Рядовой милиции Семен Похвистенко возвращался с ночного дежурства в восточной части поселка. Он шел по высокой железнодорожной насыпи, стараясь ступать не на каждую шпалу подряд, а через одну. Это требовало известной сосредоточенности, и Похвистенко несколько отвлекся от невеселых мыслей о минувшем дежурстве.

Последнее время его все чаще посылали дежурить на восточную окраину поселка, где располагались большие фуражные склады. Молва приписывала этому месту худую славу: говорили, что фураж подворовывают. Во всяком случае, на соседних с Галаховкой станциях задерживали спекулянтов с таким точно фуражом, какой был на складах. Поступило распоряжение усилить охрану. И Семена Похвистенко направили туда как опытного милиционера.

— Смотри в оба и чуть что — сразу докладывай! — напутствовал начальник.

А о чем было докладывать? Вот и сегодня, за всю ночь всего два происшествия. Но… каких!

Чья-то взбалмошная курица устроилась ночевать на высокой развесистой березе. Потом ей там не понравилось. Она слетела с березы, угодила в провода железнодорожной связи и запуталась в них. Перезвон проводов встревожил стрелочницу и привлек внимание Похвистенко. Пришлось ему карабкаться по столбу и вызволять обезумевшую от страха хохлатку…

Второе происшествие оказалось таким же пустяковым. Уже за полночь известный в поселке забулдыга Костя-бондарь возвращался домой. Но, сойдя с железнодорожного полотна, он почему-то не свернул в проулок, где стояла его полуразвалившаяся хибарка, а направился прямо к фуражным складам. Сторожа усмотрели в нем злоумышленника, скрутили ему руки, подняли крик. К счастью, никакой беды не произошло: пойманный не сопротивлялся, и ни одна заржавленная берданка не выстрелила.

Когда Похвистенко подоспел к месту происшествия, Костя-бондарь лежал на земле, спеленатый как ребенок.

Похвистенко сразу узнал бондаря.

— Развяжите его, — приказал он.

Костя-бондарь встал, огляделся вокруг и заметил Похвистенко.

— А, это ты, Сеня Свист, — миролюбиво сказал он. — Отведи-ка меня, братец, домой.

Сеня Свист — такой кличкой окрестила Семена Похвистенко галаховская шпана. И эта кличка не обижала милиционера — Свист так Свист. Хотя в глаза, кроме пьяного Кости-бондаря, так его никто не называл.

— Ну что ж, потопали, хлопец! — добродушно сказал он и подхватил бондаря под руку.

Они пошли. Костя-бондарь вяло переставлял ноги и сонно мотал головой.

— А тебе, хлопец, видать, фуражу отведать захотелось? — спросил Похвистенко.

При слове «фураж» бондарь оживился, поднял голову и с пьяной твердостью выговорил:

— Именно! Фуражу! Потому что кто я, Сеня? Скотина, натуральная свинья то есть. И потреблять должен фураж. Исключительно! А она меня холодцом потчует и мочеными яблоками…

Костя-бондарь остановился и погрозил кулаком оставшемуся в стороне поселку:

— У, злыдень! За два бочонка трешку сунула! Да в них нектар надо собирать, а не капусту солить, их Костя-бондарь сработал!

Оратор умолк и снова устало склонил голову. Лишь у самой калитки он жалобно попросил:

— Слушай, братец, у тебя глотнуть ничего не найдется?

— Ничего у меня не найдется. На дежурстве я.

— И этого самого нет?..

— Чего этого самого?

— Ну, фуража, про который ты говорил. Чевой-то закусить хочется.

— Топай, хлопец, домой. От жены закуску получишь.

С этими словами Похвистенко легко подтолкнул Костю-бондаря в калитку, а сам отправился обратно на свой пост.

«Так вот, о чем прикажете докладывать? — думал, шагая по шпалам, рядовой Похвистенко. — О Косте-бондаре? Или, может быть, о курице, устроившей переполох на переезде?» Чтобы над ним, не имеющим ни одного служебного проступка милиционером, потом все отделение смеялось?

Похвистенко шел по насыпи, и картина зарождающегося дня не радовала его. Не веселили взгляд свисавшие к самым крышам нежно-зеленые ветви плакучих березок. Не ласкало слух щебетанье лесных птах, начинающих свой трудовой день ранним утренним концертом. Где-то слева оглушительно щелкал пастушеский бич — выгоняли стадо. «Моя старуха тоже поднялась, козу в поле повела», — подумал Похвистенко.

Иногда ему приходилось отступать в сторону, пропуская поезд, и тогда из-под ног с шумом сыпалась щебенка. Но грохот проносящегося товарняка заглушал и этот шум, и щебетание птиц, и мычание стада. А потом снова наступала тишина, только мелко-мелко дрожали рельсы.

Вдруг справа от себя милиционер услышал какой-то плеск. Откуда тут взялась вода? Потом он вспомнил, что прошедшие недавно первые весенние дожди образовали возле самой насыпи болотце. Наверное, птицы, — решил Похвистенко и замедлил шаг. У него создалось впечатление, что плещется утка. Но уток в поселке не было, это он знал твердо. Наконец из-за лозняка показалось само болотце. С краю, примостившись на камнях, нагнулся над водой человек и что-то полоскал. Присмотревшись, Похвистенко увидел: человек полощет снятую с себя рубаху. Сиреневая майка отчетливо обрисовывала худые, костлявые плечи. Рядом на траве лежал нож, тускло поблескивавший в предрассветных сумерках.

Похвистенко стал осторожно спускаться с насыпи.

Услышав шум, человек вздрогнул и поднял голову. На Похвистенко глянуло курносое конопатое лицо Васьки Рваного — внука бабки Гриппки, рыночной торговки и скандалистки, каких свет не видал. Сам Васька тоже не отличался ангельским характером, был первым забиякой в поселке, за что и получил свое прозвище. Его одежда, регулярно повреждаемая противниками, всегда была в большом беспорядке. Но серьезных проступков за Васькой до сих пор не числилось. Что же натворил он сегодня ночью? Участвовал в поножовщине?

— Ты что тут делаешь? — спросил Похвистенко.

— Не видишь, что ли? Решил побаниться с утра пораньше, — ответил Васька. — Аль не нравится? — и потянулся за ножом, чтобы спрятать его.

Милиционер на секунду опередил движение Васьки, схватил нож и сунул в планшет.

— Не балуй, хлопец! — строго сказал он.

— Да ты, Свист, видать, по мою душу явился? Уже стукнул кто?

— Не болтай, чего не понимаешь! — опять строго пресек его Похвистенко. — Скажи лучше, что натворил?

— Человека списал в расход, вот что!

— Болтай поменьше!

— Не веришь? Пойди тогда на дачу к Корабельщику и посмотри, какой у него видик!

Похвистенко не верил своим ушам. Чтобы Васька Рваный решился на такое тяжкое преступление, как убийство, — этого он себе представить не мог. И потом, кто жертва? Человек, который и мухи не обидит.

Прозвищем «Корабельщик» улица наделила тихонького, смирного старичка Мизандронцева. Его старуха целыми днями копошилась в огороде, а сам он плел верши и носил их на базар. Но в здешних местах, лишенных быстрых рек с глубокими заводями, такой товар не находил сбыта. Тогда кто-то из сердобольных соседей посоветовал Мизандронцеву плести не верши, а корзины. И дела у старика сразу пошли в гору — корзины нужны были всем: и садоводам, и огородникам, и грибникам. Старика признали, некоторые даже приходили к нему с заказами на дом. Со всеми он был тих и приветлив.

Единственная странность, какую за ним замечали, — старик любил поговорить о кораблях — на тему, мало волновавшую вполне сухопутных обитателей Галаховки. За эту странность он и получил свое прозвище. И вот, если верить Ваське, Корабельщика не стало.

— Нечего мне тут с тобой болтать, — решил Похвистенко. — Пойдем в отделение.

Васька натянул на себя мокрую рубашку с растекшимися бурыми пятнами крови и покорно зашагал рядом с милиционером.

Путь предстоял неблизкий. Когда они дошли до отделения милиции, уже рассвело. В приемной толпились люди.

— Слышал, Похвистенко, новость? — встретил его вопросом дежурный. — Дерзкий налет на дачу Корабельщика. Старик тяжело ранен и сейчас без сознания. Там, — и он показал на дверь кабинета, — уже товарищи из Москвы.

— А вот и налетчик, — ответил Похвистенко, указав дежурному на Ваську, и повел его прямо к начальнику.

Так закончилось это, поначалу не обещавшее ничего серьезного дежурство рядового милиции Семена Похвистенко.

Допрос начался сразу же. И в самом его начале Васька Рваный сделал такое по меньшей мере странное заявление:

— Прошу записать, что нападение на гражданина Мизандронцева Степана Егорыча, по прозвищу «Корабельщик», совершено мною исключительно по идейным мотивам. Буржуев надо экспроприировать.

Следователь из Москвы удивленно переглянулся с начальником Галаховского отделения милиции, но показание Васьки Рваного записал.

Есть на карте нашей страны географические пункты, навсегда вошедшие в отечественную историю и в молву, подчас именуемую фольклором.

Не надо быть гурманом, чтобы отличить по вкусу нежинский огурец от любого другого.

Вяземские пряники среди себе подобных не имеют равных.

Тульским самоваром гордится любая русская семья.

И даже о миргородской луже наслышан каждый.

Но скажите мне, пожалуйста, почему слава и известность выпали на долю этих городов, а не иных прочих? Почему именно в Нежине впервые додумались вывести на огородах эдакое пупырчатое чудо, несравненный закусочный деликатес? Почему некий кондитер должен был испечь свой первый пряник именно в Вязьме? Или медник отковать знаменитый ныне повсюду самовар в Туле? И, о боже, отчего, наконец, каждый раз, обходя стороной лужу, мы невольно сравниваем ее с той, которую увидел в тихом Миргороде Николай Васильевич Гоголь?

Естествоиспытатели, философы, историки и социологи скажут, что все явления в мире имеют причинную связь. Эту глубокую, но несколько туманную мысль можно выразить и такой простой формулой: если бы у человека не возникла потребность в чаепитии, не было бы и самовара. А может быть, и такой: в недалеком прошлом лужа занимала в быту людей настолько большое место, что рано или поздно она неизбежно должна была воплотиться в художественный образ.

И все же такое краткое объяснение явно недостаточно, когда мы говорим о Галаховке и сыгранной ею роли в истории, которой посвящена эта повесть. Следовательно, необходима более подробная характеристика данного населенного пункта, коль скоро он попал в сферу нашего внимания. Итак, мы начинаем.

Географическое положение. Если вы выйдете на платформу одного из самых оживленных вокзалов Москвы и обернетесь лицом к юго-востоку, то увидите множество электричек, уходящих в этом направлении. Смело садитесь в любую из них, и она прямо доставит вас в Галаховку. Перед тем как садиться, следует, конечно, приобрести билет. Проталкиваться к выходу надо заранее, иначе не выберетесь из вагона: электричка стоит одну минуту. Но может случиться и так, что вы двинетесь в Галаховку с далекого востока. Тогда надо садиться в поезд, направляющийся на северо-запад.

Таким образом, мы достаточно точно определили географическое положение Галаховки: она находится между востоком и западом, на линии, соединяющей центр России со Средней Азией. Расстояние до Галаховки: от Москвы — десятки, а от азиатских горных вершин и плато — тысячи километров. Каждому ясно, что ехать в Галаховку из Москвы предпочтительнее, чем, например, из Ташкента, Алма-Аты или Фрунзе. Вероятно, поэтому поезда с востока здесь не останавливаются, а путник из далекой Азии, достигнув столицы, совершает попятное движение. И попадает в Галаховку так же легко, как житель Черемушек, Разгуляя или Сретенки.

Природные условия. Местность, на которой расположена Галаховка, — равнинная. Горных хребтов, пиков и каньонов нет, если не считать нескольких оврагов, впрочем, приспособленных галаховцами для хозяйственных нужд: выпаса одомашненных коз и разведения картофеля террасным способом. Высота над уровнем моря ввиду отдаленности последнего никогда не определялась.

Между тем Галаховка имеет выход к морю, поскольку ее восточную часть прорезает речка Македонка. Та соединяется с Пехоркой, Пехорка впадает в Оку, Ока — в Волгу, а оттуда, как известно, лежит открытый путь во многие моря и океаны. Так что при желании галаховцы могли бы обзавестись собственным морским флотом, но ограничились пока флотилией прогулочных шлюпок, курсирующих по озеру, имеющему, впрочем, искусственное происхождение.

Полезных ископаемых не обнаружено, хотя девять десятых территории Галаховки вскопано и перекопано, и тут сотни раз проводилось глубинное бурение с целью устройства артезианских скважин.

Климат Галаховки обычный: летом — жарко, зимой — холодно. Температурных колебаний в различных частях поселка не отмечено: если зной, то со всех пот льет градом; если мороз, то у всех зуб на зуб не попадает. Такая демократичность погодных условий составляет предмет гордости галаховцев. Осадков выпадает много и, как показали многолетние наблюдения, исключительно в виде дождя и снега.

Флора довольно разнообразна: деревья, кустарники, трава, культурные растения. Замечено, что последние с каждым годом все увереннее вытесняют дикую растительность, и это свидетельствует о разумной, целенаправленной деятельности галаховцев.

Население. Основная масса населения Галаховки состоит из галаховцев. Это чаще всего люди крепкого сложения, высокого роста, стройные, с густой русой шевелюрой. Но встречаются среди них и тщедушные, худые или, наоборот, страдающие полнотой, а также другими физическими недостатками — хромотой, искривлением позвоночника, плоскостопием. Нередки среди них коротышки, а также шатены, брюнеты и абсолютно лысые. В обычае галаховцев селиться семьями, для чего они строят дома, окружают их так называемыми усадьбами.

По последней переписи коренное население Галаховки составляет 27 тысяч человек. Особой разновидностью ее обитателей являются дачники. Они ни в чем не похожи на аборигенов, ведут отличный от них образ жизни и заслуживают специального описания, которое и последует позже. А пока скажем, что их пребывание в Галаховке бывает кратковременным, не более трех месяцев подряд, однако накладывает заметный отпечаток на весь круглогодовой цикл жизни поселка. И не мудрено, поскольку на одного коренного жителя, даже грудного младенца, приходится по одному, а то и по два дачника. О них думают, их вспоминают даже в лютую стужу, когда началом дачного сезона и не пахнет.

— Помнишь, Раиса Петровна, как я позапрошлой весной ногу подвернула? Рано это было, дачники еще не приехали.

Раиса Петровна помнит. Как же ей не помнить, если у нее самой в ту пору, как раз перед появлением первых дачников, радикулит разыгрался…

— Так ты представляешь, до сих пор у меня нога ноет. Надо будет, как только приедет на лето к бабке Гриппке ее хирург, опять ему показаться…

Краткий исторический очерк. Галаховка возникла в 1885 году, через двадцать четыре года после отмены крепостного права. Возможно, вульгарные социологи усмотрели бы между этими столь различными по своему характеру событиями прямую связь. И расценили бы тот факт, что разночинный люд основал поселение для летнего отдыха и времяпрепровождения как смелый вызов латифундиям и их владельцам, еще цеплявшимся за остатки былых привилегий. Но во всяком случае появление простейших построек, как теперь говорят — дачного типа, по соседству с пышными помещичьими усадьбами носило определенный оттенок бунтарства. Видимо, физиономии проезжавших мимо владетельных князей и вельмож не раз презрительно кривились при виде этих жалких хибарок и их обитателей. Тех самых, что пытались разводить на неухоженной земле тюльпаны и гортензии, руководствуясь советами, почерпнутыми во французских журналах.

Нашлись, однако, люди, которым дачное дело пришлось по вкусу. В отличие от брезгливых вельмож, они учуяли в нем, если выражаться по-современному, неплохой бизнес. Стараниями предприимчивых купчиков и прасолов Галаховка отстраивалась и приобретала вполне благопристойный вид. От врачей, мелких служащих, артистов, учителей требовалось только одно — давать деньги. И они давали деньги за право пить по утрам парное молоко, собирать цветочки, ловить бабочек, играть на расчищенных площадках в крокет. Галаховка-дачная расширялась и процветала.

Но началась война, пришла революция, за нею новая война, теперь уже гражданская, и людям стало как-то не до крокета. Одни дачи стояли заколоченные досками, в других спешно устраивались приюты для ослабленных голодом детей. Галаховка обезлюдела…

И, возможно, она бы окончательно захирела, если бы ей не выпала другая судьба.

Это был странный поезд, двигавшийся по дальней магистрали вопреки всем физическим и логическим законам. Если вычертить на листе ватмана график его движений, то он имел бы причудливый вид: состав то тащился со скоростью престарелого пешехода, то мчался во весь опор, будто зверь, преследуемый по пятам сворой быстроногих борзых. Случалось, он на всех парах проскакивал большие узловые станции и вдруг застревал на каком-нибудь безвестном разъезде. Поезд выбился из расписания — и этим объяснялось его странное поведение.

В те годы на железных дорогах страны бродило немало таких отставших и заблудших поездов. Они пропадали в пути неделями, их разыскивали, как разыскивают разбредшихся по степи телят. Ко времени, когда они прибывали в пункт назначения, у поездной бригады успевали отрастать пышные бороды, а у исхарчившихся пассажиров во все стороны выпирали ребра.

Таким вот поездом и ехал в Москву Матвей Канюка со всем своим семейством. Ехал уже шестые сутки, оставив позади отчий кров, родной хутор и весь привычный с детства мир.

За свою почти сорокалетнюю жизнь Матвей Канюка прошел две школы. Одна была обычной, городской, в которой Матвей научился читать и писать, познакомился с частями света, зазубрил закон о сообщающихся сосудах и твердо усвоил, что der Tisch — по-немецки стол, а der Stuhl — стул. В этой школе, неизменно на последней парте, всегда на последней, расположенной у самой стены, Матвей просидел семь лет. Единую городскую семилетку в те времена было модно называть школой жизни. Но юный Канюка так ее не воспринял. И, выйдя из школы, продолжал усердно брать уроки у окружающей действительности, памятуя, что учиться никогда не поздно. Во всяком случае спешить с завершением образования не след. Может быть, сказались наставления отца, Лазаря Канюки, постоянно твердившего сыну:

— Поперед батьки в петлю не суйся!

Поезд замедлил без того неторопливый ход и со скрипом затормозил. До Москвы оставалось тридцать с небольшим километров. Пассажиры уже уложили вещи, оделись и теперь сидели на чемоданах, сундуках, узлах в ожидании встречи с загадочной шумной столицей. Встреча эта пугала неизвестностью. Бесконечные дорожные разговоры о московском жулье, о сумасшедшем уличном движении в городе городов подогрели уже кипевшие страсти. Канюки условились: что бы ни случилось, твердо держаться одного пункта — Казанского вокзала, который к тому же, по всем расчетам, должен был служить и временным прибежищем семьи.

Утомленный длительным бездействием, Матвей Канюка решил выйти из поезда, чтобы немного размяться, предварительно повторив жене еще раз строгие наставления относительно вокзала.

Дощатая платформа, усеянная подсолнечной шелухой, была пустынной. Выскочившие из вагонов пассажиры бежали по переходному мостику на рынок, в надежде перехватить что-нибудь съестное. Пошел туда и Матвей. На рынке продавали плетеные корзины, мочала, березовые веники, махорку, какой-то железный хлам. Картофельная мука, клюква, подсолнух, тощее лежалое сало — все бралось с боя.

Матвей обошел рынок и заглянул в мясные ряды. Лавки пустовали. Многие из них были заколочены, на других зияли разбитые окна. Дверь одной лавки хлопала на ветру. Матвей зашел внутрь. Посредине стоял в два обхвата деревянный брус для рубки мяса. По стенам были прибиты мощные крюки, где когда-то висели мясные туши, толстый дубовый прилавок покрыт оцинкованным железом, потускневшим и покрывшимся, как изморозью, белесыми пятнами. Добротно сделанные полки и шкафчики располагались в удобной последовательности и как раз на такой высоте, что среднего роста человек не должен был ни тянуться до них на цыпочках, ни нагибаться.

«Хороший хозяин тут работал», — отметил про себя Матвей. Он подошел к прилавку, провел пальцем по его холодной поверхности и глянул в разбитое окошко. Поезда у перрона не было.

Когда Канюка выскочил на платформу, хвостовой вагон уже миновал ее добрую половину. Канюка изо всех сил бросился вдогонку. Платформа скоро кончилась, и Канюка бежал по шпалам. А поезд все уходил и уходил.

Опомнился Канюка уже у выходной стрелки. Глухо гудели рельсы, уходящий поезд казался все меньше и скоро превратился в крохотную точку. Отдышавшись, Канюка огляделся вокруг. Справа от насыпи за покосившимся забором стоял мужичонка с лопатой в руках.

— Куда бежишь, дурень? — миролюбиво спросил он. — Скорый обскакать хочешь? Так у тебя для того кишка тонка!

Матвей спустился с насыпи и подошел к забору.

— Как же мне теперь быть, милейший? — обратился он к мужичонке. — Как до Москвы добраться?

— И доберешься, никуда твоя Москва не денется. Вот в четыре дачный пойдет, на него и садись.

У Матвея отлегло от сердца. Он вытер ладонью вспотевший лоб и присел на ствол поваленного у забора дерева.

— Слышь-ка, отставший пассажир, у тебя закурить не найдется?

Матвей пошарил в кармане и молча протянул вышитый кисет со знаменитой моршанской махоркой. Сам он не курил, но всегда держал при себе табак. Этому тоже научил сына старый Лазарь.

«Угостить табачком — не велика услуга, — говорил отец, — а и она зачтется».

Мужичонка закурил и поинтересовался:

— Откуда путь держишь?

— Издалека! — не пускаясь в подробности, ответил Матвей. — А вы что же, местный житель будете?

— Местный, местный, язви ее мать, — сказал мужичонка. И словоохотливо пояснил: — Прошлой весной хозяйку пришлось похоронить. Детей в приют определил, а теперь вот хозяйствую, как бобыль, язви ее мать.

И мужичонка с ненавистью вонзил лопату в землю. Вскопал он самый пустяк, огромный огород с остатками порыжевшей прошлогодней ботвы лежал еще не тронутым. Матвей окинул его взглядом и подумал: если засадить хорошими семенами да уход дать, осенью можно собрать двадцать — тридцать мешков картошки. «И самим на зиму хватит, — привычно определил он, — и пару кабанчиков выкормить можно». Внезапная мысль обожгла его.

— Послушайте, милейший, а вы не хотите продать ваше хозяйство?

Мужичонка опешил и от неожиданности даже заморгал. Ему эта мысль никогда не приходила в голову. А ведь это как раз то, что ему нужно! Эх, мать честная! Отвязаться от всей этой поехавшей вкривь и вкось рухляди, от этого ненавистного огорода и махнуть куда-нибудь в дальние края, где, по слухам, деньгу лопатой гребут.

— Продать?.. — еле сдерживая внезапный прилив радости, повторил мужичонка. — Отчего же не продать, если цену дадут настоящую. У нас ведь места здесь золотые!

Но последнее, конечно, было сказано для красного словца. Какое уж тут золото, если хочется бежать от него без оглядки!

— О цене можно договориться, был бы товар, — спокойно заметил Матвей.

«Мать честная! — опять внутренне возликовал мужичонка. — Вот оно счастье подвалило! Только протяни руку и бери!»

— Вы все ж-таки, гражданин, всурьез или шуткуете? — еще не веря в открывавшиеся заманчивые возможности, переспросил мужичонка. И тут на него тоже снизошло наитие: — Если всурьез, тогда с вас задаток полагается.

Матвей сунул руку под пальто, отстегнул большую английскую булавку и вынул из пиджачного кармана бумажник. Неторопливо отсчитал пять червонцев и протянул оторопевшему хозяину землевладения.

— Этого пока хватит? А завтра утром жди меня с семьей.

Такая решительность тоже была в духе папаши Лазаря, не раз наставлявшего сына:

«Если задумал большое дело, — не мелочись!»

А предстоящая сделка была для Матвея Канюки не просто большим делом: от ее исхода зависела вся его дальнейшая жизнь.

Получив деньги, мужичонка остервенело кинул к крыльцу лопату, поправил съехавший набок картуз и, повеселев, сказал:

— Пойдемте, уважаемый, я вас провожу.

И, закрывая калитку, скептически оглядев покосившиеся строения, пустынную усадьбу, сказал:

— Супруга-покойница этот хомут на меня надела. А теперь и освободила, сердешная, пусть земля ей будет пухом!

Мужичонка истово перекрестился, и они взобрались на насыпь. Шагая по шпалам, то отставая, то забегая вперед, мужичонка без умолку лопотал о красотах здешних мест, о выгодности крестьянского ремесла, о том, что на этих землях хозяйство может расти как на дрожжах… Но Матвей плохо слушал своего спутника. Он прикидывал, правильное ли принял решение и одобрил ли бы его действия старый Лазарь.

На дачном поезде Матвей добрался до Москвы. Столичный вокзал поразил его громадностью и многолюдностью. Что-то подобное видел он в степном городе У-ске, где ему доводилось бывать уже взрослым в дни больших престольных праздников.

Долго бродил Матвей из зала в зал, перешагивая через спящих прямо на кафельном полу людей, пока в одном темном углу, около источающих густой пар кипятильников, не обнаружил семью. Дети, разметавшись на узлах и баулах, безмятежно спали, а жена Агния Леонидовна, усевшись рядышком с ними, бдительно несла неусыпную вахту.

Увидев Матвея, она всхлипнула:

— Я так и знала, так и знала, что кинешь нас, как кутят. Пропали мы, совсем пропали!..

— Не реви, дура, — остановил ее Матвей. — Я дом купил. Завтра же и въедем под свою крышу.

Наутро они погрузились в вагон дачного поезда и добрались до той станции, где Матвей отстал от поезда. Понадобился всего один день, чтобы оформить в поселковом Совете купчую. И семейство Матвея Канюки навсегда осело в Галаховке…

Многие семьи снимались тогда с насиженных мест.

Их несло по широким стальным магистралям, будто прошлогоднюю сухую листву, словно преследуемые упорным ветром кусты перекати-поля. Они брали с бою перегруженные составы, штурмовали большие узловые станции и захудалые полустанки, доводя сбившихся с ног, охрипших от бесконечных перебранок железнодорожников до полного изнеможения. Лавина была неудержима и абсолютно неуправляема. Никогда нельзя было определить, куда повернет она: потянется ли с запада на восток или вдруг, словно повинуясь чьей-то прихоти, резко изменит направление и устремится на север. Прогнозирование пассажирских перевозок в этих условиях становилось делом столь же малоэффективным, как гадание на кофейной гуще. Да и редко кого тогда занимало это прогнозирование. Забота была другая: справиться с неизвестно по какой причине возникшим всесокрушающим потоком пассажиров.

Нынешним путникам, отправляющимся в плацкартных, купейных и мягких вагонах, полезно было бы знать, что в описываемые нами времена железнодорожный сервис был поистине сведен к минимуму. И включал только два вида услуг:

а) пассажиру обеспечивалось жесткое место и

б) ему предоставлялась возможность бесплатно получать в пути кипяток.

Что касается жесткого места, то это надо понимать не в переносном, а в буквальном смысле слова. Если бы в то время кто-нибудь потребовал у проводника матрац, накрахмаленную простыню, белоснежный пододеяльник, проводник решил бы, что пассажир определенно не в себе. Да и само жесткое место не имело тогда четких координат. Оно могло оказаться и под нижней лавкой, у батареи отопления, и на самой верхотуре, где нынче мирно дремлют, покачиваясь, кофры из красивого голубого, розового и черного пластика.

Не так просто обстояло дело и со второй услугой. Чтобы обеспечить всеобщее чаепитие, следовало на очередной станции мчаться в тот конец перрона, где стояла будочка с надписью, исполненной иногда еще с соблюдением правил старой орфографии: «Кипятокъ».

Целая индустрия поставляла проезжающим этот фыркающий и обжигающий продукт первой необходимости. Но и потреблялся он в количествах совершенно неимоверных. Жаль, не сохранилась статистика того времени. Она бы показала, что по количеству поглощаемого кипятка на душу пассажира в конце двадцатых годов мы уверенно занимали первое место в мире!

Но чьи все-таки желудки и души согревал тогда добрый кипяточек? Кто пробавлялся им, трясясь на вагонной полке и с тоской вспоминая домашние разносолы?

Это были разные люди, но среди них встречалось немало и таких, как Матвей Канюка.

Период нэпа к тому времени официально считался закончившимся. Прекратили существование концессии, позакрывались тресты и фирмы со смешанным капиталом, частные фабрички и торговые заведения. Но остались бывшие хозяева и хозяйчики, со скрежетом зубовным уступившие свои позиции, но не утратившие надежд на лучшее будущее и сумевшие припрятать кое-что из накопленных богатств.

Коллективизация была повой грозной бурей, обрушившейся на них. «Ликвидируем кулачество как класс!» — гремело над их головами. Это было пострашнее фининспектора с налогами и ликвидкома, описывавшего станки на полукустарных фабричонках. Сегодня берутся за куркулей, за «крепких» хозяев, а завтра могут добраться и до них, бывших суконщиков, кожевников, лесоторговцев. Ведь если хорошенько разобраться, то к какому классу их можно отнести? Не к пролетариям же!

Тогда вот и покинули они теплые гнезда, тогда и понесло их по разным путям-дорогам…

Поток не может быть бесконечным. Где-то сила инерции ослабевает, и он, подобно волне, достигнув песчаной отмели, растекается мелкими ручейками, оставляя после себя пену и мусор. Галаховка оказалась именно такой отмелью.

Только, в отличие от обычных отмелей, она была защищена обильной порослью хвойных и смешанных лесов, что составляло дополнительное удобство для поселенцев, не желавших, по понятным причинам, обосновываться на виду у всех. Колонизация Галаховки шла быстрыми темпами. И вскоре она уже представляла собой довольно крупное поселение, раздавшееся вширь по обе стороны пересекающей его железной дороги.

Но, кажется, пора нам от общих рассуждений перейти к конкретным событиям и посмотреть, как они развивались дальше.

Мы уже, помнится, успели сообщить читателю, что было такое золотое время, когда Галаховка славилась исключительно как девственно чистая дачная местность, не тронутая грубой рукой промышленного прогресса.

Не спеша крутилась порядочно заезженная пластинка граммофона, высунувшегося широкой трубой в открыта окно дачи. Люди медленно вышагивали по прогулочной дорожке, стараясь вдохнуть наиболее денные порции воздуха, густо настоянного на хвое елей и сосен. Где-то сопку бродил околоточный «с селедкой» на боку и, вперясь в звездное небо, откровенно зевал. Он не понимал смысла и не находил никакого «смака» в этом бесцельном, с его точки зрения, хождении, обязательно повторяющемся из вечера в вечер.

— Шли бы спать, хилые, чего колготиться? — ворчал он, наблюдая за почти сомнамбулическим шествием разряженных дачников.

Однако этот променад был не единственным развлечением временных обитателей Галаховки. Попечением местных доброхотов в поселке открылся летний театр. На его освещенной газовыми светильниками сцене разыгрывались большие представления. Выступали смешанные вокально-драматические труппы, ставились пьесы, о которых теперь мало кто знает: «Обнаженная», «Мечта любви», «Жизнь игрока». Тут гастролировали артисты прославленных столичных театров, в том числе звезда тех времен г-жа Рощина-Инсарова.

Многие знаменитые люди того времени отдали дань природным прелестям Галаховки. Может быть, поворотным пунктом в ее судьбе явилась женитьба писателя Н. Т-ова на купчихе Корзинкиной. Вскоре после этого, возможно, морганатического брака г-жа Корзинкина объявила распродажу оставшихся ей в наследство от мужа — купца Корзинкина — земельных угодий по девять копеек за квадратную сажень. Таким образом были собраны средства, необходимые для довольно широкого образа жизни, который вел Н. Т-ов. У него гостили многие тогдашние знаменитости.

Кай Юльевич Диогенов узнал обо всем этом, листая в канун учредительного собрания членов дачного кооператива пожелтевшую от времени подшивку «Галаховского вестника», газеты, обслуживавшей в свое время не только жителей Галаховки, но и соседних поселков тоже дачного профиля. Он обдумывал свое предстоящее сообщение молодым кооператорам. Заинтересует ли их его рассказ о блестящей эре в культурной жизни Галаховки? Не слишком ли идиллическую картину он собирается нарисовать?

Диогенов сидел за столиком в уютной галаховской библиотеке, отпивал из принесенной с собой запотевшей бутылки минеральную воду и с удовольствием, не спеша рылся в справочниках и книгах. И наконец нашел то, что искал. Взял блокнот и сделал довольно пространную выписку из одного рассказа того же Н. Т-ова. Вот вполне реалистическая характеристика дачников, как таковых:

Да, это, кажется, подойдет. Такая сочная картина вполне уравновесит описание чинных вечерних променадов под звуки душещипательных романсов об отцветших в саду хризантемах… Диогенов внутренне улыбнулся и, довольный, поднялся из-за столика. Теперь он готов к докладу.

Собрание состоялось на усадьбе Матвея Канюки, достаточно обширной, чтобы вместить всех будущих кооператоров. Они уселись на покосившихся скамьях вдоль забора, используя его как опору, и просто на морковных грядках, благо в нынешнем году этот овощ не уродился. Докладчик держал речь из увитой диким плющом беседки, что придавало ему довольно импозантный вид.

Представил докладчика М. Л. Канюка. Несколько конфузясь из-за впервые выпавшей на его долю официальной миссии, он коротко сообщил, что к намерению создать в Галаховке кооператив власти отнеслись душевно, отвели участок, предоставили первоначальный кредит. Можно сказать, что кооператив уже существует, дело за паевыми, взносами.

— А теперь, — сказал Канюка, — о целях и задачах расскажет командированный к нам докладчик Кай Юрьевич.

Так с легкой руки Канюки не очень распространенное отчество «Юльевич», было переделано на привычное «Юрьевич». А сам Кай Диогенов от поправки почему-то воздержался.

Он красочно описал историю Галаховки. Ему было приятно видеть, что некоторые сведения из культурной хроники этого населенного пункта слушатели воспринимали с откровенным интересом, что называется открыв рот. Раздел же доклада, посвященный примерному уставу жилищно-строительного кооператива, был выслушан более сдержанно, а реакция на него была такой, какую и ожидал Кай Диогенов. Паевой взнос — сто пятьдесят твердых червонцев — произвел впечатление хитрого подкопа, куда заложена готовая взорваться мина.

Первой, вздрогнув с головы до пят, среагировала бабка Гриппка:

— Пойду-ка я поросенка покормлю.

Под разными предлогами «отваливались», как принято говорить в среде карточных игроков, и некоторые другие слушатели. Они решили, что учреждаемый ЖСК — не для них. А Диогенов между тем продолжал:

— Я кратко рассказал вам, друзья, о методах хозяйствования на исконных галаховских землях в недалеком прошлом. Теперь сюда приходите вы — кооператоры. Прежние жители Галаховки расхищали ее естественные богатства, а вы призваны их умножить. Вам придется на этой оскудевшей болотной земле строить и созидать. Но строить принципиально по-новому. Кооператорам следует избегать крайностей: не нужно ни лепить хибарки, ни возводить дворцы. Надеюсь, все вы знаете здешний «Теремок»?

Конечно, все видели это странное строение, именуемое на языке местных острословов «Теремком». Оно и до сих пор стоит на пригорке — если ехать из Москвы, с левой стороны от железнодорожной насыпи. В архитектуре «Теремка» причудливо переплелись совершенно различные стили. Портик решен как малая копия знаменитых Афинских Пропилеев, с каменными ступенями по правую и левую руку. Над ним возвышается светелка, выполненная в лучших традициях древнерусского зодчества. Есть тут и приемный зал, отдаленно напоминающий екатерининские апартаменты, и тесно прижавшиеся друг к другу каморки второго этажа, какие возводили бояре времен Алексея Тишайшего.

Это строительное чудо было порождением творческой фантазии некоего Кавалеридзе, человека, который неизвестно откуда приехал в Галаховку и отбыл из нее также в неизвестном направлении. Дело в том, что мимо уже подведенного под крышу строения однажды проезжало в поезде дальнего следования какое-то начальство, знающее толк в архитектурных делах и в источниках финансирования подобных строек. Начальство обратило внимание на архитектурный гибрид, и Кавалеридзе пришлось срочно эвакуироваться, искренне сожалея, что уже почти готовый замок нельзя упаковать в контейнер и отправить вслед за собой малой пассажирской скоростью. Прошло уже несколько лет, как исчез хозяин, а замок его стоит нерушимо.

— Вы знаете, между прочим, из какого материала он сложен? — задал вопрос Диогенов.

— Это силикатный кирпич, — сказал видавший виды Корабельщик.

— Совершенно верно. Но кирпич особенный, огнеупорный. Его вполне хватило бы на сооружение пода доменной печи, производительностью до тысячи тонн чугуна в сутки.

Пораженные слушатели молча переглянулись…

— А что значит соорудить такой дом в наше время? — продолжал Диогенов. — Это равносильно публичному оскорблению общественной морали. Это все равно, что набрать горсть песку и бросить его в лицо общественности. Жилища, которые вы будете строить, должны быть комфортабельны, гигиеничны, но и скромны. И в то же время их надо строить так, чтобы они могли впитывать дачников так же свободно, как губка впитывает соленую влагу морей и океанов. Ибо дачники станут тем планктоном, которым вы будете питаться…

— Это что же, выходит, мы должны стать живоглотами, акулами какими-то? — подал реплику огородник Фаддей Скурихин. — А я не согласен. Может, я и пущу на лето какого-нибудь постояльца, но пусть он мне не мешает. Я к земле привязан.

— Правильно! — привстал на своих коротких ножках какой-то толстячок. — Справедливо говорит товарищ Скурихин. Мы люди разных увлечений и интересов. Кооператив не должен стричь нас под одну гребенку. Мы согласны уважать его устав, но позвольте и нам…

— Да уж позвольте, — сказал с трудом отделившийся от перекосившегося плетеного шезлонга худой, как Иисус Христос, человек с таким же скорбным, как у Спасителя, лицом. — Вы тут рисовали нам Аркадии давно минувших времен. Но ведь и силы современной Галаховки не иссякли. У нее есть свои идеи, может быть, даже более плодотворные, чем у разночинцев второй половины девятнадцатого века. Можем обойтись и без варягов!

— А на этих ваших дачников мне и смотреть не хочется, — поддержала предыдущего оратора когда-то красивая, а ныне уже поблекшая вдова давно усопшего полицейского пристава далекого сибирского городка, знаменитая в поселке Кошатница. — Правильно изобразил их писатель. Разве можно относиться так изуверски к пушистым васькам и ласковым муркам, согревающим наш домашний очаг?

Довольно сложная собралась здесь публика, подумал Диогенов. Справится ли с ней Матвей Канюка? А с другой стороны, он, Диогенов, уйдя из бизнеса, принявшего слишком откровенный уголовный характер, мечтал как раз о такой разношерстной компании. Но надо все же привести их в чувство!

— Друзья мои! — сказал Диогенов. — Кооперация тем и хороша, что, направляя людей к определенной цели и подчиняя их общей дисциплине, в то же время не стесняет личную инициативу. Вступая в кооператив, вы можете смело рассчитывать на гармоничное сочетание того и другого. Имейте только в виду: исполнительные органы, отводя вам живописные подмосковные угодья, надеются, что вы не будете пользоваться ими эгоистически, а разделите чудесный здешний климат с обитателями нашей столицы, мыслящими летний отдых как непременный выезд на лоно природы. «Внимание дачникам!» — сказал бы я, если бы этот призыв не звучал слишком дидактично.

Так эффектно закончил свой доклад Кай Юльевич Диогенов. Учредители без особых разногласий избрали правление. Единодушно утвердили председателем Матвея Канюку, на что Диогенов рассчитывал.

Разноголосицу вызвал вопрос о названии ЖСК. Иные не в меру распалившиеся кооператоры рвались в заоблачные выси:

— «Смерть латифундиям»!

— «Земля и братство»!

— «Аграрник-марксист»!

Диогенов вынужден был вмешаться в пылкую полемику.

— Я понимаю, — сказал он, — ваш энтузиазм. Как пионеры-первооткрыватели вы имеете право на дерзание. Но слишком громкое название привлечет к вашему начинанию взоры посторонних. Подумайте, выгодно ли оно вам? Лучше начать с малого и закончить великим. Что вы создаете? Скромный дачный садовый кооператив. А какая пора наиболее благоприятна для сада? Двух мнений быть не может: летняя. Вот я и предлагаю: чтобы ваш кооператив взял себе скромное и пока еще ни к чему не обязывающее название «Лето».

Предложение прошло единогласно.

Расходясь, кооператоры говорили:

— Толкового нам все-таки прислали докладчика.

А докладчик, или, как он теперь мысленно называл себя, Теоретик, шагая в свою скромную обитель, думал, что начало задуманному им предприятию положено хорошее. Но ему, Диогенову, надо выступать с лекциями здесь, в Галаховке, как можно реже. И уж во всяком случае никак не афишировать связь с Матвеем Канюкой.

Теперь вряд ли можно найти человека, не сведущего в строительном деле. Любой и каждый сейчас способен порассуждать на эту тему. Да не просто побалакать, а высказать вполне здравые мысли и соображения, к которым не грех прислушаться даже специалисту.

Скажите, кто теперь не знает, что любая стройка начинается с нулевого цикла, что строить надо по типовым проектам, отдавая предпочтение многоэтажным зданиям, позволяющим экономить на коммуникациях? У современного горожанина, да и у сельского жителя есть отчетливое представление о самых насущных строительных проблемах. Разбудите его среди ночи и спросите:

— Дорогуша, не скажешь ли, как надо строить?

И дорогуша, не задумываясь, ответит:

— Строить надо быстро, дешево и хорошо!

Такая поразительная эрудированность вполне объяснима. Дело не только в том потоке строительной информации, которую мы получаем отовсюду: из радио и телепередач, из газет и кинохроники. Положение таково, что мы сейчас фактически живем на строительной площадке. Вокруг нас все время обязательно что-то возникает и вырастает: жилой дом, многоярусный гараж, кинотеатр, магазин, учебный корпус какого-нибудь института, лечебница, школа, детский сад — да всего и не перечислишь!

В городской да и в сельской местности подъемный край теперь столь обычен, что на него уже никто не обращает внимания. Но если вы изобразите в альбоме вашего четырехлетнего внука кусочек городской или сельской улицы без этой непременной детали современного пейзажа, внук обязательно спросит:

— А где же подъемный кран?

Да, именно так обстоит дело сегодня. Но в пору, когда ЖСК «Лето» приступил к осуществлению своей строительной программы, все выглядело иначе. Строили тогда мало — в особенности коттеджей, замков, гасиенд и прочих экзотических бунгало. И когда ходоки «Лета» обратились с челобитной относительно проектов, леса, кирпича и цемента, планирующие и проектирующие товарищи встретили их как пришельцев с другой планеты:

— Дачи? Какие еще дачи, что вы выдумываете?

Посланцы сообщили, что они представляют ЖСК, который официально утвержден и даже получил кредиты.

— Кредиты? Вот и прекрасно! Вот и идите туда, где нам разрешали и финансировали. А нам не мешайте работать. Дачи! Придумают же люди!

Лицам, занятым подсчетами, сколько потребуется для общежитий Магнитки березовых веников, жестяных бачков и чайников, в самом слове «дача» слышалось что-то чуждое, буржуазное. И уж во всяком случае нечто весьма далекое от социализма с его коллективным трудом, коллективным бытом…

Столкнувшись с непробиваемой стеной, Матвей Канюка начал искать обходных путей. Из рассказов отца, да и по своему собственному опыту он знал, что нет на свете таких препятствий, которые нельзя было бы обойти. И эти обходные пути вскоре открылись. Сработала старая, как мир, формула: спрос рождает предложение.

Однажды, когда Матвей, закрыв лавку, направился домой, его остановил незнакомый человек.

— Разрешите поинтересоваться, — сказал он, — я слышал, что вы собираетесь строиться?

— Ну, допустим, собираюсь, а вам-то какая забота?

— Да никакой. Но говорят, будто вы целый кооператив сколотили.

— Ну, сколотили. Опять же не вашего ума дело.

— Напрасно нукаете, гражданин-товарищ. Если вы не кустарь-одиночка, а представляете коллектив, я с превеликим удовольствием могу предоставить все, что пожелаете: кругляк, пиловочник, столярку. Ну и, само собой, кирпичики, бут, цемент. Со стеклом у меня худовато, но, думаю, выкрутимся и со стеклом.

— А вы, случайно, не волшебник? — спросил Канюка.

— Угадали, гражданин-товарищ. Всю жизнь в этой беспокойной должности состою.

Незнакомец ничуть не преувеличивал. Должность, в которой он состоял, требовала подлинного волшебства, и она — видит бог! — была очень, очень беспокойной! Дело в том, что этот внешне ничем не примечательный человек (его отличала только одна особенность — большие водянистые, как у судака, глаза навыкате, за что он впоследствии заслужил у галаховцев кличку «Лупоглазый») являлся снабженцем. Но снабженцем особого рода. Состоя в штате одного хиленького учреждения, он ворочал делами, какие и не снились никому из его сослуживцев. У него была двойная немецкая фамилия Штутгофф-Айсберг. Но справедливости ради следовало бы первую часть фамилии отбросить, чтобы она точно соответствовала характеру и размаху деятельности ее хозяина. Известно, что надводная часть скитальца полярных морей — айсберга — всегда бывает значительно меньше его подводной ледяной массы. Штутгофф, каким его знали и видели коллеги, представлялся мелким служащим. Штутгофф, которого они не знали и которого видеть им не полагалось, был глыбой.

Так они встретились: человек, жаждавший услуг могущественного добытчика, и сам добытчик, готовый включиться в предприятие, сулящее солидный куш, но вполне легальное. Точнее говоря, не влекущее за собой отсидку, конфискацию имущества и последующее поражение в гражданских правах. Все эти вещи Лупоглазый однажды уже испытал и запомнил не как самое приятное, что может подарить человеку жизнь. И если он, как, вероятно, уже догадался читатель, решил по рекомендации вездесущего Диогенова встретиться с председателем кооператив «Лето», то причиной был расчет: а) на солидное вознаграждение за труды и б) на то, что эти труды ввиду их кажущейся законности ни в коем случае не придут в столкновение с Уголовным кодексом.

Вскоре Лупоглазый, снабженный удостоверениями, доверенностями и аккредитивами, отбыл в северном направлении. Говорили, что куда-то на Вятку, где леса растут, как грибы, а боровики, подосиновики и грузди можно косить косой. Но кооператоров волновало, естественно, не это грибное изобилие, а нечто другое. Они теперь с надеждой взирали на высокую железнодорожную насыпь, жадными взглядами встречая и провожая каждый товарный состав. Не замедлит ли он свой стремительный бег? Не зажжется ли красный свет семафора? Но товарняки мчались мимо, а запасные пути, куда обычно загоняли вагоны и платформы с галаховскими грузами, по-прежнему пустовали.

Лупоглазый не давал о себе знать. То ли заблудился в далеких дремучих лесах, то ли медведь его задавил или задрали свирепые лесные волки. И все же, как ни страшны были эти предположения, кооператоры подозревали худшее. Им мерещилось, что Лупоглазый изменил кооперативному делу и, воспользовавшись их доверчивостью, укатил с кооперативными деньгами так далеко, куда никакой рукой не дотянешься. Встревоженный этими разговорами, Матвей Канюка под покровом темной ночи явился к Диогенову.

— Как думаете, Кай Юрьевич, не обвел нас этот мазурик вокруг пальца? — без обиняков спросил он.

— Если обвел, думать об этом уже поздно. И не в моих правилах думать задним числом. Ведь вы, кажется, спрашивали у меня, можно ли доверять Штутгоффу или нет?

— Спрашивал.

— И что я вам ответил?

— Вы сказали, что подумаете. А на другой день дали согласие.

— Вот видите! Значит, все в порядке. И никаких причин для волнения нет.

Матвей ушел с конспиративной встречи вполне успокоенный. А тут подоспело срочное дело, заставившее кооператоров выбросить из головы недобрые мысли о плутовских проделках Лупоглазого. Нужно было разделить отведенную кооперативу землю, нарезать участки, то есть размежеваться. Прибыли представитель областного отдела землеустройства, агроном, депутат поселкового Совета — и дело началось. Потешное, прямо скажем, дело.

Казалось бы, чего проще? Отмерь положенное число метров по передней линии массива, отсчитай какое-то их количество в глубину, забей колышки — и дело с концом. Но так на проблему размежевания могут смотреть лишь верхогляды. А вот если опуститься на грешную землю…

При ближайшем рассмотрении земля оказывается крайне неоднородной. Здесь, скажем, под влиянием многих природных факторов образовался довольно глубокий слой перегноя, дальше идут супесь, суглинок и даже вполне откровенная глина или просто песок. Почвоведы скажут, что такого не бывает. Они будут правы, поскольку мыслят большими категориями, включая в почвенные карты сразу несколько административных областей и сводя их к одному общему знаменателю. Но когда начинаешь разбираться с конкретными полосками — делянками, тебе может открыться нечто, способное поразить воображение самого Докучаева.

А потом — рельеф… Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, какое значение имеет он в жизни человека? Ведь это только в роман можно втиснуть такое бездумное описание: «Перед взором героя расстилалась холмистая, изрезанная впадинами местность. Милая, близкая сердцу родная природа! Она радовала глаз». Скажите, пожалуйста, чей глаз может радовать такая местность? Обдуваемые всеми ветрами холмы, где культурные растения будут испытывать вечный недостаток влаги. Или впадины, куда стекают дождевые потоки и где впору выращивать лягушек, а не разводить огороды и тем более плодоносящие сады.

Так шли они от участка к участку, споря до хрипоты из-за каждого пригорка и любой канавки. Особенные же раздоры вызвали дикорастущие, то есть деревья и кустарники. В свое время природа не учла, что этот кусок подмосковной земли станет предметом дележа, и разбросала свои дары кое-как, без всякой видимой системы. В одном месте она сгрудила стройные сосны и ели, в другом — белые березки, в третьем — малоценную осину и ольху. Памятуя, что леса служат не только украшением планеты, но и представляют собой ценный поделочный материал, кооператоры отстаивали любое отдельно взятое дерево. Вот тут, на самой разграничительной линии вымахал высоченный дуб. Но кому он будет принадлежать — соседу справа или соседу слева? Вопрос посложнее, чем не разрешенная до сих пор проблема Атлантиды. Существовала ома или нет — в конце концов, не столь уж важно, поскольку на нее никто не претендует. А вот как быть с дубом? На чей баланс его зачислить?

Когда в спорах и распрях дележ земли, разграничение участков наконец были закопчены, Канюка понял, как прав был Диогенов, предвещая ему тяжелые испытания. И он уже начал сожалеть, что взвалил на себя тяжкое бремя председателя ЖСК: впереди ни малейшего просвета…

Но судьба оказалась благосклонной к Матвею Канюке: просвет появился в виде десяти платформ с кругляком и двух вагонов отличных досок. И хотя была зима, стояли трескучие морозы, на платформах и вагонах сияла излучающая зной и негу надпись: «ЖСК «Лето». Прибывший с лесом посланец Лупоглазого сообщил, что уполномоченный кооператива остался на месте продолжать заготовки, а ему велел сразу же после разгрузки возвращаться обратно.

Понятно, весь наличный состав кооператива собрался на запасных путях. Укоряя себя за недавние подозрения, они разгружали заготовленный Лупоглазым лес и наперебой хвалили его:

— Это же не лес, а золото!

— Столбы-то, столбы-то какие! Врой их в землю — век простоят!

— А доски? Что твое сливочное масло! Намазывай их на хлеб и жуй!

Только тот, кто не построил за свою жизнь хотя бы скворечника и не сколотил обыкновенной табуретки, может отнестись к подобным восторгам скептически. А настоящий хозяин знает цену стройматериалам. Если попадется ему на дороге погнутый гвоздь, ржавая дверная ручка или петля, он не пройдет мимо — нагнется, возьмет и положит в карман. В хозяйстве все может пригодиться! А не дай ему бог споткнуться о брошенную кем-то доску. Он обязательно остановится, будет долго разглядывать ее, мысленно прикидывая, куда можно приспособить эту доску.

Уже заразившиеся строительной лихорадкой, члены ЖСК «Лето» и стали такими фанатичными собирателями. А теперь перед их глазами было не бревнышко и не дощечка, на них обрушилась целая лавина! От этого можно было голову потерять.

Но, к счастью, ни с кем такой беды не случилось. Кооператоры вполне трезво и разумно разделили между собой все до последней щепы и развезли по участкам. Канюка съездил в близлежащую Рязанщину и вернулся с бригадами плотников, каменщиков, печников, стекольщиков.

Великая стройка началась.

Мы не станем подробно описывать ее. Скажем только, что печальный пример Кавалеридзе заставил кооператоров воздержаться от строительства замков, гасиенд и бунгало. Остановились на простейшем проекте засыпного двухэтажного дома с одной верандой. Как разъяснил Канюка, такой проект таил в себе большие, пока еще скрытые возможности. Впоследствии каждый член кооператива сможет возвести над верандой дополнительное зимнее помещение. Потом пристроить еще одну веранду. А над ней опять теплый верх. И так далее, чего душе угодно.

— Можете так строить и строить, пока в небо упретесь, — пошутил Канюка.

Шутка понравилась, так же как и перспектива расширения полезной жилой площади.

Быстро прошла зима, стаял снег, зазеленела травка, а на пустынном недавно массиве ЖСК «Лето» вырос поселок. Выстроившись в ровные ряды, стояли дома, будто начищенные до блеска ботинки одного фасона.

Матвей Канюка торжествовал: вот оно, его детище! Будь жив старый Лазарь, он непременно похвалил бы сына…

Семейство Канюков постепенно обживалось на новом месте. Матвей Лазаревич втянулся в работу. Наладил добрые отношения с заведующим рынком, рыночными продавцами и торговками, с МОСПО, которому принадлежала лавка, и, конечно, с покупателями. Контактам с последними Матвей придавал особенно большое значение.

Не в пример иным нынешним торговым работникам, полагающим, что их судьба и благополучие зависят лишь от начальства непосредственного, рядом стоящего или находящегося на некоторой дистанции, то есть более высокого, Канюка безоговорочно ориентировался на покупательские массы. И если вдуматься, в таком взгляде на вещи не было ничего противоестественного.

Канюка, конечно, меньше всего думал о популярности, да, пожалуй, и сама эта категория была ему неизвестна. Но, видя каждое утро перед застекленной витриной своей лавки лица покупателей, то откровенно бездумные, в которых не отразилась ни одна мысль, то чем-то озабоченные, веселые, смешливые или грустные, Матвей инстинктивно понимал, что именно в их власти судить его или миловать. Где-то там, в поселке, были правленцы из сельпо, начальство из МОСПО еще дальше — в Москве, а эти стояли рядом, и во взгляде каждого из них Матвей мог ясно прочитать свой приговор.

Он не был настолько наивен, чтобы полагаться на них как на щит и броню. Нет, если кто-нибудь несправедливо его обидит, они не побегут куда-то доказывать правоту и честность Канюки. Однако по опыту жизни в деревне он знал силу молвы. Социологические опросы тогда не были в моде. Но и в те времена любое проверяющее и контролирующее лицо интересовалось у окружающих:

— Ну каков он? Что за человек? Чем дышит, чем живет?

Ответы на эти беглые вопросы играли подчас решающую роль. Потому-то Матвей Канюка и ладил с покупателями.

А ладить с ними было и трудно и легко.

Подходит к прилавку бабка Гриппка:

— Мясца бы мне, товарищ Канюка.

Чего же еще, как не мясца! В его лавку не идут за рыбой или квашеной капустой. Матвей выбирает подходящий кусок, кладет на весы.

— Нет, нет, товарищ Канюка, положите другой. Я хотела борщ сготовить, да сейчас передумала. Мякоти свесь.

Канюка кладет мякоть.

— Фу, вспомнила: мясорубка-то у меня сломалась… Не иначе, придется за мясорубкой к Аксинье бежать, а грязюка сейчас такая, что ноги не вытащишь.

Бабка Гриппка никогда не знает, что ей нужно, и потому с бабкой Гриппкой трудно.

Легко с Кошатницей. Вот она у прилавка.

— Как всегда? — спрашивает Канюка.

— Как всегда, Матвей Лазаревич.

Это значит, что надо ей взвесить хорошую косточку для супа и обрезков для кошек.

Обычно Канюка охотно принимал заказы знакомых покупателей.

Просит старик Корабельщик:

— Старуха моя студень затевает. Сможешь ты мне в пятницу парочку бульонок предоставить?

— А мне бы свининки нежирной и говядины. Для пельмешек, — это говорит супруга Фаддея Скурихина.

Заказывают печенку для пирогов, свинину на отбивные, а то и баранину для шашлыков или плова.

И заказчики уверены: Канюка уважит просьбу.

Лавка Канюки — не из самых видных, но у него всегда есть чем торговать. Замкнутый по натуре, он все же нашел общий язык с работниками баз, холодильников и боен. Им нравилось, что он хорошо знает дело, не спорит, как другие, из-за каждой туши и берет любой товар, какой ему предлагают.

Все мясо, поступающее на прилавки магазинов, согласно научно разработанным нормам по упитанности делилось на три категории. Но Канюка понимал, что эти нормы были не такими уж научными, как это казалось их создателям, и что строго разграничить сорта практически невозможно. Из туши бычка, отнесенного по упитанности, скажем, ко второй категории, он умел выкроить десяток, а то и два-три десятка килограммов отличной говядины. По торговой терминологии это называется пересортицей, о чем был хорошо осведомлен и Кай Юльевич Диогенов. Но, упрекая Канюку при первой встрече с ним в «грубой работе», Диогенов был не совсем прав. Вообще распространенное определение «он работает грубо, как мясник» скорее всего основано на недоразумении. Есть мясник и мясник. В своей с виду грубой профессии Канюка был истинным художником. И потому покупатель, принимая от него сверток с мясом, фактически уносил подлинный шедевр, распознать тайну создания которого дано не каждому.

Короче говоря, оказавшись в новой для себя роли скромного рядового работника прилавка, Канюка почувствовал под ногами твердую почву.

Обрела уверенность и, как говорят, отошла от всех обрушившихся на семью потрясений супруга Канюки Агния Леонидовна. А вначале ей было ох как худо, как лихо! Выйдет она, бывало, на покосившееся крылечко, оглядит случайно приобретенное мужем жалкое подворье и зальется горючими слезами. Где прежнее богатство, где складывающийся годами порядок, где степенная, текущая по однажды установленному руслу жизнь?

Хоть и была она тогда молода, но сумела оценить хозяйство свекра, старого Лазаря. Какие там были постройки! Двухэтажный дом со множеством комнат, приделов, балконов и веселых скрипучих лестниц! Просторные погреба, амбары, овины, скотные дворы, конюшни, птичники… И все обнесено высоченным забором-частоколом, которому не страшны любые снежные бураны. Еще девушкой Агния прочитала «Капитанскую дочку», повесть поразила ее воображение и запомнилась. А потом, уже будучи замужем, она часто сравнивала их степной хутор с Белогорской крепостью, все время ожидая, что вот-вот откроются крепко сколоченные дубовые ворота и въедет в них заиндевевший, запорошенный снегом поручик Гринев…

Впрочем, времени на романтические мечтания ей в первые годы замужества отводилось мало, а потом его и совсем не стало. Свекровь, а особенно свекр старались втянуть сноху в домашнюю работу, которой было невпроворот. И она втянулась: научилась доить коров, готовить творог, сметану, каймак, сбивать масло, ходить за курами, гусями, индюшками. При доме жило немало каких-то дальних родственниц свекрови, но все равно не хватало. Физически крепкая, выносливая, Агния Леонидовна с ног валилась от усталости. Но истинно адова работа не угнетала, а радовала ее. Ведь вся эта мычащая, блеющая, гогочущая живность была не чужой, а собственной. И с каждым годом сердце Агнии Леонидовны привязывалось ко всему этому родному, близкому все сильнее.

Агния Леонидовна с тоской вспоминала о прежнем хозяйстве и дивилась мужу, который как будто совсем и не переживал внезапной перемены, происшедшей в их жизни. Только по тому, как иногда беспокойно ворочался он ночами в постели, выкрикивая во сне непонятные ругательства степняков-казахов, она догадывалась, что картины прошлого преследуют и его.

Но теперь, когда появились у них новый дом и просторная усадьба, когда опять возникла возможность откладывать денежку про черный день, Агния Леонидовна немножко повеселела. Она обзавелась знакомствами в поселке, заходила к соседям, узнавая с чисто женской непосредственностью, кто как живет. Ученые называют это процессом акклиматизации. У Агнии Леонидовны он был мучительным, но все же близился к завершению.

Кажется, быстрее всех приспособились к новой обстановке дети — старшая Аглая, младшая Нонна и средненький Ромка. Хотя и у них были свои трудности. Местная галаховская детвора встретила чужаков недоверчиво и настороженно.

Как-то вечером ребята собрались на поляне перед железнодорожной насыпью.

— Давайте в догонялки поиграем! — предложил местный заводила, внук бабки Гриппки Васька. — Кто будет считать?

— Я! — вызвался Ромка и затараторил:

Реакция была совершенно неожиданной. Вместо того чтобы, в соответствии с правилами игры, всем броситься врассыпную от того, кому выпал жребий водить, никто не двинулся с места. Мальчишки и девчонки стояли молча, с каменными лицами. Первым пришел в себя Васька. Он бросился на землю и, дико хохоча, стал приговаривать:

— Как, как ты сказал? «У Ермошки деньги есть, я не знаю, как подлезть»? Вот так считалочка! Ох, ох, спасите меня, а то я помру от смеха!

Засмеялись и другие. Ромка покраснел, круто повернулся и побежал к дому. А вдогонку ему несся издевательский голос Васьки:

— Держи его, ребята, держи! У него шапка плисовая, вся исписанная! Ха-ха-ха!

В Галаховке знали всякие считалочки: московские, рязанские, волжские. Но эта, привезенная чужаками из киргиз-кайсацких степей, вызвала у детворы взрыв обидного смеха.

Тут и игры были другие.

Там, в степях, любимым развлечением мальчишек была игра в кости, так называемые альчики — свободно отделяющиеся суставы овечьих ног, имеющие форму причудливых саночек. Мальчишки — дети степняков-скотоводов и русские — накапливали их сотнями, раскрашивали в разные цвета. Играли азартно, на выигрыш. Шла бойкая мена и купля-продажа…

Ромка привез с собою целый мешочек альчиков и однажды вышел с ним на улицу.

— Сшибемся, что ли? — предложил он мальчишкам. — Налетай, на копейку даю десять штук, любые выбирай!

Ребята с интересом осмотрели Ромкину коллекцию, вежливо выслушали игроцкие правила, но от игры в непонятные костяшки, а тем более от покупки их категорически отказались.

— Ну тогда давайте поиграем на так, — великодушно предложил он.

Однако и от игры «на так», то есть бесплатно, ребята уклонились. А тот же Васька сказал:

— Знаешь что? Собери-ка ты свои косточки и мотай отсюда! А ну, ребята, давай в «чижика»!

Домой Ромка вернулся в слезах.

— Кто тебя обидел? — спросил Канюка. — Мальчишки?

— Они в альчики не хотят играть, — всхлипывая, ответил сын.

— Ну и не надо, — успокоил Ромку отец, — ну и пусть! А ты вот что, сынок: спрячь свои альчики подальше и никому больше не показывай. А потом мы выберем время, поедем с тобой в степь, там ты уж отведешь душу.

Ромка хотя и догадывался, что обещание отца вряд ли сбудется, послушался и отнес мешочек со своим богатством на чердак, чтобы уже никогда к нему не притронуться.

Прошло несколько лет, и все это осталось позади. Ромка вытянулся, стал крепким и стройным подростком. Он много читал, смастерил себе детекторный приемник и по ночам, забравшись на чердак, подолгу слушал радио. Любил он и, оторвавшись от ватаги ребят, уходить на станцию. А когда возвращался домой поздно вечером и Агния Леонидовна спрашивала, где пропадал, отвечала за Ромку ехидная Нонка:

— Где же ему пропадать, как не на станции? Теперь он встречает и провожает каждый поезд.

И это была сущая правда.

Приходилось ли вам, читатель, бывать в маленьких захолустных городках, связанных со всем остальным миром одной-единственной железнодорожной станцией? Если приходилось, вы не могли не заметить, что самым оживленным местом в таком городке, особенно вечерней порою, является именно станционная платформа. Здесь скапливаются сотни людей. Они сами никуда не собираются уезжать, никого не провожают и не встречают, а просто гуляют. Их тянет сюда какая-то иная жизнь, мелькающая за окнами проносящихся мимо экспрессов и скорых поездов, тянут мимолетные встречи с незнакомыми людьми — пассажирами остановившихся на короткие минуты поездов, вышедшими из вагонов, чтобы подышать чистым воздухом. По всей вероятности, это праздное любопытство, не больше.

Ромку тянуло на станцию иное. Как это ни покажется странным, его влекли сюда песни.

По правде говоря, раньше за Ромкой ничего такого не замечалось. Бывало, и он слышал песни про священный Байкал, про замерзающего в степи ямщика, про догорающую лучину, но эти песни, исполнявшиеся дома родными и их гостями, оставляли его совершенно равнодушным. И вдруг такое увлечение! Почему оно возникло?

Может быть, потому, что это были новые песни, которых он не слышал-раньше, да и не мог услышать? Может быть… Или потому, что пели их люди не во хмелю, не за праздничным столом? Все возможно… Только стоял Ромка на перроне и жадно слушал, как из открытых вагонных окон неслось:

Проходил один поезд, вслед ему мчался другой. С новой песней:

Что за люди ехали в этих поездах, почему они пели?

Случалось, состав останавливался, на платформу высыпала гурьба веселых ребят и девчат. Ромка жадно всматривался в их лица. Они были совсем юны, некоторым из них можно было дать столько же лет, сколько Ромке, ну чуть-чуть побольше… А ехали они… Об этом по стоило и спрашивать. Достаточно было взглянуть на вагонные таблички: «Москва — Сталинград», «Москва — Ташкент», «Москва — Магнитогорск», «Москва — Караганда». И почему пели — тоже было понятно. Как на бой, ехали они на стройки и, как перед большим сражением, изливали в песнях душу.

Ромка не избежал поветрия, захватывающего всех мальчишек: он бредил путешествиями, и уроки географии были для него самыми любимыми. А здесь, на станции, перед ним проходила живая география страны. Челябинск, Свердловск — сказочный Урал; Барнаул, Новосибирск, Омск — суровая Сибирь; Алма-Ата, Ашхабад — овеянная легендами Средняя Азия. Шли поезда на юг, к теплому Черному морю, и к северу — в Тюмень, Ижевск. Уходили, убегали поезда, увозя необычных пассажиров и обжигающую сердце песню:

Голова Ромки гудела от перестука поездных колес и от песен. Он ложился спать и пробуждался с этим звонким гулом. Первой такое странное состояние сына заметила Агния Леонидовна. Зайдя как-то в спальню, она сказала мужу:

— С Ромкой творится что-то неладное. На станции пропадает и все мурлычет что-то себе под нос. Уж не заболел ли?

«Не связался ли со шпаной?» — подумал Канюка, но жене не сказал. Решил сам проследить за сыном. И на другой же вечер, затерявшись в толпе, наблюдал, чем занимается Ромка на станции. А он ничем не занимался, ходил взад-вперед по платформе или, усевшись на лавочку около репродуктора, слушал песни.

Вывод, который сделал Матвей Канюка из своих наблюдений, был неожиданным. Он вызвал к себе Диогенова и сказал:

— Вот вы, Кай Юрьевич, считаете себя этим самым…

— Теоретиком, — подсказал Диогенов. — И в масштабе кооператива — Главным.

— Тем более. А можете ли вы мне сказать, к чему сейчас тянется молодежь?

Диогенов удивился: откуда у председателя интерес к такой совершенно общей проблеме? Но тем не менее ответил:

— У молодежи, как в обозримом прошлом, так и в настоящее время, отмечена непреодолимая тяга к деньгам.

Канюка насупился:

— Неправду говорите, Кай Юрьевич.

— Неправду?

— Да уж так. Нынче молодежь к другому тянется.

— Что же, по-вашему, волнует сейчас молодые умы?

— Ну хотя бы песня…

Кай Юльевич поразился во второй раз. Громы небесные! Человек, интересы которого не простирались дальше прилавка мясного магазина, вдруг заговорил о песнях. Что случилось?

Канюка рассказал о тревожных переменах в поведении Ромки. Теоретик задумался. Затем, чтобы выиграть время, пустился в пространные рассуждения.

— Вот случай, — говорил он, — когда жизнь, практика стучатся в двери теории. Практические потребности возникают и накапливаются постепенно. Но наступает критический момент, и они начинают настойчиво искать выхода. Задача теории — указать его.

Канюка прервал это словоизвержение, уместное разве лишь в студенческой аудитории.

— Что вы посоветуете, Кай Юрьевич? — спросил он.

А совет уж сложился в голове Теоретика.

— Надо создать собственный гимн.

— Гимн? — не понял Канюка.

— Да, гимн, и не надо бояться этого слова. Вы, Матвей Лазаревич, правильно заметили, что молодости свойственна тяга к романтике. Меркантильные интересы, в которых погрязли их родители, чужды молодым людям. Надо сделать так, чтобы ореол романтики коснулся и скудных пока нив кооператива «Лето». Пусть зазвучит наш региональный, так сказать, цеховой гимн, и он совершит благотворный поворот в умонастроениях юношества.

Мысль понравилась Канюке.

— Согласен, — сказал он. — Только давайте поскорей.

Диогенов поморщился, как при зубной боли.

— Такие дела так просто не делаются. Необходимо время, потребуются и деньги.

— Сколько?

Лицо Теоретика опять исказила страдальческая гримаса:

— Мне лично — ни копейки. Но поэта, которому мы поручим это дело, придется поощрить. Может быть, даже возникнет необходимость в творческой командировке. Не будем отступать от сложившихся литературных традиций. Кстати, вы, случайно, не знаете, кто это пописывает стишки в нашей стенгазете?

— Сынок художника, который недавно вступил в кооператив. Оболтус, каких свет не видал.

— Мне трудно судить о его моральном облике, но слог у парня совсем неплох. Правда, псевдоним он мог выбрать и получше. «Раненый олень» — это годится только для декадентского журнальчика. Пришлите мне этого Олененка.

Так и договорились: Диогенов обеспечивает творческую сторону задуманной операции, Канюка — материальную.

По единодушному согласию, достигнутому между членами правления, в распоряжение председателя выделялся определенный процент от паевых взносов для всякого рода не предусмотренных сметой расходов. И он распоряжался этими суммами самостоятельно, представляя время от времени устный отчет правлению. Из этого фонда оплачивались услуги Теоретика, по этой же статье предполагалось провести и расходы на создание гимна.

Встреча его будущего автора с Теоретиком состоялась на следующий день. Оказалось, что облик поэта полностью соответствует избранному им псевдониму. Высокий, стройный, он действительно напоминал оленя, служившего некогда украшением галаховского ландшафта. А затаенная в глубине его больших глаз душевная боль свидетельствовала о незаживающих нравственных ранах.

— Молодой человек, — спросил Диогенов, — приходилось ли вам бывать в Крыму?

— Приходилось, — меланхолично ответил поэт, носивший, впрочем, за пределами литературы вполне прозаическое имя Тимофей.

— Ну и как вы нашли этот чудесный уголок нашей земли, какие образы он вам навеял?

Оказалось, весьма смутные, потому что родители возили Тимошу в Крым двухлетним несмышленышем. Перешли к деловым переговорам. Условились, что кооператив обеспечивает «Раненому оленю» двухнедельную поездку в Крым, а он привозит оттуда готовый текст гимна.

Поэт вернулся не через две, а лишь через три недели. Он загорел, стал, кажется, еще стройнее, боль в глазах поуменьшилась. Явное свидетельство того, что нравственные раны частично успели зарубцеваться.

Диогенов встретил прибывшего вопросом:

— Могу я предположить, что встреча с музами была плодотворной?

Вместо ответа поэт, скромно потупив взор, положил на стол Теоретика отпечатанный на машинке текст. Он гласил:

— Ну что ж, неплохо, — прочитав текст, высказал свое мнение Теоретик. — Есть и лирика, и патриотические мотивы, и даже социальный момент. Не хватает, пожалуй, только труб…

— Труб? — упавшим голосом спросил юный бард.

— Да, не хватает, знаете, этаких трубных, мажорных звуков.

— Будут трубы, — пообещал Олень с заживающими ранами и, забрав текст, ушел.

В новом варианте гимна появился припев:

— Боюсь, мой мальчик, — сказал Диогенов, — что вы поняли меня слишком буквально. Хотя зачем эти придирки? Считайте, юноша, что три недели солнца и неги вы заработали честно.

Гимн ЖСК «Лето» можно было считать почти состоявшимся. Самодеятельные певцы, подобрав на свой страх и риск мотив к одобренному Теоретиком тексту, начали репетиции. Первое торжественное исполнение гимна решили приурочить к отчетно-выборному собранию. Но Ромка этого уже не дождался, как не дождался он и школьного праздника, на котором ему должны были вручить аттестат об окончании восьмилетки. Уйдя теплым майским вечером на станцию, Ромка домой не вернулся.

Паника, вызванная этим внезапным исчезновением, как-то быстро улеглась. Узнав через милицию, что в тот вечер на станции не было никаких происшествий, Канюка успокоился и прикрикнул на жену:

— Хватит выть, будто по покойнику! Не пропадет твой Ромка, не бойся. Уж не думаешь ли ты, что он всю жизнь за твою юбку будет держаться? Парню скоро шестнадцать стукнет. Я в его годы дела делал…

Агния Леонидовна внешне вняла доводам Матвея, но продолжала горевать и лить слезы. Правда, втайне от мужа.

Собрание состоялось, и в конце был исполнен «Гимн кооператоров Галаховки». Он очень понравился. Нашлись даже энтузиасты, не поленившиеся съездить в Москву и в Доме звукозаписи напеть его на пластинку.

Так что некоторые дачники, спеша к поезду, видели выставленный на веранде патефон и слышали эту странную песенку:

Матвей Канюка взял себе за правило каждый год устраивать небольшое торжество по случаю рождения кооператива. Происходило оно летом, что придавало скромному празднеству большое символическое звучание. Ведь именинника именно так и звали: «Лето».

Как и обычно, на этот раз за столом собрались самые нужные люди: старик Мизандронцев с женой, Кошатница, Диогенов. Новым человеком тут был Штутгофф, которого мясник приблизил к себе за его ценные услуги кооперативу.

Агния Леонидовна наготовила холодца, напекла пирогов с луком и яйцами, подала селедочку и отварной картофель нового урожая. Но коронным ее номером, и гости это знали, был сычуг с пшенной кашей и любимое блюдо степняков — бешбармак. Напитки она выставила четырех видов: домашний квас, графинчик водки, бутылку коньяку и кизлярский чихирь, там, в степи, ставший традиционным угощением для женщин. Агния Леонидовна, по примеру свекрови, сдабривала кисловатое виноградное вино сахаром, и от чихиря буквально слипались уста.

Положили на тарелочки закуску кто что желал, наполнили рюмки. И тоже каждому по вкусу: хозяину, Штутгоффу и Мизандронцеву — водки, Теоретику — коньяку, женщинам — сладкого, веселящего чихиря. Матвей поднял рюмку:

— На здоровьечко!

Выпили, молча закусили. Канюка отставил свою рюмку в сторону. По старой степной привычке он больше одной рюмки никогда не пил и налил себе квасу. Завязался разговор.

— Ну, теперь, слава богу, у нас в кооперативе все есть, даже гимном своим обзавелись, — сказал Матвей Канюка и, обращаясь к Диогенову, спросил: — Или нам еще чего не хватает?

— Вы, Матвей Лазаревич, забыли о свадебном генерале.

Все с недоумением взглянули на Теоретика: какой еще свадебный генерал? Первой нашлась Кошатница:

— А и правда! Жил у нас такой старенький-престаренький генералишка в Иркутске. Бывало, его просто затаскают по свадьбам — то на одну, то на другую… По осени-то он и не протрезвлялся никогда. Помню, хорошо помню этого генерала-выпивоху. А нам он зачем?

— Если хорошо подумать, нельзя не прийти к выводу, что без такого, выражаясь фигурально, свадебного генерала кооперативу «Лето» просто не обойтись.

Мысль, которую далее развил Теоретик, была ясной и четкой:

— Всякое сообщество славно своим единомыслием и сплоченностью. Мы можем сказать, что в правлении царит полное единомыслие. То же самое скажем и об основной, подавляющей массе членов кооператива. Как вы знаете, люди они разные: простые труженики, как пишут в газетах, и представители умственного труда. Но одна элементарная мысль их, безусловно, объединяет и сплачивает. «Раз, — рассуждают они, — мы за свои кровные денежки приобрели возможность дышать свежим воздухом и укреплять свое здоровье, надо этой возможностью пользоваться. А чем там занимается правление, не наше дело!» И это само по себе не так уже плохо. Не правда ли?

В этом месте сообщения Теоретика заправилы ЖСК «Лето» дружно закивали головами и даже улыбнулись.

— Но представьте себе, — продолжал Диогенов, — что в сообществе, подобном нашему, есть еще и незаурядные, выдающиеся личности. Тогда его авторитет неизмеримо возрастает. А если у него к тому же возникнут какие-то нужды, назреют насущные, но трудно удовлетворимые потребности, то люди известные, популярные в этом случае просто незаменимы. Действуя через них, можно добиться очень многого. Без видной фигуры нельзя выйти и из критической ситуации. По аналогии с карточной игрой такая фигура подобна крупному козырю: ее приберегают, чтобы отбиться от противника в тот момент, когда партия кажется безнадежно проигранной.

По мере того как Теоретик выстраивал цепь логических доказательств и опорожнялись тарелки с удивительно вкусными кушаньями Агнии Леонидовны, участниками застолья все сильнее овладевало желание заполучить какую-нибудь знаменитость немедленно, сейчас же. Насытившись, хозяин и гости предались мечтательным размышлениям.

— Да, задали вы нам задачу, Кай Юрьевич, — промолвил Канюка, переходя с кваса на крепко заваренный чай.

— Ищи того, не знаю кого, — поддакнул Мизандронцев.

— Уравнение с тремя неизвестными, — заключил Штутгофф.

Между тем, если рассуждать теоретически, выбор у кооператива был огромный. Страна по праву могла гордиться известными, знаменитыми людьми. Не существовало, кажется, такой сферы жизни и человеческой деятельности, которая не сверкала бы своими талантами-самородками.

Автор не намерен, да и не имеет возможности отбивать хлеб у историков. Ему хотелось бы только подчеркнуть, что в те предвоенные годы Советский Союз выходил на передовые рубежи не только по производству чугуна, стали, машин и станков, но и оказался далеко впереди остального мира по числу людей волевых, целеустремленных, одержимых. Именно тогда вошли в повседневный обиход эти редко употреблявшиеся раньше слова — энтузиазм и энтузиасты.

Герои были рядом, они смотрели на людей с газетных страниц и экранов кино, их голос звучал в репродукторах, радионаушниках. И они находились далеко, увлеченно занятые своими делами. Галаховские будни были чужды им.

— Можно сказать, что какой-нибудь знатный летчик-испытатель — не жар-птица, но пойди погоняйся за ним! — нарушил молчаливое раздумье старик Мизандронцев.

— А не поискать ли нам какого-нибудь артиста с именем? — спросила Кошатница.

На лице Теоретика появилось выражение, с каким обычно выслушивают лепет ребенка.

— Поймите, мы живем в эпоху технического прогресс а, — сказал он. — Почетом пользуются те, кто двигает вперед индустрию, экономику, науку. Нам нужен первооткрыватель и никто другой. Думайте, друзья, думайте!

За уже прибранным Агнией Леонидовной столом снова воцарилось молчание. Предприятие не из легких, думали галаховцы. Заполучить знаменитость совсем не просто. Конечно, ни за какие коврижки и калачи не согласится Мария Демченко оставить свои огромные плантации и переехать в Галаховку. Что она будет здесь делать? Выращивать на грядках свеклу для борща по-украински? Смешно! Или, может быть, кто-нибудь из тех, кто простым кетменем построил стокилометровый Большой Ферганский канал, захочет сменить родное знойное небо на вечно плакучий галаховский небосвод? Вздор, не будет этого никогда! И бронзовых от загара туркменских конников, совершивших беспримерный переход Ашхабад — Москва, никогда не увидит Галаховка. Они снова там, в бескрайних степях, нагуливают и холят своих горячих чистопородных ахалтекинцев.

И вот когда, казалось, беспокойная мысль заправил ЖСК «Лето» окончательно зашла в тупик, раздался тихий голос Теоретика. Он произнес только одно слово:

— ЭПРОН.

Все, кто сидел на просторной веранде Матвея Канюки, поняли, что искомое найдено. Трудно было встретить в те не столь уж отдаленные от нас времена человека, который не знал бы этого загадочного, легендарного и манящего слова: «ЭПРОН». Расшифровывалось же оно так: «Экспедиция подводных работ особого назначения». А что таилось за этим длинным и суховатым названием? Боже мой, море романтики, удивительные приключения и дела, которые не могли не приковать к себе внимания всей страны. Таков был ЭПРОН.

С тех пор как люди отважились на плавание по морям и океанам и построили первые корабли, они столкнулись с таким романтичным, но страшным явлением, как кораблекрушение. Военные фрегаты, торговые фелюги, корабли с географическими экспедициями гибли либо в борьбе со стихией, либо в схватке с превосходящим по силе противником. Морские лоции за короткое время оказались усеянными точками, фиксирующими трагические катастрофы. На дне мирового океана оказались теперь не только подводные хребты и кораллы, но и обломки когда-то красивых и гордых кораблей. Черное море не избежало этой печальной участи и стало огромным кладбищем, большим погребением кораблей различных классов и назначений. И вот в предвоенные годы на Черном море впервые в мире была создана служба спасения затонувших судов. Возглавил эту службу Фотий Иванович Крылов, и она была названа коротким словечком: «ЭПРОН».

Наиболее легендарным эпизодом в деятельности ЭПРОНА была попытка поднять из пучин Балаклавской бухты английский фрегат «Черный принц». Чем же был интересен этот корабль? Да тем, что он вез офицерам и солдатам экспедиционных войск Англии, осадившим Севастополь, как мы можем сказать теперь, заработную плату. Короче говоря, «Черный принц» был нагружен золотом. В Балаклавской бухте под градом снарядов береговых батарей защитников Севастополя он затонул. Вот за его останками и охотился ЭПРОН.

Охота не дала желаемого результата, но зато эпроновцы обжили бухту как родной дом и, подобно заботливой хозяйке, очистили ее от мусора — опасных для плавания остатков многих других кораблекрушений. Такую же работу провел ЭПРОН в акваториях и фарватерах других бухт, вернул Черноморскому флоту много кораблей, затопленных во время революции и гражданской войны. Имена героев невидимого подводного фронта произносились всеми с огромным уважением и любовью.

Но почему же все-таки Диогенов с такой уверенностью назвал ЭПРОН?

Сомнение в правильности сделанного выбора сначала осторожно высказал Штутгофф.

— Кай Юрьевич, — сказал он, — а почему вы думаете, что кто-то из эпроновцев пожелает покинуть благодатные черноморские берега и занять более чем скромную обитель в нашем кооперативе?

— Да, почему? Растолкуйте нам, Кай Юрьевич, — поддержал Канюка.

Теоретик ответил вопросом:

— А кто-нибудь из вас знаком с особенностями работы водолаза? — И, когда увидел отрицательные жесты собеседников, продолжал: — Так вот знайте, что существует на свете кессонная болезнь — настоящий бич водолазов. Она сваливает и богатырей. Нигде люди так быстро не выходят в тираж, как в водолазной профессии. И вот представьте себе заслуженного ветерана, которому навсегда запрещены погружения под воду. Что ему делать? Сидеть на берегу и растравлять душу зрелищем того, как другие, более молодые и физически крепкие люди, занимаются его любимым делом, к которому он уже не способен? А не лучше ли убраться куда-нибудь подальше, в укромный уголок, и здесь в тиши доживать вон век, обдумывая все пережитое? Я спрашиваю, наша Галаховка не тот ли желанный приют или тихая обитель, как выразился товарищ Штутгофф?

Участники ответственного коллоквиума единодушно согласились с этими вескими доводами.

…Море встретило Штутгоффа и Раненого оленя криком чаек, плеском волн и такими яркими бликами, что от них слепило глаза.

— Хочешь искупаться, мальчик? — спросил Штутгофф своего юного помощника.

— Жгучего желания пока нет, — ответил поэт по-книжному. И добавил привычной галаховской прозой: — Я подожду пока с купанием, дяденька.

— Тогда примемся за дело, — сказал Штутгофф, и они разошлись в разные стороны.

Читатель, вероятно, уже догадался, какое дело привело к Черному морю наших героев. Но почему они приехали вдвоем? Разве с деликатной миссией не справился бы один лихой снабженец и заготовитель всяческого добра?

Опять-таки настоял на этом варианте Диогенов.

— Пусть Штутгофф прихватит с собой сына нашего художника, — сказал он. — Его задача — потолкаться среди молодежи, прислушаться к ее разговорам. Кто знает, может быть, придется действовать через какого-нибудь юнца — сына или племянника того самого эпроновца, который нам так необходим. Потом у автора нашего гимна есть уже известный опыт. Не зря же он побывал в черноморских палестинах…

Так Раненый олень в третий раз за свою сравнительно короткую жизнь оказался на Черноморском побережье.

Теперь он сидел на песчаной отмели и пальцем ноги чертил на песке какое-то полюбившееся ему женское имя. Одновременно он старался подобрать удачную рифму к слову «море». Но дело не ладилось. Набегавшая ленивая волна смывала начертанные на мокром песке буквы, а к слову «море» не придумывалось ничего, кроме «горя». Олень же, несмотря на свой сравнительно короткий поэтический опыт, знал, что нельзя подряд рифмовать имена существительные, надо чередовать их с рифмой глагольной.

Поэт уже решил было подняться и идти в город, как вдруг его внимание привлекли двое. Они приближались к морю. Коренастый пожилой мужчина вел за руку паренька лет десяти — одиннадцати. Они остановились на берегу, мальчишка разделся и кинулся в волны. Старик же присел на камень, достал кисет, набил трубку и закурил. На нем была аккуратно сшитая парусиновая роба, из-под которой виднелась полосатая тельняшка.

«Моряк, — решил про себя Олень. — Может быть, даже водолаз». А тот встал, подошел к воде и крикнул парнишке:

— Далеко не заплывай, внучек, а нырять можешь сколько вздумается. Может быть, мы это море с тобой в последний раз и видим!

Мальчишка же плавал и нырял просто бесподобно. Его белая льняная голова появлялась среди волн то тут, то там. Олень снял с себя майку и, вздрагивая всем своим пупырчатым телом, с отвращением полез в воду. Он приблизился к мальчишке.

— Эй, дядя! — крикнул тот. — А ты можешь плавать вот так? — и поплыл на спине, загребая воду ручонками. — А так можешь? — и паренек поплыл вниз лицом, вытянувшись в струну над поверхностью моря. Поднял голову и сказал: — А там на дне такие камушки и все-все видно!

Потом стал нырять по-дельфиньи, вспенивая воду.

Но, видно, и у этого отличного пловца иссякли силы, и он, выбравшись из воды, устало прилег на песке. Олень присоединился к нему.

— Кто твой дед? Моряк? — спросил он.

Мальчик с гордостью ответил:

— Моряк? Скажешь тоже! Тут все моряки. Мой дед — эпроновец. — И со вздохом добавил: — Уезжаем мы отсюда. Дед говорит, что списали его с базы.

Олень быстро оделся и, попрощавшись с мальчиком, пошел разыскивать Штутгоффа.

— Есть эпроновец, — запыхавшись, доложил он и рассказал о встрече с дедом и внуком.

— А ты узнал, где они живут?

— Нет, — смутившись, ответил помощник. — Мальчик только сказал мне, что они с дедом обедают в кафе «Якорь». Там их и надо искать.

Долго пришлось дежурить Штутгоффу в пустынном кафе в эти пляжные часы, пока они не вошли: дед и внук.

По красочному описанию Оленя, он сразу узнал их. И как бы невзначай начал беседу. Бывший водолаз, по какому-то стечению обстоятельств являвшийся к тому же тезкой знаменитого Крылова — но звали его не Фотий Иванович, а Фотий Георгиевич, — с горечью расставался с любимой работой и родной стихией.

— Куда же вы теперь? — участливо спросил Штутгофф.

— Еще не решил окончательно. Наверное, двинусь к его вот родителям. — И Фотий Георгиевич кивнул на внука, с аппетитом уплетавшего творог со сметаной. — В Сальских степях они, работают в совхозе врачами.

Тут-то и прорезался в немногословном снабженце дар красноречия. Он не жалел слов, чтобы описать все удобства жизни под Москвой. Он соблазнял собеседника необыкновенной дешевизной фруктов и овощей на местных рынках. Он употреблял самые яркие краски, описывая чудесные галаховские ландшафты.

— Вот что, дорогой, — сказал наконец Фотий Георгиевич, — так вот, по-быстрому, такие дела не решаются. Вы тут надолго?

— Да, побуду еще с недельку. Отпуск у меня, вот я и прихватил с собой паренька, сына одного нашего кооператора, художника и замечательного человека.

— И прекрасно, а я за это время созвонюсь со своими и посоветуюсь. Да ведь и самому надо посмотреть на все ваши прелести. Я и так собирался ехать через Москву. Хотел показать внуку столичные диковинки. Так что нам будет по пути.

И через неделю в поезде «Симферополь — Москва» в одном купе ехало уже четверо наших знакомых. Не надо обладать большой фантазией, чтобы предугадать результаты этой совместной поездки. В дальней дороге Штутгоффу удалось окончательно склонить отставного водолаза принять галаховский вариант. И скоро на участке, который когда-то предназначался бабке Гриппке, поселился Фотий Георгиевич Крашенинников со своим внуком, необычайно обрадованным тем обстоятельством, что тут совсем рядом, за железнодорожной насыпью, находится озеро. Не такое глубокое и не такое обширное, как Черное море, но достаточное для того, чтобы показать девчонкам и мальчишкам свою морскую удаль, перенятую у знаменитого деда-эпроновца.

Так успешно завершилась операция «Ищут фигуру», задуманная на просторной веранде Матвея Канюки в день скромного торжества по поводу годовщины кооператива «Лето»…

— Куси его, куси! Ату его, Цербер, ату!

Эти возгласы доносились из-за ограды дачи Мизандронцева-Корабельщика. Матвей Канюка остановился и в недоумении прислушался: «Кого там травит старик?» Глянув через изгородь, он увидел, что у собачьей будки стоит Корабельщик и, держа в руках снятое с грядки пугало, сует его псу, приговаривая:

— Куси, Цербер, куси!

Но пес мало что не кусал, он даже не рычал и не лаял, будучи не в состоянии понять, чего хочет от него хозяин. Примелькавшееся огородное чучело нисколько его не страшило. Пес только застенчиво махал хвостом и повизгивал. Потом опрокинулся на спину и виновато поднял лапы кверху: сдаюсь, мол, хозяин, сдаюсь, делай со мной что хочешь, только успокойся.

Матвей отворил калитку, приблизился к Корабельщику и спросил:

— На медведя, что ли, со своим Цербером собрался?

Старик швырнул в сторону чучело и устало проговорил:

— Измучился я с ним, окаянным, Матвей Лазаревич. Совсем разучился лаять. Только вот когда жрать захочет — скулит. Ну, скажи, разве это пес?

Действительно, сторожа Корабельщиковой дачи назвать псом можно было только с огромной натяжкой. Это была самая обыкновенная уличная собачонка, определить породу которой не взялся бы и опытный кинолог.

Вертлявое, крайне трусливое существо, готовое лизать руки каждому встречному и поперечному. Оно могло носить имя Шарика, Мопсика, Куцика или другое в этом же роде. Но Цербер? Это мифическое свирепое трехголовое чудовище с хвостом и гривой из змей, охраняющее, по священным преданиям, вход в ад? Более неподходящего имени для своего жалкого песика Корабельщик и придумать не мог.

Матвей Канюка посоветовал ему:

— Гони-ка ты, Мизандронцев, эту тварь со двора. Напрасно на нее корм переводишь. Все равно никакого толку не будет.

Матвея Канюку давно уже беспокоило, как бездумно относились члены ЖСК «Лето» к подбору четвероногих сторожей. Вот и Корабельщик такой же. Серьезный, кажется, человек, а валандается с шавкой!

— Гони прочь, Мизандронцев, свою собачонку, — повторил Канюка. — А я тебе, бог даст, доброго щенка добуду!

Еще год назад в правлении ЖСК «Лето» возник жаркий спор как раз по поводу сторожевых псов. Сыр-бор разгорелся из-за собаки недавнего члена кооператива художника Аввакума Хлабудского. Собственно говоря, было даже неизвестно, несет ли эта собака какие-нибудь охранительные функции. Обычно, поднявшись ни свет ни заря, Хлабудский захватывал этюдник, краски, кисти и уходил с дачи. За ним по пятам следовала Жанка — помесь таксы с обыкновенной дворняжкой. Она семенила на своих неуклюжих лапах, не обращая ни малейшего внимания на окружающий мир, стараясь только не отстать или, тем паче, не обогнать хозяина. Так они и брели куда глаза глядят, пока не находили какой-нибудь тенистый уголок, где усаживались завтракать. Поскольку завтрак всегда был очень скромным, можно представить себе ту скудную его часть, которая перепадала на долю Жанки. Она вечно ходила голодная.

Исключение составляли редкие дни, когда Хлабудский был при деньгах. Тогда хозяин и его молчаливая, крайне меланхоличная спутница заходили в закусочную.

— Коньяк и бутерброд! — заказывал художник.

Обыкновенно хозяин выпивал рюмку коньяку, а бутерброд отдавал Жанке.

Через некоторое время он спрашивал:

— Ну что, Жаночка, повторим?

Собачка виляла хвостом в знак согласия и получала новый бутерброд, а хозяин — новую рюмку.

Ради справедливости надо сказать, что игра велась честно: как только Жанка насыщалась и ложилась на пол в углу закусочной, Хлабудский прекращал заказы и расплачивался.

Благодаря таким вот визитам, шатаниям по поселку и его окрестностям Жанку знало все галаховское население. Причем знало как совершенно безобидное существо. И вот вдруг такой случай. К Хлабудскому пришла курьерша из поселкового Совета и принесла какое-то очередное извещение о какой-то очередной неуплате. А когда курьерша, спустившись с крылечка, направилась по тропинке к калитке, Жанка догнала ее и вцепилась в пятку. То ли она заступилась за хозяина, которому носят такие обидные бумажки, то ли решила хоть раз в жизни проявить свою собачью натуру, но дело было истолковано серьезно: нападение на официальное лицо при исполнении служебных обязанностей.

Вызвали Хлабудского для объяснений в ЖСК.

— А я уже принял меры, — заявил он. — Посадил ее, негодницу, на хлеб и воду.

Члены правления скептически переглянулись: им было доподлинно известно, что других продуктов в рационе Жанки никогда и не значилось, если не считать эпизодических посещений местной закусочной.

Матвей Канюка сказал:

— Нет, так дело не пойдет, товарищ Хлабудский. Мы просим, чтобы ваша собака больше не шлялась за вами по поселку. А вообще мой совет такой: избавьтесь от нее. Не собака, а срамота!

На это Хлабудский ответил:

— Я художник и вижу мою собаку именно такой. Другой мне не надо.

Вот тут-то и разгорелся спор, имеет ли каждый член кооператива право подбирать собаку по собственному вкусу, или он должен считаться с общепринятыми нормами и принципами. Выяснились любопытные подробности.

Оказалось, что многие члены ЖСК крайне несведущи в вопросах служебного собаководства. Кто-то решил, что чем собака крупнее, массивнее, тем лучше, и приобрел сенбернара величиною с теленка. Но вскоре убедился, что сенбернар напоминает теленка не только габаритами, но и своим добродушнейшим нравом, ибо относится к разряду так называемых декоративных, то есть практически бесполезных собак. А другой, наоборот, увлекался малогабаритными топтерьерами шестисотграммового достоинства. Чтобы вор услышал лай такого коротышки, пришлось бы снабжать его микрофоном и усилителем.

Некоторые кооператоры, ценя в собаках красоту, обзаводились сеттерами, будто только что сошедшими с живописных картин, изображающих королевскую охоту.

По больше всего в поселке было пустобрехов, беспородных дворняжек, своим беспричинным надоедливым тявканьем отравлявших часы ночного отдыха галаховцев.

Короче говоря, в собаководческих делах кооператива царила полная неразбериха. И правление решило навести порядок. Договорились о таких мерах:

а) вступивший в кооператив обязан завести настоящую сторожевую собаку;

б) собака должна содержаться на крепкой привязи, предпочтительно на железной цепи;

в) во избежание беспородного смешивания подбор пар для вязок следует проводить по согласованию со специальным уполномоченным правления.

Поставив, таким образом, систему сторожевой охраны на строго научную основу, правление позаботилось и о том, чтобы можно было обзавестись самими сторожами. По предложению Канюки решили внедрять в поселке породу кавказских овчарок.

Ученые-кинологи дают высокую оценку этой пастушьей собаке, отмечая ее выносливость, неприхотливость и, что особенно важно, природную злобность, недоверчивость к посторонним. Матвей ученых трудов, конечно, не читал, но зато не раз видел степных овчарок в действии. Они отважно разгоняли волчьи стаи, а зазевавшихся не слишком увертливых серых разбойников рвали в клочья. Они не подпускали к овечьей отаре ни пешего, ни конного, если тот был чужаком. Они славились кристальной, как сама совесть, неподкупностью, их нельзя было улестить ни добреньким словом, ни жирным куском баранины.

Посланец кооператива съездил в не столь уж отдаленный Дагестан и привез собранных по горным аулам щенков. Климат Галаховки пришелся им по вкусу, они повзрослели, и теперь от одной пары ожидалось потомство. На него-то и рассчитывал Канюка, пообещав Корабельщику настоящего сторожа.

— Так что можешь, Мизандронцев, рассчитывать на щенка, — еще раз повторил председатель и распрощался.

Он спешил на почту отправить посылку. Непутевый Ромка нашелся. Оказалось, он укатил в Сталинград, околачивался там без дела, пробавляясь случайными заработками, а теперь вот устроился в ФЗУ при тракторном. И написал домой.

Обрадованная Агния Леонидовна слала сыну белье и одежду.

Трудно сказать, на каком конкретном историческом отрезке времени произошло деление человечества на две четко обозначенные группы: а) имущих и б) неимущих. И стоит ли вообще забираться в далекие исторические дебри, чтобы провести более или менее точное социальное расслоение наиболее активной части членов ЖСК «Лето»? По-видимому, экскурс в очень далекое прошлое для этой цели нам не понадобится.

Мы можем, например, с полной уверенностью отнести к группе «б» художника Аввакума Хлабудского. Больше того: его крайне стесненные материальные обстоятельства позволяют утверждать, что он занимал в кооперативе едва ли не самую последнюю ступень социальной лестницы. Во всяком случае, когда в минуты просветления (а такие минуты бывали у него) бывшие однокашники Хлабудского по Художественному училищу спрашивали его:

— Ну как, Аввакум, бедствуешь?

Он обычно отвечал:

— Бедствую.

Прямой, откровенный ответ, без всякого лукавства.

Бедствовал не только он, но и огородник Фаддей Скурихин, во всяком случае на данном этапе нашего повествования. Перебиваясь с хлеба на воду, жила Кошатница, тратившая на собственное и своих мурлыкающих любимиц пропитание жалкие крохи, сохранившиеся от когда-то богатого мужнина и отцовского наследства.

Они вот и им подобные из разряда неимущих и бедствующих льнули к кооперативу, не имея перед собой никакой отчетливой перспективы. Завтра виделось им словно в тумане. Привлеченные сильными, деятельными личностями — Теоретиком, Канюкой, Лупоглазым, они слепо верили в удачу, на что-то надеялись… Даже те из них, кто в недалеком прошлом пользовался определенными привилегиями, не могли представить себе, каким именно образом они вернут их и что им для этого придется сделать. Они лишь инстинктивно чувствовали: затеяна большая игра, и надо быть последним дураком, чтобы отказаться от возможности сорвать в этой игре свой солидный куш.

Матвей Канюка и Лупоглазый пришли в кооператив, выражаясь фигурально, порядочно общипанными. Из цепких объятий закона они вырвались чудом. Груз их прегрешений был настолько велик, что вырваться можно было, только не оглядываясь назад, безжалостно обрубая все путы, связывавшие их с прежней жизнью. Так они и поступили. Обрели свободу, но слишком дорогой ценой, оказавшись снова на вольном житье-бытье в чем мать родила. Впрочем, не следует принимать это выражение дословно, буква в букву. Канюка и Лупоглазый имели, конечно, приличную одежонку и кое-что в загашнике. Охотникам до деталей поясним, что так называется верхняя кромка мужских штанов. И что существовал раньше на Руси обычай прятать от лихого глаза за эту верхнюю кромку кошель со сбережениями. Вступив в кооператив и имея малую толику деньжат в загашнике, Канюка и Лупоглазый ставили своей целью приумножить их. Так что в графу неимущих эти двое явно не подходили. У них была определенная цель, и они твердо знали, как ее можно достичь.

Ну а Мизандронцев, тихий старичок по прозвищу Корабельщик, что он за птица? Одряхлевший глухарь, покинувший шумное токовище, чтобы в мирном одиночестве доживать свой недолгий век? Или притаившийся до поры до времени лесной разбойник, разоритель гнезд, хищный ястреб, готовый в любую минуту покинуть скрытое убежище и вонзить острые когти в очередную беззащитную жертву? Не желая разочаровывать любознательного читателя, автор все же сильно сомневается, можно ли дать на эти вопросы односложный ответ. Слишком уж прямолинейно они поставлены.

В нескольких словах не расскажешь, что за человек Мизандронцев. Да и можно ли верить одним словам? Будет гораздо правильнее, если мы предпримем не столь далекое путешествие по Волге. В срединном ее течении, чуть повыше Саратова, на левом, отлогом берегу еще в незапамятные времена великая русская река образовала большой и глубокий залив. Узкая песчаная коса отделяет его от основного русла и дает надежное убежище застигнутым свирепым штормом караванам судов, спасает корабли от губительных весенних ледоходов. В заливе расположены и судоремонтные базы. Это и есть знаменитый Обалаковский затон, известный каждому волгарю. Гнездо, где оперился Корабельщик.

…Ранняя холодная весна с пронизывающими ветрами, утренними заморозками, внезапными оттепелями. Потемневшие от весеннего солнца льды Волги еще недвижимы, лишь кое-где видны небольшие промоины. Пустынна покрытая ледяным панцирем речная гладь. А здесь, в затоне, уже кипит жизнь.

Дымят очнувшиеся от зимней спячки катера и буксиры — идет опробование котлов и машин. Под громкое уханье артельщиков скрипят лебедки и пузатые баржи, барки и дощаники медленно выползают на песчаный берег. Другие уже водружены на деревянные клетки, и вокруг них снуют плотники, конопатчики, маляры. В огромных, врытых прямо в землю железных баках варятся смола и краски. Сверкают на солнце остро отточенные топоры и пилы, белоснежные стружки падают на мокрую землю, широкой струей летят опилки.

— С огнем, дьяволы, будьте осторожнее! — раздается чей-то окрик. — По миру меня пустить хотите?

Двое рабочих поднимаются по шаткому настилу на борт баржи с грузом железных скоб. Тонкие доски так и пляшут, так и танцуют. Неловкое движение — и скобы из одного ящика сыплются на землю.

— Собрать все до единой! — гремит тот же голос. — Чтобы ни одна скоба не пропала! Иначе в первую же получку — вычет!

Рабочие послушно прыгают с настила, собирают оброненные скобы в картузы и на глазах хозяина ссыпают в ящик.

Хозяин — Мизандронцев.

Иногда его голос становится мягким, даже заискивающим.

— Вы уж, ребята, постарайтесь, — говорит он мастерам, ремонтирующим паровой тягач. — Спустите посудину в пятницу на воду — за мной магарыч!

Мастера знают: спешит владелец тягача, первым хочет выскочить на Волгу, как только она сбросит ледяной покров, и пообещал Мизандронцеву надбавку к условленной плате. Щедрость хозяина тоже понятна. Но что поделаешь, нужда! Приходится стараться…

Много развелось на Волге охотников до больших барышей. Арендуют катера, пароходишки, баржи, барки — все, что осталось от когда-то могущественных волжских компаний «Кавказ и Меркурий», «Самолет» и другие. Возят с низовьев нефть, мазут, рыбу, соль, гонят к Каспию плоты и баржи с лесом, хлебом, бочками. А на пути — Обалаково, и тут тоже хозяйчики, арендовавшие у советской власти ремонтные базы. Среди них самый изворотливый — Мизандронцев. У него крепкая купеческая хватка. И хотя своего наставника-отца он лишился рано, зато советы матери, потомственной купчихи, крепко запали в его душу.

— Не будь добрым, сынок, — говорила она. — Добренький — что глупенький, одно и то же. Чтобы размотать свое состояние, большого ума не надо.

И Мизандронцев никогда не был добрым.

Вот сейчас он подходит к барже, уже просмоленной, лоснящейся крутыми боками. Ремонт закончен, остались кое-какие работы в трюмах. А народу вокруг копошится много. И он, зорко всматриваясь в лица, тычет то в одного, то в другого артельщика:

— Расчет!

— В контору — расчет!

— Расчет!

Кто-то из них говорит:

— Смилуйся, хозяин. Может, хоть на поденной работе оставишь?

Но Мизандронцев знает, что от поденщиков один разор. И он упрямо говорит:

— Никаких разговоров! Расчет!

Не раз матушка учила его:

— Ты людям-то не очень верь. Особливо конторщикам своим. Не то твое богатство, что они в книгах запишут, а то, что в сундуке лежит.

Мизандронцев хлопотал, мотался по затону до одури и копил, копил. Он видел, как жадно, торопливо набивают карманы новоявленные купчики, как бестолково сорят они деньгами, и понимал: это ненадолго. Он не верил советской власти, чувствуя, что нэп — дело временное. Он твердо знал: его и ему подобных предпринимателей рано или поздно прихлопнут. Ну что ж, плетью обуха не перешибешь. И когда его приютившиеся в углу затона «Ремонтныя мастерския» объявили отошедшими к государству, Мизандронцев расстался с ними без особенного сожаления. Все, что можно было выкачать из них, он выкачал.

А выкачивал Мизандронцев золото. Можно было подумать, что промышлял он в Сибири или на Крайнем Севере, а не здесь, в центре России, и что берега и дно Обалаковского затона были из золотого, а не из обыкновенного речного песка. Но факт остается фактом: Мизандронцев добывал золото.

В те времена его немало осело на берегах Волги. Оно хранилось на дне окованных железом сундуков купеческих вдов, в потайных шкатулках разорившихся помещичьих и дворянских семейств, у благочинных, оказавшихся на мели при заколоченных безбожниками храмах, да мало ли еще у кого и где! Мизандронцев настойчиво и методично обращал барыши в золото и только в золото. Как хозяин и арендатор он имел дело с банком и казначейством, получал и выплачивал, иногда даже крупные суммы, в обычных советских денежных знаках. Иначе и быть не могло. Но он не верил в твердый советский червонец, скептически относился к казначейству, на вывеске которого были нарисованы серп и молот. Его, Мизандронцева, собственная казна принимала монеты лишь царской чеканки. Часто он скупал золото за бесценок, но, если покупатель оказывался понимающим и не очень податливым, давал за золотые вещи соответствующую им цену.

В Галаховку Мизандронцев перебрался с этой созданной в беспокойные нэповские годы казной. Извозчик-ломовик, доставивший Мизандронцева с вокзала, помогая разгружаться, пошутил:

— Чем это ты, старик, сундуки набил? Золотом, что ли?

Ответила старуха:

— Иконы там у нас. Старинные и с окладами.

— Ну вот, — проворчал извозчик, — вздумали богов за собой тащить! Они, поди, и провоза-то не стоят!

Так вот бывает: мелькнула у человека гениальная догадка и пропала. А Мизандронцевы, устроившись во временной халупе, потом долго не могли прийти в себя после неловкой извозчичьей шутки.

С тех пор повелось так. Если наступала нужда, Мизандронцев доставал пару десятирублевых монет, кольцо или часы в золотой оправе и отправлялся в Москву.

Потолкавшись в мастерской какого-нибудь ювелира или часовщика-кустаря, он осторожно осведомлялся:

— Монетка золотая не требуется?

— А золото настоящее?

Корабельщик глубоко вздыхал:

— Так ведь за фальшивые монеты в прежние времена каторга полагалась. С лишением всех прав гражданского состояния.

— Эва, сказал! Ищи-свищи теперь эти прежние времена. Надоело нам, честным мастерам, с жульем иметь дело.

Стороны, однако, достигали взаимопонимания, и происходила полюбовная купля-продажа. Если же с Корабельщиком заговаривали, не может ли он принести золота побольше, то он этого порога второй раз уже никогда не переступал.

Дело упростилось, когда в Москве появились «Торгсины» — магазины, продававшие продукты и другие товары за золото. Но они просуществовали недолго. Сбывать желтый металл по крупицам стало труднее. И все же Мизандронцев дал себе твердый зарок: ни в какие крупные сделки не вступать. Он был немало наслышан, сколь плачевно они кончаются.

Иногда, посиживая вечерами за газетой, Корабельщик вдруг наталкивался на короткое сообщение о том, что в некоем царстве уменьшился золотой запас.

— Слышишь, мать, — говорил он жене, — что на свете делается? Утекает золото.

— Ну а нам какое дело? Ложился бы спать, старый!

Но Мизандронцев еще долго сидел за столом, с тревогой раздумывая: хватит ли накоплений на их теперь уже не такую долгую жизнь? Ведь тают денежки, на глазах тают. Но если, думал он, тратить с умом, должно хватить. Лишь бы лихой человек не дознался. А то ведь до беды недалеко. А тут еще глупая старуха дала Агнии Леонидовне золотой на коронку. Золотого не жаль, а вдруг она сболтнет кому-нибудь? Да и бабка Гриппка что-то в дом зачастила…

Так вот, тревожимый тяжелыми предчувствиями и теша себя благими надеждами, жил теперь Корабельщик. Когда-то там, в Обалакове, вершил он большим делом. А теперь здесь, в Галаховке, у него домик, сад, огородные грядки и корзины для грибов и ягод. И то хорошо, жаловаться грех.

Возможно, что при вступлении в кооператив, заполняя документы, Мизандронцев должен был написать: «имущий». А он старческим, но еще довольно твердым почерком вывел: «из мещан Саратовской губернии». И все обошлось. Впрочем, ничего другого от Корабельщика никто и не требовал…

Да вот бывает так: автор предполагает, а обстоятельства располагают. Автор хотел продолжить плавное повествование о всех важнейших событиях в жизни ЖСК «Лето» с того момента, когда он не только возник де-юре и де-факто, а успел уже пустить сильные, молодые корни в бедную минералами, но богатую историческими событиями галаховскую землю. И вот, как это ни огорчительно, приходится прерывать едва начатую повествовательную нить. И на время прикрыть пеструю панораму галаховской жизни плотным занавесом.

Литературные критики немало говорят и пишут о так называемом авторском произволе. О том, что в некоторых произведениях судьба героя развивается не по логике образа, а вопреки ей. Иные литературные персонажи не делают того, что им должно быть свойственно, а, наоборот, совершают поступки, идущие вразрез с их характером и потому трудно объяснимые или совсем необъяснимые. А сюжетная линия порой делает такие головокружительные кульбиты и зигзаги, что найти в этих неожиданных поворотах и завихрениях хотя бы малейшие признаки закономерности просто невозможно. И так далее и тому подобное.

Слов нет, все, что путает карты литературной критики и затрудняет ее сложную аналитическую работу, заслуживает самого сурового осуждения. Давно пора очистить нашу литературную практику от своеволия, капризов и диктаторства автора, сохранив, впрочем, его самого, если он так необходим. Но все же справедливости ради надо сказать, что автор не столь уж и виноват, как это представляется его строгим судьям. Иногда неотвратимые обстоятельства, что называется, загоняют автора в угол, и он вынужден прибегнуть к спасительному маневру, известному боксерам под наименованием «нырка». Кажется, и сейчас произошел тот самый случай…

Жилищно-строительный кооператив благодаря усилиям Канюки, Диогенова и Лупоглазого (заметим, кстати, что Лупоглазый-Штутгофф тоже стал полноправным членом ЖСК) уверенно набирал силы. Уже прошли по участкам бурильщики, искусные мастера, которые могли бы оказать честь тресту «Туймазы-нефть», и пробили артезианские скважины. В дачные и кухонные баки заструилась по трубам прохладная, хрустально-чистая водичка, которую и пить-то нельзя не нахваливая. Выросли там и сям уютные беседки, грибки, скамейки. И, конечно, вместительные дровяные сараи (впоследствии члены ЖСК «Лето» перейдут на водяное отопление углем, а потом и газом, но это случится значительно позднее). На грядках прекрасно вызревал редис, лук и салат. Некоторые особо усердные кооператоры успели уже снять первый обильный урожай земляники и теперь дожидались второго… Проворно тянулись вверх молодые яблони. Весной они дружно цвели, и можно было надеяться, что осенью к ногам трудолюбивого садовода наконец упадет долгожданное спелое яблоко…

Рассчитывал на это и Кай Юльевич Диогенов. Он полагал, что пришло время, когда успешно проведенная операция «Лето» должна приносить плоды. И решил объясниться с Матвеем Канюкой начистоту.

Придя рано утром в свой мясной магазинчик, Канюка обнаружил на прилавке просунутую кем-то в щель открытку. Это была, собственно говоря, не обычная почтовая открытка, а отпечатанное типографским способом приглашение. В нем говорилось:

Канюка обратил внимание на поправки, сделанные от руки. В фразе «начало праздника в 10.00» цифра «10.00» была зачеркнута и поставлена другая: «6.00». И сделана приписка: «Явка обязательна. К. Д.»

Матвей Лазаревич все понял. Сегодня воскресенье. На стареньких ходиках — без пятнадцати шесть. Канюка снял белый фартук, который он уже успел надеть, запер лавку и поспешил к озеру. По пристани прогуливался Кай Юльевич. Они молча поздоровались, сели в лодку и оттолкнулись от причала.

— Куда держать, Кай Юрьевич? — спросил Канюка берясь за весла.

Диогенов молча показал рукой на дальний угол озера. Разрезаемая килем шлюпки вода всколыхнула неподвижную озерную гладь. Заплясали на волнах, пугая стаи сторожких мальков, кувшинки. Так они подъехали к противоположному берегу и спустили якорь метрах в пяти — шести от него. Кай Юльевич вынул из чехла два удилища, размотал лески и, с отвращением насадив на крючки извивающихся скользких червей, забросил удочки. Поплавки попрыгали на воде и неподвижно застыли, словно уснули.

— Ну как, Матвей Лазаревич, самочувствие? — начал разговор Диогенов.

— Хорошее, Кай Юрьевич, горевать пока не из-за чего.

— Довольны вы затеей с кооперативом? Или эта идея и сейчас вам не по душе?

— Что вы, как можно так говорить! Теперь у каждого добрая крыша над головой. Опять же садик и огород имеется.

— А мне кажется, что вы так до конца и не разобрались в происшедшей метаморфозе. Или просто прикидываетесь наивным. Садик, огородик — это все пустое. «Травка зеленеет, солнышко блестит», — лирика для малолетних и нисколько не волнует ваших ближайших соратников по кооперативу. Они согласились бы жить в каменных джунглях, лишь бы получать хороший припарок.

— Ваша правда, Кай Юрьевич. Они такие.

— А вы не такой?

— О себе что говорить! Ведь вы же меня не для исповеди вызвали? Да и разуверился я в богах-то.

— Согласен оставить их в полном распоряжении супруги Корабельщика. Она, говорят, набожная особа. Вынет очередной золотой из кубышки — и крестится…

— Не знаю я этих делов.

— А должны знать. Поймите, Канюка, те, кто составляет ваше ближайшее окружение, пошли в кооператив по очень простой причине: они чувствуют себя в нем, как в крепостных стенах. С их точки зрения, это даже не стена, а броня. Можно, конечно, прикрываться липовой справкой о происхождении из беднейших слоев или о том, что в свое время пострадал от басмаческих банд Эмир-паши. Но бумажкам теперь мало кто верит, особенно липовым. А жилищно-строительный кооператив «Лето» стал узаконенным общественно-социальным институтом Галаховки. Как хорошо построенный корабль, он практически непотопляем. Конечно, если вы, Матвей Лазаревич, как хороший капитан, будете знать все, что происходит на корабле, начиная с верхней палубы и до самого отдаленного кубрика.

Солнце уже поднялось довольно высоко и стало сильно припекать. На озере появились другие лодки, но они держались поодаль. Очевидно, люди, выехавшие на прогулку, не хотели мешать усердным удильщикам.

— Что же, прикажете мне следить за каждым? — спросил Канюка.

— Ни в коем случае! Если вы будете пользоваться непререкаемым авторитетом и доверием, к вам пойдут совершенно добровольно. И расскажут о своих делах. В общих чертах, разумеется. А детали пусть вас и самого не интересуют. Вы же не следователь…

— А какая мне будет от того выгода?

— Она очевидна. Во-первых, находясь в курсе дел своих подопечных, вы всегда сможете принять меры, если кто-то из них затеет что-нибудь явно противозаконное. ЖСК — не монастырь, разумеется, но и не шайка разбойников с большой дороги. Следует соблюдать величайшую осторожность. Учтите, малейшая пробоина — и корабль даст опасную течь. Сама же деловая, коммерческая информация, которую вы будете получать, бесценна. За ее надежное хранение надо платить. Тем более что вы, постоянно находясь в курсе деловой конъюнктуры, тоже будете снабжать кое-кого из своих соратников весьма полезными сведениями…

— Это я понимаю, приходилось слышать от отца. Но вот чего я в толк взять не могу: вы-то, Кай Юрьевич, при чем останетесь?

— Существенный вопрос, и мне тоже хотелось оговорить его сегодня. Я не намерен вмешиваться в дела кооператива «Лето». Они мне, прямо скажем, ни к чему. Я человек интеллигентный, увлечен чисто теоретическими проблемами, и голый практицизм мне претит. Но вы и лица, которым вы доверяете, всегда могут рассчитывать на мои советы и консультации. До сих пор они были плодотворными, и я рассчитываю, что такими же они окажутся в будущем. Если вы согласны на выплату умеренного гонорара, будем считать, что договорились. Я подчеркиваю: умеренного гонорара. Потому что личные мои потребности невелики, и я, к счастью, начисто лишен страсти накопительства. Как любой человек моего круга, способный оперировать отвлеченными философскими категориями.

— Я согласен, — сказал Канюка. Потом огляделся вокруг и побледнел: на озере не было видно ни одной лодки. — Что-то случилось, Кай Юрьевич! — дрожащим голосом произнес он.

— Да, и, кажется, что-то весьма серьезное!

Диогенов вытащил якорь и швырнул удочки на дно лодки.

— Гребите скорее к пристани.

Высадившись на берег, они увидели встревоженных граждан, бегущих в направлении вокзала.

— Что стряслось-то? — спросил Канюка.

И кто-то, не оглядываясь, крикнул в ответ:

— Война!

Водно-спортивный праздник в Галаховке был назначен на воскресенье, 22 июня…

— Что делать, Кай Юрьевич? — растерялся Канюка.

— Постарайтесь не впасть в панику, она губительна. Возможно, вам удастся закрепиться в Галаховке. Ведь председатель ЖСК не последний человек в поселке. Здесь тоже потребуются люди. И не дайте рассыпаться зданию, которое мы возвели с таким трудом.

— А как вы?

Диогенов помолчал, вероятно что-то обдумывая.

— Я? Сегодня я уезжаю из Галаховки.

— Куда?

Кай Юльевич указал рукой в сторону востока. И в ответ на удивленный взгляд Канюки пояснил:

— Война, Матвей Лазаревич, предстоит большая! А, как выразился один поэт, большое видится на расстоянии.

Они пожали друг другу руки и расстались.

Если собрать вместе все, что написано о материнской любви, то, вероятно, не найдется такого книгохранилища, куда бы уместились романы, повести, рассказы, поэмы и стихи, посвященные этой трогательной теме. Но не будем завистливы: матери с их трепетным, преданным отношением к своим чадам заслуживали и заслуживают именно такого внимания сочинителей всех времен и народов. И нам нисколько не жалко ни затупленных перьев, ни чернил, ни бумаги, потраченных на описание благородного облика матери. Сюда же отнесем бабушку — самоотверженную труженицу, добрейшее и нежнейшее существо. Ей тоже уделено много возвышенных, поэтических страниц отечественной литературы и, как любят выражаться студенты филологических факультетов, «зарубежки». В более скромном положении оказались отцы. Правда, и о них написано немало: как заботятся они о продолжателях рода, как стремятся передать им эстафету из рук в руки.

Сегодня нас заботит другое: необычайно мало сказала литература о дедушках, о том, как любят они своих внучат и внучек. Деды, как ушедшие в историческое прошлое, так и ныне здравствующие, в большой обиде на пишущую и сочиняющую братию. Не запечатлели их живого образа поэты, не рассказали о них прозаики, не отобразили их духовного мира драматурги. А разве старики того не заслужили? Заслужили, да еще как!

Автор с опаской касается этой темы: столь мало она исследована и изучена.

Скажите, пожалуйста, почему одно и то же лицо ведет себя по-разному в одних и тех же обстоятельствах? Еще совсем недавно этот мужчина сгоряча раздавал шлепки своим детям направо и налево, не задумываясь над тем, педагогично это или нет. А теперь, став дедушкой, он сдувает пылинки со своих внучат, не помышляя даже о том, чтобы остановить расшалившуюся ребятню резким окриком или, боже упаси, подзатыльником! Почему так странно ведет он себя? Раньше, придя домой, он углублялся в газету или книгу и на нетерпеливый вопрос сына или дочери отвечал примерно так:

— Отстань, я устал! Пойди лучше к маме на кухню.

Сейчас же, едва появившись дома, он сразу поступает в безраздельное подчинение внука. И безропотно угождает всем его прихотям: изображает паровоз, становится послушной лошадкой, пилит для него и строгает, клеит что-то из бумаги и картона, совершенно забыв об отдыхе и стынущем на столе борще. Что изменилось? Что произошло?

Может быть, это результат приобретенного жизненного опыта? Или желание восполнить то, что не успел он сделать для детей в свое время? А может быть, поздно пробудившаяся нежность? Педагоги, психологи ответят на эти вопросы. Нам же остается только констатировать: отцовская любовь меркнет по сравнению с теми пламенными чувствами, которые бушуют в сердцах дедушек.

Таким вот неистовым в своих эмоциях дедом и был Фотий Георгиевич Крашенинников.

Когда в их семье родился Гоша, то казалось, что он не избежит участи стать, по крайней мере на первых порах, маменькиным сынком. Он проявил завидный аппетит, быстро прибавлял в весе, добродушно гукал или задавал ревака, если что-нибудь было не по нем. Так продолжалось два месяца. А потом вдруг у матери стало пропадать молоко. Трудно сказать, что послужило тому причиной. То ли молодая мать несколько эгоистично решила проявить заботу о сохранении линий своей довольно ладной фигуры, то ли на самом деле ее организм отказался выполнять исконную материнскую функцию. Но как бы там ни было, а кроха Гоша из обычного, нормального ребенка сразу превратился в искусственника.

Встал вопрос: кто же отныне возьмет на себя обязанности кормилицы? И, как ни странно, выбор пал на деда. Так уж в семье повелось, что наиболее ответственные и деликатные поручения всегда выпадали на его долю. Не избежал он этого и на сей раз. Гошу прикрепили к ближайшей детской молочной кухне, вручили деду хозяйственную сумку, и он приступил к выполнению обязанностей продагента.

Впрочем, агент — это сказано слишком сухо. Если поначалу Фотий Георгиевич несколько стеснялся своей новой роли (может быть, потому, что молочную кухню посещали исключительно представительницы прекрасного пола), то впоследствии он полюбил ее. Он быстро нашел общий язык с диетсестрами да и со многими постоянными посетительницами. К нему теперь здесь уже обращались как к равному:

— Хороший аппетит у вашего внука?

— Не жалуемся.

— А наш вот творожок перестал есть. Совсем забастовал.

— Попробуйте смешивать его с кефиром. Мы сделали один раз, и теперь прелесть как хорошо получается: ни ложечки творогу не остается.

— Перекармливать ребенка тоже вредно.

— Да, это уж точно!

Фотий Георгиевич вел тщательный счет полученным на кухне бутылочкам с нанесенными сбоку делениями, аккуратно сдавал порожнюю посуду, которую сам же отмывал до блеска. И девушка, работающая у раздаточного окна, хвалила его:

— Иная мать не сдает посуду такой чистой, как вы.

— Рад стараться!. — по старой флотской привычке отвечал Фотий Георгиевич.

Иногда он не успевал заехать из кухни домой и тогда брал внуково питание на работу, устраивал его вблизи компрессорных установок, где всегда было прохладно. Друзья допытывались:

— Что это ты, Фотий, все в компрессорной прячешь? Небось «Столичную»?

— Молочко прячу.

— Какое еще молочко?

— Известно какое — материнское!

Друзья хохотали, но потом, когда увидели бутылочки, аккуратно закрытые ватными пробками, примолкли. А за глаза дали Фотию Георгиевичу новую кличку: кормящий дед. Но справедливости ради надо сказать, что дома его так называли уже давно.

И Фотий Георгиевич не протестовал. Да и был ли повод для протеста, если и в самом деле он кормил беспомощного внука своими собственными руками! И испытывал величайшее наслаждение, когда тот, припав к резиновому рожку бутылочки, так уморительно чмокал губами и бессознательно чему-то улыбался…

Картина, нарисованная автором, может показаться слишком идиллической, но такова уж была натура, с которой она писалась. Фотий Георгиевич нежно полюбил внука, и тот отвечал ему такой же любовью. Невероятно, но факт: первое слово, которое довольно внятно произнес Гоша, было «дед». За мальчиком ухаживала дальняя родственница Крашенинниковых (Фотий Георгиевич овдовел очень рано). Мать и отца, вечно занятых своими студенческими делами, ребенок видел мало, и поэтому дедушка был для него самым близким человеком. Ему же был обязан первыми опытами жизни. Дед научил его плавать и нырять, ловить пучеглазых бычков, карабкаться по береговым кручам, качаться на качелях так, чтобы захватывало дух.

А потом случилось так, что отец и мать Гоши, закончив учебу, получили направление в Ростовскую область. К великому удовлетворению деда, родители оставили сына на его попечение, до того как устроятся на новом месте. Через год с небольшим устройство завершилось, и Фотий Георгиевич получил об этом письменное уведомление, в котором его также поздравляли с новорожденной внучкой. «Ну вот и славно, — отписал Крашенинников, — теперь у вас и своих забот хватает. А мы с Гошей как-нибудь одни перебьемся. Много ли двум мужикам надо?» Так «двое мужиков» — дед и внук — отпочковались, как говорят садоводы, от остальной семьи и, кажется, надолго.

Фотий Георгиевич сидел в саду на просохшей уже от стаявшего снега скамье и радовался по-весеннему припекавшему солнцу. Сегодня у Крашенинниковых выдался трудный день. По поручению правления ЖСК и личной просьбе Канюки он с самого раннего утра пробивал заявку на газификацию кооперативных домов. Дело оказалось совсем непростым. Разбросанная вдаль и вширь Галаховка требовала коммуникаций такой протяженности, что начальник межрайонной конторы газификации просто хватался за голову.

— Не могу, ничего определенного пока вам сказать не могу, товарищ Крашенинников, — твердил он. — Моя задача — обеспечить центр поселка, крупные предприятия, столовые, больницы и, конечно, детские учреждения. А с вами, дачниками, будем разбираться потом.

— Когда же это потом?

— Разве я знаю? — начальник рассеянно посмотрел на фанерный потолок конторы. — Ну, через годик, а может, и через два. Дело покажет.

Такой вариант Фотия Георгиевича, конечно, не устраивал. Вернувшись домой, он надел хорошо сохранившийся форменный эпроновский костюм, надраил медные пуговицы кителя и ботинки и покатил в Москву. Несколько часов потратил Фотий Георгиевич в очереди на прием к заведующему облкоммунхозом и все-таки убедил его. Вернулся с резолюцией, гласившей, что надо обратить особое внимание на газификацию поселка «Лето», в котором живет много пенсионеров и заслуженных ветеранов. Сейчас Фотий Георгиевич жадно ловил уже угасающие лучи весеннего солнца и думал о том, что правленцы будут довольны результатом его поездки.

В предвечерней тишине раздались чьи-то шаги. Кто-то топал по тропинке, с шумом разбрызгивая остатки мокрого снега. «Гошка», — подумал Фотий Георгиевич. И не ошибся. Распахнув настежь скрипучую калитку, внук закричал:

— Дедан, у меня новость! Колоссальная!

Фотий Георгиевич залюбовался крепко сбитой, коренастой фигурой внука и добродушно проворчал:

— Не кричи так громко, горлышко застудишь. Этому тебя, кажется, родная матушка учила? Пойдем в дом, за обедом свою новость расскажешь.

За столом, жадно глотая сваренный дедом флотский борщ, внук делился распиравшими его новостями:

— Понимаешь, дедан, разрешили нам создать конструкторское бюро. При институтской секции подводного плавания. Потряска! Сами будем конструировать аппараты и оборудование. А летом махнем в экспедицию. Красота! И тебя, дедан, с собой прихватим. Как практика и научного консультанта.

— Ну нет, Гоша, устарел я для таких экспедиций. Да и не бросать же на произвол судьбы дом.

— А что с ним сделается? Сосед присмотрит и за домом и за садом. Зато какое удовольствие получишь! На Камчатку поедем, в Авачинскую бухту. Это тебе не черноморская лагуна. Океан! Только вот успеть бы подготовиться как следует. Кстати, дедан, ты знаешь, кто назначен ведущим конструктором?

— Откуда мне знать? Наверное, преподаватель какой-нибудь…

— Вот и попал пальцем в небо. Ведущий конструктор — Георгий Крашенинников, студент пятого курса Высшей технической школы. Так что ты, дедан, впредь поосторожнее со мной. Теперь я большая шишка!

— На ровном месте, — как можно равнодушнее сказал дед, хотя душа его ликовала.

Не раз наезжавшие в Галаховку родители ругали его за то, что он балует внука, отдавая ему солидную долю пенсии на «детальки», технические журналы и различные справочники. Всем этим, по выражению Тошкиной матери, хламом были завалены не только сарай, но и задняя холодная веранда, чердак. Часто, не доделав одной вещи, Гошка брался за другую. Фотий Георгиевичи сам опасался, что увлечение техникой у внука пройдет и появится какое-нибудь другое. И вот сейчас дело принимало вполне серьезный оборот: Гоша станет конструктором. Значит, не баловство это, значит, будет внук подводным богом и, может быть, более могущественным, нем был дед.

Его размышления прерывает стук в дверь. Это Матвей Канюка. Он пришел узнать, чем закончились хлопоты Фотия Георгиевича. Тот молча передает председателю кооператива заявку с резолюцией начальника коммунхоза. Канюка вооружается очками, читает и удовлетворенно хмыкает:

— Порядок! Спасибо тебе, Фотий Георгиевич. Вот уж удружил так удружил! А то ведь знаю я этих начальников: придешь к нему, а он в руки смотрит, не принес ли чего…

— Зря вы так судите о людях, Матвей Лазаревич, — с досадой сказал Крашенинников. — Хоть и ждал я его долго, но зато с пониманием отнесся человек. И просьбу машу уважил.

Матвей отмахнулся от этого замечания старого водолаза:

— Знаем мы это понимание! Уж если вас не уважить, тогда кого же? Помните, как прошлой весной у нас телефоны собрались отключать? Уже и монтеры приходили со станции. А стоило вмешаться вам, и они отстали. Теперь вот газового начальника остается обломать. Слышал, дачу он тут присмотрел. Надо будет Фаддея попросить, чтобы тот ему грядки вскопал и посоветовал насчет сада. А я начальнику, уж так и быть, грушу-четырехлетку преподнесу. Вымахала под самым окном, весь свет загородила. Без этого нельзя: сухая ложка рот дерет.

Чтобы как-то разрядить наступившее затем неловкое молчание, Фотий Георгиевич предложил:

— Не желаете ли, Матвей Лазаревич, рюмочку пропустить?

Канюка оживился:

— Отчего же не пропустить!

Крашенинников крикнул на кухню:

— Гоша! У нас остался еще ром, что ребята мне из Батума прислали?

— Увы, дедан, кончился твой ром мэйд ин Жамайка. Когда ты в госпитале лежал, мы с ребятами его добили. А водяра имеется.

И внук поставил на стол бутылку водки. Старика опять взяла досада:

— Как ты выражаешься, внучек: «водяра». Что за слово такое?

— А чем тебе это слово не нравится?

— Ну не флотское оно, не морское…

— Ребята так говорят, дедан, и я к нему привык. А что тут такого?

Прервав филологическую дискуссию, Матвей Лазаревич самолично откупорил бутылку, налил хозяину и себе. Выпили. Притом Фотий Георгиевич только чуть-чуть пригубил свою порцию. Годы и болезни сделали свое дело: отставной водолаз совсем отказался от спиртного и держал его исключительно для гостей. Канюка выпил еще одну рюмку и собрался уходить. Фотий Георгиевич не вытерпел и похвастался:

— Слышь, Матвей Лазаревич, Гоша-то мой в начальники вышел. Конструкторским бюро будет заведовать.

Матвей окинул юношу оценивающим взглядом и сказал:

— Ну что ж, хлопец башковитый! А теперь при деле будет. Может быть, и тебе какая-нибудь копейка отломится. Не все же из деда тянуть…

И ушел, громко хлопнув дверью.

Гоша, закончив уборку, удалился в свою комнату, чтобы привести в порядок записи лекций, а Фотий Георгиевич включил телевизор. Но посидел он не больше получаса. Накинул бушлат и вышел в сад. Нехорошо было у него на душе. Чувство радости от успешно исполненного поручения и новости, которую привез из института внук, как-то сразу померкло и растаяло. «Принесла же нелегкая этого проклятого мясника!» — зло подумал ветеран.

Не любил он Матвея Канюку. Фотий Георгиевич не мог сказать даже самому себе, отчего возникло это недружелюбное чувство, но, чем дальше, тем больше оно росло в нем и крепло…

Эту лекцию Кай Юльевич прочитал не по собственной инициативе. Теоретик, как и большинство его научных коллег, предпочитал творить в кабинетной тиши, елико возможно избегая гласности. К тому же, как помнит читатель, Диогенов еще после первой лекции, прочитанной на учредительном собрании ЖСК «Лето», дал себе слово избегать публичных выступлений перед галаховской аудиторией. Обстоятельства, однако, вынудили его изменить этому решению.

Однажды утром хозяйка Диогенова, вернувшись с рынка и вынув из авоськи мясо, сказала:

— Мясник Матвей совсем с ума спятил. Завернул бульонку в евангелье!

Кай Юльевич насторожился. Это был условный знак: если хозяйка принесет мясо, завернутое в листы какой-то книги с болгарским текстом, который она по невежеству принимала за церковнославянский, значит, возник важный повод для встречи.

Озабоченный Теоретик быстро оделся и направился к рынку. В безукоризненно сшитом светлом костюме, с перекинутым через плечо ремешком фотоаппарата, он напоминал дачника, беспечно фланирующего по поселку. Потолкавшись для вида в овощном ряду, поглазев на румяных молодок, продававших в глиняных крынках, кувшинах и огромных эмалированных ведрах сметану, ряженку, творог, Диогенов проскользнул в узкий проулок между примыкающей к рынку кирпичной стеной гаража и рядом фанерных киосков. Затем тихо постучал в одну из дверей.

— А там открыто! — раздался из-за двери голос Матвея.

Диогенов вошел. В лавке стоял удушливый запах крови, горелой кожи и шерсти. Повсюду на полках валялись куски говяжьего мяса.

Матвей накинул на дверь крючок, выставил наружу таблицу «Перерыв на обед» и захлопнул окошечко. В лавке стало еще сумрачнее.

Диогенов оглянулся. Канюка пододвинул ему табуретку и сказал:

— Присаживайтесь, Кай Юрьевич. Не хотите ли выпить?

Диогенов поморщился: вот неприятная перемена, происшедшая с Канюкой за то время, пока они не виделись, — Матвей стал пить. И, зная, что ему сейчас предложат, Диогенов сказал:

— Днем я водку не пью.

— Правильно, не пьете, я запамятовал, — промолвил Матвей. Потом достал из деревянного шкафчика початую уже бутылку, налил три четверти стакана. В газетном свертке лежали соленые огурцы. Матвей выбрал самый большой, положил его на деревянный брус и, высоко взмахнув топором, разрубил огурец на две абсолютно равные части.

— Как глазомер? — спросил он Теоретика.

— Глазомер идеальный, — ответил Диогенов.

Матвей залпом выпил водку и захрустел огурцом.

Диогенов почувствовал аромат чеснока, укропа, черносмородинового листа, и у него засосало под ложечкой: из-за срочного вызова он был вынужден прервать только что начатый завтрак.

— Вот какие дела, Кай Юрьевич, — сказал Канюка, закусив, — надо взбодрить народ. И указать ему пути. Ведь мы, кажется, так договаривались?

— Договаривались.

— Народ опять вокруг нас подобрался подходящий, поселок уцелел. Развернуться есть где. И люди уж начинают пытать меня: чем, мол, займемся, Матвей Лазаревич? Правильно пытают. Помнится, мне один знакомый черкес говорил: «Если ты, Матвей, сделал бурдюк, наполни его вином или, в крайнем случае, кумысом, иначе пропадет твой бурдюк». Понимаете, к чему я клоню?

— Понимаю.

— Вот я и думаю: может быть, собраться нам всем вместе для беседы? Какую-нибудь грибную вылазку затеять и поговорить по душам. Как думаете, Кай Юрьевич?

— Думаю, что время тайных сходок в лесу давно уже миновало. Я прочту лекцию.

Руководитель кооператива насторожился. Он не раз слышал по радио и видел в журналах, как юмористы и художники упорно высмеивают лекторов. Что же задумал Диогенов?

— Это будет полезная лекция, Кай Юрьевич?

— Абсолютно.

Матвей ценил Теоретика за его находчивость, решительность. Вот и сейчас он не стал мямлить, рассусоливать, как поступили бы другие. Черт с ним, пусть читает лекцию, было бы только дело!

— Хорошо! К вам явится Кузнечиков, договоритесь с ним обо всем. Имейте в виду, что и я буду присутствовать на лекции.

— А я на это и рассчитываю, — сказал Диогенов.

— Тогда не смею вас больше задерживать.

Это была еще одна перемена: прокрутившись всю войну среди госпитальных врачей, Канюка нахватался от них разных красивых выражений.

А Кузнечиков, инспектор Мосэнерго, успешно совмещавший контролера и связного, явился к Диогенову на следующий день. С ним была неизменная полевая сумка, плотно набитая квитанционными книжками, бланками актов, списками энергополучателей и разной чепухой. Под чепухой здесь подразумеваются смятые бумажки трех-, пяти- и десятирублевого достоинства, которые Кузнечиков имел обыкновение совать в видавшую виды сумку без разбора.

— Я продумал вопрос, — начал Кузнечиков без всяких предисловий. — Пускать на лекцию будем по спискам. На контроль поставлю четырех ребят, шестеро в резерве, на подходе к красному уголку.

— А что вы собираетесь устраивать, товарищ Кузнечиков? Тайную вечерю? Заседание ложи масонов? Сходку браконьеров?

— Не понимаю! Объясните! — взмолился Кузнечиков.

— А тут и объяснять нечего. То, что вы предлагаете, — уже нелегальщина.

— Но посторонние?

— Посторонних, если правильно организовать дело, не будет. О лекции известите кого нужно устно. А на двери вывесите объявление. И никаких контролеров! Никаких резервов!

Диогенов вытащил из ящика стола чистый лист бумаги и что-то написал на нем.

— Вот вам текст объявления.

Кузнечиков ушел, а сам Диогенов сел за конспект. На следующий день, в семь вечера, он уже выступал.

— Сегодня я буду говорить с вами, друзья, о процветании. В мире нет идеи более притягательной, чем процветание. Планеты Вселенной движутся вокруг Солнца, дела и помыслы людей сосредоточены вокруг процветания. К нему, как к солнцу, тянется все живое, оно каждому желанно, его хотят достичь все люди независимо от цвета кожи, национальности и вероисповедания. В самом этом слове содержится нечто магнетическое и пленяющее…

Кузнечиков, несколько опасавшийся за исход предпринятого эксперимента, облегченно вздохнул. Такое начало лекции могло оказать честь любому штатному лектору, не то что Диогенову.

— Нас радуют тучные нивы, — продолжал Диогенов, — отягощенные золотистыми плодами тенистые сады, лесные поляны, усеянные ягодами и грибами, реки, кишащие рыбой. Мы хотим видеть расстилающийся перед нами мир обильным и богатым.

Сидевший в первом ряду Канюка заерзал на стуле. Ему показалось, что Теоретик слишком долго витает в облаках, вместо того чтобы брать быка за рога. Но Диогенов твердо держался разработанного плана лекции.

— Процветание и богатство — вот высшая цель, которую поставило перед собой человечество, — говорил он. — Но люди идут к ней разными путями. Один из них — так называемое накопительство.

В основе теории накопительства лежит христианская мораль: человек должен быть бережливым, он обязан довольствоваться малым. Копи, береги, откладывай! — учит эта мораль. Между прочим, некогда распространенная в быту детская копилка являлась не чем иным, как вещественным выражением самой сути теории накопительства. А еще сохранившееся в разговорной речи выражение: «Деньги — в горшок!» — напоминает нам о действительно существовавшем когда-то горшке, куда прятали каждый лишний грош.

Эта теория оставила в фольклоре глубокие следы. «Копейка рубль бережет», — гласит известная русская пословица. «Филе пфенниге махен айн талер», — говорят немцы, что в переводе на русский означает: «Много пфеннигов делают талер». Накопительство, бережливость прославляются и пропагандируются на языках всех народов мира.

Бережливость — черта, безусловно, положительная. И все же накопительство как путь к богатству и процветанию оказалось несостоятельным. Тысячи безумцев шли этим путем и бесславно погибали. Отказывая себе во всем, нищенствуя и голодая, они скапливали иногда большие богатства, но, увы! — уже не могли ими воспользоваться, будучи отозванными, как говорится, в мир иной.

При этих словах старик Мизандронцев невольно вздрогнул.

— Одновременно с накопительством, — продолжал Диогенов, — развивалось и другое направление, которое я бы назвал экстремистским. Экстремисты начисто отвергали эволюционный, постепенный и потому крайне мучительный метод накапливания богатств. Они ратовали за быстрые акции, которые немедленно давали бы желанные результаты. Не буду говорить об алхимиках, этих чудаках средневековья, пытавшихся путем синтеза различных элементов получить золото. Но подлинные золотоискатели, несомненно, были ярыми приверженцами теории экстремизма. Впрочем, пароксизм золотоискательства тоже отражен в литературе достаточно широко.

Экстремизм был поистине могучей и непреодолимой силой. Стремление достичь небывалых богатств привело к великим географическим открытиям. Работорговля, эта необыкновенно выгодная купля-продажа, дала тот поразительный результат, что Америка, которая была вначале желтой, а затем и белой, стала еще и черной. А это, как вы знаете, является одним из глубочайших противоречий, раздирающих современное американское общество. Экстремизм привел к тому, что в морях и океанах, кроме ураганов и подводных рифов, возникло еще одно, может быть, самое грозное явление — пираты. Экстремизм внес существенные коррективы в животный мир планеты, навсегда вычеркнув из ее списков ряд видных представителей, как это случилось, например, с американскими бизонами.

Особо следует сказать о кладоискательстве. Это целая индустрия, целая отрасль знаний, имеющая свои законы, правила и постулаты. Будучи более замкнутым, чем другие, клан кладоискателей строго придерживается этих постулатов и старается уберечь их от огласки. Практически все, что накопили предшествующие древние цивилизации, стало достоянием этих алчных охотников до сокровищ. Такова печальная участь храмов древней Эллады, гробниц египетских фараонов, скифских курганов. Даже могущественное время оказалось бессильным побороть гранит этих древних памятников. Но простой заступ сделал свое дело, потому что его сжимала рука человека, движимого практически неукротимой энергией — жаждой обогащения.

В этом месте слушатели первый раз наградили лектора аплодисментами. Выждав, когда они смолкнут, Диогенов продолжал:

— Простите меня, друзья, за эти несколько отвлеченные рассуждения. Но они вполне уместны, поскольку позволяют взглянуть на нашу грешную земную действительность с высоты чистой теории. В ваших руках находится могучий природный фактор и, следовательно, практически неограниченные возможности. Приведем простейший пример.

Вот растет на полянке сосна. Пока от нее нет никакой видимой пользы. Но попробуйте повесить под ее раскидистыми ветвями гамак и уложить в него горожанина, именуемого в просторечии дачником, — и картина сразу изменится. В один прекрасный день вы заметите, что на сосне растут уже не вульгарные шишки, годные лишь для растопки самовара, а рубли, пятерки и даже червонцы.

Молодые березки — не столь редкое в Подмосковье явление. Но поставьте среди них две скамьи, вройте посредине столик, отойдите в сторонку и понаблюдайте. Идут мимо двое: он и она. Вот они останавливаются, любуются.

«Ах, какой чудесный уголок, Маша, посмотри!» — говорит он. «И впрямь прелестное местечко, — отвечает она. — Поди, Ваня, узнай, не сдадут ли нам тут комнату на лето?»

Теперь вы уж смело открывайте калитку и принимайте задаток. Расходы на несколько дощечек и перекладин перекрыты с лихвой. Фактор природы опять сработал безотказно.

Летом приятно поваляться на зеленой травке. Ну что ж, валяйся вволю, только плати! Хочешь сорвать яблочко? Пожалуйста! Или отведать свежей, сочной редиски прямо с гряды? Милости прошу! Не забывай лишь, что все эти невинные удовольствия будут поставлены тебе в счет.

Привлекайте в свои сады птиц, стройте искусственные гнезда и кормушки! Птицы не только отличные санитары лесов, они ведь и признанные мастера вокала. А за дачу с птичьим щебетаньем вам дороже заплатят.

На всем покрытом зеленью участке воздух — сама свежесть. Его можно смело назвать целебным нектаром. Но ведь и нектар тоже не отпускается бесплатно.

Вот, коротко говоря, ваше зеленеющее, щебечущее и струящееся богатство. Надо только умело его использовать.

До сих пор я говорил лишь об одном сравнительно коротком времени года, столь символически отраженном в названии вашего кооператива. Но ведь существуют еще и осень, зима, весна. Ваши постояльцы, ваши кормильцы и мучители уехали, и вы остались в приятном интимном одиночестве. За окном нудная, тоскливая капель, дороги развезло так, что по ним не ступить. И потому ждать гостей не приходится. О прелесть одиночества, о великие, поистине неоценимые достоинства уединения! Как же тут не заняться делом, к которому лежит сердце? Например, забытыми уже теперь опытами средневековых алхимиков, пытавшихся открыть тайну философского камня. Разбором и комплектованием коллекций почтовых марок или денежных знаков различного достоинства. Никто вам не помешает, ни один посторонний глаз не в состоянии заглянуть в вашу, так сказать, творческую лабораторию. Вы свободный и, следовательно, ничем не ограниченный кузнец своего счастья. Надеюсь, я ясно излагаю?

— Ясно! — донеслось из зала и снова прогремели аплодисменты.

Посыпались вопросы. Диогенов, как всегда, отвечал четко, быстро, не задумываясь.

— Стоит ли сейчас заниматься кладоискательством?

— Надо не искать клады, а создавать их!

— Вы верите в деньги?

— Вопрос поставлен несколько дилетантски. Я верю в платежеспособность наших сберегательных касс!

— А как вы относитесь к драгоценным камням?

— Так же, как ваша корова к концентрированным кормам. Бриллианты и изумруды — это спрессованный и очень питательный продукт.

— Что вы посоветуете одинокой женщине со средствами?

— Не заводите знакомств с одинокими молодыми людьми без средств.

— Вы много говорили о природе. Надо ли ее охранять?

— Безусловно. Особенно ту ее часть, которая обнесена вашим забором.

— Вы сказали в лекции, что осуждаете воровство. Но почему не взять то, что плохо лежит?

— Что лежит плохо — пусть и лежит. Надо брать то, что лежит хорошо!

— Ваш любимый напиток?

— «Боржоми». Его пока еще не разбавляют водой.

— Ваше любимое блюдо?

— Телячьи отбивные. Всегда есть гарантия, что трехмесячный теленок еще не успел наделать грехов, в которых наверняка погрязла его мама.

— Кто самый богатый человек в мире?

— Тот, кто еще не успел разбогатеть.

Гул аплодисментов покрыл последние слова Диогенова. Слушатели выходили гурьбой, живо обмениваясь впечатлениями об интересном вечере.

Последним покинул красный уголок Кузнечиков. Он подошел к рекламному щиту, освещенному тусклым светом двадцатипятисвечовой лампочки. На афише значилось:

Последняя фраза афиши была написана жирным шрифтом. В ней и была разгадка замысла Теоретика. Тема лекции и свободный доступ надежно гарантировали, что ни один посторонний человек не захочет зайти в лекционный зал.

Кузнечиков быстро оторвал афишу от щита и, сложив ее в несколько раз, засунул в полевую сумку.

Завтра утром он должен отнести афишу в бухгалтерию кооператива. А там ее приложат к счету автора афиши — художника Аввакума Хлабудского для оплаты. Статья годовой сметы «Расходы на массовые мероприятия» требовала строгой отчетности.

Двадцать три года исполнилось Гоше Крашенинникову. Он знал и умел очень многое. Созданный стараниями деда и просуществовавший несколько лет кружок аквалангистов и ныряльщиков на Галаховском озере явился для Гоши хорошей школой. Ведь многое ребятам приходилось мастерить самим. Он рано научился иметь дело с металлом, резиной, стеклом и клеем БФ, плавить свинец и олово, придавать самой упругой проволоке нужную форму, паять, клепать, ювелирно обрабатывать дерево. Журналы «Юный техник» и «Техника — молодежи» помогли ему освоить чертежное дело и все, что касается применения электричества в мелких поделках. Он блестяще выдержал приемные испытания в Высшую техническую школу, и здесь его дарование умельца развилось в полную силу.

В отличие от многих других своих сверстников Гоша Крашенинников совсем не увлекался радиоприемниками, проигрывателями и магнитофонами для записывания заграничных шлягеров. Такое моделирование он считал пустой забавой, и его совершенно не тянуло к нему. Все его помыслы были сосредоточены на одном — водной стихии. Когда ему в первый раз удалось сделать маску, позволяющую плыть по поверхности воды и видеть речное дно, он было безмерно счастлив. Как-то Гоша прочитал, что на многих речных магистралях теперь установлены автоматические бакены, с помощью фотоэлементов загорающиеся в сумерках и гаснущие днем. И он успокоился только тогда, когда сам сделал подобный буй и установил его на Галаховском озере.

Из-за своего увлечения моделированием Гоша давно уже стал постоянным посетителем магазина «Пионер» на улице Горького.

Этот магазин обладает особой притягательной силой.

В какое время дня вы бы ни проезжали мимо него, здесь всегда можно увидеть толпящихся людей, как будто ничем не занятых, а на самом деле пришедших сюда совсем не для того, чтобы просто потолкаться и поболтать. Все они чем-то озабочены, чего-то ищут и ждут. Достаточно беглого взгляда на этих людей, чтобы сразу же определить — они давно уже вышли из пионерского возраста. Теперь они уже не поют: «Взвейтесь кострами, синие ночи», их песенный репертуар существенно изменился, а вот привязанность к горну и барабану осталась. Правда, кажется странным, что они не обращают никакого внимания на тех, кто еще пользуется этими пионерскими атрибутами. Совершенно равнодушно взирала толпа на мальчишек и девчонок, то и дело забегавших в магазин за своими копеечными покупками. Что же ее влекло сюда?

Ответ на этот вопрос найти совсем легко человеку, решившему самостоятельно, собственными руками соорудить радиоприемник, фоторужье, звукозаписывающий аппарат или даже простой комнатный вентилятор. Слов нет, все эти предметы можно купить в готовом виде, заводы-изготовители даже дают гарантию надежности. Но совершить такую покупку — значит, начисто лишить себя удовольствия, которое получает человек от самого процесса технического творчества. Немаловажное значение имеет и то, что любая изготовленная собственными силами вещь обходится вдвое, а то и втрое дешевле покупной. Отсюда вывод: делать самому! А из чего делать, где достать материалы? Вот для этого и существует «Пионер».

Часть деталей можно приобрести в самом магазине. А остальное, причем весьма существенное, покупается с рук, в толпе у магазинного входа. За умеренную, весьма умеренную цену тут можно приобрести любые радиолампы, батареи, трансформаторы, линзы, провода самого различного сечения, конденсаторы, плексиглас, электромоторы, бобины, магнитофонную ленту и многое-многое другое. Ассортимент товаров тут необычайно широкий при неизменно отличном качестве. Предлагать покупателю туфту здесь не принято.

Но сегодня Гоше что-то не везло, он никак не мог подобрать себе электромоторчик к кинокамере для подводных съемок. Волей-неволей ему пришлось ждать Рыжего — по его словам, студента автодорожного института.

Он обещал достать нужный электромотор и принести к «Пионеру». Гоша уже собирался уходить, как вдали на тротуаре показалась долговязая фигура Рыжего. Гоша пошел ему навстречу.

— Ну как, достал? — спросил он.

Рыжий замялся.

— Понимаешь, кореш подвел. Обещал принести в общежитие и не пришел. Ты уж извини, завтра я сам к нему наведаюсь. Завтра здесь будешь?

— Буду. В это же время.

— Тогда считай, что мотор у тебя в руках.

Они расстались, но не успел Гоша сделать несколько шагов к переходу через улицу, как его окликнули:

— Слушай, друг!

Гоша вернулся.

— Ты куда сейчас? — спросил Рыжий.

— На Маяковку, к метро. А потом на вокзал, — немного удивленно ответил Гоша.

— У меня к тебе просьба. Будь другом, заверни за угол, подойди к комиссионке. Может быть, кто-нибудь налетит на эту вещичку…

И Рыжий протянул Гоше миниатюрный японский транзистор.

— Понимаешь, — пояснил он, — до стипендии еще далеко, а в кармане ни пенни. Вот и приходится ликвидировать движимое имущество. Я бы и сам подошел, да позарез в один дом поблизости нужно зайти. Уже опаздываю.

— Ладно, — сказал Гоша, — попробую.

— Вот и выручил, дружище, — просиял Рыжий. А потом, согнав с лица улыбку, добавил: — Цена машинки — сто шестьдесят. Дешевле не отдавай.

Когда Гоша приблизился к комиссионному магазину с перекинутым через плечо приемником, его сразу же окружило несколько человек. Новенький транзистор их явно заинтересовал, а когда узнали, сколько стоит, то сразу же отошли. Один даже сказал:

— Поезжай, парень, в слаборазвитые страны, там свою цену возьмешь. — Остальные захохотали, и Гоша понял, что эти люди не покупают, а перепродают.

«Какого черта я связался с этим Рыжим? — с досадой подумал он. — Теперь настоишься здесь!» Но настоящие покупатели нашлись быстро. Ими оказались два щегольски одетых, явно состоятельных парня. Они повертели в руках приемник, несколько раз переключили волны, послушали и спросили:

— Сколько хочешь за эту игрушку?

— Сто шестьдесят.

Парни обменялись между собой несколькими непонятными фразами, и один из них отсчитал деньги. Гоша поспешил к метро. Когда он вошел в вестибюль, то увидел около касс Рыжего.

— Ну вот, я уже управился, — сказал Рыжий, кося глаза в сторону. — Состоялась сделка?

Гоша молча передал Рыжему деньги. Тот пересчитал их и, сунув Гоше десятку, побежал к выходу. Уже у дверей он обернулся и крикнул:

— Спасибо, дружище! Завтра жди меня возле «Пионера»!

Запрятав десятку поглубже в карман, Гоша проворно сбежал по эскалатору. И потом всю дорогу до Галаховки думал о ней, прикидывая, на что ее истратить. Сумма в десять «рэ», как любил говорить Гоша, выплыла совершенно неожиданно и вносила известную путаницу в его финансовые расчеты. Все необходимые для текущих поделочных работ расходы были запланированы у него заранее, аккуратно расписана каждая копейка как из собственной стипендии, так и из добровольных дедушкиных ассигнований. Беспорядка в денежных делах Гоша не терпел. И эту рано пробудившуюся в нем хозяйственную жилку еще давно заметил дед.

Однажды утром, когда внук собирался в школу, Фотий Георгиевич незаметно заглянул в его комнату и увидел следующую картину. Гоша сидел за своим столом и что-то шептал. Дед прислушался.

— На эту копеечку, — как бы размышляя вслух, нашептывал внук, — я куплю ириску, на эти две — чай, пятачок — за булочку. А три копейки оставлю на завтра…

Тихо позвякивали перекладываемые с места на место медяки. Фотий Георгиевич, стараясь не потревожить Гошу, удалился на цыпочках. И подумал, что вырастет его внук не мотом, не расточителем, каких теперь немало среди молодежи, а человеком, умеющим ценить деньги.

И дед не ошибся. С годами хозяйственная смекалка внука все больше крепла и развивалась. Особенно если дело касалось покупок. Вернувшись из магазина или с рынка, Гоша делал деду подробный финансовый отчет и вручал сдачу до последней копейки. Больше того, Гоша внес в их ежедневные продовольственные закупки рационализацию. Он заметил, что у них с дедом, как, впрочем, и в других семьях, накапливаются продовольственные остатки: черствеет и портится недоеденный хлеб, прокисает молоко, вместе с супом выбрасываются на помойку куски мяса. «Это непорядок», — решил Гоша и точно подсчитал, сколько же на самом деле нужно им с дедом тех или иных продуктов, чтобы свести отходы к минимуму. Ежедневные траты на питание заметно убавились.

Тех же принципов придерживался Гоша и в своих личных покупках. Когда каждый день мастеришь что-нибудь, то всегда есть соблазн размахнуться пошире и закупить материалов побольше. Раньше Гоша так и поступал. А потом убедился, что отходы получаются неоправданно большими и больно бьют по карману. И вот теперь, собирая кинокамеру для подводных съемок, он точно подсчитал, что ему потребуется для этой довольно сложной конструкции, и составил подробную смету. Наличных денег вполне хватало. А тут еще подвернулась эта десятка. Куда ее деть?

Решение созрело в тот момент, когда Гоша просунул сквозь штакетник руку, чтобы откинуть крючок, закрывавший калитку их с дедом дачи изнутри. Десять «рэ», полученные за дружескую услугу от Рыжего, должны были нырнуть под воду. Что означало это принятое юным конструктором решение, разъяснится позднее. А пока, довольный принятым решением, Гоша радостно приветствовал деда:

— Салют подводникам! Как сегодня водичка?

— Мокрая! — подражая шутливому тону внука, ответил Фотий Георгиевич. — Садись обедать, небось проголодался?

Гоша прошел в свою комнату, переоделся, помыл руки и, усаживаясь за стол, сказал:

— Хоть чувствую, дедан, что дело идет к старости, но на затухание аппетита пока не жалуюсь. Все в норме. Может, как у тебя, сказывается морская закалка?

— В ней, в закалке все дело! — весело ответил Фотий Георгиевич, наливая внуку полную тарелку наваристых щей.

Когда со щами и котлетами было покончено, дед полез в холодильник и вынул оттуда торт. Снятый с раскаленной плиты чайник фыркал и брызгался во все стороны.

«Пенсию старик получил, — решил Гоша, — сейчас будет жертвовать на конструкторские дела. Но я ему преподнесу сюрпризик».

А история сюрприза была такова. Возглавляемое им конструкторское бюро работало полным ходом. Ребята с увлечением взялись за изготовление оборудования для будущей экспедиции. Институтская многотиражка даже напечатала о них хвалебную заметку под заголовком: «Умелые руки нашего института». А однажды в мастерскую, оборудованную в подвале, очищенном от всякой рухляди, явился завхоз.

— Работенку одну вам хочу подкинуть, мастера, — сказал он.

— У нас и своей хватает, — осторожно заметил Гоша.

— Так и я вам предлагаю не чужую, — настаивал завхоз. — Приборы некоторые для физической лаборатории надо отремонтировать. Пробовал я с ними в кое-какие места сунуться. Нигде не берут. Так, может, вы возьметесь?

И ребята взялись, отремонтировали, отладили приборы. А через некоторое время опять зашел завхоз:

— Спасибо, мастера, что выручили меня. А теперь зайдите в бухгалтерию и получите деньги.

— Какие деньги? — изумились студенты. — Не возьмем!

— Можете не брать, конечно, воля ваша, — покорно согласился завхоз, — но только эти деньги законные, по смете. Мне их что вам платить, что другим — все равно.

— Что же мы, получим деньги, а потом по трешке делить будем? — спросил Гоша.

— Зачем их делить? Делить совсем не обязательно, — опять спокойно возразил завхоз. — А вы сделайте по-другому: заведите себе сберкнижку на предъявителя, и будет у вас свой текущий счет. Ведь приходится вам материалы разные покупать, да и для поездки деньги пригодятся…

— А завхоз дело говорит! — заманчивое предложение сразу же поддержали несколько ребят.

Поколебавшись немного, Гоша вынужден был к ним присоединиться. И сейчас эта сберкнижка лежала в его кармане.

Когда он вымыл посуду и вошел в столовую, дед, отложив трубку, полез в ящик комода за кошельком.

— Если ты мне, дедан, хочешь дать, то не надо, — сказал Гоша.

Фотий Георгиевич испуганно оглянулся:

— Что так? А на детали?

— У меня пока все нужное есть. А что касается нашего бюро, то нам теперь складчину не надо устраивать. Мы теперь тоже не нищие. Имеем свой собственный бюджет. Как английское королевство.

И положил перед расстроенным дедом сберкнижку. Фотий Георгиевич долго листал ее и ничего не мог попять:

— Чья книжка? Твоя?

— Нет, дедан, нашего конструкторского бюро. А распорядитель кредитов я.

Дед не на шутку разволновался, и Гоше пришлось подробно рассказать ему историю происхождения текущего счета.

— Но ты же можешь распорядиться им по своему усмотрению? — продолжал волноваться Фотий Георгиевич.

— Могу. Но не стану этого делать, дедан. Ты знаешь.

И тут отставной эпроновец окончательно успокоился.

В честность внука он верил твердо. А на всякий случай все-таки сказал:

— Предупреждаю тебя, Гоша, будь поосторожнее. Деньги-то общественные! Специальную тетрадь заведи и записывай туда все расходы.

На том и порешили. Гоша хотел уже идти в свою комнату заниматься, как задребезжал телефон. Фотий Георгиевич взял трубку:

— Кто говорит? А, узнал, узнал. Да, Гоша дома. Ладно, я ему скажу.

Звякнув, телефон отключился. Дед закурил и, насупившись, сказал:

— Матвей Лазаревич звонил, просит тебя зайти. Какой-то чертеж ему потребовался. Может, не пойдешь, откажешься?

— Да чего там, схожу уж, — ответил Гоша и стал переодеваться.

Он не любил показываться на людях в домашней одежде. А там еще эта кривляка Нонка. Хоть Гоша был к ней совершенно равнодушен, но ведь девица!

Дверь ему открыла, к счастью, не она, а Агния Леонидовна. Пропустив впереди себя рослого Гошу, она часто заморгала глазами. Так случалось с ней каждый раз, когда она видела этого парня. Чем-то он напоминал ей Ромку, который писал очень редко и еще реже навещал родителей. Смахнув слезу, она тихо сказала:

— Проходите, Гоша, наверх, Матвей Лазаревич давно ждет вас.

Гоша поднялся по скрипучей лестнице и очутился на теплой веранде, оборудованной Канюкой под контору. Застекленный шкаф, притулившийся к стене у шаткого канцелярского стола, был доверху завален бумагами кооператива.

— Присаживайся, инженер, — приветливо сказал Канюка и пододвинул вошедшему стул.

Гоша уселся и сразу же перешел к делу:

— Слушаю вас, Матвей Лазаревич. Дедан сказал, вам начертить что-то требуется?

— Да, начертить, — протянул Канюка, опять пристально приглядываясь к молодому человеку. — Вот эту штуковину.

И Канюка, достав из ящика стола листок ватмана, передал его Гоше.

Это был не очень умело выполненный эскиз какого-то штампа. Он напоминал приспособление, с помощью которого пломбируют складские двери.

— Кажется, я понял, что это за штамп, — сказал Гоша не совсем уверенно. — А для чего он, собственно, вам? Двери Нонниной комнаты пломбировать, чтобы на танцы не бегала?

Шутка не удалась, и Матвей пропустил ее мимо ушей.

— Да не мне он требуется, а заведующему мясным складом. Хороший он человек, товар мне всегда отпускает получше, чем другим. Старый-то инструмент у него износился, вот он и попросил помочь. Сделаешь?

Гоша еще раз посмотрел на эскиз и мысленно представил себе его конструкцию.

— Механическую часть я рассчитаю и вычерчу, — ответил он. — А вот что касается непосредственно самого штампа, то тут потребуется особо прочный металл и гравировка. Это уж, Матвей Лазаревич, не по моей части.

— Ну и ладно, — согласился Канюка. — Придется еще одного специалиста поискать. Так ты мне сделай, хлопец, чертежики, а я их ребятам в автомастерских раздам. Ведь работать-то им придется урывками, между долом. А хорошему человеку помочь надо.

Агния Леонидовна пригласила Гошу попить чайку с вишневым вареньем, но он отказался.

Дед встретил внука настороженно:

— Ну, что там?

Гоша беспечно махнул рукой:

— Сущие пустяки. Наш председатель в своем репертуаре: хочет заведующему складом услужить. Чтобы тот ему мясо для киоска пожирнее отпускал. А по-моему, животный жир в излишних дозах вреден. Так ведь, кажется, врачи говорят?

Дед ничего не ответил. И не очень поверил бодрому тону Гоши. Чутье старого человека подсказало ему: внук сам не очень доволен результатами визита к Матвею Канюке.

Войдя в вагон электрички, Гоша сразу увидел Диогенова. Тот сидел на третьей от входа скамье и листал журнал. Напротив было свободное место. Заняв его, Гоша вежливо поздоровался:

— Добрый вечер, Кай Юрьевич! Я не ошибся? Вас так зовут?

— Вы меня знаете? — удивился Теоретик.

— Да. Ведь я тоже из Галаховки.

— Но мы, кажется, не встречались.

— Как сказать… Я-то, во всяком случае, и видел и слышал вас.

— Где и когда?

— В красном уголке, когда вы читали лекцию.

— Вы были в числе приглашенных?

— Кому же придет в голову слать приглашение бедному студенту? Просто шел мимо и завернул на огонек.

— Вас заинтересовала тема лекции?

— Не сама тема, а то, что можно из нее извлечь. Мне показалось интересным понаблюдать, как лектор будет безуспешно пробивать лбом стену ледяного равнодушия слушателей.

— И что же вы увидели?

— Лектору удалось расшевелить публику. Я сам невольно увлекся и даже подкинул несколько вопросов.

— Вы?

Теперь и Теоретик узнал юношу и вспомнил вопросы, которые тот задавал. Но кто он? Неужели нежелательный сторонний соглядатай, оказавшийся в тот вечер среди его постоянных слушателей? Значит, принятые им меры оказались недостаточными и давно придуманная «пропускная» система дала осечку?

Кай Юльевич слегка ослабил узел галстука и устало сказал:

— Что-то сегодня в вагоне особенно душно. Удалимся в тамбур, там наверняка свежее.

Когда они вышли в пустой, еле освещенный тамбур, Диогенов первым протянул Гоше руку:

— Давайте знакомиться. Кто вы, юный потрошитель наук?

Гоша назвал себя.

— Ага, значит, вы из династии эпроновцев. Слыхал о вашем деде. Достойный товарищ. А откуда у вас такой интерес к ораторскому искусству?

— Видите ли, Кай Юрьевич, я по призванию физик-прикладник, и карьера оратора меня нисколько не прельщает. Но довольно любопытные мысли меня интересовали всегда.

— Например?

— Ну, например: можно ли в современных условиях стать богатым? И стоит ли человеку ставить перед собой такую цель?

— Можно, но не стоит.

— Вы шутите? И вообще, Кай Юрьевич, я не мог понять, верите ли вы сами в то, что проповедовали в тот вечер галаховцам? Потому и решил заговорить с вами.

Теоретик постарался уклониться от прямого ответа:

— Если проповеднику внимают с доверием, значит, и он сам верит в истины, которые изрекает.

— Но это, уж простите меня, Кай Юрьевич, цинизм!

— Ничего подобного! Просто здравый профессиональный взгляд на искусство внушения. Но я вот чего не пойму: почему вас, бедного студента, как вы сами изволили выразиться, вдруг заинтересовала эта проблема? Хотите разбогатеть? Но каким образом? Разве теперь слушание лекций и участие в семинарских занятиях стало такой выгодной статьей дохода?

Настала очередь Гоши прибегнуть к уклончивому ответу:

— Дело совсем не во мне. Хотя я не только учусь, по и работаю.

— Даете домашние уроки физики в объеме программы средней школы? Или, может быть, разгружаете на товарных станциях эшелоны с астраханскими арбузами?

— Не приходилось.

— Напрасно. Дело, не лишенное перспектив. Если иметь в виду, что посевные площади под бахчевыми культурами будут постепенно расширяться.

— Я уже сказал: мое призвание — техника. Хочу стать конструктором.

— Похвальное намерение! Только не беритесь конструировать картофелеуборочный комбайн или что-нибудь в этом роде. Лавров тут вам не собрать.

— Отчего же? Я где-то читал, что такие комбайны очень нужны.

— Потому и не следует ввязываться в это дело. Когда чего-нибудь очень хочется, то достичь желаемого не всегда удается. Мешают спешка, понукания и так называемые контрольные сроки. А творить надо в атмосфере спокойных, неторопливых раздумий. Вы согласны со мной, юноша?

— Согласен.

— Кроме того, конструированием крупных объектов заняты целые институты. У них современное оборудование, огромный штат людей, высокие оклады и ставки. Вам ли, начинающему одиночке, соревноваться с ними?

— Я начинающий конструктор, не спорю. Но совсем не одиночка. У нас бюро, в котором собрались талантливые ребята.

— Что все они талантливые, не сомневаюсь. Но ведь бюро, вероятно, пока студенческое. Так ведь?

— Так.

— Вот видите, кстати, я пока еще не знаю, чем заняты в этом вашем бюро. Мастерите приборы для институтских лабораторий?

— Угадали. Но не совсем. Моя мечта — заняться всем, что нужно человеку для жизни и работы в водной среде.

— Не понял.

— Исследования на дне морей и океанов принимают все больший размах, а оборудование для этих целей выпускается в микроскопических дозах. Почти не создается ничего нового. Мы ужасно отстаем от заграницы.

— Вот как! А вы, юноша, оказывается, еще и честолюбивы. Что ж, честолюбие — неплохая черта. Значит, решили дать бой зарубежным фирмам и заодно стать миллионером.

Гоша смутился.

— Я этого не говорил.

— Не всегда люди говорят о том, что занимает их мысли. Но хотите, юноша, выслушать мой добрый и вполне доверительный совет?

— Разумеется, Кай Юрьевич.

— Не стремитесь к богатству. Деньги, конечно, играют в нашей жизни немаловажную роль, но некоторые люди часто ее преувеличивают.

На лице Гоши появилась кривая усмешка.

— Сейчас вы прочтете мне прописную мораль на тему: «Не в деньгах счастье». И будете доказывать обратное тому, о чем так красочно говорили галаховцам в красном уголке.

Брови Теоретика сдвинулись, в глазах сверкнул злой огонек.

— О том разговоре лучше забыть. Лучше для меня и для вас, юноша. В тот вечер вы были непрошеным гостем, а таких гостей не очень жалуют.

— Но ведь я напомнил о нем только вам.

— Вот и хорошо. А теперь вернемся к тому, что вас, по-видимому, серьезно интересует и волнует.

— Я слушаю, Кай Юрьевич.

— Для чего нам нужны деньги? Ну, конечно, чтобы как-то существовать. И время от времени удовлетворять свои маленькие прихоти. Бедность порой считают унизительной именно потому, что она ограничивает возможности человека в приобретении для себя каких-то благ. Может быть, даже очень скромных.

— Но ведь потребности растут по мере их удовлетворения.

— Правильно. И все же безудержная страсть к обогащению овладевает не очень далекими людьми. А я не хотел бы отнести вас, юноша, к их числу. Стяжатели, как их теперь называют, оказываются не в состоянии предугадать исход затеянной ими игры.

— То есть?

— Вспомните хотя бы пушкинскую сказку о жадной старухе и разбитом корыте. Сказкам обычно не верят, а напрасно. Мысль тривиальная, согласен, но в сказке часто содержится больше непререкаемых и полезных человечеству истин, чем в ином научном исследовании.

— Но вы то, Кай Юрьевич, положим, не очень верите сказкам.

— Во что я верю и не верю, об этом мы уже говорили. А сейчас мне хочется подчеркнуть: затронутая нами чисто этическая проблема «бедность — богатство» имеет немаловажную техническую деталь.

— Какую?

— Вот она: накопив деньги или иные ценности, накопитель не знает, куда их деть. В милиции существует подробный, можно сказать, научно составленный перечень всех возможных тайников. И она добирается до них, затрачивая значительно меньше усилий, чем кажется авторам детективных фильмов.

Гоша опять скептически усмехнулся:

— А я готов защищать сценаристов от ваших, Кай Юрьевич, нападок. Даже опытнейшие работники сыска сталкиваются и будут сталкиваться с головоломками, разгадать которые им не по силам.

Теоретик пристально посмотрел на собеседника.

— Смотрите, юноша, не ошибитесь!

Электричка приближалась к Галаховке.

— Спасибо вам, Кай Юрьевич, что вы снизошли до беседы с…

— …бедным студентом? Таково мое правило: не уклоняться от дискуссии, кто бы ни оказался моим оппонентом. А вы мне понравились, юноша. Надеюсь, в чем-то я убедил вас?

— Да, помогли рассеять кое-какие сомнения и укрепили в некоторых убеждениях. Однако я так и не понял — когда вы внушали добро: тогда, во время лекции перед кооператорами, или сейчас, в беседе со мной?

Теоретик рассердился:

— Опять вы за старое? Хватит!

И потом добавил более мягким тоном:

— Может быть, кто-то считает меня злым гением. Но иногда и мне вдруг хочется дать человеку добрый совет. Считайте, что сейчас произошел именно такой случай. С гениями такое бывает.

Они вышли на перрон и попрощались. Когда Гоша уже повернул на свою улочку, Теоретик окликнул его:

— Знаете, юноша, будет разумнее, если вы ничего не скажете своему деду о нашем совместном путешествии из Москвы. Зачем тревожить старика?

— А я так и решил поступить, Кай Юрьевич. Деду совсем не обязательно знать о всех моих случайных знакомствах.

— Ну и отлично!

Гоша медленно шел к своей даче и старался разобраться в странном поведении Теоретика. «Шутка гения или очень умелая маскировка?» — спрашивал себя Гоша и не находил ответа.

Уже несколько раз какой-то настойчивый член кооператива домогался свидания с Диогеновым. Теоретик откладывал эту встречу, ссылаясь на занятость. И действительно, в последнее время его уже не раз отвлекали от углубленных научных занятий. Вот только вчера ему пришлось вмешаться в судьбу одного человека.

Диогенов лежал на кушетке в домашнем халате и лениво потягивал легкое вино, когда над его головой задребезжал колокольчик. Посетителей в этот предвечерний час не ожидалось. Кто же позволил себе побеспокоить Теоретика в столь неурочное время? Диогенов выплеснул недопитое вино в корзину для бумаг, воткнул пробку и убрал бутыль вместе с фужером за стеклянную дверцу шкафа, сквозь которую просвечивали корешки книг с надписью «В помощь самообразованию». Потом надел туфли и не спеша зашагал к калитке. За ней он увидел бледного как полотно постоянного члена ревизионной комиссии ЖСК «Лето» Прозументщикова. Не попадая зуб на зуб, Федор Федорович пролепетал:

— Я к вам, Кай Юрьевич. У меня срочное дело.

Диогенов молча пропустил Прозументщикова через калитку. Тихо щелкнув, сработал автоматический запор. Теоретик спросил:

— Опять Ксения Аркадьевна выкинула какой-нибудь кульбит?

Супруга Федора Федоровича была особой в высшей степени экзальтированной и неуравновешенной. Она пылко влюблялась с первого взгляда, что Кай Юльевич испытал на самом себе. Но не это было главной бедой Федора Федоровича. Ксения Аркадьевна почему-то считала себя деловой женщиной. Вступая в хозяйственные взаимоотношения со всякого рода авантюристами, она доставляла мужу массу хлопот. Последним ее достижением была покупка у гражданина, выдавшего себя за мастера телефонной станции, цигейковой шубы, которую тот добыл, продолбив обычной рыбацкой пешней потолочные перекрытия одного универмага. Федору Федоровичу пришлось много ходить и много говорить, пока он не убедил всех и вся, что ни он, ни его жена не занимаются профессионально скупкой краденых вещей…

Диогенов решил, что беда настигла Федора Федоровича со стороны супруги, и потому именно так сформулировал вопрос. Но Прозументщиков ответил отрицательно:

— Не Ксения, Кай Юрьевич. Хуже, значительно хуже!

— Тогда, значит, Коська? — спросил Диогенов, имея в виду первенца Прозументщикова, молодого человека без определенных занятий, от которого можно было ожидать любых подвохов.

— Нет, еще хуже! — простонал Федор Федорович.

— Знаете что, — вскричал раздраженный Диогенов, — мы с вами не на вечере вопросов и ответов! К тому же я не переношу этой формы просветительной работы. Выкладывайте, что у вас?

— Меня застукали, Кай Юрьевич. Со всей моей фабрикой и ее филиалами. Единственно, чего я добился, — меня отпустили под подписку о невыезде. Благодаря ходатайству нашего месткома и шахматной секции, в которой, как вы знаете, я далеко не последняя фигура.

Диогенов знал, что Федор Федорович, в результате упорного изучения популярной шахматной литературы и настойчивых тренировок, сносно владел древним искусством перестановки коней, слонов и пешек по шестидесяти четырем клеткам. Больше того, именно он, Теоретик, подал Федору Федоровичу совет всерьез заняться шахматами. Правда, не в такой конкретной форме.

«Федор Федорович, — как-то сказал он ему, — судя по всему, вы хотите заняться бизнесом. Это похвально! Но в наше время и в наших условиях бизнесмен, помимо чисто профессиональных навыков, должен уметь делать еще кое-что. Например, играть на скрипке или виолончели. Ловить рыбу спиннингом. Жарить шашлык на сырых ветвях ольхи. Укачивать грудных детей. Или играть в шахматы. Не забывайте, что на протяжении всей жизни, вплоть до первой большой отсидки, вы будете иметь дело с интеллигентными людьми и обязаны производить на них благоприятное впечатление. Я бы мог вам посоветовать научиться играть в настольный теннис, но поскольку, как свидетельствует спортивная пресса, наша промышленность еще не освоила выпуск доброкачественных ракеток и мячиков, — воздержусь».

Короче говоря, Федор Федорович занялся шахматами, преуспел в этом занятии, и оно принесло ему пользу. Во-первых, владея шахматами, он слыл интеллигентным человеком. Во-вторых, участие в различных зональных и межзональных, районных и межрайонных шахматных соревнованиях позволяло ему часто бывать в Киеве, Казани и Шостке, где сосредоточено производство кино- и фотопленок, а также фотобумаги, столь необходимых Федору Федоровичу для возглавляемого им бизнеса по продаже фототоваров на сторону. В-третьих, принадлежность к высокому шахматному спорту дала Прозументщикову столь желанную отсрочку неизбежного ареста. Последнее обстоятельство и принял во внимание Теоретик.

— Как вижу, — сказал он, — некоторые мои рекомендации все же пошли вам на пользу. Хоть я предсказывал, что незаконные операции с пленкой и бумагой при современном размахе фотокинолюбительства чреваты опасностями. Обмануть потребителя, обладающего обширными познаниями фотомеханического процесса, невозможно. Однако я отвлекся. Зачем вы пожаловали ко мне?

— Я хотел узнать у вас, Кай Юрьевич, чем мне все это грозит?

— Но вы же знаете, я не юрист, а философ. Уголовный кодекс совсем не моя специальность.

— И все-таки мне было бы важно услышать ваше мнение…

Диогенов на минуту задумался и огляделся вокруг. Вдруг его взгляд упал на дачную ограду. Как бывало не раз, наитие пришло к Теоретику само собой.

— Послушайте, Прозументщиков, идите-ка сюда, — каким-то глухим, незнакомым голосом произнес Диогенов. И повел Федора Федоровича к самому центру разбегающихся в разные стороны дачных дорожек.

Здесь он завязал глаза посетителя носовым платком, несколько раз покружил и, подтолкнув, напутствовал:

— Идите прямо по тропинке, пока не уткнетесь в забор. А коснувшись его, разведите руки в стороны и охватите штакетник руками. Может быть, вам и повезет.

Испуганный зловещим тоном Теоретика, Прозументщиков машинально повиновался. Наконец он застыл с распростертыми руками у забора.

— Готово? — спросил Диогенов.

— Готово! — ответил Прозументщиков.

Теоретик подошел и снял повязку.

— А теперь считайте!

— Что считать?

— Считайте, сколько штакетин вам удалось охватить?

— Восемь. Но одна сломана пополам.

— Вот и ваш приговор, — сказал Диогенов, демонически улыбаясь.

Забегая вперед, сообщим: через полгода состоялся суд над Федором Федоровичем, снабженцем фотокомбината, где была обнаружена крупная недостача фотоматериалов и массовые случаи подмены высших сортов фотобумаги низшими. Прозументщикову дали семь с половиной лет тюрьмы.

Конечно, Теоретик не мог знать этого финала, но предсказание его оказалось точным. И оно помогло Федору Федоровичу мужественно встретить ожидающие его суровые испытания…

…И вот новый посетитель. Что ему надо?

Избежать этой встречи оказалось невозможно. Извещение, полученное с очередной порцией мяса, недвусмысленно призывало явиться на свидание с Матвеем. И когда Диогенов приблизился к засиженному мухами прилавку мясного магазинчика, последовало категорическое указание:

— Этого человека, Кай Юрьевич, обязательно примите. Страдалец он.

Посетитель явился в тот же день поздно вечером. Вошел он робко, растерянно оглядываясь по сторонам, и сказал:

— Шок.

— У кого шок?

— У меня, — покорно ответил посетитель. — Достался по наследству от родителей, дай бог им доброй памяти.

— Чего же вы хотите, товарищ Шок? — спросил Диогенов.

— Хочу с вами посоветоваться. Попал в затруднительное положение.

Теоретик скептически оглядел тщедушную фигурку посетителя с еле державшимися на крохотном, пуговкой, носике пенсне и решил, что он занимается мелким мошенничеством. Но на этот раз интуиция Теоретика подвела его.

— Чем вы занимаетесь? — спросил он и услышал неожиданный ответ:

— Моя специальность — контейнеры.

— То есть?

— Видите ли, — сказал человечек, поправив пенсне, — контейнерные перевозки занимают все большее место на железнодорожном транспорте. Признано, что перевозить грузы хорошо упакованными в контейнерах гораздо удобнее, чем на открытых платформах или в вагонах. Контейнерная служба стала одной из важнейших на наших стальных магистралях…

Но Диогенов, являющийся непревзойденным мастером отвлеченных дидактических рассуждений, не терпел этого у других. И потому довольно грубо прервал:

— Говорите короче. Что вы делаете с контейнерами?

— Мы их заменяем. Пока товарный состав стоит на путях, мы снимаем контейнеры с платформ и заменяем их другими. Наши контейнеры загружаются щебнем и булыжником, а те, которые следуют с поездом, чем придется.

— И попадаются ценные грузы?

— Попадались, — уточнил посетитель. — Например, мебель, холодильники, газовые плиты и прочая домашняя утварь. Но сейчас положение резко изменилось. С тех пор как отменена ведомственная охрана товарных составов, все чаще происходят досадные казусы.

— Какие именно?

— Ну, например, мы ожидаем в контейнере ижевские мотоциклы, а получаем тот же щебень и те же булыжники. Нас забивает конкуренция. К Галаховке контейнеры прибывают основательно обработанными. И потом во всем этом деле есть большая доля риска. Мы имели несколько случаев тяжелого травматизма.

Диогенов теперь припомнил Шока, он видел его на учредительном собрании. Тогда Теоретик и подумать не мог, что этот тщедушный человечек занимается столь опасным промыслом.

— Мне кажется, такая работа вообще не для вас. Это же чистая уголовщина! А вы интеллигентный человек, уважаемый Шок. Где вы учились?

— В коммерческом училище, с вашего позволения. Но был изгнан оттуда за некрасивые поступки.

— Это ничего, необходимый запас знаний у вас, надеюсь, сохранился. Вы знакомы с публичной библиотекой — главным книгохранилищем страны?

— Приходилось бывать. Только не в ней, а под ней. Там станция метро, где пересаживаются с одной линии на другую.

— Теперь вам нужно выбраться из-под земли и стать постоянным посетителем библиотеки. В читальном зале вы заведете себе постоянный абонемент.

— И чем же я буду заниматься?

— Похоронным делом.

— Хорошо, — покорно согласился посетитель. — По моим годам вполне приличное занятие.

И с некоторых пор поздний посетитель Диогенова стал завсегдатаем читального зала публичной библиотеки. Он интересовался только районными газетами. С утра брал груду подшивок и сидел за столиком до позднего вечера, делая какие-то выписки. Работал он планомерно, по заранее выработанной системе. Вооружившись административным справочником, сначала выписал все районы европейской части СССР, а потом постепенно переходил на восток.

Две с половиной тысячи газет, сотни тонн пропущенной через типографские станки бумаги. Что же выискивал Шок в этом безбрежном газетном океане? Если бы кто-нибудь понаблюдал за аккуратным посетителем читального зала, он непременно обратил бы внимание, что Шок, развернув очередной номер газеты, интересовался только его последней страницей. А здесь его внимание привлекало лишь небольшое объявление в траурной рамке. Например, такое:

Шок тщательно выписывал это печальное известие и адрес редакции. За полный рабочий день, прерываемый лишь коротким визитом в библиотечный буфет, где Шок выпивал бутылку кефира, ему удавалось выудить из подшивок до двадцати подобных извещений.

Незадолго до закрытия библиотеки Шок сдавал подшивки и, засунув толстую общую тетрадь в портфель, уходил домой. Там и протекала его настоящая работа. Шок писал сочувственные письма.

Как, вероятно, догадался читатель, стиль своего письма Павел Лаврентьевич заимствовал из древних, сохранившихся у него учебников коммерческого училища, где приводились образцы переписки по разным поводам — радостным и печальным.

Прошло около месяца после отправки первого письма. Однажды Павел Лаврентьевич зашел на почту и протянул паспорт в окошечко, над которым была прикреплена табличка: «Корреспонденция до востребования».

— Мне должен быть денежный перевод.

— Есть, — сказала девушка и протянула извещение.

На корешке перевода было несколько строк, написанных аккуратной женской рукой.

«Дорогой Павел Лаврентьевич! — писала вдова. — Благодарю вас за сердечное сочувствие. Посылаю сумму, которую задолжал вам мой покойный муж».

Выйдя из почты, Павел Лаврентьевич порвал корешок переводного бланка на мелкие кусочки и бросил в уличную урну. Душа его ликовала: получилось так, как и предсказывал ему Теоретик. В первые дни люди переживают обрушившееся на них горе особенно остро и потому не могут мыслить рационалистически. Стремление воздать должное памяти любимого человека затмевает у них все другие соображения.

И потом Павел Лаврентьевич вообще ничем не рисковал. Что он сообщал в письме, на какие конкретные факты ссылался? Пламенные комсомольские годы? Но какой же ответственный районный работник не пережил их? Случайная встреча в поезде? А мало ли их бывает у каждого? Иногда не видишь человека долгие годы — и вдруг оказываешься с ним в одном купе. Важную роль, несомненно, играла и подпись. Ведь каждый должен понимать, что двадцать пять рублей для инвалида 1-й группы совсем не пустячная сумма!

Визиты в другие почтовые отделения тоже оказались не безуспешными. К вечеру боковой карман пиджака Павла Лаврентьевича заметно оттопырился. Первый улов составил 325 рублей. Теперь постоянный посетитель библиотеки мог позволить себе приятное приложение к кефиру в виде мягкой булочки, начиненной изюмом и обсыпанной маком.

Отработав однажды «болванку» сочувственного письма, Павел Лаврентьевич ее и придерживался. Варьировались лишь обстоятельства, при которых он оказался кредитором ныне покойных Федоров Артемьевичей, Петров Кузьмичей и Михайлов Михайловичей.

Павел Лаврентьевич писал:

Не будучи писателем-реалистом, Павел Лаврентьевич тем не менее придумывал на редкость жизненные ситуации и обстоятельства. Ну кто же из районщиков не обедал в дорожном ресторане и, задержавшись в командировке, не страдал от нерасторопности бухгалтерии! А уж о совещаниях и говорить не приходится. Их у каждого работника районной номенклатуры было столько, что хватило бы не на одну, а на две, даже на три жизни.

Павел Лаврентьевич процветал. Он сменил уже несколько гроссбухов с печальными записями, понимая, что без них обойтись нельзя. Павел Лаврентьевич боялся вторично толкнуться в ту дверь, куда уже однажды стучался. Со временем он выработал такую стройную систему, которая полностью исключала всякую возможность повтора.

Подсчитывая очередную мзду от родственников и друзей без времени усопших, Павел Лаврентьевич с отвращением вспоминал свое прежнее занятие. Какой же он был дурак, как он безрассудно рисковал! Ведь в вечной спешке его запросто могло придавить свалившимся контейнером и тогда — поминай Шока! А милиция?!

И хотя компаньоны Павла Лаврентьевича для заметания следов перекладывали в контейнеры с лжегрузами настоящую документацию отправителей, хотя в их распоряжении всегда находился прекрасный грузовой автопоезд «Перевозка контейнеров», риск все равно был неимоверно велик. Нет, видит бог, контейнеры созданы не для него! И теперь, завидев на оживленной уличной магистрали громоздкие ящики, украшенные надписями-трафаретами, Павел Лаврентьевич брезгливо отворачивался.

И еще одно сильное чувство переполняло его душу. Чувство бесконечной благодарности к Диогенову. Гениальный человек, ничего не скажешь! Не зря он пользуется у членов кооператива таким уважением, не напрасно солидная доля паевых взносов идет на его содержание! Да что там паевые! Павел Лаврентьевич взял себе за правило регулярно к каждому празднику посылать Теоретику коньяк и отборные фрукты. Он понимал, что рано или поздно ему не миновать обратиться к Диогенову еще раз.

Так и случилось. По истечении года Павел Лаврентьевич вдруг с ужасом убедился, что список не просмотренных им районных газет катастрофически тает. В панике он прибежал к Теоретику:

— Я, кажется, осилил все комплекты. Что делать дальше? Неужели придется бросить это симпатичное похоронное дело, к которому вы меня приспособили?

— Не вижу повода для паники. Думаю, что не каждый день тот или иной район лишается своего наиболее ценного работника.

— Я вас не понял, — невнятно пробормотал Павел Лаврентьевич, тщетно стараясь уловить ход мыслей Теоретика.

— А ведь это так понятно. Вы, надеюсь, посылали свои слезницы не как бог на душу положит, а по определенной системе?

— Да, конечно.

— И убедились, что просмотр некоторых комплектов, если не считать беглого ознакомления с экономикой и культурой того или другого района, был для вас совершенно бесполезным занятием?

— Вы правы. Многие комплекты я сдавал, не сделав из них ни единой выписки.

— А время идет. И, как говорят на востоке, оно преследует человека по пятам. Уловили мою мысль?

— Уловил. Так вы советуете начать все снова?

— Вот именно. Смело идите по второму кругу.

— Да, но работники библиотеки… — смущенно замялся Павел Лаврентьевич. — Не покажется ли им подозрительным, что я требую комплекты, однажды уже просмотренные?

— А за кого они вас там принимают?

— По-моему, за будущего кандидата наук.

— Вот и прекрасно! Скажите им, что в процессе работы нашли прежнюю концепцию, положенную в основу диссертации, ложной, и вам приходится все начинать сначала. В научных кругах теперь это очень модно.

— Спасибо, — прошептал Павел Лаврентьевич, пораженный эрудицией собеседника. И тем обстоятельством, что такая простая мысль не пришла ему в голову самостоятельно, без подсказки.

— Не за что благодарить, — продолжал между тем Теоретик. — И потом вам следует, Шок, учесть ведущие тенденции в административном делении страны. В краях, областях и республиках количество районов не уменьшается, а растет. Следите за новыми административными справочниками Юриздата, сличайте их со старыми и находите новые, еще не использованные резервы. Это ведь тоже сейчас, кажется, модно?

— Совершенно правильно, — подхватил Павел Лаврентьевич. — Еще раз спасибо!

Теоретик готов был милостиво отпустить посетителя, но, когда тот уже взялся за дверную ручку, задержал его на минуту.

— Учтите, Шок, еще одно обстоятельство. Если вы знакомы со специальной литературой, то должны знать, что ничто так не разрушает сосуды мозга, как дубильные вещества, содержащиеся в коньяке. Употребление его для мыслителя равносильно самоубийству. Другое дело — сухое вино…

Павел Лаврентьевич понял намек. И в следующий раз прислал своему благодетелю ящик сухих молдавских вин…

Конечно, сухие марочные вина Молдавии в условиях галаховской действительности первых послевоенных лет были редкостью. И, как любое исключительное явление, редкостью, рассчитанной лишь на узкий круг знатоков, к которому, безусловно, принадлежал Кай Юльевич Диогенов. Основная же масса потребителей была удивительно консервативна в своих вкусах. Отсутствие в местной торговой сети широкого ассортимента напитков ее ничуть не трогало.

Сказывалась тут и известная ограниченность в знаниях предмета, который для краткости иные просто называют выпивкой. Многие, если можно так выразиться, питоки по незнанию четко разделяют употребляемое ими горячительное зелье на два вида: белое и красное. Причем белым считается исключительно водка, а ко второму виду они относят все остальные напитки, вплоть до золотистого рислинга или ядовито-зеленого шартреза, зачислять которые по цветовым признакам в разряд красных простительно лишь закоренелым дальтоникам. По тем не менее такое более чем странное деление на белое и красное существует.

Вот и сейчас бондарь дядя Костя, зайдя в заведение под наскоро намалеванной вывеской «Рюмочная», не стал пускаться в подробные объяснения.

— Налей-ка мне белого, Надюша, — обратился он к буфетчице.

И та, не долго думая, налила ему сто граммов сорокаградусной. А когда порог «Рюмочной» переступил Васька Рваный, то по его помятому виду буфетчица сразу определила, какая побудительная причина привела к ней Ваську.

— Тебе красного? — спросила она.

Васька молча кивнул и занял место у буфетной стоики. Дрожащими руками он взял полный стакан какого-то плодово-ягодного вина и жадно осушил его. На опухшем лице внука бабки Гриппки появилось выражение блаженства. Григ как-то написал, что однажды, поднявшись высоко в горы и выпив у фермера стакан козьего молока, он испытал эстетическое наслаждение. Васька Рваный в эти минуты переживал состояние, близкое к тому, какое ощутил знаменитый норвежский композитор во время горной прогулки. Слов нет, параллель рискованная, но она показывает, что в понятие прекрасного каждый вкладывает свой смысл. Во всяком случае, посетители «Рюмочной» по длительному опыту знали, что выпить белого хорошо на трезвую, свежую голову, а красное незаменимо для опохмелки. Жизненность этого взгляда была подтверждена богатой практикой завсегдатаев «Рюмочной», хотя в теоретическом отношении он, может быть, и несколько примитивен.

Оказавшийся здесь случайный посетитель заметил бы еще больший примитивизм в вопросе о закусках. Если не принимать во внимание отдельных лиц, которые имели обычай пить «под материал», то есть попросту утершись рукавом, то каждый посетитель «Рюмочной», опрокинув очередную рюмку, чем-нибудь ее заедал. Но, боже, какая это была закуска! Не проявлялось ни малейшей заботы о гармоническом вкусовом сочетании выпитого и съеденного!

Посмотрите, например, на того же Ваську Рваного. Он успел уже выпить второй стакан плодово-ягодного и теперь что-то жует. Но что? Неужели селедку? Так и есть! Достал из кармана завернутый в обрывок газеты селедочный хвост и теперь обгладывает его. Ну не варвар ли!

А Костя-бондарь, чем он лучше? Выпил водки и теперь сосет леденец. В детство, что ли, впал человек?

Ну а эти, напоминающие по виду железнодорожных грузчиков, люди, чем не дети? Уселись в углу за столом и лакомятся невесть где добытым рахат-лукумом. А в стаканах-то у них — водка! Взять бы этих великовозрастных младенцев за ушко да и отшлепать как следует…

Но ни в ком из посетителей «Рюмочной» такие вот несуразности не вызывают чувства протеста. И даже художник Хлабудский — интеллигентный человек! — взирает на окружающую картину совершенно равнодушно.

Сам он, по обыкновению, пьет коньяк, а его беспородная Жанка лежит в углу и не делает попыток приблизиться к хозяину. Причина ясна: бутербродов сегодня нет, и мир вынужден закусывать оставшейся со вчерашнего дня ряженкой, отхлебывая ее непосредственно из пол-литровой стеклянной банки. А к молочной пище Жанка совершенно равнодушна.

Как мы видим, галаховская «Рюмочная» была довольно заурядным заведением и во всех отношениях типичным для первых послевоенных лет. Она обслуживала свой, выражаясь по-церковному, приход, но сюда частенько заглядывали и проезжающие. Мы уже упоминали о нереализованной, к сожалению, потенциальной возможности для Галаховки стать важным узлом морских путей. Но зато ей повезло в другом. Помимо стальной магистрали, пропускавшей бесконечные вереницы товарных и пассажирских поездов, Галаховка располагала и довольно разветвленной сетью автомобильных дорог. По нескольким довольно прилично устроенным шоссе непрерывно катили через Галаховку пассажирские автобусы, грузовики и легковушки. Случалось, что, достигнув ее пределов, они замедляли торопливый бег, ища удобную стоянку. А самой удобной из них была укатанная до блеска небольшая площадь в самом начале улицы, где помещалась «Рюмочная». Этой улице почему-то дали редкое имя Бабефа, о чем свидетельствовали поблекшие от времени жестяные таблички. Но так ее никто не называл. Бойкая на язык шоферня давно уже переименовала улицу, названную в честь выдающегося деятеля французской революции, в Стопкин-стрит. Нехитрая эта аллегория намекала, конечно, на существование заветной «Рюмочной».

Обычно бывало так. Тяжело урча, большегрузные машины выстраивались на площади. Громко хлопая дверцами, из кабин выходили шоферы, чтобы немножко размяться. Дымили сигаретами, переговаривались:

— Передохнём, что ли?

— Передохнём! Нам ведь еще пилять и пилять…

— А может быть, на Стопкин-стрит заглянем?

— Придется заглянуть. Кто знает, где еще удастся перекусить?

Вот эти-то визиты и доставляли особенные хлопоты милиции. С местным, так сказать, контингентом она управлялась легко. Если кто-то из давно известных ей лиц перебирал, его либо отправляли домой, либо прокатывали с ветерком на мотоцикле с прицепом в Покровское, где располагался вытрезвитель. Сложнее обстояло дело с подгулявшими шоферами. Надо было охранять груз, который они везли, связываться с отправителем, заниматься нудной и утомительной писаниной. И получать выговоры от вышестоящего начальства за то, что, дескать, из-за разгильдяйства, которое царит в Галаховке, срываются грузоперевозки, нарушается расписание движения рейсовых автобусов, растет аварийность. Кому это может понравиться?

Начальник отделения буквально кипел, когда на очередной оперативной летучке заходила речь о «Рюмочной».

— Я уже не раз приказывал, — гневно говорил он, — чтобы с этого проклятого гадючника глаз не спускали! Похвистенко, вы несете персональную ответственность за этот объект. Предупреждаю…

«А что предупреждать-то?» — грустно размышлял Семен Похвистенко, шагая к «Рюмочной». Не может же он торчать в этом вертепе день-деньской, у него ведь есть и другие объекты!

…«Рюмочная» встретила Похвистенко привычным гулом пьяных голосов, сивушным перегаром и клубами табачного дыма. При виде милиционера голоса приутихли, а Васька Рваный даже сделал попытку встать по стойке «смирно», что ему не совсем удалось. Присмотревшись к расплывшимся в чадном мареве лицам, Похвистенко облегченно вздохнул: слава богу, кажется, все свои! Но он все же подошел к буфетной стойке и строго спросил:

— Шофера заходили?

— Ни одного, товарищ Похвистенко, не было. А если б кто зашел, то с тем бы и ушел. Вы же наказывали…

— Смотри, Надежда! — снова строго предупредил Похвистенко. — Инструкция тебе дана, и отступать от нее не смей. Водителям транспорта — ни грамма! А не то мы тебя живо…

Похвистенко не договорил, потому что и сам не знал, какому наказанию может подвергнуть милиция буфетчицу, если та законно отпустит шоферу законные сто граммов. И все же Надя побледнела.

— Не беспокойтесь, товарищ Похвистенко, — надтреснутым голосом пролепетала она. — Чай, я сама себе не враг!

И, лишь проводив глазами коренастую фигуру уходящего милиционера, она облегченно вздохнула. Буфетчица знала, что Семен Похвистенко по натуре добрейший человек. Но каждый его визит бросал ее в дрожь. И, конечно, не из-за шоферов. В конце концов, она не обязана разбираться, кто к ней заходит. Ведь на лбу у человека не написано, кто он: слесарь, токарь или шофер? Ее тяготило совсем другое.

По совету своей предшественницы, опытной в таких делах дамы, Надя приторговывала балованной водкой. Когда она замечала, что клиент порядочно захмелел и его вкусовые ощущения оказывались притупленными, она добавляла в его стакан воду из специально приготовленного для этой цели чайника. И когда ей, нагнувшись за прилавком, случалось замешкаться, откуда-нибудь из дальнего угла раздавался нетерпеливый окрик:

— Где хозяйку черти носят, что нам водку не подносит?

— Сейчас, сейчас! — торопливо отвечала Надя. И дрожащими руками подавала поднос со стаканами, в которых плескалась наполовину разбавленная водой водка.

Боже, какая это была нервная работа! Ведь ее могли разоблачить в любой момент. А тут еще этот Похвистенко! Входил он, и Надя обреченно решала: сейчас арестует. Но все пока обходилось благополучно…

То ли под влиянием визита Похвистенко, то ли из-за оскудения кошельков, но посетители стали расходиться. Постепенно «Рюмочная» опустела. Надя вышла из-за стойки и принялась за уборку. Но тут открылась дверь, и вошел Матвей Канюка.

Если бы в этот момент посредине Стопкин-стрит разверзлась бездна или на буфетную стойку «Рюмочной» опустилась прилетевшая из космоса летающая тарелка, то такому происшествию Надя поразилась бы меньше, чем появлению главы ЖСК «Лето». Слухом земля полнится. Коренная жительница Галаховки, Надя, конечно, была наслышана о Матвее Лазаревиче Канюке как о человеке, обладающем необыкновенной властью и совершенно недоступном. И вот вам сюрприз: заправила кооператива «Лето» — собственной персоной! Чему же приписать этот визит? Не зашел же он сюда, чтобы пропустить рюмочку? Клиента такого ранга буфетчица Надя никогда и в глаза не видывала!

А Матвей Канюка совсем не спешил с сообщением о цели своего визита. Он по-хозяйски обошел «Рюмочную», брезгливо потрогал засаленные столы, расшатанные вдрызг стулья, придирчиво оглядел застекленную витрину прилавка и сказал:

— Бедновато и грязно живешь, хозяйка!

Надя виновато улыбнулась:

— Правильно говорите, Матвей Лазаревич, грязно у нас. Но с такими клиентами чистоты и не добьешься. А что касается бедности, то сами знаете…

Не дослушав, Канюка быстро спросил:

— Сколько продаешь водки?

— Бутылок шестьдесят. А в иные дни, если получка, и восемьдесят.

«Четыре ящика, — быстро прикинул в уме Канюка. — Игра стоит свеч», — решил он.

— А какие доходы?

— Известно, какие: оклад восемьдесят три рубля в месяц…

— А если считать с приварком?

Буфетчица изобразила на лице недоуменную мину:

— Не пойму вас, Матвей Лазаревич, о каком-таком приварке вы толкуете?

— Так уж и не поймешь? — рассмеялся мясник и, перегнувшись, глянул за прилавок, где стоял предательский чайник.

Надя сникла и в растерянности стала теребить не первой свежести передник.

— Виновата, Матвей Лазаревич, — упавшим голосом прошептала она.

Канюка еще раз обошел «Рюмочную» и, видимо на что-то решившись, сказал:

— Ты это баловство брось, Надежда. Не ровен час застукают тебя и дадут срок. А женщина ты еще молодая, тебе жить да жить…

Из глаз перепуганной буфетчицы брызнули слезы.

— И не распускай нюни! — сурово продолжал Матвей Лазаревич. — Будешь получать сто рублей чистыми. И торговать первосортным товаром, к которому сам черт не придерется. Согласна?

— А хуже не будет? — робко спросила Надя.

— Не бойся, — наставительно промолвил Канюка, — бог не выдаст, свинья не съест. Я тебе еще мясца буду подбрасывать, чтобы клиентуру привлечь. А то моришь голодом молодцов своих, вот они и спиваются здесь без закуски. А дурная слава тебе ни к чему…

На том и договорились. Расстались они довольные друг другом. Надя была счастлива, что наконец избавлена от ежечасных страхов. А Канюка испытал чувство удовлетворения от того, что сделал доброе дело хоть и не члену кооператива, а все-таки своему, галаховскому человеку…

Весьма колоритной фигурой среди членов кооператива «Лето» был Фаддей Скурихин, прозванный Аграрием.

Нельзя сказать, чтобы другие кооператоры были вовсе чужды земледелия. Каждый по мере сил копался на участке и что-то выращивал. Некоторых просто мутило от одного вида грядок, но и они, преодолевая отвращение, высаживали весной на скорую руку лук и редиску, окапывали приствольные круги вокруг яблонь и высевали вдоль дорожек противные, напоминающие дикий бурьян цветы, которые почему-то назывались «Разбитое сердце». Да и не могли поступать иначе, их обязывало положение дачевладельцев. Нельзя было сидеть на земле и игнорировать ее как производительную силу. Только однажды, но очень прочно втолковал им это Кай Юльевич Диогенов.

— Если бы каждый из вас, — говорил Теоретик в узком кругу активистов кооператива, — не погряз по уши в своих личных делах и уделял побольше внимания общекультурным вопросам, он не мог бы не заметить, что мы все чаще прибегаем к синонимам и омонимам. И уж, конечно, тогда вы все были бы в состоянии вдуматься в смысл некоторых из них. Очень часто люди говорят: «Она сшила себе платье из материи защитного цвета», или: «Он купил плащ защитного оттенка», вместо того чтобы сказать: «зеленого цвета» или «зеленоватого оттенка». Но почему, спрашиваю я вас, слово «защитный» предполагает именно зеленый, а не красный, синий и желтый цвета? Да потому, что окружающий нас мир значительную часть года бывает зеленым. И тот, кто хочет остаться незаметным, желает слиться с местностью, иногда искусственно приобретает этот защитный колер. Только поэтому вы никогда не видели синего артиллерийского орудия, красного танка или военной автомашины, разукрашенной голубыми полосами. Они все зеленые.

Участники беседы многозначительно переглянулись: конечно, Диогенов завел этот разговор неспроста!

— Зеленый цвет является защитным и для вас, мирных владельцев дачных строений, решивших вкусить от красот природы, — продолжал меж тем Теоретик. — Но прошу вас, не истолковывайте мои рассуждения слишком упрощенно. Слово «защитный» я применяю не в прямом, а, скорее, в переносном смысле. Представьте себе, что некий товарищ в милицейской форме проходит мимо вашего участка и видит сквозь щель в заборе заросший сад, неухоженные ягодники и огородные гряды, на которых пышно произрастает бурьян. На какие мысли наведет данного товарища подобное зрелище? На мысли о том, что дачевладелец занят какими-то очень посторонними делами, никак не связанными с его предполагаемым профилем труженика земли. И невольно, я подчеркиваю — невольно, товарищ в милицейской форме занесет ваше подозрительно не похожее на другие участки дачевладение в свою записную книжку… Может быть, кто-нибудь не согласен с такой трактовкой?

Собеседники хором поддержали Теоретика:

— Правильно говорите, Кай Юрьевич.

— Следовательно, — завершил свою мысль Теоретик, — перефразируя известное выражение о поэте и гражданине, я скажу так: великим растениеводом или ботаником ты можешь и не быть, но посредственным садоводом и огородником — обязан.

Так родился один из незыблемых принципов дачного кооператива «Лето», за соблюдением которого мясник Матвей следил самым строгим образом.

Короче говоря, из сотни плохих, посредственных и хороших кооперативных садоводов-огородников земледельцем номер один, бесспорно, являлся Фаддей Скурихин. Он был поэтом капустных грядок, творцом высококалорийного компоста, демиургом особо стойкой помидорной рассады, способной выдерживать самые суровые майские заморозки, при которых даже у дворовых псов «уши вянут».

Аграрий был способен рассуждать о преимуществах строчечного посева лука-порея, спорить до хрипоты на волнующие всех розоводов темы о наилучших способах зимнего укрытия цветочных клумб, читать взахлеб скучнейшие «Советы начинающим огородникам». Его дача была доверху завалена наставлениями, справочниками, монографиями и руководствами по садоводству и огородничеству. Он состоял подписчиком бюро вырезок Мосгорсправки, и каждый день почтальон приносил ему пухлые пакеты с заметками о садах и огородах, напечатанных в газетах самых различных климатических зон страны. Он яростно разрывал очередной пакет, жадно впитывал изложенный подслеповатой нонпарелью опыт своих коллег и бессильно опускал руки…

Почему же другие добиваются успехов, а у него, Агрария, ничего не получается?

Да, мы с сожалением и сочувствием должны констатировать, что практические результаты кипучей деятельности Агрария были равны нулю. Хоть он с самого раннего утра до позднего вечера копался, как крот, на своем вспаханном и перепаханном участке, удача ускользала от него, а неудачи и беды буквально преследовали по пятам. Выросшая с кулачок капуста вдруг останавливалась в своем развитии, словно заколдованная злым волшебником. Знаменитая по стойкости помидорная рассада действительно выдерживала самые суровые заморозки, но на этом ее достоинства и кончались. Мелкие, как пуговицы, ядовито-зеленые плоды годились разве что именно на пуговицы — так они были тверды и малосъедобны. На его плантации совершала набеги совка и начисто поедала лук-порей. К Аграрию собирались как будто созванные со всех участков долгоносики-цветоеды и за два-три ясных солнечных дня уничтожали все плодовые завязи на яблонях.

Но даже в те счастливые сезоны, когда не происходило никаких стихийных бедствий и Аграрию удавалось вырастить приличный урожай, он все равно не получал ожидаемых доходов. Едва только он появлялся со своим растительного происхождения товаром на рынке, его тотчас окружали усатые дяди с юга, бойкие тетки из-под Мелитополя и сбивали цену. Аграрий, если не нищенствовал, то едва-едва сводил концы с концами.

Находясь вот в таком бедственном положении, он и пригласил к себе Теоретика.

— Хочу с вами посоветоваться, Кай Юрьевич, — сказал Фаддей Скурихин. — Делаю я как будто все правильно, а итог каждый раз получается плачевный. Хозяйка грозится, что прогонит меня со двора.

— Ну до этого, я думаю, дело не дойдет, — возразил Теоретик. — Можно мне осмотреть ваш участок?

— Пожалуйста! — с готовностью отозвался Аграрий.

Они долго бродили между грядками и клумбами.

Фаддей давал объяснения. Теоретик как будто воспринимал их с интересом и даже время от времени прерывал репликами: «Вот как!», «Неужели?», «Скажите пожалуйста!» Но это была лишь хорошо отработанная личина заинтересованного собеседника. На самом же деле Диогенов, прежде чем принять решение и дать окончательную рекомендацию неудачнику, тщательно обдумывал создавшуюся ситуацию. Так поступает опытный клиницист у постели словоохотливого больного: как будто и слушает его жалобы на действительные и мнимые недомогания, а сам в это время обдумывает течение известной только ему одному болезни, чтобы поставить точный диагноз и назначить правильное лечение.

Когда они вернулись на веранду, Диогенов, сделав первый глоток крепкого чая из принесенного хозяйкой стакана, спросил:

— Скажите, Фаддей Георгиевич, вы по-прежнему считаете, что ваше призвание — земледелие?

— Да, — твердо ответил Аграрий, которому претили занятия всеми другими видами бизнеса.

— Тогда я должен высказать откровенное суждение о вас как о земледельце. Боюсь, что оно покажется вам слишком резким.

— Меня это нисколько не пугает, — печально промолвил Аграрий, достаточно наслушавшийся резких суждений и оценок из уст собственной супруги.

Теоретик поддел ложечкой толику домашнего варенья, проглотил несколько вишневых ягод, сделал второй глоток чая и сказал:

— Как земледелец вы отсталый человек. Когда-то с трудом достигли уровня Бербанка, но не дошли до Ивана Владимировича Мичурина. Вы черпаете свои познания из порядочно устаревших источников, — и Диогенов скептически поглядел на сваленные в углу веранды книги. — Вы не в курсе современных течений в агрономии. Да, вы ужасно отсталый человек. Если это прилагательное будет достаточно сильным в данном конкретном случае.

— Простите, — обиженно реагировал Аграрий, — я слышу от вас одни оскорбления и ни одной содержательной рекомендации.

— Они будут, Аграрий, — спокойно сказал Диогенов. — Не надо спешить. Лучше скажите мне, во что вам обойдется вырубка на участке всех кустарников и сплошная вспашка?

— Думаю, что недорого, если, конечно, рассчитывать только на свой личный труд.

— Тогда в чем же дело? Действуйте!

— Как? Уничтожить плоды моих многолетних опытов по выведению особо стойких томатов, которые, я уверен, смогут произрастать в условиях вечной мерзлоты?

— Да оставьте вы все это! Оставьте ваши опыты научно-исследовательским институтам и их ученому персоналу. Вы же знаете, этот персонал находится на государственном содержании, а вы пока вынуждены обременять супругу штопаньем ваших носков. Вам нужно действовать наверняка.

Аграрий отодвинул от себя недопитый стакан чая и спрятал ноги в заштопанных носках под стул. Потом спросил:

— Значит, у вас есть для меня дельный совет?

— Да. Рубите и копайте!

— А нельзя ли конкретнее?

— Внесите в почву химические и особенно органические удобрения.

— А потом?

— Потом засадите всю площадь одним видом растений. Только одним. Скажите, пожалуйста, сколько стоит на рынке стебель гладиолуса? По-моему, три рубля. Теперь слушайте меня внимательно. Если вы выращиваете сто стеблей гладиолуса, вы получаете триста рублей. Ну а если не сто и не двести, а тысячу или, еще лучше, десять тысяч? Каков будет доход? Тридцать тысяч рублей. Тут уже вступает в силу закон больших чисел. Слыхали о таком? Но и названная мною цифра не является окончательной. Мобилизуйте каждый сантиметр отведенной вам кооперативной площади. Вы пьете? Нет, нет, по моим сведениям, этот порок современного человечества за вами не числится. Следовательно, вы можете ограничиться одной дорожкой. Трезвый человек даже в кромешной тьме сможет пройти по такой узенькой тропинке. Все остальное — под гладиолусы. Под белые, розовые, кремовые, красные, черные. Вы, вероятно, немножко наслышаны о селекции растений? Так вот, если вы приложите минимум усилий, на плантации будут возникать новые виды…

— Позвольте, — перебил Теоретика Фаддей Скурихин, — но то, что вы предлагаете, называется монокультурой.

— Да, монокультура как один из приемов экстенсивной системы земледелия. Такая система позволяет вести хозяйство без больших затрат труда и капиталовложений на единицу земельной площади. Учтите все выгоды. Начав выращивать один вид растения, перейдя, как вы правильно заметили, на монокультуру, вы достигаете единства агрономических приемов и однообразия технологических процессов. Набив руку на выращивании гладиолусов, вы превратите труд на участке из мучения в удовольствие.

Как мы знаем из предыдущего повествования, Аграрий отличался склонностью быстро воспринимать касающиеся его возбужденного ума рекомендации. Согласился он и с той, которую дал ему Теоретик.

Ранней весной Аграрий тщательно выкорчевал все кустарники и деревца, потом усердно перекопал участок и засадил клубнями гладиолуса. В соответствии с рекомендацией Теоретика, он высаживал клубни не все вдруг, а постепенно, с трех-четырехдневными интервалами, чтобы получать цветущие растения и ранней весной, и летом, и поздней осенью. Необычная плантация, где теперь не нашлось бы свободного местечка даже для залетевшего ненароком воробья, зацвела. На галаховский рынок во все возрастающем количестве стали поступать букеты гладиолусов с плантации некогда терпевшего бедствия Агрария.

Он стал монополистом этого вида продукции. Дирекция рынка отвела для столь крупного поставщика специальный павильон и устроила выставку-показ удивительных творений его рук. Цветоводы-любители, тоже промышлявшие выращиванием гладиолусов, но в более мелком, кустарном масштабе, вынуждены были потесниться.

Аграрий, испытавший определенную приверженность к поверьям и дурным приметам, не трогал денег, выручаемых от продажи гладиолусов. Когда же операция была окончательно завершена, Фаддей Скурихин достал заветную жестяную банку и пересчитал всю выручку. Оказалось ровно тридцать тысяч рублей.

Аграрий снял обычную рабочую робу, надел выходной костюм и с букетом отборных гладиолусов пошел к Диогенову.

— Я пришел поблагодарить вас, Кай Юрьевич, — пролепетал Аграрий.

— Не стоит благодарности, — ответил Теоретик, небрежно принимая букет. — Благодарите бога, что я не посоветовал вам разводить ангорских кошек. А то бы вы ходили всегда по поселку изрядно поцарапанным. Но верьте, ваши труды будут вознаграждены.

И это оказалось сущей правдой. Получив очередной пакет с вырезками и вскрыв его уже без прежней живости, Аграрий обратил внимание на заметку из «Сельского вестника». В ней говорилось:

Аграрий бережно расправил вырезку, а впоследствии поместил ее в застекленную рамочку от какой-то старой фотографии.

Кай Юльевич оказался прав и на этот раз. К Аграрию пришло признание.

Нет ничего удивительного в том, что даже такой скромный и малозначительный человек, как Фаддей Скурихин, испытал чувство удовольствия от факта публичного признания его успеха. Признания и самовыражения искали и другие члены ЖСК «Лето». Лекция Теоретика подхлестнула их и заставила лихорадочно думать, в какой сфере бизнеса следует применить им свои силы. Поразительно было другое: эти же мысли, не лишенные оттенка честолюбия, одолевали последнее время и Матвея Лазаревича Канюку.

Казалось бы, ему дано было все: он вел прекрасно налаженное мясное дело, заправлял солидным финансовым хозяйством кооператива. Что еще человеку надо? Но если бы можно было копнуть в душе Канюки поглубже, то сразу бы обнаружились два терзавшие его чувства. Одно давнее, застаревшее: чувство неудовлетворенности от того, что ему до сих пор не удалось в полной мере возместить финансовые утраты, понесенные при несправедливой, как он считал, ликвидации хозяйства отца. А другое родилось недавно, но не утихало, а все росло. Это было ощущение незримой, но цепкой зависимости от Диогенова. Мечтой Канюки было убить сразу двух зайцев — открыть неиссякаемую золотую жилу и открыть совершенно самостоятельно, чтобы утереть нос этому книжнику-буквоеду, навсегда отучить его от снисходительного тона в разговоре с ним, Канюкой. Хотя мясник и сдерживался, по поучения Теоретика теперь его просто бесили. Подавить возомнившего о себе интеллигентика финансовой мощью, поставить на колени — вот что задумал Канюка.

И открытие пришло к нему случайно, как это нередко бывает у людей, обремененных великими задумками.

Мы уже имели повод упомянуть об одной слабости Матвея Лазаревича: он стал выпивать. Строго воспитанный старым Лазарем, Матвей до двадцати лет не знал вкуса спиртного. Потом уже, когда сын стал самостоятельно выполнять ответственные задания отца, тот разрешил ему при благоприятном завершении сделки пригубить стопку, что сын всегда делал с величайшим отвращением.

И вот наступила война, а с ней и неизбежные фронтовые сто граммов. И хотя в тылу они были не положены, галаховский госпиталь, числящийся за каким-то фронтом, по неизвестным причинам состоял на этом водочном снабжении, у истоков которого стоял Матвей Лазаревич как госпитальный завхоз. Говорят, что капля камень долбит. Ежедневное одноразовое употребление законной порции потянуло Канюку, располагавшему в этом отношении практически неограниченными возможностями, на вторую и третью порции, правда, уже не имевшими под собой строго законного основания. Короче, к концу тяжелых военных лет Канюка приобрел устойчивую потребность в алкоголе.

Но автор еще не раз просит читателя обратить внимание на примененный им термин выпивать. Очень плохо, если человек пьет. Еще хуже, когда он пьянствует. Но если этот человек просто выпивает, то обычно считают, что еще ничего трагического не случилось. У Матвея Лазаревича Канюки было как раз это вполне благополучное состояние.

Когда он возвращался домой после десятичасового бдения в своем насквозь продуваемом мясном киоске, Агния Леонидовна вместе со щами и хорошо прожаренным мясом всегда ставила на стол граненый графин водки, настоянный либо на лимонных корочках, аккуратно очищенных дольках мандарина или на чесноке. Матвей Лазаревич обычно выпивал две полные «домашние» стопки настойки и, порядочно захмелев, ложился спать. Так продолжалось изо дня в день. Потом Агния Леонидовна стала замечать, что муж хмелеет уже от первой стопки, и испугалась. Что делать?

Отказать единственному и притом усердному кормильцу семьи в удовольствии согреться этими двумя стопками она не могла. Больше всего Агния Леонидовна боялась, что, обиженный дома, Матвей Лазаревич начнет шастать по пивнушкам, и тогда — пиши пропало! Серьезно поразмыслив над возникшей острой проблемой, Агния Леонидовна пустилась на чисто женскую хитрость: она стала добавлять в графин лимонный или мандариновый сок в надежде, что муж ничего не заметит. Но она заблуждалась: Матвей разгадал ее уловки и устроил скандал, пригрозив жене, что в следующий раз устроит ей выволочку. Он даже как-то в мимолетном разговоре рассказал об этом Диогенову.

— Напрасно вы рассердились на свою супругу, — заметил Теоретик. — В сущности, ее побуждения были глубоко гуманными — она хотела защитить ваш организм от слишком высокой концентрации сивушных масел. И потом, если расценивать ее поступок с исторических позиций, то Агния Леонидовна просто оказалась на высоте. Знаете ли вы, что в древней Греции подвергали строжайшему наказанию лиц, употреблявших неразбавленное вино?

Матвей Лазаревич этого, конечно, не знал. Но сообщение Кая Юльевича поразило его. Тут со всех сторон он только и слышал, что того или ту посадили за добавление в стопки и стаканы посетителей воды. А у них, этих древних греков, все было наоборот…

— А зачем они так делали? — спросил Канюка.

— Чтобы люди не спивались, — ответил Теоретик. — Одна из оригинальных и, пожалуй, наиболее эффективных мер борьбы за трезвость в обществе.

Тут Кай Юльевич Диогенов невольно затронул одну из острых проблем, волновавших многие умы. О ней говорили хозяйственники и экономисты, наглядно убеждавшиеся в том, как злокозненные загулы расшатывают трудовую дисциплину и пробивают зияющие бреши в производстве. Били тревогу медики, с цифрами и фактами в руках доказывая, что алкоголь подрывает здоровье нынешних и будущих поколений. И наконец криминалисты на тысячах примеров показывали, что алкоголизм и преступность связаны одной пуповиной. Борьба с пьянством вырастала в большую по масштабам и продолжительности шумную кампанию.

Вполне понятно, что в ходе дискуссии на страницах специальной и общей прессы высказывались и крайние взгляды. Предлагалось запретить водку и ввести сухой закон, на что эрудированные оппоненты выкладывали совершенно небитые козыри в виде освященных временем традиций отечественного самогоноварения. Высказывалось предложение ссылать много выпивающих и мало закусывающих граждан на какой-нибудь необитаемый остров. Но когда спросили об имеющихся возможностях географов, то они смогли назвать лишь расположенный в Аральском море остров Барса-кельмес, присовокупив при этом, что находящиеся здесь дикие куланы от общения со вновь присланным контингентом могут одичать еще больше. Под давлением активистов из ассоциации покровительства животным этот в общем-то перспективный проект также был забракован.

Так вот, ни шатко ни валко, то есть без блистательных успехов, но и без особенно чувствительных провалов, развертывалась кампания по борьбе с пьянством, когда в нее несколько неожиданно включился Матвей Канюка.

Навидавшись на своем веку всякого, мясник давно и безоговорочно осудил жуликоватых людей, которые химичат по мелочам. Он твердо знал, что эти людишки, колдующие трясущимися от страха руками над стопками, стаканами и кружками захмелевших клиентов, по сути дела обречены. И с тайной усмешкой наблюдал, как быстро, не успев развернуться, менялись продавцы и продавщицы разного рода питейных заведений. Матвей Лазаревич решил, что незавидная участь мелких дельцов не для него. Он желал для себя большего. И, однажды отважившись на такое большое дело, Канюка задумал поставить его на широкие и даже, можно сказать, индустриальные рельсы.

Здесь следует упомянуть о трудностях, с которыми он столкнулся.

Сравнительно легко было заниматься фальсификацией спиртных напитков в то время, когда на винокуренных заводах закрывали бутылки обыкновенными пробками. С помощью купленного в любой аптеке медицинского шприца можно было извлечь из бутылки определенное количество водки, коньяку и добавить туда воды или чая крепкой заварки. И хотя, например, водочные бутылки заливались белым сургучом, отчего такая водка получила ласковое название белой головки, справиться с сургучом, как очень податливым материалом, не представляло больших трудностей.

Но потом положение усложнилось: виноделы отказались от употребления дорогостоящей натуральной пробки и перешли на укупорку бутылок металлическими крышечками, под которые подкладывается картонный кружок.

Удалить фирменную металлическую крышку, на которой, кстати, оттиснуто название завода, не повредив ее, невозможно. Как же быть?

Однажды, зайдя к Крашенинникову, Матвей Лазаревич обратил внимание, как Гоша мастерит что-то из полосок тонкой податливой жести.

— Где ты ее достаешь? — спросил Матвей Лазаревич.

— В «Пионере», — ответил Гоша. — Там ее навалом. Можно купить хоть целую бухту.

Итак, одно искомое было найдено. Теперь следовало подумать о штампах. Посоветовавшись с опытными людьми и завербовав в качестве помощника того же Гошу, Матвей Лазаревич через знакомых ребят изготовил штампы по частям. И вот можно уже приступить к делу: срывать с бутылок заводскую укупорку, в строгой пропорции — один к четырем — разбавлять водку водой и закатывать бутылки уже собственными крышками, впрочем ничем не отличающимися от заводских. Чистая работа, не идущая ни в какое сравнение с процветавшей прежде кустарщиной. Но где заниматься этой работой?

Сначала Матвей Лазаревич решил устроить подобие заводского филиала в просторном подполе своей дачи. Но потом, зрело поразмыслив, отказался от этого варианта. Привозить сюда ящики с водкой и отправлять снова означало привлечь внимание соседей. Нет, нет, надо что-то другое…

И родилась избавленная от нежелательной громоздкости элементарно простая система, названная впоследствии челночной. Не обремененный никакими занятиями сын Хлабудского, которого мы знаем под романтическим именем Раненого оленя, и его дружок, запрятав в подполы плащей части штампа, приходили к закрытию, скажем, в ту же Надину «Рюмочную», быстренько собирали штамп и уходили на последний киносеанс. А Надя со своим мужем принималась за работу. Через два-три часа дружки заходили опять, разбирали несложное оборудование на части и в том же порядке уносили. На второй день следовала уже вторая торговая точка, на третий — третья и так далее. Подсобные помещения были всюду, и они оказались вполне пригодными для того, чтобы за два-три часа успеть обработать пять-шесть ящиков водки. Порожняя, чисто вымытая посуда и колодезная вода приготавливались заранее.

Естественно, что точки Матвей Лазаревич подбирал самостоятельно, так же как и лично сам вел все финансовые расчеты, не передоверяя столь щекотливого дела никому.

Отлаженная в мельчайших деталях система действовала безотказно. В ее орбиту постепенно втягивались все новые и новые объекты. Оленю и его дружку теперь приходилось совершать дальние вояжи на электричке и автобусах, чтобы успеть обслужить всех жаждущих приобщиться к выгодному и практически почти безопасному бизнесу. Хотя кое-кто из этих лиц боязливо посматривал на ящики с обработанной водкой, будто на взрывчатку с медленно тлеющим фитилем, риск все же был не столь велик. Если бы кто-нибудь и обнаружил в магазине водку с пониженной крепостью, то объяснить происхождение этого феномена все равно было трудно. Налицо были только безукоризненно, совершенно по-заводскому закупоренные бутылки, и никаких улик.

Матвей Канюка достиг желаемого: деньги лились к нему рекой. Но он добился и другого результата, на который, по правде говоря, не особенно рассчитывал, — заметного ослабления действия алкоголя на поведение и поступки людей.

Как и следовало ожидать, первой обратила на это внимание галаховская милиция.

Шла очередная оперативка, и руководители служб докладывали о некоторых итогах истекшего месяца.

— Сколько, вы сказали, было отправлено вами людей в вытрезвитель? — переспросил начальник отделения очередного докладчика.

Тот назвал цифру.

— А в предыдущем месяце было сколько?

И опять последовал четкий ответ.

— Ну, а месяцем раньше?

Тут-то и выяснилось, что цифры, показывающие количество лиц, обслуженных вытрезвителем, не растут, а уменьшаются. Примерно так же выглядела и статистика, регистрирующая случаи хулиганства. Тогда заглянули в сводку, где была помесячно отражена продажа водки. Здесь цифры были примерно на одном уровне.

— Как же это получается, товарищи? — спросил начальник отделения. — Водки продается столько же, а пьяных стало меньше. Чудеса да и только! И не мешало бы нам, работникам милиции, в этих чудесах разобраться…

Время быстротечно. И если его стремительного бега часто не замечают люди, вооруженные секундомерами и календарями, то какой спрос может быть с птиц небесных, полагающихся только на врожденные природные инстинкты? И вполне простительно, что иная мамаша-птаха между бесконечными хлопотами о хлебе насущном и беспечным щебетанием теряет счет времени. Ей кажется, что она пропустила какой-то миг, а на самом деле безвозвратно миновали долгие часы, дни и недели. Будто только вчера ее птенец был беспомощным, желтым комочком, а сегодня у него уже выросли крылья, и он, забравшись на край родительского гнезда, радостно машет ими, готовясь к первому самостоятельному полету. Удивительная метаморфоза!

Нечто похожее произошло и в семейном гнезде Крашенинниковых, где рядом со старым морским орлом подрастает молодой орленок. Кажется, Фотий Георгиевич мог абсолютно точно назвать день и час, когда Гоша без его, дедовой, помощи удержался на поверхности моря и поплыл, когда он самостоятельно сделал свою первую игрушку, прочитал первое слово в букваре. А поди ж ты, проморгал момент, как внук из ребенка, подростка и юноши стал взрослым человеком!

Фотий Георгиевич медленно прогуливался по улице — такие прогулки перед сном вошли у него в привычку. Гоша почему-то задерживался. И тут Фотий Георгиевич заметил, что на площадке в начале Стопкин-стрит, пылая фарами, остановилась какая-то машина. Потом фары погасли, и до него донесся разговор:

— Как, шеф, завтра экипаж подавать?

— Да, подашь, как обычно, к вокзалу. В девять ноль-ноль. Придется съездить по двум-трем адресам.

— Тогда разрешите пожелать доброй ночи.

— Ариведерчик!

Разговор оборвался, хлопнула дверца, вспыхнули фары, и автомобиль, круто развернувшись, умчался в ночную темь.

Первый голос Фотию Георгиевичу был незнаком, а второй, безусловно, принадлежал внуку. Но сколько было в этом голосе нового для слуха деда! Какая-то солидная основательность, чувство уверенности в себе и даже нотки снисходительности. Неужели это его Гоша?

Фотий Георгиевич отступил в глубь чьих-то сиреневых кустов и замер. Гулко прозвучали шаги по дорожке и внезапно оборвались. Крашенинников вышел из-за кустов и увидел, что на дорожке уже никого нет: внук как сквозь землю провалился! Но, проходя мимо «Рюмочной», Фотий Георгиевич глянул через ярко освещенное окно и невольно остановился. Гоша стоял, небрежно облокотившись о стойку, а Надя наливала ему коньяк. Потом он поднял стакан, повертел его против укрепленной над буфетом яркой лампочки и легко выпил, словно вздохнул. Не спеша открыл портфель, вынул большое румяное яблоко, разрезал его пополам, протянул половину Наде и смачно закусил.

Старый Крашенинников заспешил домой. Придя на дачу, он быстро разделся, потушил свет и лег в кровать.

Гоша открыл дверь своим ключом, зажег свет.

— Дедан, ты спишь? — спросил он.

Ответа не последовало.

Фотий Георгиевич, конечно, не спал. Но ему не хотелось сейчас разговаривать с внуком, хотя думал он именно о нем. Кажется, вот жизнь Гоши складывается наилучшим образом. За отличные успехи в учебе его приняли в аспирантуру при Технической школе. Другой бы на его месте прыгал от радости до потолка! Провести еще два-три года в стенах родного вуза — об этом можно только мечтать! Но не таков был Гоша. Аспирантуру он решил совместить вместе со службой и нашел, по его словам, интересную работу в каком-то конструкторском бюро. Правда, дед и приезжавший на лето в Галаховку отец отговаривали Гошу от этого рискованного шага: ведь программа аспирантуры и без того достаточно напряжена. Но паренек настаивал на своем.

— Мы, Крашенинниковы, двужильные, нам никакая нагрузка не страшна, — отшучивался он. И потом серьезно добавил: — А если ничего не будет получаться, брошу работу. Хотя и жалко. Ведь и в аспирантуре и на работе профиль один и тот же: конструирование. Чем черт не шутит, может, и подвернется мне в нашем бюро какая-нибудь лакомая темка для кандидатской. А с моим профессором у меня отношения отличные, с ним всегда договориться можно.

С этими разумными доводами нельзя было не согласиться. Отец и дед, в конце концов, одобрили решение Гоши. И, судя по всему, столь трудное совместительство у него получалось. Хотя теперь внук уезжал в Москву спозаранку и частенько задерживался там допоздна, вот так, как сегодня…

А что, собственно, произошло сегодня? Ну, приехал человек на машине, — так с кем из галаховцев этого не случается? Подвез какой-нибудь институтский знакомый. Правда, этот странный разговор… Но, может быть, он в шутку: «Шеф», «подать экипаж» и прочее. Ведь нынешних молодых людей не поймешь — то ли они говорят всерьез, то ли шутят. А визит в «Рюмочную»? Опять же ничего страшного: зашел и выпил коньяку под настроение. Вспомни, старина, свою молодость, разве с тобой не случалось?

Так вот думал отставной водолаз, всячески успокаивая себя. А бередящая душу боль не исчезала, она ныла и ныла, не давая забыться. Заснул Фотий Георгиевич поздно и встал утром с готовым решением. «Мне нужно разобраться во всем самому», — приказал он себе.

Наутро, проводив внука, Крашенинников следующей электричкой поехал в Москву. Ему и раньше приходилось бывать в Технической школе, но тогда Гоша здесь числился студентом, а теперь стал аспирантом. Где искать его непосредственное начальство?

Пришлось долго ходить по широким светлым коридорам, подниматься с этажа на этаж, пока он не набрел на нужную комнату, постучался и вошел. За столом, заваленным книгами, сидел седой человек в очках.

— Георгий Крашенинников? — переспросил он. Потом снял очки, протер их и положил рядом, на какую-то раскрытую книгу, которую перед тем читал. — Этот человек мне знаком: я его научный руководитель. А вы, вероятно, дед? Внук рассказывал о вас. Присаживайтесь, пожалуйста. Так что вас привело ко мне?

Фотий Георгиевич сбивчиво объяснил, что пришел поинтересоваться успехами внука, поскольку тот целиком находится на его, дедовом, попечении.

— Успехами интересуетесь? — опять переспросил хозяин кабинета. — А успехов — никаких! — сказал он, и его близорукие глаза сощурились в усмешке. Она была добрая и как-то не вязалась со столь категорическим отрицательным отзывом. — Успехи пока равны абсолютному нулю.

Противная боль в груди опять дала о себе знать. Крашенинников привстал и снова бессильно опустился на стул. «Вот она, правда-то!» — подумал он. И растерянно спросил:

— Выходит, он шалберничает тут у вас?

— Почему же шалберничает? Я этого не говорил. Вы спросили об успехах, а до настоящего успеха в науке путь далек лежит, как поется в одной старинной песне. Рано ему еще на это рассчитывать. А в остальном — юноша исправный, упорство и хватка есть. Не знаю уж, чьи гены тут сыграли роль — отца или деда, но жаловаться на усидчивость и сметку этого аспиранта не имею права.

У Фотия Георгиевича отлегло от сердца.

Они побеседовали еще полчаса. Научный руководитель аспиранта Гошки Крашенинникова убедил деда, что он может не сокрушаться по поводу своего внука: внук в порядке. Сдает положенные аспиранту экзамены, читает литературу и с охотой проводит лабораторные эксперименты. Другое дело, что он еще не нашел своей научной темы, но это сразу и не случается…

— Впрочем, я не понимаю, должны ли мы вести такой уединенный разговор? Не лучше ли пригласить на ковер самого будущего кандидата наук? Пусть даст свои, приличествующие ученому показания.

Не заметив протестующего жеста Фотия Георгиевича, хозяин кабинета поднял трубку телефона, набрал двухзначный номер и сказал:

— Нефедьев? Скажите, Крашенинников у вас? Я прошу, чтобы он зашел ко мне. Ах, его нет? Тогда другое дело.

И, положив трубку, сообщил Крашенинникову:

— Вашего внука нет на месте, он в своем конструкторском бюро. Но если вы зайдете в пятнадцатую лабораторию, то вам сообщат его координаты. Они знают… Мне было очень приятно познакомиться с представителем прославленного ЭПРОНа.

— И я вас благодарю за беседу, — сказал Фотий Георгиевич. — Но, если можно, профессор, не говорите Гоше, что я был у вас. Ему об этом знать совсем не обязательно…

Профессор взял очки и снова протер их большим, как детская пеленка, носовым платком. В уголках его глаз сверкнула та же добрая усмешка.

— Не беспокойтесь, коллега. Стариковские секреты я уже научился хранить надежно.

Лаборатория номер пятнадцать оказалась в цокольном этаже. И когда Фотий Георгиевич появился там, то его встретил вихрастый молодой человек, скорее всего Нефедьев. Он сказал:

— Вы ищете Гошу, так он сейчас в конструкторском бюро. Трехколенный переулок, пять. Вход со двора. А в случае чего, что ему передать?

— Передайте, что приходил к нему человек, нуждающийся в услугах бюро и который обязательно его найдет.

— О кэй! — проговорил Нефедьев и, возвращаясь в лабораторию, крикнул кому-то: — Не унывайте, черти! Повторим третью схему!

А Фотий Георгиевич взял такси и добрый час колесил по городу. Оказалось, что в Москве есть не меньше десяти переулков, начинающихся с упоминания колена. Причем эти переулки разбросаны в разных районах столицы. Шофер такси, которому, видимо, наскучил молчаливый пассажир, довез Крашенинникова до перекрестка и сказал:

— Вот твой Трехколенный, отец. Дальше уж топай сам. А мне сменяться пора.

Ветеран ЭПРОНа расплатился с таксистом и зашагал по переулку. Вот и дом номер пять. Обыкновенный пятиэтажный жилой дом, каких в Москве тысячи. И ни одной казенной вывески.

— Ребята, — спросил он у играющих в мяч детей, — где тут у вас контора?

На лицах детей отразилось недоумение. Но тут кто-то из них, повзрослее, догадался:

— Идите вон в этот подвал. Туда многие дяденьки с портфелями и бумагами ходят. Контора — там!

Фотий Георгиевич спустился по каменным ступеням и нерешительно прошел сквозь обшарпанную, ничем не примечательную двустворчатую дверь. Он оказался в каменном тамбуре, освещенном вкрученной под самым потолком электрической лампочкой. И лишь при ее свете разглядел укрепленную прямо перед ним выгравированную на стальном листе табличку:

Рядом с табличкой белела кнопка звонка. Крашенинников нажал на нее и услышал, что из-за обитой коричневым дермантином двери раздался мелодичный перезвон мелодии марша Черномора из оперы «Руслан и Людмила». Дверь сама собой отворилась.

Первым, что увидел Фотий Георгиевич, была огромная, во всю стену, фотография, изображавшая аквалангиста со съемочной кинокамерой. Какая-то пучеглазая рыба старалась уйти от человека в маске, а тот, энергично работая ластами, настойчиво преследовал ее. Водоросли, гонимые быстрыми струями воды, пригнулись, как степные ковыли, от внезапно налетевшего шального ветра.

Сбоку на придвинутой к окну подставке стоял большой аквариум. Он имитировал морское дно. Зарывшись в крупный морской песок, лежал затонувший корабль. Над ним висел батискаф с помещенной внутри электрической лампочкой. Вода вокруг батискафа бурлила, пузырьки воздуха поднимались на поверхность и с тихим шелестом лопались. Вокруг сновали золотисто-зеленые юркие рыбки.

А вся противоположная окну стена была оклеена плакатами, рекламирующими всевозможные средства передвижения под водой — от простейшего акваланга и ласт до подводной лодки с педальным двигателем. Многие плакаты содержали пояснения на английском и французском языках.

Так вот, значит, где работает его внук Гоша!

Дед еще раз огляделся вокруг и только сейчас заметил, что в углу, за аквариумом, у низенького столика сидит паренек, примерно Гошиного возраста, и, подняв огненноволосую голову, с интересом его изучает. Отставной водолаз поклонился.

— Приветствую вас, товарищ. Не угодно ли присесть?

Крашенинников опустился на краешек новомодного кресла с поролоновым сиденьем и спинкой.

— Чем прикажете угощать вас? Чай, кофе? Рекомендовал бы настоящий цейлонский чай — напиток богов, трофей нашей последней экспедиции на этот экзотический остров. Эллен, — крикнул молодой человек, — принеси нам чаю!

Открылась дверь в соседнюю комнату, и появилась миловидная девушка с подносом в руках. Она поставила стаканы с горячим чаем на столик и, подхватив щипчиками два куска сахара, вопросительно взглянула на посетителя. Крашенинников от сахара отказался.

— Я вас слушаю, товарищ, — опять как-то мягко и проникновенно проговорил молодой человек. — Наше бюро к вашим услугам. Что вас интересует?

— Видите ли, юноша, — не зная, как начать разговор, промолвил Фотий Георгиевич, — сам я подводник и интересуюсь этим делом…

— У вас есть какие-нибудь конкретные предложения? Но тогда не спешите их высказывать. Я рекомендовал бы вам встретиться с шефом —  Георгием Александровичем Крашенинниковым: подводное дело — его стихия. Но, к сожалению, сейчас он отсутствует, занят важными переговорами в институте Океанологии. Загляните к нам завтра. Я же тут только технический исполнитель, клерк, как говорят на родине Шекспира.

Пришлось деду откланяться и пообещать, что завтра он обязательно зайдет еще раз. Проходя к двери, он мельком взглянул на стол, где была подготовлена к отправке почта бюро. Всюду на конвертах стоял одни и тот же обратный адрес: «Москва, почтовый ящик 23–67».

«Солидная фирма — ничего не скажешь», — подумал отставной водолаз, захлопывая дверь, за которой опять раздалась мелодия марша Черномора…

Автор опасается, что из нескольких предыдущих глав читатель может сделать обидное для ЖСК «Лето» заключение, будто устремления его руководителей стали уж слишком заземленными. Спешить с такого рода категорическим выводом не следует. Дело в том, что они вдруг проявили жгучий интерес к монументальной пропаганде.

Все решили, что поселку не хватает памятника. На самом деле, густо населенная административная единица, хотя и не отмеченная на генеральных картах, но лишенная монумента, все же выглядела, по меньшей мере, странно. Короче говоря, увековечить кооперативный поселок каменным изваянием стало твердым решением правленцев. Открытым оставался вопрос о том, кто, конкретно, должен быть запечатлен в бронзе, мраморе или гипсе.

Естественно, что заправилы кооператива обратились за консультацией к Аввакуму Хлабудскому, как к наиболее сведущему в вопросах искусства члену кооператива. Художник, находившийся с самого раннего утра и подпитии, внес такое предложение:

— Я бы поставил памятник человеку, который придумал водку. Гениальная личность! Кажется, его звали Смирновым…

Против человека с довольно распространенной русской фамилией восстали все активисты кооператива, и и особенности его председатель, не желавший даже малейшего намека на открытый им чрезвычайно выгодный бизнес. Предложение Хлабудского единодушно осудили и стали думать.

Собеседование происходило на диком пустыре, заросшем хилым репейником, молочаем и лебедой, предназначенном для будущего монумента. Каждый из участников этой важной встречи инстинктивно чувствовал: имя человека, который займет почетное место на пьедестале, не должно быть очень громким, дабы не привлечь слишком большого внимания посторонних лиц. Мы уже упоминали, что галаховцы недолюбливали гласность. Вот почему сразу же были отвергнуты Емельян Пугачев, Гарибальди и Александр Македонский. Споры возникли вокруг кандидатуры Жанны д’Арк. Дева-воительница неожиданно нашла своего пылкого защитника в лице бабки Гриппки.

— Правильно тут сказали, — заявила она, — именно Жанночку и должны мы восславить. А то ведь, куда ни глянешь, кто на камне стоит или сидит, подбоченясь, на лошади? Одно мужичье.

Бабку Гриппку поддержала и Кошатница, вдова полицейского пристава, некогда служившего в далекой Сибири.

— Увековечив Жанну д’Арк, — сказала она, — мы тем самым покажем свою просвещенность. И, кроме того, наш памятник будет данью уважения женщине, какое она, безусловно, заслуживает.

Собственные слова так понравились Кошатнице, что она пошла еще дальше. Совершенно добровольно Кошатница предложила отдать часть своего дачного участка под будущий монумент. Может быть, втайне она рассчитывала, что после ее смерти молодое поколение галаховцев решит, будто монумент воздвигнут не в честь француженки, а в память о ее, Кошатницы, больших заслугах на нашей бренной земле.

Однако этот добровольный дар тут же был отвергнут всеми.

— Тысячелетняя история монументального искусства, — сказал Хлабудский, — не знает случаев, когда бы памятники воздвигались на чьих-то задворках. Их место — на широких улицах и площадях.

Забаллотировали наконец и кандидатуру самой Орлеанской девственницы. Как и следовало ожидать, решающее слово высказал Теоретик.

— Безусловно, Жанна д’Арк имеет заслуги перед историей, — наставительно заметил он. — Но перед чьей историей? — хочу спросить я вас. Тут может быть только один ответ: перед историей Франции. И возвеличение имени Орлеанской девы, прославившейся в ходе Столетней войны французского народа против английских захватчиков, — прерогатива самих французов. Будет ли тактично с нашей стороны, если мы допустим хоть и невинное, но все-таки вмешательство в чисто внутренние французские дела?

Собрание одобрительно загудело, давая понять, что любое вмешательство во внутренние проблемы зарубежных государств не входит в намерения галаховцев.

И все же соглашение о человеке, которому галаховцы отдают свое уважение и признательность, было достигнуто. Заговорили о технических деталях. По предложению Матвея Канюки решили поручить работу бригаде гранильщиков с местного кладбища под руководством Аввакума Хлабудского как человека, обладающего художественным вкусом и мастерством. Свое предложение о гранильщиках Канюка аргументировал коротко:

— Они недорого возьмут и всегда располагают материалом.

В одно тихое летнее воскресенье состоялось торжественное открытие монумента. Он представлял собой обелиск, укрепленный на каменном постаменте. Когда спало покрывавшее обелиск полотно, то зрители увидели на мраморе высеченный профиль мужчины с пышной шевелюрой. Профиль был искусно исполнен теми же гранильщиками по эскизу Хлабудского. Непосредственно под обелиском на каменной плите были высечены слова:

Так галаховцы увековечили память великого утописта, автора книги «Город Солнца», мечтавшего об идеальном обществе, где будут устранены все социальные неравенства. Возможно, такой выбор был продиктован горделивым намерением галаховцев провести некую параллель между городом, рожденным фантазией мечтателя, и реально существующим поселком, созданным их собственными руками.

Правда, через месяц с памятником произошел досадный казус. На одной из плит, положенных в основание монумента, явственно проступили слова: «Незабвенному супругу Прову Михайловичу Корзинкину — купцу 1-й гильдии».

Пришлось долго бороться с этой надписью. Ее вытравляли, счищали, но она проступала вновь и вновь. Конец этой вакханалии положил тот же Канюка. Встретив на рынке гранильщиков, он заставил переменить плиту. Те немного поворчали, но вынуждены были это сделать, так как чувство профессиональной гордости за свою работу, не допускающее никакой халтуры, еще не совсем угасло в них.

Прошло время, инцидент с памятником был забыт, а сам он стал привычным и естественно вписался в галаховский пейзаж, а также в официальные отчеты о благоустройстве наиболее живописных мест Подмосковья.

И тут произошло новое событие, поначалу мало значительное, но имевшее затем большие последствия.

Если помнит читатель, то на учредительном собрании ЖСК «Лето» кооператоры-учредители возражали Диогенову против его попыток ограничить их инициативу в изыскании источников дохода. Один из таких оппонентов Теоретика тогда сказал:

— Вы тут рисовали нам Аркадии давно минувших времен. Но ведь и силы современной Галаховки не иссякли. У нее есть свои идеи, может быть, даже более плодотворные, чем у разночинцев второй половины девятнадцатого века…

Так вот этот человек своей неимоверной худобой и скорбным выражением лица вызвал во время собрания у Диогенова ассоциацию с Иисусом Христом. Теперь он явился к Каю Юльевичу.

— Пришел с вами посоветоваться, товарищ Диогенов, — сказал он и положил на стол Теоретика пухлую папку. — Вы меня плохо знаете, мы редко встречаемся. Я Кузнецов-младший.

— Рад приветствовать младшего Кузнецова, — доброжелательно ответил Теоретик. — Чем могу быть полезен?

— Я написал научный трактат и хотел, чтобы вы его посмотрели. Было бы лестно услышать отзыв о моей работе такого эрудита, как вы.

Не ожидая от трактата ничего путного, Диогенов тем не менее раскрыл папку. На первой странице он увидел заголовок «Богатство у наших ног». Перевернув еще одну страницу, Теоретик прочитал эпиграф: «Мусор не рождается сам собой, его создают люди». Слова эпиграфа были напечатаны вразрядку. Теоретик спросил:

— Это вы сами придумали или списали у кого-нибудь?

— Сам, — скромно сообщил автор.

— Ну что ж, неплохо! — одобрил Теоретик и углубился в изучение трактата. Он представлял собой компиляцию, составленную из отрывков научных статей, высказываний знаменитостей, сведений, почерпнутых в различных справочниках, инструкциях коммунальных органов и так далее. Всюду речь шла об одном предмете: мусоре.

С удивлением Теоретик узнал, что:

каждый человек ежедневно выбрасывает два с лишним килограмма пищевых, бумажных, стеклянных, металлических и прочих отходов;

существует два способа уничтожения мусора: сжигание и закапывание в землю;

с течением времени для городских свалок требуются все большие и большие площади;

и что в настоящее время возникла настоятельная потребность утилизации и переработки отбросов, иначе они грозят захлестнуть города и поселки.

Бегло ознакомившись с содержанием рукописи, Теоретик спросил:

— Что же вы хотите услышать от меня?

— Совета: стоит ли предлагать мой трактат для печати?

Теоретик минуту поразмышлял и ответил:

— Безусловно, стоит. Но одной публикации недостаточно. Мне представляется, что перед вами стоит более важная задача. Вы должны начать широкое общественное движение. Проблема, затронутая в вашем трактате, наверняка того заслуживает. Привлеките к ней внимание ученых, администраторов, общественность, органы прессы. Кооператив «Лето» будет благодарен вам за то, что плодотворная идея, обещающая обществу многие, может быть, еще не поддающиеся точному учету блага, зародилась именно здесь, на галаховской земле. Работа предстоит большая. Но я не знаю, каким временем вы располагаете, так как мне, к сожалению, неизвестно ваше основное занятие.

Кузнецов-младший немножко помялся и грустно сообщил:

— Увы, Кай Юрьевич, сейчас я не у дел. Сижу, как говорится, на мели, доедая последние крохи сбережений.

— А чем вы занимались прежде?

Посетитель засмущался еще больше.

— Я прошу вас, товарищ Диогенов, пусть это останется между нами. Я скупал облигации. И жил на выигрыши. А потом тиражи прекратились. Скоро они возобновятся, но теперь и заикаться нельзя об облигациях. Люди их берегут.

— Значит, вы хотите услышать от меня какой-нибудь деловой совет?

— Да, Кай Юрьевич, — потупившись, произнес Кузнецов-младший. — Признаюсь, что в этом состоит вторая цель моего визита к вам.

Теоретик закрыл папку с трактатом и отложил ее в сторону.

— А как вы относитесь к денежно-вещевой лотерее? — после некоторого размышления спросил он.

— Помилуйте, товарищ Диогенов! Неужели вы посоветуете мне покупать лотерейные билеты и ждать тиража, чтобы стать обладателем выигрыша достоинством в один рубль?

— Нет, такого совета я вам, конечно, не дам. Хотя в оценке возможностей лотереи вы, безусловно, не правы. Я порекомендую вам совсем другое…

Когда через некоторое время Кузнецов-младший выходил из калитки дачи Диогенова, то выходил уже с просветленным лицом. Сходство со скорбным ликом Спасителя заметно уменьшилось.

А потом его худощавую фигуру стали частенько замечать в коридорах редакций, коммунальных контор, научных обществ. Заметки за его подписью, набранные убористым петитом и нонпарелью, начали время от времени появляться на последних страницах некоторых журналов и газет под рубрикой «Это интересно знать» или «Полезные советы». Кузнецов-младший стал выступать перед коммунальными работниками с лекциями о происхождении мусора и богатствах, которые он содержит.

В свободное же от всех этих хлопот время Кузнецова-младшего можно было видеть на скамье какого-нибудь городского сквера. Он отдыхал и неторопливо перелистывал рукописи своего трактата, который в полном объеме пока еще не увидел света.

Нельзя было, однако, не заметить одной закономерности в таком вот с виду совершенно праздном времяпрепровождении зачинателя нового общественного движения. Непременно рядом со скамьей, на которой он отдыхал, находилась витрина с вывешенным свежим номером газеты, где публиковалась таблица очередного тиража денежно-вещевой лотереи. К витрине подходили люди, вынимали из кошельков или карманов свои лотерейные билеты, сверяли с таблицей и, убедившись, что фортуна на сей раз обошла их своей улыбкой, с досадой комкали билеты и бросали их в расположенную рядом урну.

Когда начинало вечереть и поток прохожих редел, Кузнецов-младший запускал руку в урну, выгребал оттуда смятые и, казалось бы, теперь никому не нужные лотерейные билеты. А дома он их тщательно разглаживал и сверял с подлинной таблицей. Не было еще случая, чтобы страстный агитатор за утилизацию бытовых отходов не вылавливал какой-нибудь крупный выигрыш.

А секрет заключался в следующем. Появившись у витрины рано утром, автор научного трактата лезвием безопасной бритвы вырезал настоящую таблицу и вклеивал вместо нее старую, от какого-нибудь предыдущего тиража. Благодаря мудрому совету Теоретика, растративший свои прежние накопления и вконец обнищавший человек снова нашел надежный способ зарабатывать средства к существованию и даже откладывать на черный день.

Теоретик остался верным себе. Он не только выдвигал общественно-привлекательные идеи. Кай Юльевич твердо придерживался правила, чтобы любая из них, будучи внешне привлекательной и симпатичной, в то же время служила надежным прикрытием подпольного бизнеса…

Что же касается бизнеса Матвея Канюки, то он процветал.

Как это происходило? Когда «Рюмочная» гасила свет своих витринных окон, в подсобке начиналась тихая, незримая и плодотворная работа. И тут, конечно, решающую роль играла Надя с ее изумительно точным глазомером и автоматически отработанными приемами наполнения стеклянных сосудов той или иной влагой. Надя абсолютно безошибочно отливала в пятилитровую банку только сто граммов водки из каждой бутылки и ставила ее на место. Новая бутылка — и еще сто граммов, бутылка — сто граммов, бутылка — сто граммов. Конвейер, конвейер! Движения все убыстряются и становятся совершенно автоматическими. Затем идет обратный процесс: добавление в алкогольную влагу обыкновенной воды. Это делает муж Нади — Кузьма, служащий спасательной станции на Галаховском озере. Когда и этот, впрочем несложный, процесс оказывается законченным, в дело вступает механика. Каждую бутылку нужно пропустить через штамп. На горлышко бутылки закатывается металлическая крышка, и на ней явственно проступают слова: «Моск. лик. вод. з-д». А в середине металлического кружочка появляются две прописные буквы «ОМ», что означает «Особая московская».

Так и идет работа: штамп — бутылка, бутылка — штамп…

Однообразие, свойственное предприятиям, перешедшим на единый производственный поток. На конвейере человек быстро утомляется. В данном случае мы имеем в виду Кузьму. И он говорит:

— Надя, давай передохнем!

Конвейер останавливает свой бег, и наступает передышка. Кузьма плещет в запыленный граненый стакан какое-то количество еще не разбавленной, вполне кондиционной алкогольной влаги, выпивает, закусывает нарезанной аккуратными дольками минской колбасой и закуривает. Проходит несколько минут. Супруга торопит:

— Кузьма, надо работать! Скоро придут за агрегатом.

Тут супруг, внявший разумному доводу жены, гасит окурок и снова приступает к делу.

Так продолжается до полуночи. А в итоге этой бешеной, изнурительной работы мы имеем совершенно пьяного человека, то есть Кузьму, и стоящего рядом совершенно трезвого контролера в виде Нади.

Она подметает в подсобке, убирает образовавшийся мусор, расставляет, как и полагается, сосуды со сверкающей таинственным блеском одуряющей жидкостью.

Супруги выходят на улицу, с трудом выволакивая механическое приспособление для укупорки бутылок, и ждут. Впрочем, ждать им приходится недолго. Подходит Раненый олень со своим другом. Они берут агрегат и уносят его в ночь. Супруги же, довольные проведенным временем, направляются в другую сторону. Правда, Кузьма, муж Нади, немножко покачивается, но этого уже никто не видит, поскольку Галаховка успела погрузиться в глубокую ночную дрему.

Так вот из недели в неделю продолжалась эта тихая операция балования водки — напитка, который отпетые галаховцы и ее случайные гости превозносили выше всего. Ну а потом произошло то, что и должно было произойти. Один посетитель «Рюмочной», взявший бутылку водки для «домашнего доигрывания», вдруг обнаружил внутри нее обгорелую спичку. Другому повезло еще больше: в бутылке он обнаружил окурок сигареты «Памир», любимый Кузьмой сорт отечественной табачной продукции. Эти происшествия были зафиксированы на потрепанных страницах жалобной книги «Рюмочной», которую регулярно просматривал Семен Похвистенко. Он решил, что попадание посторонних предметов в бутылки со спиртным — явление редкое и примечательное. Откуда им взяться в продукции «лик. вод. з-да», где действует сплошная автоматика? Именно с этими сомнениями и пришел товарищ Похвистенко к начальнику райотдела милиции. Вопреки установившейся литературной схеме о начальниках и, в особенности, о начальниках милиции как людях бездушных и казенных, в данном случае рапорт рядового милиционера Похвистенко был выслушан с особенным вниманием…

А в это время сведения о кипучей деятельности Матвея Лазаревича достигли чуткого слуха Диогенова. Между Теоретиком и председателем кооператива состоялось объяснение, про которое никак не скажешь, что оно «протекало в теплых, дружественных тонах».

— Не кажется ли вам, — сказал Диогенов, — что вы переступили черту закона?

— Какую еще черту? — угрюмо переспросил мясник.

— Я уже сказал: черту закона. Надеюсь, вам известно о государственной монополии? Она распространяется на добычу полезных ископаемых, заготовку пушнины, производство табачных изделий и спиртных напитков. Вмешавшись в последний производственный процесс и самовольно изменив технологию приготовления водки, вы, вольно или невольно, нарушили госмонополию и тем самым поставили себя вне закона…

— А ты уже успел об этом пронюхать, шпиён? — багровея от гнева, спросил Канюка.

— Во-первых, не шпиён, а шпион, надо хорошо знать хотя бы скудный лексикон детективной литературы. А во-вторых, я уже предупреждал вас, Матвей Лазаревич, что в рамках ЖСК «Лето» ничего незаконного допускаться не должно. В противном случае, возглавляемый вами кооператив может не рассчитывать на мои услуги. Я философ, а не какой-то пошлый уголовник.

— Ну и катись ты со своей философией куда подальше! — окончательно рассвирепев, выпалил мясник.

Так бескомпромиссно закончилась эта беседа, о которой в «Сельском вестнике» не было помещено никакого коммюнике.

Прозорливое предвидение Теоретика сбылось: человек, оказавшийся за чертой закона, находился там недолго. Галаховская милиция быстро засекла все точки разросшейся вширь и вглубь водочной империи Канюки.

Обнаружить их было сравнительно нетрудно.

Мы применили тут слово «сравнительно» не зря. В былые времена определение процента винных градусов в алкогольных напитках было делом довольно трудным. Следовало брать пробу, везти ее в специальную лабораторию, и там точный химический анализ давал ответ на вопрос, разбавлена ли водка, или она соответствует заводской кондиции. Операция громоздкая и малоэффективная, потому что она исключала очень важный для криминалистики момент внезапности и сиюминутности.

Другое дело, когда в распоряжении милиции оказался приборчик, изобретенный одним умным человеком. Собственно говоря, это даже не приборчик, а химический реагент в виде плоского кружочка, внешне похожего на пластмассовый. Если налить в рюмку водки и опустить в нее кружочек, то он будет плавать на поверхности строго горизонтально. Отлейте немного водки и добавьте воды — кружочек накренится. Чем больше воды вы будете добавлять, тем крен будет больше, пока кружок не станет вертикально. Степень крена и показывает количество добавленной воды в бутылку с сорокаградусной.

С помощью этого реагента работники галаховской милиции быстренько, без лишнего шума, установили очаги балования водки как в самой Галаховке, так и в ее окрестностях.

Теперь осталось только наметить план операции. Ее решено было начать с уже хорошо известной нам «Рюмочной». Ждали подходящего момента.

Проходя однажды утром мимо «Рюмочной», Семен Похвистенко увидел в витрине наспех приклеенную бумажку: «Санитарный день». Похвистенко немедленно явился к начальнику.

— Наденька объявила санитарный день. Причем внеплановый!

— Наконец-то! — воскликнул начальник отделения. — Я ждал этого момента. Клиентов у Канюки стало так много, что он уже не успевает обслуживать их в вечерние часы. Решили работать днем. Значит, надо действовать и нам. Но все-таки проверьте — на месте ли муж буфетчицы?

Проверили. На спасательной станции сказали, что супруг Надежды взял отгул, сославшись на неотложные домашние дела. К «Рюмочной» немедленно выслали оперативную группу.

Скрытно расположившись напротив, оперативники вели наблюдения. Ничего особенного не происходило. Правда, несколько раз проходил в «Рюмочную» находящийся в отгуле спасатель с полными ведрами воды. Потом долго не появлялся никто из людей, заслуживающих внимания. Если, конечно, не считать завсегдатаев, которые, ткнувшись в закрытую дверь и прочитав объявление, уходили, недовольно ворча что-то под нос.

— Неужели не придут до вечера? — высказал опасение Похвистенко.

— Придут! — уверенно ответил кто-то из оперативников. — Просто молодые они, вот и дрыхнут. А придут обязательно. Иначе зачем было закрывать заведение? Вывешивать это объявление?

И как бы в подтверждение этих слов вдали показалась нескладная долговязая фигура Раненого оленя и его напарника — коротышки. Их беспрепятственно пропустили в «Рюмочную», а когда они вышли оттуда — задержали. Через некоторое время вся группа, в том числе и задержанные, подошли к черному входу «Рюмочной».

Похвистенко постучался. За дверью раздался встревоженный голос Нади:

— Кто тут?

— Это я, Похвистенко! Открой, Надежда!

— А что вам надо, дядя Семен? Мы же закрыты.

— Вижу, что закрыты. И никакой я тебе не дядя, а представитель милиции. Открывай!

Надежда испуганно ойкнула. Похвистенко нажал плечом на дверь, и она легко подалась. Хозяйка заведения стояла ни жива ни мертва, сразу побледневшая и осунувшаяся, а участники группы молча прошли мимо нее.

Все помещение заволакивал едкий дым «Памира». Порядочно нахлебавшийся спасатель тупо уставился на вошедших, будучи не в силах оценить возникшую ситуацию.

— Надежда! — крикнул он. — Что за народ? По какому праву?

А фотограф, эксперт и другие оперативники уже приступили к делу. Начали составлять протокол. Буфетчица ничего не отрицала, да и глупо было бы отрицать, когда ее застали на месте преступления, а только то и дело повторяла:

— Это он, он, проклятый мясник, втянул меня! Как паук, оплел сетью!

— О пауке потом пойдет разговор, гражданка, — остановил ее Похвистенко. — А сейчас говорите, что по делу требуется.

Когда все формальности были закончены, руководитель группы обратился к Раненому оленю:

— Какая ваша следующая точка?

Сын Хлабудского покорно назвал ее.

— Ну, тогда поехали!

Группа работала до глубокой ночи. Милицейский газик то и дело подвозил к отделению задержанных с поличным. Империя, которую Канюка создавал долго и упорно, рухнула за несколько часов.

Сам он узнал о катастрофе только утром. Перепуганный насмерть мясник побежал к Теоретику. И то, что он услышал от хозяйки, поразило его как громом:

— Съехал мой жилец. Еще вчера. Рассчитался со мной, собрал свои вещички и съехал. А вот куда отправился, сказать не могу — сообщить не изволил.

Свет померк в глазах Матвея Лазаревича. Опустошенный, не видя перед собой ничего, спотыкаясь и качаясь из стороны в сторону, побрел он к своей мясной лавке, где его уже ждали…

Вряд ли кто возьмется утверждать, будто страсть обогащения относится к числу столь благородных и возвышенных, что человек, одержимый ею, может гордиться этой страстью и выставлять ее напоказ. Даже в мире онасисов, ротшильдов и вандербильдов стараются завуалировать откровенную погоню за чистоганом разными, с виду приличными словами и терминами. В ход идут такие выражения, как «деловая активность», «разумное приложение капитала», «участие в прибылях» и пресловутый «бизнес». Что же говорить о наших собственных, доморощенных кандидатах в миллионеры?

Да, никто из них, схваченный за руку вместе со всей наличностью, сберегательными книжками, золотом и валютой, не скажет:

— Хотел разбогатеть.

В ответ на вопрос, зачем ему понадобилась такая куча ценностей, от разных дельцов можно услышать разные слова, но непременно одинаково невинного свойства:

— Копил на черный день.

— Хотел обеспечить свою старость.

— Для детей старался.

И так далее, и тому подобное.

Страсть к обогащению, как и сами его источники, обычно тщательно укрывается от взглядов посторонних. Но, как показывает опыт, несмотря на самую искусную маскировку, тайное в конце концов становится явным.

В предыдущей главе мы рассказали о неумолимом роке, настигшем Матвея Канюку. А затем должны поведать кое-что о грозовых тучах, сгустившихся над головой юного Гоши Крашенинникова…

Но пока на участке неба, видимом с Трехколенного переулка, не замечалось ни одного облачка. Бюро по проектированию оборудования специального назначения процветало. И не могло не процветать, если принять во внимание специфические условия развития проектного дела в нашей стране. Слов нет, материя скучная, но в нее надо вникнуть, чтобы понять, откуда взялась та сила, которая несла вперед возглавляемое Гошей бюро, словно корабль, поднявший все свои паруса.

В нашей стране — сотни проектных организаций в институтов. Они проектируют шахты и дома, рудные разрезы и нефтяные промыслы, мелиоративные системы и шоссейные дороги. Не было бы проектных мастерских, бюро, контор, мы не могли бы взять в руки обыкновенный спичечный коробок, кусок туалетного мыла, столовый нож или сахарные щипчики. Все, что идет в поток, что размножается в сотнях, тысячах и десятках тысяч экземпляров, предварительно рождается как проект, учитывающий все наши идеальные представления о предмете, будь то машина, станок или какая-нибудь вещь домашнего обихода.

Ну а как быть, если понадобилось что-то не для потока, а в одном-единственном экземпляре? Тут-то и начинаются парадоксы.

— Мы выпускаем проекты-красавцы, которые в другом месте, не задумываясь, назвали бы уродами, — любил повторять Гоша.

И он был прав. Индивидуальный проект, если речь идет не об уникальной домне или каком-то другом крупном экспериментальном сооружении, на фоне типового проектирования действительно выглядит уродом. За разработку проекта, рассчитанного на одно изделие, никакая проектная организация не возьмется. В особенности, если речь идет о средствах передвижения под водой или другом сложном оборудовании для подводных работ. А бюро Гоши Крашенинникова такие заказы охотно принимало.

Многочисленную клиентуру привлекала простота расчетов. Заключался договор, и предусмотренные им суммы переводились на текущий счет бюро в сберкассе, минуя банковский контроль. Упрощена была также расплата с исполнителями проектов. Люди приходили в бюро, расписывались в ведомостях и, получив деньги, уходили. Распорядителем текущего счета в сберкассе был Гоша Крашенинников, и он беспрепятственно снимал с этого счета любые суммы. Не случалось никаких осложнений.

Синее-синее, безоблачное небо, как ты прекрасно!

Однако облачко все-таки появилось. Однажды к начальнику одного из столичных отделений милиции зашел сотрудник.

— Странное дело к нам поступило от черноморских коллег, — доложил он. — Ревизия, которую проводили на местной водной станции, обнаружила любопытный факт: на текущий счет станции поступили деньги за выполненный проект.

— Что же тут странного? Люди составили проект и получили за него деньги.

— Странно то, что на станции нет ни одного проектировщика. Да и сам проект касается строительства… канализации.

— Какая канализация? Бред!

— Вот и я говорю — бред! Но тем не менее деньги банк начислил станции, и она, согласно указанию заказчика, перевела все две с половиной тысячи руководителю проекта — некоему Шишкину. Москвичу.

— Шишкин, конечно, не обнаружен?

— Нет. Деньги поступили в почтовое отделение, до востребования.

— Ну а заказчик хотя бы известен?

— Да. Кондитерская фабрика.

— Займитесь тогда этим делом. И не мешкая. За ним чувствуется какая-то крупная афера.

— Слушаюсь.

Завком профсоюза и бухгалтерию фабрики не очень смутил визит милиции.

— Да, проект заказывали. Понадобилось провести канализацию в стационарном фабричном пионерском лагере, а без проекта никто строить не будет. Почему заключили договор с Шишкиным? А с кем прикажете вступать в договорные отношения? Может быть, с Пушкиным? Все проектные конторы, куда ни обращались, наотрез отказались заниматься мелким и потому невыгодным проектом. А почему деньги за проект перевели водной станции? Так было оговорено в договоре. Перечислили не частному лицу, а официальной организации, имеющей счет в банке. Кто такой Шишкин? Обыкновенный человек. Еще довольно молодой, с усиками. Наверное, инженер. Где живет, не знаем, а телефон свой оставлял. Если случайно не выбросили листочек с номером телефона, то сейчас найдем.

Переговоры, протекавшие в таком вот духе, закончились тем, что листочек нашли и вручили работнику милиции. Он поблагодарил за содействие и ушел.

А в это время в бюро в Трехколенном переулке разразилась буря. В руки Гоши попала копия проекта злосчастной канализации.

— Что это такое? — спросил он Рыжего, своего ближайшего помощника.

— Проект.

— А я думал — послание запорожцев турецкому султану. Но что тут спроектировано?

— К-к-канализация, — заикаясь, ответил Рыжий.

— Что?

— Для пионерского лагеря.

— Боже, до чего мы докатились! Проектируем канализационные коллекторы. Кто позволил?

Рыжий понял, что шторм разыгрывается не на шутку.

— Понимаешь, шеф, — торопливо, захлебываясь слюной, заговорил он. — Эти люди с фабрики очень просили. А потом нужно было помочь одному парню. У него умер дядя — единственный родственник, и он остался совсем одиноким. — Рыжий нес явную околесицу. У Шишкина, этого лоботряса с усиками, проучившегося в школе только восемь лет, все родственники, включая бабушку и дедушку, пребывали в добром здравии. Но Рыжий явно хотел разжалобить своего разгневанного начальника. — И сумма, шеф, пустяковая, — продолжал он, — всего два с половиной куска. Стоит ли из-за этого…

— Стоит! Я не хочу, чтобы на мое бюро легло хотя бы малейшее пятнышко. Мы солидная проектная организация, а не какой-то там шараш-монтаж. И потом, разве я тебе мало плачу?

— Достаточно, шеф. Я доволен.

— А тогда как понимать твои тайные махинации с этим недоучкой Шишкиным? Я же предупреждал: еще раз попадешься — вон из бюро! На порог не пущу!

— Виноват, шеф. Прости, больше этого не будет. Слово джентльмена. Пропади эти деньги пропадом!

Тут необходимо сделать одну оговорку. Оба участника бурного объяснения — и разгневанный начальник и проштрафившийся подчиненный, — мягко говоря, были далеки от истины.

Прежде всего, лгал Рыжий.

Поговорите с любым дельцом, нажившим на подпольных махинациях огромное состояние, ныне, увы, лопнувшее как мыльный пузырь. Задайте ему, довольствующемуся теперь скромной тюремной пайкой, вопрос:

— Почему вы не остановились, почему не прекратили своих преступных махинаций? Ведь денег, которые вы уже накопили, вам с лихвой хватило бы до конца жизни.

Наверняка вы услышите такой ответ:

— Раньше я тоже рассуждал, как вы. Скоплю, мол, десять тысяч — и баста. Но когда эти десять тысяч уже лежали в кубышке, я начал подумывать о другой заветной цифре — ста тысячах. Но не успел довести задумку до конца, не добрал самую малость.

Это откровенное, правдивое признание. И когда Рыжий с ложным пафосом восклицал: «Пропади эти деньги пропадом!» — он явно лицемерил. Теперь Рыжий и копейке не дал бы пропасть зря, так он ее полюбил, так прочно въелась она в его душу. Эта любовь, эта страсть овладели им еще в то время, когда он только что познакомился с Гошей и пробавлялся случайными рублевыми доходами. Теперь же, прикоснувшись под покровительством талантливого шефа к тысячам, он отдался ей безраздельно.

Что же касается самого Гоши Крашенинникова, то он лукавил в другом: выгнать Рыжего он никогда бы не смог. Рыжий — с его змеиной изворотливостью, откровенным презрением к так называемым общепринятым нравственным нормам, с его не знающей границ наглостью и доходящей до рабского поклонения покорностью перед чужой сильной волей — был просто незаменим. Характер созданной Гошей проектной организации с неограниченными возможностями был таков, что Рыжий играл в ее механизме едва ли не решающую роль коренного подшипника. Удали его — и механизм замрет. Если бы Рыжего не было на свете, то его, как говорят, пришлось бы выдумать.

Между тем личностью Рыжего, а через него и Гошей Крашенинниковым уже заинтересовалась милиция.

Сначала она столкнулась, казалось бы, с непреодолимыми препятствиями. Вызванный для объяснения Шишкин, выражаясь жаргонным языком, сразу же «раскололся». Он признался, что проект канализации «обстряпал» он и получил третью часть его стоимости, а остальную сумму передал одному человеку для расплаты с действительным автором проекта и, может быть, для каких-то других целей. Кто этот человек? Клянусь, не знаю. Встречался с ним когда-то давно раза два. Ребята называли его Рыжим, а какая у него фамилия — неизвестно. Как с ним договаривался? По телефону. Номер записан. Как передал деньги? Пришла какая-то девчушка и забрала. Адрес учреждения, где работает Рыжий? Не знаю. Правда, когда приходила та девица, при ней был пакет с адресом. Он успел его запомнить: «Москва, почтовый ящик 23–67».

Вот и все, что удалось вытянуть из мелкого проходимца Шишкина. Позвонили по полученному от него номеру телефона. Чей-то женский, явно девический, голос ответил:

— Бюро по проектированию оборудования специального назначения слушает!

Вот тебе и на! Специальное оборудование, туманный адрес… Где искать это загадочное бюро? И поступившее с берегов Черного моря дело уже хотели отложить в разряд трудно расследуемых, когда тот же сотрудник, к которому оно поступило впервые, внес рациональное предложение:

— А что, если мы учиним проверку на главном почтамте? Может быть, это обыкновенный почтовый ящик, который может завести себе любая организация, имеющая солидную вывеску?

Проверили. Да, есть такой почтовый ящик на главном узле связи столицы. Узнали и точный адрес организации: Трехколенный переулок, 5. Так работники Угрозыска, выражаясь терминологией криминалистов, «вышли» на Рыжего, а потом и на Гошу Крашенинникова. А его дед, в свою очередь, «вышел» на милицию…

Когда начальника Галаховского отделения милиции его московские коллеги попросили поинтересоваться личностью Георгия Крашенинникова, он очень удивился. «Зачем могла понадобиться милиции эта во всех отношениях образцовая семья?» — подумал начальник. И решил, не передоверяя такого щекотливого дела никому, зайти к Фотию Георгиевичу домой и по душам поговорить с ним о его внуке. И вот, спускаясь по ступенькам милицейского особняка, начальник буквально нос в нос столкнулся с самим Фотием Георгиевичем.

— Вы к нам, Фотий Георгиевич? — спросил начальник.

— К вам.

— Ну вот! А я тоже собрался посетить вас.

Несмотря на явно комическую ситуацию, бывший водолаз даже не улыбнулся.

— Вы уже все знаете? — упавшим голосом опросил он.

Начальник милиции не счел для себя возможным воспользоваться выгодным оборотом дела и слукавить перед заслуженным ветераном.

— Ничего я не знаю, Фотий Георгиевич, — честно признался он. — Заходите и рассказывайте.

С трудом преодолевая волнение, старый эпроновец рассказал диковинную историю.

Вчера он, как и обычно, пошел купаться на озеро и присоединился к шумливой ватаге ребятишек.

— Что вы, дедушка, — сказал кто-то из них, — все ныряете на мели, где и мы. А вот ваш Гоша ныряет вон где! — и мальчишка указал на дальний угол озера. — Там пучина, а он не боится!

Когда мальчишки, вдоволь поплескавшись, убежали, Фотий Георгиевич поплыл к указанному месту. «Чего хорошего нашел там Гоша?» — думал дед.

Нырнув в первый раз, Фотий Георгиевич не увидел ничего примечательного, кроме коряг и камней. А когда нырнул снова, то четко разглядел прильнувший к огромному валуну четырехугольный предмет. Старый эпроновец нырнул в третий раз и поднял его. Это был алюминиевый ящик, обернутый водонепроницаемой пластиковой пленкой и перевязанный электрическим проводом. Когда Фотий Георгиевич распаковал ящик, то увидел в нем деньги. И что-то вроде ведомости, куда заносились очередные вклады, с указанием суммы и даты… С сообщением о страшной находке Крашенинников и пришел в милицию.

Рядовой милиции Семен Похвистенко возвращался с ночного дежурства… Простите, об этом возвращении мы уже, кажется, писали. И о том, как он задержал Ваську Рваного, совершившего ночной разбойничий налет на дачу Мизандронцева, прозванного в Галаховке Корабельщиком. И о странном заявлении внука бабки Гриппки, занесенном в милицейский протокол. К этому эпизоду остается добавить немного.

Рваный не хотел применять насилия. Он намеревался, не поднимая шума, выкрасть золото Корабельщика. Но старик оказал грабителю сопротивление, и тогда Васька пустил в ход нож…

Было ли у Мизандронцева золото? Да, было. Но, как выяснилось во время следствия, не так много, как предполагал Диогенов и как рассчитывал Васька Рваный.

Нет, идея ограбления не принадлежала Теоретику. Но он невольно его спровоцировал, придя к правильному умозаключению, что источником существования Корабельщика мог быть только созданный в свое время золотой запас. Ему же, то есть Теоретику, принадлежало и авторство в тех идейных мотивах, которыми якобы руководствовался Рваный. Разглагольствования Кая Юльевича о социологии, прошедшие через такой малонадежный трансформатор, как бабка Гриппка, толкнули ее непутевого внука на неверные выводы и непутевые поступки.

Раскрытие водочного дела, странная находка на Галаховском озере (приготовленная Гошей головоломка для милиции, о которой он упомянул в беседе с Диогеновым) вызвали у расследующих и исследующих организаций пристальный интерес к ЖСК «Лето». Происхождение этого детища Канюки и Диогенова стало предельно ясным, когда обнаружилось, что делами кооператива управляли такие вот люди:

Матвей Канюка, сын владельца большого скотооткормочного хозяйства и бойни;

Мизандронцев, хозяин судоремонтных мастерских на Волге;

Штутгофф-Лупоглазый, наживший в период нэпа огромное состояние на спекуляции лесом;

Кошатница, вдова полицейского пристава и дочь богатейшего в Сибири хлеботорговца;

Шок, сын владельца русского филиала фирмы «Зингер» по продаже швейных машин;

Фаддей Скурихин, отпрыск семейства, некогда знаменитого в Казани своим поставленным на промышленную ногу огородным делом.

ЖСК «Лето» до поры до времени надежно укрывал их и некоторых других людей, избравших целью своей жизни наживу, занимавшихся тайным промыслом и накопительством, об источниках которого не принято говорить вслух.

Белой вороной в этой компании оказался Фотий Георгиевич Крашенинников. Грехопадение любимого внука подкосило ветерана. Правда, суд, разобравшись в деятельности «бюро», сумел провести разграничительную линию между Рыжим и Георгием Крашенинниковым. И поскольку было установлено, что особенных личных корыстных целей Гоша не преследовал, а накопленные им деньги до последней копейки были возвращены государству… а сам он, по отзывам специалистов, является талантливым конструктором, принесшим большую пользу многим научно-исследовательским организациям и учреждениям… суд в отношении его счел возможным ограничиться условным наказанием. И теперь Гоша работает слесарем-сборщиком на местном Галаховском заводе.

Фотий Георгиевич тоже живет в Галаховке. Запас морального здоровья у этого человека оказался настолько прочным, что он постепенно оправился от удара и в нынешнем, обновленном кооперативе по-прежнему пользуется всеобщим уважением.

С того времени, когда мы начали свое повествование, сама Галаховка очень изменилась. Тут, конечно, не выросли индустриальные гиганты, пленившие воображение подростка Ромки. Но на равнинах и холмах Галаховки вдруг возникали стройные здания с не очень понятными, но многозначительными для прохожих вывесками вроде такой:

Люди являлись сюда в восемь утра и выходили в пять вечера, усердно трудясь на благо и процветание отечественной торфяной промышленности. На освященной давними традициями дачной земле выросли и другие учреждения и производства, почему-то не выбрасывавшие свою продукцию непосредственно на галаховский рынок, теперь разросшийся и ставший одним из знаменитых в Подмосковье. Правда, киоска М. Л. Канюки там уже нет. Во время очередной реконструкции рынка его сломали.

Галаховка стала средоточием многих других жилищно-садовых кооперативов и дачных поселков, где поселились разные лица, желающие в три летних календарных месяца вдосталь надышаться напоенным ароматом сосен воздухом, схватить загара не такого уж щедрого подмосковного солнца и помечтать о чем-то при натуральной общедоступной луне, а о чем, это ведь у каждого свое.

Не затронули происшедшие бурные события в верхах ЖСК «Лето» и его рядовых членов. Они, как и всегда, копали грядки, приносили на свои крохотные участки навоз, собранный в окрестных лесах, выращивали редиску, клубнику, малину, ежевику, слушали радио и долго спорили о преимуществах ежевичного варенья перед любым другим. А когда дошло до них известие о разоблачении Матвея Канюки и его приближенных, то все эти честные и добропорядочные люди, прихлебывая густо заваренный ароматный чай, наивно поглядывая друг на друга, добродушно говорили:

— Ну вот, как же мы их проморгали? Таких мерзавцев — и проморгали!

Обычная, к сожалению, картина…

А что же Кай Юльевич Диогенов? Что сталось с Теоретиком?

Если бы мы с вами, дорогой читатель, оказались в этот пасмурный, дождливый вечер в небольшом городке, раскинувшемся на крутом берегу бурной горной речки, то нас невольно потянуло бы к теплу и уюту местного Дома культуры. И тогда, приблизившись к его ярко освещенному подъезду, мы увидели бы рекламный щит. А на нем объявление с расплывшимися от дождя буквами:

Да, это он, наш старый знакомый. Теоретик опять занят своим любимым делом. Он несет в массы светоч знания.

Вот так и закончилась история жилищно-строительного кооператива «Лето», объединившего в своих рядах столь разных по характеру и по взгляду на жизнь людей. Закончилась история авантюристов и проходимцев, отдавших свои способности жажде наживы, собственного призрачного благополучия.

Естественный конец.