Jonathan Strahan

THE BOOK OF DRAGONS: AN ANTHOLOGY

Когда мои дочери были совсем малы, я рассказывал им сказки на ночь. Придумывал истории каждый вечер, но ни одной не записал (к большей досаде младшей). Это были истории о девочке по имени Жасмин, которая жила неподалеку от своей бабушки и хранила сны в снежном шаре на комоде у себя в спальне, где их не могла достать ведьма, желавшая эти сны выкрасть. И еще у нее был лучший друг – оранжевый дракончик по имени Мармадьюк, мудрый и смелый, который подсказывал Жасмин, как ей спастись. Мармадьюк даже стал немного заниматься выдуванием стекла, вскоре после того, как мы на семейном отдыхе наблюдали за работой стеклодува. Помнится уже смутно, но, по-моему, выдувание стекла было как-то связано с уничтожением мира, что казалось довольно серьезным для крошечного дракончика, но магия способна сделать героем кого угодно.

Лично же мое первое воспоминание о драконах – если таковое возможно выделить, учитывая то, насколько они распространены в нашей культуре, – вероятно, относится к Питу из не особо выдающегося диснеевского фильма «Пит и его дракон», в котором мальчик обретает невидимого друга, Эллиота, и тот помогает ему в час наибольшей нужды и наполняет его жизнь приключениями. И если я не могу быть полностью уверен насчет первого дракона, с которым познакомился, то мне трудно забыть тех многих, что за ним последовали: величайшего змия среди всех, толкиеновского Смога, поливающего огненным дождем Озерный город в «Хоббите»; затем Йевода и архипелаг в «Волшебнике Земноморья» Урсулы К. Ле Гуин; белого дракона по имени Рут из «Всадников Перна» Энн Маккефри; Темерера Наоми Новик; и драконов Вестероса у Джорджа Р. Р. Мартина – Рейгаля, Визериона и Дрогона.

Что же у всех этих великих и могущественных драконов общего? Наверное, то, что они отражают какую-то из сторон нас самих. Они могут быть мудрыми друзьями и советниками, коварными врагами и яростными соперниками, и вообще практически кем угодно. Мэйленд Лонг из «Чая с черным драконом» Р. Э. Макэвой – обеспеченный пожилой мужчина, который лишь хочет помочь женщине найти свою дочь, оказывается двухтысячелетним драконом. Огромный и оклеветанный Гриауль из «Дракона Гриауля» Люциуса Шепарда, наверное, величайший дракон в фэнтезийной литературе за последние тридцать лет, – просто дремлющий гороподобный зверь, на котором выстроены города и деревни, а люди в этих поселениях одновременно и в равной степени зависят от него и его же ненавидят. Драконы, кажется, всегда были с нами в историях, и, хотя я не исследователь фольклора и не этнолог, я убежден, что разговоры о драконах велись еще у первых костров, вокруг которых собирались наши далекие предки, завороженные темными областями, куда не проникал свет костров и где обитали рептилии – я слишком скептичен, чтобы полагать, что они сохранились в родовой памяти со времен динозавров, однако не будем исключать и такую вероятность.

Как бы то ни было, наше отношение к драконам зависит от части света, в которой мы живем. На Западе образ огнедышащего четвероногого крылатого зверя возник в эпоху высокого Средневековья. Будучи, очевидно, вариацией самого Сатаны, западный дракон часто злобен, жаден, умен и, как правило, хранит какие-нибудь небывалые сокровища. Но есть и драконы Востока – вытянутые змееподобные создания, символизирующие удачу и связанные с водой. Драконов-змей, таких как наги, обнаруживали в Индии и многих индуистских культурах. Они схожи с индонезийскими драконами «нага» или «ного». Японские драконы – такие как Рюдзин, дракон-бог из моря, – тоже водные существа. И так далее по всему миру.

И если черты ящериц и змей встречаются повсеместно, то иногда драконы оказываются также способны принимать человеческий облик, олицетворяют одну из четырех стихий (воздух, земля, огонь или вода), жаждут или не жаждут богатств, умеют или не умеют летать. Но они всегда будут жить в самом сердце истории, как и драконы из рассказов в этой книге, что сейчас у вас в руках. Книге, выросшей из моего желания провести побольше времени в компании драконов и людей, которые с ними знакомы. Поэтому я обратился к авторам, пишущим лучшую научную фантастику и фэнтези нашего времени, и попросил рассказать вам истории о драконах, которые являются им во снах. И их ответом стал целый бестиарий – такой богатый и разнообразный, какой только можно было желать. На этих страницах вы встретите драконов из далеких миров, преследующих нас до звезд, из дождливых лесов Малайского полуострова, из сарая, и даже живущих по соседству. Они смешные и устрашающие, горящие и промокшие – но неизменно замечательные.

Рассказы и стихотворения, представленные на этих страницах, написали: Дэниел Абрахам, Келли Барнхилл, Питер С. Бигл, Брук Боландер, Бет Кейто, Зен Чо, К. С. Э. Куни, Альетт де Бодар, Кейт Эллиот, Амаль Эль-Мохтар, Сара Гэйли, Теодора Госс, Эллен Клагес, Р. Ф. Куанг, Энн Леки и Рэйчел Свирски, Кен Лю, Скотт Линч, Тодд Маккефри, Шеннон Макгвайр, Патриция Маккиллип, Гарт Никс, К. Дж. Паркер, Келли Робсон, Майкл Суэнвик, Джо Уолтон, Элли Кэтрин Уайт, Джай Янг и Джейн Йолен. О большем я не мог и мечтать и только надеюсь, что вы полюбите эти произведения так же, как я!

Ей должны были выписать штраф.

Полицейская на крыше вытаращилась на нее, пока Мили пролетала мимо. Та не замечала переносного прорицателя скорости, вопящего у нее в руке, а только стояла, широко разинув рот. Мили увидела ее лишь мельком и услышала сигнал радара смутно, в порыве ветра, но мысленно благословила того, кто назначил на этот маршрут салагу. Полицейская явно никогда не видела дракона. А к тому времени, как она пришла в себя, Мили уже скрылась из виду.

Приземляться на Пон-Роу всегда было непросто, и Мили скорее почувствовала, чем увидела, что из-под крыльца и из окон второго этажа на нее смотрят неживые глаза, с нетерпением желавшие узнать, придется ли им до конца этого дня связываться со своими страховщиками. Она сместила свой вес, и дракон накренился. Стальные и альхромированные кости, которые поддерживали крылья, уловили красные лучи вечернего солнца, и свет с легким магическим треском пронесся вдоль драконьего корпуса. Она ощутила его статический заряд, от которого у нее вздыбились волосы на загривке.

– Вниз, дружок, – прошептала она и жестом начертила знак снижения на чар-табличке, располагавшейся у ее правой руки. Дракон сложил крылья и спикировал. Каменные шпили университета и окружающих его лавок слились в соленом сероватом пятне, ветер смахнул слезы из её глаз, гравитация словно исчезла, и на одно блаженное мгновение Мили почувствовала свободу и что все в мире стало хорошо.

Затем мир вновь обрел себя, гравитация вернулась, и Мили смогла только начертить посадочную комбинацию, прежде чем дракон радостно обрушил их обоих на черепичную крышу. Он расправил крылья, они затрепетали, будто гигантские воздушные змеи, и Мили услышала скрежет металла по камню. Чертя пальцем светящиеся линии на чар-панели, она изобразила знак насеста, и дракон, с шипением пара и охлаждающейся стали, устроился на краю крыши с видом на Пон-Роу. Она отстегнула ремни безопасности и вылезла из водительской кабины.

– У нас, знаешь ли, штрафуют за царапины на фасаде, – заметили с карниза.

Мили вскрикнула. Ей удалось сделать один неуверенный шаг к краю крыши, прежде чем она ухватилась за вытянутый кончик драконьего крыла. Перед глазами у нее промелькнула картинка завтрашнего заголовка во всей его ироничной красе: «МОЛОДАЯ ЛАУРЕАТКА СТИПЕНДИИ МАГТЕХА ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБЛА ЗА ДВА ДНЯ ДО НАЧАЛА СЕМЕСТРА».

– Осторожнее, – сказала гаргулья сухо. – Про штраф забудь – главное с крыши не сорвись.

«Ага. Не настолько уж я везучая», – подумала она, выглядывая за покрытый черепицей парапет. До булыжной мостовой Пон-Роу было всего два этажа. Упав с такой высоты, можно было разве что получить кучу переломов и кровавых ссадин, особенно если сперва стукнуться о крышу крыльца. Пусть ее положение это и не улучшило бы. Пролить кровь на Пон-Роу было равносильно смертному приговору.

– Могли бы и знак повесить, – пробормотала она.

Гаргулья сидела на углу здания, склонив голову и единственным обсидиановым глазом взирала на нее.

– А ты могла бы не парковаться на крыше, дорогуша.

– И лишиться вида? Ну уж нет. Он ему нравится. – Мили сняла летные очки и потрепала дракона по корпусу. – Нрявицца?

Гаргулья бросила многозначительный взгляд на усеянные пометом зубцы ряда лавок через улицу. За ними, едва различимые сквозь смог древесного дыма и промышленной алхимии, над городом, который его породил, до головокружительных высот вздымались шпили Университета неэлементарных наук и искусств. Гаргулья хмыкнула.

– Что ж, в этом его нельзя винить.

Она слегка улыбнулась. Это не входило у нее в привычку, но кому гаргулья-то расскажет? Мили бы предположила, что гаргулья находилась здесь по той же причине, что и она. Ведь нужно было быть отчаянным вандалом, чтобы написать какую-нибудь непристойность на том, что припарковано на крыше, будь то дракон или гаргулья.

– Ты же не идешь на, э-э, ужин, нет? – спросила гаргулья, пока Мили убирала очки в сумку, висевшую у нее сбоку.

– Нет, – ответила она твердо. – Только по магазинам пройдусь.

Гаргулья со скрежетом повернула к ней морду. Выражения гаргульих морд редко выходили за рамки того, что считалось характерным для камня, но даже с учетом этого Мили видела, что та была удивлена.

– Значит, с понедельника в университет? – спросила она.

Солгать было бы проще простого. Стоило лишь кивнуть – и разговор бы тут же закончился, но опять же, с чего ей лгать? Она ведь в самом деле будет ходить в университет. Разницы никакой нет.

– В институт, – сказала она. – Техническое отделение. Присмотришь за ним ради меня, хорошо?

Гаргулья сверкнула глазами.

– Молодец, дорогуша. Миру пригодится побольше магтехнарей. Конечно, я присмотрю за твоим зверем. Только ты недолго, и пожалуйста, если сможешь, вернись в человеческом теле. А то ужасно сбивает с толку, когда меняют тела.

– Не переживай, буду человеком.

– Полагаю, ты знаешь, с кем имеешь там дело?

– Карл – мой старый друг, – заверила она.

Гаргулья издала хриплый смешок.

– Ну-ну, как скажешь. Сама о себе позаботишься, да? А мы будем здесь, когда вернешься.

Она снова поблагодарила гаргулью и повернулась к дракону. Тот сидел неподвижно, подогнув задние ноги, и осматривал улицу внизу своим, как ей нравилось думать, оберегающим взглядом.

– Я скоро вернусь, дружок, – шепнула она и просвистела блокирующую комбинацию, которой обучил ее отец: несколько тщательно выстроенных нот, которые менялись раз в месяц или около того и казались случайному слушателю полной бессмыслицей. Обладатель же более чуткого слуха или кто-либо, знакомый с Мили более полугода, мог сложить эти произвольные комбинации в систему, такую же характерную, как начало какой-нибудь песни. А более прилежный слушатель уловил бы всю мелодию за год или меньше и изумился бы, чем столь красивая колыбельная заслужила подобную вивисекцию. К счастью, никому еще не удавалось пробыть рядом дольше пары-тройки месяцев. Уж за этим Мили следила.

Золотистый свет в глазах дракона померк, когда он перешел в режим ожидания.

– Я мигом, – сказала Мили гаргулье и направилась к ржавой пожарной лестнице на боковой стене здания.

День, когда разрушилась жизнь нага-мудреца[2] Шри Буджанга, начался, как и любой другой – безо всяких неблагоприятных предзнаменований. Горы окутывала романтическая дымка, над которой, будто островки среди зыбкого серого моря, вздымались вершины.

Мудрецу, чтобы достичь освобождения, следует обладать высокой самодисциплиной. Поэтому Шри Буджанг неукоснительно придерживался своего дневного распорядка. Каждое утро он вставал, когда было еще темно, и занимался растяжкой. Это позволяло ему сохранять гибкость своего змеевидного тела и было полезно для третьего глаза.

Когда он принял духовно плодотворные формы, солнечный свет проливался над горизонтом, выжигая мглу. Шри Буджанг устремил все три глаза в землю, и его сознание совершенно опустело. Тогда золотой свет вдруг посерел. В небе сверкнула молния, следом прокатился гром.

Дожди были сокрушительны для всех, но только не для нага. Для Шри Буджанга, разумеется, вода ничем не отличалась от воздуха. Он с идеальной ясностью увидел, как из леса появляется наг, – и узнал, кто это.

– Каканда, – сказала его сестра.

Шри Буджанг замер. Его третий глаз резко закрылся. В его семье считалось неприличным открывать его в присутствии представителя противоположного пола.

– Адинда, – проговорил он. Будь у него время подготовиться, он мог бы придумать приветствие, подобающее нагу-мудрецу и сочетающее в себе афористичность и невозмутимость.

Но он не был готов. Он не видел никого из родных уже несколько столетий.

– Как ты узнала, что я здесь? – вырвалось у него.

Шри Кембоджа выглядела озабоченно.

– Эта гора названа в твою честь. Гунунг Шри Буджанг.

– А, точно, – ответил Шри Буджанг.

«Что бы тут сделал мудрец?» – поймал он себя на мысли, на какое-то нелепое мгновение мелькнувшей у него в сознании.

Он принял свое привычное положение. Что бы он ни сделал – мудрец поступил бы так же. И еще мудрец держался бы снисходительно, но отстраненно. Он не стал бы приветствовать сестру обычными банальностями – вроде замечаний, что она сбросила или набрала вес, или расспросов о здоровье родственников. Мудреца не волновало бы, скучают по нему или нет, и не сожалеет ли кто-то о том, как обращался с ним прежде.

– Чем могу помочь? – спросил он.

Ему понравилось, как величаво это прозвучало, но выражение лица Шри Кембоджи было все равно что камень. Она выглядела в точности, как их отец в тот день, когда Шри Буджанг видел его в последний раз. В тот день они поссорились, и Буджанг навсегда ушел из дома.

– Помощь нужна не мне, – отозвалась она. – Тебе нужно домой, Каканда.

Шри Буджанг много лет мечтал о такой просьбе. Чувствовать себя оправданным было не по-мудречески, но тем не менее Шри Буджанг ощутил в груди легкий приятный трепет.

– Я ведь уже говорил Айяханде и Бонде, – заявил он. – Теперь у меня своя жизнь. Шри Буджанг, мудрец Гунунга, не может просто так взять и уйти. На мне же ответственность. Гора это керамат, люди ходят в паломничество, чтобы меня увидеть. Я вторая достопримечательность этого района на «Трип Эдвайзере»[3], понимаешь? Всего вторая после знаменитого киоска, где готовят наси-лемак[4]!

– Айяханда умирает, – сообщила Шри Кембоджа. – Ты идешь или нет?

Сорок девять лет – рановато, чтобы воспитывать внука-подростка, но что поделать? Малой бо́льшую часть времени проводил внизу – Юлий не назвал бы это место подвалом, потому что их паршивый домишко стоял на холме и там, внизу, было окно. А в подвалах окон не бывает. Но малой торчал там почти безвылазно, то с друзьями, то сам. Юлий сидел на кухне, курил сигареты и смотрел телевизор с выключенным звуком, поэтому слышал, как они шуршали, будто мыши.

Они затеяли свою воображаемую игру, где нужно было бросать кости странной формы и выдумывать истории. Юлию больше нравилось, когда они играли в видеоигры. Особенно войнушки, где все против всех и единственная цель – остаться последним выжившим. Сам он в это никогда не играл, зато хотя бы понимал. Когда каждый сам за себя, а Бог против всех – такой мир он признавал. А Юлий в последнее время признавал мало что.

Он жил в США – подумать только! Ведь он родился в Ставрополе, на Северном Кавказе, пусть ничего оттуда и не помнил. Он был младше мальчишек в подвале, когда покинул родных, чтобы воевать. В детстве он больше времени провел в Афганистане, чем дома, и это было еще до того, как он стал работать по частным контрактам. С тех пор он повидал мир, пусть по большей части это были дрянные его уголки. Но все равно – мир.

Дом, где он жил, был довольно узким. Когда он поселился здесь семь лет назад, стены имели тот бледный цвет, который Врона называл «риелторским белым». Теперь они потемнели от дыма его сигарет и пятен жира от жареного мяса. Кухонный пол был устлан линолеумом, который немного вздулся возле раковины, где постоянно намокал. В гостиной стоял диван, с которого Юлий не снимал пленку, чтобы тот не пропах сигаретами. Задний двор он заасфальтировал, чтобы не косить чертову траву, но ее длинные пальцы все равно тянулись из каждой трещинки. Зато кровать у него недурная. По-королевски большая и такая широкая, что в спальне едва оставалось место, чтобы ее обойти. Когда он увидел ее впервые, то подумал, вот бы набить эту кроватку американскими девицами и вдоволь натрахаться, и поначалу действительно приводил сюда пару подружек.

Потом, два года спустя, Юлий узнал, что у него есть сын, а у его сына – тоже сын. Они приехали вдвоем, но уехал только один.

В беззвучных новостях по телевизору темнокожая женщина и белый мужчина пытались перекричать друг друга с искаженными от гнева лицами, пока картинка не сменилась видом разбомбленного города. Судя по архитектуре, это была Северная Африка. Но не Египет. Может, Судан. В Судане Юлий когда-то воевал.

Друзья малого над чем-то рассмеялись, и Юлий переключил внимание на них. На малого и на то, что он говорил. Все равно что слушать радио, приглушенное настолько, что почти невозможно расслышать. Почти, но не совсем.

– Король представляет вам своего мудреца, который, наверное, старше самой земли. Серьезно, у него такой вид, будто он родился раньше, чем изобрели камень. Он говорит вам, что первые драконы не были просто большими огнедышащими ящерками. Они были душами великих бессмертных воинов. Просто с возрастанием силы в них оставалось все меньше человеческого, пока они не превратились в драконов. А золото, которое они стерегут, это сокровища, которые они нажили в своих кампаниях ужаса и насилия.

– Охренеть, – изумился один из дружков. – Ты хочешь сказать, что Ауфганир – один из первых драконов?

– Ауфганир и есть первый дракон. – Ответ малого был исполнен гордости.

Юлий хихикает и прикуривает новую сигарету от окурка старой. Драконы, магические мечи, кристаллы с душами эльфиек и вся эта хрень. Ребяческие выдумки. Юлий был всего на год-два старше своего внука, когда убил своего первого моджахеда. Выстрелил человеку в рот. Он до сих пор видел его перед глазами. До сих пор мог сосчитать родинки у него на щеке – настолько живо это помнил.

Но то было в другой жизни. Теперь он просто человек, живущий спокойную жизнь в тихом месте, позволяющий дням сливаться воедино, он даже не знал, какой сегодня день недели, пока малой не уходил в школу. Но все равно забавно было слышать там внизу детей, которые пылко обсуждали поиск воображаемых сокровищ. Целого клада с золотом.

Знали бы они, что закопано под их дешевым карточным столиком, они бы здорово пообсирались.

АПРЕЛЬ

Текст на экране: Город Маннапорт, Содружество Мэна и Массачусетса, население 28 528 (человек)

[Кадры спального района на берегу Массачусетского залива. Толстые тросы тянут поезд к станции пригородной железной дороги; родители с детьми сидят в кафе-мороженом рядом с магазином боеприпасов; жилой комплекс в окружении частных домов; старшеклассники играют в футбол; парад на День независимости; соседи изучают вещи на распродаже во дворе. Все снято на телефоны, с неумелым кадрированием и применением фильтров, нетвердой рукой оператора-любителя.

Сцены замерзших морей и грязных снежных равнин. Затем – весна. Свет солнца, разлившийся после долгой зимы, робкий и мягкий, но это не умаляет радости детей, высыпавших на игровую площадку; цветущие форзиции и азалии – яркие, живые фейерверки, брызнувшие на холст после серой зимы; щебет птиц и белок, детенышей скунсов, которые нежатся на зеленых лужайках, обдуваемые теплым ветерком.]

Когда один из головорезов Реймонда Стерджа наконец столкнул с дороги его маслкар – когда «Додж Супер Би», трясясь по траве, перекатился через высокую насыпь и сделал последнюю стойку с включенным дальним светом, – к Джо резко вернулись остатки памяти и он снова узнал себя.

Запах шалфея и сточных вод. Тележки для покупок, грязные подгузники. Плывущие по течению пенопластовые контейнеры, хлопающие челюстями. Сверкающие глаза кукушки-подорожника, которая наклонилась у кромки воды, чтобы попить.

Перья цвета бензиновой лужи. Рябь и мурашки от морды до кончика хвоста. Жирный мех. Добрые девичьи глаза, когда она, такая смелая, протянула руку и…

Джо сжал руль своими большими руками так крепко, что услышал треск. «Супер Би» ударился носом о воду. Пустынная ночь разлетелась на осколки.

Он посмотрел на меня.

Я посмотрел на него, пытаясь придумать, что ответить. Не скажешь ведь принцу: «Иди к черту», особенно если по протоколу тебе пришлось оставить меч в сторожке привратника, а твоей лошадью завладел королевский конюх. Можно было, конечно, просто сказать «нет», но опять же, не в моем положении. О том же, чтобы сказать «да», не могло быть и речи.

– Прошу прощения, – сказал я, – я глуховат на одно ухо. Не могли бы вы еще раз повторить?

Он вздохнул.

– Я хочу, чтобы ты – проговорил он медленно, будто общался с иностранцем, – поймал мне дракона. Живого. Сможешь, да?

Что ж, я выиграл немного времени. Хоть и заплатил за него втридорога.

– Скорее всего, нет, – ответил я.

Не то, что он ожидал услышать.

– Почему нет?

Апрель 1969 года. Мне было почти девять, моему брату Джеку – пять, а малышке Элис только исполнилось два годика. В моей начальной школе были весенние каникулы. Папа взял отпуск на работе, чтобы мы всей семьей смогли слетать из Огайо на другой конец страны и повидаться с единственным маминым братом и его семьей. Они жили в небольшом городке к северу от Сан-Франциско, в новом доме на склоне холма с видом на ущелье.

Мы собирались пробыть там неделю, и это здорово, даже притом что в доме было бы довольно тесно вдевятером – представьте: моя семья, дядя Расселл, тетя Полли и мои двоюродные братья Том (ему было семь) и Найджел (уже учился в старшей школе). Мама с папой спали в комнате для гостей вместе с Элис; Джек занял нижнюю койку в комнате Тома. Поскольку я была единственной девочкой, мне постелили на раскладном диване в комнате отдыха в подвале.

Каникулы в Калифорнии! Я представляла себе пляжи, как в «Гиджет»[27], но во вторник, пока тетя Полли вела уроки в колледже, папа привез нас на пляж: океан оказался серым, а ветер дул холодный и яростный. Мама, с Элис на руках, даже не стала выходить на улицу. Купаться мы не смогли, и Джек начал ныть, поэтому мы просто зашли в «Макдоналдс», а потом поехали обратно. Остаток недели мы провели у родственников дома.

Обеды проходили у нас шумно, а стол был слишком мал для такого количества вилок и локтей. «Ну, чем больше, тем лучше», – снова и снова повторял дядя Расселл. А после еды они с папой выходили во внутренний двор и курили сигары. Мальчики смотрели телик, а мне приходилось помогать с мытьем посуды – точно как дома.

Джек с Томом обосновались в углу двора, под сосной, налили большую лужу и строили там домики, крепости или что-то еще из палок и пучков травы, а потом разбивали их камнями и отстраивали заново. При этом они так перепачкались, что тете Полли пришлось окатить их водой из шланга, прежде чем позволить войти на кухню.

А что же я? Я нашла удобное кресло в своей подвальной комнате и укрылась там с рождественским подарком от тети Полли. «Волшебник Земноморья» – лучшая книга, что я когда-либо читала, она про ребенка, который владеет магией и пускается в приключения с драконами. У нее уже рвалась обложка, потому что я прочитала ее от корки до корки уже три раза и еще часто перечитывала любимые места.

Мы улетали домой в воскресенье, поэтому в субботу мы все вместе поехали на какую-то винодельню, где было очень красиво, живописно и все такое, вот только делать там было нечего. Мама оставила меня присматривать за Элис, пока взрослые пошли внутрь, где пили и разговаривали, а мальчишки втроем играли в догонялки, падали и пачкались, так что все рубашки у них оказались в виноградных пятнах. На обратном пути Элис начала плакать и сказала, что у нее чешется животик.

– Только не это, – сказала мама, когда мы вернулись. – Похоже на ветрянку. – Я переболела ей в детстве, поэтому мама точно знала, как выглядит ветрянка.

Этого было достаточно. Тетя Полли вызвала врача, который лечил Тома, это был друг семьи, живший на соседней улице. Он пришел со своей черной докторской сумкой, одетый в брюки для гольфа.

– Боюсь, что вы правы, – сказал он, осмотрев пятна у Элис на ручках и животе. – И поскольку она заразна, в самолет ее не пустят.

– И через сколько ей можно будет улететь домой? – спросил папа.

– Дней через десять, а может, и две недели.

Папа сказал плохое слово.

В тот вечер все взрослые собрались в гостиной за закрытой дверью. Время от времени их голоса становились довольно громкими, и я слышала, как сказала мама: «Фрэнк! Это не “нянчиться”, это твои дети!» Через час они объявили, что папа полетит домой один, потому что ему нужно на работу. А остальные пока побудут здесь.

Вот так я осталась в Калифорнии с великодушным освобождением от школы. Вроде бы и неплохо. Тем более что в понедельник утром, когда двоюродные братья встали и пошли на уроки, я могла спокойно себе спать.

Первый день прошел как надо. Элис лежала в кроватке. Мама с тетей Полли сидели на кухне, пили кофе и следили, чтобы Джек не отрывался от своих раскрасок. Я осталась более-менее предоставлена сама себе. Утром я смотрела мультики и телеигры по телику, на обед ела бутерброды с колбасой и сыром. Потом, правда, по телику были только мыльные оперы, а они были довольно дрянные. Я снова дочитала книжку и стала ждать, пока вернется Том. Хотя он был мальчиком, я решила, что играть с ним в «Страну сладостей» будет интереснее, чем смотреть, как целуются вымышленные персонажи.

Но когда Том постучал в дверь в полчетвертого, он стащил из банки горсть печенья, отдал часть Джеку, и они оба убежали в задний двор играть в своем грязевом форте. Я проследовала за ними.

– Эй, у нас секретный проект! – заявил Том, указывая на меня пальцем. – Девчонкам нельзя. – Он сжал руки в кулаки. Джек сделал тот же самое. Я была больше их обоих, а наши мамы сидели прямо за задней дверью, так что я не думаю, что Том взаправду бы меня ударил, но оно не стоило того, чтобы ввязываться в неприятности.

– И ладно. Валяйтесь с своей дурацкой грязи. – Я ушла в другой конец двора и уселась на бетонную стенку. На ее плоской поверхности иногда сидели ящерицы и грелись на солнце. У нас в Огайо таких не водилось, это наверняка были потомки драконов, и мне хотелось рассмотреть какую-нибудь поближе. Я выжидала, сидела так долго, что у меня стала неметь нога, а потом все-таки увидела ящерицу! Протянула к ней руку, но та оказалась такой юркой, что я успела схватить только хвостик, который остался у меня в руке. Сама ящерица убежала. На толстом конце хвоста, которым он крепился к тельцу, виднелась капля крови. Обычной красной крови, не черной, как у дракона, но все же.

Мне стало грустно, и я пошла на кухню. Мама стала меня ругать, но тетя Полли сказала, что Найджел тоже только этим и занимался, когда был младше. А сейчас ему уже не нужно было ловить ящериц во дворе, потому что у него в комнате жили игуана, геккон и подвязочная змея. Они жили в клетках, каждая в своей. Тетя Полли сказала, что хвостик отрастет и то, что ящерица его потеряла, ей никак не навредит.

– А ты бы хотела поохотиться на улиток? – спросила тетя Полли. Она родилась в Англии и до сих пор говорила с акцентом, как у Мэри Поппинс.

Улитки?

– Не очень, – ответила я. Мама бросила на меня строгий взгляд, как бы говоря: «Веди себя прилично, мы в гостях». – Я хочу сказать, спасибо за предложение, тетя Полли, но…

Она улыбнулась.

– Понимаю. Видишь ли, улитки вредят моему саду, и я подумала, может, тебе хватит храбрости убить нескольких. Или хотя бы изгнать их. – Она порылась под раковиной и достала пластиковое ведерко. – Вот сюда. Ужин в шесть. Я заплачу тебе по центу за каждую улитку, которую изловишь к этому времени.

– Круто! – Я вышла во двор и взялась за дело. Как оказалось, улитки были повсюду – под листьями, на стене, на деревянном заборе. Я снимала их одну за другой и бросала в ведерко, куда они падали с влажным скользким шлепком. Парочку я случайно убила, слишком сильно сжав панцири, когда их брала. На руке у меня осталась слизь, и я вытерла ее о штаны. К концу дня у меня было сорок три цента, что больше, чем мне выдают карманных денег на неделю.

Во вторник я вышла с ведерком сразу после завтрака. Но за час собрала всего четырех. Возможно, я вычистила весь Улитковилль накануне, а может, верховные улитки разослали предупреждение. Как бы то ни было, добыча у меня вышла скудная. Я поохотилась еще с полчаса, но потом вернулась в дом.

– Хорошо, что ты пришла, – сказала мама. – Тетя Полли поехала за продуктами, а мне нужно постирать пару вещей. Мы же не собирались так надолго. – Она взяла пластиковый тазик. – Элис спит. Будь большой девочкой и присмотри за Джеком, пока я побуду внизу, хорошо? – Я понимала, что это был совсем не вопрос, поэтому стала помогать брату строить замок из лего и сделала нам бутерброды с арахисовым маслом и джемом. Колбасу Джек не стал бы есть.

После обеда Джек раскапризничался. Сказал, у него чешутся руки.

К ужину они с Томом, разумеется, были все в крапинку.

– Это, полагаю, был вопрос времени, – сказала тетя Полли. – Найджел переболел ветрянкой в семь. Я знаю, что это такое, поэтому запаслась имбирным ситро и взяла в аптеке каламиновый лосьон. Теперь у нас осадное положение. На десять дней.

Великолепно. Все дети, кроме меня и Найджела заболели, а он даже не станет играть со мной в рамми[28]. Он просто сидел у себя в комнате, и из-за закрытой двери доносились мягкие звуки рок-н-ролла. Поэтому я стала охотиться на улиток и заработала еще восемнадцать центов, пока не начался ливень. Он шел три дня – четверг, пятницу, субботу. Я даже во двор выйти не могла. В моей комнате была полка со старыми книгами Найджела про братьев Харди, но приключения там были так себе по сравнению с «Земноморьем». Ко второму нашему воскресенью в Калифорнии я изнывала от скуки.

В тот день я услышала, что меня зовет тетя Полли. Я сидела свернувшись калачиком за диваном гостиной со своей кучкой монет, как Йевод, дракон Пендора, стороживший свои сокровища. Я сгребла их обратно в карманы и подняла голову.

– Я тут.

– Хм-м, вижу. – Она села на диван. – Тебе, похоже, не помешало бы пуститься в приключение, – заметила она.

Я кивнула.

– Только хотелось бы без улиток.

– Без. В настоящую поездку. Завтра. Только мы, девочки.

Мне это понравилось. Я выползла и подсела к ней.

– Куда?

– В Сан-Франциско. Покажу тебе свои родные места. Мне было шестнадцать, когда я в первый раз туда приехала, военной беженкой. Тогда времена были совсем другие, но это по-прежнему волшебный город, полный сюрпризов. – Она улыбнулась. – И там есть драконы.

– Правда? – я аж пискнула.

– Правда. В той части города, куда мы поедем, они повсюду.

Я едва ли ей поверила, но что бы там ни было – это веселее, чем прятаться за диваном.

На следующее утро мама настояла, чтобы я надела юбку, блузку и красивые туфли. Мне это совсем не понравилось, но существовало правило, что в город надо отправляться в такой же одежде, как в церковь.

Тетя Полли меня спасла. Опять.

Она накрасила губы и надела серьги, но была в брюках и жакете.

– Я в слаксах поеду, – сказала она маме. – Если придет туман, может быть довольно прохладно. Боюсь, она замерзнет в этом милом платьице.

По маминому лицу я видела, что ей хотелось поспорить, но это был дом тети Полли и ее город, поэтому она сдалась, лишь раздраженно фыркнув. Я вернулась в свою комнату и переоделась в свитер и свои любимые синие плисовые брюки. Карманы провисали под грузом всех моих монет. Тетя Полли хихикнула, увидев меня, и обменяла мои центы на пятаки и десятицентовики, что было куда удобнее. Потом мы сели в универсал и поехали на юг.

В большинстве мест вы не можете просто так встретиться с магией. Но здесь, клянусь, было именно так. Дорога пару раз поднималась и опускалась поперек холмов, потом вошла в тоннель, а когда мы выехали с той стороны, я просто ахнула. Я почувствовала себя Дороти, когда она впервые попала в страну Оз и все вокруг, бывшее черно-белым, вмиг стало цветным.

Впереди виднелся мост Золотые Ворота, и он в самом деле был из золота. Весь оранжевый, а не скучно-серый, как все мосты дома. Под ним плескалась голубая вода, по которой в далекие земли уходили парусники и огромные пароходы. Справа был Тихий океан, он простирался до самой Японии; слева – тюрьма Алькатрас, на собственном острове, чтобы оттуда никто не мог сбежать. И даже в ярком солнечном свете она казалась одновременно опасной и загадочной.

На дальнем конце моста располагался Сан-Франциско, с крутыми холмами и прямыми улицами, которые, казалось, вздымались от воды к самому небу. Белые здания и башни выглядели скорее сказочными, а не такими, куда можно доехать на обычном «Шеви».

Стоило нам оказаться в самом городе, как магия стала ощущаться чуть меньше: заправочные станции, светофоры, деревянные дома, которые в высоту были больше, чем в ширину. Одни улицы были ровными, тогда как другие – извилистыми. За каждым поворотом открывались новые виды: воды с белыми гребнями; городки на другой стороне залива, откуда мы приехали; склоны, увенчанные разноцветными, как пасхальные яйца, домиками, которые громоздились друг на друге, а не просто рядом, никаких лужаек.

Тетя Полли повезла нас по Ломбард-стрит, самой кривой улице в мире, как она сказала. Улица эта была вымощена кирпичом, извивалась, будто змея, и была такой узкой, что ехать приходилось совсем медленно. Потом начался итальянский район, где всюду были вывески винных магазинов и пиццерий. Когда мы остановились на светофоре, я уставилась на витрину магазина, где было полно круглых сыров и еще больше всевозможных видов макарон, существование которых я и предположить не могла. Тетя Полли припарковала машину на третьем этаже бетонного гаража, такого же извилистого, как эти улочки, и мы поехали вниз на скрипучем металлическом лифте.

Мы стояли у пешеходного перехода, долго ожидая, когда загорится светофор. Когда он наконец высветил «ИДИТЕ», тетя Полли взяла меня за руку, что показалось мне немного по-детски, но Бродвей был большой оживленной улицей, где носилось много машин и грузовиков, поэтому я не стала ей перечить.

Перейдя дорогу, она остановилась и отпустила меня.

– Постой секунду, – сказала она, глянув на часы. – Подождем здесь. Это не больше пары минут.

– Чего мы ждем?

– Не чего, а кого. Нельзя приехать в Сан-Франциско и не увидеть Китайский квартал, но в основном там все сделано для обычных туристов. – Она покачала головой. – А ты уж точно не из таких. В любом случае моя подруга Френни все тут знает, и она согласилась провести для нас специальную экскурсию по закоулкам. – Она мне подмигнула, отчего я почувствовала себя взрослой и важной.

– Полли!

Мы обе обернулись. С автобусной остановки в конце квартала нам махала низенькая женщина в длинной зеленой рубашке и свободных черных брюках. Ее темные волосы были длиной до подбородка и прямо отстрижены, как у кого-нибудь из «Весьма современной Милли»[29]. Когда она подошла ближе, я увидела, что все ее лицо было испещрено морщинами, а на руках были пятна, как у моей бабушки.

– Френни! – воскликнула тетя Полли радостно. Две женщины обнялись, крепко, по-настоящему, не как моя мама со своими подругами. Наверное, они давно не виделись.

– Это моя племянница Эллен, – сказала она, приобнимая меня за плечи. – Она приехала из самого Огайо. Эллен, это Френни Траверз, моя самая старая и дорогая подруга.

Я протянула руку, как меня учили.

– Рада с вами познакомиться, миссис Траверз.

Она фыркнула.

– У меня нет мистера Траверза и никогда не будет. Можно просто Френни.

– Но… – Я прикусила губу, замешкав между двумя правилами, к которым меня приучала мама. Спорить с взрослыми грубо. И еще грубо называть взрослую женщину по имени. – Моя мама заставила бы называть вас тетей Френни.

– Называй, если хочешь. – Френни склонила голову набок. – Я не против, можно так и так. Но прежде чем выберешь, давай я укажу на две вещи. Первое, – она выставила указательный палец. – Твоей мамы здесь нет, и никто не станет ей жаловаться. И второе, – сказала она с усмешкой. – Теперь, когда я уже старая, мне плевать на правила.

– Да ты всегда плевала, – сказала тетя Полли. И добавила мне: – Френни всегда была женщиной… с выдающимися способностями. – Она огляделась по сторонам. – Кстати говоря, где Бабс?

– В Бостоне. Представляет доклад на конференции по математике, – ответила Френни и снова посмотрела на меня. Мы с ней были почти одного роста. – Ну так что, сможешь убедить себя называть меня Френни? Все так зовут.

Я улыбнулась и сделала свой самый лучший реверанс.

– Почту за честь.

Она расхохоталась.

– А ты мне нравишься, малая! Давай смотреть наши достопримечательности. – Она указала вперед рукой. – Это Грант-авеню, сердце туристической индустрии Китайского квартала. Мы начнем отсюда, изучим местность и постепенно погрузимся в эту очаровательную культуру.

Мы двинулись по правой стороне улицы. Тротуар был забит людьми, которые перемещались в обоих направлениях. Было шумно, слышалось множество разговоров, и большинство из них велись, как объяснила Френни, на паре диалектов китайского языка. Только раз в этом квартале магазинов я уловила слова, которые оказались мне понятны. В целом же окружающий шум казался чем-то вроде смеси разговоров и пения, которые становились то выше, то ниже, то громче, то тише. Хотя слушать его было интересно. Я распознавала вопросительные интонации и понимала, что женщина на высоких каблуках сердилась, но на этом и все.

Я задумалась, так ли ощущал себя Гед, когда впервые услышал Истинную речь, язык драконов, ведь тетя Полли оказалась права: драконы были повсюду. Большинство были золотые и красные, длинные и тощие, как змеи с четырьмя когтистыми лапами. Без крыльев. Высеченные статуи с большими острыми зубами, драконы, нарисованные на витринах магазинов, и золотые – они обвивали фонари над дорожными знаками. Магазины назывались: «Нефритовый дракон», «Серебристый дракон», «Счастливый дракон».

Вывески были на английском или китайском, но иероглифы ни о чем мне не говорили, а многие – наполовину так, наполовину сяк – слова были мне известны, но буквы притворялись китайскими.

– А я ела чоп-суи[30], – сказала я, указывая на высокую неоновую вывеску с англо-китайскими буквами, расположенными сверху вниз. – В рекламе говорилось, что его готовили на огне дракона. – Я пожала плечами. – Но это, наверное, неправда.

– Скорее всего, – согласилась Френни. – Но мы можем пообедать там, если тебе нравится эта еда.

– Не настолько. – Я высунула язык. – Ее готовила мама моей подруги Минди, когда я в последний раз оставалась у нее на ночь. Еда была в двух банках с хрустящей жареной лапшой. Лапша еще ничего, но овощи – хуже, чем в столовой.

Френни рассмеялась.

– Это довольно отвратно, и это даже не настоящее китайское блюдо, а просто американская мешанина. – Она указала вдоль улицы. – Давай пройдем еще пару кварталов. Я знаю одно уединенное местечко, где можно устроить настоящее пиршество.

– О-о, у меня никогда не было пиршеств. Только на День благодарения, – сказала я.

– Тогда идем.

Ширины тротуара не хватало, чтобы идти рядом втроем, поэтому мы чередовались: двое спереди, одна сзади. И мы менялись каждый раз, когда останавливались, чтобы рассмотреть какую-нибудь витрину, а это случалось почти через каждые десять футов.

Я никогда не видела, чтобы в одном магазине было так много вещей. Аккуратные полки, такие же, как в наших супермаркетах, были завалены бумажными фонариками, сумочками, а всевозможные сувениры с надписью «САН-ФРАНЦИСКО» свисали с потолка, тогда как подносы перед входом полнились не фруктами или конфетами, а бамбуковыми свистками, деревянными пазлами и пластиковыми игрушками. Мне захотелось купить что-то, чтобы привезти потом домой, но здесь было столько всего яркого и разноцветного, что глаза разбегались. У меня было только тридцать шесть центов, и прежде чем решить, на что их потратить, я хотела увидеть все.

Моему носу приходилось так же тяжело, как и глазам. Отовсюду доносились удивительные запахи: благовоний, цветов, дыма и каких-то странных сладостей. Пар, который поднимался от решеток на тротуаре и подвальных лестниц, пах либо стиркой, либо печеньем, либо куриным супом. В переулке воняло мусором и тем, что, я надеялась, было кошачьей мочой.

Я остановилась перед одним из магазинов и уставилась на ряды бочек с сухими ветками и корзин с кривыми корнями; вся стена была заставлена стеклянными банками с бобами, семенами и злаками, или чем-то странным, похожим на инопланетные маринованные огурцы; с колонн гроздьями свисали сушеные растения. Я подумала о хижине ведьмы-целительницы в деревне Геда.

– Что это за место? Оно волшебное?

Френни задумалась на мгновение.

– По западным стандартам, наверное, да. Чужие культуры часто кажутся загадочными и мистическими со стороны. Я думаю, мы называем волшебством просто чудеса природы, которые еще не научились понимать.

– Ладно, но что это за место?

– Китайская аптека, если коротко, – ответила тетя Полли. – У них просто совсем другая медицина. Ей тысячи лет. Я заметила, что многие средства здесь куда более действенны, чем в обычных аптеках.

Я внимательно присмотрелась к товарам. Нигде не было видно ни сиропа от кашля, ни банки с витаминами.

– Как думаете, у них есть лекарство от ветрянки?

Френни кивнула.

– Я бы не удивилась. Давай спрошу мистера Лима.

Мы вошли в лавку. Запах внутри был странный, но не то чтобы неприятный. Как лакрица и осенние листья, аспирин и пыль, и все смешано вместе, и со слабым привкусом чего-то, что пахло так же, как папино пиво.

Рядом со мной стояли корзинки с… животными. Бледные, сплюснутые животные. Целлофановый пакет, набитый мертвыми сверчками. Сушеный осьминог с такими плоскими щупальцами, что его можно было положить в конверт. На паре скрещенных палочек висела иссохшая ящерица – точно крошечный рептильный Иисус. Я крепко прижала руки к бокам.

Френни подошла к стойке и, пару минут поговорив с лысым мужчиной, вернулась к нам.

– Мистер Лим говорит, то, что мы называем ветрянкой, вызвано нарушением баланса ветра, влаги и жара. Он предложил сварить цветы жимолости и хризантем и заварить из них крепкий чай.

– Эксперимент, конечно, интересный, – ответила тетя Полли, – но я не уверена, что моя невестка согласится сделать своих детей подопытными свинками. – Она повернулась ко мне. – А ты что думаешь? Ступим на эту неизведанную территорию или останемся на гренках и имбирном ситро?

– На гренках. – Я отступила на шаг от корзины с ящерицами. – Джек очень привередлив в еде.

Мы покинули аптеку и двинулись дальше по Грант-авеню. Мы то и дело останавливались, а тетя Полли с Френни болтали о каких-то людях, которых я не знала. Мы пересекли одну из поперечных улиц, также занятую магазинами, навесами и уличными торговцами. Там я впервые заметила, что за всей этой суетой и яркими, замысловатыми вывесками скрывались старые обшарпанные здания. Сколотые камни, грязный кирпич, рваные занавески на верхних этажах, ржавые пожарные лестницы, петляющие вокруг каждого здания над магазинами для туристов.

В большинстве магазинов продавались одни и те же игрушки и сувениры, поэтому когда я в пятый раз остановилась у прилавка с шуточными спичками, я решила их прикупить. С ними будет весело, может даже удастся обмануть папу, когда он захочет зажечь сигару после ужина.

Одни спички взрывались, другие превращались в тонкую пепельную змейку, третьи – устраивали маленький фейерверк, как бенгальские огни. И на всех были небрежно нарисованы всякие сексуальные женщины. Коробок стоил всего пять центов, и я купила по одному каждого вида.

Догнав остальных, я показала им свое приобретение.

Тетя Полли улыбнулась.

– Твой брат Найджел раньше такие обожал. Покупал пачку-другую каждый раз, когда мы приезжали сюда обедать. А потом, когда у него в школе была научная ярмарка, я научила его, как самому такие делать. – Она вздохнула. – Потом я несколько месяцев об этом жалела.

– Вы можете их делать?

– Я же химик, а мой папа был фокусником, поэтому я выросла на таких трюках. В этих, например, – она указала на взрывающиеся, – смесь серы, древесного угля и нитрата калия. Воссоздать такие довольно просто, хоть и отнимает много времени.

– Ух ты, – изумилась я. Это очень здорово – когда в семье есть женщина-ученый.

Через два квартала мы свернули на узкую улочку. Здесь было не так много людей, и вывески поменьше, без ярких красок. Парикмахерская, страховая компания – и никаких магазинов для туристов. Это был длинный квартал, и он весь поднимался в гору, так же круто, как луг у нас в Огайо, где мы катались на санках. Я с каждым шагом чувствовала, как у меня напрягаются икры.

На половине подъема, когда мы проходили мимо игровой площадки, где пара мужчин в майках бросали мяч в корзину, Френни объявила:

– Вот и пришли.

Мы снова свернули вправо и оказались в еще более узком переулке, который оканчивался тупиком. С одной ее стороны тянулся сетчатый забор вокруг площадки, а с другой – здание печеночного цвета. Над дверью висели золотисто-красные фонарики, а между ними пластиковая вывеска с надписью: «ЧАЙНАЯ КОМНАТА ХАНГ А».

– Мы будем есть здесь? – Это не выглядело местом, подходящим для пира. У меня свело живот. – М-м… моя мама говорит, в китайских ресторанах опасно, потому что там бывают опиумные притоны с белыми рабами. – Я не была уверена, что верю в это, потому что вблизи нашего дома был только один такой ресторан, «Вингс», и он находился в торговом центре, рядом с «Супер Дупер». Но…

– Чушь собачья, – сказал Френни.

Тетя Полли меня приобняла.

– Тут нечего бояться. Мы с Френни давно сюда ходим. Снаружи он, может, и не так здорово выглядит, но поверь мне, еда здесь просто восхитительна.

– Он стоит здесь уже пятьдесят лет, это самый старый ресторан в Америке, где делают дим-сам, – сказала Френни, придерживая дверь. – Дим-сам переводится примерно как «вкусные крохи».

– О, хорошо. – Я надеялась, это прозвучит спокойно, потому что мне не хотелось показаться трусихой, но мой голос дрогнул.

– Ты достаточно смелая, чтобы попробовать что-то новое? Если захочешь поесть просто в кафе, где делают сэндвичи, то ничего страшного, – сказала тетя Полли.

– Нет, я же хотела приключений. – Я сделала глубокий вдох и проследовала внутрь за Френни. Я не спрашивала, что это за крохи такие, но скрестила пальцы, молясь, чтобы это не были нарезанные сверчки.

Внутри это оказалась скорее столовая, чем модный ресторан. Все, кроме нас, были китайцами. За столиком в углу три женщины с сетками для волос сидели вокруг большой кучи мяса и скатывали его по кусочкам в маленькие шарики. Быстро щебеча при этом, они заворачивали каждый кусочек в тесто.

– Столик на троих, – сказала Френни, и официантка отвела нас к пластиковому столу с бумажными салфетками. Она хотела выдать нам меню, но Френни подняла руку и сказала: – Нам поднос номер два и горшочек по-ни. – Она повернулась ко мне. – Это чай. Или ты хочешь?..

– У них есть кола?

Она кивнула.

– Нам два чая и бутылку кока-колы.

Я испытала облегчение, когда официантка вернулась со знакомого вида бутылкой из зеленого стекла. Пар от коричневого горшочка чем-то напоминал по запаху листья, которые горели во дворе в паре кварталов отсюда. Еще через две минуты официантка вернулась с подносом, на котором стояли три круглые низенькие корзинки из бамбука, накрытые крышками.

– Ха-гоу, суи-ми, бант, – сказала она.

Я понятия не имела, что это значило, но Френни сразу же просияла.

– Да, все три, – сказала она. Официантка сняла крышки и поставила корзинки на стол.

В каждой было по четыре… штуки. Я никогда не видела ничего подобного. В двух было что-то круглое: в одной большое и пушистое, в другой – как маленький приземистый гриб без стебля. В третьей что-то выглядело как прозрачный полумесяц.

– Большие белые – это свиные булочки, – указала тетя Полли. – Мои любимые. – Она взяла одну и положила мне на тарелку. – Давай, только разломи сначала.

Я подчинилась. Булочка оказалась похожа на плотный горячий хлеб. Когда я ее разломила, наружу вырвалась струйка пара, и в серединке я увидела измельченное мясо с красноватой корочкой. Я откусила немного. Хлеб был очень мягким и его почти не пришлось жевать, а мясо на вкус – как ребрышки, которые папа всегда готовил на День независимости. Восхитительно. Я проглотила половину булки в два счета.

Френни хлопнула в ладоши.

– Бантику зачет. Готова попробовать ха-гоу? – Она с помощью палочек подцепила полумесяц из соседней корзинки. Тот был бледный и блестящий, с загнутым краем. – Это клецки с креветками и свининой. Мне их нравится есть с соевым соусом. Он острый и соленый. – Она вылила на тарелку немного коричневой жидкости из бутылочки с красной крышкой, макнула туда полумесяц, а потом откусила от него половину.

Я попробовала сделать то же. Клецки оказались вкусными, но не такими, как булочки. Суи-ми явились мясными шариками в испеченном на пару тесте. Я успела съесть половину второй булочки, когда официантка вернулась с еще одним подносом.

– Ло-мейн, бантик, яичный рулет, – сказала она.

– Яичный рулет и бант, – сказала тетя Полли и скорчила гримасу. – Я не большая поклонница ло-мейн. – На столе появились новые корзинки и неглубокие блюдца с бледно-желтой горчицей и красным соусом.

– Этот очень острый, – предупредила Френни. – Там перец чили. Если хочешь попробовать, не бери сразу много.

Но мне даже капельки этого соуса оказалось много. Я выпила полбутылки колы, пытаясь затушить пожар во рту. Яичный рулет представлял собой жареную трубочку, начиненную овощами. Он захрустел у меня во рту, а стружка от него рассыпалась по всей тарелке.

Все стены в заведении были увешаны картинами. На одних изображались деревья и облака, а на других – драконы. И еще резные золотистые драконы располагались над дверью. И драконы в меню.

– Как думаете, драконы правда существуют? – спросила я, доев свой яичный рулет.

Они переглянулись.

– Ну, мифы или легенды о драконах есть почти в каждой культуре, – ответила наконец тетя Полли. – Историй слишком много, и они по всему миру, поэтому нельзя с уверенностью отвергать такую вероятность. С другой стороны… – она сделала паузу, задумавшись, и налила себе еще чашку горячего чая. – …У нас совсем нет ни археологических, ни палеонтологических свидетельств, которые говорили бы в пользу их существования.

– Что?

– Прости. Говорю по-ученому. Я имею в виду, никто никогда не находил драконьих костей, – пояснила она.

– Но находили ведь кости динозавров, – возразила я. – Разве они не могут быть на самом деле драконьими?

Тетя Полли кивнула.

– Думаю, такая вероятность есть. По мере появления новых свидетельств ученым приходится подправлять свои теории. Иногда это приводит к тому, что окаменелости получают другие классификации. Как было с бронтозаврами, например.

– Должна заметить, что никому еще не удавалось доказать, что драконов не существует, – сказала Френни. – Наука и мифология вполне могли описывать одно и то же явление.

– Трудно доказать обратное, – сказала тетя Полли.

У меня возникло ощущение, что им уже приходилось вести подобные обсуждения. Я была в восторге. Ведь взрослые никогда не воспринимали драконов всерьез.

– Так, – проговорила я медленно, – что, если драконы когда-то существовали, а сейчас просто исчезли? Как динозавры. – Я задумалась на минуту. В той части Земноморья, где жил Гед, драконов не бывало сотни лет, но все равно до сих пор ходили истории про них и про них пели песни. – Одно дело читать о драконах, а совсем другое – увидеть их живьем, – сказала я.

– Вот именно! Отсутствие доказательств еще не доказывает отсутствия. – Френни просияла, глядя на меня. – Очень хорошо сказано.

– Спасибо, но я это не сама придумала. – Я почувствовала, как покрываюсь румянцем. – Это из книги, которую тетя Полли подарила мне на Рождество. «Волшебник Земноморья».

– Я рада, что тебе понравилось! – Тетя Полли погладила меня по голове. – Это Френни мне посоветовала.

– Я знала Урсулу примерно с твоего возраста. Мы с моей партнершей, Бабс, давно дружили с ее родителями, Крёберами, еще с университета.

– Вы знаете настоящую писательницу? – поразилась я.

– И многих. Писателей, художников, ученых. Я считаю, что лучшие спутники – это люди, в которых горит искра любопытства, – сказала Френни.

Официантка подошла со следующим подносом: – Суи-ми, куриные лапки, потстикеры.

– О, потстикеры, – повторила тетя Полли. Я ждала, затаив дыхание и опасаясь, что нам в самом деле придется пробовать куриные лапки, но официантка поставила на стол только одну корзинку. Фух.

От потстикеров я бы теперь никогда не отказалась. Это были большие полумесяцы с коричневой хрустящей корочкой с одной стороны и мягким тестом с другой со свининой и жареным луком внутри. Они подавались с бутылочкой белого уксуса, который оказался довольно вкусным, если смешать его с соевым соусом. Одновременно кислым и соленым. Я заказала вторую колу.

Пока мы ели все, что уже стояло на столе, складывая опустевшие корзинки одну в другую, Френни отмахнулась от следующих двух подносов. Ко времени, когда мы избавились от последней корзинки, в меня уже ничего не лезло. Почти не лезло, но все было таким интересным, что не хотелось останавливаться. Вкусные крохи, это уж точно.

Когда снова подошла официантка, Френни спросила:

– Нам яичные тарты, и на этом все, да?

– И кунжутные шарики, – сказала тетя Полли. – Кунжут приносит удачу. – Они с Френни улыбнулись друг дружке так, что мне подумалось, что это был не первый раз, когда они это произносили.

Тарты оказались не больше долларовой монеты, с теплым заварным кремом и слоеной корочкой. Один-два укуса – и их нет. Кунжутные шарики были в самом деле круглыми, облепленными семенами и со сладкой густой пастой внутри. Френни сказала, ее делают из красных бобов, что показалось мне довольно странным ингредиентом для десерта.

– Ох, и правда пиршество получилось! – сказала я, когда у меня на тарелке не осталось ничего, кроме разноцветных пятен соусов и крошек. Я скомкала бумажную салфетку и постаралась не рыгнуть. – И приключение.

– Великолепно! – сказала тетя Полли. – Я так рада, что мы смогли спасти кусочек твоих каникул.

Френни подала знак принести счет.

– Каков урон? – Тетя Полли потянулась к кошельку.

– Без глупостей. – Френни покачала головой. – Я угощаю.

Я задумалась, неужели она богачка? Заплатить за все это? Наверняка это очень дорого. Но когда официантка принесла ей листок, Френни только хихикнула.

– Весь обед обошелся в семь долларов, считая чаевые. Думаю, я могу это себе позволить.

После обеда мы вернулись на улицу, где была парикмахерская, и поднялись по склону к Стоктон-стрит. Та была широкая, как Бродвей, вся в грузовиках и легковых машинах, которые носились туда-сюда по дороге. Френни указала влево, где начинался какой-то большой каменный тоннель.

– Если пойдешь туда, выйдешь прямо в центре. Там банки, универмаги, предприниматели в костюмах и галстуках. Будто путешествуешь не на несколько кварталов, а из одного мира в другой.

Мне эта идея понравилась. В Огайо можно было проехать много миль, и ничего вокруг не изменилось бы.

Стоктон-стрит отличалась от туристических улочек. На тротуарах размещались торговцы фруктами и овощами, и вокруг толпилось много людей. Подписи были на китайском, цены – в числах. Груды листовой зелени, похожей на сельдерей и шпинат, но не совсем. Я узнала лимоны и апельсины, но остального в Огайо не бывало. Френни показала мне палочки сахарного тростника и красновато-желтые манго, ярко-розовые питайи, круглую дыню и тяжелый шипастый дуриан, похожий на наземную мину.

Мы миновали две пекарни, перед каждой стояла очередь, из окон валил пар. Проходя мимо, я заглянула внутрь: свиные булочки, тарты с заварным кремом, горы прочих дим-самов и десертов, печеных, жареных и каких угодно. От их запаха у меня потекли слюнки.

На следующей нашей остановке мне едва не пришлось зажать нос. Стены, облицованные белой плиткой, устланные линолеумом полы. Мертвая рыба на обледеневших столах. Живая рыба в аквариуме. Крабы и лобстеры, ползающие, размахивая клешнями и усиками. Я стояла на тротуаре и пялилась в окно. Рыба, казалось, смотрела на меня в ответ своими плоскими мутными глазами.

– Что это? – Я указала на лежавшее серое животное размером с футбольный мяч и такой же формы, с чешуйчатой, бугристой кожей.

Тетя Полли глянула через мое плечо и, подумав минуту, ответила:

– По-моему, это броненосец. Наверное, его привезли из Техаса или Луизианы. В Калифорнии они не водятся.

– Люди их едят?

– Они считаются деликатесом во многих странах, – сказала Френни. – Мне рассказывали, они на вкус как очень хорошая свинина, но личного опыта у меня нет.

Продуктовый магазинчик с полками, полными импортных банок, ящиками и целлофановыми пакетами в проходах. Ресторан, работающий навынос, с лапшой, мясом и овощами на подносах, с висящими на стальных крюках жареными утками. Рядом – крупные куски свинины, влажные и покрасневшие. Наружу из ресторана выплывал острый запах барбекю и топленого сала.

Потом еще один рыбный магазин, где мужчины в передниках и белых колпаках рубили огромных тунцов на мелкие кусочки и бросали кишки в ведерко, стоявшее на полу. Неподалеку оттуда на тротуаре стояла раковина для стирки, где было шесть дюймов воды и штук пятнадцать лягушек ползали друг по другу. Я ловила таких в Огайо, но потом пришлось их отпускать. Мне хотелось бы освободить и всех этих лягушек, чтобы они не стали чьим-нибудь обедом, но над ними была табличка, где написано: «34 цента/фунт». А у меня в жизни не было таких денег.

Еще одна пекарня, несколько офисов, большое здание с колоннами и каменными ступенями. Мы уже почти вернулись на Бродвей к парковке, когда я вдруг остановилась так резко, что тетя Полли врезалась мне в спину.

– В чем дело? – спросила она.

Я указала на белую полку, сразу за дверью третьего рыбного магазина. Там стоял стеклянный аквариум с полудюжиной ящериц, каждая из которых была вдвое длиннее моей руки. Три из них казались более крупными версиями тех бурых, что водились во дворе у тети Полли. Еще одна была желтой, с большими красными глазами и плоскими лапками с толстыми пальцами. Но в углу сидела серебристо-серая, покрытая грубой, колючей чешуей, похожая на рогатую жабу, только более продолговатую и стройную. У нее был хвост с зазубринами, который обвивал все ее тело.

Она выглядела в точности как я представляла себе маленьких драконов в Земноморье, которые жили у сестры друга Геда. Они вырастали только до таких размеров.

– Харрекки, – сказала я, касаясь пальцем прохладной поверхности стекла.

На листочке, приклеенном над аквариумом, стояла цена: «48 центов/фунт».

Я нащупала монеты у себя в кармане. После того, как купила спички, у меня осталось сорок восемь центов. Если ящерица весила меньше фунта, я могла спасти одну из них.

– Я хочу такую, – сказала я тете Полли. – Я хочу дракона вместо сувенира.

– Ну, смотри. Я не уверена, что твоей маме… – начала тетя Полли.

Френни выставила руку.

– Я думаю, это прекрасно. У каждой девочки должен быть свой дракон.

На минуту повисло молчание. Потом тетя Полли медленно проговорила:

– Хм-м. У Найджела есть корм для игуан. Может, у него найдется и еще одна клетка. Надо покопаться в подвале.

Понадобилось несколько минут, чтобы объяснить продавцу, чего мы хотели, и еще больше, чтобы убедить его, что нам не нужно свежевать ящерицу, резать и упаковывать в бумагу.

– Я предпочитаю готовить сама, – сказала Френни.

Мужчина покачал головой – в третий или четвертый раз. Потом она строго сказала что-то по-китайски и пригрозила ему пальцем. Спустя мгновение он кивнул, даже почти отвесил поклон, после чего ушел в заднюю комнату.

– Я и не знала, что ты говоришь по-китайски, – сказала тетя Полли.

– Сорок лет в бизнесе, хочешь не хочешь подхватишь слово-два. И еще пару тонкостей, – объяснила Френни. – Я сказала ему: «Вы уважаете бабушкину кухню».

Мужчина вернулся с маленькой картонной коробкой. Потом залез в аквариум сачком, подхватил серебристую ящерицу и сунул ее внутрь.

– Дай посмотрю, – сказала Френни. Она потянулась рукой в коробку, бормоча какие-то странные слова, которые я не поняла.

– Это тоже китайский?

– Нет, дорогуша.

– Истинная речь? Язык драконов?

Она будто удивилась.

– Вроде того. – Она пошептала еще минуту, после чего убрала руку и ловко закрыла коробку сверху. – Вот. Этого должно хватить.

Продавец поставил коробку на весы. Четырнадцать унций, вместе с коробкой.

– Сорок два цента, – сказал он.

Я дала ему четыре десятицентовые монеты и две по центу.

До машины оставался всего квартал. Я несла коробку обеими руками, будто там находились королевские украшения. У входа на парковку мы все остановились.

– Я так рада, что ты позвонила, – сказала Френни тете Полли, обнимая ее. – Давненько я не водила настоящих экскурсий. Но теперь поеду домой и дам чуть отдохнуть своим старым костям.

– Ты собираешься?.. – Тетя Полли сделала непонятное для меня движение пальцами.

Френни, похоже, хорошо знала, что это значит.

– Нет, я устала. Я просто поймаю такси. – Она повернулась ко мне и положила руку мне на плечо. – Было приятно с тобой познакомиться, Эллен. Хорошо провела время?

– Это был… был лучший день за всю мою жизнь, – сказала я.

– Превосходно! – Она улыбнулась так широко, что все ее лицо оказалось в складках. – Значит, еще вернешься с визитом?

– Обязательно. Когда вырасту, я буду тут жить.

– Надеюсь, что так и случится. – Она напоследок легонько сжала мне плечо и, отступив на тротуар, подняла руку, чтобы остановить проезжающее такси.

Близился вечер. Солнце висело над водой, и его свет разливался, будто магия. Я сидела на широком переднем сиденье «Шеви», рядом с любимой тетей, которая напевала себе под нос. Я ровно держала коробку на коленях, прижимая ее к себе правой рукой, когда машину потряхивало на неровной брусчатке. На подъезде к мосту Золотые Ворота я приоткрыла коробку другой рукой, ровно настолько, чтобы просунуть палец и нежно погладить чешуйчатую спину.

– Пока я не узнала твое настоящее имя, как бы мне тебя называть? – прошептала я. – Пуфф, как в песне? Ханг А? Дим-Сам? Серебрик? Ветрянка?

Как только я произнесла последнее имя, я услышала изнутри звук, похожий на отрыжку.

Я рассмеялась.

– Хорошо. Значит, Ветрянка. Ветрянка – волшебный дракон.

Еще одна отрыжка.

Пейзаж за окном был прекрасен – океанские волны разбивались об отвесный скалистый берег, завитки тумана скользили по зеленому склону холма, будто кто-то медленно сливал взбитые сливки, – и это зрелище на минуту захватило все мое внимание. А потом я почувствовала, что у меня зачесалось в одной точке на правой ладони. Нет, даже не зачесалось – стало жечь!

Я вытащила руку из коробки и посмотрела. На дне коробки виднелся обугленный черный круг размером с кончик папиной сигары, его края скручивались, окаймленные тонкой оранжевой кромкой. Когда я поспешила убрать руку подальше, кромка засияла и дыра стала чуть больше.

– Чувствуешь, будто горит что-то? – спросила тетя Полли.

– Может… быть, – ответила я, лихорадочно соображая. – А вы проверили тормоза? Папа говорит, это первое дело, когда в машине появляется запах. А здесь еще такая крутая дорога. – Я так тараторила, что почти не заметила, как открыла треугольное окошко сбоку.

– Надо мне будет спросить у твоего дяди вечером. Ты очень смышленая девочка.

– Я быстро учусь.

Я развернула коробку, чтобы дыра оказалась возле окна, и, погладив своего дракона еще разок, ухмыльнулась, когда над заливом Сан-Франциско поплыла крошечная струйка желтого дыма.

Мы добрались до Арлонга на четвертый день Лунного Нового года. Мы отмечаем Новый год в Драконьей провинции уже больше пятнадцати лет. На третий день семьи возвращаются домой, чтобы воссоединиться. На четвертый день мы прославляем богов.

Ты никогда не бывала в Арлонге. Самое большее, насколько ты удалялась от нашего дома на острове Ао, это местный водный рынок у пересечения каналов, что связывает архипелаг, на котором мы живем. Ты никогда не плавала со мной и с Бабой[31] в Арлонг, столицу провинции, куда мы каждый год отправляемся, чтобы продавать резные кости и сушеные соленые майяу за шелка, ножи и новые жилы для крюков. Мама и Баба никогда бы тебе этого не позволили. Они всегда хотели, чтоб ты держалась подальше от столицы. Остров Ао – это крошечная и изведанная территория, но Арлонг – богатый, жадный и всепожирающий город. Если ты не будешь осторожна – ты, такое крошечное и милое создание, исчезнешь в толпе за считаные секунды.

Будь на то воля Мамы и Бабы, ты никогда бы не сошла с острова Ао. Но даже они не сумели бы остановить наступление этого дня.

Мы совершаем двухчасовое путешествие по чистым голубым волнам на арендованном сампане[32]. При любых других обстоятельствах такая роскошь стоила бы нам три серебряных в час. Обычно мы с Бабой каждую осень гребли до Арлонга на каноэ. Но сегодня – особый случай. Ни мне, ни тебе не нужно и пальцем шевелить лишний раз. Мы просто сидим, посасывая сухие палочки сахарного тростника, пока лодочник распевает речные песни таким громким и вибрирующим голосом, что нам хочется смеяться.

Мы прохихикали над его песнями с целый час, заказывая повторы самых любимых и запоминая слова самых неприличных, но когда на горизонте возникает Арлонг, волей-неволей приходится затаить дыхание. Мы втроем долго смотрим на него молча, пока приближаемся к Плавучему городу, к разветвленной сети каналов, которые соединяют пышные зеленые островки, словно изумруды, инкрустированные сапфиром. Ты никогда не видела столько лодок и хибар в одном месте. И никогда не видела таких кувшинок, толстых и широких, как сковородки, и таких прочных, что ребенок мог бы встать на них и не провалиться в воду.

– Идем. – Я тянусь к твоей руке и нежно веду к берегу. Ты все еще изумленно таращишься, взгляд лихорадочно бегает, будто ты не знаешь, на что бы еще посмотреть. – Тут еще много чего предстоит увидеть.

То, что дракон возник случайно, не умаляло любви Лакки к нему. С того момента, когда она увидела, что ее научный проект содержал такой фундаментальный изъян, что в одно мгновение произвел крошечного, ошеломленного, мигающего глазками дракона, такого мелкого, что он мог поместиться в чайной ложечке, которую держала бы другая чайная ложечка (он вправду был настолько мал, что Лакки едва его не проворонила; это стало бы трагедией – тогда она не только провалила бы свой проект, но и упустила бы шанс подержать в руке дракона, которого, она уже знала, будет любить до скончания времен), Лакки разом поняла, что сейчас ее жизнь станет куда прекраснее, чем была прежде. Она подхватила дракона и уставилась на него, потрясенно разинувшего рот.

– Не бойся, – прошептала она с колотящимся сердцем, – я о тебе позабочусь.

Отныне и вовеки веков, знала она в душе. Само собой. Она не то что сказала «да», а скорее признала, что это «да» предрешено и что казавшаяся случайной вселенная сплела заговор, чтобы принести невероятно крошечного дракона на ладонь почти десятилетней девочки, бесспорно достойной самого лучшего.

Ее научный проект – или то, что от него осталось, – стал пузыриться и пениться. Странное свечение на его поверхности приобрело более зловещий блеск. Края стеклянной мензурки загнулись и задымились. Лакки было все равно. Она с изумлением смотрела на крошечное существо у себя на ладони. Дракончик – не больше лимской фасолины – смотрел на нее в ответ.

– ЛЮСИНДА БЕВИНГТОН-КОУТС!

Лакки подскочила, услышав свое имя, и в ужасе посмотрела на учителя, который несся к ней через весь класс, словно разъяренный носорог.

– Что, черт возьми, вы наделали? – В голосе мистера Шоу ощущалось разочарование и непреклонность. Лакки была совершенно уверена, что он не видел дракона у нее на ладони, глядящего на свою новенькую вселенную относительно крупными зелеными глазами, мокрыми от слез. Но на всякий случай быстро накрыла ладонь другой рукой и уставилась на учителя, надеясь, что ее лицо обрело достаточно невинный вид.

– Да, мистер Шоу? – спросила она, убрав сложенные чашечкой руки под стол.

У мистера Шоу были крупные мышцы и мощная шея. Вдоль шеи проходило по две вены с каждой стороны, которые вздувались, когда он сердился, – как вздулись они и сейчас. Его не волновало, что у Лакки в руках. Его волновала сверкающая, тающая, воспламеняющаяся масса перед ней.

– Отойдите, – приказал он отрывисто, поливая все это из огнетушителя. – ОТКРОЙТЕ ОКНА, – крикнул он Мари и Анджи. – Сию же минуту. Нам сейчас меньше всего нужно, чтобы во всем здании сработала пожарная сигнализация. Вы двое! – Он указал на Уоллеса и мальчика, который всегда с ним сидел и чьего имени Лакки никак не могла запомнить. – Встаньте на парты и помашите тетрадями у датчика. ВСТАТЬ, СОЛДАТЫ! – Мистер Шоу когда-то служил в армии, где обучал солдат выстраиваться в ровные ряды, бегать по тридцать миль, стрелять из автоматов и говорить «ЕСТЬ, СЭР!», прежде чем решил заняться кое-чем посложнее – преподаванием в четвертом классе. По крайней мере, так он рассказывал. Иногда он заставлял всех чувствовать себя бегущими через зону боевых действий, где опасности подстерегают на каждом шагу, а ноги болят после изнурительного дня в тяжелых ботинках. Он часто называл учеников солдатами и говорил им, что учеба, как и жизнь, это бой. Себя он называл командиром и часто говорил, что как минимум на время урока «ваши души принадлежат мне». Это он особенно любил повторять.

Лакки была не согласна. Но говорить об этом учителю не стала.

– Мисс Бевингтон-Коутс, я откровенно вами шокирован. Я ожидал гораздо лучшего. Вы весь день отвлекались. ЭТО НЕПРИЕМЛЕМО. Отвлечение ведет к разрушительным последствиям. Никогда об этом не забывайте. – Он открыл журнал и с нажимом провел изящную линию. Несомненно, двойка.

Лакки в жизни не получала двоек за классные проекты. Но эту восприняла с достоинством и решимостью, с гордо поднятой головой и хладнокровным выражением лица. Потому что с этой двойкой у нее появился дракон. Пусть о нем никто и не знал, пока он ползал по пространству между ее ладоней, исследуя их линии и впиваясь в кожу крошечными коготками. О нем никто и не мог знать. Это все-таки был ее дракон. В ней почему-то поселилась уверенность, что если кто-то в школе узнает, то дракона у нее отберут, и от самой мысли об этом ей стало невообразимо грустно, она даже испугалась, что от этого у нее разорвется сердце.

– Прошу прощения, мистер Шоу, – сказала она.

– Я напишу имейл вашим родителям, и особенно укажу в нем на вашу беспечность. Полагаю, они примут соответствующие меры.

– Разумеется, – сказала Лакки.

Это не грозило ей никакими последствиями. Мистер Шоу часто пугал имейлами, но, насколько всем было известно, ни одного не написал. Лакки не была даже уверена, что он умеет пользоваться компьютером. Мистер Шоу был старомоден. Но даже если бы он что-то и написал, едва ли родители это бы прочли. Мама в последнее время вообще почти ничего не делала. А папу она не видела со Дня независимости, когда он вышел за фейерверками и не вернулся.

Мистер Шоу принес контейнер для отходов и смахнул в него некогда светившуюся массу – вернее, то, что от нее осталось. Та оказалась довольно тяжелой – тяжелее, чем казалась с виду, – и ударилась о донышко с громким стуком. Мистеру Шоу, при всей его недюжинной силе, пришлось заметно напрячься, чтобы дотащить контейнер до задней комнаты. После этого в лаборатории до конца дня стоял странный запах.

Когда дракон впервые заговорил с Линеаром, они еще не сели на планету. Их приговор еще не вступил в силу. Поскольку Линеар были ниже всех по положению среди жрецов, находившихся на борту корабля, и поскольку такова была их судьба, то им и выпало совершать ежедневные подношения божеству. Храм располагался в нижнем отсеке корабля, скрытый под его бьющимся сердцем и гудящим позвоночником. Облаченный в полный скафандр, Линеар пробрались через шлюзы, балансируя с капсулой сладостей и пеплом в руке. Ко времени, когда они достигли днища палубы, их свободную руку свело судорогой.

Яре не питали любви к людям. Драконы вообще редко этим отличались. Некоторые из них относились к своему заточению и поклоняющимся им людям с определенной долей смирения и даже бесстрастия, но Яре боролись со своими ограничениями вот уже сотню лет – каждым изгибом, каждой складкой своего тела. И хотя Линеар произносили правильные молитвы каждый раз, прежде чем пробудить двери храма, к их груди тотчас приставал липкий сгусток животного страха.

Внутри храма находилась вода. Холодная, чистая ключевая вода с родного материка, от пола до потолка, с голубоватым оттенком и непригодная для дыхания человеческими легкими. Вода была противоречием – жизнью и смертью одновременно. Линеар в своем герметичном костюме осторожно вступили в жидкий интерьер храма, прошли мимо витиеватых пористых колонн из кости и металла, спустились по позолоченным серебряным ступеням, к центру, где размещался алтарь из китового черепа. Краем глаза они увидели мерцание: рыбоподобные ленты целеустремленно рыскали вдоль стен храма. Яре были голодны и злы, как и всегда. Их ненависть пропитала воду, отчего у Линеара по коже забегали мурашки.

«Не глупи, – подумали Линеар. – Они ничего не сделают. Это просто такие трюки». И все же Яре были божественны, а кто знал, на что способны боги?

Линеар приблизились к черепу и поместили подношение в одно из просторных отверстий, в нужный момент произнеся заученные нужные слова. Вступая в объятия ночи, они часто задумывались, не были ли ошибки в словах возможной причиной постоянной злости Яре?

Световые ленты закружились в воде, сгустились и обрели явную форму. Хребет как у угря, радужные плавники и чешуя, белая корона свободно плавает в воде. Этот облик Яре был знаком Линеару – они нередко его видели.

Но на этот раз что-то пошло по-другому. Вместо того чтобы принять твердую змеиную форму – в какой драконы всегда изображались на картинках и в сказках, в какой привыкли представать человечеству, – очертания божества менялись, сжимаясь до более компактных, пока перед Линеаром не возникла знакомая фигура. Человек. Нет, не совсем: человекообразное двуногое существо. Совсем не человек. С черными глазами, белой кожей и все той же растрепанной короной из волос. Редкая форма, которую видели лишь святейшие из святых.

И уж точно не осужденные преступники вроде Линеара.

Яре моргнули и пошевелили своими кроваво-красными губами.

– Итак. Вижу, это ты. – Их голос, пронесшийся по воде, звучал, как стекло, разбивающееся о песок.

Линеар кивнули, не зная, что сказать. Их спешный и неполный курс подготовки не включал ничего, что касалось бы общения с богами. Тем более что Яре славились своей отчужденностью. Они никогда не говорили с людьми, вместо этого давая знать о своих желаниях посредством знаков на ветру и воде. Как вступить в разговор с богом? Линеар не знали, поэтому решили, что лучше вообще не открывать рот. В последнее время они часто так поступали, предпочитая выражению мыслей молчание. Жаль только, они не усвоили этот урок раньше. Если бы они поменьше открывали рот в прошлом, то могли бы уберечься от неприятностей.

Яре долго ничего не говорили, отчего стало аж неуютно. Они лишь пристально смотрели на сгорбленную фигуру жреца-покаянника, пока те не выпрямились. Между ними плескалась вода. Линеар ощутили нервную энергию, которая разлилась по их телу. Они что, должны что-то сказать? Это какое-то испытание? Слова беспорядочно пузырились у них в переднем мозгу. Опасаясь того, что может случиться, Линеар сжали зубы, чтобы оттуда ничего не вырвалось. Черные бездны божественных глаз нависали над ними, будто лезвия, которые срезали с них кусочки плоти, лишая воли, пока Линеар не испугались, что сейчас сожмутся в жалкий ком.

Должно быть что-то правильно, что нужно было сказать. То есть все остальное оказалось бы неправильным, а значит, лучше всего было не говорить вообще ничего. Исключить риски. У них в животе забурлил страх – жидкий и коварный.

Бог заговорил снова:

– Нам суждено провести много времени вместе.

– Да, – ответили Линеар сквозь стекло скафандра. – Десять лет.

– И больше никого рядом не будет.

– Да. Такова наша доля.

Когда Яре пошевелились, их волосы всколыхнулись перед лицом. Дракона это будто бы позабавило, и страх Линеара только усилился. Божьи забавы – дело опасное.

– Судьба. Веришь в нее, да?

– Это не вера, – ответили Линеар смущенно. – Это путь, который мне предначертан.

Яре рассмеялись. От их ершистого, запинающегося смеха у Линеара защемило между ребер и желудком. Не стоило им этого говорить. Говорить такое было определенно неправильно.

С каких это пор они стали так бояться сказать что-то не то?

– Я с нетерпением жду, когда мы останемся вместе, – сказали Яре. Их рот расплылся в улыбке, обнажив молнию острых зубов. За ними резко сверкал еще один ряд, потом – еще и еще.

Линеара охватила паника. Они усердно поклонились, ведомые грубым инстинктом, а затем покинули храм. Вода им препятствовала, но они все равно прорвались наружу. Когда они вернулись на сухую палубу, их пульс отдавался по всему телу вплоть до кончиков пальцев рук и ног, и даже когда последние остатки воды схлынули с их костюма, пульс так и не пришел в норму.

Линеар добрались до монашеской палубы на трясущихся ногах. Первосвященник – гордый пожилой мужчина по имени Чейз – бросил на них лишь краткий взгляд и сказал:

– Тебя не было дольше обычного. Что-то не так?

– Нет. Все хорошо. – Лгать было определенно неправильно, но почему-то казалось, что говорить правду было бы еще неправильнее. Линеар не подали виду, что их сердце колотилось, будто у испуганного зверя. Никому не требовалось знать о том, что сказал им дракон.

К облегчению Линеара, Яре до конца путешествия больше не показывались. С тех пор храм каждый день оставался холодным и безмолвным, когда они приходили с подношениями. Гладь воды даже не колыхалась. Линеар знали, что Яре были рядом – ощущение присутствия божества нельзя было спутать ни с чем, да и сбежать с корабля было все равно невозможно – но они предпочитали не показываться. И Линеара это вполне устраивало.

В следующий раз он увидели бога во время церемонии. К тому времени они уже высадились на 9Xcil-5L. Тюремный корабль выглядел чем-то чужеродным на фоне фиолетово-кислотного неба. Жрецы выстроились в ряды, обвязавшись яркими поясами поверх скафандров, и пели, пока носильщики вынесли тигель с Яре к серебристой кромке океана. Линеар был последним в процессии, за ним оставалась лишь дюжина охранников. Они наблюдали за тем, как бронзовый котел плавно погружается во ртуть. Какое-то время не происходило ничего – только непрестанно шел ядовитый дождь. Затем отражающая поверхность запузырилась и вспенилась, а потом стала прозрачной, будто яд, который там присутствовал, вдруг улетучился. Белый свет пробивался из кристаллических глубин. Глядя на все это, Линеар представляли, будто увидели гладкую белую фигуру Яре, скользящую в новорожденной воде. В своем новом доме.

– Готово, – объявил первосвященник Чейз. Водное божество вышло в мир, чтоб подчинить его своей воле, как было заведено у богов. Спустя десять лет человечество возвратится на планету и окрестит ее своим новым домом, где будет вода для питья, воздух для дыхания и земля для выращивания пищи.

Когда тюремный корабль поднялся с поверхности 9Xcil-5L, Линеара не борту не было. Они наблюдали за голубым следом корабля из-за решетки своего жилого купола, прикрепленного к скалистым костям планеты. Так началась их долгая ссылка.

Она уже ехала на автобусе № 29, когда я выбрался на Милвия-стрит, в паре кварталов от средней школы Беркли, где преподаю. Мне реально сложно различать блондинок: их не так много в районе, где я вырос, но эту я узнал бы хоть в темноте, если бы увидел ее снова. И не потому, что от нее буквально захватывало дух, а потому, что создавало такое впечатление: ее глаза казались абсолютно черными, пока уличный фонарь не проявлял их океаническую синеву, а роскошные темные губы нежно изгибались в такой сильной печали, что на них было больно смотреть, но еще труднее – отвести взгляд. На вид ей – я плохо определяю возраст – было примерно под сорок или же сорок с небольшим. Она носила тяжелое твидовое пальто поверх свитера и слаксов, шею небрежно охватывал синий платок. Волосы были звериного цвета – пыльного, рыжевато-золотистого, как мех горного льва или тигра без полос. У людей такого цвета волос не бывает.

Я сел в следующем за ней ряду, в противоположной части автобуса. Какой бы красивой она ни была, изумило меня именно инвалидное кресло. Я в жизни не видел ничего хотя бы отдаленно похожего: еще бы хоть одна кнопка, еще бы одна ручка или рычаг, и это была бы приборная панель «Ламборгини»; еще бы один подсвеченный циферблат, и это стал бы капитанский мостик «Энтерпрайза»[36]. Я украдкой поглядывал поверх книги, которую читал (мои ученики дразнят меня за то, что я читаю много мемуаров старых джазовых музыкантов и бейсболистов), и все гадал, какой рычаг за что отвечает, где у кресла располагаются батареи и можно ли эту штуку вывезти на шоссе. Какая у нее максимальная скорость? Какой у нее пробег? Хотя обычно я не ловлю себя на том, что рассуждаю о мощности инвалидных колясок.

Я задержался на совещании, которое, как всегда, слишком затянулось, и час пик давно прошел, автобус был заполнен меньше чем наполовину, и трафик на Шаттак-авеню поредел. Но велосипедистов в этот вечер было порядочно, они порхали, как бабочки, со всех сторон, не обращая ни малейшего внимания на других участников движения, не говоря уже о светофорах, из-за чего водителю приходилось сбавлять скорость или останавливаться с полдюжины раз между университетом и Дюрант-авеню. Когда мы только свернули на Дюрант, он резко выпустил поток брани на каком-то амхарском и изо всех сил ударил по тормозам, так что автобус остановился полностью, в тот же миг, и женщину на инвалидном кресле сбросило на пол. При этом она не издала ни звука.

Следует отдать людям должное – а я делаю это не всегда, ведь я учитель истории, – большинство пассажиров сгрудились вокруг нее почти мгновенно, стали спрашивать, не ушиблась ли она и как ей помочь. Пара из них быстро собрали две небольшие сумки с продуктами, которые упали с ее колен, и неловко, но бережно взяли их на руки. Водитель громко призвал всех расступиться, и я помню, как пожилая женщина едва не заглушала его молитвами святому Мартину де Порресу, что не имело никакого смысла – ведь он считается покровителем брадобреев – но так уж получилось. Мне стоит навести справки на этот счет.

Сама женщина вела себя спокойно, как никто. Повалившись набок, но уже пытаясь привести себя в сидячее положение, она только сказала:

– Я в порядке, не ушиблась. – Она говорила низким голосом с легким французским акцентом и еще более легкой смешинкой. – Простите, что всех задерживаю, но у меня ноги не ходят. – Что было очевидно по их виду: в них словно не было костей, и одна сгибалась в голени, расположившись поперек другой. – Если бы кто-нибудь смог их выпрямить… – Это сделал водитель, взявшись за ее лодыжки и осторожно приподняв ноги. – Спасибо… как глупо с моей стороны было не пристегнуться. Теперь, если бы кто-нибудь из сильных молодых людей смог взять меня под руки…

Я и не замечал, что был одним из всего лишь двух мужчин в автобусе; вторым был сидевший все это время сзади парень явно моложе меня и столь же явно находившийся под кайфом, который определенно не отпустит его до самой конечной. Все остальные были женщинами, причем меньше меня, что вообще редкость.

– Вам придется довольствоваться старым джентльменом с больной спиной, – сказал я, – но мне это по силам.

Встав позади нее, я положил руки, куда она указала, и потянул на себя. Конечно, стоило присесть и направить все усилие в ноги, вместо того чтобы рисковать спиной – уж я-то это знал, – но у меня не было ни особого выбора, ни достаточно места, чтобы как следует разместиться. Я сумел приподнять ее лишь чуть-чуть, не дотянув даже до края сиденья. Она не жаловалась, и надо мной никто не смеялся, да я и не должен был этого стыдиться, но я стыдился.

– Ладно, – сказал я. – Держитесь хорошенько, так. – Я наклонился сильнее, на этот раз сумев устроиться на корточках, подложил одну руку у нее под коленями, поддержав плечи другой, и не без помощи прилива адреналина, поднял ее и усадил в кресло. Несколько пассажиров зааплодировали, и я, кажется, залился румянцем, припомнив, когда в последний раз проделывал подобное с женщиной. Как говорится, добрая слава дороже богатства.

– Ну вот, – сказал я и защелкнул на ней ремень безопасности, а потом, понизив голос, добавил: – Готово, Мелюзина.

Она на мгновение замерла в кресле – и разве это не было ожидаемо? Я-то явно почувствовал у нее под брюками шероховатую чешую. Пассажиры стали рассаживаться по местам, и водитель уже завел двигатель, готовясь вернуться в поток машин. Мы с женщиной переглянулись.

– В субботу, значит? – спросил я. – Уже завтра.

– Я выхожу на Тридцать девятой, – сказала она. – Книжку свою не забудь.

Я чинно вернулся на свое место и до конца поездки – до конца Колледж-авеню, где автобус сворачивает вправо и выезжает на Бродвей, – глубоко погрузился в очерки Рекса Стюрта о своей джазовой жизни, поскольку он был одним из тех удивительных музыкантов, которые умели описывать старые времена хорошо и без сентиментов. Но я то и дело следил за ней, а когда она нажала на кнопку, чтобы автобус остановился на Тридцать девятой, я тоже поднялся с места. Водитель подошел и поднял плиту в полу, чтобы получилась рампа, и женщина мягко выкатилась из автобуса, а потом к ней на тротуар спустился и я. После этого автобус отъехал.

– В субботу, – сказала она. – Samedi… Sabado… Sabato… Samstag. Уже тысяча лет как в субботу. Даже не знаю, почему. – Она посмотрела на меня, и теперь ее глаза казались совсем черными, под стать Темным векам, которые ее породили. – Как ты меня узнал? Мои ноги не изменятся до полуночи.

– Зато уже есть хвост, – ответил я. – Я почувствовал, что у тебя там, под человеческим обликом. Я вырос на старинных легендах – и больше всего любил, когда на ночь мне рассказывают о тебе и о Бисклаврете, несчастном оборотне. Что ты вообще делаешь в Калифорнии?

Она пожала плечами.

– Бессмертные всегда оказываются в Калифорнии, рано или поздно, как и в сказках на ночь. Ты бы удивился, если бы узнал, кого я видела в одном только Пало-Алто, не говоря уже о Беркли. – Когда электродвигатель коляски бесшумно заработал, она поехала вдоль Бродвея, а я двинулся рядом, неся ее сумки. Поднялся легкий ветерок, и она накрыла свои кошачьего цвета волосы синим платком.

– Про тебя рассказывают истории на немецком, хотя появилась ты изначально во Франции, – начал я, на что она молча кивнула. – Ты вышла то ли за графа Раймунда де Пуатье, то ли за Ги де Лузиньяна, который участвовал в Крестовых походах…

– За обоих. Раймунд был куда симпатичнее, но Ги… Ги в итоге оказался достойнее. – Последние слова я едва сумел расслышать.

– Ну, с ним у тебя было куда больше детей. Я всегда представлял, будто ты живешь в лесах близ Лузиньяна и заботишься о своей семье, даже после того, как ушла от Ги…

– Всего этого больше нет. – Она произнесла это спокойно, без драматизма, без сентиментальности, совсем безучастно. – Семьи, самого замка – всего, всего нет. Они женятся, уезжают, покупают, продают, умирают… все мои старые родственники, никого не осталось, сколько бы их наследники ни печатали мое изображение на своих бланках и гербах, сколько бы ни вырезали его на вывесках своих мини-гостиниц. Никого нет, только один, в Канаде.

– В Канаде? В Квебеке?

Она кивнула.

– Тогда почему ты здесь?

Коляска резко свернула в переулок – я последовал за ней. В своем синем платке она выглядела одиннадцатилетней девочкой, но в ее ответе слышалось взрослое хладнокровие:

– Я, может, и бессмертная, но и у меня есть свои пределы. Слишком холодно, слишком северно – а от того, что они творят с моим языком, мне хочется сожрать их всех, чтобы перестали. Нет, в моем возрасте дальше Калифорнии я не поеду. К тому же он молод, спасибо моим звездам. Так, вот мы и приехали.

Мы приблизились к одному из старых многоквартирных домов в этой части Окленда. Я бы предположил, тысяча девятьсот двадцатых годов – высокий, в добрых пять этажей, что встречалось сравнительно редко; с настоящим швейцаром в вестибюле, что бывало еще реже, и всевозможными архитектурными элементами – карнизами, люкарнами, фрамугами и даже дентикулами, прости Господи, – нечасто их увидишь в местах, куда можно добраться общественным транспортом. Швейцар поспешил встретить миссис Лузиньян, как он назвал ее с идеальным произношением, и я последовал за ней, тотчас вызвав его неодобрительный взгляд.

– Зайдешь выпить кофе? – Она улыбнулась с внезапной нежностью, относившейся, похоже, не ко мне, а к ее собственному воспоминанию. – Раймунд привез кофе со Святой Земли. Потом пытался растить его во Франции, но так и не получилось.

Как оказалось, в здании был пентхаус, и оказавшись в лифте, она воспользовалась ключом, чтобы поднять нас на верхний этаж. Я не могу описать квартиру достаточно подробно, поскольку усиленно пытался совладать с мыслью, что Мелюзина – реальная Мелюзина, собственной персоной – жила в квартире, в настоящем доме, и не в тринадцатом или четырнадцатом столетии, и не в Южной Франции. Но могу сказать, что стены гостиной – где она сделала нам кофе с таким печеньем мадлен, что у самого Пруста[37] слезы бы навернулись на глаза, – были белыми, с голубоватым оттенком, и на них висели картины и гобелены, некоторые на удивление современные, но большинство такие же старые, как и книги на полках. Не было видно ни ткацкого станка, ни какого-нибудь альбома для рисования, ни даже пялец; однако имелась маленькая клавиатура, явно предназначенная для подключения к органу. Это напомнило мне, что аристократкам тринадцатого века было необходимо обладать каким-нибудь талантом, связанным с досугом. Даже если они умели в мгновение ока превращаться в дракона и мстить тем, кто не умел.

Что напомнило мне… и я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого, еще немного. Она заметила мое движение и улыбнулась, на этот раз явно из-за меня – уважаемого профессора, преждевременно состарившегося из-за бессмысленного давления своей работы, но с памятью, как у птички, совершенно рассеянного, со страстью к мифам, сказкам и легендам.

– За всю свою долгую жизнь я не навредила ни одному человеку, – сказала она. – Тебя это сильнее бы впечатлило, знай ты, какие я испытывала искушения.

– Рад слышать, – ответил я неубедительно, после чего, подумав, что неплохо было бы сменить тему, спросил: – Ты все время на коляске?

– Только по пятницам. Иногда. И по четвергам – в последнее время чаще, но вообще когда как. – Она вздохнула. – У детей никогда не было проблем с тем, чтобы оставлять меня одну по субботам. Но Раймунд и милый Ги, мне кажется, никогда не запоминали дней недели. Да и с чего им было их запоминать? В то время такие вещи интересовали только женщин и священников.

– И все же ты бросила их обоих, не дав второго шанса и не оглядываясь назад. Я всегда считал, это немного сурово с твоей стороны.

Мелюзина слегка вспыхнула.

– Я была достаточно взрослой, чтобы сразу видеть начало конца. Сначала за тобой следят в туалете, потом выбирают тебе платья, потом заводят любовниц, командуют поварами и требуют, чтобы ты пела перед их пьяными друзьями, когда у них болит голова. Нет уж, спасибо, никаких вторых шансов, никакого искупления. – И все же в ее последних словах было пусть и не сожаление, но что-то схожее с тоской. Она подлила кофе.

– Когда они умерли, – сказал я, – когда умерли все твои потомки, бытовала легенда, что ты лежала в образе дракона вокруг башен их замка всю ночь и так рыдала, что разливались реки и валились деревья. В Лузиньяне до сих пор тебя помнят.

– Еще бы, – ответила она, иронично скривив губы. – Я стала приманкой для туристов, как тематические парки в твое время и священные реликвии в мое – развод да свиные кости, что одно, что другое. – Она разломила мадлен и протянула мне половинку с таким видом, будто была королевой, дарующей просителю графство или право монополии. А потом сказала: – Но я совершу еще один полет, когда умрет последний мой родственник в Канаде. После этого… после этого я стану просто престарелой калифорнийской дамой, ведущей скромную жизнь на тихой улочке среди своих книг и воспоминаний. И не более того.

– Только не по субботам, – сказал я.

Ее улыбка обнажила мелкие, идеально ровные зубы. Удивительно белые, они были слегка заострены.

– Только не по субботам. Но не забывай: я дракон лишь наполовину. Вторая половина вполне себе человечна. Я знаю, как здесь жить. Выпьем вина?

Я не любитель вина – да, я невыносимый, невежественный пивной сноб, – но не знаю, как описать вино, которое она налила мне в хрустальный бокал, звеневший так нежно и отстраненно, точно китайские колокольчики. Любое вино после определенного возраста превращается в уксус, каким бы изысканным и дорогим ни было, а то, что налила она, явно не могло быть таким старинным, как она мне сказала. Но я никогда больше не пил такого вина, о чем очень жалею теперь, когда знаю, каким оно должно быть. И что это вообще такое – вино.

Самые ранние упоминания Мелюзины, которые я находил, относятся к концу четырнадцатого столетия. Последняя женщина, с которой я спал, была студенткой университета – нет, не моей, слава Богу, позвольте мне сохранить хоть каплю достоинства. Она соблазнила меня – для нее это раз плюнуть, – а потом рассказала об этом всем своим друзьям и даже написала в интернете. С тех пор у меня никого не было. Ни одной.

Даже сейчас я не могу сказать вам, в самом ли деле я занимался любовью с Мелюзиной – созданием, наверное, гораздо старшим, чем сказки, которые нам рассказывают; наверное, такой старой, как Лилит, как Иштар или Исида. Точно я знаю лишь то, что в какой-то момент я во второй раз поднял ее на руки и заглянул в ее лицо – жестокое и прекрасное до такой степени, что мне, чтобы понять подлинное значение хоть одного из этих слов, пришлось было пересечь сотни миров и вселенных. В ее глазах были драконы, на губах – сирень, а соски округлых грудей, точно как на индийских эротических барельефах, оберегали крошечные шипы. Что же до ног – да, я уверен, она снимала те узкие слаксы, – нет, это были не людские ноги, совсем не ноги, но мне не было до этого дела. Они до сих пор иногда видятся мне в кошмарах, но оно того стоило. Что бы там на самом деле не произошло, оно того стоило.

Я, без сомнения, потерял счет времени. Но мне и до этого не было дела. Однако, клянусь, еще не наступила полночь, когда она прямо у меня на руках приняла иную форму, так быстро и с такой силой, что ее колючая чешуя распорола мне рубашку, а огромные когти оставили на спине следы, которые я ношу по сей день, из нее вырвалось дыхание пустыни – как сирокко, как хамсин, как самум – и меня отшвырнуло в другую часть комнаты, где я беспомощно растянулся, точно как она на полу автобуса № 29. Она нависла надо мной – человек наполовину, на четверть, на какую-нибудь мизерную долю? Лицо по-прежнему оставалось ее лицом, до некоторой степени; руки, которые некогда качали и управляли мной, теперь жались к груди, едва заметные в тени огромных крыльев, распростершихся за спиной. Ноги полностью срослись в единый хвост, который свернулся, будто оса, готовая ужалить. Когда она заговорила, я понимал ее речь, хотя слышать ее было мучительно, будто сами ее слова тоже облекали чешуйки, которые царапали мне барабанные перепонки. Я до сих пор слышу эти слова, она произнесла их всего два:

– Открой окно…

Я взял себя в руки и поспешил выполнить приказ, лишь бы она не заговорила вновь. Затем она устремилась в окно так резко, что пусть и не сбила меня с ног, но моя рваная одежда нелепо встрепенулась, а голова буквально мотнулась в сторону. Старомодная пожарная лестница, висевшая на стене снаружи, упала на улицу. Но никого, насколько мне известно, не ранило.

Она улетела не сразу – сначала зависла за окном, глядя на меня. Ее хвост, впервые полностью развернувшись, теперь металлически поблескивал в свете убывающей луны. На старинных гравюрах Мелюзину изображали с двумя хвостами, но ей вполне хватало и одного. От спутанной гривы, сияющей, будто кольчуга, до самого ее низа было, наверное, футов двенадцать, и все же отчасти ее облик оставался бесспорно, ужасающе человечьим – вероятно, как и у Медузы горгоны. Лицо ее выглядело скорее металлическим, чем из плоти, но его искажало великое горе, такое же различимое, как тогда, в автобусе № 29. Я испугался ее – или того, что мы собирались совершить – или уже совершили? Мое тело ничего мне не подсказывало – но я жаждал ее, меня влекло к ней и влечет до сих пор. Мелюзина…

Она улетела на северо-восток, еще долго виднеясь на фоне луны, прежде чем я потерял ее из виду. Существует столько изображений, столько картин, на которых драконы летят на фоне луны, что иногда мне кажется, они сами предпочитают, чтобы их видели такими – точно как лошадей, которые взбираются на утесы именно на закате, чтобы был виден их силуэт. Я уверен, это было сделано намеренно. Я закрыл окно, поднял стулья и столики, опрокинувшиеся при ее уходе, помыл чашки от кофе и выбрался из квартиры. Швейцар проследил за мной взглядом, но ничего не сказал.

Следующие пару дней пришлось немало погуглить, прежде чем я наконец обнаружил несколько строк, касавшихся примечательного несчастного случая на мотоцикле, произошедшего в Квебеке. Одна франкоязычная газета даже сообщала некоторые подробности относительно похорон, но ни на английском, ни на французском не упоминалось о драконе, скорбящем о последнем потомке старейшей из рода Лузиньян. Но Мелюзина там была, точно. Она бы этого не пропустила.

Я больше не видел ее и не ожидаю увидеть, несмотря на то, что езжу каждый день на одном и том же автобусе, а потом прохожу мимо ее дома, снова и снова. Насколько я понимаю, она уехала, не имея больше причин оставаться в этой стране; пусть и предполагала, что останется – из-за местной погоды. Но мне кажется, что желай она меня увидеть, это давно бы случилось. И все же я не несчастен, не одержим и не так уж понур. Я скорее как осел из стихотворения Честертона, который помнит, как вез Христа в Иерусалим. Я тоже имел свой час, «жестокий час и сладкий» – а кто еще на исторической кафедре средней школы Беркли может этим похвастаться?

2 марта 1983 года, 30 километров к юго-западу от Хинтона, Альберта[38]

– Рози, – позвала Беа вполголоса, но колеса старого школьного автобуса так шуршали по гравию, что дочь ее не услышала. Рози сидела на пассажирском сиденье рядом с водителем, развалившись и закрыв глаза. Она не шевелилась с тех пор, как они сели в автобус в четверть седьмого утра. Но и не спала тоже. Мать всегда умела это различать.

Беа повысила голос до театрального шепота.

– Рози, у нас проблема.

Все равно никакой реакции.

– Рози. Рози. Рози.

Беа взяла перчатку с приборной панели и швырнула. Не в ребенка – этого она бы ни за что себе не позволила. Но перчатка отскочила от окна и приземлилась Рози на колени.

– Мам, я же сплю. – Хмурый взгляд. Беа не видела, чтобы дочь улыбалась с тех пор, как ей исполнилось тринадцать.

– За нами дракон, – проговорила она беззвучно, одними губами. Остальные дети этого не замечали, и Беа хотелось, чтобы так оно и оставалось.

Рози закатила глаза.

– Я не умею читать по губам.

– Дракон, – прошептала она. – За нами.

– Не может быть! – Рози резко выпрямилась. Повернулась на сиденье и оглянулась через центральный проход, посмотрела мимо ребят в зимних комбинезонах и шапках. – Я его не вижу.

Заднее окно было бурым от замерзшей на нем слякоти. И слава богу, потому что если бы дети увидели дракона, они бы подняли крик.

– Посмотри сюда.

Рози сползла со своего сиденья и, крепко ухватившись за поручень у Беа за головой, наклонилась над матерью. От ее чрезмерно обтягивающей парки повеяло запахом сигарет.

Беа открыла окошко и поправила боковое зеркало, чтобы Рози увидела. За автобусом яростно трепетали матово-черные крылья. Бледное зимнее солнце поблескивало на серебристых чешуйках, покрывавших передний край крыла.

– Ух ты, – проговорила Рози таким низким голосом, что он походил на рычание.

Беа надавила на газ. «Ля Витесс» рванул вперед, явив широкую, колыхавшуюся от напряжения мышц драконью грудь. Он вскинул когтистые передние лапы, будто хотел потянуться к автобусу, и они увидели на миг его гибкую шею и треугольную змеиную голову, прежде чем он догнал автобус и исчез в слепой зоне зеркала.

Рози откинула растрепанную челку и наклонилась к зеркалу еще ближе.

– Что-то огня нет. Почему он не пытается нас поджарить?

– Не знаю. Может быть, запыхался, – сказала Беа. – Но, милая, ты должна мне помочь. Выведи детей к передним сиденьям. Пусть соберутся плотнее.

Но Рози ее не слушала. Она пристально смотрела в зеркало, завороженная, и видела, как драконье крыло изгибалось от крючковатого кончика к толстому плечу.

– Рози, прошу. – Беа стукнула обеими руками по рулю. – Выведи детей вперед.

– Ладно, сейчас. – Рози выпрямилась, затем снова наклонилась над матерью, чтобы еще разок взглянуть на дракона.

Беа была вынуждена признать, что ее ребенок выглядел пугающе, особенно в последнее время, с этими футболками в стиле дэт-метал и сердитой сутулостью. Ей не было и шестнадцати, но она, такая крупная и рослая, выглядела на все двадцать. Плюс еще черная подводка для глаз, которую Рози растапливала с помощью спички и наносила как жидкую, и колючая стрижка, которую она сама себе сделала еще в десятом классе и с тех пор подрезала единственными нормальными ножницами, которые имелись у Беа, и да, Беа понимала, почему другие матери критиковали ее за то, что позволяла своей дочери так выглядеть.

Беа ничего не могла с этим поделать. Рози всегда доставляла больше хлопот, чем Беа могла вынести. Впрочем, пока она каждый день возвращалась с Беа на автобусе, все остальное не играло роли.

Но Беа не нравилось, как ее дочь смотрит на дракона. Она его не боялась, ни чуточки. Наоборот, даже будто была рада его видеть.

Ее муж умер ночью после долгой болезни. Асви в это время спала, изнуренная двумя годами его бессильного увядания. Проснувшись, она сразу поняла, что он испустил дух. В спальне, где стояла кровать с балдахином и расписными шкафами, ощущалось на одну душу меньше – будто она вознеслась к горам вечного утра.

Она не прикоснулась к нему, только спустила ноги с кровати и встала. Тело ныло от боли, как всегда по утрам. Она подошла к закрытому окну, чувствуя почти удушливую потребность в свежем воздухе, несмотря на пучки трав, которые свисали со стропил и подслащали запах смерти.

Открыв ставни, она воздела глаза к горизонту и испытала облегчение. Он был достаточно хорошим мужем. Ей повезло, что отец устроил ей брак с мужчиной не вспыльчивым, хотя это, скорее всего, получилось случайно. Главной заботой отца было заключить союз, который упрочит его положение для торговли шерстью. Муж ее был не слишком взыскателен, ударил ее всего дважды, причем один раз даже за это извинился, а когда она постарела, великодушно позволил нанять вторую служанку для работы на кухне.

Рассвет озарил безоблачное небо. Восточные горы сурово высились вдали. Она стояла, вглядываясь в них гораздо дольше, чем обычно, когда ей недоставало времени. Впервые за все годы супружеской жизни ей не нужно было ни за кем ухаживать, не нужно было варить кашу на рассвете и готовить впрок, не нужно было штопать порванную накануне детскую одежду, не нужно было опорожнять горшок немощного. У нее не было причин отводить глаза от великолепного вида, который всю жизнь оставался для нее недосягаемым.

Искры вытягивались в танцующие нити золота, серебра и бронзы. Драконы летели над вершинами и шпилями Большого Рубежа, как и каждый рассвет и закат, слишком крупные, чтобы их не заметить, но слишком далекие, чтобы разглядеть их в подробностях. Но они всегда были величественны и смертоносны. Как и сам Восточный массив, они служили барьером, который никто не мог пересечь.

Задвижка на двери спальни мягко задребезжала, а в следующий миг приоткрылась дверь.

Послышался шепот Фелоа:

– Госпожа? Вы проснулись? Ваш сын обеспокоен, ведь вы еще не спустились на кухню.

Асви повернулась, когда дверь открылась шире на смазанных петлях. Пожилая женщина ступила в комнату. Она была одета в тусклую серо-зеленую юбку с рабочим фартуком, повязанным поверх выцветшей блузки.

– Он мертв, – сказала Асви.

– Ах! – Взгляд Фелоа метнулся к кровати, занавески над которой были задернуты на лето. Тело лежало под одеялом, так что оно напоминало рельефом неровный холм. На неподвижной голове была белая спальная шапочка. – Мне сообщить вашему сыну? Теперь он господин.

Асви вдруг почувствовала себя чрезвычайно вялой. Даже мысль о том, чтобы одеться, показалась ей столь же невозможной, как необходимость взобраться по Восточным горам и взглянуть на дикую обитель демонов, которая, как говорят, лежала за каменными пиками.

Глаза Фелоа расширились.

– Госпожа, вам следует сесть.

Она подвела Асви к туалетному столику. Асви послушно села на стул с березовой спинкой. Зеркало было накрыто, поскольку не допускалось самолюбование в доме, где умирал господин.

– Оставайтесь там, госпожа.

Фелоа подошла к кровати и поднесла стоявший рядом стакан к носу мертвеца и его приоткрытым, окрасившимся в сине-серый оттенок губам. Убедившись, что он больше не дышит, она вышла. Асви слышала, как она спустилась по ступенькам, слышала, как в прихожей раздались голоса, как закрылась дверь. Потом она, возможно, задремала, потому что следующее, что она услышала, – как вернулась Фелоа.

– Он ушел в храм, госпожа. Давайте я помогу вам одеться, прежде чем он вернется со священником-магистратом.

Асви сжала рукав Фелоа. Слова хлынули из нее, будто из стремительного источника.

– Фелоа, я не позволю им выгнать тебя в долгую прогулку.

У Фелоа лишь дрогнула нижняя губа – большего проявления эмоций она себе не позволила.

– Госпожа, вы всегда были ко мне добрее, чем я того заслуживаю.

– Разве? – пробормотала Асви, когда в ответ на смиренные слова Фелоа в ней совершенно неожиданно вскипел гнев.

Она ощутила прилив энергии. Нужно было выбраться из комнаты, иначе она задохнется. Может, она уже задохнулась и эти последние годы скиталась в пустыне погибели, что служила единственной наградой для неверных сыновей и непокорных женщин.

Она подошла к гардеробу и достала коричневое траурное платье, которое дарили всем невестам на свадьбе, чтобы надеть по смерти мужчины. Коричневый считался цветом вдов и оставшихся без отца девочек. В старину, когда люди жили в далеком краю, прежде чем отважно достигли этих берегов, всех женщин, оказавшихся достаточно строптивыми, чтобы пережить мужа, хоронили вместе с ними. Из земли да в землю, как произносили в храме каждый Двенадцатый день, словно в напоминание о том, что люди прежде были чище и жили ближе к богам. Теперь же храм стал милосерднее. И еще нужно было принимать во внимание драконов. Драконов, которых полагалось задабривать.

Но Асви это, конечно, не грозило. У нее остались сыновья.

Развернув платье, она натянула его поверх сорочки – чтобы застегнуть пуговицы на спине, ей нужна была помощь Фелоа. Женщинам вроде Фелоа приходилось довольствоваться траурными платьями с пуговицами спереди. Несмотря на то, что всю свою прибыль ее муж вкладывал в дело и никогда не тратился на всякие безделушки или улучшения для дома, он настаивал на определенных изысках для жены, которые были бы у всех на виду.

Фелоа проследовала за Асви на кухню, где Бавира уже сложила свой спальный тюфяк и развела огонь.

– Присядьте, госпожа, – сказала девочка. – Я сварю кашу.

Поскольку ее муж больше не мог жаловаться, что его утренняя каша приготовлена не руками его послушной жены, Асви села. Но сидеть ей было неуютно. Ее разум все еще окутывал туман, а тело не находило покоя.

Она поднялась. Люди ведь придут выразить свое почтение. Их надо будет кормить: имбирными блинами, булочками с пастой из красной фасоли, фруктовыми пирогами, острой пастой с мясом, плоским горячим хлебом с соленым сыром, потому что такова была традиционная пища для путников. К этому следовало добавить шалфей и петрушку, чтобы хлеб ощущался приятнее на вкус.

Она надела фартук и принялась непроизвольно собирать нужные ингредиенты. Всего два месяца назад она подавала поднос с сотней сложенных блинчиков со сладким кремом и ранними ягодами в память о последнем из своих дядей, самом младшем среди братьев.

– Госпожа, вам следует отдохнуть, – возразила Бавира, стоявшая у котелка с кашей.

– Оставь ее, – сказала Фелоа, – работа ее успокаивает. Она любит что-то делать на кухне.

Это была правда. Меклос мог нанять кухарку, но предпочитал, чтобы в нем видели мужчину, который был настолько успешен, что его жена не позволяла другой женщине готовить ему еду. Поскольку ступать мужу на кухню жены считалось дурной приметой, кухня стала ее бесценным владением. Она отдавала еде всю душу и все внимание. Месила и раскатывала тесто, украшала торты и пирожные, запекала пикантные плюшки.

– Мать! Что ты делаешь?

В двери кухни возник ее старший сын. Ребенком Элилас с братьями проводил немало времени с ней на кухне, но теперь, когда он наследовал главенство в доме, он замешкал, опасаясь принести несчастье в дом, в котором прожил всю свою жизнь. Его жена, Данис, протиснулась мимо него, держась с ним так легко, как Асви никогда не позволяла себе со своим мужем.

– Твоя мать, как обычно, хочет убедиться, что с едой не напортачат, – сказала Данис, подходя к столу, где Асви замешивала тесто. – Дорогая Мать, простите, что вас прерываю. Пришел священник-магистрат. Вам следует присутствовать в гостиной, пока он проведет церемонию перехода.

Руки Асви замерли, пальцы скользнули по приятной текстуре теста.

– О-о, – проговорила она тихо.

– Я послал слугу в чайную за полным подносом, но тебе следовало быть в гостиной и приветствовать его, – сказал Элилас с привычным раздражением.

Фелоа пекла блины. Сняла сковороду с плиты и подошла к столу с влажной тряпкой, чтобы стряхнуть муку с лица Асви и вытереть ей руки.

– Я сама домешаю, госпожа.

Нарушать церемонию было нельзя.

Асви сняла фартук, затем остановилась в дверях.

– Сначала напеките блинов. Бавира, последнюю порцию клецек с кунжутом принесешь священнику.

– Мать! Он ждет!

Гостиная представляла собой официальный зал, который использовался только для приема посетителей и был украшен, чтобы произвести впечатление. Здесь стояли лакированные стулья, расшитые диваны, полированный столик и застекленный буфет, в котором были видны утонченные чашки и блюдца, предназначавшиеся для наиболее важных гостей. Священник-магистрат стоял, сложив руки за спиной, изучая коллекцию ценнейших глаз демонов – твердых сверкающих шаров, похожих на драгоценные камни, – их собирал ее муж. Прикоснувшись к такому глазу, можно было умереть, поэтому каждый был заключен в сеть серебристых нитей, чтобы сдержать и ослабить ядовитую магию.

– Ваша Честь, – произнес ее сын.

Холодный и отталкивающий вид этого человека смягчился его теплым баритоном.

– Вдова Меклос, да последуете вы с миром за своим мужем, как следовали за отцом и за сыновьями с заботой в сердце, дабы ухаживать за ними в их нуждах.

Она склонила голову, довольная тем, что ей не требовалось ничего говорить. А что бы она тут сказала? Эти слова были частью обряда, который когда-то проводился в старой стране, когда вдову опаивали и хоронили с мертвым мужем. Кем, в конце концов, была женщина, если не приложением к мужчине, который признавал ее частью своей жизни? Асви, дочь Хинана. Асви, сестра Астьяна, Нерласа, Тохилоса, Эльяна и Белека. Асви, жена Меклоса. Асви, мать Элиласа, Вестерилоса и Посьона.

Священник поднялся в спальню вместе с ее сыном, чтобы осмотреть тело. Как только он вышел из гостиной, Асви подошла к шкафу и взяла чашки для мужчин.

Вошла Данис, в руках у нее была тарелка клецек с кунжутом.

– Дорогая Мать, вы не присядете? Я сама поставлю все для чая… а вот и чай.

Слуга вошел с накрытым подносом, который поставил на столик рядом с клецками.

– Спасибо, Хирел, – любезно поблагодарила Данис.

Он коснулся пальцами лба, уха и сердца, после чего вышел из гостиной. Со сноровкой женщины, которая еще в детстве научилась подобным щепетильностям, Данис поставила чашки на блюдца, а блюдца – на поднос с изображением цветов. Затем наклонила крышку тяжелого чайника ровно настолько, чтобы вдохнуть его аромат, и удовлетворенно кивнула.

– Фелоа принесет блины, когда они вернутся, но не ждите, что священник-магистрат съест хоть что-нибудь, – продолжила Данис, осторожно наблюдая за Асви, будто опасаясь, что та в любое мгновение может свалиться в обморок. – Мы сможем съесть их, как только он уйдет. Нам не нужно голодать!

– Обещаете, что оставите Фелоа, Данис? – спросила Асви тихо.

– Оставлю?

– Семьи часто выставляют пожилых женщин и нанимают более молодых.

– Это рекомендуется в целях экономии. Молодые работницы больше успевают. Пожилым следует возвращаться к своим родным на покой.

– У Фелоа нет родственников-мужчин. Она так и не смогла выйти замуж и родить сыновей. Все эти годы она верно служила мне. Я бы не хотела видеть, как ее вынуждают… – Мысль застряла у нее в горле, будто кость, которую было не проглотить.

Данис со всей серьезностью кивнула – она никогда не притворялась, будто не понимает неудобной правды.

– Вы хотите, чтобы я пообещала, что мы не выгоним ее в долгую прогулку.

Асви покачнулась, схватилась за ближайший стул и села. На спине у нее выступил пот, будто она сидела, повернувшись ею к костру.

Данис села рядом и взяла ее руки в свои.

– Отец Меклос многого достиг, и его сыновья хорошо переняли дело. Мы можем оставить ее.

– Даже если она станет слишком стара и не сможет много работать?

– Она хорошая кухарка, лучше, чем я. А кухарки могут долго работать. Элиласа не беспокоит, что ему готовит не жена. И меня тоже! А вам никогда не надоедало готовить, Дорогая Мать?

– Нет. – Она покачала головой. – Мне нравится хлопотать на кухне. Там каждый день что-то получается не так, как накануне. И никто не заглядывает тебе через плечо, если ты хочешь попробовать что-нибудь новое. Ты же не отлучишь меня от кухни, правда?

Данис грустно улыбнулась.

– Дорогая Мать, все в этом доме знают, что ваша пища – благословение для нас. Как только обряды будут проведены и Отец Меклос ляжет в землю, мы переселим вас в ту милую комнату с видом на сад. Туда вам не придется подниматься по лестнице. Вы легко сможете приходить на кухню, когда захотите.

– Оттуда я не смогу смотреть на горы.

– Конечно не сможете. Так ведь будет спокойнее, разве нет? Представьте, каково просыпаться каждое утро и видеть этот восточный вид! А так вам не придется думать о драконах и демонах, которые крадутся сквозь ядовитый туман. – Она наигранно содрогнулась.

– Разве Элилас не возьмет спальню себе? – Комната в башне много поколений служила спальней главы семейства.

– Нет. Я не хочу там спать. Мы хотим переделать ее в учебный класс для детей. Я уверена, вид на горы поможет им сосредоточиться на учебе. Мы с Элиласом пока останемся в своей комнате. Она небольшая, но мне нравится. Я убедила его расширить ее за счет комнаты отдыха и двора, чтобы я могла приглашать своих подруг. – Она сжала пальцы Асви. – И вы можете сидеть с нами, конечно. Мы вышиваем и читаем вслух пьесы прошлого сезона и стихи всех самых современных поэтов.

Асви так и не научилась вышивать – она умела только штопать. Ее отец не тратился на уроки для дочери, хотя братья обучили ее письму. Она попыталась представить изящную комнату отдыха Данис с ее модными подругами, читающими пьесы и отрабатывающими танцевальные движения, но она будто наблюдала за ними издали и не видела себя в их числе.

– О, что же это я? – Данис отпустила ее. – Я слишком много говорю, пока вы пребываете в скорби, Дорогая Мать. Не то чтобы я тоже не скорбела, – поспешила она добавить, – но Отец Меклос был так болен и так страдал, что я не могу не испытывать облегчения от того, что он наконец отмучался. Его болезнь совсем вас истощила. Теперь вы, наверное, сможете найти покой.

Но что такое покой, если не смерть? Покой вовсе не представлялся ей привлекательным, равно как и опрятная комната с видом на садовые стены.

Снаружи в коридоре послышались шаги, быстрые и решительные. Вернулись мужчины.

Элилас помог ей встать и придержал ее за руку, чтобы она не могла дотянуться до подноса с чаем, будто он думал, что она не понимает, как теперь изменился порядок в доме. Вместо нее чаем занялась Данис – и так ловко, что вызвала восхищение Асви, словно в некоем ритме она согрела чашки кипятком, вылила его и наполнила янтарного цвета чаем, идеально изогнутой струей. Так изящно. Так красиво. Как и сама Данис – награда на брачном рынке, заплатить за которую Элилас целый год убеждал отца, объясняя, как сильно она поднимет статус семейства среди торговцев шерстью.

Асви вспомнила первый раз, когда сама впервые наливала чай вместо свекрови после смерти свекра. У нее так дрожали руки, что она дважды пролила его под неодобрительное шипение матери Меклоса. И даже после этого она страшилась посетителей из страха разочаровать его мать. Уверенность Данис ощущалась ей не пощечиной в ответ на ее некомпетентность, а долгожданным спасением. Гордую улыбку Элиласа в адрес любимой жены священник-магистрат поощрил глубоким кивком.

Данис сперва обслужила мужчин, затем подала чашку Асви и села рядом с ней. Сначала отхлебнул магистрат, потом Элилас, потом женщины.

Допив первую чашку и позволив Данис налить ему еще одну, магистрат начал:

– Я пришлю послушников, чтобы отнесли тело в храм для приготовлений. Поскольку сейчас лето в разгаре, церемонию перехода нужно провести завтра, не выжидая традиционные пять дней осмысления. У вас ведь есть братья, так, Глава Элилас?

– Двое в живых. Один состоит в ополчении, на перевале Феллспайр.

– Да не покинет его мужество, – произнес магистрат. – Храбрый меч, что своей жертвой дает нам всем жить в мире.

Асви сжала руки крепче, думая о мягком Посьоне и вспоминая, как он утешал ее, когда она плакала, видя, как он уезжает на передовой рубеж, с которого может не вернуться. Но она промолчала. Говорить ей сейчас было не положено.

– Другой управляет нашим складом в Фарпорте.

– Это слишком далеко, чтобы успеть на церемонию. Очень хорошо. Можете послать ему весть, чтобы сделал соответствующие подношения. – Мужчина обратил свой холодный взгляд на Асви, оценив ее и, она была уверена, найдя неудовлетворительной. Ее отец был овцеводом, который искал лучший рынок сбыта для своей шерсти. Его дитя немного стоило на брачном рынке, но ей было шестнадцать и она уже тогда умела хорошо готовить. Амбициозный же Меклос, который благоговел перед своей выдающейся матерью, стремился к монополии на превосходную шерсть отца Асви и искал связи среди кланов овцеводов, живших в предгорьях, и поэтому пошел на эту сделку. И благодаря ей удвоил семейное дело.

– Вы заплатите за мать дорожный оброк, полагаю? – добавил магистрат, вопросительно приподняв бровь. – Сумму, которую мы обсудили наверху.

Нерешительность Элиласа встревожила ее. Она подняла глаза и увидела, что он со значением смотрит на Данис.

– Она выше, чем я ожидал, – пробормотал он.

Данис посмотрела на Элиласа с такой укоризной и так раздраженно выпустила воздух, что он поморщился.

– Но моя семья, конечно, заплатит, Ваша Честь, – сказал он.

– Значит, давайте лучше решим все сейчас, чем оставим на завтра. Так, полагаю, будет проще.

– Если пройдете со мной в отцовский кабинет.

– Теперь это ваш кабинет, Глава.

– Да, конечно. Если пройдете в мой кабинет.

Мужчины вышли. Данис поставила чашку на стол с такой силой, что от удара у нее откололось основание. Она сердито посмотрела на чашку – разрисованную крошечными сценами, где женщины величественно шагали в зубастые пасти огромных драконов. – Они такие старомодные. Я их все заменю.

– Но они служили семье много поколений, – изумилась Асви. – Их купили в храме.

– Да, вижу. Я могу выручить за них хорошую сумму на рынке, если только они не нужны вам, Дорогая Мать.

– С чего они будут мне нужны? – спросила Асви.

– Действительно, с чего! У вас ведь хороший вкус, пусть старик не позволял вам самой выбирать одежду или украшения. Неудивительно, что вы любите проводить время на кухне. Это единственное место, где он никогда вам не мешал.

Асви не знала, чем ответить на подобную прямоту, поэтому просто промолчала. Молчание всегда было безопаснее всего.

Данис встала из-за стола.

– Лучше мне пойти присмотреть за мужчинами, не то этот ворюга-священник выжмет еще сотню из наших богатств. Эли хоть хитрый торговец, но становится невероятно наивным, когда дело касается храма. Мой отец говорит…

Она осеклась и пристально посмотрела на Асви, затем улыбнулась снисходительно, будто несмышленому ребенку.

– Ладно, неважно. Это трудное время для нас всех. Я мечусь от одного к другому и не могу сдержать язык за зубами. Дорогая Мать, простите меня.

– Вы всегда были ко мне добры, Данис.

Данис наклонилась, чтобы поцеловать ее в обе щеки.

– Вы радушно приветствовали меня, хотя женщины из скромных семей обычно не любят, если в их жизнь приходит невестка высокого происхождения, как я. За вашу скромность и любезность я всегда буду благодарна.

И она вышла.

Возможность посидеть в гостиной в одиночестве была для Асви роскошью, которая выпадала ей лишь изредка. И теперь она наслаждалась им, зная, что это не продлится долго. Из стеклянного шкафа на нее смотрели глаза демонов. Поговаривали, что они видели даже после смерти и не раз пробуждались, завидев добычу. Эти глаза были у Меклоса предметом гордости. Его уважали за смелость держать подобную коллекцию в собственном доме. Ему нравилось брать их в перчатках, развлекая посетителей ужасающими историями о том, как он добыл тот или иной экземпляр. Врач, лечивший его последние два года, сказал умирающему, что тот получил отравление от того, что держал эти глаза в руках. И все равно Меклос до самого конца шептал, с глубокой, почти эротической страстью, что даже несмотря на все, несмотря на свою мучительную болезнь, оно стоило того – стоило увидеть то, что видел он. Эти заявления были не более чем бредом умирающего, сказал Асви врач, а видений своих Меклос никогда не описывал.

Сама она никогда к глазам не прикасалась. Однажды, в детстве, когда жила в предгорьях, она видела живого демона, который напал на стадо овец: его глаза ядовито сверкали, будто кислота, из пасти лился пепельный туман, который обжигал и истреблял перепуганных овец, а с ними – и ее любимого брата, который сварился заживо. Как только сверкающие глаза увидели ее, как только они обратились к ней, желая сварить и ее, в небе возник дракон – безо всякого предупреждения, только жалящий горячий ветер поднялся. Огромный зверь бросил на нее лишь один взгляд, но он показался ей затяжным, тягучим – будто мед, сочащийся из открытой раны. Она дракона не заинтересовала – она ничего собой не представляла, всего лишь человеческая девочка, не более занятная, чем блеющая овечка. Он вонзил свои сверкающие когти в демона и поднял его в небо. Будь у Асви крылья, она полетела бы за ним вслед, но была вынуждена остаться на земле.

Дверь была открыта, и она услышала, как Элилас любезно прощается с магистратом. Затем парадная дверь закрылась, и в прихожей остались лишь Элилас и Данис.

Данис сказала мужу тихо, что Асви едва сумела расслышать:

– Они продажные, все до последнего. Он отдаст священнику-адъюдикатору только половину, а вторую – положит себе в карман.

– Что мы можем сделать? Они управляют принцем, а принц управляет нами.

– Еще посмотрим.

– Данис!

– Тс-с-с! Ты же знаешь, что я права. Поверить не могу, что ты так сомневался. Это же твоя мать!

– Это большая сумма, а она стара.

– Стара? Это ты и обо мне когда-нибудь скажешь?

– О тебе? Конечно нет. Ты же…

– Я великолепна и элегантна, а моя репутация сомнительна ровно настолько, чтобы пользоваться всеобщим уважением, я не робкая и не послушная, и в придачу рождена в предгорьях среди овец! Твой отец и так вел себя достаточно дурно, обращаясь с ней как со служанкой и не ценя ее затейливых и замечательных блюд, которые она готовила ему всю жизнь. Ты никогда не думал, какое она сокровище? Я бы променяла любую повариху в этом городе на нее. Будь то даже повариху самого принца. Что ты на это скажешь? И она даже никогда не жаловалась, что ей приходилось спать в той мерзкой комнате наверху – столько лет с ноющим эгоистичным мужчиной, который жаловался, если она добавляла хоть каплю приправы в его пресную кашу.

– Данис!

– Я лишь повторяю твои же слова, милый. Не пытайся швырять их мне в лицо. Он ведь и тебя тоже стращал. Неудивительно, что твои братья сбежали подальше, как только стали достаточно взрослыми. Тебе просто повезло, что ты мне понравился.

Его голос смягчился, когда он спросил дразнящим тоном:

– И чем это я тебе понравился, любимая моя?

– Вот все тебе расскажи! – ответила она, рассмеявшись. – Идем, отдашь своей несчастной матери браслет, пока магистрат не решил вернуться и выжать из тебя еще пару монет. Он видел твое сомнение. Ты же знаешь, что они там говорят в своем храме. «Времена нынче тяжелые, а драконам нужны подношения».

– Я бы заплатил все равно!

– Заплатил бы, если бы не передумал.

– Вести и Пос никогда бы меня не простили.

– И правильно бы сделали. Мы потеряли бы лицо перед обществом, если бы позволили ей уйти в долгую прогулку. Об этом ты не думал?

– Конечно, я не дал бы ее забрать, любимая моя. Я просто поразился тому, сколько он затребовал.

– Потому что им движет жадность и он волен брать все, что ему вздумается, ведь магистратов защищает принц, которого, в свою очередь, защищают они. Если у нас будет четвертый мальчик, я отдам его в храм и, под моим наставничеством, он наведет там порядок!

Элилас нервно усмехнулся.

– Довольно, милый, – добавила Данис. – Все решено, и ей ничего не грозит. Идем к ней.

Их шаги приблизились. Когда они вошли, Асви сидела, сложив руки на коленях, и молчала. Ей нравилось, когда люди считали, что она так же плохо слышит, как и Меклос в свои последние годы. Элилас шагнул к ней. Сухо протянул ей браслет из полированного обсидиана и сердоликовых бусин, нанизанных на серебряную цепочку.

– Ваша семья ручается за вас, Мать. Заплатив оброк, подтвержденный этим браслетом, мы принимаем на себя ответственность заботиться о вас, даже если вы более не можете вынашивать сыновей и стали слишком слабы, чтобы облегчить ношу, которую несут в этом суровом мире мужчины.

Вспышка гнева промелькнула в уголке глаз у Данис, а на губах ее возникла усмешка. Но она ничего не сказала и не стала перечить. Да и что на это можно сказать?

В прихожей Хирел уже принимал гостей, явившихся выразить свое почтение. Первыми пришли соседи, жившие через улицу, – они видели, как приходил и уходил магистрат. Потом весть разнеслась шире, и людей являлось все больше и больше. Бавира вынесла поднос с блинами, но их быстро не стало, и Данис послала в пекарню за еще пятью подносами с пирожными. Асви казалось кощунством подавать посетителям в собственном доме купленные пирожные. Но она была слишком уставшей, да и к тому же это больше был не ее дом. Теперь подобные решения Данис предстояло принимать самой. Более властная свекровь наставляла бы невестку, как мать Меклоса, которая много лет главенствовала над Асви, но над Данис никто не стоял. Асви нечего было и пытаться что-то ей указать.

Ее младший брат прибыл вместе с парой актеров. Хотя большинство родственников все еще проживало в предгорьях, где пасло своих овец, брат поселился в городе и, получив образование на деньги от новых торговых связей семьи, стал драматургом. Его туловище обтягивал ярко-золотистый пояс, а заплетенные волосы напоминали драконью чешую, и сам он вполне походил на светского человека. Сперва он приветствовал, конечно, Элиласа, после чего задержался, тихо перекинувшись какими-то секретами с Данис, и лишь потом подошел к сестре.

– Тебе следует сменить прическу, Асви, – сказал он, по-братски целуя ее в щеку. – Эта уже слишком устарела, да и все равно никогда тебе не шла. Дай-ка взглянуть.

Она тупо уставилась на него, пытаясь понять, на что именно он желает взглянуть. На мгновение она даже забыла, как его зовут.

Белек! В детстве ей приходилось выполнять большую часть домашних дел и в том числе присматривать за детьми, пока мать подолгу болела после каждой беременности. Маленький Белек еще только научился ходить, когда отец взял ее в город попытать счастья на брачном рынке.

Белек взял ее за запястье и осмотрел браслет.

– А бусины какие качественные! Они бы потеряли лицо, если бы не заплатили за тебя оброк.

– Он же мой сын!

– Сыновья бросали матерей, и не раз. Или же теряли их не по своей вине.

Они переглянулись, потому что, как бы плохо они ни знали друг друга, оба помнили, как их отец потерял свою мать таким образом, о чем он неустанно повторял Асви с тех пор, как она достигла брачного возраста. Его отец – дед Асви – умер, когда отец Асви был еще юн. Он был старшим из выживших детей и потому с тех пор, с шестнадцати лет, принял на себя ответственность за всю семью и считался мужчиной. У его матери не осталось ни живых братьев, ни отца, а более дальние родственники мужского пола жили слишком далеко. Когда ему не хватило денег на оброк, храм забрал его мать и выслал в долгую прогулку. Она ушла в Восточные горы, чтобы стать подношением для дракона, которые ограждали людские поселения от демонов. Конечно, с тех пор он никогда больше не видел свою мать. И никогда не мог простить себя за то, что не сумел ее спасти.

– Я бы наскреб столько денег, сколько смог, набрал бы займов, – добавил Белек. – Такие, как мы, не могут позволить себе нести позор, как горцы, которые приковывают дочерей к скалам на волю драконам.

– Так никто никогда не делал. Молодые женщины слишком ценны, чтобы ими разбрасываться! – воскликнула Данис, приблизившись к ним с лукавой ухмылкой на полных красных губах. – Это просто сказка, которую драматурги пересказывают, потому что она нравится публике.

Она позаботилась об Асви, налив ей свежую чашку горячего чая и поставив справа от нее блюдо с пирожными. Асви, к своему изумлению, заметила, что обутая в изящную домашнюю туфельку нога Данис почему-то уперлась в бок дорогой кожаной туфли Белека.

Белек процитировал для Данис несколько строк из, очевидно, новой пьесы, над которой работал.

– «Зачем мы берем на себя ярмо старой земли, когда под нами распускаются свежие цветы?»

– Предвзято.

– А как насчет этого? «Какими тайными тропами идет душа к тому, что ею любимо?»

– Ой! Белек! – Данис приподняла бровь и скривила губы, отчего Белек залился краской.

Он отвел глаза, прервав свое восхищенное созерцание скептицизма Данис. В комнату к этому времени вошел мужчина, одетый нарочито, будто желая с порога показать свою обеспеченность. Он подозвал Белека с видом человека, привыкшего получать все, что захочет.

– О, хорошо, я как раз надеялся, что он придет после того, как выразил интерес финансировать следующую постановку, – сообщил Белек и оставил их.

Прежде чем Данис успела последовать за ним, Асви схватила ее за руку и сжала так, что Данис склонилась к ней.

– Вы в порядке, Дорогая Мать? Я знаю, вам наверняка тяжело. Но осталось продержаться еще немного.

– Вы любовники? – прошептала Асви, думая о том, насколько ее сын был предан этой женщине, которую она никогда до конца не понимала.

– Любовники?

– Ты и Белек?

Данис весело рассмеялась и перевела взгляд на двух актеров – симпатичных мужчин с тонкими чертами и ослепительными улыбками.

– Нет. Я не в его вкусе. Но у меня есть тайна, Дорогая Мать. Я помогаю ему писать пьесы.

– Женщинам не разрешается заниматься театром. Это неподобающе.

– Это лишь древний обычай, который пришел со старых земель. Я знаю, вы никому не скажете.

Она высвободила руку из схватки Асви в момент, когда в комнату хлынул поток новых посетителей. Все старательно не замечали Асви, полагая невежливым приветствовать вдову до завершения церемонии перехода, поскольку после смерти мужа она тоже официально считалась мертвой. Тем не менее ее усадили в дальнем углу, и ее было так же легко не заметить, как и скромный деревянный табурет посреди вычурной декорации.

Надо же, Данис тайно пишет для театра!

Эта мысль, мелькнув под поток посетителей, которые то приходили, то уходили, точно бьющиеся о берег волны, напомнила ей о том, как она сама в детстве бывала на море. Отец брал ее в двадцатидневное путешествие в прибрежный город Фарпорт, где Меклос управлял самым отдаленным складом своего семейства. В то время Меклос был еще четвертым сыном и вполне мог рассматривать брак на довольно симпатичной дочери овцевода – его старшие братья тогда еще не умерли и не оставили его вдруг главой семьи.

Она смотрела, как корабли скользят по воде, как паруса трепещут на ветру, будто несомые магией крылья. Симпатичный моряк, один из прибывших издалека айвуров, с кожей цвета бледных весенних листьев, подмигнул ей. Он улыбнулся и, убедившись, что завладел ее вниманием, сказал, что половина его экипажа – женского пола, и сильная девушка вроде нее тоже могла бы отважиться на приключение.

Приключение!

Но ее отец уже сказал ей, что она должна выйти замуж ради семьи, чтобы ее младшие братья могли вести лучшую жизнь, чем он сам. А ее мать, ослабевшая после многочисленных родов, никогда бы не отправилась в долгую прогулку, если бы ее отец умер первым.

Через три дня она вышла за Меклоса, и ее отец закрепился в торговле шерстью. В силу нового союза Меклосу было дозволено вернуться в родные места, что лежали выше по реке. Второй ее сын, Вестерилос, теперь жил в Фарпорте с женой-иноземкой, и там же его семья разрасталась, а сам он занимался своей долей в семейном деле. Он никогда не ладил с отцом, поэтому не бывал дома, а только присылал краткие отчеты, сопровождаемые длинными описаниями внуков для Асви, а иногда и заморскими специями в подарок.

Асви вновь переключила внимание на происходящее в гостиной, когда услышала тихий разговор женщин, которые стояли у бокового столика и оценивали пирожные.

– Не такие сочные, как я ожидала попробовать в этом доме, – хмыкнула одна, ехидно глянув на Данис, находившуюся в другой половине зала.

– Они что, в лавке куплены? Молодежь сейчас совсем не чтит трудолюбие.

– Она ведь может позволить, чтобы за нее делали что угодно, да? Жаль мне вдову Меклоса. Вся такая подавленная. Ей никогда больше не побывать здесь в гостиной.

– А вы с ней когда-нибудь разговаривали? У нее этот горный акцент!

– Не хватит ей духу тягаться с дочерью советника, пусть даже та глупа, как уличная девка. Если вы меня понимаете, конечно.

Они рассмеялись, будто собственное неодобрение было для них слаще самих пирожных.

Асви вдруг осенило. Если она выйдет из этого зала, полного этих важных пустословов, то ее никто не остановит – потому что никто не заметит, что она решила уйти. Ход собрания продолжится как ни в чем не бывало. Она могла бы оставить вместо себя какую-нибудь палку – и ничего бы не изменилось.

Она встала.

Одно-два мгновения постояла без движения. Ей следовало остаться. Это был ее долг, подсказывал разум. Но тело не желало его слушать.

Словно легкий ветерок, она пробралась между собравшимися к двери. Шагнуть за порог оказалось проще простого. Никто ее не окликнул. Обрывки разговоров выплывали из гостиной, толкая Асви по самой знакомой ей тропе – вдоль главного коридора к задней части дома.

Когда шум понемногу приглушился, ее шаги замедлились. Асви охватило странное нежелание, будто невидимые лозы оплели ее тело, когда она приблизилась к двери в кухню – место, которое всегда служило ей убежищем. Ей предстояло жить в комнате на первом этаже и каждое утро приходить сюда – и так до того дня, когда она слишком ослабнет и не сможет работать. И потом до самой смерти останется лежать в комнате, откуда не будет видно неба.

Сквозь частично открытую дверь она услышала, как Фелоа давала указания Бавире. Асви была им не нужна. Данис собиралась послать в лавку за новыми пирожными. В любом случае вдове не полагалось готовить для церемонии перехода своего умершего мужа. Это было бы все равно что если бы призрак подавал пищу живым – ничего, кроме неприятностей, это не сулило. Как только душа Меклоса совершит переход и оброк будет уплачен, все снова станет по-прежнему, вот только по-прежнему быть больше не могло. Брак с Меклосом обязывал ее служить ему. Но теперь он умер, и это означало, что и она была официально мертва, а значит, могла оставаться среди живых, только если ее родственники мужского пола заплатят храму оброк.

Но что если она не хотела оставаться среди живых, не хотела жить тенью своей прежней жизни? Она не была несчастна, нет. Ее отец часто говорил, что ее покорность стала благом для их семьи. Но теперь ее братьям ничего не угрожало, отец умер, и его нежный взгляд больше не приковывал ее к земле.

По полосам света и тени перед собой она поняла, что еще несколько шагов – и окажется у двери, что выведет ее в сад. Она не то чтобы двигалась по своей воле – ее скорее влекло туда, тянуло нитью, которая оплела ей руки и ноги и распутать которую у нее не было сил. С крючка на стене свисала простецкая накидка с капюшоном до бедер длиной. Наружная дверь была раскрыта достаточно широко, чтобы она сумела проскользнуть во двор, не прикасаясь к ней. Спустилась по трем ступенькам – и очутилась на садовой тропе, среди аккуратных грядок и цветов, которые высаживала на протяжении многих лет.

Она остановилась у скамейки, на которой часто сидела в одиночестве, рядом вертикально стояли четыре кирпича, которые она установила на клумбу с лилиями и хризантемами. Три дочери и сын, которые не пережили младенчество и не успели заслужить погребение в храме, так что она похитила тела, прежде чем их выбросили, и похоронила в саду. Наклонившись, она поцеловала свои пальцы и коснулась каждого кирпича с той же нежной скорбью, с которой она прощалась с каждым из младенцев, прежде чем засыпать их личики землей. Но задерживаться здесь дольше она не стала.

Нить потянула ее дальше. За решетчатой ширмой, отделявшей выставочный сад, где посетители могли попить чаю и поговорить в окружении растений, выбранных за свой приятный аромат и привлекательный внешний вид, работал пожилой садовник. Когда Асви проходила мимо, старик даже не поднял глаз. Насколько она знала, ему еще не сказали, что у него теперь новый хозяин. Хотя на его работе это никак не отразится. Мужчин в долгую прогулку не отправляли. Они никогда не были обузой, да и драконы их не желали.

Большой засов на садовой калитке был сдвинут в сторону. Асви услышала стук колес тележки. Перед ней возник молодой человек с большим накрытым подносом.

– Кухня в той стороне? – спросил он ее без всяких предисловий, увидев ее невзрачную одежду и приняв за служанку.

У Асви пропал голос – она ничего не говорила уже некоторое время. Она указала на тропу и отступила, чтобы пропустить его. За ним последовал еще один парень с другим подносом, затем – такие же энергичные и целеустремленные, третий и четвертый. Когда они прошли мимо, она обнаружила, что ворота в задний двор, куда все это доставляли, были открыты, чего прежде никогда не случалось.

Больше во дворе никого не было. Задняя калитка, выходившая в переулок, была распахнута настежь. Асви ничего не стоило прошагать дальше, покинуть участок и двинуться по переулку, который тянулся вдоль дворов остальных видных торговых семейств.

Переулок раздваивался на перекрестке. Она остановилась, представляя себе план их территории, соседних домов и окрестных улиц – так, как они выглядели бы с высоты драконьего полета, если бы драконы летали над городом. Куда бы отправился человек, не связанный никакими обязательствами? Она двинулась в сторону рынка, потому что это место казалось ей самым знакомым из всех.

Фрукты, овощи, зерно, пряности – у каждого был свой ряд под арками восточного рынка, что располагался неподалеку от ее дома и куда она приходила каждое утро. И только когда она дошла до ряда пряностей, ее вдруг окликнул голос, заставивший застыть на месте.

– Госпожа! А вот и вы! Что-то сегодня припозднились. Я уже подготовил вам набор всего как обычно. И даже припас чуток сушеной альники, в этом году ранняя удалась. Специально для вас приберег.

Продавец пряностей был добродушным мужчиной, и недавно сменил своего отца. Он был болтлив и издавал немало шума, много рассказывал о первой беременности своей второй жены. Асви в общении с ним было достаточно лишь кивать и улыбаться.

Вдруг ее охватило любопытство.

– Сколько это стоит? – спросила она и взяла у него набор, почувствовав его тяжесть. Ведь отказать ему она просто не могла.

Он хихикнул, чтобы скрыть неловкость.

– Не беспокойтесь, Госпожа. Я пошлю старшего сына за платой к мастеру Меклосу. Прежде я сам всегда к нему бегал, пока мой отец не совершил переход. Вы счастливая женщина. Ваш муж никогда не спорит из-за ваших дорогих вкусов!

Он повернулся к новому покупателю, оставив ее с набором в руках.

Пойти ли ей домой с этими пряностями? Или накупить сперва овощей, зерна и фруктов? Составить ли план на ужин, пусть даже ей не доведется готовить его самой?

Вдруг правую ступню Асви обдало холодком – будто до нее донеслось дыхание смерти. Глянув вниз, она увидела, что ступила в лужу – она надеялась, это была просто вода, – и промочила шелк своей домашней туфли. По ней уже расползалось пятно – что за перевод хорошего шелка! Она зашагала дальше сквозь гул и суету рынка в сторону ряда, где продавалась обувь. Прошла мимо изящных стоек с городскими туфлями и ботинками, добралась до укромного угла, где пара продавцов из деревни предлагала добротную обувь, какую носили в горах. И хотя горный акцент продавцов почти выветрился и не резал слух, она по-прежнему слышала протяжные «о» и резкие «ч», как говорила и она, прежде чем ее речь смягчилась за годы, проведенные в городе. Продавцы встретили ее с радушием: им все еще были слышны родные нотки в ее говоре.

Поскольку никто не знал, что Меклос умер, а ее короткая накидка почти целиком скрывала ее вдовье платье, ей не составило труда отправить их за платой в дом столь видного торговца. Она ушла от них в крепких шерстяных сапогах, следуя за перезвоном музыки ветра. Меклосу эти перезвоны не нравились, а ей они напоминали вездесущий голос ветра, спускающийся по горным склонам, где она, еще девочкой, пасла овец, когда одно лишь небо служило ей крышей над головой, а ветер был единственным спутником. Здесь, в северо-западном углу большой аркады рынка, виднелись восточные ворота, которые были открыты весь день. Там колокольчики и висели, потому что демоны не выносили их высокий металлический тон и не решались проскочить мимо них. Стражники также носили колокольчики, пришивая их к полям своих широких шляп. Хоть они и бросали оценивающие взгляды на девушек, которые ходили на рынок по своим делам, сейчас они смотрели прямо перед собой и не заметили Асви, когда та вышла за ворота и очутилась во внешнем кольце города.

Все семейные владения безопасно ютились за высокой каменной стеной города, тогда как обширное внешнее кольцо садов защищалось лишь деревянным частоколом. Скотные дворы и дубильни находились в целой лиге отсюда, в Кожевничьем поселке, потому что звери привлекали демонов. Асви прошла мимо садов по восточной дороге к Утренним вратам частокола. Вид на них преграждал храм перехода, откуда усопшие оправлялись в свое последнее путешествие к Утренним горам.

Сложенный из кирпичей и увенчанный огромными драконьими рогами с каждой из четырех сторон, храм имел два входа: один для священников, другой для мертвых. Больше никому не разрешалось ни входить, ни выходить, потому что переходящая плоть мертвых содержала семена молний и разрушительной магии. Демоны кормились кровью и магией: кровью, потому что в ней заключалась сила жизни, а магией – потому что она исходила из смерти. Врата священников, закрытые, располагались со стороны городских стен.

Мимо Асви торопливо просеменили четыре юные девушки. По их лицам она поняла, что это были сестры, возрастом примерно как ее сыновья, самую старшую и младшую разделяло десять-двенадцать лет. Когда с другой стороны храма зазвенел колокол, сначала одна, а за ней и все остальные бросились бежать. При этом первая подгоняла остальных, а те надрывно рыдали.

Это звучал недельный звон, возвещающий о начале долгой прогулки. Асви, захваченная срочностью девиц, тоже ускорилась. И обогнув вслед за ними дальний угол храма, увидела частокол Утренних врат.

Там ждала колонна из семи смертных повозок под управлением священников-погонщиков. И сопровождала их группа священников-стражей. На дорожке беспокойно переминались крючконосые, четырехглазые, шестиногие гули, непрестанно тянущие головы к повозкам, где под парусиной скрывались мертвые тела. Седьмая повозка была запряжена четырьмя невозмутимыми быками, которые стояли, опустив головы и сведя плечи. В этой повозке сидели три престарелые женщины. Возле колес ждали еще восемь женщин в коричневых вдовьих одеяниях. Эти восемь выглядели достаточно здоровыми, чтобы идти пешком, хотя их головы были опущены, а руки сложены с типичной женской покорностью.

Оказалось, что сестры спешили к одной из этих последних женщин. Когда первая повозка тронулась с места, отправившись в долгую прогулку, они сгрудились вокруг вдовы. И какие у них были лица – светлые, печальные! Когда Асви подошла ближе, привлеченная их слезами, то увидела, как поношена была их одежда, как тускло смотрелось вдовье платье их матери, как много раз его штопали и что у него были пуговицы спереди, как у платьев, какие покупали у старьевщиков невесты, которые не могли позволить себе лучшего.

– Мы пытались, мама. Пытались, – проговорила старшая сквозь слезы. – Но мы не смогли достаточно собрать. Священники все повышали плату, видя, в каком мы отчаянии. Что мы будем без вас делать?

Вслед за первой повозкой тронулась и вторая. Девицы с испуганным видом попятились от дороги. Женское горе следовало делить в уединении, а не выставлять напоказ, да еще и так дерзко.

– Тише, тише, мои родные. – Женщина нежно коснулась каждой из дочерей. Она была на добрые десять лет старше Асви, либо просто жила в большей нужде. Тяготы и лишения тоже состаривали людей, как было с матерью Асви, которая в итоге умерла в постели, окруженная детьми. – Я знаю, вы сделали все, что могли. Священники говорят, женщины уходят вперед, чтобы обустроить уют тем, кто придет вслед. И я буду ждать вас, когда вы, много лет спустя, да будет такова воля богов, совершите переход.

Пока девушки плакали, а мать их утешала, третья повозка двинулась вперед. Так же Посьон пытался ее утешить, когда ему пришлось оставить любимых.

У Асви вспыхнуло сильное чувство в груди, будто в ней яростно затрепетали крылья. Она стянула с руки браслет из обсидиана и сердоликовых бусин и безрассудно, будто ринувшись со скалы вниз, шагнула к стайке девиц. В этот момент, скрежеща осями, покатилась уже четвертая повозка. Оказавшись среди девиц, она прижала палец к губам, призывая к тишине.

– Вот. – Девицы ахнули, поразившись ее резкости, когда она грубо схватила пожилую женщину за руку и надела на нее браслет. – Вам он нужнее.

Женщина испуганно подняла глаза – в них стояли слезы.

– Но госпожа, он ведь ваш.

– Я знаю, что делаю. – Все годы преклонения перед требованиями Меклоса разом свалились с ее плеч, и у нее едва не вскружилась голова от ощущения того, что стен, окружавших ее, больше нет. Пятая повозка рванулась по резкой команде погонщика. – Это назначено мне богами. А ваше место – с родными, которые любят вас, кому вы нужны. Уходите. Скорей, пока священники не заметили.

Она сбросила с плеч накидку и надела ее на женщину, чтобы скрыть ее платье.

– Готовьтесь! – крикнул стражник, когда покатилась шестая повозка. Затем поспешил к ним, сердито зыркая глазами и неодобрительно сжимая губы.

– Вам уже давно пора было уйти. Прощаться у ворот запрещено.

– Я хотела только в последний раз поцеловать сестру и дочерей, которых с ней оставляю. – Асви ответила так резко, что парень попятился, удивленный ее горячностью. Ложь легко слетела с ее уст. У нее никогда не было ни сестер, ни дочерей, которые прожили бы дольше трех лет. Она кивнула им и зашагала прочь, не оглядываясь.

Когда последняя повозка поехала, другой священник-страж с копьем подбежал, чтобы отчитать отставших женщин.

– Быстрее! Нам надо добраться до Храма Эльдааля до заката, и мы уже опаздываем. Если устанете, можете посидеть в повозке. Но на всех там места не хватит. Так что придется меняться.

На Асви он не посмотрел и не заметил в ее внешнем виде ничего странного. Она была для него лишь очередной бесполезной старухой, ничем не отличающейся от других.

Она быстро прошла через двойные ворота частокола и мимо сторожевых башен, где с наступлением темноты зажигались фонари и звенели колокола. За этим барьером лежали поля и сады, за которыми ухаживали крестьяне, после заката жившие внутри стен. Небо над головой было синее, исполосованное тонкими облачками. Было тепло, но не жарко, словом, приятный день для прогулки.

В детстве Асви много гуляла в горах, поэтому умеренный подъем дороги не волновал ее. Избегать ехавших в последней повозке с их неминуемыми вопросами было легко. Также она не боялась запряженных гулей, которые не испытывали интереса к живой плоти и не охотились даже на ягнят. Ветер медленной песнью дышал над ячменными и рисовыми полями. Вдалеке она заметила драконов, которые кружили у горных вершин. Одна из женщин начала плакать.

Асви лишилась страха одновременно с тем, как отдала браслет и накидку. Посьон ведь ушел на край света, а чем она была хуже? Ей предстояло увидеть горы вблизи, о чем она всегда мечтала. Наконец она вознесется к облакам вслед за драконами.

Под звон колокольчиков на шляпах у стражей и на спицах колес день перетек во вторую свою половину. Люди, работавшие в полях, слыша их приближение, не поднимали глаз, потому что увидеть долгую прогулку считалось дурным знаком. Мертвецы были слишком свежими, чтобы говорить. Стражники не обращали на своих подопечных никакого внимания. Женщины были слишком чужими друг другу, чтобы говорить о себе. Быть может, некоторые даже любили своих мужей, братьев или сыновей, чья смерть сделала их уязвимыми. И их тишина ощущалась преисполненной отчаяния.

Вскоре после полудня повозки остановились отдохнуть в тени тутовых деревьев. Один из стражников раздал женщинам хлеб. Асви же терпеть не могла еды, которая оказывалась дурной от небрежности повара или дешевизны продуктов.

– Тесто скисло, еще и недопеченое, – сказала она священнику-командиру, показав ему, каким рыхлым и жестким был хлеб. – Мы уж точно не должны питаться несъедобной едой всю дорогу.

Мужчина поразился ее наглому отзыву.

– Мы готовим на ходу, – ответил он строгим тоном, презрительно поджав губы. – У нас нет времени потакать вашим вкусам. Так что если сама не можешь сделать лучше…

– Конечно, я могу сделать лучше.

Он фыркнул, отвернулся и крикнул погонщикам, чтобы шевелились быстрее.

– Нам нужно добраться в Храм Эльдааль до заката.

И они пошли дальше.

Храм располагался в стороне от дороги за зарослями колючек. Там никто не жил. Загородные храмы строились как пристанища, ведь демоны могли напасть как днем, так и ночью. Труповозки с быками укрыли внутри, под защитой колокольчиков, а гулей загнали в укрепление за матовым стеклом. Асви даже не посмотрела на открытую дверь, что вела в полутемные бараки, где женщины в изнеможении улеглись на жестких тюфяках. Вместо того чтобы отдохнуть, она отнесла свой набор пряностей на кухню.

Двое стражников, дежуривших на кухне, развели в очаге огонь. Она будто и не заметила их удивления, когда вошла и стала копаться в мешочках и корзинках с провизией.

– Простую пищу тоже можно готовить хорошо, – указала она им и принялась наставлять их, как своих сыновей, когда те были малы. И уже вскоре запекалось ячменное тесто с орехами и щепоткой альники, чтобы назавтра в дороге у них был свежий хлеб. Асви нарезала капусту и лук, чтобы приготовить их с маслом, чесноком, имбирем и звездчатым анисом. Священник-чародей вошел, чтобы расставить лампы, зажженные с помощью магии, медленно сочащейся из трупов. Он задержался немного, вдыхая аромат, пока она взбивала тесто для блинов, обжаренных в масле, чтобы подать их на ужин вместе с капустой.

Все было съедено до последнего кусочка. Двое стражников добродушно улыбались, прибираясь, пока Асви ставила бобы замачиваться для утренней похлебки. В это время вошел командир, вид у него был хмурый.

– Людям нужны силы, – сказала она ему, ожидая, что он станет жаловаться из-за бобов, блинов или охлаждающегося хлеба.

– Еда была вкусная, госпожа, – заявил он угрюмо.

Потом он вспомнил, что она была мертва и больше не заслуживала уважительного титула живой женщины, и покраснел.

– Я буду готовить каждый вечер, с вашего разрешения, – сказала она. – Я уверена, вы, священники, достаточно сильны, чтобы не понести вред от еды, приготовленной призраком. Судя по количеству продуктов, я полагаю, нас ждет путешествие дней на семнадцать.

– Верно, – ответил он, вновь изумившись. – Обычно оно семнадцать дней и занимает – добраться до моста в драконью страну, куда не может пройти ни один мужчина.

Семнадцать дней. Асви восприняла это как вызов, но ничуть не встревожилась. Каждый вечер она готовила что-нибудь новое. Даже женщины оживились. Некоторые из них, кому явно прежде не приходилось наедаться досыта, стали набираться сил вместо того чтобы отощать еще сильнее.

На третью ночь она услышала, как снаружи храмовой кухни стражник жаловался командиру:

– Ваша Честь, гули слабеют. Обычно к этому времени одна-две женщины уже умирают.

– Они не женщины, юнец. Они призраки.

– Да, Ваша Честь. Следует ли нам позволить им съесть одного призрака? Может быть, самую старшую? Она и ходить толком не может.

Командир вздохнул.

– Я не хочу рисковать.

– Чем рисковать?

– Не знаю, как ты, но я за все свои годы в долгих прогулках вкуснее не ел. Скорми гулям один труп.

– Но ведь мертвые предназначены для…

– Делай, что приказываю. И не поминай больше гулей.

Трясущимися руками она закончила готовить рагу из клубней, подслащенное грушами. Священники поели с удовольствием, а женщины – с благодарностью, но хотя еда была так же вкусна, как прежде, этой ночью у Асви во рту остался привкус пепла. За всю ночь она почти совсем не поспала – ей казалось, что она слышит, как гули чавкают разлагающейся плотью и хрустят костьми. Но наутро все женщины проснулись и отправились дальше. Асви пересчитала их пять раз, чтобы убедиться наверняка.

Поля сменились необитаемыми зарослями кустарника, которые затем сгустились в сосновый и еловый лес, по которому они шли в редком умиротворении, не видя гор впереди. Здесь женщины рассказали друг дружке, как их зовут, и стали говорить о мирском.

Спустя несколько дней пути через лес окружающая местность вновь открылась, когда они вышли из-за деревьев на высокое плато, поросшее короткой травой и хрупкими летними цветами. Горы величественно вздымались к небесам, свирепо сияя под резким солнцем. В такой близи от них Асви сумела различить ореол сияющих драконов, вьющихся вокруг вершин, словно продолговатые облака, окрашенные во все цвета радуги. Иногда драконы резко пикировали, а потом поднимались вновь, сжимая в сверкающих когтях нечто едва различимое.

В эту минуту вновь повисла тишина – тяжелая, как свинец.

Процессия добралась до развилки дороги, одна ветвь которой устремлялась на север, а другая на юг. Впереди плато делилось расселиной, которая тянулась по прямой с севера на юг и которой не было видно конца. За расселиной возвышался восточный кряж. Шесть труповозок продолжили путь на север, где на краю расщелины располагался далекий храм. Его стены щетинились рогами, колоколами и фонарями, горевшими на трупном огне с восковым свечением магии.

Сам командир и двое стражников, которые помогали Асви на кухне, сопровождали седьмую повозку точно по изрытой колеями тропинке. Быки тащились к линии призрачных деревьев, что росли вдоль расселины на манер тех, что тянулись вдоль рек, подпитываясь их влагой. Когда они подобрались ближе, странный вид деревьев стал куда более очевиден: они были бледнее молока, почти прозрачные, каких Асви в жизни не доводилось встречать. Но женщины лишь брели вслед за повозками – а что еще им было делать? Бежать было некуда. Даже Асви ощутила холодок, расплывавшийся вокруг жутких деревьев, которые только колыхали ветвями, точно предвкушали их приближение.

– Что мы будем делать? – прошептала женщина – Викара, как ее звали при жизни. Она была боязлива и часто съеживалась при каждом неожиданном звуке. – Нам будет больно, когда они нас съедят?

– Тише, – сказала та, которую звали Билад. Она никогда не улыбалась. – Наша жертва хранит город. Мы обустраиваем уют для тех, кто придет после нас.

Все посмотрели на Асви.

– Зачем ты это сделала? – спросила наконец у нее Билад.

– Я хочу увидеть драконов.

Женщины попятились от Асви, будто она оказывала на них некое опасное влияние. Но избежать перехода было невозможно: эти двенадцать старух, пусть даже Асви и еще несколько из них не были такими уж пожилыми, в отличие от престарелой Квивим, чья семья, сказала им старшая слабым шепотом, могла позволить себе оброк, но не захотела платить за женщину, которая едва могла ходить. Возможно, иная смерть была бы предпочтительнее, но Квивим упрямо цеплялась за жизнь, и Асви могла ею лишь восхищаться.

Однако теперь отсрочка закончилась, и конец был близок.

Они шли туда, где деревья росли гуще всего, растягиваясь во все стороны на некоторое расстояние вдоль расселины, пока лес не иссяк и остались лишь редкие деревья.

Перед центральной рощей стояли массивные ворота из белого дерева в форме зияющей пасти дракона. Лес прижимался к ним с обеих сторон, точно густая ежевика, сквозь которую не продраться, образуя барьер, не позволявший войти в лес никак иначе, кроме как через ворота.

Погонщик остановил повозку. Стражники воспользовались веревками, чтобы открыть ворота, не прикасаясь к ним руками. От проема в тень деревьев уводила сверкающая серебристо-белая тропа.

Священник-командир вскинул обе руки, словно обращаясь к небесам:

– Как было сказано, в первые дни после высадки на сушу с Утренних гор спустился туман, и в нем буйствовали демоны. Они спускались вновь и вновь, алчные и ненасытные. Никакие жертвы их не смягчали, даже предложение взять дочерей в брак по крови. Только когда пришли драконы, демоны отступили. И с той поры, судя по завету новой земли, драконы стали брать оброк за защиту. И благодаря вашей жертве живет наш мир.

Послушная Билад первой вошла в открытую пасть ворот и помогла старой Квивим. Остальные двинулись следом, но командир тронул Асви за предплечье своим посохом, чтобы ее удержать.

– Здешнему храму пригодилась бы кухарка, – сказал он тихо. – Он стоит в таком удалении, что никто не узнает. – Он лукаво склонил голову в ту сторону, откуда они приехали.

Все остальные женщины уже ушли за ворота. Они встали на той стороне, удивленные, что стражники уже изо всех сил тянули за веревки, чтобы закрыть ворота.

– Асви? – позвала Билад, теперь испуганно, когда Асви не оказалось рядом, чтобы унять им сердца вкусной едой.

Она задумалась над словами Данис. Что мог сделать ей священник? Как только она совершит переход – он не сможет за ней последовать.

– Вам нужна кухарка, но это буду не я. Мой отец воспитывал меня не так, чтобы я поступала бесчестно. Я не позволю другим взвалить на себя свое бремя. Но вы ведь и так об этом знаете, верно? Ваши же магистраты обманывают людей, требуя от них больше, чем те могут заплатить, и оставляют излишки себе. Вы хотели бы уменьшить оброк, оставив меня, чтобы утолить свой аппетит. То, что вы кормите несчастных женщин дурной едой – это позор. Они заслуживают лучшего в своем путешествии.

– Зачем тратить еду на тех, кому скоро умирать? – возразил он резко.

– Вы нехороший человек. Неудивительно, что драконам вы неинтересны.

Она отвернулась от его багровеющего лица и скользнула в проем как раз перед тем, как стражники захлопнули ворота.

– В чем дело? – спросила Билад.

– Я сказала ему, что священники должны лучше кормить тех, кто идет в долгую прогулку.

Несколько женщин тревожно хихикнули. Никто не двинулся с места. Деревья вздохнули, и в их шелесте послышалось сожаление, отчаяние, усталость, хрупкость, никчемность, страх, боль, поражение, обреченность. Солнце стало медленно опускаться навстречу горизонту. Глядя на запад, Асви испытывала чувство, будто всматривается в саму вечность. Но никто из этих женщин больше не принадлежал этому миру.

Она повернулась к прежней жизни спиной и зашагала по тропе дальше. Собственные конечности казались ей деревянными, лишенными изящества, тяжелыми, и только соблазн увидеть драконов тянул ее вперед.

Остальные неохотно брели за ней, все глубже погружаясь в тревожную тишину. Хотя на ветвях не было листьев, зловещие кроны деревьев вполне скрывали их от солнечных лучей. Женщины шли по тропе, а вокруг их будто обволакивал непроницаемый саван, который поглощал все шумы и почти весь свет. И не было слышно ни пения птиц, ни жужжания насекомых. Ни один цветок не распустился, хотя была середина лета.

В полумраке было возможно только различить странные формы, облекающие стволы, вроде выпуклостей и бугорков. Теперь, идя по лесу, Асви видела, что это были не совсем обычные деревья. Это тоже были гули, подобные тем существам, которые тянули повозки. Они росли из тел, поедая плоть и сооружая нагромождения скелетов, чтобы дотянуться до вечности неба.

Их присутствие обеспокоило Асви, будто у нее в животе появился гнойник. Что если они дотянутся своими качающимися ветвями и утянут ее к себе? Они ведь питались умирающей плотью и покинутой магией отбракованных женщин.

Может быть, именно эти деревья, а не драконов им предстояло накормить? Может быть, женщины уходили так далеко и терпели столько страха и усталости лишь чтобы стать пищей для гулей? Почему было просто не скормить обреченных женщин зверям, которые тянули повозку, к чему были все эти церемонии? Зачем эти ложные обещания благородной жертвы?

Ее сердце охватила горечь. Это было несправедливо, нечестно. Данис оказалась права на этот счет. Возможно, ей и удастся изменить уклад дома, как никогда не смогла бы Асви.

И все же та часть ее разума, которая отвечала за измерение порций и ингредиентов, отодвинула ее страх и гнев в сторону. Деревьев здесь было слишком мало, учитывая, сколько женщин все эти годы, все эти поколения уходили в долгую прогулку. Женщины не могли умереть здесь, не достигнув своей незримой цели.

– Идите дальше и не останавливайтесь, – поторопила она остальных, когда женщины сбавили шаг, оглядываясь вокруг в страхе и отчаянии.

В конце тропы впереди брезжил свет. Их ждала завеса яркости, такая резкая, что им было все труднее смотреть перед собой. В таком свете можно было и утонуть. Сердце Асви забилось быстрее. Она ускорилась, будто спешила на встречу с давно желанным любовником, которого у нее никогда не было.

Выйдя из чащи, она очутилась у края обрыва – головокружительного и ошеломляюще высокого. То, что она издали принимала за неглубокую расселину, оказалось пропастью такой ширины, что ее не перелетела бы стрела, и такой глубины, что не было видно дна. Вдоль дальнего обрыва изгородью тянулись колючие растения, а за ними высились буки, платаны и ели. За верхушками деревьев самым нелепым образом торчала сторожевая башня. Из ее труб поднимались струйки дыма, указывая на форт или поселение, которое с этого расстояния и под таким углом было не разглядеть.

– Там кто-то живет, но прямого пути туда нет, – заметила Билад, подходя к Асви.

Викара припала на колени, опустошенная до такой степени, что уже не могла пролить ни слезинки.

– Что нам теперь делать? Вернуться в лес? Такая ли смерть нас всех ждет? Сгнить в земле, как брошенный мусор? И ничего такого славного!

– Смотрите! – воскликнула вдруг Квивим. – Демоны!

Не в силах ровно держать спину, старуха смотрела в самую пропасть. Далеко внизу сверкало море переменчивого тумана, заполнявшего бездну. И в этом тумане мелькали тонкие тени – они плавали в нем, словно рыбы. Поначалу казалось, что демоны уплывают прочь, но затем они устремились к обрыву, на котором стояли женщины. Демоны их учуяли.

Сквозь туман проплыло длинное, извилистое тело, оставляя за собой переливающийся разноцветный след. Оно было во много раз длиннее самой крупной тени демона. Из тумана, будто острие копья, вынырнула голова, блеснув чешуей – та была вся пестрых оттенков полированного янтаря. Тонкие усики взметнулись, пробуя воздух на вкус. Затем нырнула обратно под поверхность, взметнулась за демонами и проглотила их всех.

Потом тело исчезло из виду, вновь скрывшись в гуще тумана.

– Да благословят нас боги, – прошептала Билад.

Туман будто бы усмирился, а потом опять забурлил, словно к его поверхности вздымалось нечто огромное. И оттуда явился дракон – сперва голова, затем необъятное туловище. Он поднимался, крутясь по спирали и оставляя за собой цветной след.

Все женщины, кроме Асви, опустились на колени. Асви же, прижав руку к груди, смотрела, как дракон, взмахивая сверкающими крыльями, взметался над расселиной. Он вознесся над ними, такой яркий, что ей пришлось закрыть глаза рукой, а потом спикировал вниз, чтобы неимоверным образом зависнуть в воздухе, скорее как крошечная колибри, чем огромный зверь. Глаза его казались огромными круглыми медными пластинами, испещренными черными прожилками. Крылья его гудели в такт сердцебиения Асви. Дракон раскрывал челюсть все шире, пока нижняя часть его морды не вонзилась в край расселины с такой силой, что у женщин земля затряслась под ногами.

Викара вскочила на ноги и развернулась, чтобы убежать обратно в лес. Но тропы больше не было, она исчезла, и осталась только стена смертоносных деревьев, жаждущих их сожрать. Билад схватила Викару за руку и заставила остановиться.

– Подожди, – сказал Асви.

Сверкающее тело дракона вытянулось поперек пропасти, так что кончик хвоста достал до дальнего обрыва и уцепился за него. И хотя это было совершенно невозможно, в разинутой пасти показалась не темная глотка с клокочущим огнем, а полупрозрачная занавесь, за которой виднелся пролет моста из блестящей драконьей спины.

– Не могу, – сказала Викара. – Я лучше умру здесь.

Асви заглянула в глаза дракона, но те были уже закрыты. Существо стало совсем неподвижным, так что казалось почти безжизненным. Пролет, что образовывало его туловище, выгибался над пропастью и доставал до дальнего берега, где и лежала драконья страна – место, куда не осмеливались заходить люди. Кто туда ступал – больше не возвращался.

И хотя Асви страшила сама мысль об этом, ее подстегивало и любопытство – будто она гадала над новой пряностью: придаст ли та лучший вкус ее блюду или окажется ядом. Она так сильно выросла с тех пор, как покинула гостиную, что сама не сразу поняла, что эта нога, ступившая на твердую, как плитка, поверхность, – принадлежит ей!

Если бы Асви оглянулась, то не стала бы идти дальше, поэтому она смотрела только вперед. Пролет драконьей спины тянулся вдаль безо всяких перил. Из глубин же поднимался резкий ветер, трепавший ее юбку и волосы. Даже вытянув руки в стороны, она не могла постичь ширину его туловища. Там, где позвоночник должен был тянуться вверх, находился провал, будто он был перевернут и Асви шагала по чудовищно длинному пищеводу, чьи стенки были незримы для ее взора. Достигнув середины, она осмелилась посмотреть по сторонам вдоль всей расселины. На севере у края пропасти ютился, будто совсем игрушечный, храм. Сверкающие металлические лестницы спускались к вырубленным в скале пещерам. На юге, еще дальше, различимый лишь благодаря радужному разливу магии, водопадом выливающейся из устьев пещеры в туман, стоял еще один храм. Вот что имели в виду люди, когда говорили: мертвые защищали живых; так звучало тайное знание, которое хранили священники и посредством которого они властвовали над самим принцем.

Расселина хоть и служила барьером, но не то чтобы непреодолимым. Храмы строились вдоль всей пропасти. Магия, распускаясь из мертвых, не давала проникать туда демонам. А тех, кто все же ее обходил, – выслеживали драконы.

Остальные женщины двинулись за Асви; они шагали вместе, как привыкли за время путешествия. Вперед их толкал страх, и хотя Асви шла с ними, она медленно, понемногу отстала от группы и вскоре оторвалась совсем. Ее все еще влекло к невозможно далеким вершинам. Когда женщины спустились к последней части пролета, она увидела просвет в линии деревьев, которые, будто перила, ограждали край обрыва. И за этим просветом лежала деревня.

Деревня! Из всех привычных вещей ее Асви совсем не ожидала увидеть.

Высота и угол, под которым тянулся пролет, а равно и, похоже, магия, сосредоточенная в самом драконе, открывала перед Асви поразительно ясный вид на далекое поселение. Его окружали не стены, а скорее своеобразная сеть рвов, колоколов и устрашающих колонн, напоминавших костистые останки исполинских грудных клеток. И надо всем этим высилась сторожевая башня.

К выступу, где к берегу примыкал конец пролета, спешили люди. Это были обычные женщины, пожилые, но здоровые на вид, они протягивали руки с приветственными улыбками. Это были те, кто достиг безопасного убежища и, процветая в нем, с радостью открывал двери для новых изгнанников.

Викара снова заревела. А потом снова повела всех за собой, устремившись вдоль последнего участка пролета, пока не рухнула на твердую почву. Остальные последовали за ней, одновременно плача и смеясь.

– Мне много лет не было так хорошо! – воскликнула Квивим.

Но Асви сбавила шаг, а после и совсем встала на месте, когда дошла до конца моста.

– Асви! – окликнула ее Билад, маня с той стороны. – Здесь целый город, его построили женщины, которые пережили долгую прогулку. Здесь мы можем жить в мире! Подумать только!

Скрытое убежище. Безопасное местечко в конечном пункте долгой прогулки.

Асви опустила плечи и выдохнула, отпустив страх и сбросив напряжение. Казалось, это слишком хорошо, чтобы быть правдой, и все же… все же… что-то кольнуло ее сердце.

Неужели это все? Тайное укрытие, неведомое священникам и существующее при загадочном пособничестве драконов? Это, конечно, нежданная милость, но Асви никак не могла избавиться от ощущения, будто ей подсунули корзинку с едва съедобными сорняками.

Хотя это лучше, чем оказаться заживо съеденными драконами, так ведь? Лучше, чем умереть в ядовитом облаке бурлящего дыма, изрыгаемого демонами. Лучше, чем погибнуть в дороге и стать пищей для гулей, или сесть под сень деревьев, которые росли, поглощая силы из живых существ. Здесь Асви могла получить кров и работать на кухне, как и всегда. Здесь она могла быть вполне довольной своей жизнью. Она могла обойтись теми продуктами, что были доступны, как и всегда. Быть может, в этой драконьей стране существовал даже способ передать послание на перевал Феллспайр, где бы тот ни находился среди гор, найти единственный путь туда по коварной дороге, петляющей через владения демонов.

Размышляя обо всем этом, Асви не могла пошевелить ногами, чтобы войти в эту новую жизнь. Ее сердце вдруг стало тяжелым, как камень.

По пролету, на котором она все еще стояла, пронесся низкий гул. В ее плоть врезались слова – не то чтобы произнесенные и не то чтобы услышанные.

– Чего ты ищешь, сестра?

– Хочу увидеть горы, – прошептала Асви.

– И увидишь, если желаешь того.

– Я должна остаться здесь? – спросила она.

– Это не конец твоего путешествия. Только остановка, чтобы набраться сил.

– Я не могу пойти дальше прямо сейчас?

Смех дракона раздался громом, от которого сотряслась земля.

– Ну хорошо.

Раздался звонкий звук, и воздух завибрировал, будто сам дракон превратился в звенящий колокол. Женщины, вышедшие к пролету, уводили новоприбывших прочь от обрыва. Спутниц Асви повели к деревне по широкой улице, окаймленной раздвоенными драконьими рогами, вдвое превышавшими рост самой высокой из женщин. Они звали Асви, но она не отвечала.

Каменный пролет вновь ожил. Драконий хвост отцепился от дальнего берега. Голова поднялась к небу. Асви почувствовала, будто очутилась в горячей глотке, где не было воздуха, а одна только удушающая сера. Точно как в ее прежней жизни.

Затем дракон вывернулся то ли наизнанку, то ли наружу, и Асви вдруг поняла, что держится за могучую шею, а зверь летит на восток, навстречу горам. Чтобы не упасть, она ухватилась за похожие на хлысты кончики его рогов. Ветер обжигал ей лицо, а руки болели от напряжения, и все же ее сердце наполнялось радостным возбуждением.

Они пролетели над поселением. Его аккуратные кирпичные домики были обильно увиты виноградом. Сады сияли летними цветами и созревающими овощами. Центральную площадь опоясывал фонтан в форме драконьего черепа, из отверстий которого струилась вода. Люди махали им безо всякого страха, будто видели пролетающих драконов каждый день и были рады их присутствию. В сторожевой башне женщины несли дозор, точно занимались самым обыденным женским делом. Если бы только их могла видеть Данис! Но Данис, конечно, никогда не придется уходить в долгую прогулку, так ведь? Она была защищена. Она находилась в безопасности, если так можно выразиться о той жизни.

На восток вела дорожка из белого камня, которая вскоре разделялась натрое. Каждая тропа вела к другим деревням, а оттуда тянулось еще по три – и так далее, будто дельта реки. Эти деревни представляли собой небольшие группы домов, сараев и садов, сгрудившихся вокруг центральной площади. Каждую ограждал забор из гигантских драконьих костей и рвы, наполненные чем-то похожим на кучки кристаллического песка, сверкающего на солнце. От насыпей поднимались потоки воздуха, пронизанного ароматом великолепного летнего одиночества, напомнившего Асви о ее юности, когда она проводила дни напролет на пастбищах. Один из рвов, судя по виду, выкопали совсем недавно. Его поверхность была еще затянута остатками скользкой пленки, которая высыхала на солнце.

Миновав последнюю из деревень, они полетели дальше, на восток, все выше над лугами и чахлым леском на плато. Корявый можжевельник чах под натиском колючих кустов, которые тянулись отовсюду, будто вены. Травы уступали похожим на папоротник колючкам и цветам, которые колыхались на ветру, будто язычки, выбравшиеся наружу, чтобы лизнуть воздух.

Асви уловила смутное движение. Дракон сменил курс, пока они летели над группой из восьми охотников, которые преследовали добычу.

Охотники! Как это они перешли расселину?

Вперед них по высокой траве прокладывало себе путь невидимое существо, и по клубам мерцающего тумана, что его сопровождали, Асви узнала дыхание демона. Обернувшись, она поразилась храбрости охотников – и в эту минуту поняла, что это были женщины, вооруженные копьями, луками, решимостью и отвагой. Откуда же они взялись? Это были явно не изможденные, отринутые вдовы и служанки, посланные в долгую прогулку. Они были здоровые и сильные, резвые и неустанные. На висках у них росли тонкие раздвоенные рога, не больше, чем с палец длиной. А кожа, такая же темная, как у самой Асви, необычно блестела, будто это была не совсем кожа, а какая-то мягкая чешуя.

Воздев глаза кверху, они приветствовали дракона пронзительным свистом, который словно впился Асви в плоть и отразился в костях, точно желал разорвать их изнутри.

– Кто они? – спросила Асви под гул ветра, который поглотил ее слова.

– Наши сестры, – сказал дракон и полетел дальше, оставив охотниц позади.

Они поднимались все выше, а впереди в небо врезались пики, которые становились все больше и непреодолимее. У Асви закружилась голова от разреженного воздуха, и вскоре температура упала настолько, что она почувствовала себя окутанной льдом. Но от дракона исходил жар, который согревал ее сердце и поддерживал в ней решимость.

Они летели над усыпанными снегом склонами, через ослепительные ледяные поля и мимо зазубренных пиков. За ними, посреди вершин и ущелий, открывалось неровное плато. Эта массивная возвышенность заканчивалась крутым обрывом, напоминающим подлинный край света. Дракон приземлился на плоский скальный выступ, где резко обрывался горный массив. Затем существо вывернулось то ли наизнанку, то ли наружу, и уменьшилось, приняв более плотную форму.

Форму женщины с бронзово-смуглой кожей. Раздвоенные рога у нее на голове были точь-в-точь драконьи. Асви уставилась на нее, не в силах произнести ни слова.

Женщина указала ей на восток.

Обрыв тянулся примерно с севера на юг. Горный массив, над которым они сейчас пролетели, высился к западу от них, будто спина и плечи гигантского зверя. Обрыв же был так огромен, что Асви даже не могла его оценить. Вдоль всей длины его виднелись водопады, прорезавшие в скалах углубления, а у основания были навалены обломки камней, которые образовывали таинственные узоры.

На востоке простиралось невероятно широкое поле, сокрытое зыбким туманом, за которым было не различить далекого горизонта. Местами туман разрывался, являя то извилистую реку, то лес, где бледные ветви несомненно принадлежали все тем же деревьям-гулям. И в этом призрачном лесу только одно дерево выделялось цветом – оно будто выросло из драгоценного камня. Было здесь и еще на что посмотреть: поселение, чьи изящные руины раскинулись в развилке реки; возвышающийся утес, украшенный гигантскими благородными фигурами в коронах и рясах, не совсем похожих на людей; дорога, вымощенная белым камнем и уводящая в некий далекий край, пусть отсюда дорога туда и казалась пустынной и неизведанной.

Все это появлялось и исчезало в непрестанно клубящемся тумане.

– Это земля демонов? – Асви поежилась от холодного ветра, который завывал в вышине.

– Некогда мы жили там и охотились вместе со многими другими существами. А потом явились демоны.

– Откуда они пришли?

Женщина склонила голову набок, словно прислушиваясь к голосу, который не различала Асви.

– Предки этого не знают. Но демоны безжалостно выгнали нас в эти горы. Мы думали, наш род обречен, потому что демоны также уничтожили наши гнезда. Мы больше не могли растить молодь. А потом пришли люди из-за моря.

– Разве мы выгнали вас из низин? От океана?

– О нет. У вас нет такой силы.

– Тогда что из-за нас изменилось? Демоны ведь нас тоже убивают.

– Да. И мы это заметили. Сначала мы думали, что вы тоже паразиты, маленькие и слабые, с врожденными хитростью и жестокостью, необходимыми маленьким и слабым существам для выживания. Но ваш вид обладает магией, которой нет у нас.

– Магия, которую священники используют, чтобы не пускать демонов на нашу землю?

– Они укрощают смерть. Но мы укрощаем жизнь.

– Тогда почему вы требуете приносить в жертву женщин вроде нас?

– Мы просим лишь возможности собрать то, что уже выброшено.

Асви подумала о пропасти, отделявшей нагорье от драконьей страны. Подумала о том, что священники явно не знали, что лежало за ней. Подумала о тихих деревушках и мирных жизнях, о женщинах, несущих дозор на сторожевых башнях, будто это что-то обыденное – чтобы женщины выполняли работу, которая во всех иных краях считается исключительно мужской. Она вспомнила охотниц с их небольшими рогами и молодой энергией. Прочие деревни, окруженные костяными заборами и кучами песка, излучавшими тепло под летним солнцем. Странные растения, никогда не виданные в низинах, где жили люди.

Быть может, ей стоило уплыть с айвурским моряком, когда-то предлагавшим ей путешествие. Быть может, ей стоило поселиться в комнате рядом с кухней и принять правила на остаток жизни.

Но что толку от сожалений? Она теперь была здесь и не могла вернуться к прежней себе. И тем не менее, оказавшись у этой черты, она была рада, что столько всего увидела.

– Ты принесла меня сюда, чтобы съесть?

– Съесть? – Женщина рассмеялась. В ее смехе послышалось гулкое эхо звенящего драконьего крика, словно в напоминание о том, как необъятны и могущественны были эти существа. – Я сама не пробовала людского мяса, но предки говорят, оно неприятное на вкус и то ли слишком жирное, то ли слишком хрящеватое. Я привезла тебя сюда, сестра, потому что ты хотела попутешествовать.

– Это конец путешествия?

– Тебе лучше знать.

Асви снова посмотрела на восток, на скрытые очертания пустоши. Струйка тумана отделилась от непроницаемого сгустка и ползла вверх вдоль обрыва прямо к ним.

– Они никогда не успокоятся, пока мы не уничтожим всех до единого.

Женщина отступила назад в тот момент, когда Асви услышала скрежет когтей и шипение, похожее на шум кипящего чайника. Густое пятно, похожее на маслянистое белое облако, скользнуло через край утеса и затвердело, превратившись в демона. Асви во второй раз в жизни оказалась столь близко от такого существа. Он был примерно ее роста, с шестью щупальцеподобными ногами, парой безгубых ртов и копной трубообразных усиков, собранной на круглой голове и источавшей непрерывный поток вонючего пара. Отступив назад, он уперся в землю четырьмя задними ногами, тогда как передними взмахнул в воздухе, чтобы попробовать его на вкус. Он уловил запах Асви.

«Беги».

«Если побежишь, они погонятся», – учил ее в детстве отец. Ее брат запаниковал и бросился бежать. «Но даже если останешься на месте – они тебя увидят».

Он мотнул головой и постарался сосредоточиться на ней. Тусклые круглые узелки у него на голове вспыхнули, будто зажженные изнутри до почти ослепительного блеска, как от расплавленных драгоценных камней. Глаза открылись и было ясно, что они уже не закроются, пока не поглотят свою добычу до самой последней ее клеточки.

Демон раскрыл верхнюю пасть и плюнул в сторону Асви. Расстояние было слишком велико, чтобы причинить реальный ущерб; и все же брызги тумана упали ей на лицо, оставив рубцы. Она подняла руки слишком поздно, не успев защититься. Только когда шок прошел, перед ее мысленным взором промелькнул образ обезображенного брата, как он корчился в невыразимой агонии, не способный издать даже крик или стон. Может быть, было бы лучше, если бы демон просто съел его, прекратив мучения.

Демон приблизился к ней, клокоча горлом, будто готовил опрокинуть на нее чан с кислотой, чтобы сварить ее заживо, чтобы она не сумела пошевелиться, пока он не высосет ее досуха.

Дракон – она не видела его движения – нырнул откуда-то сверху из-за ее спины. Демон уже сорвался с места, устремившись к обрыву. Но когти дракона все же впились ему в задние ноги и подняли над землей. Демон плюнул, но попал просто в удаляющуюся землю. Дракон поднялся по спирали в безоблачную синеву неба. И оттуда, с огромной высоты, сбросил демона. Когда существо ударилось об основание скалы, оно разбилось на осколки, как камень.

У Асви подкосились ноги. Она рухнула на колени, руки у нее тряслись, она тяжело дышала. Но при этом ее всю пронизывал трепет от того, с какой легкостью дракон избавился от смертоносного зверя.

Дракон шумно приземлился на некотором отдалении от нее. Воздух заколыхался, и вскоре к Асви, стряхивая пыль с рук, подошла рогатая женщина.

– Мы были не одни, кто отступил или погиб, когда вторглись демоны, – заметила она, оказавшись рядом с Асви, и указала на пустошь. – Когда нас осталось слишком мало, чтобы сдерживать их великое множество, предки примирились с неизбежностью нашего уничтожения.

– Пока из-за моря не явились люди.

– Все существа в этом мире сотканы из тумана и обернуты магией. Но каждое может владеть этой магией по-своему.

– А драконы умеют ткать?

– Нет.

– Тогда откуда вы знаете про это?

– От той, что отдалась пескам, от ткачихи из города под названием Гедаала. Знаешь это место?

Асви поднялась на ноги, хотя и знала, что у нее нет оружия, которое могло бы сразить это существо, что стояло перед ней и говорило с ней самым непримечательным и в то же время поразительным образом.

– Я слышала где-то это название, но не знаю города. А ты?

– Я там выросла. Я жила там и работала ткачихой. Меня отправили в долгую прогулку. Я перешла в драконью страну, думая, что мне суждено здесь погибнуть. Потом я какое-то время жила в компании других, подобных мне.

– В той деревне, которую я видела? Куда отвели тех, с кем я пришла?

– Да. И когда я стала готова, меня отвели в пески. И теперь я стала такой, какой ты меня видишь.

– Значит, вы нас едите! – Асви невольно отступила на шаг, вспомнила, что бежать в таких случаях нельзя, и заставила себя остаться на месте.

– Мы вас не едим.

Полетав с драконом и увидев край обитаемого мира, Асви обрела небывалую ранее отвагу. И теперь, решительно выпятив подбородок, спросила. – Как ее звали, эту женщину, которой ты, говоришь, была?

– Мерея.

– Если я назову тебя Мереей, ты отзовешься?

– Я Мерея.

– Ты дракон.

– Я Мерея, и я дракон.

– Но той женщины, Мереи, больше нет. Ты поглотила ее, так ведь? Поглотила все, что в ней было, чтобы воспользоваться ее телом, чтобы говорить со мной. Вот, значит, что в тех песках? Ваше гнездовье?

– Песок – это все, что остается от предков, зерна их плоти и искры воспоминаний. Ваши тела и сознания варятся на солнце – а из них перерождаемся мы.

– Значит, все есть как есть. После того, как наши силы и наши жизни изнашиваются, нас отправляют сюда. И вы расходуете последнее, что от нас остается. – От гнева у нее защемило сердце. Разочарование отдавалось горечью, будто ее предали. Быть может, лучше было прыгнуть с обрыва и разбиться насмерть на берегах демонической пустоши? Это по крайней мере был бы ее собственный выбор.

Женщина посмотрела на землю, потом со вздохом подняла глаза.

– Рассказать тебе о моей жизни? Как моя семья продала меня на ткацкую фабрику, когда я была еще ребенком? Как я сидела на земле, много лет прикованная к станку, и видела дневной свет только когда на фабрике открывалась дверь? Хорошо ли меня там кормили? Обижали ли те, кому я принадлежала? Как от работы заболели мои руки, и от меня больше не стало для них пользы? И вообще ни для кого не стало, потому что я была слишком больна, чтобы выносить сыновей или ухаживать за мужем? Как я, мучаясь болью, заковыляла в долгую прогулку? Я не плакала. Я верила, что ничего иного и не заслуживала. Но меня завораживало небо. Я забыла, что мир может быть прекрасен.

Асви склонила голову. У нее перехватило дыхание, она смахнула слезу. Но не следовало ей сейчас позволять чувствам застлать себе взор.

– А потом что случилось? – спросила она холодно.

– Знаешь, что я нашла в деревне? Я нашла мир. Нашла людей, которые относились ко мне с уважением. Я провела там много счастливых лет. Когда мне хотелось, я могла выйти посидеть на солнце. И я брала такую работу, какую могла делать больными руками.

Женщина вытянула их – сильные темные руки со слабо блестящей чешуей и покрытые шелушащимися остатками демона, которого она только что убила. Но все же они были человеческими. Руки, которые годами трудились, чтобы кого-то обогатить. Руки, выработавшие все, что могли, и отвергнутые, как бесполезная обуза.

– А потом, – сказала она, встретив взгляд Асви стойким, вызывающим сиянием в глазах, – потом я выбрала пески.

– Выбрала? Или была вынуждена их выбрать?

– Ты думаешь, мы вынуждаем людей обращаться в нас? Что драконы желают рождаться из насилия и несвободы? Те, кто прибывает в нашу страну, могут проживать свои жизни и умирать согласно своим обрядам. Если ты желаешь этого, Асви, то концом твоего путешествия станет мирная жизнь в деревне.

Асви посмотрела на запад, будто могла заглянуть в ту комнату, где проснулась рядом с мертвым мужем, будто могла увидеть своего отца, которому дала обет, что исполняла все эти годы. Искры прочертили небо пляшущими нитями из золота, серебра и бронзы над пиками и шпилями Большого Рубежа, где летали драконы.

– А что, если я хочу иметь крылья? – прошептала она.

Мерея грустно улыбнулась.

– Сестра, у тебя всегда были крылья. Их украли много лет назад. Теперь они ждут, когда ты будешь готова.

– Заточите мне еще перо, мистер Фитц, будьте так добры, – сказал сэр Гервард. Руки бывшего рыцаря-артиллериста были запачканы не столько порохом или кровью, сколько чернилами, а перо, на которое он смотрел с сожалением, потеряло свою остроту.

– Это уже второе за час, – сказал мистер Фитц, сидевший на соседнем столе, а не на табурете, как сэр Гервард. Но потом волшебная кукла встала на свои деревянные ножки, возвысившись на три фута и шесть с половиной дюймов[40]. – А заострить то, которым сейчас пишете, нельзя?

В писчей комнате было темно и пыльно. Единственная щель для стрел на дальней стене пропускала слишком мало света, а у Герварда на столе стоял только один канделябр с тремя ветвями, пусть свечи в нем и были из пчелиного воска и горели довольно ярко. Мистер Фитц, конечно, весьма недурно видел и в темноте, а выкрашенные в голубой цвет зрачки его глаз на голове из папье-маше, которая была размером с тыкву, немного светились сами по себе.

Дабы сохранить свою деятельность в тайне от широкой общественности, они выбрали для работы укромное местечко высоко в юго-западной башне дворца Архонт. В комнате находились стражники, которые приносили и уносили любые документы, которые запрашивал мистер Фитц, из канцелярии в восточном крыле дворца.

И у рыцаря, и у куклы столы были завалены толстыми свитками выцветшего пергамента. И перед рыцарем, и перед куклой лежало по развернутому свитку, по которым было видно, что это налоговые отчеты. Они составляли списки имен, выписывали их из свитков на листы более современной и белой бумаги. Страница сэра Герварда была вся в пятнах, хотя кулак его оставался довольно чистым. Но список мистера Фитца был безупречен и достигал куда большей длины; любой скрипторий мгновенно бы принял его на работу, правда, теперь скриптории были не те, что прежде, столетие назад, когда еще не появилось книгопечатание.

– У вас нож острее, – проворчал сэр Гервард. – К тому же мое настоящее перо слишком хрупкое и некачественное, чтобы его можно было еще точить, и оно ужасно меня замедляет.

– Сколько имен вы записали? – спросил мистер Фитц. Затем достал крошечный треугольный ножичек из каких-то потайных ножен у себя за головой и искусным движением срезал кончик гусиного пера. Лезвие было таким острым, что прошло сквозь перо безо всякого сопротивления, словно кукла провела им просто по воздуху. – Надеюсь, примечательное количество?

– Воистину! Девять… нет… десять, возможно. А вы?

– Шестьдесят два, – ответил мистер Фитц сухо. – Поскольку полная перепись, из двадцати девяти свитков, содержит, по моей оценке, свыше одиннадцати тысяч персон, ваш прогресс и вклад в наше дело обещает быть явно незначительным.

Сэр Гервард встал из-за стола и поклонился кукле.

– Превосходный расчет, вы прекрасная кукла, – возвестил он, выписав рукой серию нисходящих завитушек. – Но что вызывает у меня сомнение, так это сам метод. Почему бы нам просто не пройтись по городу и не поискать что-либо, указывающее на наличие дракона? Если там, конечно, есть дракон.

– Записи, которые я обнаружил в библиотеке Каррилиниона, недвусмысленно указывают на наличие дракона и, что еще более важно, его сокровища, – сказал мистер Фитц. – Но мы не найдем его, если будем просто бродить по городу. Этому дракону удавалось скрываться здесь не менее трехсот лет, что говорит о том, что он не совсем уж глуп. В отличие от других, кого я мог бы упомянуть. Знаю, вы умело обращаетесь с порохом, умеете стрелять из пистолета и тому подобного, но даже при этом, я надеюсь, вы читали что-либо о внепространственных захватчиках, как правило, называемых «божками»?

– Немного, полагаю, – пробурчал сэр Гервард. – Но при чем они тут?

Вопрос мистера Фитца и ответ Герварда удивил бы и позабавил, пожалуй, любого, кто в существенной степени пересекался с их дуэтом в прошлом, поскольку сэр Гервард и мистер Фитц являлись агентами Совета договора мировой безопасности и, как всегда, были заняты своим, как казалось, непреходящим стремлением избавить мир от этих самых незаконных божков и прочих запрещенных внепространственных захватчиков, которых только что упомянул мистер Фитц. Но ни Аркхонт Никандроса, ни кто угодно другой в городе-государстве об этом не знал. По крайней мере, Гервард на это горячо надеялся.

– Я вас просвещу, – сказала кукла.

Сэр Гервард вздохнул и смиренно понурил плечи. Мистер Фитц приходился ему нянькой задолго до того, как стал товарищем по оружию, и волшебная кукла нередко превращалась в назидательную личность, знакомую Герварду с его школьных лет.

– Создания, которых общепринято называть драконами, принадлежат к особому классу внепространственных сущностей. Они способны принимать различные формы, включая классическую форму крылатых рептилий, но также могут выглядеть как обычные люди, – продолжил мистер Фитц. – Когда они принимают человеческий облик, их потусторонняя сущность скрывается и они ничем не отличаются от всех остальных горожан. Иными словами, в городе нам не на что смотреть. Мы не увидим ни рогов, ни хвостов, ни странных глаз…

– Да-да, все так, – сказал сэр Гервард, но мистера Фитца это не остановило.

– Им не обязательно иметь пристрастие к потреблению молодых дев, и они не выставляют напоказ свои клады. Они не дышат огнем, по крайней мере когда прячутся в смертной форме. Они не…

– Довольно! – вскричал Гервард, вскидывая руки в знак капитуляции и нечаянно проливая каплю чернил на оригинальный свиток, что потребовало срочных спасительных мер при помощи губки и ножа.

– Таким образом, если мы будем ходить по городу, это не даст нам ничего, кроме удовлетворения ваших чувств, которые, я полагаю, и служат истинной причиной, по которой вы хотите это сделать, а также почему вы изображаете отстающего в нашей работе с бумагами.

– О, ну хорошо, – сказал сэр Гервард, оставляя свои безнадежные попытки удалить чернильное пятно. – Как насчет того, чтобы покинуть этот затхлый альков и проверить первых семидесяти двух, которые у нас уже есть? Хорошее количество для начала, я бы сказал.

– Как только мы это сделаем, поползут слухи о нашей деятельности, – сказал мистер Фитц. – Это должно быть очевидным даже для вас, Гервард. Если дракон услышит, что Верховный Архонт одобрила расследование в отношении всех, кто имеет запасы золота на сумму более десяти тысяч статеров, он вполне может бежать в какое-нибудь заранее приготовленное укрытие, прежде чем мы будем готовы пуститься за ним. К тому же, я уверен, мне не следует напоминать вам о том, что местонахождение этого укрытия – главный предмет наших рассуждений, ибо именно там дракон спрячет свои сокровища…

– Которые Архонт заберет себе, – перебил сэр Гервард. – Я по-прежнему считаю, что нам положено куда больше, чем четвертая часть. Все-таки это мы нашли таблички в Каррилинионе…

– Мы? Минуту назад вы предположили, что дракона не существует.

– Ладно! Ладно! Но у меня уже затекают суставы, и за те два дня, что мы тут сидим, я постарел на целый год! Давайте разделять и властвовать, как возгласил Нарбоний в «Гибели множества».

– Вы знаете, что когда реальный Нарбоний на самом деле разделил свои силы, его войска были разбиты по кусочку? – спросил мистер Фитц. – А когда Киденс писала свою пьесу, она предпочла внести изменения в исторические события.

– Нет, – признался сэр Гервард. – В пьесе вся суть. Кто вообще помнит историю?

– Нарбоний был дураком, – буркнул мистер Фитц. – У него были хорошие советники, но он решил их проигнорировать, что я… в общем, я читал, что он от них отвернулся.

– Древняя история! – сказал сэр Гервард. Он хмуро зыркнул на Фитца и переменил тему, повышая голос. – Интересно, если бы мы изменили условия…

– Шестьсот семь лет назад, – пробормотал мистер Фитц, но понизив голос почти до шепота, – четыре месяца и три дня. Незадолго до полудня. После этого началась битва, и Нарбоний был убит вскоре после заката – стрелой в спину, когда пытался сбежать с поля.

– Как я сказал, – вещал сэр Гервард, – четвертая часть представляется скудным вознаграждением за то, что мы не только принесли известие об этом драконе, но и проделали весь этот нелегкий труд здесь…

– Я заточил вам новое перо, – сообщил мистер Фитц. – Прошу вас, пишите быстрее.

Сэр Гервард вздохнул, взял перо и вернулся к разложенному перед ним свитку.

– Знаете, как только мы начнем шерстить всех этих богачей, поднимется шумиха, – сказал сэр Гервард. – Они подумают, что Архонт собирается ввести новый налог. И наверняка взбунтуются.

– Не будет никакой шумихи, – ответил мистер Фитц. – Если бы вы слушали, когда я объяснял суть дела Архонт, список тех, кто обладает достаточным запасом золота, это только первый шаг – ориентир, если хотите. Как только у нас будут эти имена, нам потребуется сопоставить их с реестром родившихся, умерших и пропавших без вести, чтобы выявить какие-либо закономерности в наследственности. Это, я полагаю, укажет нам на двух-трех человек, которых понадобится изучить внимательнее. Архонтат достоин похвалы за такую щепетильность в ведении записей.

– Вы же там несколько часов трепались, – сказал сэр Гервард. – Очень скучно было. К тому же Архонт меня не любит.

– Сомневаюсь, что Архонт вообще испытывает к вам какие-либо чувства, – сказал мистер Фитц. – Она весьма разумная женщина. Прошу вас, приступайте к делу.

В комнате воцарилось молчание, прерываемое лишь редким скрипом пера, выписывающего очередное имя, пока огромный колокол в центральной башне не возвестил о том, что солнце достигло зенита и снова двинулось к горизонту. Или, как сказали бы на севере, – о том, что наступил полдень.

– Лучше бы мы просто сели за этим делом в канцелярии, – сказал сэр Гервард, в очередной раз отбрасывая свое перо. – Там просторно, и свет хороший, все записи под рукой…

– И там много юных девиц среди служащих, чтобы вы смогли испытать на них свои чары, – перебил его мистер Фитц. – Нам лучше здесь, в уединении, где никто не узнает о нашей задаче и не станет подозревать о существовании драконьих сокровищ.

– Да я сам не убежден, что дракон вообще есть! – воскликнул сэр Гервард довольно громко.

– Тише! – осадил его мистер Фитц, значительно посмотрев на дверь. Хотя та была из цельного дуба, она разбухла от редкого использования и периодических затоплений ввиду того, что кровля башни была слишком слаба против мусонной погоды Никандроса, и не закрывалась до конца. Внизу оставалась щель в три пальца шириной, поэтому стражники, очень вероятно, слышали каждое слово даже из своей комнаты внизу, и уж точно могли подкрасться по лестнице, чтобы развесить уши.

– Что? Они же Избранные Архонт, разве нет? – вспылил сэр Гервард. – Отличные солдаты. Верные. Такие сокровищами не соблазнятся.

– Гервард. Я вам уже говорил, что нам следует держать все это втайне, и вам стоило бы обуздать свою естественную склонность к общительности. А теперь, чем скорее мы примемся за дело, тем скорее его закончим.

Гервард что-то пробормотал.

– Чего?

– Я просто задумался, сколько эта задача может занять времени, – сказал сэр Гервард. – Только выразился не так многословно.

– Это вопрос разумный, – ответил мистер Фитц. – По моим подсчетам, если предположить незначительный рост вашего вклада в дело, мы закончим с налоговыми отчетами через восемь дней, и тогда сможем перейти к сопоставлению с реестрами, что потребует еще от девятнадцати до двадцати одного дня…

– Месяц! – взревел сэр Гервард. – Месяц в этой темной заплесневелой комнатенке! Я так не могу! Мне нужен воздух и свет… мне… мне нужно выпить!

– Сэр Гервард!

Но рыцарь-артиллерист будто перестал замечать куклу. Он встал, опрокинув табурет и решительно прошагал к двери. Дернул ее раз – безуспешно, потом другой – и только тогда она открылась. Мистер Фитц наблюдал за ним своими необычными голубыми глазами, но ничего не сказал. Сэр Гервард проворчал что-то и с вызывающей опасение скоростью устремился вниз по ступенькам.

Мистер Фитц выждал паузу, затем спрыгнул со стола и подошел, чтобы толкнуть тяжелую разбухшую дверь – та послушно закрылась с легкостью, казавшейся неуместной при его маленьком росте и тонких ручках из полированного дерева, которые выглядывали из-под свободной мантии такого же цвета, что и камень, из которого была сложена башня. Дверь захлопнулась, и он пересек комнату, взял кожаный ранец и, надев его на себя, поднялся к щели в стене. При этом он вонзился все теми же тонкими деревянными пальцами в цемент между камнями, будто это были железные крюки. Достигнув окна, он поднял капюшон своей мантии и выбрался наружу.

Сэр Гервард, более традиционным образом спустившись с башни по лестнице, оказался на площадке, где были выставлены двое стражей. Он едва не столкнулся с одной из них, которая либо подслушивала, либо просто подняла голову, пытаясь понять, что вызвало переполох в башне. Она отпорхнула в сторону, и сэр Гервард затормозил, чтобы встать между двумя стражами. Кулаки его были стиснуты, ноздри раздувались, он хрипел, как разъяренный бык.

– Что-то стряслось, сэр Гервард? – спросила женщина.

Ее звали Ариадни, она была старшей из них двоих и куда более опасной, по разумению Герварда, нежели Зантус, несмотря на то что второй страж был моложе, как минимум на фут выше и значительно тяжелее, причем за счет не жира, а мышц. Оба были облачены в бронзовые шлемы, закрывавшие лица, позолоченные кольчуги и защищенные пластинами обмотки Избранных Архонт. Также оба были вооружены полуалебардами с короткими наконечниками, но у Ариадни на поясе также имелся тонкий кинжал, и двигалась она с такой неровной, извилистой грацией, что наводила на мысль, будто ей было привычнее использовать оружие с узким лезвием. Гервард догадывался, что она была скорее ассасином, чем солдатом.

– Прошу прощения, – сказал он, после чего глубоко вдохнул и медленно выдохнул. – Эта ученая кукла меня из себя выводит! Клянусь, у него вместо крови – чернила, а голова уж точно бумажная!

Ариадни рассмеялась.

– Он из сухой древесины, – сказала она. – Совсем не такой, как музыкальные куклы, которых я видела. Те только и сыплют шутками да насмешками, а еще красиво поют.

– Хотел бы я на такую посмотреть, – проговорил Зантус мечтательно. – Как думаете, этот старина… как там его… Футц… нам когда-нибудь споет?

– Нет, – ответил сэр Гервард. – Ворона и та милее прокаркает, чем он. Да и от камня скорее дождешься песни! Какой бы древний чародей ни собрал его, он сделал его таким, чтоб копаться в книгах и свитках, и составлять дурацкие списки, в которых нет никакого смысла!

– Ох и странная из вас парочка, сэр Гервард, – сказала Ариадни. – Ну то есть, такой офицер-наемник, который умеет обращаться с пушками и все такое. Зачем вы возитесь с этой старой куклой?

– Ничего я не вожусь, – возразил сэр Гервард беззлобно. – Как ты отметила, я наемник. Высокого положения в западных королевствах, знаешь ли. Спроси кого угодно.

– Западные королевства лежат в тысяче лиг отсюда, – ответила Ариадни.

– Ну и что с того? Как бы то ни было, я работаю с Фитцем, потому что он хорошо платит и у него есть нюх на… скажем, есть нюх на то, за что платят еще лучше. Я хочу создать свою компанию классных стрелков к весне, а это недешево.

– Это правда, у нас лучшие цены на бронзовые и железные пистолеты во всем известном мире, – сказала Ариадни с таким выражением лица, будто гораздо лучше, чем минуту назад, понимала, почему Гервард устроился в Никандросе. – Мой двоюродный брат – пушкарь, мастер Гильдии, если желаете познакомиться. Не сомневаюсь, он предложит лучшие цены человеку, известному тем, что к нему благосклонна сама Архонт.

Гервард задумчиво кивнул.

– Я бы попросил тебя об этом, как только наша работа будет завершена, – сказал он. – Спасибо. Но сейчас мне нужно выпить, чтобы просто промочить горло. Можете сказать, в какой таверне наливают хорошее вино таким взыскательным солдатам, как я?

– «Знак Черного солнца», – предложил Зантус.

– Думаю, сэр Гервард предпочтет «Ветреницу», – сказала Ариадни. – Там превосходный подвал. А вина, возможно, даже из западных королевств.

– Какая ближе – та и подойдет, – сказал сэр Гервард.

– Или вы можете просто зайти в винную кладовую в цитадели, она рядом со сторожкой, – предложила Ариадни. – Почетным гостям у нас наливают приятный цинтен – вы, наверное, это вино знаете.

– Ага, знаю, из белого винограда, кисловатое, на мой вкус, – сказал Гервард. – Но оно утолило бы мою жажду, которая, признаюсь, весьма сильна. Однако если там есть более выдержанное…

– Тогда вам подойдет «Ветреница», – сказала Ариадни. – Она находится на стене между Верхней Третью и Срединой. Если смотреть от главных ворот цитадели, то надо пересечь большой двор и пройти по вардену, где стоит бронзовая статуя быка…

– По вардену?

– Это мы так называем то, что у вас называется переулком или, может быть, ступенчатой улицей, – сказала Ариадни. Она продолжила объяснять дорогу, а Гервард то и дело просил ее повторить, хотя запоминал все с первого раза.

Ранее он внимательно изучил карту города, которую мистер Фитц купил перед тем, как они сели на корабль в Сарг-Саргаросе. Поэтому Гервард и так знал, что такое варден, и неплохо представлял себе план города.

Никандрос стоял на вершине клиновидной каменной горы, которая образовывала остров у побережья Эр-Никандроса. В море на несколько лиг простирался узкий мыс, и здесь, на высоте четырехсот футов над водой, стояла цитадель Архонт. По мере того, как клин становился шире, опускаясь к большой земле, его все плотнее занимали дома и лавки богатых или, по крайней мере, состоятельных людей. Это и была Верхняя Треть – хотя на самом деле она не занимала и четверти площади города. Между Верхней Третью и Срединой простиралась высокая стена; она тянулась уступами, делившими ее на пять основных участков, нижний из которых располагался в пятистах футах ниже стены.

За Срединой, отделенные огромной расселиной, через которую было переброшено более дюжины мостов, лежали Ровни – относительно плоский участок, занятый преимущественно кузницами, литейными и металлообрабатывающими заводами, которые служили источником богатств Никандроса. Ровни простирались до самого основания клина, где полуостров примыкал к большой земле, и по всей их длине тянулась старинная стена, а за ней – более мощные и современные оборонительные сооружения в виде рва, бастионов и равелинов, оснащенных дюжими пушками, которые отливались в самом городе.

Поскольку Никандрос возвышался на горе, его улицы были узкими и изобиловали перепадами высот. Но лишь самые широкие из них – а таковые можно было перечесть по пальцам – назывались улицами. Большинство дорожек были очень узкими, они никогда не шли по прямой, а петляли по склонам, и вот их-то здесь и называли варденами.

Еще Гервард знал, что темный, крутой и извилистый варден – идеальное место для засады и убийства. Хотя в самой цитадели таких закоулков тоже хватало, Гервард думал, и надеялся, что мистер Фитц был прав относительно некоторых особенностей плана, который они привели в действие.

– Значит, я поворачиваю у цирюльни, где на двери нарисовано дерево в горшке, направо? – спросил он.

– Нет, у цирюльни налево, и там на двери – медный гребень, – поправила его Ариадни. – После этого – направо у фруктовой лавки – это там дерево в горшке.

– А-а, понял, – сказал Гервард. – Боюсь, из-за всей этой писанины у меня ум помутился. Слева у цирюльни с медным гребнем, справа – у дерева в горшочке, потом прямо и вниз по лестнице с гнилыми перилами – тут быть осторожным, – а потом, когда дойду до двора со старой пушкой, там будет несколько варденов, и мне надо будет во второй слева.

– Нет, в третий! – воскликнула Ариадни.

– Я могу просто спросить дорогу, – сказал Гервард. – Или если увижу какую-нибудь таверну по пути, то, может быть…

– Нет-нет, в «Ветренице» вино намного лучше, чем где угодно еще, – заявила Ариадни. – Знаете ли, я может быть, даже вас провожу.

– Что! Ты не можешь… – начал было Зантус, но Ариадни выставила перед ним руку.

– Я попрошу Меннос меня сменить, – сказала она. – После вас, сэр Гервард.

– А мне можно забрать мое оружие? – спросил сэр Гервард. Он сдал его, когда они только пришли в цитадель, но слоняться по городу без оружия ему не хотелось. Или может быть, он просто желал произвести лучшее впечатление.

Конечно, у него было по кинжалу в каждом ботинке и еще один в левом рукаве, да и медальон, который он носил на шее, содержал не портрет любимой, а острое лезвие в форме полумесяца.

Кроме того, на нем были любопытные золотые серьги в форме продолговатых костей. Они были полые, с просверленными крошечными дырочками. Очаровательные трубочки длиной с его мизинец, из почти чистого золота. Не совсем оружие, но с определенным назначением.

– Ваши вещи остались у главных ворот, – сказала Ариадни. – Конечно, если идете в город, вы можете забрать меч и пистолеты. Хотя они вам и не понадобятся, если только вы не забредете в худшие части Ровней.

Однако Гервард не тронулся с места. Ариадни пожала плечами и двинулась вниз по лестнице с грацией коренной жительницы Никандроса, для которой ступеньки были естественнее ровного пола. Гервард последовал за ней не сразу, сперва сняв с пояса удивительно большую серебряную флягу, желая якобы сделать из нее длинный глоток.

– Не можете дотерпеть до таверны, сэр Гервард? – спросила Ариадни учтиво, оглянувшись на него.

– Это лекарство, – ответил Гервард, вытирая рот. В его дыхании послышался сильный запах бренди. – Мерзкое зелье для старой раны в… в ноге… которая не дает мне покоя.

– Надеюсь, хуже не станет, – сказала Ариадни. – У вас ведь нет трудностей со всеми нашими ступеньками?

– Отнюдь! – заявил Гервард, устремляясь вслед за ней. Но тотчас споткнулся и обрел равновесие как раз вовремя, чтобы не врезаться в Ариадни, которая на всякий случай отпрыгнула в сторону. И снова – так легко, лишь усилив предположение Герварда о том, что была ассасином.

– Или может быть, немножечко, – признался Гервард. Он отрыгнул парами бренди и снова двинулся по лестнице, на этот раз медленнее. – Это правда, мне никогда не приходилось встречать так много лестниц, пандусов и перепадов высот.

– Никандрос во многом довольно уникален, – сказала Ариадни. – Но и вы сами для нас в новинку – гости из такого далека. Вы правда считаете, что здесь есть дракон?

Гервард сделал вид, будто это его удивило, снова споткнулся и уцепился за стену, чтобы удержаться.

– Что… откуда…

– Мы Избранные Архонт, – ответил Ариадни. Она остановилась, чтобы открыть дверь внизу лестницы, впустив тем самым солнечный свет. – Разумеется, нам сообщили, зачем вы здесь.

– Понятно, – сказал сэр Гервард, следуя за ней в узкий внутренний дворик, который вел от изолированной башни к собственно дворцу. – Я и подозревал, что вам рассказали. Лично я не уверен, что дракон есть, но мистер Фитц нашел старые документы, из которых следует обратное, и я должен признать, эта ученая кукла разбирается в документах очень хорошо. И он уже находил драконов прежде.

При этих словах Ариадни сама едва не споткнулась на идеально ровной брусчатке.

– В самом деле?

– Только нам это ничего не принесло, – пробурчал сэр Гервард. – Мне пришлось убить его, прежде чем он привел нас к своему сокровищу.

– Вы убили дракона? – изумилась Ариадни. – Могу я спросить, как вам это удалось?

В ее тоне сквозило не столько любопытство, сколько недоверие – но без намека на оскорбление.

– Это довольно легко, если он пребывает в смертной форме, – ответил сэр Гервард, выпячивая грудь и принимая довольно напыщенный вид. – Хотя и действительно, их нельзя убить обычным оружием.

– Тогда как же?

– Фитц разумный малый, при всех-то его недостатках, – сказал Гервард и остановился, чтобы достать из сумки еще одну флягу, поменьше, и глотнуть из нее, пока Ариадни терпеливо дожидалась ответа. – Он нашел для меня кое-что, что с этим справилось.

– Какое-нибудь особое оружие? – спросила Ариадни. – Признаюсь, меня весьма заинтересовал один из предметов в вашем небольшом арсенале, который вы привезли из-за моря.

– Ага, заметила, да? – спросил Гервард, постучав пальцем по носу, очевидно, забыв, что держал фляжку. Он вздрогнул, когда пробка чуть не воткнулась ему в ноздрю.

– Я бы сказала, это необычно для артиллериста и мастера пороховых орудий – пользоваться чем-то таким устаревшим, как арбалет, – сказала Ариадни. – Я думаю, это кто угодно бы заметил.

– Хорошо подмечено, да, – сказал сэр Гервард. И сделал еще глоток, когда Ариадни открыла дверь в другой конец двора. – Но это… ик… не арбалет, не совсем. Нет, там секрет в снарядах!

– В снарядах? – спросила Ариадни, сдвинув брови. – Я не помню, чтобы они там были.

– Они в ящичке, – сказал Гервард. – В специальном ящичке, обшитом свинцом, чтобы они не шумели.

– Чтобы… снаряды не шумели?

– Там бесы, – признался Гервард.

– Бесы?!

– Это я их так зову, – сказал Гервард и вернул фляжку в сумку, после чего нашарил другую, более крупную, и с ликующим видом ее достал. – Их Фитц нашел – болты, я имею в виду. Откопал где-то. Так вот, они разговаривают. Бормочут всякое высокими голосками. Бесы. Вот они как раз и нужны, чтобы убить дракона. Того, по крайней мере, получилось. О боги, еще одна лестница!

– В Никандросе всегда за одними лестницами начинаются другие, сэр Гервард, – сказала Ариадни. – Это что-то вроде тайного хода к главным воротам. Мне бы хотелось взглянуть на эти снаряды, если вы не возражаете.

– Мне казалось, мы пришли другим путем, – заметил сэр Гервард. Затем споткнулся, припал к стене и отскочил от нее с видом человека, который считал, будто это стена виновата в том, что с ним приключилось. При этом ему каким-то образом удалось не выронить флягу.

Лестница была очень узкой, потолок – низким, и в отличие от остальной цитадели с ее аккуратной каменной кладкой, этот проход, освещенный лишь редкими факелами на стенах, состоял из грубо обработанной породы с многочисленными отметинами от зубила.

– Нет, это проход напрямую. Обычно мы водим гостей по более приятным маршрутам, – сказала Ариадни. – Но здесь, боюсь, лишь длинная лестница, слепая, без окон и проемов. Может быть, расскажете мне, как вы смогли убить вашего… э-э… первого дракона? Где он находился, тот дракон?

– О, далеко отсюда, – ответил Гервард. – Но я не могу сказать. Кукла заставила меня поклясться, что я сохраню это в тайне. Мы когда-нибудь туда еще вернемся и поищем его золото. Но когда кукла выяснила, что дракон есть и здесь, пришлось сначала прибыть сюда. Кукла говорит, у этого клад куда больше!

– Почему так?

– Да тот, которого я убил, был еще молодой, это Фитц мне так сказал. Ему было лет сто или около того. А который здесь – он намного старше. Так кукла говорит. Дурачина старая.

– Думаете, кукла ошибается?

– О, вряд ли, но у Фитца такой утомительный метод! – пожаловался Гервард и остановился на мгновение, чтобы как следует встряхнуть флягу, и вздохнул, когда не услышал бульканья. – Даже пить мне не разрешает. Того дракона он нашел безо всяких копаний в налоговых документах. Шептерова кровь! Да сколько тут еще ступенек?

– До ворот уже недалеко, – ответила Ариадни. – Жаль, что вы не смогли найти клад того первого дракона. А большая там была область поиска?

– Пол… пол-округа, – сказал Гервард. – Ты сказала, где-то возле сторожки тоже есть хорошее вино? В подвале? Я бы предпочел не спускаться больше по лестницам. Нога, понимаешь ли.

– О да, до подвала добраться куда легче, – сказала Ариадни. – И вам не придется заходить за оружием.

– Ладно-ладно, – сказал Гервард. – Веди.

– Я и веду, – ответила Ариадни слегка озадаченно. – Мы уже почти у нижней двери, а оттуда до подвала всего два прыжка, так сказать.

– Хорошо! – воскликнул Гервард. – Мне нужно выпить! И много!

Жасмин опять забыла свой обед. Он остался с укором лежать на стойке в своем коричневом пакете, подписанном ее именем черным фломастером. Совсем один, потому что шестерых его собратьев унесли их владельцы. Джаззи – моя самая младшая, милая и стеснительная, все еще слегка неуверенная, что у нее в самом деле получится остаться здесь. Если бы я до сих пор занималась поджогами и грабежами, она бы представляла целую деревню людей, которых просто необходимо было поджечь. К сожалению, современная система правосудия, при всем своем несовершенстве и несбалансированности, как и любая другая система прошлого, не одобряла поджогов ради возмездия.

Что вызывало еще больше жалости.

Когда она голодна, она становится поистине разрушительной. Ее смутит, если я прерву урок, чтобы принести ей еду. Но возможно, это и к лучшему, для Джаззи. Ей правда сложно принять мысль, что мы хотим, чтобы она была здесь. Раньше с некоторыми из моих детей удавались проявления агрессивной привязанности, но это не значит, что любовь – ограниченный ресурс. Даже когда она неистово расходуется. Насколько мне известно, любовь бывает ограничена лишь тогда, когда люди сами устанавливают для нее границы.

Человеческие дети. Из всего, чему я могла посвятить себя в этом ужасном мире, я выбрала человеческих детей. Полагаю, для меня это было то же самое, что для людей – держать у себя дома ядовитых змей. Иногда мы сильнее всего любим то, что может нас уничтожить.

Дом целый день пустует. У Чарльза наконец начался семестр в колледже, и скоро он, скорее всего, съедет – как и все мои дети, рано или поздно, когда достигают ощущения самостоятельности. К тому времени, как они оказываются под моей опекой, они уже достаточно надломлены, чтобы ни одна работа на свете не позволила им почувствовать себя полноценными и не зависящими от других. У них из-под ног снова и снова выдергивали ковер, чтобы они не могли обрести уверенность в собственных ногах. Они уходят от меня, но остаются на связи, каждый из них. На доске для заметок рядом с холодильником – коллаж из открыток на Рождество и день рождения, приглашения на свадьбу и объявления о рождении детей. Они не забывают, откуда они, как и не забывают того, что, пусть это, может, и не первый дом их детства, но я делаю все возможное, чтобы он стал последним.

Я беру свою миску с хлопьями и чашку кофе, отношу их к раковине, где ополаскиваю, прежде чем поставить в посудомойку. Дети всегда моют посуду за собой сами, если только не болеют или еще что-то в этом роде. Как последняя неделя в старших классах – это считается уважительной причиной. Всю последнюю неделю учебы и неделю тестов младшие братья и сестры чуть на руках наших старшеклассников не носят – и мало кто жалуется, потому что младшие знают, что когда-нибудь так же будут относиться и к ним.

Взяв обед Жасмин, я иду к двери. Когда я почти подхожу к ней, в дверь звонят. Я едва не спотыкаюсь, прежде чем остановиться и оглядеть гостиную. Все впрямь выглядит так, будто здесь живут семеро детей и подростков: ковер затертый, полки завалены книгами и настольными играми. Все новое ровно настолько, насколько это необходимо. Телевизор я поменяла три года назад, после того как Питер вышел из себя и разбил старый ногой. Я сократила его карманные расходы на полгода, чтобы возместить ущерб, и в конце своего срока наказания он извинился перед всеми своими приемными братьями и сестрами, даже несмотря на то, что большинство были в восторге от обновления. Старый телевизор все-таки уже был на последнем издыхании. Несмотря на общий беспорядок, в доме чисто. Я – хороший опекун для моих детей.

Убедившись, что вокруг не было ничего, что могло бы навредить моей семье, я иду к входной двери.

На крыльце стоит незнакомый мне соцработник. На нем дешевый костюм – право, это типично для его профессии – и модные очки. Он изучает выцветшую краску возле двери с таким видом, словно та содержит все секреты вселенной. Я прочищаю горло, и он переводит взгляд на меня.

– Патриция, э-э, Дракан? – произносит он, и из его интонации следует, что это вопрос, пусть и весьма бессмысленный. Ведь это мой дом. А я единственная взрослая, кто здесь живет, хотя некоторые из моих нынешних детей и достигли совершеннолетия по человеческим законам. И кто бы еще мог открыть дверь, если не я?

– Да? – Я держу в руке пакет с обедом. – Я как раз собиралась уходить. У нас на сегодня не было запланировано осмотра дома. Чем могу помочь?

Эти осмотры могут проходить когда угодно. Хотя сейчас бывают и реже, чем в начале. В агентстве ко мне уже привыкли и больше не смотрят на меня так, будто ждут, что я сейчас что-то выкину, принесу хаос и что-нибудь сломаю. И да, я выкидываю, но не то, чего они ждут. Я не обижаю детей, которые живут у меня под опекой. Они приходят ко мне с синяками и кровоподтеками, часто на грани того, чтобы вырасти вне системы, которая никогда и не была приспособлена к тому, чтобы помочь им так, как требовалось, а я даю им то, что нужно для процветания. Я своего рода садовница. Я выращиваю будущее.

Мужчина поправляет очки и представляется официально:

– Я новый сотрудник, и у меня есть к вам несколько вопросов.

Ну конечно, у него есть вопросы. У новых они всегда есть. Я сдерживаю вздох и ставлю обед Жасмин на ближайший столик, чтобы его не забыть, и отступаю на шаг, впуская его в дом. Он рыщет глазами, изучает все подряд, всматривается в каждую мелочь и заносит ее в дело, готовый вынести суждение о том, что, по его мнению, служит признаком секретного дома ужасов. И он уже составил свое мнение. Я вижу это по его позе – она всегда одна и тот же, на протяжении всей истории человечества. Он думает, что лучше всех знает, что хорошо, правильно и справедливо, и в этом знании нет места для таких, как я.

– Присаживайтесь, пожалуйста. – Я широким жестом указываю на мягкий плюшевый диван, достаточно большой, чтобы вместить четырех подростков одновременно. Он в нем провалится и будет казаться маленьким. Достаточно маленьким, надеюсь, чтобы все прошло безболезненно и без особых хлопот, которые исторически сопровождали подобные визиты.

Он остается на месте, не принимая моего неохотного гостеприимства. Я пробую еще раз.

– Может, вам что-то налить? Чай или кофе? Или, если нет, то Андреа сегодня утром сделала лимонад, а мальчики пока не успели выпить.

– Перед школой? – Его тон вдруг стал резким. – Разве ей не нужно было готовиться к выходу?

Вот, значит, как. Я больше не надеюсь, что все пройдет спокойно.

– Автобус приходит в семь тридцать, – сказала я. – Андреа живет в одной комнате с Бриттани и Ким. Ким снятся кошмары после предыдущей приемной семьи, и она почти каждую ночь просыпается с криками еще до пяти утра. Андреа встает, когда Ким ее будит, и делает лимонад, чтобы выпить его после школы. Она любит, когда он немного настоится.

– Вы сообщали об этих кошмарах?

– Уверяю вас, агентству обо всем известно. Ким ходит к психологу раз в две недели, по средам, и мы надеемся, что однажды она все-таки сможет спокойно проспать всю ночь. – Я смотрю на него в упор, хмуря брови. – Если вы посмотрите ее дело, то увидите, что это ее состояние было отражено задолго до того, как она попала ко мне.

Семнадцати лет, худая как жердь, она дрожит у меня на крыльце, все ее пожитки сложены в чемодан такого вида, который не приняли бы и в благотворительном магазине. Потом понадобилось полгода на то, чтобы она перестала вздрагивать каждый раз, когда в комнату входил кто-нибудь из ее братьев, и еще три месяца – чтобы она научилась говорить с ними не только шепотом. Я не знаю, что случилось с ней до того, как она попала ко мне, но я не давлю. Для этого у нее есть психолог. Будь у меня ответы на мои незаданные вопросы, довольно многим людям, вероятно, пришлось бы умереть, а человеческая система правосудия, опять же, не одобряет подобных вещей.

– Я понял.

Мужчина наконец садится. Он до сих пор не назвал мне своего имени – это как пощечина с его стороны, не сильная, такую он еще готовит, но все равно неприятная. Диван, как я и надеялась, почти проглатывает его целиком, и он кажется лишь еще одним ребенком под моей опекой.

Жасмин, наверное, стала последней каплей для какого-то бюрократа, который сидел в помещении без окон и принимал решения, касающиеся будущего представителей своего вида. Ей всего двенадцать – на четыре года меньше среднего возраста моих детей. Я смотрю обычно за детьми, которые стоят на пороге выхода из системы, – зачастую обозленными на весь мир из-за того, как с ними обращаются, зачастую теряющими надежду. Я содержу их, пока им не исполняется девятнадцать, а если готова принимать на себя ответственность за совершеннолетних, то оставляю некоторых и подольше. Самый старший у меня был Анджело – он пробыл до двадцати пяти, закончил местный колледж и нашел девушку, которая потом стала его женой, и тогда уже уехал жить сам. Еще несколько ребят тоже оставались подолгу, если подсознательно не ощущали нужды убраться и освободить место для ребят, которыми сами когда-то были, ребят, которым это было по-настоящему нужно.

Хотя вот Джаззи… она достаточно молода, чтобы кто-то отметил ее как кандидата на удочерение и посчитал странным, что я запросила информацию о ней. И никто не обратил внимания, что она находилась в системе опекунства с пяти лет или что у людей бывают странные представления о том, чего они хотят от детей. Очки, щербатые зубы и официально диагностированная дислексия, а также СДВГ[42], как правило, отправляют детей в корзину для «кого-нибудь другого». Но именно благодаря всему этому «кем-то другим» стала я – я поняла это, как только увидела ее фотографию. Не было никаких причин оставлять ее в неподходящих и потенциально опасных домах, пока она не вырастет до того возраста, чтобы жить у меня. Тем более места у меня хватало.

Даже если бы я наверняка знала, что вслед за ней ко мне придет этот мужчина, я бы все равно это сделала. Ее место – здесь. Даже до того, как она здесь оказалось, оно было ей домом.

Он смотрит на меня, таким острым взглядом, и говорит:

– У вас под опекой пробыло немало детей постарше, мисс Дракан. Почти невероятное количество.

– Это что, вопрос?

– Почему? – Он качает головой. – Вы не усыновляете детей, пока они не достигнут совершеннолетия, да и тогда – не всех. Почему так?

– Я предлагаю это всем моим детям, когда они становятся совершеннолетними, – отвечаю я. – А до этого они могут посчитать, что находятся в безвыходной ситуации, что если они откажутся, то их выставят на улицу. Я не хочу, чтобы кто-то из них чувствовал себя обязанным остаться со мной, и они остаются не все. Некоторые собирают вещи и съезжают, как только им это позволяет закон, потому что не хотят отнимать ресурсы у деток, которым они могут быть нужнее.

И тогда я каждый раз плачу – ведь они были мои. Они все мои дети, и они всегда ими останутся. Здесь. Со мной. Со своими братьями и сестрами. Здесь их дом.

– Понимаю, – говорит соцработник и снова поправляет очки. – Мисс Дракан, вы, несомненно, понимаете, что то, чем вы здесь занимаетесь, чрезвычайно нетипично и как правило недопустимо с точки зрения представителей системы опекунства. Дети не кошки, чтобы незамужние женщины накапливали их в домах, которые для них одних слишком велики.

– Разве вам поступали жалобы по поводу того, как я забочусь о своих детях? – спрашиваю я. – Или у вас вызвало подозрение то, что таких жалоб нет?

– Мисс Дракан, ничего личного. – Он встает с дивана. – Мы просто считаем, что, возможно, детей будет лучше временно изъять из-под вашей опеки, чтобы удостовериться в их безопасности.

Дело совсем не в безопасности. А в том, что их кривая система никогда не работала так, как должна была, и только натыкалась на неподатливую стену моей целеустремленности. Я улыбаюсь ему, медленно, и слышу щелчки, которые раздаются по всему дому – на каждой двери и на каждом окне, которые запираются сами собой.

– А вы когда-нибудь задумывались, – спрашиваю я, – о том, куда делись драконы?

Ему даже не хватает ума на то, чтобы встревожиться.

– Ваши фантазии не изменят положения дел.

– Они были повсюду, когда-то они заслоняли крыльями все небо, а потом вдруг исчезли. О, герои-люди убили нескольких из них. Потребовалось время, чтобы научиться противостоять мечам и оружию. Но драконы были так огромны и так сильны, что никакая горстка рыцарей не могла отнять у них небо.

– Мисс Дракан…

– Золото, признаю, использовалось для отвлечения. Видите ли, драконы накапливают запасы. Каждый дракон что-то собирает. Золото и украшения отлично для этого годились, пока люди не придумали деньги. Большинство же увлекалось менее долговечными вещами. Весенним ветром. Бабочками. Закатами. Растерзанной невинностью, которой нужно место, чтобы восстановиться. – На этот раз моя улыбка явила ему зубы, которые стали острее и белее, чем были еще несколько минут назад. В воздухе появился запах серы. Мой незваный гость, судя по виду, занервничал. Хорошо. Он и должен нервничать.

– Мы научились прятаться. Научились пополнять свои коллекции законными методами. Научились быть лучше. И никогда не отказывались от своих крыльев.

Он успел закричать ровно в тот же миг, когда оказался поглощен.

Тогда я осторожно ползу по гостиной, стараясь не раздавить диван, и одним когтем пролистываю бумаги в его портфеле. Те самые, что он мне не показывал. Как я и подозревала, он пришел сам по себе, уверенный, что обнаружил какое-то ужасное посягательство на детей под моей опекой. Никто не свяжет его исчезновение со мной. Потребуется несколько дней, чтобы запах серы выветрился из штор, но это уже не впервой.

Я снова принимаю человеческую форму, распрямляю загиб, который после этого всегда остается у меня на шее, и направляюсь к двери. На секунду останавливаюсь лишь для того, чтобы взять обед для Жасмин.

Не голодать же моей малышке.

Весь мир Шан Тао сводился к охоте – у нее сводило мышцы от бега, легкие горели от дыхания, а вдалеке было слышно, как кричат птицы хозяев.

Хозяева выпустили ее в сады, еще мокрую от жидкостей после генмод-блока. День назад, жизнь назад. Рядом с ней находились другие, выстроенные в ряд на полированной металлической поверхности садов. Она мельком увидела изнуренное, посеревшее лицо тетушки Ман и тетушки Кам Хвон – миниатюрной хрупкой женщины, которая всегда давала Шан Тао лишние пайки из своей заначки и которая задерживала взгляд чуть дольше, чем было необходимо, и мрачно улыбалась, от одного избранного к другому, одной оболочки-трэлла к другому. Вокруг хозяйские деревья – стволы как скелеты, ветви как лезвия, они едва отбрасывали тени на грубую землю.

Шан Тао хотела спросить о том, что случилось, пока она спала – сколько дней это продолжалось, где была ее дочь, – но властные голоса хозяев подавляли в ней слова и умаляли силу ее коленей до такой степени, что она могла лишь только кланяться.

Их лица мерцали, на них прорастали чешуя и зубы. На остриях рогов светились их имена – в напоминание для их слуг и питомцев, которые не умели различать хозяев, когда те, подобно водам, меняли свою форму.

Лянлей. Онджи.

«Избранная», – сказала тогда Лянлей, обернув кончик своего змеиного тела вокруг ног Шан Тао и оставив у нее на лодыжках огненный след. Она переместилась от Шан Тао, чтобы коснуться по очереди каждого из остальных избранных. Когда она отпустила ноги Шан Тао, та рухнула. «Докажи, что достойна уйти вместе с нами», – приказала Лянлей.

Улыбка Онджи была неровной, его клыки сверкали, будто покрытые маслом. «Беги, – сказал он. – Беги к двери».

Шан Тао побежала, прочь от входа и от хозяев. Сады устремлялись в гору, и если бы она подняла глаза, то увидела бы бесконечно удаляющиеся сферы, усеянные деревьями, на которых росли жидкие фрукты, что ее хозяева любили делить между собой и потягивать через стеклянные горлышки, пока решали, которых из своих оболочек-трэллов лучше генномодифицировать, которые не удались и которых следует отправить на переработку крови и органов. Оболочки – вот как называли их хозяева. Оболочки было легко сломать, легко собрать, легко выбросить.

Но только не ее.

Она была одна; остальные проиграли, давным-давно – молча переглянувшись и потащившись в три разные стороны. Надеясь на крохотный шанс, что если разделятся, это поможет пережить охоту.

Шан Тао споткнулась о ветку – и прикусила губу, чтобы не закричать, когда та проткнула тонкие подошвы ее обуви. Шум охоты становился все ближе: волосы наполняло хлопанье крыльев, а смех хозяев сливался с нескончаемыми приливами боли у нее в животе и легких. Пережить охоту и остаться с хозяевами – либо умереть. Иного выбора не было.

Раздался громкий звук – сперва похожий на колокольный звон в пагоде оболочек-трэллов, потом он усилился, пока не начало казаться, будто он исходит откуда-то изнутри, будто гулкое, учащенное сердцебиение. Шан Тао припала на колени, ее руки стали отчаянно царапать кожу, пытаясь вырвать этот звук из своего тела – «предки мои, прошу вас, позаботьтесь обо мне, прошу, защитите…»

Звук появился вновь. Ворота. Шан Тао не видела их из садов – она даже не была уверена, что они были во дворце, – но это значило, что уже закрывались последние из них. Что хозяева покидают этот мир навсегда; и что не смогут взять трэллов с собой, что им предстоит одичать и изорвать друг друга на части.

Ху…

На миг перед ее мысленным взором возник образ дочери – десятилетней, прижимающей к груди любимую кисточку для письма, лицо исказилось в упрямом нежелании уступать, из-за которого, как боялась Шан Тао, когда-нибудь ее могли убить.

Мамочка…

Нет, она не будет думать о дочери, и она не сдастся.

Она заставила себя подняться – и каждая мышца, напрягшись, отозвалась новой вспышкой боли, а легкие все так же горели, – и побежала дальше.

Впереди взрослые деревья уступали молодой поросли – острой, как пики. И что-то… что-то было не так. Шан Тао устремилась через них, прекрасно осознавая, что любая неосторожность – и она проколет себе ногу и не сможет двигаться дальше. Тени смещались по поверхности сферы – охотящиеся птицы, крылья, чьи взмахи разносились громоподобным эхом.

Они были где-то недалеко. Нужно было бежать, не останавливаясь, но у нее сводило мышцы. И укрыться было негде – она не могла найти никакого убежища.

Нет.

Это не так. Справа от нее одно деревце было чуть крупнее остальных – нет, даже не деревце. Проем в сферической поверхности садов. Дверь, через которую она едва могла проскользнуть. И хотя, по идее, она не должна была видеть так далеко, она заметила эту дверь и теперь не могла просто так вырваться. Генмоды? Она не знала, что стремились создать ее хозяева, которые без конца возились с телами своих трэллов, пока у тех не отторгались органы. Они хотели, чтобы трэллы были больше похожи на них – не так легко ломались, не так легко заражались болезнями, – хотя, конечно, они никогда бы не возвысили их, никогда бы не сделали их равными себе. Зачем им было лишать себя собственных игрушек?

Шан Тао слегка повернулась – хотя и не стоило, потому что увидела: они были достаточно близко, чтобы она увидела глаза Лянлей – чешуйки, слабо светящиеся за склерой, вытянутые пульсирующие зрачки, в которых было видно злобное веселье.

«Докажи, что достойна уйти вместе с нами».

Пока она бежала к двери, та ничуть не становилась ближе. Шан Тао прокладывала себе извилистый путь между деревцами, спотыкаясь и тут же обретая равновесие. Колючие шипы раздирали ей кожу, и на полу оставались красные пятна, которые пульсировали, подобно бьющемуся сердцу.

Что-то схватило ее сзади – Шан Тао завалилась назад, пнула это что-то ногой с невесть откуда взявшейся силой, почувствовав, как у нее на спине рвется одежда и рвется плоть, пнула еще и еще, она била по мешанине острых как бритва когтей и перьев – там была одна или две охотничьи птицы, они пытались схватить ее и поживиться ее кровью.

Время стало расплывчатым, остановилось. Шан Тао осознала, что ее губы читают молитву предкам, несмотря на то что весь мир вокруг нее будто застыл и переменился. В один момент она стояла посреди деревьев и сражалась с птицами, а в следующий – стояла совсем одна перед дверью и чувствовала, как ее охватывает тошнота.

Времени не было. Она ввалилась в проем, закрыв за собой – и последним, что она слышала, был смех Лянлей. В нем не было злобы или досады – она смеялась, как родитель, с радостью услышавший первые слова своего ребенка.

Что-то было не так.

Сомнений у Жака не было. Из скалы исходило гудение. И хотя он был человеком и не понимал драконьей речи, сомнений у него не было.

Тетушка напряженно кряхтела, забираясь в их камеру. Огромные охапки дров у нее в лапах не должны были даже замедлить ее, но тетушкина чешуя потускнела от истощения.

Жак вывалился из своего тканевого гнезда.

– Что происходит?

– Что это? Что это? – ответила Тетушка старушечьим голосом. Она не говорила по-человечески, но ей нравилось говорить, как попугай, повторяя все, что слышала.

– Все в порядке? – спросил Жак. – Почему ты вернулась в улей? Я что, потерял счет времени? Сейчас ночь?

Тетушка затрепетала перед ним крыльями, призывая к молчанию. Затем принялась складывать дрова у стены.

– Что ты делаешь? – не унимался Жак, но она только отмахнулась.

Закончив, Тетушка повернулась к нему. Навострила уши, и шипы вдоль позвоночника и хвоста выжидающе ощетинились.

Она ответила разными голосами:

– Чертовы драконы. Мне кажется, они прекрасны. Как они вообще могут летать?

Она бросила на него многозначительный взгляд, но Жак лишь заметил, как молочная паутинка, которая появилась на прошлой неделе, быстро застилала ее чернильно-черные глаза. А их взгляд, хоть и оставался еще бойким, но постепенно увядал.

– Ты что, таскаешь сюда вещи из кладовых? Тебе это разве разрешают? – сказал Жак. – Я не знаю, что делать!

Тетушка взволнованно указала головой на кучу дров.

– Черт! Черт! Скорее в убежище!

– Это… мне? – спросил Жак.

Он подошел к стене. Тетушка одобрительно заерзала когтями по полу.

Он положил руку на дрова.

– Ладно… спасибо.

Тетушка резво взмахнула крыльями. У Жака скрутило живот. Края ее крыльев были изодраны, будто их прищемили огромные булыжники и ей пришлось их вытягивать.

Жак приблизился к ней.

– Что случилось?! Ты в порядке?

Она толкнула его кончиком крыла.

– Что это за твари? Дай мне сканнер! Мне кажется, они прекрасны.

Она похлопала его хвостом и вернулась в улей.

На протяжении следующих нескольких часов Тетушка принесла с десяток разных грузов: ткани, сухую траву, кору и прочие полезности. Жак неоднократно пытался ей помочь, но она всякий раз отталкивала его обратно в камеру, пока он не оставил эту затею.

К тому времени, как Тетушка закончила, ее чешуя окрасилась в серый. Она сложила изодранные крылья и села, тяжело дыша.

– Я знаю: что-то не так, – сказал Жак.

Она глянула на него, моргнула. Внутренние и внешние веки двигались каждое в своем ритме. Она проговорила раздраженным мужским голосом:

– Они же сожрут проклятых овец.

Иногда Жака злило, что Тетушка говорила с ним разными голосами незнакомцев, но никогда не выражала своих мыслей.

– Ну почему ты не умеешь говорить? – воскликнул он.

Тетушка подняла обе пары век и вперила в Жака тот напряженный взгляд, в котором он подозревал ее попытку обратиться к нему на своем истинном языке, каким бы тот ни был – на каком-то ином языке, кроме языка тела, цветов или имитации человеческой речи. Иногда в этом ощущалось нечто похожее на предзнаменование; иногда скала под ним дрожала, будто от неосязаемого дыхания.

Вдруг Тетушка обхватила его крыльями и усадила себе на спину. Она не возила его на себе уже много лет – в последний раз это случалось, когда он был еще ребенком. Что-то было совсем не так.

У Жака скрутило желудок, когда она понесла его по наклонным коридорам улья. На миг ему отчаянно захотелось вырваться на свободу, но потом он сам удивился, какое умиротворение это приносило – запах тонкой чешуи под ее крыльями, хруст ее суставов, глухой стук ее шагов.

Сквозь пурпурную, испещренную прожилками ткань Тетушкиных крыльев, улей казался далеким и смутным. Вдали показалась троица драконов – Сборщиц, как и Тетушка. Сперва они казались не более чем кляксами, но когда Тетушка и Жак подлетели ближе, оказались в ужасном фокусе: вид у них был еще более изможденным, чем у Тетушки, глаза совсем слипались, а кожа на передних лапах обвисла.

Жак зажмурил глаза. Он подумал о драконьей Сборщице, которую видел на прошлой неделе и которая улетела в снега с, вероятно, неизлечимой раной в боку, где, скорее всего, и погибла в объятиях холода. Что-то было не так. И уже давно.

«И лучше уже не будет», – подумал он ошеломленно.

Цзин Вэй сказала своему желудку ее не донимать. Она покормит его, когда сможет. Но желудок недовольно урчал, и она кисло посмотрела на свой живот: «Дурацкий желудок! Я разве не сказала, что покормлю тебя, когда смогу?»

«Но я голоден сейчас-с-с!» – будто бы проурчал желудок.

Цзин Вэй покачала головой и продолжила свой путь, уверенная, что еще через пару мгновений и о своих горестях выскажутся ноги. Скажут, наверное: «Мы шагаем уже целую ве-е-ечность!»

– Я же не жалуюсь, вот и ты помалкивай, – сказала Цзин Вэй своему телу. И продолжила подниматься по тропе.

Цзин Вэй была не самой крупной у себя в деревне – напротив, ее имя означало «Птичка», но в путь отправилась только она одна. Она оказалась единственной, кто смог пойти: остальные либо сражались с демонами, либо уже проиграли свою борьбу.

Она репетировала, что скажет: «О, великие владыки! Услышьте мою просьбу! Мою деревню и долину осаждают демоны, и без вашей помощи мы погибнем!»

«Нет, звучит не очень», – думала она про себя, отрешенно вытирая капельку пота со лба. Воздух густел от пара, но это хотя бы не был ледяной град, который побил посевы в долине и заставил храбрейших из мужчин плакать от пыток, причиняемых демонами. Конечно, демонам нравилось слушать такое, это их даже воодушевляло.

Лау Де предостерегала остальных, чтобы не стонали, но ее никто не слушал. Когда град сбил ее и ее тело нашли в канаве, люди сказали:

– Смотрите! Ведьма мертва! Она не справилась бы с демонами!

Почему же они не сказали: «О, какие же мы дураки! У нас была мудрая женщина, а мы ее не послушали!» Цзин Вэй не знала. Разве что, может, они и вправду были дураки.

Так последняя ведьма в деревне погибла вместе с урожаем. Ледяной град, будто знаменуя ее гибель, прекратился, сменившись жестоким зноем. Вместо промозглой влажности наступила горячая засуха.

Жители голодали, долина погибала. Демоны побеждали. Немного времени оставалось до того, как они смогут кормиться телами тех, кто был слишком слаб и не мог двигаться.

Если только Цзин Вэй не сумеет помочь. Она пыталась убедить других пойти с ней, упрашивала свою лучшую подругу, Мэй Син, чье имя означало «Красивая Звезда» – но та слишком боялась.

– Мои родители не разрешают мне с тобой играть, – сообщила ей Мэй Син робко, опустив глаза в землю.

– Я не зову тебя играть! – ответила ей Цзин Вэй резко. – Я хочу, чтобы ты пошла со мной, чтобы мы смогли спасти деревню от демонов!

– Если мне нельзя играть, думаешь, они разрешат с тобой уйти? – спросила Мэй Син раздраженно. – Родители говорят, что демонов нет. Есть только погода. Они будут молиться богу весны, чтобы он помог и мы спаслись.

– Я видела демонов, Мэй Син! – воскликнула Цзин Вэй ей в ответ. – Я видела их так же, как Лау Де!

– Мои родители говорят, Лау Де коснулась луна, – ответила Мэй Син, нахмурившись. – Они говорят, ее коснулись все луны, что есть на небе, и поэтому она была слепа в ночи и упала в канаву, ударилась головой и утонула.

– Когда ее нашли, у нее в голове была градина размером с кулак! – возразила Цзин Вэй, не в силах поверить, что ее подруга не понимала, насколько это важно. – Град ее и убил. Его послали демоны, потому что она знала, кто они такие.

Мэй Син молча это выслушала, а потом только повторила:

– Мои родители не разрешают мне с тобой играть.

С мальчиками Цзин Вэй добилась и того меньше, но все же спросила их, потому что вокруг все говорили: маленькой девочке не следует путешествовать одной.

– Ты глупая девчонка, уходи! – ответил ей Чжан Чэнь, после чего схватил ком холодной, влажной земли из высыхающей реки и бросил в нее. Цзин Вэй была маленькой, но быстрой, и легко увернулась от неуклюжего мальчишечьего броска.

– Мне нужно помогать родителям на полях, – оправдался Янь Диньбань.

– Твое имя означает «Защитник Страны», и ты не поможешь? – спросила Цзин Вэй изумленно.

– Это всего лишь имя, – сказал он, меланхолично пожав плечами. А потом шикнул на нее и, улыбнувшись, добавил: – Улетай, птица!

– Я Птичка! – поправила Цзин Вэй. – Говори правильно, тупица!

– Улетай! – Янь Диньбань улыбался все так же.

В итоге Цзин Вэй не улетела, хотя легко могла представить, как бы стали жаловаться ее крылья, будь они у нее: «Мы должны поднимать тебя в небо, а ты не будешь нас даже кормить? Что это за ужас такой?»

К счастью, у Цзин Вэй были лишь руки, а они не жаловались. По крайней мере много.

Любая дорога и открытая дверь представляет постоянную опасность для человека, склонного действовать по наитию. Олав стоял однажды весенним утром на пороге своего коттеджа, и дорога выглядела такой чудной, что он не мог воспротивиться желанию ступить на нее, а потом сам не заметил, как она привела его к морю. Там он наткнулся на торговое судно, чьей команде требовались рабочие руки. Он выучился моряцкому ремеслу, сражался с пиратами, убил кракена, отрастил бороду, проколол ухо, а в одну памятную ночь выиграл целую пригоршню рубинов всего за один карточный розыгрыш, а потом потерял их все из-за трактирщицы, которая подсыпала ему в эль снотворное. Двумя годами позже он потерпел кораблекрушение близ Туле и спешно женился на ведьме с татуировками на лице и подпиленными до остроты зубами.

Однако брак продлился недолго. Однажды Олав вернулся с охоты, принеся на плечах рыжего оленя, и увидел, что его жена совокупляется с демоном, которого призвала из одного из семи адов, что лежат в средине мира. Он убил их обоих и бросил горящий котел на соломенную крышу ведьминой хижины и вместе ней позволил сгореть своим воспоминаниям.

Тогда, больше ничего не имея, Олав ушел пешком, чтобы увидеть, что лежало к югу. Чуть дальше по дороге всегда было что-то любопытное. Всегда была причина не оставаться на прежнем месте.

К югу было лето. Казалось, оно было там всегда. Олав, словно вода, спускался по склону, берясь за любую работу, что попадалась под руку, и выполняя ее, пока не набивал карманы, а потом уходил все дальше и дальше. Он рубил лес, строил стены, вил веревки и охранял караван, странствующий по пустыне, на который однажды ночью напали разбойники, ставшие убивать всех без разбору, включая женщин и рабов. Он зарубил пятерых, прежде чем понял, что защищать больше некого, кроме смуглого сына торговца, и, подхватив его, запрыгнул с ним на коня и ускакал.

Олав вернулся из того путешествия с превосходным конем, удобной скаткой, седлом, видавшим лучшие времена, и мальчиком-слугой.

Старый профессор Сили бубнил себе под нос, пока сновал, будто пчела, среди своих студентов, бросая им на парты задания: одним – бумажки, другим – какие-нибудь знакомые предметы. Это был его последний год перед выходом на пенсию, как помнил Уилл, подавляя зевок, пока наблюдал за тем, как древний волшебник повернулся и остановился, а потом снова двинулся с места, будто исполнял между студентами и рядами какой-то забытый танец. Временами его усы, длинные и белые, как бивни у морского льва, трепетали от его бубнежа. Два или три раза он подходил к партам перед Уиллом и позади него, вытягивая одни вещи из карманов, другие из рукавов. Но пока он отплясывал от Уилла, бросая под ошеломленные взгляды остальных бумагу, пару солнцезащитных очков, цветок, арфу размером с ладонь и праздничный колпак.

– Все, – провозгласил он наконец, и Уилл резко вскинул голову, вмиг оправившись от желания вздремнуть.

«А что я?» – подумал он, в ужасе от мысли, что ему, возможно, придется перепроходить курс по истории древнего волшебства. «Что я сделал не так? Чего я не сделал?» – подумал он лихорадочно. В основном это была обычная история, – только еще чуть-чуть старинных заклинаний, – и как обычная история, не была ни особенно запоминающейся, ни особенно полезной и не шла ни в какое сравнение с курсом по магическому искусству.

– Профессор Сили?

– Посмотрите еще раз, мистер Флетчер, – он ясно услышал на пчелином языке, к которому вновь вернулся профессор, опять забубнив себе под нос, когда направился обратно к своему столу.

Уилл взглянул на свою пустую парту. И вот – на бледном дереве четко вырисовывался спиралевидный бугор из темного камня, весьма похожий на кусок затвердевшего навоза, только с разноцветным блеском по всей поверхности.

Он уставился на него, не решаясь прикоснуться рукой. Наконец он осторожно ткнул его пальцем. И услышал приглушенные смешки, раздавшиеся вокруг.

– Какие-то проблемы, мистер Флетчер?

– Нет, – ответил он и вздохнул. Для него это тоже был последний год, седьмой из семи, и половина пути по тому, что мастера называли Отсеиванием, а студенты – Адской пучиной. Трое его близких друзей уже исчезли в этот последний год – их отбраковали из-за этих безжалостных, нескончаемых испытаний.

Даже Лорел. Она исчезла в одно мгновение. Он мрачно созерцал ее в своих воспоминаниях – ее растрепанные золотисто-зеленые волосы, длинные-длинные кости, пальцы, похожие на молодые, нежные веточки, которые, казалось, расцвели, когда она дотронулась до него. Даже она.

«Что ж, – подумал он, с легким интересом глядя на унылую кучку перед собой. – Я могу пойти и найти ее, если меня отсюда вышвырнут».

В камне открылся синий, сморщенный, налитый кровью глаз.

– В самом деле, мистер Флетчер, – услышал он голос у себя в голове, когда его кости растаяли и попытались увлечь его под стол. – Не сдавайтесь так легко. В любом случае, никому не нравится быть утешительным призом.

Он выпрямился, сжав губы, сдерживая протест. Это было справедливо, заключил он, что голос вторгался в его разум. Профессор Сили будет знать обо всем, что происходит в классе, до самого конца тестов – на случай, если они потеряются, попадут в беду или сбегут в отчаянии.

Каменный глаз сомкнулся, и вернулся звонкий голос профессора:

– К настоящему времени вы все знакомы с тестами седьмого курса. Некоторые из вас обнаружат себя в незнакомых местах, другие останутся здесь. У тех, кому достались задания на бумаге, нет никаких преимуществ. Почти все прошлое существует в письменной форме, так что им будет не менее сложно. Только помните: вы сталкиваетесь с зарождающимися ранними элементами магии и волшебства, и некоторые из них могут показаться вам незнакомыми. Сделайте все возможное, чтобы понять и определить, что вам задано. Думайте о словах, которые использовали бы, чтобы определить то, что от вас требуется. Помните: ваш единственный язык – это магия. И найдите утешение вот в чем: за всю долгую историю школы еще никто не погиб, выполняя задание.

– Слабое утешение, – пробормотал Уилл.

А потом унесся не пойми куда и очутился среди деревьев на протяжном склоне, поросшем луговой травой, под ревущим, будто дракон, ветром.

– Мой камень… – проговорил он на грани паники, кружа над самим собой, оглядывая травы. Его задание происходило нигде, он его забыл, где-то оставил, уже провалил тест.

В воздухе над его ногами приоткрылась щель, и оттуда вывалился камень, стукнув ему по ботинку. Он глянул на него сверху вниз – с облегчением и сожалением одновременно. Никаких глаз не открылось, никто не смотрел на него сердито. Резво колышущиеся травинки, что развевались над камнем, пускали солнечных зайчиков, а потом погружались в тень, исчезая в будто бы бесконечном цикле. Завороженный, Уилл склонился над камнем. Блеск полностью померк под его тенью, и остался виден лишь древний навоз.

Уилл неохотно нагнулся и поднял его. В голове у него возникло воспоминание о сухом голосе одного из ранних учителей: «Чтобы получить власть над чем-то, назови это. Чтобы назвать что-то, познай это. Чтобы познать что-то – стань им».

– Дерьмо, – сказал Уилл, что в общем и целом отражало все происходящее.

Небо лишилось своих цветов. Пошел снег.

Сесили шесть лет, и в ее сарае живет дракон.

Сесили знает, что вы думаете. Вы думаете, что с драконом нужно что-то делать. Вы думаете, что дракон не должен жить в сарае и что это рассказ о том, что она будет делать с драконом.

Но вы ошибаетесь. С драконом ничего не нужно делать, ведь в том, что дракон живет в сарае, нет никакой проблемы. Сесили знает, что это правда, так же как то, что она не должна обсуждать дракона ни с кем в городе. Она знает, что это так, потому что так было всегда. И всегда будет.

Дракона не следует обсуждать. Если Сесили заведет речь о драконе за столом, ее мать протянет руку и встряхнет ее за воротник, а потом, когда посуда будет убрана, отец проведет с ней нравоучительную беседу о ее поведении. Он заставит ее очень хорошо осознать тот факт, что он большой, а она маленькая, он сильный, а она нет. Когда она пойдет спать, у нее сведет животик, она проворочается всю ночь и проснется испуганной.

Сесили не хочет просыпаться испуганной, поэтому не заводит речь о драконе, разве что обменивается косыми взглядами с братьями и сестрой. Однажды она попыталась обменяться косым взглядом с матерью. Ничего хорошего из этого не вышло. Сесили научилась и с ней быть осторожной.

Дракон живет в сарае, и это просто то, с чем следует смириться.

После Сайпана летом сорок четвертого Эмери Блэкберну предстояла долгая адаптация. Сначала к внезапному получению пары японских пуль, по одной в каждую ногу, а потом к мучительной и тоскливой эвакуации на госпитальном корабле. Потом случился гепатит, который отключил его до самых Гавайев. Не тех открыточных Гавайев, где от одного взгляда на медсестер бросает в жар, а нежных белых пляжей и мороженого больше, чем способен осилить трезвый выздоравливающий. В случае Эмери все медсестры были холодны, а интимные отношения были возможны лишь с механическими стропами, которые поддерживали его медленно заживающие ноги. Он провел два месяца на кровати, ощущая себя наполовину человеком, наполовину рогаткой.

Встав же на ноги, он адаптировался к тому, чтобы ковылять на костылях, потом без них, потом уже ходить почти нормально, и это случилось как раз вовремя, чтобы врачи успели спасти его печень. Его глаза, которые он проверял в зеркале не более тридцати раз в день, постепенно утратили яркий оттенок спелого манго. Однако Эмери так и не суждено было вернуться в Четвертую дивизию морской пехоты. Следующим, к чему ему следовало адаптироваться, стало (в таком же порядке) существование атомных бомб, капитуляция Японии, окончание войны и почетная, хотя и спешная демобилизация из Корпуса.

Эмери отсеяли в конце сорок пятого, когда он весил на тридцать фунтов меньше и ходил с мультяшной хромотой (и оставшимися навсегда фантомными дырами в мышцах бедер). Его банковский счет существенно пополнел от компенсации по ставке рядового первого класса, а еще он стал счастливым обладателем медали с профилем Джорджа Вашингтона, чтобы та напоминала ему о решающем различии между прикрытием и сокрытием. Хотя такую он получил бы, даже если бы не выжил.

Возвращение в округ Карбон, штат Вайоминг, далось нелегко. Эмери попал в первую волну из миллиона похожим образом выброшенных на берег мужчин, на четыре года отреченный от цивилизованного мира, так что все проходило сложнее, чем нужно, и медленнее, чем навозный шарик катился в горку. Тем не менее к тому моменту он уже хорошо умел адаптироваться. Со временем он адаптировался и к тому, что его дом находится в Реунион-Крик с населением в триста пятнадцать человек плюс один. Там он адаптировался к пустому чувству пребывания в городке, который больше не был ему родным, и к внезапному осознанию того, что он вернулся сюда лишь повинуясь тупому рефлексу. Эмери стоял на пороге возмужалости, в двадцать четыре года ощущая себя на все двести, и гадал, на что он рассчитывал, когда ехал в эту старую знакомую дыру и чем она могла заполнить его пустующие десятилетия будущего.

Весной сорок шестого их стала заполнять длительная хандра, в которую унылые тихони вроде Эмери Блэкберна периодически с готовностью впадают. Он искал ответы на дне пивных кружек, но находил там лишь жесть. В конце концов он снова адаптировался, взял себя в руки, позволил солнцу себя опалить, а горным ветрам – слегка подтолкнуть в спину. В полном порядке, с ясными глазами, он почувствовал, что готов к следующему шагу и начал искать свой путь.

Тогда-то поднялись шторма, сухие грозы, трещащие под лакрично-черными облаками, затмевающие солнце по несколько дней и пожиравшие радиоволны, как конфеты, а потом это прошло, и все узнали, что в мире есть драконы.

Номинированная на премию «Небьюла» БЕТ КЕЙТО (bethcato.com) является автором романов «Заводной кинжал», «Заводная корона» и трилогии «Кровь Земли». Ее малая проза публиковалась в сборнике «Красная пыль и танцующие лошади». Родом из Хенфорда, Калифорния, перебралась в Аризонскую пустыню, где живет с мужем, сыном и кошками, без которых не может обойтись.

Джонатан Стрэн – редактор, составитель антологий, ведущий подкастов, обладатель Всемирной премии фэнтези. Редактор свыше девяноста опубликованных книг, редактор премии «Локус», редактор-консультант в Tor.com, соведущий и продюсер номинированного на «Хьюго» «Подкаста с Куд-стрит».

Замысел антологии восходит к первым книгам, которые я прочитал в начале 1970-х, поэтому мне, пожалуй, стоит поблагодарить всех от Ле Гуин до Толкиена, но настоящее спасибо следует сказать моему редактору Дэвиду Померико, любезному, понимающему и замечательному во всей совместной работе; всей команде «Харпер Коллинз»; авторам, поэтам и художникам, предоставившим нам свои изумительные работы для этой книги; моей дорогой подруге Кире Макензи; Нилу Гейману, который приложил все усилия, чтобы принять участие, но оказался повержен временем, и его агенту Меррили, которая старалась сделать все возможное; моему агенту, потрясающему Говарду Морхейму, который всегда находится в моем углу и ведет отличный бой; и наконец Мэрианн, Джессике и Софи, поддерживавших меня на протяжении всего безумия. Без вас этой книги не было бы. Спасибо!