Осенью и зимой по утрам в будни он видел за окном одно и то же – колонна белых огней медленно двигалась внизу и уходила почти под дом. Через двойные рамы слышался ровный, размеренный гул; иногда из него выделялся треск трактора или рёв мощного грузовика, случалось, вскрикивал нетерпеливо-обидчиво клаксон оттёртой на край легковушки, ещё реже гул разрезала сирена «Скорой помощи» или кряканье милицейских «Фордов» и «Лад», депутатской «Ауди».

Но что-нибудь особенное происходило редко, и колонна огней напоминала хорошо отрепетированное то ли ритуальное, то ли воинское шествие, где каждый несёт светящийся фонарь… А вечером можно было наблюдать, как бегут прочь из-под дома мелкие красные точки – казалось, что участники утреннего шествия, добравшись куда-то, целый день с кем-то сражаясь или добиваясь увидеть святыню, в итоге оказались разбиты, размётаны, и теперь остатки воинства пытаются спастись, укрыться, чтоб завтра повторить то же самое – снова сплотиться в крепкую, длинную колонну и, освещая путь белыми фонарями, решительно двигаться вперёд. И на стёкла окна снова будет давить гул, беспрерывный, угрожающий, словно в колонне дружно, сжав челюсти, на одной ноте тянут: «М-м-м…»

Он не то чтобы любил по утрам стоять у окна – нет, он даже не замечал, как, умывшись, почистив зубы, побрившись, заварив чашку кофе и закурив первую за день сигарету, подходил к окну и смотрел. И видел в мутном полумраке жёлтые точки окон соседних домов, синеватый свет фонарей, разноцветные гирлянды на магазинах и, главное, жирную колонну тёмных шевелящихся существ, освещающих себе путь белыми огнями. И во сколько бы ни подошёл к окну – в семь часов, в восемь и в половине девятого, – колонна была всё такой же густой, полнокровной, и он не мог определить, когда она возникает и когда редеет, иссякает; он не мог позволить себе дежурить у окна: днём были дела, необходимые и обязательные, а ночью – драгоценный, восстанавливающий силы сон. Но десяток минут, пока курилась сигарета и в чашке был кофе, он наблюдал. И вид плотной двигающейся массы внизу тоже давал силы, заражал желанием поскорее выйти из квартиры и двинуться вместе со всеми.

Времена, когда к скопищу людей и машин он чувствовал неприязнь, враждебность, когда оно приводило его то в бешенство, то в отчаяние, давно прошли. И теперь, стоя перед окном с чашкой кофе, неторопливо затягиваясь лёгким «Винстоном», он был рад, что колонна эта есть и сегодня, от неё исходила уверенность – уверенность в себе и в городе, в котором живёт он – один из многих и в то же время отдельный, особый, – Денис Чащин… В выходные и праздники порой становилось жутковато от того, что улица пуста, – казалось, за ночь все вымерли или ушли навсегда и он остался единственным…

У него была машина – почти напротив подъезда стояла серебристая «девятка» девяносто седьмого года выпуска. На ходу. Нужно только масло сменить, прогреть хорошенько, и можно ехать.

Конечно, на машине, пусть даже и на такой, престижнее, но удобнее всё-таки на метро. Хоть и давка, зато нет пробок. Да и дешевле. Одно дело, если бы жил где-нибудь в Бутове или в Видном, машина была бы необходима, а так… Ему повезло – квартиру нашёл в районе станции «Варшавская»; путь до работы занимал тридцать-сорок минут. Одна пересадка. И, глядя в вагоне на схему метрополитена, он ёжился от мысли, что мог бы обитать на одном из кончиков этих растопыренных разноцветных щупальцев. Ведь это пытка, каждодневная мука ехать, например, от «Битцевского парка» (одиннадцать перегонов до Кольцевой линии), или от «Планерной» (восемь долгих), или от считающегося элитным, чуть ли не санаторным Крылатского – девять перегонов, и поезд почти все время идёт по поверхности, зимой холодина, ветер, в дождь или в снег с потолка вагона летят чёрные, как сажа, капли… Да, с жильём ему повезло.

Уже шесть лет он снимал у одинокой пожилой женщины квартиру, оставшуюся ей от сестры, и хоть цена постепенно росла, но никогда не доходила до тех пугающих цифр, что звучали в обзорах рынка аренды жилья; женщина брала долларов на пятьдесят-сто меньше. Может быть, потому, что привыкла к нему, или, скорее, не была в курсе рыночных скачков…

В девять часов и примерно тридцать минут Чащин входил на «Варшавскую», вставлял в щель турникета магнитную карту. Раздавалось энергичное потрескивание, затем карта выскакивала из другой щели с отметкой о дате прохода и числе оставшихся поездок.

Спускался на платформу, занимал привычное место в районе, где должен был остановиться второй вагон от головы состава – там, по его наблюдениям, обычно бывало свободнее. Тревожно-бодряще звучал в динамиках голос дежурной по станции: «Во избежание несчастных случаев отойдите от края платформы за ограничительную линию!» Но люди толпились на краю – все спешили, всем очень нужно было скорее сесть в поезд. И Чащин, как только двери разъезжались, вминался в тела за ними. Неохотно, неуступчиво, но молча, без возмущений, пассажиры подавались, и Чащина тоже кто-то негрубо и уверенно толкал, вминал; люди утрамбовывались, прижимали к груди сумки и кейсы, подтягивали полы своей верхней одежды; двери захлопывались, и поезд, натужно шикнув, трогался, быстро разгонялся и уже летел по туннелю. Под днищем вагонов что-то звенькало и скрежетало, за окнами завывало, как вьюга. Головы пассажиров покачивались, а туловища оставались неподвижными, словно окаменевшими, – теснота держала крепче самых надёжных тисков.

Когда-то, стоя вот так, зажатым, он не знал куда смотреть, становилось неловко от такой близости с чужими людьми; случалось, нестерпимо возбуждали оказывающиеся рядом симпатичные девушки, и Чащин с трудом сдерживал желание дотронуться, погладить, погрузить лицо в душистые мягкие волосы. Но незаметно, без самовнушений и внутренней борьбы, он перестал обращать внимание на то, что происходит вокруг, кто стоит рядом, даже зрение и слух выключались; он словно бы засыпал, и лишь аромат каких-нибудь необыкновенных духов иногда возвращал в реальность, заставлял вертеть головой. И Чащин злился: зачем побеспокоили, раздразнили, разбудили? А вокруг были сонные, отсутствующие лица.

После прошлогоднего взрыва между «Автозаводской» и «Павелецкой», когда погибло сорок человек, люди на некоторое время оживились – следили друг за другом, оглядывали большие сумки, пытались держаться подальше от кавказцев. Но потом вернулись в обычное состояние – выдерживать дополнительное напряжение было очень сложно.

Они были знакомы с тех времён, когда Игорь ещё носил истёртую джинсу и брился раза два в неделю, а Чащин бродил по Москве с «Джипсоном» на плече, ломился в клубы, упрашивал выпустить на сцену… Игорь был музыкальным обозревателем, работал в журнале «Развлечения столицы», а Чащин считал себя рок-музыкантом. Игоря тогда называли Игги, а Чащина – Дэнвер.

Игорю Чащин был обязан устройством нескольких своих выступлений, публикацией анонсов этих выступлений в «Развлечениях…» и даже одной статейкой о нём, «Денисе (Дэнвере) Чащине – ярком представителе сибирского бард-панк-рока». Игорю он был обязан и тем, что стал таким, как сейчас…

День, когда всё изменилось, запомнился подробно, в деталях. После этого пошли почти сплошь ровные, одноцветно-благополучные, среди которых, конечно, случались редкие вспышки, но их уже невозможно было датировать, выстроить по порядку. А тот день получился страшным, переломным, нереально длинным. Утром Денис был уверен, что гибнет, искал спасения и не находил, а днём понял, что начинает жизнь по новой.

Утром его выгнали со вписки – из отличной двухкомнатной квартиры в свежем доме в Братееве. Он жил там уже около месяца – у него была своя кровать с подушкой, простынёй и одеялом, в ванной на полочке лежала его зубная щётка, а на кухне – походная алюминиевая миска. Он привык к хозяину этой квартиры, шестнадцатилетнему пареньку, фанату сибирского панка, у которого даже погоняло было Сиба, так мечтал съездить в Сибирь. И Дениса он поселил, кажется, затем, чтобы в любое время дня и ночи слушать рассказы о героических концертах «Гражданской Обороны» в общагах НГУ, о Янке Дягилевой, панковской коммуне в красноярском Академгородке, радикалах из Иркутска, о крейзерах с Кузбасса… И Денис рассказывал.

Они зажили почти как родственники, размеренно, упорядоченно, без шумных пьянок и многосуточной тусни. Днём читали, смотрели телевизор, Денис учил Сибу играть на гитаре, а ближе к вечеру ехали в один из клубов. Ночью или утром (как получится) возвращались. Частенько вместе зарабатывали сотню-другую в подземном переходе на Новом Арбате. Денис играл и пел, а Сиба протягивал прохожим обувную коробку, просил подать… Да, было нормально. Но в то утро нагрянули из отпуска родители Сибы.

Вообще-то рано или поздно они должны были появиться, но думать об этом не хотелось, грела мечта, что они возьмут и исчезнут… Конечно, родители ужаснулись, увидев в своей уютной квартире чужого, тем более такого – в рваных джинсах, в майке Sex Pistols, с выбритыми висками и зеленоватыми прядями на макушке. Отец Сибы, мощный, почти квадратный мужчина пролетарского вида, молча взял Дениса за шею и вывел на лестничную площадку. Захлопнул дверь.

Кажется, самые страшные минуты Денис испытал тогда, на площадке. Понимал, что вполне – даже наверняка – может больше не увидеть свой рюкзак, где лежали паспорт, записная книжка с необходимыми адресами, деньги в потайном кармане, а главное – лишиться бесценного «Джипсона»…

Он топтался на коврике у порога и вслушивался в бурю за дверью.

– Мы зачем тебя оставили?! Ты ведь готовиться обещал! Тебе в институт надо! – кричали по очереди мать и отец Сибы. – Ведь армия, армия осенью! Ар-ми-я! Что же ты делаешь?! Ты таким стать хочешь?! Оттуда ведь нет пути! Нет, понимаешь ты?! Они дохнут каждый день, как собаки! Там всё – пропасть! Пропасть, Кирилл!.. Ну-ка руки показывай! Показывай руки сейчас же!

Пауза. Тишина. Сиба, наверно, показывал руки без следов от уколов. И потому родители стали ругаться мягче, а у Дениса появилась надежда. Он даже отошёл от двери, присел на ступеньку. Хотел закурить, но сигареты тоже остались в квартире… Думать о том, где проведёт следующую ночь, не было сил. Два года жизни здесь он в основном только об этом и думал. Устал.

Наконец Сиба вынес вещи. За его спиной, как конвоиры, торчали родители.

– Спасибо, – сказал Денис и стал спускаться на улицу.

– Счастливо. Держись.

Да, сейчас вспоминалось, что именно в тот день он почувствовал полную опустошённость, понял бесцельность своего здесь пребывания. В этом городе. Даже идти было трудно; он добрёл до ближайшей скамейки, упал на неё. Рюкзак бросил на землю, гитару прислонил грифом к ноге. Если бы она съехала и упала, он вряд ли бы смог её поднять. Да и зачем? Бесполезно…

В половине шестого Чащин стал потихоньку собираться. Заварил кофейку на дорожку. Как всегда в это время, размышлял, чем бы поужинать. Вариантов было много, но чаще всего выбирал курицу-гриль. И вкусно, и сытно, и экономно. Вместе с лавашем и соусом курица стоила сто тридцать рублей, за раз её одному не съесть, останется на утро или на следующий ужин. К тому же и возни никакой – оторвал окорочок и жуй. Удобно.

Чащин открыл в родном журнале программу ТВ, стал просматривать, что там сегодня вечером. По Первому «Рокки» в ноль тридцать, по «России» – «Аншлаг», а после него – концерт группы «Премьер-министр». О господи, группа… Во! По «Спорту» в двадцать два пятьдесят пять «Лучшие бои Майка Тайсона». Не забыть бы только…

Заглянул Игорь, наигранно удивился:

– Ещё не ушёл?!

– Да нет. Двадцать минут осталось.

– По пять капель будешь?

Эти вечерние пять капель случались нечасто – раза два в месяц, – но почти всегда превращались в мощный гудеж, когда из тумбочки доставался всё новый коньяк или водка, приходилось бежать в ближайшее кафе за закуской. Потом ловили машины и кое-как разъезжались по домам; потом муки похмелья… И Чащин испуганно замотал головой:

– Нет-нет-нет, дел сегодня ещё!..

– А то давай, – по обыкновению мягко, но напористо настаивал Игорь. – Пятничка как-никак, к тому же наш мэтр хочет тебя лицезреть.

– Какой мэтр?

– Ну пойдём, увидишь. Давай, Дэнвер, пошли.

В кабинете Игоря сидел Дегтярёв. Вообще-то невысокий, не слишком полный, он всегда казался Чащину великаном – мощный, монолитный какой-то, словно валун, придавливающий всё вокруг. К тому же носил чёрную одежду – просторная кожаная куртка, чёрные брюки, чёрные большие ботинки; короткая стрижка и подкрученные усики делали Дегтярёва похожим на пожилого, но всё ещё непобедимого борца Ивана Поддубного…

Он появлялся в редакции время от времени, приносил статьи о своих давних путешествиях по Карелии, Мезени, Волге, показывал пожелтевшие, с обломанными углами фотографии: байдарки, мужественные парни несут убитого кабана на шесте, девушки с задорными лицами и страшными коленками стоят над пенящимся горным потоком… Иногда Игорь печатал дегтярёвские материалы в разделе «Туризм и отдых» под рубрикой «Далёкое – близкое».

– О-о, здоров, Дениска! – колыхнуло застоявшийся, с запахом конька, воздух приветствие.

– Добрый вечер, – кивнул Чащин и протянул руку.

Дегтярёв с нажимом, показывая, что ещё в силе, сжал её, тряхнул, отпустил. Кивнул по-хозяйски на соседний стул.

– Присаживайся.

На столе для совещаний – ополовиненная бутылка армянского коньяка с четырьмя звёздочками, разломанная плитка шоколада, грубо порезанный лимон…

– Та-ак. – Дегтярёв деловито наполнил стопки.

Выпили за встречу. Чащин передёрнулся от медленно сползшей вниз по пищеводу маслянистой, жгучей жидкости, скорее соснул ломтик лимона. Привычно подумал про коньяк: «Палёнка».

– Значит, Игорёк, посмотришь? – наверное, завершая беседу один на один, уточнил Дегтярёв. – Материал уникальный. И никто про эти болота не знает всей правды…

– Какой разговор! – перебил Игорь. – Обязательно. Вы ж знаете, Геннадий Борисыч…

Но тот словно не услышал:

– И посреди островка – храм пятиглавый, с двумя приделами. Красота-а! Как камень туда доставили, железо, остальное – уму просто непостижимо. Там вокруг топи страшные…

– Хорошо-хорошо, Геннадий Борисыч, завтра же посмотрю. Наливайте.

– Эт пожалуйста. Фотокарточки только не посей.

Чащину было неуютно рядом с Дегтярёвым, да и вообще тяготило общение с такими вот, считающими себя крепкими, но уже чувствующими близкую немощь и пытающимися доказать, что они ещё не развалины, мужчинами.

В пятидесятые годы Дегтярёв служил в военной авиации на Дальнем Востоке, совершил какой-то подвиг, о котором, правда, не любил рассказывать, но за который был удостоен ордена и получал теперь приличную пенсию. Об авиации, правда, Дегтярёв почти не вспоминал, зато о былых походах, поездках в глухие уголки Союза, которыми увлёкся, перестав летать, – при каждой встрече… Игорю он был чем-то симпатичен, интересен, потому начальник и привечал его, печатал явно нерейтинговые очерки, никогда не отказывался выпить вместе.

– Как Новый год-то отметили? – прожевав кусок шоколада крепкими, наверняка искусственными зубами, спросил гость.

Игорь пожал плечами:

– Я дома, с семьёй.

– И не ездили никуда?

– Нет… Отсыпались.

– Зря, зря. – Дегтярёв повернулся к Чащину: – А ты чего?

– Я? – Чащин попытался вспомнить, что делал в Новый год; ничего особенного не вспомнилось, и казалось, что с новогодней ночи прошло не полмесяца, а полгода. – Тоже так…

– Эх, ребятки, зря вы жизнь свою маринуете. Потом ведь жалеть начнёте. Сели бы в поезд тридцатого – и вперёд. И где-нибудь в Архангельске, в Кандалакше, среди снегов белых…

– Гостиницу надо заказывать, – сказал Чащин.

– Да зачем?! Вот это вас и губит – гостиницы, расчёты, подсчёты. Приключения ведь нужны! Вот я как-то с бутылкой шампанского, один совсем, десять минут до курантов, в Чухломе очутился. Избушки в сугробах, собаки даже не лают… И, думаю, чего? Остановился у домишки одного, а там уже празднуют. Взял и постучался: «Можно с вами, товарищи?» И так встретил год, на всю жизнь память. С такой, кстати, девкой познакомился – до сих пор душа прямо…

– М-да, – сладковато и грустно вздохнул Игорь. – Молодец вы всё-таки, Геннадий Борисыч, ваше поколение. Куда-то ехали, что-то видели.

Чащину захотелось возразить – сказать, что и их поколение тоже поездило, повидало немало. Но Дегтярёв опередил:

– Да тут не от поколений зависит. Везде есть свои тюфяки и свои… такие. Вот Дениска же тоже всю Русь исколесил. Помнишь, рассказывал? Зря, что теперь закис, жиреть даже начал. Смотри, сердце посадишь, на жопе-то сидя!.. Нет, но среди наших, конечно, больше романтиков было. И жизнь, ребятки, живее была.

– Ну, за романтику! – поднял стопку Игорь. – Обещаю, в апреле возьму своих – и… как там? – в Кандалакшу.

– И отлично, – заулыбался Дегтярёв. – Детям полезно. Там такое море, ребятки! После Чупы заливы начинаются, острова, озёр полно. А рыба!..

– Вот мы вас возьмём, Геннадий Борисыч, проводником. Я порыбачить когда-то любил.

– Да нет, Игорёк, я уже – всё. – Дегтярёв помрачнел, постарел мгновенно. Стало видно, что ему за семьдесят и тайком от всех он наверняка принимает какие-нибудь сильнодействующие лекарства… – Я отъездился.

– Что так? Здоровье?

– А, не в одном здоровье дело… Давайте-ка. – Дегтярёв выпил, пожевал лимон и совсем по-стариковски стал жаловаться: – На Новый год-то подарок нам какой сделали. Паразиты. Всё тянут из людей и тянут… Мне ещё терпимо, а обычным-то… Обложили со всех сторон.

– Это вы про отмену льгот? – спросил Чащин – мельком видел на днях по телевизору, как пенсионеры перекрывают дорогу, толкаются с кондукторами, митингуют.

– Ну да, про неё. Отрезали нас – подыхайте. Какие-то гроши пообещали. На них и в метро не проедешь…

Игорь сочувствующе вздохнул, а Чащин глянул на часы:

– Шесть. К сожалению, мне пора. Встреча… – И приподнялся.

– Погоди ты, Дениска! Ты что?.. – Дегтярёв гневно поднял брови. – Сейчас добьём пузырёк-то.

И Игорь поддержал: выпьем и разойдёмся.

Чащин сдался. Честно говоря, лень было возвращаться в свой кабинет, ждать, пока компьютер отключится, потом спускаться на улицу в холод, идти одному до метро… Крошечная порция коньяка быстро дала о себе знать – стало легко и умиротворённо, и ласковый шепоток внутри обещал от этой пустой вообще-то, ненужной посиделки чего-то особенного.

Выпили на этот раз, по предложению Игоря, – за справедливость. Дегтярёв шумно, как после водки, выдохнул, бросил в рот шоколад. Посопел раздумчиво, сказал:

– Да, сейчас разойдёмся, и не знаю, встретимся ещё, нет…

– Генна-адий Борисыч! – просительно перебил Игорь.

– Погоди. Я пожелать хочу… Пожелать вам хочу, чтоб не забывали, что вы – мужики. Сейчас всячески мужиков изводят. Превращают… даже не знаю в кого. Во что. И пресса эта, и телевизор. Вон – сплошь в бабских нарядах, в колготках. Тьфу! А книги… Я у внука беру книги, которые модные, смотрю – и что ни мужик там, то обязательно слизь какая-то, эти, как там их… метросексуалы сплошные. И везде это, это… Согласны, нет?

– Ну, не всегда, – мягко возразил Игорь. – Бывают нормальные. «Бойцовский клуб» я тут читал.

– И чего? Я тоже читал. Взбесившиеся педики там, а не мужики. Да и исключения, как говорят, только правило подтверждают. А правило: мужик – это мутант какой-то безвольный со слабыми признаками самца. Вот такого мужика нам суют.

«Чего он с цепи сорвался?» – подумал Чащин и сам же подлил масла в огонь:

– Но что делать – искусство, как говорится, жизнь отображает.

– А, перестань, Дениска! Это пускай фотографии жизнь отображают, а задача искусства – людей воспитывать. Делать их.

Чащин хмыкнул.

– Что такое?! – возмутился бывший военный лётчик. – Не так, что ли? М?.. А иначе, понимаешь, нельзя. Они-то, которые эталоны лепят, они знают, что делают. Вот они – воспитывают… меньшинства все эти, трансвиков.

– Ладно, – перебил Игорь, – это проблема сложная, голову можно сломать. Мы, по крайней мере, в своём журнале стараемся…

– Мало! Хорошо, что стараетесь, но мало этого.

– Да… Ну, давайте, коньяк выдыхается.

Чащин снова посмотрел на часы. Десять минут седьмого. Нужно вскочить, сделать вид, что торопится. И уйти. Но – что делать дальше? Что делать дома в таком состоянии – слегка, но уже ощутимо, выпившим? Догоняться? В телевизор уставиться?.. Зря начал.

– Нет, всерьё-оз мужиков изводят, обабливают, – завёл по новой Дегтярёв. – А всё это, я считаю, с шестидесятых началось. И в кино появились додики, нытики всякие, и в литературе стали мудаков прославлять. Как им, бедным, трудно живётся, как они себе места не могут найти. Нянькались и донянькались. Теперь по телевизору мужика в юбке чаще увидишь, чем бабу. И всё притирки для них рекламируют, кремы до бритья, после. Гели, муссы. Тьфу, твою мать!

– Да вы уже перебарщиваете, Геннадий Борисыч, – улыбнулся Игорь. – Что плохого в креме?

– А с малого всё, с малого начинается. Сначала попрыскался, потом помазался, а потом – колготки. Я вот тут про Север статью писал, и Казакова решил полистать, чтобы, эт самое… Ну, подзарядиться маленько. В молодости, конечно, читал, очень нравилось. Из-за него, в принципе, и стал путешествовать. Из-за рассказов его… И тут, – Дегтярёв покряхтел, – тут наугад открываю «Осень в дубовых лесах»… Читали?

Чащин с Игорем покивали не очень уверенно… Когда-то, по совету отца, Чащин пытался читать Юрия Казакова, но показалось скучно. Лишь рассказ «Некрасивая» запомнился и увиденное где-то в дневниках слово «башли». Чащин долго удивлялся, что оно, оказывается, такое давнее…

– Да ведь это же жуть настоящая, если вдуматься! Рассказ этот… Шестьдесят первый год, кстати, – показательно. Вот он, первый, считай, представитель современного мудака. Слизняк с мошонкой.

– Геннадий Борисыч, не ругайтесь, – поморщился Игорь, как-то спешно разливая остатки коньяка.

– Да как не ругаться?! Тут взвыть хочется. Не ругайтесь… Я вот, конечно, против цензуры, но подлецов обаятельных запрещать надо без всякого. Вот этого казаковского…

– Почему он подлец-то? Нормальный лирический рассказ. Грустный.

– А ты вспомни, вспомни, Игорёк, в чем там суть. Приезжает к нему женщина с Севера, хорошая женщина, чистая, серьёзная. А он где-то тут на Оке домик снял, к роднику за водой ходит… лебёдушка. И вспоминает, как они в прошлый раз время проводили, когда она приезжала в Москву к нему. Женщина эта, поморка, она считала, что уже жена ему, а он её по холодным улицам таскал, чтоб место найти, где вдуть. К знакомым затащить не получается, с лавочки на Тверском гонят, в лесу за городом тоже не получается. Она в конце концов спрашивает: «А почему нельзя у тебя дома?» А этот герой, так сказать: «Там мама, папа. Нельзя». Хе-хе! Мальчик двенадцатилетний.

– Ну, наверное, действительно нельзя, – сказал Игорь. – В этом и смысл.

– Да брось! Смысл в том, что он мудак. Мудак и подлец. Ему с этой женщиной на Белом море хорошо было, удобно, он её из вежливости в Москву пригласил, а она взяла и приехала. С чемоданом. И вот он вертится… Понятно, почему к себе не ведёт: мама с папой в обморок свалятся – она же не пара ему, столичному… В итоге сажает в поезд и вздыхает – слава богу, отделался. Не подлец, скажи? А, Дениска, как?

– Не знаю. – Чащин пожал плечами; он в самом деле не знал, что ответить. Как следует не мог представить такую ситуацию.

Бывший лётчик горько передразнил:

– Не знаю. Это-то вас всех и губит – не знаю… Знать надо, твёрдым быть. А такие вот рассказики и размягчают: вроде так, а вроде и этак… И вот она снова приехала, он её поматросит, а потом опять отправит. Зачем ему? Поживёт в избушке, а на зиму – домой, в Москву, к батарее. А её – обратно. А она-то – настоящая. И она унижается так, потому что любит, верить хочет, что он хороший. Что и он настоящий. Мужик… Эх-х. – И, не чокаясь, Дегтярёв выпил. – А теперь такие – главные герои у нас. Герои жизни! И дальше стремятся, к полному… Вон сколько их уже ходит…

– В Москве вообще трудно быть настоящим мужчиной, – заметил Игорь. – Мужиком, как вы говорите.

– Мужиком везде трудно быть! За это бороться нужно, как за всё в природе. А если ещё и педиков каждый день рекламировать, то – невозможно. Где, скажите, новый Урбанский, Рыбников, Жжёнов, Ульянов? Нету! Одни слащавые… А ещё удивляемся, почему это столько лесбиянок развелось. Да женщина на одного, другого слащавого напорется, а потом думает: да я лучше с себе подобной, она хоть не предаст и поймёт. И вы, ребята, – Дегтярёв пристукнул кулаком по краю стола, – прошу – требую! – осторожнее будьте. Засосёт эта зараза, и – конец. И не заметите сами, как колготки потянет примерить, глаза подкрасить.

Чащин поёжился. Вспомнилось, как лет в пятнадцать подводил глаза – тогда у неформалов это модно было. Глухонемые продавали на вокзале фотографии группы «Кисс», Элиса Купера, а в «Студенческом меридиане» появились изображения Кинчева, Цоя, Гребенщикова. И у всех – у одних густой, у других осторожный – был на лице грим. А Виктор Цой вообще походил на девушку – длинные волосы, бусы на шее…

– Ну что, Геннадий Борисович, – словно бы с сожалением произнёс Игорь. – Пора выходить. Правильно вы, конечно, всё говорите, но жизнь сложная штука.

– Кто ж спорит… – Дегтярёв взял пустую стопку, покрутил, посжимал в огромном кулаке и поставил обратно. – А слушайте, может, ещё по одной? У меня есть. – Потянулся к сумке. – И шоколад тоже… «Таблерон» настоящий…

– Не стоит, наверно, – для виду стал сопротивляться Игорь, глянул на Чащина. – Ты останешься, Дэн?

Поняв, что если не уйдёт прямо сейчас, то окажется дома поздно вечером, завтра будет болеть, и суббота пойдёт насмарку – стоны, головная боль, литры выпиваемой воды, тупое глядение в телик, Чащин вскочил.

– Нет, пора.

Быстро надел в своём кабинете пальто, выключил компьютер, выдернул из розеток все вилки. Двое суток он здесь не появится.

Выходные для него разделялись на две совершенно разные половины. Одна – суббота – была заполнена приятными делами, в ней происходили пусть мелкие, но важные события, воскресенье же обычно получалось днём пустым, длинным и скучным. За воскресенье Чащин успевал устать от безделья так, что в понедельник с радостью мчался на работу… Блоки из нескольких выходных, вроде майских праздников, приводили его в ужас, примерно на четвёртый день он готов был сотворить что-нибудь из ряда вон выходящее – или расколотить телевизор, по которому вечно шли не те передачи и фильмы, или напиться в одиночку, или взять гитару, надеть свой старый прикид, выйти на улицу.

Но суббота приносила Чащину радость. Он просыпался, как и в будни – привык, – в начале восьмого, но не вскакивал с дивана, а спокойно лежал, окатываемый лёгкими, тёплыми волнами дрёмы… Особенно приятно было весной, когда шторы постепенно, по одному, прокалывали лучи встающего солнца, наполняя комнату светом. Но и сейчас, зимой, эти субботние утра тоже были хороши – полутьма, тишина за окном, тишина за стенами, и в такие минуты ни о чём не думается, ничего не вспоминается, не представляется. Странное, редкое состояние покоя.

Потом, медленно ожив, но ожив какой-то малой своей частью, Чащин подгребал кучку дистанционок и вяло, смакуя эту вялость, выбирал, что бы включить: телевизор, ди-ви-ди, магнитофон, радио, компьютер; он начинал вспоминать, какая кассета в магнитофоне, какой диск вставлен в ди-ви-ди, пытался определить, что сейчас может идти по телевизору. И наконец, чаще всего наобум, жал на кнопку Play, убивал благодатную, но уже утомившую тишину и под звуки музыки или голос ведущего поднимался.

В холодильнике обычно ждал «Туборг». Несколько холодных, запотевших бутылочек. И ещё не умывшись, не почистив зубы, Чащин сдёргивал жестяную крышку, улыбался бодрому пуку вырвавшегося из бутылки газа и делал первый, самый сладкий глоток пива – заменителя будничного кофе…

В субботу он принимал не торопливый душ, а ванну. С пеной и морской солью, с листанием какого-нибудь забавного журнальчика. Бывало, даже дремал… Лежал в ванне долго, подпуская горячую воду, гоняя, как ватерпольные мячи, куски пены. Так же, часами, он играл в ванне в детстве, а потом был период, когда несколько лет даже не видел её – общага в Питере и армия – или по месяцу не имел возможности мыться – во время своих панковских скитаний. И потому, наверное, он очень ценил возможность без спешки, с удовольствием полежать в воде…

Готовить не любил. Всю неделю ел бутерброды или курицу-гриль, варил пельмени, сосиски. Но в субботу хотелось сделать что-нибудь необычное, замысловатое… По утрам он экспериментировал с омлетом – готовил его то с поджаренной, мелко нарезанной свининой, то с креветками, то с обилием лука и гренками; с зелёным горошком, сладкий, почти сплошь из помидоров.

После завтрака смотрел на часы. Не машинально, не бегло, а пристально, стараясь поделить циферблат на дольки, каждая из которых символизировала одно из предстоящих дел. Весь день ещё был впереди – большой, хороший, долгожданный. Его личный день… И Чащин надевал джинсы, свободный, грубой вязки свитер, доставал из тайника наличные деньги и шёл на рынок.

Проснулся от холода. Нет, телу было тепло, даже жарко под толстым, непривычно мягким одеялом, а лицо окоченело, ноздри щекотал мёртвый, недомашний воздух.

Не открывая глаз, Чащин натянул одеяло на голову, поджал ноги и почувствовал себя защищённей, уютней. Но сон не возвращался, крепла, становилась острее тревога: «Почему холодно? Форточка, что ли, открылась? Отопление отключили?» И он осторожно выпутался из одеяла.

В комнате было не по-московски темно, даже окно не различалось, но в прихожей горел свет, и Чащин услышал доносившийся оттуда негромкий, но звонковатый треск. Так трещит под лезвием топора отщипленная, просохшая лучина. Этот звук он слышал давным-давно, в детстве, и сейчас испугался.

Сел, уже не обращая внимания на холод; под ним пискнула сетка железной кровати. «У меня же диван»… И воздух был необычный – смесь странных, забытых, но родных запахов.

– Что ж это за зима-то такая, – услышал он беззлобное, покорное стариковское ворчание, – морозит и морозит. И угля осталось – не знаю, назавтре наскребу, нет.

– Пускай поморозит… Весна, значит, будет дружней, – так же покорно отозвался другой голос, одышливый, идущий с усилием, но громко. – Затопляй давай, изба промёрзла… вода вот ещё в системе схватится…

– Не дай бог!

Зашуршала сминаемая бумага, что-то скрипнуло, поскребло. Потом, Чащину показалось, оглушительно, чиркнула спичка.

– Заслонку-то отодвинь! Счас задымишь тут всё.

Дрожа, сам не понимая, от страха или от холода, Чащин поднялся, завернулся в огромное и тяжёлое одеяло и по ледяному полу босиком быстро вышел на свет.

Это оказалась не прихожая, а кухня в избе у бабы и деды. И он увидел высокого худого деду, стоящего у белёной печки, и бабу, большую, полную, в бордовом шерстяном платье и зелёном платке с золотыми нитями, сидящую у овального стола. Чащин увидел себя в мутном от старости зеркале над умывальником – там он был низеньким, худеньким, со взъерошенными волосами и пухлыми щеками. Лет девяти. И его страх сразу исчез – наоборот, окатила радость нечаянной и, казалось, несбыточной уже встречи с теми, кого так любил, но с кем навсегда расстался. А вот получилось, не навсегда…

– Дениса, а ты чё проснулся? – забеспокоилась баба. – Сон страшный был?

Чащин, улыбаясь, мотнул головой.

– Замёрз? Иди полежи пока, счас дед натопит.

– Ты, это, на улицу-то не ходи, – серьёзно заговорил деда. – Вон в ведро сходи, не стесняйся. Мороз там, все причиндалы отщёлкнет. Злющ-щий мороз!

И бабушка закивала:

– Сходи, сходи на ведёрко. Сходи и ложися. Счас печку натопим, будем блинчики печь…

Чащин без стеснения сходил в огромное чёрное ведро для помоев, стоящее у порога. Пока журчал струйкой, смотрел, как шевелятся от рвущегося в избу мороза короткие волоски на полоске прибитой вдоль косяка оленьей шкуры.

– Ложися, ложися, Дениса, поспи. – Тяжело переступая на толстых, отёчных ногах, баба проводила его в кровать. – Ещё ночь совсем. Поспи маленько, а потом блинчиков напекём. Дед печку-то нашурует, и хорошо станет у нас, тепло-о. Ложися давай, а то ведь… Чего ж так рано…

Он послушно лёг, дал бабушке подоткнуть одеяло, с удовольствием слушал её, чувствуя, как голос убаюкивает, ласкает… Как когда-то.

– Я к блинам какавы сварю. В буфете-то остался «Золотой ярлык». С блинами вку-усно… Потом будем читать. А почитаешь мне, в лавку сходим. – Баба называла магазин лавкой и ходила туда редко, зато покупала много чего.

Чащин представил-вспомнил их магазин – каменный, с полукруглым фасадом, высоким крыльцом из плитняка, на которое бабушка поднималась медленно, с передышками, а спускалась ещё медленней… Внутри магазина хозяйничал большой весёлый дяденька в синем фартуке. Он стоял за фанерной перегородкой, а в ящиках за его спиной пестрели крупы, сахар, ириски, печенье, пряники с глазурью; дяденька ловко сворачивал из серой бумаги кулёк и полукруглым совком сыпал в него то, что велела бабушка. Чащин всегда с замиранием ждал, что она выберет из сладкого. Бабушка не спрашивала, чего ему хочется, – наверное, понимала, что ему хочется всё – и шоколадных конфет, и печенюшек, и шербета, халвы…

Не заметил, как голос умолк. Но не спал. Находился на грани сна и несна. Ему продолжал видеться магазин, какие-то фантики, коробочки, треск кассы. Потом появился их двор с расчищенной тропинкой среди похожих на стены сугробов, коричневые будылья неубранных подсолнухов в огороде и скелет теплички с обрывками целлофана; он улавливал запах пельменей и горлодёра, слышал журчание воды в плоском баке в стене между комнатой и кухней, чувствовал, как осторожно, мягкими волнами прокатывается по комнате тёплый воздух. И каждая волна была теплее, живее…

С Максимом – Максом – они познакомились в Ленинграде, в строительном училище номер девяносто восемь. Макс был местный и слабо походил на пэтэушника – симпатичный, тонкокостный, культурный; матерился неумело и мало, в столовой ел только второе, а суп отдавал кому-нибудь из общажников.

Однажды Чащин попросил у Макса на вечер модные и дорогие очки-лисички, чтобы нормально выглядеть на концерте группы «Авиа». Очки перед концертом отобрали гопники, пришлось отдать Максу за них пятнадцать рублей. Взяв деньги, Макс повёл Чащина, Димыча и ещё двух-трёх одногруппников в пивной павильон у перекрёстка Народной и проспекта Большевиков. Хлебали горькое разливное «Жигулёвское», сосали сухую воблу до закрытия… Вскоре после этого Чащина забрали в армию.

Встретились три года назад – Макс появился у них в редакции, чтоб дать объявление о знакомстве с «милыми барышнями для делового общения с возможностью заработка»… Столкнулись в коридоре и сначала просто мычали, выпучив изумлённо глаза, вспоминая, как друг друга зовут… С тех пор иногда ездили в гости друг к другу.

С училищных времён Макс изменился почти неузнаваемо – полысел, пополнел, стал словно бы ниже ростом, говорил торопливо, всё время куда-то спешил, делал множество резких и лишних движений. И приключений у него за эти почти пятнадцать лет произошло столько, что на целую жизнь обыкновенному человеку хватит. И торговый бизнес в начале девяностых раскручивал, на бандитские стрелки ездил, и машину у него сожгли, чтобы заставить киоски в районе Технологического института по дешёвке продать, и «Мерседесы» из Германии перегонял, однажды в Польше его чуть не убили; и мясом он торговал, и героином, и в Крестах за мошенничество почти два года отсидел, получил четыре года условно; вышел, уехал в Москву, возил плавки и купальники в Сочи, а потом решил толкать девушек в Европу. Дал объявления в газетах и Интернете, и дело, кажется, пошло – недавно снял Макс квартиру в сталинском доме рядом с Белорусским вокзалом. В зале оборудовал студию – фонари на штативах, розовая драпировка, софа на гнутых ножках, в углу – стол с компьютером, какими-то шнурами, пультом. Во второй комнате находилась раздевалка для моделей и одновременно спальня…

И вот у него Чащин оказался сегодня в одиннадцать утра.

– Да-а, квартира ништячная, есть где развернуться, – то и дело повторял Макс и оглядывал зал удивленно-восторженно, будто это не Чащин приехал к нему в гости, а он к Чащину. – Но и плачу зато – штука грина! Каждое первое число по копью наскребаю.

– Ну так – самый центр, считай. «Белорусская». И две комнаты. Ты как король…

– Нужно, нужно, Дэн. Для дела! Наконец-то выхожу на серьёзный уровень. Завязался с немцем одним. Солидный. Артур Саклагорски. Не слышал? У него агентство своё во Франкфурте, журнал. Журнал, прикинь! Вот я с ним завязался – фотки шлю, сейчас насчёт трёх тёлок перетираем… – Макс озабоченно, но с удовольствием покряхтел. – Мне тоже бы надо журнал. Без него по-любому масштабы не те… Классные мидии! Где брал?.. Ведь есть же «Знакомства», «Распутин», «Невская клубничка». Вот это я понимаю!..

– Чем больше масштабы, тем больше риск, – заметил Чащин.

– Риск везде есть, всегда. Даже трусами торговать. На меня так наезжали там: ща в горы увезём, и никто не найдёт… Нет, без риска нельзя – без риска можно только в дерьме торчать. Согласен?

– Да вообще-то.

– Тёлки, правда… – в голосе Макса появилась досада, – геморно с ними. Каждую уговаривай, объясняй, учи. Большинство-то, блин, – коровы просто. Вроде худая, растянутая, а запись посмотришь – корова. Ни движений, ни линий. Кусок мяса шевелится… И ещё претензии, каждый день звонят, на мыло пишут – как, чего, приняли? Да кому вы нужны такие!..

– Может, ещё пивка возьмём? – вставил Чащин; «Туборг» кончился, а мидий оставалось прилично.

– А?.. А, щас, щас сходим… И ещё такое, бля, прямо бесит – ты заметил? – они юбки перестали носить, платья. Все поголовно в штанах.

– Из-за погоды, наверно.

– Да ну! И летом так было. Джинсы сплошные. Одна из ста с голыми ногами. У меня сразу от таких, которые в юбках… Подбежал бы, у ног бы валялся! Пофиг – кривые, прямые, хоть какие, главное, чтоб женщиной выглядела. А джинсы… бесит просто. Я их тут даже спрашивать стал: «Чего вы все в штанах? Вы же женщины, у вас ноги есть!» И знаешь, что говорят? Всё одно и то же, как сговорились!..

– Что? – Чащин уже начинал жалеть, что приехал. Месяца четыре не видел Макса, забыл о главной теме его разговоров – девушках; в семнадцать лет Макс ими, кажется, и не интересовался…

– «В джинсах, – говорят, – себя чувствуешь по-другому. Уверенно. В джинсах я могу с вами на равных»… С нами… Козы, а!

– Давай я за пивом схожу.

– Сходи… Мне много не бери только. Всю ночь работать… Я обычно днём отсыпаюсь, ночью работаем. Ты меня, кстати, разбудил звонком своим.

– Извини.

– Да нет, нормально, что позвонил, что увиделись. Есть что вспомнить… А у тебя, слушай, тёлки есть симпатичные? Заработать можно неслабо.

– Не знаю…

– Ну как? – Макс усмехнулся. – Как не знаешь? Они или есть, или нет.

– Я за пивом схожу, и поговорим.

– Ладно, добро. Тут рядом магазин, с той стороны дома, в подвале. Мне две бутылки седьмой «Балтики». Больше не надо. Работать ещё…

Было время, когда он мало различал календарные будни и выходные: в армии суббота и воскресенье ничем особенным не отличались от среды или пятницы, а в магазине «Аудио-видео» Чащин работал день через два; болтаясь по Москве с гитарой, он совершенно не интересовался календарём – важны были события… Теперь же понедельник Чащин считал чуть ли не лучшим днём недели. Приведя квартиру в порядок, набив холодильник припасами, истомившись бездельем в воскресенье – в понедельник он врывался полным сил и желания что-то делать.

Вскочив с кровати под пунктирный писк, Чащин перещёлкивал штырёк будильника с ON на OFF, несколько раз подпрыгивал на коврике, вскидывая руки, наносил серию ударов в пустоту, а потом шёл в ванную. Поливал себя прохладной водой из душа, смывая остатки сна, одурь пивного похмелья.

Потом – кофе, сигарета, созерцание белых огней за окном… Впереди был большой новый день, день, в котором может случиться необыкновенное, какое-нибудь чудо, а может протечь он ровно, влиться в море подобных бесцветно-благополучных дней… Чудо, конечно, вещь заманчивая, но лучше бы без чудес. Достаточно уже было всякого.

Нет, всё-таки неожиданно хорошего хотелось – вот бы каким-нибудь действительно чудом свалилась приличная сумма. Тысяч семьдесят долларов. И купить квартиру. Тогда можно и влюбляться, жениться. Хотя что такое, в сущности, семьдесят тысяч? Примерно на двушку где-нибудь на дальней окраине. А ребёнок появится, и сразу станет тесно… Чащин хорошо помнил, как, отдав ему одну комнату, родители, будто в западне, сидели во второй, да и Чащину было неудобно – родительская комната была проходной, и лишний раз, особенно ночью, из своей он старался не выходить… Нет, для троих две комнаты мало. Человек должен иметь возможность побыть один…

Люди в метро становились по утрам понедельников особенно торопливы, активны, словно тоже истосковались по суете, толчее, желали поскорее оказаться на своих рабочих уютных местах. И как-то выразительнее в этот день призывала в микрофон дежурная по станции: «Во избежание несчастных случаев отойдите от края платформы!»; и Чащин с удовольствием вминался в упругую стену людей в вагоне и без раздражения принимал давление тех, кто вминался в него… Этот понедельник начался как обычно.

Оказавшись в кабинете, заварил кофе, включил компьютер. С удовольствием устроился за столом. Почувствовал, что соскучился.

Для начала просмотрел новости в Интернете. Почти всё опять про эту несчастную монетизацию: «У здания администрации Пермской области проходит пикет против замены льгот компенсациями. Пикетчики выдвинули требования»…, «Православные христиане Санкт-Петербурга принимают активное участие в массовых митингах протеста против монетизации льгот»…, «Члены национал-большевистской партии и ветераны войны собрались у здания краевой администрации»…

– Тема месяца, – проворчал Чащин, открывая файл с материалами для будущего номера журнала. Покручивая ребристый валик на мышке, мельком прочитал рецензию на комедию «Знакомство с Факерами» с Де Ниро и Стрейзанд в главных ролях, затем – рецензию на «Двенадцать друзей Оушена». Эти материалы пойдут стопроцентно… Рецензия на «Взломщика сердец» под вопросом… На отечественный комедийный боевик «Сматывай удочки» – желательно, а то сплошной Голливуд… Дальше – двадцать две страницы – информация, в каком московском кинотеатре что крутят. Плюс краткие аннотации к ним. Вот с этими аннотациями и придётся возиться – до строчки повысчитывать, поломать голову, что убрать, что оставить…

Вздохнув с наигранной тяжкостью, Чащин поднялся, перешёл на диван. Закурил. Полюбовался синеватыми клубами дыма, которые плавно, как живые, шевелились в невесомости, а потом медленно таяли, растворялись.

– Н-ну-с? – затушил в пепельнице окурок, посмотрел на часы.

Десять минут двенадцатого. Отлично. И до обеда уже недалеко. Что там сегодня? По понедельникам обычно рыбный суп и гороховый (возьмёт гороховый); со вторым выбор сложнее – традиционные свиные отбивные, рагу, пожарские котлеты, отварная рыба (наверное, из супа) и мясной торт, скорее всего. Да, мясной торт… Чащин полюбил это блюдо. Раньше и не знал, что такое бывает, долго ухмылялся, видя его название в меню, иронизировал: «Торт мясной, хм! Мясо вместо муки, соус вместо крема. Оригина-ально». Но однажды попробовал – оказалось вкусно. Этакая запеканка из фарша, рубленого мяса, с какими-то приправами, майонезом. И теперь раза два в неделю он брал на второе кусочек торта… Из гарнира, конечно, предпочтительней всего нежное, как когда-то в школьной столовой, картофельное пюре…

Мысли о еде смелись другой, которую он упорно старался спрятать, – Чащин вспомнил про недавний сон и поёжился. Вернулся за компьютер, стал искать сайт толкования сновидений. Что там было главное? Запомнилось ярче всего? Мороз. Да… Чащин нашёл «мороз». «Мороз – затруднения в личной жизни, охлаждение близкого человека». Ну вот… «Блины». «Блины продавать – остерегаться; блины печь – поминки»… Чащин нахмурился, вспоминая… Нет, во сне блины не пекли, бабушка только обещала. Значит… Что это значит? Наверно, намёк, чтобы он их помянул…

Какая-то сила затягивала Чащина обратно в сон, а сотни слов на экране компьютера, объяснющие любую мелочь, были крючочками, и он цеплялся на них всё крепче… Дедушка растапливал печку… Чащин нашёл про печь. «Печь топить – ссора». Но дедушка только собирался растапливать, лучины щепал. Ещё бабушка его торопила… «Дед родной – благополучие». Это хорошо… А ведро? Ведро тоже что-то важное… Ведро-о… «Ведро пустое – неудача; ведро полное – радость»… Во сне ведро было не полное, но и не пустое. А средний вариант в соннике не предусмотрен…

И эта ничтожная вообще-то деталь помогла сорваться с крючков; и Чащин, кривя победительно губы, закрыл сайт.

Ещё в детстве Чащин заметил в себе такое, может быть, спасительное, но непривлекательное качество – когда происходило что-нибудь по-настоящему неожиданное, неприятное, требующее быстрого решения, поиска выхода, он словно бы засыпал. Точнее – что-то в нём отключалось, отмирало… И сейчас он как-то сомнамбулически пошёл к Игорю, отпросился, надел пальто. Без всяких мыслей, даже не запомнив, не отметив, как оказался в метро, садился в вагон, как переходил со станции на станцию, доехал до «Комсомольской». И только тут, увидев Димыча возле огромного расписания движения поездов дальнего следования, не совсем, не полностью, но проснулся.

Друг не замечал его, и Чащин, с интересом и брезгливостью, которую когда-то чувствовал по отношению к себе, наблюдал… Сразу видно, человеку за тридцать. Грузная фигура, взрослое, потрёпанное жизнью и алкоголем лицо, но одежда, причёска… Желтоватые волосы сбриты с висков, а на спину спускается длинный, тощенький хвостик; если намазать волосы муссом и зачесать вверх, получится полуметровый ирокез… Рваный, болотного цвета танкистский бушлат расстёгнут, под ним, конечно, толстовка с портретом Егора Летова и надписью «Гражданская Оборона». На ногах истёртые, с прорехами на коленях, джинсы, увешанные булавками, и обрезанные кирзовые сапоги с самодельной шнуровкой. За спиной, в чехле, словно охотничье ружьё, гитара, а в правой руке – тощий рюкзак…

Чащин стоял, скрытый мельтешащими людьми, и пытался решить, что делать. Отключить телефон и спрятаться дома? Пересидеть (адрес Димычу он, кажется, не давал), а завтра, забыв об этом эпизоде, поехать на работу… Ведь… Чего он приехал-то? И как с таким рядом в метро?..

Но, уговаривая себя развернуться и сбежать, стереть Димыча из памяти, Чащин шагал к нему. Толчками, через силу, туловищем вперёд, как против сильного ветра.

Работа продвигалась туго, мучительно. На то, что вчера ещё делалось механически, сейчас приходилось затрачивать массу усилий. Думать…

Донимал, крутил водочный отходняк, манил диванчик. В мозгу словно бы образовалось выжженное, безжизненное пятно, и теперь Чащин, болезненно морщась, заращивал его новыми клетками, шёпотом, вдумываясь в каждое слово, читал:

– «Пила: Игра на выживание»… Так. «Режиссёр Д. Ван, США, 2004». Так. «Триллер/ужасы»… Так. «Продолжительность»…

Но кроме тяжести похмелья всё острее становилась тревога, что же будет теперь, с приездом Димыча. Как теперь…

Уже начался кавардак и напряги. Собираясь на работу, Чащин стал его инструктировать, как вести себя в квартире. Но первый же пункт возмутил гостя: «С чего это никуда не звонить?! Трубку не поднимать? Я сюда по делам приехал, мне звонить надо срочно!» Чащин попытался объяснить, что квартира не его собственность, если нагрянет хозяйка или услышит в трубке незнакомый голос (а она звонила раза два в месяц, интересовалась, всё ли в порядке), то это может кончиться требованием освободить жильё. Дескать: «Нечего тут притон устраивать». Чащин знал о таких случаях…

Правда, спорить не стал. Почувствовав внутри угрожающую тряску, махнул рукой, отдал Димычу дубликат ключей от квартиры и кодового замка, поехал на работу… Вообще, в последнее время он старался ни с кем не спорить, не выяснять отношений, не торговался – в самой завязке любой щекотливой ситуации его начинало потряхивать, скулы сводила судорога, глаза становились влажными, и хотелось или отойти, или сказать что-то острое, убийственно-грубое – такое, чтобы противник оказался обезоружен, раздавлен. И однажды Чащин чуть было не поплатился, дав волю языку. Ехал в автобусе, купив у водителя билет и пробив его компостером. Пробил в начале салона, а потом постепенно, под давлением входящих, оказался почти в хвосте; билет, немаленького размера прямоугольник из твёрдой бумаги, привычно-машинально свернул в трубку. И тут ввалились контролёры, крепкие, похожие на бандитов. Стали торопливо проверять билеты. Чащин показал свой. «Где компостировал?» – нагло щурясь, спросил один из них. «Там», – Чащин кивнул. «А почему там, если ты здесь? И вообще, – брезгливо покрутил измятый билет контролёр, – он у тебя в кармане-то потомства не успел наделать? Месяц там валялся, а? Ну, чего делать-то будем с тобой?» От этого тона, от «тыканья», от того, что к нему ни с того ни с сего имеют какие-то претензии, предлагают что-то «делать», Чащина затрясло, скулы стали крепкими и тяжёлыми, и он, неожиданно для себя, непроизвольно, громко, тонковатым голосом, с немужской обидой выкрикнул: «Да пошёл ты в жопу!» Выхватил билет.

Это могло кончиться если не дракой, то долгими, изматывающими разборками, быкованием контролёров. Но – обошлось. Парень ошалел на секунду, а потом пообещал: «Я тебя сам туда отправлю» – и полез дальше по забитому людьми салону, принимая протянутые билеты, проверяя проездные документы… А Чащин долго не мог унять нервное дрожание, неловкость, возмущение. И хотелось догнать контролёра и – или, схватив за волосы, долго бить кулаком в круглую наглую морду, или извиняться, объяснять, что он всё сделал правильно, прокомпостировал билет в этом автобусе; что он не заяц…

Нечто похожее чуть было не случилось и во время утреннего общения с Димычем – вспыхнуло желание немедленно взять и выгнать, но и тут же – усадить в кресло, сесть напротив и подробно, обстоятельно объяснить, как живёт здесь, как дорожит этой квартирой, из чего складывается его день. И так далее… Но он побоялся, что, начав объяснять, собьётся на оскорбления, на колкие, обидные слова. Что всё закончится ссорой. И потому махнул рукой. Будь что будет.

Это была одна из их последних общих отвязок. Хотя трудно назвать отвязкой то, что происходило тогда в квартире у Серёги Махно. Просто собрались и то пили, что удавалось найти, совершая короткие вылазки на улицу, то курили слабую, неторкающую траву, а если не было ни алкоголя, ни травы, закидывались димедролом и сидели в комнате по углам – убивали время. Причина убивать его была у каждого. От хозяина квартиры, Серёги, ушла жена с маленьким сыном, подала на развод; Димыч разругался с подругой, а Чащин – с владельцем магазина, в котором работал, из-за того, что владелец, до того стойкий приверженец серьёзной музыки – рока, блюза, авангарда, – заказал большую партию кассет с блатняком… Ещё у одного участника этого времяубивания, Олега, которого все называли Шнайдер, умерла от рака мать, и он остался один; а у самого младшего в компании – у Ваньки Бурковского с погонялом Мышь – с жизнью были вечные нелады.

Ванька занимался всем понемногу – красил картинки, писал статьи и рассказы (кое-что даже появлялось в местных газетах), время от времени играл на барабанах в разных группах, как-то в театральной студии пединститута исполнил роль Серёги Гуревича в «Шагах Командора»; работы Ванька менял чуть ли не ежемесячно – продавал книги с лотка, мясо рубил в «Мясной лавке», сторожил ларьки на рынке, монтировал декорации в филармонии, малевал афиши для театра кукол «Сказка»… Но в основном он бродил по городку, искал, с кем бы выпить и поговорить, обсудить новую книгу Лимонова, новый альбом Летова… У него была странная традиция – как сильно ни напивался, какой интересной ни была бы тусовка, обязательно ночевать дома. Добирался туда хоть на карачках, хоть в два часа ночи, но просыпался в своей кровати. Объяснял это тем, что жалеет маму… Чащин пару раз провожал его до дверей квартиры, видел – Ванькиной маме пьяный до бесчувствия сын доставляет не очень-то много радости. Лучше уж, наверное, приходить утром, просить прощения, а не мычать на пороге и срывать одежду с вешалки…

Димыч ждал во дворе… Утром, делая вид, что очень спешит, Чащин туманно объяснил, где работает, в глубине души надеясь, что он заблудится, не найдёт, и тогда с лёгким сердцем можно будет ехать домой, а не на какое-то сборище; для верности даже сотовый телефон отключил. Но Димыч оказался там, где договорились. Нетерпеливо дёрнулся, увидев:

– Ну ты чего?! Начало через сорок минут. Давай быстрей! И мобила не отвечает… Лимит, что ли, кончился?

От его возбуждённого голоса, вида Чащин физически ощутил, как тают, испаряются остатки сил.

– Я не поеду, ладно? Устал как собака. Сегодня самый тяжёлый день… аврал.

– Ни фига, потерпишь! – Димыч схватил за рукав, потащил к «Новокузнецкой». – Договорились же. Счас по пивку возьмём…

Мяли снежную кашицу на тротуаре, лавировали меж прохожими. Не отпуская Чащина, Димыч то и дело вырывался вперёд – идти парой было неудобно, – и Чащин плёлся за ним, как слепец за поводырём. И слушал:

– С ребятами познакомимся. Там вообще историческое событие – выборы лидера. Я – за Сергея. Я его книгу читал, статьи в Интернете. Давно таких парней не было. Двадцать пять лет, а уже… Ты-то Сергея читал?

– Нет, не читал. – Чащину было всё равно сейчас, что это за Сергей, что за книга.

– Зря. Я потом дам… Он модный в правильном смысле. Молодёжь читает. Вообще лидер молодёжного протеста. По телевизору иногда выступает…

Остановились перед шеренгой ларьков у метро.

– Какое берём? – Димыч наконец отпустил рукав Чащина и полез за деньгами. – «Старого мельника»?

– Я «Туборг» пью.

Коротко, но цепко Димыч пробежал взглядом по бутылкам за стеклом.

– Оно дорогое.

– Да я сам куплю. – Если уж терять вечер, с кем-то ненужным знакомиться, то лучше быть пьяноватым – легче…

Когда спускались по эскалатору, Димыч достал записную книжку.

– Так, нам сейчас до «Чеховской». А там… улица Большая Дмитровка, дом тридцать два, и где-то на четвёртом этаже. Знаешь, где это?

Чащин пожал плечами:

– Примерно… Недалеко.

– Ништяк. А то ведь опаздываем.

Невольно разглядывая стоящего на две ступеньки ниже Димыча, Чащин содрогнулся от его нелепого и фальшивого вида в этом панковском прикиде и снова почувствовал желание сбежать. Не выдержал:

– Слушай, ты бы переоделся, подстригся.

– Почему это?

– Во-первых, менты тормозить будут на каждом шагу. На штрафы разоришься. Да и вообще… как-то не в тему ты выглядишь. Уже не ходят так.

Димыч обиженно дёрнулся и отвернулся.

Около года назад на Чащина временно возложили обязанность отвозить флешку с вёрсткой журнала в типографию «Известий». Выпускающий редактор тогда уволился, а нового ещё не приняли. И возле типографии он постоянно видел парня лет сорока, одетого по всем канонам хеви-метала, с британским ужасом на голове, который, путаясь в широком, тяжёлом от клепок поясе косухи, покачиваясь на неудобных казаках, увязывал на тележке свежие номера цветастых газет, чтобы, скорей всего, развозить по киоскам… Очень было смешно и в то же время неприятно видеть старого металлера за таким занятием, и Чащин с трудом сдерживал желание подойти и сказать: «Не позорься, чувак. Или надень цивильное, или расшвыряй газетёнки попсовые, сиди дома, слушай «Блэк сэббэт». То же он испытывал и теперь, глядя на Димыча. Поживший уже человек, наверняка умеющий повязывать на своём горле галстук, старавшийся выглядеть благопристойно и вдруг решивший вернуться в юность. Но это – смешно. Правильно говорят: всему своё время.

– Дэн, слушай, – то ли забыл об обиде, то ли проглотил её Димыч, – а у тебя как с пропиской?

– Покупаю на полгода.

– Почём?

– Полторы тысячи.

– Рублей? М-м, всё равно нехило, – Димыч глотнул пива. – А мне можешь купить?

На станцию как раз с воем ворвался поезд, и Чащин сделал вид, что не расслышал.

Старшим пограннаряда его назначили за полтора года службы на заставе один раз. Тогда, выслушав приказ и ответив: «Есть!» – Чащин со своим младшим – шпрото́м Макаром – дошёл лишь до пятого километра. Топтать дальше тропу вдоль контрольно-следовой полосы, видеть спину Макара, бредущего по соседней тропе, бесконечный забор из колючки стало невыносимо, и Чащин велел младшему перескочить КСП по выпирающим из пробороненной земли валунам. Залезли в старый, но сухой, с аккуратными кирпичными стенами финский ДОС и раздавили флакончик «Флорены», запивая водой из фляжки. Помечтали о гражданке, и Чащин уснул, а Макар следил за часами.

Вернулись вовремя, но дежурный выбежал с перепуганной рожей:

– Звиздец вам…

За дежурным появилось и всё шакальё – начальник заставы, замполит, зампобою, прапор. И прямо тут же, у крыльца, началось: допросы, угрозы, стращания губой, прокурорским надзором, заёбами, тактикой в ОЗК… Потом приступили к реализации.

Макару, конечно, досталось меньше – младший пограннаряда человек подчинённый, да и Чащин нашёл в себе смелость сказать, что не дойти до положенного стыка с участком соседней заставы – только его идея. И Макара вскоре отправили чистить бочки из-под протухшей квашенки, а Чащин получил по полному расписанию…

Особенно свирепствовал зампобою старлей Пикшеев. Маленький, узкогрудый, с тонким визгливым голосом, но солдафон, каких поискать. Занятия по строевой, дать ему волю, проводил бы по пять часов в день; в его дежурство чистка оружия становилась общезаставской пыткой, а если Пикшеев был ответственным за уборку, бойцы – и деды, и старики, и шпроты – метались со швабрами и вёдрами с пенкой, как электровеники.

Но самое хреновое – Пикшеев любил следить за нарядами. Уходил тихо, так что даже часовой не замечал, пробирался лесными тропинками к КСП и наблюдал, как наряд выполняет приказ по охране границы, какова дистанция между старшим и младшим, молчат ли сосредоточенно или болтают, а главное – доходят ли до положенного места.

И в тот раз, оказалось, он тоже следил. Даже посидел возле ДОСа, убедился, что Чащин с Макаром дальше идти не собираются, сам сбегал на стык, забросал тропу сучьями – доказательство того, что Чащин на ней не был – и вернулся на заставу. Подготовил остальных офицеров к расправе.

В субботу, только проснулись, Димыч принялся крутить ручку настройки радио.

– Слушай, у тебя тут «Эхо Москвы» ловится?

– Ну, наверно… – Чащин был не в настроении; за эту неделю он страшно устал, от любой мелочи готов был взорваться, заорать, швырнуть в стену тарелку, но каким-то чудом в последний момент сдерживался. И почему-то все именно в эти дни были особенно навязчивы – и Димыч, конечно (вчера весь вечер свои песни пел), и Игорь (всё заводил разговор про рок-музыку, спрашивал, нравятся ли Чащину последние песни Земфиры, новый альбом Гребенщикова), даже Виктория сама прислала эсэмэску, пожаловалась, что скучает… Но больше всего донимали и раздражали воспоминания – и откуда это всё всплывало… Оказывается, так это мучительно – вспоминать.

Вскипятив воду, заварил кофе в синей чашке с надписью «Денис». Её подарили ему на работе несколько лет назад. Кажется, на тридцатилетие.

Сел за стол, сделал осторожный глоток. Часы на стене показывали половину десятого… Будь он один, пошёл бы на рынок, в магазины, а так… Ну вот – крик из комнаты:

– Дэн, иди! Дэн!

Встал, пошёл.

– Что?

– Тише! Слушай.

Из колонок звучал ехидный, вроде бы знакомый голос:

– …Оказывается, напряжение, цитирую, «возникло в значительной степени на уровне психологического восприятия и избыточно будируется СМИ». Конец цитаты. Отсюда намечается простой и вполне российский выход из кризиса: насовать по рылу журналистам, а пенсионеров…

– Кто это?

– Да тише, ну! Шендерович, «Плавленый сырок»…

– Тем более речь-то идёт о сущих пустяках, – голос хихикнул. – Вице-премьер Алексей Кудрин, оценивая масштабы недовольства результатами монетизации льгот, заявил о том, что активный протест выражал всего один процент населения. Ну! – Голос хихикнул опять. – Всего один процент населения, каких-то полтора миллиона человек…

Чащин вернулся на кухню. Глотнул кофе. Горький какой-то. Открыл холодильник, взял пакет лианозовского молока… Да, надо продуктов подкупить. Пойти за мясом, потом в «Копеечку»… Но присутствие постороннего обессиливало – ничего не хотелось делать. Забиться в угол, пить кофе, курить бесконечную сигарету.

Отпустил дверцу, и она медленно закрылась. Чмокнула резиновая окантовка… Чащин подошёл к окну. Синеватый свет, солнца не видно. Дворник где-то под домом скребёт фанерной лопатой асфальт, дремлют серые безлистые деревца, помигивают вяло лампочки на пивном киоске на той стороне Варшавки. Редкие-редкие машины, редкие-редкие пешеходы. Москва отдыхает…

Сейчас допьёт кофе, и надо будет натягивать джинсы, совать руки в рукава свитера. А потом ехать чёрт-те куда на «Авиамоторную». Выискивать нужные аккорды, спорить, путаться в шнурах, наверняка ждать, пока хозяин аппарата припаяет, как обычно, отпаявшийся штекер…

– Дэн, телефон! – сообщил криком Димыч. – Взять?

– Я сам! Сам! – Чащин вбежал в комнату. – Алло?

– Денис Валерьевич?

Ну вот, хозяйка…

– Да, здравствуйте, Лариса Константиновна.

– Простите, что беспокою… – Слава богу, в голосе нет претензии, а скорее – жалоба. – Мне вчера платежи принесли. За квартиру, за свет, отопление… Аллё, вы слышите?

– Да, конечно.

– Вы простите, сегодня выходной, но… Понимаете, всё страшно повысилось. Почти в два раза… Вот квартплата… – В трубке зашуршало. – Квартплата теперь шестьсот десять рублей. Отопление и горячая вода…

– Я знаю, – перебил Чащин.

– Знаете? – голос хозяйки оживился. – Откуда?

– Ну как… Новости смотрю, везде сообщают, что повышение…

– Вот-вот, Денис Валерьевич, страшное повышение. И на коммуналку, и уже на продукты, на лекарства, проезд… На всё. И хочу вас предупредить. – Молчание; Чащин ждал: – В общем, я вынуждена повысить стоимость аренды. Вы уж меня простите, Денис…

– На сколько?

– Я думаю… Сто долларов вас устроит?

«Две тысячи восемьсот», – перевёл мысленно Чащин в рубли. И вслух:

– В принципе, да. Но, может быть, с марта?

– С марта? – Хозяйка, видимо, тоже что-то подсчитывала. – С марта… Хорошо. Только в этом случае за январь и февраль уж попрошу вас самому оплатить все коммунальные платежи.

– Да, да… Я согласен, Лариса Константиновна. Да.

– Доброе утро, Денис Валерьевич! – поприветствовал охранник.

– Доброе…

С половины восьмого утра до девяти Чащин отмокал в ванне, поливал голову то горячей, то холодной водой, тёр, массировал мышцы лица, но ощущение, что глаза заплыли, щёки висят дряблыми мешками, оставалось и сейчас, когда входил в офис… Конечно, два дня напряжённого пития пива и водки, постоянного курения, недосыпа за два часа не сотрёшь.

Стараясь ни с кем не встречаться, укрылся в кабинете. Сразу же заварил крепкий, из двух пакетиков, «Липтон». Включил компьютер.

Опять предстояло рекламировать бесконечные премьеры наверняка дерьмовых фильмов, сокращать аннотации, подбирать выигрышные полосы для интервью с кинозвёздами…

Чащин уселся за стол, настроился на рабочий лад, но рука бессмысленно двигала мышку, стрелка на мониторе скакала с иконки на иконку… Ничего не хотелось, и работать не было сил. Запереть дверь, лечь на диванчик, уснуть. На цыпочках подошёл к двери и защёлкнул замок. Лёг. Приподнялся, снял туфли.

Диван был короткий. Чащин положил голову на один подлокотник, ноги – на другой. Зажмурился. Несколько секунд в голове было пусто и хорошо. Легко. Даже тёплое дыхание дрёмы почувствовал… А потом под черепом застучала одна из вчерашних мелодий, пальцы левой руки стали двигаться, беря аккорды, зажимая струны, перебегая с лада на лад… Да, вчера неплохо, с удовольствием поиграли – разучили пять тем, даже запись сделали. Сейчас Димыч наверняка сидит и слушает, изучает… Потом, после репетиции, когда вчетвером пили пиво возле «Авиамоторной», стали придумывать название группы, решать, кто будет вокалистом. О концерте заговорили. У Андреев какие-то связи в клубах, оказывается, да и Чащин сглупил – сказал, что тоже может поговорить кое с кем влиятельным насчёт выступлений.

Живая музыка, тем более когда сам играешь, сам её придумываешь, всё-таки великая вещь. Торкает круче наркотиков. Хочется дальше, ещё, ещё. Откладываешь гитару, будто кусок от себя отдираешь.

Когда-то Чащин представить боялся, что забросит гитару, очень долго и трудно отвыкал от острейшей тяги выйти на сцену, приблизить лицо к микрофону. Точнее – обстоятельства отучали.

…Первый настоящий концерт у них с Димычем случился в сентябре девяносто второго – только-только собрали группу, наиграли десятка два песен, и тут подвернулся случай. Одна знакомая девушка оказалась на их репетиции в Доме пионеров, где им давали аппарат четыре раза в неделю на три часа в вокально-инструментальном кружке. Девушка послушала, понравилось. Она была начинающей журналисткой, взяла интервью и сумела его напечатать в областной газете. Интервью называлось «Панк – значит свобода».

С вырезкой Димыч с Чащиным стали обходить места, где можно было устроить концерт. Филармония, драмтеатр, Дворец культуры «Колос»… Неожиданно согласилась директор ТЮЗа: «А что, давайте, ребята. Мы как раз спектакль про молодёжную жизнь ставим – «Авария» называется. Может, и в спектакле участие примете – там есть сцена на рок-концерте»… А ТЮЗ находился в здании бывшего Дома политпросвещения.

Два дня перед выступлением устанавливали аппаратуру (её взяли в кружке), выводили звук, учились вести себя на сцене, придумывали разные фишки… В огромном, облицованном розовым мрамором фойе лежали стопки книг – произведения Брежнева, Андропова, Черненко, материалы съездов, собрание сочинений Ленина. Чащин узнал, что книги эти списаны и готовятся к утилизации – «машины всё нет вывезти»… С разрешения вахтёра он отобрал несколько краснообложечных кирпичиков, унёс на сцену, положил за монитор.

Потом, во время концерта, пинал их, рвал, осыпал себя страницами, бросался корешками, успевая рычать в микрофон:

А недели через две их пригласили на большой двухдневный фестиваль «Фолк энд рок», где они участвовали даже в гала-концерте.

И понеслось. Много было концертов, гастроли. Самое большое достижение – участие в сборнике в Новосибирском академгородке. «Пищевые отходы» играли, «Путти», Ник Рок-н-ролл, «Чёрный Лукич», «Инструкция по выживанию»… Мощная была акция, кинотеатр чуть не рухнул… Как он назывался?.. «Луч»… Нет, «Луч» – в самом Новосибирске. В «Луче» они ждали концерт «Комитета Охраны Тепла» из Калининграда, но он так и не состоялся. Олди перебухал… Или не Олди?.. Лидера их Олди, кажется, звали… У Димыча уточнить…

Эти вопросы отогнали сон, лежать стало неудобно, и Чащин сел. Пожмурился, позевал. Поднялся на ноги, причесался перед зеркалом, поправил галстук.

Заставил себя сесть за компьютер. Поковырялся со своим блоком, но быстро бросил. Нет, завтра… Вошёл в Интернет, набрал фамилию Сергея, лидера того Союза, в который он то ли вступил, то ли которому, получается, активно сочувствовал.

Ссылок появилось неожиданно много. Статьи самого Сергея, статьи о нём, упоминания, дискуссии в блогах… Чащин стал просматривать сайты, перед глазами запестрели броские словосочетания: «весёлая дерзость», «новые дикари», «достоверный вымысел», «филологическая тухлятина», «кремлёвский присосок», «всероссийский майдан»… Постепенно они разрастались до целых абзацев:

«Радикалить – ни в коем случае не самоцель. Но пробуждение творческого задора должно быть повсеместно, наперекор позднесоветской снотворной липе. И в кино, и в живописи, и в музыке»…

«Сергей призвал не строиться в батальоны заединщиков, а ступать самостоятельным творческим путём»…

«Грядёт великолепная, молодёжная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-клоунов революция!»

«Вопя «ура!», ринуться к воротам, штурмом взять наше священное животное – Кремль. И сбросить нечто серое с зубчатой стены»…

«Словесность – это магия, она иррациональна и берёт не штампами, а новорождённым миром, освежёванным, через чувство пропущенным»…

– М-да, – отвалился Чащин на спинку кресла, – красноречивый. Понятно, чем стольких увлёк. Напора хватает. Что ж, – посмотрел на часы, – надо бы перекусить.

Перед центральным подъездом Государственной думы топтались человек десять. Сергей выделялся среди остальных, как индюк на птичьем дворе в каком-то мультфильме. Не сутулился, выпячивал грудь, строго и сверху, хотя некоторые были повыше его, оглядывал соратников, ломал бровь, волево задирал подбородок. Остальные же явно мёрзли, ёжились, некоторые как-то украдкой, в кулак, курили.

– Слава богу, – облегчённо выдохнул Димыч, – не опоздали. Ну-ка, Дэн, повеселей как-нибудь.

– Отстань.

Конечно, Чащин ругал себя – опять не смог устоять перед уговорами, поехал, отпросившись с работы на час раньше; но, впрочем, и любопытно было, интересно побывать там, куда девяносто девять процентов простых людей никогда и ни за какие взятки не попадут.

Подошли. Димыч протянул Сергею руку, пока не замечая остальных:

– Здравствуйте!

– Мгм-м, – солидно прогудел тот. – Добрый вечер! Рад видеть.

На той стороне Охотного Ряда стучали длинными очередями отбойные молотки – за высоким забором с висящим на нём плакатом «Мы вместе должны сделать РОССИЮ ЕДИНОЙ, СИЛЬНОЙ. В. В. Путин» строители крошили скелет гостиницы «Москва».

– Здравствуйте!.. Мгм-м, добрый вечер!..

Подходили ещё люди: оба Андрея, миниатюрный юноша, одетый не по погоде в тонкий кожаный пиджак, невысокая плотная девушка, похожая лицом на индианку, пышноволосая дама в сиреневой дублёнке со своим кавалером – сумрачным парнем в чёрной болоньевой куртке…

– Ну что, друзья мои, – посмотрел Сергей на часы, – пора. Опаздывать на такие встречи – непозволительно. За мной!

Гуськом вошли внутрь Думы. Сергей собрал паспорта и в несколько приёмов сгрузил их в металлическую ямку под окошечком бюро пропусков.

Потом паспорта постепенно стали возвращать. В каждом – истёртая от частого употребления пластиковая карта.

– Проходите, кто отсканирован, – заглянул в закуток бюро пропусков милиционер.

«Отсканирован, – повторил про себя Чащин. – Ясно… Такими темпами скоро главным радикалом стану. Хм, вот так и входят в политику».

Посетитель шагал сквозь рамку, которая начинала попискивать, но тихо, миролюбиво; милиционер вставлял карту в какой-то прибор, на экране появлялась страница паспорта с фотографией, и милиционер сравнивал экранное изображение с бумажным оригиналом. Убедившись в идентичности, удовлетворённо объявлял:

– Верно. Возьмите. Гардероб напротив.

Раздевшись, почти все первым делом подходили к большим зеркалам, причёсывались, оправляли одежду; индианистая девушка и пышноволосая дама, пошептавшись, раскрыли сумочки и стали подкрашиваться… Сергей осторожно, кончиками пальцев, пригладил слегка вьющиеся волосы, погримасничал, как актёр перед выходом на сцену.

– Друзья, три секунды внимания, – произнёс он таким тоном, что все обернулись к нему. – Голодовка продолжается восьмой день, поэтому своим поведением вы должны поднимать дух наших старших товарищей. Бодрей, энергичней, смелей! Но без перебора, естественно. Прошу в лифт. Время.

– Нет, Дэнвер, нет! Здесь ля надо брать. И вообще, попробуй это сыграть на риффах.

Чащин растопырил пальцы левой руки по ладам, проиграл фразу, как просил Димыч. Да, действительно, получилось лучше – жёстче, динамичнее.

– А теперь давайте всю тему целиком пройдёмся. С вокалом.

Барабанщик поправил бочку и тарелки, Димыч отрегулировал микрофон, скомандовал:

– Ну, вперёд!

Андрей Тургенев медленно проехал пальцами по струнам баса и отыграл два такта, создавая корявый каркас мелодии. За ним одновременно вступили барабаны и Чащин на ритм-гитаре. Потом вклинился голос Димыча – тусклый, безысходный, почти неживой:

На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание, аккорда. И Димыч тоже зарыдал:

Соло исчезало, и снова – почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:

и рыдающее соло, и хлёсткий удар по тарелкам, —

Поскуливая, постанывая, повторяя отрывки припева, голос постепенно становится тише, тише. И вот исчезает, и мелодия распадается на бессвязные звуки, коробится, а потом обрывается. Лишь бас ещё несколько секунд гудит в одиночестве…

Чащину нравилось, как они сделали эту песню. В традициях сибирского панка его юности – строго и откровенно. Без выпендрежных заворотов и мулек, гитарных запилов, которые мешают воспринимать смысл. Здесь же все на месте, всего в меру…

– Хорошо, – первым заговорил басист Андрей Тургенев, – музыку вообще можно в обществе по авторским правам зарегистрировать…

– А что нехорошо? – тревожно перебил Димыч. – А?.. Ну, говори.

Андрей поскучнел лицом, пожевал губы.

– Это так… на уровне бреда пока. Но, может… Ты только спокойно, Дим, отнесись.

– Ну?

– Я бы предложил добавить третий куплет. В том смысле, что герой в итоге стремится жить как-то по-настоящему, а не так… Не как планктон, в общем.

– А в жизни не так, что ли?

– В принципе – так. Но надо же позитив всё-таки… А у тебя буквально во всех песнях, – осмелел Андрей, – или к суициду призыв, или дерьмо, упадок. И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.

– Но он же понимает, что нуль, – вступился Чащин, – сам об этом говорит. А это уже немало.

И Димыч пошёл в атаку:

– К тому же панк-рок всегда нёс протестную миссию – обличал, разрушал буржуазные или там коммунистические догмы. Вспомни Летова: «Я подопытный экземпляр, я строительный матерьял»…

– Да я понимаю, – Андрей закивал, – и как просто человек я на все сто за такие вещи, разделяю. Но как… м-м… – замялся, подбирая слово; Димыч подгонял: «Ну, ну?» – В общем, с такими песнями нам вряд ли можно на что-то рассчитывать. На поддержку Союза. Сам пойми – до митинга неделя, и Сергей не против, чтоб мы пару вещей отыграли, но ведь не таких. За такие нас…

– Ну тогда – всё. – Димыч поднялся со стула, подрагивающими руками выдернул из гитары шнур. – Я, короче, отказываюсь. Сначала все лучшие песни убрали, теперь остальные править. Пойте своё, а мы с Дэном сами как-нибудь будем, без цензуры.

– Слушай, не надо так, – то ли успокаивающе, то ли угрожающе заговорил Андрей Васильев. – Дрюня прав – если мы хотим, чтоб нам помогали с записями, с концертами, вообще если мы себя позиционируем как группу Патриотического союза молодёжи, то и песни у нас должны быть соответствующие. Это везде так, во всём.

– Ладно, давайте сейчас закончим, обдумаем. – Димыч, кажется, слегка успокоился. – Соберёмся во вторник. И решим окончательно, как нам быть. Или лучше с Сергеем встретимся, пусть посоветует.

Чащин вспомнил вычитанные в Интернете слова Сергея о свободе творчества, хотел уже процитировать их, но передумал. Во-первых, не помнил дословно, да к тому же – хоть и привык уже почти каждый вечер в будни, а в выходные чуть ли не утром приезжать сюда, подключать гитару, извлекать из своего «Джипсона» музыку, искать новые мелодии, но всё же какая-то часть его была рада, что в группе назрел раскол, и эта небольшая, но здравомыслящая часть убеждала: помолчи, пусть ругаются, тебе это на руку, вернёшься в привычную колею…

И опять не радующее утро, похмелье. В груди что-то скребёт, щиплет. Мозг опять изгрызен воспоминаниями… Чащин перелез через сопящего Димыча, пробрел на кухню. Машинально включил чайник и задумался: что пить? Хочется кофе, но после такой пьянки, как вчера, это опасно. И без того сердце колотится, кровь больно пульсирует в голове… Чай надо, да и то жиденький… Б-бе, как курица гриль воняет!..

Как-то крадучись, словно чужой, Чащин приоткрыл холодильник. Сразу увидел литруху «Флагмана». Взял в руку, болтнул. На дне оставалось граммов сто… С чего они так упились? Значит, палёнка. Не надо больше эту, да и вообще хорош – за полгода столько водки не выпил, сколько за последние три недели… Нет, нет, пора завязывать. Разговоры, страдания, ностальгия… Ничего это не даст, ничего не вернуть. Да и нечего возвращать, если уж честно.

Поставил бутылку обратно. Сел на табуретку. Еле сдерживая тошноту, старательно отводя взгляд, накрыл курицу тарелкой… В чайнике забулькало, кнопка щёлкнула. Бульканье стало стихать. Пакетик «Липтона». Или лучше зелёного?..

Вместо чая пошёл в ванную. Стал умываться. Яростно чистил зубы, задрав лицо, полоскал горло, надсадно отхаркивался. Принять душ не решился – казалось, не сможет в ванну залезть. Голова кружилась. Был бы диван свободен, упал бы, раскинулся и спал, спал…

Морщась, вытерся пахнущим Димычем полотенцем. Вернулся на кухню. Снова включил чайник… Выключил. Нет, понял, чай не поможет… Подошёл к окну. Внизу, на Варшавке, привычная, непременная в будни колонна огней. Но особенно многочисленная сегодня, особенно густая – понедельник. Если вынуть из колонны сотню-другую огней – ничего не изменится. Их много, слишком много, чтобы сосчитать, хотя бы попытаться осмыслить количество. И точно так же сейчас на Рязанке, Волгоградке, Кутузовском проспекте, на Мира, на Ленинградке, Каширке, Дмитровке… Десятки тысяч, сотни тысяч. Каждая улица огромного города набита машинами, в которых люди. Каждый из тысяч вагонов метро набит людьми. Автобусы, троллейбусы, трамваи, маршрутки. Электрички с юга, севера, востока, запада беспрерывно подвозят дивизии из Подмосковья… И наверняка несколько тысяч в эту минуту так же, как Чащин, стоят перед окном, собираясь с силами, чтобы побриться, одеться и ринуться в общий поток.

Да, надо ехать. Нельзя выпадать. Стоит сбиться с темпа – и покатишься. И – всё…

Чащин решительно подошёл к холодильнику, открыл, не глядя в его нутро, достал бутылку. Открутил жестяную крышку, на ощупь – от вида еды и посуды тошнота усиливалась – взял со стола рюмку и налил в неё. Бросил в рот. Проглотил. Ледяной ком водки скатился в желудок, мгновенно согрелся и ринулся обратно. Чащин скорее набрал воды из-под крана, запил. В животе забулькало, заклокотало, будто там соединилась сода с уксусом… Голова похолодела, лоб стал мокрым, ноги совсем ослабли. Он присел.

– Сейчас, – шёпотом успокаивал себя, – сейча-ас…

И постепенно болезненная пульсация утихла, ломота и тяжесть в теле спали. Но организм требовал ещё чуть-чуть лекарства. Чащин вылил в рюмку остатки «Флагмана». Получилось с полрюмки. Выпил и снова быстро, щедро залил водой. Снял тарелку с курицы, содрал подсохшую кожу. Запихнул в рот. Повернулся и включил чайник. Когда вскипел – заварил зеленого чая.

– Нормально, – прислушиваясь к себе, определил. – Пора собираться.

Побрился, надел белую рубашку, галстук, костюм, туфли, пальто. Проверил в карманах документы, сигареты, мобильник. Всё на месте.

Войдя в кабину лифта, глянул на часы. Девять ноль семь. Почти как всегда. Без опозданий.

С утра в субботу успел сбегать в магазин «Копеечка» и купить самые необходимые продукты. Холодильник все последние дни был пуст, питались купленными по пути домой пельменями, сосисками… Рассовав по полкам упаковки, бутылки, свёртки, Чащин опустился на табуретку и в туповатом оцепенении старался изучить длиннющий, как свиток, чек.

«Яйцо 1 кат. 10 шт. = 25.20

Мак. изделия = 10.50

Кефир Пастушок 3.2 % = 12.80

Сахар-песок 1.0 кг = 19.30

Морковь мытая весов. = 11.90

Горошек зелёный 6 сот. = 18.50

Цыплята Садия = 113.65

Картофель фри = 25.80» – и так далее.

По отдельности стоит не так уж много, а в итоге получилось полторы тысячи, и всё это съестся, истребится за два-три дня… Димыч прожил здесь почти месяц и ни разу не потратился на необходимую мелочовку. Пивко покупает, водку, запивку, иногда хлеб. Пару раз курицу гриль принёс… Зарплата во вторник, а денег давно уже нет – приходится с карты снимать то по тысяче, то по две. И сколько там заплатят? Если по-старому, то… Нет, в любом случае придётся в накопительный вклад залазить. А это – потеря процентов. С Димыча требовать денег на продукты бесполезно, у него какое-нибудь жалкое энзэ на дне рюкзака да гроши в кармане. На работу так и не устроился. Говорит, сегодня – решающий день. После митинга подойдёт к Сергею и напрямую спросит, как с должностью заместителя по молодёжной культуре. Она до сих пор свободна, и вроде бы один из кандидатов – Димыч. По крайней мере, он сам так считает. Если получится, будет получать тысячу с лишним долларов. Отдельный кабинет выделят…

Вообще, откуда все эти партии, союзы, движения деньги берут? Кто в них вкладывает и зачем? Если верить Шендеровичу с его «Плавленым сырком», который Димыч каждую субботу по утрам слушает (и сейчас вот сидит перед радио), деньги идут из Кремля. Создают там разные объединения, поддерживают, чтоб единой оппозиции не было. Группка недовольных – в КПРФ, группка – в Партии пенсионеров, в «Родине», в СПС. И так далее. Если всех вместе собрать – миллионы, а порознь – тысячи, а то и сотни… Вполне может быть. Да скорее всего… Но, в принципе, если Димыч пробьётся, займёт должность с нормальной зарплатой, то может повториться история самого Чащина: приезд, попытка всерьёз заняться роком, разочарование, помощь друга, а потом – непыльная работа, размеренная жизнь в столице… Да, наверняка так и будет. Обычное дело. В Москве почти все так и цепляются.

Чащин смял чек, бросил в ведро под раковиной. Заварил кофе, посмотрел на часы. Почти одиннадцать. Сейчас вбежит Димыч, полезет в холодильник, выставит на стол то, что можно по-быстрому съесть, торопливо перескажет услышанные от Шендеровича факты маразма и идиотизма в политической жизни, открытого воровства; понегодует, а потом потащит на митинг… Отказываться и упираться нет сил, да и – Чащин испугался этого ощущения – как-то нечего стало делать одному. Привык торопиться, с кем-нибудь общаться, слушать, отвечать, спорить.

Вокруг памятника Пушкину – люди. Много. Тысячи две, может, и больше. В основном молодёжь. Пестрота курток, шапочек, рюкзаков с брелками и катафотами на фоне серых домов, серого неба, грязно-зелёного памятника, корявых деревьев. Оранжевые и малиновые флаги, красно-чёрные лозунги-растяжки с портретом Че Гевары; несколько в стороне от толпы, у будки ДПС, темнеют хоругви. Ветра нет, флаги обвисли вокруг древков, некоторые помахивают ими, но быстро устают, и флаги вновь вянут… Над свободной от машин Тверской, над площадью медленно колышется тяжёлый морозный пар.

Димыч с Чащиным поискали знакомых, но шествие уже началось, и пришлось встать в хвост колонны. Пошли по Тверской в сторону Кремля. Откуда-то спереди зазвучала совсем не строевая, не бравая песня. Марк Бернес грустновато спрашивал: «С чего начинается Родина?..»

– С картинки в моём букваре, – тут же отозвался какой-то парень, и несколько девушек захихикали.

Димыч неодобрительно посмотрел в их сторону, кивнул вперёд:

– Давай, Дэн, туда. Наши там.

Ломать шеренги было неловко, а обтекать их – почти невозможно. Вдоль бордюров тесной цепью стояли милиционеры.

– Выйдете, больше не войдёте, – предупредил один.

Чащин почувствовал беспокойство: «Сейчас заведут в какой-нибудь переулок и отгасят дубинками, чтоб больше не собирались». И одновременно защекотал азарт – вот взять и всей этой массой влиться в Кремль. И устроить. Захватить кабинеты, обезоружить охрану, запереть ворота…

– Нет – дальнейшему обнищанию граждан России! – неожиданно резко закричали в громкоговоритель.

– Не-ет! – дружно поддержала колонна.

– Да – отставке антинародного правительства!

– Да-а!

И снова песня, но на этот раз та, от которой закипает кровь:

Димыч громко, не жалея связок на холоде, подпевал. Лицо одухотворённое, помолодевшее, глаза решительные… Чащин огляделся. Многие вокруг были такими же. Настоящая армия, идущая на взлом обороны. Срежет пулемёт первые шеренги, их заменят следующие, следующие, и пусть двадцатая, сороковая, но накатится на врага, задавит, порвёт, втопчет в асфальт…

Всплыло, казалось, совсем забытое: середина восьмидесятых, 1 Мая и 7 Ноября. Парням в школе выдавали кумачовые транспаранты, портреты вождей революции и членов Политбюро на фанерках, а девушкам – связки разноцветных шаров на длинной палке (их надували всем классом до ломоты в висках)… После демонстрации относили инвентарь обратно в школу, сдавали завхозу, а потом пили бражку в скверике. Девушки, разгорячённые алкоголем, а больше праздником, кричанием «ура!», позволяли в этот день себя поглаживать, даже целовать…

В восемьдесят девятом, в день очередной годовщины Великого Октября (это было в Питере), Чащин тоже шагал в колонне, и тогда, единственный раз, шагал всерьёз, с сознанием своей значимости – тогда впервые разрешили провести альтернативную демонстрацию. Собрались и сбились в нестройные, но всё же ряды демократы и диссиденты, анархисты, монархисты, всевозможные неформалы. Несли картонки с надписями «Долой 6-ю статью», «Семьдесят два года в тюрьме. Хватит!», «Что не анархия – то фашизм», тянули вверх трехцветные, чёрные, андреевские флаги.

Живя в Москве, он иногда натыкался на пикеты, какие-то митинги, демонстрации и старался скорее от них удалиться. Те, кто участвовал в этих акциях, казались ему неполноценными, обиженными судьбой, не знающими, чем заняться, людьми. Потерявшие работу, не наработавшие на приличную пенсию, не поступившие в вузы…

Сейчас же он с удивлением наблюдал явно успешных, жизнерадостных девушек и юношей, которые зачем-то (из убеждений, что ли, действительно?) собрались к двенадцати утра, несмотря на холод, неуют улицы, и дружно пошли. А с тротуаров на них безучастно или враждебно поглядывали прохожие, на стенах домов висела разноцветная реклама, вывески – «Сбарро», «Кофе хауз», «Подиум. Ювелирный салон», «Банк Москвы», «Росбанк», «Альфа-Банк»… И Чащин, заражаясь протестными криками в громкоговоритель, многоголосыми «не-ет!», «да-а!», почувствовал злость к этим жующим за окнами «Сбарро», к витринам с безголовыми манекенами в космически дорогой одежде и не отводил взгляд от объективов камер, фотоаппаратов, задирал взглядом милиционеров.

Но возле Тверской площади – у здания мэрии – поведение части демонстрантов неожиданно стало меняться – у одних стали выпадать из рук серые пластиковые древки, и они не нагибались, чтобы их поднять, другие просто покидали шеренги, просачивались сквозь милиционерскую цепь. И таких становилось всё больше. Вместо многоголосых «нет» и «да» раздавались теперь звуки падающей на стылый асфальт пластмассы.

– Ребята! Ребята, куда вы?! – услышал Чащин слёзный девичий вскрик, оглянулся.

Невысокая девушка в малиновом жилете с надписью «ПСМ» поверх зелёного пуховика собирала с асфальта флаги, пыталась остановить, задержать уходящих.

– Ну, ребята!..

– Это же Юлька, – узнал Димыч и рванул к ней. – Юль, что происходит?

– Что, что! Сваливают, уроды. Козлы! – Она сунула Димычу охапку древков с грязными тряпками. – Держи! – Нагнулась за новыми. – Договорились до двух часов, ещё заплатили… Сволочи!

Поредевшая колонна удалялась; девушка, Димыч, а с ними и Чащин, ещё десяток парней в малиновых жилетах медленно брели следом, гружённые, как хворостом, древками… Вместо недавнего воодушевления в Чащине кипели досада и стыд, будто его внаглую, откровенно обманули. И возмущение – непонятно только, кому адресованное, – кололо: с какой радости он должен тащить куда-то ледяные пластмассовые трубки, путаясь в измазанных грязным снегом и реагентом флажках…

– А кому заплатили? – спросил Чащин девушку (в ней узнал ту невзрачную, из делегации, посещавшей голодающих депутатов), спросил скорее не из любопытства, а чтоб распалить, усилить в себе эту досаду и странно-приятное негодование.

– Да им, – кивнула она вслед колонне, – студикам. По триста рублей раздали. До двух часов должны были участвовать.

«Ну, за триста рублей я бы тоже не больше десяти минут мучился», – усмехнулся Чащин, а мозг подсчитывал: триста рублей умножить на тысячу человек – это, получается, триста тысяч. «Не хило!» Вот тебе и массовость, сила, мощь…

После Тверской повернули налево – на Охотный Ряд. Пробрели мимо Госдумы. У входа на площадь Революции были установлены рамки металлоискателей, перед которыми выстроились длинные очереди – люди входили по одному, показывали содержимое сумок. Некоторых, видимо, подозрительных, милиционеры прохлопывали.

– Протест, твою мать! – ядовито воскликнул Димыч. – Скоро на революцию будем разрешение брать.

Со своим грузом соваться в узкие рамки не было смысла. Девушка Юля отыскала глазами одного из старших милиционеров – похожего на пузырь подполковника, – подошла, стала объяснять, просила сгрузить флаги в организаторскую машину. Подполковник подумал, потрогал рацию и решился:

– Соберитесь здесь все и давайте организованно…

В сопровождении нескольких милиционеров, гуськом Юля, Димыч, Чащин и остальные пробрались к стоящей за памятником Карлу Марксу «Газели». Закинули ношу в кузов. Вернулись к рамкам и, как положено, вошли на отведённую для митинга территорию.

На высокой сцене артисты в уродливых масках и затасканных, лоснящихся фраках, изображая министров Кудрина, Грефа и Зурабова, дурными голосами совещались, как ещё обобрать пенсионеров, отнять последнее. Делили пачки награбленных денег. Наконец появился рабочий с картонной кувалдой и надавал министрам-кровопийцам по башке.

После спектакля к микрофонам поднялись Дмитрий Олегович, другие участники недавней голодовки, известный по яростным телевыступлениям писатель-патриот с рыхлым, в старческих пятнах, лицом, Сергей, кто-то ещё. Дмитрий Олегович снял шапку и глубоко вдохнул, готовясь начать выступление…

Внизу переминались с ноги на ногу, курили, глотали коньяк из плоских бутылочек. Несколько парочек боролись с холодом поцелуями… Чащин чувствовал, что замерзает. За спиной, в каких-то ста метрах, был вход в метро. Спуститься, проехать и оказаться дома. Раздеться, упасть на диван, подтянуть к себе дистанционки… Но он продолжал стоять, продолжал слушать гневные речи ораторов, после которых, по логике, нужно идти и что-то делать, что-то менять, кого-то скидывать. На самом же деле в два часа дня, как было условлено с городским начальством, митинг окончился, его участники сдали флаги, транспаранты, жилеты и разошлись. Честно заработавшие свои триста рублей студенты отправились выпить пивка. На три бокала «Клинского» и пару пакетов фисташек трехсот рублей было вполне достаточно.

Активисты Союза отмечали акцию в недавно открывшемся клубе «Жесть» в одном из дворов на Большой Лубянке. Сдавая пальто, Чащин обратил внимание на гардеробщицу – тоненькая, с широко, почти по-лошадиному, расставленными глазами, темноволосая девушка, движения быстрые, но грациозные. Не похожа на грузинку или армянку, но явно какой-то из кавказских национальностей. К таким он чувствовал влечение – они по-особенному носили обыкновенные джинсы, блузки, по-особенному смотрели, улыбались, по-особенному поднимали и опускали руки, поправляли волосы, ходили.

Но в последнее время при их виде у Чащина возникала тревога – такой же внешности были и те женщины, что взрывали себя в прошлом году у «Националя», у «Рижской», в самолётах. Такие же глаза были у шахидок в «Норд-Осте»… Тревога шевельнулась и сейчас – вдруг возьмёт и устроит что-нибудь… И в то же время хотелось смотреть и смотреть, как она взглядывает на очередного посетителя, как принимает холодные куртки и пальто, подаёт номерки, произносит «пожалуйста»… Через силу Чащин ушёл в зал, где за длинным столом расскаживались Сергей и его соратники.

– Сегодняшний день, без сомнения, войдёт в историю сопротивления антинародному режиму! – вдохновенно говорил юный вождь, держа на уровне груди литровую кружку пива. – Впервые мы, Патриотический союз молодёжи, открыто и недвусмысленно заявили о своей позиции. Мы показали себя грозной политической силой! – Официанты в это время расставляли на столе графинчики с водкой и кувшины с вином, тарелки с бутербродами. – А завтра, в этом я убеждён, мы станем единственным в России молодёжным движением, способным не только протестовать, но и созидать. Да здравствует великая Россия! – И, выбрасывая левую, сжатую в кулак руку вперёд, Сергей отчеканил: – Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака! Ура, друзья мои!

– Ура! – дружно выдохнули за столом.

Забулькал в рюмки и бокалы алкоголь, моментально опустели тарелки.

Чащин с удовольствием выпил водки. Закусил бутербродом с сервелатом. В груди потеплело, и тёплые волны стали расходиться в стороны, окатили живот, руки, ноги, толкнулись в голову…

– Главное, момент не пропустить, – зашептал Димыч. – Ты мне тоже подсказывай.

– Что?

– Ну, с Сергеем-то поговорить! Контролируй ситуацию.

Чащин машинально кивнул.

– …Представляешь, – говорила пареньку в кожаном пиджаке сидящая напротив девушка с лицом индианки, – и вот – заявляется.

– Да? И как?

– А что я могла? – Девушка кокетливо-испуганно округлила глаза. – Выслушала его и убежала. Всю ночь не спала, тряслась.

– Ань, а что случилось? – потянулась к индианистой невзрачная Юля.

– Ой, да это очень долгая история.

– Расскажи, пожалуйста, Ань! Расскажи-ы.

– Хорошо… Максим, налейте.

Чащин тоже протянул юноше в пиджаке пустую рюмку. Официанты принесли новые тарелки с бутербродами, мисочки с соленьями.

– Одни говорят, что я погубила человека… – с удовольствием начала Аня.

– Нет, ты правильно поступила, – вставил Максим. – У зэков, я где-то читал, есть священное правило: не крысить. Поэтому с ним там такое и сделали.

– Может быть. – Аня поиграла плечами. – Но, понимаешь, Максим…

– Расскажите по порядку, – захныкала Юля. – Я ничего не понимаю.

– Слышь, – толкнул Чащина Димыч, – как тебе Юля? Ничё?

– Смотря для чего…

– Ну, я с ней замутить хочу. Она, как я заметил, без парня.

Чащин покривил губы:

– Давай. Не самый плохой вариант. – А сам прислушивался к тому, что говорила индианистая:

– Эта история началась давно. В другой моей жизни. Тогда я жила с парнем по имени Лёхан. Он требовал, чтобы я его так называла. Даже в постели. Он был вором-домушником, уже два срока имел. Мне тогда нравились парни такого типа, и я его поселила в своей квартире, отмыла, обогрела. Единственное моё требование было, чтобы краденое в дом не тащил.

– Друзья! Друзь-я! – призывающий к вниманию голос Сергея. – Предлагаю выпить за наших старших товарищей! За Дмитрия Олеговича! Вместе – мы победим!

– …И вот он уходил на сутки-двое, возвращался с деньгами. – Аня говорила, откровенно манерничая, но складно и довольно увлекательно. – Покупал мне кольца, серёжки, шмотки разные.

– Прямо как в «Мурке», – осторожно засмеялась Юля. – Кольца и браслеты, шляпки и жакеты…

Индианистая высокомерно-снисходительно кивнула: да. Достала из пачки тонкую коричневую сигарету.

– Таким образом наша жизнь продолжалась два месяца. А потом Лёхан ушёл в запой – кореша его, что ли, повинтили, не помню, – воровать бросил, целыми днями сидел на кухне с бутылкой. Сначала я с ним тоже пила, потом деньги кончились. Я работала – правила всякий мусор в одном издательстве, – но на двоих денег не хватало. За сутки он выпивал около двух литров водки и ещё что-то жрал. Стал таскать у меня свои подарки. Я терпела – надеялась, запой кончится, он всё вернёт. Но, конечно, любовь гасла. Какая любовь может быть к туше мяса, которая всё время торчит на кухне? Стала подумывать, как его из квартиры убрать. Боялась, что или пожар устроит, или повесится, или меня зарежет. Совершенно невменяемый стал человек. И вот, – Аня в очередной раз округлила глаза, – прихожу однажды с работы, а моего музыкального центра нет. На столе штук десять бутылок. Я – к телефону… Короче говоря, его забрали. Потом все дела вскрылись, он на меня стал валить, что я тоже участвовала. Даже обыск провели, рылись в моих вещах. Ничего, естественно, не нашли. Ему дали шесть лет.

– Мно-ого, – покачала головой Юля.

– Как рецидивисту.

– Жалко было?

– Видишь ли, Юлия, если бы его взяли на деле, я, конечно бы, плакала, передачи носила, просилась на свидания. Может быть, честно ждала. А когда так…

– Да, да, я понимаю.

– Но самое интересное… Максим, налей ещё… Спасибо. Самое интересное произошло буквально на днях. – Аня одним глотком осушила рюмку, закусила ломтиком ветчины. – Я вхожу в подъезд, поднимаюсь на свой этаж, и тут – он. Стоит, ухмыляется. А ему ещё года три сидеть. Я думаю: сбежал. И сразу же, представляете, опять чувства к нему.

– Да-а…

– Спрашиваю: «Лёхан, ты откуда? Ты совершил побег?» – «Я бы, сука, – это он мне, – мог тебя трахнуть сейчас, чтоб потом подыхала, как я. Но я не буду. Живи долго и мучайся». Я говорю: «В чём дело?» Честно если, я бы с ним не отказалась даже так, на площадке – очень колоритно выглядел: волчара такой, глаза горят, мужиком пахнет…

Максим брезгливо поморщился. Юля кивала…

– Хотела намекнуть, что готова. А он мне бумажку суёт: «Вот гляди, справка, что я ВИЧ-инфицированный. Там меня заразили, куда ты, сука, меня сдала. Мне жить полгода. А ты долго живи – живи и знай, что пацана убила. Из-за мафона сраного». И ушёл… Я теперь с ножиком стала ходить. Он наверняка отомстить захочет, а я ведь только по-новому стала жить. Смысл появился…

– Во! – опять шёпот Димыча. – Сергей куда-то пошёл. Как, подойти?

Чащин перевёл взгляд с Ани на спину молодого вождя, сонно пожал плечами:

– Подойди.

– Может, он в туалет…

– Может.

– Тогда подожду… Блин, надо ведь решить в конце концов.

– Надо, надо! – очнулся Чащин, вспомнив свои планы-мечты, что вот Димыч устраивается на денежную должность, сам снимает квартиру. – Давай, поговори, конечно! А то это до бесконечности может тянуться.

– …Нет, ты правильно всё сделала, Ань! – успокаивала Юля. – Я вообще не понимаю, как ты такая… такая яркая женщина, могла с зэком каким-то.

– Знаешь, героя хочется, – кажется, искренне призналась та. – Смелого, настоящего парня. Ты из Долгопрудного, как я помню? – Юля кивнула. – У вас каждый второй там такой. А я всю жизнь на Остоженке, в классе ботаны одни. Я поэтому и в Союз вступила – чтоб что-то настоящее… Настоящим делом заняться.

– Вам тогда к Лимонову надо было, – неожиданно для себя ляпнул Чащин.

Аня посмотрела на него, как учительница на двоечника:

– Я была в НБП, если вам это интересно. Практически жила в бункере. И никому не советую пойти по моему пути.

– Почему? – встревожилась Юля.

– Потому что нет ничего противней, чем старикан, корчащий из себя смелого юношу.

У стола появился Сергей. Приподняв правую бровь, оглядел сидящих:

– Я уверен, друзья, сегодняшний день нужно продолжить зажигательным, бодрым танцем.

И тут же из динамиков на стенах громыхнула музыка Кустурицы. Несколько человек вскочили, выбежали на свободный пятачок между столом и стеной, стали дёргать торсами, вскидывать руки. Аня тоже пружинисто поднялась и, обжигая взглядом Сергея, заизвивалась. Тот ответил своими слегка ленивыми, точнее, солидно-сдержанными, извивами… Слева, через два человека от Чащина, дама с пышными волосами расталкивала своего задремавшего кавалера – тоже, видимо, желала потанцевать.

Чувствуя, что он уже достаточно пьян и дальше будет только хуже, Чащин незаметно выбрался из-за стола, нашёл в заднем кармане джинсов номерок.

– Спасибо, – улыбнулся кавказской девушке, принимая пальто. – Очень уютно у вас.

– Приходите ещё.

– Обязательно…

Поплутав немного в переулках и проходных дворах, Чащин оказался на Большой Лубянке. Сориентировался и пошёл в сторону метро «Кузнецкий Мост».

Димыч сидел за компьютером – искал по Интернету музыкантов, желающих играть панк-рок. Чащин лежал на диване, смотрел один из своих любимых фильмов «Четыре комнаты» и наслаждался бездельем. Сегодня впервые за долгие недели никуда не нужно было бежать.

Местами приключения героя фильма – бедолаги портье – захватывали, Чащин забывал про остальное, увлекался, но тут же находился повод вернуться в настоящее. То Димыч начинал злобно ворчать и яростно стучать по клавишам, то старая видеокассета рябила, а главное – в мозгу то и дело взбухал вопрос: сколько это может продолжаться?

Ну и что, что сейчас он вольно лежит на диване, смотрит то, что хочется, зевает, не прикрывая рот ладонью, почёсывается. Но внутри сохраняется изматывающее, сосущее силы напряжение. И полного отдыха нет. Каждую секунду себя контролируешь, ждёшь вскрика со стороны, тормошения, разрушения какого-никакого, но покоя.

Чащин казался самому себе забитым, затюканным мужичком, который во время похода с супругой на рынок, пользуясь тем, что она занялась выбором лучшего куска парной говядины, купил бутылку пива и с величайшим, но пугливым удовольствием, боясь поставить пакеты на землю, стал её опустошать. Глоток, другой, косяк на спину супруги, ещё глоток, другой, счастливый выдох, снова косяк. И вот – рычание: «Эт-то ещё что у меня?! Ну-ка иди сюда быстро, алкаш такой!»

Сколько раз Чащин видел подобные сцены, из-за них во многом, наверное, и боялся всерьёз связываться с женщиной, делать её хозяйкой дома. Ведь в итоге рискует превратиться в такого же. А оказалось, и друг детства может стать мегерой; и, что самое неприятное и противное, безобразную, сварливую тётку Чащин всё сильней ощущал и в себе… Нет, нет – надо что-то делать. Но ведь не гнать…

– Дим, перестань колотить по клавиатуре! – не выдержал. – У меня запасной нет.

– Да блин, они тут вообще! Сплошной авангард, фанк, трэш. Хеви-метал!.. Кому счас метал нужен? Вот есть чувак, который панк играет, но в стиле «Люмен». Шизанулись на этом «Люмене»!

– Что – нормальная группа, – буркнул Чащин, скорее из чувства противоречия.

– Чего? Тебе эта попсня нравится?!

– Ладно, всё. Не хочу я никаких споров. Я только прошу не ломать клавиатуру. – Чащин поставил видак на паузу – на экране застыл Бандерас, схвативший портье за грудки, – кряхтя, сполз с дивана, пошёл на кухню.

В раковине завал грязной посуды, стол тоже загажен, на полу – пустые бутылки. Устоявшийся спиртовый дух… Вот хозяйка нагрянет… Да и вообще – какого чёрта он позволил превратить своё жилище в притон какой-то? Какой тут отдых может быть? И Чащин чуть не крикнул: «Дмитрий, иди мой посуду!» Удержался, едко хмыкнул – так же, с обидой и негодованием кричали иногда его родители, вернувшись с работы.

Закурил, включил чайник… Нет, правильно – тут любой нормальный человек возмутится. Мало ли, что панк, но тарелку-то можно помыть за собой, бутылки к мусоропроводу вынести.

Вместо одной ложки кофе положил две с половиной. Надо взбодриться… Сел между холодильником и столом, смотрел перед собой. Электроплита с коричневатыми потёками, стиральная машина, забитая бельём… Нужно рубашки выстирать, уже на работу не в чем ходить. Порошок, правда, кончился. Пиво есть время покупать, а порошок не получается… Ладно, наденет завтра водолазку под пиджак.

«Вот-вот, сначала водолазку, потом футболку, потом можно вообще на работу не пойти». И вдруг явственно представил, что у него случился запой. Сегодня вечером напивается так, что завтра в восемь утра не может встать. Жестоко болеет, похмеляется, но перебарщивает и напивается снова. И так день, два, три. Сначала пытается врать Игорю по телефону, что болеет, а потом уже просто пьёт. Снимает деньги со счёта, покупает водку, пиво, кой-какую закуску… В итоге приходит на работу и узнает, что его уволили. Пьёт уже от безысходности. Денежные запасы быстро кончаются, за квартиру платить нечем. И – что? Месяца через три он вполне может оказаться на улице. Без денег, без крыши над головой, без друзей. Игорь, конечно, не примет обратно, не поможет. Макс пустит переночевать пару раз, а потом пошлёт; Димыч запросто уедет домой, а он не поедет, не вернётся – взрослый всё-таки человек. Стыдно. Когда-то сбежал от родителей, давал понять, что всё у него отлично, всем доволен, и вот взять, заявиться: принимайте, старики, кормите…

Вошёл Димыч, лицо хмурое; присел напротив, вздохнул, словно подслушал мысли:

– Да, Дэнчик, хреновые дела-а… Прикинь, на Сахалине для жильцов вводят платный проезд в лифтах. Это ж…

– Всё! – защищаясь, Чащин вскинул руки. – Сегодня ни о чём!.. Я устал, я хочу отдохнуть.

Димыч понимающе покивал, достал из пачки свою «Приму» с фильтром, щёлкнул китайской зажигалкой. Выдержал в молчании минуты две, потом признался с оттенком гордости:

– Я вчера с Юлькой трахнулся.

– Да?.. Поздравляю.

– Да не с чем.

Чащин усмехнулся. Он всячески внушал себе, что ему плевать, но любопытство росло, и наконец не выдержал, спросил:

– А когда вы успели-то?

– Ну-у… Да в клубе. Гуляли, потом зашли… В туалете. Мерзко на самом деле. Я всегда мечтал в клубном туалете, думал, кайфово будет, как в фильмах, а оказывается… Да и Юлька, конечно. – Димыч поморщился.

– Что? Она же тебе нравилась.

– Так-то внешне ничё. А так… За собой вообще не следит… в смысле, как женщина. Под мышками волосы, ноги колючие. Запах какой-то… Б-бе… – Он затушил сигарету, глотнул что-то из чашки. – Я даже спросил, почему она так. Ведь симпатичная. У неё сразу истерика, блин. Стала орать, что она не тёлка по вызову, что решила мне сделать приятное за то, что флаги тогда помог тащить, а оказался обычным. Дура, в общем, какая-то… Знаешь, я всё время про Олесю вспоминаю. Вот девчонка! Всю бы жизнь, кажется, с ней прожил, и не надоело бы. Жалко, что проститутка… И эти максовские тоже… Может, к Максу сгоняем?

– Я никуда не поеду. Я тебе уже сказал – мне надо отдохнуть.

– Ну и не поедем, – легко согласился Димыч. – Счас я посуду помою, приготовлю чего-нибудь. Похаваем, выспимся… Можно я магнитофон включу?

– Включай. Только спокойное что-нибудь.

– Спокойное… – Димыч противно заскрипел подкассетниками. – «Кино» пойдёт? У меня тут есть раритетные записи, где Цой на басу играет. По-моему, лучшее, что он сделал. Послушаем?

– Ну давай.

Димыч вставил кассету в свой старенький Philips, вдавил клавишу Play. Зазвучала мелодия песни «Последний герой». Действительно, утяжелённая по сравнению с известной по пластинке фирмы «Мелодия»…

– Следующая тема вообще классная будет, – пообещал Димыч; помолчал и всё-таки заговорил о том, что не давало покоя: – Скорей всего, ничё у нас с этими Андреями не получится. Для группы настоящие единомышленники нужны, а здесь… Это им не подходит, это надо подправить, это слово нежелательно… Как думаешь, окончательно с ними ругаться или ещё попробовать?

Чащин в ответ прикрыл глаза, привалился затылком к стене, пожал плечами. Димыч вздохнул:

– Плохо, что ты равнодушный такой. Ты ведь не был таким никогда, Дениска…

– Всё, хорош. Давай послушаем.

Цой допел последнюю фразу песни про последнего героя.

– Вот, сейчас! – оживился Димыч. – Слова, правда, плохо…

Из маломощного и наверняка порванного динамика послышались щелчки поставленного на бешеную скорость метронома (но, скорей всего, щёлкала драм-машина), затем вступил ударник, ритм-гитара, появились аккорды-крючочки соло-гитары, забубнил чётко прописанный бас. И откуда-то из глубины инструментала всплыл почти неразборчивый, но надрывный голос:

– Разбираешь слова? – тихо, потянувшись к Чащину, спросил Димыч.

– Я эту песню наизусть знал когда-то. Даже на гитаре разучивал…

– Слышишь, да? – Глаза Димыча блестели. – Это ж про нас! Про тех, кто вот… повзрослел. Я её сколько раз тогда слышал, лет в двадцать, и не цепляла, а сейчас – прямо взвыть хочется. Такое…

– Да, сильная тема, – согласился Чащин; но качество записи было ужасное, и он убавил громкость.

Димыч тут же вышел из себя:

– Ну скажи, почему ты такой? Как будто сварили тебя… Москва, что ли, людей такими делает? – И сам же опроверг свою гипотезу: – Да нет, Сергей вон какой – целыми днями выступает, действует.

– Должность дали денежную, вот и отрабатывает.

– Чего?.. Не надо так! Он – настоящий. Он реально хочет изменить…

– Всё, всё, замолчи. Не могу.

Молча Димыч выдержал опять лишь с минуту.

– Денис, – осторожно, слегка виновато позвал, – а помнишь девчонок наших?

– Каких девчонок?

– Ольку с Наташкой. Ну, с прядилки… Вот Наташка бы классной гитаристкой была…

Чащин уставился на Димыча, сморщил лоб. В голове началось движение – словно клетки мозга просеивались через какое-то сито. Слово «прядилка» было очень знакомо, но осталось где-то далеко-далеко в прошлом, почти в другой жизни, – его значение и нечто важное, связанное с ним, были завалены тяжёлыми грудами новых слов, событий, людей, а наверняка очень близкие когда-то ему Олька и Наташка растворились в десятках других Ольг, Оль, Наташ, Наталь, Наташк, встретившихся позже…

– Прядилка… – вытряхнул из пачки сигарету, – прядилка…

– Ну чего-о ты?! В натуре, что ли, забыл? Погоди, счас. – Димыч выключил магнитофон, схватил стоящую за дверью акустическую шестиструнку, которую купил на днях за копейки по объявлению, для репетиций, и заиграл. – А, узнаешь? – Запел: – Под хлопьями пены навеки уснули…

Чащин расслабился, закивал, облегчённо подкурил сигарету – вспомнил.

– Доброе утро, Денис Валерьевич!

– Доброе утро!

Чащин бодро вошёл в блестящую кабину с зеркалом во всю заднюю стену, нажал кнопку «3». Двери сомкнулись, лифт мягко толкнулся и пополз вверх… В зеркало лучше не смотреть. «Да почему?» Обернулся, пристально оглядел себя. Всё нормально. Среднего роста (метр семьдесят восемь), лет тридцати молодой человек в тёмном пальто и тёмном костюме, в руке узкий портфель, тёмные волосы зачёсаны направо и назад, лоб широкий, наметились залысины, но они только придают солидности; выбрит отлично, темно-синяя водолазка идеально сочетается с пиджаком.

Вчерашний трезвый и более-менее спокойный денёк, сидение дома, молчащие телефоны – Чащин отключил и мобильный, и домашний, – долгий глубокий сон, кажется, восстановили силы. Даже работать появилось желание… Прошлый журнал и не открывал, не видел, что получилось. Нельзя так – нужно любить то, что делаешь…

– Доброе утро, Денис Валерьевич! – зацвела девушка на ресепшен. Высокая, тонкая, но с отчётливой грудью. Чёлочка над бровями, выразительные, специально слепленные по две-три, ресницы – от этого взгляд более открытый и изумленно-глуповатый.

– Доброе утро! – Чащин подставил ладонь, на неё мягко опустился ключ. – Можно узнать, как вас зовут? – уступая своему бодрому настроению, спросил. – А то неудобно…

– Елена. – И девушка замолчала, ожидая от Чащина дальнейшего; он с улыбкой кивнул:

– Очень приятно. – Пошёл к своему кабинету.

А что, ведь она готова. Ближе к вечеру договориться провести вечер вместе, где-нибудь посидеть. Потом поехать домой… «А Димыч?» – ехидно напомнило внутри… Ну, сказать ему – пусть пойдёт погуляет, куда хочет. Пусть у Макса переночует… В голове раскручивалось возможное продолжение отношений с этой, с ресепшен. Нужно будет или дружить, точнее – сожительствовать (или как это назвать?), или притворяться, что между ними ничего не было. Делать морду кирпичом, молча и тупо брать ключ, разворачиваться и скорей уходить, пока не спросила: «Что вечером делаешь? Может»… Приходилось наблюдать такое – не позавидуешь.

– Денис… Денис Валерьевич! – непривычно строгий оклик секретарши заставил вздрогнуть.

Чащин остановился, заглянул в приёмную:

– Да?

– Игорь Юрьевич просил зайти, как появитесь. – Лицо хмурое, нет в глазах приятной и мудрой усмешечки, губы поджаты, уголки загнулись книзу. И Чащин, почувствовав нечто похожее на ужас – «неужели в прошлом номере напортачил?!», – чуть не вошёл к Игорю так, в пальто и с портфелем. Опомнился, кивнул секретарше:

– Понял. Спасибо.

Да, было страшно, как когда-то, когда учительница писала в его дневнике: «Родители! Срочно явитесь в школу!»; когда его, в числе полусотни вчера ещё свободных пацанов, вводили в ворота части, а из окон казармы засвистели, заорали с весёлой кровожадностью: «Шпротяры, вешайтесь!»

Подрагивающими пальцами не сразу попал ключом в щёлку замка. Крутанул, открыл дверь. Вошёл. Воздух за два дня выходных стал неживым, каким-то синтетическим, едко пахну´ло кожзаменителем… Чащин включил свет. Бросил портфель в кресло, стащил пальто. Уловил отражение своих шевелений в зеркале. Повернулся, присмотрелся… Жалкий видок. Жалкий. Ничем не замаскируешь несколько сумбурных недель, ежедневные, то крупные, то мелкие вливания алкоголя внутрь; никак не спрячешь этот страх расплаты за сделанную кое-как работу… Потёр туфли обувной щёткой, поправил причёску, вышел из кабинета.

Захотелось спросить секретаршу, зачем вызывают, что стряслось, но сдержался – это уж будет совсем неприлично. Стукнул костяшками в дверь. Приоткрыл.

– Можно?

Не получив ответа, открыл шире.

Игорь сидел в глубоком кресле возле журнального столика. На столике – бутылка коньяка, рюмка, тарелка с лимоном.

– Можно? – повторил Чащин громче. – Вызывал?

Игорь поднял голову:

– Что?.. А, Денис, да… Заходи.

– Что-то случилось?

– Случилось. Случи-илось… – Игорь наклонился, достал из тумбочки ещё одну рюмку, плеснул в неё коньяка. – Падай.

Чащин сел на край соседнего кресла. «Ну вот, сейчас начнётся». Дыхание перехватило, словно он уже хлопнул коньяка и подавился.

– Такие дела… Помянем давай Геннадия Борисыча.

– А что с ним?..

– Выпей сначала.

Чащин выпил и не почувствовал вкуса коньяка. Только тепло. Сначала в груди, потом в животе.

– Утонул. Вчера вечером позвонили… дочь его… Вот так. В том же месте, где мы с ним тогда рыбачили… Я как раз на «Эксплоитед» собирался… пришлось не пойти. Тебе звонил, что-то не дозвонился. У тебя мобила, что ли, сломалась?

– Да нет… так, – Чащин вспомнил, что мобильный у него до сих пор отключён, – разрядился.

– Э-эх-х, – протяжно вздохнул Игорь, – прав он был, не так мы живём. Совсем не так. Вроде и возможности есть, и силы, а… Ведь этот журнал-то я зачем замутил? Чтоб легче было свои группы продвигать, пиарить. И тебя, Дэн… И вот – затянуло, и ничего уже не хочется. Музыку не слушаю практически, ничего не читаю, ни за чем не слежу. Жена, дочки, а тоже… настоящей любви к ним нет. Одноцветность сплошная изо дня в день. И как из неё выбраться… Как у «Зоопарка», помнишь? «Ты видела свет, ты писала стихи. Скажи, куда всё это ушло» [26]. А вот ушло, и хрен знает куда.

В дверь поцарапались.

– Можно? – голос Наташи.

– Да, заходи, – отозвался Игорь. – Садись. – Полез за рюмкой.

Чащин уступил ей кресло; Наталья тут же провалилась, колени взметнулись выше лица.

– Ой! – Уселась на край, торопливо-смущённо стала оправлять юбку, пряча под ней продолговатые, стянутые коричневыми колготками ляжки; Чащину вспомнилось стихотворение про женщину, которой все дарят цветы, но не делают главного. Наталье, наверно, и цветы не особо дарят – просто поглядывают на неё с ленивым, полусонным вожделением…

– Выпьешь, Наташ? Сегодня надо, – говорил Игорь, наполняя рюмки. – Геннадий Борисыч погиб. Поехал на рыбалку, и – лёд провалился… Помянем.

Наталья смотрела на начальника и сочувствующе кивала. Выпила, осторожно соснула дольку лимона. Наконец отважилась спросить:

– Извини, Игорь, а кто это?

– Что?

– Геннадий Борисович?

– Да Дегтярёв! Приходил к нам такой… богатырь. Мы его статьи давали о туристах. Помнишь?

– А, да, да. Ужас какой…

– Да-а. У меня статьи лежат его новые, фото. Надо дать в ближайшем номере… Вообще, – Игорь отвалился на спинку кресла, – посвятить бы ему, по-хорошему, большой материал. Таких людей теперь единицы…

Пришёл верстальщик Егор, и ему Игорь сообщил о гибели Дегтярёва. Помянули. Потом появилась Настя из отдела спецпроектов, потом – Инна из красоты и здоровья… Бутылка опустела, и Чащин вызвался спуститься в ближайший мини-маркет за следующей. Прикупил ещё и лимонов, горького шоколада. На душе было свободно и легко, как бывает после сотни граммов коньяка; Игорь из опасного начальника снова стал другом… Чащин с трудом сохранял на лице траурную маску.

– Ну шевели-ись, опаздываем! – Димыч снова тащил его куда-то.

Было ещё светло, хотя солнце скрылось за многоэтажками, под ногами похрустывал ледок, но дул тёплый, словно бы из метро, ветер. Чувствовалось, что совсем скоро весна.

– Дэн, блин, десять минут осталось…

Чащин не убыстрил шаг, но и не протестовал, не поворачивал назад, хотя идти не хотелось. Рот раздирала то ли нервная, то ли сонливая зевота.

Пересекли забитую машинами Триумфальную площадь, через широкую арку вошли на Первую Брестскую.

– Так, где-то здесь, – забормотал Димыч, допил своё пиво, поставил бутылку на тротуар. – Где-то здесь уже…

– Слушай, тебе не надоело? Ты ведь божился, что больше с ними никаких дел.

– Я и не имею. Я сам по себе. Просто интересно же, как Сергей эту Собачиху раздолбанит. Согласись.

– Или она его…

Возле дверей «Клуба на Брестской» – приличная очередь. Двое парней в чёрной форме охлопывали входящих, проверяли сумки, пакеты, рюкзаки.

– Опять эти шмоны! – сморщился Димыч. – Везде шмонают. Демократия, блин. Вот оно, желе, густеет.

– Какая обстановка, такая и демократия, – сказал Чащин. – Сам же говоришь – всё бурлит, вот-вот взорвётся.

– И что, кто-то сюда бомбу притащит? Да если и притащит, то по-хитрому как-нибудь, а не в сумке.

– Они выпивку ищут, – сообщил стоящий чуть впереди низенький чернявый юноша в ярко-синем пышном пуховике. – Спиртное проносить запрещено, – кивнул на «Туборг» в руке Чащина. – Не нужно видеть политику там, где её нет. Всё проще. Или сложнее.

– М-да? – усмехнулся Чащин, но допил выдохшееся, горьковатое пиво и, сделав шаг в сторону, опустил бутылку в урну.

В центральном зале клуба было битком. Ни одного свободного стула; кое-кто сидел на полу перед сценой, человек семьдесят стояли, опершись о стены. Воздух был выдышанный, тяжёлый, но, несмотря на недостаток кислорода, многие курили. То и дело кто-нибудь поднимался, просил соседа последить за местом и шёл к стойке; возвращались с пластиковыми стаканами пива, чипсами, а то и с большой тарелкой, на которой парил кусок мяса.

Публика собралась молодая, шумная, жизнерадостная. Наверно, студенты первых курсов. Неприятно выделялись люди постарше – мимо Чащина вразвалку прошёл смутно знакомый, виденный как-то по телевизору, толстый, плохо выбритый дядька, тяжёлыми низкими бровями напоминающий пивного алкаша советских времён; быстро лавируя меж тел, как большая рыба среди водорослей, к сцене пробрался тоже полный, тоже с клочками щетины на лице, неопределённого возраста (но – лет под сорок) человек с каре рыжеватых, вьющихся, а может, и завитых волос. «Мистер Паркер», – уважительно зашептали ему вслед… Появилась и растерянно остановилась перед колышущимся людским озером пышноволосая дама из тех, кто ходил в Думу; возле неё, конечно, был её кислолицый кавалер…

Димыч поглядывал на собравшихся, как Наполеон на свою бессильную армию в сражении при Ватерлоо, замечая знакомых, не кивал, а тихо презрительно фыркал. Позавчера ему окончательно дали понять, чтобы на место с зарплатой в Союзе не рассчитывал, предложили ехать на родину и там собирать молодёжь на общественных началах. «Пока на общественных», – дали мизерную надежду. Димыч оскорбился, вчера весь день пил, правда, не сильно, не до отруба, ругал Сергея, а особенно – его окружение. Но сегодня всё-таки пришёл посмотреть, как юный вождь будет словесно состязаться со знаменитой Ксенией Собчак. И Чащина притащил с собой…

Начало задерживалось, в зале становилось всё душнее, накуренней; девушки обмахивались бумажками, ладонями. Наконец кто-то свистнул, этот свист поддержали – захлопали, заулюлюкали, и на сцену выскочил высокий худой паренёк в белой майке с красной надписью «PolitdeB».

– Господа, господа! – мальчишеским голосом выкрикнул он в микрофон. – Просим немного ещё потерпеть. Один из участников задерживается. Пока же предлагаю подкрепиться. – Он кивнул в сторону бара.

– Да уже некуда! – громко, словно тоже в микрофон, отозвались с задних рядов.

Димыч достал сигарету, катая меж пальцами, сказал со злорадством, но и с каким-то сочувствием:

– Неужели Сергей побоялся? Эта Ксения в натуре любого задавит. Я тут глянул этот… как его… где молодняк друг с другом грызётся…

– «Дом два», – подсказал Чащин.

– Угу! Она ж ими там всеми рулит, как хочет, – кому с кем спариться, кому расстаться… Может, пивка возьмём?

Чащин дал денег, прислонился к стене. Расстегнул пиджак. Попытался развлечься, разглядывая публику. Удивляло, как много мучилось в этой парилке девушек, и, судя по одежде, причёскам, по отшлифованным кремами лицам, совсем не бедных. Таким всегда есть куда пойти, как провести вечер. А они зачем-то собрались здесь, дышат ядом, терпеливо ждут какого-то спора. На Собчак поглазеть пришли. Или на Сергея? Он симпатичный юноша, и язык подвешен. Такого раскрутить – запросто станет медиазвездой. Ведущим передачи молодёжной, или в пару Ксении Собчак отправить на «Дом два»…

– Я не могу-у больше, – проныла стоящая рядом тонкая желтоволосая девушка.

Чащин сочувствующе вздохнул, сказать было нечего.

– А можно, я эти копыта сниму? – спросила. – Это не страшно?

– Вы ко мне обращаетесь?

– Да, к вам, конечно. Можно?

– Снимайте, естественно. – Чащин посмотрел на девушку внимательней – симпатичная, на коже соблазнительные капельки пота, и захотелось добавить: «Можете совсем раздеться».

– Поддержите меня, пожалуйста, – девушка подогнула одну ногу, – а то равновесие…

Стянула свои полусапожки на шпильках и сразу стала низенькой и не такой стройной. И словно бы исчезла.

Вернулся Димыч, протянул бокал с пивом. Возбуждённо зашептал:

– Там такие чуваки у бара! Стопудово заморочка будет.

– Какие ещё чуваки?

– Ну, как металлюги, только со звёздами… Типа акаэмовцев. Похожи… Блин, стопудово устроят!

На сцене снова появился юноша в белой майке. Поправил микрофон.

– Итак, очередной вечер политической дискуссии в «Клубе на Брестской» объявляю открытым! Но… но сегодня у нас серьёзная проблема. Увы, Ксения Собчак, по всей видимости, так и не появится. Поэтому…

– А-а! – дружно и совсем неинтеллигентно взревела публика. – Позор! – И тут же стала скандировать: – По-зор! По-зор!

Димыч скривился:

– Ну, как всегда! Только наметилось важное, и сразу – облом.

– Тише, господа, тише! – замахал руками юноша. – Прошу ти-ши-ны! Вместо Ксении… Ну тише, а… Итак, вместо Ксении Собчак прибыл её пресс-секретарь. Он объяснит причины, почему Ксения не смогла принять участие в дискуссии. – Юноша повернул лицо к кулисе: – Прошу вас.

К микрофону прошёл невысокий плотненький мужчина в строгом костюме, при галстуке.

– Добрый вечер!

– Бр-р!.. Позор!

Мужчина, больше похожий на переодетого в цивил военного, чем на пресс-секретаря, натужно кашлянул, пожевал губы. Ему откровенно не хотелось объясняться, но должность обязывала.

– Ксения Анатольевна просила передать, что очень хотела участвовать в сегодняшнем мероприятии. Но семейные обстоятельства сложились так…

– По-зор! По-зор! – дружно, будто по команде, снова забилось скандирование.

Мужчина попытался ещё что-то сказать, потом дёрнул плечами и ушёл. Юноша занял его место у микрофона; в зале постепенно установилась тишина.

– Так, есть два варианта выхода из сложившейся ситуации – либо мы засчитываем техническую победу лидеру Патриотического союза молодёжи Сергею…

– Сер-гей! Сер-гей! – подхватила публика, захлопала, одобрительно засвистела; тут же взметнулись над головами заранее заготовленные транспарантики: «Сергей, мы с тобой!», «УРА, Серёга!», а мимо Чащина прошёл жалкий, в плохих джинсах и поношенном свитерке парень с картонкой, на которой было начертано красным маркером: «Ксюша, я за тебя!»

– …Или мы засчитываем победу и закрываем вечер, – продолжал ведущий в белой майке, – или Сергей сам выберет себе оппонента из числа присутствующих здесь лидеров и активистов молодёжных организаций и объединений.

– Сер-гей! – то многоголосо, то жидковато, но продолжало биться в зале. – Сер-гей!

В окружении соратников, как Кличко перед боем, к сцене направился Сергей. Коричневый пиджак, алая рубашка, козырёк чуба над изогнутой правой бровью.

Бодро взбежал по ступенькам, шоуменски помахал руками, приветствуя собравшихся. И скандирование рассыпалось на восторженное:

– А-а-а!!!

– Вот – будущий президент России, – отчётливо сказал стоящий перед Чащиным молодой человек и крепко обнял подружку. Прижал к себе. – Ура-а!

Даже странно было, что никто из этих сотен не бросается к юному вождю, чтобы дотронуться, поцеловать, оторвать кусочек.

– Как на рок-концерте, блин, – как-то завистливо проговорил Димыч, закуривая новую сигарету.

– Я считаю, – дождавшись, когда публика устала, заговорил Сергей, – что стоит организовать круглый стол лидеров. Здесь, я вижу, присутствует и Маша Гайдар, Илья Яшин. Уверен, они будут не против высказать свои взгляды, поспорить.

– Ну как, согласны? – спросил юноша в майке.

– Дава-ай!..

– Тогда прошу Илью Яшина из молодёжного «Яблока», Машу Гайдар, движение «Да», Илью Пономарёва, «Молодёжный левый фронт», подняться сюда. Сейчас мы принесём ещё один стол… – Юноша всмотрелся в зал. – Юлия Городничева, если не ошибаюсь? – обратился юноша к кому-то в первых рядах. – Прошу и вас.

Со стула встала очень молодая девушка, и ведущий тут же её представил:

– Юлия Городничева, один из лидеров совсем нового, но уже заметного движения под названием «Наши»…

Девушка протестующе подняла руку:

– Я не уполномочена выступать. Позвольте послушать. – И села.

– Жаль, жаль.

До сцены тем временем добрались полненькая, розовощёкая Маша Гайдар в белой блузке и чёрной юбке, Илья Яшин, оказавшийся тем самым пареньком, что объяснил Чащину с Димычем причину проверки на входе. Лидер «Молодёжного левого фронта» Пономарёв выглядел неприметно – обычный парень с улицы.

– Ну, что будем делать? – спросил Чащин; ему надоело стоять, в голове гудело от недостатка воздуха. И холодное пиво не помогало.

Димыч тревожно огляделся:

– Давай немного… Вдруг что…

– Так, для начала, – когда молодые политики расселись, заговорил ведущий, – мы, наверное, послушаем информацию о каждом из представленных движений. Историю создания, программу, цели. Да? Итак, начнём с Сергея. Пожалуйста, Сергей, в микрофон.

Тот приосанился, выдержал небольшую паузу, начал:

– Патриотический союз молодёжи был создан в середине две тысячи четвёртого года. Активной деятельности не наблюдалось, велась в основном организационная работа. В январе этого года руководителем избрали меня, и очень быстро Союз заявил о себе в полной мере. Мы перешли к решительным действиям – молодёжь устала от бездействия, от того, что её не замечают, с ней не считаются. Молодёжь стремится участвовать в политической, экономической, культурной жизни государства, и поэтому она полноводно вливается в наш Союз. Наш лозунг, – Сергей вскинул подбородок, – «Мы разгоним силы мрака! Утро! Родина! Атака!». Это лозунг действия!.. На сегодняшний день численность Союза достигла двух с половиной тысяч человек. И в основном это молодая творческая интеллигенция. Но – и это радостно – всё больше в наших рядах молодых рабочих, особенно в провинции. Отделения открыты в Воронеже, Смоленске…

– Ну, завелась пластинка, – проворчал Димыч. – Что, пошли?

Тот осенний день оказался на редкость удачным. Мама потом часто вспоминала его со слезами радости. Но Денис осознал удачность позднее, а тогда, увидев маму во дворе школы, сначала испугался: значит, её зачем-то вызывали – из-за его курения на переменах или из-за трёх двоек подряд по английскому?..

Но мама заулыбалась:

– Всё хорошо, сынок? Здравствуй! Пойдём быстрее! – И даже схватила за руку.

– Ма-ам! – Вместо страха нахлынули досада и неловкость, что его, как маленького, встречают, ведут; Денис выдернул руку.

– В магазин нужно быстрей, – мамин голос изменился, – и не фыркай, пожалуйста! Есть надо нам что-то, нет?

Магазины в их квартале находились все рядом, хотя и не очень удобно: хлебный, кулинария, овощной и «Детский мир» с одной стороны широкой улицы Трудовой, а гастроном, молочный, «Дары природы» – с другой. От школы до этого оазиса метров триста.

– У нас сегодня очень важная задача, – по пути говорила мама. – Продукты выбросили. Конец месяца… Поэтому попрошу не брыкаться и не психовать. Договорились? Вот я тут купила булочку с повидлом, поешь.

– Не хочу.

– Давай, давай, неизвестно, когда домой придём. – Мама достала из сумки кулёк, а вслед за ним сетку. – Держи.

Возле кулинарии вяло шевелилась извилистая очередь. Продавали растворимый кофе. Индийский. Шесть рублей банка… Торговали не в самом магазине, а со стола, поставленного возле дверей. Наверно, чтоб в помещении не толпились…

– Так, так, так, – встревоженно зашептала мама, отыскивая кого-то в очереди, – где же он?.. А вы не видели, тут мужчина такой был, в пуловере?

– Не видели, – жёстко, так что сразу расхотелось искать, отвечали ей.

Но мама ещё поискала. Не нашла и, горестно вздыхая, поставила Дениса в хвост.

– Ушёл куда-то. Или уже купил. Вот жалко, я тут полчаса выстояла, потом за тобой побежала. Только стали продавать. – Мама говорила неприятным Денису жалобно-горестным, но и хищным каким-то голосом; так она говорила, оказываясь в магазине, где было что купить. – Ну, стой, сынок. Вот двенадцать рублей. На две банки. И подходи к гастроному. Я в мясном отделе буду. Через улицу осторожно…

– Уху…

Очередь была пугающе, усыпляюще длинная, но двигалась быстро. Да, мужчина в пуловере запросто мог уже купить кофе и уйти… Денис то и дело перекладывал из руки в руку тяжёлый портфель, раза два уронил на асфальт кулёк с булочкой. Есть ещё не хотелось.

Люди со спины казались почти одинаковыми – одеты в плащи, куртки, кофты знаменитого советского цвета, который называли «голубенький» – то ли серовато-синий, то ли зеленовато-розовый…

Иногда у стола возникали короткие стычки – кто-нибудь требовал, чтобы ему продали не три положенные в одни руки банки, а больше. Продавщица привычно вскрикивала:

– Да я вообще счас торговлю закрою! – И очередь, испугавшись, выпихивала возмущающегося прочь.

Денис не пил кофе – горький, колючий, даже если в чашку набухать сахара, – но любил по утрам его запах. Запах этот означал, что у родителей всё хорошо. Правда, достать кофе становилось всё сложнее, и всё чаще родители, морщась, с неприязнью глядя в чашки, пили кофейный напиток «Колос», который делался из ячменя…

Ненавидел Денис, конечно, стоять так, без дела полчаса, час, изредка делая крошечный шаг вслед за шагнувшей спиной стоящего впереди. Да и, самое неприятное, в очередях приходили мысли, которые в другое время, когда чем-нибудь занимаешься, с кем-то играешь, смотришь телевизор, были надёжно заперты, не смели даже мелькнуть. А здесь облепляли, кололи… Вот только учебный год начался – пятый класс, – и сразу нахватал двоек, особенно по английскому. Ничего в нём не понятно. «А» почему-то надо читать как «эй»… И вообще… Учителя говорят, что вытягивать никого не будут, хватит. Да, это не первый класс, не третий, когда была одна учительница, Нина Юрьевна, и уроки были похожи на игру… Ещё и старшаки наезжать стали – бабок требуют, даже по карманам шарят. И угрожают: если стуканешь, отгасим… Курить хочется почти постоянно – как будто внутри, там, куда обычно бьют под дых, завелось какое-то существо и требует себе еды – сигаретного дыма. А ведь только в этом году, в июне, первый раз попробовал и вот уже бегает каждую перемену за школу, вечером под разными предлогами выходит во двор. Родители стали подозревать, мама принюхивается… Новенькая в класс пришла, Таня, симпатичная. В первые дни на него так смотрела, улыбалась, а потом, разобравшись, что он совсем не в числе первых, а дохляк и троечник, потеряла интерес. Его же, наоборот, к ней всё сильнее тянет, хочется смотреть и смотреть. И сидит удобно – в соседнем, справа, ряду, на одну парту впереди него. Но как к ней подойти, что сказать? Да и никто в их классе не дружит – в смысле пацаны с девчонками… И пластилина всё время не хватает. У Димки с Владькой уже целые армии, а у него отрядик, да и солдатики кривые получаются, некрасивые; и уже как-то не очень хочется их лепить, другого чего-то хочется, только непонятно чего…

– Э, пионер, двигай, – подтолкнули Дениса сзади. – Приспал?

Вот и стол, темно-зелёная коробка кассы, продавщица в белом халате, невысокие, шоколадного цвета, банки… Денис торопливо, но бестолково, действительно как со сна, вытащил из кармана брюк три синенькие трёхи и три жёлто-серые рублёвки, протянул продавщице, получил взамен кофе и, путаясь, засунул их в сетку.

– Так, мне, значит, пять штук, – сказал следующий покупатель.

– По три банки в руки.

– Н-ну, это что такое!..

– Я счас вообще закроюсь.

– Ладно, не пугай, хозяйка. Давай три. Закро-оюсь…

Да, коньяк подарил уверенность: стоит приложить совсем немного усилий, сдвинуться с места, и жизнь преобразится. И Чащин пошагал туда, где, казалось, это преображение реализовать легче всего. Ведь там красивая, необычная девушка обратила на него внимание, явно искренне дала понять, что будет рада увидеть снова.

Так, вот этот двор, вот дверь, над которой неподсвеченная самодельная вывеска «Жесть». Дощатая лестница вниз. Просторный вестибюль. Справа дверцы туалетов, слева гардероб, дальше бар, вход в залы. Звучит приятная интерьерная музыка… Ещё спускаясь, Чащин заметил – гардеробщица сегодня не та. Не она. И сразу захотелось уйти, в горле появился неприятный, похмельный привкус, будто коньяк мгновенно перегорел, сменив лёгкость и уверенность дурнотой.

Что ж – облом. Бывает… Но вдруг – зацепила надежда, – вдруг её повысили, вдруг она теперь не гардеробщица, а официантка, ещё кто-нибудь. Ведь вполне может быть…

– Добрый вечер.

– Добрый вечер! – по-юному звонко отозвалась сухощавая, с пёстрой, патлатой головой девушка, взглядом примериваясь к пальто Чащина, определяя, тяжёлое или нет, как лучше принять…

– Видите ли, – осторожно заговорил Чащин, – я тут ищу одну… одну барышню. Она на вашем месте была. Недели две назад.

– У нас здесь несколько девушек.

– Она такая, по виду как бы с Кавказа.

– Аминет?

– Что?

– Вы Аминет в виду имеете? Она аварка. Других таких у нас нет.

– А, да, да! – Чащин сделал вид, что вспомнил это имя. – Да… И когда она работает? По каким дням? Мы с ней договорились…

– Она уехала.

– Да?.. И куда?

– Домой.

– Ясно. А откуда она?

Гардеробщица пожала плечами:

– С Дагестана откуда-то.

Чащин опять сказал это глупое, убийственно-тупое слово:

– Ясно. – Но на самом деле не мог поверить и задал ещё вопрос: – И что – так просто взяла и уехала?

– Ну как? Брат её забрал. Сказал, что замуж пора. Она не хотела, плакала тут…

На лестнице послышались энергичные бухи шагов; Чащин инстинктивно обернулся на них, увидел спускающихся Сергея и парня с кислым лицом. Рывком отвёл глаза, съёжился, стараясь стать незаметным, – с ними общаться сейчас совсем не хотелось. И о чём?

– Понимаешь, Рома, – негромко, без ораторского задора говорил Сергей, – я искренне хочу России величия. Ради этого я влез в политику, пожертвовал статусом творческого человека. Может быть, уже и не смогу ничего настоящего написать. Но теперь – теперь я пойду до конца. Веришь мне?

– Верю, – отозвался кислолицый.

Рядом с Чащиным зашуршала одежда. В руках гардеробщицы оказалась куртка с нелепым карманом на спине и тонкое ворсистое пальто.

– Я пришёл к выводу, что с Дмитрием Олеговичем нам не по пути. Он становится политическим отщепенцем со своим радикализмом, национальными лозунгами. Это тупик. Его очень скоро задавят. Нам же необходимо будущее. Выборы в Мосгордуму скоро… Давай возьмём пива, обсудим, как строить отношения с властью.

– Я не против… Но мне лучше водки.

Они направились к бару. Сергей что-то продолжал объяснять… Чащин выпрямился, кивнул гардеробщице:

– Ладно, спасибо. Если встретите… м-м… Аминет, передайте…

– Да как я её встречу? Она вряд ли вернётся.

– Ну, всякое в жизни бывает.

– Да уж, – гардеробщица кривовато усмехнулась, – бывает.

Среда, как обычно, получилась нервозной – сдавали вёрстку в типографию; Чащин за последние дни запустил дела, и ему тоже пришлось посуетиться, понервничать.

Сталкивался и с Игорем, и с Наташей, но не заметил, что у них есть какие-то вопросы насчёт вчерашних звонков. Да и Наташа наверняка не знала, какой номер его мобильного – решила, скорей всего, что кто-то ошибся…

Мобильный Чащин держал выключенным, даже сим-карту вынул – боялся, что Димыч снова объявится (Макса ведь дома не нашёл), начнёт проситься обратно, пока «не устроился». Но, с другой стороны, после такого пафосного прощания – «Лучше сдохну на вокзале, но не стану таким, как ты!..» – не должен бы. Прожил два месяца на халяву, ел, бухал, в Интернете торчал, а потом – выдал: «Ты зомби». Урод… Услышав эти слова, Чащин не придал значения – пьяноватый был, да и чувствовал вину, что выставляет человека на ночь глядя, а теперь злился. Сволочь неблагодарная… И не стоит о нём больше думать, не надо корить себя и вспоминать прошлое. Прошлое – в прошлом. Были детские игры, была школа, гитары, группа, три с половиной месяца в одной комнате в общаге питерского ПТУ, письма друг другу из армии, была их общая медленная гибель в середине девяностых, когда, казалось, будущее обрублено и впереди чёрная пропасть; были и эти два месяца, когда он, Чащин, по-честному хотел помочь другу записать альбом… Но нужно запереть окончательно эту дверь, выбросить ключ, чтобы и при желании невозможно было открыть. Всё. Да – всё!

Но приходил в себя медленно. Состояние было, как после долгого, жестокого запоя. Постоянно хотелось спать, но засыпалось трудно, и сон тёк мелко, толчками – то провалы, то тревожные пробуждения; во сне Чащин постоянно сознавал, что рядом есть опасная явь, следил за ней, постоянно чего-то ожидая… На работе казалось, что от него требуют больше, чем обычно, что Игорь ведёт себя как-то не так – не так, как раньше, и даже секретарша относится суше, строже, со скрытой неприязнью… Когда шёл по улице, чаще натыкался на прохожих, дольше топтался на перекрёстках, ожидая зелёного огня светофора; машины ездили быстрее, выскакивали из-за поворотов неожиданней… Квартира была какой-то другой – чужой, неуютной, словно её обшарили, прошмонали воры, ощупали вещи грязными пальцами…

Выздоровление произошло утром в субботу. Чащин проснулся без будильника и, ещё не открыв глаза – специально удержался и не распахнул их, как обычно, – понял: всё хорошо, впереди большой, полный занятий по душе, личный его день.

Бодро поднялся и помахал руками, присел раз-другой, с удовольствием выдохнул. Потёр ладонью грудь, подбросил колени к животу. На кухне выпил стакан апельсинового сока «Я». Подошёл к окну.

Варшавское шоссе пусто, просторно, лишь изредка проносятся легковые машины. Если приглядеться к домам, изучить горизонт, то можно заметить, что вокруг не просто нагромождение каменных громадин, поделённое улочками, разбавленное деревцами и гаражами-ракушками, а некий орнамент, узор. Наверное, город красив и правилен, когда смотришь на него сверху, из спортивного самолёта… Вдалеке, словно марсианские треножники, торчали башенные краны. Кажется, раньше их не было, или Чащин не замечал…

Так, пора начинать… Дел полно. Квартиру запустил, холодильник по-прежнему пуст, квитанции до сих пор не оплачены… Чащин взял их с полки над столом. Телефон – двести сорок рублей, квартирная плата – шестьсот десять, отопление – четыреста восемьдесят, электричество – триста пятьдесят два. И что в целом?.. Подсчитал. Тысяча шестьсот восемьдесят два рубля. Ощутимо. Снова придётся снимать деньги с карты…

Умылся, сделал крепкий – две чайные ложки в любимую кружку вместо одной – кофе. Не спеша, смакуя, выпил. В кухонной тумбочке нашёл большой толстый пакет, с которым обычно ходил по магазинам. На листе бумаги набросал, что нужно купить. Мясо, овощи, крупы, спагетти, кефир, замороженные пельмени, котлеты, колбаса, хлеб, зелёный горошек, пиво на вечер… Моющие средства – «Фейри» для посуды, «Комет» для раковины, унитаза, ванны. Порошок, конечно. «Калгон» обязательно! Хозяйка требует, чтобы при каждой стирке «Калгон» сыпал против накипи… Много чего нужно даже одному, даже одному приходится тратить на самое необходимое кучу денег. А два месяца пришлось и этого содержать. И получил в итоге…

– Всё! Хорош! – приказал себе Чащин. – Забыто.

Во дворе остановился перед своей серебристой «девяткой». Правда, цвет разобрать было сложно – кузов толстым слоем покрывала тяжёлая послезимняя пыль. Лобовое стекло до того мутное – не видно, что там, в салоне; под днищем мусор, пустые пластиковые бутылки. Левое переднее колесо спустило… Но ничего, сегодня отмоет, подкачает, сменит масло, заведёт, проедется, проверит на ходу, что отрегулировать надо, узнает, как вообще перезимовала машинка.

– Потерпи, – прикоснулся к краю капота, – потерпи немножко ещё…

В стену здания «Сбербанка», справа от входа, был вмонтирован банкомат. Чащин достал карту, вставил в щель. Банкомат, урча, проглотил её, на экране высветилось указание: «Выберите язык для операции». Чащин выбрал – «русский». «Введите пин-код и нажмите «ввод» – новое указание… Конечно, жалко снимать деньги со счёта, и до появления Димыча он себе этого не позволял на протяжении нескольких лет – с тех пор, как жизнь вошла в нормальную колею. Пусть не слишком удобную, но надёжную. Теперь нужно снова в неё входить, налаживать размеренность, привыкать к ней.

Несколько секунд раздумывал, сколько снять… Зарплата у них традиционно в третью среду месяца. Значит, через четыре дня. Всего четыре дня, но и траты предстоят. И многие – срочно. Квитанции оплатить… Чащин набрал «четыре тысячи рублей». Плевать: всё восполнится, главное, настроиться и втянуться, потихоньку делать своё дело.

В банкомате зашелестело, словно кто-то стальными пальцами быстро-быстро стал перелистывать толстую пачку новеньких купюр. И Чащину остро, до пощипывания пальцев, захотелось разобрать этот аппарат, вытащить пачку. Так же в детстве появлялось желание открутить болтики кассы в автобусе, набитой мелочью, отковырнуть отвёрткой крышку телефона-автомата с двоячками, залезть в газировочный аппарат, где копились трёхкопеечные монетки…

Под экраном открылась узкая створка, и появились края весёлых голубых бумажек. Чащин вытянул, пересчитал. Четыре. Затем, из другого отверстия, выскочила карта, ещё через несколько мгновений из третьего – чек. Теперь можно было заходить в «Сбербанк»… «И отдать две тысячи из четырёх», – усмехнулся Чащин.

Взяв пиво, хлеб и вилку, парень в поношенной куртке «пилот» направился к столику у окна. Марина знает – через пару секунд, разложив деньги в ячейках кассы, Алла Георгиевна скажет ей то же, что говорила вчера и множество предыдущих дней: «Двойную пельменей!»

– Мариш, двойную пельменей!

Марина встаёт с просиженного, шаткого стула, идёт на кухню.

– Двойную пельменей, – передаёт слова начальницы поварихе Тае.

Та с готовностью кивает, достаёт из холодильника целлофановый мешочек. Бросает в кастрюлю с кипящим бульоном белые мучные полумесяцы. Считает вслух:

– …семь, восемь… одиннадцать, двенадцать. – И вторую порцию: – Раз, два… семь, восемь… двенадцать.

Марина возвращается в зал, садится, закидывает ногу на ногу. Парень, сгорбившись, не спеша глотает пиво, смотрит за стойку, на полки с бутылками. Половина бутылок пуста давным-давно, они стоят для красоты и глупой солидности. Из-под текилы, французских вин, коньяка, бальзама. По краям полок – искусно вырезанные из пластиковых газировочных полуторалитровок вазочки. Это Тайка иногда мастерит.

В зале десять столов. Два сейчас заняты. Парень в «пилоте» и ещё вот старик, жадно и безобразно рвущий бифштекс своими беззубыми челюстями… Раза три-четыре в неделю он приходит сюда, заказывает бифштекс, минут сорок возится с ним, затем ковыряет во рту спичками, ломая их одну за другой, складывает на пустую тарелку, а уходя, непременно довольно громко ворчит, наверное, рассчитывая на ответ: «Шарлатаны… тоже – бифштекс! Не умеешь, так зачем браться? У, мошенники!» Марина, Алла Георгиевна провожают его равнодушным взглядом, как нечто привычное и неизбежное. Пускай ворчит, зато стабильно является, помогает «Забаве» своим тридцатирублёвым заказом.

– Принимай, готово! – слышит Марина голос из кухни. Сначала поднесла тарелку Алле Георгиевне, та плюхнула на край сметану мерным половничком.

Освобождая место перед собой, парень выпрямился, убрал со стола локти. Марина произнесла заученно-сладким голосом:

– Приятного аппетита!

– Спасибо. – Парень взялся за вилку и уже вслед Марине тихо и жарко спросил: – Простите, вы меня не узнаёте?

Она обернулась, приостановилась:

– Конечно, вы же наш постоянный клиент.

Улыбнулась по возможности ласковей и направилась к своему стулу.

Старик, дотерзав бифштекс, ковырялся во рту, обнажив ярко-красные, раздражённые работой дёсны с несколькими черноватыми осколками зубов. Марина со страхом и любопытством засмотрелась туда, затем, очнувшись, резко перебросила взгляд в окно.

Но в окне ничего не видно – стёкла запотели, покрылись белой холодной испариной. Да там, за окном, и нет ничего интересного. Редкие прохожие, редкие машины, на той стороне улицы – скучная кирпичная пятиэтажка. Между рамами пылится искусственное деревце с голубовато-зелёными листьями.

Парень, снова навалясь локтями на стол, уничтожает пельмени, почти не жуя, плотно заедает их хлебом. Взял, кажется, пять кусков; всегда берёт пять кусков…

– Алла Георгиевна, – зовёт Марина, – включите радио.

С музыкой всё веселей, но целыми днями не послушаешь – голова к вечеру чугунеет. Нет, всё-таки музыка помогает – хоть какое-то движение времени, намёк, что где-то весело и хорошо. Где-то круглые сутки – весело и хорошо.

Начальница не торопится исполнять просьбу, она занята чтением книжки. Сейчас кончит абзац, тогда включит… Марина вздохнула, вытянула из пачки «Союз-Аполлон» сигарету. В это время поднялся старик и, натягивая чёрную спортивную шапочку на высохший череп, начал:

– Накорми-или, шарлатаны… дёсны до крови… бифштекс тоже… брюшины нажарят… у-ух, развели тут…

Шурша коричневой болоньей плаща, доплёлся до двери, с трудом приоткрыл её, вышел на тротуар. Дверь хлопнула, по стеклу окон, по стаканам на подносе пролетел тонкий жалобный звон. Звон заглушила модная песенка из магнитолы: «Ну где же ручки, ну где же наши ручки? Поднимем наши ручки и будем танцевать»…

Приятный, но вообще-то обычный девчоночий голосок. У многих точно такой же, и поют многие, а по радио крутят немногих. И их все знают. Звёзды… Тайка вон мечтала, несколько лет пробивалась, а всё без толку. Голос у неё красивый, петь умеет, слух, говорят, идеальный, зато лицо, фигура… Такая деревенская девка. Круглолицая, крупная, ноги как дубины толстые. Такой не песенки со сцены петь, а коров доить, масло своё вологодское делать, а по вечерам прыгать по сеновалам…

Марина усмехнулась и задумалась о себе. Она симпатичная, тонкая, фигуристая, а голос зато… Тайка и скороговорки заставляла учить, и петь – без толку. Два-три слова ещё получаются более-менее, а если начинает что-то рассказывать – ни фига, сама чувствует, люди не разбирают. Тайка, сестра Вера, Алла Георгиевна, они привыкли, а посторонние… Но нечасто Марине приходится посторонним рассказывать, только по пьянке если…

Дверь открылась, вошли женщина и мужчина с ребёнком лет трёх. Остановились у стойки, смотрят в меню. Алла Георгиевна, подобрав свои мощные телеса, ожидает заказов.

Муж и жена совещаются неслышно, почти равнодушно, ребёнок лениво канючит. Оглядываются на тесный, чистенький зал, на белые пластиковые столы и стулья. На каждом столе набор со специями, искусственные цветы в сделанных Тайкой из бутылок вазочках. Салфетки, пепельницы…

Посовещались и вышли. Дверь хлопнула.

– Слышишь, Марин, – говорит начальница, – появится Виктор, пускай с пружиной что-нибудь сделает. Так ведь хлещет, вот-вот все стёкла повылетают… Не забудешь?

– Постараюсь, – отвечает Марина и в конце концов закуривает.

Из кухни появилась Тайка. В белом свежем халате, белой косынке с розовыми цветочками. Лицо и руки распаренные, красные.

– Никого, – произносит расстроенно.

Марина молчит. Повариха садится с ней рядом.

– Дай сигарету.

– Ты ж бросила.

– Ага. И потолстела сразу на два кило.

– О-ох, бедняжка…

– Тебе хорошо издеваться, – вздыхает Тайка и щупает завистливым взглядом Маринины ноги.

Марина тоже опускает глаза. Да, ножки у неё ничего, но вот колготки… Растянулись до безобразия, постоянно собираются на коленях гармошкой. Больше месяца носит… Марина начинает подтягивать их, прячет лишнее под узкую юбку.

Тут же – шипение Тайки:

– Чего творишь-то?! Вон парень привстал аж!..

Марина о нём и забыла. Торопливо оправила юбку, посмотрела в сторону посетителя.

Он уже съел свои двадцать четыре пельменя и теперь допивает пиво. Бутылку держит перед лицом, словно бы прикрываясь.

Встретились глазами, парень скорей отвернулся, заинтересовался чем-то на стойке. Рывком хлебнул пива. Марина, усмехнувшись, положила ногу на ногу, постучала сигаретой о бортик пепельницы.

– Людей всё меньше и меньше с каждым днём, – произносит Тайка. – Опять оливье придётся самим есть. Третий день стоит.

– Вечером, может, повалят, – без особой надежды отвечает Марина, – съедят.

– Вчера тоже думали, что вечером… Ох, скоро этого, – повариха показала взглядом на парня, – бесплатно, кажется, буду кормить. Хоть кто-то…

– Погоди!

По радио – прогноз погоды на завтра. Марина внимательно слушает, наморщив лоб. Послушав, вздыхает:

– Опять дождь, плюс три-пять всего.

– Что ж, хорошо, что не снег.

– Да-а, и на этом спасибо!

– А чего ты? – тоже заражается раздражением Тайка. – Можно подумать, у вас там жара сейчас, бананы растут.

– У нас, к твоему сведению, доходят ветры тёплых течений и всегда выше температура…

– Я и говорю – Африка.

– Тихо, всё, дай песню послушать!

Некоторое время слушают знаменитую песню на французском. То и дело повторяется имя «Эммануэль». Красивый мужской голос, нежная, грустноватая мелодия бередят душу. Тоскливо как-то становится. И хочется тихонечко заскулить, прижаться к чему-то родному, тёплому; глаза чешутся, в них копятся слёзы. Марина нахмурилась, сердясь неизвестно на кого и на что. А тут ещё Тайка:

– Это ведь Джо Дассен? Да?

– Не знаю. Отстань!

Повариха отстала, зато начальница убавляет громкость на магнитоле.

– Марин, убери за стариком-то. Кто зайдёт – стыдно. И стол протри.

Марина вздыхает.

– Давай, давай, нечего, – подгоняет Алла Георгиевна, – уработалась, гляди-ка!..

Надо бы объяснить, что она уберёт, когда парень у окна кончит свою трапезу; что легче убрать сразу оба места, чем два раза мотаться туда-сюда. Но это значит – спорить, шевелить языком, выпуская на волю поток слов-уродцев… Поднялась, взяла с металлического стола на мойке липкую тряпку, поднос, пошла убирать тарелку с наломанными спичками и обсосанной мясной жилкой, смахивать на поднос хлебные крошки, смятые жирные салфетки.

Прибираясь, Марина чувствует, как по её ногам, по спине бегает взгляд парня. От этого становится одновременно и щекотно, и приятно-противно. Хочется встряхнуться, сбросить с себя что-то чужое, колючее…

– Большое спасибо!

Марина обернулась, привычно и неискренне улыбаясь, ответила:

– Приходите ещё.

– Конечно, само собой. – Парень поправил пошорканный меховой воротник «пилота».

Вот он подходит к двери. Открыл. Секунду стоял на пороге, глядя на улицу, как будто привыкая к ней или же сомневаясь – уходить или остаться. Наконец шагнул прочь, дверь отпустил. Она хлопнула, стекло дрожа зазвенело.

– О-о, – болезненный стон Аллы Георгиевны, – как молотком по мозгам…

Отчётливо, до мурашек по коже, вспомнилась камера-одиночка тюрьмы в Петропавловской крепости. Серый, узкий пенал со слепым оконцем под потолком. Жёсткая панцирная кровать, табурет, крошечный стол… Одиннадцать? Да, одиннадцать лет назад Игорь побывал в Петропавловке; тогда, в первые недели своего житья здесь, он обошёл почти все музеи, изучил город, а потом остались лишь места, где бывал чуть не ежедневно, маршруты, которыми добирался от одной точки до другой. Общага и ПТУ, станция метро «Проспект Ветеранов», толкучка на площади Мира, Московский вокзал, овощная база на Крыленко… Со временем точки менялись, но их никогда не набиралось слишком много, и город больше не представлялся чем-то единым, как поначалу, а навсегда, наверное, разбился на необходимые для жизни, для жизненных дел островки. Музеи, внутренности дворцов, скамейки на набережной Невы стали нереальными, полузабытыми, словно картинки из давнишнего сна.

И тем удивительней это воспоминание о камере в Петропавловской тюрьме. Стало даже не по себе как-то, тревожно и жутковато, как в детстве одному в тёмной комнате… Игорь огляделся – да, его жилище напоминает тюремную камеру-одиночку. И окно внизу, со стороны улицы, забито фанерным листом – как однажды, видимо, высадили стекло, наскоро заделали тем, что попало под руку, так и осталось. Ещё до Игоря появилась фанера, может, за год, а может, и за десять, за двадцать. Этому дому лет шестьдесят… И сплошь и рядом можно увидеть следы давным-давно остановившейся жизни, оторопевшего времени; какое-нибудь ведро в углу проходного двора – его поставили на полчасика, забыли, так оно и осталось стоять, укрытое от влаги карнизом крыши, никому не нужное. Оно может стоять так бесконечно… Или комната. Существуешь в ней и не замечаешь предметов, этой фанеры в окне, обесцветившихся от древности обоев, лампочки на длинном, обросшем пылью шнуре. Вот когда лампочка перегорает, раз в полгода, удивляешься, бежишь в магазин и, вкручивая новую, мельком подумаешь: надо бы сюда плафон какой-нибудь, чтоб поуютней. Но через десять минут эта мысль забывается на полгода.

Почти все люди – Игорь сделал открытие для себя – пребывают словно бы в дрёме. Ходят на работу, закупают продукты, едят, разговаривают, даже ругаются, а сами дремлют. Время от времени, довольно редко, возникают ситуации, когда приходится очнуться, пошевелить мозгами, решить проблему, мешающую спокойно дремать. Решил, успокоился – и вернулся в узкое, удобное руслице сонного однообразия множества механических дел.

Несколько раз Игорю выпадали полосы в жизни, когда необходимо было напрячь силы, крепко подумать. На что-то решиться и сделать шаг. Вспоминать о таких моментах приятного мало – всегда кажется, что ошибся, шагнул не туда… Одиннадцать лет назад, окончив десятилетку, Игорь и его одноклассник и друг Борька осуществили свою общую мечту – из маленького сибирского городишки уехали в Питер. Тогда с поступлением в строительные училища было проще некуда – всех брали.

Первые недели казались длинными, полными впечатлений, открытий, но вскоре всё как бы потускнело, стало обычным, дни потекли одинаковые. Быстро кончились сто пятьдесят рублей, которые дали родители, приходилось торчать в общаге на окраине города, ожидая бесплатных завтраков, обедов и ужинов в пэтэушной столовой; потом скрутила и стала давить тоска, Игорь забросил занятия, полусонно бродил по чахлой пригородной рощице, ломая сухие ветки.

За полмесяца до Нового года его забрали в армию, тут он снова очнулся, забарахтался, пытаясь не сдохнуть от небывалых испытаний; затем же, привыкнув, притершись, задремал, равнодушно выполняя приказы, обедая тем, что дают, маршируя, «долбя» наряды, чистя свой «АК», пряжку, сапоги… Даже о доме, о гражданке, о девушках думалось не так пронзительно, как бы должно думаться в неволе; даже короткая, но реальная угроза прослужить дольше двух лет, во время путча, не слишком-то его испугала. Прижился в армии – ну и ладно…

Дембель Игоря пришёлся на тяжёлый и смутный период – в конце девяносто первого. Побродив по притихшему, словно бы наполовину вымершему Питеру, не зная, куда здесь приткнуться (в ПТУ больше таких, как он, заведомых бездельников иногородних, не принимали), уехал на родину.

Городок показался ему меньше и убоже, чем два с половиной года назад. Друзья юности стали другими, дружбу возобновить не получилось. Делать Игорю было нечего. Он вяло попытался поступить в единственный в городе институт (педагогический), но завалил сочинение. В итоге устроился на завод ЖБИ – профессию формовщика получил во время трудовой школьной практики, – стал отливать бордюрины для тротуаров.

В декабре девяносто второго вернулся Борька (в армию он попал на год позже Игоря), поогляделся, не нашёл дома никаких для себя перспектив и рванул обратно в Питер. Почти два года о нём не было известий, а потом он прилетел самолётом, богато одетый, с мобильным телефоном в кармане, накачанный силой и энергией, твёрдой уверенностью в себе. Встретился с Игорем (тот по-прежнему лил свои однотипные бордюрины) и предложил ехать с ним. «Я дело открыл, вроде успешно, – рассказывал. – Сам видишь, на пэтэушничка не особо похож. – Потряс за борты свой дорогой пиджак. – Поехали, Игорень, у меня будешь работать. Жильём обеспечу, деньги будут. Ну, как?» Игорь пожал плечами: «А что я умею?» – «Ну, будешь при складе. Коробки с обувью сортировать, проследить, как фуру разгрузят, что другое. Зарплата тебе как однокласснику повышенная. Ха-ха, премиальные! Дав-вай, рви когти отсюда».

Несколько дней Игорь думал и сомневался, а потом уволился с завода, попрощался с родителями, братом и поехал к Борису.

Четыре следующих года вспоминались потом сладким, приятным временем… Он снял однокомнатку в пяти минутах ходьбы от метро «Лесная», к полудню приезжал на склад, до вечера сидел там, попивая пивко, играя в «Варкрафт»; иногда приходилось разгружать или загружать срочный груз, но чаще это делали мужики с улицы за полтинник. Получал же Игорь нормально; после работы они частенько ездили с Борисом куда-нибудь в клуб или вызывали на дом девчонок. Если те не нравились – отсылали обратно, звонили в другую фирму… Игорь научился одеваться со вкусом, привык следить за собой, не боялся тратиться на хорошую еду, не стесняясь ругал продавщицу, бармена, дантиста, если они доставляли ему неудобство, и сам принимал без особой обиды претензии и замечания. Он твёрдо усвоил правила деловой жизни: «Работаешь – работай отлично», «Клиент всегда прав», «Хозяин дрючит, но он и кормит».

Раза два-три Борис предлагал ему заняться своим бизнесом. Игорь, конечно, отказывался, он не был уверен, что способен так же крутиться (а иначе, не крутясь, ничего не получится), считать, рисковать, как его шеф. И желания тоже не было. Нет, одни люди созданы, чтоб делать дело, а другие могут лишь помогать… И мало-помалу он превратился в приживалку при Борисе, полуприятеля-полуслугу. Когда потаскает коробки, когда сбегает в кафе за обедом, когда мотнётся в Москву или Минск сопровождающим груза, а чаще бездельничает, играя на компьютере в маленьком уютном офисе по соседству с огромным обувным складом.

Да, неплохо жилось, и он не загружался проблемами, не считал дни, не задумывался о дальнейшем, даже денежных запасов особых не имел. Просто приятно дремал. И однажды кончилось. Нет, не совсем уж резко оборвалось – судьба как будто давала возможность проснуться и что-то самому предпринять. Игорь не почувствовал этого, продолжал плыть по удобному руслицу… И пробуждение было резким и обжигающим, как ледяной душ.

Скоро десять. Наконец-то кончается. Но обычно это самое оживлённое время в кафе. Заваливают компании полупьяных парней, берут водки и устраиваются как на всю ночь. Частенько именно в этот час появляются тихие пары – обычно немолодой мужчина и такая же немолодая женщина, – садятся где-нибудь в уголке, взяв бутылку сухого вина, и медленно пьют, молча и грустно смотрят друг на друга… Марина гадает, кто эти люди. Наверняка – любовники с многолетним стажем. И у него, и у неё семьи, взрослые дети, устоявшаяся жизнь, и вот раза два-три в месяц они встречаются, гуляют подальше от районов, где находятся их дома, а перед расставанием заходят сюда, пьют вино и любуются друг другом, мечтая быть вместе всегда и понимая, что это несбыточно…

У Аллы Георгиевны и Марины давно продуман процесс выпроваживания засидевшихся клиентов. За полчаса до закрытия начальница берётся то и дело напоминать, что кафе кончает обслуживать; водку отпускает неохотно, демонстративно глядя на часы, предупреждая: «Больше прошу не подходить!» Без десяти десять Марина начинает мыть пол, а Алла Георгиевна закрывает кассу и ледяной глыбой встаёт у двери, не пуская хотящих войти, и уже без стеснения подгоняет тянущих с уходом.

Чуть не каждый вечер бывают проблемы, и после них начальница неизменно вздыхает: «Мужика нам надо, вышибалу. – Но сама тут же объясняет нереальность такого желания: – А сколько ему платить тогда? И так прибыли ни черта не даём, в чёрном списке… Ладно, сами как-нибудь»…

Сегодня удалось закрыть кафе почти вовремя. В самом начале одиннадцатого Марина, Тайка и Алла Георгиевна уже шагали по улице. У каждой в руках по пакету с продуктами, непригодными для продажи – сморщенные кусочки селёдки, варёные яйца с потемневшим желтком, подсохший варёный рис, говяжья обрезь… А оливье пришлось выбросить. Долго перед тем определяли, нюхали, сомневались и всё-таки решили – прокис. Тайка расстроилась: «Не буду больше его готовить! Крошила, старалась, а теперь полкастрюли свиньям»… Её не успокаивали.

Седова пуста и безжизненна, не по-городскому тиха. От этого на душе как-то тревожно, любой прохожий представляется кровожадным маньяком… Блестит мокрый асфальт, отражая огни фонарей, окон, светофоров. Вдалеке гул машин, но это на других улицах, там жизнь ещё не замерла.

Дошли до перекрёстка Седова и Полярников. Теперь Тайке к метро. Ей, бедняге, сейчас ехать до «Пролетарки», там ещё надо пешком, а завтра к девяти утра – снова сюда. Да, какая уж тут музыка ей, какие песни…

Марина и Алла Георгиевна живут от «Забавы» неподалёку, но тоже надоедает, шесть раз в неделю. Только что делать – не они одни так. А им кое-кто и завидует, что есть работа, что они рядом с продуктами; у некоторых и в рот, бывает, нечего кинуть. Что ж, надо держаться.

– Ну, до завтра, Мариш, – говорит Алла Георгиевна, пожимая ей локоть, и по своему обыкновению протяжно вздыхает: – О-ох, сейчас дойду как-нибудь и – в кровать. Голова раскалывается.

– Я тоже… спать, – отвечает Марина, с трудом ворочая языком; вот вроде ничего особенного не делала, просидела весь день, а тело ломит, кости не на своём месте. Словно бы какое-то существо в ней наружу выбраться захотело и теперь разрывает её. И голова тоже болит…

Большой восьмиэтажный дом буквой «П». Внутри «П» – уютный дворик с детской площадкой, старыми кривыми клёнами, несколькими скамейками. Если во дворе никого, Марина садится на одну из скамеек, медленно и с удовольствием выкуривает сигарету. На это время как бы отключается, старается освободиться от шлака прожитого дня. Иногда получается, иногда не очень.

Телефон на кухне, а там почти всё время торчит хозяйка. Заказывать при ней проститутку – даже не опасно, а просто глупо. Услышит и стопроцентно начнёт скандалить, наверняка и съехать потребует. И так брюзжит всё время, по любому поводу жильцам выговоры устраивает. Игорь старается пореже с ней сталкиваться, поэтому отношения у них более-менее. И портить не хочется.

В квартире – бывшей коммуналке – пять комнат, выходящих в длинный и узкий коридор. Каким-то образом все они собственность старухи, и три комнаты она сдаёт. В одной Игорь, по соседству – холостой лейтенант, нервный и смело ругающийся с хозяйкой. (Комнату ему снимает воинская часть, где он служит, и поэтому лейтенант не боится остаться без крыши над головой.) В третьей комнате – Свиридовы – семейная пара, муж и жена, лет тридцати пяти, бездетные. С ними у старухи чаще всего происходят скандалы. Из-за немытой посуды, из-за волос в ванне, стирки не в свой день, а чаще всего вроде бы совсем без повода.

Четвёртую комнату занимает сама хозяйка, а пятая от пола до потолка забита старой, изломанной мебелью, какими-то чемоданами, баулами, короче говоря, всевозможным барахлом, копившимся в квартире с полсотни лет.

Попадая в старые питерские квартиры, Игорь всегда испытывал желание распахнуть окна и выкинуть всё подряд прочь без разбора и сожаления. Всё в них лишнее, всё давит, всё пропахло плесенью и удушливой пылью. Сам, кажется, начинаешь превращаться в пыльный, набитый рваным тряпьём, никому не нужный мешок…

Сейчас Игорь лежит на кровати, прислушиваясь к звукам квартиры. Несколько раз выходил, смотрел, не освободилась ли кухня, и ложился обратно. То старуха что-то там копается, то Свиридова… Нет бы поставить телефон в коридоре… Игорь усмехается, – два года ему было всё равно абсолютно, есть ли вообще телефон, а теперь вот приспичило. Ладно, потерпит. Часов в одиннадцать они угомонятся, тогда и можно.

А пока что валяется поверх покрывала, курит. Томясь до галлюцинаций острым ощущением скорой близости с женщиной, изучает в газете раздел «Досуг». Около сотни объявлений, коротких, в два-три слова, но каждое обещает необыкновенное удовольствие, каждое зовёт, просит, в нетерпении ждёт звонка; даже просто за номером и этим – «досуг» – так много… Игорь отмечает ручкой наиболее заманчивые призывы, чтоб потом, добравшись до телефона, уже не мешкать.

На столе пакет с бутылкой портвейна, яблоками «Голден», шоколадкой. Тянет выпить немного вина. Нет, попозже, когда позвонит.

Будильник неторопливо и мягко отщёлкивает секунды, постепенно начинает давить сонливость, и уже хочется бросить затею с девочкой. Завтра ведь подъём в шесть утра, опять работа. Надо набраться сил, выспаться… Он рывком садится на кровати, впечатывает кулак в углубление подушки, где только что была его голова. Выспаться!.. Поднимает с пола пачку тонких пёстрых журнальчиков «Вот так!», «Интим-калейдоскоп», листает их, с раздражением и надеждой разглядывая голых и полуголых девушек, блестящих глянцем хорошей бумаги. И они в ответ смотрят на него, смотрят приветливо и обещающе… Но они обманут, они обманывали уже столько раз… Игорь бросает журналы, запихивает под кровать. Вынимает из газеты «Шанс» нужный лист, сворачивает его в компактный прямоугольник и идёт на кухню.

Старухи нет, зато есть Свиридова, полная, мясистая женщина в махровом линялом халате. Вращает ложкой в кастрюле. На сковородке жарится что-то. Готовит Свиридова еду на завтрашний день.

– Добрый вечер! – бодро произносит Игорь.

Соседка отвечает невнятным, неприветливым бормотком. Под писк телефонной трубки Игорь выдумывает подходящие слова, такие, чтоб Свиридова не поняла, куда он звонит, о чём договаривается. Неудобно, да и вполне может хозяйке передать при очередной ссоре. «Вы, дескать, лучше на этого посмотрите. Он к вам сюда проституток таскает, а мне за тарелку какую-то жить не даёте». Только какие слова? Как?.. А-а, чёрт с ними со всеми!.. Набирает номер, где обещают «недорого бурный отдых», жадно ловит размеренные гудки. Наконец:

– Алло?

– Здравствуйте! – деловито объявляет Игорь.

– Слушаю вас. – Голос женский, молодой и приятный, тоже деловой.

– М-м, – Игорь взглянул на Свиридову, та как раз дует на макаронину, чтоб попробовать, сварилась или нет, – м-м, в какую цену у вас услуги?

– Час – восемьсот рублей, два – тысяча двести.

– Н-так, ясно. А как вообще… – Сказать «девочки», – значит раскрыться перед соседкой, и Игорь мычит вместо этого слова, – м-м, ничего?

– Девушки у нас на уровне, – как надо понимает мычание диспетчерша.

– Честно?

– Честнее некуда. Ваш адрес, пожалуйста, если желаете сделать заказ.

Хм, это-то самое трудное. Соседка и так навострила уши, а если услышит, что он дал кому-то номер их дома, номер квартиры – всю ночь пробеспокоится, глаз не сомкнёт. Будет ждать бандитов или ещё чего хуже. Здесь не принято принимать гостей… Секунду, другую Игорь колеблется, ждёт чуда – вдруг Свиридова возьмёт и выйдет, а потом внятно, уверенным голосом диктует адрес. Ему же в ответ – убийственное:

– Извините, ваш район мы не обслуживаем. Обратитесь в другое место. – И безжалостно-торопливое, светлящее мозг – пи, пи, пи…

– Йя-асненько, – расстроенно вздыхает в это пиканье Игорь, – н-та-ак…

Кладёт трубку, вычёркивает «недорого бурный отдых». Бормочет как бы самому себе, но чтобы услышала соседка:

– Что ж такое, негде и магнитофон починить.

Пусть думает что угодно… Ремонт магнитофона в одиннадцать вечера – самому смешно… Находит другое объявление, менее привлекательное – «круглосуточно, дёшево», – зато номер начинается с тех же трёх цифр, что и этот, в квартире.

Крутит диск. Свиридова выключила конфорку, сливает кипяток из кастрюли, поругиваясь, что несколько макаронин упали в раковину. В сковородке громко и сухо щёлкает, начинает попахивать подгоревшим.

– Да, да! Говорите пожалуйста! – Снова приятный, даже нежный, ласкающий голосок.

«Ей бы в сексе по телефону работать», – мелькает у Игоря в голове, а вслух он грубовато спрашивает:

– По какой цене услуги?

– Восемьсот час, за два – тысяча двести.

– Отлично. – Игорь уже не обращает внимания на соседку, говорит почти открыто: – А персонал как у вас, на уровне?

– Девочки – замечательные! Гарантируем, что получите прекрасное обслуживание, – поёт в ответ голосок. – Все виды досуга…

– Да? Все виды? – переходит Игорь на игривый тон и думает в тот же момент: «Вот бы тебя мне на пару часиков!» – Ну, если гарантируете, я согласен. Адрес говорить?

– А как же? Хи-хи! Как же мы сможем вас обслужить?

Он называет улицу, дом, квартиру. Свиридова, обернувшись, смотрит на него, в глазах какое-то непонятное выражение; Игорю нет времени разгадывать её взгляд…

– Всё, записала. Ждите! – голосок подвёл итог их беседы.

– Э, а во сколько ждать-то?

Соседка, раздражённо двигая лопатками, продолжает возиться у плиты…

– Сейчас у нас двадцать два тридцать, – голосок в трубке стал ещё милее, когда в нём появилась нотка умственного напряжения, – значит, минут через сорок они будут у вас. Девушек будет две, оцените, кто по вкусу. Или обе.

– Хорошо, – не смог не улыбнуться Игорь. – Жду с нетерпением!

– Счастливого отдыха!

На этот раз гудки радостные, они торопят, гонят секунды, приближая праздник. Конечно, не обе, но одна из них сегодня будет его…

Игорь положил трубку на рычажки, пальцем стёр выступившие под носом капельки пота. Пометил то объявление, по которому сделал заказ (если понравится, будет звонить и в дальнейшем время от времени). Вскочил и пошагал к себе в комнату, бубня какой-то модный мотивчик; за спиной, на кухне, зазвенела, упав на пол, крышка сковороды.

Бельё… бельё не ахти, конечно. Хозяйка обещала менять раз в две недели, но то сама забывает, то Игорю лень перестилать постель. Получается, что спит на одном и том же месяца по полтора-два. В общем-то, не замечает, а сейчас стало как-то неловко перед чужим человеком, перед той, что очень скоро ляжет на эту кровать… Надо было заранее у хозяйки свежее взять… Хе-хе! Нашёл тоже, перед кем стесняться, – она наверняка и не в таких условиях привыкла работать… Завтра, как раз после всего, – сменит.

Прибраться всё-таки надо. Хоть для себя самого… Бросает в шкаф грязные носки, дальше под кровать прячет журналы. Плотнее шторой задёрнул зафанеренное окно… А, всё нормально.

Сел за стол, достал из пакета портвейн. Срезал ножом пластмассовую крышечку. Граммов сто в чашку, для поднятия тонуса. Надо бы бокалы. На кухне стоят такие, не бокалы, а стаканы из тонкого стекла. Свиридова закончит свою готовку – тогда сходит.

Портвейн тёплый, сладко-терпкий аж до мурашек по коже… Да, давно ничего не пил, кроме четырёхградусного «ЗЕНИТ – чемпион». Не то чтобы денег жалко, а почему-то очень быстро и нехорошо пьянеет в последние годы. Ещё с Борисом когда работал, заметил – с полбутылки водки так развозило, что готов уснуть хоть в кабаке, хоть на улице, хоть в гостях. Что говорить – заливал тогда дай бог, с утра начинал потихоньку, а к ночи уже на автопилоте был. Потом и автопилот стал отказывать. Проспиртовался… Борис, помнится, ругал его, сам он пил мало, больше налегал на минералку; когда нужно было повеселиться – глотал экстази, а для расслабления покупал гашиш. Игорь же по-сибирски и на все случаи – водку.

Но скорей всего из-за Шурупа, напарника по дворницкой работе, перестало тянуть. Ничего не стоит в такую же скотину грязную превратиться… Сегодня же, сегодня бутылка портвейна не помешает.

Игорь давит волнение, пытается внушить себе, что впереди ничего особенного не ожидается… Волнение только растёт, глаза то и дело находят будильник, ладони потеют и мёрзнут, сигареты курятся одна за другой, даже и не замечаешь, как куришь… Накатывает непреодолимое, до боли в паху, возбуждение, и хочется по привычке снять его при помощи фотографий из журналов. «Да-а, – укоряет Игорь себя, – как пятнадцатилетний! Дожи-ылся»… Слух напряжён, ждёт, ищет каких-то звуков. Нет, везде тихо, Свиридова, кажется, убралась из кухни. Игорь крадётся туда, берёт стаканы и так же по-звериному тихо возвращается.

Самое начало двенадцатого. Если верить телефонному голоску, то осталось каких-то десять-пятнадцать минут. Скоро, это совсем скоро.

Стаканы мутные, покрыты липковатой кухонной пылью. Зря не сполоснул… Ничего… Наливает в один портвейна, смотрит на свет, любуется рыжеватой жидкостью. Пьёт. Тёплая сладкая струйка упала в живот, оттуда бодрящими токами растеклась по всему телу. Пока достаточно… Закурил. В пачке всего две сигареты. Прячет её в карман «пилота», кладёт на стол новую. Переставляет стаканы, бутылку, обтирает полотенцем яблоки. Снова на глаза попалась сигаретная пачка. Надо открыть. Сдирает прозрачную, хрустящую обёртку, вынимает блестяшку изнутри. Бросил в мусорное ведро. Туда же – окурки из пепельницы. Ведро почти полное. Накрыл его «Шансом» – эта толстенная газета уже ни к чему… Прошёлся по комнате. Восемь минут двенадцатого на часах. Теперь точно – вот-вот. Да нет, как без опозданий? К тому же, если искать просто по адресу, не зная района, можно и вообще не найти. У них тут такой муравейник… Зря не сказал, что рядом большой салон «Автозапчасти», отделение связи… Ч-чёрт!

Игорь наливает ещё на пару глотков. Выпив и не почувствовав вкуса вина, слепо смотрит на циферблат будильника. Красная тонкая стрелка равномерно отщёлкивает секунды. Другая тонкая – жёлтая – замерла на цифре «шесть». В шесть утра будильник заворкует, совсем негромко, но раздражающе, и будет ворковать, пока Игорь не встанет с кровати, не подойдёт к столу, не переключит на off вместо on. Потом оденется, умоет лицо, глотнёт кофе и – подметать площадь вокруг «Ломоносовской». И послезавтра так будет, и дальше…

На его глазах начнёт оживать город, откроются ларьки и тонары, нагрузятся всякой всячиной прилавки рыночка. На станцию потянутся ручьи заспанных, несвежих людей, и из станции наружу ручьи таких же, нет, немного, может, бодрее, успевших проснуться за время поездки в метро, подъёма по эскалатору. А он, Игорь, будет шоркать метлой по асфальту, гнать к контейнерам окурки, обрывки, обёртки, а за спиной тут же появится новый, никогда не иссякающий мусор…

Зачем-то (может быть, чтобы разбить это однообразие невесёлых мыслей) вспомнилось, как в последний раз ехал в метро. Недели три назад, ещё в сентябре… Убрал участок, помялся возле рынка, ожидая, что позовут что-нибудь помочь, и, не дождавшись, зашёл в фойе станции, купил два жетона, один тут же сунул в щель турникета… Долго гулял по центру, прошёл Невский от площади Восстания до Адмиралтейства и повернул обратно, разглядывая рыхлые, обесцветившиеся от пыли, зато щедро украшенные рекламными щитами дворцы. Потом хлынул дождь, Игорь заскочил на «Маяковскую» и поехал домой. Поезд был один из последних, почти без пассажиров. Машинист гнал во всю мочь, вагон трясся, болтался, колёса бешено, оглушительно колотились о рельсы. Напротив Игоря сидел мужчина с девочкой на коленях. Девочке лет пять-шесть, тоненькая, миниатюрная, а лицо по-детски пухлощёкое. Раскрыла книжку и громко, с выражением, перекрывая грохот колёс, стала читать: «Эй, не стойте слишком близко! Я – тигрёнок, а не киска!» А мужчина смотрел ей в макушку, и лицо у него было умиленно-грустное и нежное, словно он вот-вот завсхлипывает, сожмёт девочку в объятиях до хруста костей… Разведённый отец везёт дочку матери, своей бывшей жене, после отведённого на общение с ребёнком дня.

На «Елизаровской» вошла женщина. Полная, немолодая, коротконогая, с жидкими, завитыми в колечки волосами. Очень пьяная, но одета хорошо, и видно, что выпивать не привычна. Отворачивалась от людей, прятала лицо. В руке, головками вниз, букет из трёх розочек, а колготки по внутренним сторонам ног – сырые… Игорь тут же нарисовал и её историю, и тоже не благостную. Вот отмечала день своего рождения в кругу сослуживиц, перепила сухого вина или шампанского, неприятность случилась… не дотерпела до дому. Сейчас ей тошно и стыдно, она противна себе… Какой это у неё такой день рождения? Вряд ли первый и тем более вряд ли последний. И ещё так долго до старости, до горькой, страшной и всё же с нетерпением и непонятной надеждой ожидаемой пенсии.

Пенсия, пенсия… А ведь она реальность. И ему, Игорю, тоже когда-нибудь начислят её, четыре-пять сотенок в месяц. Интересно, её теперь носят по квартирам или где-то надо самому получать?.. Да и начислят ли вообще? Хм, у него и трудовой книжки нет до сих пор. Когда куда-нибудь устраивался работать, даже на завод ЖБИ, её не требовали, а он и не задумывался, чтоб завести. Теперь же вот вдруг испугался – ведь нужен стаж, какая-то непрерывность, ещё разное там… Далеко, далеко, а протечёт жизнь, и будешь у метро сидеть, каждому кланяться, чтоб мелочишки кинул в коробочку… Надо хотя бы у администраторши поинтересоваться, где вот сейчас работает, как завести книжку…

Что, сколько? Двадцать минут двенадцатого. Ох, столько в башку поналазит, когда ждёшь… Двадцать минут, девочки нет… Глаза слипаются, сладкий, тёплый портвейн укачивает сознание, наполняет тело приятной, какой-то густой, вязкой тяжестью. Мозг тоже устал, эти мысли о пенсии, о метро, они были как сны. Ложиться, что ли…

Игорь встряхнулся, наполнил стакан. Резко, словно плохую водку, швырнул портвейн в себя, шумно выдохнул. Несколько раз прошёл по комнате от двери до окна. Остановился над кроватью. Она тянула к себе, обещая отдых. От чего отдых? И не будет ведь никакого отдыха, будет очередное разлепление глаз под воркотню будильника, кряхтенье, зеванье, матюганье шёпотом… Как избитый каждое утро…

Отвернулся от кровати, ткнулся глазами в стол. Надо бутылку закупорить, отнести стаканы. И, чёрт с ним, ложиться. Обманула диспетчерша с ласкающим голоском… Хе-хе, ну а что ты хотел! Или много заказов, или действительно не нашли, а скорей всего – это знак, что и дальше будет вот так, вот так, как всё это последнее время. Одиночество, работа, убогая комнатёнка, а в остальном – обломы.

Но всё же звонок! Игорь кинулся в коридор, не спрашивая «кто?» отпер дверь. Распахнул. На пороге две девушки, за ними – худощавый, с лицом прилежного студента-физматовца, высокий парень. Он спрашивает, глянув в блокнотик:

– Заказ вы делали?

– Да, я. – Игорь не почувствовал ни волнения, ни радости, что наконец-то приехали, скорее, кольнула досада. «Перегорел, что ли?»

– Выбирайте. – Парень качнулся к стоящим перед ним девушкам. Обе невысокие, плотненькие, не скажешь, что симпатичные, зато молодые – лет по восемнадцать-девятнадцать. Справа от Игоря – с короткими, крашенными в жёлтый цвет волосами, слегка прыщеватая, квадратная какая-то, но в глазах весёлый, озорной огонёк, они будто кричат: бери, не соскучишься!.. А слева спокойная, равнодушная даже, волосы каштановые, до плеч, в кожаной коричневой куртке. И странное это её равнодушие: то ли есть в ней что-то нетронутое, запрятанное, то ли наоборот – совсем всё потеряно.

– Что там, а? – заскрипел голос старухи-хозяйки из глубины коридора. – Кто?

– Это ко мне! – не оборачиваясь отвечает Игорь.

– Что по ночам-то? Дня нет…

– Сейчас закончим. – Пытаясь загородить собой девушек и парня, Игорь продолжает переводить глаза с озорной на равнодушную.

– Ну, берёшь? – торопит парень.

– Да. – Игорь обернулся, старухи уже нет. – Да, вот эту. – И про себя добавил: «Каштанку».

Выбранная покривила губы – опять непонятно – расстроенно или презрительно усмехнулась, или с инстинктивным удовлетворением, что она вот лучше второй…

– Ты как, один? – спрашивает парень.

– Один. Это коммуналка… живу один.

– На сколько берёшь?

– На час… на час.

– Значит, – парень смотрит на часы, – в ноль сорок я возвращаюсь.

– Сейчас, погоди. – Игорь заскочил к себе в комнату, сверил время по будильнику. Да, сейчас без двадцати двенадцать… Достал из кармана пятисотку и три сотенных, вышел в коридор.

– Только не раньше. Через час…

– Добро. – Парень пересчитал деньги, кивнул: – Счастливо!

– Угу.

Девушка с каштановыми волосами проходит в квартиру. Игорь захлопнул дверь.

– Вот сюда. – Оказались в комнате. – Снимай куртку, садись.

Сняла куртку, осталась в белой полупрозрачной блузке. Хм, даже с кружевами какими-то. Села на стул.

– Вина будешь?

– Чуть-чуть, если можно…

Игорь плеснул в стаканы. Тоже сел. Взял сигарету.

– Куришь?

– Нет, спасибо.

Проклятое ледяное спокойствие. Даже не чувствуется, что в комнате посторонний человек, девушка. Он неторопливо рассматривает её, она похожа на большую, одетую в человеческую одежду куклу. Лучше бы ту, озорную. Или нет?..

– Пей, – говорит Игорь.

Выпила. Вернула стакан на стол мягко, до странности беззвучно. Подняла глаза на Игоря, ими спросила: «Что, начнём? Время идёт»… Он тоже осушил стакан, взглянул на будильник. Почти десять минут пролетело. И заводя себя, распаляя, он командует:

– Давай раздевайся.

Девушка встаёт и начинает расстёгивать блузку. Спокойно и деловито. Игорь, отвалившись на спинку стула, следит, как обнажаются её плечи, грудь, живот.

– Презервативы у вас есть?

– А? – пугается и мгновенно холодеет Игорь – ведь о них, о самом главном, он совсем забыл.

Опять её непонятная, странная усмешка… Жёлто-розовая рука лезет в карман куртки, выкладывает на стол маленький цветастый пакетик. А глаза подбадривают презрительно и самодовольно, словно какого-то затравленного идиотика: «Не комплексуй, снимай штаны. Всё хорошо будет, я всё пойму, всю твою убогость и недоделанность».

Игорь быстро затыкал окурок в пепельнице, закрыл дверь на ключ. Стал стаскивать с себя одежду.

Холодный, злой дождь. Мечется, бьётся о стены ветер; он, как ослеплённый, заблудившийся великан, не знает, куда ему деться, он кружит по улицам, время от времени бросая в окна пригоршни крупных, крепких, будто они не вода, а камни, капель.

– Ох, что делается, – вздыхает Алла Георгиевна, отрываясь от книги, и ждёт, что сейчас капли пробьют стекло, ветер ворвётся в кафе.

Марина пишет на листе картона синим маркером: «Господа! Пожалуйста, закрывайте двери!» Дядя Витя слишком ослабил пружину – лучше б уж хлопала эта чёртова дверь, чем оставалась открытой, пуская холод и сырость.

Пусто, тихо в кафе, даже несмотря на яркий свет ламп, кажется, что здесь сумрак. Магнитофон выключен, не хочется сейчас никакой музыки. Развесёлые песенки только подбавят тоски.

– Написала, – объявляет Марина. – Кнопки-то есть?

– Где-т были. – Алла Георгиевна выдвинула ящик под стойкой. – Где-т были…

Марина тем временем закурила. Хотела взглянуть на часы, но передумала, решила – попозже.

– Уж я этому Витьке! – не находя кнопок, ворчит начальница. – Поработал тоже… Ещё и выпить дала… Тряпкой надо за такую работу. – Ящик с шумом закрылся. – Нет, нету!

Марина пожала плечами: нет – значит нет. Алла Георгиевна вздохнула и взялась за книгу.

Пепел с сигареты упал Марине на фартук, она сбросила его дальше, на пол. Слюнявя палец, уничтожает сероватые пятнышки на малиновом синтетическом шёлке кафешной санодежды.

Из кухни выходит Тайка.

– Никого? – удивляется.

Марина хмыкает в ответ:

– Нет, полный зал!

– Чего ты всё злишься? – повариха спрашивает таким тоном, словно тоже ищет повод позлиться.

– Слышь, Тай, – зовёт начальница, – у тебя там кнопки есть?

– Откуда…

– Ну, что-то, может, пришпилено? Надо вон на дверь объявление повесить, чтоб закрывали. Витька сделал, хуже только…

– Какой-то календарь старый висит, – вспомнила повариха, – сейчас.

Марина тушит окурок, смотрит на часики. Десять минут первого. За всё утро было трое клиентов. Мужички похмелялись. Глотали по сотне граммов «Пшеничной» и убегали. Хороша прибыль…

– Закро-оют нас, – будто отзывается на мысли Марины Алла Георгиевна. – Ох, закроют…

По окнам похлёстывает дождь. Тысячи пулек стучат в стекло. Вот ветер сменился, и капли хлипко замолотили по асфальту.

– О-ё-ё-ёй, – шепчет начальница.

Вернулась Тайка. На ладони несколько чёрных, покрытых запылённым жиром кнопок.

– Отодрала.

– Во, скорей приколите, – Алла Георгиевна слегка оживает. – Сейчас обед, хоть кто-то должен… И закрывай за ними.

Стоя на пороге, ёжась от холода, Марина пытается прикрепить картонку на внешнюю сторону двери. Старые кнопки не входят в дерево, гнутся. Кое-как зацепила одной, остальные пришлось выправлять ножом… Нет, бесполезно – жала кнопок ломаются. Марина бросает нож.

– Ни фига!..

– Давай я попробую, – подгребает кнопки к себе Алла Георгиевна.

У неё не получается тоже.

– Да, новые надо. А лучше – гвоздиками… И гвоздиков нету… Ладно, Витька придёт, пускай делает, обормот.

– Хм, опять сделает, чтоб хлопала.

– Пускай уж лучше хлопает.

Марина заняла своё место на просиженном шатком стуле. Размышляет теперь, закурить ли новую сигарету или же подождать. А чего ждать? Когда куришь, чем-то вроде как занята, и время ползёт немного быстрее. Но курить не хочется, и так во рту – как черёмухи зелёной объелась… Чем бы заняться?..

– Слушай, Марин! – так неожиданно радостен голос начальницы, что Марина вздрагивает. – Слушай, можно ведь жевательной резинкой приклеить! Нажуй вот, а потом приклеишь.

Пожевать – это неплохо. Марина поднялась, подошла к стойке.

– Лучше «Дирол», – сказала, когда начальница протянула «Орбит».

– Ага, он на полтора рубля дороже! Жуй эту.

Снова садится, распечатывает плотную прямоугольную упаковочку, бросает в рот две подушечки. Залежалые, пересохшие. Крошит их зубами. Во рту появился освежающий холодок, язык приятно защипало, слюна стала сладкой, вкусной, даже глотать её жалко… Вот кусочки соединились в мягкий послушный колобок. Марина гоняет его по зубам, то раздавливая, то собирая, жмурится от удовольствия.