Москва – удивительное место, она включает в себя много разных городов, я особенно люблю спальные районы, потому что когда ты в них оказываешься, ты попадаешь в любой маленький российский город. И вся зелень и хрущевки, особенный темп времени внутри этих районов напоминают мне Усть-Илимск. В Кузьминках мы жили в крохотной квартире-хрущевке, в такой квартире я росла и прожила 17 лет, во дворе этого дома я сушила белье и выходила покурить к подъезду. Там много бездомных котов и особенный провинциальный шум, который невозможно найти в центре Москвы. Мы прожили в Кузьминках два года, почти каждый день я ходила в парк, парк там потрясающий, и потрясающее время в этом парке – оно очень медленное, как будто сгущающее все вокруг. И Кузьминки заставили меня вспомнить то, чего мне до переселения туда помнить не хотелось – свое детство и чувство дикого одиночества, а еще щемящей любви. Я приходила из парка после прогулки и писала про Кузьминки.

Я люблю длинные названия, в них можно сразу многое рассказать, поэтому меня всегда забавляли романы эпохи возрождения, например. На самом деле у цикла «Эти люди не знали моего отца» изначально было название вот такое: «Я работаю управляющей независимого книжного магазина «Порядок слов в Электротеатре[2]», а «Эти люди не знали моего отца» – строчка, которую мы взяли в качестве названия для публикации текстов на сайте «Сноб», потому что формат интернет-публикации требует короткого броского названия. Короче, этот большой цикл про работу в книжном магазине. Я писала этот цикл осенью и зимой 2016 года, я только начинала работать в «Порядке слов», маме сделали операцию по удалению груди, и я очень много думала о болезни и смерти. И этот цикл о столкновении стерильного мира, который для меня представляет из себя модное фойе Электротеатра, и мира смерти, а еще тяжелого труда работницы книжного магазина. У меня в голове не укладывалось, как можно одному миру показать другой, они так близко, и я – граница между ними, но при этом каждый из них находится в слепой зоне для других. Так красивая девушка в белоснежной блузке смеется над стихами Лиды Юсуповой[3], а я не могу взорвать театр, потому что мой тратил – он из мира болезней и борьбы за жизнь, мой тратил здесь не работает, он просто игрушечка, бутафория. Я писала этот цикл, когда ездила из дома на работу и обратно, или когда сидела в столовой «Грабли» на обеде, мне кажется, если внимательно читать, можно услышать ритм шагов. Основная часть текстов была написана по дороге от метро Тверская к Электротеатру в заметках на смартфоне.

Команда ребят из России разработала мобильное приложение VIRRY. Через это приложение дети могут наблюдать за настоящими животными онлайн и узнавать о них разные интересные подробности. Дети смотрят прямую трансляцию из зоопарка и отвечают на вопросы приложения об этих животных, например, такие: «Как ты думаешь, чем питается розовый фламинго?». И если дети отвечают верно, то им начисляется балл, Николай Николаевич Дроздов, который озвучивает это приложение, так и говорит: «Правильно, ты получаешь один балл».

У этого цикла очень долгая и болезненная история. Я писала его около полугода, и так совпало, что начала я его писать за месяц до начала флешмоба #янебоюсьсказать[4]. Я никогда не тороплюсь с публикацией, «ветер» я вообще не собиралась публиковать, если честно. Даже побаивалась это делать. Когда я росла, я смотрела на женщин, которые меня окружали, я не понимала, почему все, что с ними происходит – побои, изнасилования, убийства, – происходит. Я с детства наблюдала, как насилие над женщинами, жестокое, страшное, встроено в повседневность. Мать рассказывала мне, что когда она была маленькой, ее отец, мой дед, накручивал на кулак вафельное полотенце и бил мою бабку, по грудям, почкам, животу, печени, каждый раз, когда она возвращалась с работы. Так он выражал свою ревность. Он не бил по лицу, чтобы утром она могла идти на работу. Когда мать подросла, она начала защищать ее от отца. Когда росла, я видела, как мать избивает ее сожитель, а тетку – ее парень, я пишу об этом в тексте “Что я знаю о насилии”. Сексуальное насилие – центральная тема цикла. Мы живем в мире, где женщина, пережившая изнасилование, слышит в свою сторону, что она провоцировала насильника, слышит, что она сама виновата, а домогательства и сексуальное насилие со стороны мужчин списываются на слабость и инстинкт. Я видела многих женщин, переживших изнасилования, я знаю женщин, которые в рутинном режиме занимаются сексом по принуждению. Я сама много раз попадала в ситуации, когда легче было “перетерпеть”, и терпела. Несколько раз я избегала изнасилований, а в другие разы – нет. Я знаю, что чувствует женщина, которая идет по улице в два часа ночи, у меня с собой всегда – нож или связка ключей. Когда я писала “ветер”, я мучилась вопросом – почему мы переживаем все это, почему мы терпим и почему “нет” означает “да” для насильника. И почему они, справив свою неугомонную нужду с помощью чужого тела, безнаказанно идут дальше. Рассказывают своим друзьям о победах на фронте любви (не зря метафора войны так прижилась в дискурсе, относящемуся к сексу). Я начала читать тексты о жертвах изнасилований, смотреть статистику, читать о ПТСР (Посттравматическое Стрессовое Расстройство[5]), и, если до этого насилие было инкорпорировано в быт семьи и мой личный быт, то после долгих размышлений, чтений статей, работы в кабинете психотерапевта, я начала вытаскивать из себя все, что связано с насилием, и переоценивать события своей жизни. Все преступники должны быть наказаны, а насилие, которое мы воспринимаем как норму взаимодействия, – нужно пресекать и делать видимым. Множество женщин боятся говорить об изнасилованиях, потому что знают, что их ждет порицание. Я писала эти тексты и хотела, чтобы женщины читали их и находили в них поддержку в борьбе против насилия.

Я не была в Сибири уже десять лет. Теперь у меня там почти никого не осталось, но пару лет назад у меня начались видения – я могу идти по Москве или, например, разговаривать на работе по телефону, и вдруг оказываться в самых неприметных местах Усть-Илимска – на пустыре у почты, между домами около гостиницы Усть-Илим. Эти видения стали всплывать произвольно, избавиться от них было невозможно, они сами уходили, сами приходили. Бывало, что я могла весь день ходить по своим делам и видеть один и тот же шлакоблок на пустыре у дороги. У таких явлений есть сентиментальная нота – тоска по родине. Но я не чувствовала тоски, я проживала эти места и очень много думала об истории города. Усть-Илимск строили как поселок вахтового типа, постепенно он разросся до небольшого города в тайге, у него много локальных мифов – когда строили ГЭС, ночью случился пожар, горели деревянные сваи, и все строители и строительницы вручную ведрами по цепочке тушили его, или, например, Усть-Илимск стоит на берегу водохранилища, это водохранилище получилось из затопления поселков в низине, это такая Матёра, так вот, есть миф, что когда только затопили поселок, можно было с лодки наблюдать за подводной деревней, и маковка церкви в засушливые лета поднималась над водой, а потом стали всплывать гробы с сельского кладбища. Но кроме всех страшилок есть и другой контекст – советской колонизации сибирских земель, в результате которой появилась я и другие люди. Когда я писала этот текст, я думала о времени и истории, памяти и политике, а еще, конечно же, о еде. Мне интересно было рассматривать, как в постсоветской Сибири первое поколение, приехавшее из деревень, обживает город и строит свой быт, как деревенские обычаи начинают стираться в городе и превращаться во что-то другое, и как Большая политика влияет на маленькие отдельные тела и повседневность. Не знаю, получилось ли выразить все мое смятение в тексте, но мне нравится, что я полностью лишила его времени и замкнула на самом себе, теперь у меня есть своя маленькая Сибирь длиною в несколько страниц, в которую можно возвращаться каждый раз.

Из Кузьминок мы переехали на Проспект Мира в большой дом, который принадлежит потомкам архитектора Фомина[6], хозяин сдал нам полуразрушенную квартиру за копейки. И мы живем там до сих пор, наш быт на Проспекте Мира чем-то похож на деревенский, вокруг дома – обширный сад, входные двери в квартиры хозяев не запираются, как и наша, запирается только общая входная дверь. В доме много кошек, собак, детей, постоянно идет какая-то стройка, к хозяевам приезжают родственники, друзья, живут по месяцам. Я даже пыталась посадить цветы в саду, но он очень тенистый, и цветы мои не взошли. Во дворе очень тихо, и сложно себе представить, что буквально через сотню метров шумит и живет Проспект Мира. Когда мы жили в Кузьминках, магазин «Пятерочка» был трех минутах ходьбы, а на Проспекте Мира все бюджетные супермаркеты спрятаны во дворах, и до них нужно идти, мы решили, чтобы ежедневно не таскаться туда-сюда, складываться и покупать еду на целую неделю вперед. Так я начала писать цикл «Проспект Мира», еженедельные походы в «Пятерочку» стали для нас ритуалом и праздником еды и радости. Мне вообще очень нравится «Пятерочка» своей несуразной нищетой и нескладностью, мы даже подружились там с продавщицей. «Пятерочка» для меня – это такой мир нищеты, в котором я чувствую себя достаточно обеспеченной, чтобы купить все, что хочу. И там часто продаются совершенно странные вещи – нескладная одежда, которая вызывает у меня почему-то жгучую жалость за то, что она вообще есть, почему-то хочется ее немедленно спасти. И эти дешевые синтетические игрушки с огромными глазами – единороги и зайцы. Мне в «Пятерочке» жалко все – от еды до погремушек. Такую жалость я испытываю к своему беспокойному детству, поэтому в цикле появляется образ умирающей матери. Я помню, мы пришли из магазина, была совсем весна, май, я села работать за компьютер и вдруг услышала странный треск – на подоконнике сидела маленькая птичка. Когда она заметила, что я наблюдаю за ней, она вспорхнула и улетела. Я тогда подумала, что это, наверное, знак, что мама скоро умрет. Я верю в странные приметы, мне нравится в них верить, через них я чувствую связь с тем, что можно назвать миром. Мама еще жива[7], но недавно я видела у порога нашего дома красного замерзшего снегиря, и тоже что-то поняла.

Этот текст я написала в метро, я пыталась справиться с панической атакой, спровоцированной ПТСР. Я знала, что есть универсальное средство избавления от Панической Атаки – считать от ста до нуля и обратно. Мне кажется, обстоятельства написания этого текста вшиты в него, поэтому нет смысла описывать ситуацию…

– Хорошо. А ты помнишь момент, когда ты вообще начала писать стихи?

– Мне было 14 лет, я была рэпершей и писала рэп. И первое мое стихотворение – текст рэп-песни, которую я так и не исполнила.

– О чем она была?

– О времени. Там фигурировали образы – песок и вода, вот это вот все, присущее 14-летнему подростку, который сталкивается с миром и пытается понять, что вообще в нем происходит. Мою песню никто не услышал. Не знаю, что произошло тогда, но помню, как стояла на сцене в школьном актовом зале с микрофоном в руке, в уши бил написанный мной специально для этой песни минус, но я не могла сказать ни слова, я стояла и стояла, из зала на меня все смотрели, а я смотрела себе под ноги и сгорала от стыда. Когда музыка уже почти закончилась, я сказала в микрофон, что вот и вся песня, и ушла со сцены в слезах. Я перестала писать стихи после того случая, а потом снова начала, но уже в 19 лет.

– Что же такого произошло в твои 19?

– Любовь, конечно же. Дикая неразделенная любовь. Это был такой период в жизни, когда я очень сильно уставала, потому что работала на двух работах одновременно. Два дня подряд я стояла за барной стойкой, еще по 12 часов работала в магазине молодежной одежды – это был год, когда я жила в Новосибирске и мне надо было снимать квартиру…

– Ты начала с рэпа, который сейчас активно отвоевывает территории у поэзии. Как ты вообще относишься к современному рэпу?

– Теперь я больше люблю «Гражданскую оборону», чем рэп (смеется). Я всегда слушаю новую музыку, стараюсь следить за поп-культурой. Мне очень нравится молодая музыка, Монеточка, «Ритуальные услуги» и т. д. Из рэперов мне больше всего нравится Хаски, потому что то, про что он поет в целом, мне знакомо, мне близок его пафос, у него даже есть песня про тайгу (смеется), но я посмотрела несколько его интервью, и мне кажется, он заигрывается, когда строит из себя утырка. В целом, вся рэп-культура – мизогинична, поэтому меня передергивает от первого альбома Фэйса и песен Фараона, я мечтаю о рождении феминистского лесбийского рэпа, вот такой рэп я хочу слушать. Про то, как девчонки ходят по улицам и целуются и кайфуют.

Оксана много смеется, рассказывая про юношеские воспоминания и свои ожидания. Когда говорит о рэпе, то взгляд ее становится почти мечтательным – феминистский лесбийский рэп выглядит заманчивым и явно нравится ей как идея. Когда я возвращаю ее своими вопросами в прошлое, она заметно грустнеет, задумывается. И чем ближе мы к разговорам о травмах, первой серьезной любви и настоящих разочарованиях, тем серьезнее становится Оксана, тем длиннее паузы между предложениями, тем собраннее она становится – будто готовится идти на войну.

– Ты родилась в Новосибирске?

– Нет, в Усть-Илимске, это Иркутская область. После школы я переехала в Новосибирск, не поступила в университет и осталась работать.

– А куда поступала?

– В театральный. Училась я очень плохо, мне было неинтересно. В то время в семье была очень сложная ситуация, я уходила из дома, пила пиво в подъезде, слушала сначала рэп, потом начала слушать «Гражданскую оборону», на самом деле я и сейчас ее слушаю по утрам, в общем, таких подростков называют трудными. Мне было не до учебы, надо было как-то выживать. И вот в 11-м классе мне сказали, что все одноклассники уже придумали, кем они будут, когда вырастут, а я, конечно, даже не задумывалась об этом, мне было важно сбежать из Усть-Илимска и, желательно, как можно дальше. Я вспомнила, что с подготовительной группы детсада участвовала в спектаклях (мне всегда давали роли Бабы Яги и всяких страшных персонажей), и подумала: «Почему бы мне не пойти в театральный? Я не боюсь сцены, с математикой у меня все плохо, а русский и литературу как-нибудь сдам… Решено». Мне казалось, что так будет проще. В итоге прошла почти все вступительные туры и дошла очередь до последнего. Он был трехчастный: прочитать стихотворение/басню, спеть песню и станцевать танец. Первые два прошли хорошо, а потом настало время танцевать…

– Это оказалось проблемой?

– Ну как сказать… Я всегда думала, что для поступления в театральный институт ты готовишь танец, приходишь, все смотрят, как ты здорово танцуешь, – и ты уходишь. И вот я готовила полгода танец…

– Какой?

– «Яблочко». Не знаю, почему он… Наверное, я подумала, что раз я такая бодрая, то по темпераменту он мне подходит. Готовилась долго. Мне даже нашли экзальтированную женщину, которая преподавала танцы в кружке, и она меня полгода учила танцевать «Яблочко». Чтобы ты понимала, Усть-Илимск – это такой город сопок, и ты все время, когда перемещаешься по нему, либо поднимаешься наверх, либо спускаешься. И когда я ходила танцевать, я проделывала большой путь. От дома нужно было спуститься глубоко в низину, а после занятия вскарабкаться по бесчисленному количеству лестниц обратно. Чтобы сократить путь, можно было идти через морг. И я ходила через морг, приходила на занятие, и эта тетка мне постоянно кричала, требовала: «Бодрее! Ногу выше! Как «Яблочко» танцуют?», и тут же срывалась, чтобы показать, как его танцуют. Если честно, я так и не научилась его танцевать. И вот стою я на экзамене, думаю, что сейчас мой выход. Стою, а на мне толстые, 60 ден, коричневые плотные колготки, потому что других нет, время – июль, туфли на каблуке-рюмочке под замшу за 500 рублей со сбитыми колодками, юбка-миди карандаш (которую мама сшила в 9-м классе, потому что нужно было форму), пиджак, а под пиджаком тяжелая, из синтетического атласа блузка матери, темно-синего цвета, переливающаяся, жуткая… Стою и потею. А я сейчас-то неуклюжая, а тогда была совсем неуклюжей. И тут еще и «Яблочко». И вот режиссер мне говорит: «Сейчас тебе будут играть «Цыганочку», и ты покажешь мне страсть. Сначала покажешь мне горе цыганочки, а потом изобразишь радость цыганочки». Я сняла туфли эти мерзкие, стою и понимаю, что превратилась в онемевший кусок, потому что я ничего не могу – меня настолько напугало его требование, что я просто села на стул и поделала что-то руками; единственное, чего я хотела в тот момент, это сбежать или просто исчезнуть вместе со всеми этими туфлями и колготками, а он говорит мне: «Где твоя страсть?!» Я корячилась там, как могла, но ничего не получилось. И, конечно, на следующий день я пришла, а моей фамилии в списках не было. Нацыганилась.

– А ты вообще любишь театр?

– На самом деле нет, я сама не знаю, зачем туда поперлась. Видимо, думала, что так будет проще всем. Параллельно я еще поступала на журналистику в НГУ, туда меня почти даже взяли, мне не хватило полбалла из-за какого-то внутреннего экзамена. Я знаю, что довольно плохо написала экзамен по русскому языку, – вообще не люблю экзамены, начинаю нервничать и уже ничего не могу. А еще знаю, что очень понравилась преподавательнице, которая набирала себе группу, – мы очень долго разговаривали о книгах, и она поставила мне самый высокий балл, но его было все равно недостаточно для поступления.

– А как отреагировали на твой провал родители?

– Мать начала звонить и плакать в трубку: «Возвращайся в Усть-Илимск», мне было негде жить, но я отказалась возвращаться, сняла квартиру вместе с подругами, отдала за первый месяц скопленные на усть-илимских подработках деньги. Как сейчас помню, в месяц мы платили 7 тысяч рублей, моя доля составляла 2 тысячи. Подруга Оля случайно увидела объявление на кофейне – искали официантку, я прошла собеседование и начала работать. Это была сеть кофеен Traveler’s Сoffee, условия и зарплата были ужасные, но мне хватало на все, я умею жить очень экономно. Кофейня на станции метро «Студенческая» была моя самая любимая, я там работала бариста два года, сейчас ее закрыли, я обнаружила это совсем недавно, когда копалась в гуглмэпе. Очень странное чувство, как будто вырвали зуб.

– А как ты оказалась в Москве, в Литинституте? Почему решила туда поступить? В него-то не от безвыходности же?

– Мне кажется, вся моя жизнь – это история безвыходности. Когда ты попадаешь в безвыходную ситуацию и тебе надо что-то решить, ты понимаешь, что старые лыжи не едут – переобуваешься в другие лыжи, они не лучше, чем были прошлые, но они едут какое-то время… Я писала свои стихи о любви, смерти. Они были очень плохие, я совершенно не представляла себе, что такое современная поэзия… В школе я писала рифмованные, а в 19 лет это были уже не рифмованные, но больше похожи на то, что делают сейчас эстрадные поэты, участвующие в слэмах, и сетевые поэты.

– Так как получилось так, что ты вошла в литературное сообщество – да еще и с (как ты говоришь) плохими стихами?

– В Новосибирске я познакомилась с литературным критиком Леной Макеенко, которая делала фестиваль «Поэмания», Лена прочитала мои стихи и сказала: «Поучаствуй в поэтическом слэме». Сначала это был внутренний новосибирский слэм, а потом в качестве приглашенного гостя приехал Андрей Родионов[8]. Это был, по-моему, 2010 год или 2009 год, когда у меня произошла встреча с современной поэзией и я, если честно, была шокирована. Когда я прочитала стихи Линор Горалик, Станислава Львовского, Елены Фанайловой[9], группы «Орбита»[10], когда я встретилась с этими текстами, то поняла, что это тот звук, который всегда во мне был, но я не знала, как его выразить.

– И это они научили тебя «выражать»?

– Я была человеком, очень восприимчивым ко всему новому, мне, видимо, очень хотелось попасть в другой мир из того, в котором я жила, и эти стихи оказались для меня мостом в него. Лена привезла в Новосибирск многих: Дмитрия Кузьмина, Сергея Тимофеева, Марию Галину, еще кого-то, кажется, Василий Чепелев был даже, я была поражена и не понимала, куда я попала, даже не могла слушать стихи, которые читали со сцены, этот фестиваль меня оглушил. Я участвовала в том слэме и заняла второе место, кажется. А потом у меня случился странный момент в жизни, я бросила все…

….– Бросила?

– Предыстория: мои мать с отцом развелись, когда мне было девять лет, а когда мне было 19, я решила, что надо познакомиться заново с отцом. Я поехала в город Астрахань, это как раз совпало по времени с моей историей со слэмом. Мой отец был дальнобойщиком, я приехала к нему сначала во Владимир, он встретил меня на вокзале, посадил в свою фуру, и мы поехали в Астрахань. Мы ехали почти две недели, он загружался и выгружился в разных городах, несколько дней мы стояли под Рыбинском, потому что он должен был везти трубу, которую выкапывали какие-то предприниматели из бывших совхозных полей, короче, воровали трубу, вот мы стояли и ждали, пока эти предприимчивые ребята пригонят трактор, чтобы выкопать трубу, а трактор застрял в песке и не мог проехать. Потом трубу все-таки выкопали. Помню, как мы стояли в огромном поле, оно было до самого горизонта. У нас был с собой котелок, тушенка, много хлеба и сгущенное молоко, да, было еще много чая и сигарет. И вот мы стояли в поле, когда мне надоедало читать книгу, я вылезала из «МАЗа» и шла в любую из сторон, пока огромная грузовая машина не становилась игрушечного размера, а потом возвращалась.

– Вы разговаривали с отцом во время вашей поездки? Она вас сблизила?

– Нет. Он вообще не был очень разговорчивым человеком. Нас вообще ничего не могло никогда сблизить, потому что мы оба оказались безъязыкими, как камни. Отец всегда очень жалел о том, как все сложилось, а когда пил, говорил, что у него была только одна семья – я и моя мать, но при этом понятно, что у них все было очень плохо друг с другом и ничем хорошим это не могло кончиться. И – такой спойлер – перед своей смертью отец два года жил вместе с матерью, он вернулся к ней. И когда я приехала из того странного путешествия, мне кажется, у меня произошел такой шифт – я поняла, что я не могу больше жить в Новосибирске, работать на двух работах и делать то, что я делала до этого.

– А что ты делала до этого помимо работы?

– У меня был молодой человек, с которым мы проводили всякие рейв-вечеринки. И я поняла, что это не моя история, и я к тому моменту переехала в странную квартиру к своим знакомым, где часто останавливались всякие путешественники. И как-то раз приехал молодой человек, который сказал: «Я еду автостопом в Казахстан, ты можешь поехать со мной». Я быстро уволилась со всех работ, взяла расчеты, попросила подругу-коллегу, чтобы она взяла на хранение мои вещи. Когда она приехала за вещами на машине, то сказала: «Оксана, ты сошла с ума, что ты делаешь? Ты видишь этого странного чувака первый раз в жизни и едешь с ним в Казахстан!» А я сказала, что мне нормально.

– Тебе совсем не было страшно?

– Нет. Мне было понятно, что надо ехать в Казахстан, какие могут быть вопросы? Ты просто собираешь свои пожитки, покупаешь рюкзак, теплую куртку и едешь. К миру нет никаких вопросов, ты просто понимаешь, что все надо менять и сейчас – самое время. Дорога была тяжелой, потому что это… это Казахстан. На границе было очень холодно, мы ночевали в палатках, а на улице – пять градусов, все покрывалось инеем ночью. А когда на юг едешь – теплеет. Время – октябрь. Ехали мы из Новосибирска по степям, я смотрела на мир. А этот парень с Алтая, ехал по своим делам – он занимался производством бубнов…

– Ритуальных?

– Да, он такой алтайский шаман, который занимается продажей и производством бубнов. И ехал к своим алматинским коллегам, чтобы обменяться с ними опытом. Да, я приняла решение поехать вместе с ним, но быстро поняла, что делать мне в Казахстане совершенно нечего, хотя Алма-Ата стала одним из моих любимых городов. Мы остановились у местных бубноделов, один из них видел, что я чувствовала себя потеряно, и когда я сидела и курила под деревом, подошел и сказал мне, что в 100 км от Алма-Аты живет шаманка, и я могу съездить посмотреть, потому что это интересно. Я не задумывалась, собрала вещи, села на попутку и поехала. Когда я туда приехала, меня выбросили на трассе, а поселок находился в трех или четырех километрах. И на трассе я заметила, что стоит нулевой километр – решила, что обнулилась, это был мой нулевой километр. И от него шла пешком все эти четыре км. Я тогда выглядела как хиппи двухтысячных, у меня были длинные дреды. Прихожу я такая, спрашиваю, где живет шаманка, ведьма. Мне говорят. Естественно, как полагается в страшных сказках, ведьма жила на краю села, потому что все самые страшные люди живут ближе к лесу. Я пришла к ней и сказала «здравствуйте». А она не говорит по-русски, говорит только по-казахски. Когда ты говоришь ей: «Апа (бабушка), я не понимаю», она отвечает «Слушай сердцем».

– Ты же была не единственная ее гостья?

– Там была куча людей, которые приезжают работать, читать Коран. Это такое своеобразное направление ислама (они называют его суфийским), очень старое, первобытное, с жертвоприношениями. И апа тебе сразу дает местное имя, и ты сразу начинаешь встраиваться в эту систему, жить вместе – там все спят на полу, вповалку, в одеялах. Каждый день надо пасти овец, разгребать коровники, делать всякие разные вещи, которые делают люди в деревнях. Я стала жить у апы, она побрила меня, я была лысая, потому что она всех бреет.

– Это необходимость?

– Можно отказаться, она не будет настаивать, но я решила: «Почему нет, если по полной – надо по полной». И я осталась там. Каждому приходящему к ней шаманка дает свой срок, но он может меняться. Мне она сказала: «Живи три месяца», но не тут-то было. Там, на горе, где я пасла баранов, ловил телефон. И вот как-то я поднялась на гору, распустила баранов, и тут мне приходит эсэмэска от Андрея Родионова. И он пишет: «Оксана, здравствуйте. Я не мог вас найти, пытался всеми путями, и тут наконец нашел». А я же в другой стране, потому номер поменяла… В общем, он писал, чтобы пригласить меня на слэм. Я смотрю на этих баранов, думаю: «А зачем мне этот слэм, если я решила пойти по духовному пути?» А потом спустилась с горы, начала копать в коровнике навоз, и тут мне будто голос с неба говорит: «Езжай». «Ок», – решила я, воткнула вилы в навоз, собралась и поехала. Вернулась в Новосибирск, взяла свои вещи и поехала в Пермь, где был тогда культурный центр. И вот в Перми на фестивале я познакомилась с московскими людьми, мы сидели в шесть утра, пили водку в ресторане гостиницы, и мне говорят: «Что ты сидишь в своем Новосибирске? Приезжай в Москву, у нас есть Литературный институт, там можно жить бесплатно». Я думаю: «О, то, что нужно». Я собралась, подала документы в Литинститут и поступила в него. И так я оказалась в Москве. Вот такая магическая история.

– У тебя с детства так, что у тебя в жизни происходит некая магия и что-то тебя за собой будто ведет?

– И сейчас так. Я понимаю, что история с книжным магазином закончилась и я нахожусь в тупике[11], но как только я нахожусь в тупике, у меня появляется возможность работать в другом месте. Я доверяю миру.

– Чувства самосохранения у тебя нет?

– На бытовом уровне оно есть, а в широком смысле я думаю, что что-то меня бережет от ада, потому что я сама вечно в аду, и я из него бегу.

– Если говорить о мистике, ты помнишь момент, когда тебе показалось, что ты столкнулась с чем-то мистическим?

– Да, во-первых, есть моменты, которых я не помню и мне рассказывали. У меня есть крестная Женя, и когда я была маленьким ребенком, она часто бывала у нас дома. Женя всю жизнь занимается парусным спортом и верит в духов природы, разговаривает с камнями… при этом она такая…пиратка. И она всегда открыто относилась и к детям, и к новому опыту. Она рассказывала, что когда мне было годика четыре, я приходила к ней и говорила, что видела в доме человека, ростом с меня, но при этом он был старик, а мать не верила, отмахивалась. А Женя верила мне. Естественно, все думали на домового – мы жили в Усть-Илимске, таком закрытом городе, где верили в домовых. Это в Москве сложно в них поверить, а там мы жили в лесу, Усть-Илимск начал считаться городом не так давно, по сути, моя мама – первая горожанка в нашей семье, а семья у нас такая…

– Это был единственный прецедент столкновения с мистическим?

– Вторая история произошла, когда мне было 10 лет. Наш город стоит на сопках, все пятиэтажные хрущевки на деле были шестиэтажными, они ведь на горе, и поэтому на скате есть еще квартира. Короче, подвальные квартиры. И, как правило, в таких квартирах жили самые бедные люди, со сложной судьбой. И вот у нас в подвальном помещении жила семья: не было понятно, кто кому отец, кто кому мать, чьи дети, вообще непонятно, кто кому приходится. Они постоянно пили, дрались, крайнее проявление неблагополучной семьи, от старших до самых маленьких. И у них был мальчик Руслан, он был самым задиристым, мы с ним всегда враждовали. И вот однажды ночью мне снится сон, будто он стоит у дома, по колено в луже, и говорит: «Иди ко мне», а я говорю: «Не пойду». Через два дня выяснилось, что Руслан пропал и его нашли в луже около дома утонувшим. Я намного позже об этом узнала. Такая странная история, может быть, я ее придумала, сейчас я могу найти тысячу объяснений этому сну.

– Расскажи, а чем занимается твоя мать?

– Мама работала на заводе, а сейчас она пенсионерка. У нее рак, и она его переживает. С 18 лет она работала на заводе и была совершенно обычным человеком, насколько можно себе представить среднестатистическую женщину, которая работает на заводе, вечером смотрит телевизор, готовит щи, а по ночам, когда ребенок заснул, ходит в бар. Мы все были простыми людьми. Мать всегда очень хотела, чтобы у меня было высшее образование, ей казалось, что это путевка в будущее.

– А у нее было какое-то образование?

– Мама закончила Фазанку, так называлось техническое училище, и ездила каждый год в город Братск на переквалификацию. Меня всегда удивляла ее работа. Представь себе: метров 20-30 высота, ты сидишь в кабине, по конвейеру мимо тебя ползет доска, и ты ее оцениваешь. Перед тобой всего лишь четыре кнопки, и ты всю свою жизнь, в течение 25 лет, нажимаешь эти четыре кнопки. Есть вторая опция: выходить на край конвейера, потому что, когда доска идет, она же неровная, и происходят завалы, и вот ты либо разбираешь завалы, либо нажимаешь на кнопки. Я с детства смотрела на свою мать и не понимала, что у человека внутри, такого человека – который нажимает на эти кнопки. Там какое-то сложное зрение и чувство времени получается, наверное. Она родила меня в 20 лет, я ребенок по залету, меня могло не быть – отец решил меня оставить. Когда мать забеременела, они просто встречались – мать предложила сделать аборт, но решили, что сыграют свадьбу. Когда порядочные люди женятся по такому поводу, это плохо.

– А кто твой отец? Какой он? Он всегда работал дальнобойщиком?

– Папа был таксистом и дальнобойщиком. Правда, у нас в семье всегда был культ чтения, у отца дома всегда были книги, и самое яркое воспоминание из домашнего быта при отце (и когда я к нему ездила, это не изменилось): он когда ест – читает, смотрит телевизор – читает, и даже в туалете стояли стопки книг. Он читал все, что ему попадалось на глаза. Еще любил газеты. В рейсе он останавливал фуру у киосков, чтобы купить свежие газеты. Я думаю, он в этой своей любви к чтению и газетам был очень советским человеком. И Горький… Горький был его любимым писателем, в его фигуре для моего отца воплощался идеал творца «из народа», он всегда мне говорил, что писатели должны быть босяками, такими же бедными и работягами, как мы. И должны писать для босяков, для рабочих и крестьян. Я понимаю, что советская пропаганда сделала свое дело, но мой отец был живым человеком, которого эта пропаганда слепила. А он слепил меня, поэтому для меня всегда было важно писать понятные стихи, и я это делаю…

(Оксана задумывается, долго молчит. Мы решаем сменить тему.)

– Когда мне попала в руки книжка «ветер ярости», она была крошечной брошюрой с обложкой, если я не ошибаюсь, нарисованной от руки. Почему ты изначально захотела напечатать эту книгу на принтере, как самиздат, а не предложить в издательство? Это такой протест?

– Там было две причины. Я боялась. Когда я написала этот текст, он лежал у меня месяца два, и не показывала никому. Мне было страшно, я понимала, что когда его прочитают, начнется что-то необратимое, еще я боялась, что меня не поймут и начнут травить. И потом случился скандал с одним феминистским фестивалем, в ходе этого скандала, хедлайнер фестиваля, обрати внимание, мужчина, начал травить меня в своем Фейсбуке и писать, что я плохая феминистка и плохая поэтесса. И текст разлетелся по Интернету, и на волне мощной феминистской поддержки я решила его печатать. Это надо было сделать очень быстро, рассчитывать на поэтические издательства было бессмысленно, нужно было что-то предпринимать! Я написала подруге – Алене Левиной[12] – и она мне сделала макет. Потом я позвонила нескольким типографиям, и они назвали мне суммы, для меня запредельные. В итоге я посчитала, что принтер дешевле купить, попросила Алену сделать версию для печати на принтере, она сделала. Я заказала в Интернете принтер, купила бумагу, самую дешевую, офисную, и начала печатать. Все.

– Какой тираж самиздатского «ветра ярости»?

– На данный момент я напечатала около 2500 экземпляров. Кстати, Алена сразу сделала мне PDF-версию, мы ее сразу выложили в Вконтакте, и она до сих пор там.

– Правда ли, что по авторскому решению «ветер ярости» не мог попасть в руки мужчин?

– Да. Такова была затея. Но были прецеденты, я знаю, что книжка попала Дмитрию Волчеку[13], ему передала Любава Малышева[14], а лично из своих рук я дала ее только Илье Данишевскому, но он сразу передарил Марии Степановой, и Матвею Янкелевичу[15]. Еще Джон Платт[16] взял сам, не зная правил игры, и перевел «ветер ярости» на английский. Матвею я вручила «ветер» только потому, что он рассказал мне, как он начинал в Америке свой издательский проект с маленького принтера, я почувствовала братско-сестринские чувства и подарила ему два своих зина – «ветер ярости» и «Графический дневник лесбийского тела и души». Его тоже можно в PDF посмотреть. Тут сработала солидарность. Иногда до меня доносятся возмущенные возгласы мужчин о том, что я их обделила, но я не понимаю, почему они возмущаются, если тексты доступны для всех в Интернете.

– Расскажи про свою первую любовь? Ты сказала, что как-то писала любовные стихи?

– Я до сих пор пишу любовные стихи. И «ветер ярости», и «Кузьминки», и «Сибирь», и «Проспект Мира» – это все стихи о любви. Кажется, Данишевский сказал однажды, что моя Сибирь – это филиал ада, но я считаю, что это стихи про большую любовь. У меня очень сложные отношения с любовью.

– Насколько сложные и что ты подразумеваешь под «сложностью»?

– Есть два нюанса. До двадцати пяти лет я встречалась с мужчинами, но теперь я считаю себя лесбиянкой. Мужская линия у меня совершенно не прописана – как в жизни, так и в текстах. Сколько бы у меня ни было мужчин, я не помню о них ничего. Я готова вспомнить кто, зачем, как и что, но сказать, что я этих людей любила или хотя бы знала, я не могу. Недавно разговаривала с подругой, и она сказала: «Я не хотела быть с этим человеком, я хотела быть этим человеком». И это две разные вещи. И я понимаю, что все мои отношения с мужчинами были странными и социально обоснованными.

– Навязанные обществом?

– Это называется принудительная гетеросексуальность. Я родилась в маленьком городе, в простой семье, где слово «лесбиянка» я узнала очень поздно. Усть-Иимск – это место, лежащее среди зон, и там много тюремных мифов и там чаще можно встретить слово «ковырялка»…

– Что это?

– Так называют лесбиянок в тюрьме. В тюрьме женщины по разным причинам становятся лесбиянками. И первое слово, которое я узнала, было «ковырялка». Подошла к маме и спросила, что это такое. Я была чуть ли не в первом классе и еще не знала слово «секс». Мама сильно растерялась, но попыталась ответить: «Понимаешь, бывают такие ситуации в жизни, когда женщины сидят в тюрьме и у них же нет мужчины, а надо как-то справляться…» Я сделала вид, что поняла. И сейчас, последние года три-четыре, я занимаюсь ретроспективным осознанием себя. В 25 лет у меня появились более-менее серьезные отношения с женщиной, а до 25 лет я понимаю, что со всеми моими знакомыми девушками, с которыми я дружила, – с ними была история не про дружбу, это было про другое.

– А расскажи про самое большое разочарование в жизни?

– Когда я поступила в Литинститут, у меня появилась подруга, она была совершенно прекрасная – Полина, – и она с детства увлекалась Серебряным веком. Делала по Одоевцевой выставки, изучала мемуары. Я тогда только приехала из Новосибирска, и что такое делать выставки, совершенно не понимала – как люди берут что-то из головы, а потом делают выставки и вообще зачем они это делают, если можно и так жить? Меня она восхищала, Полина была особенная. Мы вместе путешествовали, она научила меня кататься на велосипеде, мы вместе попадали в разные переделки, готовились к сессии, пили ликеры на задних партах… А потом она почему-то начала заниматься детскими праздниками. Я всегда думала, что она будет крутой исследовательницей, заниматься наукой, и вот у нас перестали ладиться отношения. Произошел ценностный раскол, я уже поняла, что хочу заниматься современной поэзией, я читала, а она начала делать капкейки, это такие кексы с кремом и блестками, и вот это вот все. И вот однажды я все поняла. Мы сидели в общежитии Литинститута в комнате поэта Никиты Сунгатова с Дашей Серенко, Галей Рымбу и Степой Кузнецовым[17] и обсуждали фестиваль поэзии, который вместе готовили. В общежитии были кровати с панцирными сетками, я сидела на одной из них и качалась. Я качалась-качалась и тут остановилась и все про себя поняла. Все обратили внимание на то, что я перестала смеяться и задумалась, закричали: «Васякина, ты где?» А я поняла, что я все это время любила Полину! Я ей звоню: «Нам нужно срочно поговорить». Дождь, какая-то слякоть, холод, мы с ней встречаемся в Лите, садимся на лавочку напротив приемной комиссии, я говорю: «Я поняла, что я тебя люблю». Она охуела и ответила: «А я тебя нет». Я ей пыталась объяснить, что для меня стало все прозрачно, вся моя жизнь стала очень простой понятной вещью…

– А до этого ты встречалась только с мужчинами?

– Ну у меня были какие-то мутные истории с женщинами, болезненные…

– И как на твое признание отреагировала Полина?

– Она предложила обсудить это позже, когда все уляжется в моем сердце… Через две недели я вызвала ее на разговор, а она к тому моменту жила со своим молодым человеком. Я говорю: «Полина, я все решила, я тебя люблю, давай жить вместе». А она ответила: «Я тебя не люблю, уходи из моей жизни! Если я когда-нибудь полюблю женщину, это будешь не ты!» Это было очень больно. Иногда я мониторю ее страницу в Фейсбуке, ей посвящен один текст в книжке «Женская проза» и все. Это была моя первая осознанная мощная любовь. И большое разочарование.

– Как ты смогла это пережить?

– Мне кажется, я до сих пор не пережила. Мы – это кладбище наших любимых… Для меня это было большим потрясением, может быть, сейчас я закрываю для себя эту историю, но вчера я ехала в метро и увидела девушку, похожую на нее. Выскочила из вагона, побежала за ней и увидела, что это не она.

– Ты разочаровалась?

– Нет. Первое чувство было – «хочется увидеть»… Мы, конечно, виделись после того разговора, но не говорили. Сидели в институте за разными партами. Я жутко злилась на эти ее капкейки, агентство свадеб и детских праздников, думала: «Ты! Растратила себя на капкейки! Как ты могла!» Конечно, я понимаю, что капкейки тоже нужны людям, возможно, даже больше, чем современная поэзия…

– Помнишь, как у Цветаевой в «Нездешнем вечере»: «Стихи нужны как десерт, если десерт кому-нибудь нужен».

– Именно. А потом, когда я защищала диплом, я подарила ей свою книжку – мой диплом был книгой. Я подарила и на той странице, где был текст про нее, написала: «Это твое стихотворение». Это была «Женская проза», вышедшая в 2016 году весной. А потом я написала «ветер ярости».

– Тебе не страшно было признаться Полине в любви?

– Нет, я же любила, зачем мне бояться? Меня колбасило, мне было вообще не до страха. Я была на краю открытия, и я надеялась на взаимность, надеялась, что она тоже все поймет про себя, и мы все поймем… Меня не беспокоило ничего. Мне было важно ей сообщить.

– Как происходит осознание того, что ты гомосексуальна?

– Я вспомнила буквально недавно историю. Мне было девять или восемь лет, каждое лето моя мать ходила загорать на водохранилище. И как-то раз она взяла с собой меня и пошла загорать со своей подругой и ее дочерью. Эта дочь была старше меня немного, и я не знаю, кто эта подруга и как их звали. Я помню только одно: как эта девочка опускается на потертое советское покрывало и в ярком свете сибирского солнца я вижу ее поясницу – и больше ничего. Я помню, я сделала ей замечание: «Ты ложишься как олененок».

– Это как?

– Когда оленята ложатся, они сначала опускают передние лапы, а потом задние – вот и она также ложилась сначала на руки, потом укладывала зад. И я очень хорошо помню эту поясницу и то, как она укладывается как олененок – я понимаю, что это мой первый опыт столкновения с женским телом, совершенно потрясающий, но я ничего не помню, кроме этого. А сейчас я могу ретроспективно делать засечки. В 14 лет у меня появились влюбленности и желания, но я понимала, что так люди не делают – мальчики живут с девочками, и если тебе нравится девочка, то в тебе что-то не так и ты пытаешься себя скрыть. И потом ты живешь как все, пока не встречаешься с большой своей любовью, от которой тебя колбасит. И нужно понимать еще, что когда ты живешь в маленьком городе, там невозможно быть лесбиянкой. Или возможно, но очень сложно и страшно.

– Сложно ли в современной России быть лесбиянкой?

– Конечно, быть лесбиянкой или геем сложно. Меня тут сейчас брали на работу, и я подумала: а если они посмотрят мои соцсети? Я даже подумала, может, скрыть? Одно время я работала с детьми и страшно переживала, потому что в 2013 году вышел этот дурацкий закон о запрете пропаганды гомосексуализма[18]. Я не помню, сколько на тот момент я работала с детьми и на проектах разных, но я понимала, что тяжеловато будет все объяснить. Дети-то все прекрасно открыты, но родители бывают разными. И когда я каждый раз встречалась с родителями, я немного парилась, думала, понимают ли они, что я лесбиянка. То, как работает закон внутри нас, любопытно – вот закон появляется, и ты начинаешь заниматься самоцензурированием, перестаешь что-то говорить, умалчиваешь. Я думаю, что замужняя женщина, когда устраивается на работу, не скрывает свой статус отношений Вконтакте, и даже не думает о том, как к ней отнесутся новые коллеги из-за того, что она замужем. Она просто идет, устраивается и работает. А когда ты лесбиянка в России, ты смотришь на людей и ждешь, что они скривят лицо или еще что-то такое сделают.

– Твои родители знают о твоей ориентации?

– Мама знает. А когда умер мой отец, я окончательно поняла, что я лесбиянка.

– Ты не думала о том, что все эти мутные, непонятные мужчины в твоей жизни и ускользающая фигура отца – связанные истории?

– Может быть, я не пыталась психоанализировать, если честно. Я хожу на психотерапию, а не на психоанализ. Мать знает давно о том, что я лесбиянка. Когда у меня в 19 лет случилась драма с Жанной…

– Жанной?

– Я работала в магазине одежды, и у меня была Жанна. Жанна была очень похожа на Шейн из сериала «LWord». Это такая лесбиянка-Казанова, которая со всеми тусуется, забористая, эффектная. Она работала парикмахеркой и выглядела очень круто, многие лесбиянки ее копируют. Вот Жанна была похожа на нее, только была такой остепенившейся Казановой. Ее остепенила ее девушка Юля. А у нас с Жанной начался очень странный мутный роман, он ничем не закончился. Я страдала, мне казалось, что я ее люблю.

– Получается, что это было до Полины? И ты не понимала ничего даже после этой истории про свою ориентацию?

– Я понимала, что моя сексуальность расшатана.

– А почему ты решила, что ты лесбиянка, а не бисексуалка?

– Бисексуальность всегда дает шанс соскользнуть в мужскую историю, выйти замуж. Поэтому лесбиянки не очень любят бисексуалок. В общем, когда у нас с Жанкой был мучительный роман, я звонила маме и плакала. Так она все узнала.

– У тебя не было подруг?

– Были, которые наблюдали за этой историей. Я позвонила маме и сказала: «Жанка меня не любит!» Мама могла понять меня, потому что у нее своя история на эту тему – мама живет сейчас с мужчиной, мать которого ушла из семьи к женщине. А это были 70-е годы! Так что моя мама знала, что не только в тюрьме женщины бывают друг с другом. Но она все равно расстроилась, что не будет внуков, и что же делать. А потом это как-то все сгладилось, и когда мы начали жить с Аней, которая была до Лолиты[19], я ответила маме на вопрос, что у меня на личном фронте просто – «Аня». И все. Теперь мама мне звонит и спрашивает, как дела у Лолиты. Думаю, она в глубине души страдает, но принимает.

– Надеется, что ты одумаешься?

– Может быть. Она понимает, что не может меня контролировать. Я живу такую жизнь, и она моя. Я в 17 лет уехала из дома и не возвращаюсь туда.

– Мама понимает твою поэзию?

– Она не читает.

– Вы это обсуждали?

– Она читала только то, что я писала в подростничестве и подкидывала ей. Мне было важно, чтобы она читала и хвалила, но она до сих пор не научилась хвалить меня. Оказалось, что все, что я ей подкидывала, она читала, но ничего мне не говорила, я узнала об этом, когда уже была взрослой. Она всегда была холодна ко мне, таких матерей называют “функциональными” – она готовила еду, стирала одежду, короче говоря, все, что в нашей стране принято делать матерям. Но при этом она была эмоционально недоступным человеком, я никогда не понимала, любит она меня или нет. Сейчас моя мама не знает, кто я, и для нее я просто человек, который руководит книжным магазином. Последний раз мы виделись два года назад. Недавно я завела аккаунт в «Одноклассниках» и общаюсь с ней там. Присылаю ей фотографии, «привет-пока» – весь наш разговор.

– Ты рассказываешь ей о том, что делаешь?

– Она знает, что у меня вышла книга «Женская проза». Я боюсь, но у меня есть надежда, что, если она прочитает мои тексты, она что-то поймет про меня или даже про себя, но я думаю, что если она даже и поймет, она не даст мне об этом знать. Это нечестно по отношению к ней – я постоянно мучаюсь совестью.

– Почему?

– Мир, о котором я пишу, – это мир, в котором она меня растила и в котором она продолжает жить. В цикле «Проспект Мира» есть еще рефрен «мама скоро умрет». Я действительно это чувствую, она болеет, у нее рак, ты, наверное, сама знаешь, что раковые больные – непредсказуемые, они могут сгореть за полгода, а могут жить очень долго. И это странное чувство, время то сжимается, то, наоборот, растягивается, я чувствую эти два года ее болезни как бесконечное время, но, знаешь, пять лет, которые она еще проживет, я ощущаю как предстоящее мгновение. И это тяжелое чувство, чувство будущей утраты и чувство страха. Наверное, эту книгу я ей дам прочитать.

– Ты боишься, что это может ее ранить?

– Я не знаю, что могут сделать с ней мои стихи. Они могут ее поразить, у меня была мысль отправить ей зин, который был в проекте “ГраундЗинФеста”, он в целом безопасный и красивый. А потом подумала – зачем? С одной стороны, я понимаю, что нахожусь в состоянии, когда время ограничено и она может не успеть прочитать, и я могу потом пожалеть, но, с другой стороны, я очень боюсь показать ей эти тексты. Каждое утро, когда собираюсь на работу, думаю об этом.

– Для тебя важен читатель?

– Мне очень важно, чтобы меня читали. Мне приятно, когда мне говорят, что мои стихи понравились, когда я получаю отклик.

– А представляешь, книжка дойдет до твоей матери…

– Она не ходит в книжные магазины…

Я предлагаю Оксане поговорить об осознании себя и принятии своей ориентации – о том, чем (помимо прочего) пронизаны ее тексты. Спрашиваю, как на ее взгляд, зависит ли принятие от образования, от общего уровня продвинутости человека? Оксана отвечает не сразу.

– Мне кажется, нет однозначного ответа на этот вопрос. Очень многое зависит от информированности. Мои знакомые лесбиянки, которым сейчас около сорока, рассказывали мне, как, живя в маленьком городе в детстве, думали, что с ними что-то не так, а потом, в 90-е, когда в газетах стали появляться что-то типа досок знакомств и статьи, они начали понимать, что они не одиноки. Сейчас все немного по-другому, у нас есть Интернет, ты можешь все нагуглить и понять, есть куча пабликов, в которых тусуются представители ЛГБТ, там можно получить поддержку и познакомиться с новыми людьми. В конце концов, у нас есть Милонов, который в 2011 году начал охоту на геев, и после этого все медиа начали писать о гей-проблематике. Такие злобные политики тоже вносят свой вклад. Я не думаю, что образование как-то помогает осознать себя и принять, многие женщины живут в шкафу и страдают внутренней лесбофобией, имея кучу образований. Причем политические взгляды не являются определяющим фактором, среди лесбиянок полно правых и православных, тут скорее вопрос про то, как эти женщины себя саморепрезентуют.

– Феминизм спасает?

– Меня – да. До встречи с ним я жила и думала, что ни на что не способна, не способна работать на нормальной работе, не способна думать и говорить, не заслуживаю уважения и внимания. Женщин воспитывают как веник, стиральную и посудомоечную машину в одном теле, которое идет бонусом к мужику. Женская социализация начинается, как только определили пол плода – ты только родилась, на тебя уже розовое надели и начали сюсюкать.

– Феминизм учит самостоятельности и трезвости?

– Я смотрела на свою мать и охуевала, на что она готова ради самого стремного мужика, лишь бы он только был рядом. Она не чувствовала себя целой без мужчины и была готова достраивать себя любым, даже самым ужасным насильником и альфонсом. Терпела унижения и побои, терпела ради того, чтобы он просто был в доме. Когда я начала читать феминистские тексты, мне открылся мир – феминизм дает супер-очки, и ты начинаешь как рентгеном просвечивать мир и понимать многие вещи.

– Это правда или миф, что феминистки – мужененавистницы?

– Многие оправдываются «я феминистка, но не мужененавистница»: женщинам не станет теплее от таких слов, теплее станет мужчинам, которые привыкли, что их обслуживают на всех фронтах, а женщины, которые себя так самопрезентуют, обращены к мужчинам. Феминизм для меня, в первую очередь, про то, как не ненавидеть и уважать женщин. Потому что культура, в которой мы живем, – сексистская и мизогинная. Мне кажется, быть феминисткой – это видеть, как устроен наш мир. Видеть, что у власти стоят мужчины, а мужчины не хотят быть наравне с женщинами, тогда никто не будет им стирать носки и подтирать сопли. Им это невыгодно, некого будет безнаказанно трахать без спросу и некого будет унижать. Прогрессивное литературное сообщество, где феминистская повестка очень сильна, к сожалению, по-прежнему обслуживают женщины. Но с литературным миром еще сложнее – здесь все заражены вирусом представления о гении, которого нужно любить и обхаживать.

– Относительно недавно на презентации журнала «Логос» была дискуссия «Есть ли секс при феминизме», которая продолжилась и в соцсетях. Вот тебе как кажется, есть?

– Секс – это патриархальная структура, в моей утопии секса нет, есть какая-то другая близость. Секс, который нам предлагает культура, разрывает наше тело на эрогенные и не-эрогенные зоны. Говорит о мужском желании, и ничего не говорит о женском (благо сейчас что-то переводное стало появляться на книжных полках). Женщины вообще чужие в этом мире. Иногда мне кажется, что нам все недоступно и неизвестно. И секс не наш, это то, что с нами происходит. То, что мы не имеем права выбрать или от чего отказаться. У меня как-то была мечта утопическая об острове, где живут женщины.

– Феминизм предполагает существование полиамории? Как ты вообще относишься к ней?

– Я думаю, при капитализме полиамория невозможна. Если я правильно понимаю про полиаморию, у тебя есть какое-то количество партнеров, которые между собой (не всегда все) в связи и с тобой – такое маленькое сообщество, которые связывают эротические/романтические чувства. Мы находимся в той ситуации, когда у кого-то всегда больше ресурса – денег, власти, времени, любви, в конце концов. Можно нарисовать себе идеальную картинку: дополняющих друг друга партнеров и партнерок, но чтобы построить этот маленький мир, нужна куча времени, мне неинтересно тратить свое время на подобные вещи.

– Когда ты начала писать «Когда мы жили в Сибири», ты упоминала, что почти одновременно у Галины Рымбу вышла похожая подборка?

– Да, это мой любимый цикл у Гали – “Космический проспект” – она пишет о родном городе Омске, пишет о возвращении туда, как о возвращении в мир родителей, встречает на улице своего первого парня и курит в форточку, когда сын засыпает. Это очень большие произведения, в смысле зрелые, их объем для меня равен объему платоновского “сокровенного человека”. Это потрясающие тексты, я очень хорошо чувствую их на уровне тела. Это тексты о непрерывности жизни. Любой жизни, даже самой страшной. Мы писали одновременно. Она опубликовала их сразу после того, как написала, а у меня “Сибирь” еще лежала на рабочем столе неопубликованная, я вообще неохотно публикую тексты, если честно. Я прочитала “Космический проспект” и просто отправила Гале свою “Сибирь”, Галя ответила “Круто”, наверное, где-то там мы встретились, на Космическом проспекте или улице Мечтателей.

– Почему так совпало, как думаешь?

– Я думаю, эти тексты появились на общей волне пристального внимания к памяти. «Сибирь» и «Космический проспект» – это «Памяти памяти»[20], только детей маленьких сибирских городов. У всех есть необходимость реконструировать, понимать что-то про то, как мы устроены, но единственный ключ к внутреннему пониманию – поход в свое еврейское местечко или в свою Сибирь. И мы туда ходим и там находим себя. Если пару-тройку лет назад всех беспокоила травма, сейчас все начали думать о памяти. Если раньше все ковырялись в разбитых коленках, то сейчас все пытаются вспомнить, почему колени разбиты, на чем я спотыкаюсь.

– Поэзия читается меньше, чем проза?

– Мне кажется, у всех тоска по большому роману, написанному на русском языке. А вообще, я думаю, все тоскуют по фигуре, за которой не страшно идти.

– Ты имеешь в виду медиафигуру?

– У «Кольты» был опрос «Кто моральный ориентир нашего времени» – мне вот кажется, что все сейчас ищут эти ориентиры. Я думаю, личность сегодня выходит на первый план.

– Насколько сегодня важно презентовать себя как бренд?

– Наверное, это нужно. Не зря же так много блогеров развелось, это ведь не только про технические возможности Интернета, а про то, что все хотят следить за кем-то, смотреть, как кто-то живет.

– Почему так?

– Это ответ на историю. История – это такая сухая вещь с датами и лицами, я думаю, что они противопоставляются памяти. История линейна, а память нелинейна, работает как рандом, логические связи невозможно проследить. История как стрела – куда-то мчится. Память – это острова…

– … которые могут затонуть. Расскажи, а каковы твои отношения со смертью?

– Текст про Электротеатр на самом деле про смерть, потому что театр я воспринимаю как что-то мертвое. Вообще не люблю театр, мне ближе перформанс и акционизм, мне кажется, они про действие и изменение мира. Театр не люблю за то, что это машина иллюзии, которая эксплуатирует людей.

– Разве это не зеркало?

– Мне кажется, это отдельный мир.

– Ты смотрела в Электротеатре спектакли Юхананова?

– Нет. Я слушала “Сверлийцев”, что-то подсматривала. С одной стороны, я понимаю, что Электротеатр – важный для Москвы проект, с другой – что касается внутренней жизни театра, мне кажется, это больше похоже на секту. Когда мой предшественник в Электротеатре уходил, он сказал мне: «Тут под землей кладбище домашних животных». Он тоже не любил театр.

Я не могла его любить, в театре мне всегда было не по себе, вокруг все было очень модное, продвинутое, театр мне как будто постоянно напоминал о том, кто я. Я смотрела на людей, которые тусовались там в фойе, и дико завидовала им, потому что они занимались любимым делом, занимались творчеством, а я таскала тяжеленные коробки и изредка писала тексты. Я понимала, что они могут себе позволить заниматься театром, потому что у них, условно, есть где жить. Когда ты приезжаешь из маленького города, не имея ни денег, ни образования, ты сталкиваешься с тем, что зона твоих занятий ограничена – тебе надо всегда думать о том, что ты будешь есть и где будешь жить, поэтому часто идешь на низкооплачиваемую работу, которая тебе не даст ни профессии в будущем, ни перспектив, по сути, ты пытаешься заплатить своим временем за то, что живешь сейчас, на завтра у тебя нет ни сил, ни денег. Когда я только приехала, работала кем и где угодно – официанткой в караоке на станции метро «Кантемировская», где начальник держал в трудовом рабстве свою любовницу, в салоне детских праздников, там начальник был не лучше – он был ура-патриотом (моя работа пришлась на отнятие Крыма, он не пускал меня на митинги и говорил о величии державы), потом работала няней у самодурной преподавательницы философии, на втором году моей работы она начала унижать меня перед однокурсниками, и прочая, и прочая. А когда я заканчивала Литинститут, мне позвонил Костя Шавловский[21], предложил управлять магазином, я всегда бралась за все, что предлагают, конечно, я согласилась.

– Почему в этих текстах про Электротеатр так много про отца и мать?

– В театре я обслуживала книжный. На занятие творчеством мне не хватало сил. Я приходила с работы и чувствовала дикую усталость, мгновенно засыпала, как будто умирала. Тогда я начала вспоминать мать, которая приходила с завода полуживая. Работа в книжном – это очень тяжелый труд, умные разговоры на такой работе занимают намного меньше времени, чем кажется.

– Ты испытывала классовую ненависть к людям, посещавшим Электротеатр?

– Да. Я думаю, что весь цикл «Эти люди не знали моего отца» – про классовую ненависть. Там есть строчка про то, что сегодня театр не работает, потому что культурные менеджеры устраивают праздники. Я это очень тяжело переживала, когда устраивали праздники, нам нужно было закрыть магазин, при этом закрыть книжную лавку – это не просто тряпочку накинуть, а отнести тяжеленных пятьдесят коробок в подсобку, которая находится на минус первом этаже, лифта нет. Я злилась, я ненавидела тех людей, которые могут сделать так, чтобы я эти 50 коробок на себе несла в подсобку, а на следующий день возвращала обратно. И стихи про это. Для кого-то это история про судьбу, про частное, недаром всплывают дальнобойщики..

– Прослеживается в ботинках…

– Я считаю, что это очень смешной текст, я смеюсь и плачу, когда его читаю. Там много смешного – телохранители, которые читают Ямпольского и едят пирожки, таксисты с их разговорами, тупая боль от того, что невозможно все вот так взять и взорвать к чертовой матери.

– Помнишь роман «Творчество» Золя – главный герой во время смерти ребенка пытается дистанцироваться от личного горя, превратив его в творчество. Но там предрешенность и трагизм, а ты сознательно выбрала превратить горе в смех?

– Так получилось. Я ездила на метро и писала этот текст. Я тяжело переживала работу в театре, я всегда чувствовала себя уязвимой, до сих пор, когда туда прихожу – чувствую себя уязвимой, голой. Там так устроено фойе, что все люди, которые там находятся, оказываются как бы на сцене. А у книжного там нет границ, ни с театром, ни с театральным буфетом. Еще книжный подсвечен, и каждый человек, который заходит в фойе, первое, на что смотрит, это на книжную лавку.

– Когда твой текст про «Электротеатр» опубликовали на Снобе, это вызвало какую-то реакцию внутри коллектива?

– Я пришла на работу, только пошла клубника, ее продавали в корзиночках. Я пришла и стала есть, даже не помыла, так хотела эту кислую неспелую клубнику за сотку. Ко мне подошла Кристина Матвиенко, театральный критик, и говорит со смехом: «Что, буржуев говном поливаешь, а сама клубнику жрешь?» и тоже угостилась моей пролетарской клубникой. Она мне еще в течение полугода шпильки кидала, я смеялась в ответ. Потом ко мне подошла Людмила Зайцева[22], с которой мы учились в Лите. Мила, когда публикация вышла, подошла, сказала, что прочитала мои тексты – и что я весь театр «и в хвост, и в гриву». А после моей публикации на Радио Свобода Сергей Васильев – артист – сказал, что слушал мой подкаст с Волчеком, а я там в начале читала текст про Электротеатр, он сказал, что ему понравились тексты.

Говоря о цикле про Электротеатр, мы не могли не говорить об отце Оксаны. Она рассказала мне о самом ярком воспоминании, которое у нее связано с ним.

– Как я тебе уже рассказала, мне было 19 лет, когда я поехала на фуре с отцом по Золотому кольцу. Нам нужно было в Москву: отцу надо было разгрузиться, а мне надо в офис авиалинии купить билет, Интернет я тогда был развит плохо. Офис был в здании РУДН, на юго-западе. Представь, мы ехали три недели. Он грязный, в мазуте, я нашла в чемодане какие-то чистые штаны, у меня дреды, он купил газету, и мы с ним остановились у какого-то кафе. А это был год, когда Москва горела. В Москве почти никого нет, все в этом дыму, постапокалипсис жуткий, мы грязные, вонючие, он с этой газетой многостраничной, и мы с ним идем мимо кафе, типа Старбакса, где стоит табличка «Мохито 400 рублей». «Что такое мохито?» – спрашивает отец. Я объясняю, что это освежающий напиток. Мы с ним заходим, а там заказ на стойке барной и на нас все смотрели с опасением, думали, что мы воришки или цыгане, наверное. Мы сели на летнюю веранду, отец развернул свою газету огромную… А за соседним столиком сидел молодой человек, у него был очень тонкий ноутбук, красивая чашка кофе, одет он был в белую, очень хорошо выглаженную рубашку, в очень белые шорты, хорошо подстрижен, и я вижу, что он смотрит над ноутбуком на нас. А мы сидим, курим, пьем мохито, отец попробовал и сказал, что эта жижа не стоит 400 рублей.

– Вопрос денег стоял остро в вашей семье?

– В Усть-Илимске и Новосибирске все люди мне казались одинаковыми, потому что все были одинаково бедные. Когда я попала в Москву, я поняла, что люди очень разные, и это был мой первый опыт столкновения с модной богатой средой. Я поняла, что я испытываю дикий жгучий стыд за себя, за нас с отцом, за то, что мы такие бедные, с этой газетой, курим «Винстон» (мне всегда казалось, что «Винстон» – это предел мечтаний). Но я одернула себя и сказала себе, что я не должна стыдиться, потому что я та, кто я есть. И это очень сложный опыт осознания, всегда очень тяжело смириться с тем, кто ты есть. И каждый раз, когда приходила в Электротеатр, я испытывала этот стыд, и эти тексты про жгучий стыд и одновременно ненависть, злость и большую любовь. Они появились после смерти отца, отец – это тот человек, который воплощал для меня мир бедных работяг, и когда он умер, вместе с отцом для меня этот мир закрылся, я поняла, что такие, как он, прямо сейчас умирают, это те люди, которых больше не будет. Будут другие люди, которые не читают газету, а играют в шарики, когда стоят на разгрузке. Здоровье и жизнь – это большая привилегия. Я понимаю, что жизнь вообще – большая привилегия, и знание – большая привилегия.

– Знание?

– Вот даже эта история с отцом… Он же умер от СПИДа, потому что он не знал, что это такое. Когда ему диагностировали ВИЧ, он скорее всего не понимал, что это и какой это риск представляет для его жизни. Сейчас люди, которые разбираются во всем, живут с ВИЧ по 20–30 лет.

– Как он вообще узнал, что болен ВИЧ?

– Он попал в больницу из-за какой-то болячки, ему сделали комплексные обследования и выяснили, что он болен. Болезнь моего отца стала частью моей мифологии, мой семейный анамнез – это истории болезни: туберкулез тетки, ВИЧ отца. Это тоже про бедность, бедные умирают от туберкулеза и ВИЧ.

– То есть это тоже история про классовую дифференциацию?

– Да-да, это про класс. Сейчас у меня еще добавляется мать с раком, полный комплект.

– Это же прям Сьюзен Сонтаг – «Болезнь как метафора».

– Я читала, как только она вышла. Под влиянием Сонтаг как раз написан последний фрагмент этого текста, о том, что близкие люди не умирают от стерильного сердечного приступа, они умирают от страшных болезней, которые разрушают их тело.

– Вы с отцом не проговаривали его болезнь, когда ты все узнала? Как он к этому относился?

– Я узнала о его болезни после его смерти. Выяснилось, что о его болезни при жизни знал он и его тогдашняя жена. Они оба были инфицированы, непонятно, как это произошло даже. Вскрылось все очень странно, когда я приехала на похороны, официально диагноз был менингит, причем такой, от которого не умирают. Я понимала, что он лечится, и я сказала, что не верю, что он от него умер. И его жена испугалась, что я буду разбираться, и сказала: «Оксана, пойдем выйдем». Она все рассказала, что у отца был ВИЧ, она уничтожила справку, чтобы никто ничего не узнал, потому что они живут в маленьком городе, и чтобы никто не догадался, но дело в том, что я понимала, что с отцом что-то проиcходит. За шесть лет он быстро постарел и превратился в такого 70-летнего старика в свои 47 лет. Я думала, что его так старит тяжелая работа, а когда она сказала, что это ВИЧ, мне стало все понятно. Он же не лечился, и с таким образом жизни, какой был у него, не имея никакой медикаментозной терапии, можно было умереть и за два года, то есть он после постановки диагноза прожил еще шесть лет, неизвестно, сколько лет он жил, не зная, что у него ВИЧ.

– А ты не боишься все это проговаривать в книге? Есть ли у тебя право на такую память и право делиться этой памятью публично?

– У всех есть право на память. Моего отца все равно уже нет в живых, я думаю, все уже знают, потому что сестра отца тоже все прознала, как бы отцовская жена ни пыталась все скрыть, все всплыло. Мне кажется, это, наоборот, хорошая история, чтобы показать людям, что делает неведение. Отец же просто не понимал, какой это риск – не лечиться. Многие люди настолько не осведомлены, что думают, что это передается воздушно-капельным путем. Моим родственникам, думаю, все равно, что я скажу или напишу, – к тому же у нас не было никаких договоренностей.

– Ты с ними общаешься?

– Нет. Я стараюсь минимизировать контакт со всеми и очень редко общаюсь с женой брата по отцовской линии. Они живут в Америке. Катя ценит то, что я делаю, ну и общаюсь с мамой. Исторически так сложилось, мать редко поддерживала общение с родственниками, а я никогда не чувствовала в этом необходимости. Почему я должна общаться с человеком, который имеет со мной одинаковые генетические показатели? Мне всегда были ближе люди, не являющиеся моими родственниками. Я пыталась со всеми дружить и общаться, но потом поняла, что не чувствую необходимости. Иногда списываюсь с троюродной сестрой матери, моей теткой, но мы обсуждаем только дела. Я осталась одна и дрейфую между выбранными семьями.

– Что ты вкладываешь в понятие «семья»?

– Общие взгляды, эмоциональная связь, схожесть опыта. Ты собираешь вокруг себя новые семьи и идешь дальше.

– Вот ты говорила про родственников из Америки. А сама бы ты хотела эмигрировать?

– Мне нравится эмиграция как идея, я понимаю людей, которые уезжают, но я очень люблю Россию, несмотря ни на что. На работе сегодня выяснила, что дворник не подметает тротуар около нашего крыльца, все в листве. Пошла к начальнику хозяйственного отдела и вместе с ним пошли к людям, которые управляют дворниками. Мы ходили в какое-то подземелье, у них там офис-комнатка, включен телевизор, который показывает белый шум и что-то говорит. Горит новогодняя гирлянда, и на всех шкафах висят разные фанатские шарфики. И там сидит мужик с золотой цепью и говорит: «Не знаю, че они не метут» и пошел разбираться, пока он разбирался, я рассматривала эту комнату и других мужчин. И у них там вечный праздник, они смеются и пьют водку, на улице жара, они потные, пытаются друг другу что-то объяснить и перекричать телевизор. А потом я пошла к мужикам, которые работают в котельной под нами, потому что очень жарко в галерее – у них под землей вот эти трубы, отапливающие район. Я смотрела на всех мужиков, они все напоминают мне отца, Россия, какой я ее знаю, состоит из этих людей. Они очень грустные люди в вечном празднике орущего телевизора, я их всех очень жалею и люблю.

– Это такая чуть ли не толстовская история про народ?

– Я очень люблю Толстого, его «Воскресение». Но когда я читаю его дневники, я ненавижу его лютой ненавистью, а когда Софьи Андреевны – моя ненависть становится еще лютее. Но если говорить о России, мне очень больно здесь быть, но не быть будет еще больнее. Она мой материал, который я постоянно перерабатываю, переехать для меня – это лишиться почвы, на которой я расту. Мне очень важно здесь быть.

– Что для тебя Россия?

– Знаешь, я была на Сахалине, летела почти десять часов, потом еще час добиралась до океана, и Россия не закончилась даже там, и там я ела краба. И на Сахалине я часто вспоминала поселок Трудфронт, там жил мой прадед любимый, который плел сети и был рыбаком. Трудфронт – это такой поселок на Волге, в Астраханской области. В своей голове я постоянно туда возвращаюсь, вспоминаю этот дом, запах, понимаю, что я очень люблю эти места. А однажды я ехала восемь суток в поезде и смотрела в окно. Я совершенно не понимаю, зачем нам такая огромная страна! Я еду десять суток, лечу десять часов, а туда, куда я прибываю, – все еще Россия! От нее никуда не убежишь. Я ненавижу все, что связано с ней, но жутко ее люблю. И плохо себя без нее представляю. Когда я была маленькой, отец мне говорил: «Мы живем в России, это страна, в которой мы родились». И я думала: «Что такое Россия? Что это значит?» И вот я очень часто и сейчас думаю: «Что такое жить в России?»

– Нашла ответ?

– Нет. Мы даже записали с моей подругой музыканткой Аней Шулик песню «Мы живем в России». Это такой нойзовый трек, где я говорю: «Мы живем в России, здесь тихий стон под землей». Мне кажется, я только поэтически могу на этот вопрос ответить. Кто останется, если все уедут?

– Для тебя заниматься поэзией – это политический выбор?

– Я не мыслю любую человеческую деятельность вне политики. Мы все живем и растем не в вакууме, мы живем в обществе, растем в детских садах, ходим в магазин.

– Работать с разными издательствами и публиковаться – тоже про политику?

– Конечно, но я, как правило, иду навстречу любым предложениям. Наверное, мою стратегию можно назвать партизанской.

– Ты чувствуешь, что ты преодолела этот порог «босяков»?

– Нет, есть такая шутка, в которой больше правды, чем шутки, она звучит так: «девочка может уехать из Усть-Илимска, но Усть-Илимск из девочки не выпишешь». На место Усть-Илимска можно подставить любое название.

– Для тебя важно мнение людей, которых ты не знаешь? А СМИ? Ты гуглишь, к примеру, свое имя?

– Этим иногда занимается Лолита, моя девушка. Я это делаю только для того, чтобы кому-нибудь отправить ссылку на интервью или тексты, когда просят.

– Тебе правда приятно, когда тебя читают?

– Конечно. Недавно ко мне подошла девушка в Электротеатре, она продавщица программок. И спросила у продавщицы книжного (меня тогда не было, я была в подсобке – люблю ее, там меня никто не видит), есть ли в Электротеатре зин, который мы делали на ГраундЗинФесте. Они как раз закончились. У меня с собой был «ветер ярости», я говорю, мол, могу подарить вам. Она очень обрадовалась. Мне было жутко приятно. У меня бывают дни, когда приходят пачками сообщения или подходят люди, которые говорят, что читали мои стихи и плакали. И я всегда очень удивляюсь, потому что кажется, что никто не читает поэзию. А когда люди читают, да еще и плачут, это совсем ах!

– Что может заставить тебя плакать?

– Многие вещи. Я сентиментальный человек. Последний раз я плакала (причем потом, когда я даже пересказывала кому-то, я снова начинала плакать) – когда на днях читала «Крутой маршрут» Гинзбург. Там был эпизод, где конвойные забыли на этапе закрыть дверь в теплушке (они на время пути приоткрывали, чтобы воздух шел, а на остановках закрывали), а везли женщин в вагонах, подписанных «Техоборудование». И приказ был молчать на остановках. Женщины увидели, что поезд остановился, а дверь не закрыли. Их не снабжали водой, пить хотелось – и они увидели вдалеке мужчину у колонки, и одна из женщин вытянула руку с кружкой и попросила воды – женщины на перроне, которые торговали едой, сказали: «Батюшки, это же арестантки, надо подать милостыню». И они начали им в вагон передавать вареные яйца, картошку, зелень, воду… И я плакала, от простоты женщин, которые не думают о том, что в вагоне убийцы или преступницы (а могли бы), а думают о том, что это люди, лишенные свободы.

– Они видят не их проступки, а их страдания.

– Они говорят это слово «милостыня», в нем есть что-то пронзительное. Потом женщины в вагоне делят эту еду… Недавно читала мемуары Ады Федерольф, они с Ариадной Эфрон[23] после лагеря жили вместе и вместе похоронены. Их этапировали весной, и конвойный просунул им в теплушку букет сирени. Федерольф описывает звездочки сирени как большое чудо. И это то, что переворачивает во мне все.

– То есть тебя трогает человеческое сострадание?

– В то же время меня трогают вещи, от которых люди не плачут, я могу расплакаться от того, что человек сделал что-то крутое – проект или выставку, например. Я могу заплакать просто когда человек рассказывает о том, что делает. Я была у Серенко в «Доме на ножках» на экскурсии и расплакалась (конечно, втихаря).

– Что за проект?

– У Даши в подъезде галерея, это проект про добрососедство, она раз в неделю водит экскурсию по подъезду и рассказывает, как они собирали выставку, про то, как с соседями накрывают стол прямо в фойе и делятся вареньем и колбасой. Лолита всегда надо мной смеется, потому что я могу плакать даже над дурацким фильмом. Когда я сижу на психотерапии, я тоже плачу. Я очень ранимая, и мне очень больно.

– В то же время ты такая за борьбу и за силу.

– Да, это смешно даже.

– В конце прошлого года проходила выставка разрушенных отношений. О ней писали на Фейсбуке, в телеграм-каналах. Концепция такая: люди отдавали туда вещи, чтобы как бы избавиться от них, чтобы они стали частью не только их личной истории. Это ведь тоже работа с памятью, но только через вещи…

– Да-да.

– …а у тебя есть такие вещи, которые для тебя много значат? Которые бы ты выставила, которые тебе дороги и связаны с твоей частной памятью?

– Я часто избавляюсь от вещей. Вещи, которые для меня были важными, гаснут, и я их дарю другим. У меня нет вещей, которые сопровождают меня всю жизнь. Об одной вещи я жалею, но я не решала с ней проститься. Так получилось, что она просто осталась у другого человека, – это мое детское полотенце. У меня было большое розовое банное полотенце, меня вытирали им во младенчестве, подарили его на рождение. Оно было всегда. С ним я прожила 18 лет, это было мое полотенце: когда-то оно было красным и постепенно стало розовым, если честно, я не помню его красным. На нем была изображена темно-коричневая лилия. Полотенце переехало со мной в Новосибирск, когда мне было 17 лет. Через год я переезжала и забыла полотенце, я по нему очень тоскую.

Когда умер отец, бабушка отдала мне все его вещи. Я их хранила полгода, смотрела их, стирала, носила, потом я сделала проект с женщинами, мы резали на длинные лоскуты вещи близких и вязали крючком пуфики, это помогло справиться с болью, надеюсь, и женщинам тоже помогло, у всех были разные истории – неудавшиеся любови, мертвые близкие, выросшие дети. Я резала вещи отца и думала о нем. С книгами у меня похожая история, у меня нет библиотеки. Вот сейчас я скупаю женскую прозу, связанную с ГУЛАГом. До этого я скупала книжки по искусству, после того, как все прочитывала, – дарила. Я не мечтаю об огромной библиотеке, хотя, может, это из-за того, что у меня нет своей квартиры. Я всегда пытаюсь редуцировать библиотеку, потому что возить ее по съемным квартирам очень тяжело.

– Почему для тебя важен буккроссинг?

– Мало книг, которые мы много раз открываем, как правило, читаем и ставим на полку, забываем. А книга, она же многоразовая. Книга – это все же удивительная вещь, я думала, это вообще лучшее изобретение человечества. Я обожаю ходить в книжный, обожаю покупать и дарить книги. Ну и я из тех наивных, которые считают, что книга – лучший подарок.

– Каким бы ты хотела видеть свое будущее?

– Я бы хотела написать еще книжек, может быть, даже роман, книгу детских стихов. Конечно же, хотела бы стать знаменитой. Если б у меня было на что жить, я бы не работала, писала и делала крутые проекты про женщин. Эта книга, которую мы сейчас делаем, закроет важный период моей жизни. Следующая книга будет совсем про другое. То есть нет, я не буду говорить, что насилие – это хорошо. Я нахожусь в состоянии внутренней пертурбации. Сейчас я начала интересоваться ссыльной прозой, я хочу сделать книжку про женщин в ГУЛАГе, ребята из «Фаланстера»[24] предложили составить сборник, и я хочу этим заняться, если будут силы. Это то, куда меня сейчас тянет. Опять дорога. Я всегда очень радуюсь, когда фильм начинается с того, что герои садятся в машину и куда-то едут. Мой любимый фильм – «Мисс Маленькое счастье», это то кино, которое я смотрела раз 30 и каждый раз плачу. Это роуд-муви про странную семью, они везут семилетнюю девочку на конкурс красоты. Она полненькая, в толстых очках и совершенно не соответствует стандартам красоты. По пути она разучивает с дедушкой-кокаинщиком дикий танец. Дед умирает в гостинице на середине пути, и они везут его мертвого на этот конкурс, машина ломается, ее брат-мизантроп узнает, что никогда не сможет быть летчиком, потому что он дальтоник, а дядя-гей, профессор литературы и философии, переживает разрыв со своим любовником. В общем, это потрясающее кино. Они приезжают, и понятно, что все девочки – принцесски, а главная героиня вместо того, чтобы строить глазки, выходит на сцену и начинает танцевать в леопардовом костюме под песню U’can’t Touch This. Люди в зале – родители и болельщики начинают возмущаться – это некрасиво! Это безобразно! Тогда вся семья, включая брата-мизантропа, выходит на сцену, чтобы поддержать мисс Маленькое счастье, и начинает танцевать, потому что они очень хотят, чтобы она закончила танец. Ой, кажется, я ушла от вопроса. Да, я хотела бы писать и танцевать дикие танцы.

– Про что твоя поэзия, кроме любви?

– Она о жизни. Мне всегда было важно и интересно про эту грустную, страшную, странную жизнь, мне интересно смотреть на людей и на себя. Понять, почему мы живем, – вот про это мои тексты. Про смерть тоже, потому что это тоже жизнь. Мы никуда не умираем, мы во что-то превращаемся, и мы были всегда, мы состоим из космической пыли. Все, что ты имеешь, было всегда. И меня это чуть-чуть успокаивает.

– Мистическая связь у тебя все-таки с твоей тетей Женей.

– Технически она мне не тетя, я называю ее крестной, чтобы дать слушающему понять степень нашей близости, на самом деле она близкая подруга моей матери, во время школьных каникул я жила у нее, она отрицает это, но я считаю, что Женя воспитала меня. Мать отправляла меня к ней в Иркутск, потому что у нее своя парусная школа для детей, я как бы была при деле. Да и, наверное, потому что жили мы очень бедно, а отправить ребенка куда-то хотя бы на неделю, это значит неделю его не кормить и не думать о том, чем его кормить. В центре люди все-таки имели больше ресурсов, чем на периферии, и мать отправляла меня к Жеке, чтобы как-то облегчить свою жизнь. Когда дома совсем становилось невыносимо, Женя собиралась забрать меня к себе, и я очень этого хотела. Она всегда учила меня не бояться, она всегда пела песни, она сочиняла стихи. Я очень любила ее и сейчас люблю. И считаю, что благодаря ей я живу той жизнью, которой живу, и тексты пишу, потому что это она научила меня быть свободной и честной. Последний раз мы виделись четыре года назад, после смерти отца и уже в российском Крыму. Крым всех разделил. Она очень гордилась тем, что Крым наш, её жизнь связана с морем, и Крым – место ее детства. Мы с ней виделись и она говорила о Крыме… И я, конечно, расстроилась, но моя любовь к ней сильнее чужой войны, я верю в это. Перед смертью отца мы поругались с ним из-за Путина. Крым – это какая-то невыносимая драма.

– Как мы уже проговорили, все твои тексты и про политику.

– Конечно, потому что нет ничего неполитического.

– Это можно будет преодолеть?

– Я не пробовала, не знаю. Я собираюсь ехать в Сибирь, какое там сейчас все посмотреть. Мама умирает, и я поеду с ней прощаться, может быть, в этой поездке что-то произойдет. Но я бы хотела встретиться со всеми мертвыми и живыми рдными в чистом поле, свободном от политики и боли, встретиться и поговорить, увидеть друг друга и простить навсегда.