Штернберг пошатнулся, с трудом удержался на ногах. Служащий за столом выдернул из растрёпанной стопки какую-то бумагу и вдруг уставился на него с живым интересом. Без умолку трещавший телефон за стеной наконец заткнулся. Сквозь слабость и дурноту Штернберг почувствовал то, что должен был ощутить с самого начала: от чиновника не несло смертью. От стоящих по бокам солдат – да. От сидящего за столом – нет.

– Сейчас вы получите свои вещи. Распишитесь вот здесь, – очень буднично сказал чиновник. – Во дворе вас ждёт машина.

Мироздание, сжавшееся до нескольких десятков шагов – от порога этого кабинета до стены бункера во дворе, от тени последней надежды до краткого приказа офицера и залпа расстрельной команды, – вдруг раздалось до бесконечности, придавив и оглушив.

«Вы получите свои вещи».

Конвоиры, уверенные, что ведут заключённого на расстрел, были удивлены гораздо больше. Сам Штернберг не испытал ничего, кроме внезапного необоримого желания сесть там же, где стоял, прямо на пол. Разумеется, он себе этого не позволил – сделал вид, что воспринимает всё происходящее как должное. Очень старался, чтобы руки не тряслись. До него едва доходил смысл того, что требовалось подписать. Что-то о досрочном освобождении. Бросилась в глаза дата; значит, больше месяца прошло с тех пор, как… Господи, больше месяца.

Чиновник принял от него бумагу, где изломанная, вздыбившаяся вертикальными линиями подпись стояла среди мелких печатных букв как осаждённая крепость в окружении вражеских полчищ. Поднял взгляд:

– Запомните этот день, господин фон Штернберг. Видать, кто-то очень крепко молится за вас.

Быть может, так оно и было. Наверняка. Многие выходили из подвалов гестапо – если выходили – в куда более плачевном состоянии. В полутёмной, пропитанной склизкими запахами комнате Штернбергу вернули его вещи, изъятые при аресте, и позволили побриться в кафельном закутке – там в его распоряжении оказались тронутые ржавчиной ножницы и станок с гадостным тупым лезвием и ноздреватыми окаменелостями из засохшей мыльной пены. Бритва почти не брала волоса и только мучила и кровянила кожу. Казалось, заключение должно было если не вытравить, то оглушить врождённую гипертрофированную брезгливость, но на деле только истерзало и разбередило её – как эта чёртова бритва скребла кожу до кровавой росы. Чужая щетина в бесхозном станке, прошедшем через множество рук, задубевшая от пота и крови рубаха, штаны в засохшей блевотине после того допроса с применением тонких технологий, как их понимали в гестапо, – всё это было остро-оскорбительно, невообразимо, несносно. И ещё запах зверья.

Вообще-то ему определённо очень повезло. Зубы на месте, нос не сломан. Почки не отбиты, половые органы целы. Пальцы не изувечены, ногти не выдернуты. Правда, в один из первых дней заключения ему уродливо обкорнали машинкой для стрижки его роскошную золотистую шевелюру – главным образом для того, чтобы унизить, – и он стал похож на узника концлагеря. Подозрение на перелом или трещину ребра – слишком навязчиво болит правый бок; любому встречному Штернберг поставил бы диагноз с ходу, едва взглянув, но себя он не видел. И ещё рубцы на спине – в самом начале, по прибытии, после ареста в Рабенхорсте, здешние труженики, ещё не понимая, с кем связались, повели его, раненого и истекающего кровью, в камеру на четыре стола, с жаровнями и тазами, в которых мокли кожаные плётки, а пятое «посадочное место», как шутили специалисты своего дела, находилось у стены – верёвки, продетые через кольца в потолке, и вот на этих-то верёвках его растянули, невзирая на вполне однозначные предупреждения, и даже успели пару раз хлестнуть с оттяжкой, прежде чем в той камере вспыхнуло всё, что могло гореть, включая энтузиаста с плёткой. Пирокинез дался Штернбергу тяжело: он потерял сознание и сам едва не задохнулся в дыму затеянного им пожара. И вот тогда ему в вену впрыснули какой-то одурманивающей дряни и избили в первый раз. Точно, неспешно, вдумчиво и так, что он потом от боли едва мог вдохнуть. Били даже не столько за пожар – просто чтобы указать ему его место. Напомнить: он теперь никто и ничто. А ещё с вечера того же дня ему начали колоть наркотики и снотворное.

Да, вот что самое отвратительное – его с месяц накачивали наркотиками, каждый день. И теперь тело требовало зелья, и страшно было подумать, что начнётся через сутки, через двое.

Рана, с которой его доставили в тюрьму гестапо, невзирая на всё, зажила – бинты ему меняли регулярно и вообще не упорствовали в намерении изувечить. Вероятнее всего, таково было указание сверху, и потому с допроса Штернберг ковылял на своих ногах, в то время как из соседнего кабинета выволакивали сплошной сгусток боли, за которым тянулся вонючий след. Даже здесь, в гестапо, Штернберг пользовался некоторыми, с позволения сказать, привилегиями, и палачам запрещалось практиковать на нём утончённые приёмы вроде засовывания горящих тряпок между пальцами ног, опиливания зубов или прижигания мошонки паяльной лампой. Его не торопились списать на свалку: мог ещё пригодиться. Мог понадобиться – и, видимо, понадобился срочно. Альрих фон Штернберг, глава отдела тайных наук в научно-исследовательском обществе «Аненербе» – «Наследии предков». Оберштурмбаннфюрер[2] СС в свои двадцать четыре с половиной года. Выскочка и наглец для сослуживцев. Выродок для семьи. Сенситив от Бога. Предатель; хотя нет, этот ярлык на него здесь не сумели навесить при всех стараниях, он последовательно гнул свою линию, даже когда у него язык заплетался от той отравы, что струилась в его крови, а грубоматериальный и Тонкий мир смешивались в его воспалённом восприятии в бурлящее варево. Он же в конце концов выполнил приказ фюрера? Выполнил… Отменил операцию «Зонненштайн», как от него и требовали. Но де-факто – предатель. Со всех сторон предатель…

Он перебирал свои вещи так, как перебирают вещи давным-давно умершего незнакомца. Чёрный китель с Железным крестом и лентой Креста за военные заслуги, которыми когда-то его наградили – нет, не его… Оберштурмбаннфюрера. Шинель, ещё хранившая слабый запах сажи от костра, в котором оберштурмбаннфюрер сжёг своё будущее. «Парабеллум» – сейчас разряженный, – из которого оберштурмбаннфюрер застрелился. Оберштурмбаннфюрер так долго вытаптывал в себе человека, так планомерно и методично его уничтожал – но эсэсовец мёртв, похоронен у подножия камней Зонненштайна, и кто теперь дрожащими руками морфиниста натягивает на себя его одежду?

Подтяжки, ремень, портупея – всё спутано в клубок мятой, заскорузлой чёрной кожи. Среди его вещей не нашлось ни золотых наручных часов, ни перстней с драгоценными камнями, которые с таким небрежным шиком и легчайшим налётом вульгарности любил носить оберштурмбаннфюрер. Ничего удивительного: мертвецов обворовывают. Осталось эсэсовское серебряное кольцо – но у предателя эсэсовский перстень отобрали бы в первую очередь, так что Штернберг понял намёк: как бы там ни было, но ты нам нужен, парень, ты по-прежнему один из нас. Сохранился и амулет – золотой круг-солнце с лучами-молниями на золотой же цепи – эту штуку просто побоялись брать, решили, видно, что в ней заключена какая-нибудь «чёрная магия», хотя амулет был всего-навсего пижонской безделушкой.

В кармане кителя обнаружились очки. Те самые, в которых он в последний раз смотрел на скалу Зонненштайна. После ему целый месяц приходилось довольствоваться расплывчатой эрзац-картиной мира – очки гестаповцы у него отобрали ещё на первом допросе.

И вот теперь резкость всего окружающего ударила по глазам – нелепым глазам, для которых близорукость стала ещё не самой большой бедой. Глаза у Штернберга были разного цвета: левый голубой, а правый зелёный впрожелть – и, главное, правый сильно косил. Косящего глаза словно бы нет, мозг воспринимает лишь то, что видит здоровый глаз, чтобы изображение не двоилось, – и потому Штернберг никогда не знал в полной мере, что значит протяжённость, глубина, объём, ему сложнее было определять расстояние до предметов. Косоглазие у него было всегда, сколько он себя помнил. Особенно досадный порок при громадном росте, сухой поджарости сильного широкоплечего тела и отточенной многими поколениями аристократической тонкости черт. Брак, грубая ошибка природы; ущербные – отбросы нации, таких не принимают в СС. Но ради него в своё время сделали исключение.

С шершавым жжением по подбородку и у кадыка, с нездоровой, приступами накатывающей зевотой, Штернберг выбрался из крашенных тёмной масляной краской гестаповских катакомб во двор здания на Принц-Альбрехтштрассе. Охранники отконвоировали его до самых дверей серого «Мерседеса» со служебными номерами. Сыпал снег. На тёмной стене бункера во дворе Штернберг прочёл многочисленные смерти и торопливо отвёл взгляд. Если бы его сейчас вывели на расстрел под охраной десятка человек, он, трясущийся от слабости, ничего не сумел бы сделать, как ни тешил себя мыслью, что смог бы сразить их всех энергетическим ударом или превратить в живые факелы.

Но в машине всего двое. Куда его повезут? Не важно. Надо бежать. Здесь ничего уже нет, здесь всё прах, ещё пока сохраняющий видимость людей и зданий. Весь этот город – приговорённый к смерти в ожидании расстрела, как, впрочем, и вся Германия. Останься Штернберг тогда один у Зонненштайна – давно бы лежал в земле Тюрингенского леса, где-нибудь под старой сосной, под тёплым ковром из опавшей хвои, уложенный кем-нибудь из местных крестьян в наспех вырытую могилу для безымянного самоубийцы, и это был бы непозволительно спокойный конец для того, кто предал свою родину.

От окончательного ничто его тогда отделяло лишь мгновение. Он лежал на спине, в снегу, и чувствовал нёбом холод мушки своего «парабеллума». Но прежде чем успел вдавить большим пальцем спусковой крючок, пистолет вырвали у него из рук. Только ствол клацнул по передним зубам. А когда он открыл зажмуренные глаза, то увидел над собой последнего из своих солдат. Хайнц – так звали того парня. И что-то такое этот парень сказал…

«Каждого человека хоть кто-нибудь да ждёт».

Есть причина, по которой ему нельзя умирать.

Штернберг сощурился, поправил очки. Двое в машине. Если он сосредоточится, то, возможно, на каком-нибудь перекрёстке, когда они остановятся, на несколько минут сумеет лишить сознания обоих и успеет скрыться в лабиринте развалин.

Расталкивая коленями полы незастёгнутой шинели, чувствуя, что от него разит псиной, Штернберг забрался на заднее сиденье. Там его ждал некто в штатском: смуглый, совсем небольшой, остроплечий, со странной головой обтекаемой формы, напоминавшей голову насекомого (и смазанные бриолином волосы блестели как хитиновый панцирь, усугубляя впечатление), с худыми и словно бы сверх меры многосуставчатыми руками, резво выстукивавшими нечто вроде морзянки на крышке плоского портфеля. Насекомый тип обратил на Штернберга тёмные, навыкате, глаза. Сенситив. Не самый сильный, но достаточно натасканный для того, чтобы быть непроницаемым для телепатов вроде Штернберга.

– Шрамм. Купер.

Штернберг не сразу понял, что эти слова вовсе не часть какого-то неведомого ему пароля, а так зовут набриолиненного и того, кто сидит за рулём. Водитель, белокурый викинг с плакатов, прославляющих нордическое здоровье, покосился на Штернберга через зеркало заднего вида и заодно продемонстрировал отражение своей грушевидной физиономии, лишённой малейшей тени какого-либо выражения. В отличие от чернявого, сознание этого экземпляра – Купера – неплохо читалось. Невзирая на довольно кретинский вид, дураком он, к сожалению, не был. А вот бриолиновый недомерок – Штернберг нутром чуял – был к тому же ещё и опасен.

– С сегодняшнего дня господам из гестапо угодно сопровождать меня во всех поездках?

– Думаю, в этом не будет необходимости. – Тип по фамилии Шрамм вежливо улыбнулся, показав жёлтые, но идеально ровные зубы. – У меня к вам есть дело. Точнее, два дела. Первое: господин Мюллер – вы ведь хорошо знакомы с господином Мюллером? – поручил мне передать вам кое-что. – Шрамм полез в портфель.

О да, с некоторых пор Штернберг был даже слишком хорошо знаком с господином Мюллером. С группенфюрером СС и генерал-лейтенантом полиции Генрихом Мюллером, «Мюллером-гестапо». Мюллер был его следователем. Мюллер всякий раз допрашивал его лично, и эти допросы – Штернберг явственно ощущал – стали для начальника тайной полиции своего рода спортивным вызовом и ревностно оберегаемой от чужих посягательств страстью. Мюллер приказывал колоть ему, помимо прочей дряни, какую-то «сыворотку», от которой подследственного должно было пробить на правду. Штернбергу эта отрава путала сознание, и он плохо помнил, что нёс под воздействием препарата, но в одном мог поклясться: у него хватило самообладания не признать себя виновным в том, что ему навязывали. Однако Штернберг чувствовал: Мюллер сумел выловить в его бреде кое-что другое, весьма для себя полезное; что именно – скорее всего, ещё предстояло узнать, и при одной мысли об этом в подрёберье растекался тошнотный холод.

Шрамм достал из портфеля тетрадь в жёсткой чёрной обложке под тиснёную кожу: с виду – небольшая книга, около сотни крепких листов. Штернбергу показалось, будто время прорвалось брешью в прошлое. Воздействие наркотиков? Он всё ещё бредит? Этого предмета просто не могло существовать. Штернберг сам сжёг эту тетрадь, он отлично помнил, как бросил её в камин за день до операции «Зонненштайн»… Углы тетради и впрямь были немного обуглены. Штернберг уставился на полосатый жёлто-чёрный галстук набриолиненного и вдруг понял, на кого так похож этот смуглый гестаповец: на шершня.

– Сувенир, – пояснил Шрамм. – От господина Мюллера.

Первым делом Штернберг принялся вспоминать, есть ли в этой тетради – в его тайном дневнике, который был уничтожен, но каким-то образом выплыл из небытия, – что-то, способное его скомпрометировать. Как последний идиот. Именно такого мучительного замешательства от него и ждали: чернявый был явно доволен его ошарашенным видом. Действительно, в записках заключалось много такого, что запросто могло обернуться против него, однако самое уязвимое и драгоценное Штернберг не доверил даже дневнику. А Мюллеру, значит, дневник больше не нужен; не случилось ли так, что куда более интересные вещи он услышал от самого Штернберга, доведённого до полубессознательного состояния наркотиками, побоями и различными «сыворотками»?

Но, ради всего святого, откуда они взяли эту тетрадь?!

– Выходит, Мюллер счёл мои записи недостаточно занимательными? – холодно поинтересовался Штернберг.

– Напротив, он надеется, что этот предмет послужит вам напоминанием. Гестапо хоть из-под земли достанет что угодно и кого угодно, господин фон Штернберг. Следствие по вашему делу возобновят после окончания войны – в том случае, если вы не справитесь с вашей задачей. Господин Мюллер желает, чтобы вы всегда помнили об этом и работали хорошо.

Штернберг криво усмехнулся: ничего оригинального, следовало ожидать.

– И что вменяется мне в задачу?

– Об этом вы узнаете не от меня. Моя роль совсем скромная: передать вам кое-какие вещи. И предупредить.

Несмотря на некоторую полировку, в мягком стелющемся произношении Шрамма, в его манере глотать окончания оставалось слишком много баварского. В точности как у Мюллера. Едва ли это было случайностью: Штернбергу когда-то доводилось слышать, что шеф гестапо перетащил в столицу своих старых знакомых из мюнхенской полиции. Штернберг сам вырос в Мюнхене, однако баварский диалект так и остался для него чужим: язык перешёл к нему в наследство от предков, прибалтийских баронов, – очень книжный, с пристрастием к сложным предложениям и с жёсткой артикуляцией, словно бы застывший в янтаре, что порой блестит на солнце в клочьях водорослей, выброшенных штормом на балтийский берег.

– Вы уже предупредили, вполне доходчиво, – желчно сказал Штернберг. «Бежать. И пусть попробуют достанут». – А теперь давайте сюда эту штуку.

Шрамм вручил ему тетрадь. Штернберг взял её левой рукой, на мгновение прикрыл глаза, ловя в сознании смутные тени прошлых событий, отпечатавшихся на злосчастном дневнике. Призрачное кино задом наперёд. Мюллер, опять Мюллер, какой-то обыск, деревня… Униформа погибшего ординарца Штернберга, которую гестаповцы буквально вывернули наизнанку. Тетрадь в кармане. Шрамм, разумеется знакомый с психометрией, глядел с насмешливым пониманием: ожидал, что Штернберг первым делом кинется читать предмет.

– Что, собственно, вам ещё от меня надо? – с тяжёлой досадой спросил Штернберг.

– Я понимаю, судьба ваших записок вам сейчас интереснее, – сказал Шрамм. – Но вы лучше поглядите в окно. Внимательно.

За окном вот уже несколько минут мелькали полузнакомые улицы вперемешку с развалинами. В Берлине Штернберг бывал редко и знал его неважно, а бомбёжки и вовсе превратили город в сновидение наяву, в грань между обычной, понятной жизнью и потусторонним, страшным миром, в нечто, что выглядело бы декорацией, не будь оно таким до дрожи настоящим.

Вывернутая наизнанку обыденность. Дома с разрушенными фасадами впустили метель в своё нутро: у иных перекрытия провалились и остались только ободранные, разбитые стены, другие напоминали архитектурный чертёж – аккуратный разрез здания с комнатами, в которых как ни в чём не бывало стояла мебель, даже кое-где висели картины или фотографии. Гостиная на втором этаже, где диван с разноцветными подушками, замёрзший фикус и старый рояль соседствовали с дымным провалом, на дне которого, в груде балок, ещё что-то тлело. Спальня с супружеской кроватью, до которой теперь можно было добраться разве что по пожарной лестнице. Поверх ощетинившихся битым кирпичом стен, в проёмах обрушившихся эркеров над грудами горелого хлама висели полотнища с жирно выведенными лозунгами: «Победа будет нашей!», «Работать, сражаться, верить!», «Фюрер, мы следуем за тобой!», «Любой ценой – победа!». Нередко подобные бравурные банальности писались прямо на стенах. Иногда дополнялись государственными знамёнами, сюрреалистически смотревшимися посреди развалин: алые полосы на пепельно-сером, пристальный глаз-свастика, гипнотически глядевший из руин. Всё это казалось Штернбергу даже не фарсом – умопомешательством, над которым шли своим чередом будни берлинцев – странные, бредовые будни. «Мы все живы. Ирма», – кратко сообщала каждому прохожему меловая надпись на стене чьего-то разрушенного жилища, но адресована она была, скорее всего, одному-единственному человеку – мужу или брату, приехавшему на побывку с фронта. Таких посланий попадалось много, гораздо больше, чем лозунгов или официальных объявлений. Берлинцы превратили развалины в своего рода почту. Полуразрушенные стены обратились в летопись жизни – недожизни, полужизни, агонии.

– Гляжу. Внимательно. Всё вижу. Пытаетесь достучаться до моего патриотизма? – Слова давались Штернбергу трудно, будто он пытался жевать щебёнку, и голос получался скрежещущий.

– Сейчас вы скажете, что орган под названием «патриотизм» вам отбили в гестапо, – спокойно сказал Шрамм. – Ну, скажите. Вам же очень хочется это сказать.

– Ошибаетесь, – отрезал Штернберг. – Вы кто угодно, но не телепат. Так что вам надо? – раздражённо повторил он.

– Пока ничего. – Чрезмерно выпуклые глаза чернявого, казалось, едва заметно светились изнутри, словно на бархатно-илистое дно ленивой реки с тёмной болотной водой упал тусклый фонарь. – Вы человек неординарных талантов, господин фон Штернберг. При этом вы, условно говоря, вышли из заключения. Ваш моральный дух сильно ослаб. Вам требуется достойный стимул для успешной работы. Отчего-то мне кажется, что одним долгом патриота вам уже не обойтись. И предупреждение господина Мюллера явно не произвело на вас особого впечатления. Вот на такой случай у меня есть для вас ещё кое-что… Взгляните. – Шрамм достал из портфеля фотокарточку.

«Я точно брежу», – в каком-то отупелом ужасе подумал Штернберг. Ведь не могло же такого случиться, именно сейчас, когда он совершенно бессилен!

Фотография была из последних, уже швейцарских. Его близкие вообще очень редко фотографировались и почти никогда не фотографировались все вместе, а этот снимок был сделан по случаю годовщины свадьбы барона и баронессы, всегда, сколько Штернберг помнил, с изморозью брезгливого недоумения игнорировавших любые государственные праздники, натянуто-официально справлявших Рождество, за полтора десятилетия бедности превративших дни рождения своих детей в простое арифметическое действие, но каждый год вспоминавших эту дату – день бракосочетания. На фотографии – нужно было как следует приглядеться, чтобы заметить, – отец и мать держались за руки, и льнущее переплетение их пальцев, неразделимое, словно переплетение корней или ветвей, было гораздо выразительнее по обыкновению бесстрастных лиц.

Отец, мать, сестра, племянница. Все сидят рядом, и поэтому не бросается в глаза, что отец в инвалидном кресле. Штернбергу очень нравилась эта фотография, но её не было среди его вещей. Ни в мюнхенской квартире, ни в вайшенфельдской. Такую карточку можно было найти только в особняке в Вальденбурге, в Швейцарии, где его родные жили последние три года благодаря ему, его исключительному положению и его деньгам. Родня эсэсовца, уехавшая за границу, – случай неслыханный; «отцу требуется особое лечение» – этого надуманного и явно недостаточного повода хватило рейхсфюреру[3] СС Гиммлеру, благоволившему к молодому оккультисту, а до мнения остальных бонз Штернбергу не было дела.

– Ваша семья, не так ли? – Шрамм снова улыбнулся, показывая жёлтые жвала.

Штернберг чувствовал, как каждый нерв дрожит от неслышного звона: в солнечном сплетении будто играли на ксилофоне.

– Ваши родные настоящие патриоты, – продолжал Шрамм. – В такое трудное для рейха время они решили добровольно вернуться на родину. Похвально. Мужественно.

Штернберг смотрел в окно. Автомобиль тем временем миновал мост Вайдендаммер – его высокие резные фонари, с навершьями острыми, как рапиры, по одному выплывали из снежной пелены.

Если у этого шершня есть такая фотография – значит, он или другие, сродные, членистоногие были в Вальденбурге. Они там были.

Господи!

– Что вы сделали с моими близкими? – глухо прозвучало будто где-то рядом со Штернбергом спустя неопределённо долгое время.

– Да ничего, говорю же вам. Они возвращаются в рейх, по собственному желанию. Будут в полной безопасности. Во всяком случае, их безопасность целиком зависит от вас.

– Где они?

– Где поселились? Я не знаю, – Шрамм развёл руками. – Он тоже, – добавил чернявый, поймав взгляд Штернберга, впившийся в шофёра. – Я вам дам совет: просто – работайте. И всё будет в порядке. Вы сами прекрасно понимаете.

Снег сыпал густо, как на рождественской открытке. Примерно год тому назад Штернберг сидел за канцелярским столом в одной из клетушек барака, в котором размещался политический отдел концлагеря Равенсбрюк, и набирал заключённых для обучения в экспериментальной школе «Цет», организованной оккультным отделом «Аненербе». Проще всего было с узниками, попадавшими в лагерь вместе со своими семьями. Таких Штернберг без особых затей шантажировал – работа на рейх в обмен на свободу близких. Элементарно и абсолютно безотказно. Абсолютно.

– Куда вы меня везёте? – мёртвым голосом спросил Штернберг.

– В отель. Там вы приведёте себя в порядок. Затем поедете на Пюклерштрассе. Там у вас состоится важная встреча, – Шрамм бесцеремонно прочерчивал ему будущее в пустоте. – Кстати, после полудня этот автомобиль будет в вашем распоряжении, а Купер – ваш шофёр.

– У меня есть свой шофёр, и я им вполне доволен.

– Вы хотите сказать, был шофёр. Дело в том, что он… м-м… несколько выведен из строя. Его допрашивали по вашему делу. Немного перестарались.

– Ублюдки. Тогда к чёрту шофёра, обойдусь.

– Но вы сейчас не в состоянии вести машину! Между прочим, мы на месте. Одежду вам доставят в номер. Портье предупредили. Чтобы получить ключ, просто назовитесь. Здесь поблизости есть хорошее бомбоубежище, если что. Томми[4] в последнее время изрядно обленились, ну да кто их знает, вдруг прилетят…

Автомобиль остановился. Штернберг повернул к бриолиновому коротышке будто налитую жидким свинцом голову:

– Слушайте меня, Шрамм. Слушайте и запоминайте. Если с кем-нибудь из моих близких что-то случится – вы будете первым, с кого я спущу шкуру. Медленно и со вкусом. В ваших подземельях я научился многим занимательным вещам. Вы пожалеете, что в своё время акушер не оторвал вам голову щипцами. Запомнили?

Гестаповец невозмутимо покопался в портфеле и вытащил небольшую парусиновую аптечку.

– Запомнили? – Штернберг, не выдержав, схватил его за хрупкое, не по-мужски гладкое, словно обработанное политурой смуглое запястье. Больно схватил – коротышка скривился и подался назад.

– Когда я спрашиваю, надо отвечать, – с ненавистью сказал Штернберг и по тому, как недомерок непроизвольно выставил энергетический блок, понял, что наконец-то его испугались.

– Отпустите! – Шрамм завертелся на месте, точь-в-точь насекомое с придавленной лапой. – Ведите себя прилично. Я, конечно, понимаю, что вам не терпится заполучить очередную дозу морфия, только не ломайте мне кости.

– Идите к дьяволу с вашей дозой. Запихните её себе в глотку. – Штернберг разжал пальцы и рывком распахнул дверь. В глаза ему бросились фигуры с автоматами возле отеля. – Передайте Мюллеру, что скрываться я не собираюсь, только избавьте меня от вашей чёртовой охраны!

Штернберг выбрался из автомобиля и очутился в густо напитанном снегом пространстве, где воздух, казалось, быстрее тёк в лёгкие и целительным холодом обливал непокрытую голову.

– А аптечка? – приглушённо зажужжал Шрамм. – Не стоит пренебрегать, по крайней мере на первое время вам хватит, а достать в нынешние времена, сами понимаете, непросто…

Нырнув в душный салон (и попутно треснувшись затылком, тело по-прежнему слушалось плохо), Штернберг выдернул у гестаповца аптечку. Пригодится: может, там найдётся что-нибудь от головной боли.

– Помните, что я вам сказал, – нёсся ему вслед голос Шрамма, постепенно тонувший в снежном шорохе. – Воздержитесь от необдуманных поступков, в противном случае вам останется винить только себя…

Штернберг ушёл не оборачиваясь. Поднялся на крыльцо, зашёл в холл, взял ключи у человека за стойкой. Придя в номер, первым делом истерзал тюбик с остатками зубной пасты, а потом принял душ – и долго стоял, не шевелясь, обмирая под тугой горячей струёй. Воду теперь давали с перебоями, но ему повезло. Затем обстриг обломанные ногти на руках и на ногах. Оделся в то, что ещё до его прихода принесли в номер. Бельё – и комплект эсэсовского обмундирования, что же ещё. Оказалось не совсем по размеру, но сносно. Он повязал галстук, удивляясь ловкости пальцев, не имевшей никакого отношения к омертвевшему сознанию, тёмному и тихому, как руины древнего города, веками погребённого под землёй.

…Что значит – «решили добровольно вернуться на родину»? Все силы небесные, что это значит? Как их заставили, что с ними сделали? Сами они никогда и ни за что не вернулись бы в рейх; «государство торжествующей черни» – вот как они это называли. Подобные слова постоянно звучали в их мюнхенском доме, и одному Богу ведомо, чем бы всё закончилось, если б Штернберг не предложил свой редчайший дар чёрной гвардии фюрера – СС. В начале сорокового года он, тогда студент философского факультета, пришёл домой поздно, благоухающий выпивкой и скрипучей кожей, в великолепно подогнанном мундире; ожидал чего угодно, но только не спокойного ледяного ожесточения, окатившего его с ног до головы. Усмешка сестры, осуждающее молчание матери. За всех высказался отец: «Убирайся туда, откуда пришёл. Ты теперь для меня никто, я не желаю тебя знать». Больше отец не сказал ему ни слова, ни разу. Просто перестал его замечать. Более того, перестал о нём думать.

Потом Штернберг долго считал, что в свои двадцать, двадцать два, двадцать четыре года с разгромным счётом обыграл отца на поле жизни. Да, отец не умел жить; единственное, в чём преуспел, вернувшись с Великой войны[5] четверть века тому назад, – пополнил своё небольшое семейство, дал жизнь сыну. Не добился никаких постов, постыдно и нелепо погряз в долгах, сдался под напором болезни. Не завёл ни полезных знакомств, ни друзей – он вообще был нелюдим, – даже врагов не нажил, если не считать озлобленных кредиторов да трусливых гестаповских доносчиков, но зато так гордился своими несгибаемыми принципами. Штернберг, лихо шагавший вверх по высоким ступеням должностей и званий, Штернберг, чей роскошный чёрный «Майбах»-лимузин стоил больше того, на что отец содержал свою семью в течение нескольких лет, даже не стеснялся признаться себе, что обеспечил близким отъезд в Швейцарию не только ради того, чтобы уберечь их от лап гестапо, но и потому, что своими неосторожными высказываниями они запросто могли переломить хребет его стремительной карьере. В сущности, они давно стали для него чужими – за исключением маленькой племянницы, редко его видевшей, но любившей с трогательной преданностью, не по-детски стойкой ко всему тому, что ей про него наговаривали те, кто его не понял, отверг… предал. Они умели вычёркивать, это у них получалось отменно. Почему же он так боится за них – за всех, без исключения?

Не было сил. Штернберг опустился в кресло и не двинулся даже тогда, когда сирены где-то на окраинах затянули тоскливый вой – сначала слабо и разрозненно, но вскоре их поддержали те, что находились ближе, и вот уже взвыл весь город. Как теперь выдержать обречённые взгляды берлинцев?

«Вот какое будущее ты избрал. Для себя и для Германии».

Голова раскалывалась. Штернберг вспомнил, что у него помимо дневника и пистолета без патронов есть аптечка. Открыл: ни пилюль, ни бинтов, лишь округлый блеск ампул да шприц в футляре. Сквозь прозрачное содержимое ампул проглядывал искажённый фрагмент мелкой надписи: «Morphium hydrochl». Так вот что за лекарство выдал проклятый коротышка. Первой мыслью Штернберга было вышвырнуть аптечку в окно. Но за окном город стенал – и рвал душу в клочья. Вопреки отчаянному усилию воли – «Стой, будь ты проклят, что же ты делаешь?!» – руки жадно схватили шприц и надели иглу. Штернберг даже поймал себя на том, что следит за ними с отстранённым интересом. Руки обломили конец ампулы и набрали в шприц раствор; однопроцентный, жидковато, пожалуй, будет после месяца ударных доз. Вот, оказывается, как это выглядит – морфинизм. Закатать рукав, выпустить из шприца воздух. Кожа на локтевом сгибе была тошнотворно-тонкая, прозрачно-голубоватая, в следах недавних уколов – очень небрежных, с кровоподтёками. Скривившись, Штернберг ослабил галстук, расстегнул рубашку и нацелил иглу в плечо.

Через минуту-другую вой сирен отодвинулся, превратившись в незначительный фон для обновлённых, чётких, гранёных мыслей – как если бы сознание надело очки. Призрачные тёплые ладони бродили по спине и шее, пряный холодок растекался по внутренностям. Сразу проснулось желание действовать – и Штернберг выдернул из старой рубашки нить и смастерил сидерический маятник, привязав к нити серебряный перстень. На некоторые вопросы он прямо сейчас должен был получить ответ, чтобы не спятить от неизвестности. Если, конечно, наркотики не вывихнули ему чутьё напрочь.

Сел за стол, облокотившись, чтобы не тряслись руки. Кольцо висело на нити, чуть поворачиваясь. Итак…

«Мои близкие в безопасности?» – мысленно спросил он. Маятник начал раскачиваться – вперёд-назад. «Да».

Штернберг выдохнул, рука дрогнула, и нить заплясала во все стороны. Подождал, пока маятник прекратит движение.

«Они в рейхе?» – «Да».

«В Берлине, в окрестностях?» Вправо-влево. «Нет».

«В Баварии?» – «Да».

«В Мюнхене?» – «Нет».

Надо было задать ещё один вопрос – тот, что никак не давался даже в мыслях.

Щемящий июльский вечер, весь в полосах рыжего предзакатного солнца. Паспорт в его руках – билет в новую жизнь, но не для него: печать с швейцарским гербом, фотография большеглазой девушки. Её новый паспорт, за который Штернберг был готов отмерять ведро собственной крови.

«Дана…»

Маятник ходил во все стороны, выписывал спирали и восьмёрки, и невозможно было его унять.

«Она в Швейцарии?» – «Нет».

Задрожали руки.

«Она в рейхе?»

«Да». Да!

Она жива, она в опасности? Да, да, да – или это дрожь рук передаётся тонкой нити? Штернберг сжал кольцо в кулаке. Заставил себя успокоиться.

«Она в опасности?»

На сей раз маятник не ответил ничего определённого, но слабое покачивание скорее смахивало на «нет».

Пол содрогнулся от далёких ударов: бомбардировщики прибыли выполнять свою будничную работу – перемалывать Берлин в горы битого кирпича и камня. Штернберг неотрывно смотрел на перстень в ладони, но не видел ничего. Он-то надеялся, что соседнее государство послужит надёжным сейфом, куда можно спрятать всё самое ценное. Вот и её он постарался спрятать там же – свою совесть, свою боль, свою счастливую ошибку и единственную надежду, которую не погребли обломки тех пустотелых колоссов, что когда-то представлялись ему высшей целью и нерушимым долгом. Её звали Дана Заленская, и была она узницей концлагеря Равенсбрюк, а потом по прихоти Штернберга – точнее, оберштурмбаннфюрера – курсанткой в эсэсовской школе для сенситивов, ведь она оказалась дьявольски талантлива, эта дикая девчонка, к тому же со своей звериной ненавистью к немцам она могла послужить «идеальным материалом» для опытов по корректировке человеческого сознания. И злость в её глазах постепенно таяла. Живая игрушка, прирученный зверёныш – до поры до времени она его просто забавляла. Но однажды Штернберг понял, что откорректировал сознание вовсе не ей, а себе, потому что раньше он, телепат, заочно проживал тысячи чужих жизней, брезгливо пролистывал их, не интересуясь толком ни одной, и вдруг понял, что не может существовать без этой, единственной. Сколько стоит жизнь заключённой № 110877? Для рейха – несколько марок, для Штернберга – много больше, чем собственная жизнь. Глупость с его стороны? Возможно. Но вот всё, всё теперь – развалины и тлен, а это – как сияющий шпиль, единственный ориентир на пустом горизонте.

Да, он сам виноват. Нельзя было давать Дане адрес своих близких. Следовало просто отпустить, просто переправить за границу…

Или дело вовсе не в адресе?

Штернберг решил выяснить это с помощью маятника, но не сейчас, позже. Чувство опасности оглохло и ослепло, но бомбы тем временем вываливали уже совсем близко, все прочие звуки насквозь просверлил острый металлический свист, от взрыва лопнуло оконное стекло, что-то упало и с дребезгом покатилось в ванной комнате. Хотя бы спуститься в подвал – однако, прежде чем выскочить в коридор, Штернберг завернул в ванную: забыл амулет. Не то чтобы ему так была нужна эта штуковина, пусть и целиком отлитая из золота, – привычка и обыкновенное суеверие, три года носил не снимая, а как только снял, угодил в подвалы гестапо. Амулет лежал на полке у зеркала. Едва Штернберг протянул руку – погас свет. Да чёрт с ним, с амулетом! Штернберг бросился к двери, но тут пол под ногами заходил ходуном и швырнул его обратно в ванную, а разорвавший всё вокруг грохот он не столько услышал, сколько ощутил всем телом. Падая, цеплялся за край раковины, но руки соскользнули, кинжальным дождём посыпались осколки, а потом сознание провалилось в глубокий чёрный колодец.

Очнулся от того, что рядом послышался чей-то вздох.

Нитяная струя воды звенела о дно чугунной ванны. Рыжеватые отсветы просачивались сверху, из криво заколоченного окна под потолком, текли сквозь густой сумрак, тускло мерцали на стенах. Похоже, горел дом по соседству. Штернберг сел, держась за голову, стряхнул с себя мелкие и острые обломки. Поразительно холодно. Пол на ощупь – будто не кафель, а каменная плита… Камень. Так и есть – камень. И осколки – каменное крошево.

«А… их-х-х…»

Полувздох-полустон, совсем близко. Штернберга будто окатило ледяной водой. Он не понял, как очутился на ногах, – словно бы его подняла упругая волна – только что лежал, и вот уже стоит, смотрит в ванну, и оттуда, из липкого красного сумрака, на него дико глядит человек, будто только снятый с операционного стола – нет, просто выпотрошенный – вскрытое от грудины до лобковой кости чрево напоминает разомкнутый безгубый рот…

Штернберг очнулся, на сей раз по-настоящему. Где-то капала вода. Он лежал, головой под раковиной, ногами к двери, среди осколков зеркала и обломков штукатурки. В приоткрытую дверь равнодушно смотрел тусклый день. Веяло гарью, известковой пылью и холодом.

Выход из номера наискосок перегородила рухнувшая балка. Нагнувшись, Штернберг высунулся в коридор, и тут с опозданием пришла мысль: не вспомни он об амулете, лежал бы сейчас, придавленный этой балкой. Помедлив, вернулся в ванную комнату, вытащил амулет из обломков зеркала в запылённой раковине. Отряхнул, взглянув на изображение солнца, и надел – как бы там ни было, но дурацкая штуковина спасла ему жизнь. Заодно прихватил с собой аптечку.

Он не представлял, куда идти из полуразрушенной гостиницы. Однако серый «Мерседес» уже ждал его – причём создавалось впечатление, будто автомобиль опустился на брусчатку прямиком с неба, ещё наполненного тяжёлой и жирной шумовой взвесью – гулом удаляющихся бомбардировщиков.

Купер сидел за рулём и читал книгу. Штернберг невольно прислушался к мыслям шофёра – тот настолько зачитался, что не обратил на офицера ровно никакого внимания, но у Штернберга даже не достало сил как следует разозлиться по этому поводу. Купер, здоровенный детина с туповатым лицом, увлечённо читал Макиавелли[6]. Видимо, с прицелом на будущее, в которое он, в отличие от Штернберга, ещё вполне верил и наверняка видел себя там большим чином.

– Никак русский учим? – подцепил его Штернберг. – Пораженец! Отставить!

Купер демонстративно-неспешно отложил книгу – так, чтобы было видно заглавие на обложке.

– Через час вы должны быть на Пюклерштрассе-шестнадцать, – сухо сказал он.

– Поехали. А потом убирайтесь в свою часть. Ваши услуги мне не требуются.

– Я освобождён от всех обязанностей в части, оберштурмбаннфюрер, – сообщил Купер, и Штернбергу резануло слух собственное звание. – Теперь моя обязанность – быть вашим шофёром. Что вы от меня избавиться запросто сумеете, это я знаю. Про ваш отдел много чего рассказывают. Только без меня вы машину угробите в два счёта. А от слежки всё равно не оторвётесь.

– Ладно, чёрт с вами, – устало согласился Штернберг. В конце концов, вопрос с шофёром можно будет решить позже, не до того сейчас, а из поля зрения гестапо лучше пока не пропадать.

Он сел на заднее сиденье, посмотрел на горы битого кирпича, перегородившие улицу, обернулся: позади тоже громоздились обломки рухнувшего дома. Ну и что теперь?

Автомобиль тронулся с места, круто развернулся и нырнул в неприметную подворотню. Набирая скорость, мимо побежала лента низких подслеповатых окошек, впереди показался просвет арки настолько узкой, что Штернберг рефлективно ударил ногой по воображаемой педали тормоза, но водитель, напротив, прибавил газу, тёмная щербатая кладка мелькнула совсем близко, Штернберг ожидал услышать скрежет помятых крыльев, – но автомобиль, будто стальной жук, чудом избежавший хлопка огромных ладоней, уже вылетел в ущелье переулка. Чуть погодя сбавил скорость, аккуратно вписался в немыслимый поворот и без единой царапины выехал на широкую улицу. По пути в гостиницу Штернберга слишком занимали разговор с гестаповцем и вид изуродованного города, чтобы обращать внимание на что-то ещё, но теперь он убедился – навязанный ему шофёр не только отменно знал все закоулки Берлина, но и управлял автомобилем так, что механизм, казалось, превращался в разумное существо, хитрое, ловкое и проворное. Даже Штернбергу, далеко не новичку, было чем восхититься. Некстати вставшие поперёк улиц пожарные машины, завалы на мостовой, между которыми змеилась плотная очередь в продуктовый магазин – едва ли дрогнувшая даже под бомбёжкой, – серый «мерседес» в два счёта объезжал все ловушки, в которых застревали прочие автомобили, под гудение и ругань выбиравшиеся из заторов. Шофёр Штернбергу достался далеко не худший. Один из лучших, и, хотя это было неприятно признавать, даже лучше прежнего.

«Какую цену они назначат мне за близких? – думал Штернберг, пока автомобиль нёс его через полгорода в район Берлин-Далем; не в первый раз ловил себя на том, что противопоставляет себя всему тому, частью чего привык себя ощущать. – И так ли важна цена? Ведь любую цену готов заплатить. Любую, не лукавь. Хотя… за победу ты тоже готов был заплатить любую цену, и ведь не сумел… не сумел…»

Однако теперь Штернберг точно знал, что сумеет. Эхо ужаса настигало его, когда сознание против воли принималось изощряться в предположениях. Вот, например, поставят его перед выбором: жизнь Даны – или племянницы – или обеих – против жизней сотни заключённых концлагеря; ясно же как день, что он сломается сразу и лично будет стрелять в затылок тем, из-за кого недавно отказал своей родине в шансе на победу. Вот так. И зачем тогда всё?..

Берлин9 декабря 1945 года, после полудня

Среди вилл Берлин-Далема, отгородившихся от праздных взглядов кронами деревьев и нередко – высокими заборами, была одна, принадлежавшая «Аненербе», точнее, отделу тайных наук. В чёрной проволоке одеревеневших побегов дикого винограда, вилла прикрывалась с флангов елями и туями, превращёнными утренним снегопадом в мохнатые белые башни, и в их густой тени окна смутно светились янтарным электрическим светом. Штернберг поднялся на крыльцо особняка с тягостным чувством, мысленно спрашивая себя, что за кино видел, когда потерял сознание в гостиничной ванной комнате. Что за видение его посетило, к чему оно относилось – к прошлому, к будущему? Он не помнил лица человека из кошмара.

На лестнице пахло жареным луком и свежей выпечкой – пробирало до тошноты вперемешку с первобытным голодом. Штернберг вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего вечера, да и что это была за еда… Он остановился. Не о еде надо думать. Закрыл глаза – но запах еды отвлекал, плотной завесой обволакивал более тонкие чувства.

И всё-таки Штернберг понял, кто ожидает его в угловой комнате на втором этаже, – он услышал. Услышал весь небольшой дом – в нём было мало людей. Услышал и размышления генерала Каммлера. Тот смотрел в окно и готовился к сложному разговору. Рядом была вооружённая охрана.

Услышал Штернберг и содержание предстоящего разговора – лишь слабое эхо, однако ему сразу захотелось развернуться и уйти. Но, разумеется, он не мог.

– Хайль. – И никаких «Гитлер». С этим приветствием генерал обернулся к открывшейся двери: – Рад видеть вас в добром здравии, доктор Штернберг.

Каммлер был сухощавым, довольно высоким человеком лет сорока. Характерный пригвождающий взгляд чиновника высокого ранга. Странный блеск в глазах – сродни голубоватому округлому блеску дорогой оптики для сложных приборов. Зализанные русые волосы, хорошо сработанный костистый лоб, крупный и тоже костистый нос, напоминающий деталь какого-то инструмента, полная нижняя губа. Удивительная своей сухостью мимика.

Они были едва знакомы. Их владения почти не пересекались: доктор инженерных наук Ханс Каммлер руководил строительством специальных объектов и производством ракет, а доктор философии и тайных наук Штернберг занимался вещами, в существование которых Каммлер просто-напросто не верил – пренебрежительно и напоказ. Тем не менее это обстоятельство не мешало Каммлеру некоторое время сотрудничать с Мёльдерсом, предшественником Штернберга на посту главы отдела тайных наук, и интересоваться опытами с Зеркалами.

– Группенфюрер, разрешите обойтись без предисловий. Самый лучший совет, который я могу вам дать, таков: не приезжайте туда и не заставляйте меня туда возвращаться. Ничего не выйдет.

Каммлера его слова нисколько не удивили.

– Предлагаю обойтись без званий, доктор Штернберг. Хорошо, что вы уже в курсе дела. Меньше придётся объяснять. Только не спешите с выводами. Кстати, не желаете ли присоединиться?

В дальнем углу стоял накрытый стол. Светловолосый парень в новеньком мундире принялся снимать крышки с блюд – отбивные с овощами, картофельный суп с сосисками, пирог.

За окном выглянувшее солнце перебирало радужные искры на заснеженных еловых ветвях – и вдалеке выли сирены. Штернберг представил, как берлинцы толпами спускаются в бомбоубежища, в подвалы, на станции метро. Там сейчас не протолкнуться, там нечем дышать. Люди там обрадовались бы лишнему куску хлеба – не то что отбивным или пирогу.

– А вы не боитесь, доктор Каммлер, что англичане сбросят вам бомбу прямо в супницу?

– Они обходят стороной этот район, не беспокойтесь.

У Штернберга были совсем иные поводы для беспокойства, однако он знал, что пригород Далем бомбят, и собственными глазами видел развалины. Но Каммлер действительно не боялся бомбёжки. Штернберг затруднился бы сказать, какие страхи вообще знакомы генералу. Глаза Каммлера, с острыми, неестественно яркими бликами – словно навечно застывшими крохотными отражениями прожекторов испытательного полигона, – следили за Штернбергом оценивающе и беспристрастно.

Под этим взглядом, от которого отчётливо ощущался кровоток в жилах, а также под нагло-любопытствующими взглядами охраны Штернберг принялся за еду. Он ел и думал о Дане – как однажды в школе «Цет» накормил её офицерским ужином…

«Ты держался столько времени. Разве ты не сумеешь ещё немного поиграть в эсэсовца?»

Штернберг исподлобья уставился на Каммлера и изобразил блудливую ухмылку, которую так хорошо знали в отделе тайных наук, да и за его пределами тоже, – растянутый длинный рот, влажный оскал, ломаный взгляд – хищная и в то же время паясническая гримаса, обескураживающая и неприятная. Пусть группенфюрер вспомнит, кого именно вытащил из тюрьмы и любезно накормил обедом.

– Позвольте, я расскажу вам о ваших проблемах, доктор Каммлер. Недавно вы получили доступ к некоему закрытому проекту. Почти все, кто имел к нему отношение, либо погибли, либо были казнены. Вас это вполне устраивало. Вам казалось, вы знаете о проекте достаточно, чтобы возродить его и использовать в своих целях. Вы сумели убедить начальство, приступили к работе, всё шло по плану… но вдруг что-то пошло не так, до ужаса не так. – Штернберг наклонился вперёд, пристально глядя на генерала. – Тогда вам стало страшно, доктор Каммлер. Вы с трудом выбили финансирование, от вас ждут результатов – а вы даже не понимаете, что происходит. И вот вы бросаетесь на поиски уцелевших участников проекта… Кстати, чья это была идея – сохранить мне жизнь, – ваша или рейхсфюрера? Не отвечайте, я уже понял. Его я поблагодарю, – гримаса Штернберга всё менее напоминала улыбку, – при встрече…

– Доктор Штернберг, учитывая все нынешние обстоятельства – я понимаю, вам сейчас, по большому счёту, нет никакого дела ни до новых идей, ни до старых проектов. Но я бы хотел тем не менее, чтобы вы стали моим сотрудником, а не заложником, как вы сейчас думаете.

«Вы больше не заключённые. Вы теперь мои курсанты, а в будущем, возможно, мои сотрудники». Так Штернберг год тому назад говорил заключённой № 110877 – Дане, – а она ему, скорее всего, ни на грош не верила, думала, он врёт или насмехается. Дана была одной из немногих, чьи мысли Штернберг читать не мог, – но вот в это самое мгновение, собравшее отблески прошлого в горячий луч, он с жесточайшей ясностью осознал, что же она тогда чувствовала…

– Учитывая все нынешние обстоятельства, – сквозь зубы повторил за Каммлером Штернберг, – прежде всего я хочу увидеть мою семью.

– Увидите. Когда выполните работу.

Каммлер спокойно смотрел Штернбергу в глаза, прекрасно зная, что тот читает его вдоль и поперёк, вслушивается и вглядывается в ментальные глубины. Каммлеру нечего было скрывать. Мысли – стальные фермы, эмоции бедны и незначительны. О семье Штернберга он думал как о едином безликом предмете, пешке на обширном поле для многоходовых партий. Штернберга так и подмывало попытаться прощупать, сколько же у Каммлера заложников – четверо или пятеро, – но для того требовалось как-то навести чиновника на нужные мысли, Штернберг же опасался тем самым навести его и на лишние подозрения. Быть может, Каммлер вообще ничего не знает о Дане – и дай Бог, чтобы это было именно так.

– Обязательное условие, – твёрдо сказал Штернберг. – Я буду лично навещать близких каждое воскресенье и звонить им тогда, когда пожелаю.

– Нет, – отрезал Каммлер. – А телефона у них нет и не будет.

– И таким вот образом вы желаете получить надёжного сотрудника?

«Если вы согласитесь работать с нами, ваших родственников освободят из концлагерей, – вспомнилось Штернбергу. – Подумайте над этим…» В ушах звучал собственный голос, мягкий, располагающий, – этот голос плёл и плёл сеть обещаний, в которую попадали заключённые – кандидаты на обучение. Курсантам школы «Цет» он дозволял свидания с родственниками раз в неделю. По воскресеньям. А ему, чёрт возьми, не разрешают даже этой малости!

– Вы ведь прекрасно понимаете, как сильно рискуете, вытащив меня из тюрьмы, – Штернберг говорил тихо и без выражения, глядя в глаза Каммлеру. – Видимо, дела у вас и впрямь совсем плохи. О благополучии своих близких я всегда могу узнать без поездок и без звонков. Учтите – если что-то случится, по умыслу или недосмотру, что угодно, я имею в виду и бомбёжки, – я убью вас. Я буду убивать вас всех. Хоть с того света вернусь, если понадобится. Вы знаете, что это не пустые слова. Берегите мою семью так, как если бы это была ваша собственная семья.

– Я хорошо представляю себе, на что иду, связываясь с вами. Подозреваю, вы попытаетесь провести меня, и предупреждаю сразу: не вздумайте, доктор Штернберг. Я знаю ваши методы. Знаю, например, как вы скомпрометировали собственного начальника, чтобы занять его место, а потом организовали убийство…

– Мёльдерс был опасным психопатом, – мрачно произнёс Штернберг.

– Да вы, никак, оправдываетесь? Забавно. Ваши методы – это методы начинающего, доктор Штернберг. С Мёльдерсом вам просто повезло. Не рассчитывайте на подобное везение в дальнейшем…

Каммлер выдвинул из-под стола портфель и достал кожаную папку. Копия личного дела, тут же понял Штернберг. Его личного дела.

– Альрих фон Штернберг, доктор философии и тайных наук, – с налётом иронии принялся зачитывать генерал, – с июля 1944-го руководитель отдела тайных наук в научном обществе «Наследие предков». Целеустремлён и амбициозен, но неоднократно замечен в нарушении субординации. Имеет награды… С начала сорок третьего работает над проектом «Зонненштайн». Получил предварительное одобрение фюрера на применение своих так называемых Зеркал Времени для обороны Германии. Проигнорировал опасность воздействия Зеркал на людей, находящихся в тылу, – на гражданское население и государственное руководство. Продолжал действовать вопреки распоряжению фюрера. Приказал открыть огонь по специальному отряду, посланному предотвратить запрещённую операцию. На допросах оправдывал свои действия самообороной и настаивал, что в конечном счёте одумался и повиновался приказу… Вы понимаете, что одно ваше неверное движение – и я прикажу вас расстрелять, доктор Штернберг? Вас не признали предателем лишь потому, что следствие по вашему делу ещё не окончено.

Штернберг промолчал.

– Ладно, будем считать, что мы обменялись угрозами и заключили договор, – резюмировал Каммлер. – Просмотрите, пожалуйста, вот эти бумаги. Мне нужно ваше мнение.

Генерал достал из портфеля другую папку, тощую, канцелярскую, без надписей. Положил на середину стола.

Донёсся гул первых бомбовых ударов. Где-то к северу, далеко, загрохотали зенитки. От разрывов бомб у многих вещей в комнате начался припадок: первой переливчато запаниковала люстра, затряслась посуда на столе, но больше всего донимала лежавшая на краю блюдца тонкая серебряная ложка – она жалобно позвякивала, и Штернберг внезапно обнаружил, что они с Каммлером оба смотрят на неё как загипнотизированные.

Каммлер переложил ложку на край стола.

– Неужели вам нисколько не интересно, доктор Штернберг? Вам, такому азартному исследователю?

Штернберг взял папку. Какие-то письма, донесения, выдержки из свидетельских показаний… Безучастно скользивший по строкам взгляд споткнулся. Между страницами документов, словно засушенные листья, лежал страх, – но отнюдь не это было главным. Штернберг моргнул, поправил очки и принялся читать с самого начала и внимательно.

– Санкта Мария… что за камера, под каким блоком?

Ещё до того как переступить порог этой комнаты, Штернберг отчётливо ощутил, во что его собираются втянуть. Однако он не думал – не смел думать, – что всё зашло так далеко.

– Камеру обнаружили под постаментом посреди площади. Вообще-то я надеялся, вы объясните назначение камеры, доктор Штернберг. Да вы читайте дальше…

Штернберг бросил папку прямо в пустую тарелку.

– Я не понимаю главного, доктор Каммлер. Зачем я вам понадобился? Зачем, раз уж вы считаете, что вашей компетенции достаточно для подобных решений? Я имею в виду переоборудование Зонненштайна! Вы хоть осознаёте, чёрт возьми, что делаете?!

Штернберг умолк, опустив голову. Видение, явившееся во время бомбёжки… Так вот что это было. Но разве теперь не всё ли равно? Разрушена Германия, разрушен и Зонненштайн. И пропади всё пропадом.

Зонненштайн, «Камень Солнца». Название этого места пришло из древних легенд о жрецах, предлагавших свою жизнь неведомому, чтобы либо погибнуть, либо изменить мир. Для Штернберга Зонненштайн значил много больше, чем загадка гигантских камней у исполинского утёса, больше, чем памятник доисторической архитектуры, больше, чем объект исследования, давшего начало ряду научных идей, даже больше, чем храм, каковым, в сущности, Зонненштайн всегда и являлся. Там Штернберг встретился с самим собой, лицом к лицу, и эта встреча едва не стоила ему жизни. Каменные Зеркала Зонненштайна требуют от пришедшего безграничной веры в свои силы, в свою правоту. У Штернберга же её не осталось ни капли, когда он пришёл просить о будущем Германии, – как бы он ни уверял себя в обратном. Какая вера может быть у человека, видевшего концлагеря? У него нет веры и сейчас. Сейчас – тем более: какая вера может быть у ходячего трупа?

Хотя нет… Вера у него всё же есть – в то, что он нужен нескольким людям, нужен так, как бывают нужны даже преступники и живые мертвецы. Но к Зонненштайну это не имеет ни малейшего отношения.

– Я жду вашего заключения, доктор Штернберг, – напомнил Каммлер.

Штернберг пролистнул ещё пару страниц.

«На территории объекта люди испытывают животное чувство страха. Нередки галлюцинации. Случаи нападения волков на людей не подтверждены. Причина гибели строителей – самоубийства. Находясь в состоянии внушения, источник которого не установлен, люди сами (!) руками вырывали себе горло…»

«Наиболее загадочным представляется явление, которое мы условно назвали «разрежение материи»: в результате неизвестных физических процессов человеческое тело буквально «вплавляется» в камень. Возможно, исчезновения людей следует связать с этим явлением. Сколько-нибудь удовлетворительного объяснения мы пока не нашли. Фотографии прилагаются…»

Он заглянул в конец подборки документов. Там лежали фотографии. Они подействовали на Штернберга как сильный анестетик – стёрлись чувства, осталось голое одичалое восприятие, покорно проглотившее такую картинку: человеческая рука, торчащая из камня. Целая серия снимков – вид сверху, вид сбоку, часы «Зенит» на запястье, обручальное кольцо…

Дальше Штернберг смотреть не стал.

Поднялся, взял тарелку с лежащей на ней папкой и со стуком поставил прямо перед генералом.

– На редкость неаппетитное блюдо. А теперь объясните мне, доктор Каммлер, чего вы от меня хотите. Вы уже разрушили всё, что можно было разрушить. Моё заключение? Это, – Штернберг ткнул указательным пальцем в папку, – агония. Всё! На кой дьявол теперь мои консультации?

Стоявшие по углам солдаты, как по команде, сделали шаг вперёд. Каммлер же спокойно смотрел снизу вверх. Штернберг видел себя его глазами: угрюмый измождённый тип, вылитый маньяк-убийца.

– Это очень сложная система отражателей, и я хочу разобраться, где мы допустили просчёт. Хочу знать, как свести к минимуму все эти… эффекты.

– Зонненштайн – не просто система каменных Зеркал, доктор Каммлер. – Штернберг в замешательстве осознал, что не способен сейчас толком выразить всё то, о чём передумал в тюрьме, покуда его не начали пичкать всякой отравой. – Понимаете, это своего рода сознание. Существо, про которое нельзя сказать, что оно живёт, но оно существует. Сказки про духов тут ни при чём. Да, сейчас вы спросите, какой новой разновидностью наркотиков меня накачали в гестапо, но всё же попытайтесь отнестись к моим словам серьёзно! Зонненштайн – это… чистый разум, понимаете? Нечеловеческий разум. Не спрашивайте, как он соотносится с несомненной рукотворностью Зонненштайна, я понятия не имею. Быть может, он и создал Зонненштайн – для себя, для людей, не знаю. Иногда он пытается говорить с человеком через него же самого, потому что иначе просто не может говорить… Он дал вам понять, чтобы вы убирались к чёрту… А вы – как бы вы себя почувствовали, если бы я вспорол вам живот, вытащил, допустим, печень и при том заявил, что хочу таким образом вас усовершенствовать?

– Моя задача – построить систему отражателей для нового оружия. Зонненштайн подходит идеально, его просто надо довести до ума. И вы мне в этом поможете. Каким именно образом – разговаривая с душами камней или как-то ещё – меня не волнует, дело ваше. Знаете, мне тоже не доставляет радости руководить перестройкой памятника с тысячелетней историей, но у меня нет времени возводить второй Зонненштайн. – Каммлер развёл руками, словно недоумевая, чем ему приходится заниматься.

– Новое оружие… Я знаю, вы продолжаете разработки Мёльдерса. Колоколообразное устройство, которое генерирует особый вид излучений. Это ведь его вы собираетесь поместить среди отражателей? Идея, достойная психопата Мёльдерса, надо сказать.

– Нет. Идея, достойная вас, – улыбнулся Каммлер. – Мне известно, что Мёльдерс выкрал ваши черновики с набросками вращающихся отражателей и доработал проект.

Ледяное рукопожатие, поцелуй из могилы, загробная месть… Да полно, существовал ли вообще этот Мёльдерс, подлец и садист, идеальный, точно подобранный по мерке враг, на котором так сподручно было оттачивать искусство ненависти, ныне знакомое Штернбергу в совершенстве? На миг Штернберг даже усомнился в правдивости своих воспоминаний, хотя лично отдавал приказ застрелить мерзавца, лично осматривал тело, – ведь куда бы он ни шёл, – словно в зеркальном лабиринте, приходил лишь к самому себе. Ему некуда было от себя деваться.

Он подумал, что вина не только физически ощутима, но и материальна, анатомически определима – подвешивается прямо под грудиной на раскалённом железном крюке, тянет вниз неподъёмным грузом.

– Так что вы скажете, доктор Штернберг?

В тарелке Каммлера лежал серебряный нож, лезвие ярко и жирно блестело. Штернберг сосредоточился на этом блеске, пытаясь поймать некую слабую мысль, а затем поглядел на генерала. Человек с архивом всевозможных проектов в голове, с единственной страстью, прямой и безыскусной, как двутавровая балка, – оголтелым карьеризмом, человек без особых привязанностей, почти без чувств.

– Признаться, когда-то я завидовал вашему безупречному рациональному подходу ко всему, доктор Каммлер.

На лесть генерал откликнулся незамедлительно:

– А меня восхищала ваша вера в будущее. И не только меня. К тому же многие восторгались вашей способностью увлечь других самыми безумными идеями.

Простой обмен любезностями, порожние слова. Каммлер не верил никому, а к Штернбергу относился как к взрывоопасному устройству, на которое у него не было инструкции, и потому приходилось действовать наугад, на свой страх и риск. Каммлер ни за что не рискнул бы остаться с ним наедине. Не рискнул бы даже уменьшить количество охранников при следующей встрече. «Есть только один способ выбраться из всего этого, – подумалось Штернбергу. – Сойтись с ним как можно ближе».

Штернберг снова взглянул на нож.

– Ну так что вы скажете, доктор Штернберг? – повторил генерал.

– Я согласен.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Эти записки я сжёг. Во всяком случае, так я думал. Однако судьба изобретательна и не в меру иронична – прежде чем вновь оказаться у меня в руках, проклятая стопка исписанной бумаги свидетельствовала против меня, став занимательным чтением для следователей из гестапо. Уже потому её следовало бы уничтожить.

Но я не собираюсь этого делать. Тетрадь сохранил мой ординарец: в последний миг вытащил её из камина. Подумал, видно, что я решил сжечь записи в порыве минутного отчаяния, – и оказался прав. У меня был замечательный ординарец. Он заслонил меня от пуль… Гестаповские ищейки нашли тетрадь в кармане его кителя. Их глумливый интерес – этим вымазан каждый лист. А потом она попала к Мюллеру. Я кладу на тетрадь левую ладонь и вновь переживаю вместе с ним ликование при виде удачной находки. Дневничишко подследственного – что может быть лучше, какое мясцо может быть нежнее для господ из гестапо!

Края листов обуглены. Я загибаю манжеты, чтобы не испачкаться, когда пишу. Изувеченная тетрадь пропитана гарью, будто концлагерь. Пусть моя прихоть отдаёт безумием, но я буду писать дальше в этом дневнике и на сей раз буду абсолютно честен перед собой – и перед тобой, моя надежда, если ты когда-нибудь захочешь это прочесть. Как ты встретишь меня, когда я тебя найду?

Ещё несколько дней тому назад я должен был съездить к своему шефу Гиммлеру. Сама заурядность и предсказуемость – ему редко когда удавалось по-настоящему меня удивить, по правде говоря, я вообще не припоминаю таких случаев, но вот то, что он пожелал видеть меня после всего случившегося, воистину удивительно – я-то думал, опалы не миновать. Но я застрял в Вайшенфельде, где меня держат под охраной в собственной квартире. Утром 11-го я заставил себя отказаться от укола – презираю морфинистов, – а после полудня меня снова стали донимать сильные боли в боку. К вечеру свалился с температурой. Провалялся несколько дней, да и сейчас пишу в постели. Здешний медик прежде всего схватился за шприц с морфием и только потом сообразил отправить меня на рентген. Трещин в рёбрах нет, есть воспаление лёгких, а причина тому – холод в тюремной камере. Я знаю, что медик получил приказ: усугубить моё постыдное и день ото дня крепнущее пристрастие к треклятому зелью.

Несколько раз я пытался заставить себя избавиться от шраммовской «аптечки», но всё закончилось тем, что я испытал отвратительное облегчение, когда медик изрядно пополнил запасы ампул в ней.

Лучшее, что этот врач для меня сделал, – растолковал явившимся за мной молодцам во главе с моим чёртовым шофёром, насколько чреваты сейчас для меня осложнениями любые поездки – вплоть до угрозы жизни. Если бы не медик – меня бы, вероятно, затолкали в автомобиль силком и в горячке повезли на запланированный приём к начальству.

Знаешь, в каждом из нас сидит изворотливый адвокат, который будет оправдывать каждый наш шаг, покуда мы живы. Мой очень любит поболтать, его даже моя попытка самоубийства не вразумила. Да, я сызмальства, насмотревшись на высокомерное нищенство родителей, решил, что лучше служить кому и чему угодно, чем плыть по жизни в утлой лодчонке без руля и ветрил, какие бы достойные названия та лодчонка ни носила. Да, я хотел силы и власти, а что представляло её тогда, пять лет назад, полнее, чем нацизм? Да, я видел в преданности общему делу прекрасную замену нравственности, унаследовав от предков ощущение своей родины и своего народа как сверхценности, оправдывающей всё. Да, я считал концлагеря чем-то вроде вульгарного побочного эффекта – пока их не увидел, – но даже когда увидел, пытался убедить себя, что там собраны слабаки и неудачники, одним словом, ничтожества, заслужившие свою участь, я ведь тоже когда-то мог оказаться за колючей проволокой – однако вместо того был принят в СС. Прости… Понадобились месяцы выматывающих ночных кошмаров, понадобился Зонненштайн, чтобы я мог просить у тебя прощения за всё это.

Меня крайне беспокоит, что обо мне смог узнать Генрих Мюллер. Со своей стороны я успел узнать о нём предостаточно, чтобы помнить: он в любое мгновение может нанести удар, несмотря на то что я вышел на весьма относительную, но всё же – свободу.

Я надеялся, мне никогда не придётся иметь с ним дело, однако так вышло, что именно шеф гестапо на протяжении целого месяца был фактически единственным моим собеседником. Он ни разу не перепоручил меня другим следователям и всегда проводил допросы единолично. В этом собственническом отношении мне чудилось что-то ненормальное. В остальном Мюллер совершенно нормален. Я бы сказал, даже патологически нормален для человека его профессии.

Мне приходилось видеть Мюллера раньше. Мюллер – типичный баварец: невысокий, темноволосый и кареглазый. Гиммлер недолюбливает его по многим причинам, в том числе из-за того, что у Мюллера «неарийская» внешность. Их неприязнь взаимна. Мюллер, разумеется, выполняет приказы Гиммлера с неизменной ретивостью, но иногда позволяет себе спорить с ним и втайне его презирает. Последнее я легко прочёл, хотя Мюллер при мне старался не думать лишнего, он вообще очень осторожен и предусмотрителен.

Он отнюдь не садист. Он циник и мизантроп – обыкновенные качества, в той или иной степени присущие многим в СС. Иногда участвует в «ужесточённых допросах», но не испытывает к ним какого-то особого пристрастия. Это его работа. Он педантичный служака и свою работу делает хорошо.

Мюллер с самого начала прекрасно знал, что у меня не только нет пристрастия к табаку – я вовсе не переношу табачный дым, – и на допросах постоянно курил сигары. То, что меня мутило в прокуренном кабинете, было ему только на руку.

Первый допрос выглядел так: Мюллер зашёл в кабинет быстрым шагом и уже с порога начал на меня орать. Это был просто профессиональный приём. Затем он вдруг умолк, придвинул стул и сел напротив, почти вплотную. Это тоже был приём. Взгляд его то упирался в меня, то принимался скользить вправо-влево, словно Мюллер высматривал что-то за моей спиной. Так он пытался запугивать. Думаю, на многих этот дикий мечущийся взгляд производил жуткое впечатление. Мне было проще: я слышал его мысли, а в них пока не было ничего особенного, кроме остро профессионального интереса к моей персоне – к тому, как сломить человека вроде меня. Такие лично Мюллеру в его практике ещё не попадались. Людьми со сверхъестественными способностями обычно занимается Зельман и его специальный отдел гестапо. С Зельманом у меня всегда были прекрасные отношения – да что там, последние несколько лет он был мне как отец, возможно, поэтому я до последнего не верил, что задержусь на Принц-Альбрехтштрассе. Как Зельман воспринял всё произошедшее? До сих пор не знаю, и это мучительно. Пытался ли помочь мне? Наверняка. Но Мюллер о нём в моём присутствии никогда не говорил и не думал.

«Вы очень интересный случай, господин фон Штернберг, – сказал Мюллер. – В нашем архиве мало таких объёмных папок, как ваше личное дело. Но у вас всегда находились защитники. Раньше. Теперь нет. Какой идиот будет защищать предателя?»

И началось. Он добивался от меня признания в том, что я будто бы возглавил антигосударственный заговор, целью которого якобы являлось «покушение на жизнь фюрера посредством оккультного устройства, называемого «Зонненштайн» (какой идиотичнейший бред). Моим главным оправданием было то, что операцию «Зонненштайн» я в конечном счёте отменил. Мюллера страшно раздражало, что на угрозы я отвечал угрозами и, кроме того, нередко озвучивал его мысли быстрее, чем он успевал их высказать. Тогда, вопреки здравому смыслу, я ещё верил, что меня быстро освободят.

Через день меня поволокли на порку. После пожара в пыточной (в «помещении для допросов третьей степени», если следовать эсэсовской страсти к эвфемизмам) Мюллер приказал колоть мне наркотики и ещё какую-то отраву, чтобы рассеять моё внимание и заодно развязать язык. Первое ему удалось вполне – я не мог сосредоточиться, собрать волю для энергетического удара и, по сути, был разоружён. До сих пор не знаю, насколько удалось второе. Я почти не помню, о чём говорил с ним. Помню лишь, что допросы шли один за другим – раза три-четыре в день, – и Мюллер вёл их с огромным воодушевлением. В моём лице он видел вызов своему профессионализму.

Помню лишь отдельные отрывки. Однажды он при мне накачался коньяком и тогда выдал нечто проникновенное:

«Такие, как вы, пригодились бы в гестапо. Я много лет работаю над тем, чтобы занести в картотеку сведения о каждом немце. Сделать всех граждан «прозрачными» – моя давняя мечта. А для вас это реальность…»

Тем же вечером он измыслил специальную пытку. Раньше меня периодически запирали в камере с приговорёнными к смертной казни – продемонстрировать мне, телепату, какая участь меня ожидает, – чтобы отбить желание отпираться. Я выдержал это испытание, и тогда Мюллер приказал запереть меня в камере с дюжиной буйнопомешанных, которых привезли из ближайшего сумасшедшего дома. От такого соседства я сам едва не рехнулся. Это походило на стихийное бедствие, их разбитые и изломанные мысли секли меня, будто ливень из осколков стекла, сливались в рябящую круговерть. В конце концов меня вырвало, потом я потерял сознание. Мюллер был доволен тем, что нашёл способ как следует надавить на меня. Однако я всё равно не признался, и если б не приказ об освобождении, трюк с помешанными наверняка повторили бы.

Мюллер преследует неотступно и беспощадно всех тех, кого считает врагами государства. Он не раз повторял, что видит во мне предателя, которого «непременно выведет на чистую воду». Я более чем уверен: несмотря на моё освобождение, своего намерения он не оставил.

«Выгонят. Точно выгонят. Может, даже полицию позовут».

Пока Берна тащила её по длинному коридору, как воспитательница – провинившуюся школьницу, Дана отчаянно выкручивала узкое запястье из сильных толстых пальцев горничной, будто и впрямь в чём-то провинилась.

«Надо было вправду стянуть, и дело с концом. Вот тогда точно никто ничего бы не заметил. А теперь…»

– Не вертись, ишь, задёргалась. Стой здесь, – Берна втолкнула её в кабинет на первом этаже – комнату, в которую обычно редко кто наведывался. – Попытаешься улизнуть – хуже будет. Хозяин хочет с тобой поговорить.

Угроза вызвать полицию и то прозвучала бы для Даны не столь устрашающе. Поначалу она всех здесь боялась, в том числе большую, громогласную Берну, которая с первого дня принялась командовать и однажды хлестнула Дану сложенной простынёй по лицу за то, что она перепутала наволочки, – тогда Дана, неожиданно для самой себя, замахнулась в ответ, попала наволочкой Берне по глазам, и та как-то сразу оставила её в покое, даже не побежала жаловаться, как можно было бы ожидать. С того момента Дана впервые в этом доме почувствовала себя так, словно выпрямилась во весь свой невеликий рост, почти перестала робеть – перед всеми, кроме хозяина, которого, по счастью, видела нечасто. Берна же затаила зло и теперь рада была отыграться. «Она что-то искала в ваших вещах, сударыня. Думаю, золотые украшения. Думаю, она воровка, сударыня». Хозяйка лишь молча смерила Дану ледяным взглядом – и, скорее всего, так же молча выставила бы за порог. Но прежде решила известить мужа.

Хозяин мог целыми днями не показываться из своей спальни, обширное пространство которой было намертво задушено нагромождениями мебели и слоями непроницаемых портьер, а когда всё же появлялся – с длинным, мучнистой белизны, костлявым лицом, всегда укутанный в чёрное, давно сидящий по пояс в могиле, – то производил впечатление отдалённого предка семейства, выкатившего из фамильного склепа на экскурсию и вообще слабо отдававшего себе отчёт в том, какой, собственно, век на дворе. Эта величественная развалина, с холодными огнями в глубоких глазницах и изуродованными артритом огромными руками, порой на фоне солнечного окна столовой вдруг являла стремительно очерченный, совершенный, ещё отнюдь не старческий профиль, – вызывая тем самым странное щемящее чувство, сходное с тем, когда посреди заросших руин старинного замка вдруг находишь осколок карниза с тончайшим орнаментом, бог знает почему пощажённый временем. Голос хозяина Дане слышать не доводилось, она вообще подозревала, что болезнь отняла у этой мумии дар речи. Во время редких встреч Дана опускала взгляд и старалась поскорее ускользнуть куда-нибудь.

О чём с ней будет говорить этот полумертвец? Тут воображение натыкалось на колючую проволоку. Пока Дана раздумывала, не попытаться ли сбежать – всё равно ведь с позором вышвырнут, – мимо дверного проёма бесшумными скачками пронеслось долговязое дитя в белом, с кружевными воланами, платье на несуразном, худом, почти мальчишеском теле. Внучка хозяина. Девочка прискакала обратно, присела в шутовском реверансе и с преогромным удовольствием скорчила Дане рожицу, до самого подбородка высунув ярко-розовый язык и сведя к переносице глаза. Вылитый призрак чужого прошлого, на очередной попытке заглянуть в которое Дану сегодня и поймали.

– Вот останешься косой, – хмуро сказала Дана, сунув руки в карманы накрахмаленного передника.

– Вас теперь выгонят, – сообщило дитя.

– Ну и прекрасно!

Дитя звали Эмма-Амалия, сокращённо – Эммочка. Она была первым из обитателей дома, кого увидела Дана, когда пришла сюда месяц тому назад: на стриженой лужайке нарядно одетая девочка подбрасывала в умытое утренним дождём небо большой мяч в синих звёздах и громко считала, и хлопала в ладоши – идиллическая картина. Восковой ангел с ясными голубыми глазами, трогательно-нескладный, большеротый, длинноногий и длиннорукий, с бледными волосами, в которые вплетали иссиня-белые шёлковые ленты – Дана знала, что эти богатые, густые волосы позже наберут спелый золотой блеск. Она сразу поняла, куда попала, когда увидела девочку, – хотя, в общем, и раньше догадывалась. Обрадовавшись и одновременно испугавшись, думала просто немного посмотреть через ограду палисадника на чужую ладную жизнь и тихонько уйти, – но дитя (наружность томного ангелка, как водится, оказалась обёрткой для далеко не ангельской сущности) уже отбросило мяч в клумбу с георгинами и серьёзно уставилось на Дану:

– Что вам угодно?

Не будь этого вопроса, Дана точно не решилась бы. Розенштрассе, семь. Здесь помогают бывшим узникам концлагерей – так ей было сказано…

– Что вам угодно? – сердито повторила девочка. – Зачем вы смотрите? Уходите отсюда.

Теперь Дана не могла уйти: получилось бы, что её прогнал ребёнок, – а разве она не обладала правом попытать счастья по этому адресу, который ей передал, как заветный ключ, единственный человек, которому она безоглядно верила? Разумеется, она ни на что особо не надеялась. Она лишь подумала, что, возможно, здесь ей подскажут, куда обратиться, чтобы получить какую-нибудь работу без долгого обивания порогов. Последнее ей было мучительно трудно: она боялась людей. Боялась по-прежнему. Когда её высадили из машины в приграничном городе, всё вокруг показалось ей возмутительно ненастоящим, так и хотелось скорее разоблачить бездарное представление, чудилось, что прохожие смотрят на неё с плохо скрываемой насмешкой и каждый второй готов схватить за локоть и потащить в полицейский участок.

Месяц Дана скиталась по гостиницам. Нескончаемый месяц, когда она просыпалась от каждого шороха, вскакивала до рассвета и машинально бросалась заправлять постель – и только потом вспоминала, что находится не в эсэсовской экспериментальной школе и тем более не в концлагере, и тогда падала обратно на кровать, чтобы в спёртом псевдоуюте гостиничного номера проспать до полудня. Месяц тяжёлых, тревожных ночей и прозрачных, в тени дышавших прохладой августовских дней, когда она опасливо постигала свою – всё-таки всамделишную – свободу: вот, можно пойти направо, а можно – налево, можно сесть на скамейку у вокзала и просидеть хоть полдня, и никто не прогонит, можно дождаться поезда и уехать в другой город. Дана догадывалась, что не живёт – существует, плывёт неведомо куда крохотным обломком, выброшенным из эпицентра колоссального бедствия. Она путалась в словах, когда в магазинах к ней обращались энергичные приказчики, цепенела под внимательным взглядом портье, а каким подвигом было купить билет на поезд… Три года концлагеря, а прежде – десять лет в чужой семье, на птичьих правах, в роли служанки. Последние полгода Дана провела в эсэсовском тюремно-учебном заведении, где курсантов натаскивали по странным наукам. И всё это не имело ни малейшего отношения к мирной повседневности городов и деревень, плывших обратно ходу поезда, и даже оскверняло ту нормальную жизнь, о которой Дана всегда мечтала – и о которой в свои почти двадцать два года имела очень смутное представление.

Дана отлично знала, как надо бежать, когда сзади стреляют, – петляя, по-заячьи, то припадая, то вновь припуская изо всех сил; до сих пор при ходьбе неотрывно смотрела в землю, словно бы в нескончаемых лагерных поисках чего-нибудь съестного или того, что можно украсть и обменять на еду; знала, как прикидываться мёртвой; знала, как с помощью дорожной грязи неузнаваемо изуродовать себе лицо, чтобы не забрали в лагерный бордель для привилегированных заключённых вроде капо; знала, как вести себя на селекциях, чтобы приняли за здоровую, даже если больна; знала, как спрятаться в большой могиле среди тел, чтобы не обнаружили и чтобы не погребли под трупами… С недавних пор знала, как извести проклятьем, как делать энвольтацию, как настроить себя на психометрию, как искать пропавшие вещи с помощью сидерического маятника. Её знания предназначались для мира с иными законами – и теперь отчего-то заставляли чувствовать себя виноватой, хотя она даже не понимала толком, за что и перед кем. Перед всеми вокруг: например, перед улыбчивым парнем из цветочной лавки, который подарил ей тюльпан – «У вас такой грустный вид, фройляйн», – не подозревая, скажем, о том, как сильно она желала скорейшей смерти своей похожей на скелет соседке по нарам, чтобы забрать её замызганную, но тёплую кофту. И вот Дана в очередной раз бессмысленно смотрела на карту, не представляя, куда отправиться дальше – в Винтертур, в Цюрих? Да не всё ли равно. Отсутствующий её взгляд летел сквозь пейзажи, разворачивавшиеся за окном поезда как бесконечный зелёно-голубой сон, что охраняли лесистые горы. Иногда задрёмывала по лагерной привычке спать урывками, как только выпадает несколько минут относительной безопасности, – и её сны были светлыми лишь в том случае, если там появлялся человек, подаривший ей свободу. Тогда она вцеплялась в его жёсткие суконные рукава, рассказывала ему, что совсем не знает, что с этой свободой делать, и просыпалась в слезах.

О работе она задумалась, когда заметила, что выданная ей пачка швейцарских франков неумолимо тает. Воровать себе не позволяла, хотя часто тянуло, особенно если случалось забрести на рынок – с выложенными прямо под ноги покупателям фруктами в плетёных корзинах – или в кондитерскую, где пирожные на подносах лежали так пригласительно-близко.

В начале сентября, аккурат в день своего двадцатидвухлетия, Дана наконец решилась приехать в Вальденбург. Не из-за смутной надежды на помощь, а из-за вырвавшихся когда-то вслед за сокровенным адресом слов: «Это место, куда я всегда возвращаюсь». Слов её тюремщика, или учителя, или просто человека, спасшего ей жизнь.

Память милостиво сгладила тот момент, когда перед ней открылась дверь особняка. «Я… я насчёт работы…» – кажется, пролепетала Дана, не сразу осознав, что перед ней всего лишь служанка. Потом вышла высокая, очень прямая женщина с инистыми прядями в высоко забранных пепельных волосах, и спустя неопределённое время Дана обнаружила, что стоит уже в прихожей и довольно бойко отвечает на вопросы строгой дамы. «Кем вы работали прежде?..» – хозяйка выгнула левую бровь, будто не считая уместным называть то, что оставило шесть вытатуированных цифр у запястья Даны. «Горничной, – ответила Дана и почти не соврала. – Но у меня совсем нет рекомендаций». – «Что ж, в вашей ситуации это естественно…» Хозяйка немного помолчала, а Дана тем временем глядела на её руки: правая держит локоть левой, левая подпирает подбородок. Знакомый жест раздумчивости, и ещё вздёрнутая длинная бровь, и оценивающий взгляд с лёгким прищуром заставляли Дану прямо-таки стекленеть, она опустила глаза, чтобы не таращиться. «Будете работать в этом доме. Бернхарда уезжает только через месяц, у неё будет предостаточно времени, чтобы передать вам все дела. А я пока на вас посмотрю. Надеюсь, вы подтвердите то впечатление порядочной девушки, которое производите. Ради вашего же будущего, лучше вам меня не разочаровывать». Дана представила себе ледяной гнев этой женщины и совсем оробела, но отступать было поздно, к тому же её одолевало сумасшедшее любопытство: подсмотреть будни семейства Штернбергов… Семья, из которой вышел такой человек, как её учитель (надзиратель, спаситель?), должна быть совершенно особенной.

Однако «подсмотреть» не очень-то получалось. Непроницаемая аристократическая сдержанность хозяев, будто бархатная портьера, скрывала их внутрисемейную жизнь даже от служанок, хотя порой до Даны и доносились отголоски – беспокойные, невесёлые. Звеняще-металлический оттенок тихого и неразборчивого разговора хозяйки с дочерью, очень красивой, хотя какой-то засушенной, молодой женщиной, ярой католичкой; очередной визит врача, торопливо скрывавшегося в сумрачных недрах дальних комнат, откуда иногда выкатывал свои мощи хозяин. Девятилетняя Эммочка была, пожалуй, самым явным свидетельством чего-то, что Дана не могла назвать, но ясно ощущала. Эммочку едва ли не через день наказывали за шалости – запирали на чердаке или в кладовой, – а в шалостях, нередко довольно жестоких, она перещеголяла бы любого мальчишку. Вертлявая, вездесущая – в декоративных, с шёлковыми завязками, кармашках платья Эммочка таскала жужелиц и дождевых червей, которых находила в саду под камнями (притом её нимало не смущало, что жужелицы кусались и отвратительно пахли), а потом сажала на колени гувернантке, стоило той отвернуться, или исподтишка спускала за шиворот кому-нибудь из соседских детей, которых изредка приводили в гости. При Дане Эммочка ни разу не плакала, зато часто смеялась – резко, как-то избыточно громко. Наверное, этого ребёнка очень непросто было любить. Наверное, всех в этой семье было непросто любить.

…В кармане передника Дана обнаружила обрывок бумаги – ещё утром ничего подобного там не было. Достала, посмотрела: на клочке, выдранном, похоже, из альбома для рисования, детской рукой был выведен знак: длинная вертикальная линия, перечёркнутая крест-накрест.

Дана показала находку невинно улыбавшейся Эммочке:

– Ты рисовала? Знаешь хоть, что это означает?

Девчонка цыкнула дыркой от выпавшего зуба:

– Знаю.

– Вот как. А это, случайно, не твой ли дядя, – Дана невольно понизила голос, – не он ли тебе рассказал?

– Да, дядя. – Эммочка почему-то сразу надулась. – Ну и что? Сейчас скажете, как моя мама: «Нашёл, что ребёнку рассказывать».

Дана запнулась на полуслове – именно это она и хотела произнести.

– А он мне всё рассказывает, – продолжала Эммочка. – Потому что я уже не ребёнок!

– Может, он тебя и мысли научил читать?

– Такое только он умеет. А откуда вы про него знаете?

Прежде Дана не осмеливалась намекать, что знает главную тайну этого семейства. Здесь не держали фотографий – ни на стенах, ни на комодах, ни на каминных полках не было ни детских фотокарточек, ни общих снимков, – зато в разных комнатах висело несколько потемневших, точно подкопчённых временем, картин, сохранившихся с тех времён, когда облик человека могла запечатлеть лишь кисть портретиста: старик с массивной цепью поверх расшитого камзола; господин в тяжёлом с виду седом парике и в дремучем сюртуке о множестве пуговиц; двое щёголей без париков, с живописными вихрами цвета старого золота, во фраках с широкими отворотами и в шейных платках, намотанных так, будто щёголи были больны ангиной; отрешённые дамы – одна молодая, с тонкими голыми плечами поверх нежного кружева, и другая, что называется, без возраста, до подбородка затянутая в чёрное платье. Все они – Штернберги из разных эпох, бесстрастно наблюдавшие за своими потомками, – в чертах лиц имели настолько много общего, что портреты их, развешанные вдоль коридора друг напротив друга, напоминали бы зеркальную галерею. Глубокий, неотрывный взгляд прошлого – вот что такое знатная родословная, думалось Дане. Взыскательный взгляд, обязывающий к чему-то. Возможно, он служил одной из причин, по которым хозяева спрятали подальше семейные фотографии и, чем могли, помогали беглецам из рейха – за время, пока Дана здесь работала, к ним обращались трижды, если не считать её самой, – хотя замкнутый характер Штернбергов явно не располагал к решению чужих проблем. Охочая до сплетен Берна, заметив татуировку на руке Даны, проговорилась сразу: «Ты думаешь, хозяева за здорово живёшь тебя на службу взяли? Как бы не так. Обычно они таким, как ты, вообще даром денег дают. Грехи замаливают. Не свои – сына своего. У них сын в рейхе живёт, нацист. Очень важная шишка. Хозяевам людей стыдно, ведь на его нацистские деньги живут. Они хоть и молчат, да все в округе знают. Ну, зря стыдятся, скажу я тебе, всем на самом деле плевать… Только ты это, не говори никому». Дана промолчала и хранила молчание целый месяц, потому что скоро поняла: её взяли в дом не столько даже из милости, как считала Берна, сколько из расчёта – идеальной горничной для хозяев была одинокая и неприкаянная молчунья вроде неё. Дана боялась, её сразу выгонят со службы, если она проболтается о том, что знает человека, которого словно бы абортировали из этой семьи. Но теперь было всё равно.

– Откуда вы знаете? – требовательно повторила Эммочка.

«А девчонка, похоже, любит дядюшку, – решила Дана. – И ей за это влетает».

– Знаю и знаю. Какая разница откуда. Это ведь плохой знак, зачем ты мне его подсунула? Вряд ли твоему дяде понравилось бы то, что ты сделала.

Эммочка смерила её характерным препарирующим взглядом, который тут, видать, передавался по наследству вместе с долговязостью и белёсостью.

– Вы мне не нравитесь. Вы всегда на всех так смотрите! Как… как в зоопарке! Почему вы так смотрите? Я хочу, чтобы вас выгнали. – На бледных щеках девчонки нарисовался треугольный румянец, какой Дане не раз доводилось видеть прежде – но у молодого мужчины. «Надо же, и сердятся они одинаково», – с отвлечённым удивлением подумала она.

– И за этим ты подсунула мне руну?

– Это руна несчастья. Чтобы вас уволили. А сначала чтобы вы на лестнице навернулись! Откуда вы знаете моего дядю? Отвечайте!

– Что ещё за «навернулись»? – загудел со стороны лестницы бас гувернантки. – Эмма, ради бога, кто тебя научил таким словам?

– Вас выгонят, и никто больше на работу вас не возьмёт, и так вам и надо! – выдав это пророчество, весьма смахивавшее на правду, Эммочка понеслась по своим делам, проигнорировав дежурный гувернантский вздох: «Это же страх господень, а не ребёнок».

Оставшись одна, Дана неприязненно уставилась на своё отражение в стёклах книжного шкафа. Всегда и везде лишняя. Пугливая, как бездомная собака. Никому не доверять, всех бояться – этому она научилась с детства, а концлагерь закрепил усвоенную ранее нехитрую науку на уровне инстинкта. Но разве такой она родилась? Она смутно помнила родителей – вечно чем-то озабоченных и куда-то спешивших, пахнувших одеколоном и духами, всегда смотревших поверх неё, друг на друга; помнила, что у неё когда-то, на заре жизни, была детская – большая и светлая, ничуть не хуже, чем у этой Эммочки. Строгое платье, крахмальный форменный передник – у Даны было неясное чувство, будто и в такой одежде она не выглядит горничной, кажется скорее приехавшей на маскарад гостьей, наряженной горничной. И Берна тоже это чувствовала – наверное, потому ещё так злилась. У Даны была матово-белая, когда-то, в дни заключения, тусклая, а теперь словно бы таившая легчайшее свечение кожа и тонкие черты лица с неким неопределённым, восточным, быть может, акцентом: выступающие скулы, кошачий разрез глаз – удивительных глаз, сумрачно-зелёных, вытянутых к вискам, по-детски больших, но всегда чуть пришторенных крупными верхними веками, к тому же с райками, посаженными выше обыкновенного, из-за чего её по обыкновению хмурый взгляд напоминал взгляд гипнотизёра. С детской узостью торса и незаметной грудью непостижимым образом вполне гармонировали очень женственные очертания хорошо развитых бёдер. Ко всему этому небольшой рост, худоба от многолетнего недоедания, часто нахмуренные брови – тёмно-русые, намекающие на настоящий цвет непослушных вьющихся волос, выбеленных перекисью перед отъездом из рейха. Дана знала, что производит впечатление существа слабого, беззащитного, но притом непростого, себе на уме, и что многих такое сочетание раздражает. Простушку хотя бы можно пожалеть. Дана жалости не вызывала.

Она понимала, что снисхождения к ней не будет.

В коридоре едва слышно заскрипел паркет, но не под шагами. Это был жуткий, плавно перебирающий доску за доской скрип под колёсами инвалидной коляски.

Дана уставилась в пол. Не смотреть. Не слушать. Мало ли что хозяин скажет – не бить же будет, в самом деле. Наверное, будет допытываться, что она украла. Но у неё ничего нет. Когда он это поймёт, просто рассчитает её, и всё.

«А ведь тут, кстати, его кабинет». Впервые за весь месяц Дане пришла в голову такая мысль, хотя она регулярно вытирала пыль в этой комнате, где все вещи всегда оставались на своих местах, и подолгу заворожённо разглядывала два огромнейших старинных меча, висевших на стене над столом – тёмных, иззубренных, очень простых, украшенных лишь крестами на навершиях, с клинками невероятной длины, даже больше, чем её невеликий девичий рост. Мечи крестоносцев.

Тишина. Скрипнул пол возле самой двери; в этом доме не было порогов.

– Подойдите. Посмотрите сюда.

Так вот каков его голос. До дрожи знакомый баритон – когда-то, несомненно, звучный, а теперь приглушённый, словно бы записанный на пластинку, но сохранивший оттенок глубокой небесной синевы, которая всегда мерещилась Дане в этом – нет, не в этом, но очень похожем голосе.

Усилием воли Дана подняла голову и встретила тяжёлый взгляд барона фон Штернберга.

– Подойдите сюда, фройляйн. – На укрытых чёрно-багровым пледом неподвижных коленях барона лежал распахнутый альбом с фотографиями. Улика. Именно в таком виде Дана бросила альбом обратно в нижний ящик комода, когда её застукали. Она не знала, где лежат ключи от комода, – но умела открывать небольшие и несложные замки, уроки психокинеза в школе «Цет» всё-таки не прошли впустую. Пригодились и навыки поиска предметов с помощью маятника, так она нашла место, где альбом был похоронен.

– Я хочу знать, почему вас интересуют эти фотографии. – Узловатый палец ткнул в снимок, как раз в тот самый, который Дана сначала нацелилась своровать, выколупать из-под твёрдых картонных уголков, однако сдержалась, решила просто посмотреть – но именно потому и попалась.

– Если вы не ответите мне, то будете отвечать в полицейском участке.

– На снимках ваш сын, – глухо сказала Дана.

– Мой сын давно мёртв, – стальным тоном произнёс барон. – Что вам понадобилось в чужом семейном архиве?

– Вот эти фотографии. – Отпираться было бессмысленно. – Фотографии вашего сына.

– Отныне в любом приличном доме вас даже на порог не пустят, фройляйн. Вы этого хотели добиться? Вы добились. Это же до какой степени бесстыдства надо дойти! Я, знаете ли, не удивлюсь, если сейчас выяснится, что вас нарочно подослали. Кто, зачем?

Дану слегка знобило. Какой смысл врать?

– Меня никто не подсылал, сударь. Я… я просто… хотела взять себе карточку, где ваш сын. Он вывез меня из лагеря, потом из рейха. Дал ваш адрес, сказал, вы поможете. Он… дело в том, что он мой друг… больше, чем друг. Мне эти фотографии дороже, чем вам. И не говорите, что он мёртв, пожалуйста, не говорите так.

На длинном лице барона, напоминавшем алебастровую маску, не отразилось ровно никаких эмоций, лишь глаза чуть сощурились – прозрачные, иглисто сияющие в солнечном свете: радужки – будто куски синеватого льда.

– Рассказывайте подробно. Кто вы такая? Вас, кажется, зовут Фелицитас?

– Это не настоящее имя. Аль… то есть ваш сын… достал мне швейцарский паспорт.

– Почему вы оказались в концлагере? Вы шпионка?

– Нет, сударь.

– Коммунистка? Или еврейка?

– Нет.

– У вас довольно странный выговор, никак не могу определить… Вы фольксдойч?

– Нет.

– Да что же это такое, из вас каждое слово клещами надо вытягивать! Кто вы, в самом деле?

– Не знаю, сударь, – полушёпотом сказала Дана. – Наверное, никто.

– Никто! – раздражённо повторил барон. – Вот оно и видно, что никто! Зачем вы понадобились тому, кто когда-то назывался моим сыном? С какой целью он подослал вас сюда?

– Чтобы я была в безопасности. Так он сказал.

– Вы его любовница?

Дана не отвела взгляда и даже заставила себя изобразить некое подобие улыбки.

– Нет, сударь. Пока ещё нет.

И вот тут барон опустил глаза – правда, всего на долю мгновения.

– Он был знаком с вами до вашего заключения?

– Нет.

– Тогда почему он освободил вас из лагеря?

– Это долгая история.

– У меня много времени, рассказывайте.

Дана молчала. Очень долго молчала. В углу кабинета стучали часы. Ноги уже немели, будто на аппельплаце во время переклички.

– Когда ваш сын допрашивал меня, тогда, в первый раз, ещё в лагере… он хотя бы разрешил мне сесть.

– Вы в своём уме, фройляйн? – ровно осведомился барон. – Вы хоть осознаёте, что себе позволяете?

– Я расскажу всё, но только тогда, когда вы и впрямь захотите услышать.

Барон посмотрел на фотографию, нахмурился, захлопнул альбом и бросил его на письменный стол, прежде всегда пустовавший.

– Возвращайтесь-ка к своим обязанностям. Расскажете тогда, когда действительно захотите рассказать.

Альбом остался лежать на столе.

* * *

Будни потекли по-прежнему – но кое-что переменилось. Вокруг Даны словно образовалась невидимая преграда, которую никто не смел переступать. Берна вышла замуж и уехала в другой город. Она прямо-таки извелась от вопроса, почему хозяева Дану не выгнали, но ответа так и не получила, на прощание же сказала: «А всё-таки не продержишься ты долго, вот помяни моё слово. Тут никто надолго не задерживается». Эммочка не особенно докучала, словно выжидая что-то. Правда, однажды девчонка спрятала альбом с фотографиями, который Дана, впрочем, легко нашла (в рассохшемся сундуке на чердаке) с помощью того предмета, что использовала в качестве маятника, – подвески из чёрного хрусталя на серебряной цепочке. Любопытная Эммочка манипуляции с маятником, разумеется, видела, но хранила загадочное молчание: насупившись, понаблюдала за Даной и тихо исчезла. Нередко Дана чувствовала на себе пристальный взгляд баронессы, наверняка всё знавшей от мужа, а сам барон, как и прежде, Дану не замечал, будто ничего и не произошло. Их дочь Эвелин, мать Эммочки, ни о чём, по-видимому, пока не подозревала.

Своей маленькой победой Дана считала полное игнорирование хозяевами того обстоятельства, что семейный альбом теперь лежит в кабинете, – и Дана, не особенно таясь, иногда его листала, когда приходила делать уборку.

Сначала в альбоме её интересовала одна-единственная карточка. Мальчиком, юношей (для мужчины этот архив был закрыт) Альрих фон Штернберг избегал прицеливающегося взгляда фотографа настолько упорно, насколько это может делать лишь человек с физическим изъяном. Детские опущенные белёсые ресницы за стёклами неуклюжих очков, позже – кадыкастый юношеский профиль. Лишь на одной фотографии – студенческой – он смотрел прямо на неё, потому что позволяла глубокая тень на пол-лица. Интерес Даны был очень далёк от сентиментального: тяжёлый страх служил изнанкой всей её теперешней сытой и относительно свободной жизни – будто взятой на время, напрокат, – а знакомая насмешливая полуулыбка на карточке была единственным, что служило противоположностью страху и одиночеству. Можно было её вспоминать, но лучше было видеть.

Перед сном Дана иногда рассматривала в зеркале едва заметные шрамы на груди, посередине, ниже ключиц, где едва зарождалась тень неглубокой нежной долины. Зеркало было встроено в узкую дверцу старого шкафа, ютившегося в углу комнаты, которую Дана сначала делила с Берной, а теперь обживала как полноправная хозяйка (в соседней комнате жила неразговорчивая экономка, кухарка и садовник жили во флигеле, гувернантка и – на время обострения болезни хозяина – сиделка были приходящими). Когда-то шрамы составляли точную копию того угловатого знака, что недавно ей подсунула Эммочка, – вертикаль, перечёркнутая крест-накрест. Теперь шрамы поджили, часть линий совсем истончилась и исчезла, и знак на коже стал напоминать след птичьей лапки на снегу (три «пальца» вверх, один вниз). Руна «Хагалаз», знак разрушения и гибели, превратилась в руну «Альгиз», символ защиты и жизни. «Основные черты человеческого характера, даже вехи жизненного пути – всё можно выразить лишь через одну точно подобранную руну». Это были его слова. Неужели у него и впрямь получилось переписать её жизненный путь? Шрамы служили ненавязчивым, но непрестанным напоминанием о том, что изначально Дана была не более чем материалом для оккультных опытов. Опытов эсэсовца Альриха фон Штернберга. Дана водила пальцем по шрамам: ей так нравилось вспоминать его раскаяние…

Она не любила людей. С никчёмного своего отрочества относилась к женщинам со смесью снисходительности и презрения, а к мужчинам – с брезгливостью и изрядной долей опаски. Всегда чувствовала себя ни к чему не причастным наблюдателем, по какому-то досадному недоразумению помещённым в слабое девичье тело. Будущее для неё было полным пугающей пустоты, поэтому она не любила думать о будущем, она просто не видела себя там, в призрачной дали, где другие видели покупку дома, или свадьбу, или бог знает что ещё. Дане и в голову не приходило, что кто-то из людей может быть ей интересен – особенно мужчина. Дана видела, как рожали – или выкидывали – в бараках женщины, избитые надзирателями… Нет, женская доля её нисколько не привлекала. Но пробуждавшийся интерес к долговязому человеку с руками пианиста, с удивительной манерой говорить, с целой университетской библиотекой, хранившейся в памяти, и с чудесным почерком, который Дана тщетно пыталась копировать на досуге, – это было нечто за пределами обыденности, и даже ясно читаемое недвусмысленное желание в его глазах Дану не отвращало, более того, ей было лестно. Что-то он говорил, раскаиваясь, про эксперимент по корректировке сознания. Какая теперь разница… Единственное, что действительно было и осталось, – жгучий интерес: к тому, о чём он думает, чем живёт, что скажет, сделает… Как-то поздно вечером Дана разделась донага перед зеркалом и попыталась посмотреть на себя его глазами (глазами Альриха – тюремщика, учителя, экспериментатора). Она увидела маленькую зеленоглазую ведьму. Неправда, что она никто, она – ведьма. Разве ведьмы чего-то боятся?

Позже она внимательно рассмотрела и другие фотографии. Хронологический порядок, педантичная аккуратность, скрупулёзные подписи – как ей это напомнило манеру Альриха расставлять книги по алфавиту на полках своего кабинета в школе «Цет». Далеко не все надписи она могла прочесть: многие были выведены старогерманским готическим шрифтом. Из того, что сумела разобрать, её позабавили слова «герр фатер» и «фрау муттер» под фотографиями, относившимися к рубежу веков (приблизительно пятнадцать лет в ту и в другую сторону; дед Альриха оставил родовые владения на каком-то остзейском острове, чтобы стать подданным Германской империи и в конце концов осесть в Мюнхене). Четверо рослых сыновей герра и фрау – судя по тому, что последняя фотография, где молодые люди были все вместе (и все в мундирах офицеров германской имперской армии), датировалась 1914 годом, с войны вернулся только старший сын, и лишь он успел ещё до войны обзавестись собственной семьёй. Родители же гибели троих детей, очевидно, не пережили.

В альбоме обнаружилась свадебная фотография барона – в молодости он был просто до неприличия хорош собой – белокурый лейтенант и его беззастенчиво-счастливая невеста на ступенях церкви. Дана провела рукой по фотографии, и в её сознании почему-то закружились мысли о бале (она в жизни не видела балов), о вальсирующих парах и о пепельноволосой девушке, которая долго считала недостойным себя и даже пошлым принимать ухаживания офицера, к которому немыслимо было относиться всерьёз, по которому в открытую сохла половина девиц в этом просторном, вощёном, многолюдном, полным праздничного золотистого света зале.

Эрих и Эдель. Неразборчивое число, 1913 год.

Барона звали Эрих фон Штернберг, и сходство звучания имён отца и сына Дану особенно трогало.

Однажды вечером, насмотревшись фотографий, переполненная обрывками чужой жизни, словно бы теснившими её собственную – кривую и жалкую, – Дана постучалась в дверь библиотеки, где барон имел привычку коротать вечера.

– Я пришла рассказать вам свою историю, сударь, – тихо сказала она с порога, вглядываясь в чёрный силуэт под красным торшером.

Барон мгновенно развернулся и подъехал к креслу; то, с какой ловкостью он управлялся со своей коляской в те дни, когда сносно себя чувствовал, вызывало у Даны смесь восхищения и жалости.

– Проходите, Фелицитас. Садитесь.

Дана провалилась в неожиданно мягкое кресло, натянула подол на колени. Взгляд барона был неприятно пристальный, и, чтобы отвлечься, Дана принялась изучать сложный узор на ковре.

– Моё настоящее имя – Дарья Заленская, но я привыкла, что меня все зовут Дана. Я родилась в Петрограде и жила там, кажется, первые года два… три… не знаю. Мои родители были русские. Они уехали со мной из России, потом много раз переезжали. Я плохо их помню… Не знаю, что с ними случилось. Я выросла в чужой семье… семье немцев, то есть немецких евреев, в Чехословакии…

Так началась длинная череда вечеров, когда Дана приходила к барону в кабинет или в библиотеку и говорила – не всегда по порядку – о том, что всплывало в памяти: о приёмной семье, об аресте, о концлагерях, о своей ненависти, о том, как люди умирали лишь по одному её желанию, об эсэсовской школе для сенситивов. О том, как зловещий дар покинул её, едва она впервые за много лет ощутила себя человеком, а не зверем в клетке. Об Альрихе… В первый вечер её рассказ был путаный, сбивчивый и, как ей самой казалось, утомительно скучный – но когда она умолкла, окончательно охрипнув (не привыкла много говорить), барон подъехал к столику под торшером, из графина налил в стакан воды и молча ей подал. Дане вдруг захотелось зареветь, как девчонке, но она уже поняла, что в этой семье слёз не терпят, и, заикаясь, пробормотала «спасибо», на что барон ответил с какой-то антикварной, давно вышедшей из употребления интонацией:

– Нет, это вам спасибо за ваше мужество, фройляйн, я необычайно, необычайно вам признателен.

И тогда Дана решила рассказать ему абсолютно всё.

Иногда посреди монолога краем глаза она замечала, что в дверях появлялась баронесса, чтобы молча послушать и в какой-то момент незаметно уйти. Едва ли фрау фон Штернберг следила за мужем и за тем, какие у него могут быть дела и разговоры с горничной, – потому что порой у Даны складывалось впечатление, что у этих двоих за годы совместной жизни выработалось нечто вроде телепатической связи друг с другом. Во всяком случае, знала баронесса не меньше, чем её муж (скорее всего, он ей всё пересказывал): в её манере обращаться к Дане появилось нечто новое, как будто теперь Дана хотя далеко и не ровня ей, но уже не совсем служанка.

Сначала барон вовсе не перебивал Дану, затем, изредка, стал задавать вопросы – уточняющие, наводящие, а однажды спросил:

– Ваши родители были дворянами? Они ведь поэтому эмигрировали из советской России?

Дана смешалась. Взглянула на свои руки – крупные костяшки, туповатое выражение пальцев, ногти хоть и маленькие, но лопатой. Ничего общего с аристократическими руками Альриха, один вид которых её завораживал, настолько явно в них просматривалась гениальность кого-то или чего-то, спроектировавшего человеческое тело.

– Н-не знаю… Не думаю. Дворяне… Нет, что вы, скорее всего, нет. Это… важно?

– Да нет, не очень. В сущности, совершенно не важно.

Чему учили курсантов в школе «Цет» – подобных тем Дана поначалу старалась не касаться, опасаясь, что ей просто не поверят. Но без этих пояснений многое из рассказанного теряло всякий смысл, и как-то раз Дана принесла в кабинет барона чемодан, с которым приехала в Вальденбург и который теперь хранила под кроватью, открывая изредка и лишь тогда, когда была уверена, что её никто не видит.

– Инструкторы в школе называли их кристаллами, – пояснила она барону, опускаясь на колени перед распахнутым чемоданом и обеими руками беря что-то, завёрнутое в чёрную бархатную тряпицу. – Хотя обычно у курсантов такие шары были из простого стекла, к тому же они гораздо меньше… А этот, из горного хрусталя, подарил мне ваш сын. Это такой инструмент. Чтобы видеть. Я им редко пользуюсь, он отнимает силы, а у меня много работы… – Дана раскрыла тряпицу, обнажая гладкую поверхность сферы, полной сероватого сияния замкнутой в самой себе пустоты.

Барон вскинул бледные ладони (и этот всплёскивающий, протестующий жест был Дане необыкновенно знаком):

– Извините, фройляйн, но мне не по нраву различные столоверчения и прочее вздорное фиглярство из дешёвого балагана. Это всё ухватки жулья, которое хуже карманников. Впрочем, я нисколько не удивляюсь тому, что на подобную ерунду падок сброд из этих самых СС…

– Вы мне не верите. – Дана поднялась. – Вернее, не хотите верить. Хорошо, я докажу. Вы увидите, что я умею. Чему меня научили. Вот, – она заозиралась вокруг, провела левой рукой по столешнице. – Вот, этот стол вам достался вместе с домом, а прежний хозяин дома был дантистом, он уехал… сейчас скажу… в Америку, потому что получил там наследство. А вот эти часы на столе, – она задержала руку на небольших, старинного вида, часах с барочными завитушками на корпусе, – вы привезли из Германии. У них стекло с трещиной, потому что их бросила на пол ваша жена, когда вы с ней поссорились. Из-за денег. А на следующий день она родила вашего сына, ровно в полдень. Вы были при рождении обоих ваших детей, потому что у вас в семье так издавна принято… Вечером вы пообещали жене никогда больше не говорить о деньгах. И не стали менять стекло часов, чтобы трещина всегда напоминала вам об обещании…

– Довольно! – воскликнул барон, и в его голосе прозвучало нечто сродни испугу. Дана отняла руку от часов.

– Что ещё вы успели выведать за время своего пребывания здесь? Что?! Отвечайте немедленно!

– Больше ничего, сударь. – Теперь настал черёд Даны испугаться. – Я обычно этим не пользуюсь. Меня научил ваш сын. Он говорил, это никакое не колдовство, просто есть неизвестные науке законы… У каждой вещи есть энергетическая память. Её можно читать. Это называется «психометрия». Злоупотреблять опасно, особенно из простого любопытства. Ваш сын предупреждал: те, кто злоупотребляет, могут сойти с ума. Я хотела только показать, чтобы вы поверили… Простите меня, сударь. Простите…

Через несколько дней Дана осмелилась задать вопрос, не дававший ей покоя едва ли не с первого дня, проведённого в доме Штернбергов:

– Вы, наверное, снова рассердитесь, если я скажу… Почему Альри… то есть ваш сын, не помог вам… выздороветь? Я видела, как он лечил людей. Он бы помог, я точно знаю. Или вы ему не позволили?

– Вы несносная проныра, фройляйн. – Барон смотрел на огонь; с некоторых пор камин в кабинете, прежде всегда холодный, разжигали каждый вечер. – Пользуетесь тем, что откровенны со мной. Так и быть, откровенность за откровенность: я давно разочаровался в том, кого вы называете моим сыном. С первых лет его жизни. Ещё когда мы с женой только заметили это… оно проявилось не сразу… то, что доктора именовали эзотропией, гетерохромией и бог знает как ещё, ни у кого в нашем роду не было ничего подобного. Я уже тогда понял, из него не выйдет толка. Вы думаете, я не пытался помочь ему? У скольких докторов он ни перебывал ребёнком, всё зря, а доктора были от него в ужасе – от того, что он им наговаривал. В сущности, от ребёнка-то у него была только наружность – ни детской чистоты, ни детского неведения. Он никогда не задавал вопросов. Всегда всё знал, даже то, что ему знать не полагалось. В нём всегда было что-то дьявольское. Не иначе, дьявол украл моего сына и поставил на подменыше свою метку. Тот, кого вы постоянно выгораживаете, лишь из-за злой насмешки судьбы носит моё имя. Я не желаю иметь с ним ничего общего.

– Вы верите в дьявола? – осторожно спросила Дана.

– Дьявол в каждом из нас. В том, кого вы называете моим сыном, его слишком много.

– Неправда. Неправда! Ваш сын не виноват, что родился с таким пороком… и с таким даром. Да вы же его совсем не знаете!

Барон резко обернулся к ней:

– Никогда не говорите, будто я чего-то не знаю, если желаете остаться в этом доме! В следующий раз окажетесь за порогом! Идите к себе, на сегодня достаточно. И поумерьте наконец вашу дерзость!

На следующий день барон был сильно не в духе, выбранил Дану за то, что она долго не могла разжечь огонь в камине («Вы преуспели в роли адвоката, но напрочь забыли о своих обязанностях!»), потом угрюмо молчал и вдруг спросил:

– Что вы можете увидеть в своём кристалле, фройляйн?

– В общем… всё, сударь. Ну, почти всё. Прошлое, будущее… Ваш сын…

– О нём ни слова больше! Я запрещаю вам говорить об этом человеке. Лучше скажите вот что: будущее – вы же его видели, верно? Что там?

Дана по-прежнему сидела на коленях перед медленно разгоравшимся очагом, на барона она не смотрела, но мертвенная интонация вопроса заставила её поёжиться, и страх, который она всегда носила в себе, выплеснулся, как ледяная колодезная вода из переполненного ведра.

– Я не хочу опять вас рассердить, сударь. Но там… война.

– Где? Неужели здесь, в Швейцарии?

– Этого я не знаю.

– А дальше? Что дальше вы видите, Дана?

Впервые он назвал её настоящим именем.

Дана отвернулась от огня, перед глазами расплывались зеленоватые пятна – словно патина, подёрнувшая полутьму комнаты.

– А дальше я боюсь заглядывать.

* * *

По понедельникам Дана ездила из Вальденбурга в Райгольдсвиль, покупать лекарства для барона. Это дело ей стали поручать недавно.

Было раннее утро начала ноября. Дана сидела на переднем пассажирском сиденье автобуса, сразу за водителем, и смотрела в окно. Из тумана являлись, обретая очертания, стволы и ветви стылых заворожённых деревьев, чтобы через мгновение кануть обратно в сизое марево. Мотор натужно выл, пока автобус поднимался в гору, и туман понемногу начинал светлеть, словно бы таять в собственном молочном сиянии. Скоро остатки его растворялись в прозрачном воздухе, будто капли молока в ключевой воде, и сквозистые буковые кроны сияли под солнечным светом, пронизавшим небесную высоту, от которой захватывало дух. На повороте между обтрёпанными елями, ветви которых висели, как мокрые кошачьи хвосты, показывалась долина, из которой они только что выехали, – на её месте безмолвствовал снежно-белый океан. Автобус спускался с вершины, и лес выдыхал навстречу призрачную дымку, которая вскоре набирала свинцовую глухоту, поглощала небо и землю, чтобы у подножия холма вновь превратиться в плотный кокон тумана.

И Дана вдруг почувствовала, что улыбается. Не из-за чего-то, просто так. Это было бы очень похоже на счастье – если бы не страх, который засел в солнечном сплетении, как невидимый стальной прут, выходя из спины где-то между лопатками В преддверии ночи, лёжа на узкой кровати, закрывая глаза, Дана часто представляла, что не одна в комнате, что тот, кого она ждёт, он сидит в ногах и молчит, можно сесть и дотронуться рукой… Страх отступал немного – ровно на то время, которого хватало, чтобы заснуть. И приходили сны. Всё реже Дане снились бесконечные переклички на аппельплаце или тот обморочно-голодный ужас, когда по каким-либо причинам отменяли раздачу еды, – и всё чаще во снах она говорила с Альрихом, спорила с ним, пыталась в чём-то убедить. Просыпаясь, она мало что помнила. «Да сними ты, наконец, свою проклятую униформу! – кажется, кричала она ему. – С чего ты взял, что ты и твой мундир – одно и то же?!» Были и другие сны с его участием – чаще приуроченные к концу её личного лунного цикла – с ощущением тёплых ладоней и прерывистого горячего дыхания на коже, волшебные сны, после которых всё сладко обмирало внутри, сны, отблеск которых согревал её потом целый день. Никогда прежде Дана не видела таких снов.

В последнее время Дане нравилось высматривать в чертах барона черты его сына. Ни седина, что, будто меловая пыль, отчасти скрыла полированное золото волос, ни изуродованные болезнью руки её больше не пугали. Дана давно завершила свою историю, и об Альрихе они больше не говорили. Теперь барон иногда просил её читать ему вслух – просьба странная, учитывая, что зрение у него было превосходное. Дана не любила книг, этих бесполезных и громоздких предметов, не любила продираться сквозь нагромождения слов, поначалу ей казалось, что она ничего не понимает в цепляющихся одно за другое, как шестерёнки в часовом механизме, предложениях, но в их внутреннем звучании она с изумлением узнавала интонацию цветистых рассказов Альриха. А потом настал день, когда распахнулся смысл – и это походило на то, как ей впервые удалось увидеть картины иного места и времени в недрах кристалла. На некий род ясновидения, доступный каждому человеку.

Ещё барон придумал себе такое развлечение: он взялся учить Дану обращаться с огнестрельным оружием. На её вопрос «Зачем?» ответил:

– Конечно, оружие не защитит вас так, как тот смертоносный дар, которого вы, благодарение Богу, лишились… если вообще обладали им когда-то, трудно, знаете ли, поверить. Однако, случись что, оружие даст вам небольшой шанс. Сказать по правде, совершенно смехотворный. Но иногда он решает всё, уж поверьте мне.

И достал из ящика стола «люгер» образца тысяча девятьсот восьмого года.

– У вашего сына я видела такой же, – не удержалась Дана. – Или очень похожий.

– «Парабеллум», – сказал барон. – Патроны – запомните – девять миллиметров, тоже «парабеллум». Латынь учили? Нет? Позор. «Готовься к войне». Перезаряжать и стрелять, большего от вас требовать неразумно, но уж это – будьте любезны.

И началось то, что отдалённо напоминало Дане муштру в первые концлагерные дни. Она бесконечно разряжала и заряжала пистолет (больше всего мучений доставляло взведение затвора – потные пальцы скользили по мелкой насечке, было неудобно и не хватало сил), подолгу стояла в углу кабинета, стараясь удерживать на мушке цифру «12» на напольных часах, а барон то разъезжал по комнате, то стучал по столу перстнем-печаткой, что носил на мизинце левой руки, и поучал с нараставшим раздражением, быстро переходя на брань:

– Как вы стоите, танцевать собрались? Куда вас ведёт? Тяжёлый, говорите? Да уж, конечно, не из папье-маше. Тогда берите пистолет двумя руками. Не так, а вот так! Да не сжимайте рукоятку, будто душите кого, у вас же руки трясутся от напряжения. Ну вы и рохля! Обезьяну научить легче!

Дана молчала и думала, что, кажется, понимает, почему Альрих не ладит с отцом. Барон приказал установить в глубине сада, неподалёку от заброшенного деревянного домика – быть может, чайного, – мишень и по вечерам в сопровождении Даны выбирался из сумрака комнат – никогда не позволяя ей толкать кресло (у особняка, стоявшего на пологом склоне, задняя дверь выходила прямо в сад, минуя, по счастью, необходимость в ступенях). В первый раз, когда Дана, обозлённая руганью хозяина дома, расстреляла почти всю обойму куда-то в сторону мишени, борясь с неожиданно сильной отдачей, барон закричал на неё:

– Скверно, фройляйн! Крайне скверно, хуже некуда! Но не безнадёжно.

Взял пистолет и сделал три выстрела, один за другим, выбив в самом центре мишени три равноудалённых друг от друга отверстия, будто обозначив вершины равнобедренного треугольника.

Баронесса к «учебным стрельбам» относилась странно спокойно – быть может, потому (подозревала Дана), что сама когда-то прошла через нечто подобное. Вообще, в её отношении к Дане появился легчайший намёк на теплоту, будто тонкий солнечный луч, неведомо как проникнувший в пустое и холодное запертое помещение.

Зато дочь её, Эвелин, внезапно Дану возненавидела. Дана поначалу и не подозревала, что Эвелин осталась «фройляйн фон Штернберг», и считала её вдовой, до тех пор, покуда недолюбливавшая молодую хозяйку кухарка не насплетничала, что Эммочка – внебрачный ребёнок. В комнате Эвелин висело большое распятие, чёрное и лоснящееся. Выражение лица у Эвелин было монашеское. Про своего отца она говорила: «Он окончательно выжил из ума». С матерью изредка невнятно спорила о чём-то. Дану Эвелин игнорировала, холодно и отточенно, так, что унижало это куда больше, чем даже преисполненные самого ядовитого презрения слова. А однажды молодая женщина едва не столкнулась с Даной в дверях одной из комнат и тогда – чуть дрогнув тонкими ноздрями и глядя поверх макушки девушки (очень высокая и, подобно Альриху, изящно-длиннокостная, Эвелин была значительно выше Даны, и даже это порой казалось для той унизительным) – негромко, с брезгливой тщательностью произнесла:

– Зачем вы здесь? Думаете, он приедет за вами? Думаете, он о вас помнит? Да у него таких, как вы… Мужчины, знаете ли, быстро всё забывают. Вы либо слишком глупы – либо надумали хорошо устроиться. В этом доме нет места приживалкам. Лучше вам уйти по доброй воле.

– Я никуда не уйду, – тихо сказала Дана.

– Тогда вас отсюда выкинут, – отрезала Эвелин и хлестнула её взглядом, ожесточённым до оторопи. У Эвелин были такие же холодные, светлые, почти светящиеся голубые глаза, как у барона, – и в них сияла ненависть. Дана вспомнила своих товарок по закрытой школе «Цет», женщин-лагерниц. Те тоже так на неё смотрели – будто она отняла у них что-то. Дане подумалось, что у неё есть её горячее ожидание, которое занимается невидимой зарёй вместе с каждым новым рассветом, – а у Эвелин и того нет. Лишь воспоминания о горьком прошлом, воплотившемся в своенравной и неласковой дочери. Каково каждый день смотреть в тёмную пустоту будущего?

Эммочка порой молча наблюдала за Даной, пока та выполняла свои обязанности горничной, и всё как будто хотела сказать что-то, но, передумывая, уходила. Но пару дней тому назад наконец решилась: независимой походкой вошла, повертелась по комнате, встала рядом и, не глядя на Дану, с робостью, которой никак нельзя было ожидать от этого диковатого ребёнка, сказала:

– Я видела у вас такую штуку – маятник. У дяди есть такой же. Я знаю, эта штука отвечает на любые вопросы. Вы ведь можете спросить – когда он приеде…

Тут в комнату вошла Эвелин, и девочка, не договорив, бросилась прочь.

Впрочем, Дана много раз задавала маятнику тот самый вопрос. И не понимала – почему маятник ей не отвечает?

…Автобус въехал в Райгольдсвиль. Дана задремала, прислонившись к оконному стеклу, а когда проснулась, дуновение счастья, посетившее её на перевале, безвозвратно исчезло. Теперь Дана чувствовала во рту неприятный металлический привкус, и внезапно с подзабытой силой дал знать о себе страх: он разросся, придавил её к креслу, сдавил горло, мешая дышать, а потом лопнул, как нарыв, с макушки до пят окатив ледяными мурашками. Из автобуса Дана вышла на дрожащих ногах, в полубеспамятстве добралась до аптеки.

– Доброе утро, фройляйн, – словно бы издалека услышала она голос аптекаря. – Вам то же, что обычно? Слушайте, на вас ведь лица нет. С господином фон Штернбергом всё в порядке?

«С которым из двух?» – чуть не спросила Дана. Страх обрёл вполне определённую направленность: Альрих. Дана никак не могла отделаться от мысли о том, что с ним – именно с ним – что-то случилось. Что-то очень страшное.

Альрих подарил ей амулет с чёрным хрусталём на серебряной цепочке, который она не снимала ни днём ни ночью и использовала как сидерический маятник, и автоматическую ручку с золотым пером, которую она всегда носила в кармане, и всё это были вещи, очень, очень подходящие для того, чтобы установить между двумя разделёнными расстоянием людьми совершенно особый род Тонкой связи… Прежде она не задумывалась об этом.

Дана едва помнила, как вернулась в Вальденбург. Ей казалось, автобус ползёт выматывающе медленно, а солнце, уже рассеявшее туман, светит слишком ярко. Она бежала к дому, придерживая сумку, оскальзываясь на мокрой листве. Сразу бросилась в свою комнату, вытянула из-под кровати чемодан, открыла, достала тяжёлый хрустальный шар в бархатной тряпице. Страх мешал ей; она так и не смогла полностью отрешиться и мало что сумела увидеть. Непозволительно мало. Спустя полчаса, или час, или больше вышла из комнаты, не чувствуя онемевших ног, с шелестом и звоном в ушах, и сразу наткнулась на взгляд баронессы. Сухое лицо хозяйки дома, как всегда, ничего не выражало, но с него вдруг стремительно сошла краска – начиная с тонких, до синевы побледневших губ.

– Что с ним? – почти беззвучно спросила баронесса.

– Ваш сын жив, – сказала Дана, наблюдая за ней с какой-то предобморочной отстранённостью: так вот, значит, как, его жизнь вам безразлична, а смерть вовсе нет… – Он жив, но ранен. И его арестовали.

* * *

Потянулась бесконечная череда дней серых и сумрачных. Во вторник с обрюзгшего, лёгшего брюхом на окрестные горы неба хлынул мокрый снег и не прекращался больше ни на минуту. Почерневший сад лишился листвы, что смешивалась теперь с грязью под снежным ливнем, струившимся наискось всегда почему-то незашторенных окон пустоватой, неуютной гостиной, где Дана сидела за столом – уже без фартука горничной, в единственном своём шерстяном платье – клетчатом, с тонким лакированным кожаным пояском (всё из тех вещей, которыми снабдил её Альрих перед отъездом), – с отросшими русыми корнями выбеленных волос и неотрывно смотрела в пустую столешницу, так же, как несколько минут тому назад смотрела в кристалл. Напротив неё сидела баронесса. Молча кивала новой горничной, что-то спрашивавшей с порога гостиной, и ждала слов Даны.

– Они его пытают, – глухо сказала Дана в один из таких дней, не поднимая тенистых глаз в будто бы свалявшихся, растрёпанных ресницах. – Я так просила его уехать со мной. Выходит, плохо просила. Плохо…

Баронесса не проронила ни слова, и лицо её не изменилось, будто она вовсе ничего не услышала. Но когда подняла руку, чтобы поправить выбившуюся из причёски седовато-пепельную прядь, то рука её дрожала так, что она не сумела ничего сделать и в конце концов сцепила руки в замок, сжала пальцы до проступившей желтоватой белизны на костяшках.

Дана посмотрела на баронессу с отупелой безучастностью, в душной глухоте которой находилась, как внутри плотного холщового мешка, с той поры, как увидела те первые неясные картины в кристалле… После них Дана ходила по дому, садилась куда-нибудь в угол и тогда физически чувствовала, как тянется время – оно будто наматывало что-то внутри неё на зубчатое колесо. Кажется, иногда она ела (какую-то пищу, которая не имела вкуса) и вроде бы даже спала – потому что ночи были провалами в никуда, сплошной тупой чернотой, и только сон останавливал болезненное вращение острозубчатого колёсика, – но всё это относилось к полубессознательному существованию под километровой, как воды океана, толщей ужаса. Именно так Дана провела первые несколько месяцев в концлагере. И как в концлагере, совсем не могла плакать, наоборот, глаза саднило от песчаной сухости. А жила она теперь в полную силу лишь во время сеансов ясновидения – когда убеждалась, что Альрих, несмотря ни на что, ещё жив.

И после каждого сеанса (их становилось всё больше), прикрывая глаза в приступе слабости – хрустальный шар забирал много сил, – мысленно Дана видела комнату на первом этаже школы «Цет», с решётками на окнах, форменно-серо-синие спины курсанток – и долговязого молодого мужчину за всеми ними, который деловито расхаживал вдоль стены и объяснял, почему опасно злоупотреблять ясновидением. Когда он бросал взгляд к противоположной стене комнаты, у которой скованно сидела Дана, пульс отдавался где-то в горле, и как она себя тогда ненавидела за это и за то, что ей так нравилась его вкрадчивая повадка, непривычная вежливость, манера сложно говорить, тихий характерный смешок, даже то, как ему идёт ненавистный немецкий мундир. У неё был тогда выбор: поверить в то, что у всего этого – невозможного и немыслимого – есть будущее, или нет. И пока она шла к своему выбору – как она была, по сути, счастлива и даже в каком-то смысле свободна, несмотря на решётки на окнах и колючую проволоку поверх каменных стен. Гораздо свободнее и, уж конечно, счастливее, чем теперь…

Последние несколько дней баронесса много звонила куда-то, то и дело слышалась её отдалённая речь – твёрдая поступь интонаций, слов было не разобрать, и звучали ответные звонки – дребезжащие металлические трели телефона непривычно нарушали тишину дома, ведь прежде сюда нечасто звонили, и было в этих внезапных механических воплях, отзывавшихся смутным подобием головной боли, тоже что-то нестерпимо тягостное. Однако Дана, за неимением какой-либо другой опоры для надежды, вдруг начала отчаянно верить в силу этих звонков и уверенных мужских голосов, которые пару раз слышала, когда оказывалась поблизости и снимала телефонную трубку.

Дана не решалась ничего спрашивать – лицо фрау фон Штернберг было замкнуто-усталым, и было ясно, что толку пока нет. Но вера в то, что однажды всё сдвинется с места, Дану не оставляла, и однажды баронесса, вот так же сидя напротив неё в холодной пасмурно-серой гостиной, сказала:

– Мне потребуется ваша помощь. Нужно съездить в Женеву и встретиться там с одним человеком, передать ему моё письмо. Он согласен узнать подробности, но только не в телефонном разговоре. Надеюсь, хоть он согласится помочь. Адрес я запишу.

– Я поеду прямо сейчас. – Дана вскочила.

– Подождите. – Баронесса остановила её, подняв узкую ладонь. – Он из Комитета Красного Креста[7]. Тем не менее, если он будет расспрашивать вас об Альрихе, не говорите о его службе в СС, если это будет возможно…

И в последних словах хозяйки дома Дане раскрылось всё отчаяние их положения. Дана знала, что у супругов фон Штернберг были давно налажены связи с представителями Красного Креста, ведь Штернберги помогали беглецам из рейха. Дана хорошо помнила спасительные посылки с едой, которые иногда делились между обитателями концлагерных бараков, если прежде не разворовывались надзирателями, – помощь из Красного Креста. Знала она и то, что для Красного Креста, согласно уставу, не существует идеологий и национальностей. Но, по-видимому, даже в этой организации Штернберги водили знакомство исключительно с убеждёнными антифашистами. Теперь же такая принципиальность оказалась как нельзя некстати…

Город на другом конце страны. Ехать с пересадками. В любое другое время Дану такая перспектива напугала бы, но не теперь: возможность наконец действовать, вместо того чтобы сидеть и ждать, придала ей сил.

Следующим утром на маленьком вокзале Вальденбурга Дана села на поезд и приготовилась к томительному путешествию, с многочасовой маятой и страхом перед неизвестностью, перед большим городом, в котором надо будет суметь отыскать дом по нужному адресу, хоть баронесса подробно и терпеливо разъяснила, как это сделать. Но путь оказался легче, нежели она себе представляла. Сама швейцарская земля утешала и отвлекала её от тяжёлых мыслей, и Дане подумалось, что именно такой и должна быть родина – станет ли эта страна второй родиной для неё? Взгляду представали плавно сменяющиеся картины – словно грёза понемногу вторгалась в повседневность: горы становились выше того, что допускало воображение, а пропасти, через которые маленький пассажирский состав проезжал по каменным мостам, – глубже. На бернском вокзале Дана пересела на другой поезд, и вскоре за окнами по левую сторону показались снежные вершины – никогда прежде Дане ещё не доводилось видеть этого бело-голубого, приглушённого мреющим воздухом, кристаллически-холодного сияния на горизонте. По ту же сторону через некоторое время простёрлась гладь Женевского озера – поезд долго ехал вдоль берега, дорога виляла по хребту, а по сторонам громоздились почти отвесные косогоры, дыбились острые каменные вершины, и цепляющиеся за них угрюмые, понизу исчерна-серые тучи шли так низко, что, казалось, можно дотронуться рукой.

Уже на перроне Дану оглушил многоголосый говор, преимущественно французский. Слишком большой город, слишком много людей; избыточность всего вокруг пугала и отнимала силы. Первым делом, едва отойдя от вокзала, Дана заблудилась и какое-то время, дрожа в подступающей панике, бесцельно бродила между бледно-жёлтыми стенами и нарядными витринами под маленькими навесами, среди строго одетых пешеходов под чёрными зонтиками (у неё зонтика не было, и она быстро промокла до нитки). На счастье, снова вышла к вокзалу и тогда уже, собравшись с духом, постаралась следовать наставлениям баронессы и довольно скоро вышла к нужному дому.

Это было неприметное здание в ряду прочих, с тусклой вывеской у входа, никаких флагов (до сей минуты Дана воображала, что её отправили прямиком в Комитет Красного Креста, и страшно робела при мысли о том, что это будет многолюдное присутственное место). Швейцар пропустил Дану, едва она назвала имя, записанное на конверте письма. По пустой лестнице Дана поднялась ещё вполне уверенно, но в приёмной, где сидели, кроме неё, ещё несколько человек, её вновь прохватила дрожь, отнюдь не от холода, хоть она и мёрзла в промокшей одежде. Больше всего Дана боялась сейчас, что не справится, не сумеет вразумительно говорить или, наоборот, наговорит лишнего.

Но много говорить от неё и не потребовалось. Лысоватый человек средних лет, в таких же, как у Альриха, круглых очках в тонкой металлической оправе (эта деталь Дану отчего-то слегка обнадёжила), поприветствовал её, потом долго читал письмо, а Дана, неловко сидя напротив, украдкой рассматривала комнату. От её мокрого пальто тревожно пахло острой сыростью.

– Это будет очень непросто, – сказал наконец господин в очках.

– Вы поможете его освободить? – вырвалось у Даны. Она тут же прикусила язык, испугавшись, что вопрос прозвучал слишком настырно.

– Шансов мало. – Мужчина смотрел на Дану удручающе безучастно. – Гестапо не выдаёт политических заключённых.

– Альрих ведь и швейцарский гражданин… кажется… – В этом Дана не была уверена.

– Он ведь политический?

Тут Дана вовсе не знала, что ответить.

– Но мы будем добиваться гуманных условий содержания. – Чиновник поправил очки и резкими движениями покрутил диск телефона. В коротком разговоре на французском Дана разобрала только пару раз прозвучавшие имя и фамилию – «Альрих фон Штернберг». Звякнул рычаг. Чиновник вновь посмотрел на Дану, и взгляд его из просто безучастного стал каким-то закрытым, словно за серыми радужками опустилось по стальной заслонке.

– Я не занимаюсь судьбой эсэсовцев. Моего участия ожидают те, кому милостью таких, как господин фон Штернберг, действительно нужна помощь. Доброго дня, фройляйн.

– Ему тоже нужна помощь! – Дана сжала кулаки, с неё мигом слетел весь страх. – Он не такой, как остальные! Он спасал заключённых!

– Это серьёзное утверждение. – Чиновник посмотрел на неё поверх очков: – Но где доказательства?

– Вот доказательство! – Дана мигом очутилась у стола и сунула под нос чиновнику левое предплечье, задрав рукав до локтя. В тусклом свете из окна угловатый номер-татуировка – шесть корявых синих цифр, «110877», – казался почти чёрным.

Чиновник вновь поднял взгляд – заслонка, кажется, исчезла, тем не менее он отчётливо произнёс:

– Приём окончен, фройляйн.

В глазах и в носу стало едко и колюче. Дана торопливо вышла из кабинета, пронеслась через приёмную, сбежала вниз по лестнице и только на улице разрыдалась.

Прохожие на неё оглядывались, отворачивались и спешили дальше. Шелестели по лужам автомобили, пролетел, погромыхивая, трамвай. Брусчатка тускло блестела под ледяным дождём.

Стоя у самой стены, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, Дана отчаянно желала, чтобы у неё был такой же дар убеждения и красноречия, как у Альриха, – ну почему она совсем не умеет разговаривать с людьми, не может настоять на своём? Хотя и где ей было этому научиться? С широкого карниза второго этажа хлестали потоки воды и разбивались о камни у самых её ног, заливая ботики. Ничего не сделать, некуда идти. Зачем ей такая свобода?

Подобно струям дождевой воды, утекало время. Они его пытают…

Дане живо представилось осунувшееся лицо фрау фон Штернберг (с такими же, как у сына, длинными изогнутыми бровями), запрокинутое бледное лицо Эммочки (такой же крупный рот, золотисто-бледные ресницы). «Я видела у вас маятник – в точности как у дяди. Вы ведь можете узнать, когда дядя приедет?..»

С недавних пор Эммочка окончательно объявила мир. Однажды безо всяких затей подошла к Дане и сказала: «Я знаю, вы ждёте моего дядю. Я тоже его очень жду. Давайте ждать вместе».

«Ты его, похоже, очень любишь», – отметила тогда Дана очевидное.

«Да», – просто ответила девочка и с достоинством посмотрела ей в глаза. Бледная фотокарточка из семейного альбома; отмотать полтора десятилетия назад – Альрих в детстве. Без косоглазия и очков. Дана, как всегда, то смущённо отводила глаза, то вновь смотрела – её и радовало, и мучило это невероятное семейное сходство. В последнее время оно было особенно мучительно…

«Но ведь он здесь так редко бывает», – вырвалось у Даны.

«Редко, – грустно согласилась Эммочка. – Я очень хочу, чтобы он приезжал часто. А ещё лучше – всегда был с нами. Но ведь любят вовсе не за это. А за просто так».

«Это тоже он тебе сказал?»

«Дядя сказал, что когда любят кого-то, очень часто хотят его переделать. И что это неправильно».

Дана не нашлась что ответить.

«Все хотят, чтобы он был совсем-совсем другим, – продолжала Эммочка. – Мама, бабушка… Они хотят, чтобы я тоже была совсем другой. Такой, как Лиза Витенбах».

«А кто такая Лиза Витенбах»?

«Я в школу с ней хожу. Она толстая, потому что хорошо ест. А ещё боится жуков и ко всем лезет целоваться», – с отвращением произнесла Эммочка, скаля крупные передние зубы с тонкой, но заметной щелью между ними. В точности как у Альриха. Дана вспомнила, как гримасничал Альрих, изображая постового на германо-швейцарской границе, когда учил её, как отвечать на вопросы пограничников, и почувствовала в горле будто бы деревянный кубик с острыми углами.

«Не хочу, чтобы он был другим, – тихо сказала Дана. – Вот нисколько не хочу…»

«Я тоже, – откликнулась Эммочка. – Он ведь приедет, правда? Приедет?»

Эхо настойчивого вопроса пробивалось сквозь шум дождя. Дана смотрела на носки своих мокрых ботинок. И как теперь быть?.. Подняла голову, и взгляд упёрся в маленькую витрину напротив. Крошечная лавка письменных принадлежностей, с вывеской не на французском, в котором Дана не понимала ни слова, – на немецком. Ещё не осознав толком, что собирается делать, Дана сделала шаг вперёд, вздрогнув, когда падающая с карниза вода полилась прямо за ворот.

В лавке Дана, шмыгая распухшим носом и избегая встречаться взглядом с хозяином, купила пузырёк чернил и пачку бумаги. Там же, на столике у входа, изнемогая от неловкости, заставила себя проделать много непривычных действий – прежде всего, заправить чернилами ручку (на столике, разумеется, первым делом образовалась чернильная лужа; Дана через плечо испуганно глянула на хозяина лавки – не погонит ли? – но тот лишь спросил: «Вам помочь?»). Автоматическая ручка была подарком Альриха, и Дана всегда носила её с собой. Элегантная вещица с крошечным сияющим камнем на позолоченной зацепке – может, бриллиантом, Дана не разбиралась в камнях. Подарок был, в общем, случайный: Альрих тогда вручил ей ручку, чтобы замять неловкую паузу в разговоре, – это было время, когда они общались друг с другом осторожно, по окружности, из последних сил соблюдая дистанцию. Ручка ей ещё ни разу прежде толком не пригодилась и оставалась незаправленной, но Дане нравилось вертеть её в руках и смотреть на камень, похожий на яркую звезду в полночном небе. Мягкие переливчатые отблески крошечных граней успокаивали и дарили надежду.

Три раза Дана начинала писать – и откладывала лист за листом, потому что выходили неразборчивые каракули. Почерк у неё был ужасный. Ей вспомнилось, какими стремительными каллиграфическими строками Альрих заполнял документы… С четвёртым листом дело пошло лучше – получалось хотя бы читаемо. Имена курсанток школы «Цет»: несколько месяцев Дана слышала их на утренней и вечерней перекличке во дворе, и теперь эти имена отчётливо звучали в памяти. Одно за другим. Она писала в столбик. Одного листа не хватило, взяла второй. Потом третий. Курсантки школы для сенситивов, бывшие заключённые концлагеря Равенсбрюк. А ещё – обслуживающий персонал школы, тоже из лагеря, многих Дана знала по именам.

Когда она вернулась в дом через дорогу, её едва не выгнали из приёмной.

– Мне надо передать, пожалуйста, пожалуйста! – твердила она и в конце концов вновь оказалась в кабинете у чиновника в круглых очках. Протянула листки: – Вот, это те, кого Альрих вывез из концлагеря Равенсбрюк. Даже если школу… то заведение… расформируют, никто из них не вернётся в лагерь, они больше не заключённые, Альрих обещал… А ещё он просто вывозил людей из лагеря, я не знаю их имён. Но ведь вы можете проверить…

Чиновник смотрел на неё с лёгким удивлением, как на загадочное, но совершенно незначительное природное явление.

– Даже интересно, как, по-вашему, я это проверю?

Дана держала листки над столом до тех пор, пока чиновник не взял их, впрочем, совершенно не глядя.

– Ладно, посмотрим, что тут можно сделать, – сказал он так, что мигом стало ясно: он просто хочет от неё отделаться.

– Вы поможете?

– Фройляйн, вы отнимаете моё время.

Дана вцепилась в край стола:

– Вы знаете, что такое концлагерь? Вы знаете, сколько мертвецов вытаскивают из бараков каждое утро? Меня бы не было тут, если б не Альрих… Да меня вообще давно не было бы в живых!

– Я же сказал: посмотрю, что тут можно сделать, – раздражённо повторил чиновник. Но наконец-то поглядел на список. И ещё раз, внимательнее. – Поймите, я ничего не могу обещать, – сказал он мягче.

* * *

Дни шли, звонков не было. Однообразные картины в кристалле словно подёрнулись пылью, и Дана уже не была уверена, в действительности ли видит или ей просто мерещится то, что она ожидает увидеть.

В этом Дана в конце концов призналась баронессе, а та каждый день по несколько раз напряжённо спрашивала у неё, будто о фронтовых сводках: «Что там?»

– Я больше не могу так, не могу. Я ни в чём уже не уверена. Даже не уверена, что он жив… Мне очень страшно.

Они вновь сидели друг напротив друга за пустым столом в гостиной. Баронесса принялась крутить тяжёлые кольца на узких пальцах.

– Жив, – твёрдо сказала она. – Нельзя думать иначе.

Дана угнетённо молчала.

– Когда мой муж заболел… – медленно начала баронесса. – Это всё последствия ранения в войну. Он держался много лет. Но однажды не сумел подняться без посторонней помощи. Потом сел в инвалидное кресло. Потом слёг. Настал день, когда он не смог даже говорить… Врачи предрекали конец. А я… я каждый вечер представляла: вот проснусь и увижу, как он наклоняется ко мне и желает доброго утра. И так каждый вечер, кто бы что ни говорил. Было трудно… не думать ни о чём больше.

Дана подняла голову:

– Но у вас получилось.

– Наполовину. – Баронесса улыбнулась – лёгкой, мимолётной улыбкой и на мгновение стала похожа на ту девушку со старой свадебной фотографии в семейном альбоме. – Тем не менее первое, что я слышу каждый день, – как муж желает мне доброго утра. И каждый день я благодарю Бога за это.

– Альрих говорил, что есть такая оккультная теория… что своими мыслями мы создаём будущее. И вы мне напомнили… Спасибо.

– Это не оккультизм. Бог видит, когда мы тверды духом. Кстати… я, разумеется, предугадываю ваш ответ… но – тем не менее – почему вы не ходите в церковь? Из-за ваших этих… занятий? А прежде – ходили?

– Зачем? Богу до меня нет никакого дела, я уверена. И никогда не было. Ваша дочь говорит, что все мои таланты от дьявола и что я буду гореть в аду вместе с вашим сыном. Если вместе, то меня это вполне устраивает. Главное – вместе.

* * *

Стеклянисто-морозным днём, в первое воскресенье декабря, в дом явились гости. Трое в одинаковых шляпах и серых плащах, все как на подбор одинаковой комплекции, высокие, плечистые и со смутной угрозой в осанке – они явно служили лишь дополнением к четвёртому, совсем небольшому человеку с индусским оттенком кожи, с разболтанными движениями, щуплому, как кузнечик, большеголовому, в костюме цвета кофе с молоком. Он походил на коммивояжёра и одновременно на факира. При одном его виде что-то в сознании Даны отозвалось камертоном – она почувствовала нечто родственное и одновременно враждебное – ещё тогда, когда увидела из окна, как у ворот остановился автомобиль и из него вышли какие-то люди.

Прошедший месяц иссушил Дану. Лёгкая синева под глазами превратилась в глубокие коричневые тени; губы, жестоко обкусываемые перед каждым сеансом ясновидения, покрылись бурыми коростами, иногда посреди разговора трескавшимися и сочившимися капельками крови. Эвелин фон Штернберг, в последнее время наблюдавшая за Даной с демонстративным презрением, однажды высказалась, перейдя со всегдашней холодности на едко-уничижительный тон: «Это какой безнадёжной идиоткой надо быть, чтобы так убиваться из-за мужчины, особенно из-за моего брата. Да что ты вообще себе вообразила, девчонка?» Дана пропустила её слова мимо ушей. Дана думала о том, что в тюремной камере царит выматывающий холод, кому это знать, как не ей.

– Мне нужны только взрослые члены семьи, прислуге тут не место, – сказал кофейный коротышка, завидев на пороге гостиной Дану с Эммочкой. – И детей, детей, пожалуйста, уберите. – Он замахал рукой, будто отгоняя насекомое; сам же при этом парадоксально напоминал большую осу – широкий покатый лоб, зачёсанные назад глянцево-чёрные волосы, выпуклые тёмные глаза с желтоватыми белками, выступающий узкий подбородок. И аляповатый галстук в лимонную полоску. У коротышки был гнусавый, жужжащий голос и мягкое пришепётывающее произношение.

– Эмма, ты слышала, что сказал вот этот господин, – без выражения произнёс барон. – Выйди за дверь.

Эммочка нахмурилась, однако покорно выскользнула в коридор. Дана замешкалась. Баронесса, Эвелин – все были здесь.

– А вы, Дана, останьтесь, – добавил барон.

– Прислуге тут… – снова начал коротышка и осёкся, когда барон, не обращая на него внимания, ровно повторил:

– Дана, вы остаётесь. Сядьте же, наконец, и тогда мы сможем услышать, что вот этому господину угодно и какая причина заставляет его злоупотреблять нашим гостеприимством и нашим терпением.

– Шрамм. Криминалькомиссар[8] гестапо Шрамм, – осклабился коротышка.

– Что до вашей персоны, меня она совершенно не интересует, – с уничтожающей холодностью обронил барон. – С чем вы пришли?

– Надеюсь, то, что я принёс, заинтересует вас куда больше, господин барон.

Гестаповец открыл замки своего чемодана, плоского и рыжего, как таракан. Мелкие суетливые движения его рук напоминали брачные игры каких-то членистоногих.

– Это ведь и впрямь интересно, не находите? – Шрамм протянул барону несколько фотографий.

Дана впилась взглядом в их матово-белую изнанку, потом посмотрела на барона. Тот небрежно переложил первую карточку за последнюю. По его лицу ничего нельзя было прочесть.

Зато гестаповец явно что-то прочёл, принявшись нагло рассматривать Дану, и при этом в его выпуклых насекомьих глазах светился отблеск того смутного узнавания, которое недавно коснулось и её. «Сенситив», – осенило Дану. Когда-то на занятиях в школе «Цет» ей говорили, что сенситивы чувствуют друг друга… Дана едва сдержалась, чтобы не отвернуться.

– А вы, фройляйн, кем приходитесь Штернбергам? Родственницей?

– Не ваше дело, – Дана постаралась скопировать ледяную интонацию барона.

Тем временем барон отложил фотокарточки и сказал:

– Закономерный итог. Рано или поздно именно таким образом всё и должно было завершиться. Он это заслужил.

Голос барона был совершенно бесстрастен.

– И всё? – Казалось, гестаповец действительно был удивлён или просто хорошо играл. – Мне, знаете ли, даже немного жаль этого молодого человека. У него очень жестокий отец.

Баронесса рывком поднялась из кресла и шагнула к столу с карточками, но коротышка её опередил:

– Да вы сидите, сидите, сударыня! Сейчас вы всё увидите… – Он вручил часть фотографий баронессе. – И вы увидите… – Пару карточек он протянул Эвелин, сидевшей очень прямо, с брезгливо-возмущённым видом. – И вы тоже… – Остальные карточки достались Дане. – Смотрите внимательно, дорогие дамы. Может, хоть у вас сердце дрогнет.

Фотографии были чёткие, подробные. Плоский свет фотовспышки выхватил угол тюремной камеры с грубо выкрашенными пупырчатыми стенами и железной кроватью. Наискосок грязного матраса в изломанной позе лежал человек. Лишь на одной фотографии он вяло пытался закрыть лицо ладонью, выбеленной прозекторски-мертвенным светом. На других – с приоткрытым запёкшимся ртом и зажмуренными глазами, в каком-то тягостном томлении вцепившись пальцами в края матраса, – демонстрировал бесстыдное безразличие не то пьяного, не то больного. Кандалы, рваная рубаха, двухнедельная небритость, кровоподтёки. Примерно такую картину Дана видела в кристалле… Но на карточке это выглядело сухо и отстранённо, как протокол, и потому особенно жутко. Когда-то, в лагере, впервые увидев Альриха по ту сторону стола для допросов – обитателя иного мира, человека, неуязвимого в своём достатке и карьерном благополучии, щеголеватого, то снисходительного, то высокомерного, и всегда, всегда недосягаемо всесильного, – Дана пожелала когда-нибудь, пусть через десятки лет, поглядеть на него сломленного и униженного, по горло в грязи и безысходности, как она сама сидела перед ним, перед этим самодовольным эсэсовцем, живая лишь по недоразумению, пронумерованная, безымянная, просто кусок высушенной голодом плоти. Пожелала, собрав всю злобу, – а яростная злоба служила тогда протоплазмой каждой клетке её истощённого тела. Прошло меньше года, и её пожелание, давно позабытое, родилось-таки в материальный мир. Вот оно. Эти фотографии – словно снимки картин, нарисованных её тогдашним одичалым воображением.

Дана невольно окинула взглядом присутствующих – будто они могли уличить её в чём-то. Лицо баронессы было, как всегда, отрешённым, только резче обозначилась вертикальная складка между бровями. Барон искоса посматривал на жену. Их дочь всем своим видом показывала, что к ней происходящее не имеет ровно никакого отношения. Чернявый гестаповец развязно закинул ногу за ногу и теперь покачивал ступнёй в лакированном ботинке с очень высоким каблуком.

– Достаточно одного моего звонка, – Шрамм словно бы взвесил в ладони невидимую телефонную трубку, а затем, не вставая с кресла, слегка поклонился барону, – чтобы вы никогда больше не увидели вашего сына живым.

Гестаповец выдержал долгую паузу: ждал реакции на свои слова. Её не последовало. Дана слышала собственный пульс, глухим буханьем отдающийся в ушах, – как и в тот день, когда она бежала от автобусной остановки до дома, мучимая страшным предчувствием.

– Но вы его увидите, – продолжил Шрамм. – Непременно увидите. В том случае, если вернётесь в рейх. Всей семьёй.

Дана помертвела.

– Какая чушь, – отрезала Эвелин. – Я никуда не поеду.

– В таком случае вашего брата завтра же расстреляют.

Казалось, сознание отделилось от тела и билось в судорогах где-то рядом за толстым стеклом, не в силах повлиять на происходящее, а тело обратилось в камень: бессмысленное, неподвижное, оно не способно было вымолвить ни слова. И стало очень трудно дышать. Дана с ужасом почувствовала, что задыхается.

– Проблемы моего брата меня ни в коей мере не касаются, – тем временем отчеканила Эвелин, сцепив руки на коленях. – Пусть разбирается сам. – Её наэлектризованный голос звенел. – Я остаюсь и дочь свою никуда не позволю увезти.

Гестаповец поглядел на неё с искренним интересом.

– Вам совсем не жаль вашего брата? Подумать только, какая странная семья. В таком случае, позвольте, я прямо сейчас позвоню. Сообщу, что ждать нечего. – Шрамм подчёркнуто неспешно поднялся и шагнул к телефонному столику.

Дана едва приоткрыла словно бы обмётанный изморозью рот, но по-прежнему панически не хватало воздуха, и сердце колотилось как бешеное.

– Я возвращаюсь в Германию, – сказала баронесса, глядя прямо перед собой. – Это не обсуждается. – Она взмахнула свободной рукой, пресекая ещё не прозвучавшее возражение дочери, прямо-таки подскочившей в кресле.

– Вот это совсем другое дело. – Шрамм уселся обратно и снова принялся раскачивать ногой. Обильные блики на ботинках были в точности как жирные отсветы на его зализанных волосах, словно для ухода за шевелюрой и обувью гестаповец пользовался одним и тем же густым маслянистым веществом. – Но один человек – это так мало, вы же понимаете.

– Я согласна, я поеду, – не своим, плавающим каким-то голосом наконец сумела произнести Дана.

Эвелин быстро посмотрела на неё. На миг Дане почудилось, что эта высокая худая женщина – в строгом тёмном платье, с тяжёлыми серьгами, с безукоризненной причёской, получившая такое утончённое воспитание, какое Дана и представить не могла, – сейчас набросится на неё, чтобы навешать затрещин.

– Ну а вы-то ему кем доводитесь? – поинтересовался у Даны Шрамм. – Вы так и не ответили.

– Я… – Горло и грудь вновь сдавило, голос пресёкся. Дана намеревалась выложить всю правду, но внезапно поняла, что у неё нет ровно ничего такого, что можно было бы сейчас гордо швырнуть в рожу гестаповцу. Нет подходящих слов. Да, Альрих увёз её из концлагеря, потому что разглядел в ней перспективную курсантку для своей школы сенситивов. Да, он с самого начала выделял её среди прочих, да, между ними постепенно завязалась странная дружба – между тюремщиком-учителем и заключённой-ученицей. А ещё он едва не нарушил эсэсовский устав, или расовый закон, или как там это называется. Короче говоря, едва не переспал с ней. И в любой момент она со своим навязчивым обожанием могла невольно его скомпрометировать – поэтому он тайком переправил её за границу.

О чём она теперь может сказать? И не навредит ли своими попытками что-то объяснить?

– Понимаете… я… – пролепетала Дана. «Если вернётесь в рейх». Эти произнесённые гестаповцем слова прямо-таки вдавливали в кресло и отнимали речь. Вонь бараков, окрики надзирателей, холод. Вечный холод, что, чудилось, оставил осколки льда в сердцевине каждой кости… И присутствие рядом лишь одного человека из всех, что ходят по земле, могло заставить её забыть об этом холоде.

– Я должна ехать, – с трудом выговорила Дана.

– Служанки только в качестве приложения, – пояснил чернявый и пренебрежительно отвернулся. – Мне нужны члены семьи.

– Вы добились своего, – тяжело произнёс барон. – Ну а теперь объясните, для чего вам это надо. Вам, очевидно, нужны заложники. Но зачем? Чтобы управлять им? Полагаете, у вас получится? Смешно! Учтите, для этого человека нет ничего святого, вы зря тратите время!

Впервые Дана не услышала в голосе барона особой уверенности.

– Думаю, получится, – спокойно заявил Шрамм. – Заключим пари, господин барон?

– Не забывайтесь, сударь. И где, в конце концов, гарантия, что вы оставите его в живых? – Барон вновь посмотрел на жену: та сидела, прикрыв глаза, и веер фотокарточек в её руке слегка подрагивал.

– Ваш сын нам нужен, – просто ответил Шрамм. – Не его проекты, не его деньги. Он сам. Вот гарантия.

– Господи, какой немыслимый бред! – Эвелин вскочила, бросилась к двери, на полпути обернулась. Беспомощно посмотрела на родителей, потом на гестаповца. – Убирайтесь, господин Шрамм. Живо убирайтесь! Если не уберётесь, я вызову полицию!

– И что вы им скажете? – Шрамм картинно задрал брови, собрав на глянцево-смуглом лбу мелкие морщины. – Я никому не собираюсь причинять насилие. Я всего лишь пришёл заключить сделку.

– Лично я на неё не согласна! – отрезала Эвелин. – У меня, в конце концов, ребёнок, и…

– А вы не боитесь оставаться здесь в одиночку, без поддержки? – зловеще полюбопытствовал Шрамм. – На прислугу ведь нельзя положиться, а с ребёнком, знаете ли, всякое может произойти… Дети так непоседливы…

Эвелин всё поняла и погрузилась в мертвенное молчание.

– У вас есть пять дней на то, чтобы собраться и уладить дела, – продолжил гестаповец. – Не позднее чем вечером пятницы, восьмого декабря, вы все должны пересечь границу рейха. Что касается визы и прочего – все заботы я беру на себя. Поторопитесь. Помните: один мой звонок – и Альриха фон Штернберга расстреляют.

Пауза была страшной.

– Да, кстати… – Шрамм пощёлкал пальцами. – Мне нужен какой-нибудь предмет, маленькая такая вещица. Как доказательство того, что я был в вашем доме. Потом обязательно верну, вы не думайте, мы же не ворьё какое-нибудь.

Трое в серых плащах, как по команде, дружно вышли в коридор, и скоро в соседней комнате задвигали стулья, а в библиотеке что-то упало – судя по звуку, стопка книг.

– Если это обыск, господин-как-вас-там, то я и впрямь вызову полицию, – барон поднял телефонную трубку (всё это время он сидел рядом с телефонным столиком).

– Это не обыск. А вот звонок будет большой ошибкой.

– Тогда немедленно объясните вашим хамам, что здесь не хлев, из которого они, судя по всему, недавно вышли. Что вам требуется в качестве доказательства?

Один из троицы вернулся в комнату, держа перед собой, как поднос, семейный альбом – тот самый, что лежал в кабинете барона.

– Пойдёт, господин Шрамм?

Гестаповец взял альбом, перебросил несколько картонных страниц и, не удержав одной рукой на весу, сильно наклонил. Как это часто бывает, для фотографий последних лет в альбоме не доставало места, и они были просто вложены между последней страницей и обтянутой тёмно-синим бархатом обложкой. Одна из фотографий спланировала прямо под ноги Шрамму. Тот поднял её, присмотрелся, поглядел на выведенную карандашом дату на обороте.

– О! То, что надо. Вы позволите, господин барон? Я верну. В целости и сохранности.

Хозяин дома лишь презрительно сощурился.

Вернуться в рейх. С головы до пят Дану обволакивал мертвецкий холод – словно открылось окно в морозную ночь, откуда будущее дохнуло запахами многолюдных прокуренных вокзалов, нищенских пайков с гнилостным привкусом неприкаянности и неизвестности (как же она, оказывается, привыкла к сытой размеренной жизни в доме Штернбергов), завыли сирены, послышались грубые окрики, – и притом у неё ведь концлагерное клеймо на руке, которое она так и не удосужилась свести. А барону в любое мгновение может понадобиться доктор… Да и как он, полупарализованный, выдержит этот переезд? Как вообще можно требовать подобное от инвалида-колясочника?

– Пожалуйста, господин Шрамм… – выдавила она. – Вы ведь не можете… заставлять больного человека…

Шрамм прекратил засовывать карточку в переполненный бумажник и с нарочитым вниманием уставился на Дану. Его тяжёлый индусский взгляд невозможно было выдержать ни мгновения: такую дурноту этот взгляд отчего-то вызывал.

– Я не ослышался, фройляйн? По-вашему, я не могу что?

Дана против воли опустила глаза, её пробрала гадливая и лихорадочная дрожь.

– Прикусите язык и не высовывайтесь, пока я ещё не передумал оставить вас в этом семействе для полной, так сказать, коллекции. – В интонациях Шрамма слышалось злое жужжание растревоженного осиного гнезда. – В этой сделке вы ровно ничего не стоите. Сидите тихо, не то пристрелю.

Дана сильно прикусила и без того обкусанную губу, во рту появился кровавый привкус. Она словно бы стремительно проваливалась куда-то, откуда всё окружающее выглядело мелким, как содержимое спичечного коробка, и пугающе чужим. Подобное ощущение уже посещало её несколько лет назад, в тот день, когда семью, в которой она жила тогда, арестовало гестапо. Такое творилось с ней и в первые лагерные недели. Только тогда ей не было дела ни до кого, кроме себя самой. А теперь… теперь всё было во сто крат сложнее.

– Ох уж эта национальная страсть к драматизму, к пафосу. – Каммлер подтолкнул носком сапога подвернувшийся под ноги камень, и тот скатился в яму, упав со странно далёким глухим стуком. – К чему ваш обличительный тон, доктор Штернберг? Будто я убил кого. Я понимаю ваше трепетное отношение к древней святыне, но давайте смотреть на вещи трезво. Сейчас нас не должно интересовать ничего, кроме оружия, которое обеспечит нам победу…

– Оставьте эти речи министру пропаганды. И вообще, фюрер знает о ваших работах на Зонненштайне? Вы, очевидно, горите желанием пройти мой путь? – В последние слова Штернберг вложил столько жгучего, как расплавленный металл, сарказма, сколько был способен.

– Путь мученика, вы хотите сказать? – Каммлер улыбнулся: – Вы сами его выбрали. И если бы не Гиммлер, который вам по-прежнему симпатизирует… А кстати… – Генерал развернулся и посмотрел Штернбергу в глаза: – Почему вы так и не выполнили своего намерения? Не изменили ход времени, если это и впрямь было осуществимо? У вас был шанс. Я не Мюллер, мне вы можете спокойно сказать.

– Это невозможно было осуществить. Мои расчёты оказались ошибочными.

– Лжёте, доктор Штернберг. И всё-таки я ещё надеюсь сработаться с вами.

– Вы тоже лжёте. Насчёт «оружия для победы». Вам просто нужен ещё один впечатляющий проект в вашу копилку ценностей.

– При всём старании не докажете. – Каммлер продолжал улыбаться; когда он растягивал рот, его костистый нос приобретал ещё более резкие, хищные очертания. Снег набился в складки серой шинели.

Сам Штернберг был в гражданском костюме и наглухо застёгнутом пальто – всё чёрное, будто на похоронах. Чёрное, как мундир эсэсовского офицера тыла, оставленный им в вайшенфельдской квартире. Костюм вместо мундира. «Не пытайтесь убежать от себя, доктор Штернберг», – сказал ему Каммлер при встрече.

Мысли о бегстве – правда, в самом буквальном смысле – за последние дни не оставляли Штернберга ни на миг. Он знал наперечёт имена тех, кто караулил его в Вайшенфельде и конвоировал его автомобиль при поездках, разработал с десяток планов побега, ни один из которых пока всерьёз не намеревался осуществить, скорее это была просто суета взбудораженного морфием сознания. Он чувствовал себя крестоносцем, лишившимся всего разом – соратников, оружия, доспехов, знамени, веры (хотя нет, последнего он лишился давно) – и заблудившимся ночью в пустыне, где на горизонте сияла одна-единственная далёкая звезда. Кроме жизни – прежде всего тех, кто из-за него оказался в заложниках, потом собственной, – его сейчас ничто не волновало.

Снег. Время словно замкнуло круг: почти два года тому назад Штернберг пришёл на древнее капище, чтобы разгадать его тайну, и тогда тоже был снегопад, торжественный, неспешный, а сегодня снег стремительно летел над землёй, впиваясь в кожу обжигающими ледяными искрами. «Тайну»… Штернберг злобно скривил губы – какое ему нынче дело до каких бы то ни было тайн. Посмотрел на смутную тень скалы за рекой – и отвёл взгляд.

Скала, гладкая, как зеркало, – в сущности, она и являлась зеркалом, предназначенным отражать отнюдь не свет, – с бесстрастностью вечности взирала на хаос, раскинувшийся внутри полукруга огромных каменных пластин – мегалитов, ограждавших капище. Вывернутые и расколотые тысячелетние гранитные глыбы, ещё недавно служившие мощением, прямоугольная, будто под исполинский гроб, яма на месте жертвенника. Возле отвалов возвышались бетонные столбы, и сквозь накатывающие волны снегопада салютовал длинной стрелой мощный автокран, которому выдавал ответное «хайль» кран поменьше.

Снежная мгла выбросила навстречу угловатого человека, грубыми чертами скверно выбритого лица напоминавшего горного тролля из северных легенд. Человек замахал в сторону большого автокрана:

– Господин Каммлер, «Фаун», девять тонн, как вы заказывали… Пришлось изъять у железнодорожно-строительного батальона…

– Позже, Клинг. Вот вам обещанный специалист. Доктор оккультных наук фон Штернберг. Доктор Штернберг, это доктор инженерных наук Клинг.

– Оккультных наук? Вы что, издеваетесь? Мне не до шуток, господин Каммлер! – Клинг, нервно пожёвывая зажатую в углу рта сигарету, мельком оглядел Штернберга. – Послушайте, фон… как, бишь, вас… в каком университете получают такую степень? И с каких это пор? Мне нужен физик, чёрт возьми! Который объяснил бы наконец всё… всё вот это! – Он неопределённо махнул в сторону стройки.

– Физики вам ничего не смогут объяснить, – сказал Штернберг.

– Ну да, конечно. А вы сможете. Был уже здесь один из ваших специалистов по привороту и гаданию на кофейной гуще. Проку от него… С вами я даже разговаривать не собираюсь. – Подгоняемый ветром в спину, инженер направился прочь.

Штернберг мрачно усмехнулся, поднял воротник пальто. Знает ли он, что такое Зонненштайн? Ничего он не знает. Ему лишь известно, что огромный каменный комплекс каким-то неведомым образом взаимодействует с человеком. И ещё – что нечто, стоящее за всем этим, в качестве платы требует с человека всё самое… Самое человеческое. Волю. Веру. Ненависть. Любовь…

Раньше, приходя на капище, он чувствовал чьё-то неуловимое, но явное присутствие. Кажется, ощущал его и сейчас – как холодное ожидание поблизости и как чью-то боль, – быть может, всего лишь отклик на свою собственную.

– Как вы объясните то, что произошло с одним из строителей, доктор Штернберг? – спросил Каммлер. – Этот случай может повториться?

– Вполне может, – с оттенком злорадства произнёс Штернберг. – Объяснять пока не берусь. Я пытался использовать Зонненштайн лишь как инструмент, не вникая глубоко в его суть. Вы взяли образцы с места происшествия? Что в них? – Преодолев приступ отвращения, он подошёл к яме и заглянул внутрь вскрытой гранитной камеры. Разумеется, там уже ничего не было. Ровное дно припорошил снег. У Штернберга тошнота подкатила к горлу, когда он невольно попытался представить, как тут убирали это… часть руки, оставшуюся торчать из камня. А всё остальное, надо полагать, стало единым целым с гранитом. Оставалось лишь надеяться, что смерть рабочего была мгновенной.

– Камень, – ответил Каммлер. – Просто камень. Ни костей, ни крови…

Миновав ряд камней, чувствуя внимание охраны за спиной, Штернберг вышел к западному краю капища, поднял голову, всматриваясь в гладь скалы, – как делал всякий раз, когда приезжал на Зонненштайн.

В легендах скалу возле капища называли Штайншпигель – «Каменное зеркало».

Если кто-то сейчас смотрит на него оттуда, из каменного зазеркалья, из вечности – как смотрит: с мольбой, с надеждой, с равнодушием? Ничего Штернберг не мог представить, кроме непроницаемых белёсых глаз призрачной жрицы, в чьём обличье нечто пришло его судить, когда он был здесь в последний раз… Или же он всё-таки сам судил себя? Ведь он сам сжёг Малые Зеркала, сам вложил себе в рот ствол пистолета. И незадолго до – бледный лик напротив, водянисто-светлые глаза таинственного видения, взгляд которых он помнил так отчётливо, – быть может, то был всего лишь взгляд его собственной совести.

– Почему же… почему всё так. Так бессмысленно. Почему. Скажи хоть что-нибудь. Подай знак. Для чего я тебе. Для чего… если всё уже кончено. Если всё было кончено с самого начала. Ты это знала. Наверняка… Ты же видишь, кто́ я теперь, что́ я. Так почему?

Он стоял, закрыв глаза, не чувствуя тупой боли в прихваченных морозом ушах и кончиках пальцев, не ощущая набившегося за ворот снега, не двигаясь. Даже к Богу он никогда так не обращался.

Подошедший следом Каммлер встал рядом, покосился с интересом:

– Разговариваете с душами камней?

Штернберг подавил острое желание немедленно сгрести генерала за шиворот и бросить вниз головой в камеру под жертвенником.

– Так вы намерены перестроить Зонненштайн с помощью девятитонного крана, доктор Каммлер?

– Нет, что вы. Только расчистить место под генератор излучений. И то блоки мощения – а это именно блоки, не плиты – приходится раскалывать, потому что весят они в среднем по двенадцать-четырнадцать тонн. Столько весят самые тяжёлые блоки в пирамиде Хеопса. А каков вес отражателей, я даже не берусь судить, ведь ещё неизвестно, на какую глубину они уходят в землю.

– В пирамиде… – эхом повторил Штернберг. – Вы хоть понимаете, что вы изуродовали? Знаю, прекрасно понимаете, и это самое худшее… Как вы намереваетесь использовать Зонненштайн применительно к вашему устройству?

– Не «вашему», доктор Штернберг. Нашему. Не я его изобрёл. И не Мёльдерс. Вы. Назначение Зонненштайна – усилить воздействие устройства и, надеюсь, обеспечить возможность целенаправленного удара. Но нам нужен тот, кто изучал свойства Зеркал Зонненштайна. Этим, насколько мне известно, занимался только один человек.

– Я.

– Да, доктор Штернберг. Я не нашёл никого лучше вас. Разве вам это не льстит?

Широкая усмешка Штернберга распахнулась сама по себе, словно одичавший чеширский оскал, никак не затронув пустынного взгляда равнодушных глаз, обведённых густой пепельной тенью.

– «Целенаправленный удар». Вас не утомили ещё подобные игры, доктор Каммлер? Разве не ясно вам, что война проиграна? Всё давно кончено, всё!

– Будем считать, что последних слов я не слышал. – Каммлер подступил ближе; его явно раздражало то, что ему приходилось смотреть на Штернберга снизу вверх, подобно мальчишке. – Не кончено ещё, но почти кончено. Благодаря вам, доктор Штернберг. – Генерал понизил голос почти до шёпота: – Это ведь вы, вы всё просрали. Повиновались этому, чёрт, приказу фюрера об отмене операции. К чему? Когда была такая возможность!.. Я просто доделываю работу за вас.

А ведь он совершенно не понимает, почему всё так вышло, подумал Штернберг, – что дело вовсе не в злополучном приказе фюрера, – хотя очень старается понять. У генерала есть страсть помимо карьеризма: ненасытное любопытство. И не так уж он чтит Гитлера…

– Так вот каково ваше мнение о приказах фюрера, доктор Каммлер, – с тщательно отмеренной долей ядовитой иронии изрёк Штернберг.

– Ну что ж, счёт равен. Только мне поверят гораздо скорее, чем вам. Не забывайте.

Штернберг спиной чувствовал, что в нескольких шагах стоит вооружённая охрана. Если бы они были на капище одни…

– Ваша задача, доктор Штернберг, – продолжил Каммлер, – создать устройство, которое включило бы излучатель в систему Зеркал. Зеркала усиливают и направляют психические эманации человека. Так вот, нужно, чтобы теперь Зеркала усиливали и направляли излучение машины.

– Это невозможно, – автоматически произнёс Штернберг, уже зная, каким будет возражение генерала. – Зеркала взаимодействуют только с человеком, только с живым, мыслящим существом, обладающим чувствами и силой воли, – глухо добавил он. – К тому же волю отнюдь не каждого человека Зеркала примут в полной мере. Человек должен обладать совершенно определённым набором качеств…

– Доктор Штернберг, – вкрадчиво заговорил Каммлер, – каким образом вы будете решать эту проблему – исключительно ваше дело. Но устройство, благодаря которому излучатель будет взаимодействовать с Зеркалами, я должен получить. Если вы не справитесь с возложенной на вас задачей – всех ваших родственников расстреляют, а сами вы вернётесь на Принц-Альбрехтштрассе, и Мюллер закончит следствие по вашему делу. Я всё сказал. Вам вполне ясна ваша задача, не так ли?

Штернберг до боли сжал зубы.

«Моя задача, – подумал он, – заслужить твоё доверие, ты, сундук железный, хотя это и кажется невозможным. Ладно, поглядим ещё, кто кого. А пока – тянуть время».

– Моя первоочередная задача, доктор Каммлер, – произнёс он вслух, – понять наконец, что скрыто за Зонненштайном. Тогда я смогу объяснить всё, что здесь происходит, найти способ избежать подобного в дальнейшем и решить, как сделать излучатель частью системы…

И тут Штернберг осознал – осознание это было сродни пробуждению после долгого тяжёлого сна, – что всё сказанное насчёт Зонненштайна отнюдь не пустая уловка. Ему действительно надо понять, и как можно скорее.

Был ли какой-то особый смысл в том хрипе изувеченного человека из холодно-каменного, гранитно-кровавого видения? Как там это звучало… «А…их-х…»

Это же очевидно. Проще некуда. «Альрих».

Вайшенфельд – Шварцвальд, Триберг23 декабря 1944 года

Штернберг лежал в опостылевшей за бессонную ночь постели, взъерошенный и мокрый, и старался не думать об аптечке с морфием в ящике стола. С этим просто надо было заканчивать, и как можно скорее. Штернберг неотрывно смотрел на мятый обрывок газеты, лежащий на прикроватной тумбочке рядом с очками, совсем близко, и представлял: вот сейчас… сейчас обрывок сдвинется на самый край и, может, даже упадёт на пол. Уже минут двадцать представлял. Он и раньше не слишком ладил с телекинезом – тем не менее мог, сосредоточившись, передвигать силой мысли небольшие предметы и открывать любые замки. Прежде мог. Нынешнее мучительно безрезультатное усилие напоминало нескончаемые упражнения по развитию телекинетических навыков, которыми он изводил курсантов в школе «Цет». Раньше Штернберга никогда не интересовал вопрос, как употребление наркотиков влияет на способности сенситива. Теперь интересоваться было поздно, Штернберг сам служил исчерпывающим ответом и наглядным примером.

У него перед глазами всё плыло – а проклятый клочок лежал на месте как ни в чём ни бывало.

– Да дьявол тебя сожри! – Штернберг ударил кулаком по краю кровати.

Газетный обрывок нехотя занялся огнём. Штернберг устало прикрыл глаза. Хоть пирокинез ещё оставался в его власти, и на том спасибо.

Жизнь без морфия – не жизнь, а нескончаемое преддверие полного распада. Шли всего вторые сутки. Дальше грозило стать хуже. Ещё бы дней пять перетерпеть, вопреки тому, что каждая жила в теле прямо-таки рвалась, исходя на неслышный вопль: дальше терпеть было немыслимо. Штернберга уносило на волнах слабости, что, казалось, вот-вот должна была перейти хоть в какое-то подобие забытья, но лишь плескалась у самой его кромки. Впрочем, из-за частых приступов проливного пота взрытая постель превратилась в место, совершенно непригодное для сна. Непрестанно зевая и утирая слезящиеся глаза, Штернберг готов был пожелать, чтобы кто-нибудь приковал его к кровати. Ведь стоило сделать всего два шага до стола, открыть ящик… Надо было ещё вчера раздавить треклятые ампулы. А теперь уже и рука не поднимется.

Все последние дни он безвылазно сидел в охраняемой квартире. Пытался собраться с мыслями – и совершенно не знал, что делать, как работать, как вообще теперь, с этой пустотой, с этой болью, с грозовым фронтом тяжёлого беспокойства, закрывающего непроглядной тенью все прочие мысли, можно работать.

Накануне, в очередной раз водя маятником над картой Баварии, Штернберг наконец нашёл место – небольшой франконский город, – где держали его родных. Но маятник так и не сумел ответить на вопрос, где находится Дана. Штернберг измусолил карту липкими ладонями – тело медленно проваливалось в морфинистский ад, – затем расстелил на полу большую карту рейха, долго ползал по ней, будто грешник по полу храма, держа самодельный маятник в трясущейся руке.

Прощаясь с Даной, он подарил ей подвеску из чёрного кварца – камня, защищающего своего владельца от любых приёмов тонкой слежки. Вполне вероятно, Дана помнит о его наказе и носит подвеску не снимая. Быть может, в этом причина того, что он не может её найти, всего лишь в этом?..

И вот теперь при мыслях о Дане он не выдержал. Для того чтобы жить, ему как воздух требовалось, чтобы жила она. Беспокойство выворачивало наизнанку, так, что хотелось кричать. Всего два шага до стола… И руки сами потянулись к проклятым ампулам.

* * *

Возле Триберга стоял спецпоезд (он же штаб-квартира) рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Поезд носил не блещущее оригинальностью название «Генрих». Оттуда Гиммлер, командующий Резервной армией и с некоторых пор главнокомандующий группой армий «Рейн», руководил, в меру своей некомпетентности никогда не воевавшего человека, боевыми действиями. Днём он сочинял приказы, по вечерам смотрел фильмы, а во время воздушных налётов прятался в ближайшем тоннеле. Его свита развлекалась в Триберге на вечеринках.

Царившая здесь атмосфера странной, с гниловатым душком, беспечности подействовала и на Штернберга, едва он вышел из автомобиля – с подтаявшим ледком наркотической ясности в сознании. Это отчасти заглушало страх – а Штернберг признавал, что, чёрт возьми, сильно боится предстоящего разговора с шефом. Чем ему будут угрожать теперь? Есть ли что-то хуже, чем постоянный надзор и близкие в заложниках?

Ряд спальных вагонов, платформы с зенитными орудиями. В сопровождении встретившей его ещё на автомобильной стоянке охраны Штернберг поднялся на поезд и прошёл через пару вагонов. В первом вагоне у него изъяли пистолет, во втором пригрозили, что будут стрелять при малейшем подозрении на какие-нибудь «сверхъестественные выходки» с его стороны. Штернберг отрешённо усмехался. Даже если бы он захотел убить рейхсфюрера – в своём нынешнем состоянии просто не смог бы.

Гиммлер ждал его в последнем вагоне, вагоне-салоне для совещаний – шторы на всех окнах были отдёрнуты, повсюду сквозил предрождественский заснеженный лес, струился свет и воздух, цвёл комфорт на грани роскоши: мягкий ковёр, округлые линии кресел, зеркальный блеск на лакированной столешнице. Штернберг ничуть не удивился, увидев рядом с шефом Каммлера, спокойного и самодовольного. Здесь же зачем-то присутствовал Рихард Глюкс, главный инспектор концлагерей, обрюзгший мрачный пьяница, криво сидевший в кресле, будто у него что-то болело, с тусклыми глазами, с налётом неряшливости во всём облике – сальный зачёс, галстук перекошен, – с неестественными, как при замедленной киносъёмке, движениями и сумрачным вязким сознанием. В некотором отдалении от стола – насколько позволяло небольшое пространство вагона – сидел доктор Феликс Керстен, доверенное лицо и личный массажист Гиммлера, очень тучный высоколобый человек с живым цепким взглядом. Керстен улыбнулся Штернбергу. Они со Штернбергом иногда переписывались на темы, касающиеся целительства, и, в общем, Керстен, глубоко аполитичный гедонист, алчный приспособленец и вместе с тем любезнейший добряк, был Штернбергу отчасти симпатичен.

Следовало произнести приветствие, да вообще хоть что-то сказать. Но Штернберг стоял молча.

– Ах, Альрих, мне тут сказали, вы были в ужасном состоянии! Я рад, что с вами всё в порядке. – Гиммлер закрыл папку с какими-то фотографиями – c фотографиями каммлеровского излучателя, понял в следующее же мгновение Штернберг. С фотографиями результатов испытаний. Когда-то Штернберг видел снимки прототипа этого устройства – созданного по выкраденным у него наброскам… Помнится ещё, тогда один из подчинённых, Макс Валленштайн, подкинул Штернбергу идею «поднять вопрос о плагиате». Хороший был совет. Зря он им не воспользовался.

– Относительно в порядке, рейхсфюрер. – Штернберг попытался щёлкнуть каблуками (ради визита к шефу он всё-таки надел мундир и сапоги). Тело слушалось плохо. Поймал стеклянный взгляд Глюкса, то и дело заваливавшегося вперёд.

– Вы хоть представляете, как вы мне теперь обязаны? Знаете, чего стоило постоянно вас выгораживать? Вам повезло, что фюрер не приказал расстрелять вас. Если б он отдал такой приказ, мне пришлось бы повиноваться, хотя вы знаете, как хорошо я к вам всегда относился.

– Да, рейхсфюрер. – Штернберг чувствовал, что Гиммлер не врёт. Всё-таки Гиммлер им по-своему дорожил – и Штернберг, со смесью отвращения и некоторого снисходительного сочувствия, прекрасно видел почему. Потомственный аристократ, двухметрового роста блондин с телосложением статуй Арно Брекера[9] у парадного входа рейхсканцелярии, олицетворяющих партию и вермахт[10], обладатель необыкновенных способностей и некоторого изъяна, очень кстати разрушающего «идеальность образа» в чужих глазах (ибо совершенство раздражает) – Штернберг был тем самым «германским героем» для неказистого, нескладного человечишки, в соответствии с таблицами собственных эсэсовцев-расологов попросту обмылка, осознающего свою никчёмность, зажатого и недалёкого диванного мечтателя, помешанного на романтике, могущественных воителях и древних легендах – и облечённого огромной властью.

Этот небольшой, нелепый, неуклюжий человек, наивно восторгавшийся высокими блондинами, а сам «обладающий всеми признаками расовой неполноценности», как болтали про него злые языки, узкоплечий, с запавшим подбородком, умудрявшийся сочетать в себе жестокость и хитрость с мягкотелостью и нерешительностью, – Штернбергу хотелось раздавить ему бесформенное, растёкшееся над воротом горло за одни только шрамы от лагерной плети на полудетской спине Даны. И в то же время, как и раньше, Штернберг ощутил предательскую теплоту собачьей признательности шефу, который взял его под свою опеку, защитил от нападок, поднял так высоко, обеспечил… Штернберг разозлился на себя. Идея насчёт родственников наверняка принадлежала Гиммлеру. А может, и Мюллеру – Гиммлер же только согласился, что нередко делал под напором подчинённых…

– Ваша беда, Альрих, в том, что вы учёный. А учёные быстро деградируют, превращаясь в интеллектуалов. Интеллектуал – это прежде всего моральная расхлябанность и недостойные национал-социалиста сомнения. Я не могу допустить, чтобы ваши уникальные таланты пропали втуне, и спасаю вас от вас же самих. Я знаю, что вы не предатель. Вы ведь нашли в себе силы подчиниться приказу фюрера…

В другом мире, в ином измерении Штернберг высокомерно бросил бы, что плевал на приказ фюрера, что не из-за маний какого-то психопата, а по собственному убеждению лишил рейх последнего шанса. Что никакое тысячелетнее державное могущество не стоит концлагерного пепла. Так сказал бы тот Штернберг, который уничтожил всю важную документацию по Зонненштайну и себя вместе с ней. Нынешний Штернберг слушал хозяина концлагерей вполуха и думал, как найти Дану, где её искать, жива ли она, ведь он сойдёт с ума, если погаснет единственная звезда в его полуночной пустыне. И ещё – под пристальными взглядами вооружённой охраны – он чувствовал, что между ним и сидящими за столом людьми словно бы протянута невидимая проволока. Он по одну сторону. Они – кроме Керстена разве что – по другую. И это уже навсегда, какие бы нравоучения ни читал Гиммлер. Оставалось лишь мимикрировать под окружение по мере сил, потому что теперь один неверный шаг – и пуля. Не только ему, но и всем, чьи жизни зависят от него.

Штернбергу предложили сесть. Что-то клубилось здесь, пока неизречённое, отчего хотелось бежать прочь, воздух наливался свинцом и сдавливал виски, но Штернберг покорно упал в ближайшее свободное кресло.

– Каммлер как раз рассказывал мне о том, что эти ваши отражатели… Зеркала Зонненштайна… могут усилить воздействие его излучателя. Или направить.

– Теоретически – да, – осторожно сказал Штернберг.

– Принцип действия у него тот же, что у Зонненштайна, – с готовностью подхватил Каммлер. – Изменение пространственно-временной субстанции. Воздействие на людей. Но Зонненштайн – лишь ретранслятор и усилитель. Источник его энергии – человек. Мы вместо человека разместим электромагнитное устройство – его излучение создаёт самые различные эффекты физического, биологического и психического плана…

Перед Штернбергом положили раскрытую папку с чертежами и фотографиями. Ему были хорошо знакомы эти чертежи. Когда-то он, ещё в бытность студентом, начитался мифов о магических котлах и загорелся идеей сконструировать некое оккультное устройство, но быстро потерял к этому делу интерес, а идея уже жила своей жизнью – наброски попали в руки людей, которые не поленились довести их до ума, и вот оно, это устройство, работающее по законам вовсе не оккультным, а малоизученным физическим, устройство, порождающее совершенно особый род излучения… Предназначенное для уничтожения. Позже до Штернберга доходили сведения о том, что проект получил название «Чёрный вихрь», а позже был переименован в «Колокол». На папке не было названия проекта, только длинный архивный номер.

– А как относится фюрер к вашей затее, доктор Каммлер? Ведь от моей затеи с Зонненштайном он в конечном счёте оказался не в восторге. Настолько не в восторге, что едва не приказал меня расстрелять.

Ещё не договорив, Штернберг ощутил, что сказал лишнее. Каммлер переглянулся с Гиммлером, глаза у обоих стали сахарные и бессмысленные, как у китайских болванчиков. Глюкс тихо, но отчётливо икнул. Керстен нейтрально улыбнулся. Фюрер ничего не знает. Вот оно как. И не будет знать. Это что-то новенькое. Особенно для шефа СС, неустанно твердившего, что «фюрер должен знать всё». Почему только этого не случилось раньше? Хотя что это изменило бы?

– У фюрера сейчас много важных дел, – сказал Гиммлер. – Не стоит его отвлекать. Наступление на Западе развивается успешно, удача вновь повернулась к нам лицом. Под предводительством фюрера, я уверен, мы уже в январе выйдем к побережью Ла-Манша, после чего займёмся русскими и вытесним их из Европы…

За всем этим Штернберг услышал другое – предназначенное только ему: «Мне жаль, что всё так вышло, Альрих».

Штернберг понимал, что ему настойчиво (и почти искренне) всучивают именно то, что он, разочарованный и обозлённый, в глубине души желал получить. Штернберг хотел, чтобы перед ним оправдывались, – а Гиммлер с готовностью признавал, что со Штернбергом обошлись несправедливо. Потому Гиммлер и оставался рейхсфюрером СС, что слишком хорошо знал каждого из своих подчинённых.

– …а тем временем вы и доктор Каммлер будете делать то, что вам велит долг патриотов Германии: создадите секретное оружие, которое будет использовано в надлежащий момент.

Дежавю. Круг времени замкнулся снова.

– Фюрер всё равно узнает, и вы это понимаете, – сухо заметил Штернберг.

– Но мы и не будем ничего скрывать. – Гиммлер улыбнулся почти смущённо. – У проекта есть другое, официальное, назначение, о нём фюреру уже известно.

Глюкс вдруг завозился в кресле и вместе с облаком чумного смрада – явно пил горько и беспробудно уже не первые сутки – выдохнул:

– Уничтожение…

Это слово мгновенно перевело мысли Каммлера и Гиммлера на нужные рельсы, и Штернберг оцепенел, вслушиваясь, вглядываясь в то, что разворачивалось перед ним, ему уже не нужно было слов, а Гиммлер всё говорил, Каммлер же очень кстати вкраплял дополнения, так, что даже незаметно было, что он начальника постоянно перебивает. Глюкс молчал. Смотрел на Штернберга глазами больной собаки. Не одурей он так от пьянства, Штернберг бы ему, пожалуй, посочувствовал. От того, что инспектор концлагерей Глюкс регулярно видел по долгу службы, Штернберг давно бы сошёл с ума.

– В случае приближения вражеских армий концлагеря должны быть уничтожены, – разглагольствовал Гиммлер. – Фюрер уже не раз говорил об этом. Я не верю в то, что русские способны на серьёзное наступление. Однако, чтобы одержать победу, нам, возможно, ещё не раз придётся оказаться на грани отчаяния. А враг ни в коем случае не должен видеть концлагерей, не должен получить заключённых. Люди за границей всё неправильно поймут. Они слишком тупы и невежественны, чтобы осознать, какой великий долг возложен на нас.

– Лагеря не ликвидировать в одночасье. – Это уже Каммлер. – Но у нас есть оружие, которое теоретически способно нанести удар где угодно. Для него не существует границ и расстояний. Если предположения моих учёных о том, что конструкции Зонненштайна – все эти зеркала и подземные полости – могут усилить излучение устройства настолько, что резонатором станет сама земная твердь…

– Но, в конце концов, для устранения можно использовать и побочное действие устройства. Фюреру пока известно только о нём…

– Разложение живой ткани…

– Если согнать всех заключённых в окрестности Зонненштайна…

Штернберг уже не понимал, какая фраза кому принадлежит, в его восприятии тихий, скромно сложивший на столе небольшие женственные руки Гиммлер и яростно жестикулирующий генерал Каммлер слились в одно существо, мундирное, многорукое, говорящее на разные голоса. Вместе с ними он мысленно пересматривал опыты с «Колоколом», или как там теперь называлась эта смертоносная штуковина. Быстрое, без признаков гниения, разрушение живой ткани, мгновенное свёртывание крови… Устройство уже испытывали на узниках. И, самое главное, Штернберг вдруг с ужасом осознал, что всё это его больше не трогает. Когда-то, увидев в Равенсбрюке измученных женщин и мёртвых детей, он затем рыдал под душем в паршивой гостинице. Сейчас едва ли нашлось бы что-то, способное вышибить из него слезу. Разве что… Нет, нет, об этом нельзя думать. Она жива, она должна быть жива.

– Это гораздо эффективнее газовых камер и крематориев. Полное разложение. Никаких следов. – Каммлер увлечённо рубил воздух ребром сухощавой ладони. – Если фюрер прикажет использовать излучатель как оружие для уничтожения противника – мы с готовностью последуем его приказу. Если же нет – фюрер стал слишком подозрителен, вы, доктор Штернберг, уже испытали это на себе, – будем действовать сами.

– Да, п-полное р-разложение, – печально закивал Глюкс и покосился в сторону небольшого зеркального бара в углу салона.

Штернберг мог хотя бы для приличия произнести что-нибудь в предостерегающем ключе, глупое и пошлое, – вроде замечания о ящике Пандоры, – но только соорудил некое подобие одобрительно-деловой улыбки (в зеркалах того же бара увидел, что гримаса вышла страшная). А тем временем думал: он так дорожит Даной даже не потому, что она – залог его способности чувствовать что-то кроме боли; она – гарантия того, что он способен вообще хоть что-то чувствовать.

Из его перекорёженной наркотической жаждой памяти выпало то, чем закончилась встреча. Кажется, Гиммлер твердил о том, что по-прежнему доверяет ему, а ещё рассуждал, что у него нездоровый вид, и, как рьяный поклонник гомеопатии, советовал принимать настой каких-то трав, каких – Штернберг не запомнил. Глюкса, кажется, едва не вырвало, и Штернберг поспешил удалиться, не дожидаясь, чем там у них дело кончится.

Пришёл он в себя в соседнем вагоне, когда ему вернули пистолет. Вооружённая охрана его пока больше не сопровождала. Зато следом спешил, тряся телесами в необъятном, будто сразу на двух человек шитом костюме, доктор Керстен.

– Постойте, доктор Штернберг. Лишь одну минуту. У меня к вам дело. – Несмотря на огромные размеры, толстяк нисколько не запыхался. – Просьба, убедительнейшая. – Керстен понизил голос: – Вы сами видели, что там творится. – Он оглянулся через плечо, будто его преследовали. – Это просто безумие какое-то. Как группенфюрер Каммлер зачастил к господину рейхсфюреру, – Керстен был штатский и, в отличие от эсэсовцев, всегда называл Гиммлера «господин», – всё пошло прахом. Я имею в виду освобождение заключённых и миссию Красного Креста, ну, вы помните.

Да, тот разговор с Керстеном, состоявшийся несколько месяцев назад, Штернберг помнил хорошо. Керстен, пользуясь своим влиянием личного врача, иногда после сеансов массажа подсовывал Гиммлеру списки заключённых, которых по тем или иным причинам следовало освободить, а порой незатейливо и вкрадчиво – «Я обращаюсь не к рейхсфюреру СС, а к человеку Генриху Гиммлеру» – просил подарить свободу сотне-другой узников просто так, в качестве личного подарка ему. Нередко Гиммлер соглашался – в периоды ухудшения здоровья его начинал беспокоить вопрос о «плохой карме». Керстен ребячески гордился своей ролью гуманиста, но хлопотал отнюдь не бескорыстно – на нём было завязано множество нитей, связей, в том числе и заграничных, всяческих интриг, и за свои хлопоты Керстен обыкновенно получал от разных людей и организаций весьма значительное вознаграждение. Ещё Гиммлер наладил торговлю евреями – со Швейцарией, хорошо платившей за человеческие жизни, – и эти сделки тоже порой организовывались не без участия охочего до денег массажиста. Штернберг же, каждую ночь возвращавшийся во снах под пепельное небо Равенсбрюка, просил Керстена – дело было весной – постараться выжать из Гиммлера согласие на то, чтобы наконец допустить в концлагеря представителей Международного Красного Креста. Вроде бы у Керстена что-то получилось. Но сейчас всё это казалось далёким и неважным.

– Господин рейхсфюрер уже совсем было отказался от ликвидации евреев. Даже приказал демонтировать крематории в Аушвице. А тут эта адская машина группенфюрера Каммлера. Прямо-таки создана, чтобы заметать следы. Я никак не могу убедить господина рейхсфюрера в том, что освобождение всех этих людей будет несравнимо лучше, чем их тайное уничтожение. Тем более раз он хочет поправить мнение о себе за границей.

– Хорошо. – Штернберг облизнул запёкшиеся губы. – Ну а что вы от меня-то хотите? Если даже вы ничего не способны сделать…

– У вас свои методы. Внушение. Телепатия. Много всего такого, чего я не умею. Постарайтесь, ведь речь идёт о тысячах человеческих жизней. Уж не знаю, что там за оружие, но пусть господин рейхсфюрер хотя бы отпустит заключённых. – Керстен просительно улыбнулся, проворачивая в уме детали какой-то большой сделки, обещающей пачки швейцарских франков, но тем не менее говорил совершенно искренне.

Штернберг почему-то обозлился:

– Простите, доктор Керстен, но у меня сейчас других забот хватает. Моя семья в заложниках, чёрт возьми.

Толстяк взял его сухую подрагивающую руку в свои мягкие, уютные лекарские ладони.

– Вы больны. Вам требуется лечение. Я могу помочь вам избавиться от зависимости – не отпирайтесь, я же вижу, что с вами творится. Но нужно ваше твёрдое намерение. Подумайте о вашей семье. Вашим родителям нужен сын-наркоман?

Ласковый тон окончательно взбесил Штернберга. Он уже повернулся, чтобы уйти, но искреннее сочувствие Керстена его всё же остановило.

– Я попробую, – тихо сказал он, не глядя на массажиста. – Дистанционную корректировку. По фотографии. То есть отличного результата не обещаю. Идёт? И умеренную. Потому что, если меня на этом поймают…

– Господин рейхсфюрер очень хорошо к вам относится. Он восхищается вашими уникальными способностями. Вы бы слышали, как он защищал вас в телефонном разговоре с Гитлером. Это первый случай на моей памяти, когда он осмелился возражать фюреру. Вы должны быть ему благодарны. Когда будете, как это… корректировать, не причиняйте ему вреда.

– Я благодарен, – с горькой злобой сказал Штернберг. – Вреда не будет, клянусь.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

«Пока я не думаю о времени, я знаю, что есть время, но как только задумываюсь о нём, перестаю понимать, что такое время». Блаженный Августин.

Мне пока остаётся лишь повторять его слова. Я ничего не знаю. Я всё начал заново. Будто и не было двух лет, отданных изучению Зонненштайна. Однако теперь меня интересует вовсе не капище и не Зеркала. Время. Оно – ключ ко всему. К моим сумрачным видениям, к Зонненштайну, ко мне самому, наконец.

Я вновь, как школяр, сутки напролёт сижу над книгами.

Время. Сейчас оно еле движется, и лунный свет скользит по змеиной чешуе вечности. В комнате тьма, лишь горит на столе лампа, прикрытая газетами, потому что даже тусклое красноватое сияние шёлкового абажура режет мне воспалённые глаза. За окном тоже тьма, глухая морозная ночь. Где-то далеко воет собака. В муаровых разводах облаков – подёрнутая радужной бензиновой плёнкой лужа лунного сияния. Мрачно и дико. Полночь истории. Такой, должно быть, была первая ночь мира, такой будет последняя.

Для большинства мыслителей прошлого Время универсально. Но вспоминаю слова, приписываемые Джордано Бруно: «Не может быть такого во Вселенной времени, которое было бы мерой всех движений», и ещё: «При единой длительности целого различным телам свойственны различные длительности и времена». Я знаю, это так. Время Германии… Я мог изменить его.

Итак, существуют разные «времена». Как часть единого целого? Как подводные течения в океане Времени? У каждого тела, у каждой общности существует своя «ось времени», которую можно повернуть под определённым углом ко всему прочему миру?

Время Германии. И Зонненштайн – как его воплощение.

Признаться, теперь я страшусь думать о Зонненштайне. Эта стройка – она выворачивает мне душу. Разрушенный храм. Пыточная камера. Концлагерная операционная. Разворошённое убежище изувеченного исполина. Я был бы рад вовсе забыть об этом месте, настолько всё это чудовищно.

Нынешнее наступление на Западе, похоже, станет для Германии тем же, что операция «Кайзершлахт» во времена Великой войны, – последним отчаянным выпадом, за которым последует град ударов, каждый из которых уже сам по себе будет смертельным. С неким извращённым болезненным интересом слушал сегодня по радио новогоднюю речь фюрера. О выдохшемся наступлении там, разумеется, ни слова. Пустая, холодная и бессмысленная речь. Она словно транслировалась прямиком из подземелий Аида.

Отложил записи, чтобы снять перстень и привязать к нему нить – теперь я всегда ношу небольшой моток нити в кармане, чтобы в любой момент, когда мне заблагорассудится, мерные покачивания маятника в очередной раз немного успокоили меня. Спрашиваю я всегда о тебе. Где бы ты ни была сейчас, ты жива, и это главное.

Уже полторы недели я безвыездно нахожусь в Вайшенфельде, почти ни с кем здесь не общаюсь и, в общем, в своём затворничестве веду ужасающий образ жизни: только книги и морфий, с полудня до четырёх утра. Иногда выпивка. Выпивку мне доставляют исправно, вместе с морфием, как ещё одно средство усмирить меня. Каммлер не позволил мне на Рождество навестить семью. «Не позволил», даже писать такое унизительно. Но я и не настаивал. Потому что… потому что мне стыдно смотреть им в глаза. Они все увидели бы мою слабость. Даже Эммочка. Она привыкла видеть меня сильным. Я не должен её разочаровывать. А куда я сейчас гожусь? Я даже не смогу показать ей простейший фокус с пламенем на ладони. Мой дар – я разменял его на морфий, от пристрастия к которому не в силах избавиться, и на выпивку, которая кое-как спасает меня от стыда за пристрастие к морфию, вот ведь чёрт… Каждый день я пытаюсь начать без морфия – не хочу, чтобы ты увидела меня таким, когда я тебя, наконец, найду. И каждый день я терплю поражение. Каждый проклятый день. Меня терзают какие-то непроизносимые подозрения, какие-то грязные страхи. Мне хочется пожелать смерти всем мужчинам вокруг тебя. Я не могу тебя защитить… Я свихнусь, если они что-нибудь с тобой сделают.

– За что нас убивать?

– А то ты не понимаешь. – От глупых вопросов Фиртель заводился с пол-оборота. – Слишком много видели. Тут всё засекреченное и охраняется лучше, чем личный сортир фюрера. В таких местах в конце концов всех убивают. Всегда. Уж поверь мне.

– Ты ведь до сих пор цел.

– Мне здорово везло…

– Вдруг и на сей раз повезёт? И потом, не будут они патроны тратить. С боеприпасами туго.

– Конечно, не будут! Загонят всех рабочих в шахту, а шахту взорвут.

– Мы-то не рабочие.

– Мы хуже рабочих! Мы лаборанты. Вот нас первых и порешат…

– Ну и ладно. – Хайнц отвернулся, ему надоел этот разговор. Фиртель первый затевал рассуждения насчёт вероятного будущего и сразу начинал дёргаться. И так почти каждый день. Сколько можно?

Ицик Фиртель был еврей. Почти анекдотической наружности – такими евреев изображали в школьных учебниках биологии, по которым ещё недавно учился Хайнц. Кучерявый, клювастый, с небрежно брошенной в треугольное лицо горстью веснушек, больше напоминавших пятнышки грязи, с многовековой семитской тоской в больших глазах цвета крепкого чая, узкоплечий, тонкокостный и ужасающе худой – он напоминал марионетку типа «еврейский скрипач» из кукольного театра, у него и движения были под стать, непредсказуемые и отрывистые. Только Фиртель был не скрипач. Он, по его собственным словам, подвизался в разных учреждениях в качестве лаборанта – сначала на воле, потом за колючей проволокой, – и казалось, родился в сломанных очках, кое-как подлатанных с помощью разномастных кусков проволоки. Прошлое его было туманным; единственное, что он любил рассказывать о себе – точнее, о своих предках, – как полтора века тому назад новопринятый закон Австрийской империи обязал его прапрадеда, мелкого неудачливого торговца, взять наследственную фамилию. Чиновники драли с евреев взятки за право носить благозвучные фамилии, и так как прапрадед наскрёб только четверть необходимой суммы, расположенные в тот день к юмору члены комиссии увековечили сей факт, наградив торговца фамилией Фиртель[11].

– У нас тут вроде алхимической лаборатории, – сказал Фиртель Хайнцу в первый день. – Ничему не удивляйся. Если пошлют работать на нижние ярусы – сразу сказывайся больным. Туда ходить опасно: сильное излучение. Видел бараки у подножия горы? Там мы живём. В бараке не болтай, всё прослушивается. Если кто будет предлагать бежать – не обращай внимания, это провокаторы. Отсюда не убежишь.

– Может, я сам провокатор, – хмуро заметил Хайнц.

– Провокаторов насчёт нижних ярусов я никогда не предупреждаю, – ухмыльнулся Фиртель, и Хайнц невольно проникся к нему симпатией.

В представлении Хайнца любые разговоры с евреем отдавали чем-то глубоко запретным. От детских книжек, где еврея сравнивали то с паразитом, то с ядовитым грибом, до занятий по расологии в старших классах – всё должно было привить немецкому школьнику чувство «расового превосходства». Ты – лучший. Ты – представитель величайшего народа земли. Евреи – зло. Полная твоя противоположность. Евреи не считались людьми – они, согласно пропагандистским выкрикам, были «вшами на теле общества», «погибелью», «врагами немецкого народа». Им запрещено было сочувствовать. За любую помощь евреям, даже за краткий разговор с кем-нибудь из них на улице, можно было запросто угодить по доносу в концлагерь – как «еврейский прислужник, лишённый человеческого достоинства». Но скандировать речёвки в гитлерюгенде и смотреть «врагу» в усталые, вполне человеческие глаза – между тем и этим, как оказалось, лежала пропасть.

Первое, чем Ицик Фиртель удивил Хайнца, – он с полнейшим безразличием отнёсся к тому факту, что Хайнц раньше служил в войсках СС. Второе – Фиртель отличался сказочным везением. Только на памяти Хайнца, за месяц их знакомства, Фиртеля должны были раз десять казнить, потому как он то совершенно непостижимым образом оказывался в помещениях, куда заключённым не было ходу, то лепил дерзости начальству, и всё это у него выходило так нелепо и неуклюже, что в лаборатории его, по-видимому, считали кем-то вроде местного сумасшедшего и по совместительству живым талисманом – Фиртель присутствовал на всех важных опытах. Когда он со свойственным ему пессимизмом предсказывал провал, опыты удавались лучше некуда.

И, наконец, третье – доктор Брахт, начальник лаборатории, розовощёкий неповоротливый громила лет тридцати, каждое утро, как по расписанию, заряжавший старый граммофон одной из двух пластинок Моцарта и звучно хлопавший по плоской заднице потасканную лаборантку, с Фиртелем консультировался вежливо и многословно, будто с уважаемым коллегой. Похоже, о своём прошлом Фиртель чего-то недоговаривал.

Своими нелепыми высказываниями Фиртель поначалу пытался спровоцировать Хайнца на донос. Хотя понял это Хайнц далеко не сразу. Ни с кем из соседей по бараку он не сходился, но ни на кого не доносил, хотя знал, к примеру, что в бараке «учёных» часто прятали узников из других бараков. Когда Фиртель убедился, что Хайнцу можно доверять, между ними завязались вполне приятельские отношения. Благодаря Фиртелю Хайнц тоже стал кем-то вроде лаборанта, до того он был просто «подопытной крысой».

Хайнцу трибунал вынес приговор как «пособнику предателя». Первым его местом заключения стал штрафной лагерь: по десять-двенадцать часов в сутки вгрызаться лопатой в мёрзлую почву, едва тянуть день за днём на скудном пайке, ночевать в убогих бараках, произведениях первобытной архитектуры, наполовину утопающих в земле, – и всё это становище каменного века обнесено высоким ограждением из колючей проволоки… В первые лагерные дни Хайнц часто представлял себе, как коменданту приходит ходатайство о помиловании – внушительная бумага с размашистой подписью, со словами «“Аненербе”, начальник отдела тайных наук» в шапке документа, – хотя знал, что подобное неосуществимо. Хотя бы потому, что хозяина этой подписи в последний раз Хайнц видел в наручниках, в окружении вооружённых эсэсовцев – в то утро, когда их обоих арестовали в деревне неподалёку от Зонненштайна. Но надежда не давала отупеть и опуститься. Должно же быть в будущем хоть что-то, кроме вшей, голода, грязи и унижения – ведь должно же, нет?.. Спустя полмесяца Хайнца перевезли в концлагерь Дора и вот тогда-то привлекли к каким-то странным опытам с металлическими цилиндрами. Опыты весьма походили на памятные упражнения по «тренировке воли» под руководством командира, только были, на взгляд Хайнца, напрочь лишёнными какой бы то ни было логики и смысла. Однако, по-видимому, он неплохо справлялся, потому что вскоре его перевели в лагерь под Фюрстенштайном.

Как и в лаборатории лагеря Дора, Хайнц часами сидел в зеркальных кабинах и зачитывал какую-то ерунду, напечатанную на машинке крупным шрифтом.

– Ну что это такое? – не выдержал он однажды. – Это ведь бред, я не понимаю в этой тарабарщине ни слова. Раньше хоть сводки погоды давали читать, а теперь вообще непонятно что.

– Это ритм, – объяснил Фиртель. – Задавая ритм, ты вкладываешь нужную информацию в окружающее пространство. Всё на свете имеет свою вибрацию, свой ритм. Если ты подстроишься под ритм чего-то, то притянешь это к себе. Вещь, явление – не важно. Вот, например, магические заклинания – это такой специальный ритм. Молитвы – тоже. Понятно, хоть примерно?

– Ещё как. Я даже знал того, кто всем этим профессионально занимался. Ну, читал заклинания…

– Вот и хорошо. Считай, что тоже произносишь заклинания.

– А что я должен притянуть?

– Свободную энергию, – загадочно ответил Фиртель. – Которую должны сконцентрировать отражатели.

– И как, получается?

– Не очень. По правде говоря, почти ничего не получается. Ты не понимаешь, что делаешь, тебе скучно. К тому же у тебя у самого недостаточный энергетический потенциал. Ты хорошо улавливаешь ритм, но ты очень слаб.

– Слушай, Фиртель, да я б ещё в штрафном лагере подох, если бы был таким слабаком, как ты говоришь!

– Да я не об этом.

– А-а… Понял. Я знал одного очень сильного человека. Только его, скорее всего, давно расстреляли.

– Кто он?

– Учёный один. Был… Зачем меня тут держат, раз я не подхожу?

– Насколько мне известно, ты уже принимал участие в экспериментах со временем и пространством, и нынешние эксперименты – баловство по сравнению с теми. Доктор Брахт считает, что ты можешь быть ему полезен.

Немного позже Фиртель увидел наброски планов. В лаборатории без особых проблем можно было втихомолку разжиться карандашами и бумагой, чем Хайнц не замедлил воспользоваться. Рисование планов его успокаивало. Когда его все оставляли в покое, он шёл в угол зала, где находился стенд для испытаний зеркальных камер, прятался за старой чертёжной доской, скрывавшей его от взглядов тех, кто входил в помещение, и для начала на пару секунд прикрывал глаза, воображая, будто с высоты птичьего полёта смотрит на свою тюрьму.

Замок Фюрстенштайн. Лесистый холм, вытянутый с юго-запада на северо-восток, служил замку основанием и таил в своих недрах многоуровневые галереи, облицованные армированным бетоном или просто вырубленные в скале. У подножия, к северу, в чахлом, замученном перелеске, на болотце, среди высокого и прямого сухостоя, мало-помалу разрастался сооружённый на скорую руку «рабочий лагерь Фюрстенштайн» для заключённых, денно и нощно, в три смены, прорубавших тоннели. Дня не проходило, чтобы в подземельях не случалось завала от неправильно заложенного динамита или кого-нибудь не давило вагонеткой, не говоря уж о том, что холод и болезни выкашивали рабочих почище постоянных аварий. Но ежедневно приходил транспорт из большого лагеря Гросс-Розен, и потому количество узников оставалось прежним, менялся лишь национальный состав – то было больше слышно польской речи, то венгерской, – а больных узников до недавнего времени отправляли в газовые камеры Аушвица, которые, впрочем, теперь пустовали, потому что со дня на день там ожидалось наступление русских. Подумать только, теперь Хайнц знал с десяток названий концлагерей, хотя ещё несколько месяцев назад он даже затруднился бы толком объяснить, что такое концлагерь. Во внешнем мире бытовало очень смутное представление о концлагерях, однако любой говоривший о них невольно понижал голос.

Устройство здешнего лагеря Хайнц представлял себе до мелочей – от его барака «учёных», с небольшого пригорка, лагерь просматривался насквозь, до двойного проволочного заграждения. «Учёные» жили вольготнее прочих узников, не только потому, что их лучше кормили, не только потому, что их барак был чище и в придачу отапливался, но и оттого, что им приходилось бывать в самых разных постройках комплекса, из-за чего они могли при определённой доле везения и изобретательности «организовать», как это называлось на лагерном жаргоне, лекарства и предметы быта, вплоть до спиртовых горелок и солдатских одеял со склада при казармах.

Неплохо Хайнц знал и расположение призамковых строений на покатом северо-восточном склоне холма – там размещались лаборатории. Кое-что знал о недостроенных галереях – однажды по ошибке его погнали туда на работы. В замке Хайнц не бывал ни разу, посему большое сооружение из грубого камня, с фахверковыми пристройками, с тремя затейливыми башнями и лесом каминных труб над острыми пиками сложных многощипцовых крыш, представлялось Хайнцу глухим монолитом, словно бы гигантским зубом, в корне которого подобно кровеносным сосудам ветвилась сеть подземных переходов. Замку предназначалось стать одной из резиденций Гитлера. Год назад, когда реконструкция Фюрстенштайна только начиналась, никто и предположить не мог, что в Нижнюю Силезию может вторгнуться Красная армия. Теперь же, в тени угрозы вражеского наступления, назначение отреставрированного замка и подземных галерей стало гнетуще неясным, однако работы продолжались. Два верхних уровня галерей создавались как система бомбоубежищ. Что же до тех подземелий, которые находились глубже, – о них почти ничего не было известно, кроме того, что самый нижний ярус официально так и назывался: «нижний уровень». Поговаривали, что заключённые, вырубающие галереи «нижнего уровня», никогда не поднимаются на поверхность. Некоторые узники в лагере считали, что рассказы о нижних ярусах – преувеличение, если не чистый вымысел. В то же время находились те, кто видел, как из глубоких, в никуда ведущих шахт поднимали тела рабочих – либо обожжённые, либо превращённые в студень. Глубоко внизу, на той отметке, где начинается преисподняя, по слухам, испытывали какие-то устройства: известно о них было мало – лишь то, что они издают низкий гул, испускают голубоватое свечение и каким-то образом убивают людей. Пару раз Хайнц просыпался от того, что спёртый воздух барака наполнялся едва слышным гудением словно бы подземного роя исполинских каменных пчёл – казалось, гудит сама земля, – и тогда он вспоминал слухи о нижних ярусах, невнятные и зловещие, как эта монотонная песня земной тверди. Нечто похожее Хайнц уже слышал однажды. На Зонненштайне.

Улицы и интерьеры Хайнц запоминал лучше, чем лица людей. Воображение с лёгкостью выстраивало сложные макеты, полупрозрачные, как стеклянные ёлочные игрушки: их можно было мысленно вертеть так и сяк, разглядывая. Это было вроде игры. Хайнц смотрел на них сверху и рисовал планы. У него очень хорошо получалось, он и сам понимал, однако не придавал этому особого значения. Но однажды планы увидел Фиртель. Он попросил у Хайнца все листы – к тому времени их было уже с десяток, Хайнц заталкивал их под полуотодранное сукно облезлого стола, стоявшего за чертёжной доской. Фиртель развернул каждый рисунок, аккуратно разложил листы на полу и наклонился над ними с восторженной гримасой.

– Слушай, это же гениально. Ты где учился, в строительном училище?

– Не, я только школу успел окончить.

– А куда потом собирался?

– В университет, историю литературы изучать…

– В архитекторы иди! Это что, казармы СС? А это галереи? Какой уровень?

– Первый, если считать сверху.

– А тут наш лагерь? Вот это глазомер, вот это рука! Я вот вообще рисовать не умею. Ты с первого раза всё вот так подробно рисуешь? Или сначала изучаешь?

– Если помещения небольшие – одного взгляда достаточно. А вот план лагеря я не сразу нарисовал. Сначала ходил везде, смотрел.

– А посты охраны сможешь отметить?

– Конечно.

– Давай договоримся: я тебе дам много хорошей бумаги и автоматический карандаш, а ты будешь всё тут зарисовывать. Так, чтобы из отдельных листов получился большой план. Что где расположено, все входы-выходы и где сидит охрана. Всё подписывай. Прятать рисунки будешь здесь, в лаборатории, – тут ещё ни разу не было обысков. Я постараюсь выпросить у Брахта, чтобы тебя записали в персонал лаборатории, мне давно нужен помощник. На волю тебя, конечно, не отпустят. Зато сможешь свободнее ходить по территории комплекса. Может, даже в замок попадёшь. Там у доктора Брахта большой архив. Идёт?

– Зачем тебе такие рисунки?

– Их можно передать на волю. У наци тут полно всяких секретов. Бункера, лаборатории. Испытания оружия. Вот если бы об этом узнали за границей…

– Ну знаешь…

– Ты не согласен?

Хайнц помолчал. То, что предлагал Фиртель, называлось не иначе как предательством. Настоящим предательством, а не тем вымышленным «заговором», признать участие в котором от Хайнца требовали гестаповцы. Но после перестрелки на Зонненштайне, после долгого следствия, гестаповских дубинок, полевого и концентрационного лагерей Хайнц перестал чувствовать свою причастность к чему-либо такому, где применимо слово «преданность». Он с детства привык ощущать себя частью чего-то большого и важного, того, чему посвящались надрывно-героические молодёжные песни и лозунги; привык к ежедневному стремлению быть достойным всего этого; теперь же он остался словно бы в абсолютно пустом пространстве, немом и тёмном, где прошлое больше не имело значения, а будущее невозможно было представить. И ему хотелось зацепиться за что-то, вновь ощутить себя причастным к чему-то. Хоть к чему-нибудь, что имело бы смысл.

– Я не знаю… Мне надо подумать.

– А чего тут думать? Если откажешься, никто так и не узнает, что тут творится, и погибнет много людей. Тебе этого хочется?

– Нет.

– Ну а в чём тогда дело?

Хайнц неловко пожал плечами, глядя в сторону:

– Да как-то… я же… – Он вздохнул: – Ладно. Я согласен.

– Вот и хорошо. А ещё можно попытаться организовать массовый побег. Я покажу схемы кое-кому в нашем бараке…

– Ты говорил, отсюда не убежать.

– Придётся постараться. Скоро они всех нас уничтожат. Весь лагерь. Я слышал. – Глаза Фиртеля за сломанными очками, неестественно выразительные, как у трагического актёра провинциального театра, были просто безумными, и Хайнц понял, что на сей раз это не привычное нытьё, всё совершенно серьёзно. – Уничтожат с помощью той машины, которая у них стоит на нижнем ярусе. Как только эксперименты закончатся. Или когда русские будут совсем близко. С нами будет то же самое, что с доходягами из нижних галерей, теми, кто больше не мог работать. Знаешь, что с ними случилось? Их превратили в чёрную пыль. Потом эту пыль смели в кучу и вывезли в одной-единственной маленькой тачке.

– А что это за машина такая? Я слышал про неё, но тут, знаешь, чего только не рассказывают.

– Сам толком не знаю. Какой-то излучатель. Вероятно, неизученная энергия, а может… – Фиртель принялся щёлкать пальцами, поочерёдно сгибая их в разные стороны до хруста в суставах, как делал всегда, когда нервничал или терял нить мысли. – Помнишь наш разговор про ритм? Вероятно, эта штуковина тоже имеет дело с ритмом… с вибрацией… Излучатель можно настроить на любое физическое тело. Сначала он, по-видимому, входит в резонанс с определённой целью, а потом разрушает её.

– Да разве такое возможно… – Хайнц осёкся. Здесь, в этом невообразимом месте, было возможно всё.

В последнее время у Хайнца было много работы: Фиртель приносил ему разнообразные схемы и чертежи, которые следовало копировать в обеденный перерыв. Чертежи Хайнц переводил через оконное стекло, потом дополнял надписями. Обычно у Хайнца в распоряжении было лишь несколько минут: поначалу он и самый простой чертёж не успевал скопировать, однако с каждым днём работа шла всё быстрее и лучше. Фиртель называл его «человек-фотоаппарат». Готовые копии чертежей прятал в тайнике, местонахождение которого Хайнцу было неизвестно.

– Если всё это удастся передать на волю, нужным людям, которые переправят это за границу, то мы здорово нагреем наци, – часто повторял Фиртель.

– А какой нам с того прок? – спросил как-то Хайнц. Слово «наци» он пропускал мимо ушей. Ещё недавно он сам был «наци», рядовым войск СС, и с каждым новым чертежом напоминал себе, что теперь-то он и есть самый настоящий предатель. Но его нынешнее дело имело хоть какую-то цель, впервые за долгие недели потерянности и бессмыслицы.

– Какой прок? Ну как ты не понимаешь! Если союзники создадут такую же разновидность нового оружия, как у наци, обеим сторонам будет выгоднее заключить мирный договор, чем воевать дальше.

– Ты же знаешь, фюрер никогда не согласится на мирный договор, – возразил Хайнц. – Или победить, или погибнуть. Так нас учили.

– Эту чушь вдолбили тебе в голову восторженные идиоты в гитлерюгенде.

– Вот увидишь, мы будем воевать до конца.

– «Мы»? Кто это «мы»?!

– Да я только хотел сказать, что…

В этот день Фиртель с ним больше не разговаривал.

На следующий день в лабораторию привезли большую клетку с дюжиной тощих кошек самого помойного вида. Доктор Брахт где-то вычитал, что кошки якобы обладают врождённой способностью изменять скорость течения времени, и вознамерился проверить эту теорию на практике. Для начала кошек скопом посадили в зеркальную кабину, где они принялись завывать на разные голоса, в чём доктор Брахт уловил какой-то научный смысл, Фиртель придурковато улыбался, а Хайнц предположил, что животные просто хотят есть. Неожиданно доктор Брахт, обычно Хайнца в упор не замечавший, внял его предложению покормить зверей, и к обеду они – Фиртель, Хайнц и ещё двое заключённых – занимались тем, что кормили кошек варёной рыбой и заодно ели эту рыбу сами.

Когда заключённые доели рыбу, Фиртель ушёл доложить Брахту, что кошки накормлены, а вернулся вне себя от паники:

– Доигрались! Начальство что-то подозревает. Они пригласили специалиста из секретного института СС. Я его уже видел. Жуткий тип! Только на меня глянул и с ходу назвал все места, где я работал до ареста. Нам крышка, нам крышка…

Хайнц не успел ответить. Распахнулась дверь. На пороге стоял доктор Брахт, а за ним, в прокуренном сумраке коридора, – высоченная, до самой притолоки, тёмная тень.

В первое мгновение Хайнц его не узнал. Узнав же – не поверил собственным глазам. В единый миг многие дни допросов, заключения в лагерях, лабораторных будней свернулись будто в несколько часов, а морозный лес, метущий навстречу снег, каменные громады, почти бесконечная протяжённость того страшного дня – всё это придвинулось вплотную, воспрянуло в памяти с россыпью таких подробностей, будто произошло не далее как вчера.

Однако Штернберг с тех пор сильно изменился. Он был непривычно коротко острижен. Длинное его лицо с ввалившимися щеками анфас казалось ещё уже прежнего, а в профиль очертания головы вытянутой формы, с выпуклым затылком, напоминали абрисы на древних папирусах, и всё это вместе навевало на мысли о давно исчезнувшем жречестве – египетском, быть может. На лице застыло пренебрежительно-рассеянное выражение, бликующие в обильном искусственном свете очки в тонкой металлической оправе скрывали глаза. Штернберг больше не носил ни дорогих перстней, ни щегольской жезлоподобной трости, которые запомнились Хайнцу. В его бескровной бледности, в тускло-золотом оттенке обрезанных у самого корня волос, с небольшим мыском над высоким лбом, и удивительной, по контрасту с жёстким лицом, беззащитности торчащих ушей чудилось что-то больничное, будто его сюда доставили прямиком из медицинских лабораторий, которые жили своей тихой жизнью по соседству. Тем не менее эти перемены почти не остудили ликование, которое Хайнц едва был способен сдержать.

Командир жив! Значит, всё не так плохо. Значит, ещё не всё потеряно. Значит, что-то можно исправить…

– Зачем это? – без выражения спросил Штернберг у Брахта про клетку с кошками. – Вы, ко всему прочему, ещё и натуралист?

Брахт принялся объяснять суть своей идеи.

– Уберите отсюда животных, – процедил Штернберг не дослушав. – Вам что, в самом деле заняться нечем? Вы просто так жалованье проедаете?

Брахт оскорблённо поджал губы. И тут Штернберг посмотрел прямо на Хайнца. Боковой свет одной из ламп замазал стёкла его очков слепым желтоватым сиянием, уподобив их двум лунам, а гримаса под ними – с искривлённым ртом и обнажившимися крупными резцами – была настолько неопределённой, что могла означать что угодно: от радости до негодования или холодного недоумения.

– Не беспокойтесь, лаборантам можно доверять, – сказал Брахт. – Хотя бы по той причине, что из Фюрстенштайна они уже никуда не денутся.

– Да, конечно. Вполне можно. – В голосе Штернберга прозвучала ирония, которую Брахт, похоже, не уловил.

– Мне нужен помощник, – бесстрастно продолжал Штернберг. – Тот, кто будет понимать суть моей работы. Вот он вполне подойдёт. Рядовой Рихтер уже участвовал в моих экспериментах. – Штернберг указал на Хайнца. Тот невольно встал по стойке смирно.

Фиртель озадаченно покрутил головой и уставился на Хайнца так, словно увидел его впервые.

– Но как же мои собственные опыты… – возмутился Брахт.

– Ваши опыты, дорогой коллега, яйца выеденного не стоят.

– А вам не кажется, что вы несколько заблуждаетесь?

– Мои разработки приоритетны, так что придётся вам подыскать вместо него кого-нибудь другого.

Сумрачный зимний день внезапно разразился праздничным снегопадом сияющей белизны, так и ломившимся в окна. Шелест снега по карнизу звучал как обещание перемен.

– Я рад снова оказаться под вашим началом, оберштурмбаннфюрер, – выдал Хайнц, посчитав, что должен что-нибудь сказать.

Штернберг впечатал указательным пальцем очки в переносицу, и блики на стёклах пропали. Зрачки его были неестественно сужены; быть может, оттого взгляд за стёклами казался совершенно пустым. Каким-то выпотрошенным. Обессмысленным. Страшный был взгляд. Но Хайнц ещё надеялся на то, что всё теперь пойдёт хорошо.

– Правило номер один, – сказал Штернберг, когда они чуть позже вдвоём вышли из лаборатории и Хайнц с нетерпением ожидал каких-то пояснений, приказов, любых слов, адресованных ему лично. – Постарайся при мне пореже произносить это слово – «оберштурмбаннфюрер». Можешь называть меня «командир», да как угодно называй, но только не «фюрером».

* * *

Довольно быстро Хайнц понял, что Штернбергу нужен был вовсе не помощник для проведения каких-то загадочных опытов, а просто-напросто ординарец, хоть какая-то замена верному и героически погибшему Францу. Сам Штернберг объяснил Хайнцу своё решение забрать его из лаборатории по-другому:

– Как только доктору Брахту надоели бы его идиотские опыты, тебя сразу бы ликвидировали. Скоро здесь весь лагерь ликвидируют.

Хайнц не придумал ничего умнее, кроме как спросить:

– Та машина в подземельях… она как раз для этого нужна?

– И для этого, в числе прочего. Похоже, ты осведомлён даже лучше меня. – Характерный смешок, словно шелест прихваченной инеем палой листвы; лишь Штернберг умел так усмехаться.

– Виноват, оберштур… командир… Но ведь все эти люди ни в чём не виноваты. Я уже месяц живу среди них. Они не преступники, я точно знаю.

– Ну и что с того? Думаешь, это кого-то волнует?

– Меня-то вы вытащили из лагеря. Почему не вытащили, например, Фиртеля? Он такой же заключённый, как и я.

– Ха, но ведь не он же помешал мне пустить себе пулю в голову. Не бог весть какая заслуга, конечно. Однако после этого было бы свинством оставить тебя в лагере.

«Похоже, он не слишком-то мне благодарен», – подумалось Хайнцу. Тем своим поступком Хайнц до сих пор очень гордился, несмотря ни на что. Тогда, на заснеженном капище, Хайнц в последний миг выбил пистолет у офицера из рук. Он не мог допустить того, что должно было произойти. Не мог отпустить командира в небытие. Потом долго говорил что-то, казавшееся в тех обстоятельствах важным и справедливым… и даже такой человек, как Штернберг, ему, кажется, поверил.

– Благодарен, как видишь, – без выражения произнёс Штернберг. Хайнц вздрогнул. Опять ему придётся привыкать к тому, что командир слышит каждую его мысль. – Та попытка была не чем иным, как проявлением трусости последнего разбора.

Порой Хайнцу казалось, что офицер говорит не столько с ним, сколько с самим собой. Учитывая новые привычки Штернберга, это было неудивительно…

Жил теперь Хайнц не в бараке, а в одной из комнат замка и в лаборатории больше не появлялся. Других перемен, увы, не предвиделось.

День начинался с подкисшего холодного рассвета, что растекался по краю серебристого неба, отбрасывавшего металлический отблеск на многочисленные пустые полированные поверхности – большая часть мебели в квартире, расположенной в восточном крыле замка, не использовалась. Хайнц рассортировывал разбросанные на столе бумаги – записи, карты, атласы, книги – в опрятные стопки. Все бумаги из мусорной корзины он дотла сжигал в камине – таков был приказ офицера. В этой же корзине регулярно находил ампулы из-под раствора морфия. Ампулы производили на Хайнца гнетущее впечатление. Затем Хайнц шёл в столовую – за завтраком – через всё крыло, заодно разглядывая на славу отреставрированные помещения.

Работавшие в лаборатории и потому много чего слышавшие от вольных заключённые рассказывали, что фюрер намеревался въехать в новую резиденцию ещё в ноябре прошлого года, но сдать объект к сроку строители не успели. Гитлер так и не приехал, и теперь всем без лишних слов было ясно: фюрер здесь уже, скорее всего, не появится. Роскошные банкетные залы и апартаменты для ближайших соратников, комнаты для прислуги, несколько весьма комфортабельных квартир и около двух десятков номеров для гостей – всё это застыло в пустоте безвременья, готовое принять жильцов самого высокого ранга, но проходили дни, а свежесозданное великолепие по-прежнему оставалось законсервированным в каменной тишине. Разве что квартиры и номера для гостей оказались востребованы эсэсовскими офицерами, руководившими строительными работами, что продолжались на нижних ярусах, или испытаниями, которые шли полным ходом в лабораториях, в том числе подземных. Эти же офицеры безудержно транжирили спиртное из огромных запасов в подвалах замка. Создавалось впечатление, что они все как один понимали, что пропажу дорогих вин, завезённых на случай высочайших приёмов, с них уже никто не спросит. Из замковых подвалов бутылки иногда перекочёвывали и в кабинет Штернберга.

Хайнц приносил завтрак, от которого, впрочем, Штернберг уже который день подряд отказывался наотрез, и тогда Хайнц, вечно голодный, с позволения командира съедал его завтрак в придачу к собственному. Штернберг тем временем лежал на кровати в соседней комнате: иногда дремал, но чаще неотрывно смотрел в потолок. Бог его знает, во сколько он ложился спать: над книгами сидел чуть ли не до раннего утра – что-то зарисовывал, что-то записывал. Однажды ночью Хайнц проснулся от странного, отрывистого и сухого смеха и, заглянув в соседнюю комнату, увидел, как командир шатко расхаживает из угла в угол, дико и зловеще посмеиваясь, потирает руки и повторяет: «Замена человеку, замена человеку, ну конечно же…»

Комнат было три. В своей Хайнц хранил планы замка, которые каждое утро чем-нибудь дополнял (листы бумаги для этого дела Штернберг, обо всём, разумеется, узнавший, позволил брать со своего стола, – но затею с планами охарактеризовал как «наивнейшее кретинство»). Спустя какое-то время Хайнц с порога сообщал Штернбергу, что уже одиннадцатый час, – громко, словно дежурный в летнем подростковом лагере, за что Штернберг сразу принимался его ругать, но Хайнцу лишь то и было нужно. Непонятное оцепенение, немигающие глаза, обведённые лиловой тенью, заострившийся нос, заметные даже с расстояния в несколько шагов тёмные точки – следы уколов – на лежавших поверх одеяла исхудалых руках с синеватыми магистралями вен под полупрозрачной кожей, отстранённый блеск золотого амулета на открытой ребристой груди – всё это было настолько жутко, что Хайнц боялся однажды утром обнаружить в офицерской спальне давно остывший труп. Принимая во внимание, сколько отравы Штернберг в себя закачивал, страх был отнюдь не лишён основания. Хайнц не представлял, что тогда было бы. Ужас, безысходность. И наверняка его, как бывшего заключённого, обвинили бы в убийстве…

В первый же день Штернберг написал ходатайство о помиловании Хайнца. Размашистая подпись командира по-прежнему обладала чудодейственной силой – спустя всего неделю Штернберг показал Хайнцу документы, которые тот прочёл с радостным трепетом. Его помиловали.

От благодарностей Штернберг тогда отмахнулся.

– Уже начало двенадцатого, командир, – с укором произносил Хайнц.

Штернберг подавал очередные признаки жизни: всё так же пялясь в потолок, пытался на ощупь взять очки и ронял их с прикроватной тумбочки на пол – хорошо хоть на ковёр. Помнится, раньше он бесконечно смахивал с глаз чёлку, теперь же у него появилась новая дурацкая привычка: едва чем-то озадачившись, он ерошил короткие волосы, а озадачивался он постоянно, так что волосы всегда иглами торчали во все стороны.

– Вы говорили, у вас много работы, – напоминал Хайнц. – Всяко лучше утром работать, чем всю ночь сидеть.

– Я работаю, – сказал как-то раз Штернберг, изучая потолочную балку. – Слушаю Время. Вокруг. И в себе…

– От своего морфия вы скоро чертей слышать начнёте, – не то произнёс, не то просто подумал Хайнц. – И видеть.

– Кругом, шагом марш! – прикрикнул на него Штернберг. – Лучше шинель иди почисти.

Хайнц спросил уже из прихожей:

– А на что похоже звучание Времени?

– Словно шум прибоя. И далёкая музыка… Всё вместе.

– А на Зонненштайне вы тогда разговаривали с кем-то невидимым – вы ко Времени обращались? Выходит, Время разумно? – ляпнул Хайнц, хотя знал уже, что Штернберг не терпит лишних упоминаний Зонненштайна.

– Я не знаю, с кем тогда говорил. Подожди… Как ты там сказал? Время – разумно? Почему тебе такое пришло в голову?

– Н-не знаю…

– Санкта Мария, до чего же дикая идея! Однако это безумно интересно, я не рассматривал проблему в таком ракурсе. – Штернберг выбрался из постели, прошёл в кабинет, что-то нацарапал на первом попавшемся клочке бумаги. – Время – поток энергии. Точнее, океан с неисчислимым множеством подводных течений. Знаешь, что время каждого человека индивидуально? И каждой общности, каждого государства. Оно, в общем, своё для каждой системы… Это стихия, а не сущность, если только я не принимал за энергию времени что-то иное… Или я её недооценивал…

Так Штернберг мог говорить долго, а Хайнцу нравилось его слушать: нравилось знакомое по прежним временам чувство, будто он присутствует при создании чего-то грандиозного, нравилось следить за ходом сложных размышлений. Взгляд Штернберга, теперь обычно тусклый, мертвенно-безразличный, загорался только на время этих монологов, а в безучастном голосе, будто эхо прошлого, звучали торжествующие ноты; и не важно было, что Хайнц стал единственным его слушателем и собеседником. Похоже, Штернберг был рад его компании.

С обеда до поздней ночи Штернберг сидел в своём кабинете, из квартиры отлучался редко и ненадолго, а замок вовсе не покидал. В самые первые дни был мрачен и молчалив, много читал, потерянно бродил по комнате и, помимо морфия, налегал на выпивку, – похоже, работа у него шла неважно. Позже, напротив, стал прямо-таки лихорадочно разговорчив: дело явно пошло на лад, и бурные высказывания, очевидно, подгоняли ход его изобретательской мысли. Теперь Штернберг не только листал книги и что-то записывал, но и рисовал какие-то схемы, чаще всего спиральные лабиринты. Сначала среди книг на его столе преобладали труды по геометрии и почему-то мифологии. Затем они уступили место книгам по медицине и биологии, взятым из большой библиотеки замка (Хайнц помогал командиру переносить стопки тяжёлых томов) – там было всё, от атласов по анатомии, цитологии и эмбриологии до рисунков раковин моллюсков и строения каких-то тропических растений.

На этом этапе Штернберг начал охотно отвечать на вопросы Хайнца, а тот порой не мог сдержать любопытство, украдкой бросая взгляд на всё усложняющиеся наброски.

Несколько дней подряд офицер-учёный много говорил о золотом сечении и ещё больше – о спиралях: о винтообразном расположении листьев на ветвях; о том, что рост тканей в стволах деревьев происходит по спирали; что по спирали же растут и волосы на макушке человека; что от водоворота до урагана, от расположения семечек в корзинке соцветия подсолнуха до туманности Андромеды – во всех случаях в тяготении природных форм к спирали, вероятно, проявляется один из неизведанных законов Времени, творящего и разрушающего и, если следовать древней мудрости, тоже движущегося по спирали. Движение энергии времени можно условно изобразить в виде спирали, твердил он.

– Недаром спираль – древнейший символ жизни, – пояснил как-то Штернберг. – Двойная спираль – символ универсума. Лабиринт же – символ жизненного пути. Если внутри круга Зеркал построить такой лабиринт из отражателей, в котором был бы зашифрован некий уникальный жизненный код… запечатлён жизненный путь совершенно определённого человека… Обмануть, понимаешь ли, Зеркала… Но как же этот код вычислить и как передать… – Тут офицер принялся что-то записывать, затем снова открыл книги и умолк на полуслове.

В отшельническую жизнь командира иногда вторгались разные люди – почти все они вызывали у Хайнца резкую неприязнь.

Был, например, тип, которого Хайнц про себя называл мартышкой. Этому экземпляру ещё в утробе матери недодали человеческой плоти, и был он – тощий и большеголовый – Хайнцу едва ли не по плечо, притом что Хайнц не мог похвастаться высоким ростом. Звали недомерка Шрамм. Служил он, кажется, в гестапо, но к Штернбергу являлся в ином качестве: доставлял ему морфий.

Был ещё новый шофёр командира, Купер, который с первого взгляда производил впечатление сытой, холёной и циничной скотины. Однако вёл себя Купер безупречно, был вежлив даже с Хайнцем и время от времени привозил Штернбергу книги из других библиотек – чуть ли не из берлинских.

Однажды заглянула фройляйн Элиза. Вот она Хайнцу, пожалуй, понравилась. Доктор Элиза Адлер была математиком, и уже одно это обстоятельство Хайнца заинтриговало: он-то всегда считал, что женщины и точные науки несовместимы. Во всяком случае, так не раз говорили вождята в гитлерюгенде – старшие подростки. Предназначение женщины – рожать детей, а не забивать голову науками, а если она стремится в науку, значит, скорее всего, страшна как смертный грех. Однако фройляйн Элиза была молода и как-то напоказ привлекательна. Хайнц затруднился определить, сколько ей было лет, – но наверняка не больше тридцати. Лицо у неё было по-девичьи свежим, коротко стриженные светлые волосы, словно бы наэлектризованные, пушисто топорщились солнечным ореолом. Немецкой женщине не пристало пользоваться косметикой, тем не менее фройляйн Элиза ярко красила губы и подводила глаза, и ей это очень шло. А главное, у неё были замечательно тонкая талия и красивая грудь, мягко колышущаяся под тесной белой блузкой в такт высоким твёрдым шагам, звонко гвоздившим каменные полы: туфли на каблуках, умопомрачительно узкие щиколотки. Появление фройляйн Элизы оставило в прихожей лёгкий фруктовый аромат. Пришла она обсудить какие-то расчёты, её голос порхал, как птица, а Штернберг отвечал ей сухо и неохотно, тогда как Хайнц с превеликим трудом сумел отлепить от неё взгляд.

Главным же был группенфюрер Каммлер. Этот генерал, своим непререкаемым тоном и самовлюблённостью напоминавший Штернберга в его лучшие времена, но, в отличие от того, застывший в бетонном самодовольстве, в толстой скорлупе властности, был Хайнцу знаком по допросу в лаборатории концлагеря Дора. Позже Каммлер несколько раз появлялся в лаборатории доктора Брахта: костистую физиономию генерала – с носом-рубильником и полной нижней губой, придававшей чиновнику вид брюзгливый и плотоядный – Хайнц узнавал издали. Позже Каммлер в сопровождении пары солдат несколько раз заявлялся прямо на квартиру к Штернбергу: вёл себя бесцеремонно, а на Хайнца смотрел как на лакея. Мало у кого был такой неприятный взгляд, как у этого чиновника, – взгляд-воронка, вбирающий в себя всё тепло вокруг. И глаза у него были будто искусственные – пара объективов с голубыми диафрагмами радужек и породистым слюдяным блеском цейсовской оптики. Со Штернбергом он держался жёстко, но в то же время заметно осторожничал. Вот этот генерал как раз больше прочих твердил о «сроках» и швырял в лицо учёному какие-то недовысказанные угрозы, от которых тот цепенел и бледнел, хотя, казалось, что-то более мертвенное, чем его нынешняя обычная бледность, представить было уже невозможно. При Каммлере Штернберг с головой погружался в слабость и безволие вконец опустившегося наркомана, словно присутствие генерала отнимало у него последние силы. Изредка вяло огрызался, но, в общем, был печален и безучастен. Хайнца такое поведение командира злило и огорчало – до тех пор, пока он не увидел однажды, как Штернберг смотрит на Каммлера, на какое-то мгновение потерявшего бдительность и повернувшегося к нему спиной. Штернберг подался вперёд; широкий его рот приоткрылся в азартной усмешке, тусклый правый, жёлто-зелёный, глаз прищурился, а в левом, голубом, просияла ледяная искра ровной сосредоточенности, слишком холодной даже для ненависти. Лежавшие на коленях руки дёрнулись, пальцы конвульсивно сжались. Каммлер тут же обернулся, словно почуяв что-то, но Штернберг уже меланхолично цедил коньяк, и душа у него, судя по совершенно бессмысленному лицу, застряла поперёк тела.

Генерал, очевидно, мнил себя хозяином Штернберга. Для Каммлера оккультист-учёный был просто ещё одной сложной и опасной машиной, вроде той, что находилась в подземельях Фюрстенштайна. Машиной, работавшей на топливе из выпивки и раствора морфия. Машиной для генерирования уникальных идей.

Поначалу Штернберг стеснялся принимать морфий при Хайнце, просил его выйти, если тот был в комнате, словно в злосчастном уколе было что-то стыдное, вроде онанизма, – но вскоре превратил дань пристрастию в суховатое медицинское действие, с прозаической склянкой спирта, с обязательным протиранием места укола – в отличие от многих морфинистов, Штернберг старался соблюдать правила стерильности и в конце концов даже поручил Хайнцу кипятить шприц в специальной коробочке-стерилизаторе на настольной электроплитке.

Вскоре работа командира зашла в тупик. Штернберг вновь стал молчалив, особенно подолгу лежал в кровати, порой до часу дня, потом мерил шагами кабинет, наматывая, должно быть, не один километр по скрипучим половицам, хмурился, бесконечно ерошил волосы, полировал носовым платком очки, наконец, принимался сооружать из бумаги макет какого-нибудь из своих набросков, сердился, всё сминал и бросал в корзину. Ненадолго уходил из квартиры, возвращался злой и отчитывал Хайнца за какой-нибудь пустяк. А после одного звонка – речь, Хайнц слышал, шла о неких сорванных сроках, о близких к расторжению договорённостях – Штернберг и вовсе принялся дико метаться из угла в угол, а потом в сердцах грохнул о стену едва початую винную бутылку:

– Да не могу я работать в таких условиях, чёрт бы их побрал! Не могу! Чего они от меня хотят?!

Хайнцу ничего не оставалось, кроме как пойти вытирать винные брызги и убирать осколки, стараясь не шуметь и надеясь, что гнев офицера не сосредоточится на нём.

Штернберг тем временем, остролицый, с болезненно-тёмными подглазьями, очень мрачный, сидел за столом и бездумно тыкал в пачку бумаги хорошо заточенным раскладным ножом, которым резал ватман для макетов, – злобно, будто в недобитого врага. Затем принялся яростно крутить нож, окончательно приведя в негодность верхние листы драгоценной ватманской бумаги, которой вообще-то и так всегда не хватало. Хайнц с укоризной покосился на это дело, вынося залитые вином осколки. Штернберг со стуком отложил нож и трагически уронил голову в ладони. Хайнц нерешительно остановился на пороге. Захотелось сказать что-то ободряющее – по всему видно было, что командиру грозили серьёзные неприятности из-за неудач в работе, – но подходящих слов так и не нашлось, а Штернбергу было сейчас явно не до того, чтобы прислушиваться к чужим мыслям. И Хайнц лишь тихо спросил:

– Я выкину испорченную бумагу?

Штернберг смахнул испорченные листы на край стола. Изрезанная бумага растянулась по столешнице завивающимися лохмотьями, словно чьи-то выпущенные внутренности. Штернбергу на ум, похоже, пришло то же сравнение, что и Хайнцу, – скривившись, он приподнял бумажные лохмотья двумя пальцами – и вдруг ошарашенно уставился на них, мигом вскинув голову. Чуть погодя стал медленно поворачивать обрезки перед лицом. Спирально завивающиеся полоски ватмана вытянулись во что-то вроде пружины. Хайнц озадаченно наблюдал за офицером, не понимая, что того так поразило. Наконец, Штернберг бережно разложил завитки изрезанной бумаги перед собой и воззрился на них с каким-то вожделеющим восторгом, словно на редкостную драгоценность.

– Не надо… Оставь, – ответил он наконец, и в его неожиданно умиротворённом голосе послышалось не иначе как благоговение. – Восхождение. Ну, конечно! Какая здесь может быть плоскость! Это не просто лабиринт жизни, это лестница, бесконечное восхождение!

На следующее утро Хайнц, как всегда, прибирался на офицерском столе и заметил, что папка не закрыта. Посмотрел: внутри были наброски фрагментов диковинного устройства. Вид сбоку, вид сверху – у Хайнца была врождённая способность легко читать самые сложные схемы и чертежи. Конструкция походила на винтовую лестницу – на некоторых изображениях зачем-то двойную. Это была лестница-спираль. В ней читалось что-то исконно-природное, вроде как в спиралях причудливых, ребристых, каменно-тяжёлых панцирей морских моллюсков и незатейливых, воплощающих всю простоту гармонии, нежных и хрупких ракушек садовых улиток, в спиралях нераспустившихся листьев папоротника и полураскрытых розовых бутонов; и в то же время Хайнц был абсолютно уверен, что никогда не встречал в природе ничего подобного. Чем бы эта конструкция ни являлась, каково бы ни было её назначение, но она была прекрасна: в ней чувствовалось мелодичное эхо жизни, словно в окаменевших раковинах аммонитов, изображения которых, среди рисунков с прочими морскими ископаемыми, Хайнц видел в одной из бесчисленных книг, в разное время ночевавших на столе Штернберга.

Судя по заметкам на полях наброска, устройство предполагалось собирать из металлических пластин: что-то наподобие Малых Зеркал, которые Штернберг использовал на Зонненштайне. Ещё один отражатель, только очень сложной конструкции. Не побег растения, не раковина моллюска – бездушная вещь. И всё-таки сколько живого было в этих причудливых линиях. Хайнц просто диву давался, как иссушенные руки заточённого в каменных стенах, непрестанно травящего себя морфием человека с выжженным взглядом могли изобразить такое чудо. Словно вся жизнь, какая ещё оставалась в его жилах, за одну ночь вылилась в эти эскизы. Ровно ничего не смысля в принципе действия и в назначении изображённой спиралевидной штуковины, Хайнц, однако, понял, что перед ним нечто вполне готовое к воплощению, более того – нечто гениальное.

Когда Штернберг, традиционно пропустив завтрак, после полудня вышел из спальни, чтобы долго приходить в себя под душем, а потом вяло ковырять доставленные Хайнцем обеденные блюда, налегая на вино, – Хайнц всё ещё рассматривал эскизы и схемы из папки и пытался прочесть изломанные записи (почерк командира, прежде каллиграфически-прозрачный и твёрдый, теперь превратился в нечто сумбурное, напоминающее арабскую вязь).

– Оно… Я не знаю… Я смотрю, и оно, ну, затягивает, приковывает… – попытался Хайнц объяснить своё непозволительное любопытство. – Эти линии… Не знаю, в чём тут секрет…

Штернберг молча забрал у него листки и спрятал папку с ними в ящик стола. Ящик запирался, но Хайнц видел, куда офицер положил ключ.

* * *

Пару раз Штернберг посылал Хайнца с поручениями в лабораторию доктора Брахта – просил какие-то отчёты. Так Хайнцу удалось передать Фиртелю планы замка. Они встретились в проулке, где редкие окна на вторых этажах щурились прикрытыми ставнями. Пролетал снег, где-то поскрипывала ржавая вывеска, и комплекс лабораторий тщился прикинуться тем, чем был когда-то: городишком под замковыми стенами. Фиртель со смехом рассказывал, как на приснопамятных кошках собирались испытывать какие-то излучения, но кто-то из заключённых проковырял в проволочной сетке вольера дырку, через которую животные сбежали, все до единого, после чего солдат СС из охраны комплекса отправили вылавливать зверюг по подвалам и чердакам, однако вернулись эсэсовцы ни с чем, если не считать того, что у некоторых физиономии были располосованы от лба до подбородка. Настойчиво и подробно расспрашивал Фиртель о том, что творится в замке. Ещё интересовался, кто такой Штернберг.

– Значит, тот самый учёный, которого якобы расстреляли? На которого ты раньше работал?

– Не «работал», а находился в его подчинении. И сейчас нахожусь.

– Вот оно как. Эсэсовец из «Аненербе». Подполковник…

– Ну да. А что?

– Ты у него тоже лаборант?

– Ординарец.

– Неплохо. Знаешь, какие исследования он проводит?

– Ну, примерно… Он проектирует одно устройство…

– Ты видел его записи? Чертежи какие-нибудь?

– Да, кое-какие наброски…

– Скопировать сможешь?

Хайнцу отчётливо представилась папка в верхнем ящике стола и ключ, который Штернберг обычно клал под зачехлённую пишущую машинку.

– Нет.

Фиртель по-совиному склонил голову набок. Хайнцу впервые пришло в голову, что Фиртель вообще здорово смахивает на ощипанную сову – со своим заострённым книзу носом, длинными бровями и большими круглыми глазами с тонкими веками.

– Не можешь или не хочешь? – уточнил Фиртель.

Хайнц решил рассказать ему, что Штернберг читает чужие мысли, – но в последнее время командир был настолько не в себе, что, вполне вероятно, ничего бы и не заметил… И тут Хайнца кипучей волной накрыла досада: да что же это вообще такое, чего ради он ещё пытается придумывать какие-то оправдания?

– Послушай, Фиртель, я просто не буду этого делать. Я тебе всё что угодно срисую – я и так на плане почти ползамка принёс, – но те наброски копировать не буду. И не проси.

– Ого, ну ты даёшь. Так ты всё-таки с нами – или с ними?

– Да о чём ты, я же всегда тебе помогал…

– Или, раз тебя помиловали, ты снова своё «Зиг хайль» завёл, да? Тёплое местечко боишься потерять?

– Я не…

– А я-то думал, до тебя раз и навсегда дошло, с кем ты раньше имел дело. Думал, тебе гестапо и концлагерь хорошенько мозги прочистили.

– Я не наци! Я просто солдат.

– Все вы «просто солдаты»! Конечно, ты ведь теперь вольный. Сапоги чистишь своему подполковнику. Рожу вон какую успел наесть. Реабилитация, фанфары! Забыл, кто тебе в бараке койку поближе к печке выторговал?

– Фиртель, ну заткнись уже! Осточертело тебя слушать.

Фиртель умолк, демонстративно разглядывая Хайнца, – а тот сразу ощутил, подобно брызгам ледяного крошева в лицо, всю дистанцию между ними – между рядовым СС в новой тёплой шинели и крепких ботинках и заключённым в грязной полосатой робе поверх драного свитера.

Хайнц просто-напросто вытащил из-за пазухи несколько мятых листов и протянул Фиртелю:

– В общем, вот. Тут не всё. В то крыло, где квартиры бонз, – туда не пускают. Зато я отметил лестницы и шахты лифтов. Ну, те, которые видел собственными глазами. Там ещё наверняка есть. Только какой в этих схемах прок? Вы что, восстание собираетесь устроить?

– Совсем ненормальных у нас пока нет, – ворчливо ответил Фиртель. – Кстати, если донесёшь на меня своему подполковнику или ещё кому, тебя же первого сдам, учти…

– Фиртель, ну какая блоха тебя укусила?

О том, что Штернберг давно всё знает, да только его это совершенно не волнует, Хайнц, разумеется, умолчал.

– Ладно, – вздохнул Фиртель. – Значит, так. У нас есть надёжный канал. Возможно, через тех людей и связь с заграницей получится наладить. Если нам удастся передать сведения о том, какие работы здесь ведутся – и что здесь вообще находится, – то появится неплохой шанс, что союзники придут сюда раньше, чем наци всё здесь уничтожат. При угрозе наступления наци собираются всё взорвать. Все подземные галереи, лаборатории, сам замок. Об этом говорило начальство лабораторий, я слышал. А прежде всех заключённых перемолят в труху – загонят на нижний ярус и включат машину. Ту самую. Теперь ясно, для чего нужны чертежи и планы? Это доказательство тому, что наши сведения – не просто слухи. Разумеется, мы не будем переправлять всё сразу. Отберём только то, что может заинтриговать, но не больше. За подробной информацией пусть сами сюда приходят!

– Да понял я всё, понял…

– Я тебе больше скажу. Существует целый список лагерей, которые уничтожит та машина. Не знаю, каким образом. Может, её будут возить от лагеря к лагерю, но, более вероятно, просто заключённых сюда свозить будут. Это ж не газовые камеры, дело гораздо быстрее идёт: от тел почти ничего не остаётся.

– Всё это тебе доктор Брахт лично рассказал? – не удержался Хайнц. – Или ты у него под столом сидел, подслушивал?

– Конечно, тебе-то сейчас легко иронизировать! А они, между прочим, уже и не особо скрывают, что собираются с заключёнными сделать!

– Ну хорошо, только не раскочегаривайся опять.

– Твой подполковник, насколько я понял, как специалист в одиночку заткнёт за пояс всю лабораторию доктора Брахта. Короче говоря, если ты по-прежнему с нами, а не со всей этой падалью – и если тебе не безразлично то, что живых людей будут превращать в чёрное месиво, – принеси копии набросков. Ты же ординарец, найдёшь способ…

Неосуществимое было дело – пытаться объяснить Фиртелю, что к удару ножом в спину следовало бы приравнять воровство этих набросков, всей этой работы, что была не чем иным, как самой жизнью, которую во время ночных бдений по капле выцеживал из себя человек, не видевший больше смысла ни в чём, кроме как в бессмысленных, по сути, скитаниях внутри самого себя в поисках неизведанных законов мира.

– Командир все свои бумаги в сейфе хранит, – соврал Хайнц. – Поэтому не могу обещать, что получится.

Сейф в кабинете Штернберга действительно был. Хайнц как-то видел его содержимое: совсем небольшая обгоревшая по краю чёрная тетрадь да бутылка коньяка какой-то редкой марки.

Двое мальчишек на берегу реки стаскивают с себя гимназическую форму. Вернее, раздевается полностью только старший – долговязый четырнадцатилетний подросток. У него надменная осанка, точёная худоба бледного тела, чем-то напоминающая худобу борзой, подразумевающая быстроту и силу, всклокоченные волосы, уже успевшие выгореть до белизны на пыльном городском солнце, облупившийся от загара, но от того не менее аристократический нос, готовый растянуться в ухмылке наглый рот и неказистые очки с тяжёлыми круглыми стёклами. Глаза разного цвета, к тому же правый косит к переносице. Второму мальчишке тринадцать, но выглядит он намного младше – застенчивый, миловидный, с крупными каштановыми кудрями, он напоминает тех ясноглазых детей, которых рисуют на рождественских открытках. Младший ограничивается тем, что снимает горячую от июньского солнца, словно бы отяжелевшую от жары форменную куртку и пропотевшую рубашку – дальше ему раздеваться неохота, потому что в прошлый раз старший подросток обсмеял его, сказав, что его длинные трусы в мелкую розоватую полоску похожи на панталоны престарелой кокетки. Младшему мальчишке и в голову не приходит, что старший в своих постоянно сползающих купальных плавках с лампасиками выглядит ещё более комично. (Штернберг до сих пор помнил, какая слабая у этих треклятых плавок оказалась резинка.)

В этой паре приятелей старший для младшего не то что авторитет – почти бог. (У Штернберга в гимназии – как, впрочем, и позже, в университете, – так и не появилось настоящих друзей, однако всегда были «оруженосцы» – ровесники или чуть младше, те, кто смотрел ему в рот, терпел его умеренные издевательства и восхищался его хулиганскими выходками. В тот учебный год его пажом был паренёк по имени Лео.)

Южная окраина города. Здесь Изар, ниже по течению разбухающий и мутнеющий от фабричных помоев и прочих нечистот Мюнхена, кажется почище. Во всяком случае, вода не воняет, и потому мальчишки решают, что тут вполне можно купаться. Они уже в третий раз сюда приходят, прогуливая последние два урока, – доезжают до конечной на трамвае и дальше плетутся пешком по жаре вдоль заборов и складов, находя во всём этом приключении особый шик – потому что любой дурак может в выходные доехать на поезде до Тегернзее[12], где есть оборудованные пляжи, зато далеко не каждый найдёт, где поплавать в будни. Вообще-то это идея Альриха. Лео понятия не имеет, откуда его кумир узнал об этом месте. В первый раз их чуть не избила ватага местных подростков, тоже пристрастившихся здесь купаться, здоровенных, горластых, и Лео тогда здорово перетрухнул, однако Альрих наговорил им чего-то такого, отчего теперь окраинная шпана обходит двух гимназистов в синих фуражках с бархатными околышами стороной, а восхищение Лео Альрихом достигло немыслимых высот.

Они оба из обнищавших дворянских семей, у обоих очень строгие родители, едва способные платить за обучение своих сыновей – «дети должны получить достойное образование». Разумеется, даже когда наступят каникулы, они никуда не поедут из города. У них нет никаких развлечений, кроме как читать книги да шататься по улицам. Правда, у Альриха есть карманные деньги, и иногда они ходят в кино, – Альрих помогает хозяину книжной лавки через квартал от своего дома, а ещё натаскивает по грамматике и французскому какую-то девчонку, дочку знакомых его матери, и копит на велосипед «Бреннабор». «Она хоть красивая?» – спросил как-то Лео, у которого карманных денег отродясь не водилось, и получил пренебрежительный ответ: «Редкостная дура, тупица, я её терпеть не могу».

Песчаные отмели, корявые домишки и сараи на берегу, бесконечный забор какого-то завода – его сточные трубы, извергающие жижу ядовитых цветов, лежат на берегу под последним мостом, который остаётся далеко позади, когда мальчишки приходят на заветное место. Дело в том, что тут есть довольно высокий обрыв – чуть ли не единственный на всю реку в пределах города и окрестностей. Можно сигать прямо с обрыва, а можно ещё залезть на старую иву, ствол которой, накренившийся высоко над зеленоватыми водами, истоптан поколениями местных ныряльщиков, а от половины ветвей остались только отполированные голыми ногами обломанные сучья. Самый большой подвиг – забраться почти на вершину дерева, где-то с середины растущего вертикально, и прыгнуть оттуда. Лео до сих пор не отважился, ему и с обрыва-то прыгать страшно: дно здесь каменистое, а река не так чтобы очень глубокая, к тому же основательно пересохшая после бесснежной зимы и сухих весенних месяцев.

– Подержи. – Альрих снимает очки и отдаёт Лео, тот почтительно держит их обеими руками, иногда пытаясь смотреть через стёкла, отчего у него сразу начинает ломить глаза и чесаться в носу.

По дереву Альрих взбирается почти на ощупь. Ему немного жаль, что он не может видеть расстилающийся внизу город – зелёно-жёлто-бурое месиво, переходящее в серый горизонт и выцветшее голубое небо, но ему нравится ощущать всей поверхностью кожи солнечный простор, ленивый ветер, высоту и пустоту и очень нравятся несколько мгновений полёта до воды – собственно, ради них он сюда и приходит. Во снах он часто летает. Позже он узнает, что эти полёты во сне называются астральными путешествиями, хотя к тому времени эта его способность сильно притупится, в отличие от прочих, по большей части ещё неведомых ему способностей.

Когда тонкие верхние ветви начинают скрипеть и качаться под его весом, он разжимает пальцы, в воздухе успевает выпрямить тело струной и сложить руки по швам – и входит в воду чисто, словно узкий клинок, без шума и плеска. Едва вода начинает басовито гудеть в ушах, Альрих сгибает ноги и прижимает колени к животу. На сей раз ступни почти не задевают дно, прежде чем он выпрямляется, чтобы выплыть на поверхность. В прошлый раз вышло куда менее удачно: он довольно сильно ударился, поранил о камень большой палец правой ноги и хромал всю дорогу домой.

Солнце каплями виснет на ресницах, слепит глаза, мутноватая тёплая вода отдаёт тиной. Альрих выбирается на крутой, в травянистых кочках, берег чуть в стороне от обрыва, ниже по течению, не забывая придерживать чёртовы плавки – и так едва не потерял их, пока плавал. Лео уже поджидает его и подаёт очки.

– Теперь твоя очередь, – командует Альрих.

– Я сегодня не хочу, – тушуется Лео.

– Хочешь, – зловеще произносит Альрих. – Очень хочешь. Но боишься. Я знаю, что боишься. Тебе самому-то не позорно бояться? Ты что, девчонка? Если не прыгнешь, я в следующий раз вместо тебя возьму с собой жирнюгу Ойгена, который шлёпается в воду, как мешок с колбасой, и наверняка сломает это дерево. И к тому же расскажу всем, что ты на ночь сказочки читаешь, да-да! Как малолетка. Что ты там читаешь? Эдуарда Лабулэ, кажется? И ещё Андерсена? Фу-у, да у тебя, похоже, задержка умственного развития.

Альрих всегда всё про всех знает, и это ужасно. У Лео комок в горле от обиды и стыда; всякий раз, когда старший приятель начинает над ним насмехаться, он чувствует себя ничтожеством. Лео, разумеется, невдомёк, что Альриху, если уж совсем честно, сказки пока тоже нравятся больше взрослых романов, а одна из сказок упомянутого француза, та, что про Паццу и три пощёчины, так и вовсе одна из самых любимых.

– Ладно, я прыгну, – мрачно соглашается Лео. – Но только чтобы доказать тебе, что я не трус! А иначе я бы не прыгнул! Просто потому, что не хочу…

Лео раздевается и карабкается на дерево. Он меньше и легче Альриха и потому забирается ещё выше. Раскачивается на ветках, машет рукой. Альрих улыбается, машет в ответ. Сейчас он видит город глазами Лео, у которого отличное зрение: плоские крыши складов, заводские корпуса, дальше – ряды жилых домов, сначала одно-двухэтажных, потом высоких, многоквартирных, до самого горизонта. Вообще-то он загнал Лео наверх именно для этого: чужими глазами посмотреть с вершины дерева – сознание Лео читалось очень хорошо.

– Смотри, как я сейчас прыгну! Вот прыгну так прыгну! – задорно кричит Лео. Красивый кувырок в воздухе – и мальчишка ныряет в воду, вытянув руки вперёд. Головой вниз.

Альрих не понимает, почему у него на мгновение темнеет в глазах. Не понимает, почему вдруг резко и сильно разболелась голова. Он списывает всё это на лёгкий солнечный удар и озирается в поисках тени. И далеко не сразу замечает: Лео что-то долго не выплывает на поверхность. Альрих впечатывает пальцем в переносицу очки, взгляд его уже панически скользит по жирно блестящей под солнцем воде. Ничего. Но вот мелькает что-то белое, не то локоть, не то колено, и тут же уходит в глубину. Затем показывается мокрая тёмная макушка – лишь на мгновение. И кровь. Мутная вода цвета хаки окрашивается кровью.

– А… э…

И тут из глотки невольно вырывается дикий вопль:

– А-а-а!!! Помогите, кто-нибудь! На по-омощь!!!

Край обрыва словно сам собой вылетает из-под ног. Удар воды каким-то образом оставляет на лице очки. Зелёная муть, ничего не видно. Ниже и ниже. Бока крупных камней, нити водорослей. Смутная тень, безвольно распростёртые руки, нимб мягко колышущихся волос, облачко крови возле головы. Альрих хватает мальчишку за подмышки и рвётся наверх, ему отчаянно не хватает воздуха.

…Не выплыть. Поверхность реки сковал сине-голубой, смутно светящийся лёд, похожий на матовое стекло. Штернберг одной рукой пытается пробить ледяную корку, другой удерживает бесчувственное тело. Ничего не выходит. Ударяет по ледяному панцирю ногами и случайно разжимает руки, бестолково машет ими, пытаясь вновь поймать мальчишку, но тщетно. Да ему уже и не до того. На последнем дыхании лбом, кулаками, коленями он бьётся в крышку ледяного гроба. Глухой треск. Хрипя и откашливаясь, Штернберг выныривает из воды. С третьей или четвёртой попытки выкарабкивается на присыпанный колючим снегом лёд. Лежит ничком, ничего не понимая, ни о чём не думая. Наконец осторожно, опасаясь сделать лишнее движение и провалиться обратно под лёд, приподнимает голову.

Ему знакомо это место – ничуть не хуже, чем берега Изара.

Зонненштайн.

С одной стороны – зеркально-гладкая скала, что разрезает дряблую плоть туч, вернее, не туч даже, а некоего бесцветного тумана, сплошь затянувшего небо. С другой – чёрные, лоснящиеся от копоти мегалиты. Между ними – многоугольное ветхое сооружение из крошащегося бетона и обгоревшие, хрупкие остовы машин… Пустота, серая пустота до самого горизонта, хлёстко ударяющая по глазам, словно порыв ураганного ветра. Никогда ещё Штернберг не видел столько горизонта сразу. Он никогда не бывал ни в открытом море, ни в степи, ни в пустыне; леса и горы Баварии, создающие впечатление уютной замкнутости мира, – вот что он привык видеть вокруг себя. Но если открывшаяся перед ним картина что-то и напоминает, то уж точно не морской простор, а пустыню конца времён. Почему именно «конца времён», отчего ему в голову такое пришло?.. Внезапно Штернберг понимает отчего. Он не может объяснить, но чувствует. В этом мире времени нет. Оно давно остановилось. Божественная спираль Времени прекратила своё вращение. Ещё на исходе медленное время древних вещей, не помнящих своего рождения, – камней, этого берега, скал, реки. Но скоро остановится и оно, и тогда всё здесь неотвратимо, необратимо, навечно прекратит своё существование.

Но Штернбергу страшно даже не от этого. Он потерял кого-то – там, подо льдом, в чёрной глубине небытия. Нет, вовсе не мальчишку-гимназиста, которого отправил на верную смерть 7 июня 1935 года, в пятницу, ровно за месяц до своего пятнадцатилетия. Кого-то другого. Человека, без которого его личное время застыло на отметке вечной полночи, в вечной пралайе[13]. Может быть, Дану? Может быть, себя самого? Он выкашливает промёрзший пепел из лёгких, он больше не способен дышать…

Господи, что за бред! Разве можно столько пить?! До чего отвратительно пробуждение, как мерзок чахлый полуденный свет, голова чугунная и подушка – как камнями набита. И необходимость поднять себя с кровати – всё равно что поднять из могилы мертвеца. И неизбежно ожидающая работа, этот проклятый камень Сизифа, это ежедневное выворачивание себя наизнанку… Господи, сколько можно терпеть всё это…

(Нет, гибели ребёнка на его совести всё-таки не было. Альрих выволок Лео на берег, неуклюже, непозволительно грубо (это он поймёт уже потом) – хрипло орущий, весь в акварельно-бледных разводах чужой крови, – и даже пытался делать что-то вроде искусственного дыхания и замотать своей рубашкой рану на голове приятеля, огромную в его искажённом ужасом восприятии, а вскоре на его вопли прибежали рабочие из авторемонтной мастерской неподалёку. Кто-то из взрослых понёс едва пришедшего в себя Лео на руках, чего тогда тоже ни в коем случае нельзя было делать, – надо было осторожно положить мальчишку на доску и так нести, но это Альрих осознает уже позже. У кого-то нашёлся автомобиль на ходу. От подробностей дальнейшего память милосердно Штернберга избавила. Он в одиночестве собирал свои и чужие вещи на берегу, в одиночестве шёл домой и помнил разве только, как форменные штаны из грубой шерстяной ткани, натянутые на голое тело (проклятые плавки остались где-то в водах Изара), натёрли ему всё, что только можно. Нашёл о чём вспоминать… Разумеется, он боялся, что придётся всё объяснять родителям Лео, – и боялся даже не их гнева, а того, что их боль и страх за единственного сына ошпарят его подобно кипятку. Какое впечатление злополучное происшествие произвело на его собственных родителей, он не помнил. Тем вечером Альрих сидел в своей комнате, не включая света, и ему было пусто и холодно. И голодно – кажется, его тогда оставили без ужина. А через пару дней Альрих навестил Лео в больнице. Плюнул на велосипед и на свои сбережения, накупил дорогих конфет, миндальных печений в жестяных коробках – он, как никто другой, знал, что Лео обожает сладости, он ведь всё про всех всегда знает…

«Я прыгнул, – первое, что сказал ему Лео, когда его увидел. – Я не трус, я прыгнул!»

Лицо мальчишки под толстой марлевой повязкой по самые брови было очень маленьким и жалким.

«Ты как вообще?» – с трудом выговорил Альрих.

«Ничего… Нормально вроде. Только голова немного ещё болит. И ноги не двигаются. Совсем… не двигаются…»

Лео мог бы ничего не говорить. Альрих мог бы не спрашивать. Навстречу ему попался доктор, они едва не столкнулись на пороге палаты. Альрих уже всё знал – прочёл, едва поймав взгляд врача. У Лео была рваная рана на лбу, сотрясение головного мозга и перелом грудного отдела позвоночника. Доктор был уверен, что Лео никогда больше не сможет ходить.

Спустя пять, шесть, семь лет Штернберг – многое открывший в себе, многому научившийся – пытался найти Леонарда фон Вильчека, которого в тот злополучный год, по выписке из больницы, родители увезли сначала в Кёльн, потом во Францию, потом в Америку, а дальше его следы терялись даже для оккультиста, оснащённого сидерическим маятником и хрустальным шаром. Штернберг изучал целительство. У него был дар, о котором он не подозревал в свои четырнадцать лет. Он смог бы загладить свою вину, наверное, смог бы…

Но тогда, навестив мальчишку, который даже другом-то ему не был – так, свитой да восторженной публикой в лице одного человека, – Альрих потом долго стоял на больничном крыльце, не решаясь почему-то выйти за чугунные больничные ворота на улицу, удивляясь новому, незнакомому чувству, оглушительному, как выстрел, – острой ненависти к самому себе, от которой звенело в ушах.

Совсем скоро гимназист Альрих ощутит лишь горечь покорности, когда его отец после продолжительной болезни окажется в инвалидном кресле. Альрих с содроганием, как неминуемого приговора, будет ожидать чего-то подобного…

Ненависть к себе – это когда не видишь ни малейшего оправдания собственному существованию.

Однако в то лето от ненависти его спасла племянница: она родилась. Внебрачный ребёнок его старшей сестры, отвергнутой женихом, несмываемый позор семейства барона фон Штернберга. Но Альриху до семейного позора не было никакого дела – он подружился с племянницей с первого взгляда.)

«На тот случай, если вам придёт в голову покончить с собой, – сказал ему Каммлер в телефонном разговоре как бы между прочим, – имейте в виду: ваших родственников сразу отправят в концлагерь. А концлагеря сейчас переполнены: идёт эвакуация заключённых с восточных территорий. Можете представить, что там творится… Конечно, вы не похожи на человека, который по любому поводу бросается стреляться или резать себе вены. Но учитывая ту вашу попытку на Зонненштайне… Да, я читал протоколы ваших допросов – я ведь должен знать, с кем имею дело. Учитывая к тому же, что морфинисты вообще склонны к суицидальным настроениям… В общем, имейте в виду. А морфий у вас будет».

И с тех пор гестаповец Шрамм, который в паутинной путанице субординации докладывал о Штернберге и Мюллеру, и Каммлеру, регулярно привозил трёхпроцентный раствор морфия – чаще в ампулах, иногда в больших больничных склянках. Очередная порция быстро подходила к концу: ежедневная доза становилась всё больше. Обычно Штернберг делал себе уколы около полудня и перед сном, стараясь соблюдать некую видимость порядка, которая немного успокаивала совесть, но иногда срывался и хватался за шприц уже ранним вечером.

Как ему было обойтись без морфия, когда его научный отдел, учебно-исследовательский отдел тайных наук в составе общества «Аненербе», фактически прекратил своё существование? А ведь руководство этим отделом Штернберг полгода назад принял с энтузиазмом, с лихвой искупающим его молодость и неопытность, и вложил столько сил, за три месяца укрепив дисциплину и вдохнув в исследования новую жизнь. Теперь же многие сотрудники погибли при бомбардировках, а кто остался, влачил жалкое существование в Вайшенфельде, провинциальном городке в горах Верхней Франконии, куда были перевезены документы отдела. Там же несколько недель безвыездно, под охраной, находился и сам Штернберг, бившийся над неразрешимой задачей, которую перед ним поставили. Имперский руководитель «Аненербе» Зиверс начал год с разговоров о неотвратимой консервации всей деятельности общества. Четвёртого января Штернберг получил от Зиверса письмо – приказ уничтожить уцелевшую после бомбёжек документацию оккультного отдела, чтобы та не досталась союзникам. Письмо Штернберг скомкал и потом долго сидел над книгами и бумагами в безнадёжном глухом отупении, которое накатывало на него всё чаще.

Как ему было обойтись без морфия, когда он ни разу не решился позвонить генералу Зельману с тех самых пор, как вышел из тюрьмы? И было так гадко на душе: Зельман, в конце концов, являлся для Штернберга заступником и покровителем с самого начала его карьеры. Но ещё гаже становилось при мысли о том, что Зельман узнает, в каком отвратительном и жалком положении Штернберг теперь находится.

И наконец, как ему было обойтись без морфия, когда его злополучная работа не двигалась с места? Придумать нечто такое, что включило бы смертоносный излучатель в систему Зеркал. Заменить человека – машиной. Заменить живое – мёртвым. У Штернберга по-прежнему не было ни малейшей идеи, как это сделать, а время шло. В один из первых дней нового года Каммлер позвонил снова и сообщил, что предоставит ему самому выбирать, кого из родственников солдаты расстреляют первым, если чертёж устройства не будет предъявлен до конца месяца. И каждый день нестерпимый страх требовалось заглушить морфием, а чувство вины от принятия морфия следовало скорее залить коньяком, вином или, на худой конец, шнапсом – тем, что оказывалось под рукой.

Помимо всего прочего, в самом начале января Штернберг получил от Гиммлера задание проверить данные разведывательных сводок – относительно точной даты начала готовящегося наступления Красной армии. О самих данных шеф CC, разумеется, умолчал. Позвонил Штернбергу в Вайшенфельд и сказал: определить дату начала советского наступления. Штернберг целую ночь провёл над картой, с маятником в онемевшей руке, а под утро, наконец, решился заглянуть в кристалл для ясновидения – огромный хрустальный шар на кованой чугунной подставке, который несколько лет тому назад подбирал под стать своему дару, его стройной ясности и мощи.

Теперь Штернберг был почти уверен, что морфий уничтожил его способность к ясновидению: все его попытки найти таким образом Дану не увенчались успехом, он просто ничего не видел. Однако, прождав гораздо дольше обычного, едва удерживаясь от того, чтобы не отвести усталый взгляд от кристалла и не помассировать саднящие глаза, Штернберг внезапно увидел тусклые багряные сполохи, затем – язвяще-яркие вспышки. Увидел обожжённое пламенем сумеречное небо, что пластами рушилось на землю, взрывая её ударами снарядов. Услышал всепоглощающий гул и грохот, от которого, казалось, крошился морозный воздух. И всё это было не бредом помрачённого сознания, а советской артподготовкой, которая должна была начаться ранним утром 12 января, знаменуя наступление Красной армии к северу и к югу от Варшавы, на Висле, где немецкие войска держались ещё с октября прошлого года. Глубокий снег, густой сизый туман; из тумана под рёв двигателей появляются угловатые тени – советские танки. Они быстро едут по полю, кажется, почти взлетают на всхолмиях, гусеницы крушат твёрдый наст, взметая снежную пыль. Корпуса Т-34 и ИСов покрыты инеем, и оттого машины, словно бы порождения зловещей русской зимы, выглядят вытесанными из матового, шершавого льда. На башнях танков белеют лозунги, смысл которых Штернберг прекрасно понимает, хотя не знает русского. Снег сменяется грудами развороченной земли. Остатки проволочных заграждений, ошмётки тел, бегущие солдаты, их грязные лица искажены ужасом. Один из танков приостанавливается совсем близко, поворачивает башню. Чёрное жерло пушки смотрит в упор. Выстрел.

На мгновение Штернбергу показалось, что он ослеп. Затем пришло осознание, что у него вовсю стучат зубы.

Арденнское наступление провалилось. Варшава скоро падёт. На очереди Восточная и Западная Пруссия, Силезия…

И он не знал, не мог узнать, не в силах был узнать, где Дана.

Разве мыслимо было теперь обойтись без морфия?

У него появилось странное увлечение: читать на ночь книги о морфинистах и сравнивать их рассказанные ощущения и переживания с собственными. Он ловил слабые отголоски того чувства, для которого нет названия в человеческом языке. Расхожие словосочетания вроде «беспричинная тревога» и «необъяснимый страх» не передают и тени того чёрного отчаяния, которое плещется в каждой клетке тела, ставшего убежищем для тысячи одержимых тварей, сходящих с ума по зелью… Гораздо толковее художественных были медицинские книги с их подробными историями наркотических зависимостей. Любимой книгой, которая читалась как поэма, для Штернберга стала заслуженная, ещё 1901 года издания, в кринолине обстоятельного и плавного слога XIX века, работа «Введение в психиатрическую клинику» профессора Мюнхенского университета Эмиля Крепелина, основавшего в родном городе Штернберга психиатрический исследовательский институт.

«Как ни мало бросаются на первый взгляд в глаза болезненные явления при длительном злоупотреблении морфием, однако сама болезнь очень тяжела по своим последствиям для больного. О действии морфия на психику мы на основании экспериментов до сих пор знаем лишь то, что он, по-видимому, облегчает ход мыслей, но зато затрудняет выполнение волевых импульсов, т. е. парализует волю», – назидательно заключал профессор Крепелин и абзацем ниже развивал мысль:

«Наконец, обычно развивается и повышенная чувствительность больных ко всем болевым ощущениям и душевным потрясениям, которая заставляет их уже при сравнительно очень незначительных поводах прибегать к шприцу. Таким образом, морфий неизбежно делается центром всех жизненных интересов, которому подчиняются все другие, развивается полная рабская зависимость от средства, которая обозначает атрофию воли».

«Атрофию воли», – мысленно повторял Штернберг, смутно угадывая за этими словами какой-то особый, лишь к нему одному обращённый смысл.

Атрофия воли.

«Приходя, верь. Не веря, не приходи». Вера в себя, вера в долг, вера в возможность будущего, вера во что угодно… Вера, ненависть и любовь – всё то, что в результате таинственной алхимии души преобразуется в волю.

«Если на Зонненштайне, – подумалось однажды Штернбергу, – существует какое-то подобие разума – а это не подлежит сомнению, – то зачем ему, чёрт возьми, нужна человеческая воля, разве ему не достаточно собственной? Воля, время. Время и воля… Человеку с сильной волей повинуется энергия Времени – вот и всё, что я понял, два с лишним года изучая каменные Зеркала Зонненштайна. И что?..»

И отчего-то его не оставляло ощущение, будто он был как никогда близок к пониманию того, какие силы кроются за Зеркалами Времени, – прошёл по самому краю отгадки.

Идея Штернберга спрятать наиболее важные документы отдела тайных наук в одной из заброшенных шахт близ Вайшенфельда весьма пришлась по душе его заместителю, Максу Валленштайну.

– Во всяком случае, мы сможем поторговаться за свои жизни с амиз[14] или иванами, если дела пойдут совсем худо, – мрачно подытожил Валленштайн, разливая коньяк. – Хотя куда хуже?

Обойти приказ имперского руководителя «Аненербе» Зиверса о полном уничтожении документов в растущем день ото дня хаосе не составляло никакого труда. В Вайшенфельд начали прибывать беженцы с восточных территорий, принося с собой страшные слухи. Зиверс, больной и измотанный, постоянно колесил между Вайшенфельдом и Берлином, кроме того, разъезжал по всему рейху, выполняя чрезвычайные поручения рейхсфюрера, нередко ночевал прямо в машине и, разумеется, не мог уследить за тем, насколько добросовестно выполняются его приказы. Научная деятельность общества фактически уже месяц как была заморожена. Немногочисленные сотрудники отдела Штернберга, жившие в Вайшенфельде, интересовались только специальными продуктовыми карточками и вестями с фронтов. Для воплощения плана требовался лишь грузовой автомобиль да несколько крепких парней – чтобы перетаскивать ящики с документами. Парней решили взять из местного батальона фольксштурма[15], который очень кстати находился под командованием одного из сотрудников «Аненербе». Единственной проблемой была охрана, приставленная к Штернбергу, – и его шофёр. Если солдаты просто несли караул возле квартиры, то Купер открыто надзирал за Штернбергом, заходя к нему по несколько раз на дню, и, несмотря на своё лояльное отношение к объекту надзора, обо всём сколько-нибудь подозрительном мог донести Шрамму, а тот не преминул бы всё доложить шефу гестапо Мюллеру. Последний же наверняка спал и видел, как бы уличить Штернберга в предательстве.

– Слушай, а тебе не приходила в голову мысль разделаться с этим шофёром? – бросил Валленштайн. – Скажем, соорудить такое проклятие, чтобы его в два счёта скрутило от какой-нибудь болячки.

– Такого здоровяка? Это не будет походить на случайность. Кроме того, его начальник Шрамм – сенситив и всё поймёт. Так что придётся тебе, Макс, подыскивать место захоронения бумаг без меня. И кстати, Купер отличный шофёр.

– Как знаешь. Я потом расскажу тебе, где найти документы.

– Да ладно, – Штернберг усмехнулся в свой бокал. Он не хуже Валленштайна знал, что оккультист может спрятать любую вещь так, что другому оккультисту очень непросто будет её отыскать.

– Так, я не понял. Ты что, теперь и мне не доверяешь?

– Да как сказать… Это же своего рода валюта.

– Болван ты. Неблагодарная свинья. Я, между прочим, Каммлеру только о тебе и говорил. Письма писал – в гестапо и ещё Гиммлеру. Прошения о твоём освобождении. Хочешь, черновик покажу?

Несмотря на протесты Штернберга, Валленштайн достал из принесённого с собой портфеля бумагу, положил перед ним. Штернберг невольно скользнул взглядом по строчкам. «Реализация проекта полностью зависит от оберштурмбаннфюрера фон Штернберга, единственного, кто обладает нужной квалификацией в плане навыков обращения с различного рода тонкими энергиями, в частности с энергией Времени. Дальнейшая реализация проекта в отсутствие фон Штернберга не представляется возможной… Группенфюрер Каммлер присвоил этому проекту высочайший уровень срочности и определил его как “решающий для войны”…»

– «Решающий для войны» – определённо что-то новое, – пробормотал Штернберг. – Даже проекту «Зонненштайн» не присваивали такой категории…

– Про тайник с документами я тебе потом всё-таки расскажу, что бы ты там ни думал. Надо, чтобы про него знали хотя бы двое. На случай, если один погибнет. Там же будущее, в этих наших бумагах. Без нас наука придёт к самой идее подобных исследований хорошо если через сотню лет…

– Будущего нет.

– Приехали. Слушай, Альрих, я тебя просто не узнаю. Ладно, давай ещё выпьем, что ли.

И они выпили. Они пили скверный коньяк, и Штернберг думал о том, как же сильно они оба изменились за эти почти пять лет, что работали вместе. Нищий студент философского факультета, сын разорившегося аристократа, и прожигавший время в пирушках и баловавшийся спиритизмом молодой бездельник, сын промышленника, – вот с чего они начинали когда-то. Первый пришёл в СС и в «Аненербе» из-за воспалённых амбиций, второй – от праздности да из-за красивого мундира. Как сильно они изменились – и даже не за все эти годы, а за каких-то два с половиной месяца, пока не виделись. Штернберг сам-то едва узнавал себя в зеркалах – истощённого, по-арестантски стриженного типа с угловатым лицом, мрачными складками в углах жёсткого рта и вымороженным взглядом. Валленштайн, напротив, заметно располнел, гусарская его физиономия с рыжеватыми усами поистаскалась, расплылась, свежий румянец превратился в нездоровый багряный налёт. И была ещё поразительная новость: полтора месяца назад Валленштайн женился. Притом продолжал гулять по девкам.

– И как, жена до сих пор ничего не узнала? – приподнял бровь Штернберг.

– Давно всё узнала. – Валленштайн отвёл глаза. – Истерики устраивает. А ей волноваться нельзя, у нас с ней ребёнок будет. Мы ведь ещё задолго до свадьбы, сам понимаешь…

Штернберг молчал. У него в голове не укладывалось: как так, гуляка Валленштайн – и ребёнок. Война на пороге – а у Макса вот жена и будет ребёнок.

– Выходит, ты из-за этого женился? – спросил он наконец.

– Да нет же! Люблю я её, понимаешь? Вот люблю по-настоящему. И даже ребёнку рад. Хотя всегда терпеть не мог этих вопящих писунов, этих маленьких вонючих засранцев.

– А что ж тогда оргии устраиваешь?

– Просто не могу иначе, ну не могу, и всё тут. Натура у меня такая. Мне позарез надо разнообразие, азарт. Но люблю-то я только жену! А она этого не понимает.

– Угораздило же тебя, Макс, жениться.

– Это точно… Слушай, а ты чего так отощал? Прямо просвечиваешь. Вроде из тюрьмы не вчера вышел. На рентгене давно был? Смотри, с туберкулёзом не шутят.

Теперь уже Штернберг не знал, куда глаза девать. Меньше всего ему хотелось, чтобы Валленштайн догадался о его стыдном пристрастии.

Было к тому же у Штернберга печальное предчувствие, будто они сидят за выпивкой и разговаривают вполголоса в сумраке начавшегося за окном снегопада в последний раз. Возможно, причиной тому было тёмное и неотступное ощущение приближающейся катастрофы. А может, просто-напросто давала о себе знать жажда морфия.

Перед отъездом в Фюрстенштайн, где ему теперь, по приказу Каммлера, предстояло продолжить работу, Штернберг наконец-то получил разрешение генерала посетить Динкельсбюль, городок на юге Франконии. Именно там, в одном из домов на окраине, держали под охраной его близких.

По пути, откинувшись на заднем сиденье и отслеживая надписи на придорожных указателях, Штернберг мысленно корил себя за то, что до сих пор не сумел найти способа приехать в Динкельсбюль раньше, – но как ему теперь уйти от непрестанного контроля? Его продирало ужасом, едва он представлял, что могут сделать с его близкими за любую его попытку выйти из неповиновения. Корил себя и за то, что не сдержал данное доктору Керстену обещание заняться ментальной корректировкой Гиммлера. Хотя, по правде говоря, Штернберг не видел в этой затее никакого прока, не был уверен, что у него сейчас хватит сил, и, кроме того, не хотел рисковать.

«Больше у меня нет сил сострадать людям, которые не имеют ко мне никакого отношения. Я больше не умею этого. Наконец, спустя полдесятка лет, я стал настоящим эсэсовцем, чёрт бы меня побрал. Я никогда всерьёз не задумывался о Боге, но мне ведома богооставленность, это то, что я теперь чувствую каждый день, каждый час, каждое мгновение. Заключённые в лагерях, горожане под бомбёжками. Союзники, бомбящие наши города, концлагерные врачи, операторы газовых камер. Круговорот жизни, круговорот смерти. Нет разницы. Нет смысла. В конечном счёте каждый спасает лишь то, что ему дорого. Единственное, что меня по-настоящему волнует, – я не могу найти Дану, хотя маятник сказал мне, что она должна быть жива…»

Динкельсбюль: один из бесчисленных небольших городов с многовековой историей, что помнят камни брусчатки и городские стены, к остаткам которых пристроены дома – старинные, с фахверковыми верхними этажами и каменными нижними. Тишайший город, счастливый город – его не бомбили. И уже от осознания одного этого обстоятельства легче было дышать.

Дом на нужной улице, под нужным номером, оказался спрятан за путаницей ветвей, намертво вцепившихся в глухую ограду, – пожалуй, это было единственное строение в городе, обнесённое высоким забором. Разумеется, оно охранялось – у ворот появилась пара солдат, стоило только автомобилю остановиться неподалёку. Штернберг вслушивался – и почти ничего не слышал. Слишком много людей было за оградой – чужих людей, охранников. Слишком много мыслей… но вроде ничего тревожного. Тем временем солдаты приблизились.

– Я только убедиться, что всё в порядке, – непонятно зачем и непонятно кому сказал Штернберг. Он не желал заходить в дом – точнее, ему просто было страшно. Собирался лишь постоять у крыльца да послушать, в надежде уловить мысли близких, убедиться, что им сытно, более-менее спокойно и вообще терпимо здесь… Отчего так, вот отчего, – стоит надавить на универсальный рычаг, приставить стволы автоматов к вискам тех, с кем тебя против воли связывает тысяча почти неощутимых в обыденности нитей, – и ты уже готов рвать глотки или проектировать устройство, которое подключит к невиданному усилителю сатанинскую машину по переработке живых – но неродных – людей в ничто, и тебе становится на всё наплевать, на всё, кроме этих нескольких бесценных жизней.

Штернберг стоял в стороне от крыльца, так, чтобы его не было видно из окон, теребил верхнюю пуговицу расстёгнутой шинели, слушал – и с каждым мгновением чужого зыбкого, плоховатого, но всё-таки спокойствия, дремлющего за этими стенами, ему самому становилось чуть спокойнее. Во всяком случае, терпимее. Из-за морфия его Тонкому слуху недоставало прежней остроты, но, кажется, ему удалось расслышать недовольство племянницы, которую пытались заставить читать вслух… И вдруг входная дверь распахнулась, стремительно и беззвучно.

Штернберг прямо-таки заледенел, будто его поймали на чём-то таком, что приличному человеку в голову бы не пришло, – скажем, на воровстве монет из ящика для церковных пожертвований. На крыльце появилась мать – в высоких замшевых ботинках, тёмном платье и накинутом на плечи пальто – стройная, с характерной осанкой человека, постоянно носящего на голове не то невидимый венец, не то невидимую ношу вроде тех огромных корзин, что с такой ужасающей лёгкостью носят восточные женщины. Выражение её лица было неопределённо-пустым, в её мыслях звенело молчание, он же невольно отступил назад на полусогнутых ногах, словно в неосознанной попытке сбежать.

Мать, не сводя с него светлых, прозрачно-серых глаз, медленно спустилась с крыльца – и её пристальный, насторожённый и одновременно испуганно-растерянный взгляд был совершенно невыносим.

– Альрих… Что они с тобой сделали, Альрих?

Штернберг мгновенно увидел себя её глазами: нечто среднее между офицером, каторжником и отработанным материалом концлагерных лабораторий.

– Что они с тобой сделали?..

Штернберг молча помотал головой – у него не было голоса и не хватало слов.

Мать подошла ближе, осторожно, словно по льду. Всё-таки она постарела, несмотря на всегдашнюю свою непроницаемую подтянутость – слишком много уже было седины, чтобы природный пепельный оттенок волос по-прежнему удачно скрадывал её, слишком много морщин под глазами. И, как всегда случалось в первые мгновения их редких встреч, Штернберг отметил, что мать, при своём высоком росте, едва ему до подбородка – в точности как и его отцу когда-то – когда отец ещё мог ходить.

– Прости… прости меня, – только и сумел вымолвить он.

– Не надо ничего такого говорить, ради бога. – Она неуверенно переступала с ноги на ногу в двух шагах от него, словно не зная, что дальше предпринять. – Я чувствовала, что ты придёшь. Знала. С самого утра… Почему ты не хочешь зайти в дом?

– Не могу. Даже не проси. Там Эмма – не хочу расстраивать её. Ведь она слишком хорошо всё понимает… И Эвелин… которая теперь, я знаю, ненавидит меня пуще прежнего.

– Чудовище ты, Альрих. Как тебе не стыдно так думать о сестре?

– Я не всех слышу… – Голос по-прежнему повиновался ему с трудом. – С отцом всё в порядке?

– Относительно.

– А… к вам никто не…

– А девочку мы уберечь не смогли. – Мать опустила взгляд, угловато-неестественно сложила руки на груди. – Прости нас, Альрих, – добавила она шёпотом. – Это оказалось выше наших сил.

Разумеется, Штернберг знал, кого мать назвала «девочкой», ощутил её вину и страх, когда она произнесла эти слова. У него резко заболело горло от беззвучного вопля, который так и остался царапаться где-то внутри, обдирая голосовые связки.

– Что с ней?.. – едва выдавил он.

– Они забрали её. Она сама согласилась работать на них. Тем не менее они связали её, надели на голову мешок и затолкали в машину. Дальше не знаю…

– «Они» – это чернявый недомерок в коричневом костюме?

– Да, он. И его помощники. Отвратительные грубые мужланы…

Штернберг осознал, для какого своего главного опасения мать сейчас не могла подыскать подходящих слов – таких, которые не причинили бы ему ещё больше страдания. Но он всё понял.

– Это я виноват. Я её не уберёг, а не вы. Вы тут ни при чём, вы молодцы, вы всё сделали правильно, и если бы не я… Я в вас не верил, вот в чём дело. Не верил, что вы поймёте, что примете её…

– Не вини себя. Она сама рвалась работать на них.

– Но почему?

– Не желала больше тут оставаться. Это её слова.

Холод за грудиной, спазм в горле: уже не отчаяние, ещё не злость.

– Почему?!

Мать вздрогнула от металлического лязга в этом коротком слове, беспомощно развела руками – она и правда толком не знала.

– Приезжал этот омерзительный Шрамм, говорил про тебя чудовищные вещи – будто ты принимаешь участие в массовой ликвидации заключённых концлагерей. Он часто наведывается с какими-то проверками и всегда не прочь поиздеваться. Прегадкий человечишка. Но, кажется, Дана ему верила… и ещё у неё был этот хрустальный шар, в который она часто смотрела, и все последние дни была сама не своя…

Словно бы стальной обруч сжал горло.

– Значит, хрустальный шар… Она его с собой забрала?

– Шрамм унёс – уже после того, как они её увезли.

Штернбергу нечего было больше сказать. Истина безжалостна и тупа и проста, как удар лицом о камень. Кристалл показывает только правду. Всегда – правду.

– Альрих…

Штернберг молчал. Цвет мира – серый. Тёмно-серое, в лохмотьях туч, небо, серые искорёженные сучковатые деревья, сумрачно-серый снег, серая стена дома, бледное в серость усталое лицо напротив. Цвет мира – серый.

– Альрих.

Их разделяло всего два шага – незримая, но ощутимо-тернистая преграда, которую никто из них двоих пока не отважился преодолеть. Мать решилась первой: шагнула раз, другой и взяла его лицо в ладони – лёгкую мятную прохладу которых, и гладкое прикосновение колец на пальцах, и даже неизменное чередование этих колец, широких и узких, – он помнил кожей, как помнил некой бесплотной частью своего существа и сладкий травяной запах какого-то особого дамского мыла, что мать исхитрялась доставать даже в самые трудные для семьи времена.

– Не надо, слышишь, Альрих, прошу тебя, очнись, очнись же…

В глазах Штернберга она увидела отражение серой бездны, в эти самые мгновения смотревшей в него – неотрывно, пусто, бельмисто-слепо, разъедающе и маняще.

– Альрих, послушай меня…

Он сделал единственно возможное – что, наверное, и позволило ему удержаться на краю. Неловко обнял её – при всём желании не мог вспомнить, когда обнимал в последний раз, – уткнулся подбородком в мягкие волосы, уложенные в сложную причёску, и просто постарался ни о чём не думать.

– Я вас не оставлю. Не бойся, мама, теперь я вас не оставлю.

И почувствовал, что ей, впервые за многие годы стоящей так близко, стало не то чтобы легче, не то чтобы спокойнее – просто терпимее, гораздо терпимее.

Нижняя Силезия, замок Фюрстенштайн18–26 января 1945 года

Ощущать себя как край земли в представлении древних, дальше которого – лишь неведомое антрацитовое море, из которого поднимаются звёзды; ощущать себя как горный пик, выше которого – только пустой космический холод. Как никогда ясно понимать, что помощи ждать неоткуда и ты – единственное звено в цепи событий, которое либо выдержит вес твоей реальности, либо разорвётся, и тогда, за миг до падения в пропасть, тебе останется винить только себя.

Штернбергу порой казалось, это звено вот-вот лопнет.

Всё очевиднее становилось, что задачу перед ним поставили, в сущности, непосильную, едва ли вообще преодолимую для человеческого разума. Чертёж устройства, которое заменит человека. Его самого. День за днём, неделя за неделей – Штернберг смотрел в самого себя в поисках решения и видел лишь пустоту, и не к кому было обратиться за помощью, никого не было там, за краем земли, в серой бездне.

Иногда Штернбергу начинало мниться, будто кружение в водовороте всяческих знаний, изливавшихся на него из множества книг, наконец-то приобретает смысл, складывается в некое послание. И тогда Штернберг как-то искусственно (или, может, то было лишь воздействие морфия) оживлялся, рьяно выстраивал умозрительные концепции и говорил, говорил, подспудно стремясь заговорить зреющий внутри безнадёжный ужас. То, что рядом с ним вновь был Хайнц Рихтер – тот самый солдат, что удержал его когда-то от самоубийства, – было в своём роде символично. Рихтер вновь спасал его – одним своим присутствием. Штернбергу важно было, чтобы его кто-то слушал. Если бы его теперешнее внутреннее одиночество встретилось с внешним – разум наверняка не выдержал бы.

Штернберг тщетно старался не вспоминать о Дане – и если всё же думал о ней, то почти физически чувствовал, что слишком многое в нём рушится, больше, чем допустимо сейчас, когда ему надо любой ценой выжать из себя невозможный проект. Дана перестала в него верить. Это было ясно. Она не видела больше смысла его ждать. Для неё он вновь канул в тёмную толпу безликих чужаков, из которой вышел к ней однажды, сев напротив за стол для допросов. «Занимается уничтожением узников концлагерей». Точнее, изобретает устройство для их уничтожения. Но разве подробности тут что-то меняют?

Найти её, попытаться объяснить – но что он мог теперь ей сказать? И как её найти – когда ему под страхом смерти запрещено покидать замок? Малейшее живое движение души вязло в трясине работы и морфия – и разве его привязанность к русоволосой русской девушке не была в конечном счёте тем же самым, что и стыдная наркотическая зависимость? В своих самооправдательных и саморазрушительных рассуждениях он уже дошёл даже до такого. Если не находишь в себе сил достигнуть чего-то – обесцень это.

Штернберг невольно пытался вернуть себя в состояние «до Даны» – ведь до того, как начать присматриваться к своей ученице-заключённой, он гордился своим холодным аскетическим одиночеством. Но этот жульнический ход мысли был подобен стремлению вернуться во внутриутробное состояние – однажды он уже родился в мир, где люди дышат воздухом, и не мог теперь заставить себя отказаться от дыхания, как не мог её не любить.

Как бы он хотел ей это сказать…

Работа для него стала равнозначна выпивке, равнозначна морфию; как его высохшее отравленное тело требовало наркотика, чтобы функционировать (не жить, жизнью это не назовёшь), так его разуму требовалась головоломная работа, чтобы уберечься от полного распада личности. В ежедневном, еженочном суфийском кружении научной мысли было нечто гипнотическое, загоняющее боль куда-то глубоко внутрь, а Штернберг сейчас как раз в том и нуждался.

Но в бесплодных результатах его изысканий, в его мёртвых идеях по-прежнему не проступало ни капли жизни, не брезжило ни искры смысла в таинственных и многозначительных с виду, но на деле полных лишь пустотой бессмыслицы спиралях и лабиринтах, которые он рисовал.

Ближе к концу января случилось то, чего Штернберг боялся. Ему позвонил Каммлер (генерал уехал инспектировать строительство очередного не то полигона, не то завода) и пригрозил, что, если к его возвращению в Фюрстенштайн эскизы устройства не лягут на стол в его кабинете, родственников Штернберга начнут расстреливать по одному.

– Один человек в неделю, – впился в ухо голос Каммлера, закатанный в ржавую жесть плохой телефонной связи. – Предоставляю вам право выбрать первого, доктор Штернберг. Кого из ваших родных вам будет жаль менее прочих?

Штернберг едва удержался, чтобы не бросить с проклятьем трубку. Подождал, пока генерал договорит, и только тогда с глухим воем заметался по комнате и швырнул в стену недопитую бутылку.

Всё было кончено. Что он успеет изобрести за три дня?!

Он пришёл в себя за столом. Схватил подвернувшийся под руку раскладной нож, изрезал столешницу, с особенной горько-бесстыжей злобой искромсал отличный ватман для чертежей и макетов и почти всерьёз подумал о том, что неплохо было бы полоснуть ножом себе по венам – хотя знал наверняка, что не сделает этого по крайней мере до тех пор, пока Каммлер не приведёт свою угрозу в исполнение. Один раз уже пробовал – пусть не с ножом, а с пистолетом. Вторая попытка была бы не только трусостью, но и пошлостью.

И внезапно реальность перевернулась.

Штернберг небрежно смахнул изрезанную бумагу со стола – и в витых обрезках увидел то, вокруг чего ходил в своих поисках долгие недели.

Спираль жизни, лабиринт бытия.

Уникальный код уникальной человеческой сути. Звучащий всё время, пока длится человеческая жизнь.

Оказывается, это было так близко!

Надо было всего лишь поднять двойную спираль над плоскостью. Развернуть её в бесконечную витую лестницу. Подобно схематичному изображению направленности Времени, которое, если вспомнить слова древних мудрецов, движется именно по спирали.

Двойная спираль, символ бытия. Восходящая спираль, символ Времени. И ступени лестницы жизни, на которых записано всё, что составляет человеческую суть.

Штернберг не мог объяснить себе, откуда к нему пришла ослепительная, как росчерк молнии, уверенность: это – правильно. Все его дневные мучения и ночные бдения, выписки из книг по биологии и сакральной геометрии сложились в путь к тому, где он находился теперь, с готовой концепцией, с трёхмерной моделью собственного земного бытия в как никогда ясном воображении. Он понятия не имел, почему код человеческой сути должен быть записан именно так; знал только то, что теперь сможет – не откупиться, нет – хотя бы выиграть время.

Ведь теперь он создаст устройство, которое превратит мёртвое излучение машины в живую человеческую волю. Он построит врата между миром одушевлённого и неодушевлённого. И запишет на этих вратах код собственной жизни, который будет звучать столько, сколько будет длиться само Время. И тогда искусственная воля, излучение машины, будет принята Зеркалами.

В последующие три дня Штернберг почти не выходил из кабинета. Только три часа на сон, десять минут на душ, мимоходом какая-то еда без вкуса и запаха. Механическое принятие морфия – чтобы сохранить ясность мысли. Он писал код – словно собирал мозаику. Как ноты, подбирал ступени спиральной лестницы жизни. Уцелевшие листы ватмана разложил на полу длинной лентой и ползал рядом на коленях, сверяясь с однажды пришедшим в сознание и прочно утвердившимся там образом, составляя последовательности знаков для каждой ступени. Код – одновременно простой и сложный, бесконечная вариация чередований одних и тех же строгих геометрических элементов. В какой-то миг Штернберг понял, что код этот – нет, не бесконечен, как не бесконечна сама человеческая жизнь, но очень, очень длинен, разделён на слова-отрезки, с таинственным значительным молчанием между ними, и с этим нужно что-то делать, надо как-то зашифровать и эту данность, ведь ему откуда-то из подсознания пришла лишь самая малая – и наиболее важная часть большого послания, целой библиотеки данных, записанной где-то в нём и посвящённой ему же. Тогда он уложил отрезок спиральной лестницы по спирали же. Повторяемость и изменчивость. Ни конца, ни начала. Вот они – врата между живым и мёртвым.

Он уже видел этот образ, переведённый в вещественность: спиральный лабиринт из витков двуспиральной лестницы, собранной из простых стальных пластин, отполированных до зеркального блеска. И каждая ступень этой лестницы – геометрическая буква пароля земной жизни: само Время заставит его звучать. Как оккультист, Штернберг знал о власти символов, скрывающих бездну смысла в своей простоте. То, что он записал, не было кодом в полной мере, лишь важным отрывком кода, ещё точнее – концентрацией, целостным символом, кодом кода. Спиралью в спирали, лабиринтом в лабиринте. Особенность существа разумного – умение читать символы. Если за Зеркалами кроется некий разум (а в этом Штернберг уже давно не сомневался) – то этому разуму может хватить исчерпывающего символа вместо человека.

Ничего больше не оставалось, кроме как проверить это предположение.

И когда, очнувшись от сумасшедшей гонки мыслей, с саднящими коленями, с ломотой в шее и в пояснице, Штернберг выпрямился посреди спирально разложенных по полу листов с набросками спирали же, удерживающей последовательности угловатых символов, у него было ощущение, что неким внефизическим действием он всё-таки вскрыл себе вены и кровь его вытекла, обернувшись изображением на этих листах. Он был пуст, как использованная склянка из-под физраствора, а вся его жизнь струилась вокруг в поворотах этой спирали-в-спирали – вся его жизнь, отданная лишь для того, чтобы превращать людей в прах и тем самым всего только выиграть время. Тут у Штернберга резко потемнело в глазах, и он снова поспешно опустился прямо на пол, чтобы не упасть. Внезапно осознал, что последние сутки только пил и вовсе ничего не ел. И колол себе морфий, уже по четыре раза на дню. Морфий… Он поднялся и, пошатываясь, пошёл к столу, где в верхнем ящике лежали шприц и ампулы с ненавистным, но незаменимым теперь снадобьем.

Нижняя Силезия, замок Фюрстенштайн28 января 1945 года

Окна противоположного крыла ловили солнечный свет, и на стене небольшого сводчатого зала, который служил офицерам чем-то вроде ресторана, лежали мягкие отблески – всмотревшись в них, можно было увидеть, как струится во дворе замка морозный воздух. Штернберг заинтересованно наблюдал за едва уловимыми тенями тончайших воздушных потоков, а Элиза Адлер не менее заинтересованно наблюдала за ним.

– Вот примерно так можно себе представить потоки времени, – улыбнулся Штернберг, правда, не собеседнице, а причудливой игре текучих теней. – Мириады течений, пронизывающих Вселенную или, скорее, несущих её из прошлого в будущее. Бескрайняя река с заводями и быстринами… если, конечно, можно себе представить реку, движущуюся по спирали, хотя речь тут идёт не о расположении в пространстве, а о физических свойствах…

Элиза Адлер взглянула на стену, но никаких потоков там не заметила – лишь какое-то невнятное мельтешение, – хотя очень старалась понять, на что же смотрит её собеседник, и хоть на долю мгновения прикоснуться к его мыслям. Фройляйн Адлер знала, что сидящий напротив способен видеть её сознание насквозь, – и Штернберг чувствовал её терпкую досаду и горячий азарт.

– Значит, вы утверждаете, что создали этот чертёж на одной лишь интуиции?

На столе перед Элизой Адлер лежали наброски того, что Штернберг окрестил «криптограммой жизни».

– Да, в большей степени интуитивно. Я не физик, доктор Адлер. К сожалению… иногда я и впрямь весьма сожалею об этом.

– А вы знаете…

Элиза Адлер, склонившись над чертежами, подняла на него глаза – Штернберг только сейчас обратил внимание, что их цвет – тёмный, сизо-синий: пронзительный и тревожный цвет грозовых туч на дрожащем от полуденного зноя июльском горизонте. А ещё она носила тонкие, невесомые очки, смотревшиеся на ней так естественно, словно их вовсе не было. Штернберг опустил взгляд ниже. Когда Элиза Адлер вот так наклонялась вперёд, почти наваливаясь на столешницу, то тугая, полновесная её грудь упруго округлялась, а ворот блузки, не застёгнутой на две-три верхние пуговицы, щедро раскрывался, показывая, какое там всё внутри стеснённое одеждой, тёплое и дышащее. Красиво и определённо возбуждающе, отстранённо отметил Штернберг. Он не спал всю ночь, утром, разумеется, не завтракал, зато вкатил себе четыре шприца трёхпроцентного раствора морфия и теперь чувствовал себя так, словно солнечный свет беспрепятственно проходит сквозь его тело, тихо звеня в каждой жиле.

– А вы знаете, я смоделировала предложенную вами ситуацию. Если представить спиральные потоки времени в виде некоего идеального волчка и если предположить, что время воздействует на процессы в материальном мире… Здесь, – фройляйн Адлер положила ладонь на чертежи, – вам даже не надо ничего дорабатывать. Я не знаю, как вам это удалось, раз вы утверждаете, что не обладаете специальными знаниями, но все геометрические параметры совершенны. Мне ещё понятно, почему вы взяли за основу правозакрученную спираль. Она часто встречается в природе. Но мне совершенно неясно, почему вы на неё наложили именно вот такую конструкцию – двойную и тоже правозакрученную спираль. Каким образом вы пришли к этой идее? Почему у вас на один виток приходится именно такое количество перемычек и откуда вы взяли величину угла между ними?

Штернберг красноречиво возвёл взгляд к потолку.

– Всё это… связано с ходом Времени. Течение Времени заставляет звучать записанный здесь пароль. Больше мне нечего добавить.

Элиза Адлер посмотрела на него с демонстративным недоумением, а затем спросила совсем тихо и неожиданно мягко:

– Из чего вы исходили? Как вы пришли к этой идее – закодировать саму человеческую жизнь, вы можете мне рассказать?

– Эта идея единственно верная, – сказал Штернберг, разглядывая блики на тёмном стекле винной бутылки.

– В том-то и дело. – Элиза Адлер откинулась на стуле, забросила ногу за ногу, небрежно перебрала содержимое крохотной кожаной сумочки, достала короткий чёрный карандаш, похоже, тот самый, которым подводила глаза, и взяла салфетку. – В том-то и дело. Допустим, время имеет энергию и момент вращения… – Она принялась быстро писать что-то на салфетке, повернув клочок бумаги так, чтобы написанное было видно и собеседнику, но Штернберг следил вовсе не за тем, что Адлер пишет, а за тем, как она думает: у неё было удивительное пространство мышления, наполненное прозрачными многоугольными конструкциями разного цвета и формы – эти образования то парили сами по себе, то сталкивались, разлетаясь или же образуя сложные, мерцающие гранями строения в мире, где для каждой цифры были свои оттенок и звук, где числовые последовательности были пейзажами, где единственным и всеобъемлющим языком были математические формулы. Несколько коротких формул появились тем временем на салфетке – у Адлер был твёрдый, предельно экономный, мужской почерк. Штернберг мельком подумал, что записывать математические формулы на салфетке карандашом для подводки глаз – это даже эротичнее, чем раздолье мягкой женской плоти в вырезе блузки. Вообще, глядя на повадки Элизы Адлер, можно было подумать, что математика – какая-то почти неприличная наука.

– Вы не понимаете, о чём я говорю, – утвердительно произнесла Элиза Адлер, скользнув взглядом по его губам – у фройляйн Адлер был до странности ощутимый, очень «тактильный» взгляд.

– Отчего же, понимаю, но лишь в самых общих чертах, – возразил Штернберг. – Просто я представляю себе всё это несколько иначе. К сожалению, у меня нет ни мало-мальски устоявшейся методики исследований, ни даже более-менее приемлемой терминологии… Я понимаю, что математик будет отнюдь не в восторге от моих бесчисленных «мне так кажется».

– Как вы себе это представляете? Попробуйте всё же объяснить, каковы ваши методы работы. Я постараюсь понять, обещаю. – Элиза Адлер медленно улыбнулась. У неё был красивый, крупный, ярко накрашенный рот.

– Никаких особенных методов нет, – вздохнул Штернберг. – Я закрываю глаза и вижу… Вижу и слышу потоки Времени. Или, во всяком случае, мне так кажется. Пытаюсь направлять их… мысленно… прислушиваюсь к ним… и вижу, какой должна быть эта конструкция. Я не сразу к этому пришёл. Когда-то я воспроизводил в различных макетах одну и ту же систему отражателей тонких энергий, созданную задолго до меня. Экспериментировал с ней. Но с какого-то момента почувствовал, что больше не нуждаюсь в макетах и могу проводить эксперименты мысленно. Вся геометрия – я просто чувствую это… до доли градуса. Вот как вы чувствуете, является число простым или составным. Вы ведь тоже не можете это объяснить?

– Нет. – Элиза Адлер снова улыбалась, на сей раз лишь глазами. – А вы и впрямь читаете человека. Числа я чувствую столько, сколько себя помню. Я родилась с этим. Как и с умением дифференцировать.

– Возможно, у меня тоже врождённая способность. Мне остаётся лишь зарисовать и записать то, что я мысленно вижу. Вот и всё.

– Мне нечего добавить к этому чертежу, доктор Штернберг. Он, не побоюсь этого слова, совершенен.

– Тогда зачем вы настаивали на необходимости нашей встречи?

– Потому что, проверяя ваши теории, я попутно решила несколько задач, над которыми билась более трёх лет. Потому что вы гений, а я люблю гениев. Я читала ваши публикации – те, что смогла найти, – методология действительно ваше самое слабое место, но вы занимаетесь наукой так, будто занимаетесь любовью.

– Довольно смелое сравнение, – ровно заметил Штернберг. – А чем занимаетесь вы, доктор Адлер?

– В проекте генерала Каммлера? Моделированием гашения вибраций.

– А вообще?

– Всеобщей теорией всего, – усмехнулась Элиза Адлер. – Разумеется, это ирония, но не совсем…

– И поэтому вас так интересует время?

– Видите ли, время обычно исключено из математической теории. Однако это обстоятельство противоречит практике, если говорить о некоторых прикладных задачах. Скажем, мне довелось убедиться, что биологическое время не равно физическому… И меня крайне заинтересовала ваша гипотеза о том, что время – не просто особый род энергии, а двигатель Вселенной. По-вашему, события происходят не только во времени, но и с помощью времени… и из него можно извлекать энергию. Время как участник мироздания – это, знаете ли, необычайно интригует. Жаль, ваша система доказательств пока неубедительна.

– Я и не стремлюсь к убедительности. Для меня главное, чтобы эта штука работала. – Штернберг намеревался было придвинуть к себе чертежи, но Элиза Адлер как бы ненароком накрыла его руку своей.

– Разве вы не хотели бы представить свои выводы научному сообществу?

– Скажем так, я и научное сообщество существуем в разных мирах. Для научного сообщества я – не заслуживающий внимания мистик. Кроме того, теперь мне действительно безразлично, узнает кто-то о моих выводах или нет.

– Безразлично признание? – изумилась фройляйн Адлер. – А что же вам тогда небезразлично?

Последний её вопрос сопровождала такая жаркая волна неопределённых, но многообещающих эмоций, что Штернберг аккуратно убрал руку со стола. Элиза Адлер не упустила случая напоследок легко провести подушечками пальцев по его исхудалым подрагивающим пальцам, и это скользящее прикосновение будто породило россыпь мельчайших электрических разрядов. «Санкта Мария и все силы небесные, ну и напор, – подумал Штернберг. – Таким напором и покойника воскресить можно».

– Собственная жизнь мне небезразлична. Пока ещё. Потому что от неё зависят другие жизни. Думаю, Каммлер вам уже сказал, что я работаю вовсе не за признание.

Каммлера он упомянул нарочно – знал, что генерал был в списке побед Элизы Адлер. Та нисколько не смутилась. Достала пачку сигарет, предложила ему, он мотнул головой. Чиркнула зажигалкой, затянулась и, держа на отлёте сигарету, не сводя с него горячего предгрозового взгляда, ногтем осторожно убрала с выпяченной нижней губы прилипший кусочек сигаретной бумаги. Фройляйн Адлер коллекционировала необычных мужчин – и в её интересе был явный оттенок естествоиспытательства; впрочем, симпатии и женского влечения тоже было довольно.

Штернбергу претила идея быть объектом изучения, а мысль о том, что до него в своеобразной лаборатории Элизы Адлер побывал Каммлер и в придачу ещё целая толпа разнообразных «гениев», попросту внушала отвращение: где бы то ни было, он не терпел роли одного из многих. Однако сквозь привычную холодную отстранённость пробивалось некое новое, неведомое ранее чувство – вертлявое, егозящее, сродни живому существу, лохматому, оскаленному и дикоглазому. У Элизы Адлер роскошное тело, мало того, у неё великолепное пространство мышления – что уже само по себе редкость, а в сочетании с первым так и вовсе драгоценность. Соблазнительна, красива, умна. В самом деле, какая, к чёрту, разница, с кем она была раньше? Что за смехотворная принципиальность, кому сдался его идиотский мальчишеский идеализм? Раз уж она сама так настойчиво себя предлагает…

А главное, она, высокая, круглолицая блондинка (совсем не его типаж, в сущности), нисколько не похожа на Дану, на его маленькую узницу, потерянную для него, – быть может, уже навсегда. Или всё-таки чем-то похожа? Кошачий разрез широко расставленных глаз; беззащитные тонкие ключицы, оттенённые белизной расстёгнутого ворота; крутобокая лира бёдер при хрупкости талии; решительность и прямота. Он наделал столько ошибок, что дальше некуда. Так почему бы не совершить ещё одну?

Штернберг вылил в бокал всё, что оставалось в бутылке, и залпом выпил. Тело, ещё пару минут назад казавшееся невесомым, налилось свинцом, а где-то в мозжечке словно бы забилось мрачное стаккато в нижнем регистре.

– Хотите узнать, как звучит Время? – Опираясь на шаткий столик, он навис над фройляйн Адлер, отразившись в её очках едва приметной угловатой франкенштейновской тенью. От улыбки заболели губы.

Элиза Адлер удивлённо изогнула выщипанные в нитку брови, поднялась навстречу, так, что Штернберг на мгновение ощутил тепло её тела, и двинулась к выходу. В общем, она была довольна собой.

Вот только его улыбка ей совсем не понравилась, Штернберг почувствовал.

Они шли по коридору первого этажа, низкие каменные своды нависали над головой, а заглядывавшее в узкие окна солнце хлёсткими лентами синеватого сияния вспыхивало и гасло на белой блузке Элизы Адлер, шедшей чуть впереди. Штернберг, с невнятной резью в желудке и с дурнотной слабостью в коленях, ковылял под не стихавшее в голове однообразное стаккато по словно бы разъезжавшимся каменным плитам пола, щурился и прикрывался от бешеных солнечных просверков и нарочно, стараясь себя взбудоражить, наблюдал за ритмичным движением округлых мышц под гладкой тканью тесной юбки его спутницы, за едва заметным, в такт звонким шагам, колыханием сочной плоти. Он не ощущал особого желания – куда больше ему хотелось морфия. Но его так и тянуло совершить нечто такое, что показалось бы ему абсолютно неприемлемым прежде: взорвать руины своего обесцененного мира, достигнуть несуществующего дна серой бездны.

В конце коридора был закут под винтовой лестницей – с зарешечённым оконцем, сквозь которое прицельно бил в глаза стрелоподобный солнечный луч. Туда Штернберг зашёл первым, обернулся к Элизе Адлер и, едва она шагнула к нему, заключил её аккуратную, пушисто-блондинистую голову в свои костлявые ладони, крепко, будто в тиски. Элиза Адлер была готова к чему-то такому и ожидала поцелуя, но Штернберг пристально смотрел ей в глаза, вслушиваясь в тишину вокруг – где время двух человеческих жизней бежало двумя стремительными звонкими ручьями среди неспешного времени каменных глыб, из которых были сложены замковые стены.

– Слышите? – спросил он полушёпотом.

– Кажется, да… Да, слышу…

Её сознание оказалось необыкновенно восприимчивым.

– Это Время. Я научился слышать его на Зонненштайне.

– Зоннен… То древнее сооружение в Тюрингенском лесу?

– Да.

Лицо Элизы Адлер, нежно-прозрачной белизны, в резком боковом освещении казалось гротескно-заострённым, графичным и своей прекрасной и разрушительной нездешностью напомнило Штернбергу лик того видения, что посещало его сны с тех самых пор, как он впервые задумался о Времени, – и в конце концов, как апогей его метаний между совестью и долгом, явилось ему на Зонненштайне. Кем бы оно ни было, чьими бы глазами на него ни смотрело, какие бы обличья ни принимало, но вот эта космическая бесконечность в зрачках и сомкнутый бесстрастный рот сфинкса – те признаки, по которым эту сущность можно было опознать безошибочно, и, главное, она (она?..) всегда присутствовала где-то рядом, всегда смотрела и чего-то ждала… И Штернбергу остро захотелось поймать наконец эту неуловимую, проклятую, ненасытную тварь, выпившую из него все соки, заманившую его загадкой древнего капища и загадкой Времени в нескончаемый зеркальный лабиринт его собственной души, где нет, не было и не будет никого, кроме него самого и его неотъемлемой, замкнутой в круг вины. Нестерпимо захотелось взять дьявольскую тварь за горло и показать ей наконец, кто здесь хозяин: хотя бы – чёрт бы всё побрал – трахнуть её, раз уж её нельзя убить.

Разумеется, Элизу Адлер он за горло брать не стал. Просто припёр её к стене, рывком задрал юбку, грубо, со всей силы, пропихнул суконное колено между шёлковыми бёдрами. Разорвал блузку – на пол посыпались стеклянные брызги круглых пуговичек. Сдёрнул бретели лифа, обнажая полную грудь, запустил пальцы куда-то под пояс чулок, раздирая какие-то кружева…

Шарах!

От оглушительной пощёчины с него слетели очки.

– Ну вы и свинья, оказывается! – Элиза Адлер, тяжело дыша, принялась приводить в порядок основательно пострадавшую одежду. – Не так это делают. Психопат! Я была о вас лучшего мнения.

Штернберг стоял не шевелясь, прижимая ладонь к горящей щеке, и понемногу выплывал из глубокого помрачения. Тонкий солнечный луч из кривоватого зарешечённого окошка расстреливал его в упор. Лютый стыд коснулся души, как раскалённое железо.

– Что, решили пуститься во все тяжкие? – добивала его тем временем Элиза Адлер. – Тогда идите в бордель. Я не собираюсь участвовать в вашем самосожжении. Вы посмотрите на себя, страдалец! Кидаетесь на женщину с таким выражением лица, будто прыгаете в костёр. Или как будто ждёте, что вас испепелит гнев Господень. Люди имеют полное право просто так, без особых причин, наслаждаться друг другом – лишь потому, что они молоды и красивы, – но вам это и в голову не приходит. Вы родились в веригах! С вашим средневековым пониманием греха вам следовало бы пойти в монастырь. Или, на худой конец, найти себе девицу, которая относилась бы ко всему этому с такой же убийственной серьёзностью…

Штернберг вовсе не был уверен, что Элиза Адлер произнесла именно такие слова. Вероятно, фройляйн Адлер сказала что-то другое, менее конкретное, но смысл был тот же самый. Штернберг едва мог вдохнуть в тумане удушающего позора.

– Грех предполагает веру… а мне больше не во что верить, – невольно вырвалось у него.

Фройляйн Адлер – расплывчатое светлое пятно лица, облако волос, солнечное сияние белой блузки – наклонилась, подняла что-то с пола.

– Следует признать, это кое-что объясняет. – Она вручила ему очки. – Но какая же вы всё-таки свинья, доктор Штернберг.

– Не больше и не меньше, чем прочие.

– Да вы мне просто-напросто понравились, вы так и не поняли? Но, очевидно, мы с вами живём в разных системах координат…

Она ушла, независимо стуча каблуками, оставив в каморке ментальный след не то чтобы разочарованности, скорее озадаченности, а Штернберг, постояв ещё немного, покачиваясь из стороны в сторону и едва не постанывая от стыда, отправился в свою квартиру. Там он вколол себе три шприца морфия, завалился на кровать лицом к стене и пролежал неведомо сколько времени. Стыд глодал душу. Штернберг решительно не понимал, что на него нашло, и в то же время прекрасно отдавал себе отчёт в том, что подобное – или нечто гораздо хуже – будет накатывать всё чаще и чаще, если не… если что? Что он теперь в силах изменить?

Пришёл рядовой Рихтер, помялся на пороге, раздумывая, спит командир или нет, – Штернберг слышал мысли мальчишки – и в конце концов доложил:

– Командир, я принёс вам обед.

Штернберг не ответил.

– Я принёс вам обед, командир.

– Да слышал уже, – Штернберг раздражённо дёрнул плечом.

Рихтер всё не уходил.

– Командир, разрешите…

– Ну чего тебе? – Штернберг рывком сел на кровати и свирепо уставился на солдата.

– Тут такое дело… Один вопрос… Я должен обсудить его с вами, командир.

Ишь, «обсудить». Штернберга заранее затошнило от назревающего разговора.

– Если это опять касается заключённых – а я уже понял, что касается, – то даже не начинай. Я всё сказал.

Рихтер молчал; стоял, вытянув руки по швам. Ему нечего было возразить – он действительно хотел поговорить о заключённых. И ещё он – подумать только – считал Штернберга почти всемогущим. Даже сейчас. Это и злило, и как-то странно трогало.

– Послушай, Хайнц… Я не филиал Красного Креста. – Штернберг прерывисто выдохнул. – Так, вот что… Садись рядом и слушай. Когда-то я тоже увидел концлагерь впервые, а когда видишь такое собственными глазами…

Рихтер сел на угол кровати. Он пытался понять, к чему Штернберг клонит, – а когда что-то усиленно обдумывал, то щурился и хмурился, приподнимая верхнюю губу, отчего вид у него был, как у школьника, отчитывающегося перед учителем.

– Если не вдаваться в подробности, – медленно подбирая слова, продолжил Штернберг, – то поначалу я тоже подумал – как и ты, – что всё это противоестественно, невозможно и что в самой природе человека – попытаться хоть что-то исправить. И знаешь… Я ведь тайком вывозил заключённых из концлагеря Равенсбрюк. Я говорю это не для того, чтобы оправдаться. Нам всем надо за что-то цепляться, чтобы не соскользнуть с пустой плоскости действительности. Кто-то цепляется за идею имперского могущества, за преданность. Я цеплялся в том числе и… чёрт возьми, как глупо об этом говорить… за то, что жизнь человека имеет какую-то ценность. Не то результат католического воспитания, не то пережиток юношеской чувствительности, а может, всё вместе, не важно… Пока обстоятельства позволяют человеку держаться за эти условности, всё хорошо. Но однажды жизнь с размаху ударяет тебя в пах, и тогда ты понимаешь, как узок был этот карниз, на котором ты стоял, – понимаешь уже тогда, когда летишь в пустоту. Не то чтобы ценности относительны, как вроде бы очевидно… Нет, всё гораздо хуже. Они мнимы. Они – лишь незначительные неровности на огромной каменной стене, отделяющей пустоту жизни от пустоты смерти. И я страшусь того дня, когда, не дай бог, осознаю, что ценность жизни моих близких мнима в равной мере, как и любая другая…

– Виноват, командир, но я мало что во всём этом понимаю, – осторожно сказал Рихтер, хотя прекрасно всё понял, поганец. Его истинную, непрозвучавшую, реплику Штернберг и так услышал – за ту долю секунды, в которую вмещается мысль.

«Выпивка и морфий разъедают вам мозг, – думал Рихтер. – Но главное не это. Всё, о чём вы говорили, – не снаружи, а внутри. Снаружи просто жизнь, и ей до нас нет дела. А наш долг, или наши ценности, или сплошная пустота, как у вас, – это внутри».

– Да-да, конечно, – зло рассмеялся Штернберг. – Гностик выискался! Внешний мир есть отражение внутреннего, «ничего нет снаружи, ничего нет внутри, ибо то, что находится снаружи, находится и внутри». Это один из главнейших законов оккультизма, и, значит, им ты хотел меня удивить? Не смеши! Любые законы – те самые выступы на стене, не больше.

Мёртвый каменный берег, безжизненная, стоячая, захлебнувшаяся собственными водами серая река – вот что он видел внутренним взором и уходил по пустынному берегу вдаль, в холодное безвременье, куда-то глубоко внутрь себя, где было лишь… да ничего там не было.

– В конце концов, мне просто наплевать, понимаешь? – произнёс Штернберг.

«Вот именно, – подумал Рихтер с печалью, не имевшей ничего общего с оскорбительным сочувствием. – Вы – собственность генерала Каммлера и этого Шрамма. И раб морфия. И притом ничего не хотите исправить. Но вы ведь можете!.. Если только захотите…»

– Разрешите идти? – произнёс он вслух.

– Иди, – бросил Штернберг.

– Э… Разрешите только пару слов, командир. – И Рихтер быстро протарабанил, не дожидаясь, пока Штернберг прикажет ему убираться:

– Всех заключённых уничтожит та машина, которая в подземельях. Почему надо уничтожать безоружных людей вместо того, чтобы направить эту машину против наших врагов?

– А какая, собственно, разница? – делано усмехнулся Штернберг. – Германию это всё равно не спасёт. Безоружные люди всегда погибали и будут погибать. Так какая же разница?

– Не знаю… Вам тогда, на Зонненштайне, было виднее.

Понурившись, Рихтер вышел из комнаты.

Штернберг остался один, но спокойствия, пусть даже привычного в последнее время оцепенелого безразличия, к нему не пришло. Всё его раздражало: и холодное дуновение от окна, и сероватый свет посмурневшего, закрывшегося от солнца дня, и глубокая, как в колодце с ледяной водой, тишина замка – тишина, что, чудилось, вот-вот прорвётся не то воем сирен, не то гулом вражеской артиллерии, не то чем-то совершенно непредставимым. И страшно было вовсе не от этого, а от понимания, что ничего на самом деле не произойдёт, ни-че-го. Он впрыснет себе ещё морфия, сдаст чертежи Каммлеру и проявит достойную лучшего применения изобретательность в том, чтобы больше не попадаться на глаза Элизе Адлер. Постарается – тщетно – не истязать себя бесполезными сожалениями о Дане – и побольше думать о близких, чтобы перевалить через ещё одни сутки, потом ещё… Казалось, время замкнулось в кольцо, что вращалось и истончалось с каждым поворотом. И всё это странно и тревожно оттенялось памятным кошмаром. «На что способна каммлеровская машина? – мельком подумалось Штернбергу. – Способна ли она разрушить ткань Времени?..»

Он поднялся с кровати, подошёл к окну. На еловые лапы сыпалась с бесцветного неба ледяная крупа. Штернберг представил, как сотни лет назад стоял вот так у окна своего замка какой-нибудь из его предков – рыцарей Унгерн-Штернбергов – и видел, скорее всего, очень похожую картину. Предки Штернберга присягали на верность разным государствам: Шведскому королевству, империям Германской и Российской; среди них было куда больше отпетых негодяев, чем праведников; но всех их отличала та неуязвимая гордость, что, верно, и нашла выражение в родовом девизе – «Звезда их не знает заката» – и на гербе, где на синем поле золотились лилии и звёзды. У него же, последнего в своём роду, даже гордости не осталось.

Штернберг провёл рукой по обжигающе-холодному стеклу. Холода нет, пока нет тепла.

Времени нет, пока нет движения. Пока нет жизни. Пока нет возможности выбора. И воли выбирать.

У него перехватило дыхание.

Догадка едва зацепила его крылом и улетела прочь, и ему оставалось лишь потрясённо и бессмысленно озираться. Кровь стучала в ушах. Давно пора принять ещё зелья, чтобы вернуть свежесть и ясность мысли…

Но на сей раз он остановился. Долго стоял, слушая тишину. Ему было нужно совсем немного: лишь воля выбирать.

– Вот что, – громко сказал он. – Вот что, довольно…

Пошёл в смежную комнату, выдернул верхний ящик стола. Быстро, пока не догнала мысль одуматься, перевернул его над полом: две большие склянки с раствором морфия упали и разбились – буквально взорвались, – а несколько ампул с тонким звоном покатились поперёк дубовых половиц. Штернберг принялся топтать ампулы, как насекомых. На шум явился Рихтер, и его молчаливое и уважительное изумление придало Штернбергу азарта. Он вытряхнул шприц из футляра, растоптал и его. Теперь пол у стола был усеян хрусткими осколками, на досках темнели влажные пятна.

Картинно вышло, сказал себе Штернберг, немного успокоившись. Картинно и излишне самонадеянно – в клиниках морфинистов от зелья отлучают постепенно, понемногу. Зато путь к отступлению был закрыт.

– Хайнц.

Парень вытянул руки по швам.

– Слушай меня. В ближайшие двое-трое суток мне может быть очень плохо. Наверняка я буду требовать морфия, звать Шрамма, Каммлера или самого дьявола, жаловаться, угрожать… Не вздумай звать врачей. Вообще никого в квартиру не впускай. Если будут меня спрашивать – говори, что я сильно пьян. Группенфюрер Каммлер задерживается в Берлине, Шрамм здесь ещё с неделю не появится, а остальные вряд ли будут сильно сюда рваться… Купера тоже не впускай.

– Так точно. – Рихтер внимательно и твёрдо посмотрел ему в глаза.

– Надеюсь, у меня получится… И вот что, – Штернберг повесил на спинку стула портупею, вытащил из кобуры пистолет и отдал солдату. – Дней на пять эта штука – твоя. Не отдавай мне оружие, какими бы карами я тебе ни грозил. Да, и знаешь… Едва ли у меня хватит сил на пирокинез, но на всякий случай не мешало бы тебе раздобыть огнетушитель. Стащи откуда-нибудь. Ты этот замок лучше меня знаешь.

– Так точно, командир.

– И ещё. Заканчивай ты, С-санкта Мария, свои идиотские шпионские игры. Смотри, поймают твоего Фиртеля. Он, разумеется, сразу тебя сдаст, а мне сейчас несподручно вытаскивать тебя из неприятностей.

Парень отвёл взгляд, нахмурился.

– Я на тебя надеюсь, – сказал Штернберг тише. – Очень надеюсь. Ты меня понял?.. Ладно, вижу, что понял.

– Так точно…

Штернберг убрал все свои записи в сейф, а ключ тоже отдал солдату, сметавшему осколки на лист бумаги. На столе оставил лишь тетрадь в чёрной обложке да книгу Эмиля Крепелина. Обед давно остыл, однако Штернберг заставил себя поесть немного супа из чечевицы с сосисками.

Не позже чем через несколько часов, вечером, должен был начаться первый акт адского действа. Штернберг сложил вместе подрагивающие ладони, словно давя между ними первый, ещё легчайший приступ паники.

Только бы выдержать.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Я мог изменить мир.

В сущности, я и изменил его. Мало того, продолжаю менять его каждый день – наполняя невыносимой бессмысленностью и пустотой.

Я сам вынес себе приговор и последовательно отбываю наказание.

Самое смешное, я ведь никогда не считал себя наци. Мне – с моей венгерской, германской, славянской, финской и шведской кровью в жилах – всегда претили вульгарные вопли о «расовом превосходстве». К тому же – всё это глупое надувание щёк, весь этот инфантильно-романтический культ смерти… О да, я смеялся над нацистскими ритуалами. Я считал себя ловким конформистом и мнил себя выше всей громоздкой идеологической системы, однако на деле оказался заточён глубоко внутри неё. Ведь если раньше я готов был принести себя в жертву во имя родины и победы, то теперь это моё самопожертвование, слепое, изуродованное, направлено лишь на себя, замкнуто в круг бесконечных самообвинений, которые есть не что иное, как видоизменённая имперская лихорадка самоотрицания.

«Ты ничто, лишь твоя родина имеет значение…» Теперь же: «Ты ничто, лишь твоя вина имеет значение».

Так сколько можно сидеть в клетке?

Всё это время я неосознанно пытался изобрести себе самую что ни есть жестокую кару и изобрёл-таки – принудил себя отказаться от тебя, моя надежда. Отказаться от поисков, от борьбы, вообще отречься от права на то, чтобы быть с тобой.

Как я посмел!..

Один из моих сотрудников – его давно нет в живых – учился в «наполас», это специальный интернат для будущих образцовых национал-социалистов. Он рассказывал, как один его впечатлительный соученик, сильно провинившийся в чём-то и вообразивший, будто его вина перед родиной в лице товарищей несовместима с жизнью, ушёл дождливым вечером в парк за спальным корпусом и там умудрился заколоть себя тупым полуигрушечным кинжальчиком из тех, что выдают в гитлерюгенде.

Если бы он выжил тогда и вырос, то, скорее всего, теперь не жалел бы чужих жизней – как тогда не пожалел собственной и заодно жизней тех, кто любил его.

Уничтожение идёт рука об руку с самоуничтожением. Больше тут нечего добавить.

Девять часов вечера. Наступила первая, уже неоднократно пройденная – я всегда сдавался после неё – фаза абстинентного синдрома. Сначала просыпается лёгкое, но притом навязчивое беспокойство; оно растёт, каменеет и наконец сдавливает грудь тяжкой тревогой. Вскоре после того мучительно ощущается нехватка воздуха, донимает зевота и глаза слезятся. Чуть позже возникает чувство, будто спину и плечи беспрестанно поглаживают маленькие ледяные ладони детей-призраков. Мороз по коже.

Почему-то больше всего страшусь не боли, что придёт на вторые сутки, а возможных галлюцинаций, про которые начитался у Крепелина.

Говорят, русские вышли на Одер, где-то в районе Глогау, и захватывают всё новые плацдармы на берегу. 70 километров до Берлина. Всего 70 километров! Немыслимо. Страшно ли мне? Не знаю. Скорее тошно.

Моя надежда, моё искупление.

Нет, я не верю в то, что ты могла уйти с ними по доброй воле. Будь я проклят, если не разыщу тебя.

Больше всего она боялась потерять сознание. Почему-то была уверена, что самое страшное случится именно тогда, когда она будет находиться без чувств.

И впрямь создавалось впечатление, что её напряжённая бдительность удерживала на должном расстоянии эсэсовцев, которые, даже связав ей руки за спиной и надев на голову плотный холщовый мешок, обошлись лишь тем, что больно хватанули за грудь, посмеялись, назвали «объедком» и «стиральной доской», отвесили пару несильных подзатыльников, укладывая на заднее сиденье автомобиля, и больше её не трогали, даже не говорили ничего. Лишь предупредили, чтобы лежала тихо. Ровная дорога то и дело сменялась просёлочными ухабами – по-видимому, эсэсовцы часто сворачивали с автобана и ехали в объезд. Несколько раз останавливались, и тогда автомобиль мелко дрожал от близкого, густого, мощного гула и скрежетания. Колонны военной техники, поняла Дана.

Потом страх оказаться избитой или изнасилованной несколько поутих из-за одной безотлагательной потребности. Рот у Даны был завязан. Она замычала и попыталась приподняться. Кто-то тут же ударил её по голове – так, что на мгновение потемнело в глазах, – однако она тщетно пыталась выговорить слова в мерзкую тряпку, от которой во рту был вкус плесени.

Тогда с неё сдёрнули мешок и убрали повязку со рта. Она увидела свирепую квадратную рожу эсэсовца – он едва ли не по пояс перевесился через спинку переднего сиденья и держал пистолет прямо у неё перед носом.

– Мне надо в туалет, – сказала Дана.

– Я те дам «туалет»! Сказал же – тихо лежать! – замахнулся эсэсовец.

– Погоди, – вмешался другой, тот, что сидел за рулём, и остановил машину. – Пускай выйдет. Жалко тебе, что ли?

На шею ей надели нечто вроде короткого импровизированного поводка из пеньковой верёвки, который к тому же затягивался на горле при всяком резком движении, и только тогда вытащили из машины.

– Садись, ссы.

– Руки-то развяжите.

– А больше тебе ничего не надо?

Ресницы и брови у пакостно ухмылявшегося квадратнорожего эсэсовца были желтовато-белёсые, глаза – бесцветные и бессмысленные, два стеклянных шарика, плавающие в выпуклых белках, а кожа – и на физиономии, и на руках – розовая, как поросячье брюхо. Дана мрачно смотрела на него исподлобья – ей казалось жизненно необходимым не отводить взгляда, иначе, чудилось, страх мигом выжжет рассудок и превратит её в безвольную куклу. Как она сейчас жалела о своём канувшем неведомо куда умении убивать одним лишь взглядом, одной лишь мыслью, полной ненависти! Сколько раз это умение, что она открыла в себе ещё подростком, спасало её – не только уберегало от унижений и увечий, но и сохраняло жизнь… «Ментальный удар» – так это называл Альрих. Доктор оккультных наук Альрих фон Штернберг.

Именно он лишил Дану её оружия – всепоглощающей ненависти, единственного чувства, не считая страха, что жило в ней многие годы, до тех пор, пока Альрих не сел напротив неё за стол для допросов и не обратился к ней так, как раньше не обращался никто – с подкупающе-искренним уважением и участием… Кто угодно на её месте проклял бы его теперь за это. А она – не могла.

– Оставь девицу в покое, Вольф, – сказал второй эсэсовец, когда белёсый потянул к Дане хищно растопыренные лапы. – Шеф сказал – не трогать. Лучше развяжи ей руки.

В отличие от своего напарника, водитель был невысок и худ, с нервным треугольным лицом, на котором поблёскивали воспалённые, гноящиеся тёмные глаза и топорщились тонкие чёрные усики. По званию он был старше белобрысого, и тот подчинился. Дана растёрла опухшие руки и багровые полосы на запястьях. Под непристойные шуточки стоявшего в двух шагах Вольфа присела у колеса давно не мытого чёрного автомобиля. Украдкой огляделась: вокруг простирались поля, перемежавшиеся серыми лентами далёких перелесков, подёрнутых морозной дымкой. Автомобиль примостился на краю заброшенной, местами забитой сухим бурьяном дороги, по которой, однако, шли и шли, меся ногами свежевыпавший снег, понурые люди – с узлами, чемоданами, вели с собой детей, где-то хрипло надрывались младенцы. Ниже по косогору тянулась дорога куда как более широкая и укатанная, но запруженная толпами людей, тачками, колясками, телегами со скарбом – одна большая колымага, запряжённая пегой лошадью, полная пожиток, скособоченная, со сломанной осью, перегородила движение – и сквозь всю эту сумятицу безуспешно пытались пробиться, истерично сигналя, несколько автомобилей. По обочинам дорог валялись тряпьё, узлы, сумки. И мёртвые тела. Совсем близко, шагах в десяти, лежала лицом вниз припорошённая снегом девочка лет десяти. Дана видела ровный пробор в светлых волосах, тощие косицы, хлястик на клетчатом пальто, подол синей плиссированной – форменной, должно быть, – юбки, детскую кожаную сумку через плечо, украшенную бахромой и деревянными лакированными вишенками, валяющийся неподалёку узелок с одеждой. Внезапно словно бы расширился угол зрения и прояснилось сознание – и Дана поняла, что девочка – отнюдь не узница, не пленница. Просто немецкая девочка. И толпы людей – обычные селяне.

Немцы. Беженцы.

– Ну, ты скоро там? Латай днище! – Белёсый дёрнул за «поводок», петля врезалась в горло, и Дана чуть не упала. Едва она выпрямилась, эсэсовец вновь скрутил ей руки, завязал рот и заодно так ущипнул за ягодицу, что она сдавленно заверещала.

– Вольф! Да сколько тебе можно повторять, не трогай её! – одёрнул белёсого черноусый.

Белобрысый эсэсовец закинул Дану на заднее сиденье и напоследок угостил затрещиной.

– Колода ты, Вольф. Животное, – сказал черноусый, садясь в машину. У него был резкий, надорванный голос.

Вольф в ответ только засмеялся – будто заухал.

Дану скрутило от ненависти. Ненависть придавила её к кожаному сиденью, разрастаясь внутри, словно чёрный кристалл с острыми, ранящими краями. Избыток этой ненависти она мысленно метнула в белобрысого эсэсовца, будто тяжёлый камень, – как много раз делала раньше, когда сила ненависти ещё могла защитить её. Ничего не вышло. Никогда больше её ненависть не будет такой самозабвенной, как прежде, до Альриха. Никогда больше её ненависти не хватит на то, чтобы убивать. Белёсый принялся насвистывать какой-то марш, как ни в чём не бывало, зато черноусый что-то ощутил, хотя удар предназначался вовсе не ему, и тихо сказал:

– А вот этого не нужно, фройляйн. Вы поняли? Не то придётся вколоть вам снотворное.

– Чего? – встрепенулся белёсый. – Юстин, чего она сделала? Ух, я её…

– Ничего не сделала, – отрезал черноусый. – Сиди ты спокойно.

Некоторое время ехали молча. Отсутствие мешка на голове Дана расценила как послабление и осторожно села. Сидевший за рулём эсэсовец по имени Юстин глянул на неё в зеркало заднего вида, однако ничего не сказал, а Вольф смотрел в окно.

– Иваны летят, – пробормотал он.

Черноусый выругался и прибавил газу.

В высоком бледном небе среди клочьев облаков появилось несколько самолётов. Один снизился и словно мимоходом, пренебрежительно, выпустил по колонне беженцев длинную пулемётную очередь – от этого басовитого, тупого, какого-то маслянисто-жирного треска сжимались внутренности. Прочие самолёты просто пролетели мимо. Ещё до выстрелов толпа заволновалась – на поле было некуда спрятаться, – а тут протяжно охнула, с отдельными пронзительными женскими взвизгами, и рассыпалась во все стороны, разбрасывая узлы и опрокидывая тачки и коляски. Дана не разобрала, убили ли кого, но едва советские штурмовики миновали колонну, как из длинного легкового автомобиля, перед бампером которого стояла сломанная телега, выскочили двое солдат и принялись остервенело хлестать лошадь по бокам поясными ремнями, пытаясь заставить её сдвинуть повозку с места. Чуть погодя из машины вылез офицер, принялся палить из пистолета поверх голов беженцев и что-то кричать.

Дана во все глаза смотрела в окно и не могла понять – рада ли она? Лётчики – русские. Русские! Они говорят на мелодичном, не чета немецкому, языке из её раннего детства, на языке её матери и отца, которых она почти не помнит. Их собственные родители, сёстры, жёны, дети в точности так же, должно быть, бежали от наступающих немецких войск – и наверняка под пулемётным огнём с немецких самолётов. А теперь – наконец-то – настала очередь фрицев драпать. Матерей, детей, жён всех тех, кто строил и затем охранял концлагеря, заполнял рвы полуживыми, слабо шевелящимися телами, сооружал газовые камеры и крематории.

Дана сжала кулаки, невзирая на то, что верёвки больно впились в распухшие запястья.

«Поделом им всем, – сказала она мысленно. – Вот поделом!»

Но на душе было скверно.

Поля сменились высоким, чистым, полнокровным сосновым лесом, становившимся чем дальше, тем крепче и выше – среди рыжих колонн корабельных сосен заблудились солнечные лучи, то там, то здесь вспыхивавшие самородным золотом, а ниже синел нетронутый снег. Спустя какое-то время за деревьями показались отдельно стоящие виллы. Заметив у дороги очередной указатель, Дана прочла: «Добро пожаловать в Метгетен!» Метгетен выглядел сплошным пригородом: дома располагались далеко друг от друга за низкими заборами, вокруг высились всё те же сосны – остатки того, что некогда было сердцем векового бора. Город Дане рассмотреть не дали. Вольф запоздало вспомнил, что забыл надеть на голову пленнице мешок, и остаток пути Дана провела в душной темноте.

Так, с мешком на голове, её вытащили из автомобиля и повели куда-то. Три ступеньки вверх, на первой из которых она споткнулась и упала под ухающий смех белёсого. Разбила колени, да так, что не сумела сразу встать. Её подняли – небольшие сухие руки явно принадлежали черноусому – и дальше придерживали всю дорогу.

– Лестница вниз, – предупредил Юстин.

Ступеней было много, и закончились они большим подвалом, где Дане сдёрнули с головы мешок, сняли со рта тряпку и развязали руки.

– Оберштурмфюрер[16] Шрамм будет к вечеру, – сообщил черноусый и прибавил: – Надеюсь, вы не думаете, что отсюда можно сбежать.

Эсэсовцы поднялись по лестнице, причём шедший следом за Юстином Вольф беспрестанно оборачивался, корчил Дане рожи и изощрялся в непристойных жестах. Дана отвернулась, чтобы не видеть его.

Дверь захлопнулась, заскрежетал замок. Громыхнул засов. И ещё один. Да, отсюда не убежишь… В школе «Цет» Дана не раз слышала, что засовы против сенситивов куда надёжнее, чем замки. Если на тонкий механизм замка у сенситива ещё хватает силы мысли, то на массивный засов – уже нет.

Дана огляделась: помещение было большим и совершенно пустым, если не считать дощатого топчана да ведра в углу, с каменным полом и стенами, с парой зарешечённых окон под высоким потолком, с которого свисала на коротком проводе лампа – едва теплящееся в ней блёкло-жёлтое электричество под льющимся из окон послеполуденным светом напоминало тихое и бессмысленное бормотание сумасшедшего. Дана присела на топчан. У неё голова кружилась от пустоты будущего, которого, впрочем, никогда у неё и не было – никогда, что бы она там ни воображала себе в последние месяцы, на что бы ни надеялась… Желая как-то отвлечься, она стала думать о беженцах. И не находила в себе ни единой капли злорадства.

Хотя кому было злорадствовать, как не ей, так ненавидевшей немцев! Однажды гестаповцы вломились в большой дом на окраине чешского городка, где жила её приёмная семья, и следующие три года Дана провела в концлагерях. Для заключённых-новичков, смотревших на неё, тощее бритоголовое существо, со священным ужасом, эти три года были целой жизнью и посмертием в придачу…

У неё было мало светлых воспоминаний. И если не считать смутных детских – первое из них: допрос в комнате штрафблока, когда напротив неё за железный стол сел незнакомый офицер, молодой долговязый блондин с узким лицом интеллектуала, почти непропорционально большим жёстким ртом, дурацким косоглазием и нелепыми круглыми очками. У неё за время заключения выработалось безошибочное чутьё: она мгновенно определяла, кто из эсэсовцев был очень опасен, а кто не очень. Так вот, этот был на грани очень и не очень. Очевидно брезгливый тип, он едва ли стал бы пытать или калечить заключённого. Но в нём чувствовалась некая сила – гибкая и хлёсткая, – он вполне мог, если что, быстро убить. А она лишь в том и нуждалась. После бессонных ночей в ледяном «бункере», когда приходилось без передышки отбиваться от полчищ крыс, она отупела и страшно устала. Не хотела больше жить. Не будь запертой в штрафблоке, с радостью пошла бы на электропроволоку – так сводили счёты с жизнью многие узники. А тут этот щеголеватый офицер, явно не лагерный. Просто – вывести его из себя, чтобы застрелил. И она ударила его по лицу, когда он наклонился к ней, упавшей с табурета: хотел помочь подняться, надо же. Ударила и сразу мысленно простилась с жизнью. Однако офицер лишь взглянул на неё с непередаваемым изумлением, спросил: «За что?» – и приложил иссиня-белый платок к поцарапанной её ногтями нижней губе. Изумлённый взгляд, мягкий голос и яркая кровь на белой ткани.

А дальше…

Дальше ей вспомнить не дали. Распахнулась дверь, и в подвал, скрипя ступенями и гремя подкованными сапогами, расхлябанно спустился Вольф. Кинул перед топчаном, прямо на пол, миску с кашей (половина оказалась на полу), бросил в миску ложку и изрядный кусок чёрного хлеба. Поставил мятый чайник с каким-то пойлом, судя по запаху – эрзац-кофе.

– На, жри. И не говори потом шефу, что тебя тут плохо кормят. Если мало будет, ещё принесу. А ты это… Юстин через час уедет, так я к тебе приду. Сиськи у тебя смех один, зато жопа что надо. И морда ничего так. Слышь ты, чего харю-то воротишь? Ишь, прынцесса нашлась!

Дана, вскочив к тому времени с топчана и втиснувшись в угол, помертвела от омерзения и безнадёжности.

– Я не немка, я славянка, – сдавленно сказала она, вспомнив, как Альрих говорил что-то про «расовый закон».

– Да хоть эскимоска! Баба есть баба. – И Вольф довольно заухал.

Просмеявшись, он ушёл, а Дана дрожащим шёпотом выговорила ему в спину самое страшное проклятье из тех, которым её научили в школе «Цет». И то была далеко не уверена, что сработает. Ведь теперь её ненависть была слаба и жалка. Её ненависть мягко, словно ненароком, отнял человек с такими привлекательными манерами и таким вкрадчивым голосом. Альрих…

Месяцем раньше она вместе с семьёй Штернбергов пересекла границу рейха. Когда пограничники проверяли документы, поддельный паспорт Даны вызвал у них особый интерес, но, к счастью, его быстро поумерили сопровождающие эсэсовцы.

Дане понравилось, как держались барон с баронессой во время этого непростого путешествия продолжительностью в целый день и половину ночи. Особенно барон. Ему, очевидно, была жгуче-невыносима мысль, что для всех вокруг он является обузой, и, зная его скверный характер, Дана ожидала, что в поездке он будет несносен. Однако барон велел брать как можно меньше вещей, лишь самое необходимое, потом всё молчал и старался пореже напоминать о себе.

Чтобы доехать до границы, им пришлось нанять шофёра с автомобилем, а после переезда через границу к Штернбергам приставили водителя с фургоном и двух мордастых парней-охранников из гестапо, – следует признать, без этой грубой помощи было бы совсем скверно. Однако до отъезда не нашлось ни врача, ни медсестры, ни сиделки, которая взялась бы сопровождать их в рейх даже за очень большие деньги. Роль сиделки делили баронесса и Дана. Первая, как всегда, казалась холодно-спокойной, Дану же после концлагеря не смущали никакие, даже самые отталкивающие, проявления человеческой телесности. Не столь давно ей приходилось по приказу надзирательниц выволакивать из бараков мёртвых, или лежачих дизентерийных больных, перемазанных в собственных испражнениях, или умирающих, или вконец обессиленных живых скелетов, которых в лагерях почему-то было принято называть мусульманами, или бредящих, а то и вовсе свихнувшихся, издающих животные крики, – что́ по сравнению со всем этим был один-единственный полупарализованный эпилептик?

Барон чувствовал приближение припадков – и прежде, дома, всегда успевал скрыться в спальне до их начала, так что, когда у него случился первый приступ в сумраке тряского фургона, Дана не на шутку перепугалась: приняла подёргивания рук и лица за предсмертные судороги. Однако баронесса невозмутимо вложила в рот мужу сложенный в несколько раз носовой платок, чтобы он не прикусил себе язык, попросила Дану придержать ему голову, а сама закатала ему рукав и сделала инъекцию лекарства. Во время приступа барон находился в полном сознании, и его глаза выражали муку. Позже был ещё один припадок – похоже, приступы провоцировала тряска в автомобиле, – и на сей раз Дана уже была спокойна, придерживала больному голову, а после просто сидела рядом, на откидной скамье у борта, держа его за руку. С другой стороны так же сидела баронесса, а рядом с ней жалась Эмма. Девочка всё время вела себя очень тихо, и взгляд у неё был тёмный, с тревожно расширенными зрачками, печальный и какой-то обречённый. Такие взгляды у детей Дана видела в концлагере.

Двое вооружённых автоматами охранников свободно расположились на скамье напротив – в таких фургонах, как этот, обычно перевозили солдат – и наблюдали за семьёй с ленивым тупым любопытством.

Эвелин с характерным для неё отсутствующим видом сидела на чемоданах в глубине фургона. При первом же удобном случае она сказала Дане вполголоса, что сделает всё возможное, дабы та не вернулась обратно в Швейцарию.

За полоскавшимся на ветру брезентовым пологом была видна уходящая вдаль дорога, и снег стремительно улетал туда, будто его затягивало в огромную стеклянную трубу.

– Мой муж ушёл на фронт одним из первых, летом четырнадцатого года, – рассказывала Дане баронесса двумя днями позже, когда они немного обустроились в своём новом жилище, сыром, плохо протапливаемом доме за высоким забором. – Он был из тех, кто брал Брюссель… Всю войну прошёл невредимым, а под самый конец его тяжело ранило – осколки снаряда пробили ему голову. К тому времени все его братья уже погибли. Он сам много дней находился на грани между жизнью и смертью. Доктора не знали, чем всё кончится… Затем он очень долго лечился. Когда же наконец вернулся домой и когда я увидела, как он ходит, улыбается, радуется жизни, я со слезами на глазах благодарила Бога. И снова благодарила, когда девять месяцев спустя родился Альрих. Мой муж много лет чувствовал себя хорошо, относительно хорошо… учитывая, какое ранение он получил. Первые годы у него иногда сильно болела голова и немели ноги. Затем это стало случаться чаще, здоровье его ухудшалось, пока он вновь не оказался на грани. Доктора говорили, что теперь точно конец. Мозг – орган сложный и малоизученный… Они подозревали какое-то многоочаговое воспаление. Благодарение Богу, мой муж снова выжил. Но от того кризиса у него остались паралич и эпилепсия.

– Они с Альрихом с самого начала не ладили? – решилась спросить Дана.

– Они очень похожи… Оба неуступчивые. Альрих к тому же всегда был таким своенравным и в то же время таким впечатлительным… – Баронесса о чём-то задумалась. Помедлив, продолжала: – Мой муж вырос в католической семье. Но их вера… Мне в ней чудилось что-то – грешно нынче такое говорить, прошло столько лет… чудилось что-то еретическое. Они были сущие мистики. Для них не нашедшие покоя души, бесы, сам враг рода человеческого – всё это жило словно совсем рядом, за тонкой портьерой. Только колыхни ту портьеру ненароком… Они верили в приметы, в сглаз, в подменышей. Не любили рыжих, горбатых, карликов, косоглазых… Что же до Альриха, то он родился с пороком. Это стало окончательно ясно, когда ему исполнилось два года.

– Да не такой уж и порок, – смущённо пробормотала Дана. – Подумаешь, ерунда какая. Он и такой хорош…

– Я тоже так говорила. Но мой муж видел во всём этом козни дьявола. Да ещё и странный дар Альриха – вот что всегда нас пугало. Альрих… Чудовище моё. Хотя есть и кое-что другое… Те дни, когда муж лежал без сознания в военном госпитале… Он потом рассказывал мне, что всё это время плутал по каким-то мёртвым лесам, чащобам, и неба там не было, лишь беззвёздная пропасть. Впереди него постоянно шёл, оглядываясь, белокурый мальчик в чёрном. Бесёнок, как говорил муж. А я… – Тут баронесса заволновалась, нервно поправила безукоризненные атласные манжеты платья. – Я думаю, никакой это был не бесёнок. Альрих сначала вернул мне мужа, а после и сам пришёл в наш мир.

Эта история заставила Дану вспомнить о кристалле для ясновидения: хрустальный шар ей удалось провезти в своём чемодане. Ещё она подумала о подвеске из мориона – чёрного кварца, – которую по наказу Альриха носила не снимая, – но, может, теперь амулет следовало снять? Ведь морион защищает от так называемой тонкой слежки. Поглощает энергии Тонкого мира. Вдруг он помешает Альриху найти её? Но затем Дане пришло в голову, что Альрих непременно будет искать свою семью и вместе с семьёй найдёт и её, он ведь сам дал ей адрес своих близких… Так что лучше не рисковать, а просто подождать.

С тех пор каждый день Дана смотрела в кристалл – и ей причиняло боль то, что она там видела. О будущем она не спрашивала: боялась. Спрашивала лишь об Альрихе. И видела смутные, изломанные, тёмные картины – какие-то книги и чертежи под тускло-жёлтым светом настольной лампы и грозный вал метущего снега за окном, где едва сквозил одинокий фонарь; чернота, плещущаяся в бутылке; ещё что-то столь же тяжёлое и безнадёжное, с какими-то ампулами, с иглой, входящей под бледную кожу, и всё это – словно погребённое под толщей камня, сквозь который подобно солнечному лучу тщетно пыталось пробиться её сознание.

И Дане временами начинало казаться, что никто за ними никогда не приедет.

Когда-то она же сама пожелала Альриху медленной унизительной гибели. Ещё до того, как узнала его имя, до того, как в комнате для допросов он вдруг склонился к ней, упавшей, чтобы помочь подняться. До того, как он стал для неё самым важным человеком на земле. Ненависть всегда обладает огромной силой и всегда поражает цель, даже если и не убивает сразу.

Дана гнала прочь эти мысли. Но тщетно.

Теперь она много времени, ещё больше, чем прежде, проводила в компании барона – тот неважно себя чувствовал, а она молча сидела рядом, жалея о том, что когда-то в школе «Цет» её отстранили от занятий по целительству – умения подобного рода ей сейчас так пригодились бы…

По внимательным взглядам, которые бросал на неё барон, видно было: он понимает, как ей тяжело. Однако он ни о чём её не расспрашивал, лишь сказал однажды:

– Уныние – один из смертных грехов. Никогда не позволяйте себе впадать в уныние, Дана. Вы ещё так молоды! У вас целая жизнь впереди.

– На мне есть грехи куда более страшные, – сказала Дана, глядя в пол. – Но с меня их никто никогда не спросит. Кому какое дело… Кроме меня самой.

Барон посмотрел куда-то мимо неё – она обернулась и заметила, что на стене висит скромное деревянное распятие, которое, должно быть, оставили прежние жильцы.

– Вы можете помолиться вместе со мной. Станет легче.

– Мне некому молиться, – равнодушно произнесла Дана.

Барон явно хотел что-то возразить, но в последний миг воздержался от нравоучений. Лишь взял Дану за руку – за ту, на которой был нежный розовый шрам от сведённого лагерного номера. В один из последних швейцарских дней перед отъездом барон велел Дане съездить в клинику в Райгольдсвиле и дал денег на то, чтобы свести унизительную и опасную татуировку, даже назвал фамилию доктора, к которому следовало обратиться.

Дни шли, неисчислимые и нескончаемые, как снег за окном. Дана была сонной, вялой, превратилась в тень себя самой: по дюжине раз на дню смотрела в кристалл, напрочь забыв о том, что слишком частые сеансы ясновидения выпивают все силы, изнуряют и даже могут убить. Сознание у неё притупилось, видела она всё хуже и от досады на себя потеряла всякую бдительность: могла достать кристалл из чемодана посреди бела дня, да ещё при открытой двери в коридор, по которому расхаживали охранники. Однако те не проявляли интереса к её занятиям – возможно, просто не понимали, что она делает. Зато однажды сеанс ясновидения увидела дочь Штернбергов.

Дана выпрямилась над хрустальным шаром и сразу упёрлась взглядом в Эвелин, стоявшую в дверном проёме, – чёрное платье, бледное лицо с треугольным румянцем от едва сдерживаемой ярости.

– Ты, приблудное дьявольское отродье! Всё ворожишь, отбираешь у моих отца и матери последние остатки рассудка? Да ты, оказывается, во сто крат хуже моего братца! Я вышвырну тебя из этого дома, не пройдёт и недели! Запомни мои слова…

Но Дане было не до угроз. Эвелин говорила что-то ещё, её голос иглился и сыпал ледяные осколки, но звучал словно за глухим толстым стеклом. Двигаясь как сомнамбула, Дана завернула тяжёлый, выскальзывавший из ладоней шар в чёрный бархат, положила в чемодан, а чемодан задвинула ногой под кровать – с намерением никогда, никогда больше к нему не притрагиваться.

Впервые за долгое время она решилась спросить о будущем – о близком будущем. И, едва увидев это будущее, почувствовала себя растоптанной вещью.

Оставалось лишь одно место на целом свете, куда она могла теперь пойти в надежде, что ей станет чуть легче, и она пошла туда – в соседнюю комнату, к барону, брезгливо просматривавшему нацистские газеты, которыми его снабжали охранники. Села рядом на край дивана и зажмурилась. Стучали часы, пронзая секундами неостановимое время, и так прошла минута – отрезок едва шелестящей бумагой внимательной тишины.

– Дана.

Она выдохнула и неохотно открыла глаза:

– Простите… Я… я не знаю, что делать…

– Что случилось, Дана?

Слова нашлись не сразу:

– Я видела его с какой-то женщиной…

Всего лишь мгновение из будущего, но оно прожгло в душе огромную дыру в ничто: крупная, красивая, по последней моде стриженная блондинка у каменной стены, и мужские руки, жадно срывающие с блондинки шёлковую белую блузку. Такие знакомые руки, золотисто-бледные, твёрдых и вместе с тем тонких очертаний, с выступающими жилами и необыкновенно длинными пальцами, самые потрясающие руки на свете. Что было до этого убийственного мгновения, что будет после – Дана не знала и не желала знать. С неё уже было довольно.

«Думаете, он о вас помнит? Да у него таких, как вы…» – помнится, сказала ей однажды Эвелин. Сухо, зло, насмешливо.

– Вы скажете, это глупо и смешно… Но я не могу после этого… не могу…

– Не можете простить, – тихо закончил за неё барон. – Помилуйте, здесь не над чем смеяться. Кто ведает – быть может, оно и к лучшему. Я и прежде был убеждён: этот никчёмный, пропащий человек не принесёт вам счастья. Поверьте мне, Дана, он вас совершенно не достоин.

– Это будущее… очень близкое будущее. Ну почему… Как же так?.. Неужели я совсем ничего не могу изменить?

Дана вновь закрыла глаза и на мгновение ощутила большую руку на своих волосах: прикосновение было словно из полузабытого раннего детства.

– Не плачьте, Дана. Он и самой крохотной вашей слезинки не стоит.

– Не говорите так. – Дана поспешно стёрла со щеки одинокий мокрый след.

– Будущее не написано на каких-то тайных скрижалях, – сказала баронесса; она, как всегда, незаметно вошла в комнату посреди беседы. – Мы сами, с Божьей помощью, выбираем будущее. Неужели вы поверили тому, что увидели?

– Кристалл показывает прошлое, настоящее, будущее. Так меня учил… – Дана не договорила. – Мне теперь, наверное, лучше уйти из этого дома, – шёпотом прибавила она.

– Я не обладаю такой властью – удерживать вас здесь, – с печалью произнёс барон. – Разумеется, вы можете идти, если охрана вам позволит. Но знайте: нам… – он взглянул на жену, – нам этого очень не хотелось бы.

«А как же мне не хочется», – подумала Дана. Пустота её собственного будущего стояла перед ней во всей своей бесконечности, и она страшилась заглянуть ей в провалы выжженных глазниц.

Вечером приехал Шрамм – он время от времени проверял, как поживают его пленники, – и Дана, хоть у неё совсем не было сил и, словно в лихорадке, нарушилась связь с окружающим миром, вышла с баронессой встретить его и попросить привезти лекарства для барона.

– Фенитоин и люминал, – со стальным презрением чеканила баронесса. – Запишите. Я ещё в прошлый ваш визит велела привезти. Неужели, сударь, при том, что вы регулярно находите время обременять нас своими посещениями, у вас не находится и получаса на то, чтобы заехать по дороге в аптеку, или хотя бы полминуты, чтобы послать за лекарствами кого-нибудь из ваших подчинённых? Почему, в конце концов, вы не распорядитесь, чтобы здешние тюремщики доставляли нам самое необходимое?

– Мне не нравится ваш тон, фрау фон Штернберг, – сердито жужжал в ответ Шрамм. – Да лучше скажите спасибо, что вас сносно кормят, – большинство немцев сейчас не могут мечтать и о доброй трети того, что вы едите на обед…

– Моему мужу требуются противосудорожные препараты. И доктор. Вы обещали, что доктор постоянно будет находиться в этом доме.

– Нет у меня для вас лишнего доктора, понятно? Нет! Вы хоть представляете, что сейчас творится в госпиталях? Представляете, чего стоит достать лекарства?..

– Кроме того, где мой сын? – ровным, как лезвие ножа, голосом продолжала баронесса. – Мы здесь уже больше месяца – и что же? На какие ещё вздорные условия у вас хватит наглости?

– Пожалуйста, господин Шрамм, привезите лекарства, – тихо попросила Дана.

– Где мой сын? – не отступала баронесса. – И чем он занимается?

– Где надо, фрау, – издевательски ответил гестаповец. – Выполняет задание фюрера.

– Какое ещё задание?.. Что вы молчите? Отвечайте немедленно!

– Проектирует машину для уничтожения всякого хлама. Вам это о чём-то говорит? То-то же.

Кажется, баронесса действительно ничего не поняла. Зато Дана поняла всё. Сколько раз она слышала эти слова за три года концлагерей – «хлам», «мусор», «человеческие отбросы»…

– Господин Шрамм, – ничего не видя вокруг, словно в душном тёмном тумане, повторила она. – Пожалуйста, привезите лекарства. Вам же это наверняка ничего не стоит…

– А вы мне надоели, фройляйн. Да кто вы вообще тут такая, чтобы постоянно лезть не в своё дело?

– Представьте себе, ясновидица она у нас, – с ядовитой насмешкой сказала Эвелин; она слушала разговор, стоя поодаль. – Вместо того чтобы выполнять обязанности горничной, днями напролёт сидит и смотрит в большой хрустальный шар. Просто балаган какой-то.

Дана ничего на это не ответила. Теперь она знала, какой яд отравил душу этой молодой женщины; тот же самый яд сжигал изнутри и её сейчас. Баронесса же, чуть вздёрнув подбородок (Дана уже знала, что такой жест у госпожи фон Штернберг означает проявление крайнего негодования), смерила дочь холодным взглядом.

– Н-да?.. – Шрамм уставился на Дану с интересом. Кивнул своей свите, состоявшей из двух рослых белобрысых молодчиков (один из которых уже тогда похабно разглядывал Дану – этого типа звали Вольф, но его имя Дана узнала позже): – Обыщите её комнату, живо!

Кристалл быстро нашли. Пока гестаповцы копались в шкафу, с грохотом выдвигая почти пустые ящики, швыряя на пол то немногое, что там было – жавшееся в углу верхнего ящика скромное бельё, – и потом наступая на него грязными сапогами, Дана безучастно пережидала у двери: ей всё это было знакомо. Бесшумно подошла Эммочка, последний месяц молчаливая, как призрак, осторожно взяла её за руку прохладной ладошкой и тихо спросила, заглядывая в лицо:

– Скажите, Дана, только честно: ведь дядя больше не приедет к нам, правда?

Не стоило и пытаться лгать.

– Похоже на то, что не приедет…

– Никогда?

– Может, и никогда… Извини. Мне очень жаль.

Девочка лишь опустила золотисто-белые ресницы, никаких эмоций не отразилось на её прозрачном, в лиловатых тенях, лице. Непроницаемая, холодная, как сталь в изморози, гордость штернберговской породы. Дана порой ловила себя на том, что безотчётно копирует их манеры – более того, невольно перенимает и их несгибаемый нрав. Держаться прямо. Твёрдо смотреть в глаза. Никогда не сдаваться. И всегда, всегда быть выше – даже если поражение очевидно.

– Ага… ничего себе! – Шрамм обеими руками поднял из распахнутого чемодана хрустальный шар, с которого, словно тёмное морщинистое веко со слепого драконьего глаза, сползла бархатная тряпица, и тусклые блики на полированной поверхности отразились в зрачках чернявого коротышки. – Я видел в вас какие-то способности. Но, надо признать, я вас недооценивал, фройляйн. Сильно недооценивал.

Удивление Шрамма было понятно: он держал один из самых больших кристаллов, какие только используют ясновидцы. Кристалл, требующий неординарного дара и недюжинных душевных сил. Этот тяжёлый кусок прозрачного хрусталя характеризовал Дану лучше всяких специальных грамот, удостоверений и рекомендаций.

Несколько секунд коротышка вглядывался в прозрачные глубины кристалла, потом вдруг побледнел до пергаментной желтизны и с усилием отвёл от шара взгляд.

– Знаете, у меня к вам появилось деловое предложение, фройляйн. Вы поедете со мной и будете высматривать в этом шарике то, что я скажу. А взамен я привезу старому стервятнику его пилюли от падучей. Ну как? Идёт?

Ещё не дослушав, Дана поняла, что деваться некуда: она согласится. Согласится для того, чтобы барона меньше мучили припадки, а баронессу – страх за мужа. Согласится потому, что в этой семье у неё, как ни горько, нет будущего.

– Где гарантия? – холодно спросила Дана с интонациями барона фон Штернберга.

– А придётся поверить на слово, драгоценная моя фройляйн. Другого-то не остаётся. Но моё слово, чёрт возьми, кое-чего стоит.

Вышла из своей комнаты Дана уже под конвоем – и встретила полный удивления взгляд Эвелин. Та, очевидно, не ожидала, что её недавняя яростная угроза воплотится в столь короткий срок, и весь вид молодой женщины выражал скорее растерянность, нежели злорадство.

С четой Штернберг Дане проститься не позволили – что потом ещё долго её мучило. Она так и не успела сказать, насколько им благодарна, и страшно оробела, едва мелькнуло намерение хоть словом намекнуть на то, как сильно она успела полюбить их за прошедшие месяцы.

После сумрака, заполнившего дом до закопчённых потолков, белизна снежного дня показалась нестерпимой для глаз. Во дворе стояли два автомобиля. Дане скрутили руки за спиной и надели на голову мешок, прежде чем затолкать в одну из машин, – и едва захлопнулась дверца, Дана поняла: ведь она же только что выбрала будущее. Из-за кромешного отчаяния – но сама, сама выбрала. Не только своё, но и чужое… То, в котором у барона с баронессой не будет её помощи. И наверняка – то самое, в котором руки Альриха, руки, прикосновения которых грезились ей во снах, снимают одежду с какой-то ярко накрашенной пышногрудой блондинки.

Она сама выбрала будущее.

Вольф явился в её тюрьму под вечер, когда за оконными решётками угасло тусклое морозно-розоватое сияние, а единственная в большой подвальной комнате лампа словно набралась сил и немного разогнала темноту по углам.

Эсэсовец был изрядно выпивши и к тому же – от скверного пойла или по какой другой причине – болезненно морщился, растирая глаза и виски, однако был полон пьяной решимости выполнить недавнее обещание.

– Чёрт, башка трещит, – досадовал он. – Эй, ты где? Ну-ка иди сюда. Трахать тебя не буду. В другой раз. А сегодня ртом поработаешь.

Дана застыла у стены в самом тёмном углу, её трясло. «Если схватит, – скакало где-то на рубежах опустевшего сознания, – глаза ему выцарапать. Пальцы пооткусывать. Главное только, чтобы по голове не ударил…»

– А-а, вот ты где! – Вольф, глупо ухмыляясь, не спеша двинулся к ней.

Дана, выждав момент, вскочила на топчан и перебежала влево, под окно, едва увернувшись от лапищи эсэсовца, а затем припустила по диагонали в противоположный угол, где стояло ведро.

– Побегать вздумала? Это я люблю. Но не сейчас. Я блевану, если ты меня гонять будешь. – Вольф, кривясь и вполголоса ругаясь сквозь зубы, достал из кобуры «парабеллум». – Иди сюда. Плохого не сделаю. Отработаешь – и свободна. А будешь бегать… – Он навёл на неё оружие; рука его дрожала. – Бегалки твои тебе прострелю! Обе!

Дана метнулась в сторону, опрокинув пустое ведро. Выстрел был одуряюще-оглушительным, где-то совсем рядом пуля высекла из каменного пола сноп искр. Эсэсовец, покачиваясь, пальнул снова. Дана не закричала даже тогда – хотя каменные осколки поранили ей щёку. Теперь уши словно бы заложило ватой, а со зрением произошло что-то странное. Воздух вдруг раздробился на грани, переместился прозрачными глыбами. Будто кто-то расколол и теперь вновь собирал из кусков огромное зеркало. Почти ничего не видя за этой хрустальной мозаикой, Дана рванулась вперёд.

Стена мгновенно выросла перед ней, и Дана упала, налетев на грубую каменную кладку. Дрожа, обернулась. Кажется, больше не стреляли. Дверь наверху длинной крутой лестницы была распахнута: в подвал спускались гестаповец Шрамм и второй охранник, Юстин, и под градом их ругани совершенно пьяный Вольф тщился вытянуться по стойке смирно. Приходя в себя, Дана начала разбирать отдельные слова:

– Кто позволил… я спрашиваю! Такой ценный работник… ну а ты, мешок с дерьмом…

Юстин поднял Дану, дрожавшую, с окровавленной щекой, и молча вывел из подвала наверх, через тёмный коридор, в какую-то комнату с ободранными стенами и старой мебелью, где на единственном окне тоже была решётка, но успокаивающе пахло рассохшимся деревом, а не сырым камнем, и дышалось куда легче.

Так началась её жизнь на новом месте – жизнь в заточении, но относительно спокойная и сытая. Вольф больше не появлялся, вместо него еду Дане приносила Либуша, женщина средних лет, вроде прислуги – беженка с приграничных земель, ещё в октябре занятых Красной армией, а затем вновь отвоёванных немцами. Она Дану жалела, звала её Maus – «детонька» – и нередко развлекала разговорами – в постоянной тишине и одиночестве всё было развлечением. Вот только рассказы Либуши о русских Дане не нравились, и она всякий раз просила женщину замолчать. Но та, несколько малахольная, всякий раз забывала о её просьбах и спустя некоторое время снова заводила свой монолог о красноармейцах – с бесконечным перечнем того, какие вещи у неё забрали, а какие сожгли вместе с домом и какую растительность попортили в огороде. Дане не хотелось в подобное верить. Ей думалось, что русские (которых она взрослой никогда толком не видела) должны быть справедливее и великодушнее ненавистных немцев. С какой стати? Она и сама не знала – но отчего-то, вопреки гласу рассудка, вопреки лагерному опыту, исполосовавшему шрамами её душу, как была исполосована плетями надсмотрщиков её спина, научившему никому не доверять и ни во что не верить, Дана ожидала, что сразу почувствует родственную связь с людьми, говорящими на языке из её детства. «Родичи» – вот такое слово всплыло в её сознании из-под напластований чужих языков, немецкого и чешского, из неких почти недоступных глубин. Родичи должны быть лучше прочих.

А Либуша говорила страшные, омерзительные вещи. «Да ладно вам, перестаньте, это что-то из пропаганды наци», – возражала Дана. Часто ей казалось, что из-за многих лишений Либуша просто повредилась рассудком и реальность смешалась в её сознании с потайными страхами и пропагандистскими небылицами. Женщина в ответ на сердитые возражения только вздыхала: «Ну, Бог тебя храни, детонька».

Чтобы попасть в ванную комнату, совмещённую с уборной, надо было стучать в дверь, пока не являлся Юстин или один из его подчинённых – лопоухий прыщеватый солдат, почти подросток, – чтобы проводить Дану в конец коридора и обратно. Юстин иногда являлся и просто так, проверял что-то, а однажды полушутя попросил: «Может, глянете моё будущее?» Дана лишь покачала головой.

Даже если и представилась бы возможность сбежать, Дана едва ли сумела бы ею воспользоваться – настолько обессиленной себя чувствовала. Ежедневно много часов она проводила перед кристаллом, выполняя поручения Шрамма. Гестаповец в совершенстве владел оккультными теориями, да и сам кое-что умел, однако его дар был всё равно что подглядывание в замочную скважину на недостижимые просторы по сравнению с той широтой картины, что открывается свободному путнику, – а именно таков был гибкий и сильный дар Даны, и за показным пренебрежением гестаповца сквозило грубоватое восхищение. Шрамм поручил ей отыскивать тайники. В её распоряжении были хрустальный шар, карта окрестностей Кёнигсберга, на которой она крестиками отмечала найденное, а в качестве маятника использовала подвеску из чёрного кварца – подарок Альриха. От подвески она поначалу думала избавиться, да хоть выбросить в окно через прутья решётки – слишком больно было думать о том, кто подарил ей этот амулет, – но у неё не хватило духу. Кроме того, из подвески получился отличный сидерический маятник.

Шрамма интересовали тайники вокруг имения Гросс-Фридрихсберг, что располагалось примерно в километре на восток от Метгетена, на окраине Кёнигсберга. Мало-помалу Дана многое узнала об этом месте. Гросс-Фридрихсберг принадлежал Эриху Коху, гауляйтеру[17] Восточной Пруссии. По территории имения, огороженной каменным забором с железными воротами и дозорными вышками по углам, Дана совершала длительные прогулки, никем не видимая – сидя взаперти и глядя в прозрачную глубину кристалла. Двухэтажный дворец, конюшни, хлева и амбары, тир и бассейн, рукотворный пруд посреди английского парка, полная экзотических растений оранжерея и бункер – всё это обошлось хозяину не в один миллион рейхсмарок. Но главной ценностью Гросс-Фридрихсберга была огромная коллекция картин, икон, статуэток, фарфоровых сервизов и старинного оружия – экспонатов из музеев оккупированных стран. Всё это богатство гауляйтер, не питавший иллюзий в отношении судьбы Германии, ещё с конца прошлого года принялся расталкивать по тайникам. Он не собирался вывозить награбленное из Восточной Пруссии, где был единовластным хозяином, в рейх – это было опасно, дело могло дойти до партийного суда. Решил запрятать богатства здесь же, в провинции, поблизости от своего имения. И теперь Дана выискивала на карте с помощью маятника, а затем во всех подробностях рассматривала в кристалле различные тайники – специально построенное подземное хранилище неподалёку от озера Филиппстайх, или убежище в развалинах замка в лесу, или просто обрезки бетонных труб метрового диаметра, закопанные тут и там вокруг имения и набитые всем чем угодно – от свёрнутых бесценных полотен до пишущих машинок.

Обо всём, что ей удалось узнать, Дана рассказывала Шрамму, который иногда наведывался в её тюрьму – должно быть, рисковал, проезжая по не занятому ещё советскими войсками остзейскому побережью, забитому беженцами и обстреливаемому с советских самолётов, но жажда наживы была у него явно сильнее страха. У Даны создалось впечатление, что гестаповец давно следит за неумеренным обогащением высокопоставленных партийцев; поначалу, возможно, его интерес был обусловлен каким-то служебным поручением, теперь же превратился в страсть, не имевшую больше никакого отношения к службе. Шрамм мнил себя охотником за сокровищами, и было ясно, что он не собирался делиться добытыми сведениями о коллекции гауляйтера ни со своим начальством, ни с кем-либо ещё.

А Дана была его инструментом для поисков. Инструментом, который будет уничтожен сразу, как только отпадёт в нём надобность. Дана прекрасно понимала, что жить ей осталось совсем недолго. Ровно до тех пор, пока алчность Шрамма не достигнет своих пределов – или пока не начнётся очередное наступление русских.

Насколько Дане было известно, тайников гестаповец пока не вскрывал, чтобы гауляйтер и его преданные люди не переполошились. Поживиться Шрамм собирался уже после войны. Пока же только наведался в указанные Даной места и убедился, что под тонким слоем снега дёрн уложен совсем недавно, аккуратно нарезанными квадратами.

Ещё Шрамма очень интересовало будущее, о котором, впрочем, у Даны плохо получалось рассказывать, потому как обыкновенно она не понимала смысла тех смутных картин, что проступали в недрах кристалла. Гестаповец, всякий раз вынужденный разгадывать неуклюжие загадки, сердился, но не слишком. Рассвирепел он лишь однажды.

Незадолго до того Дана заглянула в кристалл с очередным вопросом – Шрамм желал знать будущее Соединённых Штатов и некоторых государств Южной Америки, – однако на сей раз она ничего не разглядела. Спросила о будущем Германии – вновь неудача. Дана просто ничего не видела. Однако это было до оторопи странное не-видение, не похожее на то, когда она уставала настолько, что кристалл становился бесполезным куском хрусталя, полным глухой пустоты. Всё-таки что-то там было, в разверзающейся под её взглядом прозрачной глубине. Нечто… Дана при всём желании не смогла бы его описать. У него не было ни цвета, ни формы, у него вообще не было никаких свойств, кроме вездесущности, – наверное, так воспринимает свою слепоту от рождения незрячий или вечное молчание глухой, – просто ничто, вне которого невозможно что-либо представить. Ничто и нечто, бывшее чем-то и, возможно, готовое стать чем-то, но в настоящем не содержащее ровно ничего и в то же время заключающее в себе всё. Всерастворение – без времени и пространства. Сущее и несуществующее одновременно. Его невозможно было осмыслить. Оно не обладало ни протяжённостью, ни длительностью и пронзало душу иглой вечного мгновения. Разум рвался на части, ощущение собственного «я» размывалось – Дана была уверена, что сходит с ума. И всё померкло. Очнулась она на полу, вечером (сколько часов прошло?..), придавленная вязкой слабостью, – когда Либуша принесла ей ужин и, опустив поднос с едой на пол, принялась тормошить её, оглашая дом испуганными возгласами.

Два дня потом Дана ни о чём не думала и ничего не чувствовала – сидела, иногда щипала себя за руку, чтобы убедиться – как бы там ни было со всем остальным, сама она ещё существует, – но даже боль казалась притуплённой и какой-то ненастоящей. Эта оглушённость напоминала то состояние, что накрывало её временами, когда она была заключённой в концлагере.

– Я не буду больше смотреть в кристалл, – сказала Дана Шрамму, когда тот приехал выслушать её очередной отчёт. – Я там больше ничего не вижу. Вернее, вижу, но… Там нет ни Америки, ни Германии. Там вообще ничего нет. Ни будущего. Ни даже самого Времени.

И вот тут гестаповец, обыкновенно сдержанный, принялся на неё орать. Кричал, что она бездельница, что она сочиняет небылицы, чтобы отвертеться от работы, что он сию минуту прикажет её расстрелять.

– Приказывайте, – тускло согласилась Дана. Она теребила подвеску из чёрного кварца и раз за разом представляла, как в камеру для допросов в концлагере Равенсбрюк входит молодой долговязый офицер, и она желает ему не болезней, унижений и мучительной смерти, как пожелала тогда, нет, желает… просто жить. Жить и думать о ней. Нельзя сделать выбор заново, нельзя забрать обратно выпущенную в мир ненависть, но, может, есть способ как-то исправить… Неужели её способность ненавидеть настолько сильнее её способности любить? Неужели среди многих путей в будущем она окончательно выбрала тот, что заканчивается всеобщим ничто?

Шрамм тем временем умолк и принялся разглядывать её со странным напряжённым вниманием. Чуть погодя сказал:

– Занимайтесь только поиском ценностей. И никуда больше не лезьте. Остальное – не ваше дело.

В свободное от работы время Дана просто сидела без движения в полутёмной комнате – то на кровати, то на подоконнике (за мутным стеклом зарешечённого окна едва виднелись ветви кустарника и высокий каменный забор). Иногда лихорадочно принималась составлять планы побега. Как-то раз, глядя в кристалл, Дана мысленно обошла весь дом и двор и потому знала, сколько человек её охраняют. Четверо, если не считать периодически наведывавшегося Юстина, нёсшего службу где-то поблизости, да Либуши. Кроме того, в городе было полно военных. О побеге нечего было и мечтать.

Ещё Дана часто думала о том, что увидела в кристалле едва ли не в первый день своей «работы» – когда отвлеклась от гауляйтера Коха и его сокровищ и пожелала взглянуть на барона с баронессой, убедиться, всё ли у них в порядке. И в доступной только ей потаённой глубине возникла живая и ясная картина… Знакомый дом. Баронесса медленно спускается с крыльца – в наброшенном на плечи пальто, зябко и как-то жалобно стиснув руки на груди. А напротив, всего в нескольких шагах, стоит Альрих. Не похожий на себя прежнего, очень коротко остриженный, растерянный и будто бы голый, несмотря на униформу, которая раньше сидела на нём как влитая, а теперь отчего-то смотрелась совершенно неуместно и чужеродно.

Он всё-таки приехал. А она его не дождалась.

Так вот какое будущее показал ей тогда кристалл… Один из вариантов будущего? Или единственно возможное? Будущее, в котором она его не дождалась.

– Что господин Шрамм в конце концов со мной сделает? – спросила как-то Дана у Юстина, пришедшего, как всегда, осматривать комнату. – Убьёт меня, да?

Черноусый офицер промолчал. По тому, как он иногда задерживал на ней взгляд, было заметно, что она его привлекает, но вовсе не в качестве молодой и нежной женской плоти, а как-то по-другому. Не телесно, во всяком случае. Быть может – хотя трудно было в такое поверить, – Юстин ей попросту сочувствовал.

– Как вы думаете, будущее только одно? – вырвалось у Даны. – Или будущих всё-таки много, как меня учили? Мы выбираем будущее или нет? Или вообще сами… сами создаём?

Юстин вновь задержал на ней тёмный серьёзный взгляд.

– Наверное, выбираем… до какого-то момента, после которого события уже не остановить. Мы все давно выбрали. А потом кто-то начал выбирать за нас. И ничего уже не исправить.

– Кто-то – это Гитлер?

– Думаю, нет. Не Адольф. – Юстин презрительно поморщился. – Этот-то давно уже не способен ничего выбирать… А всё-таки, – несколько неестественно оживился он, – может, посмотрите моё будущее?

– Нет. Извините. Меня учили, что это очень нежелательно – предсказывать будущее человека. Потому что предсказатель, называя события, сам создаёт человеку судьбу… Ну, выбирает за него. Выбирает только то, что удалось разглядеть.

Впервые за долгое время Дане привиделся сон.

Нескончаемые сеансы ясновидения настолько выматывали её, что заснуть обыкновенно означало то же самое, что провалиться в чёрную яму глубокого обморока: едва закрываешь глаза, как сознание выключается, будто лампочка, до самого утра.

Однако на сей раз вместо ночного небытия пришло сновидение, остро осознаваемое, яркое и чувственное. Дана будто бы лежала на широкой кровати, в горах одеял и подушек, снежно-белых и почти как снег же холодных. Однако она не мёрзла, напротив, ощущала тонкую испарину по всему телу. Рядом был Альрих – и во сне реальность со всеми страхами, обидами и виной, в свою очередь, казалась Дане дурным, не заслуживающим внимания сном. Альрих, полусидя, нависал над ней, опираясь на вытянутые руки, что по запястья погрузились в мягкость одеял по обеим сторонам от неё. Без очков, волосы прежней вызывающей длины. Его глаза: ни малейшего косоглазия, и радужки не разные, а одинакового ясно-голубого цвета. Эта безупречность пугала и завораживала. Альрих и в то же время не Альрих. В его лице, как и во всей позе, читались не столько готовность и желание обладать, сколько намерение защитить, прикрыть собой. Дана ловила его взгляд, то и дело ускользающий к окну (наполненному нестерпимым белым сиянием), и слышала тяжёлый рокот и грохот: словно невиданной силы гроза разыгралась прямо над домом. Дребезжало оконное стекло. Чем больше Дана вслушивалась, тем меньше зловещие звуки походили на грозовые раскаты. Короткие удары, бьющие по ушам. Продолжительное низкое эхо. Далёкий лающий вой. Неясный гул, что преследовал Дану последние дни, – она даже не могла теперь вспомнить, когда впервые его услышала, быть может, ещё тогда, когда её только привезли в Метгетен? – теперь надвинулся и рассыпался на множество звуков: на выстрелы артиллерийских орудий.

Ударило где-то совсем рядом, с потолка посыпались куски штукатурки. На неё, впрочем, не упало ни одного, – Альрих-не-Альрих наклонился ниже к ней, опёрся на локти. Невозможно-яркий для сна контраст мужских прикосновений: гладкой безволосой кожи на груди и густо заросших светлой шерстью предплечий. Дана слышала тихое дыхание у самого уха. Остальные звуки поплыли, отдалились, и артиллерию, даже самые крупные калибры, вновь стало едва слышно. Дане подумалось: надо скорее рассказать Альриху про ту пустоту без времени и пространства, что выплеснулась на неё из призрачного будущего, – рассказать, пока вслед за слухом не поплыл и разум. В экспериментальной школе, где всюду слышались шаги охраны, между ней и её учителем так ничего и не произошло, и какая-то немая голодная часть её сути ни в какую не желала с этим обстоятельством мириться, насылая такие опьяняющие сны…

Альрих-не-Альрих коснулся губами её уха.

– Беги, – отчётливо произнёс знакомый голос. – Беги!

И Дана, вздрогнув, проснулась.

Она была вся в поту, единственная её комбинация, служившая ей и ночной сорочкой, была мокрая, хоть выжми. То и дело закладывало уши от пугающе-близких ударов артиллерии. Звуки боя, что чудились во сне, преследовали её и наяву. Отдалённое ворчание, к которому Дана настолько привыкла за последние дни, что вовсе перестала обращать на него внимание, превратилось в громовой грохот орудий. Сквозь раскатистое уханье и вой пробивался треск пулемётов. Война пришла в город.

Было позднее утро 29 января.

Дана вскочила с кровати, наспех оделась, принялась стучать в запертую дверь. Старые часы в комнате, которые она не забывала заводить и как-то, с позволения Юстина, сверила с его наручными часами, показывали почти половину двенадцатого – почему к ней до сих пор никто не явился, почему Либуша не принесла завтрак? Дана стучала, пока не отбила кулаки, потом ударила ногой. На улице тем временем наступило затишье, и лишь жутким молчанием отозвался дом на её крики и беспомощные пинки в дверь.

«Беги». По пробуждении у Даны слегка щекотало в ухе от тёплого выдоха, вырвавшегося вместе с этим словом. Она физически помнила мимолётное прикосновение обнажённой мужской груди к её груди, ответно напрягшейся до боли, помнила солнечный запах чужого тела. Сон будто явь. «Беги».

– Куда бежать? – выкрикнула Дана, в отчаянии озираясь в мрачной комнате. «Альрих», – неслышно позвала она одними губами. Где-то поблизости несколько раз ухнуло, что-то завыло, засвистело, оглушительно разорвалось; пол дрогнул, зазвенели осколки оконного стекла, посыпались пласты штукатурки. Дана нагнулась и, подобно напуганному зверю, полезла под высокую железную кровать, хотя понятия не имела, поможет ли ей это спастись, если вдруг рухнет потолок.

Ещё удар. И ещё. Следом – нарастающая лавина звуков, сыпуче-громыхающих, словно горный обвал. Сетка кровати затряслась, пискливо заскрипела: на матрас посыпались какие-то обломки. Затем всё стихло. Дана, почти не дыша, лежала под кроватью и смотрела, как на неровные половицы оседает пыль. Прождав несколько минут, она решилась выглянуть из своего убежища.

На потолке обнажились переплетения дранки, стекло в окне вылетело (правда, обе решётки стояли как ни в чём не бывало), стена треснула. Дверной проём был перекошен, а дверь снесли с петель обломки чего-то, обрушившегося в коридоре: груды битых кирпичей и балок. Дана выбралась из-под кровати, схватила со спинки стула запылённое пальто и осторожно выглянула, прячась за косяк. Остатки обвалившейся лестницы, распахнутые двери – словно раззявленные от ужаса рты, известковая взвесь в воздухе, запах гари. И ни единой живой души.

Вот и путь к побегу.

Дана подумала, что стоило бы забрать с собой кристалл – нескоро ей представится возможность вновь обзавестись инструментом для ясновидения, тем более таким качественным, – но хрустальный шар был большой и тяжёлый, нужно было где-то найти сумку или чемодан подходящего размера. Дана заметалась по комнате. Перед её глазами предстала картина с беженцами, такими медлительными и неповоротливыми из-за своих бесчисленных узлов и котомок. Тем временем где-то на дне души всё явственнее плескалась паника. «Беги». Дана сняла кристалл с импровизированной подставки из деревяшек, завернула в одеяло и положила на дно пустого сундука в углу комнаты. Очень жаль, но придётся оставить.

На четвереньках она перебралась через завалы в коридор. Пошла наугад, с опаской заглядывая во все комнаты, что попадались по пути. В одной обнаружила на столе краюху хлеба, пару открытых консервных банок и бутылку шнапса. Хлеб забрала с собой – затолкала в карман пальто.

Входная дверь была распахнута. Где-то поблизости стучал пулемёт, небо в обрамлении стен домов, окружавших двор, заволакивало дымом, со всех сторон выло и грохотало, но уже словно нехотя: бой подходил к концу. Немцы отбили атаку русских или же красноармейцы вытеснили из города немецкие войска? Дана боялась попасться на глаза немецким солдатам и не знала, как вести себя с русскими, если те ей встретятся. Да и русских, признаться, тоже боялась. Рассказы Либуши всё-таки сделали своё дело.

Во дворе лежали убитые. Дана подошла ближе, с безотчётным желанием сполна насмотреться на трупы тех, кто имел неограниченную власть над такими, как она. Трупы врагов. Рослый немецкий солдат в серой шинели, упавший ничком, – судя по двойной руне «Зиг» на стальном шлеме, эсэсовец, вполне вероятно, один из тех, кто сторожил её. И Юстин. Без головного убора, землистым лицом вверх. Редкие стальные стружки первой седины в чёрных волосах. Грязный истоптанный снег под ним напитался кровью. В руке офицера был зажат пистолет. С виду – такой же, как тот, с которым Дану учил обращаться барон фон Штернберг. Дана совершенно не разбиралась в оружии, но в памяти её прозвучал голос барона, так похожий на вкрадчивый баритон Альриха: «“Парабеллум”. Латынь знаете? Нет? “Готовься к войне”».

Закусив губу, Дана осмотрелась по сторонам, вглядываясь в угрожающе-тёмные проёмы арок, опустилась на корточки и попыталась разжать холодные пальцы черноусого эсэсовца.

Юстин вздрогнул и открыл глаза в глубоких, как следы в снегу, сизых глазницах.

Дана невольно отдёрнула руку.

– Да вы берите, берите, – шёпотом сказал офицер, выпустил рукоять пистолета и чуть подтолкнул оружие к Дане. – Мне он уже без надобности. Берите. Только вряд ли он вас спасёт, если что… К тому же магазин неполный.

Дана сглотнула, подняла «парабеллум», тяжёлый и какой-то липкий, будто сконцентрированная, готовая вырваться наружу смерть. Поставила на предохранитель, как её учил барон, и засунула в карман пальто – тот, в котором не было хлеба.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – хрипло спросила она.

– Не думаю. – Юстин искривил рот в болезненной гримасе. – Бегите из города. Не попадайтесь на глаза солдатам. Держитесь… – Он помолчал, собираясь с силами. – Держитесь подальше от больших дорог.

Офицер вновь умолк, сосредоточенно глядя прямо – вверх, в небо, где сквозь пелену гари поднимались жирными колоннами и громоздились кипучими клубами дымы.

– Теперь понятно, почему вы не хотели рассказать мне о моём будущем, – произнёс он наконец. – Зря. Я бы не сердился на вас. Я бы всё понял.

Дана молча погладила его ледяную руку.

Глаза Юстина понемногу наполнялись небесной пустотой.

И такая же вышняя, пронзительная пустота была на душе у Даны, когда она побежала дворами, вдоль стен, непрестанно оглядываясь по сторонам и видя только мертвецов. Позади, совсем близко, ухнуло, рвануло, качнулась под ногами земля. Дана не оглядывалась, но отчего-то была уверена – только что ещё один снаряд угодил в дом, где её держали в плену.

Она не представляла, куда бежать: кругом, сразу за ближайшими домами, гремело. Вой, рёв, стрекот, металлический визг. Удары пушек – будто кто-то выбивает исполинские ковры, отчего эхо каменными глыбами рассыпается по подворотням. Внезапно оказавшись на улице, Дана увидела советский танк – близко до оторопи. Машина, не такая уж, в сущности, и большая, показалась ей невероятной громадой, сплошь в угловатых железных наростах, из которых выпирала башня и торчала длинная, тяжело подрагивающая при движении пушка. Стальная туша танка на удивление быстро разворачивалась, круша гусеницами высокие поребрики и, будто стебли соломы, ломая росшие по обеим сторонам деревья.

Дана хотела было юркнуть обратно в подворотню – но позади неё вдруг показались солдаты. Не в привычных немецких шинелях – в бушлатах. Русские. Но испугалась их Дана не меньше, чем немцев. Она перебежала улицу и понеслась вдоль решётчатой ограды, в панике ища ворота, калитку, хоть какую-то лазейку, и за это время её раз десять могли бы подстрелить из танкового пулемёта, если б захотели. Забор закончился внезапно, и в открывшееся за ним пространство – с редкими соснами и отдельно стоящими виллами – её затянуло, словно осенний лист в бурный водоворот. И снова гранился воздух, будто ломаясь и вновь собираясь прозрачной мозаикой. В первом доме окна на нижнем этаже были заложены мешками с песком, чернели узкие бойницы. Никто уже не стрелял оттуда – похоже, немецкие солдаты бежали, но Дана шарахнулась при виде заложенных окон и побежала дальше. Второй дом был совсем новый, выложенный ярко-красным кирпичом по углам и оштукатуренный. У его стен Дана оглянулась и увидела нескольких советских солдат, идущих вдоль ограждения. Дверь дома была заперта, но многие окна выбиты, в том числе подвальные, расположенные едва выше земли, – в одно из таких окошек, достаточно широких, чтобы протиснуться, Дана и полезла вперёд ногами, предварительно сбив остатки стёкол. Хорошо, что в Швейцарии (кажется, так давно) она, привыкшая ценить в вещах не красоту, а долговечность, купила себе прочные, высокие походные ботинки, а не дамские туфельки.

Прыгать пришлось выше, чем она ожидала: удар отозвался болью в пятках. После заснеженных улиц глаза медленно привыкали к полумраку, и Дана не сразу заметила с дюжину людей – в основном женщин с детьми, – уставившихся на неё в немом изумлении. Впереди всех стоял высокий худой старик с ружьём самого что ни на есть музейного вида. Чем-то, быть может, манерой держаться, он напомнил Дане барона фон Штернберга – если прибавить тому ещё лет десять-пятнадцать.

– Глупая девчонка! Я тебя едва не застрелил.

– Там они… – Дана не знала, как перед всеми этими людьми называть солдат, которые были их – но не её, наверное, не её – врагами.

Однако её слова все поняли как надо.

– Зачем ты сюда полезла? – зашипела одна из женщин. – Ещё наведёшь их на нас!

Старик коротко приказал женщине замолчать. Дана разглядывала собравшихся в подвале людей. Все сидят на принесённых из верхних комнат стульях в окружении многочисленных узлов и чемоданов. Многие одеты в несколько слоёв, особенно дети и две старухи, похожие на капустные кочаны. Есть беременные. Несколько напуганных девочек-подростков жмутся к матерям.

«Парабеллум», по счастью, не выпал, пока она лезла сквозь окошко, по-прежнему оттягивал карман пальто. Дана украдкой потрогала шершавую рукоятку оружия. А если Либуша права в отношении русских? Несколько патронов в пистолете не спасут. Как бы ей теперь пригодился утерянный дар убивать одной лишь мыслью…

Подвальный люд жил своей жизнью. Несколько чемоданов и стульев были сдвинуты вместе, так, что получилось подобие обеденного стола – на нём стояли открытые консервы, грелся кофейник на спиртовке, было немного посуды из стоявшей тут же корзинки для пикника, на резных бумажных и вышитых тряпичных салфеточках лежали бутерброды. Жалобный лепет остатков прежнего уюта. Дана невесело хмыкнула, разглядывая салфетки. Одним словом – немцы…

Женщины сосредоточенно принялись за бутерброды, уставившись мимо Даны: делиться явно не собирались, да она и не напрашивалась.

Вскоре из разбитых окошек донеслись голоса, наверху пару раз громыхнуло – выбили дверь. Немки прекратили жевать и уставились на железную винтовую лестницу в углу. Все молчали, даже дети. Дане это напряжённое молчание напомнило построение на лагерном аппельплаце – тяжкую тишину, что воцарялась перед ежеутренней перекличкой. Главный закон «аппеля»: не стоять с краю, чтобы не попасться под руку надзирателям. И Дана, бесцеремонно расталкивая рассевшихся на венских стульях немок и их скарб и получая в ответ тычки, пробралась к одной из укутанных старух, той, у которой было при себе особенно много всяких вещей, даже обмотанная тряпками картина в раме, и опустилась рядом на корточки, почти спрятавшись за большим чемоданом и картиной.

Мучительно тянулись минуты. И вот по лестнице загремели шаги. Нечто подобное Дана уже пережила – когда в городок под Прагой, где она жила в приёмной семье, пришли немцы. Тогда, особенно в первые дни, молодые женщины мазали себе лицо сажей и одевались как нищенки, чтобы не привлекать внимания солдат. Дана подняла воротник пальто, повозила пальцами по грязному полу и потёрла лицо, особенно около носа и рта, чтобы грязь была похожа на сыпь от какой-нибудь болезни.

В подвал вошли несколько русских. В них не было ровно ничего демонического, ничего такого, о чём говорила Либуша: обычные парни. Одеты по-разному – кто в потрёпанную шинель, кто в стёганый ватный бушлат и ватные штаны. У всех на головах шапки-ушанки с красными звёздами. Оружие – винтовки и автоматы, по большей части с верёвками вместо ремней.

Старик шагнул им навстречу, держа наперевес свой музейный экспонат. Солдаты засмеялись.

– Эй, дед! Убери-ка пугач.

Кто-то ловко выдернул у старого немца ружьё, оно тут же пошло по рукам.

– Вылитый Мюнхгаузен, – сказал один из красноармейцев, указывая на возмущённого старика, и вновь послышались смешки.

Дана сидела за чемоданом, едва дыша. Русская речь. Последний раз Дана слышала её в Равенсбрюке – там было много женщин-заключённых русской национальности, и они считали Дану своей… Примут ли её за соотечественницу советские солдаты? Или, если узнают, что она говорит по-русски, сочтут её немецкой шпионкой или ещё кем похуже? Дана решила молчать, покуда возможно.

Красноармейцы обошли помещение, затем сразу несколько человек приблизились к немцам.

– Ур! Ур, шнель, шнель!

Теперь ломаный немецкий. «Часы, живо!» Многие тут уже слышали, что русские охотятся за наручными часами, не важно, мужскими ли, женскими ли, и кое-кто из немок покорно снял с запястья часы. Снял и старик. Красноармейцы принялись набивать карманы добычей. Затем потянулись к чемоданам, и вот тут немки забеспокоились, обняли добро, замотали головами, однако первый же вырванный у них саквояж, стоило только его открыть, вызвал взрыв здорового мужского гогота: в саквояже оказались безразмерные старушечьи лифы и панталоны, какие-то письма и фотографии.

На сём интерес к немецкому имуществу у солдат поутих. Тут сверху, с лестницы, что-то невнятно прокричали, и русские быстро покинули подвал. Немки не верили, что так легко отделались, и прямо-таки опьянели от облегчения. Все заговорили разом, перекрикивая друг друга. Дана наконец поднялась из-за чемоданов и почувствовала, что у неё здорово затекли ноги и до сих пор дрожат колени. В сущности, русские (как-никак её соотечественники, или, точнее, сородичи) оказались совсем не плохи – во всяком случае, куда лучше немцев, которые вели себя омерзительно высокомерно и любого могли расстрелять, повесить или отправить в концлагерь, по доносу или по собственной прихоти. А вражеские женщины русских, похоже, вовсе не интересуют – или, может, красноармейцам запрещено женщин трогать. Врала всё Либуша… И Дана ощутила не совсем понятную ей самой гордость.

Пока немки делились впечатлениями, Дана решила выйти из подвала и поглядеть, что происходит на улице: она не представляла, куда идти теперь, но и оставаться в доме было нельзя. Необъяснимая тревога, не покидавшая её с самого мига пробуждения, никуда не делась и гнала её прочь из города. Дана поднялась по крутой лестнице в коридор, постояла на месте, прислушиваясь: в доме было тихо. Значит, красноармейцы ушли. Зайдя в первую же комнату, Дана осторожно выглянула в окно и увидела, что к дому снова идут – и снова русские, но другие, пьяные, с размашистыми движениями и резкими голосами. На сей раз красноармейцев было больше.

При одном взгляде на них Дану прохватила дрожь и волосы на затылке зашевелились. Бежать, прятаться… Первобытное чутьё сродни тому, что заставляет зверей бежать при надвигающемся стихийном бедствии, гнало Дану прочь – но подвал сейчас представлялся сущей ловушкой. Дана кинулась обратно в коридор – должен же быть где-то чёрный ход, быть может, на кухне, но где же она… Уже слышны были шаги и отчётливо звучал забористый русский мат. Злость – вот что было так страшно в этих солдатах. Монолитная чёрная злоба, что невидимым катком катилась перед ними.

Дана заметалась перед лестницей наверх. Второй этаж?.. Самоубийство. Забежала под лестницу – там, в полутьме, обнаружилась низкая, в половину человеческого роста, дверь чулана. Изнывая от отчаяния, Дана рванула дверцу, и, на её счастье, та оказалась незаперта. В чулане, в свете крошечного квадратного окошка, громоздилась плетёная садовая мебель, у стен стояли сложенные шезлонги. С обратной стороны у двери даже не оказалось ручки. Кое-как закрыв её, Дана забилась в дальний угол и затихла, прислушиваясь.

Долго ждать не пришлось. Раздались крики. Визг и детский плач просачивались сквозь глухую чуланную тишину, словно вода сквозь песок. Выстрелы. Что там происходит? Подвальных обитателей выгоняют наверх – или они сами бегут? Раздался грохот – видно, переворачивали мебель. Началось.

В комнатах словно бесновался табун лошадей и кто-то нескончаемо, надрывно верещал, нечеловеческий визг вгрызался в душу. Дана сначала слушала почти заворожённо, с остекленевшим немигающим взглядом – это ли не та самая месть, которую она, стоя на перекличке или лёжа на лагерных нарах, в мыслях своих насылала на весь немецкий народ, – а потом заткнула уши. Интересно, сколько их было – таких, как она, – кроваво мечтавших, выдумавших и протолкнувших своими мыслями в материальный мир такую месть? Чтобы от древних городов оставались развалины. Чтобы Альрих погибал от наркотиков. Чтобы с немками – старухами, девочками, беременными женщинами – творили что-то чудовищное обозлённые мужчины, у которых трофейная выпивка и жажда мести плескались у самого горла.

А её соотечественники, оказывается, ничуть не лучше немцев. Дана чувствовала себя оплёванной. Хотя у кого повернётся язык осуждать этих солдат после того, как они выбили врага со своей родной земли?

Казалось, минула вечность: руки онемели от напряжения, сжатое в комок тело ныло, и Дана выбралась из-за груды мебели и устало села на пол у стены, вытянув ноги. В доме больше не визжали и не гремели, лишь изредка звучали приглушённые мужские голоса. Один раз грохнул выстрел. Дана достала из кармана «парабеллум», сдвинула рычажок предохранителя и положила руку с будто приросшим к ладони пистолетом на колени.

Пистолет у неё сейчас был в правой руке, а в левой – небольшая вещица, служившая ей в каком-то смысле более настоящим амулетом, чем тот, что висел на шее. Автоматическая ручка, подарок Альриха. Маленький бриллиант на зацепке мягко мерцал, как далёкая звезда – таинственно и недостижимо-безмятежно.

…Да, Альрих не клялся ей в верности до гроба (злой смех Эвелин: «Верность и мужчина – понятия несовместимые!»). Простить его, если что, не получится, потому как у Даны вообще не получается прощать. Даже то, что он был эсэсовцем и поначалу пытался ставить над ней какие-то ментальные эксперименты, она целиком приняла, но не простила. Возможно, у неё и впрямь нет будущего. Но ведь не зря, не зря же был тот необыкновенный утренний сон…

Свет в окошке потускнел – не то день близился к вечеру, не то просто набежали тучи. Дана спрятала ручку обратно в карман платья и съела припасённый хлеб. Она не сумела бы сказать, сколько уже сидит в чулане. Казалось, время обернулось вокруг неё многослойным прозрачным коконом и ненавязчиво изъяло её из окружающей действительности. В какой-то миг вернувшись в реальность из странного состояния полудрёмы-полуяви, Дана осознала, что дом под самую крышу набит тяжёлой, как могильная земля, тишиной.

И тогда отважилась выйти.

Шаг за шагом преодолевала она сумеречное, пронизанное запахами беды пространство коридора, держа руку с пистолетом в кармане пальто. Направо – комната. Мебель разгромлена в щепы, разбито зеркало у туалетного столика, кровь… Мёртвая женщина. Дана напряжённо отвернулась. Не смотреть. Не приглядываться. Следующая комната, и опять то же самое – искорёженная утварь, лужи крови и блевотины на коврах, тяжёлый дух и мертвецы. Женщины и девочки. Те, кого Дана видела в подвале.

Теперь, при виде трупов, ей больше не было страшно – тело словно обратилось в слиток тяжёлого тёмного металла, такого же, как тот, из которого был отлит «парабеллум» в её правой руке. А душу выморозила ярость. Нет никаких «родичей». Нет русских, нет немцев. Есть только люди. Она бы сказала – «мужчины», если бы не видела, на что способны в лагерях надзиратели-женщины.

Только люди.

Дана не испугалась, когда услышала шаги у входной двери, а затем голоса. Она – ведьма и сейчас будет убивать. Пусть даже только с помощью пистолета.

В дом вошли двое красноармейцев – долговязый мужчина с острым морщинистым лицом и щуплый, среднего роста парень, ровесник Даны.

– Ну, дела, – бормотал парень, озираясь. Мужчина же первым обратил внимание на Дану:

– Смотри, лейтенант, какая фифа!

Дана стояла к ним вполоборота, левым плечом вперёд, чтобы не слишком заметно было, как правой рукой она сжимает оружие в кармане, и не сводила с них расширенных немигающих глаз, и эти двое, словно заарканенные её диким взглядом, перестали рассматривать трупы (лейтенант – потрясённо, солдат равнодушно или даже с толикой злорадства) и уставились на неё. Она со своими вздыбленными, выбеленными перекисью и тёмными у корней волосами и прозрачно-фарфоровым, несколько инопланетным большеглазым лицом походила на призрак этого страшного дома и сама чувствовала в себе некую зловещую силу. Пожилой солдат неуверенно ухмыльнулся, обнажая рыхлые серые дёсны и жёлтые от табака лошадиные зубы. Молодой лейтенант, верно, заметив или почуяв неладное, навёл на Дану автомат, но тут же опустил. У этого парня лицо рябило от конопушек, и даже в серых радужках круглых глаз растекались рыжие пятнышки – словно расплавленные веснушки. Глядя в эти веснушчатые глаза, Дана поняла, что сейчас сможет убить парня безо всякого пистолета. Просто вырвет из него жизнь невидимой когтистой рукой (что в её воображении росла откуда-то из солнечного сплетения), как не раз делала прежде, убивая надзирателей в концлагере. Её усыплённый, потерянный дар был теперь словно мертвец, поднимающийся из глубокой могилы.

Веснушчатый лейтенант побледнел, закашлялся – но вдруг протянул Дане руку и сказал на смеси русского и немецкого, прозвучавшей на удивление естественно:

– Befürchte dich nicht, слышишь? Не бойся! Я тебе ничего не сделаю, просто выведу тебя отсюда. Ну же, пойдём! Hab keine Angst vor mir, ich will dir einfach helfen![18]

Дана перевела взгляд на протянутую ладонь. В сущности, у неё лишь два пути. Рискнуть и поверить лейтенанту. Или же не поверить и убить его.

– Я не сделаю тебе ничего плохого!

Знакомое ощущение тугой, до предела закрученной холодной пружины в солнечном сплетении – стоит только её отпустить…

– Gib mir deine Hand. Давай руку! Alles wird gut sein. Всё будет хорошо…

Дана зажмурилась.

Шагнула вперёд и вложила руку в ладонь лейтенанта.

* * *

Она идёт, усилием воли переставляя негнущиеся ноги, словно бы по узкому стеклянному мосту над пропастью, не чувствуя себя, ощущая лишь твёрдые пальцы, уверенно сжимающие её кисть у запястья. Каждый шаг – словно последний перед обрывом в бездну.

– Ты это куда, лейтенант? – ворчит пожилой солдат.

Лейтенант замысловато посылает его к такой-то матери, и солдат мигом исчезает.

– Er wird dir nichts böses machen und ich – auch, – говорит лейтенант Дане. – Никто тебе ничего не сделает, всё будет хорошо.

Дане хочется ответить лейтенанту – хоть что-нибудь, но непременно на русском, на своём родном языке, – однако она молчит, ей кажется, что губы её срослись, оставив на лице грубый шрам.

Её ведут за руку с одной улицы на другую, и она отстранённо, будто из окна едущего со скоростью шага поезда, смотрит вокруг. Она видит русских, поджигающих дома, – и других русских, помогающих немецким семьям тушить пожар. Видит проколотые штыками трупы – и советскую санитарку, бинтующую руку старой немке. Видит, как офицер-красноармеец ведёт суровый допрос, обращаясь то к пожилой женщине, обнимающей за плечи истерзанную, в синяках, обморочно-бледную худую девушку, то к стоящим неподалёку троим мордатым солдатам; женщина кричит, что солдаты изнасиловали её дочь. Видит, как мужчина в грязном бушлате раздаёт детям трофейные конфеты. Слышит, как солдаты обещают «показать фрицам кузькину мать» и на наглядном примере объяснить значение пословицы «что посеешь, то пожнёшь». Слышит смазанные звуки патефона, доносящиеся из открытого окна, и дребезжание губной гармошки.

Её ведут за руку и вдруг начинают говорить – по-русски, полагая, будто она немка и всё равно не поймёт. Обращаясь скорее к самому себе, лейтенант говорит о том, что в какой-то деревне Калининской области он собственноручно выносил из смрадной груды обуглившихся брёвен сильно обгорелые, разваливающиеся на части трупы детей, женщин и стариков – отступая, немцы загнали всех жителей деревни в хлев, заперли, окатили дощатые стены бензином и подожгли. И когда он перешёл границу Германии, то первым делом тайком от командования вот так же поджёг немецкий крестьянский дом, а там в погребе сидели люди: он многое пережил на войне, но их крики до сих пор пронизывают все его сны. Он дойдёт до Берлина, но никогда больше не будет никому мстить – и не позволит другим. Нет ничего грязнее мести.

* * *

Лейтенант отпустил руку Даны только на окраине города. Указал на большой дом, объяснил, с необыкновенной естественностью мешая русские фразы с немецкими, что в этом доме собрались горожане, оставшиеся без крова, в нём можно переночевать, а где-то в соседних дворах расположилась полевая кухня и там можно поесть. Дана мелко закивала и пошла к этому дому не оборачиваясь. И далеко не сразу осознала, что её пересохшие губы беззвучно повторяют одно и то же русское слово:

«Спасибо. Спасибо. Спасибо…»

Дом она прошла насквозь, от парадного крыльца до чёрного хода, перешагивая через ноги расположившихся прямо на полу людей, евших какую-то похлёбку. Миновала сад с поломанными деревьями, весь в воронках от снарядов. Зашла в полуразрушенный дом и там, в холоде и запустении, среди обломков нашла уцелевший комод и шкаф с ворохом одежды. В комоде среди унылых беспризорных вещей – слежавшихся отрезов ткани, клубков, катушек – обнаружила здоровенные портновские ножницы и ими обкорнала себе волосы перед разбитым зеркалом – так, чтобы её, с позволения сказать, стрижка как можно больше смахивала на мальчишечью – вместе с тем словно бы возвращаясь в концлагерные бритоголовые времена. В шкафу нашла детскую одежду, но если свитер метгетенского школьника ещё можно было натянуть на её узкие плечи и более чем скромную грудь, то штаны уж никак не налезали на отнюдь не мальчишеские, выгнутые лирой бёдра. Тогда Дана в груде тряпок откопала мешковатые мужские брюки на подтяжках и укоротила их ножницами почти наполовину. Платье заправила в штаны, сверху надела мужскую рабочую куртку с закатанными рукавами, в карман куртки переложила «парабеллум». Предварительно проверила: в пистолете было пять патронов. Не так уж плохо. Вокруг шеи обмотала полосатый мужской шарф, а на стриженую голову напялила клетчатую кепку с большим козырьком. Своим отражением в остатках зеркала, прикреплённого к дверце шкафа, осталась более-менее довольна: теперь она походила на маленького бродягу.

Пошарила ещё в грудах обломков, надеясь отыскать какие-нибудь завалявшиеся консервы, но ничего не нашла. С минуту раздумывала насчёт полевой кухни, но побоялась туда идти. Выглянула из развалин: вечерело, высокое небо, похожее на огромную выпуклую линзу, мутную от дыма, приобрело медный оттенок, сумрак выползал из развалин, где-то далеко громыхали пушки, вокруг – ни души, а лес – вот он, рядом, надо лишь отважиться перебежать изрытое снарядами поле.

И Дана побежала, обегая воронки, не замечая трупы солдат, спотыкаясь на рытвинах – шрамах в мёрзлой земле, а затем, оказавшись уже среди красноватых вверху и тёмных у земли стволов сосен, начала запинаться в глубоком снегу и перешла на шаг. Под ноги очень кстати подвернулась хорошо натоптанная тропа. Сквозь черноту леса слева мерцал, словно тлеющие угли, дымный закат – значит, она шла куда-то на север. Судя по карте, которую ей выдал Шрамм для работы, идти следовало, наоборот, на юг от Метгетена, через пригород Кёнигсберга, каким-то образом перебраться через реку и затем следовать вдоль побережья на юго-запад – если, разумеется, задаться целью попасть в рейх, – но у Даны не было никакой определённой цели и не хватало духу возвращаться обратно, в занятый советскими войсками город. К тому же русские вполне уже могли выйти к побережью и отрезать Земландский полуостров[19] от рейха. Темнело, но она не останавливалась, шла, гонимая страхом, не ведая, куда идёт – лишь бы подальше.

Она имела очень смутные представления о географии, почерпнутые в основном из разглядывания большой карты рейха в кабинете Альриха, в школе «Цет», – от нечего делать, в ожидании индивидуальных занятий. Из этих зачаточных знаний выходило, что от окрестностей Кёнигсберга до Франконии страшно далеко. До Франконии, то есть до Динкельсбюля?.. Дана в который раз ловила себя на том, что ей очень хочется думать, будто ей есть куда возвращаться.

Так, может, и впрямь попробовать вернуться, невзирая ни на что?

Быть может, она всё-таки сумеет исправить однажды увиденное – и выбранное – будущее… Своё собственное и вообще.

Единственный раз Штернберг спускался на нижний уровень галерей под замком Фюрстенштайн.

Из застеклённой кабины открывался вид на огромный бассейн, облицованный керамической плиткой и выложенный резиновыми матами. В нём на массивной платформе находилось небольшое, с виду совсем простое устройство: высотой чуть больше двух метров, шириной – метра полтора, в керамическом корпусе. По форме оно весьма напоминало тот предмет, которому обязано своим названием: колокол.

Официально «Колокол» не считался оружием. Составители отчётов использовали расплывчатый термин «устройство широкого спектра применения». Но как бы ни был широк этот самый «спектр применения», суть его была одна – разрушение.

Штернбергу показывали колбы с различными жидкостями органического происхождения – жирами, молоком, кровью, – расслоившимися под неведомым излучением на фракции. Ему показывали куски мяса, пронизанные странными кристаллическими структурами. Показывали растения и животных в разных стадиях распада – стремительного, без запаха и прочих признаков бактериального разложения. Сначала «объекты» окутывало полупрозрачное желеобразное вещество, затем они стремительно превращались в тёмную студенистую массу. При сильном воздействии от любой органики оставалась лишь горсть чёрной пыли, и процесс распада занимал всего несколько секунд. Экспериментаторы утверждали, что устройство полностью разрушает клеточную структуру. Говорили, что при первых экспериментах погибло несколько учёных, а позже устройство неоднократно испытывалось на узниках из «рабочего лагеря Фюрстенштайн». В последнем Штернберг и не сомневался. Ему предлагали посмотреть на эксперименты с участием заключённых – он отказался наотрез. Разработчики утверждали, что действие «Колокола» можно регулировать и направлять. Уничтожать только определённую категорию объектов. Например, только растения. Или только людей…

Единственный раз Штернберг видел «Колокол» в действии. Пока он в кабине для наблюдателей переминался с ноги на ногу, чувствуя, как под чудовищно неудобным резиновым костюмом вдоль хребта скользят бисерины пота, кто-то из персонала включил питание, и испытательная камера наполнилась низким жужжанием – словно в бассейне закопошились, пытаясь взлететь, приподнимая чугунные надкрылья, исполинские насекомые. Совсем недаром содержимое керамической оболочки иногда условно именовалось в документах «Ульем» – как раз из-за этого злого жужжания. Штернберг ощутил металлический привкус во рту, по спине поползли мурашки. Эта штука определённо оказывала какое-то воздействие на человеческий организм, даже невзирая на защиту… Вокруг стоявшего посреди бассейна невзрачного керамического колпака появилось синеватое свечение. Вроде бы ничего особенного. Но Штернберг готов был поклясться: что-то происходило с пространством вокруг и с его собственным сознанием. И то и другое будто начали перемешивать и взбалтывать, как компот в банке. Кабина для наблюдателей, тяжёлая стальная конструкция с резиновым покрытием на полу и с тройными стёклами в небольших проёмах, мелко затряслась. Лампы под потолком замигали. Жужжание устройства отдавалось в мозжечке – оттуда по голове будто расползался целый выводок железных пчёл. Штернберга затошнило. Конца эксперимента – полного разложения кроликов в клетке, установленной рядом с «Колоколом», – он тогда не дождался и пошёл блевать в сортир рядом с раздевалкой.

При работе «Колокол» создавал сильнейшие магнитные поля, но главный эффект, по словам учёных из лаборатории Каммлера, заключался вовсе не в этом. По их словам, устройство порождало особого рода вибрацию, способную распространяться на какие угодно расстояния, если подыскать или создать подходящий резонатор. Любая энергия есть вибрация на определённой частоте – а вибрацию, порождаемую этим оружием, можно было подстроить под вибрацию любого класса веществ, отдельных организмов, а то и целых пространственно-временных совокупностей. В сущности, принцип действия «Колокола» был очень схож с принципом работы любого сенситива. Настройка на вибрацию какого-либо предмета или живого существа и её изменение – вплоть до разрушения. Оккультные доктрины гласят, что всё есть вибрация и всё пространство во Вселенной структурировано. «Колокол» был всего-навсего механической заменой сенситиву. Правда, всесильному сенситиву, каких и не бывает среди людей.

Помнится, именно такого результата Штернберг и хотел добиться несколько лет тому назад, когда делал первые наброски устройства, что состояло из двух вращающихся в противоположные стороны цилиндров. Он намеревался создать механическую замену малочисленным и не могущим похвастаться особой силой эсэсовским экстрасенсам.

Создал. И неважно уже было, что его наброски выкрали, довели до ума и воплотили в жизнь другие люди. Идея принадлежит ему.

Доктор Франкенштейн и его страшное блудное детище.

Теперь Штернберг каким-то образом вновь оказывается перед порождённым его фантазией монстром – хотя с виду ничего опасного не таится в этом двухметровом, перевёрнутом кверху дном керамическом ведре, с двумя цилиндрическими ёмкостями внутри, заполненными какой-то дрянью вроде ртути. Штернберг стоит босыми ногами на резиновых матах в выложенном белой плиткой глубоком бассейне и понимает, что бредит, – ведь такого не может быть, чтобы он находился в одной пижаме в таком месте, куда без защитного костюма пускают только заключённых – расходный материал.

Прямо перед ним – «Колокол».

Штернберг обходит механизм и видит, что с другой стороны на платформе, навалившись спиной на керамический корпус, сидит женщина. Белёсые волосы коротко острижены – почти как у него. Или как у лагерных заключённых. Из одежды только белая больничная рубаха до середины бедра. Стеклянисто-светлые, удлинённой формы глаза, лишённые какого-либо выражения; угловато очерченное непроницаемое лицо сфинкса. Та самая женщина, которая привиделась Штернбергу на Зонненштайне, когда он пришёл туда, намереваясь изменить будущее – и отрёкся от него.

Или нет… Не та же самая. Та была загадочной жрицей древнего племени, с посохом и в волчьих мехах, а в этой нет ровно ничего мистического. Просто усталая истощённая женщина, скорее всё же молодая, – толком и не разобрать из-за жутковатой мучнистой белёсости.

Она внимательно смотрит ему в лицо. Без любопытства, без надежды, без осуждения, без радости или злости. Лишь с непонятным ожиданием – но это самое пронзительное ожидание на свете. Отчего-то чувствуя себя смертельно виноватым, Штернберг опускает взгляд, а когда вновь решается взглянуть на женщину, та утомлённо прикрывает глаза.

И тогда включается «Колокол». Воздух пронизывает низкое злое жужжание – словно растревожили гигантский улей. Вокруг корпуса адской машины появляется голубоватый светящийся ореол. Женщина продолжает сидеть как ни в чём не бывало. Штернберг, видевший результаты опытов, знает, что сейчас с ней будет – да и с ним заодно, умудрившимся очутиться в камере для испытаний в таком виде, будто только поднялся с постели. Сейчас их плоть начнёт распадаться – в зависимости от интенсивности излучения, быстро или мучительно медленно. Штернберг напоминает себе, что эта женщина не человек – лишь проекция некоего чужеродного разума на его сознание, его собственный мыслеобраз, подпитываемый неведомой силой, ходячее послание, знак, форма для переговоров… Так что излучение «Колокола» смертельно опасно лишь для него одного. Или нет?.. Внезапно тело женщины рассыпается в искристую серебристую пыль.

Пространство вокруг гудит, ревёт. Пространство напоминает водоворот, и Штернберг находится в самой его глубине. Он уже едва различает стены бассейна за рябящей тёмной взвесью, что напоминает ил на дне взбаламученного пруда. И посреди всей этой мешанины проклёвывается… пустота. Совершеннейшая пустота, которая больше всего напоминает слепоту, стремительно пожирающую зрение.

Кажется, он кричит, не слыша собственного голоса…

И наконец-то просыпается. Но тут же усилием воли выталкивает себя обратно в сон, потому что бодрствовать сейчас бессмысленно и опасно. Бодрствование грозит срывом, а полусон-полубред лишь съедает час за часом, что сейчас и требуется: всего лишь избыть время.

Нынешний сон, в отличие от предыдущего, утешителен и прекрасен. Широкая кровать, где, утопая в иссиня-белых подушках, спит миниатюрная девушка, русая и прозрачно-белокожая. Дана. Лиловатые веки нежно сомкнуты, топорщатся густые неровные ресницы, сухие шелушащиеся губы приоткрыты. Сон её нехороший, беспокойный: ко лбу и вискам липнут волнистые прядки. На ней не то ночная сорочка, не то комбинация – сквозистый кружевной лиф с пришитой к нему легкомысленной юбчонкой, вполне в духе фантазий Штернберга на сон грядущий, когда он ещё мог мечтать о чём-то, кроме очередной дозы морфия. Сокровенно-розовое сквозь белизну кружева: так и тянет накрыть ладонью, чтобы ощутить твёрдость соска. Подкравшись на четвереньках по холодной перине, Штернберг осторожно склоняется к ней – с неохватной щемящей нежностью и желанием, от которых заходится сердце. Дана открывает глаза – и Штернберг, встретив её недоверчиво-радостный взгляд, слышит отдалённый грохот пушечных выстрелов. Слышит треск пулемётов…

– Проснись, ну же, проснись! – вырывается у него. – Беги!..

Дальше следует тёмный провал, в котором он чувствует лишь то, что по-прежнему лежит бревном в своей узкой аскетичной койке, в затхлой комнате замка Фюрстенштайн. Морозит, ломит в суставах и тянет в мышцах, а иссушённое тело напрочь забыло, что такое вожделение, хотя странный сон, казалось, прямо-таки отпечатался на сетчатке глаз. Штернберг вновь погружается в вязкую муть между явью и сном – и снова видит Дану, но неясно, будто сквозь десятилетиями немытое надтреснутое стекло. Она мечется по мрачному помещению, пытаясь увернуться от пьяного изверга с пистолетом. Она несётся по каким-то дворам и улицам – да и то, что бегущая фигурка именно Дана, Штернберг знает лишь из-за некой внутренней необъяснимой уверенности.

Зато он необыкновенно отчётливо видит и слышит потоки Времени.

Или поля Времени…

Как их назвать? В этих невидимых и неслышных, но отчётливо воспринимаемых неким запредельным чувством образованиях есть нечто и от потока, и от поля. Штернбергу они представляются как матово светящиеся струи, медленные, красноватые, или быстрые, ярко-голубые, закручивающиеся в сферические вихри. Они накладываются один на другой, и каждый заключает в себе великое множество малых вихрей. Сложнейшая система; почти бесконечная, вплоть до мельчайших частиц, иерархия. Человек или животное, дерево или камень – всё несёт в себе вихри времени и заключено в своё собственное временно́е образование – словно галактика со множеством звёздных систем. Пространство вокруг наполнено неисчислимым множеством мощных потоков – но то лишь небольшая часть гигантских временны́х вихрей – может, в масштабах города, местности, страны как некой общности со своим временем, отягощённой своим прошлым и формирующей (или выбирающей) будущее… Разные времена, каждое из которых течёт по-своему, но своим ритмом гармонирует со всеми прочими, поддерживая равновесие всей системы.

Увиденная картина Штернберга ничуть не озадачивает – более того, ему кажется, всё встало на свои места. Время, отведённое камню, кажется вечностью для человека, но и человек вечен с точки зрения мошки-однодневки. Каждая система обладает своим временны́м масштабом, и Время – то, что связывает всё воедино и всему даёт жизнь, не позволяя застыть в небытии.

В полусне-полубреду к Штернбергу приходит понимание, что этими потоками можно управлять без всяких усилителей и отражателей, какими он пользовался когда-то, экспериментируя с моделями Зонненштайна. Надо лишь сосредоточиться – и подчинить Время себе, а вместе с ним подчинить и все обстоятельства своего – или даже чужого – существования.

Что он видит – прошлое, настоящее, будущее?..

Он видит, как изверг с квадратной рожей прицеливается в Дану из пистолета – и торопит временной поток, чтобы спускающиеся в подвал люди успели открыть дверь раньше, чем Дана получит опасное ранение.

Он видит, как Дана бежит по улице, простреливаемой из конца в конец, – и ему стоит лишь самую малость мысленно натянуть всеохватывающую сеть Времени, чтобы ни одна шальная пуля не успела настигнуть девушку. Затем – спустя минуту или час, что, в общем, неопределимо и неважно, – он видит, как Дана, выбравшись из подвала, опасливо выглядывает из окна. Вместе с ней Штернберг видит нескольких пьяных солдат, направляющихся к дому, – солдат, вокруг которых тёмным облаком клубится душная страшная злоба. Лишь одна мысль, одно горячее пожелание, чтобы Дана успела спрятаться, пока обозлённые мужчины не распахнули пинком дверь, – и спиральные потоки времени едва заметно меняют свою конфигурацию и ход. Лишь миг уверенности, что время для солдат течёт гораздо быстрее, – и вот уже тем кажется, будто они провели в доме несколько часов, и потому у них нет ни времени, ни желания обыскивать каждый угол. Они так и не заглядывают в чулан – и не находят спрятавшуюся там девушку.

Он видит, как Дана бежит, – и приостанавливает ход времени для её преследователей, чтобы те не настигли её…

Это воплощённое всесилие, сама суть всевластия над всем сущим. Но Штернберг не думает ни о чём подобном. Во сне он счастлив от того, что сумел защитить Дану, – и потрясён красотой и сложностью открывшегося перед ним мира. Мира, движущей силой которого является Время.

– Я должен видеть оберштурмбаннфюрера фон Штернберга. Немедленно! – рявкнули за приоткрытой дверью. Полностью распахнуть дверь не позволял рядовой Хайнц Рихтер: придерживал её рукой и коленом и повторял как заведённый:

– Виноват. Никак нельзя.

– Какого чёрта? – За дверью свирепели всё больше. – Он четвёртые сутки не выходит из квартиры! Положено проверить…

– Никак нельзя.

– Да чтоб ему провалиться. Чем он вообще занят?!

– Запил, – бесстрастно отчеканил Рихтер. – Четвёртые сутки пьёт. Он не может никого принять, потому что пьян.

– Вот дерьмо! На следующей неделе приезжает группенфюрер Каммлер, что я ему доложу?

– Не могу знать, – образцово-деревянным тоном ответил Рихтер.

– Этот идиот не забыл о том, что должен сдать проект к сроку?

– Никак нет. Но я доложу оберштурмбаннфюреру о том, что вы назвали его идиотом…

– Пошёл отсюда!

В дверь так ударили, что худосочный парень едва не упал, и в квартиру ворвался один из заместителей Каммлера, некий Румор, неопрятный пузан с лысиной до самого затылка, в жёваном мундире и нечеловеческого размера растоптанных сапогах. Пузан был из тех, кто не просто знал о пристрастии Штернберга к наркотику, но и следил за тем, чтобы учёный-оккультист, в соответствии с планом Каммлера, и дальше крепко сидел на морфии, дабы оставаться совершенно безвольным и полностью управляемым. Намерение Штернберга завязать с зельем пока должно было оставаться в тайне для всех, кроме Хайнца.

Штернберг понимал, что на третьи-четвёртые сутки кто-нибудь из людей Каммлера обеспокоится его полнейшим затворничеством и придёт выяснять, в чём дело. А тем временем он проходил мучительный путь абстиненции, этап за этапом – словно спускался по кругам дантовского ада.

Тупая боль, зародившаяся в мышцах на второй день без морфия и с тех пор только нараставшая, несколько часов тому назад ощетинилась тысячью раскалённых игл, распространилась по всему телу, вгрызлась в суставы, и Штернберг кусал руки, одеяло и подушку, извивался на кровати или шатался от стены к стене, стучал в неё кулаками, как буйнопомешанный, только чтобы молчать. Молчать и терпеть. Главным было – не сорваться при каммлеровском заместителе и вообще не вызвать у него каких-либо подозрений. И потому к гостю Штернберг вышел шатаясь (чего, впрочем, и не требовалось изображать), в расстёгнутом мундире, в намеренно залитой вином рубашке и с висящими подтяжками галифе, с бутылкой в одной руке и солдатской жестяной кружкой в другой.

– А, Румор! – хрипло заорал он. – Доброе утро, Румор! Не хотите ли выпить со мной за скорую победу?

– К вашему сведению, уже вечер, доктор Штернберг. Как продвигается ваша работа? Вы закончили?

– Я праздную её завершение! – Штернберг из последних сил старался не зевать и дышать ртом, чтобы не расчихаться от забившей нос слизи. К счастью, в комнате было сумрачно, и его дико расширенные зрачки не выглядели слишком странно. – Давайте выпьем, чёрт побери! Нужно как следует отметить!.. – Штернберг всучил Румору кружку и потрепал его по брюху. От такой фамильярности Румора перекосило. Пузан с брезгливой миной принялся отходить от наступавшего на него Штернберга, что было неудивительно – провалившиеся глаза, обведённые густой землистой тенью, ухмылка психопата, непредсказуемые движения трясущихся рук, да ещё тяжёлый дух нездорового пота – было от чего отшатываться.

– Э, вы куда? Не хотите пить за победу?

– Господин Шрамм звонил из Берлина – интересуется, не нуждаетесь ли вы в чём-нибудь. Скажем, в том, что поддерживает ваш моральный дух…

– Пока только в хорошем шнапсе! Пускай сам сюда приезжает! Мы с ним выпьем, раз вы не хотите! За победу!.. – Штернберг принялся вышагивать по периметру комнаты, размахивая бутылкой и распинывая стулья, и истошно завопил, немилосердно фальшивя: – Вот приключится со мной беда – кто будет стоять у фонаря – с тобой, Лили Марлен, с тобой, Лили-и Марле-е-ен!..

Румор отшвырнул кружку и поспешно ретировался, беззвучно бормоча себе под нос ругательства – прекрасно, впрочем, телепату Штернбергу слышные, вроде «дегенерат», «учёный собачий» и «ещё очки носит, свинья».

Когда за каммлеровским заместителем закрылась дверь, Штернберг растерзал своими воплями ещё один куплет, а затем умолк, аккуратно поставил бутылку на стол и поднял опрокинутые стулья. Достал из кармана платок, вытер слезящиеся глаза и высморкался – то, что из-за абстиненции происходило со слизистыми, было похоже на жесточайшую простуду. Посмотрел на застывшего в углу Хайнца:

– Спровадили. Главное, чтобы теперь сам Шрамм сюда не притащился. Из Берлина.

– А вы ему тоже спойте «Лили Марлен». – Хайнц криво улыбнулся, с трудом сдерживая смех.

Штернберг ощутил, что его и самого заколотило, будто в каком-то припадке. И тут их обоих прорвало хохотом – неостановимым, едва позволявшим вдохнуть: они просто смотрели друг на друга и ржали как ненормальные.

Под ночь к болям в мышцах и суставах прибавилась резь в животе. Штернберг совершенно обессилел и пластом лежал на кровати, порой едва слышно постанывая сквозь зубы. Поверх одеяла он был укрыт кителем и шинелью, и его всё равно бил озноб. Забыться хоть в полусне больше не получалось – и в нестерпимой маете он смотрел в потолок.

Хайнц сидел рядом на табурете, и иногда Штернберг скашивал глаза, чтобы взглянуть на солдата, сосредоточенного и прямого, будто часовой на посту: бледное лицо под шапкой пепельных волос, тёмно-серые глаза чуть прищурены, тонкий рот сжат в прямую черту. Всё это Штернберг отчётливо видел: очков не снимал, потому что без них бредово искорёженный мир, становясь расплывчатым, превращался в ужасающую мешанину пульсирующих пятен, затягивающую шаткое сознание в свои недра, будто болотная топь – незадачливого путника.

– Командир, – осторожно позвал Хайнц. – Разрешите за доктором сходить?

– Не вздумай, – отрезал Штернберг.

«Вы очень плохо выглядите, – подумал Хайнц, и Штернберг ясно услышал его мысли. – Хуже, чем когда бы то ни было. Вам срочно нужна помощь».

– Мне ничего не надо. Всё будет в порядке, вот увидишь. И вообще, шёл бы ты спать.

– Разрешите, я тут посижу.

Беспокоится, понял Штернберг – не просто понял, а прочёл и прочувствовал. Сильно беспокоится. Когда-то Штернберг, выбрав нескольких солдат для операции «Зонненштайн», позволил себе произвести некоторое вмешательство в их сознание – чтобы эти мальчишки были преданы ему, безоглядно преданы, как псы, все до единого. Эффект того вмешательства давно должен был пройти. Преданность Хайнца Рихтера уже нельзя было объяснить ментальным воздействием. Мальчишка был предан Штернбергу только по собственной воле. Потому что уважал его. Потому что от души восхищался им – как младший брат старшим – даже теперь, когда сам Штернберг казался себе пустым, разрушенным бомбёжками городом.

– Командир, разрешите вопрос… А кто будет управлять той машиной? Вы?

Штернберг не ответил. Казалось, всё тело превратилось в груду тлеющих углей.

– И это ведь вы спроектировали усилитель, – тихо продолжал Хайнц. – Ну, ту спиральную штуку…

– Это не усилитель, – просипел Штернберг, сощурившись от боли и едва не раздирая одеяло, в которое его исхудалые пальцы вцепились мёртвой хваткой. – Это вроде переходника.

«Это то, благодаря чему излучение “Колокола” станет для Зеркал подобием человеческой воли, потому что именно для неё построены Зеркала. Это закодированная человеческая жизнь. Моя жизнь. И пароль этот будет звучать столько, сколько длится само Время. Или пока эту установку не разрушат…»

Всего этого Штернберг не стал говорить. Как не сказал и того, что усилителем для «Колокола» станет Зонненштайн. После чего «Колокол» будет способен поразить цель в любой точке земного шара, потому что благодаря отражателям и полостям Зонненштайна резонатором для адской машины станет сама земная твердь.

– И вовсе не я буду управлять этой машиной, – помолчав, выдавил он.

– А кто? – не удержался Хайнц.

Штернберг не ответил.

Наводчика оружия назначит Каммлер. Штернбергу генерал никогда бы не доверил это дело.

Не он будет убивать. Он будет просто стоять и смотреть. Как всегда. Собственно, для него нет дела более привычного – ещё с тех времён, когда он ездил расследовать гибель надзирателей в Равенсбрюке. Убивают другие – более чёрствые и беспринципные, менее склонные к бесплодной рефлексии, а такие интеллектуалы в униформе, как он, с чистыми холёными руками и ослепительно-белыми манжетами, стоят за спинами убийц и разрабатывают оптимальные способы уничтожения.

Его решение, принятое на Зонненштайне, – отказ подарить Германии время, нужное для победы, – стоило ему такой нечеловеческой боли, по сравнению с которой боль от абстиненции была жалкой пародией на настоящие страдания. Однако же оно оказалось смехотворно-бессмысленным. Потому что всё смехотворно. И всё бессмысленно. Спасать жизни узников концлагерей – зачем? Чтобы теперь их уничтожили не постепенно, моря голодом, сжигая в печах и потом рассыпая удобрением по полям, а всех разом?

Штернберг смотрел в потолок, и ему казалось, что это крышка гроба.

«Зачем, – твердил он про себя. – Зачем, зачем… “Зачем?” – вот самый страшный вопрос, который можно задавать бесконечно, развеивая в прах всё, что до сего мгновения казалось высшей ценностью, подобно тому, как сатанинская машина Каммлера превращает в пыль любую органику. Зачем было судить о политике в категориях морали, когда любая политика по своей сути аморальна, а сама мораль – лишь порождение мира христианства, в чьих дешёвых карнавалах ты не принимаешь участия? Зачем тебе было спасать людей, которые для тебя, в сущности, ничего не значат? Зачем было совершать выбор, если он ни к чему не привёл? Зачем терзаться сейчас? Твоя задача – уберечь близких. Вызволить их, выторговать любой ценой. И найти Дану. А дальше что?.. Зачем? Зачем тебе всё это? Чтобы, наконец, успокоиться? Отдохнуть? Быть счастливым? Такое возможно? Где оно, счастье, приманка для дураков? Стоит лишь обозреть свою жизнь – где оно? Право же, ты смешон. Твоя любовь к близким – чувство собственника и боязнь окончательного одиночества. Твоя любовь к Дане – всё то же самое, помноженное на половой инстинкт. Эгоизм, не более. И из него-то ты хочешь создать своё собственное солнце всеоправдания? Как прежде пытался создать из любви к родине – из инстинкта зверя, оберегающего свою территорию? Зачем ты на что-то ещё надеешься? Зачем???»

Штернберг запрокинул голову и завыл:

– Мо-орфия!!! Всё, хватит! С меня довольно! Морфия!!! Хайнц, проклятый идиот! Позови этих кретинов! Пусть дадут мне морфия! Это приказ!!! Морфия, немедленно!..

* * *

Он кричал, пока не потерял сознание.

Очнулся от того, что в спёкшийся рот полилась вода; он пил, стуча зубами о край железной кружки, захлёбывался, кашлял и снова пил. От слабости не мог приподнять голову – чувствовал, как чьи-то тёплые руки, сложенные лодочкой, поддерживают его затылок, а ещё чьи-то руки неловко суют ему к губам кружку. Затем ощутил, как кто-то вытирает ему испарину со лба и гладит по волосам – это было мягкое, ласковое и, вне всякого сомнения, женское прикосновение. И какой-то малой частью разбитого обессиленного сознания он улавливал исконно женское сочувствие и женскую заботу.

– Дана, – пробормотал он, не в силах даже открыть глаза. – Дана, я видел ничто. Я говорил с ним…

Спустя неопределённое время Штернберг окончательно пришёл в себя и увидел вокруг расплывчатые, но своей неподвижностью внушающие доверие пятна солнечного света. На нём не было очков. Их кто-то снял, пока он валялся в беспамятстве.

Он попытался приподняться, но безуспешно – руки и ноги казались тряпичными, слабость была, словно в детстве после тяжёлого гриппа.

– Вот ваши очки, командир.

В руку Штернбергу вложили очки и помогли их надеть. Он увидел залитую белым утренним светом комнату и солдата Хайнца, как всегда, нахмуренного и собранного. Подобно разрозненным кускам мозаики Штернберг постарался сложить все те немногочисленные осколки воспоминаний, что остались у него от прошедших – скольких? – дней. Мало что удавалось вспомнить, кроме неохватной гранитной глыбы боли, придавившей всё его существо. Сейчас, когда абстинентный кризис миновал, боль отступила, и зыбкая плывучая слабость казалась даже приятной, как отдых на вершине горы, над морем сияющих облаков, после изнурительного восхождения.

Те осколки памяти, которые удалось собрать, внушали опасение.

– Хайнц, я помню, здесь кто-то был… Кто? Я же говорил, чёрт возьми: никому не позволять сюда входить!

Солдат отвёл глаза.

– Виноват, командир. Это фройляйн Элиза… то есть фройляйн доктор Адлер. Я не хотел её впускать. Но она настаивала. И потом, вам было очень плохо, вы бредили, я не знал, что делать. Виноват, командир…

– «Виноват». Болван. Вот ведь проклятье… Ну и как ты ей объяснил моё состояние?

– Никак. – Хайнц стоял перед кроватью по стойке смирно, и вид у него был понурый. – Она и не спрашивала.

– Так-так… С-санкта Мария… Что тогда она тут делала?

– Почти ничего. Посмотрела на вас, помогла мне вас напоить. Сказала, что вам нужно хорошее регулярное питание и тёплые ванны. И пока оставаться в постели. Всё. Сказала это и ушла.

– Вот дьявол…

Можно было не сомневаться: Элиза Адлер подробно доложит Каммлеру о том, что видела, – сразу, как только генерал приедет в Фюрстенштайн. Но и винить Хайнца за то, что тот не сумел сохранить присутствие духа перед сверхъестественно-женским обаянием и почти мужским напором синеглазой фигуристой красотки, тоже было нельзя: одно лишь появление фройляйн Адлер ввергало семнадцатилетнего мальчишку в полную прострацию.

– Виноват, командир, – уныло повторил Хайнц в несчётный раз.

– Ладно, – смилостивился над мальчишкой Штернберг. – Бог с ней. Потом разберёмся. Всё равно ты молодец. Хорошо уже то, что я тут ничего не поджёг, пока меня лихорадило.

– Вы пытались, – осторожно уточнил Хайнц. – Когда требовали морфия. Но я потушил пожар. – Он указал на обгоревший край портьеры.

– Ну вот видишь. Если не считать визита доктора Адлер, ты отлично справился. – И Штернберг широко улыбнулся.

С этого утра началось его выздоровление.

Поначалу он был так слаб, что даже до уборной не мог дойти самостоятельно и какой-то несчастный десяток шагов преодолевал, опираясь на плечо Хайнца, а потом, за закрытой дверью, трясущимися, как у старика, пальцами расстёгивая брюки, только и думал о том, чтобы не упасть и не разбить голову о фаянс. Большую часть дня спал и не видел никаких снов. Завтрак, обед и ужин, которые приносил ему Хайнц, старался съедать полностью, тщательно пережёвывая, словно выполняя ответственную работу, хотя на первых порах от любой еды его воротило, а желудок не действовал. С интересом смотрел на свои руки, для которых теперь было величайшим достижением крепко, без дрожи, держать ложку или вилку с ножом. Кости, обтянутые кожей. Руки концлагерного заключённого. Разве что наколотого номера недоставало.

Жажда морфия отступила. Штернберг знал, что впечатление свободы пока обманчиво и до истинного излечения ещё далеко, и тем не менее позволял себе сдержанно радоваться лёгкой, пустынной свободе сознания, больше не обременённого постоянными мыслями о зелье.

Порой он без определённых намерений думал о своём новом детище – так, как думают о чём-то одушевлённом. Там, в сейфе с чертежами, ему чудилось, теплилась часть его жизни, крепко связанная с ним.

Его никак не оставляли мысли о Дане и о необыкновенной реальности бредового видения, где он управлял временем вокруг неё. Тот сон, в котором ему явился грандиозный мир Времени – всесцепленный, всесвязанный, – сон о спасении Даны… Был ли он преддверием реальности?

Или самой реальностью?

Однажды утром Штернберг резко поднялся с кровати, едва поборов головокружение. Наспех оделся, подошёл к сейфу с бумагами. Вытащил свои записи, наброски, старые отчёты, не представляя, что, собственно, искать. В руки ему попал аэрофотоснимок Зонненштайна. Сотни раз Штернберг разглядывал эту фотографию. Излучина реки, дуга скалы. Камни капища – будто осколки речных ракушек, торчащие из песка, – и лесистые холмы окрест. Что могло быть более привычно и знакомо?

Однако теперь, глядя на захватанный, с изломанными углами, фотоснимок двухгодичной давности, Штернберг ощутил, будто прямо у него за спиной распахнулось окно в бескрайние просторы, дохнувшие оглушительным холодом. У него было впечатление, что он смотрит на картинку-перевёртыш, из тех, какими развлекался в детстве. Смотришь на такой рисунок и видишь голову лошади. Но затем сознание цепляется за какую-нибудь малозначительную деталь – и внезапно понимаешь, что перед тобой вовсе не лошадиная голова, а перевёрнутый портрет кавалериста.

Штернберг похлопал по карманам расстёгнутого кителя (в который раз мельком отметив, с каким тщанием Рихтер поддерживает его мундир в чистоте и порядке), достал автоматическую ручку, не помня даже, заправлена ли она. Сначала золотое перо заскребло по бумаге, но затем стремительно заскользило, оставляя блестящую чернильную линию. В руку вернулась прежняя, почти забытая твёрдость – и плавная линия, начавшись из центра капища, пошла по первому ряду стоявших полукругом пластин, затем по второму и третьему, по кромке охватывавшей излучину скалы, раскручиваясь всё дальше, по гребням окрестных холмов… Штернберг заворожённо уставился на получившийся рисунок.

Поверх фотографии легла гигантская туго закрученная спираль.

Она всегда таилась в запечатлённом на снимке изображении. Но лишь теперь Штернберг её увидел – наконец-то прочёл акростих, что давно был перед его глазами.

И в это мгновение к нему пришла догадка.

Догадка, которая объясняла всё.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Сегодня началась постройка моей «криптограммы жизни». Каммлер забрал мои чертежи, едва не лопаясь от азарта, как ребёнок, получивший новую игрушку. Теперь он передаст их в конструкторское бюро, расположенное здесь же, в замке. Доктор Адлер и математики из её отдела рассчитают точные параметры спирали и каждого из её компонентов. Затем начнётся изготовление деталей и сборка.

Каммлер хотел заставить меня подписать какие-то бумаги, которые позволили бы ему официально присвоить моё изобретение. Я предвидел, что мне придётся принести такую жертву. Главное сейчас – чтобы Каммлер видел во мне не соперника, а безвольный инструмент, человека вконец опустившегося и нисколько не опасного, и ради этого я даже готов был поступиться своей гордостью. Но тут возмутилась доктор Адлер: пригрозила Каммлеру, что придаст этот случай огласке. Признаться, не ожидал от неё подобного.

Кажется, мне всё-таки удалось усыпить бдительность Каммлера. Он определённо перестал меня бояться. При нашей последней беседе даже не присутствовала охрана – только доктор Адлер. Я слышу мысли Каммлера – он опрометчиво считает меня уничтоженным и относится ко мне как к почти отработанному материалу. Вот если бы остаться с ним наедине… Но пока я не знаю как. Каммлеру теперь от меня нужно только одно: обеспечить безопасность на Зонненштайне. От того, насколько там будет спокойно, зависит моя жизнь и жизни моих близких.

Без отражателей и резонаторов, каковыми, предполагается, станут Зеркала и подземные полости Зонненштайна, «Колокол» – обычный излучатель, в радиусе двухсот метров убивающий всё живое. Зонненштайн же, искривляя время-пространство, позволяет этому оружию нанести удар в любой точке Земли.

Я требую от Каммлера ещё морфия, хотя собираюсь спустить чёртово зелье в канализацию. Каммлер не должен ни о чём подозревать. Но больше, чем Каммлера, я опасаюсь Шрамма: он – сенситив и может заметить что-нибудь подозрительное. Аура выздоравливающего человека сильно отличается от ауры морфиниста.

Я сумел вырваться из морфинистского ада. Теперь хоть будет не так стыдно смотреть тебе в глаза, моя надежда, когда тебя найду… А чтобы тебя найти, мне нужно понять, как надавить на эту гадину Шрамма. Он из тех, чьих мыслей я не слышу. Мне нужна какая-нибудь его сокровенная тайна, чтобы шантажировать его. Я намереваюсь раздобыть что-нибудь из его вещей, которые он носит при себе достаточно долго. Хочу знать, чего он боится, о чём беспокоится… А ещё лучше было бы заполучить прядь его волос: тогда, при определённой доле везения, я смог бы сразу прочесть, где он держит тебя.

В кристалле я пока ничего не вижу – не хватает сил. Но возобновил сеансы с сидерическим маятником, и он вновь отвечает мне. Через раз, но отвечает. Никогда бы не подумал, что буду радоваться таким пустякам, как раскачивание маятника. Словно самый никчёмный из моих курсантов. Если верить полученным ответам, ты где-то на востоке. При этом – вне опасности. Одно плохо сочетается с другим, но невероятным образом согласуется с тем, что явилось мне в бредовом видении. Кроме того, с помощью маятника мне удалось выяснить, что ты по-прежнему носишь при себе морион. Это объясняет все мои прежние неудачи в попытках выяснить, где тебя искать. Но где бы ты ни была – дождись меня. Мне под страхом расстрела близких запрещено покидать Фюрстенштайн без специального разрешения, но я найду способ вырваться отсюда.

Читая эти записи, ты можешь спросить – так что же такое Зонненштайн?

Отчего-то мне кажется: теперь я стою лицом к лицу с истиной. И тень её предстала передо мной ещё тогда, когда что-то подтолкнуло меня записать геометрический код собственной жизни как последовательность символов, заключённых внутри двойной спирали. Если верно моё предположение о том, что каждый живой организм на земле использует энергию Времени в качестве источника жизненной силы; если верно и то, что спирали в природе не только простое следствие её законов, но и прямое свидетельство участия Времени во всех процессах; если верно, что при асимметрии, соответствующей ходу Времени, организм подключается к неиссякаемому источнику энергии – значит, место, на котором построен Зонненштайн, вероятно, есть самый центр того временно́го образования, каким является наша… страна? Ещё какая-то часть мира? Кто-то в незапамятные времена понял это – быть может, человек вроде меня, которому было дано видеть чуть больше прочих, – и построил Зонненштайн, чтобы облегчить людям общение с величайшей силой… Я имею в виду – со Временем. Если в распоряжении того неведомого строителя бог весть какой эпохи и какой цивилизации была энергия Времени, то для него не существовало ничего невозможного. Одной лишь мыслью он высекал эти огромные камни.

Что же до Времени… Я пришёл к убеждению: оно – не слепая сила. Не мутный поток, несущий нас из прошлого в будущее. Это разумное, более того, творческое начало. Разум, бесконечно отличный от нашего, с неведомыми нам целями, а может, и вовсе без целей – во всяком случае, без того, что мы привыкли под ними понимать. И одно из отличий этого разума – он не обладает свободой выбора. Звучит странно – какая же разумность без воли выбирать? – но ведь, если обратиться к христианству, и у ангелов, при всём их могуществе, нет истинно свободной воли после низвержения Сатаны. Только человек наделён полной свободой выбора. Так вот же в чём дело… Теперь я понимаю, что от меня было нужно на Зонненштайне: воля выбирать. Понимаю также и то, почему мой выбор не был принят: меня раздирали противоречия, я отрицал то, к чему пытался себя подтолкнуть. Я жаждал и одновременно отвергал всякую возможность победы для своей злополучной родины. И со мной пытались говорить – через моё же сознание – на доступном мне языке. Мне пытались сказать лишь то, что я не должен себе врать, потому что это – не истинный выбор, а самопринуждение.

Каждый человек то и дело оказывается перед необходимостью выбора. Каждый из нас направляет Время. Каждый из нас делится с вездесущей силой своей волей. В меру собственных сил. И от кого-то требуется больше, чем от прочих.

Буквально вчера доктор Адлер… Тут надо сделать некоторые пояснения по поводу фройляйн Адлер. Необходимые для тебя – ведь могу представить, какое впечатление на тебя может произвести имя некой женщины в этих записках. Между фройляйн Адлер и мной ничего не было и быть не может: мы бы не дополнили, а разрушили друг друга. С меня довольно саморазрушений.

Так вот, доктор Адлер сказала мне: «У вас огромная сила воли. Просто нечеловеческая». Я лишь посмеялся. Ведь в глубине души я последний трус. Так и не решился сказать тебе… Вот даже сейчас у меня рука немеет, когда пытаюсь вывести… Трус. То и дело заливаю неприятности выпивкой. Едва не сорвался во время абстиненции. Да что там, сорвался и требовал морфия и лишь благодаря Хайнцу вновь не оказался привязан к шприцу.

Но ведь, невзирая на всё, приняла же меня та сила, что стоит за Зонненштайном. Я даже боюсь её называть.

Время. Время.

(И нет чтобы этой силе выбрать благообразного праведника, какого-нибудь благочестивого монаха или старого еврея с окладистой бородой, а не косоглазого немца, к тому же эсэсовца!)

А на сей раз дело не в выборе. Похоже, от меня требуется нечто иное: помощь. Потому что, не обладая волей, эта сила не способна толком защитить себя.

«Колокол»… Я плохо понимаю физику этого устройства, но что, если оно разрушает цель за счёт разрушения самой структуры Времени?

Хайнц прошёл между корпусами лабораторий, – собственно, никакие это были не «корпуса», а добротные каменные дома небольшой деревни под стенами Фюрстенштайна; дома эти были конфискованы эсэсовцами в то же самое время, когда из замка была депортирована вдова прежнего хозяина, какого-то прусского барона. Прошло уже минут десять, а Фиртель так и не появился, хотя они условились встречаться каждый четверг в определённый час. У Хайнца был спецпропуск, подписанный Штернбергом и комендантом Фюрстенштайна, – мятая бумажка, которая позволяла более-менее свободно ходить по большей части помещений замка и охраняемой призамковой территории, исключая подземные помещения и концлагерь. Тем не менее наличие зондераусвайса[20] вовсе не означало, что Хайнц мог делать всё, что ему заблагорассудится. Многочисленная охрана следила за перемещением персонала, и для того, чтобы выйти из замка, требовался веский повод. Обычно Хайнца выручали разнообразные поручения Штернберга. Но сегодня Хайнц рискнул явиться в лаборатории без всякого поручения, зато с новым рисунком. Накануне он обнаружил на столе командира подробную схему самого нижнего, секретного, уровня подземелий – оставленную будто нарочно. Недолго думая, Хайнц её скопировал.

День был пасмурный – однако ни единого огонька не горело в окнах. Лаборатории вымерли. Проходя мимо главного корпуса, Хайнц видел, как солдаты выносили какие-то ящики и грузили в фургон. Похоже, доктор Брахт сворачивал свои исследования. Фронт был уже близко, километрах в тридцати пяти, и порой с северо-восточной стороны через холмы до замка докатывался гул канонады.

В проулке Хайнц наконец заметил тощего человека в полосатой арестантской куртке и нелепой полосатой шапочке на тёмных кудрях.

– Ты принёс копии чертежей того устройства, которым занимается твой командир? – первым делом спросил Фиртель.

– Нет.

Хайнц ожидал, что Фиртель начнёт ругаться, но тот лишь опустил узкие плечи и обессиленно повесил крупный нос, словно тот тянул его голову вниз. Сломанные, обмотанные проволокой очки сразу съехали на кончик носа, Фиртель поправил их и вновь посмотрел на Хайнца своими большими круглыми глазами грустной ощипанной совы:

– Жаль, очень жаль. Разумеется, чертежи эти уже никого не спасли бы. Слишком поздно. Говорят, Красная армия уже на подходе к Гросс-Розену. Ещё слышал, узников оттуда свезли в подземелья, чтобы уничтожить. Вроде в окрестностях есть тоннели, которые тянутся на много километров и ведут к замку… Скоро и нас туда отправят. А ведь неохота подыхать просто так, понимаешь? Если б я знал, что какой-нибудь важный секрет нацистов ушёл за границу, мне просто было бы спокойнее. Тогда наши смерти имели бы хоть какую-то цену.

– А вам уже удалось что-то передать?

– Немногое, – вздохнул Фиртель. – Наш канал накрылся.

Хайнц достал из-за пазухи рисунок.

– Не знаю, надо ли это теперь. Тут план самого нижнего уровня. Здорово нарыли, настоящий лабиринт. Вот здесь есть масштаб помельче – видишь, от некоторых галерей в разные стороны идут ходы? Наверное, те самые. Похоже, они ведут на поверхность. Командир как-то говорил, что некоторые тоннели выходят далеко за пределы закрытой зоны «Фюрстенштайн».

– Ага… – без энтузиазма кивнул лаборант, но рисунок забрал.

– Слушай, Фиртель, а что, если тебе с моим командиром поговорить? – неожиданно для самого себя предложил Хайнц. – Об уничтожении заключённых.

– Ты с ума сошёл? – взъерошился тот. – Зачем мне говорить с офицером СС?

– Ну, с рядовым СС ты же разговариваешь. Со мной.

– Ты – другое дело. Ты был в шкуре лагерника.

– А давай я скажу командиру, что ты очень просил о встрече. Думаю, он не откажет. Он может многое. Очень многое, понимаешь? Когда-то он спасал заключённых концлагеря Равенсбрюк. Я сам от него слышал. Вот если бы тебе удалось убедить его…

– Я? Убедить эсэсовца? В чём?! Ты издеваешься или хочешь, чтобы меня расстреляли? У меня отец был раввином, между прочим, и все мои предки от начала мира – евреи. И ты думаешь, такой вот «недочеловек» сумеет убедить «сверхчеловека» в том, что убивать – грех, а спасать человеческие жизни – благо?

– Мой командир никого не считает «недочеловеком»… Ладно, дело твоё, в конце концов. Но почему бы не попробовать? Он прежде всего учёный, как и ты.

Фиртель задумался, и видно было, что решение далось ему нелегко:

– Ладно. Попробую поговорить с ним. В конце концов, любопытно же перекинуться парой слов с тем, кого Брахт и Адлер называют не иначе как новым Николой Теслой.

Когда Хайнц вернулся в замок, первым делом решил обратиться к Штернбергу. Тот в последние дни шёл на поправку, а сегодня с утра приказал Хайнцу убрать бельё и матрас с железной кровати в своей комнате, поставил кровать стоймя у стены, на манер шведской стенки, взялся за перекладину спинки и пару раз с трудом подтянулся, ругаясь сквозь зубы, – его исхудалые руки теперь мало отличались от немощных рук узника концлагеря. Когда Хайнц вошёл в кабинет командира, в открытую дверь спальни было видно, что кровать всё ещё стоит на манер турника. Штернберг же сидел за столом, уставленным зажжёнными свечами; между ними посередине лежал большой фотоснимок какого-то не то генерала, не то чиновника – с порога Хайнц мог разобрать лишь то, что человек на снимке одет в мундир. Штернберг, впервые за бог знает сколько времени гладко выбритый и причёсанный, в свежей рубашке, сосредоточенно смотрел на фотографию, опёршись подбородком о переплетённые пальцы. Из помещения уже выветрился кислый дух нездоровья, и пахло теперь в его комнатах, как и прежде, когда Хайнц только оказался у офицера-оккультиста в подчинении, – кофе, свечным воском и едва уловимым ароматом хорошего одеколона.

Хайнц щёлкнул каблуками:

– Командир, разрешите обратиться!

Штернберг судорожно вскинул голову, будто голос Хайнца вырвал его из полудрёмы.

– С-санкта Мария и вавилонская блудница… Чёрт бы тебя побрал, стучать надо, прежде чем войти.

– Виноват, дверь была открыта, ну я и…

– Ладно, выкладывай, что там у тебя.

Подойдя к столу, Хайнц бросил взгляд на лежавший перед командиром снимок. Это был фотопортрет рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Самого шефа СС Хайнц никогда не видел, но его портреты иногда висели в кабинетах эсэсовских чиновников рядом с вездесущими портретами фюрера. Высокий округлый лоб, слабый подбородок, пристальный взгляд узких глаз, пенсне с круглыми стёклами, и главное – хорошо различимые петлицы, из-за которых ошибиться в звании было невозможно. Хайнцу мигом вспомнились россказни про колдунов, которые сводят человека в могилу, протыкая иглами его изображение. Хайнц постарался замять подобные мысли, однако Штернберг, по обыкновению, всё прекрасно услышал и усмехнулся:

– Не беспокойся, это не энвольтация, не собираюсь я покушаться ни на чью жизнь. Во всяком случае, пока… Рассказывай, в чём дело.

– Командир! – Хайнц собрался с духом и выпалил: – Заключённый Ицик Фиртель просил о встрече с вами.

– Зачем ему? Сначала подговаривал тебя воровать мою работу, а теперь, значит, хочет встретиться? Что ему надо?

Хайнц замешкался с ответом, но Штернберг мгновенно прочёл его мысли:

– О заключённых ни слова, и не думай даже, иначе отправишься на гауптвахту. Довольно с меня всего этого. А с Фиртелем я и сам не прочь побеседовать, задать ему кое-какие вопросы… Говоришь, доктор Брахт часто консультировался с ним?

– Да, командир.

Хайнц в очередной раз мысленно спросил себя – что́ ему заключённые? Бывшие товарищи по несчастью? Или ему просто страшно жить в мире, где истощённые человеческие тела перевозят грудами на вагонетках и сжигают, как мусор (это он собственными глазами видел в концлагере Дора), потому что от всего этого такой эфемерной кажется собственная жизнь?

Заключённый Ицик Фиртель сидел напротив Штернберга на стуле, стоявшем посередине небольшой комнаты, и явно чувствовал себя как на допросе. Его под конвоем привели в замок, и теперь он, напряжённо вытянувшись, таращился на офицера. Штернберг, в застёгнутом на все пуговицы мундире, иссушённый, с бескровными руками, но с уже более здоровым оттенком бледного лица и своей новой, отрешённо-спокойной усмешкой, обратился к Фиртелю «профессор» и первым делом сказал, что всё знает о переданных узнику планах замка и подземелий, копиях чертежей и тайниках. Похоже, Фиртель был готов к чему-то подобному, однако на стоявшего у двери Хайнца бросил уничтожающий взгляд – очевидно, в уверенности, что тот сдал его. Хайнц же мысленно ругал себя последними словами за то, что поспособствовал этой встрече: всё пошло совсем не так, как он думал.

– Если бы вы намеревались выдать меня гестапо, господин оберштурмбаннфюрер, я бы сейчас сидел в политотделе лагеря Фюрстенштайн. Точнее, валялся бы с отбитыми почками, – заметил Фиртель, поправляя запотевшие от волнения очки и ужасающим образом выламывая пальцы.

– Давайте без званий, – с ровной вежливостью предложил офицер. – «Доктор Штернберг» – просто и со вкусом. Вы правы, профессор, до вашей суеты с чертежами мне никакого дела нет. Если вы будете молчать о нашем разговоре, я, в свою очередь, буду молчать о вашей авантюре с переправкой чертежей за пределы лагеря. Мне нужен от вас лишь ответ на один вопрос. Ответ некогда подававшего большие надежды физика Исаака Фиртеля. Который в двадцать три года получил место ассистент-профессора[21] в Лейпцигском университете и уже намеревался создать собственную кафедру на тот момент, когда его сначала выставили на улицу, затем заставили носить жёлтую звезду, а после отправили в концлагерь. Однако последние два года вы были не то что правой рукой – головой доктора Брахта.

«Вон оно что», – без удивления подумал Хайнц.

– От того человека, о ком вы говорите, давным-давно ничего не осталось, – помедлив, произнёс Фиртель. – До того как Брахт взял меня к себе лаборантом, я несколько месяцев работал в зондеркоманде Аушвица. В крематории. Загружал трупы в топку. А ещё раньше – подготавливал трупы к сожжению. Раздевал. Обрезал волосы у женщин. А мой напарник вырывал у мертвецов золотые зубы. Под надзором, разумеется. Бригады рабочих там регулярно меняли. Переводили с одной работы на другую. Грузить трупы в печь – последний этап перед казнью. Брахт меня, по сути, спас. Вы знаете, что наиболее рационально грузить в печь по три тела – два мужских и одно женское? Они так лучше сгорают, и потом, экономия кокса: в женских телах больше жира… Вы видели когда-нибудь, как дёргаются трупы в огне? Мы называли это вальсом… Даже если я выйду когда-нибудь на свободу – что вряд ли, – я, скорее всего, уже не вернусь в науку. Но я отвечу на ваши вопросы… если смогу.

Штернберг промолчал, позволив заключённому выговориться. Достал какие-то бумаги из ящика стола.

– Вам ведь хорошо известно, что такое «нижний уровень», не так ли?

– Да. Мне известно и то, какое устройство там испытывают.

– Опишите мне принцип действия этого устройства, как вы его понимаете. Какие физические процессы там задействованы? Как всё это влияет на материю?

– На ваш вопрос толком не сумеют ответить даже создатели этой треклятой штуковины. Я мог бы долго говорить о вращающихся магнитных полях и прочем, мне известен и состав вещества, которое заливают в цилиндры, но, поверьте, никто на самом деле не знает, как эта дрянь работает. Она преобразовывает электромагнитную энергию в энергию неизвестной природы и с очень странными свойствами. Проект выплыл откуда-то из недр вашего «Аненербе». Говорят, многие приложили к нему руку, но сама идея… Не знаю. Её породил какой-то нечеловеческий разум. Мы как дикари, которые балуются с электрической лампочкой. Все видят результат, но никто не знает причину.

– Ну, здесь вы преувеличиваете: разум, породивший эту идею, вполне человеческий. Порой мы сами не знаем, каких чудовищ извлекаем на свет из небытия… – При последних словах Штернберг заметно побледнел. – А вам не приходило в голову, что «Колокол» попросту разрушает структуру Времени и возвращает упорядоченное в первозданный хаос? Результаты экспериментов свидетельствуют именно об этом. Ведь – смотрите… Кому-нибудь удалось определить состав чёрной пыли, в которую превращается органика? Кто-нибудь понял, куда эта пыль девается через двадцать часов после окончательного разрушения материи?

Фиртель вновь поправил очки, со свежим, пытливым вниманием посмотрел на Штернберга:

– Очень спорная, но любопытная теория. Её надо обсудить. Начнём с того, что… По-вашему, какова эта самая структура Времени?

Дальше беседа перешла в такую плоскость, которая оказалась выше разумения Хайнца, и он уже мало что понимал. Речь шла о неких полях времени, которые вращаются и своим движением поддерживают все природные процессы; Хайнцу представились сверкающие шестерёнки исполинского механизма. Фиртель преображался на глазах. Он перестал щёлкать пальцами, жесты его приобрели уверенность, лицо разгладилось и ожило, и даже тембр голоса изменился – приобрёл степенность и глубину. Его грязная полосатая роба теперь казалась недоразумением. Штернберга же словно отвязали от невидимого столба и освободили от пут: его осанка утратила деревянную жёсткость и прямоту возведённого на эшафот. Эти двое разговаривали так, будто ловко перебрасывали друг другу большой яркий мяч, и Хайнцу понравилось слушать их разговор, пусть даже он мало во что вникал. «Может, они и по поводу заключённых договорятся», – подумалось ему. Хайнц с грехом пополам понял, что вращающееся поле времени может остановиться, если начать раскручивать его в обратную сторону со скоростью, равной скорости его вращения, а если поле времени остановится, то оно распадётся, как распадётся и материальная структура, которую оно держит. Настанет абсолютное ничто. Таков основной принцип работы оружия, которое генерал Каммлер прячет в подземельях. Хайнц пытался представить пустоту полного ничто до тех пор, пока у него не начало рябить в глазах от бесплодного умственного усилия.

В конце концов Фиртель отважился завести речь о заключённых и говорил долго – его не прерывали. Сотни людей – из Гросс-Розена, «рабочего лагеря Фюрстенштайн» и других окрестных лагерей (в которые к тому же перегнали узников из лагерей, расположенных дальше к востоку) – будут согнаны в подземелье и уничтожены. Отправлены в небытие. В буквальном смысле. Голос Фиртеля в полнейшей тишине становился всё менее уверенным, пока в конце концов не умолк под отстранённым взглядом Штернберга.

– Вам всё это безразлично, – произнёс Фиртель после долгой паузы.

– Именно так, – вздохнул Штернберг. – Разумеется, я позабочусь о том, чтобы вы избежали участи прочих лагерников. Вы умный человек и интересный собеседник. Мне будет жаль, если вас принесут в жертву чёртовой машине.

– А других заключённых вам не жаль? – поинтересовался Фиртель.

– Я в некотором роде такой же заключённый, как и вы. Я ничего не могу сделать.

Фиртель поднялся, в нерешительности потоптался на месте.

– Если вам всё-таки представится такая возможность, доктор Штернберг… кто знает, вы ведь один из участников этого проекта… вспомните тогда то, о чём вы мне сами только что говорили. По вашей теории выходит, что каждый человек, как существо, наделённое разумом и свободой выбора, влияет на Время. На направленность его бесконечной созидательной силы. А значит, влияет на мироздание. Убивая человека, вы обедняете мироздание. Делаете его у́же, лишаете его каких-то неведомых вам возможностей. Убиваете его. Ваше равнодушие – это соучастие в убийстве.

– Позвольте-ка. – Теперь Штернберга из бледности бросило в краску. – Если уж на то пошло, тут есть существенный этический промах, во всех этих ваших рассуждениях. Каких возможностей лишает мироздание тот, кто, допустим, отправит на тот свет какого-нибудь выродка вроде лагерных надзирателей, на которых вы сполна насмотрелись? Что мы знаем о целях вашего дражайшего мироздания, в конце концов? Вы уверены, что цели эти – всеобщее благо? Вы уверены, что у него вообще есть какие-то цели, кроме длительности? Может, лишь в ней и заключается единственная цель и высший смысл?

– Не пытайтесь меня сбить вашими иезуитскими вопросами, – насупился Фиртель.

– Чтобы вы знали: я через всё это проходил, – мертвенным тоном произнёс Штернберг. – Когда уходят эмоции, когда облезает позолота нашей так или иначе гуманистической культуры, остаётся только одно – то, что сводит на нет всю вашу замечательную проповедь, – один краткий вопрос – «зачем?». Пока я не нашёл на него ответа.

– «Зачем»?! – Фиртель даже подпрыгнул от возмущения. – Да просто так! «Зачем»! Растеряв максимы, которые подсовывает вам общество, вы теперь надеетесь отыскать какие-то другие максимы, которые валялись бы под ногами? Думаете, ответ на ваше «зачем» лежит где-то готовый и ждёт вас? Ценность жизни создают, а не находят. А сама жизнь – это дар, а любой дар совершают просто так! Вы всего-навсего слабый, опустошённый человек, раз задаёте такие вопросы. На дар способна только сила.

Хайнц ожидал, что Штернберг от такой тирады просто взорвётся – и если Фиртель теперь на неделю отправится в карцер, то можно будет считать, что заключённый легко отделался. Однако Штернберг лишь нейтрально улыбнулся:

– Благодарю вас за столь содержательный разговор, профессор Фиртель. Моё обещание по поводу вашего будущего остаётся в силе. Надеюсь, этот дар вы оцените.

Фиртеля аж затрясло. Хайнц никогда не видел его таким.

– Мне ничего не надо, вам ясно? Не надо ваших особых милостей. Я хочу разделить участь всех прочих заключённых лагеря Фюрстенштайн. Вам этого, разумеется, не понять.

– Как хотите, – обронил Штернберг.

После чего приказал Хайнцу отвести Фиртеля обратно в лагерь.

– Ну, что скажешь? – тихо спросил Хайнц по пути. Со стороны они выглядели как обыкновеннейший конвоир и ничем не примечательный заключённый: Хайнц – в шинели, пилотке и с недавно полученным автоматом, Фиртель – в робе и деревянных башмаках, громко стучавших по каменным полам коридоров замка и мощению двора.

– Что тут сказать… Человек этот – ямища бездонная, дыра, пропасть. В общем, либо он лично запустит всю мясорубку… – Фиртель умолк, поскользнувшись на обледенелом мощении и с трудом удержав равновесие.

– Либо что?

– Либо… не знаю. Но попытаться действительно стоило.

– Вам нет нужды избегать меня. – Элиза Адлер подошла ближе. Хотела дотронуться до его руки – затянутой в резиновую перчатку, как и её собственная рука, – но передумала.

После алкогольно-морфийной эскапады Штернберга доктор Адлер стала вести себя с ним гораздо сдержаннее. К тому же сейчас её вызывающе привлекательную фигуру скрывали длинный защитный резиновый плащ с капюшоном и высокие резиновые сапоги. Это одеяние инструкция позволяла надевать вместо громоздкого и неудобного комбинезона, когда нужно было зайти в испытательную камеру после очередного запуска машины.

Штернберг ответил ничего не выражающим взглядом, в глубине души надеясь, что только ему одному ведомо, сколько сил от него требует невозмутимое поведение. После своей болезни он церемонно извинился перед фройляйн Адлер за «ту отвратительную пьяную выходку». А затем, хоть извинение его благожелательно приняли, действительно предпочёл держаться от математика подальше. Штернбергу было очень стыдно: он никогда прежде не позволял себе недостойного поведения с женщинами.

– Я правда не сержусь на вас, – тихо добавила фройляйн Адлер.

Штернберг сделал вид, что не расслышал. Он разглядывал стенд с кинокамерами: конструкция нисколько не оплавилась, тем не менее сильно накренилась, будто наполовину погрузившись в кафельный пол.

При очередном испытании излучателя Каммлер решил заодно уничтожить уже вторую партию заключённых. На сей раз «Колокол» испытывали с усилителями. По периметру помещения установили экраны из стальных листов – уменьшенные модели мегалитов Зонненштайна. А окружало излучатель словно бы сонмище тонких металлических арок – но было это не аркадой, а разомкнутым улиточным извивом небольшого отрезка двойной спирали.

Штернберг впервые видел своё изобретение воплощённым – не всё, лишь часть, – но даже этот краткий отрывок звучащего во Времени заклинания жизни (его собственной жизни!) повергал его в трепет. Он словно смотрелся в осколок незримого зеркала. И видел там себя – без званий и должностей, без чужих и собственных домыслов, ровно таким, каким явился на свет. Видел себя стоящим на коленях перед машиной смерти. Готовым служить ей.

Ещё неделю тому назад он консультировал работников небольшого конструкторского бюро, расположенного в подвале замка. С каждого кульмана на него взирала та или иная буква изобретённого им геометрического алфавита собственной жизни. «Я скажу вам, на что это похоже – на схематичное изображение химических соединений», – сказал ему один из конструкторов. Штернберг лишь пожал плечами. Все эти чертежи фрагментов, математические выкладки – его преследовало мучительное ощущение, будто его самого тут раскладывают на первоэлементы, просчитывают, унифицируют. Гул машинного зала, ряды шкафообразных корпусов новейшей вычислительной машины Z4[22], тут же, через коридор, в экспериментальном цехе, – первые образцы деталей, полированных стальных пластин, из которых будет собрана спираль… Ни о чём больше Штернберг не мог тогда думать, кроме как о «Колоколе». Эта штука ждёт его там, в подземельях. Эта штука скоро его получит. Саму его суть. Совсем скоро.

И она его получила.

С экранами здесь экспериментировали и раньше. Однако лишь на сей раз модели Зеркал сработали как усилители. Стальная криптограмма-спираль не изменяла частоту излучения, исходящего от машины, но заставляла уже само время течь по-особенному, так, как если бы на месте «Колокола» находилось живое существо, – и именно теперь отражатели восприняли излучение и придали дьявольской машине небывалую мощность. От согнанной в обширную камеру сотни людей не осталось даже пыли. Металлические конструкции покосились и будто бы вплавились в кафель и бетон, кабина для наблюдателей подчистую лишилась стёкол, расползлась на металлические листы с вылетевшими заклёпками, резиновые маты на полу рассыпались в прах.

Во время испытания был обесточен весь подземный комплекс. Впрочем, освещение быстро наладили. Блестевшие под ровным светом множества ламп металлические ленты и перемычки спиралевидной конструкции, установленной вокруг излучателя, невозможно было связать в воображении с чем-то определённым, и в то же время они прямо-таки взывали к некой исконно природной силе, к какому-то прототипу, слишком простому и одновременно слишком сложному для того, чтобы быть изобретённым человеческим разумом.

– Вам кто-нибудь говорил, что ваша установка очень красива? – заметила фройляйн Адлер. – Сама естественность. Совершенная природная форма[23].

– Однако в том, для чего её применяют, нет ничего естественного, и уж тем более красивого, не находите? – не сдержался Штернберг. Его злило то, что он ровно ничего не чувствовал, находясь в помещении, ставшим кремационной печью для ста с лишним человек. Нет, разумеется, чутьё сенситива, сходное тактильному ощущению, исправно улавливало отголоски чужой боли. Но когда-то прежде она его так мучила, эта чужая человеческая боль, теперь же просто докучала, подобно сильной мигрени. Не было ни сожаления, ни скорби. Что-то в нём перегорело, что-то кончилось, затопленное поднявшейся из бездны сознания пустотой. Штернберг поймал себя на том, что пытается насильно тыкать свою полуослепшую душу в приличествующую обстоятельствам скорбь. Не помогало. В той толпе людей, от которых даже праха не осталось, он представил Дану, и лишь тогда сердце сжалось. Но Дана… Он и сам бы теперь дёрнул рубильник, включающий «Колокол», и уничтожил ещё не одну сотню людей ради того, чтобы найти её невредимой.

Почему ничто не вызывает столько тупого равнодушия, как участь чужого, не входящего в круг своих человека? Просто способ не сойти с ума в этом мире, подумал Штернберг. Единственный способ сохранить себя. Стоит ли раздувать надуманное, выпестованное культурой сопротивление естественному порядку вещей?.. Хотя почему естественному? Во всесвязанном мире Времени невозможно представить ничего более противоестественного.

– О чём вы задумались? – поинтересовалась Элиза Адлер.

Штернберг оставил попытки открутить объектив у дистанционно управляемого фотоаппарата на накренившемся, наполовину ушедшем в пол штативе. Создавалось впечатление, что все детали фотоаппарата срослись между собой.

– Взаимопроникновение материи… – пробормотал он. – Рубцы на ткани Времени – вот что это такое. – Штернберг обернулся к женщине и сказал ещё тише: – Вы были у меня в квартире, пока я болел. Вы знаете, что явилось причиной той болезни. Вы до сих пор не доложили об увиденном Каммлеру, и это не даёт вам покоя – настолько, что вы почти готовы всё ему рассказать. И я осмелюсь спросить прямо: получится ли у меня сейчас убедить вас хранить молчание? Я буду необычайно вам признателен.

Устремлённые на него тёмно-синие глаза Элизы Адлер, блестевшие в тени глубокого прорезиненного капюшона, изумлённо расширились.

– То и дело забываю, что вы читаете мысли. Да, пока я ничего не сообщала Каммлеру. Хотя должна была. Это мой долг как участника проекта. Каммлер считает, что без морфия вы станете слишком… неуправляемы. И слишком опасны. Но вы мне нравитесь, доктор Штернберг. Я вам уже говорила… Знаете, сдаётся мне, сами вы никогда не признавались в своих чувствах ни одной женщине. А вот вам признавались. Возможно, даже не раз… Отчего так? Вы слишком горды даже для этого?

– Вы хотите предложить мне сделку, доктор Адлер? – ровно спросил Штернберг. – И какую же цену вы хотите назначить своему молчанию?

Элиза Адлер смотрела на него с лёгкой улыбкой. Штернберг насторожённо прислушивался к её мыслям, но ничего там не было, кроме жаркого солнечного простора.

– В бреду вы повторяли одно имя: Дана. Вы звали её, клялись, что непременно её найдёте. – Адлер улыбнулась шире: – Вы её любите?

Штернберг выдержал пытливый взгляд женщины. Мог бы соврать – но не хотел: не желал ни единым словом отрекаться от своей надежды. И твёрдо ответил:

– Да.

– Я бы хотела назначить цену, – со вздохом призналась Адлер. – Да только мне от вас всё равно ничего не получить. Ваши открытия могут принадлежать только вам… К тому же я не хочу, чтобы у вас остались неприятные воспоминания обо мне.

Элиза Адлер откинула капюшон, её наэлектризованные медового оттенка волосы встопорщились, блестя в холодном искусственном свете. Долго смотрела Штернбергу в глаза, и он не отводил открытого, но твёрдого взгляда.

– Как жаль, что мы с вами настолько разные, – наконец произнесла Элиза Адлер. – Не знаю, что нас всех ждёт… но я хочу, чтобы у вас было будущее. Как у учёного. И как у человека. Удачи вам, что бы вы ни затевали. – Она всё-таки коснулась его руки, и Штернберг слегка пожал её пальцы – с благодарностью за то, что мысли этой женщины целиком отвечали её словам, ведь подобное соответствие встречается так редко.

Фройляйн Адлер ушла, а Штернберг принялся расхаживать взад-вперёд перед своей установкой. Думалось ему, разумеется, о Дане. Где же она?.. На самом севере Восточной Пруссии, в каком-то богом забытом месте, точные координаты которого Штернбергу, несмотря на все старания, так и не удалось определить, – но пока в безопасности, как успокаивали его сидерический маятник и собственное, вновь обострившееся чутьё. Много раз Штернберг пытался наяву вызвать то видение, что посетило его в абстинентной лихорадке, – видение, где он наблюдал за Даной и будто бы управлял потоками времени вокруг неё. Но ничего не получалось.

Только бы она дождалась его на сей раз…

Было ещё кое-что, не дававшее ему покоя: яростное и горькое желание преодолеть ничто. Наполнить пустоту чем-то.

Действием.

Волей.

Больше нечем. Больше у него ничего не осталось.

Уже в коридоре чувствовался смрад. Прогорклость тряпья, испарения кислого пота истощённых и по большей части больных тел, запах испражнений, разложения, мертвечины; всё это влажным маревом клубилось в свете редких жёлтых ламп. Этот коридор, недостроенный, не был укреплён – бетонные стены и довольно низкий в сравнении с высотой проложенного тоннеля потолок из бетонных плит остались за поворотом, и там, где они внезапно обрывались, беспорядочно топырились длинные крючья арматуры, в растительных извивах которой мерещилась карикатура на жизнь. Дальше был только грубо оббитый голый камень в провалах зияюще-чёрных теней. Под подошвами, будя эхо, хрустела каменная крошка. Заканчивался коридор тупиком и там был значительно расширен, образуя нечто вроде длинного зала, где держали заключённых. Вход в зал перегораживала массивная решётка. Часовые, скучая, прохаживались у ворот.

Штернберг замедлил шаг, вглядываясь в полумрак за толстыми железными прутьями. Там можно было различить вялое шевеление – но большинство узников без движения лежали вповалку на голом камне. Порой глухо стонали больные и спящие. Все они там, по ту сторону решётки, были смертники. Завтра-послезавтра Каммлер планировал новый акт ликвидации рабочих-заключённых – в несколько этапов, переключив машину на «щадящий режим», как он выразился, – не производящий разрушений, но достаточный для разложения плоти. После чего «Колокол» и уже завершённую спиралевидную установку-«криптограмму» предполагалось отправить по подземной железной дороге в сторону Совиных гор, оттуда – на аэродром под Прагой и затем самолётом доставить в Тюрингию, чтобы отвезти к Зонненштайну. Медлить с эвакуацией было нельзя: Красная армия продолжала наступать.

Штернберг мог бы сюда и не приходить – это было ни к чему, – но ему хотелось взглянуть на заключённых. И вот теперь он смотрел на них, всё больше злясь от собственного равнодушия. Дар сочувствия – не менее редкий, чем способности сенситива, теперь Штернберг понимал это как никогда ясно, – похоже, был утерян для него навсегда. Идеологи национал-социализма твердили, что умение сочувствовать – удел слабых. Однако Штернберг, лишившись этой возможности, ощущал себя ограбленным.

Часовые вскинули руки в приветствии, когда Штернберг подошёл ближе: в наглухо застёгнутой шинели, в фуражке, надвинутой на самые глаза, что придавало его длинному лицу непроницаемо-высокомерную властность. Его сопровождал начальник караула, у которого были ключи от ворот. Этот человек Штернбергу вполне подходил: не способный похвастаться крепким здоровьем, со слабой аурой и внушаемым сознанием. В сущности, он – дважды раненный на фронте, переведённый на службу в тыл, примерный муж и отец, никогда не состоявший в партии, – ни в чём не был повинен. Он просто выполнял приказ, и ничего преступного не было в том, чтобы охранять узников. В то же время там, за решёткой, могли находиться – и находились – люди куда более скверного сорта, чем этот офицер, герой войны, отец двух детей. Разжиревшие на спецпайке лагерные старосты – капо, которые по нраву своему ничем не отличались от самых последних мерзавцев из эсэсовцев, разве что ходили в робах; стукачи всех мастей; там же где-то (из общего ментального гула Штернберг выхватывал мысли отдельных заключённых) присутствовал омерзительный шантажист и насильник, тот, кто совокуплялся с заключёнными за кусок хлеба, а затем подстраивал убийство своих жертв, чтобы не оставлять свидетелей. Всю эту шушеру отправили дожидаться смерти вместе с прочими узниками – и Штернберг знал, что кто-то из капо пытался выторговать у часовых жизнь за припрятанные в одежде ценности, но добился лишь того, что его застрелили. Густое человеческое месиво. Возможно ли тут найти хотя бы умозрительную справедливость? Как отделить «достойных жить» от «недостойных»? Что тут следует сделать – подобно лагерным медикам, провести собственную сортировку на пригодность не тела, но души? Не правильнее ли будет просто не мешать общему порядку вещей?

Но если не вмешиваться – ни во что не вмешиваться, – ни сила, ни бессилие не будут иметь никакого значения. Само существование будет равнозначно не-существованию, ничто, тому самому, что выплёскивается из дьявольской машины Каммлера с каждым новым запуском. Такое существование не имеет ни малейшей ценности.

В том числе – для Времени.

Почти физически ощущая это ничто за плечами, Штернберг смотрел на узников.

– Прикажете открыть ворота? – спросил начальник караула. Ему Штернберг наплёл что-то о своём желании «визуально оценить состояние материала», на котором будет испытываться новое оружие.

– Не стоит, оберштурмфюрер. Всё и так ясно.

И тут Штернберг сделал то, чего делать сейчас было ни в коем случае нельзя. Между лежащими вповалку заключёнными пробирался крепко сбитый человек с утопленной в широкие плечи непропорционально маленькой головой – в контровом свете редко расположенных ламп Штернберг видел только очертания его фигуры да синие полосы на шапке, но знал, чувствовал, что узник – тот самый шантажист-насильник, чьи мысли он уже слышал, и что эта мразь, у которой ещё остались не только силы, но и запасы хлеба, даже здесь, в преддверии всеобщей гибели, выбирает себе очередную жертву.

Прочих заключённых Штернберг вверял воле случая, но этому не желал оставлять ни малейшего шанса.

Он достал пистолет, криво ухмыльнулся:

– Видите того кацетника[24]?

Выбросил руку с пистолетом вперёд, за долю мгновения прицелился сквозь частые прутья и выстрелил. В театре теней по ту сторону решётки, далеко, с орангутаньей головы заключённого слетела шапка, а сам шантажист тяжело повалился на каменный пол и больше не двигался.

– Отличный выстрел, оберштурмбаннфюрер. – Начальник караула натянул любезную улыбку. Он таких развлечений не одобрял, но для него в происшествии не было ничего особенного: офицеры нередко палили по заключённым просто так, от скуки.

Многие узники, разумеется, обернулись на звук выстрела, и кое-кто из них даже при скверном освещении наверняка успел разглядеть Штернберга: во всяком случае, его двухметровый рост, блеск очков… Проклятье.

Небрежно беседуя с начальником караула о физическом состоянии заключённых, Штернберг направился прочь. Лишь за поворотом коридора обратил внимание на то, что по-прежнему сжимает в руке пистолет. Отличный был выстрел, чёрт бы его побрал. Прочие готовы убивать по приказу, а он… с некоторых пор он тоже готов убивать, но лишь по внутреннему побуждению, из-за несоответствия кого-то своим личным представлениям о том, какие люди достойны жить. И ещё неизвестно, что хуже.

Штернберг вложил пистолет в кобуру и, убедившись, что на этом участке коридора нет часовых – теперь посты были расставлены реже, чем раньше, – остановился перед начальником караула, преградив ему дорогу. Как кстати оказалось, что тот, сопровождая старшего по званию, обладателя допуска высшей категории, не стал брать с собой никого из солдат.

– В чём дело, оберштурмбаннфюрер?

Штернберг подошёл к офицеру почти вплотную, ловя и пригвождая ответным взглядом его недоуменный взгляд.

– Слушай меня…

Штернберг старался не допустить ни малейшей мысли о том, что на задуманное может не хватить сил.

– Слушай меня очень внимательно, – заговорил он тихо-тихо, ощущая, как шелест его слов опутывает и парализует волю начальника караула. – Ты сейчас сделаешь всё, что я скажу. Всё. Для тебя нет ничего важнее. Только мои приказы имеют силу. Только служение мне имеет смысл. Ты повинуешься только мне…

Редкие рыжеватые брови офицера поползли вверх, и тут Штернберг с силой ткнул его в солнечное сплетение жёсткими пальцами, видя, как расширились от боли его зрачки, и одновременно вламываясь в его слабое, внушаемое сознание. Почти забытое ощущение: словно опускаешься на самолёте сквозь пелену облаков к острову чужого мироощущения, посреди моря чужих воспоминаний, чувств, надежд и сетований. Целый мир. Сколько таких миров Штернберг уже взламывал на своём веку?

Вбить гранитный обелиск собственных целей в топкую равнину чужого сознания, пронзить им насквозь чужой разум. Лицо офицера будто выцвело – или это пелена слабости и дурноты застила Штернбергу глаза. Слишком много сил отнимала ментальная корректировка, непозволительно много для него сейчас.

– Иди. Иди проверяй посты. А дальше ты знаешь, что делать.

Начальник караула медленно пятился прочь. Глаза его стали младенчески-беспомощны. Он, этот ни в чём не повинный человек, совершенно не способен будет понять, что с ним происходит, – в том случае, разумеется, если всё удалось и всё пойдёт как надо. Что ему говорил Штернберг, офицер не вспомнит даже под пытками, но до пыток дело не дойдёт. Очень скоро начальнику караула ни с того ни с сего нестерпимо захочется убить своих подчинённых, стоящих на посту у ворот импровизированной тюрьмы. Расстрелять их прежде, чем те успеют что-либо сообразить. Затем открыть и заклинить замок на воротах, распахнуть их, войти внутрь и там застрелиться самому. У заключённых в распоряжении окажутся заряженные автоматы и несколько минут на то, чтобы добраться до длинного тоннеля, который берёт начало совсем недалеко отсюда и ведёт на поверхность. Тоннель, так же как и здесь, перегорожен решёткой с воротами, но замка там нет, лишь стальной засов и пара часовых. Среди заключённых – совершенно точно, Штернберг почувствовал, – находится Фиртель, а у Фиртеля – план подземелий, наверняка уже заученный им наизусть. Узников много, очень, и у них ещё достанет сил на то, чтобы лавиной прокатиться по немногочисленным часовым, что попадутся им на пути – полным ходом шла эвакуация, и количество охраны в последние дни сильно сократилось.

Это видение – возможное будущее – Штернберг увидел так явно, будто перед ним прокрутили кадры кинохроники. Он только что открыл новый шлюз для Времени.

…А меткой стрельбе его научил отец, с десяток лет тому назад. Собственно, лишь за две вещи Штернберг был отцу благодарен – за то, что тот выискал деньги на образование сына, и за то, что научил стрелять, пусть с руганью, с беспрестанными унизительными напоминаниями о косоглазии. Отец никак не мог взять в толк, что у Штернберга не двоится в глазах, видит он только одним, здоровым, глазом и, при правильно подобранных очках, видит хорошо, если не считать отсутствия пространственного зрения. Позже Штернберг иногда думал: неужто отец, давая волю своей досаде, никогда не боялся того, что в один прекрасный день болезненно-гордый подросток, по горло сытый оскорблениями, может выстрелить из пистолета не в намалёванную на деревянном щите мишень, а в него самого?..

Не доходя до следующего поста охраны, Штернберг остановился и прислушался.

И вот раздались выстрелы. Два, один за другим. Пронзительный скрип петель – и, чуть погодя, третий выстрел. По тоннелю прокатилось эхо автоматных очередей. Штернберг свернул в тёмную нишу одного из тупиковых, недостроенных боковых коридоров и подождал, пока мимо пробегут к тюрьме несколько солдат.

Он хотел было выйти из недостроенного коридора, но вместе с холодным дуновением невесть откуда взявшегося сквозняка ощутил, что не один здесь. Кто-то смотрел ему в спину – и уже готов был нажать на спусковой крючок.

– Стоять! – Штернберг мгновенно повернулся, выбросив руку с пистолетом в сторону зияющей темноты. – Опустить оружие! Выйти на свет! – Металлическое эхо его голоса забилось в гранитной глубине, уходя всё дальше.

Боковой коридор, оказывается, вовсе не был тупиком: шёл параллельно большому тоннелю и вновь соединялся с ним где-то ближе к тюрьме. В темноте смутно обозначились тощие ободранные фигуры, они двигались бесшумнее теней, а мысли их были спутаны чёрной сетью того же страха, от которого щемило в подреберье у Штернберга. Первый из призраков шагнул ближе к свету и оказался заключённым в полосатых лохмотьях, босым – чтобы деревянные башмаки не стучали по полу. Заключённый наперевес держал автомат, один из тех, которыми ещё недавно были вооружены часовые у решётки, но в животном оцепенении, заворожённый многолетним лагерным ужасом, таращился на офицера – а Штернберг в таком же леденящем секундном замешательстве смотрел на него.

– Да стреляй ты! – выкрикнули из темноты.

Узник очнулся, вздёрнул ствол автомата, и Штернберг едва не нажал на спусковой крючок – но нанести ментальный удар успел раньше. Заключённого беззвучно отбросило назад, на камни, автомат вылетел у него из рук. Прочие, безоружные, узники замерли на месте, многие подняли руки вверх. Упавший заключённый пошевелился, пытаясь подняться.

– Идиоты, – зло сказал Штернберг, заталкивая пистолет в кобуру и никак не попадая дрожащей рукой. – Я ж вас застрелить мог. Убирайтесь отсюда. Куда вас понесло? Выход не здесь, дурачьё! Какого беса вам тут ещё надо?! Проваливайте к чёрту!!! – Неожиданно для самого себя он заорал, срывая горло: – Выметайтесь!!! Пошли прочь, скоты!.. – Он метнулся в темноту, замахиваясь, будто собираясь швырнуть камень, и только тогда заключённые сорвались с места, утаскивая под руки своего товарища. На сей раз было слышно шлёпанье босых ног.

Издалека рассыпчатым многократным эхом докатывались автоматные очереди.

Донимала дрожь, голову обволакивал дурной жар, а руки были отвратительно влажны и холодны. Но ментальный удар – он удался. Как и ментальная корректировка. Всё задуманное получилось.

Силы возвращались.

Совсем скоро по вагонам и крытым брезентом платформам прокатится грохот, и состав, дёрнувшись, со скрипом и металлическим постаныванием начнёт втягиваться в чёрное жерло тоннеля. Около двадцати километров по прямой, и где-то в Совиных горах поезд выйдет на поверхность.

На этот состав погрузили «Колокол» и сопутствующее оборудование.

Перестройка Зонненштайна была завершена. «Криптограмма жизни», разобранная на отдельные секции-витки, находилась в грузовых вагонах. Оставалось лишь доставить её на место – её и излучатель. А дальше… дальше…

Штернберг вглядывался в возможные варианты будущего, что гремело стыками расходящихся в разные стороны железнодорожных путей на сортировочной станции настоящего. Нет, его больше не интересовало будущее родины – оно при любом раскладе выходило скверным. Штернберга волновало будущее близких, да и своё собственное, накрепко связанное с ними. Что бы ему ни обещали, какую бы симпатию к нему ни питал лично рейхсфюрер СС, но как только он перестанет быть нужным, его посадят на цепь где-нибудь в тюремном подвале, будут пичкать наркотиками и ждать особых распоряжений и в конце концов расстреляют. Каммлер больше не видел причин опасаться Штернберга, но не доверял ему – как не верил в его благонадёжность и шеф гестапо Мюллер, – а этого уже было достаточно. Что же касается его родных, то их после всего просто-напросто сгноят в концлагере.

А код его жизни будет транслироваться самим Временем, пока существует изобретённая им модель, криптограмма-спираль из стальных зеркальных пластин. Запись его жизни будет звучать среди Зеркал, обращая излучение машины в подобие человеческой воли, которую усилят исполинские гранитные отражатели, и «Колокол» будет наносить удар за ударом в любой части света. Изобретатель всего этого будет давно мёртв – но для самого Времени будет жив ровно столько, сколько хозяева установки сочтут нужным…

Было ещё кое-что. Каммлер, нисколько не обременённый преданностью родине и прочими не слишком комфортными вещами того же сорта, временами – пока только в мыслях – осторожно примеривался: не предложить ли готовое оружие западным союзникам в обмен на свою жизнь и сотрудничество. Пока этот план был лишь прикидками, на которых невозможно было выстроить какие-либо обвинения. Но если Каммлер задумается над этим вариантом всерьёз, то в первую очередь избавится от телепата Штернберга – свидетеля своих мыслей.

Будущего нет. Во всяком случае – пока нет.

И оставалось очень мало времени на то, чтобы что-то исправить.

В носоглотке было сухо от безвкусного прохладного воздуха, нагнетаемого системами вентиляции. Штернберг стоял на широком перроне. Перекрестие бледных теней под ногами, массивная ферма мостового крана, свисающие с него крюки и цепи, ниже штабеля каких-то ящиков. Повсюду вооружённые автоматами солдаты. После массового побега заключённых охрану усилили.

На днях Штернберг вместе с Каммлером и офицерами охраны был в тупиковом тоннеле, служившем тюрьмой. Видел распахнутые решётчатые ворота и множество тел в полосатых робах, усеявших путь бегства узников. Когда на звуки выстрелов прибежала охрана из соседних коридоров, здесь началась бойня. Несмотря на всё, большинству заключённых удалось бежать в леса через боковой тоннель. Заключённые расправились с караульными у входа в коридор, захватили ещё оружие, расстреляли патрульных в тоннеле и пост охраны на выходе. Среди множества тел находились раненые, и некоторых из них эсэсовцы забрали с собой для допроса, а прочих офицеры охраны добили. Допрашивали единственного оставшегося в живых, но серьёзно раненного часового из тех, что охраняли узников. От него узнали, что начальник караула «сошёл с ума». Каммлер в бешенстве требовал скорейшего расследования дела и незамедлительной поимки беглецов: генерал не без оснований опасался, что отдельным узникам удастся добраться до границы, а там и сообщить союзникам о виденном и слышанном в нацистских подземельях. Имя Штернберга во всей этой истории пока не всплывало, хотя по приказу Каммлера его квартиру обыскали солдаты. В их присутствии Штернберг с демонстративным вялым безразличием сделал себе пару инъекций глюкозы, несколько ампул которой, как и новый шприц, ему удалось стянуть в санчасти. Раствор глюкозы внешне ничем не отличался от раствора морфия. Таким образом, Каммлер через своих людей получил подтверждение, что Штернберг якобы по-прежнему сидит на наркотике.

Беглых заключённых выискивали по окрестным лесам, причём для патрулей поиски не обходились без происшествий: солдаты проваливались в открытые вентиляционные шахты недостроенных подземных комплексов и разбивались насмерть, и всё это только усугубляло хаос, воцарившийся в замке в связи с приближением советских войск. Каммлер принял решение срочно эвакуировать «Колокол».

Генерал провёл совещание, определил маршрут и приказал проверить железнодорожные пути. Штернбергу сказал: «Как хотите – какими угодно из ваших методов, хоть гаданием на рунах, хоть ворожбой на птичьих потрохах, – но выясните, будут ли проблемы с доставкой груза на место. Если вы не сумеете это сделать или попросту солжёте, то ваших родственников перестанут снабжать необходимыми лекарствами, а у вашей племянницы, между прочим, пневмония. Об эпилепсии вашего отца и не говорю. Кроме того, с поставкой морфия, знаете, могут быть проблемы…»

Теперь, прямо на перроне, Каммлер выслушал отчёт Штернберга и в довершение всего решил лично проверить поезд. Штернберг отправился за ним и его офицерами, не понимая ещё, что, собственно, собирается делать. Он знал одно: теперь у него есть силы что-то предпринять.

После побега заключённых – после того как на одной лишь воле Штернберг взломал тупик безнадёжного будущего стольких людей – ему казалось, этот его волевой акт что-то вскрыл в нём самом: придавившая всё его существо тысячетонная каменная плита безразличия пошла трещинами, и под ней, подобно лаве, плескалась ярость. Не долг, не сожаление, не угрызения совести, даже не страх за себя или за тех, кого он любил, не желание кому-то отомстить за то, что с ним сделали и чему заставили служить, – не то, что он испытывал ранее – вернее, всё это тоже, но разложенное на первоэлементы, собранное вновь и переплавленное в тигле воли до сияющей кипучей раскалённой ярости. Это была та живительная ярость, которую только и можно противопоставить абсолютному ничто. Та бескомпромиссная и неудержимая сила, источник которой Штернберг искал в себе так долго.

Каммлер прошёл через грузовые вагоны в спальный вагон для обслуживающего персонала. Ещё недавно генерал сам собирался сопровождать важный груз – но его срочно вызывали в Берлин: фюрер подписал приказ о повышении его в звании. Следующий вагон, почти без окон, был передвижной лабораторией – её содержимое должны были погрузить в самолёт вместе с излучателем и составными частями стальной спирали. Здесь находились в основном какие-то измерительные приборы, точное назначение которых Штернберг плохо себе представлял. Дальше был вагон охраны и артиллерийская бронеплощадка. Офицеры стали спускаться на перрон, а Каммлер задержался – вернулся в вагон-лабораторию.

Штернберг, лишь секунду помедлив в неопределённости, плавно развернулся и не спеша последовал за генералом.

Каммлер что-то искал на полках. Штернберг расслышал мысли о каких-то контейнерах. Мельком глянул на часы – простые часы в массивном и грубоватом стальном корпусе, которые он приобрёл в первой же попавшейся лавочке вместо конфискованных гестаповцами золотых. У него есть люфт во времени. Всего полторы-две минуты, прежде чем сюда вернётся кто-нибудь из генеральской свиты.

– Вы что-то потеряли, доктор Каммлер?

– А, доктор Штернберг… – Генерал, придерживая фуражку, наклонился к нижней полке и даже не повернул головы в его сторону. – Я не могу понять, куда эти свиньи дели «начинку». Красные контейнеры.

Контейнеры с тем веществом, которым заправляли излучатель, понял Штернберг. «Начинки» хватало лишь на один запуск «Колокола», а дальше следовала довольно трудоёмкая процедура по её замене.

– Бардак… – проворчал Каммлер. – А что касается вашего, хм, лекарства, если вы за этим… Шрамм обещал приехать на днях… Позже поговорим. Румор! Где Румор, позовите его сюда немедленно!

Штернберг перевёл взгляд на стальную дверь в конце вагона, загромождённого полками и столами с различными приборами; у самой двери в специальном купе располагался узел связи. Замок двери отчётливо щёлкнул в тишине, лампы на низком потолке мигнули.

Каммлер резко выпрямился и обернулся к Штернбергу. Тот стоял перед генералом, едва не упираясь непокрытой головой в потолок, заслоняя узкий проход: руки в карманах расстёгнутой шинели, резкие, угловатые тени на склонённом худом лице, зачёсанные назад короткие волосы в штриховке бликов от лампы в матовом колпаке.

– В чём дело, доктор Штернберг? – холодно поинтересовался генерал.

– Помните, вы как-то хвалились, будто прекрасно знаете мои методы? – тихо спросил Штернберг. – Так вот, я вас обрадую: вы ровно ничего не знаете.

Каммлер выдернул из кобуры пистолет, но вскинуть руку не успел – Штернберг шагнул вперёд, схватил чиновника за запястье и, с мрачным удовлетворением чувствуя силу в мышцах, преодолев секундное сопротивление, ударил руку генерала об острый край металлической полки, да так, что испугался, не сломал ли ему кости – это было бы лишнее. Каммлер выронил пистолет, лицо его исказилось, но он не издал ни звука, лишь попытался вцепиться Штернбергу в горло скрюченными пальцами свободной руки. Штернберг двинул ему коленом под дых и швырнул его на пол – падая, генерал стукнулся плечом о нижнюю полку, фуражка его покатилась по коридору. Штернберг достал из кармана складной нож. Лезвие вылетело с тихим клацаньем.

– Безумец, вы хотите меня убить? – насмешливо просипел Каммлер. Он сел, держась за живот. – Если вы меня убьёте, то не уйдёте отсюда живым. Хотя вам теперь в любом случае жить осталось недолго. Морфинист. Психопат. Я же сказал, будет вам ваше зелье!

– Что касается зелья, я с превеликим удовольствием закачивал бы раствор морфия вам в глотку до тех пор, пока у вас из ушей бы не полилось. – Штернберг наступил пытавшемуся подняться генералу на ногу и нацелил нож в его стеклянисто блестевшие, будто искусственные, глаза. – Вы приказали доставить в Динкельсбюль пенициллин? Я спрашиваю, – зашипел он, – вы приказали доставить туда пенициллин?

– Я приказал… да… ваша племянница… она идёт на поправку. – Наконец-то Каммлер испугался. Именно его страх Штернбергу и был нужен, страх, который сделал бы этого непробиваемого чиновника уязвимым.

– Расстёгивайте китель.

– Что?!

– Китель и рубаху, быстро! – Лезвие так и плясало у Каммлера перед глазами, всего в нескольких сантиметрах от расширенных зрачков.

– Не знаю, что вы задумали, но вы за это поплатитесь, – злобно произнёс генерал, прыгающими пальцами расстёгивая мундир. Столько месяцев безупречной насторожённости, и надо же было в конце концов так глупо попасться!

Штернберг стоял над ним с обыкновенным солдатским складным ножом, который должен был послужить ему вместо потерянного ещё перед арестом ритуального кинжала, и слышал, как стремительно утекает время. Кто-то из свиты Каммлера вместе с охранниками в это самое мгновение поднимался в вагон. «Время. Мне очень нужно время. Прошу тебя. Ещё самую малость…» Мысленно моля непонятно кого, он представлял себе беловолосую женщину из своих видений, но внезапно – секундной вспышкой – увидел вокруг сплетения вихрей Времени. Лишь немного задержать их неостановимое вращение…

Каммлер выдернул ногу, снова попытался подняться, но Штернберг толкнул его назад и опустился рядом на одно колено.

– Слушай меня, Ханс, – тихо заговорил он, приставив кончик клинка к дрябловатой шее генерала, под едва заметным кадыком. – Слушай меня очень внимательно. Я тебе не подвластен. Это ты – ты зависишь от меня. Ты всё согласовываешь со мной. Я – твой советник во всех вопросах. Без меня ты не можешь, не смеешь, не способен принять ни единого решения…

Каммлер силился не смотреть Штернбергу в глаза, но – Штернберг знал – голову генерала сейчас будто сжало в тисках, глазные мышцы парализовало, и он не мог отвести взгляда. Штернберг слегка надавил на нож и повёл его вниз, обгоняя выступившую каплю тёмной крови; чужое сознание приоткрылось под напором не столько боли, сколько страха, и вместе со страхом Штернберг вломился туда всем своим собственным сознанием. Никогда ему ещё не попадалось настолько холодное пространство мышления, где выверенный рациональный цинизм был столь совершенен, что завораживал, как всё абсолютное, где уходили в черноту узкие коридоры между громоздкими металлическими полками памяти, где всё было расписано и расфасовано – всё, кроме жидкой тьмы в глубокой яме где-то на границе прозекторски-холодного света рассудка: там чавкало, гнило и отравляло сознание всё то, о чём Каммлер предпочитал не думать, но миазмы заброшенных воспоминаний просачивались сквозь все его звенящие металлом мысли. Его дети – двое умерших и четверо живых. Его многочисленные женщины, которых он никогда не любил. Его рано состарившаяся жена, до которой ему не было никакого дела, как бы он ни притворялся в обратном во время редких наездов домой. Внутренняя пустота – вот что было причиной всему; этот человек со стальными потрохами страдал от невосполнимой пустоты там, куда другим людям вложили душу или хотя бы нечто наподобие неё. И для Штернберга это был ключ.

– Повинуйся мне. Повинуйся – и ты увидишь мир в других красках… люди перестанут быть для тебя предметами… Ты же этого хочешь? Этого? Остальное у тебя давно есть…

На миг Штернберг отвлёкся от корректировки: среди чужих знаний мелькнуло что-то очень важное… Он ринулся в глубь чужой памяти, теряя драгоценное время, тратя и без того ограниченные ныне силы. Этот чёртов недомерок Шрамм и какие-то его тёмные дела, о которых знал Каммлер. Какие-то чужие тайники, сокровища. И сенситивы. Сильные сенситивы, которых Шрамм, за недостатком собственного дара, использовал для поиска свежих тайников, куда нацистские бонзы, в тени двух фронтов, припрятывали награбленное. На каждого из своих подчинённых Каммлер держал нечто такое, что могло уничтожить. Их тайны, страстишки, преступления. У Шрамма это была охота за чужими сокровищами. И сенситивы, которых Шрамм использовал для поисков, а затем убивал… Не было ли среди них Даны?

Предельным усилием воли Штернберг вернулся к тому, что ему необходимо было сейчас совершить.

Запечатлеть формулу повиновения во тьме бескрайнего ангара чужого сознания, заставленного неподъёмными конструкциями, словно отлитыми из чугуна, – ментальная корректировка такой сложности была сейчас Штернбергу не по силам, он знал об этом, но ещё думал, что всё обойдётся, что где-то в глубинах его существа есть тот неприкосновенный запас сил, что поддержит его в нужную минуту. Однако серый туман дурноты перед глазами неумолимо густел. Штернберг почувствовал кровавый привкус во рту, но продолжал сжимать в кольце своего сознания чужой разум. Остриём ножа он проделал совсем неглубокий, едва до крови, надрез от горла до середины грудины чиновника, прочертил прямую линию, тонко алеющую сквозь редкие кольца тёмных волос, – но это была не просто линия, а символ. Каждое явление можно свести к знаку, а сущность генерала можно было изобразить прямой, как шпала, льдистой, статичной и неизменной в любом положении руной «Иса», тяжёлой и неподатливой. Это была символическая проекция того, что Штернберг собирался делать с его сознанием. Руну – как и сознание её носителя – надо было переписать. Но этого Штернберг сделать не успел. Перед глазами всё окончательно померкло, нож выпал из ослабевшей руки. Генерал слабо вздрогнул, он был сейчас как пациент на операционном столе. Штернберг поперхнулся кровавой слюной. Сил не оставалось, собственное сознание меркло.

– Чёрт!

Штернберг пошатнулся, тряхнул головой. Стиснул зубы. Ему ведома величайшая тайна мироздания, он единственный, кто отвечает взору Времени осмысленным взглядом, – а занят никчёмной вознёй, и даже если когда-нибудь выберется из всей этой гнусной бессмыслицы, в которую вляпался много лет назад, то никто, никто его не услышит, тогда как Время слышит всех… И тут пришла скорбь. Скорбь, и сожаление, и жалость – к живым и к мёртвым, к тому, что он уже видел и что ещё увидит, если останется жив. Как давно он не чувствовал ничего подобного… И эту скорбь, эту жалость Штернберг из последних сил метнул в чужое сознание. Пусть она там приживётся. Пусть она пустит корни в том, кому вообще неведомо сожаление и сочувствие. Быть может, с этого будет какой-то прок, раз не вышло задуманное.

– Ты ничего не помнишь, – внушал Штернберг генералу, ставя его, как куклу, на ноги и застёгивая на нём китель. – Ты ничего не помнишь, – твердил он, подбирая нож, складывая и запихивая в карман. Чиновник тяжело приходил в себя. Сфера изолированного времени распалась, и ручку двери в конце вагона задёргали. Штернберг отпер дверь и пропустил внутрь багрового, разъярённого Румора.

– Что здесь, ко всем свиньям, происходит? – зарычал тот.

– Ничего особенного. – Штернберг сосредоточился на том, чтобы выговаривать слова отчётливо, ровным голосом. – Просто вы ломились не в ту дверь. Противоположная не заперта. Группенфюрер звал вас. Ему нужны какие-то контейнеры.

Штернберг пробрался в тамбур мимо пары офицеров, услышав напоследок вялый и растерянный голос Каммлера:

– Румор, где вы пропадали? Что с вентиляцией в этом чёртовом вагоне, тут нечем дышать, я едва не потерял сознание…

Штернберг соскочил на перрон. Понимание того, как сильно он рискует, не позволяло ему сейчас просто уйти. Его донимало тошное любопытство сродни тому, что сопровождает ночные кошмары: если попытка ментальной корректировки была слишком грубой, а установка на стирание последних воспоминаний – неудачной, если Каммлер поведёт себя слишком странно и офицеры что-то заподозрят, Штернберг желал узнать это немедленно. Что бы потом ни случилось… Но никто не преследовал его. Генерал вышел, обсуждая что-то с Румором. На Штернберга они не взглянули.

Штернберг привалился спиной и затылком к вагону, по-прежнему чувствуя металлический привкус слюны. Дотронулся до носа: на сгибе указательного пальца осталась алая капля. От ментального перенапряжения и большой потери энергии слизистые начали кровоточить.

Он оттолкнулся от стенки вагона и пошёл прочь. Глубоко под землёй, в окружении множества вооружённых людей он вдруг почувствовал веяние окончательного освобождения – и вместе с тем все нити были у него в руках, сотни незримых нитей, что держали его здесь – над пропастью пустоты, всеотрицания, ничто, через которую ему, едва не сорвавшись, удалось перемахнуть.

Тюрингенский лес – Динкельсбюль (Франкония)3–6 марта 1945 года

И явь, и сны Штернберга заполонили толпы беженцев.

Нескончаемые колонны жителей Восточной и Западной Пруссии, Померании и Вартеланда уходили от Красной армии на запад. Шли бои за плацдармы на Одере. Шоссе в окрестностях Берлина, окутанное тускло-белым сумраком непрекращающегося снегопада, походило на серую реку, вышедшую из берегов. Люди – в основном женщины и дети, потому что всех мужчин призывного возраста забрали на фронт, а пожилых и подростков в фольксштурм, – шли настолько медленно, что водители и пассажиры случайно оказавшихся в колонне автомобилей, сплошь военные, приходили в ярость. У беженцев автомобилей не было: весь транспорт и топливо у гражданских давно реквизировали для нужд армии. Отдельные семьи ехали на запряжённых лошадьми телегах для сена, заваленных скарбом. Некоторые телеги были оборудованы наподобие кибиток, с брезентовым пологом на хлипком каркасе из досок и застеленным матрасами дном – там сидели и лежали беременные женщины, матери с младенцами, больные, глубокие старики. Попалась повозка, в которую был впряжён бык, совершенно непригодный для таких маршей: он тоскливо мычал и всё больше разбивал окровавленные копыта об асфальт. По обочинам лежали лошадиные туши. Из тел околевших животных были наспех выкромсаны куски мяса. Изнурённые люди – растерянные горожанки в мятых пальто и нелепых шляпках поверх намотанных платков, с многочисленными сумками и саквояжами, с рюкзаками за спиной, более добротно одетые угрюмые крестьянки с тюками на плечах – чаще всего сами везли поклажу на импровизированных тележках: садовых тачках и детских колясках. Перегруженные повозки то и дело ломались, опрокидывались набок, и тогда на дороге возникали отвратительные заторы с истерической женской руганью. Младенцев было слышно редко, они по большей части были слишком слабы, чтобы кричать во всё горло. Дети постарше, в накинутых на плечи стёганых одеялах, не плакали и не кричали, только молча смотрели прямо перед собой. Обочины сплошь были завалены брошенными вещами: узлами с одеждой, перевязанными бечёвкой чемоданами, сломанными телегами и велосипедами, корзинами, неопознаваемым тряпьём; наверняка где-то там лежали и мертвецы.

– Это вы ещё не видели, что к востоку от Берлина делается! – заявил Купер, увидев в зеркале заднего вида, как помертвело лицо пассажира. – Да и тут уже не протолкнуться. Сейчас в объезд поедем…

На забитой беженцами дороге автомобиль почти не двигался. Проходящие мимо женщины бросали в окна машины пустые, отупелые взгляды. На помощь они не надеялись – от военных, нередко расчищавших себе дорогу угрозами и выстрелами в воздух, помощи ждать было нечего, да и Штернберг не имел ни малейшего понятия, возможно ли как-то помочь этим людям, которых из-за количества даже трудно было воспринимать в отдельности, лишь огромной толпой, всё прибывающей и прибывающей, без конца и края. Накатила знакомая по морфинной зависимости злая тоска, стократно усилившаяся от холодного признания самому себе: ничего не изменить. Даже если Каммлер пустит в ход «Колокол» и даже если неизвестное науке излучение этой штуковины сровняет с землёй Лондон или Нью-Йорк, результатом станет лишь то, что где-то в другой части света по дорогам будут скитаться такие же толпы лишённых крова людей. Германии ничем не помочь, вопрос лишь в том, сколько продлится агония. Выбор давно сделан – и то был честный выбор, тогда, на Зонненштайне. Однако честность в этом мире слишком большая роскошь, за неё следует платить. И платить дорого.

Нынешнюю боль можно было заглушить лишь одним – делом, действием. Спасти хоть некоторых. В первую очередь тех, кто дороже прочих.

Чем, собственно, Штернберг и намеревался заняться.

Ему был нужен Шрамм. Однако набриолиненный коротышка не появлялся в Фюрстенштайне с того самого дня, как Штернберг выкарабкался из абстинентного кризиса. Не иначе, недомерок заподозрил что-то неладное, и за его исчезновением крылась смутная угроза.

* * *

Каммлер в последние дни февраля уехал в Берлин – оттуда Штернберг получил приказ отправляться в Тюрингию вслед за грузом.

Уже во время эвакуации «Колокола» генерал смотрел на Штернберга озадаченно, словно тщился вспомнить что-то. Происшествие в вагоне-лаборатории, по счастью, оказалось полностью вырезанным из его памяти, однако присутствие Штернберга вызывало у Каммлера, ещё недавно обходившегося с ним как с пришедшей в негодность вещью, тяжёлое беспокойство, граничащее со страхом. Каммлер не понимал, что с ним происходит, непонимание приводило его в ярость – и Штернберг пока не отваживался рисковать и проверять на прочность наспех впаянные в чужое сознание ментальные установки: видел, как генерал борется с оцепенением воли в его присутствии. Своего страха, своей слабости Каммлер, прежде не знакомый с чем-то подобным, очень стыдился. Тем не менее Штернберг опасался, что генерал может обратиться за советом и за помощью к тому же Шрамму – если дело зайдёт слишком далеко.

В поездке Штернберга сопровождала охрана, которую правильнее было бы назвать конвоем, следившим, чтобы он не сворачивал с намеченного маршрута.

* * *

В Тюрингенском лесу его разместили в усадьбе неподалёку от деревни Рабенхорст. Дом давно стоял заброшенным: потолки отсырели, с них отваливалась штукатурка, высокие оконные рамы дребезжали при малейшем прикосновении, воду приходилось таскать из колодца, а дремучий туалет находился в ужасном состоянии. Единственное, что не внушало сомнения в своей надёжности, – многочисленная охрана, которая не отступала от Штернберга всякий раз, как он выходил за порог. Дом протапливался плохо, и ночью Штернберг мёрз под двумя одеялами и шинелью. Сквозь зыбкий сон было слышно, как в коридоре ординарец Хайнц препирается с часовыми по поводу угольных брикетов, которые охранники утащили к себе во флигель. Пока Штернберга никуда не выпускали из усадьбы, он сидел за столом с сидерическим маятником, спрашивая о родных, особенно о здоровье племянницы, и о Дане. Закрывал глаза и мысленно передавал им свои собранные по капле силы, словно чашу с горячей водой. Сверялся с маятником насчёт готовности откорректированного сознания генерала к прямым указаниям. А ещё копался в книгах, оставшихся в полупустой библиотеке; рассказывал Хайнцу о полях Времени; чистил пистолет; с аппетитом ел подогретые консервы, мечтая об отбивных.

На вторую ночь, ближе к утру, ему приснилась Дана – такая гладкая, с округлившейся грудью и бёдрами, но почему-то снова по-концлагерному коротко остриженная, совершенно обнажённая, она танцевала на цыпочках в тёмной каморке, в луче голубоватого лунного света, посреди поставленных кругом высоких и толстых, истекавших страстью фаллоподобных свечей под вкрадчивую, тонкую, тихо звенящую, гипнотически-однообразную мелодию, что будто бы наигрывали где-то в стороне на глокеншпиле. От игры теней, тёплых и холодных отблесков на бледной коже захватывало дух, и даже во сне голова закружилась от тугого напряжения, растущего подобно огромной, мерцающей изнутри глубокой лазурью волне. Проснувшись, Штернберг едва успел подставить руку, чтобы не заляпать бельё. Ничего подобного с ним не случалось уже несколько месяцев. Несмотря на то что в стылой спальне невозможно было толком выспаться, наутро он себя чувствовал на удивление свежо и умиротворённо.

* * *

Наконец из Берлина приехал Каммлер, теперь в чине обергруппенфюрера[25]. В тот день Штернберга отвезли на капище Зонненштайн, и там он увидел не древний храм, а технологическую установку – точнее, странное, на удивление гармоничное в своей противоестественности сращение того и другого, как сочетание металла и живой плоти, будто у какого-нибудь психопата из романа ужасов, со стальным протезом на месте отрубленной конечности. Посреди окружённой высокими гранитными пластинами древней площади, где бетонное покрытие частично скрыло доисторическую полигональную кладку, вместо жертвенника теперь возвышалась многоугольная бетонная конструкция – сложная, тонкая, даже изящная, вроде ротонды. С внутренней стороны прямоугольных в сечении колонн торчали стальные крюки. Излучатель собирались не только поставить на специальное основание, но и дополнительно подвесить на цепях, чтобы уменьшить вероятность аварии в случае «разрежения материи», как инженеры называли пугающую особенность здешних древних камней – иногда поглощать различные предметы и даже людей. Правда, в последнее время обходилось без происшествий. Зонненштайн молчал, и молчал уже давно. С тех пор как Штернберг был здесь в декабре, загадочные камни погрузились в глубокий сон.

Однако Штернберг как никогда остро чувствовал своё единение с этим многострадальным, разбитым, исковерканным священным местом – чувствовал боль в нервном сплетении своей родины, будто в своём собственном. Зонненштайн больше не был прежним, как и он сам превратился в нечто совершенно иное, чем ещё несколько месяцев тому назад.

– Если здесь произойдёт что-нибудь незапланированное, вы лишитесь ровно половины ваших родственников, – объявил Каммлер, с трудом заставляя себя не отводить взгляд под спокойным, холодным, давящим взглядом Штернберга. – Вам, кажется, удалось успокоить эту штуковину, так вот, следите, чтобы здесь и впредь было тихо. В ближайшее время начнётся установка излучателя и вашей этой… – Каммлер повёл пальцем, будто рисуя волну. – Как там её…

– Криптограммы жизни, – сухо подсказал Штернберг.

– Да… Так вот, вы не должны покидать окрестностей Зонненштайна. Жить будете в усадьбе.

– Я могу свободно ездить туда, куда пожелаю. И когда пожелаю, – тихо, с расстановкой, сказал Штернберг, всё так же глядя Каммлеру в глаза. – Не теряя времени на то, чтобы спрашивать у вас разрешения. Мне это необходимо. Для работы.

Генерал побледнел до какого-то неживого сизо-серого оттенка пористой кожи: он отчаянно боролся с непонятно откуда взявшейся необходимостью согласиться.

– Да, – выдавил он наконец. – Да, разумеется. Я понимаю. Вам необходимо. Для вашей работы. Вы можете ездить, куда захотите.

Каммлера затрясло, из-под лакового козырька фуражки скользнула капля пота. Как бы он не угодил в сумасшедший дом, всерьёз забеспокоился Штернберг. Слишком грубо всё было проведено, слишком мало тогда было сил на полноценную ментальную корректировку.

«И освободите мою семью!» – хотел было добавить Штернберг, но сумел сдержаться: это было бы уже слишком подозрительно. Никто ни о чём не должен подозревать. Особенно Шрамм.

В тот же день охрану от особняка убрали, и Штернберг сразу отправился в путь. Хайнца он, вместе с полудесятком лично отобранных солдат, оставил в усадьбе близ Зонненштайна. Поручил своему ординарцу следить за тем, как продвигаются подготовительные работы на капище, вверив командование над остальными солдатами и произведя парня в ротенфюреры – обер-ефрейторы на общевойсковом.

Уже по дороге Штернберг решал, что первым делом предпринять: ехать в Берлин, выяснять, где Шрамм, или в Динкельсбюль, к семье.

До Динкельсбюля было ближе, и это обстоятельство решило дело.

* * *

Со времени его первого приезда в этот город – полтора месяца назад – здесь почти ничего не изменилось, разве что людей на улицах стало гораздо больше: беженцы с восточных земель дошли и сюда. Попадались патрули, состоящие из пожилых мужчин и подростков.

На сей раз Штернберг – в застёгнутой на все пуговицы шинели, в фуражке, с непроницаемым лицом, – не задерживаясь, прошёл через палисадник к дому. Охрана пропустила его беспрепятственно. На стук в дверь (электрического звонка здесь не было) отворила сестра – и отшатнулась от порога. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Если раньше, даже в самые благополучные времена, обвиняющий, неприязненный взгляд сестры заставлял Штернберга невольно искать себе оправдание, то теперь он принимал этот взгляд, как принимал всё вокруг, пусть с болью, с кровью души, но ни в чём не пытаясь солгать себе и ни от чего не пытаясь увернуться. Да, он носит этот мундир, потому что принадлежит своей стране – для которой, да, он сам выбрал поражение. Да, он, быть может, трижды виновен – но неправ лишь в том, что оставил на произвол судьбы тех, кто ему дорог.

– Ну, здравствуй, что ли, – тихо сказал Штернберг.

Сестра молча отвела взгляд и пошла в дом. Штернберг со смутной жалостью смотрел ей вслед. Её прямая спина, жёсткая, неженственная походка, острые локти, сухие руки. Её леденящее изумление, которого она, впрочем, ни на мгновение не выказала (но Штернберг всё равно почувствовал). Это изумление уступило место огромной растерянности. И почему-то вине. Из ближайшей комнаты появилась мать и со сдержанно-торжествующей улыбкой взяла Штернберга под руку. Он накрыл её пальцы своими, ощущая тёплую волну её радости – радости и облегчения.

– С тех пор как ты уехал, я каждый день думала о том, что в следующий раз ты приедешь сюда как хозяин, – скороговоркой, смущённо произнесла мать. – А не как пленник… Не как мы. Я знала, знала, что в конце концов так и случится.

– Вам недолго осталось быть пленниками, мама. И я не я буду, если те, кто всё это устроил, не пожалеют теперь о том, что вообще родились на свет.

– Чудовище… – улыбнулась в сторону мать.

– Где Эмма? Как она?

– Гораздо лучше. Да ты сам посмотри. Только не буди её, она недавно уснула.

Чуть погодя Штернберг сидел рядом с кроватью, где спала племянница: смотрел на девочку, клал ей руку на прохладный лоб. Сон её был глубокий и спокойный – она быстро шла на поправку. Тонкое лицо, бледные лёгкие волосы, тени подглазий, млечная голубизна кожи на висках, тончайшая прорисовка лежащих поверх одеяла рук с длинными пальцами. Словно собственное отражение в ретроспективе – все дети из рода Штернбергов испокон веков были такими: тонкими, белыми, не по возрасту высокими, с синевой под глазами – как он сам ещё полтора десятка лет тому назад. Эммочка была его единственным другом в собственной семье, тем, кто радовался ему такому, какой он есть, – и Штернберг привык к мысли, что остальные предпочли бы о нём навсегда забыть. Но так ли это на самом деле?

Девочка повернула голову набок и откинула руку на подушку, но не проснулась. Тогда Штернберг погладил её по волосам и тихо вышел в коридор. Помедлив, заглянул в соседнюю комнату. Там было сумрачно – небольшое окно пропускало мало света, – горел камин и витал слабый, но отчётливый запах болезни. Как в детстве, хотя эта комната была куда меньше по размерам и куда проще меблирована. Как на пороге кабинета, который ребёнком Штернберг переступал редко и всегда с таким ощущением, будто проглатывает и никак не может проглотить ребристый свинцовый шарик, – вовсе не от того, что ему грозил очередной выговор или наказание (это подразумевалось само собой), а от непременного, как-же-иначного пренебрежения того, кто там его ждал.

Кабинет отца.

Отец, в инвалидном кресле, спиной к открытой двери, читал один из тех жалких листков, которые теперь назывались газетами. Штернберг видел его сухие широкие плечи, обтянутые старомодной домашней курткой, и высокий затылок, не седой, а блёкло-серо-желтоватый, как выгоревшее сентябрьское поле: солнечное золото волос, которым были коронованы все Штернберги с рождения, долго не поддавалось напору времени и неохотно уступало седине. В стёклах узкого шкафа напротив – прямо над изжелта-седоватым отцовским затылком – Штернберг разглядел своё отражение и в очередной раз отметил, что этот высоченный тип с жёсткими, будто гранёными чертами узкого лица ему, в сущности, совершенно незнаком и в то же время кого-то определённо сильно напоминает: отца.

А тот тоже смотрел в стекло.

– Да. Ты больше не юнец. Ты мужчина.

Хрипловатый, с металлическими нотками баритон. Оказывается, за несколько лет раздора Штернберг почти забыл звучание отцовского голоса и поначалу в секундном замешательстве даже не понял, кто из двух отражавшихся в тёмном стекле людей, очень похожих, произнёс эти слова.

Мгновение помедлив, Штернберг вошёл в кабинет.

– Что тебе нужно спустя столько лет?

Вопрос был нарочито-ворчливым. Штернберг с неведомым прежде, неуязвимым спокойствием подумал, что под той неприязнью к собственному сыну, которую отец так долго взращивал и лелеял, скрывается огромная неловкость немолодого, угловато-сдержанного, не слишком удачно прожившего жизнь человека – перед тем, кто не только моложе, но и сильнее его. Штернберг же теперь словно стоял на горной вершине, под самым куполом ослепительно-ясного неба, откуда все прежние обиды казались не более чем сором, и потому так легко дались ему простые, давно ждавшие своего часа слова:

– Отец, я пришёл просить прощения. Я был неправ. В том числе и в том, что молчал столько лет.

– Что тебе нужно? – напряжённо повторил отец, по-прежнему не оборачиваясь.

Штернберг встал прямо за спинкой инвалидного кресла и посмотрел в глаза тёмному, но кристально-отчётливому отражению – сначала своему, затем отцовскому.

– Я прошу у вас прощения.

К отцу Штернберг всегда был вынужден обращаться на «вы». В отличие от матери, отец не желал менять правила, которым его предки следовали веками.

– И это всё? Всё, что ты можешь теперь сказать? – За угрюмым тоном отца пряталась растерянность, почти на грани страха. – И какого же ответа ты от меня ждёшь?

– Того, который вы сочтёте нужным, – спокойно сказал Штернберг. – Вы были правы – тогда, когда утверждали, что я попросту продал себя, за карьеру, за деньги. За иллюзию собственной значительности. Прикрываясь патриотизмом. Всё так и есть. Помните, как вы тогда сказали?..

– Помню. – Отец ещё больше помрачнел, как-то подобрался: казалось, сей миг он поднимется с инвалидного кресла и выпрямится в полный рост. – Помню, как ты тогда бравировал всей этой мерзостью, как рисовался. Ты и сейчас рисуешься! Думаешь, я не вижу, насколько дёшев твой спектакль? – Отец резко развернулся, крутанув туда-сюда ободья колёс. – Для чего ты сюда пришёл? – Он повысил голос, почти сорвавшись на крик, глядя пронизывающе и яростно: этот безжалостный сияющий светло-голубой взгляд, блики от которого просверкивали на всех родовых портретах, прежде так пугал Штернберга. – Чего ты тут ждёшь? Не верю, что прощения! А если даже и прощения – к чему оно тебе?

Штернберг, сжав зубы, переждал, пока растают морозные иглы обиды, что обсыпали его с головы до ног, – и только тогда ответил, призвав на помощь всё своё новообретённое высокое, неуязвимое и всепринимающее спокойствие:

– Мне просто будет намного легче, если вы простите меня за всё.

– «Легче», скажите на милость. Да ты только о себе и думаешь! Хоть бы раз задумался о том, как тяжело приходилось твоей матери все эти годы! А последние месяцы? Она плакала каждую ночь от страха за тебя! Лучше бы ты вообще никогда не являлся на свет!

Штернберг молчал: подобные слова он уже многажды слышал прежде. Неужели всё так и будет продолжаться, с тоской подумалось ему, что же следует сделать, чтобы разорвать этот порочный круг?

– Я хочу лишь, чтобы вы знали: я всегда любил и буду любить вас всех, что бы вы ни думали…

– Не лицемерь! Разве ты способен кого-нибудь любить, презренная твоя душа? Я-то возомнил, будто ты пришёл спросить о ней – той, что плакала о тебе вместе с твоей матерью и, плача, ушла отсюда, а ты печёшься лишь о собственном спокойствии! Видела бы она тебя сейчас!

Краска бросилась Штернбергу в лицо – да так, что заныли кончики ушей.

– Раз вы всё уже знаете про Дану, так скажите, почему… почему она ушла, почему не дождалась меня?

Отец наставил на него длинный кривоватый палец и швырнул такие слова:

– Ты её бросил? Оставил на произвол судьбы? Не удивляйся, если судьба тебя за это жестоко покарает!

– Я её найду. – Штернберг не отводил взгляда.

– Если ты и впрямь мужчина, а не портновская болванка для твоего растреклятого мундира, ты должен не просто найти её. Ты должен её заслужить. Заслужить, чёрт возьми! Убирайся отсюда. Прощения ему!..

Штернберг молча вышел. В коридоре его ждала мать, снова взяла под руку, посмотрела в лицо тревожно, почти умоляюще:

– Альрих…

– Всё в порядке. Вам теперь никто не причинит вреда. А отец прав. Мне нужно спешить.

Берлин7–8 марта 1945 года

Штернбергу пришлось вновь воспользоваться своей новоприобретённой властью над генералом Каммлером – когда по приезде в Берлин он выяснил, что не только его связи, но и сидерический маятник не способен ответить на вопрос о том, где искать проклятого гестаповца. Неизвестно, какими средствами Шрамм пользовался, чтобы защитить себя от Тонкой слежки, – но получалось это у него отменно.

В столице всё тяжелее было найти пристанище: постоянные бомбардировки обращали город в каменистую пустыню, где среди развалин, в подвалах, превратившихся в зловонные норы, доисторические пещеры, обитали берлинцы. Серолицые тени смотрели на редкие автомобили выжженными безысходностью глазами. Голодные, немытые, мечтающие лишь о еде, они мало чем отличались от концлагерных заключённых: у них отняли всё, даже свободу – обычным горожанам, не чиновникам, было строго запрещено покидать Берлин. Даже общественным транспортом можно было пользоваться лишь по специальному разрешению.

Отворачиваясь от окна, глядя в плотный затылок шофёра, Штернберг вспомнил, как один офицер в баре Фюрстенштайна заплакал, когда речь зашла о Берлине. Станет ли лучше мир, в котором Германия потерпит поражение? Разумеется, нет. Как бы ни был трагичен выбор – это лишь очередная развилка на пути Времени… или всё-таки единственно верный путь для вечного движения прочь от пустоты?

Штернберг испытывал угрызения совести из-за того, что напрочь забросил остатки своего научного отдела: последнее, чем озаботился с месяц тому назад, – выбил для своих подчинённых снабжение продуктами и лекарствами. Горстка его специалистов, как и многие другие сотрудники «Аненербе», по-прежнему находились в Вайшенфельде. Бо́льшая часть отделов «Наследия предков» была распущена ещё в начале года; учёные-гуманитарии – когда-то костяк общества – как самые бесполезные были давно отправлены на фронт. Пока связь с Вайшенфельдом поддерживалась через курьера, Штернберг ещё получал кое-какие известия – вроде того, что там постоянные перебои с поставкой продуктов и с электричеством, что среди сотрудников общества началась эпидемия скарлатины, что город забит беженцами, что за оборону, кроме батальона фольксштурма, отвечает лишь одна рота СС, да и то состоящая в основном из больных да раненых. В последнее время Штернберг не получал из Верхней Франконии никаких новостей. Ни мюнхенский, ни вайшенфельдский телефон его заместителя Валленштайна больше не отвечал, и было в этом молчании что-то тягостное и безнадёжное, на выяснение чего у Штернберга пока совершенно недоставало времени. Не было времени у него и на то, чтобы навестить генерала Зельмана, до которого также невозможно было дозвониться; но тот по крайней мере был жив, насколько Штернбергу удалось разузнать, и хотя бы это обнадёживало.

Только бы Каммлер ещё находился в Берлине. Телефонный разговор с подвластным был бы малоэффективен, не говоря уж о том, что попросту опасен. И Штернберг требовал от шофёра невозможного – скоростной езды по забитым людьми дорогам и заваленным после недавней бомбардировки улицам. Впрочем, Купер великолепно справился, домчав до здания штаб-квартиры бюро Каммлера за то время, которое сам Штернберг наверняка потратил бы лишь на то, чтобы окончательно застрять в заторе на шоссе.

Неопознаваемая улица в руинах. Дом со сбитым номером таращился пустыми оконными проёмами: выбитые окна больше не застекляли, в любой час дня и ночи стёкла вновь могли вылететь от разрыва сыпавшихся на город бомб. При первом взгляде на здание трудно было поверить, что кто-то здесь ещё обитает, однако в холле стояли часовые, и вскоре Штернберг уже сообщил адъютанту Каммлера о своём приходе.

Генерал принял его незамедлительно. По кабинету гулял сквозняк – грязная полузадёрнутая портьера надулась парусом и рванулась в разбитое окно, едва адъютант отворил перед Штернбергом дверь. Каммлер сидел в шинели за столом, на котором громоздились ящики с бумагами, и что-то в них искал. На краю стола лежал пистолет. Позади, у стены, стоял распахнутым огромный пустой сейф.

– Вы уже получили приказ рейхсфюрера о начале операции, доктор Каммлер? – с порога спросил Штернберг.

– Операция отложена, расчёты ещё не готовы, – напряжённо произнёс генерал.

Лжёт, почуял Штернберг. Всё готово, вот только наносить удар по англичанам или американцам в планы Каммлера теперь не входит. Генерал уже не видит в этом смысла и раздумывает, что делать дальше. Технократ Каммлер никогда не был ни нацистом, ни патриотом. Его нынешняя тактика – выжидание: если ситуация на фронтах станет более обнадёживающей, он применит оружие. Если же нет – начнёт всё заново, в другой стране, под другим именем, а входным билетом в новую жизнь послужат его проекты, которые он предложит американцам.

Приказать Каммлеру уничтожить устройство, на которое тот возлагает столько надежд? Да выдержит ли наспех прооперированное сознание генерала подобное противоречие?

– Слушай меня, Ханс… – начал Штернберг тихо, веско, словно наполняя каждое слово расплавленной сталью.

Каммлер вскочил, схватил пистолет:

– Замолчите! Ещё слово – буду стрелять!

Штернберг плавно поднял руки ладонями вверх, не сводя взгляда с генерала, – а того трясло, челюсть у него дрожала, и отблеск настольной лампы проступил вместе с испариной на левом виске и на остром ястребином носу.

– Положи пистолет, Ханс, – мягко заговорил Штернберг. – Если выстрелишь в меня – мгновенно умрёшь. Повторяю: мгновенно умрёшь. Я успею отдать приказ твоему телу умереть. Чувствуешь? Твои руки холодеют… твой пульс спотыкается, становится реже…

– О чёрт, – взвыл Каммлер, швыряя пистолет на стол и зажимая ладонями уши. – Прекратите!

Только бы адъютант не услышал эти вопли или ещё кто-нибудь. Штернберг прислушался: за дверью пока было тихо.

– Прекратите… – Каммлер впился пальцами себе в виски, не в силах отвести от посетителя опустошённого взгляда. – Уберите… Уберите это из моей головы…

– Будет ещё хуже, если ты не будешь меня слушаться, Ханс, – прежним едва слышным вкрадчивым голосом произнёс Штернберг. – Прикажи увезти «Колокол» с Зонненштайна, скажем, в…

– Не-ет! – захрипел Каммлер и вновь вцепился в пистолет.

– Хорошо, нет так нет, – ровно согласился Штернберг. – Ты, как и прежде, откладываешь выполнение приказа под любым предлогом. Ты понимаешь, что продолжать войну бессмысленно… А о моём визите ты забудешь, как только я отсюда уйду.

Каммлер бессильно повесил руки и часто хватал ртом воздух, глаза у него налились кровью, сознание расслаивалось. Пора было заканчивать.

– Ответь мне, Ханс: где Шрамм?

– Не знаю… Пятнадцатого марта должен быть в Збироге, проводить проверку…

– Что такое этот Збирог?

– Радиолокационная станция… З-замок… – Генерал начал заваливаться на бок.

Вот проклятье, как бы его от перенапряжения ещё удар не хватил.

Штернберг усадил генерала на стул и, убедившись, что тот пришёл в себя, поспешил ретироваться. За такую неудачную ментальную корректировку ему следовало бы самого себя уволить из «Аненербе» ко всем чертям, если, разумеется, забыть о том, что и его пост главы отдела тайных наук, и само «Наследие предков» существовали теперь лишь номинально. Каммлеру сейчас не позавидуешь: провалы в памяти, мучительное непонимание мотивов собственных поступков и постоянный страх сойти с ума. Интересно, консультировался ли он с кем-нибудь по поводу своего состояния? С тем же Шраммом? Или побоялся, что его попросту сочтут больным, сумасшедшим и лишат многочисленных постов?

И где, чёрт возьми, этот проклятый Збирог? В генерал-губернаторстве? Название вроде польское… или чешское?

Автомобиль, петляя, пробирался между завалами. Среди гор обломков работали бригады заключённых и иностранных рабочих со специальными нашивками, под надзором вооружённой охраны. Штернберг слышал, что в Берлине почти триста тысяч иностранных рабочих. Горожане в последнее время смотрели на них со смятением, почти со страхом.

Завыли сирены, и очень скоро Купер остановил машину.

– Тут рядом станция метро, там бомбоубежище. Ни к чему рисковать.

Штернбергу совершенно не хотелось терять время, отсиживаясь в бомбоубежище, однако совета шофёра он послушался: непростительно глупо было бы погибнуть от случайного попадания авиабомбы.

Они завернули за выщербленный угол, затесались в толпу и стали спускаться по замусоренным ступеням в недра метрополитена. Сбоку на стене висел указатель со стрелочкой и аббревиатурой LSR («Luftschutzraum» – бомбоубежище; Купер, часто бывавший в Берлине, рассказывал, что горожане теперь издевательски расшифровывают эту аббревиатуру как «lernt schnell Russisch» – «учи быстрее русский»). Люди всё прибывали – несколько расступаясь, впрочем, перед униформой и знаками отличия Штернберга, перед его нештатской жёсткой осанкой. Миновали распахнутую дверь, крашенную в зелёное, – почему в бомбоубежищах почти обязателен этот тошнотворный серо-зелёный цвет? Узкий коридор, гудение вентиляции, мутное освещение, непременная зелёная краска – большинству до уровня глаз, Штернбергу до плеча, выше – серая побелка. Страх… страх множества людей, что засасывал телепата, как трясина. Волнами накатывала вонь находившихся где-то поблизости уборных: водопровод не работал.

– Купер, советую вам оставить мне автомобиль и убираться на все четыре стороны, – сказал Штернберг, не глядя на шофёра, когда они оказались в полутёмном помещении с отсыревшим бетонным потолком, среди разговоров вполголоса и детского хныканья. Помолчал и добавил тише:

– Иначе я попросту убью вас.

– Это вы зря. Ведь я могу быть вам полезен, – спокойно возразил Купер. – Я хорошо знаю дороги Старого рейха.

– А вот как мне быть с вашими регулярными отчётами? Шрамму и, как я понимаю, самому Каммлеру…

– Шрамма я уже три недели не видел. И я уже с месяц не докладываю ничего существенного.

– И почему же?

– Вот из-за этого всего. – Шофёр мотнул головой куда-то в сторону. – Всё кончено. Каждый сам за себя. Да и не гожусь я в стукачи.

Теперь Штернберг не сводил глаз с его невыразительного лица, наполовину затушёванного чёрной тенью от козырька фуражки. Этот Купер был явно из тех, кто служит хозяевам ровно до той поры, пока чувствует за ними силу.

– Шрамм считает, что обергруппенфюрер Каммлер продаст оружие британцам, – добавил шофёр. – Или американцам. Все вокруг предатели.

– Доказательства?

– Нет доказательств. Он лишь раз, мимоходом…

Так, Шрамм, значит, «считает», да ещё за каким-то чёртом говорит своему подчинённому… Недомерок копает под Каммлера? Штернберг попытался углубиться в эту мысль, разработать её, но в вязком месиве чужого страха, в распирающей затылок духоте, в плотности человеческих запахов, сбивчивого говора, чьего-то тихого и монотонного плача сосредоточиться не получалось. И ещё эти далёкие басовитые разрывы наверху. Штернбергу казалось, он привык к ним за месяц заключения в тюрьме гестапо – но нет, привыкнуть к этому было невозможно.

Несколько бомбовых ударов, один за другим. Нервически мигнуло освещение. Вот ещё раз… Быстрый шёпот где-то рядом:

– Бог мой, да когда ж этому настанет конец?

И ответ, шипяще-саркастически:

– Когда берлинский фольксштурм поедет на фронт на трамвае!

– Тихо, тут офицер…

Штернберг поймал на себе несколько взглядов. Эти случайные опасливые взгляды казнили его сейчас куда суровее, чем самый строгий приговор. Он стоял среди соотечественников неузнанным преступником, лишившим их будущего во имя… во имя будущего других.

Наверху стихло, затем ухнуло с новой яростной мощью. Приглушённые возгласы, казалось, влагой оседали на низком потолке. Штернберга начало трясти. Чужой страх лился в него, как вода в пробоину на дне посудины.

И в это мгновение обрушился удар, который, чудилось, подбросил всё вверх, как содержимое котомки великана, лихо перемахнувшего через овраг. Свет погас.

Чернота оглушила сильнее, чем грохот. Что-то утробно захрустело, мелко посыпалось. Ужас множества людей взвился облаком отравленных стрел и болью вонзился под грудину, Штернберг прикусил губу, чтобы не вскрикнуть, – а кричали все вокруг. Несколько мгновений неразберихи, и во тьме зажглись карманные фонари и свечи, припасённые некоторыми горожанами как раз на подобный случай. Мутно-желтоватые и тёпло-золотистые огни плыли сквозь марево дурноты.

Послышались голоса:

– Дверь заклинило!

– Вентиляция, похоже, не работает! Завалило…

Новый всплеск всеобщего истерического ужаса – он будто граната разорвался в голове. Штернберг пошатнулся, повёл руками в поисках опоры – и очнулся уже на полу, поддерживаемый Купером под мышки. Несколько мужчин, ругаясь и светя друг другу в лицо фонариками, пытались открыть дверь, а та, стальная, оббитая резиной, запиравшаяся на два рычага, весила больше центнера, что-то в ней заклинило от удара (по стене над дверным проёмом шла свежая трещина) – и дверь никак не поддавалась силе человеческих рук. Люди поутихли, сдавленно перешёптывались. К вентиляционным отверстиям потянулись руки со свечами – огоньки если не подрагивали от дрожания рук, то остро целились в потолок: ни дуновения. Затем свечи поставили на стулья и на пол: так в переполненных убежищах измеряли уровень кислорода. Как только потухнут свечи, стоящие на полу, взрослые должны будут взять детей на руки или посадить на плечи. Как только погаснут свечи на стульях – всем, кто ещё сидит, придётся встать. Когда же тревожно замерцает пламя свечей, что люди держат на уровне подбородка, – всем останется лишь срочно покинуть бомбоубежище – или задохнуться в общей бетонной могиле.

Настала относительная тишина, лишь глухо стучали где-то наверху зенитки да от двери слышались скрежет, возня, ругань и тяжёлое дыхание немногих оказавшихся в бомбоубежище мужчин. Купер присоединился к ним. Люди неотрывно смотрели на огоньки стоявших на полу свечей, словно поддерживая их горение глубокими, тёмными, умоляющими взглядами.

И вот огненные язычки стоявших на полу свечей стали гаснуть один за другим. По бомбоубежищу прошёл вздох, матери торопливо принялись брать на руки детей. Штернберг дико таращился в серо-коричневую полутьму. Что, что он теперь может сделать?! Маленькая, востроносая, похожая на замученную крыску женщина рядом, мать двух коренастых близнецов пяти-шести лет, с трудом подняла одного мальчишку и посмотрела в лицо Штернбергу:

– Господин офицер, не могли бы вы…

Замутнённый взгляд Штернберга скользнул по ней; Штернберг услышал слова, но даже не понял их значения – всё внутри него рвалось куда-то, выворачивая самоё себя, чтобы увидеть те огненные колёса, сферы, воронки, спирали Времени, что вращались с неизбежной, раз и навсегда определённой скоростью, медленно и неостановимо. У него же получилось – получилось один раз, даже два, если считать тот сон о Дане, – и должно, должно получиться сейчас. Чтобы как-то персонифицировать могущественную безликую силу, он вновь представил себе прозрачные, безучастные глаза беловолосой жрицы из своих видений. «Прошу, дозволь мне…» Мир Времени нельзя увидеть – это даже не Тонкий мир, мир бестелесных сущностей, доступный взору отдельных людей, – это нечто иное, неизмеримо глубже: основа основ, лишь через сложную систему зеркал души доступная воображению, и если отречься от груза своей личности и вернуться к самым истокам, к пронзительно-светлой точке своего «я», к чистому волеизъявлению…

В сумраке помещения, с редкими фонариками и свечами, что люди держали перед собой или поставили на стулья, за множеством спин почти не видно было двери, в которую с остервенением ломились несколько мужчин, да Штернбергу и не надо было её видеть. Он закрыл глаза, проваливаясь глубоко внутрь себя, и в какой-то миг увидел, ощутил… Мир чистой энергии, мир Времени, вокруг, внутри, повсюду.

Кто-то упал в обморок. У кого-то от свечи загорелось пальто, и пламя принялись сбивать в несколько рук.

Он ничего не видел и не слышал. Ущелья Времени разверзались перед ним, вращались элементы неохватных для разума систем, сознание тянулось и истончалось, кружило в подобии призрачного водоворота. Нет, так ничего не выйдет…

– Пустите меня! – рявкнул Штернберг. – Пропустите меня к двери, немедленно!

В его хриплом голосе было нечто такое, отчего толпа раздалась мгновенно.

Среди черноты, где тёк незримый огонь спиральных энергетических потоков, Штернберг прошёл к тому месту, где в его реальности должна была находиться запертая железная дверь. На месте двери, подталкивая волю воображением, он представил старинный судовой штурвал – пусть это будет штурвал Времени – и взялся за рукоятки, почти ощутив ладонями тепло отполированного дерева. Крепко взялся – и что было сил крутанул вправо, по часовой стрелке.

– Чего вы тут руками размахались?

– Да уберите же этого психа! У него припадок!

Штернберга грубо оттолкнули в сторону, он не удержал равновесия и со всего своего огромного роста рухнул в толпу, как шлагбаум, на чьи-то жёсткие плечи, сбил с ног какую-то женщину и упал на пол. Слышал, как мужчины вновь начали ломиться в дверь – а тем временем бетон у дверного проёма пошёл мелкими трещинами, посыпался песком, расползлась стремительно высыхающая резина дверной обивки, раскрошился коростами ржавчины металл – и тяжёлая стальная дверь, теперь груда ветхого металлолома, обрушилась в облаке древней, как в гробницах, пыли…

Толпа хлынула в открывшийся проём, опрокидывая стулья и расшвыривая чьи-то не подобранные вовремя чемоданы. «Не спешите! Выходим по одному!» – орал дежурный по бомбоубежищу, но его, разумеется, никто не слушал. О лежавшего на полу Штернберга несколько раз споткнулись. Когда он нашёл в себе силы подняться и, кривясь, ощупал сильно ушибленный локоть, в опустевшем помещении было темно, лишь догорала на стуле в углу, в лужице воска, одинокая свеча, не рассеивая пыльного мрака. Огонёк свечи загородила чья-то массивная фигура. Купер. Он стоял неподвижно, и Штернбергу стало ясно: Купер всё понял. Во всяком случае, понял, чьими именно силами – и приблизительно силами какого рода – была открыта злополучная дверь.

– Если вы хоть словом обмолвитесь, что здесь видели… – начал было Штернберг и чихнул от пыли.

Купер подобрал его фуражку и помог ему подняться, а затем вывел из бомбоубежища, не отвечая на вопросы дежурного, – тот с фонарём вернулся проверить, не остался ли кто в полуразрушенном помещении.

Пока они шли к автомобилю – по счастливой случайности, уцелевшему, – Купер так и не проронил ни слова. Он едва ли не волок Штернберга на себе, а Штернберг с трудом переставлял заплетающиеся ноги и твердил про себя:

«Зонненштайн… Зонненштайн – это я».

Тюрингенский лес – Вайшенфельд9–14 марта 1945 года

Началась изматывающая погоня за Шраммом. Проклятый гестаповец постоянно переезжал с места на место и успевал убраться из того или иного города аккурат до того, как туда прибывал Штернберг. Недоносок сделал всё, чтобы избавить себя от ментальной слежки, – его местонахождение по-прежнему невозможно было вычислить ни с помощью сидерического маятника, ни посредством кристалла для ясновидения. И Штернбергу приходилось задействовать все свои связи, всю интуицию, все силы.

Теперь он едва ли не каждые полчаса, порой прямо в автомобиле, водил маятником над подробной картой Восточной Пруссии. Всё пытался выяснить, где находится Дана, и маятник давал ответы до тошноты неопределённые. Штернберг в бешенстве сминал карту – и тут же осторожно расправлял её и снова брал в руки маятник, или кристалл, или просто пытался мысленно увидеть хоть что-нибудь… От частых сеансов ясновидения усталость сопровождала его каждый миг, настолько неотвязно, что Штернберг уже почти привык к состоянию полуобессиленности и борьбы с сонливостью.

* * *

Снова – Тюрингенский лес, где Шрамма якобы видели в деревне неподалёку от Зонненштайна. Неуловимого коротышку Штернберг не застал и лишь выслушал доклад ординарца Рихтера о происходящем на капище.

– Командир, – решительно сказал Хайнц, – разрешите, я уеду отсюда с вами.

По-видимому, взгляд Штернберга был как-то особенно тяжёл, потому что Хайнц тут же вытянулся по стойке смирно и прибавил другим тоном:

– Если прикажете…

Штернберг постарался улыбнуться:

– Что, здесь настолько страшно?

– Так точно… – Хайнц несколько оживился. – Страшно. Да не то слово, командир! Оно, что ни ночь, гудит.

– Что гудит? – У Штернберга во рту пересохло. – Они запустили установку?

– Никак нет. С ней-то всё по-прежнему. Стоит эта штука в здоровенном контейнере, под брезентовым навесом. На территорию комплекса не пускают, наблюдаем издали, но там ни движения, совершенно точно! А гудит ночью. Как будто под землёй… Сама земля. Я даже ночью ходил смотреть, не творится ли чего на капище, так вот, тамошняя охрана – она сама боится до чёртиков. Я приказал солдатам разместиться во флигеле. Как бы от гула дом не обрушился, слишком ветхий. Флигель вроде поновее…

«Приказал». На сей раз Штернберг улыбнулся искренне и по-доброму:

– Не могу я сейчас тебя с собой взять, Хайнц. Мне нужно, чтобы тут был кто-то, кому я доверяю и кто знает, на что способен Зонненштайн. Ты потерпи ещё. Немного осталось.

– Чего – немного?.. – пробормотал Хайнц.

– Мне надо сделать одно дело, как можно скорее. А потом я вернусь сюда и разберусь с той проклятой штуковиной.

«Как? – услышал Штернберг мысли парня. – А если не вернётесь?..»

Штернберг взял Хайнца за плечи и слегка встряхнул:

– Вернусь, в любом случае. Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь. Выше нос!

Бледное лицо семнадцатилетнего мальчишки, его вымученная улыбка, отчаянный вопрос в глазах – «Что с нами будет?» – мгновенный снимок, сделанный зоркой и жестокой памятью. Помнится, однажды, ещё в Фюрстенштайне, Хайнц в очередной раз заговорил о концлагерях и обронил такие слова: «Мне стыдно быть немцем». Штернберг тогда ничего ему не ответил. А что было отвечать? «Мне тоже»?

Издалека, с холма, сквозь сосновые ветви, Штернберг посмотрел на Зонненштайн: с такого расстояния было и не разобрать, где древние камни, а где построенные по новейшим технологиям бетонные сооружения; все элементы, лаконичные и завершённые, слились в нечто нерасторжимое и по-своему прекрасное, как храм мёртвых богов на пустынной планете. Скала тоже была частью этого комплекса – теперь самого уязвимого места в ткани Времени. За брезентовым навесом, прикрывшим центр площади, не было видно ни излучателя, ни трёхмерной криптограммы… Хотя нет. Тускло блестели казавшиеся отсюда очень хрупкими витки спирально разворачивавшейся вокруг брезентового кокона диковинной протяжённой конструкции – двойной спирали. И даже при взгляде издали, как всякий раз, когда он смотрел на это своё воплощённое изобретение, Штернберг поёжился от необъяснимого гадливого стыда на грани ужаса. Словно он сам стоял там, на площади, вернее, рабски распластался перед пародией на алтарь, каковым и служил задрапированный брезентом излучатель. Лежал ничком, безоружный и обнажённый, и готов был смиренно терпеть самые немыслимые и мерзостные вещи, какие только возможно сделать с человеком…

Штернберга передёрнуло.

– Тебе, должно быть, неведом страх, – прошептал он. – Только вечное движение и вечный порядок. Или я ошибаюсь? Не вечный? Ты ведь тоже боишься, правда? По-своему… Боишься язвы безвременья, боишься пустоты. Ты ведь потому и решила, что я тебе нужен… – Штернберг привык уже обращаться к непознаваемому и необъятному, представляя перед собой льдистые глаза снежноволосой женщины. Впрочем, что бы он ни воображал (так, должно быть, первобытные люди персонифицировали силы природы), Время – die Zeit – женского рода…

* * *

Теперь Вайшенфельд – в телефонном разговоре Штернбергу удалось выяснить, что недомерка видели там. Уточнить бы у своего заместителя, Валленштайна, но его телефон по-прежнему не отвечал.

Уже затемно, бессчётное количество раз застряв в заторах на дорогах, наконец, прибыли на место. Тёмное время суток в любом городе теперь казалось особенно гнетущим из-за светомаскировки. Хотя в Вайшенфельде всё было прозаичнее: опять не было электричества, а генераторы в гостинице не запускали из-за полного отсутствия топлива. В комнатах горели парафиновые свечи-таблетки, и сквозь полутьму плыли, кренясь на ходу, невменяемые от усталости врачи в марлевых повязках: гостиница сотрудников «Аненербе» превратилась в форменный лазарет. Штернберг повязал платок вокруг рта и носа и пошёл искать Валленштайна. Сумрачные комнаты, кровати и кушетки с кашляющими или храпящими людьми – словно мутный пьяный сон. Скажи кто Штернбергу год назад, что вот так бесславно закончит своё существование его научный отдел, – он не поверил бы.

Он шумным призраком шарахался по номерам, в которых все двери почему-то стояли нараспашку и вообще было слишком много народу, вездесущие женщины с детьми – к сотрудникам «Аненербе» подселили беженцев. Спотыкался о стулья, корзины, чемоданы и какую-то гремящую посуду – кажется, ночные горшки. В кромешно-чёрном закуте, где ощутимо пованивало экскрементами, с размаху налетел на чью-то кушетку и выругался. Внизу жалобно заохали. Штернберг не видел лица человека, но чувствовал, что тот серьёзно болен.

– Какого чёрта вам тут понадобилось, уважаемый? – просипели из кушетки. – Если вы ищете сортир, то его заперли на амбарный замок. После того, как там повесился один чёртов неврастеник.

– Вы из какого отдела? – спросил Штернберг, сделав попытку опознать неожиданного собеседника если не по голосу (бесполезно), то по ауре (тоже бесполезно, ауры у больного почти не осталось).

– Вы к кому, камрад? – Обитатель кушетки благополучно проигнорировал вопрос. – Вы вообще кто будете?

– Я ищу штурмбаннфюрера[26] Максимилиана Валленштайна, – раздражённо сказал Штернберг. – А моё имя – Альрих фон Штернберг…

– О, наш любимчик рейхсфюрера, – хищно обрадовался кушеточник и мерзенько подхихикнул. – Может, вы потрудитесь поинтересоваться у него, когда в эту чёртову дыру доставят обещанных ещё месяц назад чёртовых кур, потому что здесь, чёрт возьми, уже нечего жрать.

– А ну встать!!! – взревел Штернберг. – Имя! Звание!!!

Кушеточник не пошевелился, лишь с издёвкой произнёс:

– Вольфрам Зиверс, штандартенфюрер[27] СС. Управляющий «Аненербе». Вы не забыли, господин громовержец, что у вас ещё есть ваш непосредственный начальник? Может, мне отправить вас под арест?

Штернберга не покидало ощущение, будто он окунулся в один из морфийно-алкогольных снов, которые, помнится, вдребезги разносили ему сознание в нижнесилезском замке.

– Где Валленштайн? – деревянно спросил он.

– Погиб на фронте, – сипло вздохнул кушеточник и, прокашлявшись, уточнил: – Восточном. Если его ещё можно так назвать. Валленштайн защищал подступы к Берлину…

– Это вы Макса туда отправили?! Или рейхсфюрер?!

– Сам отправился. По собственному желанию.

– С-санкта Мария… Но почему?.. – Вместе с пониманием, что коечник не врёт, к Штернбергу вернулась оглушающая усталость.

– Он сказал, ему больше незачем жить. Сказал, хочет погибнуть в бою. За родину.

– Но у него ведь жена… она ребёнка ждёт…

– Ждала. Погибла при бомбардировке.

Штернберг подломленно сел куда-то на кушетку, оказалось – прямо на ноги её обитателю. Тот дёрнулся и завыл:

– Эй, вы, аккуратнее, вашу мать!

Как же так… Макс… Господи. До чего всё глупо и страшно. «Надо, чтобы о наших архивах знали хотя бы двое», – сказал Валленштайн при последней встрече. Позже, в письме (Штернберг сжёг его после прочтения), Макс действительно сообщил, в какой из заброшенных вайшенфельдских шахт запрятаны водонепроницаемые металлические ящики с научной документацией оккультного отдела «Аненербе», которую, по приказу, должны были уничтожить. Теперь об этой тайне знал только Штернберг.

«На случай, если один из нас погибнет… Один из нас…»

Штернберг снял фуражку, стащил повязанный вокруг лица платок и, не стесняясь невидимого за тьмой коечника, шумно высморкался, чувствуя, как носовые пазухи тут же вновь распёрло от влаги, а в глазах защипало.

– Я солдат позову! – сипел коечник и вяло толкал его под руку.

– Слушай меня, ты, – страшно, каменно-тяжело произнёс Штернберг. – Есть такой человек. Его зовут Шрамм. Криминалькомиссар гестапо. Видел здесь такого? Отвечай!..

Кажется, его интонации не на шутку перепугались, потому что быстро произнесли, давясь кашлем:

– Он был здесь с генералом Каммлером, уехал куда-то в Богемию[28]… Учтите, вы поплатитесь за хамство…

– Да ну вас к дьяволу. – Штернберг поднялся и вышел, по пути от души наподдав ногой медный таз, врезавшийся в стену со звуком гонга, и ещё какую-то посудину, что торпедой улетела во тьму и где-то долго громыхала по ступеням.

Ему стоило большого труда найти в этих бредовых потёмках сначала гараж, а затем Купера, при свете карманного фонарика ковырявшегося под капотом автомобиля.

– По правде говоря, я надеялся немного поспать, – меланхолично заметил шофёр.

– Поехали отсюда! – Штернберг зло вытер мокрые глаза под чуть не свалившимися с носа очками. Он едва удерживался, чтобы не сорваться на дикий крик. – Поехали немедленно!

Всё кругом поглощала пустота, бездна, ничто: его родину, соратников, работу, смысл существования. Только бы не Дану. Только бы не Дану!

Замок Збирог (окрестности Праги)15–16 марта 1945 года

Ранним утром, ещё до рассвета, Штернберг выехал в сторону Праги. Более трёхсот километров, часть из которых пришлось преодолевать окольными путями, значительно удлиняя путь, потому что шоссе оказалось разбито после недавнего налёта вражеской авиации не то на склады, не то на железнодорожный узел где-то неподалёку. К тому же едва рассвело, из-за облаков показались советские истребители, и Купер сбавил скорость, свернув на обочину. Автомобиль едва полз, пока идущие на бреющем полёте самолёты не растаяли на горизонте. Так случалось несколько раз.

Штернберг почти не спал предыдущие ночи – всё тщился разглядеть в кристалле хоть что-то, связанное с Даной, и сейчас окружающий мир в его восприятии то и дело принимался оплывать, словно песчаный замок под ливнем.

Тянуло в дрёму, но Штернберг не позволял себе спать – Куперу он всё-таки не доверял. По-прежнему ездил не на переднем, а на заднем сиденье, чтобы в случае чего можно было быстро приставить к затылку водителя пистолет. Невозмутимый Купер, случись что, вполне мог предать его так же спокойно, как предал интересы своих прежних хозяев, Шрамма и Каммлера. Штернбергу вдруг пришло в голову, что он до сих пор не знает имени Купера. Хотя, в сущности, ему было плевать.

Гораздо больше Штернберга занимал вопрос, удастся ли застать Шрамма в Збироге к той дате, о которой говорил генерал Каммлер. И что гестаповец делает на радиолокационной станции, или чем там этот Збирог на самом деле является? Что за «проверка»? С другой стороны, Штернберг знал, что в двух городах протектората Богемии и Моравии – Пильзене и Брюнне – конструкторское бюро Каммлера построило многокилометровые промышленно-исследовательские комплексы под зданиями завода «Шкода», руководство которого также подчинялось Каммлеру. Збирог – тоже часть империи Каммлера; быть может, Шрамм расследует там случаи саботажа? Официально коротышка числился в подотделе, который занимался оппозиционерами, эмигрантами и «предателями родины». Хотя какая разница – главное, чтобы гестаповец не смылся и оттуда.

Недели напролёт Штернберг жил с ощущением, будто, подобно Атланту, держит часть реальности, той, где находится Дана, на своих плечах и лишь его неустанные мысли о ней удерживают девушку в некоем особом пространстве, где не существует голода, болезней, убийств и изнасилований. И эта незримая ограда забирала чудовищно много сил. Порой Штернберг пугался, что она вот-вот пойдёт трещинами.

На подъезде к Праге шофёр остановил машину, сверяясь с картами: Збирог был отмечен на карте Богемии как небольшой населённый пункт на полпути между Прагой и Пильзеном. Штернберг всё-таки задремал, привалившись плечом к оконному стеклу, и проснулся от того, что автомобиль вновь остановился. Непроизвольно рука дёрнулась к кобуре, шофёр заметил это движение в зеркале и сказал:

– Мы на месте.

Они остановились в лесу у караульного поста. Штернберг надеялся, что удостоверение сотрудника «Аненербе» и выданный Каммлером пропуск для посещения подземелий Фюрстенштайна сойдут и здесь – на последнем документе значилось «Специальное строительное бюро СС», без уточнения, на каких объектах пропуск действителен. Збирог, что бы в нём ни находилось, хорошо охранялся – вскоре последовал второй пост, за шлагбаумом по обеим сторонам от дороги виднелись бетонные колпаки огневых точек. Больше всего Штернберг опасался, что караульные будут звонить в замок, справляясь о посетителе, – на такой случай запасного плана у него не имелось. Однако небрежно предъявленные Штернбергом документы в сочетании с петлицами подполковника СС никаких вопросов у караульных не вызвали.

Збирог оказался небольшим строением, с виду ничего особенного – три этажа, считая цокольный с низкими окошками, башенки по углам, незамысловатый новоренессанс, скучные жёлтые стены. Не было видно ни антенн, ни радиолокаторов. Может, они находились где-то дальше, за главным корпусом. Всего два легковых автомобиля у парадного входа. Немногочисленная охрана, ощущение полузаброшенности.

О цели визита Штернберга спросили лишь за тяжёлыми замковыми дверьми.

– Я должен немедленно видеть коменданта, – заявил он, сочиняя повод на ходу, – я привёз распоряжение о немедленной эвакуации оборудования.

«Да есть ли тут вообще какое-то оборудование?» – запоздало подумалось ему. Однако офицер охраны проглотил этот зыбкий повод без дальнейших расспросов, хотя «немедленная эвакуация» явно нуждалась в пояснении, ведь фронт был далеко, советские войска ещё не подошли к Богемии.

Збирог ничем не отличался от других эсэсовских замков, в которых доводилось бывать Штернбергу, – во всяком случае, коридоры и тут были обставлены будто по единому образцу: пурпурные ковровые дорожки, гобелены с героическими сюжетами и рыцарские латы в простенках между дверьми. Откуда-то доносилось вялое бормотание фортепиано – наигрывали одной рукой, неумело импровизируя. Коридор повернул, ныряя в сумрак, где вместо музейных экспонатов вдоль стен громоздилась какая-то мёртвая аппаратура (вот и «оборудование»), накрытая брезентом, портьерами и теми же гобеленами, а звон клавиш сделался увереннее и громче, но вскоре споткнулся на аккорде и оборвался. Послышался хлопок разбитой бутылки.

Сопровождавший Штернберга офицер остановился перед полуприкрытой дверью и вполголоса сказал:

– Дальше вы сами. Я туда не пойду.

Штернберг бесцеремонно толкнул ногой дверь.

Первое впечатление: в помещении словно прорубили множество оконных проёмов. Лишь спустя мгновение стало понятно, что комната просто-напросто сплошь увешана картинами, от пола до потолка. Живописные полотна чередовались с панно, всё по большей части относилось к недавней эпохе модерн, но кое-где светились обильные женские тела кисти, Штернберг готов был поклясться, Рубенса; прямо напротив входа золотилось полотно Климта, а по сторонам, ближе к двери, забранные в переплетение чистых плавных линий, мерцали шёлковые панно Альфонса Мухи, и Штернберг вспомнил, что где-то в этих краях прославленный чешский художник провёл свои последние годы – возможно, даже в этом замке.

Посреди всего этого великолепия, в перекрестии снисходительных взглядов множества красавиц с картин, на деревянных ящиках, спиной к роялю, в окружении бессчётного количества бутылок, и пустых, и полных, сидел пузатый и мордатый комендант замка. Под ногами у него растекалась винная лужа – он уже грохнул одну бутылку в попытке откупорить и сейчас трясущимися руками ввинчивал штопор в пробку другой. Расстёгнутый мундир, небритая и синюшная физиономия. Штернберг вдруг с холодком вдоль хребта осознал, что комендант сидит на поставленных один на другой ящиках с динамитом, а на клавиатуре рояля, будто что-то само собой разумеющееся, лежит ручная граната «М-39», так называемое яйцо, со свинченным защитным колпачком. Синяя головка запала. Синий цвет означал: если дёрнуть – будет всего четыре с половиной секунды до взрыва.

– Ну раз уж впёрлись, помогите, что ли, открыть, – такими словами приветствовал его комендант замка Збирог и протянул бутылку с криво торчащим штопором.

Штернберг подошёл, взял бутылку и, крутанув ещё штопор, откупорил. Комендант тут же присосался к горлышку. Затем, со скрежетом утерев щетинистый подбородок, наугад выудил из ближайшего ящика новую бутылку и сунул Штернбергу:

– Пейте! За то, чтоб этот говённый мир сгорел вместе с нами!

Штернберг покосился на гранату, лежавшую как раз под правой рукой коменданта. Получится ли схватить её первым?

– Пейте! Подыхать – так с музычкой! – Комендант врезал кулаком по клавишам рояля, на палец от гранаты. Хоть Штернберг и знал, что граната не сдетонирует от удара, но его всё равно холодный пот пробрал.

Вино оказалось редкостной кислятиной. Впрочем, Штернберг в последнее время вообще разучился получать удовольствие от выпивки.

– Прекрасная коллекция. – Он снова обвёл взглядом картины, каждая из которых была как окно в солнечный полдень. Статные молодые женщины, полуобнажённые, с цветущими медово-белыми телами, с золотыми, рыжими, русыми волнами реющих по ветру волос, окрылённые развевающимися невесомыми тканями одеяний, безмятежно смотрели из своей хрупкой вечности, готовой обратиться в ничто от вспышки пламени.

– Д-да, – икнул комендант. – Они прекрасны. Как юношеский сон. И ни одна из них мне бы не дала.

Штернберг покосился на коменданта – худосочные кривые руки и ноги, круглое, как тыква, брюхо, а лицо – в точности хомяк с полными защёчными мешками. Поспорить было трудно.

– Гобелены тут говно, – продолжал комендант. – Какие-то святые, какие-то короли, на которых я клал с прибором. Лыца… р-рыцари. На кой ляд мне рыцари? А панно и картины хороши, прямо дух захватывает. Нимфы, богини. Вот их я с собой и заберу. Прямиком в ад.

– Не жаль?

– Картины-то? А мою ч-человеческую жизнь никому не жаль? – пьяно всхлипнул комендант. – Она в тыщу раз дороже этих картин! Что, не так?

– Так, – примирительно сказал Штернберг, заметив, что рука коменданта дёрнулась к гранате. – Вам господин Шрамм, случайно, не знаком?

– Сволочь этот ваш Шрамм. Ворьё. Приехал, понимаете ли, эвакурировать… тьфу… э-ва-куировать ценности. Ну, пусть попробует.

– Где он?

– А то вы не знаете. Пытается вскрыть мой тайник. Так, чтобы при этом всё тут не взлетело на воздух.

– Где тайник?

– Что, тоже хотите попробовать? – Комендант, вперившись в него злобным взглядом, потянулся к гранате. – Чёрта с два!

Штернберг, едва поднявшись, сел обратно на ящики.

– Мне нужен Шрамм. Я ничего не знаю про ваши тайники, и мне нет дела до того, что в них.

– Лжёте.

Своим вопросом Штернберг всё-таки навёл коменданта на нужные мысли: мощёный двор, древняя башня на скалистом основании… похоже, внутренний двор замка… какой-то колодец… И тайник в колодце – заминированная шахта, что горизонтально отходит в сторону почти у самого дна. Что запрятано в этой шахте, снабжённой чувствительными датчиками, Штернберг толком не разобрал – но что-то исключительное, единственное в своём роде.

– Ладно, как хотите. – Штернберг мягким движением поднялся с ящиков, следя за реакцией коменданта.

– Никуда вы не пойдёте! – взвизгнул тот. – Сидите, пейте. Всё летит в тартарары, чего вам не сидится? Чего вы суетитесь, не терпится, чтоб иваны вздёрнули на суку?

Штернберг опять опустился обратно, кляня про себя истеричного пьянчугу. Комендант вяло облокотился о рояль, плямкнув подвернувшимися под руку клавишами. Граната лежала у его мизинца, тогда как Штернбергу нужно было встать и перегнуться через ящики, чтобы дотянуться до неё. Поймав его взгляд, комендант сумасшедше ухмыльнулся:

– Раз вы так спешите – экспресс в ад готов к отправке!

Маленькие глазки коменданта были как два пистолетных дула – пустые, чёрные и страшные. Штернберг уже знал, что произойдёт в следующее мгновение: комендант вцепится в гранату и дёрнет за шнур.

«Каждый живёт в своём поле времени…»

Штернберг смотрел прямо перед собой, ничего не видя. Просто представить, что время течёт быстрее, лишь для него одного. Просто поверить. Ну же!

Мгновенное напряжение всех мышц, рывок, бешеный стук пульса в ушах – и вот она, граната, холодный металлический корпус с пояском по экватору, болтается вытяжной шнур с защитным колпачком. Комендант приоткрыл вялый рот и вытаращился на Штернберга так, словно перед ним возник призрак Альфонса Мухи или кого-нибудь из чешских королей. Штернбергу даже интересно стало, как его манёвр выглядел со стороны: он исчез в одном месте и появился в другом, уже с гранатой, испарившейся из-под комендантского носа?

– Мать честная, – совершенно трезвым голосом произнёс комендант. – Допился!

Штернберг сгрёб его за шиворот и волоком потащил из комнаты, причём комендант сучил конечностями, как перевёрнутый на спинку жук, и орал с громкостью и усердием сирены воздушной тревоги. За дверью их встретили охрана и тот офицер, что сопровождал Штернберга в замковых коридорах, – ему, мгновенно проникшемуся к приезжему уважением и благодарностью, Штернберг всучил гранату, а солдатам охраны – невменяемого коменданта.

– Заприте его где-нибудь, у него психоз. Пригласите к нему врача. И скажите вот что: как попасть во внутренний двор замка?

Кровяной привкус во рту. Серые волны близкого обморока размывали по краям сознание и раскачивали пол под ногами. Человеческое тело не предназначено для того, чтобы преодолевать ход времени. Управление временем – суть управление обстоятельствами, а не попытка вырваться прочь из них, и лучше бы всегда помнить об этом…

Двор, неправильной многоугольной формы, со скруглённой течением веков, местами провалившейся брусчаткой, с балконами, крытыми галереями, какими-то беспорядочными пристройками, хранил, будто в подвале, каменный холод. Посередине, подпирая боком одну из стен замка, возвышался остров дикого камня, матёрая скала, стоявшая тут от начала времён, в наростах и трещинах, в ржавых потёках, грубая кость земли, из которой росла круглая башня. Штернберг достал пистолет, сдвинул предохранитель и медленно пошёл вдоль скалистого основания башни. Вскоре он увидел низкую арку и ступени, ведущие вниз к колодцу: через край были перекинуты верёвки, двое в штатском переговаривались, третий вытянул из колодца сначала фонарь, а затем четвёртого из этой компании. Четвёртым оказался Шрамм.

– Убедились? – сказал ему кто-то из штатских. – Даже если мы сумеем каким-то образом откачать воду, вполне может статься, что пьяница-комендант водит нас за нос и там вообще ни черта нет!

Шрамм начал было отчитывать говорившего, но резко обернулся, будто его кто ткнул в спину, и в нескольких шагах за собой увидел Штернберга.

– Добрый вечер, господин Шрамм! – Штернберг, в криво надетой фуражке, со съехавшими к кончику носа очками, левая рука в кармане расстёгнутой перекошенной шинели, в правой «парабеллум», просиял широченной улыбкой. – До чего же я рад вас видеть! Сложновато, знаете ли, было вас отыскать. Вам ещё не надоело бегать и вынюхивать то, что награбили другие?

Кто-то из компаньонов Шрамма скользнул рукой под полу пальто.

– Стоять! – гаркнул на него Штернберг, на миг пожалев, что не захватил с собой гранату. – Вы ещё не поняли, что у коменданта специфическое чувство юмора и он надул вас с этим колодцем? Он хочет, чтобы вы свернули себе шеи в поисках того, чего там нет.

– Не слушайте его! Вы сами видели боковую шахту! – Шрамм уставился на Штернберга немигающими тёмными глазами – крупными, по-насекомьи холодными. О чём этот недоносок думает? Мыслей гестаповца, хотя тот был весьма посредственным сенситивом, Штернберг не слышал. Волосы коротышки, в кои-то веки не залакированные бриолином, довольно длинные, топорщились по сторонам от смугловатого лба острыми иссиня-чёрными перьями, пижонский плащ кофейного оттенка измялся и был чем-то вымазан, чёрно-жёлтый осино-полосатый галстук съехал под ухо. Шрамм пару раз мазнул ладонью по шевелюре и, видимо, немного придя в себя, с деланой многозубой усмешкой проговорил:

– Чем обязан внезапному визиту, доктор Штернберг? Вы ведь должны быть в Тюрингии.

– Тюрингия подождёт. Где фройляйн Заленская?

– Не понимаю, о ком вы.

– Вам незнакомо это имя?

– В первый раз слышу.

– Что ж, ясно. Пошляк вы, господин Шрамм. А раз так, у меня к вам есть деловое предложение. Разумеется, его условия должны остаться между нами.

Штернберг выдержал паузу и медленно, с наслаждением произнёс:

– Мне известно, что вы ведёте охоту за сбережениями высокопоставленных партайгеноссен[29]. Давнюю охоту. Когда-то вам поручили разобраться с незаконным обогащением партийных чиновников, с тех пор много воды утекло. Кого посадили, кого припугнули, на тех, что следует, закрыли глаза, а вы продолжили заниматься этим делом по велению уже не долга, но души. Стали следить за теми, кто припрятывает свои богатства в ожидании лучших времён. Может, мне следует прямо сейчас позвонить Мюллеру и рассказать, какого рода расследования вы проводите за его спиной?

Коротышка, взяв себя за локти, сделал шаг назад.

– Так что вам надо, доктор Штернберг?

– Точное местонахождение одного человека – того, кого вы использовали в вашей охоте за чужими сокровищами.

– Я много кого использовал.

– Мне нужна Дана Заленская. Двадцать два года, рост метр пятьдесят четыре, тёмно-русые волосы, зелёные глаза, по-немецки говорит почти без акцента.

Тридцать восемь шрамов на теле, преимущественно на спине, мысленно прибавил Штернберг. Во всяком случае, так гласила медицинская карта курсантки школы «Цет». В основном от плёток концлагерных надзирателей, остальное – от ударов надзирательскими сапогами. Тридцать восемь, ты, сволочь.

– Она где-то в окрестностях Кёнигсберга. Где именно? Где вы её держите, Шрамм?

– В окружении рейхсфюрера вас называли сильнейшим сенситивом Германии – и вы, значит, не способны сами найти свою девку? – оскалился гестаповец.

– Повторяю: где Дана Заленская? Вы хотите, чтобы ваш шеф Мюллер узнал, что держит под боком предателя, которого интересует лишь собственная нажива?

Шрамм оглянулся на своих людей:

– Ну что вы стоите, чёрт бы вас побрал! Стреляйте!

– Он офицер СС. Разбирайтесь сами, – сказал один из штатских, развернулся и пошёл прочь.

– Кто сейчас уйдёт, тот больше не в доле, учтите, – бросил коротышка.

Тогда оставшиеся двое компаньонов выхватили пистолеты, но не успели даже прицелиться – одному Штернберг выстрелил в колено, а на другого лишь быстро глянул, и рука того занялась пламенем, будто смоляной факел. Размахивая горящей рукой, человек побежал куда-то во тьму крытых галерей, и эхо его визгливых криков ещё долго билось о замковые стены. Последний из компаньонов гестаповца лежал на боку и скрёб каменные плиты уцелевшей ногой, держась обеими руками за разбитое пулей колено и стеная сквозь зубы. Штернберг подошёл, подобрал его пистолет и кинул в колодец.

– Заметьте, Шрамм: я мог бы и вам прострелить ногу или малость пропечь вас, чтобы вы стали разговорчивее.

Собственно, Штернберг вовсе не был уверен, что Шрамм не сумел бы оказать сопротивление воле пирокинетика, и потому продолжал удерживать его на мушке.

– Ваша девка, скорее всего, уже убита, – отчётливо выговорил Шрамм. Он стоял у самого края колодца, маленький и хрупкий, уменьшенная копия человека, и его худые юркие руки непрестанно почёсывались друг о друга, как лапы насекомого.

– Это мы ещё посмотрим.

Ровный тон, спокойные движения – вместо того чтобы сначала пальнуть недоноску в брюхо, а потом трясти его, извивающегося от боли, над колодцем, чтобы вытряхнуть ответ; Штернберг едва держал на привязи ту часть себя, что до хрипоты жаждала чужих мучений – как плату за свои собственные.

– Где она?

– Есть такое местечко под названием Пальмникен. Езжайте, ищите на здоровье. С учётом того, что Земландия окружена, а мои подчинённые взяли след девки больше недели тому назад. У вас мало шансов. Ищите.

«Убить его, что ли, – с тоскливым омерзением подумал Штернберг. – Прямо сейчас».

– И где гарантия, что вы не лжёте?

– Да нет никакой гарантии. – Коротышка показал крупные жёлтые зубы.

– Руки за голову, – тихим страшным голосом произнёс Штернберг.

Шрамм, не сводя с него стылого чёрного взгляда, сделал, как было велено. Штернберг подошёл и быстро обыскал его – оружия у коротышки не оказалось. Зато в карманах недомерка Штернберг обнаружил пачку всевозможных паспортов – в том числе (какой приятный сюрприз!) швейцарский паспорт Даны.

– Хотите знать моё мнение о вас, господин фон Штернберг? – Приставку «фон» Шрамм выплюнул, как сгусток слизи. – Разумеется, не хотите, но я всё-таки скажу. Я читал протоколы ваших допросов. Вы просто никчёмное дерьмо. Продали империю за бабьи слёзы. Идиот.

– А за что вы её продали? – стальным тоном парировал Штернберг. – За пару сундуков того дерьма, что называется золотом? За произведения искусства, ценность которых вы меряете исключительно в деньгах?

Шрамм не успел ответить, потому что Штернберг схватил его за ворот и за пояс, перевернул, как куклу, взял за обе ноги, тонкие, будто палки, и сунул головой в каменную пасть колодца. Плащ гестаповца вывернулся наизнанку и болтался на коротышке мягким колоколом, под задравшимся пиджаком и сорочкой был виден впалый смуглый живот, безволосый, как у женщины. Колодезное жерло, чудовищная каменная кишка в сотню, если не больше, метров, то круглая, то прямоугольная в сечении, вытесанная в сплошном скальном массиве, с пупырчатыми, складчатыми стенами – сущая внутренность земли – уходила на обморочную глубину, где двумя светляками мерцали забытые компаньонами фонари, что подсвечивали далёкую-далёкую, потусторонне поблёскивавшую, словно змеиный глаз, и наверняка смертоносно-холодную воду.

– Очень скоро я устану держать вас, Шрамм, – процедил сквозь зубы Штернберг, отклонившись назад, чтобы удержать равновесие, и чувствуя боль в мышцах рук и спины. – Так что у вас есть лишь несколько секунд, чтобы подумать над правдивым ответом. Где Дана Заленская?

– Я ж сказал! В Пальмникене! Была, во всяком случае! – провыл Шрамм и попытался схватиться за край колодца.

– Не дёргайтесь, не то выпущу к чертям собачьим! – Штернберг встряхнул коротышку и сам едва не упал вперёд.

– В Пальмникене! Богом клянусь!

Штернберг из последних сил приподнял недомерка, перехватил за брючный ремень и сбросил рядом с колодцем. Руки у него одеревенели от напряжения, и он не успел выхватить пистолет, когда заметил, что коротышка, вскочив с кошачьей ловкостью, задрал штанину и что-то вытащил из ботинка с высокой шнуровкой. Ментальный пирокинетический удар Штернберга гестаповец парировал с неожиданной остервенелой силой.

– Никуда вы отсюда не уйдёте! А ваша девка мертва!

Штернберг едва успел увернуться от стального жала, торчащего из кулака Шрамма, – почти карликовый рост гестаповца из ущербности вдруг обратился в достоинство, когда он, маленький и юркий, так и затанцевал перед противником-верзилой, стремительно взмахивая руками, и полы лёгкого светлого плаща трепыхались, как бледные крылья, отвлекая внимание. Штернбергу очень трудно было уследить за его движениями, и узкое лезвие, что-то вроде шила, чиркнуло по пуговице кителя и через мгновение зацепило гладкую шерстяную ткань как раз на уровне печени – какая-то пара-другая сантиметров, и пришлось бы очень худо. Штернберг отскочил, схватил длинную тяжёлую полу своей расстёгнутой шинели и махнул ею на очередной замах коротышки. Жало тонко сверкнуло, пропороло чёрное сукно с шёлковой подкладкой и застряло. Шрамм с проклятием рванул руку назад, но миг промедления уже минул, и Штернберг со всей силы ударил гестаповца прямо промеж глаз. Окованным носком сапога врезал по колену и снова двинул кулаком по голове. Шрамм пошатнулся, выпустил жало и, припадая на одну ногу, попятился, зажимая ладонями разбитое лицо. Штернберг выдернул из кобуры пистолет, чтобы вновь взять шершня на мушку, – а тот, продолжая пятиться мелкими шажками, споткнулся о низкий борт колодца. Реальность качнулась вместе с гестаповцем, забрезжила одна из бесчисленных развилок времени: удержится или упадёт? Штернберг сощурился, рот его дрогнул в холодной усмешке. Шрамм отчаянным рывком тщедушного тела попытался удержать равновесие, но опрокинулся через край и, сверкнув лаковыми коричневыми ботинками, полетел спиной в чёрное жерло. От дикого вопля заледенел воздух; через миг дробное эхо разбило крик в нечто, напоминающее далёкий жестяной лай. Мягкие шуршащие удары – не иначе, о неровные стены колодца. Едва слышный всплеск. Тишина… Тишина.

Штернберг посмотрел на стальное жало, едва не проткнувшее ему печёнку, и брезгливо отбросил ногой в сторону. Заглянул в колодец, присев и вцепившись пальцами в крошащийся древним раствором борт. Колодец, распахнутая глотка торжествующей смерти, дышал холодом вечного забвения, и там, внизу, отражаясь в уже совсем спокойной чёрной воде, ещё чуть покачивались два фонаря – две светящиеся точки в прямоугольном обрамлении подсвеченных стен, отсюда казавшихся не шире стенок картонной коробки для скрепок. Штернберг смотрел туда довольно долго, спокойно, ни о чём не думая. Затем вытянул из шахты верёвки вместе с фонарями. Отблески света исчезли с поверхности стиксовых вод, и колодец до краёв наполнила промозглая тьма гнилой утробы, поглотившая и неведомое сокровище, что было спрятано в запретных для всего живого недрах, и того человека, который любой ценой желал его заполучить.

Под взглядом раненого, перемотавшего ногу галстуком и отползшего к колоннаде, Штернберг пошёл прочь со двора.

* * *

Под стенами одного из корпусов замка расстилалась ровная лужайка, которую использовали как взлётно-посадочную площадку. На краю неё Штернберг – с натянутым, как тетива, азартом – разглядел «шторх». Разведывательный самолёт, одномоторный моноплан с тощим фюзеляжем и длинными стойками шасси, казался очень неуклюжим, но на деле был великолепной машиной, способной уйти от истребителей и обладавшей очень низкой посадочной скоростью. Эта легкомысленная с виду стальная стрекоза могла сесть и взлететь на таком клочке, где не приземлился бы и не оторвался бы от земли ни один другой самолёт. Штернберг отправился искать пилота «Шторха» и обнаружил того, как следовало ожидать, в баре, располагавшемся в одном из полуподвальных помещений замка – бывшей тюрьме, как тут же весело сообщил гостю кто-то из завсегдатаев. Выслушав приказ, подкреплённый видом сунутого под самый нос «парабеллума», лётчик, совершенно пьяный, замотал всклокоченной головой:

– На ночь глядя… Не полечу! Что?.. Ещё и на Земландский полуостров? Через линию фронта? Вы с ума сошли? Н-никуда не полечу!

Штернберг ткнул его стволом пистолета под рёбра. Пилот икнул, бросил взгляд на петлицы Штернберга, несколько подобрался, но тут же вновь распластался по столу.

– Ну куда вы прикажете садиться в кромешной тьме? – пробормотал он. – Откуда мне знать, есть ли там ещё наши аэродромы, иваны у земландцев на загривке сидят. Да и гляньте на меня: я сейчас шт… штурвал не удержу…

Штернберг стащил пилота со стула и, держа под руку, поволок за собой. Тот едва держался на ногах.

– Значит, так, – отрывисто заговорил Штернберг. – Вылетаем с утра. Вы сейчас пойдёте со мной, проспитесь немного. И если только попробуете сбежать, – он уткнул ствол пистолета лётчику в подбородок, – я вам мозги вынесу.

Тем же самым он пригрозил Куперу на случай, если тот вздумает докладывать кому-нибудь о его авантюре. К угрозе, как и ко всем прочим явлениям окружающего мира, Купер отнёсся с обычной сонной невозмутимостью, лишь уточнил:

– Где мне вас ждать?

– В Вайшенфельде.

– Что докладывать, если вы не вернётесь?

– Скажите, что ничего не знаете.

Шофёр помолчал и вдруг, явно стесняясь своего любопытства, спросил:

– Если вам под силу прокрутить время вперёд – вы могли бы повернуть его вспять? На пять лет назад?..

Штернберг мрачно смотрел ему в глаза – до тех пор, пока Купер не отвёл взгляда.

– Нет.

Утром пилот, угрюмый с похмелья, в сопровождении Штернберга вышел на лётное поле, подёрнутое дымкой и словно бы запорошённое сизым пеплом предрассветного сумрака. Медленно бледнеющее, с розовато-металлическим оттенком, небо было безоблачным, день обещал быть ясным. Пока самолёт заправляли, пока лётчик ходил вокруг машины, что-то проверяя, покачивая закрылки, Штернберг нервно расхаживал взад-вперёд, не в силах отделаться от тягостного ощущения, что вот сейчас, в это самое мгновение, каждое его тончайшее движение мысли вздымает или обрушивает горы будущего, что где-то там, в самом эпицентре тектонических сдвигов Времени, находится Дана, её жизнь – или её гибель. Он творит будущее – каждый нестерпимый миг действия или же промедления.

– Что ещё?.. – Штернберг совершенно не понял сказанного пилотом, словно на какое-то время вышел из того измерения, где человеческая речь вразумительна и вообще возможна.

– Я говорю, вам доводилось когда-нибудь стрелять из пулемёта по движущейся цели, оберштурмбаннфюрер? За нами запросто могут увязаться иваны, а стрелок не полетит. Со вчерашнего дня дрищет. К тому же втроём нам не хватит места. – Лётчик демонстративно смерил взглядом высокого-высокого Штернберга. – Если что – вам защищать хвост.

– Разберусь, – проворчал Штернберг, хотя совершенно не представлял, как будет управляться с пулемётом в тесной кабине, болтаясь на высоте в не одну сотню метров над землёй, да ещё под огнём с вражеских самолётов.

– Значит, мы в полном дерьме, – резюмировал пилот. – Если сядем благополучно, я поставлю бутылку «Шладерера» своему ангелу-хранителю. А вы молитесь своему, чтобы заткнул русским зенитки.

Штернберг забрался по алюминиевой лесенке в кабину, и впрямь оказавшуюся очень тесной для него, правда, с хорошим обзором, что, впрочем, мало утешало. Рукоять пулемёта была над самой головой.

Пилот захлопнул дверцу.

– Шлем наденьте! Ну, с Богом.

«Шторх» вырулил на середину поля, носом в сторону самого светлого края неба, с чёрной кромкой лесов на горизонте. Мотор застрекотал, пилот ещё что-то проверил, поругиваясь под нос. Самолёт затрясся, и тут мотор взвыл на октаву выше – уже ровно и сильно. Короткий разбег – и в первые мгновения отрыва от земли у Штернберга вспотели ладони.

Разумеется, пилот не будет его дожидаться в Земландии и при первой же возможности рванёт обратно – и как тогда выбираться с окружённого полуострова?

Нет, лучше пока даже не задумываться.

Самолёт взмыл навстречу леденящему серебристому рассвету.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Один человек сказал мне, что каждая жизнь – каждая – имеет значение для Времени. Я далёк от того, чтобы возводить в абсолют столь утешительное для гуманистов предположение. Кто мы для Вселенной? В лучшем случае – клетки в нервной системе мироздания. Не думаю, что человеческая жизнь сама по себе представляет какую-то ценность для необъятного и непостижимого Времени. Лишь устойчивость и связанность всей системы важны для этой силы, и наш выбор – неприметные, но незаменимые токи в нервных клетках. Но и с одной клетки может начаться разрушение всего организма.

Меня преследует догадка, от которой я и хотел бы отмахнуться, но не могу, – догадка о том, что такое НИЧТО. Весь наш мир находится в непрерывном движении, и это не пустые слова о набившей оскомину расхожей истине. Я знаю. Я видел. Представь себе горячий вихрь, радужный волчок, танцующий где-то в первозданной немоте, – это и есть поле Времени. Его вращение поддерживает существование материи. Таких полей, больших и малых, великое множество. Они живы, они в своём роде разумны, но я не знаю, бессмертны ли они, эти вихри непостижимой (так и тянет написать: божественной) энергии – быть может, они затухают, распадаются, постепенно замещаются другими, порождают новые или же и впрямь существуют вечно, то в материи, то вне неё. Знаю лишь одно: если начать раскручивать их в обратную сторону, выплёскивается страшная всеуничтожающая сила. Умением высвобождать её наделён каждый, кто способен мыслить и творить – или разрушать. Каждый человек. Мы все, так или иначе, деструкторы с нашими разрушительными страстями. Мы единственные, кто наделён страстями в бесстрастной Вселенной.

«Колокол» – воистину дьявольское оружие. Не знаю, какие бесы правили моей рукой, когда я набросал первый эскиз, – впрочем, нет ничего глупее этих фигур речи, идея принадлежит не кому-нибудь, а мне, пусть я и не понимал тогда, что делаю. Излучение «Колокола» – искусственно созданная беспримесная ненависть, которая во сто крат сильнее человеческой. А с записанным мной кодом собственной жизни, звучащим благодаря ходу времени, это излучение станет неотличимо от волеизъявления живого существа. Не стоит и говорить о том, что произойдёт, если запустить адову машину посреди гигантских отражателей и подземных резонаторов Зонненштайна.

Однако сейчас мне даже об этом не думается.

Я могу думать лишь о том, где ты, что с тобой.

Я пишу и представляю, как ты читаешь эти строки, – и лишь благодаря этому я ещё в здравом уме.

Завтра полечу в Земландию и не покину полуостров, пока не найду тебя. Только дождись. Потому что иначе мне не будет никакого дела ни до «Колокола», ни до Зонненштайна, ни до собственной проклятой жизни.

Ты нужна мне. Твоё сознание, глубокая летняя ночь, тайн которой я никогда не мог прочесть. Твоё тело, при мысли о котором у меня заходится сердце и отнимается дыхание. Я люблю тебя. Теперь – наконец-то – я готов кричать об этом.

Завтра. Скорее бы.

Первую ночь она провела в лесу – шла и шла сначала по тропе, затем по подвернувшейся просёлочной дороге, смутно сереющей во тьме. Сквозь ветви ей вдогонку крался лунный свет, однако не столько освещал путь, сколько делал всё коварно-зыбким, разрезал тьму на куски блёклым сиянием. Дана шла, не ведая куда, думая лишь о том, что каждый шаг уносит её дальше от страшного города, а когда стало светать, уже не чувствовала ног от усталости. Лес вдруг раскрылся, как занавес, и за ним простёрлись рассветно-розовые заснеженные поля. Неподалёку топорщила крылья мельница и темнело длинное сооружение вроде сарая, – Дана несколько раз валилась в снег, пока дошла до него. Сарай оказался пустым, с остатками соломы по углам. Она упала на солому и мгновенно потерялась в кромешной черноте.

Проснулась от холода и от боли в одеревеневших мышцах. Её отчаянно трясло, пальцы сводило судорогой. Она неуклюже попрыгала, пытаясь согреться, но озноб лишь усиливался. Выглянула из сарая: дорога уходила к домам, полускрытым сизо-белыми кронами заиндевевших деревьев, за домами возвышалась кирпичная колокольня кирхи. Дымки над крышами, ленивое собачье перегавкиванье. Непохоже было, что эту деревню заняли русские. Так или иначе, Дана понимала, что выбора у неё нет – она замёрзнет до смерти, если не рискнёт обратиться за помощью.

Пока шагала в сторону поселения, заметила то, что ускользнуло от её взгляда в ночной тьме и предрассветных сумерках. По обочинам валялись припорошённые снегом тела. Быть может, она даже спотыкалась о них ночью, когда в потёмках сбивалась с дороги на обочину. Мертвецов Дана не боялась – за три года концлагерей она узнала: когда колонну заключённых гонят на работы или ещё куда-нибудь, по сторонам идут охранники-эсэсовцы, они стреляют в отставших. Дане слишком хорошо было известно, что бояться следует только живых. Она подошла к ближайшему телу, смахнула снег – так и есть, полосатая роба. Снега было немного, значит, гнали тут узников всего несколько дней тому назад. И на всём пути тянулся зловещий след из истощённых, закованных в иней и прикрытых снегом человеческих тел.

Дана постучала в первый же дом – добротный, с пустующим аистиным гнездом на ребре новой черепичной крыши. Дверь открыла дебелая женщина в фартуке поверх бесформенного платья.

– Я из Метгетена, – едва выговорила Дана, преодолевая дрожь. – В Метгетен вошли русские. Мне очень холодно, и я хочу есть. Помогите…

Женщина сжалилась над ней, дала немного жидкого овощного рагу и хлеба.

– Как мне попасть в рейх? – спросила Дана, немного отогревшись. – У меня там родня.

– Тебе надо в Пиллау[30], – ответила женщина. – Но там сущий ад. За места на пароходах дерутся и едва ли не режут глотки. А пароходы тонут. Мы вот остались. Будь что будет. Кое-кто поговаривает, слухи о русских сильно раздуты…

– Отчасти, – пробурчала Дана в тарелку. – А до Пиллау далеко? В какую сторону идти?

– В сторону Меденау. Как пройдёшь по улице, увидишь указатели.

Дана отправилась из деревни дальше, вновь подмечая по сторонам от дороги промёрзшие тела лагерников, отходя далеко на обочину, если проезжала телега (автомобилей тут вовсе не было), пока не увидела указатель с каким-то «Поленненом», но там её облаяли собаки, страх взял своё, и она обошла деревню стороной. К вечеру – а шла она всё медленнее – на её пути оказалось очередное поселение, и тогда вновь навалившаяся усталость притупила осторожность. Дана пробралась на чей-то двор, прислушиваясь, не залает ли собака – собак очень боялась, – но было тихо; по приставной лестнице вскарабкалась на второй этаж кирпичной, с дощатым верхом, пристройки у старинного дома с высокими каминными трубами. Как она и надеялась, у стены дома было теплее, в щели задувало, но не слишком, и там, с головой укрытая пыльной холщевиной, она провела ночь, даже почти не замёрзнув.

Поутру Дане удалось стащить из пристройки, оказавшейся кладовой, связку лука и какой-то мешочек, пока старуха-хозяйка ходила туда-сюда между кладовой и кухней.

Чуть погодя, уже в лесу, она развязала украденный мешочек – там обнаружились лесные орехи, самое съедобное из того, что ей повезло раздобыть. Лук был таким, что вышибало слёзы и жгло в пищеводе, но Дана давно приучилась ценить любую еду, лишь бы та была съедобна.

Немного позже она пожалела о том, что занялась мелким воровством вместо того, чтобы расспросить старуху, как дойти до Пиллау. Дорога становилась всё глуше. Впервые за последние два дня Дане стало по-настоящему страшно. Неужто ей, выжившей в концлагере, судьбой предназначено сгинуть в земландских лесах? Вокруг не было ни души, и она позволила себе не сдерживать безмолвных слёз, обжигавших щёки и замерзавших на ресницах. В концлагерях она забыла, что такое плач, и только один человек – Альрих – вернул ей способность плакать. При одной мысли об Альрихе стало так пронзительно-безнадёжно, что Дана едва подавила желание ещё и заскулить в придачу. Она из последних сил брела через кривой сосняк, принимавший на себя первый удар ветров с моря, а затем вышла на берег, где выметенные ветром и промёрзшие в камень песчаные обрывы спускались к широкому заснеженному пляжу, а дальше за ледяной кромкой плескались морские волны.

Дана помедлила, не зная, куда пойти – направо или налево, и в конце концов двинулась налево. Она ни о чём не думала, только переставляла ноги. Уже в сумерках, быстро скатившихся в колючую, подмигивающую злыми звёздами ветреную ночь, набрела на дорогу, петлявшую вдоль берега, и идти стало легче. Но раз за разом будто кто-то внезапно убирал бархатно-чёрные ладони от глаз, так, что Дана вздрагивала – и тут же понимала, что просто засыпает на ходу.

Сквозь гул моря и скрип деревьев вдруг прорезался звук, который она узнала безошибочно, каждой клеткой тела бывшей заключённой, и остановилась, обмирая от усталости и страха. Тарахтенье автоматных очередей где-то впереди. Возвращаться назад означало верную гибель, стоять на месте было холодно – и Дана медленно двинулась вперёд.

Вскоре к выстрелам прибавились крики. Над закоченевшими ветвями придорожного кустарника взвилось несколько сигнальных ракет, по дороге поползли, удлиняясь и укорачиваясь, тонкие тени. В сполохах зыбкого света, перечёркнутая тенями, Дана остановилась, наблюдая сквозь кусты за тем, что происходило на обледенелом пляже. Выстрелы доносились оттуда. В тёмную пропасть неба взвивались новые ракеты, оставляя подсвеченные дымные следы, и в этом пляшущем, неверном, то зеленоватом, то кроваво-красном свете немецкие солдаты гнали автоматными очередями толпы людей в лохмотьях. Те спотыкались, падали; их загоняли прямо в воду. Весь берег уже был усеян трупами, и тел всё прибывало, откуда-то из-за дюны немцы выводили новые группы пленных и гнали к морю. Бегущие тени, пляска медленно умирающих огней, стоны, крики, выстрелы. Дана словно вмёрзла в снег, в сеть чёрных ветвей. Она со стороны наблюдала то, что вполне могло бы сейчас происходить с ней – чем-то подобным наверняка и завершилось бы её пребывание в лагере или в эсэсовской школе – если бы не Альрих.

Потом оттуда, куда вела дорога, послышались голоса, где-то залаяла собака, и Дана очнулась, шагнула на обочину и, закрыв глаза ладонями, под пологом ветвей съехала по небольшому косогору к пляжу. Сверху, по дороге, торопливо прошли люди. Собака сновала возле них и сипло гавкала в ответ на выстрелы и крики, доносившиеся с пляжа. Дана не шевелилась, сжимая рукоятку пистолета в кармане.

Кто-то из эсэсовцев прикладом гнал пленных к морю и наспех расстреливал у ледяной кромки; кто-то укладывал людей на землю и только тогда стрелял – но многие вскакивали и пытались бежать, их скашивали очередями, и всё это было суетливо, кое-как, словно немцев больше заботил не результат, а сам факт выполнения приказа. Дана попыталась выбраться обратно на дорогу, но не получилось, пласты снега оседали даже под её небольшим весом и не давали карабкаться, да и боязно было: немцы могли заметить возню в стороне. Так что Дана ждала, пока всё это наконец прекратится и эсэсовцы уйдут, притоптывала на месте, не давая себе замёрзнуть. Сигнальные ракеты у немцев, похоже, закончились, да и не было в них уже надобности – глухую ночную тьму разбавил полумрак рассвета, уже раздувавшего серое пламя за горизонтом. В сумерках солдаты молча, устало бродили по пляжу и пинками или тычками прикладов сбрасывали трупы в море. Иногда достреливали раненых. Неумолчный стон стоял над берегом, будто шёл из недр земли, или из пасмурных волн, или с тёмно-серебряного неба. Один за другим эсэсовцы закуривали и отходили к саням у дюны – Дана разглядела их, когда предрассветные сумерки отдёрнули тьму над прибрежным простором. Немцы сели в сани и уехали. Тогда Дана вышла из кустов и побрела по пляжу, высматривая, где удобнее подняться на дорогу.

Повсюду лежали тела в полосатых концлагерных робах. Под светлеющим небом тёмные пятна на снегу набирали густую красноту. То ближе, почти под ногами, то дальше, от воды, слышался зов или стон, пару раз явственно прозвучала мольба о помощи, – но Дана шла по краю пляжа так быстро, как могла, не оборачиваясь на возгласы. Она вновь чувствовала себя заключённой в длинном насквозь промороженном бараке, набитом умирающими или уже умершими людьми. Что она могла сделать? Ничего. У неё не хватило бы сил тащить раненого, она и так едва держалась на ногах. Помочь всем невозможно – собственно, почти никому невозможно помочь.

Хотя ей когда-то помогли… И не раз.

Дана искала место, где склон был достаточно пологим, чтобы выбраться на дорогу, и дошла до тропы, что вела наверх. Тропа тоже была усеяна телами заключённых. Свернув на неё, Дана не выдержала – оглянулась зачем-то на пляж, где песок был скрыт снегом и льдом, а вместо загорающих лежали агонизирующие и мёртвые. Эта картина как гвоздём приколачивала к себе взгляд, не отступишь, не увернёшься, не уйдёшь, пока не впитаешь до дна своего существа.

Ни движения. Лишь далеко, за самой кромкой льда, чья-то рука вздымалась, как тонкий росток, пыталась зацепиться за лёд, соскальзывала, и так снова и снова. Дане мучительно хотелось, чтобы это бессмысленное трепыхание уже прекратилось, – но рука вновь взметнулась вверх, очень белая на фоне тёмной воды, – и вновь соскользнула. Тогда Дана, морщась от досады на себя, пошла, переступая через трупы, к воде.

Море было мутно-багровым от крови, среди льдин плавали тела и, подобно мёртвым водорослям, полоскались лохмотья. Прямо внизу, за намёрзшим у берега ледяным порожком, на полуутонувшей льдине лежала девушка. Полосатая роба, раскинутые тощие руки, а на лице всё затмевали глаза – огромные, чёрные и застыло-дикие, как у какого-то лемура, подстреленного ночного зверя. Она уже смотрела с той стороны, откуда не смотрят по-человечески, только так – стыло и страшно. А Дана была тепло одета, длинный шарф намотан до носа, шерстяная кепка. Девушка внизу не моргала, не шевелилась больше, но по влажному отблеску в зрачках было видно, что она ещё жива. Мгновение они смотрели друг на друга через ледяную кромку. Наверное, разумнее было бы просто развернуться и уйти. Но что-то не давало Дане это сделать – тепло в ладони – как немецкий офицер, Альрих, вдруг протянул ей руку, чтобы помочь подняться в камере для допросов, как ей протянула руку баронесса фон Штернберг, приглашая в дом, как ей протянул руку советский лейтенант, чтобы вывести из захваченного войсками города, – это тепло не давало ей так просто взять и уйти, она чувствовала его, как нагретую монету в кулаке, которую надо передать дальше.

Дана наклонилась и протянула девушке руку.

Первые сутки они ни о чём не разговаривали – вообще не проронили ни слова. Как не ведающие речи, лишь неуклюжей двуногой походкой отличающиеся от зверей создания в дочеловеческие времена, они ползли по окровавленному снегу, затем по багряной тропе, заваленной ещё не остывшими трупами. Дана едва передвигала ноги, но упрямо тащила за собой заключённую, хромавшую из-за ранения в лодыжку. Если б случайно выпустила – едва ли бы остановилась, чтобы помочь подняться, и узница, кажется, это понимала, из последних сил поспевая за ней. Их дыхание застывало в остекленевшем от мороза воздухе облачками млечного пара.

Так они дотащились до какого-то почерневшего от ветхости строения на гребне крутого склона. Дверь оказалась без замка. Это был угольный сарай, пустой; они повалились на пол, в угольную пыль. Дана отдала узнице свой свитер и остатки съестных припасов, отодрала кусок от шарфа, чтобы перевязать ей раненую ногу. Потом они обнялись и, согревая друг друга, заснули.

Когда Дана проснулась, у неё заледенела спина и шарф под подбородком задубел от изморози. Она не чувствовала ни пальцев рук, ни пальцев ног. Прыгала, стукала ногу об ногу, сняла ботинки и растёрла ступни, дышала на руки, пытаясь согреться, – пока не почувствовала резкую боль в пальцах. Затем, встревоженная необычайной плотной тишиной, выглянула из сарая: снаружи несколько потеплело, пошёл густой, пухлый, будто ватный, снег. Дана обернулась в черноту промёрзшего помещения. Раненая заключённая была жива, её дыхание тонким дымком клубилось у лица. Словно ощутив пристальный взгляд, девушка открыла глаза.

– Почему ты меня спасла? – таковы были её первые слова, сиплые, едва продравшиеся сквозь опухшее горло.

– Понятия не имею, – честно ответила Дана, так же сипяще-безголосо. – Просто так.

Тут Дана рассмотрела, что девушка чем-то похожа на неё: на вид немного за двадцать, небольшого роста, узкоплечая, глазастая, только глаза не зелёные, а гранатово-чёрные, и бледность – не белизна разбавленного водой молока, а чуть смугловатая, пергаментная, и нос крупнее, с горбинкой.

– А ты кто? – прошелестела девушка.

– Единственная живая душа на этом берегу. Кроме тебя. Пошли, нам надо найти убежище. Где будет тепло и где накормят.

Снегопад понемногу сошёл на нет. Заключённая снова начала хромать, сильнее прежнего. Тропа тем временем вывела к деревне. Какой-то местный житель, старик, сжалившись над двумя замёрзшими девушками, одна из которых ещё и оставляла за собой кровавый след, вынес им хлеба. Они отправились дальше. Деревня называлась Зоргенау и стояла возле городка Пальмникен. В самом Пальмникене им повезло: первый же окраинный дом, в который они постучались с просьбой о помощи, принадлежал семье очень набожных немцев, и отец семейства сам предложил им приют.

Дом был большим, и жили в нём крепкие, красивые пшеничноволосые люди по фамилии Даль – муж с женой, престарелая женщина – мать кого-то из супругов и множество детей-погодков – точное их количество Дана так и не выяснила. Герр Даль был управляющим на фирме «Штантин и Беккер», большой фабрике по добыче янтаря, и в доме было множество поделок из этого солнечного камня. Семья имела отличный доход и вполне могла позволить себе кормить хоть целую роту. Сначала Дану и беглую заключённую прятали на чердаке – фрау Даль носила им еду, дала чистую одежду кого-то из своих дочерей-подростков (её собственная была девушкам слишком велика), несколько раз приглашала трясущегося от старости глуховатого доктора, который занимался раной на ноге узницы и заодно перевязывал обеим девушкам обмороженные до волдырей пальцы рук и ног, а спускаться вниз разрешалось только поздним вечером.

На чердаке они провели примерно неделю, пока возле Пальмникена немцы отбивали атаки советских войск, и Дана отчаянно надеялась, что её соотечественники хоть на сей раз отступят – очень боялась повторения того, что случилось в Метгетене. Русские сдали завоёванные позиции, и жители Пальмникена вздохнули спокойнее. Правда, в город нахлынули беженцы, а от артиллерийской канонады по-прежнему звенела посуда на полках и в буфетах. В доме появились погорельцы из Мемеля, хозяйка переселила девушек в комнаты и позволила выходить в любое время – теперь присутствие в доме посторонних ни у кого из соседей не вызывало лишних вопросов. Ранки от волдырей подживали, воспаление лёгких, по счастью, их обеих обошло стороной, и они могли считать себя счастливицами.

У Даны никогда прежде не было подруг, с самого детства слишком нелюдимой она была, нося в себе озлобленность на жизнь, швырнувшую её на самое дно. И удивительным оказалось, что Эстер (так звали спасённую узницу) ничуть её не тяготила, даже когда пришла в себя и разговорилась. Эстер была заключённой в одном из концлагерей под Данцигом. В январе всех заключённых из этого и других находившихся поблизости лагерей пешком погнали в Кёнигсберг, там длинную колонну разбили на несколько групп. Эстер с несколькими сотнями людей почти неделю провела в запертом подвале одного из цехов вагоностроительного завода. Ни воды, ни пищи. Заключённые растапливали намёрзший на стены лёд, чтобы получить хоть пригоршню влаги. Каждый день приходили охранники и одна эсэсовка из лагерных надзирательниц, они пьяно хохотали, стреляли по узникам и швыряли в них камнями – соревновались на меткость. Многих убили. Многие умерли от жажды, голода и холода. Выжившие ели плоть мертвецов. Эстер и её соседям повезло: они сидели у зарешечённого подвального окошка, через которое заводские рабочие иногда просовывали тайком немного еды и фляги с водой. Через шесть дней изрядно поредевшие толпы заключённых погнали на север, к побережью. Покинули Кёнигсберг ранним утром, окольными дорогами дошли до Пальмникена. Множество людей погибло во время этого марша. По-прежнему не выдавали ни еды, ни тёплой одежды. Деревенские жители, завидев издали колонну, поспешно сворачивали в сторону. Конвоиры-эсэсовцы стреляли в тех, кто отставал, ослабев, или же от отчаяния пытался бежать. Путь колонны был отмечен трупами по обочинам просёлочных дорог. Именно эти тела и видела Дана, идя следом двумя днями позже. В Пальмникене, как рассказывала Эстер, заключённых собирались замуровать в старой шахте, однако что-то у эсэсовцев с их первоначальным планом не заладилось. Два дня дошедшие до Пальмникена заключённые провели в слесарных цехах, ожидая своей участи. На второй день до странности сдержанные охранники разнесли по цехам еду, и не какую-нибудь похлёбку из мороженой брюквы, а настоящую сытную еду – варёный горох с волокнами мяса, ломти свежего чёрного хлеба. Прошёл слух, что кто-то из представителей местных властей запретил массовое убийство заключённых и распорядился накормить их. Ночью узников, разомлевших от сытости, вывели из цехов. Начальник конвоя сказал, что их поведут в Пиллау, на корабли, и переправят в безопасное место, подальше от фронта. И заключённые поверили.

Всё остальное Дана видела собственными глазами.

Про себя Дана ничего не рассказывала, хотя Эстер поначалу спрашивала, кто она, и как оказалась на земландском берегу ранним морозным утром, и почему прячется в чужом доме вместе с беглой заключённой. Потом Эстер заметила шрам на руке Даны – там же, где у самой Эстер был концлагерный номер-наколка. Больше она почти ничего не спрашивала. По вечерам девушкам иногда разрешали помыться в большой эмалированной ванне, что стояла в просторной кафельной комнате на первом этаже, правда, водопровод не работал, и они по очереди поливали друг друга подогретой водой из кувшина, между делом сравнивая свои тела. Именно такой, как Эстер, тонкой, как бумага, с едва заметными шишечками грудей Дана была, когда по приказу тогда ещё ненавистного ей немецкого офицера – Альриха – её вывезли из Равенсбрюка. За минувший год её тело сильно изменилось: это было похоже на ускоренное созревание. Но шрамы не стали менее заметны. У неё, как и у Эстер, спина была исполосована рубцами от плетей концлагерных надзирателей.

– А это от чего? – не удержалась как-то Эстер, заметив тонкие шрамы на груди Даны, чуть ниже ямочки между ключицами. – Похоже на какой-то символ. Это тоже они сделали?

– Да, проводили опыты, – неохотно пробормотала Дана.

О человеке, оставившем этот знак и позже так раскаивавшемся в содеянном, она в последнее время думала всё мучительнее и напряжённее – неужели они разминулись на перекрёстке времени и обстоятельств окончательно, безвозвратно, навсегда? Неужели всё это было зря – поначалу, казалось, такое страшное, и стыдное, и обидное, когда она боялась поднять взгляд (подумать только, влюбиться в немца, в офицера, в тюремщика, во врага), а потом словно начала жить заново, в полную силу: немец – не немец, какая разница, главное – некто удивительный и явно неравнодушный к ней. И что же, выходит, она недостойна? Сама прошляпила чудо, выпустила судьбу из рук?

Ночью Дана плакала. Она никогда не выберется из этого города. Будет прятаться в чужом доме, покуда Пальмникен не захватят советские войска – а русские рано или поздно сюда придут, их победа лишь вопрос времени. И тогда… В мыслях своих она просто ничего не видела дальше, сознание рассыпалось под натиском того самого ничто, которое как-то выплеснулось на неё из кристалла для ясновидения. Может, её просто застрелят. Или немцы, или соотечественники, хотя какие у неё могут быть соотечественники, все ей чужие – немцы, русские…

Делившая с ней кровать Эстер проснулась и молча взяла её за руку. И тогда Дана рассказала ей всё – как три года мыкалась по концлагерям, растеряв почти всё человеческое, как её забрал из лагеря в свою специальную школу для сенситивов эсэсовский офицер Альрих. Как она в него влюбилась. Как он вывез её в Швейцарию. И всё, что произошло потом. Включая болезнь барона фон Штернберга и даже красотку-блондинку из видения.

Когда Дана умолкла, у неё было ощущение, что вся влага её тела вытекла слезами и насквозь пропитала матрас и подушку. Тогда заговорила Эстер. Своим тихим грудным голосом она поведала, как её арестовали в самый день её свадьбы – немцы явились, когда она стояла рядом с женихом под хупой, и этот небольшой навес словно отгородил их от всего мира, пока раввин произносил слова благословения, пока пили вино, пока жених надевал ей на палец кольцо, а зачитывание брачного контракта прервали немецкие солдаты, вовсю потешавшиеся над тем, что незваными гостями явились на еврейскую свадьбу. Эстер верила в то, что когда «всё это» закончится, она непременно отыщет своего – нет, не жениха, а уже мужа, какие бы расстояния их ни разделяли. Она утверждала, что абсолютно точно знает: он жив. Потому что тогда, под хупой, их души объединились в одну общую душу, они теперь составляют единое целое и дальше должны идти вместе. В понимании еврея, тот, кто нашёл свою половину, вступает на путь самосовершенствования, немыслимый для одинокого человека, а приближение к совершенству и есть цель земного существования. И в мужчине, и в женщине сокрыт огонь, который способен поглотить человека целиком, пожрать, обратить его душу в пепел, если он не объединит это пламя с другим огнём – единственным, предназначенным для него.

– Если ты твёрдо знаешь, что уже однажды отыскала свой огонь, – не сдавайся, – заключила Эстер. – Ты найдёшь его, или он найдёт тебя. Только не сдавайся.

– Спасибо тебе, – прошептала Дана, смаргивая остывшие слёзы.

Впервые за много-много недель она заснула спокойно.

Супруги Даль говорили, что гестаповцы несколько раз устраивали в городе облавы – ловили дезертиров, беглых заключённых и «пораженцев». Дана и Эстер несколько дней прятались на чердаке, дом семьи Даль однажды обыскали, но как-то мимоходом.

Дана наконец отважилась попытаться уехать в Пиллау с очередной группой беженцев, но те хорошо знали друг друга и не пожелали брать в свою компанию незнакомку.

Тогда Дана решила идти одна. Но тут стало известно, что эсэсовцы ищут по окрестным деревням не только дезертиров, но и какую-то девушку. Не её ли?.. Теперь даже выходить во двор было страшно.

А время шло. Дана раздумывала – не избавиться ли от серебряной цепочки с морионом, что, по словам Альриха, защищал её от слежки сенситивов (и, быть может, мешал Шрамму или его людям найти её), – вдруг тем самым она поможет Альриху, если тот её тоже ищет? Но полно, до неё ли ему сейчас? К тому же она боялась снимать амулет из суеверия: автоматическая ручка, украшенная маленьким бриллиантом, да эта подвеска с морионом – вот связующие нити между ней и тем, кого она так хотела видеть рядом. Пусть Эстер, говоря про души, всего лишь пересказала древнее еврейское поверье, в одном Дана была уверена точно: присутствие Альриха – единственное, что делает мир вокруг неё пригодным для жизни, более того, правильным и завершённым.

Острое, почти ранящее обаяние, ироничная улыбка, тёмная глубина голоса. Бездонная память, не всегда понятные шутки. Умные аристократичные руки, длинное жёсткое тело – наконец-то она перестала бояться беззастенчиво-откровенных мыслей на сей счёт. Альрих, это всё Альрих. Он ей очень нужен.

Но нужна ли она ему? Как сделать так, чтобы она была ему нужна?

Как-то поздним вечером Дана взяла на кухне несколько свечей и поднялась на тёмный чердак, в отгороженный закуток у окна, выходившего на огромную луну. В весьма специфических и наверняка запрещённых для граждан рейха книгах, которые выдавали курсантам в школе «Цет», Дане среди прочего встречались упоминания о приворотах, о любовных заклятьях. В конце концов, если когда-то Альрих ставил над её сознанием какие-то эксперименты, то почему бы ей самой не попробовать… С кухни Дана прихватила и остро заточенный нож. Лучше всего, как она читала, месячная кровь, но подойдёт и простая, из надреза на руке. Дана зажгла свечи, разделась донага и прижала кончик ножа к указательному пальцу. Луна пристально смотрела в окно, тишина укачивала в невесомых объятиях, и тело, казалось, становилось тоже невесомым, хотя Дана чувствовала себя как никогда телесным существом: сладостно зябли груди, а по животу растекалось тепло. Она поглядела на свою лунную тень, с узким торсом и широкими округлыми бёдрами. Опустила нож. Да зачем ей какие-то обряды? Зачем насилие над чужим духом? Если бы Альрих только увидел её сейчас – сам бы пришёл. Если б просто её увидел, где бы ни был. И с этим пожеланием Дана закружилась в лунном свете, в какой-то миг явственно ощутив на себе горячий взгляд из ниоткуда – на чердаке никого, кроме неё, не было.

* * *

Миновала неделя. Обысков не случалось; Дана и Эстер помогали фрау Даль по хозяйству и иногда отваживались выходить на улицу. В город всё прибывали беженцы, часть их шла дальше, в Пиллау. Дана вновь решила сделать попытку добраться до портового города, как ни боялась патрулей. На сей раз она начала собираться заранее, поблагодарила семью Даль, а Эстер на прощание сказала:

– Дай-ка руку.

Эстер протянула худую ладонь, Дана взяла её за пальцы.

– Я говорила, меня учили в специальной эсэсовской школе. Готовили для работы в тайных спецслужбах. Кое-чему я действительно научилась. Сейчас я расскажу тебе твоё будущее.

Кажется, Эстер испугалась. Дана сделала вид, что вглядывается в линии на ладони, хотя на них вовсе не смотрела.

– Когда война закончится, ты действительно найдёшь своего мужа. Он выживет в концлагере Аушвиц. Вы встретитесь через год после окончания войны. И у тебя, знаешь, будет долгая-долгая жизнь. У тебя будут дети, внуки, правнуки. И когда наступит новый век и люди давно забудут про то, что произошло на этих берегах, ты будешь среди тех немногих, кто напомнит. Про такое ведь нельзя забывать.

Эстер неуверенно улыбнулась, и Дана улыбнулась в ответ. Если люди действительно создают своими мыслями будущее – себе и друг другу, – то пусть она сейчас создала будущее Эстер, пусть оно будет именно таким.

Ещё ночью прекратился затянувшийся на несколько суток дождь, утром выглянуло солнце, и день казался подходящим для того, чтобы снова попытаться совершить задуманное. У Даны, правда, не было документов – её швейцарский паспорт забрал Шрамм, – но многие беженцы потеряли документы, и она надеялась, что это не станет препятствием. Она надела старое пальто, отданное ей фрау Даль. Переложила в его карман пистолет, что всё это время прятала на чердаке. Намотала на голову платок по самые глаза, взяла узел с хлебом и, сдержанно попрощавшись, выскользнула на улицу.

Но едва вышла со двора, увидела солдат. Их было много, они ходили от дома к дому, шлёпая по лужам. Дане ничего не оставалось, кроме как опять вернуться обратно, и тут же прибежал один из сыновей Даль, сказал, что в городе началась очередная облава, идут обыски. Ищут заключённых, сбежавших на маршах и затесавшихся среди беженцев, ищут дезертиров. Почему-то арестовали нескольких девушек-беженок, правда, потом отпустили. Перерывают всё, от подвалов до чердаков, от хлевов до голубятен, прочёсывают дворы в поисках выкопанных в земле тайников, где могли бы прятаться люди. Дана потерянно топталась в прихожей, поглядывая в узкое окошко – и ей показалось, что среди эсэсовцев, вышедших из соседнего дома, она увидела одного высоченного, белобрысого – Вольфа. Того самого, что хотел изнасиловать её в подвале метгетенского дома.

К ней подошла Эстер, тоже глянула в окно. Хозяйка велела им идти на чердак и спрятаться в каморку, где они пережидали прошлые обыски, но тут же переглянулась с мужем и скорбно покачала головой.

– Пошли. – Эстер дёрнула Дану за руку, увлекая за собой.

На лестнице Дана её остановила:

– Нам нельзя туда. Нас там найдут, я чувствую. И к тому же… у дома я видела одного человека, он охотится за мной, именно за мной, понимаешь?

– И где нам спрятаться? Что теперь делать?

– Бежать.

Через кухню они вышли к чёрному ходу, через задний двор пробежали к кирпичному сараю на задах. Во двор тем временем заходили солдаты, двое сразу обогнули дом и пошли сторожить дверь на кухню, остальные поднялись на крыльцо. Девушки сидели на корточках в тени, у мокрой кирпичной стены, среди зарослей барбариса. Пахло талой водой, землёй, надломленными, полными весенних соков ветвями. Совсем близко был лес. Только вот как до него добраться незамеченными?

Как не раз бывало в подобных ситуациях, Дане почудилось, что всё вокруг отъезжает в сторону, делается плоским и ненастоящим. Эстер рядом хватала воздух бледными губами.

– Давай так, – выдохнула она, обернувшись к Дане. – Сейчас я выйду, чтобы те, в доме, меня заметили. Мы с тобой похожи, особенно издали. Побегу по переулку. Ты лежи тихо. Они наверняка пойдут за мной. Подожди, пока поблизости не будет солдат, и беги в противоположную сторону.

– Дурацкий у тебя план, – зашептала в ответ Дана, – они же будут стрелять!

– В меня точно не попадут. Ты сама сказала, что я проживу до глубокой старости. Так чего мне бояться? – Эстер жалобно улыбнулась.

– Послушай, да я же…

– У тебя есть другой план?

– Нет…

– Ну и всё. Ты помогла мне, а теперь я помогу тебе. Ну, пойду я. Удачи.

Дана подумала о «парабеллуме» – отдать его Эстер?.. Но та уже поднялась из кустов, вышла через заднюю калитку в переулок и закрыла её за собой, опустив позеленевший медный крючок. Со стороны дома сразу раздались возгласы, стукнула об стену пинком распахнутая дверь. Эстер припустила бегом. Через двор пробежали двое солдат, замешкались у калитки. Открыли. Удаляющиеся крики «Стоять!», потом выстрелы. Где-то рядом всфыркнули птичьи крылья, в небо взвилось несколько пичуг. В доме остались ещё солдаты, слышно было, как они переворачивают мебель. Дана приподнялась, судорожно огляделась: другого шанса не будет. Сейчас остальные эсэсовцы выйдут проверять двор и сад.

Она даже не осознала того, как вылетела из кустов и миновала калитку. Пришла в себя уже на улице, когда в лицо ударил насыщенный влагой ветер, а из-под ног веером прыснули брызги луж. Дана бежала что было духу. Какие-то кирпичные постройки, яблоневые деревья, поле – совсем небольшое. Успеть бы перебежать, пока не начали стрелять…

Из-за последнего сарая, совсем близко, вдруг выбежал солдат с автоматом. Он что-то кричал Дане, но слов та почему-то разобрать не могла, зато отчётливо видела, как странно неспешно солдат поднимает оружие, которое, Дана точно знала, в следующее же мгновение выпустит в неё смертоносную очередь. Выше и выше – скоро ствол окажется на уровне её сердца, – но почему, почему так медленно?.. Не думая больше ни о чём, Дана выхватила из кармана пистолет, и в ушах её зазвучали деловитые поучения барона фон Штернберга. Сдвинуть предохранитель. Держать оружие двумя руками, потому что руки у неё слабые, а отдача весьма ощутимая. Выдохнуть и аккуратно нажать на спусковой крючок.

Первый выстрел, второй… Воздух мерцал перед глазами, так, что Дана и прицелиться толком не могла. Лишь на пятом выстреле солдат упал. В пистолете закончились патроны. Судорожно сжимая бесполезное теперь оружие, Дана что есть сил припустила дальше.

Лишь оказавшись под сенью сосново-берёзового леса, она осмелилась приостановиться и оглянуться. Колени дрожали, дыхание сбивалось. По дороге бежали солдаты. Дана понеслась дальше. Только бы не попалось никого навстречу. Впереди белел новый деревянный мост через небольшую реку, поодаль толпилось несколько мальчишек-подростков. Дана сунула пустой пистолет в карман и замедлила шаг, чтобы не вызвать у мальчишек подозрений. Однако те, заметив её, закричали хриплыми ломающимися голосами:

– Стоять! Проход закрыт! Куда идёте? Показывайте документы!

Только сейчас Дана заметила рядком прислонённые к свежевыструганным перилам старые винтовки. Фольксштурмовцы на посту. Дана вновь пустилась бежать. Догонят ведь… догонят… И с дороги-то не свернёшь – кругом тяжёлый мокрый снег, стоячая вода в проталинах. Дана бежала из последних сил, оскальзываясь на грязи. Кто-то позади крикнул: «Каспар, ты совсем дурак – стрелять в девчонку?» Дана невольно оглянулась: один из мальчишек рвал винтовку из рук другого, прочие выволокли из-под моста велосипеды, закинули винтовки за спины и рванули следом за ней.

Дана всё-таки кинулась с дороги в лес. Очень скоро бежать стало невозможно: ноги увязали в снегу, а под снегом была вода, ботинки мигом набрали ледяной жижи и сделались тяжёлыми, отбирая остатки сил. Мальчишки соскочили с велосипедов и вскинули винтовки:

– Стой! Стрелять будем!

Дана не останавливалась. Тогда кто-то пальнул поверх её головы, остальные побросали велосипеды и ломанули к ней сквозь кусты. Стая волчат. Дана перепрыгнула через корень, запнулась и упала плашмя. Руки по локоть ушли в снег и воду. Тут-то её и поймали: несколько цепких лап схватили за плечи, грубо приподняли, и в живот упёрся ствол винтовки.

– Ты кто? – спросил державший винтовку высокий подросток со светлым пухом над верхней губой. – Почему бежала из города?

Дана молчала. Будто земля на грудь, тяжёлыми глинистыми комьями навалились усталость и обречённое равнодушие. Всё кончено…

– Ребят, а что делать-то с ней будем? – спросил другой паренёк, совсем ещё детской наружности, упитанный и щекастый. – Пост нельзя покидать.

Подростки дружно оглянулись на мост, светлевший среди деревьев.

– Будем охранять её, пока не придёт офицер, – постановил долговязый.

Дану повели обратно к мосту. Она по-прежнему не отвечала на вопросы, вообще ничего не говорила. В горле будто застрял кусок кровавого льда, колол и мешал дышать, и во рту было солоно – поранила губу о ветку, когда упала. Мальчишки разглядывали девушку с беззастенчивым любопытством, как пойманного зверя, высокий парень – видимо, предводитель этой компании, самый старший и самый наглый, – бесцеремонно, уверенным взрослым движением сдёрнул с её головы платок. За несколько недель импровизированная стрижка «под мальчика» не слишком-то успела отрасти и к тому же нисколько не помогла теперь, лишь вызвала у фольксштурмовцев дополнительные подозрения.

– Гляньте, какие у неё волосы короткие. Она, наверное, из этих. Из кацетников.

Не успели перейти по мосту на ту сторону реки, заляпывая свежие ароматные доски грязью с подошв, как показались эсэсовцы. Дана слабо задёргалась в жёстких руках подростков, державших её, как в оковах. Быстро шагавших со стороны города эсэсовцев было четверо, один – с овчаркой. Впереди шёл широкомордый громила – вне всякого сомнения, Вольф. Однако за минувшее время с ним случилось нечто такое, из-за чего его лицо едва возможно было узнать. Наверное, при взрыве осколками посекло. Физиономия Вольфа была сплошь изрыта свежими тёмно-багровыми рубцами: шрамы толсто бугрились, нос был расплющен, рот перекошен и вывернут. Дана помнила, как проклинала белобрысого эсэсовца, едва не поймавшего её в запертом подвале, как желала ему болезней, увечий, мучительной гибели. Она – сенситив. Мысли любого человека обладают силой, а её мысли – силой стократно большей. Её пожелания сбываются, пусть не всегда сразу, но всякий раз неотвратимо, как падение лезвия гильотины, – сколько раз она убеждалась…

Дана не сводила с Вольфа взгляда. Проклясть… Убить… Пусть немедленно сдохнет, гнусная тварь! Но сил не осталось совсем, её вымотал страх, и отчаяние, и бегство. Сознание размывалось безысходным ужасом. Свет бледного дня тонул во мгле, и всё плыло перед глазами, воздух снова дробился на мерцающие грани, на прозрачные глыбы, что поворачивались, слегка искажая предметы, – или у Даны попросту кружилась голова от тщетного ментального напряжения.

– Господин офицер! – загалдели подростки. – Мы кацетницу поймали! Она через мост хотела перебежать! Господин унтерштурмфюрер![31]

– Молодцы, шкеты. – Вольф был уже совсем близко. От него несло выпивкой и зверьём. – Ну что, сучка, добегалась? – Он схватил Дану за горло и слегка сдавил.

Дана дёрнулась от боли и нехватки воздуха. Смотрела в водянистые глаза эсэсовца и призывала на помощь всю свою ненависть, но даже ненависти у неё не осталось. Ничего не осталось. Лишь бесконечная пустота за изнанкой расползающегося, как ветхое тряпьё, бессмысленного существования с мерзким финалом.

Она открыла рот, чтобы произнести своё последнее, предсмертное, проклятье, самое страшное и неотвратимое, но Вольф чуть сильнее сжал пальцы, и слова обратились в тихий хрип.

– Нравится тебе моя рожа, а? – тихо сказал эсэсовец. – Знаю, ты постаралась. У, ведьма! Это из-за тебя со мной такое… Ох и устрою я тебе. Шрамму ты нужна в любом виде. Живой или мёртвой. Ну так вот, значит, я второе выбираю. Придушу тебя, как драную кошку. А сначала в жопу трахну. Порву до глотки, сучку!

Мальчишки вокруг захихикали – кто злорадно, кто смущённо, кто нервно, лишь за компанию.

– С-сдохни… – прохрипела Дана.

Вольф ударил её по скуле, да так, что на несколько мгновений Дана обвисла в цепких руках подростков. Эсэсовец грубо обыскал её и вытащил из кармана пистолет. Замахнулся ещё раз.

Где-то позади нарастало, пронзая лесную тишину, мотоциклетное тарахтенье.

Вольф опустил занесённый было кулак, оглянулся на своих подчинённых.

– А это ещё кого нелёгкая принесла?

Мальчишки завертели головами. Дана снова задёргалась, но шакалята держали её старательно, цепко. Покосилась через плечо: к мосту со стороны леса подъехал ещё один немец, в чёрном мундире, но без головного убора, на сером мотоцикле с коляской.

– Эй, Карла, эй, ты чего… – Солдат за спиной Вольфа пихнул коленом овчарку, которая вдруг прогнула спину, сильно прижала уши к голове и попятилась, тихо повизгивая. Её карие глаза с расширенными зрачками были устремлены на человека на той стороне моста.

Новоприбывший слез с мотоцикла, от резкого движения ноги взметнулась пола чёрной шинели. На груди у этого немца тоже висел автомат. Человек шагнул на мост, и Дана, хоть ей плохо было видно из-за заросших шей подростков, как-то сразу охватила его взглядом: необыкновенно высокий рост, удлинённые пропорции тела, узкое бледное лицо, взъерошенная светлая шевелюра, яркая, как полированное золото.

Пока Альрих фон Штернберг шёл по мосту, было слышно, как стучат его подкованные сапоги, и чувствовалось, как вздрагивает деревянный настил под тяжёлыми шагами.

Мальчишки из фольксштурма обернулись, приосанились, не без оснований решив, что на их мост явился кто-то, облечённый большей властью, чем Вольф и его солдаты.

– Хайль, господин офицер! – гаркнул высокий парень с пробивающимися усиками. Остальные последовали его примеру. Дана невольно отметила, что даже школьники уже не кричат «Хайль Гитлер».

– Последняя застава, значит. – Альрих остановился на середине моста и усмехнулся со знакомой озорной и горьковатой иронией. Его ломаный взгляд скользил по лицам эсэсовцев, мальчишек; на Дану он не смотрел. – Героическая оборона славного города Пальмникен. С кем воюете, ландскнехты? С хрупкими девушками? Санкта Мария! Пятеро парней против одной девицы – тех орангутангов в мундирах я не считаю, – пятеро вооружённых мужчин против одной девушки – как, по-вашему, это действительно достойно Железного креста?

– Господин офицер, она беглая заключённая! – уязвлённо выкрикнул старший подросток.

– А на ней разве написано, что она беглая заключённая?

Мальчишки лишь молча переглянулись. Дану они тут же отпустили.

– Приказываю вам сдать пост, – продолжал Альрих. – Давайте, по коням и по домам, живо.

Подростки неуверенно попятились, толстощёкий мальчишка с очевидным облегчением направился к сваленным в кучу велосипедам. Дана осталась стоять у берега; горячо стучало в висках. Она смотрела, как Альрих снимает с шеи ремень автомата, как встряхивает непривычно коротко остриженными волосами, поправляет очки в тонкой стальной оправе, широко улыбается – большой рот, крупные, с лёгкой щербинкой, зубы. Бесовская косина, глаза разного цвета. Черты лица были резче, жёстче, чем ей помнилось. Альрих… Но почему-то она робела к нему подойти: было в нём нечто совершенно незнакомое, даже страшное. К тому же он будто бы вовсе не видел её.

Мальчишки нехотя собирали винтовки и рюкзаки, кто-то из эсэсовцев тихо ругался на овчарку, которая всё пятилась, поджимая зад, поскуливала и закладывала назад уши.

– По какому праву вы тут распоряжаетесь? – проворчал Вольф.

– Хотя бы по тому, что я старше вас по званию, унтерштурмфюрер. – Альрих небрежно закинул автомат на плечо. – Вам этого недостаточно? – И крикнул мальчишкам, топтавшимся у велосипедов: – Чего ещё ждёте, камрады? Сказал же – пулей отсюда!

Подростки оседлали велосипеды и, оглядываясь, поколесили прочь.

Наконец Альрих посмотрел на Дану. Прямо в глаза:

– Иди сюда.

Спокойный, глубокий, как полуденное июльское небо, голос. Дана двинулась через мост, с каждым шагом ощущая, как меняется всё вокруг неё, будто смещается цветовая гамма – в теплоту и в пронзительную ясность.

– Стоять! – рыкнул Вольф. – Я сам доставлю эту сучку тому, кто её ищет. Мне запрещено передавать её в чужие руки. Слышите, вы! Заберёте девку – прикажу стрелять.

– Даже так? Вы хоть знаете, кто я?

– Мне насрать. Отойдите назад. Девка моя.

– А вот это вы зря. – Голос Альриха был ровен, почти ласков, но в улыбке проявилась ядовитая сладость бешенства.

Дана не выдержала – обернулась. Вольф и его эсэсовцы вскинули автоматы.

– Слышь, сучка, двигай ко мне. А вы – назад.

Дана вжала голову в плечи, вопросительно и умоляюще глянула на Альриха. Не дошла… Но лишь миг, один, последний, шаг, взмах длинной руки – и её крепко притиснули к чёрному сукну, и больше она ничего не видела, пола расстёгнутой шинели отгородила её от всего, что происходило вокруг. Её дёрнули за плечо, рывком переставили за широкую суконную спину. И тут же грянул нестройный хор коротких автоматных очередей, в слух ввинтилось чьё-то животное верещанье. Пули выбили ярко-белые щепы из досок едва ли не у Даны под ногами. Мост заходил ходуном от топота, от падения тел. Нечеловеческий визг оборвался тяжёлым всплеском и ещё одним, оглушающе-близким, выстрелом. И всё смолкло. Лёгкий ветер доносил запах пороховых газов, раскалённого железа и горелого тряпья.

Хватка на её плече разжалась. Дана не двинулась с места, лишь посмотрела вверх, погружаясь в почти забытое чувство, что всегда возникало у неё прежде, когда она стояла рядом с этим человеком: словно стоишь под кроной высоченного дерева.

Альрих, очень бледный, шипяще выдохнул сквозь зубы и опустил автомат. Ствол оружия дымился. На том берегу, уже далеко, бежала прочь, мелькая среди деревьев, овчарка, таща за собой по земле поводок. На мосту лежало трое, на одном горел мундир, а руки и голова были сильно обожжены пламенем, вызванным не искрой, но лишь яростной человеческой волей. Ещё одного убитого, тоже в обугленной одежде, вяло переваливало с боку на бок и влекло за собой течение речушки. Альрих приблизился к лежавшим на мосту людям и добил кого-то одиночным выстрелом в голову. Шрамы, белёсая щетина – Вольф. Дана опустила взгляд. Вот и сбылось её проклятье. Не требуется сверхъестественной силы, дабы пожелать человеку гибели столь непреклонно, с ненавистью, бьющей, как арбалетный болт, навылет, столь острой, что пожелание сбудется почти мгновенно. Альрих подошёл ещё к одному солдату, раненому, но живому. Тот приподнял руку и застонал:

– Не надо… умоляю…

Альрих отвёл было оружие в сторону, но тут же вновь направил ствол автомата в серое от боли лицо человека.

– Приведи хотя бы одну причину, почему не надо.

– Просто… не надо… ну пожалуйста…

– Не стреляй, – попросила Дана. Едва ли её тихие слова долетели до той стороны моста. Тем не менее Альрих порывисто поднял руку, направив чёрный ствол в небо. За ремень выдернул из-под раненого автомат, отделил магазин и сунул в карман. Пустой автомат бросил рядом. То же проделал с ещё одним, валявшимся неподалёку. Забросил своё оружие за плечо и пошёл через мост не оборачиваясь.

Выражение его лица было не то что неприветливым – попросту мрачным, почти злым. Однако, подойдя к Дане, он неожиданно вскинул её на руки и так стиснул, что она едва смогла вдохнуть. Несколько шагов до мотоцикла – всего несколько мгновений – врезались в её сознание цельным куском живой реальности, когда туманный мартовский лес вокруг приходил в себя после мертвящей тишины, что последовала за выстрелами. Дана ни о чём не думала, уткнувшись лицом в жёсткий суконный ворот. Пусть её персональная вечность будет именно такой, и ничего больше не нужно. Вдруг она услышала то, что было произнесено на одном дыхании, почти без голоса:

– Я обещал вернуться… я вернулся.

Дана едва сумела высвободиться из-под большой ладони, вдавившей её голову в плечо с вражеским серебристым погоном, перетянутое кожаным ремнём автомата. Она впервые видела – и сама чувствовала – счастье настолько сильное, что оно переходило в боль. Дана не смела ничего говорить сейчас. Пугающая гримаса исказила лицо Альриха: дикий оскал, беззвучный крик, будто, прижимая Дану к себе, он одновременно зажимал обширную рану наискось груди, и его светлые ресницы были мокрыми.

– Прости меня. Я едва не опоздал.

Мотоцикл пришлось бросить на полпути – кончился бензин.

Обсаженную липами дорогу вымостили куски неба, опрокинутого в многочисленные лужи. Вокруг простирались пятнистые от проталин поля. Кюветы по обе стороны, где синел слежавшийся снег, напоминали свалку: там громоздился отсыревший бурый хлам, брошенный беженцами, множество вещей, когда-то, должно быть, дорогих и очень нужных. Автомобилей вовсе не попадалось, а телеги и велосипеды – чаще сломанные, опрокинутые на обочинах. Беженцы шли к пиллауским гаваням в основном пешком, гражданские вперемешку с солдатами. Когда мимо проносился мотоцикл, окатывая обочины, а то и ноги людей грязной водой из луж, беженцы провожали его тускло-завистливыми взглядами. Впрочем, зависть их мгновенно сменилась равнодушием, когда единственный на дороге транспорт заглох.

Мотоцикл с далеко не полным топливным баком и автомат Штернберг позаимствовал в комендатуре Кёнигсберга.

С той минуты, как «Шторх» приземлился на военном аэродроме, всё слилось в лихорадочную круговерть, калейдоскоп бредовых картин. Истощённые, раненые, отчаявшиеся солдаты 4-й армии, которую советские войска крушили южнее Кёнигсберга, – те немногие, кому удалось переправиться на артиллерийских паромах; остальные, отрезанные от восточнопрусской столицы и прижатые к заливу, вели безнадёжный бой. Оборванные мундиры, землистые лица, пустые взгляды побеждённых – и дребезжащее завывание патефона в зале старинной крепости, где люстра качалась от близких разрывов снарядов, офицеры в пьяном угаре отплясывали с полуголыми женщинами, тускло блестели потные рожи, и кого-то бурно рвало в углу. Отчаявшись найти того, кто мог бы ему помочь, Штернберг попросту зашёл в караульное помещение, взял автомат и запасной магазин – при царившем кругом бедламе это не составило труда – и угнал со двора мотоцикл, на котором только что подъехал связной. Всем на него оказалось наплевать, его даже не преследовали. В городе спешно и бестолково возводили баррикады, в центре усилиями гражданских сносили дома, чтобы соорудить взлётную полосу для самолётов. Раскрытая на ближайшем перекрёстке карта Земландского полуострова мгновенно размокла под дождём, намокла до холодной тяжести и шинель – ливень, перемежающийся с моросью, начался, ещё когда самолёт шёл на посадку, и не прекращался до самого приезда в Пальмникен. На окраинах Кёнигсберга по деревьям вдоль дорог болтались висельники – солдаты, казнённые за мародёрство. Жиденькая стайка десятилетних мальчишек находила себе забавы с той циничной непосредственностью, какая перестаёт быть удивительной во времена катастроф: мальчишки, смеясь, раскачивали висельников за ноги и кидали в них мусором. К висельным деревьям были прибиты таблички – Штернберг не читая знал, что на них написано: «Кто будет грабить – будет казнён!» Вскоре город закончился. Из тумана выплывали голые перелески и чёрные, в пятнах нестаявшего снега, поля, безжизненные деревни, серые придорожные указатели – и казалось, что всё это лишь наспех сооружённая воображением декорация, которая проваливается в небытие, как только в ней отпадает надобность. Штернберга преследовала сумасшедшая уверенность, что он сам прокладывает этот путь, малейшим движением мысли создаёт очередное изваяние из времени-пространства. Вот сейчас за поворотом будет ельник – и действительно, показывался ельник, а не березняк; а здесь навстречу попадётся крестьянин на телеге – и телега с уныло бредущей лошадью тут же появлялась из тумана. Он мысленно тасовал обстоятельства, как карты, разрезал время, словно прозрачное полотно, и складывал так, как ему было нужно. А нужно ему было только одно – Дана, целая и невредимая. И время словно бы сдалось под напором его мысли, и реальность сложилась, как куски мозаики, в единственно возможную для него картину: где Дана окажется с ним рядом.

И теперь его не обескуражило даже то обстоятельство, что бензин кончился и дальше, до самого Пиллау, им придётся идти пешком.

– Альрих, у тебя кровь на руке, – тихо сказала Дана.

Штернберг посмотрел – и впрямь: багровые потёки на левой кисти, а на плече рукав прорван пулей, и ткань уже задубела от крови. Всё-таки ранило в перестрелке. Странно: боли он не чувствовал. Его прямо-таки трясло от бешеного ликования, и мысли шли какими-то ломаными скачками: а что, если обнять сейчас Дану и пожелать очутиться за сотни километров отсюда, в Динкельсбюле, или сразу на швейцарском курорте? Пронзит ли его пожелание реальность, взметнётся ли время, свернётся ли пространство до одного шага?

– Что с тобой? – Дана вылезла из мотоциклетной коляски, подошла к нему и, помедлив, положила ладонь ему на предплечье. – Ты так дрожишь…

Скованная походка, опущенный взгляд. Похоже, ей было не по себе рядом с ним. Должно быть, слишком он отличался от того Штернберга, который, вопреки всяким уставам и «расовым законам», поцеловал заключённую, отчаянно признавшуюся ему в любви. И слишком много времени прошло со дня их расставания: восемь месяцев – будто восемь лет.

Улыбнувшись, он провёл пальцами по бархатистой щеке Даны: сумрак и тёплый снег, тёмно-русые волосы и белизна кожи, глаза, прикрытые лиловатыми веками, пушистые ресницы, не русые и не чёрные – пепел и угольная пыль…

А Дана всё не поднимала глаз, как некогда в школе «Цет», в ту пору, когда всячески старалась избегать его в тёмных полутюремных коридорах.

– Ты что же, боишься меня? – спросил Штернберг.

– Нет. – Она ещё ниже опустила голову. – Просто ты совсем другой… Я тебя не таким запомнила.

– Разве это важно? Я люблю тебя.

Как легко и естественно дались ему теперь эти слова, которые ещё не так давно он не мог заставить себя сказать ни единому человеку на свете.

Наконец Дана посмотрела на него – и оказалось, что она улыбается, радостно, чуть застенчиво и в то же время почти торжествующе.

– Знаю. И я тебя…

Штернберг достал из мотоциклетной коляски свой чемодан – там лежала аптечка, а в ней, помимо таблеток от бессонницы, находился солдатский перевязочный пакет. Нервное напряжение поутихло, и в задетое пулей плечо вгрызлась боль. Штернберг расстегнул и стянул с левого плеча шинель и китель, ослабил галстук, отлепил, поморщившись, от раны ткань рубахи. Оказалось – просто глубокая ссадина, несерьёзное и вполне романтическое ранение: Дана, как Штернберг и ожидал, пожелала помочь ему. Он не стал Дане мешать – действовала она толково и довольно уверенно. Распотрошила пакет, достала бинт, к концу которого был пришит тампон, пропитанный стрептоцидом. Приложила тампон к ране. Они стояли на обочине, мимо шли люди. Слои бинта постепенно скрыли кровенеющее пятно. Штернберг погладил девушку по коротким волосам. Было холодно вот так, с грудью нараспашку, и боль от ранения всё больше давала о себе знать, но всё-таки это было одно из лучших мгновений, какие только ему довелось пережить.

– Кто тебе снова остриг?

– Я сама. Дурацкая история…

– Не важно. Мне и так очень нравится.

– Ну вот, готово. У тебя одежда сырая, ты совсем замёрз.

Их пальцы наперегонки застёгивали пуговицы рубашки – будто игра на фортепьяно в четыре руки. Штернберг подумал о том, что теперь, вне тюремных стен школы «Цет» с вездесущей охраной, доносчиками и пронырливыми курсантками, никто и ничто, наконец, не помешает им с Даной проделать такую игру на пуговицах в обратном порядке и всё остальное, что за этим последует. От одной мысли распирал сладостный восторг.

Дана взяла в ладонь круглый золотой амулет в виде солнца.

– Давно хотела спросить, ещё тогда… Что это? Награда такая? Талисман?

«Тогда» – кажется, так давно, когда курсанткой она осмелилась постучаться в его квартиру – квартиру офицера, главы школы «Цет», – чтобы сказать ему наедине то, что не могла более удерживать в себе. Он тогда не ожидал гостей, встретил её без мундира, в раскрытой рубашке.

– Просто безделица. Заказал у ювелира в те времена, когда слишком много о себе мнил. Хочешь, подарю?

– Нет-нет, зачем, такая тяжёлая штука…

– Тебе больше подойдёт. Ты – мой талисман.

Штернберг всё-таки не выдержал: сграбастал её в охапку и поцеловал. Может, слишком грубо, слишком жадно, да и очки мешали, но Дана не выказала неудовольствия, лишь, на миг отстранившись, прерывисто прошептала в его губы:

– На нас смотрят.

– Пускай, – усмехнулся он.

Здесь, на дороге с усталыми беженцами и потрёпанными солдатами, они, должно быть, выглядели сумасшедшими. Хрипло сигналя, проехал крытый брезентом грузовик с ранеными, первая машина за всё время пути, если не считать их мотоцикла с опустевшим бензобаком. Снова начал накрапывать дождь.

Штернберг выпрямился, поправил съехавшие набок очки. У него кружилась голова. Он и забыл, каково это – мягкость девичьих губ, их шелковисто-влажная изнанка, сокровенное тепло и шквал физического возбуждения. И то, что незамысловатый обряд с поцелуем порождает ответный трепет: Дана держалась за отворот его шинели и тоже никак не могла отдышаться.

Штернберг закинул автомат за плечо и взял чемодан:

– Надо идти, дождь усиливается.

Дана замешкалась, нагнулась за забытой им в коляске фуражкой. Повернула кокардой к себе, состроила гримаску:

– До сих пор поверить не могу… это ж надо…

Штернберг со вздохом надел фуражку, взял Дану за руку, и они влились в толпы беженцев, бредущих под дождём среди пустынных полей где-то между Пальмникеном и Фишхаузеном.

Дождь гнал потоки воды по дороге, горизонт утонул в серой хмари. Вечерело. И без того отяжелевшая от сырости шинель всё больше напитывалась влагой. Штернберга вновь начало трясти, на сей раз действительно от холода, а ещё от какой-то болезненной, как ржавым напильником скребущей по жилам, усталости – ему хотелось думать, что это лишь следствие психического перенапряжения и потери крови. Его пальцы признательно тискали тёплую ладошку Даны, и кураж не проходил, сознание лихорадочно выстраивало подходящие обстоятельства будущего – тёплый кров и места на причалившем к пиллауской пристани пароходе… И всё это уложить в ближайшие сутки. И ещё чтобы не попасть под обстрел с советских кораблей или подлодок… Но воображаемые картины выходили плоскими, грубыми, неживыми. Болело плечо. Дождь не стихал, дорога казалась бесконечной. Штернберг посмотрел на часы: по его расчётам, не так уж и далеко от Фишхаузена заглох треклятый мотоцикл, почему же так долог путь? Остановился, тряхнул рукой, не веря своим глазам, поднёс часы к самому носу.

Часы стояли.

– Альрих, что случилось?

– Ничего особенного… то есть… Послушай, – он взял Дану за плечи, – ты не замечаешь ничего странного?

– А что я должна заметить? – Дана вовсю таращила на него зелёные глазищи. Старательная ученица.

– Воздух похож на стекло. Или просто что-то не так.

– Да нет, всё вроде… Это просто дождь. Тебя больше никуда не ранило, точно? Альрих, тебе нужен врач, нам надо скорее найти врача…

Штернберг вновь взглянул на часы. Что он делал в то время, когда стрелки остановились? Кажется, ехал из Кёнигсберга в Пальмникен и очень торопился… Именно тогда ему показалось, что для него не существует ни времени, ни расстояния – вернее, он повелевает и тем и другим, одной лишь мыслью выстраивая нужные обстоятельства и укрощая время. Вот оно что…

– Нет, врача не надо. Сейчас пройдёт. Я просто… слишком торопился. Ничего страшного, поверь.

– Воздух как стекло – я, кажется, что-то такое видела. Там, на мосту. Перед тем, как ты приехал. И ещё раньше, в городе. И ещё…

Штернберг перевёл взгляд с неподвижных стрелок на лицо Даны, будто бы чуть светящееся в сумраке. Что же он, хотелось бы знать, сделал? Проломился к ней сквозь время и пространство? Или же просто-напросто сознательно выстроил цепь обстоятельств, да и рванул на себя хозяйской рукой, тогда как в большинстве случаев человек лишь жертва своих полуосознанных, а то и вовсе бессознательных стремлений, без его ведома влияющих на Время? И не навредил ли, кстати – в первую очередь себе, – ринувшись вот так, без оглядки? Наверняка Время, как всё живое, не терпит насилия над собой.

Штернберг прикрыл глаза и попробовал мысленно обратиться к этому безликому, вездесущему, но живому нечто – как всегда, вызвав в воображении антропоморфный образ, который был ему привычен, беловолосую женщину с угловатым, несколько волчьим лицом. Хотел просить прощения за то, что его вторжения становятся всё более навязчивы. На мгновение увидел её очень ярко: та опустила нестерпимо-светлые глаза, наклонила голову. И всё. Не то отстранённость, не то покорность…

Дана с беспокойством смотрела на него; нижняя губа у неё дрожала от холода. Штернберг вновь взял её за руку, теперь мокрую и совсем холодную.

– Пойдём скорее.

– Что там было, на мосту?

– Время.

– Что?

– Если бы я сам толком знал… Я просто рад, что наконец-то нашёл тебя.

Чем дальше, тем медленнее были их шаги. Дана, видать, тоже выдохлась, хотя не подавала виду. То и дело беспокойно заглядывала ему в лицо. Он криво улыбался:

– Всё в порядке. Хочешь, возьму тебя на руки и понесу?

– Не сейчас.

Вдруг Дана завела разговор о его родителях – по сути, монолог, потому что у Штернберга, покуда он её слушал, ничего с языка не шло, кроме невнятных восклицаний. Штернберг даже не представлял, что его суровый отец и сдержанная мать могут вызвать у кого-то симпатию – с их почти равной способностью внезапно обдавать холодом, а отец ещё и отличался умением так точно, хлёстко, с оттяжкой ударить одним кратким словом, что потом долго кровила душа. Пока их небольшая семья жила в мюнхенском доме, купленном ещё дедом, все соседи считали супругов фон Штернберг людьми очень порядочными, но притом невозможными сухарями, чопорными и нелюдимыми. Прислуга у них никогда надолго не задерживалась – стоило придирчивой матери или грозному отцу несколько раз выбранить служанку за какую-нибудь мелочь, как та предпочитала взять расчёт. Даже с собственными детьми они не ладили.

Дана же говорила о его родителях с трогательной теплотой. Рассказывала, как баронесса приняла её на работу горничной безо всяких рекомендаций. Как барон обнаружил, что она интересуется фотографиями семьи, и как пришлось открыть ему свою историю. Как она подружилась с Эммочкой. Как барон учил её стрелять, а баронесса поддерживала, когда почти не осталось надежды. И как она обменяла себя, со своими навыками сенситива, на лекарство от припадков эпилепсии. Для барона. Для его отца.

– Они у тебя хорошие, – заключила Дана. – Я своих родителей почти не помню, даже не знаю, что с ними стало. Ты счастливый. – Последние слова были произнесены с нежностью.

Штернберг в смущении так и не нашёлся, что ответить.

Длинный рассказ Даны сделал незаметным остаток пути – впереди показались огни окраинных домов Фишхаузена.

У первого же патруля Штернберг выяснил, где тут гостиница. Та оказалась битком набита – вот тут-то Штернбергу и пригодился его мундир с петлицами подполковника СС, не говоря уж об отточенной за несколько лет властности. Хозяин гостиницы, впечатлённый не столько его угрозами – этим добром кидались все, кто имел звание выше рядового, – сколько его манерами (а вёл он себя так, будто ему загодя должны были подготовить номер люкс), – распорядился выделить комнату. Комнаты, правда, не нашлось – только половина, отгороженная парой платяных шкафов, у окна, на втором этаже. Но там было относительно тепло, горела лампа в жёлтом плафоне, на кровати лежали стёганые одеяла, и главное, у хозяина можно было купить кое-какой еды. Соседями оказались пожилой майор со своим безусым ординарцем. Майор неприветливо воззрился на Дану, скользнувшую следом за Штернбергом. Чуть погодя майор позвал Штернберга в коридор, где тоже стояли кровати, и отрывисто произнёс:

– Прошу вас уважить мою просьбу. Понимаю, дело молодое. Но обойдитесь без непотребств. У меня очень чуткий сон!

Штернберг едва задавил ухмылку. И тут же с отвращением подумал: наверняка от храпа этого майора стены трясутся, как от русской канонады.

Развесив шинель на открытой дверце одного из шкафов (да, вряд ли успеет просохнуть до утра), Штернберг обернулся к Дане, нерешительно переминавшейся в углу.

– Снимай мокрую одежду, у тебя губы посинели от холода. Накинь вон одеяло. А я пока спущусь вниз, постараюсь раздобыть чего-нибудь такое, что хоть отдалённо напоминало бы ужин. – Он потеребил отставшие обои. – Ну до чего респектабельное заведение, надеюсь, оно только выглядит клоповником, а не является им.

Когда Штернберг вернулся с подносом – солодовый кофе, хлеб, картофель, вполне неплохо по нынешним временам, правда, заплатить за ужин пришлось неслыханную цену почти в сотню марок, – Дана уже по-турецки сидела на кровати, с головой завернувшись в одеяло, только белело лицо. Из-за шкафов доносился громкий, будто на плацу, голос майора, ляпавший хриплые слова:

– Нам требуется новое, неожиданное оружие, Петер. Как тридцать лет назад, когда мы под Ипром впервые совершили газовую атаку. Фактор внезапности, Петер! До противника доходили кое-какие слухи, но противник, будучи – подчёркиваю! – от природы туп и ограничен, не принял их всерьёз. И вот когда – представь – жёлто-серое облако газа опустилось на этих трусливых французишек, и они, понимаешь, подрапали так, что у них, у лягушатников, яйца зазвенели…

Дана тихо прыснула. Штернберг картинно возвёл очи горе:

– О Санкта Мария! Этот герой двух войн ещё опасается, что мы помешаем ему спать. Куда более вероятно, нам не суждено сегодня уснуть из-за его лекций.

Из чемодана Штернберг достал плоскую бутылку и долил в кофе коньяк – себе и Дане. Девушка слабо запротестовала:

– Не надо мне такое, в голове помутится.

И снова её извечная насторожённость, даже с ним.

– Да не бойся же, пей, от кофе с парой ложек коньяка не пьянеют. Тебе надо согреться.

– Плечо болит?

– Почти нет.

– Врёшь ведь.

– Привираю. И совсем немного.

Пока ели, только молча обменивались улыбками. Любой вопрос, который Штернберг хотел было задать, тут же, невысказанный, казался ему сущим пустяком – успеет он ещё расспросить Дану о её скитаниях. Главное, она невредима и рядом с ним.

После еды Дану разморило: она выпростала из-под одеяла и опустила на прикроватный коврик маленькие голые ступни с крошечными розоватыми пальцами, голова у неё падала на грудь, она совсем засыпала, но одеяло по-прежнему было завёрнуто вокруг неё плотно, как кокон. От вида этих беззащитных пальчиков мысли у Штернберга поехали в известную сторону – интересно, что у неё под одеялом, неужели только трусики и, что там надевается под платье, комбинация? За перегородкой из шкафов майор готовился ко сну: приказал своему ординарцу почитать ему вслух, и тот принялся со школярскими интонациями читать «Приключения Шерлока Холмса». Штернберга снова разобрал смех. Дана сонно улыбнулась в ответ, произнесла сквозь сдавленный зевок:

– Я что-то боюсь, это всё сон. Просто очень хороший сон.

– Глупости. – Штернберг, приобняв, мягко уложил её на кровать. Его самоощущение тут же повело, как автомобиль на скользкой дороге. Тело залила горячая патока, причём самым нестерпимым образом – от чресл чуть ли не до горла, с сердцебиением и слабостью в ногах. Да что за наказание такое, когда ему наконец посчастливится остаться с ней наедине, без всяких непрошеных соседей, без охраны и соглядатаев. Помнится, ещё в школе «Цет» его постигла эта неслыханная беда…

Он уже третий день не менял рубашку и носки, что было, с его чистоплюйством, делом неслыханным, и теперь стеснялся снять сапоги и китель: боялся вызвать у неё хоть толику неприятия. Подождал, пока, по его расчётам, она заснёт, и только тогда, оставшись в рубашке и галифе, как можно осторожнее вытянулся подле, накрывшись куцым одеялом. Снял очки, погасил лампу. За импровизированной перегородкой неуклюжий голос добрался до главы, в которой к Холмсу является сэр Генри Баскервиль и рассказывает о пропаже одного башмака. «Стоит ли беспокоить мистера Холмса из-за таких пустяков!» Послышалось довольное хмыканье майора. «Попросить их, что ли, заткнуться», – лениво и, на удивление самому себе, беззлобно подумал Штернберг. Дана вдруг повернулась к нему, положила на плечо тёплый лепесток ладони и тихо попросила:

– Расскажи, как ты меня нашёл.

– Долгая и скучная история. – Штернберг поймал её руку и прижал к губам. Согрел дыханием лодочку ладони, перебрал пальцы. – Мне не помог ни маятник, ни кристалл. Морион по-прежнему при тебе? Да? Вот… Поэтому я нашёл одного мерзавца, мир его никчёмной душонке. Того, кто знал, где ты. Пришлось вытрясти из него название города. Он признался, но его это уже не спасло. И я полетел в Земландию.

– Если б я только знала, что ты приедешь, – прошептала Дана.

– Не важно… – Штернберг целовал ластившуюся к нему руку, а та то и дело ускользала, щекотала ухо или зарывалась в волосы. Голос чтеца за перегородкой слился в невнятное гудение. Полумрак неумолимо стирал границы приличий, и подкралось желание настойчиво пригласить эту ласковую лапку, эти ловкие пальчики погулять вон там, пониже, и отдать должное воздвигшемуся идолу, стеснённому одеждой и молчаливо требующему приношений.

– Прости меня, – совсем тихо прибавила Дана.

– Помилуй, за что? – Окунаясь то в жар, то в холод, Штернберг взял её руку за тонкое запястье, припечатал к своей груди, вздымавшейся всё выше и чаще, и медленно повёл по напряжённому животу. Жаль, не расстегнул рубашку.

– За то, что перестала верить, – серьёзно произнесла Дана. – Не дождалась тебя там, в Динкельсбюле. И не выбросила морион.

– О чём ты… даже говорить не стоит… мне так… так хорошо сейчас, ты лишь скажи: что сделать, душа моя, чтобы тебе было ещё лучше, чем мне?.. Да брось, забудь, не вини себя, тебя увезли оттуда насильно…

– Нет, Альрих, я сама тогда захотела уехать. Согласилась на предложение Шрамма.

– Так он же шантажировал тебя, негодяй… поделом ему… давай не будем о нём, я сейчас хочу только о тебе думать. – В поисках её губ он ткнулся носом в горячее ухо, в висок. – Я лишь тобой жил все эти месяцы, лишь благодаря тебе…

– Я согласилась уехать из-за того, что увидела в кристалле, – почти беззвучно сказала Дана и мягко, но решительно выдернула свою ладонь, лежавшую уже у него на поясе. Повернулась спиной, натянула одеяло на голову и закуталась плотнее.

Штернберга будто холодной водой окатили, осталась только боль в паху.

– Чем я тебя обидел? Прошу, скажи – чем?

Дана молчала.

– В чем я провинился? Ты ведь знаешь, я привык слышать людей – а твоих мыслей совсем не слышу. Мне порой так трудно тебя понять… Давай договоримся: словами можно выразить почти всё, и нам с тобой нужно научиться это делать. Давай попробуем, я уверен, у нас отлично получится…

– Не сейчас, – сдавленно прошептала Дана. – Может, это просто-напросто моя глупость. Я пока не решила. Я боюсь показаться полной дурой.

– Послушай, душа моя… Никогда ничего не бойся. Люди говорят одно, думают другое, а желают так и вовсе не первое и не второе, зачастую самим им неведомое третье… Это как болезнь. Как гнойные коросты на человеческой сути. Почти от всех кругом нестерпимо воняет ложью. Я так от этого устал. Говори со мной. Просто – говори. Хорошо? Не утаивай ничего никогда. Я ведь люблю тебя.

Молчание.

– Что такого ты увидела в кристалле? Морфий? Да, я ещё не говорил тебе… Но я не морфинист больше, клянусь, я избавился от тяги к зелью.

Дана лишь вздохнула. Штернберг обнял её со спины, крепко прижал к себе. Да, это будет непростое счастье, подумалось ему. Слишком различно их прошлое, и слишком сильно они оба изранены внутри – ран на их душах куда больше, чем шрамов на их телах. Им предстоит многому научиться друг у друга.

Только для начала надо хотя бы выбраться с окружённого полуострова…

Фишхаузен – Пиллау (Восточная Пруссия)17–18 марта 1945 года

В пригороде Пиллау дорога заканчивалась плотным затором из повозок и редких автомобилей. Люди бросали транспорт, большую часть багажа и шли к порту пешком. По обочинам громоздились опрокинутые телеги, бродили лошади, оставленные на произвол судьбы; тут же ходили добытчики конины, которые забивали брошенных лошадей на мясо. Вездесущие меловые надписи-лозунги на стенах. Изрядно потрёпанный в боях фольксштурм в трофейном, французском почему-то, обмундировании.

Дорога, идущая вдоль железнодорожных путей, по которым давно не ходили составы, обернулась улицей, ведущей в сторону порта. Толпа становилась плотнее. Штернберг крепче сжал руку Даны:

– Что бы ни происходило – держись за меня.

Дана коротко кивнула. Предупреждение, в сущности, было излишним. Рано утром они вышли из Фишхаузена и прошли до Пиллау около десяти километров, и всё время пути она держала его за руку, словно боясь потеряться.

В порту толпа кипела: глухой гомон прорывался то зовом, то плачем, то окриками полицейских. Штернберг едва удерживал себя от того, чтобы не обратиться в бегство – его едва не сбил с ног первый порыв чёрного ветра, для прочих неслышимого и неощутимого. Буря чужого страха оглушала, шторм всеобщего отчаяния едва не размётывал его существо в клочья. Многие люди провели в порту не то что несколько часов – несколько суток, в полной неизвестности, между двумя пропастями – ужасом наступления советских войск (пропаганда сделала своё дело) и опасностью плавания на переполненном судне под вражеским огнём. Часть беженцев отваживалась идти дальше: люди переправлялись на паромах через пролив Зее-Тиф на косу Фрише Нерунг и дальше шли по узкой дороге через песчаные дюны в надежде попасть в большой порт Данцига, нередко под обстрелом с советских кораблей. Но многие всё же оставались ждать эвакуации в порту Пиллау. По толпе прокатывалась паника. Иглилась чужая боль – от вокзала к госпитальному судну протянулась вереница повозок с ранеными солдатами; раненые лежали и на земле у стен пакгауза. Многие беженцы кого-то потеряли в пути или прямо здесь, в толпе; дети звали матерей, матери – детей. Легкораненые солдаты и полицейские собирали у ворот пакгаузов потерявшихся детей, расспрашивали и начинали выкрикивать их имена в громкоговорители. Другие солдаты не считали зазорным грабить гражданских – отнимали багаж и срывали драгоценности с женщин, невзирая на вездесущие полицейские патрули. Тянуло запахом еды – её готовили в больших котлах тут же, в пакгаузах. Люди старались протиснуться как можно ближе к причалам – потому что не существовало никаких списков, никакой очерёдности, на судно могли попасть лишь те, кто волей случая или благодаря силе кулаков окажется ближе к трапу. Поодаль, на возвышении, виднелся высокий крест из тёмного металла, напоминавший вонзённый в землю огромный меч; возле него собрались искать утешения те, кто ещё во что-то верил. Ветер доносил надорванный голос капеллана.

«Это ли не конец времён? – мелькнуло в сознании. – Судный день, крушение Атлантиды».

Через толпу Штернберг смог пройти лишь потому, что люди уступали дорогу, видя его мундир. Толпа тут же плотно смыкалась за ним, несколько раз едва не отрезав от него Дану, как ножницами, – он выдёргивал девушку из-за чьих-то плеч, всякий раз боясь вывихнуть ей руку.

– Держись рядом! Держись за меня!

У первого же полицейского он постарался выяснить, когда прибудет судно.

– Это не ведомо даже Богу! – ответил тот, просияв полусумасшедшей улыбкой. – Забудьте о расписании! Может, через час, может, через сутки, может, никогда!

– А если по существу? – навис над ним Штернберг.

– Теперь суда чаще всего причаливают после захода солнца. – Полицейский несколько пришёл в себя. – Выход из гавани обстреливают русские. Если Небо над вами сжалится, судно будет к вечеру. У вас ведь есть разрешение на эвакуацию? – Он скользнул взглядом по петлицам Штернберга. – И попасть на борт будет непросто, сами видите. Как бы там ни было, убедительно прошу вас воздержаться от применения оружия. Кругом женщины и дети!

– Благодарю. Я не буду угрожать оружием.

Штернберг сильно сомневался, что сумеет сдержать обещание. Он хорошо себе представлял, какой ад тут начнётся, когда в гавань войдёт транспорт.

Дана задрала голову, чтобы поглядеть ему в лицо; она стояла вплотную, вцепившись в его поясной ремень, а он прикрыл её свободной рукой от толчеи вокруг.

– Альрих… Я раньше думала – верила, – что абсолютно все русские гораздо лучше немцев. – Штернберг едва расслышал её в гомоне толпы. – Справедливее. Милосерднее. А они… оказались такие разные. Я видела в Метгетене. Мне почему-то было так плохо, когда я это поняла. Почему так…

– Немцы тоже бывают разные, – мягко напомнил Штернберг.

– Ну… – смешалась Дана, – понимаешь, вот ты вроде как больше и не немец для меня. А русские – они очень-очень разные. Но всё равно…

– Обыкновенно нам важно ощущать себя частью чего-то значительного. Чего-то такого, что многажды умножает наше «я», пусть лишь в нашем собственном воображении. Народ, нация… – Штернберг прикрыл глаза, тяжело вздохнул. – Эфемерное чувство, будто мы не одиноки, не сами по себе. Отсюда горечь… Но что-то в этой принадлежности есть истинное. Я теперь и сам не знаю что. Знаю лишь одно: боль за свой народ – и стыд тоже – они отнюдь не воображаемы.

– Но мы-то ведь больше не одиноки, – чуть улыбнулась Дана. Штернберг лишь улыбнулся в ответ.

– А что мы теперь будем делать? – спросила Дана чуть погодя.

Штернберг с высоты своего роста осмотрел море людей – от края набережной до пакгаузов – словно отражение многотысячных шествий, что ещё несколько лет тому назад сотрясали главные улицы и площади немецких городов. Тёмное отражение в кривом зеркале горести.

– Подождём вечера. Быть может, сегодня будет рейс.

– А если нет?

– Будет, поверь мне.

Непременно будет, мысленно повторил Штернберг. Если в его власти выстраивать цепь совпадений, если в его руках поводья Времени, своим бегом подгоняющего обстоятельства, если в его силах осознанно выдерживать вес действительности со всеми её отнюдь не случайными причинами и следствиями (счастье других в том, что они, обладая той или иной толикой этой власти, просто не осознают её) – то пусть, пусть его мысль призовёт сейчас судно в эту гавань. Пусть!

Нахмурившись, он прикрыл глаза. Никак не мог сосредоточиться из-за страха и отчаяния тысяч людей вокруг. Их ужас был много сильнее его воли…

Некоторые забывались тяжёлым сном прямо на причале, сидя на чемоданах; матери, проснувшись, не могли найти детей – младенцев крали солдаты-дезертиры, чтобы предъявить их в качестве пропуска на борт; где-то стало плохо старику, где-то родственники потеряли друг друга в толпе; у кого-то стащили ценности из багажа. С моря дул промозглый ветер, сизые лохмотья туч, казалось, задевали невысокий пиллауский маяк. Вновь зарядил дождь. Откуда-то с юга доносились уже привычные басовитые раскаты артиллерийских орудий, от которых едва заметно вздрагивала земля. Хорошо хоть погода была нелётной – Штернберг слышал, что в Пиллау нередко наведываются советские бомбардировщики. Время, казалось, увязло в зыбучих песках всеобщего ожидания, да и часы Штернберга по-прежнему стояли – забыл завести. Он накрыл Дану полой расстёгнутой шинели и прижал к себе. Из-под чёрного суконного крыла она иногда взглядывала на него, ростом едва ему по грудь – даже теперь он не переставал изумляться её миниатюрности и загадочному, порой мучившему его молчанию; среди сотен, тысяч кругом она была единственным человеком, которого он не слышал. Поймал её взгляд и спросил:

– О чём ты думаешь сейчас?

– О тебе. О милосердии. О разном… О том, что мне наконец-то не страшно.

– Чем я вчера тебя обидел?

– Ничем. Я тут подумала… Это всё прошлое, оно ведь неважно. Наверное, неважно…

– Да о чём же ты?

Дана лишь помотала головой.

Стена людей вокруг становилась плотнее. Поначалу Штернберг был уверен: до прибытия судна ничто не заставит его сдвинуться с выгодного места поблизости от причалов, но под ветром и дождём они с Даной настолько закоченели, что идея пробраться к раскрытым воротам ближайшего пакгауза уже не показалась такой бессмысленной, как прежде. Они долго пробирались сквозь толпу. Вдоль стен пакгауза были сооружены брезентовые навесы, там, прямо на земле, женщины спали, рожали, кормили грудных детей. В полутёмном душном помещении, под ругань и клокочущий кашель, раздавали водянистую, с подозрительным запахом, похлёбку. Ею Штернберг побрезговал, хотя, в своём мундире, вполне мог бы получить порцию без очереди, если б пожелал. У другого котла он взял горячую жестянку с эрзац-кофе и тут же за баснословные деньги купил хлеб в тряпице, изрядную краюху отдал Дане, остальное положил в чемодан. Дана разломила кусок хлеба и протянула половину ему:

– Ешь.

– Я не хочу.

– Неправда. Бери, а то я не буду есть.

Штернбергу ничего не осталось, кроме как взять свою долю. Он смотрел, как сосредоточенно Дана щиплет хлеб и отпивает из жестянки, и думал о том, что для неё, должно быть, еда навсегда останется чем-то глубоко священным, и этого благоговейного отношения к куску хлеба не постичь до конца даже ему, с его далеко не сытым детством.

Время шло. День перевалил за половину и медленно перетекал в вечер. Если вопрос с едой ещё как-то можно было решить, то куда сложнее дела обстояли с другой проблемой физиологического характера. Все закоулки в порту были загажены. Люди, потеряв всякий стыд, нередко справляли нужду там же, где стояли, и окружающим не было до того никакого дела. И тем не менее – вездесущие усталые женщины, разновозрастные девчонки – Штернберг и под дулом пистолета не сумел бы заставить себя, подобно последнему хаму, расстегнуть перед ними штаны. То же обострённое чувство собственного достоинства отличало и Дану, невзирая на её три года концлагеря. В поисках места, где можно было бы справить нужду хотя бы не у всех на глазах, они ушли за маяк, и там, у глухой ниши между кирпичными корпусами портовых складов, Штернберг остался ждать девушку – она даже рассердилась, когда он сказал было, что ни на секунду не выпустит её из виду. Пока ждал, внёс свой скромный вклад в общее дело размывания окрестных построек.

Когда возвращались к набережной, их нагнал полицейский и прицепился к Штернбергу:

– Вы что себе позволяете? Вы видели, что там написано?

– Где написано?

– На стене! Там написано – «фюрер»!

– На какой ещё…

Штернберг припомнил, что вся стена перед ним была испещрена надписями – меловыми или белой масляной краской. На уровне глаз красовалось метровой высоты напоминание: «Победа или Сибирь». Ниже, над самой землёй, втиснулся лозунг «Германия, народ, фюрер!».

– Там написано «фюрер»! Как вы смеете? Стена с именем фюрера – не отхожее место! Ваш поступок – демонстрация неуважения к вождю нации!

– Вы действительно идиот или только прикидываетесь? – сквозь зубы поинтересовался Штернберг.

– Ваши документы!

Штернберг неспешно обернулся к полицейскому и тяжело произнёс:

– Убирайтесь вон. У вас что, дел других нет? Лучше бы мародёров ловили.

Полицейский, губошлёпый детина с бараньим взглядом, пригляделся, наконец, к его петлицам.

– Ещё раз замечу вас поблизости… – начал Штернберг.

Полицейский предпочёл ретироваться – или, может, его просто смыло толпой, которая вдруг пришла в странное движение, одностороннее и целенаправленное. Штернберга толкнули раз, другой; он вдруг осознал, что не держит Дану за руку, не чувствует больше ровное тепло её маленьких пальцев. Посмотрел вправо и вниз – Даны рядом не было.

Её вообще нигде не было.

Кругом густо текла непроглядная толпа, гомон усилился, кто-то рядом пронзительно и безостановочно звал мать.

Оглушённый страхом и яростью – будь проклят дурак-полицейский, да провалиться и ему самому, на несколько секунд обратившему на недоумка всё внимание! – Штернберг метался из стороны в сторону, выкрикивая имя девушки. Всё плясало у него перед глазами: понурые спины, затылки, чужие лица. Он всех слышал, каждого человека – ужас до отупения, усталость до безнадёжности, мысли о еде, о близких, о транспорте, – транспорт! к порту приближается судно! – не слышал в ментальном хоре только Даны. Он никогда её не слышал.

Толпа уплотнилась, люди напирали друг на друга. Его дикий крик потонул в ругани, в окриках полицейских, в детском плаче. Отчаяние его влилось во всеобщую панику, вошло с ней в резонанс, да так, что на долю мгновения в глазах померкло и рассудок пошёл трещинами. Нельзя думать, как толпа, нельзя чувствовать, как толпа, – телепат не может себе этого позволить, иначе просто сойдёт с ума, разум не выдержит силы всё возрастающих эмоций. Штернберг прерывисто вздохнул. Что, что сейчас можно сделать? Обратиться к маятнику – прямо посреди толпы? Проклятье, морион ведь по-прежнему на Дане…

Как же так, я её нашёл, чтобы тут же потерять?!

В трясине страха Штернберг пытался сосредоточиться на какой-нибудь простой мысли, опоре для утопающего рассудка. Зажмурился, до боли вдавил очки в переносицу. Только чудом можно отыскать человека в такой толпе… «Чудо – это явление Богородицы. А мы имеем дело не с чудесами. С неизученными законами природы», – любил говаривать его личный инструктор в «Наследии предков», когда Штернберг, тогда девятнадцатилетний студент, только узнал, что есть немалое количество людей вроде него, которые обратили свой дар слышать неслышное и видеть невидимое в профессию.

Морион поглощает тонкие энергии. Но есть более глубинный уровень, чем Тонкий мир, – мир мысли. Начало всему, основа основ. Мир Времени, он же – мир чистого волеизъявления. И в этом мире надо просто пожелать. Пожелать так сильно, как можешь, сильнее, чем думаешь, что сможешь; перебить свой страх, который лишает права выбора, права на неслучайность; вложить в пожелание своё «я» без остатка. И тогда – Штернберг уже знал – всё единство полей Времени чуть сдвинется, потому что в мире нет главного и второстепенного, есть лишь всесвязанность.

Сейчас он откроет глаза и просто сделает три шага. Всего три шага, и…

Он отчётливо представил себе Дану, упавшую на землю, – ещё мгновение, и её затопчут.

Штернберг кинулся вперёд, расталкивая всех, кто попадался на пути. Шаг, другой, третий.

– Альрих!

Она никак не могла подняться, её толкали, о неё спотыкались: таких, как Дана, небольших и лёгких, толпа уносила, как щепку, подминала в несколько мгновений. Глаза её, на пол-лица, густо обвела лиловая тень сухого, бесслёзного ужаса, голос совершенно осип от крика. Штернберг, отпихнув кого-то локтем, выдернул Дану за шиворот со дна человеческого потока, перехватил за плечо и затряс, выкрикивая слова в белое от страха лицо, это дорогое, единственное лицо, которое было символом, смыслом и оправданием всему тому, что он сделал или не сделал, тому, что ещё сделает – или не сделает.

– Я же сказал! Держись! За меня! Держись крепко! Да с тобой с ума сойти можно!

– Альрих, я не…

Штернберга едва не переломил пополам внезапный приступ страшной усталости. Все эти игры с пространством-временем кода-нибудь плохо закончатся.

– С-санкта Мария! Да ты, видно, смерти моей хочешь!

– Прости, я…

Штернберг схватил Дану в охапку и перекинул через плечо. Теперь обе руки заняты – в левой чемодан, правая удерживает девушку. Дана выгнулась – ей, похоже, было неудобно – и, оказавшись выше всех в толпе, принялась высматривать что-то вдалеке, опираясь на его плечи.

– Там корабль, Альрих. Он уже совсем рядом. Мы далеко, не успеем…

Толпа напирала, каменела, пробиться через неё сейчас было едва ли легче, чем пройти сквозь крепостную стену.

– Не успеем? Это мы ещё посмотрим!

Когда-то давно, ещё учась в младших классах гимназии, Штернберг обнаружил на чердаке родительского дома журнал, в котором было что-то о гибели пассажирского лайнера «Титаник», и даже много лет спустя он помнил свои мучительные мальчишеские раздумья: окажись он среди пассажиров тонущего парохода, стал бы бороться за место на одной из малочисленных шлюпок? Несколько раз ему тогда даже кошмары снились. Те детские сны всегда заканчивались одинаково: Штернберг в конце концов просыпался от щемящего ужаса, так и не решив, стоит ли его жизнь дороже, чем жизни других. Но там, на палубе, он был один.

Теперь же, прижимая к себе Дану, он ни секунды не сомневался, как поступить.

Со всей силы врезался в толпу, вклинился в неё левым, раненым, плечом, не чувствуя боли. Щадил женщин, просто отталкивал локтем в сторону, а не желавшим посторониться мужчинам раздавал тумаки чемоданом или коленом. Он был выше и сильнее многих – да что там, всех, кто попадался сейчас на его пути, а его мундир окончательно отбивал у встречных охоту связываться с ним. Он уже видел, как небольшое рыболовное судно подошло к пирсу, заполненному людьми настолько, что то и дело кто-нибудь оступался с края и падал в воду. И вот теперь-то не осталось никаких приличий, никакого милосердия. Только право сильнейшего. Толпа ломилась к причалу, а Штернберг, прижимая к себе Дану, ломился сквозь толпу, как сквозь тростник.

– С дор-роги! Прочь!

Палуба рыбацкого судна – кажется, малого траулера, Штернберг совершенно не разбирался в типах судов, – заполнялась людьми, а он ещё даже не добрался до пирса. Спины, плечи… Штернберг уже без разбору расшвыривал окружающих, пробивая себе путь. Дана что-то кричала и, кажется, пыталась вырваться, он не слушал, лишь крепче прижимал её к себе онемевшей рукой. Доски причала – в толстой корке льда, что заскрежетала под его подбитыми железом подошвами сапог; раз он чуть не упал. Люди, чудилось, уже сами уступали ему дорогу, отшатываясь в страхе. Вот кто-то толкнул его в грудь – какой-то разъярённый мужчина, – а Штернберг в бешенстве сбросил его в воду. Полицейские, которые пытались навести хоть какое-то подобие порядка на пирсе и помогали выбраться из воды упавшим, предпочли не обратить на его поступок внимания. С траулера на причал были перекинуты хлипкие сходни. Только оказавшись рядом, Штернберг понял, что небольшое судёнышко заполняется отнюдь не так быстро, как ему казалось издали. Многие поворачивали от сходен обратно. Слишком многие. Вклинившись в некое подобие очереди, он увидел почему. Капитан судёнышка, по самые глаза заросший неохватной пегой бородой тип с совершенно пиратской наружностью, и его маленькая и столь же живописно-запущенная команда, не принимали во внимание ни документы, ни невесть на какой рейс взятые билеты, которые самые наивные пытались предъявить, ни специальные разрешения на эвакуацию. Ни чины. Ни деньги – пачку бумажных денег, что настойчиво пытался всучить хорошо одетый господин в пальто с меховым воротником, капитан в конце концов в раздражении швырнул за борт:

– Этот хлам скоро ничего не будет стоить! Его даже рыбы жрать не станут!

Команда судна в качестве оплаты за проезд принимала только золото, жемчуг и драгоценные камни. Беженцы, располагавшие драгоценностями, могли, сдав их бородачу, подняться на борт со своими семьями. Остальным ничего не оставалось, кроме как повернуть обратно в призрачной надежде, что команда следующего судна (когда оно ещё будет?) окажется менее жадной или более милосердной. Женщины снимали с себя серьги, кольца, цепочки. Кто-то доставал из потайных карманов ценности, припасённые как раз на такой – самый крайний – случай. Бородач-капитан оказался, ко всему прочему, до омерзения разборчив:

– Фрау, ваши серьги – сраное серебро, забирайте его обратно! А кольцо дутое. Дутое колечко за четверых, вашу мать, человек – да я уссался со смеху. Отходите, не задерживайте!

Стоявшая прямо перед Штернбергом сутулая бледноволосая женщина с тремя детьми отошла в сторону в глухом молчании, её слегка пошатывало.

– А у вас чего будет? Предъявляем, не задерживаем!

Штернберг поставил чемодан на доски, по другую сторону поставил Дану, прошипев ей в ухо яростным шёпотом:

– Держись за меня!

Расстегнул верхние пуговицы кителя, ослабил галстук, расстегнул ворот рубашки и снял амулет на массивной золотой цепи. Десятки отчаянно завидующих взглядов впились в большой золотой круг с изображением лучей-молний, посреди сумерек источавший, казалось, тёплое сияние, окутанный им, словно тончайшей светоносной вуалью.

Мутные глаза капитана разгорелись, как от солнечных бликов:

– Пойдёт! Проходите, господин офицер!

– Со мной эта девушка. – И тут Штернберга словно что-то кольнуло. – Та женщина и её трое детей – они тоже со мной.

– Нет уж! – озлобился капитан. – Платите за себя и свою семью или убирайтесь!

– Они моя семья! – рявкнул Штернберг и затряс амулетом перед капитаном, впрочем, вне досягаемости его лап. – Протрите глаза, вы, тюлень волосатый! Вы хоть представляете, сколько эта штука весит? Да я полусотню людей могу за неё провезти!

– Меня возьмите! У меня сын болен! – тут же загалдели за спиной. – И меня! Меня! Господин офицер! Ради всех святых! Умоляю!

Штернберга повело, он едва не оступился – ему в спину будто впились сотни раскалённых игл чужой отчаянной надежды. Тем временем понурая женщина, приобняв за плечи детей, уходила не оборачиваясь, у неё, видно, и в мыслях не было принять слова незнакомого мужчины на свой счёт. Чёрт, как её зовут? Какое у неё там может быть имя-то, у этой тусклой, невзрачной, совершенно неприметной женщины? Наверняка такое же блёклое, как она сама…

– Грета!

Женщина невольно оглянулась.

– Идите сюда, быстро! – Штернберг, скалясь от спешки и досады, замахал ей свободной рукой. – Да, вы, вы, вместе с детьми, идите сюда, Санкта Мария, почему до вас так медленно доходит?!

Женщина, ещё не веря своему счастью, принялась пихать старших детей обратно к траулеру, а младшего тащила за руку. Тем временем какой-то горбун попытался под шумок стащить чемодан Штернберга, очевидно, в надежде, что и там припрятаны какие-нибудь драгоценности. Дана заметила, вцепилась в чемодан и заверещала не своим голосом. Штернберг отвесил горбуну такого пинка, что тот упал и тут же едва не оказался затоптан напирающими беженцами.

– Господин офицер! И меня! У меня тоже дети!

– Заткнитесь, сельди безмозглые! – взревел капитан. – У меня тут не «Вильгельм Густлофф»!

– Не дай Боже! – отозвался кто-то с борта. При упоминании потопленного советской подлодкой пассажирского лайнера беженцы суеверно притихли.

Штернберг толкнул женщину на сходни и грубо, быстро, как кули, передал ей детей, вздёргивая их за подмышки.

– Вещи… вещи забыла! – залопотала женщина, порываясь вернуться. – Узел с одеждой…

– Да к бесам твоё тряпьё, несчастная! – Штернберг притопнул на женщину (та всплеснула руками и попятилась), сграбастал Дану, подхватил чемодан и шагнул на скрипучие сходни. Едва занёс ногу над палубой, в живот ему упёрся ствол капитанского пистолета.

– Платить кто будет, а, офицер?

Штернберг поставил Дану на палубу и только тогда отдал капитану амулет. Бородач взвесил его на ладони, сочно причмокнул и сунул за пазуху. Прочие ценности он складывал в специальный холщовый мешок.

На палубе уже было не протолкнуться. Штернберг и Дана с трудом нашли место здесь же, около самого борта, и поступили так, как остальные пассажиры, – сели прямо на мокрые от холодной мороси палубные доски. Вернее, сел Штернберг и усадил девушку себе на колени. Ропот на пирсе возрос, взорвался криками, разлился плачем – убрали сходни. Штернберг прижал Дану к себе, ещё не смея верить, что самый трудный этап их путешествия позади. Только сейчас он ощутил горьковатый вкус ветра на губах и покалывания мелкого дождя на лице, почувствовал грызущую боль в раненом плече и тошную рыбную вонь палубы, принял, наконец, всю тяжесть усталости, даже отчасти сладостной, как драгоценный груз на его коленях.

– Знаешь, ты иногда бываешь очень страшным, – произнесла Дана ему в шею.

– Да прямо уж…

Но его «я» с изнанки тут же свело судорогой мучительной неловкости, когда на экране памяти, словно в быстрой перемотке, замелькали кадры – вот он расталкивает, раскидывает в стороны, как бездушные предметы, людей на своём пути.

– А что я должен был делать? – шёпотом спросил Штернберг. Дана не ответила. Может, просто не услышала. Впрочем, спрашивал он скорее самого себя.

Сумерки набрякли густеющей тьмой, сизо-синяя предночная муть хлынула через край дождливого вечера, и вскоре небо с морем смешались до полной неразличимости. Судно шло без огней. Кто-то из команды раздал беженцам одеяла – правда, на всех не хватило – и даже произнёс несколько ободряющих слов, но не счёл нужным проинструктировать пассажиров на случай возможной катастрофы, очевидно, рассудив, что, если маленький траулер накроет огонь с советских кораблей, так и так всем придёт конец. Только бы выход из гавани не обстреливали… Пока было тихо. Дождь прекратился. Как тяжёлая рыбина, шлёпала за бортом вода. Люди вокруг – едва обозначенные чернильные тени – тихо переговаривались. Обречённые на долгие скитания, без дома, без будущего. Осколки гибнущей державы.

Штернберг вздохнул. Промозглый холод охватывал змеиными кольцами грудную клетку, и оттого выдох получился дрожащим.

– Альрих?

Во мраке лицо Даны чуть светилось, словно тонкий старинный фарфор, а в диковинных глазах поблёскивала звёздами та бездонная ночь, которой не было видно над траулером из-за плотных облаков.

– Тебе плохо?

– Даже не знаю, душа моя. Может быть, – отозвался Штернберг. Он говорил хриплым шёпотом: рядом вповалку спали под вонючими драными одеялами дети и их измождённые матери, то и дело кто-нибудь вздрагивал и постанывал в тяжёлом забытьи. – Наверное, плохо. Хотя рядом с тобой мне, невзирая ни на что, хорошо… А плохо мне уже давно. Своего рода инвалидность, мне даже порою кажется, что я привык. Но нет. Человек не должен убивать то, что он любит. Тем самым человек убивает и самого себя. Пусть лишь наполовину. Быть наполовину мертвецом, каждый день чувствовать трупный яд в крови – но я не мог, не мог поступить иначе. Ради тебя, потому что… Потому что человек не может убивать тех, кого любит.

Дана покачала головой:

– Я пытаюсь понять, Альрих. Но не понимаю. Ты меня спас. Ещё тогда, когда забрал из «кацет».

– Тогда я вполне мог уехать раньше, и ты бы осталась в концлагере. Я был бы повинен в твоей гибели, причастен к ней – уже потому, что не остановил всё это.

– Тогда ты бы просто ничего не знал обо мне…

– Я всегда вижу твоего двойника, оставшегося в лагере, понимаешь? Множество твоих двойников, сотни, тысячи. Я не мог оставить их там, откуда забрал тебя. Не мог… Но в то же время… разве все эти люди, – он повёл рукой над спящими, – не мои собственные двойники? Их боль – это моя боль. И я рад лишь тому, что эта боль… не твоя.

Дана опустила голову, помолчала. Вновь подняла чуть блеснувшие во тьме глаза:

– Да… да, теперь я, кажется, поняла…

И тут Штернберг, разбитый усталостью, ошалевший от холода, пьяный от расслабленности краткой передышки в тени призрака угрозы, выложил ей всё то, что, как он долгое время полагал, Дана узнает лишь из его дневника, когда прочтёт. Но про дневник Штернберг в эти мгновения забыл. Сбиваясь с одного на другое, он говорил про свои исследования, про Зонненштайн, про время, которое мог бы подарить Германии для победы, но в последний миг отступил – более того, уничтожил всё, над чем так долго работал. Потом говорил про тюрьму, про своё освобождение, про морфий. На морфии он умолк – пересохло горло, а на губах будто бы наросла горькая короста морской соли.

Посреди темноты лицо напротив полнилось лунно-тусклым сиянием, а в больших и, казалось, сплошь чёрных глазах мерцали далёкие-предалёкие созвездия. Напряжённо вглядываясь в них, Штернберг невольно искал избавления от вереницы непрошеных мыслей, ведомых набирающим силу страхом. Ему навязчиво чудилось: ещё мгновение – и плеск волн заглушит грохот корабельных орудий, и взрывы, и крики.

– Я не могу больше. – Одеревеневший язык едва поворачивался во рту. – Мне кажется, нас с минуты на минуту атакуют. Или мы наткнёмся на мину.

– Альрих, тут нет никаких мин, – спокойно и ласково сказала Дана.

Штернберг, помня о том, с какой неизбежной точностью его мысли направляют обстоятельства, тряхнул головой, сжал зубы, запредельным усилием пытаясь очистить сознание, но его фантазии-страхи были неуязвимы, как сумасшествие. Они скакали и кривлялись, истинное сонмище бесов, терзали его, настойчиво призывали в реальность всё то, чего он как раз не хотел, то, отчего заранее ужасался…

Дана задумчиво склонила голову набок. Осторожно сняла с него очки. Штернберг ощутил прикосновение маленькой тёплой ладони к своей небритой щеке, а с другой стороны, виском, – холод металлической оправы – Дана аккуратно держала очки за дужки. И медленно поцеловала его. Штернберг закрыл глаза. Именно в этот самый миг все его демоны-мысли исчезли. Невозможно было ни о чём думать, сначала благоговейно припадая к этим доверчиво раскрытым губам, будто к целебному источнику, затем притираясь, переходя от робости к напору, почти к грубости. Всё, что он делал сейчас, долго, увлечённо – тёрся ли губами, водил ли языком у неё во рту, кусался ли, наконец, – Дана принимала с покорной готовностью, будто зная, как спасительна для него сейчас космическая немота в собственном сознании, бархатная тишь межзвёздных пространств. Штернберг не чувствовал больше ни холода, ни боли, не ощущал времени. А небольшое судно со множество людей на борту тихо шло сквозь ночь, и море вокруг было пусто, как в первый день мира – или в его последний день.

Возле косы Хель формировали конвои. Там стояло огромное количество самых разных судов – от военных кораблей и военного транспорта до судов торгового флота, гражданских лайнеров и даже прогулочных пароходов. Траулер встал на рейде Хеля, чтобы заправиться топливом, ждали всю ночь и раннее утро – пепельно-розовое и пугающе-чистое, – и люди на борту молились, чтобы не случилось налёта бомбардировщиков. Однако в небе было спокойно. Штернберг лежал на палубных досках, положив голову на чемодан, и отчаянно мёрз, так, что зубы выбивали дробь: шинель снял ещё ночью и завернул в неё Дану, которая теперь безмятежно спала у него под боком. Ни о чём не думал. Он мог бы сказать, что наконец-то постиг смысл чистой длительности, той самой длительности, которой и живёт Время, – прекрасной самой по себе, пусть даже с болью от раны и нестерпимым холодом: вздымающееся девичье плечо под рукой, высота огромного небосвода; видное, слышное, ощутимое, длящееся, – но он был сейчас по ту сторону слов. Он просто жил, дышал. Мёрз и слушал крики чаек, молитвенное бормотание, тихие разговоры беженцев да перебранку матросов.

Дальше траулер шёл с несколькими другими судами в сопровождении двух тральщиков. Людей на борту было почти нечем кормить, давали лишь немного хлеба да воду; так или иначе, из-за усилившейся качки и вездесущего запаха рыбы всё равно кусок в горло не лез. Но зато на борту нашёлся врач. Он сменил пропитавшуюся кровью повязку на плече Штернберга, обработал рану и в ответ на некоторые осторожно высказанные опасения (очень уж сильно ночью болело плечо) сообщил, что рана чистая, заражения нет.

Дана была очень тиха и задумчива. Конвой держал курс на запад, в Кильскую бухту. Небо оставалось зловеще-чистым, пристальным, как неусыпное око, вода за бортом слепяще сверкала на холодном солнце подобно начищенной стали. Порой, пытаясь согреться, Штернберг прохаживался между пассажирами, насколько это было возможно – три шага вперёд, три назад, но чаще сидел, привалившись спиной к борту, и смотрел на свои ладони, будто удерживая в них что-то. Он представлял, как наклоняется к морю – в его воображении Остзее было не шире большой лужи, – осторожно зачерпывает пригоршню воды с крохотными щепками конвоя и переносит его к Кильской бухте. И конвой остаётся незримым для неприятеля – просто исчезает, едва отойдя от Хеля, и появляется за сотни миль от прусского берега, у кильского фьорда. Дана не мешала ему. Понимала ли она, что он пытался сделать? Наверное, да, пусть лишь отчасти… Во всяком случае, в какой-то миг она осторожно села на его вытянутые ноги, почти прижалась лбом к его лбу и положила свои руки поверх его рук, будто пытаясь помочь ему. И время кротко свернулось у них в ладонях – или, быть может, каждый из них просто погрузился глубоко в себя, отрешился от всего вокруг, и потому плавание в Киль заняло меньше времени, чем Штернберг ожидал. Вторая ночь на борту прошла в обморочном полузабытьи от холода и от голода. Дана спала у него на коленях. И не было на пути судов с беженцами ни мин, ни вражеских подлодок, ни самолётов. «Бог хранит вас, сельди!» – довольно разглагольствовал капитан траулера, когда конвой подходил к гавани Киля.

Люди благодарно смотрели в высокое небо и спрашивали потом друг у друга: «Вы видели?» Кто-то, не боясь показаться сумасшедшим, рассказывал, как небесный свод переливался отчётливыми гранями, они постепенно смещались, будто наверху медленно поворачивали на солнце огромный кусок прозрачного до невидимости хрусталя.

Киль – Эрфурт19–21 марта 1945 года

От знаменитых кильских шпрот у Штернберга незамедлительно разболелся желудок. В забегаловке на набережной было накурено до одурения и в придачу тесно, как в деревянной коробке с теми самыми шпротами, от которых теперь тихо донимала отрыжка с копчёным привкусом. Опираясь на локоть, стараясь не дышать глубоко, потому как от горечи сигаретного дыма внутренности вовсе завязывались в узел, Штернберг сидел за крохотным, плохо протёртым столом и смотрел, как Дана напротив него с аппетитом уминает всё подряд – хлеб, невнятную заветренную закуску, злополучные рыбины, про которые она сказала, что «ничего вкуснее не ела», какие-то сомнительные булочки. Ему очень нравилось смотреть, как Дана ест. Лучшим зрелищем явилось бы разве то, как она раздевается.

В городе было сущее столпотворение – хотя сейчас, должно быть, везде царила суматоха. Сначала Штернберг пытался выяснить, где находится кильский вокзал, потом – где проходят линии фронта. И если первое ему удалось разузнать довольно быстро, то на второй вопрос ему никто не мог толком ответить. Кто-то говорил, что западные противники уже захватили Саарскую область, кто-то – что ещё нет. Русские на подступах к Берлину. Близко? – никто точно не знал. Уже ночью Штернберг и Дана отправились на вокзал, долго стояли в очередях, но сесть на поезд не удалось. Снова поели в ближайшем ресторанчике, где оркестр в третьем часу ночи наяривал запрещённый джаз, а из блюд, будто в довоенное время, можно было заказать что душа пожелает – лишь бы были деньги, и не просто большие, а очень большие деньги. Переночевать пришлось в битком набитой гостинице – создавалось впечатление, будто по всей Германии гостиницы переполнены. После двух почти бессонных ночей на борту траулера, под открытым небом, и шатаний по припортовым и привокзальным улицам Штернберг рухнул на кровать, не раздеваясь, и проспал невесть сколько времени.

Проснулся под вечер и не сразу осознал, где находится. Нашарил очки на тумбочке. Дана сидела рядом на краю кровати, тоже полностью одетая, и смотрела на него серьёзно и внимательно.

– Выходит, из-за меня ты предал своих соотечественников?

Они не говорили об этом с первой ночи на траулере, когда из Штернберга почти против воли вылился рассказ о том, как он отменил операцию «Зонненштайн», – рассказ, неостановимый, как кровотечение из раны. Штернбергу вообще никогда не было свойственно исповедоваться в чём-либо перед кем-либо, и после ему даже казалось, что ночная исповедь под глухим беззвёздным небом, напротив полных звёзд девичьих глаз ему попросту приснилась. Но нет; и теперь, он чувствовал, многое зависело от того, как он ответит на вопрос. Сон слетел в единый миг.

Штернберг приподнялся на локте.

– Нет, – ответил он с предельной прямотой. – Не только из-за тебя. Из-за того, что я увидел в концлагере Равенсбрюк. Такого места не должно существовать на земле. Ничего, подобного Равенсбрюку, не должно существовать. Разумеется, я не думаю, что без концлагерей мир станет лучше – любая государственная машина всегда работает на топливе из человеческих жизней, пройдёт сколько-то времени, и человеческий ум наверняка измыслит что-нибудь ещё, не менее ужасное. Моё решение, вероятно, не имеет ни малейшего смысла, но я готов за него отвечать до последнего вдоха. Того, что происходит в Равенсбрюке и прочих концлагерях, не должно происходить – нигде, никогда. Даже если бы мы с тобой тогда разминулись – мой выбор на Зонненштайне был бы, в конечном итоге, тем же самым. Просто я был бы один. И мне было бы гораздо тяжелее теперь. Скорее всего, меня уже не было бы в живых – после того, что я сделал, обычно не живут. Вот и всё.

Он умолк. В сознание настойчиво ломилась мысль: «А то, что англичане и американцы делают с немецкими городами – такое должно происходить? Должно?.. А то, что творится в Восточной Пруссии?..» Штернберг тяжело вздохнул, но не стал ничего больше говорить.

Дана подождала ещё немного, глядя на него во все глаза, а затем отвернулась.

– Ты хорошо объяснил.

Тут Штернберг испугался, что его слова были слишком злы, слишком тяжелы, слова-булыжники, обломки безысходной горечи – разве можно швырять такое в того, кто одним лишь своим присутствием спасает его от безумия? Штернберг сполз с кровати, сел рядом с Даной. Почуял, что от его измятого мундира разит рыбой и потом, с досадой провёл ладонью по щетине и по торчком стоящим засаленным волосам. Водопровод в гостинице не работал после недавней бомбардировки.

– Я не должен был говорить так резко. Прости.

Дана молчала. Лишь неровные, густые, будто не в один ряд растущие ресницы удерживали слёзы в её глазах.

– Выходит, никогда не будет хорошо, – отчуждённым голосом произнесла она. – Что бы кто ни делал. Даже как ты. Даже раздирая себя на части. Никогда не будет хорошо.

– Будет. – Штернберг взял в ладони её лицо и повернул к себе. – Когда-нибудь… Только представь: может, именно с нас это «хорошо» и начнётся. Ведь именно мы, каждый, здесь и сейчас, создаём будущее. Я видел – в этой крохотной части Вселенной зачем-то именно мы наделены способностью направлять потоки Времени…

– Я знаю.

Дана вырвалась, но через мгновение взяла его за руку. Прижалась к его плечу. Так они посидели немного, глядя в низкое тусклое окно в переплёте тёмного дерева: на дождь, на крыши, на развалины.

– Пойдём. – Штернберг поднялся. – Нам надо на поезд.

Она держала его за руку, крепко держала – и пока они пробирались через животную сутолоку вокзала, и пока ждали поезда – поезда нынче ходили поперёк расписания или не ходили вообще. Когда над городом проходили бомбардировщики, Штернберг не стал искать бомбоубежище, лишь прижал Дану к себе и представил, что они исключены из времени, где с неба сыпятся бомбы. Железнодорожные пути остались целы, но поезд, долго простояв на полуразрушенном вокзале, отправился лишь на следующее утро. Пассажирский состав едва тащился, часто и подолгу останавливался, не то пропуская какие-то другие составы, не то потому, что впереди ремонтировали повреждённые пути. Наконец на каком-то полустанке проводник объявил, что дальше железнодорожное полотно разрушено, и когда восстановят, неизвестно. Штернберг с Даной сошли возле небольшой деревни на полпути между Гамбургом и Лейпцигом и смешались с толпами на дороге – все куда-то шли, всю страну обуяло помешательство на беспрерывном движении, которое больше всего напоминало то, как иные пациенты психиатрической лечебницы кружатся на месте, заворожённые беспрерывным и бессмысленным мельканием перед глазами. Дана держала его за руку, и лишь это прикосновение (Штернберг осознавал как никогда отчётливо) уберегало его от личного, давно и исподволь подбиравшегося сумасшествия. Когда они останавливались отдыхать, Дана становилась на колени рядом с ним, потерянно сидевшим на свежеоттаявшей влажной земле, остановившимся взглядом следящим за толпами беженцев, и гладила его по вискам, смотрела ему в глаза. Иногда рассказывала что-нибудь про его родителей, которых за три месяца, проведённых в Вальденбурге, научилась понимать, кажется, лучше, чем он сам, с рождения слышавший их мысли. Во время одной из таких остановок Штернберг рассказал Дане про ничто, которое однажды уже едва не поглотило его разум. «Его нет, пока ты о нём не думаешь, – прошептала Дана. – А ты о нём не думаешь». И поцеловала его, как тогда, на палубе траулера.

Чуть позже Штернбергу удалось договориться с высокопоставленным офицером, который ехал в Тюрингию на автомобиле с личным шофёром. Дану Штернберг представил как свою невесту (та быстро вскинула на него глаза). Так они добрались до Эрфурта.

Дальше пришлось идти пешком.

Между Эрфуртом и Оберхофом21–23 марта 1945 года

Грунтовая дорога тянулась через зябкие перелески и чёрные размокшие поля. Дали тонули в мороси – будто в серой мгле ничто, виденного Штернбергом в абстинентных видениях, и он старался смотреть не вперёд, а себе под ноги. Одежда напиталась стылой влагой. Штернберг то и дело поглядывал на Дану – она не жаловалась, но нижняя губа у неё дрожала, а рука, сжимавшая его пальцы, была совсем холодной. Штернберг решил попытать счастья и постучаться в какой-нибудь из домов деревни, что попалась навстречу, и был вполне уверен в удаче, зная, как его пожелания формируют реальность – тем удивительнее было, что в приюте им везде отказали. Однако когда они из последних сил поднялись в гору и миновали густую рощу (Дана уже спотыкалась от усталости), то вышли к пустующему особняку. Строение не получалось назвать заброшенным, дом выглядел так, словно жители покинули его совсем недавно; возможно, хозяева бежали за границу от надвигающейся войны. Вездесущие беженцы до этого особняка ещё не добрались, и два обширных этажа, сквозисто-сумеречные дебри разросшегося сада, колодец во дворе – всё было в их с Даной распоряжении, – и как никогда полезным оказалось умение открывать замки силой мысли. Пожелание Штернберга воплотилось даже лучшим образом, нежели он смел вообразить.

После скудного обеда – немного хлеба, немного сыра, купленных ещё в Киле, консервы, найденные на кухне, – Штернберг развёл огонь в печи и натаскал воды из колодца. Водопровод в особняке не действовал, зато наличествовала большая старинная ванна на высоких гнутых ногах.

Они с Даной обошли весь дом – от подвала до чердака. Каждый миг умиротворённого спокойствия, каждое слово, каждое соприкосновение рук, каждую улыбку, относящуюся к каким-то его дурацким замечаниям о бывших хозяевах особняка, – Штернберг словно набирал про запас, упивался этими минутами так, как пытается напиться впрок путник перед переходом через пустыню. И страшился признаться даже самому себе, что всё это ненадолго. Между тем ему порой казалось, что они с Даной и не расставались на несколько бесконечных месяцев, и вообще будто бы знают друг друга уже давно, несколько лет, – как если бы не было войны, и он ещё студентом однажды познакомился бы где-нибудь в мюнхенском кафе с очаровательной дочкой русских эмигрантов. Он всю свою прежнюю жизнь прожил с ощущением, что наблюдает за людьми со стороны: видя почти всех насквозь и категорически не желая с кем-либо сходиться, заполнять кристальную ясность рассудка тёплой мутью дружеских или любовных отношений. Самым поразительным в Дане была та же невовлечённость, что и у него, и насколько же лучше оказалось идти по узкой тропе над всеобщей широкой дорогой не в одиночку, а вдвоём.

Чуть погодя Штернберг принёс три ведра подогретой воды в ванную комнату и сказал Дане, что у них есть отличная возможность вымыться и постирать одежду – учитывая крах систем водоснабжения в полуразрушенных бомбардировками городах, вряд ли стоило надеяться, что где-то в этом отношении будет лучше. У Даны не имелось другой одежды, кроме той, что была на ней, и Штернберг достал из чемодана одну из двух своих запасных рубашек и пижаму, сказав, что она может соорудить какое-нибудь подобие костюма из предметов его гардероба, пока её собственная одежда сохнет, а он не будет мешать. Эта идея вызвала у него какую-то отчаянную взбудораженность – облекая Дану в свои вещи, он словно бы окончательно утверждал своё право на неё.

Потом он некоторое время в одиночку шатался по дому, бестолково постукивая пальцами по косякам, поглядывая в окна. Он старался думать о полях Времени или о том, каким образом избавится от чудовищной каммлеровской машины, но ни о чём толком не думалось, а потом он всё же признался себе, что больше всего на свете хочет заглянуть в ванную комнату и спросить, не принести ли ещё воды. Да к тому же в спальне за каминной комнатой он обнаружил не только широкую кровать, но и сундук с постельным бельём…

Когда он наконец решился, в ванной было уже пусто – лишь слегка запотело с краю зеркало, в котором местами тускло серебрились пузырьки амальгамы. Презирая себя за тихую вороватую походку, Штернберг подошёл к дверям комнаты, где они недавно обедали и из которой веяло теплом: Дана развешивала выстиранную одежду на спинках стульев, придвинутых к горящему камину. Она ходила по ковру босиком, на цыпочках, одетая в его рубашку с подвёрнутыми рукавами, казавшуюся на ней неправдоподобно огромной, и с золотисто-шёлковой сорочкой от его пижамы, повязанной наподобие юбки. Наклонялась к очагу, ворошила там кочергой. Вот выпрямилась, не оборачиваясь, затянула потуже узел из рукавов на поясе. Топорщились мальчишески-короткие мокрые волосы. Всё это было так восхитительно-буднично и в то же время так тончайше-непристойно, что Штернберг почувствовал слабость в коленях. Лучшего шанса и представить нельзя. Он сглотнул тугой комок в горле и пошёл мыться. Попутно копался в своей памяти, в этой почти бескрайней захламлённой библиотеке подслушанных чужих мыслей, чужих чувств, обрывков чужого опыта: как там обычно поступают мужчины, когда хотят сделать женщине самое что ни на есть недвусмысленное предложение? Украденный чужой опыт, мало того, что заочный, был к тому же по большей части неподобающе-пошлым, с каким-то идиотским сюсюканьем, потной ладонью на бедре, приторным шампанским, какими-то дурацкими танцами под граммофонное завывание. «Будь мужчиной», – просто посоветовал бы заместитель по отделу тайных наук Макс Валленштайн, мир его жизнелюбивой душе. «Вы занимаетесь наукой так, будто занимаетесь любовью», – сказала однажды математик Элиза Адлер. Собственно, именно с наукой Штернберг раньше и «занимался любовью». С наукой, которую любил вместо женщины, как женщину… больше, чем, как он думал, любят женщину. Он прежде и помыслить не мог, что женщину можно полюбить сильнее – чем науку, чем родину… Штернберг досадливо тряхнул головой. О чём, господи, он думает? Лучше бы придумал, как в нынешних условиях (когда могут расстрелять лишь за то, что вывез семью в место, где ожидается наступление западных союзников) эвакуировать пятерых человек в Швейцарию. Близких и Дану.

И Дану… «Не думаешь же ты, что ей место здесь?»

Он нарочито долго мылся, стирал бельё и мундир, сменил бинт на плече (рана подсохла и слегка поджила), затем чистил зубы, тщательно брился, мрачно глядя в глаза своему отражению с нервным тиком левого нижнего века. Ругнувшись сквозь зубы, обнаружил, что забыл взять чистую одежду – привык жить один: всегда можно пойти взять самому или позвать ординарца, чтобы принёс. Да и сухой одежды у него почти не осталось – лишь смена исподнего да одна рубашка, лежащие в чемодане. Чёрт.

Как был, с полотенцем, обёрнутым вокруг бёдер, Штернберг прокрался через коридор и две смежные комнаты к чемодану с вещами, оставленному в углу спальни, чувствуя себя совершенно по-идиотски. Хорошо, в комнате с камином Даны не оказалось. За окном выглянуло вечернее солнце, бросило слюдяной блеск на мокрые ветви деревьев перед большим окном, густо заштриховало светящимися волосками его запястья; у него не росло волос на груди, но голени и предплечья покрывала светлая шерсть почти звериной густоты, к тому же вздыбившаяся от прохлады. Он уже хотел было начать одеваться, когда скрипнула прикрытая дверь. Спиной он почувствовал взгляд – ощущение было настолько отчётливым, будто между лопатками приложили тёплую ладонь.

– Откуда у тебя такие шрамы, Альрих?

Штернберг судорожно выпрямился.

– Какие? – сдавленно переспросил не оборачиваясь.

– Будто из лагеря. Когда надсмотрщик плёткой бьёт – как раз такие рубцы остаются.

– А, это… – Он снова сглотнул комок в горле. – Умельцы из гестаповской тюрьмы. Они там художники в своём роде. Но на мне они почти не практиковались, так, по мелочи…

Теперь на спину и впрямь легла ладонь. Ровно посередине, чуть ниже лопаток.

«Ну и какого чёрта ты держишься последним кретином?» – мысленно спросил себя Штернберг. Однажды, ещё в школе «Цет», он едва не сделал Дану своей – в том последнем, окончательном смысле, непозволительном для учителя и ученицы, для офицера и заключённой. Но Дана давно не заключённая. А он – кто теперь он?

Пора взять то, что ему причитается, иначе…

Иначе ведь она бы не пришла. Не стояла бы здесь. Рядом с ним. Сейчас.

Штернберг обернулся и поглядел на Дану, не позволяя себе ни единой лишней мысли, лишь чистое созерцание. С лёгкой улыбкой он стоял перед ней, осознавая, что туго замотанное на бёдрах полотенце ровно ничего не скрывает, все его помыслы обозначились вполне рельефно, а девушка рассматривает его с приветливым интересом.

– Жаль амулета, – сказала Дана. – Та золотая штуковина тебе очень шла.

– А мне совсем не жаль, – улыбнулся он шире. – Это такая незначительная малость по сравнению с тем, что я вижу тебя, могу прикоснуться к тебе… – Он едва дотронулся до её щеки, не пытаясь бороться со смятением от совершенно нового, незнакомого предвосхищения какого-то огромного праздника. – Если бы понадобилось, я спокойно отдал бы всё золото мира за то, чтобы ты стояла передо мной.

– Ты только не смейся… – Лицо её вдруг стало серьёзным. – Можно я… порассматриваю тебя? Рассмотрю как следует? Я давно хотела.

– Ты меня заинтриговала. А что мне нужно для этого сделать? – Улыбка не сходила с его лица, ему чудилось, будто он, пробежав по холодному коридору, свернул в незаметную доселе тайную дверь и угодил в некий сумасшедший мир с неправдоподобной концентрацией радости уже в самом воздухе, щекотном, словно шампанское.

– Ничего, только постой так немного. – Она взяла его левую руку, погладила ладонь, перевернула, проследила пальцем выпирающий стеблистый рисунок вен – пара самых заметных, будто гибкие ветви лозы, плавно поднималась от кисти по предплечью.

Затем Дана дотронулась до серебряного перстня с «мёртвой головой» на безымянном пальце.

– А это кольцо с черепом – оно эсэсовское, да?

Штернберг мягким движением отнял у неё руку и снял перстень. Тут Дана сделала шаг вперёд и провела пальцем по ложбинке его живота, чуть повыше пупа. Штернберг вздрогнул и выронил перстень, тот укатился, подскакивая на стыках половиц, в дальний угол.

– Не важно. Без него лучше. – Штернберг сделал попытку обнять девушку, ткнулся носом в стриженую русую макушку, ощутив знакомый запах гари – именно так, горестно и тонко, почему-то всегда пахло от её волос, – но Дана мотнула головой, высвобождаясь – мол, погоди, ещё не время.

– Можно я это сниму? – Её руки легли ему на пояс, отчего целое полчище мурашек поползло по спине и ниже крестца.

– Ты ещё спрашиваешь…

От внезапной телесной свободы перехватило дыхание и чуть ноги не подкосились. Дана отступила назад, держа полотенце, только что служившее ему набедренной повязкой и единственным предметом одежды. Штернбергу было интересно, что она сделает в следующий миг: смутится, глядя на его растущее древо, или не дай бог скажет что-нибудь пошловатое, или как ещё может отреагировать девушка на подобное зрелище… Самому ему нечего было стесняться своей наготы: его, в отличие от многих чрезмерно долговязых людей, природа наделила телом выверенно-пропорциональным, плечистым и узкобёдрым, и, сполна отыгравшись на глазах, ни в чём больше не обделила.

Дана поначалу вроде и не смутилась. Молча, сосредоточенно рассматривала – будто натурщика на уроке рисования или статую в музее. Взгляд её, впрочем, то и дело задерживался на столпе, напряжённо воздвигшемся в её честь, и в конце концов она на мгновение потупилась, дотронувшись до щеки, словно пытаясь стереть внезапный слабый румянец.

– Знаешь, из меня получается не самая удачная копия Аполлона Бельведерского, – напомнил Штернберг. – Мало того, что в очках, так ещё и отнюдь не из мрамора.

– Ну, всё именно так, как я себе и представляла, – серьёзно заключила в конце концов Дана. В её глазах, отчаянно-зелёных, играли блики, мерцали озорные и застенчивые огоньки.

– Мне необыкновенно интересно, что ты себе представляла. У тебя были какие-то особенные теории на сей счёт? – Штернберг поправил очки, подбоченился. Ему было легко и как-то дьявольски, невообразимо хорошо.

– Волосы. Я так и думала, что они там тоже золотые.

– До чего неожиданные размышления – я, право же, и представить бы не сумел, что ты можешь думать о подобном. А о чём ещё ты сейчас думаешь?

– Что это красиво. Я так и знала, что это будет очень красиво.

– Бог ты мой. Ты меня эдак в стыд вгонишь, ведь именно я сейчас должен говорить о твоей красоте.

– Я вообще много думала о тебе, ещё в Вальденбурге. Мне было легче, когда я представляла тебя рядом.

– Неужели вот в таком виде? – Штернберг никак не мог задавить неконтролируемую и, вероятно, довольно зверскую улыбку, его уже слегка потряхивало, повлажневшие ладони и ступни щекотала прохлада.

– И в таком тоже. – Дана глядела исподлобья – гипнотически, задумчиво, как она часто на него смотрела. Но ему самому было уже отнюдь не до медитативных размышлений.

– И что же я там делал, в твоих представлениях?

– Разное… Всякие совсем невозможные вещи, я про такое не умею рассказывать.

– Невозможные? Какие, вот такие? – Он шагнул к ней, поднял за подмышки, поставил на стул – иначе слишком велика была разница в росте – и принялся целовать в шею, водить языком по ключицам. – Или такие? – Принялся трясущимися от перевозбуждения пальцами расстёгивать надетую на ней свою собственную рубашку и, недорасстегнув, стаскивать с плеч. Внимательный зелёный взгляд, вздёрнутая верхняя губа, миндалевидные фейские глаза. Тонкость млечной кожи, впадинки вдоль ключиц, едва заметные в палевом свете закатного солнца. Русый завиток на виске. И это всё – его, ему, для него. Наконец-то. С ума сойти от счастья.

– Помнишь, на чём мы остановились тогда, перед расставанием? – шёпотом спросила Дана.

– Ещё бы…

Дана неспешно сняла с него очки – похоже, ей нравился этот маленький ритуал. Очки мгновенно куда-то делись: уже двумя руками она гладила его по по скулам и подбородку, по волосам, и на исходе изматывающе долгого, как глубокий нырок, поцелуя чаша его восторга внезапно переполнилась и из последних сил удерживаемое блаженство хлынуло через край. Штернберг прикусил язык и несколько раз судорожно вздрогнул, вжавшись лбом в девичье плечо. Дана беспокойно отстранилась: там, где он в неё уткнулся ниже, на подоле импровизированной юбки из его пижамной сорочки, осталось мокрое пятно, а корень его существа понемногу увядал, роняя остатки тягучих восковых капель с золотистыми отблесками последних солнечных лучей.

– Я… кажется, что-то не так сделала?.. – растерянно прошептала Дана.

И вот тут, оконфузившись, он всё-таки ударился в краску, как и боялся. Сначала запылали уши, потом скулы.

– Нет, ты здесь ни при чём, – выдохнул он. – То есть… как раз очень даже при чём… ты нестерпимо-прекрасна. И я слишком сильно тебя люблю, чтобы…

То ли Дана по неопытности ничего не поняла, то ли сделала вид, что не поняла, – но Штернберг был ей очень признателен за то, что она тут же забыла об уязвившем его происшествии и приникла к его губам, ещё произносившим какую-то бессмыслицу. Затем она помогла ему распутать узел из пижамных рукавов на своих бёдрах, и при виде её наготы, туманно-расплывчатой без очков, он вскоре вновь воспрянул. Очки куда-то пропали, но ему хотелось видеть, подробно видеть, не только осязать, и он отнёс её на стоявшую подле кровать, – чтобы там, низко склоняясь над простёртыми дарами, воздать должное каждому из них – от тёплого лабиринта ушных раковин до пальцев на ногах (крохотность этих пальчиков вызывала у него обессиливающее изумление). То тело, которое он помнил истощённым – видел однажды в школе «Цет», а обладал лишь в фантазиях, – изменилось, расцвело. Грудь, впрочем, небольшая, стала всё же круглее, а бёдра, и прежде отнюдь не узкие, лишились угловатости. Штернберг терял рассудок. Его сокровенный грех, его обретший плоть суккуб, сладко и безнадёжно мучивший его в душевых или бездеятельными утрами, когда пренебрегаемое естество всё же просыпалось и требовало своего. Бледная, как свеча, девушка с лицом фейри, с мальчишеской стрижкой, почти мальчиковым узеньким торсом, но тяжеловатыми женственными бёдрами.

Он ясно видел изъяны, но они словно узаконивали её красоту, были проездной платой для существа из мира томных предутренних грёз, утверждали её в вещественности, от которой отнималось дыхание: светящаяся белизна прозрачной кожи была бы непозволительной, если бы не множественные шрамы от лагерной плети, уродовавшие и в то же время прочно утверждавшие в дольнем мире; возле бледных сосков обнаружилось по три-четыре тёмно-русых волоска, в которых было что-то очень здешнее, жизнеутверждающе-плотское – и потому, при всём своём несовершенстве, только подстёгивавшее его желание. А ещё заметные волоски на голенях и предплечьях. И буйная поросль между фарфоровыми бёдрами – почти вульгарная, с высунувшимся непристойно-дразнящим острым алым язычком, но как раз этим и восхитительная, претворяющая Дану-мечту в живую девушку, которая отвечала на его поцелуи и чьё сердце твёрдо и споро билось у него под ладонью, накрывшей левую грудь.

Миниатюрная девушка-статуэтка, девушка-игрушка, она так и провоцировала мужскую грубость. Когда Штернберг осознал, что на некоем неконтролируемом уровне сознания его это сильно заводит, то почти испугался. Он боялся сделать ей больно, боялся даже просто вызвать неприятие. Боялся и того, что она будет зажиматься сейчас, будет испытывать пред ним страх, тем более что вела она себя всё менее уверенно, почти робко – такой контраст с недавней смелостью. Штернберг не знал, что делают в таких случаях. Его заочный опыт чтеца мыслей в какой-то миг полностью показал свою несостоятельность. Но чуть погодя, нависнув над ней, пока только лишь с тем, чтобы дать ей привыкнуть к мысли, что чужое большое тело не придавит её своим весом и вообще не несёт угрозы, Штернберг понял, что она будет покладистой, если он будет продвигаться вперёд осторожно, постепенно смещая границы дозволенного, – ведь она доверяет ему. Скованная повадка Даны оказалась не столько страхом перед неизведанным, сколько окончательным смущением от того, что она так безоглядно вступила в игру, правила которой ей плохо известны. Нестерпимо было ждать – но Штернбергу хотелось, чтобы Дана подошла к тому же краю, на котором едва балансировал он, хотелось, чтобы они вместе падали в жаркую пропасть. Губы, пальцы – его сольная партия в беззвучной симфонии. Раздразнить, раззадорить. Так, чтобы она наконец сама непринуждённо подалась ему навстречу.

Его рука, пытливо исследующая самый экватор, жаркие влажные тропики, тесные сокровенные закоулки, вдруг оказалась накрыта её рукой. Она задержала его руку, напряглась до дрожи, прерывисто выдохнула.

– Теперь я поняла, что ты тогда почувствовал, – прошептала с обессиленной улыбкой.

– И как?

– Здорово. – Дана вновь оживилась, теперь уже как-то совсем по-свойски, без прежней скованности и опаски. Теперь он лежал рядом с ней, опираясь на локоть, и уже её рука пустилась в путешествие, подобралась к подножию, осенила прикосновением самое средоточие его телесности.

– Какая всё-таки странная штука…

– Это комплимент твоей красоте, в переводе с языка тела.

– Увесистый комплимент.

– Означает примерно следующее: ты дьявольски соблазнительна. – Ещё с полминуты Штернберг, тихо шипя и закатывая глаза, терпел процесс тесного знакомства, потом осторожно убрал руку Даны. – П-подожди, не спеши… Ты так вручную разрядишь.

– Ладно. – Она с улыбкой забросила руки за голову.

– Как сказать по-русски «я очень тебя люблю»?

Дана сказала. Он повторил. Она, заливисто смеясь, поправила. Штернберг повторил снова, любуясь ею: она смеялась на редкость заразительно.

– Альрих, очень. Очень тебя люблю.

– Otschenn tje-bja lüblju.

– Я тебя тоже. Ну ничего, у нас теперь полно времени, научишься. Скажи-ка ещё раз, мне и так страшно нравится…

«Полно времени»? Мысль о том, как изменчиво всё за пределами этой комнаты и как мало на самом деле у них времени, на мгновение омрачила его торжество и тут же исчезла. Штернберг старательно выговорил чужие неподвластные слова прямо в её улыбающиеся губы. Скользнул ладонью по шелковистой изнанке бедра и ощутил нечто новое: расслабленную покорность. Она вдруг стала водой под его руками, ни одно его движение не встречало сопротивления. И вот тут Штернберг с некой новой дрожью телесного торжества понял – теперь ему дозволено всё.

Он приподнялся, прилаживаясь, лаская и помогая рукой. Рука мелко дрожала. Первая попытка – мимо. Нашёл не сразу. Вновь склонился, губами всё ещё чувствуя её улыбку. Заветная преграда – для него. В целом мире лишь для него. Пока он в каком-то ошалелом смущении раздумывал, как эту нежную преграду уместнее будет сокрушить, его тело вдруг сделало всё само, плавно и с силой подавшись вперёд.

– Ой, – тихо произнесла Дана с бесконечным удивлением.

Штернберг не понимал, каким чудом уместился. Так мала, так хрупка по сравнению с ним; хитрый фокус природы… Не ожидал лёгкой боли в первое мгновение. Чуть погодя он удивился, что ещё, оказывается, возможно о чём-то думать, в то время как всего его комкало и сминало наслаждение столь свирепое, столь яростное, что оно, верно, и не предназначалось для человеческого существа. Он старался не корчить рожи. Вдруг в смущении понял, что у него изо рта свисает нить слюны, точно у зверя. А его телу, ставшему много умнее и сильнее сознания, не было до того никакого дела – оно искало и нашло ритм прибоя.

Близко-близко, лицом к лицу. Дана, уносимая течением глубокой реки своих ощущений, была сновидчески красива. Тонко теплился румянец, трепетали опущенные ресницы. Она то тонула в происходящем – казалось, почти на грани беспамятства, с запрокинутой головой, со сладким блеском слюны на зубах, чуть прикусывающих припухшую нижнюю губу на выдохе с оттенком стона, – то выныривала, подхватывая его ритм. И тогда начинала искать взглядом его взгляд – и это, он вдруг понял, его смущало. Даже сейчас, посреди раскалённого потока, он как-то умудрялся думать о своём косоглазии и о том, как оно глупо и неуместно во всём этом восхитительном первобытном танце: маленькие твёрдые соски тихонько клюют и щекочут его грудь, когда он почти ложится на неё, маленькие руки гладят и царапают его спину, а ниже влажно ластится тугой жаркий шёлк, и с таким невероятным трудом удаётся пока балансировать на самом краю в самом центре вселенной. Он отворачивал лицо, утыкался в подушку, в короткие русые волосы, пытался уловить знакомый запах гари, но повсюду была лишь плотская свежесть, цветочный аромат, сладкий девичий пот. Приостановился, чтобы немного перетерпеть, переставить онемевший локоть, поцеловать в ухо – уже чувствуя её готовность к содроганиям по тому, как она слегка елозила под ним, сжимая бёдра – в её движениях он ощущал настойчивое эхо своих раскачиваний. Вдруг она схватила его за волосы и повернула лицом к себе.

– Альрих, – на срывающемся дыхании едва выговорила она губами, непослушными от невиданной изумлённой улыбки. – Не надо… Смотри. Хочу видеть. Тебя.

Забыв о своём смущении, он смотрел: в её глазах сияло обнажённое ликующее счастье, изумрудное сияние, принимающее его полностью, безусловно и без остатка.

Не отводя взгляда, он принялся вновь искать ритм прибоя.

– Альрих… не бойся…

И он окончательно отпустил вожжи. Позволил своему телу думать за себя, действовать за себя, поймал ослепительный взгляд, поймал губами вскрик – происходило уже что-то за пределами разума – он ещё мельком подумал, не развалится ли под ними сухо потрескивающее ветхое ложе. Что-то коснулось сознания. Что-то, напоминающее чтение мыслей – но тоньше, чище, – и вдруг он мимолётно увидел… самого себя: глаза прикрыты, выражение лица молитвенное, а уши горят, как у шкодливого гимназиста, пойманного на проказах.

Его память будто обрела второе дно: внезапно припомнилось множество такого, чего ему никогда не доводилось пережить. Долгие годы, которые ему не принадлежали. Незнакомые люди, чужие города, чешская, кажется, речь, перроны с толпами людей, колючая проволока, полутёмные бараки, вспышки ненависти, буря отчаяния… Открывается железная дверь. Входит узколицый человек в мундире, садится напротив за стол для допросов. Необыкновенно лестный образ, эдакий рафинированный аристократ, существо из иного мира… Он сам.

Он – в безбрежном океане чужого сознания, изумрудном, просвеченном солнцем ровно до той поры, пока хватает силы небесного света, а дальше темнеют потаённые глубины, где ходят неведомые тени, о сути которых ещё только предстоит узнать, но как же ласковы тихие волны, как тепла у поверхности вода, охватившая его с ненавязчивой властностью стихии. Пронзительное небо чужой надежды. Сознание Даны – так вот оно какое. В какие-то доли мгновения оно целиком принадлежало ему – как и его сознание целиком принадлежало ей.

Нет, не взаимообладание; взаимослияние и взаимопознание – настолько полное, что даже странно, как можно не потерять себя. Остаться собой – и стать ещё кем-то. Стать единым целым. Об этом он успел подумать перед тем, как, почти теряя сознание, давя собственный стон, услышал её самозабвенный крик.

* * *

Время почти остановилось.

Солнце давно скрылось за дальними лесистыми горами; голое, незадёрнутое окно налилось той благородного оттенка синевой, какая нередка для росписи старинных чайных сервизов. Именно из таких чашек, глубокой полуночно-летней синевы, с позолоченным ободком, с изображением скрещенных мечей – эмблемой мейсенской фарфоровой мануфактуры – пили при свете свечей чай, что нашёлся на кухне в железной банке. А сервиз Штернберг нашёл в тайнике. Дом принадлежал каким-то богатым промышленникам, в спешке бежавшим. За оставленные чашки Штернберг был им весьма признателен.

Но чаепитие было чуть позже. Сначала они довольно долго лежали, не разнимаясь, тихо целовались и приходили в себя. Потом, уже вытянувшись рядом, Штернберг с какой-то сильно запоздавшей старомодной учтивостью целовал Дане руки, не зная, как ещё выразить благодарность, от которой щемяще перехватывало горло, – благодарность за её доверие, за бесценный дар, за такую беспредельную щедрость… Окно было закрыто, но из щелей рассохшихся рам веяло острой влагой, сладко-тревожными ароматами пробуждающихся деревьев и пряной, пьяной земли. Монотонно шептал дождь. Это был отдельный, замкнутый, как скорлупа лесного ореха, мир, где ничего не существовало, кроме тонущего в полутьме леса, поскрипывающих за окном деревьев, большого старого дома, прохладной комнаты и их двоих. Мир, где время едва шло им в угоду.

– Альрих, мне до того… неловко сейчас, – произнесла вдруг Дана, отворачиваясь, глядя в подёрнутый сумраком потолок.

Штернберг даже вздрогнул. Почему, почему он не может видеть и слышать её сознание каждое мгновение – и что он успел понять и почувствовать тогда, в миг нестерпимой телесной высоты?

– Душа моя, да отчего? Ты же… Да прежде, до тебя, я и вообразить не смел, что кто-то может сделать человека настолько счастливым. Ты именно то, ради чего мне стоит жить.

– Мне неловко оттого, что я думала о тебе, ну… такое. Я про ту женщину.

– Санкта Мария… – Штернберг совершенно растерялся. – Какую женщину?

– Блондинку из кристалла.

– Ах вот что тебя так мучило… Почему же ты сразу не спросила? И почему… – Ему не хватило слов для следующего вопроса.

– Потому что я люблю тебя, – ответила Дана просто.

– Душа моя – я прошу тебя, молю – говори со мной. Говори, спрашивай. Всё что угодно спрашивай. Я всегда отвечу. Иначе, – он сладко улыбнулся, – чтобы держать твоё сознание открытым, мне придётся круглыми сутками не выпускать тебя из постели. Я бы с превеликим удовольствием, но, к сожалению, это физически неосуществимо.

Дана тоже улыбнулась, потянувшись так, что под чуть пупырчатой от прохлады, ещё влажной кожей нежно и трогательно проступили тонкие рёбра. Штернберг подумал, что, верно, никогда не насмотрится на неё вдоволь – на этот чудесный тихий цвет жизни, которую он когда-то вырвал из самой глотки смерти, из зловонной пасти концлагеря.

– Да, и… Альрих, тогда, у тех камней, ты всё сделал правильно. Не вини себя. Иначе война продлилась бы ещё несколько лет. А закончилась бы точно так же. Даже гораздо хуже, потому что и у вас, немцев, и у американцев, и у русских появилось бы новое, страшное оружие. Я видела в кристалле… Давно, ещё в школе «Цет»…

Лишь теперь Штернберг вполне осознал, как ему нужно было услышать эти слова – именно от Даны. При том, что правоты не существует – вернее, любая правота относительна, – он нуждался в этих словах, как в снадобье, что изгонит яд вины из его давней незримой раны.

– А знаешь, о чём я подумал… ты ведь видела моё сознание. Сознание каждого человека на что-нибудь похоже. Твоё – как океан, я никогда не видел ничего подобного. Любопытно, на что похоже моё собственное сознание? Об этом знаешь только ты…

В миндалевидных глазах Даны вновь вспыхнули сумасводящие искры застенчивого азарта – как в тот миг, когда он обернулся к ней, приложившей ладонь к его спине.

– Там горы, огромные вершины в снегу. И чёрные пропасти. Там совсем нет троп. Я была там птицей.

Потом Дана обратила внимание на то, что у него сбилась бинтовая повязка на плече. Рана открылась и опять сильно кровила, Штернберг принялся перематывать бинт – вернее, перематывала в основном Дана, а он рассеянно-благостно на неё смотрел. Боли не было, была удивительная лёгкость, даже и тогда, когда Штернберг напомнил себе, что понятия не имеет, где теперь искать очки. Комната была расплывчата и сумрачна. Пока он в нерешительности касался леденящего пола босой ногой, Дана спрыгнула с кровати и тут же заскочила обратно, положив что-то на прикроватный столик с лёгким, но явным металлическим стуком. Она ничего не произнесла, лишь молча обняла его за плечи со спины: осознанно или бессознательно она берегла его обострённое достоинство полуслепца.

Надев очки, Штернберг невольно оглянулся на их с Даной поле взаимопосвящения, с давно сброшенным на пол одеялом. На сбитой в складки простыне, ровно посередине кровати, едва виднелось аккуратное бледноватое пятнышко крови – а у подушки, там, где он опирался локтем левой, раненой, руки, кровенело большое и безобразное пятно.

– Если вот здесь у нас цветок чести, то вон там – я даже судить не берусь, что такое.

Это его совершенно дурацкое замечание вызвало почему-то у них у обоих приступ обессиливающего смеха.

* * *

Всё то, что надо было обдумать, решить, сделать – причём немедленно, – он малодушно откладывал со дня на день, как будто его личное время приобрело свойство растягиваться до бесконечности.

Словно бы туман потусторонности отгородил этот дом от всего мира – Штернбергу порой чудилось, будто либо он попал в рай, либо весь прочий мир, где бушевала война, провалился в ад. Штернберг ловил себя на мысли, что ему не хочется думать даже о Зонненштайне – хотя он постоянно чувствовал нечто наподобие исходящей оттуда глухой пульсации, словно там, не столь далеко отсюда, за холмами, билось огромное сердце – или, точнее, тикала бомба с часовым механизмом. Бомба, зашитая в солнечном сплетении его гибнущей родины.

На что способен «Колокол», окружённый древними каменными отражателями Зонненштайна, где само Время становится подвластно человеку? Действительно ли такое оружие нанесёт удар хоть по заокеанским городам – или просто породит вихрь тотального уничтожения, который сметёт в небытие всё на своём пути? Мысли об этом казались сейчас Штернбергу чужими и мёртвыми, отгороженными многометровой каменной толщей.

Жизнь была здесь – в каждой минуте, как целый мир отражается в единственной капле светлого утреннего дождя. Хотя бы – в удивительном пробуждении, когда Штернберг, быть может, впервые за свои четверть века проснулся с улыбкой – оттого, что снилось что-то очень хорошее, – а затем ощутил спокойное глубокое дыхание у плеча. Это было так непривычно – и так обнадёживающе: его мечта сбылась. Он приподнялся на локте и долго смотрел на спящую, не смея тревожить. А когда Дана открыла глаза, тихо произнёс:

– С добрым утром, душа моя.

В холодной спальне, где они, дрожа, одевались; в более чем скудном завтраке, вкуса которого Штернберг даже не ощутил, потому что Дана сидела у него на коленях и ели они одной ложкой на двоих; в бесцельных прогулках возле особняка, когда они говорили о чём угодно, только не о будущем и тем более не о войне, – во всём этом была такая свежая, новорождённая сторона жизни, что Штернбергу казалось, будто прежде он дышал лишь одним лёгким и вот, наконец, открылось второе. То, что произошло между ним и Даной, сняло последнюю преграду, отождествило их друг с другом, и сразу стали естественны любые, сколь угодно откровенные разговоры, взгляды, прикосновения, не отягощённые более и тенью неловкости. Взаимно открылось, что ещё в школе «Цет» их обоих прямо-таки температурило при взгляде друг на друга и, собственно, с этим давно пора уже было что-то делать, чтобы исчезли любые противопоставления – учитель-ученица, тюремщик-заключённая, – и каждый из них стал существом цельным и свободным, в том числе от своей прежней роли.

– Хочу остаться в этом доме и жить здесь, – не раз повторяла Дана. – Всегда. С тобой.

Штернбергу порой мнилось, что ему лишь одним усилием воли удалось замкнуть ход времени в кольцо, и самый счастливый день его жизни будет повторяться вновь и вновь. Весенний лес. Прогулки по окрестностям, вдвоём. Тусклая синева последнего снега по оврагам; дубы и буки с буднично-серыми грубыми стволами, голые, будто застигнутые весной врасплох, но уже подёрнутые тем мимолётным, нежнейшим солнечным флёром, какой бывает в считаные дни перед тем, как начнут распускаться почки; отогревшаяся земля и остренькие сиреневые стрелки проклюнувшихся крокусов в сухой прошлогодней траве и листьях – оба внимательно смотрели под ноги, чтобы не наступить на них. Беседы, в которых ещё был оттенок учительства – Штернберг в основном рассказывал, Дана в основном слушала, но это уже больше походило на разговор равных собеседников – когда один по натуре говорун, другой молчун, и оба вполне довольны друг другом. Любовные упражнения – с каждым разом получалось лучше, дольше, ярче – до изнеможения, до укуса на нижней губе, до тупой боли в корне. Штернберг дотронулся сгибом указательного пальца до губы – словно эхо их первого знакомства, когда заключённая в камере для допросов, доведённая до отчаяния, желающая себе лишь смерти, посмела ударить в лицо приезжего офицера. Царапина от ногтя на губе, белый платок. Дана тоже заметила эту странную тягу жизни к кольцевым композициям. Ублаготворённо улыбнулась и взъерошила ему волосы:

– В школе «Цет» я думала, что схожу с ума. Я люблю немца. Кошмар какой. – Она нежно его поцеловала.

– А ты тогда не заглядывала в кристалл с вопросом о своём возможном будущем? – не удержался Штернберг.

– Я о своём будущем не спрашиваю. Боюсь: вдруг увижу что-то такое, о чём буду потом постоянно думать… И в конце концов сама окажусь виновата в том, что так случится.

– Очень мудро. Я тоже никогда не спрашиваю. Но причина куда более банальна: я просто боюсь, и всё, – усмехнулся Штернберг.

– Ты ведь сам сказал, что теперь всё будет хорошо…

Они увлечённо постигали новую для обоих науку, и Штернберга не переставала изумлять лёгкая отзывчивость Даны – то, что его когда-то покорило в её уме, как-то удивительно отразилось и в её телесном устройстве: приятным сюрпризом стала жизнерадостная жадность этого небольшого ладного тела – то, чего Штернберг осмеливался ожидать лишь в самых потаённых фантазиях, но что, в сущности, вполне открыто подразумевалось в её диковато-кошачьем разрезе глаз, в крутых очертаниях женственных бёдер, которые сжимали его с поразительной силой. Его личное откровение: когда она, ласково напомнив о его раненой руке, оказалась сверху, и он, крестом лежавший наискось кровати, едва нашёл силы подумать лишь об одном – что в жизни не видел ничего более красивого и сумасводящего, чем этот втянутый, напряжённый, узкий в талии белый живот, заломленные за голову тонкие руки с острыми локтями, обессмысленное наслаждением запрокинутое лицо, тёмные полумесяцы опущенных ресниц. Выяснилось, что не всякий раз их сознания становятся открыты друг для друга – лишь когда самозабвенно думаешь о том, кто напротив. И в эти самые мгновения они если и произносили что-то, то на разных языках, каждый на своём, он – на немецком, она – на русском, их страсть была двуязычной. Как-то в минуту счастливого изнурения они собрали все эти словечки, и Дана перевела свои, русские – а он пытался повторять, ломая язык.

* * *

Они покинули особняк и отправились дальше только тогда, когда закончились небогатые запасы еды в чемодане и на кухне.

Тюрингенский лес24–25 марта 1945 года

– Смотри, это Зонненштайн.

Штернберг передал девушке армейский бинокль.

Отсюда, с вершины холма, скала была видна и без бинокля: вздыбившаяся каменная волна высотой в несколько десятков метров, издали казавшаяся гладкой, как зеркало. Каменное зеркало, Штайншпигель. Археологи, помнится, так и не пришли к определённому выводу относительно того, является ли скала частью древнего комплекса. Но гранитные пластины капища на пологом берегу реки под скалой можно было разглядеть как следует только при помощи увеличительной оптики, слишком далеко до них было, но ближе подходить Штернберг опасался – то, что раньше называлось капищем Зонненштайн, теперь превратилось в нечто, напоминающее футуристическую артиллерийскую площадку, и, разумеется, хорошо охранялось, как и всякий военный объект. Многоугольная бетонная конструкция посреди древних каменных экранов-отражателей теперь была затянута зеленоватой паутиной маскировочной сети, в которой темнел, подобно кокону чудовищного паука, контейнер, стоявший на месте алтаря. Внутри контейнера находился излучатель – «Колокол». Маскировочная сеть была наброшена и на ряды аркоподобных стальных изгибов, похожих на выступы позвонков некоего свернувшегося вокруг центра капища большого, длинного существа вроде укрощённого дракона, – под сетью было не разобрать, что это долгая двойная спираль металлической криптограммы. Штернберг передёрнул плечами от смеси стыда и жути. Запись его жизни, что теперь неслышно, но постоянно звучит среди этих камней.

Штернберг лишь приблизительно мог догадываться, как управляют затаившимся в контейнере устройством – до разработки систем управления излучателем его не допустили. Генерал Каммлер не доверял Штернбергу и не желал, чтобы ему был известен даже сам принцип наведения «Колокола» на цель. Систему управления разрабатывали учёные из спецштаба Каммлера. Позже, после не слишком удачной ментальной корректировки сознания генерала, Штернбергу удалось выяснить у того, что наведение на цель связано с синхронизацией излучения, – но это он знал и так, а каким образом каммлеровские учёные решили проблему значительной удалённости целей, разузнать не удалось, создавалось впечатление, что Каммлер и сам плохо представлял себе эту часть проекта, впрочем, на него было опасно наседать: слабо державшиеся в сознании генерала ментальные установки и без того могли слететь в любое мгновение, и тогда Штернбергу грозила бы смертельная опасность.

Сам Штернберг когда-то управлял воздействием моделей Зеркал Зонненштайна одной лишь мыслью. Точно так же он управлял бы воздействием и самих Зеркал, если бы… Если бы не отказался от своего намерения. «Излучателем» на Зонненштайне всегда служил человек. Теперь же вместо человека среди древних камней стояло механическое устройство, для запуска которого возле мегалитического комплекса построили небольшую электростанцию.

* * *

В первый раз за сегодняшний день Штернберг поднялся на холм, разделявший безымянную усадьбу и долину Зонненштайна, ещё когда едва рассвело, в сопровождении Хайнца. В усадьбу Штернберг с Даной добрались лишь поздним вечером. Штернберг отправил девушку спать, а сам всю ночь проговорил со своим ординарцем, всё это время вместе с несколькими другими солдатами державшим капище под наблюдением. Прочих солдат Штернберг отобрал из надёжных людей, охранявших жалкие остатки мюнхенского института тайных наук, переехавшего в Вайшенфельд. Командование полудесятком подчинённых, Штернберг отметил, пошло Хайнцу на пользу: парень подобрался, держался с достоинством, в его манерах исчезла некоторая детскость, прежде Штернберга порою раздражавшая. По словам Хайнца, на капище по-прежнему было спокойно. Очевидно, вопреки опасениям Штернберга, генерал Каммлер не изменил своего решения – дождаться американцев и сторговаться с ними. В этом обстоятельстве, разумеется, не было ничего хорошего, но оно давало Штернбергу самое ценное подспорье: время. С рассветом Штернберг и Хайнц поднялись на холм, с которого открывался вид на Зонненштайн.

– Те, внизу, знают, что мы за ними наблюдаем, – говорил Хайнц, пока петляли между частых сосен. – Они даже иногда ходят к нам в усадьбу уголь просить, когда у них заканчивается. Они-то там в бараках живут, с печурками. Завидуют.

– Надо полагать, они давно доложили о наблюдении, – усмехнулся Штернберг.

– Много раз докладывали. Они и сами нам об этом сказали, – улыбнулся в ответ Хайнц. – Да только у их командования, похоже, других забот полно. Во всяком случае, к нам никто не приезжал, ну, кроме деревенских, которые еду возят. Те, внизу, нас сначала за американских шпионов приняли. Я сказал, что мы от «Аненербе», вроде как наблюдение за комплексом ведём… А у них там внизу страшно. Уже двое пропали без вести. Те, кто за углём приходил, сказали – там, мол, камни людей едят…

Надо скорее заканчивать всё это, подумал Штернберг. Надо что-то делать с этой чёртовой штукой среди камней. Уничтожить её. Изобрести, наконец, какой-то план… Тут в голову пришёл закономерный вопрос, куда на время воплощения плана девать Дану. Прежде у Штернберга не было времени даже задуматься, что он будет делать после того, как найдёт её.

– Хайнц, я вчера не представил тебе свою спутницу. Её имя – Дана Заленская. Если мне придётся отлучиться из усадьбы, твоей первейшей задачей будет охранять её так, будто она – часть меня.

– Так точно, – отозвался Хайнц. – Фройляйн Дана… я сразу понял, командир. Вы говорили о ней раньше.

– Когда это? – не сдержался Штернберг, хотя уже знал ответ.

Хайнц замялся:

– Во время вашей болезни. В Фюрстенштайне.

– Что ж, тем лучше. Значит, тебе не нужно объяснять, что она значит для меня.

– Так точно…

По возвращении в усадьбу Штернберг слышал, как Хайнц выговаривает кому-то из подчинённых, чтобы тот «не пялился» на девушку, – потому как её появление вызвало среди солдат, нёсших службу в глухом лесу, известное оживление. В словах и модуляциях голоса свежеиспечённого командира отделения Штернберг с невольной ухмылкой узнавал свои собственные интонации и любимые словечки. Хотя и так было ясно, на кого равняется Хайнц… А Дану изрядно напугал полузаброшенный дом посреди леса, напугали солдаты, и она старалась не отходить от Штернберга ни на шаг.

Он давно хотел показать Дане Зонненштайн. Это было странно-навязчивое и ничем, в сущности, не мотивированное желание, сродни стремлению объясниться. Горько было из-за того, что священная долина и древние камни должны были предстать перед Даной изуродованными и осквернёнными, но Штернберг понимал, что другого шанса, скорее всего, не представится. Ещё ранним утром, пока они с Хайнцем в молчании спускались с холма, Штернберг обдумывал, как ему быть с Даной и со своими близкими, и к нему быстро пришло понимание неизбежности единственного разумного решения. Хайнц же (Штернберг слышал) думал о другом. Когда над деревьями показались каминные трубы усадьбы, он спросил:

– Как нам поступить с этой штуковиной, командир? Отбить её у тех? Вывезти? Спрятать? В Рабенхорсте поговаривают, здесь скоро будут американцы.

– Так, а о чём ещё поговаривают?

– Что мы окончательно проиграли войну… И ещё – что там, в долине, настоящее чудо-оружие, про которое говорят по радио.

И сразу – быстрый взгляд, смесь горечи и смутной надежды. Штернберг поморщился, когда уловил тональность мыслей идущего рядом. Чёрт возьми, на что ещё мальчишка надеется?

– Да, это оружие. Как с ним поступить? Очень просто. Уничтожить.

– Как?.. – оторопел Хайнц.

– Не знаю, – мрачно сказал Штернберг. – Пока не знаю.

– Там же ваша работа…

– Вот именно. Я лучше всех знаю, на что это устройство способно.

«Мы ведь можем отомстить противникам, хотя бы напоследок!» – скакнула рядом чужая мысль, мысль-звук, мысль-картина с вражескими солдатами, тонущими в пламени.

Штернберг резко остановился, Хайнц тоже встал – как споткнулся.

– Зачем отомстить? – каменно-тяжело спросил Штернберг. – Ответь: зачем? Мы уже отомстили – за позорный Версальский мир, за годы нищеты и унижения… Вот оно, наше «мщение»! – заорал он неожиданно для самого себя, простирая по сторонам трясущиеся от напряжения руки. – Погляди вокруг! Вот!!!

* * *

Утренний разговор с Хайнцем всё ещё звучал в голове, когда в полдень Штернберг снова поднялся на холм, ведя за собой Дану. Она долго смотрела в бинокль, ничего не говоря; водяная пыль мелкого дождя искрами оседала на её коротких взъерошенных волосах. Штернберг ею любовался, откровенно и жадно. Вот задумчиво прикусила губу, поправила ремень бинокля. Маленькие ногти бледно-земляничного оттенка, неопрятные, но такие трогательные. Мальчишеская стрижка очень шла к её тонкой белой шее с тёмно-русыми завитками на затылке, закрученными в тугие спирали, будто пружины от крохотных часов, и к виртуозно прорисованным нежным ушным раковинам, и к глазам, и к тонко проработанному маленькому носу, розоватому от холода и промозглой сырости. Вот его живое оправдание. Штернберг провёл ладонью по влажным волосам девушки.

Дана опустила бинокль.

– Там что-то есть… Кто-то. И оно смотрит…

– На самом деле оно смотрит отовсюду, – тихо сказал Штернберг. – Оно видит каждый наш шаг. Ждёт его. И, знаешь, ему – хотя лично я предпочитаю думать, что ей, – по-настоящему важно, каков этот шаг будет. Я долго думал, как тебе объяснить… Звёзды рождаются и умирают, когда приходит их черёд, астероиды летят по определённым траекториям – лишь здесь, у нас на земле, не всё предопределено заранее. Я могу пойти растоптать тысячу сосновых ростков на просеке – а могу посадить несколько десятков посреди поля, а если уговорю поступить так же хотя бы ещё десяток людей, то на поле вырастет лес, который простоит столетия. Мы – та сила, которая меняет заданные траектории. Мы – элемент случайности в мире тотальных закономерностей, и как мы распорядимся данной нам властью, зависит только от нас. Думаю, ей мы очень нужны, как бы малы и слабы мы себе ни казались. Мы даём ей то, чего у неё нет, – волю…

– Кому – ей? – едва слышно спросила Дана.

– Времени, – улыбнулся Штернберг.

* * *

– Эти парни не будут воевать, – говорил Хайнц про своих солдат. – Они от всего устали и ни в чём больше не видят смысла. А в Рабенхорсте собрали фольксштурм, да только все тут же разошлись по домам. Кроме нескольких школьников… Почему то устройство до сих пор не вывезли, если его не собираются применять как оружие? Или ждут, когда американцы подойдут ближе, и тогда нанесут удар?

– Думаю, Каммлер хочет продать излучатель американцам, – ответил Штернберг. – Вместе с Зонненштайном. В обмен на свою жизнь и свободу.

– Предатель. – Хайнц сжал тонкие губы, нахмурился. – Я так и знал, что он переметнётся, когда станет совсем плохо. Предатель.

– Интересно знать, кто тогда я, – с неизбывной горечью усмехнулся Штернберг.

Хайнц понурился:

– Вы ведь не о себе думаете. И не собираетесь переходить на сторону врага…

«Не собираюсь», – мысленно повторил Штернберг. И понял, что ни в чём теперь не уверен. Он на собственном опыте знал: шантажом можно заставить сделать всё что угодно. Можно заставить и его. Запросто… Дана. Семья. Дана…

* * *

Переночевали они в усадьбе.

На ночь Штернберг рассказал Дане о Времени – живой, по-своему мыслящей силе, для которой земные создания, в особенности люди, быть может, лишь эксперимент в масштабах вечности, любопытный элемент случайности.

– Ты говоришь о Времени так… даже не знаю – будто о знакомой женщине.

– Мне почему-то кажется, это женское начало. Рождающее. И исподволь убивающее.

– Я даже немного ревную, – засмеялась Дана. – По-моему, она к тебе неравнодушна.

Ночью Штернбергу приснилось странное: будто он проснулся на каменном полу посреди огромного пустого зала – и увидел совсем рядом, в зыбком лунном луче, лежащую женщину – не Дану, а ту самую… Ту, чьё обличье в его воображении всегда оставалось неизменным, хотя суть её была текуча и изменчива, основа всей изменчивости в мире. Знакомые немигающие, лишённые всякого выражения прозрачно-бледные глаза. Изо рта у неё что-то текло – не кровь – чёрное, тусклое, медленное. Лужа черноты больше походила на бездонный провал в полу и подбиралась к нему ближе и ближе. Всё это было настолько страшно, что Штернберг, мучительно вздрогнув, проснулся. Покосился в сторону окна. Маленькая, как дырка от пули, но яростно-белая, злобно-пронзительная луна за окном. Холодный марсианский рельеф одеял и всякого тряпья, которым они укрылись, чтобы не замёрзнуть ночью в быстро выстывающей комнате. Его рука, несколько по-собственнически лежавшая на плече девушки даже во время сна, будто удерживая мечту в вещественности, почувствовала движение. Дана тоже проснулась. Штернберг видел, как пристально блестят, отражая крошечные луны, её глаза.

– Что случилось, Альрих?

– Приснилось… Тебе придётся привыкнуть к тому, что мне довольно часто снятся кошмары и я просыпаюсь посреди ночи. Не обращай внимания. Обычное дело.

Дана придвинулась вплотную, закинула руку ему на плечо, а ногу на бедро.

– Тебе больше ничего плохого не приснится, – невнятно произнесла уже сквозь полусон. – Я обещаю.

Ещё с минуту Штернберг лежал, поглаживая её вдоль спины, чувствуя внимательной, почти зрячей ладонью каждый шрам, и вслушивался в лунную тишину. Из тишины постепенно выплывали намёки на звуки: какие-то потрескивания в глубине старого дома – не то рассохшегося пола, не то мебели. Штернберг рад был бы сейчас услышать голоса или кашель нёсших караул солдат у ворот усадьбы, но и до ворот, и до флигеля, где разместились солдаты, было далеко – дом был большим и архитектурно бестолковым. Потом Штернбергу почудилось, будто из самых глубин тишины, как большая подводная лодка, поднимается низкий, едва доступный слуху гул. Из недр земли. Песня Зонненштайна, которую он уже слышал прежде. Которая так пугающе похожа на звук, с которым запускается «Колокол». В сущности, эти два столь различных творения – древнее и новейшее – подходили друг другу, как тугой лук и отравленная стрела. Но разве для того был создан Зонненштайн, где человек может говорить со Временем?

Штернберг наконец вновь заснул, уткнувшись подбородком в тёплую макушку Даны, – и ему действительно ничего больше не снилось.

Утром, тонко очерченная бледным солнцем, Дана выпрыгнула из постели, потянулась, и Штернберг, нацепив очки, ощутил холод онемения в руках и ногах от того, что увидел: по изнанке бёдер Даны поползли, оставляя багровые дорожки, две пухлые, тяжёлые тёмные капли. Словно продолжение сна о страшной жидкой черноте, вытекающей изо рта беловолосой женщины, лежавшей на каменном полу подобно мёртвой, но неотрывно смотревшей прямо в душу пустым взглядом. В следующий миг, когда Штернберг окончательно осознал, что видит не сон, его так и подбросило на кровати. Он, не успев толком ничего сообразить, ужаснулся, что за минувшие дни повредил что-то в этом бесценном теле – какую-нибудь нежную женскую внутренность – своим настойчивым плотским выражением любви.

Дана изумлённо поглядела на него:

– Альрих… ты чего? Это всего лишь регулы. Можно я поищу в шкафу что-нибудь – полотенце, платок? Альрих, – она начала смеяться, легко, по-доброму, – ну ты чего, а? Это не рана, это каждый месяц бывает.

Он тоже рассмеялся, потешаясь над своим дурацким испугом, и упал спиной обратно на кровать. В смущении потёр лицо. Дана наклонилась к нему:

– Что тебе приснилось ночью?

Штернберг не сразу решился ответить – тень мрачного сна протянулась в солнечное утро.

– Она снилась.

И тут же в коридоре раздались шаги. Стук в дверь. Штернберг как-то сразу понял – началось. Он пока толком не знал что, – но началось; то самое, длинная тень чего проникла в его сон, развернувшись чёрным полотном тяжкого кошмара. Они с Даной бросились поспешно одеваться. Вскоре Штернберг открыл дверь.

На пороге стоял Хайнц, его серые глаза напряжённо блестели.

– Командир, разрешите доложить! Только что прибыл оберштурмфюрер Купер. Он говорит, вас срочно вызывает к себе рейхсфюрер. И обергруппенфюрер Каммлер.

Штернберг невольно оглянулся на Дану – та судорожно обхватила себя за плечи – и вновь посмотрел на ординарца:

– Что ещё? Ты же ещё с чем-то пришёл, я чувствую…

Хайнц сглотнул:

– К тому же на Зонненштайне сегодня неспокойно, командир. Вот прямо с самого утра, ко мне дежурные только что пришли, доложили. Там, у камней, суета какая-то. То ли опять у них кто-то пропал, то ли… готовятся.

– Проклятье, – выдохнул Штернберг. – Дождался!

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Я глубоко несчастный человек.

Без будущего – ибо я не представляю, есть ли оно и каким оно может быть для меня, с моим служебным положением, с моим званием… с этим чёрным мундиром.

Без прошлого – оно проклято и посыпано пеплом из концлагерных печей.

Без родины – сдавленная раскалёнными клещами двух фронтов, скоро она рассыплется в прах. Вражеские войска уже идут по моей родной земле, почти не встречая сопротивления. Я знаю, что в этот самый миг мои соотечественники расстреливают последние патроны, чтобы погибнуть под вражеским огнём или сдаться в плен. Знаю, что подростки едут на фронт на велосипедах, вооружённые фаустпатронами[32] – по два фаустпатрона на каждого, и вот этим-то школьникам-велосипедистам из фольксштурма приказано уничтожать советские танки. Знаю, что от городов с многовековой историей остались руины и неисчислимое множество памятников прошлого стёрто с лица земли. Знаю, что во всём этом есть моя вина.

Моё знание и моя вина – они несовместимы с жизнью.

Но в то же время я бесконечно счастливый человек.

Потому что в эти самые минуты, пока я пишу эти строки, ты сидишь напротив меня – в точности как когда-то мы сидели в одном из кабинетов школы «Цет», тюремщик и заключённая, исподтишка опасливо разглядывая друг друга. Ты листаешь книги, взятые из моего чемодана, то и дело подаёшься вперёд, пытаясь рассмотреть написанное мной. «Что ты пишешь? – любопытствуешь наконец. – Что в этой тетради?» «Несущественное, – отвечаю я. – Многое ты уже знаешь. Но я непременно дам тебе почитать. Чуть позже». Ты улыбаешься. Так, как умеешь улыбаться лишь ты: загадочно, будто посланница мифического лесного народа из кропотливо собранных поэтами-романтиками народных сказаний. И тогда я в очередной раз вспоминаю, что мне, несмотря ни на что, есть ради чего жить. Ради тебя. Каждое твоё слово, каждое твоё прикосновение – именно то, что возвращает мне право на жизнь. То, что помогает мне совладать с ужасом перед собственным будущим, пустым, как небо в люке под ногами парашютиста. Мне нечего скрывать перед тобой: я боюсь будущего, нет, не так – ужасаюсь. Невзирая на то что я знаю: чаще всего мы сами создаём будущее, но я и вообразить не могу, что сейчас способен создать… способен ли создать хоть что-то.

Да, ты прочтёшь эту тетрадь – возможно, очень скоро. И самое важное, что следует написать здесь: я люблю тебя. Я люблю тебя. Ты глядишь на меня, а мне хочется переписывать эти три слова из строки в строку, пока не кончится страница.

Глядя на тебя, я думаю: именно сейчас, в условиях полной дезорганизации и всеобщей неразберихи, открывается отличная возможность для людей со связями и деньгами – выбраться из Германии и кануть в неизвестность. У меня есть деньги на швейцарских счетах. А с документами мне обещал помочь Зельман, до которого я всё-таки смог наконец дозвониться… На прощание Зельман сказал мне вот что: «Если сдаваться – то ни в коем случае не русским. Мы слишком много боли причинили их народу. Они нас ненавидят. И это навсегда».

Смог бы я оставить всё, покинуть свою разорённую родину, забыть науку, смириться с тем, что проклятый «Колокол» окажется в неизвестно чьих руках? Думаю, я смог бы оставить науку ради того, чтобы ты была счастлива, а родина… я не хочу о ней говорить. Мне было бы тяжело, но я бы смог, если б речь шла только об этом.

А вот «Колокол» я оставить не могу. Мне не хватит никаких сил жить с пониманием, какое чудовище я выпустил в мир.

Что происходит за пределами усадьбы, я пока могу узнать лишь из калейдоскопа видений в моём кристалле. Я там видел много странного – или, напротив, вполне закономерного, это как посмотреть. Памятуя о просьбе доктора Керстена, я, ещё будучи в Фюрстенштайне, попытался повлиять на сознание рейхсфюрера Генриха Гиммлера, внушить ему мысль о необходимости освободить узников концлагерей и заключить мирный договор с Западом. Но необходимость последнего Гиммлер, на днях бесславно лишившийся должности командующего группой армий, уже прекрасно понимает и без меня. Он согласился встретиться с представителем Всемирного еврейского конгресса. О евреях Гиммлер сейчас думает – и даже осмеливается говорить – как о самой выгодной своей инвестиции. Он уже не первый месяц пытается наладить через своих доверенных людей контакты с представителями западных держав. Даже сообщил о своих планах генералу, которому передал командование группировкой войск. Он, хозяин концлагерей, всё ещё полагает, что, освободив какую-то часть узников, сможет полностью реабилитировать себя перед Западом. Свой отказ уничтожать концлагеря со всеми заключёнными считает небывалым в истории актом гуманизма. Гиммлер прощупывает связи с Западом, но по-прежнему панически боится Гитлера и просто раздирает себя на части бесконечными сомнениями. Когда я вчера смотрел в кристалл, меня посетило видение: кто-то из генералов вермахта предложил Гиммлеру вместе пойти к Гитлеру и уговорить того заключить перемирие. Я слышал, как Гиммлер медленно выговорил: «Генерал-полковник, ещё слишком рано это делать…» Слишком рано?! Сказать ли, что я шефа презираю – но нет, презирать мне нужно себя. Этому ничтожеству я рьяно служил пять лет.

Помимо Гитлера, Гиммлер боится рейхсляйтера[33] Бормана – единственного человека, которому фюрер доверяет. Насколько я знаю, у Гиммлера с Борманом весьма неплохие отношения. Однако помню, как Керстен говорил мне, что Борман желает опорочить Гиммлера в глазах фюрера, подговорив того назначать моего шефа на такие посты, где наиболее полно проявилась его некомпетентность, – сначала командующим группой армий «Рейн», затем командующим группой армий «Висла»…

Боюсь, тебе уже надоело это читать. Почему я так много пишу о них? Не знаю… Быть может, пытаюсь запечатлеть всё то, что очень скоро поглотит небытие.

О Бормане я скажу ещё несколько слов. Дело в том, что этого человека я видел во время одного из последних сеансов ясновидения. Не знаю, что бы это значило. Я с ним почти незнаком. Ни к «Аненербе», ни к проектам Каммлера рейхсляйтер не имеет отношения. Но всё же…

По некоторым сведениям, именно благодаря Борману Гитлер отдал приказ отменить операцию «Зонненштайн». Если это действительно так, то, полагаю, не будет преувеличением заметить, что в моей судьбе Борман уже сыграл определённую роль – нельзя сказать, что скверную, скорее весьма двусмысленную. Злополучный приказ едва не убил меня, но в конечном счёте он же меня и спас.

Некоторые партийцы боятся и ненавидят Бормана даже больше, чем моего шефа. У Бормана нет своей «империи в империи», вроде СС, и тем не менее Борман обладает куда большим влиянием, чем Гиммлер. Борман – тень Адольфа Гитлера.

Глава Партийной канцелярии, рейхсляйтер, личный секретарь фюрера – круг обязанностей Бормана очень широк, а влияние ещё шире. Никто не может быть утверждён на партийном посту без его одобрения. Попасть на аудиенцию к фюреру возможно только через Бормана. Только Борман решает, с какими людьми Гитлер будет встречаться и чьи донесения будет читать.

Борман никому не доверяет, кроме Гитлера. Его преданность фюреру – абсолютная, но притом не до самоотречения, а напротив: жаждущая, преданность на грани обладания, густо замешанная на честолюбии. Честолюбие у него также особенного толка. Борману нет дела до званий и наград. Ему нужна лишь власть и единственный источник власти – Гитлер. Борман весьма доволен тем обстоятельством, что о нём и его роли в государстве мало кому известно. Его цель очень проста, настолько проста, что прочие партийцы в погоне за властью до неё не додумались – быть не популярным, не богатым, а всего лишь незаменимым для фюрера. Совершенно незаменимым.

Этот человек крайне опасен – даже для Гиммлера, что уж говорить обо мне. У меня из головы не идёт вопрос: почему его образ явился мне во время ясновидческого сеанса? Кристалл не даёт ответа. Но, думаю, эта загадка разрешится очень скоро, куда скорее, чем мне хотелось бы.

Напишу здесь и ещё кое-что – то, о чём я не хотел тебе говорить.

Я спросил у кристалла о своём будущем. Я всё-таки осмелился сделать это. И знаешь… я ничего не увидел. Ничего. Там пустота. То самое… Ничто.

Мне страшно.

Я люблю тебя.

– Пожалуй, пришло время сказать. Я освобождаю тебя от всех твоих обязанностей. Ты больше не мой подчинённый. Дальше тебе придётся поступать так, как ты сам считаешь нужным.

В первое мгновение Хайнц не понял. А потом растерянно уставился на командира. Штернберг стоял на крыльце усадьбы с большим чемоданом под ногами, с кобурой на поясе и автоматом через плечо, тем самым автоматом, что он принёс откуда-то вчера, когда привёл с собой девушку, и смотрел на полузаброшенную грунтовую дорогу, на серый служебный «Мерседес», дожидавшийся его вот уже около часа, на остатки запущенного парка: несколько старых деревьев, молодая поросль, а под ней – такой густой ковёр распустившихся крокусов, что от обилия шелковисто-сиреневого, напоенного солнцем, удивительного цвета чуть пощипывало в глазах. Никогда и нигде прежде Хайнц не видел такого моря этих незатейливых весенних цветов. Старый сад и лесные опушки окрест словно заволокло стелющейся по земле сиреневой дымкой. Раскрытые навстречу солнцу крокусы доверчиво и радостно-наивно смотрели по обочинам дороги – прямо в глаза. Это была такая отчаянная, такая острая красота, так некстати она оттеняла тёмную пустоту в душе, что Хайнц предпочёл бы вовсе не видеть её сейчас, потому что от неё было нестерпимо больно.

– Разрешите спросить… почему?

– Я не считаю себя вправе требовать от тебя дальнейшей помощи, – ответил Штернберг. – Дальше начинаются мои личные дела. Они не имеют никакого отношения к государственной службе.

– И что мне теперь делать? – пробормотал Хайнц.

– То, что тебе велит твой долг. Или твоя совесть. Можешь присоединиться к какому-нибудь подразделению, если считаешь нужным… но этого я очень не советую. Можешь отправиться в Вайшенфельд со своими солдатами и там дожидаться… – Штернберг облизнул губы. – Дожидаться конца всего этого. Но вам придётся возвращаться пешком. Связи с Вайшенфельдом у меня нет. И свободного транспорта тоже нет. Я черкну пару строк на случай, если вы напоретесь на жандармов. К сожалению, это единственное, что я могу сделать. Домой вернуться пока не пытайся. Если поймают, обвинят в дезертирстве. Хотя полевая жандармерия сейчас, наверное, уже драпает впереди самих дезертиров.

Хайнц вздёрнул подбородок от возмущения:

– Я не трус. К тому же мой дом, наверное, уже американцы заняли.

– Где он находится?

– Под Кобленцом.

– Да. Тот район уже захвачен союзниками.

– Пробираться через линию фронта, как какой-то паршивый трус, вот ещё… А воевать… – Хайнцу на миг стало страшно от искренности слов, что рвались с его губ. – Командир, мне не за что воевать. Я больше ни во что не верю. Совсем.

Штернберг лишь молча покачал головой, по-прежнему не глядя на него.

– А что… а вы что теперь будете делать?

Хайнц терпеливо ждал ответа. Штернберг как-то нахохлился, приподняв плечи, держа руки в карманах распахнутой шинели, и ветер ерошил его светлые волосы, приподнимая прядь за прядью. Солнечный свет остро обрисовал профиль, подчёркивая непроницаемость лица с поджатыми губами.

– Мне надо спасти семью и уничтожить «Колокол». Само устройство, «криптограмму жизни» и всю документацию по ним.

Произнесено это было таким невыразительным тоном, что до Хайнца поначалу опять-таки не сразу дошёл весь смысл сказанного. Лихорадочная суета мыслей, недоумение, протест – Хайнц знал, что командир прекрасно слышит всё, что творится сейчас у него на душе. «Почему вы спешите избавиться от меня именно тогда, когда я смогу помочь вам?» – подумалось Хайнцу.

– Я вовсе не хочу от тебя избавиться, – тут же сказал Штернберг. – Дело в том, что ты – правда – ничем мне сейчас не поможешь. Лишь помешаешь, если погибнешь по моей вине. Я и так… – Тут Штернберг наконец обернулся к нему, и Хайнц понял, что командиру неловко: не было у Штернберга привычки произносить слова, подобные тем, что прозвучали в следующий миг. – Я и так благодарен тебе несравнимо больше, чем могу выразить. Ты спас меня… от меня самого. И не раз. Быть может, я не всегда поступал по отношению к тебе так, как ты того заслуживаешь, прости. И ещё… боюсь, именно я повинен в том, что ты больше ни во что не веришь.

– Нет, это не так, и… я хочу остаться с вами.

Штернберг, будто не слыша его, вновь смотрел вдаль. От стволов деревьев на крокусовые поляны ложились нежно очерченные тени, между ними глянцевитые цветы сверкали на солнце – будто мелкая рябь на тихой лесной реке.

– Как всё-таки красиво, – прошептал Хайнц. Ему не хотелось думать о том, что совсем скоро по этим сказочным лужайкам поедут танки.

– Да. Будто последний раз в жизни, – тихо прибавил Штернберг.

Хайнц нахмурился, уставясь себе под ноги. Он боялся признаться себе, что чувствует то же самое. Будто в последний раз. Даже солнечный свет казался каким-то избыточно белым, ненормально ярким, будто нарочно, чтобы сподручнее было запечатлеть последний кадр на длинной плёнке памяти. В самом воздухе, пустоватом, будто бы разреженном, была разлита щемящая покорность.

Хайнц о многом передумал за то время, пока вёл наблюдение за Зонненштайном, – обо всём, что видел за последние несколько месяцев, – и маялся от близорукости своего воображения, от полной, фатальной какой-то неспособности даже в общих чертах представить себе будущее. Правда, охота к размышлениям у Хайнца появилась далеко не сразу – он вживался в роль командира отделения, что давалось ему весьма нелегко. Он привык подчиняться и вообразить не мог, что сумеет командовать, и когда в начале марта Штернберг произвёл его в унтер-офицеры и вверил ему пятерых солдат, Хайнцу сделалось здорово не по себе. Рядовые – все старше него, двадцатилетние парни, все они, казалось, смотрели на новоиспечённого командира со снисходительной насмешкой, а один, замкнутый и злой, тот, чья родня погибла при налёте союзнической авиации на Дрезден в середине февраля, и вовсе глядел волком. Но прошло всего несколько дней, и Хайнц, на удивление самому себе, научился держаться перед ними. В какое-то мгновение он понял, что рядовые ему доверяют. Более того – уважают его. Хайнц достаточно успел узнать о них. Лишь один из пятерых ещё упрямо верил в победу, а установленную на Зонненштайне конструкцию считал чудо-оружием. Остальные Зонненштайна попросту боялись, а в победу давно не верили. Эти пятеро, взятые Штернбергом из вайшенфельдского подразделения СС, охранявшего остатки эвакуированного научного института «Аненербе», теперь вернутся в Вайшенфельд – и будут оборонять город, когда подойдут вражеские войска, а скорее всего, просто сдадутся в плен. Никто из них уже не мечтал о героической гибели, даже тот, кто верил в победу.

Хайнц тоже никогда не мечтал о героической гибели во имя идеалов. А теперь у него и идеалов-то не осталось. Разве что…

Хайнц вновь посмотрел на командира. Вот кем он хочет быть, если останется жив. Человеком, который сам выбирает будущее, как бы тяжело это ни было. Человеком, беспредельно честным перед самим собой, чего бы это ни стоило.

– Командир, я хочу помочь вам. Скажите, чем я могу помочь?

Штернберг потёр переносицу, поправил очки.

– По правде сказать, у меня к тебе есть одна просьба… Ты мне очень поможешь, если – когда всё это закончится – запомни, только когда всё это закончится – ты приедешь в Динкельсбюль, адрес я тебе сейчас запишу. Если я вернусь туда раньше, то буду очень рад тебя видеть. Очень… А если случится так, что меня там не окажется, то я прошу тебя просто убедиться, что с моей семьёй всё в порядке. Я не уверен, что у меня хватит времени организовать эвакуацию. Я не знаю, как далеко от Динкельсбюля войска союзников. У меня нет подходящего транспорта, я не представляю, где его сейчас достать, а между тем моя семья – это три женщины, ребёнок и больной… паралитик. Может случиться так, что им понадобится помощь именно в тот момент, когда меня не будет рядом. Я… Признаюсь, мне очень трудно об этом просить. Могу я положиться на тебя в этом отношении?

Хайнц разочарованно вздохнул. Разумеется, Штернберг всё понял.

– Я не неволю тебя. Ты имеешь полное право отказаться. Но это единственное, в чём ты можешь действительно помочь мне. По-настоящему помочь.

«Я солдат, а вы мой командир, – мимолётно проскользнули непрошеные мысли. – Почему вы стремитесь отделаться от меня?»

Штернберг небрежно надел фуражку, с длинным вздохом повернулся к Хайнцу и положил руки ему на плечи. Пару раз чуть покачнул. Хайнцу стало совсем тоскливо и как-то горько-хорошо.

– Прости, Хайнц, но я правда не могу взять тебя с собой. Это моя личная война. Я один всё это начал. Я один должен всё это закончить. И я не в силах предсказать, как для меня всё теперь закончится…

– Но как вы справитесь в одиночку?

– Пока не знаю. Придётся импровизировать, – Штернберг невесело усмехнулся. – Но мне будет гораздо проще, если я смогу думать лишь о том, что мне предстоит сделать. Не о том, что кому-то возле меня грозит опасность.

Хайнц помолчал.

– Понимаешь… – Штернберг поморщился, мучительно подыскивая слова. – Ты для меня давно не ординарец, не подчинённый даже, а… как брат, какой бы банальностью это ни прозвучало. Я не прощу себе, если впутаю тебя во всё это и ты погибнешь.

Хайнц неотрывно смотрел в верхнюю пуговицу на мундире офицера, ярко блестевшую на солнце.

– Командир… Я давно хочу понять, ещё с тех пор, как оказался в штрафном лагере… Почему вы решили, что Германия не достойна победы? Из-за концлагерей?

– Из-за уничтожения ради уничтожения.

Хайнц вспомнил, как в лагере Дора возили на вагонетках иссушённые тела к крематорию. Каждый день. Иногда по несколько раз в день. Ему нечего было возразить, даже если б он пожелал.

Тут Штернберга окликнули. Офицер обернулся, лицо его мгновенно прояснилось. На пороге дома стояла девушка – его девушка, фройляйн Дана. Когда Хайнц увидел её в первый раз, вчера, ему подумалось, что вот это маленькое, хмурое, криво и жалостно остриженное под мальчика глазастое существо в мешковатой одежде совершенно не подходит его командиру. Говорило создание очень мало, тихо, глуховатым голоском, со слабым акцентом неясного происхождения, но прямо-таки гипнотизировало почти неприятно глубоким, каким-то инопланетным взглядом – будто это существо свалилось откуда-то с Луны и до сих пор толком не пришло в себя. К тому же девушка оказалась угрюмой и не в меру пугливой. Хайнцу почему-то представлялось, что Дана, имя которой Штернберг когда-то повторял на все лады в абстинентном бреду, должна быть яркой, весёлой, самоуверенной красавицей вроде Элизы Адлер. Потом Хайнц смог как следует Дану разглядеть – она всегда была рядом со Штернбергом, – под мешковатым её пальто оказалось платье, облегающее на удивление женственную для такого замороженного создания фигуру, – и в конце концов пришёл к выводу, что у его командира отменный вкус. Фройляйн Дана оказалась из тех девушек, которых постоянно хочется рассматривать: такой особый род красоты, что раскрывается под взглядом постепенно, как цветок под утренним солнцем. При одном взгляде на эту инопланетянку на лице Штернберга появлялась невиданная мягкая улыбка – и такая же улыбка неузнаваемо меняла Дану. Когда они были вместе, то существовали будто отдельно от всего вокруг.

Хайнцу хотелось дожить до того дня, когда он сам так же полюбит кого-нибудь.

– Я сделаю всё, как вы просили, командир. Я приеду в Динкельсбюль, как только всё закончится. И буду очень рад встретить вас там. Или хотя бы узнать, что вы с семьёй уехали.

Штернберг кривовато улыбнулся, достал из чемодана автоматическую ручку и чёрную тетрадь, вырвал пару листков и принялся что-то писать, положив листки на перила балюстрады.

У Хайнца в горле стало тесно и колюче – будто там застрял зелёный, в твёрдых шипах, плод каштана. Страшно было оставаться один на один с бессмысленностью и неизвестностью. Страшно было вот так взять и оставить командира – того, кто задавал цели и смыслы. Хайнц был бы рад хоть всю жизнь проходить в подчинении у Штернберга – человека, который всегда знает, как, почему и что делать дальше. Но всю жизнь так не проведёшь…

Штернберг протянул Хайнцу листки вместе с многократно сложенной, изрядно обмахротившейся по углам картой. Пытливо посмотрел ему в глаза. Солнце высветило всю прозрачную глубину его твёрдого взгляда – ту сияющую прозрачность и твёрдость, какая бывает у драгоценного камня.

– Никогда ничего не бойся, – тихо произнёс Штернберг. – И помни: мы сами создаём будущее. Я. Ты. Каждый из нас.

Затем поднял чемодан и жестом пригласил Дану следовать за собой.

От машины навстречу им шагнул Купер, шофёр Штернберга. Хайнцу никогда не нравился этот здоровенный детина – ростом почти с командира, но не в пример более упитанный, лоснящийся, с сонной и в то же время строптивой физиономией. Вот и сейчас Купер, едва бросив взгляд на девушку, заявил:

– Я не возьму посторонних. Мы едем в Пренцлау, в ставку рейхсфюрера. Мне приказано доставить вас туда срочно.

– А вы, собственно, на какой должности состоите? Я что-то запамятовал, – вмиг оледеневшим голосом произнёс Штернберг.

– Я ваш шофёр, и…

– Вот и делайте то, что я вам приказываю. Девушка поедет со мной. А едем мы в Динкельсбюль.

– Должен сообщить, вам грозят очень серьёзные неприятности, оберштурмбаннфюрер, – пробурчал Купер. – И вы только усугубите положение, если поступите сейчас по-своему.

– Едем в Динкельсбюль, – повторил Штернберг, его рука легла на рукоять автомата.

Купер молча развёл ручищами – мол, предупредил, как умел, а дальше не моё дело – и открыл багажник, чтобы поставить туда офицерский чемодан.

Штернберг распахнул заднюю дверцу, поддержал под локоть девушку, пока та забиралась в салон автомобиля. Хайнц стоял на последней ступени крыльца и смотрел на них. Вот теперь-то уже не слишком позорно было признаться самому себе в том, что хочется плакать.

Хайнц с усилием сглотнул и опустил взгляд на вырванные из тетради листки, трепещущие у него в руке под тёплым ветром, будто живые – вот-вот обратятся в белых бабочек и улетят к крокусовым полянам.

– Хайнц!

Он поднял голову. Штернберг стоял у открытой дверцы и смотрел на него. Криво надетая фуражка, кривовато сидящие на носу очки, несколько перекошенная на его долговязой фигуре чёрная шинель.

– Мы ещё увидимся! Непременно! Будь я проклят, если мы не увидимся, ты меня слышишь?!

Хайнц ничего не сумел ответить, лишь мелко закивал, изобразив улыбку – наверняка очень жалкую.

Штернберг снял фуражку, встряхнул золотистой шевелюрой и сел в автомобиль. «Мерседес» тронулся с места, гравий заскрежетал под колёсами. Машина поехала прочь, набирая скорость, гладко и выпукло приподнимая лёгкую сетчатую тень от ветвей голых и беззаботных, как купальщицы, стройных деревьев, обступивших дорогу, посверкивая бликами, постепенно тая в солнечном мареве, среди света, рябых от светотени стволов, зеленоватой и лиловатой дымки.

И когда последний отблеск на крыше автомобиля погас вдали, то сразу плашмя, подобно цельной, спаянной древним раствором каменной стене во время бомбардировки, рухнула тишина – да, в ней, кажется, кипели очумелые птичьи трели, и тяжело грохотало за горизонтом, и кто-то из солдат подошёл, что-то спрашивая, – но всё равно это была невыносимая, удушающая тишина, скорее внутренняя, чем внешняя, в которую Хайнц провалился по макушку, будто в болотную топь. Ему понадобилось несколько муторных мгновений, чтобы прийти в себя. Хайнц механическим движением засунул тетрадные листки и карту в нагрудный карман кителя. С некоторым усилием напомнил себе – всякая здравая мысль теперь казалась плодом тяжёлой работы, – что теперь он отвечает за пятерых своих подчинённых и ему нельзя раскисать. Он командир. Он должен доставить этих парней обратно в Вайшенфельд, в ту часть, к которой они приписаны.

Теперь он – главный. Пришло время всё решать самому.

* * *

Хайнц и пятеро его солдат сначала шли более-менее пустыми просёлочными дорогами, затем оказались на каком-то шоссе, где ощущение болезненной перекошенности всего вокруг достигло пика и больше не убывало ни на минуту. Большие дороги захлестнул хаос. Колонны отступающих войск, грузовики с ранеными, бредущие пешком, донельзя изнурённые солдаты – некоторые до сих пор с окопной грязью на шинелях. Вездесущие беженцы со своими дурацкими, вечно ломающимися повозками, которые не было никакой возможности обогнуть едущим следом автомобилям. По толпам военных и гражданских прокатывалась паника, когда кто-нибудь пускал слух, что «ами уже здесь». Никто не мог сказать, где сейчас линия фронта и как далеко прошли войска союзников. «Ами» (американцы) и «томми» (англичане), впрочем, считались лучше, нежели зловещие «иваны». Хайнц иногда думал о своих родителях – наверное, стоило бы порадоваться, что они оказались в зоне оккупации союзников, те слыли не такими непримиримыми, как русские. Хотя Хайнц уже ни в чём не был уверен.

Хаос утвердился окончательно и неодолимо. Солдаты порой отказывались выполнять распоряжения командиров и, совершенно одичалые, с голодным огнём в отупелых глазах, вламывались в дома у дорог, чтобы вытребовать или отобрать у хозяев хоть какой-нибудь еды. По дорогам бессмысленным грузом везли артиллерийские орудия, для которых больше не было снарядов. Солдаты несли пустые карабины. Те же, у кого ещё оставались патроны, вполне могли пустить их против своих же офицеров. Такое Хайнц видел не раз – когда, например, какой-то майор, остановив грузовик с ранеными, требовал от водителя повернуть обратно, в сторону фронта, и ругался до тех пор, пока кто-то в кузове не закричал водителю: «Да пристрелите вы его! Ради всех святых! Убейте его к чёртовой матери!», и майор без лишних слов юркнул обратно в свою машину.

Несмотря ни на что, по-прежнему свирепствовала полевая жандармерия и лютовали патрули СС. Жандармы, прозванные «цепными псами» из-за остервенелой ретивости и нагрудных металлических блях-горжетов, проверяли всех солдат, направляющихся в тыл, – даже тяжелораненых. Из задержанных – по большей части отставших от своих частей – набирали команды, которые тут же отправляли на фронт. Дезертиров вешали. Даже здесь, в центральной части Германии, можно было увидеть висельников с болтающимися на шее табличками: «Я не хотел защищать отечество», «Я не верил в фюрера», «Я – помесь свиньи с собакой».

Хайнца и его солдат задерживали неоднократно, и всякий раз Хайнц предъявлял листок, подписанный Штернбергом, – где сообщалось, кто они и в какую часть направляются. Странно, но эсэсовцам и жандармам этого хватало. Создавалось впечатление, что любая вещь, к которой Штернберг приложил руку, принимала от него некую часть дара внушения.

Вайшенфельд, по словам Штернберга, был тихим, отрезанным от мира горным поселением, но на деле оказался обычным, до краёв полным суетой городом, так же забитым беженцами, как и все прочие города, через которые Хайнцу и его солдатам пришлось пройти. Поперёк улиц стояли повозки, толпы людей бродили в поисках крова и пропитания, раздражая местных блюстителей порядка и создавая серьёзные препятствия для организации обороны. Фронт был близко, наступления союзников ожидали со дня на день. С обороной, впрочем, дело обстояло туго: город защищали лишь батальон ополченцев под командованием кого-то из сотрудников «Аненербе» да рота СС. Несколько дней Хайнц провёл в местных казармах – днём вместе с военными и гражданскими сооружал баррикады, а к вечеру глухо радовался тому, что у него, в отличие от многих беженцев, есть хотя бы ужин и крыша над головой. Среди солдат ходили слухи, что многие обосновавшиеся в городке сотрудники «Аненербе» в страхе перед скорым штурмом Вайшенфельда бегут дальше в горы. Тем не менее находились ещё фанатики, которые твердили о победе – «мы победим, потому что у нас есть фюрер». Прочие лишь крутили пальцем у виска. И всё-таки все солдаты, независимо от убеждений, настораживались и волновались, когда вдалеке что-нибудь особенно сильно ухало или рокотало. Ещё жива была вбитая пропагандой неистребимая вера в «чудо-оружие».

В один из дней, ровно в полдень, на горизонте что-то полыхнуло, беззвучно и ослепительно, синевато-белым светом – Хайнц тоже это видел и, несмотря на обречённое безразличие, взбудоражился вместе с остальными, тоже ходил толкаться на командный пункт, чтобы послушать радио, но, по-видимому, то оказалась лишь яркая зарница. Ближе к вечеру над Вайшенфельдом разразилась первая в этом году гроза. По радио ничего победительного так и не сообщили.

Ещё через несколько дней стало ясно, что никакого штурма не будет. Власти города приняли решение не держать оборону: слишком неравны были силы и слишком бессмысленны возможные жертвы. Правда, несколько мальчишек-гитлерюгендовцев из фольксштурма отказались выполнять «пораженческое» распоряжение и организовали дежурство возле въезда в город – там несколько четырнадцатилетних парней, вооружённых фаустпатронами, терпеливо ожидали прибытия вражеских танков. Вскоре на пост гитлерюгендовцев явилась группа инициативных горожан, пожилых крепких мужчин, которые навешали подросткам затрещин и отобрали у них оружие. Оскорблённые мальчишки побежали жаловаться в командный пункт СС, но уже с неделю беспробудно пьянствующие там офицеры выпроводили парней руганью и пинками.

Город погрузился в апатичное ожидание. День тащился за днём, вяло циркулировали навязшие на зубах слухи, что американцы «уже на подходе». В садах робко зацветала сирень, неподалёку от ратуши открыли танцплощадку. Горожане разбирали баррикады, чтобы союзники не дай бог не подумали, что кто-то тут намерен с ними воевать.

Хайнц решил, что больше ему тут делать нечего.

Солдаты СС, не особенно таясь, закапывали на задних дворах свои мундиры, и Хайнц, брезгливо понаблюдав за ними, решил, что он так поступать точно не будет, что бы ему ни грозило в случае, если его поймают в пути союзники или жандармы. Его командир точно не стал бы, как последняя собака, зарывать мундир на грядках. И он не будет.

Ранним утром Хайнц покинул город. Направлялся на юго-запад, ещё смея надеяться, что не придётся переходить линию фронта. У него при себе было оружие – «MP-40», который пока ни разу не довелось пустить в ход, с одним запасным магазином, и несколько сухарей в заплечном мешке. Что он будет делать, если наткнётся на вражеских солдат или на полевую жандармерию, Хайнц не представлял, да и не хотел об этом думать. Сверяясь с картой, старался идти окольными дорогами, и, быть может, поэтому людей ему встречалось относительно мало и казалось, что весь мир вокруг затих, будто присел на корточки, сжался в комок, пока кто-то наверху вёл обратный отсчёт.

Вскоре Хайнца подобрал грузовик с ранеными и довёз до самого Динкельсбюля. Показались древние городские стены и тяжёлая круглая башня, отражавшаяся в глади сонных прудов.

Хайнц подошёл к городским воротам, погрузился во тьму глубокой арки. Динкельсбюль предстал перед ним тихим городом, словно хранимым высшими силами: многочисленные старинные здания нисколько не пострадали от бомбардировок. Отполированная временем брусчатка, разноцветные фасады домов – будто иллюстрация к средневековым преданиям.

Хайнц без труда нашёл нужный дом – единственный, который был окружён очень высоким глухим забором. Штернберг предупредил, что дом могут охранять, – но охраны видно не было. Хайнца никто не остановил, когда он толкнул калитку и направился к крыльцу. Постройка была очень старой – что было видно по каменной кладке в простенках и по ветхим ставням. Всё вокруг было словно погружено в летаргический сон – замершие деревья, этот седой, с тусклыми окнами, дом. Хайнц подумал было, что весь путь оказался проделан им зря и семья Штернберг давно уехала. Быть может, командир успел эвакуировать свою родню. Хорошо, если так. У кого бы теперь только выяснить…

Хайнц остановился у крыльца. Он вдруг понял, что вокруг слишком тихо – ещё на окраинных улицах его поразила эта странная тишина, будто весь город затаил дыхание, – но тогда Хайнц был слишком занят поисками дома. А дом тем временем смотрел на него – подозрительно и даже с испугом, таращился всеми тёмными окнами. Взгляд Хайнца заскользил от окна к окну. Вот в крайнем шевельнулась серая завесь. Тогда Хайнц поднялся на крыльцо и решительно забарабанил в дверь.

Ещё полминуты тишины – и ему открыли. На пороге стояла высокая немолодая женщина. Тонкое лицо, узкий нос, вольно раскинутые до самых висков дуги бровей. Глаза с чуть приопущенными уголками. Лёгкий раствор этих черт, слабую, но внятно читаемую их примесь Хайнц видел в другом – мужском – лице, которое помнилось ему фотографически-отчётливо. Хайнц сразу понял, кто перед ним.

– Добрый день, фрау фон Штернберг, – произнёс он, сильно запинаясь. – Моё имя Хайнц Рихтер, я… я ординарец обершт… то есть в-вашего… э… в общем, Альриха фон Штернберга. Мой командир просил меня убедиться, что у вас всё в порядке, и… если он сам ещё не приезжал… узнать, нужна ли вам помощь.

– Он не приезжал, – едва открывая высохший узкогубый рот, произнесла женщина. Лицо её оставалось совершенно бесстрастным, и потому что-то пугающее было в том, как по этому невыразительному лицу, похожему на маску, вдруг скользнула слеза, причём сама женщина будто и не заметила этого.

Хайнц растерянно посмотрел вглубь дома, где из темноты выступила невысокая девушка.

– Добрый день, фройляйн Заленски, – пролепетал Хайнц. И наконец отважился спросить: – Что у вас случилось? Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Он не приедет, – почти не размыкая губ, сказала женщина. – Он больше никогда не приедет.

Хайнца будто приподняла над землёй и опустила обратно леденящая волна.

– Нет, он приедет, он обязательно вернётся, он же обещал… – Хайнц, невольно ища поддержки, вновь посмотрел на фройляйн Дану. Глаза девушки, отражая дневной свет, влажно светились ярко-зелёным, в точности как распустившаяся листва вокруг.

– Он обещал, – тихо повторила Дана.

Тишина достигла своего пика. Сковала свежую зелень деревьев и преддождевое фиолетово-синее небо. Обняла старый дом. И тут же отпрянула: будто кто-то резко вывернул до упора ручку динамика и неожиданно включился звук. Басовитый хриплый рёв и дробный грохот. Хайнц знал, что означает этот грохот: так гремят и скрежещут о брусчатку гусеницы танков. И сразу стало ясно, почему город замер в ожидании и в чём это ожидание заключалось. Ещё отказываясь верить тому, что сейчас увидит, ещё ощущая болезненный протест в каждой жиле своего тела, трепетавшей не от воя и грохота, а от осознания того, что является источником зверского шума, – Хайнц медленно обернулся. Из-за высокого забора он не видел, что происходило в конце улицы. Но рёв и металлический лязг нарастали, их источник приближался. Хайнц невольно вцепился в рукоять автомата вспотевшей рукой, но тут же отпустил оружие.

В проёме открытой калитки показался первый танк.

Первый американский танк. За ним – следующий. Машины ехали и ехали, одна за другой, неторопливо, как на параде, не встречая никаких препятствий, по улицам замершего города, для которого закончились прежние времена и начались новые, неведомые, совершенно другие.

Хайнц стоял у дверей дома и вместе с женщинами из семьи Штернберг молча смотрел, как по улице едут американские танки.

Шоссе запрудили отступающие войска, и ехать пришлось долго, в объезд. Солнечный свет выбеливал просёлочную дорогу. Всё кругом плавилось в бликах, и в салоне становилось жарко.

Но Дане было холодно. Она то и дело поглядывала на Альриха, молчаливо-сосредоточенного, и тот в конце концов, поймав её вопросительный и умоляющий взгляд, всё так же молча взял её за руку. Ладонь у него оказалась очень горячей, а пальцы, напротив, – ледяными. Дана не смела ничего спрашивать сейчас. Ощущение от их поездки, тягостно-тревожное, на каком-то самом глубинном уровне напоминало ей путешествие в вагоне-телятнике, прямиком в лагерь. То же ощущение глухой неизвестности, которое словно не позволяло вдохнуть в полную силу.

В окрестностях Динкельсбюля было много прудов, полных той свежей, льдистой тёмной прозрачности, какая бывает лишь глубокой осенью да по весне. Показались дома. Знакомый глухой тёмный забор с каменными столбами. Двое эсэсовцев в серых мундирах, подошедших к автомобилю, – Альрих взял с колен автомат и, порывистым движением вынырнув из салона, поднялся им навстречу. Дана выбралась следом и услышала обрывки невнятно-зловещего разговора.

– Да я вас уничтожу, – швырял Альрих тяжёлые слова – будто бил ими тех, кто стоял напротив.

– Разойдёмся мирно, – предлагал один из серых эсэсовцев. – Со дня на день здесь будут англо-американские войска. Я вовсе не хочу, чтобы на моей совести или на совести моих солдат оказались жизни граждан Швейцарии…

Они ещё о чём-то говорили, удаляясь в воздушно-синюю тень древнего дома и окружавших его столь же старых, корявых деревьев. Только потом Дана узнала, в чём было дело. Охрана дома в Динкельсбюле получила приказ эвакуировать пленников подальше от линии фронта, чтобы те не оказались в руках союзников. Но транспорта не было, и горючего было не достать. Гнать пешком аристократическое семейство швейцарских подданных эсэсовцы и не постеснялись бы, если б глава семьи не был колясочником – и один из охранников предложил застрелить его, чтобы не мешался. Но командир эсэсовцев предложение отклонил – лишь потому, что конец был близок и явственен, и унтер опасался послевоенных судов – все с какой-то молчаливой солидарностью были уверены, что суды непременно будут, и каждый теперь хотел выставить себя человеком если не гуманным, то как минимум непричастным к тому, что могло несмываемо замарать биографию. В вялом замешательстве – оно вообще было свойственно многим в эти изнуряюще-тёплые весенние дни в небольших городках, которые местные власти намеревались сдать без боя, – охрана медлила ещё несколько дней, ожидая приказа по поводу пленников, но связь не работала. В конце концов командир принял решение отступать вместе с войсками, а на заложников махнуть рукой. В общей неразберихе всё теряло своё значение.

Обо всём этом Альрих рассказал Дане позже. Сначала он просто проводил её к дому, поставил свой большой чемодан у её ног и сказал:

– Мне сейчас надо срочно уехать. Не хочу заходить в дом, слишком много вопросов будет. Я скоро вернусь, завтра или послезавтра. Мне нужно сделать для тебя кое-что очень важное.

И тут открылась дверь, из дому с пронзительным визгом выбежала Эммочка и повисла на Альрихе, торжествующе выкрикивая:

– Дядя, дядя, я знала, знала, что ты вернёшься!

Альрих, с совершенно растерянным видом, приподнял племянницу, тут же обнявшую его за шею, но смотрел на Дану, и его улыбка была вымученной.

– Ты уже приезжал, – тараторила девочка, – мне сказали, что ты приезжал, но я спала! Почему, почему ты не разбудил меня тогда?

– Послушай, солнце моё, я тоже очень рад тебя видеть, но… – Гримаса Альриха стала прямо-таки изломанной, с угловатым изгибом светлых бровей: радость мешалась с досадой и болью. – Мне сейчас надо срочно уехать…

Эммочка не слышала – висла на нём и что-то взахлёб выкрикивала. Альрих осторожно попытался отцепить её от себя. Дана, оглушённая неподвластным разуму отказом верить в то, что Альрих (вот он, рядом) сейчас вновь исчезнет, перестанет быть рядом с ней, лишь молча смотрела на них. Да, она и раньше предполагала, а теперь-то знала наверняка, что для девчонки-бастарда Альрих значил гораздо больше, чем просто дядя по матери, – он для Эммочки служил заменой и отцу, которого та ни разу в жизни не видела, и старшему брату, которого у неё никогда не было. Дана чуть улыбнулась: не одна она совершенно не представляет своей жизни без него. Подошла ближе, и Альрих, судорожно обернувшись в сторону закрытой пока двери, наконец опустил девочку на землю, – долговязая, та была ростом ненамного ниже Даны, – наклонился и ткнулся носом Дане в висок:

– Я скоро вернусь.

Чемодан остался стоять у ног Даны.

Когда машина тронулась с места, Эммочка не проронила ни слова. Лишь потерянно стояла посреди двора, с опустевшим, ничего не выражающим лицом – пока из дому не вышла мать и не увела её.

Эвелин фон Штернберг встретила Дану в немом изумлении. Женское чутьё, видать, подсказало ей что-то важное, потому как больше она не пыталась унижать Дану колкими замечаниями. Не заговаривала с ней, но и не делала вид, что её не существует, – скорее, как-то заново её оценивала, молча наблюдала за ней, будто прикидывая, есть ли у приезжей некий новый, законный статус в этой семье. В своём собственном отражении по тусклым зеркалам старого дома Дана и сама видела ту яркую перемену, что произошла с ней: прежде всего, совершенно особое свечение в глазах. Альрих словно подарил ей часть своей уверенности, своего острого шарма, и тело, разбуженное его прикосновениями, даже двигалось теперь как-то по-иному. Раньше Дана постоянно, о чём бы ни думала и ни говорила, подразумевала Альриха где-то в фоновых мыслях – и теперь в точности так же его существование подразумевало и её тело.

Баронесса, напротив, нисколько не удивилась её возвращению, словно это было что-то давно ожидаемое, в порядке вещей.

– Я не знаю, – ответила Дана на её первый вопрос – разумеется, об Альрихе. – Но он сказал, скоро вернётся.

И вновь им оставалось только ждать. Охрана покинула дом, а это означало, что им теперь надо было как-то самим добывать еду – их продуктовые карточки забрали солдаты, которые прежде снабжали их съестным. Баронесса собиралась сходить на чёрный рынок, чтобы обменять на еду свои немногие драгоценности, но Дана просила подождать. У неё было отчётливое ощущение, что Альрих действительно скоро вернётся – и наверняка им поможет.

Об этом она сказала и барону – а тот оказался необыкновенно рад её возвращению. Дана впервые увидела улыбку на его длинном лице и даже вздрогнула: так в эти мгновения барон напомнил ей Альриха. Прищур глаз, широкий рот, только на месте ямок на худых щеках – уже обозначившиеся складки. Вот так Альрих будет улыбаться лет через сорок. Будет, повторила про себя Дана. Обязательно будет.

Барон не стал мучить её расспросами – лишь произнёс:

– Думаю, вы сами расскажете обо всём, что сочтёте важным.

– Я хочу, чтобы вы поговорили с Альрихом, когда он приедет, – сказала Дана. – Ему это очень нужно… я уверена, что нужно. – И удивилась, когда барон после полуминуты молчания ответил без обычного для него раздражения при упоминании сына:

– Я поговорю с ним. Должен признать вашу правоту, Дана: я и впрямь совершенно не знаю, что он за человек.

Вечером Дана открыла большой, тяжеленный чемодан Альриха. Среди стопок одежды и пары книг она обнаружила его кристалл для ясновидения.

Вернулся Альрих лишь через трое суток, поздним вечером – почему-то один, без водителя, на другом автомобиле. Был лихорадочно-возбуждён, шутил, что удрал от своего шофёра, – и всё поправлял очки и отводил глаза с нервным смешком. Извинился перед Эммочкой, как перед взрослой, за то, что в прошлый раз так некрасиво уехал, едва явившись, – а девочка, вышедшая из спальни с накинутым на плечи покрывалом, в белом шелковистом коконе распущенных по плечам волос, лишь задрала нос в ответ на его извинения, но не отходила от него ни на шаг, невзирая на шипящие приказы матери немедленно отправляться спать. Когда он сел за стол, девочка встала рядом, сначала отворачивалась, когда он посматривал на неё, потом приникла щекой к его плечу и склонила голову, пряча лицо под длинными волосами. Внезапно дали электричество, которого не было все эти дни, и стены комнаты будто раздвинулись. Бросая таинственные взгляды в сторону Даны, Альрих принялся выкладывать из солдатского заплечного мешка, который привёз с собой, шоколад, консервы, пачки маргарина, банку с мёдом, какие-то плотные бумажные пакеты, быть может, с крупой, и последними – специальные продуктовые карточки. Обернулся к так и стоявшей у его плеча, как маленький страж, племяннице.

– Ты почему такая пасмурная? – спросил с притворной строгостью. – Смотри, сколько еды. Стол по нынешним временам просто королевский.

Эммочка подняла голову, жалобно насупилась. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, будто играя в гляделки, Альрих – с выжидательной улыбкой, девочка – нарочито хмуро. Однако очень скоро Эммочка не выдержала и улыбнулась – неожиданно нежно, беззащитно (такой улыбки Дана у неё ещё никогда не видела), но как-то дрожаще, как улыбаются дети после долгого плача, хотя она и не плакала.

– Я очень скучала, – тихо сказала девочка. – Очень-очень… Пожалуйста, не уезжай больше. Пожалуйста…

Альрих молча смотрел на неё уже без улыбки. Осторожно убрал ниспадающие волосы с её бледного, в тенях, личика.

Улыбка девочки тоже мигом угасла.

– Ты опять уедешь, да? – спросила она едва слышно.

– Прошу тебя, давай пока не будем об этом. Вот, ты снова стала грустная. Что мне сделать, чтобы развеселить тебя?

– Ничего, – прошептала девочка. Но через мгновение – похоже, скорее для того, чтобы сделать ему приятное, чем для себя, – попросила: – Покажи саламандру.

Альрих протянул ей руку, пальцы осторожно сжаты – так прячут бабочку в кулаке. Девочка слабо потянула за указательный палец. Альрих разжал кулак: на ладони заплясал, извиваясь, крошечный язычок золотистого пламени. Эммочка грустно улыбнулась и опять спросила:

– Дядя, ты ведь завтра снова уедешь, да?

Альрих вздохнул:

– Боюсь тебя вновь огорчить, солнце моё…

– Эмма, немедленно иди спать, – ровным жёстким голосом сказала Эвелин и потянула девочку за плечо. На сей раз та не стала упираться, только молча смотрела на Альриха, пока мать не вывела её из комнаты. Напоследок Эвелин бросила:

– Тебе, Альрих, не стыдно? Она давно не младенец, чтобы отвлекать её фокусами! Ты уедешь – а она опять объявит голодовку…

Дана опустила глаза. Не в первый раз ей подумалось, какая незавидная у этого ребёнка участь – постоянно быть в разлуке с тем, кого любишь.

Альрих лишь снова вздохнул, нервно барабаня пальцами по столу. Посмотрел на мать:

– Я хочу, чтобы Дана оставалась здесь, с вами.

– Разумеется, – согласилась баронесса таким тоном, будто речь шла о чём-то совершенно очевидном и естественном.

– Это не всё. Я очень рад тому, что вы с отцом Дану приняли, – и в то же время прошу у вас прощения за своеволие – потому что… – Помедлив, Альрих достал что-то из кармана.

Паспорт. У Даны был именно такой: когда Альрих, спасая, отправлял её в Швейцарию, то сумел за несколько дней до отъезда раздобыть для неё документы. Тот паспорт забрал Шрамм. Неужели Альриху каким-то образом удалось паспорт вернуть?

Однако же Альрих, тонко улыбаясь, с намечающимся треугольным румянцем на скулах, открыл книжечку паспорта, но не спешил показывать ей, что там написано. И почему-то вдруг поднялся из-за стола.

– Если бы мы жили в другие, более благополучные, времена, я бы не поступал таким возмутительным образом. – Он смотрел на Дану тем же вопрошающим, открытым до самого дна взглядом, каким встретил её тогда, в спальне брошенного особняка. – Прежде всего, я подарил бы тебе кольцо с бриллиантом. На помолвку. Я спросил бы благословения у родителей. Мы бы дождались, скажем, праздника Троицы, это хороший день для торжества, и перед ним я бы подарил тебе ещё одно кольцо, простое… Ты была бы в белом платье и в венке из мирта, а венчание проходило бы во Фрауэнкирхе, это главный собор Мюнхена, самый красивый собор в городе, увы, он очень сильно пострадал от бомбардировок…

Дана невольно отдёрнула руку от документа; сильно и часто забилось сердце. Она понимала, что нужно немедленно сказать что-то в ответ – ну хоть что-нибудь, – ведь Альрих ждал, смотрел ей в глаза, и она видела, насколько он беззащитен сейчас перед ней, перед тем, что она может произнести. Но сколько-нибудь подходящих слов не находилось. Дана медленно выдохнула и произнесла каким-то не своим голосом:

– Только… я ведь не католичка. Я родилась в православной семье, родители учили меня православным молитвам, я помню… – И тихо, невпопад засмеялась.

– Совсем не беда. – Альрих, криво улыбаясь, то поправлял очки, то ерошил волосы. – Я знаю, это, должно быть, самое дурацкое предложение руки и сердца на свете. С поддельным паспортом в качестве подарка. Но та контора, где сделан этот паспорт, производит качественные документы. Лучшая контора в стране. Там снабжали документами наших разведчиков… Видишь ли, этот паспорт – он даёт тебе право на… многое… скажем, на моё имущество, если вдруг что-нибудь… – Он не договорил, будто поперхнулся словами, и Дане вдруг стало страшно. – Я хочу защитить тебя, понимаешь? Если это выглядит как некое посягательство… как попытка решать за тебя… – Альрих тряхнул головой: – Я совсем не то говорю. Паспорт, в конце концов, лишь средство обеспечить тебе достойную жизнь. Если сейчас забыть об этом паспорте – хоть на мгновение, – скажи, ты… согласна?

Дана, улыбаясь, посмотрела почему-то в сторону – баронесса, молча глядя на них, задрала брови, похожие теперь на две крутые дуги. Дана пожалела, что в гостиной нет барона – он плохо себя чувствовал и был в спальне. Впрочем, глава семейства скоро и так всё узнает.

– Да. Да, я согласна. Это самое лучшее предложение руки и сердца на свете. Конечно, я согласна.

Альрих ухмыльнулся – донельзя довольно, несколько виновато и с совершенно очевидным облегчением, будто мальчишка, узнавший, что ему ничего не грозит за проделку.

Дана подошла близко-близко, задрала голову, уткнувшись подбородком в чёрное сукно кителя на его груди.

– Только мне не нужно никакое «имущество». Мне ты нужен.

Альрих вручил ей паспорт.

– Тебе надо расписаться. Я сейчас покажу где. И помни, какая у тебя теперь фамилия.

Дана, помедлив, открыла документ. Та же самая фотография, что была снята ещё в эсэсовской школе-тюрьме перед бегством за границу. Обелокуренные перекисью волосы, светлые, как у Альриха. Её имя… Так странно было это видеть.

v. Sternberg, Dana.

Дана фон Штернберг.

Странно – но, с другой стороны, на изумление естественно. Если они двое могут быть чем-то настолько единым и всепроникающе-целым, что становится невозможно определить, где кончается собственное «я» и начинается чужое, то вполне очевидно, что и звать их следует одинаково.

Смела ли Дана мечтать о чём-то подобном? Разумеется, да, что теперь кривить душой. Разумеется, мечтала, и ещё как, но мечта эта была из области тех фантазий, которые дышат нездешним воздухом, поэтому Дану душило некое неназываемое чувство, где счастье мешалось с чем-то ещё – почти с ужасом, ещё не утихшим после странных слов Альриха об «имуществе». Он сам подтвердил, что принадлежит ей – весь, от непослушной, всегда торчащей пряди на макушке до на редкость длинных (у неё было достаточно времени рассмотреть), элегантных, не сказать иначе, музыкальных пальцев на ногах. Это было слишком хорошо. Неправдоподобно хорошо. Непозволительно хорошо без того, чтобы следом не наступило что-то очень плохое.

Кажется, Альрих догадался, о чём она подумала.

– Ты выглядишь напуганной. Но чего ты боишься? Скажи мне.

Дане вовсе не хотелось огорчать его своими страхами.

– Просто трудно поверить…

– Да ладно. – Альрих взял её за подбородок, в его улыбке было то ласковое сумасшествие, от которого приятно подкашивались ноги. Дана напомнила себе о том, сколько раз она создавала будущее своими мыслями, подталкивала время в ту или в иную сторону на развилке судьбы, и теперь уже испугалась, что именно её страх и создаст то будущее, которого она боится. Дана постаралась ни о чём больше не думать – лишь о бесовских разноцветных глазах напротив, за чуть бликующими стёклами очков. Альрих наклонился к ней, но вдруг глянул в сторону, на мать, и увещевающе произнёс:

– Знаю, ты думаешь о том, что всё это противозаконно. Обещаю, когда всё закончится – если закончится… будет достойная церемония. Как полагается.

И Дану резануло слово «если».

А баронесса быстро улыбнулась – она вообще улыбалась редко, мимолётно и всегда неожиданно:

– Я лишь удивлена тому, насколько мне безразлично, противозаконно это или нет… Помню, когда твой отец сделал мне предложение, я едва не упала в обморок. Ты же ещё спрашиваешь, чего твоя невеста испугалась… Твой поступок, Альрих, не просто возмутителен. Он безобразен. И тебе следовало бы хоть ради приличия предупредить нас с отцом. Какое ты всё-таки чудовище! – Баронесса покачала головой, но в её словах не было ни грана укоризны. – Хотя, признаюсь, я давно знала, что так случится. Бог вам в помощь.

На часах было уже за полночь, когда они вдвоём поднялись в спальню.

– Альрих, я забыла сказать… – вспомнила вдруг Дана. – Твой отец хочет с тобой поговорить.

– Правда? – В тусклом свете лампы под золотисто-коричневым абажуром было видно, как он озадаченно изогнул левую бровь. – Мой отец сам тебе об этом сказал?

– Сам. Между прочим, я тебе говорила – уж не знаю, как так получилось, но мне удалось с ним подружиться. Бери с меня пример. – Дана, смеясь, переплела его пальцы со своими.

– Я непременно поговорю с ним. Завтра утром.

– Ты ведь… завтра уедешь?

– Да. Я и так позволил себе остаться на ночь. Мне надо спешить. Я чувствую – меня ищут. Я должен как можно скорее покинуть этот дом. Чтобы не подвергать вас опасности.

Дана отпустила его руку. Что тут было сказать? Имело ли смысл что-то говорить? Прикусила губу. Нет, она ни словом не обмолвится о своём проклятом страхе. Она сама должна справиться, ни к чему ещё придавать страху силы, облекая в слова, выпуская на волю.

– Послушай, душа моя… – Альрих сел в кресло, охристо-золотистое сияние очертило скулу и прямую линию носа, в волосах будто заиграло тусклое пламя, а его глаза оказались на уровне её глаз. – Я так хотел бы остаться. Но не могу… Ты же видела, – продолжил он совсем тихо. – Я внёс свой вклад в создание того оружия, что теперь стоит на Зонненштайне, лишь потому, что меня заставили. Есть только один способ заставить меня сделать что-то. Ты ведь лучше, чем кто-либо ещё, знаешь какой…

Дана положила ладони на его запястья.

– Альрих… Может… может, просто оставить это всё? – спросила она сбивчивым шёпотом. – Может, мы просто уедем вместе? Как можно дальше отсюда, хоть на край света. Ты ведь сделал выбор. Ты уже никому здесь ничем не поможешь.

– Я не могу оставить то, что находится на Зонненштайне.

– Какая теперь разница… – произнесла Дана почти беззвучно.

– Этот механизм, там, на Зонненштайне, запустит тотальное уничтожение. Разрушение полей Времени. И совершенно не важно уже, кто приведёт его в действие – мои соотечественники или западные союзники. Если я не сумею… не сумею… не знаю пока, что…

– Да кто же тебя теперь заставляет?

– Долг перед самим собой. Это больше, чем любой служебный долг или долг патриота. Я пошёл против обоих, когда мой долг перед самим собой этого потребовал.

– И он даже больше, чем мы все? – не удержалась Дана.

Лицо Альриха застыло. Это был сильный удар. Притом – удар ниже пояса. Дана не сразу поняла, как жестоко прозвучали её нечаянные слова.

– Прости… – пробормотала она. – Почему так получается, что самые жестокие вещи мы говорим именно тем, кого больше всего любим?

– Не извиняйся. – Альрих взъерошил ей волосы на затылке. – Я вернусь. Я всегда возвращаюсь, ты ведь знаешь.

– Клянёшься? – требовательно прошептала Дана. Её бы воля – да она бы просто приковала его к себе, стальной цепью, идущей из самого сердца.

– Клянусь, – мгновенно отозвался Альрих. – Собственной жизнью.

– Жизнью не надо. Мне и так довольно.

Дана подалась вперёд и проделала то, что ей очень нравилось – сняла с Альриха очки, – в этом незамысловатом жесте ей чудилось что-то притягательно-непристойное, всё равно что раздеть его. Затем начала расстёгивать пуговицы кителя, рубашки. Она старалась не смотреть на петлицы, на зловещие символы на них. Сейчас она снимет с него этот проклятый мундир, и останется просто Альрих. Она обратила внимание, что на его руке не было эсэсовского кольца с черепом. Словно всё, чему он раньше принадлежал, больше не имело над ним власти.

– Сегодня я хочу вообразить, будто всё уже позади. Будто я уже вернулся, – тихо сказал Альрих. – Хорошо?

– Да… Давай так, как будто ты уже вернулся.

И тут время пошло как-то иначе. Словно бы замедлилось, вмещая в каждую минуту по полчаса.

Дана распустила узел галстука, поцеловала полоску голой кожи в проёме расстёгнутой рубашки, там, где раньше поблёскивал бы золотой амулет. Потом ниже. Протолкнула в петлю пуговицу на поясе галифе. Альрих запрокинул голову на спинку кресла, прерывисто дыша и вздрагивая от её прикосновений. Затем посадил её себе на колени, нетерпеливо скользнул ладонью вверх по бедру, до самого пояса чулок. Повозил руками по спине, ища пуговицы. Нашёл застёжку, разомкнул.

– Ради тебя стоит вернуться хоть с небес, хоть из преисподней, – отчётливо сказал ей прямо в губы.

Дана потянулась вверх, пока он стаскивал с неё платье, выворачивая наизнанку. Ей хотелось сейчас насмотреться, начувствоваться впрок, как будто это было вообще возможно. Несколько ошалелые, беззащитно-незоркие без очков глаза, насмешливая косина. Шкодливая и в то же время благоговейная улыбка. Солнечный отблеск на каждом волоске. Мелкая складка кожи на животе, какая бывает лишь у очень поджарых людей с сухой мускулатурой, от природы жёсткой, как древесные волокна. Целеустремлённое орудие, на котором по-своему повторялся отчётливый рисунок вен на руках. Лампа в углу продолжала гореть и тогда, когда Дана уже ничего не видела, потому что, зажмурившись, кусала Альриха за плечо выше бинтовой повязки, чтобы не кричать. Он так прижимал её к себе, что, казалось, их отделяет лишь тончайшая грань от того, чтобы окончательно и навсегда не слиться в единое существо.

Они очень старались не шуметь, но их любви было тесно в этой крохотной комнате, в сдержанной тишине небольшого старого дома, в узкой кровати; в конце концов Альрих сбросил локтем с прикроватной тумбочки тяжёлый хрустальный подсвечник, и за гулким грохотом последовал взрыв смеха – они зажимали друг другу рты ладонями, смотрели друг на друга и смеялись, смеялись так легко, словно единственной их заботой могло быть то, что они сейчас всё-таки перебудили весь дом.

Позже они просто лежали рядом, чувствуя дыхание друг друга, и не говорили ни о чём тревожном. Дане даже почти удалось поверить в то, что всё и впрямь позади. Её мечты – она сама поражалась тому, насколько они оказались обыкновенны. Альрих – не офицер и чиновник зловещей военной организации, а просто учёный. Единственный наследник старинного рода. Она обвенчается с ним, родит ему нескольких сыновей, таких же тонких, высоких и беловолосых, как его племянница Эммочка, как он сам в детстве. И этот род никогда не прервётся. Даже через шестьсот лет кто-нибудь из потомков будет смотреть на их ломкие от ветхости фотографии, придавленные стеклом – или, может, там не стекло уже будет – как она сама рассматривала старинные портреты в доме Штернбергов.

Эти мысли были как фонарь в ночи – яркий, но не способный развеять темноту вокруг. А тьма обступила их стеной. Дана отворачивалась от неё, смотрела на сонную улыбку Альриха, гладила его по волосам (ему точно подмешали золота в телесный состав) и не желала признаться себе в том, что ей не примерещилось: недавно, на самом пике, она заглянула в его сознание – и увидела там страх.

* * *

– Отец, вы хотели поговорить со мной.

Дана заметила, как Альрих, едва переступив порог, невольно вытянул руки по швам, будто явился в начальственный кабинет, а не в маленькую комнату, где на постели лежал его полупарализованный отец. Сама Дана думала поначалу уйти, чтобы не мешать разговору, но никто не просил её удалиться, и она осталась стоять на пороге, словно гарантируя своим присутствием то, что Альрих пришёл с самыми лучшими намерениями. От баронессы она слышала, что отец и сын не разговаривали уже пять лет, а недавняя попытка Альриха примириться закончилась лишь тем, что барон на него накричал и прогнал прочь.

– Садись. – Барон нетвёрдым жестом указал на стул, стоявший у изголовья кровати.

Альрих сел, скрипнули его сапоги и кожаная портупея. Он был в полном обмундировании – Дана понимала, как сильно эта кромешно-чёрная тыловая униформа раздражает барона. Альрих собирался уезжать. Было раннее утро, и он спешил закончить все дела здесь, в семье, чтобы отправиться по своим делам, неведомым и, как Дана представляла, очень опасным.

– Куда ты едешь? – сухо спросил барон. – Будешь помогать своим хозяевам вывозить награбленное? Или, может, пойдёшь воевать с теми, кто, наконец, вынесет из этой несчастной страны всю гниль, накопившуюся за последнее десятилетие, потому что сами мы, немцы, оказались не способны навести у себя порядок?

– Нет. У меня больше нет хозяев.

– Тогда куда ты так торопишься?

– Простите меня, отец, но я не могу вам сказать. Вас могут допрашивать. Для вас – для всех вас – будет безопаснее этого не знать… – Альрих беспокойно взглянул на Дану: она-то знала. Дана подумала – наверняка он уже не раз пожалел, что сказал ей.

– Ты что же, считаешь, я сам не способен решить, о чём можно говорить на допросах у ваших или вражеских ищеек, а о чём нет? – сердито спросил барон.

– Нет, я так не считаю, – ровно произнёс Альрих. Похоже, его терпение было на исходе. Дана поймала его взгляд, округлила глаза и умоляюще задрала брови. Альрих ей слегка улыбнулся.

– Тогда скажи мне. Я хочу… хочу, наконец, понять тебя. – Последние слова дались барону явно нелегко. Это было косвенное признание его многолетней неправоты по отношению к тому, кто сидел рядом.

– Хорошо. – Альрих немного помолчал, будто тоже собираясь с силами. И вкратце рассказал про Зонненштайн и оружие «Колокол», опустив истории о зловещих происшествиях и рассуждения о сути Времени, которые Дана от него не раз слышала. В нынешнем рассказе Альриха «Колокол» и Зонненштайн были просто «излучатель» и «усилитель», а всё это вместе он назвал «устройством для уничтожения».

Барон слушал молча. Лишь один раз спросил:

– Для уничтожения чего служит это… устройство?

– Всего, – мрачно ответил Альрих. – Чего угодно. Абсолютно всего. В том числе самого Времени.

– Так, значит, разработкой таких устройств ты занимался, работая на этих мерзавцев?

– Если не вдаваться в подробности… в общем, да.

– И что ты намереваешься делать теперь?

– Уничтожить это устройство.

Барон, приподнявшись на подушках, посмотрел на сына с интересом и недоверием:

– Почему?

– Эта работа была вырвана из меня шантажом и угрозами. Но подлинная причина в другом… Устройство не предназначено для человеческих рук. Ни для рук национал-социалистов. Ни для рук тех, кто придёт им на замену… Вражеских войск… Оккупационных властей… Реваншистов… да кого бы то ни было. Благодаря мне оно появилось на свет. Благодаря мне оно должно вернуться туда, где ему самое место. В ничто.

– Дана рассказывала мне о том, что ты вывозил заключённых из концлагерей. Это правда?

– Только из одного концлагеря, из Равенсбрюка. И гораздо меньше, чем мог бы.

– Почему ты это делал? Ты считаешь, что поступал правильно?

– Смотря как судить. Если по законам государства, которому я… служил… то это преступление. А если с моей личной точки зрения – то это единственное, что я мог сделать, чтобы не сойти с ума. Я не знаю, что такое «правильно», отец. Я искал это «правильно» несколько лет. Боюсь, его просто не существует.

Барон долго молчал.

– Что ты намерен делать, когда война закончится?

– Если я вернусь… а я должен вернуться… – Альрих вновь посмотрел на Дану. – Жить. Это самое лучшее, что я могу сделать. – Он переплёл пальцы лежавших на коленях рук, неловко сунул длинные, согнутые в коленях ноги под стул. Вновь скрипнула кожа высоких сапог.

– Понимаю, у тебя сейчас нет времени. Но ты далеко не обо всём мне рассказал.

– Да, отец.

– Ты должен вернуться. Ради матери. И ради неё. – Барон не кивком, а скорее взглядом указал на Дану. – Я же… я хочу знать всё остальное. То, что смогу услышать только от тебя.

Альрих напряжённо смотрел прямо перед собой, в нечто, видное лишь ему одному. Его крупный рот чуть разомкнулся и тут же сжался в жёсткую прямую черту – словно он хотел сказать что-то, но передумал. Дана притиснулась спиной к ребру дверного косяка. Альрих прищурился, поправил очки. В светлых волосах оттенком мокрой осенней листвы сочно желтели отдельные непросохшие пряди – ещё затемно он поднялся, чтобы принять ванну, и в ладонях Даны затем долго сохранялось до щекотки отчётливое ощущение того, как она намыливала его густую шевелюру, пропуская воздушные от пены пряди между пальцами (а ещё Альрих демонстративно, но очень смешно гримасничал, когда мыло попало ему в глаза, а голова его, в какой-то миг лёгшая на её плечо, удлинённая голова крупного, породистого существа, оказалась очень тяжёлой). Дана едва удерживала себя, чтобы не подскочить к нему и, хватая за руки, не начать с криком требовать, чтобы он забыл обо всех своих затеях, бежал куда-нибудь подальше отсюда, за границу вместе с ними со всеми, что он никому ничего не должен там, куда так стремится…

Альрих вскинул на неё глаза – точнее, левый, здоровый, глаз, в утреннем свете радужка была полна чистого голубого сияния; такими же невозможно-голубыми глазами, взгляд которых, казалось, просвечивал насквозь всё, на что ни падал, смотрел на неё и отец Альриха. Такими же глазами когда-нибудь на неё будут смотреть её дети, если… если они будут. Если Альрих вернётся. Если вернётся.

– Я вернусь, – произнёс наконец Альрих, хотя и не мог сейчас прочесть её мыслей. – Я ведь обещал. Обязательно вернусь.

И что-то внутри всё-таки приотпустило. Дана слабо улыбнулась.

– Но пока меня не будет… Я очень прошу вас, отец, отнестись к Дане как… как к дочери.

Барон слегка усмехнулся – в точности с интонацией Альриха.

– Твоя мать мне уже обо всём рассказала. Не могу сказать, что я против твоего решения, отнюдь. – Барон улыбнулся Дане почти заговорщически, будто её новая фамилия в швейцарском паспорте была результатом их общего предприятия. – В этом отношении ты можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, отец.

Альрих поднялся, но, словно вспомнив о чём-то важном, вновь обернулся к барону:

– У меня есть к вам ещё одно дело. Последнее.

– Слушаю.

– Вы плохо себя чувствуете. У вас болит голова. С каждым из последних дней – всё сильнее. И ещё вы вчера ощутили, что левая рука повинуется хуже, чем прежде. Вас это тревожит.

Барон сразу ожесточился:

– Ты всегда слишком много знаешь. К чему об этом говорить, особенно сейчас?

– К тому, что я способен помочь вам. – В голосе Альриха прозвучала вся сила убеждения, которое, он, верно, держал при себе все пять лет, что не разговаривал с отцом. – Позвольте мне вам помочь.

– Как? Здесь даже докторов приличных нет, в этой захолустной дыре.

– Всего лишь – поверьте мне. Это совершенно необходимо, если вы… Одним словом, я действительно могу оказать вам помощь. Не просто снять боль. Я многое умею. Не исключено и то, что вам удастся вновь встать на ноги.

В ответ барон хрипло и зло рассмеялся:

– Эти… оккультные штуки, да? Как это, интересно знать, будет выглядеть? Столоверчение, чревовещание, пассы руками?

Дана шагнула в комнату.

– Альрих правду говорит, – сердито выпалила она. – Послушайте его, пожалуйста!

– Хорошо, так и быть, – помедлив, произнёс барон. – Делай, что считаешь нужным.

Альрих подошёл к кровати, наклонился:

– Только вы должны доверять мне. Должны поверить.

– Иначе ничего не выйдет – ты это хочешь сказать? – с раздражением поинтересовался барон.

– Нет, отец. Просто тогда мне будет значительно труднее, вот и всё.

Барон озадаченно умолк, пристально глядя на сына.

– Я постараюсь поверить, – произнёс он наконец.

Альрих опустился рядом на край кровати, наклонился снова, всматриваясь в лежащего с собранным и в то же время каким-то отрешённым вниманием. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза – в профиль необыкновенно похожие – Альрих и его состарившееся, поседевшее отражение в зеркале Времени. Или барон фон Штернберг и его молодая, в расцвете сил, копия. Барон едва заметно вздрогнул, когда сын вдруг протянул руку – странным, хирургически-точным движением – и коснулся его головы, запустил пальцы в шапку седоватых волос, будто нашёл что-то. Дана, кажется, даже перестала дышать, наблюдая за ними. У обоих лица стали расслабленными, почти сонными. Так продолжалось, пока барон не закрыл глаза. Его дыхание стало ровным, размеренным. Альрих же, напротив, внезапно резко побледнел, дёрнулся назад, но его будто держало что-то. Наконец, он с очевидным усилием отшатнулся и оторвал руку от головы спящего, при этом крепко, до мраморно побелевших костяшек, сжимая что-то в кулаке.

– Душа моя, принеси мне, пожалуйста, нож и какой-нибудь листок бумаги или газету. Только, прошу тебя, быстро.

Дана без лишних вопросов бросилась на кухню, схватила нож, которым резали хлеб, там же увидела на столе мятую, с заломленными внутрь углами газету с рыжими луковыми чешуйками.

Едва она подала Альриху нож, как тот, морщась, разжал руку и полоснул лезвием по ребру ладони. Бросил перед собой на пол газетный лист, на газету тут же закапало. Часто шлёпались капли, крупные, тяжёлые – и слишком тёмные для крови. Дана не сдержала приглушённый возглас: капли были насыщенно-чёрными, порой отливающими густой медной зеленью. Альрих держал над газетой руку с растопыренными пальцами и кривил оскаленный рот, а затем побелел ещё больше, до сероватого оттенка грубых простыней, на которых сидел. Бумага плохо впитывала маслянистую зеленоватую черноту, жидкость собиралась в тошно поблёскивавшую лужицу. Альрих сжимал ладонь, выдавливая каплю за каплей, до тех пор, пока не пошла чистая, ярко-красная кровь. Дана шагнула к платяному шкафу, чтобы взять что-нибудь, чем можно было бы перевязать рану, и тут на пороге комнаты появилась баронесса, дико глядя на окровавленную руку сына и на нож в его руке.

– У меня в чемодане есть бинт, – спокойно и обессиленно сказал Альрих. – А газету необходимо сжечь. Брось её в печь на кухне. Только ни в коем случае не притрагивайся к этим каплям.

Чуть погодя Дана села рядом с ним, провела ладонью по его мягко блестевшим в утреннем солнце волосам, по высокому лбу, ещё покрытому испариной. Посмотрела на барона – тот вроде бы спал, чуть вздымалось одеяло на груди.

– Что с твоим отцом?

– Когда он проснётся, будет чувствовать себя значительно лучше. И день ото дня его состояние будет улучшаться, – тихо ответил Альрих, бинтуя ладонь.

– Он сможет ходить? – шёпотом спросила Дана.

– Думаю, да. Если у него будет к этому воля. – Альрих поднялся, улыбнулся матери, почти с робостью вошедшей наконец в комнату. – Давай выйдем отсюда, – сказал Дане.

Баронесса склонилась над спящим.

В коридоре Дана, уже не в силах сдержаться, обеими руками вцепилась в поясной ремень Альриха, уткнулась лбом ему в грудь.

– Не уезжай, прошу тебя, – произнесла совсем беззвучно и без надежды на ответ.

Он положил ей на спину неуклюжую и негибкую из-за бинта ладонь. Они постояли так немного, слушая тишину дома, греющего на солнце старые стены и рассохшиеся, слезящиеся потрескавшимся на углах стеклом окна.

Потом Альрих чуть отстранился, приподнял её лицо, держа осторожно, будто драгоценную чашу. Взъерошил ей отрастающие, вновь начавшие слегка виться волосы.

– Ты теперь фон Штернберг, – ласково сказал он. – Знаешь, что это значит? Ты должна быть очень сильной.

Stern, Berg. Звезда, гора. Горные вершины под звёздным небом. Холодное, гордое имя для сильных, гордых людей. Дане захотелось сказать, что её и так жизнь постоянно вынуждала быть сильной, и сейчас она готова пройти через любые испытания, но только если они будут иметь смысл – а смысл для неё существует лишь в одном: чтобы быть рядом. Всегда – рядом с ним. Но тут ей подумалось – разве сможет она постоянно удерживать на расстоянии вытянутой, готовой обласкать руки, будто комнатную собаку, такого человека, как её Альрих? Ему, с его немыслимыми талантами, тесна обыденность, он будет упираться макушкой в повседневность, как в потолок низкой и тесной хижины, ему нужен простор, чистое небо над головой. Такого, как он, нужно уметь отпускать – туда, где нет хоженых троп, лишь горные кручи и пропасти. Отпускать, чтобы он вернулся. Он ведь всегда возвращается.

Им многому ещё предстоит научиться друг у друга. Ей – в том числе умению отпускать.

Альрих достал из бокового кармана кителя тетрадь в жёсткой чёрной обложке, слегка обугленную по обрезу.

– Я давно хотел, чтобы ты прочла. Сначала я писал это для себя, а потом для тебя. Не знаю, насколько написанное тут важно… и даже не уверен, что всё это представляет большой интерес. Но, быть может, эти записи расскажут тебе что-нибудь новое о том, почему я поступал тем или иным образом. Это многословный и довольно беспорядочный монолог – о моих буднях, о людях, с которыми мне приходилось иметь дело, о Зонненштайне, о Времени. Знаешь, у этой тетради непростая судьба. – Альрих усмехнулся: – Сначала я едва не казнил её, бросив в камин, потом она побывала в гестапо. Теперь она твоя. Так я буду говорить с тобой, пока меня не будет рядом.

Дана бережно взяла тетрадь, прижала к себе.

– Я хочу быть женой фон Штернберга, а не… – Она не докончила. «А не вдовой». Этого Дана не произнесла. Испугалась, что даже эту её нечаянную мысль подслушает неумолимое Время, чей безжалостный прозрачный взгляд постоянно видит перед собой Альрих; и не дай Бог, Время, которое слышит каждого, проглотит услышанное и, в слизи новорождённой реальности, выплюнет в будущее – в неведомое будущее, которого Дана так боялась.

– Прошу, исполни одну мою небольшую просьбу, – тихо прибавил Альрих. – Не смотри в мой кристалл, пока меня не будет рядом. Дождись меня так. Хорошо?

– Да. Обещаю, – легко согласилась Дана.

– Не бойся, – сказал Альрих, будто услышал её мысли. И наклонился, заключая её затылок в горячие ладони. Дана с готовностью привстала на цыпочки, запрокидывая лицо. Ей почему-то очень нравилась их огромная разница в росте.

* * *

И всё же Дана не сдержалась. Хоть и клялась Альриху перед его отъездом в том, что не будет заглядывать в кристалл для ясновидения, не будет спрашивать о будущем – о его будущем.

Дала слово, которого самым постыдным образом не сдержала.

Тягостно-долгий день после отъезда Альриха тянулся, словно болезнь, у Даны руки холодели от волнения, и звуки мира были отдалённы и нечётки. Несколько раз она открывала чёрную тетрадь в надежде, что твёрдые, каллиграфические строки, написанные той рукой, к которой она молча приникла бы сейчас и не отнимала бы больше от себя ни на мгновение, утешат её, но не могла погрузиться в чтение: лихорадило, она не находила себе места. В конце концов, уже под ночь Дана, презирая себя, решила прервать эту муку – и достала из чемодана Альриха хрустальный шар, завёрнутый в тряпицу из чёрного бархата, – ещё больше и тяжелее, чем её собственный, оставленный в Метгетене. Села на кровать – ту самую кровать, которая тонко и размеренно поскрипывала под ними предыдущей ночью, пока они упивались друг другом.

Дана долго не могла сосредоточиться. Придерживая шар на коленях, она откинулась на небрежно сваленные посреди кровати подушки.

– Альрих, – тихо сказала, глядя в тёмный потолок. – Альрих…

Пересела за стол – на краю лежала чёрная тетрадь, её сомкнутые, обугленные по краю страницы были как молчаливый укор. Рядом мерцала крошечным бриллиантом автоматическая ручка. Дана жалобно посмотрела на тетрадь, затем положила рядом хрустальный шар. Придерживая ладонями, наклонилась ближе. Будто отталкивая саму себя, зажимая рвущийся безмолвный вопрос, мысленно твердя о данном слове, Дана всячески убеждала себя, что только спросит о судьбе Эстер – давно ведь хотела. Всматривалась в прозрачную пустоту чистейшего хрусталя до тех пор, пока та не наполнилась видимой лишь ей одной белёсой дымкой, сквозь которую проступали смутные видения. Больничные стены, неуклюжие, не по росту, костыли. Эстер жива. Что бы с ней ни произошло тогда, в Пальмникене, она жива и будет жить.

Дана сбивчиво выдохнула. Это был хороший знак – она невольно загадала: если Эстер жива, значит, в будущем Альриха тоже всё в порядке. И, ругая себя за слабоволие, за то, что нарушает обещание, Дана вновь склонилась к кристаллу. Теперь она желала увидеть будущее Альриха. Суетливо оправдывалась перед собой: она имеет право, она должна знать, её существование будет невыносимым, если она немедленно не получит ответ.

* * *

Кристалл словно бы растёт, распахивается навстречу, и блёкнет кипучая сероватая дымка, широко раскрывается лесистый простор.

Дана видит Зонненштайн.

И свет. Белый свет, от которого в пыль развеиваются деревья, плавятся и текут камни.

И – тьму.

И ничего больше. Как она ни вглядывается – до слёз, до рези в глазах. Как ни старается увидеть хоть что-нибудь – хоть что-нибудь, кроме ничто.

Заранее чувствовать все патрули на своём пути. Объезжать все ловушки. Его сознание, обострившееся как никогда прежде, звенящее от напряжения беспредельного, нечеловеческого, почти на грани растворения «я», почти на точке перехода в некое изначальное, всеохватное состояние, вело его в обход всех возможных препятствий – забитых отступающими войсками магистралей, снующих повсюду отрядов жандармов и эсэсовцев, ищущих не только дезертиров, но – Штернберг был уверен – теперь и его. Более того, открывших на него настоящую охоту. Тем не менее Штернберга вела абсолютная уверенность в том, что он, несмотря на всё, беспрепятственно доберётся до Зонненштайна.

Он должен.

Он больше почти ничего не видел перед собой, кроме сияющих полей Времени. Ругался, пытаясь сосредоточиться на картине за лобовым стеклом, казавшейся плоской декорацией.

Однако подвело его вовсе не это.

На глухой лесной дороге сломался автомобиль. Такое смехотворно глупое, такое банальное обстоятельство – и так гибельно некстати оно было сейчас. И ровно в тот миг, когда Штернберг открыл дымящийся капот, между деревьями показался многочисленный, хорошо вооружённый патруль. Ровно то мгновение, когда Штернберг ещё мог исчезнуть, когда мог попытаться призвать на помощь свою власть над Временем – и когда сосредоточился лишь на проклятом моторе, силясь понять, сумеет ли что-то сделать с предательским механизмом. Именно этот миг был упущен.

Ему заломили руки за спину, скрутили, фуражка упала на землю. Содрали кобуру вместе с ремнём и портупеей. Сразу три ствола «MP-40» почти упёрлись ему в живот, а затем автоматы поочерёдно тыкались ему в спину, когда его заталкивали в железный фургон.

Четыре дня назад, выехав из Динкельсбюля, Штернберг прежде всего направился в Вайшенфельд – в тамошней его квартире, в сейфе, оставались кое-какие сбережения, которые, как Штернберг предполагал, могут ему вскоре понадобиться. Хотя беженцам, заполонившим Вайшенфельд, отчаянно не хватало жилья, его квартира так и оставалась запертой, тихой и тёмной. Сейф в кабинете стоял вскрытый гестаповцами, но второй сейф, потайной, в стене, был нетронут, цело было и его содержимое – купюры, бриллиантовые запонки, ещё немного кое-какой полезной красиво огранённой мелочи: в неё Штернберг позаботился перевести некоторую часть купюр, и посредством неё можно было приобрести то, что никак нельзя было приобрести иначе. Всё это Штернберг сгрёб в чемодан. Подумал, что хорошо бы один из таких камней – вот этот, например, небольшой, но самый сияющий и звёздчатый, – отдать ювелиру, чтобы тот сделал кольцо. Для Даны. Это был бы красивый, достойный жест, но на него совершенно не было времени. Вернувшись к «Мерседесу» и к невозмутимому водителю, Штернберг велел ехать в Берлин. И тут шофёр упёрся:

– Вам необходимо ехать в Пренцлау, в ставку рейхсфюрера, – напомнил Купер, лениво щурясь на солнце.

Штернберг поднял ствол автомата, который теперь повсюду таскал с собой.

– Стреляйте. – Купер нагло пожал плечищами: – Всё равно меня расстреляют как вашего сообщника, если я сейчас поеду, куда вы скажете. Мне приказано…

– Кем? Рейхсфюрером?

– Обергруппенфюрер Каммлер приказал. – Шофёр посмотрел на Штернберга даже как-то снисходительно, почти с сочувствием, если бывает равнодушие с оттенком сочувствия. – Каммлер на вас очень зол. Я бы на вашем месте это обстоятельство учитывал.

Штернберг мысленно чертыхнулся. Все последние дни он помнил о Зонненштайне и излучателе, чувствовал зреющую там боль, знал, что готовится нечто. Но совершенно забыл о Каммлере. За прошедшее время с сознанием генерала, повреждённым неудачным ментальным вмешательством, могло произойти что угодно. Каммлер мог, например, сойти с ума. А мог и полностью избавиться от ментальной зависимости. Каммлер, взбешённый осознанием того, что некоторое время Штернберг управлял им, как марионеткой, – да, это действительно стоило бы принять во внимание.

Тем не менее Штернберг собирался сначала совершить задуманное.

– Тогда выметайтесь из машины. Я поеду один.

Купер, незыблемый, как гора, и столь же невозмутимый, вполоборота сидя за рулём, выслушал и просмотрел всё представление, на какое Штернберг только был способен. А тот сначала шипел и разнообразно ругался, потом совал в распахнутую дверь, к виску шофёра, ствол автомата и под конец взмахом руки заставил загореться корешок книги, которую Купер читал, пока дожидался его, и во время разговора ещё держал палец засунутым между страницами. Купера всё это нисколько не впечатлило.

– Лучше вы меня сейчас застрелите, чем потом мной займутся люди Каммлера, – спокойно объяснил он.

Штернберг напомнил себе, что Купер служит тому или иному хозяину лишь до тех пор, пока чувствует за ним силу. Сомнений не оставалось: Каммлер теперь снова был сильнее. Генерал избавился от наложенных на его сознание ментальных пут.

– Если я сейчас не поеду с вами, что вы предпримете?

– Поеду один и доложу, что вы отказались ехать со мной.

– С-санкта Мария и адская бездна… Что ж, езжайте. – У Штернберга так и дёрнулась рука, сжимавшая рукоятку автомата. Наверняка он бы выстрелил – если бы это было до Даны, до его причастия в брошенном особняке. С той поры в его сознании не только словно бы поселилось эхо её сознания, порой ему чудилось, что он слышит отголоски её мыслей, находясь за многие километры, – в придачу у него лишь укрепилось и прежде посещавшее его чувство, будто он каждой струной нервов чувствует мириады связей в окружающем мире, тончайшие потоки Времени – как едва заметное движение мысли в собственном сознании. И это новое чутьё теперь вопреки логике подсказывало ему, что Купер для него неопасен, даже напротив: ещё пригодится… Штернберг не понимал, откуда взялось это чёткое самопредупреждение, но решил ему довериться. Закинул автомат за плечо и пошёл искать другой транспорт.

Поиски заняли у Штернберга почти полдня. Оба его собственных автомобиля, дорогих и роскошных, были конфискованы, ещё когда он угодил в тюрьму. Наконец ему удалось вытребовать автомобиль у сотрудника «Аненербе», командовавшего местным ополчением.

Он приехал по адресу, который ему назвал Зельман, в окрестности Берлина, где слышны были громовые раскаты фронта, и там долго торговался в одной из каморок длинного барака – здесь теперь размещалось «производство» – изготовление фальшивых паспортов и прочих поддельных документов. За паспортами теперь были очереди: приказ оборонять города до последнего человека, призывы к национальной чести и аллеи повешенных дезертиров – высшим партийным кругам подобное было, разумеется, чуждо. «Золотые фазаны» – так в народе называли высокопоставленных чиновников. Отлёт «фазанов» начался ещё с месяц тому назад.

Сторговавшись о цене и сроках, Штернберг переночевал в препаршивейшей гостинице. На следующий день, прежде чем забрать «изделие», поехал на расположенный неподалёку чёрный рынок – накупить для своих близких столько съестных припасов, на сколько хватит оставшихся у него ценностей…

Вместе с тем ему не давало покоя ощущение времени, посещавшее его порой и прежде, теперь же навязчиво-постоянное. Ощущение это было сродни тому, как если бы он зачем-то принялся контролировать каждый свой вдох, каждый удар сердца. Почти всё его внимание невольно было приковано к глухому пульсу реальности – к тому же Штернберг чувствовал, что темп времени лихорадочно-ускоренный, словно у всего мироздания была тахикардия, какая у него случалась от недосыпания вкупе со злоупотреблением кофе. И с ним теперь постоянно была некая внетелесная боль, что-то зрело, будто нарыв, он смог бы с закрытыми глазами указать на эту болезненную точку на карте – Зонненштайн. То и дело ловил себя на том, что пытается мысленно замедлить события, обстоятельства – само Время, – почти физическим усилием отодвигая из настоящего в будущее то, что готовилось в Тюрингенском лесу. И кажется, что-то ему удавалось: его дни стали равны почти вечности, он не мог дождаться, когда минутная стрелка опишет полный круг на циферблате наручных часов. Паспорт пришлось ждать дольше, чем ему поначалу обещали; и когда Штернберг, дождавшись наконец своего заказа, ехал обратно в Динкельсбюль с новым паспортом для Даны в кармане, его не покидало ощущение, что надо спешить, что у него уже совсем нет времени, и только отчаянное усилие его мысли сдерживает катастрофу.

С этим крепнущим ощущением власти над временем и обстоятельствами он вернулся в Динкельсбюль. Он мог длить вечер в кругу близких сколько душе угодно. Мог растянуть их с Даной ночь хоть на сто ночей. Мог, но не позволил себе – точнее, позволил совсем немного.

Теперь, в духоте и темноте фургона, в окружении солдат, все силы души он прилагал к тому, чтобы сдержать время. От запредельного мысленного усилия расшатывался разум и искажалось восприятие. Штернберг слышал людей рядом – но теперь вместе с обрывками их мыслей в его сознании проносились картины их прошлого – и более-менее определённого или же просто вероятного будущего. Вокруг стало слишком много звука, всё гремело: время людей, время вещей, время деревьев за металлическими стенами фургона, время каждой травинки на обочинах – всё это было подобно мириадам вращающихся колёс, и их не то скрип, не то вой, не то пение не предназначались для человеческого слуха. То, что раньше он едва слышал смутным эхом, теперь обрушилось на него подобно водопаду. Ход Времени оглушал. Чьё-то время подходило к концу (в проехавшем мимо грузовике везли тяжелораненых), чьё-то время только начиналось (в последовавшей за грузовиком повозке женщина только что родила ребёнка). Штернберг схватился за пульсирующие болью виски. Его сознание охватывало всё больше частностей огромной временно́й общности – и в какой-то миг не выдержало. В глазах резко потемнело, и Штернберг чуть не упал под недоуменными взглядами конвойных. Через мгновение очнулся – кто-то будто бы положил ему на затылок прохладную ладонь. Мысленным взором Штернберг увидел призрачно-бледное угловатое лицо, окровавленный, разбитый рот, свет в прозрачных глазах. Почти умоляющих глазах – или он сам вложил человеческое чувство в этот пустой, нечеловеческий взгляд?

«Я тебе помогу, – мысленно сказал он. – Но и ты должна мне помочь».

Именно в это мгновение Штернберг понял окончательно, почему обращались именно к нему, не к кому-то другому. Не только из-за силы воли. Из-за силы разума. Другой давно сошёл бы с ума от тяжести и сложности мира Времени. А он пока держится. И будет держаться до конца, чёрт возьми.

Ощущение хода Времени не покидало его и на территории ставки. Он шёл под многочисленным конвоем и видел будущее каждого встречного – у кого-то оно было вполне определённым, у кого-то – расходилось веером ведущих в разные стороны троп. И слишком много было схожих картин. Тюрьма. Суд. Виселица. Тюрьма. Суд. Тюрьма. Слишком много. Слишком часто. Ужас поднимал голову, раздувал капюшон, будто огромная чёрная кобра. Штернберг не удержался – как и на последнем сеансе ясновидения, обратился к собственному будущему. Но опять ничего не увидел. Вернее, увидел лишь одно…

Пустота. Слепящая белизна сияющей пустоты.

И вот тут-то его едва не вырвало от ужаса.

Ставка рейхсфюрера размещалась в лесу под Пренцлау, небольшим городом к северу от Берлина. Отсюда недалеко было до Одера – и, следовательно, до русских, стоявших на том берегу. Сам Пренцлау, древний город с многочисленными крепостными башнями, был сильно разрушен бомбардировками: неподалёку располагался аэродром для дальней авиаразведки, и город бомбили нещадно. Однако ставка находилась на достаточно большом расстоянии, чтобы её обитатели могли чувствовать себя в относительной безопасности. Здесь Гиммлер находился в последние месяцы, если не уезжал в клинику или в имение доктора Керстена на лечение. Отсюда же он бездарно командовал вверенной ему группой армий до тех пор, пока в начале марта не сбежал в клинику и в конце концов не был избавлен от слишком обременительных для него обязанностей военачальника. По большей части ставка представляла собой ряд деревянных бараков, в которых находились штабные службы, и только командный пункт Гиммлера оказался добротным зданием.

Хозяин СС уже ждал арестанта. Мучнисто-бледный, какой-то опухший, с кривовато подбритыми усиками, один из самых могущественных людей государства сидел в низком кресле, сжавшись, из-за чего, с его средним ростом и покатыми плечами, казался совсем маленьким и неказистым, и непрестанно без надобности поправлял пенсне. Когда Штернберг поймал себя на том, что в точности так же нервным движением поправляет очки, то спрятал руки за спину. Рейхсфюрер СС косился на него мутными глазами с непривычно явной опаской. Его мелкие мысли суетились, как обитатели разворошённого муравейника, и поверх них проступала отчётливая тень, от которой у Штернберга появился гнилостно-сладковатый привкус страха во рту. Небольшие женственные руки шефа, какие-то особенно бескровные, казались как никогда безжизненными, их движения были скованными и механическими. В большом зеркале, подошедшем бы больше для будуара модницы, а не для жилища главы большой военной организации, Штернберг увидел своё отражение – он тоже был бел как алебастр, а в глазах плескалось безумие. И вот так они с шефом после взаимного приветствия молчали неприлично долгое время, почти с испугом глядя друг на друга.

– Вы сделали большую ошибку, Альрих, – произнёс Гиммлер, но интонация его оказалась почти виноватой. – Развяжите же ему руки, что вы, в самом деле, – с мягкой укоризной обратился он к конвойным. Затем жалко улыбнулся, закинул ногу за ногу. Штернбергу ясно припомнился сложный рисунок шрамов от ударов надзирательской плетью на спине Даны, сущая карта концлагерей, которую он на ощупь изучил вдоль и поперёк своими благоговеющими ладонями. Невольно подумалось: а что, если сейчас Гиммлера ударить? Двинуть кулаком в челюсть так, чтоб слетело пенсне. И сразу пришло понимание, что Гиммлера он не сумеет ударить никогда. Не только потому, что тот, рыхлый и узкоплечий, был гораздо слабее него и не умел драться. Не только потому, что Гиммлер приказал развязать ему руки. А из-за этой смеси гордости, обожания и страха, с какой шеф всегда на него смотрел. И страха, надо сказать, было теперь даже больше, чем обычно. Гораздо больше. Страха – и вины. И вины.

– Фюрер отдал приказ нанести удар по вражеским войскам посредством нашего нового оружия, – тихо произнёс Гиммлер.

«Фюрер ничего не знает. И не будет знать». И чем всё закончилось! Штернберг не сдержал горькой усмешки.

– О новом оружии фюреру сообщил Борман, – продолжил Гиммлер. – Решил, будто в СС что-то скрывают от фюрера, – добавил он мрачно. – А вот откуда информация попала к Борману… Но я даже рад, что фюреру теперь всё известно. Фюрер отдал единственно возможный приказ. Мы либо победим, либо погибнем. У нас ещё есть шанс на победу!

– Вы же сами в это не верите, – почти шёпотом, с отчаянием произнёс Штернберг. – Американцы перешли Рейн, русские – Одер. Вы же намеревались начать переговоры…

Борман. Так вот почему кристалл для ясновидения показал Бормана! Почему, почему нельзя было догадаться раньше? Длинная тень этого человека, второго после Гитлера, вновь коснулась ног Штернберга, и вновь как бы мимоходом брошенные секретарём слова где-то в ставке фюрера оказались фатальными. Приказ применить оружие. Приказ Гитлера.

– Санкта Мария… – одними губами произнёс Штернберг.

– Если мы не спасём Германию, наша жизнь потеряет смысл. Да, мы допустили много ошибок, да, я многое сделал бы по-другому, начни мы всё заново. Но у нас есть шанс! В истории были случаи, когда спасение приходило в последний миг – вспомнить хотя бы Фридриха Великого, его армии тоже были на грани поражения! В конце концов, темнее всего перед рассветом…

Штернберг вдруг заметил, что в глазах шефа блестят слёзы. Это было так странно, так гадко и так жалко, что Штернберг прямо-таки оторопел. Гиммлер между тем многословно, в своей обычной манере, лопотал что-то про «скорую победу» и про преданность фюреру, с огромным облегчением от того, что больше ему не придётся принимать никаких изводящих самостоятельных решений вроде переговоров с представителями западных держав или освобождения евреев, и ещё с немощной, почти призрачной, но совершенно искренней надеждой на это трижды проклятое «чудо-оружие», и с усталостью от всего… И со страхом. Прямо-таки с ужасом. Вполне сродни тому, что ветвисто разрастался сейчас в груди его подчинённого – потому что Штернберг услышал. Прочёл, по какой именно причине шеф отдал приказ об его аресте. Не потому, что Штернберг подчинил себе генерала Каммлера и самовольно покинул Фюрстенштайн, нет.

– Альрих, – вдруг прервал себя Гиммлер, – на днях я говорил с группенфюрером Мюллером. Мюллер раньше сообщал, что выслал мне далеко не все копии протоколов ваших допросов – штаб-квартиру гестапо бомбили, часть документов была утеряна. Но недавно копии всё-таки нашлись в архивах. Я получил эти документы.

Словно открылось окно в космическую ночь, и в лицо ударил чёрный ветер. Штернберг сжал кулаки – он знал, что сейчас услышит, и попытался занять оборонительную позицию, хотя понимал, что всё бесполезно и ему нечем крыть.

– Меня с месяц травили наркотиками, я бредил и мог наговорить на допросах невесть что.

– Мюллер утверждает, что это были не наркотики, а специальные препараты, которые на жаргоне следователей называются сывороткой правды. И под воздействием этих препаратов вы говорили, что вывозили заключённых из концлагеря Равенсбрюк, эвакуировали их в Швецию. А какую-то неполноценную, то ли славянку, то ли ещё кого, отправили в Швейцарию. В протоколе зафиксированы ваши высказывания… вы грозились убить всякого, кто причинит ей вред.

На миг Штернбергу почудилось, будто он провалился в один из своих ночных кошмаров. Он почти не помнил, что говорил во время тех допросов, но во сне порой у него в руках оказывались протоколы, которые он читал, погружаясь в холод отчаяния – ибо в протоколах было всё, – а затем поднимал глаза от бумаг и видел сидящего напротив шефа. И всякий раз, пробуждаясь, он напоминал себе, что у Мюллера есть нечто, которое начальник гестапо однажды может пустить в ход, но время шло, и Штернберг начинал думать, что ничего особенного на тех допросах всё-таки не наговорил, а затем все подобные мысли и вовсе отошли на задний план, было не до того.

…Но почему именно сейчас? Не потому ли, что Мюллер ждал отмашки Каммлера – а тот наконец избавился от последствий неудачной ментальной корректировки?

– Альрих, это… действительно правда? – спросил Гиммлер совершенно беззлобно, лишь с бесконечным изумлением. Остатки его мифической и героической картины мира, где он верил в нацистскую непогрешимость голубоглазых и светловолосых людей, к которым питал невероятную слабость, рушились у него на глазах. Его личный чудодей, его почти идеальный «ариец», его «сверхчеловек», которым он восхищался так, как только слабый может восхищаться сильным, и которого защищал даже от самого Гитлера, оказывается, спасал жизни «недочеловеков». И любил славянку из концлагеря, а не идеальную нордическую женщину.

Каждый из них смотрел сейчас на другого в мучительном замешательстве – в точности двое покупателей в посудной лавке, по неловкости выбивших из рук друг друга хрупкий груз.

Любые слова не имели значения. Любые попытки оправдаться. Но Штернберг всё-таки произнёс, почти сам того не желая:

– Это всего лишь милосердие. Не больше – но и не меньше. Вы тоже теперь освобождаете заключённых.

– Это вынужденная мера! Проклятые уступки, на которые я пошёл, чтобы… И если в западной прессе будут это обсуждать, я немедленно откажусь переправлять заключённых за границу. Всё Керстен виноват! Он меня подговаривал, всё, хватит, я слишком часто потакаю ему. Если новое оружие отбросит наших противников, то ни о каком освобождении заключённых и речи больше быть не может! – Выпалив всё это, Гиммлер сник и добавил печально: – А я в вас верил, Альрих. Как вы могли… Как вы могли! Если мы всё это не остановим, когда-нибудь именно из-за таких, как вы, падёт не только Германия, но и вся Европа! «Милосердие», подумать только!

«Вся Европа». Штернберг вспомнил, что теперь способен прямо сейчас, безо всяких кристаллов для ясновидения и рун для гадания, заглянуть в будущее – наверняка не только отдельно взятого человека, но и в будущее целого народа, целой общности народов, всего, у чего только есть своё временно́е поле. И ему до боли захотелось увидеть Европу – через семьдесят, восемьдесят, сто лет… Что с ней станет? Будет ли его родная земля существовать? Он обратился с этим вопросом ко Времени – и содрогнулся от увиденного. Толпы на улицах, погромы, взрывы, подожжённые автомобили у тротуаров, вдоль которых стеклянные стены футуристических зданий отражают малокровные тусклые небеса нового тысячелетия, люди на площадях – их искажённые яростью лица… Кто они, эти темноликие люди? Эти народы никогда не жили на европейской земле… Глядя в мутные, подёрнутые слезами глаза убийцы, палача, человека, по приказу которого тысячи ложились в землю пеплом или сизовато-бледной, слабо шевелящейся массой истощённых, прошитых пулями тел, Штернберг ощутил яростное жжение кипучих, неудержимых слёз в собственных глазах. Неужели милосердие приводит именно вот к этому? Неужели действительно – либо победа, либо смерть? Жизнь сама по себе, жалость ко всему живому, жалость к женщине, жалость к ребёнку, то, что перевернуло ему душу в концлагере Равенсбрюк, и свет благодарности в измученных взорах тех, кого он спас, – неужели всё это зря, зря, ничего не стоит? Неужели это лишь слабость, приводящая к гибели того, кто однажды в порыве милосердия протянул руку помощи другому? Неужели даже милосердие должно иметь свой предел? Тот предел, за которым Дана – русская девушка Даша Заленская – должна была погибнуть страшной смертью в пепельном аду концлагеря?

Ещё мгновение Штернберг вглядывался в далёкое и мучительное будущее, а главный инквизитор Третьего рейха, кровавый страж «расовой чистоты», превозноситель «твёрдости духа» убийц в мундирах, смотрел на него так, словно разглядел в его глазах крошечные отражения увиденных им картин, с огнями пожаров и вспышками взрывов, – столь же отчётливые, как пара миниатюрных отражений окна за спиной хозяина СС.

– Виной тому не милосердие, – произнёс наконец Штернберг едва слышно. – Это следствие глупости, недальновидности, чего угодно, но не милосердия.

– Вот именно, недальновидности, – подхватил Гиммлер. – Милосердие – о чём вы, да его вовсе не существует! Болтовня слабых духом интеллектуалов! На деле есть лишь расчёт. Дальновидный – и недальновидный, в этом вся разница. Так называемый гуманизм имеет цену лишь тогда, когда с его помощью можно добиться какой-либо цели. Мы были недальновидны. Но мы ещё сможем всё поправить…

– Милосердие есть, – твёрдо произнёс Штернберг, не отводя взгляда. – И оно бесценно.

Узкие, мутно-голубоватые, полные растерянности глаза человека напротив, человека с мертвенно-бледными одутловатыми щеками, трясущимся от страха узким подбородком и горестно поджатым ртом, видели и мясорубку массовых расстрелов, и работу газовых камер. Этот человек едва не упал в обморок, наблюдая за расстрелами на Востоке, и его стошнило, едва он заглянул в окошко газовой камеры. Тем не менее он не уставал оправдывать весь этот ад на земле долгом по защите своего народа… Штернберг не мог не спросить сейчас Время о его будущем. Будущее многих людей разбегалось в разные стороны множеством троп, завися от их выбора в настоящем, будущее же Гиммлера оказалось на удивление определённым. Свой выбор рейхсфюрер СС давно сделал. Давно создал себе будущее, которое Штернберг сейчас и увидел. Там – казённого вида унылая комната, напоминающая помещение для допросов, а сам Гиммлер, со сбритыми усиками (пытался неузнанным скрыться, не иначе), полуодетый, в рубахе и кальсонах, с серой армейской простынёй на плечах, начинает нехотя раздеваться в окружении вооружённых людей, под присмотром военного врача. Звучат вопросы. Унизительнейший досмотр, когда некогда всемогущему шефу СС, теперь лишённому даже исподнего, стесняющемуся своей уродливой и жалкой наготы, заглядывают в подмышки и между ягодиц, проверяя, не припрятал ли он где-нибудь на теле ампулы с ядом. Под конец осмотра врач приказывает ему открыть рот. Подойти ближе к свету… Гиммлер вдруг кусает врача за пальцы. Военные бросаются к нему, переворачивают на живот, пытаясь не позволить ему глотнуть, врач, зовя кого-то на подмогу, хватает умирающего за горло, чтобы тот выплюнул яд. Потом его, уже бьющегося в судорогах, накачивают рвотным, промывают желудок. И так он мучается ещё почти полчаса, прежде чем умереть. Серая простыня на остывающем теле – та самая, в которую он ещё недавно заворачивался, словно в мантию, король исчезнувшего королевства. Безымянная могила. Могильщик – английский сержант, работавший до войны мусорщиком, – где-то за подкладкой видения Штернберг нащупал даже эту несущественную, но символическую подробность.

Перед ним был труп. Он говорил с трупом, во сто крат мертвее тех, кого складывали в штабеля за концлагерными бараками.

– Рейхсфюрер, хотите, я поведаю вам о вашем будущем? – страшным, снежно-сыпучим шёпотом произнёс Штернберг. – Оно при любом раскладе одинаково – независимо от того, пустите ли вы в ход «Колокол» или нет. Разница лишь в несколько лет, а так всё то же самое… Хотите его знать?

Гиммлер помолчал.

– Нет. Не хочу. Лучше я скажу вам о вашем собственном будущем, Альрих: вы будете казнены. Как предатель. Мне очень, очень жаль. – И добавил солдатам: – Увести его.

Штернбергу вновь заломили руки за спину, и два автомата упирались ему в спину, пока его вели прочь, по двору, в сторону какого-то недостроенного бетонного сооружения, похожего на бункер. Тёмная узкая лестница вела в столь же тёмный и узкий, едва освещённый грязно-жёлтой лампой коридор, что заканчивался совершенно голой, лишённой даже скамьи или лежанки, комнатой, тоже сумрачно-жёлтой, к тому же с очень скверной вентиляцией. Последнее Штернберг понял вскоре после того, как его заперли в этой импровизированной камере, – в голове помутилось, стало трудно стоять, и он, походив из угла в угол, обессиленно опустился на леденящий бетонный пол.

Штернберг уткнулся лбом в колени. Он слушал Время – оно звучало бессчётным множеством голосов, времён всех и каждого – мириады клеток единого организма. Он вспоминал то, как ему удалось тысячекратно ускорить бег времени в берлинском бомбоубежище с заклинившей дверью, или то, как он сумел, опять же ускорив время, вырвать гранату из-под носа свихнувшегося от пьянства коменданта замка Збирог, или как он успел спасти Дану из лап садиста с изуродованной мордой, – и снова его личное время тогда текло в ином темпе, нежели время окружавших его людей и вещей… Наверняка он сможет и сейчас повторить подобное. Обрушить стены своей тюрьмы, состарив их за мгновения до такой ветхости, словно для этих стен минули тысячелетия. Миновать охрану за доли секунды, пока солдаты и моргнуть не успеют. Штернберг с усилием поднялся, опираясь о неровную бетонную стену; сразу закружилась голова. Надо попытаться. Иного пути нет. Он должен выбраться отсюда – и попасть на Зонненштайн. Как можно скорее.

Штернберг встал напротив двери. Прикрыл глаза, вызывая в воображении тот лик, что всегда представлялся ему, когда он думал о Времени как о живом, мыслящем начале, – угловатое женское лицо. Чёткий образ возник в сознании незамедлительно. Женщина выглядела изнурённой, под прозрачными глазами залегли землистые тени. И она словно бы протягивала руки ему навстречу – мол, пойдём…

И в этот миг дверь распахнулась.

На пороге стояли автоматчики. Они держали Штернберга под прицелом – малейшее движение, и откроют огонь. Несколько солдат вошли в камеру, остальные расступились, и в помещение вошёл обергруппенфюрер Ханс Каммлер. Подобие улыбки на костистом лице, жёлтом в тусклом электрическом свете – и как никогда напоминающем маску из-за залитых чернотой теней глубоких глазниц. Большой палец правой руки заложен за борт кителя – жест, означавший у Каммлера уверенность и довольство.

Штернберг пошатнулся от весьма болезненного тычка в спину стволом автомата.

Генерал встал напротив. Он сильно опасался Штернберга – остатки привнесённых ментальных структур ещё дотлевали где-то в тёмном железобетонном ангаре его сознания, но чуждые его существу ментальные установки уже рассыпались на отдельные звенья, незавершённая ментальная корректировка пошла прахом. Каммлер наслаждался обретённой свободой. Наслаждался тем, что теперь спокойно и с превосходством может посмотреть в глаза тому, кто ещё не столь давно праздновал свою победу над ним.

– Вас трудно недооценить, доктор Штернберг. – Жестяной голос Каммлера звучал особенно неестественно в низком бетонном помещении. – Но, увы, я вас всё-таки недооценил.

– Откуда Борман узнал о «Колоколе»? – обронил Штернберг. Даже сейчас, в нынешних ужасающих обстоятельствах, ему всё-таки хотелось знать. – От вас?

– Нет. У Бормана своя сеть осведомителей. А я не сумел сохранить «Колокол» в тайне, и виноваты в этом вы, доктор Штернберг. Вы временно вывели меня, так сказать, из строя. Вы и ваши технологии по подчинению чужого сознания. Хотя не столь уж совершенными они оказались!

– И вы действительно собираетесь выполнить приказ фюрера обратить «Колокол» против вражеских войск? Вы же понимаете, что Германия на грани поражения, ей ничто не поможет.

– Во-первых – мне ничего не остаётся, кроме как выполнить приказ. – Плотоядная улыбка Каммлера уступила место серьёзной гримасе. – Я не столь безумен, как вы. В данной ситуации следует подчиниться. Во-вторых – кто знает, кто знает… Быть может, это наш последний шанс. Представьте, если наступающие армии союзников в единый миг обратятся в пыль! Даже если мы сумеем нанести лишь один-единственный удар! Неизвестно, выдержит ли наша конструкция излучение такой мощности…

– Вы уверены, что сумеете правильно рассчитать место удара? – мрачно поинтересовался Штернберг. – А что, если эта штука превратит в прах не войска союзников, а несколько немецких городов?

– Он знает наших врагов на вкус, – вновь ухмыльнулся Каммлер, и Штернберг даже не сразу понял, что это уважительное, почти одушевлённое «он» относится к излучателю. – В Фюрстенштайне мы познакомили его не только с евреями, но и с англичанами, с русскими. Каждая нация – это временна́я общность, вы же знаете, доктор Штернберг. Совершенно определённое излучение, на которое можно настроить «Колокол».

Штернберг неотрывно смотрел в лицо Каммлеру. Думал о том, что вполне может попытаться ударить сейчас всей мощью своей мысли пирокинетика, чтобы генерал мигом обратился в живой факел. И не только генерал, все солдаты вокруг. Но помещение слишком тесное, да и выстрелить кто-нибудь наверняка успеет… Штернберг чуть отстранился от уткнувшегося под рёбра ствола, и автомат стоявшего позади солдата вновь тупо и твёрдо клюнул его в спину: мол, не дёргайся. Или призвать сейчас на помощь свою новую, отчасти неведомую власть над временем и обратить их всех в прах – хватит ли сил? Слишком велик риск… Штернбергу припомнился умоляющий взгляд широко распахнутых глаз Даны. Нельзя рисковать, одёрнул он себя. Нельзя.

– Но пришёл я не за тем, чтобы побеседовать с вами о «Колоколе», доктор Штернберг, – продолжил Каммлер, сложив руки за спиной и чуть покачиваясь на носках. – Ваш вклад в этот проект завершён, и за него я вам весьма признателен. Даже при том, что по вашей вине информация о новом оружии просочилась к союзникам. Это ведь вы устроили побег заключённых в Фюрстенштайне? Прямых доказательств у меня нет, но я уверен: это вы. Недавно я получил информацию о том, что на американских резидентов в Швейцарии вышел один еврейский учёный, из беглых заключённых, как он сам утверждает. Ему многое известно о «Колоколе». Хорошо, что резиденты сочли его рассказы преимущественно переложением пропагандистских мифов о «чудо-оружии». Эх вы, доктор Штернберг… – Каммлер покачал головой. – Это мой последний разговор с вами, так что другого случая мне не представится. Хочу задать вам пару вопросов. Что такое Зонненштайн? И что такое Время?

– Вам будет трудно понять.

– Я постараюсь.

– Время – живое, по-своему мыслящее природное начало. А Зонненштайн – нечто вроде переговорного устройства для общения с этим, в своём роде, разумом. И, если позволительно так выразиться, инструмент для его подчинения, – холодно произнёс Штернберг.

Каммлер помолчал. Штернберга удивило то, что в мыслях генерала не было зла на него – даже за попытку ментальной корректировки. Напротив – если раньше Каммлер несколько пренебрегал им из-за его прежней, морфинистской, слабости, то теперь относился к нему с изрядной долей уважения.

– Вы поразительный человек, доктор Штернберг, – заговорил Каммлер несколько иным тоном – в его невыразительном голосе словно стало больше жизни. – Умеете пробуждать в людях что-то эдакое… чёрт вас знает. Неудивительно, что вы ходили в любимцах рейхсфюрера. В древности таких, как вы, называли сынами богов.

– Я обыкновенный человек. Такой же, как вы. Разница между вами и мной лишь в том, что я умею чувствовать – а вы то ли разучились, то ли не умели никогда.

Каммлер сделал шаг вперёд. Тень полностью скрыла его лицо, но показался блеск глаз – отчего-то изумлённых. В следующее же мгновение Штернберг понял отчего. Генерал, сам того не желая, испытывал к Штернбергу благодарность. Те ментальные установки, что Штернберг тогда, в поезде, напоследок метнул в его сознание, не справившись с основной задачей – установки на сожаление, на сочувствие, – не пали вместе с установкой на повиновение, напротив, пустили слабый, но живучий росток. И впервые за всю свою сознательную жизнь Каммлер перестал смотреть на людей как на легкозаменяемые детали огромного конструктора. Генерал увидел в людях – людей. Своих детей. Свою жену. Да и просто людей – испытывающих боль, испытывающих страх. И он, к собственному удивлению, начал совершать диковинные, иррациональные, алогичные поступки: в начале марта отменил приказ о казни заключённых концлагеря Миттельбау-Дора, работавших на секретном производстве – сборке ракет «Фау», а в конце месяца собрал тех учёных со своих военных предприятий, которых прежде считал неблагонадёжными и намеревался устранить из соображений секретности, в одном из лагерей для беженцев, чтобы в случае чего передать их союзникам. В самом запустелом углу его сознания, где прежде всегда были холод и мрак, теперь начинало слабо, но беспокойно возиться что-то тёплое, с маленькими острыми коготками, всякий раз, когда он принимался думать об убийстве. Что-то, похожее на совесть, которой у него отродясь не водилось. Каммлеру это невнятное шевеление на дне пустой души было внове – и не то чтобы совсем не нравилось. Привычный мир вдруг предстал перед ним в иных красках.

Разумеется, ничего этого Каммлер не сказал. Но Штернберг многое прочёл за доли мгновения, пока генерал внимательно смотрел на него, будто прощаясь, – в общем-то, так оно и было.

– Мне жаль, что мы с вами не сработались, доктор Штернберг. Если и вы желаете что-то спросить у меня напоследок, то сейчас самое время.

Штернберг нервно сглотнул, уже слыша в мыслях генерала следующие его слова, которые вот-вот прозвучат, – вернее, одно-единственное слово. И задал вопрос, занимавший его сейчас больше всего:

– Когда вы намереваетесь запустить «Колокол»?

Штернберг и не надеялся, что Каммлер даст ответ вслух. Но знал, что генерал не сдержит мыслей – любой не сдержал бы. Мысль-ответ мелькнула подобно падающей звезде. Ровно через неделю, в четверг, пятого апреля. Сначала – в Берлин, согласовать всё с Гитлером. Фюрер возлагает на Каммлера и его новое оружие большие надежды. В Берлин – а затем в Тюрингенский лес, к тому, что раньше было Зонненштайном. Пятого апреля, через семь дней…

Как и следовало ожидать, Каммлер на вопрос не ответил.

– Не годится. У вас нет других вопросов, доктор Штернберг?

– У меня есть просьба. Надеюсь, вы её исполните.

– Слушаю вас.

– Оставьте в покое мою семью.

– Хорошо, – без колебаний ответил Каммлер.

– Даёте слово?

– Слово офицера.

Штернберг смотрел ему в глаза, блеск которых больше не был столь бездушно-стеклянистым, как раньше. И знал, что генерал сдержит обещание.

– Благодарю вас.

Каммлер отступил на порог камеры.

– Доктор Штернберг, в условиях военного времени вы как предатель родины приговариваетесь к смерти.

Отворачиваясь, в последний раз глянув на Штернберга, бросил:

– Расстрелять.

И вышел прочь.

Штернберг остался в окружении десятка набившихся в небольшое помещение автоматчиков. Солдаты переглянулись, их лиц почти не было видно под непроницаемыми тенями от касок. Свет единственной немощной лампы стал особенно тусклым и каким-то дрожащим – похоже, заканчивалось топливо в генераторе.

– Что, прямо здесь? – спросил кто-то.

– Наверх его, – скомандовал унтер. – Потом кровь со стен не отмоем. Это бомбоубежище рейхсфюрера.

Штернбергу заломили руки за спину и повели по узкому коридору, затем вверх по лестнице. Он пару раз споткнулся на высоких бетонных ступенях, пока автоматные рыла нетерпеливо подталкивали его в спину. Тяжёлая железная дверь бесшумно отошла в сторону, в глаза ослепительно ударило солнце, словно прострелив голову насквозь раскалёнными иглами.

– За бункер, – распорядился унтер-офицер.

Эсэсовцы повели Штернберга мимо боковой стены бомбоубежища, где на пригретый солнцем бетон садились рыжие бабочки, вспархивающие, когда их касались тени людей, повели по упрямо пробивавшейся из каменистой земли тонкой траве особого младенчески-ясного весеннего оттенка. Прямо из-под ног с пронзительным писком выпорхнула мелкая птичка. Неподалёку, за деревьями, виднелась стоянка, и с самого краю, у блистающего чистотой серого автомобиля, Штернберг готов был поклясться, показалась массивная фигура его бывшего шофёра, Купера. Да что там – это определённо был Купер. Солнце бросало круглый белый блик на неприкрытую фуражкой светлую щетину на его голове. Шофёр, протиравший лобовое стекло автомобиля, оставил своё занятие, чтобы поглядеть, кого ведут на расстрел. Разглядел. Отвернулся.

Тень от задней стены бункера оказалась неожиданно студёной, землисто-сырой. Травы здесь почти не было, только разводы песка, щебень да куски арматуры. Штернберга поставили к самой стене, от которой веяло промозглым холодом. Впрочем, у этой стены ещё никого не расстреливали, он должен был стать первым. Держа его под прицелом, солдаты отступили и выстроились в ряд.

Унтер глянул на Штернберга с равнодушным любопытством. Без портупеи, в перекошенном кителе, с которого так и не сорвали знаки отличия, Штернберг свободно стоял, опустив руки, и с пронзительным вниманием смотрел на расстрельную команду, на тонкие деревья позади, на солнечную зелень – прозрачно-яркую, как глаза Даны.

– Целься, – приказал унтер.

Именно в это мгновение страх наконец растаял, как снег под солнцем. Будущее, ужас перед которым так мучил, стало вдруг неважно – и прошлое, и будущее, и настоящее обратились в одно бесконечное мгновение, которым можно было повелевать как угодно. Штернберг был убеждён, что сумеет сейчас совершить задуманное: его воля взметнулась незримым пламенем, прожигая привычный ход времени. Он ощущал прикосновение бесплотных ладоней, ложащихся на плечи, слышал перемешанный нездешним эхом шёпот в оба уха. Он знал, что, избавившись наконец от разрушительного страха, заслужил право на неограниченность воли.

Теперь он ощущал Время не как вожжи в руках, которые мысленно натягивал до дрожи всего существа, – нет. Теперь он чувствовал себя просто его частью. Одновременно частностью и целым. И мог управлять всем, потому что не было главного и второстепенного, была лишь всесвязанность.

Он чувствовал дыхание Времени за плечами. А его собственное время будет течь сейчас иначе – ровно столько, сколько он этого пожелает.

– Огонь! – скомандовал унтер.

Штернберг бросился вперёд и в сторону. Воздух раскололся на бессчётные грани, в которых мигом заплутал солнечный свет. Штернберг услышал протяжные и гулкие сверлящие звуки позади – в этот дрожащий гул обратился резкий и тарахтящий звук автоматных выстрелов. Потом все звуки исчезли и появились вновь, когда автомобили вокруг (он выбежал на стоянку), диковинно-прозрачные, будто полноразмерные модели из стекла, вновь обрели плотность.

Штернберг тут же упал на четвереньки у колеса армейского «Кюбельвагена», выглянул из-за машины, пытаясь в солнечно-тенистой ряби рассмотреть, что происходит возле стен бункера. Солдаты суетились. Приговорённый исчез прямо у них из-под носа, подобно призраку, а пули зря впились в пустую стену.

Штернберг, пытаясь отдышаться, хватал ртом воздух. Куда дальше? Ещё один такой рывок во времени и пространстве – и миновать пост охраны? Он знал, что сумеет. Но что потом?

На серый песок у его колена упала чья-то тень. Купер, понял Штернберг, прежде чем успел обернуться.

Шофёр остановился прямо позади него и неуверенно заухмылялся:

– Ну вы даёте! – И восхищённо ругнулся, впервые на памяти Штернберга выйдя из почти карикатурного образа абсолютного флегматика. – У них там небось ум за разум зашёл! Очертенеть! Это как такое делается?

– Тихо вы! – зашипел на него Штернберг. Снова выглянул: кто-то из расстрельной команды побежал докладывать об исчезновении осуждённого, несколько солдат пошли вокруг бункера, прочие направились в сторону стоянки.

– Ключи от автомобиля! – сдавленно зарычал Штернберг, поднимаясь с колен. – Быстро, не то убью!

Он был безоружен, и его угроза для любого прозвучала бы несерьёзно – для любого, кроме Купера, на лице которого прочно запечатлелись растерянность и изумление от только что увиденного. Человек, запросто возникший из ниоткуда в нескольких десятках метров от того места, где чудесным образом исчез всего секунду назад, наверняка способен и убить голыми руками, и это ещё если забыть о пирокинезе…

– У меня есть идея получше, – уже совершенно спокойно заявил Купер. – Садитесь, довезу, куда вам надо.

– Вы шутите? – опешил Штернберг.

– Нет.

Солдаты вышли из тени деревьев.

Штернберг бросился к серому «Мерседесу».

– Вам самому не оторваться от погони, оберштурмбаннфюрер, – с прежней своей невозмутимостью сказал Купер, заводя двигатель.

– Это почему ещё? – спросил Штернберг, непрестанно оборачиваясь, поглядывая в заднее стекло.

– Потому что вы слишком нервный, – пояснил Купер. – Из нервных людей плохие водители. Вы уж поверьте, я многих видел.

Он неспешно вырулил со стоянки. В окнах автомобиля рябая тень ещё полусквозистых древесных крон медленно сменялась солнцем.

– Да скор-р-рее вы! – рявкнул Штернберг. – Дайте мне ваш пистолет!

– Вот видите. – Купер чуть снисходительно, со всегдашней ленцой, улыбнулся в зеркало заднего вида. – О чём я и говорил. Ну что вы дёргаетесь? Они вас ещё не заметили.

Автоматчики совещались неподалёку. На выехавший со стоянки «Мерседес» они пока не обращали внимания. Но вот один из солдат махнул рукой в сторону удаляющегося автомобиля…

Шофёр понемногу прибавил газу.

– Сейчас будет первый караульный пост. Наверняка их ещё не успели оповестить.

Штернберг похлопал себя по карманам: документы, к счастью, оставались при нём.

Автомобиль остановился у опущенного шлагбаума. Из будки выскочил тоненький молоденький офицер.

– Приказ – никого не выпускать! – звонким мальчишеским голосом выкрикнул он. – Поворачивайте обратно!

Штернберг опустил стекло и заорал на лейтенанта не своим голосом:

– А у меня приказ – срочно отправляться в Берлин! Задание рейхсфюрера! Дело государственной важности! – И сунул под нос караульному удостоверение «Аненербе», надеясь, что слова «начальник отдела тайных наук» вместе с петлицами подполковника СС произведут на того впечатление.

– Но приказ… – завёл по новой лейтенант.

– В таком случае мне нужно позвонить. – Штернберг распахнул дверцу и ступил на землю. – Сейчас я позвоню рейхсфюреру, затем передам вам трубку, и вы ему сами объясните, почему не желаете меня пропускать… – Штернберг энергично направился к караульной будке, где в подёрнутом солнечным отражением большом окне виднелся телефонный аппарат.

Номер удался. Штернберг не успел и пары шагов сделать, как дежурный побледнел и забормотал, что вовсе не обязательно беспокоить рейхсфюрера, и так всё понятно, сейчас он поднимет шлагбаум.

Штернберг сел обратно в автомобиль.

– Куда едем? – поинтересовался Купер таким будничным тоном, словно ничего особенного не происходило.

– В Тюрингенский лес. К Зонненштайну, – сказал Штернберг, прежде чем успел подумать: а что он собирается там делать? Каким образом уничтожит «Колокол»? У него нет взрывчатки, и ему неоткуда её взять. Даже если бы и удалось раздобыть (скажем, через генерала Зельмана, хотя это было из области невероятного, не стал бы Зельман помогать ему в такой авантюре, несравнимо более опасной, чем возня с поддельными паспортами) – он всё равно не умел обращаться со взрывными устройствами. А если вспомнить о том, что Зонненштайн находится под усиленной охраной, дело представлялось и вовсе безнадёжным.

– Едем к Зонненштайну, – согласился Купер.

– Почему вы мне помогаете? – спросил Штернберг, то и дело оборачиваясь назад, глядя, нет ли погони.

Купер задумчиво постучал пальцами по рулевому колесу, хмыкнул:

– А чёрт его знает почему. Просто. К тому же меня собирались отправить на фронт: я, видите ли, не докладывал Каммлеру о том, что вы больше не употребляете морфий. Начальство теперь считает меня неблагонадёжным. Из-за того, что я плохо работал доносчиком. Да пошли они все к чёртовой бабке на именины! Я, в конце концов, шофёр, а не стукач. Слушайте, нам всем так и так конец. Я, может, впервые за много лет делаю то, что считаю нужным, а не то, что мне приказано.

Штернберг улыбнулся, глядя в окно. Так, значит, несколько дней назад предчувствие его не обмануло…

– Спасибо.

– Рано благодарить. Второй караульный пост.

Штернберг приготовился изобразить гнев чиновника со специальными полномочиями, хотя понимал, что едва ли его блеф так гладко сработает во второй раз.

До поста уже докатилось объявление тревоги: дорога была перегорожена не только шлагбаумом, но и заграждением из колючей проволоки на металлическом каркасе, у обочины стоял пулемёт на треноге, кроме дежурного офицера к машине подошли двое автоматчиков.

– Дело дрянь, – спокойно констатировал Купер, плавно останавливая машину у заграждения.

Штернберг опустил стекло и только открыл рот, чтобы заорать на дежурного, как тот, впившись взглядом в его лицо, отчеканил:

– Оберштурмбаннфюрер фон Штернберг, попрошу вас выйти из машины. Немедленно.

Конечно же, по телефону караульным уже сообщили приметы беглеца. Штернберг, сжав зубы, посмотрел на дежурных, потом на заграждение.

– Сейчас поедем. Готовьтесь, – сказал он почти беззвучно, но шофёр его услышал и едва заметно кивнул.

– Уберите заграждение, поднимите шлагбаум и отойдите от дороги, – без выражения произнёс он, тяжело глядя дежурному офицеру в лицо.

Караульный озадаченно задрал белёсые брови и всё так же отчётливо проговорил:

– Если вы немедленно не выйдете из машины, я прикажу стрелять.

Штернберг досадливо скривил рот:

– Ладно, как хотите.

Бросил взгляд на заграждение, затем вновь на караульных. Тогда, в берлинском бомбоубежище с заклинившей дверью, что он вообразил, чтобы облегчить себе задачу? Большой старинный штурвал. Штурвал Времени. Крутануть его и одновременно нанести пирокинетический удар – это будет непросто. Но возможно.

Штернберг с мрачной ухмылкой погрозил пальцем солдатам, державшим его под прицелом. Затем быстро посмотрел на заграждение, представляя, как потоки времени обрушиваются в раскрывшуюся невидимую пропасть, унося с собой прочность стали, из которой сделана колючая проволока и каркас, уничтожая заодно и шлагбаум, и пулемёт, и…

Автоматчики вскрикнули в один голос, когда оружие в их руках внезапно расползлось на слоящиеся ржавые коросты, а через миг вовсе рассыпалось прахом. То же самое произошло и с заграждением – оно в мгновение ока осело, стремительно ветшая. Автомобиль резко тронулся с места, но ограждение не протаранил – того уже не было, не было и шлагбаума, лишь ветер раздувал ржавую пыль.

Один солдат оторопело таращился на свои пустые руки, другой бранился, офицер же бросился к караульной будке – к телефону. Но будка уже вспыхнула бледным на солнце пламенем, огонь взбух и раскрылся прозрачным бутоном, лопнуло стекло, за ним всё жарко золотилось, будто в печи. Дежурный офицер отпрыгнул, закрывая лицо рукой. Всё это Штернберг успел увидеть уже издали – автомобиль мчался вперёд, набирая скорость.

– Это была магия? – деловито осведомился Купер.

– Нет. Магии не существует, существуют неизученные законы мироздания, – пробормотал Штернберг и медленно, сползая по спинке заднего сиденья, повалился на бок. Перед глазами крутились какие-то мелко-хрустальные острые искры, предметы вокруг порой начинали казаться прозрачными – Штернберг видел двигатель автомобиля, переднюю подвеску, под полом салона жутко-стремительно струилась лента асфальтовой дороги. Штернберг обессиленно прикрыл глаза. Это его новое умение может отнять жизнь. Запросто.

– За нами погоня, – объявил Купер таким тоном, каким другие люди сообщают о том, что за окном начался дождь.

Штернберг, немного придя в себя, приподнялся, посмотрел, морщась от солнца, в заднее стекло. На пределе видимости маячили мотоциклисты. Один, второй… Больше. Не сосчитать. И какая-то машина, издали не разберёшь.

– Солидная погоня, – уважительно сказал Купер. – Вы чего такого натворили-то?

– Не сошёлся во взглядах с начальством.

Мотоциклы приближались, Штернберг уже различал лица солдат под низко сидящими касками. Пулемётчик на первом мотоцикле попытался прицелиться. Коротко протарахтела очередь.

– Стращают, – пояснил Купер. – С такого расстояния не попадут. А мы сейчас от них оторвёмся. – И ещё прибавил газу.

Кусты и трава на обочине слились в серо-зелёную ленту, перелески стремительно сменялись полями, сверкающий на солнце капот «Мерседеса» заглатывал дорогу с такой скоростью, что холодело в пятках, упруго и грозно гудел воздух в щели над не до конца поднятым стеклом. Мотоциклисты позади стали отставать, но сдаваться не собирались.

Штернберг впервые услышал смех своего шофёра – сочный и жизнерадостный:

– Пускай попробуют догонят!

Немного сбавив скорость, автомобиль аккуратно вписался в крутой поворот возле столба с разнонаправленными указателями, названия на которых Штернберг даже не успел прочитать. Штернберг обернулся: первый из мотоциклов врезался в столб, остальные прошли поворот благополучно и сплочённо устремились следом. Начались пригорки, и на вершине каждого автомобиль чуть подбрасывало, чудилось, вот-вот взлетит. Дорогу плотной тёмной стеной обступил ельник, солнце бежало за автомобилем, порой вспыхивая за сплетением ветвей и бросая искристые лучи в боковое стекло. Из-за очередного поворота выехал крытый брезентом грузовик. «Мерседес» вильнул в сторону и прошёл поворот по единственно возможной траектории, едва разминувшись с идущей навстречу машиной, и тут же сзади послышался визг тормозов, короткий лязг и грохот: один из преследователей-мотоциклистов на полной скорости столкнулся с грузовиком. Ещё один вылетел на обочину и покатился в глубокий овраг, в паутину сухих еловых ветвей.

Купер снова засмеялся:

– Сопляки на самокатах! Где им со мной тягаться!

Дорога спрямилась, снова пошли поля. Автомобиль шёл на запредельной скорости, так, что слегка давило на грудину. Даже из своих роскошных автомобилей, конфискованных в конце прошлого года гестаповцами, Штернберг не сумел бы выжать подобного – да что там, следовало честно признать: и на своём лощёном «Хорьхе» он либо не сумел бы оторваться от погони, либо давно оказался бы в кювете. Между тем преследователи отстали: сколько Штернберг ни приглядывался, оборачиваясь к заднему стеклу, мотоциклистов больше не было видно.

– По шоссе не поедем. Там по-прежнему полно беженцев и могут встретиться патрули. Наверняка из ставки оповестили уже всех, с кем только смогли связаться. – Купер свернул на одну из неприметных просёлочных дорог, при этом даже не заглянув в карту. Штернберг в очередной раз поразился, как его шофёру удаётся держать в голове не только все улицы крупных городов, но и все дороги Германии. Сложная сеть немецких дорог – от широченных автобанов до какой-нибудь полузаросшей колеи в лесу – ложилась на сознание Купера как нельзя естественно: его сознание и было сетью бесконечных дорог.

Автомобиль сильно сбавил скорость, под колёсами захрустел гравий. Потянулись покосившиеся ограды пустых пастбищ, глухие перелески, вдалеке показалась и сгинула какая-то деревня, долго ещё затем блестя над холмом шпилем кирхи. Навстречу никого не попадалось, позади тоже всё было спокойно. Штернберг откинулся на спинку сиденья, разбитый страшной усталостью. И тут же напомнил себе: ещё не всё кончено, нет. Всё ещё только началось. За ними будут охотиться. А для того чтобы уничтожить «Колокол», осталось семь дней. Что можно сделать за семь дней, при условии, что автомобиль может остановить первый попавшийся патруль?

Штернберг подумал о Зонненштайне. Человеческая воля – вот что там нужно. Человеческая воля и ничего больше. Если бы удалось пробраться на территорию комплекса, в самый центр, где раньше находилась гранитная плита жертвенника… Штернберг чуть прищурился, вглядываясь в воображаемую картину: он стоит на вершине сооружённой на Зонненштайне конструкции, как когда-то стоял на жертвеннике, и обращается ко Времени. Тогда Зонненштайн из усилителя для дьявольской машины вновь обратился бы в инструмент, тысячекратно усиливающий силу человеческой воли, чтобы повелевать Временем – в таких масштабах, в каких даже Штернбергу, с его нынешними умениями, за пределами комплекса не хватит никаких сил.

Если бы только удалось миновать охрану комплекса… Но теперь, с тем, что ему открыто, с тем, что он умеет, – почему бы нет?

Штернберг, нахмурившись, посмотрел на свои подрагивающие руки. Хорошо, допустим, он проникнет на охраняемую территорию незамеченным. Но что потом? Какой приказ он отдаст, обращаясь к безбрежной силе и направляя её своей многократно усиленной волей? Уничтожить «Колокол», как сегодня ему удалось уничтожить проволочное заграждение? Хватит ли у него на это сил? Уничтожить такую махину, швырнув её в пропасть обваливающегося в бездну Времени… У него будет лишь одна попытка.

Штернберг вновь обратился ко Времени, спрашивая о вариантах своего будущего. И вновь не увидел ничего, кроме нестерпимо-белой пустоты.

Показался берег реки, вдоль которой ехали некоторое время, направляясь на юго-запад. За поворотом дороги серел длинный деревянный мост, по нему-то и предстояло проехать на тот берег.

Едва машина выехала на поскрипывающее деревянное покрытие, на том берегу из-за деревьев угловатой тушей начал выдвигаться корпус бронетранспортёра с пулемётчиком наверху, и на дорогу высыпали солдаты. Офицер начал кричать в рупор что-то неразборчивое, ветер развеивал его слова над рекой. Ровно шипела вода на камнях небольшой плотины, сооружённой ниже по течению. Где-то поблизости монотонно тренькала птица.

Штернберг выругался. Да чтоб ему провалиться – вместо того, чтобы бесконечно спрашивать о будущем, лучше бы сидел и слушал, что происходит вокруг, – тогда, возможно, своим чутьём засёк бы солдат прежде, чем те их заметили.

Купер остановил машину, затем тихо дал задний ход.

– Что делать будем? Они говорят, если мы съедем с моста, откроют огонь. Мы тут как на ладони.

Штернберг впечатал в переносицу очки.

– Есть один вариант. Не знаю, правда, насколько удачный…

– Вот сейчас и проверим.

Штернберг со всем тщанием вспоминал свои ощущения в те мгновения, когда ехал из Кёнигсберга в Пальмникен, торопясь, как никогда в жизни, чтобы спасти Дану. Что он тогда сделал? Вышел из всеобщей системы пространства-времени. Он очень хотел успеть – пусть хоть в самый последний миг – и успел. Точно в самый последний миг. Он лишь позже осознал, что ехал не по настоящей дороге от Кёнигсберга до побережья – настоящая дорога была заполнена беженцами, он же встречал людей лишь тогда, когда напоминал себе, что на дороге должны быть какие-то люди. Он сам создал свой путь, вообразил его… Должно быть, и всё пространство вот так же управляется неведомым разумом – Временем? – как он тогда создал воображаемую почти пустую дорогу, чтобы попасть из одной точки в другую, очутиться в конечном пункте ровно в тот миг, когда ему требуется. И лишь сейчас он понял, почему вся дорога была в тумане – человеческому сознанию куда проще воображать какой-то небольшой кусок окружающего мира, чем весь мир целиком. Если он тогда справился с этой работой – почему не справится сейчас? Если в отдельную систему пространства и времени можно заключить одного человека на мотоцикле, то почему это же нельзя проделать с двумя людьми на автомобиле?

– Купер, слушайте меня. Езжайте вперёд. Как можно быстрее. Если всё сложится удачно, ни машины, ни солдат на том берегу не будет, когда мы его достигнем.

Шофёр с сомнением покосился на него через зеркало заднего вида.

Штернберг глубоко вздохнул:

– Поверьте мне. Вы уже видели, что я умею делать. Просто поверьте. Идёт?

– Идёт, – спокойно согласился Купер и вдавил в пол педаль газа. Автомобиль резко тронулся с места.

На том берегу ждали: похоже, решили, что беглецы едут к ним с намерением сдаться. Штернберг же, закрыв глаза, мучительно искал точку опоры в будущем. В прошлый раз такой точкой было спасение Даны – и время с пространством, подчиняясь его воле, выстроились в точности так, чтобы он оказался в нужное мгновение в нужном месте. А теперь… Прежде чем он успел толком отдать себе отчёт в том, какую опорную точку для своего представления выбрал на сей раз, его воображение уже нарисовало картину запуска «Колокола» – и как он оказывается на Зонненштайне в тот самый миг – единственный подходящий миг, – когда можно всё остановить.

Автомобиль нёсся по мосту. Солдаты впереди засуетились – они не понимали, что происходит, почему водитель не сбавляет хода, и подумали было, что беглецы решили свести счёты с жизнью, с разгону врезавшись в стоящий поперёк дороги броневик. Пулемётчик прицелился в лобовое стекло несущегося прямо на бронетранспортёр «Мерседеса».

Штернберг будто сквозь вату услышал голос шофёра:

– Надеюсь, вы знаете, что делаете!

Затем все звуки пропали, и Штернберг ещё успел увидеть за окном машины не речной пейзаж, а стеклянистые треугольные грани странно преломлённого, будто оледеневшего, воздуха, затем по глазам хлестнула серая пустота. «Дорога, представь дорогу в тумане!» – спохватился Штернберг.

Серое марево за стеклом лишилось сумасводящей глубины некоего неведомого разуму четвёртого измерения, уплощилось и мирно заклубилось густой туманной дымкой. В ней промелькнули деревянные перила моста и прибрежные кусты. Туман впереди неспешно раскрывался, как полог из многих слоёв воздушной газовой ткани, и несколько метров дороги, видной глазу, были пусты. Там, где ещё недавно стояла гусеничная машина и автоматчики, никого не было.

Купер присвистнул и сбавил ход.

– Не останавливайтесь, – быстро сказал Штернберг. – Тут нельзя останавливаться.

– Надеюсь, это не загробный мир? – весело поинтересовался шофёр.

– Нет. Это наше собственное пространство-время. Оторванное от всеобщего.

– И как мы теперь доберёмся до Тюрингенского леса? Как я пойму, куда сворачивать? Здесь почти ничего не видно.

– Просто езжайте вперёд. Дорога тут только одна, и она выведет нас, куда нужно.

Именно теперь как никогда прежде пригодилось умение Купера ничему особо не удивляться и всё, что бы ни происходило, воспринимать как должное. Он больше не задавал вопросов, лишь включил фары, как если бы они ехали в обычном тумане, – хотя свет фар ничего не высвечивал, и дорогу было видно лишь на несколько метров вперёд, а дальше всё пропадало во мгле. Штернберг сидел, откинувшись на спинку заднего сиденья и упёршись безвольно раскинутыми коленями в переднее, чтобы не упасть. Слабость наполнила жилы свинцом, руки и ноги казались чужими, было холодно и очень хотелось закрыть глаза… Штернберг попытался приподнять голову. Нельзя спать. Неизвестно, что случится, если он заснёт – и перестанет воображать дорогу. Быть может, их, вышедших из своей временно́й общности, мгновенно развеет в прах – Штернберг понятия не имел, что за силы тут действуют и чем является это наспех сооружённое пространство, держащееся лишь на его силе мысли, – отдельным временны́м образованием, вышедшим за пределы общей системы, или чем-то ещё… Вдруг он испугался, что дорога слишком гладкая, как полированная столешница, – не бывает таких гладких дорог в глуши, и указателей нет, и людей; и впрямь, будто посмертие. Едва он спохватился, как автомобиль тряхнуло на ухабе, к дороге потянулись низко склонённые ветви, возник покосившийся указатель, а на обочине бледной тенью показалась собака, быстро растаявшая в тумане.

– Вон, псина пробежала – она что, тоже из времени выпала? – тут же обратил внимание Купер.

– Это… не настоящий пёс, – пояснил Штернберг, с трудом заставляя себя размыкать губы. – Это воображаемый пёс, вроде муляжа. Чтобы наша личная дорога походила на нормальную дорогу, а не на тропу в загробном мире или что-нибудь подобное.

– Долго ещё будем тут ехать?

– Когда, по вашим расчётам, подъедем к Тюрингенскому лесу, просто дайте мне об этом знать.

Штернберг щипал себя то за бедро, то за руку, но даже это не помогало: боли он почти не чувствовал. То и дело сознание соскальзывало во тьму беспамятства, едва удерживаясь на краю, и тогда туман густел, сплошь залепляя стёкла автомобиля бесцветным месивом. Стискивая зубы, Штернберг приподнимал отяжелевшую голову, оглядывался по сторонам – и дорога сразу обозначалась явственнее, обнадёживающе проступали очертания деревьев вокруг. Не в силах собрать воедино распадающийся на части, меркнущий разум, Штернберг падал обратно, его голова безвольно откидывалась – и всё начиналось по новой.

– Эй! – Купер покосился в зеркало заднего вида. – Вам что, плохо?

– Н-нет…

– Скоро должны прибыть на место.

– От… т-тлично…

Штернберга било и ломало в ледяном ознобе, а от сознания оставались, по ощущениям, лишь острые обломки, медленно падающие в пропасть, когда Купер наконец сообщил, что прошло слишком много времени, они уже успели бы доехать до Тюрингенского леса. Штернберг сжал кулаки и приподнялся на сиденье. Они на месте. Пора. Ну же… И когда он уже помертвел от ужаса при мысли о том, что запер себя и шофёра в пространственно-временной ловушке и у него уже недостанет сил вернуться в общий миропорядок, туман поредел, окрасился бледно-палевым и показалось солнце. Клочья тумана запутались в мелком кустарнике, и это уже был обычный утренний прозрачно-сизоватый туман; солнце стояло низко, насквозь пронзив сосновый лес медными струнами лучей, в приоткрытое окно веяло влажной утренней прохладой. Показался пепельно-серый от ветхости, покосившийся указатель, слишком хорошо Штернбергу знакомый: сколько раз доводилось ему тут проезжать за минувшие почти три года с тех пор, как он впервые приехал на Зонненштайн…

Деревня Рабенхорст.

– Остановитесь здесь. Дальше опасно, наверняка в округе ступить некуда от патрулей.

Автомобиль притормозил на обочине, и в салон вместе с рассветной свежестью полилась тонкая мелодия весеннего леса. На синей глади утренней тиши, чуть подёрнутой рябью лиственного шелеста, расцвели перекрывающие друг друга птичьи трели. Пустую дорогу впереди исполосовали охристо-золотистый свет и лиловая тень – как узкие клавиши, октава за октавой. Стволы сосен на свету местами отсвечивали кармином, будто на них брызнули кровью.

Штернберг, почти лёжа на сиденье, оцепенело смотрел в окно. Утро. Какое сегодня число? Сколько времени минуло для всех прочих людей, пока он и шофёр находились вне общего временно́го потока? Штернберг попытался собраться с мыслями, но умственное усилие лишь породило головную боль и новый приступ отупляющей слабости.

– Что вы дальше будете делать? – Купер заглушил мотор и повернулся к Штернбергу. Тот заставил себя сесть прямо и открыть дверцу автомобиля.

– Пойду пешком до Зонненштайна.

– А патрули?

– Они меня не заметят. Я теперь знаю способ, как их избежать.

– По-моему, вам следует сначала отдохнуть.

– Я отдохну немного. И пойду дальше.

Они помолчали. Воздух пенился от птичьих голосов. Солнечные лучи-струны, туго натянутые через весь лес, превратили его в подобие гигантского рояля с поднятой крышкой, и вокруг действительно звучала музыка – песнь деревьев, песнь птиц, песнь тихо текущего Времени.

Наконец Штернберг заставил себя выбраться из автомобиля. Купер тоже вышел из машины. Штернберг протянул ему руку:

– Я даже не представляю, как выразить вам свою благодарность. Вы спасли мне жизнь.

Рукопожатие шофёра было кратким и крепким.

– Да не за что. Оно того стоило. – Купер ухмыльнулся: – Это была самая потрясающая поездка в моей жизни.

Штернберг собрался спуститься с дороги в лес, уже сделал несколько шагов, но обернулся:

– Слушайте, Купер, давно хотел вас спросить: а как ваше имя? Я до сих пор не знаю.

– Меня Виктор зовут, – с достоинством ответил Купер.

– Виктор Купер, – повторил Штернберг. – Виктор, вы чертовски первоклассный шофёр, самый лучший шофёр, которого я когда-либо видел! Вам не то что министров – рейхсканцлера возить надо!

– Я знаю, – самодовольно заявил Купер. – Понятия не имею, что вы затеваете, но удачи вам.

– И вам. – Штернберг махнул рукой и зашагал по мягкой от хвои земле прочь. Через полминуты обернулся: среди сумрачных понизу, словно державших у корней остатки ночи, сосен ещё были видны яркие блики на капоте серого «Мерседеса» и широкая фигура водителя, смотревшего ему вслед и сдержанно помахавшего на прощание.

Штернберг улыбнулся и пошёл дальше.

* * *

Очень скоро он совершенно выбился из сил.

Хуже того – начались пугающие галлюцинации: птичьи голоса временами обращались в механический скрежет, а ровный шум соснового леса – в утробный гул, от которого сводило зубы. Воздух смещался пластами, диковинно преломляя свет. Колонны сосен порой казались полупрозрачными, будто вытесанными из янтаря. В ушах нарастал пронзительный писк и сиплый рёв; схватившись за виски, Штернберг споткнулся о корягу и упал в мох, почти теряя сознание.

Полежал немного, приходя в себя. Мох, пахнущий сырыми дебрями старого заброшенного сада, пружинил под ладонью, как ворс дорогого густого ковра, и вблизи, у самых глаз, оказался состоящим из множества круглых игольчатых пучков, подобных ветвям сосен в миниатюре, невероятно насыщенного густо-тёмно-зелёного оттенка. Именно такого тёмного лесного цвета глаза Даны были в тени, когда он ещё в школе «Цет» нагибался, чтобы посмотреть ей в склонённое лицо. Такими же её глаза были, когда уже она склонялась над ним, обнажённым, лежащим навзничь – на широкой кровати в брошенном особняке. В этих глазах для него сиял смысл жизни – как солнце, просвечивающее сквозь полог майской зелени. «Альрих. Любимый», – повторяла тогда Дана по-русски, гладя его по лбу и волосам. Штернберг перевернулся на спину и, глядя в высокие кроны сосен – отсюда, от самого подножия, хорошо было видно, как ходят в вышине ветви, раскачиваются охристые стволы, – попытался представить Дану рядом. Вот она с полуулыбкой наклоняется к нему… Почему-то вместо Даны отчётливо представилась беловолосая женщина с угловатым лицом, его навязчивое видение, как всегда, неприятное и тревожное, с кровавыми потёками у рта, и Штернберг, внезапно раздосадовавшись, прогнал его усилием воли. «Не сейчас, довольно, оставь меня хоть на минуту». Сейчас ему хотелось видеть Дану. Её глубокий зелёный взгляд. Разомкнутые шелушащиеся губы. Глуховатый голос: «Альрих…» Никто не умел произносить его имя так, как Дана – как-то совсем не на немецкий манер, с мягкой, певучей «а» без кнаклаута[34]. Штернберг, зажмурившись, почти ощутил тепло её ладони на виске. И понял, что никуда не хочет идти. Зачем ему рисковать жизнью, когда его жизнь уже не вполне принадлежит ему, когда есть та, кто не мыслит своей жизни без него? Что будет с Даной в том случае, если он погибнет, выполняя свой – никем не утверждённый, кроме него самого, а значит, воображаемый долг?

Штернберг сел, тряхнул головой, провёл рукой по лицу, ощутив шероховатость пробивающейся щетины, – так сколько же, интересно, времени прошло? Он мельком глянул на часы. Разумеется, часы стояли.

Нет, так не годится. Ему известно, что излучение «Колокола», усиленное отражателями Зонненштайна, может запустить необратимый процесс – если начнёт разрушаться временна́я общность, то им вдвоём нигде не останется места, как бы счастливы они ни были вместе, вопреки краху его родины – и краху всего вокруг, если дьявольская машина будет запущена…

Штернберг осторожно водил ладонью по мху, будто гладил спину большого смирного животного. Надо вставать. Вставать и идти.

И кстати – какое же сегодня число?

Будто в ответ на его мысленный вопрос, земля чуть дрогнула под его ладонью – в точности живое существо. И где-то далеко внизу, холодным змеиным скольжением пересекая тонкую грань слышимости, проявилось, наливаясь басами и тяжелея, низкое, ни на что не похожее гудение.

«Колокол». Зонненштайн.

Штернберг вскочил – его молнией ударило воспоминание о том, что он невольно, в спешке не найдя в воображении ничего другого, избрал в качестве опоры, провешивая путь во времени, в обход всеобщего его течения: пятое апреля. День, когда после всех необходимых согласований с командованием предполагалось впервые пустить новое оружие в ход.

Лес ринулся навстречу. Штернберг бежал, оступаясь на корнях и сухих сучьях – дыхание сбилось, закололо в боку, но он бежал и бежал, пересиливая усталость. На его пути попалась тропа, по которой шёл пожилой мужчина из крестьян, а с ним дворняга – та разразилась хриплым гавканьем. Крестьянин в молчаливом удивлении воззрился на выбежавшего из лесу офицера в чёрном мундире, но без фуражки, ремня и портупеи, с сосновыми иголками, усеявшими плечи и застрявшими в волосах.

– Какое сегодня число? – выпалил Штернберг.

– Да пятое с утра было, – в недоумении ответил крестьянин, с подозрением рассматривая незнакомца.

– Пятое апреля?

– Нет, декабря, – сухо отшутился крестьянин.

Штернберг, не обращая на него более никакого внимания, побежал дальше, срезая путь через лес. Он хорошо знал эти места. Вот и холм. Если подняться на него – откроется вид на долину, где стоит Зонненштайн.

Штернберг замедлил шаг, помня, что в следующее же мгновение его может засечь один из патрулей, прочёсывающих окрестности, но не выдержал и снова побежал, хотя ноги уже едва держали его. Подъём холма показался как никогда крутым. Бежать уже не получалось, Штернберг шёл, хватая ртом воздух и держась за бок. Он чувствовал присутствие людей где-то неподалёку. Вот снова залаяла собака – и не дворняга, а вымуштрованная громкоголосая овчарка. Но Штернберг уже достиг вершины холма. В просветах между кронами сосен, что рядом с нежной лиственной зеленью казались седыми и древними, как камень, виднелось то сооружение, что археологи называли капищем – система гранитных отражателей, с бетонно-стальным сооружением посередине. По периметру прохаживались солдаты. Какие-то люди совещались у подножия вышки с металлической кабиной наверху, вынесенной за пределы комплекса, – поста управления? Находился ли среди тех людей генерал Каммлер?

Ещё несколько вышек – с пулемётами – были установлены на некотором удалении от капища.

Земля вновь дрогнула, и басовитый гул вылился из утробы холма, низкой зудящей дрожью отзываясь во внутренностях. От этого звука какой-то особенной, нестерпимой для нервов частоты волосы на макушке вставали дыбом.

Штернберг побежал вниз по склону холма, петляя между частыми соснами, задевая их грубые стволы плечами, цепляясь рукавами мундира. Мягкая от сухой хвои земля чуть оседала под ногами, иногда попадались округлые серые камни. Штернберг плохо представлял себе, что будет делать, когда доберётся до капища, – думал лишь о том, что ему надо миновать оцепление, пройти по площади комплекса до сооружения посередине, каким-то образом взобраться туда, где раньше находился жертвенник, – и оттуда, где его человеческая воля, сильная и слабая одновременно, будет многократно умножена, направить силу Времени на…

На уничтожение «Колокола». Иного не остаётся.

Что будет дальше – об этом Штернберг сейчас не задумывался.

Кто-то взбирался по узкой металлической лестнице в кабину управления. Солдаты стали отходить от комплекса, древняя гранитная площадь опустела. Лишь тонко, но заметно даже издалека блестели на солнце стальные полосы, свивавшиеся в двойную спираль-криптограмму, змеем свернувшуюся на площади. Штернберг знал: время там, на середине капища, внутри витков сложной металлической спирали, течёт по-особенному. Так, словно посреди площади находится человек. Он сам, вернее, его образ, его сведённая до символа копия, запись сути его земного существования. То, что превратит излучение «Колокола» в подобие живой воли… Но сумеет ли он потягаться с силой излучения чудовищной машины? Что, если излучатель включат на полную мощность раньше, чем он доберётся до центра площади? Перевесит ли его воля другую, бездушную, искусственную, но вполне уподобленную его собственному волеизъявлению, волю?

В эти мгновения он проклинал своё в муках созданное в нижнесилезском замке изобретение…

Вскоре поднявшиеся навстречу сосновые кроны скрыли Зонненштайн – Штернберг спускался к подножию холма.

Он бежал, оскальзываясь на ковре сухой хвои, спотыкаясь о камни и корни, и как никогда остро ощущал свою человеческую уязвимость, хрупкость тела, что может сразить одна-единственная пуля, своё одиночество перед лицом того, с чем ему предстояло встретиться. Никакого оружия – даже пистолета, даже ножа. Пропотевшая рубашка и мундир в сосновых иголках, с рукавами в трухе от сосновой коры.

Он бежал и представлял, что время для него течёт иначе – быстрее, чем для прочих. В лицо ударил холод межвременья, небо потемнело, рыже-серые стволы сосен стали полупрозрачными, будто отлитыми из цветного стекла. Вновь залаявшая где-то поблизости овчарка патрульных озадаченно умолкла – для всего мира вокруг Штернберг перестал существовать. Он упал на землю, проползая под ограждением из колючей проволоки, – и заметил, что ладони слишком глубоко погружаются в хвою, а подвернувшийся под руку камень показался мягким и каким-то проницаемым. «Здесь камни едят людей», – вспомнились слова Хайнца. Человек не может долго находиться вне своего хода времени, напомнил себе Штернберг – и ещё подумал, что и так невесть сколько сопротивлялся движению всей системы времён, когда спасался от погони. Ему представилась растопыренная мёртвая рука, торчащая из гранитного монолита, – вот что бывает с теми, кого выбрасывает из своего хода времени – или кто позволяет себе слишком много… Едва Штернберг поднялся на ноги, как сразу провалился по щиколотку в хвою и испугался, что это может быть уже и не мягкость хвойного ковра, а начало процесса разрежения материи. Он так и подскочил на месте – и снова бросился бежать.

Солдаты с автоматами или винтовками, много солдат – невнятными полупрозрачными тенями на границе зрения. Собаки почуяли некое движение поблизости, заволновались, но люди не видели, что кто-то пробежал в нескольких метрах от них, да и от собак на Зонненштайне и в окрестностях было мало толку: животные то и дело пугались неведомо чего, а когда из-под земли доносился таинственный гул, и вовсе прижимали уши, начинали вертеться на месте и истерически повизгивать.

Просвет между деревьями, желтовато-серая стена скалы. Начиналась зона воздействия самого большого отражателя, здесь следовало быть особенно осторожным. И тут Штернберг запнулся о корягу и с разгону полетел вперёд. Вытянутые руки погрузились в землю по локоть – будто в вязкий прохладный кисель. Вскрикнув, Штернберг дёрнулся назад, его так и продрало ужасом и брезгливостью, будто смоченной ледяной водой мочалкой вдоль хребта. Он не мог не подумать о том, что если бы в момент падения вернулся во всеобщую систему времени, то так и остался бы прикован к земле – его кисти и предплечья стали бы единым целым с почвой, молекулы его тела смешались бы с молекулами камней, корней или что там, под хвойным покровом… И уже от одной мысли он застонал в страхе, прижимая руки к груди.

Задыхаясь от пережитого, побежал дальше – нельзя было сейчас оставаться на месте. Вытоптанное, изъезженное строительными машинами пространство вокруг площади и монолитов было совершенно безлюдно – охрана отошла на предположительно безопасное расстояние, в лес. Люди оставались только на защищённых металлическими экранами вышках. Мёртвая земля со следами гусениц и протекторов. Ровно пригнанные друг к другу полигональные гранитные плиты мощения. Силуэты мегалитов-отражателей – против солнца, тени в золотистом мареве. Лабиринт из стальных витков двойной спирали, перехваченной перемычками в рост человека, геометрическими буквами заклинания, что неслышно звучало кругом. Исчерпывающий символ, записанный в трёх измерениях код жизни, воспроизводимый текущим здесь временем. Его жизни… Штернберг побежал по спиральному лабиринту к центру площади, сужая круги. Лихорадочный блеск полированного металла по обе стороны, иллюзионистские изгибы казавшихся бесконечными спиралей… Иногда он задевал рёбра спиральной конструкции плечом и даже хотел как-то нарушить целостность конструкции, погнуть, сдвинуть с места – но та оказалась неожиданно прочной. Похожая на ротонду о многих колоннах бетонная постройка и нечто внутри неё, опутанное геометрической стальной сетью. Штернберг перешёл с бега на шаг, затем и вовсе почти остановился – в ломающемся, идущем трещинами воздухе нездешности, придающем всему вокруг невнятность и зыбкость, он никак не мог разобрать, где же там, внутри этого свитого бетонно-стального гнезда, спрятан излучатель – и вот, наконец, увидел его, – керамический купол, установленный на решётчатом постаменте и закреплённый цепями.

Штернберг всматривался в очертания своего детища так, словно оттуда, из-за тонких аркад трёхмерной криптограммы, из-за бетонных колонн кто-то смотрел на него – насторожённо и со злобой. Земля гудела, и небо в ответ звенело, как гонг, и между ними текли, вихрились потоки незримой, но вездесущей энергии, дающей существование всему, что было вокруг. Штернберг видел их, слышал, чувствовал. Самая пора применить все те умения, что он обрёл – или попросту открыл в себе – за последний месяц. Собраться с силами. Сосредоточиться и отправить эту штуковину прямиком в пасть Времени, в пропасть прошлого. Штернберг сощурился, глядя в путаницу металлических конструкций. Ну же! Но слишком много материи, слишком сложный объект – не хватало сил… Ему нужна была помощь. Помощь самого Времени. Для этого и был предназначен Зонненштайн.

Ему следовало во что бы то ни стало оказаться в фокусе каменных Зеркал.

Штернберг пробежал последний виток сквозисто-стального лабиринта, миновал ряд колонн, поднырнул под какие-то наклонные металлические опоры. Его пошатывало, и во рту кровило. Всё плыло, предметы странно деформировались, и тысячелетнее мощение под ногами было настораживающе зыбким – каждый шаг давался со страхом перед опасностью утонуть в каменной пучине. Он мог бы вернуться в общий ход времени, но боялся, что его заметит охрана – кругом капища, за вытоптанным полем, были установлены пулемётные вышки. Едва ли бы стали стрелять в сторону излучателя и хрупких конструкций криптограммы, но всё же…

Камни под ногами дрогнули, потусторонний рёв междувременья сделался невыносим – и всё пронзило злое металлическое жужжание.

Запуск «Колокола».

Неведомое излучение было тому виной или собственный страх – но Штернберга мгновенно выбросило во всеобщий ход времени. Он ударился плечом об одну из стальных опор, что ещё секунду назад были неплотными, мягковатыми, словно обросшими мхом. И, разумеется, его заметили: с вышки лающе закричали в громкоговоритель, разбудив среди мегалитов раскатистое эхо.

«Они же не будут стрелять в установку…» Но всё же Штернберг бросился на землю, чтобы уберечься от выстрелов.

И в это самое мгновение раздалась пулемётная очередь.

Пули застучали по бетонным и металлическим опорам, высекая искры и белую пыль: звонкое щёлканье, хруст, стук, стальная разноголосица. Внезапно что-то толкнуло в спину и в бок со зверской силой, помогая упасть. Точно ударили палкой или хлестнули плетью. Голос на вышке взорвался, надсаживаясь в громкоговоритель: «Прекратить огонь! Прекратить!..» Жужжание усиливалось, вгрызаясь в слух, отдаваясь в голове вибрирующей болью. Штернберг пополз под какими-то фермами к решётчатому постаменту – по нему будет удобно взобраться, идиоты-пулемётчики больше точно не будут стрелять… Быстрее, быстрее… Сейчас он поднимется на постамент, заменяющий жертвенник, и его человеческая воля будет сильнее, чем излучение чёртовой машины…

Вот и решётчатая конструкция основания. Под ней – открытая полость, древний гранитный резонатор. Штернберг схватился за стальные балки, которым передавалась вибрация излучателя, подтянулся…

И ощутил, что не способен встать. Ноги его едва слушались.

Он опустил взгляд.

По гранитным плитам тянулся размазанный кровавый след. Его кровь.

Сидя у холодной, мелко дрожащей опоры постамента, Штернберг скользнул ладонями по груди, по животу и бокам. Ладони были ярко-алыми, китель был мокрым, разорванным сбоку и, кажется, на спине.

Он глазам своим не мог поверить. Его ранили, и, похоже, серьёзно. Как?.. Когда?.. Он же ничего не почувствовал, и ему не больно… Нет, почувствовал: тупой удар, падение. Вот оно что. И ноги немеют, почти не слушаются. Повреждён позвоночник? Чёрт… Чёрт!

– С-санкта Мария… – прошептал Штернберг не столько в ужасе, сколько в ярости и досаде.

«Дана. Она меня ждёт. Я должен жить! Все силы небесные, я должен жить!»

Он ощущал, как китель на боку и на спине всё сильнее пропитывается кровью. Это походило на то, как если бы ему на спину лили тёплую воду. И в то же самое время слышал, как его жизнь, записанная стальными знаками, скреплёнными двойной спиралью криптограммы-лабиринта, звучит кругом.

Басовитое жужжание «Колокола» пронзало каждую клетку тела, ничего вокруг не осталось, кроме этой единственной зловещей ноты, что тянул и тянул весь мир вокруг – камни, гудящий металл, дрожащий воздух. Даже в солнечном свете появилось некое немощное дрожание. Потом солнце будто исчезло, затмившись мертвенным голубоватым светом.

Времени не оставалось совсем.

Штернберг полез вверх по фермам постамента, подтягиваясь на руках. Сначала окровавленные ладони скользили, но вскоре стали, напротив, липнуть к металлу. Он пытался опираться и ногами, но их порой вовсе не чувствовал, к тому же проснулась боль – сначала неясно зарделась где-то внутри, затем зажглась острым огнём, и вот уже всё тело обратилось в сплошной сгусток боли. Бросало то в жар, то в холод, сердце колотилось как бешеное, мешая дышать. Он стонал, ругался, отчаянным усилием приподнимая непослушное тело. Только бы не разжались руки… Только бы не…

Но Штернберг уже добрался до площадки – над головой тянулись какие-то цепи, и совсем рядом разгоралось холодное свечение.

Продираясь сквозь застилавшую глаза боль, Штернберг пополз по краю ребристой стальной площадки, волоча ноги. Он слышал Ничто. Оно было совсем рядом: разверзаясь голодной бездной небытия, раскручивало свои бесплотные щупальца и смотрело ему в душу, в упор; он видел его прямо перед собой – серую пропасть, где нет ни разума, ни воли, лишь всепоглощающая жажда разрушения.

Отсюда, с площадки, открывался тот же памятный вид, что когда-то с жертвенника. Гладь скалы – словно исполинская волна, застывшая и обратившаяся в песчаник. Три ряда мегалитов по сторонам от площади – огромных каменных пластин, своей гладкостью и лёгким изгибом так напоминающих гигантскую скалу.

Гранитные Зеркала, созданные для того, чтобы многократно усилить человеческую волю.

Боль выедала остатки сил, отнимала рассудок. Но Штернберг поправил очки, заляпав стёкла кровью, и постарался, невзирая ни на что, подняться на ноги.

– Ты видишь, я вернулся, – произнёс он сквозь хриплые вдохи или же просто подумал, хватая пересохшим ртом горький воздух, глядя в изжелта-белую на полуденном солнце скалу за рекой. – Я пришёл. Дать тебе то, чего у тебя нет. Волю… Закрыть врата для ничто. Но ты должна мне помочь. Очень здорово помочь… Ты ведь мне поможешь?

Некой изнанкой зрения, мысленным взором он увидел бледноглазую и бледноволосую женщину – вокруг неё полыхал бесцветный огонь. Она ничего не ответила. Она была лишь предельно упрощённым знаком, спешным переводом с абсолютно нечеловеческой системы смыслов на человеческую. В сущности, она никогда не могла ему толком ответить, хоть ему и казалось временами, что отвечает: она подавала какой-то знак, но отвечал себе, по сути, лишь он сам. Однако сила, которую она символизировала, готова была ему подчиниться. Как и любому человеку. Всегда.

Тысячелетия назад к этой скале пришёл человек с необычайно сильным, всепроницающим разумом и светлой волей. Человек, который проник в тайны Времени и подчинил его – хотя подчинено оно каждому, мудрец далёкого прошлого лишь осознал до конца всю глубину своей человеческой власти и всю высоту силы творящего разума. И раз ему было подвластно Время – то была подвластна и материя. Одной лишь ясной и точной, как движение резца скульптора, мыслью он поднял из недр земли огромные камни, принявшие форму и зеркальную гладкость идеальных отражателей, а самый большой создал из огромной скалы – чтобы каждый из его соплеменников, встав перед этим гигантским Зеркалом и заглянув к себе в душу, мог изменить мир к лучшему.

Другие люди решили обратить преподнесённый им – каждому из них – дар не для созидания, а для разрушения. Они окружили Зеркала стражей, назвали себя жрецами нового бога и обращались к Зеркалам, чтобы силой Времени в единое мгновение убивать множество врагов.

И тогда мудрец, постигший тайны Времени, обратился к нему, чтобы изменить русло реки, и Зонненштайн был затоплен на десятки веков – до теряющегося в дымке эпох далёкого будущего, когда история человеческого рода станет долгой и научит людей многому.

Но минули тысячелетия, сменялись государства и народы, история стала седой старухой, покрытой шрамами, но человек ровно ничему не научился и остался прежним.

Недостойным Зеркал Зонненштайна.

Пройдут ещё тысячелетия – и ничего не изменится.

А раз так – человек не достоин такого дара. Не достоин – ради сохранения его же жизни. Пусть Зеркала не достанутся больше никому.

Да будет так.

Дрожа, Штернберг поводил вокруг руками в поисках опоры. С каждым вдохом боль нанизывала его на раскалённое остриё, стальными крючьями вынимала разум. Цепляясь за натянутые цепи, что удерживали равновесие вибрирующей конструкции, Штернберг с трудом разогнулся: ноги почти не повиновались ему, но он должен был стоять – и стоять прямо, чтобы оказаться точно в фокусе Зеркал.

Он смотрел в гладь скалы и видел там, в каменном зазеркалье, себя – таким, каким всегда мечтал видеть, достойного сына своего отца и своей отчизны, человека, который совершает самое правильное на свете дело, не сомневаясь больше ни в чём.

И теперь, отрешившись от боли, от страха, от всего, что сковывало его мысль, он изрёк своё пожелание – швырнул его в синюю бездну небес, и в непоколебимую вечность огромной скалы, и в солнечное сияние. За его спиной разрастался кокон мёртвого голубоватого света, ткань мундира обращалась в прах, чернела и облезала с костей плоть, и точил тяжёлые слёзы металл под ногами, но Штернберг успел послать мысль – всю, до последнего образа.

Зонненштайна нет. И не будет никогда.

Штернберг ещё успел увидеть, как, повинуясь его мысли, растрескались, потекли струями тонкой пыли гранитные зеркала-мегалиты.

Конец войны. Возрождение моей исстрадавшейся, изувеченной родины. Она восстанет из праха и будет сильной.

Небо раскалилось добела, и его наэлектризованное сияние затмило солнце.

И… Дана. Дана. Она меня ждёт. Я должен жить. Ради неё. Я предам её, если погибну. Я должен к ней вернуться! Я должен жить!..

Иссиня-белый огненный купол поднялся над древним капищем. Он беззвучно рос и ширился, сминая всё вокруг стремительной волной нестерпимо-белейшего пламени, слизнув тонкие конструкции металлической двойной спирали-криптограммы, обращая в прах камни, мигом оплавив, как свечи под огнемётом, стальные вышки, сметая деревья, смахивая, как песчинки, солдат, в панике бегущих в лес.

Но этого Штернберг уже не видел.

ИЗ ЧЁРНОЙ ТЕТРАДИ

Я ещё многого не знаю.

Прошлое, настоящее и будущее – существуют ли они одновременно? На разных витках спирали Времени, на разных планах мироздания?

Откуда произошло Время? Есть ли нечто выше него? Или оно существует изначально, как сила, через которую и посредством которой когда-то зародилась Вселенная?

Есть ли временна́я общность выше той, с которой мне порой удаётся обмениваться некими смыслами?

Я мог бы задать ещё тысячу вопросов – но никто мне на них не ответит. Кроме меня самого. Когда-нибудь. Наверное…

С совершенной уверенностью я могу ответить лишь на один вопрос: можем ли мы что-то изменить? Да. Можем. Мы меняем мир каждое мгновение.

Человек, о котором я напишу дальше, – отличный тому пример.

Я долго не мог решиться рассказать тебе о нём. Кто-то полагает, будто он продал душу дьяволу, кто-то называет его посланцем потусторонних сил, а кто-то – и вовсе самим врагом рода людского.

Мне остаётся лишь горько усмехнуться, когда я слышу о подобных фантазиях. Он просто человек, поверь мне. Просто человек – но это очень много.

Адольф Гитлер.

Его мыслей я никогда не слышал. Но это лишь одна из причин, по которым мне очень трудно говорить о нём.

«Он», «этот» – так сейчас чаще всего называют разочарованные и уставшие от войны немцы того человека, чей холодный властный взгляд ещё недавно сверкал на фотографиях в кабинетах многих учреждений и в гостиных многих домов. По государственным праздникам у его портретов женщины и девушки ставили букеты цветов. Когда я пытаюсь говорить о нём – я, хочу этого или нет, говорю от имени всех моих соотечественников. Мне надо сделать это достойно.

Он не сенситив или почти не сенситив – я говорю «почти», потому что не уверен, что Гитлер не обладает какой-то разновидностью сверхчувствования, с его даром предвидения – как же иначе объяснить все многочисленные случаи, когда ему удавалось избежать покушений на свою жизнь?

Он – человек с необычайно сильной волей. Во всяком случае, был таковым ещё недавно.

Мне довелось видеть его всего два раза. Первый раз – в 1940-м, издали, на одном из его выступлений в Мюнхене. Тогда я был двадцатилетним студентом. Меня совсем недавно приняли в СС. «Ты должен это видеть, – говорили мне сослуживцы. – Ты должен услышать его не по радио, а вживую. Когда он говорит, то буквально обращается в слово». Второй раз я встретился с ним четыре года спустя, в его ставке «Вольфсшанце» в Восточной Пруссии, когда он лично вручал мне Рыцарский крест за военные заслуги. Насколько он впечатлил меня в первый раз, настолько же разочаровал во второй.

Адольф Гитлер. Первое, что я увидел тогда, в 1940-м: на трибуну поднимается человек среднего роста, средних лет, худощавый, с длинной тёмной чёлкой, косо лежащей на бледном лбу; вообще, очень бледное лицо, будто освещённое отдельным синеватым светом, это создаёт впечатление одухотворённости или скорее пародии на неё. Он начинает говорить – что-то простое, грубоватое и бессодержательное. Что-то о веймарских временах. Я нисколько не впечатлён. Поначалу. Рейхсканцлер, фюрер? Обыкновенный бюргер, словесный репертуар под стать. Мой отец с 1933 года твердил, что «этот Гитлер» – мелкий лавочник, по нелепой случайности попавший на политическую арену. «Хам! – припечатывал его отец и резким поворотом руки душил радиоприёмник, вещавший голосом вождя нации. – Скажите мне на милость, что судьба может уготовить государству, во главе которого оказался не то официант, не то парикмахер?» Я вспоминаю слова отца, с которым к тому времени уже полгода не разговариваю: я съехал из родительского дома, снимаю комнату… Тем временем раскаты голоса фюрера нарастают, и я невольно начинаю слушать с бо́льшим вниманием.

Его голос – действительно хороший голос для трибуна: глубокий, похожий на звучание виолончели, напряжённый, гулкий, низко-певучий, немного сдавленный – будто этот человек сдерживает до поры до времени некую рвущуюся вовне силу. Ни радио, ни киноплёнка не передают и сотой доли тёмных полутонов его голоса – напротив, искажают, придают вульгарный жестяной призвук, совсем ему не свойственный. У Гитлера характерный австрийский акцент, непривычный и цепляющий слух, мягко, но непреклонно притягивающий внимание. Свою речь он начинает негромко, сдержанно, но чётко. Его слова поначалу вспыхивают далёкими зарницами, затем докатываются отдалёнными раскатами грома, а в какой-то неуловимый миг осознаёшь, что гроза уже над твоей головой и ты в самом её эпицентре. Голос властно подминает под себя взволнованное молчание внимающей публики, становится раскатистым, надсадным. Порой перерастает в рычание. Слова сами по себе не важны – они грубы, просты и не несут в себе никакой мало-мальски оригинальной или хотя бы просто значимой мысли. Всё то же самое можно услышать от любого говоруна в пивной, мелкого бюргера, мнящего, будто он разбирается в политике. Важен лишь голос – и бушующая в нём энергия, высоковольтные разряды, которые бьют точно в цель: в душу почти каждому из слушателей. Я тогда пытался отстраниться и оценивать происходящее со стороны. Люди вокруг меня выглядели загипнотизированными. Их мысли – не существовало больше отдельных мыслей отдельных людей, они слились в единую мысль. Была толпа, единый организм, неслышным эхом повторяющий те слова, что вкладывал в него трибун. В эти самые мгновения Гитлер мог делать с толпой что угодно. Люди, кажется, даже покачивались в такт его словам и широким отрывистым взмахам его рук. Его лицо было искажено от крика, глаза пылали. Так мог бы выглядеть пророк. Его и считали пророком. Мужчины потрясали кулаками в те самые мгновения, когда он резко вскидывал судорожно сжатый кулак, женщины сияли ясными, мокрыми от слёз лицами. Не могу сказать, о чём он думал, извергая свою громовую речь. Этот человек непроницаем для сенситива. Но я сумел тогда рассмотреть его ауру: чистейшего ярко-алого цвета, как кровь. Пламенная аура сильного человека. Гитлер родился, чтобы стать вождём. Он поднял Германию с колен. В те годы разрослись грандиозные стройки: строились автобаны, здания, заводы. И ещё я стал видеть много счастливых лиц на улицах, в парках и скверах вдруг стало очень много детей, беременных женщин и молодых матерей с колясками – это ли не возрождение нации? Какие доказательства ещё нужны были, чтобы поверить? И я – признаюсь – поверил тогда. Неважно было, что он говорил. Неважно было, что толпа под конец его выступления бесновалась, и я покинул зал раньше времени, потому что меня трясло от чужих яростных эмоций, я чувствовал, что ещё немного – и сойду с ума в недрах всеобщего безумия. Я ему поверил. Как поверили миллионы немцев. Мне должно быть стыдно перед тобой за эти слова. Шрамы на твоей спине (каждый из них – в моих ладонях), глухая полночь ненависти и ужаса в твоих глазах, когда я впервые тебя увидел – там, в Равенсбрюке, я никогда не смогу забыть… Но я, наверное, так и не сумею принудить себя к стыду за тот день 1940 года, потому что помню, каким мне виделось будущее тогда – собственное будущее и будущее моей родины – как бесконечная анфилада ярко освещённых комнат, каждая из которых была светлее и шире предыдущих. Я ему поверил.

Таково было моё впечатление от первой встречи с этим человеком.

Второй раз я увидел Адольфа Гитлера летом 1944 года, когда был приглашён в его ставку «Вольфсшанце», чтобы получить орден из его рук. Передо мной был почти старик… Впервые я видел его настолько близко – на расстоянии вытянутой руки. «Развалина», – подумал я тогда первым делом при взгляде на него. Представший передо мной человек был болен дрожательным параличом – и это только болезнь тела, одному Богу ведомо, чем больна его душа. А в том, что она тяжело больна, и давно, я не сомневаюсь.

Я пытался услышать его мысли – но не слышал ничего. Но это не было похоже на то, как я не слышу сенситивов. Другой сенситив для меня – стена молчания, а здесь была не стена, а пропасть. Именно тогда, в нём, я впервые увидел то самое НИЧТО, которое будет мучить меня спустя полгода. Оно выело душу этого человека, и уже давно. Я с большой долей уверенности могу сказать следующее: Гитлер никогда не смог бы победить, какой бы невиданной мощи оружие ни оказалось в его распоряжении. Он не смог бы победить не потому, что у него нет воли к победе – а потому, что у него нет воли к жизни. Воля к жизни в конечном счёте равнозначна любви к ней. Любви в нём нет. Одна лишь холодная пустота. Абсолютное (если пользоваться одним из его навязчивых, выдающих склонность к гигантомании, слов) ничто.

Откуда в нём это? Как оно зародилось? Что должно произойти с человеком, чтобы он превратился в такую бездну? Почему ему хватило воли возродить Германию – но не хватило воли вовремя остановиться, чтобы избежать катастрофы? Присутствия на одном выступлении и одной краткой встречи мне недостаточно, чтобы судить о человеке, чьё сознание для меня закрыто. Поэтому далее я не решаюсь ничего утверждать. Всё, что ниже, – лишь из области догадок.

Я, разумеется, читал его книгу «Моя борьба», тираж которой едва ли не превзошёл в Германии тираж Библии. По этому компилятивному, путаному труду с элементами явно приглаженной и приукрашенной – следовательно, во многом лживой – биографии сложно судить о его авторе. Остаётся смотреть сквозь частокол слов, в надежде разглядеть что-то за ними. И если мне и впрямь удалось различить там нечто, то сводится оно примерно к следующему.

«Я надеялся отвоевать у судьбы… – пишет Гитлер. – Я хотел стать чем-нибудь».

Здесь я могу сверяться со своим собственным опытом: я тоже хотел стать «чем-нибудь».

Эта страсть – страсть становления – яростное стремление из ничего стать чем-то значительным, жажда воплощения собственного воображаемого будущего, на которой горишь, как на незримом огне, – одна из самых ярких человеческих страстей, тигель человеческого духа, молот и наковальня для человеческой воли. Вероятно, знакома она не всем – но многим. Пробить равнодушие окружающего мира, отвоевать право на внимание, на уважение, на восхищение, на материальные блага, на жизнь, за которую не испытываешь стыда перед самим собой. Ещё несколько лет назад меня денно и нощно трясло в лихорадке этой страсти. Для неё следовало бы изобрести какое-то специальное слово. По накалу с ней можно сравнить разве только любовь и ненависть, но страсть, о которой я говорю, – совершенно иной природы. Она направлена одновременно и вовнутрь, и вовне: одержимый этой страстью человек меняет и себя, и мир вокруг. Эта страсть всепоглощающая. Первое, от чего человек отказывается во имя неё, не претерпевая притом ровно никаких неудобств, кроме непонимания и подчас неодобрения окружающих, – мимолётные развлечения. Затем в жертву ей приносится (тоже обыкновенно без особого сожаления) порядок усреднённо-обывательской жизни. Затем – дружба и вообще чьё-либо общество. Вот на этом этапе человек начинает испытывать нешуточные страдания – но не отказывается от своей страсти: слишком много своей крови он уже ей отдал, если он откажется от неё – то, скорее всего, зачахнет, будет гибнуть медленно и мучительно, посему она остаётся с ним либо до победы – либо до конца. Она либо вытолкнет его и весь мир в придачу на новый виток реальности, где всё будет именно так, как того пожелал её раб и хозяин, – либо испепелит его. Таких людей легко узнать, они ходят под каким-то нездешним ослепительным небом, которое отражается в их глазах. Стоило бы организовать для них особое сообщество вроде масонской ложи, если б они не были по натуре своей так разобщены…

В молодости Гитлер мог бы по праву стать председателем такого общества снедаемых страстью становления: с его невероятной силой духа, благодаря которой он прошёл путь от бездомного нищего рисовальщика до главы государства. При том, что отталкивался он, не в пример мне, от самого дна. У меня всё-таки достойное происхождение и хорошее образование. Хоть моя семья и жила бедно во времена моего детства и отрочества, я никогда не знал настоящей нужды, одиночества и безнадёжности – всего того, что в полной мере изведал Гитлер. Я горжусь своими предками, чьи тени поддерживали моё самосознание в самые скверные времена. Мне трудно представить, каково это: когда тебе неведомо ничего о собственных предках дальше третьего колена, а те, о которых ты знаешь, – мелкие буржуа, люди ограниченные и ничем не примечательные. Наверняка такое положение дел повергало бы меня в злобу и отчаяние. Допускаю, что я завидовал бы людям со знатным происхождением. Думаю, именно это и происходило с Адольфом Гитлером. Как художник (мера его таланта или бесталанности в этом отношении неважна), он от природы был наделён способностью чувствовать тонко и остро. Я сейчас скажу, что произошло с этой его способностью, как и со многими другими, в том числе теми, что подняли его на самую вершину.

Всё это поглотила ненависть.

Гитлер не сумел укротить свою страсть становления. Она поглотила его, прожгла в нём прореху, сквозь которую теперь зияет бездна, поглощая остатки его души. Ничто рвётся через него наружу.

«Отчаянная борьба за существование, которую ты только что вёл сам, зачастую убивает в тебе всякое сострадание…» Опять же цитирую писания Гитлера. Неуч, кичащийся своим бессистемным самообразованием, от природы Гитлер всё же весьма умён; думаю, он понимал, во что превращается, когда надиктовывал эти строки. Его страсть становления была настолько сильной и терзала его так долго, что стала неподвластна ему и обернулась ненавистью к миру – ко всему миру вокруг, который надо было во что бы то ни стало победить. Гитлер одержал победу. Ценой себя самого. В том человеке, что укрывается сейчас в берлинском бункере, очень мало осталось от того Гитлера, который мечтал доказать всем, что он, безвестный бедняк, чего-то стоит. Как мечтал и я. Как мечтают многие.

Страсть к разрушению наступает как следствие непрожитой жизни, неспособности достигнуть чего-то. Гитлер слишком долго шёл к себе. Как человек – не как личность – именно как человек Гитлер успел сгореть раньше, чем достиг чего-то. Когда именно? Когда его не приняли в Академию художеств? Когда он голодал в ночлежках? Столько времени надо ощущать свою никчёмность, невыносимое чувство собственного ничтожества, чтобы жажда достойной жизни необратимо сменилась жаждой отомстить жизни? Не здесь ли страсть становления сменяется страстью разрушать? Вероятно, чем сильнее накал первой страсти в человеке, тем скорее, по недостижении становления, является вторая страсть – чтобы воцариться уже до конца.

Он сжёг в себе способность созидать. А воля к утверждению себя осталась. Честолюбие при отсутствии способности к созиданию обращается в волю к власти.

Возможно, профессора, не принявшие его в Академию художеств, ни в чём не виноваты, и он действительно бездарен. Но не могу не оглянуться в прошлое – да позволили бы ему стать художником, архитектором… Возможно, крупные города Австрии или Германии пополнились бы несколькими десятками тяжеловесно-помпезных зданий, пусть даже совершенно безвкусных – мало ли на свете безвкусицы? О, насколько же это было бы лучше того, что происходит с немецкими городами сейчас!

В «Вольфсшанце» я услышал от Гитлера высказывание, которое запало мне в память. Едва ли в нём была просто досада того, кто видит впереди неминуемое поражение. Фюрер безжалостен к собственному народу, который он сам же подвёл к испытаниям, каким, пожалуй, ещё не было равных в немецкой истории. Гитлер тогда сказал мне: «Если наш народ потерпит поражение в этой борьбе, то лишь по причине своей слабости. Это будет означать, что он не выдержал испытания, ниспосланного ему историей, и должен исчезнуть с лица земли. Если немецкие войска отступают – пусть и дальше истекают кровью! Если немецкий народ потерпит поражение – я не пророню ни единой слезы над его судьбой!» Не отражение ли это тех слов, что он когда-то твердил сам себе в венских или мюнхенских трущобах: «Если я не одолею судьбу, значит, я не достоин, никчёмен и никто не прольёт слёз надо мной…» Порождённая преодолением невзгод безжалостность к самому себе в конечном счёте обращается в безжалостность по отношению к другим.

Невзгоды, сломившие бы другого, выковали в этом человеке волю, по силе несравнимую ни с чьей другой. Он из тех, кто прямо-таки проламывает реальность своим сознанием. Ты скажешь: множество людей преодолевают трудности, но никто из них не становится вторым Гитлером. Думаю, причина тут в его исключительной, колоссальной энергии. Такие люди рождаются раз в несколько сотен лет. И никто не может гарантировать того, что когда-нибудь некто отверженный и униженный на долгом пути к своим вершинам не растеряет в себе всё человеческое, не лишится понимания ценности жизни как таковой, не перестанет видеть смысл в жизни-самой-по-себе. Рядовые убийцы – недочеловеческие существа, лишённые чувства ценности жизни изначально, с рождения. Великие убийцы – думаю, это люди, из которых чувство ценности жизни выколотила тяжёлыми ударами сама жизнь.

Если бы наши противники были слабее, если бы мы одержали победу – Гитлер не имел бы к ней никакого отношения. Он не способен больше побеждать. В нём давно не осталось созидательных сил – там мертвечина, пустота, которую он когда-то сам в себе выжег, не справившись с собой же… В самостановлении он победил лишь внешне, а на самом деле потерпел поражение. В нём осталась лишь ненависть, алчущая пустота, которая теперь пожирает всё вокруг, а он лишь удивляется, почему его воля, прежде изменявшая реальность, теперь не способна породить свежие дивизии взамен потерпевших крах… И он желает отомстить неподвластной более реальности, отдавая приказы о «выжженной земле», стремясь увлечь за собой в ничто всю Германию.

А было ли в нём милосердие – хоть когда-нибудь? Быть может, милосердие выбила тяжёлая рука подвыпившего бюргера-отца? Или неудачи юности?

Есть ли у милосердия вообще смысл – учитывая то, что человеку, как отдельной личности, так и целым народам, увы, в принципе не свойственно чувство благодарности?

Я думаю о тебе.

Есть. Если бы не оно – у меня бы не было тебя.

Есть. Пусть оно – бессмысленная роскошь человека разумного. Пусть оно смешно. Пусть. Не знаю… Я уверен только в одном: если каждый из нас – каждый – всего лишь сделает самую малость, протянет руку тому, кто рядом, – цепочка людей опояшет весь земной шар.