Произведения, вошедшие в этот том, – своеобразная перекличка двух эпох. Они принадлежат перу бесспорных знаменитостей, каждое из них пользовалось шумным успехом, а разделяет их только время: «Дом на продажу» написан в 1858 году, а рассказы цикла «Вновь втроем» были созданы в начале ХХ столетия. Объединяет же их несомненный драматизм, атмосфера тайны, жутковатые неожиданности и внезапные откровения – словом, все, что способно вызвать бурный прилив эмоций, чувство тревоги и возбуждение. Сегодня мы называем книги, щекочущие нервы читателя, триллерами, но в те времена термин был не в ходу, и авторы, создававшие такую литературу, порой свято верили, что пишут нечто совсем иное.

Итак – Эдгар Уоллес (1875–1932), английский писатель, автор представленного здесь цикла новелл «Вновь втроем». Мастер на все руки – драматург, прозаик, сценарист, журналист. Его недаром считают основоположником литературного триллера – на его счету полторы сотни романов, 24 пьесы, сотни рассказов, а по его произведениям снято целых 170 фильмов. Уоллес, родившийся в Гринвиче в нищей актерской семье и никогда не видевший своего отца, бросил школу в 12 лет, в 18 завербовался в армию и принял участие в англо-бурской войне. В Южной Африке он начал писать стихи, а после увольнения в запас работал корреспондентом агентства «Reuters» и британской газеты «Daily Mail». Первые романы Уоллес публиковал за свой счет, они не окупали даже затрат на бумагу, но в середине 20-х годов прошлого века он стал самым популярным британским писателем – на каждой четвертой книге, издаваемой в Англии, стояло его имя.

Этим успехом писатель был обязан своей фантастической работоспособности: он даже не писал, а наговаривал свои новеллы и романы на диктофон, затем секретарь расшифровывал и перепечатывал сырой материал, после чего Уоллес правил текст. При этом он не оставлял журналистскую работу. Сюжеты его триллеров благополучно перекочевывали в кино – тогда еще немое, а имена многих героев становились нарицательными. Так случилось и с троицей, с которой предстоит познакомиться нашим читателям, – Леоном Гонсалесом, Джорджем Манфредом и Раймондом Пуаккаром, основателями привилегированного детективного агентства, а в прошлом – членами преступного сообщества. Остается только добавить, что именно Уоллес был одним из авторов замысла цикла фильмов о Кинг-Конге – исполинском обезьяноподобном монстре, который впоследствии стал поистине культовым персонажем. Уоллес умер в самый разгар работы над сценарием первого из этих фильмов, буквально за письменным столом.

Ну а что касается «Дома на продажу» – то эта повесть действительно была задумана и написана как «рождественская история». В середине XIX века всякий уважающий себя британский журнал считал своим долгом выпустить к Рождеству дополнительный номер с произведением в этом специфическом жанре. Чарльз Диккенс (1812–1870), выдающийся английский романист, как раз в то время редактировал журнал «Домашнее чтение» («Household Words»), близилось Рождество, и проблема «рождественской истории» стояла крайне остро. Задумка принадлежала самому Диккенсу. Некая пожилая дама снимает небольшой дом в пригороде Лондона, окна которого выходят на угрюмое здание напротив, выставленное на продажу. Но в один прекрасный день дама замечает, что из окна давно пустующего здания за ней кто-то пристально наблюдает. Тут-то и разворачивается цепь историй, одна другой пронзительнее и ужаснее.

Времени на воплощение замысла не хватало, и Диккенс пригласил в качестве соавтора Уилки Коллинза (1824–1889) – молодого прозаика, впоследствии автора 27 романов и 15 пьес. Но и этого оказалось недостаточно. Тогда к работе подключились замечательная романистка Элизабет Гаскелл (1810–1865) и поэтесса Аделаида Энн Проктер (1825–1864). У них уже был опыт сотрудничества – все они публиковались в «Домашнем чтении» и участвовали в рождественских номерах прошлых лет.

Чарльз Диккенс и Уилки Коллинз совместно написали первую и последнюю главы, а затем каждый из четырех авторов написал одну из промежуточных глав: Э. Гаскелл – «Брак в Манчестере», Ч. Диккенс – «Как войти в общество», А. Проктер – «Три вечера в доме», а У. Коллинз – «Отчет Троттла».

О том, что у них получилось в итоге, – судить читателю.

Однажды «Мегафон» в очередном припадке пессимизма и удивления, констатируя, но не осуждая странность наступивших времен, выразилась так: «…Даже “Четверо Благочестивых”[1] превратились в респектабельную организацию. Каких-нибудь пятнадцать лет назад мы именовали их не иначе, как “преступным сообществом”; за их головы предлагалось вознаграждение… а сегодня, свернув на Керзон-стрит, любой желающий может полюбоваться серебряным треугольником на внушительной двери, обозначающим их штаб-квартиру… Субъекты, которых разыскивали и гневно обличали, стали членами привилегированного детективного агентства… Остается лишь надеяться, что их в некотором роде радикальные методы прежних времен претерпели разительные изменения к лучшему».

Вот уже десять лет я безвыездно жила в Танбридж-Уэллс, когда мой врач – большой дока в своем деле и самый удачливый игрок в длинный вист из всех, кого я когда-либо видела (а ведь эта игра считалась благородной и поистине королевской вплоть до появления виста короткого), – заявил мне однажды:

– Мадам, нам нужна встряска[17].

При этом он считал мой пульс и сидел на той самой софе, которая принадлежала моей бедной сестре Джейн до того, как у нее прихватило позвоночник и она на целых пятнадцать месяцев кряду вынуждена была отдать предпочтение твердой поверхности (доске, между нами говоря), благодаря чему дамы с лучшей осанкой было не сыскать на всем белом свете.

– Боже правый, силы небесные, доктор Тауэрз! – только и смогла вымолвить я, пораженная до глубины души. – Прекратите играть словами и скажите, что вы изволите иметь в виду.

– Я имею в виду, дорогая мадам, что нам нужна небольшая перемена места.

– Господь с вами! – ответила я. – Вы имеете в виду нас обоих или меня одну?

– Я имею в виду вас, мадам.

– В таком случае, да смилуется над вами Господь, доктор Тауэрз, – произнесла я. – Почему бы вам не обзавестись привычкой выражаться ясно и недвусмысленно, подобно истинному прихожанину англиканской церкви и верному подданному нашей благословенной королевы Виктории?

Тауэрз расхохотался (так всегда бывает, когда он доводит меня до белого каления – одного из моих так называемых состояний), после чего начал:

– Перемена климата, мадам, перемена климата – вот что вам нужно! – Он воззвал к Троттлу, который в тот момент вошел в комнату с ведерком для угля и в своем отличном черном костюме выглядел излучавшим благорасположение слугой, подкладывающим уголь исключительно из добрых побуждений.

Троттл (коего я зову не иначе как своей правой рукой) служил у меня вот уже тридцать два года. Этот человек поступил ко мне в услужение, когда и я, и он пребывали вдали от Англии. Он идеал слуги и воплощение почтительности, но при этом, увы, чрезмерно самоуверен.

– Мадам, – сказал Троттл, спокойно и мастерски разводя огонь, как умел только он, – вам нужна перемена климата.

– Да смилуется Господь над вами обоими! – ответила я, смеясь. – Понимаю-понимаю, вы вступили в сговор против меня, и потому, полагаю, вольны поступать со мной, как вам заблагорассудится; вероятно, задумали отправить меня в Лондон, дабы сменить обстановку.

Вот уже несколько недель Тауэрз намекал на Лондон, поэтому я была готова к этому. Словом, когда сей момент приблизился вплотную, то мы собрались столь спешно, что Троттл отбыл в столицу уже через день – подыскать мне место, где я могла бы прислонить свою старую беспокойную голову.

Троттл вернулся ко мне в Уэллс после двухдневного отсутствия и привез самые благожелательные отзывы об одном милом домике, который наверняка можно будет снять не менее чем на шесть месяцев с правом продления аренды еще на шесть. Особняк располагал всеми удобствами, какие только могли мне понадобиться.

– Неужели во всех без исключения комнатах вы не нашли, к чему придраться, Троттл? – допытывала я его.

– Решительно не нашел, мадам. Они подойдут вам как нельзя лучше. Внутри там просто нечего критиковать. Зато снаружи имеется один недостаток.

– Какой же?

– Они расположены прямо напротив дома-на-продажу.

– Вот как! – ответила я и задумалась. – Но разве это такая уж большая неприятность?

– Полагаю своим долгом предупредить вас, мадам: дом уныл и безрадостен, чтобы смотреть на него. Что до всего остального, то жильем я остался весьма доволен, поэтому непременно заключил бы договор аренды, коль имел бы на то ваше дозволение.

Троттл был настолько высокого мнения о меблированных комнатах, что мне не хотелось огорчать его. В общем, я сказала:

– Быть может, кто-нибудь купит пустующий дом…

– Ни в коем случае, мадам, – заявил Троттл, решительно покачав головой. – Его не купит никто. Его даже никто и никогда не арендовал, мадам.

– Господи милостивый! Но отчего же?

– Никто не знает, мадам. Но я могу лишь повторить – этот дом не купит никто!

– И давно, скажите на милость, он выставлен на продажу? – осведомилась я.

– Очень давно, – ответил Троттл. – Вот уже много лет.

– Быть может, дом разрушен?

– Он пребывает в изрядном запустении, но не разрушен.

Короче говоря, результат вышел такой, что уже на следующий день я распорядилась запрячь в свою коляску пару почтовых лошадей – так вышло, что я никогда не путешествую по железной дороге. Не то чтобы я имею что-либо против нее, исключая факт ее появления в ту пору, когда я пребывала в слишком уж зрелом возрасте, поэтому не могла принять ее с легкостью; да еще то обстоятельство, что железная дорога превратила в бумажки несколько ценных облигаций платных трактов, которые у меня тогда имелись. Так вот, я отправилась лично, с Троттлом на запятках, дабы хорошенько осмотреть эти самые комнаты изнутри и тот самый дом – снаружи.

Как уже говорила, я поехала туда сама, чтобы увидеть все собственными глазами. Комнаты оказались безупречными. Конечно, я не сомневалась, что так оно и будет; потому что Троттл разбирается в удобствах лучше всех моих знакомых. А вот пустующий дом отнюдь не радовал глаз; и в этом я тоже не сомневалась, по тем же соображениям. Однако в противостоянии одного с другим, почти как добра со злом, меблированные комнаты одержали скорую победу над Домом. Мой стряпчий, мистер Скуэарз, из канцелярии Высокого суда, что в Тэмпле, составил надлежащий договор; но его молодой помощник прочел документ так быстро и невнятно, что я не поняла ни слова, за исключением собственного имени. Это, впрочем, не помешало мне подписать его, что сделала и противная сторона, и через три недели я перевезла свои старые кости вместе со всеми прочими пожитками в Лондон.

На первый месяц я предпочла оставить Троттла в Уэллсе. Подобное решение я приняла не только потому, что нужно было позаботиться о моих учениках и пансионерах, а заодно и о новой плите в холле, поскольку старая, по моему глубокому убеждению, могла в любой момент взорваться; к тому же следовало проветривать дом в мое отсутствие. Но так я решила еще и потому, что подозревала Троттла (самого уравновешенного и надежного мужчину, к тому же вдовца в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью) в том, что он, говоря между нами, бабник и волокита. Я имею в виду, что, когда ко мне наведывалась какая-либо из моих подруг и привозила с собой горничную, Троттл никогда не упускал возможности предложить ей вместе полюбоваться видами ночного Уэллса; а еще я неоднократно замечала сквозь дверной проем, расположенный почти напротив моего кресла, как на лестничной площадке он своей рукой, словно лисьим хвостом, обвивает талию горничной.

Словом, я сочла разумным, прежде чем начнется лондонское волокитство, дать себе немного времени осмотреться и понять, что представляют собой здешние девицы. Итак, поначалу, после того как Троттл благополучно поселил меня в моем новом жилище, рядом со мной не оказалось никого, за исключением Пегги Фоббинс, моей горничной, самой любящей и преданной женщины, которая ни разу не стала объектом флирта с момента нашего знакомства с ней, и после двадцати девяти лет ее безупречной службы вряд ли что-то могло измениться в этом отношении.

Пятого ноября я впервые вкушала завтрак в своих новых апартаментах. Смешно одетые люди расхаживали взад-вперед в буро-коричневом тумане, напоминая увеличенных чудовищ, коими кажутся мошки в пиве, а один из них расположился прямо на пороге Дома-на-продажу. Я надела очки, желая посмотреть, как обрадуется детвора тому, что я передала им через Пегги, а еще удостовериться, что моя верная горничная не станет слишком близко подходить к тому нелепому объекту для их забав, несомненно, битком набитому сигнальными ракетами, которые могли взлететь и рассыпаться искрами в любой момент.

Вот так и получилось, что впервые после моего переезда в комнаты напротив Дома-на-продажу я взглянула на него сквозь стекла очков. Этого запросто могло и не произойти, между прочим, поскольку для своего возраста зрение у меня остается на удивление хорошим и я стараюсь носить очки как можно реже, чтобы не испортить его.

Мне уже было известно: дом состоит из десяти комнат, очень грязных и пребывающих в запустении; ограда его проржавела, краска с нее облупилась и в ней недостает двух или трех прутьев; окна дома выглядят темными из-за поржавевших старых жалюзи или гниющих ставней либо того и другого вместе; кое-где окна зияют пустыми рамами, а другие стекла забрызганы грязью, которую кидали в них мальчишки (камней в окрýге хватает с избытком, в чем тоже повинны эти юные проказники); на тротуаре перед домом мелом расчерчены «классики», а на входной двери красуются силуэты привидений; таблички «Сдается внаем» покоробились от сырого спертого воздуха, словно с ними приключились судороги, а некоторые так и вообще упали и покоятся в углах, будто стремясь стать невидимыми. Все это я заметила еще в свой первый приезд сюда и обратила внимание Троттла на то, что нижняя часть черной доски с условиями найма треснула и откололась, а остальная надпись вообще стала нечитаемой; даже каменные ступени, ведущие к двери, растрескались напополам. Тем не менее в то памятное утро пятого ноября я сидела за столом и завтракала, глядя на Дом через очки так, словно никогда не видела его раньше.

И вдруг я поняла – в окне второго этажа по правую руку от меня, в самом нижнем углу, сквозь прореху в шторе или ставне вижу чей-то глаз. Должно быть, отражение огня в моем камине коснулось его, отчего он засверкал, но потом тут же исчез.

Глаз мог увидеть, а мог и не заметить меня, сидящую в отблесках пламени камина, – вы вольны выбрать тот вариант, который вам больше нравится, я не обижусь, – но что-то пронзило меня даже через оконную раму, будто блеск этого глаза оказался сродни электрическому разряду, и я была ослеплена. Он произвел на меня такое действие, что я больше не могла оставаться одна и позвонила в колокольчик, призывая к себе Фоббинс, после чего придумала для нее несколько поручений, лишь бы удержать ее в комнате. Недоеденный завтрак уже был убран со стола, однако я осталась сидеть на прежнем месте с очками на носу, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и пытаясь с помощью отблесков огня, а также изъянов в оконном стекле вновь воспроизвести то самое сверкание, показавшееся мне блеском глаза. Но нет, меня постигла неудача. Я видела рябь и трещины на фасаде Дома-на-продажу, смогла даже искривить одно окно и совместить его с другим; но никакого глаза больше не заметила, как и не разглядела ничего похожего на него. Итак, я убедила себя в том, что действительно лицезрела чей-то глаз.

Можете быть уверены, избавиться от впечатления, которое этот глаз произвел на меня, так и не удалось, оно тревожило и не оставляло меня в покое, превратившись в сущую пытку. Прежде я и представить не могла, что стану забивать голову расположенным напротив строением; но после этого глаза мысли о Доме не покидали меня. Не в силах думать больше ни о чем другом, я наблюдала за ним, говорила исключительно о нем, он даже снился мне. Теперь-то я уверена, что это был знак свыше. Впрочем, предоставлю вам самим судить об этом.

Владельцем комнат, где я поселилась, был дворецкий, женившийся на поварихе и с головой погрузившийся в домашнее хозяйство. Сдавать квартиры они начали каких-нибудь пару лет назад и потому знали о Доме-на-продажу не больше меня. Не смогла я получить о нем каких-либо сведений и среди торговцев, равно как и любым другим образом; словом, знала о нем лишь то, что с самого начала поведал мне Троттл. Одни уверяли, будто он стоит необитаемым вот уже шесть лет, другие – восемь, третьи – десять. Но на том, что он никогда не был и не будет сдан внаем либо продан, сходились все.

Вскоре я почувствовала, что из-за Дома могу впасть в одно из своих состояний; так и случилось. Целый месяц я прожила в неописуемом волнении, которое неизменно сменялось кое-чем похуже. Предписания Тауэрза, которые привели меня в Лондон, оказались для меня решительно бесполезны. Светило ли за окном тусклое зимнее солнце, стоял ли густой зимний туман, шел ли нудный зимний дождь или белый зимний снег, мои мысли всецело занимал исключительно Дом. Как и все прочие, я слыхала о том, что иногда в жилище могут поселиться привидения; но со мной вышло иначе – на собственном опыте я убедилась, что в такое привидение способен превратиться целый дом; потому что он преследовал меня.

За весь этот месяц я так ни разу и не видела, чтобы в него кто-нибудь входил или выходил из него. Я полагаю, такие вещи все-таки случались время от времени, скажем, в глухую полночь или предрассветный час, но сама ничего не замечала. Я не испытывала облегчения оттого, что после наступления темноты шторы в моем жилище задергивали и Дом исчезал из виду. Глаз начинал сверкать в отблесках пламени камина в моей комнате.

Я старая одинокая женщина. Признáюсь вам сразу без всякого страха, что я старая дева; разве что намного старше, чем можно предположить из этой фразы. Было время, когда и я испытывала любовные муки, но это случилось очень-очень давно. Он погиб на море (да упокоит Господь его благословенную голову!), когда мне было двадцать пять лет. Всю жизнь, сколько себя помню, я обожала детей. Я всегда испытывала к ним огромную любовь, поэтому меня охватывали грусть и печаль при мысли, что в моей жизни что-то пошло не так – то есть, я имею в виду, вразрез с первоначальными планами, – в противном случае сейчас я была бы уже гордой и счастливой матерью целой оравы детей и любящей бабушкой. Впрочем, постепенно я обрела покой и довольство, коими благословил меня Господь и для коих дал мне множество причин; тем не менее я до сих пор утираю слезы, вспоминая своего дорогого брата, храброго, полного надежд, ясноглазого красавца Чарли и заботу о нем, наполнявшую мою жизнь смыслом.

Чарли был моим младшим братом и отправился в Индию. Там он женился и послал ко мне домой свою хрупкую маленькую женушку, чтобы она родила здесь, после чего ей предстояло вернуться к нему, а ребеночка предполагали оставить со мной, я бы воспитывала его. Но этим планам не суждено было свершиться. Они заняли свое молчаливое место среди прочих событий моей жизни, которые могли бы произойти, но так и не произошли. Я едва успела прошептать ей «Покойся с миром!», а она ответила мне: «Из праха вышли и в прах возвратимся! Прошу, возложи его мне на грудь и утешь Чарли!» – и отправилась на поиски своего дитя к ногам нашего Спасителя. Я приехала к Чарли и сказала ему, что не осталось никого, кроме меня, бедной; и прожила там вместе с ним несколько лет. Ему было пятьдесят, когда он заснул у меня на руках. Лицо его изменилось, постарело и стало более суровым; но потом черты его разгладились, и когда я опустила голову брата, чтобы поплакать и помолиться рядом с ним, и взглянула на него, то увидела прежнего, своего любимого, беззаботного, очаровательного и молодого Чарли.

Я уже собиралась смириться с тем, что именно заброшенность Дома-на-продажу вызвала к жизни эти давние воспоминания и что они незримой иглой чуть не пронзили мое сердце, как вдруг однажды вечером дверь отворилась и Фоббинс, едва сдерживая смех, объявила:

– Мистер Иавис Джарбер, мадам!

Вслед за этим порог неспешно переступил мистер Джарбер и воскликнул:

– Софонисба!

Вынуждена признать, что да, именно так меня зовут. Когда меня нарекли этим именем, оно выглядело милым и вполне уместным; но теперь, много лет спустя, стало старомодным, а в его устах – еще и высокопарно-комичным. По этой причине я резко бросила в ответ:

– Я прекрасно помню, как меня зовут, Джарбер, и потому вовсе необязательно произносить мое имя вслух.

В ответ на такое замечание этот возмутительный и смешной человек поднес кончики всех моих пяти пальцев правой руки к своим губам и вновь воскликнул, сделав ударение на третьем слоге:

– Софони́сба!

Я не зажигаю лампы, поскольку не переношу запаха керосина и привыкла обходиться восковыми свечами. Посмотрев на старинный канделябр, так удачно подвернувшийся под руку, я решительно заявила ему: если он еще раз позволит себе подобную выходку, я отобью этим предметом пальцы его ног. (Со стыдом должна признать, что, сказав Джарберу такую фразу, я не сомневалась – ему было очень больно.) Но, право слово, в наши с ним годы это уже слишком. Правда, в парке Уэллса до сих пор есть оркестровая площадка, где я на глазах у многочисленной толпы исполнила с Джарбером старинный менуэт, изрядно потоптавшись по его ногам. Впрочем, до сих пор стоит и дом, где я в детстве вырвала себе зуб, привязав один конец нитки к нему, а второй – к дверной ручке, после чего, переваливаясь словно утка, заковыляла прочь. Но как бы я выглядела теперь, в своем-то возрасте, в детском платьице и с ниткой, привязанной к двери, вместо визита к зубному врачу?

Джарбер всегда был смешным и нелепым. Он чудесно одевался, использовал замечательный одеколон, и немало девушек во времена моей молодости многое бы дали за то, чтобы связать себя с ним узами брака; хотя должна добавить, что он не замечал ни их самих, ни тех знаков внимания, какие они ему оказывали, сохраняя верность одной мне. Видите ли, он предлагал мне свою руку и сердце не только до того, как моя счастливая любовь обернулась несчастьем, но и после этого: не один раз и не два, да и не важно, сколько именно. Независимо от того, было их много или мало, в последний раз он сделал мне это предложение, предварительно преподнеся нанизанную на шпильку пилюлю, облегчающую пищеварение. И тогда я заявила ему, смеясь от всего сердца: «Послушайте, Джарбер, если вы не отдаете себе отчета в том, что двое людей, чей суммарный возраст превышает сто пятьдесят лет, являются древними стариками, то это прекрасно осознаю я; поэтому намерена проглотить этот вздор вместе с вашей пилюлей (что я незамедлительно и проделала) и прошу вас более не досаждать мне подобными глупостями».

После этого он вел себя безукоризненно. Он всегда затягивался, этот Джарбер, в украшенные вышивкой жилеты; ступни у него были маленькими, улыбка – робкой, голос – негромким, а манеры – заискивающими. Сколько его помню, он вечно выполнял для других какие-то мелкие поручения и разносил сплетни. Вот и сейчас, назвав меня Софонисбой, он сообщил, что успел обзавестись старомодным жильем в новом районе моего места жительства. Я не видела его два или три года, но слышала, что он по-прежнему носит с собой маленький монокль и останавливается на ступеньках домов на Сент-Джеймс-стрит, чтобы полюбоваться аристократами, спешащими ко двору; бродит в своем коротеньком плаще и галошах вокруг меблированных комнат Уиллиса, желая поглазеть, как они стекаются к «Олмаксу»[18]; после чего, подхватив сильнейшую простуду, затоптанный кучерами и факельщиками, возвращается в синяках и шишках к своей хозяйке, которая потом целый месяц выхаживает его.

Джарбер снял свой короткий плащ с меховым воротником и уселся напротив меня, держа в руках маленькую тросточку и шляпу.

– Ради бога, Джарбер, избавьте меня от этих ваших Софонисб, очень вас прошу, – сказала я ему. – Зовите меня Сарой. Как поживаете? Надеюсь, у вас все в порядке.

– Благодарю. А у вас? – осведомился Джарбер.

– У меня все настолько хорошо, насколько это возможно для такой старухи, как я.

Джарбер опять завел свою шарманку:

– Прошу вас, не называйте себя старухой, Софонис…

Но тут я многозначительно покосилась на канделябр, и он умолк, делая вид, что не сказал ничего такого.

– Разумеется, я немощна и дряхла, – заявила я ему, – как и вы. Давайте же возблагодарим Бога за то, что дела не обстоят хуже.

– Мне кажется или вы действительно выглядите обеспокоенной? – спросил Джарбер.

– Очень может быть. Я даже не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле.

– И что же потревожило мою Софо… моего мягкосердечного друга? – поинтересовался Джарбер.

– Полагаю, нечто такое, что не укладывается в голове. Меня до смерти беспокоит Дом-на-продажу, расположенный на другой стороне улицы.

Джарбер мелкими шажками, едва ли не на цыпочках, подкрался к задернутому занавесками окну, выглянул в него, после чего обернулся ко мне.

– Да, – ответила я на его невысказанный вопрос, – это тот самый дом.

Вновь посмотрев в окно, Джарбер с озабоченным видом вернулся в свое кресло и спросил:

– И чем же он вас беспокоит, Софо… Сара?

– Он представляется мне загадочным, – сказала я. – Понятное дело, каждый дом хранит в себе какую-нибудь тайну; но есть кое-что такое, о чем бы мне не хотелось сейчас говорить (и действительно, глаз казался мне такой нелепицей, что я едва не устыдилась), что придало ему столь таинственный вид в моих глазах, заставив все время думать о нем, и теперь я целый месяц не буду знать покоя. Чувствую, не найду себе места до тех пор, пока в следующий понедельник ко мне не присоединится Троттл.

Быть может, я уже упоминала, что между Троттлом и Джарбером существует давнее соперничество и что они терпеть не могут друг друга.

– Троттл, – с обиженным видом повторил Джарбер и легонько взмахнул своей тросточкой. – И каким же это образом Троттл способен восстановить душевный покой Сары?

– Он приложит все усилия к тому, чтобы разузнать хоть что-нибудь об этом доме, превратившемся для меня в навязчивую идею, и теперь я должна любым способом, хорошим или дурным, честным или низменным, выяснить, почему Дом остается необитаемым.

– А отчего же именно Троттл? Отчего, например, – с этими словами он прижал свою маленькую шляпку к сердцу, – не Джарбер?

– Говоря откровенно, мысль о Джарбере в этой связи мне даже в голову не приходила. Но теперь, когда я задумалась об этом после того, как вы любезно предложили его помощь – за что я вам искренне признательна, – полагаю, он не справится с таким делом.

– Сара!

– Думаю, подобная задача вам не по силам, Джарбер.

– Сара?!

– Вам придется много бывать на воздухе, бегать и вынюхивать, так что вы вполне можете простудиться.

– Сара! То, что может сделать Троттл, я уж точно способен исполнить. Я пребываю на дружеской ноге со всеми влиятельными персонами в окрýге. Я вхож в круг читателей библиотеки, коим выдают книги на дом. Ежедневно общаюсь с инспектором, который контролирует расчет прямых налогов. Я проживаю в одном доме с клерком, взимающим налог на воду. Я знаком с местным доктором. Имею привычку прогуливаться в обществе агента по продаже недвижимости. Я ужинаю с церковными старостами. Завтракаю с настоятелем и опекунами. А Троттл? Человек, подвизающийся сугубо в сфере домашнего хозяйства, к тому же решительно никому не известный в обществе!

– Не кипятитесь, Джарбер. Упомянув Троттла, я лишь естественным образом выказала доверие своей правой руке, которая готова на что угодно, только бы удовлетворить любую прихоть своей старой госпожи. Но, если вам удастся узнать что-либо, способное пролить свет на загадку этого Дома-на-продажу, я буду вам благодарна так премного, как если бы Троттла вообще не существовало.

Джарбер поднялся на ноги и надел свой коротенький плащ. Парочка свирепых латунных львов плотно застегнула воротничок на его шее; впрочем, с этой задачей вполне могли бы справиться и двое добрейших зайчиков.

– Сара, – сказал он, – я ухожу. Ждите меня вечером в понедельник, шестого числа, и тогда вы, вероятно, соблаговолите угостить меня чаем. Могу я заранее просить вас обойтись без зеленого? Засим – прощайте!

Разговор этот состоялся в четверг, второго декабря. Сообразив, что Троттл тоже должен прибыть в понедельник, я вдруг усомнилась в своей способности удержать двоих мужчин от яростного противостояния, испытав при этом куда большее беспокойство, чем готова была признать. Однако уже на следующее утро пустой Дом поглотил эти мысли наравне со всеми прочими, что теперь нередко случается, и охотился на меня весь тот день, как и субботу.

Воскресенье выдалось мокрым и промозглым: ветер дул резкими порывами с утра до ночи. И когда колокола зазвонили к обедне, казалось, они пытаются заглушить шум ветра и высушить лужи, поскольку звучали очень громко и зловеще, а уж Дом так вообще выглядел воплощением мрачного уныния.

Я как раз читала молитвы при свече, и отблески огня в камине играли на потемневшем оконном стекле. Вознося молитву о детях, лишившихся родителей, вдовах и всех прочих, угнетенных и отчаявшихся, я вдруг снова увидела Глаз. В следующий миг он исчез, как было и прежде, но теперь я еще сильнее уверилась в том, что действительно видела его.

В общем, ночь выдалась еще та! Стоило смежить веки, как мне начинали мерещиться глаза. На следующее утро, в крайне неурочный и (как следовало, пожалуй, сказать, если бы не железная дорога) неправдоподобно ранний час прибыл Троттл. Он сообщил мне все последние новости об Уэллсе, после чего я рассказала ему о Доме. Троттл слушал меня с огромным интересом и вниманием, каких только можно было желать, пока я не дошла до Джарбера, и тогда он в мгновение ока охладел к моему повествованию, преисполнившись занудства и самоуверенности.

– Итак, Троттл, – сказала я, делая вид, будто ничего не замечаю, – когда мистер Джарбер нанесет нам визит сегодня вечером, мы будем держать совместный совет. Как говорится, одна голова хорошо, а три лучше.

– Не думаю, мадам, что в этом есть необходимость; голова одного мистера Джарбера способна самостоятельно справиться с любой проблемой.

Твердо решив игнорировать его детские обиды, я лишь повторила, что мы должны все вместе обсудить положение.

– Я исполню любой ваш приказ, мадам. Но сомневаюсь, что голова мистера Джарбера способна выдержать какое бы то ни было давление, которое может быть на нее оказано, если мне будет позволено высказать свое мнение.

Это был уже вызов чистой воды; а его манера, когда он на протяжении всего дня то заходил ко мне, то вновь удалялся по делам, делая вид, будто вовсе не замечает Дома, выглядела еще более провокационной. Однако, приняв твердое решение не обращать внимания на его выходки, я не подавала признаков того, что на самом деле все вижу и замечаю. Но вечером, когда Троттл, впустив Джарбера, отказался помочь тому снять плащ, а Джарбер в отместку принялся размахивать своей тросточкой, тыча ею в спинку плетеного кресла и китайские безделушки, а затем, пытаясь самостоятельно расстегнуть своих свирепых львов (чего он просто физически не мог сделать), едва не угодил Троттлу в глаз, я готова была задушить обоих.

И все же мне пришлось ограничиться тем, что я поразмахивала заварочным чайником, когда готовила чай. Джарбер извлек из-под плаща свернутые трубочкой листы бумаги, которыми потряс перед собой с торжествующим видом, словно указуя дорогу, как призрак отца Гамлета, явившийся покойному мистеру Кемблу, и положил листы на стол.

– Что-нибудь важное? – осведомилась я, кивнув на них, когда он уселся и взял в руки чашку с чаем. – Не уходите, Троттл.

– Первая серия открытий! – заявил в ответ Джарбер. – Рассказ бывшего жильца, составленный со слов местного доктора, а также инспектора по расходу воды.

– Не уходите, Троттл, – повторила я, обратив внимание на то, как он, стараясь быть незаметным, бочком направился к двери.

– Прошу прощения, мадам, но я, очевидно, лишь мешаю мистеру Джарберу.

По лицу Джарбера было видно, что он придерживается аналогичного мнения. Я позволила облегчить себе душу лишь сердитым хмыканьем и сказала (я же решила делать вид, будто ничего не замечаю):

– Ради всего святого, присядьте, Троттл. Я хочу, чтобы вы всё выслушали.

Троттл, ответив наиболее чопорным из своих поклонов, опустился на самый дальний стул, какой только смог найти, постаравшись при этом еще и придвинуться к сквозняку, дувшему из замочной скважины.

– Во-первых, – начал Джарбер, сделав глоток чаю, – не соблаговолит ли моя Софон…

– Начните еще раз, Джарбер, – прервала его я.

– Ладно. Быть может, вы удивитесь, узнав, что этот Дом-на-продажу является собственностью вашего родственника.

– Я и впрямь буду очень удивлена.

– А ведь он действительно принадлежит вашему кузену (кстати, мне удалось узнать, что он сейчас недомогает), Джорджу Форли.

– В таком случае, это плохое начало. Не стану отрицать, что Джордж Форли в самом деле приходится мне двоюродным братом; но я не поддерживаю с ним отношений. Джордж Форли оказался жестоким, бесчувственным и никудышным отцом ребенка, который уже умер. Джордж Форли был неумолим и безжалостен к одной из своих дочерей, заключившей невыгодный брачный союз. Джордж Форли обрушил весь свой гнев и негодование на и так раздавленную бедняжку, явив все свое благоволение и расположение ее сестре, которая весьма удачно вышла замуж. Надеюсь, ему уже воздалось по делам его и кузена не ждет еще более тяжкая расплата. В связи с чем я не стану желать Джорджу Форли худшего.

Эту историю я приняла весьма близко к сердцу и потому не смогла сдержать слез; бедной девочке пришлось несладко, а я пролила немало слез над ее судьбой.

– То, что дом принадлежит Джорджу Форли, – заявила я, – прямо свидетельствует о том, что на него ополчилась сама Судьба, если она все-таки существует. В этих бумагах есть что-нибудь еще о Джордже Форли?

– Ни словечка.

– Отрадно слышать. Тогда, прошу вас, прочтите их. Троттл, вы не могли бы придвинуться поближе? К чему жертвовать собой, расположившись на ледяном сквозняке?

– Благодарю вас, мадам; я сижу достаточно близко к мистеру Джарберу.

Джарбер развернул стул спинкой к моему упрямому слуге и начал читать, швыряя ему слова через плечо.

Он поведал нам нижеследующую историю.

Мистер и миссис Опеншоу прибыли в Лондон из Манчестера и сняли Дом-на-продажу. В Ланкашире мистер Опеншоу работал так называемым коммивояжером на одной большой мануфактуре, которая в целях расширения своих деловых операций открыла склад в Лондоне, коим ему теперь и предстояло управлять. В общем и целом, он был рад сменить место жительства, поскольку столица возбуждала в нем любопытство, утолить которое в ходе своих прежних кратких визитов в метрополию он так и не смог. При этом к ее обитателям мистер Опеншоу испытывал сильнейшее презрение, считая их изнеженными бездельниками и лентяями, интересующимися только модой и светской жизнью и целыми днями торчащими на Бонд-стрит и в тому подобных местах. Они представлялись ему неуместной пародией на англичан и, в свою очередь, платили ему той же монетой. График работы деловых людей также вызывал у него одно лишь негодование, поскольку он привык к ранним ужинам, принятым в Манчестере, и, соответственно, долгим вечерам после них. Тем не менее в Лондон мистер Опеншоу отправился с радостью; хотя ни за что не признался бы в этом никому, даже самому себе, и в кругу друзей неизменно отзывался об этом шаге, как сделанном в интересах своих нанимателей, которые подсластили его, изрядно повысив ему оклад. Назначенное жалованье позволяло ему с легкостью снять дом куда просторнее нынешнего, но он счел своим долгом подать лондонцам пример того, насколько мало внимания истый уроженец Манчестера уделяет внешним атрибутам. Впрочем, это не помешало ему обставить свое новое жилище с необычайным комфортом, а зимой он требовал, чтобы в каминах разводили такой большой огонь, какой они были только в состоянии выдержать, причем во всех без исключения комнатах, где температура хоть чуточку казалась ему прохладной. Более того, гостеприимность северянина доходила у него до таких пределов, что, случись какому-либо гостю заглянуть к нему, он отпускал его, лишь сытно накормив и напоив. Все до единого слуги в доме были сыты, обогреты и удостоены самого ласкового обращения; их хозяин презирал любую мелочную экономию во всем, что касалось комфорта и удобств; в то время как сам он в пику соседям и тому, что они могли о нем подумать, не пожелал отказываться от своих прежних привычек, коих неукоснительно придерживался.

Супруга его была женщиной приятной наружности и мягкого нрава, подходящего возраста и воспитания. Ему исполнилось сорок два, ей – тридцать пять. Он был шумным и решительным, она – мягкой и уступчивой. Они имели двоих детей или, точнее говоря, двое детей было у нее, поскольку старшая, девочка одиннадцати лет, являлась дочерью миссис Опеншоу от первого брака с Франком Уилсоном. Младшим был мальчик, Эдвин, едва научившийся лепетать, с которым отец обожал разговаривать на грубом и по большей части совершенно непонятном ланкаширском диалекте, для того чтобы, как он выражался, привить малышу настоящий саксонский акцент.

Миссис Опеншоу звали Алисой, и ее первым супругом был ее собственный кузен. Будучи сиротой, она приходилась племянницей капитану торгового судна из Ливерпуля – тихое и серьезное создание, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет обладавшее несомненной привлекательностью и очарованием, с правильными чертами лица и персиковой кожей. Но при этом она была чрезвычайно застенчива и считала себя очень глупой и неуклюжей; а кроме того, тетка, вторая жена ее дяди, частенько бранила девушку. Поэтому, когда ее кузен, Франк Уилсон, вернулся домой после долгого плавания и, во-первых, проявил к ней доброту и взял ее под свою защиту, во-вторых, окружил ее вниманием, и в-третьих, влюбился в нее без памяти – она не знала, как выразить ему свою благодарность. Говоря по правде, Алиса бы предпочла, чтобы он оставался на первой или второй стадиях своего поведения; его пылкая любовь озадачивала и пугала ее. Дядя не потворствовал, равно как и не препятствовал этим отношениям, хотя они развивались у него на глазах. Мачеха же Франка отличалась весьма переменчивым нравом, поэтому угадать, понравится ли ей завтра то, что нравилось сегодня, было решительно невозможно. Но в конце концов ее придирки и недовольство стали настолько невыносимыми, что Алиса с легким сердцем воспользовалась возможностью сбежать от домашней тирании, заключив брак с кузеном; и, поскольку он нравился девушке сильнее всех прочих, за исключением дяди (а в тот момент он пребывал в море), однажды утром она попросту покинула дом и вышла за него замуж. Единственной свидетельницей бракосочетания стала горничная ее приемной тетки. В результате Франк с женой поселились в меблированных комнатах, а миссис Уилсон отказалась видеться с ними, заодно и уволила Нору, свою добросердечную служанку; и тогда они взяли ее к себе в услужение. Капитан Уилсон, вернувшись из очередного плавания, отнесся к молодой чете чрезвычайно сердечно и дружелюбно; он провел у них дома множество вечеров, покуривая трубочку и потягивая грог; но им заявил, что ради всеобщего спокойствия не может пригласить их к себе, ведь его жена была настроена по отношению к ним крайне недружелюбно. Впрочем, подобное откровение ничуть их не огорчило.

Однако семена будущих проблем заключались в пылком и страстном характере Франка; вследствие чего он начал презирать застенчивость супруги и ее нежелание проявлять свои чувства, сочтя это нарушением супружеского долга. Он стал терзаться сам (и мучить ее, пусть и в меньшей степени) опасениями и выдумками насчет того, что может случиться с ней после его грядущего ухода в море. В конце концов Франк отправился к отцу и потребовал, чтобы тот опять приютил Алису под своей крышей; особенно с учетом того, что ей предстояло рожать в отсутствие мужа. Капитан Уилсон, по его собственным словам, понемногу превращался в старую развалину, но при этом понимал – сын прав. В итоге он затеял с женой переговоры. И еще до отплытия Франк смог утешиться тем, что его супруга вновь вернулась на прежнее место жительства, в мансарду отцовского дома. Но предоставить в распоряжение невестки единственную – и лучшую – гостевую комнату миссис Уилсон отказалась наотрез, несмотря на свое желание пойти на уступки мужу и свою щедрость. Между тем самым ужасным в этой истории оказалось то, что им пришлось рассчитать верную Нору. Ее место служанки уже было занято; и, даже будь это не так, она навеки уронила себя в глазах миссис Уилсон. Впрочем, верная горничная утешала своих молодых хозяев тем, что предвещала те недалекие времена, когда у них будет собственный дом, неотъемлемой частью которого она непременно станет, в каком бы качестве ей ни пришлось выступить сейчас. Едва ли не последним, что успел совершить Франк перед отплытием, стал поход вместе с женой в гости к Норе, вернувшейся в дом своей матери. После этого он ушел в море.

По мере приближения зимних холодов свекор Алисы начал слабеть на глазах. Она помогала своей приемной матери ухаживать за ним и развлекать его; и, хотя над домом уже сгущались черные тучи, общая атмосфера оказалась куда спокойней, чем на протяжении многих лет. Миссис Уилсон вовсе не была бессердечной особой, она смягчилась при виде того, как смерть подбирается к любимому человеку; в равной мере ее тронуло и одиночество совсем еще юной женщины, которой предстояли роды в отсутствие супруга. Именно в связи с этими благотворными переменами в ее характере Норе было разрешено приходить и ухаживать не только за ребенком Алисы после его рождения, но и за капитаном Уилсоном.

Еще первое письмо от Франка не достигло своего адресата (а он отправился в Ост-Индию и Китай), как его отец умер. Алиса всегда с теплотой вспоминала о том, что свекор подержал ее ребенка на руках, поцеловал и благословил перед смертью. Когда капитан скончался, неожиданно выяснилось, что он оставил после себя куда меньше собственности, чем можно было ожидать, глядя на его образ жизни; те немногие деньги, что у него еще были, он завещал жене с правом распоряжения ими после его смерти. Впрочем, для Алисы это не имело особого значения, поскольку Франк дослужился уже до старшего помощника капитана и через один-два рейса должен был получить под свое командование целый корабль. Тем более перед отплытием он оставил ей счет в банке с несколькими сотнями фунтов (все, что имел).

Алисе пришло время получить очередную весточку от мужа. Одно письмо из Кейптауна уже дошло до нее. Теперь она ждала следующего, в котором Франк должен был уведомить ее о своем прибытии в Индию. Неделя шла за неделей, в конторе судовладельца не имели никаких известий о судьбе корабля, жена капитана пребывала в тревоге и неведении, как и сама Алиса, и ее начали одолевать гнетущие страхи и дурные предчувствия. В конце концов настал тот день, когда в ответ на ее запрос из конторы по найму моряков торгового флота пришло письмо, в коем сообщалось, что судовладельцы потеряли последнюю надежду разузнать что-либо о судьбе «Бетси-Джейн» и отправили в страховую компанию соответствующий иск. Теперь, когда он ушел навсегда, она испытала острый приступ горячей любви к ласковому кузену, доброму другу и надежному защитнику, коего больше никогда не увидит. Ее вдруг охватило жгучее желание показать ему их первенца, хотя до сих пор она жаждала взрастить и взлелеять дочку исключительно для себя – она оставалась ее единственным достоянием. Но между тем горе Алисы было тихим и незаметным – к вящему негодованию миссис Уилсон, надрывно оплакивающей приемного сына так, словно долгие годы она жила с ним душа в душу. Женщина искренне полагала своим долгом разражаться потоком горьких слез при появлении очередного нового лица. Она столь рьяно убивалась из-за того отчаянного положения, в которое теперь попала юная вдова, и беспомощности малышки, оставшейся без отца, что создавалось впечатление, будто миссис Уилсон смакует эту печальную историю.

Так прошло первое время вдовства Алисы. Малу-помалу события вернулись в прежнюю, естественную и спокойную колею. Но тут единственное сокровище вдруг стало угасать и чахнуть, словно самой судьбой этому юному созданию были предначертаны тяжкие испытания. Загадочный недуг ребенка оказался болезнью позвоночника, что неизбежно должно было отразиться на состоянии здоровья девочки, но отнюдь не укоротить ее дни – по крайней мере, так уверяли доктора. Алиса со страхом и отчаянием думала о долгих годах страданий, ожидавших ее единственное дитя, которое она любила всем сердцем. И одна лишь Нора догадывалась, что сердце матери разрывается от боли; об этом больше не знал никто, кроме Господа Бога.

Так уж получилось, что, когда старшая миссис Уилсон однажды пришла к ней в большом расстройстве по поводу уменьшения стоимости имущества, оставленного ей покойным супругом (уменьшения столь значительного, что ее дохода отныне едва хватало на содержание самой себя, не говоря уже об Алисе), последняя никак не могла взять в толк, каким образом что-либо, не имеющее непосредственного отношения к здоровью или жизни, могло вызвать подобную скорбь; и потому отнеслась к этому известию с раздражающим равнодушием. Но когда после обеда в комнату внесли больного ребенка и бабушка (как бы там ни было, все-таки любившая девочку) разразилась новыми стонами в отношении своей утраты, коих малышка, конечно же, не понимала, а потом вдруг заявила, что планировала обратиться за консультацией к нескольким докторам и заодно обеспечить ей надлежащий покой и уход, между тем теперь, дескать, все ее мечты пошли прахом, – Алиса смягчилась, придвинулась поближе к миссис Уилсон, и обе решили: будь что будет, однако они станут держаться вместе. После долгих бесед, состоявшихся в последующие дни, было решено: миссис Уилсон снимет большой дом в Манчестере (часть комнат которого можно будет сдавать внаем), частично обставит его той мебелью, что у нее еще оставалась, а остальную закупит на последние двести фунтов невестки. Миссис Уилсон родилась в Манчестере и, вполне естественно, желала вернуться в родной город. Кое-кто из ее тамошних знакомых как раз в это время отчаянно нуждался в жилье, обещая платить за него не скупясь. Алиса взяла на себя общее руководство предприятием и домашним хозяйством. А Нора, верная Нора, предложила готовить, убирать и выполнять остальную работу только ради того, чтобы иметь возможность остаться с ними.

Составленный план с успехом осуществился. Несколько лет их первые жильцы были с ними и все шло гладко – за одним печальным исключением: здоровье маленькой девочки продолжало ухудшаться. Нет таких слов, какими можно описать любовь матери к своему ребенку!

А потом случилось несчастье. Жильцы съехали, новых же они так и не нашли. Спустя несколько месяцев им пришлось переехать в дом поменьше. Нежное сердце Алисы терзали угрызения совести: она полагала, что не должна становиться обузой для свекрови, а, наоборот, обязана съехать и начать зарабатывать себе на жизнь самостоятельно. И оставить свое дитя! Мысль эта похоронным колокольным звоном отдалась у нее в голове.

И тут у них поселился мистер Опеншоу. Свою карьеру он начал мальчиком на побегушках и подметальщиком на складе; Опеншоу прошел все ступени в своем нелегком деле, пробиваясь наверх в суровом деловом мире Манчестера с упорством, достойным подражания. Каждую свободную минуту он посвящал самообразованию. Постепенно обрел навыки отличного бухгалтера и овладел французским и немецким языками, превратившись в дальновидного умелого торговца; он понимал рынок и ход событий, далеких и близких, что воздействовали на него. Тем не менее, уделяя столь пристальное внимание мелочам, при виде цветов на лугу он думал лишь о том, как они в своей цветовой гамме будут смотреться на муслине и ситце, которые войдут в моду следующей весной. Он посещал общественные клубы и с головой ушел в политику; при этом, следует признать, делил всех своих собеседников на глупцов и мошенников и побеждал оппонентов не столько спокойной логикой собственных доводов, сколько громогласной тональностью своих речей. Во всем этом было нечто от жителя Новой Англии. И действительно, его взгляды можно было выразить перефразированным девизом янки: «Англия тащит за собой весь мир, а Манчестер подгоняет Англию». Как легко можно догадаться, человек подобного склада просто не располагал временем для того, чтобы влюбиться, или для прочих подобных глупостей. В том возрасте, когда большинство молодых людей переходят от ухаживаний к женитьбе, он не имел средств на содержание супруги и был слишком приземленным и практичным, чтобы подумывать обзавестись таковой. Но теперь обстоятельства изменились, и Опеншоу, стремительно делающий карьеру, считал женщин едва ли не помехой к дальнейшему прогрессу, с коими любой здравомыслящий мужчина должен как можно меньше сталкиваться. Его первое впечатление об Алисе было неопределенным, она не вызвала в нем совершенно никакого интереса, чтобы он потрудился изменить его. «Какая-то смазливая “да-нет”-особа» – пожалуй, именно такими словами он мог охарактеризовать ее, если бы его приперли к стенке. Он опасался, особенно поначалу, что ее спокойствие и незаметность проистекают от равнодушия и душевной лени, кои вступили бы в несомненное противоречие с его активной, энергичной натурой. Но со временем, обнаружив, с какой пунктуальностью исполняются его желания – по утрам его будят точно в назначенный час, вода для бритья обжигающе горячая, огонь в камине разведен и полыхает жаром, а кофе приготовлен в полном соответствии с его весьма причудливым вкусом (он был из тех людей, у которых имеется своя теория на все случаи жизни, основанная на научных данных, причем в большинстве случаев совершенно оригинальная), – Опеншоу начал задумываться. Не то чтобы Алиса обладала какими-то выдающимися талантами, нет; просто он поселился в чрезвычайно уютных комнатах – его неугомонность наконец успокоилась, и он решил, что почти готов остаться здесь навсегда.

Всю свою жизнь мистер Опеншоу был слишком занят, дабы предаваться самоанализу. Он не знал за собой душевной мягкости; и даже если бы абстрактно допускал наличие такой черты своего характера, то счел бы это проявлением душевной слабости. Но случилось так, что сначала он был пойман в ловушку жалости, причем не отдавал себе в этом отчета; а уже потом жалость сменилась нежностью. И причиной столь разительных перемен стала маленькая беспомощная девочка, которую вечно носила на руках то одна, то другая, то третья хозяйки дома, девчушка, терпеливо вышивавшая разноцветным бисером и при этом сидевшая в кресле, из которого не смогла бы самостоятельно встать даже при всем желании. Ее большие серьезные голубые глаза, выразительные, иногда лукавые, придававшие нежному личику не по годам взрослый вид, мягкий печальный голосок (она роняла не больше нескольких слов за день, что так не похоже на обычную болтовню здорового ребенка) – все эти качества помимо воли привлекли к себе внимание мистера Опеншоу.

Однажды – мужчина едва ли не выбранил себя за это – он даже сократил свой обед, чтобы отправиться на поиски какой-нибудь игрушки для нее вместо ее бесконечных бусин. Уже и не вспомнить, что он ей купил, но, вручая малышке подарок (с деланой небрежной грубостью, причем так, чтобы его никто не увидел), мистер Опеншоу поразился выражению восторга, коим осветилось это детское личико, и весь день то и дело мысленно возвращался к той сцене, запечатлевшейся в его памяти, – нежданной радости на лице маленькой девочки.

Вернувшись домой, он обнаружил, что его домашние тапочки стоят в гостиной подле камина; а его прихоти стали удовлетворяться с еще бóльшим усердием, лучше которого нельзя было и желать. Алиса же, унося посуду после чая (вплоть до того момента она не говорила ни слова, что было для нее обычным), на мгновение приостановилась, положив руку на дверную ручку. Мистер Опеншоу усиленно делал вид, будто поглощен книгой, хотя в действительности не видел ни строки; при этом он всем сердцем желал, чтобы женщина поскорее ушла и не докучала ему своими пустыми изъявлениями благодарности. Но она лишь обронила:

– Я чрезвычайно вам признательна, сэр. Большое спасибо, – и выскользнула за дверь прежде, чем он успел отправить ее восвояси, сказав напоследок нечто вроде: «Будет, будет, сударыня. Довольно!»

Некоторое весьма продолжительное время после этого Опеншоу не уделял ребенку никакого внимания. Он старательно ожесточал свое сердце, делая вид, будто не замечает, как она краснеет или робко улыбается, попадаясь ему на глаза. Но, по вполне понятным причинам, это не могло длиться вечно; и, дав второй раз волю нежности, мистер Опеншоу отрезал себе все пути к отступлению. Этот коварный враг, пробравшийся к нему в сердце под видом сострадания к ребенку, вскоре обрел куда более угрожающие признаки в виде интереса к ее матери. Он сознавал столь разительную перемену чувств, презирал себя за нее, боролся с ней, но в душе уже поддался, холил ее и лелеял задолго до того, как осмелился выразить эмоции словом, делом или взглядом. Он смотрел, как послушно ведет себя Алиса с приемной матерью; видел любовь, которую она пробуждает в грубой Норе (прислугу преждевременно состарили годы слез и невзгод); но самое главное, мистер Опеншоу замечал глубокую и страстную привязанность, соединявшую мать и дочь. Они почти ни с кем не разговаривали, испуганно умолкая, стоило лишь кому-нибудь оказаться поблизости; но, оставшись вдвоем, оживлялись, разговаривали, перешептывались, ворковали и щебетали столь неугомонно, что мистер Опеншоу спрашивал себя, о чем они могут так долго беседовать, после чего раздражался, потому что с ним обе были серьезны и молчаливы. Все это время он постоянно обдумывал новые маленькие удовольствия для ребенка. Мысли его упорно возвращались к той безотрадной жизни, что поджидала девочку; и нередко он приходил после трудового дня, нагруженный теми самыми вещами, о которых Алиса втайне мечтала, но не могла себе позволить. Однажды у них появилось маленькое кресло-каталка, чтобы возить юную страдалицу по улицам, и тем летом мистер Опеншоу сам катал ее по вечерам, невзирая на замечания, которые отпускали его знакомые.

Как-то осенью, когда Алиса вошла к нему с завтраком, он отложил в сторону газету и произнес самым равнодушным тоном, на какой только был способен:

– Миссис Франк, почему бы нам не запрячь наших лошадей в одну упряжку?

От удивления Алиса потеряла дар речи и застыла на месте как вкопанная. Что он имеет в виду? А он вновь уткнулся в газету, словно не ожидая никакого ответа; посему она сочла, что благоразумнее всего будет промолчать, и продолжила сервировку стола для него с таким видом, будто он не проронил ни слова. И вот, уже собираясь выйти из дома, чтобы, по своему обыкновению, отправиться на службу, мистер Опеншоу вдруг вернулся и просунул голову в светлую, опрятную, аккуратную кухоньку, где все три женщины завтракали по утрам:

– Подумайте о том, что я вам сказал, миссис Франк, – так к ней обращались жильцы, – и дайте мне ответ нынче же вечером.

Алиса возблагодарила небо за то, что ее приемная мать и Нора слишком увлеклись разговором и не придали значения его словам. Весь день она старалась не вспоминать об этом, но, разумеется, не могла думать ни о чем ином. Вечером Алиса отправила к нему Нору с чаем. Но мистер Опеншоу едва не сбил прислугу с ног, когда она появилась в дверях, и, протиснувшись мимо нее, во весь голос крикнул с верхней площадки:

– Миссис Франк!

Алиса поднялась наверх.

– Ну-с, миссис Франк, – начал он, – и каков же ваш ответ? Только покороче, прошу вас, поскольку вечером мне предстоит еще много бумажной работы.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, сэр, – честно призналась Алиса.

– Вот это да! По моему разумению, вы могли бы и догадаться. Для вас это не должно быть в диковинку, как и для меня тоже. Что ж, на сей раз я позволю себе выразиться яснее. Согласны ли вы взять меня в законные мужья, и служить мне, и любить меня, и уважать меня, и все такое прочее? Потому что, если согласны, я отвечу вам тем же и стану отцом вашему ребенку – а это больше того, о чем сказано в молитвеннике. Я человек слова, говорю то, что чувствую, и всегда выполняю свои обещания. Словом, жду вашего ответа!

Алиса молчала. Он принялся наливать себе чай, будто ее ответ ничуть его не беспокоил; но вскоре, покончив с этим, преисполнился нетерпения.

– Итак? – вопросил он.

– Сколько времени, сэр, есть у меня на раздумья?

– Три минуты! – воскликнул он, глядя на часы. – Две у вас уже было, итого – пять. Проявите благоразумие, скажите «да», выпейте со мной чаю, и мы все обсудим; потому как после чая я буду занят. Если же вы ответите мне «нет», – немного помолчав, он постарался договорить столь же ровным тоном, – я не скажу вам больше ни слова на сей счет, но заплачу завтра годовую арендную плату и немедленно съеду. Время вышло! Да или нет?

– Как вам будет угодно, сэр. Вы были так добры к малышке Элси…

– Отлично, присаживайтесь рядом со мной на софу и давайте вместе выпьем чаю. Рад, что вы оказались такой же славной и разумной женщиной, какой я вас и считал.

На том закончилось второе сватовство Алисы Уилсон.

Мистер Опеншоу обладал слишком сильной волей, обстоятельства же чрезвычайно благоволили ему, чтобы он преодолел все препятствия. Он переселил миссис Уилсон в ее собственный дом и сделал независимой от квартирантов. Единственное, что нашла сказать Алиса применительно к собственному будущему, напрямую касалось Норы.

– Нет, – отрезал мистер Опеншоу. – Нора будет ухаживать за старой леди до конца ее дней; после этого она или вернется и станет жить с нами, или же, по ее предпочтению, получит пожизненное содержание – только ради вас, моя дорогая. Ни один человек из тех, кто проявил доброту к вам либо вашему ребенку, не останется без награды. Но малышке станет лучше, если рядом с ней появятся новые лица. Наймите ей в горничные какую-нибудь смышленую, разумную девушку: такую, которая не станет растирать ее говяжьим студнем по примеру Норы, не станет даром переводить снаружи то, что следует принимать внутрь, а будет неукоснительно следовать предписаниям доктора; на что, как вы должны уже прекрасно понимать, Нора решительно не способна лишь потому, что эти средства причиняют бедняжке боль. Нет, я и сам могу проявлять мягкость к другим людям. Я способен выдержать сильный удар и не измениться в лице; но поместите меня в изолятор детской больницы и мне станет дурно, как девчонке. Тем не менее в случае необходимости я посажу малышку себе на колени, когда она будет кричать от боли, если только это пойдет на пользу ее спине. Нет-нет, моя красавица! Приберегите свою бледность до той поры, когда это действительно случится, – не хочу сказать, будто это непременно должно произойти. Но вот что я знаю наверняка: Нора пожалеет ребенка и обманет доктора, если дать ей волю. А я требую, чтобы малышке предоставили шанс на год или два, после чего, когда свора докторов сделает все, на что они способны, – быть может, к тому времени и старая леди отойдет в мир иной, – мы примем Нору обратно или устроим ее судьбу иным образом.

Однако свора докторов ничем не смогла помочь маленькой Элси. Это оказалось превыше их возможностей. Но ее отец (а мистер Опеншоу настоял, чтобы его называли именно так, и в то же время запретил девочке звать Алису «мамулечкой» – теперь она стала просто «мамой») своей жизнерадостностью, целеустремленностью и крайне необычным чувством юмора в сочетании с настоящей любовью к беспомощной малышке сумел вдохнуть в ее жизнь новые краски и чувство уверенности в завтрашнем дне. И хотя позвоночнику ее лучше не стало, общее состояние здоровья девочки укрепилось, и Алиса, которая сама не позволяла себе ничего откровеннее улыбки, с удовольствием отметила, что ее дитя научилось смеяться.

Что же касается жизни именно Алисы, то она еще никогда не была так счастлива. Мистер Опеншоу не требовал от нее никаких внешних проявлений или аффектации[19]. Откровенно говоря, подобное выражение чувств, скорее, вызвало бы у него отвращение. Алиса была способна на нежную искреннюю любовь, но говорить о ней не могла. Необходимость постоянно обмениваться сладкими словами, взглядами и ласками, когда их отсутствие неизбежно истолковывалось как угасание любви, стали для нее тяжелым испытанием в ее прошлой супружеской жизни. Зато теперь все было ясно и понятно, поскольку ее муж обладал исключительным здравым смыслом, отзывчивым сердцем и железной волей.

Год от года их достаток лишь возрастал. После смерти миссис Уилсон к ним вернулась Нора, став нянечкой для новорожденного Эдвина. Правда, это место досталось ей лишь после пламенной речи гордого счастливого отца, который заявил, что если когда-нибудь обнаружит, что Нора вздумала покрывать мальчика, прибегнув к обману, или же иным способом прививает ему мягкость тела и духа, то уволит ее в тот же день без всяких разговоров. Нельзя сказать, чтобы Нора и мистер Опеншоу питали друг к другу сердечную привязанность; ни один из них не признавал в другом лучших качеств.

Такова была предыдущая история семейства из Ланкашира, которое перебралось в Лондон и заняло тот самый Дом.

Они прожили в нем около года, когда мистер Опеншоу вдруг сообщил жене, что решил уладить давнюю фамильную вражду и пригласил своих дядю и тетю Чедвиков погостить у них и посмотреть Лондон. До сей поры миссис Опеншоу ни разу не видела этих родственников своего супруга, но знала, что между ними случилась ссора за много лет до того, как она связала себя с ним узами брака. Ей было известно лишь, что мистер Чедвик владел небольшой мануфактурой в маленьком городке в Южном Ланкашире. Она очень обрадовалась, что супруг решил положить конец давним разногласиям, и начала приготовления к тому, чтобы сделать визит его родственников легким и приятным.

Наконец, гости прибыли. Поездка в Лондон стала для них настолько знаменательным событием, что миссис Чедвик полностью обновила свой гардероб – начиная от ночных чепцов и ниже; что же до платьев, лент и ожерелий, то, глядя на нее, создавалось впечатление, будто она собралась куда-нибудь в канадскую глушь, где днем с огнем не сыскать приличного магазина, – настолько велики оказались ее запасы. За две недели до отъезда в Лондон она собрала всех знакомых, чтобы попрощаться с ними, заявив, что оставшееся время ей требуется на сборы. В ее представлении грядущий визит обрел черты второй свадьбы; сходство между двумя этими событиями, подчеркнутое новым гардеробом, лишь усилилось после того, как супруг в последний торговый день перед отъездом привез ей из Манчестера роскошную брошь с аметистом в окружении жемчуга, заявив при этом: «Пусть Лондон знает, что и мы, жители Манчестера, тоже не лыком шиты».

В первые дни после приезда возможность надеть брошь ей так и не представилась; но, в конце концов, им было предложено полюбоваться Букингемским дворцом, и тут уже верноподданнический дух потребовал от миссис Чедвик надеть лучшее платье для визита в обитель ее суверена. По возвращении она поспешно переоделась, поскольку мистер Опеншоу пригласил их в Ричмонд, где они должны были выпить чаю, а затем вернуться обратно при свете луны. Соответственно, где-то около пяти часов мистер и миссис Опеншоу и мистер и миссис Чедвик отправились в путь.

Горничная с поварихой о чем-то шушукались внизу, и Нора не лезла в их дела. Ей хватало своих забот в детской, она присматривала за обоими детьми и в тот час сидела у постели Элси, ожидая, пока возбужденная, беспокойная девочка заснет. Но вдруг в дверь постучала горничная Мэри. Нора отворила, и женщины заговорили шепотом.

– Няня! Там, внизу, ждет один человек; он хочет повидаться с тобой.

– Ждет меня? Кто же это?

– Незнакомый джентльмен…

– Джентльмен? Какой вздор!

– Что ж, пусть будет мужчина, и он желает видеть тебя. Он позвонил в дверь и прошел в столовую.

– Ты не должна была впускать его, – воскликнула Нора, – раз хозяина с хозяйкой нет дома…

– Я не хотела, чтобы он входил; но, услышав, что ты живешь здесь, он просто протиснулся мимо меня, уселся на первый попавшийся стул и заявил: «Скажи ей, пусть придет сюда для разговора». В комнате газ не зажжен, но стол уже накрыт к ужину.

– Он же украдет ложки! – вскричала Нора, облекая страхи горничной в слова, но, перед тем как выбежать из комнаты, все-таки приостановилась, чтобы взглянуть на Элси, которая уже спокойно спала крепким сном.

Нора сбежала вниз, снедаемая дурными предчувствиями. Прежде чем войти в столовую, она вооружилась свечой и, зажав ее в руке, ступила внутрь, высматривая в темноте своего гостя.

Он стоял, опираясь одной рукой о стол. Они с Норой уставились друг на друга; и в глазах мужчины и женщины постепенно вспыхнуло узнавание.

– Нора? – проговорил он наконец.

– Кто вы такой? – спросила Нора, в голосе которой прозвучали резкие нотки тревоги и недоверия. – Я вас не знаю. – Тщетно пытаясь сделать вид, что не узнает его, она как будто отгораживалась от неумолимой правды, смотревшей ей в лицо.

– Неужели я так сильно изменился?! – с надрывом вскричал он. – Пожалуй, да. Но скажи мне, Нора! – хрипло выдохнул он. – Где моя жена? Она… она жива?

Он шагнул к Норе и наверняка бы взял ее за руку; однако женщина попятилась, с ужасом глядя на него, словно он напугал ее до полусмерти. Между тем перед ней стоял симпатичный, загорелый дочерна, приятный молодой человек с бородкой и усиками, придававшими ему чужеземный облик. Но его глаза! Ошибиться, глядя в эти горящие нетерпением, прекрасные глаза было невозможно – точно такие же Нора видела каких-нибудь полчаса назад, пока сон не смежил их.

– Скажи мне, Нора, я выдержу. Я часто боялся этого. Она умерла?

Женщина по-прежнему хранила молчание.

– Значит, она действительно мертва… – Он ждал от Норы сло́ва или взгляда, ждал подтверждения или опровержения.

– Что же мне делать?! – со стоном сорвалось восклицание с ее губ. – Ох, сэр, зачем вы пришли сюда? Как сумели разыскать меня? Где вы были? Мы считали вас мертвым, и уже давно! – Она захлебывалась словами и вопросами, будто пытаясь выиграть время, словно оно могло помочь ей.

– Нора! Ответь на мой вопрос, прямо и недвусмысленно, «да» или «нет» – моя жена умерла?

– Нет, не умерла! – с тяжелым вздохом ответила Нора.

– О, какое облегчение! Она получила мои письма? Но, пожалуй, этого ты знать не можешь. Почему ты оставила ее? Где она? О Нора, быстрее отвечай мне!

– Мистер Франк! – начала наконец женщина, загнанная в угол и вынужденная принять бой, сознавая, что ее госпожа может вернуться в любую минуту и застать его здесь. Она никак не могла решить, что же нужно сказать или сделать, и выпалила, не в силах дальше выносить эти муки: – Мистер Франк! Мы не получили от вас ни строчки, и судовладельцы сказали нам, что вы погибли вместе со всеми остальными. Мы сочли вас мертвым, а бедная миссис Алиса осталась одна со своим больным и беспомощным ребенком! Ох, сэр, вы сами должны понимать, как это было! – воскликнула бедняжка и разрыдалась. – Потому что у меня нет таких слов, чтобы описать это. Но ничьей вины в том не было. Да поможет нам Господь нынче вечером!

Нора опустилась на стул. У нее подгибались ноги, ее била дрожь, и стоять она не могла. Он, взяв ее руки в свои, крепко сжал их, словно рассчитывая вырвать правду физическим прикосновением.

– Нора! – Теперь его голос преисполнился спокойствием и отчаянием. – Она вышла замуж во второй раз?

Нора печально кивнула. Ладони его медленно разжались. Он лишился чувств.

В комнате нашлось бренди. Нора влила несколько капель в рот мистеру Франку, стала растирать ему руки и – когда он начал приходить в себя, прежде чем рассудок его затопили воспоминания и чувства, – приподняла мужчину и уложила его голову себе на колени. Затем взяла со стола, накрытого к ужину, несколько крошек хлеба, смочила их бренди и сунула ему в рот. Внезапно он вскочил на ноги.

– Где она? Отвечай немедленно!

Он выглядел возбужденным и обезумевшим, и Нора подумала, что ей грозит опасность; но время страхов уже миновало. Она побоялась сказать ему правду, поэтому поступила, как жалкая трусиха. И хотя теперь, при виде того отчаяния, в котором он пребывал, ей было его очень жаль, она решила, что успеет пожалеть его потом; а сейчас надо заставить мужчину повиноваться; он должен покинуть дом до того, как вернется ее госпожа. Служанка понимала это совершенно ясно.

– Ее здесь нет; это все, что вам нужно знать. Не могу я сказать вам и того, где именно она находится. – Нора говорила правду, пусть даже только в буквальном смысле. – Уходите, но прежде скажите, где я могу разыскать вас завтра, и тогда я открою вам все. Мои хозяин и хозяйка могут вернуться в любую минуту, и что тогда они подумают обо мне, застав в доме незнакомого мужчину?

Этот довод показался для его возбужденного рассудка слишком мелким и ничтожным.

– Мне нет дела до твоих хозяев. Если твой хозяин – настоящий мужчина, он сжалится надо мной, бедным моряком, потерпевшим кораблекрушение. Я много лет провел в плену у дикарей, все время, постоянно думая о своей жене и доме. Она снилась мне по ночам, а днем я разговаривал с ней, хоть она и не могла меня услышать. Я любил ее больше жизни. Отвечай мне, где она, и отвечай немедленно, презренная женщина, хитростью сумевшая втереться в доверие сначала к ней, а теперь и ко мне!

Часы пробили десять. Отчаянное положение требовало отчаянных мер.

– Если вы немедленно уйдете, завтра я встречусь с вами и расскажу вам все. Более того, сейчас вы увидите свою дочь. Она спит наверху. Ох, сэр, у вас есть ребенок, чего вы еще наверняка не знаете, – маленькая больная девочка, но сердце и душа у нее не по годам взрослые. Мы ведь воспитывали ее с такой любовью и заботой: не спускали с крошки глаз, ведь на протяжении многих лет опасались, что она может умереть в любой день, и ухаживали за ней, оберегали от всех напастей и недобрых слов. А теперь явились вы, чтобы взять ее жизнь в свои руки и раздавить. Чужие люди были добры к ней; но ее собственный отец… Мистер Франк, я ее нянечка, и люблю ее, и забочусь о ней, и сделаю для нее все, что смогу. Сердце ее матери бьется в унисон с ее собственным: если ей бывает больно, мать тоже страдает от боли; когда же ей становится лучше, то и мать чувствует себя здоровой; если же малышке нездоровится, то рядом слабеет и чахнет ее мать. Коль она умрет… что ж, не знаю: не все могут лечь и умереть по собственному желанию. Пойдемте со мной наверх, мистер Франк, вы увидите свою дочь. От одного ее вида ваше бедное сердце успокоится. А потом уходите, ради всего святого, просто уходите сегодня. Завтра, если пожелаете, можете поступить, как вам угодно – убейте нас или объявитесь большим и важным человеком, которого на веки вечные благословит Господь. Идемте же, мистер Франк, вид спящего ребенка успокоит и смягчит вашу душу.

Она повела его наверх, поначалу едва ли не поддерживая под руку, пока они не подошли к дверям детской. А вот о существовании маленького Эдвина женщина чуть не забыла и опомнилась, только когда свет упал на вторую кроватку; но она намеренно оставила тот угол комнаты в темноте, осветив лампой лишь спящую Элси. Девочка во сне сбросила покрывало, и ее увечье, поскольку она лежала, повернувшись к ним спиной, явственно проступало сквозь тонкую ткань ночной сорочки. Ее маленькое личико, лишенное живительного сияния больших глаз, выглядело болезненным и исхудалым, и даже во сне на нем была печать страдания. Несчастный отец вглядывался в нее жадными, голодными глазами, которые медленно начали наполняться слезами, теперь скатывающимися по щекам, пока он стоял, дрожа всем телом, и смотрел на нее. Нора даже рассердилась на себя за то, что этот долгий взгляд заставил ее потерять терпение. Ей показалось, она ждала добрых полчаса, пока Франк наконец вышел из оцепенения. А потом, вместо того чтобы уйти, он опустился на колени перед кроваткой и уткнулся лицом в покрывало. Маленькая Элси беспокойно пошевелилась. Нора в ужасе вцепилась в него, заставляя встать на ноги. Ее обуял такой страх, что она больше не могла дать ему ни мгновения даже на молитву, будучи уверенной, что в следующую минуту непременно вернется домой ее хозяйка. Она с силой схватила его за руку и потащила прочь; но, когда он уже уходил, взгляд его упал на вторую кроватку: мужчина замер на месте. Лицо его осветилось пониманием. Он стиснул кулаки.

– Его ребенок? – только и спросил он.

– Это ее ребенок, – ответила Нора. – Да хранит его Господь, – невольно вырвалось у женщины, потому что выражение лица Франка напугало ее, и ей пришлось напомнить себе о Защитнике всех беспомощных.

– Меня Господь не уберег, – в отчаянии заявил он, мысленно возвращаясь к собственной одинокой и ужасной судьбе.

Но у Норы уже не было времени для жалости. Завтра она даст волю состраданию, что переполнит ее сердце. В конце концов она заставила его спуститься вниз, выпроводила вон, закрыла за ним дверь и заперла ее на засов, словно отгораживаясь от гнетущей реальности.

Затем женщина вернулась в столовую и постаралась как можно тщательнее удалить все следы его присутствия. Поднявшись наверх, в детскую, она села и уронила голову на руки, со страхом думая о развязке этой истории. Ей показалось, что прошло очень много времени, прежде чем хозяева вернулись, хотя на самом деле еще не было и одиннадцати. До ее слуха с лестницы донеслись громкие голоса с ланкаширским акцентом; и впервые она осознала всю глубину отчаяния одинокого бедолаги, который совсем недавно растворился в ночи.

Нора едва не сорвалась при виде миссис Опеншоу, когда та вошла в комнату со спокойной улыбкой на губах, нарядно одетая, счастливая и уверенная в себе, дабы справиться о здоровье детей.

– Элси заснула спокойно? – спросила она шепотом у Норы.

– Да.

Мать склонилась, глядя на спящую дочку с лаской и любовью во взоре. Она и представить себе не могла, кто только что смотрел на нее! Затем повернулась к Эдвину, и тревога на ее лице сменилась гордостью. Она начала переодеваться, чтобы сойти к ужину. В ту ночь Нора больше ее не видела.

Помимо двери, выходящей в коридор, в детской спальне была еще одна, ведущая в комнату мистера и миссис Опеншоу, на тот случай, чтобы они могли первыми прийти на помощь. И вот, ранним утром следующего летнего дня, миссис Опеншоу разбудил испуганный крик Элси: «Мама! Мама!» Она вскочила с кровати, набросила на себя халат и поспешила к своему ребенку. Элси еще не до конца проснулась, и кошмары явно не отпустили ее окончательно, что случалось нередко.

– Кто это был, мама? Скажи мне!

– Кто, родная? Здесь никого нет. Тебе приснился дурной сон, хорошая моя. Просыпайся. Видишь, за окном уже светит солнышко.

– Да, – сказала Элси, оглядываясь по сторонам; но тут же, прильнув к матери, добавила: – Ночью здесь был какой-то мужчина, мама.

– Глупости, мой маленький цыпленок. К тебе никто не мог подойти!

– Нет, подходил. Он стоял тут. Рядом с Норой. Какой-то мужчина с усами и бородой. А потом опустился на колени и стал молиться. Нора знает, что он был здесь, мама! – последние слова прозвучали с обидой, поскольку миссис Опеншоу, улыбаясь, покачала головой, отказываясь верить дочери.

– Хорошо, мы спросим у Норы, когда она придет, – успокаивающим тоном сказала миссис Опеншоу. – Но сейчас давай больше не будем говорить о нем. Еще нет и пяти часов утра; тебе пока рано вставать. Хочешь, я возьму книгу и немного почитаю тебе?

– Не уходи, мама, – взмолилась девочка, по-прежнему не разжимая объятий.

Миссис Опеншоу присела на край кровати и стала рассказывать Элси о том, что они делали вчера вечером в Ричмонде, пока глазки дочери медленно не закрылись и она вновь не заснула.

– Что случилось? – спросил мистер Опеншоу, когда супруга вернулась в спальню.

– Элси проснулась в страхе; ей показалось, будто ночью в ее комнате молился какой-то мужчина. Дурной сон, полагаю.

Больше в тот момент они не обменялись ни словом об этом происшествии.

Проснувшись в семь часов, миссис Опеншоу и думать забыла об этой истории. Но вскоре до ее слуха донеслась громкая перебранка, разгоревшаяся в детской. Нора сердито отчитывала Элси, что было крайне необычно. Мистер и миссис Опеншоу изумленно переглянулись.

– Придержи язык, Элси; довольно болтать всякий вздор о своих ночных кошмарах; и не смей больше даже заикаться об этом!

Девочка расплакалась.

Прежде чем супруга успела вымолвить хоть слово, мистер Опеншоу распахнул дверь в соседнюю комнату.

– Нора, идите сюда!

Служанка с вызовом встала на пороге. Она поняла, что ее услышали, но была доведена до отчаяния.

– Чтобы я больше не слышал, что вы разговариваете с Элси в таком тоне, – строго заявил он и захлопнул дверь.

Нора испытала неимоверное облегчение – она боялась, что ее начнут расспрашивать. Упреки же за резкие слова в адрес своей подопечной она вполне была готова стерпеть, если только дело не дойдет до перекрестного допроса.

Они сошли вниз; мистер Опеншоу нес Элси на руках; Эдвин бодро перебирался со ступеньки на ступеньку, делая очередной шажок правой ножкой и крепко держась за руку матери. Обоих детей посадили на свои места за столом, накрытым к завтраку, после чего мистер и миссис Опеншоу отошли к окну, поджидая своих гостей и строя планы на грядущий день. Затем они умолкли. И вдруг мистер Опеншоу повернулся к Элси и сказал:

– А одной маленькой гусыне приснился страшный сон, и она разбудила свою бедную, усталую маму посреди ночи, рассказав невероятную историю о том, что ночью в ее комнате кто-то был.

– Папа! Я уверена, что видела его, – со слезами на глазах заявила в ответ Элси. – Я не хочу, чтобы Нора сердилась; но я не спала, хоть она и утверждает обратное. Я и вправду заснула поначалу, но потом проснулась и мне стало очень страшно. Я крепко зажмурилась, однако затем чуточку приоткрыла глаза и рассмотрела мужчину вполне отчетливо. Он был высокий, загорелый, с бородой. И стал молиться. А после взглянул на Эдвина. А потом Нора взяла его за руку и увела прочь, но перед этим они пошептались о чем-то.

– Моя маленькая девочка должна быть благоразумной, – сказал мистер Опеншоу, который всегда относился к Элси с необычайным терпением. – Прошлой ночью в доме вообще не было никакого мужчины. Как тебе известно, в дом не может войти никто посторонний, не говоря уже о том, чтобы подняться в детскую. Но иногда нам снится, будто что-то случилось на самом деле, и сны эти очень похожи на явь, так что ты, моя милая, не первая, кто утверждает, будто сон имел место в действительности.

– Но это был не сон! – воскликнула Элси и заплакала.

В тот самый миг вниз сошли мистер и миссис Чедвик, выглядевшие мрачными и огорченными. За завтраком они хранили молчание и чувствовали себя неловко. Как только со стола было убрано, а детей увели наверх, мистер Чедвик, явно действуя по заранее обдуманному плану, принялся расспрашивать племянника о том, вполне ли тот доверяет своим слугам; потому что утром миссис Чедвик не смогла найти свою брошь, которую надевала накануне. Она помнила, что сняла ее после своего визита в Букингемский дворец. Лицо мистера Опеншоу окаменело, став таким, каким было до знакомства со своей будущей супругой и ее дочерью. Не дав дяде договорить, он тут же позвонил в колокольчик. На его зов пришла горничная.

– Мэри, приходил ли кто-либо сюда вчера, пока нас не было?

– Какой-то мужчина приходил к Норе, сэр.

– Приходил к Норе?! И кто же это? Долго ли он пробыл здесь?

– Не знаю, сэр. Он явился… пожалуй, около девяти. Я поднялась наверх, в детскую, чтобы предупредить Нору, и она сошла вниз поговорить с ним. Она же и вывела его обратно, сэр. Она должна знать, кто это был и сколько времени он тут провел.

Горничная еще немного подождала, не спросят ли ее о чем-нибудь снова, но, поскольку вопросов больше не последовало, покинула гостиную.

Минутой позже мистер Опеншоу привстал со стула, явно намереваясь выйти из комнаты; однако жена положила ему руку на локоть:

– Не нужно расспрашивать ее в присутствии детей, – попросила она своим мягким, тихим голосом. – Я сама поднимусь наверх и поговорю с ней.

– Нет! Я должен сам расспросить ее. Вам стоит знать, – сказал он, поворачиваясь к своим дяде и тетке, – что у моей супруги имеется старая служанка, преданная ей до мозга костей, насколько я могу судить. Но при этом она не всегда склонна говорить правду, что признаёт даже моя жена. И я предполагаю, нашей Норе вскружил голову какой-нибудь бездельник (потому что она пребывает сейчас в таком возрасте, когда, как говорится, женщины молятся о том, чтобы обрести мужа – «любого, Господи, лишь бы был»), и она впустила его в дом, а парень смылся с вашей брошкой, а может, и не только с ней. Я хочу сказать, что Нора крайне мягкосердечна и ее ложь – далеко не всегда безобидна. Вот что я имел в виду, сударыня.

Любопытно было видеть, как изменился тон его голоса, выражение глаз и всего лица, когда он заговорил со своей женой; но при этом мистер Опеншоу оставался человеком слова. Алиса понимала, спорить с ним бесполезно, поэтому, поднявшись наверх, сообщила Норе, что хозяин желает поговорить с ней и о детях она пока позаботится сама.

Нора повиновалась беспрекословно, думая при этом: «Пусть они разорвут меня на кусочки, но правды не узнают – от меня, во всяком случае. Он ведь может снова прийти, и тогда да смилуется над нами Господь: потому что некоторым из нас предстоит умереть. Но это сделает он, а не я».

Посему, дорогой читатель, вы можете легко представить себе то выражение решимости, которое было написано на ее лице, когда она предстала перед своим хозяином в столовой. При виде того, насколько энергично он взялся за дело, мистер и миссис Чедвик почли за лучшее передать все в руки своего племянника.

– Нора! Кто был тот мужчина, который приходил в мой дом давеча вечером?

– Мужчина, сэр?! – она попыталась изобразить удивление, но только для того, чтобы выиграть время.

– Да, тот самый мужчина, которого впустила Мэри и предупредить о котором поднялась к вам наверх, в детскую комнату; ради него вы сошли вниз, поговорили с ним; тот самый мужчина, которого вы привели в детскую, где шептались с ним о чем-то; его видела Элси, и он даже приснился ей впоследствии. Бедняжка! Она решила, что он молится, но я уверен, у него и в мыслях этого не было; тот самый, что украл брошь миссис Чедвик стоимостью десять фунтов. А теперь послушайте, Нора! Не притворяйтесь! В том, что вы ничего не знали о краже, я уверен так же, как и в том, что меня зовут Томас Опеншоу. Но при этом я полагаю, вами попросту воспользовались. Какой-нибудь смазливый бездельник решил вскружить вам голову, а вы повели себя точно так, как любая женщина на вашем месте, и растаяли; вчера вечером он пришел сюда, чтобы продолжить свои ухаживания, и вы препроводили его в детскую, после чего он удалился, прихватив по дороге вниз парочку ценных вещичек! Послушайте, Нора: вас никто ни в чем не винит, просто впредь вы должны быть умнее. Скажите нам, – продолжал он, – каким именем он назвался. Готов держать пари, оно было не тем, что он получил при рождении, но для полиции и это может стать зацепкой.

Нора расправила плечи.

– Вы имели полное право задать мне этот вопрос, упрекая меня в том, что я живу одна, а еще в моей легковерности, мистер Опеншоу. Но вы не получите от меня ответа. Теперь что касается украденной броши. Если когда-нибудь ко мне в гости придет друг, то он будет склонен совершить нечто подобное ничуть не больше вас, мистер Опеншоу, или даже меньше. Потому как я совсем не уверена в том, что все, чем вы владеете, досталось вам честным путем и надолго останется вашим, если только на этом свете есть справедливость. – Разумеется, она говорила о его супруге, но он понял ее так, будто речь шла о его имуществе.

– А теперь послушайте меня, добрая женщина, – заявил мистер Опеншоу. – Сказать по правде, я не доверял вам с самого начала; но вы нравились моей жене, и я решил, что у вас имеются кое-какие достоинства. Коль вы намерены дерзить мне, то я натравлю на вас полицию и узнаю правду в суде, если вы сейчас же не расскажете мне все тихо и спокойно. Так что мой вам совет – немедленно и по доброй воле сообщите мне о том, кто таков этот малый. Нет, вы только подумайте! В мой дом приходит мужчина; спрашивает вас; вы ведете его наверх, а на следующий день пропадает ценная брошь. Мы знаем, что вы, Мэри и повариха – честные люди, но вы наотрез отказываетесь говорить нам, кто этот мужчина! Вы ведь уже солгали один раз, заявив, что прошлой ночью здесь никого не было. А теперь я спрашиваю вас – что на это скажет полисмен или магистрат? А мировой судья быстро заставит вас говорить правду, уж поверьте мне, дорогуша.

– Еще не родился тот человек, который сумеет вырвать ее у меня, – заявила в ответ Нора. – Разве что я сама решу поведать ее.

– Что ж, я бы очень хотел посмотреть, как это у вас получится, – сказал мистер Опеншоу, которого столь открытое неповиновение привело в ярость. Но потом, взяв себя в руки, он немного подумал и сказал: – Нора, ради вашей хозяйки мне не хотелось бы прибегать к крайностям. Будьте же благоразумны. В том, что вас обманули, нет никакого позора, в конце-то концов. Я спрашиваю вас как друг: кто был тот человек, которого вы впустили в мой дом вчера вечером?

Никакого ответа. Он повторил вопрос еще раз, теперь уже теряя терпение. Ответа по-прежнему не было. Нора плотно сжала губы, всем своим видом показывая, что намерена молчать.

– В таком случае мне остается лишь одно. Сейчас я пошлю за полисменом.

– Ни за кем вы не пошлете, – заявила Нора, подавшись вперед. – Вы не сделаете этого, сэр! Ни один полисмен и пальцем меня не тронет. Я ничего не знаю ни о какой брошке, зато мне точно известно вот что: с тех пор как мне исполнилось двадцать четыре года, о вашей жене я думала больше, чем о себе; стоило мне увидеть ее, бедную девушку, которая осталась одна в доме своего дяди, и я обеспокоилась только тем, чтобы услужить ей, а не себе! О ней самой и о ее ребенке я заботилась так, как никто и никогда не заботился обо мне. Я ни в чем вас не виню, сэр, но скажу, что оно того не стоит – посвящать собственную жизнь кому-либо. Потому что, в конце концов, они обратятся против вас и отрекутся от вас же. Почему моя госпожа не пришла сюда сама, чтобы высказать мне свои подозрения? Быть может, она уже отправилась за полицией? Однако я и так не останусь здесь, но вовсе не из-за полиции, или магистрата, или вас. Вы – неудачник. Думаю, на вас лежит проклятие. Я уйду от вас сию же минуту. Да! И от бедной Элси тоже. Ухожу! И у вас в жизни больше не будет ничего хорошего!

Речь эта буквально ошеломила мистера Опеншоу и потрясла до глубины души. Он не понял из нее почти ничего, как легко можно догадаться. Но прежде чем успел сообразить, что ему следует сказать или сделать, Нора выскочила из комнаты. Не думаю, будто он всерьез собирался посылать за полицией, чтобы та допросила старую служанку его супруги, поскольку ни на миг не усомнился в ее несомненной честности. Но он хотел вынудить ее признаться, что за человек приходил к ней, и потерпел в этом неудачу. Разумеется, он пребывал в крайнем раздражении. К своим дяде и тетке Опеншоу вернулся негодующим и растерянным, сообщив, что добиться чего-либо от этой женщины ему не удалось, а в доме прошлым вечером действительно побывал какой-то мужчина, но она наотрез отказалась рассказать ему, кто именно. В этот момент в комнату в большом волнении вошла его жена и пожелала узнать, что случилось с Норой; поскольку старая служанка в большом расстройстве спешно оделась и ушла из дома.

– Это выглядит весьма подозрительно, – заявил мистер Чедвик. – Честный человек ни за что бы так не поступил.

Мистер Опеншоу промолчал. Он по-прежнему пребывал в некотором замешательстве. Зато миссис Опеншоу вдруг набросилась на мистера Чедвика с горячностью, какой никто от нее не ожидал.

– Вы не знаете Нору, дядя! Она ушла, потому что глубоко уязвлена тем, что попала под подозрение. О, как я жалею о том, что сама не поговорила с Норой. Мне бы она рассказала все. – С этими словами Алиса принялась заламывать руки.

– Должен признаться, – заявил мистер Чедвик племяннику, понизив голос, – я решительно тебя не понимаю. Раньше ты всегда был скор на слова и поступки, причем поступок нередко следовал первым; а теперь, когда для подозрений имеются все основания, ты предпочитаешь бездействовать. Да, согласен, твоя жена – очень славная женщина; но ведь и ее могли обмануть так же, как и всех остальных. Если ты не пошлешь за полицией, то это сделаю я.

– Очень хорошо, – угрюмо согласился мистер Опеншоу. – Я не могу обелить Нору. Более того, она сама не желает защитить свое доброе имя, хотя вполне могла бы сделать это, если бы захотела, в чем я не сомневаюсь. Но я умываю руки, потому что уверен: женщина она честная, долго прослужила у моей жены, и я не желаю навлекать на нее позор.

– Но тогда ей придется во всем признаться, и все.

– Ну, хорошо, хорошо! Вся эта история мне уже изрядно надоела. Идем, Алиса, идем к детям, пока они не разревелись. А вам, дядя, вот что я скажу! – резко заявил он, внезапно оборачиваясь к мистеру Чедвику, после того как увидел встревоженное, заплаканное и осунувшееся лицо жены. – Я не стану посылать за полицией и сегодня же куплю своей тетке брошку в два раза дороже прежней; но не допущу, чтобы Нора попала под подозрение, а моя супруга страдала из-за этого. Вот вам мой ответ.

С этими словами он вместе с женой вышел из комнаты. Мистер Чедвик подождал, пока племянник не окажется вне пределов слышимости, после чего наклонился к своей половине и сказал:

– Несмотря на всю высокопарность Тома, схожу-ка я, пожалуй, за детективом. Тебе, дорогая, более не о чем тревожиться.

Он отправился в полицейский участок, где и составил соответствующее заявление. Наградой ему стало должное впечатление, которое, как ему показалось, произвели имеющиеся против Норы улики. Полицейские согласились с его мнением и пообещали незамедлительно принять меры к установлению ее местонахождения. Скорее всего, предположили они, она прямиком отправилась к тому мужчине, который, судя по всему, и был ее любовником. А когда мистер Чедвик осведомился, как же они разыщут ее, они улыбнулись, покачали головами и заговорили о неких таинственных, но безотказных способах, к коим собирались прибегнуть. В дом племянника он вернулся, распираемый ощущением собственной проницательности. Но там его встретила супруга, на лице которой было написано раскаяние:

– Дорогой мой, я нашла свою брошь! Она просто-напросто зацепилась застежкой за складку моего платья из коричневого атласа, которое я надевала вчера. Я снимала его в большой спешке, и, должно быть, она зацепилась за ткань; платье же я убрала в шкаф. И вот сегодня, собираясь сложить его, обнаружила брошь! Право слово, мне очень неловко, но я и представить себе не могла, что украшение найдется!

Ее супруг, проворчав себе под нос нечто вроде: «Чтоб тебя черти взяли вместе с твоей брошкой! Я уже жалею, что подарил ее тебе» – схватил шляпу и поспешил обратно в участок, надеясь успеть вовремя и предотвратить объявление Норы в розыск. Но детектив уже отправился выполнять полученное задание.

А что же Нора? Ужасная тайна сводила ее с ума, и ночью она буквально не сомкнула глаз, пытаясь решить, как должна действовать. Вдобавок ко всему, утром на нее обрушились вопросы Элси; оказалось, что девочка вовсе не спала и видела мужчину, как бедное дитя именовало своего отца. Но последней каплей стали подозрения в бесчестности. В крайне расстроенных чувствах нянечка взбежала по лестнице и схватила свою шляпку и шаль, впопыхах позабыв обо всем остальном, включая сумочку и кошелек. «В этом доме она не останется больше ни минуты!» Такая мысль подгоняла ее и была единственной, в которой она отдавала себе отчет. Она не стала прощаться с детьми, чтобы их вид не поколебал ее решимость. Но больше всего Нора боялась, что вот сейчас вернется мистер Франк и предъявит права на свою жену. Женщина не представляла себе выхода из этого ужасного положения, коему не желала становиться свидетельницей. Стремление избежать неминуемого скандала оказалось куда сильнее горечи выдвинутых против нее подозрений; хотя они и послужили последним толчком к действию. Она буквально выбежала из дома, дав волю слезам, чего не осмелилась сделать давеча, опасаясь недоумения тех, кто мог увидеть или услышать ее. И вдруг Нора остановилась как вкопанная. Ей пришла в голову спасительная мысль о том, что лучше покинуть Лондон и вернуться в родной Ливерпуль. Подъезжая к станции Юстон-сквер, она сунула руку в карман в поисках кошелька, чтобы заплатить за билет. Но его там не оказалось – она забыла его дома. Голова у нее раскалывалась от боли, глаза опухли от слез, однако ей пришлось остановиться и обдумать, куда дальше направить свои стопы. И вдруг ее осенило – она должна разыскать бедного мистера Франка. Прошлой ночью она была почти груба с ним, хотя с той самой минуты сердце ее разрывалось от сострадания к нему. Она вспомнила, что потребовала от него давеча назвать свой адрес, буквально вытолкав его за дверь, и он назвал какую-то гостиницу на улице неподалеку от Юстон-сквер. Туда Нора и направилась: зачем и для чего, она не совсем понимала, но намеревалась облегчить свою совесть, сообщив Франку, что сочувствует и сострадает ему. В своем нынешнем состоянии Нора была не способна ни дать совет, ни удержать, ни помочь, ни сделать что-либо еще, кроме сопереживания и слез. В гостинице ей сообщили, что такой человек действительно останавливался у них, прибыл он только накануне и ушел почти сразу после того, как снял комнату, оставив свой багаж на их попечение; но обратно так и не вернулся. Нора попросила разрешения присесть и дождаться возвращения означенного джентльмена. Хозяйка гостиницы, намеренная обеспечить сохранность багажа во что бы то ни стало, проводила ее в комнату и тихо заперла дверь снаружи. Нора совершенно измучилась, поэтому заснула беспокойным, тревожным, чутким сном и беспробудно проспала несколько часов.

Детектив же увидел ее как раз перед тем, как она вошла в гостиницу, куда и последовал за ней. Попросив хозяйку задержать ее на час или около того и не предъявив для этого никаких оснований, кроме своего значка (отчего владелица мысленно поаплодировала самой себе за то, что догадалась запереть свою гостью), он вернулся в полицейский участок, дабы отчитаться о проделанной работе. Он мог арестовать ее на месте; но ведь целью его было, по возможности, выследить человека, который совершил ограбление. Однако в участке ему сообщили – украденная брошь нашлась; соответственно, возвращаться в гостиницу детектив не стал.

А Нора проспала до самого вечера. Проснулась она резко, как от толчка. За дверью кто-то был. Наверняка это мистер Франк; откинув со лба спутанные седые волосы, упавшие на глаза, она встала, чтобы достойно встретить его. Но вместо него в комнату вошли мистер Опеншоу с полицейским.

– Это Нора Кеннеди, – сказал мистер Опеншоу.

– Ох, сэр, – заявила Нора, – я не трогала брошки, честное слово. Я не смогу жить, если обо мне будут думать так дурно. – У нее вдруг закружилась голова, она лишилась чувств и осела на пол.

К ее удивлению, мистер Опеншоу чрезвычайно заботливо помог ей подняться на ноги. Даже полицейский пришел ей на помощь, и они вдвоем уложили ее на софу; после чего, по просьбе мистера Опеншоу, страж порядка отправился принести Норе вина и сэндвичей; бедная страдалица простерлась неподвижно, будучи не в силах пошевелиться от усталости и треволнений.

– Нора! – самым ласковым тоном, на какой только был способен, заговорил мистер Опеншоу. – Брошка нашлась. Она зацепилась за платье миссис Чедвик. Я должен извиниться перед вами. От всей души прошу у вас прощения за то, что доставил вам столько неприятностей. Сердце моей жены разбито. Ешьте, Нора, или нет, погодите, сначала выпейте стакан вина, – сказал он, приподнимая ее голову и вливая в рот несколько капель вина.

Она вдруг вспомнила, где находится и кого ожидает, и оттолкнула от себя мистера Опеншоу со словами:

– Ох, сэр, вы должны уйти. Вам нельзя здесь задерживаться ни минуты. Если он вернется, то убьет вас.

– Увы, Нора! Я не знаю, кто такой «он». Но кое-кто ушел и больше не вернется никогда: тот, кто знал вас, и кто, боюсь, был вам небезразличен.

– Я не понимаю вас, сэр, – сказала Нора, которую мягкая и печальная манера поведения хозяина озадачила куда сильнее его слов.

Полицейский по просьбе мистера Опеншоу вышел из комнаты, и они остались вдвоем.

– Вы уже догадались, что я имею в виду, когда говорю, что кое-кто ушел безвозвратно. Я хочу сказать, он мертв!

– Кто? – спросила Нора, дрожа всем телом.

– Бедняга, тело которого нынче утром обнаружили в Темзе. Он утонул.

– Он лишил себя жизни? – тихо переспросила Нора.

– Об этом знает лишь Господь, – тем же тоном отозвался мистер Опеншоу. – Ваше имя и адрес нашего дома обнаружили у него в кармане: больше, кроме кошелька, у него ничего не было. Мне очень неприятно говорить вам это, моя бедная Нора; но вам предстоит опознать его.

– Для чего? – спросила она.

– Чтобы сказать, кто он такой. Так всегда делается с целью иметь возможность установить причину самоубийства – если только это было самоубийство. Я не сомневаюсь: это тот самый мужчина, приходивший к нам в дом вчера вечером. – Мистер Опеншоу говорил медленно, с частыми паузами, стараясь достучаться до ее рассудка, который, как он опасался, мог пострадать, – такая тоска и растерянность читались у нее на лице и в глазах.

– Мистер Опеншоу, – наконец сказала она, – я должна открыть вам ужасную тайну. Только пообещайте никому ее не рассказывать, и нам с вами придется хранить ее вечно. Я думала, справлюсь с этим сама, но теперь вижу, у меня ничего не выйдет. Этот бедняга – да! тот самый, который утонул… Боюсь, это мистер Франк, первый муж моей хозяйки!

Мистер Опеншоу резко сел, как будто земля ушла у него из-под ног. Он ничего не изрек, но потом знаком показал Норе, чтобы она продолжала.

– Мистер Франк приходил ко мне прошлым вечером, когда – слава Господу! – вы все были в Ричмонде. Он спросил у меня, жива ли его жена или уже умерла. Я повела себя, как бесчувственная и жестокая особа, думая только о том, что вы вот-вот должны вернуться домой, а не о его страданиях. Я не стала щадить чувства мистера Франка и сказала, что она снова вышла замуж, в связи с чем очень довольна и счастлива. Собственно, я буквально выгнала его из дома – и вот теперь он лежит холодный и неживой!

– Да простит меня Господь! – вырвалось у мистера Опеншоу.

– Да простит Господь нас всех! – подхватила Нора. – И тому бедному человеку прощение требуется, пожалуй, даже меньше, чем любому из нас. Он попал в плен к дикарям – после кораблекрушения… Не знаю, что еще ему довелось пережить. Он писал письма, которые так и не дошли до моей бедной хозяйки.

– Он видел свое дитя?

– Он видел ее, да! Я отвела мистера Франка наверх, чтобы придать его мыслям иное направление; ибо была уверена, что иначе он сойдет с ума прямо у меня на глазах. А сегодня пришла сюда, чтобы найти его, как и обещала. Я сразу поняла – произошло что-то неладное, когда узнала, что он ушел и не вернулся. Ох, сэр, на его месте должна была оказаться я!

Мистер Опеншоу позвонил в колокольчик. Нора была слишком ошеломлена и оглушена случившимся, чтобы задуматься над тем, что именно он собирается сделать. А он попросил принести ему письменные принадлежности, написал письмо и обратился к Норе со словами:

– Я написал Алисе, что дела призывают меня срочно отлучиться на несколько дней, что я нашел вас и с вами все в порядке. Вы передаете ей наилучшие пожелания и вернетесь домой завтра. А теперь вы должны отправиться вместе со мной в полицейский участок – опознать тело. Я хорошо заплачу им, чтобы его имя и все остальные подробности не попали в газеты.

– Но куда же вы поедете, сэр?

Немного помолчав, он сказал:

– Нора! Я должен пойти с вами и взглянуть в лицо человеку, коему причинил столько страданий, – да, невольно, но меня не покидает ощущение, будто я убил его собственными руками. Я предам его тело земле, как если бы он являлся моим родным братом; но как же он должен был ненавидеть меня! Я не смогу вернуться домой, к жене, пока не сделаю для него все, что в моих силах. А потом приеду к ней и буду хранить эту страшную тайну. Когда все закончится, я никому не скажу ни слова. И вы тоже, я уверен в этом. – Он пожал ей руку, и больше они никогда не возвращались к этой теме, даже наедине друг с другом.

На следующий день Нора вернулась к Алисе. Относительно ее столь внезапного ухода, который случился день или два тому назад, не было сказано ни слова. Супруг написал Алисе в своем письме, чтобы она вообще не упоминала злополучную историю с кражей брошки; и посему она, беспрекословно повинуясь человеку, коего любила по природе и в силу привычки, обошла этот вопрос полным молчанием. С Норой же она обращалась подчеркнуто ласково, словно стремясь загладить несправедливые подозрения.

Не стала Алиса расспрашивать супруга и о том, почему его не было с ними в то время, когда у них гостили мистер и миссис Чедвик, – ведь он сказал, что дела потребовали его отъезда, и ей этого было довольно.

Вскоре мистер Опеншоу вернулся, серьезный и молчаливый. С этого момента в нем произошли весьма любопытные перемены. Он стал задумчивее и, пожалуй, не столь деятельным; хотя он проявлял такую же решимость и целеустремленность, как прежде, но эта решимость определялась теперь новыми правилами. Едва ли он мог быть с Алисой еще нежнее, чем раньше, но после всего произошедшего он смотрел на нее как на святую, проявляя к ней благоговейную нежность. Дела его шли блестяще, он процветал и заработал огромное состояние, половину которого передал ей.

Много лет спустя после описанных событий, когда Алиса умерла и через несколько месяцев после ее смерти Элси с отцом (как она привыкла называть мистера Опеншоу) приехали на загородное кладбище, горничная подвела их к какой-то могиле, а затем вернулась к экипажу. На надгробии были высечены буквы «Ф», «У» и дата смерти. Больше там ничего не было. Сидя у могилы, мистер Опеншоу рассказал ей все; горюя о печальной судьбе ее родного отца, которого она никогда не видела, он пролил несколько слезинок, чего Элси до сих пор за ним ни разу не замечала.

– Чрезвычайно занятная история, – сказала я, когда Джарбер с торжествующим видом свернул бумаги, повествующие о его первых открытиях. – Она тронула меня до глубины души, особенно в конце. Но… – я умолкла и взглянула на Троттла.

Тот не пожелал поддержать беседу, многозначительно откашлявшись.

– Итак! – сказала я, начиная терять терпение. – Разве вы не видите, что я жду, пока вы соизволите заговорить, и не желаю больше слышать, как вы кашляете?

– Именно так, мадам, – отозвался Троттл с уважительным упрямством, которое могло бы вывести из себя и святого. – Полагаю, вы хотите узнать продолжение этой истории, мадам?

– Да! Да! – воскликнул Джарбер. – Давайте послушаем, что имеет нам сказать этот добрый человек.

– Что ж, сэр, – заявил в ответ Троттл, – я желаю знать, почему Дом-через-дорогу никогда не будет сдан внаем или продан, и я не совсем понимаю, как ваши изыскания могут приблизить нас к ответу на этот вопрос. Вот и все, что я могу сказать на сей счет, сэр.

В тот момент мне захотелось возразить своему упрямому слуге. Но, несмотря на то что выслушанная нами история была захватывающей, мне показалось, будто он угодил в самую точку, указав на цель, которую должен был достичь Джарбер, прочитав нам ее.

– Итак, вам больше нечего сказать нам, не так ли? – повторил Джарбер. – Войдя в эту комнату, я сообщил – мне удалось узнать кое-что, и вы поспешно делаете вывод, будто первая часть моих открытий полностью исчерпала мои ресурсы. Могу ли я заручиться вашим позволением, дорогая леди, и просветить сего бестолкового субъекта, прочитав вторую часть?

– Меня ждет работа, мадам, – заявил Троттл и направился к двери в тот же миг, как только я дала Джарберу позволение продолжать.

– Оставайтесь на месте, – со всей властностью, на которую была способна, распорядилась я, – и предоставьте мистеру Джарберу шанс ответить на ваше возражение.

Троттл с видом мученика вернулся на свое место, а Джарбер принялся читать дальше, обратившись к своему врагу спиной с видом еще более решительным, чем прежде.

Во время очередной из своих превратностей Дом попал в руки хозяина бродячего цирка. Оказалось, что сей господин, когда снимал его, был зарегистрирован в качестве временного владельца в приходской книге, поэтому установить имя этого человека удалось без особых сложностей. А вот разыскать его самого оказалось куда труднее; он вел бродячий образ жизни, и те, кто остепенились и осели на одном месте, потеряли его из виду, а те, кто самодовольно полагали себя людьми респектабельными, не горели желанием признаваться, что вообще были знакомы с ним. Наконец, среди пойменных лугов близ реки, протекающей через Дептфорд и прилегающие к нему огороды, где выращивали овощи на продажу, обнаружился седой господин в плисовых штанах и рубахе, с лицом, настолько выдубленным капризами погоды, что оно казалось сплошь покрытым татуировками; он сидел на пороге деревянного домика на колесах и покуривал трубку. Мужчина явно готовился здесь зимовать, разбив лагерь в устье мутного ручья; и все, что располагалось поблизости – и затянутая туманом река, и пойменные луга, и огороды, укрытые дымкой, – как будто курили за компанию с седобородым господином. Не осталась в стороне и труба над домиком, попыхивая в унисон вместе со всеми остальными.

Услышав вопрос, не он ли тот самый человек, что некогда арендовал Дом-на-продажу, седобородый господин в плисовых штанах удивился и ответил утвердительно. Значит, его зовут Магсмен? Так и есть, Тоби Магсмен – при крещении нареченный Робертом, но с самого начала, то есть с рождения, отзывающийся на имя Тоби. Что, опять Тоби Магсмен в чем-то провинился? Ежели имеются подозрения в этом – выкладывайте!

Он может быть спокоен, никто и ни в чем его не подозревает. Просто в отношении Дома проводится расследование, и не мог бы он пояснить, почему съехал из него?

Да запросто; отчего он должен возражать? Он съехал оттуда из-за карлика.

Из-за карлика?

Мистер Магсмен повторил, медленно выговаривая слова: «Из-за карлика».

Не будет ли мистер Магсмен столь любезен, чтобы уточнить, что он имеет в виду.

И Мистер Магсмен оказал любезность, согласившись прояснить кое-что.

Начать следует с того, что произошло это очень давно – еще перед тем, как было покончено с лотереями и всем прочим. Мистер Магсмен как раз подыскивал себе подходящее жилье и, стоило ему только увидеть этот Дом, как он сказал себе: «Ты будешь моим, если тебя можно снять за деньги».

Соседи начали было негодовать и даже жаловаться; но мистер Магсмен не понимал, что им надо. Дом был великолепен. Первое, что бросалось в глаза на фасаде, это афиша с нарисованным великаном в испанских коротких штанах и с круглым плоеным[20] воротником; она занимала не меньше чем половину стены в высоту и была прикреплена канатом и блоком к шесту на крыше, так что голова великана находилась на уровне парапета. Далее была еще одна афиша с изображением женщины-альбиноса, демонстрирующей свои белые волосы солдату и матросу в парадной форме. На третьей афише краснокожий индеец снимал скальп с представителя какой-то чужеземной нации. На четвертой – ребенка британского плантатора душили сразу два удава, правда, ни детей, ни удавов у нас отродясь не было. Также имелась там и афиша с диким ослом прерий – однако, диких ослов у нас тоже не водилось, и они нам и даром были не нужны. Наконец, на последней афише изображались карлик (весьма похожий на себя) и Георг Четвертый, взирающий на него в таком изумлении, какое было только возможно при всей исключительной вежливости и тучности Его Величества. Фасад был увешан афишами так плотно, что внутрь дома не проникал ни единый лучик дневного света. Над входной дверью и окнами гостиной тянулся транспарант, в пятнадцать футов длиной и два высотой, с надписью «АТТРАКЦИОНЫ МАГСМЕНА». Проход был задрапирован грубой зеленой байкой и увит зеленью, что твоя беседка. Там безостановочно играла шарманка. А что до респектабельности, то если уж три пенса – это недостойная сумма, о чем тогда вообще можно говорить?

Но главным являлся карлик, и он стоил своих денег до последнего пенни. Он подписывался как «майор Тпсчоффки, Имперская Булградерианская бригада». Имя его не мог выговорить никто; впрочем, на то и было рассчитано. Публика неизменно сокращала его до Чопски. На службе карлика звали просто Чопс – отчасти еще и потому, что его настоящее имя, ежели у него таковое имелось (что было весьма сомнительно), звучало как Стейкс[21].

Он был просто миниатюрным коротышкой, вот вам истинный крест. Правда, не таким маленьким, как на афише, но где же взять-то такого? Словом, росту в нем было всего ничего, зато голова выглядела необыкновенно большой; а уж что в ней творилось, не ведал никто, в том числе и он сам, даже если предположить, что он когда-либо проводил в ней инвентаризацию, что, скажу я вам, являлось для него непосильной задачей.

Однако уж добряком он был таким, каких свет не видывал! Нрава горячего, но не гордец. А когда странствовал в компании с Рябым Младенцем – несмотря на то, что сам был карликом, а младенца раскрашивал в рябые пятна, – нянчил его как заправская мать. От него нельзя было услышать ни одного плохого слова в адрес Великана. Да, когда речь заходила о Толстой Леди из Норфолка, он иногда позволял себе крепкое словцо; но ведь это, в конце концов, дела сердечные; особенно если леди не прочь разбить сердце мужчины, а потом отдать предпочтение краснокожему индейцу, то уж от него трудно требовать благоразумия.

Разумеется, он всегда был влюблен в кого-нибудь; такова уж природа вещей, и ничего с этим не поделаешь. Причем его избранницами неизменно становились женщины в теле; на моей памяти карлик ни разу не увлекся какой-нибудь худышкой. Словом, диковинка, да и только.

Впрочем, был у него еще один заскок, который наверняка что-нибудь да значил, иначе бы его просто не было. Он всегда питал уверенность, что рано или поздно разбогатеет. При этом никогда и ничего не подписывал. Письму-то его обучил один безрукий парнишка, зарабатывавший себе на жизнь тем, что писал ногами (знатный был учитель чистописания и многих обучил этому делу), но Чопс скорее бы умер с голоду, чем принялся зарабатывать на кусок хлеба, взяв в руки перо. Самое забавное состояло в том, что за душой у него не водилось ни гроша, равно как и перспектив на быстрое богатство, если не считать его домика да блюдечка. Говоря о домике, я имею в виду ту коробку, разрисованную так, что снаружи она и впрямь напоминала настоящий дом о шести комнатах; он заползал в нее, надевал на палец перстень с бриллиантом (на вид совсем как настоящий) и звонил в колокольчик, сидя у отверстия, которое почтенная публика принимала за окно гостиной. А блюдечком я называю блюдце из китайского фарфора, в которое карлик собирал пожертвования после каждого своего выступления. Для этого он выходил по моему сигналу – после слов «Леди и джентльмены, а теперь маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего удалится за кулисы». И если он изъявлял намерение заявить мне что-нибудь важное, ну, приватным образом, то произносил эти же самые слова; а потом уходил на боковую, как и положено по ночам, и больше я от него уже до самого утра ничего не слыхивал.

У него был, так сказать, особый склад ума – поэтический. И потому мысли о богатстве посещали его именно в тот момент, когда он сидел подле шарманки и крутил ее за ручку. И вот, когда его начинало уже трясти изнутри, он, бывало, как примется верещать: «Тоби, я чувствую, как деньги плывут ко мне, – крути веселей! Я считаю свои гинеи тысячами, Тоби, – крути веселей! Тоби, я стану настоящим богачом! Я слышу, как монеты звенят у меня в карманах, Тоби, и я стану богаче Английского банка!» Вот каким образом действует музыка на поэтический ум. Но нельзя сказать, чтобы он был так уж помешан на ней, за исключением шарманки; наоборот, он ее ненавидел.

Да и на публику у него имелся здоровенный такой зуб, хотя именно она служила ему источником пропитания. А больше всего в собственном ремесле его злило то, что оно не давало ему стать своим в обществе. Он частенько говаривал: «Тоби, я непременно должен войти в общество. Но проклятие моего отношения к публике состоит в том, что она не пускает меня туда. Это для индейца, который немногим лучше животного, такие вещи ничего не значат; он попросту не дорос до высшего света. И для Рябого Младенца общество – тоже пустой звук. Только не для меня».

Никто не знал, что делает Чопс с собственными деньгами. Зарабатывал он весьма недурно, получая свое жалованье от меня по субботам, да и кормежка было дармовой – а уж съесть он готов был все что угодно, и непонятно, куда в него столько влезало, – но таковы уж все карлики. Да и с пожертвованиями на круг выходило немало – случалось, накидают ему на блюдечко столько монет в полпенни, что он неделями носит их в кармане, завязав в носовой платок. Но вот куда они девались потом – бог весть. И Толстая Леди из Норфолка была тут ни при чем, хотя я и винил ее в этом одно время; потому что если индеец вам так ненавистен, что вы скрежещете зубами от одного его вида и готовы злорадствовать за его спиной, когда он принимается отплясывать свой воинственный танец, то, разумеется, вы не станете заботиться о том, чтобы он ни в чем не нуждался.

Между тем загадка разрешилась самым неожиданным образом во время скачек в Эдгаме. Публика собиралась на представление неохотно, и Чопс остервенело трезвонил колокольчиком из окна своей гостиной, огрызаясь при этом на меня и стоя на коленях, да так, что ноги его торчали наружу через заднюю дверь, – ведь влезть в свой домишко, не сгибаясь в три погибели, он попросту не мог, а ноги внутри не помещались. Так вот, он злобно ворчал: «Вот тебе твоя драгоценная публика! Какого дьявола они не бегут к нам сломя голову?!» И вдруг какой-то человек в толпе поднял над собой почтового голубя и воскликнул: «Тот, кто только что вытащил лотерейный билет под номером три-семь-сорок два, выиграл большой приз! Три-семь-сорок два!»

Я уже сам готов был проклясть его за то, что он перехватил внимание толпы, – а ведь публику в любой момент очень легко отвлечь от того, что ей демонстрируют сейчас; а ежели вы в этом сомневаетесь, соберите зевак в одну кучу, а потом позовите еще двух человек, да так, чтобы они припоздали, и сами увидите – собравшихся куда больше заинтересуют эти двое, нежели вы сами. К чему я это говорю? Словом, я был готов убить этого горлопана на месте, как вдруг вижу, что колокольчик Чопса вылетел из окна и попал в какую-то пожилую леди, а он встал, перевернул свою коробку, так что ее внутренности целиком обнаружились всем и каждому, схватил меня за лодыжки и сказал: «Отнеси меня в фургон, Тоби, и окати водой из ведра, иначе я умру – потому что я только что разбогател!»

Чопс выиграл двенадцать с чем-то там тысяч фунтов. Он купил полбилета, вознаграждение по которому составило двадцать пять тысяч фунтов, и выиграл. Первое, что он сделал, – предложил краснокожему биться с ним на пятьсот фунтов; сам карлик собирался вооружиться отравленной штопальной иглой, а тот – дубинкой; но, поскольку поддержать ставками индейца никто не пожелал, на том все и кончилось.

Целую неделю Чопс места себе не находил, то есть пребывал в таком помутнении рассудка, что, если бы я позволил ему сесть за шарманку хотя бы на пару минут, он бы наверняка рехнулся окончательно, – но мы держали ее подальше от него. Однако потом он опомнился и снова стал милым и любезным со всеми. Он послал за одним молодым человеком, своим знакомым, который выглядел истинным джентльменом, хотя и подвизался в роли подручного шулера за игорным столом (воспитание сей господин получил самое благородное, поскольку отец его добился выдающихся успехов в содержании платных конюшен, но не преуспел по коммерческой линии – перекрасил старую чалую клячу в гнедую и продал за племенную кобылу). Так вот, мистер Чопс позвал этого щеголя (который заявил, что его зовут Норманди, хотя это было не так) и говорит ему:

– Норманди, я еду в общество. Присоединишься ко мне?

А этот Норманди ему в ответ:

– Правильно ли я вас понимаю, мистер Чопс, что все расходы по переезду вы берете на себя?

– Правильно, – отвечает мистер Чопс. – А еще я положу тебе царское жалованье.

Щеголь взгромоздил мистера Чопса на стул, чтобы пожать ему руку, и, часто заморгав от слез, ответил стихами:

И они отправились в общество в карете, запряженной четверкой чалых лошадок в шелковых попонах. Сняв меблированную комнату на Пэлл-Мэлл, оба принялись прожигать жизнь.

Получив записку, которую следующей осенью доставил мне на ярмарку в Барслем слуга, вырядившийся в молочно-белые плисовые штаны и сапоги с отворотами, я привел себя в порядок и в назначенный час отправился на Пэлл-Мэлл. Джентльмены потягивали винцо после ужина, причем, судя по остекленевшему взгляду мистера Чопса, набрался он куда сильнее, чем это было полезно для его здоровья. Их было трое (имею в виду в компании), к тому же третьего я знал очень хорошо. Когда мы виделись с ним в последний раз, на нем была белая католическая блуза и епископская митра, обтянутая леопардовой шкурой, и он безобразно наяривал на кларнете в оркестре «Шоу диких зверей».

Этот франт притворился, будто не знает меня, а мистер Чопс произнес:

– Джентльмены, это мой старый добрый друг.

Норманди, обозрев меня в лорнет, заявил:

– Магсмен, рад вас видеть!

Готов поклясться, он опять соврал. Мистер Чопс, чтобы дотягиваться до стола, восседал на троне (очень похожем на тот, что был у Георга Четвертого на афише), но что-то он не показался мне тамошним королем, потому как двое других джентльменов вели себя подобно императорам. Вырядились они как на парад – шикарное зрелище! – а что до вина, то они едва ли не купались в нем.

Я также воздал должное каждой бутылке, сначала по отдельности (дабы не отстать от них), затем смешал их вместе (чтобы было, о чем рассказать), а после соединил первые две, потом – остальные две, тоже поровну. В общем и целом, вечер выдался приятным, хотя я и перебрал изрядно. Наконец, как того требуют хорошие манеры, я встал и попрощался:

– Мистер Чопс, приходит время расставаться даже лучшим друзьям, и я благодарен вам за выбор заморских напитков, кои вы столь щедро предлагаете здесь. А теперь выпью на посошок стаканчик красного и позволю себе откланяться.

Мистер Чопс ответил:

– Магсмен, если ты выдернешь меня отсюда и снесешь вниз, то я провожу тебя.

Я сказал, что и не подумаю, но он настаивал, и потому я снял его с трона. От него разило мадерой, и, волоча его вниз, я не мог отделаться от мысли, будто несу большую бутыль вина, неплотно заткнутую пробкой.

Когда же я опустил его на коврик подле дверей, он вцепился в лацканы моего пальто и прошептал:

– Я несчастлив, Магсмен.

– Что вы имеете в виду, мистер Чопс?

– Они дурно ко мне относятся. Не испытывают ни малейшей благодарности. Кладут меня на каминную полку, когда я больше не могу пить шампанское, или запирают в буфете, если я не даю им денег.

– Избавьтесь от них, мистер Чопс.

– Не могу. В обществе мы бываем вместе, и что тогда там скажут?

– Выходите из общества! – предложил я.

– Не могу. Ты сам не знаешь, о чем говоришь. Стоит только раз войти в него, и выйти оттуда уже невозможно.

– В таком случае заранее прошу прощения за прямоту, мистер Чопс, – был мой ответ, – думаю, вам не стоило входить туда.

Мистер Чопс покачал своей несуразной головой и дюжину раз хлопнул себя по лбу, причем с такой злобой, какой я от него совсем не ожидал. А потом сказал:

– Ты славный малый, но ничего не понимаешь. Покойной ночи и ступай прочь. Магсмен, сейчас маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки и скроется за занавесом.

Я еще успел заметить, как он, едва не теряя сознание, пытается на четвереньках вскарабкаться по ступенькам. Даже будь он трезв как стеклышко, они и то были бы для него чересчур крутыми. Но помочь ему я не мог.

Прошло совсем немного времени, и однажды я прочел в газете, что мистер Чопс был представлен при дворе. Там было напечатано: «Как известно, – хотя я уже знал, что так пишут всегда, даже когда ничего не известно, – мистер Чопс – джентльмен весьма миниатюрного сложения, чей грандиозный успех во время розыгрыша последней лотереи привлек к себе повышенное внимание».

Что ж, подумал я, такова жизнь! Все получилось именно так, как он мечтал. Ему таки удалось удивить Георга Четвертого! (Я ведь, кстати, распорядился подновить ту афишу, так что теперь у карлика в руке кошель с деньгами, и он, такой важный, при мече, в туфлях с пряжками и парике с косицей в сетке, протягивает его Георгу Четвертому, а Леди-в-Страусовых-Перьях влюбляется в него.)

А тот самый Дом, о котором идет речь, – хотя и не имею чести быть знакомым с вами – я снял и целых тринадцать месяцев давал в нем «Аттракцион Магсмена» – то одно, то другое, иногда так вообще ничего особенного, но с неизменными афишами на фасаде. И однажды вечером, когда мы отыграли последний номер и публика уже разошлась – торопливая публика, доложу я вам, хотя, конечно, дождь лил будто из ведра, – я как раз решил выкурить трубку в комнате на втором этаже с окнами во двор. Со мной был тот самый молодой человек без рук, которого я подрядил на месяц (хотя он так ни разу ничего и не нарисовал, да и внимания особого к себе не привлек), как вдруг кто-то постучал в дверь.

– Эй! – говорю я своему молодому человеку, – что за дела?

Тот, почесав бровь большим пальцем ноги, ответил:

– Даже не представляю, мистер Магсмен.

Он вообще-то никогда ничего не мог представить и собеседником был скучным.

Стук не прекращался, и я, отложив в сторону трубку, взял в руки свечу, спустился вниз и открыл дверь. Выглянув на улицу, я никого не увидел, но тут же резко отпрянул, потому что кто-то ловко проскочил у меня между ног в коридор. Это был мистер Чопс!

– Магсмен, – сказал он, – возьми меня на прежних условиях, я на все согласен. Ну же, скажи, что берешь!

Я изрядно опешил, но ответил:

– Беру, сэр.

– А я принимаю твое предложение! По рукам! – промолвил он. – У тебя, случайно, не осталось, чем поужинать?

Помня о том, какими забористыми винами мы угощались тогда в Пэлл-Мэлл, я пришел в смущение, поскольку мог предложить ему лишь холодные колбаски да джин с водой; но он не обиделся и щедро воздал должное и тому, и другому; стул он использовал вместо стола, а сам уселся на маленькую табуреточку, как в прежние времена. Я же до сих пор пребывал в некотором замешательстве.

И только после того, как он расправился с колбасками (говяжьи, замечу я вам, и не меньше двух фунтов с четвертью), вся его мудрость вновь выступила наружу, словно испарина.

– Магсмен, – сказал он, – ты только взгляни на меня! Ты видишь перед собой человека, который как вошел в общество, так и вышел из него.

– Вот как! Значит, вы таки вышли оттуда, мистер Чопс? И как же вам это удалось, сэр?

– Откупился! – ответил он, глядя на меня с таким умным видом, будто это одно-единственное слово все объясняло. – Друг мой Магсмен, я поделюсь с тобой одним открытием, которое сделал. Весьма ценное открытие, скажу я тебе; оно обошлось мне в двенадцать тысяч пятьсот фунтов; может, и тебе пригодится… Вся штука в том, что не столько человек входит в общество, сколько общество входит в этого человека.

Не совсем поняв, что он имеет в виду, я покачал головой, напустил на себя глубокомысленный вид и сказал:

– Вот тут вы совершенно правы, мистер Чопс.

– Магсмен, – промолвил он, дергая меня за штанину, – общество вошло в меня на все мои деньги, до последнего пенни.

Я почувствовал, что бледнею, и хотя обычно за словом в карман никогда не лез, но тут едва сумел выдавить:

– А где же Норманди?

– Удрал. И прихватил с собой столовое серебро, – ответил мистер Чопс.

– А тот, другой? – поинтересовался я, имея в виду того господина, на котором в прошлый раз была епископская митра.

– Удрал. И прихватил с собой драгоценности, – сказал мистер Чопс.

Я так и сел, глядя на него, а он, поднявшись, уставился на меня.

– Магсмен, – сказал он, и мне показалось, что чем грубее он выражался, тем сам становился мудрее, – общество, если взять его целиком, сплошь состоит из карликов. При Сент-Джеймсском дворе, например, они все как один проделывали мой старый трюк – обходили три раза по кругу дом в своих придворных платьях и при всех регалиях. И еще, притворщики эдакие, трезвонили в свои маленькие колокольчики. И блюдечко там тоже ходило по кругу. Магсмен, оказывается, блюдечко имеет хождение повсюду!

Ну, сами понимаете, я подумал, что несчастья ожесточили его, поэтому проникся сочувствием к мистеру Чопсу.

– Что же касается Толстых Леди, – промолвил он, а потом как стукнет головой о стену, – в обществе их хоть пруд пруди, причем куда хуже оригинала. Здесь она была оскорблением вкуса, простым оскорблением вкуса, и ничего, кроме презрения, не вызывала, к тому же сама себя наказала, выбрав индейца. – С этими словами он опять основательно приложился лбом о стену. – Но там, Магсмен, там они все продажные до мозга костей. Приготовь кашемировые шали, накупи браслетов, разложи все это и еще кучу всяких безделушек по своим комнатам, а потом дай знать, что даром отдашь их тем, кто зайдет ими полюбоваться, и все Толстые Леди, на которых и не взглянешь-то второй раз, тем более за деньги, сбегутся к тебе со всех румбов, кем бы ты ни был. Они просверлят твое сердце, Магсмен, как дуршлаг. А когда ты уже больше ничего не сможешь дать им, рассмеются тебе в лицо и бросят твои кости на съедение хищникам, словно дохлого осла прерий, коим ты и стал на самом деле! – С этими словами он так грохнулся о стену, что рухнул бездыханным.

Я уж было думал – все, ему конец. Голова у него была такой тяжелой, да и ударился он ею так сильно, что колбаса внутри наверняка разлетелась во все стороны – словом, я решил, что он скончался на месте. Но нет, с моей помощью Чопс пришел в себя, уселся на полу и заявил, да так, что мудрость-таки прямо брызнула у него из глаз, как никогда раньше:

– Магсмен! Главное отличие между двумя жизненными состояниями, через которые довелось пройти твоему несчастному другу, – он протянул мне свою маленькую ручку, и на усы (которые, следует отдать ему должное, он очень старался отрастить, но не все подвластно смертным) закапали горючие слезы, – заключается вот в чем. До того как войти в общество, я получал деньги за то, что выставлял себя напоказ, пусть и небольшие. А вот после того, как я вошел в него, платить пришлось уже мне, причем куда больше. Знаешь, я предпочитаю первое, даже если бы меня не вынудили к этому обстоятельства. Так что завтра объяви мой выход по-старому, в рупор да с трубой.

После этого все опять пошло по-прежнему, и так легко, как по маслу. Но шарманку я все-таки больше ему не давал, да и о его богатстве старался при чужих лишний раз не вспоминать. А он становился мудрее день ото дня; его взгляды на общество и публику проливали свет, озадачивали и ужасали; голова же Чопса буквально пухла от мудрости.

Девять недель все шло прекрасно, и зрители на него валили валом. Однако по окончании этого срока, когда на его голову и взглянуть-то было страшно, как-то вечером, после того как мы выпроводили последних посетителей и закрыли за ними дверь, он вдруг изъявил желание послушать музыку.

– Мистер Чопс, – сказал я ему (а я никогда не забывал добавлять к его имени слово «мистер»; пусть другие называют его как хотят, но только не я), – мистер Чопс, вы и впрямь уверены, что состояние тела и души позволит вам крутить шарманку?

И вот что он мне ответил:

– Тоби, когда я в следующий раз встречусь с этой неверной особой, то прощу и ее, и индейца. Что до твоего вопроса, то да, я уверен.

Со страхом и содроганием я принялся вращать рукоятку; но он сидел неподвижно, будто статуя. Клянусь, и на смертном одре мне будет казаться, что голова его прямо на глазах стала увеличиваться в размерах; уже по одному этому можно судить, сколь велики были его мысли. Он благополучно пересидел все эти трансформации, а потом сдался.

– Тоби, – сказал он мне с ласковой улыбкой, – сейчас маленький человечек три раза обойдет вокруг кибитки, после чего скроется за занавесом.

Когда мы заглянули к нему поутру, то обнаружили, что он удалился в куда лучшее общество, чем мое или то, что окружало его на Пэлл-Мэлл. Я устроил мистеру Чопсу самые пышные похороны, какие только мог себе позволить, и сам первым шел за гробом, а афишу с Георгом Четвертым велел нести впереди процессии, словно транспарант. Но после этого Дом стал мне казаться таким унылым и мрачным, что я почел за благо съехать и вновь вернулся в свой фургон на колесах.

– Я ничуть не злорадствую, – заявил Джарбер, сворачивая второй манускрипт и в упор глядя на Троттла. – Не злорадствую оттого, что взял верх над этим достойным господином. Я всего лишь спрашиваю его – удовлетворен ли он теперь?

– А разве может быть иначе? – отозвалась я вместо Троттла, который предпочел хранить упорное молчание. – На сей раз, Джарбер, вы не просто рассказали нам занимательную историю, но и ответили на вопрос о Доме. Разумеется, теперь он вынужден пустовать. Кому придет в голову мысль о том, чтобы снять его, после того как он превратился в бродячий цирк? – С этими словами я посмотрела на Троттла, а Джарбер снисходительно махнул рукой в ту же сторону.

– Предоставим слово сему достойнейшему мужу, – изрек Джарбер. – Вы что-то хотели сказать, любезный?

– Я хотел задать всего один вопрос, сэр, – упрямо заявил Троттл. – Не соблаговолите ли вы уточнить для меня пару дат в своем рассказе?

– Дат! – повторил Джарбер. – А какое отношение имеют к этому даты, скажите на милость?

– При всем уважении, я желал бы знать, – стоял на своем Троттл, – был ли этот господин по имени Магсмен последним жильцом Дома. По моему мнению – прошу извинить меня за то, что высказываю его, – совершенно определенно, он им не являлся.

С этими словами Троттл отвесил низкий поклон и тихо удалился из комнаты.

Не стану отрицать, что Джарбер, когда мы остались с ним вдвоем, выглядел ужасно расстроенным. Он явно забыл разузнать насчет дат; и, несмотря на все свои громогласные уверения в том, что совершил целую серию поразительных открытий, было очевидно, что эти два рассказа, которые он только что прочел, истощили его запас. Что до меня, то в знак благодарности я сочла себя обязанной помочь Джарберу выпутаться из неловкого положения и потому предложила ему вновь заглянуть к нам на чай – вечером в следующий понедельник, тринадцатого числа, а за оставшееся время навести кое-какие справки, дабы с полным на то правом опровергнуть возражение Троттла. Он галантно поцеловал мне руку, ответил изысканной речью в знак согласия и откланялся.

Весь остаток недели я старалась не внушать напрасные надежды Троттлу, поэтому не позволяла ему даже думать о Доме. Я подозревала, что он наводит собственные справки насчет дат, но ни о чем его не расспрашивала.

В понедельник вечером, тринадцатого числа, точно в назначенный час явился несчастный Джарбер. Выглядел он настолько измученным, что буквально являл собой живое воплощение усталости и немощи. Одного взгляда мне хватило, дабы понять – вопрос о датах сыграл с ним злую шутку и мистер Магсмен действительно не был последним арендатором Дома, так что причину того, почему он до сих пор пустует, еще предстоит выяснить.

– Нет таких слов, – начал Джарбер, – чтобы описать, что мне пришлось вынести. О Софонисба, я совершил еще одну череду открытий! Примите последние два из них в качестве подношения к вашему алтарю; и не спешите обвинять меня в том, что я не удовлетворил ваше любопытство, пока не выслушаете третье повествование.

Третья по счету история выглядела совсем уж коротенькой рукописью, о чем я не преминула сообщить ему. Джарбер пояснил, что на сей раз нам предстоит иметь дело с поэзией. В ходе своих расследований он переступил порог библиотеки с выдачей книг на дом, желая отыскать кое-какие сведения по одному весьма важному вопросу. Но в библиотеке знали о Доме лишь то, что некая родственница последнего жильца сразу же после того, как он съехал оттуда, прислала им небольшое рукописное стихотворение, по ее словам, имевшее отношение к событиям, произошедшим в Доме. Она желала, чтобы владелец библиотеки опубликовал его. Обратного адреса в письме не было указано; и владелец всегда держал рукопись под рукой, дабы при первом же удобном случае вернуть ее той даме (поскольку публикацией стихов не занимался). Но она так и не заглянула к нему; посему стих был предоставлен в распоряжение Джарбера, который, по его же исключительному настоянию, и прочел эти строки мне.

Но прежде чем он начал, я позвонила в колокольчик, призывая Троттла; присутствие слуги во время чтения должно было обуздать его упрямство. Между тем, к моему удивлению, на вызов явилась Пегги и сообщила: Троттл ушел, не сказав куда. Я немедленно ощутила сильнейшее подозрение, что он опять принялся за старое и это его вечернее исчезновение без разрешения могло означать лишь одно – он пустился во все тяжкие с очередной пассией.

Взяв себя в руки ради своего гостя, я отпустила Пегги, постаралась подавить негодование и с величайшим терпением приготовилась выслушать Джарбера.

Мне оставалось лишь искренне и тепло похвалить стихотворение, после того как Джарбер закончил читать его; но при этом я не взялась бы утверждать, что оно хотя бы на шаг приблизило нас к разгадке тайны пустующего Дома.

То ли из-за того, что с нами не было несносного Троттла, то ли просто в силу усталости, однако Джарбер в тот вечер показался мне не похожим сам на себя. И, хотя он заявил, что отсутствие успеха в розысках ничуть его не обескураживает и он решительно настроен совершить еще несколько открытий, держался Джарбер с каким-то небрежно-рассеянным видом, а вскоре после этого откланялся в непривычно ранний час.

Когда наконец вернулся Троттл, я устроила ему настоящую взбучку по поводу его волокитства, однако он не только отверг все выдвинутые мной обвинения, но еще и заявил, что выполнял мое поручение, после чего самым беспардонным образом попросил соизволения отлучиться на два дня и даже вытребовал для себя еще и следующее утро, дабы завершить дело, в коем, по его торжественному уверению, я была заинтересована самым непосредственным образом. В память о долгой и беспорочной службе Троттла я, сделав над собой усилие, удовлетворила его просьбу. А он, со своей стороны, подрядился объяснить собственное поведение, к полной моей сатисфакции, ровно через неделю – в понедельник, двадцатого числа, вечером.

За день или два до этого я отправила Джарберу приглашение заглянуть ко мне на чай. Его хозяйка прислала мне извинения от его имени, прочтя которые, я ощутила, как волосы на моей голове встают дыбом. Оказывается, он парит ноги в горячей воде, голова у него обмотана фланелевой нижней юбкой, на глаза ему надвинут зеленый колпак, колени его сводит ревматизмом, а к груди приложены горчичники. Кроме того, его мучает лихорадка и он бормочет нечто бессвязное насчет женитьбы в Манчестере, карлика и трех вечеров (или вечеринок) – его хозяйка не совсем поняла, о чем речь, – в пустом Доме, да еще при неоплаченном налоге на воду.

Учитывая столь огорчительные обстоятельства, мне в силу необходимости пришлось довольствоваться обществом Троттла. Обещанное им объяснение, как и все открытия Джарбера, началось с зачитывания письменного документа. Единственное отличие заключалось в том, что Троттл представил свой манускрипт в качестве отчета.

Любопытные события, о которых пойдет речь ниже, во всяком случае, большинство из них, никогда бы не произошли, если бы некий господин по имени Троттл, вопреки своему обыкновению, не начал думать собственной головой.

Вопрос, в отношении которого вышеупомянутый господин вызвался, причем впервые в жизни, составить собственное мнение, уже успел породить чрезвычайный интерес у его уважаемой хозяйки. Или, говоря простым и понятным языком, вопрос этот заключался ни в чем ином, как в загадке пустующего Дома.

Никоим образом не возражая против того, чтобы восполнить своим успехом неудачу мистера Джарбера, однажды вечером в понедельник Троттл решил приложить все усилия к тому, чтобы самостоятельно разгадать тайну необитаемого Дома. Решительно отбросив все досужие домыслы насчет бывших съемщиков, а также их историй и сосредоточившись лишь на одном вопросе, он пошел к намеченной цели кратчайшим путем, то есть направился прямиком к Дому и встретился лицом к лицу с первым же человеком, отворившим ему дверь.

В понедельник вечером, тринадцатого числа, уже смеркалось, когда Троттл впервые переступил порог Дома. Постучав в дверь, он еще не знал ничего о том деле, которое собирался расследовать, за исключением того, что владельцем Дома был почтенный состоятельный вдовец по имени Форли. Но, как говорится, лиха беда начало!

Опустив дверной молоточек, он первым делом осторожно покосился краем правого глаза на окно кухни, дабы убедиться в наличии либо отсутствии результата своих действий. В окне незамедлительно появилась фигура женщины, вопросительно уставившейся на незнакомца, стоявшего на ступенях; она поспешно отступила от окна, но потом вернулась к нему с развернутым письмом в руке и поднесла его к тускнеющему в сумерках свету. Поспешно пробежав письмо глазами, женщина вновь исчезла.

Затем Троттл услышал чьи-то шаркающие шаги, гулко отдающиеся в пустом холле. Внезапно они затихли и до его слуха донеслись звуки двух голосов – пронзительного, настойчивого и хриплого, ворчливого. Спустя некоторое время голоса смолкли – звякнула снимаемая цепочка, заскрежетал отодвигаемый засов, дверь отворилась, и Троттл оказался лицом к лицу с двумя людьми: женщиной, стоявшей впереди, и мужчиной за ее спиной, прижавшимся к стене.

– Добрый вечер, сэр, – поздоровалась женщина столь неожиданно и таким надтреснутым голосом, что он способен был испугать кого угодно. – Прохладная погода, не правда ли? Входите, прошу вас. Вы пришли от славного мистера Форли, не так ли, сэр?

– Это так, сэр? – хрипло присоединился к разговору мужчина, словно эхом вторя ворчливому голосу, и коротко рассмеялся, будто только что отпустил забавную шутку.

Скажи Троттл «нет», и дверь, скорее всего, тут же захлопнулась бы у него перед носом. Посему, принимая обстоятельства таковыми, какие они есть, и смело идя на риск, чем бы тот в итоге ни обернулся, он просто ответил:

– Да.

– Очень хорошо, сэр, – промолвила женщина. – В своем письме славный мистер Форли известил нас о том, что вечером в понедельник, тринадцатого числа, к нам пожалует его добрый друг, который и будет представлять его интересы. А если не в понедельник тринадцатого, то в понедельник двадцатого, в то же самое время, в обязательном порядке. И вот вы появляетесь в понедельник тринадцатого, не правда ли, сэр? Добрый друг мистера Форли, и одеты в черное – все верно, сэр! Прошу вас проследовать в столовую – там всегда чисто прибрано на случай появления мистера Форли, а я через полминутки принесу свечу. Теперь по вечерам уже так темно, хоть глаз выколи, не правда ли, сэр? Как здоровье славного мистера Форли? Мы надеемся, ему стало лучше, верно, Бенджамин? Нам очень жаль, что мы больше не видим его, как раньше, правда, Бенджамин? Через полминутки, сэр, если вы соблаговолите подождать, я вернусь со свечой. Идем, Бенджамин.

– Идем, Бенджамин, – ответил тот эхом и вновь усмехнулся; похоже, собственные слова казались ему очень удачной шуткой.

Оставшись в одиночестве в пустой прихожей, Троттл ждал, что же будет дальше, вслушиваясь в шарканье шагов, медленно удаляющихся по лестнице в сторону кухни. После того как он переступил порог, входную дверь за его спиной тщательно заперли на засов и накинули на нее цепочку; так что он, даже очень желая этого, уже не мог улизнуть, не произведя при этом никакого шума.

К счастью, будучи решительно настроенным против Джарбера, Троттл спокойно отнесся к своему положению и принялся, пока есть возможность, обдумывать то немногое, что ему уже удалось узнать. Во-первых, он выяснил, что мистер Форли имел привычку регулярно наведываться в дом. Во-вторых, поскольку недомогание лишило мистера Форли возможности видеться с людьми, управлящими домом, назначил своего друга выступать в качестве представителя его интересов и даже написал им об этом. В-третьих, этому другу для выполнения поручения были предоставлены вечера двух понедельников на выбор, и сам Троттл совершенно случайно явился именно в назначенное время, причем в первый из двух понедельников, дабы начать собственное расследование. В-четвертых, сходство темной одежды Троттла, как слуги без ливреи, и платья посланца (кем бы он ни был) усугубило недоразумение и пошло ему на пользу. Что ж, пока все складывалось весьма недурно. Но в чем же заключалось поручение посредника? И что делать, если сейчас он вдруг явится собственной персоной и постучит в дверь?

Пока Троттл раздумывал над последним соображением, на лестнице вновь раздались шаркающие шаги и появился огонек свечи. Прихода женщины он поджидал с некоторой опаской; сумерки за окном сгустились настолько, что он не смог ясно разобрать лиц этих людей.

Первой вошла женщина, за ней по пятам следовал мужчина, коего эта особа называла Бенджамином. Она водрузила свечу на полку над камином. Троттл рассмотрел в женщине оскорбительно жизнерадостную пожилую особу, ужасно худую, жилистую и острую во всех остальных местах – глазах, носу и подбородке, дьявольски проворную, улыбающуюся и суетливую, с грязным неискренним лицом и грязным же черным капором, с короткими беспокойными ручками и длинными кривыми ногтями. Она представляла собой неестественно здоровую и крепкую старуху, передвигавшуюся пружинистой походкой и разговаривающую с ухмылкой, приклеенной на ее плутовском обличье, – то есть особу того сорта (по мнению Троттла), коей полагалось бы жить в Средние века и быть утопленной в пруду для купания лошадей, вместо того чтобы процветать в девятнадцатом столетии, управляя домом доброго христианина.

– Вы ведь извините моего сына Бенджамина, не правда ли, сэр? – сказала эта ведьма без помела, кивая на мужчину у себя за спиной, прислонившегося к голой стене столовой точно так же, как он прижимался к голой стене коридора. – У него опять стряслась беда внутри, у моего сына Бенджамина. И он не желает улечься в кровать, и ходит за мной следом по всему дому, вверх и вниз по ступенькам, и даже в уборную, как в песне поется, ну, вы понимаете, о чем я. У него, бедняжки, вновь приключилось несварение желудка, которое портит ему настроение и делает его ужасно надоедливым, – ведь несварение желудка способно довести до белого каления даже лучших из нас, не так ли, сэр?

– Не так ли, сэр? – подхватил навязчивый Бенджамин, подслеповато щурясь на свет свечи, словно сова, разбуженная ясным солнечным днем.

Троттл с любопытством рассматривал мужчину, пока ужасная старуха-мать оправдывала его. Он обнаружил, что «сын-Бенджамин» невысок и худощав, к тому же одет в кое-как застегнутое на все пуговицы грязное пальто, полы которого ниспадают до самых кончиков его поношенных теплых домашних туфель. Глазки у него выглядели водянистыми, щеки – очень бледными, а губы, наоборот, очень красными. Дыхание мужчины было необычайно шумным и напоминало скорее храп. Голова его бессильно перекатывалась в ужасно просторном воротнике пальто; а его вялые, ленивые ручонки шарили по стене с обеих сторон от него, словно искали воображаемую бутылку. Говоря понятным английским языком, недуг «сына-Бенджамина» заключался в пьянстве, тупом и беспробудном. Придя к такому выводу после недолгого наблюдения за мужчиной, Троттл тем не менее поймал себя на том, что продолжает рассматривать уродливое пьяное лицо, кривляющееся в устрашающе огромном воротнике пальто, причем смотрит на него с любопытством, которое поначалу показалось Троттлу необъяснимым. Неужели в чертах лица мужчины он увидел нечто знакомое? На миг отведя глаза, он вновь вперил в него свой взгляд. Теперь он уже не сомневался в том, что где-то видел лицо, чьей неопрятной копией являлась рожа этого пьяницы. «Но где? – мысленно спрашивал он себя, – где я мог видеть человека, которого мне так сильно напоминает этот противный Бенджамин?»

Однако в тот момент, когда жизнерадостная старуха обшаривала его проницательным взглядом и болтала без умолку, у Троттла просто не было времени рыться в памяти в поисках воспоминаний, затаившихся в самых неожиданных местах. Впрочем, он сделал себе мысленную зарубку при первой же возможности вновь вернуться к этому весьма любопытному обстоятельству, касающемуся лица Бенджамина, а пока постарался не растеряться и сохранить ясную голову для куда более насущных нужд.

– Вы не хотели бы сойти вниз, в кухню? – произнесла ведьма без помела таким фамильярным тоном, словно была матерью Троттла, а не Бенджамина. – Там горит огонь в очаге, да и запах из раковины сегодня не то чтобы очень сильный, а здесь, наверху, как-то необычайно прохладно, особенно когда худосочное мясо едва прикрывает кости. Но ведь вам, судя по всему, совсем не холодно, сэр, правда? В таком случае, да простит меня Господь, поскольку дело наше очень-очень маленькое, мы, пожалуй, можем обойтись и без кухни. Сущий пустяк, а не дельце, не так ли, сэр? Я называю его «дать и взять», не больше и не меньше – дать и взять.

С этими словами она вперила жадный взгляд своих хитрых глазок в область жилетного кармашка Троттла и начала посмеиваться, совсем как ее сын, после чего протянула к нему костлявую руку и принялась жизнерадостно постукивать по ладони костяшками другой. Надоедливый Бенджамин, заметив действия старухи, несколько оживился, захихикал и начал подражать ее движениям. Но тут в его одурманенную голову пришла одна мысль, которую он, на счастье Троттла, тут же и выложил.

– Послушайте! – сказал Бенджамин, вновь приваливаясь к стене и яростно тряся головой в сторону матери. – Послушайте меня! Будьте осторожны. Иначе она обдерет вас как липку.

С помощью столь недвусмысленных жестов и предупреждений Троттл без труда сообразил: маленькое дельце, о котором идет речь, заключается в передаче и получении денег, причем давать их должен именно он. Ситуация начала развиваться таким образом, что он впервые ощутил некоторый дискомфорт, отчаянно желая вновь оказаться по другую сторону двери, на улице.

Он все еще ломал голову над тем, под каким предлогом избежать кровопускания, на которое, судя по всему, был обречен его кошелек, но тут неожиданно тишину нарушил странный звук, донесшийся с верхнего этажа. Он был совсем негромким – тихим и скребущим – и прозвучал настолько слабо, что даже самый тонкий слух не уловил бы его, если бы в ту минуту в пустом доме не воцарилась тишина.

– Слышишь, Бенджамин? – сказала старуха. – Он вновь принялся за старое, даже в темноте, верно? Быть может, вы желаете взглянуть на него, сэр? – спросила она, поворачиваясь к Троттлу и приближая к нему свое ухмыляющееся лицо. – Одно ваше слово; только скажите, что желаете взглянуть на него, прежде чем мы покончим с нашим маленьким дельцем, и я провожу доброго друга мистера Форли наверх, как если бы он сам был славным мистером Форли. Ноги меня еще носят, что бы вы там ни думали насчет Бенджамина. Я становлюсь все моложе и моложе, крепче и сильнее, веселее и веселее с каждым днем – можете мне поверить! Так что не беспокойтесь насчет того, что мне будет трудно подняться по лестнице, сэр, коль желаете взглянуть на него.

– Его? – спросил Троттл, подумав про себя, а что означает это «его» – мужчину, мальчика или домашнее животное мужского рода? Но, кем бы оно ни было, у него появился шанс на некоторое время отсрочить столь неловкое дельце «дать и взять», да еще, пожалуй, и раскрыть одну из тайн этого загадочного Дома.

Троттл вновь воспрянул духом и с уверенностью человека, который знает, что делает, ответил:

– Да!

Мать Бенджамина тут же вооружилась свечой и проворно повела Троттла к лестнице; Бенджамин, по своему обыкновению, попытался последовать за ней. Но в его состоянии преодолеть несколько лестничных пролетов, даже снабженных перилами, оказалось ему не под силу. Он упрямо уселся на нижнюю ступеньку, уперся затылком в стену, и полы его огромного пальто раскинулись на ступенях вокруг него, словно грязное подобие шлейфа дамского придворного платья.

– Не сиди там, дорогой, – сказала его любящая мать, остановившись на первой же лестничной площадке, чтобы снять нагар со свечи.

– Я буду сидеть здесь, – ответил несносный Бенджамин, – пока утром не доставят молоко.

Жизнерадостная старуха проворно поднялась по ступенькам на второй этаж, и Троттл постарался не отставать от нее ни на шаг, глядя в оба и держа ухо востро. Пока что ни в прихожей, ни на лестнице он не заметил ничего необычного. Дом выглядел грязным, заброшенным и вонючим – но в нем не было решительно ничего, способного возбудить любопытство, если не считать слабого скребущего звука, который теперь чуточку усилился – хотя по-прежнему оставался негромким, – пока Троттл восходил вслед за своей провожатой на третий этаж.

На лестничной площадке Троттл увидел только паутину да куски штукатурки, отвалившейся с потолка. Мать Бенджамина ничуточки не запыхалась и выглядела готовой подняться хоть на самую крышу, если в том будет надобность. Слабый скрежет стал еще отчетливее, однако Троттл, в сравнении с тем, как впервые услышал его в прихожей внизу, по-прежнему ни на йоту не приблизился к разгадке того, что бы это могло быть.

На четвертом – и последнем – этаже обнаружились две двери; одна, запертая, вела на чердак в передней части дома; за второй, приоткрытой, виднелся вход на чердак в задней его части. Над лестничной площадкой в потолке был проделан лаз; но обвивавшая его паутина со всей очевидностью свидетельствовала, что им не пользуются уже долгое время. Скребущий звук теперь вполне отчетливо доносился из-за двери, ведущей на задний чердак; к величайшему облегчению Троттла, именно ее и распахнула жизнерадостная старуха.

Троттл последовал за ней, переступив порог, и впервые в жизни лишился дара речи от изумления при виде того зрелища, что поджидало его внутри комнаты.

На чердаке совершенно отсутствовала мебель. Должно быть, одно время его использовал тот, кому по роду деятельности требовался свет, причем в больших количествах, поскольку единственное окно, выходившее на задний двор, размерами в три или четыре раза превосходило те, что обычно прорубаются в таких помещениях. И под самым окном, на голых досках пола, лицом к двери стояло на коленях создание, увидеть которое в подобном месте и в такое время можно было ожидать меньше всего, – крошечный малыш, одинокий, худенький до невозможности, странно одетый, на вид ему было никак не больше пяти лет от роду. Грудь его крест-накрест перехватывала старая грязная голубая шаль, завязанная узлом на спине. Из-под нее выглядывали остатки того, что прежде, видимо, было женской нижней юбкой из фланели, а еще ниже ноги и его босые ступни обтягивали когда-то черные, а теперь порыжевшие чулки, которые были ему велики. Пара старых неудобных шерстяных манжет, покрывавших его худенькие ручонки до самого локтя, и большой хлопчатобумажный ночной колпак, сползший ему едва не на нос, довершали странный наряд, который был достаточно велик даже для того, чтобы в нем поместились двое таких же тщедушных мальчуганов, но недостаточно прочен, чтобы в нем можно было ходить или гулять.

Но здесь было и еще кое-что, поражавшее даже сильнее, нежели те лохмотья, в которые был закутан малыш, – игра, которой он забавлялся в полном одиночестве; именно это его занятие и производило, пусть и самым неожиданным образом, те самые скребущие звуки, долетавшие вниз через полуоткрытую дверь и раздававшиеся в тишине пустого дома.

Мы уже говорили, что ребенок, когда Троттл впервые увидел его, стоял на чердаке на коленях. Он не молился и не сжался в комочек от ужаса, оставшись один в темноте. Каким бы странным и необъяснимым это ни казалось, но малыш занимался тем, что, взяв на себя обязанности уборщицы или служанки, отскребал пол. Обеими своими маленькими ручонками мальчик сжимал старую обтрепанную щетку, в которой почти не осталось щетины и коей он елозил взад-вперед по доскам с такой серьезностью и сосредоточенностью, как если бы проделывал это долгие годы, чтобы заработать на пропитание себе и своей большой семье. Появление Троттла и старухи ничуть не напугало и не отвлекло его. По одну сторону от него стояла ободранная кастрюля объемом в пинту с отломанной ручкой, заменявшая ему ведро; а по другую валялась тряпка синевато-серого цвета, которой он, очевидно, мыл пол. Еще минуту-другую малыш сосредоточенно скреб доски, после чего взял в руки тряпку и стал протирать ею пол, а затем выжал воображаемую воду из своего импровизированного ведра с серьезностью судьи, выносящего смертный приговор. Решив, что вытер пол насухо, он выпрямился, стоя на коленях, шумно выдохнул и, уперев в поясницу свои маленькие красные ручонки, кивнул Троттлу.

– Готово! – сказал малыш, сведя тоненькие ниточки бровей на переносице в нахмуренную гримаску. – Черт бы побрал эту грязь! Еле управился. Где мое пиво?

Мать Бенджамина закудахтала от смеха так, что Троттл даже испугался, как бы она не подавилась.

– Да смилуется над нами Господь! – прошамкала она. – Вы только послушайте этого постреленка. Никогда бы не подумали, что ему всего-то пять лет от роду, верно, сэр? Пожалуйста, передайте славному мистеру Форли, что с мальчиком все в порядке, что он по-прежнему изображает меня, скребущую пол в гостиной и требующую потом пива. Это его обычная игра утром, днем и вечером, она никогда ему не надоедает. Нет, вы только посмотрите, как мы расстарались и приодели его. Моя шаль согревает его драгоценное тельце, ночной колпак Бенджамина не дает замерзнуть его маленькой ненаглядной головке, а чулки Бенджамина, надетые поверх штанишек, держат в тепле его маленькие бесценные ножки. Он доволен, одет и счастлив – что еще нужно постреленку? «Где мое пиво?» – умоляю тебя, малыш, скажи это еще раз, пожалуйста!

Если бы Троттл увидел этого ребенка в ярко освещенной комнате, в которой горел бы камин, одетого, как подобает детям, и забавляющегося с юлой, оловянными солдатиками или большим каучуковым мячом, то, наверное, явил бы тогда столько же веселья и жизнерадостности, как и мать Бенджамина. Но, узрев малыша, лишенного (как он сразу же заподозрил) нормальных игрушек и общества других детей, подражающего старухе, скребущей пол, что, по идее, должно было заменить ему детские игры, Троттл, хотя и не был человеком семейным, не мог отделаться от ощущения, будто глазам его предстало самое печальное и достойное жалости зрелище, какое он только видел в своей жизни.

– Ну, малыш, – сказал он, – ты самый храбрый мальчуган во всей Англии. Похоже, нисколько не боишься оставаться тут один, в полной темноте.

– Большое окно, – ответил мальчик, тыча в него пальцем, – видит в темноте; а я вижу с его помощью. – Он умолк, затем поднялся на ноги и в упор уставился на мать Бенджамина. – Я хороший, – сказал он, – правда? Я экономлю свечи.

Троттл подумал про себя, а без чего еще приучено обходиться это маленькое несчастное создание, помимо свечей; и даже рискнул вслух задать вопрос о том, а бегает ли он когда-либо на свежем воздухе ради забавы? О да, он бегает время от времени, причем снаружи (не говоря уже о беготне по дому), маленький шустрый сверчок, – в полном соответствии с указаниями славного мистера Форли, которые выполняются неукоснительно, вплоть до последней буковки, что будет наверняка рад услышать добрый друг мистера Форли.

У Троттла мог найтись на это лишь один ответ, а именно: указания славного мистера Форли, по его мнению, являлись инструкциями отъявленного мерзавца; но поскольку он понимал, что такой выпад окончательно погубит его надежды на дальнейшие открытия, ему пришлось обуздать свои чувства прежде, чем они бы окончательно им завладели, и придержать язык. Вместо этого он огляделся по сторонам и вновь поднял глаза к окну, чтобы посмотреть, как же будет развлекаться одинокий несчастный малыш дальше.

А тот тем временем собрал тряпку, щетку и сунул их в старую оловянную кастрюлю; после чего, прижимая к груди импровизированное ведро, направился, насколько позволяла ему одежка, к двери в большой мир, ведшей из одной части чердака на другую.

– Послушайте, – промолвил он, внезапно оглянувшись через плечо, – чего вы там застряли? Я иду спать, говорю вам!

С этими словами он отворил дверь и вышел в переднюю комнату. Видя, что Троттл уже намерен последовать за ним, мать Бенджамина в изумлении вытаращила свои старые хитрые глазки.

– Господь с вами! – сказала она. – Вы что же, еще не насмотрелись на него?

– Нет, – ответил Троттл. – Я хочу взглянуть, как он ляжет спать.

Мать Бенджамина вновь зашлась своим кудахчущим смехом, так что гасильник для свечей, привязанный к подсвечнику, задребезжал, ударяясь о него в такт дрожанию ее руки. Подумать только – добрый друг мистера Форли беспокоится о постреленке в десять раз больше, чем сам славный мистер Форли! Нечасто матери Бенджамина доводилось слышать подобные шутки, и она попросила прощения за то, что позволила себе рассмеяться.

Оставив ее хохотать сколько ей вздумается и придя к выводу о том, что после всего, чему он только что стал свидетелем, интерес мистера Форли к ребенку никак нельзя было назвать любящим, Троттл вышел в переднюю комнату, и мать Бенджамина, получая несказанное удовольствие от происходящего, последовала за ним.

В передней части чердака имелось сразу два предмета мебели. Одним из них являлся старый табурет – из тех, на который ставят бочонок с пивом, другим – большая расшатанная низенькая кровать на колесиках. Посреди этого ложа, среди груды коричневого от грязи тряпья, располагался крошечный островок жалких постельных принадлежностей – старая подушка, из которой вылезли почти все перья, свернутая в три или четыре раза, обрывок стеганого покрывала и одеяло; под ними же, с обеих сторон заваленные кучкой неопрятного белья, выглядывали уголки двух вылинявших диванных подушечек, набитых конским волосом и уложенных рядом наподобие матраса. Когда Троттл вошел в комнату, мальчуган уже успел забраться на кровать с помощью табурета и теперь стоял на коленях с одного ее края, расправляя обрывок стеганого покрывала, чтобы укрыться им и подоткнуть его под подушки из конского волоса.

– Давай я помогу тебе, малыш, – сказал Троттл. – Прыгай в постель, а остальное предоставь мне.

– Я собираюсь завернуться в него, – ответил бедный одинокий ребенок, – а прыгать вовсе не желаю. Я хочу заползти под него, говорю вам!

С этими словами он принялся за дело, плотно подоткнув стеганое покрывало со всех сторон под подушки, но оставив лаз в ногах. Затем, опустившись на колени и пристально глядя на Троттла, словно дразня его: «Какая еще помощь может понадобиться такому маленькому ловкачу, как я?!» – он начал развязывать большую шаль, справившись с этим меньше чем за полминуты. Потом, свернув шаль вдвое и сложив ее в ногах кровати, сказал:

– Смотрите, как я умею, – и нырнул под груду белья головой вперед, после чего, извиваясь, прополз под покрывалом и одеялом, пока Троттл не увидел, как кончик его колпака медленно высунулся у подушки. Этот слишком большой по размеру головной убор настолько съехал вниз во время его путешествия, что, когда голова мальчика показалась из-под покрывала, нижний край колпака закрывал ему все лицо вплоть до самого подбородка. Впрочем, вскоре он избавился от сего неудобства, водрузив колпак на прежнее место – над бровями, а затем взглянул на Троттла и заявил: – Здорово, верно? Покойной ночи! – и вновь зарылся с головой под одеяло, так что на виду остался один лишь торчащий колпак.

– Что за непослушный ребенок, не правда ли? – обронила мать Бенджамина, жизнерадостно толкнув Троттла острым локтем в бок. – Идемте! Больше вы его сегодня не увидите!

– Ага, точно вам говорю! – донесся до них пронзительный голосок из-под одеяла, словно завершающий аккорд последних слов старухи.

Не будь Троттл решительно настроен разгадать дьявольский секрет, с которым волею случая свела его судьба, то наверняка схватил бы мальчугана в охапку и унес бы подальше от тюрьмы на чердаке, грязного постельного белья и всего прочего. Но так уж вышло, что он взял себя в руки, пообещав вернуться сюда при первой же возможности, и позволил матери Бенджамина увести себя вниз.

– Осторожнее с этими верхними перилами, – сказала она, когда Троттл оперся на них ладонью. – Они прогнили до основания, причем все до единого.

– Когда люди приходят взглянуть на помещения, – спросил Троттл, пытаясь проникнуть хоть на капельку дальше в тайну Дома, – вы ведь нечасто водите их наверх, да?

– Скажете тоже, – ответила она, – больше уже давно никто не приходит. Одного вида фасада достаточно, чтобы всех отпугнуть. И очень жаль, если хотите знать мое мнение. Обычно я получала истинное удовольствие, разгоняя потенциальных клиентов друг за дружкой невероятно высокой арендной платой – особенно женщин, будь они неладны. «И сколько же вы хотите за этот дом?» – спрашивали они. «Сто двадцать фунтов в год!» – говорила я. «Сто двадцать фунтов?! Как же так? На этой улице не найти дома дороже, чем за восемьдесят!» – «Вполне возможно, мадам; прочие домовладельцы могут снижать плату, если им приходит такая блажь; но наш намерен стоять на своем и получать за дом столько, сколько получал еще его батюшка!» – «Однако с тех пор район стал ведь значительно хуже!» – «Сто двадцать фунтов, мадам». – «Должно быть, ваш хозяин повредился рассудком!» – «Сто двадцать фунтов, мадам». – «Откройте дверь, невозможная вы особа!» Господи, какое счастье было видеть, как они бегут отсюда со всех ног и ужасно высокая цифра звенит у них в ушах до самого конца улицы!

Она приостановилась на площадке третьего этажа, чтобы еще раз разразиться кудахчущим смехом, а Троттл постарался получше запомнить все, что только что услышал. «Две вещи мне совершенно ясны, – подумал он про себя. – Дом пустует намеренно, а достигается это требованием такой арендной платы, которую никто платить не станет».

– Ах, черт возьми! – воскликнула мать Бенджамина, внезапно меняя тему разговора и с непомерной жадностью стремительно возвращаясь к скользкому вопросу о деньгах, который она поднимала внизу, в прихожей. – То, что мы так или иначе сделали для мистера Форли, не передать словами! Это наше маленькое дельце, по идее, должно стать большим, учитывая, каких хлопот нам, мне и Бенджамину, стоит обустроить того проказника наверху и сделать его счастливым. Если бы славный мистер Форли проявил такую любезность и задумался бы о том, чем он обязан Бенджамину и мне…

– В этом все и дело, – собравшись с мужеством, прервал ее Троттл, усмотревший в последних словах старухи возможность ловко выскользнуть из ее цепких рук. – Что бы вы сказали, если бы узнали, что мистер Форли как раз и задумался над тем маленьким дельцем, которое так дорого вашему сердцу? Вы бы наверняка расстроились, если бы я сказал вам, что сегодня пришел без денег?

Ее худая нижняя челюсть отвисла, а жадные глазки злобно вспыхнули – слова Троттла повергли старуху в настоящую панику.

– Но что вы скажете, если я сообщу вам, что мистер Форли всего лишь ожидает моего доклада, чтобы прислать меня сюда в будущий понедельник, в сумерках, с куда бóльшим дельцем, чем вы могли бы предполагать? Что вы на это скажете?

Старая карга, прежде чем ответить, придвинулась так близко к Троттлу, зажав его в углу лестничной площадки, что его в буквальном смысле едва не стошнило.

– Как по-вашему, могу я рассчитывать на чуточку больше, чем вот столько? – сказала она, растопырив прямо у него перед носом четыре дрожащих худющих пальца, а также искривленный длинный большой в качестве пятого.

– А что вы скажете насчет обеих рук вместо одной? – парировал он, выскальзывая из угла и спускаясь по лестнице со всей возможной быстротой.

О том, что она ему ответила, Троттл благоразумно решил не упоминать в своем отчете, подразумевая, что старая ханжа, которой вскружили голову раскинувшиеся перед ней радужные перспективы, дала себе волю и прибегла к таким выражениям, коим не стоило слетать с ее губ, и обрушила на голову Троттла ураган благословений, отчего у него волосы встали дыбом, пока он слушал ее. Он сбежал вниз по лестнице так быстро, насколько были способны его ноги, но на нижней ступеньке он, как говорят моряки, наскочил на мель, так как прямо поперек дороги лежал надоедливый Бенджамин, коего, о чем нетрудно догадаться, свалил пьяный беспробудный сон.

При виде его в памяти Троттла вновь всплыл вопрос о том любопытном сходстве между Бенджамином и каким-то другим человеком, которого он видел раньше при иных обстоятельствах. Поэтому перед тем, как покинуть Дом, он вознамерился лишний раз хорошенько взглянуть в лицо убогого создания, для чего сильно встряхнул мужчину и приподнял, привалив к стене, прежде чем подоспела его мать.

– Оставьте его мне; я приведу его в чувство, – обратился Троттл к старухе, пристально вглядываясь в черты Бенджамина.

От страха и удивления, вызванного неожиданным пробуждением, тот даже протрезвел, правда ненадолго, всего на четверть минуты. Но стоило ему широко открыть глаза, как в них на миг промелькнуло новое выражение, которое словно удар молнии озарило Троттла и вызвало в нем нужные воспоминания. В следующую секунду лицо Бенджамина обрело прежний сентиментально-пьяный вид, размывая все признаки и улики прошлого. Но за прошедшее мгновение Троттл увидел достаточно; посему не стал тревожить Бенджамина дальнейшими дознаниями.

– В будущий понедельник, на закате, – пробормотал он, обрывая пустую болтовню старухи насчет несварения желудка сына. – А сегодня я решительно не имею времени, мадам; прошу вас, выпустите меня наружу.

Получив напоследок еще парочку благословений, пожеланий здоровья славному мистеру Форли и дружеских намеков не забыть насчет заката будущего понедельника, Троттл сумел-таки отделаться от тошнотворного прощания и, к своему неописуемому облегчению, вновь оказался с наружной стороны Дома-на-продажу.

– Вот так-то, мадам! – заключил Троттл, сложив написанный от руки отчет и торжествующе хлопнув им по столу. – Могу я полюбопытствовать, что вы думаете об этом откровенном заявлении, под которым я имею в виду свою (а вовсе не мистера Джарбера) догадку относительно тайны пустующего Дома?

Несколько мгновений я не могла вымолвить ни слова. Но, когда немного пришла в себя, первый же мой вопрос касался бедного одинокого мальчугана.

– Сегодня понедельник, двадцатое, – сказала я. – Вы ведь наверняка не стали терять даром целую неделю и попытались узнать что-либо еще?

– Если не считать времени на сон и трапезу, мадам, – ответил Троттл, – то я не терял ни минуты. Прошу вас иметь в виду, я всего лишь дочитал до конца то, что написал, но вовсе не дошел до конца того, что сделал. Эти первые сведения я записал только из-за их чрезвычайно большого значения, а еще потому, что намеревался представить вам письменный отчет, раз уж мистеру Джарберу было угодно представить вам свой. Теперь я готов поведать вторую часть моей истории, коротко и ясно, насколько это возможно, однако уже в устной форме. Первое, на чем я бы хотел остановиться, с вашего позволения, – это вопрос о семейных отношениях мистера Форли. Вы сами изволили несколько раз упомянуть о них; судя по тому, что я сумел понять, у мистера Форли осталось двое детей от его ныне покойной супруги, и обе – дочери. Старшая, к вящему удовлетворению отца, вышла замуж за некоего мистера Бейна, человека богатого и занимающего важный пост в правительстве Канады. В настоящее время она проживает там вместе с супругом и единственным ребенком, маленькой девочкой лет восьми или девяти от роду. Пока вам все ясно, мадам, я полагаю?

– Абсолютно, – ответила я.

– Вторая дочь, – продолжал Троттл, – любимица мистера Форли, пренебрегла пожеланиями своего отца и мнением остального света, сбежав из дому с человеком низкого происхождения – помощником капитана торгового судна по имени Киркланд. Мистер Форли не только не простил их скандальный брак, но и поклялся, что он самым пагубным образом отразится на будущем молодоженов. Но им удалось избежать его мести, что бы под ней ни подразумевалось. Муж утонул в первом же рейсе после свадьбы, а жена умерла при родах. И вновь, мадам, вам, полагаю, все понятно?

– И снова вы совершенно правы.

– Итак, прояснив вопрос с делами семейными, мадам, предлагаю вернуться к тому, чем занимался я. В прошлый понедельник я испросил у вас отпуск на два дня и использовал это время, чтобы разобраться в ситуации с внешним сходством Бенджамина. В минувшую субботу, когда я вам понадобился, меня не оказалось поблизости. Этот день, мадам, я провел в обществе своего друга, секретаря-распорядителя одной адвокатской конторы; все утро мы с ним просидели в «Докторз-Коммонз»[22], изучая последнюю волю и завещание отца мистера Форли. Давайте, с вашего позволения, отложим ненадолго деловую часть документа и вникнем поглубже в неприятный вопрос о сходстве Бенджамина. Лет шесть или семь назад (благодаря вашей доброте) я провел недельный отпуск вместе с несколькими своими друзьями, которые проживают в городке Пендлбери. Один из них (и единственный, кто до сих пор живет там) держал в городе аптеку, именно в ней я и свел знакомство с одним из двух докторов, практикующих в Пендлбери, которого звали Баршем. Этот самый Баршем был первоклассным хирургом и мог бы стать признанным авторитетом в своей профессии, не будь он при том еще и отъявленным мерзавцем. Так уж получилось, что он сильно пил и играл; в Пендлбери никто не желал иметь с ним дела; и к тому времени, как меня с ним познакомили, мистер Дикс, второй доктор, который даже в подметки ему не годился во врачебных вопросах, но при этом оставался респектабельным человеком, завладел всей практикой. Баршем же вместе со своей старухой-матерью жили в столь унизительной бедности, что все только диву давались, как они до сих пор не угодили в приходской работный дом.

– Бенджамин и мать Бенджамина?!

– В самую точку, мадам. В минувший четверг, утром (вновь благодаря вашей доброте), я съездил в Пендлбери к своему другу аптекарю, чтобы задать ему несколько вопросов насчет Баршема и его матери, и узнал, что они покинули город примерно пять лет назад. Когда же я принялся подробно расспрашивать аптекаря, всплыли некоторые любопытные детали. Как вам известно, мадам, я не сомневаюсь в том, что миссис Киркланд пришлось рожать в то время, когда ее супруг находился в море, и что жила она в деревне под названием Флэтфилд, там же она умерла и похоронена. Но вот чего вы можете не знать, так это того, что Флэтфилд находится всего в трех милях от Пендлбери; доктором, оказывавшим помощь миссис Киркланд, был Баршем, а сиделкой, ухаживавшей за ней, была мать Баршема; и послал за ними не кто иной, как мистер Форли. То ли его дочь написала ему, то ли он каким-то иным способом узнал об этом – неизвестно; однако он навещал ее где-то за месяц до родов (хотя и клятвенно уверял, что не виделся с ней после ее замужества) и часто ездил из Пендлбери во Флэтфилд и обратно. Как ему удалось договориться обо всем с Баршемами, установить сейчас не представляется возможным; но, ко всеобщему изумлению, он сумел оградить доктора от пьянства. Также общеизвестно, что за здоровьем бедной женщины Баршем наблюдал в здравом уме и трезвом сознании. Кроме того, не подлежит сомнению, что после смерти миссис Киркланд он и его мать вернулись из Флэтфилда, собрали те немногие вещи, что у них были, и таинственным образом исчезли из города под покровом ночи. Более того, установлено, что второго доктора, мистера Дикса, на помощь позвали только спустя неделю после рождения и похорон ребенка, когда мать уже угасала от истощения и обильного кровотечения, вызванных (следует отдать должное этому негодяю Баршему), по мнению доктора Дикса, общей слабостью несчастной женщины, а вовсе не ошибочным медицинским лечением…

– Похороны ребенка? – перебила я его, дрожа всем телом. – Троттл! Слово «похороны» вы произнесли очень странным тоном… А сейчас и смотрите на меня очень странно…

Троттл подался ко мне и указал в окно на Дом.

– Смерть ребенка надлежащим образом зарегистрирована в Пендлбери, – произнес он, – в выписанном Баршемом свидетельстве, где указано: «Ребенок мужского пола, мертворожденный». Гробик младенца покоится в могиле матери, на кладбище Флэтфилда. Но сам ребенок – жив и здоров, голову даю на отсечение, и пребывает на положении парии[23] и затворника в этом богомерзком Доме!

Я откинулась на спинку кресла.

– Разумеется, это всего лишь мои догадки, но я уверен в своей правоте. Соберитесь, мадам, и подумайте сами. Когда я в последний раз услышал о Баршеме, он навещал непокорную дочь мистера Форли. Когда я увидел его снова, он жил в доме мистера Форли и ему была доверена тайна. Вместе с матерью он внезапно и подозрительно уехал из Пендлбери пять лет назад; а теперь на его (вместе со старухой) попечении находится пятилетний ребенок, которого держат взаперти. Подождите! Умоляю вас, подождите, я еще не закончил. Завещание, оставленное отцом мистера Форли, лишь усиливает эти подозрения. Тот мой друг, с которым я побывал в Докторз-Коммонз, сумел ознакомиться с условиями этого документа; после чего я задал ему пару вопросов. Может ли мистер Форли по собственной прихоти завещать свое состояние кому угодно? «Нет, – ответил мой друг, – отец оставил ему всего лишь право на пожизненное пользование им». Предположим, у одной из замужних дочерей мистера Форли рождается девочка, а у другой – мальчик, кому из них достанутся деньги? «Вся сумма, – сказал мой друг, – переходит к мальчику, хотя из нее и будет вычтено некоторое ежегодное пособие на содержание его кузины. После ее смерти деньги переходят в полную собственность наследника мужского пола, а затем – к его потомкам». Обратите внимание, мадам! Ребенок дочери, которую мистер Форли возненавидел и мужа коей уберегла от его мести скоропостижная смерть, получает против его воли все его состояние; а ребенок дочери, которую он любит, остается пансионером, всю жизнь живущим за счет своего низкорожденного кузена! Это послужило достаточно веской причиной для того, чтобы зарегистрировать малыша миссис Киркланд как умершего при рождении. А если, насколько я полагаю, запись в метрической книге сделана на основании подложного свидетельства, то появляется еще куда более веская причина скрыть существование этого ребенка и уничтожить все сведения о его родителях, заперев малыша в мансарде пустого Дома.

Он умолк и во второй раз указал на мрачные, покрытые пылью чердачные окна напротив. В следующий миг я вздрогнула – теперь меня способен выбить из колеи любой пустяк, – заслышав стук в дверь комнаты, где мы сидели.

Вошла моя горничная с конвертом на подносе. Я взяла его. Извещение о смерти, лежавшее внутри, выпало у меня из рук.

Джордж Форли скончался. Он покинул этот бренный мир три дня назад, в пятницу вечером.

– И что же, с его смертью мы потеряли последний шанс узнать правду? – спросила я у Троттла. – И он унес эту тайну с собой в могилу?

– Не отчаивайтесь, мадам! Полагаю, что нет. Наш шанс заключается в том, что мы должны вырвать признание у Баршема и его матери; а смерть мистера Форли оставила их беспомощными и продоставила нам такую возможность. С вашего позволения, я не стану сегодня дожидаться сумерек, как намеревался поначалу, а немедля отправлюсь к этим двоим. Пусть полицейский в штатском наблюдает за Домом, чтобы они не сбежали; с собой я возьму эту карточку, как подтверждение смерти мистера Форли, и прямо заявлю им, что разгадал их тайну и готов применить ее против них в случае необходимости. Полагаю, не составит особого труда вынудить Баршема и его мать принять мои условия. Если же мне не удастся вернуться обратно до наступления сумерек… Прошу вас, мадам, сесть подле окна и наблюдать за Домом до тех пор, пока не зажгутся уличные фонари. И ежели вы увидите, как входная дверь откроется и вновь закроется, то не будете ли вы столь добры надеть свою шляпку и тут же отправиться туда? Смерть мистера Форли может помешать его посланцу прийти в назначенный час, а может и нет. Но если этот человек все-таки явится, вам, как родственнице мистера Форли, крайне желательно присутствовать при этом, дабы оказать на него должное влияние, чего я не смогу сделать при всем желании.

Единственное, что я успела крикнуть вслед Троттлу, когда он вышел за дверь и оставил меня одну, – это чтобы он приложил все силы к тому, дабы несчастный малыш не пострадал.

Оставшись в одиночестве, я подтащила кресло к окну и с бешено бьющимся сердцем стала наблюдать за проклятым Домом. Мне казалось, будто я жду уже целую вечность, как вдруг я услышала, что на углу улицы остановился кэб. Взглянув в ту сторону, я увидела, как из экипажа в одиночестве вылез Троттл, подошел к дому и постучал в дверь. Мать Бенджамина впустила его. Через минуту-другую мимо дома фланирующей походкой прошествовал какой-то прилично одетый человек, на мгновение приостановился, разглядывая его, после чего продолжил свой путь до угла соседней улицы. Там он, прислонившись к фонарному столбу, закурил сигару и принялся небрежно дымить ею, не спуская, правда, при этом глаз со входной двери.

Мне ничего не оставалось, как вновь предаться ожиданию. Я сидела и ждала, но взгляд мой был прикован к двери дома. Наконец мне показалось, будто я вижу в сумерках, как она приоткрывается, а затем я уверилась в том, что расслышала, как она закрылась с негромким щелчком. Хотя я старалась держать себя в руках, меня сотрясала такая сильная дрожь, что пришлось позвать Пегги, дабы она помогла мне надеть шляпку, и, переходя через улицу, была вынуждена опереться на ее руку.

Троттл распахнул перед нами дверь прежде, чем мы успели постучать. Пегги вернулась, а я вошла внутрь. Он держал в руке зажженную свечу.

– Мадам, все вышло именно так, как я и предполагал, – прошептал Троттл, проводя меня в неуютную и пустую прихожую. – Баршем с матерью приняли во внимание собственные интересы, и мы пришли к соглашению. Так что отныне мои догадки перестали быть таковыми, превратившись в то, чем и были с самого начала, – правду!

И вдруг у меня в сердце зазвенела струна – хорошо знакомая, должно быть, тем женщинам, которым повезло стать матерями, отчего на мои глаза навернулись горючие слезы молодости. Взяв своего верного слугу под руку, я попросила отвести меня к ребенку миссис Киркланд, повидать коего мне следовало хотя бы ради его матери.

– Как вам будет угодно, мадам, – отозвался Троттл с кротостью, которой я раньше за ним не замечала. – Не сочтите меня бездушным чудовищем, если я попрошу вас немного подождать. Вы уже и так взволнованны, и первая встреча с ребенком не поможет вам успокоиться, что было бы очень желательно на случай появления посланца мистера Форли. Малыш находится наверху в полной безопасности. Прошу вас, для начала постарайтесь взять себя в руки и подготовиться к встрече с незнакомцем; и поверьте мне, вы не уйдете отсюда без мальчика.

Я почувствовала, что Троттл прав, и терпеливо опустилась в кресло, которое он заботливо приготовил. Безнравственность близких родственников настолько потрясла меня, что, когда Троттл предложил ознакомиться с признанием, которое вырвал у Баршема и его матери, я попросила его избавить меня от всех подробностей и сообщить лишь информацию, непосредственно касающуюся Джорджа Форли.

– О мистере Форли, мадам, можно сказать только то, что в нем осталась хоть капля совести и порядочности, потому что он не стал препятствовать существованию ребенка и не уничтожил все сведения о его происхождении, а ведь мог изначально дать согласие на его смерть или же бросить на произвол судьбы, оставив его, совершенно беспомощного, одиноко прозябать в этом жестоком мире. Обман был произведен с поистине дьявольской хитростью, мадам. Баршемы, став соучастниками задуманного им злодейства, оказались у него в руках еще и потому, что он обеспечивал их средствами к существованию. Он привез их в Лондон, чтобы держать под присмотром. Поселил их в этом пустующем Доме, предварительно отказавшись от услуг агента под тем предлогом, что желает сам подобрать арендатора; и, не сдавая дом внаем, обеспечил ребенку самое надежное укрытие из всех возможных. Мистер Форли мог приходить сюда, когда ему вздумается, дабы убедиться, что бедный малютка не умер от голода и одиночества; наверняка его визиты выглядели как надлежащая забота о своей собственности. Здесь малышу предстояло расти в уверенности, что он – сын Баршема, до тех пор, пока не пришло бы время получать ему вспомоществование, размер коего определила бы нечистая совесть мистера Форли. Быть может, оказавшись на смертном одре, он и раскаялся; но не раньше – в этом я совершенно уверен – ни минутой раньше!

Негромкий двойной стук в дверь заставил нас вздрогнуть.

– Посланец! – едва слышно прошептал Троттл и немедленно отправился отворить дверь. Он вернулся, ведя за собой респектабельного пожилого мужчину, одетого, как и Троттл, в черный костюм с белым шейным платком, но в остальном нисколько на него не похожего.

– Боюсь, тут произошла какая-то ошибка, – проговорил незнакомец.

Троттл, сознательно возложив на себя обязанности по разъяснению сложившегося положения, заверил джентльмена, что никакой ошибки нет, представил ему меня, после чего осведомился о причине его визита – не поручение ли покойного ныне мистера Форли? Джентльмен был поражен до глубины души, однако ответил утвердительно. За сим последовало неловкое молчание. Незнакомец не только выглядел удивленным, но и явно опасался того, что скомпрометировал себя. Заметив это, я сочла за благо попросить Троттла положить конец дальнейшим недоразумениям, правдиво изложив все подробности этой истории в том виде, в каком он представил ее мне; а джентльмену я посоветовала терпеливо выслушать ее ради памяти покойного мистера Форли. Он отвесил мне уважительный поклон и заявил, что готов слушать нас с подобающим вниманием.

Мне, как, впрочем, и Троттлу, стало очевидно, что мы имеем дело, по крайней мере, не с бесчестным человеком.

– Прежде чем я выскажу свое мнение относительно только что услышанного, – искренне и взволнованно сказал он после того, как Троттл умолк, – я прошу, справедливости ради, дать мне возможность объяснить тот факт, каким образом я оказался замешан в этом странном, шокирующем деле. Я был доверенным консультантом по правовым вопросам покойного мистера Форли, а теперь являюсь еще и его душеприказчиком. Чуть более двух недель назад, когда мистер Форли уже был прикован к постели болезнью, он послал за мной и поручил выплатить некоторую сумму мужчине и женщине, присматривающим за этим домом. Он добавил, что у него имеются причины сохранить данное поручение в тайне. Мистер Форли умолял меня устроить мои дела таким образом, чтобы визит сюда я смог нанести или в минувший понедельник, или сегодня вечером; он добавил, что напишет этим людям, дабы предупредить их о моем приходе, не упоминая моего имени (кстати, моя фамилия Далкотт), поскольку не желал, чтобы в будущем эти мужчина и женщина докучали мне. Нечего и говорить, поручение показалось мне весьма странным; но, учитывая природу моих дружеских и длительных отношений с мистером Форли, отказаться я не мог и согласился выполнить его, не задавая лишних вопросов. В противном случае мне пришлось бы расстаться с давним клиентом. Дела помешали мне выполнить это задание в минувший понедельник – таким образом, я оказался здесь сегодня, несмотря на скоропостижную кончину мистера Форли, и, должен подчеркнуть, по-прежнему ничего не знал о происходящем; следовательно, как душеприказчик, считал себя обязанным прояснить все обстоятельства. Клянусь честью, такова правда, во всяком случае, в том, что касается меня лично.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – ответила я.

– Вы только что упомянули о смерти мистера Форли как скоропостижной. Могу я осведомиться: довелось ли вам присутствовать при его последних минутах и не оставил ли он каких-либо заключительных указаний?

– За три часа до кончины мистера Форли, – ответил мистер Далкотт, – его лечащий врач уехал в полной уверенности, что тот находится на пути к выздоровлению. Перемена же к худшему состоялась столь внезапно и сопровождалась столь ужасными страданиями, что они не дали ему возможности сообщить свои последние желания кому бы то ни было. Когда я прибыл к нему домой, он уже лишился чувств. После этого я внимательнейшим образом изучил его бумаги. Ни одна из них не имеет отношения к тому серьезному вопросу, который сейчас занимает нас с вами. При отсутствии конкретных указаний я должен действовать весьма осторожно, учитывая то, что вы мне сообщили; но при этом намерен поступить честно и справедливо. Первое, что следует сделать, – продолжал он, обращаясь к Троттлу, – это выслушать мужчину и женщину, которые находятся внизу. Если вы предоставите в мое распоряжение письменные принадлежности, я в вашем присутствии, равно как и в присутствии полисмена, наблюдающего за домом, запишу показания каждого из них по отдельности. Завтра же я отправлю копии этих сведений, приложив к ним полное изложение всего дела, мистеру и миссис Бейн в Канаду (они хорошо знают меня в качестве доверенного юриста покойного мистера Форли); после чего приостановлю все процедуры со своей стороны, пока не получу известий либо от них самих, либо от их поверенного в Лондоне. Учитывая, как обстоят дела, это все, что я пока в силах сделать с чистой совестью.

Мы не могли не согласиться с ним и поблагодарили его за откровенный и честный разговор. Было решено, что я передам ему письменные принадлежности из своей квартиры; к моему необычайному облегчению и невыразимой радости, все с готовностью согласились с тем, что несчастный маленький сирота нигде не обретет лучшего приюта, чем тот, что готовы были предложить ему мои старческие руки, жаждущие обнять его и прижать к груди, а также защиту от невзгод, которую обещало ему проживание под моей крышей. Словно помолодев на много лет, Троттл поспешил наверх к мальчику.

Он привел его ко мне немедленно, и я опустилась на колени перед бедным малюткой, и обняла его, и спросила, согласен ли он отправиться со мной туда, где живу я? Он на мгновение отстранился от меня, и его погасшие маленькие глазенки, в которых светилась старческая мудрость, пронзительно взглянули на меня в упор. Но затем малыш крепко прижался ко мне всем тельцем и сказал:

– Я пойду с вами, точно вам говорю!

В тот момент я вознесла жаркую благодарность Господу за то, что Он заставил бедного брошенного мальчугана открыть свое сердце и довериться мне, и не устаю и по сей день славить Его!

Укутав бедняжку в мою старую накидку, я на руках отнесла его на другую сторону улицы. Пегги от изумления лишилась дара речи, увидев, как я, совершенно запыхавшись, поднимаюсь по лестнице, а из свертка у меня под мышкой торчат чьи-то ноги; она расплакалась, едва только узрела мальчугана, как и подобает сентиментальной женщине, коей всегда была, и все еще утирала слезы, когда он наконец заснул на кровати Троттла, а я сама подоткнула ему одеяло.

– Троттл, дорогой мой, благослови вас Господь, – сказала я и поцеловала ему руку, пока он не сводил глаз с малыша. – Благодаря вам этот брошенный всеми ребенок обрел свое нынешнее убежище, что непременно зачтется вам на Страшном суде.

На это Троттл ответил, что я – его любимая хозяйка, после чего поспешил к открытому окну на лестничной площадке, высунул голову наружу и добрых четверть часа смотрел куда-то в переулок.

Тем вечером, пока я сидела и думала о бедном малыше, вспоминая других и понимая, что в преддверии Рождества одних воспоминаний мало, мне в голову вдруг пришла одна идея; я, кстати, сумела ее реализовать, и она сделала меня счастливейшей женщиной на свете.

– Душеприказчик намерен продать этот Дом, Троттл? – осведомилась я.

– Вне всякого сомнения, мадам, если только найдет на него покупателя.

– В таком случае я покупаю его.

Мне нередко приходилось видеть Троттла довольным; но еще никогда я не видела его настолько завороженным, как в тот момент, когда призналась ему в том, что задумала тогда.

Короче говоря – а ведь старухи вроде меня коротко говорить не умеют, разве что по велению высших сил! – я купила Дом. В жилах миссис Бейн, как оказалось, все-таки течет кровь ее отца; она пренебрегла прощением и щедрым восполнением ущерба, предложенным ей, и отреклась от мальчика; но я была готова к этому и лишь полюбила его еще сильнее за то, что, кроме меня, о нем больше некому заботиться в этом мире.

Я чувствую себя сейчас чрезвычайно довольной, меня охватывает смятение, мысли путаются, я перескакиваю с одного на другое. Словом, я купила Дом, распорядилась перестроить его сверху донизу и превратила в детскую лечебницу.

Не будем говорить о том, какой ценой мой маленький приемный сынок познакомился с видами и звуками улицы, столь знакомыми другим детям и такими чужими для него; не будем говорить, как ему удалось стать симпатичным, раскованным, любящим и общительным ребенком и как он обрел книжки, игрушки и товарищей по играм… Когда я пишу эти строки, то время от времени поглядываю на больницу на другой стороне улицы, и вот мой дорогой малыш (который отправился туда поиграть) кивает мне из одного некогда славного окошка, и его круглое личико буквально светится от восторга на фоне жилетки Троттла в тот момент, когда старый слуга поднимает моего любимца, чтобы он помахал «бабушке» ручкой.

Теперь в Доме я замечаю множество Глаз, но они больше не бывают одинокими и не выглядят забытыми. Эти Глаза преисполняются радостным сиянием день ото дня, по мере того как здоровье возвращается к ним. Как мой дорогой мальчик неузнаваемо изменился в лучшую сторону, так и другие, не менее драгоценные бедняжки остальных бедных женщин меняются к лучшему с каждым прожитым днем этого года. За что я смиренно благодарю Милосердное Создание, коего все человечество, по настоянию Воскресителя сына Вдовы и дочери Владетеля, называет Отцом.