, изменник и главный мятежник, четыре раза жестоко пытанный и уже близкий к смерти, дал внятные показания и не только подтвердил содержание полученного письма упомянутой царевны и ее сестры, также заинтересованной, царевны Марфы, но и был побужден сделать еще одно признание и открыл, что [к мятежу причастны] две старшие горничные обеих царевен Fiera <Вера> и Schukowa <Жукова>, а также диакон Иван Гаврилович, уже несколько лет содержавшийся Марфой в угоду ее сластолюбию; тоже арестованный, как я уже верноподданнейше доносил вашему имп. и кор. величеству, бывший с мятежниками поп получил благословение от патриарха, однако не мог достоверно и правдиво показать, был ли дурной умысел ему, патриарху, известен; и потому, в силу имевшейся полной осведомленности, все вышеназванные были заинтересованы в деле; однако царевна Софья для своего постоянного вмешательства использовала не только тайные письма, передаваемые в трех испеченных в монастыре хлебах, из тех, что идут в открытую продажу, и получала ответные сообщения при посредничестве нищенки, ежедневно сидевшей у стен монастыря, и всеми мыслимыми способами побуждала к prosequirung <зд.: пособничеству – лат> своему злому делу; она, кроме того, дала несколько указаний, чтобы, не теряя времени, взяв образа Пресвятой Девы и святого Николая, шли к городу и Новодевичьему монастырю, где живет Софья под стражей и взаперти, и встали лагерем в часе пути от Москвы, к сему было обещано, что к ним непременно присоединятся несколько тысяч простого народа, и этим еще увеличится сила их честно поднятого оружия. Получив таковое заверение, 4 полка согласно решили незамедлительно устроить все, как им предлагалось; и хотя исполнить это было само по себе легко и не представляло особых трудностей, все же во время похода возникли разногласия между Porisca Proscurat <Бориской Проскуряковым>, главарем бунта, казненным еще в [Новом] Иерусалиме, и Jakuska <Якушкой>, которого Белый полк избрал майором, а кроме того два унтер-офицера из-за возникших разногласий задержались на четыре дня, и тем задуманное дело приостановилось. Для сего бунтовского предприятия царевна Софья якобы привела им различные причины. В частности, то, что генерал Лефорт уговорил царя уехать за границу, а также наущал и подталкивал к созданию многих крайне неблагоприятных российских законов, в том числе и к уже примененным царем порядкам, сколь вредным, столь и заслуживающим Божьей кары; из-за этого, дескать, и Москва нанолниласъ столь многими немцами, и все они приобрели любовь и aestimation <уважение – лат> царя, тогда как русские, напротив, ему ненавистны и к ним день ото дня отношение все более презрительное; отсюда можно ясно вывести, что и царь, много раз говоривший о том прилюдно, помышляет истребить стрельцов всех до единого. Потому что знатнейшие и даже все прочие военные чины присваиваются только немцам, то есть им, стрельцам, или не будет продвижения по службе, или [нужен] другой царь, у которого они будут в милости. Так она побудила многих принять твердое решение: подойдя к Немецкой слободе, немедленно поджечь ее с разных концов и без малейшей пощады вырезать всех находящихся там немцев, а также рожденных от немецкой крови или носящих немецкое имя, особенно же – бояр, которые в отсутствие царя управляют доверенными им должностями и делами не к пользе страны и не к пользе простых людей, а лишь ради своего интереса, так что из-за этих не по-христиански вымогаемых денег многие терпят жесточайшую нужду, живут в бедности и потому знатнейших из них не должно щадить, а должно казнить смертью, а большинство прочих из Москвы изгнать.

Но чтобы Московское государство не осталось без главы, они решились освободить из монастыря царевну Софью и со временем, после принесения [ею] присяги и прилюдного обещания исполнить некоторые их требования или дать им вольности, возвести ее на престол, где ей должен помогать ad Gubernaculum respublicae <в управлении государством – лат> изгнанный князь Василий Голицын, а диакон Иван Гаврилович должен вступить в брак с царевной Марфой, каковой сразу должен быть признан перед стрелецким головой.

Для подкрепления всех вышеозначенных махинаций в недавнее время вышло решение, по которому разосланные доверенные люди стрельцов объявляли в ближних и отдаленных поселениях о смерти царя, как если бы она действительно произошла, простому народу, а также под предлогом угрожающего нападения сопредельных королей требовалось надежно перекрыть и охранять все дороги из Польши и Риги, чтобы их вел. не могли прибыть в страну до тех пор, пока люди высокого и низкого звания, а также светские и духовные лица не будут поставлены в ней по своим местам и пока царевна Софья тем самым не утвердится в своем правлении.

После полного розыска и узнав от допрошенных о столь опасных покушениях, царь велел ранним утром забрать из монастыря и дворца первую приближенную царевны Софьи, горничную девушку Fiera, и горничную царевны Марфы Schukowa, и привезти их для пытки в Bebraschensko; обе при первой же угрозе признались во всем, в том числе они показали, как и прочие, что бунт был вызван только великой ненавистью к Лефорту и множеству присутствующих здесь немцев. Тем временем ночью был схвачен диакон Иван Гаврилович и обер-лейтенант Karpakow. Первый из оных уже был допрошен, но пытке не подвергался. Второй же вынес кнут, дважды был пытан огнем и калеными щипцами, однако не сделал даже малого признания, более того, он, претерпев столь жестокие муки, почти испустил дух, так что по милостивому повелению царя срочно был доставлен в Bebraschensko доктор Карбонариус из моей свиты, дабы разными целебными средствами он привел умирающего в чувство и вернул ему силы, чтобы можно было пытать его в третий раз.

Однако вызванный Карбонариус, исполняя милостивое повеление, достиг лишь того, что по неосмотрительности оставил нож, использованный им при приготовлении лекарства, возле арестанта, и тот на другое утро нанес себе смертельный удар, ножом перерезав себе горло; многие пожелали истолковать это в неблагоприятном [для Карбонариуса] смысле, и особенно большие подозрения вызвало то, что Карбонариус, единственный из здешних лекарей, два-три раза в неделю направлялся князем Ромодановским в Новодевичий монастырь к царевне Софье по ее просьбе. Что, а возможно также и in odium religionis catholicae <ненависть к католичеству – лат поскольку его коллеги привержены кальвинистской и лютеранской сектам, способствовало discursus formirn формированию преднамеренных выводов – лат>, достаточных для сильнейшего предубеждения против Карбонариуса, однако он не может быть обвинен даже в самых малых изменнических помыслах. Царевич 3-го дня сего месяца отнят у царицы родной и любимой сестрой царя и, как говорят, его дальнейшее воспитание может быть доверено князю Борису Алексеевичу Голицыну. После того царицу, как говорят, строго расспрашивали о том, по каким причинам она не подчинялась неоднократно присылавшимся из Амстердама письменным царским повелениям удалиться в монастырь, или же кто-то ее удержал? Ее извинением и смиренным ответом было то, что она не исполнила с должным повиновением приказа удалиться в монастырь лишь потому, что хотела, чтобы несовершеннолетний царевич, дотоле вверенный ее материнской заботе, был отдан под присмотр, назначенный самим его вел. царем, а на нее впредь уже не возлагалась бы ответственность. Ей милостиво разрешено было назвать один из двух предложенных на выбор монастырей, и кроме того, не совершать постриг, не обрезать волосы, как это принято, и разрешалось носить светское платье; так что она незамедлительно, хотя и в сильнейшем огорчении, покинет дворец и отправится в суздальский монастырь⁸, за 36 миль отсюда. Царевну Софью, как говорят, отправят в другой, и, сказывают, она уже в третий раз затеянным мятежом так ожесточила и озлобила душу царя, что решение против нее принято бесповоротно.

Его царек, вел., услышав об этом едва ли вообразимом предательском покушении, сказал, что будет своей рукой казнить изменников в виду всего русского народа на построенных для сего помостах.

Между тем 10-го дня сего месяца из 300 приговоренных к повешению бунтовщиков 216, по-видимому, уже отвезли на маленьких московитских повозках и под охраной трех полков к месту последней казни, к вновь построенному эшафоту; при совершении правосудия его вел. не только лично прибыли верхом на коне, но также выслушали оглашение приговора, призвав слушать его всех стоявших в карауле солдат и простой народ. На этой казни столь многих приговоренных к смерти бунтовщиков должны были присутствовать также польский и датский посланники, генерал Лефорт, генерал Артемон и генерал-комиссар Carlowiz.

Накануне поздним вечером его царек, в. любезнейше и милостивейше через молодого Лефорта пригласил меня присутствовать на столь честном наказании. После исполнения приговора было устроено пышное угощение у генерала Лефорта, на котором по новому милостивейшему приглашению царя присутствовал я с находящимися здесь представителями короля и многими офицерами, и на которое несколько позднее его вел., прежде собственноручно казнив топором пятерых Perduellen, должен был вместе с некоторыми боярами прийти пешком; судя по внешнему виду, [царь] был вполне весел и выказывал милость всем присутствовавшим. Как говорят, завтра будет приведен в исполнение уже вынесенный приговор еще 500 бунтовщикам без ожидаемого помилования, часть их будет колесована, некоторых казнят топором, но большинство опять-таки повесят, и ни одному из остальных схваченных милости не будет.

Когда будет доведена до конца эта казнь, вызывающая опасения в городе как у знати, так и у простолюдинов, и проливающая много крови, его царск. вел. безотлагательно выполнят свое намерение поехать в Veronisch; при благоприятной погоде и не разбитой дороге царь, вероятно, направится далее, к Азову, чтобы на месте осмотреть укрепления и особенности дна планирующейся там морской гавани; его вел. выказывает сильнейшее желание улучшить ее состояние и не хочет слышать о предстоящих мирных переговорах с Портой. Напротив, все бояре, духовные и светские лица якобы истово этого желают и ежечасно молят о том Бога, однако, опасаясь высочайшей немилости, выказывают иное; как сообщили мне Лефорт и генерал-комиссар Карлович, папский нунций в Польше Дайса, на переговорах с царем в Замосце, твердо заверил, что страстное желание и святое намерение царя идти против турок будет донесено в письме его святейшеству папе и будет не только принято, но и таким образом, чтобы сотрудничать; что, когда и ваше имп. величество пожелают заключить мир с Портой, его святейшество папа несомненно поможет денежными средствами королю польскому и венецианцам, с тем чтобы эти два союзника самое меньшее еще год оставались с царем in foedere offensivo <в наступательном союзе – лат> и продолжающейся войне. Однако о последовавшем на 2-й день предложении и обещании папского нунция царь рассказал легату Головину, бывшему с Лефортом, и многим другим в своем окружении, добавив, что размышлять здесь много не приходится, так как все говорилось и решалось за вином, и есть большие сомнения в том, что сам папский нунций многое помнит – гораздо меньше того, что он осмелился бы написать папе; а так как он и de transitu <на пути – лат.> [из] р. р. Societatis Jesu⁹ через Сибирь и Персию в Китай много раз задерживался [при дворе] у царя, то, как говорят, царь теперь ответил ему неохотно, дескать, хотя он и согласен, что касается simpliciter <прямо – лат> его, но не может обещать безопасности, в случае если простой народ охватит преступная непримиримая ненависть к р. р. Societatis Jesu; этот ответ также стал известен в Вене П. Вольфу.

На сем остаюсь…

Москва, 17 октября 1698.

Дневник путешествия в Московию

И.-Г. Корб

Иоганн Георг Корб (1672–1741) родился в баварском городе Вюрцбурге, где и окончил университет. Очевидно, юный Корб выделялся своими способностями, так как вскоре после окончания университета был принят на ответственную дипломатическую должность в Москву – секретарем посольства императора Священной Римской империи.

Во главе посольства стоял Игнатий Христофор фон Гвариент. Это обстоятельство вызвало международный скандал, основанный на недоразумении.

Корб старательно и вполне объективно записывал свои впечатления. Он несколько даже простодушно фиксировал все, что видел. А поскольку это происходило сразу после возвращения Петра из Европы, в период большого стрелецкого розыска, то царь был раздражен и неуравновешен. Разумеется, некоторые сцены поражали простодушного немца, но он никак не комментировал происходящее. Возможно, такова была инструкция, данная ему многоопытным Гвариентом. Но и просто фиксация наблюдаемых Корбом сцен, как убедится читатель, была достаточно выразительна.

Помимо откровенных издевательств гневного царя над некоторыми весьма значительными персонами, Корб подробно описал массовые казни стрельцов и личное участие в них Петра. Этим содержание дневника отнюдь не исчерпывается. Корб с живым интересом наблюдал быт Москвы и придворного круга. Но стрелецкий розыск с его страшным финалом особенно его поразил, и, кроме описания в самом дневнике, Корб уделил ему специальное приложение.

Корб писал свой дневник на латыни. Поэтому для создания полноценного перевода издатель А. С. Суворин обратился к крупному ученому-античнику Александру Иустиновичу Малеину, который не только тщательно перевел текст, но и подробно его прокомментировал. «Дневник» вышел в свет в 1906 году и существенно отличался по уровню научной подготовки и точности перевода от первого издания 1867 года.

А. И. Малеин писал в предисловии: «Книга Корба была первым более обстоятельным сочинением, познакомившим Европу того времени не только с отдаленной Московией, о которой писали уже многие, но особенно с личностью ее молодого и энергичного государя. Желая сблизиться с Западом и приобщиться к его культуре, московское правительство, естественно, должно было дорожить европейским мнением, а поэтому книга, в которой описывались многие непривлекательные интимные стороны из жизни целого народа и его владыки, отнюдь не могла быть приятной ни царю, ни его приближенным. К этому надо прибавить и то почти болезненное самолюбие, с которым Московская Русь относилась к поддержке своей чести и достоинства среди иноземцев»[56].

Поэтому судьба книги, изданной при жизни Корба, была менее благополучной, чем изданной Сувориным.

Точное время издания в Австрии «Дневника путешествия в Московию» неизвестно, это произошло приблизительно в 1701 году. Таким образом, вышла она после катастрофы русской армии под Нарвой и падения престижа Московского государства в Европе.

После выхода книги и донесения о ней князя П. А. Голицына, исполнявшего в это время в Вене функции военного агента, московское правительство потребовало от венского двора запрета на ее распространение и на выпуск новых изданий. Поскольку Австрия была заинтересована в Москве как союзнике в борьбе с турками, то требование было удовлетворено. «Дневник путешествия в Московию» был изъят из продажи и никогда больше не переиздавался.

Между тем такой вполне патриотически настроенный историк, как Н. Г. Устрялов, настаивал на объективности Корба и «глубоком уважении к Петру».

Недоразумение, о котором было упомянуто, заключалось в том, что в Москве авторство дневника приписали главе посольства И.-Х. фон Гвариенту. Его объяснениям не поверили и категорически отказались принять его в качестве посла.

Мы можем оценить объективность сочинения Корба в контексте других публикуемых в настоящем издании источников. Сам Корб после возвращения из Москвы оставил дипломатическое поприще и сделал незаурядную государственную карьеру в Пфальц-Зульбахском герцогстве, где и умер в 1741 году в звании канцлера.

Публикуется по изданию: Корб И. Г. Дневник путешествия в Московию (1698–1699 гг.) СПб., 1906. Пер. и примеч. А. И. Малеина.

1698 год

Сентябрь

14. По случаю благополучного возвращения царя в католической церкви¹ пропет был при звуках тимпанов и труб гимн («Тебе Бога хвалим» и т. д.).

Его царское величество приказал пригласить на большой пир, устроенный на его средства генералом Лефортом, всех иностранных представителей, бояр и других лиц, выделяющихся достоинством своих должностей или пользующихся особым его расположением.

Так как датский посол неосторожно выдал на требование министерства² свою верительную грамоту, то он напрасно добивался у его царского величества отпускной аудиенции; все же он до такой степени вкрался в милость генерала Лефорта, что был допущен в его доме к целованию царской руки раньше, чем сесть за царский стол. Той же участи подвергся польский посол вследствие подобной же преждевременной выдачи верительной грамоты. Когда всякая надежда на аудиенцию для него исчезла, он просил по крайней мере допустить его к целованию руки; это желание его осуществилось в маленькой комнатке, где хранилась посуда в виде стаканов и кубков. Датский посол сильно гордился своею победою и хвастливо претендовал на высшее место, потому что ему раньше дарована была милость целования руки. <…>

19. 20. Представителям Польши и Дании было пожаловано царское угощение. Польский посол получил двадцать пять кушаний, а датский только двадцать два, причем каждому из них было дано, кроме того, по шести ведер разных напитков. Кажется, министерство хотело этим решить поднятый датским послом спор о первенстве перед польским, так как преимуществом польского посла было то, что он первый получил и почетное угощение, и большее количество кушаний. Больно было датскому послу, что он поставлен был ниже польского; не мог он перенести горя, что так далеко отстал от других разностью угощения.

Когда у патриарха спросили, почему царица все еще не заключена в монастырь и таким образом нарушено царское распоряжение, он свалил вину на других, которые осмелились обсуждать справедливость приказа. Его царское величество воспылал сильным негодованием по этому поводу и повелел своим солдатам посадить архимандрита и четырех попов, которых обвинял патриарх, на небольшие телеги (извозчичьи – Sboseck) и отвезти ночью в Преображенское. <…>

25. Полк Гордона привел для нового допроса мятежных стрельцов, которые до сих пор содержались под стражей в различных укрепленных местах в окрестности.

Далее в тайном совете было постановлено подвергать испытанию каждого из аптекарей, осматривать их свидетельства и оказавшихся пригодными оставлять в Москве, а остальных распределять по только что построенным кораблям.

26. 27. 28. Феодор Алексеевич Головин, бывший недавно вторым послом при цесарском дворе, устроил в честь его царского величества великолепное пиршество; для увеличения веселости были пущены в ход большие воинские орудия.

29. Сам царь допрашивал одного попа, участвовавшего в мятеже; все же тот ни в чем пока не сознался даже при угрозе дыбою.

30. Царевич посетил царя в Преображенском с любимейшею сестрою царя Наталией.

Октябрь

1. Пятнадцать из недавно приведенных и уличенных мятежников были подвергнуты колесованию, а затем те из них, которые остались в живых после этих мучений, были обезглавлены.

2. К нашему двору было прислано министерством двенадцать подвод, предназначенных для удобства гг. миссионеров и для перевозки их поклажи вплоть до границ Московии.

3. Царь поехал в Новодевичий Монастырь, чтобы подвергнуть допросу сестру свою Софью, заключенную в упомянутом монастыре. Общая молва обвиняет ее в недавней смуте, но говорят, что при первом взгляде их друг на друга у обоих градом хлынули слезы.

Так как уже вышеупомянутый поп упорно утверждал, что, насколько ему известно, все попы молились Богу за счастливое возвращение его царского величества, то он был подвергнут пытке; вынужденный острой ее болью, он признался, что воодушевлял упорство мятежников, хвалил их намерение и благословлял их начинания.

4. 5. Все друзья царицы призваны в Москву по неизвестной причине, но все же это считается дурным предзнаменованием, так как в городе распространился вполне определенный слух о расторжении брака с царицей.

Мятежников за упорное молчание подвергают пыткам неслыханной жестокости. Высеченных жесточайшим образом кнутами, их жарят на огне; опаленных секут снова, и после вторичного бичевания опять пускают в ход огонь. Таким образом чередуется московская пытка. Царь питает в душе такое недоверие к своим боярам, что, убежденный в том, что они ничего не делают справедливо, боится доверить им даже малую часть настоящего розыска. Мало того, он сам составляет допросные пункты, спрашивает виновных, доводит до сознания запирающихся, велит подвергать жестокой пытке особенно упорно хранящих молчание; с этой целью в Преображенском (месте этого в высшей степени строгого допроса) пылает ежедневно, как это всякий может видеть, по тридцати и боле костров.

6. 7. Гг. цесарские миссионеры Франц Ксаверий Лёффлер и Павел Иосиф Ярош, одаренные лисьими мхами, выехали на двенадцати подводах в Вену. Подполковник Карпаков <Колпаков> от жестокой и невыносимой пытки лишился способности говорить; поэтому он был поручен попечению царского врача с тем, чтобы быть вторично поднятым на дыбу, когда к нему вернутся чувства силою лекарств. Сегодня царь решил разжаловать всех тех, кого в его отсутствие воевода Шеин произвел в разные воинские чины, купленные теми за деньги. Молва о столь жестоких и ужасных пытках, производимых ежедневно, дошла до патриарха, который счел своим долгом обратить к кротости разгневанное сердце; он полагал, что наиболее пригодна для этой цели икона Пресвятой Девы, при взгляде на которую в дошедшую почти до озверения душу может проникнуть сознание человеческой участи и чувство естественной жалости; но проявление показного благочестия не могло изменить истинных основ правосудия, которыми его царское величество измерял огромность такого позорного деяния. Дело обстояло так, что о благе всей Московии приходилось заботиться мерами жестокости, а не благочестия. Впрочем, эта суровая расправа неудачно называется тиранией, так как иногда и для строгости существует справедливое основание, в особенности, если болезнь или неизлечимое гниение до такой степени усилились в членах государственного организма, что для общего оздоровления его не остается ничего другого кроме железа и огня, которыми больные члены отделяются от тела. Поэтому отповедь царя патриарху была вполне достойна его царского величия: «Зачем пришел ты сюда с иконой? Какая отрасль твоей должности призывает тебя в эти места? Уходи скорее и верни икону на место, посвященное поклонению ей. Знай, что я чту Бога и молюсь Пресвятой его Матери, может быть, усерднее тебя. Высшей своей обязанностью и долгом благочестия перед Богом я считаю охранять свой народ и публично карать преступления, клонящиеся к общей его гибели».

В этот же день одного московского певчего уличили в том, что четыре стрельца, виновные в оскорблении величества, тайно совещались в его доме; так как этот певчий был уже обвинен в другой измене, то его привлек к допросу сам царь в сопровождении князя Ромодановского и генерала Артемона <Автомона Михайловича Головина>.

Равным образом две постельницы пресветлейших сестер: Жукова – Марфы и Fiera <Вера> – Софьи были взяты в кремле самим царем и после угроз и нескольких ударов признались под пыткой, что ненависть, которую питают все москвитяне к генералу Лефорту и каждому немцу, была самой главной причиной преступного замысла. Природа создала большинство московитян такими варварами, что они не терпят доблести, внесенной иностранцами.

9. Царь восприял от купели первородного сына датского посла и дал ему имя Петра; совосприемниками были генерал Лефорт, генерал начальник стражи Карлович, датский поверенный Бауденан; из женщин: вдова покойного генерала Менезиуса, супруга полковника фон Блюмберга, Domicella Monsiana <девица Монс>. Во все время обряда его царское величество был весьма весел;

когда младенец, окропляемый святой водой, заплакал, он поцеловал его, милостиво принял табакерку, предложенную датским послом, и не погнушался обнять подарившего. Прибывшего туда вечером князя Бориса Алексеевича Голицына в знак особого расположения царь приветствовал поцелуем. Но, заметив, что фаворит его, Алексашка, танцует при сабле, он научил его обычаю снимать саблю пощечиной; силу удара достаточно показала кровь, обильно пролившаяся из носу. Та же комета коснулась бы и полковника фон Блюмберга, особенно за то, что он пренебрег царским наставлением и медлил снять саблю среди танцев. Но, когда тот стал усиленно просить о помиловании, царь отпустил ему его прегрешение. Через младшего Лефорта царь дал знать господину послу, что завтра он будет чинить расправу над мятежниками.

10. Царь сам покарал в Преображенском топором пять преступников за их злой умысел против него; при этом его окружали только его собственные солдаты, а из иностранцев не допустили никого. Двести тридцать других искупили свою вину повешением; зрителями этой ужасной трагедиии были царь, министры иностранных государей и московские вельможи, а также огромная толпа немцев.

Один стрелец, утверждавший, что генерал Лефорт подал повод к восстанию, был подвергнут допросу самим царем в присутствии Лефорта: царь спрашивал, знает ли он названного генерала, какими прегрешениями заслужил тот всеобщую ненависть, и признает ли стрелец действительными случайно возведенные на Лефорта преступления. Стрелец ответил так, что он не знает Лефорта и не может сказать, верно ли то, за что на него жаловались в народе. Он поверил письмам, да ему одному и нельзя было противиться общей жалобе всех. На дальнейший допрос царя, что сделал бы стрелец, если бы судьба помогла их начинаниям и если бы он захватил царя или самого Лефорта, преступник быстро возразил: «К чему ты об этом спрашиваешь? Сам можешь гораздо лучше сообразить это. Если бы счастье нас не покинуло и мы овладели бы Москвою, то, откинув подобные допросы, как излишние, расправились бы с боярами так, что всем было бы любо». Царь распорядился колесовать этого стрельца главным образом за то, что он осмелился назвать генерала Лефорта виновником царского путешествия.

Царь, облеченный в мантию в знак общественного траура, шел за гробом одного немецкого подполковника; за царем следовали четыре юноши из московской знати.

13. Наконец пятьсот стрельцов были избавлены от казни во внимание к их юному возрасту и слабости еще несозревшего рассудка; все-таки им были отрезаны носы и уши, и с этим вечным клеймом совершенного злодеяния они сосланы были в самые отдаленные из пограничных местностей³.

Постельница и наперсница всех тайн царевны Софьи, Вера, была подвергнута, при допросе ее царем, пытке; но, когда с нее сорвали платье и она, обнаженная, застонала под кнутами, обнаружилось, что она была беременна; на настоянии царя она призналась в преступной связи с неким певчим. Сознание в этом и многом другом, о чем ее спрашивали, освободило ее от дальнейших ударов.

14. Г. Франц Яковлевич Лефорт отпраздновал день своих именин великолепнейшим пиршеством, которое почтил своим присутствием царь с очень многими из бояр. Думный Емельян Игнатьевич Украинцев возбудил против себя за какую-то провинность царское негодование; встревоженный за свое колеблющееся благосостояние, он спустился до самой крайней степени унижения в мольбах о помиловании. Кроме того, все бояре, как бы сговорившись, каждый поочередно ходатайствовал за него; однако государь упорно от него отворачивался; наконец Лефорт, отозвав царя к окну, оправдал думного за денежное вознаграждение. Все же доселе не обнаружилось никаких признаков того, что царь вернул ему свое расположение.

15. 16. Упорное молчание главы мятежников Batska Girin <Васьки Зорина> не могло быть осилено самой острой болью от пытки, повторявшейся четыре раза; но при очной ставке со своим двадцатилетним слугою, которого он перехватил на границах Московии и насильно взял себе в услужение, Васька приступил к рассказу по порядку о своих провинностях. В этот вечер из Архангельской гавани прибыл вице-адмирал царского флота, голландец по происхождению.

17. Ходил упорный слух, что его царское величество сегодня вторично чинил всенародную расправу над несколькими преступниками. Непрерывно продолжавшиеся до сих пор жесточайшие пытки до такой степени истерзали подполковника Колпакова, что он одновременно утратил способность говорить и двигаться. Поэтому он был поручен искусству и особому попечению царского врача. Врач по небрежности оставил в тюрьме нож, которым, вероятно, он пользовался для приготовления лекарства. Колпаков пришел в негодование от того, что силою лекарств к нему, почти бездыханному, возвращаются жизненные силы только для того, чтобы вторично подвергнуть его новым и более жестоким мукам; поэтому он поднес нож к горлу, желая таким образом преградить себе путь к жизни и обрести смерть, могущую принести утешение и положить конец таким сильным страданиям, но у руки, почти уже преступной, не хватило сил, так как он оправился от этой раны и сегодня снова был подвергнут мучениям.

18. Царь обедал у генерала Лефорта.

19. Полковник Чамберс устроил роскошный пир, на котором был царь и очень много других гостей. Не знаю, что за вихрь омрачил радостное настроение, но его царское величество схватил господина Лефорта, поверг его на землю и топтал ногами. Кто ближе к огню, тот ближе и к пожару.

20. 21. Снова вокруг белой городской стены у каждых ворот ее были повешены двести тридцать преступников.

Сегодня царь решил выбрать из всех своих подданных: бояр, князей, офицеров, стольников, писцов, горожан и крестьян и отдельных общин по два человека с тем, чтобы предоставить собравшимся на правах Собора полную власть допросить, по его приказанию, Софью об ее преступных замыслах. Затем они должны были определить наказание, которого она заслужила, и всенародно объявить его⁴.

22. 23. Генерал Лефорт просил господина посла прислать ему кого-нибудь из своих чиновников, так как он <Лефорт> должен передать ему нечто по царскому приказу. К Лефорту послан был секретарь, которому тот объявил, что его царское величество решил отобедать у господина посла в ближайший воскресный день, но под тем непременным условием, чтобы не приглашать ни польского посла, ни цесарского пушечного дела полковника де Граге. Вторично несколько сотен мятежников повешены у белой московской стены.

24. 25. В эти дни приглашались гости и делались на широкую ногу приготовления того, что казалось необходимым для достойного приема будущего пресветлейшего гостя⁵.

26. Когда пробило десять часов, его царское величество приехал в тележке на роскошно устроенный пир; кто были остальные почетные гости, явствует из прилагаемого перечня: боярин Лев Кириллович Нарышкин, генерал Лефорт, князь Голицын, князь Апраксин, боярин Головин, датский посол, генерал Гордон, генерал Карлович, барон фон Блюмберг, родственник генерала Лефорта, полковник Чамберс, полковник Гордон, сын генерала Гордона, Адам Вейд, шведский поверенный Книппер, датский поверенный Бауденан, подполковник Менезиус, Эрхель, царские врачи Карбонари и Цоппот, вице-адмирал, полковой поп, царский фаворит Алексашка и, кроме того, много именитых москвитян. Женщины: госпожа Моне, ее дочь, вдова генерала Менезиуса с дочерью, генеральша Гордон, полковницы фон Блюмберг и Гордон с дочерью, полковница Чамберс и Duitte <Дюит>, госпожа Книппер, госпожа Бауденан, госпожа Palckin <Балк>, госпожа Colombin <Коломб>, супруга Адама Вейда, госпожа Эрхель, баронесса фон Боргсдорф, супруга Гваскони с дочерью, супруга господина de Rouel <де Руэль>, две дочери de Baltes <де Бальт>, дочь господина Келлермана, дочь господина de Hulst <ван дер Гюлста> Этот пир отличался изысканными произведениями кухни и драгоценностями погреба, изобилующего разными винами, ибо тут было токайское, красное будское, испанский сект, рейнское, французское красное, не то, которое обыкновенно называется мускат, разнообразный мед, различные сорта пива, а также, в довершение всего, неизбежная у московитян водка. Боярин Головин питает врожденное отвращение к салату и употреблению уксуса; царь велел полковнику Чамберсу возможно крепче сжать боярина и сам стал насильно запихивать ему в рот и нос салат и наливать уксус до тех пор, пока Головин сильно раскашлялся, и из носу у него хлынула кровь. Немного спустя у царя похолодел живот, и начались схватки в желудке; внезапная дрожь, пробегавшая по всем его членам, внушила опасение, не кроется ли тут какого злого замысла. Генерал Лефорт, особенно встревоженный нездоровьем государя, велит врачу Карбонари фон Бизенеггу пощупать пульс. Тот объяснил, что этот мимолетный озноб является следствием дурноты, и потребовал в качестве лекарства от болезни токайского вина, самый высокий сорт которого имелся на столе. Это удачное врачевание было приятно государю, и он не отложил надолго пользование столь целебным средством. Кроме того, он спросил у врача, почему тот решил продать жену. Врач, слегка засмеявшись, смело ответил: «Потому, что ты откладываешь уплату годового жалованья». Дело в том, что несколько дней тому назад Карбонари излагал свои стеснительные обстоятельства князю Ромодановскому и просил жалованья. На совет князя занять денег врач тотчас возразил, что, кроме жены, у него не остается никакого другого залога; но, если князь решится дать ему денег взаймы, то он готов ее заложить или продать. В общем, с лица его царского величества не сходило самое веселое выражение, что являлось признаком его внутренняго удовольствия.

27. Вышеназванные две постельницы зарыты живыми в землю, если только следует доверять распространенной молве. Все бояре и вельможи, присутствовавшее на совещании, на котором решено было бороться с мятежными стрельцами, были призваны сегодня к новому судилищу: перед каждым из них поставлено было по одному осужденному, и всякому нужно было привести в исполнение топором произнесенный им приговор. Князь Ромодановский, бывший до мятежа начальником четырех полков, по настоянию его величества, поверг на землю одним и тем же лезвием четырех стрельцов; более жестокий Алексашка хвастался, что отрубил двадцать голов; Голицын был несчастлив, так как неудачным ударом значительно усилил страдания осужденного. 330 человек были выведены за раз и вместе для смертельного удара топором, и все они обагрили широкое пространство открытой равнины своей, если и гражданской, то во всяком случае преступной кровью.

К этой же должности палача приглашали генерала Лефорта с бароном фон Блюмбергом, но они отговаривались тем, что это не согласно с обычаями их родины; этой отговорке их вняли. Сам царь, сидя на кресле, смотрел с сухими глазами на всю эту столь ужасную трагедию и избиение стольких людей, негодуя на одно то, что очень многие из бояр приступали к этой непривычной обязанности с дрожащими руками, между тем как, по его мнению, не может быть принесено Богу более тучной жертвы, чем преступный человек.

28. В этот день происходило наказание тех из попов, которые, обнося иконы Преев. Девы и ев. Николая и желая привлечь чернь на сторону мятежников, призывали с обычными молитвами у алтаря помощь Божию на счастливый успех безбожного замысла; один был повешен на виселице пред храмом Святой Троицы, другой обезглавлен и для большего позора колесован. У двух братьев, обвиненных в злом умысле, палач перебил оконечности, а затем они живыми были привязаны к колесу и с завистью смотрели на своего брата, бывшего в числе двадцати других, усеченных топором и обагренных собственной кровью; живые братья негодовали зловещим шепотом на то, что более быстрый род смерти оторвал от них человека, соединенного с ними прежде всего узами природы, а затем позорною привязанностью к преступлению.

Неподалеку от Новодевичьего монастыря было воздвигнуто тридцать виселиц, в виде квадрата, на которых повешены были двести тридцать стрельцов, достойных более жестокого возмездия, а три зачинщика гибельной смуты, которые, подав челобитную Софье, приглашали ее к управлению государством, были повешены у стен названного монастыря у самого окна Софьиной кельи; висевший посредине между ними держал бумагу, сложенную наподобие челобитной и привязанную к его мертвым рукам; вероятно, это было сделано для того, чтобы сознание прошлого терзало Софью постоянными угрызениями.

29. Военный инженер Лаваль, посланный несколько лет тому назад в Московию августейшим императором и возведенный его царским величеством в чин генерала, прибыл из азовской крепости в Москву, находясь во все время пути в железных кандалах, и, как обвиненный в измене, был снова в Приказе подвергнут заключению в тюрьму под стражей⁶. <…>

31. У двух мятежников, самых главных вождей злоумышленников, переломали только оконечности, а затем живыми подвергли их колесованию, чтобы в медленной смерти они понесли наказание, достойное жестокости их замысла.

Ноябрь

1. Некий посол с севера хорошо знал, что в прошлую ночь царь спал в доме датского поверенного Бауденана; поэтому он отправился туда, рассчитывая этой низкой угодливостью снискать себе в большей, чем прочие, степени его расположение. И он не ошибся, так как царь повел его с собою и показал ему великого Ивана, то есть величайший во всем мире колокол⁷; но этот посол чуть было в одно мгновение не потерял все то расположение, которое приобрел с великим трудом. Наряду с прочими представителями и вместе с царем он явился по приглашению на роскошное пиршество, устроенное первым министром Львом. Упомянутый посол сидел очень близко от царя и выпросил у него вместе с остальными представителями и царскими министрами (хотя царь долго противился), чтобы он позволил пулей сократить продолжительные муки подвергнутых вчера колесованию преступников, которые все еще были живы. Фаворит Гаврила⁸, которому было поручено выполнить это, вернувшись, донес, что один жил еще некоторое время и после пули. Это подало повод царю рассказать следующую историю: у одного кучера в Польше случайно разорвало ружье, которое он имел с собою, и он был так сильно поранен, что пуля вошла у него через губы и вышла снова в затылок; тем не менее он прожил после этого еще девять дней. Посол, о котором я говорил выше, уверенный после утренней услуги в счастливом окончании для него этого дня, считает это происшествие за совершенное чудо. Чем более царь старается подтвердить истину своего рассказа, тем большее удивление к нему замечает он у посла. Наконец, этот последний, приведя несколько соображений из физики, стал с опасным тщеславием философствовать по поводу правдивости происшествия и прибавил, что его лично трудно в этом убедить. Царь, раздраженный тем, что верность его рассказа подвергается такому упорному оспариванию, призвал генерала Карловича с тем, чтобы тот снова по порядку изложил рассказанное происшествие и пр. Когда тот рассказал то же самое, царь с некоторым негодованием сказал следующее возражавшему ему публично философу: «Веришь ли теперь? Если тебе все еще это будет представляться невероятным, то я напишу польскому королю, чтобы его свидетельством доказать тебе мою правдивость». Далее во время еды зашел разговор о различии между странами, причем весьма дурно отозвались о той, которая ближе всего соприкасается с Московией. Министр, посланный из той страны, возразил, что он и в Московии отметил много такого, что заслуживало бы порицания. На это царь заметил: «Если бы ты был из числа моих подданных, я бы присоединил тебя товарищем к качающимся уже на виселице, так как хорошо знаю, куда клонится твоя речь». Этому же послу царь нарочно предоставил случай танцевать с дураком и посмешищем своего двора; хотя все смеялись этому, однако тот не понял, какую недостойную шутку с ним играют, но господин царский посол, который всегда пользовался большим уважением у того министра, очень кстати напомнил ему через одного из своих приближенных, чтобы он не забывал о достоинстве своего положения. При другой шутливой выдумке тот же посол получил от священной десницы пощечины и истолковал их за доказательство любви. Таким образом чужие деяния получают свое наименование только с нашей точки зрения, так что часто можно видеть, как те же самые поступки, сообразно с обстоятельствами и дарованиями людей, считаются то обидами, то милостями.

Указом запрещено принимать в уплату полновесные империалы, а велено относить их на монетный двор, чтобы обменять на копейки (русская монета). Царь получает отсюда большую прибыль, потому что из полновесного империала, который обменивают на 55 копеек, иногда вычеканивается их 110, как мы во время своего пребывания испытали воочию.

2. Его царское величество, собираясь отправиться в Воронеж, приказал генералу Лефорту устроить пиршество и пригласить на него всех иностранных представителей, равно как [и] именитых бояр. Царь явился позже обыкновенного, так как, несомненно, задержан был немаловажными делами. Впрочем, и во время самого стола, не обращая внимания на присутствие иностранных представителей, он рассуждал о некоторых предметах с боярами, но это совещание было очень близко к спору; не щадили ни слов, ни рук, потому что все были увлечены чрезмерным, а в присутствии государя и опасным, пылом при упорной защите своего мнения; они так спорили друг с другом, что дело доходило почти до обвинения. Два лица, занимавшие низшие должности, не могли вмешаться в возвышенный спор, но они привлекли к себе благоволение другим родом глупости, а именно весьма милыми шутками: один ударил по голове другого лежавшим на столе хлебом; этим он стяжал славу, как бы за выдающееся деяние. Вообще все старались представить подлинные доказательства своего истинного происхождения. Все-таки и среди самих московитов нашлось несколько гостей, которых выгодно выделял от прочих их вполне скромный разговор с государем, свидетельствовавший об их высоких душевных качествах. Князь [Михаил] Алегукович Черкасский, человек пожилой, отличался вполне ровным и серьезным характером, боярин Головин – зрелой обдуманностью в решениях, [Андрей] Артамонович – хорошим знанием государственных дел; все эти качества выставлялись в тем более ярком свете, чем реже они усматривались. Последний из названных бояр, негодуя на то, что к царским обедам допускается столько различного рода сумасбродов, и желая сказать об этом думному Сибирского приказа, прибег к латинской речи (в которой он сведущ) и громко воскликнул: «Stultorum plena sunt omnia» <все полно дураками>, так что слова эти легко могли быть услышаны всеми, знавшими язык. За окончанием стола следовали танцы, а затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы прочих веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, где хранились кубки, стаканы и разные сорта напитков, и отдал приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело. И не успели еще все, задержанные собственной торопливостью, проникнуть туда, как его царское величество уже выдал польскому послу отзывную грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть все еще желавших и пытавшихся туда ворваться. По ходатайству генерала Лефорта, два морских капитана, голландцы, виновные в явном неповиновении и приговоренные военным советом к казни, были допущены к царю. Высказав сперва ему свою просьбу, они пали ему в ноги; царь собственноручно вернул им шпагу и возвратил жизнь, честь и прежнюю должность; разумеется, это было великим актом высшей царской милости. Затем на прощанье царь поцеловал всех бояр и иностранных представителей, особенно же цесарского посла; но польский посол был исключен отсюда, так как получение отзывной грамоты, по-видимому, отстранило его от всякого дальнейшего приветствия со стороны его величества. Около шести часов вечера царь отправился в Воронеж; спутниками его, помимо лиц неизвестных по незначительности занимаемых ими должностей, были г. голландский вице-адмирал, генерал начальник стражи Карлович и Адам Вейд. Карловичу были назначены те же почести и содержание, которые раньше имел польский посол; откуда этот последний мог с уверенностью высказывать небезосновательное подозрение, что столь неожиданное и быстрое его удаление было вызвано тайными происками Карловича.

3. Двадцать четыре человека и поп, вновь обвиненные в том, что они своим советом поощряли недавних мятежников к мужеству, были заключены в темницу и приведены к допросу.

4. Правительственным распоряжением вменено в обязанность всем торговцам, имеющим лавки на ближайшей к кремлю улице, безотговорочно и как можно скорее снести их под угрозой лишения имущества и произвольного телесного наказания. Причину этого указа усматривают в желании сообщить городу больше блеска и красоты.

Господину польскому послу был пожалован царский стол, который, согласно установившимся обычаям и обыкновениям, дается всем отъезжающим иностранным представителям.

5. В силу вчерашнего указа уже сносят лавки, близкие к кремлю: такова необходимость повиновения!

По другому царскому указу, все несколько подросшие мальчики крепкого сложения отправляются в Воронеж, чтобы изучать кораблестроение у работающих там мастеров; двести первых, посылаемые затем в Голландию, выехали сегодня. Два сына усопшего генерала Менезиуса были избавлены от этого по своему слабосилию и малолетству. <.. >

12. <…> Царевна Марфа сослана в один из отдаленных от Москвы монастырей⁹, назначенный ей в наказание для вечного заключения.

13. 14. 15. 16. 17. Генерал Лефорт устроил большой пир.

Он же запретил всем брадобреям и хирургам <фельдшерам?> носить шпаги, так как доселе эти лица совершали частые убийства.

18. 19. Шведский поверенный Книппер угостил многих гостей роскошным обедом.

20. Вернувшиеся с ратного поля немецкие офицеры открыто жаловались, что в продолжение всего похода текущего года Долгорукий не сделал ничего достойного своих воинов. Именно, хотя он был достаточно осведомлен, что во всем Крыму остается не свыше 10 000 людей всякого пола и возраста, все же не осмелился ничего предпринять, имея шестидесятитысячное войско. Сами же крымские татары покарали вождя за его бездействие, ворвавшись наподобие вихря в пределы Московии и произведя там безжалостную резню. Они сожгли и разграбили пограничный московитский город, Валуйки, и, переправившись через реку Oscul <Оскол>, наполнили всю окрестность вплоть до Белгорода зловещим заревом своих костров. Села, деревни, города и поселки, подвергнутые плачевному опустошению и пожарам, обратились в обгорелые развалины и пепел; шесть тысяч человек были угнаны, как скот, в самое тяжелое рабство; лишь весьма немногие нашли безопасное убежище в лесах и звериных берлогах. К тому же московитов посетил еще более губительный враг в их собственном лагере. Именно князь Долгорукий не позаботился, в силу каких-то несчастных соображений, о необходимом продовольствии для войска; никому из офицеров не было заплачено жалованья, и пятнадцать тысяч рядовых солдат погибли голодною смертию.

22. 23. 24. 25. День именин августейшего императора был отпразднован сперва церковным песнопением, а затем великолепным и роскошным пиршеством у господина цесарского посла.

26. Хотя недавняя свирепая и жесточайшая расправа над мятежниками тиранически погубила в очень немного дней несколько тысяч человек петлей, железом и колесованием, все же Московия еще не совсем очистилась от подонков злоумышленников. С тех пор как его царское величество уехал в Воронеж, начались тайные собрания неких беспокойных людей, заставляющие лиц благонамеренных опасаться, как бы не возродилась гораздо более упорная и жестокая междоусобная война. Эти благонамеренные люди еще таили свои подозрения, но во всяком случае об этом сообщено было втихомолку его царскому величеству, чтобы приняты были своевременные и решительные меры против зарождающегося бедствия раньше, чем оно усилится. Один гонец, посланный истекшей ночью в Воронеж к его царскому величеству с письмами и некоторыми драгоценными вещами, подвергся насильственному нападению на каменном мосту города Москвы и был ограблен; письма со сломанными печатями были найдены на рассвете разбросанными по мосту; но не было никаких следов, куда исчезли вещи, куда исчез сам гонец. Это преступление приписали вероломству заговорщиков, и ходит слух, что гонца столкнули под лед протекающей тут реки Неглинной.

27. Один из голландских матросов в ссоре с царским солдатом получил от него рану копьем.

28. 29. 30. Мы ездили на санях к Новодевичьему монастырю, желая посмотреть на огромную квадратную виселицу и трех стрельцов, висящих у окна Софьиной кельи.

Декабрь

1. Корабли, выстроенные на средства вельмож, по приказанию царя спускаются на воду для испытания их мастеров и степени будущей пригодности. Корабль патриарха подвергался наибольшей из всех опасности, так как от несчастной случайности во многих частях получил повреждение и распался.

2. На улицах найдены были два мертвых голландца, убитых, как подозревали, москвитянами. Стали говорить, что еще семь тысяч мятежников устраивают сборище в трехстах верстах от города.

3. Адам Вейд с генералом Карловичем вернулись из Воронежа.

4. Семьдесят из ночных грабителей в Москве были пойманы; двое из них, полицейские служители, а ранее попы, принуждены были первыми взойти на дыбу.

5. Благополучно и невредимо прибыли вино и прочие необходимые вещи, купленные в Архангельске; на всем протяжении пути в триста миль они охранялись сопровождавшими их царскими солдатами.

6. Мы ездили в царский зверинец, где видели невероятной величины белого медведя, леопардов, рысей и много других животных, находящихся там только для того, чтобы на них смотрели. Польский посол требовал, чтобы его допустили в Воронеж к царю, но министерство отказало ему в этом, так как он был совершенно отпущен и на нем не лежит более никаких поручений.

7. 8. 9. По ходатайству господина цесарского посла воинский инженер Лаваль был освобожден от тюрьмы и цепей и получил позволение от воеводы Шеина жить в Немецкой слободе, под охраной трех солдат и посещать католическую церковь для исполнения своих религиозных обязанностей. Но он злоупотребил полученной льготой, почему снова был приведен в Канцелярию, где подвергнут был личному аресту.

10. Ходит слух, будто его царское величество из Воронежа уехал в Белгород, чтобы основательно исследовать действия и распоряжения воеводы Долгорукова.

11. 12. Генерал Лефорт приказал поставить у себя на погребе триста оксов различного вина, привезенного купцами из Архангельской гавани; за все подобные издержки, служащие к удовольствию, платит царь. В отношении пошлины эти вина следуют обычному порядку, а именно за всякий оксов испанского вина следует уплачивать в качестве пошлины 60, а за оксов рейнского вина 40 полновесных империалов. Оксов же содержит четыре ведра.

13. 14. 15. 16. Один морской капитан нанимал с женой помещение в доме некоего боярина; по приглашению боярина капитан поехал с ним ночью для развлечения покататься на санях; вернувшись домой, он нашел жену обезглавленною; об личности убийцы нельзя было собрать никаких достоверных сведений.

17. 18. Генерал Лефорт показывал обедавшему у него господину цесарскому послу присланный ему портрет савойского герцога, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, и прибавил, что такой же портрет пожалован и его брату, синдику¹⁰женевскому.

19. 20. 21. Господин польский посол пригласил несколько русских вельмож к себе на обед. После обильной выпивки он стал необыкновенно щедрым и предложил все свое имущество гостям. Русские не отказывались от этого предложения: один попросил себе карету с шестью лошадьми, другой – пару очень дорогих пистолетов, третий – книгу, которая, как он видел, оставалась еще не подаренной; все эти отдельные предметы поляк раздарил каждому, прибавляя: «Пусть московиты видят, что я не увезу из России ничего, полученного от них».

22. Генерал Лефорт устроил большое пиршество.

23. 24. 25. Мать с дочерью возымели злой умысел убить мужа, и жестокое преступление совершено было двумя убийцами, подкупленными за тридцать крейцеров¹¹; обе были зарыты в землю по шею живыми и понесли таким образом достойною кару за содеянное преступление. Мать переносила злейший холод до трех дней, дочь же свыше шести. Когда они умерли, то трупы их были вырыты из ям и повешены головою вниз, а ногами вверх, рядом с вышеназванными разбойниками, удавленными петлей. Такое наказание за мужеубийство карает вероломство одних только жен; по отношению к женоубийцам не поступают так строго; мало того, очень часто это преступление оплачивается только денежной пеней.

26. Генерал начальник стражи Карлович хлопотал пред московским министерством, в виду опасений за новое движение в Литве, о возможно скорой отправке двадцати тысяч солдат на границы. Польский посол протестовал против этой просьбы и советовал Карловичу обратить внимание, за кого он хлопочет: за поляков или московитян. Дело в том, что, по мнению посла, невероятно, чтобы московиты удалились, не достигнув никаких результатов и не произведя посягательств на грабеж и добычу; мало того, они воспользуются настоящим давно желанным случаем, чтобы причинить неизлечимые раны Речи Посполитой. Поэтому посол считал более благоразумным, если его царское величество ограничится принесением, через своего резидента, жалобы Речи Посполитой на противозаконные ее замыслы. Его царское величество может считать за личное себе оскорбление, если ему законным порядком сообщили о выборах и коронации короля, а затем начинают питать замыслы об избрании нового короля.

27. В Воронеж посланы шесть тысяч крестьян и отряд солдат в таком же количестве для предотвращения грозящего татарского набега.

28. 29. 30. Его царское величество вернулся из Воронежа и был восприемником от купели дочери барона и полковника фон Блюмбергов. Совосприемников было семнадцать и почти из всех исповеданий. Главные из них: господин цесарский посол, генералы Лефорт и Карлович, г. Адам Вейд. Среди других разговоров господин цесарский посол завел речь о наказании за мужеубийство и о распространенном при этом обыкновении – оставшихся через три дня живыми вынимать из ям и отправлять в какой-нибудь монастырь на труженническую жизнь. Царь, до слуха которого эти слова дошли не ясно, спросил, в чем дело, и, узнав о смягчающем наказание обычае, сказал жадно слушавшим его: этот обычай имеет столь малую силу, что ему лично известно, как одна женщина, осужденная не так давно на подобное мучение, искупила, после двенадцатидневного голодания, свое преступление заслуженной смертью. Дело в том, что пока осужденная влачит жизнь в яме, караульным солдатам, под страхом строжайшего телесного наказания, отдается приказ не допускать к ней никакой пищи и питья, что могло бы поддержать виновную и таким образом заставить ее дольше терпеть муки. Говорят, что царь приходил к ней в глухую ночь и допрашивал ее; может быть, он хотел при этом проявить свое милосердие, если бы она того заслужила; но намерению этому помешала важность преступления и опасение, что прощение это послужит весьма дурным примером для других. Другие утверждали, будто царь выразил желание, чтобы кто-нибудь из караульных солдат пулей освободил женщину от дальнейших мучений медленной смерти, но этому намерению помешал генерал Лефорт. Он сказал, что не подобает солдату стрелять в женщину и притом осужденную на смерть. Этими и другими высокопарными словами Лефорт убедил царя, и тот велел несчастной ожидать смерти.

31. Генерал Лефорт устроил великолепный пир, на котором принял, кроме царя, двести самых знатных гостей, но царь был сильно рассержен самыми низкими клеветами двух лиц, которые соперничали о первом после него месте, и открыто пригрозил покончить их спор головою того, кто из них окажется наиболее виновным. Посредником для решения дела он избрал князя Ромодановского, а когда генерал Лефорт приблизился к царю с целью успокоить его гнев, тот оттолкнул его от себя сильным ударом кулака.

1699 год

Январь

1. 2. В первые два дня тысяча шестьсот девяносто девятого года все бояре были по приглашению у царя в Преображенском, где обсуждались вопросы войны и мира. В Немецкой слободе нашли убитого поселянина со многими ранами. Рубцы указывали на нож как на орудие убийства; но не было найдено никаких следов убежавшего разбойника, почему преступление осталось безнаказанным.

Мятежники, приведенные сюда из Азова, поплатились за свое вероломство; причастный этому позорному деянию поп¹² погиб, пораженный топором из царской десницы. Точно также казнены были шесть подделывателей монеты; поддельная монета была расплавлена и влита им в рот.

3. Сегодня, в канун Рождества Господня (ст. ст.), которому предшествовал у русских шестинедельный пост, на всех площадях и перекрестках можно было видеть огромное изобилие мяса; здесь невероятное множество гусей, там такое громадное количество уже битых поросят, что их, кажется, хватило бы на целый год; такое же число было и зарезанных быков и разного рода птицы; казалось, что они слетелись в этот один город из целой Московии и всех ее частей. Напрасно стану я называть различные сорта их: тут имелось все, чего только можно было пожелать.

Некий боярин излишне злоупотребил в Преображенском в присутствии царя свободой речи; за это подвергся он телесному наказанию, и боль от ударов достаточно внушила ему, с какой почтительностью надо вести беседу с государем.

4. Его царское величество посетил генерала Гордона, которого болезнь приковала к постели, и открыл ему, что у него существует вполне твердое решение пуститься со своими кораблями по морям, не взирая на условия мирного договора, который имеет быть заключен в скором времени и может помешать всяким враждебным действиям. Гордон поздравил царя с его твердым решением, но прибавил, что прежде всего надо позаботиться обезопасить себя гаванью, иначе весь флот станет игралищем ветров или добычей для врагов. Царь одобрил бы здравый ум и в больном теле, но жажда славы не могла допустить никакого промедления. Поэтому он оставил правила благоразумия и вполне сообразно со своим честолюбием ответил Гордону, более обеспокоенному насчет гавани и опасностей, чем этого могло допустить величие души государя: «Мои корабли найдут гавань в море». Так как Шеин продавал чины по воинским должностям, то у него отнято было право производить в офицеры и временно вверено Гордону, как более честному исполнителю. Этот последний тотчас проявил свое право, произведя капитана Штрауса в должность полковника начальника стражи.

5. Его царское величество обедал у генерала Артамона Михайловича Головина.

6. Одна женщина убила и мужа, и мать. Ее стали допрашивать: какое побуждение вынудило ее к столь бесчеловечному и безбожному поступку? Неужели ей неизвестно, с какой жестокостью и строгостью караются подобные преступления? К удивлению допрашивавшего, она без всякого смущения ответила: «Я видела, как недавно две женщины, обвиненные в мужеубийстве, ожидали в своих ямах медленной смерти; не сомневаюсь, что то же мучение предстоит и мне, я отнюдь не уклоняюсь от него; для меня достаточно того, что, убив мужа и мать, я могу радоваться такому смелому поступку». Обыкновенная казнь – зарывание в яму – была усилена для нее тем, что предварительно ее тело жгли на огне.

7. Из Мидии <Персии> прибыль посол всего с пятью лицами.

8. 9. Царь обедал у князя Голицына; вдруг поднялась суматоха, и сообщают, что начался пожар и дом одного известного боярина уже сгорел. Взволнованный этим царь немедленно выскочил из-за стола и опрометью побежал туда, где, как он слышал, распространяется пожар. При тушении пламени он не только распоряжался, но и действовал собственноручно: можно было видеть, как он работал на развалинах рухнувшего дома. <…>

13. Во время Рождества нашего Спасителя устраивается пышная комедия. Знатные московиты, по выбору царя, облекаются в разные почетные должности, заимствованные от церкви. Один изображает патриарха, другие митрополитов, архимандритов, попов, дьяконов, иподьяконов и т. д. Какое кто получит имя по царскому усмотрению, тот должен облечься в соответствующее одеяние. Его царское величество изображал роль дьякона. Театральный патриарх со своими мнимыми митрополитами и другими лицами, выделяясь посохом, митрой и другими отличиями присвоенного ему сана, разъезжает по городу Москве и Немецкой слободе на восьмидесяти санях, в количестве двухсот человек. Все они заезжают к более богатым москвитянам, немецким офицерам и купцам и поют хвалу родившемуся Богу, причем хозяева должны платить за эту музыку дорогой ценой. Когда они пропели славословие в честь родившегося Бога у генерала Лефорта, он угостил всех более приятной музыкой, пиршеством и танцами.

14. Очень богатый московский купец, по прозвищу Филадилов, дал царю и его боярам, славившим у него Рождество Христово, всего двенадцать рублей и этим так оскорбил царя, что тот немедленно послал к дому упомянутого купца 100 мужиков с требованием тотчас заплатить каждому по рублю. Чужая опасность сделала более осторожным князя Черкасского, которого величают именем богатейшего мужика: не желая навлекать на себя негодования царя, он предложил толпе поющих тысячу рублей. То же самое усердие надлежит выказывать и немцам. Они повсюду держат наготове накрытые столы, заставленные холодными кушаньями, чтобы не быть застигнутыми врасплох.

15. 16. Праздник Трех Царей, или, вернее, Богоявление Господне, ознаменован был благословением реки Неглинной. Желая посмотреть на это выдающееся торжество в году, господин цесарский посол отправился в посольскую канцелярию, окна которой выходили на текущую мимо реку. Процессия двигалась к реке, скованной зимним холодом, в следующем порядке. Открывал шествие полк генерала Гордона, вел который полковник начальник стражи Менезиус, а полковник Гордон занимал подобающее ему место в полку; ярко-красный цвет новых кафтанов усиливал блеск шествия. Гордонов полк сменил другой, называемый Преображенским и обращавший на себя внимание новой зеленой одеждой. Место капитана занимал царь, внушавший высоким ростом почтение к своему величеству. Затем следовал третий полк, который именуют Семеновским; барабанщиками в нем карлики, но они сообщали полку столько же красоты, сколько природа убавила у них от обычного человеческого роста; кафтаны солдат были голубого цвета. Во всяком полку было два хора музыкантов; всех же музыкантов в полку восемнадцать; за Преображенским полком следовало восемь, а за остальными шесть воинских орудий. Офицеры в полках почти все немцы или по рождению, или по происхождению. На твердом льду реки была построена ограда (theatrum, иордань). Гордонов полк занял место вверху поперек реки, а Семеновский внизу, Преображенский же полк стал вдоль реки против воздвигнутой ограды, у каждого полка расставлены были его пушки. В эту неделю полк генерала Лефорта нес службу на караулах, поэтому две роты его сопровождали духовенство, а две другие, с белыми палками, прокладывали дорогу и удерживали напор стекавшегося народа. Впереди самих попов, очень близко к ним, шли двенадцать земских (слуги царской кухни), с метлами, чтобы очищать улицы. Пятьсот духовных особ, иподьяконы, дьяконы, священники, архимандриты, епископы и архиепископы, облаченные в одеяния, подобающие их сану и должности и богато украшенные золотом, серебром, жемчугом и драгоценными камнями, придавали религиозной церемонии более величественный вид. Перед замечательным золотым крестом двенадцать клириков несли фонарь, в котором горели три свечи. Московиты считают нечестивым и непристойным выносить в народ крест без огня. Невероятное количество людей толпилось со всех сторон, улицы были полны, крыши были заняты людьми; зрители стояли и на городских стенах, тесно прижавшись друг к другу. Как только духовенство заполнило обширное пространство ограды, началась священная церемония, зажжено было множество восковых свеч, и прежде всего воспоследовало призывание благодати Божией. После достодолжного призыва милости Божией митрополит стал ходить с каждением кругом всей ограды, посредине которой лед проломан был пешней <род лома для создания прорубей> в виде колодца, так что обнаружилась вода. После троекратного каждения ее митрополит освящал ее троекратным погружением горящей свечи и обычным благословением. Против ограды воздвигнут был столб, выше стен. На этом столбу стояло с государственным стягом то лицо, которого счел достойным этого почета царский выбор. Быть назначенным для этой должности есть знак особой царской милости, ясным доказательством чего служит то, что такое лицо получает новую одежду с головы до пят и, кроме того, несколько золотых по царскому усмотрению. Стяг этот белый, на нем сияет вышитый золотом двуглавый орел; развернуть стяг нельзя раньше, чем духовенство войдет за решетку ограды. Тогда знаменосцу надо наблюдать за религиозными обрядами, каждением и благословением, так как каждую часть церемонии он отмечает наклонением стяга. Знаменосцы остальных полков тщательно следят за ним, чтобы соответствовать наклонением их стягов. По окончании благословения воды знаменосцы со всех сторон приближаются к ограде и окружают ее, чтобы стяги получили достодолжное окропление благословленной водой. Затем патриарх, или в отсутствии его митрополит, выходя из ограды, т. е. из священного места, обыкновенно кропит его царское величество и всех солдат. Для конечного завершения праздничного торжества, по распоряжению царя, производили залп из орудий всех полков. За ним следовали троекратные радостные выстрелы из ружей. Пред началом этой церемонии на шести белых царских лошадях привозили покрытый красным сукном сосуд, напоминавший своей фигурой саркофаг. В этом сосуде надлежало затем отвезти благословленную воду во дворец его царского величества. Точно так же клирики отнесли некий сосуд для патриарха и очень много других для бояр и вельмож московских.

Февраль

1. Господин цесарский посол посетил с торжественною свитою господина бранденбургского посла, исполнив этим долг придворной вежливости.

Бранденбургцу был пожалован царский стол; при этом ему оказано было больше почета, чем польскому и датскому послам. На столе выставлены были пятьдесят кушаний и двадцать четыре фляги с напитками. Этим дано было понять остальным, насколько ниже стоят они в царской милости.

2. Сегодня с торжественными обрядами на эпикурейском пиршестве вакх освятил дом, который царь подарил недавно фавориту своему Алексашке. На прошлой неделе явились сюда из Азовской крепости тридцать стрельцов, чтобы рассмотреть хорошенько положение и состояние Москвы и таким образом тем легче иметь возможность привести к желанному концу свои изменнические замыслы. Но, когда царю были представлены доказательства их нечестивого намерения, они все были схвачены и прежде всего испытали жестокость дыбы, причем царь сам допрашивал их.

3. Бранденбургский посол в знак обычной официальной вежливости посетил в свою очередь господина цесарского посла; торжество этого посещения было усилено тем, что на нем присутствовала свита бранденбургца в полном составе и блеске.

В то время как упомянутые тридцать стрельцов подвергались здесь мучениям, пятьсот других мятежных стрельцов снова устраивают смуту в окрестностях Москвы.

4. Для новых мятежников готовились новые мучения. Сколько было бояр, столько и допросчиков; терзание виновных служило доказательством особой преданности. Чиновники некоего посла, которых страстная любовь к зрелищам заставила отправиться в Преображенское, осмотрели разные тюрьмы с виновными, устремляясь туда, где более сильные вопли указывали на более скорбную трагедию. Содрогаясь от страха, обошли они три тюрьмы, но зловещие вопли и неслыханно ужасные стоны заставили их посмотреть на жестокости, совершавшиеся в четвертой избе. Едва однако вошли они туда, как пожелали уйти, с изумлением увидев там царя и бояр; из последних главными были Нарышкин, Ромодановский и Тихон Никитич. Когда они хотели удалиться, Нарышкин обратился к ним с вопросами, кто они, откуда и зачем пришли. Царь и бояре были очень недовольны, что иностранцы застали их при таком занятии. Затем Нарышкин через переводчика велел сообщить им, чтобы они шли в дом Ромодановского, так как князь хочет с ними кое о чем переговорить. Когда они медлили, то воспоследовал и царский наказ, что если они не повинуются, то ослушание не пройдет им безнаказанным. Все же те нисколько не испугались угроз, но, став смелее от сознания своей свободы, отвечали повелевавшим, что они не обязаны слушаться чьих-нибудь приказаний, а если князь хочет о чем-нибудь с ними переговорить, то ему отлично известно, у какого посланника они на службе, и гораздо лучше устроить это дело у него. Когда они вышли, то один из офицеров погнался за ними, чтобы против воли, силой затащить их туда, куда велели бояре. Офицер этот не поколебался, пустив коня во весь опор, опередить их и наложить на них руку, но чиновники были сильнее своею численностью и настроением. Когда он все же пытался преградить им путь, они отказались от дальнейшего сопротивления и удалились в более безопасное убежище. Может быть, наказанием за безрассудное любопытство послужило бы то, что бояре принудили бы чиновников к исполнению дела, за которым те их застали, а сами смотрели бы на них.

5. В городе прибиты были объявления, чтобы явились те, кто должен отбывать военную службу, исключая боярских слуг и тех, кого другие правовые узы сделали подчиненными своим господам.

Один участник мятежа подвергнут был допросу с пристрастием. Когда его привязывали к виселице, то стоны его вселяли надежду, что мучениями у него можно вырвать истину, но вышло совсем наоборот: как только веревка начала раздирать тело и члены его с ужасным треском стали выходить из естественных связей, он оставался совершенно немым, хотя к этим терзаниям прибавилось еще тридцать ударов кнутом, как будто сила боли превышала присущую людям чувствительность. Все полагали, что у человека, подавленного чрезмерным страданием, пропала способность стонать и говорить; поэтому его отвязали от виселицы и позорной веревки и тотчас затем спросили, знает ли он, кто был в заговоре; тогда он, к всеобщему изумлению, точно назвал имена. Но, когда его подвергли снова допросу о злом умысле, он опять погрузился в глубокое молчание и не нарушил его даже и тогда, когда по приказанию царя его стали жарить на огне целую четверть часа. Царь в своем гневе не вынес долее такого преступнейшего упорства злоумышленника и яростно замахнулся палкой, которую он тогда случайно держал, чтобы сильным ударом вырвать звуки и слова из горла, замкнутого упорным молчанием. Точно так же и те слова, которые вырвались у царя в его ярости: «Признайся, скот, признайся» наглядно свидетельствовали о всей силе его гнева.

Около одиннадцати часов ночи князь Голицын пригласил к себе бранденбургского посла под тем предлогом, что хочет посоветоваться с ним о важных делах. Не знаю, откуда взялся у московитов такой обычай, что они предпочитают делать свои дела наскоро ночью, а не занимаются ими днем. Может быть, это происходит оттого, что частые свидания вельмож с иностранцами вызывают подозрения в глазах государя, самодержавная власть которого внушает к нему более страха, чем уважения.

6. Произошло первое совещание бранденбургского посла с верховным председателем Посольской канцелярии Львом Кирилловичем Нарышкиным.

7. Медик Цоппот начал анатомические упражнения в присутствии царя и многих бояр, которых побудил к этому царский приказ, хотя такие упражнения и были им противны.

Царь соблаговолил обедать у князя Бориса Алексеевича Голицына; в его же доме царь прошлой ночью искал во сне отдыха от забот.

Из допрошенных мятежников один вонзил себе в горло кинжал, но у него не хватило сил для окончания преступления. Все-таки рана была такого свойства, что, если ее запустить, она могла оказаться смертельной. Для государя было важно, чтобы преждевременной смертью мятежник не был избавлен от допроса и пыток, поэтому он приказал применить к излечению раны все врачебное искусство. Мало того, он изволил сам присутствовать во время приготовления лекарств и утешать больного преступника, чтобы внушить своим присутствием врачам большую расторопность и заставить их лучше и добросовестнее обо всем позаботиться.

8. 9. Г. Адам Вейд великолепно угостил на роскошном пиршестве царя, бояр, представителей и других чиновников в огромном количестве. Но царь погружен был в глубокие думы и являл на своем лице скорее печальное, чем радостное настроение.

10. Явилось дворянство, созванное недавними распоряжениями, и стало ожидать, какие будут дальнейшие распоряжения. Тем, которые заявляли о своем желании поступить на военную службу, сообщалось, что они не могут быть приняты в число солдат. Удивительно, что распространившиеся слухи о мире вызывают общую печаль; даже скорбят и те лица, которые до тех пор все вздыхали о мире, хотя наружно противились ему, не желая навлекать на себя неудовольствие [царя].

11. Царь недоволен продолжавшимся два года прекращением военных действий¹³; но, так как дело не может обстоять иначе, он распорядился прибить в общественных местах указы, в которых обнародовал, что в этом году не будет никакого похода, а потому те, которые созваны были для этой цели, могут вернуться в свои обычные жилища. Кроме того, он постановил уволить сорок немецких полковников из общего числа их восьмидесяти в видах сбережения расходов для более трудного времени; пятидесяти же русским полковникам предоставлено было оставаться на занимаемых ими должностях без жалованья. Вследствие новой измены возникли опасные смуты в Сибири. А именно шестьсот человек, разъезжая под именем Татарской орды, произвели большие опустошения ужасными разбоями, грабежами и хищничеством и повсюду награбили большую добычу. В общественных местах прибиты были объявления, призывавшие простонародье посмотреть в Преображенском, какому наказанию подвергнуты будут стрельцы за свою измену. Казнь виновных происходила в различных местах: многие были обезглавлены, ста человекам отрезаны уши и ноздри; некоторых клеймил палач, выжигая им на лице в знак позорного бесчестья изображение орла.

12. Один иностранец, внушающий уважение народам священным именем, так как он уполномочен ходатайствовать о делах противоположной северной страны¹⁴, пожелал освежиться на сильном холоду, будучи чрезмерно разогрет вином, и с этой целью объездил в двуколке все городские улицы. Вернулся он домой только тогда, когда его двуколка от частых столкновений и толчков почти развалилась и не могла более выдерживать тяжести хозяина и возницу. Это лицо должно считать за особое счастье, что его не захватили московские ночные грабители, которые могли поколотить или даже убить его, тем более что любимой утехой московского простонародья является возможность проявить свое неистовство и безумие против немцев. Весьма наглядное доказательство этому дал и сегодняшний день. Один из наших скороходов, знающий московитский язык, встретился с русским, изрыгавшим в ярости многочисленные ругательства против немцев. «Вы, немецкие собаки, – говорил он, – вполне свободно воровали и грабили до сих пор, но довольно, пора уже унять и наказать вас!» Скороход, желая иметь свидетеля этих оскорбительных речей, позвал солдата, который мог слышать то же самое, и в конце концов велел отдать этого человечишку под стражу; но, по приказу господина цесарского посла, ничтожный человек был предоставлен произволу солдат, которые совершенно раздели его и сильно побили палками.

13. День этот омрачен казнью двухсот человек и, во всяком случае, должен быть признан скорбным; все преступники были обезглавлены. На очень обширной площади, весьма близко от кремля, были расставлены плахи, на которых должны были сложить голову виновные. Я сам измерил длину [площади] шагами; ширина ее равнялась двум плахам. Его царское величество прибыл туда в двуколке с неким Александром¹⁵, общество которого доставляет ему наибольшее удовольствие, и, проехав злополучную площадь, вступил на находящееся рядом с ней место, где тридцать осужденных искупили смертью преступление своего нечестивого умысла. Между тем бедственная толпа виновных наполнила описанное выше пространство, и царь вернулся туда же, чтобы в его присутствии подверглись наказанию те, которые в его отсутствие задумали в святотатственном замысле столь великое нечестие. Писец, становясь на приносимую солдатами скамейку, в разных местах читал составленный против мятежников приговор, чтобы стоявшая кругом толпа тем лучше узнала всю громаду их преступления и правоту налагаемой за него казни. Когда он замолчал, палач начал трагедию: у несчастных была своя очередь, все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью. Но я не решился бы объяснять это презрение к смерти величием их духа, а полагаю скорее, что они доведены были до подобного самозабвения и презрения к жизни бесславием своего ужасного позора и воспоминанием о жестоких муках, испытываемых ими каждый день. Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам, горько плакавшим, свои рукавицы и платок, который у него оставался. Другой, которому надлежало по очереди поцеловать злополучную плаху, жаловался на смерть, говоря, что вынужден подвергнуться ей невинно. На это царь, стоявший от него всего в шаге, ответил: «Умри, несчастный! И если ты окажешься невинным, то вина за твою кровь падет на меня». Кроме царя и упомянутого выше Александра тут же были и некоторые другие из московских вельмож. Царь сказал одному из них, чтобы и он взялся за топор, а когда тот стал отговариваться, что у него нет достаточного мужества для такого занятия, то заслужил обвинение в глупости. По окончании расправы его царскому величеству угодно было отобедать у генерала Гордона. Царь отнюдь не имел веселого настроения, а наоборот, горько жаловался на упорство и упрямство виновных. Он с негодованием рассказывал генералу Гордону и присутствовавшим московским вельможам, как один из осужденных проявил такую закоренелость, что, готовясь лечь на плаху, дерзнул обратиться к царю, вероятно, стоявшему очень близко, с такими словами: «Посторонись, государь! Это я должен здесь лечь». Из 150 только трое признали себя виновными в преступлении и измене и просили о помиловании присутствовавшего при казни его царское величество. Оказавшись достойными милосердия своего государя, они были поэтому освобождены от смертной казни и получили прощение своей вины. На завтрашний день готовилась новая расправа, на которую царь пригласил генерала Гордона, говоря, что он хочет карать виновных новым и необычным для своего народа способом, а именно не топором, а мечом. В этот же вечер часто упоминаемый мною Александр ездил в двуколке по всем перекресткам города и почти беспрерывно показывал всюду обнаженный меч, давая этим понять, как ждет он кровавой трагедии завтрашнего дня.

Прежде чем успело совершенно стемнеть, некий русский пойман был с восемнадцатью сообщниками и посажен в тюрьму за свои грабежи.

14. У воеводы Шеина, в Преображенском, происходил выбор офицеров, а у Яузы были приведены на казнь 150 мятежников; говорят, что царь отсек мечом головы 84 преступникам, причем боярин Плещеев поднимал каждого виновного за волосы, чтобы удар был вернее. Три меча были приготовлены для этого употребления; один при взмахе разлетелся на куски и не нанес удара. Замешанные в настоящий мятеж казаки были четвертованы и посажены на позорные колья; это должно наводить ужас и служить примерным наказанием для тех, кто, обладая беспокойным духом, может быть впредь вовлечен в такой же позорный и дерзкий умысел. У пяти других виновных, обнаруживших большее упорство, были сперва отсечены руки и ноги, а затем уже отрублена голова. <…>

18. 19. Господин цесарский посол устроил для всех представителей и других наиболее важных лиц из Немецкой слободы богатое пиршество.

В Московии имеется большое количество разбойников, а наглость их еще больше. Жестокость их занятия уничтожила в их сердцах всякую человечность и стыд, они не боятся грабить даже при белом дне. Когда было еще совсем светло и сумерки только начинались, один из толпы разбойников напал на идущего сзади своего господина слугу царского врача Цоппота и ограбил его; наверное, по своей зверской природе, он и убил бы его, но врач заметил это и при помощи нескольких лиц, кстати попавшихся ему навстречу, смутил планы разбойника быстрым и неожиданным вмешательством. <…>

21. Мнимый патриарх¹⁶ со всей толпой своего веселого клира освятил с торжественным празднеством в честь Вакха дворец, выстроенный на царский счет, который покамест обыкновенно именуется Лефортовым; шествие в этот дворец направилось из дома полковника Лима. Что патриарх присвоил себе именно этот почетный сан, свидетельствовали его одеяния, подобающие первосвященнику; на его митре красовался Вакх, своей полной наготой напоминавший глазам о распутстве; украшениями посоха служили Купидон и Венера, так что сряду было известно, какое стадо у этого пастыря. За ним следовали толпой остальные поклонники Вакха. Одни несли большие чаши, наполненные вином, другие – мед, третьи – пиво и водку, верх славы пламенного Вакха.

Так как в силу зимней стужи они не могли увенчать чело свое лаврами, то несли чаши, наполненные высушенным на воздухе табаком. Зажегши его, они обошли все углы дворца, испуская из дымящихся уст весьма приятный запах и угодное Вакху курение. Положив поперек одна на другую две трубки, привычкой втягивать дым из которых тешится даже самое небогатое воображение, комедийный архижрец совершал торжество освящения. Кто поверит, что составленный таким образом крест, драгоценнейший символ нашего искупления, являлся предметом посмешища?

22. Вельможи московские и иностранные представители явились по приглашению от имени его царского величества в новый дворец, освященный вчерашними церемониями в честь Вакха, к богатому царственному столу на роскошный двухдневный пир. Князь Шереметев, выставляющий себя мальтийским рыцарем, явился с изображением креста на груди; нося немецкую одежду, он очень удачно подражал и немецким обычаям, в силу чего был в особой милости и почете у царя. Этим последним он навел на себя ненависть бояр, опасавшихся, что, пользуясь царским благоволением, он поднимется на высшую ступень могущества. Человеческой природе врождено взирать завистливым оком на только что приобретших себе счастие, и они особенно стараются положить предел фортуне тех лиц, у кого она достигает апогея. Царь, заметив, что некоторые из его офицеров, стремясь к новизне, носят очень просторное платье, отрезал у них слишком широкие рукава, заметив: «Это – помеха, везде надо ждать какого-нибудь приключения: то разобьешь стекло, то по небрежности попадешь в похлебку; а из этого можешь сшить себе сапоги».

Неделю, предшествующую Четыредесятнице <Великому посту>, русские называют Масленицею, так как есть мясо в продолжение ее запрещено, а масло при пище разрешается. Правильнее я должен назвать эту неделю вакханалиями, потому что во все время ее московиты предаются сплошному разгулу. Похоть становится тогда совершенно бесстыдною, пропадает всякое уважение к высшим властям, повсюду царит самое вредное своеволие, как будто преступления, совершенные в это время, не подлежат никакому преследованию ни со стороны суда, ни со стороны беспристрастного закона. Разбойники пользуются такою безнаказанностью, что ни о чем почти и не слышно, как только об убийствах да похоронах. Правда, в определенных местах расставлены караулы, чтобы предупредить подобные бедствия, но часовые пьяны и заражены общими пороками, а потому их не связывает никакая забота, никакой страх. Многие патриархи с похвальным старанием стремились совершенно искоренить эту порчу нравов, но они могли добиться только того, что отняли у этого гибельного обычая, который продолжался прежде четырнадцать дней, восемь дней. Таким образом, если закоренелое заблуждение не могло поддастся совершенному излечению, то позорное празднество сократилось, и причиняемые им раны стали поэтому легче.

23. Пиршество продолжалось вплоть до настоящего дня, причем не позволялось уходить спать в собственные жилища. Иностранным представителям отведены были особые покои и назначен определенный час для сна, по истечению которого устраивалась смена, и отдохнувшим надо было в свою очередь идти в хороводы и прочие танцы.

Один из министров ходатайствовал перед царем об его любимце Александре, чтобы возвести его в звание дворянина и сделать стольником. На это, говорят, его царское величество ответил: «И без этого уже он присваивает себе неподобающие ему почести, его честолюбие следует унимать, а не поощрять!»

24. 25. Господин посол получил следующее решение в ответ на статьи, предложенные им в недавнем совещании: 1) францисканские монахи должны отправиться в Китай через Персию; 2) бременское прошение в настоящее время удовлетворить нельзя; этому препятствует ощущаемая в недрах самой Московии дороговизна хлеба; нельзя равным образом ничего обещать и в будущем, так как будущее покрыто мраком неизвестности. Этот последний ответ был вполне справедлив, потому что действительно в самой Московии замечался сильный недостаток в хлебе, и жатва на месте продавалась втрое и вчетверо дороже против обыкновенной цены, а в более отдаленных поселениях, по направлению к Азову, даже всемеро. В различных местностях города обнаружено десять убийств, совершенных с разнообразною жестокостью.

26. По царскому приказу генерал Лефорт великолепно угостил всех тех, кто занимает наиболее важные должности в Канцеляриях. Был установлен новый денежный налог в следующих размерах: все распределены были сообразно с различием должностей, которые они занимали: думный оценивался в тысячу рублей, дьяк в двести, такое же отношение и столь же старательно наблюдалось и далее вплоть до последнего писца.

Двухлетнее путешествие московитов¹⁷ не осталось для них бесполезным: они научились мерам заботиться об истощенной казне государя. Именно, по совету Лефорта, которому приписывалось это распоряжение, был отдан приказ запирать в определенный час городские ворота, и желавший, чтобы его впустили после этого срока, должен был заплатить за вход копейку, если он был один; если же он являлся с животными, то с него взыскивалось столько копеек, сколько было голов.

27. Князь Ромодановский сообщил этот закон всем иностранным представителям, объяснив, что и они не могут быть от него избавлены, так как сам его царское величество подчинился этому закону. В кабаке нашли трех убитых неизвестными разбойниками и на этом основании привлекли к допросу москвича, жившего в кабаке, чтобы он указал, кто пил у него поздней ночью. Этим способом надеются легче отыскать виновника убийства.

28. Бранденбургский посол вызван был для прощальной аудиенции; явился приставь с царской колымагой, и для чиновников были доставлены лошади с конюшни царя. Но, когда узнали, что эта церемония устроена без ведома царя, торжество отложено было на другой день.

Вблизи кремля подвергнуты смертной казни в двух местах тридцать шесть мятежников, а в Преображенском 150.

Вечером устроены были с царскою пышностью более приятные забавы, а именно пущен был для увеселения потешный огонь серного состава. Московское дворянство и иностранные представители отправились по приглашению в Лефортов дворец, откуда всего удобнее можно было любоваться зрелищем искусственного огня. Царевич с пресветлейшею принцессою Наталией, любимейшей сестрой царя, смотрел на потеху движущихся огней в том же месте, но в отдельной комнате. В обычаях страны не принято, чтобы молодые принцы слишком часто видались с отцом, якобы на том основании, что, находясь вдали от него, они будут питать к нему большее уважение. Я признаю этот обычай для тех стран, где народ чтит не такого государя, которого он любит, а которого боится, ибо это отчуждение может сделать государя более грозным, но отнюдь не заставит более любить его.

Март

1. Бранденбургский посол был торжественно отвезен к прощальной аудиенции в царской колымаге, запряженной шестью белыми лошадьми; посол ехал вместе с приставом; чиновники следовали вместе верхами; число свиты увеличивалось двенадцатью слугами с царской конюшни. Эта торжественная церемония имела место в неоднократно уже названном Лефортовом дворце. В то же время и при тех же обстоятельствах господин де Задора Кесельский, доселе маршал посольства, был утвержден и принят в качестве резидента, заменив собою господина посла, которому царь велел остаться обедать. На этот обед, устроенный с большою роскошью, собрались послы иностранных государей и первые из бояр. По окончании пиршества думный Моисеевич, изображавший из себя по воле царя патриарха, начал предлагать пить за здравие. Пьющему надлежало, преклонив смехотворно колена, чтить лицедея церковного сана и испрашивать у него благодать благословения, которое тот даровал двумя табачными трубками, сложенными наподобие креста. От этого уклонился тайно только тот посол, который не одобрял этих шуток, свято чтя древнейшую христианскую религию. Тот же патриарх в своем пастырском одеянии и с посохом соблаговолил открыть начало танцев. Комнату, соседнюю со столовой, где веселились гости, вторично заняли царевич и принцесса Наталия и смотрели оттуда на танцы и все шумные забавы, раздвинув немного занавеси, пышно украшавшие комнату; пирующие могли видеть их только в щелку. К врожденной красоте царевича удивительно шли благопристойная немецкая одежда и красивый белокурый парик. Наталию окружали избранные женщины. Этот день сильно ослабил суровость обычаев русских, которые не допускали доселе женский пол на общественные собрания и веселые пиршества, теперь же некоторым позволено было принять участие не только в пиршестве, но и последовавших затем танцах. Царь собирался отправиться этой ночью в Воронеж, поэтому он простился с Карловичем, собиравшимся возвратиться в Польшу, к своему королю. Царь осыпал Карловича многими ласками, возбудившими зависть к нему, и в заключение поцеловал его, говоря, чтобы он передал этот поцелуй королю как нагляднейший залог вечной любви. Вместе с тем он подарил Карловичу свое изображение, украшенное многими весьма ценными алмазами. Это было следствием царского благоволения, которое снискал себе Карлович. <…>

2. Насколько прошлая неделя была шумной и разгульной, настолько эта тиха и скромна или в силу раскаяния от стольких расходов, или в силу угрызений совести от преступлении, а может быть, и торжественная святость времени столь сильно обуздала и принудила к послушанию людей, только что не знавших удержу и готовых на всякую дерзкую похоть и преступный произвол. Лавки не открывались, торги на рынках были закрыты, присутственные места прекратили свои занятия, судьи не исполняли своих обязанностей; нельзя было вкушать ни льняного масла, ни рыбы; пост был в высшей степени строгим, они умерщвляли плоть только хлебом и земными плодами. Во всяком случае, подобная метаморфоза явилась неожиданной и почти невероятной.

3. 4. К посольскому двору собралось много подвод, которые должны были увезти в Воронеж для кораблей бочки, наполненные порохом, и много других припасов для продолжения войны.

Послы датский и бранденбургский много пили с генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером, и прямо из его дома отправились в Воронеж, испросив уже предварительно на то согласие царя.

5. Много нанятых лиц распущено; сорока хирургам <фельдшерам?> дана отставка; из 900 матросов уволены те, католическая религия которых не нравилась адмиралу. У генерала Лефорта появились внезапно лихорадочная дрожь и жар.

6. Место больного заступает его родственник, который пригласил всех полковников на обед.

7. 8. 9. Генерал начальник стражи Карлович отправился в путь; его сопровождали тот терциарий¹⁸, который прибыл недавно с о. о. францисканцами, младший Менезиус и Моне. Полагают, что пятьдесят королевских солдат саксонцев ожидают в Кадине его прибытия, чтобы в безопасности проводить его к королю.

Царский Сенат <Боярская дума> издал приказ, чтобы в два следующие дня все каким бы то ни было образом казненные преданы были погребению, как умершие на плахе, так и подвергнутые колесованию.

10. Опасность для жизни генерала Лефорта усиливалась с каждым днем; горячечный жар все возвышался, больной нигде не находил места для успокоения или сна. Он не имел сил справиться со страданиями и впадал в бред, так как рассудок его помутился. По приказанию врачей позваны были музыканты, которым удалось наконец усыпить больного сладостными симфониями.

11. Начали предавать погребению тела убитых преступников. Зрелище это было ужасно и необычно у более образованных народов, а пожалуй, даже и отвратительно. Тела лежали во множестве на повозках, в беспорядке и без разбору; многие были полуобнажены; везли их к могильным ямам, как заколотый скот на рынок¹⁹.

Все, не переставая, говорят о том, что генерал Лефорт совершенно потерял рассудок и то требует музыкантов, то вина. Когда ему сделали намек на то, что следует позвать пастора, он воспылал еще большим безумием и не допустил к себе никого из духовных особ.

12. Генерал и адмирал Лефорт умер в три часа утра. После его смерти ходило много различных слухов, но полная достоверность их подлежит сомнению. Когда к нему допущен был реформатский пастор Штумпф и стал усиленно напоминать об обращении к Богу, то, рассказывают, Лефорт ответил ему только просьбой, чтобы он не говорил так много. Когда жена его в самый момент смерти стала просить у него прощения за прошлое, если она когда в чем была виновата перед ним, то он ласково возразил ей: «Я ничего никогда не имел против тебя; я всегда уважал и любил тебя». Так как больше он ничего не говорил, а только несколько раз кивнул головой, то полагают, что этим намекал он на некоторую иную связь. Особенно поручил он помнить о своих домашних и об их услугах и просил выплатить всем сполна жалованье. За несколько дней до его смерти, когда он, в силу ставшей для него слишком дорогой привычки, почивал еще в чужом доме, в обычной его спальне поднялся сильный шум. Жена испугалась, но потом, сообразив, что муж, может быть, изменил свой план и, вернувшись к себе домой, так неистовствует, послала людей разузнать точнее, в чем дело. Те, вернувшись, уверяли, что не видали ни души в той комнате. Тем не менее шум продолжался, и, если только следует придавать веру утверждению супруги, с наступлением утра комната представляла ужасное зрелище: все стулья, столы и скамейки были опрокинуты и разбросаны там и сям; кроме того, в продолжение всей ночи неоднократно слышались очень глубокие вздохи.

Немедленно снарядили вестника в Воронеж с сообщением царю о кончине генерала Лефорта.

Меж тем боярин Головин, опечатав имущество покойного, взял его под охрану; ключи были переданы его родственнику. <…>

14. Взяли в казну, в наказание за какое-то ближе мне неизвестное преступление, лавку одного очень богатого купца. Купец тотчас не задумался купить себе за тысячу рублей покровительство известного Александра. Этот последний, покорыстовавшись такой большой суммой денег, старался привлечь на свою сторону то лицо, которому вверено было тогда управление казною; но тот оказался более верным государю и воспротивился намерениям Александра, считая греховным увеличивать имущество частного человека обманным путем и с ущербом для государевой казны. Тогда Александр дерзнул даже угрожать, что, если тот будет долее упорствовать, он найдет легко случай отомстить ему за его отказ и неуважение.

Как утверждали, генерал Лефорт не оставил столько, чтобы он мог навлечь на себя или на своих наследников ненависть здешнего народа. Мало того, его родственник пал ниц пред князем Голицыным и умолял о помощи, так как, по его словам, он не имел средств, на что мог бы сшить себе по обычаю темную одежду.

Обнародован закон, что нельзя впредь подавать никаких просьб царю иначе, как за печатью Канцелярии. Стоимость этой печати колеблется в зависимости от размера суммы, обозначенной в прошении. За каждые просимые пятьдесят рублей следует платить по одной гривне, если же количество просимого не достигает пятидесяти рублей, то такса – копейка.

В главном храме Москвы происходил отпев и моления за усопших; при этом присутствовали первые лица из духовенства и исполняли свои обязанности.

15. Г. бранденбургский посол вернулся из Воронежа, получив от царя в подарок его изображение, ценность которого увеличивается от осыпающих его дорогих камней.

16. К генералу Карловичу, который возвращался в Польшу, послан нарочный с указанием, чтобы он не ехал по смоленской дороге, где против него устроена засада, и вообще местность эта отнюдь не безопасна.

17. Пожар уничтожил дом, назначенный для хранения соли. Соль сгорела в огромном количестве; пламя истребило также очень много бочек, полных водкой, что усилило огонь.

Царь вернулся из Воронежа, узнав о смерти горячо любимого им генерала Лефорта. Лица, бывшие при царе, когда он получил известие о смерти, утверждали, что он принял его так же, как если бы ему сообщили про кончину отца. Неоднократно вырывались у него стенания, и, обливаясь слезами, он произнес следующие слова: «Нет уже у меня более надежного человека; этот один был мне верен; на кого могу я положиться впредь?»

19. Когда родственник усопшего генерала подходил к его царскому величеству, готовясь засвидетельствовать подобающее ему глубочайшее уважение, то не мог произнести никаких членораздельных звуков, ибо скорбь и плач отнимали всякую возможность говорить.

Царь обедал у боярина Шереметева; он был все время взволнован, так как истинная душевная скорбь не давала ему никакой возможности успокоиться. Царь, в силу своей обычной милости к послам, осыпал г. бранденбургского посла многими выдающимися дарами.

20. С г. цесарским послом прощался вице-адмирал, собирающийся еще сегодня отправиться в Воронеж.

Равным образом боярин Головин пришел к господину цесарскому послу уже совсем поздней ночью.

Его царское величество учредил кавалерственный орден Святого Апостола Андрея. Крест предписано носить такой, каким обыкновенно изображают крест святого Андрея, называемый иначе бургундским. Надпись на первой стороне: ев. Андрей апостол, на второй: Петр Алексеевич, обладатель и самодержец России; поперек имя царевича: Алексей Петрович. Этот орден учрежден как знак почета для тех, кто во время турецкого похода успешно вел дело и заслужил славу храброго. Первым кавалером этого ордена, которому пожалован был крест, царь избрал боярина Головина. Он сегодня вечером показывал орден господину цесарскому послу и изложил ему порядок всего учреждения²⁰.

21. Так как все иностранные представители были приглашены на похороны усопшего генерала Лефорта, то каждый из них явился в темном платье. Время выноса тела назначено было на восемь часов утра. Но пока все окончательно собрались и все было приготовлено, солнце поднялось очень высоко к полудню, приготовляясь созерцать печальное торжество. Между тем по обычаю, принятому у жителей Слободы, повсюду виднелись накрытые столы, уставленные кушаньями. Всякого рода вино налито было в чашах, желавшим подавали горячее. Русские (по приказу царя, надлежало присутствовать всем знатным и должностным лицам) бросились к столам и с жадностью пожирали кушанья, которые были все холодные, а именно: разного рода рыба, сыр, масло, яичница и тому подобное.

Князь Шереметев счел ниже своего достоинства предаваться обжорству наравне с прочими, так как он много путешествовал, был поэтому образованнее других, одевался по-немецки и носил на груди Мальтийский крест. Между тем явился царь, выражение лица его было печальное и обнаруживало признаки сильной скорби. Но, когда иностранные представители засвидетельствовали ему подобающее уважение и, по обычаю, поклонились до земли, он ответствовал им с отменнейшею ласкою.

Когда Лев Кириллович покинул свое место и поспешил навстречу царю, этот последний благосклонно принял его приветствие, но помедлил несколько с ответом на него; наконец, собравшись с духом, наклонился он поцеловать Нарышкина. Когда настало время выносить покойника, то тут наглядно обнаружилось сожаление царя и некоторых других лиц и их прежняя привязанность к усопшему, так как царь залился слезами и на глазах народа, собравшегося в огромном количестве на погребальную церемонию, дал покойнику последнее лобзание. <…>

30. Снова целый полк стрельцов белгородского войска посягнул на жизнь своего государя. Два доносчика и участника, поп и стрелец, были отправлены к царю. Можно подумать, что судьба, в силу какой-то бесцельной злобы, влечет и принуждает к гибели такие громады людей.

31. Все бояре один за другим уезжают в Воронеж. Остается пожилой князь Черкасский, которому вверено управление городом, хотя, кроме него, эту почетную должность присваивали себе и другие лица, говоря, что она якобы поручена им царем. Именно царь, прощаясь пред своим отъездом со многими боярами, поручал им московские дела и следующим образом говорил разным лицам: «Оставляю временно на твое попечение управление моими делами». Я полагаю, что не следует осуждать царя за то, что он внушил многим большие надежды. Этим отнята возможность проявления зависти к единому властителю; с другой стороны, при постоянных раздорах друг с другом нельзя злоупотребить единоличным господством или иметь повод в силу предоставления большой власти прегрешить против государя.

Апрель

<…> 5. <…> Семь полков стрельцов снова возмутились в самом городе Азове и отказываются допустить к себе царя. Они рассуждали так: им известно, что ненависть царя к ним превосходит Ватиниеву²¹; все стрельцы наверно погибнут, если допустят его прибытие, а раз им придется расстаться с жизнью, они не должны умирать неотмщенными; для отчаявшихся в спасении будет утешением, что они заслужили наказание. Надо призвать на помощь крымских татар и решиться на крайние меры; к ним явятся очень многие другие, сосланные в окрестности Азова; возможность возмездия побудит их к новой отваге, тем более что полученные недавно раны еще не зажили; эти стрельцы из окрестности устремятся с ними на новую гибель, ослепленные исключительно сладостью мщения. Говорили, будто воевода, имевший на своей совести много злодеяний и опасавшийся грозившей ему казни, колебался в верности и повиновении и готовился содействовать злому умыслу в надежде, что, приняв сторону мятежников, он при явной опасности отсрочит свое наказание или опередит добровольной смертью дело палача. Поэтому отовсюду собирают солдат, вызывают гарнизоны из крепостей, и борьба с согражданами является более важной, чем с врагом об увеличении власти. <…>

6. <…> В настоящее время в Москве сильно поднялась цена на овес и съестные припасы. Объясняли это так: недавно, когда вывозили за город тела казненных в приготовленные ямы, солдаты, дерзкие в силу царского приказа, заставляли извозчиков (то есть поселян) выбрасывать кладь с их повозок и класть туда тела убитых или, бросив повозки, идти копать ямы; хлеб же, сено, овес и все другое, привезенное крестьянами, солдаты надменно присваивали себе не только безнаказанно, но даже якобы на справедливых основаниях. Устрашенные этим убытком крестьяне ничего более не привозят, опасаясь, что все, что они задумают продать, снова достанется на добычу и грабеж своевольному хищению солдат. <…>

23. <…> Вообще, у солдат в Московии в обычае жестоко и вполне произвольно, без уважения к лицам или обстоятельствам, бить задержанных кулаками, ружьями и палками и, запихав их в самый скверный угол, всячески мучить. Особенно обращаются они так с богатыми, которым бесстыдно заявляют, что конца ударам не будет раньше, чем те выплатят определенную сумму; побоям подвергается всякий, идет ли он под стражу добровольно или насильно. <…>

25. По царскому приказу всякий боярин обязан внести на снаряжение кораблей пятьсот рублей; тот, кто насчитывает в своей власти свыше ста крестьян, должен внести еще тысячу; те же, у кого число крестьян не составляет ста, обязаны заплатить только сто рублей. <.. >

Май

1. Сегодня мы впервые отведали рыбы, которую самоеды высушивают на воздухе и едят вместо хлеба.

2. Запрещено пересылать в Москву письма из Азова или Воронежа. Поэтому ходит темный слух, что пятьдесят азовских мятежников казнены в Воронеже.

3. 4. Царь присваивает только себе право продажи водки; некоторые из черни, так называемые ямщики, держали ее на продажу в своих частных домах вопреки явному запрещению царя. Поэтому оберегатель царской казны, Петр Иванович Прозоровский, желая наказать их, попросил у генерала Гордона и тотчас получил в свое распоряжение пятьдесят солдат. К ним присоединил он писаря с приказом отнять силою всю водку, найденную в указанных местах, как принадлежащую казне и отнести ее на царский погреб. Но когда солдаты пожелали исполнить поручение, то многие ямщики, собравшись вместе, оказали сопротивление и стали отражать насилие насилием; тотчас три солдата пали проколотые, а очень многие были ранены. Ямщики грозили впредь еще большими ужасами, если снова будет устроена подобная расправа. Такой дерзостный поступок сильно обеспокоил вельмож, которые недоумевают, что лучше – действовать ли сильными мерами или не проявлять своей власти. <…>

15. <…> Сюда прибыли с реки Волги сто пятьдесят барок с ячменем и овсом; за ними последуют еще триста, наполненные хлебом.

Когда царь уезжал из Воронежа в Азов и уже находился в лодке, ему стал что-то нашептывать Александр, хорошо известный при дворе царскою к нему милостью. Совершенно неожиданно это нашептывание рассердило царя, и он дал своему докучливому советнику несколько пощечин, так что тот упал пред ногами разгневанного величества чуть-чуть не замертво.

Упорство азовского гарнизона усилилось от времени. Он потребовал присяги от того, в ком должен был бы чтить властелина жизни и смерти. Но раз подданные стряхнули с себя власть господина, что может быть непозволительным, неприкосновенным или дерзновенным для их вероломства? Для тех, которые в своем нечестии пали так низко, служит даже утешением, что они решились на всякое дерзновение для предупреждения гибели, ими самими устроенной. Хотя царь с чувством сильной скорби смотрел на унижение своего достоинства, все же он не мог отрицать необходимости предложенного условия, так как, защищая упорно свое величие, он мог бы подвергнуться опасности большого бедствия. Он снизошел до соглашения со своими гражданами и честным словом и царским достоинством подтвердил предложенную ими присягу, что все стрельцы в городе Азове останутся без наказания. Трудно решить, будет ли крепко его вынужденное обещание, так как государи часто снова несправедливо присваивают то, что у них несправедливо было отнято, и утверждают, что несправедливо их обязать к справедливости. <…>

20. Среди прочих разговоров датский посол рассказывал, что в Воронеже один московит обвинил двух немецких полковников в измене; несмотря на тюремное заключение и жесточайшие мучения на дыбе, их нельзя было принудить к сознанию во взводимом на них преступлении. Между тем русский раскаялся в своем лживом доносе и с тою же дерзостью, с какою ранее обвинял невинных, объяснил царю, что немцы подвергнуты мучению несправедливо, и исключительно по своей ненависти к ним он уличал невинных в столь позорном деянии. Злоба этого криводушного человека привела царя в такое негодование, что он вполне законно пожелал самолично отсечь мечом ненавистную голову²².

Солдаты Преображенского полка распределены по кораблям. Говорят, что в царском флоте есть один корабль, и притом самый красивый, к которому не прилагал руки никто, кроме царя и некоторых бояр, пользующихся его особым расположением. <…>

30. 31. Сто пятьдесят стрельцов приведены сюда пленниками из азовской крепости.

Сжатое описание мятежа стрельцов в Москве

В силу капризов, присущих фортуне, очень часто случается, что человек, желающий по-дружески помочь тушению пожара в доме соседа, охваченном губительным пламенем, попадает сам в такую же беду: отсюда, всякий раз как «горит сосед Укалегон»¹, это несчастие и горе надо оплакивать, как собственное.

Всем известно, что поляки, призванные к свободному голосованию для выбора короля, который должен был занять трон во вдовствующей республике, разделили свои мнения между двумя кандидатами. Эти бури, вздымающиеся на море народных собраний у нации живой, богато одаренной и волнуемой огромным честолюбием, грозили зловещим ненастьем и вообще бедствиями. Встревоженный близостью опасности царь Московии повелел стать на страже на литовских границах сильному воинскому отряду под начальством воеводы князя Михаила Григорьевича Ромодановского, чтобы этим путем быстро успокоить общественные волнения, могущие случайно возникнуть из частной вражды, а также обуздать нарушителей общественной тишины сильным воздействием и тем лучше внушить им должное уважение ко вновь избранному королю. Но как удивительны бывают обороты судьбы и событий! Опасаясь, что бурные волны, подъятые жесточайшим вихрем, безжалостно разольются и уничтожат спокойствие среди соседнего народа, царь обратил эти волны против себя. Четыре стрелецких полка, стороживших литовские границы, преступно замыслили переменить представителя верховной власти². Они покинули места, назначенные им для службы, а именно: полк Федосьев – Вязьму, Афанасьев – Piclam <Белый>, Ивана Черного – Володимирскую Osthebam <Ржеву>, Тихонов – Дорогобуж; прогнав бывших у них верных офицеров, они распределили между собою воинские должности; наиболее усердный к преступному замыслу считался и наилучшим для командования.

Уже они стали грозить, что учинят жестокую расправу с соседними войсками, если те или не перейдут добровольно на их сторону, или будут противиться их умыслу В Москве ходило много слухов о столь близкой опасности, но никто не мог определить степень их достоверности; наконец, частые свидания бояр, неоднократные дневные совещания их, постоянные ночные собрания и обсуждения открыли всем глаза на важность дела, и неотложная необходимость заставляла торопиться с решением. Перед своим отъездом царь назначил генералиссимусом своих войск боярина и воеводу Алексея Семеновича Шеина; поэтому расправа над мятежниками могла быть поручена только тому лицу, которому уже ранее его царское величество вверил управление военным делом, но на этот счет не существовало никаких вполне определенных распоряжений. Все желали в принятии окончательного решения сообразоваться с обстоятельствами, и, если стрельцы станут слишком упорно сопротивляться и не будут просить прощения за свою провинность, то со всею строгостью наказать их за их преступный замысел. Шеин согласился применить порученную ему власть с тем, однако, условием, чтобы решение это было всеми единодушно одобрено и скреплено подписью и печатью каждого. Хотя требование это было полностью справедливо, однако ни один из всего числа бояр не согласился приложить свою руку, неизвестно, из страха или из зависти. Между тем близость опасности и боязнь, что мятежные полки стрельцов проникнут в Москву, не допускали промедления. Небезосновательно было также опасение, что чернь присоединится к мятежникам, почему сочли за более благоразумное идти им навстречу, а не ожидать их губительнейшего нападения. Гвардейским полкам было внушено, чтобы они всякий час держались наготове, так как им придется выступить против святотатственных оскорбителей его величества, и те из них, кто уклонится от своей обязанности, будут признаны виновными и участниками того же преступления; если дело идет о благоденствии государя и державы, то не должно существовать уз ни крови, ни родства; мало того, сыну дозволяется убить отца, если тот злоумышляет на гибель отечеству. Генерал Гордон усердно выполнил свой долг и воодушевил вверенные ему воинские отряды к выдающемуся подвигу, да и нет службы более славной, чем та, которая выполнена для благоденствия царя и государства. Благоприятным предзнаменованием было то, что этот поход против мятежников как раз совпал с праздником Пятидесятницы: дух Истины и Справедливости смутил их неправедные замыслы, как это ясно показал дальнейший ход событий. Раздор разъединил трех главных вождей бунтовщиков, это задержало их поход, и мятежные стрельцы только на третий день встретились с верным войском под монастырем, посвященным Пресвятому Воскресению и называемым другими Иерусалим³. Тяжесть преступления влечет за собою страх, медлительность, а иногда и противоположные друг другу планы, и согласие на злодеяние, хотя и скрепленное клятвою, никогда не бывает продолжительным. Если бы мятежники хоть часом ранее заняли монастырь, то, под оградой его укрепления, они, вероятно, долго понапрасну изнуряли бы усилия верного воинства и увенчали бы свой преступный замысел злополучной для верноподанных победой. Но судьба отказала в желанном исходе для их насильственных замыслов. Неподалеку от монастыря течет по черноземной местности небольшая речка, на более отдаленном берегу ее расположились царские воины, а на противоположном стали уже показываться мятежники. Они замышляли перейти через реку и, пожелай они осуществить это, царское войско с трудом помешало бы им, так как оно было утомлено дневным переходом и не успело достаточно набраться крепости. Гордон возместил силу хитростью и один вышел на берег, желая переговорить со стрельцами. Он застал их уже предпринимающими переправу и начал отклонять их от дальнейших попыток примерно в следующих выражениях: какое у них намерение? куда они направляются? если они думают про Москву, то наступающая ночь препятствует им идти далее и занять все теснины более высокого берега; поэтому им лучше остаться на другой стороне реки и воспользоваться ночным временем для более зрелого обсуждения, что им предпринять на завтра. Мятежная толпа не воспротивилась таким дружеским советам, так как физическая усталость влияла и на их мысли, отклоняя их от неожиданных случайностей боя. Между тем Гордон, хорошо рассмотревший все удобства местности, занял с согласия Шеина своими воинами выгодно расположенный соседний холм, распределил и укрепил сторожевые посты и не опустил ничего, что могло бы служить, с одной стороны, к защите и обороне его войска, а с другой – ко вреду и ущербу врагов. С такою же добросовестностью и храбростью деятельно выполнил лежавшую на нем задачу цесарский пушечного дела полковник де Граге; он занял вышеупомянутый холм, удачно разместил пушки и расположил все в таком порядке, что почти все части успеха принадлежали артиллерии. Как только рассвело, генерал Гордон по поручению воеводы Шеина вторично вступил в переговоры со стрельцами; упрекнув коротко полки за их неповиновение, он долго распространялся о царском милосердии. Если (говорил он) они ищут жалованья, то нельзя солдатам заявлять царю о своих желаниях мятежным скопом. Зачем вопреки привычке к повиновению, вопреки правилам дисциплины оставили они местности, порученные их верности? Зачем они прогнали офицеров, а сами замышляют насилие? Пусть лучше мирным путем изложат они свои требования и вернутся в указанное место, памятуя о долге верности; если он увидит, что они склонны к повиновению, если услышит их мольбы, то он добьется удовлетворения их просьб и выпросит им прощение за соделанный позор. Но эта речь Гордона не произвела впечатление на уже закоренелое упорство, и в своем упрямстве они отвечали только следующее: гораздо скорее следует им отправиться в Москву, чтобы обнять там дражайших жен и получить невыплаченное жалованье, чем вернуться бедняками в назначенное место. Гордон донес Шеину об этом преступнейшем упорстве стрельцов; но Шеин все еще не терял надежды на раскаяние злоумышленников, поэтому Гордон не отказался третий раз подействовать на озверелых мятежников предложением помилования их вины и обещанием уплаты жалованья. Но всякие увещания были бесплодны: они не только не увенчались желанной целью, но при дошедшем до ярости ожесточении едва не имели плохого конца: стрельцы начинают уже бранить и порицать влиятельного мужа, своего прежнего генерала, говоря ему, чтобы он немедленно убирался прочь и не рассуждал более попусту, если он не хочет, чтобы пуля покарала его за такую дерзость; они не хотят признавать ничьей власти, не слушать ничьих приказаний и не вернутся в таком положении к своему посту; их надо допустить в Москву; если они встретят препятствие, то проложат себе дорогу силою оружия. Эта неожиданная ярость раздражила Гордона, и он стал совещаться с Шеиным и другими бывшими тут офицерами о том, что надо предпринять при таких обстоятельствах, но, конечно, легко было принять решение против тех, которые уже ранее определили испытать силу своего оружия. Поэтому, видя упорное желание мятежников сразиться, в царском лагере стали делать приготовления к боевому столкновению. Стрельцы проявляли не меньшее усердие: они выстроились в боевую линию, направили пушки, стали рядами и вознесли предварительно молитвы, призывая имя Божие, как будто они готовились сражаться с врагами за правое дело. Стало быть, и порок не дерзает появляться всенародно иначе, как под прикрытием добродетели и справедливости. Осенив себя с обеих сторон бесчисленными крестными знамениями, войска вступают в бой. Первый залп из пушек и ружей, сделанный из стана воеводы Шеина, был только слышен, но не имел никаких осязательных последствий, так как, по приказу воеводы, орудия не были заряжены: это сделано было в надежде, что устрашенные действительным отпором стрельцы обратятся к повиновению и покорности. Но вышло наоборот: то обстоятельство, что первая буря выстрелов пронеслась без ран и без потерь, сообщило только мужество злодеям; значительно ободрившись, они делают залп и некоторых убивают, а гораздо большее количество ранят. Когда смерть и раны явно показали, что надо действовать более сильными мерами, то полковнику де Граге предоставили свободу не скрывать более своей доблести, а стрелять ядрами и картечью из пушек более крупного калибра. Полковник давно уже дожидался этого приказа и немедленно произвел залп в мятежников с такою ловкостью, что остановил ярость их сопротивления, и стычка обратилась в горестное избиение бунтовщиков. В то время как одни падали бездыханными, другие рассеялись в ужасе, и стрельцов покинули их мужество и заносчивость; те из них, кто отличался большей рассудительностью в опасности, тщетно пытались помешать действию царских пушек и отразить их силу, направив против них свои орудия. Полковник де Граге уже предупредил эти замыслы стрельцов, направив свои пушки на пушки вероломной толпы, и сметал подступающих к орудиям стрельцов как бы непрерывным вихрем, так что многие падали, большинство убегало и не оставалось никого, кто осмелился бы вернуться для пользования пушками. Между тем генерал <полковник> Граге не переставал со своего холма метать молнии в ряды уже убегавших; стрельцы нигде не чувствовали себя в безопасности, не находили никакого спасения в оружии и ничего так не боялись, как непрестанных молний из пушек, направляемых против них немецкой десницей. Поэтому те, которые час тому назад весьма дерзко отвергали предлагаемую им милость, теперь предлагают сами сдачу: такого короткого промежутка времени было достаточно, чтобы отличить побежденных от победителей. Они покорно падают на колени и просят прекратить неистовство пушек, обещая немедленно исполнить все, что им ни прикажут. В ответ на их мольбы им было предложено сложить оружие, выйти из рядов и подчиниться всему тому, что им будет приказано. Хотя побежденные тотчас побросали оружие и пошли в назначенные им места, все же залпы из пушек продолжались еще некоторое время, так как с уничтожением причины для страха они могли вернуться к прежнему безрассудству, и снова могла начаться упорная война. Между тем, раз они подлинно были испуганы, то их безнаказанно можно было презирать. Тысячи людей дали связать себя, а если бы они пожелали испробовать свою силу, то, вне сомнения, оказались бы победителями связавших их. Но есть Бог, который рассеял помыслы злодеев, чтобы они не могли завершить начатое.

Когда совершенно укрощена была выше рассказанным способом свирепая гордость мятежников и все участники восстания были заключены в оковы, воевода Шеин стал доискиваться путем пытки о причинах опасного и нечестивого заговора, о его целях, виновниках, вождях и сообщниках, так как существовало не безосновательное подозрение, что главами заговора были лица высшие. Каждый добровольно признавал себя повинным смерти, но никому нельзя было убедить ни одного изложить в порядке ход самого преступления, обнаружить их замыслы, выдать участников, поэтому в качестве последнего средства для добытая истины палач стал готовить дыбу. Свирепость примененных пыток была неслыханная. Стрельцов жесточайшим образом секли розгами, а если они не прерывали своего упорного молчания, то их израненные спины, истекающие гноем и сукровицей, подвергали действию огня, чтобы чрез медленное опаление кожи и больного мяса острая боль проникала с жесточайшими муками до мозга костей и волокон нервов. Такая смена мучений повторялась один и два раза. Ужасная для слуха и зрелища трагедия! На равнине открытого поля пылало свыше тридцати зловещих костров, на которых с диким воплем горели несчастные осужденные; на другой стороне свистели жесточайшие удары бичей, так что прелестнейший уголок земли стал местом злейшей расправы палачей. Пытке подвергнуты были очень многие, и упорство некоторых было наконец сломлено. Они изложили свои преступнейшие замыслы в следующем порядке: им хорошо известно, как велико их прегрешение; все они заслужили смертную казнь, и никто, вероятно, не откажется от смерти. Если бы судьба помогла их начинаниям, то они назначили бы боярам те же самые мучения, которые теперь ждут их, побежденных. Они намеревались зажечь все Немецкое предместье, разграбить и истребить его, немцев всех до одного перебить, затем насильственно напасть на Москву, зарезать тех солдат, которые будут им противиться, а остальных принять в участники своего позорного замысла; наконец, из бояр одних покарать смертью, других изгнанием и всех их лишить должностей и чинов, чтобы простой народ мог тем легче стать на сторону стрельцов, некоторые из попов пошли бы пред ними с иконой Пр[есвятой] Д[евы] и святого Николая, чтобы было очевидно, что взять оружие их заставила не злоба, а благочестие, благоговение к Богу и необходимость защищать веру. Захватив верховную власть, они разбросали бы во всеобщее сведение листы, в которых уверили бы народ, что его царское величество, поехавший по коварному умыслу немцев за границу, окончил жизнь за морем. А чтобы государственный корабль не плавал на удачу без кормчего в море и не подвергался опасности легко погибнуть, наткнувшись на какую-нибудь скалу, то временно, пока царевич не достигнет совершеннолетия и не наберется сил более зрелого возраста, надлежало возвести на трон царевну Софью Алексеевну и вместе с тем вернуть из ссылки Василия Голицына, чтобы он помогал Софье своими мудрыми советами. Так как все пункты этого признания были настолько важны, что даже любой из них, взятый в отдельности, влек за собою смертную казнь, то воевода Шеин велел обнародовать и привести в исполнение обдуманный ранее приговор. Многие присуждены были к удушению и повешению, еще большее количество погибло под секирою на злополучном бревне; весьма многие были оставлены для более обдуманного наказания и были отосланы в тюрьмы окрестных местностей. Воевода приступил к этой расправе над мятежниками вопреки советам генерала Гордона и князя Masattkii <Масальского>, а так как главы мятежа, не достаточно допрошенные, были избавлены преждевременной смертью от дальнейшего розыска, то Шеин вполне заслуженно навлек на себя ярость более справедливого карателя и был бы подвергнут смерти среди веселья царского пира, если бы более сильный, чем царь, генерал Лефорт не оттащил его и не удержал его руки от поранения⁴. Но тогда Шеин был другого образа мыслей: по его мнению, быстрая строгость должна была вызвать у многих уважение к государю, и страх пред казнями был бы весьма полезен для перемены общественного настроения. Поэтому, желая примером публично произведенной казни внушить страх остальным, он вполне заслуженно повесил в один день семьдесят, а в другой девяносто человек. Жажда мести, которою дышало сердце его царского величества, наглядно показала всю тяжесть скорби и силу негодования, в которое он был повергнут при вести о мятеже стрельцов. Царь пребывал еще в Вене и был преисполнен желания отправиться в Италию; тем не менее эта любовь к путешествиям, как она ни была пламенна, тотчас потухла при неожиданном известии о смуте, возникшей в недрах царства. Узнав о мятеже, царь немедленно отправился к послу своему Лефорту (которого почти одного он удостаивал близкой дружбы) и с негодованием сказал ему следующее: «Франц Яковлевич, устрой мне способ, чтобы я имел возможность в непродолжительное время и сокращенным путем добраться до Москвы и покарать столь великое вероломство моих подданных казнию, достойною их позорного деяния. Никто не останется безнаказанным. Вокруг моего Царственного города, который в своих нечестивых замыслах они хотели разграбить, у его укреплений и стен я прикажу воздвигнуть позорные колья и виселицы и велю казнить всех и каждого лютой смертию». И он не откладывал долее замыслов своей вполне справедливой ярости, а воспользовавшись, по предложению своего посла, быстротою почтовых лошадей, проехал вполне благополучно в четырехнедельный промежуток около трехсот миль и вернулся четвертого сентября государем для верных, мстителем для злодеев. По возвращении он прежде всего занялся рассмотрением мятежа и спрашивал, как он был устроен, какое намерение было у бунтовщиков, по чьему почину дерзнули они на подобное нечестие. Так как не нашлось никого, кто мог бы точно ответить на все вопросы, а одни ссылались на свое незнание, другие на упорство стрельцов, то царь стал заподазривать всех в верности и замыслил новый розыск. Четыре гвардейских⁵ полка привели к новому допросу и пыткам всех мятежников, которые содержались под стражею в различных окрестных местностях. Преображенское сделалось для приведенных темницей, судилищем и застенком. Следователям не давалось ни одного свободного дня, ни праздничного, ни будничного, все казались пригодными и законными для пыток. Сколько было виновных, столько и кнутов; сколько следователей, столько и палачей. Князь Феодор Юрьевич Ромодановский превосходил других свирепостью розыска в такой же степени, как и был вообще суровее прочих. Подозревая приближенных в неверности, великий князь самолично исполнял обязанности следователя. Он сам составлял вопросные статьи, выслушивал преступников, принуждал несознававшихся, приказывал подвергать жестоким мукам тех из стрельцов, которые обнаруживали более упорное молчание; если кто уже признался во многом, то у него спрашивали еще больше; если от чрезмерных мучений кто-нибудь лишался сил, разума и почти самых чувств, то прибегали к искусству медиков, заставляя их вернуть осужденному его прежние силы, чтобы тот вторично изнемог в новых мучениях. Весь октябрь месяц ушел на терзание спин осужденных кнутами и огнем; ни один день не были они свободны от бичей или пламени; исключение составляли только те, кто лишался жизни, будучи или колесован, или повешен, или зарублен топором. Но на эти мучения они осуждались только тогда, когда из их признаний получали достаточные сведения о главах мятежа.

Главы мятежа

Говорили, что подполковник Karpakow <Колпаков> настолько же превосходил прочих мятежников своим вероломством, насколько стоял выше их достоинством своего звания. После кнутов его спину стали жарить на огне, так что он одновременно перестал говорить и чувствовать; тогда возникло опасение, что скорая смерть преждевременно избавит его от розыска, поэтому его поручили заботам царского врача Г. Карбонари⁶, чтобы тот действием лекарств вернул ему почти угасшие жизненные силы; когда к Колпакову возвратилась отчасти прежняя бодрость, его подвергли новому допросу, и он погиб среди гораздо более ужасных мучений.

Batska Girin <Васька Зорин>, один из главнейших мятежников, ни в чем не признался, несмотря на то что четыре раза испытал изысканнейшие муки пытки, и был присужден к повешению; но в самый день, назначенный для свершения его казни, выведен был к суду вместе с мятежными стрельцами, взятыми из их тюрем для допроса, один двадцатилетний юноша; при очной ставке с ним Зорин добровольно прекратил свое упорное молчание и открыл со всеми подробностями изменнические замыслы.

А этот двадцатилетний юноша случайно встретился с мятежниками на смоленском рубеже; его заставили прислуживать главным виновникам восстания, но на него не обращали никакого внимания и не запрещали присутствовать во время обсуждения ими исхода своего безбожного предательства. Когда юношу потащили на суд с другими мятежниками, то, желая лучше доказать свою невинность, он припал к ногам судьи и со страстными мольбами просил не подвергать его пыткам, обещая за это поведать с самой непреложной верностью то, что он знает. Вместе с тем он умолял дать ему кончить свое признание перед судом и тогда только повесить присужденного к петле Ваську Зорина, потому что тот является одним из главных мятежников и может быть самым лучшим свидетелем правдивости его слов.

Broskurad <Бориска Проскуряков> был казнен еще в лагере воеводы Шеина по его приказанию.

Якушка с двумя другими низшими офицерами выбран был главным начальником караулов в Белом полку; когда они приближались к Москве, то между ними вышел раздор, и это послужило причиной их четырехдневного замедления, которое принесло погибель им и спасение всем благонамеренным людям.

Дьякона Ивана Гавриловича уже несколько лет содержала царевна Марфа, ища в связи с ним удовлетворения своей похоти. Мятежники хотели обвенчать его с Марфой и сделать протектором или верховным канцлером стрельцов, но вследствие злополучного исхода преступного начинания он обрел себе вместо брака гроб и похороны.

Некоторые из попов соединились со стрельцами и стали участниками того же злого умысла. Они возносили молитвы к Богу с тою целью, чтобы Он помог начинаниям изменников; они же обещали нести между оружием изображения Пр[есвятой] Д[евы] и св. Николая и привлекать народ на сторону мятежников под тем предлогом, что дело их вполне правое и они обладают истинным благочестием. Поэтому один был повешен на позорной виселице царским шутом возле главного храма, посвященного Святой Троице, у другого же сперва была отрублена топором голова, а затем по соседству с тою же местностью он был колесован; палачом этого последнего вынужден был быть думный дьяк Тихон <Никита?> Моисеевич (которого царь называет своим патриархом)⁷.

Софья

Пока честолюбие ищет власти, нет места для справедливости; оно всегда имеет наготове доводы, которыми может защитить себя, и не признает того различия, которое должно существовать между властью и подчинением. Говорят, что царевна Софья четырнадцать лет умышляла против жизни брата и была причиною уже многих смут. Явные козни ее и партийность заставили государя и брата ее принять более решительные меры для своей личной безопасности. Последние смуты показали особенно наглядно, что если Софья останется на свободе, то в Москве не будет ничего прочного. Поэтому она была заключена в Новодевичий монастырь и изо дня в день находилась под самой усиленной охраной царских солдат. Несмотря на это, честолюбивой царевне удалось, при помощи хитростей, обмануть бдительность своего крепкого караула: она обещает стрельцам, что станет во главе их нового заговора, сообщает им свои планы, указывает обманные способы, при помощи которых стрельцы могли бы осуществить свои неправедные замыслы. Еще не известно, что именно отвечала она об этом преступном предприятии при допросе ее самим царем. Но достоверно выяснено, что его царское величество при допросе плакал над участью своей и Софьи. Некоторые уверяют, будто царь собирался казнить ее, руководствуясь таким соображением: пример Марии Шотландской, выведенной по приказанию сестры своей Елизаветы, королевы английской, из тюрьмы под секиру палача, указывает, как мне надо проявить свою власть по отношению к Софье. Тем не менее и на этот раз брат отпустил сестре ее злодеяние, назначив ей в качестве наказания только ссылку в один более отдаленный монастырь.

Царевну Марфу запутало в эти же мятежные замыслы скорее желание удовлетворить свою похоть, чем стремление к перемене власти: а именно она хотела с большей свободой наслаждаться преступной связью с дьяконом Иваном Гавриловичем, которого для этой цели уже несколько лет содержала на свой счет; ей обстригли волосы и заключили в монастырь, чтобы она каялась там в своем прошлом.

Две постельницы и близкие доверенные, Вера у Софьи и Жукова у Марфы, были взяты из царского замка⁸ и доставлены в Преображенское (место допроса), где и та и другая были подвергнуты пытке. Когда стали сечь бичами (их называют кнутами) Веру, которая была совершенно обнажена за исключением только срамных частей, то царь заметил, что она беременна; на вопрос, знает ли она, что забеременела, Вера не отказалась от этого и даже указала, что отец младенца – певчий. Этим она спасла себя от дальнейших ударов кнутами, но не от смертной казни. Когда она вместе с Жуковой, получившей большее количество бичей, окончила признание в своем содействии, оказанном преступным царевнам, и та и другая искупили свой проступок смертью. О роде их казни еще ничего неизвестно достоверно; одни уверяют, будто они были зарыты живыми по шею в землю, а по словам других, они были брошены в волны Яузы. <…>

Приговор, произнесенный над мятежниками 10 октября 1698 года

«Воры, разбойники, изменники и крестопреступники и бунтовщики полка Theodosii Kolpokow <Федора Колзакова>, Афанасия Tzabanow <Чубарова>, полка Ивана Zornoi <Черного>, полка Тихона Гундертмарка, стрелковые стрельцы!

Великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич, Великой, Белой и Малой России самодержец, указал им сказать.

В минувшем году, 27 октяб. грамотами его великого государя и Разряда приказано им было выступить из Торопца с войском думного боярина и воеводы князя Михаила Григорьевича Ромодановскаго с товарищами, с полковниками своими и подполковниками, и быть до его, великого государя, указа в назначенных городах и местах:

Федорову полку в Вязьме, Афанасьеву полку в Белом, Иванову полку в Osthebae <Ржеве> Володимировом, Тихонову полку в Дорогобуже.

Они же, вопреки оному указу великого государя, в оные назначенные города с оными своими полковниками и подполковниками не пошли и их и подполковников и капитанов из полков повыгнали вон; а на место их выбрали себе на те должности таких же бунтовщиков, братьев своих стрельцов, и с полковыми пушками и оружием двинулись из Торопца в Москву; и когда под Воскресенским монастырем с теми же стрельцами встретился Алексей Семенович Шеин с товарищами, вместе с одною отборною ротою, то он сам от своего войска посылал к ним трижды, чтобы они сами в этом своем сопротивлении перед ним, государем, повинились и шли по прежнему его, государя, указу в оные назначенные места, а они, тому государя указу противясь, в оные назначенные места также не пошли и, приготовившись к бою, из оного своего войска в его, государя, ратных людей из пушек и ружей стреляли и многих поранили, и некоторые от оных ран померли; когда же они собирались идти в Москву, то хотели было стать на поле, называемом Девичьим, для подачи просьбы царевне Софье Алексеевне и призвать ее, чтобы она по-прежнему стала править, а караульных солдат, которые у оного монастыря стоят, хотели было перебить, перебив же их, идти в Москву и разбросать в Москве во все черного народа предместья списки мятежной своей составленной просьбы и черный народ уверять, якобы великий государь за морем скончал жизнь; с тем же черным народом хотели было устроить бунт, бояр перебить, Немецкую же слободу разорить, иноземцев всех умертвить и великого государя в Москву не допустить. А если бы их в Москву военные полки не допустили, они хотели было написать также к полкам стрельцов, которые еще состоят у него, великого государя, на действительной службе, и принять их к себе против оных солдат, а когда оные стрельцы в Москву придут, хотели было с оными стрельцами ту же царевну призвать к правлению и оных солдат перебить, бояр умертвить и таким же образом Немецкую слободу разорить, и иноземцев приколоть, и великого государя в Москву не допустить. Итак, на допросах и пытках те себя во всем этом виновными признали.

И великий государь указал, за это их [заступничество], тех разбойников, предателей, и крестопреступников, и бунтовщиков покарать смертью, чтобы, глядя на них, и другие впредь так [покровительствовать] не приучались».

Так как этот приговор был произнесен против всех стрельцов вообще, то никто из них не остался безнаказанным в силу позднего раскаяния в своем проступке. Прежде чем его царское величество предпринял свое путешествие за пределы Московии, те же стрельцы устроили смуту, но они были усмирены, и преступление прощено было им под тем условием, чтобы они впоследствии не покушались ни на что подобное. Это условие было занесено во всенародно объявленный акт. В нем было сказано, что его величество не преследует никаким законом вероломных, но за это они обрекают себя на всевозможные муки, жесточайшие наказания и даже на смертную казнь в том случае, если они возобновят свое упорное намерение и посягнут на благоденствие государя вопреки своей клятве и требуемому от них долгом нижайшему повиновению. Этот царский указ и нарочитый приговор все стрельцы подписали собственноручно; те же из них, кто не умел выводить буквы, подтвердили то же самое приложением креста. Это было отягчающим обстоятельством, которое преградило путь милосердию и применило к каре за мятеж всю строгость правосудия.

Первая расправа 10 октября 1698 года

Его царское величество, как бы желая снова твердо упрочить за собою верховную власть над жизнью и смертью, оспариваемую у него мятежниками, пригласил на это проявление своего карающего правосудия всех послов иностранных государей. За жилищами солдат в Преображенском простирается обширное поле; оно обращено на полдень <юг> и возвышено, причем одна часть его заканчивается холмом. Это место назначено для казней; здесь же обезображенные головы казненных остаются после смерти пригвожденными к позорным кольям в знак поругания за совершенное злодеяние. Тут происходила первая сцена трагедии; всех иностранцев, которые собрались на зрелище, не допускали подойти близко; целый полк гвардейцев выстроен был рядами и под оружием; немного далее, где самая площадь заканчивалась некоторым возвышением, толпилось кучками и кружками много собравшихся московитов. Мне сопутствовал тогда один немец, главный начальник стражи; московское платье скрывало его происхождение, к этому присоединялась уверенность в правах своей должности и тем большая свобода, что, находясь на службе его величества, он мог принимать участие в преимуществах московитов. Он вмешался в собравшуюся толпу московитов и, вернувшись оттуда, сообщил, что тут же благороднейшая в Московии десница снесла секирою пять мятежных голов. Жилища солдат рассекает протекающая там река Яуза; на другой стороне ее на небольших московитских тележках (которые они называют извозчичьи – Sbosek) были посажены сто виновных, ожидавших своей очереди казни. Сколько было виновных, столько же тележек и столько караульных солдат; священников для напутствия осужденных видно не было, как будто бы преступники были недостойны этого подвига благочестия; все же каждый держал в руках зажженную восковую свечу, чтобы не умереть без света и креста. Горький плач жен усиливал для них страх предстоящей смерти; отовсюду вокруг толпы несчастных слышны были стоны и вопли. Мать рыдала по своему сыну, дочь оплакивала судьбу отца, несчастная супруга стенала об участи своего мужа; у других последние слезы вызывались различными узами крови и свойства. А когда быстрые кони увлекали осужденных на самое место казни, то плач женщин усиливался, переходя в громкие рыдания и вопли; они пытались гнаться за осужденными, при этом скорбь вызывала у них разные причитания, примерно такие (насколько я мог понять из перевода других): «Зачем так внезапно тебя отрывают от меня? зачем ты меня покидаешь? стало быть, мне нельзя дать тебе последний поцелуй? зачем мне запрещают проститься с тобой?» Такими жалобами провожали они своих друзей, не имея возможности догнать их. Из поместья воеводы Шеина были приведены на смерть еще сто тридцать стрельцов. По обеим сторонам всех городских ворот было воздвигнуто по две виселицы, и каждая предназначалась в тот день для шести бунтовщиков. Когда все выведены были на места казни и каждая шестерка распределена была по каждой из двух виселиц, его царское величество в зеленом польском кафтане прибыл в сопровождении многих знатных московитов к воротам, где по указу его царского величества остановился в собственной карете господин цесарский посол с представителями Польши и Дании. В непосредственной близости их находился генерал Лефорт с генералом начальником стражи Карловичем, провожавшим из Польши его царское величество; их окружало много других иностранцев, толпившихся вперемежку с московитами у ворот. Тогда началось объявление приговора; царь предложил всем внимательно усвоить его содержание. Для стольких виновных не хватило палачей; на помощь им явились некоторые из офицеров, вынужденные к тому царским приказом. Обвиненные не были ни связаны, ни скованы. К обуви у них привешены были колодки, которые взаимным столкновением мешали скорости ног, но тем не менее не препятствовали их обычной деятельности. Добровольными усилиями взбирались они по лестницам к перекладине и, осенив себя на четыре стороны света крестным знамением, сами себе закрывали полотном глаза и лицо (таков обычай у этого народа). Очень многие, надев петлю на шею, стремглав бросались с подмостков, желая ускорить свой конец повешением; всего насчитали двести тридцать человек, которые искупили свой позор петлей и повешением.

Вторая расправа 13 октября 1698 года

Хотя все участники мятежа были присуждены к смертной казни, однако его царское величество не пожелал выходить за пределы строгости, особенно в применении к тем многим, в пользу которых говорила незрелость их возраста и суждения и про которых можно было сказать, что они скорее заблудились, чем прегрешили. Для таких преступников смертная казнь заменена была другим телесным наказанием, а именно: у них были отрезаны уши и ноздри, и они должны были влачить позорную жизнь не в недрах царства, как прежде, а в различных варварских местах на границах Московии. В этот день были наказаны вышеупомянутым способом пятьсот человек, которые затем были сосланы.

Третья расправа 17 октября 1698 года

Сегодня только шесть человек были обезглавлены топором; они были счастливее прочих, если только достойный род смерти может быть обращен во славу казненным.

Четвертая расправа 21 октября 1698 года

Чтобы доказать всем святыню и неприкосновенность стен города, которые стрельцы замышляли осквернить насильственным переходом через них, во всех бойницах стен, в частях, соседних с воротами, вставлены были бревна, и на каждом из них было повешено по два бунтовщика. В сегодняшний день от такой смерти погибло свыше двухсот человек. Ни один почти город не будет огражден столькими кольями, сколько караульных стрельцов дала Москве виселица.

Пятая расправа 23 октября 1698 года

Она была вполне похожа на предыдущую. Снова несколько сот человек повешены были у городской стены (которую называют белой), причем на каждой из двух виселиц, служивших при первой расправе, было вздернуто по четыре стрельца.

Шестая расправа 27 октября 1698 года

Она сильно разнится от предшествующих. Способ ее исполнения был вполне различный и почти невероятный. Триста тридцать человек были выведены вместе зараз для смертоносного удара секирою и обагрили всю равнину хотя и гражданской, но преступной кровью. Все бояре, сенаторы царства, думные и дьяки, принимавшие участие в Соборе, устроенном против мятежных стрельцов, были по царскому указу позваны в Преображенское, где им приказано было нести службу палача. Всяк, приступая с дрожащими руками к новой и необычной должности, старался нанести верный удар; неудачнее всех действовал тот боярин, который, промахнувшись, вместо шеи вонзил меч в спину и, разрубив таким образом стрельца почти пополам, усилил бы его страдания до невыносимости, но Алексашка более удачно перерубил шею у несчастного осужденного.

Князь Ромодановский, власти которого были подчинены до мятежа эти четыре полка в тех видах, чтобы он наблюдал на границах за польскими смутами, обезглавил по приказу из каждого полка по одному. Впрочем, к каждому из бояр подводили по одному стрельцу, чтобы те отрубали им голову; сам царь, сидя в кресле, смотрел на всю трагедию.

Седьмая расправа 27 октября 1698 года

Это было наказание попов, конечно тех, которые, обнося иконы и желая привлечь чернь на сторону стрельцов, призывали в обычных богослужениях у алтарей помощь Божию на успех нечестивого замысла. Судья избрал местом казни обширную площадь перед храмом Св. Троицы (он главный в Москве). В качестве заслуженной награды за столько тысяч крестных знамений и благословений, дарованных мятежному отряду, попов ожидал позорный крест. Петлю несчастному готовил и набрасывал придворный шут, одетый в поповское одеяние, так как считалось греховным предавать попа в руки палача. Второму попу один думный отрубил голову топором и положил труп на позорное колесо; и доселе еще колесо и виселица, находящаяся в непосредственной близости от святого храма, являют всем туда входящим свое преступное бремя и открыто говорят об огромной тяжести злодеяния.

Его царское величество смотрел из колымаги, когда попов вели на казнь, и обратился с краткой речью о злом умысле попов к народу, стоявшему вокруг большою толпою; к этому прибавил он и угрозу, чтобы никто из попов не дерзал затем молиться Богу с подобными намерениями. Немного раньше казни попов два брата бунтовщика были колесованы живыми перед кремлевским замком, причем у них были перебиты голени и оконечности, а двадцать других мятежников лежали бездыханными вокруг колес, будучи обезглавлены топором. Два колесованных брата смотрели на третьего, находившегося среди этих трупов. Их горестным стенаниям и воплям может вполне поверить только тот, кто раньше взвесит хорошенько в душе всю силу их мук и болей. Я видел переломанные ноги, крепчайшими узлами привязанные к колесу, так что при соединении стольких страданий самым сильным я признал бы то, что осужденные не могли никоим образом пошевелиться. Жалобные крики их несколько тронули душу проезжавшего мимо царя: он сам подошел к колесам и обещал виновным более скорую смерть, а затем даже безнаказанность, если они откровенно признаются.

Но те, став гораздо более упорными на колесе, не давали никакого другого ответа, как только [такого], что они ни в чем не признаются и уже почти искупили свою вину; поэтому царь предоставил их борьбе со смертью и поспешил к Новодевичьему монастырю. Перед этим только что названным монастырем были воздвигнуты тридцать виселиц, образовавших фигуру квадрата, на которых повышены были двести тридцать стрельцов, а трое самых главных, которые собирались подать Софье свою просьбу об управлении ею царством, были повешены держащими в руках просьбы и притом так близко к самым окнам Софьиной спальни, что Софья легко могла достать повешенных рукою. Вероятно, это было сделано для того, чтобы всячески усилить у Софьи угрызения совести, и, как я полагаю, это же побудило ее надеть монашеское платье⁹ и перейти в лучшее положение в жизни.

Последняя расправа 31 октября 1698 года

У кремлевского замка снова двое были колесованы живыми, причем у них были перебиты голени и оконечности. Весь вечер и последующую ночь томились несчастные с невыносимыми терзаниями среди жесточайших мук и издавая ужасные вопли. Один, и притом младший возрастом, прожил до полудня другого дня для более продолжительных мучений. Царь как раз обедал тогда у боярина Льва Кирилловича Нарышкина в присутствии всех представителей и царских министров. Всеобщие просьбы, умышленно чередуясь одна с другой, сломили наконец продолжительное сопротивление государя, и он позволил пулею отнять жизнь и чувства у находившегося еще в живых преступника, возложив это поручение на известного при своем дворе Гаврилу.

Для остальных бунтовщиков, все еще содержавшихся под караулом в окрестных местностях, местом казни было место их заключения. Иначе можно было опасаться, что если всех привести сюда и предать палачу в одном месте, то такая бойня людей будет отзывать тиранством, особенно тогда, когда граждане, устрашенные столькими печальными зрелищами гибели товарищей, начинали опасаться всевозможных строгостей со стороны государя.

Его царское величество, принимая во внимание ежедневные бедствия, которым он доселе подвергался, не чувствуя себя никогда в безопасности и с трудом избегая многочисленных покушений, должен был всегда опасаться злых умыслов со стороны стрельцов, а потому вполне справедливо решил не терпеть ни одного стрельца в своем царстве, сослав их в отдаленные пограничные местности Московии и уничтожив самое название стрельца. Им была предоставлена возможность отправлять, с позволения воеводы, частную службу в провинциях, если они выразят намерение навсегда отказаться от военной службы. И они были отнюдь не свободны от вины, ибо офицеры, которые стояли в этом году на страже вблизи Азовской крепости с целью помешать набегам врагов, доносили, что они никогда не чувствовали себя в безопасности со стороны стрельцов и с часу на час ожидали взрыва их жестокого вероломства. Это внушало несомненную уверенность, что стрельцы были отнюдь не надежны и, имея в виду исход неудачного восстания, тревожились о своей участи. Все жены стрельцов получили приказание удалиться из окрестностей Москвы, неся таким образом наказание за позорное деяние мужей. Указом запрещено под страхом смертной казни удерживать какую-нибудь из них или доставлять ей тайное убежище, за исключением тех случаев, если кто пожелает поместья вон из Москвы и держать там в услужении. <…>

Записки о Московии

Ф. де ла Нёвилль

Судьба записок Фуа де ла Нёвилля столь же нетривиальна, как и судьба их автора.

Переводчик и публикатор последнего русского издания 1996 года, известный исследователь эпохи последних десятилетий XVII века А. С. Лавров приводит в своем предисловии характеристику Нёвилля, данную современником французского дипломата: «Он был достаточно образован и воспитан, знал свет, дворы, церемониал и интересы монархов, которые специально изучал… Всю свою жизнь он провел в подобных поручениях, как из удовольствия видеть свое имя в газетах, так и из-за того, чтобы путешествовать с титулом, вовсе не думая ни о чем основательном и легко отдавая отцовское наследство на эти возмутительные траты»[57].

Тот же современник, хорошо знавший Нёвилля, писал: «В Польше находился уже тринадцать или четырнадцать лет французский дворянин но имени ла Нефвилль… Он встретил противодействие своим планам со стороны маркиза де Бетюна, который, зная образ мыслей этого дворянина, иногда говорившего без оглядки и без осторожности обо всем на свете и даже о монархах, мешал, насколько мог, польскому королю использовать де ла Нефвилля, справедливо опасаясь, что дурной выбор может скомпрометировать имя и славу его величества»[58].

Король, славу и имя которого оберегал маркиз де Бетюн, французский посол в Варшаве, был прославленный Ян III Собесский, который 12 сентября 1683 года, командуя объединенными силами нескольких европейских держав, разгромил турецкую армию под Веной. Он не только спас столицу Священной Римской империи, но навсегда остановил османскую агрессию против Европы. Естественно, стать представителем такого короля, например в Московии, было чрезвычайно заманчиво для динломата-авантюриста Нёвилля. И он получил это поручение.

Судя по всему, задачи, которые должен был выполнять Нёвилль в Москве, были весьма серьезного и щекотливого свойства. Этот сюжет, как и вообще история Нёвилля, подробно и основательно рассмотрены в статье А. С. Лаврова.

Записки де ла Нёвилля представляют особый интерес еще и потому, что он приехал в Москву в один из роковых моментов русской истории – в августе 1689 года, а 31 июля генерал Патрик Гордон, внимательно следивший за политической ситуацией, записал в дневник: «Страсти и настроения усиливаются – возможно, разразится нараксизм».

И Нёвилль оказался свидетелем этого нараксизма – противостояния царевны Софьи и царя Петра, смятения в общественном сознании, полной победы молодого царя и расправы с его противниками.

Но едва ли не самое драгоценное для историков, что содержится в записках Нёвилля, это его описание посещения первого министра Московского царства, фаворита Софьи, князя Василия Васильевича Голицына, деятеля глубоко замечательного но его симпатиям и замыслам. О масштабе и характере этих замыслов мы узнаём только из записок Нёвилля, который успел посетить князя накануне его опалы и ссылки.

После пребывания в Москве следы де ла Нёвилля теряются. Но отнюдь не теряется его сочинение. Оно было издано в Париже в 1698 году и вызвало безусловный интерес, правда, не всегда благожелательный. Оно было воспринято как памфлет, оскорбительный для России. Тем более что момент был не самый подходящий: Великое посольство двигалось по Европе. Петр мечтал войти в союз с европейскими державами для противостояния Турции. Кроме того, через некоторое время стали утверждать, что «Записки» вовсе не принадлежат дела Нёвиллю, а написаны совершенно другим человеком, никогда в Москве не бывавшим.

А. С. Лавров доказал несостоятельность этой распространенной в свое время версии и ценность «Записки» как источника, вполне адекватно представляющего ситуацию в Московии в 1689 году.

Фрагменты «Записок» публикуются по изданию: Нёвилль Ф. де ла. Записки о Московии / Пер., подгот. текста и коммент. А. С. Лаврова. М., 1996.

Рассказ о моем путешествии

Оказав мне честь, польский король назначил меня своим чрезвычайным послом в Московию 1 июля 1689 г.; 19 июля я выехал из Варшавы по смоленской дороге, так как киевская – самая короткая – была в это время опустошена татарами. Как только воевода, или губернатор области, более любезный, чем это свойственно московиту по рождению, получил сообщение, что я выехал из Cazime <Кадино> в Смоленск, он послал навстречу мне пристава, или дворянина, и переводчика, которые встретили меня за поллье¹ не доезжая до города, проводили меня внутрь крепостных стен в предместье на другом берегу Днепра и поместили меня в одном доме, пока воевода не укажет мне другого; один из них отправился известить его о моем приезде. Он тотчас прислал ко мне с поздравлениями, сопроводив их угощениями: по бочонку водки, испанского вина и меда, двумя баранами, теленком, возами с рыбой и овсом. Он предоставил мне также выбрать дом в городе в предместье. Я выбрал дом в предместье, поскольку там вообще не было ворот, городские же запирались очень рано. На следующий день я нанес ему визит в замке, где он ожидал меня вместе с митрополитом² и некоторыми местными дворянами.

Мне нечего сказать об этом городе, срубленном из дерева, как и все здешние города, и окруженном простой каменной стеной, чтобы избежать набегов поляков.

Чтобы оказать мне или, скорее, себе самому больше чести, он приказал поставить 6000 человек при оружии, выстроенных от моего дома до своего в ряды {это местные крестьяне, которых в таких случаях собирают в войска и дают им достаточно чистую одежду; они получают от царя 4 экю³ платы и минот <старая французская единица измерения, равна 34 куб. дм> соли в год, все дети с 6 лет призываются и получают эту плату, благодаря чему эти отряды состоят из стариков и детей, так как службу оставляют лишь со смертью}⁴, между которыми я проехал в моей карете, сопровождаемой верхом подстаростой могилевским, или наместником короля, и дюжиной офицеров гарнизона, которым Польский король приказал проводить меня вплоть до того, когда воевода введет меня во двор кремля.

Он спустился с лестницы, чтобы подождать меня, откуда провел меня в свои покои, где мы так и не сели. После нескольких приветствий с обеих сторон, где переводчиком был генерал-майор Менезий, шотландец по рождению, говорящий на всех европейских языках, воевода приказал принести несколько чарок водки, которые необходимо было осушить за здоровье Польского короля и царей. После этого я был отпущен воеводой, проводившим меня до середины лестницы, где он остался посмотреть, как я садился в карету. Я вернулся к себе прежним порядком, где нашел генерала Менезия, который ждал меня с приказом воеводы составить мне общество во время пребывания в этом городе. Я был приятно удивлен, найдя в столь варварской стране человека с такими достоинствами, так как, помимо всех языков, которыми он в совершенстве владеет, он в курсе всех дел, а его история заслуживает того, чтобы я рассказал о ней.

Повидав красивейшие области Европы, он уехал в Польшу, надеясь вернуться оттуда в Шотландию. Там у него была интрига с женой одного полковника литовских войск, который, взревновав из-за частых визитов, которые тот наносил его жене, поставил в засаду слуг, чтобы убить его. Но, предупрежденный женщиной, он принял все меры: задел мужа, принудил его к поединку и убил. Необходимо было тотчас скрыться. Но не имея проводника, он попал в сторону московитов, которые вели в то время войну с Польшей. Сначала его держали как военнопленного, но когда он счел за лучшее для себя рассказать правду о своей истории, то был поставлен перед выбором – служить царю или отправиться в Сибирь. Он выбрал второе, из-за своей склонности к путешествиям. Но отец нынешних царей захотел его видеть и, найдя его услужливым, не только приблизил его ко двору, но и дал ему даже 60 крестьян (каждый крестьянин в этой стране приносит своему хозяину около 8 экю в год). После этого он женил его на вдове одного датчанина, Марселиса, который первым открыл секрет изготовления железа в Московии⁵, что сегодня приносит царям 100 000 экю в год. Этот монарх, не сомневавшийся после этого в его преданности, назначил ему в 1672 году отправиться в Рим, чтобы предложить папе Клименту X объединение Русской церкви с Римской на определенных условиях⁶. Вернувшись оттуда безо всякого успеха, он был сделан генерал-майором, и некоторое время спустя царь Алексей Михайлович, чувствуя близкую смерть, назначил его воспитателем юного царевича Петра⁷, своего сына, при котором он все время находился вплоть до начала правления царя Ивана, и когда царевна Софья и князь Голицын не смогли заставить его отказаться отстаивать интересы Петра, то принудили его отправиться жить в Смоленск и участвовать в последней кампании⁸, в надежде, что он погибнет там. В то же время эта немилость служит сегодня причиной его успеха, так как, имея случай узнать в этом гарнизоне деда Петра по матери, который был там простым полковником, он <Нарышкин> вернул его в Москву, как только его внук стал государем, и он <Менезий> несколько раз оказывал мне любезность, угощая меня у себя с отцом и сыном Нарышкиными.

Первый министр⁹, будучи предупрежден, что я находился в Смоленске, столице одноименного княжества, которое король Польши во имя [Священной] лиги уступил царям в 1686-м¹⁰, послал указ воеводе сопроводить меня установленным порядком в столицу, что значит «двор», которую мы неточно называем Москвой, что на самом деле служит названием протекающей здесь реки. Я выехал 20 августа в сопровождении пристава, капитана и 6 солдат. Первое доказательство своей храбрости эти господа представили мне при переезде леса длиной в 20 лье, безо всякого человеческого жилья, где нужно было переночевать и оставить лошадей пастись. Ночью поднялась буря, такая сильная, что лошади убежали из табора, то есть круга из повозок, который был устроен, и ушли в лес. Заметив это, я сказал офицеру, чтобы он приказал одним солдатам идти искать их, а другим – наломать хвороста в 50 шагах оттуда, чтобы разжечь огонь, на что офицер и солдаты ответили в один голос, что и за 100 дукатов никто из них не покинет табора, потому что в таком же случае, семь лет тому назад, несколько их товарищей были убиты в этом месте. Итак, нужно было ждать до утра, и все лошади по звуку свистка {свисток служит московитам кнутом и шпорами, чтобы подгонять своих лошадей} этих трусов вернулись в табор, после чего я продолжил свое путешествие, вплоть до предместья столицы, отделенного от города только рекой Москвой, которую переходят в этом месте вброд. Офицер, который сопровождал меня, указал мне там дом и просил меня подождать его возвращения и распоряжений первого министра, которого он известит о моем приезде. Два часа спустя он вернулся с приказом перевезти меня через реку и проводить в дом, предназначенный для меня, куда вскоре явился пристав Спафарий, чтобы приветствовать меня со своей стороны, с приказом оставаться при мне. Мне также были выделены для охраны, согласно обычаю, офицер и шестеро солдат, которым было предписано никого не пускать ко мне, пока я не буду принят в Совете. Нужно было терпеть этот обычай в течение 8 дней.

Наконец, Голицын приказал позвать меня в Приказ {это 4 очень просторных здания, которые этот князь приказал построить, в которых находится несколько комнат, каждая из которых занята своим советом, находившимся до правления Голицына в нескольких сараях}, где он председательствовал, сидя во главе большого стола, с несколькими боярами по обе стороны. Он велел предложить мне стул, после чего переводчик с латинского попросил мои письма. Я представил ему письма великого канцлера литовского, адресованные ему, в которых тот сообщал ему, что король послал меня в Московию для своих дел и уполномочил вручить свое письмо царям. Он приказал ответить мне, что поговорит с царем Иваном, который один находится в Москве, и что он надеется, что я скоро буду принят. Затем он спросил у меня, согласно обычаю, новости от канцлера, не решаясь, из почтительности, спросить о короле {польские короли никогда не пишут к министрам этой страны}, после чего, когда я встал, чтобы удалиться, он также поднялся и пожелал мне вскоре иметь счастье видеть царя.

Несколько дней спустя я послал из вежливости попросить у него аудиенции в его доме, где я был принят так, будто бы дело происходило при дворе какого-нибудь итальянского князя. За время разговора на латыни обо всем, что происходило в Европе, и о том, что я думал о войне, которую вели с Францией император и столько князей, в особенности же о революции в Англии¹¹ {он разбирался в новостях той страны, куда я был послан королем Польши в это время и был там задержан и ограблен на обратном пути}, он предложил мне все виды водок и вин, советуя мне в то же время предупредительным образом не пить вовсе. Он обещал добиться для меня аудиенции через несколько дней, что и сделал бы, если бы не его опала, которая привела к такой перемене в делах, что сразу стали слышны призывы к поджогу и убийствам. И если бы счастливая судьба не дала царю Петру смелости схватить предводителей партии царевны, то произошла бы настоящая резня, вроде тех, о которых мы уже говорили¹².

Все оставалось в таком состоянии шесть недель. Я не знал, к кому можно обратиться, и это заставило меня принять решение написать письмо молодому Голицыну <Борису Алексеевичу>, фавориту Петра, в котором я изложил ему удивление, в каком я находился, не получив никакого ответа на записку, которую я представил по приезде, чтобы получить аудиенцию и вручить мои письма.

На это он принес мне несколько извинений в связи с прошедшими смятениями, убеждая меня, что царь со дня на день вернется в столицу {что он и сделал действительно 1 ноября}.

Как только я был извещен о его приезде, я потребовал аудиенции у его фаворита, к которому даже отправился лично и который принял меня не так, как его родственник, так как потребовалось осушить несколько чарок водки, и весь разговор прошел во время питья. Я смог вытянуть из этого пьяницы только то, что я буду принят через три дня, после чего в моей воле будет уехать. Но Голицын оказался в немилости до этого срока, и я принужден был принять иные меры¹³.

Должность думного дьяка, или государственного секретаря по иностранным делам, была par interim <временно> отдана некоему по имени Emilian <Емельян> {имя, которое на славянском языке означает лапу, хорошо подходит ему, так как он очень корыстен и гребет обеими руками}. Хотя этот человек был креатурой великого Голицына и обязан был ему своим возвышением, будучи первоначально простым подьячим, он не преминул первым очернить память о своем благодетеле. Ревниво относясь к тому, что я ни разу не обращался к нему, чтобы добиться моего отпуска, но всегда к Голицыну, фавориту Петра, он, как только тот попал в немилость, отказался выполнить указ, которого Голицын добился для меня у царя Петра: предоставить мне дожидаться до Крещения, чтобы получить аудиенцию, или возвращаться, на чем настаивал польский король, который узнал о последствиях этих смятений. Он воспользовался этим случаем, чтобы обелить свое поведение и убедить Петра, что меня необходимо удержать еще на некоторое время, внушая ему, что польский король послал меня в Москву, чтобы вместе с первым министром принять меры и уверить царевну и Голицына в его покровительстве, подтверждая это подозрение тем обстоятельством, что я, вопреки существовавшему в этой стране обычаю и свойственным почестям, нанес несколько частных визитов этому князю. Будучи хорошо осведомлен обо всем, что происходит, я додумался до уловки, которая заключалась в том, чтобы, тайно предложив деньги Емельяну, добиться моего отпуска. Это было обещано сделать за 100 дукатов. Вместо того чтобы посылать ему эту сумму, как просил тот, кто разговаривал от его имени, я решил принести ее сам, под предлогом нанесения визита. Мой друг Harthemonewich <Артамонович>¹⁴, которому я открыл дело, находился у него в тот час, когда этот министр указал мне предстать перед ним. Я имел удовольствие говорить с ним в присутствии этого юного господина <Артамоновича> очень гордо и смело {нужно гордо говорить с московитами, если хочешь встретить хорошее обращение}, подчеркивая все время, что права человека ущемлены в моем лице и что я вижу, что польский король был плохо осведомлен, когда уверял меня, давая мне это поручение, что московиты уже более не варвары, что мне настолько досадно находиться среди них, что я хотел бы, чтобы он позволил мне выкупить свою свободу за деньги. Но имея честь быть посланником великого короля – соседа и союзника царей – я не мог сделать ничего больше, кроме как дать ему знать, что мне мешают подчиниться его приказу, – немедленно вернуться, не дожидаясь аудиенции. Закончив эту речь по латыни, во время которой мой друг Артамонович был переводчиком, и опустошив несколько чарок водки и испанского вина за здоровье царей, я откланялся этому министру, которому послал в подарок с польским дворянином 100 дукатов, о которых сказал, что они якобы предназначены его секретарю. Емельян не решился их принять, поэтому я повсюду сообщил о его благородстве, будучи извещен, что только так можно добиться от него моего отпуска. В это время Петр обязал своего фаворита Голицына вернуться ко двору. Я сразу отправился увидеть его и порадоваться с ним его возвращению. Он показался мне очень удивленным тем, что Емельян еще не отправил меня, следуя указу, который ему дал перед своим отъездом, что он будет жаловаться царю, который считал меня уже уехавшим, и что поскольку я так долго ждал, не имея чести подойти к руке его величества, то он сделает так, чтобы я получил эту честь. Два дня спустя я был приятно удивлен, увидев двух спускавшихся ко мне царских камер-юнкеров {это дворяне только по имени, поскольку это незначительные люди, все состояние которых составляет 200 ливров от царей в год}. После их обычных церемоний, которые заключаются в многочисленных крестных знамениях или поклонах перед какой-нибудь иконой Богородицы, которая всегда повешена в углу, они приветствовали меня от имени царя, справившись о моем здоровье, на что я ответил чарками водки, выпитыми через силу за здоровье тех же особ, что и всегда. Они объявили мне, что царь хотел видеть меня, пожаловать подарками и оплатить мои расходы, начиная с приезда в Москву и вплоть до дня моего отъезда, что, ожидая, царь послал мне обед со своего стола {он состоял из куска копченой говядины в 40 фунтов, нескольких рыбных блюд, поджаренных на ореховом масле, половины поросенка, дюжины полупрожаренных пирогов с мясом, чесноком и шафраном и трех больших бутылей с водкой, испанским вином и медом; легко понять по этому перечню блюд, насколько почетным было это угощение}. Я ответил, что не премину сообщить королю обо всех почестях, которыми царь захотел отличить меня. На следующий день другой дворянин пришел предупредить меня, чтобы завтра я был готов к аудиенции. Но вместо аудиенции он сообщил мне, что, так как цари уезжали вместе в этот день на богомолье, то я не смогу увидеть их до возвращения. Узнав это, я тут же отправился к Голицыну, где был и Артамонович, спросивший у меня, как я нашел обед, посланный мне царем. Я ответил им, что, к сожалению для меня, французские повара так избаловали мой вкус, что я не могу более оценить другой кухни, засвидетельствовав это тем, что уже давно соскучился по французскому рагу. Я пригласил их на следующий день к себе на угощение, что они и приняли, при условии, что там будут только их друзья, которых я попросил им позвать самим, – датский комиссар¹⁵ и некоторые другие торговцы, к которым они обычно ходят пить, чтобы поберечь свое вино. Оба они казались столь довольными этим обедом, что послали несколько блюд своим женам и унесли с собой все сушеные фрукты, уверяя меня, что они никогда так вкусно не ели и что я не могу рассчитывать на такой же прием у них. Три дня спустя после этого пиршества Артамонович пригласил меня к себе пообедать и очень хорошо угостил. Вся еда состояла (из-за их поста, который начался накануне) из рыбы с Каспийского моря и Волги, которую привозят в садках по этой реке вплоть до столицы. Чтобы оказать мне большую честь, он позвал свою жену и представил ее мне; я приветствовал ее на французский манер. Она выпила за мое здоровье чарку водки и поднесла после такую же, чтобы я последовал ее примеру. Это единственная женщина в этой стране, которая не пользуется белилами и никогда не нарумянена, поэтому она достаточно хороша собой.

Князь Голицын должен был быть на этом угощении, но молодой царь вызвал его утром, поэтому ограничились тем, что выпили за его здоровье и за других, так что дело кончилось лишь в полночь. Приглашены были те же, что и ко мне. Этот молодой господин <Артамонович> очень умен, любит читать, хорошо говорит на латыни, очень любит новости о событиях в Европе и имеет особую склонность к иностранцам. Я убеждал его изучать французский язык, уверяя его, что, будучи только 22 лет, он легко выучит его и сможет после этого полностью удовлетворить свой интерес к чтению, который у него есть, благо все современные и иностранные авторы переведены на этот язык. Он сын Артамона {после смерти этого монарха <Федора Алексеевича> они оба были возвращены¹⁶. Он имел несчастье, вернувшись из ссылки, видеть убийство своего отца во время восстания Хованского}, родом из Литвы, а мать его была шотландка. Он выучился латыни у поляка, которому позволено было ехать с ним и с его отцом в ссылку; он был в опале при Федоре, у которого был первым министром.

Цари уже три дня как вернулись с богомолья, и я, так ничего и не узнав, послал узнать новости у молодого Голицына, который ответил, что Совет решил дать мне аудиенцию перед Крещением. В моей воле было остаться или уехать. Так как все было готово к моему отъезду, я был очень удивлен этой переменой. Но, узнав от датского комиссара, что Нарышкины, досадуя на то, что я им ни разу не нанес визита, и завидуя пиршеству, которое я устроил для Голицына {я нарочно устроил его, чтобы доставить удовольствие Голицыну, когда ничто не свидетельствовало о его близкой немилости}, чей фавор уже близился к концу, они изменили все решения, которых добился этот государь в мою пользу, чтобы опечалить этого князя. Я принял решение уехать тем более охотно, что я выполнил все тайные поручения, которые были мне даны. Объявив это через моего пристава, я уехал два дня спустя после 16 декабря, чтобы вернуться в Польшу с тем же эскортом, что я имел по приезде. Я приехал 20-го рано утром в Смоленск и тотчас же запросто пошел приветствовать воеводу, который осыпал меня тысячью почестей, откуда я продолжил путь с тем же приставом, переводчиком и солдатами вплоть до Кадино и оттуда вернулся через Вильну в Варшаву 3 января 1690 г. Причина этой спешки была в том, что зима является самым благоприятным временем для путешествий в Московии, так как в этой стране, самой низменной и, следовательно, самой заболоченной в Европе, летом можно сделать не более 4–5 лье в день, а иногда приходится валить лес и делать гати, чтобы переехать болота и маленькие ручейки, так как дороги в этой стране, из которых лишь немногие вымощены деревом на расстоянии в 10 или 12 лье в длину, плохо поддерживаются и часто непроходимы. Тогда как зимой путешествуют в санях, в которых лежишь, как в кровати, и которые одна лошадь легко и очень быстро везет по снегу, и на этой повозке и своих лошадях едешь равно днем, как и ночью, 15 или 16 часов, и легко делаешь немецкое лье в час.

Состояние Московии с 1682 по 1687 гг.

После смерти царя Федора Алексеевича {этот монарх был сыном царя Алексея Михайловича, он умер в возрасте 22 лет¹⁷, не оставив детей. Иван и царевна Софья являются его единокровными братом и сестрой. Хотя Петр и является младшим и рожден от второго брака, он поначалу наследовал ему, но затем Иван был избран, провозглашен и венчан на царство, как и он}, стрельцы (род войска, сходный с янычарами в Порте) совершили столь великую резню знатных господ, что если бы царевна Софья Алексеевна не вышла из царского дворца, чтобы утишить мятеж, и не явилась бы к ним, то продолжали бы нападать на невинных, словно на виновных, все более и более, чтобы затем грабить убитых. Бояре, или сенаторы, и патриарх также постарались, чтобы остановить кровопролитие, и, когда большая смута закончилась, Петр был венчан на царство к удовлетворению всей России. Этот монарх красив и хорошо сложен, а живость его ума позволяет надеяться в его правление на большие дела, если им будут хорошо руководить. Софья тогда не выражала радости, ибо ей больше нравилась бы корона на голове Ивана Алексеевича {этот монарх уже подвержен падучей болезни, и каждый месяц у него случаются припадки. Его брат Федор умер от нее же, а Иван, который ныне правит, ослеп по той же причине}, ее брата по отцу и еще живой матери, которой по праву принадлежало регентство. Честолюбие царевны не позволило ей долго скрывать свою досаду. Она высказала ее и публично воспротивилась венчанию Петра. И как патриарх и бояре ни представляли ей всю неспособность Ивана, болезненного, слепого и наполовину парализованного, она продолжала стоять на своем, воспользовавшись для этого стрельцами (это видные жители этого великого города, большинство которых составляют крупные торговцы, очень богатые. Когда подходит их время, им выдают достаточно чистую одежду, которую они затем сдают; если же они наделали на ней пятен, то их награждают таким же количеством ударов. Ибо эти одежды никогда не выносят из Москвы, разве лишь выдают их конным стрельцам, которые сопровождают царей за город. Подобно тому, как жителю позволено заменять себя на страже слугой, то он обычно откупается от ударов, представляя новую одежду, что и позволяет поддерживать эти одеяния в чистоте), 18 000 которых, объединенные в 28 полков, находятся обыкновенно в Москве для охраны царей. Она нашла средство склонить на свою сторону боярина Хованского, начальника Стрелецкого приказа, и, таким образом, имея силу на своей стороне, приказала поднять это большое количество войск охраны, добилась венчания и провозглашения царем Ивана, чтобы он правил сообща с Петром, и добилась того, что, так как оба монарха еще очень молоды, она возьмет на себя бремя власти.

Несколько дней спустя стрельцы поднялись вновь, так что нельзя было догадаться о причине, между тем при дворе заподозрили кое-что и сочли за лучшее, чтобы царское семейство уехало из Москвы. Никому не давая знать об этом, оно удалилось в монастырь, называемый Троица, удаленный от Москвы на 12 немецких лье. Отъезд двора из Москвы усилил смуту. Боярин Хованский дал волю своим стрельцам и позволил грабеж и резню; достаточно было принадлежать к иной партии, чем он, чтобы оказаться обвиненным в смерти покойного царя. Первый врач умершего, обвиненный в том, что он отравил своего государя, был разрублен на куски, великий канцлер, временщик Долгоруков умерщвлен вместе с сыном. Смерть, вседозволенность и жестокость были так необычайны, что страшно их и описывать.

Предупрежденная о том, что происходит в Москве, царевна Софья радовалась произведенным казням, она послала похвалить боярина Хованского за рвение, которое он проявил в мести за своего покойного брата и так обнадежила его дерзость, что им завладело желание венчаться на царство.

Это казалось ему возможным; он видел, что устроенная им резня одобрена и поддержана всеми стрельцами. Он решил предложить брак своего сына с царевной Catherine <Екатериной>, младшей сестрой царевны Софьи. Но дерзость его не имела того успеха, на который он рассчитывал. Этот смелый план прогневил двор, так как стало ясно, что этот брак может послужить только во вред безопасности юных царей. Софья сама нашла средство предупредить это неудобство, которое могло быть только опасным для империи русских¹⁸.

В Московии есть обычай торжественно отмечать дни ангела всех детей из царского дома. Царевич или царевна, чей праздник отмечается, устраивает угощение и принимает поздравления первых лиц государства. Двор собирался праздновать в Троице день святой Екатерины, чье имя носила царевна, которую боярин Хованский предназначал в жены своему сыну. Царевна Софья дала знать об этом всем боярам и отдельно пригласила Хованского, продолжавшего в Москве жестокие расправы, которые царевна, казалось бы, одобряла. Между тем были приняты меры, чтобы избавиться от этого претендента на трон. Боярин князь Василий Васильевич Голицын, о котором мы еще будем иметь случай говорить в нашем рассказе, посоветовал не откладывать дело. И действительно, времени не теряли. Хованский был застигнут на троицкой дороге примерно 200 подосланными всадниками, схвачен и препровожден в соседний дом, где ему был прочтен приговор и где упали отрубленные головы его и его сына.

Для стрельцов это было сокрушительным ударом. Они громко кричали, что потеряли своего отца, но что хорошо отомстят за него. Действительно, они овладели складами оружия и боевыми припасами и были, кажется, в состоянии истребить все. Двор, предупрежденный об опасности, которая грозила государству, приказал собрать другие войска, которые всегда отличались непримиримой ненавистью к стрельцам, и приказал немецким офицерам, которых там большое число, немедленно явиться в Троицу. Все послушались приказа, оставив своих жен и детей, чтобы послужить монархам, и никто из них не испугался, что стрельцы не отомстят <так в оригинале; по смыслу – отомстят> его семье за то послушание, которое он выказал царям. Такой страх мог быть небезосновательным, так как эти немцы жили в предместье Москвы, называемом Кокуй, и стрельцы не преминули бы прийти с целью сокрушить все и вся, но они были остановлены доводами нескольких своих старых товарищей, по мнению которых, если бы они вырезали жен немцев, то мужья, как только соберут свои отряды, отомстят за них, и что вообще это не средство для того, чтобы достигнуть их цели. Стрельцы позволили себя уговорить, и Слобода была сохранена. Оробев, стрельцы стали искать примирения и нашли двор достаточно расположенным, чтобы пойти на него. Ибо, говоря по правде, там не желали лучшего. Стрельцы, убив своих полковников и других офицеров, послали своих старших ко двору, чтобы просить прощения. Они получили его без особенных сложностей, и вскоре цари прибыли в Москву в сопровождении дворянства и всех иностранных офицеров. Безоружные стрельцы вышли навстречу, бросились на землю и просили пощады. Юные цари сделали знак рукою, что прощают их. Печальные стрельцы встали, пролили слезы умиления, видя своих монархов вернувшимися в столицу столь милостивыми.

В тот же день князь Василий Васильевич {Васильевич – это крестильное имя его отца, поскольку среди московитов есть обычай называть друг друга по отчеству, чтобы отметить, чей ты сын – последнее всегда заканчивается уменьшительным «вич». Так у поляков сына воеводы называют «воеводич»} был пожалован титулом великого канцлера и соединенным с ним – временщика, или временного министра государства, то есть правителем государства в течение некоторого времени. Получив распоряжения, канцлер приступил к своим обязанностям и начал с тщательного розыска о виновных стрельцах. Он приказал казнить зачинщиков, а остальных приговорил к ссылке.

Из этих ссыльных составили 4 полка, один из которых был послан в Белгород, на границе с Татарией, другой – в Симбирск на Волге в Cusam <Казанском царстве>, третий – в Курск на Украине, а четвертый – в Севск в той же стране. Когда умиротворение было достигнуто, князь Голицын (этот князь Голицын, без сомнения, относится к самым умным, воспитанным и великолепным людям, которые когда бы то ни было были в этой стране, которую он хотел поставить на ту же ступень, что и другие. Он хорошо говорит на латыни и очень любит бывать с иностранцами и принимать их, не принуждая напиваться, сам вовсе не пьет водки и единственное удовольствие находит в беседе. Так как он сильно презирает знать из-за ее неспособности, то смотрит только на заслуги, а использует лишь тех, за кем он их знает и тех, кто может принести ему пользу) овладел важными должностями, оказавшимися вакантными из-за резни, и среди прочих Иноземским приказом, то есть стал руководителем учреждения, которое ведало полками иноземного строя, как то: солдаты, конники и драгуны. Этот приказ всегда был под руководством думного боярина, сидевшего в Белорусском приказе, где обычно решаются дела казаков и Украины. Тот же князь назначил главным судьей Стрелецкого приказа выскочку по имени Шакловитый, простого думного дьяка, теперь он окольничий – чин, идущий сразу за думным боярином. Голицын дал своему двоюродному брату Казанский приказ, где вершились казанские, астраханские и кавказские дела. Он дал думному дьяку Емельяну Украинцеву Малороссийский приказ, куда относятся дела всех городов, расположенных на Дону. Он дал Большую казну окольничему Толочанову, то же сделал и с Дворцовым приказом, или управлением землями царского дома. Одним словом, все приказы, прежде находившиеся в руках думных бояр, которые были способны противоречить временщику, или временному министру, как они говорят, были заняты ничтожными людьми при посредстве князя, который обладал этой важной должностью и находил удовольствие в том, чтобы иметь не товарищей, а креатуры <ставленников>. Подобное поведение навлекло на Голицына ненависть со стороны знатных семейств, которые были лишены их привилегий и вынуждены были угождать ему, не в обычай его предшественникам. Эта ненависть не помешала ему иметь высочайший авторитет и делать все к своей выгоде. Он заключил вечный мир со шведами, чьи послы, находившиеся тогда в Москве, не встретили препятствий своим требованиям.

Несколько лет спустя после этого договора австрийцы и поляки были втянуты в войну с турками. Австрийцы хотели привлечь московитов к союзу с ними, но их посол не имел успеха. Воспользовавшись случаем, поляки решили заключить вечный мир и склонить московитов на свою сторону. Они послали для этого в Москву посольство, состоявшее из трех представителей Коронной Польши и трех от Великого княжества Литовского. Со стороны Коронной Польши были познанский воевода Гримультовский и графы Приимский и Потоцкий.

Великий канцлер Огинский, его племянник и один из графов Сапег представляли Великое княжество Литовское. Последний был задержан в Польше смертью брата, а пятеро других благополучно прибыли в Москву. Лишь после многих совещаний и даже после прощальной аудиенции пришли к соглашению. Поляки отказались от своих притязаний на Украину, или страну казаков, на княжество Смоленское и на другие земли, завоеванные московитами, а цари обязались вести войну против перекопцев и не давать им совершать набеги на Польшу. Это соглашение было отмечено торжествами. Послы были награждены, и сами цари пожаловали их чашей из рук знатного господина, предварительно взявшись за нее рукой – честь, которой ранее не был пожалован никто из этого чина.

После этого из Московии были направлены послы ко всем христианским государям, чтобы вовлечь их во всеобщую лигу против турок. Боярин Борис Петрович Шереметев был послан в Польшу и в Вену, откуда вся Европа могла узнать итог его миссии. Князь Яков Федорович Долгоруков, спальник, или камер-юнкер царей {он из самого древнего в этой стране рода. Он был очарован обхождением христианнейшего короля и говорит, что, хотя во Франции и нанесли оскорбление его государю, он более доволен этим двором, нежели испанским, где к царю относятся лучше. Его племянник, которого он отпустил во Францию, чтобы изучить язык, является единственным московитом, говорящим по-французски. Только четверо в этой обширной стране говорят на латыни, и то только потому, что имели гувернеров-поляков} был послан во Францию и в Испанию. Одним словом, царские послы объехали всех монархов Европы. Таковы были обстоятельства, при которых был подготовлен поход 1687 г., который собирались совершить в Крым. Вопрос об избрании главнокомандующего оставался некоторое время нерешенным. Голицын предлагал нескольких вельмож, способных занять этот пост, но ему было единодушно сказано, что если он заключил мир с Польшей, то должен сам взять на себя труд и посмотреть, так ли легко завоевание Перекопа, как он утверждал. Вельможи, предложившие ему это, были не довольны соглашением с Польшей. Они к тому же знали, какую трудность представит поход в Крым, а также очень рады были принудить Голицына покинуть Москву и за время его отсутствия ослабить его слишком большую власть. Большинство голосов высказалось за это, к большому недовольству Голицына, который, как честный человек, вынужден был принять руководство походом, о чем будет помещен рассказ в продолжении этого очерка. <…>

Повествование о смятениях

Когда князь Голицын прибыл в Москву¹⁹, то нашел все дела в таком состоянии, что и подумать бы не мог. Его враги прознали сущность дела и опорочили его в глазах Петра Алексеевича. В аудиенции ему было отказано, и только после просьб царевны он был допущен к царской руке. Он выслушал страшные упреки и не мог достичь цели – оправдать свои действия. Когда несколько дней уже прошло достаточно спокойно для Голицына, щедрость царевны дала случай новому испытанию. Она захотела раздать боярам большие имения и тем самым вознаградить их за добрую службу государству. Но Петр воспротивился этому и захотел сначала изучить достоинства службы, а уже затем определить вознаграждения.

Царевна, не желая в связи с этим быть уличенной во лжи, добилась от царя согласия сделать то, что она хотела. Она пожаловала Голицыну 1500 крестьянских дворов в различных деревнях, другим боярам – полковым воеводам – по 300, другим главным офицерам в зависимости от их обязанностей, и даже одарила всех дворян, которые были на службе, из того расчета, чтобы всех привлечь на свою сторону. Подобные дары никогда не были приняты в Московии, всегда царь довольствовался тем, что жаловал шубу со своего плеча тем, кого ему захотелось почтить.

Этот князь правил, пользуясь своей обычной властью и поддержкой царевны. Он решил нанести дерзкий удар. С тех пор как гетманы находятся в московском подданстве, они никогда не бывали в Москве. Голицын, под предлогом того, чтобы оказать гетману честь и дать ему возможность выказать его благоговение перед царями, на самом же деле преследуя иную цель, сделал так, чтобы туда прибыл Мазепа с 500 своими главными офицерами.

Царь Петр был тогда в одном из своих потешных дворцов под названием Преображенское на реке Яузе за малое лье от Москвы, а Голицын составил в Москве заговор, о котором мы сейчас расскажем.

Властолюбивая царевна, считая себя самодержавной государыней из-за несовершеннолетия своего брата Петра и неспособности своего брата Ивана, который и говорит-то, и передвигается с трудом, захотела полностью прибрать к рукам и утвердить за собой власть. Оставалось только одно небольшое препятствие – жизнь Петра. Она приняла решение избавиться от него и поручает это дело некоему Федору Шакловитому, руководителю Стрелецкого приказа, который благодаря поддержке царевны из подьячего стал окольничим, или оруженосцем, – чин, следующий сразу за думным боярином.

Этот Федор пообещал преданно исполнить приказ царевны. Он собрал в замке Кремль, местопребывании царя и патриарха, где находятся все судебные приказы, 600 преданных стрельцов под командованием полковника по имени Резанов. Федор встал во главе их и повел их в Преображенское. Но пока он распоряжался, двое из этих стрельцов, мучимые угрызениями совести, решили, что не омочат свои руки кровью своего монарха, и, скрывшись, бежали, чтобы предупредить Петра об опасности, которая угрожала ему. Для этого они обратились к князю Борису Алексеевичу Голицыну, двоюродному брату Голицына, о котором мы говорили уже, который сразу предупредил об этом царя Петра, который, в крайней степени удивленный, поднялся со сна и приказал предупредить своих дядьев – братьев матери – и наскоро приступил к совету о том, что делать.

Решено было послать в город, чтобы узнать, как обстоит дело на самом деле. Один из дядьев Петра и князь Борис пустились в путь и встретили на пути Шакловитого во главе его стрельцов. Они отъехали в сторону, чтобы пропустить их, а затем обогнали их, чтобы спасти царя. У бедного Петра осталось время лишь на то, чтобы вскочить в карету со своей матерью, женой и сестрой, и в сопровождении самых преданных своих слуг он скрылся в сторону Троицы.

Приехавшие заговорщики повсюду искали царя, но стрельцы, охранявшие этого монарха, не зная ничего о деле и только пораженные его бегством, сказали их начальнику, или главному судье, что его величество скрылся с великим поспешением.

Упустив случай, Шакловитый вернулся к царевне, которая была огорчена не менее его тем, что попытка не удалась. На следующий день это бегство стало причиной большого недоумения в Москве, никто не мог догадаться о его причине. Но к вечеру узнали, что царь Петр послал упрекнуть царевну за ее вероломство, однако она громко отрицала все и утверждала, что по ошибке за заговорщиков приняли стрельцов, которых привели, чтобы сменить стражу, и что напрасно предполагают, что у нее столь черная душа, чтобы желать смерти своего брата. Предлог со сменой стражи многим показался неубедительным, ибо ее обычно сменяют днем, а эти стрельцы прибыли в Преображенское ночью²⁰.

Как бы то ни было, когда царь Петр приехал к Троице, то приказал всем боярам явиться к нему. Он обратился с тем же ко всему дворянству и послал во все города указы держать все войска в готовности к тому, чтобы прийти к нему на помощь. Когда, таким образом, вся страна была извещена о покушении Шакловитого, к царю поспешили со всей страны, и менее чем за 8 дней вокруг него собралось большое число дворян. Он послал также князю Голицыну приказ незамедлительно явиться к Троице, но этот боярин отговорился тем, что царь Иван удерживает его.

Тем временем царевна делала все возможное, чтобы привлечь на свою сторону стрельцов, с которыми Петр хотел поладить. Она приказала созвать всех пятидесятников и десятников, которые, в отличие от полковников и других офицеров, имеют в подобных обстоятельствах большое воздействие на умы, и приказала построить их у крыльца. Когда царь Иван и она выходили со службы в церкви, то остановились на верхних ступенях, и царь сказал: «Мой брат Петр скрылся в Троицком монастыре, а почему – я не знаю. Он, несомненно, хотел смутить государство, и я слышал даже, что он приказал вам быть у него. Но мы запрещаем вам под страхом смерти исполнять его указ, чтобы избежать прискорбных последствий, которые могут отсюда произойти»²¹.

Царевна также поддержала этот запрет. Но стрельцы не придали ему большого значения и явились в Троицу, чтобы убедить Петра в своей верности. Рассудив об этом и узнав, что большая часть бояр перешла на сторону Петра, она решила примириться с ним. Ввиду этого она послала к своему брату двух своих теток по отцу, царевен Анну Михайловну, [Татьяну Михайловну] и одну из своих сестер, Марфу Алексеевну.

Перед тем как продолжить рассказ, необходимо пояснить, что правление царевны вызвало у других царевен желание покинуть свои обители и поселиться в царском дворце. Все они {кроме троих уже вышеназванных} —Avidote ou Dorothee <Авдотья>, Екатерина, Софья, Sidiassa ou Theodore <Фе[о]досья> – происходят от первого брака и являются единокровными сестрами царя Ивана; их матерью была Mirasselauska <Милославская>. Царь Петр и царевна Наталья родились от второго брака, от Нарышкиной. Жена царя Ивана Марфа происходит из рода Салтыковых, она обманула ожидания тех, кто надеялся, что у нее будет сын, поскольку родилась дочь. Петр женат на девице из рода Лопухиных по имени Марфа {эта царевна была так напугана, когда ей пришлось бежать ночью полураздетой со своим мужем, чтобы избежать смерти (что и случилось бы, если бы не молодой Голицын), что несколько дней спустя у нее случился выкидыш. Но она вознаградила себя рождением царевича²², что случилось в феврале прошлого года и нанесло последний удар партии царевны}.

Возвращаясь к начатому, скажу, что две тетки и сестра царевны направились в Троицу, чтобы примирить своего племянника с племянницей. Когда они прибыли в место, служившее царю убежищем, то просили его не верить слухам, что напугали его. Они уверяли его, что он не разобрался в этом деле, что злонамеренно захотели поссорить брата с сестрой и что можно безопасно вернуться в Москву. Петр дал понять этим дамам, что его страх не был напрасным, что действительно хотели убить его мать, жену, дядьев и его самого, и назвал столько обстоятельств покушения, что его тетки не смогли опровергнуть сам факт. Тогда эти царевны принялись плакать, уверяя, что они вовсе не были причастны к этому ужасному заговору, и решили не возвращаться более в Москву, а остаться жить или умереть с ним.

Царевна Софья, узнав о том, что предприятие ее теток имело столь малый успех, и не зная, на что решиться, обратилась к патриарху <Адриану>, поведала ему свою печаль и так преуспела, что этот старик предложил свои услуги для их примирения. Он выехал в тот же день, изложил Петру цель своей поездки и сказал все, что только можно, чтобы вернуть согласие в семью. Но он был чрезвычайно поражен, узнав, что заговор был направлен и против него, и что Ligomene <Лигомед>, или игумен Сильвестр принимал в нем участие, и что, если бы дело удалось, он стал бы патриархом.

Эта новость крайне поразила старика, и он счел за лучшее остаться в Троице до тех пор, пока все не прояснится и не уладится. В то же время он выступил с призывом схватить изменников.

Вдвойне опечаленная царевна собрала своих сторонников и спросила совета, что ей делать дальше. Решено было, что окольничего Шакловитого поместят во дворце, а игумену Сильвестру дадут возможность бежать. Сама царевна, в сопровождении Голицына и всех своих друзей, направилась в Троицу, чтобы постараться успокоить своего брата, который вновь послал стрельцам указ незамедлительно явиться к нему и привести с собой изменников. Она не достигла и середины пути, когда боярин Троекуров, посланный Петром навстречу, приказал ей вернуться и уверил ее, что она не будет принята.

Царевна, сознавая невозможность ехать дальше и понимая прискорбное решение своего брата, повернула к Москве. На следующий день все стрельцы и немцы явились в Троицу. Там собрались бояре и решили между собой послать схватить изменников, где бы они ни находились. Le colonel Sarque <полковник Сергеев> во главе 300 человек получил этот приказ и тотчас направился в Москву. Как только он прибыл туда, он направился прямо в царский дворец. Там он громко потребовал, чтобы ему выдали некоего Федьку Шакловитого, ибо после раскрытия заговора его называли больше не Федором, но уменьшительным именем, которое у русских является знаком презрения.

Царевна сначала противилась, но полковник настаивал и так твердо держался, что царевна, увидев себя покинутой и предвидя последствия своего отказа, выдала полковнику Федьку и его сообщников. Эти преступники, закованные в цепи, были отвезены в простой телеге в Троицу.

С другой стороны, князь Голицын, видя свою судьбу пошатнувшейся и делая все возможное, чтобы вернуть его <доверие>, также решился прибыть в этот монастырь. Его сопровождали его сын Алексей, его товарищ в приказах, дворецкий Толочанов, казначей Ржевский, севский воевода Неплюев, его советник и любимец, его креатура Змеев, который в войске был генеральным комиссаром, а также некто по имени Косагов, его близкий друг. Но двери монастыря оказались закрыты перед ними, и после того, как им запретили войти, ему и его спутникам дана была стража вместе с указом не покидать своего жилища.

Как только Федьку привезли, он был препровожден в большую комнату, где царь собрал бояр. Его допрашивали в течение 4 часов и оттуда привели в башню монастыря, где он был подвергнут пытке (эта пытка называется кнут. Испытуемого привязывают к спине сильного мужчины, который прямо стоит на ногах, опираясь руками в подобие скамьи на высоте его головы. В этом состоянии приговоренный получает 2 или 300 ударов кнутом по спине. Удары начинают наносить ниже шеи, от плеча до плеча; палач бьет с такой силой, что вырывает с каждым ударом кусок кожи толщиной с сам кнут и длиной во всю спину. Большинство после этого умирает или остается искалеченными). Ему связали руки за спиной, подвесили, и палач нанес ему несколько ударов кнутом, длиною с кучерский, но другого качества, так что ремень гораздо раньше врезался ему в тело и заставил его переносить исключительные страдания. После нескольких подобных ударов он признался, что ему было поручено убить царицу-мать, царя и трех его братьев. Этим признанием удовлетворились и отвели его в тюрьму.

Оттуда он написал царю Петру, изложив ему в подробностях все обстоятельства дела. Он показал ему, что был втянут в это жестокое предприятие, и назвал зачинщиков. Хотя царь и был убежден в жестокости своей сестры, он не захотел тем не менее публично бесчестить царевну из своего рода, а князь Борис Алексеевич Голицын должен был использовать все свое влияние на царя, чтобы склонить его не чернить честь его рода казнью его двоюродного брата.

После этого были допрошены 7 других злодеев, которые должны были исполнить это преступление. Их пытали и добились от них того же признания, что и от Федьки. Прошло два дня, пока решали, что делать с преступниками. Князь Голицын, его сын и его друзья были приговорены к ссылке, приговор им был произнесен думным дьяком на ступенях лестницы. Он выслушал его, стоя внизу, окруженный стражей, которая привела его из его жилища. Вот в каких выражениях он был составлен: «Царь указал вам отправиться в Karga, ville sous le Pole <полярный город Каргу; т. е. Каргополь> и оставаться там до конца дней своих, в опале у его величества, чья доброта тем не менее такова, что на ваше пропитание вам выделено три су в день. Справедливость требует, чтобы все ваши имения были отписаны в казну». Несчастный князь поклонился и ответил только, что ему трудно оправдаться перед своим государем. Он удалился и был препровожден на место своей ссылки полковником, которому это было приказано. В Москву был послан думный дьяк, чтобы завладеть его дворцом и описать все то, что там находилось.

Там нашли много богатой мебели, 100 000 дукатов в сундуке, зарытом в подвале, которые считают имуществом гетмана Ивана Самойловича, 400 пудов золотых сосудов, каждый весом в 40 ливров, и разные серебряные деньги. Жена этого несчастного князя и его невестка были посланы туда же в ссылку, но им было запрещено брать что бы то ни было с собой, и 30 рублей составили ту сумму, которую предоставили обоим мужьям с женами.

Когда Голицын был отослан, к ступеням лестницы привели боярина Севского, воеводу Леонтия Романовича Неплюева, которому приказано было отправиться в Пустозерск, город, находящийся еще севернее Каргополя, и оставаться там до конца своих дней. Им было сказано, что за то, что они захотели лишить власти царя, они навсегда потеряли его милость, а их имения будут конфискованы. Венедикту Андреевичу Змееву было указано отправиться в свои имения до нового указа. Косагов был лишен всех своих чинов и сослан в свои имения. Дворецкий Толочанов был до конца дней своих назначен переяславским воеводой в город недалеко от Киева на Днепре, а казначей был также до конца дней своих послан воеводой в Новобогородицк на реке Самаре.

На следующий день Федька был казнен. Ему отрубили голову на плахе, таким же образом казнены были два стрельца, которые должны были стать исполнителями покушения. Полковник, который должен был командовать этим отрядом, был бит кнутом, или плетью, ему отрезали язык и сослали до конца дней своих в Сибирь с одним су на пропитание в день. Пять других стрельцов также были биты кнутом и с отрезанными языками сосланы в Сибирь бить соболей.

Когда все казни были совершены, царь Петр сообщил об этом царевне и велел просить ее покинуть дворец и удалиться в монастырь, который она приказала построить²³ в версте, или в итальянской полумиле [от города].

{Она приказала скоро привезти из Киева 800 монахинь, чтобы поместить их в этом монастыре, ибо она считала их более преданными ее интересам, нежели ее брату Петру, чьими подданными они стали только в 1666 г., когда княжество и город Киев были уступлены поляками московитам. Это благочестивые сестры лишь по имени.} Но, постоянно отказываясь сделать это, будучи не в силах на всю жизнь остаться в монастыре, откуда она с ловкостью вышла вопреки обычаю, она предпочла подумать о бегстве в Польшу. Когда Петр узнал об этом, то приказал стрельцу командиру волей-неволей привести ее в этот монастырь, перекрыть все пути и следить, чтобы никто не проник туда, что тот и исполнил. Два дня спустя царь Петр вернулся в Москву, куда он въехал верхом. При этом не было ничего примечательного, кроме 18 000 стрельцов вооруженной стражи при нем. Четверть часа спустя появились в карете его мать и жена, и все вместе направились во дворец. Царь Иван вышел встретить своего брата на крыльцо. Они обнялись. Царь Петр просил Ивана быть ему другом, и тот, кто отвечал ему от имени брата, заверил Петра в его дружбе. Каждый удалился в свои покои, и после этого об Иване упоминают только в заголовке грамот²⁴.

Причины смятения

Составив полное описание дел в Московии, уместно показать, что смятения, которые произошли в этом государстве и которые последуют впредь, вызваны интригами царевны Софьи {она ужасно толстая, у нее голова размером с горшок, волосы на лице, волчанка на ногах, и ей по меньшей мере 40 лет}. Ее ум и достоинства вовсе не несут на себе отпечатка безобразия ее тела, ибо насколько ее талия коротка, широка и груба, настолько же ум ее тонок, проницателен и искусен. Если бы она довольствовалась просто управлением государством и не имела бы намерения избавиться от своего брата Петра, то никто не осмелился бы встать на сторону этого юного князя против нее.

В конце царствования Федора царевна Софья, хорошо видя, что этот монарх, одолеваемый падучей болезнью, не проживет долго, решила выйти из монастыря, вопреки установленному обычаю, согласно которому дочери царского дома должны там проводить всю жизнь, не имея возможности выйти замуж²⁵. Под предлогом того, чтобы ухаживать за братом, к которому она выказывала большую любовь, она воспользовалась случаем, чтобы вкрасться в доверие к знати, завоевать народ своими милостями и приучить и тех и других к тому, чего они никогда не видели. Но подобный план не мог бы иметь успеха без большой партии сторонников, и она решила ее составить; изучив достоинства всех, она сочла, что нет никого достойнее, чтобы стать во главе ее, чем князь Голицын.

Так как это человек больших достоинств, происходящий, без сомнения, из последних литовских князей из дома Ягеллонов²⁶, знать казалась сначала весьма довольной этим выбором, уверяя себя, что он будет правителем лишь по имени, а они разделят всю власть с ним. Но этот князь, имея больше ума, чем вся Московия вместе взятая, не взял на себя труд убаюкивать их такими надеждами, что ему и удалось после царствования Федора, закончившегося достаточно внезапной смертью. Это дало возможность Cowanki <Хованскому>, смелому и очень влиятельному человеку, к тому же открытому врагу Голицына, вырезать всю знать, которую он счел способной противостоять своему намерению объявить себя царем, под предлогом мести за смерть своего государя, про которого он уверял, что его отравила царевна и ее фаворит. Но, считая, что он уже обеспечил себе трон (о чем пространно сказано в главе о 1682 г.), и ничего не замечая, он вскоре был наказан за свою дерзость и жестокость.

Смерть этого мятежника произвела такое впечатление, на которое царевна и надеялась, ибо она добилась для себя регентства, по праву которого ее фавориту доверили должность великого канцлера, которую он смог так поставить, что ни у одного из подданных никогда в этой стране не было равной власти.

Царевна Софья, готовая на все, захотела для успокоения совести заменить скандальную связь с этим фаворитом на таинство брака. Вся трудность заключалась в том, чтобы избавиться от жены Голицына, на что этот князь не мог решиться, будучи честным по природе; к этому нужно прибавить, что он получил за ней в приданое большие имения и имел от нее детей, которые были ему дороже, чем те, что были от царевны, которую он любил только ради своей выгоды.

Однако, благодаря женской хитрости, она действовала так умело, что убедила его склонить свою жену сделаться монахиней, и благодаря этому муж, согласно религии московитов, не позволяющей ему в таком случае хранить безбрачие, добивается от патриарха разрешения вновь жениться. Когда эта добрая женщина согласилась на это, царевна более не сомневалась в удаче своих замыслов²⁷.

Трудность была в том, чтобы заставить Голицына согласиться на убийство двух царей, на которое она твердо решилась, считая, что этим обеспечит власть себе, своему будущему мужу и их детям. Князь, более опытный и менее влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла и заставил ее принять другой план, более благоразумный и, очевидно, более надежный. Он состоял в том, чтобы женить царя Ивана, и ввиду его бессилия дать его жене любовника, которого она полюбила бы на благо государству, которому она дала бы наследников. А когда у этого монарха появятся дети и у царя Петра не станет больше ни друзей, ни креатур, в этом случае они повенчаются, и, чтобы их брак был признан всем миром, они добьются избрания патриархом отца Сильвестра, польского монаха греческой веры²⁸, человека очень опытного, который тут же предложит направить посольство в Рим для объединения церквей. Когда это удастся, то вызовет одобрение и уважение. Затем они принудят Петра сделаться священником, а Ивана – громко сетовать на распущенность его жены, чтобы показать, что дети рождены ею не от него, потом постригут ее в монастырь и добьются, чтобы Иван женился вновь, но так, чтобы они были уверены, что у них не будет детей. Этим путем, без убийства и без боязни Божьей кары, они станут во главе государства при жизни этого несчастного и после его смерти, так как в царской семье больше не останется мужских наследников.

Царевна, находя равно выгодными эти замыслы, охотно согласилась и предоставила Голицыну заботу о том, чтобы добиться их осуществления. Она не предвидела, что у этого князя были другие планы, отличные от ее собственных. Присоединив Московию к Римской церкви, он, надеясь пережить царевну, не сомневался в том, что добьется от папы того, чтобы его законный сын унаследовал его власть, предпочтительно к тем, кого он прижил от царевны при жизни своей жены²⁹.

Он начал с того, что женил Ивана на девушке {цари никогда не женятся на иностранках; но они приказывают, чтобы со всей России привозили ко двору самых красивых девушек, которых матери, сестры и родственницы царей посещают со врачами и лекарями, после чего они выбирают среди избранных ту, что им нравится}, которой в качестве любовника дал итальянского лекаря, от которого она вскоре родила ребенка³⁰. К несчастью, это оказалась девочка; пришлось утешиться, ожидая лучшего. Однако друзья Петра, хорошо осведомленные о его проделках, хотели найти противоядие. Но, не чувствуя себя в силах нанести удар, они склонили на свою сторону другого князя Голицына, двоюродного брата этого, которого последний презирал за его пьянство, так как этот род не происходит из того же рабского колена, что и другие, и так втерли его в доверие к юному царю, что он стал его фаворитом.

Затем, под видом оказания почета, заставили великого Голицына второй раз отправиться командовать войском. Во время его отсутствия Петра женили без ведома царевны. Этот смелый шаг усилил партию этого монарха, и вся молодежь, отцы которой всегда проявляли склонность к царевне, [высказалась за Петра]³¹.

Вернувшись, Голицын увидел, что его расчеты разрушены женитьбой юного царя и беременностью его жены. Он согласился, наконец, избавиться от него, но случай был упущен, как видно из главы о 1687 г. Он думал только о бегстве, что и осуществил бы, если бы не противодействие царевны, которая постоянно уверяла его, что никто не рискнет посягнуть на его власть. Его намерением было послать старшего сына с посольством в Польшу, вместе с младшим сыном, внуком и всеми богатствами, затем отправиться туда самому, в надежде получить покровительство польского короля и разрешение набрать войско в его королевстве, с которым он надеялся соединиться с казаками и татарами, чтобы добиться силой того, что он упустил из-за своей политики. Вполне вероятно, что этот замысел мог бы иметь успех благодаря большой партии сочувствующих в стране. Но царевна, не в силах решиться потерять его из виду, противилась его бегству вплоть до кануна его опалы, когда он мог еще спастись, имея в своих руках все печати, так как от Москвы до первого польского города только 40 немецких лье³².

Современное состояние

Когда Голицын отправился в ссылку, Нарышкин, дед Петра по матери, уже не имел препятствий своему намерению занять место этого князя, и ему оставалось лишь добиться немилости молодого Голицына, фаворита Петра, что казалось тем более сложным, что он сам был причиной его возвышения. Однако, благо Петр и его фаворит были неопытны, старый интриган вскоре нашел повод, чтобы вызвать у своего внука подозрения по поводу постоянных просьб, с которыми обращался к нему его фаворит, дабы спасти жизнь своему двоюродному брату, нашептывая ему, что этот князь принимал участие во всех предприятиях великого Голицына. Но когда царь дал понять Нарышкину, что с трудом верит ему, так как Голицын трижды спас ему жизнь, этот дедушка в сопровождении своей дочери и трех сыновей пришел со слезами на глазах объявить Петру, что, раз он не удаляет этого фаворита, то лучше уж пусть вернет великого Голицына. Более зрелый и опытный монарх был бы по меньшей мере удивлен, но он тотчас обещал сослать своего фаворита в его имения, куда этот князь и выехал, будучи предупрежден и не дожидаясь приказа.

Как только царь узнал об этом, он начал посылать к нему одного гонца за другим, чтобы узнать причину его отъезда, на что тот отвечал только, что если его прошлые дела не смогли убедить его величество в его верности, то он никогда больше в жизни не захочет находиться при дворе. Это так чувствительно задело Петра, что он послал к нему двух бояр, чтобы они посетили его от его имени, и несколько дней спустя, нетерпеливо желая вновь увидеть его, прислал к нему двух других, чтобы просить его вернуться обратно, что он тотчас же и сделал.

Это возвращение, сопровождавшееся тысячей объятий, в которые Петр заключил его по приезде, настолько встревожило Нарышкиных и их партию, что они решили искать его дружбы. Его успех длился недолго и ознаменовался милостями, которые он расточал своим друзьям. Но затем этот князь, не имея ни одного из достоинств своего двоюродного брата, последовал его примеру, стараясь навлечь немилость на знатных и раздать их места таким же пьяницам, как и он сам. Он вскоре попал в немилость, так его противники столь преуспели, пугая Петра возможностью восстановления партии царевны, что он решил, наконец, предоставить место великого Голицына, которое его двоюродный брат надеялся занять и обязанности которого до тех пор выполнял временно, дедушке Нарышкину, отцу его матери.

Это событие, происшедшее в то время, когда его менее всего ожидали, заставило всех склониться на сторону Нарышкиных {сыновья которого вскоре были назначены на первые должности}, а старший среди них пожалован в чин камергера, который раньше был у молодого Голицына; это так опечалило князя, что он не мог удержаться, чтобы не выразить открыто свои чувства, обозвав царя безумцем. Его враги воспользовались этой выходкой с выгодой для себя и склонили царя, единственным достоинством которого является его жестокость, с позором сослать этого фаворита; а сейчас они только тем и заняты, что добиваются указа о казни этих двух сосланных Голицыных.

Те, кто больше всех выказал радости при опале великого Голицына, хорошо видят сегодня потерю, которую они понесли, потому что Нарышкины, которые правят ими сейчас, в такой же мере грубые, как и невежественные, и они начинают разрушать все то, что этот великий человек сделал для славы и выгоды народа, желая заслужить одобрения, вновь влезши в свою прежнюю шкуру, столь же черную, сколь и зловонную.

Эти невежды начали с того, что вновь запретили въезд иностранцам в страну, а также отправление католической службы, так что теперь только польский посол имеет часовню, и то достигнуто почти силой. Считают даже, что они принудят затем московитов не учиться ничему, кроме чтения и письма, как прежде; встав в этом, как и в других делах, на путь тиранического правления, они заставят всех оплакивать этого великого князя.

А ведь он приказал построить великолепное каменное здание учебной коллегии, вызвал из Греции около 20 ученых и выписал множество прекрасных книг; он убеждал дворян отдавать детей своих учиться и разрешил им посылать одних в латинские училища в Польшу, а для других советовал приглашать польских гувернеров, и предоставил иностранцам свободный въезд и выезд из страны, чего до него никогда не было.

Он хотел также, чтобы местное дворянство путешествовало, чтобы оно научилось воевать за границей, поскольку его целью было превратить в бравых солдат толпы крестьян, чьи земли остаются необработанными, когда их призывают на войну. Вместо этой бесполезной для государства службы он предполагал возложить на каждого умеренный налог, а также содержать резидентов при основных дворах Европы и дать свободу совести.

Он уже принял в Москве иезуитов, с которыми часто беседовал; они были изгнаны на следующий же день после его опалы с объявлением царей императору и польскому королю, которые их прислали, что они никогда не будут допущены в страну. Так они и поступили, отказав в марте прошлого 1690 г. польскому послу, просившему от имени своего короля и императора о разрешении на проезд через их владения отцу Гримальди, который ныне находится в Польше по делам китайского императора.

Если бы я захотел письменно изложить здесь все, что я узнал об этом князе, то я никогда бы не смог сделать этого: достаточно сказать, что он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, дикарей превратить в людей, трусов – в храбрецов, а пастушеские хижины – в каменные дворцы.

Его собственный дворец – один из самых великолепных в Европе, он покрыт медью, украшен богатейшими коврами и замечательными картинами. Он также приказал построить дом для иностранных послов, что ввело во вкус как знать, так и народ, так что за время его правления в Москве было выстроено более трех тысяч каменных домов. Это не столь удивительно, если учесть, что в этом городе 500 тысяч жителей и что он состоит из трех городов, один в другом, каждый из которых окружен большой стеной {первый называется Kzim <Кремль>, второй – Bialogrod <Белгород>, или Белый город, и третий – Novogrod <Новгород>, или Новый город} и большим рвом, наполненным водой, чтобы препятствовать набегам татар и поляков.

Для иностранца в этом городе особенно любопытно то, что в декабре на льду реки возводят две тысячи деревянных домишек для торговцев с Востока и из Европы.

Князь Голицын приказал также построить на этой реке, именуемой Moskova <Москва>, которая впадает в d’Occa <Оку>, каменный мост с двенадцатью пролетами, необычайно высокий, по причине наводнений. {Это единственный каменный мост во всей Московии. Его архитектором был польский монах.}

Петр I в Русской Раве в 1698 году

Я.-С. Яблоновский

Издатели «Киевской старины», исторического журнала, выходившего, соответственно, в Киеве с 1882 по 1906 год, снабдили публикацию небольшой, но содержательной справкой: «Помещенный ниже рассказ принадлежит современнику и участнику описываемого события, русскому (т. е. червонорусскому) воеводе Яну Станиславу Яблоновскому, из записок которого он извлечен. Записки эти хранятся в рукописном отделении Института Оссолинских во Львове (№ 437) и обнимают собой только три года: 1698–1700. Отрывок о пребывании Петра Великого в Червоной Руси сообщаем в точном переводе».

Институт Оссолинских – это библиотека, основанная в 1817 году графом Юзефом Максимилианом Оссолинским, которая со временем превратилась в научно-исследовательское общество, получившее название «Институт Оссолинских». Институт существовал до вступления во Львов советских войск в 1939 году. Дальнейшая его судьба была драматична.

Для нас фрагмент воспоминаний Я.-С. Яблоновского (1669–1731), служившего, судя по тексту, в Белой Церкви, находившейся на границе с московскими землями (отсюда «сусид»), имеет особый смысл. Есть основания предполагать, что именно на этой встрече Петра с Августом Саксонским, польским королем, оформилась идея союза против Швеции и планы войны с этим королевством, в чем был кровно заинтересован Август.

Публикуется по изданию: Киевская старина. 1882. Т. 1. № 1.

Русский царь Петр, по условию с королем, хотя совершенно неожиданно для нас, явился в Раву на обратном пути из Вены. Местечко это лежит в 5 милях от Львова, в воеводстве Белзском; принадлежит роду Глоговских. Оба монарха условились встретиться в этом месте при следующих обстоятельствах. Известно всем, что царь Петр возымел беспримерное дотоле в России желание посетить чужие края. С этою целью он снарядил большое посольство, во главе которого находился француз Лефорт (последователь Кальвина), бывший некогда учитель фехтования и выдвинутый царем на место первого министра. Другой посланник, товарищ Лефорта, был русский – канцлер Головин. Их окружала свита, состоявшая более чем из 200 лиц; сам царь находился среди свиты под именем простого дворянина и для виду даже прислуживал посланнику, хотя и свои и иностранцы хорошо знали, кто скрывается под принятым incognito; но государю угодно было стать товарищем и даже слугою посланников. Отправившись кораблем из Архангельска, посольство высадилось прежде всего в Пиляве, в Пруссии брандебургской <восточной>. Здесь устроилось свидание царя с Фридрихом, электором брандебургским, и оба монарха гостили вместе в Кёнигсберге в течение нескольких месяцев, в то именно время, когда под Варшавою происходили совещания избирательного сейма. Из Кёнигсберга царь писал настоятельные письма к штатам Речи Посполитой и к примасу, поддерживая кандидатуру Августа, курфирста саксонского, и даже угрожая войною, в случае если бы избран был сеймом его соискатель, герцог Конти. Это послужило основанием дружбы и доверия, установившихся между царем и королем Августом.

Русское посольство вместе с царем Петром отправилось в дальнейший путь и, посещая многие земли и государства, странствовало в течение 2 лет. Оно объехало Данию, Англию, Голландию. В амстердамском порте царь сам занимался плотничеством при постройке корабля; оттуда он отправился в Вену, желая потом посетить Венецию и Рим. Но во время пребывания в Вене, где император Леопольд принимал царя с величайшими почестями, последний получил известие о сильном возмущении против него, произошедшем в Москве, которое подавил весьма удачно Шереметев; однако царь, не зная последнего обстоятельства, решился лично поспешить, через Польшу и Литву, для укрощения мятежа. Бросив свиту и багаж, он вместе с Лефортом и Головиным, на десяти простых повозках, нанимая лошадей от города до города, даже не взяв для себя коляски, приехал в Краков, а оттуда в Раву.

Отец мой¹ в то время, ожидая приезда короля во Львов, призвал туда своего товарища, гетмана польного коронного, Феликса Потоцкого, и многих сенаторов, панов и военных чиновников. Вдруг к нему явился саксонский офицер с собственноручным письмом короля Августа, извещавшим о неожиданном приезде царя в Раву. Король писал, что постарается удержать царя, и приглашал гетмана приехать для свидания с ним. Любопытство и желание видеть царя в Польше, особенно такого царя, которого называли чудом среди монархов, заставили панов гетманов поторопиться; мы собрались поспешно и прилично. Случилось это в 1698 году, после праздника ев. Иоанна (т. е. после 24 июня). За четверть мили перед Равою гетманы и сопровождавшие их паны сели на верховых лошадей, их окружил отряд отборной конницы до полутора тысячи. На рынке города Равы мы увидали королевские палатки, примыкавшие к еврейским домам, в которых квартировали царь и король. Король ожидал нас в палатке и, поговорив немного с отцом моим, сказал: «Мой гость немного своенравный, потому пойду спрошу: много ли лиц он пожелает принять вместе с вашею милостию?» Возвратившись, король сказал, что царь желает видеть только гетманов и сенаторов, потому пригласили нас только 8 человек (меня в качестве русского воеводы), и король провел нас частным ходом чрез заднюю улицу в дом, где царь остановился. Отец мой сказал приветственную речь по-польски, благодарил за честь, оказанную посещением королю и всей Речи Посполитой, и вспомнил о древней дружбе и союзе между обоими государствами. Во время этой речи царь как будто несколько отстранялся, когда же мой отец кончил речь, он быстро подошел и сказал: «Благодарю вашей милости, шосьте брата моего Августа королем обрали»; затем он уверял нас в дружбе своей к полякам. Вслед затем король пригласил царя и всех нас присутствовавших к обеду, приготовленному в другом доме. В средине стола сидели король и царь; последний с левой стороны, потому что он все-таки настаивал на своем incognito. Затем возле короля мой отец и все мы, польские сенаторы; возле царя его посланники, а за ними саксонские генералы. За обедом случилось три происшествия: первое – все мы допьяна напились, второе – царь приказал принести драгунский барабан и исполнил на нем все сигналы так искусно, как не сумел бы исполнить ни один музыкант в армии. Виновником третьего происшествия был пан Потоцкий, тогда стражник коронный, а впоследствии воевода белзский; рассердившись за то, что его не допустили к царю и не пригласили к столу (хотя та же участь постигла и моих братьев, обозного и хорунжего коронных), он побил пана Пребендовского, управлявшего в то время двором королевским. Его насилу успокоили тем, что допустили его после обеда в царскую комнату.

Целую неделю прожили мы на глазах у обоих монархов, наши же собственные глаза были слишком слабы для того, чтобы прозреть дела, занимавшие венценосцев; они очень секретно, без ведома Речи Посполитой, трактовали тогда о тяжелой войне со Швециею и обязались действовать совместно. Для того чтобы прикрыть свои переговоры благовидным предлогом, король пригласил одних только гетманов, будто на тайное совещание, мне же предоставил честь быть на этой конференции в качестве переводчика, знающего французский и русский языки. На совещании король жаловался царю на германского императора за то, что он, без ведома своих союзников, подписал предварительные условия мира с Турциею в Карловице, весьма для нас тягостные, именно условие, по которому каждому признавалось право на те области, которыми он владел; между тем мы не завладели никакою турецкою областью, а турки сохраняли Каменец². Затем он спросил царя, какие инструкции он дал своим уполномоченным в Карловице: подписать ли трактат совместно с императором, приняв это условие, или продолжать войну с турками в случае, если император, отставши от союзников, заключит трактат только от своего имени? Царь ответил: «Хотя указанный пункт для меня не вреден, ибо я овладел славным приморским городом Азовом и двумя турецкими крепостями, расположенными на Днепре: Аслан-керменом и Кизик-керменом, однако, ради любви к брату моему Августу и ради интересов Речи Посполитой, я готов продолжать войну с турками, хотя бы император и заключил отдельный мир без нашего участия». Все это говорил он, согласившись предварительно с королем, для того чтобы скрыть условленную войну против Швеции, предполагая вести ее без согласия Речи Посполитой. Кончил он речь свою уверением, что он останется верным союзником Речи Посполитой и братом и другом короля Августа и т. и. Таким образом, мы, поляки, не имели и тени подозрения относительно шведской войны и заключенного с королем по этому поводу союза, пока дело это не разразилось два года спустя.

Между тем мы провели целую неделю среди пьянства и маневров саксонского войска, которого от 7 до 8 000 кавалерии и пехоты король собрал под Равою. Оба монарха забавлялись ежедневно маневрами и потом сильно пили. Царь, одетый в простое серое плате, страшно бегал по полям во время маневров. Однажды в толпе на него нечаянно натолкнулся лошадью конюший польного гетмана, Феликса Потоцкого. Царь немедленно ударил его нагайкою. Тогда конюший (не знаю, узнал ли он лицо или нет) обнажил саблю; то же сделали его товарищи и быстро бросились на него. Царь бежал от них, пока кто-то, узнав его, не крикнул: «Остановитесь, это царь». Царь прибежал, запыхавшись, к королю, возле которого стояли мы с отцом, и сказал моему отцу: «Твои Ляхи хотилы мене розрубаты!» Отец мой хотел немедленно произвести следствие и наказать виновных; но царь остановил его, утверждая, что он первый кого-то ударил; вероятно, он не желал придавать дела огласке. Моего отца царь полюбил чрезмерно и повторял ему несколько раз: «Если бы ты был моим подданным, то я бы уважал тебя и выслушивал, как отца». Меня всегда называл «сусидом» по поводу Белой Церкви, и ради этой чести я должен был пить вместе с ним водку, пока от нее не заболел. Наконец, кончивши частные переговоры с королем, царь уехал в королевской коляске, в сопровождении своих тележек, направляясь через Литву в Москву, а гетманы возвратились во Львов, ожидая прибытия туда короля.

Официальные донесения и частные письма

Ч. Уитворт

Чарльз Уитворт (1675–1725) происходил из аристократической английской семьи и с юности готовился к дипломатической карьере. Получил он и соответствующее воспитание и образование. Так, он сопровождал своего наставника и покровителя Джорджа Стенни, влиятельного дипломата и интеллектуала, в его миссиях при германских владетельных домах.

27 лет от роду он получил самостоятельный дипломатический пост резидента при независимом имперском городе Регенсбурге. Это было весьма ответственное назначение, ибо с 1663 года Регенсбург стал местом проведения постоянного рейхстага Священной Римской империи германской нации. В периоды заседаний рейхстага в Регенсбург съезжались не только все владетели входивших в состав империи государств, но и представители ведущих европейских держав. Это был один из тех центров, где вершилась европейская политика. Для Уитворта это была первоклассная дипломатическая школа.

И не случайно через два года его назначают чрезвычайным посланником в Москву. Вена, столица империи, и Москва искали путей сближения. Уитворт прибыл в Москву в 1705 году, в разгар так называемой войны за испанское наследство, главными противниками в которой были Священная Римская империя и Франция.

Он быстро наладил доверительные отношения с главой Посольского приказа, руководителем внешней политики генерал-адмиралом Федором Алексеевичем Головиным, и несколькими «сильными персонами», близкими к царю. Они снабжали его необходимой для дипломатической игры информацией. Это было тем более важно, что одной из главных обязанностей Уитворта было познакомить Лондон с реальной ситуацией в Московском государстве. После поражения русской армии под Нарвой Петр упорно и не без успеха добивался реванша, но при этом желал заключить мир с Карлом XII на приемлемых условиях. Ему нужны были посредники, и здесь он рассчитывал на английскую королеву Анну. Это делало Уитворта значительной фигурой в глазах как Петра, так и его окружения.

Уитворт по окончании своего пребывания в России (1710 год) составил для английского правительства документ, названный «О России, какой она была в 1710 году», где суммировал главные сведения, собранные им за годы своей миссии. Лондону важно было понять – какую позицию выгодно занять по отношению к меняющейся на глазах огромной стране.

Читатель же познакомится с еще более содержательным и увлекательным текстом – донесениями Уитворта в Лондон, где умный и проницательный дипломат делится с королевским статс-секретарем своими наблюдениями за жизнью страны. Перед нами разворачивается подробная картина политической и экономической жизни в России, населенная многообразными персонажами из окружения царя. Но центральное место отведено самому Петру.

Функцию точного и осведомленного информатора Уитворт выполнил с блеском. Он снабдил Лондон обширными сведениями – вплоть до полного состава русской армии. Не столь удачными были результаты в области политики и экономики. Королева Анна не решилась выступить посредницей между воюющими Россией и Швецией. Петр был разочарован, что сказалось на его отношении к Уитворту. Решить экономическую задачу – обеспечить английским купцам режим полного благоприятствования – помешали интриги Меншикова, связанного с группой английских предпринимателей, давно укоренившихся в России.

Уитворт уезжал в марте 1710 года разочарованным, но тем не менее готовым продолжать свою работу в России. Выполнив несколько важных поручений английского правительства в разных столицах, в том числе в Берлине и в Вене, Уитворт в качестве чрезвычайного посла в январе 1712 года вернулся в Россию и пробыл там полгода.

До своей смерти в 1725 году Уитворт занимал еще несколько высоких постов при европейских домах, но его миссия в России была наиболее сложной и чрезвычайно ценной для изучения петровской эпохи. (Имена автора и его корреспондента приведены в современной транскрипции.)

Публикуется по изданию: Сборник Императорского русского исторического общества. Т. 39. СПб., 1884.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 21 февраля 1705 г. (4 марта 1705 г. н. ст.)

18 февраля я имел честь писать вам из Смоленска. На следующее утро я выехал их этого города в сопровождении 12 солдат и того майора, который принимал меня в качестве пристава, или пограничного комиссара. Когда я прощался с воеводой, он сказал мне, что царь через несколько дней уезжает в Воронеж для осмотра своих судов, что мне, следовательно, необходимо ехать со всевозможной поспешностью, если я намерен еще застать его величество в Москве. Получив такое предуведомление, я ехал безостановочно и употребил на всю дорогу только 8 дней.

Английский консул Гудфелло встретил меня приблизительно на полпути, сообщил несколько сведений о дворе и народе и возвратился в Москву, опережая меня.

25-го вечером¹, миль 18 не доезжая до столицы, меня встретил стольник (один из дворян, прислуживающих царю за столом); он привез мне привет от начального президента посольской канцелярии², Федора Алексеевича Головина, и приглашал меня торопиться, так как царь решил выехать из Москвы немедленно по моем прибытии. Услыхав это, я заявил, что лучше согласен, предоставив семье своей следовать за мною как она знает, один выехать в ту же ночь далее на почтовых, чем стать в чем-нибудь помехой его величеству или потерять хотя бы минуту из того короткого времени, которое он намерен провести в Москве. Пользуясь удобным случаем, я кстати выразил желание освободиться от торжественного въезда. Ее величество, говорил я, не ожидала, чтобы этой церемонии удостоен был ее уполномоченный, не имеющий чести носить титул посла, потому я не приготовился к такому представительству и взял с собою только необходимое для домашнего обихода и для приличного исполнения своих служебных обязанностей; но стольник отвечал, что мое желание совершенно неосуществимо, так как царь намерен воспользоваться случаем и показать всему свету свое особенное уважение к ее величеству Уже все готово к моему приему, стольник же назначен присутствовать при нем в качестве царского комиссара³.

27-го меня привезли в расположенный в полумиле от Москвы красивый дворец, принадлежавший покойному дяде царя, Нарышкину. Там я был принят с полным почетом и провел ночь и следующее утро.

28-го наш консул, Гудфелло, явился со всеми английскими купцами сопровождать меня при въезде в город. В конце предместья я увидал стольника с одиннадцатью каретами; в каждую из них впряжено было по шести лошадей. Тут же стояло множество верховых. При моем приближении стольник выслал ко мне английского переводчика сказать, что встречает меня по царскому велению, с поручением приветствовать меня и проводить в город. Мой прежний пристав, майор, попрощался со мною; стольник же спешился, прошел немного более полудороги ко мне навстречу, затем сказал краткое приветствие от имени царя, однако без утомительного повторения всего титула царского, как это делывалось прежде при подобных церемониях. Обменявшись первыми приветствиями, мы двинулись далее в следующей процессии: 1) 160 верховых с саблями наголо; 2) семь пустых карет, принадлежащих главным министрам царя; 3) четыре собственные царские кареты, из которых в последней сидел я с приставом и с переводчиком; возле кареты шло шесть человек пешком; 4) английские купцы все вместе, верхами; 5) три мои подручные лошади; 6) мои две кареты, запряженные в 6 лошадей каждая; 7) 3 воза; на них уложено было двадцать небольших санок, в которых прибыли мои слуги и кладь. В такой процессии меня везли шагом через весь город; причем от времени до времени несколько раз делались (как мне кажется, умышленные) остановки. Прошло около четырех часов, пока мы, наконец, прибыли в Немецкую слободу, ко дворцу, построенному покойным генералом Лефортом. Там приготовлено было для меня очень хорошенькое помещение и, согласно обычаю, принятому для всех посланников, поручику с 36 солдатами приказано было содержать при мне постоянный караул. Кроме того, приехав, я встречен был подарком от царя: он прислал мне вина, меду и других угощений.

На следующее утро я призван был на частную аудиенцию в дом, принадлежащий начальному президенту, где царь принял меня без всяких церемоний; там же я имел честь представить кредитивы верительные грамоты> ее величества, высказав при этом приличные случаю уверения в ее дружбе и уважении к особе царя. Государь отвечал в весьма милостивых выражениях и прибавил, что в тот же вечер отправляется в Воронеж, но что я могу обращаться со всем, что окажется нужным, к начальному президенту, который письменно известит его обо всем, что я имею предложить более конфиденциально. Затем я откланялся царю, который в ту же ночь и уехал.

Это происходило в последний день русской Масленицы, после которой здесь три дня проводят в строгом посте и в молитве; все дела останавливаются, потому начальный президент извинился, что не может видеть меня ранее, чем завтра поутру. Таким образом, я с этой почтой не в состоянии ничего ответить на ваши вопросы о торговле, хотя и начинаю опасаться, как бы не встретилось более затруднений, чем я предполагал.

При московском дворе, по-видимому, надеялись, что я прислан с предложением посредничества ее величества в войне со шведами. Его приняли бы здесь чрезвычайно охотно. Граф Головин сам не раз высказывал это Гудфелло и до моего приезда, и после, прибавляя, что в случае, если цель моего прибытия такова, я могу надеяться на благосклонное отношение его величества и к другим моим предложениям. Эта надежда, быть может, и была главною причиной необычайного почета, оказанного мне при въезде. Действительно, все москвитяне, с которыми мне до сих пор приходилось разговаривать, не стесняясь, высказывают глубокое желание мира, который – они полагают – мог бы после блистательных успехов русского оружия в последнюю кампанию заключиться с выгодою для России.

Государь, однако, продолжает военные приготовления и к лету думает выставить в Литве 60-тысячную армию. По дороге я встретил огромный обоз медных орудий, отправленных к Смоленску, за которым должны последовать транспорты с бомбами, гранатами и прочими боевыми снарядами.

Сам царь намеревается пробыть в Воронеже около месяца, и, вскоре по возвращении своем в Москву, снова уедет отсюда, чтобы стать во главе армии на время предстоящей кампании⁴; потому мне приходится просить вас – не откажитесь дать инструкцию, следовать ли мне за государем в этот поход?

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 28 февраля 1705 г. (11 марта 1705 г. н. ст.)

21 февраля я имел честь отправить вам отчет о непродолжительной аудиенции у царя перед его отъездом в Воронеж. При этой аудиенции комната была до того переполнена разными чинами, что мне неудобно было и упомянуть о каких-либо подробностях данного мне ее величеством поручения. Для переговоров по этому поводу царь указал, во время своего отсутствия, обращаться к начальному президенту посольской канцелярии и генерал-адмиралу Федору Алексеевичу Головину, который пользуется репутацией самого рассудительного и самого опытного из государственных людей государства Московского. Он несколько лет тому назад был губернатором Сибири, затем одним из послов, сопровождавших царя в его путешествии 1697 года; но в этих должностях Головин не научился ни одному из иностранных языков и держит при себе переводчика, который говорит по-немецки. Для иностранцев, имеющих сношения с Головиным, это составляет серьезное неудобство.

Религиозные обязанности и дела отсрочили обещанное мне свидание с Головиным до 24-го. В этот день, не допустив меня явиться к себе, как я желал, он счел нужным посетить меня первый и привез с собою своего секретаря-голландца и двух дьяков, чтобы они присутствовали при нашей беседе. По его приглашению я сообщил данные мне поручения:

1) Главная цель моей миссии, сказал я, дать царю устно новые и более полные уверения в том, что королева глубоко уважает его и дорожит дружбой с ним, как уже заявляла прежде в своих письмах.

2) Я сообщил о намерении ее величества поддерживать установившиеся добрые отношения с царем, о ее желании вступить с ним в более тесный дружественный союз ради обоюдных выгод в промышленных и торговых делах, страдающих в настоящее время от многих затруднений, которым подданные ее величества, торгующие в России, подвергаются с некоторых пор, к общей невыгоде обеих наций. С разрешения ее величества и поощряемые ею англичане, прибавил я, достаточно доказали свое расположение к торговле с Россией. За последние годы число английских судов в русских портах сравнительно с прежними годами увеличилось в восемь или в десять раз, что значительно повлияло на умножение царских пошлин и доходов царя, а также на общее благосостояние его народа; но по спискам судов, прибывающих в Архангельск, легко усмотреть, что в последнюю навигацию наша торговля упала почти на треть. Можно опасаться, как бы она не уменьшилась и еще более, если не будет принято поспешных мер для прекращения тех неприятностей и недоразумений, которые крайне смущают торговцев.

3) Упомянув о слухе, будто сэр Робинзон высказал что-то о намерении ее величества миновать царя, не заботиться о его интересах в случае заключения общего мира, я сообщил о данном мне приказании заявить, что если сэр Робинзон позволил себя подобные намеки, он сделал их, не имея на то никаких полномочий, что ее величество, в случае переговоров о мире, никак не пренебрежет интересами царя. Я также счел уместным выяснить это дело и указать причину возникших опасений и недоразумений, о которой при проезде через Данциг подробно осведомился у самого сэра Робинзона и у сэра Краненбурга.

На все эти заявления Головин отвечал: так как никакое посольство, никакое предложение не может доставить царю более удовольствия, чем то, которое дает ему уверение в дружбе ее величества, – государь, со своей стороны, конечно, готов по возможности содействовать всему, что способно поддержать и развить эту дружбу; потому его царское величество готов войти и в более тесный союз с королевой ради торговых выгод и т. д.; но так как подобное дело требует времени и соображения, он просит меня изложить в проекте все, что я имею предложить по этому поводу. Я заметил, что не могу взять на себя такого шага, не получив на то определенных полномочий, но полагаю, что в сущности под союзом дружбы разумелось устранение затруднений, препятствующих в настоящее время нашей торговле, и разрешение подданным ее величества вывозить произведения царских владений, преимущественно же смолу, деготь и прочие принадлежности кораблестроения. Тогда Головин пожелал узнать, будут ли эти предметы вывозиться из Архангельска или через Балтийское море, по которому и путь ближе, и перевозка названных предметов удобнее? В ответ на это замечание я выразил надежду, что царь, конечно, не предполагает возможным стеснять торговцев в выборе порта, предоставив им покупать и вывозить товары, откуда и как они сочтут для себя более выгодным.

Касательно обид, на которые жалуются купцы, Головин заметил, что необходимо в точности расследовать это дело: при каких обстоятельствах оно происходило и возможно ли помочь ему? Я обещал через несколько дней доставить письменное изложение жалоб, которые желательно было бы видеть удовлетворенными.

Затем Головин перешел к опасениям, как бы королева не миновала царя при заключении общего мира, хотя, по его уверению, государь никогда не признавал этих опасений, принимая в соображение свои добрые отношения к королеве и старинную дружбу, так прочно установившуюся между народами английским и русским. Что же касается до слухов, дошедших до царя, о нескольких выражениях, которыми будто бы обмолвился сэр Робинзон, до толков, помещенных в печати, и других частных сообщений, – государь всегда был уверен, что те или другие намерения известного характера приписываются ее величеству именно потому, что до сих пор царь постоянно доверялся дружбе королевы и принял ее посредничество при определении одной статьи последнего договора с королем польским. Затем Головин, в доказательство доверия, которое, по словам его, царь неизменно оказывал ее величеству, привел следующий факт:

Несколько месяцев тому назад в Москву явился французский посланник, сохраняя свой приезд в большой тайне, ни словом не предуведомив о своем прибытии, и от имени короля предлагал царю заключить выгодный союзный договор; предлагал добрые услуги и посредничество короля для заключения мира со Швецией под условием, чтобы царь отрекся от интересов и посредничества ее величества и ее союзников. Государь немедленно отправил его обратно с сухим отказом на оба предложения, заявив, что до сих пор не имел повода не доверять расположению своих старых друзей.

Заметив, что я в своих ответах умышленно избегаю слова «посредничество» и придерживаюсь исключительно общих уверений в дружбе и добрых намерениях ее величества, Головин счел нужным приступить ко мне более настойчиво и спросил, не имею ли я каких-либо особенных поручений именно по этому делу, по которому царь уполномочил его выслушать меня? Я ответил отрицательно, прибавив, что, по сведениям из лучших источников, для такого предприятия обстоятельства еще не достаточно назрели со стороны короля шведского. Головин возразил, что в Москве нимало не озабочены решениями и планами короля шведского, что «Господь, когда придет время, сокрушит гордыню и упрямство» (это его подлинное выражение), что в данную минуту царь желал бы только увериться в намерениях ее величества.

Далее он пустился перечислять действительные причины, вынудившие Россию начать настоящую войну со шведами: насильственный захват нескольких провинций, по справедливости принадлежащих государству Московскому; притеснения и обиды, которым подвергались русские купцы в шведских портах Балтийского моря; личные оскорбления, нанесенные царю в Риге, где с его послами обошлись как со шпионами, где он сам однажды подвергся опасности попасть в плен; когда же царь обратился к королю шведскому, требуя удовлетворения за эти обиды, король, вместо удовлетворения, издал декрет, в котором оправдывал и одобрял поведение губернатора, будто речь шла о споре между частными лицами из его подданных. Эти обстоятельства еще осложнились тем, что шведская печать продолжала отзываться о царе и его послах с крайнею непристойностью, несмотря на старание царя не допускать в издаваемых им актах ни малейшего выражения, способного нарушить уважение, которым коронованные особы обязаны друг другу.

Во всем вышеизложенном вы потрудитесь обратить внимание, какое особенное значение Головин придает той части данных мне инструкций, которая упоминает о желании ее величества вступить в более тесный дружественный союз ради торговых выгод; как ему хотелось понять ее буквально и как он часто возвращался к ней. Легко заметить, что здесь желали бы заключить формальный торговый договор с ее величеством. Когда я познакомил Гудфелло с этим обстоятельством, он заявил, что проживающие здесь англичане будут очень рады договору, так как до сих пор ведут торговлю только в силу простого царского разрешения, не имея никаких официальных данных, на которые бы их льготы и привилегии могли опираться, кроме контракта с табачной компанией, большинство статей которого уже не раз было нарушено. Да, может быть, царь и не считает себя особенно обязанным соблюдать условие, заключенное только с частными людьми: с собственными подданными царь обращается совсем произвольно, выполняя и отменяя данные им обещания, милости и грамоты по усмотрению; сделать необходимое, собственно говоря, отступление от этого обычая в пользу иностранцев, может быть, действительно крайне неприятно и неудобно для русского правительства. Я, впрочем, высказал Гудфелло, что не могу входить в дальнейшие подробности по этому поводу, не могу сделать ни малейшего шага, способного в чем-нибудь обязать ее величество, пока не получу на то более определенных инструкций и пока не буду убежден, что это дело не противно интересам и намерениям королевы. Потому прошу вас, не откажитесь снабдить меня распоряжениями по этому вопросу: если же найдено будет, что начать переговоры о трактате ее величеству выгодно, вы, надеюсь, пришлете мне проект статей и все прочее, что сочтете нужным для данной цели.

Я держался той же осторожности, избегая выражений, которые бы позволили подразумевать в них намек не предложение посредничества со стороны ее величества, так как имел основание полагать, что, при малейшем ободрении в моих словах, этого посредничества стали бы просить формально. Но я позволю себе ожидать ваших дальнейших указаний для моего руководства и по этому предмету, к которому здесь, вероятно, возвратятся, по крайней мере, когда предположат, что я успел получить ответ на мои настоящие письма.

Между тем я постараюсь доставить возможное удовлетворение английским купцам, которые теперь заняты изложением своих жалоб. Гудфелло полагает, что такой образ действия наиболее удобен; я не должен с первого раза являться специальным покровителем табачной компании, так как такое покровительство могло бы вызвать прямой отказ; он советует указать на ее жалобы в ряду других жалоб. Хотя компания, действительно, терпит жестокие притеснения по многим статьям контракта, заступничество за нее, надо полагать, встретит сильный отпор, так как главный любимец царский, Александр Данилович, относится к ней крайне враждебно и, благодаря его наветам или по другим причинам, о которых я покуда сведений не имею, царь лично не расположен к ней. Вследствие всего этого, Гудфелло как будто сомневается, чтобы для нее возможно было достигнуть значительных облегчений, разве какая-нибудь сторонняя благоприятная случайность приведет царя в добродушное настроение.

Со следующей почтой надеюсь вполне разъяснить положение этого дела и вообще прислать вам отчет о жалобах проживающих здесь англичан.

Перед своим уходом Головин, от имени царя, предложил мне пользоваться обычным содержанием, положенным для посланников при московском дворе, и, выслушав мой отказ, спросил: снабжен ли я положительною инструкцией отказаться? Получив отрицательный ответ, он стал уговаривать меня – не быть первым, не желающим принять от его государя знаков милости и благоволения. Но я отвечал, что, имея честь служить ее величеству и получая от нее вполне приличное содержание, не могу и думать о получении еще каких-либо пожалований от иностранного государя без положительного приказания с ее стороны. Головин выразил желание, чтобы я при первом удобном случае испросил инструкции по этому вопросу.

22-го вечером любимец царский, Александр Данилович, выехал отсюда на почтовых в Смоленск, откуда он отправится в Литву для осмотра московской армии и с целью по возможности устроить в княжестве ряд складов для лучшего продовольствия армии следующим летом. Но главная цель его странствований, полагаю, – повидаться где-нибудь с королем польским и условиться с ним об операциях предстоящей кампании. В день своего отъезда он пригласил меня к обеду, при чем я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого, красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке⁵ и присутствовал на обеде вместе с Федором Алексеевичем Головиным и с председателем военного совета Тихоном Никитичем <Стрешневым>, который прежде был дядькой царя и до сих пор пользуется его доверием.

Москвитяне держатся старого стиля, потому и я, по-прежнему, буду держаться его в своих письмах, тем более что это согласуется с английскими обычаями.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 14 марта 1705 г. (25 марта 1705 г. н. ст.)

Седьмого числа текущего месяца я имел честь подробно познакомить вас с затруднениями, на которые преимущественно жалуются проживающие здесь английские купцы.

По этому поводу я 11 марта передал графу Головину памятную записку, перевод которой при сем прилагаю. Он может понадобиться для лучшего уразумения ответов, которые будут получены от царских министров.

Позвольте мне также сообщить вам некоторые сведения о боевых силах царя и об их военной организации, которая совершенно несходна с прежней.

Москвитяне прежде регулярного войска не имели, а в минуты опасности каждая область призывалась выставить десятого, двадцатого, тридцатого человека. Эти ратники обязаны были сами содержать себя, а по окончании похода распускались по домам, к обычным своим занятиям.

Дед царя, Михаил Федорович, первый устроил четыре полка пехотной стражи, названной стрельцами; а отец нынешнего государя, Алексей Михайлович, потерпев многие тяжелые неудачи в войнах, веденных им со Швецией и Польшей, и убедившись, как мало необученная толпа пригодна для военного дела, прибавил еще 16 полков, которые, вместе с прежними, составили войско в 20–24 тысячи человек. В мирное время большая часть его оставалась в Москве, где под стрелецкие жилища отведена была обширная слобода; остальные стрельцы располагались гарнизонами в разных пограничных местностях. Это устройство, кажется, дано было стрельцам по образцу турецких янычар. Но по тому же примеру стрельцы уже через несколько лет стали обнаруживать слишком явное неповиновение властям, опасное для страны. В течение шести лет они оказались виновными в четырех⁶ ужасных мятежах, во время которых умертвили значительное число дворян, ограбили дома их, вынуждали государей покидать город ради личной безопасности и вообще чинили всякие беспорядки. Когда их простили за последний бунт, они все подписали новую грамоту, в которой, обещая смириться, отдавали себя и семьи свои на самые лютые пытки в случае, если когда-нибудь снова изменят закону и дисциплине. Несмотря на это, в 1698 году, в отсутствие государя, вспыхнул новый мятеж. Он мог окончиться низвержением царя с престола, если бы не был подавлен генералом Гордоном.

После стольких явно изменнических поступков немыслимо было долее полагаться на обещания и раскаяние мятежников, почему по возвращении царя несколько тысяч стрельцов выслано было охотиться за соболями, в Сибирь, других отправили рыть траншеи в Азов, а несчастные остатки этой рати, не замешанные в бунте, изводятся теперь в Литве и на границах Ингерманландии. Имя стрельцов предано забвению, московские дома их снесены, и едва ли что-нибудь осталось от них, кроме воспоминания об их преступлениях и казнях.

В замену этого войска царь начал формировать регулярные полки и устраивать их по немецкому образцу. По наиболее достоверным исчислениям, которые мне удалось добыть, в его армиях числится теперь до ста тысяч человек, кроме казаков. В этот счет включены войска, расположенные в Литве и Ливонии, шеститысячный отряд, действующий в Саксонии, и все гарнизоны обширного пространства от Астрахани, Азова и Киевского края до Смоленска, Нарвы и Архангельска.

В виду этих расчетов, вы, конечно, потрудитесь заметить, что «тмы» москвитян, обыкновенно наполняющие газеты, исчезают при ближайшем наблюдении, и хотя царь, как неограниченный повелитель над жизнью и имуществом своих подданных, и мог бы выставить в поле многочисленные толпы, как, пожалуй, и делывали некоторые из его предков, он, надо полагать, не в силах содержать большего количества регулярных войск, чем теперь. Когда царская армия потерпела поражение под Нарвой в 1700 году, в ней было не более 32 000 человек, хотя русские перед битвой и шведы после сражения уверяли, будто москвитян было более ста тысяч. И в прошлом году, при взятии Нарвы, в царском войске было только 12 000 пехоты и столько же драгун. Русские лагери бывают очень пространны вследствие закона, которым на каждые 6 пехотинцев полагается повозка, лошадь и слуга, ненужные в день боя и сильно мешающие передвижениям, что, впрочем, сознается, и эти порядки будут, кажется, изменены в настоящую или в следующую кампанию.

Высылаю вам список всех сил, назначенных для действия в Лифляндии и Литве в течение нынешнего лета. Из них лучшие – от 36 до 40 тысяч человек – двинутся в поле, а остальные расположатся в Нарве и по окрестным гарнизонам. Здесь рассчитывают, что к ним присоединится еще гетман Мазепа с 15 или 20 тысячами казаков, с которыми регулярное войско должно сойтись около Киева. Но еще до сих пор остается нерешенным, постарается ли царская армия соединиться с королем польским, как предполагалось в конце прошлой кампании, или осадить Ригу. Последнее много вероятнее.

Пехота вообще обучена очень хорошо, и офицеры говорили мне, что не могут надивиться рвению простых солдат к делу с тех пор, как им выяснили лежащие на них обязанности. Оба гвардейские полка и полк ингерманландский хорошо вооружены и хорошо одеты, а большая часть остальных полков довольно посредственно снабжена амуницией и огнестрельным оружием. Как бы то ни было, на всю эту армию можно смотреть покуда не иначе как на собрание рекрут, потому что большинство полков сформировано не более двух лет тому назад. Эта слабая сторона могла бы, конечно, в значительной степени восполниться способными офицерами, но, как слышно, в них, особенно в генералах, чувствуется большой недостаток. Все здешние плотники и кузнецы в данное время заняты выделкой рогуль, которыми решено снабдить все батальоны, так как пик русские не употребляют.

Я имел уже честь сообщить вам, что здесь негде добыть рослых и сильных лошадей, потому в царской армии собственно кавалерии нет, зато государь в последнее время сформировал 16 драгунских полков, преимущественно из дворян и землевладельцев, которые обязаны отправлять службу как простые солдаты, но на собственный счет. Они ездят на легких татарских лошадях и выдержали несколько удачных стычек со шведскими отрядами в Лифляндии; но сомнительно, чтобы в правильном бою они могли устоять против шведских кирасир, которые имеют значительное преимущество перед ними, так как снабжены и лучшими лошадьми, и лучшим оружием.

Что касается казаков, они несколько похожи на имперских гусар и скорее пригодны для секретов и перестрелок, чем для правильных военных действий. Из них одни вооружены коротенькими ржавыми ружьями, другие – луками и стрелами. Они обязаны являться на службу по призыву царя и в том количестве, в каком царь сочтет нужным созвать их.

Артиллерия в настоящее время замечательно хорошо устроена, и генерал Огильви говорил мне, что ни у одного народа не встречал такого уменья обходиться со своими пушками и мортирами, как в прошлом году у русских под Нарвой⁷. Недавно отлито сто новых медных орудий разных калибров, большая часть которых уже отправлена в Смоленск со многими мортирами, со значительным запасом бомб, гранат, пороха и прочих боевых припасов, которых здесь вполне достаточно, так как за последние годы открыты многие залежи прекрасной железной руды, а селитры с Кавказа доставляется даже более, чем нужно. Русские начали также выделывать мушкеты и пистолеты, добыв нескольких оружейников из Берга, из владений курфюрста пфальцского; эти мастера изготовили оружие для многих полков, но виденные мною образчики их работы очень неудовлетворительны. Со временем, впрочем, оружейное дело здесь, вероятно, усовершенствуется.

Содержание всей этой армии обходится царю не более двух третей той цены, в которую то же количество войска обошлось бы всякому другому из европейских государей, так как русские, имеющие достаток, обязаны нести службу на собственный счет или за крайне незначительное вознаграждение; расходы идут единственно на иностранных офицеров и на простых пехотных рядовых. Я, впрочем, нахожу, что здесь даже суммы, необходимые для таких расходов, собирать очень затруднительно. Это одна из причин того, что большинство солдат одето и вооружено не так, как бы можно было ожидать, глядя издалека. Богатство страны отнюдь не соответствует ее пространству: золотых и серебряных руд еще не разыскано; торговля далеко не стоит на надлежащей степени развития, хотя и возрастает с каждым днем.

Чтобы помочь этому недостатку в деньгах, купцы после начала войны обложены многими новыми повинностями, преимущественно же их обязывают обменивать определенное число наличных ефимков⁸ на местную государственную монету, что крайне выгодно казначейству, так как оно, приняв наличный ефимок в шестидесяти копейках и расплавив его, чеканит из него сто двадцать копеек.

Царь, находясь при своей армии, до сих пор никогда не являлся ее начальником; он состоит только капитаном бомбардирской роты и несет все обязанности этого звания, а молодой царевич, сын его, числится солдатом в гвардейском Преображенском полку. Это, вероятно, делается с целью подать пример высшему дворянству, чтобы и оно трудом домогалось знакомства с военным делом, не воображая, как, по-видимому, воображало себе прежде, что можно родиться полководцем, как родишься дворянином или князем. В этом году между фельдмаршалом Шереметевым и фельдмаршалом Огильви, как слышно, идет спор, которому из них достанется высшее начальство и кто будет командовать в случае, если им придется действовать вместе. Прошлого года такого вопроса не возникало; у каждого из них была отдельная армия. Хотя генерал Шереметев старший фельдмаршал, Огильви – более старый воин; он не хочет уступить, а потому, надо полагать, постарается убедить государя, чтобы его величество сам принял на себя верховное начальство; тогда оба фельдмаршала будут равно подчинены ему.

10 марта сюда прибыл из Воронежа царский вице-адмирал, голландец Крюйс, и сегодня же вечером думает на почтовых отправиться к Ладожскому озеру, где примет на себя командование собранным вокруг Петербурга небольшим флотом, который, по словам Крюйса, будет состоять из двенадцати 24-30-пушечных фрегатов, 8 меньших судов, 4 бригантин, 4 брандеров и 7 галер.

Скажу кстати несколько слов о большом царском флоте, который строится в Воронеже, – городе, расположенном на Дону (Танаисе), приблизительно за 400 английских миль от Москвы. Там уже почти готово 40 или 50 военных судов. На самом большом из них поставлено 80 или 90 пушек, но в воде оно сидит только на 13 футов, потому что плоскодонно. Первый опыт кораблестроения был не особенно удачен: плотники употребили в дело сырой лес, потому корабли и галеры стали распадаться уже года через два после постройки, не принеся ни малейшей пользы. Но эти суда теперь сломаны, и, благодаря усердию нескольких корабельных мастеров из англичан, заменены новыми, которые (по словам офицеров) очень прочно и хорошо построены. В будущем году большинство из них можно будет спустить вниз по реке, хотя, как мне передавали из очень верного источника, понадобится почти два года, чтобы провести их из Воронежа в Азов вследствие короткого лета и перекатов, на которых они будут стоять в ожидании половодья. Впрочем, царь, чтобы сколько-нибудь помочь беде, делает приспособления вроде тех, которые употребляются в Голландии для подъема военных судов на эллинги. Целью его настоящей поездки отчасти и было желание взглянуть, насколько этот опыт окажется удачным.

Выход из Дона в Черное море ниже Азова тоже очень затруднителен по причине обильных песков, которые заволакивают устье реки и, при береговых ветрах, лежат не глубже девяти футов под водою. Потому царь в низине Меотийского болота, милях в десяти от Азова, основал еще новый город, названный Таганрогом, где предполагается построить мол, далеко выдающийся в море, для защиты судов от непогоды и для их зимней стоянки. В этих двух гаванях в настоящее время находится двенадцать больших военных кораблей и восемь галер, но на каждом судне не более трех сведущих матросов, остальной же экипаж состоит из русских, еще не обучившихся морскому делу.

Так царь положил широкое основание развитию своих морских и сухопутных сил. Мощью собственного гения, почти без сторонней помощи, он достиг успехов, превосходящих всякие ожидания, и вскоре, конечно, возведет свое государство на степень могущества, грозную для соседей, особенно для Турции.

Его величество произвел также коренные изменения в одежде русских. Во всем этом большом городе не встречается ни одного человека, занимающего некоторое положение, иначе как [одетого] в немецкое платье. Одною из самых трудных задач было склонить москвитян к разлуке с длинными бородами: многие из знатнейших бояр расстались с ними в присутствии царя только потому, что его воле противиться было нельзя. Простые люди, впрочем, не так легко поддавались новой моде, пока у городских ворот не стали взимать штрафов со всякого входящего или выходящего с необритой бородою, причем плата требовалась каждый раз, как бы кто часто ни проходил воротами. Таким образом, наконец, и простой народ заставили покориться.

Царь свершил также много других великих реформ, чрезвычайно полезных стране. Хотя доброе дело еще не доведено до совершенства, надо удивляться, как много его величество сделал в короткое время, не вызвав никаких смут; это должно приписать единственно счастливым способностям государя, его любознательности и трудолюбию. Невзирая на неудовлетворительные стороны своего воспитания, он трудом и наблюдательностью приобрел почти универсальные познания.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 25 апреля 1705 г. (6 мая 1705 г. н. ст.)

Я в прошлом письме имел честь сообщить вам, что царя ожидали сюда в конце недели. Его величество, действительно, 19-го выехал из Воронежа, но вместо того, чтобы направиться к Москве, проехал несколько миль далее вниз по Дону с целью присутствовать при спуске шести новых кораблей. Теперь он находится на возвратном пути оттуда и прибудет сюда непременно в ночь или завтра поутру. На время своего очень непродолжительного пребывания здесь он, говорят, остановится в доме Стайльса. Это обстоятельство, свидетельствующее о доверии и близости царя к Стайльсу, дает мне повод опасаться, что мои переговоры по делу о вывозе смолы и дегтя и вообще по делам, затрагивающим интересы этого господина, представят большие затруднения.

19-го наследник, царевич Алексей Петрович, выехал из Москвы и неторопливо отправился в Смоленск, откуда он последует за отцом в предстоящую кампанию.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 2 мая 1705 г. (13 мая 1705 г. н. ст.)

27 апреля царь прибыл сюда из Воронежа с очень небольшою свитой. Я немедленно отправился с визитом к графу Головину и напомнил ему о давно ожидаемом ответе на мою записку, прибавив, что должен отнестись к ней серьезнее, чем когда-либо, в виду краткого времени, которое его величество намерен провести в Москве. Граф обещал поспешить насколько возможно.

29-го царь присутствовал при бракосочетании г. Эйзенбрандта (своего последнего комиссара при дворе императора китайского), на которое, по его приказанию, был приглашен и я. Его величество принял меня вполне милостиво. Я был очень удивлен, не видя ни странных церемоний, которыми прежде в России сопровождался брачный обряд, ни безмерной попойки, которой опасался. К концу праздника царь приказал ввести в комнату русского солдата, захваченного шведами в плен при беспорядочном отступлении саксонских и польских войск в конце последней кампании. Этот молодец рассказал, что взят был вместе с 45, большею частью больными, товарищами. Несколько месяцев спустя шведы хладнокровно отрезали пленникам по два пальца правой руки и затем отпустили их на родину с этой постыдной меткой. Глубоко взволнованный таким поступком, царь публично заявил, что, хотя шведы и стараются выставить его и русский народ варварами и плохими христианами, он может призвать весь мир и преимущественно тысячи шведов, находящихся в плену в России, свидетелями, что никогда ни с одним из неприятелей не обращался так недостойно. Он прибавил, что бедных солдат ему, конечно, очень жаль, но поступок шведов выгоден для него: он намерен зачислить в каждый полк по одному из пострадавших, как живой образец товарищам, чего можно ожидать от беспощадного врага в случае плена или поражения.

На другое утро государь отправился говеть к Троице. Это знаменитый и очень богатый монастырь милях в пятидесяти от Москвы. Он составляет такую же святыню, как храм Богоматери в Лоретте, в Италии, или келья Св. Девы (Maria-Zell) в Штирии, и не многие из русской знати решаются предпринять что-либо серьезное, не поклонившись святителю Сергию, которому приписывают многие чудеса и которого чтут наравне с главным покровителем русских, святителем Николаем. У царя, впрочем, есть и особая причина ехать на богомолье: при его ежегодных посещениях Троицкий монастырь подносит ему обыкновенно в дар от десяти до пятнадцати тысяч фунтов стерлингов в знак признательности за свои доходы и привилегии, которые остались нетронутыми, несмотря на то что права прочих монастырей значительно ограничены за последнее время⁹. Его величество возвратился сюда прошлою ночью и в конце этой недели отъезжает к армии.

Потрудитесь принять во внимание, что эта постоянная суета не дала мне почти никакой возможности поговорить с царем о делах. Я снова обратился к графу Головину, который 30-го числа минувшего месяца сообщил мне, что ответ на мою записку готов, одобрен его величеством и передастся мне, как только он будет переведен на голландский язык. Я избрал этот язык для переговоров, так как царь сам прекрасно понимает его, а мне не хочется вполне зависеть от переводчиков. Граф прибавил, что впоследствии нам необходимо будет иметь одно или два совещания по этому же вопросу, для чего он намерен остаться в Москве дней шесть или восемь долее, чем государь.

Затем, спросив, решился ли я следовать за царем на время кампании, он прибавил, что его величество предоставляет мне в этом полную свободу, но очень будет рад, если я последую за ним, что, впрочем, необходимо, если королева думает приступить к торговому договору, который, в данную минуту, государь готов заключить на условиях весьма выгодных для английской нации, предполагая открыть торговлю Балтийским морем. Этим путем Россия не надеется и не желает провозить какую-либо военную контрабанду, способную вызвать справедливое преследование со стороны короля шведского, а только думает открыть доступ обыкновенным товарам для местного потребления и приобрести возможность доставлять на иностранные рынки произведения прибрежного края, которые иначе залеживаются и портятся или должны отправляться в Архангельск с большими хлопотами и расходами. Я отвечал, что не могу высказаться по предложенному вопросу, пока не узнаю воли ее величества, однако выразил мнение, что планы царя вряд ли осуществимы в настоящее время, так как слышно, что шведы летом намерены блокировать Петербург и Нарву эскадрой в двадцать военных кораблей и не допускать к этим берегам ни одного купеческого судна. Граф выразил недоумение, как шведы могут считать блокированною местность на том основании, что в прилегающем море плавает несколько кораблей, когда она вполне открыта для сухопутных сообщений, так как нигде поблизости неприятеля нет, и тем более когда корабли обыкновенно держатся на расстоянии, которое не позволяет им господствовать над входом в гавань. Как пример недействительности блокады граф указывал на то, что вопреки шведской эскадре, крейсировавшей в балтийских водах летом прошлого года, русские поддерживали постоянное сообщение морем между Нарвою и Петербургом и не потеряли ни одного из сотен мелких судов, которым сообщение это было поручено.

Я должен сознаться, что недостаточно знаком с нашим морским законодательством и с обычаями морского дела, потому не могу вести прений с русскими министрами по затронутому вопросу; не знаю я и правил, которыми эскадры ее величества руководствуются, крейсируя у берегов Франции; как они при многократных блокадах Дюнкирхена держались относительно кораблей под нейтральным флагом, нагруженных обыденным товаром; потому я должен почтительнейше просить ваших инструкций – как отвечать по этим вопросам, с которыми ко мне, по-видимому, еще обратятся не раз, так как царь до того горячо стремится положить начало торговле Петербурга, что я надеюсь обеспечить флот ее величества всевозможными запасами на все время настоящей войны, беспошлинно или за самую незначительную пошлину и притом без всяких обязательств с нашей стороны, если Англия получит от Швеции разрешение торговать с одним из портов Балтийского моря, не осаждаемых и не блокируемых с суши и с моря в данную минуту.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 9 мая 1705 г. (20 мая 1705 г. н. ст.)

Второго мая я имел честь сообщить вам, что накануне вечером царь возвратился от Троицы, где говел. Мне передали, будто он намерен выехать из Москвы на следующий же день, потому я просил графа Головина известить меня, когда удобнее явиться к его величеству и пожелать ему доброго пути. Граф обещал исполнить мою просьбу, но прибавил, что царь, кажется, намерен сам осчастливить меня своим посещением. Действительно, вечером государь прибыл ко мне и милостиво принял от меня скромное угощение. С ним были только граф Головин да еще четверо или пятеро из русской знати. Царь, по-видимому, был в прекрасном настроении.

Когда стол убрали, он посадил меня возле себя и приказал мне поблагодарить ее величество за присылку уполномоченного к московскому двору, при котором уже давно не появлялось ни одного официального лица от английского правительства. Он поручил мне также засвидетельствовать ее величеству, что высоко ставит и ценит ее дружбу и лично ее особу и рад будет случаю доказать, что слова его – не пустые уверения. Доказательство этому, прибавил он, найдете и в переданных мною графу Головину распоряжениях по поводу вашей записки. Затем он пригласил меня следовать за ним во время кампании, при которой могут встретиться случаи, о которых уместно будет сообщить мне.

В ту же ночь царь отправился далее в Смоленск, но, отъехав миль пять от Москвы, почувствовал сильный приступ лихорадки, который принудил его возвратиться в столицу. Собственно болезнь постигла его еще в Воронеже и постоянно беспокоила его в последнее время, но он надеялся сломить ее путешествием и усиленным движением. Обычные пароксизмы <приступы>, действительно, не повторялись последние три-четыре дня, но с тех пор возвратились с большею силой, чем когда-нибудь, и поездку в армию приходится отложить до выздоровления, которого царь ждет с крайним нетерпением; он часто повторяет, что присутствие его в армии необходимо: дней десять тому назад ей приказано было не трогаться с места и не предпринимать ничего до приезда государя.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 13 июня 1705 г. (24 июня 1705 г. н. ст.)

В своих письмах к вам я так часто упоминал о царском любимце, что, полагаю, не излишне будет хотя несколько познакомить вас с его личностью, пока не представится безопасного случая препроводить вам более полные о нем сведения. Это человек очень низкого происхождения, необыкновенно порочных наклонностей, вспыльчивый и упрямый. Мне передавали из довольно достоверных источников, что он не умеет ни писать, ни даже читать. Низкое происхождение не дало ему случая получить образование, а прямое возвышение на высшие должности помимо всякого подчиненного положения лишило его возможности сделать личные наблюдения или научиться чему-нибудь из собственного опыта. Между тем он своим рвением и вниманием к царской воле сумел войти в беспримерную милость к царю: он состоит дядькой юного царевича, губернатором Ингрии, да, собственно, и всего государства Московского, в котором ничто не делается без его согласия, хотя он, напротив, часто распоряжается без ведома царя в полной уверенности, что распоряжения его будут утверждены. Он заявляет притязания на такую же неограниченную власть в армии, что уже не раз вызывало и, вероятно, еще не раз вызовет серьезные столкновения с фельдмаршалом Огильви; фельдмаршал же Шереметев терпит от него еще большие стеснения и неприятности. <…>

Полагают, что с его же помощью король польский убедил царя подвинуться далее в Литву, отложив осаду и бомбардирование Риги до другой кампании. Этого, впрочем, следовало желать. Русская армия, о которой я 14 марта сообщил вам самые обстоятельные сведения, состоит приблизительно из сорока тысяч человек русских регулярных войск, из пятидесяти тысяч казаков, из неопределенного числа поляков и литовцев и пятитысячного отряда саксонской конницы, вверенной генералу Пейкулю. Вы уже знаете, как мало следует полагаться на численность и доблесть поляков или казаков; несмотря на это союзники, доверяя общей численности своего войска, намереваются вступить в решительную битву со шведами (которые, как они надеются, вынуждены будут раздробить свои силы и не смогут противостоять русским) и отступят от этого рискованного намерения разве только поближе взвесив угрожающую опасность и предостережения генерала Огильви. Действительно, в случае, если существующая русская армия будет расстроена, трудно сказать, откуда царь возьмет другую на ее место; литовцы, конечно, примкнут к победителю; между тем граница прикрывается от неприятеля только Смоленском (французы, перейдя Шварцвальд, достаточно доказали, что леса и горы преодолимы). В особенности, однако, следует опасаться, как бы, при первой неудаче, здесь не вспыхнуло серьезного мятежа со стороны дворян, раздраженных против любимца царского, или духовенства, недовольного уменьшением своих доходов, праздников и церковных торжеств, или самого народа, который вообще ропщет против насильственного введения иноземных обычаев и новых тяжких поборов.

Вы легко поймете, что письмо это следует хранить в большой

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Главная квартира в Гродно, 10 ноября 1705 г. (21 ноября 1705 г. н. ст.)

<…> Здесь находятся и важнейшие чины армии: генерал от кавалерии Шуленбург, генерал-лейтенант Венедигер, генерал-лейтенант Браузе, генерал-лейтенант Алард, генерал-майор Бирен, генерал-майор Гольк и полковник Армстедт. Шестеро последних предназначаются на царскую службу; они очень кстати пополнят комплект офицеров, недостаток которых мог оказаться гибельным в день битвы.

Генерал-лейтенант Шенбек, прослуживший царю три года, получил отставку и отпускается домой во внимание к его преклонным летам и болезненному состоянию. Но в этой милости отказано сотне немецких офицеров, из которых одни хотели оставить службу вследствие ее неустройств, другие – вследствие бесценности русской монеты, которую здесь принимают только по очень низкому курсу. Генерал Огильви на свою просьбу об отставке еще не получил никакого ответа. <…>

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Главная квартира в Гродно, 17 ноября 1705 г. (28 ноября 1705 г. н. ст.)

17 ноября [1705 г.] я имел непродолжительное совещание с графом Головиным, причем пожелал узнать, что царь думает по поводу вопросов, которые так долго остаются не решенными в наших переговорах? Граф извинился, ссылаясь на суету, в которой двор непрерывно находился во все продолжение кампании, но подал надежду, что дня через два или три вопросы эти будут рассмотрены.

Затем он высказал, что царь по-прежнему желал бы доказать державам свою готовность прекратить пролитие христианской крови и охотно бы вступил в переговоры о мире; для этой цели он считает более достойным обратиться к посредничеству ее величества, так как при трактатах своих с Польшей обязался принять посредничество союзников. Между тем царь до сих пор не знает, согласна ли королева взять на себя заботу об этом деле; потому он просит меня склонить сэра Робинзона, чтобы и он, со своей стороны, приложил все старания получить от ее величества приказание позаботиться о царских интересах, особенно в виду того, что король прусский, по-видимому, более чем когда-нибудь настаивает на переговорах. Царь также желал бы содействия ее величества общему размену пленных, о чем я имел честь писать вам подробно 24 октября.

19-го вечером царь с несколькими из важнейших своих сановников неожиданно посетил прусского посланника, причем, как я слышал, выразил желание, чтобы король продолжал заботиться о заключении мира. Царь особенно настаивал, чтобы король прусский осведомился у короля шведского, нельзя ли прийти к соглашению с ним на разумных основаниях или, по крайней мере, не склонится ли он на христианские увещания об освобождении несчастных, которые томятся в долгом плену, на условии общего размена или взяв с освобожденных слово не служить в армии в продолжение настоящей войны?

Потрудитесь обратить внимание, что царь более чем когда-нибудь серьезно расположен к мирным переговорам. Это объясняется стечением многих обстоятельств: он опасается за ход войны, который все еще не решителен, и утомляется тяжким образом жизни, который начинает отзываться на его здоровье; страна источена рекрутскими наборами и обеднела от податей на содержание армии и уплату субсидии королю польскому. Негодность русской государственной монеты (которую москвитяне привезли и сюда) влечет за собою большие беспорядки в расходах и вызывает неудовольствие как у офицеров, так и у солдат. Русские завидуют полякам, да и не вполне уверены в намерениях короля. Кроме того склонности союзных монархов мало сходны, хотя король польский при каждом столкновении выказывает необычайную снисходительность и умеренность. Ко всему этому прибавьте общее недовольство в Москве, образчик которого правительство видело в недавнем астраханском бунте¹⁰; он и до сих пор, очевидно, не вполне усмирен, хотя донесения и стараются смягчить истинное положение дел.

Вчера я имел аудиенцию у царя, который обещал переговорить о моих делах с графом Головиным в тот же вечер или сегодня и затем дать мне окончательный ответ, так что со следующею почтой надеюсь прислать вам более полный отчет, а пока употреблю все средства, чтобы доставить удовлетворение нашим купцам…

Р. S. Сию минуту прусский посланник уведомил меня, что завтра рано поутру он выезжает в Берлин. Надо полагать, что царскому посещению придано более значения, чем угодно сознаться посланнику. Не могу, впрочем, сказать, касается ли предположенная поездка мирных переговоров или вопроса об очищении Курляндии¹¹.

Р. S. Прусский посланник, зайдя ко мне с прощальным визитом, рассказал, будто царь наконец согласился очистить Курляндио на известных условиях, на которые еще неизвестно, согласится ли король прусский. Это и составляет причину предстоящей поездки посланника в Берлин.

Посредничество, которого от вас домогаются, судя по характеру домогательств, вероятно, требуется очень серьезными обстоятельствами, но в то же время не похоже, чтобы царь или шведы склонились на какую-нибудь сделку, пока они считают себя еще в силах продолжать войну; кроме того ради чести и выгод королевы не желательно допускать посредничества между воюющими сторонами помимо участия ее величества. Сэр Робинзон еще прежде выражал мне свое мнение о том, как Швеция расположена встретить предложения о мире; а так как кампания этого года прошла почти исключительно в передвижениях и лагерных эволюциях, без видного дела, она, полагаю, изменила положение вопроса разве в том отношении, что король шведский еще на год приблизился к своему разорению. Что же касается до сделанного вам предложения об обмене пленных, я, согласно приказанию ее величества, сообщил о нем шведскому посланнику как о вести, которая может быть полезна его государю. Получив ответ от него, я в состоянии буду судить, какого успеха можно ожидать при дальнейших переговорах по этому поводу, и тогда испрошу новых распоряжений у ее величества. Я желал бы, чтобы вы по-прежнему, присылали нам подробные известия и старались разузнать, какими условиями мира могли бы удовольствоваться царь и шведы при настоящем положении дел. <…>

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Главная квартира в Гродно, 8 декабря 1705 г. (19 декабря 1705 г. н. ст.)

24-го минувшего октября я имел честь сообщить вам о желании московского двора, чтобы ее величество приняла на себя посредничество по заключении мира между ним и Швецией или, по крайней мере, по вопросу о размене пленных или о разрешении им проживать в Англии и Голландии под обязательством не служить более в рядах армии в течение настоящей войны. Я каждый день ожидал вашего ответа в надежде предупредить собственноручное письмо от царя к ее величеству по этому поводу; 17 декабря, однако, он вручил мне прилагаемое письмо, а граф Головин дал мне копию (или, вероятнее, перевод) с него.

Царь спрашивал меня также, писал ли я об отправке в этом году корабля в Петербург с разрешения короля шведского? Государь желает только присылки из Англии некоторых медикаментов, вин и других припасов для собственного употребления, так как, чувствуя себя нездоровым, намеревается полечиться и пожить в Петербурге весною недель пять-шесть. Его величество уверял меня, что сам всегда готов сделать в десять раз более для короля шведского, если он пожелает. Это по крайней мере умеренно и любезно и вызывает на доброжелательный ответ. <…>

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 17 декабря 1707 г. (28 декабря 1707 г. н. ст.)

Неделю тому назад, едва начав письмо к вам, я должен был оставить его, чтобы поспешить на свидание с царем, в дом некоего полковника Брильи, куда мне назначено было явиться к государю, который прибыл в Москву несколькими часами ранее, чем его ожидали; потому я поручил секретарю своему отправить отчет о царском приезде (5 декабря) и о других здешних событиях, и сэр Льюис, вероятно, уже передал вам этот отчет; он не настолько важен, чтобы повторять его еще раз.

Его царское величество принял меня весьма любезно, со знаками особого почета, и в разговорах со мною о разных предметах провел большую часть праздника, который состоял из ужина и бала и продолжался почти семь часов. Он не упускал случая выразить свое уважение к особе и дружбе ее величества и приказал мне засвидетельствовать ей благодарность за недавние знаки благорасположения к нему. Царь также очень почтительно упоминал о Шоуэлле и выражал крайнее сожаление о печальной судьбе этого адмирала¹².

Так как со времени последнего пребывания царя в столице прошло два года, до его приезда отложено было такое множество дел, что все время его отдано работе: каждое утро он занят в совете со знатнейшими лицами, толкуя о настоящем положении дел, об увеличении армии, об усилении флота и укреплении Петербурга и вообще о приготовлениях к защите страны. Нескольких из главных заговорщиков, заключенных здесь еще со времени астраханского бунта, снова допрашивали в присутствии царя; других, замешанных в донском мятеже, пытали с целью узнать, кто их сообщники и чего они домогались, но несчастные упорно утверждали, что учиненный ими беспорядок был вспышкою, вызванной неосторожной строгостью Долгорукого и его отряда, который, под предлогом разыскания дезертиров, грабил жителей и обманывал станичных старшин¹³.

В это дело замешано было около двух тысяч русских беглецов и семисот конных казаков, которые, после убийства Долгорукого и его солдат, бросились в степь, вероятно с целью скрыться у кубанских татар, состоящих под покровительством Турции, но другие казаки погнались за ними, атаковали, рассеяли их, захватили несколько пленных, некоторых из них наказали самовольно, отрезав им носы и уши, а других отправили сюда. Между этими мятежниками, как я слышал, вовсе нет лиц сколько-нибудь выдающегося положения. Мне люди сведущие говорили, будто мятеж еще не прекращен, будто тысячи четыре всякого люда снова взялось за оружие; так что и здесь, и в Воронеже собирают войско для подавления мятежа с помощью прочих казаков, которые все еще остаются верными его величеству. Один молодой человек, пользующийся большой милостью у царя, Кикин, с поспешностью отправлен к Мазепе, гетману других казаков, некогда отделившихся от Польши, но какова цель этого посольства – не знаю.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 24 декабря 1707 г. (4 января 1708 г. н. ст.)

17/28 декабря я имел честь сообщить вам о чрезвычайной деятельности царя по приведению в порядок дел в Москве: советы собирались ежедневно без перерыва, военные распоряжения для предстоящей кампании закончены, между прочим сделано распоряжение об организации двадцатитысячного дополнительного войска и о пополнении армии тридцатью тысячами новобранцев. Так как в прошлом году военных действий происходило мало или, можно сказать, вовсе не происходило, вы могли бы удивиться, каким образом в полках могла оказаться такая убыль людей, если бы не слыхали о беспорядочном ведении дела кавалерийскими офицерами в Великой Польше. Драгун осталось около 16 тысяч человек из 30 тысяч: рекруты набирались силою, потому множество солдат бежало; например, из одного драгунского полка, недавно отправленного отсюда в Петербург, убежало 700 человек; из одиннадцати пехотных полков, расположенных здесь, разве найдется один, который потерял бы менее 200 человек, хотя еще два месяца тому назад они доведены были до полного комплекта. Эти беспорядки особенно усилились вследствие недостатка пригодных офицеров, способных внушить солдатам их обязанности и должным образом позаботиться об их содержании (в немногих полках, расположенных в Москве, найдете более двух капитанов и трех поручиков на 1200 рядовых).

Его величество озабочен также заготовкою денег для жалования и снабжения своих войск, потому он должен был вникнуть в баланс доходов и расходов, для чего потребовал отчета от всех управлений, и, найдя, что несмотря на удвоение налогов за последние годы доходы заметно уменьшились, назначил комиссию, которой поручил исследовать причины такого уменьшения и доложить ему о них. Но хотя царь никогда так ревностно не занимался гражданскими делами, наплыв разнородных забот до того велик, и времени для глубокого обсуждения их так мало, что придется удовольствоваться поверхностным исследованием и отчетом. Я, однако, надеюсь, что и такое исследование повлечет за собою некоторые перемены в пользу торговли, на улучшение которой я не премину при случае обратить внимание царя, хотя, конечно, в настоящее время его единственная цель – добыть для текущих расходов возможно больше денег, так как в них ощущается чрезвычайный недостаток.

Вы, вероятно, уже слышали, что отряд царских войск, получив несколько месяцев тому назад приказание разорить поместья короля Станислава на Силезской границе, выжег несколько деревень, а также городок Лиссу, где находилась в полном действии суконная фабрика. Мастеров с этой фабрики привезли сюда с целью построить такой же завод в Москве, но они подали царю прошение о разрешении им возвратиться домой, так как желаемой фабрики они устроить не могут за недостатком шерсти и прочих материалов.

День или два тому назад Кикин возвратился от гетмана Мазепы, а 21 декабря ст. ст. подполковник Рикман отправлен отсюда в Воронеж с поручением собрать отряд пехоты и драгун и присоединиться к казакам для подавления остатков недавнего мятежа на Дону.

22 декабря царь лично выбрал нескольких молодых людей лучших фамилий для отправки их за границу будущим летом.

Вчера один из английских инженеров получил приказание проложить прямую дорогу от Москвы к Петербургу, и партия рабочих назначена для прорубки лесов по его указанию. Ходят также слухи, будто вдовствующая царица и царевна Наталья, сестра государя, отправятся туда до наступления весны, но я полагаю, что никакого определенного решения еще не принято, и что оно будет зависеть от хода дел в Литве, куда его величество возвратится вскоре после Рождества.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 7 января 1708 г. (18 января 1708 г. н. ст.)

31 декабря (11 января) я имел честь сообщить вам, что его царское величество занят обычными в России на святках развлечениями: пением рождественских молитв и празднествами то в одном доме, то в другом, в сообществе со знатью и вообще с приближенными лицами. Он обошел все дома Москвы, которые обыкновенно удостаивает своим посещением, а в день нового года сам угощал знатнейших особ, причем празднество закончилось блистательным фейерверком. 2 января царь прибыл в Немецкую слободу и обедал во дворце князя Меншикова, когда явился посланный с известием, что король шведский двинулся со своею армией¹⁴. Хотя это известие старались сохранить в тайне, заметно было, что оно немало смутило настроение гостей; впрочем, царь оставался на празднике до вечера, а затем посетил все дома, которые полагал посетить на святках, но с некоторою поспешностью, выиграв день или два, чтобы затем немедленно отправиться к армии.

Дня два или три перед тем я просил Шафирова справиться, когда государю удобнее будет принять от меня поздравление с Новым годом, но ответа не получил; потому консул Гудфелло обратился с тою же просьбою к Кикину 4 января, когда царь ужинал у Стайльса, и мне назначена была аудиенция на следующий день в обыкновенной резиденции его величества – небольшом дворце села Преображенского (приблизительно в полумиле от Москвы; по его имени названный первый пехотный гвардейский полк, который в мирное время и стоит в Преображенском).

Я прибыл туда без всякой церемонии и стал говорить о письме ее величества и о врученном Матвееву меморияле касательно нужд купечества (и письмо, и мемориял царь получил), думая навести разговор на жалобы купцов. Порешив сделать последнее усилие в их пользу, я еще раз именем королевы просил царя покончить дело, которое тянется уже так долго. Государь не дал мне войти в подробности, коротко ответив, что сделает все возможное для королевы, но что множество забот не позволяет ему входить во все; что Господь возложил на царей в двадцать раз более дел, чем на всякое другое лицо, но в тоже время не дал им в двадцать раз более сил и способностей для выполнения этих дел. Ответив указанием на его горячую деятельность и природные дарования, я заметил, что просьба моя исполнима и разумна, что она уже рассмотрена и может быть немедленно удовлетворена одним милостивым решением; что, вполне ценя важность дел, занимающих царя, я не осмелился бы тревожить его своими жалобами, если бы возможно было согласовать молчание с моей стороны с моими обязанностями. На это царь возразил, что, конечно, моя обязанность говорить за своих соотечественников, но что и он обязан заботиться о своих интересах, и тотчас же, не дав мне возможности ответить, повернулся и ушел в другую комнату, не обращая более на меня ни малейшего внимания, не высказав даже тех пожеланий, которые он обыкновенно высказывает самым незначительным лицам, когда видит их в последний раз перед отъездом.

Я и прежде испытал, с какими неприятностями сопряжены хлопоты по делам нашего купечества и преимущественно по делам табачной компании, но никак не ожидал такого холодного приема и ответа, отнюдь не соответствующего проявлениям дружбы и уважения со стороны ее величества. Это обстоятельство еще более утвердило меня в убеждении, основанном на письме Шафирова, что все дальнейшие просьбы мои будут напрасны и что здесь я больше никакой пользы купцам принести не могу.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 10 марта 1708 г. (21 марта 1708 г. н. ст.)

<…> 26 минувшего месяца праздновался день рождения царевича-наследника Алексея Петровича, который некоторое время исправлял должность московского губернатора, посещает Боярскую думу и очень усердно занимается укреплениями. В этот день его высочество проводил бригаду новонабранных драгун до самой Вязьмы, города, расположенного на полпути к Смоленску.

Хотя письмо это уже и приняло необычный размер, позволю себе включить в него одно известие. 14/25 января и 14/15 февраля я имел честь сообщить вам о мятеже башкирских татар. Это богатый и многочисленный народ, живущий в богатых селениях на реке Уфе; он гораздо развитее калмыков и прочих татарских орд. Прежде, когда губернатором казанским был князь Голицын, они жили мирно, но когда к ним допустили прибыльщиков, край отягощен был притеснениями всякого рода, из которых особенно возмущало население насильственное крещение около 12 000 человек по православному обряду, и особенно выдается по наглости обложение пошлиною черных глаз – лучшего украшения местных жителей – и глаз другого цвета пропорционально тому, поскольку они отличаются от черных. К тому же несчастный народ не мог добиться никакого правосудия, пока не взялся за оружие. Теперь, после сильного побоища, мучителей удалили, а князя Голицына назначили на прежнюю должность, поручив ему притом разобрать жалобы башкир и удовлетворить их. Полагают, что эти меры скоро затушат мятеж с помощью десятитысячного войска, направленного к Казани и готового двинуться далее, в глубь башкирской земли, на освобождение городов, которые уже несколько недель держатся мятежниками в блокаде¹⁵.

Ч. Уитворт Шафирову (Приложение к письму 10/21 марта)

Москва, 4 марта 1708 г. (15 марта 1708 г. н. ст.)

Я желал бы возможно меньше беспокоить вас своими жалобами, но ежедневно проектируются меры, до того несообразные и тяжелые для купцов и торговли, что по долгу своему перед королевой и нацией я обязан заступиться за своих соотечественников. На прошлой неделе издан приказ отобрать у чужеземцев всех русских слуг без разбора в солдаты. И это делается единственно по наущению прибыльщиков, которые обещали князю набрать 2000 рекрут из лиц, проживающих у иностранцев в немецкой слободе, хотя я могу утверждать, что здесь не найдется и четырехсот человек, пригодных для военной службы; например, у англичан только сорок восемь русских слуг, включая стариков, дворников, ночных сторожей и ребят. Это распоряжение подало повод к разным насилиям: дома обыскивались солдатами, в суматохе много вещей украдено, людей силою вытаскивали из-за саней, волокли на улицу, не обращая внимания на ливрею, со многими обращались очень грубо, многие пострадали от своеволия толпы, не сдержанной никакою властью. Короче, трудно сказать, что более возмутительно в этом деле: самое распоряжение или его выполнение. Возможно ли требовать, чтобы чужеземцы проживали здесь без прислуги для своих обыденных потребностей; разумно ли лишать людей, вывозящих ежегодно на несколько сот тысяч местного товара, платящих царю несколько тысяч долларов разных пошлин, права нанять в помощь себе нескольких незначительных подданных царя? Если бы иноземцы держали у себя лиц, по рождению обязанных военной службой или беглых, потребовать таких людей было бы справедливо, но хозяева и выдали бы их по первому письменному требованию власти, не подвергая себя оскорблениям. Я, впрочем, после долгих хлопот получил наконец от Гагарина разрешение англичанам сохранить слуг, список которых и приказал составить для передачи ему.

Но успеешь устранить одну беду, как уже готова новая: теперь со всех домов слободы требуется человек с каждых трех печей для работ на укреплениях; и это требование выполняется также беспорядочно; людей уводят от хозяев силою. Я сейчас отправил Гагарину письмо с ходатайством за англичан, которые занимают только семь домов и держат только слуг, необходимых для своих семейств. Несправедливо привлекать лиц, не пользующихся привилегиями русских подданных, к уплате повинностей наравне с русскими: иноземцы уплачивают определенные налоги в Архангельске, платят на 10 % более, чем русские при ввозе товаров в царские владения, и этого достаточно. Вы очень хорошо знаете, что здесь все иностранцы и все дома их постоянно освобождались от всяких налогов. Это основная привилегия, гарантированная предками его величества, утвержденная и ныне здравствующим государем; ее нельзя нарушить без вреда нашей торговле, которая и без того ведется при неисчислимых неудобствах. Я полагал, что правительство имело достаточную возможность убедиться, насколько страна пострадала за последние годы от прибыльщиков: торговля пришла в упадок, доходы государевы уменьшились, все население недовольно, некоторые провинции доведены до открытого мятежа. Все эти результаты я не раз предсказывал, но мне редко верили, хотя я убежден в том, что их возможно было бы избежать, если бы все лица, облеченные доверием государя, подобно вам, держались в своих советах осторожности и умеренности и относились к своим обязанностям с действительною заботливостью.

Я никак не думаю, чтобы царь намерен был тревожить иноземцев при таких обстоятельствах: сомнительное положение дел на границе убивает торговлю, купцы боятся всякого дальнейшего риска, и тут-то, вместо покровительства, они со стороны правительства встречают только неудовольствия.

Ч. Уитворт статс-секретарю Харли

Москва, 10 марта 1708 г (15 марта 1708 г. н. ст.)

<…> Мое положение еще очень затрудняется нерасположением Меншикова, которое я навлек на себя, открыто защищая табачную компанию и успевая в защите наперекор ему. Правительство также не может простить мне разрушение его надежд на устройство табачной фабрики в России.

Несмотря на все это, если вы полагаете, что мое присутствие здесь необходимо для интересов ее величества, я подчинюсь вашему решению с той покорностью и удовольствием, с которыми обязан подчиняться лучшему из правительств; мои личные интересы и желания отнюдь не должны противополагаться вашим приказаниям.

Что же касается купцов, не знаю какую бы еще пользу я мог принести им. Опасаюсь, как бы торговый трактат не оказался почти шуткой при настоящих обстоятельствах; мало надежды и на дальнейшие успехи дела табачной компании; разве вы дадите себе труд как-нибудь выразить русскому правительству неудовольствие по поводу несправедливого отношения к ней. На этот случай долгом считаю заявить вам, что при русском дворе я редко добивался чего-либо ловкостью и убеждением; лучше действовало мое недовольство; я всегда находил, что здесь страх могущественнее чувства благодарности и справедливости. <…>

Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом

[Ю. Юль]

Командор Юст Юль (1664–1715) прошел путь от юнги датского королевского флота до командира военных судов и неоднократно участвовал в морских сражениях, проявляя незаурядное мужество и боевое искусство.

Он был, пожалуй, единственным профессиональным военным, выполняющим дипломатическую миссию при русском дворе, причем это было его первое дипломатическое поручение.

Посланником в Россию в апреле 1709 года был назначен военный не случайно. Выбор диктовала общая ситуация, которую обозначил переводчик первого русского издания записок Юля: «В Европе воевали почти повсюду. На юге и на западе шла борьба за испанское престолонаследие, в которой участвовали с одной стороны Испания, Франция и Бавария, с другой – Австрия, Англия, Нидерланды, Португалия и Савойя. Мало того что все эти державы воевали между собой – другие, в сущности, непричастные государства, как, например, Дания, посылали им вспомогательные войска. На востоке и на западе велась война между Швецией и Россией»[59].

Дания была активным участником антишведского Северного союза, куда входили Польша, королем которой был саксонский курфюрст Август II, а также Саксония и Россия.

Но юный шведский король Карл XII быстро вынудил Данию заключить мир. Войну продолжали Август II и Петр, с самого начала потерпевшие серьезные поражения. В 1706 году, разгромив саксонскую армию, Карл XII вывел из войны и Августа. Россия продолжала вести войну в одиночестве.

Однако война затянулась, русские одержали ряд побед, захватили значительные территории вдоль Балтийского моря. В этой ситуации датский король Фредерик IV, не смирившийся с поражением, решил выяснить, насколько велики шансы России на удачное завершение войны и нет ли смысла снова поддержать Россию.

Юст Юль должен был узнать, каковы ресурсы России, в каком состоянии находится ее армия, может ли Россия субсидировать Данию в случае ее вступления в войну.

Юль выехал в Россию в апреле 1709 года. Он писал в своих записках, которые он создавал на основе дневника: «8 апреля. <…> Когда я с одной стороны взвесил неприятности, ожидавшие меня среди народа еще грубого и неотесанного, и опасности столь дальнего и трудного путешествия, а равно расстройство здоровья, неизбежное при дворе, где чрезмерное пьянство в таком ходу, что нет возможности от него избавиться, когда с другой стороны принял я в соображение, что долг каждого подданного быть всегда готовым к служению своему государю, в особенности, когда дело касается столь важного и многозначительного поручения, как в данном случае, в переживаемые нами времена, моя покорность и всеподданнейшая любовь к всемилостивейшему моему государю одержали верх над всеми соображениями об опасностях и трудностях».

Судя по этому пассажу, Юль был неплохо осведомлен о нравах петровского окружения. И его опасения полностью сбылись. Однако, как человек мужественный и исполненный чувства долга, он прошел все испытания этими нравами.

Е. В. Анисимов остроумно заметил: «Дневник датского посланника при русском дворе Юста Юля (1664–1715) можно в шутку назвать „Дневником путешествия одного трезвенника в страну поклонников Бахуса “. Действительно, через весь дневник проходит отчаянная мысль о том, как трудно, невозможно работать в стране, повелитель которой стремится обязательно споить окружающих, в том числе и иностранных дипломатов»[60]. Любопытно, что жалоб на спаивание мы не встречаем, пожалуй, только в материалах Чарльза Уитворта. Очевидно, английский посол был на особом положении.

Надо иметь в виду, что еще в пути Юль узнал о результатах сражения под Полтавой, принципиально изменивших стратегическую ситуацию Северной войны. Интерес Дании к новому союзу с Россией резко возрастал.

Юль с трудом добрался до русской территории. Нарва, где он намеревался высадиться, была в руках русских, но море контролировал шведский флот. Юлю удалось прорвать блокаду. Не менее интересны и первые впечатления Юля от знакомства с нравами русских военных и чиновников, в частности, отношения с комендантом Нарвы.

При неприятии многого из того, что датский посланник увидел в России, он высоко оценил и личность Петра, и проводимые им преобразования. Главным результатом двухлетнего пребывания Юста Юля в России стали его обширные записки, фрагменты которых включены в данный том. Но, когда датский король предложил Юлю вернуться в Россию, то он, произведенный за дипломатические успехи в вице-адмиралы, категорически отказался, несмотря на всю свою преданность Фредерику IV. И главным его аргументом был страх перед тотальным пьянством.

Юст Юль закончил жизнь, как и подобает человеку такого типа. В августе 1715 года у берегов Померании произошло сражение между датским и шведским флотами. Победа осталась за датчанами. Но командовавший авангардом датского флота вице-адмирал Юль был убит ядром.

Публикуется по изданию: Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709–1711). М., 1900. Пер. с дат. Ю. Н. Щербачёва.

1709 г.

Сентябрь

3-го¹. Отчасти по причине бури, отчасти вследствие задержек на берегу секретарь миссии Фальк вернулся на судно лишь сегодня. Как он передавал, ему не позволили идти на шлюпке дальше устья Наровы и оттуда повезли в город верхом под стражею из двенадцати казаков; в Нарве поместили в одном доме, запретив как ему самому, так и находившимся при нем людям высовывать нос на улицу. После продолжительного сидения в означенном доме Фалька привели наконец к коменданту, полковнику Василию Зотову

Показав ему мой подлинный королевский проезжий лист, Фальк потребовал, чтобы меня встретили и пустили на берега; но комендант, подозревая, что под этим что-то таится, все не решался дать свое согласие и на тот раз велел только отвести Фалька в один дом, где он и провел ночь.

На следующее утро комендант пригласил его к себе в гости, но Фальку долго не удавалось убедить коменданта; наконец, следуя моему приказанию, Фальк сказал ему напрямик, что если он добром не разрешит мне высадиться и не захочет встретить мою особу <sic>, я, будучи послан его величеством королем датским к его царскому величеству с важным поручением, сойду на берег один, а судно со всем, что на нем находится, отправлю обратно, и если это возбудит неудовольствие, ответственность за то пред его царским величеством ляжет на него <коменданта>. Тогда он изъявил наконец согласие встретить меня и отослал Фалька обратно с провожатыми на шлюпку.

Насколько я мог судить, комендант отказывался встретить меня и выпустить на берег не столько по неприязни, сколько по невежеству: так как я пришел в сопровождении трех вооруженных неприятельских судов, то он вообразил себе, что датские флаг и судно представляют лишь западню и военную хитрость, скрывающую намерение сделать высадку и захватить его врасплох. В виду этого комендант для большей верности послал в Петербург к генерал-адмиралу Феодору Матвеевичу Апраксину за заключением и приказаниям, что ему в данном случае делать, а поэтому впоследствии и задерживал меня до тех пор, пока посланный в Петербург гонец не вернулся с ответом.

Получив эти сведения, я тотчас же отправился на берег в шлюпке вместе с секретарем миссии Фальком. На берегу, возле устья реки, меня встретил капитан-лейтенант Яков Андреевич Беклемишев, которому приказано было состоять при мне во время моего путешествия, делать необходимые заготовления и доставлять все нужное. Таких лиц, называемых по-русски приставами, в обычае назначать к приезжающим в Россию иностранным посланникам. Солдаты на берегу был поставлены предо мною в ружье. Затем меня пригласили в царский шлюп, высланный за мною для доставления меня в Нарву. На нем гребло восемь солдат, одетых в суконные мундиры couleur de fenille morte, т. e. коричнево-желтого цвета, как сухие листья, – с синими отворотами. Таков же был мундир солдат, стоявших на часах на берегу.

На упомянутой царской лодке я поднялся на веслах к городу, расположенному в двух милях от морского берега. Датская шлюпка и ялик с частью моих вещей следовали за нами. За четверть мили от города была устроена пристань для схода на берег. Здесь меня встретил один майор с двумя каретами, принадлежащими коменданту, и с несколькими заводным лошадьми: мне таким образом предоставлялось на выбор ехать в экипаже или верхом. Караулы, мимо которых я следовал, стояли в ружье. Прибыл я в город в 6 час. вечера в сопровождении командора Тамбсена. Там мне тотчас же отвели дом и, для оказания большого почета, поставили у моих дверей стражу из 12 солдат при одном унтер-офицере.

После того как я известил коменданта о своем приезде, он прислал одного майора благодарить меня и сказать, что сам он сейчас меня посетит; однако, после долгого промедления, велел извиниться: теперь-де ему нельзя – мешают обстоятельства, вследствие чего он вынужден отложить свое посещение до утра. Тем временем он прислал мне разного рода съестных припасов и напитков, меду и водки, а также кухонную посуду, которою я мог пользоваться до своза собственной моей посуды на берег. Пристав, высланный ко мне навстречу на берег, остался при мне для снабжения меня дровами и водою.

4-го. Часов в 9 утра меня посетил комендант; в свите его было несколько офицеров, приехавших верхом. Войдя в комнату, как сам он, так и бывшие при нем русские огляделись вокруг, чтобы отыскать на стене образ, и когда увидели его, перекрестились на него и поклонились; затем комендант поздоровался со мною. По всей России в обычае, чтобы в комнатах, в углу, обращенном к свету, непременно висело по одному или по нескольку образов, на которые входящие, не обращая внимания па присутствующих, как бы знатны они ни были, три раза крестятся и кланяются, и тогда уже приветствуют и кланяются сперва почетнейшему из находящихся в комнате, затем остальным, каждому особо.

Поклонившись на обе стороны, комендант извинился предо мною, что так долго не пускал меня на берег, подозревая во мне шведа, и на будущее время предложил мне всяческие свои услуги и внимание. Я осведомился, где могу застать царя, ибо мне приказано было ехать к нему как можно скорее, а также попросил коменданта сделать распоряжение относительно даровых подвод, помещения и суточных десяти ригсдалеров in specie <в частности – лат>, коими я имел пользоваться в силу заключенного в 1684 году между моим и его государями договора, копию с которого я ему тут же показал. Он отвечал, что не знает наверно, где в настоящее время находится царь; требования же мои, касающиеся договора, просил передать ему на письме и обещал послать их с нарочным на заключение генерал-адмирала Апраксина, каковое обещание он и исполнил в тот же день.

5-го. Я был зван на обед к коменданту. Обед происходил по русскому обычаю следующим образом. Прежде чем мы сели за стол, русские много раз перекрестились и поклонились на образа, висевшие на стене. Стол, накрытый человек на 12, был уставлен кругом блюдами; но блюда стояли возле самых тарелок, так что середина стола оставалась свободною; на этом свободном месте находился уксус, соль, перец и большой стакан с крепким пивом. На блюдах находились лишь холодные соленые яства: ветчина, копченые языки, солонина, колбаса, селедка, соленья; все это было очень солоно и сильно приправлено перцем и чесноком. За сею первою переменой последовала другая – из различных жарких. Третья перемена состояла исключительно из супов. Таким образом, порядок блюд за русским обедом совершенно обратен принятому в Дании.

Заздравные чаши пились так. Сначала комендант предложил мне выпить [за] здоровье царя. Чашу эту по русскому обычаю я пил лишь после того, как она обошла кругом всех и была пита всеми. То же произошло вслед за тем при чаше моего государя. Я рассказал коменданту, что в Дании, за посольскими обедами, на которых пьют чаши королей и государей, первую чашу называют patronanza, что означает, что чаша пьется вообще за здоровье всех царствующих государей; вторую – matronanza, т. е. общею чашей королев и принцесс; третья filionanza, т. е. чашею принцев, – и что когда таким образом [за] здоровье королей, королев и принцев пьется зараз, никто из них не умален в чести. Впрочем, я прибавил, что рассказываю это лишь в шутку, а не с тем, чтоб осуждать заведенный у них порядок. Комендант принял это весьма хорошо, сказав, что очень желал бы учиться и что несчастлив тем, что не видал света и чужих краев, как то удалось иным его землякам.

После того как мы встали из-за стола и русские снова перекрестились и поклонились на образа, прислуга внесла десерт, состоявший из фиников, имбирного варенья, каких-то персидских плодов, соленых огурцов, сырого зеленого гороха в стручках и сырой моркови.

Когда я уходил, комендант пошел впереди меня, ибо у русских принято, что гости, приходя, вступают первыми в дверь; при уходе же их впереди должен идти хозяин, дабы безопасно проводить их из дому. Комендант приказал отвезти меня домой в своей крытой повозке, в которой перед тем по его распоряжению меня привезли к нему.

6-го. Так как пятница, а равно и среда, у русских дни постные, или рыбные, как у католиков пятница и суббота, то я распорядился чрез пристава (какового, в сущности, в Дании назвали бы дворецким), чтоб сварили к обеду рыбы: однако пристав все-таки обедать не остался, узнав, что у нас в обычае варить рыбу в том же котле, в котором варится и говядина. По его словам, это было великим грехом.

В этот же день на берег доставлены остальные мои вещи и люди при посредстве русской лодки, после того как шведский капитан Анкарстиерна предоставил этой лодке безопасно забирать на рейде мои вещи, в чем выдал мне письменное удостоверение за своею рукой.

7-го. В Нарве я видел многих русских из числа так называемых князей и бояр. Слово «князь» нельзя перевести по-датски иначе как Forste; тем не менее, в сущности, русские князья вовсе не князья и только наследовали этот титул от предков, некогда владевших уделами в качестве незначительных государей. Таких князей в России несчетное множество; по созданной их собственным воображением иллюзии и из гордости, они желают, чтоб их величали князьями, хотя титул этот так же мало к ним и к их положению пристал, как титул императора к царю, о чем будет сказано в своем месте.

Что касается бояр, то до нынешнего царствования они были в России высшими должностными лицами; в настоящее же время дети прежних бояр сохранили одно свое боярское звание без остальных преимуществ.

В Нарве подобных князей и бояр великое множество. Относительно их один артиллерийский офицер, по имени Коберг, рассказал мне следующее. Когда царь лично участвует в каком-либо походе, то в предупреждение мятежа рассылает рассеянных по всей России князей и важнейших лиц, в которых не уверен, в Петербург и в иные места, подальше от их имений, чтоб быть уверенным, что в его отсутствие они не составят заговора и не возмутят против него народа. По моему мнению, в России князья то же, что в Англии лорды².

Из многих лютеранских священников, живших в Нарве до взятия города царем, теперь остался только один, а именно Генрих Брюнинк, благообразный, ученый человек. Из гражданских же властей остался лишь один бургомистр Христиан Гётте <…>

10-го. Прибыли сюда из Петербурга два полка пехоты и один полк драгун; этими тремя полками командовали два немецких полковника, а именно vou Felsen <Фельзе> и Busk <Буш>, и один русский полковник. Солдаты означенных полков был одеты в мундиры французского образца, так как по всей России русское платье упразднено и заменено французским. Чтобы успешнее ввести эту реформу, царь велел повсюду в общественных местах прибить объявление о том, как должно быть сшито упомянутое платье, и приказал, чтоб всякого, кто войдет или выйдет из городских ворот в обычном длиннополом русском наряде, хватали, становили на колени и обрезали на нем платье так, чтоб оно доставало ему до колен и походило бы на французское. Исполнялось это особыми приказными. Царь велел также у всех городских ворот вывесить для образчика выкройку французского платья, которою русские имели руководствоваться, заказывая себе одежду.

Мне равным образом сообщали, что царь запретил всем русским, за исключением крестьян, отпускать себе бороду. До него в России, как в высшем, так и в низшем сословиях, было в обычае носить длинную бороду. Кто в настоящее время желает ее носить, тот должен платить с нее царю ежегодную пошлину в 10, 20 и даже 100 руб., смотря по соглашению с царскими придворными.

Я осмотрел городские валы и старую крепость, находящуюся внутри теперешних укреплений и городских валов. Высокие стены ее, построенные на старинный лад, не могут служить надежною защитой. Мне указывали место, где русские сделали приступ, когда брали город. Генерал-майору, командовавшему городским гарнизоном, жители ставили в вину его пренебрежение к русским и то, что он не стрелял по ним до тех пор, пока они не подвели траншей под самую крепость. При взятии города комендант Горн оплошал тем, что не рассчитывал, что неприятель пойдет на приступ раньше ночи, и в виду этого распустил на отдых большую часть гарнизона. Но царь приказал штурмовать среди дня, и люди его овладели валами менее чем в час с четвертью. Когда коменданта на его дому уведомили, что русские уже в городе, у него даже не случилось под рукою барабанщика, который мог бы пробить к перемирию. Царь был так разгневан прежними насмешливыми и высокомерными ответами коменданта на его требования сдать город, что, придя к нему, собственноручно избил его по лицу до синяков и велел посадить в острог, где он находился до тех пор, пока его не перевезли в Вологду и затем в Москву. Обрадованный столь быстрым и успешным взятием города, царь приказал щадить жителей; но все же русские солдаты, из рвения и кровожадности, погубили многих, несмотря на то что сам царь делал все, что мог, чтобы помешать кровопролитию, и собственноручно зарубил многих своих людей, ослушавшихся его повеления. Войдя в дом к бургомистру Христиану Гётте, он показал этому последнему свои окровавленные руки и сказал, что то кровь не его <бургомистра> горожан, а собственных его <царя> солдат, которых он убил, застигнув их нарушающими его приказание щадить жителей. Равным образом, увидав в одном месте несколько убитых горожан, царь поднял руки к небу и молвил: «В их крови я неповинен!»

12-го. Я послал к коменданту просить дров, в которых испытывал недостаток. В ответ он велел мне сказать, что не может отпускать мне дрова в большем количестве, чем теперь, до получения на этот предмет дальнейших приказаний, в виду чего я должен был покупать их для своего дома на свой счет. Уже и тут начала проявляться та русская скаредность и мелочность, с которыми впоследствии я хорошо ознакомился.

Во многих случаях мне приходилось убеждаться, что между немецкими и русскими офицерами царит большой разлад: русские следят исподтишка за всеми словами и действиями немцев, ища уличить их в чем-либо неблаговидном, так что здесь немецким офицерам приходится вести себя столь же осторожно, как если бы он жили в Венеции.

Как сказано выше, комендант Нарвы был человек весьма высокомерный и гордый; произведен он в полковники и назначен комендантом, не бывши до того на войне. У него в доме я часто видал, как обер-офицеры и даже майоры не только наливали ему вина и подавали пить, но и служили за его стулом, как если бы были его холопами.

Однажды, гуляя за городом, я зашел на один двор, принадлежащий бургомистру Гётте, который содержит там дубильное заведение для изготовления русской кожи. В Москве способ выделки этой кожи тщательно скрывается от чужестранцев. Однако, насколько я мог осведомиться, русская кожа приобретает свой запах и мягкость от особого «дегтярного масла», получаемого в большом количестве из Пскова. Это самое масло продается в аптеках как внутреннее средство для скота, в предохранение его от заболеваний по весне.

Кладбищем для нарвских жителей служит сад, расположенный неподалеку от вышеупомянутого двора, ибо русские не дозволяют горожанам хоронить покойников ни на церковном дворе, ни в самой церкви; впрочем, в церквах хоронить мертвых не дозволяется и самим русским.

13-го. В Нарву из Пскова и Смоленска прибыло более 20 000 мешков сухарей для солдат; ожидали также около 10 000 малых одноконных крестьянских подвод, имеющих [приказ] следовать за армиею. Достойно удивления, но притом вполне достоверно, что когда в той или другой крепости производятся какие-либо особенные работы или предпринимается поход, окрестным крестьянам за 50 и даже за 150 миль в окружности велят выезжать, каждому с подводою, на работу; при этом за свои труды они ничего другого не получают, кроме хлеба, каковым и довольствуются. Вообще крестьяне, равно как и солдаты, вполне довольны, когда имеют хлеб и чеснок, да порою немного муки, разведенной в горячей воде. Если у крестьянина падет лошадь, сам он все же остается на работе впредь до ее окончания или до смены его другим крестьянином, чего иной раз не случится и в течение целого года. Если умрет крестьянин, то и тогда беда невелика, так как край населен густо, по той причине, что парни вступают в брак 16[-ти], а девушки 14[-ти], иногда и 12[-ти] лет; таким образом, в 50 лет человеку нередко случается видеть своих правнуков, и, когда крестьянин умирает, всегда есть кому заменить его в хозяйстве. <…>

По приглашению коменданта я ездил с ним за город, в его экипаже, смотреть, как батальон его полка, состоящий из 700 человек, производит учение. Солдаты этого батальона были обучены так же хорошо, как любой датский полк. Разница заключалась разве в том, что все приемы они делали быстрее, чем наши солдаты, хотя делали их точно так же одновременно. Стрельбу они равным образом производили отлично, подобно любому иностранному полку, как <общими?> залпами, так и повзводно.

В четверти мили к югу от Нарвы находится большой, шумный, бурливый водопад, низвергающийся со скалы. Вытекает он из озера Пейпуса³, которое тянется до самого Пскова; около водопада в большом количестве ловятся лососи; несколько штук поймано было при мне, пока я там стоял.

19-го. Прибыл сюда из Петербурга генерал-адмирал Феодор Матвеевич Апраксин, встреченный с вала салютом из 51 орудия. Сестра его, ныне вдовствующая царица, была замужем за покойным братом царя⁴.

Так как я письменно уведомил Апраксина о моем прибытии в Нарву, то в виду моего положения, как посланника коронованной особы, вежливость, принятая между людьми, умеющими обращаться в свете, требовала, чтоб он первый сделал мне визит или по крайней мере прислал бы кого-нибудь уведомить меня о своем приезде. Но он не сделал ни того, ни другого, и мне пришлось с этим примириться, так как я нуждался в его поддержке против коменданта, который во многом проявил относительно меня свою невежливость. Я послал к Апраксину секретаря миссии Фалька передать ему мой привет и выразить радость по случаю его приезда. В ответ он тотчас же прислал ко мне майора, которому приказал меня благодарить и поздравить с приездом, в качестве посланника, в Россию, причем выразил надежду на скорое свидание со мною.

20-го. Я долго сидел дома, ожидая первого визита генерал-адмирала; наконец увидел, что он не намерен его сделать. Однако, так как для пользы королевской службы мне необходимо было получить сведения, где настичь царя, чтобы продолжать мое путешествие, и я полагал, что генерал-адмирал в состоянии лучше, чем кто-либо, сообщить мне эти сведения, коих я ни от кого еще не мог добиться, то я передал ему чрез секретаря миссии Фалька, что мне хорошо известно правило, принятое в Дании относительно первого визита, но что я не знаю, как поступают в подобных случаях в России, и что, так как я весьма желаю говорить с ним, то предоставляю ему самому назначить удобные для него час и место для первого нашего свидания, причем, впрочем, надеюсь, что он поступит относительно меня не иначе, чем как принято поступать в России с посланниками других коронованных особ.

Генерал-адмирал велел отвечать, что он несведущ во всех этих церемониях, но что, так как здесь оба мы чужие и проезжие, то не все ли равно, где нам свидеться, а потому, если мне удобно и я хочу сделать ему честь прийти к нему, он будет мне очень рад.

Я тотчас же пошел к нему, и так как кушанье стояло у него на столе, то он предложил мне отобедать. Я согласился, но такого плохого обеда мне никогда в жизни еще не приходилось есть, ибо по случаю постного дня на столе ничего не было, кроме рыбы: осетрины, стерляди и других неизвестных в Дании пород, воняющих ворванью. Вдобавок все яства были присыпаны перцем и крошеным луком. В числе других кушаний был суп, сваренный из пива, уксуса, мелко накрошенного лука и перца. За столом, согласно русскому обычаю, всякая заздравная чаша наливалась иным напитком и в другого рода стаканы. В особенном ходу был напиток, называемый «Астраханским пивом» и выдаваемый за виноградное вино, на самом же деле сваренный из меда и перцовки. Люди, знакомые с местными обычаями, уверяли меня, что напиток этот варится с табаком.

Адмирал казался очень любезным и веселым человеком. Он так же, как и другие, не знал, где застигнуть царя. Обещал сделать распоряжение относительно производства мне содержания согласно заключенному между Даниею и Россиею договору, заверил меня, что во всем, в чем может, будет к моим услугам, и вообще был очень вежлив.

За тем же обедом в гостях у генерал-адмирала был один сибирский принц, называвшийся царевичем⁵, подобно сыну царя. Звали его так потому, что предки его, прежде чем подпали под русское владычество, были царями в Сибири. Царевича этого царь постоянно возит на свой счет по России, путешествуя с ним сам или заставляя его путешествовать с другими <sic> своими главными министрами. Делает он это частью из сострадания, частью из опасения, как бы сибирский царевич не попал обратно на родину, не произвел там восстания и вообще не стремился вернуть себе значение и власть предков.

22-го. Комендант позвал меня обедать. На его обеде присутствовали также генерал-адмирал и другие важнейшие должностные лица. Тут я познакомился еще с одним русским обычаем: жена хозяина, одетая во французское платье, стояла посреди комнаты неподвижная и прямая, как столб; мне сказали, чтоб я, по обычаю страны, поцеловал ее, и я исполнил это. Затем она подносила мне и другим гостям водку на тарелке, шаркала как мужчина и принимала обратно пустую чару. <…>

27-го. Комендант прислал сказать приставленному к моим дверям караулу, что мои люди как по городу, так и за городом должны ходить не иначе, как в сопровождении одного солдата. Приказ этот был отдан под предлогом их охраны от насилия со стороны пьяных и другой сволочи. Под тем же предлогом комендант приказал, чтоб и сам я предупреждал его о моих выездах. Но истинною причиной подобного распоряжения были его высокомерие и подозрительность, а также, без сомнения, любопытство, ибо таким путем он рассчитывал выведывать чрез солдат, какие поручения были даваемы моим людям и что я сам предпринимал. Солдаты его в точности исполняли его приказание, так что по улицам я всегда ходил как пленник. Не видя другого исхода, я вынужден был письменно жаловаться генерал-адмиралу на такую невежливость со стороны коменданта, равно как и на неприличное его отношение ко мне во всем прочем. При этом я требовал той свободы, которою во всех странах мира пользуются посланники, требовал права свободно выходить из дому и возвращаться домой, когда я хочу, не спрашиваясь у коменданта; просил также генерал-адмирала, чтобы он своею властью разрешал те и другие спорные вопросы между мною и комендантом и оказал бы равным образом содействие относительно выдачи мне по праву суточных денег, дров, свечей и воды (согласно договору, заключенному между его величеством королем и царем). Вследствие таковой моей жалобы генерал-адмирал приказал отменить конвоировать меня солдатам, но комендант за этот причиненный мне срам не понес никакого наказания. В виду моего требования, мне стали также выдавать суточные деньги, дрова, свечи и воду, однако всякий раз не иначе, как после частых обсылок <посланий> и долгого выпрашивания. Что касается выдачи денег, то она всегда производилась копейками, причем среди последних нередко попадались фальшивые, а то и самый счет был неверен. Ригсдалеров in natura <в действительности – лат> я никогда не получал. И несмотря на все это, я постоянно должен был делать подарки лицам, приносившим мне мое положенное скромное содержание. Следует вдобавок отметить, что как в Нарве, так впоследствии и в самой России русские, при выдаче мне денег, всегда намеренно меня обсчитывали в свою пользу. Если, бывало, их проверишь, они сосчитают снова и говорят, что счет верен. Проделывают они это хоть десять раз кряду и до тех пор изводят получающего деньги, пока ему не надоест их проверять и он не помирится с обманом. За каждый следуемый мне ригсдалер in specie я получал только по 80 копеек. <…>

Ноябрь

30-го. Вечером в 4 часа прибыл в Нарву его царское величество при салюте из 177 орудий. Я бы охотно выехал к нему навстречу верхом, как то предписывал мой долг, но коменданты по высокомерию этого не разрешили под неосновательным предлогом, будто бы сами они должны доложить обо мне царю, прежде чем я к нему явлюсь. Мне поневоле пришлось подчиниться.

По приезде царь тотчас же вышел, чтоб посетить старика Зотова – отца нарвского коменданта. Зотов некогда состоял его дядькою и в шутку прозван им патриархом⁶. Казалось, царь очень его любит.

Я послал секретаря миссии на царское подворье попросить означенного Зотова осведомиться у царя, могу ли я ему представиться. На это комендант велел мне сказать от царского имени, что царь идет сейчас обедать к обер-коменданту и что я также могу туда явиться. Я так и сделал.

Лишь только я с подобающим почтением представился царю, он спросил меня, однако чрез посредство толмача, о здоровье моего всемилостивейшего короля; я отвечал ему надлежащим выражением благодарности. Далее он осведомился, не служил ли я во флоте, на что я ответил утвердительно. Вслед за этим он тотчас же сел за стол, пригласил меня сесть возле себя и тотчас же начал разговаривать со мною без толмача, так как сам говорил по-голландски настолько отчетливо, что я без труда мог его понимать; со своей стороны и он понимал, что я ему отвечаю. Царь немедля вступил со мною в такой дружеский разговор, что, казалось, он был моим ровнею и знал меня много лет. Сейчас же было выпито здоровье моего всемилостивейшего государя и короля. Царь собственноручно передал мне стакан, чтобы пить эту чашу.

При нем не было ни канцлера, ни вице-канцлера, ни какого-либо тайного советника, была только свита из 8 или 10 человек. Он равным образом не вез с собою никаких путевых принадлежностей – на чем есть, в чем пить и на чем спать. Было при нем несколько бояр и князей, которых он держит в качестве шутов. Они орали, кричали, дудели, свистали, пели и курили в той самой комнате, где находился царь. А он беседовал то со мною, то с кем-либо другим, оставляя без внимания их орание и крики, хотя нередко они обращались прямо к нему и кричали ему в уши.

Царь очень высок ростом, носит собственные короткие, коричневые, вьющиеся волосы и довольно большие усы, прост в одеянии и наружных приемах, но весьма проницателен и умен. За обедом у обер-коменданта царь имел при себе меч, снятый в Полтавской битве с генерал-фельдмаршала Рейншильда. Говоря вообще, царь, как сказано в Supplemento Curtij об Alexandra Magno: «Anxiam corporis curam faeminis convenire dictitans qvae nulla alia dote aeqvae commendantur, si virtutis potiri contigisset, satis se speciosum fore»⁷. Он рассказывал мне о Полтавской битве, о чуме в Пруссии и Польше и говорил о содержании письма, полученного им в Торне от моего всемилостивейшего наследственного государя и короля, потом говорил, что не сомневается в дружбе моего короля. Вечер прошел в сильной выпивке, причем велись также разговоры о всяких других вещах, подлежащих скорее сообщению в секретном рапорте, чем занесению в настоящие записки.

Декабрь

1-го. По приказанию царя я кушал вместе с ним у обер-коменданта, где в ответ на мой запрос мне велено было спрятать мою верительную грамоту, с тем чтобы вручить ее только в Москве.

Там царь обещал дать мне аудиенцию и выслушать мое посольство, здесь же он не имел при себе министра, а покамест я, по распоряжению царя, должен был приготовиться следовать за ним с двумя слугами в Петербург, прочих же моих людей и вещи направить другим путем на Новгород, где они должны были встретиться со мною или ждать моего приезда для дальнейшего следования со мною оттуда в Москву. День прошел в попойке, отговорки от питья помогали мало, попойка шла под оранье, крик, свист и пение шутов, которых называли на смех патриархами. В числе их были и два шута-заики, которых царь возил с собою для развлечения, они были весьма забавны, когда в разговоре друг с другом заикались, запинались и никак не могли высказать друг другу свои мысли. В числе прочих шутов был один по имени князь Шаховской, звали его кавалером ордена Иуды, потому что он носил иногда на груди изображение Иуды на большой серебряной цепи, надевавшейся кругом шеи и весившей 14 фунтов. Царь рассказывал мне, что шут этот один из умнейших русских людей, но при том обуян мятежным духом, когда однажды царь заговорил с ним о том, как Иуда-предатель продал Спасителя за 30 сребреников, Шаховской возразил, что этого мало, что за Христа Иуда должен был взять больше. Тогда в насмешку Шаховскому и в наказание за то, что он, как усматривалось из его слов, казалось, тоже был бы не прочь продать Спасителя, если бы он жил в настоящее время, только за большую цену, царь тотчас же приказал изготовить вышеупомянутый орден Иуды с изображением сего последнего в то время, как он собирается вешаться⁸.

Все шуты сидели и ели за одним столом с царем. После обеда случилось между прочим следующее происшествие. Со стола еще не было убрано. Царь, стоя, болтал с кем-то. Вдруг к нему подошел один из шутов и намеренно высморкался мимо самого лица царя в лицо другому шуту. Впрочем, царь не обратил на это внимания. А другой шут вытер себе лицо и, недолго думая, захватил с блюда на столе целую горсть миног, которыми и бросил в первого шута, однако не попал – тот извернулся… Читателю покажется, пожалуй, удивительным, что подобные вещи происходят в присутствии такого великого государя, как царь, и остаются без наказания и даже без выговора. Но удивление пройдет, если примешь в соображение, что русские, будучи народом грубым и неотесанным, не всегда умеют отличать приличное от неприличного и что поэтому царю приходится быть с ними терпеливым в ожидании того времени, когда, подобно прочим народам, они научатся известной выдержке. К тому же царь охотно допускает в свое общество разных лиц, и тут-то на обязанности шутов лежит напаивать в его присутствии офицеров и других служащих, с тем чтобы из их пьяных разговоров друг с другом и перебранки он мог незаметно узнавать об их мошеннических проделках и потом отымать у них возможность воровать или наказывать их.

После полудня царь посетил моего больного повара, приходившегося родным братом царскому повару, который был в большой милости у его величества. При этом случае царь сошел ко мне в мое помещение и осмотрел его. Спустя некоторое время после того, как царь от меня вышел, он проехал мимо моего крыльца на запятках саней, в которых сидел упомянутый выше так называемый патриарх Зотов; царь стоял сзади как лакей и проследовал таким образом по улице через весь город.

2-го. Царь кушал у унтер-коменданта Василия Зотова. Я тоже был там. На этот раз мне было позволено не пить сверх желания. После стола царь поехал в 11 мест в городе, чтобы посетить разных лиц, был, между прочим, и в моем доме; в каждом месте он оставался с час и повсюду сызнова ели и пили. Так называемые князья вели себя без стыда и совести: кричали, галдели, гоготали, блевали, плевали, бранились и даже осмеливались плевать в лица порядочным людям.

Достойно замечания, что под конец, прощаясь с бургомистром Гётте, царь весьма дружелюбно и обходительно обнял и поцеловал его.

В 10 часов вечера царь выехал из Нарвы при орудийном салюте с вала. Я немедленно последовал за ним. Лица царской свиты – все пьяные – улеглись каждый в свои сани. За городом, при громе орудий, лошади их помчались по разным направлениям, одни туда, другие сюда. В ту ночь и мои люди от меня отделились.

Вскоре после полуночи прибыли мы в Ямбург, где нам переменили лошадей. Ямбург – маленькая крепость, с ее вала был сделан салют царю, однако мрак помешал мне ее разглядеть, так как я тотчас же поехал далее. Пропутешествовал всю ночь.

3-го. В 10 часов утра прибыл в Копорье, куда царь приехал за несколько часов до меня. Там пились заздравные чаши и гремела пальба без конца. <…>

4-го. <…> У Апраксина приходилось пить много, и никакие отговорки не помогали, каждая заздравная чаша сопровождалась выстрелами. После многократных чаш, как только мы встали из-за стола, царь провозгласил здоровье моего всемилостивейшего государя и короля. При этой чаше тоже палили, но вследствие беспрестанных обращений ко мне и крика шутов я не имел возможности сосчитать, сколько сделано было выстрелов. Число шутов увеличилось, к тем, что находились с царем в Нарве, прибавилось еще несколько.

Обед у Апраксина был устроен по случаю дня рождения князя Меншикова.

После обеда я попросился у царя домой, чтобы просушить мои бумаги, намокшие по вышеописанному случаю в реке⁹, но разрешения от него не получил, хотя и представлял, что в числе документов находится моя верительная грамота и другие важные бумаги. Царь возражал, что о моем назначении посланником к его двору он получил письма непосредственно от короля, а потому примет меня и без верительной грамоты. После этого несколько человек получило приказание следить за мной, чтобы я как-нибудь не ускользнул.

Шла попойка, шуты орали и отпускали много грубых шуток, каковым в других странах не пришлось бы быть свидетелем не только в присутствии самодержавного государя, но даже на самых простонародных собраниях. Между тем мне таки удалось выбраться вон. Когда дома я открыл сундук с бумагами, оказалось, что они смерзлись в один ком, ввиду чего я поскорее развернул их, разложил в теплой комнате и, взяв с собой ключ, поспешил обратно к царю. Но тут в скором времени загорелась лаборатория, стоящая напротив дома вице-адмирала Крейца¹⁰; в лаборатории работали над фейерверком, который предполагалось сжечь в тот вечер. И бумаги мои, чуть не погибшие утром в воде, теперь приходилось спасать от огня, ибо нет сомнения, что, продлись пожар еще несколько минут, лабораторию взорвало бы на воздух, и дом, в котором мне отвели помещение, будучи построен исключительно из леса, тоже непременно сгорел бы. Когда среди общей суеты я собирал и затем снова развешивал свои бумаги, у меня их несколько штук пропало. По миновании опасности уцелевшие документы я повесил для просушки на веревку, а затем опять должен был явиться к царю.

Затем мы всю ночь напролет проездили взад и вперед, были в одиннадцати местах и всюду ели и пили в десять раз больше, нежели следовало.

Вечером в честь князя Меншикова сожжен был прекрасный фейерверк.

Кутеж, попойка и пьянство длились до 4 часов утра. Всюду, где мы проходили или проезжали, на льду реки и по улицам лежали пьяные, вывалившись из саней, они отсыпались в снегу, и вся окрестность напоминала поле сражения, сплошь усеянное телами убитых.

5-го. Ничего особенного не произошло, все сидели у себя дома. Никто не знал и не хотел знать, где находится царь, так что после вышеописанного кутежа в течение двух дней нельзя было разыскать царя и говорить с ним. В этом отношении царь так неровен, что в иное время с ним можно беседовать всюду, на улице, где бы он ни был, и со всеми он обходился как с ровнями, но на другой день, если он хочет быть один, нельзя даже дознаться, где его найти, и доступ к нему так же труден, как в былые времена к персидскому царю Артаксерксу¹¹. <…>

11-го. <…> Ввиду затруднений, с какими, как объяснено выше, сопряжен порой доступ к царю, я воспользовался нынешним обедом, за которым сидел с ним рядом, чтобы, согласно приказанию моего всемилостивейшего государя и короля, переговорить с ним о разных вещах. Во время этой беседы царь весьма благосклонно и охотно слушал меня и отвечал на все, что я ему говорил. Однако известное лицо, стоявшее за нами, предостерегло меня и заверило, что само оно слышало, как царь сказал по-русски генерал-адмиралу, что в настоящее время ему очень не хочется говорить со мной о делах. Но так как поручение моего короля требовало, чтобы я снесся с царем, не упуская времени, то я продолжал разговор, и он снова стал слушать меня с прежней сосредоточенностью и вниманием. Тут, зная положительно, получив, как сказано выше, заверение, что в данную минуту ему докучны мои речи, я с величайшим удивлением убеждался, до какой степени он умеет владеть своим лицом и как ни малейшей миной, ни равно своими приемами, он не выдает своего неудовольствия либо скуки.

12-го. Царь кушал у себя дома. Любопытно, что повар его бегал по городу из дома в дом, занимая для хозяйства у кого блюда, у кого скатерти, у кого тарелки, у кого съестных припасов, ибо с собой царь ничего не привез. <…>

15-го. После полудня я отправился на адмиралтейскую верфь, чтобы присутствовать при поднятии штевней на 50-пушечном корабле, но в тот день был поднят один форштевень, так как стрелы (козлы) оказались слишком слабы для подъема ахтерштевня. Царь, как главный корабельный мастер (должность, за которую он получает жалование), распоряжался всем, участвовал вместе с другими в работах и, где нужно было, рубил топором, коим владеет искуснее, нежели все прочие присутствующие там плотники. Бывшие на верфи офицеры и другие лица ежеминутно пили и кричали. В боярах¹², обращенных в шутов, недостатка не было, напротив их собралось здесь большое множество. Достойно замечания, что, сделав все нужные распоряжения для поднятия форштевня, царь снял пред стоявшим тут генерал-адмиралом шапку, спросил его, начинать ли и только по получении утвердительного ответа снова надел ее, а затем принялся за свою работу. Такое почтение и послушание царь выказывает не только адмиралу, но и всем старшим по службе лицам, ибо сам он покамест лишь шаутбенахт. Пожалуй, это может показаться смешным, но, по моему мнению, в основании такого образа действий лежит здравое начало: царь собственным примером хочет показать прочим русским, как в служебных делах они должны быть почтительны и послушливы в отношении своего начальства.

С верфи царь пошел в гости на вечер к одному из своих корабельных плотников. <…>

16-го. После полудня на вышеупомянутом 50-пушечном корабле в присутствии царя был поднят и ахтерштевень, чего раньше сделать не могли вследствие слабости стрел. Как и в прошлый раз, всем распоряжался сам царь, выказывая генерал-адмиралу прежнее почтение. На корабле поднят был также шпангоут, потом флаг и гюйс. Гюйс был красный, с голубым из угла в угол андреевским крестом, обведенным по краям белой полоской. При этом выпалили также из орудий и произошла добрая выпивка, каковой начинаются и кончаются все русские торжества.

Затем царь, в сопровождении всех присутствующих, поехал за 5 верст от Петербурга к месту бывшего Ниеншанца, от которого еще уцелела часть вала. Туда привезли два пороховых ящика, изобретенных вице-адмиралом Крейцем. Ящики были обвиты веревкой и вообще устроены наподобие тех, что на языке фейерверкеров называются mordslag <убийственный удар>. В каждом заключалось по 1000 фунтов пороха. Такими ящиками предполагалось сбивать валы и стены неприятельских крепостей и взрывать на воздух неприятельские суда. К крепостной стене ящик должен быть приставлен вплотную, а к неприятельскому судну подведен в брандере и зажжен у корабельного борта. Когда подожгли привезенные ящики, приставив их к остаткам старого вала Schanter-Nie¹³, то они пробили вал на половину его толщи, причем взрыв был так силен, что в самом Петербурге, за 5 верст от места опыта¹⁴, задрожали окна; подо мною же и другими, стоявшими тут зрителями, как от землетрясения заколебалась земля, а на Неве потрескался лед, так что когда мы возвращались домой, он во многих местах не мог нас держать, между тем как из Петербурга мы ехали по нему в безопасности. Из Ниеншанца отправились в царский дом. Пробыв там часа два, я откланялся царю и в тот же вечер пустился в путь в Новгород, где должен был найти моих людей и вещи, которые были мною туда направлены. <…>

19-го. <…> Царь, приветствуемый пальбою из орудий, приехал в Новгород в 9 часов вечера, пробыл там всего несколько часов и отправился далее на Москву. Любопытно, что, путешествуя по России, царь, ввиду малочисленности своей свиты, ездит не в качестве царя, а в качестве генерал-лейтенанта и на этот конец берет у князя Меншикова особую подорожную.

Так как по всей России приказания князя исполняются наравне с царскими, то с этой подорожной царь едет день и ночь без малейшей задержки. <…>

1710 год

Январь

1-го. Так как в начале настоящей войны, когда шведам случалось брать в плен русских, отнимать у них знамена, штандарты, литавры и пр. или одерживать над ними верх в какой-нибудь маленькой стычке, они всякий раз спешили торжественно нести трофеи и вести пленных в Стокгольм, то этим шведы подали его царскому величеству повод действовать так же и относительно их самих. До моего приезда в Россию царь уже праздновал таким образом взятие Нарвы, Шлиссельбурга и Дерпта. На нынешний же день был назначен выезд по случаю дальнейших побед, дарованных ему Богом, и таким образом год начался для меня отрадным зрелищем: я видел, как в Москву вели в триумфе тех шведских генералов и офицеров, несли те знамена и штандарты, большая часть которых в 1700 году была в Зеландии при Хумле-беке¹⁵. Ибо все изменилось с 8 июля 1709 года – с того дня, как под Полтавою его величество царь разбил наголову всю армию короля шведского, причем сам король, раненый, едва спасся от плена и бежал в Турцию.

Для нынешнего торжественного выезда шведские офицеры, знамена, штандарты и пушки были разведены на две части: на тех, что достались русским в сражении под Полтавою, и на тех, что взяты царем 9 октября 1708 года в битве со шведским генералом Левенгауптом под Лесным, в Литве¹⁶.

Предоставляя историкам описание самих этих сражений и побед, которыми Господь Бог благословил царя, передам здесь только о состоявшемся по их случаю триумфальном выезде, насколько сумею припомнить всю его пышность, многочисленные подробности и порядок.

Когда все было готово для выезда, с городских стен и валов выпалили изо всех орудий, в церквах затрезвонили во все колокола, и шествие тронулось в следующем порядке. Впереди выступали:

1) Несколько трубачей и литаврщиков в красивом убранстве, с их музыкальными инструментами и литаврами.

2) За ними следовал командир Семеновской гвардии, генерал-лейтенант князь Михаил Михайлович Голицын и вел одну часть этого полка, посаженную на коней, хотя самый полк был исключительно пехотный. Заводных лошадей генерала Голицына, покрытых великолепными попонами, вели впереди.

Далее следовала:

3) Полевая артиллерия, отнятая у шведов в битве с генералом Левенгауптом.

4) Все знамена и штандарты, взятые в той же битве.

5) Плененные тогда же обер– и унтер-офицеры.

6) Этот отдел шествия замыкала остальная часть Семеновской гвардии.

7) Потом, в санях, на северных оленях и с самоедом на запятках, ехал француз Вимени; за ним следовало 19 самоедских саней, запряженных парою лошадей или тремя северными оленями. На каждых санях лежало по одному самоеду. Это название особого народа. Они были с ног до головы облечены в шкуры северных оленей мехом наружу, у каждого к поясу был прикреплен меховой куколь. Это низкорослый, коротконогий народ с большими головами и широкими лицами. Нетрудно заключить, какое производил впечатление и какой хохот возбуждал их поезд. Смехотворное зрелище это было вставлено сюда царем по его обычной склонности к шуткам, ибо он одарен таким широким умом, что, как ни важны и ни серьезны дела, которыми он в данную минуту занят, он никогда настолько всецело ими не поглощен, чтобы среди них ему не приходили в голову разные забавные шутки и затеи. Но, без сомнения, шведам было весьма больно, что в столь серьезную трагедию введена была такая смешная комедия.

Чтобы можно было яснее понять значение вышеописанного поезда, скажу здесь же, кто был француз Вимени. Принадлежал он к хорошему французскому роду, но в отечестве своем испытал много превратностей и долгое время содержался в заключении в Бастилии, что отразилось на нем периодическим умопомешательством. Однако, будучи человеком обширных познаний и немало путешествовавшим, он порою разговаривал так разумно, что речи его, в которых сказывалась тонкая его наблюдательность, по занимательности не уступали беседе самого умного человека. Царь встретил его у короля польского. Вимени понравился ему своими идеями, то сумасбродными, то благоразумными, ввиду чего король уступил его царю. После этого царь тотчас же поставил Вимени царем над особым народом в России – самоедами – и вместо маршалов, камергеров, камер-юнкеров и других служителей назначил к нему придворный штат из самоедов же. Эта-то свита и сопровождала его на торжественном выезде. <…>

Весь поезд прошел под семью триумфальными воротами, нарочно для этого воздвигнутыми в разных местах. Пышность и величие их невозможно ни описать, ни припомнить в подробностях. Их покрывало множество красивых emblemata <эмблем – лат>, или аллегорий, и своеобразных карикатур, намалеванных к осмеянию шведов. Ворота эти стоили больших денег, но сам царь ничего на них не израсходовал, так как приказал некоторым богатым боярам, чтобы они возвели их на свой счет. Самые большие из ворот со всеми их аллегориями воспроизведены и описаны в печати, как полагают, в скором времени будет равным образом издано и описание всех остальных. На воротах играла прекрасная духовая музыка и раздавалось стройное пение. Молодежь, толпами встречавшая царя на всех улицах и во всех переулках, бросала к его ногам ветки и венки. Стечение народа, особенно черни, было ужасное: все хотели видеть царя и великую пышность поезда. Чуть не через дом из дверей выходили разные бояре и купцы и подносили царю напитки. Таким образом царь и его свита изобильно ели и пили на всех улицах и во всех переулках. По всему городу возле дверей домов были поставлены сосны и развешаны венки из сосновых веток. У знатных бояр и купцов ворота были расписаны красивыми аллегориями и малеваниями разнообразного содержания, по большей части направленными к осмеянию шведов. Так рисунки эти изображали орла, который молнией свергает льва с горы, льва в темнице, Геркулеса в львиной шкуре, убивающего льва, и т. и. Словом, pictores atque poetae <художники и поэты – лат> соединили все свое искусство, чтобы покрыть шведов позором.

Чтобы смотреть на торжественный выезд, мне и датскому посланнику Грунту, которого я приехал заместить, отвели по нашей просьбе особый дом. Когда царь проезжал мимо, я сошел вниз поздравить его и, подобно всем другим, поднес ему стакан вина, провозгласив его здоровье. Вино он от меня принял, обнял меня весьма дружески и со знаками милостивого внимания и в конце концов поцеловал. Как царь, так и все окружающие его лица были порядком пьяны и как следует нагружены.

Затем, когда я и посланник Грунт поехали к одним из триумфальных ворот, чтобы на более близком расстоянии увидать всю пышность поезда, посланник Грунт заметил в густой толпе народа царского государственного великого канцлера графа Гаврилу Ивановича Головкина, и при этом случае я в первый раз был ему представлен Грунтом. За все время моего пребывания здесь я, несмотря на частые требования, до сих пор еще не имел с ним свидания вследствие множества всяких дел, которыми он ежедневно был занят и завален. Канцлер был совершенно пьян. Он обнял меня и поцеловал, проявляя знаками и приемами величайшую вежливость и дружеское расположение. Но так как он не знал иного языка, кроме русского, то все эти проявления вежливости выражались без речей, исключительно знаками. Он взял меня за руку, подвел к своей карете, поставленной на русский манер на полозья, усадил в нее и повез с собою. В карете между нами произошел многообразный обмен учтивостей и заверений в дружбе, проявлявшихся, впрочем, как с моей, так и с его стороны в одних жестах и минах, ибо на словах ни он, ни я друг друга не понимали. Мы проехали таким образом порядочный конец, как вдруг мимо нас во весь опор проскакал царь. Лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо. Он делал различные страшные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями.

Тут оба мы вышли из кареты и увидели, как царь, подъехав к одному простому солдату, несшему шведское знамя, стал безжалостно рубить его обнаженным мечом и осыпать ударами, быть может, за то, что тот шел не так, как хотел царь. Затем царь остановил свою лошадь, но все продолжал делать описанные страшные гримасы, вертел головой, кривил рот, заводил глаза, подергивал руками и плечами и дрыгал взад и вперед ногами. Все окружавшие его в ту минуту важнейшие сановники были испуганы этим, и никто не смел к нему подойти, так как все видели, что царь сердит и чем-то раздосадован. Наконец к нему подъехал верхом его повар Иоган фон Фельтен и заговорил с ним. Как мне после передавали, вспышка и гнев царя имели причиною то обстоятельство, что в это самое время его любовница, или maitresse, Екатерина Алексеевна рожала и была так плоха, что опасались за благополучный исход родов и за ее жизнь.

После сего случая канцлер простился со мною легким кивком, приветливым жестом и немного словами, причем по-прежнему ни он, ни я не поняли друг друга, сел в свою карету и оставил меня одного среди улицы, позабыв, что увез меня от моей повозки и ото всех моих людей.

День клонился к вечеру, я был один в чуждой, незнакомой толпе и, не понимая местного языка, не знал, что предпринять, до моего дома оставалось добрых полмили, и я, вероятно, погиб бы среди этого множества людей, почти поголовно пьяных, или был бы ограблен и убит уличными разбойниками, которыми повсюду кишит город, если бы на меня случайно в то время, как я стоял один среди улицы, не наткнулся мой дворецкий и толмач Христиан Эйзентраут. Он нанял для меня простого санного извозчика, из тех, что за копейку-две развозят по разным концам города седоков, куда кому требуется, и я поехал домой, вознося благодарение Богу за таковое избавление от грозившей мне опасности¹⁷.

Описанные выше страшные движения и жесты царя доктора зовут конвульсиями. Они случаются с ним часто, преимущественно когда он сердит, когда получил дурные вести, вообще когда чем-нибудь недоволен или погружен в глубокую задумчивость. Нередко подобные подергивания в мускулах рук находят на него за столом, когда он ест, и если при этом он держит в руках вилку и ножик, то тычет ими по направлению к своему лицу, вселяя в присутствующих страх, как бы он не порезал или не поколол себе лица. Говорят, что судороги эти происходят у него от яда, который он будто бы проглотил когда-то; однако вернее и справедливее предположить, что причиною их является болезнь и острота крови и что эти ужасные на вид движения – топание, дрыгание и кивание – вызываются известным припадком сродни апоплексическому удару.

Вечером по всему городу у домов знатных лиц были зажжены иллюминации, изображавшие разного рода аллегории. Потом они зажигались в течение всей зимы, пока вечера были долгие, и горели чуть не ночи напролет.

Упомянув о царской любовнице Екатерине Алексеевне, я не могу пройти молчанием историю ее удивительного возвеличения, тем более что впоследствии она стала законною супругой царя и царицею.

Родилась она от родителей весьма низкого состояния, в Лифляндии, в маленьком городке Мариенбурге, милях в шести от Пскова¹⁸, служила в Дерите горничною у местного суперинтенданта Глюка и во время своего нахождения у него помолвилась со шведским капралом Мейером. Свадьба их совершилась 14 июля 1704 года, как раз в тот день, как Дерпт достался в руки царю. Когда русские вступали в город и несчастные жители бежали от них в страхе и ужасе, Екатерина в полном подвенечном уборе попалась на глаза одному русскому солдату. Увидав, что она хороша, и сообразив, что он может ее продать (ибо в России продавать людей – вещь обыкновенная), солдат силою увел ее с собою в лагерь, однако, продержав ее там несколько часов, он стал бояться, как бы не попасть в ответ, ибо, хотя в армии увод силою жителей дело обычное, тем не менее он воспрещается под страхом смертной казни. Поэтому, чтоб избежать зависти, а также угодить своему капитану и со временем быть произведенным в унтер-офицеры, солдат подарил ему девушку. Капитан принял ее с большою благодарностью, но в свою очередь захотел воспользоваться ее красотой, чтобы попасть в милость и стать угодным при дворе, и привел ее к царю как к любителю женщин в надежде стяжать этим подарком его милость и быть произведенным в высший чин. Царю девушка понравилась с первого взгляда, и через несколько дней стало известно, что она сделалась его любовницей. Впрочем, сначала она была у него в пренебрежении и лишь потом, когда родила ему сына, царь стал все более к ней привязываться. Хотя младенец и умер, тем не менее Екатерина продолжала пользоваться большим уважением и быть в чести у царя. Позднее ее перекрестили, и она приняла русскую веру. Первоначально она принадлежала к лютеранскому исповеданию, но, будучи почти ребенком и потому мало знакомая с христианской верою и со своим исповеданием, она переменила веру без особых колебаний. Впоследствии у нее родились от царя две дочери, обе они и теперь живы. В свое время и в своем месте будет подробно сказано, как Екатерина стала царицей. Настоящего ее мужа, с которым она была обвенчана, звали, как сказано, Мейером. С тех пор, продолжая состоять на шведской службе, он был произведен в поручики, а потом его, вероятно, подвинули еще выше, так как он все время находился при шведских войсках в Финляндии¹⁹.

Этот рассказ о Екатерине передавали мне в Нарве тамошние жители, хорошо ее знавшие и знакомые со всеми подробностями ее истории. <…>

7-го. <…> Тут же князь Меншиков представил меня своей княгине, приказав поцеловать ее по русскому обычаю в губы, ибо в России есть такой обычай, что когда кто-нибудь хочет оказать гостю или чужому честь, он приказывает своей жене поцеловать его в губы. <…>

Крайнего удивления достойно, что перед своим уходом князь Меншиков поцеловал всех принцев и цариц в губы и что молодые царевны устремились к нему первые, стараясь наперегонки поцеловать у него на прощание руку, которую он им и предоставил. Вот до чего возросло высокомерие этого человека, с тех пор как, поднявшись с самых низких ступеней, он стал в России значительнейшим человеком после царя!

Не могу кстати не сказать несколько слов о восхождении и счастии Меншикова. Родился он в Москве от весьма незначительных родителей. Будучи подростком лет 16, он, подобно многим другим московским простолюдинам, ходил по улицам и продавал так называемые пироги. Это особого рода пироги из муки, печеные на сале и начиненные рыбою, луком и т. и.; продают их по копейке или по денежке, т. е. полкопейки. Случайно узнав этого малого, царь взял его к себе в денщики, т. е. лакеи, потом, оценив его особенную преданность, пыл и расторопность, стал постепенно назначать его на высшие должности в армии, пока наконец теперь не сделал его фельдмаршалом. Кроме того, царь пожаловал его сначала бароном, потом графом, наконец, сделал князем Ингерманландским. Вслед за этим и Римская империя возвела его в имперские князья, без сомнения для того, чтобы заручиться расположением сановника, пользующегося таким великим значением у царя. В сущности, Меншиков самый надменный человек, какого только можно себе представить, содержит он многочисленный двор, обладает несметным богатством и большими, широко раскинутыми поместьями, не считая княжества Ингерманландского, презирает всех и пользуется величайшим расположением своего государя. Уровень ума его весьма посредственный и во всяком случае не соответствующий тем многочисленным важным должностям, которые ему доверены. Между прочим он состоит также гофмейстером царевича, который в бытность мою в России путешествовал за границей и находился в Саксонии. Князь Меншиков говорит порядочно по-немецки, так что понимать его легко и сам он понимает, что ему говорят, но ни по-каковски ни буквы не умеет ни прочесть, ни написать, может разве подписать свое имя, которого, впрочем, никто не в состоянии разобрать, если наперед не знает, что это такое. В таком великом муже и полководце, каким он почитается, подобная безграмотность особенно удивительна.

8-го. Был у канцлера Головкина, но не застал его дома: он находился в свите царя и вместе с ним «славил». «Славить» – русское слово. Означает оно «хвалить». Чтобы объяснить его значение обстоятельнее, я должен сообщить следующее.

Обыкновенно, от Рождества и до Крещения, царь со знатнейшими своими сановниками, офицерами, боярами, дьяками, шутами, конюхами и слугами разъезжает по Москве и «славит» у важнейших лиц, т. е. поет различные песни, сначала духовные, а потом шутовские и застольные. Огромным роем налетает компания в несколько сот человек в дома купцов, князей и других важных лиц, где по-скотски обжирается и через меру пьет, причем многие допиваются до болезней и даже до смерти. В нынешнем году царь и его свита «славили» между прочим и у князя Меншикова, где по всем помещениям расставлены были открытые бочки с пивом и водкой, так что всякий мог пить сколько ему угодно. Никто себя и не заставил просить: все напились, как свиньи. Предвидя это, князь, по весьма распространенному на русских пирах обычаю, велел устлать полы во всех горницах и залах толстым слоем сена, дабы по уходе пьяных гостей можно было с большим удобством убрать их нечистоты, блевотину и мочу. В каждом доме, где собрание «славит», царь и важнейшие лица его свиты получают подарки. Во все время, пока длится «слава», в той части города, которая находится поблизости от домов, где предполагается «славить», для славящих, как для целых рот пехоты, отводятся квартиры, дабы каждое утро все они находились под рукою для новых подвигов. Когда они выславят один край города, квартиры их переносятся в другой, в котором они намерены продолжать «славить». Пока продолжается «слава», сколько ни хлопочи, никак не добьешься свидания ни с царем, ни с кем-либо из его сановников. Они не любят, чтоб к ним в это время приходили иностранцы и были свидетелями подобного их времяпрепровождения. Как мне говорили, «слава» ведет свое начало от обычая древнегреческой церкви собираться вместе на Рождество и, отдаваясь веселью, петь «слава в вышних Богу» в воспоминание того, как рождению Христа радовались пастухи в поле. Обычай этот перешел в русскую и другие греческие церкви, но впоследствии выродился подобно большей части божественных обычаев и обрядов в суетное и кощунственное пение, вперемежку духовных и застольных песен, в кутеж, пьянство и всякие оргии. <…>

12-го. По русскому стилю был Новый год. С утра царь прислал мне сказать, чтобы я, по принятому обычаю, пришел к нему или в собор, или же к тому месту, где стоял фейерверк, который предполагалось сжечь вечером. Я отправился к нему в собор – главную здешнюю церковь. Она весьма красива и пышна. В ней висит восемь больших круглых серебряных паникадил, выбивной, чеканной работы, с восковыми свечами. Посередине церкви спускается большая серебряная люстра, локтей 14 вышиной, высокие ветви ее расположены семью венцами, нижние имеют в длину локтя три, а нижний круг, к которому они прикреплены, равен в обхвате большой винной бочке. Службу совершал митрополит Рязанский, он же и вице-патриарх²⁰ (ибо, по смерти последнего патриарха, царь не захотел утверждать нового, ввиду великой власти и многочисленных сторонников, которых имеют в России патриархи). Митрополит служил по-русски, приемы его напоминали приемы наших священников. Любопытно, что царь стоял посреди церкви вместе с прочей паствой, и хотя обыкновенно он носит собственные волосы, однако в тот раз имел на голове старый парик, так как в церкви, когда ему холодно голове, он надевает парик одного из своих слуг, стоящих поблизости, по миновании же в нем надобности отдает его кому-нибудь по соседству. На царе был орден Св. Андрея, надеваемый им лишь в редких случаях. Он громко пел наизусть, так же уверенно, как священники, монахи и псаломщики, имевшие перед собой книги, ибо все часы и обедню царь знает, как «Отче наш».

По окончании службы царь поехал со всем своим придворным штатом к тому месту, где вечером должен был быть сожжен фейерверк. Там для него и для его двора была приготовлена большая зала, во всю длину которой по сторонам стояло два накрытые для пира стола. В зале возвышались также два больших поставца с серебряными позолоченными кубками и чашами, на каждом было по 26 серебряных позолоченных блюд, украшенных искусною резьбой на старинный лад, не говорю уже о серебре на столах и о больших серебряных подсвечниках выбивной работы.

Сняв с себя орден, царь сел за стол. Тотчас после него сели прочие, где попало, без чинов, в том числе и офицеры его гвардии, до поручиков включительно. Как Преображенская гвардия, так и Семеновская стояли в ружье снаружи. За одним этим столом сидело 182 человека. Мы просидели за столом целый день, сев за него в 10 часов утра и поднявшись лишь два часа спустя после наступления темноты. Царь два раза вставал из-за стола и подолгу отсутствовал. Пили разные чаши, причем стреляли из орудий, поставленных для этой цели перед домом. Забавно было видеть, как один русский толстяк ездил взад и вперед по зале на маленькой лошади и как раз возле царя стрелял из пистолета, чтобы при чашах подавать сигнал к пушечной пальбе. По зале лошадку толстяка водил под уздцы калмык. Пол залы на русский лад был устлан сеном по колена.

Тут царь показывал мне меч, весь с клинком и рукоятью сработанный в России, из русского железа и русским мастером. Меч этот царь носил при бедре. Он рассказывал мне, что накануне с одного удара разрубил им пополам барана, поперек спины. <…>

30-го. <…> После полудня царь ел у посланника Грунта, где присутствовал и я. Тут случилось любопытное приключение, которое я не хочу пройти молчанием. У царя есть повар, Поган фон Фельтен, уроженец графства Дельменхорст. Так как он весьма щекотлив и притом не любит шведов, то царь постоянно преследует его и дразнит, называя шведом, хотя, в сущности, весьма к нему милостив и внимателен. Так было и здесь: царь начал его дразнить, браня шведом, но Фельтен убежал от него под мою защиту, прося ходатайствовать у царя, чтобы он перестал его дразнить. Но царь зажал мне рот, потребовав, чтобы я за него не просил, так как Фельтен будто бы швед. Когда же повар закричал, что нет, что он родился в Дельменхорсте, то царь возразил: «Ты швед, потому что родился в Бремене, в Вердене»²¹. Этим он, без сомнения, намекал на посланника Грунта, который действительно оттуда родом.

31-го. Так как царь самоедов, француз Вимени, о котором пространно говорилось под первым января, опившись во время «славы», скончался, то царь, с особой заботливостью относящийся к своим придворным (а Вимени считался одним из них) и всегда, если он только не в отсутствии, провождающий до могилы прах последнего из своих слуг, приказал устроить ему замечательнейшие похороны, какие вряд ли были виданы ранее. Сам царь, князь Меншиков, генерал-губернатор, великий канцлер и вице-канцлер, московский комендант и много других важных лиц, одетые поверх платья в черные плащи, провожали покойного, сидя на описанных под первым января самоедских санях, запряженных северными оленями и с самоедом на запятках. Сани эти сбиты из двух длинных кусков дерева и нескольких поперечных поверх их перекладин, на которых лежит доска, слегка устланная сеном.

На царе, как и на всех других провожавших, поверх его коричневой повседневной одежды был черный плащ, а всегдашняя его шапка повязана была черным флером. В таком порядке покойника отвезли в католическую церковь, ибо он был католиком. Там отпевал его и служил над ним один иезуит. Католическая церковь весьма красивая, каменная, находится в Немецкой слободе. Трудно описать, до чего смешон был этот похоронный поезд как на пути в церковь, так и по дороге обратно.

После полудня царь вместе с великим канцлером и вице-канцлером пришел ко мне на дом для тайных переговоров и по окончании конференции пробыл у меня до 8 часов вечера.

Февраль

<…>

5-го. Царь катался по Немецкой слободе. Он велел привязать друг к другу 50 с лишком незапряженных саней и лишь в передние, в которых сидел сам, приказал запрячь десять лошадей, в остальных санях разместились важнейшие русские сановники. Забавно было видеть, как, огибая угловые дома, сани раскатывались и то тот, то другой седок опрокидывался. Едва успеют подобрать упавших, как у следующего углового дома опять вывалятся человек десять, двенадцать, а то и больше. Царь любит устраивать подобного рода комедии – даже, как сказано выше, и тогда, когда занят самыми важными делами, которыми между тем ведает один, ибо как на суше, так и на море должен сам все делать и всем распоряжаться, притом решать и текущие государственные вопросы. Что же касается его невежественных, грубых подданных, то от них царь имеет мало помощи, зато лично одарен столь совершенным и высоким умом и познаниями, что один может управлять всем. <…>

11-го. Уведомившись рано утром, что для сопровождения меня на аудиенцию великий канцлер Головкин прислал ко мне лишь секретаря, я, ввиду отсутствия в данном случае всякой торжественности, предпочел отправиться на аудиенцию один, почему и велел сказать секретарю, что я еще не готов, что прошу его ехать вперед, а что сам поеду через час. Затем секретарь уехал. Спустя некоторое время отправился и я в Преображенскую слободу, или предместье, где находился царь в своем убогом упомянутом и описанном выше доме. У дверей, лишь только я прибыл, встретил меня секретарь и повел на так называемый Головкинский двор, находящийся шагах во ста от царского домика. Когда граф Головкин прислал мне сказать, что пора на аудиенцию, я поехал на царское подворье в экипаже, а секретарь предшествовал мне пешком. Как я вошел в комнату, смежную с царской, граф Головкин вышел ко мне туда, встретил меня и ввел к царю. Не будучи еще готов, царь стоял полуодетый, в ночном колпаке, ибо о церемониях он не заботится и не придает им никакого значения или по меньшей мере делает вид, что не обращает на них внимания. Вообще в числе его придворных нет ни маршала, ни церемониймейстера, ни камер-юнкеров, и аудиенция моя скорее походила на простое посещение, нежели на аудиенцию. Царь сразу, безо всякого обмена предварительными комплиментами, начал говорить о важных предметах и с участием вице-канцлера стал обсуждать государственные дела. При этом, не соблюдая никакого порядка, мы то прохаживались взад и вперед по комнате, то стояли на месте, то садились.

Предместье, где находится царский дом, в котором царь дал мне аудиенцию, называется Преображенской слободой, ибо состоит она из бараков и домов Преображенского полка, главной царской гвардии. Когда полк в Москве, в Преображенской слободе живут его офицеры и солдаты, когда он в походе, там остаются их жены и дети. Среди этих-то бараков, на маленьком холме, стоит деревянный царский домик, вокруг него расставлено небольшое количество металлических пушек.

Накануне капитан царского флота, норвежец Бессель, пригласил меня на свою свадьбу, но в самый день свадьбы царь с утра послал сказать всем званым, в том числе и мне, что произойдет она в доме князя Меншикова и что мы должны явиться туда. Жених и невеста, ввиду предстоящих им новых приготовлений по этому случаю, пришли в немалое замешательство. Маршалом на свадьбе был сам царь, а я, по русскому обычаю, посаженым отцом жениха. Царь охотно соглашается бывать маршалом на свадьбах, чтобы не быть вынужденным подолгу сидеть на одном месте: вообще продолжительное занятие одним и тем же делом повергает его в состояние внутреннего беспокойства. В качестве маршала царь с маршальским жезлом в руке лично явился за женихом и невестой и повел их венчаться.

На свадьбе было весело, танцевали все вперемежку: господа и дамы, девки и слуги. Царь, как уже много раз бывало на подобных собраниях, неоднократно являл мне знаки великой и особливой своей милости. Вечером он сам сопровождал молодых домой. По пути на улицах пили и весело плясали под звуки музыки. <…>

28-го. <…> Так как царь почти всегда путешествует с весьма малочисленной свитой, то он обыкновенно тщательно ото всех скрывает время своего отъезда, с одной стороны для того, чтобы оберечься от злоумышленников, с другой – чтобы нежданно являться на место, куда едет, и проверять, все ли там сделано согласно его велениям. Таким же образом поступил он и теперь, перед отъездом своим в Петербург. Однако, как ни соблюдалась тайна, все же можно было заподозрить, что он уедет в тот самый вечер. Правда министры, которых я расспрашивал насчет этого, уверяли, будто они ничего не знают, но в сущности это была ложь, потому что позднее, уходя со свадьбы, царь говорил присутствующим: «Прости, прости», как бы указывая тем, что со всеми расстается. Затем он тотчас же сел в сани и поехал прямо в Петербург без министров и свиты в сопровождении всего двух-трех слуг. Выбыл он из Москвы в полночь.

Март

<…>

29-го. Я крестил сына у морского капитана Сиверса. Царь держал ребенка над купелью. На крестинах, родинах, свадьбах, похоронах и т. п. царь охотно бывает у своих офицеров, какое бы незначительное положение ни занимал тот, кто его зовет, и это чрезвычайно удобно для иностранных посланников, ибо им никогда не выдается более удобного случая говорить с царем, как на подобных пирах у офицеров и у купцов, где они порой решают дела так же успешно, как на особо назначенной тайной конференции. При дворе же, в противоположность обычаю, принятому в других странах, не назначено определенного времени для переговоров с царем. Его даже трудно захватить дома. Когда он хочет быть один, все скрывают, что он у себя, и нередко возвращаешься из дворца, не сделав дела. <…>

Апрель

<…>

25-го. Утром, пользуясь хорошим ветром, царь катался на своем буере, и так как после полудня, вернувшись с прогулки, он остался на судне, чтобы с большим удобством предаться там веселью, то я съездил к нему на буере. Тут царь тотчас же заставил меня выпить, приветствуя меня с благополучным прибытием, четыре больших пивных стакана разных крепких горячительных вин, от каковых я не мог отмолиться ни просьбами, ни хныканьем, ни сетованиями, ибо на царя находит иногда такой стих <такая блажь>, что он принуждает людей пить через край и во что бы то ни стало. Хоть я и чувствовал, что вино не пойдет мне впрок, однако и в этот раз, как почти всегда, должен был подчиниться. Впрочем, если, живя в России, избегать собраний, где таким образом пьют, то нельзя привести к окончанию ни одного важного дела, ибо, как уже сказано, все серьезнейшие вопросы решаются за попойками. <…>

Май

<…>

2-го. <…> Царь не желает пользоваться титулом величества, когда находится на судне, и требует, чтобы в это время его называли просто шаутбенахтом. Всякого ошибившегося в этом он немедленно заставляет выпить в наказание большой стакан крепкого вина. Привыкши постоянно величать царя надлежащим титулом, я и другие лица часто обмолвливались, за что сверх многих круговых чаш должны были выпивать еще и штрафные. При царе находились также люди, которые понуждали гостей пить в промежутках между заздравными чашами.

Тут, между прочим, со мной приключился следующий случай. Царский ключник поднес мне большой стакан вина; не зная, как от него отвязаться, я воспользовался тем, что ключник стар, неловок, толст, притом обут лишь в туфли, и чтобы уйти от него, вздумал убежать на переднюю часть судна, затем взбежал на фокванты, где и уселся на месте скрепления их с путельсвантами. Но когда ключник доложил об этом царю, его величество полез за мною сам на фокванты, держа в зубах тот стакан, от которого я только что спасся, уселся рядом со мной и там, где я рассчитывал найти полную безопасность, мне пришлось выпить не только стакан, принесенный самим царем, но еще и четыре других стакана. После этого я так захмелел, что мог спуститься вниз лишь с великой опасностью. <…>

21-го. Почти весь день провел на судне у царя. Там в гостях у него был весь генералитет: генерал-адмирал Апраксин, петербургский комендант генерал-адмирал Брюс, подполковник Преображенского полка генерал-майор von Kircken и генерал-майор Birkholtz, в этом собрании находился и я. Такой великой и здоровой попойки и пьянства, как здесь, еще не бывало. Когда я отказывался пить, ко мне подходил сам царь, ласкал и целовал меня, одной рукой обхватывал мне голову, другой держал у моего рта стакан и так упрашивал, столько произносил ласковых слов, что я наконец выпивал вино. Я пытался убраться тайком незамеченным, дважды был уже в своей шлюпке, но, прежде чем успевал отвалить, в нее спускался сам царь и приводил меня назад. Потом он приказал вахте при трапе следить, чтобы без особого его разрешения ни одна лодка не покидала судна. Этим отнималась у меня последняя возможность бегства. Продолжая таким образом пить без остановки, я напился чрез край, так что наконец должен был выйти из каюты на палубу, ибо желудок мой не мог вмещать всего того, чем был переполнен. Тут, когда меня, salvo honore <без вреда для чести – лат.>, рвало, ко мне подошли два лица, которых в ту минуту, вследствие опьянения, я не был в состоянии признать, да и до сегодняшнего дня наверное назвать не могу, догадываюсь только, что это были датские морские офицеры, находившиеся на царской службе, ибо я хорошо помню, что они обращались ко мне по-датски. Лица эти заявили, что царь велел им привести меня к нему, но я извинился и отвечал им, что, видя мое положение, они сами сумеют объяснить царю причину моего неприхода. На этот раз они оставили меня, но вскоре пришли снова с тем же требованием. Ответ мой был прежний. Я усердно убеждал и просил их принять во внимание, в каком я виде, и дать мне немного оправиться, заверяя, что на это потребуется самый короткий срок и что затем я с удовольствием явлюсь к царю. Но теперь, быть может из опасения, как бы не прогневить царя, вернувшись к нему с новым отказом, они решили привести меня силой. Сначала взялись они за меня осторожно и принялись оттаскивать от корабельного релинга, на который я опирался, я же, крепко за него ухватившись, продолжал ласково увещевать их. Но тут они крепко меня схватили, я же, сопротивляясь, для большего устоя уцепился за одну из бизангитовых. Между тем в помощь к первым двум офицерам подоспело еще несколько человек, и, как они начали дергать меня довольно грубо, я под влиянием хмеля и озлобления выпустил из рук веревку, за которую держался, и выхватил из ножен шпагу. Я никого не рубил, не колол ею, даже не ранил никого и только хотел их напугать. Действительно, все меня оставили, и я остановился, прислонившись спиной к борту. В это время ко мне подошел царь, не в меру пьяный, как и я, и в грубых выражениях пригрозил пожаловаться на меня моему всемилостивейшему королю за то, что я в его присутствии обнажил шпагу. В сердцах, пьяный, я со своей стороны ответил ему тоже не особенно мягко, что имею гораздо более оснований сетовать на тех, которые таким образом хотят действовать относительно меня насилием. Затем царь велел мне отдать ему мою шпагу. Тут я, однако, настолько опомнился, что исполнил его приказание, протянув ему оную эфесом вперед. Царь гневно взял ее и убежал с ней в каюту. Вскоре он распорядился, чтобы вахта отпустила меня на «Александр», куда я и вернулся. Вечером посланник Фицтум, приехав на судно, привез мне обратно мою шпагу. Ко времени его возвращения я успел немного выспаться и тут подробно переговорил с ним по этому делу. Я сказал, что хотя ввиду такого обращения со мной я имел бы полное основание отстраниться от царского двора впредь до получения от моего всемилостивейшего государя и короля приказания в ответ на мой отчет о настоящем вопросе, тем не менее, считая непозволительным по обстоятельствам времени затевать раздор, я, конечно, предпочитаю принять вину на себя, вследствие чего прошу его съездить на следующий день на судно к царю и, извинившись за меня в случившемся, ходатайствовать, чтобы его величество предал все дело забвению как во внимание к тому, что я дважды пытался съехать с «Лизеты», но, как известно самому царю, не получил разрешения, и что если бы меня отпустили, всего этого не случилось бы, так и ввиду того, что сказанные мной ему слова могли бы зачесться за те резкие речи, с которыми сам он ко мне обратился.

22-го. Как было между нами условлено с вечера, посланник Фицтум отправился рано утром к царю и извинился за меня в приведенном выше смысле. С ответом он прибыл назад тотчас же. Царь сказал ему, что вчера и сам был пьян, а потому ничего не помнит и о случившемся знает только от других, что если он меня чем обидел, то просит у меня прощения, со своей же стороны от всего сердца отпускает мне все, что было мной сказано и сделано, и приглашает немедленно к нему приехать, чтобы с ним помириться. Засим я поспешил к царю вместе с посланником Фицтумом. Когда я попросил его величество простить меня за вчерашнее, он обнял меня и поцеловал.

«Камрат, – сказал он (царь почти всегда называет меня камратом), – от всего сердца прощаю вам то, в чем вы, быть может, предо мной виноваты, но и вы должны простить меня, если я в чем-либо провинился пред вами, и более про то не вспоминать». Обращался он ко мне совсем как к равному.

И таким образом этот неприятный инцидент был вполне улажен, а затем мы сызнова принялись весело пить. Более подробный отчет об этом деле я не замедлил сообщить в тот же день шифром тайному советнику Сегестеду, не затем, чтобы жаловаться, ибо вопрос, как сказано, был исчерпан, но множество посторонних лиц были свидетелями вчерашнего происшествия, и оно чрез них несомненно огласилось бы, а потому, не признавая за собой вины во всей этой истории, я опасался подать своим молчанием повод к предположению, что я хочу ее скрыть ввиду будто бы моей виновности.

Позднее я узнал, почему царь не хочет принимать от меня никаких отговорок, когда таким образом принуждает меня пить. Некто, из личного расчета, искал поселить неприязнь между мной и царем и вызвать его немилость ко мне, дабы тем помешать исполнению дел, возложенных на меня королем. Для этого лицо сие уверило царя, что, собственно, я могу пить, только не хочу, и что нередко притворяюсь пьяным, чтобы меня больше не поили и чтобы мне удобнее было подслушивать других. На одном собрании царь подошел ко мне и поднес большой стакан вина, очень прося его выпить. Я был уже сильно пьян и, ссылаясь на это обстоятельство, стал отмаливаться. Но царь сказал, что это чаша моего короля и прибавил, что я не верный слуга ему, если ее не выпью. Вследствие таковых слов я, несмотря на весь свой хмель, принял стакан и выпил его. На основании этого царь утвердился в своем мнении обо мне и тут же сказал сидевшим возле него лицам – бывший в их числе один мой приятель впоследствии передал мне это, – что когда провозглашается здоровье моего короля или когда мне самому хочется пить, то я пить могу, когда же он, царь, меня об этом просит, я отказываюсь. С тех пор он так и остался при убеждении, что на самом деле я выносливее, чем хочу это показать. <…>

Июнь

<…>

16-го. <…> В этот же день из-под Выборга получено известие, что русские с первого же дня, как принялись обстреливать город, открыли в его валу такую широкую брешь, что в нее мог бы пройти батальон в боевом порядке. Лицам, заведующим осадой, успех этот достался легко, так как перед своим отъездом из-под Выборга царь, осмотрев в два приема во время приостановок военных действий все в траншеях, каждого научил, как ему взяться за дело – генерал-адмирала, инженеров и артиллерийских офицеров, ибо он весьма прозорлив, отлично все знает и имеет верный взгляд на все. Нет сомнения, что без его указаний все было бы сделано навыворот. Вообще всякая мера, военная или гражданская, должна быть обсуждена царем. Он и сам это видит и прекрасно сознает. Нередко, когда в доверительных беседах между мной и ним речь заходила о счастии и подвигах великих государей, царь отдавал справедливость многим правителям и государям, в особенности королю французскому, говоря, что они заслуживают величайшей славы и что ввиду их великих деяний отнять ее у них нельзя, но, прибавлял он, большая часть этих государей, в том числе и французский король, обязаны своими успехами многим разумным и смышленым людям, состоявшим у них на службе. Советами таких людей они могли пользоваться во всех, даже в наиважнейших государственных вопросах, между тем как он, царь, с самого вступления своего на престол в важных делах почти что не имеет помощников, вследствие чего поневоле заведует всем сам. Ему-де приходится обращать скотов в людей (скотами царь называет природных своих подданных) и предводительствовать ими в войне с одним из могущественнейших, мудрейших и воинственнейших народов в мире. В сущности, это справедливо, и остается только удивляться, с одной стороны, уму этого человека, правящего всем самолично, с другой – природным его силам, благодаря которым он без утомления выносит все заботы и труды, выпадающие на его долю. <…>

Июль

1-го. После полудня часть войск двинулась из-под Выборга: одни полки пошли под Кексгольм²², другие обратно в Санкт-Петербург. В числе последних была и царская гвардия, Преображенский полк. Будучи полковником этого полка, царь сам повел его через город. По русскому обыкновению, преображенцам на их пути выносили водку и другие напитки. Любопытен разговор, происшедший между царем, мною и польским и прусским посланниками у дверей дома генерал-майора Долгорукова, где полк тоже остановился, чтобы пить. Царь рассказал, что он и названный Долгорукий, женившись в один и тот же день, подверглись одной участи: каждый обрел негодную жену. Затем царь шутливым тоном прибавил, что, оценив все благочестие своей супруги и желая облегчить ей возможность вести честную жизнь, он постриг ее в монахини. Говорил он это, смеясь. Царь на самом деле заключил свою жену в монастырь, так как она присоединилась к партии лиц, противодействовавших тем реформам, которые он стремился ввести для развития своего народа и для собственной славы, как-то: перемене платья, насаждению иностранных обычаев и нравов и проч. Заметив это, царь, который и без того не особенно любил ее и женился на ней, когда он был еще совсем молод, против склонности своего сердца и лишь в угоду своей матери, дал ей понять, что самое для нее лучшее – это идти в монастырь. Она согласилась из опасения, как бы с ней не приключилось чего худшего, по истинным ее заслугам. И таким образом царь получил полный развод: ибо в России как муж, так и жена, если хотят вести богобоязненную, тихую жизнь, могут по желанию идти в монастырь, но через это брак их расторгается окончательно, причем сторона, оставшаяся в мире, может вступить в новый брак, как бы в качестве вдовца или вдовы, а сторона, ушедшая от мира, обязана всю остальную жизнь хранить безбрачие и пребывать в иночестве²³.

За городом царь испытывал особого рода мушкетоны, им самим выдуманные. Они снабжены камерой и стреляют картечным зарядом в 32 маленьких пульки. Мушкетонов этих при каждой роте царской гвардии имеется 8-10 штук.

Выведши полк и вернувшись из-за города, царь поднимался на самый верх укрепленной башни, называемой Герман. Орудия на этой башне расположены в пять ярусов, друг над другом, стреляли они в осаждающих поверх посада Сихенгейма²⁴ и причиняли им большой урон. Большое количество бутылок вина, водки и пива сопровождало царя на башню. На каждой из пяти ярусных площадок было выпито их помногу, но всего более на верхней, и большинство компании почти ничего не помнило. Князь Шаховской, тот, что носит орден Иуды, добровольно принимал пощечины за червонцы, кто больше даст. Попойка на Германе продолжалась чуть не всю вторую половину дня, и лишь немногие спустились вниз не совершенно пьяными. <…>

8-го. <…> Сегодня торжествовалась годовщина счастливой победы, одержанной в 1709 году над королем шведским под Полтавою. Для этого празднества сделаны были большие приготовления. Царь сам вышел к Преображенскому полку, построившемуся за крепостью Санкт-Петербург, и, сделав различные распоряжения относительно того, как Преображенский и Семеновский полки должны расположиться кругом на площади, пошел в собор, там стал по обыкновению среди певчих, в хоре которых звучно и отчетливо пел, сам вышел с Библией в руках и, стоя в царских вратах, довольно громким голосом прочел перед всей паствой главу из послания Павла к римлянам, после чего снова присоединился к певчим, которые пели, сойдясь вместе посреди храма. Когда обедня кончилась, царь со всей свитой вышел на площадь к названным полкам, расположенным кругом. Там поставлена была красная скамейка (обтянутый красным сукном амвон) и несколько аналоев с образами, книгами и свечами. На амвон взошел архимандрит Феофилакт Лопатинский, ректор патриаршей школы в Москве, и под открытым небом пред всем народом произнес проповедь, заключившуюся молебном. Затем раздался сигнальный выстрел и открылась круговая пальба с крепостного вала, из верфи и с четырех фрегатов, нарочно для этого случая расставленных накануне по Неве. Преображенский полк, которому сам царь подавал знак к стрельбе, заключил салют залпом. Повсюду выстрелы произведены были в три приема. Поздоровавшись сначала с окружающими его лицами, потом с полками, царь спросил чару водки и выпил ее за здоровье солдат. Посреди круга воздвигнута была пирамида, на которой висело 59 взятых в Выборге знамен и штандартов.

С площади я и все прочие последовали за царем в кружало <трактир>, где он в тот день задавал пир. Там, по обыкновению, шла веселая попойка и стреляли из пушек.

По случаю торжественного дня царь катался на своем кипарисовом буере, построенном в Индии и приведенном оттуда в Петербург. Царевнам он предоставил на утеху шлюпку, все двенадцать гребцов которой были одеты в кафтаны, капюшоны и штаны из алого бархата; на груди каждого висело по серебряной бляхе, с тарелку, с выпуклым изображением русского герба, т. е. парящего орла, увенчанного тремя венцами.

У царя в Петербурге имеется множество английских шлюпок. Он распределил их между иностранными министрами и другими местными важными особами. Одна досталась и мне. Быстрота, с какой русские выучиваются и навыкают всякому делу, не поддается описанию. Посаженные в шлюпку солдаты, по прошествии восьми дней, гребут одним веслом так же искусно, как лучшие гребцы.

Вечером на воде на двух связанных плотах был сожжен небольшой, но красивый фейерверк.

В кружале мы оставались до 2 часов утра, до того расставленные по всем углам караулы не позволяли нам выйти за дверь. В этот день на царе была та самая шляпа, которую он носил в Полтавском бою, вдоль ее поля черкнула пуля. Захвати эта пуля хотя бы всего на один палец в сторону, и царь был бы убит, из этого видно, что самому Богу угодно было сохранить его жизнь. <…>

Август

<…>

8-го. У меня были в гостях, обедали все пребывающие здесь иностранные министры.

В 10 часов вечера в слободе насупротив, за Невой, произошел пожар, весь базар и суконные лавки, числом с лишком 70, обращены в пепел, на площади не осталось ни одного дома, все, что только могло сгореть, сгорело, вплоть до болота, отделяющего базар от прочих домов слободы. Великим несчастьем было то, что царь, находившийся в этот день в Кроншлоте, сам на пожаре не присутствовал. Мне нередко приходилось видеть, как он первый являлся на пожар, привозя в своих санях маленькую пожарную трубу. Он сам принимает участие во всех действиях, прилагая руку ко всему и, так как относительно всего обладает необыкновенным пониманием, то видит сразу, как взяться за дело, отдает сообразные приказания, сам лезет на самые опасные места, на крыши домов, побуждает как знатных, так и простолюдинов тушить огонь и сам не отступится, пока пожар не будет прекращен. Этим царь часто предупреждает большие бедствия. Но в его отсутствие дело происходит совсем иначе. Здешний простой народ равнодушно смотрит на пламя, и ни убеждениями, ни бранью, ни даже деньгами нельзя побудить его принять участие в тушении, он только стережет случай, как бы что-нибудь стащить или украсть. Воровство случилось и на последнем пожаре: восьмерых солдат и одного крестьянина схватили с поличным. Впоследствии все они приговорены к повешению. Виселицы, числом четыре, были поставлены по углам выгоревшей площади. Преступников привели на место казни как скотов на бойню, ни священника, ни иного духовного лица при них не было. Прежде всего без милосердия повесили крестьянина. Перед тем как лезть на лестницу, пристав к виселице, он обернулся в сторону церкви и трижды перекрестился, сопровождая каждое знамение земным поклоном, потом три раза перекрестился, когда его сбрасывали с лестницы. Замечательно, что, будучи уже сброшен с нее и вися на воздухе, он еще раз осенил себя крестом (ибо здесь приговоренным при повешении рук не связывают). Затем он поднял было руку для крестного знамения, но она, наконец, бессильно упала. Далее восемь осужденных солдат попарно метали между собой жребий, потом метали его четверо проигравших, и в конце концов из солдат были повешены только двое. Удивительно, что один из них, будучи сброшен с лестницы и уже вися на веревке, перекрестился дважды и поднял было руку в третий раз, но уронил ее.

На упомянутом пожаре сгорело между прочим множество бочек водки в стоящем поблизости царском кабаке. <…>

13-го. Царь приказал привезти на свой корабль трех дезертиров и велел им при себе метать жребий о виселице. Того, кому жребий вынулся, подняли, по приказанию царя, на веревке к палачу, который в ожидании казни сидел на рее. Удивления достойно, с каким равнодушием относятся русские к смерти, как мало боятся ее. После того как осужденному прочтут приговор, он перекрестится, скажет «Прости» окружающим и без малейшей печали бодро идет на смерть, точно в ней нет ничего горького. Относительно казни этого преступника следует еще заметить, что, когда ему уже был прочитан приговор, царь велел стоявшему возле его величества священнику подойти к осужденному, утешить и напутствовать его. Но священник, будучи, подобно всем почти духовным лицам в России, невежествен и глуп, отвечал, что дело свое он уже сделал, выслушал исповедь и покаяние преступника и отпустил ему грехи, и что теперь ему больше ничего не остается ни говорить, ни делать. Потом царь еще раза два обращался к священнику с тем же приказанием, но когда услышал от него прежний отзыв, то, грустный, отвернулся и стал горько сетовать на низкий умственный уровень священников и прочего духовенства в России, ничего не знающего, не понимающего и даже нередко являющегося более невежественным, чем простолюдины, которых, собственно, должно бы учить и наставлять. <…>

Октябрь

<…>

15-го. Ввиду предстоящих морозов, чтобы избежать плавучих льдов, флот снова собрался в Петербургскую гавань и стал разоружаться. Кампания нынешнего лета закончилась так счастливо, что о большем успехе и благословении Божьем нельзя было мечтать. В самом деле в одно лето царь взял восемь сильнейших крепостей, а именно: Эльбинг, Ригу, Динамюнде, Пернов, Аренсбург, Ревель, Выборг и Кексгольм и благодаря этому стал господином всей Лифляндии, Эстляндии, Карелии и Кексгольма. Ему больше ничего не оставалось завоевывать. Успех был тем беспримернее, что при взятии названных крепостей было меньше расстреляно пороху, чем в ознаменование радости по случаю всех этих побед и при чашах в их честь. Такое счастливое окончание кампании царь решил отпраздновать трехдневным торжеством. На празднество это были позваны как я, так и остальные пребывающие здесь иностранные посланники и иностранные господа. Однако что меня касается, то я извинился ввиду болезни груди, так как, помимо болезни, я предчувствовал, что если три дня и три ночи буду кутить и пить, как другие, то могу поплатиться жизнью. Ибо на всех подобных пирах, лишь только соберутся гости, прежде даже чем они примутся пить или отведают вина, царь, по своему обыкновению, уже велит поставить у дверей двойную стражу, чтобы не выпускать никого, не исключая и тех, которые до того пьяны, что их, salvo honore, рвет. Но при этом сам царь редко выпивает более одной или, в крайнем случае, двух бутылок вина, так что на столь многочисленных попойках я редко видел его совершенно, что называется, как стелька, пьяным. Между тем остальных гостей заставляют напиваться до того, что они ничего не видят и не слышат, и тут царь принимается с ними болтать, стараясь выведать, что у каждого на уме. Ссоры и брань между пьяными тоже по сердцу царю: так как из их взаимных укоров ему открываются их воровство, мошенничество и хитрости, и он пользуется случаем, чтобы наказывать виновных. Таким образом оправдывается пословица: когда воры бранятся, крестьянин получает обратно украденный товар. <…>

Ноябрь

<…>

19-го. В этот день дул сильный свежий ветер, и царь, как всегда, воспользовался этим случаем, чтобы покататься на своем буере под парусом, вверх и вниз по Неве. Сегодня царь встретил на фарватере и завернул назад около тридцати шлюпок, которые, вопреки изданному им здесь когда-то положению, шли при благоприятном ветре не под парусами, а на веслах. Лодки, нарушающие это положение, платят штраф в размере 5 рублей с весла. Означенные шлюпки, будучи приведены на веслах обратно в Петербург, были задержаны, и с них за провинность потребовали штраф. На одной из них, шестивесельной, шел вице-канцлер Шафиров, на двух других, десятивесельных, великий канцлер Головкин и его свита. Задержали и мою десятивесельную шлюпку, на которой я послал по делу на тот берег одного из моих людей, и меня пригласили уплатить 50 р. Однако я не пожелал подвергаться такого рода налогу и, отговорившись тем, что самого меня в лодке не было, предоставил властям взыскивать штраф с моего квартирмейстера, если он виноват, сам же отвечать за вину другого отказался и так-таки ничего не заплатил, несмотря на неоднократные требования.

В этот день в Петербург прибыло множество карликов и карлиц, которых по приказанию царя собрали со всей России. Их заперли, как скотов, в большую залу на кружале, так они пробыли несколько дней, страдая от холода и голода, так как для них ничего не приготовили, питались они только подаянием, которое посылали им из жалости частные лица. Царь находился в это время в отсутствии. По прошествии нескольких дней, вернувшись, он осмотрел карликов и сам, по личному усмотрению, распределил их между князем Меншиковым, великим канцлером, вице-канцлером, генерал-адмиралом и другими князьями и боярами, причем одному назначил их поменьше, другому побольше, смотря по имущественному состоянию каждого. Лицам этим он приказал содержать карликов до дня свадьбы карлика и карлицы, которые служили при царском дворе. Эта свадьба была решена самим царем, против желания жениха и невесты. Царь приказал боярам роскошно нарядить доставшихся им карликов, бывших до того в лохмотьях и полуголыми, в галунные платья, золотые кафтаны и т. и. Ибо, следуя своему всегдашнему правилу, царь из своего кармана и на них не пожелал израсходовать ни копейки. Лица, которым было поручено их содержание и обмундировка, расшаркались, поклонились царю и без малейших возражений взяли карликов к себе.

Эту свадьбу карликов я считаю достойной описания. Произошла она следующим образом. 23-го царь назначил эту свадьбу на будущий вторник и с приглашением на нее прислал ко мне двух карликов; приезжали они на мое подворье в открытом экипаже.

25-го. Все князья и бояре разрядили своих карликов и привезли их с собой. На Неве было приготовлено множество малых и больших шлюпок. Общество переехало на них в крепость, где в соборе должно было произойти венчание. Против крепости, на пристани, царь сам расставил карликов. Жених шел впереди вместе с царем. За ними выступал один из красивейших карликов, с маленьким маршальским жезлом в руке; далее следовали попарно восемь карликов-шаферов, потом шла невеста, а по сторонам ее те два шафера, что ездили приглашать гостей на свадьбу; за невестой шли в семи парах карлицы и, наконец, чета за четой, еще 35 карликов. Те, которые были старше, некрасивее и рослее, заключали шествие. Таким образом, во всем карликов и карлиц я насчитал 62 души: впрочем, иные утверждают, что их было больше. Все они были одеты в прекрасные платья французского покроя, но большая их часть, преимущественно из крестьянского сословия и с мужицкими приемами, не умела себя вести, вследствие чего шествие это казалось особенно смешным. В таком порядке карлики вошли в крепость. Там встретил их поставленный в ружье полк, с музыкой и распущенными знаменами, часть его стояла у ворот, другая возле собора. Жениха и невесту обвенчали с соблюдением всех обрядов русского венчания, только за здоровье друг друг. н. стакана с вином они не пили и вокруг аналоя не плясали. Церемонии эти приказал опустить царь, так как очень спешил. Во все время, пока длилось венчание, кругом слышался подавленный смех и хохот, вследствие чего таинство более напоминало балаганную комедию, чем венчание или вообще богослужение. Сам священник, вследствие душившего его смеха, насилу мог выговаривать слова во время службы.

На мой взгляд, всех этих карликов по их типу можно было разделить на три разряда. Одни напоминали двухлетних детей, были красивы и имели соразмерные члены, к их числу принадлежал жених. Других можно бы сравнить с четырехлетними детьми. Если не принимать в расчет их голову, по большей части огромную и безобразную, то и они сложены хорошо, к числу их принадлежала невеста. Наконец, третьи похожи лицом на дряхлых стариков и старух, и если смотреть на одно их туловище, от головы и примерно до пояса, то можно с первого взгляда принять их за обыкновенных стариков нормального роста, но, когда взглянешь на их руки и ноги, то видишь, что они так коротки, кривы и косы, что иные карлики едва могут ходить.

Из собора карлики в том же порядке пошли обратно к своим лодкам, разместились в маленькие шлюпки, гости сели в свои лодки, и весь поезд спустился к дому князя Меншикова, где должен был иметь место свадебный пир. Там в большом зале было накрыто шесть маленьких овальных столов, с миниатюрными тарелками, ложками, ножами и прочими принадлежностями стола, все было маленькое и миниатюрное. Столы были расставлены овалом. Жених и невеста сидели друг против друга: она за верхним, он за нижним столом в той же зале. Как над ней, так и над ним было по алому небу, с которого спускалось по зеленому венку. Однако за этими шестью столами все карлики поместиться не могли, а потому был накрыт один маленький круглый стол, за который посадили самых старых и безобразных. За столом в сидячем положении эти последние представлялись людьми, вполне развитыми физически, тогда как стоя самый рослый из них оказывался не выше шестилетнего ребенка, хотя на самом деле всякий был старше 20 лет. Кругом залы, вдоль стен, стояли четыре стола, за ними, спиной к стене и лицом к карликам, сидели гости. Край столов, обращенный к середине залы, оставили свободным, чтобы всем было видно карликов, сидевших посреди залы за упомянутыми маленькими столами. За верхним из тех столов, что стояли вдоль стен, помещались женщины, за тремя остальными мужчины. Карлики сидели на маленьких деревянных скамейках о трех ножках, с днищем в большую тарелку Вечером, когда в залу внесены были свечи, на столы перед карликами поставили маленькие свечечки в позолоченных точеных деревянных подсвечниках. Позднее перед началом танцев семь столов, за которыми обедали карлики, были вынесены, а скамейки, на коих они сидели, были приставлены к большим столам. Пока одни карлики танцевали, другие сидели на скамейках. Приглашенные на эту комедию остались на своих прежних местах, за которыми обедали, и теперь принялись смотреть. Тут, собственно, и началась настоящая потеха: карлики, даже те, которые не только не могли танцевать, но и едва могли ходить, все же должны были танцевать, во что бы то ни стало, они то и дело падали, и так как по большей части были пьяны, то, упав, сами уже не могли встать и в напрасных усилиях подняться долго ползали по полу, пока наконец их не поднимали другие карлики. Так как часть карликов напилась, то происходило и много других смехотворных приключений: так, например, танцуя, они давали карлицам пощечины, если те танцевали не по их вкусу, хватали друг друга за волосы, бранились и ругались и т. и., так что трудно описать смех и шум, происходивший на этой свадьбе. Будучи собственным карликом царя, новобрачный был обучен различным искусствам и сам изготовил для этого маленький фейерверк, но в тот вечер умер единственный сын князя Меншикова, поэтому праздник окончился рано, и фейерверк сожжен не был. Карлик этот находился при царе в бою под Полтавой и вообще участвовал с ним в важнейших походах и битвах, ввиду чего царь очень его любил. <…>

Декабрь

<…>

21-го. Ночью в Петербурге было повсюду такое наводнение, что многие должны были выбраться из своих жилищ. Вода залила все погреба, причем пиво и всякие другие запасы подверглись порче. В этом смысле пострадал и я. Строевой лес и лодки подмывало вплотную к домам и носило по улицам, так что всякие сообщения прекратились. Здесь уместно сказать, что три года тому назад царь обнародовал постановление, под страхом смертной казни воспрещающее присваивать чужой лес или другое добро, уплывшее при подобных наводнениях, которые случаются в Петербурге почти ежегодно. Добро, очутившееся, когда спадет вода, на чужой земле, должно быть возвращено настоящему собственнику

22-го. Так как царь в течение некоторого времени, против своего обыкновения, безвыездно сидел дома, чтобы лечиться, и я вследствие этого долго его не видал, то я стал искать случая повидаться с ним. Стоило это мне немалых хлопот, впрочем, при содействии одного из царских денщиков, я таки достиг цели и застал царя дома – неодетым, в кожаном, как у ремесленника, фартуке, сидящим за токарным станком. Царь часто развлекается точением и, путешествуя, возит станок за собой. В этом мастерстве он не уступит искуснейшему токарю и даже достиг того, что умеет вытачивать портреты и фигуры. При моем посещении он временами вставал из-за станка, прогуливался взад и вперед по комнате, подшучивал над стоящими кругом лицами и пил с ними, а также порой разговаривал то с тем, то с другим между прочим и о самых важных делах, о каковых удобнее всего разговаривать с царем именно при подобных случаях. Когда же царь снова садился за станок, то принимался работать с таким усердием и вниманием, что не слышал, что ему говорят, и не отвечал, а с большим упорством продолжал свое дело, точно работал за деньги и этим трудом снискивал себе пропитание. В таких случаях все стоят кругом него и смотрят, как он работает. Всякий остается у него, сколько хочет, и уходит, когда кому вздумается, не прощаясь. <…>

1711 год

Январь

<…>

30-го. Царский духовник²⁵ передавал мне, что за Невой, на гауптвахте, в присутствии 20 человек солдат заплакал образ Божьей Матери, которая будто бы сказала при этом, что в ее честь за крепостью должна быть построена церковь. Об этом чуде доложили царю, ибо русские по меньшей мере так же суеверны, как паписты, и царь, желая сам это видеть, тотчас же поехал за Неву, чтобы осмотреть образ: у глаз Божьей Матери действительно оказалось несколько полосок, как бы от стекавшей вниз влаги. Поверил ли он этому вымышленному плачу, не знаю, во всяком случае, ни положительного, ни отрицательного мнения своего по настоящему делу он не выразил. И вот слух этот, как ложь, сочиненная евреями о том, будто бы тело Иисуса было украдено его учениками, продолжает и доныне составлять между русскими предмет всеобщих разговоров.

В тот же день царь рассказал мне о следующем случае, происшедшем несколько лет тому назад в Москве. По его распоряжению казнили некоторых бунтовщиков. В России осужденные идут на казнь не связанные, им даже не завязывают глаз, они сами бросаются наземь перед палачом, растягивают руки и вытягивают ноги и кладут голову на плаху. Один из бунтовщиков лег плашмя на землю, протянув руки вдоль тела, затем ему отсекли топором голову. Тут царь увидал, как обезглавленный труп приподнялся на руках и на коленях и простоял в таком положении целую минуту, после чего снова повалился наземь. Рассказ этот заслуживает веры, так как слышал я его из собственных уст царя, а царь не склонен к вымыслам. В заключение царь, который весьма здраво обо всем судит, выразил мысль, что, несомненно, у этого преступника жилы были сравнительно тонкие – обстоятельство, замедлившее истечение крови, и чрез это на более долгое время сохранившее в теле жизненные силы. Подобные же случаи, происходящие от той же причины, наблюдаются и на птицах, в особенности на курах, которые, будучи обезглавлены, иной раз долго еще бегают по земле. <…>

Март

<…>

16-го. Проезжая по городу, я случайно встретил царя, который сам делал сортировку между солдатами и офицерами, устраняя старых и негодных к службе, причем сам обо всем расспрашивал и писал. Удивительнее всего было спокойствие, с каким он это делал. Непосвященный подумал бы, что никакого другого дела у него нет, тогда как в действительности во всей России государственные дела – гражданские, военные и церковные – ведаются им одним, без особой помощи со стороны других. Перед своим уходом, царь велел внести globum terrestrem <земной глобус – лат> в дом и поставить его под небо из тафты. Глобус этот медный, шести футов в диаметре, заказан в Голландии покойным королем шведским; цена ему была назначена в 16 000 ригсдалеров, но так как король умер до его изготовления, а царствующему королю в нем надобности не было, то царь выторговал его себе за 1800 ригсдалеров.

В этот день из Москвы уехал упоминаемый выше польский посол, не получив у царя иной прощальной аудиенции, кроме как частной, на пиру у некоего служащего в Сенате, в Москве, Тихона Никитича, куда был зван и царь. <…>

21-го. Я ездил в Измайлово-двор в 3 верстах от Москвы, где живет царица, вдова царя Ивана Алексеевича, со своими тремя дочерьми царевнами. Поехал я к ним на поклон. При этом случае царевны рассказали мне следующее. Вечером, незадолго перед своим отъездом, царь позвал их, царицу и сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее время, сказал царь, они должны считать ее законной его женой и русской царицей. Так как сейчас, ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию, он обвенчаться с ней не может, то увозит ее с собой, чтобы совершить это при случае, в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет на ней жениться, то все же после его смерти они должны будут смотреть на нее как на законную его супругу. После этого все они поздравили Екатерину Алексеевну и поцеловали у нее руку. Без сомнения, история не представляет другого примера, где бы женщина столь низкого происхождения, как Екатерина, достигла такого величия и сделалась бы женой великого монарха. Многие полагают, что царь давно бы обвенчался с ней, если бы против этого не восставало духовенство, пока первая его жена была еще жива, ибо духовенство полагало, что в монастырь она пошла не по своей доброй воле, а по принуждению царя, но так как она недавно скончалась²⁶, то препятствий к исполнению царем его намерения более не оказалось. <…>

27-го. <…> Некто Boutenant de Rosenbusk, которого блаженной памяти король Христиан V пожаловал в дворяне и назначил королевско-датским комиссаром в Москву, равным образом стал жертвой жестокого насилия. Отец его, родом голландец, нашел близ одного города, называемого Олонецком, в местностях, расположенных недалеко одна от другой, чугунную и медную руду и, получив надлежащую привилегию и разрешение, открыл там на собственный счет, с большими затратами, два завода – чугунный и медный. Затем он стал, однако, получать значительные барыши. Но вскоре после того, как все устроилось, Rosenbusk-отец умер. Тогда привилегия на заводы была возобновлена на имя его сына, Boutenant de Rosenbusk, притом самым формальным образом, за подписью самого царя и за большой российской печатью. Однако так как эти заложенные под Олонецком чугунный и медный заводы давали хороший доход, то алчный князь Меншиков решил завладеть ими: во-первых, они находились в подведомственной ему губернии, во-вторых, у Rosenbusk не хватало средств на их содержание, а заводы должны были изготовлять разные военные принадлежности. И вот князь Меншиков отобрал заводы себе, отказавшись даже уплатить бедному Boutenant de Rosenbusk те 20 000 рублей за поставки с заводов, которые вернули бы ему те заводы, так как ему легко было бы содержать их, если бы 20 000 рублей были ему уплачены. Хорошо осведомленный о великой несправедливости, которой подвергся этот человек, царь все обнадеживал его добрыми обещаниями, но, в сущности, не знал, как ему извернуться и к какой уловке прибегнуть: с одной стороны, он не находил возражений против его законных требований, но с другой – не хотел лишить князя Меншикова приобретенных им выгод, так что Rosenbusk никогда не получил обратно ни заводов, ни денег. Один лишь генерал-адмирал Апраксин из сострадания оказал ему незначительную денежную помощь. И в конце концов Rosenbusk умер в бедности, удрученный горем²⁷.

Очень может быть, что доходами с этих заводов, равно как и с имущества, отнятого князем Меншиковым у многих других лиц, пользуется сам царь. Вообще он только прикидывается сторонником законности, и когда совершается какая-нибудь несправедливость, князь должен только отвлекать на себя ненависть пострадавших. Ибо если бы князь Меншиков действительно обладал всем, что в России считается его собственностью, то доходы его достигали бы нескольких миллионов рублей. Но на самом деле невероятно, чтобы такой правитель, как царь, крайне нуждающийся в средствах для ведения войны и столь же скупой для самого себя, как какой-нибудь бедняк-простолюдин, решился одарить кого-либо подобным богатством. На вопрос «Кто пользуется монополией на право торговли царской рожью и многими другими товарами, вывозимыми морем из Архангельска?» всегда слышишь тот же ответ: «Князь Меншиков». На вопрос «Кто пользуется в Москве доходами с того или другого производства?» всегда слышишь, что все они принадлежат князю. Короче, все принадлежит ему, так что он будто бы властен делать, что ему угодно. А про царя говорят, что сам он добр, на князя же падает вина во многих вопросах, в которых он нередко невинен, хотя вообще он и не отличается справедливостью, а во всем, что относится до почестей и до наживы, является ненасытнейшим из существ, когда-либо рожденных женщиной. Когда царь не хочет заплатить заслуженного содержания какому-либо офицеру или не хочет оказать ему защиты, то говорит, что сам он всего генерал-лейтенант, и направляет офицера к фельдмаршалу, князю Меншикову, но когда проситель является к князю, последний уже предупрежден и поступает так, как ему кажется выгоднее. Если бедняк снова идет к царю, то его величество обещается поговорить с Меншиковым, делает даже вид, что гневается на князя за то, что нуждающийся остается без помощи, но все это одно притворство. У государя этого есть сей порок, весьма затемняющий его добрую славу. В других отношениях царь достоин бесчисленных похвал, а именно: можно про него сказать, что он храбр, рассудителен, благочестив, поклонник наук, трудолюбив, прилежен и поистине неутомим. Но когда выдается случай нажить деньги, он забывает все. Испытывал это на себе вышеупомянутый Boutenant de Rosenbusk, испытал один полковник – немец von Velsen. Без вины посаженный под арест, он был оправдан военным судом, тем не менее, однако, никогда не мог добиться ни возвращения ему полка, ни уплаты заслуженного содержания, так что в конце концов вынужден был выбраться из России, чуть не побираясь. Испытал это и мой пристав, Яков Андреевич, у которого князь, безо всякой причины, основываясь только на «sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas» <так хочу, так повелеваю, обоснованием да будет воля моя – лат. >, отобрал без всякого за то возмещения большое поместье. Один из попечителей лютеранской церкви в Москве был жертвой подобного же рода насилия. Вновь избранный шведский священник Штаф-фенберг, человек нехороший и беспокойный <…> легкомысленно проповедовал с кафедры о варварском будто бы обращении в Москве со шведскими пленными. И вот упомянутого попечителя сослали в Казань и без суда отобрали его имущество, превышавшее 60 000 рублей, за то лишь, что он, как старший попечитель церкви, не сделал выговора священнику и не донес о его проповедях. Самого же Штаффенберга за такие слова без суда посадили в тюрьму и впоследствии сослали в Сибирь. А у общины, которая до тех пор самостоятельно, не спрашиваясь царя, управляла своими церковными делами, вольность эта отнята, и старшим блюстителям обеих лютеранских церквей назначен вице-канцлер Шафиров, имеющий отныне наблюдать за правильным течением общинных дел, а равно и за тем, чтобы в церквах ничего не говорилось против царского величества. Шафиров должен также рассмотреть прежние споры, возникшие благодаря беспокойному шведскому священнику, на будущее же время предупреждать несогласие.

Таким образом, все совершается здесь вне закона и без суда. Если на какое-либо должностное лицо, уже успевшее нажиться, донесут его враги или попрекнут его во хмелю несправедливостью либо воровством по должности, то все имущество его конфискуется без суда, и он еще счастлив, если избежал кнута и ссылки в Сибирь. Когда такому лицу удается отвратить постигшую его опалу, сделав подарок князю Меншикову в размере 10, 20, 30 тысяч или более рублей, смотря по состоянию, то оно спасено, ибо тогда уже дело не дойдет до разбирательства и суда. В таких случаях обыкновенно говорят: «Князь взял взятку», – что, в сущности, действительно нередко бывает, но из таких взяток царь, без сомнения, тоже получает свою долю, только по своей природе действует скрытно, стараясь направить общую ненависть на князя. Вообще мне сообщали столько примеров строгостей и насилий, совершаемых в России в отношении иностранцев и русских, что на исчисление и пересказ их не хватило бы многих дестей <количество бумаги, равное 24 листам> бумаги. Да и нельзя ожидать лучших порядков в стране, где важнейшие сановники то и дело повторяют следующее твердо установленное правило государственной мудрости: «Пускай весь мир говорит, что хочет, а мы все-таки будем поступать по-своему». Слова эти я сам нередко слышал из уст здешних министров. Когда на конференции мне приходилось доказывать, что известная мера возбудит в королеве английской, в императоре или в другом каком-либо монархе неблагоприятные мысли и суждения о русских порядках, министры, если не находили другого возражения, пускали в ход вышеприведенную свою поговорку. Когда же подобное правило пускается в ход, то прекращаются все доводы, которые мог бы придумать разум. <…>

Воспоминания Фредерики Софии Вильгельмины, маркграфини Байрейтской, сестры Фридриха Великого, с 1706 по 1742 гг., написанные собственной ее рукою

[Ф.-С.-В. Прусская]

Мемуары Фредерики Софии Вильгельмины Прусской, маркграфини Байрейтской (1709–1758) написаны были на французском языке. Это неудивительно, несмотря на ее немецкое происхождение. Французский язык как для принцессы, так и для знаменитого ее младшего брата Фридриха Великого был не менее знаком, чем родной. Французский был в то время международным языком, значительно более распространенным, чем немецкий. Это был язык культуры, которую и принцесса и ее брат высоко ценили.

Мемуары охватывают весьма значительный исторический период. Здесь же публикуется небольшой, но выразительный фрагмент, посвященный визиту в Берлин в 1717 году путешествующего по Европе Петра Первого.

Свидетельств о своеобразии личности русского царя и непривычных для европейских дворов нравах его приближенных существует немало. Но детские впечатления принцессы – в 1717 году ей было 8 лет – подкупают своей непосредственностью. Она обладала несомненным литературным дарованием и скорее всего вполне адекватно воспроизвела яркий эпизод, несмотря на некоторые фактические ошибки, которые будут отмечены в примечаниях.

Из воспоминаний принцессы можно сделать один важный вывод – в 1717 году русский царь, победитель под Полтавой, очевидно будущий победитель в тяжелой многолетней войне с одной из сильнейших европейских держав, чувствовал себя в Европе чрезвычайно уверенно. Это был уже не тот пораженный незнакомым бытом, остро любознательный молодой Петр, делавший вид, что он рядовой член Великого посольства.

Однако характерно то, что он явился в столицу Пруссии для встречи с королем в «простом матросском платье». Что, впрочем, тоже свидетельствует о его уверенности в себе – он мог пренебречь любым этикетом.

Мемуары Фредерики Софии Вильгельмины многократно издавались на разных европейских языках и стали значительным историческим источником. При этом принцессу обвиняли в излишней саркастичности. Будем учитывать и это при чтении высокомерных описаний, например, русской царицы и ее приближенных.

Публикуется по изданию: Memoires de Frederique Sophie Wilhelmine Markgrave de Bareith, soeur de Frederic le Grand, depuis Fannee 1706 jusqu’a 1742, ecrits de sa main. Troisieme edition.Tome premier. Leipzig. H. Barsdorf., 1889. Пер. С. Искюля.

<…> Повествуя о сем свершившемся годе, я забыла упомянуть о приезде царя Петра Великого в Берлин. История сия довольно курьезна и должна занять достойное место в моих воспоминаниях. Царь, коему весьма нравилось путешествовать, направился в Пруссию из Голландии. Он вынужден был остановиться в герцогстве Клеве, поелику у царицы случились преждевременные роды. Царь не любил ни светского общества, ни церемоний, а посему просил у короля разрешения поместиться в загородном доме королевы в предместье Берлина. Государыня была этим не на шутку раздосадована, ведь построен этот изрядно красивый дворец был по ее повелению, и затем она озаботилась оный великолепно украсить. Галерея фарфора, находившаяся в нем, была самое пышность и великолепие, как, впрочем, и остальные комнаты, отделанные зеркалами, и поелику дворец сей представлял из себя поистине игрушку, то и назывался оный «Монбижу». Сад, окружавший сей дворец, был на диво хорош, как и река, огибавшая этот сад с одной стороны.

Дабы упредить тот беспорядок, который эти господа русские несли за собою всюду, где они ни останавливались, королева повелела вынести всю мебель из дома и доставить туда ту, что похуже. Царь, жена его и весь двор прибыли в Монбижу чрез несколько дней водою. Король и королева встретили их на берегу. Король помог царице сойти, подав ей для сего руку. Царь же, как только сошел на берег, протянул королю руку со словами: «Как я рад видеть вас, брат мой Фридрих!» Затем он подошел к королеве и хотел было ее обнять, но та отстранилась. Царица же поцеловала руку королевы, причем сделала сие несколько раз. После этого она представила ей герцога и герцогиню Мекленбургских, сопровождавших ее, а с ними и 400 так называемых дам, бывших в ее свите. По большей части это были служительницы-немки, кои только исполняли обязанности придворных дам, а на самом деле были горничными, кухарками и прачками. Почти каждая из них держала на руках изрядно одетое дитя, и когда их спрашивали, их ли это дети, то они отвечали, отвешивая на русский лад земной поклон: «Царь оказал мне таковую честь, осчастливив сим дитятею»¹. Королева не пожелала принимать представления этих женщин. Царица же, в свою очередь, весьма надменно держала себя с принцессами крови, и королю стоило немалого труда добиться, чтобы царица приняла их представления. Весь этот двор я могла наблюдать и на следующий день, когда царь и супруга его нанесли визит королеве. Государыня приняла их в апартаментах королевского замка и шествовала впереди них вплоть до гвардейской залы. Затем она подала царице руку, предоставив ей почетное место справа, и препроводила ее в залу для аудиенций.

Король и царь последовали за ними. Как только государь сей меня заметил, так тотчас и узнал, поелику видел за пять лет пред тем². Он обнял меня и пытался насильно поцеловать, причем оцарапал мне лицо. Отбиваясь, сколько хватало моих сил, я надавала ему пощечин, говоря при этом, что отнюдь не потерплю таких фамильярностей, кои срамят меня. Царя сие изрядно позабавило, и он долго затем беседовал со мною. О том, как должна я поступать в подобном случае, об этом со мною наставительно пред тем говорили; и я вела с царем беседу об его флоте и военных предприятиях, чем привела его в такой восторг, что он несколько раз говорил царице о своем охотном желании уступить одну из своих провинций того только ради, чтоб было у него такое дитя, как я. Царица тоже сказала мне несколько ласковых слов. Обе, и королева и царица, поместились под балдахином, каждая в особом кресле, я же сидела рядом с матушкой и принцессами крови.

Царица была ростом невелика, коренаста, лицом дочерна загорелая, и нельзя сказать, чтоб наружность ее отличалась изяществом или благородством. В ней с первого же взгляда угадывалось ее невысокое происхождение. То, во что одета была царица, скорее пристало бы актрисе, занятой в немецких пиесах. Ее платье, казалось, приобретено было в лавке, торговавшей тряпьем. Сильно заношенное, оно при этом давно уже вышло из моды, но с избытком увешано было серебряными украшениями. Спереди, по подолу, ее платье было украшено узором из драгоценных камней. Рисунок отличался своеобразием – двуглавый орел, крылья которого, слегка приподнятые, были украшены более мелкими каменьями. На царице было с дюжину разного рода орденов и столько же ладанок и образков с изображениями святых и святынь, приколотых по всему ее платью, и стоило ей шаг ступить, как всем начинало казаться, будто идет стадо: от всех украшений шел именно такой шум.

Царь же, напротив, изрядно высокий ростом и хорошо сложенный, лицо имел приятное, но выражение оного порою становилось столь суровым, что внушало страх. Одет он был в простое матросское платье. Царица, которая весьма плохо говорила по-немецки и хорошенько не понимала, что говорила ей королева, подозвала к себе шутиху и развлекалась с нею на русский лад. Бедным сим созданием оказалась княгиня Голицына, которая спасения ради собственной своей жизни принуждена была заниматься таковым ремеслом. Замешанная в заговоре против царя, она дважды сечена была кнутом³. Мне неведомо, что княгиня говорила царице, но государыня сия от того весьма громко смеялась.

Наконец расселись за столом, где царь поместился рядом [с] королевой. Известно, что в свое время царя пытались извести. В молодые годы некий весьма сильно действующий яд поразил его нервы, а сие явилось причиной того, что царя весьма часто посещали своего рода судороги, коим он отнюдь не мог воспротивиться. На этот раз несчастие застало царя за столом; тотчас же лицо его исказилось гримасой, и поелику в руках у него был нож, а размахивал он им столь близко от королевы, что та испугалась и предпринимала попытки встать. Царь же ее успокаивал и просил не тревожиться, поелику он не сделает ей ничего дурного: говоря так, он подал ей руку, но сжал ее меж своими с такой силой, что королева невольно вскрикнула от боли, царь же на это добродушно рассмеялся; при этом он говорил ей, что косточки у нее более хрупкие, нежели у супруги его Екатерины. После ужина все было приготовлено к балу, но царь, лишь только поднялись из-за стола, не стал задерживаться и один вернулся в Монбижу пешком. На следующий день его уже видели осматривающим все что ни есть примечательного в Берлине, и между прочим собрания медалей и античных статуй. Как мне говорили, между сими последними была одна, каковая являла собою языческое божество весьма непристойной наружности: во времена древних римлян оная служила для украшения свадебных покоев. Полагали, что сия статуя изрядной редкости, и считалась оная из самых красивых, каковые только были на свете. Царя эта статуя привела в такое восхищение, что он повелел царице поцеловать ее. Та хотела было воспротивиться, но, раздосадованный, царь сказал ей на ломаном немецком «Коп аб»⁴, что означало: «Я велю вам отрубить голову, коли вы станете мне перечить». Царица настолько испугалась, что исполнила все от нее требуемое. Нимало не смущаясь, царь попросил у короля эту статую, а с нею и некоторые другие, и тот не смог отказать. Царь попросил также у короля и кабинет, вся отделка коего была из янтаря. Кабинет сей, единственный в своем роде, стоил королю Фридриху огромных денег. К великому сожалению всех, его тоже отправили в Петербург.

Наконец, этот варварский двор два дня спустя отправился восвояси. Королева тотчас же отправилась в Монбижу. Там узрела она сущее иерусалимское опустошение; никогда я не видывала ничего подобного, все было настолько разрушено, что королева вынуждена была распорядиться почти что заново отстроить весь дворец.

О пребывании Петра I в Париже в 1717 году

Л. де Рувруа, герцог Сен-Симон

Фрагмент из знаменитых мемуаров Луи де Рувруа, герцога Сен-Симона (1675–1755) примечателен во многих отношениях.

Подлинный аристократ, в молодости отличившийся в сражениях, а в зрелости занимавший высокий государственный пост во времена регентства герцога Орлеанского при малолетнем Людовике XV, он навсегда оставил двор и государственную деятельность после смерти регента. Он не желал затеряться в толпе новых хозяев Франции.

Но именно в этот последний, длиною в тридцать лет, период своей долгой восьмидесятилетней жизни он повлиял на судьбу королевства куда значительнее, чем во времена активной политической деятельности.

Он написал мемуары, сквозь призму которых последующие поколения во многом оценивали громкую эпоху Людовика XIV, что, соответственно, сказывалось и на практической политике.

Герцог понимал силу слова и значение исторической памяти. Потому – не в последнюю очередь – он столь подробно и пристально описал визит в Париж русского царя, визит, не имевший сколько-нибудь значительных международных последствий. Его явно не слишком интересовал политический аспект этого визита. Он хотел закрепить в контексте эпохи фигуру одного из наиболее крупных и неординарных владетелей Европы и Азии. Только в самом финале главы, посвященной Петру, Сен-Симон бегло говорит об упущенной возможности – нелепой недооценке союза с Россией для давления на Англию.

Автор блестящего анализа «Мемуаров» Лидия Яковлевна Гинзбург писала: «Все разновидности мемуаров отдавали большую или меньшую дань попутной характеристике современников, модному в XVII веке жанру портрета. Но для Сен-Симона проблемы портретной характеристики становятся основными, потому что он сознательно ставил себе задачи не только и не столько хроникальные, сколько морально-психологические. Он хотел понять человека. Не человека вообще, как Паскаль, не социально-моральный тип в чистом виде, как Лабрюйер, а действительно существовавшего единственного человека»[61].

Поэтому у Сен-Симона в этом тексте нет никакой информации о переговорах между Петром и регентом, но зато бездна поразительной точности деталей. Каждый жест, каждый поступок Петра – деталь его портрета. В результате вырастает не просто конкретный человек, но конкретный властелин огромной и малопонятной страны, разрушающий традиционные представления об августейшей особе. К бесконечной галерее живых фигур прибавляется еще одна, являющаяся контрастом для всех остальных.

Сен-Симон понимал важность этой фигуры и потому выписывал так тщательно рисунок поведения Петра.

Мы видим русского царя глазами в высшей степени просвещенного европейца, сумевшего оценить как неожиданную образованность властелина «царства варваров», так и присущее ему чувство превосходства над окружающими, невзирая на их сан. «Царь хорошо понимал по-французски и, я думаю, мог бы говорить на этом языке, если бы захотел; но для большей важности он имел переводчика; по-латыни же и на других языках он говорил очень хорошо». Или же: «На другой день по прибытии царя, в субботу утром, сделал ему визит регент. Монарх вышел из кабинета, сделал к регенту несколько шагов и обнял его с важным видом превосходства, показал на дверь своего кабинета и, оборотясь, тотчас вошел туда без всякого приветствия».

Между тем регент – герцог Орлеанский – управлял одной из сильнейших мировых держав…

Этот фрагмент мемуаров уникален в своей смысловой значительности и нетривиальности взгляда на героя этой книги.

Публикуется по изданию: Журнал Министерства народного просвещения. 1859. № 1. Отд. 2.

Петр I, царь московский, как у себя дома, так и во всей Европе и в Азии приобрел такое громкое и заслуженное имя, что я не возьму на себя изобразить сего великого и славного государя, равного величайшим мужам древности, диво своего века, диво для веков грядущих, предмет жадного любопытства всей Европы. Путешествие сего необыкновенного государя во Францию, по своей необычайности, мне кажется, стоит того, чтобы не забывать ни малейших его подробностей и рассказать о нем без перерыва. Вот причина, почему я помещаю здесь этот рассказ позже, чем надлежало бы по порядку времени: точность чисел исправит этот недостаток.

В свое время мы видели разнообразные деяния сего монарха, его путешествия в Голландию, Германию, Австрию, Англию и во многие северные страны, знаем цель его путешествий и кое-что о его военных, политических и семейных делах.

Мы видели также, что в последние годы покойного короля он имел намерение посетить Францию и что король успел отклонить это посещение приличным образом¹. Теперь, когда не стало этого препятствия, Петр непременно хотел удовлетворения своему любопытству и с этою целью приказал известить регента чрез своего посланника в Париже, князя Куракина, что он приедет во Францию из Нидерландов, где он был тогда, для свидания с королем.

За невозможностью отказаться, надобно было изъявить удовольствие видеть государя, хотя регент² охотно обошелся бы без его посещения. Расходов предстояло множество; не меньше и затруднений с могущественным государем, зорким и причудливым, с остатками грубых нравов и с многочисленною свитою людей, резко отличавшихся своими обычаями от здешних, – людей с капризами и странностями и, подобно своему государю, весьма щекотливых и взыскательных касательно того, что считали себе принадлежащим по праву или позволительным.

Сверх того царь был с королем Англии в открытой неприязни, доходившей до неприличия, и тем более чувствительной, что она была личною³. Это обстоятельство немало стесняло регента, бывшего с королем Англии в явной дружбе, которую аббат Дюбуа⁴, из личного интереса, также очень неприлично, доводил до зависимости. Господствующею страстью царя было привести торговлю своего государства в цветущее состояние. С этой целью он устраивал в нем множество каналов; для проведения одного из них нужно было иметь согласие короля Англии, потому что канал должен был проходить через небольшой уголок германских его владений. Коммерческая зависть воспрепятствовала Георгу согласиться на то. Петр, ведя войну с Польшею, а потом с севером, где участвовал и Георг, ничего не успел сделать переговорами и огорчался этой неудачей тем живее, что не имел возможности действовать силою и не мог продолжать канала, которого проведено было уже много. Таков был источник неприязни, со всею силою продолжавшейся в течение целой жизни обоих государей⁵.

Куракин был один из потомков древнего рода Ягеллонов, который долгое время носил короны польскую, датскую, норвежскую и шведскую. Высокий, стройный мужчина по наружности, Куракин понимал свое высокое происхождение и был очень умен, ловок и образован. Он говорил довольно хорошо по-французски и на многих других языках, много путешествовал, служил на войне и был употребляем при многих европейских дворах. При всем том еще видно было, что он русский, его талантам много вредила, сверх того, чрезвычайная скупость. Царь и он женились на родных сестрах и имели от них по одному сыну. Впоследствии царица была отринута и помещена в монастырь близ Москвы; но Куракин не обнаружил ни малейшего неудовольствия при этой немилости. Он в совершенстве понимал своего государя, с которым сохранил свободу в обращении и у которого пользовался доверием и уважением. В последнее время он был три года в Риме, откуда приехал в Париж посланником. В Риме он не имел ни официального характера, ни дел, кроме одного секретного поручения, для которого царь туда послал его как человека верного и просвещенного.

Регент, извещенный о скором прибытии царя во Францию со стороны моря, послал королевские экипажи, лошадей, кареты, повозки, фургоны, столы и пр. с одним из королевских придворных по имени дю Либуа, с тем чтобы он ожидал царя в Дюнкирхене⁶и продовольствовал его со свитою всем необходимым до самого Парижа, приказывая везде воздавать ему королевские почести. Царь предназначил себе на это путешествие сто дней. Для него омеблировали в Лувре покои королевы-матери, где собирались разные советы, которые после этого приказания собирались у своих начальников.

Герцог Орлеанский рассуждал со мною, кого бы избрать в почетные управители Лувром на время пребывания в нем царя? Я посоветовал ему избрать маршала де Тессе как человека, которому нечего было делать, который в совершенстве знал светское обращение и был очень привычен к иностранцам, благодаря своим военным путешествиям и посольствам в Испанию, Турин, Рим и к другим дворам Италии; обращение имел он мягкое и учтивое и, без сомнения, мог как нельзя лучше исполнить эту обязанность.

Герцог Орлеанский согласился со мною и на другой же день послал за маршалом и дал ему свои приказания. Это был человек, всегда имевший связи, неприятные герцогу, и потому бывший с ним на дурной ноге. Чувствуя себя стесненным в его присутствии, маршал принял вид, что удаляется от света. Поселившись в прекрасных покоях больницы неизлечимых, он, кроме того, имел еще такое же помещение в Камальдульском монастыре⁷, близ Гробуа. В этих двух местах было где поместить весь его дом. Он разделил свое недельное пребывание между городским домом и дачею. В том и другом месте он давал обеды, сколько мог, и при всем том считал себя в отчуждении. Потому он был очень обрадован избранием на почетный пост служить царю, находиться при нем, везде сопровождать его и всех представлять ему. Это была его настоящая роль, и он исполнил ее как нельзя лучше.

Узнав, что царь уже недалеко от Дюнкирхена, регент послал маркиза де Неля принять его в Кале и сопровождать до прибытия маршала де Тессе, который должен был встретить царя лишь в Бомоне. В то же время для царя и его свиты приготовили отель Ледигьер, на случай если он с своею свитой предпочтет Лувру частный дом. Отель этот, находившийся рядом с арсеналом, был обширен и красив и принадлежал маршалу Вильруа, который жил в Тюильри. Таким образом, дом оставался пустым, потому что герцог Вильруа находил его слишком удаленным для своего жительства. Его омеблировали вполне и великолепно королевскою мебелью.

Чтобы не опоздать ко встрече, маршал на всякий случай целый день ожидал царя в Бомоне. Царь сюда прибыл в пятницу, 7 мая, в полдень. Де Тессе встретил его при выходе из кареты, имел честь с ним обедать и в тот же день проводил его до Парижа.

Царь пожелал въехать в Париж в карете маршала, но без него самого, а с тремя лицами из своей свиты. В 9 часов вечера он прибыл в Лувр, обошел все покои королевы-матери и нашел их слишком великолепно убранными и освещенными, опять сел в карету и отправился в отель Ледигьер, где и остановился. И здесь назначенные для него покои он нашел слишком нарядными и тотчас приказал поставить свою походную кровать в гардеробной. Маршал, обязанный для почета быть в доме и при столе царя, везде сопровождать и нигде не оставлять его, поместился также в отеле. Ему стоило больших трудов следовать, а часто и бегать за ним. На одного из королевских метрдотелей, Бертона, возложена была обязанность служить царю и заведовать столом как для него, так и для его свиты. Свита состояла из сорока разных лиц, из которых двенадцать или пятнадцать, люди замечательные по своей личности или по своим должностям, допускались к столу царя.

Бертон был умный малый, непременный член своего круга, большой гастроном и игрок. Он угождал царю с таким уменьем и вел себя так хорошо, что снискал себе особенное благоволение как у царя, так и у всей его свиты.

Монарх сей удивлял своим чрезвычайным любопытством, которое постоянно имело связь с его видами по управлению, торговле, образованию, полиции: любопытство это касалось всего, не пренебрегало ничем и в самых мелких своих чертах клонилось к пользе; любопытство неослабное, резкое в своих обнаружениях, ученое, дорожившее только тем, что действительно стоило того; любопытство, блиставшее понятливостью, меткостью взгляда, живою восприимчивостью ума. Все обнаруживало в нем чрезвычайную обширность познаний и что-то постоянно последовательное. Он удивительно умел совмещать в себе величие самое высокое, самое гордое, самое утонченное, самое выдержанное, и в то же время нимало не стеснительное, как скоро он видел его обеспеченным перед другими. Царь умел совмещать это величие с учтивостью, которая также отзывалась величием; эту учтивость властелина он наблюдал повсюду, оказывал всем и каждому, но всегда в своих границах, смотря по достоинству лица. В его обращении была какая-то непринужденная фамильярность, но с явным отпечатком старинной грубости его страны, отчего все его движения были скоры и резки, желания непонятны и не допускали никакого стеснения и противоречия. Стол его, часто не совсем пристойный, был все же скромнее того, что за ним следовало; часто также он сопровождался вольностями властелина, который везде был как у себя дома. Предположив видеть или сделать что-нибудь, он не любил зависеть от средств: они должны были подчиняться его воле и его слову. Желание видеть все без всякого стеснения, отвращение быть предметом наблюдений, привычка к полной независимости в своих действиях часто были причиною того, что он предпочитал брать наемные кареты, даже фьякры или первую попавшуюся карету, чья бы она ни была и хотя бы он не знал ее владельца. Он садился в нее и приказывал везти себя куда-нибудь в городе или за город. Такое приключение случилось с госпожою Матиньон, которая выехала для прогулки: царь взял ее карету, поехал в ней в Булонь и в другие загородные места; а госпожа Матиньон, к удивлению своему, осталась без экипажа. В подобных-то случаях маршал де Тессе и свита царя, от которой он таким образом исчезал, должны были следить за ним, иногда вовсе теряя его из виду.

Петр был мужчина очень высокого роста, весьма строен, довольно худощав; лицо имел круглое, большой лоб, красивые брови, нос довольно короткий, но не слишком, и на конце кругловатый; губы толстоватые; цвет лица красноватый и смуглый; прекрасные черные глаза, большие, живые, проницательные и хорошо очерченные, взор величественный и приятный, когда он остерегался, в противном случае – строгий и суровый, сопровождавшийся конвульсивным движением, которое искажало его глаза и всю физиономию и придавало ей грозный вид. Это повторялось, впрочем, не часто; притом блуждающий и страшный взгляд царя продолжался лишь на одно мгновение: он тотчас оправлялся. Вся его наружность обличала в нем ум, глубокомыслие, величие и не лишена была грации. Он носил полотняный галстук; круглый темнорусый парик, без пудры, не достававший до плеч; верхнее платье черное, в обтяжку, гладкое, с золотыми пуговицами; жилет, штаны, чулки; но не носил ни перчаток, ни нарукавников; на груди поверх платья была орденская звезда⁸, а под платьем лента. Платье было часто совсем расстегнуто: дома шляпа всегда на столе, но никогда на голове, даже на улице. При всей этой простоте, иногда в дурной карете и почти без провожатых, нельзя было не узнать его по величественному виду, который был ему врожден.

Сколько он пил и ел за обедом и ужином, непостижимо, не считая того, что выпивал он в течение дня пива, лимонада и других прохладительных; его свита еще больше. Бутылку или две пива, столько же, а иногда и больше, крепкого южного вина, а после кушанья пинту или полпинты наливок – так было почти за каждым обедом. Свита за его столом пила и ела еще больше, и в 11 часов утра точно так же, как в 8 вечера. Трудно сказать, когда мера была меньше. У царя был домовый священник, который также обедал за его столом: он ел и пил много. Царь любил его. Князь Куракин всякий день являлся в отель Ледигьер, но жил отдельно.

Царь понимал хорошо по-французски и, я думаю, мог бы говорить на этом языке, если бы захотел; но для большей важности он имел переводчика; по-латыни же и на других языках он говорил очень хорошо. В одной из его зал находилась королевская стража, но он почти никогда не приказывал ей сопровождать себя. При всем своем любопытстве он никак не хотел выехать из отеля и обнаружить признака жизни, покуда не посетил его король. На другой день по прибытии царя, в субботу утром, сделал ему визит регент. Монарх вышел из кабинета, сделал к регенту несколько шагов и обнял его с важным видом превосходства, показал на дверь своего кабинета и, оборотясь, тотчас вошел туда без всякого приветствия. Регент последовал за ним; позади его вошел князь Куракин, который должен был служить переводчиком. Там было два кресла, одно против другого; царь сел на кресло с высокою спинкой, а регент занял другое. Разговор продолжался около часа, но о делах – ни слова. Затем царь вышел из кабинета, а за ним и регент; после низкого поклона, на который царь ответил посредственно, он оставил его на том самом месте, где встретил.

В понедельник, 10 мая, царя посетил король, которого он встретил у дверец кареты, и, по выходе его оттуда, шел с ним рядом по левую руку до самого кабинета, где они нашли два одинаковых кресла. Король сел на правое, а царь на левое; князь Куракин служил переводчиком. Удивительно было видеть, как царь, взяв короля под мышки и подняв его в уровень с собою, поцеловал его таким образом на воздухе, и король, несмотря на свой юный возраст и на неожиданность поступка, не обнаружил ни малейшего смущения. Поразительны были любезность царя, какую он расточал королю, нежность, какую он выражал ему, и непринужденная учтивость, которая лилась потоком, но с примесью величия, равенства и с легким оттенком преимущества по возрасту: все это можно было чувствовать весьма отчетливо. Царь очень хвалил короля, казался от него в восхищении и уверял в том окружающих. Он обнимал его несколько раз. Король сказал царю короткое, но очень любезное приветствие; в разговоре участвовал герцог дю Мен, маршал Виллеруа и другие почетные лица. Свидание продолжалось не более четверти часа. Царь проводил короля так же, как встретил, т. е. до самой кареты.

В среду⁹, 11 мая, в 4 или 5 часов царь поехал отдавать визит королю, которым был принят у дверец кареты, и шел по правую сторону короля. Церемониал был условлен еще прежде их взаимного посещения. При этом царь оказывал королю ту же любезность и то же радушие; визит продолжался также не более четверти часа. Но толпа народа осадила его.

С 8 часов утра царь осматривал площади Королевскую, Побед и Вандомскую, а на другой день – обсерваторию, мануфактуры Гобеленов и королевский сад лекарственных растений. Во всех этих местах царь с особенным удовольствием все рассматривал и делал много вопросов.

В понедельник¹⁰, 13 мая, царь принимал лекарство, но это не помешало ему после обеда осмотреть многие мастерские, пользовавшиеся известностью.

В пятницу, 14-го, с 6 часов утра он отправился в большую Луврскую галерею, чтобы видеть там модели всех королевских крепостей, которые имел честь показать Гасфельд со своими инженерами: тут же и для той же цели находился и маршал де Виллар с несколькими лейтенант-генералами. Царь очень долго рассматривал все модели; потом посетил многие места Лувра, а после того прошел в Тюильрийский сад, откуда удалили весь народ. В это время строили разводный мост. Работы эти он рассматривал долго и очень внимательно. После обеда он отправился к герцогине Анжуйской, которая присылала к нему своего почетного кавалера с приветствием. Исключая королевского кресла, герцогиня приняла его, как короля. Сюда приехал герцог Орлеанский и повез царя в оперу в свою большую ложу, где оба поместились на переднюю скамейку с большим ковром. Спустя несколько времени царь спросил: «Нет ли пива?» Тотчас принесли его в большом стакане на подносе. Регент встал, взял поднос и подал царю, который с улыбкою и учтивым наклонением головы принял стакан без церемонии, выпил и поставил на поднос, который все держал регент. Отдавая стакан, регент взял тарелку, на которой лежала салфетка, и подал ее царю, который, не вставая, взял салфетку и утерся. Эта сцена всех удивила. При четвертом акте царь ушел ужинать и никак не хотел, чтобы регент оставил ложу. На другой день, в субботу, царь взял наемную карету и отправился осматривать множество любопытных вещей у мастеровых.

16 мая, в день св. Троицы, он приехал в Дом инвалидов¹¹, где хотел все видеть и все везде испробовать. В столовой отведал солдатского супа и вина, выпил за их здоровье, трепля их по плечу и называя камарадами; восхищался церковью, аптекой и больницей и был в восторге от порядка, в каком содержался этот дом. Для почетного приема был здесь маршал де Виллар. Супруга маршала также была здесь как простая зрительница, желавшая видеть царя; но он узнал ее и сказал ей несколько приветливых слов.

В понедельник, 17 мая, он обедал в раннюю пору с князем Раготци, которого пригласил для этого к себе, а потом отправился в Мёдон, где были приготовлены королевские экипажи, в которых он ездил осматривать сады и парк сколько ему хотелось. При этом сопровождал его князь Раготци.

Во вторник, 18 мая, в 8 часов утра явился к царю маршал д’Эстре и привез его в своей карете в свой дом д’Исси, где после обеда весь остаток дня он очень занимал его, показывая множество предметов, относящихся к мореходству.

В среду, 19 мая, царь занимался осмотром разных изделий и мастеровыми. Герцогини Беррийская и Орлеанская, по примеру герцогини Анжуйской, послали в одно утро своих шталмейстеров приветствовать царя. Все три надеялись получить приветствие или даже визит. Но, не получая долгое время ни того, ни другого, они наконец повторили свои попытки. Царь отвечал, что приедет благодарить их. С принцами и принцессами крови он также затруднялся не больше, чем с первыми придворными, и не отличал их. Он не одобрил принцев, узнав, что они затрудняются сделать ему посещение, покуда не уверены, что и он сделает визит принцессам: от этого он отказался со всею гордостью, так что ни одна из них не видела его иначе, как только в качестве простой зрительницы из любопытства, исключая принцессы де Конти, которая виделась с ним случайно. Все это объяснится впоследствии.

В четверг, 20 мая, царь должен был ехать на обед в Сен-Клу, где герцог Орлеанский ожидал его с пятью или шестью придворными; но небольшая лихорадка, которую царь имел ночью, заставила его послать извиниться.

В пятницу, 21-го, он посетил герцогиню Беррийскую в Люксембурге, где был принят по-королевски. После своего визита он прогуливался по садам. Герцогиня между тем уехала в Мюэт, чтобы предоставить царю свободу видеть весь ее дом, который он и осмотрел с большим любопытством. Рассчитывая уехать около 16 июня, он просил приготовить к этому времени суда в Шарлевиле, намереваясь спуститься по р. Мёз.

В субботу, 22-го, царь был в Берси, у Пажо д’Онсамбрэ, главного директора почт, у которого дом наполнен редкостями и любопытными предметами всех сортов по естественной истории и по механической части. Знаменитый кармелит о. Себастьян был тут же¹². Царь провел здесь весь день с удовольствием и был в удивлении от многих превосходных машин.

В воскресенье, 23 мая, он отправился обедать в Сен-Клу, где ожидал его герцог Орлеанский. Он осматривал дом и сады, которые ему очень понравились; на обратном пути осмотрел замок Мадрид, а отсюда отправился к герцогине Орлеанской, где, между учтивостями, он давал чувствовать и свое превосходство, чего гораздо менее обнаруживал у герцогинь Анжуйской и Беррийской.

В понедельник, 24-го, он рано утром приехал в Тюльери, когда король еще не встал. Он вошел к маршалу Вильруа, который показал ему королевские регалии; он находил их лучше и больше, чем полагал, прибавив, впрочем, что он в этом не знаток. Он мало ценил красоту произведений одного богатства или чистой фантазии, особенно если не понимал их назначения. Отсюда он хотел идти к королю, который, со своей стороны, шел для той же цели к маршалу Вильруа. Так с намерением было устроено для того, чтобы посещение это казалось не нарочным, а как бы случайным. Они встретились в кабинете, где и остались. Король держал в руке сверток бумаги и, подавая его царю, сказал, что это карта его государства. Эта любезность очень понравилась царю, который при этом случае оказал королю ту же учтивость, ту же дружбу и радушие, соединенные с большою грацией и вместе с величием и равенством.

После обеда он оправился в Версаль, где маршал де Тессе передал его на попечение герцогу д’Антену, возложив на него обязанности почетного приема. Здесь для него было приготовлено отделение дофина, где он лег почивать в соседстве с дофином, отцом короля, и где теперь кабинеты королевы.

Во вторник, 25-го, царь обошел сады и на канале сел в лодку чем свет; раньше, чем назначено было приехать д’Антену. Он осмотрел весь Версаль, Трианон и зверинец. Главная его свита помещалась в замке.

В среду, 26-го, целый день царь очень был занят Марши и машиной. Он дал знать маршалу, что приедет на другое утро в 8 часов в отель Ледигьер, чтобы видеть крестный ход по случаю праздника Тела Господня; и маршал показывал ему крестный ход из соборной церкви Богоматери.

Ежедневный расход царя простирался до 600 экю, несмотря на то, что он с самых первых дней ограничил свой стол. Раз ему хотелось позвать в Париж царицу, которую он очень любил, но скоро отменил это намерение. Он велел ей приехать в Аахен или в Спа, по ее выбору, и в ожидании его пользоваться водами.

В воскресенье, 30 мая, он отправился с Бельгардом, сыном д’Антена и преемником его по управлению зданиями и многими станциями, обедать к д’Антену в Пети-Бур. После обеда д’Антен показывал ему Фонтенбло, где царь провел ночь; а на другой день они поехали на охоту за оленем, которую имел честь разделять с ними граф Тулузский. Место несколько понравилось царю, а самая охота вовсе не понравилась, где он чуть не упал с лошади; упражнение это он нашел чересчур сильным, к какому он не привык. По возвращении он изъявил желание обедать один со своею свитою на острове в пруде на фонтанном дворе и возвратился в Пети-Бур в одной карете с тремя лицами из своей свиты.

Во вторник, 1 июня, он внизу террасы Пети-Бура сел в лодку и отправился водою в Париж. Подъезжая к Шуази, он приказал остановиться для того, чтобы осмотреть дом и сады. Любопытство это заставило его войти на минуту к принцессе де Конти, которая тут находилась. После прогулки он опять сел в лодку и велел провезти себя под все парижские мосты.

В четверг, 3 июня, восьмой день праздника Тела Господня, из отеля Ледигьер он видел крестный ход из прихода св. Павла. В тот же день он отправился ночевать в Версаль, который ему хотелось еще раз осмотреть с большим досугом. Здесь ему очень понравилось. Он пожелал также провести ночь в Трианоне, потом три или четыре ночи в павильонах Марли, находившихся близ замка, который для него был приготовлен.

В пятницу, 11 июня, из Версаля царь отправился в Сен-Клу, где осматривал самый дом и посетил девиц в их классах. Принят был он здесь по-королевски. Он хотел также видеть г-жу Ментенон, которая, узнавши о любопытстве царя, легла в постель, велев закрыть все окна занавесями и оставив лишь одно полуоткрытым. Царь вошел в ее спальню, отдернул занавеси на окнах, а потом и занавеси постели, пристально и вдоволь посмотрел на г-жу Ментенон и, не сказав ей ни слова, ни она ему, не сделав даже признака поклона, ушел. Я узнал после, что она была очень удивлена и еще более оскорблена таким поступком; но покойного короля уже не было на свете. В субботу, 12 июня, царь возвратился в Париж¹³.

Во вторник, 15 июня, он отправился рано утром к д’Антену. Занимаясь в этот день с герцогом Орлеанским, я в полчаса кончил работу; герцог был этим изумлен и хотел меня удержать. Я ему отвечал, что могу иметь честь быть у него всегда, а царь скоро уезжает и я его еще не видал. Для сего я и отправился к д’Антену. Туда не впускали никого, кроме лиц приглашенных и некоторых дам, приехавших с герцогинею и ее дочерьми для того, чтобы видеть царя. Я вошел в сад, где царь прогуливался. Маршал де Тессе, увидавши меня издали, подошел ко мне с намерением представить меня царю. Но я попросил его отложить это намерение и вести себя так, как будто вовсе не замечает моего присутствия: потому что мне хотелось вдоволь насмотреться на царя, опережать и поджидать его, чтобы удобнее видеть, чего я не мог бы сделать, если бы он знал меня. Я попросил маршала сообщить об этом и д’Антену, и, с этою предосторожностью, я удовлетворил своему любопытству сколько мне хотелось. Царь показался мне довольно разговорчивым, но везде вел себя как властелин. Он вошел в один кабинет, где д’Антен показывал ему разные планы и некоторые редкости, причем царь делал много вопросов. Здесь-то я видел конвульсивные движения, о которых говорил. Я спросил маршала, часто ли они случаются, и он отвечал мне: несколько раз в день, и особенно когда царь забывает воздержать их. При входе в сад д’Антен провел царя по нижним покоям и доложил ему, что там находится герцогиня с дамами, которые нетерпеливо желают его видеть. Царь не отвечал и позволил себя вести. Он пошел тише, повернув голову к тому месту, где стояли зрительницы; посмотрел на них всех, сделав при этом едва заметное наклонение головы, и прошел гордо; судя по тому, как он принимал других дам, я думаю, что он оказал бы более учтивости и этим, если б здесь не было герцогини, изъявившей претензию на его визит. Он показывал даже, будто не хочет знать, которая из дам – герцогиня, и не спросил об имени ни одной из них. Таким образом я уже около часа не оставлял его и смотрел на него беспрестанно. Наконец я увидел, что царь это заметил: я стал осторожнее, опасаясь, чтобы он не спросил, кто я. Пред самым приходом царя во дворец я опередил его и вошел в залу, где накрыт был стол. Д’Антен, всегдашний угодник, нашел средство достать портрет царицы, весьма похожий; он поставил его на камин, с надписью в стихах в похвалу царицы, – этот сюрприз очень понравился царю. Как он, так и свита его нашли портрет очень похожим.

Король подарил царю два сорта великолепных гобеленовских обоев. Он хотел подарить ему еще шпагу, украшенную бриллиантами, но царь вежливо отказался принять ее. Со своей стороны царь приказал раздать до 60 000 ливров королевской прислуге, которая ему служила, подарил д’Антену и маршалам д’Эстре и де Тессе, каждому, свои портреты, украшенные бриллиантами, пять золотых и одиннадцать серебряных медалей с изображением главных деяний из своей жизни; сделал дружеский подарок Бертону и настоятельно просил регента прислать его к нему в качестве королевского поверенного, что и обещано было регентом.

В среду, 16 июня, царь верхом отправился на смотр двух полков гвардии, жандармов, легкой конницы и мушкетеров. При этом был только герцог Орлеанский. Царь почти не смотрел на войска, которые это заметили. Отсюда поехал он ужинать к герцогу де Трему, где сказал, что по причине сильного жара, пыли и необыкновенного стечения народа, пешего и верхами, он уехал со смотра скорее, чем желал. Стол был великолепный. Царь, узнав, что маркиза де Бетюн, находившаяся тут простою зрительницей, дочь герцога де Трема, пригласил ее к столу, и таким образом, при множестве кавалеров, за столом была одна дама. Сюда пришло много дам, также зрительниц, и царь, осведомившись, кто они, сказал им несколько приветствий.

В четверг, 17-го, царь отправился вторично на обсерваторию, а оттуда обедать к маршалу де Виллар.

В пятницу, 18 июня, регент прибыл рано утром в отель Ледигьер, чтобы откланяться царю, с которым и оставался некоторое время, при чем был князь Куракин. После этого визита царь поехал в Тюильри, чтобы проститься с королем. Было наперед условлено, чтобы между ними не было церемоний. Невозможно показать более ума, учтивости и нежности, сколько царь оказал королю как во всех этих случаях, так и на другой день, когда король приехал к нему в отель, чтобы пожелать ему счастливого пути; здесь также все происходило без церемоний.

В воскресенье, 20 июня, царь уехал совсем и остановился ночлегом в Ливри, по дороге к Спа, где ожидала его царица. При выезде царь не хотел, чтобы кто-либо сопровождал его даже из самого Парижа. Роскошь, какую он здесь нашел, очень изумила его: уезжая, он изъявил сожаление о короле и о Франции и сказал, что он с прискорбием видит, что роскошь эта скоро погубит ее.

Царь выехал из Парижа, очарованный оказанным ему здесь приемом, всем, что здесь видел, свободою, какая была ему предоставлена, и изъявил сильное желание соединиться тесными связями с королем; но интерес аббата Дюбуа к Англии был тому препятствием, имевшим горестные последствия для Франции, – в чем она не раз раскаивалась и еще раскаивается.

Не хочется кончить об этом государе, столь неподдельно и истинно великом, который, по оригинальности и редкому разнообразию талантов и великих качеств, достоин величайшего удивления самого отдаленного потомства, несмотря на большие недостатки, зависящие от его воспитания.

Я наверное знаю, что царь посетил герцога Орлеанского и что это был единственный ему визит в Пале-Рояле; что герцог привозил и отвозил его в собственной карете; они долго разговаривали в кабинете, при чем находился только князь Куракин. Я забыл только день этого посещения.

Царь был весьма доволен маршалом де Тессе и всею прислугою. В распоряжении маршала находились все чины королевского двора, которые служили царю. Многие особы были представлены царю, но только значительные. Впрочем, многие не позаботились о том. Из дам ни одна не была представлена; принцы крови также не виделись с ним. Царь ничем другим не оказал им внимания, кроме обращения с ними в то время, когда увидел их у короля.

Часть его войск находилась в Польше и много в Мекленбурге: последние очень озабочивали короля Англии, который прибегал к посредничеству императора и ко всем возможным средствам, чтобы заставить царя удалить их оттуда. Он настоятельно просил герцога Орлеанского, чтобы он постарался достигнуть этого, пока царь был во Франции. Герцог не забыл об этом, но не имел успеха¹⁴.

Несмотря на то, царь имел сильное желание быть в союзе с Франциею. И ничего не могло бы быть выгоднее этого союза для нашей торговли, для нашего значения на севере, в Германии и во всей Европе. Царь связывал руки Англии торговлей и заставлял короля ее бояться за свои германские владения. Голландии он оказывал большой почет, а императора держал в строгих границах. Надобно сознаться, что он играл значительную роль в Европе и Азии и что Франция чрезвычайно много выиграла бы от тесного с ним союза. Он не любил императора и желал мало-помалу отучить нас от преданности к Англии; но Англия сделала нас ко всем его настояниям глухими до неприличия. Настояния эти со стороны царя долго повторялись и после его отъезда. Напрасно я напоминал об этом регенту и представлял такие доказательства, которых силу он вполне чувствовал и которых не мог опровергнуть. Но еще сильнее было очарование его аббатом Дюбуа, которому помогали тогда еще д’Эффиа, Канильяк и герцог де Ноай.

Дюбуа мечтал о кардинальской шапке и не смел еще сказать об этом своему повелителю. Англия, на которой он основал все свои надежды на счастье, сначала была ему полезна посредством давнишней его дружбы со Стенхоупом. Этому обстоятельству он обязан своим посольством в Голландию для свидания со Стенхоупом при его проезде, потом посольством в Ганновер; наконец, он же заключил трактаты, о которых мы упоминали выше; чрез это он сделался государственным советником и потом втерся в совет иностранных дел. Тогда он возвратился в Англию. Англичане, видя его честолюбие и оказываемое ему доверие, служили его замыслам, чтобы завлечь его в свои интересы. Целью Дюбуа было – пользуясь доверием, господствовавшим между королем Англии и императором, и искреннею, личною их дружбой, сделаться кардиналом посредством влияния императора, для которого было все возможно в Риме и который заставлял трепетать папу. Эта очаровательная перспектива держала нас в узах Англии до раболепства, так что регент ничего не смел предпринять без ее позволения, а Георг был вовсе не расположен изъявлять согласие на союз его с царем как по причине взаимной неприязни и своих интересов, так и в угождение императору: вот два капитальных пункта, на которые опирался аббат Дюбуа. Царю наконец опротивели и наша невнимательность, и наше равнодушие, которое дошло до того, что к нему не послали от лица короля ни Вертона, ни кого другого.

С тех пор мы много имели случаев раскаиваться в гибельном очаровании Англией и в безумном пренебрежении к России. Бедствия, причиненные этим слепым рабством, еще не кончились, и мы наконец открыли глаза лишь для того, чтобы лучше видеть неисправимый упадок, ознаменованный двумя министерствами – министерством герцога и потом министерством Флёри, которые оба были отравлены Англиею, один – посредством огромной суммы денег, которые получала оттуда его любовница после кардинала Дюбуа, другой – самыми вздорными внушениями¹⁵.

Преображенная Россия

Ф.-Х. Вебер

Сочинение Фридриха Христиана Вебера (?—1739) – одно из самых популярных в дневниковой и мемуарной литературе о России петровского времени. Вебер провел в России около пяти лет с небольшим перерывом, исправляя должность ганноверского резидента при дворе Петра I.

Ганновер – центр процветавшей тогда немецкой земли Нижняя Саксония – был важен для России тем, что его курфюрст в 1714 году стал королем Англии Георгом I, основав ганноверскую династию, занимавшую престол Великобритании до 1901 года. Вебер, таким образом, представлял в Петербурге и английского короля.

Вебер добросовестно фиксирует разнородные события, происходившие при нем в России, давая обширный материал историкам. Однако когда речь заходит о ключевых и конфликтных событиях, автору дневника не всегда можно доверять.

Так, например, его трогательное описание последнего дня царевича Алексея, его свидания с отцом и все, что связано с «делом» царевича, вызывает большие сомнения. Подробно об этом несоответствии дневника и реальности будет сказано в примечаниях.

Встречаются в дневнике и записи, свидетельствующие о том, что Вебер, восторженно относившийся к русскому царю, не до конца понимает суть происходящего в стране. «Несмотря на огромные расходы для содержания флота и сухопутного войска, царь не делал никаких долгов». Вебер, очевидно, не осознавал, какой тяжести налоговое бремя лежало на стране, и что грандиозные предприятия, осуществляемые Петром, – то же строительство флота – производилось за счет бесплатного рабского труда. И это удивительно, ибо в своем сочинении Вебер приводит подробные данные о налогах и других источниках доходов казны.

Тем не менее дневник Вебера – один из необходимых и по-своему основательных источников. Сам автор покинул свой пост и Россию в 1719 году, а уже в 1721 году в Ганновере вышло его сочинение, вскоре переведенное на французский и английский языки.

Публикуется по изданию: Вебер Ф.-Х. Преображенная Россия. Новые записки о нынешнем состоянии Московии / Пер. и коммент. Д. В. Соловьева. СПб., 2011.

1714 год

Февраль

22 февраля. <…> По прибытии в Ригу я уведомился, что через несколько дней здесь ожидают его царское величество, который пожелал осмотреть городские фортификации. Жители с чрезвычайным рвением занимались приготовлениями и украшали свои дома, дабы с блеском встретить сего монарха и почтить его всеми мыслимыми почестями. Царь остался весьма доволен и заверил магистратов в неизменной своей протекции и намерении сохранить для города все его старинные привилегии и не чинить никакого зла жителям, которые тем не менее претерпевали великие притеснения, что показывает неосведомленность сего государя о бедствиях, угнетающих Ливонию. Замечу по сему поводу, что дворянство отдалось под власть московитов в надежде возвратить утерянные при шведском правлении имения; горожане и жители провинций, напротив того, хотели быть под властью прежнего своего повелителя.

23 февраля. Царь отбыл в Петербург, и я последовал за ним. Мне представлялось, что я увижу регулярный город, но, к моему удивлению, это было скопление в одном месте деревень, подобно факториям в Ост-Индии. Однако сегодня Петербург можно по справедливости почитать истинным чудом света, как по великолепию его строений, среди коих уже более шестидесяти тысяч домов, так и по тому весьма недолгому времени, каковое потребовалось для их строительства.

Мой приезд в сию новую резиденцию совпал с пышным празднеством в доме адмирала Апраксина, куда по приказанию его царского величества я также получил приглашение. Именно в сей день я приступил к исполнению своих обязанностей, за что мне пришлось заплатить немалую цену. Явившись к дверям залы, назначенной для празднества, я представился распоряжавшемуся там офицеру, который, вместо того чтобы впустить меня, стал выкрикивать всяческие оскорбления, а солдаты скрестили перед дверями свои алебарды. Напрасно я ссылался на приглашение и свою должность, сие ничему не помогло, и меня вытолкали с лестницы. Пришлось прибегнуть к помощи одного друга, дабы уведомить двор о том, как со мною обошлись; тогда сразу возвратился тот же офицер с извинениями, и меня впустили. По сему случаю один посланник сказал мне, что московиты не ведают, откуда я взялся, а посему и в будущем мне грозит такое же обращение, и надобно переменить мое непритязательное платье на расшитый золотом и серебром кафтан, и чтобы впереди меня шли два лакея, которые своими криками освобождали бы мне дорогу. Я недостаточно прислушался к сему важному уроку, но вскоре явилось еще немало иных предметов, каковые мне предстояло усвоить. Выпив за обедом с дюжину стаканов венгерского, я получил из рук самого вице-царя Ромодановского целую кварту водки и, будучи принужден испить все за два раза, сразу же лишился чувств. Но еще ранее того я с удовлетворением приметил, что остальные сотрапезники уже валялись на полу и не могли видеть ни моего состояния, ни малой моей способности к питью водки.

Март

На следующее утро я имел честь встретить в Канцелярии иностранных дел посланника от хана калмыков¹. Это был человек свирепого вида, наголо выбритый, за исключением косы, ниспадавшей на воротник. Простершись ниц, он представил великому канцлеру от своего повелителя, царского вассала, свиток бумаги, что сопровождалось в течение некоторого времени каким-то невнятным бормотанием. Некий еврей переводил сие приветствие великому канцлеру, который лишь коротко ответил: «Это очень хорошо». После сей церемонии посланник снова насупился и лишь немногими словами отвечал на те вопросы, каковые мы позволили себе задать ему. Мне сказали, что он привез в подарок царю железный стул отменной работы, а царице от ханши шелковые ткани вместе с фигами и другими плодами их страны.

Расставшись с сим малоприятным обществом, я направился, как это делается у всех цивилизованных наций, засвидетельствовать свое почтение первым вельможам двора. Здесь следует заметить, что в Московии не принято объявлять о пришедших с визитами, и поэтому весьма затруднительно видеть важных персон. Сие было совершенно для меня неизвестно. Поэтому, придя как-то раз к одному боярину, чьи слуги не пожелали доложить обо мне, я был принужден оставаться во дворе и замерзать там от холода, дожидаясь, пока хозяин выйдет из дома. Когда я обратился к нему с приветствием, он спросил, что мне надобно, и на мой отрицательный ответ сказал: «Мне тоже нечего вам сказать». Хотя подобные манеры не очень-то мне нравились, я решился на еще один визит, к другому московиту, который, едва услышав название моей страны, без обиняков заявил: «Я никого там не знаю, и для вас лучше адресоваться к тем персонам, кои рекомендованы вам». После столь нелюбезного приема у меня пропала всякая охота к визитам, и я решил никуда не ходить без приглашения, кроме министров, с коими был связан делами и которые оказывали мне всяческую учтивость. На следующей неделе оба моих новых знакомца встретились мне при дворе, и, видя, что его величество довольно долго и весьма милостиво разговаривал со мной и велел генералу Апраксину выказывать мне всяческое внимание, они сразу же подошли и униженно просили прощения за свой промах, щедро предлагая всю имевшуюся у них водку.

Однако беседа наша продолжалась недолго, поелику мое внимание привлекла кронпринцесса, происходившая из Брауншвейг-Вольфенбюттельского дома². Я был очарован манерами сей особы: кроме изъявления всяческого почтения их царским величествам и чрезвычайной учтивости ко всем остальным, ее исполненное во всем чувство собственного достоинства привлекало к ней сердца всех, имевших счастие видеть ее, без различия их чинов и положения. Но если вспомнить о неурядицах, постигших ее в семейной жизни, и о вражде к ней старых московитов, то нетрудно представить, сколько огорчений приходилось ей скрывать в своем сердце.

14 марта праздновали победу князя Голицына в Финляндии над шведами³. Тогда я впервые узнал о том порядке, который соблюдается в провозглашении тостов. Первый тост о даровании Божьей милости; второй – за всех храбрых матросов; третий – за всех верных союзников. Засим пьют во здравие всех храбрых солдат и так далее.

На сем празднестве присутствовал Димитрий Кантемир, господарь Молдавии, недавно прибывший из Москвы; это просвещенный государь, и разговор с ним весьма приятен. Во время последней войны он состоял при царе, но после ее окончания был принужден удалиться из своей страны⁴. Его величество дал ему несколько владений на Украине, которые приносят более двадцати тысяч рублей в год. После смерти супруги у него остались два сына и две дочери. Старший сын во время сего празднества обратился с приветствием к царю на греческом языке, и в награждение за сие ему был поднесен презент. <…>

Апрель

Его величество приказал, дабы в апреле произвели точную перепись всех домов в Петербурге, каковых оказалось тридцать четыре тысячи пятьсот пятьдесят.

Из Москвы прибыл нарочный с известием о приезде посланника от татарского хана узбеков⁵, каковой посланник в ближайшие дни отправится в Петербург.

Царь издал указ, запрещающий под страхом штрафа и даже телесного наказания употреблять на реке Неве после таяния льда весла, а повелел пользоваться только парусами. Поелику при подобных переправах часто происходили несчастные случаи, предлагали построить наплавной мост, плата за пользование которым приносила бы изрядный доход. Однако царь не переменил принятое решение, ибо хотел заставить своих подданных учиться мореплаванию и достиг в этом немалых успехов; ныне среди русских уже есть весьма умелые матросы.

По обычаю Пасха была отпразднована с особливой торжественностью. Во время Великого поста московиты должны соблюдать весьма строгое и весьма стеснительное воздержание, но они стараются вознаградить себя в дни празднеств, когда их радость, а вернее безумие, превосходит пределы всякого вероятия.

У них считается, что Пасха прошла без должного благочиния, если они не напились допьяна, по меньшей мере с дюжину раз.

Церковные певчие столь же экстравагантны, и я с изумлением видел в одном доме, с каким ожесточением они дрались, колотя друг друга палками, так что некоторых выносили чуть ли не замертво. Однако самый примечательный обычай сего праздника заключается в том, что, встречаясь на улице, они обмениваются разноцветно расписанными яйцами, и взаимные при сем поцелуи сопровождаются словами: «Христос воскресе!», на что отвечают: «Воистину воскресе!» Священники дают духовное толкование сему обычаю, полагая его памятью о воскресении Иисуса Христа, восставшего из гроба, как цыпленок из яйца.

В празднествах участвовал также слон, присланный в подарок царю королем Персии. Обрядив в роскошную упряжь, его привели, чтобы он поклонился перед царским дворцом. Погонщики-армяне рассказали нам, что когда он прибыл в Астрахань, московиты чуть ли не молились ему, как божеству, а некоторые, взяв дорожные мешки, сопровождали его, как идола, за сорок миль от города. Однако в Московии слишком холодно, чтобы содержать такое животное, и хотя в доме, нарочито для него построенном, разводили огонь, он все равно издох. До сего времени еще сохраняется его чучело, набитое сеном. Содержание слона стоило пятнадцати рублей в день – на водку, рис, коринку и проч.

Несколько лет назад царь просил польского короля прислать человека, сведущего в устройстве копей, дабы поручить ему начальство над уже имеющимися рудниками, а также с целью разыскания новых. Для сего был избран г-н Блюкер, и царь сразу же отправил его в Сибирь. Через восемнадцать месяцев он возвратился в Петербург вместе с губернатором Сибири князем Гагариным и рассказывал мне о своей поездке.

Из Москвы он направился в столицу Сибири Тобольск и по пути разведал несколько мест для устройства медных и серебряных приисков. Бояре и вице-губернаторы пригнали для сих работ крестьян, но произведенные расходы не окупались. Г-н Блюкер представил царю донесение, в коем излагал, что для устройства рудокопного дела надобно достаточное число работников и значительная сумма денег, коей он мог бы распоряжаться по своему усмотрению. Сенат, не понимая всей выгоды сего предприятия, воспротивился сему намерению, однако царь обещал ему сразу по окончании войны устроить сие дело. Князь Гагарин привез из Сибири золотой песок, и Блюкер в присутствии его величества выплавил из одного фунта 14 унций чистого золота. Князь Гагарин рассказал, что знает, в каком месте был найден сей золотой песок.

По словам Блюкера, Сибирь весьма плодородная страна, изобилующая зверем, злаками и плодами. Правительство содержит там всего четыре роты регулярного войска, но местные жители суть своего рода казаки или волонтеры, всегда готовые сесть в седло. В Сибирь сослано около девяти тысяч шведских пленников, коих не используют ни на тяжелых работах, ни для соболиной охоты, каковые производятся московитскими узниками. Однако жизнь сих шведов крайне жалкая. В одном Тобольске около 800 офицеров, одевающихся, как крестьяне, в старую рухлядь. Поелику они ничего не получают ни от своего короля, ни от родственников, им приходится исполнять поденную работу для московитов. Некоторые изготавливают игральные карты, и князь Гагарин привез несколько таких колод для царя. Иные выделывают табакерки необычайного вида из находимых в земле костей. Князь Гагарин, весьма любимый в Сибири за щедрость и природную доброту, в течение трех лет своего правления раздал сим пленникам пятнадцать тысяч экю. Они сами построили шведскую церковь и содержат пастора, который прежде служил в лютеранской церкви в Петербурге, но был отправлен в Сибирь за какие-то неосторожные разговоры, не понравившиеся царю. Некий шведский подполковник, также сосланный по особливым причинам, живет в свое удовольствие, пользуясь всеми удобствами. Благодаря своей обходительности, он сумел настолько расположить к себе местных жителей, что они снабжают его всем необходимым и прибегают к его советам во всех своих делах. Он говорил г-ну Блюкеру, что охотно проживет здесь до конца своих дней, если только ему позволят перевезти сюда свое семейство. Г-н Лаваль, инженер⁶, приехавший вместе со знаменитым Лефортом, также впал в немилость и был сослан на китайскую границу, где и умер. Он столь хорошо там обосновался, что когда царь простил его, не пожелал возвращаться, а предложил его величеству построить крепость на месте своей ссылки. Это понравилось государю, и он повелел способствовать г-ну Лавалю во всех его предприятиях. Однако китайцы протестовали против сего, а г-н Лаваль вскоре скончался, и сие начинание так и не было исполнено.

Правление Гагарина распространяется вплоть до Китайской империи. Он самолично назначает вице-губернаторов между реками Енисеем и Леной, с коими поддерживает частную корреспонденцию посредством курьеров, ездящих на санях длинной в 20 футов и шириной в два или два с половиною, каковые с поразительной скоростью тянут собаки или два человека.

Г-н Блюкер видел в Тобольске китайское посольство. Князь Гагарин приказал встретить его на границе и не брать с китайцев никаких денег. Когда посланники приехали в Тобольск, он послал навстречу им кареты со слугами. Китайцы все время курили и просили табак даже во время обеда, но князь объяснил, что сие не принято в Московии. После трапезы он предложил трубку тому из них, который показался ему самым главным, но сей человек не принял ее, сказав: «Все семеро, обедавшие у вас, суть равные посланники, и их надобно трактовать в равной мере». Засим они показали свои верительные грамоты (китайские императоры обыкновенно отправляют посланников только к сибирским наместникам). Сии грамоты были написаны на латинском, китайском и монгольском языках. Посланники сказали, что их повелитель намерен воевать с татарским ханом Бахадиром и посему отправил их к хану Аюке, чьи владения находятся между Китаем и землями Бахадира, дабы убедить его прервать отношения с сим последним или хотя бы не вмешиваться в войну. Сии посланники ехали уже два года, и, как говорили г-ну Блюкеру, среди них были три иезуита.

Май

В Ригу прибыли три военных корабля, купленные у англичан, а в Петербурге был спущен на воду еще один. По сему случаю царь был в прекрасном расположении духа и весьма справедливо говорил об успешном строительстве задуманного им флота. Среди других глубокомысленных рассуждений, каковые мне доводилось слышать от его величества в подобных обстоятельствах, одно показалось мне достойным особливого внимания. Оно было обращено к старым московитам, находившимся на корабле, только что спущенном на воду. Он упрекал их за нежелание следовать примеру других русских министров и генералов, и сказал: «Сотоварищи, разве тридцать лет назад хоть один из вас мог бы подумать, что будет строить вместе со мной корабли на Балтийском море? Возможно ли было предполагать, что мы придем в сии страны, завоеванные нашими трудами и нашей отвагой? И увидим порожденными российским народом столько доблестных и победоносных солдат и матросов, столько чужеземных работников и мастеров, обосновавшихся в отечестве нашем, равно как и выказываемое нам самыми отдаленными державами толикое <столь великое> почтение? Историки полагают основу всех наук в Греции, из коей по фатальной неизбежности они были изгнаны и распространились в Италии, а впоследствии и во всей Европе. Однако небрежение предков наших и их злонамеренность помешали наукам распространиться далее Польши. Поляки, как и немцы, были погружены во мрак, в коем мы оставались до сего времени; однако, благодаря неустанным попечениям их правителей, у них открылись глаза, и они овладели наконец теми науками и искусствами, коими прежде Греция похвалялась как единственная оных обладательница. Теперь пришел наш черед, и вам надлежит с открытой душой поддержать мои начинания и соединить прилежание со слепой ко мне доверенностью и проникновением в то, что есть добро и зло. Самое лучшее понятие о сем перемещении наук дает сравнение с обращением крови в человеческом теле. Я предчувствую, что они когда-нибудь оставят Англию, Францию и Германию и на несколько веков обоснуются в нашем отечестве, дабы в конце концов снова возвратиться в Грецию. Настоятельно советую всем следовать сему латинскому правилу: „Ora et la bora“, что означает „Труд и молитва“. И если вы укрепитесь в сем поучении, тогда явится надежда на то, что сим когда-нибудь устыдите самые цивилизованные народы и вознесете славу русского имени на вершину величия».

Старые московиты в глубоком молчании выслушали речь своего повелителя и приветствовали ее, бия в ладоши и громко провозглашая, что сие есть святая истина, и они всё будут делать по его воле, однако тут же не замедлили оборотиться к предмету своего вожделения, то есть к водке, предоставив царю, который впал в изрядную задумчивость, изыскивать средства к достижению своих великих целей. Беспечность сего народа была мне не менее удивительна, чем и для других посланников, и все увиденное убедило меня в правоте одного французского дворянина⁷, который высказал свое мнение в письме, достойном упоминания.

«Московиты, – по его словам, – суть самые спесивые из всех людей. Прежде они почитали прочие нации за варваров, а себя единственным цивилизованным народом. Царь показал им смехотворность сего измышления и заставил их учиться у чужеземцев. Они повиновались, но врожденное самомнение не позволяет московитам углубляться в суть какого бы то ни было дела, и, обучившись самой малости, им кажется, что они уже превзошли своих учителей. У них почитаются химерами такие понятия, как слава, честь и бескорыстие, и они не способны понять все, относящееся к чувствованиям, или, например, то, что приезжающие к ним иностранцы могут побуждаться чем-то иным, кроме денег. В своем кругу они постоянно высмеивают их как людей, задешево продающих свою жизнь».

Хотя сей дворянин превосходно знал московитов, он сказал о них далеко не все. Сам царь, который, благодаря своему незаурядному уму, вскоре понял все недостатки и пороки его подданных, говорил, что они суть стадо зверей, коих он нарядил людьми, но уже отчаялся когда-нибудь перебороть их упрямство и изгнать злонравие из их сердец. Вследствие сего порока большинство ездящих в чужие края состоятельных молодых московитов ничему там не учатся, а лишь бесцельно проводят время, не извлекая для себя никакой пользы. В Германии и других странах они набираются всего дурного, пренебрегая всем достойным внимания. Возвращаясь на родину, они несут в себе смесь собственных и чужеземных пороков, и в них уже не остается ни истинной добродетели, ни чистосердечного благочестия. Но все-таки некоторые из сих путешественников добрым своим нравом и воспринятой в чужих краях цивилизованностью заслужили уважение немцев, кои на сих примерах убедились в том, что и московиты могут стать порядочными людьми, а царь сможет наконец приучить их к истинной человечности. Но ежели кто-нибудь из сих немцев, приехав в Московию, встретит там сих вояжиров <путешественников>, я не сомневаюсь, что он не узнает оных благодаря случившейся с большинством, если не со всеми, метаморфозе: они утрачивают манеры, воспринятые в чужих краях, а что касается ума, то, ничего не сделав для его развития, они возвращаются к прежнему своему образу жизни. Однако следует признать, что московиты со здравым рассудком могут, находясь в чужих краях, совершенствоваться и при хорошем образовании достигают того же, что и отпрыски других цивилизованных наций. Те из них, которые жили в Германии и отличились своими способностями и учтивым обращением, суть живые сему доказательства и лишь подтверждают упреки, обращенные к их соотечественникам. Если говорить о самом царе, то его способности и обширные познания вполне соответствуют сей истине; никто из знающих его не усомнится в том, что он самый искушенный министр и самый опытный генерал и солдат в своем государстве; самый глубокий из московитских богословов и философов. Царь обладает отличными познаниями не только в истории и механике, но он еще искусный плотник и умелый матрос. Хотя во всех сих науках и искусствах у него были лишь строптивые и безмозглые ученики, он сумел весьма изрядно обустроить свою армию и довести ее, особливо пехоту, до такого совершенства, что она не уступит никакой другой в свете, хотя ей и недостает хороших офицеров. Одним словом, пока московиты побуждаются страхом наказания, они превосходят или, по меньшей мере, не уступают любой другой нации. Если царь сохранит свою корону еще двадцать лет, то благодаря таковому повиновению он достигнет много большего, нежели другие монархи.

17 мая в Петербург прибыл посланник хана узбеков в сопровождении шестнадцати особ свиты. В Москве он оставил свою жену, сына и более тридцати слуг. На следующий день царь дал ему аудиенцию. В соответствии с обычаем, надлежало представляться, стоя на коленях, но заранее было договорено об иной церемонии, и посему она происходила в доме князя Долгорукого. Войдя в залу, посланник положил ладони себе на колени и, сделав три глубоких поклона, произнес свое приветствие. После того, как оно было переведено, секретарь зачитал короткий ответ (в сношениях с Персией это делает великий канцлер), и царь в знак благоволения положил ему на голову свою руку. Миссия посланника оговаривалась в трех пунктах. 1. Он должен был поздравить царя от имени своего повелителя хана Гаджи Магомета Бадира⁸ с победами его оружия и с возвышением его могущества и просить царя о приязни и протекции. 2. Ему надлежало ходатайствовать, чтобы царь повелел своему вассалу хану Аюке жить в мире и согласии со своим повелителем, против коего Аюка замышляет козни вкупе с китайскими татарами. В благодарность хан узбеков предлагал пятьдесят тысяч войска, готового выступить по первому приказу. 3. Сей хан в знак великой своей дружественности обещал свободный проход через свои владения караванам царя, которые каждый год направляются в Китай, а также предлагал торговый трактат, каковой даст немалые выгоды его величеству, поелику в таковом случае караваны, благодаря прямому пути, смогут достигать Пекина за четыре месяца, в то время как ныне они тратят на сие целый год, следуя через Сибирь и повторяя все изгибы встречных рек.

Засим посланник положил к ногам царя шелковые ткани, а также всяческие персидские и китайские диковины вкупе с богатыми мехами, кои царь презентовал ее величеству. Также посланник поведал о том, что оставил в Москве несколько персидских скакунов и других зверей, в том числе леопарда и обезьяну, но сии последние издохли еще в пути. Он вошел в такой раж, что называл царя не иначе, как мудрейшим и благоразумнейшим императором, каковое именование в его стране является самым почетным. Посланник имел лет 50 от роду, умное лицо, и весь его вид внушал уважение. Он носил длинную бороду и был одет по восточной моде со страусиным пером на тюрбане, что, по его словам, дозволяется лишь принцам и высшим сановникам.

Царь велел ему плыть в Кроншлот вместе с графом Головкиным на корабле «Rake».

20 мая. Двести полугалер в великолепном порядке подняли паруса при непрестанной пушечной пальбе, производимой ради увеселения, и на следующий день прибыли в Кроншлот. Ко времени обеда мы, как было указано, явились на сей корабль, где нас встретил посланник хана узбеков и семь сенаторов. Воздух был зело душен, но дул слабый освежающий ветер. По невежеству московитского капитана в двух лье от Петербурга нас занесло на мелководье, каковое простирается на два лье в сторону моря, и наш корабль сел на дно. Только к семи часам вечера, благодаря усилиям лоцманов и других моряков, нам удалось сняться с мели. Капитан, не предвидевший шторма, сообщил, что ему приказано в течение нескольких дней оставаться в море, дабы испытать посланника и все остальное общество. Однако в девять часов поднялся страшный ветер, какового не бывало в Петербурге уже четыре года. Особливую опасность являли для нас невежество капитана и боцмана, тоже московита, ветхость нашего корабля со множеством течей, окружающие мели и все более усиливавшийся ветер. Когда мы спросили у боцмана, что же теперь делать и на что надеяться, он отвечал: «Сие единому Богу ведомо». После полуночи разломались шлюпки, привязанные к кораблю, и мы потеряли главный якорь, а вместе с ним последнюю надежду и совсем пали духом. Посланник, во всю свою жизнь не видавший ничего подобного, стал бледен как смерть, завернулся в шелковый плащ и велел своему священнику встать перед ним на колени и читать книгу пророка Али, ибо он принадлежал к религии персов⁹. К утру погода немного успокоилась, и мы смогли увидеть другие корабли, раскачивавшиеся ветром с борта на борт, поелику они лишились своих якорей. В десять часов из Кроншлота к нам прибыл боярин вместе с капитаном, которых царь послал осведомиться о нашем положении. Из-за мелководья им пришлось добираться к нам на шлюпке. Сказав, что его царское величество всю ночь весьма беспокоился о нас и советует собственными силами выпутываться из сей передряги, боярин удалился, но мы были принуждены весь день оставаться на сем месте. 23 мая тот же капитан возвратился вместе с полугалерой и весьма медленно потащил нас с мели, и к вечеру мы были еще только в четырех лье от Кроншлота. 24 мая, благодаря изрядно слабому боковому ветру, в три часа пополудни наш корабль вошел в порт. Московитский флот, выстроившийся на рейде, приветствовал нас залпами всех своих пушек, паливших по приказу царя в честь вице-царя Ромодановского, находившегося на нашем корабле. Его величество вместе со всем двором встречал нас на корабле «Святая Екатерина». Как только мы встали на якорь, пришел приказ всем оставаться на борту и ждать царя, который поздравил нас с благополучным прибытием и немного пошутил, какие хорошие получились из нас матросы. Затем он вошел к нам в каюту и оставался там почти два часа. Посланник угощал его разными фруктами из своей страны и призвал певчих и музыкантов, двое из коих весьма царю понравились своими диковинными напевами, сопровождавшимися биением в ладоши, свистом и причудливыми позами.

Его величество спрашивал посланника о его стране и соседях оной, и ответы сего последнего царь милостиво изъяснил для нас на немецком языке. Посланник сказал, что у себя он первая персона из всех знатных людей и прежде был наставником своего повелителя. Сейчас хану уже около тридцати лет. В прошлом году он женился на старшей дочери персидского короля, за которой взял большое приданое. Он правит страной узбеков со столицей в Хиве, которая состоит лишь из шатров и хижин, не имеющих постоянного местоположения. Хотя хан суверенный государь, власть его ограничена своего рода Сенатом. Страна узбеков имеет границы с Китаем, Индостаном и Персией, с коими поддерживает близкие связи и воюет только против татар, обитающих со стороны Московии. Хан может выставить 200 тысяч конных воинов (царь полагает, что имеются в виду все его подданные мужеского пола, независимо от возраста, способные носить оружие). До сего времени у него не было пушек, каковые появились только во время последней воины, но они не столь велики и громогласны, как московитские. Самый необычный из его соседей – это Великий Могол, как по образу своего правления, так и по необычайным способам достижения власти, поелику у правящего императора несколько детей, кои властвуют в некоторых провинциях, находясь, однако, при жизни отца в заточении, и только после его смерти получают свободу. Тогда каждый из них собирает в своей провинции елико возможно более войска, и они воюют друг с другом до тех пор, пока кто-то один не победит всех остальных. Именно так произошло и с нынешним императором, у которого теперь пять детей. При сих словах царь говорил против жестокости и тирании и одобрил турок, уже 30 или 40 лет как переменивших свои правила управления в сем отношении. Также он похвалил великую Китайскую империю, после чего удалился к себе во дворец. Перед тем как мы последовали за ним, посланник сказал, что ему известно наше положение иностранных подданных, а также то, как наши государи победили турок и заставили их снять осаду Вены. Он пожелал нам благополучных путешествий и удачи в делах. Также он пригласил нас по возвращении в Петербург отобедать у него и присовокупил, что непременно сообщит своему повелителю об оказанной ему с нашей стороны чести.

31 мая. Царь в качестве контр-адмирала вышел из Кроншлота с эскадрой, состоящей из кораблей и галер. За время его отсутствия в Петербурге не произошло ничего достойного упоминания.

Июль

Родная сестра царя принцесса Наталья устроила в Петербурге великолепный праздник, что доставило мне случай наблюдать нравы московитов при подобных оказиях. Прежде чем сесть за стол, хозяин и хозяйка дома (не исключая высшую аристократию и даже царя с царицей) подносят гостям по маленькому стакану водки, а близких друзей хозяйка приветствует поцелуем. Когда все рассядутся, подают первую перемену, состоящую из холодного мяса, сосисок, ветчины, студня и иных блюд с огурцами и чесноком, приправленных оливковым маслом. Все сие остается на столе в течение часа, после чего разносят супы, жаркое и горячее мясо. После второй перемены подают десерт. С самого начала трапезы пьют за здравие из больших бокалов и стаканов. На празднествах у знатных особ употребляется только венгерское вино, поелику московиты почитают сие за особливую роскошь. Петербургские красавицы наряжаются ныне по французской моде, однако приметно, что парижские юбки стесняют их. Чернота зубов московитских дам свидетельствует о том, что они еще не избавились от своих старинных понятий, будто белые зубы приличны лишь обезьянам и маврам. Однако с тех пор сии предрассудки уже исчезли, иностранец, принятый в знатном обществе, чувствует себя в нем ровно так же, как в Париже или Лондоне, если, конечно, не считать беседы. <…>

На следующий день мы пошли смотреть купанья, которые служат московитам средством против всех болезней. Каждый пользуется ими по своему вкусу в зависимости от рода его недуга. Некоторые садятся голыми в лодку и, упражняясь на веслах до испарины, затем окунаются в реку, после чего сушатся на солнце или же обтираются рубашками. Другие, не разогревшись, сразу же прыгают в воду, а потом, улегшись возле разведенного на берегу костра, растирают друг друга маслом или жиром, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, пока основательно не прогреются. По их мнению, сие ободряет и размягчает члены и делает их более гибкими. Третий способ омовений наиболее употребительный. Позади финской слободы в лесу на берегу речки построено тридцать бань, из коих одна половина для мужчин, а другая для женщин. Приходящие раздеваются на свежем воздухе и идут в баню. Пропотев, они обливают себя холодной водой, согреваются, обсыхают и бегают друг за другом между кустами. Удивительно видеть за сей забавой не только мужчин, но и замужних женщин, и даже девиц, без всякого стыда совершенно голых и дразнящих гуляющих тут же иностранцев. Московиты пользуются банями не менее двух раз за неделю, как зимой, так и летом. В царских банях берут по копейке с человека, а те, у кого они есть в собственном доме, платят один раз в год. Бани широко распространены в Московии и приносят царю значительный доход. У них есть и четвертый способ, наиболее сильный, в качестве лекарства от болезней. Для сего топится печь, и как только жар в ней несколько спадет (хотя еще столь велик, что я не смог продержать там руку долее четверти минуты), пятеро или шестеро московитов ложатся внутри. Человек, оставшийся снаружи, запирает печь, после чего в ней уже едва возможно дышать. Когда жар делается совсем невыносимым, они кричат, и их выпускают. Продышавшись, эти люди снова лезут в печь, и все действо продолжается до тех пор, пока они чуть ли не зажариваются, а выйдя наружу, бросаются в реку, зимой же облепляют все тело, кроме глаз и ушей, снегом и лежат так два или три часа, в зависимости от рода болезни. Таковое средство почитается у них весьма действенным и употребляется даже в том случае, если больной пьян. Когда царь в последний раз возвращался из Риги, в Дудергофе¹⁰ ему сказали, что здешний комиссар не переносит венгерского вина и никогда не пьет оное. Царь доставил себе удовольствие, заставив его опорожнить несколько стаканов, что свалило несчастного с ног. Когда его величество уехал, слуги, видя своего господина при смерти, раздели его, вынесли во двор и закопали в снег. Проспав двадцать четыре часа, он совершенно излечился. <…>

Август

20 августа. Курьер привез известие о первой победе царя на море над шведами, случившейся при Гангуте у финского берега.

Сентябрь

По сему случаю был устроен торжественный въезд царя в Петербург под триумфальной аркой, нарочито для сей оказии сооруженной. Его величество прибыл в Кроншлот 15 сентября и оставался там два дня, дожидаясь родов царицы, разрешившейся от бремени младенцем женского пола¹¹. 20 сентября царь с московитской эскадрой и шведскими кораблями подошел к Петербургской крепости, где был встречен салютом из 150 пушек. Эскадра следовала в следующем порядке: 1) впереди три московитских галеры; 2) затем три шведских четырехпушечных шербота¹²; 3) шесть четырнадцатипушечных шведских галер; 4) шведский фрегат с контр-адмиралом Эреншельдом; 5) скампавея¹³ с московитским контр-адмиралом (это был сам царь, хотевший, чтобы его именовали по исполняемой им должности); 6) три московитских скампавеи с солдатами.

Сии корабли встали на якоря, и прибывшие на них, сойдя на берег, проследовали под триумфальной аркой в следующем порядке. Торжественный марш открывала рота гвардейцев Преображенского полка под командою генерал-майора Головина, вслед за коей везли десять пушек, шестьдесят знамен и три штандарта, взятых князем Голицыным у генерал– майора Аренфельда в бою у Вазы. Затем маршировали две роты Астраханского полка, предшествуемые двумястами шведов, солдат, матросов и морских унтер-офицеров. Две роты Преображенского полка и четырнадцать шведских офицеров следовали вслед за ними. Знамя шведского контр-адмирала несли четверо субалтернов¹⁴, предшествуя самому адмиралу Эреншельду, шедшему в презентованном ему царем новом мундире с серебряным шитьем. Затем следовал сам царь в зеленом мундире, расшитом золотыми галунами. Торжественный марш замыкали остальные роты Преображенского полка. Триумфальная арка была великолепно украшена, с изображением различных эмблем, среди коих был орел Московии, кидающийся на слона, и рядом девиз: «Aquila non capit muscas», что означает «Орел не охотится за мухами». Здесь подразумевался шведский фрегат «Элефант».

В таковом порядке победитель и побежденный прибыли в крепость, где вице-царь Ромодановский восседал на троне в окружении всех сенаторов. Он призвал контр-адмирала явиться пред собравшимися и принял из его рук реляцию об одержанной победе, каковая реляция была прочитана, а сенаторы, посовещавшись, задали москвитскому контр-адмиралу несколько вопросов, после чего произвели его в чин вице-адмирала за оказанные отечеству услуги. Зала огласилась криками: «Да здравствует адмирал!» Сие означает то же самое, что и «Vivat!» у нас. Поблагодарив всех, Царь возвратился на свой корабль и поднял на нем флаг вице-адмирала. Приняв наши поздравления, он поехал во дворец князя Меншикова, где уже были сделаны большие приготовления, чтобы принять его с должным великолепием. Когда встали из-за стола, его величество выказал особливые знаки внимания адмиралу Эреншельду и обратился к присутствовавшим с такими словами: «Господа, перед нами храбрый и верный слуга шведского короля, который за свои подвиги достоин высочайших наград и глубокого моего уважения во все то время, пока он останется с нами. Хотя и погубил он множество храбрых моих подданных, я прощаю его, и вы (сказал он, обернувшись к нему) можете положиться на мою дружественность». Адмирал благодарил царя и отвечал такими словами: «Я лишь исполнил свой долг и сам искал для себя смерти, но безуспешно (он получил семь ран). Немалое для меня утешение в постигшем несчастий есть то, что я пленник вашего величества, толико ко мне благосклонного и являющего собой столь великого адмирала».

Г-н Эреншельд подтвердил, что московиты дрались, как львы, и собственный его опыт показывает, сколь хороших солдат царь сделал из своих несмышленых подданных благодаря достаточной осмотрительности и лишь по прошествии немалого времени при соблюдении строжайшей дисциплины.

Декабрь

Первого декабря умер вождь самоедов, о котором уже была речь. Его похоронили с большой помпой в римско-католической церкви, согласно исповедуемой им религии. Несколько лет тому назад он был коронован в Москве и по сему случаю получил в дар 24 самоеда и несколько оленей, которых нарочито привели из самоедской страны.

В начале декабря из Константинополя прибыл курьер с донесениями вице-канцлера Шафирова, в коих сообщалось, что после долгих проволочек и затруднений он получил у Порты милостивую прощальную аудиенцию и покинул сей двор в наилучших с оным отношениях. Царь был весьма доволен возвращением сего министра, который оказал столько важных услуг Московитской империи.

Царь приказал написать своему резиденту во Францию, чтобы тот нанял елико возможно больше умелых мастеров всех ремесел и обещал им авантажные кондиции, в том числе освобождение от всех налогов на десять лет.

Один француз, недавно приехавший из Берлина, вознамерился устроить чулочную мануфактуру, и для сего предпринято строительство в Петербурге большого каменного дома.

Издан строжайший указ, повелевающий всем жителям Петербурга, владеющим одноэтажными домами, надстроить второй этаж. Одновременно подтверждалось дозволение сохранить большую часть деревянных домов, но запрещалось строить новые, а только из камня и крытые черепицей.

Царь приказал своему сыну, находящемуся в Карлсбаде, сразу же возвращаться в Петербург, как только он закончит пользование водами. То, как царевич принял письмо его величества, и тон его ответа показывают, сколь мало он к сему расположен, равно как и его недовольство своим сержантским чином. <…>

Вот уже несколько недель царь выглядит чрезвычайно озабоченным, однако недавно причина сего наконец разъяснилась. Он пытался понять источник беспорядков, появившихся в правительстве после 1706 года. В конце концов обнаружилось, почему армии так плохо платили жалованье и почему ей недоставало так многого; почему немецкие офицеры выходили из службы; почему тысячи работников погибли от лишений; почему голод распространился по всей стране; почему рухнула торговля и почему финансы столь запутаны. Он твердо решил исправить, несколько сие возможно, существующее положение, и с этой целью в конце года была учреждена Судебная палата.

Сие представлялось тем паче удивительным, поелику опыт более чем двадцати лет показал, что, несмотря на огромные расходы для содержания флота и сухопутного войска, царь не сделал никаких долгов. Московия изобилует товарами, но нуждается в деньгах; ежели взять в соображение ее протяженность, то невольно удивляешься таковому несоответствию величины страны и получаемых доходов, тем паче что многие ее провинции по своему плодородию не уступят никаким другим в свете и в изобилии производят все потребное для жизни. Хотя царь и понял большую часть причин сих неустройств и некоторые из них ему удалось даже исправить, он не смог преодолеть все трудности. Кроме сего, у него не было ни возможности, ни времени получить достоверные сведения о положении дел.

В Московии очень мало городов, но много лесов и пустошей, и наибольшая часть страны неплодородна или, вернее, не обработана. Одна из главных причин сего заключается в том, что война привела к обезлюдению, а сохранившееся население настолько порабощено чиновниками, что не имеет никакого побуждения к труду и занимается лишь поддержанием своего существования [день ото дня]. Точно так же, как цари присвоили себе власть по малейшим поводам отбирать земли у бояр, так и сии последние почитают себя вправе делать то же самое с крестьянами, которые вследствие сего не хотят работать и получать доходы. Если каким-либо образом среди них и находится кто-нибудь, скопивший благодаря своему трудолюбию некие деньги, все равно страх перед господином вынуждает прятать их в землю, и они остаются совершенно бесполезными для него. С другой стороны, дворяне, ограбив крестьян, опасаются показывать сии богатства при дворе и чаще всего оставляют их гнить в сундуках или же отправляют в банки Венеции, Лондона и Амстердама. Таким образом, деньги прячутся и дворянами и крестьянами и, не поступая в обращение, не приносят для страны никакой пользы. Царю советовали отменить рабство, в коем пребывают его подданные, однако дурной нрав московитов, которые могут управляться одним лишь страхом, послужил достаточной причиной для отказа от сего предложения.

Оказавшись в Московии, я предпринимал немалые, но бесплодные усилия, дабы получить достоверные сведения о доходах царя, пока наконец с помощью друзей не проник в сию тайну, и намерен сообщить читателю все сведения, до сего относящиеся, за время от 1714 до 1717 года. Сего вполне достаточно для ясного понятия о нынешнем положении сей могущественной империи. Доходы, поступающие царю из всех провинций, разделяются на три рода: личная служба, поставки товаров и деньги. К служилым людям относятся:

1) Казаки, обитающие между Танаисом¹⁵ и Днепром (Борисфеном) ниже порогов, отчего они и называются запорожцами, которые в прежние времена находились под властью поляков, но, чувствуя себя угнетенными, подчинились сначала туркам, однако не найдя в этом ничего лучшего, предались под покровительство царя Алексея. Это произошло по совету их гетмана Дорошенко, чьи потомки ныне относятся к числу самых знатных фамилий.

2) Калмыки также обязаны поставлять царю войска, но используются лишь в редких случаях, поелику при таковых оказиях им нужно давать некоторые субсидии, а оные, согласно подсчетам министров, превышают получаемую от них пользу.

3) Подвластные царю татары, которые также должны являться верхом по первому приказу. Прежде их использовали только на войне, а теперь принуждают ко всяческим иным работам.

4) Рекруты, кои поставляются царю безвозмездно и в нужном для него числе. Прежде, когда еще не было регулярных полков, набор рекрутов производился крайне беспорядочно. За некоторое время до начала кампании военный министр направлял полковникам списки деревень, откуда им надлежало брать для себя солдат, и таким образом военные лагеря наполнялись отбросами рода человеческого, ибо офицеры заботились более о собственной выгоде, нежели об интересах своего монарха. Они пользовались природным отвращением московитов к войне и отсутствием проверок, которые могли бы обнаружить их самоуправство. Однако с тех пор как царь совсем по-другому устроил свое войско, сии злоупотребления были отчасти исправлены: поелику в народе не находилось волонтеров, он издал регламент о рекрутах. Теперь Сенат распределяет сию повинность по губерниям в соответствии с пространством их юрисдикции. Затем каждый губернатор производит расклад по селениям, таким образом, что с 40, 50 или даже 20 берется один человек, и сих рекрутов они должны доставить в Москву или к иным местам сбора, откуда их везут, связанными попарно, в Петербург или же непосредственно в армию. Считается, что каждый год поступает 20 тысяч рекрутов; сие вовсе не удивительно, учитывая обширность царских владений и особливо жалкое содержание армии, соответствующее обыденной жизни московитов. В первые годы службы голод и холод убивают больше солдат, нежели действия неприятеля. В начале нынешней войны, после разгрома московитов под Нарвой, и при других подобных оказиях наборы производились даже среди дворянской прислуги, каковая по обыкновению старых московитов может насчитывать до четырех или пяти сотен в одном семействе; из них брали четвертую или пятую часть. Но поелику теперь для армии уже нет подобной нужды в рекрутах, сие было отменено, хотя и без какого-либо правительственного о том оповещения.

5) Матросы набираются почти таким же способом. Сначала их брали только из побережных провинций, таких как Архангельская и Казанская губернии, или по берегам Ледовитого моря, где добывается из морской воды соль, которая выпаривается на огне, благодаря изобилию лесов. Издревле сии люди использовали лодки, сшитые из шкур, но как только они научились строить деревянные суда, их всех перевели в Петербург, что уничтожило солеварни, и царю пришлось ввозить соль из чужих краев, отчего значительно возросли расходы. Ныне, когда еще более увеличилась потребность в матросах, самые дальние губернии также должны поставлять рекрутов, коих берут даже из тех рудокопов, кои работают там с молодых лет. Сии несчастные непривычны к морскому воздуху и мрут от болезней, но еще более от предрассудков, не позволяющих им нарушать продолжительные посты. Более всего на свете царь любит свой флот и прилагает все мыслимые и немыслимые усилия для снабжения оного всем необходимым. Если рекрутские наборы в сухопутное войско предоставляются попечению губернаторов, то по отношению к матросам сие доверяется только гвардейским офицерам Преображенского и Семеновского полков, каковым дается собственноручный царский рескрипт с полномочиями на любые действия даже против воли губернаторов.

6) Московиты обязаны посылать царю всякого рода работников: черепичных мастеров, каменщиков, плотников, кузнецов и т. п. Поелику почти в каждом селении находятся такие люди, обучившиеся своему мастерству на московитский манер, то есть без всякого регулярного образования, и они нужны в новых городах, губернаторы забирают их, как рекрутов, с той только разницей, что от четырех или пяти сотен хозяйств берется лишь по одному, который во время переезда содержится за счет своих земляков, пока не прибудет на место, где царь платит ему по рублю в месяц. Их новая жизнь продолжается до самой смерти; лишь иногда увеличивается жалованье в зависимости от прилежания и умения. Сие не касается тех мастеров, чье дело требует большего умения, – таких как часовщики, ювелиры, медники, сапожники, портные, переплетчики и проч., коих берут везде, где только возможно, отнюдь не затрудняясь перевозить их в Петербург с места постоянного жительства.

7) Поденщики, каковые требуются для сооружении фортификаций в Петербурге, Киеве, Москве, Азове и проч. Для Петербурга людей сгоняют из всех провинций для великих сооружений, строящихся в сем городе, однако во всех других местах работников берут только из своих губерний. Например, в Киевской губернии – для Киева, Нежина, Переславля и Чернигова, а в Азовской – для Азова, Таганрога и Черкасска. Этим людям дают все необходимые средства существования и платят жалованье за полгода, в течение коего они находятся на работах, после чего их заменяют другие. Сей труд есть своего рода пропасть, в коей сгинуло неисчислимое количество московитов. Весьма осведомленные особы утверждают, что при строительстве Таганрогской крепости на Черном море 300 тысяч крестьян умерли от голода и заразных болезней в сей болотистой местности, но еще больше – на работах в Петербурге и Кроншлоте¹⁶.

Продовольственные припасы для войск составляют еще одну, и весьма значительную статью доходов царя. Поставки не всегда одинаковы и меняются в зависимости от обстоятельств и потребностей армии. Прежде, когда приходилось содержать гарнизоны в пограничных городах и войска, находившиеся на своей земле, сии контрибуции налагались на крестьян, и каждый должен был отдавать определенное количество зерна, отрубей и овсяной крупы. Сии поборы были обычно довольно тяжелы вследствие многочисленности войск и гарнизонов, но с тех пор как московиты продвинули свои границы на севере, эти подати не только продолжали взимать с крестьян, но еще и заставляют их возить сии припасы в Петербург и в новозавоеванные места, что является не меньшей тяготой, чем сами налоги, по причине отдаленности перевозок. Вследствие настоятельных жалоб было решено доставлять сии припасы при помощи нарочитых предпринимателей и взимать с населения особливую для сего плату. Таковое средство могло бы послужить значительным облегчением, ежели бы употреблялось с должной добросовестностью, но на самом деле при этом совершалось множество злоупотреблений. Люди, назначенные для совершения сделок с предпринимателями, записывали их на себя под вымышленными именами и устанавливали выгодные им цены, так что каждый мюид¹⁷ муки стоил царю дороже, чем на рынке. По сей причине вместо облегчения для народа произошло столь великое отягощение, что некоторые ударились в бега, бросив свое имущество. Таковые притеснения продолжались в течение изрядного времени, поелику царь чаще всего пребывал в чужих краях, и не находилось таких отважных людей, которые осмелились бы разоблачить перед ним сие плутовство высшей аристократии.

И все же нашелся человек, более озабоченный настроениями в отечестве, нежели собственной безопасностью, который осмелился уведомить об оных самого царя. Однако он предостерегся объявить о себе, чтобы в случае неудачи выпутаться из сего дела. Он разбросал подметные письма, в коих перечислялись все жалобы народа, и, к счастью, одно из них попалось самому царю, который обещал свою протекцию и вознаграждение тому, кто объявит себя и подтвердит истину написанного. Сей человек открылся и убедил царя в очевидных злоупотреблениях его доверенных лиц. В сем деле были замешаны все высшие вельможи: генерал-адмирал Апраксин, князь Меншиков, вице-губернатор Петербурга Корсаков, адмирал-советник Кикин, первый чиновник Адмиралтейства Сенявин, генерал-фельдцейхмейстер Брюс¹⁸, сенаторы князь Волконский и Апухтин и невероятное число других чиновников низшего ранга. Апраксин, Меншиков и Брюс отговаривались тем, что они редко бывают в Петербурге, а находились в провинциях или чужих краях и посему ничего не знали о злоупотреблениях своих прислужников даже в собственных домах. Сие объяснение было принято во внимание, как по причине вероятия, так и вследствие доверия к сим персонам, однако лишь при условии денежного возмещения. Но не сумевшие оправдаться получили куда более жестокое наказание. Корсакова публично секли кнутом, равно как Апухтина и Волконского, и у них были клеймены языки. Низших чинов били батогами, а некоторых сослали в Сибирь и иные отдаленные места с конфискацией всего имущества.

Для предотвращения в будущем подобных злоупотреблений был издан особливый регламент, дабы хоть на некоторое время облегчить положение народа. Но самым большим благом было то, что после Полтавского сражения большую часть войск отправили на квартиры в Польшу, а значительную часть кавалерии оставили в стране казаков под предлогом опасности от вторжения татар. Но когда после Прутского мира с турками было необходимо очистить Польшу и не предполагалось использовать все войска в Померании, пришлось расквартировать часть полков в Московии, и прежде всего в Петербургской губернии, дабы не утомлять их долгими маршами. Засим вследствие непрестанных жалоб казаков отозвали с Украины кавалерию и расположили сии полки под Смоленском и Ригой. Кроме сего, по условиям капитуляции, город Дерпт обязывался содержать два полка, что было весьма авантажно, благодаря их близости к Петербургу. В окрестностях Новгорода, когда не было военных действий, стояли Преображенский, Семеновский, Астраханский и Ингерманландский полки, хотя сии квартиры были для них не столь удобны, как в Польше. Все гарнизоны, содержавшиеся прежде в городах Московии, были выведены, и оставались лишь в тех немногих, кои могли обороняться своими силами. В соответствии с установленными правилами, офицеры и чиновники, остававшиеся в сих городах, такие как коменданты, комиссары, секретари, писцы и проч., получали полагающиеся им рационы ржи и сена.

Доходы казны от налогов с населения в серебряной монете разделяются на два рода, постоянные и меняющиеся. Постоянные доходы состоят из обычных налогов, и московитский крестьянин платит оные в следующем размере:

Сей налог взимается в каждом селении по числу домов, согласно имеющейся ревизии. До 1710 года использовалась перепись 1679 года, произведенная еще при царе Федоре Алексеевиче, но поелику население с тех пор изрядно увеличилось, в 1710 году были учреждены должности комиссаров для нового исчисления домов в каждом селении с указанием имен не только хозяев, но и всех остальных жильцов. В 1715 году последовал еще один указ губернским комиссарам в точности переписать все дома. Сие было произведено в Московской губернии, но по неизвестным причинам отложено во всех остальных. Однако сии благоразумные меры не смогли предотвратить уловки дворян, каковые делают бесполезными все благопотребные начинания царя.

Богатство помещиков состоит, прежде всего, в деревнях и землях, и они ради наибольшей выгоды старались укрыть своих крестьян от налогов. Когда среди комиссаров оказывались честные люди (большая редкость в сей нации), то владельцы пытались всячески обмануть или запугать их. Сие было тем проще, что деревянные крестьянские дома легко было разобрать на части и прятать от посторонних глаз. Против сего не находилось никакого средства, и Сенат счел за наилучшее пользоваться описями 1679 года, кроме Киевской губернии, где число домов значительно возросло с тех пор, как Украина покорилась власти царя, и посему там взимали налоги в соответствии с ревизией 1710 года.

Кроме сих обычных налогов, взимаются также пошлины с мельниц, прудов, рыбных промыслов, пасек, лугов, садов и прочих владений. Хозяева мельниц платят с годового обмолота четвертую часть своих доходов. Это относится лишь к простому народу и духовенству, ибо дворяне и здесь исхитрились доказать, что их мельницы приносят меньший доход, и с них надобно брать меньший налог. Крестьяне платят за бани не менее 5 алтын в год, что может показаться незначительными деньгами, но вследствие большого распространения это приносит значительный доход, поелику московиты скорее откажутся от церкви, чем от бани. Что касается рыболовства, прудов, лугов, садов и проч., то налоги с них не зависят от богатства владельцев. В соответствии с соглашением, Дерптская провинция платит 25 тысяч рублей, Рижская 600 тысяч, Эзельская 9 тысяч, Ревельская 15 тысяч.

Жители больших городов, а также тех, в которых устраиваются ярмарки, облагаются не только обычными налогами, но еще и другими податями, среди коих две наибольших, а именно: земельная рента и пошлина на имущество. Земельная рента взимается по пять копеек в год с квадратного туаза для всех городских домов, кроме стоящих на обельной земле. Обельными именуются те земли, которые в прежние времена раздавались дворянам и солдатам для жительства с изъятием оных из налогообложения. Все остальные называют черными землями, которые подлежат пошлинам, даже если на них стоят дома знатнейших вельмож. Сей налог считается постоянным, хотя его меняют чуть ли не каждый год.

Несколько лет назад учредили должности бургомистров для наблюдения за равномерным раскладом налогов; если кто-нибудь не в состоянии платить, вместо него назначают другого, кто лучше ведет свои дела. Все жители по отношению к их собственности разделяются на классы; одни платят полкопейки, другие две или три и так далее до одного рубля. Хотя подобный способ сбора налогов весьма авантажен для городских жителей, тем не менее налоги сами по себе чрезвычайно отяготительны. То, что сборщики оценивают в один алтын (три копейки), в конце концов возрастает до 20 или 30 рублей, и особы первых классов платят ежегодно по 500 или 600 рублей. Кроме сих обыкновенных налогов, существуют два особливых для жителей городов. Один взимается с бань по одному рублю для простых людей и по три для бояр и богатых купцов. Сей налог почти единственный для дворянских домов, поелику они избавлены от всех других.

Каждый домохозяин, независимо от его положения, обязан участвовать в починке дощатой мостовой, поелику улицы сверху покрыты досками, как это делается на мостах. За сие раз в пять лет взимается пять копеек с туаза по длине фасада, однако сия пошлина лишь в малой мере поступает в казну; она отдается предпринимателям, которые содержат на своем попечении улицы.

Духовенство не освобождено от налогов и платит оные наравне с мирянами. Архиепископы и епископы обладают большими богатствами, и их с особливой, сравнительно со всеми другими, строгостью заставляют платить. Десять лет назад, когда для войны со Швецией требовалось много денег, по предложению графа Мусина-Пушкина были отобраны все церковные владения, которые на следующий год были возвращены епископам при условии, что через два или три года они будут вносить каждые три года добровольные пожертвования в 20 или 30 тысяч рублей. Кроме сего, царь взял себе патриаршие имения, когда после смерти патриарха Адриана была упразднена сама должность сего главы церковной иерархии, и архиепископ Рязанский стал всего лишь местоблюстителем. Однако далеко не все монастыри пользовались таким же благоприятствованием, как епископы. Самые главные из них были в фаворе при дворе и сумели возвратить себе конфискованные деревни, но малые обители оказались в затруднительном положении, и монахам приходилось обивать, зачастую бесплодно, пороги Сената, дабы возвратить отобранное. Поелику в Московии белое духовенство¹⁹ есть самое неуважаемое сословие, оно, сравнительно с жителями городов, наиболее отягощено налогами. Приходской священник платит по шесть копеек с каждого дома в своем приходе, хотя с трудом получает от них столько же для себя. Второй налог взимается с него за сан и даже еще третий за детей. Крестьянин платит пятнадцать копеек, а священник целый рубль, сколь бы ничтожно ни было его положение.

Таковы доходы Московии, почитающиеся постоянными, хотя они год от года отнюдь не равномерны, в зависимости от различных обстоятельств. Весьма затруднительно оценить все налоги, подверженные стольким изменениям, но сие почти невозможно для иностранца, коему закрыт вход в Счетную палату; и все-таки нашлись такие люди, которым удалось получить от чиновников сей палаты нижеследующую роспись постоянных государственных доходов.

Дабы объяснить несоответствие между числом городов и домов в Киевской губернии, надобно заметить, что в сию губернию входит Украина, то есть страна казаков, обитатели коей освобождены от всех налогов, и здесь исчислены только дома московитов, платящих подати и прочие общественные сборы. То же самое относится и к Азовской губернии, где на берегах Дона живут казаки, которые обязаны отражать набеги соседних татар. В Рижскую губернию включен Смоленск и его земли, посему неудивительно, что здесь доход достигает 83 тысяч рублей, в то время как вся Ливония приносит ныне лишь половину сей суммы.

Среди непостоянных налогов числятся некие пожертвования в случае какой-либо чрезвычайной необходимости, как, например, во время войны с турками или при необходимости вооружения пограничных крепостей в Ливонии или Ингрии. Поелику подобные оказии случаются не каждый год, то и сверхобычные налоги также не одинаковы. Однако в настоящее время сии пожертвования не столь отяготительны, ибо уже не приходится опасаться войны с Турцией. В 1716 году с каждого сельского и городского дома взимали следующий чрезвычайный налог:

Сии налоги суть единственные, кои взимаются с городских жителей и крестьян, как с их владений и имущества, так и с торговли, и оные не были бы для них чрезмерно отяготительны, ежели бы они умели лучше возделывать свои земли, а дворяне не извлекали бы из сих земель все свое благосостояние, вследствие чего работники принуждены нести непосильный для них груз. Очевидно, что рабство, в коем они обретаются, полностью подавляет их разум и предприимчивость. Сколь бы ни старались научить их начаткам хозяйствования, они ни за что не хотят расставаться со своей старинной методой, полагая невозможным знать что-либо лучше, чем их предки. Легко представить, какую выгоду они могли бы извлечь из своих земель, ежели бы последовали примеру казаков, кои подражают в земледелии полякам и благодаря сему обогащаются, несмотря на постой солдат и прочие притеснения, претерпеваемые от московитов.

Беспечность сих последних приводит к тому, что некоторые семейства, оказавшись в неоплатных долгах, покидают свои земли и даже иногда скрываются в лесах вместе с раскольниками, каковые не признают нынешнюю московитскую церковь из-за новшеств в богослужении. Иные прячутся по барским домам в другой губернии, но теперь трудно найти такого господина, поскольку по закону любой помещик, найдя у него своих людей, может взыскать по 25 рублей в год за каждого беглого крестьянина. Посему никто не хочет подвергать себя подобной опасности, тем паче что один крестьянин приносит своему новому владельцу не более половины сих денег. Но чаще всего страдают от таких побегов соседи. Не имея возможности обрабатывать до крайности истощенные земли беглецов и в то же время обязанные восполнять причитающиеся с оных налоги, они доходит до совершенного разорения и принуждены следовать примеру беглых своих сотоварищей и тоже скрываться в лесах. Но это еще не самое тяжкое бедствие в сей стране по сравнению со злоупотреблениями губернских комиссаров, дьяков и чиновников, собирающих налоги. Сии кровопийцы, едва приступив к своей должности, сразу же начинают обогащаться на разорении народа, и нередко можно видеть их при начале службы в одной только рубашке, а через пять лет они уже возводят просторные каменные палаты, тогда как несчастные бедняки принуждены бежать из своих лачуг. Несомненно, для сего недостаточно годового жалованья в шесть рублей, хотя недавно царь увеличил оное до пятнадцати и даже двадцати рублей, дабы лишить их предлога к подобному мздоимству. Однако главные начальники ничуть не менее корыстны, чем их подчиненные, и, закрывая глаза на воровство сих последних, позволяют им даже в самые тяжелые времена брать с каждого дома вместо шести или семи рублей в год по пятнадцати. Один московит рассказывал мне как вполне достоверное, что из 100 рублей собираемых налогов в царские сундуки попадает не более тридцати, и хотя установленные царем правила отчасти пресекают сии плутни, просто диву даешься, сколь сии мошенники изворотливы, изобретая все новые и новые уловки. Когда, например, начальник хочет поощрить своего чиновника, он поручает ему проверить в каком-либо уезде уплату налогов и удостовериться в том, могут ли крестьяне, в оном живущие, предъявить соответствующие расписки. Такой чиновник, явившись в селение, требует незамедлительного предъявления сих документов и ставит на постой сопровождающую его воинскую команду. Если какой-нибудь крестьянин на свое несчастие не может отыскать свою расписку, его сразу же заставляют снова платить налог, а ежели он надеется отыскать потерявшуюся квитанцию, то за отсрочку повторного платежа надобно делать чиновнику презент; но даже и в том случае, когда злосчастная бумага находится, необходимо некое подношение за доставленное беспокойство, не говоря уже о содержании солдат. Обыкновенно к сему средству прибегают в том случае, когда известно, что господский дом, в котором хранились все документы, сгорел, и сие несчастие отнюдь не служит тем оправданием, каковое могло бы умерить неистовство сих безжалостных экзекуторов.

Помимо перечисленных мною налогов царь получает также значительный доход с иных принадлежащих ему прав, хотя некоторые из них можно почитать вряд ли совместимыми с монаршим достоинством.

1) Ему принадлежит исключительное право чеканки монеты. Города Псков и Новгород уже давно лишены возможности иметь свои собственные деньги. Ныне в Москве находятся два единственные во всей Московии монетных двора, содержание коих обходится в 200 тысяч рублей в год.

2) Кроме сего, только царь пользуется правом держать кабаки во всех провинциях империи и прочих владениях, за исключением Ливонии и Украины, поелику сию последнюю населяют казаки. Сие право распространяется только на напитки местного приготовления, такие как пиво, мед и зерновая водка. Нарушения по отношению к пиву и меду подлежат штрафу, а касающиеся водки – телесному наказанию. Московиты более чем любые другие нации привержены к горячительным напиткам, и посему доход с них должен составлять весьма значительные суммы, тем паче что оные напитки продаются вдвое дороже стоимости их изготовления. Работникам и солдатам одну половину жалованья выдают пищевыми припасами, а другую деньгами, получив которые, они сразу несут их в кабак. Некоторые воздерживаются от крепких напитков, но на Пасху и по другим великим праздникам они следуют примеру всех остальных, боясь прослыть плохими христианами, если будут выделяться своей трезвостью. Неудивительно, что, как говорят, царь получает с питейных заведений миллион рублей в год. Одна Москва приносит ему около ста тысяч, а другие города соответственно 40, 30, 20 и 10 и даже самые малые по две или одной тысяче. Сей доход был бы еще больше, если бы боярам и дворянам не разрешалось привозить в Петербург и Москву собственные запасы, а под сим предлогом все их слуги занимаются продажей водки, легко находя для сего покупателей за меньшую цену, чем в кабаках. Я припоминаю, что в некоем далеко не самом знатном семействе за один только год было получено от такой продажи не менее 900 рублей. Из сего следует, какой ущерб наносят казне такие знатные дома.

3) Только царь может продавать табак на всем пространстве империи, но сие относится лишь к табаку, произрастающему в Англии, на Украине и собственно в Московии. Что касается Турции, то всякий волен свободно покупать и продавать турецкий табак, не в пример московитскому, который строжайше запрещен, и даже за его хранение полагается штраф или телесное наказание. Тем не менее при всех предосторожностях и жесточайших указах в торговле табаком, равно как и водкой, каждодневно происходят великие мошенничества, ибо московиты, не боясь кнута, продают за шесть или восемь копеек то, что стоит на Украине всего одну копейку.

4) Царь установил также монополию на золу, из которой делают мыло, а также на тальк и смолу. Сии товары приносят значительный доход; ежели оные находят у какого-либо торговца, их просто у него отбирают.

В 1716 году, перед отъездом в Голландию, царь издал указ, запрещающий всем партикулярным лицам покупать русские кожи, а кожевникам продавать оные кому-либо, кроме особливо назначенных для сего комиссаров, по цене 4 рубля за пуд. Сии комиссары должны перевозить закупленные кожи в Архангельск и продавать их там иностранным купцам под условием оплаты в Голландии альбертовыми талерами²⁰, считая по 80 копеек за один талер. Сие было сделано по двум причинам. Во-первых, при обмене денег произошла бы существенная потеря из-за весьма высокого курса. Во-вторых, дабы проверить, нет ли каких убытков в сей новой торговле. Однако упадок в выделке кож, порожденный сей монополией, привел к тому, что запретительный указ был отменен, и все возвратилось к прежнему своему состоянию.

Все соляные копи и солеварни принадлежат царю. Прежде их было великое множество, но теперь они заброшены, кроме трех: строгановских, бахмутских и сибирских. Первые находятся в Казанской губернии²¹ и названы по имени богатого московского купца, который перекупил все солеварни и настолько расширил их, что ему удалось убедить царя упразднить все остальные, поелику он обязывался поставлять соль для всей Московии значительно дешевле всех прочих. Царь платил ему по полторы копейки за пуд, что приносило 20 тысяч рублей годового дохода. Бахмутские солеварни на Дону²² дают около 30 тысяч рублей, хотя, по общему мнению, если бы не злоупотребления в управлении, сия цифра могла бы удвоиться. Именно по сей причине начальствовавший в Бахмуте князь Дмитрий Кольцов-Масальский в начале 1717 года был заключен в тюрьму, а затем повешен на городской площади в Петербурге, и его тело два месяца оставалось на виселице, дабы другим неповадно было. Соляные копи Сибири не имеют большого значения, и их добычи хватает лишь для потребностей сей провинции и соседних татар.

Царь обладает также монополией на все сибирские товары, в том числе и те, которые провозят через Сибирь из Китая. Прежде всего это меха лисиц, соболей, куниц, горностаев, рысей и прочего зверя, равно как и золототканные китайские материи, а также зубы и кости животного, именуемого мамонтом. Сии товары открыто не продаются ни в самой Сибири, ни в Московии. Однако те, кто пользуется доверенностью сибирского губернатора, добывают для себя паспорта и могут за небольшие деньги покупать сии товары, чтоб сбыть их по весьма дорогой цене в Московии. Сии губернаторы, как мелкие царьки, заботятся прежде всего о собственной выгоде и обогащаются, невзирая на все запреты. Прежде чем возвратиться в Московию, они скапливают у себя немыслимые богатства. Князя Гагарина, бывшего сибирского губернатора, обвинили в сих злоупотреблениях и неоднократно вызывали в Петербург: в 1715, 1716и 1719 годах. При моем отъезде из Московии он еще находился в тюрьме²³.

Все прочие товары, допущенные к свободной торговле, подлежат установленной пошлине при ввозе и вывозе. В каждом русском городе учреждены особливые конторы, где каждый торговец записывает все проданное или купленное им. Что касается таможен, то их всего пять во всей империи: архангельская, петербургская, астраханская, киевская и московская. В Архангельске и Петербурге подлежат досмотру товары из Англии, Голландии, Дании, Франции, Пруссии, а также из Гамбурга и других портовых городов. В Астрахани – товары из Персии, а в Киеве – то, что ввозится из Турции. И, наконец, московская таможня, где взимают еще одну пошлину, кроме уже перечисленных, на все поставляемое из всей России для потребления в самой столице.

Таковы главные источники доходов от сего обширного государства, кроме других, каковые царь исхитряется получать, как, например, материалы для доков и прочих строений. Тем не менее даже при столь великих доходах, которые позволили царю за всю сию толико продолжительную войну и среди множества внутренних потрясений даже не прибегать к долгам за границей, он смог бы собирать еще больше денег, если бы у него были благоразумные министры, более сведущие в государственных финансах. Сие явилось бы наилучшим средством против увеличивающегося с каждым днем недостатка денег. Была учреждена новая Палата финансов²⁴ для упорядочения государственных дел. Однако, даже не говоря о крайней затруднительности, если не абсолютной невозможности для десяти или двенадцати иностранцев привести в порядок дела неведомой им страны, все равно царь в своих добрых начинаниях будет постоянно встречать непреодолимое сопротивление его подданных с их природной склонностью к несправедливости, вымогательству и мздоимству. <…>

20 декабря в Петербург прибыли барон Шафиров и граф Толстой, возвратившиеся из тяжкого своего посольства в Турцию²⁵.

Некий поп Фома осмелился открыто проповедовать в Москве против почитания святых и прочих обычаев московитской религии. Сначала духовенство пыталось склонить его к отречению от сих заблуждений, однако он упорствовал и даже имел дерзость в день поминовения святого Алексея изрубить его образ, а также икону Девы Марии и объяснял народу свое неприятие русской веры. Его схватили и заживо сожгли в начале сего месяца. Согласно обычаю, перед сожжением его руку держали на огне, пока она совсем не обгорела. Он выказал изрядную твердость и до последней минуты обращался к народу со словами увещевания. Говорят, что сей поп принадлежал к секте раскольников, полностью отделившейся от московитской церкви. Они живут в лесах и отдаленных местах и отказываются подчиняться греческой иерархии, хотя исправно платят все налоги и ведут безупречный образ жизни. Их часто преследовали, но не смогли полностью изничтожить, и еще совсем недавно триста сих ревнителей ложной веры, спасаясь от гонений, затворились в церкви и предпочли сжечь сами себя, нежели сдаться. Царь повелел оставить в покое скрывающихся по лесам до тех пор, пока они не распространяют свою веру среди других московитов.

1715 год

Январь

3 января царь послал московитского подполковника в Пиллау²⁶, что под Кёнигсбергом, для осмотра знаменитого готторпского глобуса²⁷, который надлежало везти по снегу на санях и колесах до Риги, откуда он отправился в Петербург. Перевозка сей машины стоила баснословных денег, поелику его нельзя было разобрать на части и приходилось прорубать для него лесные просеки. Теперь глобус уже в Петербурге и помещен в тот дом, где прежде держали персидского слона.

Умер карлик, которого весьма любил царь, и ему были устроены изрядно комические похороны. Траурную процессию возглавляли четверо священников в великолепных одеяниях; за ними шли тридцать певчих, предшествовавших накрытому черным бархатом гробу на длинных санях, влекомых шестью маленькими черными лошадками. Позади гроба сидел брат покойного, тоже карлик, лет пятидесяти. Далее попарно следовали 24 карлика, но самыми забавными были карлицы, выстроенные по росту, наподобие труб органа. Замыкал шествие сам царь в сопровождении министров и придворных.

Первый день года (по старому стилю) московиты празднуют с большой торжественностью. Царь приехал в церковь к четырем часам утра, сам вел богослужение и пел перед алтарем, согласно установленному им после упразднения патриаршества обычаю. По окончании заутрени государь возвратился во дворец, и был дан салют из всех пушек крепости. Мы явились поздравить его, царицу и принцесс, и нас допустили к целованию рук, после того как царь самолично поднес каждому по стакану водки.

Богоявление²⁸ торжественно празднуется у московитов, и особливо благословение вод 17 января. Божественная служба происходит с 7 часов утра до десяти, и в это время семь батальонов Преображенского полка выстраиваются в каре на льду Невы. Их возглавляет сам царь, как полковник гвардии, и рядом с ним царевич, но в чине простого сержанта. Внутри каре проделывается прорубь, над которой устраивают шатер, покрытый красным сукном. Когда завершается богослужение, из церкви под звон всех городских колоколов направляется процессия, впереди коей идут четверо священников с горящими факелами, а позади них – архиепископ с большим, украшенным драгоценными камнями крестом; два священника поддерживают его под руки. Множество священников и толпа народа замыкают шествие. Подойдя к сооружению над прорубью, они благословляют воды, после чего производится общий артиллерийский салют, сопровождаемый тройным мушкетным залпом. Священники дают присутствующим испить святой воды и совершают обряд крещения принесенных для сего младенцев. Затем в такой же процессии духовенство удаляется, и народ скапливается вокруг проруби, чтобы наполнить святой водой принесенные сосуды. Полагают, что сей давний обычай происходит из Древней Греции. Сюда же приволакиваются больные и расслабленные, ибо народ верит, что, окунаясь в святую воду, он воспримет от Бога блага, каковые избавят от всех болезней.

В прежние времена царь по сему случаю помогал патриарху сесть на лошадь и сойти на землю, однако нынешний государь отказался от сего обычая, так же как и от многих других, поставив церковные дела совсем на другую ногу и при этом сильно укоротив когти духовенству, доходы которого были уменьшены в три раза, и лишь с большим трудом церковникам удалось сохранить столь почитаемые ими бороды.

В конце января в Петербург привезли из Москвы графа Пипера и заточили его в Шлиссельбургскую крепость. Сия жестокость произошла по следующей причине. В 1712 году московиты сожгли в Гельсингфорсе пять голландских купеческих кораблей, посчитав их шведскими. Голландцы долго, но безуспешно добивались возмещения сей потери, однако московиты оправдывались тем, что находившиеся тогда вблизи сего порта шведские корабли ввели их в заблуждение. Они обвиняли графа Пипера во многих обидах и убытках, прежде им совершенных, и теперь требовали, дабы он удовлетворил голландцев. В Петербурге говорили, что ему надобно уплатить 50 тысяч рублей, иначе его отправят на самый дальний край Сибири. Граф написал своей жене, находившейся в Швеции, требуемый вексель, однако король запретил ей под страхом строжайших кар платить сии деньги, и посему с графом обращались в тюрьме хуже прежнего.

Около того же времени киевский губернатор сообщил царю, что крымские татары приближаются к границам. Порта часто подстрекала сих хищников к набегам на Московию; всего два года назад во время их вторжения было уведено в плен более двенадцати тысяч человек. Царь жаловался Оттоманскому двору, после чего мурзе, то есть татарскому генералу, было приказано отдать пленников, но возвратили всего две тысячи, да и то самых старых, а остальные или уже умерли или рассеялись по разным местам. Царь, дабы охранять границы, отправил на Украину целую армию вкупе со многими крестьянами для производства работ на фортификациях Киева, Чернигова и Полтавы.

В Петербург прибыло посольство от донских казаков. Когда шесть лет назад производились многочисленные рекрутские наборы, почти 30 тысяч молодых людей ударились в бега и присоединились к грабительским бандам сих разбойников. На требование возвратить беглых царь получил отказ, после чего отправил генерала князя Долгорукого при двух помощниках с повторным требованием, однако сии ослушники не только всех посланных убили, но даже осадили Азов²⁹. Раздраженный сим варварством, царь отправил брата убитого, генерал-лейтенанта князя Долгорукого, с 12 тысячами регулярного войска, дабы он отомстил за нанесенную обиду и смертоубийство и привел бунтовщиков к повиновению. Князь дважды побил казаков в сражениях и успешно отогнал их от Азова. Эти неудачи возымели желаемое действие, и сии варвары сдались на капитуляцию. Казаки могли бы оказать царю немаловажную помощь, однако он почитает пока неуместным обучать их дисциплине и немецкому строю и ограничивается лишь некоторыми экспедициями, для коих им раздается оружие, каковое отбирается по минованию надобности³⁰. <…>

9-го числа царь отправился в Кроншлот, и мы на галере последовали вслед за ним, однако разразившая буря принудила нас встать на якорь и провести в сем открытом судне три дня и три ночи без огня, без постелей и без пропитания. После прибытия в Кроншлот нас пригласили в Петергоф, увеселительный дворец царя на берегу Ингрии, куда мы прибыли с попутным ветром и где нас угощали обедом на обычный манер с таким изобилием токайского вина, что, встав из-за стола, мы едва могли держаться на ногах. Сие не помешало царице поднести каждому еще по стакану водки, каковую принуждены мы были также испить и после сего, лишившись употребления рассудка, предались сну прямо на земле, кто в саду, а кто в ближнем лесу.

В четыре часа пополудни нас разбудили и препроводили во дворец, где царь раздал всем по топору и велел следовать за ним в молодой лесок. Там он отметил аллею в сто шагов, каковую надобно было прорубить вдоль моря. Он первый начал работать, и хотя мы еще не вполне восстановили здравые свои чувствования и были непривычны к столь тяжкому труду, но принялись рубить деревья с таким усердием, что к семи часам завершили все дело. Царь благодарил нас за труды, а вечером нам подавали обычное угощение с напитками, каковые без дальнейших церемоний отправили всех в царство Морфея. Но мы не проспали и часа, когда в полночь пришел один из царских фаворитов и препроводил всех к князю Черкасскому, который лежал на постели вместе со своей супругой.

Нам пришлось оставаться возле них до четырех часов утра, распивая вино и водку. В восемь часов пришли звать к завтраку во дворце, где вместо кофе или чая нас опять потчевали большими стаканами водки, после чего отправили на свежий воздух, где уже ждал крестьянин с восемью мизерабельными <несчастными> клячами без седел и стремян. Каждый забрался на предназначенное ему животное, и мы торжественно продефилировали перед их царскими величествами, стоявшими у окна. После часовой прогулки по лесу, освежившись очередными стаканами водки, мы совершили еще и четвертый дебош за обедом.

Дабы воспользоваться поднявшимся благоприятным ветром, нас посадили в царский трешкот³¹. Царица и придворные дамы пошли в каюту, а царь остался с нами и утверждал, что, несмотря на сделавшийся противным сильный ветер, не пройдет и четырех часов, как мы будем в Кроншлоте. Через два часа нашего плавания разразилась ужасная буря. Царь перестал шутить и встал у руля, выказывая среди сей опасности поразительную телесную силу и присутствие духа, соединявшиеся с незаурядным умением управлять судном. Каюта была полна воды, и царицу поставили на скамейку. В сей крайности она выказала немалую твердость, несмотря на очевидную угрозу погибели, заставлявшую всех обратить свои взоры к Небесам и приготовиться к самому худшему. Единственное утешение заключалось в том, что погибнем мы в наилучшем обществе. Несколько офицеров царской свиты и слуг были смыты за борт, но выплыли на берег. Наконец после семичасовой болтанки буря забросила наше крепкое судно с добрыми матросами в порт Кроншлота. Царь простился с нами, сказав: «Господа, наша забава зашла, кажется, дальше, чем хотелось бы». На следующее утро он заболел горячкой. Мы же промокли до последней нитки, оставаясь несколько часов по пояс в воде, но думали только о том, чтобы ступить на твердую землю. Поелику наши экипажи поехали совсем в другое место, у нас не было ни постелей, ни одеял, и нам оставалось лишь разжечь огонь, снять с себя промокшее платье и завернуться в те жалкие одеяния, которые принесли нам крестьяне. Ночь мы провели в рассуждениях о тяготах жизни и безумствах рода человеческого.

Июль

16 июля царь вышел в море во главе своей эскадры, чего мы не имели возможности видеть по причине поразившей всех нас горячки и прочих недомоганий. <…>

Сентябрь

10 сентября мы возвратились в Петербург, где я получил письмо из Москвы от Артемия Волынского, который уведомлял меня, что он назначен посланником в Персию и предполагает отбыть в течение сего месяца. Как мне удалось выяснить у московитов, направляя сказанного Волынского в качестве посланника, его величество желал получить достоверные сведения о состоянии Персидской империи, ее войске, крепостях и границах.

Одновременно у царя было и совсем иное намерение: послать в Испанию своего фаворита и адмиралтейского советника Кикина для заключения торгового трактата в предположении, что московитские товары и корабли, здесь сооружаемые, будут с немалой выгодой продаваться испанцам. Однако сие дело так и не сладилось, а сам Кикин в 1718 году был казнен в Москве, обвиненный в том, что он советовал царевичу бежать из Московии.

Царь получил из Астрахани известие об открытии на берегах Каспийского моря золотоносных жил³². Сие побудило государя послать туда капитана гвардии черкасского князя Александра Бековича вкупе с г-ном Блюкером, весьма сведущим во всем, что относится до залежей минералов. Но прежде чем начинать там какие-либо работы, царь приказал им очистить сию страну от кочевых калмыков. В сей экспедиции им должен был способствовать астраханский гарнизон, а также войско вассальной московитам матери князя Бековича. <…>

Октябрь

Приказано перевести из всей Московии двенадцать тысяч семей на жительство в Петербурге, что повлекло за собой множество для оных тягот и немалые траты на перемещение сюда архангельской торговли. По сему случаю купцы подали царю жалобу, в каковой представлялись нижеследующие резоны.

1) Ежели упомянуть одну только Вологду, находящуюся между Москвой и Архангельском, то в ней обосновались три немецких купца, кои доставляют средства для существования более чем двадцати пяти тысячам работников, занятым на выделке пеньки, каковую вывозят оттуда в чужие края. Если содержать такое же число людей в Петербурге, где всё впятеро дороже, то не останется никакой прибыли, а воспоследует лишь всеконечное разорение.

2) Большая часть товаров архангельского вывоза доставляется туда из соседних с Вологдой мест по воде, но в Петербург их придется везти преимущественно сухим путем, отчего воспоследуют многие излишние расходы для купечества.

3) Почва в Петербурге столь сырая, что пенька начнет гнить там уже через несколько месяцев.

4) Плавание по Финскому заливу крайне опасно, и обеспечение кораблей страхованием чрезмерно дорого, особливо при теперешней войне. <…>

22 октября из Петербурга прибыл нарочный с известием, что накануне кронпринцесса разрешилась от бремени сыном³³. В тот же день мы выехали обратно в Петербург. По дороге царь рассуждал о Шлиссельбурге и других своих завоеваниях и между прочим сказал, что предки его владели сим местом, как явствует из подлинных документов, хранящихся в петербургских архивах.

Поелику теперь надобно сказать о кончине кронпринцессы, упомяну о некоторых обстоятельствах ее жизни, связанных с историей Московии. Общеизвестно, что она принадлежала к Брауншвейг-Вольфенбюттельскому дому и была сестрой германской императрицы. Женитьба на ней царского сына произошла следующим образом. Его царское величество уже давно задумал породниться с каким-либо могущественным германским домом, устроив для сего брак своего сына, а заодно не только вывести царевича из состояния присущей ему апатии, но и отвадить от дурного общества, каковое делало его одиозным для всех порядочных людей. Он был столь привержен к удовольствиям, что никакие увещевания не могли заставить его переменить свое поведение. Царевич продолжал прежний образ жизни, не помышляя о том, что может лишиться престолонаследия. Однако царь не мог смириться с таковым положением и прямо объявил ему, что если в ближайшее время он не переменится, то будет заточен в монастырь, ибо лучше отсечь злокачественный член, нежели подвергать заражению все тело. Даже фавориты принца уразумели угрожающую опасность и пытались убедить его позаботиться о самом себе и стараться скрыть свою неприязнь к иноземцам и изыскать для себя невесту при одном из могущественных немецких дворов, что расположило бы царя в его пользу, хотя бы из уважения к кронпринцессе.

Сии увещевания столь поразили царевича, что он послушался внушавшихся ему советов и бросился в ноги отцу, дабы объявить о твердой своей решимости обратиться к правильному образу жизни, для чего ему надобна добродетельная жена. Посему он просил его величество дозволения совершить вояж в Германию и самолично избрать там для себя супругу. Получив согласие, он поехал к саксонскому двору, где сия принцесса находилась вместе с польской королевой. Бракосочетание совершилось в 1711 году в Торгау³⁴. Однако, привезя жену в Московию, царевич не выказывал ей ни малейшего внимания. Напротив того, я заметил, что при всех публичных оказиях он не перемолвливался со своей супругой ни единым словом и нарочито избегал ее общества. Он занимал в своем дворце правое крыло, а принцесса левое. Они виделись едва ли раз в неделю, поелику царевич почитал рождение наследника не более чем опорой для самого себя, а иначе вообще не имел бы с супругою никаких сношений. Он пренебрегал починкой дворца до такой степени, что принцесса страдала от превратностей непогоды даже в собственных покоях. Если царь за что-либо выговаривал ему, царевич упрекал ее и за это. Принцесса же принимала преследовавшие ее невзгоды с поразительной отрешенностью и смирением и поверяла оные одной лишь своей компаньонке, принцессе Фрисландской, да еще, быть может, стенам собственной опочивальни. Понадобилась бы целая книга, дабы описать все перенесенные ею страдания. Достаточно лишь упомянуть о том, что кронпринц открыто взял к себе в дом наложницу из финских пленниц и не расставался с ней ни днем ни ночью.

Таковое положение сохранялось вплоть до кончины принцессы, воспоследовавшей от непрестанных ее бед и горестей, а также вследствие небрежения повивальных бабок во время родов, каковые случились 21 октября. Через неделю ее постигла столь опасная болезнь, что уже не оставалось никакой надежды, и она просила свидания с государем, поелику царица была на последних днях беременности и не выходила из своих покоев. Царь, в свою очередь, также недомогал, и его привезли к кронпринцессе в коляске. Она простилась с ним в самых трогательных выражениях и просила позаботиться о ее детях и слугах. После сего кронпринцесса с превеликим изъявлением чувств расцеловала обоих младенцев и отдала их своему супругу, каковой, отнеся детей в свои апартаменты, уже не возвращался к ней. Засим она велела впустить слуг, с молитвами распростершихся ниц в прихожей, числом более двухсот душ. Как могла, она утешала и благословляла их, после чего пожелала остаться наедине со своим пастором. Врачи убеждали ее принять лекарство, которое она выбросила под кровать со словами: «Не мучайте меня, дайте спокойно умереть, ведь осталось совсем недолго». Наконец, проведя весь день в молитвах, в одиннадцать часов вечера первого ноября она отошла в мир иной на двадцать первом году своей несчастливой жизни, из коей четыре года и шесть дней провела в брачном союзе. Кронпринцессу, согласно ее желанию, погребли без бальзамирования 7-го числа с пристойной ее положению торжественностью. Оба ее отпрыска, принцесса Наталья и принц Петр Алексеевич, до сих пор живы и уже начинают подавать наилучшие надежды в рассуждении качеств души и тела.

На следующий день, 8 ноября, царица, к великой радости государя, родила сына. Веселье по поводу сего события продолжалось целых восемь дней. 17-го числа новорожденный получил крещение под именем Петра Петровича. Его крестными отцами были короли Дании и Пруссии. Вслед за сей церемонией состоялась роскошная трапеза, во время которой совершилось прелюбопытное действо: из поданного на стол пирога, когда его разрезали, вышла карлица прекрасного телосложения и, не считая нескольких алых лент в волосах, совершенно нагая. Поклонившись обществу, она выпила из принесенных в том же пироге бокалов несколько заздравных тостов. На столе у дам был такой же пирог, с той лишь разницей, что в нем прятался карлик. Хотя общество веселилось допоздна, после застолья все отправились на остров Енисари³⁵, чтобы полюбоваться великолепным фейерверком в честь новорожденного. Я находился слишком далеко и не мог разглядеть горевшие девизы, но рассмотрел надпись, изображенную большими московитскими буквами: «Надежда и терпение».

Декабрь

4 декабря пришло известие о взятии острова Рюгена³⁶. Его величество находился тогда в моем доме, где обедал вместе со своими министрами и генералами.

9-го числа он устроил в честь сего события великолепный праздник, на котором среди прочих диковин подавали 200 дынь, привезенных водным путем из Астрахани.

По словам государя, царство Астраханское столь плодородно, что может почитаться земным раем, и если бы оно имело водные сообщения с Индостаном и Персией, но прежде всего с Черным морем, то могло бы в изобилии доставлять во все страны производимые в нем богатства. Хотя товары можно перевозить в Персию и по Каспийскому морю, но далее для них нет водного пути. Что касается сообщения между Астраханью и Черным морем и оттуда в море Средиземное, то здесь еще ничего не сделано по причине затруднений и препятствий при прорытии канала между Волгой и Доном, предпринятом еще в 1707 году.

1716 год

Январь

Сибирский губернатор князь Гагарин, узнав об открытии полезных ископаемых на востоке от Каспийского моря в окрестностях Самарканда, послал туда своих людей для получения более достоверных сведений. После раскопок в нескольких местах его посланцы нашли бронзовые фигуры, каковые губернатор послал царю в Петербург как некие диковины. Я имел возможность видеть их. Это языческие идолы, изображающие минотавров, быков, гусей, согбенных старцев, а некоторые даже молодых женщин. Все сии несомненно древние статуи издают сильный запах мускуса. В руках или когтях у них своего рода подсвечники, служившие при совершении языческих церемоний. Гусиные клювы и пасти минотавров, а также их языки, снабжены некими поворотными шарнирами. Внутри сих статуй устроены трубы, соединенные с пастью или клювом, которые, возможно, использовались жрецами в качестве оракулов для обмана народа. Надписи на них необъяснимы, хотя некоторые находят в них сходство с персидскими и монгольскими письменами. Царь приказал продолжать раскопки в окрестностях Самарканда, дабы обнаружить там и другие редкости или золотоносные жилы.

У московитов свои законы и скорый суд, которому не требуется долгого бумагописания, а потребны прежде всего проницательность и справедливость самого судьи. Московская канцелярия ведает делами губерний и сбором налогов. Я побывал на одном из ее заседаний, где собрались более двухсот жалобщиков – московитов, сибиряков, астраханцев, казаков, калмыков и татар. За одно утро разобрали дела тридцати истцов. Вице-царь Федор Юрьевич Ромодановский был тогда в Москве верховным судьей. Он наказывал самых виновных, не имевших никакой возможности жаловаться на его приговоры, которые своей жестокостью наводили ужас на всю страну, ибо ему было неведомо милосердие. Люди трепетали от одного его взгляда. Несмотря на его своеобычный нрав, он пользовался великим кредитом у царя. Ни просьбы, ни подарки не могли повлиять на решения князя при отправлении правосудия. Он казнил множество воров и убийц, число коих превысило 6 тысяч, но сие не остановило других, поелику московиты не ценят жизнь и не страшатся смерти. Они переносят самые ужасные истязания с поразительной бесчувственностью. Тем не менее когда в последнее свое правление князь велел подвесить за ребра на железных крюках 200 сих несчастных, это вселило такой ужас, что злодейств стало заметно меньше. Московские тюрьмы переполнены преступниками, которые живут подаянием, и многие из них остаются там до конца жизни. Когда число разбоев слишком увеличивается, князь приказывает казнить часть колодников, дабы устрашить всех остальных. В сей стране совершенно необходимо вершить правосудие с крайней жестокостью и без каких-либо изъятий из оного даже самых высоких чинов. Несколько лет назад князь Меншиков, проезжая через некий городок, подвергся нападению жителей оного, хорошо его знавших. Некоторые из его свиты были убиты, а сам он спасся лишь благодаря резвости своего коня. После сего он без промедления приказал повесить всех жителей до единого, не пощадив даже местного священника. Возвращаясь к вице-царю князю Ромодановскому, присовокуплю, что во время пребывания его в Петербурге царь, как вице-адмирал, отдавал ему все почести, подобающие коронованной особе. Сын его унаследовал сей титул и таковое же с собой обращение.

Я уже упоминал об экспедиции черкасского князя Александра Бековича на Каспийское море. Он возвратился во время моего пребывания в Москве и поехал в Ригу, дабы представить там отчет царю, который послал его во второй раз, но уже с новыми инструкциями. Сопровождавший его г-н Блюкер возвратился в Москву и рассказывал мне об их экспедиции и о реке Дарье, которая течет из страны калмыков к северной части Каспийского моря и несет в своих водах большое количество золотого песка. Сие было уже давно замечено, но вследствие торговых раздоров калмыки не только отвели сию реку в сторону, но еще и обмелили ее, дабы воспрепятствовать плаванию московитских кораблей³⁷. Река Дарья весьма полезна, как из-за золотого песка, так и ввиду удобства сообщений с узбеками и индусами. В сих видах царь послал князя Бековича для составления точной карты прилежащего к ней берега Каспийского моря, что и было исполнено. Князь предложил царю основать небольшой форт на двести или триста солдат, который господствовал бы над сей рекой. А вот что он рассказал мне по поводу раздоров с калмыками. Сии последние имеют обыкновение вести торговые дела или в Астрахани, или в столице Сибири Тобольске, спускаясь к нему по Иртышу. Они привозят чай и китайские ткани, но более всего соль, скапливающуюся на поверхностях тамошних рек. Сибиряки отчасти покупают, отчасти выменивают сии товары на кожи, железо и меха. Царь пожелал, чтобы соль добывали его подданные, тем паче что китайские товары можно получать другим путем. С этой целью его величество уже более года тому назад послал за Тобол в страну калмыков генерал-майора Бухгольца с тремя полками драгун, чтобы захватить те места, где находятся соляные копи, и построить там форт. Но все было напрасно: калмыки не только перестали ездить на тобольские ярмарки, но, дабы отомстить московитам, запрудили вход в реку…

Прежде чем завершить описание виденного и замеченного мною в Москве, надобно упомянуть о пленных шведских офицерах, в большом числе находящихся в сей столице и во всей империи. После злосчастной Полтавской баталии простые солдаты, оказавшиеся в плену, получили со своей родины вспомоществование лишь по три экю на человека, но офицерам так ничего и не прислали. Поначалу с ними обращались мягче, чем с солдатами, но когда некоторые из тех, коих под честное слово отпускали для свободного перемещения, не возвратились, а другие, по своей воле вступившие в царскую службу, сбежали, за ними стали следить и держать под охраной. Их отделили друг от друга, и многих разбросали по отдаленным местам, где они оказались в великом утеснении. Те, кто выставил себя в залог за отпущенных на свободу и бежавших, попали в тюрьму, и, таким образом, в городах и провинциях Московитской империи ныне повсюду обретаются сии пленники. Одних только старших офицеров насчитывается свыше двух тысяч, из коих не более десятой части имеют средства к существованию. Все остальные были принуждены научиться различным ремеслам или торговле, дабы добывать для себя хлеб насущный. Поразительно видеть, к каким только способам не прибегают ради этого сии несчастные дворяне и какой степени совершенства достигли они в своих рукоделиях, продающихся по всей Московии. Сибирь служит тюрьмой почти для тысячи сих офицеров, благодаря которым там появились самые разнообразные ремесла. Среди шведов нашлись живописцы, ювелиры, карточники, токари, столяры, сапожники, портные. В Москве я видел такие вещи их работы, в коих даже самые изощренные мастера своего дела не смогли бы усмотреть и самомалейшего изъяна. Говорят, что они не делают только париков и шляп. Одни занимаются изготовлением сукон и парчи, другие учат музыке, третьи содержат постоялые дворы. Те, кто уже имеет репутацию в торговле, получили свободу передвижения по всей стране, тем паче что переходы на границах бдительно охраняются и бежать из Московии невозможно. Но некоторые, не зная никакого ремесла, принуждены быть носильщиками портшезов или поденно работать в лесу, занимаясь рубкой дров, что приносит им по алтыну в день. Обладающие начатками познаний в каких-либо науках содержат школы, доступные одинаково как для детей московитов, так и для отпрысков самих пленников (многих сопровождали жены, иные женились уже в Московии). В сих заведениях учат латыни, немецкому, французскому и прочим языкам, а также моральным наукам, математике и лесным упражнениям. Для части заведений известный г-н Франке в саксонском городе Галле собирает пожертвования.

Некоторые пленники восприняли московитскую веру как необходимую для их занятий или же ради женитьбы на здешних женщинах, и они легко находят для себя средства к жизни. Один поручик из Бремена, подорвавший здоровье во время жестокой зимы у Полтавы, устроил в Тобольске театр марионеток, где собирается множество местных жителей, ничего подобного никогда не видевших. Сии пленники должны радоваться, что попали в страну, где жизнь дешева и можно найти себе пропитание на целый год за двенадцать или двадцать рублей. Князь Гагарин, бывший тогда губернатором Сибири, не отказывал в просьбах ни одному шведу, и они не могли нахвалиться его щедростью и состраданием. Все пленники обеспечены жилищем, и их не используют ни для соболиной охоты, ни для каких-либо иных работ, а все необходимое достается им собственным трудом. Полковник Сегонстрём, находясь в сибирском плену, вел записки о том, что ему удалось увидеть. Он писал в Москву одному из своих друзей о том, что на краю Сибири обитает народ, в религии которого он нашел много общего с язычеством древних, в том числе культовые имена Тора, Фрейи и Одина, богов, коим поклонялись языческие предки шведов. Сегонстрём предположил, что сей народ происходит от готов, которые в стародавние времена покинули Швецию, и одна часть их направилась к Черному морю, а другая – в Московию, откуда была вытеснена на край Сибири.

Пленных шведских солдат используют на работах, и ныне число оных сократилось более чем наполовину. Ведется точный перечень имен и мест жительства офицеров, и в случае заключения мира можно будет без труда отыскать их, но сие намного затруднительнее в отношении солдат, которые не значатся по именам и разбросаны в разных городах и боярских имениях, где многие, женившись, уже настолько укоренились, что вряд ли когда-нибудь возвратятся на родину. Из них более тысячи употребляются на работах в Петербурге, где им каждый день дают муку и соль и позволяют просить милостыню. При начале нынешней Северной войны московиты для опустошения Эстонии, Ингрии и Финляндии использовали калмыков и татар, которые уводили жителей в рабство и продавали их не только сибирякам, татарам и казакам, но даже туркам и персам. Мне приходилось слышать, что сих пленников видели среди разных народов в пристойном виде, хотя некоторые уже отступились от христианской веры.

26 марта 1716 года я возвратился из Москвы в Петербург. За время отлучки царя в империи не случилось ничего или почти ничего примечательного, кроме того что ревельский порт, сооружение коего стоило огромных денег, был наполовину уничтожен ужасной бурей, хотя только два года назад начали восстанавливать его и возвращать в первоначальное состояние.

Июль

В июле и первой половине августа в Петербурге наступила невыносимая жара; хлеба и прочие произрастания погибли столь скоропостижно, что не пережили и шести недель после посева. Воздух не давал прохлады даже ночью, а солнце уходило за горизонт не более чем на один час. Засим пролились обильные дожди, и пришлось срезать еще мокрые колосья, а потом сушить их в печах. Все страдали от жажды, поелику пиво в кабаках столь крепкое, что не приносит облегчения. К тому же ни один иностранец не решается посылать за ним, ибо достаточно хоть раз увидеть его, чтобы навсегда отвратиться от московитского пива, которое наливают в открытую бочку. Вокруг нее постоянно толпится народ; люди черпают свою порцию деревянными сосудами и тут же пьют, не поднимая носа, чтобы не пролилось ни единой капли; то, что стекает с губ и бороды, попадает обратно в бочку. Если у кого-либо из сих пивопийцев не оказывается денег, он оставляет в залог какой-нибудь предмет своей одежды до вечера, когда получит подённую плату. Его тряпье висит на краю бочки, и никого не заботит, что сия засаленная и грязная ветошь может свалиться внутрь из-за толкающихся вокруг людей. Однако для царского употребления выписаны английские и немецкие пивовары, готовящие пиво всяческих сортов.

Сим летом была открыта Морская академия³⁸. На всем протяжении обширной Московитской империи нет ни единого благородного семейства, которое не обязывалось бы отдать в сие заведение одного или двух сыновей и родственников в возрасте от десяти до восемнадцати лет. Ныне, по прошествии уже четырех лет, в сей Академии цвет московитского дворянства обучается всему, относящемуся до мореплавания. Помимо того, здесь же преподают языки, умение обращаться с оружием и прочие телесные упражнения при соблюдении весьма строгой дисциплины.

Прибыли двадцать силезских овцеводов, коих отправили в Казань, дабы учить московитов стрижке овец и выделыванию шерсти для мануфактур, которые производили бы потребное для армии сукно, вместо того чтобы покупать его в Англии. Однако сей проект еще не возымел ожидаемого успеха, как говорят, вследствие грубости получаемой шерсти.

Совсем иное дело в отношении полотна, каковое производится на мануфактуре, расположенной в одном лье от Петербурга. Оно не уступает по добротности и красоте наилучшим голландским сортам. Управляет сей мануфактурой голландец, и под его началом состоит более двадцати немецких работников. Льняная пряжа вырабатывается в отдельном помещении, где другой голландец командует восьмьюдесятью женщинами, помещенными туда за развратное поведение.

Вверх по течению Невы к Шлиссельбургу находятся хлебные мельницы, а под Москвой и Петербургом пороховые и пушечные заводы и заведения, производящие селитру и серу, а также пеньку для канатов, каковые делаются в Петербурге на большом канатном заводе, где занято несколько сотен работников.

В Олонце были найдены залежи железа, и генерал-майор Геннин, начальник сей провинции, стал отливать там не только пушки и мортиры, но также с помощью иностранных мастеров изготавливать всяческое иное оружие и добился в сем таковых успехов, что вскоре московиты смогут поставлять оное в чужие края. В Петербурге была построена большая кузница, где делаются якоря и все потребное строящимся кораблям и домам. Для сих последних на кирпичных заводах изготавливается множество кирпичей.

Однако дома не слишком прочны, поелику строительный раствор не очень хорош, да и постройка ведется даже зимой. Неудивительно, что не только дома, но и новые дворцы приходится восстанавливать уже через два или три года. Ныне все улицы сего города замощены, и сие весьма накладно для его обитателей, поелику болотистая земля окрестностей доставляет слишком мало камня. Кроме сего, каждый домовладелец должен посадить перед своим фасадом несколько липовых деревьев.

Книгопечатание здесь выше всяких похвал. Для того чтобы извещать своих подданных о происходящем во всем мире, царь приказал каждую неделю публиковать последние известия. Он выписал из Праги четырех ученых монахов для перевода с немецкого языка «Большого исторического словаря», сочиненного г-ном Бюде. Три года тому назад были уже переведены и изданы: «Введение в историю» Пуффендорфа, «Беседы» Эразма Роттердамского, «Истина христианской веры» Арндта и несколько других весьма полезных книг.

Здесь уместно упомянуть о тех благих переменах и реформах, каковые царь произвел до 1720 года. Кроме сооружения кораблей, он занят более всего разысканием полезных ископаемых. В 1718 году государь учредил Берг-коллегию, которая установила регламенты для горных промыслов. Были хорошо обустроены железоделательные заводы. В некоторых реках нашли золотой песок и придумали способы его очистки, что вкупе с другими учреждениями позволит содержать армию на собственные средства, не прибегая к помощи иностранных держав.

Более того, зная, сколь безмерно велики расходы по перевозке шелка, сукна и полотна, царь учредил в 1718 году шелковую мануфактуру и выписал из Франции много работников. Некоторые дворяне из первейших семейств по своей охоте вложили свои деньги в подобное же предприятие, надеясь получить от оного немалую прибыль. Но поелику сии работники подвергались со стороны московитов унижениям и бесконечным притеснениям, большинство оных выехали обратно, и мне неизвестно, что сталось с их мануфактурами.

Я утомил бы читателя, ежели стал бы перечислять все новшества, введенные царем, как, например, полицию, учрежденную в новой столице для поддержания общего порядка, или те большие жалованья, каковые он платит архитекторам, мастерам и прочим работникам. Ограничусь лишь указанием на то, что все производимые им улучшения не только полезны, но еще и радуют глаз. Построены великолепные загородные дома, разбиты сады, украшенные беседками, вольерами, зверинцами, гротами, каскадами и всевозможными фонтанами. На колокольне большой церкви установлен голландский карильон. Зимой царь устраивает ассамблеи, намеревается учредить оперу, комедию и музыкальные концерты для развлечения двора. Уже начертаны планы и отведены места расположения сих заведений. Государь ничего не забывает из того, что может прославить его резиденцию в ученом мире, и если он продолжит пополнять свою знаменитую петербургскую библиотеку, она уже через несколько лет будет почитаться одной из прекраснейших в Европе, хотя и не по числу томов, но, несомненно, по их ценности. Кроме сего, он собрал великолепную коллекцию картин. Подарки, полученные царем и его предшественниками из разных мест Азии, находятся ныне в Петербурге. В 1716и 1718 годах на берегах Каспийского моря в руинах языческих храмов было найдено немало антиков, из коих составился кабинет идолов. В столице находится немало раритетов, относящихся к химии и физике, а также математические инструменты и знаменитый готторпский глобус, который изображает собой систему Коперника. Все сии предметы поручены попечению первого царского врача, г-на Арескина. Есть еще одно место, достойное внимания любознательного наблюдателя: дом, где содержатся звери, обитающие в чужих краях. Особливо обращают на себя внимание лев и львица, коих г-н Волынский привез из своего посольства в Персию.

Следует упомянуть и о петербургских ассамблеях. Они были учреждены в 1719 году и устраиваются зимой три раза в неделю. Царь издал на московитском языке относящийся к ним особый регламент, который может быть небезынтересен для читателя сей книги.

Ноября 26 [1718 года]. Объявление генерала-полицмейстера Девиера

О порядке собраний е частных домах и о лицах, которые е них участвовать могут

«Ассамблея» слово французское, на русском языке одним словом выразить невозможно, но обстоятельно сказать: вольное, в котором доме собрание или съезд делается не для только забавы, но и для дела; ибо тут может друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, что где делается, притом же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, то определяется ниже сего пунктами, покамест в обычай войдет.

1. В котором дому имеет ассамблея быть, то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда всякому вольно придтить, как мужскому полу, так женскому.

2. Ранее 5 или 4 часов не начинается, а далее 10 пополудни не продолжается.

3. Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни подчиватъ, и не точию <не только> вышеписанное не повинен чинить, но хотя и дома не случится оного, нет ничего; но токмо повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, кто попросит, игры, на столах употребляемые.

4. Часы не определяются, в котором быть, но кто в котором хочет, лишь бы не ранее и не позже положенного времени; также тут быть сколько, кто похочет, и отъехать волен, когда хочет.

5. Во время бытия в ассамблее вольно сидеть, ходить, играть, и в том никто другому прешкодить <мешать> или унимать, также церемонии делать вставаньем, провожаньем и прочим отнюдь да не дерзает, под штрафом великого орла, но только при приезде и отъезде почтить должно.

6. Определяется, каким чинам на оные ассамблеи ходить, а именно: с вышних чинов до оберофицеров и дворян, также знатным купцам и начальным мастеровым людям, также и знатным приказным, то же разумеется и о женском поле, их жен и детей.

7. Лакеям или служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит; также в австерии, когда и в прочих местах будут балы или банкет, также не вольно вышеписанным служителям в те апартаменты входить, кроме вышеозначенных мест.

На сих ассамблеях в одной зале устраиваются танцы, а в другой играют в шашки, но чаще всего в шахматы, в каковой игре изощрены даже последние из московитов. Третья комната отведена для курильщиков, а в четвертой развлекаются дамы и кавалеры, задавая друг другу всяческие вопросы и взимая с провинившихся в игре штрафы, а также производя и другие подобные увеселения, вызывающие смех всех присутствующих. На сих ассамблеях никого не принуждают пить вино, кроме тех случаев, когда нарушаются правила, что, впрочем, случается довольно часто. Многие московиты пользуются таковой возможностью ублажить себя за счет других. Все придворные устраивают сии ассамблеи в своих домах хотя бы один раз за зиму. Если царь сам избирает для сего кого-либо из них, он оповещает оную персону через начальника полиции.

Несомненно, что опера и комедия когда-нибудь войдет здесь в моду, и уже теперь изыскиваются потребные для сего средства, хотя сам царь весьма мало к сему, как и к охоте, имеет склонности. Принцесса Наталья как-то раз, еще перед последними вояжами его величества, устраивала игру некой трагедии в особливом просторном доме, где был сделан партер и ложи. Актеры и актрисы, всего десять персон, были природные московиты, никогда не выезжавшие из своего отечества. Принцесса сама сочинила сию трагедию на московитском языке, и оная являла собой смесь священной и мирской истории, представлявшую под вымышленными именами недавние возмущения, происходившие в Московии. Сия пьеса перемежалась остротами и шутками Арлекина, коего изображал некий офицер; завершалась она эпилогом в виде краткого повторения наиболее значительных сцен и морали, указывавшей на все те ужасы и несчастия, которые неизбежно следуют вслед за бунтами. Оркестр состоял из шестнадцати московитских музыкантов и вполне соответствовал всей трагедии. Московитов обучают музыке, как и всему прочему, из-под палки, без коей они ничего не воспринимают; в этом, как несомненной истине, меня заверяли многие офицеры, особливо указывая на воинские упражнения. Жестокая дисциплина производит в самом духе сего народа слепое повиновение начальникам; сие особливо проявляется у солдат, которые исполнительны и неутомимы во всем, что можно требовать от добрых воинов.

Наконец, следует упомянуть и о намерении царя украсить Петербург, сделав из него, как мне говорил князь Меншиков, вторую Венецию, чтобы сюда приезжали любознательные иностранцы, для чего надобно лучшее к ним отношение со стороны московитов, а также большая свобода передвижения и уменьшение чрезвычайной дороговизны жизни.

Август

31 августа из Петербурга в Митаву уехала вдовствующая герцогиня Курляндская³⁹, дабы вступить во владение своим наследством. Ее сопровождала графиня Матвеева, которой доводилось жить в чужих краях, когда ее муж был посланником в Англии и Голландии. Она умерла в 1720 году в Петербурге, а при герцогине ее заменила вдова генерала Ронне.

Зимой по приказу царя в Петербург прибыло несколько сотен дворянских семейств. Они жаловались, что таковая перемена жительства лишает их двух третей состояния, поелику они должны строить в Петербурге дома и платить наличными деньгами за все то, что прежде доставалось им с доходов от их имений. Простой народ, который силой выдергивают с насиженных мест и переселяют в Петербург, еще более страдает от сих перемен. Тем не менее все они, и знатные, и самые простые, подчиняются с поразительным терпением и покорностью сим тягостным повелениям. В народе говорят, что жизнь для них – это бремя, и, заболев, они ложатся на пол, не заботясь ни о выздоровлении, ни о каком-либо лекарстве для оного. Один немецкий посланник рассказывал мне, что расспрашивал крестьян о их вере; на его вопрос, как достичь жизни вечной, ему отвечали, что неизвестно, предназначено ли Небо для них, а вечное блаженство, несомненно, уготовано лишь царю и большим боярам.

1717 год

Январь

В январе я уехал из Петербурга, чтобы встретиться с царем в Германии, и возвратился вместе с ним в сию столицу в октябре того же года. Он провел в сих вояжах почти два года и побывал в Данциге, Дании, Голландии и Франции. Опускаю все происшедшее за сие время и продолжу повествование о московитских делах. Самое примечательное (и, возможно, единственное в своем роде) дело – это бегство царевича, о коем я и расскажу далее с некоторыми подробностями.

Октябрь

Возвратившийся в октябре из чужих краев царь до конца года неутомимо занимался исправлением беспорядков, вкравшихся в дела во время его отсутствия, и наказанием зачинщиков оных. Для сего он каждодневно ездил к четырем часам утра в Сенат и самолично рассматривал обвинения и оправдания сторон. Постоянно вскрывались преступления, более тяжкие, чем предполагалось вначале, и посему он учредил чрезвычайный суд и велел расстрелять вполне изобличенного архангельского губернатора князя Волконского. Сей суд разделен на несколько палат, в каждой из которых заседают офицеры гвардии: майор, капитан и поручик; они рассматривают дела по здравому рассуждению и справедливости. Почтенным и старейшим сенаторам из самых знатных семейств приходилось являться перед каким-то поручиком с отчетом в своих делах.

Ноябрь

Дабы уменьшить недостачу монеты, царь издал указ, запрещающий употребление золотых и серебряных пуговиц. Были отосланы обратно некоторые бесполезные теперь ремесленники, выписанные ранее, а иным положили только половинную плату. При сей оказии некоторые знатные московиты учредили общество по изготовлению шелковых тканей, и царь дал им привилегию на несколько лет. Одновременно были удвоены пошлины на ввоз тканей средних сортов и утроены для самых лучших. Сии налоги вводились начиная с 1719 года, и они почитались как наилучшее средство принудить иностранных купцов употреблять для торговли с Московией звонкую монету.

Царь презентовал свой портрет, украшенный бриллиантами, молодому великому князю (так называют сына царевича). Поелику сей последний выказывает живость ума и воинственность нрава, государь не только произвел его в сержанты гвардии, но и приказал учить юного царевича воинским артикулам, в коих сей принц за весьма недолгий срок настолько преуспел, что был уже способен исполнять главные обязанности своего чина. <…>

1718 год

Февраль

4 февраля в Петербурге получили еще худшие известия об экспедиции князя Александра Бековича, отправленной за пределы Каспийского моря. Два года назад его вторично послали для завоевания реки, где обнаружился золотой песок, а также с целью изыскания полезных ископаемых в горах Великой Татарии. Он шел с отрядом из трех тысяч, в числе коих были триста саксонцев, состоявших прежде на шведской службе и взятых в плен при Полтаве. Царь намеревался поставить два форта на Каспийском море, дабы облегчить торговлю, равно как и в качестве портов, предназначенных для галерного флота. Бекович построил сии форты⁴⁰, используя в том числе и раковины, во множестве находимые на берегу сего моря. Сначала ни татары, ни калмыки нимало не препятствовали ему, но когда его отряд продвинулся еще дальше и, претерпевая невообразимые мучения, прежде всего от жажды вследствие нехватки воды, дошел до того места, где находили золотой песок, подданные ширванского хана стали чинить им всяческие препятствия. Собравшись толпой в пятьдесят тысяч, они не захотели принять подарки, присланные царем, однако изъявили притворное сострадание к сим столь бедствующим воинам и предложили доставить им воду и съестные припасы, при условии, что пришельцы разделятся на несколько отрядов и повернут вспять⁴¹.

Генерал Бекович попался в сию западню, то ли вследствие бедственного положения его отряда, то ли по недостатку опытности в подобных делах. Он на все согласился и разделил свой отряд по частям в триста и пятьсот человек и тем самым принес всех в жертву обманувшему его неприятелю. Самого князя приволокли к шатру хана, возле которого была натянута красная ткань (знак смерти у татар). Он отказался встать на колени перед ханом, так ему сначала отрубили ноги, а потом подвергли мучительной казни⁴².

В Петербурге получили известие из Новгорода о том, что тайный советник Толстой и царевич проследовали через сей город на пути из Неаполя в Москву, где тем временем скончался вице-царь древней столицы князь Ромодановский. По имеющимся у нас сведениям, его величество поручил сему высшему сановнику надзор за единственным своим сыном, последним по мужеской линии в сей благородной и древней фамилии⁴³.

Около того же времени стало несколько проясняться дело царского сына. 18 февраля в полночь пятьдесят гренадер окружили дом управляющего Адмиралтейством г-на Кикина, одного из самых приближенных к царю персон. Его сразу же заковали по рукам и ногам в железо и с большим поспешанием увели, едва дав проститься с женой, весьма почтенной дамой, каковая наряду с княгиней Черкасской была одной из первейших московитских красавиц. Та же участь постигла и сибирского царевича”, вкупе со всеми слугами царского сына; многих в железах увезли в Москву, откуда один мой приятель написал мне следующее:

«Тайный советник Толстой и царевич прибыли сюда из Твери, но потом им было велено возвратиться в Тверь, откуда они снова приехали в Москву несколько дней тому назад. Сей принц бросился к ногам отца своего, каковой весьма милостиво принял его. Трудно изъяснить страх, объявший старых московитов, ненавидящих Петербург с его кораблями и проникающими в Московию чужими языками. Поелику московское духовенство подозревают как соучастников в недавних событиях, нетрудно понять причины, побудившие царя уменьшить содержание клириков и монахов и повелеть им заниматься лишь служением пред алтарем. Покамест ограничусь уведомлением, что царевич публично отказался от престолонаследия, и ему было обещано прощение, ежели откроет он всех своих советчиков. Кикин имел своих соглядатаев даже в царском кабинете и втянул в сие дело камер-пажа Баклановского, пообещав ему двадцать тысяч рублей за предупреждение на случай опасности, дабы он успел спастись бегством. Царь собственноручным письмом приказал князю Меншикову арестовать Кикина и доставить его в Москву. Находившийся неотлучно при царе Баклановский сумел украдкой побывать на почте и отправить к Кикину в Петербург нарочного, каковой, хотя и прибыл в столицу почти одновременно с царским курьером, не успел предупредить Кикина. Сия внезапная отлучка пажа вызвала у царя подозрения; после расследования его интриги открылись, и он также был арестован. В завершение расскажу о недавно случившемся здесь некоем забавном деле. Как вам известно, после стрелецкого бунта головы казненных до сих пор так и остаются на кольях перед дворцом и в других местах города. Потомки и близкие родственники бунтовщиков, происходивших из знатных родов, дерзнули подать челобитную, в коей представили, что головы их друзей уже слишком давно выставлены на всеобщее обозрение, и посему они просят снять оные, а в замену обязываются изловить в десять раз более разбойников, воров и изменников, дабы предоставить их головы для замены. <…>

В Москве февраля 6-го дня 1718 года»⁴⁵.

В Петербурге князь Меншиков получил приказ арестовать князя Василия Владимировича Долгорукого и отправить его под крепким караулом в Москву. Сей князь был генерал-лейтенантом, полковником Преображенского полка, кавалером датского ордена Слона и президентом Юстиц-коллегии, учрежденной для расследования финансовых злоупотреблений. Князь Меншиков явился к нему в дом с отрядом солдат и объявил об опале, постигшей Долгорукого, который сказал в ответ на это: «Совесть моя чиста, и я могу потерять всего лишь одну голову». В тот же вечер его препроводили в крепость, а князь Меншиков отправился с такой же комиссией к сенатору Петру Матвеевичу Апраксину, брату великого адмирала, сумевшему впоследствии оправдаться. С той же целью Меншиков был и у Абрама Федоровича Лопухина, хотя сей последний подвергся только домашнему аресту, а также у сенатора Самарина, Воинова и Ивана Васильевича Кикина, брата Александра Кикина, и еще у девяти других персон.

Март

В Москве царевич публично отрекся от престолонаследия, и царь послал в Петербург приказ князю Меншикову и Сенату собрать армию и все сословия для присяги другому своему сыну, великому князю Петру Петровичу. Сия церемония произошла 9 марта с великой торжественностью и пышностью в церкви Св. Троицы.

Тем временем в Судебной палате в Москве шло дело привезенных из Петербурга арестантов и генерал-майора Глебова⁴⁶. Производилось одновременно два розыска: один о царевиче, другой о бывшей царице (которую доставили из суздальского монастыря в Москву) и Глебове. Первый процесс окончился в Петербурге, второй – в Москве. По сему случаю в город съехалось великое множество всякого чина людей: весь двор, большинство генералов и старших офицеров, равно как иерархи церкви и дворянство всей Московии. Всеобщее любопытство возбуждали шествия духовенства в каретах, направлявшихся к царскому дворцу, где происходил процесс ростовского епископа. Но ничто другое не заслуживало такого внимания, как обращение царя, произнесенное с всегдашним его красноречием (какого нет ни у кого другого во всей его империи) об опасности для страны государственной измены. После сего с епископа Досифея и духовника бывшей царицы были сняты церковные одеяния, и оба они были отданы в руки светской власти⁴⁷.

Царь явился на все сии церемонии в своей обычной одежде, и никто не помнил, чтобы он облачался в те баснословно роскошные покровы, которые столь любили его предшественники. По природе своей он враг всякой помпы, хотя унаследовал от своих предков множество разных драгоценностей, в связи с чем можно привести следующий рассказ посланника императора Фердинанда I барона Герберштейна ко двору великого князя Василия III.

«Во время аудиенции на царе была корона, украшенная драгоценностями, не уступающая по своей цене ни папской, ни какой-либо иной из принадлежащих другим государям. Одеяния его усеяны изумрудами, алмазами и рубинами, некоторые из коих величиною с небольшой орех. Столь же великолепен был и царевич. После аудиенции царь пошел обедать, и сотня придворных подавала ему на красивой золотой и серебряной посуде кушанья, коих было так много, что для них понадобилось бы двадцать повозок».

Присутствовавшие при бракосочетании нынешнего царя с удивлением рассказывали о множестве и красоте драгоценностей, украшавших корону, цена которых превышала всякое воображение. Однако царь любит простую одежду и немногочисленную свиту. В то время, о котором идет речь, несмотря на все беды в его семействе, за его санями следовали не более двух или трех слуг, когда он днем и ночью разъезжал по городу, усердно занимаясь розыскными делами, хотя оные были поручены тайному советнику Толстому и сенатору Мусину-Пушкину.

Граф Самарин⁴⁸ и граф Петр Матвеевич Апраксин, бывший губернатор Астрахани, были оправданы. Против сего последнего не нашлось никаких улик, кроме того что он ссудил царевичу перед отъездом из Петербурга три тысячи рублей, ничего не зная о его намерениях. Однако генерал-лейтенант князь Василий Владимирович Долгорукий содержался за крепким караулом.

Главными обвиняемыми в сем деле кроме царевича и Кикина были: первая царица Евдокия Лопухина, ее духовник, царевна Мария Алексеевна, сибирский царевич, Степан Глебов, ростовский епископ Досифей и казначей суздальского монастыря. 26 марта некоторые из них были казнены на Торговой площади: Степан Глебов посажен на кол, епископ Досифей, Кикин, казначей суздальского монастыря и еще один московит колесованы. Тело епископа сожгли, но его голову, равно как Кикина и других, воткнули на кол. Тело Глебова было положено внутри квадратной загородки, нарочито для сего сооруженной, по углам которой поставили колья с головами казненных. Пажа Баклановского и монахинь пощадили, ограничившись одним только телесным наказанием. Все остальные узники были препровождены в Петербург. Сия казнь позволила мне судить о многочисленности жителей Москвы; полагают, что на площади собралось от двухсот до трехсот тысяч человек.

Когда царя поздравили с обретением в империи прежнего спокойствия, благодаря неустанным его трудам и той твердости, каковую он выказал в раскрытии заговора и наказании его участников, его величество ответствовал на сие: «Если загорается солома, огонь быстро распространяется, но, встретив железо и камень, пламя тухнет само собой».

Не могу не заметить, сколь необоснованны все слухи о будто бы происходивших в Московии мятежах и волнениях или хотя бы об угрозе оных. Слепой народ содержится в столь строгом повиновении и царь столь прочно занимает свой трон, что если и есть недовольные, то малейшая попытка к возмущению обойдется мятежникам чрезвычайно дорого, ибо войско всецело предано своему государю. Для бунта необходимо подстрекательство со стороны духовенства или кого-либо из знатных персон. Однако большинство священников низкого происхождения и посему не имеют богатых и влиятельных родственников, а с другой стороны, богатейшие миряне переселены в Петербург, где царь следит за каждым их шагом и посему может ничего не опасаться. Известно, сколь ограничена в Московии власть духовенства, хотя сам монарх отнюдь не претендует на то, чтобы лично преследовать клириков и иерархов, а всегда делает это при содействии церкви. Именно по сей причине оказалось столь затруднительно снятие духовного сана с Ростовского епископа, поелику иерархи ссылались на невозможность сего при отсутствии патриарха.

Однако царь возразил им, что поелику в их власти посвящение в епископский сан, в равной мере они могут и снять его.

Что касается дворянства, то хотя оное всегда находилось в сильной зависимости от царей, ныне оно подчинено монарху неизмеримо более, чем прежде. Сему способствовал брат нынешнего государя, царь Феодор. Собрав всех дворян, он повелел им представить все их грамоты о привилегиях и титулах, и когда они принесли их, царь, даже не читая, бросил все в огонь, объявив, что отныне привилегии и преимущества будут основываться только на личных заслугах, независимо от рождения. Ныне царствующий государь вполне утвердил действие сего закона.

Май

<…> Государственных преступников, находившихся в Москве, перевезли в Петербург, куда доставили и любовницу царевича, арестованную в Лейпциге, однако родственник царя по матери камергер Нарышкин был всего лишь сослан в свои поместья, где, как говорят, он сошел с ума.

Из Константинополя прибыл ага⁴⁹, который вручил верительные грамоты великому канцлеру, но поскольку Порта весьма дурно обошлась с последним московитским посланником, этот ее представитель был принят с нарочитой холодностью, и ему даже не предлагали места во время аудиенций.

Царь развлекался ближними поездками, но более всего прочего осмотром двадцати двух линейных кораблей, приготовлявшихся к навигации.

31 мая скончалась жившая в Москве царевна Екатерина Алексеевна, не замешенная ни в каких заговорах и мятежах, и по случаю ее смерти двор облачился в траур.

Была выпущена на свободу финская пленница Евфросинья, любовница царевича. Сие произошло не только благодаря откровенным ее признаниям, но еще и потому, что своими настояниями она немало способствовала его возвращению. По ее словам, он насильно, угрожая шпагой, принудил ее к блуду. Некоторые утверждают, будто после обращения в московитскую веру и первых ее родов царевич во время путешествия был обвенчан с ней греческим священником, коего он привез с собой из Лейпцига. Сие представляется тем более вероятным, что царь не только вполне простил ее, но даже подарил какие-то украшения и обещал при втором замужестве дать ей достойное приданое, однако она ответствовала на сие такими словами: «Я насильно подчинилась желанию одного человека, но теперь никто другой не приблизится ко мне»⁵⁰.

Все были уверены в открытии главных корней заговора, но вскоре выяснилось, что пытки при московском розыске не позволили узнать всю правду о сем деле. Царю пришлось учредить вторую Судебную палату и спешно вызвать высших иерархов церкви в Петербург, где они собрались в июне 1718 года, и тогда же была создана еще одна Палата, составленная из министров, сенаторов, генералов и высших офицеров гвардии. В течение целой недели его величество каждодневно по несколько часов, стоя на коленях, со слезами молил Бога внушить ему мысли, достойные его имени и споспешествующие сохранению всей нации⁵¹.

Июнь

25 июня в Сенате начались заседания Уголовной палаты. Его величество явился туда в сопровождении всего духовенства и светских судей после богослужения в церкви Св. Духа. Все расселись в соответствии с чинами по разным столам, и были открыты все окна и двери для свободного входа людей всякого чина и звания. Затем привели царевича под охраной четырех субалтерн-офицеров и приступили к слушанию дела, как о том записано в книге заседаний сей палаты и опубликовано впоследствии на московитском языке. Перевод сего документа, сделанный по приказанию царя, включен мною в сии мемуары. Посему я и отсылаю читателя к сей публикации.

Июль

Иерархи подали свое мнение в письменном виде, высказавшись за смертный приговор, к чему присоединились и светские судьи. Утром 6 июля состоялось второе заседание, на которое снова был приведен царевич. Ему велели повторить признание в своих преступлениях и выслушать чтение смертного приговора, подписанного светскими судьями. Затем его увели обратно в тюрьму.

Рано утром следующего дня царю доложили, что волнение, вызванное страхом смерти, повергло царевича в припадок апоплексии. Около полудня явился второй курьер с сообщением о весьма тяжком его состоянии, а третий посланец принес известие о безнадежном состоянии царевича, при котором вряд ли он проживет до конца дня; однако его обуревает страстное желание видеть отца. Царь в сопровождении придворных пошел к сыну, который не мог сдержать слезы и говорил о том, что оскорбил всемогущего Бога, а также и самого государя, и посему не достоин жизни и просит отца лишь о том, чтобы он снял свое проклятие, произнесенное в Москве, простил все его вопиющие преступления, дал свое отеческое благословение и повелел после его смерти молиться за него. Царь и свита едва сдерживали слезы, и его величество обратился к нему с трогательной речью, в коей указал на чудовищность его злодеяний, но тем не менее дал ему свое отеческое прощение и благословение, после чего, проливая слезы, они расстались.

В пять часов вечера явился четвертый посланец (гвардии майор Ушаков) с известием, что царевич желает еще раз повидать своего отца. Сначала царь не соглашался на сие, однако придворные уговорили его, представив, что было бы бесчеловечно отказывать в сем умирающему сыну, мучимому, быть может, угрызениями совести. Однако в тот момент, когда его величество уже садился в шлюпку, дабы ехать в крепость, пятый курьер сообщил, что царевич скончался⁵².

9 июля тело его было положено в гроб, устланный черным бархатом и накрытый сверху золототканым покровом, и в сопровождении великого канцлера и нескольких высших персон его перенесли из крепости в церковь Св. Троицы, где возле тела поставили караул из четырех офицеров гвардии и допустили к нему народ, толпившийся вокруг, чтобы приложиться к руке покойного.

10 июля он оставался в церкви, а 11-го числа, когда были завершены все приготовления, после обеда гроб перенесли в крепость и положили в новый склеп рядом с гробом его супруги. В процессии шли царь, царица и первейшие вельможи двора, облаченные в траурные одежды, за исключением самого царя, который, как и все остальные, держал в руках небольшую свечку. На дамах были черные тафтяные платья. Присутствовавшие на сих похоронах рассказывали, что царь во время шествия и богослужения не мог сдержать слез, текших по его лицу. В церкви священник произнес надгробную проповедь на слова царя Давида: «О, мой Авессалом, о, мой сын!» <…>

<…> Царь, зная о тех огромных деньгах, кои уходили из его государства, под страхом жесточайших наказаний запретил их вывоз и установил столь полезные и благодетельные регламенты и правила, что во всем свете трудно отыскать подобные им.

Петербург стоил государю неимоверных затрат, и потому он весьма заботится о сохранении сего города, в коем большинство домов построены из дерева, и принимает все возможные меры для предотвращения бедственных пожаров. С этой целью всем офицерам и чиновникам заранее предписаны обязанности, за исполнение которых они получают ежемесячную плату, в том числе и сам царь, поелику он самолично присутствует при сих оказиях, нередко взлезая на крышу горящего дома, дабы воодушевить своих подданных собственным примером. Благодаря сим превосходным установлениям, все до сих пор случавшиеся пожары, сколь бы они ни были велики, всегда удавалось потушить еще до того, как сгорало четыре или пять домов.

Ноябрь

9 ноября праздновали с большой пышностью день рождения великого князя Петра Петровича⁵³ и сие торжество завершилось только к вечеру с изрядным великолепием.

Приговорен к смерти князь Масальский за растрату более 80 тысяч рублей из налогов на соль, однако он скончался накануне казни. Друзья его сразу же похоронили князя без дозволения царя, но тот приказал выкопать тело и повесить на виселице.

Всем иностранным купцам предписано уплатить пошлины за последние три года в рейхсталерах, которые царь приравнивает к пятидесяти копейкам, хотя по своей истинной цене они стоят не менее восьмидесяти двух и даже более того. Сии купцы надеялись на то, что царь возместит им сей убыток за три года или же даст некую существенную скидку, приняв в соображение чрезмерные расходы и потери, понесенные ими в связи с перенесением торговли в Петербург. Однако их надежды были напрасны, ибо двор потребовал уплаты сих долгов, угрожая военной силой и не предоставляя ни малейшей отсрочки; некоторые из сих купцов даже оказались за решеткой. Полученные таковым способом рейхсталеры были переплавлены на монетном дворе с добавлением примесей, что дало прибыль не менее 8 процентов. Таковые способы употреблялись в связи с тем, что московитские рудники не могли восполнить нехватку металла.

Понимая, что в недрах Московии сокрыты великие сокровища, царь учредил совет для устройства рудников, не жалея сил и средств ради исполнения своего замысла, как о том свидетельствует нижеследующий экстракт из письма, писанного в Петербурге 12 декабря 1720 года.

«Его царское величество с неустанным прилежанием трудится на благо своих народов, побуждаемый вследствие сего к расширению пределов своего отечества. Среди различных советов, учрежденных для управления государственными делами, есть Берг-комиссариат, состоящий из опытных и заслуженных людей, коим надлежит изыскивать и употреблять на всеобщую пользу огромные богатства, сокрытые в горах Московии, равно как и учить подданных его величества отысканию всяческого рода залежей и очищению металлических руд от земляных примесей».

Недавно учрежденный Финансовый совет прилагает особливые старания для лучшего распределения налогов, и прежде всего к изысканию средств против столь частых злоупотреблений при взыскании оных. Его величеству советовали воспринять методу древних римлян, состоявшую в назначении для каждой провинции трех или четырех начальников, взаимно не зависимых по родственным или дружеским отношениям и, напротив того, противостоящих в своих интересах и привязанностях, так чтобы они могли проверять друг друга.

Желая видеть в Петербурге регулярное устройство, достойное столицы цивилизованного государства, царь повелел всем дворянам весной прислать сюда своих крестьян, дабы ускорить все работы и завершить уже начатые. Некоторые из владельцев представили ему, что обустройство Петербурга таковым способом разорит множество селений, однако сие не произвело на него никакого впечатления и отнюдь не могло побудить к перемене уже принятого решения.

20 декабря были публично казнены некоторые сообщники царевича, что происходило при великом стечении персон и людей всякого звания. Вот имена казненных: брат опальной царицы Авраамий Федорович Лопухин, духовник царевны Яков Пустынный, конюх и конфидент великого князя Афанасьев, придворный царевича Дубровский и дворецкий Воинов, а также четверо слуг. На площади им зачитали приговор, по которому их надлежало разорвать на части. Первым четырем было оказано снисхождение в виде отсечения головы. Остальных помиловали.

Сначала казнили духовника, вторым Афанасьева, затем Лопухина, а последним пришлось класть головы на уже окровавленную плаху. Близкому другу покойного царевича князю Щербатову смертная казнь заменена кнутом и урезанием языка и ноздрей. То же самое и по отношению к еще троим. Среди них оказался один поляк, служивший царевичу переводчиком, который вел себя трусливо и даже не захотел сам раздеться, так что были вынуждены насильно снимать с него одежду. Что касается слуг, то они приняли свою участь со смирением, и осужденные на смерть ожидали казнь молясь и ничего не говорили собравшимся зрителям.

В дело несчастного царевича были вовлечены высокие персоны, а также люди более низкого звания: Абрам Лопухин, Александр Кикин, духовники сосланной царицы и царевича Андрей и Яков Пустынные и Киевский епископ. Некоторые из старших слуг царевича лишились жизни по его вине. Собственная его мать, тетка великая княгиня Мария, генерал-лейтенант князь Долгорукий и брат его, сенатор, попали в опалу и были сосланы. Подполковник Лопухин, княгини Троекурова и Голицына и князь Щербатов наказаны кнутом и батогами, а некоторые соучастники отправлены на галеры. Авраамий Лопухин имел трех жен: первая была дочерью вице-царя князя Ромодановского, вторая – сестрой князя Куракина и третья – дочерью весьма знатного московита; она покончила жизнь самоубийством после казни мужа, оставив после себя двоих детей.

Через час после сей экзекуции царь направился в Сенат и объявил сенаторам, что, наказав по справедливости преступления против его особы и правительства, он исполнен теперь решимости совершить то же самое и по отношению к тем кровопийцам, кои обогащаются за счет общества. Была учреждена Судебная палата для вынесения чрезвычайных приговоров, каковые в Московии намного тяжелее, чем в какой-либо иной стране мира. В сию палату были призваны для ответа на обвинения: князь Меншиков, великий адмирал Апраксин, его брат сенатор, а также первоприсутствующий в Сенате князь Долгорукий и другие персоны.

Одновременно со всеми сими событиями тайный советник г-н Толстой за оказанные им услуги был награжден орденом Св. Андрея, а капитан Румянцев произведен в майоры гвардии с презентом в виде нескольких тысяч крестьян. Майор Ушаков сделан бригадиром и получил не меньшее число душ. При сих производствах царь объявил, что оные офицеры заслужили сии милости своей верной службой; заметим, что именно они привезли царевича из Неаполя, а второй из них командовал всеми казнями, происходившими в Москве и Петербурге. Губернатором Сибири вместо князя Гагарина назначен князь Черкасский. Рижский губернатор князь Голицын переведен на ту же должность в Астрахань, а на его место поставлен князь Репнин.

Князь Меншиков был вызван в Судебную палату для зачтения приговора по обвинению в растрате вверенной ему казны; до вынесения иного наказания князю предписывалось отдать шпагу и находиться под домашним арестом. Выходя из дворца, он встретил первоприсутствующего в Сенате Долгорукого, коего вызывали по такому же поводу. Но сей старый князь столь ловко и красноречиво оправдывался, что судьи почли за наилучшее обратиться перед вынесением приговора к самому царю. Затем явился генерал-адмирал Апраксин, и ему объявили, что его величество, известившись о его плутнях с государственной казной, повелел лишить его всех чинов и владений и приказал ему не выходить из дома. После сего жестокого приговора ждали, что столь высокопоставленные виновники будут по меньшей мере лишены своих должностей, но, к общему изумлению, случилось совсем иное, ибо царь, вспомнив про прежние их заслуги и службу, равно как и по многим ходатайствам друзей и сановников двора, возвратил свою милость князю и адмиралу, но при том условии, что они заплатят большой штраф.

1719 год

Май

Неожиданно и к великому прискорбию для всех 6 мая скончался наследник престола, сын покойного царевича, юный принц Петр Петрович⁵⁴. Хотя для сохранения его здравия и воспитания делалось все, что только возможно, он всегда был слаб и недужен и даже в развлечениях не выказывал пыла и живости. Его похоронили 8-го числа с изрядной торжественностью. Процессия началась с залпа всей артиллерии. Во главе шла рота гвардейских гренадеров числом двести сорок человек с опущенными к земле ружьями. Старшие офицеры были в черном, с креповыми бантами на шляпах и шпагах. Солдаты и младшие офицеры имели креп только на касках. Затем шествовали пятьдесят преображенцев с факелами, а вслед за ними духовенство и два хора, певшие молитвы. Гроб был накрыт черным с золотым шитьем бархатом. Вслед за ним шел царь и высшие придворные чины в длинных траурных плащах. Шествие замыкали государственные министры, посланники и великое множество гражданских чинов и офицеров, также облаченных в траур. Процессия дошла до Невы, гроб перенесли на большой баркас, в котором поместились главные участники погребальной церемонии; все остальные сели в другие баркасы. По прибытии в Александро-Невский монастырь было отслужено похоронное молебствие, и гроб с телом оставили в храме, а царь возвратился к безутешной царице, которая восприняла кончину своего единственного сына с истинно христианским [смирением].

30 мая со всеми обычными церемониями праздновали рождение царя и отменили на сей день траур по наследнику. Всеобщие радость и веселье немало подогрелись известием о том, что капитан Шапюзо взял и привел в порт три шведских арматорских <вооруженных> судна, с пятьюдесятью двумя, двадцатью четырьмя и двенадцатью пушками. По представлению царя как вице-адмирала вице-царь Московский⁵⁵ произвел курьера в капитанский чин. По сему случаю вице-канцлер Шафиров получил орден Св. Андрея, что немало уязвило тех, кто издавна старался погубить сего министра в глазах царя. Вечером его величество со всем двором прибыл к Адмиралтейству, где был спущен на воду шестидесятипушечный корабль, на борту коего все общество предалось обильным возлияниям.

Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича

[Г.-Ф. Бассевич]

Характер записок графа Бассевича столь же отличается от большинства опубликованных в данном томе мемуаров, сколь отличались его положение и его задача от задач большинства динломатов-мемуаристов.

Граф Геннинг Фридрих Бассевич (1680–1749) был первым лицом в герцогстве Голштиния после самого герцога Карла Фридриха. Более того, молодой герцог – el 721 году, когда он со свитой, в которую входил и Бассевич, приехал в Петербург, ему было 20 лет, – находился под абсолютным влиянием своего министра.

Голштиния – или Гольштейн – с XVI века из графства стала герцогством в составе Священной Римской империи. Мы не будем вдаваться в подробности бурной истории этой немецкой земли, которая то увеличивалась, то уменьшалась в размерах и постоянно испытывала давление со стороны Дании. Суть ситуации была в том, что молодой герцог приходился племянником покойному уже на тот момент шведскому королю Карлу XII, любимому врагу Петра I, и претендовал на шведский престол.

Северная война стремительно приближалась к финалу. До триумфального для России Ништадтского мира к моменту появления в Петербурге голштинцев оставалось несколько месяцев. Русские десанты терроризировали прибрежные области Швеции. Шведские войска всюду терпели поражения. Возможность победоносного русского царя влиять на европейские дела была весьма значительна. Карл XII был убит в Норвегии при невыясненных обстоятельствах.

Разочаровавшись в Дании как в союзнике, Петр в датско-голштинской давней тяжбе принял сторону Голштинии. Он не прочь был видеть на шведском престоле своего ставленника. Тем более что одним из важных моментов этой внешнеполитической интриги мыслился династический брак, замысел которого принадлежал скорее всего Бассевичу, руководившему внешней политикой герцогства.

Речь шла о тринадцатилетней Анне Петровне, старшей из двух дочерей Петра I и Екатерины, красивой и образованной девушке. В частности, она знала четыре европейских языка – французский, немецкий, итальянский и шведский.

После длительных колебаний Петр согласился на этот брак. К тому времени голштинцы провели в России не менее трех лет.

Надежды Карла Фридриха и Бассевича относительно шведского престола не реализовались. Заключая мир со Швецией, Петр пренебрег интересами Голштинии. Тем не менее разочарованный герцог остался в России, и его брак с Анной Петровной был заключен вскоре после смерти императора – в мае 1725 года. Поскольку воцарившаяся Екатерина покровительствовала герцогу, то он и Бассевич, очевидно, имели далеко идущие планы относительно своего положения в России. В предсмертном завещании Екатерины I, продиктованном Меньшиковым, Анна Петровна получала право на русский престол после возможной смерти внука Петра Великого, сына убитого Алексея, Петра Алексеевича. Однако вскоре после смерти Екатерины Меньшиков, обладавший короткое время диктаторской властью при двенадцатилетнем Петре II, отправил Карла Фридриха и Анну в Голштинию, где у них и родился будущий несчастный Петр III. А герцогиня Анна умерла вскоре после родов…

Во время пребывания в России Бассевич вел записи неопределенного жанра, фиксируя свои впечатления. Не похоже, чтобы это был регулярный дневник.

Он умер в 1749 году, намного пережив и своего герцога, и большинство тех, с кем он встречался и сотрудничал в России. При жизни он ничего не публиковал.

В 1757 году фаворит императрицы Елизаветы Петровны просвещенный Иван Иванович Шувалов обратился к Вольтеру, автору жизнеописания Карла XII, с предложением написать историю Петра Великого. Вольтер, далеко не лестно изобразивший Петра в сочинении о Карле XII и уже существенно скорректировавший свои взгляды, ответил, что он мечтал об этом много лет. При написании «Истории России при Петре Великом» он использовал кое-что из того, что читатель найдет в предлагаемом томе, например записки Ф. де ла Нёвилля. По его инициативе в 1761 году были сделаны извлечения из российских записей покойного Бассевича. Они оказались единственным текстом голштинского министра, доступным историкам.

В этих извлечениях нет почти ничего говорящего о той задаче, ради которой голштинцы провели в России столько лет. Но чрезвычайно много полезного для понимания личности Петра и судьбы империи. Именно в этих извлечениях мы встречаем то ли реальный, то ли апокрифический эпизод предсмертной попытки Петра огласить имя своего преемника.

Публикуется по изданию: Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича. М., 1866. Пер. с франц. И. Ф. Аммона.

1721. <…> Весною 1721 года в Ливонию прибыло множество отставных шведских офицеров, которые выдавали себя за желающих определиться в службу царя. Распространился слух, что между ними было и несколько шпионов. Трудность различить их вынудила царя издать указ, которым предписывалось всякому шведу военного звания, находившемуся в этой провинции под предлогом искания службы, выехать оттуда в определенный срок. Вскоре затем последовала казнь князя Гагарина, наместника Сибирского. Заподозренный и обвиненный в обогащении себя в ущерб казне своего государя, он уже около двух лет томился в темницах Адмиралтейства. Царь уважал его за многие прекрасные качества. Всем известно было, что он великодушно облегчил участь пленных шведов, сосланных в его обширную область, употребив в продолжение первых трех лет их плена более 15 000 руб. своих собственных денег на удовлетворение их нужд. Дочь его была замужем за сыном великого канцлера Головкина, а сын был женат на дочери вице-канцлера Шафирова. Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены ее не требовал от него ничего, кроме откровенного во всем сознания. Под этим условием, еще накануне его смерти, он предлагал ему возвращение его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чем не сознавшись, поставил себе за честь явиться перед виселицей с гордым и нетрепетным челом. Царь велел устроить ее перед домом, в котором собирался Сенат, полагая, что преступления и упорство виновного должны подавить всякое к нему сочувствие в душе людей ему близких. Поэтому те из сенаторов, которые были в родстве с князем, не осмелились уклониться от обязанности присутствовать при его смерти. Они должны были не только скрывать свои чувства при виде этого печального зрелища, но даже обедать с царем и весело пить, по обыкновению. Молодой Гагарин, который еще недавно путешествовал по Европе окруженный блеском и свитой, достойными владельного князя, был разжалован и определен на службу простым матросом. Отеческая нежность побудила Шафирова обмануть доверие, которым облек его царь в этом процессе, и утаить из конфискованного имущества преступника значительную сумму для сохранения ее своему зятю. Впоследствии это было причиной его несчастья.

На другой день после этого трагического события царь уехал в Ригу, где желал встретить герцога голштинского. Его попечениями город этот, совершенно разоренный войной, снова приведен был в цветущее состояние. Таможенный сбор с товаров, которые он получал большею частью из Польши и отправлял в разные порты Балтийского моря и океана, простирался ежегодно до 700 000 талеров. Царь увидел там с удовольствием успехи в разведении большого сада, который он приказал насадить вдоль реки и окончить в три месяца и в котором было уже поставлено 15 000 больших деревьев. Супруга его была с ним, окруженная, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринужденностью. Двор ее, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочислен, правилен, блестящ, и, хотя она не смогла вполне отменить при нем русских обычаев, однако ж немецкие у нее преобладали.

Царь не мог надивиться ее способности и умению превращаться, как он выражался, в императрицу, не забывая, что она не родилась ею. Они часто путешествовали вместе, но всегда в отдельных поездах, отличавшихся – один величественностью своей простоты, другой своей роскошью. Он любил видеть ее всюду. Не было военного смотра, спуска корабля, церемонии или праздника, при которых бы она не являлась. При больших торжествах за ее столом бывали все дамы, а за столом царя одни только вельможи. Его забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому она завела у себя свою перворазрядную любительницу рюмки, заведовавшую у нее угощением [и] напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особенного благоволения позволял иногда кому-нибудь сопровождать себя. Из угодливости же, не менее для него приятной, Екатерина, уверенная в сердце своего супруга, смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; но зато и он, рассказывая ей об них, всегда оканчивал словами: «Ничто не может сравниться с тобою».

Как ни дружествен и ни великолепен был прием, сделанный герцогу голштинскому царем, но для первого он получил еще особенную цену по тому расположению, которое высказала ему царица. Вполне уверенная в своем величии, она, не боясь уронить себя, в присутствии принцессы царской крови, герцогини курляндской, сказала угнетенному принцу, что одушевленная сознанием долга, внушаемого ей могуществом, она принимает живое участие в интересах герцога, и для нее, супруги величайшего из смертных, Небо прибавило бы еще славы, даруя ей в зятья того, которого она была бы подданной, если б счастье не изменило Швеции и если б Швеция не нарушила присяги, данной ею дому великого Густава¹. Слова эти заставили проливать слезы всех присутствовавших, – так трогательно умела говорить эта государыня. Если б дело зависело от нее, ничто не было бы упущено, чтобы без промедления восстановить Карла Фридриха в его правах. Но хотя влияние ее на душу великого царя могло сделать много, однако ж не все. Она была его второй страстью, государство – первой, и поэтому всегда благоразумно уступала место тому, что должно было предшествовать ей.

В Риге царь сильно заболел горячкой. Чтобы вылечиться от нее, он переселился дней на восемь на корабль. По его мнению, морской воздух восстановлял здоровье, и он редкий день пропускал, не подышав этим воздухом. Вставая с рассветом и обедая в 11 часов утра, он после стола имел привычку соснуть. Для этого стояла постель на фрегате, и он отправлялся туда во всякое время года. Даже когда летом он бывал в Петергофе, воздух обширных садов этого дворца казался ему удушливым, и он всегда спал в Монплезире, домике, одна сторона которого омывается волнами моря, а другая примыкает к большому петергофскому парку. Здесь было его любимое убежище. Он украсил его фламандскими картинами, изображавшими сельские и морские сцены, большей частью забавные.

По возвращении в С.-Петербург он отпраздновал 25 июня (по старому стилю) годовщину своего коронования, что делалось очень редко с тех пор как он царствовал один. При царском дворе насчитывалось, впрочем, до тридцати ежегодных празднеств, из которых четыре были в память военных подвигов, а именно взятия Нарвы, победы при Калише² и Лесной (одержанной над Левенгауптом) и Полтавского сражения. В день празднования последнего царь надевал то самое платье, которое было на нем во время битвы. Но все эти празднества отличались однообразием. Те, которые приходились летом, отправлялись в садах императорского дворца и на обширном, примыкавшем к нему лугу, где маневрировали и потом также принимали участие в пиршестве гвардейские полки Преображенский и Семеновский. В рощах расставлялись столы для всех значительных особ. Одним из главных был стол для духовных лиц. Сам царь иногда садился туда и рассуждал с ними о догматах религии. Если кто-нибудь судил или делал ссылки неверно, то должен был в наказание опоражнивать стакан, наполненный простой водкой, и эти господа обыкновенно удалялись с праздника более других упившимися. Обе царицы, царствующая и вдовствующая супруга Иоанна, кушали с принцессами, своими дочерьми, и с дамами в большой открытой галерее, построенной вдоль реки. За обедом следовал бал, на котором царь танцевал, как и на свадьбах знатных лиц, куда его постоянно приглашали со всей императорской фамилией. В молодые свои годы он любил танцы. Русские вообще имеют большое расположение к этому упражнению и исполняют его с грацией.

Первое, на что царь заставил полюбоваться в своей столице герцога голштинского, было прекрасное здание Адмиралтейства с его магазинами, снабженными множеством материалов и снарядов для постройки и оснастки тридцати или более военных кораблей. При этом случае восемнадцатое большое судно, сооруженное на новой верфи, было спущено на воду и названо «Пантелеймоном», в честь одного из святых греческой церкви. Его строил француз, присланный герцогом-регентом для починки старого 70-пушечного корабля «Le Ferme» <«Стойкость» – франц>, которого царь когда-то получил из Франции и которого его плотники не умели вытащить из воды и поставить на штапель. Работы эти, столь близкие сердцу царя, производились под управлением одного из его любимцев, Ивана Михайловича Головина, носившего титул главного строителя кораблей. Он учился кораблестроению вместе с царем в Голландии, но без большого успеха, и однако ж по одному из тех капризов благоволения, от которых не изъяты и благоразумнейшие из государей, царь поручил ему пост, которого все обязанности, к счастью для морского дела, исполнял сам. Но взамен этого Головин был очень хорошим сухопутным генералом. <…>

Прежде чем оставить Петербург и обеспеченные Ништадтским миром завоевания, чтоб обратиться к новым в другой части света, Петр Великий выразил радость свою по случаю этого славного мира более блестящим делом, чем все празднества. То была всеобщая амнистия, распространенная даже на злоумышленников против его жизни, за исключением одних только убийц, и объявлявшая сложение податных недоимок со времени начала войны до 1718 года, составлявших сумму в несколько миллионов рублей. В указе, данному Сенату, причина этих милостей выражена была в следующих словах: «Считая долгом воздать славу Всемогущему за благодать, ниспосланную нам при заключении мира и прежде, мы полагаем, что не можем показать этого более достойным образом, как даруя прощение и изливая благодеяния на наши народы».

18 декабря 1721 года царь, во главе своих гвардейских полков, торжественно вступил в Москву, но отсрочил на шесть недель празднование мира, желая прежде всего внимательно обозреть приготовления, предписанные им по поводу предстоявшей войны против похитителя персидского престола³, и приступить к некоторым распоряжениям, полезным и необходимым для общего блага. Единственное развлечение, которое он позволил себе в это время труда, было славленье. Оно продолжается с Рождества до дня св. Крещения. Это не что иное, как поезда в санях, предпринимаемые духовенством для пения по домам гимнов в честь Нового года. В прежние времена члены царской семьи не участвовали в них, и патриарх или какой-нибудь архимандрит, назначавшийся предводителем процессии, хорошо угощаемый со всей его свитой, собирал щедрые дары от набожности людей богатых; император, напротив, любил еще и в молодости пользоваться этим случаем, чтоб удостаивать своего присутствия все знатные дома и употреблять их приношения в пользу госпиталей и других благотворительных заведений. На сей раз он ничего не собрал, потому что допустил в процессию князя-папу и его двенадцать кардиналов-пьяниц, от чего она получила более характер шутки, чем религиозного обряда. Что касается до празднеств по случаю мира, то монарх открыл их раздачею из своих рук золотых медалей, ценой от 5 до 35 червонцев, всем своим подданным и служителям, сколько-нибудь известным, а также лицам знатным высшего духовенства, иностранным министрам и министрам голштинского двора. Надпись на медалях гласила, что они сделаны из золота, добытого в русских рудниках.

После этого он ввел в собрание дочь свою, царевну Елизавету Петровну, которой было двенадцать лет, приказал подать себе ножницы, обрезал помочи с лифа ее робы, отдал их ее гувернантке и объявил принцессу совершеннолетней, а вслед за тем надел на герцога голштинского цепь и ленту ордена ев. Андрея. Любовь к морю нигде не покидала царя. По его приказанию устроены были великолепные маскарадные катания на санях. Чтоб восполнить недостаток моря и флота, саням придана была форма морских судов, и из них самые небольшие могли вместить от 10 до 12 человек и везлись шестью лошадьми. Между ними наибольшее внимание обращали на себя турецкое судно (Saique) князя валашского, одевавшегося то муфтием, то великим визирем, окруженного прекрасной и многочисленной турецкой свитой, и гондола императрицы, закрытая зеркальными стеклами и снабженная хорошо натопленной печью. Сани императора изображали военный 2-ярусный корабль с 3 большими мачтами, надлежащим экипажем и поставленными между множеством фальшивых десятью настоящими пушками, из которых часто палили. Монарх приказывал делать на улицах все морские маневры, так что даже полагали, что 16 лошадей, которые везли его корабль, только при помощи парусов могли сдвигать его с места. <…>

1723. Сенатор князь Голицын, замешанный в деле несчастного Шафирова, был присужден, как и многие другие, к шестимесячному тюремному заключению. Но по прошествии четырех дней наступила годовщина бракосочетания императрицы, и так как она удостоила просить за него, то император возвратил ему свободу и чин, послав его выразить свою благодарность у ног Екатерины, когда она вышла в залу собрания для принятия приветствий и поздравлений⁴. Вечером перед ее окнами сожжен был фейерверк, изобретенный ее супругом. Он изображал соединенный именной шифр их в сердце, украшенном короной и окруженном эмблемами нежности. Фигура, изображавшая Купидона со всеми его атрибутами, кроме повязки, пущенная рукой самого государя, казалось, летела на крыльях и зажгла все своим факелом. Несколько дней спустя, накануне отъезда двора в Петербург (25 февраля), император устроил другого рода огненную потеху, менее любезную, но весьма странную. Он собственноручно зажег свой старый деревянный дворец в Преображенском, построенный в 1690 году. Так как его обложили фейерверочными материалами, то здание это долго горело разноцветными огнями, которые обнаруживали его архитектуру и делали прекраснейший эффект; но когда материалы сгорели, глазам представилось одно безобразное пожарище, и монарх сказал герцогу голштинскому: «Вот образ войны: блестящие подвиги, за которыми следует разрушение. Да исчезнет вместе с этим домом, в котором выработались мои первые замыслы против Швеции, всякая мысль, могущая когда-нибудь снова вооружить мою руку против этого государства, и да будет оно наивернейшим союзником моей империи».

По возвращении в С.-Петербург император нашел сестру свою, царевну Марию Алексеевну, в предсмертной агонии. Замешанная в суздальском деле, она несколько лет содержалась в Шлиссельбурге, а потом в одном из дворцов столицы, где, кроме запрещения выезжать со двора, она ни в чем не терпела недостатка и могла жить как ей угодно. Постель ее была окружена попами, которые, следуя старинному способу успокоения души умирающих, приносили ей питье и пищу, спрашивая жалобным голосом, имеет ли она в изобилии на этом свете все, что нужно для поддержания жизни? Разгневанный тем, что осмелились исполнять в его собственном семействе нелепый обычай, оставленный уже и чернью, монарх с позором прогнал этих невежественных попов от умирающей царевны. Ее похоронили с такими почестями, как будто она никогда не была в немилости.

Петр Великий любил великолепие в празднествах, но частная его жизнь отличалась необыкновенной простотой: вилка и нож с деревянными черенками, халат и ночной колпак из посредственного полотна, одежда, пригодная для занятий плотничной и другими работами, в которых он часто упражнялся. Когда не было санного пути, он ездил по городу в одноколке, имея одного денщика рядом с собой, другого – следовавшего позади верхом. Поэтому Петербург однажды был удивлен, увидев его выезжающим из своих ворот в богатом костюме, в прекрасном фаэтоне, запряженном шестью лошадьми, и с отрядом гвардии. Он отправлялся навстречу князю Долгорукову⁵ и графу Головкину, старшему сыну великого канцлера, отозванным от их посольств для поступления в Сенат. Долгорукий, украшенный орденом Слона, провел пятнадцать лет в Копенгагене и Париже; Головкин, имевший Черного орла, – в Берлине. Оба были с отличными способностями и превосходно образованы. Император выехал к ним навстречу за несколько верст (которых 7 составляют одну большую немецкую милю) от города, посадил их к себе в фаэтон, возвратился в свою резиденцию и провез их по всем главным улицам до своего дворца, где назначил большое собрание. «Не справедливо ли было с моей стороны, – сказал он, входя туда с ними, – поехать и привезти к себе с почетом сокровища знаний и добрых нравов, для приобретения которых эти благородные русские отправились к другим народам и которые ныне они приносят к нам?»

С марта месяца Адмиралтейству отдан был приказ государя снарядить в Кронслоте 100 галер, 28 военных кораблей и 14 фрегатов, снабдив их припасами на шесть месяцев. Он объявил, что сам примет начальство над этим флотом; но не возьмет себе того корабля, на котором до сих пор плавал и который желает не подвергать более случайностям битв и волн, а сохранить, потому что был на нем в 1716 году, когда командовал четырьмя флотами разных наций. Он выбрал себе другой корабль с именем, означавшим счастливое для него предзнаменование, а именно корабль «Екатерину», названный им так за превосходство его постройки и за изящество украшений, с которыми ничто не могло сравниться, хотя все было сделано в С.-Петербурге. <…>

Так как давно замечали, что значительная примесь пресной воды в Кроншлотском и Ревельском портах способствует порче судов, то император возымел намерение соорудить новый порт в Рогервике, в 7 милях ниже Ревеля. Море образует в этом месте большой бассейн овальной формы, окруженный отвесными скалами, где может помещаться до тысячи больших кораблей и более, не принимавший в себя никаких других вод кроме своих, которыми он наполняется через широкое устье глубиной в 18 першей <288 футов, т. е. примерно 87,8 м>. Так как в этот бассейн не проходил лед ни из какой реки, то корабли могли выходить гораздо раньше и возвращаться позднее, чем в другой какой-нибудь порт на этом берегу. Вход в него должен был заграждаться длинным молом с закрытой дорогой на верху и многими батареями, уставленными пушками большого калибра; в середине выдавался большой бастион, и недалеко от него по левую сторону находилось отверстие между двумя крепостцами для прохода одного только корабля, что обеспечивало порт от внезапного нападения неприятеля. Соседние скалы облегчали устройство мола, хотя оно было очень трудно по причине значительной глубины в этом месте. Уже 130 тысяч ту азов <примерно 130 тысяч саженей, т. е. 260 тысяч метров> плит, наломанных из этих скал, окружали берег, когда император приказал своему флоту бросить здесь якорь. Он вышел на берег с герцогом голштинским, со свитами своей и герцогской и с флотскими офицерами, велел самому старому священнику совершить молебствие и, сопровождаемый всеми, при громе артиллерии положил первое основание мола. Надзор за работами поручен был полковнику Любрасу. В последующие царствования работы эти то отлагались, то опять возобновлялись, так что не окончены и до сих пор.

По отплытии из Рогервика монарх употребил остальное время на маневры своих кораблей. Он сам командовал авангардом, адмирал Гордон – арьергардом, а великий адмирал Апраксин – центром. Постоянно заботясь о том, чтоб подать своим подданным пример полезной субординации по службе, он беспрестанно обращался за приказаниями к великому адмиралу и без его позволения не оставлял своего корабля. По возвращении флота в Кроншлот, совершено было 12 августа торжественное освящение парусного ботика, некогда прибывшего из Англии и при царе Алексее Михайловиче перевезенного из Архангельска в Москву. На нем государь впервые начал учиться мореплаванию. Ботик снаружи обили медью для предохранения дерева его от гниения, а маленькую мачту его украсили большим императорским флагом. Великий адмирал стоял у руля, адмиралы, вице и контр-адмиралы были гребцами. Таким образом маленькое судно обошло вокруг флота, для того, как говорил император, чтоб добрый дедушка мог принять изъявление почтения от всех прекрасных внуков, обязанных ему своим существованием; и когда в этом обходе оно подымалось вверх по реке, монарх греб сам с помощью одного лишь князя Меншикова. Во многих записках того времени есть описание этого великолепного морского праздника, на котором одного пороха вышло с лишком на 12 000 руб.

Празднество окончилось помещением ботика в гавани, в углу почетного места, назначенного для линейных кораблей; а шесть недель спустя его вытащили на сушу и торжественно перенесли в крепость, где поставили на хранение как государственную святыню. <…>

Получив известие, что турки собирают в окрестностях Азова 60-тысячную армию, император принял все меры на случай упорной войны с ними. Более 20 тысяч человек было отряжено для исправления флота в Воронеже на Танаисе; 80 тысяч русских ждали на Украине приказания двинуться к Черному морю для покорения вновь Азова, и наконец назначены были пункты соединения полкам, стоявшим в отдаленных провинциях, чтоб в случае нужды формировать из них корпуса. Переговоры о дружелюбном соглашении тем не менее продолжались, и г. де Бонак без устали трудился над ними.

Казаки сочли этот момент удобным для ходатайства о восстановлении старинных их привилегий, в особенности права свободного избрания себе гетмана. Депутаты их, уверенные, что обстоятельства заставят согласиться на это ходатайство, предъявили его с надменностью. Петр Великий отвечал им: «Неудачно вы выбрали время для испрашивания милостей, когда я в дурном расположении духа. Я буду по-прежнему назначать вам гетманов, но нахожу справедливым избирать их только из вашей среды; а чтоб проучить дерзких, осмелившихся усугублять затруднения своего государя, объявляю вам тюрьму, где вы будете содержаться до заключения мира с турками, после которого будут рассмотрены ваши поступки». По выходе с аудиенции они действительно были отведены в крепость, в которой оставались до назначенного срока. После того они сосланы были на галеры, потому что соотечественники их отказались от соучастия с ними, видя, что все покорялось императору и страшась его гнева⁶.

Царица Прасковия Федоровна Салтыкова, вдова Иоанна, скончалась 13 октября этого года. Чувствуя приближение смерти, она велела просить к себе императрицу, которую умоляла быть ее дочерям вместо матери. Это была единственная особа, которой император, чрезвычайно уважавший ее, дозволил сохранить старинное русское одеяние. Она всегда следовала за двором и являлась на всех праздниках. Несмотря на слабоумие своего супруга, она питала к его памяти постоянную нежность и просила покрыть себе лицо его портретом, когда будет в гробу, что и было исполнено. Император на целые шесть часов заперся с кабинет-секретарем Макаровым, чтобы составить церемониал для ее погребения. Погребальная процессия была очень великолепна, но при том не было ни одного пушечного выстрела, ни русского флага и никакого другого знака ее сана, кроме старинной царской короны. Это сделано было для того, как полагали, чтоб показать, насколько некоронованная царица была ниже той, которая готовилась к помазанию, и насколько род Иоанна был отдален от престола.

Брак генерал-прокурора Ягужинского с дочерью великого канцлера графа Головкина, совершенный несколько дней после этой печальной церемонии, был замечателен тем участием, которое принимал в нем император. Первая супруга Ягужинского, страдавшая ипохондрией и имевшая странный характер, ежечасно истощала его терпение; несмотря на это, он находил, что совесть не позволяет ему развестись с нею. Император, до которого дошли о том слухи, взял на себя труд объяснить ему, что Бог установил брак для облегчения человека в горестях и превратностях здешней жизни; что никакой союз в свете так не свят, как доброе супружество; что же касается до дурного, то оно прямо противно воле Божьей, а потому столько же справедливо, сколько и полезно расторгнуть его; продолжать же его крайне опасно для спасения души. Пораженный силой этих доводов, Ягужинский согласился получить разрешение от своего государя на развод. Он настолько же был доволен своей второй супругой, насколько император своей, которой коронация, давно уже решенная, была обнародована по всей империи указом от 15 ноября, исчислявшим все высокие заслуги императрицы, которые побудили ее супруга оказать ей почесть, до тех пор в России невиданную.

Как ни велики были успехи, сделанные Россиею на пути просвещения и нравственного развития в царствование Петра Великого, но они не коснулись еще преобразования театра. В то время в Москве был театр, но варварский, какой только можно себе вообразить, и посещаемый поэтому только простым народом и вообще людьми низкого звания. Драму обыкновенно разделяли на двенадцать действий, которые еще подразделялись на столько же явлений (так на русском языке называются сцены), а в антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары. Такая пьеса могла длиться в продолжение целой недели, так как в день разыгрывали не более третьей или четвертой ее части. Принцесса Наталия, меньшая сестра императора, очень им любимая, сочинила, говорят, при конце своей жизни две-три пьесы, довольно хорошо обдуманные и не лишенные некоторых красот в подробностях, но за недостатком актеров они не были поставлены на сцене. Царь находил, что в большом городе зрелища полезны, и потому старался приохотить к ним свой двор. Когда приехала труппа немецких комедиантов, он велел выстроить для нее прекрасный и просторный Театр со всеми удобствами для зрителей. Но она не стоила этих хлопот. Несмотря на пренебрежение, оказываемое теперь великосветскими людьми в Германии к своему языку, языку очень богатому и звучному, во всяком случае в такой же мере, как и английский, театр в этой стране в последние годы идет быстрыми шагами к совершенству, но в то время он был не более как сбор плоских фарсов, так что кое-какие наивные черты и острые сатирические намеки совершенно исчезали в бездне грубых выходок, чудовищных трагедий, нелепого смешения романтических и изысканных чувств, высказываемых королями или рыцарями, и шутовских проделок какого-нибудь Jean-Potage⁷, их наперсника. Император, вкус которого во всех искусствах, даже в тех, к которым у него вовсе не было расположения, отличался верностью и точностью, пообещал однажды награду комедиантам, если они сочинят пьесу, трогательную, без этой любви, всюду вклеиваемой, которая ему уже надоела, и веселый фарс без шутовства. Разумеется, они плохо выполнили эту задачу, но чтоб их поощрить, государь велел выдать им обещанную сумму. <…>

За две недели до того дня, когда решилась наконец участь герцога, ему пришлось испытать чувствительный удар. Он тесно сблизился с первым камергером императрицы, Монсом, братом г-жи Балк, вдовы генерала, любимицы Екатерины и ее первой статс-дамы. Эти два лица были верными посредниками в сношениях между государыней и ее будущим зятем, который всегда прибегал к ней, когда нуждался в поддержании своих видов или в получении чего-нибудь нужного в его положении. Завистники очернили в глазах императора эти отношения к императрице г-жи Балк и ее брата. Однажды вечером, совершенно для них неожиданно, они были арестованы и, по опечатании их бумаг, преданы уголовному суду как виновные в обогащении себя чрез злоупотребление доверием императрицы, доходами которой они управляли. Следствие и суд продолжались только восемь дней. Некоторые из служителей императрицы были замешаны в дело, и Монсу наконец отрубили голову⁸. Сестра его, приговоренная к 11 ударам кнутом, получила пять (остальные были даны на воздух) и потом сослана в Сибирь. Два сына этой дамы, один камергер, другой паж, были разжалованы и отосланы в армию, находившуюся в Персии; один секретарь и несколько лакеев отправлены на галеры в Рогервик. Екатерина всячески старалась смягчить гнев своего супруга, но напрасно. Рассказывают, что неотступные ее просьбы о пощаде по крайней мере ее любимицы вывели из терпения императора, который, находясь в это время с нею у окна из венецианских стекол, сказал ей: «Видишь ли ты это стекло, которое прежде было ничтожным материалом, а теперь, облагороженное огнем, стало украшением дворца? Достаточно одного удара моей руки, чтоб обратить его в прежнее ничтожество». И с этими словами он разбил его. «Но неужели разрушение это, – сказала она ему со вздохом, – есть подвиг, достойный вас, и стал ли от этого дворец ваш красивее?» Император обнял ее и удалился. Вечером он прислал ей протокол о допросе преступников, а на другой день, катаясь с нею в фаэтоне, проехал очень близко от столба, к которому пригвождена была голова Монса. Она обратила на него свой взор без смущения и сказала: «Как грустно, что у придворных может быть столько испорченности». Впрочем она, вероятно, не совсем убедилась в виновности по крайней мере г-жи Балк, потому что после смерти императора возвратила ее из ссылки и восстановила во всех прежних должностях. Приговор, осудивший эту фаворитку и ее брата, исчислял малейшие подарки, полученные ими от лиц, обращавшихся к их содействию и помощи, умолчав только о герцоге голштинском, чтоб не увеличивать еще более его горести. Здоровье Петра Великого, давно шаткое, окончательно расстроилось со времени возвращения его из Москвы, но он нисколько не хотел беречь себя. Деятельность его не знала покоя и презирала всевозможные непогоды, а жертвы Венере и Вакху истощали его силы и развивали в нем каменную болезнь. <…>

1725. Очень скоро после праздника ев. Крещения 1725 года император почувствовал припадки болезни, окончившейся его смертью. Все были очень далеки от мысли считать ее смертельною, но заблуждение это не продолжалось и восьми дней. Тогда он приобщился Св. Тайн по обряду, предписываемому для больных греческою церковью. Вскоре от жгучей боли крики и стоны его раздались по всему дворцу, и он не был уже в состоянии думать с полным сознанием о распоряжениях, которых требовала его близкая кончина. Страшный жар держал его почти в постоянном бреду. Наконец в одну из тех минут, когда смерть, перед окончательным ударом, дает обыкновенно вздохнуть несколько своей жертве, император пришел в себя и выразил желание писать; но его отяжелевшая рука чертила буквы, которых невозможно было разобрать, и после его смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: «Отдайте все…» («Rendez tout а…»). Он сам заметил, что пишет неясно, и потому закричал, чтоб позвали к нему принцессу Анну, которой хотел диктовать. За ней бегут, она спешит идти, но когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которые более к нему не возвращались. В этом состоянии он прожил, однако ж, еще 36 часов⁹. <…>

Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в России в царствование Петра Великого, с 1721 по 1725 год

[Ф.-В. Берхгольц]

Фридрих Вильгельм фон Берхгольц (1699–1765) появился в России в том же своего рода «великом посольстве», что и его шеф граф Бассевич.

В отличие от Бассевича, молодой Берхгольц – ему был в это время 21 год – провел в России детство и отрочество. Его отец Вильгельм Берхгольц был генералом русской службы при Петре Первом. Генерал явился сквозным персонажем «Записок бригадира Моро де Бразе», переведенных А. С. Пушкиным в 1835 году и опубликованных уже после его смерти П. А. Плетнёвым в № 6 «Современника» в 1837 году. Судя по этим запискам, генерал Берхгольц («Беркгольц» в написании Пушкина) сыграл немалую роль в тяжелейшем Прутском походе Петра в 1711 году. После завершения кампании генерал был уволен с «абшидом», то есть вполне почетно.

Таким образом, явившись в 1721 году в Россию камер-юнкером герцога Голштинского, молодой Берхгольц хорошо знал, куда он направляется.

Все, кто писал о дневнике Берхгольца, неизменно отмечают его простодушную педантичность. Преданный своему герцогу, с которым ему уже приходилось путешествовать по Европе, Бергхольц не вмешивается по своему положению и, очевидно, характеру ни в какие политические дела. Он находится в гуще светских событий как «включенный наблюдатель», пользуясь современным социологическим термином. Он сопутствует герцогу во всех его поездках, светских развлечениях, домашней жизни. И с поразительной тщательностью фиксирует в дневнике максимум того, что замечает. Его дневник – кладезь информации о быте высшего круга Петровской России в период победной эйфории после Ништадтского мира.

Но Берхгольц видит отнюдь не только развлечения. Он с опасливым любопытством наблюдает и подробно описывает страшные казни тех, кого Петр решал примерно покарать за казнокрадство и взяточничество.

Картина русской жизни, представленная в дневнике камер-юнкера, поражает своей пестротой, праздничным весельем, сопряженным с гомерическим пьянством, ужасающим европейцев, и традиционной жестокостью. И властвующий над этим карнавалом великий император.

Публикуется по изданию: Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в царствование Петра Великого с 1721 по 1725 год. Ч. 1–4. М., 1902–1903. Пер. с нем. И. Ф. Аммона.

1721

Июнь

25-го, рано утром, для меня нашли наконец две маленькие плохие комнатки, в которых жил недавно переселившийся в Петербург немец, пряничник, с женою, очень хорошенькой француженкой. Хотя мне было крайне неприятно вытеснять этих бедных людей из только что нанятых ими комнат, тем более что они заплатили за них вперед и, следовательно, имели полное право жаловаться, что отдали деньги за три комнаты, а жить должны в одной, однако ж я принужден был к ним переехать. Им объявили, чтоб к вечеру две комнаты были очищены, что они и исполнили. Перед обедом, около половины одиннадцатого часа, когда царь возвращался из церкви, с крепости стреляли из всех пушек, чем и началось празднование коронации по случаю наступления 39-го года царствования его величества, вступившего на престол 10 лет от роду¹. Говорили, что нынешний год день этот празднуется вовсе не великолепно; но почему, никто не знал. Услышав пушечную пальбу, я тотчас отправился вместе с тайным советником Геспеном, посланником Штамке и другими нашими кавалерами навстречу царю, которого мы увидели на реке. Когда он вошел в длинную галерею, стоящую в аллее, идущей к царскому летнему дворцу, все собравшиеся там русские и тайный советник Геспен с посланником Штамке подошли к нему с поздравлением. Спросив последних, когда приедет его королевское высочество и получив в ответ, что они ожидают его всякий час, царь пошел с князем Меншиковым и со всею свитою на находящееся близ сада большое открытое место, где стояли в строю оба гвардейских полка, Преображенский и Семеновский. Первый состоял из четырех батальонов, второй из трех. В обоих, как говорят, до 7000 человек, не считая нестроевых. Большая часть рядовых, по крайней мере очень многие из них, – князья, дворяне или унтер-офицеры из армейских полков. Оба полка имеют зеленые мундиры с красными отворотами, но воротники у Преображенского красные, а у Семеновского голубые, равно как, для большего отличия, у первого зеленые, а у последнего синие шинели. У унтер-офицеров отвороты и воротники (которые также разных цветов, смотря по полку) обшиты узким золотым галуном. Все обер-офицеры, от полковника до прапорщика², имеют одинакий мундир зеленого цвета, обложенный кругом золотым галуном; только шарфы и значки отличают их друг от друга. Гренадеры носят шляпы, похожие на шлемы древних римлян и имеющие вид касок; но они сделаны не из железа, а из толстой кожи и украшены сзади большим пером белого и красного цветов, что делает особенно хороший вид, когда их много вместе. Спереди на шляпах у них оловянный, а у офицеров серебряный герб России; точно такая же и обделка широкого патронташа, висящего на правой стороне, поверх которого подпоясывается с левой стороны другой, маленький. Гренадерские офицеры, как и другие, носят еще через правое плечо шарфы голубого, белого и красного цветов и серебряные значки (рингкрагены) с изображением Андреевского креста, с короною наверху и лавровым венком вокруг. Под крестом написано выпуклыми буквами: 19 ноября 1700 года – день несчастного Нарвского сражения, в котором оба эти полка особенно отличились. Многие из рядовых имеют также в петлицах медали с портретом царя, который, говорят, награждает ими всех особенно отличающихся в сражениях; но, кроме того, все бывшие в Полтавской битве украшены такими медалями. Офицеры этого корпуса имеют высокие чины: поручики равняются капитанам армейских полков; капитаны поступают в другие полки полковниками, а майоры обыкновенно в то же время бригадиры или генерал-майоры и имеют большой вес. Сам царь – полковник Преображенского полка. Когда царь пришел к месту, где выстроились оба полка, образуя из себя огромный круг, они отдали ему честь и, исполнив по его команде обыкновенные приемы, производили беглый огонь из ружей. После троекратной стрельбы царь удалился, пригласив сам наших кавалеров собраться после обеда, в пять часов, в Летнем саду. Я отправился домой и смотрел дорогою, как гордые полки в стройном порядке уходили назад. Каждый из батальонов имеет своих гобоистов и валторнистов. Они проходили по крайней мере час, но на это было вовсе не скучно смотреть, потому что солдаты все видные и красивые люди, набранные из многих полков. Собравшись, по обыкновению, к обеду у нашего благодетеля, мы сели за стол и только что отобедали, как приехал подполковник Сальдерн, посланный его королевским высочеством³ из Нарвы с письмами к тайному советнику Геспену и посланнику. Когда он вручил мне письмо от тайного советника Бассевича, я уступил ему свое место за столом, потому что он был очень голоден. Мы спросили его, когда приедет его королевское высочество, и узнали, что не прежде будущего четверга, оттого что проезжает в день не более двух станций. Тайный советник Бассевич велел меня просить, чтоб я в четверг, рано утром, был с его каретными лошадьми в Красном кабачке⁴; но это было невозможно по причине болезни одной из шести лошадей, которую заменить другою было решительно нельзя. Впрочем, я был твердо убежден, что ее величество царица пошлет навстречу герцогу довольно лошадей и карет, так что его собственные, требуемые только на всякий случай, вероятно, вовсе не понадобятся. После обеда мне очень хотелось тотчас же исполнить одно поручение, о котором тайный советник писал мне в своем письме, но в этот день ничего нельзя было сделать. В 5 часов я со многими из наших отправился в сад. Подойдя к месту, где утром была стрельба, мы опять нашли там, в том же порядке, оба гвардейских полка, но только с нижним оружием⁵; верхнее они оставили в лагере. Когда я спросил, для чего они здесь собрались, мне отвечали, что царь обыкновенно в такие праздники угощает их пивом и вином, которое сам им подносит в деревянных чашках величиною с большой стакан. Его величество именно этим и был занят, когда мы пришли. Там же увидел я необыкновенно большого роста чухонку, которую царь несколько лет тому назад выдал замуж за огромного француза, привезенного им из Франции⁶. Они имели уже ребенка, и теперь она снова была беременна. Этот француз не так высок, как неестественно толст; он сам говорит, что австрийский посланник в Париже, барон Бентенрейтер, еще повыше его, в чем я теперь, рассмотрев его хорошенько, также убедился. Он не имеет никакой должности (впрочем, по толстоте своей и не способен ни на что) и всю жизнь только и делал, что показывал себя за деньги. Ему дают в год 300 рублей жалованья и даровую квартиру. Царь, тотчас после его приезда, подарил ему дом и держит его, как говорят, только для того, чтоб иметь от него рослых людей. С теперешнею его женою его соединили еще до брака, и государь только тогда приказал обвенчать их, когда убедился, что они могут иметь детей; в противном случае она досталась бы одному из царицыных гайдуков, также огромного роста, но весьма красивому. Войдя в сад и осмотрев его немного, я до того был удивлен переменами в нем в последние семь лет, что едва узнавал его. Мы сперва отправились туда, где думали найти лучшее, то есть царский двор, который очень желали видеть, и пришли наконец в среднюю широкую аллею. Там, у прекрасного фонтана, сидела ее величество царица в богатейшем наряде. Взоры наши тотчас обратились на старшую принцессу⁷, брюнетку и прекрасную как ангел. Цвет лица, руки и стан у нее чудно хороши. Она очень похожа на царя и для женщины довольно высока ростом. По левую сторону царицы стояла вторая принцесса⁸, белокурая и очень нежная; лицо у нее, как и у старшей, чрезвычайно доброе и приятное. Она годами двумя моложе и меньше ростом, но гораздо живее и полнее старшей, которая немного худа. В этот раз они были одеты одинаково, но младшая имела еще позади крылышки; у старшей же они были недавно отрезаны, но еще не сняты и только зашнурованы. Сделаны эти крылышки прекрасно. Платья принцесс были без золота и серебра, из красивой двухцветной материи, а головы убраны драгоценными камнями и жемчугом, по новейшей французской моде и с изяществом, которое бы сделало честь лучшему парижскому парикмахеру. Около ее величества царицы стояли еще маленький великий князь и его сестра, дети покойных принцессы Вольфенбюттельской и наследного принца⁹; они как вылитые из воску и ангельской красоты. Великому князю, говорят, только шестой год, а сестре его восьмой, но они уж довольно велики для своих лет. Они имеют свой особенный стол, так же как и обе старшие принцессы. У царицы есть еще маленькая принцесса, лет четырех, которую еще носят на руках; она также прехорошенький ребенок¹⁰. Здесь же была вдовствующая царица с дочерью своею, принцессою Прасковьей, находящейся еще при ней. Она была одета в черное и имела на голове большую шапку, какую обыкновенно носят старые русские дамы. Это вдова брата нынешнего царя, Ивана; старшего его брата звали Федором. У нее, кажется, осталось теперь в живых только три дочери, из которых одна за теперешним герцогом Мекленбургским, другая – герцогиня Курляндская, которую мы видели в Риге, а третья та самая, которая была с нею в саду и которой лет пять¹¹; она брюнетка и недурна собой. Вдовствующая царица Прасковья – урожденная Салтыкова. Между бывшими здесь другими дамами мне особенно понравилась княгиня Черкасская, которая, как меня уверяли, считается при дворе первою красавицей. Но я насчитал еще до тридцати хорошеньких дам, из которых многие мало уступали нашим дамам в приветливости, хороших манерах и красоте. Признаюсь, я вовсе не ожидал, что здешний двор так великолепен. У ее величества царицы четыре камер-юнкера, все красивые и статные молодые люди; из них двое русские, Шепелев и Чевкин, и двое немцы, Балк и Моне (двоюродный брат госпожи Балк, очень, говорят, любимой царицею). Первый из этих двух – сын генеральши Балк, состоявшей несколько лет тому назад в качестве обер-гофмейстерши при дочери вдовствующей царицы, нынешней герцогини Мекленбургской. Теперь она снова статс-дамою при здешнем дворе и имеет еще дочь, которая замужем за флотским капитаном Лопухиным. К штату царицы принадлежат еще: гофмаршал Олсуфьев (брат гофмаршала царя), русский и очень незнатного происхождения, шталмейстер и многие другие. Пажи ее величества имеют зеленые мундиры с красными отворотами и золотыми галунами на всех швах, как и трубачи и валторнисты; но лакеи и конюхи, которых у ее величества множество, не имеют этих галунов, однако ж все-таки одеты прекрасно. В оркестре государыни много хороших немецких музыкантов, обязанных также носить красивые зеленые кафтаны (ливрей они вообще не любят). Одним словом, двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские. У царя же, напротив, он чрезвычайно прост: почти вся его свита состоит из нескольких денщиков (так называются русские слуги), из которых только немногие хороших фамилий, большая же часть незнатного происхождения. Однако ж почти все они величайшие фавориты и имеют большой вес. Теперь особенно в милости три или четыре; первый – племянник генерала Бутурлина¹², другой – Травеник¹³, один из двух близнецов, до того друг на друга похожих, что их различают только по платью. Говорят, его величество царь, проезжая через Данциг, взял их к себе единственно по причине этого необыкновенного сходства. Родители их простого происхождения. Того из них, который не сумел подделаться под его вкус, он отдал царице. Третий фаворит и денщик – Татищев, из русской фамилии, четвертый и последний – Василий, очень незнатного происхождения и человек весьма невзрачный. Царь поместил его, как бедного мальчика, в хор своих певчих, потому что у него был, говорят, порядочный голос; а так как его величество сам по воскресеньям и праздникам становится в церкви с простыми певчими и поет вместе с ними, то он скоро взял его к себе и до того полюбил, что почти ни минуты не может быть без него. Оба последние самые большие фавориты, и хотя Татищева считают величайшим, потому что он почти всегда обедает с царем, когда его величество бывает один или в небольшом обществе, однако ж я думаю, что тот имеет перед ним большое преимущество: царь иногда раз по сто берет его за голову и целует, также оставляет знатнейших министров и разговаривает с ним. Удивительно, как вообще большие господа могут иметь привязанность к людям всякого рода. Этот человек низкого происхождения, воспитан как все простые певчие, наружности весьма непривлекательной и вообще, как из всего видно, прост, даже глуп, – и несмотря на то, знатнейшие люди в государстве ухаживают за ним. Генерал Ягужинский, который еще до сих пор в большой милости, был сперва также денщиком царя; одни говорят, что он бедный польский дворянин, другие уверяют, что сын немецкого кистера¹⁴ в Москве. У него есть брат, полковник здешней же службы, который, однако ж, далеко не может равняться с ним умом и способностями.

Вскоре после нашего прихода в сад его величество оставил гвардейцев и пошел к ее величеству царице, которая осыпала его ласками. Побыв у нее несколько времени, он подошел к вельможам, сидевшим за столами вокруг прекрасного водомета, а государыня между тем пошла со своими дамами гулять по саду. После этого я стал рассматривать местоположение сада и между прочим увидел прелестную молодую дубовую рощицу, насаженную большею частью собственными руками царя и находящуюся прямо против окон царского летнего дворца. Так как здешнее духовенство обыкновенно также принимает участие во всех празднествах, то оно и в этот день собралось в большом числе и для своего удовольствия выбрало самое живописное и приятное место, именно эту рощу. Я нарочно оставался там несколько времени, чтоб отчасти полюбоваться на многие молодые и чрезвычайно прямые деревья, отчасти посмотреть хорошенько на духовенство, сидевшее за круглым столом, уставленным кушаньями. Духовные лица носят здесь одежду всех цветов, но знатнейшие из них имеют обыкновенно черную, в виде длинного кафтана, и на голове длинные монашеские покрывала, закрывающие плечи и спину. Многие своими бородами и почтенным видом внушают к себе какое-то особенное уважение. Наконец я очутился опять на том месте, где остался царь, и нашел его там сидящим за столом, за который он поместился с самого начала. Постояв здесь с минуту, я услышал спор между монархом и его шутом Ла-Костой, который обыкновенно оживляет общество. Этот Ла-Коста из жидов и человек чрезвычайно хитрый; прежде он был маклером в Гамбурге. Дело было вот в чем. Ла-Коста говорил, что в Св. Писании сказано, что «многие приидут от Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом»; царь опровергал его и спрашивал, где это сказано. Тот отвечал: в Библии. Государь сам тотчас побежал за Библиею и вскоре возвратился с огромною книгою, которую приказал взять у духовных, требуя, чтобы Ла-Коста отыскал ему то место; шут отозвался, что не знает, где именно находятся эти слова, но что может уверить его величество, что они написаны в Библии. «Еу, еу, – отвечал государь, по своему обыкновению, по-голландски: – Dat is naar apraht, jy saudt ju Dage nieht darin finden (все вздор, там нет этого). В это самое время проходила мимо царица с принцессами, и так как для меня гораздо любопытнее было видеть их, чем слушать этот спор, то я последовал за дамами и старался познакомиться с некоторыми из них. Когда все они опять сели, я возвратился на свое прежнее место, но царя там уже не было. Меня уверяли, что Ла-Коста прав, что приведенные им слова действительно находятся в Библии, именно у Матфея, гл. 8, ст. 11 и 12. Вскоре после того появились дурные предвестники, вселившие во всех страх и трепет, а именно человек шесть гвардейских гренадеров, которые несли на носилках большие чаши с самым простым хлебным вином¹⁵; запах его был так силен, что оставался еще, когда гренадеры уже отошли шагов на сто и поворотили в другую аллею. Заметив, что вдруг очень многие стали ускользать, как будто завидели самого дьявола, я спросил одного из моих приятелей, тут же стоявшего, что сделалось с этими людьми и отчего они так поспешно уходят. Но тот взял меня уже за руку и указал на прошедших гренадеров.

Тогда я понял, в чем дело, и поскорее отошел с ним прочь. Мы очень хорошо сделали, потому что вслед за тем встретили многих господ, которые сильно жаловались на свое горе и никак не могли освободиться от неприятного винного вкуса в горле. Меня предуведомили, что здесь много шпионов, которые должны узнавать, все ли отведали из горькой чаши; поэтому я никому не доверял и притворился страдающим еще больше других. Однако ж один плут легко сумел узнать, пил я или нет: он просил меня дохнуть на него. Я отвечал, что все это напрасно, что я давно уже выполоскал рот водою; но он возразил, что этим его не уверишь, что он сам целые сутки и более не мог избавиться от этого запаха, который и тогда не уничтожишь, когда наложишь в рот корицы и гвоздики, и что я должен также подвергнуться испытанию, чтоб иметь понятие о здешних празднествах. Я всячески отговаривался, что не могу никак пить хлебного вина; но все это ни к чему бы не п[ри] вело, если б мнимый шпион не был хорошим моим приятелем и не вздумал только пошутить надо мною. Если же случится попасться в настоящие руки, то не помогают ни просьбы, ни мольбы: надобно пить во что бы то ни стало. Даже самые нежные дамы не изъяты от этой обязанности, потому что сама царица иногда берет немного вина и пьет. За чашею с вином всюду следуют майоры гвардии, чтобы просить пить тех, которые не трогаются увещаниями простых гренадеров. Из ковша величиною в большой стакан (но не для всех одинаково наполняемого), который подносит один из рядовых, должно пить за здоровье царя или, как они говорят, их полковника, что все равно. Когда я потом спрашивал, отчего они разносят такой дурной напиток, как хлебное вино, мне отвечали, что русские любят его более всех возможных данцигских аквавит и французских водок (которые, однако ж, здешние знатные очень ценят, тогда как простое вино они обыкновенно только берут в рот и потом выплевывают) и что царь приказывает подавать именно это вино из любви к гвардии, которую он всячески старается тешить, часто говоря, что между гвардейцами нет ни одного, которому бы он смело не решился поручить свою жизнь. Находясь в постоянном страхе попасть в руки господ майоров, я боялся всех встречавшихся мне и всякую минуту думал, что меня уж хватают. Поэтому я бродил по саду как заблудившийся, пока наконец не очутился опять у рощицы близ царского летнего дворца.

Но на этот раз я был очень поражен, когда подошел к ней поближе: прежнего приятного запаха от деревьев как не бывало, и воздух был там сильно заражен винными испарениями, очень развеселившими духовенство, так что я чуть сам не заболел одною с ними болезнью. Тут стоял один до того полный, что, казалось, тотчас же лопнет; там другой, который почти расставался с легкими и печенью; от некоторых шагов за сто несло редькой и луком; те же, которые были покрепче других, превесело продолжали пировать. Одним словом, самые пьяные из гостей были духовные, что очень удивляло нашего придворного проповедника Ремариуса, который никак не воображал, что это делается так грубо и открыто. Узнав, что в открытой галерее сада, стоящей у воды, танцуют, я отправился туда и имел наконец счастье видеть танцы обеих принцесс, в которых они очень искусны. Мне больше нравилось, как танцует младшая принцесса; она от природы несколько живее старшей. Когда стало смеркаться, принцессы удалились со своими дамами. Так как царь и царица (оставившая, впрочем, своих дам) также в это время отлучились, то нас стали уверять, что мы возвратимся домой не прежде следующего утра, потому что царь, по своему обыкновению, приказал садовым сторожам не выпускать никого без особого дозволения, а часовые, говорят, в подобных случаях бывают так аккуратны, что не пропускают решительно никого, от первого вельможи до последнего простолюдина. Поэтому знатнейшие господа и все дамы должны были оставаться там так же долго, как и мы. Все это бы ничего, если б, на беду, вдруг не пошел проливной дождь, поставивший многих в большое затруднение: вся знать поспешила к галереям, в которых заняла все места, так что некоторые принуждены были стоять все время на дожде. Эта неприятность продолжалась часов до двенадцати, когда наконец пришел его величество царь в простом зеленом кафтане, сделанном наподобие тех, которые носят моряки в дурную погоду (перед тем же на нем был коричневый с серебряными пуговицами и петлицами); шляпу он почти никогда не надевает, приказывая носить ее за собою одному из своих денщиков. Войдя в галерею, где все ждали его с большим нетерпением и потому чрезвычайно обрадовались этому приходу в надежде скоро освободиться, он поговорил немного с некоторыми из своих министров и потом отдал приказание часовым выпускать. Но так как выход был только один и притом довольно тесный, то прошло еще много времени, пока последние выбрались из сада. Кроме того, надобно было также проходить недалеко от сада через небольшой подъемный мост на малом канале, и только пройдя через него, всякий мог без затруднения спешить домой. <…>

29-го, в день св. Петра и Павла, было тезоименитство царя, которое здесь почти более празднуется, чем день его рождения. Около 11 часов утра его высочество с камергером Нарышкиным и со всею своею свитою отправился в длинную галерею, находящуюся в аллее, которая ведет к царскому саду. Там они остались и ожидали его величества царя, который скоро приплыл на верейке с противоположной стороны, из церкви, при пушечной пальбе с крепости. Когда царь подъехал к галерее, его высочество с иностранными министрами и некоторыми из нашей свиты сошел вниз по маленькой лестнице, ведущей к воде, и встретил его величество, который, по своему обыкновению, тотчас нежно обнял и поцеловал его, поблагодарив за поздравление. Отсюда царь пошел скорыми шагами (так, что немногие поспевали за ним) к площадке против галереи, где стояла в строю вся гвардия, как в день празднования коронации. После первого залпа из ружей он хотел поспешно удалиться: вероятно, ему или очень хотелось кушать (так как он обыкновенно обедает в 11 часов), или он был занят какими-нибудь мыслями и забыл про обычный порядок, по которому эти залпы повторялись три раза. Но князь Меншиков побежал за ним и спросил, не угодно ли ему будет остаться до окончания стрельбы. Тогда царь воротился, выждал, пока все кончилось, и ушел, попросив его высочество опять приехать в сад после обеда. Уходя, он сильно тряс головой и подымал плечи, что было признаком, что мысли его заняты чем-нибудь и что он в дурном расположении духа. Его высочество поэтому тотчас отправился домой и смотрел из окна на гвардейские полки, проходившие с громкою музыкой мимо его дома. Мне очень хотелось знать, как офицеры отдадут честь его высочеству. Но они не салютуют никому, не исключая и царя, а потому только наклонили немного вперед свои пики и потом сняли шляпы; гренадерские же офицеры только прикоснулись к своим. <…>

Июль

<…> 18-го его высочество ездил на обед к вице-канцлеру барону Шафирову, куда я, однако ж, не попал. После мне говорили, что царица была там с большою свитою дам и кавалеров и что угощение было превосходное. Погреб вице-канцлера славится винами, каких нет ни у кого в России. Около вечера приехал и его величество царь, только что возвратившийся в Петербург из Петергофа и Кроншлота. Танцевали очень весело, и царь был необыкновенно милостив к его высочеству. Господина Бассевича это так радовало, что он несколько раз предлагал его величеству разные тосты (которые были очень хорошо приняты) и от удовольствия напился более, чем до полупьяна, почему, впрочем, и уехал раньше других. Когда он уезжал, царь с его высочеством и некоторыми другими стоял на балконе. Услышав, что там кто-то заговорил о его отъезде, тайный советник поспешил было возвратиться, но царь сделал ему знак, что он может ехать, почему его высочество послал к нему пажа и приказал сказать, чтоб он взял свою барку и отправлялся домой, что тот наконец и исполнил. Утром я посылал своего лакея в дом князя Кантемира за палкой, которую, после многих расспросов, нашли. В тот же день, после обеда, я ездил с некоторыми из наших в Русскую слободу смотреть князя Гагарина, повешенного недалеко от большой новой биржи. Он был прежде губернатором всей Сибири и делал, говорят, очень много добра сосланным туда пленным шведам, для которых в первые три года своего управления истратил будто бы до 15 000 рублей собственных денег. Его вызвали сюда, как говорят, за страшное расхищение царской казны. Он не хотел признаваться в своих проступках и потому несколько раз был жестоко наказываем кнутом. Кнут есть род плети, состоящей из короткой палки и очень длинного ремня. Преступнику обыкновенно связывают руки назад и поднимают его кверху, так что они придутся над головою и вовсе выйдут из суставов; после этого палач берет кнут в обе руки, отступает несколько шагов назад и потом, с разбегу и припрыгнув, ударяет между плеч, вдоль спины, и если удар бывает силен, то пробивает до костей. Палачи так хорошо знают свое дело, что могут класть удар к удару ровно, как бы размеряя их циркулем и линейкою. Наказание кнутом бывает двоякое: одно употребляется при допросах и заменяет пытку, а другое есть собственно так называемое наказание кнутом, которое от первого отличается только тем, что преступника один из палачей держит на спине. Царь, говорят, прежде очень часто приказывал наказывать кнутом. Года полтора или два тому назад здесь публично наказывали таким образом одного капитана гвардии, который, будучи в нетрезвом виде, дурно говорил о его величестве. Мне рассказывали это очевидцы. Когда князь Гагарин был уже приговорен к виселице и казнь должна была совершиться, царь, за день перед тем, словесно приказывал уверить его, что не только дарует ему жизнь, но и все прошлое предаст забвению, если он признается в своих, ясно доказанных, преступлениях. Но несмотря на то что многие свидетели, и в том числе родной его сын, на очных ставках убеждали в них более, нежели сколько было нужно, виновный не признался ни в чем. Тогда, в самый день отъезда царя в нынешнем году в Ригу, он был повешен перед окнами Юстиц-коллегии в присутствии государя и всех своих здешних знатных родственников. Спустя несколько времени его перевезли на то место, где я видел его висящим на другой, большой виселице. Там на обширной площади стояло много шестов с воткнутыми на них головами, между которыми, на особо устроенном эшафоте, виднелись головы брата вдовствующей царицы и еще четырех знатных господ¹⁶. Говорят, что тело этого князя Гагарина, для большего устрашения, будет повешено в третий раз по ту сторону реки и потом будет отослано в Сибирь, где должно сгнить на виселице; но я сомневаюсь в этом, потому что оно теперь уже почти сгнило. Лицо преступника, по здешнему обычаю, закрыто платком, а одежда его состоит из камзола и исподнего платья коричневого цвета, сверх которых надета белая рубашка. На ногах у него маленькие круглые русские сапоги. Росту он очень небольшого. Он был одним из знатнейших и богатейших вельмож в России; оставшийся после него сын женат на родной дочери вице-канцлера Шафирова и есть тот самый, который несколько лет тому назад долго путешествовал и много промотал денег. Рассказывают, что наш камер-юнкер Геклау находился одно время при нем и, по уверению многих, был у него в услужении; но сам Геклау говорит, что жил у него только для компании. Как бы то ни было, этот молодой Гагарин теперь далеко не в том положении, в каком был в Германии: после смерти отца его разжаловали в матросы и он, как говорят, находится на действительной службе при Адмиралтействе. Он лишился также всего состояния, потому что все большие поместья и вообще все имущество его отца были конфискованы. История несчастного Гагарина может для многих служить примером; она показывает всему свету власть царя и строгость его наказаний, которая не отличает знатного от незнатного. <…>

В то время я страшно боялся попоек, особенно зная, что здесь никогда так сильно не пьют, как при спусках кораблей. Товарищ мой несколько раз подходил ко мне и спрашивал, не сменить ли ему меня, но я все отказывался. Когда царь начинал тосты, с фрегата, стоявшего впереди корабля, стреляли из пушек. Вечером этот фрегат был иллюминован маленькими фонарями, развешанными по главным снастям, по верхушкам большой и малой мачт и вокруг по борту, что при темноте было очень красиво. Его королевское высочество приказал привезти для себя на корабль свои напитки, именно красную и белую хлебную воду, и пил за столом последнюю с небольшой примесью вина; но царь, вероятно, заметил это, потому что взял у его высочества стакан и, попробовав, возвратил с словами: «De Wien dogt niet» («Твое вино никуда не годится»). Герцог отвечал, что употребляет его тогда только, когда чувствует себя не совсем здоровым. Но царь возразил: «De Wien is mehr schadlich, als min Wien» («Твое вино вреднее моего») и налил ему в стакан из своей бутылки крепкого и горького венгерского, которое обыкновенно кушает. Его высочество нашел его отличным, но прибавил, что оно очень крепко, на что государь сказал: «Dat is war, таг he is gesund» («Это правда, но зато оно и здорово»). Он дал после того попробовать этого вина конференции советнику Альфельду и тайному советнику Бассевичу. Последний, будучи дома чем-то занят, только что приехал на корабль; увидев его, царь воскликнул: «О, Бассевич! штраф! штраф!» Тот старался извиниться, но напрасно: его величество приказал подать четыре больших стакана венгерского (из кубков государь кушает редко; обыкновенно он говорит, что если не наливать их дополна, то глупо возиться понапрасну с такою тяжелою посудою). Тайный советник хотел взять один из них, но царь сказал, что они все налиты для него, потому что в его отсутствие было провозглашено три тоста, за пропуск которых прибавлен еще четвертый стакан как штрафной. Г. Бассевич поспешил выпить их один за другим, и тогда только его величество позволил ему сесть за стол. После царь спросил герцога, какого вина он желает для себя, и когда тот отвечал, что бургонского, приказал своему маршалу подать бутылку этого вина и затем, предложив из своих рук его высочеству два небольших стакана венгерского, предоставил ему свободу пить что и сколько угодно. Его высочество шепнул мне, чтоб я в такую же плетеную бутылку, в какой было бургонское, налил красной воды и смешал ее немного с вином, что я и сделал, спровадив понемногу бургонское и поставив на его место бутылку с водою. До сих пор пили еще немного, почему беспокойный князь-папа прилежно упрашивал царя пить, и если слова его не действовали, кричал как сумасшедший, требуя вина и водки. Но скоро многие принуждены были пить более, нежели думали: царь узнал, что за столом, с левой стороны, где сидели министры, не все тосты пили чистым вином или, по крайней мере, не теми винами, какими он требовал (в такие дни о французском белом вине и о рейнвейне он и слышать не хочет; для каждого вновь спускаемого корабля он приказывает выдавать Адмиралтейству 1000 рублей на вино и кушанье; последнее обходится недорого, потому что бывает только холодное и не слишком изысканное, но вино, которого выпивается страшное количество, стоит очень много). Его величество сильно рассердился и приказал всем и каждому за столом выпить в наказание в своем присутствии по огромному стакану венгерского. Так как он велел наливать его из двух разных бутылок и все пившие тотчас страшно опьянели, то я думаю, что в вино подливали водку. С этой минуты царь ушел наверх к царице и более не возвращался. Перед тем он был очень милостив, несколько раз обнимал его высочество и многократно уверял его в своей дружбе и покровительстве; много говорил также с сидевшим против него тайным советником Бассевичем, который часто вставал со своего места и отвечал ему на ухо, после чего его величество в сильных словах подтверждал, что будет заботиться о его высочестве и не пропустит случая оказать ему помощь, словом, устроит все так, что его высочество будет вполне доволен и не найдет причин жаловаться. Герцог после всех этих уверений поцеловал ему руку, а тайный советник Бассевич от души сказал: «Бог щедро вознаградит за это ваше величество!» Царь, как сказано, не возвращался более вниз. Уходя в неудовольствии к царице, он поставил часовых, чтоб никто и ни под каким видом не мог уехать с корабля до его приказания. Идти наверх к нему и к дамам не осмелился никто, не исключая и герцога. Однако ж его высочество велел конференции советнику спросить при случае у камер-юнкера Балка, можно ли кому-нибудь пройти туда. Но тот отвечал, что часовые, поставленные у лестницы, не пропускают решительно никого, и прибавил, что, кажется, и дамы должны были пить довольно много. Между тем внизу веселились на славу: почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адмирал до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных случаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво, и его люди принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые с помощью разных спиртов привели его немного в чувство и испросили у царя позволения ехать с ним домой. Одним словом, не совершенно пьяных было очень мало, и если б я хотел описать все дурачества, какие были деланы в продолжение нескольких часов, то мог бы наполнить рассказом о них не один лист. То князь Валашский схватывался с обер-полицмейстером, то начиналась какая-нибудь ссора, то слышалось чоканье бокалов на братство и вечную дружбу. Те, которые были еще трезвы, нарочно притворялись пьяными, чтобы не пить более и смотреть на дурачества других. В числе таких был в особенности наш молодой граф Пушкин, который, конечно, должен был воздерживаться от питья, потому что находился при герцоге, однако ж вовсе не имел надобности так страшно притворяться, как он это делал. Другие, совершенно пьяные, умничали и лезли ко всем с объятиями и поцелуями, что для трезвых, разумеется, было очень неприятно. Много стоило труда охранять его высочество от этих нежностей. Но смешнее всего был барон Бюлов, который со всеми ссорился. Генерал-лейтенанту Бонне он в присутствии его высочества сказал в глаза, что тот поступил с ним нечестно, потому что, несмотря на обещание быть ему другом, не исполнил его просьбы и не провел его к царю. Генерал оправдывался сколько мог и сказал, что потолкует с ним о том завтра. Потом этот барон начал превозносить свою честность и хвастать тем, что служит своему государю только из любви, а не из боязни батогов и кнута. Все это он говорил при его высочестве и вскоре после того стал вызывать на дуэль одного русского подполковника, которого обвинял, будто тот сведения его в разных науках выдает за свои; но немного спустя они отправились в буфет и пили вместе. Наконец пришло известие, что царь и царица уже уехали и что выход свободен. Радость была всеобщая, и тут мнимо пьяный Пушкин явился совершенно трезвым. <…>

<…> 29-го его высочество был после обеда у князя Репнина, приехавшего сюда недавно из Риги. В этот день я с придворным проповедником и с асессором Сурландом ходил в царскую Кунсткамеру, собранную его величеством царем с большими издержками и заключающую в себе множество замечательных предметов по части естественной истории и других. Там между прочим находится живой человек без половых органов, вместо которых у него род грибообразного нароста, похожего на коровье вымя и имеющего посредине мясистый кусок величиною в талер, откуда постоянно выходит густая моча. К наросту, для сохранения в чистоте белья, привязан пузырь, куда она стекает. Все это до того отвратительно, что многие вовсе не могут видеть бедняка. Поэтому легко себе представить, каково ему. Впрочем, он свеж и здоров, рубит дрова и исправляет разные другие работы; но жить должен в особой комнате, потому что распространяет от себя невыносимый запах. Человек этот, как говорят, из Сибири, и родители его зажиточные простолюдины. Он охотно дал бы сто рублей и более, чтобы только получить свободу и возвратиться на родину, откуда родственники должны были выслать его вследствие царского указа¹⁷, повелевающего препровождать в Петербург из всего государства все неестественное и неизвестное в каком бы то ни было роде. Губернаторам предписано точно исполнять его под страхом тяжкого наказания. Вот почему здесь набрано такое множество предметов по части естественной истории и самых разнообразных уродов. Между анатомическими препаратами находятся и собранные в Амстердаме знаменитым доктором Рюйшем, которые царь купил у его наследников за 10 000 рублей. В Кунсткамере расставлено большое количество сосудов, в которых сохраняются в спирту всякого рода звери, птицы, рыбы, змеи и тому подобные, также разные части человеческого тела, целые трупы, уроды, зародыши обоего пола. Далее показываются все артерии и нервы человеческого тела, сделанные из цветного воску. Между многими другими подобными предметами я особенно заметил голову, в которой превосходно сделаны из красного воску все артерии, изображающие сложное устройство мозга, потом – постепенное развитие человеческого зародыша от первого зачатия. В сосудах, наполненных спиртом, можно видеть: матку, перед отверстием которой лежит младенец с совершенно образовавшимися головою и лицом, множество младенцев, вырезанных из утробы, с кожей и без кожи, человеческого урода с одною головою, но двумя лицами, много других уродов с двумя головами, четырьмя руками, четырьмя ногами, многими пальцами и т. д.; постепенное видоизменение лягушек и их зарождение из головастиков; животное pigritia (названное так по причине медленности его на ходу – оно может делать не более 20 шагов в день) с короткими ногами и широкою мордою, обросшею волосами¹⁸; особенный род лягушек, рождающихся из спины самки, что и видно на одной из них, очень широкой, из которой выходят до 20 детенышей, частью до половины, частью только головою; еще одно большое животное, называемое philander (с белою шерстью, похожее на молодую кошку), у которого под брюхом род мешка, куда оно собирает своих детенышей, когда переходит или переплывает с места на место (в этом мешке и было их несколько)¹⁹, и много другого. Мы осматривали еще шкаф, наполненный сосудами с partes genitales feminae <женскими половыми органами – лат> разной величины, и другой – с восковыми изображениями partium genitalium viri <мужских половых органов – лат>, из которых можно видеть, что нижняя, мясистая их часть состоит только из нервов; потом видели взрезанную утробу, с большою кишкою внизу и пузырем вверху, где все артерии сделаны из красного воску, и полный foetus (зародыш) в его естественном положении. Кроме того, нам показывали свинью с человеческим лицом (обросшим, впрочем, щетиною), которую только недавно привезли сюда из-за Москвы миль за 100. Наконец мы видели нескольких живых мальчиков, имеющих на руках и на ногах только по два пальца, которые похожи на клешни рака, однако ж не мешают им ходить, поднимать и брать деньги и прочее. При Кунсткамере находятся прекрасный мюнцкабинет и довольно большая библиотека, собранная большею частью в Польше. При ней же помещается особо и библиотека бывшего лейб-медика Арескина, состоящая преимущественно из книг медицинских, физических и философских, но дорогих и редких. Все книги красиво переплетены. Теперешний библиотекарь, Шумахер, послан за границу для покупки разных редкостей. В его отсутствие место его занимает один аптекарь, который заведует Кунсткамерою. <…>

Сентябрь

1-го, в пять часов утра, я отправился ко двору и собрал музыкантов, с которыми пошел к обер-егермейстеру, чтобы дать ему серенаду из 6 валторн и просить его не уходить никуда до обеда. Около 12 часов его высочество с тремя тайными советниками, также Штенфлихт, Ранцау и все мы, в зеленых костюмах, поехали к нему верхами для поздравления с нынешним днем. Тайный советник Бассевич от имени его высочества говорил ему речь и, кроме того, поднес еще подарок. Затем вся наша процессия отправилась к посланнику Штамке, у которого обедали.

2-го был день рождения посланника Штамке, и его высочество, равно как и все мы, в парадных платьях, опять собирались у него. В этот день приехал из Голштинии обер-ферстер (старший лесничий) Ипсен.

3-го царь и царица возвратились из Петергофа в Петербург.

4-го из Нейштата получено известие о заключенном там 30 августа мире со Швецией; но так как он состоялся с исключением нашего герцога, несмотря на все, и еще весьма недавние, уверения, что мир не будет заключен без утверждения за его высочеством прав наследования шведского престола, то день этот был для нас очень печален²⁰. Около 10 часов утра началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе и спустя час продолжалась снова.

В это время царь находился в церкви Св. Троицы, где совершалось благодарственное молебствие. Оттуда он потом тотчас отправился к князю Ромодановскому, как князю-кесарю, и объявил ему о заключенном мире. Обо всем этом, равно и о причине пальбы, мы ничего не знали, пока во время обеда не явился к его высочеству камергер Пушкин и не поздравил его от имени царя с заключением мира. Вскоре после того приехал вице-канцлер Шафиров, присланный к его высочеству царем вместе с тайным советником Бассевичем, который по получении от камергера известия о мире немедленно был отправлен герцогом к царю и имел с ним сильный спор. Вице-канцлер главным образом извинялся тем, что иначе вовсе нельзя было заключить мира и пришлось бы все оставить, потому что шведов ничем не могли склонить в пользу герцога; что царь и его королевское высочество – смертные люди и его величество считал бы себя виновным перед потомством, если б отказался от столь выгодного для России мира или хоть решился только отстрочить его, и т. и.; но в то же время свято уверял, что царь, у которого руки теперь развязаны, сделает все возможное относительно наследственных земель герцога и его бракосочетания. Его королевское высочество в ответе своем выразил сожаление, что в настоящую минуту не могут сделать для него более. Одним словом, все мы были немало поражены этим неожиданным известием о бесплодном для нас мире. Несмотря на то что наш добрый государь был не только веселее других, но еще ободрял нас, говоря, что полагается во всем на волю Божию и уверен, что Провидение его не оставит. Между тем на всех улицах до поздней ночи объявляли о мире при звуках литавр и труб. Литавры были покрыты белою тафтою, а трубачи и следовавшие за ними всадники имели белые шарфы или повязки через плечо и держали белое знамя с изображением двойной масличной ветви с лавровым венком наверху. На всадниках были старые заржавленные железные шлемы, а на трубачах старые коричневые кафтаны, что все вместе отличалось какою-то особенностью, но совсем не великолепием. В наших ушах эта музыка отзывалась как-то тяжело и неприятно. <…>

6-го двор наш был немного веселее вчерашнего, потому что царь уверил герцога, что иначе никак не мог заключить мира со Швециею, и в то же время торжественно обещал вполне удовлетворить его королевское высочество и без того не отпускать от себя. Между тем нам стороною дали заметить, что царь вчера остался не совсем доволен нашими печальными лицами. Но могли ли мы быть веселыми? Заговорили также о браке со старшею принцессою, и это нам польстило. Наши тайные советники обедали в этот день у князя Меншикова. После обеда некоторые из нас осматривали большой находившийся в Шлезвиге глобус, который 8 лет тому назад с согласия епископа-администратора²¹ был привезен сюда. Говорят, он был в дороге четыре года. До Ревеля его везли водою, а оттуда в Петербург сухим путем на особо устроенной для того машине, которую тащили люди. Рассказывают также, что не только надобно было расчищать дороги и прорубать леса, потому что иначе его с машиной нельзя было провезти, но что будто при этом даже погибло и много народа. Он стоит на лугу, против дома его королевского высочества, в нарочно сделанном для него балагане, где, как я слышал, его оставят до окончательной отделки большого здания на Васильевском острове, предназначаемого для Кунсткамеры и других редкостей, куда поместят и его. Присмотр за ним до сих пор еще имеет перевозивший его сюда портной, родом саксонец, но долго находившийся в Шлезвиге. Поставленный здесь только на время, он стоит покамест нехорошо: около него нет даже галереи, бывшей при нем в Шлезвиге и представлявшей горизонт; она теперь сохраняется особо. Наружная сторона глобуса, еще нисколько не попорченная, сделана из бумаги, наклеенной на медь, искусно разрисованной пером и раскрашенной; во внутренность его ведет дверь, на которой изображен Голштинский герб, и там, в самой средине, находится стол со скамьями вокруг, где нас поместилось 10 человек. Под столом устроен механизм, который сидевшии вместе с нами портной привел в движение; после чего как внутренний небесный круг, на котором изображены из меди все звезды сообразно их величине, так и наружный шар начали медленно вертеться над нашими головами около своей оси, сделанной из толстой полированной меди и проходящей сквозь шар и стол, за которым мы сидели. Около этой же оси, посредине стола, устроен еще маленький глобус из полированной меди с искусно награвированным на нем изображением земли. Он остается неподвижным, когда вокруг него обращается большая внутренняя небесная сфера, между тем как стол образует его горизонт. На том же столе в одно время со всею машиною вертится еще какой-то медный круг, назначение которого мне не могли объяснить. Скамьи вокруг стола с их спинками составляют медный круг с разделением горизонта большой внутренней небесной сферы. На наружной стороне глобуса находится латинская надпись, гласящая, что illustrissimus ас celsissimus princeps ас dominus, dux Holsatiae Fredericus (^самый прославленный правитель – лат> светлейший герцог Голштинский Фридрих) из любви к наукам математическим приказал в 1654 году начать сооружение этого шара, которое продолжал ipsius successor, gloriosissimae memoriae, Christ. Albertus (наследник его, вечнодостойный памяти Христиан Альберт) и наконец окончен в 1661 году, sub directione Olearii (под управлением Олеария), после которого названы также fabrikator Производитель – лат> и architektor всей машины, уроженцы города Люттиха, и еще два брата из Гузума, которые как наружный шар, так и внутреннюю небесную сферу разрисовали пером, описали и раскрасили. Когда этот глобус будет перенесен в новый дом, царь намерен привести его опять в движение посредством особенного механизма, чтоб он вертелся без помощи человеческих рук, как прежде в Готторпском саду, где приводился в движение водою. После обеда его высочество ездил к князю Меншикову. Там был также и царь, и они переговорили обо всем нужном для назначенного уже маскарада.

7-го не случилось ничего особенного, только было между прочим сделано распоряжение о приготовлении наших маскарадных костюмов, причем было решено, что его высочество, с большей частью своих придворных кавалеров, будет представлять группу французских крестьян.

8-го. Все маски или, лучше сказать, лица, назначенные участвовать в маскараде, собирались у князя Меншикова, где были расставлены так, как потом им следовало идти в процессии.

9-го. Тайные советники Бассевич и Геспен с Ранцау, Сальдерном и Альфельдом, а я с тайным советником Клауссенгеймом, Нарышкиным, Сурландом, Геклау и Шульцем ездили на лодках по каналам, чтобы приучиться грести, потому что сначала было назначено нам во время маскарада ездить, подобно другим, на лодках, но потом это отменили.

10-го начался большой маскарад, который должен был продолжаться целую неделю, и в этот же день праздновалась свадьба князь-папы со вдовою его предместника, которая целый год не соглашалась выходить за него, но теперь должна была повиноваться воле царя. Было приказано, чтобы сегодня, по сигнальному выстрелу из пушки, все маски собрались по ту сторону реки на площади, которая вся была устлана досками, положенными на бревна, потому что место там очень болотисто и не вымощено. Площадь эта находится перед Сенатом и церковью Св. Троицы, имея с одной стороны здания художеств, с другой – крепость, с третьей – здания всех коллегий, а с четвертой – Неву. Посредине ее стоит упомянутая церковь Св. Троицы, а перед Сенатом возвышается большая деревянная пирамида, воздвигнутая в память отнятия у шведов в 1714 году четырех фрегатов²², в котором царь сам участвовал, за что и был произведен князем-кесарем в вице-адмиралы. Она украшена разного рода девизами. В 8 часов утра последовал сказанный сигнал, и его высочество со своими кавалерами отправился на барке к сборному месту, но покамест в плащах. В этот день в крепости не только подняли большой праздничный флаг (из желтой материи, с изображением черного двуглавого орла), но и палили, в знак торжества, из пушек, как и на галерах, стоявших по реке. Между тем все маски, в плащах, съехались на сборное место, и пока особо назначенные маршалы разделяли и расставляли их по группам в том порядке, в каком они должны были следовать друг за другом, их величества, его высочество и знатнейшие из вельмож находились у обедни в Троицкой церкви, где совершилось и бракосочетание князь-папы, которого венчали в полном его костюме. Когда же, по окончании этой церемонии, их величества со всеми прочими вышли из церкви, сам царь, как было условлено наперед, ударил в барабан (его величество представлял корабельного барабанщика и уж, конечно, не жалел старой телячьей кожи инструмента, будучи мастером своего дела и начав, как известно, военную службу с этой должности); все маски разом сбросили плащи, и площадь запестрела разнообразнейшими костюмами. Открылось вдруг 1000 масок, разделенных на большие группы и стоявших на назначенных для них местах. Они начали медленно ходить на большой площади процессией, по порядку номеров, и гуляли таким образом часа два, чтобы лучше рассмотреть друг друга. Царь, одетый, как сказано, голландским матросом или французским крестьянином и в то же время корабельным барабанщиком, имел через плечо черную бархатную, обшитую серебром перевязь, на которой висел барабан, и исполнял свое дело превосходно. Перед ним шли три трубача, одетые арабами, с белыми повязками на головах, в белых фартуках и в костюмах, обложенных серебряным галуном, а возле него три другие барабанщика, именно генерал-лейтенант Бутурлин, генерал-майор Чернышёв и гвардии майор Мамонов, из которых оба первые были одеты как его величество. За ними следовал князь-кесарь в костюме древних царей, т. е. в бархатной мантии, подбитой горностаем, в золотой короне и со скипетром в руке, окруженный толпою слуг в старинной русской одежде. Царица, заключавшая со всеми дамами процессию, была одета голландскою или фризскою крестьянкой – в душегрейке и юбке из черного бархата, обложенных красной тафтой, в простом чепце из голландского полотна, и держала под рукою небольшую корзинку. Этот костюм ей очень шел. Перед нею шли ее гобоисты и три камер-юнкера, а по обеим сторонам 8 арабов в индейской одежде из черного бархата и с большими цветами на головах. За государыней следовали две девицы Нарышкины, одетые точно так, как она, а за ними все дамы, а именно сперва придворные, также в крестьянских платьях, но не из бархата, а из белого полотна и тафты, красиво обшитых красными, зелеными и желтыми лентами, потом остальные, переодетые пастушками, нимфами, негритянками, монахинями, арлекинами, Скарамушами <забияками>; некоторые имели старинный русский костюм, испанский и другие, и все были очень милы. Все шествие заключал большой толстый францисканец в своем орденском одеянии и со странническим посохом в руке. За группой царицы, как за царем, шла княгиня-кесарша Ромодановская в костюме древних цариц, т. е. в длинной красной бархатной мантии, отороченной золотом, и в короне из драгоценных камней и жемчуга. Женщины ее свиты имели также старинную русскую одежду. Его королевское высочество, наш герцог, был со своей группой в костюме французских виноградарей, в шелковых фуфайках и панталонах разных цветов, красиво обложенных лентами. Шляпы у них были обтянуты тафтой и обвиты вокруг тульи лозами с виноградными кистями из воска. Его высочество, в костюме розового цвета, шел один впереди, отличаясь от своей группы тем, что имел под тафтяной фуфайкой короткий парчовый камзол, входивший в панталоны, и что вместо шнурков и лент платье его было обшито серебряным галуном. Кроме того, он держал в руке виноградный серп. За ним шла его свита в три ряда, по три человека в каждом, а именно: первый ряд в зеленых костюмах, второй – в желтых, третий – в голубых. Ленты на тафтяных фуфайках были у них также разноцветные, но нашиты у всех одинаково, шляпы же одного цвета. Группу эту заключал г. фон Альфельд в костюме темно-красного цвета, обшитом, как и у герцога, галуном, но очень узким. Первый ряд составляли тайный советник Клауссенгейм, Бонде и Ранцау, второй – тайный советник Бассевич, Штенфлихт и Сальдерн, третий – тайный советник Геспен, Лорх и Штамке. Мы, прочие, были на этот раз только зрителями, потому что свита герцога не могла быть больше. Группа его высочества была одной из лучших. Маски, следовавшие за нею, отличались красивыми и самыми разнообразными костюмами. Одни были одеты как гамбургские бургомистры в их полном наряде из черного бархата (между ними находился и князь Меншиков); другие, именно гвардейские офицеры, как римские воины – в размалеванных латах, в шлемах и с цветами на головах; третьи как турки, индейцы, испанцы (в числе их был крещеный жид и шут царя Ла-Коста), персияне, китайцы, епископы, прелаты, каноники, аббаты, капуцины, доминиканцы, иезуиты; некоторые, как государственные министры, в шелковых мантиях и больших париках, или как венецианские nobili (дворяне); наконец, многие были наряжены жидами (здешние купцы), корабельщиками, рудокопами и другими ремесленниками. Самыми странными были князь-папа, из рода Бутурлиных²³, и коллегия кардиналов в их полном наряде. Все они величайшие и развратнейшие пьяницы, но между ними есть некоторые из хороших фамилий. Коллегия эта и глава ее, так называемый князь-папа, имеют свой особый устав и должны всякий день напиваться допьяна пивом, водкой и вином. Как скоро один из ее членов умирает, на место его тотчас, со многими церемониями, избирается другой отчаянный пьяница. Поводом к учреждению ее царем был, говорят, слишком распространившийся между его подданными, особенно между знатными лицами, порок пьянства, который он хотел осмеять, и вместе с тем предостеречь последних от позора. Многие губернаторы и другие сановники имели в этом случае одинаковую участь с людьми, менее их знатными, и не были избавлены от поступления в коллегию. Но другие думают, что царь насмехается над папою и его кардиналами, тем более что он, как рассказывают, не щадит и своего духовенства, приказывая ежегодно перед постом исполнять одну смешную церемонию: в прежние времена в Москве всякий год в Вербное воскресенье бывала особенная процессия, в которой патриарх ехал верхом, а царь вел лошадь его за поводья через весь город. Вместо всего этого бывает теперь совершенно другая церемония: в тот же день князь-папа со своими кардиналами ездит по всему городу и делает визиты верхом на волах или ослах или в санях, в которые запрягают свиней, медведей или козлов. Я думаю скорее, что его величество имел в виду первую причину. Конечно, он может иметь тут еще и другую скрытую цель, потому что, как государь мудрый, всячески заботится о благе своего народа и всеми мерами старается искоренять в нем старые грубые предрассудки. Я было забыл при этом случае упомянуть, что князь-папа для прислуги имеет 10 или 12 человек, тщательно набираемых для него во всем государстве, которые не могут говорить как следует, страшно заикаются и делают притом самые разнообразные телодвижения. Они обязаны прислуживать ему и всей коллегии во время празднеств и имеют свой особенный смешной костюм.

Но возвращаюсь к маскараду. Кроме названных масок, были еще в разных уморительных нарядах сотни других, которые бегали с бичами, пузырями, наполненными горохом, погремушками и свистками, и делали множество шалостей. Были некоторые и отдельные смешные маски, как, например, турецкий муфтий в обыкновенном своем одеянии, Бахус в тигровой коже и увешанный виноградными лозами, очень натуральный, потому что его представлял человек приземистый, необыкновенно толстый и с распухшим лицом. Говорят, его перед тем целые три дня постоянно поили, причем ни на минуту не давали ему заснуть. Весьма недурны были Нептун и другие боги; но особенно хорош и чрезвычайно натурален был Сатир (танцмейстер князя Меншикова), делавший на ходу искусные и трудные прыжки. Многие очень искусно представляли журавлей. Огромный француз царя и один из самых рослых гайдуков были одеты как маленькие дети, и их водили на помочах два крошечных карла, наряженных стариками с длинными седыми бородами. Некоторые щеголяли в костюме прежних бояр, т. е. имели длинные бороды, высокие собольи шапки и парчовые кафтаны под шелковыми охабнями и ездили верхом на живых ручных медведях. Так называемый витаьиий, или тайный кухмистер, был весь зашит в медвежью шкуру и превосходно представлял медведя; сначала он несколько времени вертелся в какой-то машине, похожей на клетки, в которых прыгают белки, но потом должен был ездить верхом на медведе. Кто-то представлял индейского жреца, увешанного бубенчиками и в шляпе с огромными полями. Несколько человек были наряжены как индейские цари, в перья всевозможных цветов и т. д.

Погуляв, при стечении тысяч народа, часа два по площади и рассмотрев хорошенько друг друга, все маски в том же порядке отправились в здания Сената и коллегий, где за множеством приготовленных столов князь-папа должен был угощать их свадебным обедом. Новобрачный и его молодая, лет 60, сидели за столом под прекрасными балдахинами – он с царем и господами кардиналами, а она с дамами. Над головою князя-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскараде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и громко принуждал пить папу и кардиналов; он вливал вино в какой-то бочонок, причем они постоянно должны были отвечать ему. После обеда сначала танцевали; потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в упомянутой широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей перед домом Сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из сосудов, имевших форму partium genitalium (для мужа – женского, для жены – мужского), и притом довольно больших. Затем их оставили одних; но в пирамиде были дыры, в которые можно было видеть, что делали молодые в своем опьянении. Вечером все дома в городе были иллюминованы, и царь приказал, чтоб это продолжалось во все время маскарада. Особенно красивы были со стороны реки царские дворец и сад.

11-го, после обеда, все маски по данному сигналу собрались опять на вчерашнее место, чтобы проводить новобрачных через реку в Почтовый дом, где положено было праздновать другой день свадьбы. Все в том же порядке, как накануне, отправились в собственный дом князь-папы, где он стоял у дверей и, по своему обычаю, благословлял гостей (по способу русского духовенства), давая таким образом в одно и то же время и папское, и патриаршее свое благословение. Всякий, прежде чем проходил далее, выпивал при входе по деревянной ложке водки из большой чаши, потом поздравлял папу и целовался с ним. После того молодые присоединились к процессии масок, которые, обойдя раза два вокруг пирамиды, где те ночевали, сели на суда и переехали, под разную музыку и при пушечной пальбе в крепости и Адмиралтействе, на другую сторону реки, в Почтовый дом, назначенный для угощенья.

Машина, на которой переехали через реку князь-папа и кардиналы, была особенного, странного изобретения. Сделан был плот из пустых, но хорошо закупоренных бочек, связанных по две вместе. Все они, в известном расстоянии одни от других, составляли шесть пар. Сверху на каждой паре больших бочек были прикреплены посредине еще бочки поменьше или ушаты, на которых сидели верхом кардиналы, крепко привязанные, чтоб не могли упасть в воду. В этом виде они плыли один за другим, как гуси. Перед ними ехал большой пивной котел с широким дощатым бортом снаружи, поставленный также на пустые бочки, чтоб лучше держался на воде, и привязанный канатами и веревками к задним бочкам, на которых сидели кардиналы. В этом-то котле, наполненном крепким пивом, плавал князь-папа в большой деревянной чаше, как в лодке, так что видна была почти одна только его голова. И он, и кардиналы дрожали от страха, хотя совершенно напрасно, потому что приняты были все меры для их безопасности. Впереди всей машины красовалось большое вырезанное из дерева морское чудовище, и на нем сидел верхом являвшийся на маскараде Нептун со своим трезубцем, которым он повертывал иногда князь-папу в его котле. Сзади на борту котла, на особой бочке, сидел Бахус и беспрестанно черпал пиво, в котором плавал папа, немало сердившийся на обоих своих соседей. Все эти бочки, большие и малые, влеклись несколькими лодками, причем кардиналы производили страшный шум коровьими рогами, в которые должны были постоянно трубить. Когда князь-папа хотел выйти из своего котла на берег, несколько человек, нарочно подосланных царем, как бы желая помочь ему, окунули его совсем с чашею в пиво, за что он страшно рассердился и немилосердно бранил царя, которому не оставлял ни на грош совести, очень хорошо поняв, что был выкупан в пиве по его приказанию. После того все маски отправились в Почтовый дом, где пили и пировали до позднего вечера.

12-го, после обеда, маски опять собрались у Почтового дома, откуда поехали кататься на разных судах, из которых многие могли вместить до ста человек и были снабжены большими русскими качелями, так что во время плаванья всякий, кто имел охоту, мог качаться. Его королевское высочество со своею свитою, а царь и царица со многими дамами и кавалерами имели свои особые суда с качелями. Князь-папа и кардиналы ездили на той же машине, на которой вчера переправлялись через реку. В этом порядке все маски отправились к князю Меншикову, который угощал их в своем саду. Там оставались до вечера, когда наконец всякий мог свободно ехать домой. <…>

16-го его величество царь, с 50 или 60 масками, приехал обедать к его королевскому высочеству. Он был чрезвычайно весел, много пил, даже танцевал по столам и пел песни. Мы убедились из этого, что он иногда может быть в прекрасном расположении духа, особенно если окружающие его лица ему не противны. Его приближенные, в том числе фавориты и шуты, умеют пользоваться такими случаями и бывают с ним свободны, как с товарищем. В таком веселом расположении его величество пробыл у нас до 8 часов вечера. В этот день прибывший сюда императорский австрийский посол, граф Кинский, присылал уведомить его королевское высочество о своем приезде. Герцог знал его еще прежде в Бреславле <Вроцлаве>; он человек чрезвычайно приятный и приветливый.

17-го его королевское высочество и все другие маски были после обеда в Адмиралтействе, где закладывали киль для военного корабля. Главный строитель Головин, он же и генерал-майор по армии, учившийся кораблестроению вместе с царем в Голландии (но знающий немного и получивший это звание только в качестве царского любимца), должен был вбить первый гвоздь и прежде всех помазать немного киль дегтем, после чего прочие корабельщики, в том числе и сам царь, последовали его примеру. Его величество трудился и работал усерднее всех. По этому случаю в Адмиралтействе палили из пушек. Их величества со всеми присутствовавшими прошли потом во флаговый зал, где приготовлена была закуска. В этом зале развешаны под потолком все флаги, знамена и штандарты, отнятые в продолжение последней войны у шведов. Побыв там несколько времени, все отправились в новый дом великого адмирала (один из лучших во всем Петербурге, но еще не отделанный), где с галерей смотрели на травлю льва с огромным медведем, которые оба были крепко связаны и притянуты друг к другу веревками. Все думали, что медведю придется плохо, но вышло иначе: лев оказался трусливым и почти вовсе не защищался, так что если б медведя вовремя не оттащили, он непременно одолел бы его и задушил. Травля продолжалась недолго, потому что царю не хотелось потерять льва. От Апраксина ее величество царица со многими дамами и кавалерами поехала к его королевскому высочеству, где, после закуски и кофе, несколько часов танцевали. Часов в восемь государыня уехала, но прочие дамы оставались еще. <…>

Октябрь

16-го тайный советник Бассевич угощал некоторых пленных шведов, в том числе и трех дочерей шведского генерала Горна, которые долго находились здесь в плену и под конец несколько времени даже очень строго содержались в крепости. Одна из них замужем за нашим генерал-майором Шталем, который женился на ней, будучи также в плену, и после вымена своего не мог взять ее с собою в Швецию. У тайного советника обедали также его королевское высочество и тайный советник Остерман, который вчера только приехал с конгресса и был, говорят, необыкновенно милостиво принят царем, увидавшим его сегодня по возвращении своем из Кронштадта.

17-го у его королевского высочества обедали многие шведы, в том числе и Вагенер, капитан шведского фрегата, привезшего сюда Кампредона; он перед тем уже обедал у царя, который кушает обыкновенно в 11 часов. Этот капитан Вагенер, родом лифляндец и человек очень веселый и приятный, с восторгом говорил о милостивом к нему внимании царя как в Кронштадте, так и здесь. Он рассказывал, что 14-го числа его величество приезжал к нему на корабль, который ему так любопытно было видеть, что он даже не стал говорить с Кампредоном на твердой земле, а просил его идти за собою на фрегат. Капитан салютовал приезд царя из всех своих пушек, так что от потрясения в каюте почти все окна разбились вдребезги. После того, по желанию государя, он угощал его корабельным обедом, причем царь пил за здоровье короля шведского, а капитан тотчас отвечал тостом за здоровье царя. Немного спустя царь провозгласил тост за счастливый мир, а капитан, со своей стороны, предложил еще другой и, когда царь спросил, за чье здоровье, сказал, что так как на фрегате приехал сюда французский министр, то прилично было бы выпить за здоровье его короля. Его величество очень охотно согласился. Затем царь пил еще за здоровье королевы шведской, а капитан за здоровье царицы. Каждый тост сопровождался 16 пушечными выстрелами; но когда царь начал пить за здоровье всех храбрых моряков, капитан, для отличия, приказал сделать только 8 выстрелов. Одним словом, царь пробыл у него около пяти часов, осмотрел с большим вниманием все углы корабля до малейших подробностей, входил даже в пороховую камеру и остался всем очень доволен. При его отъезде капитан опять салютовал ему из всех пушек. На другой день его величество пригласил капитана к себе, водил его по всем своим кораблям, показывал все подробности, и тот остался, кажется, также доволен здешними кораблями, потому что очень хвалил их устройство и уверял, что оно лучше и быть не может. Царь, говорят, просил после капитана сообщить ему список всего экипажа, которому намерен сделать подарки. Этот шведский фрегат, который из Стокгольма отплыл 6-го, а в Кронштадт прибыл 12-го числа, называется «Черным орлом», имеет 34 пушки и 212 человек экипажа. За обедом у нас был распит не один добрый стакан вина. Ужинал его высочество у Штенфлихта. <…>

22-го. По случаю празднования в этот день мира²⁴ с особенным торжеством, для которого уже давно делались большие приготовления, я заблаговременно отправился на другую сторону реки, чтобы посмотреть на церемонии, назначенные во время и после богослужения в церкви Св. Троицы, где находились уже его величество царь и все русские вельможи. Там по окончании литургии и прочтении ратификации заключенного со Швецией мира архиепископ Псковский²⁵ сказал превосходную проповедь, текстом которой был весь первый псалом и в которой он, изобразив все труды, мудрые распоряжения и благодеяния его величества на пользу его подданных в продолжение всего царствования и особенно в минувшую войну, объявил, что государь заслужил название отца отечества, великого императора. После сего весь

Сенат приблизился к его величеству, и великий канцлер Головкин, после длинной речи, просил его от лица всех государственных сословий принять, в знак их верноподданнической благодарности, титул Петра Великого, Отца отечества и императора Всероссийского, который был повторен за ним и провозглашен всем Сенатом. За несколько дней перед тем государь повелел Сенату объявить по всему государству, что он всемилостивейше дарует прощение и свободу всем находящимся под стражею и преступникам, кроме убийц и обвиняемых в преступлениях выше разбоя, так что освобождались даже и те, которые злоумышляли против его особы и были осуждены вечно на галеры; кроме того, что прощает все недоборы и недоимки с начала войны по 1718 год (суммою на многие миллионы), потому что считает долгом благодарить Всевышнего за милость, оказанную как при заключении мира, так и в прежнее время, и лучшим средством для выражения такой благодарности полагает оказать милость же и хоть сколько-нибудь помочь страждущим. Этот указ был немедленно обнародован по всему государству, и Сенат, в знак признательности, положил поднести царю помянутый титул, для чего и отправил к его величеству депутацию с всеподданнейшею просьбою принять его. Сначала государь, из скромности, не решался на это и пригласил к себе на другой день некоторых сенаторов и двух знатнейших архиепископов, чтобы отклонить такую просьбу; но благодаря их убеждениям и доводам изъявил наконец всемилостивейшее согласие на принятие нового титула. По окончании речи великого канцлера, среди радостных восклицаний внутри и вне церкви, при звуках труб и литавр, началась пальба из всех пушек крепости, Адмиралтейства и ста пятидесяти галер, прибывших накануне в ночь и расставленных по реке против здания Сената. В то же время загремел беглый огонь 27 полков, возвратившихся из Финляндии в составе 27 000 человек. Его величество отвечал Сенату следующими краткими, но достопамятными словами: «Зело желаю, чтоб наш весь народ прямо узнал, что Господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал. Надлежит Бога всею крепостию благодарить; однако ж, надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею греческою. Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очи кладет, как внутрь, так и вне, отчего облегчен будет народ». Сенат после того приносил монарху всеподданнейшую благодарность, а во время пения «Тебе,

Бога, хвалим» и чтения Евангелия началась опять, как в первый раз, пальба вместе с музыкою и барабанным боем всех полков, стоявших перед Сенатом. По прочтении митрополитом Рязанским благодарственной молитвы, которой все присутствовавшие внимали коленопреклоненные, пальба возобновлялась в третий и последний раз. Французский посланник Кампредон, свидетель всего этого, радовался, конечно, больше нас, голштинцев, потому что очень предан королю шведскому и со своей стороны также способствовал заключению мира. Когда богослужение совсем кончилось, его величество пошел в Сенат, где назначено было праздновать нынешний день. Его королевское высочество при первом залпе из пушек переправился на другую сторону реки и, дождавшись в сенях церкви окончания обедни, подошел к его величеству с поздравлением, когда он выходил уже оттуда, а потом последовал за ним в Сенат и поздравил императрицу и принцесс, поцеловав им руки. Там все было необыкновенно великолепно. Особенно императорская фамилия отличалась чрезвычайно богатыми нарядами. На императрице были красное, обшитое серебром платье и драгоценнейший головной убор; принцессы имели белые платья, обложенные золотом и серебром, и также много драгоценных камней на голове. Старшая была еще бледна и слаба после своего нездоровья. Вдовствующая царица, по обыкновению, была в черном, но дочь ее, равно и все прочие дамы, имели великолепнейшие наряды и множество бриллиантов. Вообще здешние дамы очень любят драгоценные камни, которыми стараются перещеголять одна другую. Великого князя и его сестры не было на этом празднестве, потому что оба, говорят, не совсем здоровы. Когда его королевское высочество кончил свои поздравления, Нарышкин дал знак тайному советнику Бассевичу также подойти с поздравлением к его величеству и поцеловать ему руку, после чего знатнейшие из наших кавалеров, все иностранные министры и многие русские сановники последовали его примеру. Императрица отошла между тем немного к окну, чтобы дать случай герцогу приблизиться к старшей принцессе, с которой его высочество и разговаривал, но потом пошел в другую комнату, где ожидал возвращения императора, куда-то уходившего. В это время князь Меншиков читал о производствах по армии, а великий адмирал – по флоту. После них сенатский обер-секретарь прочел о награждениях и повышениях министрам, бывшим на мирном конгрессе, и многим другим заслуженным лицам. Наконец было объявлено также о прощении некоторых виновных. Еще до возвращения императора Кампредон, который был прежде знаком в Швеции с нашим герцогом, подошел к его высочеству и притворился очень обрадованным, что опять видит его. Когда его величество император пришел, нашлось еще очень много лиц, не успевших прежде поздравить его; поэтому он не мог сразу пройти к столу, хотя ему, казалось, очень хотелось кушать. В большой аудиенц-зале, где обыкновенно бывает прием министров, с одной стороны был устроен прекрасный буфет, а с трех других сторон стояли длинные узкие столы, как и во всех других комнатах. Обедало в одно время всего до 1000 человек, потому что все комнаты коллегий были заставлены столами, которых было, говорят, сорок восемь и за которыми не осталось ни одного лишнего места.

Освободясь наконец от поздравлений, его величество отправился в эту столовую или аудиенц-залу к столу, где по правую его руку сел его высочество, а по левую князь Меншиков. Подле князя поместился адмирал Крюйс, а подле его высочества граф Кинский. Прочие русские вельможи, иностранные министры и наши старшие кавалеры сели как кому пришлось. Немного спустя, когда уже все сели, вошел генерал князь Голицын, полковник Семеновского полка и кавалер ордена Св. Андрея. Император сам представил его герцогу, сказав, что это тот самый генерал Голицын, который командовал в Финляндии. Князь, поцеловав руку его высочеству, который поцеловал его в губы, и отдав поклон императрице и всем гостям, сел также за императорский стол. После того, по приказанию его величества, ввели бывшего пленного шведского вице-адмирала Эреншёльда, который должен был сесть возле адмирала Крюйса. Это был тот самый Эреншёльд, который командовал четырьмя отнятыми у шведов фрегатами и отличился тогда особенной храбростью. Император очень уважает его. В ближайшей к большой зале комнате кушали императрица за большим овальным столом, имея подле себя с правой стороны вдовствующую царицу, а с левой старшую принцессу. Возле старой царицы сидела ее дочь, а возле старшей принцессы принцесса Елизавета, за которою следовала княгиня Меншикова. Прочие знатные дамы сидели по чинам. Императрице прислуживали два камер-юнкера, а третий стоял перед столом и разрезывал кушанья. Старой царице прислуживал брат ее, граф Салтыков, который не служит, но состоит в числе ее кавалеров и имеет польский орден. Позади императорских принцесс стояли только их гувернантки. Первый тост, провозглашенный при звуках труб и литавр, был в честь заключенного мира. Других тостов было немного, но зато после, вечером, пили-таки порядочно. Во время обеда его величество несколько раз принимался шептать что-то на ухо его высочеству и обращался к тайному советнику Бассевичу, вообще был очень милостив к нашему герцогу, который часто целовал ему руки, за что он сам нежно целовал его и прижимал к груди. Я сначала не запасся местом, потому что ходил и осматривал столы, но наконец увидел в одной из комнат два порожних места, которые и занял с капитаном Шульцем. В этой комнате был еще стол, где сидели дамы, которым недостало места за столом императрицы, также Нарышкин, Бонде и Лорх. За нашим столом сидели между прочим Ягужинский, Румянцев, обер-полицмейстер и многие офицеры. В этой же комнате находились литаврщик и 6 трубачей, которые при тостах давали сигнал музыкантам, стоявшим на улицах.

Император, вставши один из-за стола, пробежал через нашу комнату (иначе нельзя назвать его походки, потому что сопровождающие его постоянно должны следовать за ним бегом) и отправился на свою яхту, стоявшую у моста перед Сенатом, чтобы, по обыкновению, отдохнуть после обеда. Уходя, он приказал, чтобы все оставались на своих местах впредь до его разрешения. Поэтому гости должны были сидеть очень долго, что для большей части из них было крайне невесело. Немногие кардиналы, остававшиеся еще налицо, почти все заснули за столом, потому что без принуждения запаслись уже хорошим глотком на сон грядущий. Князь-папа, по причине приключившейся ему болезни, не участвовал в настоящем празднестве. <…>

Ноябрь

1-го <…>. Замечательно было сегодня еще вот что: император приказал собраться в здании Сената всем маскам, которые почему-либо не явились туда в прошедшее воскресенье, чтобы исполнить неисполненное ими, т. е. выпить столько же, сколько выпили другие. Для этого были назначены два особых маршала – обер-полицмейстер и денщик Татищев, которым было поручено смотреть, чтобы ни один из гостей, кто бы он ни был, не возвратился домой трезвым, о чем эти господа, говорят, и позаботились как нельзя лучше. Рассказывают, что там было до тридцати дам, которые потом не могли стоять более на ногах и в этом виде отосланы были домой. Многим из них это удовольствие не обошлось без головной боли и других неприятностей. Приказание императора было так строго, что ни одна дама не осмелилась остаться дома. Некоторые хотели отговориться болезнью, некоторые и в самом деле были больны как сегодня, так и в прошедшее воскресенье; но это ничего не помогло: они должны были явиться. Хуже всего притом было то, что им наперед объявили, что их собирают единственно только для того, чтоб напоить за неявку в прошедшее воскресенье. Они очень хорошо знали, что вина будут дурные и еще, пожалуй, по здешнему обыкновению, с примесью водки, не говоря уже о больших порциях чистой простой водки, которые им непременно предстояло выпить. Добрая маршалына Олсуфьева, родом немка, женщина очень милая и кроткая, до того приняла все это к сердцу, что сегодня утром преждевременно разрешилась от бремени. Когда ей накануне объявили приказание императора, она тотчас отправилась ко двору и всеподданнейше просила императрицу избавить ее от обязанности ехать в Сенат, но ее величество отвечала, что это не от нее зависит, что на то воля государя, от которой он ни за что не отступит. Маршалына, обливаясь горькими слезами, начала представлять, что она не из каприза оставалась в прошедшее воскресенье дома, что уже более недели не выходит со двора, что беременна в последнем периоде и что ей крайне вредно пить и подвергаться дурным от того последствиям. Тогда императрица пошла к императору и умоляла его избавить маршалыну на этот раз от обязанности быть в Сенате. Он отвечал, что охотно сделал бы это для нее, но что никак не может по причине других знатных русских дам, которым немцы и без того уже так ненавистны, что такое снисхождение еще более усилило бы неприязнь к иностранцам. Императрица возвратилась с этим ответом, и бедная маршалына так терзалась во всю ночь, что на другое утро разрешилась мертвым младенцем, которого, говорят, прислала ко двору в спирту. Вот случай, мне известный; кто знает, сколько, может быть, было еще и других подобных? Здешние дамы готовятся к новому маскараду, который, говорят, будет в Москве, и поэтому сегодня рано утром собирались в кофейне по ту сторону реки в своих новых костюмах для предварительного их осмотра. Один из наших людей встретил полковницу Кампен-гаузен в полном параде; по его описанию, она, должно быть, была очень смешна в сапогах со шпорами и с большим старомодным шарфом через плечо. Так как она очень мала ростом и ужасно толста, то я не могу вообразить себе ничего уморительнее ее фигуры в подобном костюме. Она также одна из бывших сегодня вечером в Сенате и, говорят, воротилась домой как нельзя более навеселе. Поедем ли мы в Москву и увидим ли тамошние увеселения, неизвестно: его высочество до сих пор не получал еще приглашения. Вот почему у нас и не делается никаких приготовлений к путешествию, между тем как другие уже давно отправили в Москву свои вина и разные вещи. <…>

1722

Январь

6-го [ст. ст.], в день Св. Крещения, этот большой праздник русских начался в полночь звоном колоколов, продолжавшимся почти во всю ночь. У нас проповеди не было, а читали только молитву в комнате полковника Лорха, потому что его высочество собирался рано ехать на водосвятие (которое у русских опять совершается в этот день), для чего и просил вчера камергера Нарышкина выбрать там удобное место для него и его свиты. Кроме того случилось, что один пленный шведский полковник по имени Горн ходатайствовал у его высочества о позволении говорить с ним наедине и иметь у него первую и последнюю аудиенцию, что и было дозволено. Около 10 часов, когда вместо камергера Нарышкина (который, как капитан гвардии, должен был находиться при своем полку) приехал граф Пушкин с известием, что пора ехать, его высочество отправился к месту церемонии. Тайный советник Геспен, с которым я сговорился ехать вместе, боялся, что мы мало увидим, если останемся при большой свите его высочества, и говорил, что нам лучше отправиться вперед и самим выбрать себе место; поэтому мы и поехали вперед. Дорогой я видел издали императрицу, которая ехала в возке, шестернею, с довольно многочисленною свитою, следовавшею за нею в больших и небольших санях. Приехав в Кремль, мы вышли из саней и только было собрались искать себе во дворце места, откуда бы могли все видеть (погода была так дурна, что на улице неприятно было оставаться), как его высочество также уже приехал. Мы последовали за ним и вошли в большую комнату (залу одной из Коллегий), где были императрица с несколькими дамами, Шафиров, тайный советник Толстой и еще некоторые другие. Его высочество тотчас подошел к императрице и поцеловал ей руку, что, по обыкновению, было принято ею весьма милостиво, и они долго разговаривали стоя. Ее величество, как почти всегда, была одета необыкновенно великолепно; дамы же, которых было немного, большею частью не отличались богатыми нарядами. В зале разносили водку, шоколад и кофе, и всякий мог брать чего и сколько хотел. После приехали туда еще многие дамы, которые, одна за другой, подходили к императрице и, по обыкновению, целовали ей сперва платье, а потом руку и опять платье. Так как в этой комнате окон было мало, а народу собралось много, то я опасался, что плохо увижу церемонию. Вышло однако ж лучше, чем я ожидал. Императрица, узнав, что император приближается с гвардией, пошла с его высочеством к наружной двери, выходящей на площадь, чтобы лучше видеть торжественное шествие его величества, и все последовали за ними. Но шел такой сильный снег, что государыня не могла долго там оставаться и скоро опять воротилась в комнату, куда и я со многими другими вошел за нею следом. Увидев в углу у окна, где стоял конференции советник Альфельд с некоторыми другими, порожнее место, я, разумеется, не замедлил воспользоваться этим случаем, и стал довольно хорошо. Император прошел наконец со своим полком под самыми нашими окнами. Впереди ехал верхом майор и за ним шел батальон или, лучше сказать, большая рота гренадер; потом следовали опять майор верхом и взвод гобоистов, за которыми шествовал сам император в полном гвардейском мундире, со спонтоном²⁶ в руке и с голубою лентою через плечо. За ним шли два или три ряда офицеров и потом вся остальная гвардия. Князя Меншикова, первого подполковника гвардии, я не мог видеть, но видел, однако ж, старого генерала Бутурлина, который заключал шествие. Пока я со вниманием рассматривал оба гвардейских полка, императорские принцессы незаметно подошли ближе, и я увидел его высочество с ними у ближайшего окна, около императрицы, где им, казалось, было очень весело. Вскоре потом герцог вдруг ушел; полагая, что он пойдет к императору, чтобы лучше видеть водоосвящение, я поспешил за ним и оставил свое довольно хорошее место, но не успел выйти из комнаты, как его высочество уже возвращался назад. Он ходил только взглянуть на процессию духовенства, выходившего из ближайшей церкви (по окончании литургии во всех церквах и особенно в главном соборе); а так как она уже почти кончилась, когда я пришел, то я очень жалел, что бросил свое место. Легко было себе представить, что оно не будет уже так хорошо, как сначала, что в самом деле и случилось. Пробравшись опять к окну, я увидел прямо против нас, на Москве-реке, протекающей возле Кремля, все восемь полков в числе 14 000 человек, поставленных в три ряда. Вид был чудный, потому что полки состояли все из красивых людей, в особенности первые шесть, принадлежащие к одной дивизии, т. е. Преображенский, Семеновский, Капорский, Лефортовский, Бутырский и Шлиссельбургский, хотя остальные также недурны. Во время шествия духовенства император ходил взад и вперед перед полками и командовал, не останавливаясь ни на минуту. Процессия здешнего духовенства была великолепна, и я едва ли видел когда-нибудь подобную. Впереди шло до 400 диаконов, или капланов, потом – более 200 священников в разноцветных одеяниях и ризах из золотой и серебряной парчи, осыпанных жемчугом и богато вышитых. За ними следовали епископы и архиепископы, также в своих богатых облачениях и больших круглых митрах, украшенных золотом, драгоценными камнями и жемчугом; они держали в руках епископские жезлы и, подобно прочим, свечи, а их великолепные длинные мантии, подбитые горностаем, несли позади них. Перед архипастырями несли множество икон, распятий и других священных предметов. Священники и диаконы шли с открытыми головами, хотя многие из них были совершенно седые или плешивые. За епископами следовало много монахов в черных одеяниях; так что вся процессия состояла из с лишком 1000 человек. Впереди, на Москве-реке, были сделаны следующие приготовления. Во льду вырубили большое четырехугольное отверстие и над ним поставили довольно высокую беседку, круглую и со всех сторон открытую. Посредине, над отверстием, висел деревянный резной голубь, вероятно, для изображения Св. Духа. Внутри беседки, кроме других предметов, было написано и Св. Крещение Иисуса Христа. Для архиепископа был устроен в воде деревянный осмоленный ящик, в который он сошел во время освящения, чтобы быть ближе к воде, и действительно казался стоящим в ней. Стоявшие вокруг епископы и прочие знатные духовные лица молились, пели, читали, кадили. Был сделан также род возвышения, где сиживали при этой церемонии прежние цари. Когда архиепископ трижды погрузил в воду небольшой серебряный крест, которым она освящается, император (стоявший перед фронтом своих полков) сам скомандовал стрелять, и весь отряд по окончании пушечной пальбы исполнил беглый огонь, но не совсем удачно, потому что снег валил страшно. После водоосвящения духовенство в том же порядке возвратилось в главную церковь²⁷, а за ним и полки, один за другим, отправились на свои сборные места. Я забыл упомянуть, что по окончании водоосвящения все полковые знамена были принесены на место церемонии и там окроплены святою водою; но они оставались перед четырехугольным местом, сделанным около беседки в виде двора, где стояло духовенство, участвовавшее в процессии, исключая те лица, которые совершали освящение и находились в самой беседке с крестами, свечами и иконами. Все это место было окружено тройною рогаткою. Когда церемонии кончились и духовенство опять удалилось, императрица уехала со всеми присутствовавшими в зале. Она приказала проводить себя до кареты одному из своих камер-юнкеров; старшую же принцессу проводил (с большою радостью) его высочество, а младшую другой императорский камер-юнкер; и они уехали в своей карете с девицею Толстой, потому что императрица ездит всегда одна. Поцеловав при прощании руки принцессам, его высочество сел в сани и, по обыкновению своему, во весь галоп поскакал домой; но тайный советник Геспен и я остались в Кремле, чтобы осмотреть находящиеся там церкви. Мы были сперва в церкви Архангела Гавриила, где похоронены все цари, царицы и прочие лица царского дома²⁸. Нам показали там между прочим места, где покоятся отец и брат нынешнего императора. Над ними, как и над всеми другими, стоят гробы, окруженные небольшими медными фигурными решетками и покрытые черным бархатом с белым крестом наверху; но под этими покрывалами, говорят, лежат другие драгоценные покровы из красного бархата, украшенные золотыми медалями, жемчугом и каменьями и с вышитыми жемчугом надписями имен погребенных. Церковь невелика, но очень красива; свод ее, по древнему русскому обычаю, снизу доверху хорошо расписан, однако же делает ее очень темною. Оттуда мы пошли в другую церковь, собственно главную здесь, находящуюся прямо напротив, где духовенство сегодня утром собиралось, начало свое большое шествие и потом окончило его, когда архиепископ окропил весь храм святою водою, при чем, по обыкновению, постоянно пели и кадили. В этой церкви похоронены все здешние бывшие патриархи и хранятся их святительские одеяния, которые, говорят, необыкновенно великолепны. Нам обещали также показать и их, потому что они принадлежат к числу главнейших достопримечательностей Москвы. Мы видели здесь часовню, окруженную очень высокою медною решеткою, где, как нас уверяли, хранится сорочка Господа нашего Иисуса Христа²⁹. Перед алтарем висело огромное и прекрасное серебряное паникадило, какое я едва ли когда-нибудь видел, да и не думаю, чтоб было на свете другое, подобное ему по величине; а между тем оно, говорят, принесено в дар этой церкви одним только боярином. Алтарь (иконостас), вокруг находящихся на нем икон, плотно отделан серебром. В нем между прочим есть, в закрытом углублении, икона Богородицы с Младенцем, вся осыпанная бриллиантами, смарагдами и другими драгоценными камнями. Когда мы попросили одного священника открыть ее, чтобы посмотреть поближе, множество народа бросилось прикладываться к ней, потому что она нечасто открывается. Взяв, с позволения этого священника, небольшую свечу и рассматривая икону вблизи, мы заметили, что драгоценные камни на ней были не из лучших и с примесью, пожалуй, очень многих фальшивых. Потом нам показали другую редкую и так же великолепно украшенную икону, изображающую Успение Девы Марии (по которому называется и самая церковь). На ней представлена Богородица в гробу, окруженная сонмом святых, между тем как душа ее принимается на небесах Христом и всеми ангелами. По словам благоразумных русских, иконы эти уважаются не столько за их чудеса, сколько за их глубокую древность. Но простой человек считает все образа за божества. Нам указали еще место в средине церкви, где прежде была большая медная плита, на которой во время богослужения патриархи сиживали на стуле и которую сняли после уничтожения патриаршества. Близ алтаря устроены два кресла – с левой стороны для царицы, с правой для патриарха; а у самой двери, возле патриаршего места, находится кресло для царя. Церковь эта, считавшаяся прежде столь священною, что ни один иностранец не смел даже войти в нее, очень высока и имеет, по обыкновенному устройству древних церквей, пять круглых куполов, покрытых, как и другие в Кремле, сильно вызолоченными медными листами. Свет хотя и проходит в нее, кроме обыкновенных окон, еще сверху, сквозь окна куполов, однако ж она все-таки очень темна, о чем нельзя не пожалеть, потому что она вообще великолепна и внутри, по старому обычаю, вся прекрасно расписана и вызолочена; кроме того, высока и замечательна своими каменными сводами. Впрочем, все здешние старинные церкви такие же мрачные и темные. Мы хотели пройти еще в третью церковь, которая также недалеко, но она была уже заперта. Я уговорил тайного советника Геспена отправиться со мною на высокую башню, где находится знаменитый большой колокол и откуда можно видеть всю Москву. Солнце сияло, и погода, казалось, была очень хороша, когда мы пошли наверх; но едва прошли мы немного более половины башни, как подул такой сильный ветер, что на маленьких галереях, устроенных вверху вокруг нее, почти невозможно было стоять и, следовательно, еще менее наслаждаться видом. Поэтому мы обратили только внимание на громадный колокол, который рассматривали с удивлением. Он вылит по повелению царя Ивана Васильевича и потому называется Иваном Великим³⁰. По причине своей необыкновенной тяжести он все более и более оседал, так что наконец уперся даже в свод. Железная полоса, на которой он висит, страшной толщины. Когда в него звонят, язык раскачивают несколько человек веревками, а самый колокол всегда остается неподвижным, да за неимоверною величиною и тяжестью его и невозможно приводить в движение. Впрочем, у русских никогда не приводят в движение колоколов, как бы они велики или малы ни были, а только раскачивают в обе стороны язык. На этой башне есть еще другие прекрасные и большие колокола, в которые сегодня во все звонили. Самый большой из них, о котором я сейчас говорил, имел, как рассказывают, всегда очень глухой звук, когда в него звонили, что и неудивительно, если принять во внимание тесноту его помещения. Внизу башни сидят постоянно люди, которые от всех осматривающих ее и колокол требуют по нескольку копеек. Отсюда мы отправились еще к месту водоосвящения, потому что домой должны были проехать близко от него. Выйдя из саней и подойдя поближе, мы увидели там детей, которые, совершенно нагие, прыгали в отверстие на льду, заставляя только держать себя сверху за руку; одни из них черпали оттуда разными сосудами воду, пили ее и относили полные кружки домой; другие умывались, но не утирались полотенцами, а давали воде высыхать на лице, считая грехом отирать ее. Я забыл упомянуть о санях в 6 лошадей, стоявших на льду. Это был род дровней, уставленных разной величины бочками, которые по окончании водосвятия были наполнены водою и отвезены в дом императора. Лошади были покрыты точно так, как покрывают у нас похоронных лошадей, только красным сукном. Отойдя от большого отверстия, мы увидели в стороне, около него, еще три или четыре меньшие проруби, в которых весело купались взрослые люди. Один на наших глазах бросался туда два раза и оставался так долго под водою, что я боялся, что он попадет под лед и утонет, тем более что в продолжение часа купался уже в седьмой раз. Не понимаю, как человек может вынести все это среди зимы! Если он и не был в воде, то все-таки стоял на льду, нагой и с голыми ногами, а за одно это уж можно поплатиться жизнью. Насмотревшись на все, мы поехали домой и застали его высочество за обедом, который уже почти приходил к концу. Тайный советник Геспен пошел, однако ж, и сел за стол; поэтому прошел еще добрый час, пока нам, в свою очередь, удалось пообедать, что мне, после такого большого моциона, было вовсе не по вкусу. Вечер его высочество провел один у графа Бонде. В этот день всех пленных шведов угощали у императора, и они возвратились домой очень довольные, потому что государь принял их отлично и вовсе не принуждал пить, чего они, конечно, не предполагали. Многие из них, боясь сильной попойки, сказались даже больными и после сожалели, что не попали в это общество. За столом императора, с правой стороны, сидели знатнейшие пленные шведы, а с левой – Преображенские и семеновские офицеры. Остальные пленные, которым недостало места за этим столом, и прочие здешние гвардейские офицеры помещались за другими столами, частью в той же комнате, где кушал император, частью в смежной, как кому пришлось. Его величество предложил пленным шведам между прочим тосты за здоровье короля шведского, королевы, всех храбрых шведов, твердо выдержавших плен, всех храбрых солдат, не забывая матросов, и некоторые другие. Обед продолжался от 3 до 8 часов, когда император, по обыкновению своему, вдруг встал и ушел. Так как пленных вовсе не принуждали пить и вообще со всеми были очень вежливы, то они разошлись по домам довольно трезвые и веселые и благодарили Бога, что все обошлось так благополучно. <…>

31-го, в 5 часов утра, мы все собрались, а около 7 пошли к императору, которого застали за завтраком, и, побыв там несколько времени, последовали за его величеством к милитинской царице, владетельнице деревни (где она постоянно живет) и женщине уже немолодой. У нее опять закусывали; после чего, в 9 часов, поезд отправился в путь. Подъехав к крайнему предместью города, мы увидели ее величество императрицу с ее придворными дамами в барке, или гондоле. Здесь все остановились, чтобы изготовиться к въезду, и мы запрягли опять своих парадных лошадей, которых перед тем нарочно отправили вперед и заменили, подобно другим, ямскими, чтобы сохранить их неутомленными и свежими. Опишу теперь в немногих словах наш поезд. Впереди всех ехала маска в качестве маршала передовой забавной группы. За нею следовал так называемый князь-папа, глава Пьяной коллегии, учрежденной императором для своей забавы. Он сидел в больших санях, на возвышении в виде трона, в папском своем одеянии, т. е. в длинной красной бархатной мантии, подбитой горностаем. В ногах у него, верхом на бочке, сидел Бахус, держа в правой руке большой бокал, а в левой посудину с вином. Этот молодец, отличавшийся в той же роли на петербургском маскараде, так натурально представлял Бахуса, как только было возможно. Потом ехала свита князь-папы, т. е. господа кардиналы, в своих кардинальских облачениях. Их было на сей раз только шесть, и они сидели верхом на оседланных волах; но за ними, для большего парада, вели еще трех таких коней без всадников. Хотя между кардиналами находились знатные дворяне, князья и действительные губернаторы, получившие это звание в наказание за дурное поведение, однако ж все они должны были терпеливо сносить свой позор, да не смели даже и смотреть косо. После них четыре не очень большие пестрые свиньи везли маленькие санки, в которых сидел также замечательный господин. Затем следовал Нептун (которого представлял один придворный полушут) в своей короне, с длинною белою бородою и с трезубцем в правой руке. Он сидел в санях, сделанных в виде большой раковины, и имел перед собою, в ногах, двух сирен, или морских чудовищ. За ним ехала в гондоле мать г. Остермана (?), красивая молодая дама лет 50 или 60, в костюме аббатисы, с прекрасным вызолоченным жезлом. Ее окружали монахини, но в весьма небольшом числе. После нее ехал князь Меншиков в качестве уже настоящего маршала маскарада, в таком же экипаже, как наш, с тою только разницей, что у кормы его стояла не Паллада, а Фортуна. Музыку его составляли стоявшие спереди литаврщик и два трубача. Он сам и вся его свита были наряжены аббатами и сидели – князь отдельно у кормы, прочие на скамьях, по три на каждой. За ним следовала в закрытой (с окнами) барке, или гондоле, княгиня, его супруга, со своею сестрою и некоторыми другими дамами; она была его нумером и имела костюм благородной испанки. Потом ехал князь-кесарь Ромодановский в мантии, подбитой горностаем, имея с собою кого-то в курфиршеской мантии и еще нескольких других смешных наперсников. Он сидел в большой лодке, украшенной спереди и сзади медвежьими чучелами, чрезвычайно похожими на живых медведей. Его нумером были вдовствующая царица с дочерью – первая в старинной русской одежде, вторая в костюме пастушки. Они ехали также в закрытой гондоле и имели при себе некоторых дам, в том числе супругу князь-кесаря и других. Далее следовал великий адмирал Апраксин со своею свитою. Он и сидевший с ним брат его были одеты как гамбургские бургомистры; экипаж у них был – галера с поднятыми парусами, очень натуральная и смотрящаяся прекрасно. Их нумер состоял из немногих придворных дам вдовствующей царицы, которые сидели в старой настоящей шлюпке, поставленной на сани и, уж конечно, никогда не назначавшейся для маскарада. После того следовала шлюпка с лоцманами, прилежно бросавшими лот. Это были все морские офицеры. За ними шел большой корабль императора (длиною в 30 футов), сделанный совершенно наподобие линейного корабля «Фредемакер» <Friedemaker, дословно: «производитель мира» – нем> теми же мастерами, которые строили последний. На нем было 8 или 10 настоящих небольших пушек, из которых по временам палили, и еще множество деревянных и слепых. Кроме того, он имел большую каюту с окнами, три мачты со всеми их принадлежностями, паруса – одним словом, до того походил на настоящее большое судно, что можно было найти при нем все до последней бечевки, даже и маленькую корабельную лодочку позади, где могли поместиться человека два. Сам император командовал им в качестве корабельщика и командора, имея при себе 8 или 9 маленьких мальчиков в одинаковых боцманских костюмах и одного роста, нескольких генералов, одетых барабанщиками, и некоторых из своих денщиков и фаворитов. Его величество веселился истинно по-царски. Не имея здесь, в Москве, возможности носиться так по водам, как в Петербурге, и несмотря на зиму, он делал, однако ж, со своими маленькими ловкими боцманами на сухом пути все маневры, возможные только на море. Когда мы ехали по ветру, он распускал все паруса, что, конечно, немало помогало 15 лошадям, тянувшим корабль. Если дул боковой ветер, то и паруса тотчас направлялись как следовало. При поворотах также поступалось точь-в-точь как на море. При наступлении темноты его величество приказывал – как это делается на кораблях – собирать верхние паруса, и сам, с тремя или четырьмя находившимися при нем генералами, бил зорю (он имел костюм корабельного барабанщика и барабанил с большим искусством). Нельзя было без истинного удовольствия смотреть, как его маленькие юнги лазили по мачтам и по канатам. Они делали это с такою ловкостью, какой можно было ожидать только от лучших и опытнейших матросов. За кораблем государя ехала императрица со своими придворными дамами в великолепной вызолоченной барке, или гондоле, имевшей небольшую печь и обитой внутри красным бархатом и широкими галунами. Везли ее восемь хороших каретных лошадей. Форейторы и кучер были в зеленых матросских костюмах с золотою оторочкою и имели на шапках небольшие плюмажи. Спереди сидели придворные кавалеры ее величества, одетые в первый день арапами, потом матросами, а позади стояли и трубили два валторниста в охотничьих костюмах. Кроме того, у кормы стоял мундшенк <виночерпий> императрицы, представлявший квартирмейстера барки (так называют здесь кормчего) и одетый в великолепный красный бархатный костюм с золотыми галунами. Ее величество императрица, сидевшая в закрытой со всех сторон барке так же хорошо и покойно, как в комнате, в первый день была одета простою голландкою, а потом со всеми своими дамами имела костюм амазонок, и оба наряда чрезвычайно ей шли. Она несколько раз меняла платья, являясь то в красном бархатном, богато обложенном серебром, то в голубом с разными камзолами и другими принадлежностями. Вместе с тем ее величество надевала осыпанную бриллиантами шпагу и обыкновенный свой орден (низко спущенный, как у орденских кавалеров) с прекрасною бриллиантовою звездою на груди, держала в руке копье и имела на голове белокурый парик и шляпу с белым пером, которое взяла у нашего герцога, потому что другого не могли здесь достать. За государем ехал в чем-то вроде буера ее маршал со многими другими кавалерами. Затем следовал так называемый беспокойный монастырь³¹, принадлежавший на маскараде собственно к обществу императора. Сани его – громадная машина – были устроены особенным образом, а именно со скамьями, которые сначала, спереди, шли ровно, потом поднимались все выше и выше, в виде амфитеатра, так что сидевшие вверху были ногами наравне с головами сидевших внизу. Позади этой машины, изображавшей нечто вроде головы дракона, стояло несколько смешных масок. За нею тянулось более 20 маленьких саней, привязанных одни к другим и вместе с тем прицепленных к большим саням. Все они были обиты полотном и имели фута на два от земли скамьи для сидения и для ног, вмещая в себя каждая по одному человеку. Так как большие сани были наполнены всевозможными уморительными масками, как, например, разного рода драконами, арлекинами, Скарамушами, даже людьми, переодетыми в журавлей, то трудно рассказать, как необыкновенно странно и смешно было все это. Сюда же принадлежали еще два очень забавных цуга, а именно: во-первых, сани, запряженные шестернею одинаковых медведей, которыми правил человек, весь зашитый в медвежью шкуру и чрезвычайно похожий на настоящего медведя, и, во-вторых, длинные, очень легкие сибирские сани, которые везли 10 собак и на которых сидел старый сибиряк в своем национальном костюме; иногда с ним садился еще другой, одетый как сибиряк. После того следовали наши сани. Перед ними ехали верхом два драгуна, состоящие, кроме гвардейского караула, ежедневно на ординарцах у его королевского высочества, гоф-фурьер и четыре лакея, потому что перед санями императрицы были также передовые. Тотчас за ними ехал сперва наш нумер, т. е. княгиня Валашская; но после, когда присоединились к маскараду иностранные министры (они сначала были немного недовольны, что им вовсе не назначили нумера), было приказано, чтобы непосредственно за нами следовали они. Таким образом эти господа попали между нами и нашим нумером. Их было семеро – все в голубых шелковых домино. Лодка их, перед которою ехали верхом четыре лакея также в домино, была вроде нашей и имела позади большой вымпел из голубой тафты с изображением на обеих сторонах золотых виноградных кистей: в середине больших, по углам поменьше. За ними ехали наши приятные дамы в большой лодке с палаткой из красного сукна. Они большею частью были одеты Скарамушами, но походили на ангелов. Подле них ехал верхом один из их людей, одетый турком, которого они, как и его королевское высочество своих пажей, употребляли для рассылок, а в важных депешах с обеих сторон, конечно, не было недостатка, потому что во все время маскарада мы жили со своим нумером весьма дружно. Позади их следовал князь Валашский на турецком судне, имевшем пять небольших пушек, из которых он всякий раз отвечал, когда палили с императорского корабля. На заднем конце этого судна было устроено возвышение, уложенное множеством подушек, на которых князь восседал по-турецки под балдахином из белой тафты. Вымпел у него был также из белой тафты с изображением золотого полумесяца, потому что в первые дни он представлял муфтия и вся его свита имела турецкий костюм. Сам он был одет великолепно, имел большую бороду, прекрасную чалму на голове и как человек, долго живший в Турции и хорошо знающий ее язык и обычаи, исполнял вообще отлично свою роль. Окружавшие его были также одеты очень хорошо, и один из них ехал подле его саней на маленьком осле. В оба последних дня маскарада князь Валашский, с гораздо многочисленнейшею свитою, чем в первые дни, представлял великого визиря и разъезжал верхом на превосходном турецком жеребце, которого (на большом гулянье, где мы под конец собирались) в присутствии его королевского высочества и их величеств заставлял делать быстрейшие повороты и потом остановки на всем скаку, каких я сроду не видывал. Он с необыкновенною ловкостью представлял также, как турки бросают копье, причем, скача во весь галоп, вдруг останавливал и поворачивал лошадь, и многие другие штуки. Рассказав о замечательнейшем в нашем поезде и боясь, чтоб рассказ мой не показался слишком длинным, даже наконец скучным, удовольствуюсь упомянуть еще вкратце, что, по моему счету, весь поезд состоял из 25 больших женских и 36 таких же мужских саней. Перед самыми небольшими было по крайней мере по шести лошадей. Ряд, следовательно, выходил порядочно длинный, почему и приказано было десяти унтер-офицерам гвардии, посаженным на коней, разъезжать постоянно для наблюдения за порядком. Остальные сани, о которых я не упомянул, были устроены как наши и большая часть названных выше, только были одни больше, другие меньше. Всех лучше расписан и вообще красивее других был ботик генерал-фельдцейхмейстера Брюса. Они ехали позади нас в том же порядке, разумеется, пока доставало женских саней. Справа следовали всегда мужские, потом женские сани и так далее. Маски в тех и в других были очень разнообразны, и некоторые из них особенно хороши; так, например, офицеры гвардии, одетые латниками, здешние английские купцы в костюме английских скаковых ездоков, немецкие купцы, переодетые ост-индскими мореходами, и многие другие. Молодые дамы большею частью были одеты испанками, Скарамушами, крестьянками, пастушками и т. и.; пожилые же преимущественно имели старинные русский и польский костюмы как более теплые и покойные для них. Самые последние большие сани поезда были сделаны как обыкновенные колбасные повозки; в них сидело 8 или 10 слуг князь-папы, которых император содержит и одевает для него и которые все до того заикаются, что иногда в четверть часа едва могут выговорить одно слово. Несмотря на то, папа ни в коем случае не смеет заменять их другими, и это одно из величайших его мучений. Они носят длинные красные кафтаны и высокие, кверху совершенно заостренные, шапки. После этих почтенных господ ехал, один и в очень маленьких санках, генерал-майор Матюшкин, который, в качестве вице-маршала маскарада, заключал поезд. Он был одет гамбургским бургомистром и делал свое дело очень хорошо. В таком порядке мы ехали до первых триумфальных ворот, воздвигнутых, как сказано, одним богатым русским по имени Строганов, который и угощал в особо построенном там доме, пока снимали верхние мачты и паруса с императорского корабля (он иначе не проходил в арки, почему и в одних из городских ворот, через которые нам непременно следовало ехать, срыли землю с лишком на три локтя). Так как комнаты в этом доме были очень малы, то туда, кроме придворных и нашей группы, попали немногие или почти никто; остальные должны были между тем мерзнуть. Отсюда мы проехали на большую площадь, где оставались несколько времени, потом сделали конца два по Кремлю; но корабль императора остановился на площади, потому что по величине своей не мог пройти в ворота. Эта прогулка продолжалась почти до 5 часов вечера, после чего все получили позволение отправиться по домам.

Март

<…> 15-го, утром, объявляли с барабанным боем, чтобы обыватели города, под опасением строгого наказания, делали канавы, чистили улицы и свозили грязь, – мера крайне необходимая, потому что на улицах до того становилось грязно, что пешком по ним вовсе нельзя было ходить. В то же утро пришел к нам в караул опять поручик князь Долгоруков, который, вместе с камерратом Фиком, полковником Бойе и некоторыми пленными шведскими офицерами, обедал у его высочества и за столом, не обращая внимания на пост, преспокойно ел мясо. Вечером была ассамблея у князя Меншикова, куда в 7 часов отправился и его высочество, зная, что император тоже там будет. Но его величество был в таком дурном расположении духа, в каком еще никогда никому из нас не случалось его видеть. Он постоянно ходил взад и вперед по комнате и так сильно тряс головою и подергивал плечами, что нагонял на каждого страх и трепет. Поэтому все были очень довольны, когда он в 10 часов спросил, который час, и, ни с кем не простясь, уехал. Граф Сапега и некоторые другие несколько раз подходили к герцогу с просьбами идти к дамам и танцевать, но никак не могли склонить его на это. Его высочество решился не танцевать более по причине позднего поста и потому тотчас после императора также уехал, даже не повидавшись с дамами. Так как на ассамблее было очень мало танцоров, то и наших кавалеров не раз упрашивали пройти к дамам и принять участие в танцах; но они всячески извинялись, говоря, что должны оставаться при его высочестве; да и благодарили за честь, которую им оказывали только по недостатку в кавалерах (иначе об них бы думали очень мало или вовсе не думали). И хорошо делали, потому что в других случаях, когда молодые родственники и гвардейские унтер-офицеры бывают налицо, о посторонних здесь не заботятся. При императоре и императрице эти господа не смеют слишком часто бегать по ассамблеям, а дамы – предпочитать их иностранцам; поэтому им иногда недостает танцоров; но тогда опять иностранцам не хочется танцевать. <…>

25-го мы все собрались очень рано утром и в 6 часов поехали в Кремль, чтобы поздравить императора со Светлым праздником. По приезде туда мы были проведены камергером Нарышкиным наверх, в залу, где собирается Синод (о которой я уже упоминал). Там находился теперь очень большой трон, обитый красным бархатом и золотыми галунами, которого в первое наше посещение еще не было: его поставили только недавно для его величества императора как президента Синода. Среди залы был накрыт стол, уставленный вареными яйцами, маслом и творогом. Богослужение продолжалось очень долго, и мы прождали прихода императора до половины восьмого, прохаживаясь все время взад и вперед по комнате. Наконец узнав, что оно окончилось и что император идет, мы поспешили к нему навстречу. Государь, увидев герцога, тотчас схватил его за голову и поцеловал, а тот поцеловал ему руку и подал прекрасно расписанное яйцо, которому он так обрадовался, что опять взял его высочество за голову и поцеловал; яйцо же рассматривал с любопытством и потом отдал одному из своих денщиков, накрепко приказав ему сберечь его в целости. По причине сильной тесноты это стоило последнему немало труда и забот. Так как с императором пришли и все вельможи, то начались бесконечные целования и поздравления. Относительно яиц в Светлый праздник здесь существует особенный обычай, о котором считаю не лишним сказать несколько слов. У русских исстари ведется обыкновение давать в праздник Пасхи всем и каждому, кого встретишь, особенно же друзьям и знакомым, вареные яйца, окрашенные в разные цвета и всячески разрисованные, и говорить при этом: «Христос воскрес!» Тот, к кому обращаются с таким приветствием, со своей стороны берет яйцо, подает его и отвечает: «Воистину воскрес!» Поменявшись яйцами, встретившиеся целуются и могут таким образом одним яйцом отдарить сотню, даже тысячу людей, потому что за отданное тотчас получают другое. Но иногда может случиться, что за яйцо, стоящее полтину и даже рубль (а есть и такие, которые снаружи и внутри прекрасно расписываются и продаются по червонцу), получишь не стоящее и копейки; поэтому вместе с хорошим яйцом надобно всегда иметь с собою и простое, тем более что непременно следует отдаривать того, кто христосуется с вами. Этот обычай тем приятен, что во всю Светлую неделю можно целоваться со всеми женщинами, с которыми видишься. Сам император целуется с последним солдатом, если он при встрече с ним поднесет ему яйцо. Вообще его величество так преследуют поцелуями, что он почти ни на минуту не может избавиться от них. В первый день праздника он, говорят, удостаивает этой милости всех своих придворных служителей до последнего поваренка, и потому сегодня утром, как меня уверяли, в церкви так много целовался, что у него под конец, от беспрестанного нагибания, заболели шея и спина и он принужден был удалиться; известно, что его величество очень высок ростом, почему только весьма немногие могли поцеловаться с ним так, чтоб он не нагибался. Неприятно еще то при этих поздравлениях, что они стоят много денег: является страшное нищенство, и не только слуги дома, где вы живете, но и слуги всех домов, где вы хоть сколько-нибудь знакомы, приходят к вам с приношением яиц. Надоедают также простые попы и другие церковные служители, которые на этой неделе ходят по всем своим прихожанам и, после упомянутого приветствия «Христос воскрес», при маленьких зажженных свечах перед иконами, имеющимися в каждом доме, поют, молятся и благословляют, получая за то чарку водки и немного денег. Император, побыв несколько времени в зале и приняв еще раз благословение от знатных духовных лиц, которые также собрались там и которым он при этом случае целовал руки, простился и уехал, после чего и все прочие скоро разъехались.

Июнь

29-го. <…> Кстати расскажу здесь вкратце нечто очень странное о Хованском. Года два тому назад он как-то пригласил к себе в одно из своих поместий нескольких молодых русских князей и дворян, в числе которых находился и молодой князь Долгорукий, в качестве унтер-офицера гвардии не раз обедавший в Москве при нашем дворе. Гости эти напоили его до бесчувствия, одели как мертвеца и положили в найденный ими там настоящий гроб; потом отнесли в церковь, поставили перед алтарем и совершили над ним все употребительные у русских похоронные обряды, но оскорбляющим религию образом. Мало того, они, как рассказывают, обошлись грязно и с церковными сосудами, в особенности с чашею. Покончив все эти шалости, они ушли и оставили его в гробу перед алтарем, где он лежал до тех пор, пока не пришли некоторые из церковнослужителей и не вынесли его из церкви. Сам Хованский стыдился объявить о случившемся, да и охотно скрыл бы все дело; но оно дошло до его тестя, вице-канцлера Шафирова, который тотчас принес жалобу императору и довел до того, что все виновные в этом святотатстве были приговорены к смерти. Однако ж государь на сей раз смягчил приговор и приказал только жестоко наказать их телесно в своем присутствии³². Осмотрев новое жилище, герцог ушел в свою комнату, а мы, прочие, разошлись по своим. <…>

Сентябрь

<…> 23-го полковник Бремс (только за несколько дней приехавший из Лифляндии), камеррат Фик и купец Кенигсфельд были у нас у проповеди и остались с нами обедать. Последнего граф Бонде очень хорошо знал в Вологде во время своего плена. После обеда его высочество опять ездил к князю Меншикову смотреть, как проходили там еще два других драгунских полка, а именно Владимирский и С.-Петербургский. В первом из них служит полковник Салтыков, человек чрезвычайно любезный и имеющий красавицу-жену. Когда оба полка (которые точно такого же состава и свойства, как вышеупомянутый Киевский полк) прошли мимо дома князя, его высочество побыл там еще несколько времени и потом отправился к купцу Фрею. Между офицерами этих полков я нашел одного старого знакомого мне капитана по фамилии Фербер, который в 1712 году приехал в Россию из Саксонии с отцом моим и со мною. В этот день тайный советник Бассевич в первый раз обедал у Мардефельта со шведским посланником и его супругою; получено также было известие, что император прибыл в Аграхан, где двое из тамошних князей пали к его ногам, и что город Тарки, в котором было до 5000 человек гарнизона, взят приступом шеститысячным отрядом казаков. Вся армия, находящаяся с его величеством в Персии, состоит из 27 000 регулярного войска и 60 000 казаков и татар; следовательно, всего из 87 000 человек³³. <…>

Октябрь

<…> 2-го. Около полудня приехал камергер Лефорт и привез его высочеству письмо от короля польского, в котором сообщалось о рождении сына у курпринца³⁴. Камергер остался у нас обедать, и его высочество за столом пил за здоровье его короля. После обеда я ездил с обоими бригадирами, Негелейном и Тихом, за город посмотреть на трех колесованных в этот день утром, но еще живых убийц и делателей фальшивой монеты. Зрелище было отвратительное. Они получили только по одному удару колесом по каждой ноге и руке и после того были привязаны к трем укрепленным на шестах колесам. Один из них, старый и очень болезненный, был уже мертв; но другие, еще молодые, вовсе не имели на лице смертной бледности, напротив, были очень румяны. Меня уверяли, что люди в таком положении жили иногда от четырех до пяти дней. Эти двое были так веселы, как будто с ними ничего не случилось, преспокойно поглядывали на всех и даже не делали кислой физиономии. Но больше всего меня удивило то, что один из них с большим трудом поднял свою раздробленную руку, висевшую между зубцами колеса (они только туловищем были привязаны к колесам), отер себе рукавом нос и опять сунул ее на прежнее место; мало того, запачкав несколькими каплями крови колесо, на котором лежал лицом, он в другой раз, с таким же усилием, снова вытащил ту же изувеченную руку и рукавом обтер его. Я вспомнил при этом об одном истинном происшествии, случившемся здесь года четыре тому назад с одним повешенным за ребра; он в первую ночь после казни имел еще столько силы, что мог приподняться кверху и вытащить из себя крюк. Упав на землю, несчастный на четвереньках прополз несколько сот шагов и спрятался; но его нашли и опять повесили точно таким же образом. О невообразимой жесткости русского народа посланник Штамке рассказывал мне еще одну историю, которой за несколько лет в Петербурге сам был очевидцем. Там сожгли заживо одного человека, который во время богослужения толстой палкой вышиб у епископа из рук образ какого-то святого и сказал, что по совести убежден, что почитание икон есть идолопоклонство, которое не следует терпеть. Император, говорят, сам несколько раз ходил к нему во время содержания его под стражей и после произнесения приговора уверял его, что если он только скажет перед судом, что заблуждался, ему будет дарована жизнь, даже не раз отсрочивал исполнение казни; но человек этот остался при том, что совесть не позволяет ему поступить так. Тогда его поставили на костер, сложенный из разных горючих веществ, и железными цепями привязали к устроенному на нем столбу с поперечной на правой стороне планкой, к которой прикрепили толстой железной проволокой и потом плотно обвили насмоленным холстом руку вместе с палкой, служившей орудием преступления. Сперва зажгли эту правую руку и дали ей одной гореть до тех пор, пока огонь не стал захватывать далее и князь-кесарь вместе с прочими вельможами, присутствовавшими при казни, не приказали поджечь костра. При таком страшном мучении преступник не испустил ни единого крика и оставался с совершенно спокойным лицом, хотя рука его горела одна минут семь или восемь, пока наконец не зажгли всего возвышения. Он неустрашимо смотрел все это время на пылавшую свою руку и только тогда отвернулся в другую сторону, когда дым уж очень стал есть ему глаза и у него начали гореть волосы. Меня уверяли, что за несколько лет перед тем брат этого человека был сожжен почти таким же образом и за подобный же поступок. С места казни я поехал с Негелейном и Тихом к старому Шлютеру, здешнему богатому купцу, которого давно желал видеть, потому что он, как говорили, престранный, но притом очень веселый человек. Он вдов, но имеет взрослого сына и четырех довольно хорошеньких дочерей, которых так держит взаперти, что они не бывают ни у кого, ни даже у лучших его друзей, никогда с ним не обедают и не показываются, если у него есть кто-нибудь посторонний, хотя бы тысячу раз об них спрашивали; в церковь, единственную их отраду, он и то никогда не отпускает более двух в один раз. Этот Шлютер (которого мой покойный отец очень хорошо знал) отлично принял нас, и мы не иначе как с большим трудом могли опять выбраться от него. В этот день и в ночь накануне начало снова сильно морозить и выпало довольно много снегу. <…>

Декабрь

<…> 12-го, рано утром, ко мне приехал от герцогини Мекленбургской капитан Бергер и объявил, что и в Измайлове уже получено достоверное известие о прибытии императора. Герцог обедал с подполковником Бремзе и в час пополудни отправился с немногими из нас в Новопреображенское (которое в 15 верстах от Слободы), где имел честь представиться императору и поздравить его с благополучным приездом и счастливо оконченным походом. Государь принял его очень милостиво и с большою нежностью. Его величество за неделю выехал из Царицына, находящегося отсюда в 1200 верстах, и полагал, что императрица, которая намеревалась выехать оттуда два дня после него, будет здесь послезавтра. Он не переедет в город до тех пор, пока не приедут 200 человек гвардейцев, которые отправлены на подводах и которых ожидают не позже, как через пять дней. Пробыв до 4 часов у императора, много рассказывавшего о персидском походе, о бывших во время его больших жарах и о других трудностях, его высочество отправился назад в Слободу и присутствовал на обыкновенном концерте, даваемом теперь у тайного советника Геспена, у которого потом и ужинал в небольшом обществе. В этот день утром герцог, по обещанию, посылал капитана Бассевича к герцогине Мекленбургской сказать, что поедет к императору. Узнав потом, что вчера вечером у князя Меншикова сделалось сильное кровотечение, он поручил тому же Бассевичу побывать у него с поклоном и осведомиться о его здоровье. Князь велел отвечать, что он очень плох.

Говорят, однако ж, что болезнь эта притворная и произошла оттого, что барон Шафиров третьего дня получил с курьером уверение от императора, что будет защищен от всех своих врагов, и успел в свое время войти в Сенат с жалобою на имя государя по поводу недавней большой ссоры своей с князем.

13-го герцог кушал в своей комнате, а с нами обедал капитан Измайлов, к которому, однако ж, его высочество выходил после обеда. В этот день были казнены два делателя фальшивой монеты; им влили в горло растопленное олово и потом навязали их на колеса. Один из них, которому олово прожгло насквозь шею, был на следующий день еще жив; а другой, будучи на колесе, поставленном над землею немного выше человеческого роста, хватал еще рукою монету, привешенную снизу к этому колесу. Нам, иностранцам, это кажется невероятным; между тем такие примеры жесткости в простом русском народе вовсе не редки. В этот же день было объявлено, чтобы жители города к воскресенью опять расставили на улицах, на обыкновенном расстоянии, фонари и зеленые деревья. <…>

18-го, в 8 часов утра, его высочество, в параде, со всем своим двором, отправился присутствовать при въезде императора; перед тем, однако ж, мы побывали сперва у князя (Меншикова), потом в большой аптеке Брейтигама, у которого оставались несколько времени, и оттуда уже поехали в церковь, где все русские вельможи ожидали прибытия государя и где между тем духовенство, вне церкви, угощало их разного рода освежительными напитками. Около 11 часов императрица, в величайшем параде и с большою свитою, подъехала к находившимся там триумфальным воротам (воздвигнутым духовенством еще прежде по случаю празднования мира), к которым теперь прибавлены были разные новые украшения и девизы, относившиеся к победам, одержанным в Персии. В самых воротах, по обе стороны, стояли столы с кушаньем на случай, если б императору вздумалось остановиться и немного отдохнуть. Ее величество императрица, встреченная здесь при беспрерывных звуках вокальной и инструментальной музыки духовенством и прочими присутствовавшими, проехала потом к другим триумфальным воротам, поставленным от граждан, и там, в устроенном возле императорском доме (павильоне), ждала въезда императора. Часов в двенадцать его величество в следующем порядке приблизился к упомянутым воротам духовенства: сперва вели несколько верховых лошадей, покрытых превосходными чапраками; потом следовало несколько рот Преображенского полка на лошадях, в новых мундирах, в касках, обвитых цветами, с обнаженными шпагами и при громкой музыке. За ними ехали, верхом же, разные генералы и другие кавалеры, все в великолепнейших костюмах. Затем следовали придворные литаврщики и трубачи, за которыми шел офицер, несший на большом серебряном блюде и красной бархатной подушке серебряный ключ, который был вынесен навстречу его величеству императору из Дербента, изъявившего тем свою покорность. После того ехал сам государь, верхом, в обыкновенном зеленом, обшитом галунами мундире полковника гвардии, в небольшом черном парике (по причине невыносимых жаров в Персии он принужден был остричь себе волосы) и шляпе, обложенной галуном, с обнаженною шпагою в руке. Позади его ехало верхом еще довольно много офицеров и кавалеров. Наконец несколько эскадронов драгун заключали процессию. В это время звонили во все колокола, палили из пушек и раздавались радостные восклицания многих тысяч народа и верноподданных. Когда император подъехал к воротам и сошел с лошади, архиепископ Новгородский от имени Синода и всего духовенства приветствовал его речью; после чего его величество, вместе с герцогом и знатнейшими вельможами, подошел к одному из поставленных в воротах столов и кушал с хорошим аппетитом; все прочие, поместившись как попало за другим столом, принялись за кушанья еще с большим удовольствием и ели так, как будто три дня голодали. Прежде нежели император собрался ехать дальше, герцог отправился вперед к другим триумфальным воротам, где нашел императрицу, герцогиню Мекленбургскую, ее сестру и многих других дам, с которыми и пробыл еще около часа, пока приехал туда его величество. Подъехав к этим воротам, государь сошел с лошади и отправился в комнаты к императрице, где оставался по крайней мере полтора часа и снова принимал угощение от граждан. Здесь он очень ласкал его высочество и долго говорил только с ним, но в то же время сделал ему маленький выговор за то, что тот слишком скоро уехал от триумфальных ворот духовенства. По отъезде их величеств в свой дом в Старопреображенском герцог оставался еще несколько времени с герцогинею Мекленбургскою и ее сестрою, и только когда они уехали, отправился также домой, так что мы настоящим образом обедали уже в 4 часа. Говорят, что в этот день вечером у князя Ромодановского, в Преображенском приказе, было в присутствии императора угощение для знатнейших русских вельмож и что государь, уезжая оттуда, просил хозяина продолжать хорошенько поить гостей, хотя все они были уже порядочно пьяны. Так как между князем Ромодановским и князем Долгоруким существовала давнишняя неприязнь и последний не хотел отвечать как следовало на предложенный ему первым тост, то оба этих старца, после многих гадких ругательств, схватились за волоса и по крайней мере полчаса били друг друга кулаками, причем никто из других не вмешался между ними и не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим; однако ж после того, в припадке гнева, велел своим караульным арестовать Долгорукого, который, в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора. Но, вероятно, ссора эта ничем не кончится, потому что подобные кулачные схватки в нетрезвом виде случаются здесь нередко и обходятся молчанием.

1723

Январь

20-го. <…> Вечером здешний купец Тамсен рассказывал нам, что его величество был вчера у него и при этом случае по всем правилам и своими собственными инструментами выдернул зуб его долговязой голландской девке, потому что считает себя хорошим зубным врачом и всегда охотно берется вырвать кому-нибудь зуб. Он за несколько дней перед тем (услышав, что девка жалуется на зубную боль) обещал ей приехать сегодня и избавить ее от страдания.

Февраль

24-го, в последний день маскарада, мы в час пополудни собрались у больших триумфальных ворот, куда скоро приехали как император, так и императрица. Поезд отправился отсюда опять в Тверскую-Ямскую; но мы не катались там как обыкновенно, а тотчас же поехали оттуда другою дорогою в Преображенское, где все выстроились в ряды на большой площади перед домом императора и до дальнейшего приказания оставались в своих экипажах. Императрица прислала герцогу с Балком несколько бутылок превосходного венгерского вина и приказала сказать, чтоб его высочество согрелся им, потому что ему, может быть, придется еще немного померзнуть. Вскоре после того дам пригласили выйти из экипажей и следовать за государынею в старый дом, в котором прежде жил император и который опять поставили на этой площади (откуда он был уже давно снесен на другое место, потому что переносить таким образом здешние деревянные дома не стоит почти никакого труда). Дом этот назначено было сегодня сжечь, и дамы должны были выпить в нем по большой английской рюмке венгерского вина, которое на многих из них так подействовало, что они после едва могли ходить. Когда все дамы перешли в настоящее жилище императрицы, его королевское высочество и прочих масок также пригласили войти в старый дом, где каждый получил из собственных рук императора по большому кубку венгерского. Герцогу, впрочем, налили его гораздо меньше, чем другим, а большая часть наших потихоньку скрылась, чтоб вовсе избавиться от такого угощения. По совершенном наступлении сумерек старый дом этот, построенный в 1690 году, был зажжен следующим образом: на всех сторонах крыши и по стенам засветили голубой огонь, как в девизах <гербовых фигурах> при иллюминациях; сам император собственноручно поджег прилаженные для этого голубые фитили, и весь дом чудно обрисовался в темноте; а когда эти фитили догорели, он вдруг весь вспыхнул и горел до тех пор, пока от него не осталось ничего³⁵. Во все это время император с некоторыми вельможами и нарочно для того назначенными барабанщиками в шутку постоянно бил в набат. Так как в городе звонили также во все колокола и пылавший дом ярко освещал небо, то мы думали, что звонят по той же причине или по приказанию, или по неведению, что пожар этот потешный, тем более что к нам сбежалось множество народа; однако ж после узнали, что в то же самое время в городе был настоящий пожар, обративший в пепел несколько домов, причем бедным людям, конечно, не было так весело, как нам, которые веселились на славу и преспокойно попивали венгерское. Его королевское высочество при этой потехе стоял возле императора, и его величество сказал ему, что потому захотел сжечь свой старый дом, что в нем решил вопрос относительно войны, которая теперь, слава Богу, кончилась миром, почему и этот дом должен уничтожиться и исчезнуть с глаз долой. Когда последний почти уже совсем сгорел, пущено было несколько сот ракет, швермеров <маленьких ракет, шутих>, воздушных шаров и других подобных вещей. Император смотрел на этот фейерверк из комнат императрицы вместе с его высочеством и другими знатными господами. Там же собрались и все дамы; но между ними было много печальных и сонных лиц, на которых отражалось еще действие английской рюмки, выпитой в старом доме. Вдобавок музыка, которою в продолжение фейерверка император угощал их со своими генералами, переодетыми в барабанщиков, в таких низеньких комнатах еще более кружила им голову. Так как император, по слухам, собирался в ночь выехать отсюда в С.-Петербург, то его королевское высочество по окончании фейерверка простился с ним; но с императрицею, которая предполагала остаться здесь еще несколько дней, не прощался, потому что надеялся иметь честь видеться с нею еще раз до ее отъезда. Государь был в этот день очень милостив с герцогом и между прочим спросил его, не думает ли он скоро ехать. На что его высочество отвечал, что надеется в непродолжительном времени последовать за его величеством. Когда все кончилось, мы отправились прямо домой и были все сердечно рады, что прошел и этот маскарад, от которого весьма немногие не получили сильного кашля или насморка, хотя в продолжение его вовсе не было больших морозов, напротив – постоянно держалась оттепель, так что едва можно было ездить на санях. <…>

Март

26-го бригадира Плате очень рано утром посылали к обер-гофмейстеру Олсуфьеву узнать, может ли его высочество иметь в этот день счастье посетить императора. Тот отвечал г-ну Плате, что государь сказал императрице, что сам собирается сегодня к герцогу и был бы у него уже вчера, если б не выпил слишком много. До обеда, однако ж, его высочество прождал его напрасно: он приехал только около 7 часов вечера в сопровождении лишь одного поручика и двух денщиков, а именно молодого Бутурлина и Татищева, и был в отличном расположении духа. Так как мы держали наготове стол с холодным кушаньем для 7 или 8 человек, то его тотчас внесли и, по собственному желанию государя, поставили перед самым камином. Сели за него: император, герцог, поручик, Измайлов, Альфред и Плате. Его величество не вставал с места почти три часа и говорил о многих предметах, в особенности о разных морских и сухопутных сражениях. Он высказал при этом, что пехоте отдает преимущество пред кавалерией, и уверял, что в продолжение всей войны, как с русской, так и с шведской стороны, самое главное делалось первою. Когда речь зашла о союзных войсках, он сказал, что всегда лучше хотел бы иметь под своим начальством несколько сотен собственного войска, чем 1000 союзников, потому что у последних много советуются и рассуждают, а дела обыкновенно делают очень мало. Заметно было также, что его величество вовсе не питал расположения к генералу Флеммингу, которому, как сам рассказывал, сделал однажды славное возражение. Где-то русские войска стояли вместе с саксонскими, и когда царь расположил свои отряды немного вокруг последних, с приказанием зорко смотреть за ними, генерал Флемминг спросил его, уж не боится ли он, что саксонцы побегут? Его величество отвечал на это: «Ick will dat eben nit seggen, mar ick wet ock nit, wo see gestanden hefft» («Не скажу этого, но не знаю также, где бы они и стояли».) Разговор перешел потом на прекрасные корабли, строящиеся в настоящее время в Адмиралтействе, и государь сообщил, что на штапеле стоят теперь три корабля 60-(с чем-то) пушечных, три 54-пушечных и три фрегата, над которыми работается со всею деятельностью. (Его величество не пропускает ни одного дня, не побывавши в Адмиралтействе в 4 и 5 часов утра.) Далее, когда упомянули, что император переменил корабль, который обыкновенно употреблял во флоте, т. е. вместо прежнего «Ингерманландии» выбрал себе корабль «Екатерину», он сказал: «Ick heff dat nit gedahn dariim, dat Ingermanland suit nit mehr tugen, off so got als Cathrina syn, denn dat is ewen so gut, en gar nit verdorffen, sondern dat soil tom ewigen Gedachtnisz bewahget warden, un nit mehr ut den Hawen kamen, up dat et nit mit de Tied in de See verdorffen ward, wilen ick 4 Flotten damp commandert heff». («Я сделал это не потому, что „Ингерманландия” не годится более или хуже „Екатерины⁴⁶ – он так же хорош и вовсе не испорчен, – а потому, что желаю сохранить его для вечного воспоминания и не выводить более из гавани, чтоб он со временем не пострадал как-нибудь на море: я командовал на этом корабле четырьмя флотами»). То были флоты: русский, датский, английский и голландский. При разговоре о новой дороге в Москву и о недавно совершенном переезде сюда император говорил, что эта новая дорога будет на целые 200 верст короче старой, и рассказывал, что во время последнего своего путешествия из Москвы пробирался вперед то на санях, то в карете, то верхом, а иногда даже и пешком. В комнате его высочества лежала на столе отгравированная здесь карта Астрахани и части Персии; когда речь коснулась приобретения провинции Гиляна³⁶, государь приказал подать ее и сам показывал герцогу, где находилась и как далеко простиралась эта провинция. Просидев таким образом около трех часов, император встал и, по обыкновению своему, тотчас же уехал. Герцог провожал его до кабриолета и очень радовался, что его величество был так весел и милостив.

Апрель

27-го у герцога обедал генерал-майор Цеге, и так как погода была необыкновенно хороша, то его высочество после обеда поехал кататься парой, в открытом экипаже господина бригадира. Проезжая мимо дома купца Борстена, он увидел стоявший там перед крыльцом кабриолет императора и после узнал, что его величество уговорил наконец г-жу Борстен, одержимую водяной болезнью, позволить ему в этот день выпустить из нее воду. Государь будто бы употребил для этого род насилия и немало гордился, что ему посчастливилось выпустить из больной более 20 фунтов воды, тогда как при попытке какого-то английского оператора показалась только кровь. Императрица, говорят, сказала в шутку его величеству, что его за эту операцию следовало бы сделать доктором, на что он отвечал: «Нет, не доктором, а хирургом, пожалуй». <…>

Май

1-го. <…> В этот день император, на рассвете, отправился водою в новый увеселительный дворец, который стоит прямо против Петергофа, на очень приятном месте. Он возведен года два тому назад, и его величество, как говорят, отменил большие постройки в Стрельнемызе, с тем чтобы назначенные для них деньги употребить на него. В этот же день, утром, после тяжкой болезни умерла купчиха Борстен, над которой император за несколько дней до этого делал операцию, желая вылечить ее от водяной. Ее не будут хоронить до его возвращения, потому что он сам хочет быть при вскрытии трупа, которого доктора и хирурги ждут с любопытством, тем более что одни находили в ней водянку, другие нет. <…>

6-го. <…> В 7 часов вечера мимо нас провезли тело недавно умершей купчихи Борстен, которое потом переправлено было через реку на находящееся по ту сторону немецкое кладбище. Сам император изволил следовать за процессией, а именно – от скорбного дома до воды – пешком, а после – в шлюпке. Прочие провожатые состояли большею частью из купцов и иностранных корабельщиков. К ним присоединялись еще здешние вице-адмиралы и другие морские офицеры, потому что покойная была свояченицею вице-адмирала Сиверса. После похорон император отправился опять в дом умершей и там кушал. Пили, говорят, при этом случае очень сильно. Его величество обращался необыкновенно дружески и милостиво с иностранными корабельщиками. Мне показалось странным, что он шел за телом в цветном кафтане и вместе с тем в длинной черной мантии и со спускавшимся от его шапки флером. Но до подобных вещей ему дела нет: он одевается смотря по удобству и мало обращает внимания на внешность. <…>

Июнь

23-го. <…> Так как в этот день назначен был спуск фрегата, то мы думали, что это будет рано, а именно часа в два или в три; между тем обыкновенный сигнальный выстрел, возвещающий о времени сбора, последовал не прежде 5 часов. Тогда мы немедленно отправились в Адмиралтейство и на корабль, который был уже совсем готов к спуску. По приезде и императора фрегат, устроенный для 36 пушек, в половине шестого обычным порядком освятили и наименовали «Крейсером» – имя, которого сначала почти никто из русских не понял³⁷. После этой церемонии приступили к окончательным работам, и корабль еще до 6 часов благополучно сошел на воду. Но тут легко могло случиться большое несчастие, если б император вовремя не начал с сильною бранью кричать, чтоб народ на реке посторонился: в ту самую минуту, как корабль сходил со штапеля, какие-то дураки, на очень маленьком ботике, стали прямо перед ним и потом не знали, что делать, чтоб отойти прочь. Корабль на сей раз был спущен с кормою, чего обыкновенно здесь не делают. Вероятно, это новый способ, придуманный кораблестроителем. Когда корабль отошел на известное расстояние от берега и брошен был якорь, от которого он повернулся в другую сторону, все наперерыв спешили поздравить на нем его величество с благополучным спуском. <…>

Июль

14-го. <…> У того места, где мы вышли на берег, нас ждал Василий Петрович с кабриолетом императора, в котором герцог и поехал с ним к его величеству. У государя были все флагманы и капитаны, и он очень долго ждал старшего флотского священника, которому, по его приказанию, назначено было освятить то место, где мы находились, и положить начало работам по устройству гавани³⁸. Но так как тот всячески искал уклониться от этого, то на место его должен был заступить другой. По совершению молитв всякий, от императора до последнего из присутствовавших, обязан был донести до конца берега от 4 до 5 камней и бросить их в воду, причем многие, которым хотелось иметь честь тащить самые большие камни, таки порядочно попотели; очень многие также, бросая эти камни в воду, сильно забрызгались. В то время как мы таскали камни, из расставленных по берегу пушек сделан был 21 выстрел, и некоторые из присутствовавших заметили, что его величество император, когда брошен был первый камень, возвел глаза к небу и испустил глубокий вздох. По окончании нашей работы каждый должен был давать по полтине великому адмиралу, который собирал эти деньги для солдат, занимавшихся здесь ломкою камня; император, впрочем, пожаловал 10 червонцев, его высочество и вельможи дали также по нескольку золотых монет. После сбора всякий получил за свои деньги по нескольку стаканов вина. Со временем мы можем говорить с гордостью, что участвовали в первоначальной закладке гавани, которая, если только Бог продлит жизнь императора и даст ему привести все в исполнение, конечно, будет одною из важнейших в мире³⁹. Уже теперь наломано из скал 130 000 саже[не]й камня; но количества этого еще далеко не достаточно, потому что здесь предположено все, от самого основания, сделать из камня. Невозможно было бы привести это в исполнение, если б не было при том того удобства, что камни, сколько бы их ни понадобилось, можно брать у самой воды, ибо гавань большею частью вся окружена скалами, от которых они могут быть отделяемы посредством ломки или взрывов. Когда все общество распило по нескольку стаканов вина в честь освящения гавани, император простился с нами и, прежде нежели отправиться на корабль, пошел еще в дом, где помещались больные и где в этот день должны были отнимать ногу одному матросу; но его высочество и прочие отправились прямо на свои корабли.

Август

11-го. <…> К 5 часам после обеда все находившиеся здесь чиновные особы приглашены были собраться в военной гавани, где в увеселительном домике императора положено было окончательно отпраздновать этот день. Его высочество также отправился туда около 6 часов и нашел там императрицу с прочими членами царского дома, но император приехал уже после нас. Ее величество, со всеми дамами, пошла кушать в дом; государь же сел за стол под открытом небом, в длинной палатке, и этот стол, накрытый на сто приборов, был весь занят. Его высочеству пришлось сидеть возле императора с левой стороны, а адмиралу Крюйсу с правой. Против его величества сидели оба гессенских принца. Пиршество это продолжалось с 6 часов после обеда до 4 с лишним часов утра, и так как император был расположен пить и несколько раз говорил, что тот бездельник, кто в этот день не напьется с ним пьян, то так страшно пили, как еще никогда и нигде во все пребывание наше в России. Не было пощады и дамам; однако ж в 12 часов их уже отпустили домой. Государь был так милостив к его высочеству, как мне еще никогда не случалось видеть: он беспрестанно его целовал, ласкал, трепал по плечу, несколько раз срывал с него парик и целовал то в затылок, то в маковку, то в лоб, даже оттягивал ему нижнюю губу и целовал в рот между зубами и губами, причем не раз твердил, что любит его от всего сердца и как свою собственную душу. Все здешние старые знатные господа были с его высочеством также необыкновенно вежливы и почти ни минуты не оставляли его без поцелуев. Так как герцог в этот день держал себя очень умеренно и не участвовал в особенных тостах, то и выдержал с нами до самого конца, хотя не пил ни капли своего собственного вина и еще менее воды, потому что император не хотел этого допустить и заставлял его постоянно пить только бургонское и венгерское. Когда я начал уверять, что его высочество не в состоянии более пить, государь дал мне попробовать сперва легкого венгерского, а потом своего собственного, крепкого, на которое обыкновенно бывает весьма скуп. Зоря была пробита на кораблях, когда еще сидели за столом и пили, но никто не обратил на нее внимания, и все продолжали сидеть за столом до 4 часов; только тогда, когда император встал и приказал часовым пропускать всех, кто захочет уехать, и его высочество отправился домой. При всеобщем опьянении, от которого император не избавил и гессенских принцев, между здешними знатными господами произошло не только много брани, но и драк, в особенности между адмиралом Крюйсом и контр-адмиралом Зандером, из которых последний получил такую затрещину, что свалился под стол и потерял с головы парик. <…>

1724

Январь

23-го, поутру, возвещено было с барабанным боем, что на другой день на противоположной стороне Невы, против биржи, будут совершены разные казни. Говорят, что одна из них ожидает обер-фискала Нестерова, который уж давно сидел в тюрьме. В апреле разве только может быть такая дурная погода, какая стоит теперь.

24-го, в 9 часов утра, я отправился на ту сторону реки, чтоб посмотреть на назначенные там казни. Под высокой виселицей (на которой за несколько лет до этого сначала повесили князя Гагарина) устроен был эшафот, а позади его поставлены четыре высоких шеста с колесами, спицы которых на пол-аршина были обиты железом. Шесты эти назначались для взоткнутия голов преступников, когда тела их будут привязаны к колесам. Первый, которому отрубили голову, был один фискал, клеврет обер-фиска-ла Нестерова, служивший последнему орудием для многих обманов. Когда ему прочли его приговор, он обратился лицом к церкви в Петропавловской крепости и несколько раз перекрестился; потом повернулся к окнам Ревизион-коллегии, откуда император со многими вельможами смотрел на казни, и несколько раз поклонился; наконец один в сопровождении двух прислужников палача взошел на эшафот, снял с себя верхнюю одежду, поцеловал палача, поклонился стоявшему вокруг народу, стал на колени и бодро положил на плаху голову, которая отсечена была топором. После него точно таким же образом обезглавлены были два старика. За ним следовал обер-фискал Нестеров, который, говорят, позволял себе страшные злоупотребления и плутни, но ни в чем не сознался, сколько его ни пытали и ни уличали посредством свидетелей и даже собственных его писем. Это был дородный и видный мужчина с седыми, почти белыми волосами. Прежде он имел большое значение и был очень в милости у императора, который, говорят, еще недавно отдавал ему справедливость и отзывался о нем как об одном из лучших своих стариков – докладчиков и дельцов. Давая ему место обер-фискала, государь в то же время даже наградил его большим числом крестьян, чтоб он мог прилично жить и не имел надобности прибегать к воровству. Тем не менее, однако ж, он неимоверно обворовывал его величество и страшно обманывал подданных, так что сделал казне ущербу всего по крайней мере до 300 000 рублей. Перед казнью он также посмотрел на крепостную церковь и перекрестился, потом обратился лицом к императору, поклонился и будто бы, по внушению священников, сказал: «Я виновен». Его заживо колесовали и именно так, что сперва раздробили ему одну руку и одну ногу, потом другую руку и другую ногу. После того к нему подошел один из священников и стал его уговаривать, чтоб он сознался в своей вине; то же самое от имени императора сделал и майор Мамонов, обещая несчастному, что в таком случае ему окажут милость и немедленно отрубят голову. Но он свободно отвечал, что все уже высказал, что знал, и затем, как и до колесованья, не произнес более ни слова. Наконец его, все еще живого, повлекли к тому месту, где отрублены были головы трем другим, положили лицом в их кровь и также обезглавили.

Девять человек получили каждый по 50 ударов кнутом; кроме того, четырем из них, приговоренным к вечной ссылке на галеры, были щипцами вырваны ноздри. Между этими 13 наказанными находилось только два молодых; остальные были седые старики – бывшие советники, фискалы и писцы из коллегий, отчасти хороших фамилий и богатые, так что от конфискации их имущества составилась значительная выручка. Их обвиняли в расхищении императорской казны, взятках и других преступлениях. Наказаны были еще 5 других писцов и служителей, и всех канцелярских и приказных чиновников обязали присутствовать при этой казни для их собственного предостережения. В заключение всего тела 4 казненных были навязаны на колеса, а головы их взоткнуты на шесты. <…>

Май

7-го. <…> Все духовенство шло в церковь впереди процессии, и его высочество, наш герцог, вел императрицу за руку до самого трона⁴⁰. Здесь император принял ее и возвел по ступеням на возвышение; его же высочество после того прошел в особо устроенную для него ложу, в сопровождении лишь обер-камергера графа Бонде и русского камергера Измайлова. Когда император возвел императрицу на трон и оба весьма милостиво поклонились всем присутствовавшим, он взял скипетр, лежавший вместе с другими регалиями на упомянутом выше столе, отдал свою шляпу князю Меншикову, стоявшему позади его, и подал знак императрице сесть на приготовленный для нее стул; но она не хотела исполнить этого до тех пор, пока его величество наперед сам не сел на свой стул по правую сторону. На троне остались и все те, которые несли государственные регалии, также 5 статс-дам и 3 знатнейшие придворные дамы. На верхней ступени стояли по сторонам капитан-поручик и поручик лейб-гвардии, на середине ее – два вахмистра той же лейб-гвардии, а на нижней ступени – оба герольда. После того на трон приглашено было духовенство, к которому император обратился с краткою речью; и архиепископ Новгородский, как знатнейшее духовное лицо, после ответа от имени всего духовенства обратился к императрице с благословением, которое она приняла, преклонив колена на положенную перед ней подушку. Затем он взял императорскую корону и передал ее императору, который сам возложил ее на главу стоявшей на коленях императрицы; после чего придворные дамы прикрепили корону как следовало. У ее величества в это время по лицу скатилось несколько слез. Когда она, уже с короною на голове, опять встала, вышеупомянутые три дамы надели на нее большую императорскую мантию, в чем и сам император усердно им помогал.

После того архиепископ вручил ее величеству державу и несколько времени читал что-то из книги. Государыня вслед за тем обратилась к его величеству императору и, преклонив правое колено, хотела как бы поцеловать его ноги, но он, с ласковою улыбкою, тотчас же поднял ее. Во все время коронования звон колоколов не умолкал, а когда император возложил на императрицу корону, по сигнальному выстрелу из пушки, поставленной перед церковью, раздался генеральный залп из всех орудий, находившихся в городе, и загремел беглый огонь всех полков, расположенных на дворцовой площади, что после обедни повторилось еще раз, когда императрица приобщилась Св. Тайн и приняла миропомазание. По окончании обряда коронования духовенство сошло вниз и удалилось в алтарь, а их величества император и императрица, отдав обратно скипетр и державу, спустились с трона и прошли к своим отдельным креслам, между которыми до сих пор находится старое патриаршее место и которые устроены перед иконостасом, по обе его стороны. Там пробыли они во все продолжение обедни. Между тем на троне не оставалось никого, кроме старого сенатора графа Пушкина при регалиях и 6 офицеров лейб-гвардии по обеим сторонам ступеней. После обедни великий адмирал Апраксин и великий канцлер граф Головкин провели императрицу от ее великолепного кресла к алтарю, где она перед так называемыми святыми (царскими) дверьми стала на колени на парчовую подушку и приняла святое причастие, а потом была помазана архиепископом Новгородским. Когда после этого священнодействия те же господа отвели ее величество на прежнее место, архиепископ Псковский там же, перед алтарем, где совершилось миропомазание государыни, начал говорить проповедь, которая продолжалась добрых полчаса. Он превозносил необыкновенные добродетели императрицы и доказывал, как справедливо Бог и государь даровали ей российскую корону. Проповедь свою архипастырь заключил поздравлением от имени всех сословий российского государства. По окончании литургии и всего вообще богослужения обер-маршал Толстой и церемониймейстер объявили приказание, чтобы все участвовавшие в процессии шли в другую соборную церковь. Тогда его королевское высочество подошел опять к императрице и повел ее к другой церкви, находящейся напротив, на той же дворцовой площади, и известной под названием собора архангела Михаила, где погребены все цари и где гробницы их видны за решетками вдоль стен. Там, по здешнему обыкновению, императрица должна была еще выслушать краткий молебен. <…>

Август

30-го, в воскресенье, в 5 часов утра три пушечных выстрела подали всем буерам, торншхоутам и другим маленьким судам сигнал для отплытия к Александро-Невскому монастырю, а часов в десять раздался точно такой же сигнал для всех барок, шлюпок и вереек⁴¹. Поэтому королевское высочество послал туда свою барку, но сам не поехал, между тем как императрица и императорские принцессы отправились в монастырь. На старом маленьком боте, родоначальнике всего русского флота, развевался императорский государственный флаг. Когда все суда выстроились в ряды, а именно около часа пополудни, показался гроб с мощами святого Александра (если они только были в нем). Его везли на большой, как говорили, адмиральской галере, на которой спереди помещались три большие металлические пушки. Он стоял под большим балдахином, и за ним следовала императорская яхта, называемая «Принцесса Елизавета». Как скоро эта адмиральская галера стала подходить ближе, ей начали салютовать – сперва знаменитый ботик, стоявший на якоре впереди всех, из маленьких металлических пушек, а потом и вся флотилия. Яхта «Принцесса Елизавета» отвечала из своих пушек. Император, князь Меншиков и многие другие знатные русские господа выехали навстречу мощам, а затем его величество и бывшие с ним возвратились на галеру, на которой, в честь святого, развевался императорский флаг и на которой с веслами сидели все гвардейские гренадеры. Когда адмиральская галера причалила к нарочно устроенной пристани и гроб перенесли на берег, со всех судов два раза выпалено было из пушек. После того офицеры с церемониею понесли гроб в монастырь. Гроб этот, серебряный вызолоченный, несен был под большим бархатным балдахином, на котором стояло серебряное распятие. Все духовенство, в богатейших облачениях, встретило его у моста. Оно шло потом впереди и позади гроба. Император находился между шедшими впереди певчими, а прочие русские господа шли кто впереди, кто позади. Во время этой процессии звонили во все колокола и не было видно ничего, кроме необъятного множества зрителей, которые крестились и кланялись. Большая часть из них, проникнутая глубоким благоговением, горько плакала; но были и такие, которые смеялись или смотрели с сожалением на слепую и глупую толпу Императрица с обеими императорскими принцессами, обе герцогини и две дамы, в великолепнейших нарядах, находились на переднем монастырском дворе, у архиерейского дома, и там ждали приближения гроба. Увидев его, они также начали креститься и кланяться, причем некоторые старые дамы заливались слезами не менее простолюдинов. Как скоро гроб пронесли мимо ее величества императрицы, она последовала за ним со всею своею свитою, идя перед духовенством, шедшим позади его. Освященная только в этот день утром часовня нового монастыря, где должны были оставаться мощи святого до окончательного устройства главной церкви и всего монастыря (еще вполовину не отделанного), возвышалась на целый этаж от земли; к ней вела поэтому очень большая и широкая терраса, по которой гроб и внесли туда. Тотчас после того, как его поставили на место, из окна был выкинут флаг, которым подали сигнал к начатию пушечной пальбы в третий раз. Затем духовенство совершило в часовне несколько церемоний, после которых знатнейшее духовное лицо сказало похвальное слово святому Александру Невскому, продолжавшееся почти целый час. По окончании его совершены были еще кое-какие церемонии, и тогда их величества, равно как прочие высокие особы и все присутствовавшие, отправились опять на свои суда. Возвратившись вечером в С.-Петербург, мы узнали, что несколько монахов Александро-Невского монастыря приезжали приглашать туда его высочество к обеду на другой день и что князь Меншиков вечером того же дня будет все общество угощать у себя. В вечеру город, в память мира со Швецией), был иллюминирован.

31-го, около полудня, его королевское высочество отправился в Александро-Невский монастырь и когда приехал туда, все уже сидели там за столом. Как скоро мы вошли в залу, где обедали, герцогу и всем нам тотчас очистили места, и его королевскому высочеству пришлось сидеть возле императора с левой стороны. Императрица с принцессами, обеими герцогинями и знатнейшими из дам кушала в особой комнате; прочие придворные дамы и кавалеры сидели также в особой, а для офицеров, которым недостало места в зале, где кушал император, накрыты были в одной из смежных комнат особые столы, так что всех обедавших было в этот день более трехсот человек. Всем гостям подавалось мясо, которое обыкновенно неохотно допускается в монастырях; но на столы, занятые духовенством, ставились только рыбные блюда. Из иностранных министров на этом обеде не было никого. За столом провозглашены были лишь немногие заздравные тосты, и при них палили из пушек. В час император встал из-за стола и уехал на свою яхту для обыкновенного послеобеденного отдыха; но императрица и прочие гости несколько времени не вставали еще со своих мест, и его королевское высочество, наш герцог, еще прежде чем удалился император, прошел в дамскую комнату, где, стоя за стулом государыни, разговаривал как с ее величеством, так и с императорскими принцессами до тех пор, пока они не встали из-за стола. В то время как из этой комнаты выносили столы, ее величество со всеми присутствовавшими слушала в одной из соседних комнат монастырских певчих, между которыми были прекрасные голоса, и в особенности очень сильные басы. Когда же из столовой все было вынесено, императрица с дамами опять вошла в нее и села там с принцессами, обеими герцогинями и его королевским высочеством, который имел удовольствие занять место подле старшей принцессы. Государыня также обращалась к нему часто с разговором и вообще была с ним в этот раз как-то необыкновенно милостива. В 3 часа император возвратился и пришел в ее комнату. Его величество казался в отличном расположении духа, потому что много шутил и смеялся с княгиней Голицыной и с женой Ивана Михайловича Головина. Последней он сказал между прочим, что она родит близнецов. Побыв несколько времени у дам, он прошел в большую столовую залу, и тут архиепископ Новгородский, как глава русского духовенства и архимандрит монастыря, раздал большей части гостей большой отгравированный на меди план Александро-Невского монастыря, который изображен на нем так, как он собственно должен быть, со всеми строениями, садами и мелкими принадлежностями. Так как его королевского высочества, нашего герцога (который в это время находился у императрицы и беседовал с принцессами), при раздаче не было, то он на сей раз не получил экземпляра, потому что ни одного не осталось, но ему обещали доставить его в самом скором времени, причем и мне обещан был экземпляр. Часа в четыре ее величество императрица, в сопровождении императорских принцесс, обеих герцогинь, нашего герцога (который вел старшую принцессу) и всех дам, пошла в небольшую нижнюю часовню монастыря (в котором две часовни, устроенных одна над другою) и осматривала там гробницу покойной вдовствующей царицы. В этой же нижней часовне находилась и рака покоившегося теперь в монастыре святого Александра, которая, по обыкновению, будет вмещать в себе серебряный гроб с его мощами. Она обита красным бархатом и обложена золотым галуном. Мощи же святого, покоящиеся в серебряном гробу, поставлены, как сказано, в верхней часовне, устроенной прямо над нижнею. Из этой часовни императрица прошла на свою барку и отправилась на яхту «Принцесса Елизавета», куда за нею последовали императорские принцессы и все придворные дамы, а обе герцогини с прочими дамами сели на свои собственные маленькие парусные суда. Скоро император также явился на яхту «Принцесса Елизавета», на которой, в обществе императрицы и принцесс, и поехал назад в С.-Петербург. Когда адмирал буеров пушечным выстрелом подал сигнал к отплытию, все якоря были сняты; затем старый ботик отчалил от берега у монастырского моста, и из монастыря отсалютовали ему 13 выстрелами. Император возвратился в С.-Петербург на этом ботике и приехал прямо к крепости, где он сохраняется, а потом отправился на своей верейке к князю Меншикову, куда последовала за ним и вся флотилия, потому что князь (по случаю дня св. Александра, его покровителя) просил к себе не только его величество со всеми членами высочайшей фамилии, но и всех бывших в этот день в монастыре. По прибытии туда государь сел на приготовленную для него маленькую верховую лошадь (ради удобства он любил ездить на маленьких лошадях) и поехал в сад, где приготовлено было угощение. Но его королевское высочество, наш герцог, остался у моста, чтоб дождаться императрицы и встретить ее. Она скоро и подъехала на своей яхте. Тут ее величество, герцогини и все дамы сели в стоявшие для них у моста кареты князя и поехали в сад, куда кавалеры пошли пешком. Там разбито было множество палаток, в которых находились столы, уставленные кушаньями. Но так как стало очень холодно, то император решил надеть парик и употребил в дело первый, какой попался ему под руку, а попался-то белокурый. Вечером весь город был иллюминирован. <…>

Ноябрь

1-го, в воскресенье, в 10 часов утра, вода в городе поднялась очень высоко, потому что ветер дул с моря. Почти все каналы выступили из берегов и возбудили опасения, что вода поднимется опять так же высоко, как в этот же день три года тому назад. Во время самого возвышения воды и при сильном ветре императрица с некоторыми из своих дам отправилась от летнего дома императора, откуда она до сих пор все еще не переезжала, на ту сторону реки к обедне в церковь Св. Троицы. Но когда они подъехали к Дому четырех фрегатов, вода стояла уж там так высоко, что нельзя было беспрепятственно дойти до кареты. Поэтому ее величество принуждена была воротиться назад; но она поехала не в летний дворец, а в зимний, чтобы уж там и остаться. Проезжая мимо крепости, она приветствовала ее тремя выстрелами, и ей отвечали оттуда тем же.

2-го, после обеда, император благополучно возвратился в С.-Петербург, но накануне, на обратном пути из Дубков⁴², он подвергался на воде большой опасности во время свирепствовавшей сильной бури, и одно из его судов погибло, так что с него только два человека успели спастись вплавь. Его величество принужден был держаться со своей яхтой на двух якорях, и всем находившимся на ней приходилось жутко.

Здесь рассказывают за верное, что Военная коллегия недавно хотела назначить нового полковника в Ингерманландский полк, но что князь Меншиков восстал против этого и запретил полку принимать нового командира, потому что император еще недавно предоставил ему право полного заведования этим его полком. Князь велел также открыть в нем баллотировку и утвердил много новых производств в офицеры, потому что по полку было много вакантных мест.

4-го. Старший Тамсен уверял, что он в настоящее время от своих полотняных фабрик в Москве и Ярославле получает 30 процентов прибыли, когда посылает полотна в Гамбург, и что скоро надеется получать еще больше, потому что избавился теперь от русских соучастников. Герцогиня Мекленбургская находится в большом страхе, что император скоро примется за ее больную ногу: известно, что он считает себя великим хирургом и охотно сам берется за всякого рода операции над больными. Так, в прошлом году он собственноручно и вполне удачно сделал вышеупомянутому Тамсену большую операцию в паху, причем пациент был в смертельном страхе, потому что операцию эту представляли ему весьма опасною.

5-го у одного немецкого булочника, живущего в соседстве императорского зимнего дворца, была свадьба, на которой присутствовали и тафельдекеры его высочества. Император, вероятно мимоездом, услышав музыку и любопытствуя видеть, как справляются свадьбы у этого класса иностранцев, совершенно неожиданно вошел в дом булочника с некоторыми из своих людей, приказал накрыть там два особых стола, один для себя, другой для своей свиты, и более трех часов смотрел на свадебные церемонии и танцы. Во все это время он был необыкновенно весел.

6-го. Два и три года тому назад мы в этот день праздновали рождение тайного советника Бассевича, но делали это по ошибке, потому что он родился не 6 (17 по новому стилю), а 17 ноября по старому. Недавно один молодой Долгорукий возвратился из Франции и привез с собою скорохода и нескольких иностранных лакеев, чего здешняя знатная молодежь до сих пор не делала.

9-го. Сегодня нам сообщили по секрету странное известие, а именно что вчера вечером камергер Моне по возвращении своем домой был взят генерал-майором и майором гвардии Ушаковым и посажен под арест в доме последнего; также, что арестованы еще двое других, а именно маленький кабинетный секретарь императрицы и ее камер-лакей, которые были постоянно в каких-то сношениях с камергером. Их, говорят, отвели в летний дворец императора. Этот арест камергера Монса тем более поразил всех своею неожиданностью, что он еще накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чем он провинился – покажет время; между тем сестра его, генеральша Балк, говорят, с горя слегла в постель и в совершенном отчаянии.

10-го, в 10 часов утра, тайный советник Остерман, без всякого предуведомления, приехал к нам и пробыл полчаса наедине с его высочеством. Генерал-лейтенант Ягужинский открыто говорил у тайного советника Бассевича, что поутру Остерман приезжал объявить герцогу по секрету, что император наконец твердо решился покончить дело его высочества и что обручение должно совершиться в Катеринин день. Говорено это было от имени императора. Вечером его величество император пировал на именинах у Гослера и был очень весел.

11-го. Молодой Апраксин рассказывал, что Моне первые два дня сидел под арестом в комнате, охраняемой часовыми, но что теперь его перевезли в зимний дворец императора, где заседает Верховный суд, делающий ему допросы под покровом величайшей тайны. Апраксин же говорил, что Моне в эти два дня страшно изменился и что у него будто бы от страху был удар; впрочем, он продолжает утверждать, что не знает за собою никакой вины. Генеральша Балк со страху все еще лежит в постели очень больная.

12-го. Находящиеся здесь чужестранные министры и другие иностранцы приносили герцогу свои поздравления, но его высочество из скромности не хотел еще принимать их. Русские в этот день были с нами уж очень приветливы и любезны. Говорили, что курьер, отправленный недавно Кампредоном в Париж, возвратился и будто бы привез хорошие для нас известия.

13-го. Сегодня мы узнали, что поутру Ушаков арестовал также генеральшу Балк, которую поместили у него в доме в той же комнате, где сидел несколько дней ее брат. Дом этот, говорят, весь окружен часовыми. Сегодня же, как мы слышали, арестовали и молодого камергера Балка, но он покамест сидит только в своем доме или в доме матери. После обеда во всем городе объявляли с барабанным боем и прибивали к стенам извещения, что так как камергер Моне и сестра его Балк неоднократно позволяли подкупать себя и потому арестованы, то всем, кому что-нибудь известно об этом или кому приходилось давать им, вменяется в непременную обязанность и под страхом тяжкого наказания немедленно заявлять о себе. Думают поэтому, что дело этих арестантов примет весьма опасный оборот. Говорят, что они во многом уже уличены из собственных их писем.

14-го у его королевского высочества обедал асессор Глюк, который хотя и не поздравлял его, но за столом очень усердно высчитывал, сколько дней остается до Катеринина дня, и при этом вообще вдавался в большую откровенность. И в этот день о Монсе и генеральше Балк опять объявляли с барабанным боем то же самое, что и накануне, почему здесь все того мнения, что дело их кончится плохо, тем более что явилось уж много лиц, от которых они принимали подарки.

15-го объявляли с барабанным боем, что на другой день, в 10 часов утра, перед домом Сената над бывшим камергером Монсом, сестрою его Балк, секретарем и камер-лакеем императрицы за их важные вины совершена будет казнь. Известие это на всех нас произвело сильное впечатление: мы никак не воображали, что развязка последует так быстро и будет такого опасного свойства. Молодой Апраксин говорил за верное, что Монсу на следующий день отрубят голову, а госпожу Балк накажут кнутом и сошлют в Сибирь. Говорили, что поутру г-жу Балк вместе с секретарем и камер-лакеем, а после обеда и Монса перевезли в крепость. К последнему в то же время привозили пастора Нацциуса (здешней немецкой церкви), который должен был приготовить его к смерти.

16-го, в 10 часов утра, объявленные накануне казни совершены были против Сената, на том самом месте, где за несколько лет до этого повесили князя Гагарина. Бывший несчастный камергер Моне, по прочтении ему приговора с изложением некоторых пунктов его вины, был обезглавлен топором на высоком эшафоте. После того генеральше Балк дано, по обнаженной спине, 11 ударов кнутом (собственно, только 5); затем маленькому секретарю дано кнутом же 15 ударов и объявлена ссылка на 10 лет на галеры, для работы при рогервикской гавани, а камер-лакею императрицы, также приговоренному к ссылке в Рогервик, – ударов 60 батогами. Из приговора явствовало также, что сын генеральши Балк, камергер Балк, не останется при дворе, а будет в чине капитана отправлен на службу в дивизию генерал-лейтенант Матюшкина, куда последует за братом, с чином сержанта, и младший сын генеральши Балк, состоявший пажом при императрице. Все присутствовавшие при этой казни не могут надивиться твердости, с которою камергер Моне шел на смерть. По прочтении ему приговора он поклоном поблагодарил читавшего, сам разделся и лег на плаху, попросив палача как можно скорей приступать к делу. Перед тем, выходя в крепости из дому, где его содержали, он совершенно спокойно прощался со всеми окружающими, причем очень многие, в особенности же близкие знакомые его и слуги, горько плакали, хотя старались, сколько возможно, удерживаться от слез. Вообще многие лица знатного, среднего и низшего классов сердечно сожалеют о добром Монсе, хоть далеко не все осмеливаются показывать это. Вот уже на ком как нельзя более оправдывается пословица, что кто высоко стоит, тот и ближе к падению! По характеру своему Моне хоть и не был большим человеком, однако ж пользовался немалым почетом и много значил; имел, конечно, подобно другим, и свои недостатки; может быть, уж слишком надеялся на милость, которую ему оказывали; но со всем тем он многим делал добро и уже наверное никак не воображал, что покончит так скоро и так плачевно⁴³.

18-го г. Остерман присылал к нам одного из своих чиновников за брачным контрактом. Его высочество показывал мне счет издержек на подарок, заказанный им для своей невесты. Издержки эти простирались до 10 000 талеров, но он не знал еще, которую из принцесс назначит ему император, старшую или вторую.

19-го рассказывали за верное, что два камер-пажа императрицы, Соловьев и Павлов, разжалованы в солдаты и что первый из них перед тем подвергся еще наказанию батогами. Думают, что и они были как-нибудь замешаны в монсовском деле.

20-го тело камергера Монса все еще лежало на эшафоте.

21-го. Сегодня утром его величество император, отправляясь в церковь, проехал в маленьких санках чрез реку по льду. Ганс Юрген, теперешний главный надзиратель над береговою стражею, хотел его арестовать, потому что не давал ему еще позволения ездить через лед, который находил не довольно крепким; но государь проскакал слишком скоро и не обратил внимания на его угрозы. <…>

1725

Январь

28 января, в день тезоименитства нашего герцога, его величество император, к величайшему прискорбию всех его верных подданных, скончался между 4-м и 5-м часом утра, на 53-м году от рождения, после 13-тидневных страданий от каменной болезни и других припадков. За три дня перед тем его величеству делали операцию, которая, по-видимому, кончилась так благополучно, что все готовы уже были считать его вне опасности. Эта горестная потеря была бы невознаградима для России, если б благое провидение не внушило здешнему Сенату, генералитету, адмиралитету и духовенству единодушной мысли провозгласить вдовствующую государыню, для пользы государства и во уважение высоких ее заслуг, царствующею императрицею (тем более что она всегда показывала заботу и материнское попечение о верных своих подданных и что это согласовалось и с державным намерением покойного монарха) на всю жизнь, доколе Богу угодно будет продлить дни ее величества, – без дальнейшего назначения ей наследника. Все это было подписано собственноручно вышеназванным собранием государственных сановников в 8 часов утра, причем они обещались и поклялись стоять один за другого и держаться раз принятого решения, хотя бы то стоило им жизни. По подписании такого акта они все вместе отправились к ее величеству императрице, выразили ей сперва свое соболезнование, а потом доложили о принятом ими решительном намерении и поручили себя ее высокой милости. После того они все допущены были к целованию руки, и генерал-майор и майор Преображенского полка Ушаков был послан как к обоим гвардейским полковникам, так и к стоявшему здесь гарнизоном гренадерскому полку (которые были собраны и расставлены в трех различных местах) объявить, что его величество император, по неисповедимым судьбам провидения, в этот день утром отошел в жизнь вечную и что на престол вступила вдовствующая императрица Екатерина”. Говорят, во всех трех полках не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине, как ребенок, и который не был бы сердечно доволен наступившим новым царствованием ее величества императрицы Екатерины как единственным для себя утешением в этом несчастий. Вообще все люди, без исключения, предавались неописанному плачу и рыданиям. В это утро не встречалось почти ни одного человека, который бы не плакал или не имел глаз, опухших от слез. Члены Сената и Синода и собравшиеся вместе с ними генералы, возвращаясь от императрицы, все также горько плакали, потому что нашли ее величество в горестном и отчаянном положении, что при виде ее тронулось бы и каменное сердце. Ее величество вдовствующая императрица от постоянного беспокойства во время мучительной болезни государя, которого она почти ни на минуту не оставляла, и от беспрерывного огорчения и плача так, говорят, ослабела, что к вышеупомянутой аудиенции ее должны были вести маршал Олсуфьев и старший брат молодой Нарышкиной. Поэтому дай только Бог, чтоб ни ее величество, ни обе императорские принцессы, ни наш герцог (которые все трое почти неутешны) сами не впали в тяжкую болезнь от крайнего огорчения, причиняемого им этою горестною кончиною. На сей раз нечего было опасаться каких-нибудь беспокойств; все обошлось мирно и тихо, что прежде, как хорошо известно из истории прошедших времен, здесь редко случалось при кончине государей. Впрочем, оба гвардейские полка (пользующиеся большим весом и значением) заблаговременно приняли все меры, чтоб не случилось какого-нибудь смятения. С обеих сторон дворца, в котором скончался император и собрались все вельможи, поставлены были две гвардейские роты с ружьями, а на всех прочих местах размещены крепкие караулы. Вскоре после того как наш тайный советник Бассевич возвратился домой, к нему приехали многие иностранные министры, между прочим Кампредон, Цедеркрейц, Мардефельт и Вестфал, чтоб узнать, как закончилось дело при императорском дворе. Все они не могли надивиться, что все кончилось так благополучно и без малейшего беспорядка. Затем весь наш двор получил приказание немедленно облечься в глубокий траур. Генерал-майор и майор гвардии Мамонов в тот же день был отправлен в Москву как для объявления там о кончине императора и вступлении на престол императрицы, так и для приведения жителей к присяге, а вместе с тем и для поддержания в этой столице тишины и спокойствия.

29-го. Его королевское высочество кушал при императорском дворе. Перед обедом тело покойного императора, в сопровождении императрицы, всего двора и знатнейших вельмож, было перенесено в большой зал и положено на парадную постель. В вечеру Сенат собирался у императрицы для подписания указов по случаю кончины государя, назначенных к отправлению в провинции. В этот день разрешена была также отправка шведской почты, которую до сих пор задерживали здесь вместе с другими. <…>

Поступки и забавы императора Петра Великого

H. И. Кашин

Свидетельство гвардейского унтер-офицера Никиты Ивановича Кашина – особый тип исторического документа. Характерен уже первый абзац: «Я, нижеподписавшийся, описываю самовидное и верно слышимое мною с 1717 до 1725 года, дела и поступки и увеселительные забавы славного, великого императора Петра Алексеевича, всея России повелителя и милостивейшего Отца Отечества».

Вполне правдоподобно предположение Е. В. Анисимова, что это устные рассказы простого человека, кем-то записанные, систематизированные и литературно обработанные. Об этом свидетельствует и первая фраза – Кашин заверяет своей подписью подлинность рассказа.

Ценность свидетельства Кашина от этого отнюдь не уменьшается. Он явно близко наблюдал Петра, и память его фиксировала то, что было ему наиболее любопытно и понятно: «…по отпении обедни со всеми министрами и генералами войдет в питейный дом, что у Петропавловских вороту мосту, сам выкушает анисной водки и прочих всех пожалует».

Как известно, в мемуарах слишком многое зависит от личности мемуариста, точки зрения и обстоятельств. «Кушал его величество очень мало», – рассказывает Кашин, а герцог Сен-Симон поражается аппетиту русского царя. У них явно были разные представления о человеческих потребностях в еде.

Именно специфически бытовой российский взгляд Кашина улавливал детали, которые мы не встречаем больше нигде: «И не можно того думать, чтобы великий и неустрашимый герой боялся так малой гадины – тараканов».

И далее следует замечательный рассказ о мерах, которые должны были охранить «великого неустрашимого героя» от нечаянной встречи с тараканами, коих в России было множество.

В рассказах Кашина нет, естественно, политической глубины Уитворта, проникновения в придворную жизнь Берхгольца, критического взгляда Куракина или «летописной» установки Нартова. Его рассказы, рассказы «маленького человека», искренне и глубоко почитающего своего «великого императора», свидетельствуют о том, что во всяком случае в армии Петр был любим и популярен. А это уравновешивает распространенное впечатление о «всеобщем недовольстве русских», о котором пишет Уитворт.

Публикуется по изданию: Кашин Н. И. Поступки и забавы императора Петра Великого (Запись современника) / Сообщ. и предисл. В. В. Майкова. СПб., 1895.

Сей великий император, богочтец, и хранитель уставов церковных, и веры содержатель твердый, всякое воскресенье и праздники неотменно приезжает к церкви Троицкой на Петербургском острову против Сената и по входе в церковь никогда в паруке <парике> не входит, сняв, отдает денщику и становится на правый клирос, и при нем его дворцовые певчие; и пение производит четвероголосное, партесу <хоровое пение, от partes – голоса, лат> не жаловал, а во время обедни сам читал апостол, голос сиповатый, не тонок и не громогласен, лицом смугл, ростом не малым, сутуловат; когда от пристани идет до церкви, из народу виден по немалому росту, головою стряхивал; токмо один его великан цесарец выше был полуаршином. В викториальные¹ дни приезжал на верейке, и у пристани во ожидании его величества привожен был в уборе аргамак Города лошадей>; и как изволит из верейки выйти, то поведут перед ним аргамака до церкви; и по отпении обедни со всеми министрами и генералами войдет в питейский дом, что у Петропавловских ворот у мосту, сам выкушает анисной водки и прочих всех пожалует. После полудни в определенный час всем министрам, и генералам, и разыдентам чужестранным, и архиереям сбор на Почтовый двор², и тут трактированы будут, и по времени потеха огненная с планами и ужин, а во дворце того никогда не бывает.

Всякий день его величество вставал после полуночи за два часа или больше по времени и входил в токарню, точил всякие штуки из кости и дерева; и на первом часу дня выезжает на смотрение в разные места, всякий день наряд на все дороги, коляски и у пристаней верейки и шлюпки, и все дожидаются до самого вечера, а куда изволит ехать – неизвестно, а особливо редкий день который не бывает в Сенате.

В дом его императорского величества не повелено входить ни с какими прошениями, ниже с нижайшими визитами, ни в простые, ни в церемониальные дни, а только входили граф Федор Матвеевич генерал-адмирал Апраксин, светлейший князь Меншиков, канцлер Гаврила Иванович Головкин.

В летнее и осеннее время по Переведенной³ и по прочим улицам ходит пешком, летом в кафтане, на голове картуз черный бархатный, а в осень в сюртуке суконном серонемецком, в шапке белой овчинной калмыцкой навыворот; и ежели идущи противу его величества, сняв шапку или шляпу, поклонится и, не останавливался, пройдет, а ежели остановится, то тотчас прийдет к тебе и возьмет за кафтан и спросит: «Что ты?» И ответ получит от идущего, что для его чести остановился, то рукою по голове ударит и при том скажет: «Не останавливайся, иди, куда идешь!»

По указу его величества велено дворянским детям записываться в Москве и определять на Сухареву башню для учения навигации, и оное дворянство детей своих записывали в Спасский монастырь, что за Иконным рядом, в Москве, учиться по-латыни. И услыша то, государь жестоко прогневался, повелел всех дворянских детей московскому управителю Ромодановскому из Спасского монастыря взять в Петербург сваи бить по Мойке-реке для строения пенковых амбаров. И об оных дворянских детях генерал-адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин, светлейший князь Меншиков, князь Яков Петрович Долгорукий и прочие сенаторы, не смея утруждать его величества, попросили слезно, стоя на коленях, милостивейшую помощницу ее величество Екатерину Алексеевну о заступлении малолетних дворянских детей, токмо упросить от гнева его величества невозможно. И оный граф и генерал-адмирал Апраксин взял меры собою представить; велел присматривать, как его величество поедет к пенковым амбарам мимо оных трудившихся дворянских детей, и по объявлении ему, Апраксину, что государь поехал к тем же амбарам и приехал к трудившимся малолетним, скинул с себя кавалерию <орденскую ленту> и кафтан и повесил на шест, а сам с малолетними бил сваи. И как государь возвратно ехал и увидел адмирала, что он с малолетними в том же труде в битии свай употребил себя, и, остановяся, государь говорил графу: «Федор Матвеевич, ты?» – Генерал-адмирал ответствовал: «Бьют сваи мои племянники и внучата; а я что за человек, какое имею в родстве преимущество? А пожалованная от вашего величества кавалерия висит на дереве, я ей бесчестия не принес». И то слыша, государь поехал во дворец и определил их в чужестранные государства для учения разным художествам, так разгневан, что и после биения свай не миновали в разные художества употреблены быть.

Все знатные персоны расписаны по дням, в которые после полудня его величества приезжает и веселится, называлась ассамблея: забавляются в карты и шахматы, и в тавлеи <шашки>, тут и государыня с фамилиею присутствует, машкарадов, комедий и опер не бывало, а был машкарад в Петербурге и в Москве по замирении Шведского мира 1729 года⁴ на кораблях и шлюпках, на самем его величество был на корабле в матросском бостроке <безрукавке> бархатном, черном, и производилась за Красными воротами на площади.

После Рождества Христова бывают церемониальные славления. Вначале был всешутейшим князь-папою Петр Иванович

Бутурлин, из знатных персон; из дворян выбраны архиереи и архимандриты, протодьякон и дьяконы, и грозных заик двенадцать человек, папиных поддьяков плешивых двенадцать человек, весны двадцать четыре человека, изготовлены линии <цепочки>, впряженные по шести и по осми лошадей; и во втором часу ночи на оных линиях по расписанию господ и генералов во все святки к которым приезжать. И как всешутейший князь-папа приедет, вначале поп Битка⁵ дворцовый начинает и певчие государевы поют «Христос рождается» по обычаю; и потом поставят на столе великую чашу, с собою привезенную, налитую вином, и в ней опущен ковш, нарочно сделанный под гербом орла; и в поставленных креслах сядет князь-папа, и возле чаши положены два пузыря говяжьих от больших быков, и в них насыпано гороху, и у той чаши кругом на коленях стоят плешивые. И архидьякон возглашает: «Всешутейский князь-папа, благослови в чаше вино!» И потом папа с стола берет по пузырю в руку и, обмоча их в чаше в вине, бьет плешивых по головам, и весна ему закричит многолетие разными птичьими голосами. А потом архидьякон, из той чаши наливши ковш под гербом, подносит всем присутствующим и громогласно кричит: «Жалует всешутейший князь-папа вина!» А как выпьет, паки возглашает: «Такой-то архиерей, из чаши пив, челом бьет». И по обношении все из дому поедут в дом [к] князь-папе, и от него по своим домам, и во всей оной церемонии его величество присутствует.

Случившаяся в Петербурге свадьба его всешутейшего князь-папы. Сделанная была перемида на площади против церкви Троицкой для церемонии взятия четырех фрегатов; а по прошествии времени в той перемиде изготовлена была князь-папе спальная перина, набита хмелем, подушки, плетенные из хмельных стеблей и насыпаны хмелевыми листами; на полу той перемиды насыпано хмелю стеблями, не обирая хмелю, толщиною в поларшина, одеяло по парусине стегано теми же хмелевыми тонкими стеблями. И жениха, всешутейшего папу, в Иностранной коллегии его величество со всем генералитетом и знатным дворянством убирали во одеяние, в мантию бархатную малиновую, опушенною горностаями, с большим отложным воротником горностаевым же, шапка белая, вышиною в три четверти аршина, рядами, один другого выше. И его величество, и министры, и генералы, и дворяне были в машкарадном разном платье, токмо масок на лицах не было.

А с невестиной стороны в доме, построенном деревянном у Невы-реки, близ церкви Троицкой, в присутствии великой государыни Екатерины Алексеевны и дам наряжали невесту в платье старинное: в охобень насыпной объери <переливающаяся шелковая ткань с разводами> рудожелто, шапка горнотная бобровая, вышины больше полу аршина, покрывало волнистой тафты. Ее величество и дамы в разном машкарадном платье, а масок на лицах не было ж.

И по совершении убранства ход церемониальный к церкви продолжался сим порядком: его величество с генерали[те]том в машкарадном уборе шли по рангам, а жениха вели его присутствующие плешивые, а мантию нести от тех же плешивых путь охраняли заики, а весна шла и кричала разными голосами птиц. И пришед к церкви, птишники в церковь не входили. Невесту из деревянного дома вели свахи из дворянских дам в уборе старинном, за нею следовала ее величество с дамами в машкарадном платье. И по прошествии в церкви венчаны по правилу церковному, и по обвенчании тою же церемониею шли в дом, что у Невы, и был стол. Жених и невеста посажены были под балдахином, убранным бруснишником, лимонами и померанцами; и был стол с кушаньем, по старинному обычаю. И всей той церемонии в хождении смотрели с галдарей <галерей>, а церемониального ходу их высочества цесаревны Анна Петровна и Елизавета Петровна.

И по окончании свадебного стола тою же церемониею свели жениха и невесту на покой в уготованную спальную на оную постель, и около той перемиды были его присутствующие плешивые, заики, и весна кричала, и в бубны били.

И после полудни была всем его присутствующим повестка, и сбиралися в построенный дом у Невы-реки, близ Сената, в синие хоромы. И возле того дома на реке сделан был великий плот четвероугольный, и в нем вставлен чан немалый, и в него налито пива, и в чане пущен ковш деревянный большой; и от того плота на канатах привязаны по две сороковые бочки, в длину продолжалися сажен на сорок; и в оном чане, в ковше, сидел князь-папа, имея в руках пузыри, и около чана плешивые. На плоту стоял Нептун со острогою, наряженный во одежде белой, борода седая, на ней навешено всяких родов раковин, выбранный из дворян Тургенев, и около его наряженные заики в знаки сирен морских, и на бочках посажены были архиереи и весь князь-папинский причет. И оные бочки буксировали шлюпки чрез Неву к Почтовому двору, и как шествие началось, то князь-папа пузыри мочил в пиве и бил по головам плешивых, в то время пела весна всех родов птичьими голосами; и от пристани до Почтового двора ехал папа верхом на буйле <буйволе>, а архиереи с причетом ехали на быках верхом. И в доме почтовом в сенях молодая его супруга, наряженная в горнотную старинную шапку, в охобне, покрыта покрывалом, на нем написано всех родов звери и птицы, встретила своего супруга и взяла за руку, свела в палаты, и посажены были под балдахин, сплетенный из хмелевых ветвей. И отправляемая церемония такая же, как и на славленье, поили вином и трактированы ужином, и сим потешная свадьба кончилась.

Церемония по Неве-реке: всем сенаторам и генералам, и дворянам, которые в присутствии у дел определенные, розданы были, по рангам, буеры, баржи, шлюпки, боты, верейки на их собственное содержание, под смотрением Дмитрия Потемкина. И во время весны и лета по воскресным и праздничным дням по сигналу выстрела из пушки у Троицкой пристани с поднятием красного флага, то всем, кому даны суда, надлежит следовать из гавани на Неву и разъезжать по Неве-реке по действу тех судов до сигналу же пушечного выстрела.

Кушал его величество очень мало и жаловал, чтоб было горячее, и кухня была во дворце об стену его столовой, и в стене было окошко, из которого подавали кушанье, а церемониальных столов во дворце не было. И после обеда отъезжал на яхту, поставленную у дворца на Неве почивать, и караул стоял около яхты, чтоб никто не ездил; а после почиванья для прогуливания ездил на Петербургский остров, ходил на Гостином дворе, торговал товары, но не приминет и кренделей купить, и квасу выпить, все смотрел, чтоб порядочно было.

В великих трудах и в путешествих не имел скуки, не охраняя своего здоровья, но ревнуя своей России, чтоб ее сделать славною и непобедимою от прочих наций. И не можно того думать, чтоб великий и неустрашимый герой боялся так малой гадины – тараканов: и наперед его едущего кулиеры <курьеры> бежали и где надлежит быть станции осматривали, нет ли в избе тараканов, и по крайней возможности таких изб обыскать не можно, то по дорогам ставили избы нарочные для охранения от сей гадины.

Будучи его величество на пиру за столом со многими знатными и разговаривая о делах отца своего, бывших в Польше, и о препятствии великом от Никона-патриарха, тогда граф Мусин-Пушкин стал дела отца его величества уничтожать, а его выхвалять, изъясняя тем, что у отца его Морозов и другие были великие министры, которые более, нежели он, делали. Государь так тем огорчился, что, встав от стола, сказал: «Ты хулою дел отца моего, а лицемерною мне похвалою более меня бранишь, нежели я терпеть могу!» И пришед к князю Долгорукову, став у него за стулом, говорил: «Ты меня больше всех бранишь и так тяжко спорами досаждаешь, что я часто едва могу стерпеть; но как рассужу, то я вижу, что ты меня и государство верно любишь и правду говоришь, для того я тебя внутренно благодарю. Ныне же тебя спрошу и верю, что о делах отца моего и моих нелицемерно правду скажешь». Оный ответствовал: «Государь, изволь сесть, а я подумаю!» И как государь подле него сел, то недолго, по повадке великие свои усы разглаживая и думая, на что все смотрели и слышать желали, и так начал:

«Государь, сей вопрос нельзя кратко изъяснить для того, что дела разные. В ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодарения достоин. Главные дела государей три: первое – внутренняя расправа, и главное дело ваше есть правосудие. В сем отец твой более времени свободного имел, а тебе еще и думать времени о том недостало, итако, отец твой более, нежели ты, сделал; но когда и ты о сем прилежати будешь, то может превзойдешь, и пора тебе о том думать. Другое – военные дела. Отец твой много чрез оные похвалы удостоился и пользу великую государству принес, тебе устроением регулярных войск путь показал, да по нем несмысленные все его учреждения разорили, что ты, почитай, все вновь делал и в лучшее состояние привел; однако ж я много думаю о том, еще не знаю, кого более похвалить, но конец войны твоей прямо нам покажет. Третье – в устроении флота, в союзах и поступках с иностранными ты далеко большую пользу государству и себе честь приобрел, нежели отец твой, и сие все сам, надеюсь, за право примешь». Его величество выслушал все терпеливо, целовал его, сказал: «Благий рабе, верны, вмале был еси верен, над многими тя поставлю»⁶.

Во время шведского мира 1721 году на Петербургском острову против Сената сделан был Янусов дом великим фигурным театром и убран весь фонарями разноцветными; в воротах план фитильный: нарисован Янус древний мирорешительный. Против того дому поставлены две персоны: первая в знак императора Петра Великого, другая в знак короля шведского; и около дому по плану фитильному и возле их перемиды и колеса, и всякие огненные фигуры. Да от того ж дому протянута веревка к сенатской галдареи, и на ней укреплен орел; и у всего того приуготовления был сам царь, и при нем бомбардирские шкапы Скорьнеков-Писарев и Корчмин. И по собрании всего генералитета в Сенат, и от них его величеству принесено за его усердное и нестрашимое старание к российскому отечеству титул императорский со изречением отца отечествия, государя всемилостивейшего. И в ночи в 12-м часу сам государь зажег орел, который полетел прямо в Янусов дом и зажег план с статуею, и как стал сгорать, то те персоны пошли с простертыми руками и затворили ворота Янусовы; из того храма вдруг вылетело больше тысячи ракет, и потом за города из поставленных по Неве-реке галер из пушек учинилася стрельба, подобная грому и молнии, и продолжалась с час. Потом зажгли два плана: на одном – корабль, идущий в гавань, надпись: «Конец дело венчало»; на другом – корона российская и шведская, соединенные на столе с надписью: «Соединение дружбы». И по сгорании планов началась огненная потеха удивительным порядком с перемидами в подобии бралиантов, а на верху перемиды корона российская, а на другой корона шведская, и продолжалась потеха часа четыре; и потом был ужин, и тем кончилась церемония.

В 1722 году, по пришествии его величества в Москву, на Красном лугу против Суконного двора о том же мире была великая огненная потеха, только разности статей были не из фитилей, но бумажные, и в них вставленные фонари горели, был машкарад церемониальный: за Красными воротами сделан корабль, боты, шлюпки и верейки на зимнем ходу; и его величество был на корабле в матросском платье, а позади флота в санках впряжены олени, медведи, сидели зверовщики и рыболовы, а все из дворян; а продолжался шесть дней.

Того же 1722 году в мае месяце его императорское величество следовал Окою и Волгою реками на галере, сделанной с покоями, и прибыл в Астрахань июня 28-го числа для шествия с воинством в Персию. И бывши в Астрахани, ходил, ездил, осматривая работ и оснастки судов для приуготовления в Персию Каспийским морем, и для летнего жару в матросском бостроке, бархатном черном, на голове платок бумажный красный, шляпа маленькая. И как все к походу было изготовлено, то его величество и с государынею императрицею пошел в поход на боту по Каспийскому морю к Четырем Буграм⁷, где после и гавань была; за ним следовали галиоты⁸ рек, боты и тялки⁹, и ластовые суда¹⁰, и островские лодки¹¹, и вышед в море, стали на якорь, и в ночи было огненное видение от фонарей и стрельба из пушек. И потом его величество пошел на боту и при нем гвардия и пехота полевая на островских лодках на правую сторону к Трахании <Аграханскому полуострову>, а флот пошел на левую сторону морем к острову Чеч[е]ню. И прибыл его величество в Аграхань, увидал, что деревня Андреева¹² взбунтовалась, послал генерала Кропотова за драгунскими полками и казаками в один полк пехотный; и им, генералом, деревня вся разбита и разорена. И государь шествовал к городу Дербени <Дербенту>; из оного города вышел Наин, в чину коменданта¹³, и вынес ключи на серебряном блюде, и поднес его величеству, и государь, приняв ключи, сквозь город прошел до реки Милюкенте <Рубас>, расстоянием в 20 верстах, и стал лагерем. На другой день от острова Чеч[е]ня и флот прибыл ко оной же реке. Потом чрез два дня сделался ужасный шторм на море, и якори судов удержать не могли, многие на берег выкинуло с провиантом и с артиллериею. И после сего его величество следовал в Астрахань, и по прибытии в Астрахани малого время пробыл, шествовал в Москву. И по прибытии в Москве 1724 году его величество супругу свою великую государыню Екатерину Алексеевну за многие военные в походе трудности короновал в Успенском соборе, и по церемонии шествовал в Петербург, в любезный свой город.

На Петербургском острову церковь деревянная во имя пресвятой Богородицы Казанской, и образ Богоматерин украшен. И весьма полюбился оклад бывшему тогда архимандриту Невского монастыря Феодосию, потом был архиепископ Новгородский¹⁴; приехав в церковь Казанскую для осмотру порядка церковного, при том выговорил, что образ Богородицын низко в иконостасе стоит, всякие люди к нему прикасаются; велел ее взять и отвезти в Невский монастырь; не по многом времени ризу ободрав, велел поставить во святых воротах того ж монастыря. И уведомились о том прихожане той церкви, в великой печали и сетовании были. У той же церкви был прихожанин, типографии директор, и у его величества в знаемости и в милости, Михайла Петрович Аврамов, весьма о том соболезновал и взял смелость просить его величество: и улуча время, по требованию от его величества с картами быть во дворец, и по объявлении карт стал на колени и просил его величество, что архимандрит Невского монастыря Феодосий из церкви их взял чудотворный образ Богородицы Казанской в свой монастырь и, ободрав оклад, поставил в том монастыре в воротах; и на то его величество ничего не сказал. И по времени был съезд в викториальный день на Почтовом дворе, в том присутствии были и священные персоны, в первых Стефан Рязанский, Феофан Скопский, Феофилакт Тверской, веселились; и его величество всех потчивал разными винами и, пришед к столу, где архиереи сидят, сел на стуле, а подле стула стоял денщик Василий Нелюбохотин, держа под пазухою шляпу государеву. И государь зачел речь Рязанским: «Батюшка, скажи мне, что значит образ чудотворный и нечудотворный? Написание едино». На то преосвященный говорил: «Ваше величество, мы по милости нашей пожалованы и подвеселились, ответствовать от Святого Писания не можем», – и тем окончил речь.

Взглянул сурово на денщика: «Какая у тебя шляпа и чья?» Денщик объявил, что государева. Потом с великим сердцем сказал денщику: «Как ты, детина негодный, неучтивец, великого государя шляпа, которую на голове государь носит, а ты под плечо мнешь. Да где ж та шляпа, которая на голове была и в баталии Полтавской прострелена пулею?» И на оное денщик сказал, что та шляпа в Казенной хранится. И по изречении того, встав, зачал говорить: «Всемилостивейший государь, самая истина показала довод ясный: шляпа, которую денщик ваш под плечом держит, но и та шляпа, которая хранится в Казенной, одной шерсти и дела рук человеческих, но великую разнь имеет: что она на таком великом человеке была на голове и пулею пробита, за то она против прочих шляп и хранится в почтении; и непременно тому образ и написание на цке <доске>, и вапы <краски> те же, но в том Господь прославляет за усердную веру обещателя написать и писателя благочестивого, в том и прославляется чудотворением от образа написанного». И государь, выслушав, встал и пошел в другие покои, и тем тот викториальный вечер кончился.

И назавтрие его величество послал денщика Семена Баклановского в Невский монастырь к архимандриту и велел ему сказать со гневом, чтоб он образ и с тем же окладом поставил в церкви Казанской Богородицы; и по тому именному приказанию и принесен и поставлен. А в 1736 году, в царствование государыни императрицы Анны Иоанновны, ее повелением сделана каменная церковь во именование Казанской пресвятой Богородицы на Адмиралтейской стороне у Гостиного двора, и образ чудотворной Богородицы Казанской в новопостроенную церковь перенесен, и доныне в той церкви.

За год до его кончины весьма ослабел в своем здоровье и частые имел припадки, а особливо от каменной болезни, токмо его усердие к России и болезнь не удерживала в его старании и смотрении; и по нестерпимой каменной болезни двенадцатидневном страдании и неумолчно кричал, и тот крик далеко слышан был, и потом скончался 1725 году, января 28-го числа, и поставлен был в медном гробе в Петропавловском соборе на анбоне, убранном визитами с подписями, и шесть недель стояли министры и генералы. И по смерти государя императора Петра Первого приняла царствование ее императорское величество Екатерина Алексеевна и не в долгом времени царствования 1727 года, мая 7-го числа, в Петербурге скончалась и положена в медный гроб, и по отпетии поставлено тело ее во гробе на том же анбоне с сожителем ее великим императором Петром, и покрыты грызетовыми <глазетовыми> золотыми покровами, и шестинедельная церемония справлялась у гроба. И по кончине государыни императрицы принял самодержавствование император Петр Второй; и не въезжая в Москву для коронования, повелел указом сделанные два столба каменных за Спасскими воротами, где ныне стоят пушки большие под железною кровлею, – и на тех столбах торчали головы: на первом Цыклера и Алексея Соковнина и прочих пять голов, на втором – Кикина, архиерея Игнатия Ростовского, духовника, и прочих же пять же голов; в средине столпов сделан столб деревянный, на нем сидел Степан Глебов, – повелел сломать и место изровнять.

И по малом царствовании 1730 году от оспы скончался, и погребен в Москве в Архангельском соборе у столпа против раки чудотворца Димитрия. И по призыву из Митавы государыню Анну Иоанновну на императорство и по коронации в Москве, по шествию ее в Петербург 1731 году, при ее присутствии, и по отпети панафиды <панихиды> с пушечною стрельбою гробы императорские Петра Великого и государыни императрицы, супруги его, опущены в землю в Петропавловском соборе у правого крылоса в вечную память.

Достопамятные повествования и речи Петра Великого

А. К. Нартов

К сожалению, крупные деятели петровского царствования, разве что за исключением Бурхарда Христофора Миниха, не оставили развернутых воспоминаний. Да и Миних приехал в Россию менее чем за четыре года до смерти Петра. Как много мог бы рассказать Меншиков, если бы в те полтора года, что провел он в северной своей ссылке, совмещал чтение Библии с воспоминаниями. Он, правда, судя по всему, был неграмотен, но сосланные вместе с ним дети были прекрасно образованы. И он мог диктовать им. Он этого не сделал. И пусть половина этих мемуаров была бы ложью, пусть он ничего бы не сказал о своем гомерическом казнокрадстве – это и без него известно, – но документ был бы высокой ценности.

Бог с ним, Метииковым, «прегордым Голиафом», подавленным внезапным несчастьем. Были другие. Например, просвещеннейший Яков Виллимович Брюс, к тому же прекрасно владевший русским языком. Он, блестящий артиллерист, астроном, математик, дипломат, владелец огромной библиотеки и ценных коллекций, один из героев Полтавы, девять лет после выхода в отставку в 1726 году и до смерти в 1735-м жил на покое в своем имении под Москвой, занимаясь научными изысканиями. Отчего он, всю сознательную жизнь работавший рядом с Петром, не оставил воспоминаний?

Гадать бессмысленно.

Потому так ценны свидетельства тех русских людей, кто близко наблюдал великого императора. Одним из немногих, кто выполнил этот долг, был Андрей Константинович Нартое (1693–1756). Происхождение его неизвестно. Скорее всего, он был из простых людей. В 1705 году, стало быть двенадцати лет от роду, поступил учеником в токарную мастерскую при московской Навигационной школе. Там проявились его незаурядные способности к токарному делу, и заметивший его Петр перевел Нартова в Петербург в придворную токарню, любимое место царя, тем более что располагалась она в Летнем саду возле Летнего дворца.

И здесь Нартов проявил себя столь успешно, что был отправлен царем в 1718 году совершенствовать свое мастерство в Европу. Учился в Голландии, Франции, Англии, Пруссии и осваивал не только механику, но и получал знания куда более обширные – слушал лекции по математике и астрономии. Он познакомился с новейшими станками и методами обработки металла.

Вернувшись в конце 1720 года, Нартов возглавил придворную токарню и переоборудовал ее, оснастив на европейском уровне. И это дало ему возможность постоянно наблюдать Петра, разговаривать с ним и, что существенно для мемуариста, слышать разговоры царя с самыми разными персонажами.

После смерти императора карьера Нартова продолжалась уже в стенах Академии наук, куда была переведена токарня вместе со всеми предметами, имевшими отношение к «забавам» Петра.

«Достопамятные повествования и речи Петра Великого» – своеобразный источник. Сам рассказчик определил его так: «Я собрал повествования о Петре Великом и речи сего славного монарха, слыша оные либо устно от самого государя или от достоверных особ, в то время живших. И находясь при его императорском величестве более двадцати лет (на самом деле – за вычетом европейского вояжа – чуть более десяти. – Я. Г.), и нося милость его, бывал я самовидцем упражнений и бесед его. Следовательно, о вероятности сих сказаний никто да неусумнится. <…> Писано мною сие по кончине его величества и кончено в 1727 году».

Таким образом, мы имеем дело с собранием личных впечатлений и рассказов «достоверных особ».

Но некоторые из рассказов могут быть поставлены под сомнение. Первый исследователь текстов Нартова историк Л. Н. Майков, тщательно их анализировавший и опубликовавший, доказал, что они были записаны сыном мемуариста Андреем Андреевичем Нартовым, не только крупным деятелем просвещения и чиновником, но и профессиональным литератором. Но Нартов-младший родился в 1736 году, и соответственно, дату, указанную Нартовым-старшим, можно считать моментом окончания первого варианта. Нартов-младший, очевидно, дополнил подлинные рассказы отца сведениями из других источников и превратил в единое целое.

Как бы то ни было, «Достопамятные повествования» содержат материал, без которого наши представления о Петре будут принципиально неполны.

Отобранные для данной публикации фрагменты дают возможность увидеть еще один аспект личности и мировидения великого императора.

Публикуется по изданию: Рассказы Нартова о Петре Великом / Под ред. Л. Н. Майкова. СПб., 1891.

Царь Петр Алексеевич по приезде своем с посольством в город Ригу, желая видеть городские здания и крепость, яко первые предметы чужестранные, любопытства достойные, ходил с Меншиковым и с прочими молодыми дворянами кругом по валу и осматривал местоположение и укрепления оные. Губернатор граф Дальберг, который от подчиненных шведов был о сем уведомлен, тотчас возымел подозрение, приносил Лефорту, первому российского двора послу, за сие жалобу, якобы они крепостные строения карандашом срисовали, требуя от него с угрозами, чтоб он российским путешественникам сие делать запретил.

Сам же он приказал шведским офицерам и стражам за ними строго присматривать и близь городского вала не пускать. Лефорт, учтивым образом извиняясь перед ним, что посольство о сем ничего не ведает, велел градоначальнику сказать, буде в свите посольства находящиеся знатные дворяне кругом вала ходили, то происходило оное не с умысла ухищренного, а ради единой прогулки и позволительного, как кажется, любопытства путешествующим в чужие края видеть славную крепость, которой россияне никогда не видывали, и если, как примечает посол теперь, сие не угодно господину губернатору, то уверяет, что сего впредь не воспоследует.

Лефорт не преминул того же вечера донести о том неосновательном неудовольствии его величеству. Государь, услышав такое странное требование, весьма дивился неучтивому поступку Дальберга, почел явным себе притеснением и обидою и с досадою Лефорту отвечал: «Так мне теперь запрещают смотреть рижскую крепость? Хорошо! Пойдем же отсюда скорее вон, видно, швед нас не любит, но я со временем увижу ее ближе и, может быть, откажу в том королю шведскому, в чем ныне отказывает дерзновенно мне Дальберг».

Такой суровый поступок губернатора Дальберга, чиненные россиянам угрозы и разного рода притеснения и, наконец, воспрещение свободного им входа в город были явным оскорблением не только посольства, но и лица царского, отчего после воспоследовал разрыв соседственной дружбы и восстала ужасная война между обоих государств, которая кончилась к великому вреду Швеции и к бессмертной славе России. <…>

Некогда у Лефорта на пиру был государь с генералами и министрами. А как за столом довольно пили, и лишь только было развеселились, как нечаянно зашел разговор такой, который всю забаву обратил на печаль и наполнил всех страхом и ужасом. Завели речь о войсках и военном порядке, или дисциплине, при которой один из собеседников сказывал: «Чтоб иметь исправных и добрых офицеров, то надобно для того наблюдать службу и старшинство». Вслушавшись в сие, Петр Великий отвечал ему: «Ты говоришь правду. Это есть то самое правило, которое я желал установить, и для примера был барабанщик в роте у Лефорта». Но при сем, взглянув тотчас грозным видом на генерала Шеина, против него сидевшего, продолжал далее: «Я знаю, нарушая мои намерения и указы, некоторые генералы продают упалые <освободившиеся> места в своих полках и торгуют такою драгоценностию, которую надлежало бы давать за достоинство». Шеин спрашивал государя: «Кто б такие были?» А сие самое и воспламенило вдруг монарха, с сердцем отвечающего: «Ты первый! Ты! Тот самый!» При чем, выхватя из ножен шпагу, начал ею рубить по столу так, что все присутствующие гости затрепетали: «Вмиг истреблю тебя и полк твой! Я имею список проданных тобою мест и усмирю сею шпагою плутовство твое!» При сих словах хотели было прочие генералы извинить генерала Шеина, однако государь, не внимая ничего, кроме праведного гнева, в такую пришел запальчивость, что начал махать шпагою на все стороны без разбору. Слегка досталось оною князю Ромодановскому и Зотову, а между тем добирался он до самого Шеина, чтоб его поранить. Но любимцем своим Лефортом, который в таких случаях один имел смелость удерживать царя, был схвачен. Государь, воспаленный сердцем, выступивший из самого себя, оттолкнул Лефорта и его ранил. Лефорт, оставя страх и ведая нрав, сколь младый монарх скороотходчив и мягкосерд, пренебрег без смятения нанесенный себе удар, остановил его, просил, чтоб он перестал гневаться, вспомнил бы, что он есть исправитель и что великодушие сопряжено со славою и честию героя и законодателя. Таким образом смягчил он государя так, что его величество, опомнясь, простил Шеина, а принятых им офицеров уничтожил. Потом, признавшись в слабости своей пред всеми, тотчас с раскаянием и сожалением, обнявши Лефорта, говорил: «Прости, любезный друг, я виноват. Я исправляю подданных своих и не могу исправить еще самого себя – проклятая привычка, несчастное воспитание, которого по сию пору преодолеть не могу, хотя всячески стараюсь и помышляю о том!»

Таким образом кончилось страшное сие происшествие, которое после сделало государя воздержаннее, ибо сею внезапностию чуть было не лишился друга своего Лефорта, которого рана без дальнейших следствий скоро и благополучно исцелена была.

Многие обвиняют государя посему безмерною лютостию. Но представьте себе, какой бы монарх снес такое пренебрежение, когда, невзирая на все попечение и усильные труды для пользы отечества, вводимый порядок расторгают и вместо блага чинятся злоупотребления? <…>

По дошедшим слухам к государю, что чужестранцы почитают его немилосердным, говорил его величество следующую речь, достойную блюсти в вечной памяти: «Я ведаю, почитают меня строгим государем и тираном; ошибаются в том не знающие всех обстоятельств. Богу известно сердце и совесть моя, колико соболезнования имею я о подданных и сколько блага желаю отечеству. Невежество, упрямство, коварство ополчались на меня всегда, с того самаго времени, когда полезность в государство вводить и суровые нравы преобразовать намерение принял. Сии-то суть тираны, а не я. Честных, трудолюбивых, повинующихся, разумных сынов отечества возвышаю и награждаю я, а непокорных и зловредных исправляю по необходимости. Пускай злость клевещет, но совесть моя чиста. Бог судия мой! Неправое разглагольствие в свете аки вихрь преходный».

Читающий сие приметить может, с какою порывистою обнаженностью и соболезнованием говорил о себе сей великий государь. Имевшим счастие быть близ лица монарха сего известны великая душа его, человеколюбие и милосердие. Много было ему домашних горестей и досад, на гнев преклоняющих, и хотя в первом жару был вспыльчив, однако скороотходчив и непамятозлобен. Ах, если б знали многие то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Все судят только по наружности. Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архиву тайных дел его, вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха.

О бунтах стрелецких некогда промолвил государь: «От воспоминания бунтовавших стрельцов, гидр отечества, все уды во мне трепещут. Помысля о том, заснуть не могу». Такова-то была сия кровожаждущая саранча!

Государь поистине имел иногда в нощное время такия конвульсии в теле, что клал с собою денщика Мурзина, за плеча котораго держась, засыпал, что я и сам видал. Днем же нередко вскидывал головою кверху. Сие началось в теле его быть с самого того времени, когда один из мятежных стрельцов в Троицком¹ пред алтарем, куда его царица, мать его, ради безопасности привела, приставя нож к шее, умертвить его хотел, а до того личных ужимок и кривляния шеею не бывало. <…>

Государь любил читать летописи и, собрав их довольно, некогда Феофану Прокоповичу говорил: «Когда увидим мы полную России историю? Я велел перевесть многие полезные книги». А Нартову, механику своему, промолвил: «Плюмиера любимое мое „Искусство точить⁴⁶ уже переведено и Штурмова „Механика».

Я видел сам переведенные на российский язык книги, в кабинете у государя лежащие, которые наперед изволил он читать и после указал напечатать: 1. «Деяния Александра Великого»; 2. Гибнерова «География»; 3. Пуффендорфа «Введение в познание европейских государств»; 4. Леклерка «Архитектурное искусство»; 5. Бринкена «Искусство корабельного строения»; 6. Кугорна «Новый образец укреплений»; 7. Боргсдорфа «Непобедимая крепость»; 8. Блонделя и Вобана «Искусство укреплений»; и еще другие книги, принадлежащие до устроения шлюзов, мельниц, фабрик и горных заводов.

По случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей, или съездов, между знатными господами похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычаи и обряды, на которые отвечал он тако: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а в прочем Париж воняет».

В бытность в Олонце при питии марциальных вод его величество, прогуливаясь, сказал лейб-медику Арешкину: «Врачую тело свое водами, а подданных – примерами. И в том и в другом исцеление вижу медленное. Все решит время, на Бога полагаю надежду».

Государь, точа человеческую фигуру в токарной махине <машине> и будучи весел, что работа удачно идет, спросил механика своего Нартова: «Како точу я?» И когда Нартов отвечал: «Хорошо», то сказал его величество: «Таково-то, Андрей, кости точу я долотом изрядно, а не могу обточить дубиною упрямцев». <…>

Когда Нартов просил его величество окрестить сына его новорожденного, тогда отвечал ему: «Добро!» И, оборотясь к государыне, с усмешкою сказал: «Смотри, Катенька, как мой токарь и дома точит хорошо». Окрестя, пожаловал он ему триста рублей да золотую медаль – подарок при крещении весьма редкий, ибо Петр Великий на деньги был не члив и свободнее давал деревни. Тогда обещал государь ему деревню, однако за скоро приключившеюся болезнию и кончиною сего не воспоследовало. <…>

Его величество, взяв с собою прибывшего из Парижа, в службу принятого славного архитектора и инженера Леблона, при котором случае по повелению монаршему находился и Нартов с чертежем, который делал он, поехал в шлюпке на Васильевской остров, который довольно был уже выстроен и канавы были прорыты. Обходя сей остров, размеривая места и показывая архитектору план, спрашивал: «Что при таких погрешностях делать надлежит?» Леблон, пожав плечами, доносил: «Все срыть, государь, сломать, строить вновь и другие вырыть каналы». На что его величество с великим неудовольствием и досадою сказал: «И я думаю то ж».

Государь возвратился потом во дворец, развернул паки план, видел, что по оному не исполнено и что ошибки невозвратные, призвал князя Меншикова, которому в отсутствие государево над сим главное смотрение поручено было, и с гневом грозно говорил: «Василья Корчмина батареи лучше распоряжены были на острову, нежели под твоим смотрением теперешное тут строение. От того был успех, а от сего убыток невозвратный. Ты безграмотной, ни счета, ни меры не знаешь. Черт тебя побери и с островом!» При сем, подступя к Меншикову, схватил его за грудь, потряс его столь сильно, что чуть было душа из него не выскочила, и вытолкнул потом вон. Все думали, что князь Меншиков чрез сию вину лишится милости, однако государь, после пришед в себя, кротко говорил: «Я виноват сам, да поздно. Сие дело не Меншиково, он не строитель, а разоритель городов».

Василий Корчмин – бомбардирской роты офицер, которого батареи на Васильевском острову на берегу устья реки Невы с великим успехом действовали в море против приплывших шведов и по имяни которого прозван сей остров.

Петр Великий, садя сам дубовые желуди близ Петербурга по Петергофской дороге, желал, чтобы везде разводим был дуб. И приметив, что один из стоящих тут знатных особ трудам его улыбнулся, оборотясь к нему, гневно промолвил: «Понимаю, мнишь, не доживу я матерых дубов. Правда, но ты дурак. Я оставляю пример прочим, чтоб, делая то же, потомки со временем строили из них корабли. Не для себя тружусь, польза государству впредь».

О разведении и соблюдении лесов изданы были государем многие указы строгие, ибо сие было одно из важнейших его предметов.

Будучи на строении Ладожского канала и радуясь успешной работе, к строителям государь говорил: «Невою видим мы из Европы ходящия суда, а Волгою и сим, – указав на канал, – увидят в Петербурге торгующих азиатцев».

Желание его величества было безмерное соединить сим море Каспийское с морем Балтийским и составить в государстве своем коммерцию северо-западную и восточную чрез сопряжение рек Меты и Тверцы одним каналом из Финляндского залива чрез Неву-реку в Ладожское озеро, оттуда чрез реку Волхов в озеро Ильмень, в которое впадает Мета, а тою рекою до Тверцы, впадающей в Волгу, а сия в Каспийское море.

Петр Великий был истинный богопочитатель и блюститель веры христианския и, подавая многие собою примеры того, говаривал о вольнодумцах и безбожниках так: «Кто не верует в Бога, тот либо сумасшедший, либо с природы безумный. Зрячий Творца по творениям познать должен».

Генерал-полицмейстеру Девиеру, доносившему о явившихся кликушах, приказывал тако: «Кликуше за первой раз – плети, за второй – кнут, а если и за сим не уймется, то быть без языка, чтоб впредь не кликала и народ не обманывала».

О ложнобеснующихся говорил государь: «Надлежит попытаться из беснующегося выгонять беса кнутом. Хвост кнута длиннее хвоста бесовского. Пора заблуждения искоренять из народа!»

Когда о корыстолюбивых преступлениях князя Меншикова представляемо было его величеству докладом, домогаясь всячески при таком удобном случае привесть его в совершенную немилость и несчастие, то сказал государь: «Вина немалая, да прежние заслуги более».

Правда, вина была уголовная, однако государь наказал его только взысканием денежным, а в токарной тайно при мне одном выколотил его дубиною и потом сказал: «Теперь в последний раз дубина, ей, впредь, Александр, берегись!»

Его величество, присутствуя на иордани и командуя сам полками, возвратясь во дворец, императрице говорил: «Зрелище приятное – видеть строй десяти полков на льду Невы, кругом иордани стоящих. Во Франции не поверили бы сему». Потом, оборотясь к штаб-офицерам гвардейским, сказал: «Мороз сильный, только солдаты мои сильнее. Они маршировали так исправно, что пар только шел столбом, и усами только поворачивали. Я приметил, господа чужестранные министры закутались в шубах, дивились тому и пожимали плечами, почитая, может быть, сие жестокостию, но мы родились на севере и сносить такой мороз можем. Приучать солдата к теплу не должно». <…>

О духовных имениях рассуждал Петр Великий тако: «Монастырские с деревень доходы употреблять надлежит на богоугодныя дела и в пользу государства, а не для тунеядцев. Старцу потребно пропитание и одежда, а архиерею – довольное содержание, чтоб сану его было прилично. Наши монахи зажирели. Врата к небеси – вера, пост и молитва. Я очищу им путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином. Да не даст пастырь Богу ответа, что худо за заблудшими овцами смотрел!»

О сем учреждение вышло 31 генваря 1724 года². <…>

При рассуждении о мире со Швециею государь министрам своим сказал: «Я к миру всегда был склонен, но того неприятель слышать не хотел. Что Карл XII запутал упрямством, то распутывать должно умом. А буде сие и ныне не поможет, распутывать будем силою и оружием, доколе мир решит сам Бог». <…>

От генерала Василия Яковлевича Левашова слышал я приключение странное. Когда войска, высаженные на берег, шли к Дербенту и, расположившись станом в таком месте, где пресмыкающия змеи в палатках солдат не только беспокоили, но и жалили, от чего люди начали роптать, – о сем тотчас донесено было государю. Его величество, зная в лечебной науке разные способы противу ядов и желая вскоре отвратить вред и правильное негодование и без того утружденных войск, велел добыть растения, называемого зоря, которой змеи не терпят. Наловя несколько змей, приказал тайно, чтоб прочие не ведали, бросить их в зорю, в которую траву они яд свой испустили. Учинив сие, вышел император пред войско, держа в руке змей, показывал их солдатам и говорил: «Я слышу, змеи чинят вред вам. Не бойтесь, от сего времени того не будет. Смотрите: они меня не жалят, не будут жалить и вас».

Солдаты, видя такое чудо, дивились, присвоивали сие премудрости государевой и стали спокойнее. Между тем под видом благоухания, потому что от сильных жаров в воздухе был запах несносный, собрано было поблизости множество зори и приказано раскласть по палаткам, к которым змеи, чувствуя сей дух, больше уже не ползали.

Таким-то образом знание естественных вещей, отвращая зло, приносит великую пользу, а в не знающих такого средства производит удивление чрезъестественного могущества. Но все ли роды ядовитых змей не терпят зори, того за верное сказать не могу – только с теми змеями было точно так, как сказано.

От него же, генерала Левашова, слышал я, что Петр Великий, въезжая торжественно на коне в город Дербент и зная, по преданиям, что первоначальный строитель оного был Александр Великий³, к бывшему при нем генералитету сказал: «Великий Александр построил, а Петр его взял».

Сие изречение заключало в себе мысль поистине справедливую, хотя скромностию сего премудраго монарха прикрытую, такую, что Дербент сооружен был Александром Великим и покорен власти Петра Великого, то есть Великий его строил и Великий его взял.

На триумфальных воротах, при торжественном въезде его императорскаго величества по возвращении из Персидского похода в Москву, над проспектом города Дербента была поставлена следующая латинская надпись, 1722 год в себе содержащая: «Struxerat hanc fortis, tenet hanc sed fortior urbem <Сию крепость соорудил сильный или храбрый, но владеет ею сильнейший или храбрейший – лат>».

Его величество в Персидском походе, расположась лагерем близ города Тарку⁴, намерялся с войском итти к Дербенту. Весьма дальный поход, трудные по морю переправы и по степям знойный жар изнуряли крайне силы солдатские и причиняли в некоторых уныние. Но государь, преодолевая все препятствия, был войску своему всегда примером мужества и неустрашимой храбрости. Под вечер ходил он по лагерю, примечал упражнения солдатские и охотно желал слышать сам, что о сем походе начальники и подчиненные говорят. Наконец, зашел он к генерал-майору Кропотову в палатку, сел и рассуждал, каким образом выгоднее продолжать путь свой далее. Солдаты, близ сея палатки варившие тогда для ужина себе кашу, вели между собою разговор, и когда между прочим один, в разных походах бывалый и заслуженный солдат, мешав кашу и отведав оную, к прочим товарищам сказал: «То-то, братцы, каша, каша – веселая прилука <приют> наша», а другой, недавно служивший солдат, вспомня жену свою и вздохнув, на то ему отвечал: «Ах, какое, брат, веселье, разлука – несгода наша!» – «Врешь, дурак, – продолжал старый солдат, ударив его по плечу, – в походе с царем быть – должно жену и несгоду забыть».

Петр Великий, услышав сие, вдруг выскочил из палатки и спросил у солдат: «Кто кашу весельем и кто разлукой называет?» Стоявшие при том солдаты показали ему обоих. Монарх, оборотясь потом к Кропотову, приказывал тако: «За такое веселье жалую сего солдата в сержанты (дав ему на позумент пять рублей), а того, который в походе вспоминает разлуку, послать при первом случае на приступ, чтоб лучше к войне привыкал, о чем в приказе во всем войске объявить». Что и было исполнено.

В 1722 году, в июне месяце, император Петр Великий, собираясь из Астрахани в поход к Дербенту, давал аудиенцию прибывшему из заволжских кочевых улусов для учинения всеподданнейшего поклона хану калмыцкому, под покровительством России находившемуся, который просил государя и супругу его императрицу Екатерину Алексеевну, чтоб они благоволили осчастливить посещением своим за Волгою, верстах в пятнадцати, его ханское жилище, где он с двадцатью тысячами кибитками подданных своих калмык кочевал.

Его величество, приняв милостиво ханское прошение, на другой день из Астрахани туда отправился, в препровождении астраханского губернатора, прочего генералитета, нескольк[их] эскадронов драгун и казаков, верхами к хану, а императрица ехала в открытой коляске, везомой шестью персидскими конями. Калмыцкий хан с князьями и чиновниками встретил их величеств версты с три, и потом, поскакав наперед к кочевью, у расставленного на возвышенном месте великолепного персидского шатра, с женою, детьми и прочими знатными калмыками, при собрании калмыцкого войска, по степи насеянного, сих драгоценных и высоких гостей с пушечною пальбою принял.

По обычаю своему, угощал хан разными яствами и плодами на серебряных лотках, а чихирь <молодое неперебродившее вино> подносил сам хан и ханша в золотых кубках. Во время обеда император разговаривал с ним о персидских возмущениях, а как речь дошла и до европейских военных дел, то хан рассказывал государю обращения европейских дворов столь обстоятельно, как будто бы имел он с ними сношения. Петр Великий, подивясь такому сведению, спрашивал, чрез кого он сие ведает? «Чрез сего калмыка, – отвечал хан, – которого видите позади меня стоящего. Я посылал его учиться языкам. Он был в Вене, в Париже и в Лондоне. Чрез Москву получает он печатные ведомости, переводит на калмыцкий язык и читает мне оные». Его величество похвалил такое любопытство.

После обеда представил хан императору войско свое на конях, которое покрывало все поле на пространство, едва-едва глазом объять могущее. Калмыки по обряду своему делали копьям эксерсиции и из луков кидали стрелы столь проворно и метко, что его величество немало сим забавлялся и сам с ханом стрелял из лука. Потом пожаловал хану саблю, украшенную алмазами, которую хан поцеловал и, обнажив, велел калмыкам составить круг. По возгласу его одним разом из луков вылетела тьма стрел, в верх воздуха пущенных, и калмыки с ужасным криком императора поздравляли, причем хан, поклонясь его величеству, говорил: «Сия сабля и пущенные стрелы всегда со мной готовы против неприятеля, вели только, и поражу».

Петр Великий, доволен будучи усердием ханским, велел астраханскому губернатору подать привезенный штандарт, на котором на одной стороне изображен был российский герб, а на другой – вензелевое имя его величества, и, в виду всего калмыцкого войска хану вручив, сказал: «Сие знамя хану и войску его жалую за усердие, в знак покровительства». Потом подарил ему перо страусово в шапку, бархатом малиновым покрытую соболью шубу и парчовый кафтан, чиновным людям – по суконному красному кафтану, а войску его велел чрез губернатора раздать двадцать тысяч рублей. Императрица же пожаловала ханше пояс парчовый с изумрудною пряжкою, кисть жемчужную на шапку да несколько кусков парчи и шелковых материй.

Его величество за столом с знатными генералами и полководцами о славных государях и о Александре Великом говорил: «Какой тот великий герой, который воюет ради собственной только славы, а не для обороны отечества, желая быть обладателем Вселенной! Александр – не Юлий Цезарь. Сей был разумный вождь, а тот хотел быть великаном всего света. Последователям его – неудачный успех». Под последователями разумел государь Густав-Адольфа и Карла XII.

100

О мире промолвил государь так: «Мир – хорошо, однако притом дремать не надлежит, чтоб не связали рук, да и солдаты чтоб не сделались бабами».

101

При опытах антлиею <машиной для перекачки воды> пневматическою, показываемых императрице, когда под хрустальный колокол посажена была ласточка, государь, видя, что воздуха было вытянуто столько, что птичка зашаталась и крыльями затрепетала, Арешкину сказал: «Полно, не отнимай жизни у твари безвредной, она – не разбойник». – А государыня к нему примолвила: «Я думаю, дети по ней в гнезде плачут». Потом, взяв у Арешкина ласточку, поднесла к окну и выпустила.

Не изъявляет ли сие мягкосердия монаршего даже до животной птички? Кольми ж паче имел он сожаление о человеках! Его величество множество делал вспоможений раненым и болящим, чиня своими руками операции, перевязывая раны, пуская кровь, прикладывая корпии <нитки, используемые ранее вместе ваты> и пластыри, посещая больницы, врачуя и покоя воинов в оных, учреждая богадельни для больных и увечных, дряхлых и престарелых, повелевая здоровым и силы еще имеющим работать и не быть в праздности, для сирот и малолетних заводя училище, а для зазорных <незаконнорожденных> младенцев или подкидышей устрояя при церквах госпитали для воспитания. Все сие не доказывает ли истинного императорского и отеческого сердоболия?

Мы, бывшие сего великого государя слуги, воздыхаем и проливаем слезы, слыша иногда упреки жестокосердию его, которого в нем не было.

Наказания неминуемые происходили по крайней уже необходимости яко потребное врачевание зла и в воздержание подданных от пагубы. Когда бы многие знали, что претерпевал, что сносил и какими уязвляем был он горестями, то ужаснулись бы, колико снисходил он слабостям человеческим и прощал преступления, не заслуживающие милосердия.

И хотя нет более Петра Великаго с нами, однако дух в душах наших живет, и мы, имевшие счастие находиться при монархе, умрем верными ему и горячую любовь нашу к земному Богу погребем вместе с собою. Мы без страха возглашаем об отце нашем для того, что благородному бесстрашию и правде учились от него. <…>

103

В отсутствие государево из Петербурга приезжие из Иерусалима греческие монахи между прочими редкостями поднесли императрице несгораемый на огне платок яко отличнейшую святость. Государыня подарила им знатную сумму денег, и они вскоре после сего уехали. По возвращении ее величество показывала с восхищением сию неоцененную вещь супругу своему, положенную в серебряном ковчеге. А Петр Великий, посмотрев и рассмеявшись, сказал: «Это, Катинька, обман. Сей платок сделан из каменного льна, которого у меня в Сибири и Олонце довольно. А что дала денег бродягам за такую святость?» «Тысячу рублей», – отвечала она. – «Счастливы старцы, что до меня отсюда убрались, – говорил государь. – Кусок такого полотна привез я из Голландии. Я заставил бы прясть их другой лен в Соловках». Потом приказал Арешкину принесть из кунсткамеры то полотно и для доказательства при ней на огне жечь, которое не сгорело⁵. При сем случае рассказывал государыне, сколько риз, гвоздей и древа креста Спасителя видал он в католицких монастырях в путешествие свое по Европе, а особливо в вольном императорском городе Акене <Аахене>.

104

Колико Петр Великий не терпел суеверия, толико, напротиву, божественные почитал законы и чтение Священного писания Ветхого и Нового завета любил. О Библии говаривал его величество: «Сия книга премудрее всех книг. Она учит познавать Бога и творения его и начертывает должности к Богу и к ближнему. Разуметь в ней некоторые места яснее потребно вдохновение свыше. Учиться небесному – отвергнуть должно земные страсти».

В 1716 году повелел он напечатать в Амстердаме Библию в лист на голандском языке, оставляя на каждом листу половину пустого места для припечатания оныя на российском языке под усмотрением Синода в Санкт-Петербурге, дабы чтением на природном языке Библии приучить охотников и к голландскому, яко языку его любимому. Надобными языками для России почитал он голландский и немецкий. «А с французами, – говорил он, – не имеем мы дела».

Из духовных особ жаловал государь Стефана Яворскаго, митрополита Рязанского и Муромского, блюстителя патриаршеского престола, да Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородскаго, которых сочинения и предики <увещевания> читывал и с ними о духовных делех беседовал.

105

Его императорское величество, присутствуя в собрании с архиереями, приметив некоторых усильное желание ко избранию патриарха, о чем неоднократно от духовенства предлагаемо было, вынув одною рукою из кармана к такому случаю приготовленный «Духовный регламент» и отдав, сказал им грозно: «Вы просите патриарха, вот вам духовный патриарх, а противомыслящим сему (выдернув другою рукою из ножен кортик и ударя оным по столу) вот булатный патриарх!» Потом встав, пошел вон. После сего оставлено прошение о избрании патриарха и учрежден Святейший синод.

С намерением Петра Великого об установлении Духовной коллегии⁶ согласны были Стефан Яворский и Феофан Новгородский, которые в сочинении Регламента его величеству помогали, из коих первого определил в Синоде председателем, а другого – вице-президентом, сам же стал главою церкви государства своего и некогда, рассказывая о распрях патриарха Никона с царем, родителем его Алексеем Михайловичем, говорил: «Пора обуздать не принадлежащую власть старцу. Богу изволившу исправлять мне гражданство и духовенство. Я им обое – государь и патриарх. Они забыли, в самой древности сие было совокупно»⁷. <…>

109

Безмерная любовь и охота Петра Великаго ко флоту и к мореплаванию привлекали его часто в летнее время, будучи в Петергофе, ездить на шлюпке или на боте в Кронштадт почти ежедневно. Когда же, за какими-либо делами, не мог побывать тамо, то забавлялся зрением со брега на вооруженные корабли. В один день государь, вышед из любимаго домика, именуемого Монплезир, вынул из кармана зрительную трубку, смотрел в море и, увидев идущие голландские корабли, государыне с восторгом говорил: «Ах, Катенька, идут к нам голландские гости. Пусть смотрят учителя мастерство ученика их. Думаю, не похулят. Я зело им благодарен». Потом отправил тотчас в Кронштадт шлюпку, чтоб прибывших на сих кораблях шкиперов привези к себе. Между тем ожидал их с нетерпеливостью. Часу в десятом ввечеру приехали шкипера в Петергоф, явились прямо к государю и по-приятельски ему говорили: «Здравствуй, император Питер!» – «Добро пожаловать, шкипера!» – «Здорово ли ты живешь?» – «Да, благодарю Бога!» – «Это нам приятно. Слушай, император Питер! Сыр для тебя, полотно жены наши прислали в подарок супруге твоей, а пряники отдай молодому сыну». – «Я благодарю вас. Сын мой умер⁸, так не будет есть более пряники». – «Пускай кушает твоя супруга».

Его величество приказал потом накрыть стол, посадил шкиперов и сам их потчивал. Они пили здоровье их величеств: «Да здравствует много лет император Петр и императрица, супруга его! Слава Богу, мы теперь как дома! Есть что попить и поесть. Приезжай к нам, государь Петр! Мы хорошо тебя попотчуем! Друзья и знакомцы твои охотно тебя видеть хотят, они тебя помнят». – «Верю, поклонитесь им. Я, может быть, еще их увижу, когда здоровье мне позволит».

При сем спрашивал его величество, сколько времени они в море были, не было ли противных штурмов, какие товары привезли и что намерены из Петербурга обратно взять? И так пробыв с ними час с два, с удовольствием чрезвычайным паки в Кронштадт проводить указал, сказав при прощании: «Завтра я ваш гость».

Таким-то образом император обходился с голландцами и тако приохочивал чужестранцев ездить в Петербург, чтоб установить в России коммерцию морем.

NB. Известно, что Петр Великий, будучи в Голландии в Саардаме, корабельному строению учился. Путешествуя по указу его, был я сам в том месте, где показывали мне жилище сего монарха, постелю его, шкиперское платье, топор, чем плотничал, и прочие оставленные вещи, вспоминая об нем не яко о государе, но о истинном друге своем, говорили: «Петр – друг наш, хотя и великий царь». Тут находилась еще каменная и деревянная точеная посуда, из которой он с мастерами кушивал и которую показывают за диво. Сие было в 1718 году, когда я чрез Голландию проезжал. <…>

115

После Полтавской баталии, в шатре при собрании генералов, когда поздравляли государя с победою и пробитой шляпе его пулею дивились и благодарили Бога, что здравию царя никакого вреда не приключилось, на то Петр Великий отвечал так: «Ради благополучия государства я, вы и солдаты жизни не щадили. Лучше смерть, нежели позор! Сия пуля (указывая на шляпу) не была жребием моей смерти. Десница Вышнего сохранила меня, чтоб спасти Россию и усмирить гордость брата Карла. Сия баталия – счастие наше. Она решила судьбу обоих государств. Тако судил промысел возвысить славою Отчизну мою, и того произносить будем благодарение наше Богу в день сей на вечные времена».

116

Когда государь желал учинить мир с Карлом XII и о том ему предлагал, то король отвечал надменно: «Я сделаю мир с царем тогда, когда буду в Москве». На сие Петр Великий сказал: «Брат Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий!»⁹ <…>

120

Карл XII по сию сторону реки Ворсклы, при заложении редутов¹⁰, так был сильно ранен пулею в ногу, что принуждены были отнести его в лагерь. Петр Великий, узнав о сем, генералам своим говорил следующее: «Жалею, что брат мой Карл, пролив много крови человеческой, лиет ныне и собственную свою кровь для одной мечты быть властелином чужих царств. Но когда рассудительно не хочет владеть своим королевством, то может ли повелевать другими? Но, при всем упорстве его, кровь его для меня драгоценна, и я желал бы мир иметь с живым Карлом. Я, право, не хочу, чтоб пуля солдат моих укоротила жизнь его».

121

Петр Великий, беседуя в токарной с Брюсом и Остерманом, с жаром говорил им: «Говорят чужестранцы, что я повелеваю рабами, как невольниками. Я повелеваю подданными, повинующимся моим указам. Сии указы содержат в себе добро, а не вред государству. Английская вольность здесь не у места, как к стене горох.

Надлежит знать народ, как оным управлять. Усматривающий вред и придумывающий добро говорить может прямо мне без боязни. Свидетели тому – вы. Полезное слушать рад я и от последнего подданного, руки, ноги и язык не скованы, доступ до меня свободен – лишь бы не отягчали меня только бездельством и не отнимали бы времени напрасно, которого всякий час мне дорог. Недоброхоты и злодеи мои и отечеству не могут быть довольны, узда им – закон. Тот свободен, кто не творит зла и послушен добру. Не сугублю рабства чрез то, когда желаю добра, ошурство <скупость> упрямых исправляю, дубовые сердца хочу видеть мягкими. Когда переодеваю подданных в иное платье, завожу в войсках и в гражданстве порядок и приучаю к людскости, – не жестокосердствую. Не тиранствую, когда правосудие обвиняет злодея на смерть». <…>

130

В 1714 году государь, будучи в Финском заливе со флотом, от Гельсингфорса к Аланду претерпел великую опасность в потерянии самой жизни, ибо в нощи поднялась жестокая буря, и весь флот находился в крайнем бедствии, и все думали, что погибнут. Его величество, увидев корабельщиков своих робость, решился сесть на шлюпку и итти к берегу, и, зажегши там огонь, дать знать близость оного. Бывшие на корабле его офицеры, ужасаясь отважности монаршей, все пали к ногам его и просили неотступно, чтоб отменил свое гибельное намерение и чтоб им сие исполнить повелел. Но государь, показывая подданным на море бесстрашие, не послушал их, сел с несколькими гребцами в шлюпку и поплыл. Рулем его величество управлял сам, а гребцы работали сильно в гребле, но, борясь долго противу ярящихся волн, начали ослабевать и уже потопления ожидали. В таковом их отчаянии Петр Великий встал с места своего и в ободрение им кричал: «Чего боитесь! Царя везете! Кто велик, яко Бог? Бог с нами! Ребята, прибавляйте силы!» Такая речь возобновила мужество во всех. Пробился он сквозь валы до берега, куда вышел, зажег огонь и тем дал знак флоту, что он счастливо туда прибыл и что они также недалеко от берега.

Государь, весь водою измоченный, обогревался у огня с гребцами и спросил: «Есть ли на шлюпке морской сбитень¹¹ и сухари?» И когда сие к нему принесено, то разогрев сбитень, выпил стакан, съел сухарь, велел выпить стакана по два матросам и потом близ огня под деревом, покрывшись парусиною, заснул. <…>

137

Генерал-фельдцейхмейстер граф Брюс муж был ученый, упражнялся в высоких науках и чрезъестественному не верил. Его величество, любопытствуя о разных в природе вещах, часто разговаривал с ним о физических и метафизических явлениях. Между прочим был разговор о святых мощах, которые он отвергал. Государь, желая доказать ему нетление чрез Божескую благодать, взял с собою Брюса в Москву и в проезд чрез Новгород зашел с ними в соборную Софийскую церковь, в которой находятся разные мощи, и, показывая оные Брюсу, спрашивал о причине нетления их. Но как Брюс относил сие к климату, к свойству земли, в которой прежде погребены были, к бальзамированию телес, и к воздержной жизни, и сухоядению, и пощению, то Петр Великий, приступя наконец к мощам святого Никиты, архиепископа Новгородского, открыл их, поднял их из раки, посадил, развел руки и, паки сложив их, положил, потом спросил: «Что скажешь теперь, Яков Данилович? От чего сие происходит, что сгибы костей так движутся, яко бы у живого, и не разрушаются, и что вид лица его, аки бы недавно скончавшегося?» Граф Брюс, увидя чудо сие, весьма дивился и в изумлении отвечал: «Не знаю сего, а ведаю то, что Бог всемогущ и премудр». На сие государь сказал ему: «Сему-то верю и я и вижу, что светские науки далеко еще отстают от таинственного познания величества Творца, которого, молю, да вразумит меня по духу. Телесное, Яков Данилович, так привязано к плотскому, что трудно из сего выдраться».

138

Петр Великий, однажды разгневавшись сильно на князя Меншикова, вспомнил ему, какого он происхождения, и сказал при том: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние, чем ты был. Тотчас возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю и по улицам и кричи: „Пироги подовые!“ Как делывал прежде. Вон! Ты не достоин милости моей». Потом вытолкнул его из комнаты. Меншиков кинулся прямо к императрице, которая при всех таких случаях покровительствовала, и просил со слезами, чтоб она государя умилостивила и смягчила.

Императрица пошла немедленно, нашла монарха пасмурным. А как она нрав супруга своего знала совершенно, то и старалась, во-первых, его всячески развеселить. Миновался гнев, явилось милосердие, а Меншиков, чтоб доказать повиновение, между тем, подхватя на улице у пирожника кузов с пирогами, навесил на себя и в виде пирожника явился пред императора. Его величество, увидев сие, рассмеялся и говорил: «Слушай, Александр! Перестань бездельничать или хуже будешь пирожника!» Потом простя, паки принял его по-прежнему в милость. Сие видел я своими глазами. После Меншиков пошел за императрицею и кричал: «Пироги подовые!» А государь вслед ему смеялся и говорил: «Помни, Александр!» – «Помню, ваше величество, и не забуду – пироги подовые!» <…>

149

В начале генваря 1725 года, в самый тот месяц, когда судьбою Всевышнего определен был конец жития Петра Великого и когда уже его величество чувствовал в теле своем болезненные припадки, все еще неутомимый дух его трудился о пользе и славе отечества своего, – ибо сочинил и написал собственною рукой наказ камчатской экспедиции, которая долженствовала проведывать и отыскивать мореходством того, не соединяется ли Азия к северо-востоку с Америкою, отдал оный наказ генерал-адмиралу Апраксину, назначив сам к сему испытанию флотского капитана Витуса Беринга, а в помощь к нему Мартына Шпангенберга и Александра Чирикова.

Я, будучи тогда беспрестанно при государе, видел сам своими глазами то, как его величество спешил сочинять наставление такого важного предприятия и будто бы предвидел скорую кончину свою и как он был спокоен и доволен, когда окончил. Призванному к себе генерал-адмиралу вручив, говорил следующее: «Худое здоровье заставило меня сидеть дома. Я вспомнил на сих днях то, о чем мыслил давно и что другие дела предприять мешали, то есть о дороге чрез Ледовитое море в Китай и Индию.

На сей морской карте проложенный путь, называемый Аннан, назначен ненапрасно. В последнем путешествии моем в разговорах слышал я от ученых людей, что такое обретение возможно. Оградя отечество безопасностию от неприятеля, надлежит стараться находить славу государству чрез науки и искусства. Не будем ли мы в исследовании такого пути счастливее голландцев и англичан, которые многократно покушались обыскивать берегов американских? О сем-то написал инструкцию. Распоряжение же сего поручаю, Федор Матвеевич, за болезнию моею твоему попечению, дабы точно по сим пунктам, до кого сие принадлежит, исполнено было».

150

Когда государь намерен был предать всенародному суду царевну Софию Алексеевну и строгость закона над нею исполнить за последний бунт, ее ухищрением во время его в чужестранных государствах между стрельцами произведенный, дабы ей из монастыря освободиться и сделаться самодержавной государынею, а Петра Алексеевича на возвратном пути, не допустив до Москвы, убить, – то Лефорт, которого государь любил паче прочих и советов его слушал, представлял ему и великую славу и великодушие, его убеждал, чтоб он сестру свою простил еще раз, на что получил такой ответ: «Ужели не знаешь того, как она посягала на живот мой, хотя ей было тогда 14 лет?»¹² – «Так, государь, – продолжал Лефорт, – но вы не лишайте жизни ее для своей славы, которая должна драгоценнее вам быть, нежели мщение. Сие оставить надлежит свирепости турок, кои обагряют руки в крови братий своих. А христианский государь должен иметь чувствования милосердые». Убежденный таким благородным постановлением, государь вздохнул, пожал плечами, простил Софию, пошел к ней в монастырь и чувствительные делал выговоры, которые произвели в ней и в нем слезы. И хотя при таком указании София защищала красноречием своим весьма сильно невинность свою, однако, обличенная ясными доказательствами в преступлении своем, оставлена была на вечное заключение в монастыре под стражею. Государь, по возвращении своем из монастыря, говорил Лефорту так: «Жаль, что Софья при великом уме своем имеет великую злость и коварство».

Сию достопамятность слышал я от фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого.

151

Государь, поручая договоры чинить о мире со шведами, при мне говорил Головкину, Брюсу и Остерману: «Я бы возвратил шведам Ревель, да, может быть, отдал бы еще и более, если б король английский не хвастал, что я не могу Ревеля удержать и должен его отдать. Я покажу ему теперь вопреки»¹³. <…>

154

О царевиче Алексее Петровиче, когда он привезен был обратно из чужих краев, государь Толстому говорил так: «Когда б не монахиня, не монах¹⁴ и не Кикин, Алексей не дерзнул бы на такое зло неслыханное. Ой, бородачи, многому злу корень – старцы и попы! Отец мой имел дело с одним бородачом¹⁵, а я с тысячами. Бог – сердцевидец и судия вероломцам! Я хотел ему благо, а он всегдашний мне противник».

На сие Толстой его величеству отвечал: «Кающемуся и повинующемуся милосердие, а старцам пора обрезать перья и поубавить пуху». На это повторил его величество: «Не будут летать скоро, скоро!» И потом, взмахнув головою кверху и в горести пожав плечами, велел позвать Ушакова и Румянцева, которым дал по особой бумаге.

155

По тому же следствию Толстому государь сказал: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я! От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Монахине несносен: она глупа. Сын меня ненавидит: он упрям. Все зло от подпускателей».

156

По тому же делу государь говорил: «Страдаю, а все за отечество! Желаю ему полезное, но враги демонские пакости деют. Труден разбор невинности моей тому, кому дело сие неведомо. Един Бог зрит правду». <…>

160

К большой достопамятности и к отличному правосудию Петра Великого служит доказательством отмененное им жестокое азиатское обыкновение лишать имения тех наследников, коих отцы учинили измену или иную вину против государя и тем заслуживали одно только праведное наказание, но вместо того жены, дети их, родственники, ничем невинные, за преступлением родителей обще погибали или в вечную ссылку ссылаемы были. Но Петр Великий, по правосудию и великодушию своему отменив сие варварское узаконение, рассуждал: «Государю зазорно обогащаться стяжанием подданного и невинное семейство его лишать имущества и пропитания. Невинность возопиет к Богу»¹⁶.

161

Государь рассказал графу Шереметеву и генерал-адмиралу Апраксину, что он в самой молодости своей, читая Несторов летописец <Несторову летопись>, видел, что Олег посылал на судах войски под Царьград, отчего с тех пор поселилось в сердце его желание учинить то же против вероломных турок, врагов христиан, и отмстить обиды, которые они обще с татарами России делали, и для того учредил кораблестроение в способном месте, и такую мысль утвердила бытность его в 1694 году в Воронеже, где, обозревая он местоположение реки Дона, нашел способным, чтоб по взятии Азова пройти и в Черное море¹⁷. При том рассказывал им еще то, что первое его посещение города Архангельска породило в нем охоту завести там строение судов, как для торговли, так и для морских промыслов. «А ныне при помощи Божией, – сказал он, – когда есть Кронштадт и Петербург и храбростию вашею завоеваны Рига, Ревель и прочие города, то в Архангельске строющиеся корабли могут быть защитою против шведов и других держав. Вот, друзья мои, для чего полезно государю в отчизне своей путешествовать и замечать то, что государству может произвесть сущую славу и процветание!»

162

Славный генерал Патрик Гордон, оказавший против турок и татар и при внутренних мятежах против стрельцов храбрые России услуги, в 1699 году заболел опасно. Государь, посещая его вседневно в болезни, был при самой его смерти и, когда скончался, то закрыл его величество ему очи своею рукою и потом поцеловал его в лоб, а при великолепном погребении сего мужа присутствовавшим чужестранцам и со слезами провозгласил: «Я и государство лишились усердного, верного и храброго генерала. Когда б не Гордон, Москве было бы великое бедствие». Потом, когда поставили гроб в могилу, то государь, кинув туда земли, сказал к предстоящим: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое пространство земли с Азовом»¹⁸.

Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не только Петром Великим, но и подданными его. Смерть его была сожалением всеобщим.

Примечания

Б. И. Куракин. Гистория о царе Петре Алексеевиче и ближних к нему людях. 1682–1694 гг

1. Имеется в виду Священная Римская империя германской нации со столицей в Вене. Император носил титул цесаря.

2. Имеются в виду Нидерланды, где высшим законодательным органом были Генеральные штаты, т. е. парламент.

3. Таким образом Б. И. Куракин оценивает свой вклад в дипломатические успехи петровской России.

4. Отточия в квадратных скобках означают пропуск в оригинале.

5. Б. И. Куракин имеет в виду стрелецкие полки, привилегированные части тогдашней армии Московского государства.

6. Неточность автора. Роковые события начались 15 мая 1682 г.

7. Роспись – список, составленный мятежниками, по которому они искали и убивали своих противников.

8. Здесь и далее по тексту Б. И. Куракина в фигурных скобках указаны заметки автора на полях рукописи.

9. Генеральные штаты Нидерландов.

10. Надо иметь в виду, что политику Московского государства в период правления царевны Софьи Алексеевны определял главным образом князь Василий Васильевич Голицын.

11. Боярская дума, принимавшая подобные решения, заседала в Кремле – в палатах Золотой или Грановитой.

12. «Вечный мир» с Польшей был заключен в 1656 г. после длительного периода разорительных войн. По условиям договора, Московское царство получало Левобережную Украину, Киев (с выкупом в 146 000 руб.), Смоленск и Черниговско-Северскую землю. Для Польши чрезвычайно важным итогом договора было обязательство Москвы разорвать мирный договор с Турцией и Крымским ханством и вступить в антитурецкую Священную лигу. Непосредственным результатом этого обязательства были два похода русской армии на Крым в 1687 и 1669 гг.

13. Поставленную в 1687 г. на реке Самаре, притоке Днепра, крепость; не путать с более древним городом Самарой на Волге.

14. Ошибка автора. Второй Крымский поход состоялся в 1689 г.

15. Описка Б. И. Куракина. Имеется в виду царица Наталья Кирилловна.

16. Федор Леонтьевич Шакловитый (Щегловитый), выходец из захудалого дворянского рода, благодаря своей энергии и преданности царевне Софье Алексеевне выдвинулся после подавления стрелецкого мятежа в мае 1682 г. на первые роли в государстве, соперничая с князем В. В. Голицыным и в близости к царевне. Назначенный главой Стрелецкого приказа, окончательно успокоил стрелецкие полки. Обдумывал способы устранения юного царя Петра Алексеевича и его матери.

17. Бегство Петра из Преображенского в Троице-Сергиевскую лавру произошло ночью 8 августа 1689 г. Дополнительные подробности читатель найдет в дневнике Патрика Гордона.

18. Стрелецкие полки назывались по фамилиям своих полковников, отсюда Сухарев полк. Стремянный полк – конные стрельцы.

19. Имеется в виду подмосковный Новодевичий монастырь.

20. Так в тексте. Царевич Алексей родился 28 февраля 1690 г.

21. Судя по этим словам, Б. И. Куракин описал церемонии царского двора, но этот фрагмент текста не сохранился.

22. Обширное озеро недалеко от Ярославля.

23. «Милость и конфиденция» по отношению к иностранным купцам имела и серьезную экономическую сторону. Это была связь с иностранным капиталом. Купцы входили в альянсы с «сильными персонами», окружавшими Петра. Так англичанин А. Стайлс (Henry Stiles) пользовался особым покровительством царя и, скорее всего, А. Д. Меншикова. Исходя из донесений английского посла Ч. Уитворта, которые читатель найдет в настоящем издании, можно заключить, что «связка» Стайлс – Меншиков свела на нет старания Уитворта добиться торговых привилегий для большинства английских предпринимателей, возможных конкурентов Стайлса.

24. Ошибка автора. Царица Наталья Кирилловна умерла 25 января 1694 г.

Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрания двух царей Петра и Иоанна

1. Рассказ автора «Дневника» о ситуации вокруг воцарения Федора Алексеевича в основном совпадает с другими источниками. Иногда автор ошибается в отношении конкретных фактов. Артамон Матвеев с сыном Андреем были сосланы не на китайскую границу, а в Пустозерск, расположенный за Полярным кругом в дельте реки Печоры. К этому времени Пустозерск был уже традиционным местом ссылки. Нет также никаких данных о наказании кнутом Матвеева с сыном.

2. Царь Федор Алексеевич действительно запретил ношение охабней – традиционной русской длиннополой одежды, но к переодеванию армии это отношения не имело. Охабень был как женской, так и мужской одеждой. Короткое царствование Федора Алексеевича (1676–1682) было ознаменовано целым рядом серьезных реформ, из которых наиболее известна отмена местничества. Большинство из них носило прозападный характер, но крайне маловероятно, что сторонники Артамона Матвеева, убежденного западника, ставили это в вину молодому царю. Нет оснований приписывать стремление Федора Алексеевича к европеизации государства исключительно влиянию его жены. Он продолжал в этом отношении политику своего отца царя Алексея Михайловича.

3. Второй женой царя Федора Алексеевича была Марфа Матвеевна Апраксина, дочь стольника, из хорошего дворянского рода, а отнюдь не безвестная «дочь бедной вдовы». Дворянский род Апраксиных известен с XIV в.

4. Намек на то, что царь Федор Алексеевич был отравлен сторонниками Матвеева, лишен оснований.

5. История мятежа стрелецких полков, инспирированного сторонниками царевны Софьи Алексеевны, рассказанная автором «Дневника», вполне достоверно передает общую картину событий, хотя и содержит эпизоды апокрифического характера.

Читатель имеет возможность сопоставить рассказ автора «Дневника» с повествованием князя Б. И. Куракина.

6. На этом рукопись обрывается. Вероятно, было еще несколько листков, но они потеряны. В каталоге рукопись эта отмечена как неоконченная. (Примеч. пер.)

И. А. Желябужский. Записки

1. См. примеч. 12 к «Гистории» Б. И. Куракина.

2. Указ 26 января 1686 г., о котором говорит И. А. Желябужский, был не первым указом такого рода. Сбор родословных росписей – историй дворянских семей – был начат еще в 1682 г. после отмены местничества для упорядочения состава и иерархии «благородного» слоя. Автор особо отметил именно этот указ, поскольку именно он, Желябужский, был этим указом назначен в помощники князю Владимиру Дмитриевичу Долгорукому.

Значительная часть родословных росписей стала основой так называемой Бархатной книги, составленной в 1687 г. и впервые опубликованной знаменитым просветителем и издателем Н. И. Новиковым под названием «Родословная книга князей и дворян российских и выезжих» в 1787 г.

Разряд – Разрядный приказ, ведавший военными делами и всеми служилыми людьми.

3. Из крупных исторических сюжетов автор выбирает эпизоды, касающиеся преимущественно индивидуальных судеб. Так, опустив важнейшие события августа 1689 г., когда вся полнота власти перешла от царевны Софьи Алексеевны к юному Петру I, И. А. Желябужский рассказывает только о казни фаворита царевны Софьи Ф. Л. Шакловитого и о ссылке князя В. В. Голицына с сыном.

И. А. Желябужский явно видел свою задачу в подробной фиксации повседневных событий самого разного масштаба. Обилие второстепенных с исторической точки зрения событий, а главное, обилие многообразных персонажей требует не столько примечаний, сколько аннотированного именного указателя, устанавливающего связь событий с конкретными людьми.

4. Здесь и далее, если не указана точная дата, она отсутствует в оригинале.

5. Здесь выпущен список городов с указанием расстояния от них до Москвы.

6. В Кожуховском потешном походе участвовали две армии – условные противники. Одной командовал И. И. Бутурлин, названный «генералиссимус и польский король», второй Ф. Ю. Ромодановский, названный «генералиссимус Фридрих».

Но, как мог убедиться читатель, Б. И. Куракин сообщает другие титулы командующих армиями: Ромодановский назван был «царь Федор Плешпурский», а Бутурлин – «царь Иван Семеновский». Поскольку Желябужский делал свои записи по горячим следам событий, а Куракин писал свои мемуары через без малого сорок лет после таковых, то предпочтение приходится отдать Желябужскому. Однако Куракин вряд ли придумал названные им титулы. Скорее всего, так были названы командующие, которые носили эти титулы в предшествующих Кожуховскому походу «екзерцициях», которыми, по свидетельству Куракина, молодой царь преимущественно и занимался после возвращения из «Троицкого похода».

7. Терминология, которой пользуется Желябужский, своеобразна в нашем представлении, но естественна для того времени. «Конница нахалов» – пешая рота Конного полка, а «пехота налетов» – конная рота того же полка.

8. Буква «т» обозначает краткое титулование государя.

9. Бурмистерская ратуша (первоначально Бурмистерская палата) – основанное Петром I в 1699 г. центральное административное учреждение для заведования городскими сборами и для общего контроля над деятельностью одновременно учрежденных по городам «земских изб», «чтобы его великого государя казне <…> недоборов не было». Здание ратуши воздвигнуто было на северной стороне Красной площади. Не сохранилось.

10. Ругодев – название г. Нарвы в русских летописях.

11. И. А. Желябужский предлагает слишком благополучный вариант событий. Как известно, под Нарвой русская армия потерпела тяжелое поражение. Что же касается вероломства шведов, нарушивших условия договора, то здесь автор прав. Верно оценивает он и поведение дворянской конницы, оставившей поле битвы и спасавшейся вплавь через реку Нарову. Вот при этом действительно многие утонули.

12. Далее во всех списках лакуна, объемом от нескольких строк до листа. Судя по дальнейшему тексту, здесь должны были содержаться сведения о первом годе Северной войны, начале совместных действий корпуса князя Никиты Ивановича Репнина и войск Августа II, курфюрста саксонского и польского короля.

13. Кокнес (в русском написании петровских времен – Куконос) – город в 100 км от Риги, которую пытались взять войска Августа II.

14. Мыза Ряпино (теперь город на юге Эстонии) располагалась недалеко от Псковского озера.

Из семейной переписки

1. Скорее всего речь идет о Гаврииле Ивановиче Головкине, дальнем родственнике царицы Натальи Кирилловны, который был близок к Петру с его детских лет, был рядом с ним во время августовского кризиса 1689 г.

2. Город – Архангельск, в котором Петр находился с июля по сентябрь 1693 г. Он встречал там иностранные торговые суда, изучал возможности Архангельского порта и заложил верфь для строительства собственных кораблей.

3. Имеются в виду корабли из Гамбурга.

П. Гордон. Дневник 1684-1689

1. Католический архиепископ Себастьян Кнабе был направлен в Персию императором Священной Римской империи германской нации, но имел при этом поручение от папы Римского Иннокентия XI способствовать возобновлению дипломатических отношений между Москвой и Римской курией. Католический мир был заинтересован в Московском государстве как союзнике в борьбе с агрессивной Османской империей. Как увидит читатель, Патрик Гордон, используя свой авторитет, добивался, чтобы русские власти разрешили постоянное присутствие в Москве католического священника и права для католиков свободно отправлять свои обряды.

2. Генрих V в юном возрасте стал фактическим соправителем больного отца, а после смерти Генриха IV успешно продолжил войну с Францией (Столетняя война), разгромив французов при Азенкуре.

Кристина Шведская в возрасте 6 лет стала наследницей своего убитого в сражении отца, знаменитого полководца Густава-Адольфа. Тридцатилетняя война, в которой Швеция играла доминирующую роль, продолжалась при регентстве и после совершеннолетия Кристины. Во время ее правления Швеция заключила триумфальный мир и стала одной из самых могущественных европейских держав.

3. Имеется в виду Варшавский сейм 1658 г., когда во время тяжелой войны Речи Посполитой со шведами и русскими польское духовенство передало значительные церковные ценности для финансирования армии.

4. В Священную лигу, созданную для борьбы против Османской империи и ее вассала Крымского ханства, входили Священная Римская империя, Речь Посполитая, Венеция и Ватикан.

5. По Бахчисарайскому договору 1681 г. Москва обязалась платить крымскому хану за отказ от набегов так называемые «поминки». По существу, это была дань.

6. Здесь и далее боярин – это князь В. В. Голицын.

7. Речь идет о воеводе г. Севска Л. Р. Неплюеве, добром знакомом Гордона. Рекомендованная Гордоном Стрелецкая слобода была построена, и местность эта и сегодня называется Стрелецкой слободой.

8. Черная Грязь – деревня, расположенная к северу от Москвы. В то время принадлежала семье князей Голицыных.

9. Царевна-правительница Софья Алексеевна упорно не желала отпускать Гордона в отпуск в Англию, опасаясь, что он не вернется. Князь В. В. Голицын поручился за него.

10. Гордон пробыл в Англии и Шотландии до июля 1686 г.

11. «Королевская грамота к царям» содержала требование отпустить Гордона на родину как английского подданного. Этот документ вызвал ярость царевны Софьи Алексеевны, когда дошел до нее.

12. П. Гордон твердо решил выйти в отставку и вернуться в Шотландию. Его «протест» – обоснование своего права на отставку. О безобразной реакции и царевны Софьи, и князя В. В. Голицына на совершенно законную просьбу Гордона он подробно рассказывает на страницах дневника. Надо сказать, что Петр – при всей его неуравновешенности и резкости – относился к Гордону с искренним уважением и почтением.

13. Пропуск в оригинале.

14. Выпущенная часть дневника посвящена походу на Крым.

15. Пропуск в оригинале.

16. С этого времени в дневнике постоянно встречаются записи, свидетельствующие об участии П. Гордона в формировании боеспособных «потешных» полков юного царя.

17. Пропуск в оригинале.

18. Очевидно, до Москвы дошли слухи о политическом кризисе в Англии, всеобщем недовольстве королем Джемсом II Стюартом и о возможном вмешательстве штатгальтера Нидерландов, мужа королевской дочери Марии.

19. П. Гордон был явно осведомлен о том, что происходит во властных верхах, о недоверии Москвы к членам Священной лиги, о выработке стратегических планов на случай игнорирования союзниками интересов Московского государства.

20. Пропуск в оригинале.

21. Пропуск в оригинале.

22. Пропуск в оригинале.

23. Пропуск в оригинале.

24. Очевидно, имеется в виду крепость Самара, поставленная князем В. В. Голицыным на притоке Днепра р. Самаре во время похода 1687 г.

25. Речь идет о походе армии штатгальтера Нидерландов Вильгельма Оранского с целью свержения короля Джеймса II Стюарта.

26. Пропуск в оригинале.

27. Взятие французами г. Филипсбурга на Рейне 29 октября 1688 г. было эпизодом Пфальцской войны.

28. Пропущенные страницы дневника посвящены второму Крымскому походу 1689 г.

29. Описанный П. Гордоном конфликт обострил и без того напряженные отношения Петра с царевной Софьей. Петра возмутило, что безрезультатный, но дорогостоящий поход князя В. В. Голицына на Крым пытались представить крупной победой и Софья хотела наградить его участников и прежде всего Голицына. На это требовалось официальное согласие двух царей. Петр демонстративно отказался участвовать в церемонии. Это стало прологом августовского кризиса, в результате которого вся полнота власти перешла к Петру и его сторонникам.

30. Пропуск в оригинале.

31. В данном случае гвардией названы стрелецкие полки, а не «потешные».

32. Имеется в виду настоятель Троице-Сергиевской лавры архимандрит Викентий.

33. Имеется в виду Сильвестр Медведев, монах, просветитель, богослов, настоятель Спасского монастыря в Москве. Верный сторонник царевны Софьи. После падения царевны как участник заговора против царя Петра был схвачен и после долгих истязаний в Троице-Сергиевской лавре казнен.

34. Число, которое надо вычесть для получения года от Рождества Христова (1689), приписано автором на полях.

35. Князь В. В. Голицын с сыном и всей семьей был отправлен в ссылку на Север, к побережью Белого моря. Место ссылки несколько раз менялось. Умер князь в селе Пинежский Волок.

36. Очевидно, дамасский шелк.

37. П. Гордон ошибся. Безобразов был казнен, а двух нанятых им колдунов сожгли.

38. Пропуск в оригинале.

Я.-К. Номен. Записки о пребывании Петра Великого в Нидерландах В 1697–1698 гг

1. Это было 17 августа. Номен везде считает по новому стилю. (Примеч. пер.)

2. Т. е. Императорская (или Княжеская) улица. Каналы и улицы с каналами называются в Голландии Gracht, а если канал узкий, то Burg или Burgwall. Домик Петра Великого в Зандаме действительно находится на улице с узким каналом. (Примеч. пер.)

3. Протестантских пасторов в Голландии называют Domine. (Примеч. пер.)

4. Jenever – водка, настоянная на ягодах можжевельника. (Примеч. пер)

5. Baljuw – судья по уголовным делам. (Примеч. пер.)

6. Постоялый двор с трактиром.

7. По-голл. Drossaard, по-нем. Drost – член уездной управы. (Примеч. пер.)

8. По-голл. Heerenweg (господская улица). (Примеч. пер)

9. По-голл. Schout – участковый судья. (Примеч. пер.)

10. Выдвижные плоскости, способствующие устойчивости судна.

11. Oude stadsherberg – дом, выстроенный в 1613 г. городом Амстердамом на берегу бухты Эй для людей, приезжавших на кораблях ночью, после того как запрут городские ворота. (Примеч. пер.)

12. Oudezijds Heerenlogement (господская гостиница) – городское здание, назначенное для приема и пребывания высокопоставленных и владетельных гостей Амстердама. (Примеч. пер)

13. Doelen – общее название собраний стрелковых гильдий (schutterij), которые существовали до конца XVI в. во всех голландских городах. Одна из амстердамских стрелковых гильдий носила название Kolveniersschutters (Kolvenier, или Klovenier, – человек, вооруженный kolf, т. е. палицею). По упразднении этих гильдий здания их преобразованы были большею частью в гостиницы. (Примеч. пер)

14. Kloveniers-Burgwal – канал, который впадает в р. Амстель. (Примеч. пер.)

15. Явный вымысел.

16. Отзвуки слухов о казнях стрельцов в 1688 г.

И.-Х. фон Гвариент унд Раль. Донесения императору Леопольду I

1. Карловиц Георг фон – генерал-майор саксонской службы, был доверенным лицом Августа II и фактическим саксонско-польским резидентом в Москве. Его главной функцией было упрочение союза Петра I и Августа II для готовящейся войны со Швецией.

2. Имеется в виду Август II, курфюрст саксонский, избранный королем Речи Посполитой при поддержке Москвы.

3. Принцем по европейской традиции автор называет царевича-наследника малолетнего Алексея Петровича.

4. Имеется ввиду Алексей Семенович Шеин (1652–1700), боярин, руководивший в это время Пушкарским, Иноземским и Рейторским приказами и во время европейского путешествия Петра возглавлявший русскую армию.

5. Царица в данном случае – бывшая жена Петра I, Евдокия Федоровна Лопухина, приговоренная им к заключению в монастыре.

6. Одновременно с посольством Гвариента в Москву прибыла делегация католических миссионеров: Франц Ксаверий Лёффлер и Павел Иосиф Ярош; Франц Иоанн Эмилиани состоял в посольстве.

7. Имеется ввиду А. Д. Меншиков, которому, однако, не всегда удавалось успокаивать впадающего в бешенство царя.

Слова, выделенные курсивом здесь и далее, в подлиннике написаны цифровым шифром.

8. Царица Евдокия Федоровна была отправлена в Суздальский Покровский монастырь.

9. Орден иезуитов, к представителям которого Петр I относился с подозрением и которых русское духовенство ненавидело.

И.-Г. Корб. Дневник путешествия в Московию

1. Деревянная католическая церковь Св. апостолов Петра и Павла была построена в Немецкой слободе в 1690-х гг. В 1699 г. в ней отпевали Патрика Гордона.

2. И.-Г. Корб имеет в виду Посольский приказ, используя привычную ему европейскую терминологию.

3. По имеющимся документам, от казни было избавлено 100 малолетних осужденных. Носы и уши им не резали, они были высечены и заклеймены в правую щеку.

Вообще цифры, приводимые автором, расходятся с имеющимися документальными данными, хотя общая картина воспроизведена им вполне достоверно.

4. Дневник И.-Г. Корба – единственный источник, в котором говорится об этом Соборе. Но по мнению С. М. Соловьева, «заезжий иностранец не мог это выдумать».

5. Очевидно, речь идет об ожидаемом визите в Москву польского короля и саксонского курфюрста Августа II, о приезде которого Петр I предупреждал свое окружение.

6. Лаваль Антуан де – австрийский военный инженер на русской службе, принимал активное участие в осаде Азова в 1696 г., а после взятия крепости занимался ее укреплением. На чем основано было обвинение в государственной измене – неясно. Известно, что Петра I не устроила работа Лаваля. В источниках упоминается о каких-то письмах, обнаруженных у него.

7. И.-Г. Корб имеет в виду колокольню Ивана Великого в Кремле.

8. Фаворит Гаврила – Гаврила Иванович Головкин (1660–1734), был близок к Петру с детских лет будущего царя, участвовал в Великом посольстве, вместе с Петром работал на голландских верфях. Был твердым сторонником царя во время противостояния с Софьей.

9. Царевна Марфа Алексеевна была заточена в Успенский монастырь Александровской слободы.

10. Синдик – избранный глава городской общины.

11. Крейцер – серебряная монета, имевшая в конце XVII в. хождение главным образом в Германии.

12. Сведения о том, что Петр I лично казнил мятежного попа, не находят подтверждения.

13. Имеется в виду война с Турцией в составе Священной лиги, длившаяся с 1686 по 1700 г. Военные действия велись на крымском направлении, и после Крымского похода 1689 г. их интенсивность была невелика.

14. Возможно, речь идет о Швеции.

15. Несомненно, А. Д. Меншиков.

16. Имеется в виду Никита Моисеевич Зотов, князь-папа, или патриарх «Сумасброднейшего, всепьянейшего и всешутейшего собора», разыгрываемой по воле Петра I подобии мистерии, пародирующей обряды всех ветвей христианской церкви.

17. Имеется в виду Великое посольство 1697–1698 гг.

18. Терциарий – монах одного из ответвлений ордена св. Франциска. Терциарии, принеся монашеский обет, имели право жить в миру.

19. Тела казненных – более 1000 трупов – были вывезены за пределы Москвы и надолго оставлены без погребения.

20. Орден св. Апостола Андрея описан И.-Г. Корбом не совсем точно.

21. Маловероятно, что стрельцам было известно имя Ватиния, агента Юлия Цезаря в Риме, когда Цезарь находился в Галлии. Ватиния ненавидели как доносчика. Но в Азове действительно были волнения в оставленных там стрелецких полках. По некоторым данным, стрельцы установили связь с крымским ханом, рассчитывая на его помощь. В открытый бунт эти волнения не вылились, чему способствовало появление в Азове самого царя, прибывшего туда из Воронежа.

22. Явный вымысел, основанный на слухах, порожденных участием Петра I в казни стрельцов.

Сжатое описание мятежа стрельцов в Москве

1. Т. е. беда близко; одна из крылатых латинских фраз.

2. История мятежа стрелецких полков не столь проста и очевидна, как представлялось И.-Г. Корбу, повторявшему официальную версию. Эти полки стояли под г. Торопцем, куда были переведены из-под Великих Лук. Судя по сохранившимся челобитным стрельцов, они не получали жалования, обносились и оголодали. Кроме того, в Москве остались их семьи. В значительной степени этот мятеж был спровоцирован политикой власти по отношению к стрелецкому войску, скомпрометировавшему себя кровавыми бесчинствами 1682 г. Но тяжелое положение полков, конечно же, способствовало радикализации их замыслов.

3. Воскресенский Новоиерусалимский мужской монастырь на р. Истре в 40 км от Москвы.

4. Автор несколько смещает ситуацию. Гнев Петра I был вызван тем, что Шеин не выявил связей мятежных стрельцов с царевной Софьей и ее окружением. В том, что эта связь существует, Петр I был уверен. И второй этап следствия после возвращения царя из Европы был посвящен именно выявлению этой связи. Отсюда та беспримерная жестокость, с которой велось следствие, и которой, по убеждению царя, не хватало в следствии Шеина.

5. Собственно, гвардейский полков было два – Преображенский и Семеновский. И.-Г. Корб, очевидно, имеет в виду и полки новой регулярной армии. В частности, Бутырский полк генерала Патрика Гордона.

6. В том, что в своих донесениях Гвариент называет доктора Карбонари врачом из его свиты, а Корб – царским врачом, нет противоречия. Карбонари прибыл в Москву в свите Гвариента с тем, чтобы перейти на царскую службу.

7. Ошибка автора. Зотова звали Никита.

8. Имеется в виду Кремль.

9. Разумеется, царевна Софья «надела монашеское платье» не по своей воле.

Ф. де ла Нёвилль. Записки о Московии

1. Старинная французская мера измерения. Сухопутный лье равен 4 км 445 м.

2. Имеется в виду митрополит Смоленский и Дорогобужский Симеон.

3. Старинная французская монета. Первоначально золотая, а с 1600 г. серебряная. Определить соответствие русским денежным единицам петровской эпохи сложно.

4. Здесь и далее слова автора, заключенные в фигурные скобки, вынесены им самим на поля.

5. Семейство Марселисов действительно сыграло существенную роль в создании и совершенствовании железоплавильных заводов в Московском государстве. Но «секрет изготовления железа» был известен в Московии неизмеримо раньше появления здесь датчанина.

6. Павел Менезий в 1672 г. действительно вел переговоры в Берлине, Вене, Риме и Венеции о включении Московского государства в антитурецкий союз. Но по свидетельствам современников, его личная инициатива по сближению церквей не имела успеха и не являлась направлением государственной политики. Московская церковь занимала в этом вопросе непримиримую позицию.

7. Менезий не был воспитателем Петра, но по желанию царя Алексея Михайловича занимался организацией «военных потех» для малолетнего царевича.

8. Менезий был отправлен на службу в Смоленск в 1680 г., т. е. до кровавого кризиса мая 1682 г., и, соответственно, не мог принимать участия в отстаивании интересов Петра. Он участвовал во втором Крымском походе 1689 г. и вернулся в Москву после падения царевны Софьи и прихода к власти Нарышкиных.

9. Имеется в виду князь В. В. Голицын.

10. Смоленск был закреплен за Московским государством в договоре о вечном мире, заключенном в 1686 г.

11. «Славная революция», упоминаемая выше, в результате которой была смещена династия Стюартов и престол занял Вильгельм Оранский.

12. Речь идет о событиях августа 1689 г.

13. Ф. де ла Нёвилль что-то путает. Б. А. Голицын отнюдь не оказывался в сколько-нибудь серьезной немилости у Петра.

14. Имеется в виду Андрей Артамонович Матвеев, сын убитого стрельцами Артамона Сергеевича Матвеева.

15. Датский комиссар в Москве с 1678 г. – Генрих Рутентат фон Розенбуш.

16. В результате борьбы боярских группировок после смерти царя Алексея Михайловича Матвеев с семьей был сослан в Пустозерек. История его возвращения и гибели читателю уже известна.

17. Царь Федор Алексеевич умер в возрасте 20 лет.

18. Сведения о планах князей Хованских противоречивы. Ф. де ла Нёвилль передает слухи об одном из вариантов этих планов.

19. Речь идет о возвращении князя В. В. Голицына из Крымского похода 1689 г.

20. Вся история с походом Ф. Л. Шакловитого на Преображенское не соответствует действительности. Замысел устранения Петра действительно существовал, как и появление двух стрельцов в Преображенском, но до попытки реализации замысла дело не дошло.

21. Царь Иван Алексеевич в ситуации политического кризиса соблюдал нейтралитет, а затем принял сторону Петра. По убедительному предположению А. С. Лаврова, подобную речь вместо царя Ивана Алексеевича, никогда не выступавшего публично, могла произнести от его имени и в его присутствии царевна Софья. Не имея под рукой достоверных источников, Нёвилль иногда путает имена персонажей. Так он называет жену царя Ивана Алексеевича Прасковью Федоровну Марфой, равно как и жену Петра Евдокию Федоровну он тоже величает Марфой.

В отношении обстоятельств бегства Петра из Преображенского в Троице-Сергиевскую лавру источники противоречат друг другу. В частности, описание этого события в дневнике Патрика Гордона отличается от сведений Ф. де ла Нёвилля. Есть основания предполагать, что сделанная по горячим следам запись Гордона ближе к реальности, чем текст Нёвилля.

История событий августа 1689 г. рассказана Нёвиллем весьма приблизительно.

22. Речь идет о царевиче Алексее Петровиче. Родился он в феврале 1690 г., т. е. через полгода после описываемых событий, когда «партия царевны» была уже разгромлена.

23. Царевна Софья была заточена в Новодевичий монастырь под Москвой, который был основан великим князем Василием III в 1544 г.

24. Подробности относительно 800 монахинь и 18 ООО «вооруженной стражи» вызывают сомнения. Судя по выражению «в феврале прошлого года», Нёвилль писал записки в 1691 г., т. е. через два года после событий. Он явно смешивает собственные впечатления со сведениями из вторых рук.

25. Ошибка Ф. де ла Нёвилля. Царские дочери имели право выходить замуж и жили вовсе не в монастырях. Другое дело, что им сложно было подобрать равную партию. Брак мог быть только династическим. Так, планировавшееся замужество дочери царя Михаила Федоровича с датским принцем – протестантом – не состоялся из-за нежелания датчанина перейти в православие, что было непременным условием русской стороны.

Известны две попытки Бориса Годунова выдать замуж за иностранного принца свою дочь Ксению.

26. Род князей Голицыных восходил к роду Гедеминовичей, потомков великого князя Литовского Гедемина. А Ягеллоны были одной из линий Гедеминовичей.

27. Жена князя Голицына Евдокия Ивановна, урожденная Стрешнева, разделила с мужем северную ссылку. После смерти князя Василия

Васильевича в 1714 г. семье разрешили вернуться. Евдокия Ивановна умерла не раньше 1725 г. В этом браке было 6 детей. Надо иметь в виду, что Нёвилль сознательно вносил в свое повествование художественный элемент, романтизируя и драматизируя реальность.

28. Очередная ошибка Ф. де ла Нёвилля. Сильвестр Медведев (в миру Симеон Агафонович), не был «польским монахом». Он был выходец из курской купеческой семьи.

29. Рассказывая о коварных замыслах Голицына, Нёвилль передает слухи, не находящие подтверждения.

30. История об итальянском любовнике Царицы Прасковьи Федоровны – либо передаваемый Нёвиллем слух, либо, что вероятнее, его вымысел. У царской четы было пять дочерей. И нет никаких оснований утверждать, что царь Иван не был их отцом.

31. Ситуация не соответствует действительности. Назначить Голицына командующим армией могла реальная правительница царевна Софья, а отнюдь не мифические «друзья Петра». Тем более что и в случае с женитьбой Петра Ф. де ла Нёвилль ошибается. Петр женился еще до выступления армии Голицына в крымский поход.

32. Утверждение о том, что Голицын собирался бежать в Польшу, скорее всего слухи. И уж совсем маловероятно, что князь Василий Васильевич намерен был повторить опыт Лжедмитрия – вторжение в Московское государство и захват власти в союзе с казаками и татарами.

Я.-С. Яблоновский. Петр I В Русской Раве в 1698 году

1. Отцом автора был великий коронный гетман Станислав Ян Яблоновский (1634–1702), крупный государственный деятель и полководец.

2. Каменец-Подольская крепость (в настоящее время Хмельницкая область Украины) – во время Польско-турецкой войны важный стратегический пункт. По Карловицкому миру в 1599 г. Каменец-Подольский оставался у турок. Здесь (в 1688 г.) Яблоновский говорит о предварительных условиях, сепаратно принятых императором Священной Римской империи без согласия союзников.

Ч. Уитворт. Официальные донесения и частные письма

1. Читатель увидит некоторое несоответствие дат. Донесение датировано 21 февраля 1705 г., а в тексте фигурируют 25-е, 27-е, 28-е числа, которые не могут относиться к марту, поскольку Ч. Уитворт тогда еще не находился в Москве. Но это соответствует английскому оригиналу (имя переводчика в источнике не указано).

2. Поскольку текст воспроизведен в переводе 1880-х гг., то сохранены его стилистические и прочие особенности. В том числе и странное обозначение Ф. А. Головина «начальным президентом посольской канцелярии». В английском тексте сказано просто и ясно «the first minister», т. е. первый министр. Таковым Головин фактически и был, занимая пост главы Посольского приказа (а не «посольской канцелярии») и ведая важнейшими в тот период внешнеполитическими делами, отвечая одновременно за финансы и многое другое.

3. Ч. Уитворту был оказан особенно почетный прием, поскольку Петр I рассчитывал на посредничество королевы Анны для заключения мира со Швецией.

4. В это время Петр I, пользуясь тем, что Карл XII находился в Саксонии, методично отвоевывал у шведов прибалтийские территории.

5. Ч. Уитворт владел голландским языком, и, соответственно, нет причин сомневаться в его свидетельстве.

6. Очевидно, первыми тремя стрелецкими мятежами Ч. Уитворт считает длившиеся с мая по сентябрь 1682 г. волнения стрелецких полков, начавшиеся 15 мая кровавыми бесчинствами.

7. Речь идет о взятии Нарвы русскими войсками в августе 1704 г.

8. Ефимок – русское название европейских серебряных талеров. Использовались не только как платежное средство, но и как сырье для чеканки собственно русских монет.

9. Троицкий монастырь – Троице-Сергиевская лавра – был на особом положении не только по экономическим причинам. Именно этот монастырь-крепость стал опорой молодого Петра и местом дислокации верных ему войск во время политического кризиса августа 1689 г., в результате которого Петр получил всю полноту власти.

10. Астраханское восстание 1705–1706 г. было одним из самых значительных событий первого десятилетия XVIII в. в России. В восстании приняли участие стрельцы, купечество, посадские и работные люди. Восставшие пытались привлечь на свою сторону казачество и соседние города. Автор фундаментальной монографии об астраханском восстании Н. Б. Голикова, собравшая и проанализировавшая максимум документального материала, в частности, писала: «Австрийский резидент

О. Плейер и английский резидент Ч. Витворт связывали восстание с ростом прямого и косвенного обложения, повышением цен на соль, введением государственных монополий и насильственным насаждением нового в быту»[62]. Уитворт, имевший многочисленные источники информации, неоднократно, как увидит читатель, обращался в своих донесениях к этим событиям, понимая их значительность.

На подавление восстания был направлен значительный воинский контингент во главе с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым.

Петр настойчиво связывал астраханские события с предшествующими стрелецкими мятежами, что лишь отчасти соответствовало реальности.

11. Очевидно, речь идет о выводе шведского корпуса Адама Левенгаупта из Курляндии как одного из условий прусского посредничества в мирных переговорах Петра I с Карлом XII.

12. Английский адмирал К. Шоуэлл погиб во время кораблекрушения у берегов Англии в октябре 1707 г.

13. Речь идет о восстании 1707–1708 гг. донских казаков под предводительством Кондратия Булавина. Отряд полковника князя Ю. В. Долгорукого, посланный на Дон для возвращения беглых крепостных, своей жестокостью спровоцировал мятеж. Отряд был истреблен, Долгорукий убит. Мятеж подавил старший брат князя Ю. В. Долгорукого, один из любимых генералов Петра I князь В. В. Долгорукий.

14. В январе 1708 г. Карл XII выступил из Польши к российским границам.

15. В XVII–XVIII вв. произошла череда восстаний башкир, вызванных отчуждением пастбищных земель и злоупотреблениями чиновников. Свою роль сыграли попытки властей христианизировать мусульманское население. Восстания продолжались до 1750-х гг.

[Ю. Юль]. Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом

1. Все даты Юст Юль приводит по новому стилю.

2. Это не совсем точно. Автор имеет в виду изначальный смысл титула – владетель. Но в Англии существовала Палата лордов – верхняя

палата Парламента, в петровское время обладавшая большими правами, в частности, правом вето на решения палаты общин. Сам по себе титул князя в России того времени не давал никаких преимуществ в управлении государственных дел, в отличие от положения лордов, заседавших в верхней палате.

3. Эстонское название Псковско-Чудского озера.

4. Ошибка автора. Вдова царя Ивана Алексеевича Прасковья Федоровна была урожденная Салтыкова.

5. Царевич Василий Алексеевич Сибирский, правнук хана Кучума. Впоследствии был замешан в «деле» царевича Алексея Петровича и сослан в Архангельск.

6. Никита Зотов был, как читатель уже знает, князь-папой Всешутейшего собора, или патриархом. И было это отнюдь не шуткой, а способом компрометации церкви как влиятельного института.

7. В «Дополнении» у Курция об Александре Великом: «Он утверждал, что тревожные заботы о своем теле подобают женщинам, у которых кроме этого нет ничего, если же ему удастся приобрести доблесть, то он будет достаточно красив» {лат). (Примеч. пер.)

8. По более правдоподобной версии, орден Иуды был учрежден Петром I для гетмана Мазепы, предавшего его и перешедшего на сторону Карла XII.

9. При переезде через реку сани Ю. Юля провалились в полынью, и он едва не погиб.

10. В России его называли Корнелий Крюйс.

11. Во время царствования в Персии династии Ахеменидов (с конца VIII по IV в. до и. э.) в обычае были дворцовые заговоры и убийства царей. Поэтому непосредственный доступ к царствующей особе был затруднен в целях безопасности.

12. Ю. Юль не очень представляет себе, кто такие бояре. Маловероятно, что среди шутов было «множество» бояр, хотя там могли быть титулованные персонажи.

13. Шведское название Ниеншанца.

14. От Ниеншанца до центра Петербурга было не более 6 верст.

15. Хумлебек – город на побережье Дании, возле которого 25 июля 1700 г. Карл XII с небольшим отрядом пехоты десантировался под прикрытием корабельных орудий и в короткой битве разгромил войска датского короля, выведя Данию из войны.

16. Лесная – деревня в Белоруссии, где 9 октября 1708 г. русские войска под командованием Петра I впервые разбили в «регулярной баталии» 16-тысячный корпус шведского генерала А. Левенгаупта, охранявший огромный обоз с боеприпасами и продовольствием. После потери основной части обоза и взятия А. Д. Меншиковым столицы гетмана Мазепы г. Батурина с арсеналом и запасами продовольствия, армия Карла XII фактически лишилась источников снабжения, что сыграло немалую роль в поражении шведов под Полтавой.

17. Е. В. Анисимов так комментирует этот текст: «Нужно заметить, что Юль не преувеличивал степень грозящей ему опасности. На протяжении всего XVII в. Москва представляла собой своеобразнейшее явление – она была не просто большим городом, а совокупностью многочисленных городов, больших и малых сел и деревень. Это было результатом того, что Москва строилась на протяжении столетий, хаотически и безалаберно. Вполне городской центр окружали предместья сельского вида, при этом, как пишет исследователь Москвы В. Нечаев, „более или менее компактные поселения чередовались с обширными незастроенными участками – пустырями, укосными лугами, пашнями, огородами, рощами“ (Нечаев В. В. Общий вид Москвы в XVII в. // Москва в ее прошлом и настоящем. Т. 7. М., 1895. С. 5.). Ремесленные слободы, сотни церквей, полтысячи фабрик и заводов, десятки торжков, базаров, многочисленных кладбищ, кабаки, бани – весь этот пестрый мир не мог не поразить воображение иностранца, и разобраться в этом хаосе, особенно не зная языка, было, конечно, не просто»[63]. К этому надо помнить о дерзкой криминальной стихии, зафиксированной в том числе в дневнике Желябужского: постоянные свидетельства о грабежах и разбоях на улицах Москвы. Для грабителей беспомощный иностранец был легкой и желанной добычей.

18. И Дерпт, и тем более Мариенбург расположены значительно дальше от Пскова.

19. Ю. Юль воспроизводит одну из нескольких версий биографии Екатерины I, причем не самую правдоподобную. В частности, Глюк был не суперинтендантом, а пастором и служил не в Дерите, а в Мариенбурге. Полностью достоверных сведений о происхождении и молодости будущей русской императрицы не имеется.

20. Митрополитом Рязанским и Муромским был Стефан Яворский, богослов и ритор, получивший образование в Польше. После смерти патриарха Адриана в октябре 1700 г. Петр I не склонен был допускать избрания нового главы русской православной церкви. Все свое царствования он старался минимизировать влияние церкви на государственную и общественную жизнь. После церковной реформы, проведенной Петром I совместно с учеником Стефана Яворского Феофаном Прокоповичем, церковь стала одним из государственных учреждений, управлявшимся Святейшим Синодом. А император стал фактическим главой церкви.

В 1700 г. Стефан Яворский был назначен местоблюстителем патриаршего престола. Потому Ю. Юль и называет его вице-патриархом.

21. В то время Бремен, имевший статус имперского города, одного из субъектов Священной Римской империи, находился под протекторатом Швеции.

22. Сегодня – г. Приозерск Ленинградской обл.

23. Петр I обманывал Ю. Юля. Царица Евдокия Федоровна не имела никакого отношения к политическим противникам царя. Пострижение ее в монахини было способом избавиться от нелюбимой жены.

24. Сихенгейм – остров в Финском заливе рядом с Выборгом; на Сихенгейме был расположен посад Выборгской крепости.

25. Духовником Петра I был протоиерей придворного Благовещенского собора Тимофей Васильевич Надоржинский.

26. Ю. Юля дезинформировали. Евдокия умерла только в 1731 г.

27. История Бутенанта де Розенбуша характерна. Частная собственность в петровской России, как, впрочем, и позже, не была священна. «Сильные персоны» – даже не такие сильные, как всемогущий Меншиков, – могли присваивать себе чужое имущество. Этим не брезговало и государство. Так, заводы Розенбуша на самом деле отошли не Меншикову, а государству. И далее, как видим, Ю. Юль приводит выразительные примеры этой тенденции, отпугивающей европейских предпринимателей от ведения дел в России. Датчанина поражает, что «все совершается здесь вне закона и без суда».

[Ф.-С.-В. Прусская]. Воспоминания Фредерики Софии Вильгельмины, маркграфини Байрейтской, сестры Фридриха Великого, с 1706 по 1742 гг., написанные собственной ее рукою

1. Рассказ о «гареме» Петра I из 400 женщин, большинство из которых были матерями незаконнорожденных детей царя, совершенно невероятен и является отголоском слухов о женолюбии русского государя. Слухи эти имели под собой основания – их подтверждают письма самого Петра к Екатерине, от которой он не скрывал своих забав. Но в мемуарах, написанных через много лет после самого события, принцесса Фредерика явно решила украсить свои детские впечатления экзотической картиной. Тем более что Петра в его путешествиях сопровождал достаточно ограниченный круг лиц.

2. Это заявление малоправдоподобно. Петр I действительно был в 1712 г. в Берлине с кратковременным визитом. Но принцессе было тогда пять лет, и вряд ли ее демонстрировали высоким гостям.

3. Княгиня Настасья Петровна Голицына (1665–1729) была приближенной Екатерины еще до ее законного брака с царем. Привлеченная по «делу» царевича Алексея Петровича, она действительно подверглась телесному наказанию, но никаких двух сечений кнутом не было. Она была выпорота, очевидно, батогами или розгами – сравнительно легкое по тем временам наказание, и отдана на попечение мужу. Но через несколько лет ей было объявлено прощение, и она снова стала фрейлиной царицы. Мемуаристка сдвигает события. Княгиня Голицына была наказана в 1718 г., во время визита в Берлин в 1717 г. она была в фаворе. Кроме того, она никогда не была жалкой «шутихой». Дерзкая и острая на язык, она была участницей бурных придворных развлечений, в том числе «Всешутейшего собора». И носила титул «князь-игуменья».

Подобные аберрации памяти принцессы заставляют с осторожностью относиться и к некоторым другим ее утверждениям. В частности, к описанию нелепого наряда русской царицы и ее внешности вообще. Хорошо знавшие Екатерину мемуаристы-иностранцы описывают ее совершенно по-другому.

4. Маловероятно, что Екатерина могла всерьез принять угрозу своего супруга.

Л. де Рувруа, герцог Сен-Симон. О Пребывании Петра I в Париже в 1717 году

1. Желание Петра I посетить Францию в царствование Людовика XIV не подтверждено известными источниками.

2. Регентом при малолетнем Людовике XV был герцог Филипп Орлеанский, племянник Людовика XIV

3. Английский король Георг I, занявший трон в 1714 г., был до этого курфюрстом Ганновера. После победы под Полтавой и успешных действий в Прибалтике и Финляндии русская армия активно действовала в Северной Германии, в союзе с Данией и Саксонией вытесняя оттуда шведские войска. Курфюрст Ганноверский, хотя и был участником антишведского союза, воспринимал это как реальную угрозу своим владениям. Сближение России и Пруссии тем более не могло нравиться английскому королю, радевшему родному Ганноверу, что две эти сильные державы поддерживали герцога Мекленбург-Шверинского, женившегося в 1716 г. на племяннице Петра царевне Екатерине Иоанновне, и готовы были прирастить его владения за счет других немецких владетелей.

4. Аббат Гийом Дюбуа был в это время руководителем внешней политики Франции.

5. Эта история имеет под собой основания, кроме лишь того, что Петр I не воевал с Польшей даже тогда, когда Карл XII заменил его союзника Августа Саксонского своим ставленником Станиславом Лещинским.

6. Т. е. в Дюнкерке.

7. Камальдулы – одна из конгрегаций ордена ев. Бенедиктина, получившая название от местности, где расположен монастырь.

8. Имеется в виду орден ев. апостола Андрея Первозванного, самый высокий орден Российской империи, учрежденный Петром I еще в конце XVII в.

9. Ошибка переводчика (перевод анонимный). Следует читать: «во вторник…».

10. Ошибка переводчика. Следует читать: «в четверг…».

11. Дом инвалидов был построен по указу Людовика XIV, много воевавшего, и предназначался для жительства и лечения состарившихся и раненых солдат.

12. Кармелиты – один из монашеских орденов, возникший в XII в. в эпоху Крестовых походов в Палестине на горе Кармель. Из рядов ордена вышли незаурядные художники, архитекторы, ученые. Упомянутый здесь о. Себастьян, в миру Жан Трюше, был известен как изобретатель в области механики.

13. История с «визитом» Петра I к маркизе де Ментенон чрезвычайно характерна для самодержавного сознания Петра. Франсуаза д’Обинье, Маркиза де Ментенон, вдова поэта Поля Скаррона, по стечению обстоятельств и благодаря уму и силе характера стала последней фавориткой короля Людовика XIV, с которой он сочетался тайным браком. Она в течение 30 лет имела влияние на политику Французского королевства. А после смерти короля сделалась затворницей, не желавшей никого принимать. Неудивительно, что бесцеремонность русского царя ее ошеломила. Ни один европейский монарх, каким бы он ни был деспотом, не позволил бы себе ничего подобного. Но история эта показывает и необузданную любознательность Петра, одну из характернейших черт его натуры.

14. О причинах неприязни английского короля и русского царя читатель уже знает. Активное вмешательство Петра I в отношения европейских государств, и в частности немецких княжеств, приводило к недоверию и отчуждению.

15. Рассуждения Сен-Симона о сложностях европейской международной политики важны для понимания судеб государств и России в том числе. Ошибки в выборе стратегических союзников имели долгосрочные и тяжкие последствия.

Ф. -X. Вебер. Преображенная Россия

1. Имеется в виду хан калмыков Аюка, правивший с 1672 по 1724 г. Формально считавшийся на службе у Московского правительства, Аюка вел себя независимо и агрессивно, нападая и на соседние народы, и на русские поселения. Охотно участвовал в походах Петра I (Азовских походах, Персидском походе 1722–1723 гг.), поскольку участие в них давало возможность захвата богатой добычи. Воины Аюки участвовали в подавлении мятежа Кондратия Булавина и Астраханского восстания. Вместе с донскими казаками калмыки совершали карательные походы в Дагестан в 1722–1723 гг.

2. Имеется в виду Шарлотта Кристина Брауншвейг-Вольфенбют-тельская, с 1711 г. супруга царевича Алексея Петровича (в России именовалась Наталья Петровна).

3. 19 февраля 1714 г. генерал князь Михаил Михайлович Голицын разгромил шведский корпус генерала К.-Г. Армфельда, установив власть России над значительной частью Финляндии.

4. Господарь Молдавии Д. Кантемир был союзником Петра I во время Прутского похода 1711 г. После поражения русской армии, опасаясь неизбежных репрессий со стороны Турции, Кантемир с приближенными эмигрировал в Россию.

5. Имеется в виду посланник хивинского хана.

6. Как уже известно читателю, австрийский военный инженер А. де Лаваль, участник второго азовского похода, был обвинен в государственной измене и сослан в Сибирь. Свидетельства Ф.-Х. Вебера проясняют его дальнейшую судьбу.

7. Возможно, Ф.-Х. Вебер имеет в виду Ф. де ла Нёвилля.

8. Речь идет о владетеле Хивы из династии Арабшахидов хане Хаджжи Мухаммаде. «Бадир» – скорее всего искаженное Бахадур (богатырь). Это почетное прозвище получил дед хана Абу-л-Гази I Бахадур, и оно, очевидно, передавалось его наследникам.

9. Персы были мусульманами-шиитами.

10. Дудергоф – шведское наименование пригорода Санкт-Петербурга; ныне – район Красного Села.

11. Речь идет о Маргарите Петровне, родившейся 14 сентября 1714 г. и вскоре умершей.

12. Шербот (шхербот) – небольшое судно, приспособленное для плавания в шхерах и вообще при сложном береговом рельефе.

13. Скампавея – небольшое быстроходное весельное судно, предназначенное для высадки десанта, абордажа.

14. Субалтерн – младший офицер в русской армии.

15. Древнее наименование Дона.

16. Точное число умерших на петровских стройках неизвестно, но приведенные Ф.-Х. Вебером цифры явно завышены.

17. Мюид – мера сыпучих тел, употребляемая в то время преимущественно во Франции, равная 270 л.

18. Яков Брюс (1670–1735) – один из очень немногих крупных деятелей петровской эпохи, не замешанный в злоупотреблениях.

19. Т. е. священники, не принимавшие монашеского обета и имевшие право состоять в браке; черное духовенство – монахи.

20. Альбертов талер – серебряная монета, получившая свое название от имени штатгальтера Южных Нидерландов эрцгерцога Альберта. Чеканить монеты начали с 1598 г.

21. Ошибка автора. Владения Строгановых находились в Пермском крае.

22. Ошибка автора. Бахмут (ныне г. Артемьевск) находится на р. Бахмут, притоке Северского Донца.

23. Князь М. П. Гагарин был повешен в 1721 г.

24. Не совсем понятно, что имеет в виду Ф.-Х. Вебер. Ведавшая финансами Бурмистерская палата была образована еще в 1699 г. Ближняя канцелярия, имевшая помимо прочего финансово-контрольные функции, работала с начала XVIII в. В 1714 г. финансами преимущественно ведал Сенат.

25. После провала Прутского похода 1711 г. и заключения мира Шафиров и Толстой остались в Турции в качестве заложников.

26. Ныне г. Балтийск.

27. Глобус-планетарий (около 15 м в поперечнике) был подарен Петру I герцогом Гольштейн-Готторпским Карлом Фридрихом, женатым на дочери царя Анне Петровне, отцом будущего императора Петра III. Внутри глобуса была изображена небесная сфера.

28. Богоявление – один из главных православных праздников (6 января по ст. ст.), посвящен крещению Иисуса Христа Иоанном Крестителем в р. Иордан. По легенде, в этот день произошло явление на небе Бога-Отца и Святого Духа.

29. Имеется в виду восстание донских казаков под предводительством Кондратия Булавина.

30. Сомнительное утверждение. Казаки имели собственное оружие. Замысла обучать казаков «дисциплине и немецкому строю» у Петра I не было и быть не могло. У казачьих войск были свои тактические функции.

31. Трешкот – небольшое беспалубное судно; из-за этой особенности его конструкции пассажиры и оказались «по пояс в воде».

32. Известие о золотоносном песке в русле Амударьи исходило от туркменского старшины Ходжи Непеса, который вел свою политическую игру. А. С. Пушкин писал в «Истории Петра»: «…слух о золотом песке прельщал корыстолюбивую душу государя. Более достойна его гения была мысль найти путь в Индию для нашей торговли»[64].

С этого временя началась активная каспийская политика Петра I, завершившаяся Персидским походом 1722–1723 гг. В 1716 г. была организована военная экспедиция под командованием капитана гвардии Александра Бековича-Черкасского (16?? – 1717), целью которой было привести Хивинское ханство в российское подданство, проверить сведения о месторождениях золота и разведать путь в Индию. Экспедиция закончилась гибелью Бековича и всего многочисленного отряда.

33. Имеется в виду рождение Петра Алексеевича, будущего императора Петра II.

34. Торгау – город в Саксонии.

35. Енисаари (Заячий остров, фин.) – остров в устье Невы, где была поставлена Петропавловская крепость и заложено основание Санкт-Петербурга.

36. Рюген – остров в Балтийском море у берегов Германии. Речь идет об операциях русских войск против шведов в районе Мекленбурга.

37. Река Амударья берет начало в Афганистане и впадает в Аральское море; она действительно меняла свое русло, но калмыки здесь ни при чем. Ф.-Х. Вебер повторяет бытовавшую тогда легенду.

38. Морская академия, или Академия морской гвардии, была открыта в 1715 г. В 1752 г. преобразована в Морской кадетский шляхетский корпус.

39. Имеется в виду Анна Иоанновна, будущая императрица.

40. Александр Бекович-Черкасский поставил на восточном берегу Каспия три крепости. А. С. Пушкин в «Истории Петра» пишет: «Бекович заложил крепость Тук-Караганскую (при мысе Тук-Карагане) и оставил в ней пензенский полк. В 120 верстах оттоле при заливе поставил он другую, Александр-Байскую, и оставил в ней 3 роты. Потом при заливе Красноводском, где мнил видеть прежнее течение Аму-Дарьи, заложил главную и в ней оставил Крутоярский и Гиддерев полк (в 300 верстах от Александро-Байской и во столько же от Астрабата)»[65]. Судьба этих полков была трагична, так гарнизон Красноводской крепости частично вымер от жары и отсутствия питьевой воды.

41. Неточность автора. Отряд Бековича достаточно благополучно дошел до Хивы, где успешно отразил нападение хивинцев. После чего хан выразил готовность принять условия Бековича, но действительно попросил разделить войска, чтобы их легче было снабжать продовольствием. В результате отправившийся на переговоры с ханом Бекович был убит, а его солдаты или перебиты, или пленены и проданы в рабство.

42. Существует версия, что особая ненависть хана к Бековичу объясняется тем, что он, кабардинский князь по происхождению и, соответственно, мусульманин, принял христианство, предав свою веру.

43. Надо иметь в виду, что трагедия царевича Алексея Петровича отнюдь не сводится к противостоянию отца и сына. Ее подоплека гораздо глубже, о чем подробнее рассказано в предисловии.

44. Царевич Василий Алексеевич Сибирский, потомок хана Кучума, был уличен в симпатиях к царевичу Алексею Петровичу и сослан в Архангельск. Его потомки лишились титула царевичей и стали называться князьями Сибирскими.

45. Маловероятно, чтобы это были головы стрельцов, казненных в 1698 г. У них не было никаких «знатных родственников», тем более что ситуация с обязательствами этих родственников представляется вполне сомнительной. Очевидно, речь идет о головах казненных в 1697 г. Цыклера, Соковнина и Пушкина. Это подтверждается рассказом Н. И. Кашина (см. настоящее издание, с. 596). Выразительной иллюстрацией нравов эпохи является и то, что эти головы запрещено было убирать в продолжение всего царствования Петра I, а Екатерина I не решилась нарушить запрет покойного супруга. По свидетельству Кашина, головы казненных, равно как голова Кикина и тело посаженного на кол несчастного любовника царицы Евдокии Федоровны капитана Глебова, были убраны только по приказу Петра II, т. е. в 1727 г.

46. Степан Глебов был капитаном, а не генерал-майором. Его вина состояла только в том, что он был любовником царицы Евдокии Федоровны, постриженной в монахини и содержавшейся в Суздальско-Пок-ровском монастыре, куда Глебов наезжал по делам службы. Царицу обвиняли в несоблюдении монашеского обета и связи с сыном, царевичем Алексеем Петровичем.

47. Досифей, епископ Ростовский и Ярославский, сочувствовал царице Евдокии Федоровне и предсказывал ей скорую смерть Петра и ее освобождение.

48. Представители старого дворянского рода Самариных никогда не имели графского титула.

49. В данном случае высший турецкий сановник.

50. Один из романтических мифов, которыми Ф.-Х. Вебер снабдил рассказ о «деле» царевича Алексея Петровича. В следственном деле нет утверждений Ефросиньи об угрозах царевича. Равно как неправдоподобны ее декларации о своем будущем.

51. Вымысел автора.

52. Трогательные истории о свиданиях отца и сына, равно как и намерение посетить умирающего царевича, являются вымыслом Ф.-Х. Вебера. Современники в России хорошо знали обстоятельства следствия, и Вебер не мог слышать ничего подобного. Преклоняющийся перед Петром, он хотел представить русского царя для европейских читателей не жестоким сыноубийцей, а страдающим отцом, в муках выполнившим свой долг.

53. Сын Петра и Екатерины, родившийся в 1715 г.

54. Ошибка автора. Петр Петрович – сын Петра I (см. примеч. выше). Об этом событии у А. С. Пушкина в «Истории Петра»: «Скончался царевич и наследник Петр Петрович: смерть сия сломила наконец железную душу Петра»[66].

55. Речь в данном случае идет не о «князе-кесаре» Ф. И. Ромодановском, а о его сыне Иване, унаследовавшем титул отца.

[Г.-Ф. Бассевич]. Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича

1. Речь идет о первом короле Швеции Густаве I Вазе, изгнавшем датчан, владевших Швецией, и в 1523 г. основавшим династию, правившую в Швеции с 1523 по 1654 г. Он ввел в Швеции лютеранство и сделал шведскую церковь независимой от Рима. Но в 1649 г. на шведский престол вступила Пфальц-Цвейнбрюккенская династия, происходившая из немецкого курфюршества Пфальц. Последним в этой династии и стал Карл XII, не оставивший потомства. Герцог Голштинский был племянником Карла XII и имел права на шведский престол, а Екатерина некогда была шведской подданной.

2. 29 октября 1706 г. под польским г. Калиш русско-саксонский корпус А. Д. Меншикова разгромил шведские войска под командованием генерала Ю.-А. Мейерфельда. Это была первая самостоятельно проведенная Меншиковым крупная операция.

3. Персидский поход 1722–1723 гг. Петр I предпринял под предлогом защиты законного персидского шаха от мятежников.

4. Князь Дмитрий Михайлович Голицын (1665–1737) – один из самых выдающихся государственных деятелей и политических мыслителей XVIII в., сочетавший в себе твердые представления о европейском конституционализме и глубокое уважение к русской старине. Его называли «последним боярином». Он уже был замешан в «дело» царевича Алексея Петровича, поскольку царевич при расследовании назвал его в числе своих друзей. Никаких последствий это не имело. П. П. Шафиров стал жертвой столкновения властных группировок, был приговорен к смертной казни сенатской комиссией, но помилован Петром I и отправлен в ссылку в Нижний Новгород. Голицын принял сторону Шафирова и был приговорен к тюремному заключению и лишению чинов. Прощенный по ходатайству Екатерины I, он вынужден был коленопреклоненно благодарить ее. Для него, надменного аристократа, презиравшего в душе безродную императрицу, это было невыносимым унижением.

5. Речь идет о князе Василии Лукиче Долгоруком (ок. 1670–1739), одном из крупнейших дипломатов Петра I. Как участник попытки ограничения власти императрицы Анны Иоанновны в 1730 г. и, главное, один из авторов подложного завещания Петра II в пользу «государыни-невесты» княжны Екатерины Долгорукой, которой якобы перед смертью юный император завещал престол, Долгоруков был пытан и казнен в 1739 г.

6. Речь идет о черниговском полковнике Павле Леонтьевиче Полу ботке (1660–1724), избранном в июле 1722 г. наказным гетманом, т. е. выполнявшим функции гетмана до утверждения его царем. Как свидетельствует Г.-Ф. Бассевич, казаки, пользуясь надвигавшейся турецкой угрозой, попытались потребовать от Петра I расширения своих прав. Заключенный со своими товарищами в Петропавловскую крепость, Полуботок умер там на следующий год.

7. Шут, скоморох.

8. Подоплекой всей трагической истории стало то, что красавец Виллим Моне оказался любовником императрицы. Вскрытые затем вполне заурядные для того времени злоупотребления наслоились на это обстоятельство. В другой ситуации они вряд ли вызвали бы столь бурный гнев императора и такой страшный исход дела.

9. Этот чрезвычайно значимый эпизод известен только по «Запискам» Г.-Ф. Бассевича и потому не может считаться полностью достоверным. «В литературе существуют две версии происхождения этого эпизода: либо это придумано самим Бассевичем с целью упрочить положение сына Анны Петровны, голштинского герцога Карла Петера Ульриха (Петра Федоровича), будущего императора Петра III, либо – с той же целью – составителем „Записок”, который делал извлечения из „бумаг” графа Бассевича в 1761 году»[67]. Но существует и третий вариант: Бассевич и в самом деле был свидетелем этой драматической сцены.

[Ф.-В. Берхгольц]. Дневник камер-юнкера Берхгольца, веденный им в России в царствование Петра Великого, с 1721 по 1725 год

1. Формально Петр вступил на престол в 1682 г., реальную власть получил после смещения в 1689 г. правительницы царевны Софьи Алексеевны.

2. Ф.-В. Берхгольц не разобрался в иерархии военных чинов: обер-офицерами по табели о рангах считались офицеры до капитана включительно. Полковник, штаб-офицер, обер-офицером быть не мог.

3. Имеется в виду герцог Голштинский Карл Фридрих, который считался тогда и наследником шведского престола. Он был женихом великой княжны Анны Петровны.

4. «Красный кабачок» – трактир на 10-й версте Петергофской дороги.

5. Нижнее оружие – шпаги и сабли, висевшие у пояса. Верхнее оружие – ружья, которые носили на плече.

6. Имеется в виду француз Н. Буржуа ростом почти в 227 см. Умер в 1724 г., его скелет передан в Кунсткамеру.

7. Имеется в виду старшая дочь Петра I Анна Петровна.

8. Имеется в виду Елизавета Петровна.

9. Имеются в виду Петр Алексеевич и Наталья Алексеевна, дети казненного царевича Алексея Петровича.

10. Имеется в виду Наталья Петровна, младшая дочь Петра I, умерла в 1725 г.

11. Описка Ф.-В. Берхгольца. Третьей дочери царя Ивана Алексеевича Прасковье было в это время 30 лет, а Берхгольц, очевидно, хотел сказать «лет двадцать пять».

12. Возможно, имеется в виду Александр Борисович Бутурлин, генерал-фельдмаршал в царствование Елизаветы Петровны.

13. Фамилия этого человека Древник. Он был камергером.

14. Точных данных о происхождении П. И. Ягужинского нет.

15. Хлебное вино – водка плохой очистки.

16. Вдовствующая царица в этом случае – первая жена Петра Евдокия Федоровна Лопухина. Ее брат Абрам Лопухин был казнен в 1718 г. вместе с Александром Кикиным и другими по «делу» царевича Алексея Петровича.

17. Указ от 13 февраля 1718 г. Повелевалось платить за доставление экспонатов в Кунсткамеру. У Пушкина в «Истории Петра»: «… подновил указ о монстрах, указав приносить рождающихся уродов к комендантам городов, назначив плату за человеческие – Юр., за скотский – по 5, за птичий – по 3 (за мертвые), за живых же: за челов. – по 100 р.; за звер. – по 15, за птич. – по 7 руб. и проч. Смотри указ. Сам он странный был монарх!»[68]

18. Имеется в виду ленивец.

19. Имеется в виду кенгуру.

20. Голштинский герцог рассчитывал, что одним из условий мира России со Швецией будет подтверждение его права на Шведский престол. Шведы категорически отказались.

21. Епископ-администратор – духовное лицо, исполняющее временно должность епископа до назначения постоянного главы епархии, или же епископ, управляющий крупными церковными структурами.

22. Ошибка автора. Четыре шведских фрегата были захвачены русскими галерами при Гренгаме 27 июля 1720 г.

23. После смерти Никиты Моисеевича Зотова в 1718 г. через некоторое время новым князь-папой избран был Петр Иванович Бутурлин.

24. Ништадский мир, которым завершилась Северная война, был заключен 30 августа (ст. ст.) 1721 г. в г. Ништадт в Финляндии и ратифицирован 9 сентября (ст. ст.). К России отошли Лифляндия, Эстляндия, Ингерманландия (Ижорская земля), часть Карелии. Россия обязалась уплатить Швеции денежную компенсацию за потерянные территории и возвратить завоеванную часть Финляндии.

Россия могла бы заключить и более выгодный мир, поскольку Швеция фактически потеряла возможность продолжать войну, если бы не давление ряда европейских государств во главе с Англией, не желавшей полного ослабления Швеции. Но сделано было главное – Россия получила свободный выход в Балтийское море и, соответственно, к международной торговле.

25. Имеется в виду Феофан Прокопович, ближайший сотрудник Петра I в деле церковной реформы.

26. Спонтон (эспонтон) – короткая алебарда.

27. Успенский собор Московского кремля.

28. В Архангельском соборе Московского Кремля погребены цари – от Ивана III до Петра I; царевичи, великие князья, царицы, царевны и великие княгини покоились в московском Вознесенском монастыре.

29. Очевидно, автор имеет в виду часовню внутри Успенского собора, где хранилась часть ризы, по преданию принадлежавшей Иисусу Христу.

30. Ф.-В. Берхгольц, как и некоторые другие мемуаристы-иностранцы, смешивает название башни-колокольни с самим колоколом, который вылит был не при Иване IV Васильевиче, а при Алексее Михайловиче.

31. Настоящее название того шуточного общества было «Неусыпаемая обитель». Это была еще одна пародия, придуманная Петром I, на древнюю традицию круглосуточного чтения в монастырях Псалтири («неусыпаемой Псалтири»), восходящей к IV в.

32. Разумеется, эти молодые люди, выросшие в атмосфере шутовских карнавалов, пародирующих церковные обряды, следовали примеру своего императора. Но то, что было дозволено императору, запрещалось его подданным. Этот инцидент свидетельствует о непростой политике Петра I в отношении православной церкви, авторитет которой он использовал в своих целях.

33. Речь идет о Персидском походе Петра I. Военные действия разворачивались в прикаспийских ханствах, вассалах персидского шаха. Тарки – столица владений шамхала, одного из дагестанских владетелей. Расположенное в северо-восточной части Дагестана, шамхальство было населено кумыками. В настоящее время – поселок городского типа.

34. Курпринц – официальный наследник курфюрста, владетеля в пределах Священной Римской империи германской нации, имевшего право участвовать в избрании императора. В данном случае – сын Августа II, короля польского и курфюрста саксонского.

35. Дом этот – Преображенский дворец – имел для Петра I особое значение. Там в 1699 г. был заключен союз России, Дании и Саксонии для войны со Швецией. Теперь, после победоносного окончания двадцатилетней войны, сожжение дворца имело символическое значение – ушла в прошлое грозная эпоха.

36. Богатая персидская провинция Гилян осталась за Россией в результате Персидского похода. Основной цели – подчинения Персии и выхода на азиатские просторы, к северным границам Индии, – Петру I не удалось добиться, прежде всего из-за растянутости коммуникаций и трудностей со снабжением армии. Но Россия получила значительные территории вдоль западного берега Каспия.

37. Термин «крейсер» (от голландского «kruizer») появился еще в XVII в. и обозначал быстроходный корабль, приспособленный для дальних плаваний, действующий независимо от основных сил боевого флота. Исходный смысл глагола «kruizen» – крейсеровать, плавать по определенному маршруту, совершать длительные походы.

38. Ф.-В. Берхгольц пишет о посещении Рогервика (ныне г. Палдиски, Эстония), где Петр I планировал построить гавань для базирования военного флота.

39. История г. Рогервика драматична и служит ярким примером неукротимого упорства императора в реализации своих замыслов. Глубокий знаток петровской эпохи П. Н. Милюков писал: «За несколько лет до смерти Петр находит новое место: Рогервик, недалеко от Ревеля. Правда, шведы остановились перед страшными расходами и физическими препятствиями для укрепления этой бухты; но Петра такие пустяки не могут остановить. Снова люди десятками тысяч идут на новую работу: „все леса в Лифляндии и Эстляндии сведены” для деревянных ящиков, в которые погружают на морское дно камень, наломанный в соседних скалах. А неумолимые бури из года в год при Петре и Екатерине разносят всю людскую работу, так что наконец и этот проект, „стоивший невероятных сумм”, приходится бросить»[69].

40. Ф.-В. Берхгольц рассказывает о церемонии коронования Екатерины в Успенском соборе Кремля.

41. Речь идет о церемонии переноса мощей ев. Александра Невского из Рождественского монастыря г. Владимира в петербургскую Александро-Невскую лавру.

42. Дубки – один из загородных дворцов Петра I возле нынешнего г. Сестрорецка.

43. А. С. Пушкин писал в «Истории Петра»: «В сие время камергер Моне де ла Кроа и сестра его Балк были казнены. Моне потерял голову; сестра его высечена кнутом. Два ее сына – камергер и паж – разжалованы в солдаты. Другие оштрафованы.

Императрица, бывшая в тайной связи с Монсом, не смела за него просить, она просила за его сестру. Петр был неумолим <…>

Оправдалась ли Екатерина в глазах грозного супруга? по крайней мере ревность и подозрения терзали его. Он повез ее около эшафота, на котором торчала голова несчастного. Он перестал с нею говорить, доступ к нему был ей запрещен. Один только раз, по просьбе любимой его дочери Елизаветы, Петр согласился отобедать с той, которая в течение 20 лет была неразлучной его подругою».[70]

44. Рассказ Ф.-В. Берхгольца о вступлении на престол Екатерины I свидетельствует, как опасно доверять мемуарам без тщательной проверки. Берхгольц не мог не знать, что нарисованная им благостная картина не имеет ничего общего с реальными событиями. На самом деле в это роковое утро произошло столкновение двух группировок во властных верхах – сторонников Екатерины и сторонников царевича Петра Алексеевича, сына убитого царевича Алексея Петровича. Спор решили Преображенский и Семеновский гвардейские полки, которые привели под окна дворца А. Д. Меншиков и генерал И. И. Бутурлин. Под барабанный бой они провозгласили Екатерину императрицей и тем решили спор «сильных персон». Это было первое активное вмешательство гвардии в династические проблемы.

Н. И. Кашин. Поступки и забавы императора Петра Великого

1. Очевидно, Н. И. Кашин имеет в виду праздники по поводу военных побед.

2. Почтовый двор находился поблизости от Царицына луга – Марсова поля – и служил гостиницей и местом публичных торжеств.

3. Переведенной улицы не обнаружено. Возможно, Н. И. Кашин имел в виду Переведенческие улицы, которых было шесть и которые располагались рядом с нынешним Невским проспектом в районе будущего Казанского собора.

4. Автор запамятовал – мирный договор со Швецией был подписан 30 августа 1721 г.

5. Поп Битка – постоянный участник «Всешутейшего собора». Н. И. Кашин описывает одно из увеселений «собора».

6. Евангелие от Матфея, 25: 21.

7. Четыре Бугра – о. в Каспийском море возле Астрахани.

8. Здесь: крупные речные парусно-гребные суда.

9. Тялка (тьялк, чьялк, чалк; от нидер. tjalk) – голландский тип грузового парусного судна.

10. Ластовые суда – обобщенное название мелких портовых плавучих средств русского парусного флота.

11. Островские лодки – небольшие гребные суда с малой осадкой, предназначенные для прибрежного плавания, в том числе перевозки грузов и десанта.

12. Имеется в виду Эндери (русское название – Андрей, Андреево, Андреевская деревня, Андреевская слобода) – крупное поселение кумыков, расположенное на Кумыкской равнине, примыкающей к Каспийскому морю. В те времена находилась под властью кумыцких князей, а в XIX в. управлялась старейшинами. По богатству и многочисленности свободолюбивого населения постоянно вызывала беспокойство русских властей. Погром, о котором пишет Н. И. Кашин, был не первым столкновением «андреевцев» и русских войск. В августе 1721 г. астраханский губернатор А. П. Волынский просил у Петра I разрешения «учинить отмщение» жителям Эндери за набеги на городки терских казаков. В сентябре – октябре этого года войска Волынского и казаки совершили два рейда в кумыцкие земли и громили аулы. Это можно считать предвестьем великой Кавказской войны.

13. «Коменданта», по выражению Н. И. Кашина, а на самом деле наиба Дербента звали Имам-Кули-бек.

14. Феофан Прокопович, получивший после смерти Петра I в июне 1725 г. Новгородскую епархию. Автор запамятовал – в то время, о котором он рассказывает, Феофан был еще архиепископом Псковским.

А. К. Нартов. Достопамятные повествования и речи Петра Великого

1. Ошибка автора. Этот инцидент мог произойти не в Троицком соборе Кремля, а на крыльце царских палат, когда царица Наталья Кирилловна, держа рядом с собой десятилетнего Петра, пыталась защитить от расправы своих родственников и сторонников в мае 1682 г.

2. А. К. Нартов говорит об известном указе, составленном императором совместно с Феофаном Прокоповичем и имевшем многозначительное название: «Объявление, когда и какой ради вины начался чин монашеский, и каковым был образ жития монахов древних, и како нынешних исправить, хотя по некоему древних подобию, надлежит». В «Объявлении» было четко сформулировано отношение императора к сути монашеской жизни: «Прилежат же ли разумению Рождественского Писания и учения? Всячески нет. А что, говорят, молятся, то и все молятся… Что же прибыль обществу от сего? Во истину токмо старая пословица: ни Богу, ни людям, понеже большая: часть бегут от податей и от лености, дабы даром хлеб есть». Петр I упорно подозревал, что монастыри являются рассадниками крамолы. Убежденный в своем праве на абсолютную власть, император не мог терпеть наличие жизненного пространства, которое он не имел возможности полностью контролировать. Монашество представлялось ему хитроумным способом ухода из-под контроля верховной власти. Каждый подданный должен был занимать строго определенное место в жесткой – «регулярной» – государственной структуре.

3. Утверждение о том, что г. Дербент, имеющий действительно древнейшую историю, был построен Александром Македонским, не более как миф, восходящий к позднейшим античным авторам. Нет никаких убедительных свидетельств, что македонский завоеватель побывал на Кавказе.

4. Правильно: Тарки.

5. Секрет заключался в том, что ткань была соткана из асбестовых нитей.

6. Манифест о создании Духовной коллегии (вскоре получившей окончательное название Святейший Синод) был подписан Петром I 25 января 1721 г. Таким образом было окончательно упразднено патриаршество.

7. Главный смысл церковной реформы Петра I и состоял в полном подчинении церкви государству. С этого времени Петр стал фактически главой церкви. Робкий Стефан Яворский не решался перечить императору, а Феофан Прокопович, человек властный и циничный, с готовностью оформил законодательно державную волю.

8. Царевич Алексей Петрович, как знает читатель, был убит по приказу Петра I, а два других сына умерли в раннем детстве.

9. Дарий – персидский царь, разгромленный и лишенный власти Александром Македонским.

10. Карл XII был ранен во время рекогносцировки при столкновении с казачьим пикетом. Редуты на подступах к своему лагерю строили русские солдаты перед Полтавской битвой. Карл в это время был уже ранен.

11. Сбитень – традиционный горячий настой на травах, сдобренный медом или патокой.

12. Несомненная ошибка или описка автора. Царевне Софье было 14 лет в 1671 г., а Петр родился в 1672-м. Посягать на его жизнь в 14 лет Софья никак не могла. Петр мог вспомнить либо 1682 г., либо 1689 г.

13. Есть основания полагать, что Петром I руководило не только желание опровергать «хвастовство» Георга I, но куда более важные стратегические соображения. В частности, необходимость защищать Петербург на дальних подступах.

14. Имеются в виду царица Евдокия Федоровна, насильно постриженная в монахини, и ее сторонник и советник Ростовский епископ Досифей. Ни царица, ни Досифей отношения к побегу царевича Алексея не имели. Петр произвольно моделировал ситуацию, выстраивая выгодный для себя исторический миф, оставляя в стороне крупные политические фигуры, сочувствующие Алексею.

15. Имеется в виду патриарх Никон и его жестокий конфликт с царем Алексеем Михайловичем. Церковная реформа Петра I не в последнюю очередь была психологически стимулирована памятью о попытке Никона встать выше паря.

16. Благие побуждения Петра I не всегда соответствовали его реальным действиям. Свидетельством тому расправа с родственниками В. Монса.

17. Принципиально важное свидетельство. Юго-восточное направление играло в стратегических замыслах Петра I не менее существенную роль, чем западное. Отсюда роковой Прутский поход во время еще не оконченной Северной войны. Отсюда активность на Каспии в 1716–1718 гг. – поход А. Бековича, строительство крепостей. Отсюда тяжелый Персидский поход через год после Ништадтского мира.

18. Военный талант и профессионализм Патрика Гордона играли немалую роль во время Азовских походов 1695 и 1696 гг. Решающую роль сыграл Гордон в разгроме четырех стрелецких полков, шедших на Москву в июне 1698 г. Для Петра I генерал Гордон был едва ли не главным военным авторитетом. И горе его после смерти Гордона была совершенно искренним.