Портретная галерея: Фридрих Горенштейн
Опубликовано в журнале «Вопросы литературы», 2012, №5, с. 9—75
И. ЩЕРБАКОВА. «Пишу из Парижа. Красными чернилами...»
Знакомство Л. И. Лазарева с Фридрихом Горенштейном возникло в самом начале 60-х годов и, как очень часто бывало, — с просьбы прочитать рукопись:
И в самом деле, Лазарев постарался помочь с публикацией (об этом он подробно писал в своих воспоминаниях), и общими усилиями рассказ «Дом с башенкой» был напечатан в «Юности». Многие годы даже этот номер за 1964 год и его обложка оставались в памяти — других публикаций прозы Горенштейна не было вплоть до начала перестройки.
С тех пор Горенштейн очень часто приходил к Л. И. домой, на Нижний Кисловский, и садился на одно и то же место — в кресло напротив. И, как Л. И. писал в своих воспоминаниях, главным предметом их постоянных встреч стала проза Горенштейна. Это происходило по самой простой причине — с начала их знакомства, с этого первого рассказа, Л. И. был убежден, что Горенштейн — очень большой писатель.
Все эти годы, вплоть до своего отъезда из России в 1980-м, он писал романы, повести и рассказы: «Зима 53-го года» (1965), «Ступени» (1966), пьесы «Споры о Достоевском» (1973), «Бердичев» (1975), романы «Искупление» (1967), «Псалом» (1975), «Место» (1966—1976), «Дрезденские страсти» (1977), рассказы «Старушки» (1964), «Разговор» (1966) и т. д., приносил свои рукописи Лазареву, и тот становился одним из первых его читателей. Горенштейн был прекрасным рассказчиком и многие эпизоды или сюжеты как бы проговаривал заранее. Помню, например, поразивший меня яркий рассказ Фридриха в конце 60-х об убийце Троцкого Меркадере, как будто он знал такие подробности об убийце, которых не знал никто (этот рассказ вошел потом вставной новеллой в роман «Место»). Фридрих рассказывал и эпизоды из своей киевской жизни, его переполняли разные истории, он говорил, что повсюду — в метро, на улице — встречает персонажей из своих романов и повестей.
Принося свои рукописи Л. И., он не только давал их читать, но всегда оставлял на хранение, на случай, если что-то случится с его домашним архивом, заберут при обыске. Потом стал приносить не только машинопись, но и рукописные тексты. (Кстати, была для этого и бытовая причина — Фридрих жил в маленькой однокомнатной квартире, а даже в большой квартире Л. И. его архив занимал практически все антресоли.)
Горенштейн оставлял свои рукописи с твердым условием — чтобы они не уходили без его ведома из дома. Для того, чтобы дать прочесть что-либо близким друзьям, нужно было спрашивать разрешения. (Кстати, зная Л. И., Фридрих мог быть совершенно уверен, что его воля ни при каких обстоятельствах не будет нарушена.) Особый запрет был наложен на главный его роман — «Место».
Л. И. в своих воспоминаниях писал об этом — таком странном поведении автора в эпоху самиздата:
Спустя много лет, в 1991 году, когда Фридрих приехал после десяти лет эмиграции в Москву, я задала ему вопрос: «Фридрих, когда все написанное лежало безнадежно, без всякой возможности опубликовать — это не мешало Вам писать? Я спрашиваю потому, что Вы кажетесь одним из очень и очень немногих, кому это не мешает».
И вот какой я получила ответ:
Когда Горенштейн собрался в 1979 году уезжать, он постепенно стал передавать свои рукописи на Запад, используя для этого разные пути. Л. И. с помощью австрийской студентки-славистки переправил по его просьбе роман «Место». Остальные рукописи по-прежнему оставались у него. С началом перестройки в 1989 году, когда наконец появилась возможность напечатать Горенштейна, Л. И. стал активно продвигать его вещи в журналы и издательства.
Именно это и составляет основное содержание публикуемых ниже писем Горенштейна к Лазареву. Первое письмо было написано в 1989-м году, последнее — в 2000-м. Всего сохранилось 34 письма[1], написанные от руки, характерным для Горенштейна «трудным» почерком. Как это видно из переписки, в течение этого десятилетия Л. И. составлял сборники (для издательств «Слово», «Лимбус Пресс», «Текст»), писал предисловия, редактировал и готовил журнальные публикации Ф. Горенштейна.
В 2000 году архив Горенштейна по его просьбе был передан Лазаревым в Германию.
В архиве Л. И. сохранились две небольшие статьи Ф. Горенштейна. Предисловие к роману «Место» было написано в 1987 году для публикации отрывка романа в эмигрантском журнале «Время и мы» (1988, № 100). Там был напечатан только отрывок из него. Недавно этот отрывок был перепечатан издательством «Азбука» (2012) при издании романа «Место». Целиком статья никогда не публиковалась. Статья «Преступление и искупление» была написана в 1991 году: «Для французов написал небольшую саморецензию на “Искупление”. Думаю, она по-русски будет любопытна для читателей» (письмо Горенштейна к Л. И. от 1 июня 1992-го). Но по-русски эта статья напечатана не была.
Письма Фридриха Горенштейна Лазарю Лазареву (1989—1999-е годы)
1.11.89
Дорогой Лазарь!
Получил Ваше письмо перед самым отъездом в Рим и вот здесь, живя в одной из гостиниц Ватикана (почему-то поселили сюда), нашел время ответить. В Рим я приехал по приглашению одной из кинофирм для переговоров о написании сценария «Тимур»[2]. Кроме того, есть от «Мосфильма» предложение по сценарию о молодых годах Шагала[3]. Когда я все это буду делать? Все собралось сразу. После Рима еду в Париж, откуда месяц назад приехал и где у меня премьера инсценировки по повести «Ступени»[4] в одном из театров.
Города хорошие, но такая суета не по мне. Помимо сценариев, у меня ведь свои замыслы. Более двух лет собирал материал по Ивану Грозному[5]. Две пьесы — дилогия. Иначе не получается. И замыслы двух книг о Германии и прочее. Если Бог даст силы и время. С «Юностью», помимо прочего, проблема, когда они будут печатать: Эткинд[6] говорит, что «Звезда» могла бы напечатать быстро. Надо подумать.
Издать «Место», «Псалом» и т. д. — идея неплохая. Конечно, мне нужны здешние деньги. Но что поделаешь, уж возьму рублями. Может, на некоторые рубли мне удастся достать дореволюционного Шекспира и Брокгауз и Эфрон.
Привет Вам от Инны. Дан[7] учится, Инна работает в большом книжном магазине — живем.
Это письмо я передам с Али Хамраевым, режиссером, собирающимся ставить «Тамерлана». Он Вам передаст или перешлет.
Посылаю Вам отрывок из стенограммы, обсуждение «Зимы 53 г.»[8] в «Новом мире» в 1966 г. Мне его в свое время передала И. Борисова[9], и он опубликован был в «Континенте»[10]. Авось пригодится. А. Кондратович[11] сейчас, я слышал, большой перестройщик, а Закс выступал тут много против засилия советской цензуры.
Впрочем, то, что не опубликовали, — хорошо. Если б опубликовали «Зиму», может, я не написал бы свои последующие книги, а написал бы другие.
Будьте здоровы.
Привет Вашим.
Ф. Гор.
17.1.90
Дорогой Лазарь!
Хоть поздно, но поздравляю с Новым годом Вас и всех ваших.
Ко мне обратилось три театра — Вахтанговский и Малый хотят право на первую постановку моей пьесы «Детоубийца» (Петр I)[12]. Но поскольку Вахтанговский обратился на месяц раньше, я им дал право (пока по телефону). А Театр им. Ермоловой хочет приступить к репетиции «Бердичева»[13]. Кстати, тут в Берлине у меня был один мой знакомый, я ему передал несколько повестей. По-моему, «Улицы Красных Зорь»[14] и «Кучи»[15] у Вас нет. Или есть? Я попросил его отдать повесть зав. лит. части Ермоловского с тем, чтоб она передала Вам. Из «Юности» у меня была А. Пугач[16]. Шел разговор о «Последнем лете»[17]. Но затем она позвонила из Москвы и сказала, что в 5 номере они все-таки дают «Искупление». Значит, «Лето» свободно. «Нева» «Искупление» уже публиковать не сможет. А «Псалом»? Не велик ли он для них? С купюрами публиковать не стоит. Я вообще не стремлюсь слишком много публиковаться в журналах (может, сказывается западная привычка ценить больше книги). От издательства письмо получил, написал им ответ. Это хорошо. Трехтомник: «Место», «Повести и рассказы», «Псалом». А «Знамя» меня абсолютно не волнует. Тем более, там Бакланов[18], человек мне не дружественный, которого я хорошо помню по «Мосфильму». Печально, что либерализм в литературе возглавляется такими людьми, как Бакланов и Шатров[19]. Ко всему еще, Солженицынская мафия, судя по периодике, разворачивает свою кампанию, переходящую в психоз. Раньше они здесь бесновались, возле американских фондов, а теперь уже повсюду. На Западе, кроме определенных славистов и определенных эмигрантов, о Солженицыне никто не помнит. Это значит, что атмосфера у вас противная. Такая же в культуре дезориентация, как в экономике. Конечно, гласность — большое достижение. Но отсутствие подлинных культурных ориентиров (которые существовали еще в 30-е годы) и присутствие ложных ориентиров (возникших в 60-е) не дает воспользоваться этим достижением тем особенно, кто в литературе начинает и кто участвует в лит. процессе. Быть вне процесса, быть отщепенцем, каким был я[20], — на это не многие решатся. Требует слишком дорогой цены.
О «Тарусских страницах»[21] не знаю, что сказать. В первом сборнике я не участвовал. Зато у меня есть печальный опыт участия в «Метрополе»[22]. Альманах все-таки, в отличие от журнала, должен объединять близких авторов (так я думаю). А кто в «Тарусских» участвует, я не знаю. И каков авторитет этого сборника-альманаха?
Хорошо, что я уехал[23]. Тяжело бы мне было и в перестроечной литературе. Тем более, моя вторая литературная родина — это Франция. Там вышло уже четыре книги. Скоро выйдет «Место». Там поставлена инсценировка по «Ступеням». Сейчас собираются делать новую инсценировку. (Дело в том, что у молодой режиссерши[24] пока нет возможностей делать мои пьесы с большим количеством персонажей.) Постановка пошла хорошо, на малой сцене, но с известными, хорошими актерами. Была хорошая пресса. Вообще, во Франции у меня имя. Недавно в большом книжном магазине на Сан-Жермен была выставка моих книг.
Сейчас сижу, работаю над сценарием о Тимуре для Италии. Надеюсь получить возможность добраться до моих материалов по Грозному, которым я занимался более 2 лет. Вообще, жил бы еще 100 лет, хватило бы мне материала и по России, и по Германии.
Такой Бакланов — «Знамя» ранит, когда все неподвижно. А сейчас это не серьезно. А «Новый мир», надеюсь, ко мне не обратится. И сам я туда не дам. Это «Наш современник» с человеческой маской.
Было бы здорово, если б «Место» издали в 1990.
Будьте здоровы.
Ф. Гор.
25.4.90
West Berlin
Дорогой Лазарь.
Судя по Вашему письму, перестройка, хоть с опозданием года на три, добирается и до моих сочинений. Кое о чем до меня уже доходили слухи (но не экземпляры. «Театр»[25] до сих пор не дошел).
Какие-то ленинградские издания и странные журналы, о которых я никогда не слыхал («Искусство Ленинграда»[26]) (?) через вторые руки обратились ко мне. Но пока это не серьезно. Тем более, как сообщили мне «вторые руки» месяца три назад, они давали туда «Псалом». Оказалось — не их тема. А теперь вдруг — их. Думаю, публиковаться там мне не стоит. Как и в «Знамени». Как и в Солженицынском «мире»[27].
«Шампанское с желчью» у Приставкина[28]. Насколько мне известно, будут публиковать в «Апреле» № 2. А «Муху»[29] я постараюсь передать, если представится оказия, в Союз. Или в Вене возьмете у Лизы[30], если до середины мая у меня оказии не будет. Бедная Лиза переводит меня, а немец у нее не берет. А во Франции уж и давать нечего. Почти все либо переведено, либо переводится. Интересные статьи о моих книгах[31] были во Франции. Немцы и рус. эмигранты пишут не интересно. По-русски только небольшие статьи Хазанова[32] и Е. Эткинд неплохо написал о сборнике пьес. Если это Вас интересует, то передам. Театры — Малый и Вахтанговский, как будто репетируют «Детоубийцу» (Петра I), Ермоловский — «Бердичев». Сужу по звонкам и письмам. Последнее время я работал над большим, многосерийным сценарием о Тамерлане, режиссер — А. Хамраев. Фирма — итальянская. Недавно позвонили со студии Горького. Хотят делать фильм по «Спорам о Достоевском»[33]. Должны приехать ко мне в Берлин. У них тоже связи с западной фирмой (сценарии я на сов. деньги делать не могу).
Мы живем в трудах и борьбе. Живем по-всякому, но лучше, чем в Союзе. Привет Нае и всем Вашим. Будьте здоровы.
Фридрих.
P. S. Уже несколько лет занимаюсь я материалами по Грозному.
Хотел бы Вас спросить — нельзя ли приобрести книгу — «Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XVI в.». Москва. Художеств. лит. 1986. Общая редакция Дмитриева и Д. Лихачева.
14.6.90
Дорогой Лазарь.
Получил письмо от Бакланова. Он предлагает публикацию 300—350 стр. из «Места», и чтоб отбор произвели Вы.
Я ему ответил, что согласен, но хотел бы, чтоб это были страницы начала, первой части, может, отчасти и второй. Чтоб не выдавать заранее сюжет, хоть это и не детектив.
В Москву едет Соня Марголина[34], она должна передать письмо Вам и через Вас Бакланову.
Бакланов написал мне 5.5, а получил я 13.6. Лучше оказией, если есть возможность.
С 25 июня по 30 будет в Москве мой знакомый Ганс Шлегель[35], кинокритик. Можете через него передать мне ответ. Его можно разыскать или через Союз кино — Плахов[36] или Валя Михалева[37]. Они ему отдадут. Или по телефону 2294216 — Константин Гаврюшин[38]. Он Гансу отдаст или сообщит его координаты.
Через Соню я передаю Вам «Искупление» и «Шампанское с желчью». А «Муха у капли чая», надеюсь, Вам передал Миша Швыдкой[39] из «Театра». Я в сценарных трудах, но обдумываю и дальнейшую свою работу. Проблем с темами у меня не существует, еще на 100 лет хватило бы. Но со временем проблемы. И с текущим временем, и с конечным. Все-таки уже 58 лет.
Привет Нае и дочерям.
Будьте здоровы.
Ф. Гор.
21.6.90
Дорогой Лазарь.
Вчера, т. е. 20 числа, получил Ваше письмо от 7.6. Надеюсь, к тому времени Соня Марголина передала Вам «Искупление» и «Шампанское с желчью». «Муху» я передал Вам через М. Швыдкого из «Театра». Передала Соня также ответное письмо Бакланову.
Действительно, подобная публикация — это проблема. Но если публиковать не вырванные главы, а цельный кусок, то тогда можно согласиться. Например, первую часть (294 стр.) и, может быть, дальнейший кусок из второй части.
Книгу, о которой я просил, мне уже достал Саша Зельдович[40], режиссер, который хочет со мной делать фильм о М. Шагале. Нет ли у Вас кого-либо из людей, близких Д. Лихачеву? Мне бы надо добыть ксерокс по нескольким небольшим работам, на которые Лихачев часто ссылается, но найти я их не могу. Это завещание Ивана Грозного 1572 года. Текст это «Канон Ангелу Грозному», который Ив. Грозный подписал псевдонимом «Парфений Уродивый». Это церковные службы Ив. Грозного. А также сочинения сына Ив. Грозного — Ивана. Житие Святых. Например, «Житие Дмитрия Прилуцкого». Работы эти считаются второстепенными, не политические, но они важны для меня, потому что личные для моих героев. (Если когда-нибудь у меня дойдут руки и они станут моими героями.) Дело это не срочное. Но вдруг случайно представится возможность. Хороших фотографий у меня мало, посылаю Вам две. У Кости Щербакова[41] есть моя фотография несколько иного плана.
Письмо постараюсь отправить с оказией. Так лучше всего и быстрей.
В Москву приеду, когда выйдут книги. Может быть, в театре будет премьера. Привет Вашим.
Ф. Гор.
30.11.90
Дорогой Лазарь!
У меня в феврале «Место»[42] выходит по-французски и переводчик обнаружила две опечатки, точнее, я по невнимательности допустил в тексте небольшие неточности.
Есть такой персонаж — Фильмус. Его зовут Бруно Теодорович. А я, как сообщает переводчик, в некоторых местах называю его Бруно Григорьевич.
Надо бы и в русском тексте исправить.
Кроме того, есть такой мальчик в организации Щусева — Шеховцев. А кое-где у меня — Шаховцев. На каких страницах, не знаю. Может, редактор или корректор обнаружит.
Я взвалил на себя непомерный труд (или, может, возраст уже сказывается?). Три года изучал материал по Грозному. Уж больше месяца пытаюсь начать, но все не получалось, все не то. Написал уже несколько раз первую сцену и выбрасывал. Теперь как будто нашел, но что будет дальше — не знаю.
Я мог был написать за это время одну — две книги.
Однако романы в русской литературе есть, и есть даже неплохие. А пьесы о Грозном нету (пьеса А. К. Толстого — школярское изложение). Я надеюсь, что Вы и Ваша семья как-то выдерживаете второй после 33 года голод, организованный колхозами (хоть и в другой ситуации и другим способом)[43]. Желаю всего наилучшего, прежде всего здоровья Вам и Вашим.
С приветом
2.7.91
Дорогой Лазарь!
Мне звонил М. Ульянов[44] из театра. Они сыграли два закрытых спектакля, а в сентябре будет премьера. Хотят меня пригласить. Я им дал Ваш телефон. Мне было бы удобно между 25 августа и 8 сентября. Поездом, но обязательно в двухместном купе. На поезд паспорт не нужен при покупке билета. Можно заранее купить и передать мне в Берлине.
А деньги на билет у меня есть, туда и обратно, разумеется. Разумеется, также было бы хорошо, если б к сентябрю выпустили «Место». Кстати, я в этой книге допустил просчет, который никогда не надо делать. Некоторые фамилии персонажей оставил неизмененными. И вот теперь персонажи оживают и звонят мне.
«Октябрь» как-то затих. Будет он публиковать «Псалом», может, испугался? Лиза мне звонила. Ее перевод будет в моем сборнике («Улица Красных Зорь»).
Кстати, «Литгазета» все-таки очень противная. Новые газеты гораздо интересней. Так мне видится. Недавно было большое интервью в «Смене» (Ленинград) и в «Новом русском слове» в Нью-Йорке. Но что за интервью в Нью-Йорке и как оно туда попало — понятия не имею. Я работаю без выходных над сценарием о Шагале. Надеюсь выбрать время, чтоб как-то двинуть вперед и «На Кресцах» — о Иване. Хоть на 2—3 сцены. Но времени мало. Эта драма, если я не одолею, будет длиться долго.
Привет от Инны Вам и Нае. Привет всем Вашим.
Будьте здоровы.
Ф. Гор.
P. S. Если не получится на поезд, тогда на самолет надо попытаться. Вообще, подумать и взвесить, что лучше. В. Перельман[45] мне написал письмо с просьбой разрешить кое-какие из моих вещей опубликовать в альманахе «Время и мы», выходящем в Москве. Я дал ему Ваш адрес и телефон, чтоб не было накладок. В частности, «Последнее лето на Волге» все-таки лучше в «Знамени».
28.8.91
Дорогой Лазарь!
Надеюсь, у Вас и всей Вашей семьи все благополучно после землетрясения[46].
Жаль, что я пока не вижу возможности приехать. Платить 800—1000 марок за билет — мне эти деньги нужны для других нужд. Впрочем, может, мне все-таки купят билет через кооператив. Надо просто вдвое или в полтора раза переплатить. Есть такой переводчик — Зина Шаталова[47], — она говорит, что в советско-венгерском кооперативе можно купить таким образом.
Кроме того, вахтанговцы не прислали мне никакой бумаги, чтоб проще получить визу. В октябре я еду в Париж по приглашению мин. культуры Франции. Однако в сентябре можно бы было ненадолго приехать.
«Чок-чок»[48], как мне сообщили, уже издана. Я пока еще не видал.
Курьезная моя книга вышла первой. Но надеюсь в октябре на «Место». Переворот не удался, значит, будут выходить мои книги.
Желаю Вам и Вашим всего доброго. Сил и здоровья.
С приветом
Ф. Гор.
16.11.91
Дорогой Лазарь,
пользуюсь очередной оказией, чтоб передать письмо.
Надеюсь, у Вас все благополучно и у Ваших тоже.
Я доехал не слишком комфортно[49], не смог достать первый класс. До Варшавы было особенно тяжело с польскими спекулянтами. Написал в «Малый», пусть добиваются для меня у «Аэрофлота» права летать на рубли, если хотят видеть меня на премьере в декабре[50]. Времени мало и сил не хватает. Терять трое суток туда и обратно тяжело.
Кстати, я получил только одну книгу «Место»[51]. Надеюсь, они мне вышлют остальные авторские экземпляры.
В Вашем хорошем предисловии есть досадная ошибка о Марке Захарове[52]. Я его не знаю и не слишком люблю. Очевидно, Вы имели в виду Ефремова[53], которого я знаю (но тоже не слишком люблю) (несколько раз употребил слово «слишком», но исправлять лень).
После Москвы был в Париже, где собрались с полсотни иностранных писателей, много публикующихся по-французски, от Союза (?!) России (?!) не знаю от чего было четверо: Зиновьев[54], Айтматов[55] (посол), Айги[56] и я. По сути, все живут за рубежом, кроме Айги (который с февраля тоже будет жить в Берлине на стипендии). Были в Елисейском дворце, где я сумел по-французски говорить с Миттераном, а по-немецки с министром иностранных дел Дюма и министром культуры Лангом. По-французски говорил, как Бендер играл в шахматы. Но если бы получил во Франции стипендию (какие-то намеки были), то использовал бы ее для изучения французского. В феврале у меня премьера инсценировки «Искупления» в театре Луи Барро. И вообще, как всегда, впечатления от Парижа хороши (хоть в этот раз очень устал от интервью и прочего); интервью, кстати, тяжелая работа. Хорошие впечатления, вопреки всему, и от Москвы. Очень хочется, чтоб в Москве наладилось. Немецкие впечатления все хуже. Я им (немцам) никогда не доверял, но не думал, что они так быстро сбросят маску (почти). Нае привет, Кате, Арине и т. д.
Кстати (опять — «кстати»), тут у меня предварительный разговор с одним продуцентом. Он мне позвонил. Речь идет о бароне Унгерне[57]. Не можете ли Вы, если не тяжело, узнать, какой о бароне материал.
По-моему, у Лапина и Хацревина[58] я когда-то читал.
Все вожусь со своим «Иваном». Хотя бы первую часть закончить в этом году. Не знаю, что получается, то ли пьеса, то ли роман в диалогах. Пожалуй, пьеса, но слишком большая. В первой части не менее 125 страниц. Год с ними вожусь (правда, с перерывами). А на вторую половину уйдет 92-й (если удастся написать). Но может, теперь дилогия пойдет под гору?
Как обещал, связался с немецким публицистом Ральфом Джордано[59] (он по отцу итальянец, но прожил жизнь в Германии). Это автор книги «Если б Гитлер выиграл войну» и других. По-моему, его надо публиковать по-русски, тем более он согласен на рубли. Послал его координаты Бакланову.
Ну, пожалуй, все.
Всего Вам доброго. Будьте здоровы,
Фридрих.
P. S. Попала в руки «Лит. газета». Поразительно убогое издание, кроме, может, последней страницы, где иногда кое-что...
P. S. Податель сего письма, композитор Марк Минков[60]. Дайте ему ознакомиться кое с какими моими книгами. Он мне позвонил в Берлине и попросил о такой возможности.
21.9.92
Дорогой Лазарь,
звонил ли или заходил к Вам Бернд Функ[61]? Это берлинский профессор из Свободного университета и переводчик. Я написал ему короткую записку, но поскольку мы с ним перед этим выпили бутылку водки (редкостный для меня случай), не уверен, написал ли я вразумительно. Пил я не с горя. В конце концов, «человечество смеясь расстается со своим прошлым». (Надо ли было сходиться с этим «прошлым», другой вопрос)[62] <...>
Мой авторитет в Германии возрос, а в ноябре я выступаю в еврейской общине Берлина.
Кстати, 3—4 октября я приглашен читать на Франкфуртской книжной ярмарке. Будет ли там кто-либо из московских издательств и прочих организаций? 10 октября будет по «Свободе» передача о самоубийствах в бывшем Союзе. Прозвучит и мой голос. Редактор Инна Светлова приглашает меня в еженедельную передачу «Человек и общество» шесть минут эфира. Это обременительно, но имеет и свои положительные стороны.
Надеюсь, у Вас все более стабильно, чем у меня. Жаль, по разным причинам, в том числе и по семейным, не приехал. Но постараюсь все-таки найти время.
Времени ужасно мало. Предстоит работа над третьей частью диалогов из времени Ивана Грозного. И если преодолею, откажусь от иных тем ради немецкой. Давно задумано, пора браться за дело. Тем более, столько лет я искал название, и только теперь нашел. А название — это в значительной степени — эстетика вещи.
Переданные мне «Мемориалом» материалы[63] производят двойственное впечатление. Как будто смотришь в разрытую могилу. Но с другой стороны, я не предполагал, что мой отец такой мужественный человек. Борьба в лагере, попытка вооруженного побега, попытка уйти за границу. Две ошибки в его биографии. Наверно, он сам их и придумал. Он родился в Уланове под Львовом, но скрыл (сумел скрыть), поскольку Уланов была заграница — возможно, потому. И происхождение. Он не был бедного происхождения. Дед владел конюшнями в Уланове, а потом и в Бердичеве. А все остальное... Мне известны теперь фамилии непосредственных убийц: Филиппов, Кузьменков и Соколов. Хорошие сведения.
Привет Вашим дочерям и их семьям. Москва, наверно, несмотря ни на что, осенью красивая. Золотые бульвары. Я понимаю, ситуация трудная. Но и в Германии она очень тяжелая.
Все тенденции, о которых я говорил много раз, усиливаются. Имел бы возможность материальную, уехал бы во Францию.
Будьте здоровы.
Ф. Гор.
P. S. Передаю Вам экземпляр моей курьезной книги «Чок-чок»[64].
10.1.93
Paris
Дорогой Лазарь.
Пишу из Парижа. Красными чернилами. Другой ручки в месте моего обитания не нашел.
Написал Вам письмо в ночь с 31 на 1, но не знаю, все ли там стройно изложил.
Во-первых, не хотелось бы более, чтоб мои книги участвовали во всевозможных сомнительных мероприятиях букеровского типа[65]. Разумеется, никаких дел с самими букерами иметь не хочу.
Во-вторых, в «Знамени» надо бы у них повесть забрать[66], раз они не хотят или, колеблясь, не знают, публиковать ли. Кстати, они хотели публиковать материалы о деле моего отца. Я не уверен, поступил ли правильно, дав согласие на публикацию. Мне теперь кажется, что дело это интимное, разрытая родительская могила. Зачем делать ее публичной.
Кацевой[67] я при нашем посещении редакции оставил подборку нацистских газет. По-моему, они их так и не использовали. А мне они пригодятся. Не может ли она Вам их вернуть. (Надеюсь, хоть не выбросила.) В прессе («Москов. новости», «Лит. газ.» и т. д.) по-прежнему господствует дезинформация о Германии. Издательство «Фишер» публикует в апреле сборник о современном нацизме. По их заказу я тоже написал небольшое эссе[68] в этот сборник. Постараюсь его Вам передать, может, и в России эссе встретит интерес.
Надо бы у «Текста»[69] выяснить их намерение. Я их видел во Франкфурте, на ярмарке. Они как-то вертят. Если не хотят, пусть откажутся. Издатель найдется в России или в Нью-Йорке, где готов набор «Дрезденских»[70]. Я уже, по-моему, писал Вам, что с февраля наверно буду жить в Замке Беттины фон Арним (70 км от Берлина). До 30 июня. Это, по всей видимости, хорошо, однако создает и организационные трудности. Надеюсь с ними справиться. В принципе, подобные трудности легче преодолеть, чем те, что преследовали меня долгие годы.
Вот и в Париже сейчас трудности. Сегодня выходной. А с понедельника до среды каждый день расписан. Сплошные возни с журналистами ведущих газет и журналов, радио и, возможно, теле. А также в театрах. В Луи Барро — театре на Елисейских — репетиции инсценировки «Искупления». Большой театр «Одеон» хочет со мной встретиться для предварительного разговора. Со 2 февраля по 6 февраля я опять должен быть в Париже на премьере. Сил бы и здоровья для всего этого. И для труда, разумеется. «Грозный» меня совершенно замучил. С 87 года я изучал материал. С 91 года пишу. Мне кажется, нужно еще полгода, чтоб дойти до конца. Вчерне. Потом несколько месяцев обработки. Потом печатание, что тоже работа творческая. С Жанной[71]. Жанна сейчас в Берлине. На полгода. Потом поедет в Россию. Потом, через несколько месяцев, опять приедет на полгода. Так поживем вначале, потом видно будет. Может, цикл Достоевского[72] все-таки оправдается и в моем случае. Трудно понять, когда я выберусь в Россию. Хоть меня там более или менее знают (даже вахтер Русского посольства в Париже, куда я позвонил по делу, знает, кто я. «Это писатель Горенштейн?»), хоть меня и знают, но господствует по-прежнему элита 60-тых, отечественная и заграничная. Ряд газет (прежде всего «Литературка», но и «Независимая», где на культуре сидит зять Шатрова[73]), их редакции к моим книгам в целом недружественны. По сути, публикуюсь я если не бесплатно, то почти бесплатно. А подходы к серьезным деньгам, фондам и т. д. по-прежнему у тех же, что и 20 лет назад. Поэтому делать мне в России особенно нечего. А если все же приеду, то тихо, мало с кем встречаясь. Так хотелось бы.
Будьте здоровы. Привет Нае и дочерям с мужьями.
Ф. Гор.
2.2.93
Berlin
Дорогой Лазарь,
С Женей Тирдатовой[74] хочу передать Вам небольшое эссе[75], которое заказал мне Фишерферлаг. Они в апреле издают сборник против нацизма прошлого и нынешнего и т. д. Немецкие вписки в текст — дело рук переводчицы. Может быть, их надо поправить, т. е. написать по-русски.
На 2-й странице мне пришлось, к сожалению, кое-что поправить. Ученые немцы обнаружили, что фамилия бандита из Бабьего Яра, коменданта Киева, не Энгельгард, а Эбергард[76]. Таким образом пришлось отказаться от «пива Энгельгард». Но в целом, моя репутация в Германии, мой престиж растет. Недавно вернулся из Парижа, где в Театре на Елисейских полях идет инсценировка «Искупления». Во Франции очень хорошо встречена моя старая книга о Скрябине[77], много хорошей прессы разного направления. От анархистов (я выступал по их радио) до известного журнала мод «Elle» — «Она», для которого меня фотографировали. Это, конечно, крайности. Но впервые выступал и по телевидению в ежедневной, почитаемой в Париже передаче об искусстве, литературе, театре, кино с несколькими «звездами».
В России тоже, как я вижу, пресса проявляет «интерес». Женя, желая мне сделать доброе, привезла кучу газет. Мерзкое впечатление. Особенно т. н. «Независимая».
Вообще, подлецы.
Пишущих квалифицированно, как Л. Аннинский[78], я понимаю, все меньше. А дружественных моим книгам совсем мало — может, еще один-два... В т. н. «Независимой» ерническая «склочка»[79], в которой Гоша Цвибышев назван Иудышевым. Если б Раскольникова (все-таки убийца) назвали как-то, пакостно перековеркав фамилию, вряд ли Достоевский счел бы это лит. приемом. Обычное коммунальное паскудство <...> И о «Последнем лете...»[80] та же «Независимая» напечатала статью трусливого еврея, суть которой «а сало русское едят»[81]. Ущерба они нанести мне не могут, только зуд. А от зуда хорошее средство не брать в руки эту бумагу. Недавно звонил какой-то журнал переводчиков. Самовольно перевели на английский «С кошелочкой»[82]. Если можно, хорошо б указать, чтоб меня не втыкали ни в какие сборники. Я вообще не хочу участвовать в лит-общественной жизни, типа Букерской.
Моя жизнь и без того проблемна. Беру на себя ноши, а они мне портят годы. Главное теперь сбросить ношу непродуманного моего брака. Надеюсь в течение нескольких месяцев это сделать и довести (донести) до конца «ношу» Грозного. Что получится — не знаю. Построено в форме пьесы, но размер и внутренняя суть романные. Еще страниц 100 осталось. Но это много месяцев. Без этого не могу осуществлять новые планы.
Надеюсь, у Вас все более или менее (с учетом обстоятельств).
У меня, вопреки всему, тоже более-менее... живу, работаю. Нужно работать и в кино. На книги не проживешь, даже при популярности.
Привет Вашим. Будьте здоровы.
Фридрих.
25.3.93
Berlin
Дорогой Лазарь,
Жанна передает Вам это письмо. Она была в Берлине с конца декабря и мы с ней успешно работали. Она мне очень помогла. Виза у нее до середины июня, но, к сожалению, по ряду причин она вынуждена была уехать в конце марта. Это связано и с ее учебой в аспирантуре и прочим. Она хочет писать работу о библейских корнях в моих книгах (это ее идея). Помогите ей чем можете. Кстати, отдайте ей, если у Вас есть, мой трехтомник. У меня самого нету третьего тома. Если нету свободных книг, то помогите ей купить за мой счет. Так же хотела бы она временно взять «Ступени» и «Бабья сторона». Кстати, если пайщики[83] из «Знамени» не публикуют, то я найду, где опубликоваться. Но должен это знать. Так же, как и об однотомнике в «Тексте».
Я понимаю, время сейчас сложное. Горный орел № 2 Хасбулатов[84] хочет отрастить усы. Будем надеяться, это удастся преодолеть. Найдется парикмахер. Мне тоже приходится преодолевать личные проблемы. Пока еще не было развода (надеюсь на август) и, главное, разъезда. С квартирами тяжело! Но все-таки (надеюсь опять же) это осуществится.
Получили ли Вы мое эссе о «Михеле». «Фишер» уже опубликовал книгу эссе, в котором и мое.
«Чок-Чок» в «Ауфбау»[85] выходит в августе... Но «Франкфуртер альгемайне цайтунг» собирается публиковать книгу отрывками из номера в номер. Это случается редко, а для не немецкого автора вообще исключение. Во Франции перевод тоже в разгаре, чего доброго, меня ждет репутация автора «Лолиты», ждут ли его деньги, не знаю. Однако все-таки...
В кино «Шагал» пробивается... Написал расширенную заявку или сокращенный сценарий по «Унгерну»[86]. Жанна в Москве напечатает и отдаст переводить на английский.
Всего доброго. Привет всем Вашим. Будьте здоровы.
Фридрих.
6.12.94
Дорогой Лазарь,
представилась оказия и передаю выправленный вариант «Шагала». Собственно, выправлен в основном финал, несколько сокращен и кое-что добавлено. И появилось предисловие.
Рукопись не очень хороша, но выправленные места читать можно.
Максим Максимов[87] звонил мне и взял Ваш телефон, он хотел с Вами переговорить по поводу «Шагала». Конечно, мне было бы выгодно, если б «Шагал» был и в однотомнике, и в отдельной книге со «Скрябиным». Но важнее мне однотомник. Если они действительно хотят его издать. А в «Юности» «Скрябина» пусть публикуют, если это не препятствует книге.
Я работаю все над тем же «Грозным». Надеюсь в первые месяцы нового года окончить, хотя может затянуться и до лета. В мае я надеюсь получить стипендию от сената на новую книгу. Ту самую, о Германии, которую давно задумал, еще в России.
Будьте здоровы. Привет всем Вашим. Сообщите, как движутся дела.
Ф. Г.
26.3.96
Дорогой Лазарь,
может быть я приеду в Москву в конце апреля или в мае с французским телевидением. Но это еще не точно. Поездки мои, в основном, по Германии с чтением из моих книг. От других приглашений, в Америку, например, я отказываюсь. Это далеко и материально не выгодно. Но в Москву я бы приехал. Может, в последний раз, если изберут черносотенного большевика Зюганова. Тогда все возможно: и цензура и прочее. Пока же делают двухтомник в Петербурге, и меня немного беспокоит, как бы они «Скрябина» ошибочно не использовали по безобразно искаженному тексту «Юности». Надеюсь, это не так. Я все не могу вылезти из Грозного. (А. К. Толстой тоже возился с Трилогией семь лет.) Впрочем, уже в этом году надеюсь вылезти хотя бы вчерне. Вылез бы, если б не сценарная работа, и ранее. Но без сценариев жить нельзя. При этом тут на Западе тоже попадаю на мошенников. Ленинградская киностудия предложила мне интересную работу о Фане Каплан для режиссера Арановича[88]. Но до сих пор не могут получить деньги из банка. Тянется уже полгода. Придется взяться за другую работу по Израилю. Жаль. Я хотел бы вначале делать Каплан, а потому уж о Израиле. Впрочем, в Израиле тоже плохо. Я написал об этом несколько статей. Одну из статей Вы сможете прочитать в журнале «Зеркало загадок»[89], который я передаю. Журнал «Зеркало» начал издаваться в Берлине. Один номер Борхесу, другой Набокову, третий мне посвятили. Вообще, в Берлине появляется какая-то русская культурная жизнь. Я не принимаю в ней активного участия, тем не менее и меня иногда втягивают.
Живу работой главным образом. В прямом и переносном смысле. Надеюсь, что смогу вскоре приступить к подготовке романа о Германии. Но это работа нескольких лет и потому, может быть, сделаю и нечто небольшое. Давно уж не писал чистую прозу. Или сценарии, или статьи, или мою драматическую хронику.
Привет Нае и дочерям.
Будьте здоровы.
Фридрих.
15.7.96
Дорогой Лазарь,
хочу предложить Вам, на мой взгляд, интересную работу на магистерскую степень студентки Еврейского университета в Иерусалиме Лидии Альперович[90]. На фоне той бездарной и бесстыдной писанины, выдаваемой за «литературную критику», которая заполнила страницы желто-полосной прессы, она выглядит своеобразным подарком, как все талантливое. Дело не в том, что она хвалит «Место», можно ведь и талантливо ругать и бездарно хвалить. Лучше, если похвала и талант совпадают.
Я продолжаю работать над Грозным. Над эпилогом. Но это еще страниц 50. А всего будет страниц 600 — 700, хоть надеюсь сократить. Роман-пьеса. Было у меня интересное предложение от режиссера С. Арановича о Фанни Каплан. Прислали мне часть материала.
Но Семену удалили опухоль из мозга месяц назад. Он мне звонил, как будто поправлялся. Теперь как-то замолк. Надежда есть, но и печали тоже хватает. Дьявол постоянно рядом.
Готовлюсь к роману о Германии, собираю книги. В основном по-немецки. Не переведены ли на русский мемуары немецких офицеров и генералов?
В Германии мой престиж достаточно высок. Много пишут о моих книгах, много выступлений. В Берлине проводится конкурс на памятник холокосту[91]. Поскольку утвержденные Академией искусств проекты, по-моему, ужасны и, слава Богу, правительство Германии их отвергло, я тоже решил внести свое предложение. Я не архитектор, не скульптор, но это предложение — идея. Посылаю Вам экземпляр. Предложение зарегистрировано в сенате. Кстати, в январе я выступаю в сенате с лекцией о Берлине. Они приглашают на такие выступления профессоров, публицистов, писателей. Лишь бы здоровье и силы... и деньги...
Больших денег или хотя бы приличных престиж пока не дает. Будьте здоровы, привет Вашим.
Фридрих.
Заклеил конверт, забыв спросить: есть ли у Вас экземпляр: «Потомки Ивана Сусанина»[92]. Я у себя найти не могу.
11.6.98
Дорогой Лазарь,
надеюсь, сукины сыны из петербургского издательства[94] все материалы вернули Вам. Это уже второй случай с тем же двухтомником и очень подобный.
Прислали мне лицемерный факс, суть которого: мы вас любим, но читателю ваши книги не нужны. Очевидно, как и в случае с «Текстом», потребовались средства для издания более «нужного» сочинителя Довлатова и т. д.
Я теперь опять в основном издаюсь за рубежом, а пьеса о Петре I идет только в русских нац. театрах: Малом, Александринке, Ярославском.
Мои отношения с «прогрессивной интеллигенцией» окончательно ясны[95]. Это хорошо. Может быть, Вы или Эткинд в этом вопросе мыслите иначе, но что поделаешь.
В целом дела мои не плохи. Если б прежде дела мои были бы не хуже, то жизнь моя складывалась бы удачнее. Но «бы» мешало.
С приветом
Ф. Гор.
11.11.99
Добрый день (или добрый вечер), Лазарь Ильич, посмотрите мою статью. Может, она будет интересна российскому читателю. Я знаю, что моя публицистика не всем по душе, мои суждения о тех или иных событиях или персонах. В том числе и Вам. Но ведь публицистика для того и пишется, чтоб быть не всем по душе. Однако, о фашизме, я думаю, Вам должно быть по душе. Тут, я думаю, позиции должны совпадать. Впрочем, в статье есть и нечто...
Моя тяжелейшая работа о Грозном, которую мог взять на себя только сумасшедший, закончена более года назад. Но техническое ее воплощение затянулось. Издательница не вовремя платила наборщице, та не вовремя высылала материал изд. Теперь, как будто, волокита приближается к концу и, надеюсь, скоро рукопись отправят в типографию.
Речь, конечно, о Нью-Йорке. В России меня не издают. «Текст», потом «Лимбус». Это уже закономерность. А изданное не берут в книжные магазины. Это я знаю. Чтоб не теснил «наших», наверное.
Но после того, как мое «Место» поставили ниже Харитонова[96] и прочих, я понял, что мне место среди «наших» не нужно. Я начал новый роман[97] о коммунистической и посткоммунистической России. С корнями в недалекое, далекое и очень далекое прошлое. Без корней ничего не вырастает. Начал в марте. Но потом у меня случилось несчастье — умер мой кот, и я три месяца не работал. Теперь работаю дальше. Год-полтора придется трудиться. В моем возрасте пишут уже только графоманы. Нормальные пишут мемуары.
Надеюсь, у Вас все хорошо или, по крайней мере, прилично.
Привет Бену Сарнову. Привет Вашим.
Ф. Гор.
Ф. ГОРЕНШТЕЙН. Две заметки
Предисловие автора
Роман «Место» писался давно. Он начат был в далеком ныне 69-м, работа шла с перерывами — два-три месяца, затем перерыв для других дел, тогда более неотложных, потом вновь выкраивался месяц-другой, и так до 72-го года, когда мне показалось, что роман наконец окончен. Но в 76-м году были дописаны важные финальные главы, которые, может быть, ничего решающего не прибавили к развитию сюжета, но тем не менее прояснили, по крайней мере для меня как для автора, замысел произведения. Разумеется, по всем профессиональным канонам, без замысла нельзя начинать работу. Правда, верный признак того, что произведение получается живое, художественное, а не черно-белое, публицистическое, — это изменение замысла в процессе «роста организма». Однако обнаружение замысла в последних главах — это уже крайность, продиктованная спецификой материала и спецификой труда, растянувшегося на семь лет.
Роман имеет автобиографическую форму и написан от первого лица. Автобиографическая форма — при том, что автобиография автора лишь отчасти совпадает с автобиографией персонажа и в значительной степени иная, — трудный жанр. Трудный, но многообещающий. Недаром Достоевский начал писать роман «Преступление и наказание» от первого лица. Отчего он отказался от этого в процессе работы? Может быть, от слишком опасной горючей смеси, содержащейся в материале произведения, в идее и поступках главного героя, что могло дать повод объединить автора с персонажем? Признаюсь, это вселяло сомнение и в меня, тем более что отдельные детали моей биографии и биографии Гоши Цвибышева, от имени которого ведется рассказ в романе «Место», совпадают. Но в том-то и дело, что в одних и тех же обстоятельствах, под воздействием одних и тех же мыслей и чувств люди могут действовать совершенно по-разному. Если бы автор позволил себе действовать так, как действует его персонаж Гоша Цвибышев, то он никогда не мог бы написать эту книгу, ибо он был бы не ее автором, а ее действующим лицом.
А может быть, Достоевский отказался от первоначально задуманного потому, что, будучи мастером жизни внутренней, психологии, боялся — избранная автобиографическая форма уведет его так далеко в глубины человека, что уж трудно будет оттуда выбраться, и реальная внешняя жизнь станет лишь кладбищенской игрой теней. А лунатическая игра теней и без того присуща психологическому романтизму Достоевского. Впрочем, в романе «Подросток», менее фундаментальном для творчества Достоевского, он все-таки рискнул на соблазнительную автобиографическую форму. Но там это уж было не опасно, ибо там были уж не образы, а типажи, те самые типажи, амплуа, кочующие из романа в роман. Оттого персонажи Достоевского нетелесны, зыбки, размыты — и, наоборот, строго очерчены, телесны у него чувства и мысли — создается впечатление, что они имеют объем, вес и даже цвет, как бывает во время экспериментов, когда для наглядности окрашивают обычно невидимое. Такова природа его души, такова природа его таланта. С другой стороны, «Записки из мертвого дома», одна из наиболее телесных и, на мой взгляд, одна из наиболее гармоничных вещей Достоевского, слишком по-очерковому правдива, в ней нет творческого вымысла, присущего автобиографическим книгам Льва Толстого или Руссо. Например, один из лирических образов автобиографического романа «Детство» — мать Николеньки — по свидетельству жены Льва Николаевича Толстого Софьи Андреевны, «вовсе вымышлена», так как мать Льва Николаевича умерла, когда ему было всего два года, и он ее не помнил. Вымысел в автобиографической форме, когда неясные воспоминания будят подсознание и помогают вспомнить то, чего не было, создает общий колорит, общую картину бытия и небытия, которые трудно отделимы одно от другого. И для самого автора этот переход становится неуловим. Главное не чувства, а переходы чувств, изнанки чувств, и для ощущения, для постижения здесь нужна уже не психология, а физиология. Так, доведенное до предела чувство любви у Руссо выражено в том, что он хватает случайно выпавший изо рта любимой женщины кусок и с жадностью съедает его.
Мне кажется, в романе «Место» физиология так же весьма часто вытесняет психологию или, во всяком случае, определяет психологию.
Из биографий больших мастеров, особенно живописцев и композиторов, мы знаем, как плодотворно повторение, использование уже найденных приемов и методов. Мне, к сожалению, пришлось идти наощупь, полагаясь на собственный литературный инстинкт, в силу своей недостаточной образованности в те времена, в силу случайности моего книжного самообразования. Однако надо уметь превращать недостатки в достоинства. Как говорится, нужда заставит. Именно мое человеческое и литературное отщепенство, от которого я, кстати, всячески и безуспешно старался избавиться, доставившее мне немало трудностей в Союзе, которые после эмиграции, особенно первые годы, не кончились, а в чем-то даже возросли, — именно это отщепенство в силу обстоятельств и помимо моей воли помогло мне избавиться, защититься от дурного влияния, на мой взгляд, неплодотворного современного литературного процесса, единого для Союза и для литературной диаспоры. В литературе, как и в жизни, бывают периоды, когда плодотворен процесс, — это время расцвета, но бывают периоды, когда плодотворно обособление, — это время увядания. Дорогой ценой приходится тогда платить за попытку обособиться от процесса. Мне кажется, я заплатил такую цену.
Отщепенство — как форма существования материальная и духовная — пожалуй, главный автобиографический элемент этого романа, объединяющий автора с персонажем, от имени которого ведется повествование. Это, безусловно, роман об отщепенце. Но далее начинаются зыбкие неясности, переходы бытия в небытие, небытия в бытие. Здесь небытие определят сознание в той же мере, что и бытие. Переход страдания в злобу, лирических мечтаний в себялюбие, разумных наблюдений в мнительность. Неуловимость правды и неправды изображена на фоне путаницы и неясностей российской жизни периода конца хрущовщины, начала брежневщины.
Горбачевская гласность, если даже не брать ее в кавычки, это та же электрическая лампочка из рассказа Зощенко о неосвещенной коммунальной квартире. Когда была наконец отремонтирована давно испорченная электропроводка и зажегся свет, стало ясно видно то, что прежде лежало по темным, захламленным углам. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Роман четыре года хранился в ящике стола в Союзе и семь лет на «свободном Западе», но теперь он может быть особенно актуален, ибо теперь многие его персонажи, смутно мелькавшие в хрущовском полусвете и брежневской полутьме, стали ясно обозримы.
Сейчас роман переводится на французский язык издательством l’Age d’Homme. Это же издательство взяло на себя обязательство опубликовать роман по-русски. Публикуемый отрывок — 85 страниц рукописи. Всего же в романе 1135 страниц. Разумеется, ни сюжета, ни фабулы романа по этому отрывку понять нельзя, за пределами отрывка и основные персонажи, и основные события. Невыносимость нравственного положения главного персонажа Гоши Цвибышева и нарастающее от того ожесточение должно было повести его по жизни — и повело — путями извилистыми, неправедными, бесовскими.
Бесы любого направления, с которыми человек вступает во взаимоотношения, всегда требуют от него гарантий, требуют действий, делающих эти отношения необратимыми.
«Обругай образа», — говорит человеку бес в очерке Глеба Успенского «Тише воды, ниже травы». Бес знает, что воскреснуть от духовной смерти так же трудно, как и от смерти физиологической. Но все-таки такие чудеса возможны не только на страницах библейских книг.
Воскресение духовного мертвеца, воскресение человека, убитого разнообразными, разнокалиберными, разношерстными парнокопытными рогатыми личностями, — вот идея, вот замысел романа «Место». Разве это не жгущая сердце тема, разве это не актуально и для падшего гражданина, и для его страдающей Родины?
Преступление и искупление
(Саморецензия)
Проблема искупления — это прежде всего проблема наказания зла. Наказывать ли зло злом, как предписывает Старый Завет, или наказывать зло добром, как предписывает Новый Завет? Или, может, обвинять в зле не злодея, совершившего преступление, а внешнюю социально-общественную среду, как это делали и делают социал-либеральствующие деятели и мыслители? Но если век назад подобный утопизм объяснялся надеждами на победу всеобщего разума и прогресса, то после кровавых разочарований ХХ века подобное утопическое политиканство не имеет моральных оправданий. Тем более, сама основа социал-либеральствующего понимания борьбы со злом как попытки уменьшить зло в мире и изгнать зло из мира — ложна.
Да, наказание зла злом не предотвращает нового зла — но разве в этом суть вопроса? Нет ничего более противоречащего не только Старому Завету, но и Новому. Потому что в том и в другом случае дело идет не о предотвращении нового зла, а о справедливости по отношению к злу уже совершенному. Именно эта постоянная справедливость по отношению к злу уже совершенному может противостоять новому злу. Ибо мир, где преступники не искупили своей вины, справедливо существовать не может. А накопление таких неискупленных преступлений еще в большей степени, чем накопление ядовитых газов в атмосфере, ведет к моральной катастрофе.
Однако не всегда зло явно, и часто, прежде чем зло наказать, надо его распознать. Зло и добро редко существуют в чистом виде и бывают тесно связаны друг с другом.
Именно об этом роман «Искупление». Не буду излагать фабулу романа, поскольку она достаточно точно изложена литературным критиком Борисом Хазановым из выходящего в Мюнхене русскоязычного журнала «Страна и мир».
«Молоденькая девочка Сашенька становится частной носительницей зла, которое превосходит и ее, и всех. Это зло неудержимо разрастается, вылезает из-под земли вместе с останками зубного врача и его близких, над которыми совершено зверское надругательство, зло настигает самих злодеев, зло везде и в каждом нет выхода. Но искупление зла приходит. Это ребенок Сашеньки и лейтенанта Августа, который приехал с фронта, чтоб узнать о судьбе родителей своих, евреев, и уезжает, чтоб не поддаться искушению самоубийства».
Фабула изложена достаточно точно, но так ли все просто обстоит с искуплением? Ведь искушение самоубийством пришло за искушением убийством. Искушением на предельное зло ответить старозаветным предельным злом. Да и может ли вновь рожденная жизнь стать искуплением зла, искуплением жизни погубленной? Не рождается ли новая жертва в угоду ненаказанному злу?
На этот вопрос ни философия, ни социология ответить не могут. На тупиковый вопрос — как наказать зло, не прибегая к его методам. Но Библия дает ответ на этот вопрос. Только равновесие старозаветного закона с новозаветной любовью может противостоять злу. Тут надо понять, что попытка изгнать зло из мира — утопия, глупая или лживая, праздная фальшивая мечта духовных бездельников. Каиново зло родилось с человеком и с человеком исчезнет, и потому удел истинного борца со злом — постоянный духовный труд. Зло всюду, вне нас и внутри нас. Зло вне нас преодолевается только законом, но зло внутри нас врачуется любовью, и дело в том, способна ли откликнуться на эту любовь душа. Вот почему преступники-изуверы стараются либо одурманить свою душу определенного сорта идеологией, либо обесчестить ее иными нечистыми способами. Тогда преступление становится необратимым, а всепрощающая Христова любовь бесполезной, как живое зерно для камня. Недаром в Библии сказано: кровь преступника на нем самом.
Искусство, даже самое пессимистическое искусство, если оно подлинно, близко своим воздействием воздействию любви. Оно не может бороться с внешним злом, со злом каменным, бездушным. Но оно может бороться со злом внутренним, первородным, с грехами внутри человека, являющимися тем материалом, из которого складывается необратимое бездушное преступление. Искусство борется со злом своими способами, через слово и чувство ища созвучий бездны мироздания и бездны каждой человеческой души.
Так случилось с душой юной злодейки Сашеньки, искупившей свое зло любовью к случайно встреченному человеку. Впрочем, случайному ли? В мире материальном случайность не редкость. Но в мире духовном случайностей не бывает. Как не была случайностью ярко вспыхнувшая во тьме дикого послевоенного существования любовь невежественной озлобленной девушки Сашеньки и прошедшего через фронт и страдания молодого лейтенанта Августа, явившегося вдруг и исчезнувшего в небытие. Желая через любовь спастись от одолевших его жестоких искушений, он сам через любовь спас. Однако разве это не о нем сказано: тот, кто спас хотя бы душу, как будто бы спас целый мир?
Г. НИКИФОРОВИЧ[98]. Анатомия одного характера.
Писатель Фридрих Горенштейн, восьмидесятилетие которого отмечалось бы в 2012 году (он скончался в Берлине в марте 2002 года), гораздо больше был известен как сценарист культовых фильмов «Солярис» и «Раба любви», чем как писатель. Тем не менее немногие литературные критики, читавшие его прозу, отзывались о ней восторженно, еще при жизни сравнивая Горенштейна с Чеховым, Буниным и Достоевским.
В СССР Горенштейна не печатали: единственным исключением был рассказ «Дом с башенкой», появившийся в журнале «Юность» в 1964 году. К сожалению, и в новой России книги Горенштейна выходили не часто, небольшими тиражами и, в основном, давно стали редкостью. Теперь, однако, читателям легче будет убедиться в справедливости — или в преувеличениях — отзывов критиков: санкт-петербургская «Азбука» начала систематическое переиздание текстов Горенштейна. В рамках проекта вышел и большой роман «Место» — уникальный для русской литературы второй половины ХХ века.
Роман был завершен Фридрихом Горенштейном в 1972 году; эпилог добавлен в 1976 году. В том, что роман не сможет появиться ни в одном советском издании, Горенштейн не сомневался. Однако и эмигрантские издания не спешили с публикацией. Только в 1988 году, через восемь лет после того, как Горенштейн навсегда покинул Россию, эмигрировав в Германию, отрывки из романа «Место» напечатал журнал «Время и мы».
В машинописи романа насчитывалось более тысячи страниц — цельный текст такого объема Горенштейн написал впервые. Автор рассказывал о времени послесталинской «оттепели», о судьбах России в моменты политических потрясений, о повседневной жизни рядовых граждан, о советской интеллигенции, о любви к женщине — неровной, с колебаниями от обожания до ненависти; о КГБ, и даже о мелких интригах среди работников управления строймеханизации. В «Месте» были и обширные отступления, которые, казалось бы, могли существовать и независимо от основного сюжета — но, тем не менее, их удаление нарушило бы художественную ткань романа, отчего психологический портрет главного героя, Гоши Цвибышева, от лица которого роман написан, стал бы менее убедительным.
Вокруг этого героя и строился весь роман, который, не будь он столь трагичным, мог бы быть даже отнесен — по сходству фабулы — к разряду легкомысленных плутовских романов. В самом деле: молодой человек, скрывающий позор своего рождения, из нищеты вдруг возносится к немыслимым ранее высотам: оказывается, он — сын генерала! Но жестокая судьба лишает его преимуществ благородного происхождения, и он решает мстить обидчикам. На этом пути он сходится с бандой негодяев, прикрывающейся той же святой целью, но разгадывает их коварные планы. Полюбив девушку, павшую затем жертвой гнусных посягательств преступной толпы, герой женится на ней и, силой своей любви добившись ответного чувства, преображается сам.
Писатель Фридрих Горенштейн, однако, наложил на эту авантюрную канву жизнь персонажа одновременно и доброго и жестокого, и умного и недалекого, и честного и лжеца, и униженного и оскорбителя, и боящегося людей и презирающего их — словом, обыкновенного маленького человека, погруженного в реальность 60-х годов прошлого века. В результате получился характер настолько противоречивый и глубокий, что, по-видимому, он-то и есть главное наследие, оставленное романом «Место» русской литературе.
Противоречия начинаются уже с имени героя. Его зовут Гошей, но его полное имя не Георгий или Игорь, как можно было бы предположить, а Григорий, Григорий Матвеевич Цвибышев. Отчество у него есть, а отца нет — он был арестован еще до войны, и Гоша его совсем не помнит и старается вообще вычеркнуть из своей жизни. Матери тоже нет в живых; она оставила сыну свой главный завет — выжить:
К началу романа Гоше двадцать девять лет. Он работает прорабом в одном из городских (угадывается Киев) управлений строймеханизации, но живет в общежитии другого строительного управления. Права на занимаемое там койко-место Гоша не имеет и каждую весну должен униженно просить оказать ему протекцию, чтобы не быть выселенным. Гоша — человек чувствительный и мнительный до такой степени, что, будучи оцарапанным кошкой, состоящей при вахтерше общежития, он и это воспринимает как унижение:
А между тем сам Гоша о себе высокого мнения:
Глубоко переживаемое бесправие и, вместе с тем, уверенность в высоком предназначении — такая комбинация не помогает выстраивать отношения с другими людьми. На работе Гошу еле терпят, и, в конце концов, обманом заставляют написать заявление об увольнении. Оказавшись без заработка, лишаемый койко-места в общежитии («А койко-место — это постоянно и логично, как сама жизнь... Это и есть сама жизнь, и без койко-места человек утрачивает свое человеческое начало...»), он, тем не менее, именно тогда окончательно формулирует для себя «идею» жизни — он будет властвовать:
О власти помышляет юноша — а этот сирота, битый жизнью с малолетства, по внутреннему ощущению все еще юноша, — который то и дело по неопытности и по неумению отталкивает от себя даже немногих своих доброжелателей. Но при этом Гоша вовсе не глуп и оценивает свое положение и перспективы трезво и проницательно:
В этот критический момент судьба вдруг улыбается Гоше. Военная прокуратура сообщает, что его отец, Матвей Цвибышев, крупный командир РККА в звании комкора («генераллейтенанта» — тут же переводит на современные звания Гоша), был осужден и погиб несправедливо, и теперь сын имеет законное право на материальную компенсацию, квартиру и другое наследство реабилитированного отца. Это известие совершает переворот в психике Гоши: он впервые в своей жизни начинает чувствовать себя не униженным рабом (пускай и с тайным властолюбием), а полноправным хозяином. На следующий же день он отправляется в районное управление внутренних дел:
Расстояние от униженной покорности до хамоватой наглости Гоша проходит за один день: его подогревает жажда мести за прошлые невзгоды. Правда, кому именно следует мстить, Гоша понимает пока не слишком отчетливо: даже по отношению к своим былым благодетелям он испытывает «жгучее желание расплатиться за проклятый даровой хлеб справедливым камнем». С этой поры его борьба за койко-место переходит в борьбу за место в обществе. («Койко-место» и «Место в обществе» — названия первой и второй частей романа.)
Но еще через несколько дней надежды новоиспеченного хозяина жизни на благополучие — хотя бы материальное — рушатся: неудачнику и отщепенцу Гоше опять не повезло:
Значит, на наследство генерал-лейтенанта рассчитывать не приходится, — а ведь Гоша очень беден. Иногда он вынужден просто голодать, а уж искусство экономить продукты доведено у него до совершенства:
Но еще тяжелее моральные терзания: Гоша, может быть, и согласился бы голодать — но не в одиночку: «Голод с народом свят, воспет поэтами и уважаем. Голод отщепенца подозрителен и носит характер вызова обществу».
И вот теперь очередной поворот судьбы снова — и, главное, несправедливо — отбрасывает Гошу в положение отщепенца. Но Гоша, побывав однажды хозяином, уже не хочет больше быть рабом. Он начинает мстить тем, кого считает виновниками своих несчастий, — «сталинистам», как он их называет. Возможности мщения для него ограничены, и он выбирает самый простой: избиение. Избив для проверки первого же попавшегося в сквере пьянчужку, Гоша ощущает удовлетворение: «Из сквера я вышел широким шагом, сильно выпрямившись...»
Гоша составляет список своих врагов и кое с кем из них успешно затевает драки — наказывает. Он шатается по улицам, заходит в столовые и учреждения, прислушивается к спорам — проводит «политическое патрулирование улиц» — и, услышав чьи-нибудь слова в поддержку Сталина, старается выследить и избить сталиниста. Иногда это приводит прямо-таки к карикатурным ситуациям, и Гоша кается: в некоем доме сомнительной репутации «...я ударил одну из порочных женщин по лицу, ибо у нас с ней вышел самый настоящий политический спор, причем в самое для того неподходящее время, и в том споре она приняла сторону сталинистов».
В то короткое время, когда Гоша еще счастлив своей новообретенной причастностью к генерал-лейтенантству, он знакомится, среди прочих реабилитированных, с Платоном Щусевым — калекой, вышедшим из лагерей с отбитыми легкими, которому остается жить всего несколько месяцев. Щусев тоже борется с теми же сталинистами, но всерьез — его подпольная организация выносит им стандартный приговор: «достоин смерти». Кроме нескольких реабилитированных, в организации состоят и молодые люди, искренне желающие искупить сталинские преступления, совершенные предыдущим поколением — их родителями. Принимают в щусевскую организацию и Гошу — как сына репрессированного.
Правда, в отличие от Щусева, Гоша сразу видит гротескность, даже пародийность этой организации. И в нелепом ритуале побратимства: «надо было разрезать палец, выдавить несколько капель крови в стакан воды и, отпив глоток этой смеси воды и своей крови, передать стакан по кругу так, чтоб каждому члену организации досталось по глотку», и в тексте клятвы члена организации: «в клятве было много крепких слов и в середине текста чуть ли не ругательства пополам с угрозами», и в том, что грозное «достоин смерти» на деле означает все то же избиение на улице. А победа в борьбе с другой подпольной организацией — молодого сталиниста Орлова — достигается тем, что на свежий букет белых роз, ежедневно возлагаемый орловца ми к памятнику Сталину, приходится попросту нагадить.
У Щусева, однако, планы глобальные: ему видится громкое политическое убийство, способное «всколыхнуть Россию». Жертвой такого убийства он выбирает Молотова — ныне опального второго после Сталина человека сталинского режима. Альтернативная кандидатура — Рамиро Маркадер, убийца Троцкого, — отпадает после внезапного ареста члена организации, предложившего этот вариант. Щусев, Гоша и еще двое молодых людей срочно выезжают в Москву приводить приговор в исполнение. Для Гоши это означает новый этап жизни — борьбу за «место среди жаждущих» (так называется третья часть романа).
Перед отъездом Щусев открывается Гоше: он хотел бы не просто всколыхнуть Россию, а и прийти на этой волне к власти, возглавить правительство России. Он, однако, сознает, что болен и обречен, — и своим преемником он видит Гошу. Гоша, со своей давней «идеей» властвовать, совершен но не удивлен этим очевидно нелепым предложением:
В Москве карательную экспедицию Щусева встречает еще один ее участник, Коля, юный сын именитого Журналиста — в прошлом талантливого любимца Сталина, а ныне фрондирующего интеллигента, равно подвергающегося нападкам сталинистов и антисталинистов. Коля и его старшая сестра Маша стыдятся прошлого своего отца (Коля — до ненависти), да и сам Журналист помогает репрессированным — в том числе и Щусеву — деньгами.
В последний момент Гоша начинает подозревать, что Щусев, вместо традиционной пощечины, задумал по-настоящему убить Молотова — безобидного старика, прогуливающегося с собачкой по улице Грановского. Опередив Щусева, он сбивает Молотова с ног, и действие переходит в полную фантасмагорию:
Покушение завершается постыдным фиаско:
Гоша вырывается и благополучно убегает, но думает не об опасности преследования, а совсем о другом — он, наконец, причастился не воображаемой, а подлинной власти:
В скобках можно было бы заметить, что в этом эпизоде наиболее четко, пожалуй, видно: «Место» — не вполне реалистический роман. Как писал сам автор:
Однако, узнав о предстоящих неминуемых арестах («...радостная игра наша в недозволенное оканчивалась, наступало похмелье...»), будущий диктатор России Цвибышев совершает новый психологический кульбит: по предложению Журналиста он соглашается составить спасительную докладную в КГБ, которую должны подписать он и Коля:
Обманом убедив Колю, Гоша получает уже прямое задание КГБ: выехать в южный город, куда, по агентурным данным, направились участники «банды Щусева» — теперь он называет своих соратников по организации только так, — и опознать их после ареста. Коля в числе щусевцев — и Маша, его сестра, в которую Гоша пылко и безнадежно влюблен, настаивает на том, чтобы поехать вместе с Гошей.
Поездка эта кончается трагедией: Гоша и Маша оказываются в центре яростного пролетарского бунта. Озлобленные полуголодным существованием и безразличием властей, рабочие южного города и близлежащих городков выходят из повиновения. Они жгут и громят дома и учреждения, зверски убивают «красного директора» завода Гаврюшина (на его беду, он родился на свет Лейбовичем) и выпускают на свободу уголовников. Машу — невинную девушку — насилуют, а Гоше разбивают голову — только прибытие внутренних войск спасает их от верной и мучительной смерти. Потрясенный Гоша делает вывод:
В четвертой и последней части романа («Место среди служащих») Гоша становится уже штатным сотрудником КГБ. Вначале он на канцелярской работе — разбирает протоколы допросов Щусева и других, — а потом привлекается и к оперативной деятельности. Он ходит с напарницей (и любовницей) Дашей в различные компании и собирает сведения о возможных антисоветчиках — несомненных уже давно нет — не гнушаясь и провокацией. К этому времени Гоша уже женат на Маше: забеременев после насилия, она решила оставить ребенка, и Гоша, верно ее любящий, соглашается «покрыть грех» незаконного рождения. Но Маша по-прежнему не любит Гошу, и для нее этот брак — фиктивный: отсюда и Гошина мимолетная связь со стукачкой-напарницей.
Мечты о своем предназначении посещают Гошу все реже, а рутинная служба в КГБ начинает приносить удовлетворение. «...Всякий человек рано или поздно входит во вкус своей работы», — думает Гоша, хотя понимает, что это работа провокатора. И когда Висовин, бывший друг Гоши и соратник по организации Щусева, просит помочь ему в уничтожении Большого партийного ядра русской национал-социалистической партии (он хочет их всех взорвать самодельной бомбой), Гоша без колебаний сообщает об этом замысле в КГБ. Национал-социалисты арестованы, но Висовин при аресте погибает. Коля, которого отец все-таки спас от уголовного преследования, узнав о гибели Висовина, является к Гоше — виновнику случившегося несчастья — и пробивает ему череп чугунной болванкой. Уже теряя сознание, Гоша примиряется с судьбой:
А дальше и наступает обещанный счастливый конец. Гоша по протекции КГБ попадает в «военный госпиталь особого типа» и выздоравливает. Коля, в защиту которого Гоша пишет заявление в суд, отделывается сравнительно легко. И Маша, оценив наконец самопожертвование Гоши, становится его настоящей, причем любящей, женой. Описание этих благостных событий занимает всего одну страницу — последняя часть романа вообще самая короткая. Эпилог (еще две кратких главки) под названием «Место среди живущих» повествует о жизни дружной семьи Цвибышевых в Ленинграде — теперь их трое: Гоша, Маша и Иван, «дитя насилия», — и о поездке Гоши в прошлое, в город, где он когда-то боролся за койко-место. Теперь Гошина «идея» гораздо скромнее — стать долгожителем:
Роман — Гошины записки о своей жизни — заканчивается его решением приступить к этим запискам, потому что время говорить настало:
Таков Гоша Цвибышев, которого можно любить или ненавидеть, но нельзя забыть. Нельзя его и вычеркнуть из русской литературы — хотя бы потому, что героев, вызывающих разом и сочувствие и омерзение, да к тому же обладающих острым взглядом и неглупо философствующих, в ней почти нет. Ни один из персонажей «Бесов», например, или «Братьев Карамазовых» не похож на Цвибышева. Сравнение Щусева с Петрушей Верховенским или Журналиста — с его отцом, Степаном Трофимовичем, вполне оправданно, но Гошу сравнить не с кем — ни со «сверхчеловеком» Ставрогиным, ни с фанатиком Шигалевым, ни с мятущимся вольнодумцем Иваном Карамазовым. Скорее, Гоша походит на Смердякова, рассуждающего лакея, возомнившего себя свободным человеком, — но Смердяков написан одной только черной краской.
И все же у Достоевского есть герой, которого, с некоторой натяжкой, можно назвать Гошей Цвибышевым XIX века. Это безымянный Подпольный человек из опубликованных в 1864 году «Записок из подполья». Как и Гоша, Подпольный не глуп и способен иногда к тонким психологическим наблюдениям. Он ценит себя высоко и так же, как и Гоша, мечтает о власти: «...я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке». Но он, опять-таки как и Гоша, беден, мнителен и не способен к общению — даже со своим слугой Аполлоном он не может совладать. Подпольный жаждет отомстить своим обидчикам, действительным и воображаемым, но до реальных действий так и не доходит. Его хватает только на то, чтобы не уступить дорогу оскорбившему его офицеру (на подготовку этого героического поступка уходит несколько месяцев) и заморочить голову безответной проститутке Лизе («...без власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не могу прожить...»). Значимая деталь дает основания полагать, что Горенштейн сознательно сделал Гошу похожим на героя «Записок»: стыдясь своего удовлетворенного желания и с намерением унизить искренне потянувшуюся к нему женщину, Подпольный вкладывает в руку Лизы пятирублевку; Гоша оставляет уборщице общежития Наде три рубля на тумбочке. За сто лет, однако, нравы и обстоятельства изменились: Лиза может позволить себе, уходя, незаметно возвратить деньги; Надя вынуждена их забрать.
Обстоятельства стали другими — но человеческий характер, намеченный Достоевским в небольшой повести, не исчез, а преобразился в Гошу Цвибышева, героя романа Горенштейна. Собственно говоря, это и есть один из признаков настоящей литературы — создание характера, который продолжает жить и после того, как его время проходит: он просто видоизменяется. Гоша Цвибышев — законный наследник Подпольного человека, но есть надежда, что и у Гоши, написанного столь же выразительно, в свою очередь появятся наследники.
Логику дальнейшего развития характера — от Подпольного до Гоши, а потом и до современного героя — представить себе не так уж трудно. Подпольный, человек XIX века, сосредоточен только на себе самом. Он ограничен духовным подпольем — сменяющими друг друга мыслями то о собственном ничтожестве, то о своем высоком предназначении. Он обижен на весь мир, но для мести надо опереться хоть на кого-то, а этого сделать он не в состоянии — и потому бездеятелен. Гоша, порождение века ХХ, хоть его и терзают все те же мысли, гораздо более активен. Его месть за свои унижения (реальные, а не воображаемые, как у Подпольного) находит себе единомышленников и претворяется в действие — но у Гоши хватает разума увидеть опасность бесконтрольного бунта и остановиться.
В нашем XXI веке, когда индивидуальность стерта почти начисто и сам по себе человек значит совсем немного, наследник Подпольного и Гоши будет мстить за свои обиды не один, а в стае, а для этого собственный разум — только помеха. И мстить он будет по-другому. Подпольный мстит в мыслях, не очень-то желая переделать мир. Гоша мстит хоть и активно, но выборочно, стремясь восстановить справедливость, как он ее понимает. Для современного же героя месть существующему порядку будет самоцелью, и насилие он будет использовать с самого начала.
Правда, для создания образа современного Цвибышева нужен писатель уровня Достоевского или Горенштейна: в русской литературе XXI таких пока не видно. Впрочем, уже появился их сильно облегченный и упрощенный вариант (как сказали бы теперь, «Достоевский-лайт»): Захар Прилепин. Его персонаж Саша Тишин, главный герой романа «Санькя» (2006 год), мстит «гадкому, нечестному и неумному государству» не в одиночку, а в рядах своих товарищей по партии — «Союзу созидающих», — используя самое что ни на есть прямое действие:
Саша никакой не мыслитель («Саша никогда не мучался самокопанием», — честно отмечает Прилепин), и попытки писателя вложить в его уста сложные ассоциативные рассуждения о блоковской метафоре жены-России или о российском либерализме выглядят неуклюже. Зато когда Саша суммирует свои скудные представления о справедливости, звучащие как лозунги, ему веришь:
Вот чем обернулась мечта Гоши о правлении Россией: диктатура как инструмент власти остается, но не единоличная, а коллективная, «соборная», основанная на очевидной истине: мы лучше. И отправляясь на последний святой смертный бой с ментами и администрацией, Саша напутствует соратников такими словами:
Конечно, Саша Тишин, один из возможных вариантов все того же характера — обделенного судьбой и обозленного мстителя, — далек от Гоши Цвибышева не менее, чем Гоша — от Подпольного. Время в наши дни течет быстрее, чем раньше: за полвека между 60-ми и 2000-ми годами российская действительность психологически изменилась едва ли не больше, чем за целый век, прошедший между 60-ми годами столетий девятнадцатого и двадцатого. Но Гошу все-таки можно рассматривать как предшественника героев литературы нового, XXI века — и это выявляет еще одну важную черту романа Фридриха Горенштейна «Место»: предвидение.
Те несколько человек, которые прочли роман сразу после его завершения, решительно не согласились с мрачной картиной народных настроений в России, нарисованной Горенштейном. Однако в новом веке им пришлось взглянуть на действительность без розовых очков — автор «Места» оказался прав. Как писал потом проницательный критик и литературовед Лазарь Лазарев:
Ну конечно, — не верилось. Вплоть до самого развала Советского Союза интеллигенция — в том числе и диссидентская — хранила завет демократов XIX столетия: народ по сути своей добр, умен и жаждет приобщиться к европейской цивилизации, стоит только получить возможность его просветить и направить. Этот шанс, как считала интеллигенция, давали реформы оттепели, поры ликвидации лагерей принудительного труда и восстановления хоть какой-нибудь, но законности. Сцены же самочинных — народных — убийств, погромов и насилий во время рабочих беспорядков в южном городе, описанные в романе, сознание интеллигенции принимать отказывалось — еще и потому, что в них виделась клевета на реальное выступление рабочих Новочеркасска в 1962 году, жестоко подавленное властями. Но для Горенштейна такое развитие событий было почти очевидным, поскольку оно прямо вытекало из его понимания тогдашней ситуации:
Горенштейн не просто подчеркивает возможные крайности народного возмущения — он объясняет их психологические причины:
Опасность именно в этом: люди, на протяжении поколений не мыслившие себя индивидуально, а только в группе — будь то государство, община или род, — не способны к самостоятельному разумному поведению. Если скрепы удерживающей их власти ослабляются, неизбежен разгул, анархия, насилие — и закономерный приход новой диктатуры. Писатель Фридрих Горенштейн пришел к такому печальному выводу задолго до перестроечных погромов в Сумгаите и Фергане, подтвердивших, к сожалению, его художественное предвидение. Эти погромы происходили тогда на дальних национальных окраинах России — но время Саши Тишина с его чеканными формулировками было уже не за горами.
Горенштейн предвидел и другое: у либеральной интеллигенции не хватит смелости признать, что в постоянном противостоянии власти и народа обе стороны не безгрешны. И это, в конечном счете, может привести к фактическому уничтожению интеллигенции не только как политической, но и как моральной силы. В романе «Место» на такую перспективу указывает Журналист, призывающий к стабильности, а не к потрясениям:
Позиция незавидная, но это и есть, как считает Журналист, реальное — и даже иногда желаемое — положение интеллигенции в России:
Беда в том, что альтернатива намного хуже — в эпилоге романа, уже после смерти Журналиста, Гоша рассуждает:
Сам Журналист — человек сталинской эпохи — был убежден, что спастись можно только одним способом: сохранить основы незыблемыми:
Это утверждение (сделанное от имени Журналиста, не Горенштейна!) напрямую перекликается со знаменитой фразой из статьи литератора, историка и пушкиниста Михаила Гершензона, появившейся в 1909 году в сборнике «Вехи», подводящем итоги первой русской революции. Оглядываясь назад, на годы забастовок, погромов, поджогов помещичьих усадеб, убийств, казней, он писал об интеллигенции:
Прошло сто лет после публикации «Вех» и тридцать после того, как был завершен роман «Место», но интеллигенция, как и предполагал Горенштейн, сохранила прежние иллюзии. И вот уже новое издание Гоши Цвибышева — Саша Тишин — вразумляет своего либерального собеседника:
Саша ожидает, что народ поднимется против ненавистной власти и ее силовых структур. Журналист тоже рассматривал такую возможность («В настоящее время у русской государственности кроме советской власти есть в запасе только уличный национальный вариант»), но считал ее гибельной и надеялся на то, что народ предпочтет подчиниться сильной организации — КГБ. Судя по новейшей политической истории России, народ пока согласен не с Сашей, а с Журналистом — писатель Горенштейн еще раз обнаружил свой дар предвидения.
Если бы роман «Место» был каким-то чудом опубликован тогда, когда он был написан, критики осудили бы его с разных сторон. Одни негодовали бы из-за беспросветного изображения советской действительности. Другие встали бы на защиту простого советского человека, показанного автором не слишком почтительно. Третьих оскорбило бы отношение к советской интеллигенции, которая все же сеяла разумное, доброе, а иногда даже и вечное. И только о художественных качествах романа не было бы сказано ни слова: судить об этом можно потому, что и в 90-е годы, уже без цензуры, критики по старинке больше обсуждали гражданские мотивы романа, чем его литературные достоинства. Была, правда, и разница: слово «советский» больше не употреблялось.
А между тем роман мастерски совмещает иронию изложения, точность бытовых деталей и длинные, но всегда неожиданные авторские отступления. Такие отступления намеренны — они останавливают читателя, скользящего взглядом по детективно-политическому сюжету и заставляют его задуматься. Сквозь весь роман проходят по крайней мере три голоса: Гоша, персонаж чувствительный и рефлексирующий, сразу же отзывается на происходящее вокруг него; тот же Гоша, постаревший и умудренный, вспоминает те же события уже по-другому; и, наконец, автор романа произносит свой независимый комментарий. Эти голоса сплетаются воедино, и не всегда можно различить, кому именно принадлежит та или иная мысль. Дело усложняется еще и тем, что «автор романа» — это отнюдь не писатель Фридрих Горенштейн, а то же персонаж, пусть и неявный, произносящий свои слова как бы из-за кулис. Но именно перекличка всех трех персонажей, которые иногда противоречат друг другу, и придает роману убедительность.
И все предвидения возможного развития России возникают в романе единственно из литературно-психологических соображений — к ним подводит чисто художественная логика развития характера главного героя. В 70е годы ХХ столетия такой подход был необычным: например, знаменитый памфлет-предсказание Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» был основан только на анализе социальных и геополитических составляющих советской системы. Автор памфлета, как и следовало либеральному интеллигенту-диссиденту, не обращал особого внимания на психологию советского человека, полагая, что есть более важные вещи: противоречия между «нарождающимся средним классом», «демократическим движением» и «бюрократическим аппаратом» или между Советским Союзом и Китаем.
Но литература доказывает, что верно и другое: главные черты эпохи разночинцев и народников уже можно было предвидеть и различить в характере Базарова, героя «Отцов и детей», написанных еще до ее наступления. Точно так же предстоящее пренебрежение человеческими жизнями во всероссийском масштабе уже было предсказано фигурой Петруши Верховенского. Характеры персонажей Тургенева и Достоевского позволили представить себе историю России на десятилетия вперед — настолько яркими были эти образы. И Горенштейн встал вровень с классиками русской литературы, создав Гошу Цвибышева, отщепенца, мечтателя и раба, всегда готового к бунту; этот герой тоже давал возможность заглянуть в будущее.
Предсказание, правда, получилось не очень радостным — о подробностях спросите Сашу Тишина. Может быть, именно поэтому писателя замалчивали при жизни и мало печатали даже после развала покинутого им государства. В его некрологе критик Виктор Топоров отметил: «...индекс цитируемости Горенштейна в отечественной прессе непростительно ничтожен». Только сейчас, когда уже по всему подтвердилось, что Горенштейн был несомненным провидцем, его книги начинают по-настоящему возвращаться к читателю. Поздно, да, — но, по счастью, не для текстов такого уровня: они навсегда.