Пройдут года, и, пожалуй, наши потомки забудут самое слово «тунеядец». Вот мы и решили составить что-то вроде истории болезни, где речь будет идти о похождениях и крушении некоего тунеядца Евгения Ивановича Туркина. Кое-где мы используем его собственные показания, кое-что приводим из свидетельских материалов и из добытых нами сведений.

Читателю бросятся в глаза чрезмерная развязность и болтливость Евгения Ивановича Туркина (так зовут нашего героя). Далеко зашедшая претензия на «интеллигентность», видимо, показывает в нем застарелую неуверенность в себе и вместе с тем профессиональную попытку снискать доверие. Так, на вопрос об образовании Туркин ответил:

«Что касается систематического образования, то по окончании пяти классов гимназии я пришел к мысли, которая могла бы быть коротко выражена в девизе на моем фамильном гербе: „Чужой глупостью, существуй“. Но у меня нет фамильного герба, поэтому я вынужден объясняться подробнее, хотя, вообще говоря, я враг подробностей. Ничто так не губит человека, как подробности!

Конечно, как и всякое сложное и глубокое явление, я созрел не сразу. В юности я был секретарем у нотариуса и служил швейцаром в парикмахерской, был даже официантом. После отбытия наказания за допущенную неловкость с бумажником клиента пришлось мне спуститься до презренной физической работы в цехе, правда, ненадолго…»

Даже на анкетные вопросы, задаваемые прокурором, Туркин отвечал витиевато:

«Я родился в начале 1904 года. Отец мой был совершеннейший бедняк, беднее любого безлошадного крестьянина, ибо у безлошадного крестьянина все же было какое-нибудь имущество, например коза или хотя бы кошка, а у моего папы принципиально, не могло быть никакого имущества. Человек раз и навсегда отрекся от права собственности на любую вещь на этом свете!

Попросту говоря, мой папа был монахом, а монахи, как известно (а может быть, многим сейчас и неизвестно), при пострижении отрекались от всякой собственности. Поясняю, что пострижение совершалось не в модной парикмахерской, и никто еще из посетителей парикмахерских на вопрос „как вас постричь?“ не отвечал: „Постригите меня в монахи“. Нет! Этот символический обряд совершался не в парикмахерской, а в монастыре.

Прокурор, наверно, хочет знать, кем была моя мать и в какой степени мой папа-монах осуществлял свои родительские права и обязанности.

Увы! Если мой папа был монах, а в прошлом гусарский штаб-ротмистр (в те годы, по-видимому, такая смена профессий была не в диковинку — см. немую, но многоговорящую кинокартину „Отец Сергий“), то моей матерью была господская прачка. Поэтому, в известном отношении я могу почитаться лицом пролетарского происхождения.

Естественно, мой папа-монах не мог жениться на моей маме-прачке, ибо монахи дают обет безбрачия. Таким образом, я родился вне брака. Впоследствии я, восполняя пробел в поведении моих родителей, неоднократно женился.

Наблюдательность — моя особенность с детства. Еще будучи невинным ребенком, я, например, заметил, что мой отец, иногда допускавший меня в свою изящно убранную монастырскую келью, с вниманием и беспокойством то и дело посматривал на гору подушек, которая возвышалась в изголовье его широкой кровати. Я долго размышлял над причиной такого странного беспокойства: кто бы мог посягнуть на целость подушек?! Не спрятано ли что-нибудь под подушками?

Однажды, воспользовавшись тем, что папа вышел из кельи, дабы отслужить пасхальную заутреню (папа был иеромонахом, то есть он мог совершать богослужения), я сунул руку под подушку и обнаружил там большую пачку денег. Надо сказать, что, кроме наблюдательности, я обладал еще и осмотрительностью. Я не присвоил пакет в целом, хотя это и было для молодого человека моего цветущего возраста крайне соблазнительным. Но это означало бы зарезать курицу — я же предпочитал подбирать золотые яйца. Словом, я взял лишь небольшую толику из пакета, что и дало мне впоследствии возможность очень долго и довольно часто пить из этого же источника. В конце же концов я нашел морально нечистоплотным заставлять родного отца сгорать на медленном огне подозрений и однажды похитил пакет целиком.

Вскоре монастырь был закрыт. Под гулкими сводами теперь действовала артель „Красный безбожник“, куда влилась вся монастырская братия».

В этом месте Туркин был остановлен прокурором, но настоятельно просил быть выслушанным до конца.

— Я теперь понимаю, что исповедь священнику тоже имела свой смысл: именно отделаться от чувства вины, — с достоинством сказал Туркин. — Я, собственно, и пришел к вам, гражданин прокурор, чтобы повиниться, так не мешайте же мне!

И он продолжал:

— Артель распалась из-за грандиозной растраты моего папы, и я пошел работать администратором в немое кино, которое тогда только училось говорить. Именно в ту пору я однажды попал на творческий вечер одного писателя, который только учился писать.

Знаменательная для меня встреча с ним (его фамилия Гуниядин) произошла следующим образом.

В самом маленьком зрительном зале нашего небольшого города, именно в клубе зубных врачей, все было приготовлено для выступления Гуниядина, который собирался прочесть главы из своего романа о жизни и страданиях молодого дантиста.

Бормашина была вынесена, у окна стоял пюпитр с графином, остальная площадь была занята тремя рядами стульев. Словом, если бы собралось двенадцать человек, рецензент (входивший в это число) мог бы с чистой совестью написать в местной газете, что зал был полон.

Но в том-то и дело, что явилось только трое: рецензент, я (у меня были свои планы, о которых скажу чуть ниже) и широко известный в городе Федор Степанович Иванов, красивый рослый мужчина лет пятидесяти пяти.

Я знал, что из-за Федора Степановича был недавно уволен сотрудник районной газеты Гранкин. Дернула его нелегкая тиснуть заметку: «Физкультура делает чудеса». Привожу ее на память:

«В нашем городе уже давно живет Федор Степанович И. Последние 15 лет он настолько натренировал свое тело, что летом и зимой ходит в одних трусах. В беседе со мною Федор Степанович сказал, что он никогда не простуживается, даже когда купается зимой в проруби. Кроме того, несмотря на свой возраст (по-видимому, несколько ошибаясь, он назвал 120 лет), Федор Степанович подчеркнул, что в результате такого режима у него прекрасные мускулы, и, желая это доказать, тут же стал на голову.

Федор Степанович, по его словам, систематически проверяет свое здоровье у известного в области психиатра профессора Колосова. Мы побывали у профессора, который сказал нам, что И. страдает неизлечимой формой шизофрении».

Чуть ниже — стояло:

«Федор Степанович уже ряд лет состоит подписчиком нашей газеты».

Редактор, на свою беду, крепко спал в ту ночь, когда он доверил выпуск газеты старому журналисту Гранкину. Утром, по выходе газеты, редактор тотчас был вызван в райком, откуда вышел красный и потный. В тот же день Гранкин пришел ко мне и сказал тоскливо: «Дайте контрамарку на „Приключения Макса Линдера“! Нет, на три сеанса подряд: должен же я куда-нибудь деться…»

А у меня самого были причины искать пристанище, и это толкнуло бедного администратора кино в клуб дантистов…

В первом ряду сидел Федор Степанович совершенно голый (если не считать трусиков), с ассирийской черной бородой. Сзади сидел газетный рецензент, он же фельетонист, очеркист и заведующий информацией, Вася Жук, молодой человек, с которым мне приходилось держать ухо востро, и я.

— Не понимаю, зачем вы пришли? — мрачно говорил мне Вася. — Может быть, вы собираетесь пригласить старика швейцаром в кино? Голый швейцар — это нерасчетливо. Свидетельствует о бедности фирмы.

— Я не так деловит и расчетлив, как другие, — скромно отвечал я, — просто меня тянет послушать свежее литературное слово.

— Ах, свежее! Ах, литературное! — мрачно улыбался Вася. — Вот бы у кого вам набраться свежести мысли!

И он кивал на сидевшего впереди Федора Степановича.

Я невольно вгляделся в мощную спину голого шизофреника и тут только заметил, что он сжимает в руке рукопись. Что бы это значило?

Раздумывая над этим вопросом, я прозевал выход из-за кулис, то есть из боковой двери, писателя-толстяка Гуниядина. Раскланиваясь на ходу, он стал за пюпитр и положил перед собой исписанные листы.

— Мне приятно видеть, — смущенно начал — он, не отрываясь от первого листа, — как люди вашего города, бросив привычные занятия, устремились послушать новое произведение, которое…

По-видимому, ничто не могло изменить содержание приготовленного вступительного слова или остановить оратора. И все-таки он был остановлен!

Федор Степанович стремительно поднялся со своего места и шагнул к пюпитру.

— Не то читаешь, — сказал он пронзительным голосом, — ты вот что читай. Мой роман! (Это слово он произнес с ударением на первом слоге.) В трех действиях и одной картине! Давай, — ну! Называется «Вода на голову».

Вообще говоря, Федор Степанович твердо придерживался амплуа тихопомешенного. Но в наше время так часто меняют и призвание и профессию! Я видел в этот момент, что от тихого помешательства у Федора Степановича не осталось и следа. Мощные мускулы на его руках напряглись, он страшно заскрежетал зубами и рванул бороду. Гуниядин тихо пискнул и заметался. Но единственный проход был занят огромной голой фигурой, угрожающе протягивающей рукопись. Заблокированный автор романа из жизни дантистов сдался и, взяв протянутую ему тетрадь, начал читать ее срывающимся голосом. Тотчас же Федор Степанович принял мирный вид и уселся в кресло, слушая чтеца с вниманием. Прислушался и я.

В первой главе романа «Вода на голову» шло подробное описание сенокоса, производимого не совсем обычно: в воздух поднималась стая вертолетов на высоту растения; вращающиеся винты лихо косили сено.

В конце концов это было ничем не хуже некоторых научно-фантастических романов. Однако Федор Степанович вдруг вскочил и вырвал из рук оторопевшего чтеца свою рукопись.

— Дрянь! — кричал при этом бедняга. — Какой это роман? Дрянь! Не то!

И с этим криком самокритичный безумец выбежал из зала.

Дальнейшая читка не состоялась. Гуниядин жаловался на головную боль и хватался за сердце.

Назавтра в нашей газете появился доброжелательнейший отчет Васи:

«В переполненном зале молодой писатель прочитал свой интересный роман под названием „Вода на голову“…»

Бедный Вася перепутал названия романов, но это осталось незамеченным. Я узнал, что днем состоялся прием в редакции по случаю пребывания у нас совершенно воспрянувшего духом Гуниядина. Редактор жал ему руку и поздравлял его с новым произведением. Гуниядин согласился написать для газеты очерк об уборке урожая и, что меня особенно поразило, тотчас даже без просьбы получил сто рублей авансом.

Об авансах я слышал уже давно и теперь вдруг осознал, что мое призвание — литература. А между тем какая удивительная судьба! Я пришел на читку с чистым намерением хоть на два часа скрыться от назойливого кредитора, притащившегося ко мне в кино. Я знал, что никому в голову не придет искать меня в клубе зубных врачей на читке романа!

Как видно из протоколов допроса Туркина, в дальнейшем ему был задан вопрос: как случилось, что еще смолоду он, человек не без образования, вступил на уголовный путь? При этом прокурор просил Туркина больше держаться фактов и поменьше разглагольствовать.

Вот выписки из его дальнейших показаний:

«Я начал свою литературную деятельность с того, что раза два поместил в местной газете хулительные заметки по адресу областного отделения союза писателей, которое мало-де заботится о росте писательских кадров в нашем районе. Потом я поехал в областной город и посетил раскритикованное мною отделение, рассчитывая, естественно, что его руководители отнесутся к своему критику с особой осторожностью.

С собой я захватил рукопись небольшой, но интересной повести о Степане Разине, списанной мною с журнала „Мир божий“ за 18… год. Автор романа никому не был известен. Кому же может быть известен роман?

— Хорошо, оставьте, — сказал мне дежурный член правления союза, толстый человек средних лет, с не очень добрыми глазами. — О чем у вас повесть?

— О Степане Разине.

— Ах, историческая! Ну что же, почитаем.

Он сказал это „почитаем“ с таким выражением, как врачи говорят об умирающем: „Ну что же, полечим“.

Я решил, что товарищ не расслышал моей фамилии или же не читал моих критических статей в газете. Пусть же он знает, что играет с огнем!

— Опасаюсь, — небрежно сказал я, — что моя критические выступления могут мне повредить.

— Какие выступления? — равнодушно спросил дежурный член правления.

— А вот… — я ткнул ему две вырезки.

Он скользнул глазами по тексту обеих, вернул мне вырезки и, глотая зевок, буркнул:

— Вы правы. Эти заметки могут вам повредить.

— Вот-вот! — уже с искренним беспокойством воскликнул я. Мой расчет на благосклонное ко мне отношение ради того, чтобы не создать впечатления о расправе за критику, явно срывался.

— Заметки эти могут вам повредить в том смысле, что создают нелестное мнение о степени вашей литературной грамотности, — пояснил мой собеседник. — Впрочем, ваш роман… ваша повесть будет прочитана… Кстати, не скажете ли вы, в чем разница между романом и повестью? Нет, не задумывайтесь. Этого никто толком не знает.

— Мне эта разница хорошо известна, — с достоинством ответил я. — Который больше — это роман.

— Практически вы правы, — насмешливо заметил мой экзаменатор и подозвал вошедшего в комнату полного шатена с проседью: — Познакомьтесь, это Сусанов, Сурен Иванович, ваш рецензент и будущий редактор.

— Редактор только в том случае, если я найду нужным дать положительный отзыв, — спокойно сказал Сурен Иванович, пожимая мне руку. — А где же рукопись?

Он мне сразу не понравился».

— Достаточно, — прервал тут прокурор допрашиваемого. — Вы рассказываете о ваших литературных попытках, но ничего пока не сказали, на какие средства существовали. Извольте сообщить нам о фактах, а не о намерениях!

— Намерения — это тоже своего рода факты, — не теряя апломба, ответил Туркин. — Впрочем, извольте. Вернувшись в свой городок, я занялся текущими делами, способными несколько восполнить скромный бюджет администратора кино.

Первым текущим делом было посещение общего собрания городской строительной организации.

Строительство школы и клуба шло у нас вяло. Прораба видели в обществе подчиненной ему юной девицы-каменщицы: находка для разоблачителя!

Но не будем забегать вперед, как любил говорить мой знакомый бегун Н., приходящий к финишу последним.

Я явился в помещение старого клуба (бывшая хлебная ссыпка), когда собрание было уже открыто. Очередной оратор упрекал руководство в срыве строительства:

— Если бы сроки соблюдались, мы сегодня собрались бы уже в новом клубе!

В коридоре, где было слышно каждое слово, нервничая, ходили взад-вперед прораб и начальник строительства. Они шагали навстречу один другому, но, кажется, не замечали друг друга.

…и очень даже нехорошо, — доносилось из зала. Разве допустимо, чтобы прораб гулял с каменщиками?!

Прораб остановился и, побагровев, крикнул:

— Я на ней вчера женился!

— Правильно! — пробасил кто-то в публике. — Я даже свидетелем был.

Зал грохнул от хохота. Я не смеялся, смекнув, что прораб в качестве клиента мне уже не годится.

Оставался начальник строительства. Он продолжал быстро ходить по коридору взад-вперед почему и мне пришлось на ходу излагать довольно сложную мысль:

— Я рабкор районной газеты, у вас очень много недостатков!

— Очень! — согласился начальник и заспешил еще больше.

Я уже начинал задыхаться.

— Сроки сорваны и неизвестно, когда школа будет готова…

— К началу занятий! — бросил начальник.

— А клуб? Это ведь черт знает что такое — заседать в ссыпном пункте! Словом, я думаю выступать в газете с остро критическим фельетоном! — сказал я, ожидая от собеседника какой-нибудь переходной фразочки, вроде: «Привезли нам новые патефоны для премирования ударников — не интересуетесь?» Вместо этого он резко затормозил, и я, вынужденный следовать его примеру, сделал то же, чувствуя, что у меня задымились подошвы.

— Это было бы правильно, — сказал он грустно. — Давно уже пора нас пропесочить!

Тут его позвали, и через минуту я уже слышал его голос из зала:

— Мы чертовски отстали, и в этом целиком наша, а в первую голову — моя вина. Видите ли, мне все казалось, что вот-вот дело сдвинется с мертвой точки само по себе. Однако теперь мы поняли свою ошибку и за последнюю неделю сделали больше, чем за весь предыдущий месяц…

Я не стал слушать дальше и ушел, хлопнув дверью.

Нет! Работать стало невозможно!

В этом месте прокурор, видимо, потерял терпение и предложил Туркину ограничиться конкретными ответами на вопросы:

— Женаты вы, разведены или холосты?

— И то, и другое, и третье. И все-таки не было оснований для появления статуи командора. Однако же эта непрощенная статуя — простите меня! — в лице вашего коллеги районного прокурора сунула сюда свой холодный нос! Произошло это так: моя жена de facto была доцентом медицинского института в соседнем областном городе. «Она меня за муки полюбила, а я ее — за сострадание к ним».

Мои муки заключались в вечных поисках наличных денег. И моя восьмилетняя дочка Людочка… Ах, я, кажется, совсем забыл о ней упомянуть. Да, в детском доме росла прелестная девочка, моя дочь от мимолетного брака с некоей Анютой (фамилия ее утрачена), которая в тот сезон работала в цирке, участвуя в пантомиме. «Гром и молния». Анюта уехала с цирком неизвестно куда, а девочку имела нахальство оставить у меня. Она меня бросила с ребенком на руках!

До сих пор денег не хватало мне одному, а теперь — нам обоим. Я готов был терпеть лишения, но подвергать им ребенка?! Словом, я сказал моей фактической жене — доценту: ты меня любишь? Хорошо. Значит, ты должна любить и мою дочь. Усынови ее по всем правилам, и ты докажешь свою любовь!

Вера Ивановна — так звали доцента — была, признаться, по уши влюблена в меня и согласилась с радостью. Все равно, сказала она, мы будем жить одной семьей, и твоя Людочка будет моей дочкой!

Словом, она оформила удочерение, после чего у меня вдруг пропала охота оформить наш брак или даже продолжать его явочным порядком. Я перестал ездить к Вере Ивановне в областной город и взял из детского дома свою малолетнюю дочку. Потом ее маме de jure я предъявил иск об алиментах в размере 25 процентов ее довольно изрядного оклада — четыреста рублей в месяц. Суд присудил мне сто рублей впредь до совершеннолетия дочки, то есть на десять долгих лет, причем в адрес ответчицы были сказаны судьей строгие слова: «Что же это, гражданка? Раз удочерение произведено, извольте нести материнскую заботу! Вы — полноправная мать! Почему же вы не даете добровольно деньги на содержание ребенка? Нехорошо!»

Отношения мои с Верой Ивановной были, в общем, нарушены.

Будучи не в силах переносить одиночество, я вновь женился, на этот раз на очень милой юной девушке Кате, медсестре. Положительно, мне присуще какое-то тяготение к медперсоналу!

Итак, я получал каждый месяц сто рублей от доцента и мог припеваючи жить с медсестрой. Но на этот раз в дело вмешалась общественность, и суд признал и свое решение об алиментах с доцента и самое удочерение недействительными, ввиду того что Вера Ивановна якобы действовала под влиянием обмана. Какая узость мысли! Это был удар из-за угла!..

На полях этого показания прокурор сделал пометку: «Привлечь за мошенничество». Туркину он предложил дать подробные объяснения, чем закончился задуманный им обман с изданием чужого романа. Туркин поблагодарил прокурора за то, что ему напомнили «об интересной странице его биографии» и написал:

«Я порешил не торопить своего редактора. Книга созреет (порукой был тонкий вкус покойного редактора „Мира божьего“)».

Пока же я подбирал те крохи, которые подбрасывала мне судьба. После того как из-за беззаконного решения суда мне перестали платить алименты, я перебивался ненапечатанными ругательными рецензиями и такими же фельетонами, черновики которых я показывал заинтересованным лицам и иногда срывал с них куш. Чаще я терпел неудачу. Трудно было нормально работать в таких условиях…

Вскоре я получил из областного отделения союза писателей приглашение приехать для беседы о моей повести.

Никаких дальнейших подробностей в письме не было, и я, несколько обеспокоенный, поехал в областной город.

Здесь меня ожидал разгром!

Как от публики, так и от меня устроители «обсуждения новой исторической повести начинающего автора» скрыли суть дела. Все было поначалу вполне благопристойно и ничто не предвещало катастрофы. Гуниядин подал мне холодную руку, а тот товарищ, который принимал меня здесь и который оказался поэтом Киреевым, довольно вежливо буркнул мне:

— А! Приехали! Садитесь.

Зазвонил колокольчик, все вошли, толкаясь в дверях, в комнату-зал, меня усадили в президиум и тут только я заметил Сурена, который почему-то даже не подошел поздороваться.

Председательствовал суровый поэт Киреев, который, как выяснилось, возглавлял не то секцию, не то комиссию по работе с молодыми. Он оглядел собрание и сразу же без всякого вступления предоставил слово Сурену Ивановичу.

Этот предатель подошел к столику, держа в руках мою рукопись и какую-то книгу в переплете. Увы! Я очень скоро узнал, что эта книга и есть номер журнала «Мир божий» с повестью о Степане Разине!

С видом шестидесятника прошлого века, не ведающего зла в своем сердце, этот проклятый Сурен читал под общий хохот отрывки из моей рукописи, а затем — соответствующие отрывки из «Мира божьего», и мне хотелось вместе с Демоном восклицать: «Проклятый мир! Презренный мир!»

Самое неприятное заключалось в том, что я не мог уйти: в комнате была чудовищная теснота. Только потом я узнал, что Сурен обегал своих знакомых и зазывал их: «Приходите! Будет зрелище достойное богов!»

И все шли и шли. Даже когда уже мое распятие на кресте кончилось, и я, плетясь в хвосте оглядывающейся на меня публики, протискивался к выходу, в вестибюле здания я увидел новую толпу, стремящуюся наверх.

— У нас пригласительные билеты! — шумели люди. — Мы тоже хотим послушать!

— Говорят, он написал гениальное произведение! — вздыхала какая-то литературная дама в пенсне.

Толпа, напиравшая сверху, и толпа, сдерживаемая внизу двумя-тремя служителями, стиснули меня, и я вырвался на улицу едва живой[1].

Беда не приходит одна. Дома меня уже поджидал следователь и я узнал, что мне инкриминируется взятка, полученная в здании почты от завмага крупнейшего в Н. продуктового магазина. Я расскажу вам, гражданин прокурор, и эту страницу моей жизни, тем более, что вам уже не придётся вернуться к ней.

Завмаг Кистунов продавал кетовую икру, значащуюся товаром второго сорта, за первый сорт. Разницу, которая составляла около пятисот рублей, он, по моим сведениям, присвоил. Но лжива человеческая натура! Я имел все психологические основания предполагать и даже быть уверенным в том, что Кистунов разницу в ценах клал в карман, и именно в свой карман, а не в государственный. Однако Кистунов настолько напорченный человек, он до такой степени действует извращенно, что вместо естественного пути: рука — касса — свой карман, он, оказывается, официально и с самого начала, еще на базе, признал икру первосортной и переоценил ее, причем все, решительно все деньги поступили в кассу магазина! Можно ли больше подводить человека, чем сделал Кистунов со мною?!

А я, еще не потеряв тогда веры в людей, написал о Кистунове фельетон под заголовком «Завмаг-фокусник» и, зайдя в магазин, показал рукопись как бы невзначай самому Кистунову. Тут же мы сговорились на двухстах рублях, которые Кистунов принесет мне после закрытия магазина за то, конечно, чтобы я не печатал фельетона. Местом свидания я назначил почтамт.

Он, действительно, принес, но тотчас ко мне подошел милиционер, переодетый в штатское, и отобрал деньги, причем номера купюр были заранее известны.

Я уже начал забывать эту историю, как вдруг меня вызвали в суд и осудили.

Просидел я недолго. Я попросил одного любезного вора, отбывавшего наказание в одной со мною камере, похлопотать за меня перед той неведомой мне организацией, которая собиралась взять его на поруки:

— Что им стоит заодно выручить и меня? Скажи, что я исправлюсь. Теперь ведь это модно!

Этот железный довод сокрушил все препятствия и вскоре я вышел на свободу, так и не узнав названия облагодетельствовавшей нас обоих организации.

В этот момент меня волновало совсем другое, а именно: сомнение в порядочности женщины вообще и той женщины в частности, которая была, но не числилась моей женой до ареста и суда.

С сильно бьющимся сердцем я переступил порог комнаты Клавы. В комнате было неуютно. Когда я открыл дверь, Клава одетая лежала на кровати и ревела. Увидев меня, она ахнула и как завороженная продолжала лежать, пяля на меня глаза. Я молча подошел к шкафу, распахнул его и с чувством негодования убедился в худших своих предположениях.

— Где мой новый двухбортный костюм? — спросил я вне себя.

И что же! Она же возмутилась и, вскочив с постели, набросилась на меня с упреками:

— Пока ты по тюрьмам сидел, я полторы смены работала! А на тебя не настачишься! Разносолы требуешь! Икру тебе носила!

Сказав железным голосам: «Все между нами кончено!» — я стремительно удалился.

На улице я успокоился и пришел к выводу, что все к лучшему. Я давно уже разочаровался в этой мещанке. Было превосходно, что она сама дала мне такой серьезный повод для расставания. Передо мной стояли проблемы, которые я должен решить без помех!

Прежде всего мне надо было подумать о новых путях к богатству.

Тернисты и непроходимы тропинки бедствий! А я уже терпел бедствие: очень скоро скромные ресурсы мои подошли к концу, у меня только и оставалось, что располагающая внешность и единственный костюм, который, надо сказать, начал меня беспокоить, оказавшись гораздо менее выносливым, чем его хозяин. Приближающаяся старость украсила меня, эффектно посеребрив мои кудри, а на брюках одряхление проявилось менее эстетично…

Я задался целью выяснить для самого себя источники и пределы личного обогащения, возможного в наши дни. Должно же быть нечто вроде тех «запасных выходов», которые во время пожаров спасают людей в театрах. Вот я сейчас горю и сгораю от лихорадочного желания сжимать в руках аккуратные банковские пачки сторублевок, толстые, благословенные пачки. Неужели я должен погибнуть на этом валящем огне без всякой надежды? Нет! Этому не бывать.

Стиснув пылающую голову руками, я думал. Я думал день, я думал два. Я думал над простым и таким необычайно сложным вопросом: как разбогатеть?!

Спекуляцию я отверг: у меня не было оборотного капитала. Откуда я достану картины староиспанских мастеров, настоящие кружева «шантильи» и бархат, тканный золотой нитью из настоящего золота?! А между тем, казалось мне, именно эти и им подобные изысканные предметы и являются настоящим спекулятивным товаром. Великолепный спрос на них существует главным образом среди группки людей, решительно не знающих куда им девать то самое, чего так мне не хватает. Но дело в том, что этих людей с большими деньгами, во-первых, мало, а во-вторых, даже и эту группку наша общественность (куда от нее денешься?!) сумела заметить и разоблачить на страницах газет. Положительно, человеку моих взглядов и способностей стало на Земле так тяжело дышать, как будто я попал на Луну!..

Да, мне не хватало денег, и я умирал от желания их иметь в избытке. В моем положении требовалась скорая помощь, а не медлительная терапия. Но, кстати, о терапии: существует, клянусь, существует такой способ лечения, который должен меня спасти, хотя лечить будут не меня, а я сам буду лечить! Стоп! Выход найден! Есть способ обогащаться в наши дни! Есть!

Прокурор, надеюсь, уже понял мой план. Я решил немедленно начать прием больных. Конечно, я не врач, но разве не существует большой контингент больных, которые предпочитают лечиться не у врача, а у знахаря? И разве не процветают иной раз те врачи, которые переняли знахарские приемы?

Прежде всего, требуется внушительная внешность. Этого у меня в избытке. Некоторое знание латинских терминов — и это у меня есть: со времен гимназии у меня застряло в голове несколько латинских слов. Две-три бутыли с окрашенными безвредными жидкостями и некоторое количество аптекарских пузырьков — и на это у меня хватит денег. Но дальше начинался мрак. Где та квартира, которая должна внушить доверие пациенту, где та солидная женщина с высокой грудью и в дорогой шали, молча и величаво открывающая двери? Наконец, где тот аппарат рекламы, который, безотказно действуя, будет доставлять к моим дверям толпы жаждущих исцеления?

Гениальная затея рушилась из-за пустяков. Я с горечью вспоминал блестящие успехи знаменитого дяди Власа, сельского целителя, безграмотного бородатого старика, к которому съезжались издалека ради того, чтобы получить пузырек некипяченой воды. Большие деньги нажил дядя Влас, пока в дело не вмешалась официальная медицина. Тогда он заявил:

— Я никого не обманываю! Моя целительная травка «кузя» очень даже помогает от многих недугов. Желаете убедиться? Дайте какого угодно пациента по вашему выбору и полгода срока.

И что же? Глубокомысленные районные здравотдельцы решили испробовать силу «народной медицины». Где-то разыскали молодого человека, донельзя ожиревшего. Он весил 120 килограммов, ел за троих и задыхался от жира. Никакие средства официальной медицины здесь не действовали.

Когда дяде Власу привели толстого, как протопоп, юношу, врачеватель охнул, потом поскреб в бороденке и велел оставить его наедине с пациентом. Все вышли, а пациент уставил в дядю Власа безразличный взор.

— Вот что, — внушительно сказал дядя Влас, — слухай сюда. Помрешь ты, миленок, не позже чем через полгода. Всего тебе и жизни, что осень да полземы. Чуешь?

Юноша изменился в лице. Багровый цвет почти полностью исчез и уступил место серому с примесью синьки.

— А… а что у меня? — спросил он охрипшим голосом.

— Рак живота у тебя, потому и толстеешь, — авторитетно пояснил лекарь. — Помрешь, ничем помочь не могу. Иди!

Шатаясь от горя, пациент удалился, а ожидавшим в другой комнате здравотдельцам дядя Влас твердо обещал, что не позже чем через полгода юноша станет тонким, как тростинка. Как и почему — это уж его, лекаря, дело.

Время шло, а толстый юноша, потеряв всякий аппетит и впав в отчаяние, худел, худел… Еще задолго до истечения оговоренного полугодичного срока здравотдельцы ощупали и оглядели пациента и, пожимая плечами, сказали:

— По-видимому, в том лекарстве, которое дает дядя Влас, и в самом деле содержится ценное начало!

И выдали знахарю бумагу в том, что он «лечит больных народными травами, иногда с благоприятными результатами».

Этот и многие другие случаи я припомнил, огорченный и расстроенный глупейшей помехой, оказавшейся на моем пути. Именно в таком несвойственном мне упадочном состоянии я шел по главной улице большого города, рассеянно поглядывая по сторонам. Где найти квартиру, где найти чуть затемненные окна, мягкие ковры, тяжелые дорогие драпри на дверях?

Я остановился у киоска и купил несколько сегодняшних газет. Надо быть в курсе событий. А вдруг я вычитаю что-нибудь полезное и для себя? Я развернул одну из столичных газет и стал просматривать отдел новостей искусства. Потом мне бросился в глаза фельетон под заголовком «Лже-целители». Это был яростный удар по знахарям и знахарству! Нет сомнений, что теперь дяде Власу не сдобровать. Нет видно, и эта отрасль человеческой деятельности для меня закрыта!

Я отошел от киоска в тяжелом настроении. И вдруг кто-то меня окликнул по имени:

— Женя! Дорогой!

И я немедленно попал в объятия толстенького маленького человечка, благоухающего дорогими духами. Я его тоже узнал: это был мой товарищ по гимназии, дамский угодник и шаркун Димка Корицын!

— Как всегда, отлично одет, вид джентльмена! — болтал Корицын, ведя меня об руку. — Наверное, благоденствуешь? Помнишь, еще в гимназии ты устроил рулетку и каким-то образом ловко мошенничал, молодец!

— Ничего подобного, — обидчиво сказал я, — там не было никакого мошенничества, просто шарик был чуть тяжелее, чем нужно, и падал ближе к центру рулетки.

— Ну, а мы ставили на периферию! — хохотнул мой друг. — Словом, молодчага! А теперь что ты делаешь? Да что мы на ходу, давай зайдем в ресторан!

В ресторане мы сели в дальний угол, как заговорщики, точно предчувствуя, что судьба нас свяжет одной веревочкой.

Выпив и закусив холодной осетриной, мы в ожидании супа разговорились.

— Видишь ли, — хвастливо болтал Корицын, — мне здорово повезло. Собственная «Волга», даже не одна, а две: вторая на имя тещи. Ей 85 лет, но разве спортом увлекаются только молодые?! — Он опять хохотнул.

— Постой, — сказал я, чуть ошеломленный феерическим успехом Димки. — А где ты работаешь?

— Ты типичный идеалист, — прыснул Димка. — «Где работаешь?» Пусть турки работают. Я не работаю, а зарабатываю!

— Но где же? Как?

— Помогаю реализовать государственную продукцию, — неопределенно ответил Димка, вдруг прикусив язык. Но я его знал еще с детства! У него всегда не хватало выдержки! Не только в рулетку, где действовали, так сказать, законы физические, но и в девятку, где психология была на первом месте, а подмена колоды — уже на втором, он всегда был мною побиваем. Хорошо, применим и сейчас выдержку и психологию!

— А как у тебя с милицией и прокуратурой? — заботливым тоном спросил я Корицына и сразу увидел, что попал в яблочко.

— При чем тут прокурор? — запальчиво воскликнул он, перестав на минуту пережевывать жареного барашка. — Я лишь нахожу покупателя на покрышки, а сколько он за них платит директору магазина, какое мне дело?!

— Я вижу, тебе не избежать процесса и тюрьмы… если ты сейчас же не договоришься со мною!

Я поднялся и подозвал официанта.

Конечно, я был далек от того, чтобы угрожать, но бедный Димка понял меня именно в этом убийственном для себя смысле. Он поспешно сказал:

— За обед плачу я. И не торопись, в чем дело! Садись, ну, садись же.

Последние слова он сказал умоляющим тоном. Я приказал подлетевшему официанту:

— Шампанского и фруктов!

— Совершенно верно! — оживился Димка и, когда официант помчался исполнять наш заказ, мой друг недвусмысленно предложил работать вместе с ним. При этом он волей-неволей объяснил мне всю немудреную кухню. Директор магазина автомобилей и автомобильных деталей продавал свой дефицитный товар только через группу маклеров и, конечно, по спекулятивной цене. Разница шла в карманы директора, продавцов и контролеров магазина, а также маклеров: не за прекрасные же глаза директора они будут стараться! Доходы распределялись строго сообразно должности и роли. Львиную долю брал директор, поменьше — продавцы и контролеры и совсем уже немногое доставалось маклерам. Однако и этого немногого было вполне достаточно для того, чтобы закуривать десятирублевками, если только, конечно, не курить в день больше одной пачки.

— Будешь продавать мотоциклы! — решительно сказал Димка, сделав рукой широкий жест доброго миллионера. — Молодой человек, работавший у нас на этом участке, взял с клиента не сто пятьдесят куртажа, положенного по договоренности с директором, а двести рублей. Директор наш — человек принципиальный, он не допускает превышения таксы и выгнал этого парня. Место свободно.

— А сколько на мою долю пойдет из этих ста пятидесяти рублей? — деловито осведомился я перед тем, как дать окончательное согласие.

Димка поморщился:

— Не жлобься, ты имеешь дело с порядочными людьми!

— Но все-таки? — настаивал я.

— Из ста пятидесяти тебе придется двадцать.

— Как?! — возмутился я. — Это составляет что-то около восьмой части! Да это грабеж!

— Надо уважать решение коллектива, — внушительно сказал Димка.

В общем, я в конце концов, немного поломавшись, дал свое согласие и Димка обрадовался, что нависшая над ним опасность разоблачения исчезла.

— Значит, заметано! — воскликнул он. — Сегодня же я познакомлю тебя с директором. Высокого благородства человек!

В тот же вечер были арестованы и директор, высокого благородства человек, и продавцы, и контролеры магазина, и мой Димка. Бедняга, вероятно, сел в тюрьму с горьким убеждением, что его предал я. Какая ошибка!

Итак, счастье снова улыбнулось мне. Но, может быть, меня спасут шляпы? Да! Именно шляпы помогут мне найти ту узкую, но верную тропинку к богатству, которая все время уходит из-под моих ног.

Говоря о шляпах, как меня, конечно, понял прокурор, я имел в виду дамские бархатные головные уборы. Почему бархатные? В этом и заключается мое открытие.

Никто еще не пытался доказать, что чем тяжелее дамская шляпа, тем она желаннее для элегантной дамы. Дамский головной убор — не драгунская кираса с литыми гербами, общим весом в полпуда. Не будет преувеличением сказать, что легкость шляпы — ее достоинство.

Нет, не родилась еще дама, которая стала бы жаловаться на малый вес покупаемой шляпки. Значит, можно быть смелее!

Если сэкономить на одной шляпке несколько сантиметров дорогого материала, это даст в итоге грандиозные цифры дохода! К тому же я имел в виду еще одну рационализацию, а именно: какую-то часть выработанных в ателье шляп не показывать в итогах дня и продавать, так сказать, на собственный риск и страх. Мы будем перевыполнять план, но в пользу двух-трех лиц, стоящих у кормила, а не в пользу выдуманного схоластиками «юридического лица», в данном случае — артели.

Почему именно артели? Да потому, что пора комбинаций в государственных фабриках и заводах миновала. Иссякли госкомбинации и перевелись госкомбинаторы. Конечно, отдельные случаи жульничества остались, но разве я толкую о вульгарной краже или грубом мошенничестве?! И то и другое чуждо моей утонченной душе.

Что же касается артелей, то кое-где там еще не перевелись ни комбинаторские возможности, ни люди с комбинаторскими способностями. Это надо ценить! Всеобщее внедрение телемеханики в конце концов приведет к тому, что даже карточные фокусы будет делать машина. Но никогда машина не сможет скомбинировать метод обогащения — это свойство досталось в удел людям.

Размышления привели меня в конце концов к дверям фабрики шляп «Красный берет». Мой импозантный вид, седина в висках и строгий галстук произвели здесь должное впечатление.

— Чем могу? — любезно спросил меня пожилой товарищ с весьма хитрыми глазками, когда мы остались с ним вдвоем в его тесном кабинетике.

— Я вижу, что имею дело с деловым человеком, — медленно произнес я, подчеркнув тоном слово «деловой».

— Надеюсь, — доброжелательно подтвердил хозяин кабинета.

Я продолжал плести тонкое кружево:

— Стало быть, вы знаете толк и вкус в хороших вещах нашего обихода.

— Надеюсь, — еще раз сказал пожилой товарищ.

— В таком случае, не сомневаюсь, что вы не отказываетесь от возможностей, которые подбрасывает вам жизнь! — уже смелее и снижая голос, предположил я.

Он в третий раз сказал: «Надеюсь!» — и почему-то вздохнул. Тогда я решил идти ва-банк. Я изложил ему свое предложение касательно уменьшения метража материалов, идущих на изготовление дамских шляп. В ответ я услышал восторженное:

— Это восхитительно! Вы абсолютно правы! И знаете, сколько это даст экономии?

Он взял счеты и быстро прикинул:

— Свыше десяти тысяч рублей в квартал! Сейчас я позвоню…

Я схватил его за руку.

— Подождите! — зашептал я. — Это еще не все! Мы резко повысим производительность, механизируя некоторые процессы, и это тоже даст нам…

Щелк-щелк на счетах.

— Еще десять тысяч в квартал!

Он судорожно схватил трубку телефона, но я прошептал:

— Стоп! Речь идет о нас с вами!

Мой собеседник опустил руку и минуту задумался. Потом он вздохнул и сказал:

— Это невозможно. Почему? — опросите вы. Много причин. Главная — мы уже не артель, а госфабрика, и я уже не председатель, а директор, разве не слыхали? До свидания, желаю избежать судимости!

Я ушел, подавленный новой неудачей… Да, гражданин прокурор, тут я подхожу к тому куску моей биографии, которая привела меня к вам. Я, видите ли, выехал в Москву. Мне стало казаться, что деловые срывы наступают у меня в результате малых масштабов работы. Большому кораблю, думал я, — большое и плавание. В Москву, в Москву, в Москву!..

Евгений Иванович прибыл в Москву.

Для того чтобы, приехав в этот огромный город, заняться осмотром его дворцов, посещением музеев, театров и стадионов, надо быть человеком с чистой душой. Евгений Иванович рассеянно взглянул на проспекты Москвы, скользнул равнодушным взором по ее площадям. В метро он видел лишь способ передвижения, а не монумент эпохи. К тому же он твердо считал, что метро создано для неудачников, не обладающих собственными машинами.

Он занял превосходную комнату с отдельной ванной в той гостинице, которая стоит на месте знаменитого «Яра». А деньги были на исходе. Надо было спешить.

Набросив на руку габардиновый макинтош, купленный по случаю, Евгений Иванович выглядел в этот прелестный летний день, как выглядит в витрине комиссионного магазина облысевшая шкурка дорогого меха. Он сел в такси и назвал адрес одной из московских редакций.

В редакции было тихо и уютно. Технический секретарь, молодящаяся дама, пространно и убедительно объясняла уборщице, какую именно колбасу и какую булку надо купить к завтраку.

В соседнем кабинетике заместитель редактора, человек решительный, способный забраковать даже «Анну Каренину» или по крайней мере потребовать, чтобы в новом варианте Анна с негодованием отвергла домогательства Вронского, объяснял убитому горем юноше, почему именно его повесть, не может быть напечатана:

— Деготь! Сплошной деготь!

— Позвольте, — лепетал юноша, — в прошлый раз вы сказали, что у меня сплошная лакировка! Я не был согласен, но вынужден был несколько резче очертить…

— Вы не очертили, а очернили! — мрачно заключил замредактора, приподнимаясь и давая понять, что разговору, да и повести, пришел конец.

Шатаясь, юноша вышел.

— Заходите в кабинет, — пригласила Евгения Ивановича молодящаяся дама, на которую его прекрасная фигура произвела впечатление.

— Стихи, — внушительно сказал Евгений Иванович еще с порога и протянул хозяину кабинета листочки.

— Давно пишете? — любезно спросил замредактора, пробежав рукопись. — В общем, стихи неплохие.

«Еще бы!» — подумал Евгений Иванович. Он отобрал для этой оказии лучшие сонеты Шекспира в переводе Маршака.

— Неплохо, — сказал еще раз замред, возвращая Евгению Ивановичу листочки, — очень неплохо, но… Как бы вам сказать? Речь идет все больше о какой-то незнакомке. Не кажется ли вам, что это как-то перекликается с «Незнакомкой» Блока?

— Мало ли кто с кем перекликается, — ответил Евгений Иванович с возмущением. — Неужели вам не подходят эти стихи? — Он невольно сделал ударение, и хозяин кабинета, приняв это за самохвальство, вспыхнул:

— Наивно написано, товарищ! Вам еще надо работать над формой, раньше чем печататься в таком журнале, как наш!

Разговор был явно закончен. Евгений Иванович ушел, не простившись. Теперь он уже был не в том приподнятом настроении, в каком был недавно. Этого афронта он совсем не ожидал. «Шекспир, а как подвел! — подумал он с досадой. — Не был ли в конце концов прав Лев Толстой, отрицавший Шекспира?!»

«Московские замыслы» терпели неудачу, даже самые невинные, самые скромные, задуманные так, между прочим. Это подействовало на Туркина, как дурное предзнаменование. Правда, у него про запас имелись еще два-три более серьезных проекта, но в нем ослабла воровская пружина. Он вдруг понял, что в мире что-то испортилось. К тому же сегодня утром он получил адресованную ему в гостиницу повестку московского прокурора о явке. При своем опыте, Туркин понимал, что вниманию столичных следственных органов он обязан каким-то из прежних своих похождений. Его огорчала удивительная оперативность враждебных сил: он ведь только-только прибыл в Москву! А, может быть, он приехал сюда с какими-нибудь чистыми или даже святыми намерениями? Например, изучить практику работы троллейбусов и трамваев без кондукторов? Кстати, он и в самом деле заинтересовался этой новинкой, которую в душе считал причудой и нестоящим начинанием. Какой же дурак будет платить за проезд, если никто с него не требует денег?!

Однако при первой же попытке проехать в троллейбусе бесплатно Евгений Иванович подвергся насмешкам пассажиров и окончательно озлился. Заплатив за проезд и оторвав билетик, он проехал весь маршрут до конца и вернулся в исходный пункт, надеясь в свою очередь поймать безбилетного. Но его ожидала новая неприятность: он заподозрил в нежелании приобрести билет молодую и миловидную женщину, сделал ей замечание и снова подвергся добродушным насмешкам пассажиров: у женщины был месячный проездной билет!

«Не везет, — подумал Туркин, сойдя у Пушкинской площади, — плохая примета!» Он шел по улице, задумавшись, и чуть толкнул на ходу какого-то гражданина. По старой привычке у него вырвалось: «Пардон!» Гражданин оглянулся, любезно приподнял оригинальную кепку, похожую на каскетку жокеев, к Евгений Иванович сразу признал в нем иностранца: помимо каскетки, и вся остальная одежда была на нем явно заграничного происхождения: брюки-гольф, туфли на толстенных подошвах и какая-то курточка с нашивками, точно такая, как на старинной картине «Австро-венгерский император Франц-Иосиф на охоте». Любезно улыбаясь, иностранец издал какой-то звук, средний между английским «плиз!» и немецким «битте!».

Евгений Иванович быстро сообразил, что откровенный разговор с иностранцем будет продуктивнее при условии, что и он сам выдаст себя за иностранца. Но только не за француза, немца, англичанина, потому что этот чудак тоже, наверно, или тот, или другой, или третий. И тогда прискорбное незнание Туркиным иностранных языков положит конец содержательной беседе.

— Исландия, — сказал он, тыкая себе в грудь пальцем, — пониме?

Иностранец дружески закивал головой и попробовал заговорить последовательно на нескольких языках, в которых Евгений Иванович смутно угадал французский, немецкий, английский. «Я был прав!» — подумал он, отрицательно покачивая головой и показывая, что этих языков он не знает. Он знает только свой родной, исландский! Однако несколько русских слов, произнесенных на иностранный манер, он, конечно, знал, как всякий чужеземец, приехавший в Россию! Оказалось, что и новый его знакомый тоже знает несколько слов по-русски!

— Кафе! — сказал Евгений Иванович. — Айда нах кафе!

Он взял под руку иностранца, который широко улыбнулся и охотно пошел с ним. Кафе оказалось рядом. Объясняясь жестами, как глухонемые, оба уселись за столик. Народу было много, официант долго не подходил брать заказ. Евгений Иванович решил излить душу своему соседу.

— Инициатив! — сказал он, делая скорбное лицо. — Частный инициатив!

Евгений Иванович сделал жест рукой: отсутствует, мол. Нету.

— Исландия — есть, Россия — нет, — коверкая слова, говорил он, распаляясь все больше. — Частный инициатив, компрене? Плёхо!

Иностранец вдруг покраснел, точно его обдало жаром, и сердито сказал на отличном русском языке:

— Это вы напрасно. У нас и частной и общественной инициативы — хоть отбавляй.

И сделав руками жест, который должен был перевести эту мысль сидящему рядом с ним исландцу. Удивительное дело! «Исландец» моментально понял, вскочил и, чуть не сбив с ног подошедшего наконец официанта, бросился к выходу.

— Видно, сволочь человек, — сказал «иностранец».

Официант, знавший его как старого посетителя кафе и как прославленного кинооператора «Мосфильма» уважительно подтвердил:

— Оно сразу видать, Сергей Данилыч!

А Туркин с тяжелым сердцем и смятенной душой тем временем садился в такси на Советской площади, бросив осуждающий взгляд на фигуру основателя Москвы.

Все рушилось вокруг! Все, самые тонкие и продуманные, ходы оказывались отбитыми, как мячи, посланные неискусной рукой. «Некуда пойти, некуда податься!» — думал грустную думу Евгений Иванович, рассеянно глядя сквозь стекла машины на проносящиеся великолепные виды Москвы.

«Нет жизни, нет!» — решил он наконец. Как бы подслушав эту грустную мысль, шофер чуть повернулся к нему и спросил:

— Куда дальше ехать, гражданин?

«А что если?..» — подумал Туркин, вспомнив о повестке, и неожиданно для самого себя вдруг крикнул шоферу:

— К прокурору!

Когда машина остановилась у здания прокуратуры, шофер спросил:

— Вас обождать?

Туркин подумал и ответил со вздохом:

— Нет. Я здесь могу задержаться… На год или даже на два…

Как раз напротив крупного южного областного города Н., по левую сторону мощной реки, тянутся длинные, тенистые улицы рабочего поселка. Здесь большинство домов — одноэтажные особнячки, и над каждым или почти над каждым высится Т-образная антенна. А там, в Н., точно боевая машина марсиан из романа Уэллса, ввинчена в небо гигантская высоченная мачта телестанции.

На одной из улиц поселка сверкает в лучах летнего солнца оцинкованная крыша нарядного домика в три окна за глухим высоким забором. Решетчатые железные ворота заперты на крупнокалиберный висячий замок. Сквозь решетку виден чисто подметенный асфальтированный двор. Всюду — обдуманный порядок и «культура». Даже у овчарки, сидящей посреди двора на цепи у свежепокрашенной будки, респектабельный вид. На морде у нее точно написано: «Проходите мимо, и я никого не трону, будьте любезны, я пес культурный. Ну, а уж если зайдете без спроса во двор, не обессудьте… Загрызу!»

К запертой калитке подошел с улицы нестарый человек в добротном летнем костюме, с толстым портфелем.

Заволновался сторожевой пес, но сейчас же и успокоился: видно гость знакомый. Из дому вышел старик, заслоняясь от солнца ладонью, внимательно посмотрел на посетителя; узнав его, лениво поплелся открывать.

Старик похож на оперного Варлаама: всклокоченная борода, разбойничий прищур глаз, на голове нечто вроде монашеской скуфейки. Это — сторож, камердинер, дворецкий и шофер хозяина дома, в прошлом церковный дьякон, Федор Иванович Маркин, человек великой хитрости. Нелегко понять, как ему удалось стать «близким боярином» хозяина этого подворья, пресвитера Н-ского молитвенного дома баптистов Андрея Степановича Халюзина: во-первых, он был человек крутой и властный, а во-вторых, Андрей Степанович, как уже сказано, властвовал среди баптистов, между тем как Федор Иванович Маркин, о чем уже тоже сказано, был когда-то православным дьяконом, то есть представителем, так сказать, конкурирующей фирмы. Он и сейчас отзывался о баптистах неодобрительно, считая, что они отвлекают от правильной религии и без того незначительные кадры верующих. Что-то, однако, связывало этих замкнутых в себе и немного мрачноватых людей: какая-то дружба и взаимная насмешливая симпатия.

Вот и сейчас Маркин не сказал посетителю, казначею баптистской общины, он же — главный бухгалтер треста «Очистка», Павлу Павловичу Постникову правды о времяпрепровождении хозяина:

— Готовят проповедь, Пал Палыч!

Постников понимающе улыбнулся и, пренебрегая предупреждением, зашагал к дому. Сторожевой пес, по имени Султан, соблюдая хороший тон, чуть-чуть заворчал, но вдруг улыбнулся и приветливо зашевелил хвостом. Постников скрылся в двери домика, сопровождаемый насупившимся Маркиным. Старик был, видно, более предан хозяину, чем собака.

Казначея ввели в комнату, предназначенную для приема гостей. Вдоль стен чинно стояли стулья, посреди комнаты — овальный стол, крытый бархатной скатертью. На этот раз стол был сдвинут в угол, бухарский ковер откинут. Негромко играл патефон. Хозяин дома, Халюзин, танцевал с молодой красивой женщиной. По-модному подстриженная русая бородка подчеркивала выразительные черты его актерского лица. Ничего развязного или, тем более, непристойного в танце не было. Хозяин вел даму плавно, будто в старинном менуэте, хотя пластинка добросовестно выдавала синкопы.

— К вам Пал Палыч…

Услышав за дверью густой голос Маркина, дама юркнула в другую дверь, а Халюзин произнес надменно:

— Во имя божье, войдите!

Постников пришел рассказать об охватившем его беспокойстве, а заодно и попросить совета. Поспел богатый урожай на «собственном» пригородном огороде Постникова, сумевшего неизвестными (но пресвитеру известными) способами отхватить у колхоза большой земельный участок.

— А как теперь продашь этот урожай?! Придираться стали к частным предпринимателям — огородникам. Читали в газетах, брат пресвитер?

— Не интересуюсь, брат Постников, — хмуро ответил пресвитер. — Мне надлежит печься о духовном урожае, а не о земном.

Постников озлился:

— А дамочки — это тоже для святости?

Халюзин внимательно, как бы с сожалением поглядел на казначея:

— Именно. Не токмо о спасении братьев, но и сестер молюсь денно и нощно.

И ведь такой недоступный вид принял, что Постников оробел. А может быть, вопреки всему тому, что казначей знает о своем пресвитере, он и взаправду святой человек?

После ухода приунывшего Постникова пресвитер позвал Федора Маркина:

— Слышал?

Федор и не попытался скрыть, что подслушивал. Утвердительно потряс бородой.

— В таком случае, распорядись.

Федор мрачно посмотрел из-под насупленных бровей:

— Значит, опять за полцены урожай для вас скупить? Эх, бог-то все видит!

— Для бога и хлопочу. Надо молитвенный дом ремонтировать.

Федор хотел сказать еще что-то, но махнул рукой и, тяжело ступая, вышел из комнаты. Тотчас же вернулась. Лидия:

— Андрюша, мне пора. Муж скоро притащится домой.

Трудно понять, всерьез ли ответил ей пресвитер:

— Грешно, грешно обманывать мужа.

Он привлек ее к себе.

Лидия тихо спросила:

— Может, развестись?

Пресвитер ответил со вздохом:

— Помолись господу. У него много путей, и все праведные. Ну, иди.

По набережной медленно шли муж Лидии Колосов и его четырнадцатилетий сын Женя. Колосов — высокий, плечистый, чуть сутулый. У него грустные серые глаза и спокойная линия рта. Сын почти во всем повторяет черты отца. Они стараются не говорить о мачехе, но то и дело о ней говорят. Сегодня опять она была резка и неприветлива. Собственно, она их обоих выставила за дверь, порекомендовав пойти пообедать в столовую.

— Я вам не домработница! И не повариха!

Ну, что же. В столовую так в столовую. Им не впервой!

А вот и речной ресторан «Чайка».

— Зайдем, Женя!

Как-то незаметно подошел сентябрь, чудесная пора на юге. Несносный зной сменился ласковым теплом. Ветерок шевелил кроны деревьев.

Женя с портфелем шел из школы. Он посматривал по сторонам улицы в поисках дома, в котором, как ему сказали, жил его одноклассник, почему-то не явившийся к началу занятий. Не заболел ли парень? Жене было поручено это выяснить.

Вдруг он увидел Лидию, мачеху. Не замечая пасынка, она юркнула в ворота особняка. Женя с удивлением убедился что в калитку непрерывной лентой движется шествие. «Как в кино в первый день фильма!» — подумал Женя. Однако он сразу же заметил и различие: шла не молодежь, а люди постарше, среди них было много старух. Были и молодые, чаще девушки, чем парни. Что это?

Женя поднял голову и увидел солидную дощечку-вывеску над парадной дверью, наглухо заколоченной: «Молитвенный дом общины баптистов». Что-то о баптистах Женя слыхал, но он никогда не бывал в этой части города и и этой глухой улице. Своего одноклассника он еще отыщет, а сейчас мальчик решил узнать, что за молитвенный дом и почему туда пошла мачеха, которая как будто до сих пар не проявляла никаких признаков религиозности.

Заглянуть внутрь дома ничего не стоило — для этого надо было Жене лишь отойти назад на несколько шагов: окна демонстративно были распахнуты. «Не кино, но вроде», — решил Женя, увидев в просторном зале ряды стульев — перед невысоким возвышением-эстрадой.

На эстраде толстенький человек в пиджаке чуть нараспев толковал евангельский текст. Молодая девушка во втором ряду со скучающим видом смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла прическу. Женя вздрогнул от внезапно раздавшегося громкого и не очень складного пения: запела вся «публика», а дирижировал хором высокий нестарый человек в красивом новом костюме.

Женю рассмешило, что и мачеха, никогда дотоле не певшая, участвовала в общем хоре. Она широко и некрасиво открывала рот с золотыми пломбами. Женя очень хорошо помнил, что отцу для оплаты этих пломб пришлось продать свой велосипед. Мальчик прислушивался, стараясь уловить слова, но и слова были какие-то странные, точно нерусские.

Потом его внимание привлекла немолодая женщина в платке. Ее толкали, она и упиралась, и вместе с тем какая-то сила точно тянула ее. Она всхлипывала и на ходу протягивала вперед руки, как слепая.

Женя затем увидел ее на возвышении, лицом к залу. Рядом по бокам стали двое мужчин, один из них тот самый, что дирижировал хором. Видно, это был здесь главный распорядитель.

До сих пор Женя наблюдал за происходящим, иронически улыбаясь. Сейчас же точно какая-то холодная рука сжала его сердце: женщина плакала так горько, ее глаза глядели с такой скорбью, что хотелось броситься к ней, успокоить и помочь в горе.

— Говори, сестра Анастасия, — каким-то, как показалось Жене, «железным» голосом обратился к женщине высокий мужчина в добротном костюме, которого совершенно правильно мальчик принял за «распорядителя» и который назывался пресвитером баптистской общины. — Говори!

— Что же я должна сказать, брат пресвитер? — жалобно спросила женщина, всхлипывая. — Я уже все сказала!

— Строптива, — бесстрастно произнес пресвитер, точно разговаривая с кем-то третьим.

— Нет, нет! — воскликнула, задрожав всем телом, «сестра Анастасия». — Я скажу!

«Что они хотят от нее?!» — невольно подумал Женя и посмотрел на мачеху. Та сидела с незнакомым Жене выражением на красивом холодном лице: какая-то смесь жгучего любопытства с жестокостью, что ли. «Ишь, как пыжится!» — с недоброжелательством подумал Женя и перевел взор на главное зрелище.

А на возвышении происходило непонятное. Женя догадывался, что женщину уличали в том, что она выдала «мирянам» некий секрет или тайну. Пресвитер укорял ее и грозил наказать и здесь, на земле, и каким-то образом также на небе. Моментами Жене становилось страшно от грозного рокочущего голоса пресвитера. «Вот дает! Вот дает!» — шептал Женя и вдруг заметил у женщины кровоподтеки на скулах и на висках. «Ее били!» — пронеслось в голове у мальчика.

А расправа уже подходила к концу. В последний раз пригрозив ей страшными карами, пресвитер отпустил полуобморочную «сестру Анастасию» и перешел к «очередным делам». Он остался один на возвышении и, к удивлению Жени, заговорил совсем другим, ласковым, «сладким» голосом. Это была проповедь. Но мальчик едва ли хорошо знал значение этого слова. Речь пресвитера текла гладко и звучно. («Как коментатор на телевидении», — подумал Женя.) Не все, что говорил оратор, доходило до сознания мальчика, но и то что, доходило, удивляло его и вызывало насмешку. Темой проповеди был евангельский текст — «воздадим богу богове, а кесарю — кесареве». Этой фразы Женя не понял, но он подметил поразившую его фальшь в рассуждениях на тему: исполняйте, мол, все приказы советской власти, но душу свою и свое усердие посвящайте богу. А для того чтобы ничто вам не мешало в этом главном деле, не отвлекайтесь чтением газет, посещением кино и театров, спортом, советскими книгами и вообще всем тем, что, по убеждению Жени, составляло жизнь.

Женя глянул на мачеху и поразился, с каким восторгом и радостью слушала она «докладчика», как он называл про себя пресвитера. «А я думал, что она всегда… хмурая», — подумал Женя. Его внимание привлекло начавшееся в зале движение. «Докладчик» закончил свой «доклад». Может быть, это уже конец? Оказалось иначе: какой-то пожилой человек стал обходить ряды молящихся с тарелочкой. Старушки полезли в потайные карманы, модницы — в сумочки, мужчины — в бумажники, иные охотно, иные делали вид, что не замечают тарелочки. Но не таковский был человек казначей общины, Павел Павлович Постников, чтобы его провели. Кого суровым словом останавливал, кого за рукав хватал. Никто не уходил от рук казначея. Росла горка монет на тарелочке…

Обошел Павел Павлович сторонкой с кривой улыбочкой одну только Колосову. Однако Лидия сама протянула ему деньги. Отвесив поклон, Павел Павлович произнес:

— Новообращенной сестре…

Зло взяло тут Женю. Деньги дала! А чьи эти деньги? Отца! Что же получается? Отец своим заработком помогает баптистам! Резко повернулся Женя, у него пропала охота смотреть дальше. Пошел он, вернее побежал вприпрыжку вдоль улицы. Сейчас он найдет своего соученика и скорее — к отцу, рассказать все, что видел сегодня!..

А тем временем, по-видимому, начался самый острый момент молитвенного собрания. Кто-то из старейшин громко объявил, что сейчас брат-пресвитер помолится о даровании верующим облегчения в немощах телесных и душевных. По залу пронесся какой-то вздох, точно порыв ветра. Лица напряглись. Какая-то женщина стала дергаться и стонать.

На возвышении снова появился пресвитер, Андрей Степанович Халюзин. Он стал в профиль к залу. Ему как бы ассистировали двое старейшин, причем один из них подталкивал, к Халюзину из выстроившейся очереди нового пациента. У каждого Халюзин спрашивал: «Чем болен?» — и, получив ответ, привычным, заученным эффектным жестом, возлагал одну руку на голову больного, другой поглаживал его руки, плечи, щеки. Одновременно он произносил несколько слов уверенным и внушительным голосом: «Тебе станет лучше, тебе уже стало лучше. Молись, и исцелишься!» Второй ассистент провожал «исцеленного» скороговоркой: «Отойди в сторонку и помолись». Затем такая же процедура повторялась со следующим, вернее со следующей, так как в основном жаждали исцеления женщины.

— Чем больна?

— Глаза! Плохо видеть стала!

Или:

— Нервы!

И женщина вдруг начинала дрожать всем телом, что-то бессвязно выкрикивая. Это был не то припадок, не то религиозный экстаз, вернее и то, и другое. Женщину уводили в сторону, и здесь она громко молилась, дергаясь и косноязыча. На каждого у Халюзина уходила минута или полторы — этот целитель проявлял большую пропускную способность!..

Но вот сеанс исцеления кончился. Молящиеся стали расходиться, а Халюзин и казначей уединились в маленькой комнатке, «за кулисами» молитвенного зала. Казначей сдавал сегодняшнюю выручку пресвитеру. Халюзин отрывисто скомандовал:

— Запишешь на приход сто десять рублей!

Павел Павлович сразу вспотел:

— Да здесь около трехсот! Побойся бога!

Пресвитер насупился:

— Все до копейки на богоугодные дела пойдет, не твоя забота. Ну?

Павел Павлович послушно отдал деньги и горестно шмыгнул носом:

— Проклятый дьякон до сих пор не отдал денег за овощи, прямо сердце изныло.

— Ах, сердце?! — пресвитер насмешливо все с тем же отработанным жестом возложил на лысую голову казначеи руку, другую — на его грудь: — Сердце не болит, не болит, не болит… Отойди в сторонку и помолись!

Он зло оттолкнул Постникова.

В переулочке Халюзина поджидала щегольская машина. За рулем сидел бывший дьякон Федор Иванович Маркин. Борода аккуратно расчесана надвое, как у генерала Скобелева на портретах. К машине подошла Лидия. Федор Иванович нахмурился; ничего хорошего он не ждал от новой связи хозяина. Поэтому вместо привета раздались с шоферского места суровые слова:

— Изыди, сосуд греховный!

Но «сосуд греховный» только засмеялся. Лидия села в машину. Федор Иванович в сердцах закрыл занавески.

Запыхавшись, побежал Павел Павлович. Не подозревая присутствия Лидии, он набросился на дьякона:

— Овощи, небось, свез к себе, а кто заплатит? Пушкин?!

Дьякон делал знаки: тише, мол, мы не одни!

Казначей съежился, отошел, показал издали кулак.

Лидия спросила с удивлением:

— Какие овощи?!

Дьякон ответил, что речь идет иносказательная, духовная:

— Овощи — сие есть божья благодать.

Подошел Халюзин, сел в машину рядом с Лидией.

— Домой! — приказал он. Перед тем, как включить скорость, дьякон привычно перекрестился мелким крестом, дал газ. Поехали.

— Как ты сегодня красиво говорил, — прошептала Лидия, прижимаясь к пресвитеру. Он ласково сжал ее руку. Она что-то прошептала, пресвитер ответил ей еще тише. Тщетно прислушиваясь к разговору, дьякон чуть было не задел крылом дерево. Резко затормозив, он повернул к седокам испуганное лицо:

— Не попустил господь!..

Пресвитер сказал укоризненно:

— Тебе бы не за рулем сидеть, а с попом Христа славить!

Дьякон ответил дерзко:

— А я его и за рулем славлю! Я рукоположен! На мне благодать почиет!

Пресвитер насмешливо улыбнулся:

— С благодатью, а в дворниках состоишь. Всей твоей благодати три десятки в месяц цена!..

Дьякон злобно нажал на клаксон, заглушая пресвитера.

Утром, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Лидию, Колосов снаряжал сына в школу. Мальчик был необычайно молчалив. Только совсем собравшись, он вдруг прошептал, приблизившись к отцу:

— Папа, что я хотел тебе сказать… Она… — он кивнул головой в сторону закрытой двери.

— Не надо, мальчик, — мягко прервал его отец, — не приучайся к сплетням.

— Я сам видел, — густо покраснел Женя и упрямо продолжал: — Она сборщику деньги дала!

Колосов удивился:

— Какие деньги? О чем ты толкуешь?

Выслушав рассказ мальчика, он сжал губы и вытер со лба пот. «Баптистка? Она никогда не проявляла интереса к религии. Спросить ее? Да, да, немедленно спросить». Он быстро, уже не соблюдая тишины вошел в спальню. Женя увидел, как побледнел отец, и пожалел, что затеял этот разговор. Он схватил портфель с книгами и выбежал.

Лидия уже не спала. Она еще и еще раз обдумывала недоговоренную Халюзиным мысль. Он не возражает против брака, но, несомненно, ждет с ее стороны каких-то шагов, которые освободили бы ее от Колосова. Но каких? Не убийство же рекомендует ей пресвитер — это привело бы к полной катастрофе. Что тогда? Развод? Нет, этот вариант Халюзин неоднократно отвергал как слишком шумный. Попросту бросить Колосова и уйти к Халюзину? Не годится: пресвитер определенно сказал ей, что готов принять ее к себе в дом лишь после каких-то «успешных шагов по освобождению от мужа». Она не могла найти решения этой головоломки и была раздражена. Появление мужа в комнате, да еще без стука, вызвало в ней гнев:

— Ты знаешь, что я страдаю от головной боли, и вламываешься как в конюшню! Я буду жаловаться в партком! В райком! Пусть они узнают, что ты за тип!

Пренебрегая упреками, Колосов резко спросил ее:

— Это правда, что ты посещаешь молитвенные собрания баптистов?

— Правда! — дерзко ответила Лидия. — И об этом я тоже скажу в райкоме! Никуда со мной не ходишь, постоянно торчишь на заводе! Вот до чего ты меня довел! До баптизма!

— Какая наглость! — рассвирепел Колосов. — Имей в виду: если ты не порвешь с этими обманщиками, между нами все кончено!

Лидия захохотала.

Она несколько затянула сардонический хохот и, кажется, сорвала голос. Колосов взглянул на нее недобрым взглядом и ушел, хлопнув дверью. Это было похоже на последний, но многообещающий залп перед оставлением позиций. Лидия не почувствовала себя победительницей…

В обеденный перерыв к Колосову подошел молодой инженер Козюра и предложил отправиться после работы на скачки.

Колосов заколебался. Впервые ему не хотелось идти домой.

— Ну, хоть на полчаса! — умоляюще сказал Козюра, желая «развлечь и отвлечь» своего старшего друга.

— На полчаса, пожалуй, не стоит, — усмехнулся Колосов. — А часа на два завьемся!

…Великолепный ипподром был заполнен нарядно одетыми людьми. На круге кучка всадников в разноцветных камзолах с номерами на спинах успокаивали горячащихся лошадей. Ударил колокол, и радио известило о начале скачек. Красно-желто-зеленая группа всадников устремилась к старту.

У тотализатора толпились игроки. Какая-то дама с пылающим лицом протискивалась вперед, энергично работая локтями. Она чуть не сбила о ног тщедушного молодого человека в берете. В свою очередь их всех оттеснил Федор Маркин.

— Десять билетов в ординаре на третий номер! — пробасил он в окошко.

Кассирша с перевязанной щекой отсчитала десять картонок с цифрой «3». Бывший дьякон сгреб билеты и направился на дальнюю трибуну, где сидели Халюзин и Лидия Колосова.

— Получите, — Федор не очень почтительно сунул пресвитеру билеты.

А там на круге стартеру наконец удалось выравнять лошадей, он взмахнул флажком. Всадники поскакали и вскоре растянулись цепочкой. Далеко вперед выскочила рыжая лошадь. У жокея на спине была четко выписана красная пятерка.

…Колосов стоял у входа на трибуны, оглушенный непривычным шумом. Он не понимал, куда вдруг делся Козюра! А тот в десятке шагов от него грустно рассматривал билет тотализатора с проигравшей цифрой «3»…

Оглядываясь вокруг, Колосов вдруг заметил на самом верху трибун свою жену с каким-то незнакомцем.

— Куда вы? — крикнул вернувшийся Козюра, но Колосов, не отвечая, рванулся наверх.

Халюзин первым заметил опасность и его как ветром сдуло. Увидела мужа и Лидия, но чересчур поздно. Колосов уже схватил ее за руку и молча потащил к выходу. Впрочем, она двигалась покорно. Люди вокруг с изумлением смотрели на эту пару.

Впоследствии Колосов с недоумением себя спрашивал: как же могло случиться, что он так долго ходил с женой по улицам, вместо того чтобы вернуться с ней домой? «Вероятно, — думал он, — мне не хотелось оставаться с нею наедине, я боялся за себя».

Уйдя с ипподрома примерно около четырех-пяти часов пополудни, они ходили дотемна, то есть часов до девяти вечера! Он не замечал усталости, не хотела, видимо, просить пощады и Лидия. Значит, часа четыре продолжалась эта странная прогулка. Колосов просил, грозил, возмущался, спрашивал. А она молчала! Она не просто молчала, она вызывающе не отвечала ему. Колосов вновь и вновь пытался узнать правду. Кто был этот мужчина? Почему он бросился бежать? Почему она так ужасно изменилась в последние месяцы?

В ответ она молчала, чуть улыбаясь какой-то кривой и злой улыбкой. «Не может быть, чтобы в ней не осталось ничего человеческого! — думал Колосов, шагая с ней то по центральным, то по окраинным улицам города, но по-прежнему избегая района, в котором они жили. — Наверно, я просто не умею поговорить с ней».

И он переходил от резкого и требовательного тона к мягкому и просительному. Ничто не менялось. Лидия молчала, поняв, что это — самый правильный, то есть самый чувствительный для мужа метод обороны. И постепенно Колосов, вместо того чтобы за несколько часов успокоиться, возбуждался все больше. Молчание жены выводило его из себя.

Стемнело. Колосов вдруг заметил, что они идут по набережной. Удивительное дело! Он уже не держал Лидию за руку, но она безропотно и даже как будто охотно следовала за ним повсюду, куда бы ни сворачивал он. Жестокое упорство, питаемое злобой, не позволяло ей уйти. Нет, она покажет, как презирает его!

И на этот раз она пошла за ним вдоль набережной. Вот уже кончились фонари и скамейки. Теперь они шли по обрывистому, заросшему травой берегу реки, и вдруг Колосов увидел Женю!

Конечно, ничего сверхъестественного в этом не было. Колосов отлично знал, что его сын частенько переезжает в катере на ту сторону реки к своему любимому дружку Косте Ермоленко и примерно в этот час возвращался домой. И все же появление сына именно сейчас, когда происходило бесконечное мучительное объяснение, поразило Колосова.

Он остановился. Остановилась и Лидия, тоже узнавшая пасынка. Тут впервые за весь вечер она заговорила.

— Шпион! — презрительно бросила Лидия мальчику. — Долго ты будешь шпионить за мной?!

Колосов крикнул жене:

— Как ты смеешь?!

Тогда Лидия сделала тактическую ошибку. Она обрадовалась тому, что ее муж вышел из себя и бросила ему в лицо, точно плюнула:

— Молчи, старый дурак!

Все обиды, все придирки и вся несправедливость мачехи вдруг слились для Жени воедино, и он почувствовал, что не справляется с охватившим его возмущением. Он поднял руку, ему показалось, что мир рушится вокруг него. В его возрасте легко возникает сверкающая мгновенная мысль: «Все погибло!» Вот он ударит мачеху, этого ему не простит отец…

Лидия попятилась, поскользнулась на сырой глинистой земле, с коротким криком сорвалась с обрыва и исчезла в темноте. Все это произошло в одно короткое мгновение. Колосов произнес хрипло и едва слышно: «На помощь!» (ему, наверное, казалось, что он крикнул громовым голосом) — и заскользил по крутой тропинке вниз.

Женя лучше всех знал, что по этой тропинке, да еще ночью, спуститься к берегу почти невозможно. Он заметался, громко плача и крича. Вдруг он вспомнил, что в десятке метров отсюда есть сносный спуск и ринулся к нему.

На берегу он увидел отца. Тот незнакомым голосом требовал от кого-то, чтобы спустили на воду моторку. Мачеха, очевидно, погибла или погибала в этот момент. Женя знал, что она не умеет плавать. Ужаснувшись, мальчик бросился бежать прочь.

Вечером, разбитый и подавленный, Колосов явился в отделение милиции и сознался в убийстве жены. Он рассказал, что, застав свою жену с чужим мужчиной, повел ее к пустынному берегу и здесь потребовал объяснений. Она, по обычаю своему, молчала; он вышел из себя и ударил ее. Она, поскользнувшись, упала в воду.

В милиции уже знали о происшествии, случившемся на реке.

Хотя поиски тела и не дали результатов, Колосов был предан суду по обвинению в убийстве. В ходе следствия не раз возникал вопрос: а куда же делся Женя? Его не оказалось дома, он не явился в школу ни на следующий день, ни позже. Его разыскивали и учителя, и соученики, и милиция. Однако он исчез, и это очень угнетало Колосова. Он твердо решил при всех условиях принять вину на себя, хотя бы потому, что и в самом деле считал себя виновным и, прежде всего, в женитьбе на Лидии. Его первая жена — мать Жени — умерла совсем молодой. Колосов остался с двухлетним сыном, и в сущности был для него и отцом и матерью. Зачем же он омрачил мальчику жизнь, женившись на этой красивой бездушной девушке?! Вот теперь он расплачивается страшной ценой, потеряв и жену, и сына…

Собственная участь не волновала Колосова. Полученное им в тюрьме сообщение о том, что дело будет слушаться послезавтра, его не заинтересовало. «Нет ли сведений о моем сыне? Нет?»

В тюрьму к нему пришел защитник. Колосов отвечал односложно. «Откровенной беседы», на которую рассчитывал адвокат, не получилось…

Настал день суда.

Зал заводского клуба, где происходил судебный процесс, был переполнен. Многие не отрывали глаз от подсудимого, сидевшего вполоборота к залу. Он слушал обвинительное заключение рассеянно и равнодушно. И только один раз, когда нарсудья упомянул о бегстве его сына, он нахмурился и крепко сжал губы.

— Мальчика своего жалеет, а убитую и не вспоминает, — с возмущением шепнула своей соседке молодая женщина, сидевшая в первом ряду.

— Вам понятно, в чем вас обвиняют? — спросил Колосова нарсудья, закончив чтение.

— Понятно, — коротко ответил Колосов.

— Признаете вы себя виновным?

— Признаю.

«Ну, собственного признания еще мало! — иронически подумал судья. — Это только Вышинский считал, что собственное признание это все».

Ситников, рослый и чуть сутулый человек, в черном костюме, держался уверенно.

— Живу я в поселке. Четвертого сентября, часов в одиннадцать вечера, я вышел на берег воздухом подышать. Слышу — крики, одним словом, суматоха. Мужчину в воде ловят. По своей ли воле или как — не знаю. Только когда его ребята в спасательной лодке на берег доставили, смотрю: он в полном костюме. Вот этот гражданин будет.

Свидетель кивнул головой в сторону подсудимого.

— Привели его в чувство, а он вскочил и как кинется к воде. Мы его еле оттащили…

— Нехорошо так говорить об умершей, — начала свои показания соседка убитой молодая женщина Дворникова, — но разве это была жена? Хоть раз она накормила его (свидетельница показала на подсудимого) обедом или завтраком? Сунет ему рубль — и это на целый день. Питайся в заводской столовке! А ведь все деньги он приносил ей, деньги немалые! В квартире — грязь, беспорядок, а она больше лежит на кровати или на диване и мечтает. И молчит! Он к ней и так и этак. Нет! Молчит! Не удостаивает!

— И с вами она была так молчалива? — спросила народная заседательница.

— Нет, со мною она делилась многим. Пришла, знаете ли, ей однажды фантазия разбогатеть…

— Это как же — разбогатеть?..

— А так! Раздобыла она, по ее словам, у своих знакомых деньги и поехала, ничего мужу не сказавши, в Москву закупать какие-то товары, чтобы привезти их сюда и здесь нажиться. Муж с ума сходит: где жена? А она в Москве. Вскоре приезжает, но уже без денег: то ли у нее кто-то отнял, то ли напала на мошенников — не знаю. Словом, дорогой муженек, выручай, надо долги отдавать!

— И что же, дал подсудимый эти деньги жене? — спросила та же заседательница.

— Сам в долг залез, но так рад был ее возвращению, что достал и дал ей. Но только не тронул он ее холодное сердце, нет!

— Почему вы так враждебно говорите об убитой? — спросил прокурор. — Вы были с ней в дурных отношениях?

— Нет, мы дружили. Но гляжу я, что погибает на моих глазах из-за пустой бабенки хороший человек, и больно мне!

— Странно, — продолжал прокурор, — вы жалеете подсудимого, который обвиняется в убийстве, и у вас не находится жалости к убитой!

— Я и ее жалею, — ответила свидетельница, — но право же, она во всем сама виновата!

— А в чем именно вы считаете убитую виноватой? — спросил адвокат.

— В том, что она изменяла ему!

Невольно все взоры обратились на подсудимого. Он изо всех сил старался сохранить спокойный невозмутимый вид, но это плохо ему удавалось. Лицо его задрожало.

— Да, изменяла! — продолжала свидетельница. — Я это знаю с ее же слов. Она прямо мне говорила, что муж ей внушает отвращение, а любит она широкую жизнь и «смелых, интересных мужчин».

— Садитесь, — сказал судья. — Пусть зайдет свидетель Козюра.

— Расскажите суду, — обратился судья к вошедшему молодому человеку с худым нервным лицом, — что именно произошло на ипподроме. Вы были единственным человеком, который наблюдал встречу подсудимого с его женой. Очень важно, чтобы вы рассказали обо всем подробно и точно.

Есть люди, для которых просьба быть точными кажется знаком обидного недоверия. По-видимому, свидетель Козюра принадлежал к их числу. Он вспыхнул:

— Я и не собирался быть неточным! А что Колосов — мои друг, я этого и не скрываю!

Свидетель тяжело вздохнул:

— Ах, насколько было бы лучше, не приди мне в голову мысль пригласить его на скачки!.. Я отошел на ипподроме от Колосова на несколько минут, а когда вернулся, он вдруг побежал на верхние трибуны, к своей жене, которая каким-то чудом оказалась здесь. Рядом с ней был мужчина. Я не мог видеть его лица: он стоял спиной ко мне, но было ясно, что жена Колосова пришла сюда именно с ним.

— Откуда эта ясность? — спросил прокурор.

— Мне трудно объяснить, но это так.

Адвокат, которому, кажется, очень хотелось «произвести впечатление», задал вопрос, куда девался сын подсудимого, Евгений.

— А какое собственно это имеет значение? — недовольно отозвался судья, зная, что подсудимый особенно болезненно переживает исчезновение сына.

— Мальчик исчез именно в день убийства. Не стоят ли эти два факта в какой-либо связи?

Наступила неожиданная пауза. Свидетель молчал, тревожно глядя на подсудимого. Невольно все взоры обратились на Колосова. Его лицо стало мертвенно бледным.

— Не волнуйтесь, — вдруг сказал свидетель Козюра, обращаясь к подсудимому и глядя на него с теплым чувством, — ваш сын жив и здоров.

— Откуда вы это знаете? — спросил председательствующий.

— Как же мне не знать, — улыбнулся свидетель, — если мальчик со вчерашнего дня живет у меня!

Подсудимого слегка качнуло.

— Где же находился мальчик? Вы его не спрашивали?

— Я спрашивал, но он неохотно отвечает, и я решил не допытываться.

— Не рассказывал ли он вам каких-нибудь подробностей, касающихся ссоры отца с убитой?

Свидетель только открыл рот, чтобы ответить на этот вопрос, как поднялся Колосов и торопливо сказал, обращаясь к суду:

— Я очень прошу, к чему такие вопросы? Я признался во всем, зачем же вмешивать моего сына?

— Прошу дело отложить и вызвать в судебное заседание сына подсудимого, — сказал прокурор. — Надо его послушать. Может быть, многое станет яснее.

— Не надо! — почти закричал подсудимый. — Не надо допрашивать здесь мальчика! Он нервный ребенок, ему будет тяжело!

Судья мягко сказал:

— Вы правы. Мы вызывать мальчика в суд не станем, лучше направим дело прокурору для дополнительного расследования.

Он закрыл папку, лежавшую на столе, и устало добавил:

— Заседание суда откладывается!

Молодому прокурору Кореневу предстояла беседа с четырнадцатилетиям Женей Колосовым. Сидя в своем кабинете, прокурор раздумывал: вызвать Женю Колосова повесткой, пригласив при этом из школы педагога, как того требует закон, или же самому пойти к Колосову, и тоже с педагогом? И то и другое явно плохо: мальчишка испугается, замкнется в себе. Так как же все-таки?

В этот момент в дверь робко заглянули двое мальчиков.

— Кого вам, ребята? — спросил Коренев.

— Вас, — коротко ответил парень постарше, делая шаг вперед. За ним вслед вошел и второй мальчик.

— Садитесь, — пригласил их Коренев, с любопытством вглядываясь в сдержанно взволнованные мальчишеские лица. Тот, что постарше, сел у стола и снял слегка помятую форменную фуражку. Второй мальчишка тоже снял фуражку и присел на кончик стула, точно боясь продавить его своей тяжестью.

— Что у вас, ребята? — спросил Коренев.

— Мы насчет Жени Колосова, — солидно откашлявшись, сказал старший.

Коренев подавил в себе желание тотчас же начать расспрашивать мальчиков. Может быть, они знают, что именно заставило их приятеля в тот день поспешно скрыться? Прокуратуре уже известно, что он жил на том берегу у родителей своего дружка Коли Ермоленко. Это длилось месяца два, значит, травма была значительна, если мальчик оставался добровольно в изгнании так долго!

— Ну? — ровным голосом спросил Коренев. — Что вы хотели узнать о Жене Колосове? Да вы сначала скажите, как вас зовут обоих?

— Меня Генкой Крюковым, — солидно отвечал старший из мальчиков, — а его Колей Стрижевичем. — Он указал на младшего. — Учились мы в одном классе, — продолжал Генка, — да ведь вы знаете… Он убежал!

— А почему же он убежал?

— Мачеха! — тоном глубокого убеждения сказал Генка, вложив в это одно слово и крайнее осуждение по адресу усопшей и горячее сочувствие дружку.

— Заклевала, — подтвердил Коля Стрижевич.

— «Заклевала»! — пренебрежительно усмехнулся Генка. — Это и без нас знают. А знаете ли вы, товарищ Коренев, что Жене известны имя и адрес того самого… который в тот день был с его мачехой на ипподроме?

Коренев не удержался и воскликнул: «Вот здорово!» Впрочем, он тотчас сделал скучающий вид и спросил:

— Ну и как его зовут, этого гражданина?

Генка вздохнул и вслед за ним вздохнул и Коля.

— Не знаю, — в один голос сказали Генка и Коля.

— Это знает Женя, — пояснил Генка Кореневу тем тоном, которым терпеливые учителя говорят с малоспособным учеником.

— А где он, этот ваш Женя? — с некоторым раздражением спросил Коренев.

— А вот он! — Генка показал на дверь.

Коренев встал и выглянул в окно на улицу. Действительно, у двери прокуратуры стоял высокий, худой мальчик в слишком коротком пальто.

— Зайдите! — сказал ему Коренев.

Мальчик вошел.

— Почему, собственно, вы сами пришли ко мне?

Тот покраснел:

— Мне сказали, что вы обвиняете папу! А он не виноват.

Стащив с головы кепку, Женя растерянно огляделся.

— Садись! — сказал ему ласково Коренев. — Ты — Женя Колосов?

— Да, — ответил Женя, садясь на стул у стола.

— Это Женя Колосов, — подтвердил Генка, точно удостоверяя личность третьего мальчика. — Он нам ничего не хочет рассказать, он только вам согласен сказать!

— Только вам, — подтвердил Коля.

— Ты знаешь, кто был на ипподроме вместе… с вашей матерью? — сбивчиво спросил Коренев.

— Да. С мачехой, — уточнил Женя вдруг окрепшим и даже приобретшим жесткость голосом. — Этот гражданин несколько раз приходил к ней, когда папы не было дома.

Женя густо покраснел и, справившись со смущением, продолжал сердито:

— Они шли к реке и в катере переезжали на ту сторону. Однажды мне удалось незаметно для них попасть в моторку, и я их проследил. В общем я знаю, оде живет Халюзин, — это его фамилия. Улица Дзержинского, десять.

Мальчик сказал это с торжеством. Все-таки в нем было немало мальчишеского при всей его серьезности!

— Дзержинского, десять, — повторил Коренев. — Так! А что он за человек? Где работает?

— Работает! — с усмешкой отозвался Женя. — Он не работает. Он главный поп у баптистов. Да еще овощами торгует. Спекулянт он! Уж это я, когда жил у Ермоленко, узнал точно!

— Так, выходит, ваш отец убил жену из ревности к этому Халюзину? — спросил прокурор, решив неожиданным вопросом добиться нужного показания. Но мальчик ответил:

— Это я мачеху убил. Поэтому я и сбежал и жил у Кости. Он меня не выдавал… и вдруг я узнал, что судят отца. Ну я и явился…

Генка и Коля заволновались и с недоумением уставились на Женю. А тот, чуть побледнев, продолжал:

— Да, это я ее толкнул. Даже не толкнул, а только поднял руку, а она, испугавшись, подалась назад, поскользнулась и упала… И как в воду канула!

— Именно в воду она и канула! — резко сказал Коренев, пораженный неожиданным признанием.

Женя молча опустил голову. У Генки и Коли задрожали губы.

— В общем, проверим! — сказал Коренев, вставая. — Идите, мальчики. И знаете что? Геннадий, хочешь со мной поехать завтра на тот берег познакомиться с Халюзиным?

— А почему не я? — робко спросил Женя.

— Потому что Геннадия он не знает, а тебя видел не раз, — пояснил Коренев. — Ну, договорились?

— Договорились, — нахмурив брови и вообще приняв крайне серьезный и даже мрачный вид, подтвердил Генка.

— Где же тут улица Дзержинского? — озабоченно спросил Коренев. — Ни разу я здесь не был!..

— Спросить у кого-нибудь? — тотчас отозвался Генка, шагавший рядом.

— Не надо! — строго заметил Коренев. — Зачем привлекать к себе внимание!.. Подожди, да это она и есть!

В самом деле, на фасаде углового дома была прибита дощечка: «Улица Дзержинского».

— А вот и номер десятый, — взволнованно сказал Генка, — смотрите!

Одноэтажный особняк с тремя окнами на улицу, аккуратный и добротный, с глухой оградой метра в три высотой по обе стороны фасада говорил о зажиточности хозяев. Парадная дверь была забита, а на свежевыкрашенной деревянной калитке красовалась многозначительная надпись: «Осторожно, во дворе злые собаки!»

Коренев решительно подошел к запертой калитке и подергал ее. Тотчас отозвалась отчаянным хриплым лаем дворовая собака.

— Объявление не фальшивое, собака на месте, — почти одобрительно сказал Коренев.

— Может, мне перелезть через забор? — самоотверженно предложил Генка.

— Оставь! — строго сказал Коренев. — Ты обойди кругом, присмотрись, а я подожду…

Мальчик скрылся за углом, но почти сейчас же прибежал назад. У него был напуганный вид.

— Я ее видел! — возбужденно сказал он. — Покойницу!

— Где? — быстро спросил Коренев.

— В окне! Женькина мачеха! Стояла и плакала.

— Тебе показалась, — почему-то прошептал прокурор. — Вот что: пройди, посторожи у того окна, а я здесь погляжу…

Генка снова ушел за угол, а Коренев приблизился к калитке. Из дома вышел бородач и неприветливо спросил:

— Чего надо? Хозяина дома нет!

Коренев кротко сказал:

— Простите…

И отошел.

…А в квартире Халюзина, кроме сумрачного и молчаливого хозяина, за столом сидели Лидия с заплаканным лицом и брат-казначей. Лицо у Постникова как-то расплылось, рот дергался, глаза не то испуганно, не то злобно моргали.

— Как же так? — хрипло опрашивал он. — Выходит, мне одному перед общиной отвечать?

Пресвитер молчал, как будто вопрос относился не к нему. Твердой рукой он очищал апельсин. Лидия внимательно следила за движениями его крепких толстых пальцев, как будто вопрос сейчас и для нее и для Постникова заключался именно в этом апельсине.

А между тем так пришлось, что оба они впервые начали подозревать Халюзина в коварстве. Свыше двадцати тысяч рублей общины перекачал к себе в карман Халюзин не совсем понятными для Лидии способами, к тому же — это-то она поняла хорошо — Халюзин весь урожай с огорода Постникова почему-то продал в свою пользу с помощью ненавистного ей дьякона. Всего этого от нее и не скрывал Халюзин, зная, что она всецело в его власти. Как Лидия была счастлива в ту ночь, когда, таясь и задыхаясь от волнения, подбежала к заветной калитке! Ей казалось, что наконец-то любимый человек примет ее к себе как жену, а не только как любовницу.

Ведь говорил он ей, что это случится, если она «покончит» с Колосовым. «Покончит» — это его, Халюзина, слово. Именно не убьет, но покончит. Вот счастливый случай и подбросил ей в тот день такую возможность! Но почему нахмурился тогда пресвитер, выслушав бессвязный рассказ женщины о ее «потоплении»? Почему он не проявил радости? И почему поставил такие странные условия? Да, пусть она живет у него, но пусть скрывается от людей! Никто не должен знать о том, что она здесь живет, пока не состоится суд над Колосовым. А когда он будет осужден и когда Халюзин переедет в другой, дальний город, он ее увезет с собой под чужим именем. «А как же иначе? — опрашивал с усмешкой пресвитер. — Ведь Колосов будет осужден именно за то, что убил тебя, а только ты объявишься, не станет и приговора!»

И опять он был прав. Лидия окончательно склонила голову перед этим уверенным и не знающим снисхождения человеком. Безропотно она превратилась в сторожа богатства пресвитера. Лидию он просил следить за Федором, а Федора — за Лидией. Деньги и золото пресвитера хранились в большом китайском лакированном ящичке, а ящик стоял под кроватью Лидии.

Сегодня она плакала из-за того, что утром в отсутствие пресвитера дьякон стал донимать ее картиной неминуемой гибели:

— Пропадешь, дщерь моя! И от рук советских властителей пропадешь и от божественного промысла. Великая грешница ты, не отдаешь ты кесарю — кесареве, а богу — богове! Поимеешь ты кару здесь на земле и на том свете. Будешь гореть в аду!

— А вы гореть не будете? — сердито огрызалась Лидия. — Дьякон, а у баптистского попа в услужении!

Дьякон солидно возражал:

— У меня с богом свои счеты. Он у меня тоже на замечании. Сочтемся! А вот ты…

И он снова принимался отчитывать запутавшуюся и сбившуюся с пути молодую женщину. Для спасения ее души он требовал от нее немногого; разрешить ему «слегка залезть» рукой в китайскую шкатулку. (Он так и говорил: слегка залезть.) Он возьмет самую малость и «смоется». Тогда она одна останется у пресвитера, и тот ее, конечно, увезет в Пермь и там женится на ней…

В разгар спора вошел пресвитер и, хотя они замолчали, он долго пристально смотрел ей в глаза, и она не выдержали и отвела их. По своему обыкновению, Халюзин промолчал, но видно было, что он разгневан. Федор вышел. Он хорошо изучил хозяина!

Вскоре притащился казначей. Видимо, не замечая сумрачного взора пресвитера, Постников стал на этот раз особенно настойчиво требовать расписки о сдаче им общинных сумм, а также расчета за овощи и виноград. По его подсчетам пресвитер выручил не менее восьми тысяч рублей только от продажи урожая. Казначей соглашался получить хоть половину. А пресвитер молчал или отделывался злыми шуточками.

— Иди, пожалуйся, — насмешливо предлагал он Постникову, — скажи, вор, мол, у вора дубинку украл. Засмеют тебя, дурачину.

— Сорок процентов! — сказал умоляюще Постников. — Расписка на общинные суммы и только сорок процентов выручки за овощи!

— Я вас не понимаю, брат Постников, — вдруг перешел на совершенно официальный тон пресвитер. — Общинные суммы хранятся у вас, как у казначея, при чем тут я? И затем какие-то овощи…

Не обращая внимания на обомлевшего казначея, он негромко позвал:

— Федор!

Тотчас в дверях выросла мощная фигура бывшего дьякона.

— Тут брат Постников просит проводить его. Ножки, говорит, ослабли. Должно быть, после приема спиртного.

Пресвитер принял озабоченный вид:

— Сколько раз и я и братья предупреждали брата Постникова: не доведут его до добра выпивки да гулянки. Человек он апоплексический, лопнет в голове сосуд — вот и конец!

«Апоплексический человек» вскочил и сделал угрожающий шаг по направлению к Халюзину, который, однако, не шелохнулся. Он знал повадки своего Федора. Дьякон поднял казначея и, как ребенка, вынес его за порог, прикрыв за собой дверь.

— Надоел, — угрюмо сказал пресвитер. — Да и с тобой, Лидия, пора нам какую-нибудь резолюцию принять.

Он посмотрел на нее недобрым взглядом:

— Ты о чем сговаривалась с этим верзилой? Ограбить меня?

— Что ты, что ты, Андрюша, — всплеснула руками Лидия и так заюлила, точно и в самом деле была виновата. — Да я ни сном, ни духом! Мне одно богатство нужно: твоя любовь!

— Гм-м, — сказал в раздумье Халюзин. — Сколько мне можно держать тебя без прописки?

И вот тут-то, без стука открыв дверь, вошел Федор и непривычно взволнованно сказал:

— Там этот… сыщик. Про вас спрашивал.

Лидия охнула. Пресвитер, почти не меняясь в лице, спокойно спросил:

— А ты что сказал?

— Пока отшил, — ответил Федор, — да по всему видать ненадолго…

— Неужели это брат казначей донес?.. — сам себя спросил пресвитер и ответил: — Нет, нетаковский. Трус.

Он встал, окинул суровым взором свой «гарнизон» и сказал отрывисто:

— Лидия, собирайся. Ларь прихвати. Отвезу тебя к родственникам в…

Он посмотрел на Федора и не стал продолжать. Лидия засуетилась, но пресвитер остановил ее властным приказанием:

— Минуту на одеванье! Надень пыльник, и все. Ну, пошли.

— Прикажете за руль садиться? — с надеждой спросил Федор.

— Сам повезу, — отрезал пресвитер. — Ты здесь постереги.

Коренев, отойдя на другую сторону улицы, терпеливо ждал решительных событий. Он не сомневался, что борода немедля сообщил хозяину о появлении незнакомого лица. А что Халюзин предпримет?

Вот из ворот особняка вышел какой-то неизвестный гражданин с толстым бледным лицом и, никого в расстройстве не замечая, зашагал по улице. Верное чутье подсказало Кореневу, что разгадку надо искать не здесь. Через десять-пятнадцать минут распахнулись ворота. Выехала «Волга». За рулем сидел Халюзин, на заднем сиденье — закутанная до глаз женщина. Машина с места набрала скорость и почти сразу же скрылась. Бородач закрыл ворота.

Коренев не предполагал такой решительности со стороны Халюзина. Ругая себя в душе за промах, Коренев стал, в свою очередь, энергично действовать. Он знал — напротив через улицу, вот в этом домике, поселковая юридическая консультация. Здесь работает адвокат Кирпичников, мотоциклист-любитель. Ага, вот и его машина. Коренев перебежал дорогу, открыл дверь консультации. Ура! Кирпичников здесь.

— Иван Николаевич, ваш мотоцикл на ходу? — крикнул Коренев вместо приветствия. — Можно взять? Срочный случай!

Кирпичников, сухой, жилистый старик, оторвался от чтения томика Жюль Верна, которого он был большим поклонником, и, подняв очки на лоб, спросил:

— Кто-нибудь заболел?

— Да! — отвечал, не задумываясь, Коренев, дабы не тратить времени на объяснения. — Давайте ключик!

— Возьмите, — сказал Кирпичников, протягивая ключ, и, опустив очки на нос, снова углубился в чтение «Капитана Гаттераса». Он только спросил, видимо, из вежливости:

— Вы любите Жюль Верна?

— Люблю! — ответил на бегу Коренев.

Он подбежал к мотоциклу, вскочил в седло и завел мотор. В этот момент из-за угла выбежал запыхавшийся Генка. Генка возбужденно зашептал ему на ухо:

— Они удрали!

— Знаю, — коротко бросил Коренев и велел мальчику сесть сзади, на багажник. Мотоцикл помчался.

Не так-то просто догнать «волгу». Надо будет просить помощи. Не слушая протестов Генки, Коренев остановил мотоцикл и поставил его поперек шоссе. Приближался чей-то ЗИЛ. Стоп! Машина резко затормозила, из окна выглянула девушка-шофер.

— В чем дело? — спросила девушка.

— Необходимо догнать преступника. Потом скажете владельцу машины, что вас задержал прокурор. Вот мое удостоверение.

— Садитесь!

— Влезая в машину, Коренев бросил Генке:

— Останешься здесь. Посторожишь мотоцикл. Только не вздумай кататься!

Лимузин умчался. Бедный Генка, держа мотоцикл за руль, как слепца за руку, грустно постоял, потом вздохнул, огляделся и, развернув машину, вскочил в седло. Мотор он завел довольно быстро, мотоцикл рванулся с места и, петляя, понес парнишку в сторону Вяземки.

«Черт бы побрал эту „волгу“, — злился в душе Коренев. — Как иголка затерялась…»

— Держите вот к тому дому направо, — внезапно сказал он, когда они проезжали большое селение.

— Вы думаете, они здесь? — удивляясь, спросила девушка.

— Это райисполком, — ответил прокурор. — Дам отсюда команду по телефону.

ЗИЛ замер у подъезда, чуть-чуть покачавшись на подвесных рессорах.

В кабинете председателя райисполкома Коренев коротко объяснил суть дела и стал терпеливо обзванивать все ближайшие отделения милиции. Задержать «волгу» голубого цвета № ЮК 33–40! Обоих седоков, гражданина Халюзина и неизвестную гражданку, доставить сюда. Все!

Председатель спросил:

— Да кто такая эта незнакомка?

— Предполагаю, что это жена инженера Колосова.

Председатель был удивлен:

— Так ведь она утонула!

— И воскресла. Вы думаете, не бывает?

Прошел час в бесплодном ожидании. Коренев уже стал жалеть, что забрел сюда. «Наверно, этот Халюзин со своей кралей свернул на проселок!» В этот момент милиционер ввел в кабинет Халюзина.

Еще с порога пресвитер заявил протест:

— Нарушение конституции!

Коренев спросил в упор:

— А где гражданка Колосова? Куда вы ее дели?

Халюзин и тут не потерял осанки:

— Я не знаю, о ком вы говорите. Я ехал один.

Прокурор сказал чуть запальчивее, чем следовало:

— Гражданин Халюзин, вы арестованы.

— В чем вы меня обвиняете?

— В незаконном укрывательстве Колосовой. Она только что была с вами в машине, теперь ее не стало!

Халюзин криво улыбнулся, стараясь скрыть испуг:

— Если на то пошло, могу ее предъявить. Поедем, тут недалеко…

В кабинете прокурора шел допрос Колосовой. Она, видимо, уже заканчивала свой рассказ.

— Когда он меня толкнул, я катилась по тропинке не так уж долго и уж, конечно, не до самого берега. Тропинка повела меня немного в сторону, и я оказалась на небольшой площадке. Я могла бы подать голос, да и сама кое-как вползла бы наверх. Но скажу вам прямо: я сразу сообразила, что эта случайность поможет мне в моих планах. Уж очень я была рассержена и на мужа, и на его сына! И я решила… Кругом темнота, безлюдье. А ну-ка, пусть поищут! Я слышала какую-то суматоху внизу и крики, но я молчала. Я вообще молчалива, гражданин прокурор!

Она не то кокетничала, не то издевалась.

— Часа два сидела я, моля бога, чтобы меня случайно не обнаружили…

— Вы богомольны? — сухо спросил прокурор.

— Нет, что вы! — воскликнула Лидия.

— Почему же вы посещали молитвенный дом баптистов?

Этот вопрос, видимо, развеселил Лидию. Рассмеявшись, она ответила:

— Я бога не признаю, а вот в служителя его, пресвитера, верю! Уж не знаю, его ли молитвами, но меня до конца никто на площадке не увидел. Часов в двенадцать, ночи, когда уже давно все крики внизу стихли, я осторожно спустилась к берегу. Здесь вскоре я нашла чью-то лодку с веслами и кое-как переправилась на ту сторону.

— А лодку?

— Мало ли лодок крадут по ночам! — цинично ответила Лидия и вдруг спохватилась. В голосе ее послышалась искренняя тревога: — Только не трогайте Андрея… гражданина Халюзина. Он — ни оном, ни духом!

Собственно, на этом и кончается наша история.

Обычно в заключение автор отвечает на воображаемые вопросы читателя. Это и называется эпилогом. Расскажем же и мы о дальнейшей судьбе наших героев.

Колосов окончательно порвал с Лидией. Женя как-то сразу воспрянул духом. На его мальчишеском лице стала чаще появляться улыбка. У Лидии были серьезные неприятности с правосудием. После отбытия принудительных работ она вернулась к Халюзину. Пресвитер рассудил, что, пожалуй, пусть уж лучше Лидия живет у него, все равно во всех газетах напечатали об этом единственном научно доказанном случае воскресения. Выгонишь — будет новый шум.

А тут произошла еще одна неприятность: казначей Постников был арестован за спекуляцию и тотчас с охотой выложил все о пресвитере. Рассказал он и о печальной судьбе Савельевой, той самой пожилой женщины со следами побоев, которую видел в окно молитвенного дома баптистов Женя. Савельеву били ближайшие молодчики пресвитера: продавец гастронома Крутиков, он же проповедник общины баптистов, и молодой человек без определенных занятий Костров, по прозвищу Жаба, исполнитель особых поручений Халюзина.

— А вы сами присутствовали при избиении? — спросил прокурор. Казначей, склонившись в полупоклоне, отвечал так предупредительно и любезно, будто его на званом обеде опрашивали, был ли он на премьере в театре.

— О, конечно, конечно. Только прошу учесть: сам не рукоприкладствовал, гражданин прокурор, уж от этого увольте!

— А за что же ее избивали?

Постников сделал значительное лицо:

— За несовместимые действия!

Прокурор продолжал терпеливо расспрашивать казначея:

— Да вы бы попроще, да поточнее рассказали. Что за действия?

Постников пригнулся к уху прокурора, точно рассчитывая на секретную интимность разговора:

— Дочке своей, комсомолке, рассказала все о Халюзине!

В общем, дело обстояло так, что Савельева, видимо, пыталась под влиянием пресвитера склонить свою дочь, студентку медицинского института, вступить в общину или хотя бы посещать моления. Савельева-мать рассказывала при этом о замечательных, по ее мнению, проповедях пресвитера, зовущего к добродетельной жизни.

«Истинная баптистская вера, — слово в слово вызубрила баптистка шпаргалку пресвитера, — учит добродетели, воздержанию от пьянства, правдивости, трудолюбию, то есть тому самому, чему учит и наша возлюбленная советская власть. И скромности, и смирению. Сказал господь: блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное. Что это, доченька, значит? Это значит, что нет никакой разницы, что на комсомольское собрание идти, что в молитвенный дом на молитву».

Дочь с удивлением слушала ораторствующую мать, которой до сих пор вовсе не было свойственно такое красноречие. А мамаша продолжала, ободренная молчанием дочки:

— Что пользы, если человек начитается книг умственных и газет предерзких, а душа его пуста? В чтении мирском нет опасения…

— Стоп, мама! — воскликнула дочка. — Ты с чьего голоса поешь? Кто тебя научил?

Ну, мамаша и скажи чистосердечно… Слово за слово, рассказала Савельева и о том, как «печется» о спасении их душ брат Халюзин. Рассказала о продуманной системе сыска, организованной им в общине, и о главном «доносиле» — уголовном типе Крутикове-Жабе, он, кажется, даже и не Крутиков: живет по подложному паспорту. Его цепко держит в руках пресвитер. Ну и исповеди дают пресвитеру богатый материал и возможность держать в руках и запугивать свою паству.

А девушка пойди и выложи все у себя в комсомоле, а оттуда материал пошел в областную газету, там напечатали фельетон под названием «За белыми занавесками». И пошло! Вот за это и били Савельеву, за язык длинный!

— А откуда Халюзин узнал, что это именно она разоблачила его дела?

Казначей даже удивился вопросу.

— Да она же сама ему на ближайшей исповеди и поведала! — воскликнул Постников…

А тем временем, воспользовавшись замешательством в стане баптистов, причт местного православного собора направил пресвитеру грозную бумагу: негоже, мол, действуете, граждане баптисты! Переманиваете к себе наших прихожан, а мы оскудели. Жаловаться будем!

Рассказывают, что эту предерзостную ноту доставил Халюзину бывший дьякон Федор Маркин, перебежавший к соборянам. Пресвитер обругал его «пятой колонной» и уволил, не уплатив выходною пособия. Теперь Федор Маркин судится с общиной.

А что касается самого пресвитера Халюзина, то прокурору удалось установить, что в прошлом он — председатель фотоартели в Дальнем городе, привлеченный к уголовной ответственности за мошенничества и удачно скрывшийся от дальнейшего следствия и суда. И на этот раз он после первого же разговора с прокурором бежал в неизвестном направлении. Местонахождение его сейчас энергично устанавливается, и, надо надеяться, что в скором времени он предстанет перед судом.

Именно это и смущало следователя Хлебникова: подозреваемый во взломе сейфа Алексей Буженин только недавно вернулся из мест заключения, где он отбывал срок… за взлом сейфа.

Если бы улик было меньше, Хлебников с негодованием отверг бы версию о новом преступлении Буженина. «Черт знает что! — размышлял Хлебников, нервный и подвижный человек лет тридцати пяти. — Только что вернулся человек из тюрьмы, устроился на работу, дали ему в пригороде комнату, — и вдруг он решается на взлом сейфа в Ювелирторге! И похищает один-единственный серебряный подсвечник, которому, в общем, грош цена! Такое обвинение и неправдоподобно… и негуманно. Какую чертовскую травму наносим мы человеку! Но ведь с другой стороны…»

И снова — в который раз! — следователь стал сам себе перечислять основные улики против Буженина.

«Во-первых, мастерски сделанный взлом. Ясно, работал специалист, так называемый медвежатник. А в городе, кроме Буженина, нет хотя бы и бывших воров этой специальности. Дальше. Со двора легко проникнуть в магазин, а Буженин в ту ночь спал у своего друга Афончикова, в его квартире в том же дворе. С другой стороны, — размышлял следователь, — Буженин очень часто ночует у приятеля, ехать домой ему далеко. Так разве это улика? Что же тогда остается? Остается только то, что ограбление совершил опытный взломщик, а Буженин, вне всякого сомнения, именно взломщик и именно опытный. Но ведь этого явно недостаточно!»

Все же следователь решил допросить Буженина, однако только как свидетеля. «Когда Буженин пришел по вызову, следователю сразу стало ясно, что этот еще молодой и, видимо, физически не очень крепкий человек, взволнован и испуган. Он то и дело вытирал пот с лица, хотя было не жарко, и все откашливался, точно его что-то душило. Следователь старой школы, ну хотя бы вроде Порфирия Петровича из Достоевского, — подумал Хлебников, — обязательно придрался бы к его волнению, еще, мол, одна улика. А разве нельзя иначе понять и объяснить все — страхом перед неосновательным обвинением?»

— Вы ничего особенного не слышали в ту ночь, когда ночевали у Афончикова? — спросил он Буженина. Неожиданно простой вопрос вызвал у допрашиваемого не то досаду, не то неудовольствие.

— Я… не всю ночь был у Афончикова, — ответил он с запинкой.

— Позвольте, а вот домработница Афончиковых дала показание, что вы легли спать в одиннадцатом часу вечера!

— Ну и что же? — угрюмо возразил Буженин. — Ей за семьдесят, она сама вскоре улеглась спать — и как в воду. Из пушек стреляй — не услышит.

«Да он точно сам домогается, чтобы на него пало подозрение!» — подумал следователь и спросил:

— А вы, что же, очень шумели?

— Нет, — спокойно ответил Буженин, — я ушел почти бесшумно.

— А куда же вы ушли среди ночи? — несколько более темпераментно, чем положено следователю, воскликнул Хлебников.

Допрашиваемый, отвечая, упрямо смотрел в сторону:

— Куда я уходил, это к делу не относится…

— Вы обязаны отвечать на вопросы, — строго напомнил следователь. — Это в ваших же интересах.

— А откуда вы знаете, что я так уж берегу свои интересы? — без воякой насмешки, очень серьезно, сказал Буженин.

Следователь, в свою очередь стараясь быть спокойным, заметил что-то вроде «Это дело ваше» — и объявил, что свидетель может быть свободным. Буженин поднялся и ушел, вежливо попрощавшись.

Районный прокурор Зарницын согласился с Хлебниковым.

— Привлекать этого вашего Буженина пока нет оснований, — сказал прокурор, пожилой человек с мечтательными глазами. Его в кругу товарищей так и называли — Мечтатель, но глаза его были тут ни при чем: свою кличку он заслужил склонностью несколько глубже проникать в психологию свидетелей и обвиняемых, чем это принято в повседневной практике.

— Но… — добавил тут же Зарницын, — все это немного странно. Он не отрицает своего ухода. А зачем бы ему подыматься среди ночи? Ведь он, кажется, дал показания в том смысле, что среди ночи ушел из дома Афончиковых? И только не желает сказать, куда ушел? Так, что ли?

— Да, я его понял именно в этом смысле, — ответил Хлебников.

— Может, врет, — предположил Зарницын. — Может, никуда не уходил, и эта версия понадобилась ему для прикрытия истинных событий?

— А если все-таки предположить, что взлом — дело рук его, Буженина? — сказал следователь. — Посудите сами: сейф взломан в пятнадцати шагах от того дивана, на котором ночевал Буженин, он сам дает весьма неясные показания о своем «алиби».

— Не думаю, — вздохнул прокурор. — Уж очень все сходится: взлом — налицо, осужденный взломщик — тут же, в пятнадцати шагах, вы уже высчитали. Нарочитость какая-то!

— Позвольте, — сказал следователь, — выходит так, что если все улики сходятся, значит, подозреваемый не виноват. Странно!

— Нет, я этого не утверждаю, — рассмеялся прокурор, — этак мы не уличили бы ни одного преступника, но, понимаете ли…

Он щелкнул пальцами.

— Не осмотреть ли нам место происшествия?

— Магазин Ювелирторга? — неохотно отозвался следователь. — Извольте, только ведь там все уже осмотрено и все мало-мальски нужное для дела учтено.

— А мы осмотрим ненужное.

Прокурор добродушно улыбался, и Хлебников по опыту знал, что, когда Зарницын вот так улыбается, его не переспоришь.

— Идемте! — со вздохом сказал следователь, берясь за шляпу.

В магазине Ювелирторга несколько покупателей со знанием дела рассматривали бриллианты и хрустальные вазы в серебре. Под стеклом заманчиво блестели золотые кольца, красными змеями извивались коралловые нитки. В глубине магазина стоял высокий сейф, очень похожий на холодильник «Днепр». Сюда, в этот сейф, директор магазина прятал на ночь все наиболее ценное, опечатывал замок и ключ уносил с собой.

Директор Дьяченко подробно и деловито объяснил прокурору и следователю распорядок магазина и показал искалеченный сейф. В двери сейфа, в том месте, где должен быть замок, зияла круглая аккуратная дыра.

— Чем же это он? — спросил прокурор.

— Эксперт утверждает — водородом, — заметил следователь. — Но это проблематично.

— Так-так, — сказал прокурор и вполголоса спросил директора, глазами показывая на красивую молодую женщину за прилавком: — Это кто же? Продавщица?

— Заведующая отделом, Фаина Федоровна Игнатьева.

— Игнатьева, — смущаясь, назвала она свою фамилию. — С вами мы знакомы!

Это относилось к следователю, который кивком головы подтвердил, что, действительно, он уже ее допрашивал. Зарницын назвался и сейчас же спросил Игнатьеву:

— Вы заведуете отделом? С материальной ответственностью?

— Да, — живо отозвалась она. — Если бы ограбление удалось, мне бы пришлось отвечать за недостачу!

Следователь угрюмо молчал, считая в душе, что прокурор зря все это затеял. Что нужно, он, следователь, уже здесь выяснил. Преступник потому не закончил ограбление, что ему помешали. Неизвестно, кто именно помешал, но, судя по всей обстановке, дело было именно так.

— Разрешите, — сказала вдруг Фаина Федоровна, сильно покраснев и от этого сделавшись еще краше. — Вы вызывали Алешу Буженина. Он очень, очень расстроился. Только знаете что? Алеша совсем не виноват! Он уже однажды сделал подобное, но только по глупости…

— Так может быть и сейчас тоже по глупости? — серьезно задал вопрос прокурор. — Да и откуда вызнаете?

— Знаю! — воскликнула Фаина Федоровна. — Мы с ним росли вместе, на одной улице, он старше меня лет на пять. Хороший, добрый парень! Только очень уж ему не везет!

— Вы его и теперь встречали? Я хочу сказать, после его возвращения? — спросил прокурор, а следователь с досадой подумал, что эта подробность в первоначальном допросе осталась неосвещенной.

— Да, — ответила Фаина Федоровна, — встречались. Он иногда приходил ко мне… сюда в магазин. По старой памяти, знаете ли.

— А на квартиру к вам? Приходил? — поинтересовался следователь, заметив, что прокурор медлит с этим вопросом.

— Приходил, — подтвердила, снова вспыхнув, Фаина Федоровна. — Ну, так что же?

— А еще кто приходил? Помимо Буженина?

Игнатьева посмотрела на Зарницына и на следователя исподлобья, но лица их были бесстрастны. Она ответила:

— Иногда Афончиков заходил. Тоже старый знакомый.

— Афончиков? — небрежно переспросил прокурор, с неудовольствием отворачиваясь от встрепенувшегося следователя. — Это какой же Афончиков? Тот, известный? Старик?

— Нет, что вы! — несколько принужденно засмеялась Игнатьева. — Его сын! Сергей Афончиков.

Андрей Андреевич Афончиков был человек на исходе седьмого десятка. В молодости летал он по улицам города на неуклюжем двухколесном велосипеде, тогда еще не отпраздновавшем своего десятилетнего юбилея. Потом, когда знаменитые велогонки с великим гонщиком Уточкиным сошли со сцены и на смену им пришли мотогонки, Андрей Андреевич был их неизменным участником.

Однако не следует предполагать, что увлечение мотоциклом, прошедшее через всю жизнь Андрея Андреевича, было единственным и профессиональным его занятием. Нет! Профессия была у него другая: он был лучшим в городе специалистом по несгораемым шкафам. Его приглашали в учреждения вскрывать замки сейфов в тех случаях, когда, по словам Андрея Андреевича, «портился начальник или портился замок», то есть когда начальник терял ключ или по какой-либо причине приходил в негодность механизм сейфа. Казалось бы, не так уж часто случается то или другое, а вот всю жизнь прожил безбедно Андрей Андреевич Афончиков, занимаясь своей уникальной профессией; его дочь, получив диплом инженера-строителя, уехала куда-то на север, а сын, наполовину облысев, был выгнан из института за неуспеваемость и жил, не работая, транжиря папашины деньги.

К прокурору по его вызову старик явился рассерженным:

— За семьдесят лет в первый раз с прокурором имею дело! — громко сказал Афончиков, заходя в кабинет Зарницина. — Даже не знал, в какую сторону дверь открывается.

— Ну, а теперь узнали, — приветливо поздоровался с ним прокурор, — присаживайтесь.

Афончиков грузно опустился в кресло, стоявшее против стола прокурора.

— Один только вопрос, если позволите, — сказал прокурор.

— Что же, задавайте, — вздохнул старик.

— Вы о взломе в Ювелирторге слышали?

— Как же, весь город говорит. Только какой же это взлом? Это по-нашему не взлом, а вскрытие! — с достоинством и знанием дела ответил Афончиков.

Прокурор улыбнулся:

— Извините, вскрытие. А кто вскрыл, как вы думаете?

Афончиков развел руками, и прокурор невольно заметил, что у этого человека были тонкие и длинные, как у музыканта, пальцы.

— Чего не знаю — того не знаю. Однако думаю, не из здешних.

— Это почему же? — живо заинтересовался прокурор. «А вопросов-то оказалось не один, а множество!» — подумал он.

— Из здешних один только человек смог бы таким манером вскрыть, — пояснил Афончиков.

— Кто же именно?

— Да я бы смог, — просто ответил старик. — У меня одного водородный бурав. Я же его и изобрел!

При всей своей выдержке прокурор даже поднялся в кресле, но в ту же минуту уселся вновь и спросил спокойно:

— Не можете ли вы продемонстрировать действие вашего бурава?

Старый специалист по взломам тяжело вздохнул и отрицательно покачал седой головой:

— Нет. Бурав у меня украден!

— И… Давно?

— Да как вам сказать. Лежал он у меня и лежал. А хватился я его как раз накануне происшествия в магазине Ювелирторга — не оказалось!

Это становилось уже интересным.

— А кого вы подозреваете? — спросил прокурор.

— Да кого же мне подозревать? — почему-то неохотно отозвался Афончиков. — Живем в квартире я да сын, да старая стряпуха. Воров у меня нет.

— А Буженин Алексей у вас часто ночует?

— Не так чтобы часто.

— А в ночь преступления он у вас ночевал?

— Ночевал. Вернее, лег спать, а потом…

— Что? Ушел?

— Да как вам сказать… Лег он рано. Должно быть, рано и ушел. Я проснулся с петухами, вижу: Алешки уже нет.

— А когда он уходил, вы не слышали?

— Нет, меня он не потревожил. А Настасьюшка, стряпуха, та и вовсе спать горазда.

— А когда вы в это утро ушли из дому, не помните?

— А и уже лет тридцать каждый день в одно время ухожу: пообедаю по старинке в двенадцать часов — и ухожу. А что?

Прокурор улыбнулся наивности вопроса, но вежливо ответил:

— Меня интересует, не возвращался ли поутру Буженин?

— Нет, нет, не возвращался!

Прокурор спросил:

— А все-таки, почему вы не удивились, не найдя поутру Буженина на месте, а выходную дверь — запертой? Ведь никто его не выпускал?

— Английский замок! Захлопнул — и все. Уже не раз бедняге приходилось уходить от нас чуть свет: на пристань или еще куда.

Афончиков вздохнул:

— Дружили мы с его отцом!

— В общем, — заключил прокурор, — могло произойти и так, что Буженин выждал, пока вы заснете, и вышел во двор, откуда и проник в магазин?

Афончиков задвигался, покраснел.

— Не мог этого сделать Алеша, — сказал он, волнуясь, — вот вам крест, не он!

— Хорошо, — сказал прокурор, — достаточно. Будьте здоровы, Андрей Андреевич! И прошу вас, не волнуйтесь. Вы-то уж здесь не при чем.

— Нам очень неприятно, — сказал прокурор, когда вечером на стук открыл дверь старый Афончиков, — мы вынуждены произвести у вас обыск. Собственно, не у вас, а у Буженина, он ведь здесь не раз ночевал. Вот и следователь, и понятой… Ваш сосед.

— Да, — односложно и с одышкой отозвался Афончиков, опускаясь на стул. Видно было, что вся история все-таки очень на него подействовала. Понятой, старик пенсионер Богатин, с сочувствием вздохнул.

— Где спит Буженин, оставаясь здесь на ночь? — спросил прокурор.

— Вот на этом диване, — объяснил старик.

Следователь удивился, с какой тщательностью осматривает комнату Зарницын. Вот сейчас он поднял крышку дивана, на котором спал Буженин… Что это?! Старый специалист по вскрытию сейфов в свою очередь внимательно и с беспокойством смотрел на прокурора. Тщательные поиски в комнате, видимо, удивляли и хозяина квартиры. Он стоял рядом с прокурором, когда тот вдруг напнулся и достал из дивана какой-то блестящий инструмент.

— Что бы это могло быть? — спросил Зарницын, обращаясь к старику. Афончиков молчал, тяжело дыша и облизывая толстые губы.

— Ихний инструмент, — словоохотливо пояснил понятой. — Я видел, как они (он кивнул в сторону старика) им пользуются. Шикарная штука!

— Это и есть ваш водородный бурав? — спросил прокурор Афончикова.

— Да, — чуть слышно выдавил из себя старик. Лицо его покрылась потом. Он вынул платок и стал им обмахиваться. — Да, это мой водородный бурав, — сказал он минуту спустя более твердым голосом. — Как он сюда попал, понятия не имею.

— Как попал, это мы выясним, — сказал прокурор.

— Подождите, — воскликнул вдруг следователь, опустивший крышку дивана на место. — Это что?

Между диваном и стенкой, на полу, лежал узкий и длинный серебряный подсвечник, тот самый, что был похищен из вскрытого сейфа.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо сказал Зарницын круглому, румяному человеку с лысиной. — У меня к вам, гражданин Афончиков, несколько вопросов.

— Да-да, — озабоченно вздохнул посетитель, присаживаясь к столу, — такой ужасный случай! Вы только подумайте: друг детства, был в доме принят как родной, — и вот, извольте! Ограбил магазин, а краденое спрятал у нас в диване!

Прокурор молча слушал, а посетитель словоохотливо продолжал. Это, по-видимому, был незаменимый свидетель!

— Нет, вы подумайте, каков подлец! Ведь говорили мне люди добрые: не надо и на порог пускать его! Раз он уже проявил себя как жулик… Повадился кувшин по воду ходить, ему там и голову сломить! Так нет же! Говорит папаша: «А может, он исправился? Человек он одинокий, куда ему податься!» Да и я расчувствовался, товарищ прокурор, можете себе представить! Как-никак, а друг детства, вместе голубей гоняли. Я и разрешил ему ночевать у себя в комнате на диване…

— А вы не помните, — прервал его прокурор, — ночевал ли он у вас в ночь на седьмое сентября?

— В ночь на седьмое? — переспросил Афончиков-младший, подняв к потолку глаза. — На седьмое… на седьмое… Как же! Ночевал! — обрадованно вскричал он. — Хорошо помню! — Он — к нам, а я — от нас. Куда? Ну, словом, по любовной части. Завился до утра! Вы уж извините, слова из песни не выкинешь.

— А когда вернулись домой, Буженина уже не было в квартире?

— Не было, нет, не было, — живо подтвердил Афончиков. — Ушел.

— Значит он похитил у вашего отца водородный бурав?..

— И отмычки, — подхватил Афончиков.

— Ах, вот как? И отмычки? — внимательно посмотрел прокурор на свидетеля. — А почему же ваш отец об отмычках не говорил?

— Постеснялся, видно, — вздохнул Афончиков-младший, — чудит старик! Жалеет этого преступника!

— Ага, понятно. Стало быть, суммируем: выходит, что Буженин похитил бурав и отмычки, проник в магазин Ювелирторга, отмычкой открыл дверь, вскрыл сейф, прихватил подсвечник и ушел, замкнув за собой дверь тою же отмычкой. Подсвечник он спрятал за диван, а в диван положил бурав. А куда дел отмычки?

— Выбросил на помойку! — быстро ответил свидетель.

— Вы видели отмычки на помойке? — спросил прокурор.

— Нет, я только предполагаю! А куда же они делись?

— Виноват…

Прокурор позвонил по телефону:

— Товарищ Хлебников? Прошу вас взять понятых и немедленно отправиться во двор того дома, где находится магазин Ювелирторга. Надо посмотреть, нет ли на помойке связки отмычек, похищенных у старика Афончикова. Да, да и отмычки похищены тоже!

Прокурор положил трубку и тотчас Афончиков-младший сказал:

— О помойке — это только мое предположение. Пожалуй, зря будут люди беспокоиться. Право же, не стоит и искать! Мало ли куда мог он сунуть связку.

— Еще один вопрос, — сказал прокурор, пропуская последнее замечание свидетеля мимо ушей, — чем вы объясните, что Буженин ограничился одним подсвечником? В сейфе лежали и бриллианты!

— Не успел, видимо. Помешали! — ответил Афончиков. «Великие умы сходятся! — насмешливо подумал прокурор. — Так же предполагает и Хлебников, он идет на упрощение. А задача не так проста…»

В кабинете следователя сидели Хлебников, прокурор Зарницын, Афончиков-младший и Алексей Буженин.

— Ты преступник и есть, — резко сказал Афончиков сидевшему против него Буженину.

— Говорите «вы», — строго заметил прокурор.

— Вы и ограбили магазин! — продолжал Афончиков. — Ваши дела! Кроме вас, никто взломом не занимается! У отца выкрали бурав да отмычки! Бурав спрятали в диване, а вот куда дели отмычки — не знаю.

— Отмычки, действительно, найдены на помойке, тут вы совершенно правы, — спокойно сказал прокурор.

Афончиков покраснел и заерзал на стуле.

— Как в воду гляжу, — сказал он, улыбаясь. — Я и то говорил: куда же ему их деть иначе?

— Да, проницательность у вас изумительная, — согласился прокурор.

— Все врет он, — забывшись, прервал прокурора Буженин.

— Спокойно! — сказал следователь.

Буженин, с ненавистью глядя на Афоничикова, воскликнул:

— Да что говорить? Он и сам знает, что все это неправда. Да, я в прошлом по пьянке да по уговору дружков совершил ошибку… преступление. За это понес наказание. Разве теперь я как заклейменный? Кто ни совершит ограбление, подавайте сюда Буженина Алексея? Нет, так не выйдет!

Весь дрожа, он тихо сказал:

— Неспроста он тогда Фаине сказал, что спрячет меня в тюрьму…

— Не говорил я этого, — быстро отозвался Афончиков.

Прокурор написал на бумажке несколько слов и дал бумажку следователю. Тот понимающе кивнул головой и вышел из кабинета.

— Послушайте, Афончиков, — обратился к нему прокурор. — Вот вы говорите, что после преступления, совершенного Бужениным, он спрятал бурав и украденный подсвечник в вашей комнате.

— А откуда же там им взяться иначе? — вздернул плечами Афончиков.

— Так, так, — продолжал прокурор, — выходит, что Буженин, оставшись у вас ночевать, ушел среди ночи на грабеж магазина. А когда же он возвратился к вам с буравом и подсвечникам? Кто его видел после возвращения? Вы видели?

— Я не видел.

— Может быть, видел ваш отец? Во всяком случае, он не мог бы не услышать, как Буженин отодвигает диван, снимает крышку…

— Очень просто, — улыбнулся Афончиков, — он мог прийти днем, когда отец уже ушел. Отмычки-то у парня зачем?

— Да ведь он бросил отмычки на помойку!

— Позже бросил. Днем!

Прокурор поморщился:

— Стало быть, среди белого дня, на глазах у жильцов дома, он открывал отмычкой вашу дверь? Да и когда он это мог сделать, если был задержан по моему ордеру через полчаса после открытия магазина Ювелирторга, то есть в одиннадцать с половиной часов утра? В это время ваш отец еще был дома. К тому же, Буженин был взят не менее чем в двух километрах от магазина и от вашей квартиры, на Молодежной улице!

— Кстати, — обратился прокурор к Буженину, — что вы там делали, на Молодежной улице?

— Так… свежим воздухом дышал, — ответил Буженин. В эту минуту дверь открылась и вошел следователь вместе с Фаиной Федоровной Игнатьевой. Так вот за кем посылал следователя прокурор!

Игнатьева, увидев в кабинете прокурора обоих своих знакомых, побледнела и замялась.

— Входите, прошу вас, — приветливо сказал прокурор. — Садитесь, пожалуйста. Вот сюда.

Он указал ей на стул рядом с собой и против Буженина. Тот прикрыл глаза, точно его ослепляло ее лицо. Афончиков вежливо улыбнулся ей. Она ему не ответила ни улыбкой, ни кивком головы. Усевшись, она пристально посмотрела на Буженина и с трудом перевела дух.

— Где вы живете, гражданка Игнатьева? — спросил прокурор.

— На Молодежной улице, — ответила она. Да ведь вы уже записывали!

— А я позабыл, — хладнокровно заметил прокурор. — Тут, видите ли, гражданка Игнатьева, выяснилось, что поутру в день преступления Буженина видели на Молодежной улице, не к вам ли он заходил? Ведь вы говорили, что иногда он бывал у вас…

По вспыхнувшему, а затем сразу побледневшему лицу Фаины Федоровны было видно, как она взволновалась. А прокурор продолжал равным спокойным голосом:

— Раньше, чем отвечать, вы учтите все-таки, как много значит ваш ответ для следствия… ну, и для судьбы Буженина.

— Хорошо! — воскликнула женщина. — Хорошо! Я вам скажу всю правду!

— Она сейчас солжет, — жестко вставил Афончиков. — Видите, как покраснела?

Действительно, лицо Игнатьевой снова залилось краской. Она сказала с некоторым вызовом:

— Алеша — муж мой. Он в ту ночь ночевал у меня… Это правда.

Она заплакала. Однако, быстро овладев собой, добавила:

— Вот этот гражданин… по фамилии Афончиков, ревновал ко мне Алешу. А когда я сказала ему, чтобы он оставил всякие мысли, он пригрозил отомстить. И я, зная его злой нрав, опасалась…

Она опять заплакала:

— Так и случилось…

— Чепуха все это, — презрительно сказал Афончиков.

— Разъясните, прошу вас, — обратился к Фаине Федоровне Зарницын, — почему же в таком случае Буженин пошел сначала к Афончиковым?

— Да потому, что к ней с вечера неудобно идти — соседи! — ответил за Игнатьеву Алексей Буженин. — Конспирация! — добавил он с горькой усмешкой. — Зарегистрироваться мы не могли, у нее развод не оформлен…

За окном кабинета послышались выхлопы мчавшегося мотоцикла, потом сразу оборвались. Прокурор выглянул в окно и увидел молодцевато подлетевшего на мотоцикле Афончикова-старшего.

— А вот мы сейчас узнаем насчет бурава. Да и о том, кто именно выбросил связку отмычек, — сказал прокурор. — И вызывать старика не пришлось, сам явился!

Действительно, в дверь кто-то постучал.

— Войдите! — крикнул прокурор, и в кабинет вошел Афончиков-старший.

— Простите меня, — сказал он, — узнал я, что вы сына вызвали, и не мог я утерпеть… А-а, и Алеша здесь, — заметил он Буженина. — Так вот в чем дело…

— Да вы садитесь, — придвинул стул прокурор.

— Нет уж, я не в гости… Послушайте меня с минуту, а то ведь в моем возрасте человеку надо торопиться высказать. Так вот что, граждане: не могу я того допустить, чтобы из-за беспутного моего сына этот бедняга маялся! Не могу!

— Папаша, что вы толкуете! — вскричал Афончиков-младший.

— Что надо, то и толкую, — твердо ответил старик. — Бураву я тебя обучил, а не его. Думал, хоть к моему занятию пристанешь. Алешка и понятия не имеет, как с буравом этим действовать. Это раз. А два — я теперь вспоминаю, как ты что-то в диван в то утро прятал. Отлично помню! Спросил тебя, а ты сказал: старые книги прячу! Что, неправда? То-то!

Афончиков-младший угрюмо молчал.

— Об одном вас, граждане, прошу, — чуть ослабевшим голосом обратился старик к прокурору и следователю, переводя старчески выцветшие глаза с одного на другого. — Учтите, прошу вас, что не из алчности пошел на эту пакость Сережка, а из-за ровности. От соперника решил отделаться, от Алешки. Из сейфа грошовый подсвечник один взял, лишь бы что-нибудь краденое подкинуть Буженину. На риск пошел!

— Видно, в вашем сыне заговорило ретивое, — сказал прокурор. — Сейф взломал! У родного отца бурав и отмычки выкрал! Кстати…

Прокурор обратился к угрюмо молчавшему Сергею Афончикову:

— Зачем вы бросили связку отмычек на помойку? Пожалуй, Буженин этого не сделал бы, будь он на вашем месте. Лишний след!

— Плохо вы знаете Буженина — проворчал Афончиков-младший. — Он прост и недальновиден.

— Ах, так вот в чем дело! — сказал прокурор. — Прост и недальновиден. А вы вот непросты и дальновидны. И все же его мы сейчас отпустим как невиновного, а вас задержим.

— За что? — с негодованием воскликнул Афончиков-младший.

— За воровство, во-первых, — деловито ответил прокурор, — за провокацию, которую вы устроили, во-вторых. Как упорного и потому опасного тунеядца, в-третьих. Достаточно?

— Отпустили бы и его, — вдруг попросила Игнатьева. Она была счастлива тем, что ее любимый оказался вне опасности, и готова была всем даровать свободу.

Афончиков-младший правильно истолковал ее душевное движение. Он позеленел от злости и натужным голосом обратился к прокурору:

— Если уж вы меня задерживаете, так, пожалуйста… не задерживайте!.. Отправляйте в тюрьму и… не хочу я эту женщину видеть!

— Сейчас отправим, — сказал прокурор.

На имя министра просвещения поступило заявление, написанное от руки. В заявлении учитель математики средней школы № 45 большого областного города Александр Николаевич Шорин был обрисован с самой отрицательной стороны: вопреки сведениям в его личном деле, Шорин в годы войны не служил в армии, а где-то в тылу занимался неблаговидными делами; добивался перевода своей дочери без экзаменов из класса в класс; довел дочь домовладельца до психического заболевания; родной брат учителя К. Н. Шорин расстрелян по приговору суда за бандитизм.

Автор письма приложил вырезку из областной газеты о суде над главой бандитской шайки К. Н. Шориным, действительно приговоренным к расстрелу. О болезни дочери домовладельца была приложена подлинная оправка известного в Н-ске профессора-психиатра К.

Заявление не было анонимным. Подпись «Григорий Борисович Корецкий», как и адрес подписавшего, были четкими и ясными. Человек не скрывал ни своего имени, ни своего адреса.

Для проверки министерство направило заявление в Н-ский отдел народного образования. Заведующий отделом назначил проверочную комиссию в составе директора, председателя местного комитета и секретаря партийной организации школы № 45.

Получив выписку из приказа, директор созвал у себя в кабинете комиссию и прочитал вслух заявление Корецкого.

— Странно, — сказал предместкома учитель рисования Никитенко, молодой человек со светлой курчавой бородкой, — в заявлении речь идет о каком-то прохвосте. Это совершенно не похоже на нашего Александра Николаевича. Совершенно.

— Подождите, — строго заметил директор. — Сначала мы расследуем, а затем уж будем делать выводы. Сейчас нам надо решить, так сказать, методологический вопрос: с кого мы начнем опрос?

Остальные члены комиссии, зная пристрастие директора Алексея Трофимовича Гусева к вопросам методологии, с трудом удержались от улыбки.

— В этом случае следует поступить так, — продолжал директор, — сначала спросить заявителя, а уж потом…

— Немножко смахивает на судебное следствие, — недовольно заметил секретарь партбюро, пожилой учитель истории Ковылин, — в конце концов, речь идет о нашем товарище!

— Методологически… — начал директор, и секретарь, махнув рукой, согласился начать с опроса заявителя.

На следующий день все три члена комиссии отправились на квартиру к Григорию Борисовичу Корецкому по адресу, указанному в заявлении. Корецкий жил в центре города, очень близко от школы, во дворе большого шестиэтажного дома.

— А кто он такой? — спросил Ковылин, когда они поднимались в лифте на шестой этаж.

— А вы разве не знаете? — удивился Никитенко. — Это известный в городе архитектор, когда-то полгорода построил!

— Странно… — начал было Ковылин, но лифт остановился, и все трое вышли на лестничную площадку.

— Прошу, входите, — сказал высокий красивый старик в бархатной тужурке, открывший им дверь. На его полном, со старческим румянцем, лице не появилось удивления при виде нежданных посетителей. Должно быть, старый архитектор умел собой владеть. Он провел гостей в большую комнату, тесно заставленную мебелью и пахнувшую столярным лаком.

— Тружусь! — улыбнулся хозяин, показывая на старинный секретер, по-видимому только что покрытый лаком. — С молодости люблю столярным делом баловаться. Прошу вас, садитесь.

Усадив посетителей, он и сам уселся в низкое мягкое кресло и с той же вежливой улыбкой выжидательно посмотрел на Гусева, угадав в нем старшего.

— Я директор школы Гусев, а это наши преподаватели, — сказал директор, заметно нервничая. — Мы бы хотели побеседовать с вами относительно вашего письма.

— Какого письма? — поднял седые брови хозяин квартиры, сразу насторожившись.

— Вот этого! — протянул Гусев листок. Корецкий взял листок, полез в карманчик куртки, вынул очки, аккуратно надел их и, едва бросив взгляд на текст письма, тотчас перевернул страницу и посмотрел на подпись.

— Это не моя подпись, — сказал старый архитектор. — Я этого не писал. Но…

Он слегка помедлил, видимо, выбирая выражения, и закончил:

— Но кое-что из написанного я уже слышал изустно. Впрочем, значения слышанному не придал.

— А от кого слышали? — быстро спросил директор.

— От одного своего старого знакомого и его жены…

Корецкий замялся:

— Я, собственно, не знаю… Обязан ли я по закону давать, так сказать, форменные показания? Признаться, мне бы не хотелось…

— Видите ли, Григорий Борисович, — сказал историк, — вы, конечно, не обязаны отвечать нам, мы ведь не следователи, а всего лишь три учителя школы, заинтересованные в судьбе нашего старого товарища. Вот это ваше заявление…

— Это не мое заявление, — прервал архитектор чуть сердито.

— Тем более, — подхватил Ковылин, — тем более, если не ваше! Значит, кто-то злоупотребил вашим именем.

— Погодите, — вступил в разговор директор. Он обратился к Корецкому: — Вы, конечно, можете нам не отвечать. Однако ясно, что этим дело не ограничится. Так или иначе, ответ вам придется держать!

По-видимому, директор взял неверный тон. Старый архитектор вспыхнул:

— А за что, собственно, я должен держать ответ? И в чем? В том, что какая-то каналья подписала свой донос моим именем? Так вот я вам покажу свою подпись и вы сразу убедитесь…

Корецкий быстро, по-молодому вскочил и шагнул к тому самому секретеру, который блестел свежим лаком. Открыв ящик, Корецкий бросал на бювар один документ за другим.

— Вот глядите! — сказал он наконец, протягивая несколько образцов своей подписи. Действительно, сходства с подписью на заявлении министру не было никакого.

— Да, не похоже, — согласился Гусев и поднялся. За ним поднялись и остальные члены комиссии. — Мы не вправе настаивать, — продолжал директор, — чтобы вы назвали фамилию лица, от которого вы слышали порочащие сведения. Может быть, у вас есть основания разделять с этим лицом его утверждения и…

— Погодите, — вдруг сказал старый архитектор. — Я не меньше вашего заинтересован в том, чтобы раскрыть всю эту историю.

И Корецкий рассказал, от кого он слышал данные, которые указаны и в заявлении: от супругов Ионы Андреевича и Марии Захаровны Данилиных, живущих в собственном доме по Крепостному переулку, № 20.

— А что это за люди? — спросил Гусев, записывая имена и адрес в записную книжку.

— Данилин — мой сверстник, когда-то жили на одной улице и вместе учились, — сказал со вздохом Корецкий, как обычно говорят старики о своем детстве, — но он ушел из третьего класса. Сейчас работает агентом по снабжению на железной дороге.

— Вы продолжаете с ним дружбу? — спросил учитель рисования.

— Как вам сказать, — протянул архитектор, — особой дружбы у нас теперь нет, уж очень по-разному прожили мы жизнь. Однако иногда он у меня бывает. Заходит потолковать, вспомнить прежнее. Ну, и я раза два у него за последние годы побывал.

— Конечно, это писал не Корецкий, — сказал Никитенко, — я ведь тоже кое-что в почерках понимаю!

Педагоги шли по тенистой стороне главной улицы. Широкие нежно-зеленые кроны недавно распустившихся лип заслоняли их от яркого майского солнца.

— Почерк не похож, это верно, — согласился Гусев, — но ни в чем нельзя быть уверенным.

И он рассказал об одном судебном деле, в котором он участвовал в качестве народного заседателя.

По его словам, к судье пришел на прием подполковник, еще далеко не старый офицер, занимавший видную должность в военном учреждении. Посетитель рассказал, что в последнее время некие анонимы уличают его в присвоении социалистической собственности, в развратном поведении и в прочих неблаговидных делах. Судья спросил, кого подозревает подполковник в авторстве. Оказалось, что подозрение жалобщика падает на его знакомую молодую женщину, инженера-химика завода Галушкину. Судья вызвал Галушкину. Та с возмущением отвергла подозрение, сослалась на свое безупречное прошлое, представила отличные характеристики с места работы, где она, кстати сказать, была неоднократно премирована за производственную и общественную работу. Наконец, выполняя просьбу судьи, она написала под его диктовку несколько строк, и судья убедился в полнейшем несходстве ее почерка с почерком автора анонимных писем.

По всей видимости, пасквили писал какой-то сослуживец подполковника, они были полны подробностей служебного свойства и даже именовались «рапортами». Должно быть, автор, незаметно для самого себя, впал в привычный ему стиль. И судья написал на жалобе: «Даже невооруженным глазом видно, что анонимки писала не Галушкина». И отказал в возбуждении дела о клевете против Галушкиной.

Как рассказал дальше Гусев, подполковник обратился в областной суд. Он писал, что одно дело — невооруженный глаз судьи, а другое — наметанный глаз специалиста-эксперта, вооруженного лабораторными приборами. Областной суд согласился с жалобщиком и предложил рассмотреть дело по существу, с участием эксперта.

— И вот тут-то, — рассказывал Гусев, — разыгралась такая история. Судья, перед назначением дела, послал письма неизвестного и образец почерка Галушкиной на экспертизу в криминалистическую лабораторию. И оттуда за час до открытия заседания пришел ответ, что анонимки писала, пытаясь изменить свой почерк, именно Галушкина!

В судебном заседании на вопрос судьи, какого она мнения о подполковнике, Галушкина воскликнула:

— Честнейший человек!

— А зачем же вы пытались опорочить честнейшего человека? — спросил судья и протянул Галушкиной акт экспертизы.

Она ничуть не смутилась! Весело улыбнувшись, как человек, удачно пошутивший, Галушкина сказала:

— Ну, и писала, ну, и что же? Подумаешь!

— Может быть, у вас были свои счеты с потерпевшим?

— С ним — нет, но с его женой мы в ссоре!

… — Суд тогда приговорил клеветницу к исправительно-трудовым работам по месту службы с вычетом двадцати процентов из зарплаты, — закончил свой рассказ Гусев, — фактически же дело свелось к тому, что она уплатила около тысячи рублей, да и то в рассрочку на шесть месяцев.

— Очень уж милостив был наш закон к клеветникам-анонимщикам, — вздохнул Никитенко, — теперь-то он построже!

— Так вот, — вернул Гусев своих товарищей к обсуждаемому вопросу, — я и думаю, что несходство почерка этого старика с подписью на заявлении еще ничего не доказывает.

— Вы допускаете, — спросил Ковылин с удивлением, — что заявление подписал Корецкий нарочито измененным почерком? А зачем же он вообще тогда его подписал? Послал бы без подписи!

Директор собрался возражать, но тут члены комиссии уже поравнялись с дощатыми воротами, на которых была прибита аккуратная жестянка с номером «20».

— Вот здесь, по-видимому, — сказал директор, останавливаясь.

— Позвольте! — воскликнул Никитенко. — Да ведь именно здесь и живет наш Александр Николаевич Шорин! А Данилины — это домовладельцы, с которыми у него самые неприязненные отношения! Я сейчас вспомнил! Александр Николаевич много раз просил меня как предместкома помочь ему в получении другой квартиры!..

Во дворе стояли два флигеля. Один — большой, свежевыкрашенный, в пять окон, с тамбуром и палисадником, другой — покосившаяся набок хижина в два подслеповатых окна.

— Вот в этой «хижине дяди Тома», — сказал Никитенко — и живут Шорины.

Подступы к жилищу Шорина были преграждены огромной лужей. Казалось странным: откуда она взялась — ведь дождя не было уже несколько дней и вокруг было сухо. Это усугублялось еще и тем, что «берега» лужи со стороны ворот были по-видимому искусственно наращены.

— И в тот раз я застал эту же картину, — воскликнул Никитенко.

— Дамбу здесь строили, что ли? — изумился директор.

— Видимо, кто-то решил соорудить здесь мощную плотину для сточных вод, — пробурчал Ковылин, пытаясь пробраться, к флигельку справа, используя для этого флангового движения едва заметную полоску земли у забора. Гусев и Никитенко решили обойти лужу слева. Однако и Никитенко и его товарищи потерпели полную неудачу: все трое подошли к крыльцу флигелька с мокрыми ногами.

Надо думать, в окно их видели: дверь открылась навстречу гостям и приветливый женский голос пригласил их войти.

Перед судьей сидел седой коренастый человек. Живые молодые глаза его были подведены морщинами. Чисто выбритый, в хорошо выутюженном летнем парусиновом кителе, Александр Николаевич Шорин выглядел военным в отставке. Впрочем, судя по его словам, он и в самом деле отдал армии десять лет жизни.

Судья, еще совсем молодой человек, внимательно читал заявление, которое принес Александр Николаевич. Заявление было написано от руки. Легко можно было заметить, что его писали под влиянием искреннего и живого чувства.

«Я уже много лет страдаю под игом домовладельцев — супругов Данилиных, — писал Шорин. — Много раз они измывались над моей семьей, прибегая к клевете. Два раза дело доходило до суда, когда Данилиным приходилось дать ответ за наносимые нам оскорбления и даже побои. Оба раза суд признавал „достойных супругов“ виновными и штрафовал их. Но Данилины готовы заплатить и больше, лишь бы им дали поиздеваться над старым педагогом и его семьей!

Домогаясь нашего выселения, Данилины два или три раза обращались в суд с исками, приводя каждый раз новые доводы: то обвинят нас в неплатеже, то в плохом поведении. Каждый раз суд отказывал в этих исках, а домовладельцы искали и находили новые способы отравлять нам жизнь. Теперь они оклеветали меня перед министром.

Прошу привлечь к уголовной ответственности обоих супругов Данилиных за систематическую и злостную травлю, имеющую целью выжить нас из дома».

Далее следовал внушительный список свидетелей, которых заявитель делил на две части: на тех, кто слышал клевету, и на тех, кто может охарактеризовать Шорина как человека и гражданина.

— Так, так, — сказал судья, дочитав до конца и внимательно поглядев на посетителя, — а, собственно, откуда вы знаете о заявлении, поступившем в министерство?

— А ко мне приходила комиссия, выделенная для проверки сообщаемых фактов, — живо отозвался Шорин. — После того, как товарищи выяснили все пункты обвинения, они мне показали и само заявление и даже выдали копию. Вот она.

— А кто входит в комиссию? — спросил судья.

Шорин ответил и добавил, что всех трех членов комиссии он включил в список вызываемых свидетелей.

— А Корецкого? Почему вы не просите вызвать Корецкого, чья подпись стоит под документом?

— Так ведь он здесь не при чем! — воскликнул Шорин. — Старик решительно отрицает, что это его подпись!

— Так, так, — снова сказал судья, видимо, что-то обдумывая. — Оставьте заявление, я дам ему ход.

Шорин, видимо, хотел еще что-то спросить, но сдержался и встал.

— Учтите, товарищ судья, прошу вас, — сказал он, — тяжело мне живется из-за всей этой глупой истории. Я чувствую себя дома, как в осажденной крепости…

Спокойный, ровный голос его неожиданно дрогнул.

— У жены участились сердечные приступы, — закончил он и, сдержанно поклонившись, вышел из судей, скало кабинета.

— Так, так, — вздохнул судья и позвал секретаря участка Любу.

— Пишите! — сказал он Любе, студентке заочного юридического института, — пишите!

И судья продиктовал ей постановление о передаче дела прокурору для предварительного следствия.

«В данном случае, — писала Люба своим превосходным почерком, — необходим ряд следственных действий, вызываемых, в частности, неясностью вопроса об авторстве заявления министру. Здесь требуется экспертиза почерков граждан Г. Б. Корецкого, И. В. Данилина и, возможно, других. Кроме того, в ряде случаев желательны очные ставки, а также нужно, поставить перед экспертом-психиатром профессором К. вопрос о предполагаемых причинах психического заболевания взрослой дочери Данилиных… Выяснить место пребывания учителя в годы войны… Уточнить степень родства с расстрелянным по приговору суда Шориным… Поэтому дело по обвинению супругов Данилиных в клевете передается прокурору района для предварительного расследования».

Получив дело, прокурор допросил множество свидетелей, навел ряд справок. Попутно, как это иногда бывает, возникли новые неясности и противоречия.

Знакомясь с делом, вернувшимся от прокурора, судья увидел ряд показаний свидетелей о том, что и муж и жена Данилины упорно, точно по заранее разработанной программе, повторяли в разговорах со знакомыми и даже незнакомыми людьми все те пункты обвинения против Шорина, которые содержались и в заявлении министру. «Простое совпадение? — размышлял судья. — Едва ли. Скорее, согласованные действия. С другой же стороны, Корецкий мог и по собственной инициативе написать свое заявление министру…»

Судья со вниманием прочитал акт экспертизы почерков Данилиных и Корецкого по сопоставлению с подписью в заявлении министру. Эксперты пришли к таким выводам: это подпись не Корецкого, однако подделка подписи совершена не Данилиными. «Да, но вспомнив старинный совет римлян: „Qui prodest?“, то есть рассмотри, кому выгодно данное действие, — продолжал судья свои размышления. — А выгодно оно, конечно, тем, кто и раньше распространял те же позорящие Шорина сведения, а именно выгодно Данилиным. Но, говорят нам, подписали не они. Тогда кто же? Может быть, кто-нибудь по их просьбе?..»

Судья нашел в деле и добытую прокурором справку военкомата, полностью подтверждающую четырехлетнюю службу Шорина в строевой офицерской должности в период Великой Отечественной войны. Расстрелянный К. Н. Шорин — о чем в деле также — появилась справка — в родстве с учителем Александром Николаевичем не состоял.

Распорядившись приобщить к делу четыре других (по искам Данилиных к Шориным о выселении и по обвинению Данилиных в оскорблениях, нанесенных семье Шориных), судья назначил дело к слушанию в зале областного Дома учителя: не было сомнений, что процесс вызовет повышенный интерес учителей, хорошо знавших Александра Николаевича Шорина.

Шорин не был тем добродушным и несколько чудаковатым учителем, какого обычно рисуют в школьных повестях, когда авторы хотят показать «хорошего» педагога. Он был строг и требователен, но ученики его любили. Любовь эта пришла не сразу. Началось, собственно, с пустяка. На уроке Шорина в шестом классе кто-то из учеников играл под партой на детском музыкальном ящичке. Сыграет такт-другой и замолкнет. Ученики или давились от смеха или старательно делали безучастные лица. И только один, с толстым, точно отечным лицом, Виктор Козорезов, демонстративно держал руки на парте; глядите, мол, уж я-то не при чем. А на переменке Козорезов подстерег Шорина в коридоре и, трусливо оглядываясь по сторонам, зашептал:

— А я знаю!

— Что ты знаешь? — хмуро спросил Шорин.

— Знаю, кто играл. Сказать?

Учитель внимательно поглядел в красное, испуганное и вместе с тем как бы торжествующее лицо Козорезова и неожиданно для мальчика, а может быть и для себя, ответил:

— Не надо.

И двинулся дальше.

Мальчишки неизвестными путями узнали об этом разговоре…

И вот сегодня учителю пришлось прийти в суд, чтобы отстаивать свою честь, ибо во всяком процессе о клевете обвинитель всегда в какой-то степени и обвиняемый, которому необходимо рассеять змеиный шепот клеветников.

Учитель рисования и председатель месткома школы Никитенко опасался возможности столкновений между «сторонами в процессе», как теперь стали именоваться Данилины и Шорины. Когда еще начнется заседание суда, а семья Шорина и домовладельцы неминуемо встретятся в узких коридорах Дома учителя и тогда не миновать взаимных упрекав и обвинений! На людях это будет выглядеть постыдно для старого учителя.

Никитенко решил не отходить от Шориных, пока не начнется суд, и это его доброе намерение Данилин попытался впоследствии обратить против него. Никитенко, взяв под руку Шорина и пригласив его жену и дочь, повел их в большой старый сад, примыкавший к дому и когда-то принадлежавший вместе с домом местному тузу.

— Слыхали? — устало спросил Шорин у Никитенко, — директор порекомендовал мне отказаться от председательствования в обществе преподавателей математики! Говорят, мне неудобно возглавлять коллектив педагогов.

— Это почему же неудобно? — удивился Никитенко.

— Да потому, что, по его мнению, я скомпрометирован. Он мне прямо сказал: «Знаете, говорят, что нет дыма без огня. Я, конечно, убежден в вашей невиновности, но другие педагоги, наверно, будут думать именно в плане этой поговорки. Возможны даже соответствующие выступления на заседаниях общества — что хорошего?»

— Какая нелепая логика! — возмутился Никитенко. — Наш Гусев всегда отличался трусостью. И вы согласились?!

— Нет! — твердо ответил Шорин. — Я ни в чем не виноват, и мне нечего бояться.

— Папа — не трус! — с горячностью сказала дочь Шорина Ира, восемнадцатилетняя красивая рослая девушка.

— Меня тоже кое-кто на курсе пытался задеть! — со смехом призналась она. — Твой папа, мол, тянул тебя за уши из класса в класс.

— Это кто же тебе так сказал? — тихим голосом спросила мать.

Девушка молчала.

— Найдется, кому сказать гадость! — заметил Никитенко. — Нет, надо, надо дать по рукам этому старому клеветнику.

В зале, выходящем окнами в сад, послышался приглушенный шум.

— Открывается заседание! — сказал Никитенко. — Идемте!

Свидетелей, как водится, удалили, и все же зал был полон. В первом ряду, против судейского стола, сидели профессор-психиатр К., бритый человек средних лет с аккуратным пробором седеющих, когда-то жгуче-рыжих, волос, и два молодых эксперта-почерковеда. Справа от центрального стола были отведены места для супругов Данилиных — подсудимых, а слева — для потерпевших, то есть четы Шориных; рядом с ними была дочь Ирина.

Районный прокурор Сомов устроился за столиком у стены. Он внимательно посмотрел на пожилого адвоката, сидевшего за небольшим столом впереди подсудимых. Адвоката Кириллина прокурор Сомов знал уже давно… «Силен!» — подумал он о своем противнике не то с сожалением, не то с удовлетворением.

И отведя глаза от спокойного лица адвоката, он сосредоточил внимание на участниках процесса.

Шорин сидел бледный и решительный. Его жена что-то шептала дочери, глотая слезы. Ира держала руку матери в своей и, видимо, старалась успокоить старую женщину.

Гораздо выразительнее была группа Данилиных. Глава семьи — Иона Андреевич Данилин, щуплый с бегающим взором и тонкими поджатыми губами под седой щеточкой коротких усов, с грязно-белыми волосами, держался на скамье подсудимых гордо, как посаженый отец на свадьбе. Жилистая его шея торчала из празднично белого, чересчур узкого воротника. Зеленый в красную крапинку шелковый галстук подчеркивал независимый характер и непоколебимость позиции его владельца. Новый с иголочки широкий жесткий пиджак с непомерно длинными рукавами почему-то выглядел на его щуплых плечах сделанным из жести.

Рядом с ним возвышалась его жена — усатая женщина с пышными формами, одетая в зеленое шелковое платье со множеством оборок. Дочери с ними не было.

«Серьезная пара! — полусерьезно, полунасмешливо подумал прокурор. — Кажется, не в добрый час поселился у них Шорин!»

С первых же минут процесса начались непредвиденные осложнения. Ответив отрицательно на вопросы о виновности, Данилин отказался сесть на место:

— Желаю сделать заявление!

— Какое заявление? — с некоторой досадой спросил судья.

— Так что договаривались они с гражданином Никитенко! — отчеканил Данилин по-фельдфебельски, сделав руки по швам.

— Кто «они?» — спросил судья.

— Семейка Шориных! Сам видел: уединились перед судом в саду и, значит, обо всем там договоренности достигли. А какое право имел свидетель Никитенко разговаривать перед судом с Шориным, с моим врагом?!

— Хорошо, когда будем допрашивать свидетеля Никитенко, мы учтем и проверим ваше заявление, — сказал судья.

Данилин, видимо, собрался возражать, но жена сердито потянула его за полу пиджака и Данилин послушно опустился на свое место.

Выслушав мнение сторон, суд постановил сначала допросить подсудимых, первым — мужа.

Подсудимый не столько оправдывался, сколько нападал на Шориных. По словам Данилина, его квартиранты лишили всю семью домовладельцев покоя. Поставив себе целью выжить Данилиных из их собственного дома, Шорин сколотил «агрессивно-наступательный блок» (это было подлинное выражение Данилина), включив в него Криворучко. Кроме того, добиваясь его, Данилина, окончательной гибели, Шорин пытался изобличить его в хищениях со склада, но он, Данилин, честнейший человек, а вот Шорин — тот явно антисоветский элемент.

— В чем же это проявилось? — спросил судья.

Разгоряченный собственными показаниями Данилин воскликнул:

— Да вот, извольте видеть, когда мой квартирант Криворучко собрался переехать на жительство в колхозную местность, Шорин, опасаясь ослабления агрессивного блока, отговаривал его: ты-де там пропадешь, там-де тебе не дадут заработать на жизнь! И потом, когда еще строился Волго-Дон, Данилин возмущался: вот что делают! Дон на куски режут шлюзами!

— Сами слышали эти разговоры?

— Жена слышала!

Судья обратился к гражданке Данилиной:

— Подсудимая, вы слышали эти разговоры Шорина?

Данилина, встав, высилась рядом с тщедушным мужем, как монумент. Толстые щеки ее пылали.

— А хоть и не слышала, так разве люди будут врать? — резко спросила она, подбоченясь. — Мне люди говорили, а они слышали!

— А какие же это люди? Можете назвать? — задал вопрос судья.

— Протокола не веду, — отрезала Данилина, сделав ударение в слове «протокол» на первом слоге. — Это мне ни к чему.

— Хорошо, садитесь, — сказал судья гражданке Данилиной и предложил ее мужу продолжать показания.

Раздраженный видимой неудачей, Данилин уже еле сдерживался. Ему хотелось наговорить суду дерзостей, он уже подозревал судью в пристрастии. Лицо Данилина налилось свекольным румянцем, злые глазки сузились. Голос его стал тоньше.

— Чего же еще продолжать, — воскликнул он, — если уж вам сказанного мало!

Все-таки он перечислил еще и еще проступки и преступления Шорина, своего мучителя: Шорин своими издевательствами над семьей довел дочь Данилиных до сумасшествия, а в то же время незаконно потворствовал переходу собственной дочери из класса в класс без экзаменов. А совсем недавно избил жену Данилина, вот и медицинское свидетельство.

И Данилин положил на судейский стол какую-то бумажку без штампа и печати.

— Так, так, — сказал судья. — Значит, жалобу министру это вы писали?

— Нет, не я! — ответил Данилин.

— Не вы, а здесь, на судебном заседании, повторяете все те обвинения, которые содержатся в заявлении министру!

Данилин в первую минуту ошалело молчал, но потом воскликнул:

— Нет, не во всем! Насчет того, что его брат был расстрелян как бандит я ничего сейчас не сказал!

— А раньше? — невозмутимо спросил судья. — Раньше говорили? Что же вы молчите? Вот и выписку из газеты с судебным отчетом вы приложили к заявлению министру…

— А почему бы мне и не приложить, если был такой отчет? — запальчиво воскликнул Данилин и, только прислушавшись к тотчас возникшему в зале хохоту, поспешно прибавил:

— Это не мое заявление, а кто приложил, тот пусть и ответит!

— Значит, это не ваше заявление? — спросил прокурор, который теперь продолжал допрос Данилина.

— Не мое!

— А чем вы объясните, что и в заявлении и в ваших словах все совпадает?

— Я не объясняльщик, чтобы все объяснять, — дерзко ответил Данилин. — Я заявления не писал, а кто писал, тот пущай объясняет!

— Хорошо, вы не писали, — спокойно продолжал прокурор, — но может быть, вы попросили кого-нибудь написать и подписать это заявление?

— А вы найдите того человека и тогда спрашивайте! — усмехнулся Данилин, уже обретший обычную самоуверенность. Однако он снова заволновался, когда прокурор тем же ровным голосом сказал:

— А мы нашли.

И прокурор возбудил ходатайство: не приостанавливая процесса, вызвать и допросить в качестве свидетеля родного племянника подсудимого, Якова Ивановича Дубенкова.

— Он хоть и мой племянник, — воскликнул Данилин, — но с пьяных глаз еще и не то наговорит. А кроме того, мы в ссоре.

— И давно поссорились? — спросил судья.

— Да с того самого дня…

— С какого? — заинтересовался прокурор. Данилин запнулся.

— Садитесь, — коротко сказал судья. — Новый свидетель будет вызван.

Прокурор продолжал допрос Данилина:

— Скажите, сколько раз вы осуждались за оскорбления семьи Шориных?

— Не помню, — сердито ответил Данилин.

— Два раза, — дал справку судья.

— А сколько раз вы пытались выселить их судом? — раздались один за другим вопросы прокурора. — А почему не производите ремонт флигеля, в котором живут Шорины? Зачем развалили крышу над их головой?

Вместо ответа Данилин раздраженно воскликнул:

— Вы бы лучше спросили, как эти злодеи нашу единственную дочь с ума свели!

Данилина жалобно запричитала:

— Единственное дите! Замучили!

— Мы и об этом спросим, — невозмутимо заметил прокурор, но задал Данилину совсем, казалось бы, иной вопрос:

— Когда вселились к вам Шорины? По данным, имеющимся в деле, это произошло в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Дата эта правильная?

— Правильная, — буркнул Данилин. — С этого дня и мучаемся!

— А когда заболела психической болезнью ваша дочь?

— Вскоре и заболела, — без запинки ответил Данилин и посмотрел торжествующе на прокурора: «Что, мол, взял?»

— Разрешите представить к делу справку клиники душевных болезней, — поднялся прокурор, — выписку из истории болезни Ольги Данилиной. Как видите, граждане судьи, она заболела в конце тысяча девятьсот двадцать восьмого года так называемым dementia precocs — «слабоумием». С тех пор и болеет этой тяжкой болезнью. Таким образам, это случилось за десять лет до появления на горизонте Шориных.

— Справка датирована позавчерашним числом, — сказал судья, рассмотрев бумагу и обращаясь к прокурору, — почему же вы не представили ее раньше?

Прокурор чуть заметно улыбнулся и развел руками. Судья тоже с трудом удержался от улыбки: дело в том, что Сомов был известен в юридическом мире как неисправимый любитель неожиданных эффектов в процессе.

— А о существовании свидетеля Якова Дубенкова, о вызове которого вы сегодня ходатайствовали, — спросил судья, — вы ведь тоже не сегодня узнали, товарищ прокурор?

— Именно сегодня, — ответил прокурор. — В ходе допроса вы убедитесь в этом, граждане судьи.

Во время этого диалога Данилин тревожно переводил взор с судьи на прокурора. На миг подсудимому показалось, что судья и прокурор «поссорились», но тут же он убедился в неосновательности надежды. Судья обратился к Данилину с вопросом, продолжающим линию допроса прокурора:

— Выходит, что и это ваше обвинение Шорина в болезни вашей дочери также представляет заведомую клевету?

— Никак нет, — ответил Данилин, невольно впадая в присущий ему фельдфебельский тон и делая руки по швам. — Это врачи ошиблись. А заболела она много позже.

— А не расскажете ли вы о расстреле родного брата Шорина за бандитизм?

— Инициалы сходятся, а родной ли он брат — не знаю, — неохотно сказал Данилин.

Судья продолжал:

— А откуда вы знаете, что инициалы сходятся? Вы что же, лично знали расстрелянного?

— Не знал, да в газете прочитал!

— Так, так, — усмехнулся судья. — В той самой газете, вырезка из которой приложена к заявлению на имя министра? Может быть, вы просили Корецкого написать?

— Я его не уговаривал, к чему мне?

— Не уговаривали, но делились с ним своими отзывами о Шорине?

— Может, когда и поделился, — вздохнул Данилин, — так что из этого?

— Привлекались ли вы к уголовной ответственности за злоупотребления по должности?

Данилин ответил со злобой:

— Это Шорин возводил на меня. Не судился я никогда, это и гражданин прокурор знают! Моя совесть чиста и непорочна!

— Это верно, — с иронией подтвердил прокурор, — до суда дело не дошло. Возбужденное против гражданина Данилина уголовное дело о злоупотреблениях было прекращено по амнистии. Кстати сказать, дело было возбуждено не по инициативе Шорина.

— Тише! — строго сказал судья, так как в зале раздался смех.

Теперь вопросы стал задавать защитник. Все заметили, что опытный адвокат повел хитрую линию: да, мол, дурные отзывы со стороны подсудимых имели место, но оба Данилиных искренне верили в свою правоту… Стало быть, это не клевета, а заблуждение.

Вероятно, в тенденциозных вопросах, на которые подсудимый Данилин (до его жены очередь еще не дошла) — отвечал не всегда впопад, адвокат немного пересолил, потому что народная заседательница, пожилая женщина, прервала с разрешения судьи серию вопросов защитника и спросила Данилина:

— Вы говорите, что не знали, был ли в армии Шорин. Но разве это давало вам право утверждать, что он в армии не был?!

— Я не утверждал, я только…

Данилин запнулся. Заседательница спросила не без яду:

— Не утверждал, а только говорил?

— Да, только говорил, — подтвердил Данилин, явно растерявший значительную часть своей самоуверенности.

Допрос Данилиной прошел гораздо быстрее. Она извлекла урок из неудачи пространных ответов мужа и отвечала, что она женщина серая и неграмотная и ничего не знает. Если что и говорила о Шориных, так со слов мужа, которому она полностью доверяет. А что Шорин ее побил, так ведь и «медицина» это признает и справку выдала…

Когда после перерыва заседание возобновилось, к судейскому столу из глубины зала подошел развалистой походкой толстый молодой человек в узеньких сиреневых брюках и клетчатом пиджаке. Губы юноши беспокойно шевелились, точно он шептал молитву или же тихо ругался. В руках он держал соломенную шляпу.

— Я — Дубенков Яков Иванович, — сказал он судье, тыча свою повестку с вызовом в суд.

— Повестку оставьте себе, — сказал судья, — а сейчас дайте подписку в том, что будете говорить суду правду, иначе ответите по закону — до двух лет лишения свободы. Вот здесь распишитесь.

Дубенков уронил шляпу, поднял и, зажав ее между колен, стал тщательно выводить свою фамилию. В зале раздался смешок. Судья поступил карандашом и обратился к сторонам:

— Начнем с этого свидетеля. Возражений у сторон нет?

Возражений у прокурора и у адвоката не было. Данилин зашевелился было, собираясь что-то сказать, но раздумал.

— Скажите, свидетель, что вам известно по настоящему делу? — спросил судья. Юноша съежился и, теребя шляпу в руках, ответил хрипло:

— Да я ничего не знаю. Дядька Иона велел мне написать и подписать бумагу, ну а я при чем?

Он с беспокойством поглядел в ту сторону зала, где сидели Данилины.

— Врешь, мошенник! — закричал яростным голосом Данилин. — Не я тебя просил, а ты сам вызвался!

С трудом восстановив в зале тишину, судья спросил Данилина:

— Значит, не вы его попросили совершить подлог, а он сам этого захотел?

— Это его дело, а мне без надобности, — уже овладел собой Данилин, садясь.

— Погодите, подсудимый, — поднял его судья. — К вам есть еще вопросы. А содержание бумаги, которую якобы захотел написать ваш племянник, вы ему продиктовали?

Данилин молчал.

— А кто же? — наивно спросил Дубенков. — Они! Дядя Иона, что же вы молчите?!

— Дубина! — презрительно бросил Данилин племяннику и, махнув рукой, сел. На этот раз судья ему не препятствовал. — Имеете вопросы? — спросил он прокурора.

— Да! Скажите, свидетель Дубенков, вы где работаете?

— Собираюсь уехать в Ленинград, — ответил после паузы свидетель.

— И в этом вся ваша работа? — удивился прокурор. — А на какие средства существуете?

На этот раз свидетель помолчал подольше и наконец ответил:

— Помогаю на базаре.

— Кому вы помогаете? — продолжал безжалостный прокурор. — Рабочим строить новый крытый рынок?

— Яблоки продавать! — неохотно пробормотал Дубенков.

— Стало быть, помогаете приезжим спекулянтам, — уточнил прокурор, — торговать фруктами. Вас милиция задерживала?

— Один только раз, — сказал свидетель, — по ошибке.

— Не скромничайте, свидетель, — сурово заметил прокурор. — Вот у меня справка: «Гражданин Дубенков подвергался неоднократному приводу, трижды судим». Но вернемся к написанному вами заявлению. Вы кому-нибудь рассказывали об этом случае?

— Дружку одному. Для смеха.

— Карманнику Михалеву? Он нами задержан и сегодня утром, между прочим, рассказал мне об этом случае. Тоже, видно, «для смеха». Отсюда, товарищи судьи, и мое ходатайство о вызове Дубенкова.

Следующим свидетелем допрашивался председатель месткома учитель Никитенко.

— Этот самый! — мрачно произнес Данилин, едва Никитенко подошел к судейскому столу. — Это он договаривался с Шориным!

— Помолчите! — строго сказал судья и спросил свидетеля, с удивлением глядевшего на Данилина:

— Свидетель Никитенко, о чем вы разговаривали в саду с семьей Шорина перед началом судебного заседания?

— Ах, вот о чем идет речь! У нас с Шориным был разговор чисто товарищеский. Я просил их не волноваться. Дело в том, что жена Шорина — человек очень больной, и врачи рекомендовали ей покой. А какой у нее покой, если вот эти, — Никитенко кивнул в сторону Данилиных, — отравляют ей жизнь…

— Вот видите! — вскочил Данилин. — На меня все взваливает! Вот о чем у них была договоренность в саду-то!

— Нет! — с достоинством возразил Никитенко. — Я и увел Шориных в сад, чтобы оградить их от вашей брани хоть здесь, в суде!

Далее Никитенко подробно рассказал суду о неприятностях и притеснениях, чинимых семье Шориных со стороны домовладельца и его жены.

Все клонилось к тому, чтобы заставить семью учителя освободить квартиру, нужную домовладельцу для квартирной спекуляции. Данилины стали усиленно распространять слухи, позорящие Шорина как гражданина и педагога. А тут пришла из Москвы бумага за подписью почтенного человека архитектора Корецкого, повторяющая все те же обвинения против Шорина. На первый взгляд получалось, что о нехороших делах учителя говорят и пишут со всех сторон…

— А разве нашлись люди, которые расценили события именно так? — спросил судья.

Свидетель замялся, но потом решительно сказал:

— Да, нашлись! Прежде всего наш директор Гусев. Он не то что поверил в эти грязные выдумки, но у него, видимо, остался на душе какой-то осадок; нет, мол, дыма без огня!

— И что же, этот осадок оказал на директора какое-то влияние? — снова спросил судья.

— Да, оказал, — подтвердил Никитенко с сокрушенным видом. — Шорин не мог не почувствовать, что вокруг него как-то сгущается атмосфера. Кое-кто стал на него в школе коситься… И секретарь партбюро Ковылин, проходящий здесь свидетелем, и я, как председатель местного комитета, делали все, что в наших силах для облегчения судьбы нашего товарища, всеми уважаемого беспартийного педагога, но не всегда нам это удавалось. Что нам удалось — это мы добились в райисполкоме предоставления Шорину хорошей квартиры в новом доме…

Сразу же после этих слов на скамье, где сидели Шорины, и на местах подсудимых началось волнение.

— Я этого не знал! — не удержался от радостного восклицания Шорин.

— Да, — продолжал свидетель, — я хотел преподнести Шорину эту новость как сюрприз накануне вселения, но теперь дело повернулось так, что…

Он не договорил. Гражданка Данилина поднялась во весь рост. Из кирпичной сделавшись багровой, она выдохнула своими мощными легкими, точно клич дикарей:

— Избавились, слава тебе господи!

В зале раздались негодующие выкрики. Судья призвал присутствующих к порядку и строго предложил Данилиной сесть на место, после чего пригласил следующего свидетеля — Корецкого. Он вошел элегантный, спокойный, уверенный в себе.

Нет, заявления он не писал и не подписывал, даже не знал о его существовании. Почему Данилин выбрал именно фамилию Корецкого? Этого свидетель не знает. Может быть, для того, чтобы хотя бы на первых порах придать заявлению убедительный и солидный вид.

Ряд педагогов школы дали показания о полнейшей ложности всех утверждений Данилиных, в том числе и касающихся дочери Шорина. Ирина училась отлично и совсем не нуждалась в отцовской «протекции».

Особое внимание суда и присутствующих в зале вызвали показания свидетеля Криворучко, того самого квартиранта Данилина, которого будто бы Шорин уговаривал не ехать в колхоз.

Криворучко, работающий закройщиком-модельером на местной обувной фабрике, стал решительно отрицать подобный разговор.

— Все это чепуха, — сказал он. — Я даже не собирался уезжать в колхоз, все с начала и до конца выдумано.

— А правда ли, что Шорин сколотил из жильцов дома блок против домовладельца? — спросил судья.

— И это чепуха, — хладнокровно ответил свидетель с видом врача, ставящего бесспорный диагноз. — Он сам, Данилин, в драку со всеми лез!

Свидетелям адвокат задал лишь несколько вопросов… Все они касались одного и того же: не могла ли чета Данилиных, высказывая хулу по адресу Шориных, добросовестно заблуждаться по поводу фактов?

Как ни осторожно задавал свои вопросы опытный адвокат, ответы он получал убийственные.

— Знает кошка, чье мясо съела! — между прочим ответил свидетель Криворучко, и адвокат не стал домогаться дальнейшей расшифровки этого ответа.

Потом давал заключение профессор К., известный психиатр. На основании истории болезни дочери Данилина, Анны, 38 лет от роду, и изучения личности больной профессор пришел к выводу, что она заболела тяжелой душевной болезнью хронического характера задолго до появления в доме семьи Шориных.

Экспертиза почерка подтвердила то, что в сущности было уже известно суду из судебного следствия, а именно: подпись под заявлением министру сделана не Корецким. Новым был вывод экспертов, что по всем данным эту подпись сделал гражданин Дубенков, 19 лет.

Наконец судебное следствие было закончено, и суд приступил к прениям сторон. Слово было предоставлено прокурору.

— Товарищи судьи! — сказал прокурор. — Пусть не тревожат вас сомнения, кто именно написал и подписал именем гражданина Корецкого ложный донос министру. Вы сами слышали: это сделал племянник подсудимого Данилина по наущению своего дяди. Злобно, из-за угла наклеветал гражданин Данилин на учителя Шорина и трусливо скрылся за спиной своего друга детства Корецкого. Трусливый клеветник — вот кто этот «дядя»!

— А племянник? Он вызвал здесь смех, но ведь этот тунеядец готов на любое преступление, лишь бы ему посулили деньги!

— И пусть нам не говорят, что в клевету Данилиных никто не поверил, зная добрую репутацию Шорина. Это неверно! «Нет дыма без огня», — так рассуждают многие. И хотя нередко дым бывает именно без огня, рассуждение это так глубоко вошло к нам в кровь и в плоть, что даже такой передовой человек, как директор школы товарищ Гусев, и тот поколебался…

— Вопрос ясен, товарищи судьи. И Данилин, и его жена, послушно распространявшая клеветнические слухи, и их достойный племянник заслуживают возмездия!

Получивший слово адвокат снова не оспаривал лживости отзывов Данилиных. Он пытался лишь расшатать важный устой обвинения, а именно: заведомую лживость. Однако доводы его звучали неубедительно…

Вместо последнего слова Данилин прочитал по бумажке злобный и велеречивый сумбур. Данилина заплакала и сказала, что она тут не при чем, а делала все по указанию мужа.

Суд удалился на совещание, и через час судья зачитал приговор: Данилин и его жена признавались виновными в клевете на Шорина и осуждались по новому уголовному кодексу[2]: первый на шесть месяцев лишения свободы, вторая — к штрафу в 500 рублей. Городскому коммунхозу предлагалось предъявить к гражданину Данилину иск об изъятии домовладения, ввиду прямого и нарочитого его разрушения.

— Я жаловаться буду! — яростно крикнул Данилин.

— Тише! — строго сказал судья и прочитал частное определение: «Явного тунеядца и вора-рецидивиста Дубенкова привлечь к ответственности со взятием под стражу из зала суда».

Двое милиционеров, стоявших у двери, подошли к опешившему «племяннику».

Младшему технику-лейтенанту Славе Казанцеву не повезло. Купаясь поздней осенью в реке, он простудился, долго болел какой-то свирепой ангиной, и в результате у него, по словам врачей, захандрило сердце.

Дважды Славу посылали в Кисловодск. Во второй раз главврач санатория при выписке дал ему запечатанный конверт на имя командования. Когда Слава вернулся, его не допустили к несению службы и вскорости оформили увольнение из армии по болезни.

— Года через два все пройдет, вернетесь к нам! — доброжелательно сказал Славе капитан медицинской службы, увидев, как потемнело лицо молодого человека. Поедете домой, а там будет видно!

Домой. Но дело в том, что у Славы осталась одна лишь старшая сестра Ольга. С мужем она была в разводе и жила в Москве в одном из переулков Арбата, со своими двумя детьми: Аллочкой восьми лет и трехлетним Колькой. Слава знал, что у сестры одна комната и что ему никак не следовало бы приезжать к ней. Однако сестра прислала ему длинное письмо, полное нежных слов и настоятельных просьб приехать в Москву. «Не беспокойся, — писала она, — будешь ночевать у соседа, он хороший человек, работает старшим механиком гаража, зовут его Яков Иванович Погребной. Он сам просит, чтобы ты приехал и не стеснялся его. А в Москве есть замечательные специалисты, тебя быстро вылечат. И работать устроишься по специальности. Приезжай скорее, Славик!»

Слава понял, что сосед сестры — не просто сосед для нее, и порадовался, что одиночество Ольги кончилось. Что же, в Москву так в Москву. Это не худший вариант.

Слава собрался в путь. Друзья-однополчане хотели устроить проводы, но Слава наотрез отказался. Ничего веселого в вынужденном уходе из армии для него не было. В этих случаях лучше молча да поскорей.

Спустя сутки Слава уже входил в двери старого дома в Кривоколенном переулке.

В передней встретил Славу, помимо сестры и ее двоих детишек, какой-то пожилой человек с широким скуластым лицом.

— Это Яков Иванович, — сказала Ольга, краснея. Слава посмотрел на милое смущенное лицо сестры, заметил новые морщинки у ее глаз, таких же серых, как у него самого, и почему-то ему стало жаль Ольгу. Он с гневом подумал о прежнем ее муже, инженере Куробцеве, грубо обращавшемся с нею и ушедшем к какой-то белокурой девице.

— Ну, будем знакомы! — радушно сказал Яков Иванович. — Чего же мы здесь стоим? Пойдем в помещение!

«Как он странно говорит — „помещение!“» — подумал Слава.

Стол был накрыт в комнате Якова Ивановича. Слава заметил, что, помимо одинокой бутылки грузинского вина «саперави», спиртного на столе не было. Стояли разные закуски, нарезанная неровными кружочками лежала колбаса, в центре стола высился покупной торт. «Сразу видно, что в доме не пьют, — подумал Слава. — Это хорошо! Хоть не пьяница…»

Яков Иванович посадил за стол Ольгу, рядом с ней — Славу, дальше — детей, а напротив уселся сам. При этом он все время тревожно-влюбленными глазами смотрел на Ольгу, точно спрашивая ее: «Так ли? Правильно ли?»

Но, видимо все было правильно. Ольга ела сама и угощала брата. Детишки, притихнув было в начале, за столом разошлись и спрашивали дядю Славу: не летчик ли он? Почему-то в наше время дети особенно уважают этот род войск.

— Нет, я артиллерист, — серьезно отвечал Слава и про себя вздыхал: «Бывший артиллерист!» А сестра, точно понимая его мысли, говорила:

— Сейчас изобрели новое лечение сердечных болезней. Чудеса делают! Да и порок ли у тебя? Вот Яша… Яков Иванович знает профессора одного, форменный бог!

— Не бог, но достигает, — солидно поправил Яков Иванович. — Прием у него бесплатный, по вторникам, от двух до пяти.

Яков Иванович уже и работу для Славы присмотрел: в магазине «Гастроном», что рядом с гаражом. Кстати, магазин обслуживается гаражом, в котором работает Яков Иванович. С отделом кадров легко можно будет договориться, тем более, что перед военной учебой Слава год проучился в торговом техникуме.

— Да ведь бросил я техникум, — смеялся Слава.

— Ты его бросил, да он тебя не бросил, — возражал сосед.

Яков Иванович говорил солидно, веско, не торопясь. В его речи часто попадались удивлявшие Славу выражения: «утрясти», «почайпить», «в корне отпадает». Чем-то Яков Иванович напоминал Славе солидное полевое орудие: и говорит басом, и не так-то легко с места сдвинешь. Человек он, видно, хороший, но Славе по-прежнему было немного жалко сестру, когда-то она сочиняла стихи, а в драматическом кружке играла Катерину из «Грозы», и все говорили тогда — хорошо играла. Но Ольга смотрела на нового своего мужа теплым взором, в котором, впрочем, можно было угадать добродушную насмешку. Ну, дело это ее… да еще детишек. К детям, впрочем, этот чудаковатый малый относится хорошо, сразу видно. Но что он такое говорит о новой работе? Идти в продавцы? В торговлю? Вот еще новость! Он, Слава, вчерашний офицер, ему не к лицу нарезать для покупателей колбасу! Торговый техникум — чепуха! Он туда поступил по настоянию матери. И ушел оттуда, как только умерла мать.

— В продавцы я не пойду, — вспыхнув, сказал Слава, нервно отодвигая тарелку. — Еще чего!

— Я теперь сама продавщицей в киоске работаю, — тихо сказала Ольга, опуская глаза. — Не вижу ничего зазорного.

Больше об этом не говорили. Все почему-то помрачнели, заторопились, встали из-за стола. Ольга ушла укладывать детей, а Яков Иванович потянулся и сказал:

— К семи часам утра, как гвоздь! У меня на руках двадцать две машины.

«Видимо, здесь придется укладываться спозаранку, — подумал Слава. — Что же, в чужой монастырь…»

Яков Иванович тем временем снял диванные валики, вынул из шифоньера простыни, постелил постель, аккуратно положил поверх добротное одеяло:

— Отдыхайте! Завтра к двум пойдем в поликлинику, а к четырем, как из пушки, в магазин.

Слава вспыхнул. Однако решил не вступать сейчас в спор с «зятем», как он чуть насмешливо стал называть про себя Якова Ивановича.

— В поликлинику я и сам схожу, зачем вам беспокоиться!

— В поликлинику — пожалуй, — добродушно отозвался Яков Иванович, — а вот в магазин придется двойной тягой. Понял?

Он с первого же часа стал говорить Славе «ты».

Почувствовав сильную усталость, Слава разделся и лег. Во рту у него было сухо, хотелось пить. Раза два ночью он вставал и пил воду. А Яков Иванович, свернувшись калачиком, как ребенок, спал безмятежным сном. Славе снился магазин с небывало высокими прилавками. Его заставляли прыгать без разбега через прилавок, но он отбивался и кричал, что продавцом не желает быть.

Проснувшись, Слава убедился, что «зятя» уже нет дома. Его кровать была аккуратно застлана, сверху лежало, топорщась, только что отглаженное голубое тканевое одеяло. В дверях стояли Аллочка и Колька.

Колька вежливо спросил:

— А из пушки вы умеете стрельнуть?

— Умею, — сказал Слава, выпрыгивая из постели. — Подождите, дайте одеться.

— Я отвернусь, одевайтесь, — солидно сказала Аллочка и отвернулась. Тотчас отвернулся и Колька. Слава засмеялся:

— Ну, ты-то можешь не отворачиваться. Ты ведь мужчина!

— Мужчина, — подтвердил Колька, по-прежнему стоя спиной к дяде. Он привык во всем подражать сестре.

Быстро одевшись, Слава сказал:

— Ну, а теперь подарки. Вчера совсем о них позабыл.

Он полез в чемодан. Аллочка и Коля следили за каждым его движением. В таких случаях детьми руководит не корысть, а обостренное любопытство, ожидание какой-то чудесной неожиданности. Именно поэтому так любят они подарки.

Слава с нарочитой медлительностью раскрыл чемодан, долго рылся в его недрах. Наконец он вытянул две плитки шоколада и подал их Аллочке и Кольке.

Дети зарделись от удовольствия.

— Не ешьте до завтрака! — сказал Слава.

Аллочка встрепенулась:

— Мама велела, чтобы я вас накормила. Яички вкрутую и ветчина. А потом — кофе. Я умею разогревать кофейник. Не верите? Честное пионерское под салютом, умею…

— Говорите мне «ты», я ведь ваш дядя, — сказал Слава.

В комнате Ольги было уютнее, чем у Якова Ивановича. Рядом с большой нарядно убранной кроватью стояли две детские кроватки. На окнах висели красивые занавески. В углу Слава заметил швейную машинку с электроприводом. На столе и в самом деле был приготовлен для него прибор…

А тем временем Аллочка без умолку рассказывала ему, что она учится на «отлично» и только раз получила «хорошо», и что это «очень не хорошо», а Кольку мама отводит по утрам в детский садик. Но сегодня выпал такой уж случай: в школе санитарный день, мама оставила дома и Кольку…

«Надо, надо идти устраиваться на работу, — думал Слава, торопливо допивая кофе, — иначе от скуки помру — но вот вопрос: куда?»

— Ну, я пошел, — сказал он, вставая. — К вечеру вернусь. Смотрите же, не шалите!

— Мы никогда не шалим, — строго сказала Аллочка, провожая его в прихожую. За ней плелся Колька.

— Не шалим… — услышал Слава, захлопывая за собой дверь.

Пройдя десяток шагов, он заметил щит горсправки.

Десятки объявлений о спросе на рабочую силу. Требуются бухгалтеры, истопники, агрономы, механики по ремонту автомашин… Это он мог бы: ремонтом автомашин он ведал и в части. Но годится ли он со своим пошатнувшимся здоровьем на эту работу? Надо бы посоветоваться с врачами. Значит, сначала поликлиника? Профессор, о котором толковал Яков Иванович, принимает только завтра, но почему обязательно профессор?

Слава спросил у прохожего адрес районной поликлиники. Здесь он попал на прием к старому врачу. Выслушав юношу и сводив его в рентгеновский кабинет, врач сказал:

— Здесь заинтересован митральный клапан. Если будете следовать моим советам, полностью вылечитесь. В вашем возрасте организм творит чудеса!

В числе непременных условий было требование работать только на легкой работе, не связанной с физическим напряжением.

— Например? — спросил Слава с некоторым раздражением.

— Например, продавцом в магазине, — неожиданно сказал врач. — Отвешивать по двести граммов ветчины — это сейчас для вас как раз самое подходящее дело!

«Может быть, и в самом деле временно пойти в продавцы? Это, — подумал Слава, — ведь ненадолго…»

Дойдя до дому, он уже твердо решил согласиться на предложение Якова Ивановича.

Ольга очень обрадовалась, когда брат рассказал ей две новости: во-первых, врач очень его обнадежил, и, во-вторых, Слава принимает предложение Якова Ивановича.

— Славик, — вдруг смутившись спросила она, — а ты не очень ругаешь меня за мой второй брак? Нет, нет, не спеши, — сказала Ольга, — я вижу, ты просто хочешь успокоить меня. Ну, что с того, что он старше меня? — уже возражала она на предполагаемые упреки. — Зато с детьми ласков… и со мной добр.

— Что ты, что ты, Ольга, — смущенно остановил ее Слава, — да я ничуть не против. Я рад, что у тебя есть друг. Вот что, — сказал он, меняя разговор, — Яков Иванович когда с работы приходит?

— Когда в четыре, а когда и поздно вечером, — ответила Ольга, утирая слезы. — Сегодня он обещал прийти рано, с тобою собирался к заведующему магазином.

— И ладно! Сегодня же и поступлю на работу! — храбро сказал Слава. — Да ты расскажи, как ты сама работаешь., в этом киоске?

— Ты точно спрашиваешь меня: как дошла ты до жизни такой? — невесело улыбнулась Ольга.

Аллочка, видя маму необычно серьезной, взяла Кольку за руку и, как взрослая, сказала ему:

— А хочешь, я тебе сказку расскажу? Пойдем в комнату дяди Яши.

Дети ушли. Ольга коротко объяснила брату, как это случилось, что она стала заведовать галантерейным киоском.

— Яков Иванович меня надоумил. Как осталась я одна… Куда поступишь с моими семью классами? На завод тогда в голову не пришло, а тут и зарплата неплохая, и работа нетяжелая. Сама себе хозяйка. Лишь бы не просчитаться… ну, и не увлекаться.

— Увлекаться? — с удивлением переспросил Слава.

— Мои коллеги — разный народ. Есть среди них и ловчилы. Недомер, пересортица… Мало ли способов воровать да обманывать! Ну, и наживаются иные. А иные пятерку наживают.

— Какую пятерку? — опять не понял Слава.

— Пять лет… — Ты смотри, Славик, — продолжала Ольга, — держись в стороне от тунеядцев-комбинаторов. Они сухими из воды выйдут, а ты пострадаешь.

— Вот из-за того я и не хотел идти в торговлю, — горячо заговорил Слава. — Каждый может думать, что и я комбинирую. И потом… Как себя держать, если я замечу за сослуживцем… этакое? Сообщить? Отродясь доносчиком не был. Промолчать? Тебя с ним в одну кучу потом свалят. Эх, Оля!

Он махнул рукой. Ольга встала, обняла его и прошептала:

— Поступай так, как тебе совесть подсказывает. Она тебя не обманет.

В прихожей раздался густой бас Якова Ивановича.

— Ага, пришел! — с какой-то ласковой насмешкой сказала Ольга. Слава уже заметил, что она упорно держится этого тона. — Ну, Славик, иди с ним. Иди скорее… пока ты не раздумал.

В комнату вошел Яков Иванович. Аллочка держала его за правую руку, а Колька за левую. По радостным лицам детей было видно, что они дружат с этим нескладным коренастым человеком, который забасил еще с порога:

— Идем, Слава, идем!

— А обедать? — спросила Ольга.

— Потом! Щи отставить можно, не сбегут, а заведующий сбежит, пожалуй. Пошли!

Он на ходу с нежностью коснулся плеча жены.

В последнюю минуту Слава испытал чувство, похожее на чувство гоголевского жениха, нацелившегося выпрыгнуть в окошко. Однако он не показал вида и, надев перед зеркалом новую, еще не привычную мягкую шляпу, вышел вслед за Яковом Ивановичем.

Стоял август. В это предвечернее время московское небо было ясно. Бесшумно, без сигналов, волнами шли машины: пройдет длинная и широкая волна — и перерыв, до следующей близкой волны. Пешеходы привычно приноравливались к этому ритму. Слава шел рядом с Яковом Ивановичем, удивляясь его безразличию к чудесам столицы. Видимо, Яков Иванович помышлял об одном: как бы не опоздать.

Но вот они уже в магазине, и Яков Иванович показывает ему дорогу в кабинетик заведующего: по узкой крутой лестнице черного хода на второй этаж. Здесь, над торговым залом, были как бы хоры, поделенные фанерными стенами на несколько комнат. В одной из них сидели бухгалтеры, в другой находилось какое-то подсобное помещение, а рядом был кабинет заведующего.

В момент, когда туда вошли Яков Иванович со Славой, здесь, кроме заведующего Николая Николаевича Грунского, старого интендантского работника, была важная дама. Она сидела перед невзрачным столиком Грунского, слегка откинув черную вуалетку, улыбаясь и показывая белые острые зубки.

— Муж просил, чтобы вы отобрали мускат Мисхоровский, — говорила она, не обращая внимания на вошедших, — и сардинки, те, помните? Ну, и апельсинов покрупнее, а не ту мелочь, что у вас на полках. Да — вот список.

Она порылась в сумке и подала бумажку. Заведующий позвонил. Вошла молодая красивая женщина в белоснежном халате.

— Обслужи! — коротко бросил ей заведующий, протянув бумажку.

Та взяла и любезно предложила покупательнице идти за ней. Дамочка встала, небрежно кивнула заведующему и ушла вместе с продавщицей. В кабинетике остался запах крепких духов.

— Видал? — чуть смущенно бросил заведующий Якову Ивановичу. — Привычка у них осталась… — Он сделал ударение на словах «у них».

— Товар на полках, а вкуснее им кажется, если сам заведующий отпустит. Муж у нее — важная птица!

— Это мой шурин, — сказал Яков Иванович. — Помнишь, я тебе говорил?

— Как же, помню.

Заведующий внимательно поглядел на Славу. — Вы недавно демобилизовались? — спросил он юношу. — По болезни? Что такое? Как будто на больного не похож.

— Сердце не в порядке, — сказал Яков Иванович. — Не в тот клапан бьет. Ну, для вашего дела это не ах-ах!

— А что ты в нашем деле понимаешь! — довольно пренебрежительно отозвался Грунский. — В общем, ты иди. Мы и без тебя…

Яков Иванович ушел. Грунский предложил Славе сесть. С минуту оба помолчали.

— Что, не хочется в торговлю идти? — вдруг спросил заведующий. — Наверно, думаешь, здесь жулье сидит, а я честный. Так ведь?

Слава, еще не привыкший скрывать свои мысли, густо покраснел и промолчал. Грунский не очень сильно стукнул кулаком по столу, больше для порядка, и сказал:

— Попадаются-таки, это ты верно. Ничего, что я на «ты»? Я ведь старше тебя вдвое, а то и больше.

— Пожалуйста! — торопливо сказал Слава, довольный, что больной вопрос как будто остается в стороне. Но нет! Заведующий опять к нему вернулся:

— Видишь ли, — на этот раз задумчиво и даже с грустью сказал он, — какой-то ничтожный процент жулья! В торговле, действительно, жулику вольготнее жулить, сюда тунеядца так и тянет, вот в чем вся сила! А вывод отсюда какой?

— Сажать! — коротко ответил Слава.

— Сажать — это самое простое, — недовольно сказал заведующий. — Труднее с самого начала видеть с кем имеешь дело.

«Да он философ», — насмешливо подумал Слава, но сделал серьезное лицо и сказал:

— На лбу не написано, честный или жулик.

— Это для неграмотного не написано, — тотчас отозвался Грунский, — а для грамотного видно. В общем, молодой человек… а по званию?

— Младший техник-лейтенант, — вздохнул Слава.

— Род службы?

— Артиллерия.

— Комсомолец?

— Точно.

— Помощником у этой красавицы будешь, — неожиданно заявил Грунский. — Видал, заходила на мой звонок? Заведует отделом напитков. Что еще?

Это относилось уже не к Славе, а к снова появившейся «красавице».

— Станислав Евгеньевич, — тихо сказала она, косясь на Славу, — гражданочка обижается — нет бенедиктина. Не завалялось ли у вас здесь хотя бы поллитровочки?

— У меня здесь ничего не «заваливается», товарищ Петрова, — отчеканил Грунский, — сколько раз вам объяснять? В общем, обойдется без бенедиктина или предложите что-нибудь взамен. Кстати, вот познакомьтесь — это ваш заместитель, товарищ…

— Казанцев, Вячеслав Петрович, — отчеканил Слава и по привычке вытянулся.

— Петрова, Нюра, — спокойно сказала она, подавая руку и очень внимательно посмотрев в глаза молодому человеку, так внимательно, что тот даже смутился.

— Кончайте с этой покупательницей и приходите сюда, вместе побеседуем, введем парня в курс дела, — распорядился Грунский. Слава посмотрел вслед Петровой, и сердце у него почему-то сжалось.

Слава, вступая в должность, дал подписку о материальной ответственности «за вверенные материально-товарные ценности», как было сказано в печатном тексте подписки. Вина, ликеров, коньяков в отделе было на много десятков тысяч рублей, и Славе показалось смешным, что он «отвечает полным рублем за целость и сохранность» товаров. Смешным это показалось ему потому, что у него в кармане было не больше десяти рублей. Правда, скоро придет пенсия…

Непонятным было для Славы и то, что вместе с ним полную ответственность за все эти бутылки с нарядными ярлыками несла заведующая отделом Нюра Петрова: такова была система, принятая в этом магазине.

«В сущности, она меня совсем не знает, — думал Слава, искоса наблюдая за быстрыми и ловкими движениями своей миловидной начальницы, — почему же она не беспокоится за участь этих соблазнительных напитков? Я ведь ей не говорил, что и раньше-то пил мало, а теперь по приказанию врачей и вовсе в рот не беру спиртного…»

Но Анна Викторовна, или, как ее здесь все называли, Нюра, видимо, совсем не проявляла беспокойства об участи доверенных ей ценностей. Нет, не только ей, но теперь и ему, Славе! Придя на работу после своего выходного дня, она не спешила пересчитать чеки за прошлый день и сравнить книжные остатки с наличием. Да это было бы и не так просто, потому что бухгалтерия, естественно, не могла разносить по карточкам движение товара с такой молниеносной быстротой.

Больше того! Нюра проявляла к Славе какую-то повышенную доверчивость:

— Видите, как я сразу оценила своего зама. Доверяю на все сто.

— А ты доверяй, да проверяй! — отзывался Грунский.

Славе нравились товарищеские отношения, установившиеся у него с молодой и красивой женщиной. Встречаясь ежедневно и помногу раз на день, молодые люди легко могли бы начать хотя бы невинную любовную игру, но ничего подобного не случилось: Нюра была влюблена в своего мужа, какого-то артиста цирка, а помыслы Славы с некоторых пор заполнила молодая девушка с серыми глазами, Наташа Репина.

Встретились они в приемной поликлиники и, как это часто случается в подобной обстановке, разговорились. Конечно, сначала разговор пошел о болезнях. Слава поделился своей радостью: в прошлый раз врач сказал ему, что болезнь пошла на убыль. А девушка рассказала, что она растянула связку на правой ноге.

— Кажется, мы скоро перестанем здесь встречаться, — с искренней грустью сказал Слава, и девушка расхохоталась.

— Выходит, вы жалеете, что мы оба выздоравливаем?!

Они шли вместе из поликлиники. Это было их последнее посещение врача.

— А где вы работаете? — спросила вдруг Наташа, рассеянно поглядывая по сторонам. Она не заметила, как густо покраснел Слава. — Я — юрист, а вы?

— А я плановик, — ответил Слава и удивился, почему Наташа сразу же не разоблачила ложь, до того, казалось ему, ненатурально прозвучал его голос.

— А-а, — так же рассеянно заметила Наташа. Видно, ее занимало в этот миг что-то другое, более важное. — Что же, теперь мы больше не встретимся, — сказала она. Кажется, она была огорчена разлукой. Славе хотелось закричать от радости.

— Почему же? — стараясь быть небрежным, воскликнул он. — Мы будем видеться. Разве мы можем не видеться?!

Они точно по команде остановились и радостно рассмеялись.

— Нарушают правила движения, — ворчливо сказал какой-то старик, чуть не налетев сзади на Славу. — Останавливаются посреди тротуара…

Настала зима. Перед самым Новым годом в магазин прибыла большая партия вин и дорогих коньяков. Ящики с бутылками доставил на машине сам Яков Иванович.

— Во избежание ложного боя, — как всегда темно выразился он.

К этому времени наконец пришла бумага о разводе с бросившей его десять лет назад женой; оформила свой развод и Ольга. Яков Иванович отпраздновал регистрацию с сестрой Славы и даже помолодел от счастья. И Ольга стала веселее и уже реже спрашивала брата, хорошо ли она сделала, что пошла за старика. Яков Иванович стал больше заботиться о Славе. Он покупал ему в подарок ужасные, кричащих цветов галстуки и поучал умению жить.

— Главное, не прикасайся, — басил он за завтраком по воскресеньям. — Селедку возьмешь, тебе осетра пришьют.

— Оставь, Яков, — досадливо говорила Ольга. — У нас в семье воров не было.

— Вор не сразу вором делается, — поучал Яков Иванович. — Воровство по капле входит, а наполняет…

Яков Иванович искренне привязался к парню и был рад доставить вино в магазин, чтобы лишний раз повидать Славу. Но его на обычном месте не оказалось.

С некоторых пор в магазин зачастил муж Нюры Петровой. Слава уже знал, что она несчастна с этим нечистым на руку бездельником. Он было устроился на работу в цирк униформой, но и тут умудрился провороваться.

Фамилия у него была старинная, дворянская: Грум-Гржимайло. Плюгавая наружность не мешала этому тридцатипятилетнему бездельнику брезгливо поджимать слюнявые губы и выпячивать впалую грудь. К влюбленной в него жене он относился свысока, это видели все ее сослуживцы, но из деликатности молчали. Сейчас он носился с каким-то новым жульническим планом, но о замысле своем не распространялся, только намекал на свой близкий взлет. Поэтому Слава удивился, когда к нему обратился в этот предновогодний день, вернее утро, Грум-Гржимайло, торчавший во дворе магазина. Несмотря на безденежье, одет он был ультрамодно. На ногах у него были остроносые, как утюг, черные лаковые туфли, на голове — чудовищная копна волос с явными следами завивки.

— Обменяемся мнениями, — развязно, как всегда и как всегда немного гундося, сказал Грум-Гржимайло, хватая Славу за локоть. Он залихватски подмигнул, но Слава заметил в его глазах что-то жалкое и испуганное. От Грум-Гржимайло всегда несло запахом спиртного и еще чем-то — не то лекарством, не то затхлостью.

— Помоги, друг, стать на ноги, — вдруг прошептал ему прямо в ухо Нюрин муж дрогнувшим голосом.

Слава невольно отшатнулся и с изумлением спросил:

— О чем вы?

— О том самом, — по-прежнему шепотом сказал Грум-Гржимайло. — Задуман вернейший бизнес.

Дальше он понес какую-то, по мнению Славы, ахинею: Слава, пользуясь своим положением в магазине, должен выносить за двери дорогие напитки, а Грум-Гржимайло «организует сбыт». Доходы — пополам.

— Ты что, совсем окосел? — сердито спросил Слава и, оттолкнув особенно отвратительного ему в эту минуту патлатого стилягу, ушел. Грум-Гржимайло пустил ему вслед грязное ругательство. Тем временам Яков Иванович, не найдя на месте Славы, привезенный товар стал сдавать Нюре. Петрова видела, что ее помощник о чем-то шепчется с ее мужем, но ей не захотелось окликать ни того, ни другого.

Когда ящики бережно сгрузили на площадку, экспедитор, видимо, изрядно хлебнувший, крикнул:

— Расписывайся скорее, красавица, некогда!

Он свесился через борт, протягивая накладную. Как раз в эту минуту Петрову позвал директор. Яков Иванович и грузчики встревожились, но тотчас появился Слава. Он расписался в приеме товара и сердито крикнул:

— Давай, давай! Не задерживай!

Машина поползла задним ходом.

Как всегда, перед праздником было много дел. Заведующий магазином ввел «винные наборы к встрече Нового года». Они состояли из бутылки советского шампанского, полбутылки коньяка и двух бутылок сухого вина. Все это аккуратно укладывалось в корзинку и изящно перевязывалось цветной лентой.

Слава хлопотал, бегая из магазина в подвал, из подвала в соседнее подсобное помещение. Он уже позабыл о Грум-Гржимайло и чувствовал себя счастливым. Вчера на катке Наташа пригласила его на встречу Нового года к себе:

— Будут несколько друзей и подруг. Приходи…

С некоторых пор они были на «ты», и Слава надеялся на предстоящей встрече окончательно объясниться. «Вот выпью два бокала шампанского, расхрабрюсь и все скажу ей!» — весело, но с замирающим сердцем думал он и вдруг хлопнул себя по лбу:

— Ах, я телятина! А подарок?!

Хотя до конца рабочего дня оставалось еще много времени, он заторопился. Надо отвезти Наташе подарок заблаговременно, воспользовавшись обеденным перерывом. Славе показалось, что кассирша Тоня с некоторым удивлением посмотрела на него, принимая в окошечко кредитку, однако молча дала ему чек на стоимость «винного набора» и сдачу.

— Кутим, Славик? — подмигнула молодая кассирша юноше, которого в магазине все успели полюбить.

Когда в перерыв Слава выходил из дверей магазина, его остановила пожилая женщина в добротной темной шубе.

— Отойдем в сторонку, сынок.

Слава удивился, но, не споря, отошел вместе с женщиной в сторону.

— Как же это? — с укоризной сказала женщина. — Работаешь в магазине и сам же выносишь товар?

Слава вспыхнул:

— Да кто вы такая?!

— Я общественный контролер, на бисквитной фабрике работаю, формовщица, а по фамилии Крутых, — тотчас сообщила женщина, видимо, ожидая этот вопрос. — Вот и мое удостоверение.

— Не надо! — сказал Слава. — Только я за покупку заплатил. Заплатил и чек заведующей отделом сдал!

— Сейчас спросим, — отозвалась женщина. — У тебя кто заведующая отделом? Петрова? Ладно, знаю. Пойдем вместе.

Нетерпеливо посматривая на часы, Слава пошел вместе с женщиной в глубь магазина. Здесь им встретилась Петрова. Слава вздохнул с облегчением:

— Анна Викторовна! Тут эта гражданка сомневается, дал ли я вам чек на мою покупку, так вы уж подтвердите!

Сейчас заведующая подтвердит, и он помчится к Наташе. Придется взять такси, иначе не успеть. Но что это происходит?

— Чек? — переспросила Петрова, как-то по-особенному поджимая нижнюю губу и нахмурившись, — нет, что-то я не помню. Да ты когда мне его дал?

У Славы упало сердце. Как же это? Ведь всего несколько минут назад он подошел к Петровой и протянул ей чек. Она поглядела сначала на чек, потом на Славу и сказала:

— Нашел, что ли?

А он расхохотался и пояснил:

— Нет, не нашел, а оплатил. Купил одну сюрпризную корзиночку.

Петрова молча и как бы с неудовольствием взяла у него чек и наколола на высокий гвоздь с такими же чеками… Как она могла забыть?!

— Анна Викторовна, — с ужасом услышал он свой собственный неуверенный голос, — да ведь я вам сам отдал чек! Помните?

Он спрашивал, а Петрова молчала, и сердце у Славы замирало…

— Нет, ничего этого не было! — вдруг решительно сказала Петрова.

— Придется составить акт, — вздохнула пожилая женщина. — Очень неприятно!

— Что такое? — спросил заведующий магазином Грунский, подходя к ним.

— Неприятность, — ответила общественный инспектор. — Товарищ Казанцев взял сюрпризную корзинку, а заплатить забыл!

— Нет, я не забыл! — с негодованием воскликнул Слава. — Тоня получала у меня деньги, неужели и у нее память такая короткая?!

— Зайдем в кабинет, — коротко сказал заведующий.

В кабинете кассирша Тоня подтвердила получение от Славы девяти рублей и шестидесяти копеек, но ценность ее показаний снижалась тем, что полученный чек он не сдал Петровой. По крайней мере, Петрова категорически отрицала всю сцену с чеком.

— А может, он заплатил за «сюрприз» по просьбе какого-нибудь покупателя? — саркастически предположила она. — Или сам напросился. Специально для того, чтобы потом ссылаться на уплату.

— Но ведь можно снять остаток наличия и убедиться, что недостачи нет! — воскликнул Слава. Однако Грунский безнадежно махнул рукой:

— Расхождение на десять рублей всегда возможно при таких оборотах, — пояснил он, — разбились две-три бутылки дорогих вин — и вот, пожалуйте!

Слава понял, что полагаться на такую проверку он и сам не должен. Но что же тогда делать? Невольно взгляд его упал на большие круглые часы, висевшие в кабинете. На них было около двенадцати. Общественный контролер сказала:

— Ну, вот что. Акт я до послезавтра погожу составлять, может быть, все и разъяснится, парень-то уж очень горячо доказывает, что деньги уплатил.

Нюра сухо возразила:

— Кто-нибудь другой, постарше, мог его надоумить.

Но пожилая женщина поднялась и, коротко всем поклонившись, ушла. За нею разошлись и другие. Грунский перед уходом сказал Славе:

— Не падай духом! Не так, так этак проверим. Имей в виду: я тебе верю! Понял?

Слава был потрясен происшедшим. Особенно его поразила неожиданная враждебность Петровой, с которой у него были самые лучшие, товарищеские отношения. Она во всем помогала ему, советовала в затруднительных случаях, была его другом. И вдруг она нанесла ему такой удар!

…Когда магазин закрыли, Слава вышел на морозный воздух. Все равно! Он пойдет к Наташе встречать Новый год! Правда, с пустыми руками, сюрпризную корзину у него позорно отобрали, но неужели из-за корзины должна остановиться жизнь?! Он не вор, и ему не к чему скрываться от людей!

К встрече Нового года, то есть к тому торжественному моменту, когда часы бьют двенадцать, Слава опоздал. Первые бокалы были уже выпиты.

На площадке лестницы, остановившись перед заветной дверью, Слава услышал веселый гул голосов и звонкий женский смех. Он тяжело вздохнул и позвонил. Щелкнул замок, и Слава вошел в прихожую. Мужские шубы, шинели и дамские шубки закрыли широкую солидную деревянную вешалку. В углу на сундуке тоже лежали шубы и пальто. Яркий свет и веселые лица заставили сильнее забиться сердце Славы. Тяжелая неприятность, только что случившаяся в магазину, будто немного отступила. Слава искал среди множества гостей Наташу, и вот он увидел ее. Наташа очень серьезная медленно подвигалась к нему с протянутой рукой, в которой держала полный до верха бокал с шампанским. Все со смехом расступались перед ней, и вот уже Наташа оказалась перед Славой.

— Пей! — сказала она звонким голосом. — Пей за любовь!

— За любовь! За любовь! — нестройно закричали вокруг. — Мы все уже выпили за любовь, за вами остановка!

Слава молча взял бокал и одним духом выпил вино. Затем он сбросил пальто и вместе с гостями прошел в комнату Наташи. Наискось, от угла к углу стоял длинный стол с винами и закусками. Слава увидел на столе знакомой формы корзинку с «сюрпризом» и подумал: «В нашем магазине брали!»

Он уже не в первый раз бывал в этой комнате, давно познакомился и с родителями Наташи. До этого дня он чувствовал, что к нему в доме хорошо, тепло относятся. А сейчас, усевшись за праздничный стол, Слава вдруг подумал, что этому может прийти конец. Завтра нерабочий день, а послезавтра его снова начнут мучить расспросами и снова Нюра Петрова с дерзким бесстыдством будет отрицать получение чека. Его, наверно, будут судить и опозорят навсегда. Во всяком случае, в глазах Наташи он погибнет, потому что она с повышенной строгостью относится к таким происшествиям. И это неудивительно, потому что, как он уже знал, Наташа работает следователем районной прокуратуры…

— Что с тобой? — услышал он ее шепот. Она стояла за его стулом и, наклонившись, почти касалась губами его уха. — Что-нибудь произошло?

Слава хотел сказать: «Ничего!», но невольно прошептал:

— Беда! Меня несправедливо обвинили…

Он прикусил язык, вспомнив, что не сказал Наташе, ее родителям и ее друзьям о своей работе в магазине. Он поступил глупо, по-мальчишески, и вот теперь на него все обрушится. Если даже и «сознаться», то и Наташа и другие подумают: «Он нам солгал, наверно, он теперь опять лжет!»

А первым, по его мнению, восстанет против него вот тот, голубоглазый худой, с тонкими губами злюки: помощник районного прокурора Голубинский. Этот-то уж, наверно, порадуется несчастью Славы! Разве Голубинский не был увлечен Наташей? Был, это все знают!

— Выйдешь в мамину комнату, там поговорим, — сдержанно прошептала Наташа, и Славе показалось, что ее голос звучит враждебно.

Улучив удобный момент, Слава поднялся, сказал что-то смешное высокой девушке с прической а-ля пушкинская Татьяна, та захохотала («и до чего я стал ловким притворой!» — ужаснулся в душе Слава), и юноша незаметно вышел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. В комнате, слегка освещенной уличным фонарем, он увидел у окна Наташу.

— Говори мне правду, — настойчиво сказала Наташа. — Между нами не должно быть недоговоренного!

Он рассказал. Рассказ его был короток. Он замер, ожидая своего «приговора».

— Конечно, тебе не надо было скрывать от меня, где ты работаешь, — мягко сказала Наташа, едва он замолчал. — Но ведь и я не сразу сказала тебе, что я следователь! Тут мы почти квиты. — Я верю тебе, что ты уплатил за это проклятое вино. И зачем только ты вздумал его покупать?! Верю, верю, верю! Но дело в том…

— В чем? — спросил Слава, потому что новая пауза затягивалась.

— В том, поверят ли тебе официальные лица. А они на слово верить не могут. Но знаешь что?

Слава заметил в неверном свете уличного фонаря, что лицо Наташи прояснилось.

— Знаешь что? А все-таки, мне кажется, есть возможность проверить эту твою Петрову. Ты вот что скажи: общее количество «сюрпризных» корзин было известно? Не знаешь? Ну, я думаю, что было. Теперь так: ведь у кассирши остаются в кассах контрольные ленты? Стало быть, всегда есть возможность проверить, сколько было выбито чеков со стоимостью корзин?

— Видишь ли, — со вздохом сказал Слава, — а что, если покупатель купит не только корзину, а, скажем, еще две бутылки шампанского? Вот уж итог на чеке будет иной, и это помешает нашей проверке. Получено по чеку пятнадцать рублей, к примеру. Входит сюда и эта чертова «корзина» или не входит?! К тому же дело осложняется еще и тем, что у нас в магазине есть правило: кассиршам суммы свыше десяти рублей разбивать на две части. Например, девять рублей и шесть. Или восемь и семь рублей. Опять следы теряются.

— Глупейшее правило, — сердито сказала Наташа. — Знаешь что? Теперь все дело в Петровой. Если она просто по забывчивости отрицает твой чек — это одно. Может, еще и припомнит. А вот если она по злому умыслу… Тогда плохо! Достаточно ей уничтожить твой злополучный чек, и концы в воду.

— Не понимаю, откуда тут взяться злому умыслу? — с искренним недоумением воскликнул Слава.

— Может быть, тебе показалось, — успокоила его Наташа.

Небольшой хмель после первого бокала вина уже прошел. Слава чувствовал сейчас огромное облегчение от мысли, что Наташе все известно и что скрываться ему перед ней уже не приходится. Вместе с тем в глубине души нарастала тревога за исход дела, грозившего ему бесчестьем. Ему показалось невозможным оставаться среди безмятежных людей.

— Я пойду, Наташа, — робко сказал он. — Все равно, веселья у меня не выйдет сегодня.

— Иди, милый, — сразу согласилась девушка, — я проведу тебя через черный ход… Иди. И помни, что я верю тебе!

Первого января в квартире Ольги все проснулись поздно. Слава сделал вид, что тоже безмятежно проспал остаток ночи после «кутежа».

Сестра с мужем легли спать около часа, распив вместе бутылку шампанского, а детей уложили, конечно, и того раньше.

— Весело тебе было? — ласково спросила Ольга, знавшая, что Новый год он встречал у Наташи, о которой так много доброго рассказывал ей брат.

— Еще бы не весело! — снисходительно потрепал сестру по плечу Слава.

В эту бессонную ночь у него созрел план: сегодня же узнать адрес общественной контролерши; найти ее и просить ему помочь. Как помочь — было ему еще не ясно, но почему-то он был уверен, что эта старая женщина сумеет распутать веревочку, стянувшую ему горло.

Завтракали все вместе в комнате Ольги. Она накрыла стол по-праздничному и извлекла из буфета большое блюдо с пышным кренделем, ею вчера испеченным. Яков Иванович сделал вид, что крендель — полнейший для него сюрприз, и при виде блюда воскликнул на своем странном языке:

— Не думал, не гадал — сам вырос!

Слава чокнулся с зятем и будто о пустячном спросил:

— Не знаете ли, что за женщина приходила вчера к нам в магазин?

— Давно часы били! — неясно сказал Яков Иванович. — Давно пора в вашем магазине кое-кому анализ сделать!

— Например, кому? — с жадным любопытством спросил Слава. — Неужели заведующему?

— Нюрке-циркачке, — презрительно отмахнулся Яков Иванович. — Сошлась жить с циркачом, а он из нее бубну выбивает. Давай, говорит, такая-сякая, оборотные средства!

— Оборотные средства? — переспросил Слава, вспомнив жалкую фигуру Грум-Гржимайло.

Но Яков Иванович не стал объяснять. Он напомнил шурину, что тот интересовался общественным контролером и назвал ее:

— Анна Степановна Крутых — сибирячка. Холод умеет напускать.

И прыснул со смеха над своей немудреной остротой. А тем временем Ольга нарезала пышный крендель. Каким-то удивительным образом и Аллочке и Коле досталось по куску, в которых запечено было по монетке. Дети завизжали, Яков Иванович хохотал басом, Ольга улыбалась счастливой улыбкой.

— Где бы мне эту самую Анну Степановну найти? Где она живет? — нетерпеливо спросил. Слава у зятя.

— Проживает она в Сивцевом Вражке, дом номер пятнадцать, а квартира восемь. Я ее не раз возил домой. Человек она заслуженный!

Через час Слава стучал в дверь, обитую клеенкой.

— А! Пришел! Откуда адрес узнал? От Якова Ивановича, механика гаража? Как же, знаю. Я в нашем районе, почитай, каждого второго знаю. А стариков рабочих — тех подряд. Ну, садись. Рассказывай. Беспокоит тебя, небось, происшествие в магазине?

Она вдруг приблизила к нему слетка тронутое морщинами, но еще румяное лицо. Волосы были у нее седые, гладко расчесанные на пробор.

— Может, совесть в тебе заговорила? Ты ведь молод еще, совсем молод. А в молодости совесть говорливей! Ну, так что же?

Слава откинулся на спинку легкого и узкого кресла, в которое его усадила Анна Степановна.

— Не о чем моей совести разговаривать! — сердито сказал он. — Я не затем пришел, чтобы повиниться, у меня вины нет.

Он заговорил горячо:

— Вы сами слышали от кассирши: деньги за корзину она у меня получила. С какой радости она бы лгала? Я ей не сват и не брат.

Разговор как-то не вязался. Анна Степановна больше молчала, как будто думая совсем о другом. Она не спорила и не поддакивала, а больше слушала. В конце концов, Слава сбился и замолчал.

— Решайте, как знаете, — сказал он почти грубо. — Я сам подсказывать не берусь. Прощайте!

Он направился к выходу.

— Зачем прощайте? — спокойно поправила его старая женщина. — Скажи-ка лучше — до свидания. Я ведь завтра с утра в магазине. Забыл — акт буду составлять.

— Ничего я не забыл, — буркнул Слава, выходя из комнаты на лестницу.

Анна Степановна пришла назавтра не с утра, а перед обеденным перерывом. Слава уже подумал, что она совсем не придет. Был он все время в напряженном ожидании и невнимательно слушал разговоры сослуживцев. Часов в одиннадцать позвал его к себе Грунский.

— Садись, — сказал заведующий. — Сел? Ну, теперь скажи мне: что все это значит?

— Вы о чем спрашиваете, товарищ Грунский? — хмуро отозвался Слава.

— О чем! Об этой корзинке с винами. Кассирша в истерике бьется: «Заплатил он за корзинку!» А Петрова начисто отрицает: «Не давал он мне чека». Так я хотел тебя спросить…

— О чем же здесь спрашивать? — тяжело вздохнул Слава. — Раз Петрова у меня чека не получала, значит, и в самом деле я для отвода глаз уплатил. Заранее все предусмотрел. Знал, что меня при выходе могут остановить, знал — спросят чек, и поэтому заранее подготовился. Ясно?

— Ты мне не дерзи! — вдруг закричал Грунский. — Моему младшему больше лет, чем тебе!

— Странно, — пожал плечами Слава, — вы спрашиваете, я отвечаю. Ведь именно так и выходит: одна говорит — платил, другая говорит — не давал чека, значит, что? Заранее подстроенный обман. А что еще?

— Ты где вчерашний день провел? — вдруг спросил Грунский. — Дома? В гостях? Ну, а я здесь саморевизию делал, весь день и часть ночи!

— Ну?! — обрадованно вскрикнул Слава. — Значит, вы проверили остаток вина и сверили с продажей? И моя корзинка действительно оплачена?

Грунский долго и молча всматривался в лицо Славы, потом сказал:

— Нет, так врать в двадцать три года ты не смог бы, даже если бы захотел. Вот что, дружище. Приготовься услышать пренеприятное известие. Я, видишь ли, конечно, точной сверки в одиночку произвести не смог, но все же. Нехватка в той последней партии дорогих вин, против накладной, огромная: пол на пол примерно. То ли на две тысячи, то ли на три. Точнее ревизия установит. Ты, кажется, что-то сказал?

Славе стало вдруг ужасно жарко. Несколько мгновений в ушах гремел набат, потом все прошло.

— Как же это? — хрипло спросил он, но Грунский молчал.

В этот момент в кабинет вошла Анна Степановна.

— Здравствуйте, друзья, — сказала она хмуро. — Ну, с Новым годом и так далее. Выяснили судьбу той корзины? А то придется сейчас акт писать: так и так, задержан был товарищ Казанцев в дверях магазина при попытке вынести неоплаченное вино. Не знаю, как контора посмотрит. Могут и уволить. Да скорее всего так. Ну-с? Говори поскорее, а то меня в магазине две активистки-контролерши поджидают.

— Садитесь, Анна Степановна, — не совсем естественным тоном сказал Грунский. — Акт, действительно, составлять придется. Только не об этой корзине.

— А что? Нашлась? — живо откликнулась Анна Степановна, и Слава увидел, что старой женщине очень бы этого хотелось.

— Нет, тут дело другое, — прошептал Грунский. Голос ему изменил. — Большая нехватка обнаружена! Проверять весь товар нужно…

Магазин проверяли на ходу, не прекращая торговли. Раньше Слава не представлял, что это возможно.

В ревизии принимал участие молодой помощник прокурора, тот самый Голубинский, который так не нравился Славе.

Примерно через неделю выяснилась печальная картина: вина не хватило на две тысячи рублей, причем не хватало именно из завезенной непосредственно перед праздником новой партии: предыдущие получки были реализованы, никаких хвостов после них по бухгалтерским данным не оставалось.

Экспертиза предположила преступный вывоз из магазина товара без оплаты. Но это порождало недоумение: кто же из служащих магазина мог произвести такую сложную операцию? Ведь тут нехватка вина составляла примерно семьдесят ящиков. Пусть бы даже не сразу, но как, каким образом ухитрились расхитители вывезти на глазах у всех пусть семь раз по десять ящиков? Десять раз по семь! Даже семьдесят раз по одному ящику! Не по одной же бутылке расхищалось вино, для этого не хватило бы тех двух дней торговли перед днем Нового года, когда только и могло произойти хищение.

— Я не знаю, — ответила Анна Викторовна Петрова, — я хоть и заведующая отделом, но мой заместитель на равных со мною правах. В накладной и расписка его в получении товара. Пусть он и объяснит!

Она закуталась в теплую шаль и села поглубже в кресло. Беседа происходила в кабинете заведующего и в его присутствии. За эти дни Грунский похудел и пожелтел. Его мучила мысль о собственной позорной неспособности руководить крупным магазином: тут же, на его глазах, воруют, а ему и невдомек!

— Разрешите вопрос, — сказал он, обращаясь к Голубинскому, проводившему «беседу» (он настаивал именно на таком термине).

Голубинский вежливо сказал:

— Пожалуйста.

— Вы вот говорите: я не я, и я не ответчик, — обратился Грунский к Петровой, — однако никуда не денешь, что вы — старшая по отделу. И по должности и по возрасту.

— На два года его старше, — буркнула Петрова.

— Не на два, положим, а на все восемь, — возразил Грунский, отлично помнивший все данные личных дел своих сотрудников. Петрова поежилась, но промолчала. Грунский продолжал:

— Так вот, почему же вы как старшая не поинтересовались судьбой товара? Куда он делся?! — вдруг крикнул Грунский.

— Тише, прошу вас, — строго сказал Голубинский. — И разрешите заметить, товарищ Грунский, что в сущности такой же точно вопрос товарищ Петрова может адресовать и к вам лично: самый старший в магазине и по должности, да и по возрасту, если не ошибаюсь, являетесь вы.

— Это верно, — упавшим Голосом сказал Грунский.

А Петрова с благодарностью посмотрела своими быстрыми глазами на осанистого помощника прокурора и сказала уже смелее:

— Грудных младенцев у нас вообще здесь нет. Да Казанцев совсем не младенец. И по возрасту и по поступкам. Куда это годится, например, выносить из магазина неоплаченный товар?! И к тому же, заметьте, товар именно из этой расхищенной партии!

Голубинский явно оживился и принялся расспрашивать Петрову о подробностях. Он даже записал фамилию общественного контролера, которая, по его мнению, поступила «крайне неосмотрительно», не составив на Славу акта «по свежим следам преступления».

— В таком случае, — подал голос Грунский, — я вас буду просить о допросе…

— Пока только о беседе, — корректно поправил Голубинский.

— Ну, о беседе с нашей кассиршей Касаткиной Антониной. Она подтверждает, что Казанцев уплатил ей за купленную корзинку.

Удивительное дело, как показания бледнеют, теряют краски и отчетливость в тех случаях, когда допрашивающий уже успел настроить в уме свою версию и когда показания идут вразрез с этой версией. Тоню позвали, она повторила примерно то же, что рассказала позавчера, но впечатление получилось уже другое. Голубинский задавал ей вопрос за вопросом:

— Вы говорите, Казанцев платил в кассу? Вы хорошо помните, что это было именно в последний день торговли перед Новым годом, то есть тридцать первого декабря? А может быть, это случилось накануне? А может быть, Казанцев платил не девять рублей шестьдесят копеек, а другую сумму? Да и как может она, Тоня, припомнить такой ничтожный случай среди многих сотен аналогичных? Ведь перед ее окошечком мелькают лица одно за другим! И в сущности даже не лица, а чаще всего-только руки! Так почему же она запомнила Казанцева? Может быть, она ошибается? Ах, у нее хорошая память? А если так, сумеет ли она опознать каждого из тех, кто ей платил в кассу тридцать первого декабря?

Нет? Хорошо! Почему же всех она не помнит и помнит одного Казанцева? Согласитесь, товарищ Касаткина, это крайне неправдоподобно! Может быть, Казанцев просил ее дать такие показания? Нет? Но почему же вы плачете, товарищ Касаткина?

Касаткина в слезах ушла, а Голубинский на прощание, отпустив Петрову, сказал заведующему магазином:

— Так или иначе, а ваш работник Казанцев был задержан при попытке воровски вынести часть той партии вина, которая оказалась ныне расхищенной. Это дает нам ниточку.

— Ниточку, вот именно, ниточку, легко рвется, — вздохнул Грунский. — Не забывайте, что Казанцев — материально ответственный. Что же, он у себя крал?!

— А вы разве не знаете таких случаев, когда материально ответственные лица осуждаются судом именно за расхищение доверенных им ценностей? — сухо спросил прокурор.

Он вежливо раскланялся и ушел, оставив Грунского в самом тяжелом настроении.

Прокурор района Никитичев не дал санкции на арест Славы.

— Нет, нет, — сказал Никишичев, — не вижу оснований.

— Как же нет оснований, — возразил Голубинский, — если такие улики?

Никишичев досадливо передернул плечами.

— Улики, улики, — повторил он в сердцах. — Мы точно улитки в раковины прячемся в свои улики. Не в одних уликах дело!

— В чем же дело в таком случае, позвольте узнать, Федор Николаевич? — с вежливой ехидцей спросил Голубинский.

Прокурор ответил задумчиво:

— Я вижу, товарищ Голубинский, вы не очень близко к сердцу приняли решения партийных съездов… Да, да! — воскликнул он, заметив протестующее движение своего помощника. — Внешне-то вы усвоили неплохо, а вот самую суть… Высокое уважение к человеческой личности! Полнейшая гарантия законности! И прошу заметить, законности не формальной, а благородной, гуманной сути ее.

Никишичев помолчал и сказал обыденным голосом:

— Улики, конечно, есть, но прибегать к такой мере, как арест, мы можем только в случаях крайней необходимости, а ее-то я здесь и не вижу. Нуте-с, давайте на этом и покончим.

А Слава и не знал, что судьба его висела на волоске и что вот-вот мог явиться к нему следователь прокуратуры и увести его под стражей…

Прокуратура производила формальное расследование о недостаче. То и дело на допрос требовали работников магазина. Вызывали и Якова Ивановича и Славу. Допрашивал пожилой следователь Крутиков в присутствии того же помощника прокурора Голубинского. Крутиков сидел за своим столам, Голубинский прохаживался по кабинету.

«Не заявить ли ему отвод? — подумал Слава. — Пожалуй, не стоит. Еще подумают, что я чего-то боюсь».

К тому же, какие, собственно, были у него основания для отвода Голубинского? Какие-то неясные предположения, что он неравнодушен к Наташе. А если это и так, разве это мотив для того, чтобы обвинить его, Славу?! Фактов-то нет!

Впрочем, о фактах напрасно сказано, что они упрямая вещь. Ничто так не поддается различному толкованию, как именно факты. Никакого злого умысла или пристрастия у Голубинского не было. Вместе с тем, Голубинский был из тех людей, которым все в деле сразу кажется ясным и которые решительно укладывают все детали и улики преступления в быстро родившуюся схему. Если деталь не входит, тем хуже для детали!

Эпизод с попыткой Славы вынести «неоплаченный» сверток из магазина вырос в глазах впечатлительного Голубинского в решающее происшествие. Если преступник пытался выкрасть часть товара и это ему не удалось, то в остальных случаях, наверно, удалось! Иначе, куда же делись ящики с вином? И если не Слава, то кто же? Ведь никто больше из сотрудников магазина не попался в этот день с попыткой обворовать свой же отдел! Голубинский возмущался «нечестными попытками» заведующего и этой подозрительной кассирши оправдать явного преступника.

Правда, немалая странность заключалась здесь в том, что в сущности Казанцев крал у самого себя: ведь он вместе с Нюрой был материально ответственным на солидарных началах! Голубинский, однако, считал, что это лишь кажущееся противоречие. Что с него, Казанцева, возьмешь! Речь идет о большой сумме, а у него — ни кола, ни двора. Если он преступник, то формальная подписка об ответственности — не гарантия.

«И с Петровой, хоть она и солидарно ответственная, — размышлял Голубинский, — тоже много не возьмешь; да и не взыщет с нее суд полную стоимость пропавшего вина!»

У помощника прокурора мелькнуло вдруг подозрение на Петрову: «А что если она это понимает… и именно потому, что понимает, пошла на преступление? Нет, нет, не похоже!»

Оставалось еще невыясненным, как же удалось Славе Казанцеву вынести в один день такое огромное количество вина. Однако и это не довод: а может быть, у него были помощники вне магазина… или даже в самом магазине. Не кассирша ли это и не заведующий ли? Ах, если бы не прокурор района Никишинев, упрямый старик! Он решительно запротестовал против обысков на квартирах у кассирши и у Грунского. Может быть, там удалось бы напасть на след! Хорошо еще, что Никишичев не возразил, хотя и нахмурился, когда речь зашла об обыске у Славы.

— Опыт мне подсказывает, что парень тут ни при чем, — сказал при этом Никишичев, — но для очистки совести… Делайте!

Обыск был произведен в вечернее время, когда вся семья была уже в сборе и ужинала. Ольга кое-что знала о неприятностях в магазине со слов мужа и замечала, что Слава стал задумчивым и неразговорчивым.

— Простите, — сказал Голубинский, явившись в дом с двумя работниками милиции, — я помощник районного прокурора, а это (он указал на жилицу соседней квартиры, пожилую учительницу Демину) понятая. Я вынужден произвести обыск у вашего брата Вячеслава. Вот ордер. Прошу показать его комнату.

Как всегда, Голубинский был корректен и холоден.

— Комнату? У него нет комнаты! — воскликнула Ольга. Ей вдруг показалось, что в этом сейчас все его спасение. — Уверяю вас, у него нет отдельной комнаты. Он живет в комнате моего мужа!

На разговор в переднюю вышли остальные члены семьи. Впереди был Яков Иванович, за ним побледневший Слава: он сразу понял, увидев Голубинского, что этот визит касается его. Дети держались позади, боязливо выглядывая из-за спин взрослых.

— Товарищу прокурору! — басом приветствовал Голубинского Яков Иванович. — То мы к вам, то вы до нас. Визиты отдаете?

Но Голубинский не пожелал принять шутки. Он только спросил Якова Ивановича:

— Гражданин Казанцев Вячеслав проживает в вашей комнате? Вы разрешите войти к вам? И, пожалуйста, покажите, какие именно вещи принадлежат в комнате гражданину Казанцеву.

В общем, обыск продолжался очень недолго и сильно разочаровал Голубинского, который был почти убежден, что найдет у «преступника» доказательства преступления: переписку, много денег и так далее.

Единственное, что на краткий срок остановило внимание прокурора, была записка, датированная вчерашним числом и, судя по конверту, пришедшая по почте:

«Дорогой Славик, это нелепо, что ты скрываешься от меня! Я совершенно уверена в твоей невиновности, вопреки всему. Прошу тебя, очень прошу: позвони мне. Разве не мое право — твоего друга, самого близкого тебе, видеть тебя, успокоить тебя? Целую тебя, мой любимый!»

Дальше шла неразборчивая надпись.

— От кого письмо? — строго спросил Голубинский.

— Вас это не касается! — вспыхнув, ответил Слава. — Отдайте!

Голубинский подумал и протянул письмо.

— До свидания, — сказал он вежливо.

— Ничего! — с неожиданной угрозой в голосе воскликнул Яков Иванович. — Черный конь — он среди белых коней заметен!

Но что именно он хотел этим сказать, никто не понял.

Якав Иванович сидел у Анны Степановны.

— Нюркин муж? — говорил он, как обычно не соврем понятно, но, видимо, собеседница его отлично понимала. — Циркач он. Желает до фокусов возвыситься. Она для него в пух расшибется. Я для чего к вам пришел? Тридцать лет вас знаю.

— Двадцать восемь, — сказала Анна Степановна. — Я тогда на печах работала, а ты молодым фертом пришел, комсомольцем. Желаю, говоришь, специальность получить!

— За баранкой сижу! Вот и вся моя специальность. Зато к берегу прибился, — жену Ольгу уважаю, к детям привязался. Страдают они по Славке, Степановна! Я и пришел к вам… Знаю, к вам идет вся фабрика со своими душевными делами, вот нынче вас членом завкома выбрали, шутка ли, у вас и без меня довольно шума, а тут я. И к фабрике я не принадлежу. Так что, я могу уйти.

— Не дури, — серьезно отозвалась Анна Степановна. — Я и сама думаю, невиновен твой Славка, не такой он парень, чтобы этой пакостью заниматься, воровать с производства. Но ведь кто-то уворовал!

— Пол на пол, — сказал Яков Иванович, и, видя, что на этот раз и Анна Степановна его не поняла, уточнил:

— Половину груза уволокли, выходит. Нюрка по чекам эти сюрпризные корзины тридцатого и тридцать первого отпускала… Проверили чеки… Полный прорыв!

— Она продавала? — задумчиво переспросила Анна Степановна.

— Она по чекам! А накладную, небось, подсунула подписать Славе. Тоже неспроста!

— А примерно сколько таких сюрпризных корзин с вином, будь они трижды здоровы, не хватает? То есть, если на корзины перевести?

Яков Иванович недолго подумал и ответил:

— Так что свыше двухсот!

Анна Степановна с живостью заметила:

— Неужто отпустила она двести корзин без чеков? Да ведь для этого понадобилось бы двести соучастников. Трудно представить!

Яков Иванович в свою очередь воскликнул с убеждением:

— Да ведь и Славке тоже понадобился бы целый батальон! У него и знакомых столько здесь нет. Одна только знакомая, да и та раззнакомилась с ним!

Яков Иванович рассказал, что Слава «присмотрел себе девушку-чудо, но девушка-чудо теперь отвернулась от него. Правильнее сказать, он сам из гордости отвернулся. Не хочу, говорит, чтобы меня жалели!»

Это была правда. На следующий день после обыска, произведенного у него Голубинским, Слава позвонил Наташе на работу и сказал ей глухим голосом, но решительно:

— Я так думаю: пока не кончится это недоразумение, мы с тобой встречаться не должны. Это и для меня лучше, и для тебя спокойнее!

И не слушая возражений, положил трубку…

— Получается, что украсть никто не мог, — улыбнулась Анна Степановна, — а ведь украли же!

Яков Иванович ушел, получив неопределенное обещание Анны Степановны «подумать». Однако пришел он домой радостный и еще с порога сказал жене:

— Знаешь, как мы ее в молодости называли? Марфа-посадница! Была в древности такая геройская делегатка, слыхали? И уж коли она обещала…

Живет Анна Степановна одиноко, а работает на людях и с людьми. Весело работает! Вот на фабрике, куда она еще девчонкой пришла, выбрали ее рабочие в фабком. А выбрали потому, что привыкли идти к ней и с хорошим и с плохим. Властная она женщина, Марфой-посадницей зовут ее. А любят. Поставили общественным контролером по торговле. Важная, почетная обязанность! «Рабочий, — думает Анна Степановна в длинные зимние ночи, когда ей не спится, — дважды заинтересован в том, чтобы торговля шла, как положено. Во-первых, он — рабочий класс, хозяин! Во-вторых, у него, хозяина, семья. Всего для семьи нужно! И удивительное дело: с каждым годом вроде больше нужно».

Теперь еще эта неприятность в магазине № 47. Никто, кажется, еще не знает: она, Анна Степановна, совсем не спроста оказалась в канун Нового года у дверей магазина. Ведь ее предупредили: «Ожидаю, что будет один из сотрудников магазина — сам ли, вместе с кем-либо — выносить вино». А предупредила ее и сообщила о своих ожиданиях-подозрениях… она, Нюрка Петрова!

«Между прочим, кое-кто на нее думает, — размышляла Анна Степановна, — вот что странно! Нет, расхитительница не она. А кто? Слава? Нет, не из того материала сделан парень, не он! А кто же все-таки? И почему, собственно, у них такое расхождение в истории с чеком? Славка говорит: дал чек Петровой, а Петрова со злобой твердит: нет, не давал. Именно со злобой! Я заметила…»

Так до утра Анна Степановна и не сомкнула глаз. Как она ни ругала себя старой дурой, как ни принималась вновь и вновь считать до ста, сон не приходил к ней. Нелепая история в магазине, печальная участь Славы стояли перед ней живым вопросом и требовали ответа.

Утром она пошла в магазин и сказала осунувшемуся Грунскому:

— В одиночку задачу не решим. Собирай общее собрание, пусть народ обсудит.

— И без того все по углам судачат, — недовольно ответил Грунский.

— Судачат — это одно, а в открытую поговорят — другое, — запальчиво возразила Анна Степановна. Грунский внимательно поглядел на нее, понял, должно быть, мысли, точившие Анну Степановну, и тотчас согласился, хотя в душе был уверен в бесцельности затеи.

В тот день после закрытия магазина было назначено общее собрание сотрудников. Присутствовала на нем и Анна Степановна.

Единственный вопрос повестки: «Обсуждение недостачи», докладчиком значился председатель местного комитета старший продавец рыбного отдела Игнат Савушкин, непомерно высокого роста и удивительной худобы пожилой человек с насупленными рыжими бровями. Несмотря на свой странный и несколько мрачный вид, это был добряк, любимец сослуживцев. Вместе с тем Игната Савушкина побаивались за его нетерпимость к малейшему проявлению «снохачества», как он почему-то называл стремление залезть в государственный карман. Доклад его оказался необычайно коротким:

— Недостача имеется, — сказал Савушкин, — вы знаете, товарищи, какая. Сейчас речь идет о другом: как могло случиться, что у нас — недостача? Как мы не доглядели? И еще я хотел бы, чтобы вы обсудили: да неужели молодой парень, Вячеслав Казанцев, пошел на это? А не он, так кто же?

— Ну, тут пусть разбираются следственные органы, — сказал кто-то с места. Савушкин сердито возразил:

— Следственные? Да, конечно. А мы-то, общественность, разве в стороне? Мы-то разве не заинтересованы больше всех? Нет уж, товарищи, мы и следственным поможем и самим себе глаза откроем. Давайте обсуждать!

— Ну, кто еще просит слова? — спросил председатель собрания.

— Я прошу, — после некоторой паузы сказал Грунский.

— Все уже знают, — сказал он, — что Казанцев был задержан со сверткам…

— Я этого свертка и не скрывал! — крикнул с места Слава. На него зашикали. Грунский продолжал:

— Подозрение пало на Казанцева. Выходит, что он вынес двести корзин с вином! Да, да, двести! — горячо повторил Грунский. — Каждая стоит около десяти рублей, а нехватка составляет две тысячи. Вот и посчитайте. Нет, чепуха это!

— А кто же унес? — опросила Анна Степановна немного хрипло. Все на нее оглянулись, а Грунский развел руками.

— Если бы я знал!..

Нюра Петрова сидела в первом ряду, сложив руки на коленях. Видно было, что она взволнована до последней степени, но изо всех сил сдерживает себя. Слава сидел неподалеку, бледный и решительный. Он был готов дать отпор каждому, кто станет его уличать!

Выступило несколько человек, и все говорили только об одном: о невиновности и Нюры и Славы.

— Никто не виноват, а товара нет! — с грустным сарказмом сказал с места Грунский.

— Hy, попались мне вор, — вдруг почти вскрикнула Анна Степановна.

— Попадется! — недобро повторили многие.

Слава уже совсем решился сказать о «циркаче» и его предложениях, как вдруг случилось неожиданное. Вскочила Нюра и закричала, показывая протянутой рукой на продавца ларька Крышкина:

— Ему, ему, проклятому, я отпустила вино! Вспомнила! Ему! Обещал потом накладную заполнить! Совсем я голову потеряла…

Бородатый Крышкин сказал густым басом, с трудом скрывая смущение:

— Запамятовал, торопливость одолела. А взято — это точно…

Он что-то еще бормотал, но его уже не слушали. Все обступили Нюру и Славу и радостно кричали. Продавщицы плакали. Один лишь Грунский не выказал радости. Подбежав к Крышкину, он гневно закричал на него.

— Жулье! Я тебя давно заметил! Теперь от меня не уйдешь!

Овладевший собой Крышкин прижимал руки к пруди и оправдывался:

— Рассеянность, товарищ директор. Еще смолоду страдаю! И потом: ведь признался я, не стал оспаривать!..

Анна Степановна сидела вместе с Нюрой Петровой в кабинете районного прокурора Никишичева.

Никитичев выглядел старше своих лет: ему было сорок пять, а под вечер, когда он устанет, можно было дать и все пятьдесят. Под глазами — складки, морщинистый лоб.

— Погодите, — прервал Никитичев рассказ Нюры, — что же это выходит? Выходит, что ваш муж толкает вас на преступление! А вы молчите. И вот какой кордебалет вышел. Что?

Петрова только вздыхала. Из ее больших темных глаз капнула слеза, другая.

— Москва слезам не верит — слыхали такую пословицу? — жестко сказал Никишичев.

— Пословица устарела, — возразила Анна Степановна. — Искренним слезам Москва верит. А эти слезы, полагаю, искренние. — Она говорила, сурово уставясь прямо в глаза прокурора. Взгляд ее в минуту, когда она сердилась, мало кто выдерживал еще с молодости. Уж на что не трусливого десятка был Никишичев, а и тот сейчас невольно потупился. Анна Степановна продолжала свою горячую речь:

— Муж совсем отбил ей память! А ведь нелегко, товарищ прокурор, идти заявлять на собственного мужа! Она надеялась, что все образуется. Мало ли что он там болтал! А делать-то ничего не делал.

— Между прочим, товарищ Крутых, — не без яду заметил прокурор, — кое-что он, муж Петровой, все же делал. Например, уговаривал ее тридцатого и тридцать первого декабря устроить фокус с сюрпризными корзинками. Как я понял, Петрова, по мысли своего супруга, должна была отпускать их без чеков с тем, чтобы потом сослаться на отсутствие ее подписи в накладной.

— Он так мне и сказал, — не выдержала Петрова, вся дрожа от возбуждения. — А на тот, мол, случай, что у входа проверка, тот человек одну корзинку оплатит и всегда сможет сослаться на кассиршу. Она ведь подтвердит, что один раз получала деньги. А задержат-то его только один раз!

— Так вот оно что! — протянул прокурор. — А много ли Казанцев успел вынести корзин без чеков?

— Ни одной! — закричала со слезами Нюра. — Я ведь тоже на него подумала, когда он мне свой чек сунул: на что, думаю, холостому парню сюрпризная корзинка? Холостые больше в посуде покупают. Неспроста Казанцев утром во дворе толковал с Федькой (это мой муж — Федор), вижу, парень, мол, обработан! Вместо того чтобы рассказать мне, Федькиной жене, о том, что мой чудак надумал, Казанцев молчком принялся за дело! Озлилась я на Казанцева — страсть! Случилось так, что его с первой же корзиной задержала общественный контролер. Так, думаю, ему и надо. Ни за что не признаю, что он мне чек дал! Надо его одернуть, ведь дал-то он чек, думаю, для обмана, для воровства! Меня же хотел погубить! Не от него зависело, что с первой же корзиной его задержали. Так на же тебе! Ну, и стала я отрицать получение чека…

Последние слова Нюра выговорила тише и залилась слезами.

— Понятно? — спросила Анна Степановна. — Понятно, какого вы «преступника» поймали? Он ни сном, ни духом! Купил парень корзинку, думал сюрприз любимой девушке сделать, вашей же сотруднице Наталье Репиной, а в результате и корзины лишился и любви. Каково-то ему?!

— А где сейчас ваш муж? — спросил Никишичев у Нюры. Та вздохнула тяжело и, чуть помедлив, ответила:

— Сегодня утром уехал.

— Куда?

— Не сказал. Еду, говорит, на юг. Там, говорит, кое-где еще можно человеку моего масштаба прокормиться. А здесь, говорит, чересчур все идейные стали. Противно, говорит. Взял у меня мою зарплату и ручкой на прощание сделал…

— Эх, ты, дурища, — ласково сказала Анна Степановна, обнимая Нюру. — А ты бы ему отрезала: на юге, мол, то же самое, дело ваше, босяков, конченное…

Не слушая, Никишичев схватился за внутренний телефон:

— Наталья Александровна? Товарищ Репина? Интересная новость! Ни в чем решительно не виновен ваш знакомый, Вячеслав Казанцев. Решительно ни в чем, кроме, впрочем, того, что, оказывается, он влюбился в девушку — прокурорского работника. Не знаю только, по какой статье мы будем квалифицировать это преступление. Может, под амнистию подведем, а?

Потом он соединился со своим помощником Голубинским и сказал ему менее дружелюбным тоном:

— Вы ведь ведете следствие по делу о расхищении в магазине «Гастроном»? Прошу, зайдите ко мне. Да, сейчас. Есть для вас небольшой сюрприз!

Молодому оперуполномоченному Самойленко поручили дело об ограблении квартиры депутата городского совета инженера Постниковой.

— Дело простое, — снисходительно пояснил начотдела, протягивая тощую папку.

Самойленко взял папку и пошел к прокурору района.

— Видимо, квартиру ограбили опытные, видавшие виды преступники, — сказал Самойленко. — Во-первых, ограбление произведено днем, когда рядом на кухне были домохозяйки, во-вторых, взято именно то, что представляет наибольшую ценность — котиковое манто, дорогие платья. Скорее всего, это дело рук Валета и ею шайки!

— Валет и его шайка отбывают наказание в тюрьме, — напомнил прокурор, стараясь скрыть улыбку, чтобы не обидеть самолюбивого молодого человека.

Самойленко вспыхнул:

— На одном Валете, к сожалению, не оканчивается преступный мир.

Прокурор миролюбиво согласился, но посоветовал не поддаваться предвзятому мнению.

— Какой-то налет любительства здесь все же имеется, — заметил он. — Расчет на случайную удачу. Иначе, кто же решится ограбить квартиру, когда за стеной люди?

Начавшийся спор прервало появление посетительницы — молодой, со вкусом одетой женщины, чем-то, по-видимому, взволнованной.

— Я Королева, Наталья Сергеевна, — сказала она, слегка задыхаясь и переводя взгляд с прокурора на следователя. — Меня ограбили, помогите! Зовут его Петр, фамилии не знаю. Высокий, молодой!

— Садитесь и рассказывайте, — сказал прокурор.

Королева с досадой сказала:

— Пока я буду рассказывать, он продаст вещи! Ну, в двух словах. Понимаете, я шла к себе с вещами, а он предложил поднести. Схватил — и был таков. Понятно?

— Нет, — жестковато ответил Самойленко, — извольте рассказать яснее. Прежде всего, откуда и куда вы шли?

— Ах да, вы ведь не знаете, — нетерпеливо воскликнула посетительница. — Ну, так вот: это я унесла шубу и платья у Постниковой, но, собственно, неважно, чьи были вещи, важно другое…

Самойленко сказал «ага!» с таким видом, как будто этого он и ожидал.

— Чем вы можете доказать, что именно вы похитили вещи у Постниковой? — задал он несколько необычный в следственной практике вопрос.

— Странно! — обидчиво сказала Королева. — Я не привыкла лгать. Если я вам говорю, что вещи унесла я, значит, вы должны верить. Но почему вы задерживаетесь на пустяках? Со мною был Петр, и Петр, вместо того чтобы принести вещи ко мне на квартиру, удрал!

Следователь уже записывал на бланке допроса сделанное ему «устное заявление».

— Послушайте, — вдруг спросил прокурор, — вы замужем?

— Какое это имеет значение! — отмахнулась посетительница.

— Но все-таки? — настаивал прокурор. — Кто ваш муж?

— Архитектор Королев.

— А, собственно, для какой цели вы похитили котиковую шубу и платья? — удивился прокурор. — Разве вы нуждались?

— Об этом знаю я и моя подушка! — патетически воскликнула Королева. — И вообще… лучше не будем отвлекаться. Надо во что бы то ни стало найти Петра!

— Его приметы? — спросил следователь, продолжая записывать. — Впрочем, вы уже сказали. Он участвовал в ограблении вместе с вами?

— Он меня ограбил, меня, неужели вы этого не понимаете?! — сердито сказала посетительница.

Неожиданно она изменила тон:

— Я вас прошу, я вас умоляю разыскать его!

— Вы хотите вернуть вещи потерпевшей? — спросил прокурор.

— Вернуть? — на минуту задумалась Королева. — Ну, это еще как сказать. Это еще вопрос! Об этом я вам скажу, когда приедет из командировки мой муж… или когда я поеду к нему.

Прокурор и следователь переглянулись.

— Придется вам подписать вот это…

Самойленко протянул ей бланк подписки о невыезде.

— И это как раз тогда, когда я, может быть, совсем уеду из города! — воскликнула Королева.

— Вы собирались уехать? — переспросил следователь. — И надолго?

— Может быть, навсегда!

— Это имеет какую-либо связь с ограблением?

Королева подумала и нетерпеливо ответила:

— Да, конечно.

— Посидите здесь, — сказал прокурор. — Мы посоветуемся.

Он и следователь вышли из комнаты, прикрыв дверь.

В коридоре прокурор тихо сказал:

— Я склонен считать ее рассказ об исчезновении сообщника со всеми вещами правдой. Больше того: я не верю в то, что она грабительница. Тут что-то не так.

Следователь удивился:

— Ну, знаете ли! Во-первых, она сама созналась. Во-вторых, разве мало случаев, когда преступница жена обделывает свои дела по секрету от мужа, вполне порядочного человека?

Он добавил насмешливо:

— Кстати, нигде в законе не оказано, что супруги архитекторов свободны от подозрений.

Прокурор улыбнулся:

— Неплохо, Самойленко! В самом деле, нигде не сказано. Вижу, вижу, вы уже составили план действий.

Самойленко сказал, что план у него действительно созрел. Очень может быть, что этот самый Петр — любовник Королевой, толкнувший молодую женщину на преступление, а затем обманувший ее. Прежде всего надо найти его, и тогда все станет ясным! Прокурор согласился, что это было бы самым правильным. Но где его найдешь?

— Только не мешайте мне, — умоляюще сказал Самойленко, — и все будет в порядке!

Они вернулись в кабинет.

— Едем, — сказал Самойленко Королевой.

— Куда? — поразилась Королева.

— К вам. Я хотел бы кое-кто посмотреть у вас на квартире.

— Обыск? — деловито спросила Королева. — Но если бы вещи были у меня, зачем бы я приходила сюда?

Не отвечая, Самойленко надел шляпу и вежливо пропустил Королеву вперед…

— Надо бы понятых, — сказал он, входя вслед за хозяйкой в квартиру. Королева послушно пошла за соседями. Вошли два старика — зубной врач Прибыльский и пенсионер Кулябко.

— Следователь Самойленко, — представился незваный гость, — я вынужден произвести здесь обыск.

Прибыльский оробел, а Кулябко сказал со старческим задором:

— Это что за новости — беспокоить приличных людей!

Самойленко, не отвечая, попросил у Королевой ключи и заглянул внутрь шифоньера, стоявшего в спальной.

— Это ваша? — спросил он, указав на котиковую шубу.

И Прибыльский и Кулябко в один голос подтвердили, что эту шубу в прошлом году привез Королевой из Москвы ее муж.

Обыск, в общем, не дал никаких результатов.

— Я забыл у вас спросить, — сказал Самойленко, — где именно вы познакомились с Петром?

— Вы не забыли, вы спрашивали, — напомнила Королева. — Если вы так настаиваете, придется сказать: я видела его два-три раза на рынке.

— И решились позвать малознакомого человека принять участие в ограблении?

— Теперь я вижу, это было с моей стороны неосторожно, — сказала со вздохом Королева.

«Темнит, ах темнит! — подумал следователь. — Но не надо напирать. Или, может быть, именно надо? Нет, подождем. Если найдется этот Петр, все станет проще».

— Почему бы вам не сказать его адрес? — спросил Самойленко. — Наверно, вы знаете, где он живет!

Следователю показалось, что Королева на мгновение задумалась. Впрочем, она сейчас же ответила, что не знает.

— Ну, как хотите. Да, вот еще: ваш муж завтра приезжает? Передайте ему, пусть зайдет ко мне.

Королева встревожилась:

— Послушайте, неужели вы подозреваете, что Валя… мой муж… в курсе? Я вам даю слово, что он не имел понятия…

— И, однако, вы сами сказали, что решите вопрос о возвращении похищенного только после разговора с мужем!

Королева молчала.

Вернувшись к себе, Самойленко распорядился вызвать потерпевшую и в ожидании ходил взад-вперед по кабинету, подводя итоги первого этапа следствия.

«Что мы имеем? — мысленно спрашивал сам себя Самойленко тоном скучного докладчика. — Во-первых, ограбление; во-вторых, грабительницу. Очень странную грабительницу, в свою очередь ограбленную каким-то Петром. Деньги, конечно, ей понадобились не для себя, а для него. Надо, надо его разыскать! Во всяком случае, дело оказалось не таким простым, как я думал, — это хорошо».

В дверь постучались.

— К вам гражданка Постникова!

В кабинет вошла элегантно одетая женщина лет тридцати. Ее красивое лицо было спокойно.

— Вы меня звали?

— Да, я приглашал вас, — подтвердил Самойленко. — Я попросил бы вас уточнить, что именно похищено. Присядьте.

— Котиковое манто и несколько платьев, — с небрежной улыбкой сказала Постникова, опускаясь на стул.

— Нас интересует, — строго сказал Самойленко, ругая себя в душе за неумение сразу «поставить ее на место», — как же это получилось, что ваш сын не стал звать на помощь? Ведь, уйдя, вы оставили в комнате сына?

— Ему только семь лет, — основа улыбнулась Постникова, — и потом грабители сумели, как говорится, найти к нему подход. Сначала они его угостили шоколадом, потом женщина спросила его, скоро ли я вернусь, и предложила спутнику подождать меня.

— Подождать вас? — не скрыл изумления следователь.

— Да. Но молодой человек не согласился и сказал мальчику, что они сыграют с ним в «горячо и холодно». Они спрячутся с мамиными вещами, а мальчик должен их найти.

Посетительница рассмеялась:

— Первую половину игры они взяли на себя, а искать приходится не Леше, а вам! Только я боюсь, не найдете.

— Не волнуйтесь, — сказал следователь, — мы примем все меры.

— А я и не волнуюсь, — сказала Постникова, — мне только карточки жалко, остальное — дело наживное.

— Какой карточки?

Постникова взглянула на Самойленко так, точно она только сейчас его заметила.

— Да, карточки, — повторила она. — Карточки одного моего знакомого. Лежала в ящике стола.

— Может быть, преступники случайно ее захватили?

— Может быть. Денег не взяли, а карточку взяли. Бывает.

Самойленко чувствовал, что его начинает раздражать этот тон. Легкое, ироническое, отношение жертвы к преступлению не предусмотрено ни одним учебником криминалистики.

— О каких деньгах вы говорите? — спросил Самойленко.

Потерпевшая ответила с оттенком любезной снисходительности:

— В ящике письменного стола лежало около трехсот рублей. Рядом была карточка. Так вот деньги — на месте, а карточка взята.

«Нечего сказать, „простое дело“», — подумал Самойленко.

— А чья это была карточка? — спросил он.

Впервые за все время допроса Постникова смутилась. Следователь почувствовал, что здесь, как в игре с прятанием предметов, «горячо».

— Чья была карточка? — повторил он вопрос более настойчиво.

Постникова отвечала равным голосом:

— Моего сослуживца по проектной конторе. Мы вместе проектировали городской театр, сгоревший во время войны. Собственно, я была его помощницей. Он дал мне свою карточку с любезной товарищеской надписью: «В деле восстановления театра Вы были моей правой рукой», — так, кажется.

— Если я не ошибаюсь, театр восстанавливал… позвольте, да, именно он! Архитектор Королев!

— Бы правы, об этом не раз писала наша областная газета.

— Но, позвольте! Королев — муж ограбившей вас женщины!

Может быть, ему и не следовало этого говорить. А может быть, его откровенность — сослужила добрую службу для дальнейшего следствия. Постникова слегка ахнула и воскликнула:

— Это невероятно!

— Однако она сама в этом созналась, — сказал Самойленко.

— Какой ужасный удар для Валерьяна Дмитриевича, — тихо, точно самой себе, прошептала Постникова.

— Не знаете ли вы, — спросил Самойленко, — как сложилась личная жизнь этого Королева? Не говорил ли вам ваш сослуживец и соавтор проекта, что у него личная драма?

— Нет, — тотчас же ответила Постникова. — Какая драма?

— Связь его жены с каким-то темным человеком?

Постникова задумалась, точно припоминая что-то, и затем сказала:

— Как-то мельком и полушутя он сказал, опоздав к началу работы, что опоздание произошло из-за его жены.

— Он объяснил, в чем именно была причина?

— Да. Он сказал, что разыскивал жену, которая оказалась у гадалки. Возможно, он мне это рассказал потому, что я незадолго перед тем выступала на одном заседании против зловредной ворожеи. По словам Королева, он был крайне огорчен, что жена повадилась ходить к этой обманщице.

Самойленко чувствовал себя как неопытный возница, которому доверили четверку необъезженных коней. Надо было уследить за каждой и не упустить из виду всех.

— Я имел в виду связь Королевой с посторонним мужчиной. Об этом ее муж вам ничего не говорил?

— Нет, нет! — с горячностью отвергла Постникова. — Ничего похожего!

— Теперь о гадалке. Вы ее адрес знаете?

— Конечно, я ведь для своего доклада выяснила все детали. Фамилия гадалки — Кучеренко, зовут — Настасья Аверьяновна, живет в собственном доме по Седьмой улице, номер пятнадцать. С ней вместе проживает какой-то молодой мужчина, которого она выдает за своего племянника. На самом же деле это, по-видимому, ее любовник и помощник в гадании.

— Он тоже гадает?

— Нет, он выполняет роль ассистента. Для того чтобы произвести впечатление на клиентку, ворожея ловко выведывает у нее самой необходимые биографические данные. Кое-что узнает для Кучеренко ее «племянник». Фамилия его Филиппов. Нигде не учится, не работает, в прошлом был судим за хулиганство. Отвратительный обжора и пьяница.

— Что толкнуло Королеву пойти к этой Кучеренко?

— Почему именно стала посещать гадалку жена Валерьяна Дмитриевича, он мне не сказал. Мне всегда казалось, что он любит жену и ею любим, несмотря на большую разницу в развитии. Но разве так не бывает?

Самойленко уклонился от ответа на этот слишком общий вопрос. Он предпочитал задавать вопросы, а не отвечать на них.

— Сама Королева не дает нам необходимых сведений, — сказал он. — Гадалка тем более ничего не расскажет. А было бы небезынтересно выяснить: что именно привело к ней Королеву? Не посоветуете ли, как тут быть?

Постникова отвечала, что, пожалуй, если явиться к гадалке на прием под видом рядового клиента и попробовать ее расспросить… Нет, не выйдет: старуха хитра.

— Разве у нее бывают не только клиентки, но и клиенты? — удивился Самойленко.

— Бывают, — с улыбкой отвечала Постникова, — редко, но бывают.

— Ладно! — сказал следователь. — Подумаем. Благодарю вас, у меня пока все.

«Портрет — вот важная, но неразгаданная деталь преступления, — размышлял Самойленко, оставшись один. — Зачем было грабителям выкрадывать портрет? Если он составлял цель налета, то к чему было уносить еще и ценные вещи? И что это за цель — выкрасть портрет, тем более, если это портрет мужа похитительницы? Перед нею оригинал, зачем же портрет, да к тому же доставшийся с таким риском?»

Невольно мысль следователя возвращалась к гадалке. Он навел справку. Действительно, депутат городского Совета инженер Постникова выступала недели две назад на заседании одной из постоянных комиссий с горячей речью против старой ворожеи. Но какая связь между этой речью и ограблением?

План, предложенный ему Постниковой, проникнуть к старой гадалке под видом ее клиента и затем уличить ее, был решительно им отвергнут. Советский следователь не должен прибегать к обману хотя бы даже и ради того, чтобы кого-то уличить! Нет, он явится к гадалке с открытым забралом. Для этого, помимо неясных и смутный подозрений об осведомленности гадалки в личных и интимных переживаниях Королевой, имеются вполне достаточные основания: гадание за деньги — это, несомненно, мошенничество, и следователь должен заинтересоваться поступившими сведениями!

Вечером того же дня Самойленко стучал в ворота указанного ему Постниковой дома.

Вскоре за воротами раздался мелодичный женский голос:

— Кого вам угодно?

— Гражданку Кучеренко, Настасью Аверьяновну, — ответил Самойленко, соображая, кому может принадлежать этот молодой голос.

— А кто вы будете? — спросил тот же голос.

— Извольте немедленно открыть, я следователь.

Щелкнул замок, калитка широко открылась, и Самойленко вошел в аккуратный, чисто подметенный дворик. Электрическая лампочка освещала пожилую женщину, одетую в черное. Так вот кто разговаривал с ним звучным голосом — эта старуха!

— Я Кучеренко Настасья Аверьяновна, — очень спокойно сказала она. — Вот уж с милицией никогда дела не имела. Пожалуйте в горницу!

«Насчет „горницы“ — это, конечно, стилизация», — подумал Самойленко, идя вслед за старой женщиной. Вместе с гадалкой он миновал прихожую и оказался в просторной, хорошо обставленной и ярко освещенной столовой. Из столовой дверь вела, очевидно, в глубь квартиры, но сейчас была закрыта. За дверью было тихо. Однако по тревожному взгляду старухи Самойленко заключил, что там что-то неладно.

— Садитесь, гостем будете, — все так же нарочито по-старинному сказала хозяйка дома, показывая на стул у круглого, покрытого ковровой скатертью стола. Сама она уселась напротив, спиной к свету.

«И эти приемы знаешь!» — подумал, усаживаясь, Самойленко.

Он заметил, что все стулья стояли вплотную к столу: стало быть, никто в этой комнате в момент его прихода не сидел за столом. Но значит ли это, что хозяйка вышла на его стук именно из той комнаты?

— Вы живете одна в этом доме? — спросил Самойленко.

— Со мной живет племянник Петя, — с готовностью ответила гадалка. — Сейчас он в командировке.

— Разве он работает?

— Выполняет отдельные поручения — не может отказать ближнему.

— Но, кажется, ближе вас у него никого нет?

— Я ему теткой прихожусь, сиротка он.

— А сколько лет этому сиротке?

— Да годочков двадцать будет или около того. Чайку не угодно ли?

— Нет. А на какие средства вы существуете?

— А племянник помогает. Отзывчивой души человек!

— Так ведь он нигде не работает?

Старуха вздохнула и подняла вверх глаза.

— Как же ваш племянник может вам помогать, если он нигде не работает? — повторил он свой вопрос. — Или, быть может, у него имеются средства?

— Добрым бог помогает, — наставительно сказала хозяйка. — Бывает, что люди пошлют его груз сопровождать, деньги за это платят, а бывает, что и я из старья своего что-нибудь продам, — опять в доме деньги завелись. Так и существуем. Друг за дружку держимся!

— А как насчет гадания? — в упор спросил следователь. — Большие деньги платят вам люди за гадание?

Злые буравчики-глазки впились в лицо следователя, точно старуха стремилась выведать, что знает и чего не знает этот непрошеный гость.

— Это какое же гаданье? — ровным голосом спросила она. — Так, по старинке иной раз и кинешь карты, больше для забавы. Старой женщине в кино, в театры не ходить! А насчет денег, простите, я, товарищ, и не пойму. Кто же деньги мне станет за баловство платить?

Она очень натурально усмехнулась.

— Жена архитектора Королева у вас бывала? — спросил следователь, и на миг ему показалось, что худое, морщинистое и вместе с тем волевое лицо хозяйки дома дрогнуло. Однако она отвечала вполне естественным голосом:

— Королева? В первый раз слышу.

Она неожиданно рассмеялась. Самойленко было странно слышать молодой мелодичный смех старухи.

— Я понимаю, что вас, товарищ, сюда привело! Клевета этой злой женщины Постниковой, — прости ей, господи, не ведает, что творит!

— Почему же не ведает? — усмехнулся Самойленко. — Очень даже ведает. Она борется с вашими гаданиями, то есть с обманом.

Проклятая! — вдруг не сдержав себя, воскликнула с искаженным лицом гадалка. — Пусть ей и на этом и на том свете…

Она взяла себя в руки и продолжала прежним спокойным голосом:

— Все это выдумка. И нет такого положения, чтобы старую женщину мучить! Я буду жаловаться!

Она заплакала, прикрыв лицо кружевным платочком.

— Это ваше право, — сухо сказал следователь, вставая. — А теперь разрешите…

Он направился к закрытой двери. Вскочив с места быстро и легко, хозяйка преградила ему дорогу.

— Там у меня не убрано! — крикнула она. — Вы не у себя в квартире!

— Хорошо, — сказал следователь, остановившись, — мы сейчас вызовем наряд милиции и понятых и сделаем у вас обыск по всем правилам. Сейчас я прикажу шоферу…

— Извольте, смотрите!

Гадалка в сердцах распахнула двери. Следователь шагнул через порог и увидел небольшую комнатку, не имеющую второго выхода. Никого в комнате не было. У стены стоял стол, накрытый белой скатертью.

Самойленко удивился обилию блюд. Тут были и жареная индейка, и разнообразные паштеты, и рыба в разных видах и состояниях: вяленая, конченая, вареная и жареная — и много другой снеди.

— Вы ждете гостей? — спросил Самойленко.

Гадалка ответила со злостью:

— Я гостим всегда рада… кроме непрошеных.

«Черт ее знает, может быть, гадание сопровождается угощением клиенток?» — подумал следователь. Он почувствовал неловкость от того, что так настойчиво требовал открыть дверь пустой комнаты, и заторопился.

В эту ночь следователь Самойленко спал плохо. Ему снилось, что старая гадалка кормит его огромными кусками торта и приговаривает:

— Ешь проклятый, ешь!

Встал он рано и тотчас позвонил дежурному, не напали ли на следы Петра Филиппова. Нет, пока таких сведений не поступало. Самойленко пришел на работу раньше обыкновенного и около часа в раздумье шагал у себя по кабинету.

«Гадалка, по-видимому, не имеет отношения к грабежу, — раздумывал он, — но все-таки неспроста она так упорно не пускала меня в эту комнату. Боялась, что я увижу ее приготовления к приему гостей? Нет, не то. Тогда что же? Не собиралась ли она принимать кого-то, о ком я не должен был знать? Но кого? В этом вся штука».

Внезапно новая мысль пришла ему в голову. Он даже остановился.

«Позвольте! Если она вчера кого-то угощала, то сегодня от угощения остались только рожки да ножки. Не даст ли это новый след?»

Он торопливо сбежал с лестницы.

На этот раз калитка в доме по Седьмой улице открылась не так быстро, но все же открылась. При свете дня старуха выглядела дряхлее и злее.

— Чего вам опять? — грубо, не скрывая своего раздражения, сказал она вместо приветствия. Не отвечая, следователь вошел во флигель и направился через знакомую ему столовую в открытую дверь крайней комнаты.

На столе стояли две-три тарелки с закусками, а длинное блюдо с осетриной и цветастое круглое блюдо с индейкой исчезли. От торта осталась половина. Однако никаких следов пиршества Самойленко не заметил.

Он так был поглощен своими мыслями, что не сразу увидел Королеву, стоявшую у окна.

— Послушайте, — сказала Королева, обернувшись с таким видом, точно не сомневалась, что вот-вот он сюда зайдет, — старуха не хочет сказать, где Петр, но я уверена, что она знает!

Самойленко спохватился: куда делась гадалка, шедшая за ним следом?

Он выбежал во двор и увидел, что хозяйка преспокойно кормит кур.

— Цып-цып-цып, — говорила она, не обращая внимания на следователя, — цып-цып-цып!

Не поворачивая головы в сторону Самойленко, она сказала презрительно:

— Ходят тут разные, бог их прости!

— Куда делось вчерашнее угощение? — спросил Самойленко. — Кто у вас был?

Старуха не отвечала. Самойленко прошелся по обширному двору и заметил на земле у дверей сарайчика обглоданную ножку индейки. Внезапная догадка заставила его подбежать к этой двери и распахнуть ее.

Неудивительно, что поиски Петра в соседних городах оказались безуспешными. Петр Федорович Филиппов, «племянник» гадалки, был обнаружен спрятанным в нежилом с виду сарайчике. Похищенные вещи лежали тут же на скамье, прикрытые от пыли чистой простынкой. Уверенность Королевой в бегстве похитителя в другой город оказалась ложной!

Филиппов, толстощекий и губастый парень, был арестован в тот момент, когда он уплетал жареную осетрину.

— Хоть бы дали доесть, — с наглой усмешкой сказал он, увидев на пороге человека в милицейской форме.

Гадалка, поджав тонкие губы, стояла у дверей. Оттолкнув ее, в сарай вбежала Королева. Резким движением она сорвала простынку с шубы. Самойленко, внимательно следя за поведением всех участников драмы, заметил ярость на худом лице гадалки. «Ведьма, — подумал он. — Стопроцентная ведьма».

Вдруг гадалка ринулась к Филиппову и молниеносным движением залепила ему пощечину.

— Дурак! — сказала она презрительно. — Трижды дурак!

— Гражданин начальник! — обратилась старуха к следователю. — Имейте в виду, я его и пускать к себе в дом с этими тряпками не хотела! Я его вон гнала! Мне ни он, ни тряпки не нужны! Откуда я знаю, может быть, это полюбовница ему подарила!

— Сплошное недоразумение, — смущенно сказал Филиппов, опасливо следя за быстрыми движениями старой ведьмы.

Следователь, на отвечая, предложил Филиппову взять со скамейки похищенные шубу и платья и следовать за ним. Старухе велено было не выходить из дому и ждать вызова.

— Извольте…

С того момента, когда у нее в сарае были обнаружены вор и ворованное, она стала необыкновенно почтительной и послушной.

Королева и без приглашения пошла вслед за Самойленко…

Узнав о новой фазе следствия, прибыл в милицию и прокурор.

— Точно такой же случай произошел в Киеве, — сказал он следователю в его кабинете, — гадалка оказалась руководителем шайки воров.

— Не знаю, — заметил следователь, — у меня впечатление, что наша гадалка не имеет к краже прямого касательства.

— Идеалист, — вздохнул прокурор, — как же не имеет, если вещи обнаружены в ее сарайчике?! Начнем с допроса этого Филиппова?

Но Самойленко не терпелось выяснить у Королевой, почему она так обрадовалась, увидя похищенную ею шубу. Не думала же она, что теперь шуба попадет в ее руки? И почему, в конце концов, она скрыла, что таинственный Петр — это «племянник» гадалки? Надо ее спросить!

Самойленко позвал в кабинет Королеву. Она вошла, но тут дежурный доложил вполголоса, что явился и просит приема гражданин Королев Валерьян Дмитриевич.

— Пусть войдет, — сказал прокурор.

В комнату стремительно вошел мужчина лет сорока. У него было бледное, расстроенное лицо.

— Я только что приехал… Мне соседи сказали… Разрешите… — бессвязно бормотал Королев. Увидев жену, он побледнел еще больше.

— Шубу! Посмотри шубу! — яростным шепотом велела ему Королева.

Он взглянул на котиковую шубу, лежавшую на столе вещественных доказательств, и в недоумении пожал плечами. Королева впилась в него глазами. Внезапно ее лицо потеряло выражение отчаянной решимости и глаза улыбнулись.

— Так это не ты дарил ей эти вещи?! — воскликнула она полувопросительно, полуутвердительно.

— Погодите, — сказал прокурор, — нельзя же так неорганизованно. Свидетель Королев, ваша жена созналась в ограблении Постниковой. Что вам известно по этому делу?

— Не можете ли вы объяснить, — уточнил вопрос Самойленко, — что именно ее могло толкнуть на преступление и почему она привлекла в соучастники некоего Филиппова, племянника или сожителя гадалки?

— Ничего не понимаю! — с отчаянием воскликнул Королев. — Мы жили с женой хорошо, она ни в чем не нуждалась…

— Это так, — сказала Королева точно самой себе. Королев вдруг вскричал:

— Гадалка! Все из-за нее!

— Успокойтесь, — сказал прокурор, — расскажите связно. Нуте-с?

— Кто-то насплетничал Наташе, будто мы с Постниковой любим друг друга. Это была неправда! На жену сплетня подействовала тяжело. Она пошла к гадалке «проверить» меня. Та, искусно выспросив, нагадала ей, что Постникова — разлучница и злодейка.

— Откуда вы это знаете?

— Жена мне рассказала. Я объяснил ей, что ничего, кроме общего труда, нас с Постниковой не связывает, и мне показалось тогда, что Наташа поверила. Я уехал в командировку — и вот… Видите, что получилось!

— Это правда, — призналась Королева, — я тогда пошла к гадалке. Старуха сказала мне, что Постникова завлекает мужчин и заставляет их тратить деньги на себя. Я не могла не поверить в сочувствие ворожеи, мне показалось, что она искренне ненавидит Постникову за ее нехорошее поведение…

— Она ее ненавидит, только не за это, — сказал прокурор, — ну, продолжайте!

— Муж рассеял мои подозрения. Но после его отъезда меня снова потянуло к гадалке. Она порекомендовала мне попытаться «спасти свое семейное счастье» — пойти и устроить Постниковой скандал, оскорбить и побить ее. Я сказала, что не решаюсь. Тогда гадалка велела мне взять для храбрости ее племянника. Сначала он отказывался идти, но старуха, пообещала изжарить ему гуся как-то по-особому — видно, он ужасный обжора. Мы пошли, но не застали Постникову дома, в комнату нас впустил ее ребенок. Петр вдруг оживился и стал оглядываться. Я хотела дождаться возвращения хозяйки, но Петр посоветовал мне заглянуть в ящики письменного стола, нет ли там писем моего мужа. Я открыла незапертый средний ящик и сразу же увидела фото Валерьяна… Меня как в сердце ударили!

— А вы не заметили там, в ящике, денег? — спросил Самойленко. — Нет? А ваш спутник?

— Его интересовал шифоньер, а не стол. «Видите дорогую шубу и кучу платьев? — сказал мне Петр. — Недаром старуха говорила, что Постникова — мастерица разорять мужчин. Вам он, небось, столько платьев не заказывал! Давайте возьмем с собой самые лучшие, ну и котиковую шубу прихватим. Вы покажете их мужу — вот доказательство твоей подлой измены! А для разлучницы это будет еще лучшим наказанием, чем скандал: она лишится того, что по праву ваше!»

В душе я была с ним согласна, но мне было жаль обманывать ребенка, сына Постниковой. Петр, видимо, это заметил и сказал, что, наверно, этот ребенок от моего мужа. И я решилась!

— А, собственно, на что именно вы решились? — спросил Самойленко.

Королева удивилась этому вопросу:

— Как на «что»? Я решилась взять некоторые ценные вещи и показать их мужу. Он не сумеет отрицать свою вину… если виноват. И тогда я от него уеду и не вернусь. А если окажется, что я ошиблась, ну, что же… Тогда я верну вещи Постниковой.

— И вы унесли шубу и платья? — спросил прокурор.

— Этот Филиппов предложил мне свои услуги. «Вам тяжело, я поднесу», — сказал он. Я дала ему тюк. Он внезапно перешел на другую сторону улицы и скрылся.

— С вещами? — спросил Самойленко.

— С вещами. У меня оставался один портрет!

— Почему же вы сразу не рассказали нам всю эту историю? — спросил прокурор. — Почему признавались в грабеже?

Королева смущенно ответила:

— Мне не хотелось позорить мужа раньше, чем я проверю, показав ему эту проклятую шубу…

На суде выяснилась, между прочим, обстановка, в которой происходило гадание.

…В темной душной комнате всегда пахло каким-то крепким душистым цветком. Герань? Сирень? Запах густой и терпкий, от него слегка кружилась голова.

Спиной к свету в старинном глубоком кресле сидела Настасья Аверьяновна, одетая в темное монашеское платье. В руках у нее четки. Гадалка время от времени заглядывала в карты, разбросанные веером на столе, и говорила неотразимым для ее клиенток «проникновенным» голосом:

— Любишь ты, дочка, молодого, пригожего. Быть ему богатым и славным. Выдержит экзамены, защитит с божьей помощью диссертацию, станет кандидатом.

— А любить меня он будет? — прерывающимся голосом спрашивала посетительница.

— Будет, если только не разлучит вас та, другая. Ну, та, что танцует в театре!

У посетительницы захватывало дух: откуда могла узнать гадалка? Она совсем не заметила, как и когда сама обо всем проговорилась в умело затеянной гадалкой беседе…

Клиентка уходила, потрясенная даром «ясновидящей», оставляя ей за «ясновидение» крупную бумажку.

Суд объявил Королевой общественное порицание. «Племянник» гадалки получил три года с последующей высылкой. А сама гадалка была осуждена за мошенничество к двум годам тюрьмы.

Она упиралась, когда ее осторожно под руки выводили конвоиры, и кричала:

— А сидеть я все равно не буду! Меня карты не обманывают!

— На этот раз обманули, — спокойно и даже флегматично сказал кто-то под общий смех.

— Помогите, товарищ начальник, — всхлипывая, говорит женщина средних лет, в добротном драповом пальто, с пуховым платком на голове. — Помогите найти, сынок у меня единственный!

Елена Федоровна Воронина, работник буфета зоологического сада, сидит у стола следователя и, горестно опустив голову, рассказывает историю исчезновения ее сына, шестнадцатилетнего Сани.

В последний раз Воронина видела Саню вечером четырнадцатого мая. Саня сказал, что хочет спать, и ушел в бревенчатый сарай, где у него стояла койка и шкафик с книгами. Пятнадцатого Вдовиченко встал в шестом часу утра и наведался в сарай. Постель была не раскрыта, мальчика не оказалось.

— Не иначе, играл Санечка всю ночь с Ленькой Новожилиным в карты, — вздохнула бедная мать. — Шибко играли они на деньги. Чуть ли не каждую ночь. И всегда-то этот Новожилин обыгрывал моего сына.

Она принялась перечислять, загибая пальцы:

— Фотоаппарат выиграл — раз, денег рублей пятьдесят — два, велосипед — три…

— Азартная игра? — спросил следователь. — А почему вы не пресекли?

— Да разве с этим Новожилиным можно справиться? — горячо возразила посетительница, — попробуй его затронь!

Она тяжело вздохнула;

— Чует мое сердце, пропал Санечка. Может, он Новожилину столько проиграл, что и отдать не сумел. От страха и сбежал!

— Найдем, — успокоил ее следователь. — Напрасно, вы сразу не сообщили. Легче искать по горячим следам.

Мать заплакала.

— Я все надеялась, что Санечка сам придет, — сказала она чуть слышно.

Следователь помолчал, ожидая, пока она успокоится, и спросил:

— Во что был одет ваш сын?

— С вечера?

— Да ведь он, вы говорите, и не ложился спать?

— Не ложился, постель была не тронута, — подтвердила мать. — А были на нем брючки серые, бумажные, рубашка ситцевая, синяя в полосочку, да сапоги.

— Какие сапоги? Мне это важно знать, особенно если я обнаружу его следы.

— Кирзовые.

Мать со вздохом добавила:

— Мы ему ничего не жалели, он у нас был единственный. Да ведь мальчишки растут быстро, больше одной пары зараз покупать не к чему.

Следователь, спросил у нее адрес Новожилина. Оказалось, он жил почти рядом с семьей Сани.

— А когда Сане исполнилось шестнадцать?

— В феврале… нет, в марте!

Следователь изумился, как сильно может подействовать несчастье на память матери.

— Он учится или работает?

— Работал разнорабочим базы треста столовых. Так же, как и Новожилин. А кроме того, они вместе поступили в шестой класс вечерней школы рабочей молодежи.

— Шестнадцать лет и в шестой класс?

Мать ничего не ответила, видимо, погруженная в свои тяжелые думы.

— Еще один вопрос, и я вас отпущу, — сказал следователь. — Как сложились у Сани отношения с отчимом?

Елена Федоровна пояснила, что отношения были отличные: «Жили душа в душу, отец ему в рот смотрел, подражал ему во всем!»

«Подражал — это значит на ее языке выполнял все его желания, — подумал следователь, — ну, это мы проверим».

— До свидания, — вежливо привстал он, — идите и не беспокойтесь, найдем Саню!

— Если бы!..

Елена Федоровна попрощалась и вышла из кабинета.

После ухода Ворониной следователь Алексей Никитович Куракин глубоко задумался.

«Мать потрясена длящимся безвестным отсутствием единственного сына, — размышлял Куракин. — В такой острый момент мамаша могла бы заподозрить… Ну, хотя бы отчима. Не он ли довел мальчика до того, что тот ушел из дому? Такое бывает. Однако свидетельница особо подчеркнула хорошее отношение Вдовиченко к убежавшему мальчику. Значит, мальчик бежал не потому, что к нему дурно относились. Что же тогда?»

Куракину не удалось додумать до конца. Зазвонил на столе телефон, и взволнованный мужской голос произнес в трубку:

— Обнаружен труп подростка в камышах на берегу реки Каменки! Докладывает участковый инспектор Ковалев.

— Документов при нем нет?

— Нет! Труп лежит в болотной воде!

— Сейчас приеду, — сказал следователь и заторопился.

«Убийство! — думал он, трясясь в старом виллисе, принадлежавшем прокуратуре. — Неужели убитый — это Саня?»

Да, это был Саня Воронин! Его опознали многочисленные сверстники. Вокруг шеи подростка была туго стянутая проволока; обрывки серой бумаги показывали, что после убийства труп был помещен в огромный куль, из тех, в какие пакуют цемент, и в таком виде брошен в камыши мелкой болотистой речушки Каменки, близ зоологического сада, за чертой города. Сапог на убитом мальчике не оказалось.

Следователь послал машину за матерью убитого, а тем временем стал добросовестно срисовывать местность, где обнаружили труп. Кучка ребят молча стояла в стороне. Вдруг раздалось сдерживаемое всхлипывание. Мальчонок лет двенадцати сказал сквозь слезы:

— Саньку жалко…

Все молчали. Следователь подозвал плачущего мальчика и узнал, что его зовут Коля, по фамилии Новожилин, и что он — родной брат сверстника и друга убитого, Леонида Новожилина, того самого, с которым, по словам Ворониной, убитый играл в карты.

— А твоего брата Леонида здесь нет?

— Он в смене, — ответил мальчик, стараясь не смотреть на убитого.

— Он играл с Саней в карты?

— Играл.

Мальчик спохватился, поняв, что этот высокий, с колючими глазами и морщинистым лицом, дядька в форме может «привязаться» к карточной игре:

— Да разве он один? Они все играют!

Он кивнул в сторону группы подростков. Следователь тоже посмотрел на них и увидел, что ребята расступаются, пропуская вперед Воронину, мать убитого.

Воронина приближалась очень медленно. Видно было, что ноги у нее подкашиваются. Следователь шагнул вперед и взял ее под руку.

— Мужайтесь, — сказал он, и ему самому это обращение показалось фальшивым.

Воронина подошла совсем близко. Неизвестно, видела ли она труп за несколько шагов или же увидела его внезапно, в тот момент, когда оказалась рядом. С криком «Саня!» она упала на землю без чувств.

Теперь уже не было сомнений. Мать не ошибется!

Следователь заперся в своем кабинете. Он должен обдумать неожиданный поворот событий! Саня Воронин не убежал из дому, как это предполагалось ранее, он был убит, причем дата убийства теперь была ясна: это произошло в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая, когда Саня бесследно исчез.

Куракин поставил перед собой задачу перебрать все допустимые в данном случае варианты и проанализировать каждый.

«Убийца — мать? — слишком нелепо. Отчим? Нет никаких оснований для такого подозрения. И все-таки мы его допросим!»

Он позвонил и, вызвав дежурного, распорядился немедленно доставить Сергея Яковлевича Вдовиченко из дому или с работы, где он окажется.

— Там к вам мальчики пришли, позвать?

В кабинет вошли Коля Новожилин в сопровождении мальчика постарше, хилого, болезненного подростка. У обоих были испуганные лица. Старший, видимо, изо всех сил старался держаться спокойно.

— Вы, товарищ следователь, — довольно развязно сказал он, — интересовались насчет карточной игры, так я сам пришел.

— А кто вы? — спросил следователь.

— Это — Ленька, — пояснил младший.

Он замолчал, следователь молча рассматривал лица братьев Новожилиных. Потом Куракин отослал младшего, а со старшим начал пренеприятную для Леонида Новожилина беседу.

— Потрудитесь отвечать на вопросы, — сказал следователь. — Где вы были в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая?

— Дома спал, — грубовато ответил Леонид. — А где же мне еще быть?

— А кто может подтвердить, что вы спали дома?

— Странный вопрос! — окончательно рассердился допрашиваемый. — Отец в больнице, мачеха была в смене. Кому же подтверждать? Чужие у нас дома не ночуют!

Следователь что-то пометил в протоколе.

— В карты с Саней играли? — спросил он, в упор глядя на парня.

Леонид Новожилин явно смутился.

— Да, играли, сказал он после паузы. — Только мы в последний раз играли вечером тринадцатого, а потом уже не играли.

— И кто у кого выиграл? Вы выиграли?

— Да, — твердо ответил оправившийся от смущения Леонид.

Следователь задавал один вопрос за другим:

— А ссора у вас с ним была? Вот, когда в последний раз играли?

— Он меня шулером назвал. А какой я шулер, мне просто в карты очень везет.

— Значит, ссора все-таки была. Так. А в момент игры, вашей последней игры (следователь подчеркнул эти слова), что было на ногах у Сани?

— Сапоги, — с некоторым удивлением сказал Леонид.

— А куда же они делись? Вы сами видели, что мы обнаружили его разутым.

— Не знаю, — угрюмо сказал Леонид. — Мало ли кто мог с него снять сапоги!

— Может быть, вам известны возможные убийцы Сани? — спросил следователь. — Например, кто-нибудь из его соучеников? Может быть, он с кем-либо из них ссорился?

Новожилин пожал плечами:

— Ничего не знаю.

— Вы в каком классе?

— В шестом.

— А почему вы так отстали?

— А так! — снова грубовато ответил Новожилин. Можно было подумать, что эта тема его раздражает. — Разве вы не знаете, что мы оба шесть лет провели в детской колонии? Вот время и ушло…

Для следователя это было новостью. Однако он не подал вида.

— Так, так. А за что собственно вы попали туда?

— Меня туда мачеха загнала, а его — родная мать. Это еще та мать!

— Извольте пояснить, что именно вы имеете в виду, — сухо предложил следователь.

— Это Ворониха-то? Нам с Саней было по десять лет, когда она сошлась с этим котом… Она тогда на базаре торговала птицей! Базарная спекулянтка! Вдовиченко на ее домик позарился! Сам-то нигде не работал всю жизнь, только спекулировал, вот это какой человек… Одним словом, тунеядец!

— Дальше!

— И дальше он так же поступил. Решил поселиться у Воронихи, да вот не понравился ему Саня. Не желаю, говорит, у тебя жить, если он будет у меня под ногами вертеться.

— Откуда вы это знаете?

— А Санька прибегал, все рассказывал. Плачет малец. Да я что могу сделать, если меня самого из даму мачеха выживает, с жалобами ходит, а отец завербовался в Пермскую область?!

— Продолжайте!

— Санькина мать накапала на нас. Кто-то из соседей подтвердил, что у него что-то там пропало, словом, поверили родной матери да и мачехе, и попали мы в колонию. А как шестнадцать лет минуло, отпустили нас, и пришли мы дамой. Соня мне часто говорил, что отчим жить ему не дает, придирается! Вот и все, что я знаю.

Парень вытер пот с лица и замолк.

Молчал и следователь…

«Легче всего пойти по линии наименьшего сопротивления, — размышлял он, — заподозрить отчима в убийстве. Этот молодой, но тертый калач, уже отбывший шесть лет наказания, пытается увести меня в сторону. Ведь он-то в чем заинтересован? В том, чтобы его самого не заподозрили. Вот и плетет кружево!»

— Достаточно, — решительно сказал следователь. — Подпишите протокол и…

Он позвонил. Тотчас вошел дежурный.

— Уведите арестованного!

— За что? — яростно воскликнул парень. — Я в смерти Саньки не виноват!

— Разберемся, — сказал следователь.

— Ладно! — вдруг присмирел Новожилин. — Пойдем! Да бумаги мне дайте, я жалобу напишу!

— Дадим, дадим бумагу, — мягко говорил дежурный, сопровождая парня, — обязательно дадим!.. Виноват, товарищ Куракин, вас там гражданин дожидается.

— Пусть зайдет!

Леонида увели, и только после этого в кабинет вошел Вдовиченко, нестарый мужчина с пышными пшеничными усами, широкоплечий и круглоголовый. На нем был опрятный и даже франтовской светлый костюм.

— Звали? — спросил он мягким, спокойным говором, изобличавшим в нем уроженца средней полосы России. — Такое, знаете, несчастье у нас в доме. Жена вторые сутки без чувств лежит.

— Садитесь, пожалуйста, — приветливо пригласил следователь. — Извините, что пришлось оторвать вас от дела.

— Дело — делом, суд — по форме, — со вздохом отозвался посетитель, опускаясь на стул.

Следователь окинул взглядом всю его ладную фигуру, спокойное лицо и приветливые серые глаза. «А он, видимо, моложе своей жены», — мелькнуло в голове следователя.

— Нас интересует, как складывались ваши отношения с пасынком? — спросил он без особого, впрочем, интереса.

Вдовиченко, видимо, покоробил этот вопрос, он помолчал перед тем как отвечать.

— Что же, так повелось. Даже слово «пасынок» говорит о таком человеке, к которому плохо относятся. Я не обижаюсь.

— Я и не собирался вас обидеть, — поспешил объяснить следователь.

— Понимаю, — с достоинством заметил посетитель. — Разрешите доложить, отношения у нас были самые что ни на есть хорошие. Одним словом, даром что я отчим, а он пасынок, — но жили мы дружно, весело. Да ведь и то сказать: к парню у меня никаких претензий не было, дурного за ним не водилось, он и работал и учился…

— Кстати, — перебил следователь, — почему — он в свои шестнадцать лет учился в шестом лишь классе?

Вдовиченко с комической растерянностью развел руками:

— Это вы уж у мамаши спросите. Сами понимаете: как-никак — человек я мальчишке посторонний, нажимать «учись лучше да быстрее» мне было не к лицу. И потом, одно дело только учиться, а совсем другое — прийти после смены и за учебник садиться! Тоже надо было войти в положение парня.

«Да, это он, конечно, прав, — подумал следователь, — и потом, какое теперь имеет значение, был ли бедняга в шестом или в девятом классе?!»

— Вы, кажется, первый обнаружили исчезновение мальчика!?

— Да. Я обычно встаю рано; и на этот раз поднялся в шестом часу. Вышел во двор умыться, смотрю: дверь в сарайчик Сани вроде приоткрыта, я вошел, вижу, постель не тронута. Что-то меня в сердце ударило. Я — к матери. Она — в слезы. Я хотел было к вечеру заявлять о пропаже мальчика, да жена просит: «Не надо! От людей совестно!» Ну, я и не заявил.

— Последний вопрос, — сказал следователь. — Он с вечера был в сапогах?

— Ну, а как же? — удивился Вдовиченко. — Он разутым не ходил. Хорошие были у него сапоги.

— Кирзовые?

— А хоть бы и кирзовые. Иные кирзовые двух пар хромовых стоят!

На этом следователь отпустил Вдовиченко, тем более что в кабинет вошел прокурор района Кисляков, которого недолюбливал Алексей Никитович.

Дождавшись, когда посетитель вышел, Кисляков сразу же начал «въедаться», как следователь определял в душе эту манеру перепроверять его действия:

— Это кто? Отчим? А почему вы не сделали у них на дому обыска?

— А зачем, собственно, обыск? — возразил следователь, с трудом сдерживая раздражение. — Никакого подозрения ни на мать, ни на отчима нет! Эта версия исключается!

— Дело не в подозрении, — продолжал «въедаться» прокурор, — дело в том, что, может быть, мы найдем у них дома какие-то следы знакомства или связи убитого с возможными убийцами. Извольте сейчас же нее бросить и произвести там обыск.

Последняя фраза была сказала тем приказным тоном, который был особенно неприятен Алексею Никитовичу. Но делать было нечего. Следователь вышел вместе с прокурором на улицу. Сев все в тот же виллис, они поехали в дом Вдовиченко.

Оказалось, что дом принадлежит не Вдовиченко, а Ворониной. Во дворе были искусно разбиты цветочные клумбы. В крошечном фруктовом саду росли два абрикосовых и три вишневых деревца. Все «именье» было отгорожено новеньким забором. В десятке шагов от дома стоял бревенчатый сарай с крохотным оконцем, каких обычно в сараях не делают.

Хозяйка кормила во дворе породистых кур. Услышав скрип калитки, Воронина подняла голову.

«Как легко успокаиваются женщины! — удивился следователь, не заметив на этот раз видимых следов горя на красивом лице Ворониной. — Или это еще хуже, когда горе „уходит внутрь“, как болезнь?..»

Прокурор поздоровался с Ворониной и спросил, дома ли ее муж. Нет, его дома нет. На работе? Да, ведь он работает продавцом галантерейно-мануфактурного ларька.

— По договору, знаете ли. На комиссионных началах. Но много ли на этом заработаешь, коли честно трудишься?! Гроши!

Воронина подняла глаза к небу и вздохнула.

— Так, так, — сказал прокурор и обратился к следователю:

— Приступим? Надо бы понятых.

За понятыми дело не стало. Через невысокий забор во двор уже заглядывали люди. Понятых нашлось больше, чем нужно, и прокурор отобрал двоих постарше и посолиднее. Один оказался бухгалтером районной ремонтной конторы, а второй — музыкантом из кинотеатра.

Начался обыск.

В сарае прокурор внимательно оглядел неприглядную обстановку и спросил Воронину:

— А почему, собственно, ваш сын предпочел жить в этой конуре?

— Он здесь не жил, — сухо ответила Воронина, — видимо, обиженная появлением незваных гостей, — он здесь только ночевал.

— А почему он здесь ночевал? Разве в доме нет места?

Воронина молчала.

— Молодой муж, — пояснил понятой бухгалтер, — а спаленка у них одна.

— А зал? — спросил второй понятой, но сам же себе и ответил: — А разве в зале спят?!

— А это что? — спросил прокурор.

Он полез в дрова, сложенные в углу, и вытащил оттуда пару кирзовых сапог.

Воронина, видимо, была искренне поражена. Она, несомненно, не ждала такой находки!

— Это — Санечкины, — сказала она сквозь хлынувшие слезы.

— Но ведь сапоги были на нем? — сказал следователь.

— Это не та пара, это другая, — еле слышно прошептала мать. У нее подкосились ноги, она опустилась на единственный в сарае табурет.

— Но вы сказали, что у Сани была единственная пара сапог, — с недоумением напомнил ей Куракин.

Мать перестала плакать и пояснила, что найденные сапоги — это прошлогодние.

— Сапоги совсем целые, — вмешался прокурор, — зачем же было покупать в этом году новые?

— Муж ничего для мальчика не жалел, — сказала Воронина, — я ему говорила, зачем покупаешь, но разве он меня слушал?

Тем временем прокурор внимательно пригляделся к сапогам и вдруг сказал, что обыск окончен и что он изымает эту пару сапог.

Составив протокол обыска и дав его подписать Ворониной и понятым, прокурор и следователь вышли. Прокурор держал в руках пару кирзовых сапог. Куракин, считая изъятие прокурором сапог чудачеством или даже действием, враждебным ему, следователю, сердито молчал.

Когда они уже садились в машину, с ними поравнялся Вдовиченко. По-видимому, кто-то уведомил его о происходящем обыске, потому что он шел быстро, а в последнюю минуту, увидев, что машина вот-вот отъедет, уже бежал.

— Обыскивали? — весело поблескивая серыми глазами, спросил он, — разве мы со старухой в чем провинились?

Вместо ответа прокурор спросил его:

— Вы состоите в зарегистрированном браке с гражданкой Ворониной?

Вдовиченко улыбнулся:

— Разве до дела это касаемо? Нет, мы живем так.

— Так живете? — сухо переспросил прокурор, держась за дверцу машины. Следователь уже сидел на твердом и неуютном сиденье виллиса.

Вдовиченко погладил свои пышные усы и сказал:

— Мне моя не дает развода, веду сейчас дело в суде. А потом обязательно женюсь.

С первой же минуты своего появления Вдовиченко не упускал из поля зрения пару сапог, которую продолжал держать в руках прокурор.

— Сапожки изволили взять? — спросил он наконец, не в силах скрыть удивления. — Да ведь это бедного Сани сапоги.

— Прошлогодние? — небрежно спросил прокурор.

— Что вы! — улыбнулся Вдовиченко. — Разве я бы позволил ему носить прошлогодние сапоги! Каждый год новые!

Следователь покосился на него, но промолчал.

— Садитесь! — сказал прокурор.

— Это вы мне? — окончательно удивился Вдовиченко.

— Да, вам! Садитесь, нам нужно поговорить.

Вдовиченко пожал плечами, но полез в машину.

— Сапоги кто-то подбросил нам, — сказал он, усаживаясь, — я их сегодня положил в кучу дров. Там изволили найти?

Прокурор, не отвечая, крикнул Ворониной:

— Явитесь немедленно в отделение милиции. Я вас жду!

Он вскочил в машину, виллис тронулся с места.

Слева — пишется показание одного допрашиваемого, справа — второго…

Слева — показания Ворониной:

«Сидящего против меня мужчину знаю. Это мой фактический муж. Найденные в сарае сапоги принадлежали моему убитому сыну. Я думала, что это прошлогодние, но теперь, выслушав показания мужа, считаю, что я ошиблась. Это сапоги, купленные в январе настоящего года. Они совершенно такие же, как и прошлогодние, поэтому легко спутать. На вопрос, куда же делись прошлогодние, отвечаю: прошлогодние, видимо, мой сын продал и вырученные деньги скорее всего проиграл тому же Леониду Новожилину».

Запись справа:

«Сидящую напротив меня женщину знаю. Это моя фактическая жена Воронина. Она говорит совершенно правильно».

Оба свидетеля были отпущены домой. Прокурор сказал задумчиво:

— Так-то оно так, но почему сначала она толковала, что это — те самые сапоги, в которые был обут убитый?

Следователь пожал плечами:

— Одну пару кирзовых сапог очень трудно даже специалисту отличить от другой.

— Допустим. Но почему мальчика нашли вообще без сапог? Не мог же в самом деле взрослый парень уйти из дому босиком!

— Не мог! — решительно подтвердил следователь. — Но тот, кто убил, мог их снять из жадности, а потом одумался и, чтобы отделаться от улики, перебросил сапоги через забор дома убитого.

— Но кто этот предполагаемый убийца? Предположение хорошо тогда, когда ему соответствует нечто реальное!

Слова прокурора очень больно задели следователя.

— Будет и реальное! — воскликнул он в сердцах, — будет, если только мне не помешают.

— Я вам не мешаю, а наблюдаю за следствием, — холодно сказал прокурор, — это моя обязанность по закону. А что касается самостоятельности в производстве следствия, я вам не помеха. Вот только благоволите произвести химический анализ этого пятна на правом сапоге.

Прокурор ткнул пальцем в пятно ржавого цвета на голенище сапога и, вежливо попрощавшись, ушел.

Алексей Никитович, оставшись один, взял в руки правый сапог убитого и внимательно присмотрелся к ржавому пятну. Пятно как пятно! Может быть, прокурор думает, что это кровь? Но ведь Саня Воронин задушен, а не зарезан, причем тут кровь? Нет, положительно этот человек начинает выживать из ума!

Сердито хлопнув дверью, следователь с сапогом в руке пошел в криминалистическую лабораторию, помещавшуюся в том же коридоре.

— Вот, — сказал Алексей Никитович молодому лаборанту Людочке. — Надо срочно выяснить, что за пятно. Я подожду.

Людочка поколдовала над пятном недолго и торжественно объявила:

— Пятно — ржавчина железистого происхождения.

— Хорошо, спасибо, — сказал следователь и вернулся в свой кабинет. «Ясно, — подумал он. — Ржавое пятно от болотистой воды, в которой лежал сапог. Значит, убитый действительно был унесен в сапогах. Зачем бы это было делать отчиму?! Видимо, отчим не при чем».

Мать убитого по-прежнему доказывала виновность Леонида Новожилина. Свой злополучный выигрыш в карты у Сани не отрицал и сам Новожилин. Многое говорило против него… Так, при обыске у Леонида следователь обнаружил остатки проволоки и несколько бумажных кулей именно такого образца, как проволока и куль, в обрывках которого нашли труп. Уличал Леонида и кое-кто из свидетелей.

Прокурор поначалу отнесся критически к уликам против Новожилина.

— Не мог этот слабый парнишка тащить на себе труп! — сказал прокурор следователю. — Чепуха!

— Однако труп все же оказался в камышах, — возразил Куракин, еле сдерживая раздражение. — Или вы и в этом сомневаетесь?

— Нет, не сомневаюсь, — спокойно ответил прокурор. — Но тут мог быть кто-нибудь покрепче. Или же их было двое, что ли… Кстати, я сомневаюсь, чтобы Новожилин при его комплекции смог один на один убить Воронина.

Тон прокурора бесил Куракина. Если на то пошло, то, во-первых, в истории криминалистики известны случаи, когда именно слабый одолевает сильного, особенно при неожиданном нападении. Мог ли Воронин ожидать нападения со стороны своего ближайшего дружка?! Во-вторых, придя после совершенного им преступления в крайне возбужденное состояние — а это тоже соответствует научным данным — Новожилин нашел в себе неожиданные, так называемые резервные силы и дотащил до камышей труп!

— Впрочем, — добавил не без ехидства следователь, — может быть, вы видите другого убийцу?

Другого убийцу прокурор не видел. А результаты обыска на квартире у Новожилина подействовали и на недоверчивого прокурора: там оказались и проволока и кули того самого образца!

На проекте обвинительного заключения по обвинению Новожилина в убийстве появился гриф прокурора «утверждаю», и с этого момента проект превратился в грозный документ обвинения.

Поддерживать обвинение на суде прокурор поручил Алексею Никитовичу:

— Вам и карты в руки, уж очень хорошо вы изучили это дело!

Неизвестно, явилось ли это поручение результатом уверенности прокурора или его сомнения, но следователь остался доволен. Он сумеет на суде доказать свою правоту!

Умышленное убийство из низменных побуждений карается расстрелом. Однако Леонид Новожилин, обвинявшийся в убийстве Сани Воронина, был несовершеннолетним, и поэтому смертная казнь ему не угрожала.

Его защитник по назначению, известный адвокат Пожаров, объяснил перед заседанием подзащитному, что при всех условиях высшая мера не будет к нему применена.

— Я ни в чем не виноват, — угрюмо сказал юноша, — за что меня казнить?

Адвокат пристально поглядел на него: «Хороший актер или действительно невиновен? Посмотрим!»

Началась обычная судебная процедура.

— Признаете ли вы себя виновным?

Леонид Новожилин, сидевший до этого момента спокойно и, казалось, безучастно, вспыхнул.

— Нет, не признаю! — задорно, с каким-то вызовом вскричал он, вставая. — Я его не убивал! И все тут!

Новожилина, видимо, обучили тюремные «юристы»: говори покороче, меньше будут придираться. Леонид, добросовестно следуя этим советам, во вред себе стал давать показания чересчур сжато и невразумительно.

— Невиновен я, граждане судьи. В ночь на пятнадцатое я с ним в карты не играл. А там судите как хотите, — сказал он и замолчал.

— Может быть, позже разговорится, — заметила судья.

Начался допрос свидетелей.

К судейскому столу медленно подошла женщина в черном шелковом платье и в черной косынке. На ее лице застыло скорбное выражение.

— Гражданка Воронина, Елена Федоровна? — мягко спросила судья, с сочувствием глядя на мать убитого мальчика. — Расскажите, что вам известно по делу.

В зале стало совсем тихо. В дальнем углу зала кто-то тяжело вздохнул; старушка в первом ряду принялась вытирать платком слезы.

— Убили сыночка, вот и все, что я знаю, — тихо сказала Воронина.

Она всхлипнула. Судья обратилась к прокурору и защитнику:

— Прошу стороны задавать вопросы, однако надо учесть, что свидетельнице, как матери убитого, тяжело на них отвечать. Поменьше вопросов и покороче.

— Я вопросов не имею! — произнес, приподнимаясь с места, Куракин.

— А я имею, — несколько подчеркнуто заявил адвокат. В зале раздался неодобрительный шепот.

— Скажите, свидетельница, — обратился к Ворониной адвокат, — почему вы на предварительном следствии сказали, что у вашего сына была только одна пара сапог, а затем изменили свое показание и заявили, что их две?

Воронина пожала плечами и ответила чуть слышно:

— Разве в такой момент упомнить, одна или две? Как тебя звать и то забудешь.

— Еще есть вопросы? — несколько нетерпеливо спросила судья.

— Есть, — сказал адвокат. — Вот я хотел бы у вас узнать, свидетельница, каким именно образом попал ваш сын в исправительно-трудовую колонию? Вы, кажется, сами об этом ходатайствовали?

— А хоть бы и сама! — несколько повысила голос Воронина. — Я была одинокой женщиной, справиться с сыном мне было трудно, он стал баловаться, ну, я решила, что в исправительной колонии его скорее исправят. Понятно?

— Понятно, очень понятно, — заметил адвокат. — Разве только вот насчет вашего одиночества. Если не ошибаюсь, в тот год, когда вы добились отправления сына в исправтрудколонию, у вас уже был фактический муж, гражданин Вдовиченко?

— Какое это имеет отношение к делу, товарищ адвокат? — сердито опросила судья.

— Только для точности, товарищ председательствующий, только для точности, — с той же некоторой театральностью отвечал адвокат. — Свидетельница говорит — отдала сына в колонию в связи с одиночеством, а одиночества-то и не было. Разрешите продолжать?

— Продолжайте.

— А когда поселился в вашем доме гражданин Вдовиченко, до или после отсылки сына в колонию?

Воронина подняла глаза к небу.

— Кажется, после, — нехотя сказала она.

— Ах, после! А вернулся сын по вашей просьбе или его вам доставили ввиду достижения шестнадцати лет и хорошего поведения?

— Я бога всегда молила, чтобы сын вернулся, — заплакав, ответила мать.

— А в другие, так сказать, в земные инстанции вы обращались с такой просьбой?

Воронина молчала.

— Обращались куда-либо с просьбой вернуть сына из колонии? — повторила вопрос судья.

— Не помню, — чуть слышно сказала Воронина. — Не знала куда писать!

— Значит, куда писать, чтобы забрали, вы знали, — с торжеством, портящим достигнутый эффект, резюмировал адвокат, — а куда обращаться, чтобы вернули, не знали. А почему вы не сообщили об исчезновении сына? Или тоже не знали, куда сообщать?

— Я думала, вернется… Ждала сыночка…

Воронина разрыдалась. Судья сделала знак секретарше, и та налила и подала Ворониной стакан воды.

— На предварительном следствии вы рассказали, — мягко сказал Куракин, — что вашего сына, по всей видимости, убил Леонид Новожилин…

— Он и убил! — воскликнула Воронина. — Ударил ногой в пах, а затем задушил и отнес в болото.

— Вот вы и расскажите суду, откуда вы это знаете.

— Да он сам Вальке Коваленко рассказывал!

— Свидетель Коваленко заслуживает доверия?

— Парень верный!

— Скажите, — спросил адвокат, — то место, где был найден труп вашего сына, находится на территории зоологического сада?

— Ну, находится, так что?

— А вы работаете именно в зоологическом саду завбуфетом?

— Граждане судьи! — с возмущением воскликнула Воронина. — Что же это делается? Как будто тут не этого босяка судят, а меня!

В зале начался шум: одни возмущались бесцеремонностью адвоката, другие — яростным шепотом доказывали его правоту.

— Тихо, граждане! Больше вопросов нет? Садитесь, свидетельница.

Воронина уселась на скамью для свидетелей. Лицо ее было в красных пятнах.

Вошел свидетель Вдовиченко. Он добродушно улыбнулся и послушно стал на указанном ему месте перед судейским столом.

Свидетель коротко и толково повторил все то, что он сообщал следователю.

— Насчет сапог? У мальчика была и прошлогодняя пара и нынешнего года. Возможно, что первую он продал на свои нужды, мы с него не спрашивали. Да, он был накануне исчезновения в сапогах, в этих самых, которые потом были кем-то подброшены в сад через забор. Кем именно — не знаю, но думаю, что злоумышленниками, убийцами пасынка. Обращался я с пасынком хорошо, отношения у нас были замечательные, как у отца с родным сыном.

— Случайно ли получилось, — спросил адвокат, — что вы переселились в дом Ворониной только после удаления Сани в колонию?

— Очень даже случайно, — добродушно подтвердил свидетель. — Я о нем и не знал!

— А случайно ли другое, что, вернувшись из колонии, Саня поселился не в доме, а в сарайчике, предназначенном для скота?

— Нет, не для скота, а для соломы и сена! — быстро возразил свидетель.

В зале рассмеялись.

— Все равно, не для человека, — сказал адвокат.

— Он сам так захотел!

— А как вы думаете, почему он захотел жить в сарае, а не в доме? — спросил обвинитель.

— Мило ли какая фантазия могла быть у него в голове, — с некоторым неудовольствием ответил свидетель, — знаете, молодо-зелено. Может, для свободы игры в картишки или еще что-нибудь.

— Значит, вы здесь рисуете своего пасынка как картежника? — подхватил адвокат.

— Устраняю этот вопрос, — строго произнесла судья, — свидетель может не отвечать.

— Еще один вопрос, — сказал адвокат, — не знаете ли вы, кроме убитого Сани, других детей у Ворониной нет и не было?

— Единственный сынок, — вздохнул Вдовиченко, — легко ли!..

— А дочь? — продолжал адвокат. — Дочь-то у нее была?

— Это мне неизвестно, — пожал плечами свидетель. — Я дочерей у нее не видел.

— Разрешите вопрос Ворониной? — насторожился обвинитель. — Воронина, скажите, дочь у вас есть или, может быть, была?

— Встаньте, Воронина, — сказала судья.

Воронина неохотно поднялась.

— Была у меня дочь, была, как же, — едва слышно произнесла она.

— Какого года рождения? — спросила заседательница справа.

— Тысяча девятьсот сорок второго.

— А где же она? — полюбопытствовала заседательница слева.

— Завербовалась на работу.

— Это когда же? — спросил адвокат.

— А недавно.

— Недавно? Так ведь вы живете с Вдовиченко в своем доме уже лет десять, а он не видел у вас дочери!

— Ну, значит, она ранее того завербовалась, что вы придираетесь!

— Ранее того? То есть до появления у вас дома Вдовиченко? Он поселился в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. Но тогда вашей дочери было тринадцать-четырнадцать лет! В таком возрасте не может быть и речи о вербовке на работу.

Воронина молчала, как будто это к ней не относилось. Судья внимательно на нее поглядела и спросила:

— Как же получается, Воронина? Вы говорите, что ваша дочь завербовалась, но ведь защитник прав, этого не могло быть в ее возрасте.

— Я не помню, — с усилием сказала Воронина. — У меня такое несчастье, а меня пытают…

— Никто вас не пытает, — сказала судья. — Мы лишь выясняем, куда же делась ваши дочь.

— Туда же, куда делся и сын, — тихо, но внятно сказал подсудимый.

— Неправда! — Горячо возразила Воронина. — Вы его не слушайте! Я от нее недавно письмо получила.

— Да вы покажите письмо — и дело с концом, — досадливо сказал Куракин.

— Письмо при вас? — спросила судья.

— Нет, но я его вам принесу! — воскликнула Воронина.

Адвокат поднялся:

— Имею ходатайство. Прошу обязать свидетельницу представить суду это письмо после перерыва.

— Поддерживаю, — отозвался Куракин.

— После перерыва принесите, пожалуйста, письмо дочери, — сказала судья Ворониной.

Следующим вызвали Васю Беляева.

В зал вошел коренастый подросток с начисто выбритой круглой головой.

— Вы подсудимого знаете? — опросила его судья.

— Леньку? Как же, вместе учились.

— Не Леньку, а Леонида. Вы присутствовали, когда происходило опознание трупа убитого Сани?

— Был. Да я не один был, там мальчишек собралось — во!

— Подождите. Я ведь не о мальчиках вас спрашиваю. Ну, что вы там наблюдали?

— А я ничего не наблюдал.

— Был у вас среди мальчиков разговор, кто убил Саню?

— Да мало ли болтали…

— Ну, а о Леониде Новожилине тоже болтали?

Вася с беспокойством посмотрел на подсудимого и сказал:

— Да сказал кто-то, будто и Ленька… Леонид мог это сделать.

— А зачем ему это понадобилось?

— В карты играли.

— Ну и что же?

Из Васи положительно приходилось тянуть каждое слово!

— Ну, и проиграл будто бы Саня ему фотоаппарат, а отдавать не захотел.

— Значит, из-за фотоаппарата?

Вася молчал.

— Ну, а что сказал Леонид на такое предположение? Рассердился?

— А я не знаю, может, и рассердился, — сказал Вася. — Только он молчал, откуда же мне знать!

Допрос перешел к обвинителю:

— Значит, вместо того чтобы протестовать и возмущаться, подсудимый молча проглотил это обвинение?

— Да это не все говорили, а только один, Колька Адабашев!

— Ах, вы наконец припомнили его фамилию! — сердито сказал Алексей Никитович.

— Да, припомнил. Они всегда между собой ссорились!

Куракин заявил, что больше вопросов не имеет. Тогда адвокат спросил мальчика:

— Откуда вы знаете, что Саня проиграл Леониду фотоаппарат и не захотел ему отдавать?

— Люди говорили!

— Это какие же люди?

— Ну, Ворониха.

— Вы хотите сказать, гражданка Воронина? Мать убитого?

— Угу.

— «Угу» или да?

— Да.

— А когда она говорила? И кому именно?

— Моей матери говорила.

Мальчик шмыгнул носом и уселся на скамейке поодаль от Ворониной и ее мужа.

— Свидетель Коваленко! — вызвали судья. По залу точно волна прошла. Все знали, что Коваленко — основной свидетель обвинения. Куракин стал листать бумаги.

— Я — Коваленко.

Перед судьями стоял стройный юноша, с высоким лбом и мечтательными голубыми глазами.

— Вы дружили с подсудимым? — начала допрос судья.

— Да, дружил.

— Он говорил вам, что убил Саню?

Коваленко, не отвечал, поглядел на сидевшего против него, за прокурорским столом, Куракина. В свою очередь, Куракин молча и выразительно глядел на Коваленко.

Адвокат внимательно смотрел на обоих.

— Ну, отвечайте, — нетерпеливо сказала судья.

— Видите ли… — нерешительно начал свидетель, — дело было так: я ему сказал, когда нашли труп: мать убитого на тебя говорит.

— То есть обвиняет его в убийстве? — уточнила судья.

— Да. А он мне в ответ: пусть говорит! Я опять: неужели это ты сделал?

— И что же он вам тогда ответил? — спросила судья. В зале была мертвая тишина.

— Ответил: а хоть бы и я!

— А вы свои показания у следователя помните? — спросила председательствующая. Тут в протоколе записано иначе: «Ответил, что это сделал я».

— Неправильно записано! — решительно возразил Коваленко.

— Разрешите мне, — сказал Куракин. — Разве это не одно и то же: «хоть бы и я» или «это сделал я»?

— Ну, нет! — воскликнул свидетель.

— Другой оттенок мысли, — сказала судья. — В первом случае — предположение, а во втором — утверждение.

— К чему же в таком случае подсудимый вообще сказал вам эту фразу: «А хоть бы и я»? — спросил Куракин.

— А у него это в характере — пошутить, — ответил свидетель. — Он ради шутки и другое нам сказал: будто бы Саня не отдал проигранного фотоаппарата.

— А разве он отдал?

— Отдал!

— А куда же аппарат делся? У Новожилина при обыске не обнаружен.

Коваленко смущенно ответил:

— Это у его мачехи надо спросить. Ленька… Леонид дал мачехе спрятать… А она потом отказалась…

— Врет парень! — закричала Воронина. — Я у нее спрашивала. Не давил он аппарата!

— Достаточно! — сказала судья.

Далее давала показания соседка Ворониной и ее сослуживец по работе в зоологическом саду, Новицкая, вызванная по ходатайству защиты.

Новицкая, пожилая женщина, заведующая райторготделом, жила рядом с Ворониной. Свидетельница была в курсе ее семейной жизни, знала ее сына Саню и ее сожителя Вдовиченко. Особой дружбы между соседями не наблюдалось. Однако они поддерживали хорошие отношения.

— Саню я знала еще мальчиком десяти-одиннадцати лет, — сказала Новицкая. — Ничего дурного я за ним не замечала, мне и сейчас непонятно, почему он попал в исправительную колонию. Это был мальчик привлекательный и одаренный, с удивительно развитым чувством справедливости. Мне показалось, что он страдал не столько от самой отправки его на исправление, сколько от сознания несправедливости со стороны родной матери. Видимо, это острое чувство в подросшем Сане усилилось. Он вернулся не то что озлобленным против матери, а скорее — со страстным желанием доказать ей ее неправоту. После его возвращения я несколько раз беседовала с ним. Это чистый юноша, несмотря на все перенесенное. Он рвался к учебе. Были у него и любимые книги: «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке», он привез их с собой из колонии. Я недавно его спросила: кем бы ты хотел быть, Саня? А он говорит: «Пашкой Корчагиным!» А потом немного подумал и добавил: «И Мересьевым тоже! И Юрием Гагариным!» Это прозвучало по-детски, но так искренно, что сердце мое обрадовалось!

— Не знаете, какие отношения были между Ворониной и Вдовиченко? — спросила судья.

Свидетельница пояснила, что отношения у них, видимо, хорошие, но что, по ее наблюдениям, Воронина целиком находится под влиянием Вдовиченко, который «командует ею».

— А как относился Вдовиченко к Сане?

Свидетельница слегка замялась. Ничего «такого» она не замечала, но однажды слышала через забор, как Воронина сказала Вдовиченко:

— Чем он тебе мешает?

А он отвечал сердито:

— В дела мои встревает. Надоело!

— А вы твердо знаете, о ком именно шла речь? — спросил обвинитель.

Свидетельница ответила, что она может лишь предположительно назвать Саню.

— Скажите, а вам из сарайчика были бы слышны крики и шум борьбы?

Свидетельница несколько опешила при странном вопросе обвинителя. Подумав, она ответила:

— Скорее всего, услышала бы. Сплю я чутко…

Защитник выругал себя в душе, что ему не пришло в голову задать этот вопрос, и спросил:

— Сам ли приехал к матери Саня или его привезли?

— Привез милиционер.

— Больше вопросов нет? — спросила судья.

— Еще один или два, — привстал адвокат. — Но я хотел бы спросить сначала свидетельницу Воронину…

— Воронина, встаньте, — сказала судья.

— Правда ли, гражданка Воронина, — спросил адвокат, — что вы на второй день после исчезновения сына побелили сарайчик, в котором он ночевал? С чего бы это?

В зале наступила настороженная тишина. Воронина помолчала и тихо произнесла скорбным голосом;

— Да я ведь тогда не знала, что сын убит…

— Это верно, — подхватил адвокат, — но с другой стороны, так или иначе, произошла беда, исчез сын, материнское волнение велико, и вдруг мать занимается столь прозаическим делом, как побелка, да еще того помещения, из которого пропал ее сын. Впечатление такое, что освободившееся наконец помещение приводится на радостях в исправный вид!

— Товарищ адвокат, я прошу вас не говорить здесь о ваших впечатлениях, — строго заявила судья, — вопросов у вас больше нет?

— Имею вопрос к свидетельнице Новицкой. Скажите, свидетельница, вы не удивились, когда ваша соседка принялась наводить праздничный лоск на стены сарая именно в те дни, когда исчез ее сын?

— Да, меня несколько это покоробило, — подтвердила Новицкая.

— А что, собственно, произошло с дочерью Ворониной, — спросил обвинитель. — Куда она уехала?

— Помнится, — ответила Новицкая, — несколько лет назад мать сказала мне, да и другие соседи слышали, что она отвезла дочку к бабушке в Саратов. Да и из школы приходили, интересовались. Мать дала тот же ответ.

— Это верно? — обратилась судья к Ворониной. Та неохотно поднялась.

— Путает гражданка. Не уехала, а завербовалась.

Куракин несколько раздраженно спросил Воронину, не путает ли она сама, дело-то ведь было давно. Воронина стояла на своем. Тогда обвинитель обратился к подсудимому:

— Вы слышали показание свидетельницы Новицкой: убитый будто бы чем-то досадил своему отчиму. Не знаете ли, чем именно он мог ему досадить?

— Знаю, — твердо сказал Новожилин. — Саня говорил мне, что Вдовиченко — жулик и спекулянт… Ну, и предупредил отчима: прекрати, говорит, позориться, или худо будет!

Вдовиченко вдруг потерял свой добродушный вид и метнул в подсудимого откровенно-злобный взгляд, но промолчал.

— А почему же убитый так и не сделал на отчима заявления?

— Потому что не успел, — простодушно ответил Новожилин.

Вскоре был объявлен перерыв до следующего утра.

На следующее утро заседание возобновилось несколько позже назначенного часа: ждали Воронину. Она объяснила судье свое опоздание тем, что долго искала письмо дочери, но оно куда-то запропастилось.

Открыв заседание суда, председательствующая сообщила, что обещанного свидетельницей Ворониной письма дочери нет.

Усевшись на свое место, Воронина сделала беспомощный жест обеими руками:

— Куда-то пропало письмо!

Куракин внимательно на нее посмотрел:

— Если нет последнего письма, то, может быть, вы представите суду какое-нибудь другое письмо дочери?

Воронина жалобным тоном объяснила, что несчастье с сыном «сняло с нее голову» и она совсем потеряла память. Письма лежали вместе, и дело как раз в том, что она не помнит, куда она положила всю связку писем.

Процесс пошел своим чередом.

В зал для допроса был вызван последний свидетель, Монастырский. Жилистый старик с нависшими бровями и щетинистым подбородком явился в суд по ходатайству защиты.

— Монастырский, Иван Пантелеймонович! — браво доложил он суду, вытянувшись по-солдатски. — Ась? Нельзя ли громче, граждане судьи?

Он, оказывается, был глуховат.

— Чем занимаетесь? — громко спросила судья.

— Сапожным ремеслом! В мастерской «Изящная обувь» закройщиком.

— Живете по-соседски с Ворониной?

— Так точно!

Судья сказала адвокату:

— Это ваш свидетель, задавайте вопросы.

— Дочь у Ворониной была? — спросил адвокат.

— А как же, была, — отвечал свидетель. — Валентиной звали. Только пропала дочь-то.

— Как это «пропала»?

— А очень просто. Как задумала Ворониха замуж за этого… стрекулиста идти, она всех своих потомков под корень истребила. Дочь выгнала побоями, а сына… Сами, граждане судьи, знаете, что она с сыном сделала.

— Старый подлец! — вскочив, закричала Воронина. — Это ты мне мстишь за то, что я, овдовев, за тебя не пошла!

— Нужна ты мне очень, — сказал старик. Судья строго призвала Воронину к порядку.

— Значит, никуда дочка не вербовалась, а просто сбежала из дому? — уточнил адвокат.

— Так точно! — твердо отвечал свидетель.

— А что же Воронина с сыном сделала, вы так и не сказали?

Свидетель молча показал на свою морщинистую шею.

— Нет, уж вы отвечайте словами, а не жестами!

— Убила, — глухо сказал старик и вдруг заплакал, — мальчишку жалко! Хороший был мальчишка…

Воронина, присевшая было, вновь вскочила и крикнула:

— Нет!

Вдовиченко сохранял прежний невозмутимый вид.

— Послушайте, — спросил Куракин Монастырского, — откуда вы взяли, что Саню убила гражданка Воронина? Вы что же, видели, как она убивала?

— Видать не видел, а знаю, — отвечал свидетель уверенным тоном.

— Да откуда вы это знаете?

Старик молчал.

Куракин продолжал:

— А вам известно, что на трупе найдены обрывки бумажного куля и что такие же кули обнаружены у Новожилина?

Старик сердито посмотрел на обвинителя:

— Мне-то известно! А вот вам известно ли, что этих самых кулей видимо-невидимо выбраковал цементный завод по соседству с нами? Цельная гора кулей на пустыре лежала, и каждый житель себе малость брал. И у меня их в каморке сложена сотня, так это значит, что я мальчишку убил?

— А проволока? — спросил Куракин. — Та же самая проволока, которая была найдена на трупе, обнаружена и у Новожилина!

— Нет, не такая! — упрямо возразил старик. — На Сане нашли телеграфную проволоку, а у Леньки Новожилина — телефонную, в красном ободочке?

— А откуда вы это знаете?

— Слухом земля полнится!

— Имеете еще вопросы, товарищ прокурор? — несколько нетерпеливо спросила судья. — Нет? А вы, товарищ адвокат?

— Насчет рыбной ловли, — вежливо привстал защитник. — Имею вопрос, часто ли гражданин Вдовиченко рыбку ловил?

— Какое отношение, однако? — удивилась судья.

— Прямое, товарищ председательствующая! Самое прямое, уверяю вас. Но разрешите спросить свидетеля, не объясняя заранее что к чему.

— Задавайте!

Адвокат обратился к свидетелю:

— Скажите, ваш сосед Вдовиченко, кажется, любитель рыбной ловли?

Свидетель отвечал утвердительно.

— А не ходил ли он на рыбную ловлю рано поутру шестнадцатого мая, то есть через несколько часов после того, как кем-то был убит Саня?

— Да, я его встретил уже на обратном пути. Это было часов в пять утра, когда я работал на своем огороде. Через огороды лежит прямой путь от нашей улицы к реке Каменке, что близ зоологического сада. Вдовиченко шел домой.

— С удочкой и с другими принадлежностями для рыбной ловли?

Старик задумался.

— Не с удочкой, а со свертком, — сказал он решительно и показал руками. — Вот с таким. В газетке завернутый был. Я хотел было спросить, а чем же он рыбу ловил и почему без улова возвращается, да вижу, сердитый идет, задумчивый и без охоты ответил мне на приветствие. Я так понял: расстроился человек неудачной ловлей.

— Это было, вы говорите, в пять часов утра? — спросил Куракин. — И он уже возвращался?

— Да, это точно.

— Свидетель, — обратился обвинитель к Вдовиченко, — вы здесь говорили, что в то утро встали в шестом часу утра, вышли во двор умыться и заметили, что вашего пасынка нет в сарае. Тогда вы пошли к гражданке Ворониной и сказали ей об этом. А теперь свидетель Монастырский показывает, что в пять часов он вас встретил уже на обратном пути с рыбной ловли. Как это понять?

— Очень даже просто, — спокойно ответил Вдовиченко, — свидетель Монастырский — старый дед и все перепутал. Часов у него, должно быть, нет…

— Имеются, — показал Монастырский, показывая на руку.

— Ну, все равно, — продолжал Вдовиченко, — перепутать можно и с часами.

— А куда вы ходили в этот ранний час? — спросил Куракин.

— Ходил рыбу ловить, — ответил Вдовиченко.

— А где же были ваши рыболовные снасти? Удочка, ведро? Наконец, улов?

— Я эти самые снасти в камышах оставляю, зачем взад-вперед носить. Оставлю в камышах, никто не тронет.

— Вы считаете, что камыши — хорошее место для укрытия чего-либо от чужих взоров? — спросил адвокат.

Вопрос был задан как будто совсем невинный, но в тоне адвоката слышалось нечто весьма многозначительное. Все заметили, что Вдовиченко передернуло, точно от порыва ледяного ветра. Он молчал. Впрочем, вопрос и не требовал обязательного ответа.

— А что же вы несли с собой? — спросил Куракин. — Почему тоже не оставили в камышах? Что-нибудь особо ценное?

«Вечно я увлекаюсь эффектными вопросами, — с досадой подумал адвокат, — а вот этот важнейший вопрос вылетел у меня из головы!»

И судьи и все сидевшие в зале почувствовали всю важность момента. Видимо, почувствовал это и Вдовиченко. Он поежился, как от холода, и чуть хрипло ответил:

— Завтрак захватил с собой, да не съел…

— Врешь, — сказал Монастырский, — ты что же, поросенка взял на завтрак?!

— Скажите, Вдовиченко, — продолжал допрос Куракин. Он явно менял курс! — Не пора ли рассказать суду, в чем заключалась действительная причина отправки Сани в трудовую колонию?

Свидетель молчал.

— Вы затрудняетесь ответить? В таком случае я задам вопрос иначе. Не признаете ли вы, что отправка Сани в колонию была связана с вашим предстоящим вселением в дом его матери? Нет, нет, мать отправила мальчика не по вашему требованию, а скажем, в целях профилактики? Дабы устранить из дому причину вашего недовольства?

Вдовиченко пожал плечами. Он снова был спокоен и улыбчив.

— Я ее не просил удалять мальчика, — сказал он ясным, четким голосом, — а что у нее в думках было, разве я знаю?

— А почему свидетельница Новицкая утверждает, что слышала фразу Ворониной: «Чем он тебе мешает?»

— Новицкой показалось, — сказал Вдовиченко.

— Вы привлекались к уголовной ответственности за спекуляцию? — вдруг задал неожиданный вопрос Куракин, заглянув в свои бумаги.

Вдовиченко не ответил.

— Вдовиченко, отвечайте, — сказала судья.

— Привлекался, — буркнул Вдовиченко.

— И были осуждены?

— Так ведь суд неправый, — воскликнул Вдовиченко.

— Достаточно, — резюмировала судья. — Больше нет вопросов?

— Есть, — отозвался адвокат. — Скажите, Вдовиченко, а что за неприятность произошла у вас с пасынком из-за какого-то товара, который вы хотели спрятать на ночь в его сарайчике?

Вдовиченко глубоко вздохнул, точно набирая воздух, чтобы нырнуть:

— Такого случая не знаю.

— Разрешите спросить подсудимого, — обратился адвокат к судье.

Леонид Новожилин вскочил и торопливо сказал:

— Такой случай был. Саня мне рассказывал. Этот Вдовиченко в своем киоске торгует левым товаром…

— Напраслина, — спокойно отозвался Вдовиченко. Судья постучала карандашом.

— Все знают, торгует, — продолжал, волнуясь, Леня, — мануфактурой краденой торгует, нитками. Ну, и должен же он где-нибудь хранить это самое дело, а сарайчик подходящий. Все бы хорошо, да Саня поднял шум. Не позволю, говорит, чтобы там, где я нахожусь, хранили краденое. И будто бы Вдовиченко пригрозил ему: пожалеешь.

— Свидетель, был такой разговор? — спросил Куракин. — Может быть, вас смущает изобличающий характер показаний подсудимого, так ведь вы были судимы и осуждены как раз за спекуляцию. Наказание уже отбыли?

— Отбыл, — солидно подтвердил Вдовиченко.

— Ну, а раз отбыли, в чем же дело. Говорите, не стесняйтесь.

В голосе обвинителя впервые прозвучала ироническая нотка, и адвокат посмотрел на него с беспокойством..

— Стало быть, такой эпизод у вас с пасынком был?

— Не было, — сказал Вдовиченко с ясной улыбкой.

— Путает Новожилин, думает выпутаться, — сердито заметила мать убитого.

Вскоре судебное следствие было закончено, и слово для обвинительной речи было предоставлено государственному обвинителю Куракину. В зале сразу установилась абсолютная тишина. Все почувствовали, что дело под конец приняло новый и неожиданный оборот. Впрочем, Алексей Никитович Куракин стоял за своим столиком с самым обыденным выражением лица. И речь свою он начал без всякого пафоса, тихо и просто. Всем бросилось в глаза, что ни разу он не заглянул в лежавший перед ним написанный на машинке конспект. То ли он полагался на свою память, то ли отказался от своих тезисов…

— Граждане судьи, — сказал он, — вам предстоит решить тяжкий вопрос: виновен ли в убийстве подсудимый Леонид Новожилин. Моя задача, как представителя государственного обвинения, собрать воедино все доводы, уличающие подсудимого… и, разумеется, дать им критическую оценку. Да, именно критическую!

Куракин сделал паузу, и адвокат беспокойно заерзал. Он-то уже понимал, что сейчас произойдет!

— Прежде всего попробуем нарисовать картину убийства, — продолжал обвинитель. — Подсудимый в пылу ссоры из-за недополученного выигрыша хватает провод, с неимоверной силой отрывает с полметра и душит им жертву. Возможно это? Вообще говоря, возможно. Но почему не кричал Саня? А если кричал, почему не слышала Новицкая? Но пусть на этот раз она спала крепчайшим сном. А как попал труп в камыши, на расстояние полутора-двух километров? Признаюсь, этот вопрос вставал с самого начала, но казалось, что трудно спорить против факта: ведь несомненно, что труп обнаружен именно в камышах! Но как же дотащил его туда подсудимый? Не под силу ли это в большей степени взрослому и сильному мужчине, закаленному рыбной ловлей на свежем воздухе? (В этом месте Куракин пристально посмотрел на Вдовиченко).

А, с другой стороны, кто же решится тащить труп через весь город, пусть и на рассвете, когда прохожих почти нет. Почти! Но наверняка кого-нибудь встретишь, и что тогда? Неотвратимая улика! Как же мог решиться на такой риск хоть парень, хоть взрослый мужчина? И решился ли? На этот вопрос мне придется ответить, но немного позже. Сейчас скажу несколько слов об основной версии: Саня убит подсудимым во время ссоры, вспыхнувшей из-за неотданного фотоаппарата. Да, но оказывается, что выигрыш был отдан, почему же ссора? И была ли она?

Автором этой версии является мать убитого. Оставим же на ее материнской совести эту ничем не подкрепленную выдумку, как и выдумку о том, что убитый был сначала выведен из строя ударом в пах, а затем удушен. Кто это здесь удостоверил? Никто!

В зале пронесся вздох, казалось, все двести присутствующих вздохнули одной грудью. Адвокат окончательно понял, что «победителем» в процессе будет не он…

— Граждане судьи! — чуть повысил голос Куракин. — Вы, должно быть, подумали в эту минуту по моему адресу: а где ты был раньше? Почему до сих пор ты считал нарисованную тобой картину убийства возможной, а сейчас сам же отрицаешь ее? Это правильный упрек. Но ведь для того у нас и существует гласный суд и полная демократичность судопроизводства, чтобы истина всплывала на суде вопреки предвзятости, хотя бы и идущей из лучших предпосылок!

Куракин задумался и продолжал после тяжелого вздоха:

— Мать — это большое слово. Матери мы верим. Вот я и поверил настойчивому показанию матери о фотоаппарате, ну, поверил с ее слов и в признание подсудимого свидетелю Коваленко. Правильнее сказать, я воспринял слова Коваленко именно в этом смысле и именно потому, что так ориентировала меня мать убитого. Но мы слышали здесь Коваленко. Поразмыслив, я, как вероятно и вы, вижу, что никакого признания не было, была лишь мальчишеская болтовня. Да, граждане судьи, в настоящем процессе можно воочию убедиться в том, что даже множество косвенных улик не заменят одной прямой. Из ста кроликов не сделаешь медведя… Вспомним бревенчатый сарай, в котором поселился Саня. Поселился из-за дурного характера, как говорит мать. А не потому ли он предпочел сарай, что в доме ему не нашлось места? Или вот эти бумажные кули и металлический провод — они казались убедительными доказательствами виновности Новожилина. Но вот пришел сюда новый свидетель — Монастырский и объяснил, что таких кулей в том квартале в каждом доме множество. А ржавое пятно на сапогах? Мало ли по какой причине оно могло появиться!

Нет ничего зазорного для обвинителя в том, что судебное следствие, проведенное с такой полнотой и тщательностью, как в настоящем случае, в корне изменило картину преступления и опрокинуло выводы, которые на стадии предварительного расследования казались абсолютно точными. По велению советского закона именно суд, проверяя и взвешивая все «за» и «против», только и способен достигнуть материальной истины. И, заметьте, именно здесь, на суде, особенно заострились в живом и свободном ходе процесса те стороны дела, которые или оставались ранее в тени, или не привлекали достаточно моего внимания как следователя. Кстати, заслуга защитника здесь в том, что он, искренне и честно относясь к своим обязанностям, помог нам разобраться в отдельных неясностях. Например, в картине исчезновения Сани. Вечером он ушел спать, а наутро его не оказалась! Заявила ли мать об исчезновении сына? Да, заявила, но только семь дней спустя, да и то под влиянием всполошившихся соседей. Хладнокровие — отличное качество, но не хладнокровие матери, теряющей сына! Да, в самом деле, удивляет и даже пугает непонятное в обычных условиях желание матери заняться прихорашиванием того сарая, где жил только что исчезнувший сын.

А сапоги? Труп был найден разутым. Мать утверждает, что у Сани была только одна пара сапог, отчим говорит другое, после чего оба пытаются сблизить свои показания. Наконец пропавшие сапоги обнаруживаются в сарае, куда будто бы они были кем-то подброшены. Кому это понадобилось? Где тот преступник, который, убив Саню, понес его труп в сапогах прятать в камышах, для того чтобы… затем разуть убитого и подбросить сапоги в дом Ворониной? Но если убийца — Новожилин, зачем бы он снимал в сарае сапоги с убитого им Сани? Чтобы не причинить убытка родителям? Или он из этих же соображений разул труп уже в камышах и вернул обувь столь странным и опасным для себя способом?!

И, кстати, о камышах: неспроста ходил удить рыбу Вдовиченко! Только позвольте не поверить, что сей рыбак в пять часов утра уже возвращался именно с рыбной ловли, пробираясь огородами. Нет, настоящие рыболовы в пять часов утра только приступают к ужению. Не ходил ли он в этот ранний час совсем ради другой цели? Настала пора поведать вам, граждане судьи, мои сомнения в том, что Саня убит дома, а затем уже убийца потащил через весь город труп к заболоченной речке. Эти сомнения возникли у меня здесь, на суде, но, тем более, я обязан сказать вам о них!

А не могло ли разве произойти так: кто-то заманул Саню в камыши, может быть, даже под предлогом совместной рыбной ловли, и в этом глухом месте задушил мальчика? И не был ли это его отчим, имевший с пасынком свои счеты, боявшийся его разоблачений? Тогда утверждения Вдовиченко, что он оставил рыболовные снасти в камышах, неожиданно оказываются правдивыми: ведь должен же он был создать для будущей своей жертвы видимость предстоявшей рыбалки! Все это, конечно, требует расследования и проверки. Жаль, очень жаль, что следствие не велось с самого начала в этом направлении! По свежим следам можно было бы многое обнаружить… да и сейчас не поздно.

Мне скажут: не слишком ли шаткое мое предположение? Согласен. Однако существует древнее юридическое правило: узнай, кому выгодно преступление, и ты узнаешь преступника. Нет сомнений, что расправа над Саней выгодна спекулянту Вдовиченко, для того, чтобы избавиться от пристального взора честного юноши. В таком случае это даже не убийство, это — террористический акт над честным советским человеком!

Мог ли отчим привести юношу в это безлюдное место? Не надо спешить с выводами, этим, я надеюсь, займется будущее следствие, но сейчас скажу одно: хитрый и многоопытный Вдовиченко всегда мог найти повод и способ обмануть мальчика, ну, хотя бы обещанием прекратить свои нехорошие дела и ради примирения сделать этакую вылазку на лоно природы. Повторяю, выяснением улик займется новое следствие, здесь не решается дело по обвинению Вдовиченко и Ворониной в убийстве Сани, здесь решается судьба Новожилина. Но уже и сейчас у меня зарождается сильнейшее подозрение, что в том знаменитом свертке, который нес домой Вдовиченко, были кирзовые сапоги, обнаруженные потом в сарае! Хладнокровный убийца мог снять с убитого сапоги для того, чтобы запутать следствие, а мог по своей жадности и пожалеть «добро». Всем этим мы займемся позже.

А теперь надо очень и очень подумать, товарищи судьи, почему убитый оказался в исправительной колонии. Это случилось шесть лет назад, но это бросает свет и на более поздние события.

Нечасто бывает, чтобы родная мать сама стремилась к отправке своего десятилетнего и к тому же единственного сына в колонию. Нет, даже тогда, когда для этого есть много оснований, мать обычно изо всех сил возражает против разлуки! А вот Воронина направила свои усилия на то, чтобы отделаться от ребенка. Почему? Судите сами: это было как раз тогда, когда ее нынешний сожитель Вдовиченко собирался к ней переселиться. Сделайте вывод, кому и зачем понадобилось отделываться от мальчика!

Вернулся он в семью не по просьбе матери. Вы слышали: его привез милиционер. Надо было принимать в дом родного сына. Но нет! Воронина нашла выход: принять его она приняла, а поселила в сарае. Эта Джульетта, видимо, не хотела беспокоить слабые нервы своего Ромео!

В публике послышался смех, но тотчас затих. Речь обвинителя подходила уже к концу:

— Кому же помешал Саня? Новожилину? Но почему? Версия о ссоре из-за проигрыша — это беспочвенная выдумка. К тому же убийство совершено в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое, а подростки играли в карты в ночь с тринадцатого на четырнадцатое. Да, свидетелю Вдовиченко для его версии необходимо, чтобы игра происходила именно в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая, а не накануне. Но это — выдумка, это — оговор, товарищи судьи.

Позвольте во всех отношениях не поверить свидетелю Вдовиченко. Как оказалось, перед нами типичный тунеядец, тот тунеядец, с которым наш народ объявил решительную борьбу. Вот вам еще пример, когда злостный субъект, прикрывающийся «легальной» деятельностью, оказывается тягчайшим преступником. Это закономерно. В тунеядце часто сочетается нежелание трудиться с преступными намерениями, и настоящий случай показывает, как далеко может зайти это печальное сочетание. Тунеядцу легко перешагнуть через труп, если его вынудят обстоятельства! Всем нам теперь ясно, что убийство Сани понадобилось не столько Вдовиченко-отчиму, сколько Вдовиченко-спекулянту. Саня мешал матери и ее сожителю вдвойне: и как лишний член семьи и как честный человек, чьего глаза имел все основания бояться матерый тунеядец Вдовиченко.

Странные, страшные дела творились в этой семье. Воронина так и не сумела здесь рассказать о судьбе дочери. Ссылка на отъезд девушки по вербовке — провалилась, а утверждение Ворониной о получении писем от дочери осталось неподтвержденным. По-видимому, прав свидетель Монастырский: свою дочь любвеобильная мамаша безжалостно выгнала из дому.

Словом, предполагаемая картина преступления не совпадает с действительностью. Со всей самокритичностью скажу: получилось так, что факты преступления — сами по себе, а обвинение — само по себе, две параллельные линии и которые, как известно, могут встретиться только в бесконечности. А по закону им для обвинительного приговора положено встретиться и совпасть в ходе судебного следствия. Будем считать встречу несостоявшейся!

Я заявляю об отказе от обвинения Новожилина. Закон дает мне это право и даже обязывает, если судебное следствие не подтвердило выводов обвинительного заключения. Мое обвинительное предположение о Новожилине на суде не только не подтвердилось, но отвергнуто. Со спокойной совестью я прошу оправдать подсудимого. И последнее, что я здесь выскажу, — это уверенность в том, что ни советская общественность, ни советский суд не могут оставить без наказания истинных виновников. Заверяю вас — они понесут суровое возмездие!

Слово для защитительной речи судья предоставила адвокату. Но он был выбит из колеи. Защитник, услышав обстоятельный отказ прокурора от обвинения, чувствует себя обезоруженным… Сказав несколько слов о том, что он «присоединяется к мнению обвинителя», адвокат сел.

Приговор был именно таким, как предполагали:

— Новожилина считать по суду оправданным!

Закончив чтение приговора, судья сказала:

— Кроме того, суд вынес определение — начать расследование о виновности Ворониной и Вдовиченко в убийстве. Ввиду серьезности улик избрана мера пресечения: заключение обоих под стражу.

Когда двое милиционеров приблизились к Ворониной, мать убитого вскочила и закричала, обращаясь к судьям:

— Не виновна я в убийстве своего мальчика! Во многом виновна, только не в этом!

Она кричала страшным голосом, заставившим женщин задрожать и заплакать:

— Это он, родненькие, это он его убил! А мне пришел поутру и сказал, что сбежал парень! Я было поверила. Ох, не знала я! Не знала я!

И тут самообладание на мгновение оставило Вдовиченко. Он грубо толкнул Воронину и перекрыл ее слабеющий крик:

— Не знала, а как узнала, так смолчала! Не спасешься, все равно, теперь один конец!..

Милиционеры вывели обоих за дверь.