Здравствуй, Карла!

Знаю, ты не получишь ни одного из моих писем, а если и получишь, вряд ли позаботишься прочесть. Впервые с младшей школы я корябяю буквы на бумаге, потому что мне запрещено подходить к компьютеру на десять лет. Они все еще боятся, что я зашифрую какую-нибудь базу данных и потребую выкупа, либо снова поснимаю деньги со счетов, хозяева которых давно покоятся в земле.

В мире два типа людей. Первые хотят знать все обо всех, вторые – чтобы о них никто не знал. Они – первые. Мы с тобой – вторые. Черт. Я хочу столько всего рассказать тебе, но уже полчаса грызу карандаш и не могу подобрать слова.

Здесь не так плохо, как кажется на первый взгляд. Еда повкуснее, чем дома. Не знаю, правда, как нужно стараться, чтобы готовить хуже моей маман. Впервые в жизни я сплю по восемь часов в сутки. Поначалу было тяжело без этого потока ерунды, который доводилось читать по ночам с экрана, зато теперь я чувствую себя чище и свободнее, словно родился заново или поселился отшельником в пустыне.

Я набрал пятнадцать фунтов веса. Знаю, пятнадцать – это смешно, когда качаешься, как заведенный, семь вечеров в неделю. Но я чувствую, что стал сильнее, и впервые в жизни мне нравится собственное тело. Жаль, нечем сфоткать, да и зеркала нормального тоже нет. Остается только трогать себя перед сном и… Хм. Об этом лучше не будем.

Парни поначалу прикалывались, говорили что я безнадежен. Особенно Тарек, мой сосед по комнате. Он младше меня на год, ниже на полголовы, и выглядит, как мечта старшеклассницы, если смотреть от шеи и ниже. Морда его, правда, не тянет на обложку журнала. Он страшноват даже для рекламного плаката боев без правил, если ты спросишь меня.

Год назад Тарек ограбил заправку ради двух тысяч долларов и попался, пытаясь уйти. Он озверел, когда узнал, что я – тот ботаник, который сделал полмиллиона, просидев несколько ночей за компом.

Но в целом мы ладим. Я отвлекаю охрану, когда он торгует во дворе контрабандными сигаретами. Он подстраховывает меня, когда я жму штангу от груди. Вид у него настолько свирепый, что никто не ухмыляется оттого, что на штанге у меня сто пятьдесят фунтов.

А по утрам мы с ним сортируем в прачечной белье. Отдельно простыни, отдельно полотенца. По-своему боремся с энтропией. Никто не хочет этим заниматься. Все, у кого есть выбор, предпочитают подметать территорию. Только Тарек вечно нарывается на наказания, а мне не важно, что делать. Он брезгует прикасаться к простыням, ведь парни по ночам занимаются известно чем, а нам загружать это в машину. Но мне все равно пофиг.

Говорят, один сперматозоид содержит тридцать семь мегабайтов информации. А выхлоп спермы – несколько терабайтов. Какой бред только не пишут в интернете. Когда я ковырялся за деньги на серверах и вычищал из общего доступа то, что люди хотели скрыть, бывало куда противней. А здесь всего лишь нереализованный потенциал человечества, оказавшийся в водостоке. И славно, что так. Мир и без того слишком тесен и неоправданно жесток.

По ночам я думаю о тебе, Карла. Мне ведь нужно о ком-то думать. Представляю тебя на острове посреди океана. Знаю, у тебя все хорошо. Ты без сожаления тратишь деньги, живешь в маленьком отеле у пляжа, завтракаешь фруктовым салатом, пьешь вермут и кокосовый сок. С тобой флиртуют парни с комплекцией Тарека и с лицами голливудских актеров на вторых ролях, но у них нет никакого шанса. Ты засыпаешь ранним вечером одна, тебе не хочется пускать посторонних в свою комнату и в тот полулегальный уголок мироздания, где существуем только ты и я.

Уверен, перед сном ты тоже думаешь обо мне, и где-то там, в мечтах, мы всегда будем вместе. Нам не нужны чужие люди, их одобрение и порицание, не нужны сотовые антенны, роутеры и электронные адреса, все эти терабайты мусора, налипающего вокруг простых и вечных истин.

Я собирался рассказать совсем о другом, но скоро погасят свет, а меня тянет на грошовую философию. Я люблю тебя, Карла, и любил всегда. Задолго до того, как встретил, как узнал твое настоящее имя. Пожалуй, это самое важное, что я знаю о мире, в котором живу.

Ванесса написала первая, Джей подкинул ей номер. Сказала, что благодарна мне по гроб жизни и мечтает провести вечер в моей нечеловечески интересной компании. По правде, видюх было две. На первой она кривлялась перед зеркалом под музыку и швыряла лифчик через комнату, словно в толпу фанатов со сцены. На второй, которую парень не успел выложить в сеть, красотка заточила половину торта, запила водкой, и не особо эстетично блеванула в унитаз. Но я не стал ей об этом рассказывать.

Я надел единственную рубашку, специально купленную маменькой для тех редких случаев, когда мне нужно презентабельно выглядеть. Простоял полтора часа под горячим душем, чтобы, не приведи мироздание, она не решила, что от меня воняет. И даже побрился, хотя бритье занимает почетное место в списке вещей, которые я ненавижу.

Фильм она выбрала сама, что-то с зомби-апокалипсисом и расчлененкой. Сказала, ее это возбуждает. Она говорила много, в основном о себе. О том, что весь этот шоу-бизнес такой жестокий, ничего никому не прощающий. На войне, как на войне. О сломанных каблуках, испорченных дизайнерских платьях, из-за которых девушек лишали бонуса, о людях, которые этим заправляют, считая, что им позволено все, об изуверских способах похудеть. О парнях она тоже говорила. Все парни хотят одного – денег и власти, власти и денег. Остальное частности. Но как же ей надоели эти пустые, накачанные придурки. Как хочется иногда поговорить по душам с кем-нибудь наивным, неиспорченным, умненьким и милым.

Сказав это она поежилась и посмотрела на меня.

Позже мы сидели в ее джипе. Несмотря на включенное на полную мощность отопление, меня прошибал холодный пот и очень хотелось высморкаться, но не было салфетки. Я чувствовал, как теряю ориентацию во времени и пространстве. Хотелось обратно, домой, до полного отупения уйти в игру, где если и убьют, то по-честному, внятно, не прикасаясь к твоей щеке длинными тонкими и очень холодными пальцами с маникюром цвета умершей от удушья рыбы. В такие места, где все хоть и обрыдло, зато знакомо и привычно. Четыре стены, экран, наушники, телевизор в гостиной и молоко в холодильнике. И никаких моделей на заднем сиденье.

Пахло от Ванессы жвачкой и духами. Она чуть придвинулась ко мне, и с ее плеча сползла бретелька. Я увидел тяжеловатую для ее возраста и комплекции грудь под черным кружевным лифчиком, острые ключицы и отросшие светлые корни волос, бунтующие против темной краски.

Я должен был показать ей, что она на правильном пути, но я только глупо улыбался и думал о том, как бы не шмыгнуть носом или сделать это так, чтобы она не заметила. Я должен, просто обязан был поцеловать ее, но не мог.

Завтра все узнают об этом из ее блога. Что я заслюнявил ее до потери пульса, не справился с застежкой лифчика или кончил прежде, чем успел начать. Удалить все это из сети, конечно, не проблема, но сначала придется прочесть.

И тогда я отрыл дверь, впуская в духоту салона осенний ветер с каплями дождя. Свобода, темная улица без тротуара с летящими в лицо бурыми листьями, начинающаяся простуда и бесконечная ночь впереди, проведенная, как обычно, за экраном. Когда Ванесса развернулась и уехала, обиженно мигнув фарами, я с облегчением высморкался в рукав. Однако же, у меня получилась довольно сопливая история.

В нижнем ящике стола, рядом со спутавшимися в змеюшник проводами, старой батареей от ноута, грязным носком и запечатанной упаковкой презервативов, я нашел пятьсот шестьдесят семь долларов наличными. Как идея неплохо, как сумма, на которую мне предстоит совершить эпическое путешествие во взрослый мир – никуда не годится. Поэтому ничего не оставалось, кроме как сидеть в комнате, ждать когда объявится Джей, и угрюмо ругаться в его адрес.

Маман уехала за покупками, поэтому я вытащил наушники из гнезда и рубился на полную громкость, где-то на краю сознания гордый тем фактом, что трачу драгоценное время собственной жизни феерически глупо.

Нашу жизнь можно представить в виде шарика, надутого, словно гелием, беспочвенными ожиданиями. Поначалу он упругий, бодрый, и восторженно тянется к потолку, не подозревая, что обречен с каждой минутой терять высоту полета и оптимизм. Не говоря уже о случае, когда кто-нибудь догадался проткнуть его булавкой.

Так вкратце выглядит теория эпического облома жизни. С практикой мне предстояло столкнуться неделей позже, в одном из городков южного Джерси, прильнувших к океанскому побережью, населенных бывшими кинозвездами, поднявшимися в люди потомками эмигрантов, владельцами малого бизнеса, менеджерами, снобами и прочими лишними людьми.

Свадьба, на которую Джея снисходительно пригласили, оказалось ортодоксальной. С решетчатой перегородкой поперек лужайки, разделяющей места для мужчин и для женщин. С хасидским ансамблем вместо ди-джея. Со страшными тетками в длинных юбках и париках вместо бассейна и девиц в бикини. С виноградным соком вместо выпивки, пресными куриными ногами вместо свиных стейков. С блеющим заклинания раввином, напускным весельем на пустом месте, кучей пахнущих нафталином и приторными духами родственников, и, конечно же, без всякого блэк-джека и шлюх.

Я сидел за столом рядом с хмурым мужиком, временами хлебавшим из блестящей фляжки и представлял себе, как вел бы себя сейчас Джей. Мужик предлагал выпить и мне, но я побрезговал и отказался. К счастью, хасидский ансамбль не гнушался пользоваться усилителями, и поддерживать разговор на общие темы не пришлось.

Через полчаса после церемонии я задумался о том, чтобы по-тихому слиться. Конверт был вручен, поздравления приняты, сок выпит, а взятый напрокат черный костюм с галстуком пока еще не испорчен, в отличие от моих барабанных перепонок. Буфер терпения к ханжеству и влажной духоте, от которой не спасал даже ветерок с океана, заполнился процентов на девяносто.

Я протиснулся меж прыгающих в танце мужиков, держась решетчатого заборчика зашел в дом, пересек гостиную и оттуда спустился на парковку, отведенную для особо важных гостей. Миниван маменьки, на котором я сюда добрался, был втиснут на соседней улице. Я снял пиджак, расстегнул ворот неуютной синтетической рубашки, мечтая переодеться в привычные джинсы и застиранную футболку. Пошарил в кармане брюк в поиске ключей, споткнулся о камень и едва удержался на ногах, рискуя приложиться подбородком к нагретому за долгий весенний день асфальту. Выругался, поднял взгляд и увидел ее обувь.

Лакированные туфли на высоченном каблуке. Выше тонкие смуглые щиколотки. Строгое платье, расстегнутое ровно на пуговку ниже, чем принято на ортодоксальных сборищах, приятно облегающее небольшую грудь. Черные волосы, собранные в аккуратную прическу.

Она смотрела на меня с полуулыбкой на полноватых, изящно изогнутых губах, прислонившись задницей к бетонной ограде, сжимая меж пальцев сигарету. Не тонкую женскую сигарету, а обычную, с фильтром.

Я подошел к ней и спросил, над чем она смеется. Она ответила, что надо мной, и выпустила в сторону струйку дыма. Даже на каблуках она была заметно ниже меня, и я смотрел сверху вниз на ее ресницы и идеально ровный нос. Ей же дохрена лет. Никак не меньше двадцати пяти. А может и больше. А я даже не пьяный. Пора было сказать что-то, но я не знал, что.

– Ненавижу свадьбы. Будь моя воля, не пришел бы на свою собственную.

Она подняла бровь.

– Да, именно так. У нас в семье кого не вспомнишь – все разведенные. Два брата маменьки, сестра отца, даже бабушки и дедушки с обеих сторон. Думаю, это наследственное. Поэтому я решил, что никогда не женюсь. Покажу метафорический средний палец адвокатам по семейному праву. Потому что прочим представителям человечества от института брака нет никакой пользы.

Кого же напоминала мне ее улыбка? Сходу и не сказать. Странная такая, на пол-лица. То ли ухмылка Брюса Виллиса времен «Криминального чтива», то ли улыбка Мона Лизы.

– Я Карла, – сказала она.

– А я Энди.

К дьяволу Джея Коэна с его рыжими многоходовками. Я не собираюсь посылать пакет ложной информации в эти черные бархатные глаза. Хочу подбирать к ней только правильные пароли.

– Ты со стороны невесты?

– Не совсем. Долго объяснять.

Она затушила сигарету о бетонную кладку. Руки у нее были сильные, с крепкими пальцами и темным лаком на коротко обстриженных ногтях. Такими руками дают по морде или собирают автомат, но никак не красят ресницы. На безымянном пальце блеснуло кольцо.

– Ты замужем? – спросил я, удивляясь собственной наглости.

– Сколько тебе лет, мальчик?

– Двести девяносто девять.

– А выглядишь на пятнадцать.

– У нас в семейном склепе низкая влажность и правильная температура, поэтому я неплохо сохранился.

– Годный подкат, – сказала она, – тебе следует запомнить его и испробовать на девчонках. Кстати, у меня есть идея.

– Согласен, – сказал я на всякий случай.

– На что?

– Согласен заранее на любую из твоих идей.

Карла подошла со стороны пассажира к жемчужно-розовой спортивной Мазде с открытым верхом и бросила мне ключи. Я не поймал их на лету, пришлось позорно шарить под колесом. Неужели она собирается посадить меня за руль этой самопередвигающейся кучи бабла?

Игрушка взревела мартовской пантерой, едва я коснулся педали газа. Она держалась на дороге, как влитая, плавно покачиваясь на колдобинах, обнимая мою непривыкшую к роскоши задницу упругим сиденьем, обтянутым кожей жемчужно-серого оттенка.

– Почему ты посадила меня за руль? – спросил я на светофоре, перекрикивая шум ветра и классический рок, мягко урчащий из колонок

– Не люблю машины, – бросила Карла, – а машины не любят меня. Не судьба.

Она сняла туфли, зевнула, потянулась. Ногти на ее ногах были выкрашены в малиновый. Услышав деликатный гудок сзади, я вспомнил, что сижу за рулем дорогущей тачки, одетый в костюм и темные очки. Словно в первых минутах лихого фильма о дорожных приключениях парочки, которую ближе к финалу объявят в розыск в пятидесяти штатах.

– В конце улицы сверни налево, – сказала Карла, – там есть дорожка, ведущая на утес.

Следующие полчаса выпали из моей памяти, как выпадают из жизни алкоголика запойные ночи и дни. Я очнулся от сильного удара по спине. Открыл глаза и увидел, что лежу на песчаном пляже, насквозь мокрый и нечеловечески уставший, с полным ртом колючего песка. Карла снова ударила меня по спине, я попытался вдохнуть, закашлялся и стошнил соленой водой со слизью, песком, и комками чего-то, о чем не хотелось думать.

– Придурок, – сказала она хрипло, – гребаный шут! Тебе повезло, что сейчас прилив, иначе долбанулся бы непутевой башкой о дно.

Она оправила на груди мокрое платье, тут же прилипшее снова.

– Неужели тебе настолько надоело жить? В другой раз я за тобой не прыгну!

Я попытался подняться, но собственное тело оказалось невыносимо тяжелым. Встал на четвереньки и тут же упал носом в мокрый песок, сбитый подоспевшей волной. Карла возвышалась надо мной, злая и прекрасная в свете полной луны. Где-то вдалеке играла музыка: монотонный, действующий на нервы хип-хоп. Значит, мы все еще в нашем мире, и все еще в Джерси.

– Вставай, клоун, – сказала она, – пойдем.

При всей этой неожиданной грубости, она выглядела напуганной.

– Я что, сам спрыгнул со скалы? – спросил я, с усилием передвигая ноги.

На левой не хватало ботинка, хотя носок непостижимым образом удержался на месте.

– Нет, спустился по лестнице с неба. Конечно сам, твою мать. Отошел, разбежался и сиганул, как трехлетка в бассейн с цветными мячиками.

– Я не помню этого.

– Зато я помню.

Мы вышли на полупустую набережную, мощеную серо-розовой брусчаткой. Похолодало. На небо высыпали звезды, отражаясь в притихшей лиловой пустоте океана. Не будь я таким пришибленным, а Карла – такой злой, это зрелище могло показаться романтичным.

Пока она спасала меня из бурлящей воды, нас унесло течением к югу. Чтобы вернуться, пришлось протопать по берегу четверть часа. Кроме ботинка, в схватке со стихией и собственным кретинизмом я потерял ключи от минивана. Но маменька узнает об этом нескоро, потому что телефон тоже ушел ко дну. Зато кошелек застрял в кармане, достойно выдержав испытание.

Открыв багажник, Карла первым делом закурила, и ее настроение заметно улучшилось. Она вытерла волосы и бросила мне полотенце.

– Постели на сиденье, придурок. Машина прокатная, мне не нужны проблемы.

«Как будто мне они нужны», – подумал я, вспомнив, как мы с Джеем выбирали костюм, теперь безнадежно испорченный. Как долго и мучительно подыскивали брюки, которые не спадали бы, и при этом не были до смешного коротки.

Карла попросила меня отвернуться и переоделась в джинсы и блузку, обнажавшую ее загорелые руки до самых плеч. Мышц у нее было не меньше, чем у парня, но при этом выглядела она тоненькой и изящной. И опасной, как дикая черная кошка.

Я должен был спросить себя, что такая женщина ищет в моей компании, и неизбежно осознать, насколько странно и неестественно все происходящее, но предпочитал плыть по течению, думая лишь о ее непонятных словах. Она сказала «берега Финикии». Такой страны давно нет на карте, и я не уверен, что когда-либо была. Мало ли чему учат в школе. Я не спросил себя, почему это происходит именно со мной.

На этот раз Карла села за руль сама, и покрутившись по однотипным улицам, вдоль которых тянулись зеленые лужайки и высокие заборы, скрывающие каменные особняки, вырулила к торговому центру. У нас в Посреди-нигде торговым центром называли страшненький бесформенный ангар, куда по выходным набивалось столько народу, что на парковке возникали спонтанные заварухи. Здесь же курнувший лишнего архитектор (уж не приятель ли Джеевых родоков?) отгрохал средневековый замок с башенками и красной черепичной крышей, новенький, фальшивенький и полупустой.

– Я туда не пойду, – сказал я.

– У тебя есть выбор? – спросила Карла.

Она отвела меня в невиданных размеров магазин, наполненный шмотками, и толкнула в примерочную кабинку. Заставила сменить штук пять футболок, и несколько пар штанов, между которыми я не нашел видимых различий. Из зеркала на меня смотрел все тот же сутулый лохматый парень со страдальческим выражением лица и красными от морской соли глазами.

Обычно одежду мне покупала маман, дважды в год, во время распродаж. Каждый раз она брала не меньше дюжины футболок, из которых я носил две или три. Остальные так и лежали стопкой в шкафу, являя собой наглядный пример структуры данных «стек»: верхние уходили в стирку и возвращались на место, а до нижних я никогда не добирался. Маменька вздыхала: будь у нее девочка, можно было бы развернуться и накупить дорогой красивой одежды. Но с моей ненавистью к любым вылазкам из дома, а также угрюмым безразличием к собственной внешности, ей приходилось сдерживать благородные шопоголические порывы.

Однако сейчас, переодевшись в свежие обновки с заломами от утюга и приятным фабричным запахом, я почувствовал воодушевление. Даже торговый центр перестал навевать тоску. Лампы дневного света отражались от блестящих полов, девушки с рекламы нижнего белья кичились своими отфотошопленными прелестями, а мои новые кроссовки мягко пружинили под пятками. Я даже не расстроился оттого, что бюджет теоретического путешествия во взрослый мир ощутимо сократился.

Быть может, мы любим новые вещи за то, что они не несут отпечатка недавнего прошлого, унылого вдвойне, потому что его уже не исправить. Либо виноват культ потребления, глубоко засевший даже в моем перпендикулярном подсознании.

– Хочу хот-дог, – сказал я Карле, когда мы садились в машину, – и колы. И мороженого.

– Ты же поел на свадьбе.

– Куриные котлеты или куриные ноги, на выбор? Это не считается. Ненавижу все куриное, включая мозги.

Она бросила на меня долгий взгляд и улыбнулась своей полуулыбкой.

– Там не было котлет, умник, только курица или жареная рыба.

Я завел машину и неторопливо выехал на шоссе, следуя указаниям Карлы. Простую проверку она прошла. Надо придумать что-нибудь позаковыристее. Поспрашивать о парне, чьей троюродной сестрой она представилась, но подлость в том, что я и сам ничего о нем не знал. Мимолетная эйфория от новой одежды грозила скатиться в тревожную неопределенность. Нет ничего мучительней неизвестности и беспомощных суетливых догадок.

Мы остановились у придорожной закусочной, где Карла выпила чашку кофе, а я смолотил три хот-дога с луком, кетчупом и горчицей. Откинулся на спинку стула, прислушиваясь к ощущению сытости и тепла в собственном животе, и подумал, что сегодня жизнь все-таки повернулась ко мне правильной стороной.

Больше не хотелось ни в чем подозревать эту женщину. Да и какой смысл? Если бы она хотела навредить мне, прыгнула бы в воду? Купила бы одежду, пусть и на мои деньги, посадила бы меня за руль? Она просто ангел-хранитель, ненадолго спустившийся с небес, чтобы скрасить унылую бытовуху. И все же, странная фраза про берега Финикии засела на краю сознания, отдаваясь в мыслях полу осознанным беспокойным эхом.

Ей что-то нужно от меня. Она из полиции? Из спецслужб? Это связано с Райзманом? Жаль, нельзя позвонить Джею. И какая же у нее крутая задница…

– Я расскажу тебе, чем мы с другом занимаемся по вечерам, – сказал я, сдерживая отрыжку от кока-колы, – ведь ты хотела об этом узнать, верно?

Она чуть склонилась ко мне.

– Что-то с сетевой безопасностью, но вы не хакеры.

– Мы уничтожаем данные. Точнее, я уничтожаю.

Я чертов молодец. Я себя выдал.

– Тебе это нравится?

– Пожалуй. В мире слишком много информации. Слишком много людей, ищущих чужого внимания.

– Похоже на борьбу с ветряными мельницами, – сказала она, – или попытку вычерпать ложкой океан.

– Я вычерпываю только то, о чем просят клиенты, пока оно не растворилось в воде. Если взяться сразу, вполне реально преуспеть.

– Компроматы? Криминал? Секретная переписка?

– Доморощенное порно, пьяные дебоши на вечеринках, необдуманные покупки. Большую часть времени люди страдают ерундой.

– А ты – добровольный сжигатель ерунды на костре вечности?

Я не знал, что сказать, и развел руками.

– Сам никогда не сливал в сеть то, что надо держать при себе?

– Не помню такого. Но я только что рассказал тебе гораздо больше, чем собирался.

– Ты забавный. Откуда такая доверчивость?

– Хочу узнать, кто ты, и почему уже полдня со мной тусуешься. Почему спасла мне жизнь. Откровенность за откровенность.

Она улыбнулась.

– Я могла бы рассказать, что работаю фитнес-тренером в загородном клубе, что изо дня в день выслушиваю жалобы ленивых богатых теток, в упор не видящих связи между съеденным тортиком и целлюлитом. Но это было бы половиной правды.

– А вторая половина?

– Назови последнюю цифру моего мобильного телефона.

Следовало сделать вид, что я не понимаю, чего она хочет.

– Восемь, – сказал я.

Карла кивнула.

– Я ищу человека. Он прячется уже много лет. А ты – единственный, кто может его найти. Сам знаешь, почему.

Черт возьми, а я ведь подозревал.

– Ты работаешь на спецслужбы?

– Можно сказать и так.

– А человека зовут Усама?

– Несмешно. Так ты согласен?

– Надо подумать.

– У тебя нет особо ни времени, ни выбора.

– Что это за берега, которые я вижу во сне, и откуда ты об этом знаешь?

– Для любителя уничтожать информацию ты задаешь слишком много вопросов.

Она отвезла меня домой в полном молчании и высадила в конце улицы, чтобы не привлекать внимание соседей. Она восхищала меня, и раздражала одновременно, а я вконец запутался в собственных мыслях и догадках.

– Знаешь мой номер, – сказала она напоследок.

– Почему ты ищешь того человека?

Карла чуть слышно вздохнула, убрала за ухо прядь волос, упавшую на высокий лоб, и сказала, что должна его убить.

Поверх кустов на нашей лужайке, выходящей на улицу, виднелись мигалки полицейской машины. Парковка Исфахани пустовала. Дорогие соседи, пожалуйста, окажитесь всем семейством на работе! Вам ведь тоже нужно платить ипотеку и доказывать свою лояльность нации…

Пригнувшись, я перебежал к дальнему краю, спустился по скату и осторожно спрыгнул на крышу пластикового сарайчика у нас на заднем дворе, а оттуда на траву. Интересно, что подумают копы, если заметят, как я неуклюже штурмую соседский забор? Наверняка они сейчас пытаются уличить маменьку во вранье. А возможно, я имею полное право с ними не разговаривать, пока нет ордера. Джей вроде сказал, что его нет. Темная история. Непонятно, насколько это серьезно.

Я собрался с духом, закинул ногу на забор, подтянулся и перевалился на сторону иранцев, больно ударившись задницей. Супермен из меня так себе, а Человек-паук вообще никакой. Престарелый соседский мопс, похожий на большую сардельку с грустными глазами, бежал ко мне, высунув розовый язык. Он не собирался нападать, сам понимал, насколько это нелепо.

– Только не тявкай, песик, – шепнул ему я, – оставим радость очного знакомства на лучшие времена.

Вместе мы обошли вокруг дома, протиснулись между навороченной газонокосилкой и детским квадроциклом с электрическим приводом. Пес дышал так шумно, что я беспокоился, не хватит ли его инфаркт, стараясь не замечать, как сильно бьется мое собственное сердце, как потеют ладони, и как хочется бросить все и вернуться домой. Не каждый день скучные ботаники убегают от полиции.

Патрульная машина осталась за углом нашего дома. Я погладил песика на прощанье меж ушей, сунул руки в карманы и ступил на полусонную пустую улицу. Нужно было всего-то прошагать два квартала до автобуса, добраться с пересадками до аэропорта Ньюарк, а там – свобода, одиночество, и целый мир у моих ног.

Но карты легли так, что мне не довелось насладиться поездкой в общественном транспорте. Не успел я преодолеть и полпути к остановке, как посреди пыльной унылой улицы со скрипом тормознула жемчужная Мазда.

– Почему ты мне не позвонил? – спросила Карла, – Зачем все усложнять?

– Затем, что наш мир развивается по вектору от простоты к сложности, а не наоборот.

– Садись, зануда.

Настроения вести светские беседы не было, поэтому я молча наблюдал, как убегает в зыбкое прошлое набивший оскомину родной район, развязка, мост, трасса на Ньюарк. Что-то не давало мне покоя. Что-то в этой истории не сходилось, или напротив, сходилось подозрительно гладко. Почему она появилась именно здесь, именно сейчас, с точностью до минуты?

– Ты следила за мной?

– Не буквально.

– Но как тогда…

– Больше общайся в мессенджере. Все, что набрано текстом, может быть найдено и прочитано. Ну, и Джей твой в личном общении то еще трепло.

Так вот оно что.

– Я не говорил Джею, что собираюсь за границу.

– Ты уже полгода втираешь ему про большое путешествие во взрослую жизнь, хотя он не слушает. Кроме того, красавчик, тобой интересуется полиция, а возможно и федералы. Идти некуда, но есть паспорт. Простая логика, никакого волшебства.

Вообще-то, мне необязательно прятаться. Я мог бы найти комп и за несколько часов уничтожить все, что полиция обо мне знает. Но это означало бы возврат к привычной опостылевшей жизни, к заведомо известному сценарию, в комфортный ад Джерси, двухтысячных, среднего класса. А хотелось дальних стран и удивительных приключений. А еще секса. И пончиков с глазурью.

– Эйфелеву башню увидеть хочешь? – спросила Карла, когда мы, вернув в агентство ключи от Мазды, зашли в терминал.

– Хочу, сказал я.

– Ясненько. Тогда летим в Париж.

Я сделал все, как она сказала. Улыбнулся краснолицему мужику, который влепил печать в мой новенький паспорт, не пытаясь задержать и увести в комнату без окон, полную агентов в серых костюмах. Я не осматривался в поисках камер и кнопочек, открывающих двери с кодовыми замками, чтобы Карле пришлось попотеть, разыскивая меня в подсобных помещениях аэропорта Шарль де Голль. Дождался, когда на ленте появится чемодан со звездами. Хорошо еще, что не розовый с цветочками, как у моей маменьки.

Я поймал его за ручку и потянул, только чтобы обнаружить, что не могу сдвинуть с места. Чемодан Карлы застрял меж двумя здоровенными баулами, напрочь отказываясь покидать свое гнездо. Не будь я таким уставшим, догадался бы отпустить его и подождать, когда баулы заберут. Но я продолжал тянуть за ручку, а чемодан тащил меня за собой, приглашая сделать пару кружков на ленте, словно в парке аттракционов. Казалось, на меня смотрит сейчас весь мир, а офисные сотрудники ФБР по ту сторону океана глумятся за своими экранами.

Карла появилась, когда я уже отчаялся спасти положение сам. Она подхватила чемодан одной рукой, без усилий, а потом с улыбкой победителя поставила на колесики, ручкой ко мне.

– Иди на вокзал, – прошипела она едва слышно, – сядь на электричку до Гар-де-Лион. Без сюрпризов, я всегда у тебя за спиной. И чемодан не потеряй, он мне нужен.

Она скрылась за стеклянными дверями, ведущими на улицу. Мужик в костюме красивым жестом поднес ей огня, когда она достала сигарету.

– Энди, ну кто так поступает?

– Я.

–С тобой опять невозможно разговаривать!

Глядя на Карлу, я подумал невольно, что пусть она и стерва, все же никогда не произносит бессмысленных реплик.

– Никто не хотел тебя арестовывать, – сказала маменька, – полицейские просто пришли поговорить. Знаешь, кстати, что твой друг Джей попал в больницу? Я звонила его матери, я не могу понять, зачем вы ввязываетесь в такие вещи. Чего тебе не хватало дома? Мы же всегда покупали все необходимое, ничего не запрещали… Может, дело именно в этом?

– О чем они спрашивали, мама?

– Где ты был вечером пятнадцатого мая, но я же не знала, что… Я поднялась в комнату, а тебя нет. Ты о родителях подумал? Что нам пришлось пережить за ночь? А где ты там будешь спать, чем питаться? А если ты простудишься?

Карла показала жестом, что пора закругляться.

– Ты должен связаться с нашими родственниками во Франции, погоди, я найду номер…

– Мне пора идти, мама, я позвоню.

– Ты же не можешь…

Могу, мама, я всё могу, еще как. Только не мешало бы поспать.

Покинув гостеприимное парижско-ливанское заведение, мы некоторое время бродили узкими кривыми улицами, то под гору, то в гору. Один раз Карла зашла в магазин, пообщалась там с неприятного вида людьми и купила пачку сигарет. Выйдя к набережной, она остановила такси, на заднем сиденье которого я заснул.

На фотографиях у меня обычно такое выражение лица, будто я хочу кого-нибудь убить. Но Карла сказала, что это необходимо, поэтому пришлось забраться на неудобный вертящийся стул в полуподвальной студии с выкрашенными в черный стенами и раздражающе яркой лампой. Я старался не материться вслух, пока сухонький француз в обтягивающих брючках настраивал аппаратуру Он непрерывно что-то болтал, а Карла отвечала с обворожительной улыбкой. Я, конечно, учил французский, до того, как маменька перевела меня в еврейскую школу, но помнил сейчас одну лишь грамматику. Все двенадцать времен не могли развеять уверенности в том, что меня бессовестно обсуждают.

– Что он говорит? – спросил я у Карлы.

– Какая разница? Улыбайся, и это закончится быстрее.

– Не могу. Он мне не нравится.

Карла покачала головой.

– Хорошо, он говорит, что ты мог бы работать моделью.

– Это издевательство?

– Ни капли. Ты – именно то, что нужно. Высокий, худой, и смотришь волчонком, не пытаясь заигрывать с камерой.

– Он гей?

– Тебя это смущает?

– Теоретически, нет.

– Выдохни и успокойся. Арно делает изумительные поддельные паспорта, горячо любимые пограничниками всего мира.

Полчаса спустя мы вышли на улицу, оставив смазливому типу пачку денег и фотки моей угрюмой физиономии.

– Что теперь? – спросил я, надеясь втайне на сытный завтрак, можно снова «У Самира».

Она улыбнулась своей улыбкой Моны Лизы.

– Мне нужно встретиться с одним человеком. От этого зависит, будут у нас деньги или придется добывать их разными неприятными способами, например, одалживать у старых знакомых, которые совсем не рады меня увидеть.

Мы снова долго ехали на метро в направлении от центра, насколько я мог понять, читая названия станций, напоминавшие имена злодеев из Бондианы. Вагон был полупустой, он звонко несся по рельсам, временами выскакивая из туннеля на залитые солнцем улицы, где мелькали рваные облака, обшарпанные дома, вывески магазинов и вычурные граффити.

На одной из станций зашли парень с девчонкой, и усевшись напротив нас, начали откровенно целоваться. Девчонка была миниатюрная, с тонкими щиколотками и крохотными ступнями в смешных, почти детских кроссовках. Ростом едва ли доходила парню до подмышек. Когда солнце ярко светило в окно, она жмурилась, а он прикрывал ей глаза рукой.

Карла молчала. У меня скопилось к ней полмиллиона вопросов, начиная с «Нахрена все это нужно?» и продолжая домыслами на тему, принято ли здесь заниматься сексом в подземке.

Мы вышли на платформе с названием «Ля Дефанс» и, пройдя странным маршрутом через крытые парковки и безлюдные полутемные переходы, поднялись на площадь, окруженную высотками. Здесь, на огромном открытом пространстве, меж выкрашенных в жутковатые цвета вентиляционных труб, несущих наружу затхлый воздух постиндустриальных подземелий, были расставлены статуи, похожие на металлических монстров.

Даже не пытаясь вникнуть в суть затеи художника, я, пришибленный разницей во времени и мистическим сюрреализмом происходящего, заботился лишь о том, чтобы не отстать от Карлы.

У всех ее знакомых, кого мне довелось повидать, была одна общая характерная черта – они все были омерзительны, пусть каждый в своем индивидуальном стиле.

Высокий, гладко выбритый мужик без возраста, национальности и эмоций, принял нас в офисе на черт знает каком этаже полупрозрачного небоскреба. Он не представился и разговаривал неохотно, словно делал одолжение. Дверная табличка утверждала, будто он адвокат, но я догадывался, что он в той же мере адвокат, в какой Карла – частный тренер. Клиенты, может, и существовали, только никто их никогда не видел.

Посреди просторной комнаты, отделанной матовыми металлическими пластинами, стоял длинный стол для совещаний, чем-то напоминавший стол патологоанатома – такой же чистый, холодный и пустой. Карла села рядом с мужиком возле окна, а мне указали на кресло у противоположной стены, словно я собирался подслушивать их разговор, хотя говорили они вполголоса, да еще и по-французски.

Я видел их силуэты на фоне серо-голубого неба, огромной площади, уткнувшейся в зеркальные стены офисных зданий, прямых линий улиц и проспектов, пыльной зелени парка и крыш новостроек, тоскливо уходящих в горизонт. Мне было не по себе то ли от тишины и холода, царивших в этом странном месте, зависшем, словно огромный полупрозрачный лифт, между небом и землей, то ли от едких взглядов мужика, чьё лицо я не мог рассмотреть.

– А можно кофе? – сказал я, и тут же испугался, что нарушил гулкую тишину, словно прервал негласный ритуал.

Через пару минут в комнате появилась блондинка в сером костюме и поставила передо мной чашку. Без сливок и сахара. И даже без печенюшки, этого элементарного признака гостеприимства.

Мужик тихо и размеренно выговаривал Карле. Он был недоволен. Вот ведь гад! Она же старается выполнить свою работу как можно лучше. Да и вообще, как можно найти не пойми кого, которого зовут не пойми как, если он десятилетиями скрывается и пишет сам себе некрологи во всех газетах мира? Почему-то мне стало обидно за Карлу, хотя следовало, наоборот, позлорадствовать.

Блондинка принесла необычной формы ноутбук, массивный, словно выточенный из цельного куска матового металла. Карла некоторое время читала текст на экране, а потом резким движением закрыла крышку и поднялась. Мы молча вышли к лифту, никто не попрощался с нами, и не пригласил заходить почаще. Клянусь, выйти из этого места даже на площадь со страшненькими скульптурами казалось огромным облегчением.

Даже отделанный заплеванным кафелем подземный переход казался теперь уютным. Даже черный мужик с глазами навыкате, выплывший в шаге от нас из полутемного угла под лестницей выглядел почти добродушным. Он явно принял с утра какого-то вещества, и теперь копил на новую порцию, вызывая у меня прочный, выработанный еще в Джерси, рефлекс достать из карманов все деньги и телефон, и по-хорошему с ними попрощаться. Впрочем, сейчас при мне не было ни того, ни другого.

– Бегать умеешь? – спросила Карла.

С мужиком она не стала разговаривать. Не стала дожидаться, когда тот достанет руку из кармана, чтобы с коротким щелчком раскрыть лезвие ножа. Она молча заехала ему ногой в промежность.

Тот согнулся пополам, предоставляя мне уникальный шанс ознакомиться с французскими ругательствами. Карла ударила снова, коленом в нос. Нож с глухим стуком выпал на пол и приземлился в центре полукруга, очерченного на бетоне брызгами крови. Секундой позже туда ткнулся лицом и его хозяин. Карла отшвырнула нож в сторону носком ботинка и посмотрела с удовлетворением на поверженного врага. Потом не спеша наступила каблуком на пальцы его руки. Этот звук запомнится мне надолго.

Мужик подвывал тонким голосом, лежа на полу, когда выше по лестнице послышались грузные шаги.

– Вперед, – сказала Карла.

Чтоб мне сдохнуть, никогда еще я не бегал так быстро.

Мы снова ехали в чертовом метро, а потом искали магазин автозапчастей в полу заброшенной индустриальной зоне. Пока я рассматривал стеллажи с магниевыми дисками, чехлами для салона и галогановыми лампами, а двое молчаливых мужиков в кожаных куртках зорко следили, чтобы я ничего не украл, Карла спустилась по неприметной лестнице за прилавком и исчезла в подсобке. Вернувшись, она поправила под полой жакета кобуру, из которой торчала, отливая матовым блеском, рукоять пистолета. Кофе с печенюшками здесь нам тоже никто не предложил.

Обратно добирались долго и нудно, сменив несколько линий. В полупустом вагоне, под рваный перестук колес, Карла рассказала мне, что когда-то она работала в Париже с напарником, и их кинул информатор. С тех пор прошло несколько лет, и теперь умник открыл несколько счетов то ли в Гибралтаре, то ли на Каймановых островах, которые пришло время слегка облегчить.

После случая в подземном переходе я примерно представлял себе, каким образом она собирается снимать деньги с чужих счетов. Как говорят британские криптоаналитики, ни одна система не устоит против банального мордобоя, если вы умеете правильно его применять.

Я мог бы предложить Карле помощь. В мире есть куча мест, где деньги лежат чуть ли не в открытую, защищенные лишь парой несложных паролей. Но я молчал. Просто смотрел на крыши пригородов за окном и прикидывал, что будет, если выпрыгнуть на платформу в последний момент перед закрытием дверей. Пришел к выводу, идея никуда не годится. У этой женщины реакция дикой кошки, и бегает она лучше меня в двести раз, даже на каблуках. И вообще, неохота было решать, куда идти, где прятаться, и чем занять свою неприкаянную жизнь, выпавшую без предупреждения из привычного алгоритма.

– Понимаешь, – сказала Карла, когда мы шли через бескрайнюю парковку в районе, полном унылых новостроек, – у тех, на кого я работаю, есть принципы. Один из них – вмешиваться по минимуму. Не вливать денег больше, чем следует. Не афишировать собственных интересов. Не впутывать людей, без которых можно обойтись.

– А твои э… методы, не нарушают их принципы?

– Я не знаю больше, чем мне положено знать, и умею сама решать свои проблемы. Так или иначе, ты для них опасней, чем я.

Она остановилась и закурила.

– Ты вроде занозы в заднице, которой можно было бы подыскать лучшее применение. Но они не любят суетиться. Хотя в целом, рады, что я тебя нашла.

– Тебе выдадут бонус?

– И не рады, что слишком много тебе рассказала.

– Значит, не выдадут…

Меня снова стала одолевать сонливость. Я вспомнил, что в Джерси сейчас утро, и что я уже сутки ничего не ел, не считая скупого кофе в офисе у координатора. Полуденное солнце сменилось мелким дождем, погрузившим всё вокруг в зябкий туман.

Карла продолжила курить и в лифте, наполненном запахом чужой еды, от которого у меня закружилась голова. Зажав сигарету зубами, она достала пистолет, и, держа его дулом в потолок, аккуратно привинтила глушитель.

– Ненавижу многоквартирные дома, – сказала она, шагая по коридору, – в них всегда воняет.

В ответ на гулкий звонок из-за двери без номера раздались ругательства. Карла крикнула что-то на французском, явно не поздравление с праздником. Дверь приоткрылась на щелку.

– Привет, Винс, – сказала она, направляя дуло в лоб негостеприимному хозяину.

Мы зашли в полутемную гостиную. Массивный стол занимали три экрана, подключенные к компьютеру в коробке с цветными лампочками. На них раскинулась панорама трехмерного обшарпанного коридора, напоминавшего тот, по которому мы только что прошли. Посередине, сжимая в обеих руках по стволу, замер в полете Макс Пейн.

Винс был увальнем неопределенного возраста, в спортивных штанах, тапках и несвежей майке. Впустив нас, он плюхнулся обратно в кресло и захлопнул крышку ноутбука, лежавшего поверх клавиатуры.

– Это мой друг Энди, он компьютерный гений, – сказала Карла, – я в этих ваших технологиях не разбираюсь, поэтому ты сейчас поделишься с нами деньгами Большого Жозе, либо мы сами поковыряемся в твоем ноуте, посмотрим коллекцию порнухи.

Винс взглянул на меня, как на особо крупного таракана, и ответил с неподражаемым британским акцентом:

– Твою мать, Валетта! В прошлый раз я все рассказал, и ты помнишь, чем это закончилось.

– В прошлый раз мне просто нужны были деньги, – сказала она, – а сейчас очень нужны. Понял разницу?

– Но Жозе убьет меня, если…

Карла положила руку ему на затылок и треснула физиономией о край стола. Мелкие брызги крови легли на крышку ноутбука, экраны и спину Макса Пейна. Парень крикнул «сука!» и в следующий миг прогремел выстрел. Карла заломила его руку за спину, и отшвырнула упавший на пол пистолет в другой конец комнаты. Пинком заставила его сползти со стула.

– Я же спросила по-хорошему, а ты сразу за пушку, ублюдок!

Винс скорчился на полу.

– Это бесполезно, я в любом случае не знаю все пароли!

Карла кивнула мне на ноут.

– Ищи банковские счета.

Она сходила на кухню, принесла моток липкой ленты, связала мужику руки за спиной. Файл со списком счетов в банке Гибралтара, принадлежавших каким-то людям со странными именами, был спрятан в недрах системы и зашифрован длинным ключом. Открыв список, я позвал Карлу. Она заглянула мне через плечо, обдавая запахом сигарет и кокосового шампуня. Назвала номер счета по памяти.

– Перевод сделать сможешь? Возьми тысячи три, должно хватить. А потом удали все к чертям и пойдем отсюда. И это… хорошая работа, Энди.

Я так удивился комплименту, что чуть не выдал ей пароль от локальной сети, установленный Винсом. Каждый раз подключаясь к интернету он набирал «трахни_меня_валетта_666». Ей бы это не понравилось.

Парень поднял голову от лужи крови и сказал несколько слов, очевидно, упомянув предков Карлы по материнской линии, либо отдельные части ее тела. Я за сегодня немного освоил, как у них что называется.

Держа пистолет в правой руке, левой она схватила открытый ноутбук, с намерением надеть его на голову хозяину, проделав отверстие в экране.

–Подожди, – сказал я, – это хороший ноут, не надо его ломать.

– Серьезно? Тогда заберем с собой, пригодится. Эй, Винс, где зарядка?

В Библии есть такой оборот: «познать женщину». Древние мудрецы вообще любили познавать все подряд. Блаженный покой богов, цикличность увядания и возрождения в природе, просветление после четырех кубков вина, искусство заключать союзы и вести войну. Есть нечто упоительное в процессе низвержения границ между скрытым и доступным, в перехвате сообщений, расшифровке, и сливании их смыслов в сеть коллективного представления о мире.

Самир приветливо улыбнулся, сверкнув двумя золотыми зубами и одним платиновым, вышел из-за стойки и поцеловал Карле руку. Как и в прошлый раз, мы оказались единственными его клиентами. Заведение было так ловко спрятано среди похожего на восточный базар скопления вывесок, мелких лавок, мастерских и закусочных к северу от бульвара Клиши, что найти его, не зная точного адреса, казалось невозможным.

Мы заняли один из трех столов, застеленных чистой газетной бумагой, с трудом втиснутых в комнату с потолочным вентилятором, засиженным мухами телевизором и плакатом на стене. Хозяин принес пепельницу и лимонад в пластиковой бутылке за счет заведения, а потом скрылся на кухне, отделенной бамбуковой занавеской. Пока мы сидели, принюхиваясь к запаху жареного мяса, я рассмотрел плакат. Там был изображен флаг Ливана с кедровым деревом на белом фоне и плачущая женщина, воздевшая руки к небу. Поперек груди женщины шла угрожающая надпись арабской вязью, из которой я разобрал только восклицательный знак.

– Не нравится мне это, – сказала Карла.

– Что именно?

– Самир. Он сегодня какой-то не такой.

– Ну, может, ему вечером косяк левый попался, вот он и…

Дверь открылась, и с улицы зашли двое. Неприметный парень атлетического сложения в джинсах и черной футболке, а за ним лысеющий мужик лет пятидесяти, в мятом пиджаке в клетку и с огромным пузом, нависшим над ремнем брюк. Они могли бы сойти за двух туристов, желающих недорого пообедать, если бы парень не держал наготове дробовик, взведенный и снятый с предохранителя.

Карла медленно достала пистолет, держа его двумя пальцами за приклад, наклонилась, положила на пол и оттолкнула ногой. Я продолжал сидеть с пластиковым стаканом в руке, и старался не представлять себе, как не эстетично будут выглядеть ошметки моих мозгов поверх плаката с ливанским флагом, если этот придурок выстрелит. Хотелось одновременно допить лимонад, чихнуть и пописать. И сказать какую-нибудь глупость. И оказаться подальше отсюда. Под потолком летала муха, издавая гулкое заунывное жужжание.

Грузный мужик запер входную дверь на щеколду, повернул обратной стороной табличку «открыто» и покрутил жалюзи. Как у всех толстяков, руки у него были пухлые и неуклюжие, а походка напоминала клоунский номер на потеху публике. Он отодвинул стул и с облегчением плюхнулся на него своей рыхлой задницей, а парень с дробовиком остановился по другую сторону стола.

Толстяк что-то сказал, Карла ответила. Он сказал что-то еще, она ответила снова. Он с усилием поднялся со стула, подошел и влепил ей пощечину, от которой даже взрослый мужик улетел бы в другой конец комнаты. Карла вытерла рукой кровь с разбитой губы и обозвала его одним из выученных мной французских ругательств.

– Ээ, а можно в туалет? – спросил я.

Мужик посмотрел на меня, словно только сейчас заметил, и произнес, сильно коверкая слова:

– Ты ломать мой банк, брать деньги и компьютер?

Так вот в чем дело.

– Я.

– Винс говорить, это невозможно.

– Для идиотов – невозможно, – сказала Карла.

Мужик ударил ее еще раз, теперь она не стала обзываться.

– Нельзя обижать Большой Жозе, – сказал мужик многозначительно, – кто обижать большой Жозе, тот умереть молодой и здоровый. Винс очень больной, – он показал на свой нос, – врач, лекарство, расходы. Люди говорят, Большой Жозе кинули. Нехорошо.

Сделав несколько кругов вокруг вентилятора, муха приземлилась на ствол дробовика, поразмыслила пару секунд и переместилась на горлышко бутылки с лимонадом. Я хотел отогнать ее, но вспомнил, что лучше не делать резких движений.

– Я верну ваши деньги, – сказал я.

– Пять тысячи евро, новый компьютер.

– Но мы взяли только три тысячи!

– Проценты. Авторитет. Люди говорить Большой Жозе лох.

– Хорошо, – сказал я.

– Одна неделя. Потом проценты больше.

Муха, из нас всех облюбовавшая только парня с дробовиком, наконец села ему на нос. Он передернул плечами и резко потряс головой. Едва я собрался возразить, что накрутка за моральный ущерб бессовестно завышена, Карла воспользовалась моментом. Она двинула телохранителя Большого Жозе ногой под колено, ударом руки направила ствол в сторону. Когда парень повалился на пол, Карла завладела дробовиком и добила свою жертву прикладом в шею. Все это заняло долю секунды.

Увлеченный красотой ее движений и скоростью реакции, я не заметил, как в руках толстяка появился короткоствольный автомат, направленный мне в ухо. Это все так же грозило попаданием моих мозгов на плакат, но с меньшим радиусом рассеивания. Слабое утешение.

– Женщина быть хороший жена и рожать дети, – сказал Жозе, – женщина драться – нонсенс.

– Сам ты нонсенс! – ответила Карла тяжело дыша, и бросила дробовик в сторону.

– Уходи, – сказал он, – одна неделя. Потом процент расти, а Жозе – серчать.

Повторного предложения мы не ждали.

Я снова оказался на узкой лестничной площадке, вызвал лифт и спустился на первый этаж. Девушка за стойкой сказала, что комната оплачена до сегодняшнего утра, а значит, освободить ее нужно через час. И что мне полагается континентальный завтрак. Мир продолжал вертеться, люди – суетиться, и вроде бы ничего не изменилось.

Я решил не рассказывать никому о том, что произошло утром. Скорее всего, оно и вовсе не происходило. За дверями лифта скрывается всего лишь кабинка лифта, финикийская культура исчезла с падением Карфагена, а подлый Самир мог подмешать галлюциногенной дряни в лимонад.

– Подожди, – останавливает меня Мишель.

Она морщит лоб и постукивает накладными ногтями по столешнице.

– Карла использовала тебя, чтобы собрать информацию. Сама ввязалась в конфликт с человеком из криминального мира. Знала, что ты вызвался отдать деньги, которых у тебя нет. Она фактически похитила тебя, и две недели пристегивала к батарее. После всего этого, ты решил ее найти?

– Я же знал, куда она направлялась.

– Не верю. Ты не настолько бесхарактерный. Ты должен был понимать, что совершаешь ошибку.

– Я и понимал. К тому же, мне доходчиво объяснили.

– Кто?

– Да откуда мне знать, как звали тех двоих? Здоровые такие, в черном. Когда я собрался купить билет на поезд, они подошли и сказали, что уехать из города – плохая идея. Сначала, говорят, отдай долг, а потом можешь проваливать. Привет от Жозе, одним словом.

– Что же ты сделал?

– Нужно было успокоиться и подумать. Я пошел в интернет-кафе, где четыре часа рубился в онлайновую игру со своими парнями. Те еще удивились, куда я пропал, и почему подвожу команду. Хорошо, что некоторые вещи в мире остаются неизменными.

Ближе к вечеру я составил план, точнее, список. Прямо там, у заляпанного чужими пальцами монитора общественного компьютера, я открыл новый файл и выписал в столбик всех людей, кто мог бы одолжить мне несколько сотен баксов. Решил не выпендриваться и собрать сумму законным путем.

Первым я написал Джею, он ответил через пару минут:

«Сволочь ты, Розита! Развлекаешься в Европе, пока я тут жру через трубочку.»

«Мне жаль, чувак.»

«Клал я на твою жалость.»

«Ты хоть девку нашел себе, или все такой же лох?»

«Джей, а помнишь, ты обещал отдать мне деньги? Они мне сейчас очень нужны.»

«Забудь, Розита.»

«У меня проблемы. Серьезные. Помоги, чувак.»

Он долго не отвечал, а потом и вовсе меня заблокировал.

Список потенциальных кредиторов уменьшился на один пункт. Я вышел на улицу и отправился искать телефон.

Странно шататься по вечернему городу огней в одиночку. Замечать разнополые и однополые пары, шелковые шарфики на плечах девиц и темную помаду на губах женщин. Натыкаться на плетеные стулья кафе, читать названия станций метро, выведенные ажурными буквами на чугунных решетках. Встречаться взглядом с собственным неприкаянным отражением в витринах магазинов. Завидовать счастливчикам, живущим в квартирах с высокими потолками и хрустальными люстрами, мерцающими из-за полу задернутых штор. Дышать дымом из полуподвальных баров и слушать арабскую музыку из проезжающих такси. Окунаться в терпкое сладостное отчуждение, чувствуя себя столетним стариком, пресыщенным и беспомощным одновременно.

Здешние девчонки были похожи на милых мерзлявых воробышков. Все, как одна, они носили короткие стрижки, узкие брючки и маечки на бретельках, обнажавшие хрупкие плечи. Пройдя под рекламным щитом с фотками высокомерных длинноногих моделей, я вспомнил Ванессу. В списке ее, разумеется, не было. Но я знал ее номер, настоящий, личный, ревностно оберегаемый от всех. Она делала хорошие деньги, и полгода назад сама намеревалась меня отблагодарить.

Скользя взглядом по надписям, нацарапанным вокруг уличного телефона, я думал, что надо сказать. Признаться честно и попросить в долг? «Ванесса, слушай, ты меня, конечно, не помнишь, но тут такое дело…» Я ведь отдам, обязательно, никуда не денусь. Или соврать, что удалил из сети не все ее позорные видюхи, и под этим соусом…

Я бросил взгляд на свое отражение в пластиковой перегородке. Кто-то написал на ней фломастером слово, что по-французски означающее «говнюк».

Ванесса помнила мое имя, и ни капельки не сердилась. Ведь я такой милый и наивный. Что делаю в Европе? А просто так приехал, по глупости. Забавно, как в мире экономических интересов, расчета и похоти еще остались люди, способные совершать поступки без смысла.

Сейчас она в Милане, снимается для каталога нижнего белья. Потом едет в Таиланд делать рекламу для тамошнего рынка. В Париж вернется к выходным. Да, у нее есть парень, но мы же просто друзья, а друзья могут подъезжать в любое время.

– Запомнишь адрес? – спросила она.

– Разумеется!

Я забавен, и жизнь забавна. Полгода назад Ванесса собиралась переспать со мной из благодарности. А сейчас я согласен переспать с ней ради беспроцентного кредита. Только вот я не решился озвучить, для чего звоню.

Если бы лет тридцать спустя у рядового роты «бет», второго пехотного батальона израильской дивизии 252, Ярона Царфáти спросили, было ли ему страшно на войне, он фыркнул бы и развел руками. И вовсе не потому, что страшно не было. Просто за всю свою жизнь Царфати так и не научился отвечать на абстрактные вопросы.

Поначалу затея пересечь границу и лично проучить говнюков, которые стреляли по северу страны ракетами, казалась ему забавной. «Мы им покажем», – говорили все вокруг, – «Они у нас еще станут шелковыми и сговорчивыми, как элитные проститутки».

На деле оказалось, что война – это совсем не весело, а скорее тупо, бессмысленно и тоскливо. Большую часть времени приходилось сидеть и ждать. Приказа о выступлении либо отступлении, новостей, обеда в запаянной пластиковой коробке, посылки с шоколадками, собранной учащимися средней школы в северном Тель-Авиве. Царфати предпочел бы засаленный номер «Плейбоя» и банку пива, но никто не догадался его спросить.

Иногда на войне было страшно, но чаще – скучно, и всё вокруг раздражало до зубовного скрежета. Особенно сейчас, через год после вторжения, когда уже проиграна битва под Султан-Якубом, убит Башир Жмайель, палестинцы изгнаны в Тунис и подписан мирный договор, подразумевающий вывод войск с территории отныне дружественного государства. Когда пора уже возвращаться домой, но приходится сидеть без дела, прячась за бетонными стенами и мешками с песком, в этой высокогорной дыре, где ничего ровным счетом не происходит. Только древние развалины выше по склону, сонная деревушка у дороги, облака в небе и красные анемоны в зеленой траве, словно капли бесцельно пролитой крови. Только в полдень уже сейчас невыносимое пекло, а ночью такая холодина, что не чувствуешь собственных ног.

Пусть долина Бекаа и кишела, судя по донесениям разведки, обнаглевшими террористами, здесь было пугающе тихо, особенно в сравнении с прочими местами, где Царфати успел побывать.

Он помнил пыльные полуразрушенные поселки, раскиданные вдоль прибрежного шоссе, тянущегося мимо Тира и Сидона на Бейрут, в которых не прекращалась стрельба, ругань, и развеселая хриплая музыка из выставленных на подоконники приемников. На крышах сидели парни в гражданском и с гранатометами, а на обочинах лежали распухшие от жары трупы то ли сирийских солдат, то ли палестинцев, то ли наемников, приехавших за легким, но рискованным заработком со всех концов света.

В лагерях беженцев, через которые было приказано проезжать не останавливаясь, толпились вдоль дороги визжащие старухи в черном, размахивая фотографиями погибших детей. Днями и ночами там голосили сотни раненых, увечных и потерявших рассудок от беспросветно долгой войны.

После свиста и рокота, сопровождающих ночные обстрелы, после запаха свежей и закисшей крови, гари и едкой пыли, оставшейся от некогда благополучного чужого быта, после вони немытых тел, испражнений и гниющего месяцами мусора, долина Бекаа казалась частью другого мира. Она пахла свежестью, пряными травами и ветром с гор.

Здесь можно было часами наблюдать, как пчелы собирают нектар. Или слушать песни на магнитофоне, украденном в брошенном коттедже в пригороде Бейрута. Или курить добытые там же сигареты Мальборо, стоившие дурных денег дома, но легко доступные здесь.

Больше всего Царфати ненавидел ночные бдения, когда нужно вылезать из спального мешка и торчать на холоде, рискуя простудиться или получить снайперскую пулю. А еще сильнее ненавидел он умников, с которыми невозможно нормально поговорить.

Вот например, Ройтман. Через тридцать лет и не вспомнить уже, как его звали: то ли Натанэль, то ли Михаэль… Сынок богатых родителей, уважающих европейское кино, фаршированную рыбу и растворимый кофе со сливками. Отпрыск сотрудников министерства, куда мать Царфати не взяли бы уборщицей. Впрочем, она и не пыталась. Какой смысл, если пособие по бедности ненамного ниже зарплаты? В Израиле такие, как Ройтман, не общаются с такими, как Царфати. Зато в Ливане этот ноль без палки стал называть его братишкой и лицемерно хлопать по плечу. Дескать, чем война – не плавильный котел? А уж в прицеле снайпера да в форме все будут на одно лицо.

– Знаешь, – сказал Ройтман, – странное здесь место. Деревня всего в двух километрах, а они не приходят.

«Есть в этом что-то», – подумал Царфати, глядя на мерцающие в прозрачном горном воздухе огни дальних селений. Всегда и везде они приходили, эти так называемые «мирные жители». Дети, старики, реже женщины в платках. Иногда приносили кофе с кардамоном, настоящий, черный и сладкий, в стеклянных пиалах на мятом медном подносе. Командование предупреждало, что могут и отравить, но все пили. Парни лет десяти-двенадцати подтягивались стайками, иногда стояли поодаль и наблюдали, иногда что-то клянчили. Никто из солдат уже не разбирался, где чужие, а где союзники. Все гражданские были в одинаковой степени дружелюбны, и все они могли бросить камень, а то и просигналить снайперам.

А здесь, в долине, и впрямь было слишком тихо для шумного, чумазого, одуревшего от войны Ливана. Будто весь форпост, вместе с колючей проволокой, кухней, спальными мешками, сортиром, пулеметами и командиром взвода Авнéри, провалился в трещину меж миров. Так мог бы подумать Царфати, если бы умел мыслить абстрактными понятиями. Вместо этого он достал из-под бронежилета красную пачку и закурил.

Меж синих ночных облаков, плывущих вдоль края бетонного козырька, показался тонкий месяц, похожий на спусковой крючок автомата. Когда-то в это время года ханаанеи отмечали весеннее равноденствие дарами богам и распитием молодого вина из глиняных кувшинов с остроконечным дном, которые они втыкали прямо в мягкую красноватую землю, уже тогда знавшую вкус и запах человеческой крови. Жрицы, охваченные религиозным пылом, отдавались жрецам на глазах у толпы, оракулы предсказывали грядущее, на зеленых склонах холмов расцветали красные анемоны.

В середине весны в этих краях праздновали мистерию Адониса, погибшего и воскрешенного Астартой. Воспевали завершение еще одного цикла жизни и смерти, еще одного витка на спирали вечного чередования нулей и единиц.

Но рядовой Царфати ничего об этом не знал. Даже если бы он чуть прилежнее учился в школе, запомнил бы лишь идола Ханаанского, да идола Финикийского, порицаемых ветхозаветными пророками. Да фанатика Илию, вознесшегося на небеса. Да стенание Иеремии о скором крахе Сидона.

Царфати думал о том, что прекрасно понимает ливанских детишек, норовящих что-нибудь стащить, улюлюкающих и бегущих за колонной в надежде на горсть конфет в цветных фантиках. Понимал он и палестинцев, лезущих всюду, куда их пускают и не пускают, с напором пубертатных первобытных захватчиков. Понимал даже обкуренных, вонючих фалангистов, кичившихся своими крестами на толстых золотых цепях и пинавших ногами мертвых женщин.

Понимал куда лучше, чем Ройтмана, который мог бы поступить в инженерные войска или в разведку, наверняка ведь школу окончил с отличием. Лучше, чем людей, которые выходят на улицы Иерусалима и Тель-Авива, требуя прекращения войны. Лучше, чем безмозглое командование, упорно не желающее покидать чужую страну, где что с нами, что без нас, сильные продолжат угнетать слабых. Эти богатые, лицемерные и образованные люди, уверенные, что имеют моральное право решать за других, в очередной раз позорно облажались.

Ночь и утро были тихими. На рассвете армейский грузовик подогнал с базы еду и канистры с питьевой водой. Царфати проспал положенные шесть часов и в полдень слушал вместе с парнями местные радиостанции. Ихаб, друз из нижней Галилеи, невысокий, плотный, не придирчивый к мелочам и по-детски смелый, переводил с арабского. Все любили Ихаба. За искренность, за умение вовремя и молча вылезти из укрытия, чтобы занять место пулеметчика, которому снесло полголовы снарядом. А также за забористую коноплю, которую тот добыл в западном Бейруте и поделился со всеми, хотя говорили, что религия запрещает друзам курить. Но какая, к чертям, религия, если всё вокруг – один большой плавильный котел, и все равны перед смертью?

Дикторы христианских радиостанций жаловались на перебои с электричеством, на ошалевших бездомных собак, мародеров и ночные обстрелы. Мусульмане восхваляли Аллаха и рвались в бой. Сирийская армия продвигалась вглубь, израильская отступала к югу. Ихаб докрутил ручку приемника до конца и поехал в обратную сторону, поймав финал фестиваля Сан-Ремо. Жаль, что это всего лишь радио, а не телевизор: у итальянских певиц отменные сиськи.

– Вы видели развалины наверху? – спросил Ройтман, – вчера под утро мне показалось, что оттуда доносится музыка.

– Ага, музыка, – сказал Ихаб, – конопля давно закончилась, а тебя до сих пор штырит. Если бы здесь кто-то был, мы бы об этом знали. Пусто вокруг, никого. Зря сидим, штаны протираем.

Говорили, в нижней Галилее Ихаба ждет невеста. Друзы, как и столетия назад, женятся в двадцать лет. Царфати вспомнил ливанских красоток, которых видел в христианском квартале Ашрафѝйе. Ничего так девки, вполне себе. Жаль, держатся высокомерно, будто они незаконные дочери царицы Савской, прижитые от царя Соломона. Ни поговорить нормально, ни поржать. Такого отношения Царфати не выносил с детства.

Его все больше раздражали эти так называемые союзники. Отморозки, живущие в виллах с парковкой, видеомагнитофоном и видом на море. Заносчивые, наглые и куда более жестокие, чем все вместе взятые палестинские и шиитские группировки. Те взялись за оружие потому, что больше нечего было терять. А эти распоряжались всем – властью, деньгами, ухоженными красивыми женщинами, водили крутые тачки, держали счета в европейских банках, пользовались бытовой, мать ее, техникой. Надо ж было так бессмысленно проиграть войну!

Полуденная жара не собиралась спадать и к вечеру. Царфати царапал ножом на бетонной плите свои инициалы. Ройтман нес какой-то бред про помехи на радиостанции. Той самой, которая крутила песенки Сан-Ремо. Говорил, это не простые помехи, а с четкими интервалами, вроде секретного шифра. Дескать, японцы, перед тем, как напасть на Перл Харбор, таким способом получали информацию от предателей. Ведь неплохой, в сущности, парень этот Ройтман, одна беда – слишком умный. Такие на войне не выживают, да и в мирной жизни не ждет их ничего светлого.

Ихаб, устраиваясь поспать перед ночной сменой, сказал, что если у нас в верховном командовании сидят идиоты, то только потому что сами мы идиоты, и другого не заслуживаем. Хорошо, что есть разведка, там все умные, и знают, что делать. Ну, как правило, знают. И не будут они слушать всяких вроде Ройтмана, с его музыкой, шифрами и прочей паранойей.

Царфати доковырял свое имя и начал выписывать ругательства. «Так и с ума сойти можно», – подумал он. А разведка, ну что разведка? В этой войне она лажанула больше всех. Обещали отутюжить террористов с воздуха – в результате зашли с танками и пехотой. Собирались зачистить гадюшник за два месяца, а торчим здесь уже год.

Ходили слухи, что прошлым летом в Ашрафийе накрыли ячейку информаторов. Какие-то местные Джеймсы Бонды, ведущие двойную игру, перехватывали сообщения и заменяли их бессмысленной ерундой. Каждый, кто смотрел шпионское кино, знает: лучший способ спрятать информацию – смешать ее с мусором и ложью.

Произошло это на четвертый день после начала наступления, когда наши двумя фронтами двигались на северо-восток, к трассе, соединяющей Бейрут и Дамаск, с целью вернуть сирийскую армию на родину, а сочувствующих ей террористов – в заботливые руки Аллаха. Разведданных не хватало, летчикам ВВС запретили летать над подконтрольными сирийцам территориями. Те без устали пускали ракеты, и командование решило, что лучше сидеть без аэрофотосъемки, чем потерять «Фантом».

Так или иначе, если сведения о расположении сил у перекрестка Султан-Якуб и поступили в генштаб, то либо слишком поздно, либо никто не воспринял их всерьез. В результате батальон попал в засаду и вызволить его удалось только чудом, большой кровью и тяжелой артиллерией.

Уже тогда стало ясно, что никуда сирийская армия не вернется, а вполне себе останется в Ливане на добрых два десятка лет. Вот вам и разведка, вот и победа в кармане, мать ее так и эдак.

Ночью Ройтман ворочался и нес буйный бред. Что связь утеряна, что мы остались одни. Что возможно, про нас вообще забыли. Или мы здесь затем, чтобы принять послание. Не из генштаба, а откуда-то свыше. Чтобы что-то в этой жизни наконец понять, с чем-то разобраться.

Через сутки на долину спустилась пришедшая из далеких пустынь пыльная духота, из-за которой Царфати не мог заснуть. Под утро казалось, будто и он слышит гул голосов, доносящийся с вершины холма, но рассказывать об этом кому-либо Царфати постеснялся.

В магнитофоне сели батарейки. Ихаб кидал камни в железный столб и громко матерился по-арабски. Возможно, когда-нибудь археологи будущего прочтут имя рядового Ярона Царфати из роты «бет», нацарапанное на бетонных плитах, и примут его за тайнопись исчезнувших цивилизаций.

– Вокруг одна ложь, – бубнил Ройтман сквозь сон, – ложь и мусор. И все мы плаваем в них, как в первичном бульоне, черпаем из них силы, чтобы воспроизводить новую ложь, и новый мусор, и так до окончания веков.

Утром пришли гражданские. Бабы в платках, черных платьях, в пыльных резиновых шлепанцах на босу ногу. Несколько чумазых детей. Авнери приказал ни с кем не разговаривать и не покидать позиций. Царфати на всякий случай снял автомат с предохранителя. Раз началась движуха, может произойти что угодно.

– Что они говорят? – спросил Авнери.

Ихаб прислушался.

– Проклятия какие-то, заговоры. Место, говорят, здесь нехорошее, нам лучше уйти.

Как будто был в округе хоть один человек, который считал иначе.

– Говорят, те развалины наверху погубили не одну жизнь, – добавил Ихаб.

Авнери кивнул. Все остались на своих местах.

И тогда из-за кустов на соседнем холме послышался характерный свист минометного снаряда.

Если бы лет тридцать спустя у Царфати спросили, сколько длился тот обстрел, он не смог бы ответить. Некоторые события проще затолкать в немые архивы памяти, и никогда не снимать с дальней полки. Крики раненых, отчаянные попытки выйти на связь, брызги крови, куски бетона, песок, бабский тапок, упавший в придорожные колючки. Не запомнил он, как выжил, как добрался до своих, как очнулся в полевом госпитале в Тире, как грохотали лопасти вертолета на пути в Хайфу.

С ним осталась навеки лишь одна картина, скорее всего ложная, потому что нечего было делать рядовому роты «бет» на развалинах финикийского святилища, да и не мог он туда добраться с осколком в правой ноге. Но всё же тридцать лет спустя он вспомнит, как ступал меж каменных колонн, устремленных в сумеречное небо. Как в конце анфилады, в скрытой от взоров смертных зале горел яркий огонь. У алтаря ждала его Астарта, богиня плодородия и войны, жизни и смерти, единиц и нулей. Истинное порождение этой проклятой земли, обреченной на вечные невзгоды. Гневная и прекрасная, она затмевала божественной красотой всех грудастых итальянских певиц.

Годам к шестнадцати Áуад Мансури окончательно потерял веру в людей. Причиной тому была вовсе не война, как бы ни было приятно свалить на нее все изъяны собственной личности. С собой он был предельно искренен и признавал, что стать вороватым подлым ублюдком ему было суждено от природы. В глубине души он этим даже гордился. Подлые ублюдки никогда не проигрывают.

Ясным весенним полднем, когда анемоны уже отцвели и травы завяли, но ветрам с гор еще удавалось разгонять влажную средиземноморскую духоту, Ауад стоял в приделе храма Пресвятой Девы, напротив капеллы с трехсотлетней иконой, изображавшей Благовещение, и ждал своей очереди исповедаться. После улицы, шумной и беспощадно солнечной, здесь было тихо, полутемно и привольно, и верилось, будто некто сильный и мудрый взаправду оберегает свою паству.

Утром в храме отпевали двух женщин, погибших при обстреле. Прах к праху, надрывные рыдания родственниц – к высоким гулким сводам, дальнейшая страшная и бессмысленная жизнь – удел тех, кто остался. Строгий ангел с потемневшими от времени крыльями передавал непорочной Деве свое обнадеживающее послание.

Когда-то Ауад ненавидел ходить в храм. Прежний духовник отец Маруáн слишком настойчиво звал его на причастие и строго выговаривал за мелкое хулиганство, норовя провести потной ладонью по спине, и тем самым заставляя чувствовать себя куда более грешным, и до скрежета фальшивым одновременно. Но с тех пор прошло несколько лет, прежний духовник сбежал за границу, а Ауад повзрослел.

– Прости меня отец, ибо я согрешил, – сказал он уже в исповедальне, услышав, как скрипнула скамья по ту сторону резной перегородки, выполненной полвека назад из отборного ливанского кедра. Нынешний духовник, отец Бутрус, был сорокалетним мужиком, любившим хорошее вино и дорогие сигары чуть больше, чем полагалось служителю Господа, и знавшему столько удивительного о жителях квартала, что его побаивались даже командиры отрядов христианской милиции.

– Облегчи душу, сын мой, – сказал отец Бутрус, – что ты натворил?

– Э… – замялся Ауад.

Надо было придумать нечто правдоподобное, ведь даже здесь разговор могли подслушать.

– Не знаю, какой из моих грехов самый тяжкий. Я украл то, что мне не принадлежит, возжелал замужнюю женщину и не проявил милосердия к страждущим. Отец мой, я позорно сбежал… Моя душа полна отчаянья, а разум – нечистых мыслей.

– В прошлый раз ты пообещал больше не нарушать заповедей, – сказал духовник, – давай начнем с прелюбодеяния. Расскажи о той женщине, и возможно, я смогу помочь тебе советом.

Ауад поерзал на жесткой деревянной скамье, набрал полные легкие воздуха, смешанного с пылью и пахнущего сладковатым свечным воском, вытер со лба липкий пот и заговорил.

– Что же было в том электронном письме? – спрашивает Мишель.

– По правде, ничего интересного.

Она приподнимает брови, а я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заржать. Представляю себе, как она ворочается ночами без сна, как строит догадки и гипотезы. Да я молодец, я чертов мастер саспенса!

– Время и адрес, – говорю я наконец, – он назначил мне встречу.

– Ты не заподозрил подвоха?

– И не думал в ту сторону. После двух суток на улице я мечтал только о горячем душе и месте, где можно нормально поспать. Скамейки в парке для сна не годились, а из интернет-кафе меня выгнали. То ли я слишком долго играл онлайн, то ли от меня воняло. Ведь Карла ушла, и некому стало купить мне новые носки.

– Значит, ты пошел на встречу с незнакомым человеком, ничего не выясняя?

– Что значит – незнакомым? Я читал его электронную почту, знал баланс на банковском счету, номер депозитной ячейки в Лондоне…

Ощущение было такое, будто он мой родственник: какой-нибудь двоюродный дядя или потерянный в далеком детстве сводный брат. Будто мы с ним связаны общей тайной. Не знаю, можно ли объяснить это словами.

Я помню автобусную остановку, рощицу чахлых тополей, светофор. Какая-то девица выгуливала пса, разрешив ему мочиться на рекламные тумбы. Я сидел на бордюре у обочины, клевал носом и не сразу заметил, как напротив остановился темный фургон.

Мужик за рулем походил на злодея из игры, вроде тех, что обитают на продвинутых уровнях и сторожат важные порталы. Ростом и комплекцией он мог соперничать с трансформаторной будкой, а выражением лица – заменить надпись «Не подходи – убьет!». Огромные кулаки, армейские ботинки, сросшиеся черные брови, густая борода и зеленая бандана на бритой башке. Не сядь я к нему в машину добровольно, уверен, он закинул бы меня в багажник мизинцем левой руки. Если люди Большого Жозе и следили, чтобы я не сбежал из города, в тот вечер они предпочли не появляться.

Я знал его имя и фамилию. То ли по странному совпадению, то ли по диковинной традиции, звучали они одинаково. Его звали Хасан Хасан, я не шучу. Он родился тридцать девять лет назад в высокогорной деревне в Ливане и принадлежал к малочисленной и скрытной ближневосточной народности, о которой достоверно известно лишь то, что они всегда умели воевать. А еще он был единственным человеком, которому доверял Ауад Мансури.

За те двое суток, что «Хасан в квадрате» провел за рулем, мы не перекинулись с ним ни словом. Это было логично: злодеи в играх не должны разговаривать. К тому же, я не нуждался в компании, чтобы самозабвенно отоспаться на заднем сиденье. Пару раз мы остановились на заправках, заливали бак и заглатывали наспех по сэндвичу с индейкой. Свинину Хасан не признавал.

На третий день ближе к вечеру мы оказались на пустынной грунтовой парковке в городке у Средиземного моря. Судя по вывескам и названиям улиц, это была Италия, а не Франция, пусть я и не заметил, когда мы пересекли границу. За рядом выцветших ангаров в душном мареве виднелись мачты яхт, на столбах сидели сонные чайки.

Вовсе не так представлял я себе эту встречу. Я думал, что знаю, каково это – опозориться перед незнакомыми людьми. Но унижение похоже на темный колодец без дна, и невозможно предугадать, когда и где придется в очередной раз измерить его глубину.

Развалившись на заднем сиденье потертого «Фиата», некогда выкрашенного в белый цвет, Ауад думал о том, что прошлого не существует, а жизнь продолжается. Бульдозеры вспахивают трехсотлетние кладбища, бомбы обращают в пыль дома с накопленным хламом, архивами и старыми фотографиями. А к началу двадцать первого века и вовсе грянет апокалипсис, чтобы уничтожить все, заведомо обреченное на уничтожение, и не позволить самому Ауаду превратиться сорокалетнего увальня с пивным животом и одышкой, скучного, женатого и детного, придавленного страхом любых перемен. Если бы он мог обратиться к мирозданию всего с одной просьбой, загадал бы жить вечно, либо умереть молодым.

За окнами, в полупрозрачной дымке раннего утра, виднелись склоны холмов, где на террасах, сложенных столетия назад из неотесанного камня, росли серые оливковые и нежно-зеленые миндальные деревья. В сочной весенней траве, обреченной на увядание под ближневосточным солнцем, горели алые анемоны. Редкие тощие коровы провожали одинокую машину флегматичными взглядами.

«Тот, кто ходит за стадом, рано или поздно наступит на кучу дерьма», – подумал Ауад. Нельзя ходить за стадом. Нельзя размениваться на обманчиво стабильный мирный быт, который будет в одночасье уничтожен по воле слепых обстоятельств. Нужно взять от жизни всё, либо умереть попытавшись.

Хасан, сидевший спереди, выстукивал ритм песенки на прикладе калаша, словно на дарбуке. Луис упорно газовал, ввинчиваясь в гору и стараясь не терять скорость. Он высунул из окна руку с массивной золотой цепью на запястье и длинным ногтем на мизинце, растопырил пальцы и пытался ухватить себе на память свежий ветерок, какой бывает в горах ранним весенним утром.

– А все таки, ребята, вы полные отморозки, – сказал Хасан, для убедительности кивая головой, – если я вернусь домой невредимым, так и буду рассказывать всем, я ездил в Бекаа с двумя христианскими козлами, которым внезапно надоело жить, и нашел там несметные сокровища. Шутка, шутка. Никому Хасан ничего не расскажет. Но даже вы могли бы найти более простой способ заработать.

– Например, снова пойти воевать против ваших? – спросил Луис, – да ну его, это скучно, опасно и платят мало. Лучше уж наркоту через нейтральную зону возить, или вот как Ауад когда-то…

– Заткнись, – сказал Ауад, – на дорогу смотри, здесь всякое может случиться.

– Дикий запад! – воскликнул Луис, – Или нет, лучше дикий восток! Содом, Гоморра и анархия. Всё, как я люблю!

Ауад закурил и подумал, что зря они взяли с собой этого придурка. Если вдруг что, он первый наложит в штаны и наделает глупостей, а то и сбежит. Хасану можно доверять, тот настоящий мужик, хоть и друз, а Луис – дешевка и позер.

– На развилке направо, и вон за тем холмом, – сказал он вслух.

– Странное дело, сколько проехали, а ни одной машины, ни одного блокпоста.

– Молись своему богу анархии, чтобы и дальше так.

Хасан продолжал настукивать ритм. Дорога пошла на спуск, склоны сменились на поля, а оливы и миндаль – на укрытые влажным полиэтиленом саженцы конопли, заботливо высаженной от самой обочины и до горных вершин на горизонте. Ауад знал, что если их здесь поймают, домой не вернется никто.

Когда «Фиат» подпрыгивал на выбоинах, оставленных в асфальте не то сирийскими, не то израильскими танками, в багажнике глухо перестукивали куски арматуры, которыми, как советовал Ауаду опытный охотник за древностями, удобно вскрывать саркофаги. Кроме прочего, там лежали две лопаты и кирка, канистра с водой из резервуара на крыше и пара одеял, чтобы заворачивать хрупкие вещи, если такие попадутся.

В черном пакете, вместе с кубиками подтаявшего льда, ждали своего полуденного часа три банки немецкого пива. Еще теплые лепешки с заатаром, купленные в пекарне на углу, были завернуты в кусок газеты «Аль-Наар», содержащий, как и всегда, только плохие новости.

Сестра Луиса Мариам отказалась собрать им в дорогу еду. Во-первых, она была едва ли не единственной девушкой в Ашрафийе, которая не умела и не любила готовить. Во-вторых, узнав о планах брата на этот ясный весенний день, устроила в их тесной квартире, с недавно заделанной дырой в стене, шумный скандал, похожий на небольшое землетрясение.

Промысел на древних могилах соотечественники Ауада освоили еще в начале войны. Рассказывали, что статуэтки из слоновой кости, римские стеклянные сосуды для благовоний, золотые монеты и кольца с изумрудами позволили многим парням пережить лихие дни, не говоря уже о перекупщиках и посредниках, щедро делившихся с людьми из объединенного христианского фронта, от полевых командиров и до высших чинов. На аукционах Лондона и западного Берлина вещицы, добытые за копеечную плату из пропитанной потом и кровью (а вовсе не молоком и медом, как ей полагалось быть) Ханаанской земли продавались за десятки тысяч долларов.

Когда-то смелые до безумия финикийские мореплаватели шли к берегам Фарсиса и Магриба, чтобы, выжив в схватках с местными дикарями, привезти домой золото и серебро. Монеты, отчеканенные из тех металлов правителями Библа, Тира и Сидона, и добытые из погребальных пещер смелыми от отчаяния парнями без капли финикийской крови, вновь уплывали на запад в вечном водовороте вселенской несправедливости.

У Ауада был другой план. Он не собирался ни с кем делиться, мечтал сам попасть в холодные, чистые, сверкающие рекламными огнями европейские города и продать там свою добычу по ее истинной цене.

Странная вещь эта жизнь. В мирное время, которое Ауад помнил смутно, финикийцы никого не интересовали. Была церковь по воскресеньям, уроки французского, семейные обеды и святой Марун, живший отшельником в пещерах сирийской пустыни. Но едва началась война, все заговорили о славных предках. Об их бесценном наследии, генетических маркерах и историческом праве на эту землю. О тайном знании, амбициях, морской экспансии и готовности приносить в жертву собственных детей ради победы над врагом.

Экая, по сути, глупость. Детей и женщин не надо никуда приносить, они сами всегда становятся жертвами. Это не выбор, а закономерность. Дополнительное насилие на войне ни к чему: человек жесток от природы, зверства совершает легко и естественно, и не важно, что нарисовано на его знаменах: крест, полумесяц, звезда царя Давида или ливанский кедр. Рассуждая сам с собой о женщинах и человеческих жертвоприношениях, Ауад невольно вспомнил Мариам, но отогнал прочь ехидные мысли.

Солнце уже начало припекать, когда Луис съехал с дороги и загнал машину поглубже в заросли опунции, пробившейся меж камней. Ауад обозвал его кретином. С дороги «Фиат» не видно, но пришлось продираться сквозь пыльные колючие дебри, цепляясь одеждой и рискуя наступить на какую-нибудь дрянь, вроде полузасохшего прошлогоднего трупа овцы.

После израильского отступления две недели назад на склоне холма осталась груда бетонных обломков, рваные мешки с песком, пластиковые коробки из-под еды, битое стекло, обертки от чипсов и размотанные магнитофонные кассеты, реющие паутиной коричневой пленки на легком ветру.

– Эй, осторожно, здесь полно ям и колодцев, – крикнул Луис, прыгая меж обломков, как горный козел.

– Притащить бы нормальный бульдозер, да не ковыряться кирками в этом древнем дерьме, – вздохнул Хасан, закуривая.

Он зажал сигарету меж зубов, закинул на плечо свой калаш, подхватил левой рукой канистру воды и железный лом, и принялся подниматься в гору с неторопливым фатализмом вола, знающего, что любое поле можно перепахать.

Этот курган ждала участь других курганов в Бекаа, куда местные жители, будь то христиане, друзы или сунниты, повадились ходить с тракторами. Останавливали искателей кладов лишь древние проклятия, по слухам тяготящие над холмом, да недавно покинутый израильский форпост. В любой момент могли появиться конкуренты, или, не приведи Господи, патруль, то ли сирийский, то ли принадлежащий одной из шиитских группировок и состоящий из обкуренных отморозков, которым всяко нечего терять. Поэтому Ауад решил провести на раскопках пару часов, забрать всё, что они смогут найти, не углубляясь в толщу времени, и вернуться в Бейрут до заката.

Добравшись до вершины холма, Хасан осмотрелся и присвистнул. Огромные каменные колонны упирались в ясное небо. Под ногами хрустели остатки мозаик, изображавших похождения жестоких богов. Казалось, что ветер приносит слова нашептанных давно умершими жрецами заклинаний, отголоски страсти, с которой служительницы Астарты исполняли ритуальные танцы во время весенней мистерии Адониса.

– Не нравится мне это место, – сказал Хасан, сваливая свою ношу на землю, – как-то здесь всё не так.

– Всё так, – ответил Ауад, – или ты древних наговоров боишься? Дескать, будет твоя память стерта с лица земли, и никто не узнает, сколько девок ты успел попортить, пока не взялся за кирку? Все древние проклятия над этой страной уже сбылись, брателло. Нам опасаться нечего.

Они миновали развалины святилища, вышли на открытую прямоугольную площадку на противоположном склоне холма. Взяв железные прутья с заостренными концами начали втыкать их в мягкую после дождей красноватую землю, в надежде обнаружить твердый камень, скрывающий ход в погребальную камеру. В полях пели стаи птиц. Солнце светило мягко, деликатно согревая спину.

– Здесь ничего нет, – сказал Ауад через пару часов, втыкая лопату меж камней и мусора, – никаких гробниц. Зря тратим время.

– Я жрать хочу, – сказал Луис и похлопал себя по животу.

Он был тощим, субтильным, ненадежным, и к тому же постоянно ныл. Но сейчас Ауад и сам был не против перекусить. Оказалось, что в черном пакете вместо банок пива лежит бутылка «Джека Дэниэлса», а в обрывке газеты «Аль-Наар» с куском статьи об израильском отступлении – вовсе не заатар, и не соль, а горстка отборной конопли. Ауад в пятисотый раз обозвал Луиса кретином, но в душе признал, что рад и тому, и другому. Только доесть лепешки, выкурить по косячку, и можно возвращаться. Не самый удачный день для заработка, но могло быть и хуже.

После нескольких глотков вискаря Луиса развезло и снова потянуло расспрашивать о днях, когда Ауад работал на разведку, сам не зная, на какую. Та история давно уже вызывала у сопляка нездоровый интерес. В ответ Ауад напророчил Луису получить от сестры тапком по лбу за сегодняшнюю вылазку.

– Прикинь, она назвала нас всех ослами и пожелала ничего не найти!

– И ведь сглазила такую затею…

– Женщины, – сказал Хасан.

Ауад подумал о том, что есть женщины, а есть Мариам – единственная причина, по которой он общался с этим придурком. Она была на год младше Луиса, но казалась куда взрослее и интересней. Тонкая, трогательная и недоступная настолько, что лежа по вечерам со своими куда более приземленными подругами, Ауад представлял, как берет ее силой.

Он подкатывал к ней с тысячей цветастых фраз, улыбался самыми безотказными из своих улыбок. Предлагал съездить на море, в горы, или сходить в кино. Добыл мешок цемента и сам заделал дыру, оставленную осколком снаряда в стене ее кухни. Пробовал покупать ей одежду и серебряные побрякушки. Пообещал подыскать непыльную работу для брата. Но Мариам лишь твердила ему: «Поступай, как хочешь, мне от тебя ничего не нужно».

Он понимал, что девушки, особенно красивые, рано потерявшие родителей и вынужденные заботиться о непутевых братьях, живут в этом мире по неписанным, но строгим правилам. Ей нельзя появляться на людях с парнем, вроде Ауада, потому что соседи станут говорить. Ей нельзя ни на что соглашаться с первого раза. Ей не следует пускать его в дом, даже если он приходит якобы к другу. Рано или поздно ей придется выйти замуж за старого мужика с деньгами, который увезет ее заграницу, подальше от обстрелов, вооруженных милиций и настойчивых ухажеров, добывающих деньги неисповедимыми и опасными путями. Подальше от Ауада, которому суждено умереть молодым.

Была ли это любовь? Он не знал. Но временами ненавидел Мариам за то, что она заставляла задумываться о вещах, которые раньше не приходили ему в голову, помогать идиоту Луису и безуспешно ломиться в некрепко запертую дверь.

Ауад свернул косяк, позвал Хасана, бродившего по склону с куском арматуры в руке.

– Здесь есть чертовы колонны, значит должны быть чертовы саркофаги, – крикнул тот, – ну что за дерьмо?

– Расслабься, археолог, – ответил Ауад, – иди покури с нами, посмотри на закат!

– А все-таки, было у тебя с той англичанкой три года назад? – спросил Луис.

Сопляку негоже слишком много знать. Но разомлев от конопли и солнца, Ауад уже не был уверен, приключилась ли та история в самом деле, или он сейчас придумывает ее на ходу.

– Еще как, – сказал он, – прямо там, в подвале, во время обстрела. Ей было одиноко, страшно, и хотелось этого, ну, как его…

– Траха?

– Надежного, твою мать, мужского плеча!

Луис рассмеялся.

– Ага, от пацана, который до этого женщин видел только на картинках.

– Ну, об этом я не стал ей рассказывать. Да и нечего особо знать, по секрету тебе скажу.

Он отвернулся и посмотрел на розовеющие облака над горами.

– Потом она нарочно ждала обстрелов. Трусы кружевные купила, маникюр сделала. Я чуть не помер со смеха, когда догадался, что это ради меня. Ну, сам понимаешь, шестнадцать лет, вместо мозгов – тестикулы.

А однажды прихожу такой весь потный от подъема в жару, а дверь не заперта. Шестым чувством чую, что надо бежать, но я же любопытный. Зашел, прислушался. Тихо. Как после взрыва машины с Семтексом, ну, первые пару секунд. Смотрю, они с мужем чинно так в креслах сидят перед телеком, новости смотрят без звука. А у обоих красные пятна на груди и мозги по плюшевой обивке размазаны. И на стенах, и на ковре, я чуть не вляпался. Только носки у мужика чистые, что моя совесть до причастия. Еще подумал тогда: «не может быть!». Неужели я лишнего священнику сболтнул? Он ведь и платил копейки, никакого резона не было. Помнишь отца Бутруса, он еще куда-то пропал, то ли за границу, то ли хрен его знает…

– Кажись, нашел! – крикнул Хасан из зарослей опунции.

Луис легко поднялся на ноги, Ауад, прихватив бутылку, поплелся за ним.

Грубо отесанный прямоугольный камень затыкал нечто, похожее на вход в гигантскую кроличью нору. Хасан воткнул сбоку лом, крякнул, выругался и откатил валун в сторону. Из темного подземного коридора повеяло сыростью и духотой.

Ауад раскинул руки в стороны, словно собрался обнять ночное небо.

– Мои мифические предки говорили: когда жизнь крушится и нет места в городе, уходи в море, отдайся воле Мелькарта, позволь ему рассудить, кто прав. Море может тебя убить, а может спасти, смотря что взбредет ему в голову. Даже в крохотном и обжитом Средиземном море, даже в наше время вполне реально дрейфовать неделями, не попадая ни на чей радар. Весь этот интернет, вся эта глобализация – ерунда и иллюзия контроля. Миром все еще правят древние боги, которым по-прежнему лень, и глубоко наплевать, и порой приходится приносить человеческие жертвы.

После заката ветер утих. Мы поужинали рисом и жареной рыбой, выпили по банке пива, чуть более теплого, чем пиву полагается быть. Хасан, всё так же молча, отправился спать в каюте.

Я сидел на палубе свесив ноги и наблюдал, как Ауад закрепляет паруса один напротив другого, как сматывает концы канатов и увязывает сложным красивым узлом. Перед отплытием он обыскал меня, забрал оба паспорта и остатки денег. Сказал, что мы проведем вдали от берега несколько дней, а значит, нужно зарегистрироваться в порту.

Я не стал спрашивать, куда мы направляемся. Просто смотрел в темноту, пытаясь прикинуть, на сколько хватит действия волшебной таблетки, и полагается ли мне вторая. Яхта с романтичным названием «Мариам» и мальтийским флагом нежно покачивалась на пестрящей отраженным лунным светом черной воде.

Знать бы, где сейчас Карла, что она делает и куда направляется. Возможно, она злится оттого, что снова упустила свою цель, вспоминает меня плохими словами и справедливо обвиняет в своей неудаче. Но я найду ее, где бы она ни была. Избавлюсь от навязчивого восточного гостеприимства этих парней, доберусь до интернета, а там меня никто не сможет остановить.

Ауад зафиксировал веревкой штурвал, сел чуть поодаль, словно опасался, что я продолжу тошнить, зажег тонкую дорогую сигарету и выпустил терпкий дым во мглу, поглотившую горизонт.

Хотелось спросить его о суффетах, но после разговора с Озмилькаром прошло четыре дня, и я уже не был уверен, произошел он в самом деле или приснился мне поздним утром вместо падения со скалы. Если те люди, кем бы они ни были, настолько всемогущи, что могут отбросить время назад и отменить мое рождение, зачем им понадобилось физически устранять какого-то Ауада Мансури? Даже если он узнал нечто опасное, чего смертным знать нельзя, почему бы просто не обнулить его память и уничтожить угрозу без риска? Эта история с каждым днем и каждой моей догадкой всё больше утрачивала связь с реальностью.

– Ты хотел бы жить вечно? – спросил Ауад.

Я пожал плечами.

– Иногда кажется, что лучше мне не родиться вообще. Столько глупостей можно было бы предотвратить.

Он рассмеялся.

– Пустые слова. Каждый хочет жить вечно. И каждый хочет совершить достаточно глупостей, чтобы его помнили в веках. Ты не исключение.

Я посмотрел на огромные звезды, дерзкие и свободные от унизительного состязания со светом электрических фонарей. Кажется, сейчас будет еще одна лекция. Впрочем, пускай говорит, если ему от этого легче.

– Когда я был семнадцатилетним оболтусом, – сказал Ауад, – я хотел отыметь все, что движется, украсть все деньги на свете и убить любого, кто встанет на моем пути. А потом вернуться во времени и повторить сначала. Завел такое хобби: проверять границы. Свои – на прочность, чужие – на существование. Мог бы и по сей день развлекаться, только быстро обнаружил, что границ нет.

Он сделал неопределенный жест в воздухе, словно рисовал знак бесконечности.

– Там, где ты думаешь, что проходят красные линии, на самом деле зияет теплая податливая пустота. Есть лишь те, кто успел ухватить до тебя и ждет, чтобы его потеснили. Предел бывает у позитивных ресурсов: у денег, у человеческого терпения, у культуры. А зло бесконечно, и как бы низко ты ни пал, оно продолжит расти и преумножаться.

– Ты убивал людей?

Он кивнул.

– Было немного. Всего пару месяцев, потом надоело. Они твердили, что мы защищаем страну и общину, а сами грабили и своих и чужих. Они говорили, что надо сражаться за наше будущее, а я знал, что нет никакого будущего, и нет никаких «нас». Я никогда не хотел воевать на войне. Я хотел на ней жить.

Все вокруг пытались сбежать подальше, и Ауад мечтал о том же, забыв, что нельзя ходить вслед за стадом. Нельзя сохранить веру во что бы то ни было, зная в лицо изнанку благополучной мирной жизни. Он поступил, как все, и в наказание пришлось много лет притворяться культурным человеком. Жить среди европейцев, играть по их правилам, затаиться и ждать, фанатично собирая информацию по единственной теме, которая имела для него значение.

Ауад провел долгие часы в музеях и библиотеках, прочел сотни книг на четырех языках, нашел лучших специалистов по древнему востоку и его погибшим цивилизациям. Он хотел знать всё о народе, благодаря которому мы умеем сохранять и передавать другим свои домыслы и открытия, доселе заключенные в узкие временные рамки памяти одного человека. «Как локальные переменные», – подумал я, – «Которые обнуляются с выходом из цикла». Само существование истории, сколько бы раз ее ни переписывали – заслуга финикийцев. Народа, который исчез в вечности, не оставив письменных архивов.

Время от времени Ауад рвался на чужие войны. В начале девяностых побывал на Балканах. Видел криминальные разборки в России, пострашнее других межнациональных конфликтов. Но это было не то. Его собственная война к тому времени завершилась.

Снайпера, заботливо спрятав оптику в футляры, поспешили занять крыши других городов. Наемники отправились погибать на других континентах. Бульдозеры сносили старинные дома в Ашрафийе, красивые, надежные, не потерявшие своей прелести из-за пары пробоин и ажурного рисунка, оставленного пулеметами на фасаде. Новая власть и кучка финансистов принялись застраивать склоны бетонными башнями, для которых не жаль никаких ракет. Ибо нет на нашей планете зрелища печальней, чем высотки на руинах побежденного древнего города.

Ауад остался наедине с воспоминаниями, финикийцами и морем, которое невозможно не застроить, ни осквернить, потому что оно заведомо первичней и сильнее. Когда-нибудь оно взбунтуется и смоет с суши всю грязь, оставив лишь тишину, поверх которой мы снова проложим эфемерные границы.

– Почему ты не мог вернуться? – спросил я.

Он покачал головой.

– Это длинная история. Но впереди вся ночь, а ты и так знаешь куда больше, чем простому ботанику из Джерси полагается знать.

Ауаду пришлось закрыть лицо руками и выждать пару минут, пока глаза снова привыкали к солнечному свету. Он не знал, сколько времени провел он под землей, и что стало с его друзьями. Знал лишь, что нужно доползти до конца коридора и вытолкнуть ногами округлый камень, затыкающий выход. От этого зависела теперь не только его собственная жизнь.

Астарта пообещала, что отныне он больше не будет нуждаться. «Деньги – не цель и не средство», – сказала она, – «возьми столько, сколько сможешь унести, а когда понадобится, я о тебе позабочусь».

Обнаружив десятки амфор, наполненных мелкими золотыми монетами с неровными краями, Ауад в который раз убедился, какими они трое были идиотами. Отправляясь за добычей, никто не подумал, как и в чем вынести ее наружу. Древняя керамика рассыпалась от прикосновений, монеты катились по неровному полу, невидимые в темноте. Ползать и собирать их бессмысленно. Надо найти выход и вернуться с каким-нибудь рюкзаком. А еще напиться воды, поесть, выспаться, забрать Мариам и уехать подальше из этой безумной страны. Даже для Ауада всё здесь стало слишком непредсказуемо.

Валун лениво откатился в сторону. Потеряв равновесие, Ауад вывалился наружу, съехал на заднице по шероховатому каменистому склону, упал в пыльные колючки и выругался вполголоса, но затейливо и от души. Выкурить две сигареты, лучше три, найти кусок тряпки, чтобы забинтовать ногу, проверить, где Хасан, и нет ли сумки в машине у Луиса. Унести все, чем наградила его собственная предприимчивость и древняя богиня.

Пригнувшись и стараясь держаться в тени зарослей опунции, над которыми жужжали пчелы, Ауад подобрался к вершине холма. Машина Луиса исчезла, как и он сам. Хасана тоже нигде не было видно, отчего Ауад приободрился. Ему не хотелось обнаружить распухший на жаре труп своего лучшего друга. Значит, они оба ушли. Оставили его помирать на дне колодца. Вполне себе поступок в стиле Луиса.

О Хасане Ауад был лучшего мнения, но это еще один урок свыше. Предупреждение, что людям нельзя доверять, как бы ни были они тебе симпатичны. С другой стороны, не придется делиться ни с кем золотыми монетами. Кто рискует, тот становится богатым. Остальные, согласно расхожей пословице, могут идти мостить плиткой бескрайний океан.

Ауад подобрал железный лом, взвесил в руке, оценивая, будет ли он выглядеть убедительно, заявившись с этой штукой в ближайшую деревню. Обойдя вокруг камня, прежде затыкавшего ход, обнаружил веревку, все еще висящую над темным колодцем, а также автомат Хасана с полным магазином. Странно. Хасан никогда бы не расстался с калашом. Впрочем, думать об этом сейчас не хотелось. Ауад нашел способ получить все, что ему было нужно.

Правая лодыжка ныла все сильнее с каждым шагом, намекая, что напрасно он отправился в это изматывающее путешествие длиной в пару километров. В полуденный час на дороге не было ни машин, ни телег, уныло катящихся за изнывающим от жары ослом. Даже пастух не лязгал надтреснутым колокольчиком, водя своих баранов по каменистым склонам, поросшим недолговечной зеленой травой. Ауад шагал, взвалив калаш на плечо, стараясь не замечать боль и отогнать прочь сумбурные мысли, намереваясь излить свою злобу на первого встреченного человека.

Деревня оказалась суннитской. Над горсткой приземистых блочных строений, парой ржавых машин и бесконечной пылью немощеных узких улиц возвышался минарет с округлым куполом, выкрашенным зеленой краской.

Как в тысячах подобных мест, разбросанных по Ближнему востоку, дома здесь достраивались по мере надобности, а потому выглядели потрепанными и незавершенными одновременно. По традиции, старшее поколение семьи возводило первый этаж на бетонном фундаменте, оставляя плоскую крышу со столбами и арматурой, торчащей в небо, словно в укор богам за безрадостный человеческий быт. На крыше проводили семейные празднества, оттуда стреляли очередями по случаю свадьбы, университетского диплома, или очередной никому не нужной военной победы. Второй этаж достраивали остепенившиеся дети, оставляя новую плоскую крышу с торчащей арматурой для следующего поколения.

В этой деревушке, размазанной по залитому солнцем склону холма, Ауад не увидел ни одного двухэтажного строения. Новые поколения старались держаться отсюда подальше. Он понял, что не сможет больше прошагать и сотни метров. Под блеянье овец, толпящихся за чьим-то бетонным забором, свернул к ближайшему дому. Пересек мощеный плиткой двор, наклоняясь, чтобы не задеть веревки с цветастым бельем, без стука толкнул жестяную дверь с облупленной голубой краской и оказался на кухне, похожей на кухню его матери, но еще более нищей и жалкой.

На плите стояла сковорода с остатками риса и немытый медный кофейник. За столом сидел старик в майке, и чистил апельсин. Ауад по привычке хотел сказать «Бонжурен», именно так было принято здороваться со старшими в Ашрафийе, но вспомнил, зачем он здесь, и поднял автомат.

– Принеси мне воды, и поесть, и быстро!

– Пошел в задницу…

– А если так? – Ауад снял предохранитель, и взвел затвор.

– Так даже проще, – старик отправил в рот дольку апельсина.

В дверях появилась грузная женщина в платке и цветастом платье. Увидев автомат, она замерла на месте.

Ауад плюхнулся на матрас, брошенный прямо на пол и застеленный протертым ковром. Устроился поудобнее, прислонившись спиной к стене и держа под прицелом женщину и обе двери, ведущие вглубь дома и во двор.

– Воды, жрать, и сумку мне найди, большую, крепкую, – сказал он, – и быстро!

Только сейчас он заметил, что у старика нет одной ноги, мятая штанина подколота булавками, а к стене прислонен деревянный костыль. На его месте Ауад тоже отнесся бы к угрозам равнодушно.

Пока женщина, кряхтя и ругаясь, тащила со двора ведро с водой, Ауад рассмотрел свое отражение в темном, засиженном мухами зеркале, висевшем у дальней стены. Этот парень ему не нравился. Многодневная щетина, промокшая от пота рубашка, покрытая красноватой землей, словно его схоронили заживо и по ошибке выкопали обратно. Ссадины на руках, синяки под глазами, впалые бледные щеки. И оружие, как единственная причина, по которой его здесь терпят.

Женщина поставила ведро на пол, принесла медную чашку для кофе. Не снимая пальца со спускового крючка, Ауад напился, ополоснул лицо. Женщина отошла на полшага и наблюдала за ним, словно ждала, когда он упадет замертво, отравленный ее бессилием и ненавистью. В колючих черных глазах тлело невысказанное презрение. Подол юбки чуть колыхался. Ауад подумал, что взял бы сейчас эту женщину, если бы не был голодным и уставшим. Взял бы, только чтобы она перестала так на него смотреть.

– Я хочу жрать, – сказал он.

– У нас одни лепешки и апельсины.

– Идет. И кофе сделай. Не верю, что у вас нет кофе.

Она повернулась к нему широким задом, демонстративно игнорируя автомат, и пошла к плите.

«Сука», – подумал Ауад, но ничего не сказал.

Полтора часа спустя он ехал по извилистой горной дороге на добытом без боя допотопном скутере, из которого едва удавалось выжать пятьдесят километров в час. Калаш оттягивал плечо и давил на спину, между ногами была зажата холщовая сумка, полная мелких и неровных золотых монет, способных обеспечить ему пару десятилетий безбедного существования в любой стране мира. Ветерок с гор трепал давно не стриженые волосы, скутер булькал и жалобно тарахтел, выдавая полный газ на крутых поворотах.

Попасть в город со всем этим добром невозможно. На первом же контрольном пункте его неминуемо остановят и отправят на длинный допрос, не важно, к своим или к чужим. Ауад не мог позволить себе рисковать. Придется бросить скутер, забинтовать потуже больную ногу и пробираться козьими тропами, в обход дорог. Ауад не боялся ни боли, ни одиночества. Он точно знал, что тело не подведет его, что он выживет, сбежит отсюда с первым же иностранным кораблем, уходящим из порта, отсыпав капитану горсть старинных монет. Пусть деньги не покупают абсолютное счастье, они покупают относительную свободу, которой для Ауада сейчас было вполне достаточно.

Красное пластиковое ведро, из которого вечером Хасан окатил меня водой, постепенно полнилось рыбой, неспокойной, юркой, норовящей выпрыгнуть и вернуться в темную морскую пучину. Ауад снял с крючка очередную жертву с ладонь величиной, пустил ее в компанию к подругам, размахнулся и снова забросил блесну. Его руки, черные от загара и многолетней въевшейся пыли, с цепкими пальцами и коротко обстриженными ногтями, не вязались с образом яппи, скучающего и пресыщенного, убегающего от скуки на частной яхте. Это были руки бойца или работяги, познавшего жизнь и лишенного иллюзий. Казалось, стоит рыбе проявить чуть больше свободолюбия, как он играючи раздавит ее меж пальцев.

Небо на востоке стало ослепительно розовым, на глазах меняя оттенки с серого на лиловый и белый. Мы сидели молча, придавленные первозданной мощью этих мгновений, когда прямо на глазах восставал из небытия краешек древнего светила, отраженный водами не менее древнего моря, видевшего всё. Еще один рассвет летнего дня, еще один индекс в необозримом массиве новых начинаний. Средиземноморское солнце, дарующее жизнь и безразличное к смерти, как и тысячелетия назад, представало перед нами во всем своем величии.

– Рассвет в открытом море, – сказал Ауад, – вот что заставляло их снова и снова покидать города…

И тут из тумана у нас за спиной показался патруль итальянской береговой охраны.

Ауад смотал удочку, спустился в каюту и разбудил Хасана. Некоторое время они переговаривались вполголоса, точнее, один говорил, а второй кивал и теребил пальцами взъерошенную бороду. Тридцати футовый катер с белой рубкой и оранжевой полосой вдоль бортов приближался на полной скорости, натужно тарахтя двигателем и задирая нос высоко над водой. На его палубе угадывались силуэты парней с короткоствольными автоматами. Получается, Ауад нужен не только Карле. И что еще противней, я снова оказался в неправильное время и в неправильном месте.

Хасан достал нож с покрытым черной краской внушительным лезвием. «Для разделки рыбы, или, чтобы перерезать какие-нибудь канаты», – подумал я, – «в море нож незаменим, и это совершенно нормально. То, что он сейчас многозначительно щекочет меня лезвием под ребра – всего лишь временная досадная необходимость».

– Я все понял, – сказал я, – я с вами заодно, могу даже стать вашим дальним родственником. Ничего противозаконного. Мы просто ловим рыбу и смотрим на восход солнца, так?

Он улыбнулся и кивнул.

Два парня в форме проверили документы, которые Ауад принес из рубки, спустились и осмотрели каюты, заглянули даже в сортир. Хмуро сверили мою физиономию с фотографией в поддельном паспорте, и, кажется, нашли некоторое сходство. Все это время мы с Хасаном сидели на обитых деревянной планкой скамейках по обе стороны от штурвала, стараясь не смотреть друг на друга и не замечать дуло пулемета, направленное на нас с борта пограничников.

Четверть часа спустя катер развернулся и направился к горизонту, плюясь пеной из-под кормы. Хотелось верить, что в той стороне, совсем близко, лежала благословенная твердая земля. Ауад остался на носу. Широко расставив ноги и сложив руки на груди, он смотрел вслед блюстителям морских и земных законов, пока они не превратились в едва различимую бликующую на солнце закорючку. Он сбросил с лица радушную улыбку, в мгновение избавился от идиотской наивности, смешанной с восточным гостеприимством.

– Иди спать, – сказал он устало, – если мутит, таблетки в шкафу над раковиной, а вода в кране.

Я спустился по металлическим ступеням в каюту. Приоткрыл окно, ругаясь и жалея, что невозможно распахнуть его настежь. Скинул ботинки, бросил на пол влажные джинсы и дурно пахнущую футболку. Лег поверх одеял, чувствуя с отвращением, как мой лоб покрывается испариной, волосы липнут к вискам, а губы разъедает от крупинок соли. Через час-другой станет жарко, как в аду. До тех пор нужно хотя бы попробовать заснуть.

Я уткнулся лицом в сгиб локтя, представил, как здорово было бы оказаться здесь вместе с Карлой. Я уступил бы ей койку, устроился на полу и смотрел, как она засыпает. Наблюдал бы, сдерживая дыхание, как солнце ложится косыми лучами на изгибы ее тела, как играет бликами в черных волосах, трогает утренней дымкой длинные изогнутые ресницы. А убедившись, что она спит, я бы поднялся на ноги, опираясь о пластиковую переборку, из-за которой уже слышался храп Ауада, наклонился и поцеловал бы ее в затылок, чуть ниже линии волос и чуть выше линии загара. Я вдохнул бы запах ее кожи, чтобы в очередной раз ощутить силу подлинной, бессмысленной и беспричинной любви.

Наш мир никогда не состоял из твердой материи и однозначной правды. Он больше похож на скопление домыслов, на бутылку мутного стекла или утонувшую амфору, полную не претворенных вариантов, оторванных от реальности надежд и эфемерных мечтаний, которыми нельзя ни с кем поделиться. Лениво вращая в голове эту незатейливую истину, я заснул, и увидел морской прибой, в котором барахтались, пытаясь спасти свои жизни, неспокойные древние боги.

К утру третьего дня Карла убедилась, что приехала сюда напрасно. Ауад не собирался возвращаться, во всяком случае, не в ближайшее время. В маленьких городках затеряться сложно, и потому двух арабов, живущих на пришвартованной в марине парусной яхте под названием «Марьям», многие знали в лицо. Они часто уходили в море, особенно летом, но через пару недель снова появлялись в городе. Никто не знал, откуда они взялись и чем зарабатывали, но местный народ тактичный и не разговорчивый без особой нужды. Те двое исправно платили за место у причала и за выпивку в баре, ни к кем не ругались, не дебошили, не спали с замужними женщинами и болели за местный футбольный клуб. Этого было достаточно, чтобы никто не задавал вопросов.

Карла нашла девицу, у которой Ауад ночевал по выходным, пригласила ее на ужин в крохотной траттории, рассказала легенду о крупной страховке, которую тот по недоразумению не получил в прошлом, о войне и потерянных родственниках, о страстях и превратностях судьбы. Девица смотрела тусклым недоверчивым взглядом, но от десерта не отказалась. Вспомнила, что на прошлой неделе Ауад (которого она знала под другим именем) пообещал забрать с собой, что сердцем чуяла, будто увидит его нескоро, если увидит вообще. Мужики, они такие… Карла вздохнула и подозвала официанта, чтобы взять еще по бокалу вина.

Хозяин продуктовой лавки сказал, что перед отплытием они закрыли все долги. Служащий в порту, с которым пришлось пофлиртовать, вычитал с экрана, что они перестали оплачивать место, а значит, возвращаться не собирались.

Карла вышла на набережную, закурила, побродила меж пальм, бросавших резную тень на потемневшую от старости и морской соли брусчатку. Пришла к выводу, что здесь больше нечего делать. Энди не ошибся, он нашел для нее правильный адрес в правильном городе, но что-то пошло не так. То ли Ауада в очередной раз выручило шестое чувство, то ли кто-то его предупредил. Большой Жозе? Маловероятно. Других идей у Карлы не было.

Она свернула на одну из узких улиц, подпертых стенами обшарпанных двухэтажных палаццо с почерневшей лепниной и коваными решетками балконов, чернеющими на фоне глубокого синего неба. На побережье есть куда более симпатичные города, но Карла не любила путешествовать без цели. Ей хотелось вернуться в Америку, где все просто, понятно и связано с деньгами. Где можно набрать побольше клиентов и загрузиться работой, чтобы забыть этот крестовый поход по душу Ауада Мансури, отнявший у нее столько времени и сил.

Пропетляв по переулкам, где приходилось прижиматься к нагретым солнцем стенам, чтобы пропускать машины, и шарахаться от велосипедистов, она оказалась на крохотной площади с парой лавок, риэлторский конторой и кафе. Лениво просмотрела выставленные на улицу вертушки с летними платьями. Давно уже не доводилось ей заходить в первый попавшийся магазин, чтобы купить одежду спонтанно, просто потому что понравился фасон иди цвет. При постоянных переездах и неопределенности для необдуманных покупок не оставалось ни места, ни сил. Но сейчас Карла не знала, чем себя занять, в голове роились неуютные колючие мысли об очередном провале, а полутемный салон магазинчика манил скидками и синтетическим холодом кондиционера.

Платье лавандового оттенка оказалось ей к лицу. Сильные руки и плечи контрастировали с трогательными кружавчиками, асимметричный подол выгодно оттенял загорелые ноги. Карла гордилась своим телом. Мысленно разделяла встреченных мужчин на тех, чьи бицепсы были внушительней, чем ее собственные, и всех остальных. Правда, ни те, ни другие никогда не интересовали ее в качестве партнеров по чему-либо в жизни. Платье смотрелось потрясающе, но Карла понимала, что надеть его некуда, что никогда раньше ей не пришло бы в голову такое примерить.

История с Большим Жозе не давала покоя. Карла знала, что Энди найдет выход, ведь он умен, изобретателен и абсолютно равнодушен к деньгам. Она поступила подло, бросив его в Париже, но в жизни приходится совершать подлые поступки, особенно после того, как Озмилькар и Кадм в один голос приказали ей уйти. Эти двое, чьи настоящие имена она даже приблизительно не хотела знать, с трудом выносили друг друга и редко сходились во мнениях. Но сейчас оба сказали, что позаботятся об этом сами.

Карла пробежалась пальцами по вороху белья, приложила к лицу пару шелковых маечек на тонких бретельках. Идеально, чтобы пить коктейли на берегу моря в компании парня, которому можно доверять. Но абсолютно непрактично, особенно потому что парней, которым можно доверять, не существует. Всем всегда что-то нужно, а тот, кому ничего не нужно, должен придумать себе нужду, чтобы не сойти с ума. Карла так и не знала, куда податься, и что предпринять.

Она подошла к кассе и заплатила за нечто кружевное и полупрозрачное. Процесс выбора, примерки и созерцания в зеркале собственного тела, в которое вложено столько тяжелой работы, ненавязчиво отвлекал от мыслей. Карла начала понимать, отчего нормальные женщины так ценят шоппинг.

Будь Энди здесь, он сказал бы, что самое время перекусить, а там станет видно, и появятся новые идеи. В некоторых вопросах мальчик был не по возрасту дальновиден. Жаль, что в остальном он оставался глупым малолеткой, каким Карла впервые увидела его душным вечером в южном Джерси.

Она помнила этот кошмарно сидящий черный костюм, капельки пота на висках, прыщик на подбородке, съехавший в сторону галстук, который ей, никогда не страдавшей перфекционизмом, отчего-то захотелось поправить. Этот взгляд несмешного одинокого клоуна. Он понял, что она появилась не случайно, и вовсе не с целью спасти его от предсказуемой благополучной жизни.

Но почему Энди ни разу не попытался сбежать? Не позвонил федералам, не отправил какое-нибудь сообщение, зачем обманывал мамашу? Вместо того чтобы, как полагается парню в его возрасте, принципиально сопротивляться и язвить, он стучал по клавиатуре своими длинными тонкими пальцами, бросал на Карлу тоскливые взгляды и старательно витал в облаках.

Он заслужил быть брошенным из элементарного сострадания, из чувства вселенской справедливости, насколько Карла такую справедливость понимала. Никому нельзя быть чрезмерно доверчивым и добрым. Хороших парней используют. В дальнем закутке души Карле было стыдно.

Она зашла в кафе, заказала средиземноморский салат с латуком, розмарином и оливковым маслом, и чашечку черного кофе. Села у стойки с видом на спину бармена, ряды смотрящихся в зеркало бутылок, и доску, на которой кто-то каллиграфическим почерком вывел названия дежурных блюд. Не потому ли она стыдилась, что знала, чем заканчиваются истории о неоправданном доверии и никому не нужной первой любви? Ведь Карла сама доверяла двум холодным людям в серых костюмах много лет, не спрашивая себя, почему.

Выйдя из метро, Ауад осмотрелся и купил пачку сигарет. Наконец-то и сюда добралась более или менее приемлемая для жизни погода. Пахло влажной землей и сладковатым бензином. В углу газона лежал серой глыбой подтаявший снег. Среди приземистой, безвкусно одетой толпы, снующей меж ларьков стихийного полулегального базара, выделялась высокая девушка в светлом плаще. Золотистые кудри кокетливо подпрыгивали на плечах в такт шагам, тонкие каблуки выстукивали по влажному асфальту. Взгляд словно предупреждал издалека, что попробовать подойти и заговорить – гиблое дело.

«Мальборо» оказались палеными, Ауад не удивился. Ко многому в этой жизни можно привыкнуть. Например, ко льду под ногами, или мокрому снегу, по закону подлости всегда падающему за шиворот. К безапелляционному, утопающему в алкоголе фатализму окружающих. К человеческой жадности, безразличию, пошлости и мещанству. К собственной жене, наконец, и даже к ее родственникам, чья кипучая деятельность позволяла Ауаду существовать, ни в чем не нуждаясь.

Но все же за пять лет в Москве он так и не понял, почему русские не улыбаются незнакомым людям, даже когда хотят что-то продать, и почему не торгуются, сразу называя окончательную цену. Здесь было принято молча совать деньги в окошко, надеясь, что некто невидимый выдаст нужный товар и сдачу, покупать без вопросов, даже не повертев вещь в руках.

Ауад нашел взглядом блондинку в плаще и минут десять шел за ней по тротуару, искренне радуясь скупому северному солнцу, игравшему в светлых волосах, легкой походке девицы, щебету птиц и электронной музыке, доносившейся из подворотен. А потом, сверившись с листком бумаги, на котором был выписан адрес, мысленно попрощался со своей случайной проводницей и свернул во двор.

Это было одно из тех мест, где тебя могут увидеть многие, но не запомнит никто. Напротив подъезда разлагался древний «Жигуль», женщина в куртке поверх пестрого халата выгуливала овчарку, тоскливо поскрипывали ржавые качели. В лифте выжженные кнопки едва угадывались в тусклом свете лампочки, утопленной за железной решеткой.

Ауад и сам вырос в многоэтажном доме с толпой соседей, но в Бейруте все было иначе. То ли оттого, что он знал и помнил там каждую травинку и каждую выбоину в асфальте, то ли потому что сменил в своей жизни много городов и стран, вспоминая дом, он каждый раз ощущал глухое бездонное отчуждение. Вот где нельзя было просто так пройти по улице незамеченным.

Он помнил свой последний вечер в Ашрафийе, пусть с тех пор прошло одиннадцать лет. Некоторые события никогда не уйдут в архивы. Они будут мерцать, словно маячный огонь, сквозь туман времени, указывая на невидимые связи, пронизывающие реальность. Ауад знал тогда, что надо направиться сразу в порт, что не время замыкать воображаемые круги и совершать поступки, символический смысл которых некому оценить.

И все же, после заката он оказался возле лавки автозапчастей Абу-Халиля, где Луис подрабатывал на полставки, прилаживая всем, кто готов платить, цветные неоновые лампы, динамики и кассетные магнитолы сомнительного происхождения.

Глупо искать встречи с предателем. Бессмысленно пытаться что-то доказать человеку, которого рано или поздно проучит время. Но Ауад был молод, зол, и ничего не боялся. Он подождал, когда Луис опустит решетки, когда, присев на корточки и хрипло ругаясь, навесит тяжелые замки, бросит последний взгляд на витрину и, позвякивая ключами, направится к своему «Фиату», припаркованному у полуразрушенной бетонной стены.

– Ну что, сучье отродье, не ждал?

Луис замер и перекрестился. Ауад сделал шаг навстречу, выйдя из тени.

– Какого хрена ты бросил меня? Где Хасан?

– Не знаю, – Луис заговорил торопливо и сбивчиво, – я очнулся, было темно. Я звал вас, кричал, бегал битый час по склону… Честное слово, я думал, вы спустились под землю и задохнулись. А вокруг выли шакалы и слышался странный гул. Может, я вдохнул слишком много дряни в подземелье, да еще и место какое-то проклятое, нечистое…

– Ты трус, – сказал Ауад, – зря мы вытащили тебя из колодца!

– Постой, братишка, – Луис попятился и присел задом на капот, – я не нарочно. Правда, я сам плакал, когда рассказывал всем. Ты же друг мне? Хочешь вот возьми деньги, могу отвезти тебя домой и все объяснить.

Он похлопал себя по карманам.

– У меня кокс есть, отборный. Клиент подбросил, только не говори никому…

Ауад в жизни не пробовал кокс, но Луису об этом не следует знать. Почему бы не представить себя главным героем фильма «Человек со шрамом»? Отчего не приправить собственное бегство в огромный интересный мир мятным холодком новых ощущений? Он открыл дверцу и сел в машину со стороны водителя.

Полчаса спустя, когда совсем стемнело, и улицы опустели в ожидании ночных обстрелов, Ауад проехал мимо дома, где жила его мать. Притормозив, высунул голову и посмотрел на окна второго этажа. На подоконнике гостиной мерцала свеча. Ее хрупкое пламя подрагивало вместе с десятками других свечей, зажигаемых соседями каждый вечер из-за перебоев с электричеством.

«Как на кладбище, или в церкви», – подумал Ауад, – «Словно в память о безвременно ушедших, либо о тех, кому еще суждено безвременно и неизбежно уйти». Он и сам не знал, что чувствовал тогда – то ли облегчение, то ли страх перед неизвестностью, то ли тоску, замаскированную под ворох полу осознанных чувств, копаться в которых не было никакого желания.

Он прислушался к собственному пульсу, входящему в резонанс с ритмами Вселенной. Он жаждал света и счастья, больших денег, недоступных женщин и неземных скоростей. Заглотить всё лучшее, что может предложить этот мир, и потребовать добавки.

В зеркале тускло мелькнули фары. Ауад дал по газам и уехал подальше от мест, где его могли узнать. Теперь он сам принадлежал к безвременно ушедшим, но не хотел ничего менять. Потому что в Бейруте, где все знают всех, радушно здороваются при встрече и проклинают друг друга за глаза без всякой причины, невозможно остаться незамеченным. Спустя одиннадцать лет познания и скитаний, Ауад так и не решил, что бесило его больше: цветастое арабское лицемерие или честное безразличие русских.

Ауад прыгнул первым. Он ушел под воду красивой дугой, оставив на ослепительно мерцающей поверхности аккуратный всплеск, чтобы вынырнуть через пару секунд фыркая и блаженно улыбаясь. Я надел маску и последовал за ним. Почувствовал, как море принимает меня в свои объятия, настоящее, прохладное и вальяжное, ни капли не враждебное, как во снах. Я видел колышушийся зеленый потолок над головой, россыпи пузырьков, темную пропасть внизу. Стая мелкой рыбешки пронеслась мимо, отбрасывая черточки теней на борт яхты, белый и изогнутый, как бедро женщины.

Когда я вынырнул, Хасан Хасан, казавшийся еще более высоким и внушительным, если смотреть снизу, заводил дизельный мотор. За неделю, что мы провели в море, он выкидывал этот фокус трижды: отплывал на сотню ярдов и делал вид, что бросает нас одних. Несмотря на однообразие Хасановского юмора, перспектива остаться навсегда среди этой похожей на рекламу райского отпуска бескрайней синевы заставляла меня отчаянно барахтаться, покрываясь холодным потом.

Ауад рассмеялся, крикнул вдогонку что-то по-арабски и принялся грести неторопливыми сильными движениями, ни на секунду не сомневаясь в собственном бессмертии и преданности старого друга. «Мы многое прошли вместе», – сказал он мне однажды, – «Я доверяю ему больше, чем себе».

Хасан сбавил ход и развернул яхту боком, чтобы наблюдать, ухмыляясь, как мы силимся вернуться на крохотный островок цивилизации среди древнего моря.

– Знаешь, за сколько времени эта штука уходит ко дну? – спросил Ауад, когда мы устроились на привязанных к канатным уткам спасательных кругах, – Три минуты, парень. Всего три минуты, чтобы спустить надувную шлюпку на воду и подготовить собственную задницу к многодневному дрейфу под дождями и солнцем. Жизнь только кажется стабильной. Наш мир – чертова иллюзия.

– А что не иллюзия?

– Бессмертие, – ответил он сходу, – вполне реальная вещь.

– Но что в том бессмертии хорошего? Все игры пройдены, все фильмы просмотрены по два раза…

– Для тебя жизнь – фильмы. Человек слишком мало успевает пережить и понять за отведенные ему годы, вот и приходится заменять личный опыт байками, штампами, да грошовой житейской мудростью. Даже то время, что у нас есть, растрачивается на борьбу за выживание, склоки и выстраивание иллюзий. А ты представь себе, что работать не надо. Выполнять бессмысленные ежедневные рутины – ни к чему. Незачем приносить кому-то пользу. Напротив, все что создано богами, должно приносить пользу тебе.

Когда перестаешь заботиться о времени и месте под солнцем, приходят истинные желания, верные мысли и реальный опыт. Не эти миллион раз перепетые киношные сюжеты, в которые мы прячемся от безнадеги, а настоящая жизнь, свободная от спешки и суеты, от стыда за собственные поступки или намерения, от зависти, сожалений и лжи. Бессмертие, кроме собственно бессмертия, дает огромную свободу.

– Ну, не знаю…

– Правильно! Озмилькар и второй, как его там, сами будучи бессмертными, заботятся о том, чтобы ты ничего не знал. Чтобы лебезил перед начальством, в надежде на прибавку к зарплате. Стеснялся позвать в постель симпатичную девушку. Набивал себе шишки в попытках разобраться, что к чему. А когда настанет время уходить, все твои знания предсказуемо обнулятся, чтобы шишки набивали другие. И так из поколения в поколение, во славу вечного воспроизведения материи и преумножения мирового порядка… Пойми, парень, суффеты отработали свое, их давно пора списать на свалку!

– И замутить глобальную революцию во главе с команданте Мансури?

Ауад фыркнул, но было заметно, что эпитет ему льстит.

– Просто вернуть то, что полагалось нам и так.

– Свободу, равенство, братство?

– И вечную жизнь.

Хасан бросил нам с палубы по банке пива. Солнце бессовестно жгло мой лоб, грудь и плечи, а соль разъедала губы и норовила попасть в глаза. Какое, к чертям, бессмертие, если человеческое тело едва ли приспособлено даже к теплому средиземноморскому климату? И сколько неудачников приняли мучительную смерть от жажды и перегрева в этих водах, давших жизнь цивилизациям древности…

– Все, что требуется от тебя – прочесть полторы сотни знаков никому не доступного шифра. Вовсе не высокая плата за уникальные знания и мое гостеприимство.

– И тогда все люди станут бессмертными?

– Для начала только я один. Этого достаточно, чтобы пнуть под зад суффетов.

– Так вот почему они хотят тебя убить.

– Им нужна одна необычная золотая монета. Она могла проваляться под землей еще уйму времени либо вообще никогда нигде не всплыть. Или ее нашел бы кто-то другой, менее везучий. Но они не могут найти и изъять из этого мира объект, про который никто не знает, где он находится.

– Но ты знаешь.

– Меня прикрывает Астарта, кем бы она ни была.

Ауад допил пиво, покрутил в руке банку, раздумывая, стоит ли вернуть ее на борт или отпустить в свободный дрейф.

– Понимаешь, почему мы с тобой должны держаться вместе? У меня есть монета. Ты знаешь ключ. Мы оба для них как гвоздь в заднице. Если мы не уничтожим их, они уничтожат нас.

– Логично, – согласился я.

Но была еще Карла Валетта.

За неделю я освоился на яхте, запомнил, что где находится и как работает. Научился вовремя пригибаться, чтобы не получить по затылку поперечной мачтой, которая, как выяснилось, называется «гик». Мне даже доводилось оставаться «на вахте», бодрствовать до рассвета, пока двое ливанцев храпели в каютах, убаюканные ночной прохладой и покачиванием спокойного моря.

Было здорово лежать на теплом деревянном настиле и рассматривать звезды, выискивая тайную закономерность в их яркости, расположении и времени появления на небосклоне. Многие предавались этому незатейливому развлечению с начала времен. Лишь я один знал точно, что никакого шифра нет, что звезды легли на небосклон случайно, и ничего не значат ни в моей судьбе, ни в чьей-либо чужой.

Мелкие волны плескались о корму, гулкая тишина веяла влагой, пустотой и надеждами. Я думал о Карле, прекрасно понимая, что скорее всего не встречу ее снова. Она осталась одна у бетонной пристани, чтобы всматриваться горизонт, ожидая вовсе не моего возвращения. Словно финикийский купец, я ушел в море заключать сделки, строить колонии и спасать нецивилизованный мир от самого себя. Мои шансы вернуться ничтожны, как и шансы, что она обрадуется мне. И все же мысли о ней были моей единственной связью с берегом, огоньком свечи в окне маяка, ключом пресной воды, по просчету мироздания оказавшимся на дне океана.

Мое место вскоре будет занято. Найдется другой парень, от которого Карле будет что-то нужно, и с которым она станет проводить дни и недели. В Париже я насмотрелся на этих «других». Они возникали вокруг нее, как голуби вокруг человека с булкой в руке, наивно полагая, что тот собирается бросать крошки. Карла не давала ни малейшего повода, никогда не кормила голубей. Они заглядывали в глаза, улыбались широко и настойчиво, подносили зажигалки, предлагали подвезти и угостить бокалом вина, рассказывали о своей жизни и работе, хотя она не задавала вопросов. Стоило мне отойти в сортир в каком-нибудь кафе, как возле нашего столика материализовался очередной красавец, к которому Карла была все так же стойко и последовательно равнодушна.

Но рано или поздно, по закону бытия, найдется правильный «другой». Необязательно хороший, достойный и заслуживший. Просто парень, который впишется в представления Карлы о крышке и кастрюле. Отвечающий на неведомые нужды ее заточенной в строгий футляр отчуждения души. Сумевший взломать шифры, к которым я не подобрал ключ. Способный растопить вековую мерзлоту, расколоть пуленепробиваемое стекло и вызвать искреннюю улыбку на этих цинично изогнутых губах. Он будет непохож на меня. Я вообще к этому всему больше не имею отношения, она наверняка уже забыла, как меня звали. И все же, глядя ночи напролет в хаотично разбросанные по небу звезды, я думал о Карле.

Ленка задрала голову, посмотрела вверх на хлопья снега, падающие из темной молчаливой синевы, и представила, что летит сквозь безвоздушное пространство навстречу шквалу метеоритных осколков, не пытаясь от них увернуться. Там, наверху, не было никого, кто рассудил бы, успокоил и сказал, что она ни в чем не виновата. Теперь она знала точно, что нет ни судьи, ни прокурора, ни защитника. Остались лишь ожидания, которые она снова не смогла оправдать.

Перед тем, как подняться сюда, она в последний раз набрала номер Олега, но тот не ответил. Длинные гудки, однообразная гулкая тишина, словно кто-то бросил ее в стеклянную банку и намертво запаял внутри.

Она жила в такой банке с рождения. Выращивала в ней невесомые облака иллюзий, культивировала планы уехать далеко и навсегда, в места, где тепло летом и зимой, где люди улыбаются друг другу, пусть и неискренне, где можно пить красное вино и смотреть на благосклонное море. Она мечтала жить в доме из одной комнаты с плоской крышей, гамаком, виноградной лозой и бугенвиллиями. Курить по вечерам кальян с душистым яблочным табаком, подставляя лицо ласковому бризу. Заниматься любовью при первых лучах солнца, рвущихся в комнату сквозь полупрозрачные белые шторы. Поверить раз и навсегда мужчине доброму и мудрому, знающему, неизвестно откуда, ответы на все вопросы бытия.

Но лишь воспоминания о коротком осеннем романе, обреченном, как и все романтические чаяния, лежали на дне ее банки чистым морским песком.

Мы стояли втроем на пирсе и наблюдали, как турист-недотепа на борту прокатной яхты уже в четвертый раз роняет в воду швартовый трос. Ветер гнал волну, возводя задачу бедолаги в разряд невыполнимых. Я легко представил себя на его месте. Мне близки бесплатные клоуны и их проблемы.

– Неспроста это называется «Средиземноморская швартовка», – сказал Ауад, – чтобы преуспеть в ней, нужно родиться у этих берегов.

Он бросил окурок в море и направился к набережной, где зажигались огни баров в стремительно мрачнеющих сумерках. Мы с Хасаном поплелись следом, неся в рюкзаках просроченные сигнальные ракеты. Ветер крушил о камни причала мелкие волны с белыми гребешками и гнул к земле растрепанные пальмы, высаженные вдоль мощеной неровным камнем набережной.

Заведение было с претензией. В зал меня пустили, но налить пива предсказуемо отказались. Пришлось тянуть через трубочку ананасовый сок, сидя напротив Хасана на малиновом диване в белую полоску и чувствовать себя самым нелепым существом в радиусе нескольких сотен морских миль. Еле слышное позвякивание кубиков в его стакане с виски лишь повышало градус моей нелепости.

Кроме нас, здесь прятались от грозы несколько туристов в шортах и сандалиях, татуированный мужик с бородой в дальнем углу, и две блондинки в розовых маечках у стойки. Обе смеялись чуть громче и призывней, чем требовали неписанные правила заведений с претензиями.

Ауад заказал две рюмки водки, кивнул блондинкам и присоединился к нам.

– Вот смотри, – сказал он, – та, что справа – ведущая. Слева, что называется, страшненькая подруга. Хотя по факту она не страшненькая, вполне себе ничего. Сама выбрала красивую соперницу и второстепенную роль. С кем из них правильней заговорить?

– Не знаю. С той, что слева?

– Нет, – он рассмеялся, радуясь моему промаху, – никогда не разговаривай со страшненькой подругой, если рядом красивая. Никогда, парень! Зачем размениваться на деваху, которая не ценит сама себя?

Он выпил одну рюмку залпом, перелил содержимое второй в мой стакан с ананасовым соком и снова направился к стойке.

Когда-то, не так уж давно, хотя кажется, будто это было в прошлом воплощении, мы с Джеем Коэном ездили в Питтсбург, штат Пенсильвания, где ему предложили охрененно крутую должность с кучей бонусов и бесплатной страховкой машины. Лично я не переехал бы в такое место даже за семизначную зарплату, но Джей – это совершенно другая история. Интервью он, конечно же, провалил, но исключительно оттого, что этим махровым провинциальным кабанам (он так и сказал: «кабанам») претили его манеры и клёвый манхеттенский выговор.

Обратно мы возвращались в мрачном молчании, потому что Джей размышлял, куда еще можно заслать резюме, а я был голодный настолько, что со мной не о чем было разговаривать. Вообще-то я поехал с ним просто так, за компанию, потому что многочасовое путешествие по однообразному среднеатлантическому захолустью может вогнать кого угодно в затяжную, как среднеатлантическая осень, хандру.

Мы остановились в придорожном дайнере, где за стойкой стояла тетка в клетчатой рубашке и наливала кофе из мутного стеклянного кофейника с таким видом, будто каждый посетитель задолжал ей миллион. Заказали по гамбургеру с горчицей и стали смотреть в окно, на парковку, где какой-то мужик сидя за рулем грузовичка самозабвенно ковырял в носу.

– Понимаешь, Розита, это такая вот взрослая жизнь, – сказал Джей, – не хрен собачий, и не подарки на бар-мицву от дальних родственников. Нужно оплачивать счета, страховки, заполнять налоговые, мать их, декларации. Планировать всё заранее, потому что кто не подготовился – тот провалился, понимаешь? По ту сторону школьного выпускного все выглядит совсем по другому, даже японская порнуха, чувак!

«И не хочу представлять», – думал я, слизывая с пальцев горчичный соус.

Он говорил про мою тотальную неприспособленность к взрослой жизни, когда звякнул колокольчик и в дайнер зашли две девчонки в обтягивающих брючках и мягких сапожках на поддельном меху. Джей пригладил свои рыжие кудри, поднялся и пошел к стойке, якобы за кетчупом, на ходу поправляя лацканы стодолларового пиджака для собеседований. Он заговорил с той, у которой задница была покруглее, и девчонка ответила, застенчиво улыбаясь. Я подумал тогда, что в провинции все несколько проще. Джей достал телефон последней модели, открыл крышку и начал что-то рассказывать, когда девчонки переглянулись и захихикали. Через пару мгновений перед его носом появился наманикюренный средний палец.

Я, конечно, понимал, что ржать над лучшим другом подло, но сдержаться все равно не мог. Похоже, судьба у меня такая – тянуться к недотепам и неудачникам. А возможно, дело в том, что гонку против драгоценного времени собственной жизни выиграть невозможно в принципе, просто воспитанные люди не говорят об этом вслух. Все правила просты и неизменны, что у берегов Средиземного моря, что в пятидесяти милях к востоку от Питтсбурга, штат Пенсильвания.

Человек в сером костюме достал носовой платок и смачно высморкался.

– Ненавижу весну на Ближнем Востоке! Из-за этого поганого цветения у меня дикая аллергия…

Джейсон пил черный кофе без сахара и ждал, когда координатор перейдет к делу. Ему не в первый раз приходилось выполнять сомнительное задание, но никогда еще за это не обещали такой щедрой награды. За огромным идеально чистым окном виднелись крыши Ашрафийе, втиснутые меж неровных улиц и томящиеся под полуденным солнцем.

– Ауад Мансури, девятнадцать лет. Воевал несколько месяцев, без особой подготовки. Вооружен. Хромает на левую ногу. Мы не знаем, что у него на уме. Разбираться некогда, его нужно просто устранить.

Человек в сером открыл массивную тетрадь и сверился с записями.

– Он сможет покинуть страну только утром. В порту стоят два иностранных сухогруза, ждут поставки. Значит, нашему парню нужно где-то остаться на ночь. В городе считают, что он умер. Мы тоже так считали, но и мы иногда ошибаемся.

Он поднял взгляд на Джейсона.

– У объекта есть мать, близкий друг и сестра близкого друга. До вечера тебе нужно проверить всех троих. Начни с сестры, это наиболее вероятно. Свяжись с нами, когда закончишь, и мы о тебе позаботимся.

Мишель опускает жалюзи, указывает жестом на пластиковый стул.

– Объясни мне, Энди, почему ты отказал Ауаду сразу, ни секунды не подумав?

– Он мне не нравился.

Пусть он катал меня по морю, кормил рыбой и рассказывал о тайнах бытия. Однажды под утро, сидя на палубе и глядя в розоватое предрассветное небо, я догадался, что все это – испытание, изощренный тест на паршивость.

– Знаете тему про человеческие жертвоприношения в Библии? Заклание Исаака, пророк Илия и двести жрецов Ваала, плач Иеремии, апокалипсис от Иоанна… Человек любящий и привязанный уязвим. А тот, у кого ничего нет, скользит по жизни не погружаясь, и море ему по щиколотку, особенно если он укурен в дрова.

– Как Ауад отреагировал на отказ?

– Сказал, что свяжет меня, запрет в каюте без окон, и отойдет подальше от берега, потому что морская болезнь накрывает сильнее в закрытом пространстве. А если я не захлебнусь в собственной рвоте, сбросит меня за борт, на радость рыбам.

– Он говорил серьезно?

– Конечно. С другой стороны, мы оба знали, что придется переждать шторм. Время и погода подпортили его блистательный план.

Я остановился посреди улицы и показал Ауаду третий палец обеими руками. Будь у меня была третья рука, показал бы три третьих пальца. Внешне он был спокоен, как языческий бог. Неторопливо приблизился и двинул мне кулаком под ребра. Не особо сильно, только чтобы донести идею. Я потерял равновесие, упал и приложился затылком о камни. В голове гудело и раньше, а теперь и вовсе взыграли Иерихонские трубы. Мимо проезжали машины, но никто не остановился. Какая-то женщина взвизгнула и ушла с балкона.

Плохо помню, что было дальше, но после полуночи я оказался на краю утеса, нависшего над прибоем. Волны ухали и бились не на жизнь, а на смерть, обдавая меня теплыми липкими брызгами. Я кричал, обращаясь то ли к Ауаду, то ли к Озмилькару, то ли к своему непутевому отцу. Пытался объяснить им что-то, или доказать, понимая что ни один из них меня не услышит.

На улице внизу Ауад изображал любопытного прохожего. К нему примкнули несколько настоящих прохожих, а вскоре и полицейская машина. Я видел, как он разговаривает с патрульными, кивает и красиво разводит руками. Сам себе актер, сам себе сценарист.

Я не боялся полиции, я давно уже никого не боялся. Но когда они карабкались по склону, рискуя разбиться, мне стало их по-человечески жаль. Еврейская мудрость гласит, что каждый, кто спасет одну жизнь – спасет целый мир. Об этих полицейских, в отличие от меня, наверняка найдется, кому горевать. Ругаясь дурными словами, кряхтя и скользя на заднице по сыпучим камням, я спустился сам, и объяснил им по-английски, что Ауад – негодяй и ублюдок.

Патрульные заполнили бланки и сели в машину, уверенные, что инцидент исчерпан. А я поднял с земли камень, словно родился и вырос не в Джерси, а в какой-нибудь Палестинской автономии, размахнулся, и со всей дури швырнул им в заднее стекло.

– Почему, – недоумевает Мишель, – Ты проявил агрессию по отношению к людям, которых жалел всего несколько минут назад?

Она правда дура, или притворяется?

– Я плохо разбираюсь в законах, тем более европейских, – сказал я, – но по логике, за нападение на полицию с порчей имущества полагается как минимум арест и ночь в участке. Знал бы я заранее, что Ауад начнет препираться, а в карманах у него найдут товарное количество травы, я бы подумал трижды.

Она взялась за тяжелый брус, приноровилась, ударила по ветровому стеклу рубки. С удовлетворением отметила, какие красивые непредсказуемые трещины ложатся на кристально чистую поверхность. Прислушалась к плеску воды за бортом, замахнулась и ударила снова. Она принялась крушить все, что поддавалось крушению – деревянный настил, блестящие хромированные поручни, стёкла, снасти, переборки, мачты, паруса… Хотелось продолжать бесконечно, без устали и перекура, с упоением уничтожать чужое, роскошное и несправедливо нажитое имущество. Его имущество. Чёртову яхту с именем, на которое в полуистлевшей прошлой жизни ей самой довелось откликаться.

Уходя, Карла залила палубу бензином из канистры и бросила горящую спичку через плечо.

Гостиница нашлась ближе к ночи. В ее названии было что-то вроде «Розита» или «Роза». Я решил, что это знак, и свернул вправо по стрелке указателя. Деревянное здание с цветами герани на балконах пряталось в долине меж зеленых холмов, над которыми белели вдалеке острые заснеженные вершины. Бросив тачку сразу после поворота, я выскочил наружу, в прохладный вечер, пахнущий цветами и скошенной травой. В жизни не проводил столько времени за рулем, и надеюсь, больше не придется.

Карла пообщалась с милой девушкой на ресепшене, добралась до номера, упала прямо в одежде на кровать и отвернулась к стене. А я пошел посмотреть, что здесь и как.

Как всегда, в середине лета, народу было полно. На веранде бородатые мужики пили пиво из огромных запотевших кружек. Дети штурмовали деревянную горку, с разбегу прыгали в бассейн, вызывая у меня желание бросить все и присоединиться. В дальнем углу вестибюля, под табличкой «бесплатный интернет», стояли два компьютера с допотопными громоздкими мониторами.

Если я и скучал по чему-либо из прошлой жизни, так это по посиделкам в сети. Не по дому, не по маменьке, ни секунды по Джею.

Потому что интернет, в сущности, – один большой глобальный дом. Зайди в него из любой точки мира, и там все будет по-старому. Знакомые иконки в виндоусе, старая добрая реклама, привычная ругань одних и тех же людей с одними и теми же юзер пиками. Сеть всегда готова принять тебя в объятия, окутать ласковым облаком ерунды, прижать к своему огромному, как земной шар, сердцу, чтобы не отпустить никогда и ни за что.

Я посмотрел новости, проверил почту. Сходил на форум хакеров, не потому что мне там было что-то нужно, а потому что привык ходить на форум хакеров. Дерзкого_Че_999 поймала полиция, Дж0_Дж0 женился. Остальные все так же пишут скрипты и курят коноплю.

– Мне снятся кошмары, – сказала Карла на рассвете, – Будто мировой океан вышел из берегов, выжившие ютятся на крохотном острове и грызутся из-за ресурсов, обнажая свое подлинное лицо. Мне невыносимо больно за всех тех, кому не осталось места, и пришлось уйти. А в груди у меня вместо сердца зияющая пробоина, которую не заполнить ничем. Я больше не могу. Зачем все это нужно?

За окнами лобби ярко светило солнце, пахло кофе и свежей выпечкой. Я расслабленно бродил по сети, попивая горячий шоколад, когда он подошел и сел рядом.

– Пол Родригез, ФБР. Мы вычислили твой ай-пи. Все кончено. Сейчас ты встанешь и молча пойдешь со мной.

– И вам доброго утра, агент, – сказал я, сделав глоток из большой фарфоровой чашки.

В конце парковки стояла неприметная машина с темными стеклами. Я не успел попрощаться с Карлой, и в этом было нечто символичное. Она сама когда-то ушла, не сказав и слова. Но я верю, что отныне у нее все будет хорошо.

– Привет, это Бари Коулман, и я рад приветствовать вас в новом выпуске моего конспирологического подкаста «Они правят миром». Сегодня у нас в гостях доктор наук Ауад Мансури, профессор философии и специалист по тайным учениям древнего мира. Привет, Ауад!

– Привет, Бари, как жизнь?

– Напомню подписчикам, что в прошлых выпусках мы говорили о Вавилоне, происхождении карт Таро и Обществе свободных каменщиков. Сегодня Ауад расскажет нам о таинственном наследии финикийцев, истоках письменности и…

– О бессмертии.

– Да, разумеется. Скажи, почему ты выбрал бессмертие и его культурно-этические аспекты темой своих исследований?

– Видишь ли, с самого детства в моей жизни происходили необычные события, что натолкнуло меня на мысль о собственной незаурядности, некой миссии, ради которой я появился на свет.

Однажды, когда мне было пятнадцать, я понял, в какой год и день я умру. Я не испугался, не впал в депрессию, просто начал ждать. Шла война, все справлялись, как могли, да и семья у меня была простая и строгая, так что откровением не с кем было поделиться.

И вот, названный час наступил. Я шел по улице, светило солнце, где-то играла музыка, и… ничего не произошло. Ни воя сирен, ни воздушной тревоги. У меня не отказало сердце, не перехватило дыхание. Я продолжил идти, и вскоре вернулся домой, где, поразмыслив, понял, что получил бесценный подарок.

С тех пор я был на грани смерти девять раз. Представь себе, Бари, девять! Моя судьба на протяжении одной жизни стала похожа на череду перевоплощений. Ведь каждый раз приходилось скрываться, менять имя и начинать все с начала. Эзотерики говорят, что смерти нет, есть вечная трансформация. Но поверь, я неоднократно смотрел ей в лицо.

…Видишь ли, Бари, мне полтинник. Самое время, чтобы идеализировать прошлое и подводить итоги, либо проигрывать в казино и возить едва достигших совершеннолетия красоток на красной машине с откидным верхом. Но мне не нужно ни то, ни другое. Я лишь сейчас начинаю понимать, что биологическое бессмертие, о котором твердят ученые, не решит ничьих проблем.

– Почему?

– Они могут сколько угодно тратить свои гранты, доказывая что жизнь организма не ограничена во времени, что можно выращивать искусственные органы, или там восстанавливать клетки. Но представь, что произойдет, если люди перестанут умирать.

– Мне кажется, в мире станет меньше горя. Прекратятся войны, ведь некому будет на них гибнуть.

– Войн станет больше, Бари. Люди-то не изменятся. Зато ресурсам, которых не хватало всегда, наступит полный кирдык. А еще подумай, кому придется заботиться обо всех калеках, вернувшихся с войны, о многовековых стариках и старухах? Что произойдет с институтом национального страхования, пенсиями, домами престарелых? Пока ты молод и здоров, такие вещи не приходят в голову. Я и сам понял это лишь десять лет назад, когда пришлось заново учиться ходить в туалет.

Всю молодость я провел так, словно уже был бессмертным. Нанялся воевать за жалкие копейки. Связывался с отбросами общества. Прожил пять лет в охваченной криминалом России. В мои руки попал старинный артефакт, за которым гонялись опасные люди, но я упорствовал в желании сохранить его для себя. Знаю, это звучит, как сюжет сериала, и жаль, что не могу рассказать этом подробнее. Точнее, не хочу.

Так вот, десять лет назад судьба наконец нагнала меня и нанесла несовместимые с жизнью увечья.

– Ты пережил опыт клинической смерти?

– Если бы. Я пережил опыт множественных переломов от падения с большой высоты, разрыва внутренних органов, потери крови. А тестикулы мои… Перестань, пожалуйста, делать знаки руками, чтобы я не распугивал слушателей. Я вообще-то хотел рассказать о другом.

…Пришлось выкарабкиваться самому, ведь никому на свете не было до меня дела. Лучший друг погиб, яхта, в которую я вложил большую часть состояния, затонула на швартовке, а оставшиеся деньги как по волшебству исчезли со счета. Окей, не по волшебству. Я догадываюсь, кто их украл. Бари, это была пустота такой глубины и размаха, что миллиона слов не хватит, чтобы ее описать…

– Секундочку, в комментариях спрашивают о ресурсах. Если следовать твоей логике, для бесконечной жизни нужны бесконечные деньги?

– Оставь деньги. Они не цель и не средство. Просто маркер, указывающий, что ты на правильном пути. О чем я там говорил? Ах да. В такой ситуации не хочется гадать, не сделал ли тебя тот артефакт не убиваемой птицей Феникс, а ты и не заметил.

Знаешь Бари, я мог бы принять идею бессмертия, но с одним условием. Мир, подходящий для вечной жизни, должен быть свободным и справедливым. А не поганой тюрьмой, вроде того, что мы имеем сейчас. Я, разумеется, говорю метафорически.

Нужно отменить болезни, тесноту, грязь, войны, неравенство, принуждение, тупую власть денег. Устранить встроенные в нашу психику искажения, которые мешают восприятию реальности и заставляют тратить время на мелочные переживания и поступки.

– Кстати, о справедливости и эгалитаризме, Ауад. Насколько я понял из твоих блогов, понятия эти восходят еще к древней Финикии.

– Совершенно верно. Суффеты, они же верховные судьи, избирались жителями приморских городов-государств на демократической основе. Они вступали в должность парами, на ограниченный срок. Иногда параллельно с царем, иногда полностью его замещая. Суффеты заведовали административными вопросами и экономикой, но могли руководить и войском. Частично эта традиция описана в Библейской книге Судей, но там лишь мелкая и сильно отредактированная часть истории.

Почему, собственно, они назывались судьями? Ни кураторами, ни полководцами, ни министрами? Потому что судья решает, на чьей стороне правда, и кто чего заслужил. Его образ, мудрый и беспристрастный, символизирует вечную тоску человека по абсолютной справедливости.

– Глубоко.

– Подожди, я еще не закончил. Видишь ли, традиция чтить судей и подчиняться их воле настолько древняя, что вжилась в коллективное бессознательное. В любой ситуации, при любом конфликте мы ищем и учитываем стороннее мнение. Верим, что есть некто, сидящий на небесах, либо за большим мерцающим экраном, зоркий, дотошный и готовый за нас вступиться. К нему можно прийти с жалобой или просьбой, чтобы если не сейчас, так после смерти восстановить справедливость, воздать по заслугам и наказать обидчиков. Есть ведь такое, Бари?

– Пожалуй. Я никогда об этом не задумывался.

– Никто никогда об этом не задумывался, но все неосознанно смотрят на собственные действия глазами какого-нибудь ангела-хранителя, собственной мамы, начальника, или, на худой конец, модератора.

– Ты хочешь сказать, что наверху никого нет, Ауад?

– Хм, не совсем. Есть два неудачника, которые засиделись на должности слишком долго просто потому что некому их сменить. Люди не любят ответственность, предпочитают выбирать пути попроще. Прожить спокойную, обеспеченную жизнь, умереть во сне и перевоплотиться менеджером среднего звена. Но я опять увлекся. Если вкратце, то да, судьи есть, но они вовсе не такие, какими хочется их представлять.

– И какие же они?

– Обычные люди, замотанные нудной неблагодарной работой. Представь себе работников колл-центра, которые знают, что их смена – тысячелетия без отпуска и перерыва. Было бы тебе дело до каждого, кого обидели и обсчитали? Вот и им нет. Ни малейшего.

– В чем же тогда смысл?

– Суффеты творят наше прошлое. Без прошлого нет истории, нет будущего, только лишенное контекста здесь и сейчас.

Знаешь, кстати, какое было самое страшное проклятие у древних? «Да будет стерто твое имя!». И заодно вся память о тебе для будущих поколений. Суффеты как раз и курируют память, которая хранится в письменных источниках. Им нужно, чтобы мир, основываясь на знаниях прошлого, продолжал развиваться в сторону упорядочения и усложнения. Сложно поверить в это, глядя на новое поколение с их соцсетями, но так оно и есть.

…Представь себе монету, на поверхности которой собрана вся мудрость Вселенной. У монеты две стороны – орел и решка. Ты подбрасываешь ее, чтобы совершить выбор, и каждое твое решение создает отдельную реальность. Вселенная состоит из развилок и направлений, единиц и нулей.

Я вижу, тебе подкинули еще комментов. Давай их сюда, ага.

– Скажи, Ауад, почему нужно было приносить человеческие жертвы? Это не просто жестоко, но еще и как-то нелогично.

– Нелогично только на первый взгляд, Бари. Люди вообще редко ведут себя логично, потому что кроме так называемой логики и прямой выгоды, есть полно факторов, влияющих на принятие решений. Если человек ведет себя слишком логично – опасайся, может он вовсе и не человек.

– Снова пугаешь подписчиков, Ауад?

– Вовсе нет, говорю прописные истины. На чем мы остановились? А, человеческие жертвы. Видишь ли, душевная боль освобождает. Сломанного человека нельзя сломать. У меня нет детей, но я это знаю. Именно поэтому у меня их нет.

– Ауад, согласись, твоя теория звучит странно, особенно для ученого. В ней куча нестыковок, противоречий…

– Если бы я ее придумал, поверь, она была бы безупречна. Но я всего лишь канал, средство связи. Кто хочет, услышит и поймет, остальные пройдут мимо. И если честно, мне надоело. Я слишком стар, чтобы полчаса молоть языком ради пары лайков. Выключай это нахрен, Бари. Ты, кстати, траву курить будешь?

Если кто вдруг не знал, современный Бейрут – вполне цивильное место. С набережной, ресторанами и ночной жизнью на любой вкус. К сожалению, так будет не всегда, и здесь от меня мало что зависит. Я просто хожу в этот дурацкий бар с живой музыкой. Могу переместиться в любое время и место, но тянет меня именно сюда. По пятницам у них вечер латино, или как оно там называется.

Я сажусь возле стойки с краю, сыплю щепотку соли на тыльную сторону руки и опрокидываю рюмку текилы, ни капли не пьянея. На сцену поднимаются мужики в широкополых шляпах и красных костюмах с бахромой. Они прилаживают микрофоны, настраивают свои гитары, украшенные яркими лентами, расставляют барабаны и протягивают шнуры. Под редкие аплодисменты появляется певица, одетая в черное платье с открытой спиной, застенчиво улыбается и кивает в зал. Мужик с маленькой гитарой считает по-испански до трех, и они играют одну из тех мелодий, под которые в Штатах проходят вечеринки для пенсионеров и захолустные свадьбы.

У нее не самый сильный голос в мироздании. В любом сезоне шоу «Икс фактор» наберется с дюжину талантов, способных легко ее обойти. Временами я смотрю эти дебильные реалити. Во-первых, потому что у меня впереди вечность, которую нечем занять, а во-вторых однажды пришлось бесследно выпилить оттуда кого-то, не помню уже, зачем.

Так вот, голос у нее заурядный. Иногда она фальшивит на высоких нотах, но это не мешает никому, и уж точно не мне. Она делает то, ради чего была рождена, с такой страстью, будто ведет последнюю, решающую битву против всеобщей энтропии. Слушая ее, я закрываю глаза и лечу ракетой сквозь бескрайнюю пульсирующую галактику. Хочется плакать от счастья, и умирать от тоски, и делать это одновременно. Я сморкаюсь в салфетку и иду к стойке за новой текилой.

Я хочу подарить ей все чудеса мира, все рассветы и закаты, самые девственные леса, самые чистые песчаные пляжи, самые высокие горы, на какие способен забраться человек. Мне не терпится забрать ее прямо из клуба, посадить в спорткар жемчужного цвета и уехать в закат. Но делать этого не стоит. Она счастлива там, у микрофона, а значит, мне нечего ей предложить.

В один прекрасный день я наберусь смелости и угощу ее выпивкой. Расскажу о себе нечто важное. Не ту привычную чушь, какую рассказывают при встрече малознакомым людям. Тем более, я знаю ее так близко, как никто никогда никого не знал.

Она улыбнется, но лишь половиной лица. То ли ухмылка Брюса Виллиса, то ли улыбка Моны Лизы.

– Ты классный, и мне было с тобой хорошо.

Она покачает головой, словно пытаясь согнать наваждение.

– Я бы поехала с тобой в дорожное путешествие от побережья до побережья, чтобы встречать закаты над океаном, пить мартини в Вегасе и прыгать с парашютом над пустыней. Но знаешь… не в этой жизни. Я не создана для отношений. К тому же, мне нравится Ближний Восток, и хотелось бы здесь умереть.

Мы опрокидываем еще по текиле, и она возвращается на сцену, чтобы исполнить «Бесаме Мучо», выстукивая ритм каблуком, пронизывая темную духоту бара своим хрипловатым чувственным голосом.

А я выхожу переулками к набережной и смотрю на ночное небо. Я счастлив, спокоен и одинок, а впереди у меня – бесконечность.