Книга первая

НА ФОНТАНКЕ ОЖИДАЕТСЯ СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР

Роман

ЧАСТЬ 1

ЕЩЕ ОДНА ЧАШКА КОФЕ

ПРОЛОГ

Петроград

Сто с лишним лет назад от наших дней

Она не знала, сможет ли сюда когда-нибудь вернуться. Она вообще не была уверена, что уцелеет, выживет в предстоящих ей испытаниях, и надежды на то, что кто-то однажды найдет ее тайное послание, у нее тоже не было. И все-таки она спрятала эти безмерно дорогие ее сердцу сокровища в старый тайник, словно отправляя таким образом некое письмо в будущее. Ведь если для нее будущего нет, для кого-то оно наступит. А может статься, еще не все потеряно, и однажды она сможет вернуться и передать эти вещи их хозяину?

Что ж — время покажет.

ГЛАВА 1

ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ

Санкт-Петербург

Наши дни

В это раннее мартовское утро Леша Белкин шел на работу в любимую кофейню «Экипаж», по своему привычному маршруту вдоль набережной реки Фонтанки.

Утро было серенькое, этакое классическое петербургское утро той безрадостной поры, когда зима уже сломалась, но весна никак не наступит. В такое унылое межсезонье, столь хорошо знакомое любому петербуржцу, трудно заставить себя выйти из дома в холод и ветер; вот и Леша сегодня выполз из квартиры можно сказать, не приходя в сознание, и брел вдоль реки, едва не засыпая на ходу.

«Ничего, главное, дойти до кофейни, а в «Экипаже» сварю себе «Черного капитана», этот кофе и мертвого вернет к жизни, — повторял Леша, — потом сбалансирую завтрак десертом от Мананы и, глядишь, жизнь наладится!»

Ветер с реки дунул сильнее, и Леша плотнее запахнул куртку. Набережная в этот ранний час была почти безлюдной, город только начинал просыпаться, готовился к новому дню. Вдруг откуда ни возьмись серое небо прорезал солнечный луч, и вскоре нежданным подарком, показалось солнце. И хоть оно выглянуло ненадолго, Леше этого хватило, чтобы прислониться к парапету набережной и, отсалютовав отощавшим за зиму уткам: «Здорово, птицы!», подумать, что день будет хорошим.

В «Экипаже» Лешу ждет ежеутренний ритуал подготовки кофейни к новому дню. Леша еще раз промывает кофемашину и настраивает ее; о, эта музыка кофемашины, которая звучит как прекрасная кофейная симфония!

Наконец аппарат подготовлен, касса открыта. Бариста Белкин заполняет витрину умопомрачительными десертами Мананы: тортами, пирожными, пирогами, печеньем, булочками, и вот уже витрина сверкает и выглядит как рай сладкоежек. Из подобных повседневных обязанностей складывается обычное Лешино утро.

Итак, кофейня «Экипаж» плывет сквозь время. С тех пор как душа кофейни — хозяйка «Экипажа» Ника, вместе со своим мужем Иваном, уехала из Петербурга во Францию, прошло полтора года. По просьбе Ники Леша остался в легендарном «Экипаже» за главного, и хоть он и не чувствует себя здесь капитаном (эта роль навсегда принадлежит придумавшей, создавшей «Экипаж» Нике), он изо всех сил старается быть хорошим рулевым и не сбивается с курса.

Первая чашка кофе в кофейне заслуженно принадлежит бармену; покончив с утренней суетой, бариста Белкин заваривает себе кофе — легендарного «Черного капитана», и подходит к окну. Увидев в окне дома напротив фотографа Данилу Суворова, год назад поселившегося в квартире своего приятеля Ивана, уехавшего с Никой во Францию, Леша салютует ему чашкой.

Заметив Лешу, Данила приоткрывает окно и машет бармену. Чуть позже Данила — завсегдатай кофейни — по обыкновению придет в «Экипаж» пить кофе, но вот это первое утреннее приветствие на расстоянии, из окон, давно стало у них с Лешей традицией.

Леша садится за свой любимый столик у окна, делает глоток кофе;

крепчайший «Черный капитан» бодрит и заряжает энергией нового дня. Теперь Леша чувствует, что окончательно проснулся и подпевает поющему из динамика Бобу Дилану, чья песня «One More Cup of Coffee» в треках «Экипажа» идет первым номером.

Еще одна чашка кофе на дорогу,

Еще одна чашка кофе, прежде чем я спущусь в долину…

Под кофе и песню Дилана Леша наблюдает, как просыпается город.

В соседнем доме открывается цветочная лавка, и через стеклянные двери видно, как милая девушка-продавщица расставляет в вазы свежие цветы: горделивые розы, влажные хризантемы, хрупкие ирисы, царственные лилии. Наблюдать за цветочницей — одна из любимых утренних привычек бармена Белкина. А вот по соседству с цветочной лавкой заработал фруктовый магазинчик. Он не так хорошо просматривается изнутри, как цветочный, но Леша легко может представить, как в этот миг продавец раскладывает на прилавке чернильные баклажаны, ароматные томаты, наполненные живительным соком гранаты, наливные яблоки, россыпи винограда, и зелень, много зелени, которая пахнет так, что ее можно собирать в букеты и дарить любимой женщине. Цветочный аромат смешивается с запахом фруктов, и кажется, что его волны через улицу проникают даже в кофейню.

Город просыпается… Мимо кофейни проходят жители окрестных домов, многие в это время выводят своих собак на прогулку. Леша знает вот эту забавную собаку породы корги и ее вальяжного хозяина — владельца антикварной лавки на соседней улице (каждое утро этот джентльмен с собакой приходит в «Экипаж» пить кофе); и этого смешного бородатого пса, выгуливающего свою старушку (глядя на эту парочку, кажется, что именно собака выгуливает хозяйку). Этот квартал давно стал для Леши родным, многие из посетителей «Экипажа» приходят сюда постоянно и общаются с барменом, как с добрым знакомым. Хозяин корги бросает взгляд в сторону окна, замечает Лешу и приветствует. Леша кивает в ответ. По улице стайка студентов спешит на занятия в художественное училище, расположенное неподалеку от кофейни. Иные из них, завсегдатаи «Экипажа», улыбаются Леше как приятелю. Бариста Белкин доволен — это его город, его работа, его жизнь.

Каждое утро, перед тем как начать рабочий день, Леша чувствует себя отчасти дирижером необычного оркестра, отчасти рулевым корабля.

«Еще одна чашка кофе на дорогу», — повторяет Дилан, и Леша пританцовывает с чашкой в руке. Но вот кофе выпит. Бариста встает за стойку — за штурвал своего корабля. Все, поплыли.

Звякает колокольчик, входит первый посетитель. День начинается.

Санкт-Петербург, кофейня «Экипаж»

Леша Белкин стоит за стойкой и занимается производством чистой энергии: эспрессо, латте, капучино, макиато, флэт уйат или «плоский белый», конечно! — ну а для не любящих кофе нечестивцев он готовит раф с волшебными наполнителями, который пробудит кофейного адепта даже в завзятом чаемане. И текут кофейные реки, переполняются молочные берега! Да что там реки! За свою бытность в «Экипаже» Леша сварил целое море бодрящего, живительного кофе, способного разбудить весь этот сонный город.

Часам к десяти утра в кофейню вплывает коллега Леши — кондитер Манана. Смешливая, обаятельная Манана, темноглазая брюнетка с внушительными формами, с виду напоминает обычную приятную даму «слегка за сорок», а между тем женщина-то она совершенно выдающаяся и заслуживает права быть отмеченной какими-нибудь внешними сказочными регалиями феи — скажем, волшебной палочкой. Дело в том, что Манана, награжденная посетителями «Экипажа» званием «Лучший кондитер земли», выдающийся кулинар, за чьи десерты можно не только продать бессмертную душу, но и проститься с мечтой о красивой фигуре. Ежедневно на кухне «Экипажа» Манана, как алхимик в тайной лаборатории, извлекает квинтэссенцию кондитерского золота — счастья сладкоежек. Как демиург Манана создает личную сахарную вселенную — творит мир полный воздушных и фруктовых пирожных, изящных трюфелей, нежнейшего тирамису с маскарпоне и клубникой, вишневых и маковых штруделей, всевозможного печенья. Кроме кулинарного таланта Манана обладает еще одним, самым важным на свете, даром общения. Благодаря своей доброте и оптимизму она стала душой кофейни. И Леша, и второй бариста «Экипажа» Никита относятся к Манане с неподдельной любовью.

…Надо сказать, что в свои двадцать семь лет Леша Белкин изобрел собственную философскую систему, суть которой сводилась к тому, что в нашей жизни, увы, нет счастья, но — хорошие новости! — в ней есть радость. Собственно, много радостей. И прожить жизнь безрадостно — большой грех. Лешина полноценная радость, как жизненный фон, складывалась из маленьких каждодневных приятностей и любимых вещей; из отличного кофе, прекрасной музыки, книг, фильмов, и — вот это уж всенепременно! — космических десертов Мананы.

Вот и сегодня, стремясь украсить этот серый мартовский денек чем-то приятным, Леша с надеждой заглянул на кухню, в алхимическую лабораторию Мананы.

Подглядывать за Мананой, когда она готовит — одно удовольствие. Манана замешивает тесто, вздыхает, поет, приговаривает — это ритуал, магия, священнодействие, настоящий театр.

Леша долго наблюдал за ней, сглатывая слюну.

— Иди, иди, — усмехнулась Манана, заметив коллегу, — у меня еще ничего не готово. Но после обеда дам тебе попробовать мои новые пирожные.

Леша вздохнул — он не прочь продегустировать их прямо сейчас! — и в который раз за последний месяц напомнил Манане о том, что если бы она испекла для него свой легендарный пирог «Двенадцатой ночи» и добавила в него удвоенную порцию рома «Бакарди», то жизнь стала бы прекрасной и…

— Этот пирог я пеку только на Рождество, в крайнем случае на Новый год, — прервала его неприличные фантазии Манана. — Так что жди следующей зимы!

Леша пробубнил, что тогда он сегодня хотя бы просто выпьет «Бакарди».

— Еще чего, я тебе выпью! Тоже мне, пират нашелся, любитель рома! — проворчала Манана. — Ох, Лешка, надо бы мне заняться твоим воспитанием!

Леша улыбнулся — он никому не рассказывает, что его воспитанием занимался дед, всю жизнь прослуживший во флоте корабельным коком, и что его мировой дед практиковал весьма своеобразные методы воспитания — мог и оплеуху дать любимому внучку за особо тяжкие провинности. Хотя в целом они с дедом жили душа в душу, и тот, как мог, старался скрашивать внуку его переживания по поводу того, что своего отца Леша не знал и что Лешина мать — актриса, была всецело занята искусством и карьерой. Леша вообще никому никогда не рассказывал о своем непростом детстве, о том, как он переживал, что у всех — матери, а у него — гастролирующая актриса, и никому, даже любимой Манане, он не станет рассказывать, как два года выхаживал деда, когда тот тяжело заболел, и каким ударом стала для него смерть любимого человека. Леша не расскажет и о том, что его мать живет в Москве, и общаются они с ней исключительно по телефону несколько раз в год, потому что ей всегда некогда — нет у него дурной привычки «грузить» других людей своими проблемами.

— Лешка, а ты в мать такой красивый, как девчонка? — рассмеялась Манана.

Леша нахмурился — собственная внешность была для него болезненной темой. Еще когда он был мальчишкой, дед, походивший на былинного богатыря (плечи — во! ручищи — во! рост под метр девяносто) подтрунивал над внешностью внука, посмеивался над его миниатюрностью, невысоким ростом и девичьими ресницами. И Леша что только не делал, чтобы добавить себе брутальности — таскал огромную дедовскую гирю, отжимался до потери пульса, занимался боксом, но ничего не помогало. Былинным богатырем он так и не стал.

— Ну такая у тебя, Леха, конституция, — разводил руками дед. — Видать, пошел в своего папашу, который, сволочь, вообще не обозначился.

И вот эту самую собственную «конституцию» Леша прямо ненавидел, и на сей почве приобрел много комплексов. Возможно, из-за них у него и завелась привычка пристально следить за своей внешностью и за модой.

Ника с Мананой часто подшучивали над ним, считая его самовлюбленным метросексуалом, не догадываясь о том, что на самом деле его озабоченность своим видом была продиктована лишь неуверенностью в себе.

— Ох, Лешка, я, признаться, уже отчаялась дождаться, когда ты женишься! — вздохнула Манана. — Вот не пойму: ты такой симпатичный парень, так в чем проблема?

Леша отшутился и поспешил вернуться к себе за стойку.

Готовя посетителю лавандовый раф, Леша размышлял над вопросом Мананы. Так что с ним не так, в чем же проблема? Может в том, что он оказался однолюбом? Но эту Лешину тайну мы раскроем чуть позже.

Вошедший в кофейню Данила Суворов прервал Лешины ностальгические воспоминания.

— Доброе утро! — пробасил Данила.

Леша обрадовался, увидев приятеля. С тех пор как Данила поселился в доме напротив «Экипажа», в квартире своего давнего друга Ивана, он стал завсегдатаем кофейни. Иногда он заходит к Леше выпить кофе несколько раз на дню. И если в это время в кофейне мало посетителей, Леша непременно усаживается за столик с Данилой, чтобы выпить с ним кофе, поиграть в их любимые «го» или в нарды и послушать рассказы о его путешествиях. Слушать Данилу Леша может бесконечно, хотя немногословного серьезного Суворова обычно сложно разговорить.

Несмотря на абсолютную внешнюю противоположность и разность темпераментов, невысокий, подвижный и шебутной брюнет Леша и высоченный, плечистый, погруженный в себя и такой серьезный, что кажется даже насупленным, голубоглазый шатен с небольшой рыжей бородкой Данила Суворов на удивление легко и быстро сошлись и стали приятелями.

С точки зрения Леши Белкина, да и с точки зрения многих других людей, Данила — легендарная личность. Дело в том, что имя фотографа Суворова известно во всем мире. Данила — обладатель всевозможных международных премий, его уникальные снимки дикой природы, русской Арктики, Африки публиковали лучшие географические издания мира. Профессионал высочайшего класса, фотограф Суворов, объездил со своей камерой весь свет: он снимал на Крайнем Cевере и в пустынях, в национальных заповедниках Австралии и Новой Зеландии, освещал военные действия в горячих точках и природные катастрофы, делал специальные проекты, посвященные социальным проблемам, к примеру, серию фоторабот из жизни русской глубинки.

Сам о себе Данила говорил, что он по природе своей — человек-странник, перекати-поле — сегодня он на Курилах, завтра в Боливии, послезавтра выслеживает в засаде краснокнижного амурского тигра на Дальнем Востоке, чтобы сделать снимок, который потом разлетится по всему свету. Фотограф Суворов был готов в любую минуту сорваться на поиски новых подвигов, чтобы открывать людям мир во всех его непостижимых, удивительных гранях. Странствуя по миру с камерой, в последние три месяца Данила осел в Петербурге, чтобы сделать уникальный фотопроект «Исчезающий Питер» о разрушающихся старых петербургских зданиях и подготовить выставку, посвященную развитию фотографии в России.

При всей своей известности и востребованности Данила совсем не искал славы, а, напротив, тяготился своей популярностью и старался избегать любой публичности, особенно в последнее время. Дело в том, что после того, как Данила получил главную премию в одном из самых популярных международных конкурсов, он, к своему удивлению, в одночасье сделался модным фотографом и объектом вожделения гламурных блогерш, желавших, чтобы он их фотографировал. Девицы писали Даниле, обрывали ему телефон, но хуже всего, что его петербургский адрес стал известен в социальных сетях, и поклонницы стали караулить фотографа даже у дома. Данила, в принципе предпочитавший женскому обществу общество ушастого тюЛёня, атлантического моржа или беломордого дельфина, безмерно страдал от этого нашествия инстадив.

Вот и сейчас, зайдя в кофейню, он первым делом огляделся по сторонам — не выскочит ли из засады какая-нибудь очередная девица с предложением снять ее «ню»?! Но увидев, что подозрительных девиц в кофейне не наблюдается, Данила расслабился и попросил Лешу сварить ему кофе.

Леша удрученно вздохнул. Увы, у брутального, сильного во всех отношениях фотографа Суворова была одна слабость; c точки зрения Леши — совершенно постыдная. Всем разновидностям кофе Данила предпочитал нежный девичий капучино.

Вот уже три месяца Данила приходит в «Экипаж» и каждый день заказывает…

— Нет, ну хоть бы раз ты взял «Капитана», — проворчал Леша, — или хотя бы эспрессо, но тебе, конечно же…

— Капучино, пожалуйста, — рассмеялся Данила.

— Словно девушке! — фыркнул Леша. — Может, тебе и сердечко в чашке нарисовать?

Данила невозмутимо кивнул:

— Валяй, Леха.

С огромной чашкой двойного капучино Данила сел за столик у окна. На улице шел снег. Зима вдруг решила напомнить о себе — снег был такой густой, что грозил обернуться скорой метелью.

Леша подсел к Даниле со своей чашкой кофе.

— Так, значит, вот это и есть любимый столик Ники, за которым она сидела, а Иван наблюдал за нею из своего окна? Ну давай, расскажи мне еще раз! — попросил Данила, зная, что Леша обожает вспоминать старые времена «Экипажа».

И Леша в который раз начинает рассказывать ту самую историю. (Подробнее читайте в романе «Девушка из кофейни» — примеч. автора)

…Закончив, Леша рассмеялся:

— Романтично, да? А теперь из окон той квартиры на нас смотришь ты!

— Только в отличие от Ивана я вообще неромантичный парень, и со мной такая история приключиться не может! — усмехнулся Данила.

— Надолго ты в Петербурге? — спросил Леша.

Данила пожал плечами:

— Думаю, задержусь до осени. Если только блогерши окончательно не достанут! Представляешь, вчера возвращаюсь домой из Кронштадта со съемок, а у парадной караулит очередная девица. Главное дело, я им говорю, что специализируюсь на белых медведях и редких выдрах, а не на женщинах, но эти блогерши все равно идут косяками.

— И что, неужели ты никогда не воспользовался своим служебным

положением? — хихикнул Леша.

Данила махнул рукой:

— В данный момент меня больше привлекают форты Кронштадта,

и старые рассыпающиеся усадьбы в области.

Подхватив камеру, и пообещав приятелю сегодня еще зайти в «Экипаж», Данила Суворов уехал на съемки.

…Ближе к вечеру, когда за окнами уже стемнело, а метель все-таки обрушилась на город, из кухни выглянула Манана и с необычайно важным видом позвала Лешу.

Леша, надеясь на дегустацию, поскакал на кухню как конь. Он, конечно, рассчитывал найти там много прекрасного, но такое диво дивное и не чаял увидеть! На столе стоял большой, украшенный звездами из глазури рождественский пирог «Двенадцатой ночи».

— Это мне? — не поверил глазам Леша.

— Тебе, — царственно сказала Манана. — Подарок на Восьмое марта. И да — рома я добавила побольше! Кстати, не хочешь ли попробовать мои новинки: пирожное с малиной и сыром, ежевичные профитроли и воздушные ореховые трубочки?!

Леша аж замычал от радости, в его тарелку — не иначе, с неба?! — посыпались глазированные звезды и восхитительный, пахнущий лучшим ромом рождественский пирог.

Манана заботливо подложила Леше добавки и вдруг заметила:

— Какой ты красивый парень, Лешка!

Леша согласно кивнул.

Но когда Манана сказала, что он еще и славный, Леша встревожился. После ее заявления «какой ты умный» он взглянул на Манану с подозрением, пытаясь понять, в чем тут подвох. И вот тогда Манана сообщила, что в выходные она с мужем Вахтангом хотела бы уехать в Москву на свадьбу их друзей.

— Да, конечно, поезжай, я тебя отпускаю, — быстро подтвердил Леша, изрядно расслабленный десертами.

Но это оказалось не все. Манана спросила, чем Леша будет занят в субботу вечером.

— Ничем особенным, — Леша безмятежно пожал плечами.

После этого Манана сказала, что в субботу в Петербург из Тбилиси приезжает ее племянница, хорошая девушка Теона, и вот если Леша встретит Теону и отвезет ее в квартиру, которую Вахтанг с Мананой приготовили для своей девочки, он тоже будет хорошим парнем.

Леша (в сущности, он и есть хороший парень!) легко согласился:

— Ладно, встречу и отвезу.

— Спасибо! — расцвела Манана. — Понимаешь, я про ее приезд узнала только сегодня, а московским друзьям мы уже пообещали приехать… Ой, Лешка, она такая милая девушка и такая красавица! Возьмем ее на первое время к нам на работу?

— А она умеет варить кофе? — насторожился Леша.

— Она же из Грузии, — хмыкнула Манана, — кто в Грузии не умеет варить кофе?

— Ну если она еще и также прекрасно печет, как ты…

— Даже лучше меня! Вот увидишь, какая это девушка! Мечта, персик! Я бы ее за тебя замуж отдала, но …

— Ну нет, замуж за меня не надо! — испугался Леша и даже перестал жевать.

— Да она сама за тебя не пойдет! — вспыхнула Манана. — Она, знаешь, какая? Первая красавица Тбилиси!

Леша откусил еще кусок пирога — в данный момент несравненный пирог с карибским ромом интересовал его больше, чем все красавицы.

Снег по-прежнему валил как сумасшедший. Нет, зима и не думала отступать. К вечеру, не без грусти, Леша подумал, что завтра утром ему придется чистить снег перед входом в кофейню.

Звякнул колокольчик, и в кофейню вошел Лешин сменщик, второй бариста «Экипажа», Никита Арсеньев. Двадцатилетний студент университета — будущий математик Никита — появился в «Экипаже» полгода назад. Никита зашел в кофейню узнать, нет ли тут вакансий бармена, да так и остался здесь работать. Спокойный, рассудительный, фанатично влюбленный в кофе Никита, с точки зрения Леши, идеальный бариста. Леша искренне не понимает, зачем Никите в принципе нужна какая-то математика, если можно всю жизнь быть прекрасным барменом.

Пока Никита готовится сменить напарника на боевом посту за стойкой, Леша встречает посетителей, которые заходят в кофейню один за другим. В «Экипаж» входит владелец антикварного магазинчика, расположенного неподалеку. Джентльмен занимает свой излюбленный столик, а его рыжая корги Бобби отряхивается от снега и устраивается под столом. Следом в кофейню забегает еще одна постоянная посетительница и хорошая Лешина знакомая, хрупкая блондинка средних лет, экскурсовод Мария.

— Алексей, сварите мне «Капитана» покрепче! И если можно, быстрее, — просит Мария. — У меня через полчаса вечерняя экскурсия, посвященная Серебряному веку.

Леша недоуменно смотрит в окно на разыгравшуюся метель: какие уж тут экскурсии?!

— Так вроде нелетная погода?

Мария безмятежно смеется:

— Мне не привыкать, тем более, что эти метельные декорации идеально подойдут для рассказов о Серебряном веке — о роковых любовях, страстях к разрывам, трагедиях и тайнах.

Леша спешит выполнить заказ, а в кофейню опять, теперь уже на вторую чашку кофе, заходит фотограф Данила Суворов.

Леша кивает Даниле:

— Скоро освобожусь, и нас ждет сеанс игры в нарды.

— Давай на этот раз в шахматы? — улыбается Данила.

Леша соглашается: шахматы он тоже любит, к тому же он как раз хотел опробовать на практике новую технику эндшпиля. Данила садится за любимый столик Ники, рядом со столом, где расположились джентльмен с Бобби. Мария выпивает своего «Капитана», машет Леше рукой и убегает в снежный вечер.

Кофейня наполняется людьми. Забегают постоянные покупатели — прикупить домой выпечки к чаю, и случайные прохожие, застигнутые снегопадом.

Леша довольно оглядывает зал. На улице бушует непогода, а в «Экипаже» тепло и уютно, пахнет свежесваренным кофе и сдобой. Джентльмен читает, Бобби посапывает во сне, Данила расставляет шахматы на доске, парень за крайним столиком держит за руку свою спутницу — симпатичную рыжую девушку.

А дама за тем столиком работает — набирает текст на своем ноутбуке. Леша уже знает, что эта женщина — астролог. Когда-то увидев ее в «Экипаже» в первый раз, он случайно заметил на экране ее раскрытого ноутбука странные карты и схемы, и потом долго гадал, чем же занимается незнакомка. А позже, познакомившись с посетительницей, ставшей в кофейне частой гостьей, он выяснил, что та — астролог. Узнав, что она составляет карты и гороскопы, Леша поначалу сильно удивился, а затем рассудил, что это раньше астрологи выглядели экзотически (ему так и представлялся какой-нибудь седобородый старец в плаще, подбитом звездами), а современный астролог вполне может выглядеть, как эта миловидная женщина со стрижкой, в джинсах и с ноутбуком.

Леша приносит астрологу заказанный ею коретто и малиновые трюфели и спрашивает:

— Ну что там звезды?

Дама отвлекается от своих карт и озабоченно сообщает:

— Мы имеем дело с весьма опасным положением планет, молодой человек! Видите ли, на небе выстраивается ось катастроф! Нечто подобное уже происходило сто лет назад и обернулось для всех большими бедами.

— В самом деле?! — вежливо отзывается Леша. — Это и впрямь так серьезно?

Астролог вздыхает:

— Более чем! Вот увидите, в скором времени нас всех ждут большие перемены, а кого-то потрясения и катастрофы!

Итак, на звездном небе выстраивалась ось катастроф, и скоро все траектории судеб наших героев должны были сойтись в одной точке — в кофейне «Экипаж».

В то время как в «Экипаже» бариста Леша варил «Черного капитана», экскурсовод Мария, как сталкер, вела своих туристов по странным петербургским дворам, кондитер Манана придумывала очередной умопомрачительный десерт, а ее юная племянница Теона прощалась с Тбилиси и собиралась в Петербург, еще одна героиня нашей истории, тоже собиралась в Петербург. В свое последнее путешествие.

Екатеринбург

Лина подошла к окну, взглянула на серый мартовский пейзаж; в городе шел снег с дождем, и казалось, что весна никогда не наступит.

Глядя на серенький двор, в котором прошло ее детство, Лина испытывала грусть. И с этим домом, и с этим двором было так много связано, ведь здесь жили и здесь умерли ее близкие, любимые люди. Она и сама была когда-то здесь счастлива, прежде чем стать непоправимо несчастной. И вот теперь, пережив в этих стенах и счастье, и ту самую страшную трагедию, Лина прощалась с городом детства и с этой квартирой, куда она больше никогда не вернется.

В этот час расставания с родным городом и с прошлым, она чувствовала, как в груди что-то болит, рвется — то последнее, теплое, нежное, что еще удерживало ее в мире живых. А, впрочем, что уж теперь — скоро, после того как она исполнит задуманное, для нее в любом случае все будет кончено.

Она положила в дорожную сумку запасной комплект одежды, несколько дорогих сердцу фотографий своих любимых умерших и, наконец, главное — пистолет.

После чего Лина взяла саквояж, поехала на вокзал и села в поезд до Петербурга.

ГЛАВА 2

ОПАСНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ЗВЕЗД

Тбилиси

«Какой плохой день! — вздохнула Теона. — А впрочем, в последнее время они у меня все такие!». Теоне вообще кажется, что вся ее жизнь теперь будет состоять только из плохих дней; особенно учитывая ее предстоящий переезд в Петербург.

При мысли о Петербурге Теона совсем сникла: она знала о Петербурге только то, что это город на болотах, с отвратительным климатом, серый, мрачный, так не похожий на ее любимый зеленый и солнечный Тбилиси. И отчего тетя Манана не поселилась в другом месте?!

До отъезда в Петербург оставалось два дня, а Теона не представляла, как она сможет покинуть свой старый двухэтажный дом на горбатой улочке в центре старого города, и оставит эту огромную квартиру ее детства, с высокими потолками, скрипучим паркетом, с развешанными на стенах афишами дедушкиных спектаклей, с камином, с породистым, принадлежащим еще бабушке Нино, роялем, и с балконом, увитым диким виноградом.

На этом балконе Теона любит пить чай по утрам и наблюдать за тем, как просыпается ее улочка. Улица такая узкая, что Теона может переговариваться со своей подругой Софико, живущей в доме напротив, с семьей Багратиони, живущими в доме справа, и с семейством Канталадзе, живущими слева от семьи Кантария.

Девятнадцатилетняя Теона Кантария любит каждый булыжник на с воей улице и знает каждую соседскую собаку, и она бы никогда, — уж вы не сомневайтесь! — отсюда не уехала, если бы обстоятельства или судьба не сложились так, что ей придется уехать, а точнее сказать, сбежать из родного города.

Уложив в чемодан вещи: любимое черное платье, изумрудный шелковый палантин, теплую куртку (да в этом Петербурге всегда собачий холод!), пару кукол, доставшихся ей от бабушки Нино, — Теона бросила взгляд в зеркало на стене и поймала в нем свое отражение. Видок у нее сейчас, конечно, закачаешься! Бледная, под глазами круги от постоянной бессонницы, осунувшаяся (такая худоба при ее маленьком росте выглядит уже критичной), и без того большие темные глаза теперь кажутся огромными, да вдобавок еще и растрепанная! У нее и так-то с детства на голове копна кудряшек, словно бы она сделала какую-то безумную химическую завивку, а потом подмела своей головой вместо метлы весь Тбилиси, а теперь и вовсе ее прическа напоминает нечто невообразимое!

Теона поправила волосы, подкрасила губы красной помадой, надела любимый красный берет и попыталась улыбнуться своему отражению. Но улыбка задрожала, спряталась, угасла где-то внутри Теоны.

Увы, Теона была абсолютно, категорически несчастна; заполнена несчастьем и ощущением своей неприкаянности по самые уши.

Впрочем, так было не всегда.

В сказочно красивом городе, полном невероятных пейзажей, старинных храмов, садов и парков, широких проспектов и узких улочек, жила-была девочка Теона Кантария. Больше всего на свете Теона любила своих бабушку Нино, деда Георгия и тот мир поэзии и сказок, который они создали для своей любимой, единственной внучки. Дело в том, что бабушка и дед Теоны были не вполне обычными людьми; до десяти лет Теона вообще считала, что Нино и Георгий работают волшебниками.

Ее бабушка и дедушка работали в кукольном театре — дед был режиссером, а бабушка артисткой этого же театра. Детство Теоны прошло за кулисами: она присутствовала на репетициях и премьерах, смотрела, как делают кукол и как они — настоящая магия! — затем оживают; разговаривала с ними, как с добрыми друзьями и придумывала для них истории. Благодаря дедушке с бабушкой, театру и особенной атмосфере отчего дома (дед с бабушкой жили на первом этаже, а родители Теоны здесь же, на втором), ее детство было удивительным и волшебным.

Во дворе дома Кантария всегда стоял огромный накрытый стол, за который мог сесть любой вошедший во двор человек. Нино с Георгием устраивали шумные застолья для всех жителей старого квартала. За их столом обычно собиралось множество людей — пели песни, читали стихи, пили вино. Все праздники в этом старом квартале отмечали сообща и провожали в последний путь тоже так, всем кварталом. Теона помнит, как на похороны ее деда Георгия собрался весь район, как соседи плакали на похоронах и пели на поминальной трапезе. И также много людей провожали ее бабушку Нино, пережившую своего Георгия всего на полгода.

После смерти деда и бабушки Теона, которой тогда было шестнадцать, как-то разом повзрослела — детство закончилось. От Нино с Георгием ей остался бабушкин рояль, две любимых театральных куклы, которых так и звали — Нино и Георгий, целый альбом прекрасных, дорогих сердцу воспоминаний и светлая грусть. В тот печальный год Теона закончила школу, и тогда же в полной мере проявилась ее странность.

На самом деле про эту свою особенность Теона узнала еще в детстве.

…. — Ну что ты плачешь? — опечалилась бабушка Нино, увидев пятилетнюю рыдающую внучку, оплакивавшую детское горе — сорвавшийся с веревочки и улетевший в небо воздушный шарик — со всем размахом трагедии.

— Ничего страшного ведь не случилось, — пожала плечами бабушка Нино.

Теона запрокинула кудрявую голову вверх и, проводив голубой шарик глазами, залилась еще пуще. Как ни крути, улетевший шарик был не пустяком, а серьезной потерей.

— Жизнь долгая, если переживать по любому поводу, никаких слез не хватит! — заметила бабушка.

Теона не унималась и продолжала плакать. Тогда Нино, в тот день красившая забор их дома, сунула Теоне кисточку, чтобы отвлечь внучку.

— На вот, держи, помоги мне!

В итоге девочка с упоением красила забор до самого вечера, это занятие неожиданно увлекло ее и уж точно успокоило.

С тех пор Теона полюбила красить все подряд — любые поверхности, включая фасады домов, стены, пол в доме, ногти на руках и ногах. Ее странным образом успокаивал сам процесс окрашивания и запах краски. Со временем это увлечение стало для нее своеобразной психотерапией, ее личным способом гасить стрессы, позволявшим ей больше никогда не плакать.

Сама Теона считала, что, в сущности, ей повезло — все же у нее не самый плохой метод борьбы с неприятностями. Есть люди, которые заедают свои проблемы, — ее подруга Софико, к примеру, может навернуть на почве переживаний пару здоровенных, размером с пароход, хачапури; дед Георгий частенько боролся со стрессами вином, иной раз перебарщивая с его количеством (что вызывало стресс уже у его жены Нино), а кто-то, например, матушка Теоны, красавица Рита, поднимает себе настроение, покупая бесчисленные платья и туфли. Ну а она сама вот так: берет валик или кисточку в руки и — взмах туда-сюда — преображает поверхность, делает ее свежей и чистой.

Все безобидно, краска стоит не столь дорого, как платья и туфли, да и вреда от действий Теоны никому нет.

Если в детстве Теона красила что-нибудь только время от времени, то после школы у нее наступил интенсивный «покрасочный» период. Она тогда сильно переживала из-за смерти любимых Нино и Георгия и к тому же была растеряна из-за необходимости наконец определиться с выбором будущей профессии.

Увы, в свои семнадцать лет Теона еще не была готова к взрослой жизни и не очень понимала, чем же она дальше хочет заниматься. Ей хотелось, подобно бабушке с дедушкой, связать жизнь с искусством и творчеством, но это желание было еще очень смутным, неоформленным, не связанным с чем-то конкретным. Она толком не представляла, какую творческую специальность выбрать: стать ли ей режиссером, как ее дед Георгий, или быть актрисой, как бабушка Нино, а может, мастерить кукол или вообще создать кукольный театр?

— Сама не знаешь, чего хочешь, — нахмурился отец Теоны, когда дочь рассказала ему про свои смутные желания.

Деликатная мама Теоны — красавица Рита (кстати, благодаря ей у Теоны есть русские корни) попыталась смягчить диалог Теоны с отцом и задала наводящий вопрос:

— Доченька, чем конкретно ты хочешь заниматься?

Теона вздохнула и промолчала.

— Ты должна получить хорошее образование, лучше всего — экономическое, — в итоге заключил отец Теоны. — Даю тебе время до конца лета, чтобы подумать!

После этого на Теону и накатил «малярный период». Какой-нибудь умный психотерапевт наверняка установил бы связь между давлением на нее со стороны отца и возникшим на этой почве у девушки психологическим дискомфортом, а также последующей сублимацией, проявляющейся вот в этих ее «сеансах с красками». Но Теона в психотерапевтические дебри не углублялась. Она просто чувствовала, что ей плохо, что любимое занятие отчасти снимает переживания и, прихватив ведро с краской, красила все вокруг.

Покрасив у себя в доме все, что можно, Теона перешла во двор и переключилась на соседские дома. Подруге Софико Теона выкрасила забор нежно-розовой краской, будку своего пса Гриля — голубой, в цвет неба, сарай дяди Михаила — фисташковой.

К исходу лета перекрасив весь квартал, Теона приняла решение и — в конце концов, она всегда была хорошей, послушной дочерью! — отложила на время мечты о кукольном театре, поступив в тот институт, на котором настаивал отец, чтобы в будущем, к радости родителей, стать дипломированным экономистом. Ну а что, экономика — важная вещь, кому-то надо заниматься и этой уважаемой, серьезной специальностью.

В следующие пару лет Теона добросовестно погрузилась в учебу; забытые куклы скучали на ее столике, а ведра с краской и кисточки пылились в чулане. И все шло благополучно, пока прошлым летом не случилось нечто, перевернувшее жизнь Теоны.

В тот летний день она сидела на балконе и переговаривалась с подругой Софико, сидевшей напротив, на балконе своего дома. Жара стояла такая, что и неугомонный пес Теоны, черный кудлатый Гриль, валялся у хозяйки в ногах, не подавая признаков жизни. Барышням было так жарко и лениво, что ни у одной даже мысли не возникало, что можно перейти улицу и пойти к подруге домой.

Попивая чай (Теона с любимым вареньем из хурмы, Софико с обожаемой ачмой), девушки обсуждали… Ну что они могли обсуждать?! Не текущую политическую ситуацию в мире, конечно! Как и положено юным девушкам, они говорили о любви, об отношениях мужчины и женщины.

— Все о любви да о любви! — насмешливо сказал проходящий по улице высокий молодой человек.

Теона с Софико разом замолчали и наградили незнакомца презрительным взглядом, но когда они признали в нем сына их соседей, Михаила Багратиони, обе радостно ему замахали. Четыре года назад, закончив школу, Михаил уехал из Тбилиси учиться в другой город. И вот теперь он вернулся домой.

— Эй, красавицы, приглашаю вечером прогуляться по городу, — улыбнулся Михаил.

— А кого из нас ты приглашаешь? — уточнила Софико.

— Обеих! — не растерялся Михаил.

В тот вечер они втроем гуляли по городу, на следующий — втроем пошли в ночной клуб, а через два дня в кино тем же составом.

Сложно сказать, какая из двух подруг влюбилась в Михаила первой — Теона или Софико. Да и так ли это важно? Обе еще не знали серьезного чувства, но обе о нем мечтали, а умный, красивый, обаятельный Михаил как нельзя лучше соответствовал представлениям подруг об идеальном мужчине. В общем, Теона и Софико влюбились в красавчика соседа одновременно. Но первой о своем чувстве более скрытной подруге рассказала Софико.

Услышав признание Софико, с которой Теону связывали не просто дружеские, а можно сказать, нежные сестринские чувства, Теона растерялась и приуныла. Увы, в любви подобная «синхронность» не сулила ничего хорошего (любовь все-таки не синхронное плавание!). Погрустневшая Теона не сказала Софико о том, что вполне разделяет ее мнение насчет того, что Михаил — средоточие всех мужских достоинств, и умолчала о своей влюбленности в достойнейшего из мужчин.

Между тем прогулки «втроем» как-то быстро прекратились — Михаил с Софико теперь предпочитали встречаться вдвоем. Намечалась традиционная пара и классический сюжет. Теона поняла, что в этом союзе третий лишний — она. При этом Теона не находила ничего удивительного в том, что из них двоих Михаил выбрал высокую статную красавицу Софико, а не ее — метр с кепкой и кудрявая швабра на голове. «Да и можно ли не любить Софико? — вздыхала Теона, глядя на себя в зеркало. — Она такая красивая и обаятельная! А я… Я похожа на какого-то воробья или мышонка! Мелкая, худая — на такую никто никогда не взглянет!»

Теона молчала, замкнувшись в себе, и ждала дальнейшего развития событий. А вскоре Софико ей сообщила, что у них с Михаилом полная гармония и любовь до гроба и что через месяц они поженятся.

Услышав про скорую свадьбу подруги, Теона почувствовала какую-то острую, сродни зубной, душевную боль. Ее воздушный шарик снова улетел. И, как когда-то в детстве, Теона была безутешна. Но видя счастливое лицо любимой подруги, она не считала возможным испортить Софико ни настроение, ни жизнь. Посему Теона жестко скрутила в кулак свои эмоции и ничем не выдала того, что творилось у нее в душе. Просто на следующий день она вышла из дома в пять часов утра с ведром краски и покрасила все гаражи на своей улице, а потом на соседней. Она, можно сказать, взялась за старое.

К личным переживаниям на почве неразделенной любви добавилось разочарование в будущей профессии. Теона поняла, что совершила ошибку, поддавшись на уговоры отца, и что хорошего экономиста из нее никогда не получится, поскольку нельзя состояться в нелюбимом деле.

Через месяц Софико с Михаилом поженились. Накануне их бракосочетания Теона решила заболеть, чтобы иметь благовидный повод не присутствовать на свадьбе и не портить никому праздник своим похоронным видом. С этой целью она заставила себя съесть тонну мороженого. Теона глотала лед кусками, пока не почувствовала, что внутри нее образовался злой ледник и что она почти превратилась в айсберг. С тех пор ей вообще казалось, что ее тогда заморозил какой-то злой волшебник, и вот такой замороженной ей теперь и придется жить.

В день торжества Теона валялась в постели с высоченной температурой, слушала, как в соседнем доме полгорода гуляет на свадьбе Михаила и Софико, и страдала.

Ну а что — личная жизнь не задалась, с профессией тоже не сложилось!

Заледеневшая Теона обхватила пса Гриля руками и уткнулась в его теплую шубу. «Неудачная жизнь!» — взвыла Теона, икая от холода, и Гриль поддержал ее солидарным воем.

В тот день девятнадцатилетней Теоне казалось, что жизнь кончена.

Однако наступили другие дни — жизнь продолжалась и чего-то требовала от Теоны. Девушке предстояло принять важное решение. Перед тем как уйти из института, она думала неделю, а потом все-таки забрала свои документы и вечером объявила отцу, что экономистом она не будет.

— А кем ты будешь? Маляром?! — схватился за голову отец и в гневе швырнул ее ведро с краской об стену.

С тех пор отец с ней не разговаривал.

Теона, конечно, переживала их разлад, и ее мама, и сам отец тоже. Но он, хоть и безумно любил дочь, простить ее не мог. Помимо переживаний из-за ссоры с отцом, Теону каждый день ждала пытка ревностью. После свадьбы Михаил переехал к Софико и частенько, выходя на балкон, Теона видела счастливых молодоженов.

В первый раз увидев на балконе напротив целующихся Софико и Михаила, Теона задохнулась от боли и, захлопнув дверь своего балкона, кинулась обратно в комнату. Но и в комнате не было спасения! Страшным зверем по ней металось зеленоглазое чудовище — ревность.

Теона не желала, чтобы эта зеленоглазая тварь поселилась в ее комнате и в ее душе; она не хотела избегать Софико, не хотела испытывать по отношению к любимой подруге никаких негативных чувств. Тем не менее Теона понимала, что она не может «выключить» свои эмоции волевым усилием, что каждый день она будет видеть счастливые лица Софико и Михаила и чувствовать, будто ей в сердце воткнули нож и теперь его медленно поворачивают.

«Я должна уехать! — в какой-то миг поняла Теона. — И чем дальше от Тбилиси, тем лучше!»

У нее было три варианта: переехать в соседний Кутаиси к старшему брату, в Грецию к дяде по отцовской линии или к тете Манане, сестре матери, в Петербург. Вообще самым простым и прекрасным вариантом был Кутаиси. Этот город совсем рядом от Тбилиси, и она всегда сможет вернуться домой, если станет невыносимо. На втором месте в ее хит-параде «перемены участи» стояла Греция — красивейшая зеленая страна с морем и постоянным солнцем. И самым ужасным Теоне представлялся русский город на болотах с его паршивым климатом. Конечно, в Петербурге прекрасная архитектура, но когда весь год будешь клацать зубами от холода, а солнца вообще не увидишь, то и никаких архитектурных красот не захочешь. Короче, Петербург Теона отмела сразу; с ее точки зрения, туда можно было отправиться разве что в ссылку за какое-нибудь серьезное преступление.

В итоге она решила выбрать Кутаиси. Но в тот миг, когда Теона уже вроде бы все решила, она услышала Софико, призывавшую ее выйти на балкон.

Теона съежилась и пошла на балкон, как на казнь.

Улыбающаяся Софико прокричала Теоне:

— Приходи сегодня к нам, дорогая, отмечать день рождения Михаила!

— Приду, если смогу! — выпалила Теона. — Извини, у меня там… суп подгорает! — И умчалась обратно в комнату, где ее скрючило от боли.

Она вдруг подумала, что вот сейчас ей так плохо, что, может быть, единственный вариант избавиться от этой тоски, сделать себе еще хуже?! А хуже можно сделать только, если…

— Я еду в Петербург, к тете Манане, — вечером объявила Теона.

Услышав ее слова, мать заплакала, а пес Гриль даже завыл от ужаса.

Они смотрели на Теону так, словно прощались с ней навсегда.

И вот через два дня она будет в Петербурге. Уже куплен билет на самолет, собраны вещи, все решено.

Теона застегнула чемодан и вышла из дома, чтобы еще раз пройтись по любимому Тбилиси и попрощаться с ним перед долгой ссылкой в северный Петербург.

Санкт — Петербург

По выходным в «Экипаже» Лешу замещал Никита, хотя Леша запросто мог обойтись и вовсе без выходных, потому что отдыхать он не любил и, честно говоря, не умел. Вот и в субботу с утра он маялся, не находя себе дела. До вечерней поездки в аэропорт, где он должен был встретить племянницу Мананы, оставалась еще уйма времени.

Не зная, чем заняться, Леша слонялся по своей большой, доставшейся ему от деда квартире. В этой квартире в старом доме у Никольского собора прошло Лешино детство. Сколько он себя помнил, вся его жизнь была связана с прекрасным небесно-голубым Никольским собором и сереньким Крюковым каналом. И с дедом Василием Ивановичем Белкиным.

Лешин дед почти всю жизнь прослужил корабельным коком на флоте, но после того, как на его шею неожиданно свалился внучок-подкидыш, Василий Иванович уволился с флота и осел на суше. В последние годы жизни он работал шеф-поваром в кафе и воспитывал внука.

Гениально варить кофе, мастерски жарить картошку и оптимистически смотреть на жизнь — все свои главные навыки Василий Белкин передал внуку. Леше до сих пор не хватает его адски вкусной картошки, крепчайшего, сваренного на огне кофе и психотерапевтических бесед в стиле «а жизнь, Леха, как тельник у моряка, в полосочку, сегодня — черная, завтра — белая!». После смерти Василия Ивановича их большая квартира враз опустела. И хоть деда нет уже несколько лет, Леша до сих пор не решается здесь что-то изменить, хотя бы сделать ремонт или переставить мебель.

Устав слоняться, Леша вышел из дома. Он поторчал на набережной, погонял силой мысли льдины на Неве, потолкался в толчее Дома книги, зачем-то купил там здоровенный, с центнер весом, справочник о кофе и кофейной культуре, затем прошел через сырой, бесприютный об эту пору Михайловский сад, долго глядел, задрав голову на плывущие в небе купола собора Спаса на Крови, а потом, поняв, что замерз, решил где-то погреться. Ближайшим местом оказался Русский музей, и Леша нырнул внутрь.

Бродя по залам, Леша пришел в тот, где висели картины художника Саврасова, и задержался здесь дольше всего. В саврасовских пейзажах была такая среднерусская звенящая тоска и бесприютность и что-то такое до боли родное, намертво вписанное в нашу русскую матрицу, что это почему-то не отпускало. Но странное дело — разглядывая одну из картин, которую никак нельзя было назвать жизнерадостной, Леша тем не менее почувствовал, как его настроение улучшается. Да, еще предстояло пережить долгий март и до настоящей весны было еще ох как далеко, а все-таки весна уже чувствовалась!

Из музея Леша вышел в хорошем расположении духа. Он думал о том, что скоро станет тепло, и у них в «Экипаже» будет летняя терраса и живые цветы, и красивые девушки в летних платьях будут сидеть за уличными столиками и пить кофе. Ну? Разве это не прекрасно?!

Как бы подтверждая Лешины догадки о скорой весне, рядом зачирикали воробьи, и мимо прошла красивая девушка с распущенными волосами, у которой был какой-то подозрительно весенний вид. Вот так — город еще не успел оттаять от долгой зимы, но женщины и птицы весну уже чувствовали (они всегда первыми чувствуют ее приближение).

Довольный Леша поймал такси и поехал в аэропорт.

Аэропорт гудел, люди расставались, встречались, летели куда-то, а Леша Белкин стоял посреди зала прилета, высматривая в толпе племянницу Мананы. Причем высматривал он (спасибо за наводку, Манана!) первую красавицу Тбилиси.

И вот наконец он ее увидел! Прямо к нему шла, рассекая пространство, гордо неся свою красоту, фигуристая рослая брюнетка, принадлежащая к той редкой породе женщин, бесконечные ноги которых начинаются где-то на уровне ушей. Обрадовавшись, Леша резво побежал ей навстречу.

— Привет! — широко улыбаясь, сказал Леша. — Я — Алексей! Будем дружить?

— Отвали, урод, — бросил Леше невесть откуда взявшийся шкафообразный мужик.

Завидев громилу, красотка тут же бросилась ему на шею.

— Простите, вы — Теона? — попятился Леша.

Мужик-шкаф буквально зарычал на него:

— Сказано — отвали! — и повернулся к спутнице. — Идем, Катя!

Леша пожал плечами — ошибочка вышла! — и растерянно огляделся по сторонам. Все прилетевшие пассажиры этого рейса уже разошлись, и только поодаль стояла маленькая худая девица в красном берете.

Леша отвернулся. Эта красная шапочка не была похожа на первую красавицу, да и вообще на красавицу — будем честны! — тоже. Но поскольку зал опустел и выбирать больше было не из кого, Леша снова остановил на ней свой взгляд.

Красная шапка деловито поправила берет и шагнула к Леше:

— Это ты — Белкин?

Леша удивился ее вопросу не меньше, чем недавнему незаслуженному грубому «отвали», и уставился на незнакомку.

— Так ты Белкин, нет? — не выдержала девушка.

Леша долго молчал, потом не без грусти признался:

— Белкин. Я.

— А я — Теона! — заявила девица. — Племянница Мананы.

Леша глядел на нее во все глаза. Девица была мелковатого калибра, тощеватая, с огромными, в половину физиономии, темными глазищами. Самым примечательным в ней были как раз глаза (смотрит, кстати, с вызовом, как будто он ей что-то задолжал) и прическа в виде швабры из мелких кудряшек. В целом вид у новоприбывшей был довольно странноватый: красный берет, легкое пальтецо, шарфик в горошек — нет, петербургские женщины в начале марта так не ходят! И честно говоря, она вообще была похожа не на женщину, а на какого-то нахохлившегося воробья. Поначалу Леша с племянницей Мананы добросовестно пытался быть гостеприимным, словно бы та приехала в гости лично к нему — шутил и старался ее как-то поддержать; к примеру, когда они вышли на улицу, он предложил отряхнуть ее дурацкий берет от снега, но встретив в ответ лишь угрюмое молчание, Леша решил заткнуться, оставил ее и ушел искать такси.

С такси, кстати, что-то не задалось, Леша никак не мог найти вызванного им водителя. В результате, когда через полчаса он на такси подъехал к тому месту, где оставил Теону, та, уже насквозь промерзшая и промокшая, наградила его взглядом тяжелым, как булыжник.

В машине оба молчали. Дар речи оба обрели только, когда водитель, подъезжая к улице, сообщил, что дальше он проехать не сможет, потому что дорога к нужному дому перекрыта.

Леша, вспомнив неподъемную тяжесть чемодана Теоны, тихо ойкнул:

— Почему перекрыта?

— Здесь второй год трубы меняют. Пешком идете! — пожал плечами водитель и высадил незадачливых пассажиров посреди улицы.

Леша передал Теоне купленный днем в книжном кофейный справочник, вступил в неравный бой с чемоданом и, со стоном обхватив проклятый, размером с гроб, чемоданище, поплелся вслед за красной шапкой.

— В нормальном городе разве будут зимой менять трубы?! — на ходу ворчала Теона. — И у вас вообще пишут на домах номера?!

Озираясь по сторонам, она налетела на строительное заграждение и, пытаясь сохранить равновесие, выронила Лешин книжный том в лужу.

Леша вскрикнул: ой, моя прелесть!

Теона подняла перепачканный справочник:

— Извини, я нечаянно.

Леша махнул рукой — он уже понял, что новое знакомство как-то не задалось, и хотел лишь побыстрее распрощаться с этой девицей. Тем не менее он вежливо дал ей пару инструкций относительно того, как надо вести себя в старых петербургских квартирах, а также перечислил основные достопримечательности квартала, где ей теперь предстояло жить.

— Кстати, не знаешь, где здесь поблизости нормальная еда? — поинтересовалась Теона.

— В каком смысле? — не понял Леша.

— В смысле поесть! — усмехнулась Теона. — Надо же мне будет где-то поужинать.

Леша удивился:

— А ты разве сама не готовишь?

— Я готовить вообще не люблю, — пожала плечами Теона, — и не умею!

Леша посмотрел на нее с нескрываемым разочарованием: м-да, а племянница-то не в тетю пошла!

Сверившись с написанным Мананой адресом, они наконец нашли нужную парадную.

Отдуваясь (камней она туда напихала, что ли?!), Леша кое-как взобрался на третий этаж, поставил чемоданище перед старой, пошарпанной дверью и вручил девице переданные Мананой ключи от квартиры.

— Спасибо. Может, зайдешь на чай? Хотя вообще-то я не уверена, что он у меня есть, — буркнула девица.

— Не стоит беспокоиться! До понедельника, — без энтузиазма пробубнил Леша, — встретимся в «Экипаже».

Если что-то могло пойти не так, то вот оно все и пошло не так с самого начала.

Из иллюминатора самолета Петербург показался Теоне таким серым и мрачным, что ее передернуло. А выйдя из самолета и увидев эту гнуснейшую смесь дождика и снежка, она тяжело вздохнула. «Ну, ты же хотела, чтобы тебе было плохо? Так вот цель достигнута, потому что хуже, кажется, и не бывает!» Потом этот встречающий клоун, которого прислала тетя Манана, совершенно вывел ее из себя. Она ведь видела, как он бросился к той роскошной девушке, и последующее разочарование в его глазах Теона увидела (не дура, знаете ли, все понимаю!) и разозлилась: ах, не подхожу? Ну извините!

Между прочим, внешне он ей тоже не понравился. Какой-то хлипкий чудик в пижонской курточке, пожалуй, слишком смазливый, вообще не в ее вкусе! Так, мальчишка какой-то! И мелет ерунду. «А мне с ним еще и работать придется!» — подумала Теона, поеживаясь от холода. Вот, кстати, холодно было так, что сводило уши, зубы, вообще все. С небес, как из худого ведра, сыпал противный то ли снег с дождем, то ли дождь со снегом. Ее любимый красный берет, который, как она считала, придавал ей залихватский французский вид, намок и сейчас облипал ее мокрым блином. И похожа она теперь была не на француженку, а на мокрую — се ля ви! — курицу.

Теона видела, что клоун в пижонской курточке, глядя на нее, еле сдерживается, чтобы не заржать. Теона была такая огорченная и злая, что, если бы он заржал, она бы тоже не сдержалась, пожалуй, высказала все, что думает про этот город на болотах.

Она, разумеется, полагала, что сейчас он посадит ее в машину, но он сообщил, что вызвал такси.

— Я не вожу машину, — улыбнулся чудак и, вручив ей какой-то огромный книжный том, куда-то ушел.

Теона взглянула на книгу — ну, конечно, справочник по кофе и кофейной культуре! Тетя Манана говорила ей, что этот Леша Белкин немного сдвинутый на кофе; видимо, так и есть, если он даже в аэропорт приперся со своим толстенным справочником!

Между тем ее новый знакомый все не появлялся. После получаса ожидания такси под дождем Теона была уже не злая, а просто очень-очень расстроенная!

Наконец подъехала машина, и Белкин замахал ей руками.

Они долго ехали по городу в наступающих сумерках, а затем водитель вдруг высадил их посреди улицы и сказал, что дальше они должны идти пешком, потому что в этом диком городе кому-то посреди зимы приспичило менять трубы.

Постукивая зубами от холода, Теона выползла из машины и долго наблюдала битву титанов — схватку кофемана Белкина с ее чемоданом.

Потом им предстоял долгий квест «как найти нужный дом в петербургском лабиринте сообщающихся дворов», а затем, в одном из ответвлений лабиринта, Белкин вдруг решил дать ей парочку наставлений, так сказать, инструкций на предмет правильного поведения в старых квартирах.

— Слушай, ты там, в этой своей квартире, главное, ничего не бойся! — назидательно сказал Белкин.

— Ты о чем? — мгновенно перепугалась Теона.

— Ну, я про призраков!

— Про каких призраков?! — сердце Теоны куда-то упало.

— Про тех, что водятся в старых квартирах, — невозмутимо ответил Белкин. — Так вот, их не надо бояться. Просто ночью, когда почувствуешь, что тебя кто-то ощупывает, нужно спокойно — без суеты! — сказать им: «Ребята, все нормально, я своя».

Теона остановилась и уставилась на Лешу:

— Ты это сейчас серьезно?

— Конечно! — кивнул Леша. — Понимаешь, Петербург — необычный, мистический город! Вот этому твоему дому лет сто пятьдесят, не меньше!

— Ну и? — не поняла Теона.

— Ну и представляешь, сколько людей здесь жило и умерло? — со значением заметил Белкин. — Их тени бродят, не находя покоя.

— Спасибо большое за разъяснение! — фыркнула Теона.

Этот чудик сейчас свалит отсюда, а ей, между прочим, придется здесь ночевать! С призраками и тенями, которые придут ее «ощупывать».

Теоне стало так тоскливо, что, когда они наконец отыскали нужную парадную (уж конечно же, оказавшуюся готически мрачной!) и остановились перед дверью ее будущей квартиры, она, чтобы оттянуть момент, когда ей придется остаться одной, предложила чудаку Белкину зайти на чай.

Но Белкин от чая отказался. Он подхватил свой толстый справочник, напомнил, что в понедельник будет ждать ее в кофейне, и, подкрепив свои недавние страшилки контрольным увещеванием «ты, главное, ничего не бойся», откланялся.

Теона вздохнула и открыла заскрипевшую старую дверь. Теона вошла в большую прихожую, нащупала выключатель, включила свет. Позже она, конечно, вспоминала этот день и то свое первое впечатление от квартиры, но неизменно приходила к выводу, что нет, пожалуй, никаких особенных предчувствий у нее тогда не возникло, она просто чувствовала раздражение, усталость, тревогу, но интуиция ей тогда ничего не подсказала.

ГЛАВА 3

КОФЕЙНЫЕ РЕКИ, МОЛОЧНЫЕ БЕРЕГА

Квартира, в которой Теоне предстояло жить, оказалась внушительной; три большие комнаты, высоченные потолки — здесь было куда больше пространства, чем нужно одинокой молодой девушке. Вообще тетя Манана, добрая душа, долго уговаривала племянницу жить у них, но Теона от ее предложения отказалась, поскольку не хотела стеснять родных. В итоге Манана предложила девушке бесплатно пожить вот в этой самой квартире, принадлежавшей каким-то ее знакомым.

Теона оглядела комнаты, осмотрелась. Квартира выглядела слегка запущенной: паркет поскрипывал, старинная мебель, видимо, знавала и лучшие времена; и все же в ней было какое-то благородство и сдержанный стиль. В гостиной разместилась огромная библиотека, на стенах висели картины, одна из которых — портрет незнакомой молодой женщины — привлекла внимание Теоны. Красивая незнакомка на портрете смотрела на Теону холодно и строго, в ее взгляде будто читалось: «Еще посмотрим, девушка, как мы с вами уживемся!»

Теона вздохнула — новая жизнь казалась ей такой же сумрачной, как эта квартира. Она подумала, что надо бы потом сделать здесь хотя бы косметический ремонт, если, конечно, владельцы не будут против. Ну хотя бы покрасить стены!

В холодильнике на кухне, девушка нашла еду, заботливо приготовленную Мананой, и бутылку красного вина.

Теона распаковала чемодан, разложила одежду и определила место для своих любимых кукол. Эту кукольную пару: большеглазую золотоволосую Нино, в бархатном платье и в шляпке, и ее постоянного спутника Георгия, музыканта со скрипкой, — Теона посадила на прикроватный столик в спальне.

Закончив с обустройством на новом месте, она налила бокал вина и забралась на широченный подоконник в гостиной. С этой точки обзора была видна набережная и река.

«А какая, кстати, это река? Ладно, завтра разберемся!» — зевнула Теона.

Она уже чувствовала невозможную усталость и хотела спать. Поэтому, когда ей вдруг позвонил заполошный Леша Белкин, она постаралась побыстрее закончить разговор.

Уснула она довольно быстро и крепко проспала до самого утра. Проснувшись утром, Теона усмехнулась: «Подумать только — обошлось без призраков! Никто не приходил меня пугать, как обещал этот дурачок Леша!»

Она подошла к окну. Небо было серебряно-серое, река вилась серой лентой. Небо, река и улица сливались в один свинцовый фон. «Да-а-а, жизнерадостный город, ничего не скажешь!» — хмыкнула Теона.

Взглянув на часы, она увидела, что пора собираться на встречу с Лешей. Вчера, позвонив ей уже поздно вечером, он неожиданно пригласил ее в какой-то музей. Положа руку на сердце, ей не очень-то хотелось встречаться с чудаковатым Лешей, но и сидеть одной в пустой квартире в чужом городе тоже не хотелось, поэтому Теона решила принять его предложение. Она было натянула свое пальтецо, но, вспомнив, как вчера было холодно, задумалась: что же надеть? Припомнив, что тетя Манана во вчерашнем телефонном разговоре упомянула о том, что привезла ей на первое время кое-какую теплую одежду, Теона примерила тетин пуховик. Увы, в этом огромном черном пуховике Теона сама себе напоминала мышь в мешке. Ну делать нечего, это все же лучше, чем мерзнуть. А завтра она купит себе что-нибудь приличное.

Она уже собиралась уходить, но вернулась в спальню за сумкой и, сначала почувствовала, что что-то не так, а потом и увидела. Ее внимание привлекли куклы на прикроватном столике. Теона была готова поклясться, что вчера ее куклы Нино с Георгием сидели иначе, а теперь они были сдвинуты, словно бы этой ночью их кто-то переставил местами. Да и шляпка у принцессы Нино почему-то сбилась набок.

«Я просто вчера очень устала, поэтому и не помню точно, как они сидели», — тоскливо сказала Теона, заставляя себя поверить в то, что все в порядке. Она поправила шляпку Нино и посадила кукол так, как ей казалось правильным.

Потом она надела берет и пошла в город — разбираться, что за река течет под ее окнами и где находится этот Русский музей.

Простившись с разлюбезной племянницей Мананы, Леша пришел домой и уже собирался устроиться на диване, чтобы посмотреть на сон грядущий новый увлекательный сериал, когда в его подсознании зазвенел злобный комар — недовольный голос за что-то его бранившей Мананы. И тут Леша вспомнил, что забыл передать Теоне сверток с пирогами, которые ему перед отъездом вручила Манана.

Леша аж подскочил на месте: как это у него вылетело из головы?! И что теперь делать, однако? Тащиться сейчас на ночь глядя к этой угрюмой красной шапке ему совсем не хотелось. Может, сожрать пироги самому и дело с концом? Но Манана ему потом это точно не простит, еще, чего доброго, подвергнет страшной пытке — лишит навсегда своих десертов!

Леша нехотя набрал телефонный номер Теоны и с ходу предложил:

— Слушай, такое дело, давай я к тебе заеду?

— Зачем это? — встревожилась Теона.

Леша честно покаялся в том, что забыл передать ей дары от любимой тети. Но Теона вдруг проявила великодушие и сказала, что раз такое дело — пироги он может съесть сам, потому что она вообще-то уже собирается спать.

Леша так обрадовался ее неожиданному благородству, что решил дать ей второй шанс — ну, может, она все-таки нормальный человек?! — и спросил, чем Теона занимается завтра. Та ответила, что никаких планов на воскресенье у нее нет, разве что поздно вечером к ней заедет вернувшаяся из Москвы тетя Манана.

Леша, поняв, что по логике вещей должен сопроводить вопрос каким-то конкретным предложением, задумался: а куда, собственно, сводить эту красную шапочку? Куда вообще таких водят? Что до него, то он иногда пускался во все тяжкие — ходил, бывало, в ночные клубы, знакомился там с девушками, завязывал необременительные отношения, потом без сожаления разрывал их… Или он просто изредка мог накатить виски в баре. Но не поведешь же красную шапку в бар или в ночной клуб? Она же потом сдаст его Манане с потрохами. О! Есть отличный вариант культурного досуга!

— А идем в музей? — предложил Леша, чувствуя себя воистину жителем культурной столицы.

Вот так и получилось, что в воскресенье, с утра пораньше, Леша топтался у входа в Русский музей.

«Красная шапка сегодня выглядит еще страньше, чем вчера», — отметил Леша, увидев Теону.

На кучерявой голове девицы красовался все тот же берет, но вместо пальто на ней теперь была какая-то странная плащ-палатка, настолько огромная, что казалось, она затрудняла хрупкой Теоне передвижение. В целом впечатление было такое, будто мышь засунули в сумку. Леша едва сдержался, чтобы не хихикнуть.

Поймав его удивленный взгляд, Теона пожала плечами:

— Это пуховик Мананы, кажется, он мне немного великоват.

Когда она сняла берет и пригладила волосы, Леша опять чуть не расплылся в улыбке: все-таки странно — такая маленькая хрупкая девушка и такая кудрявая, пышная копна волос! Словно бы конкретно этой девушке пришили башку от другой. Ну да ладно…

Они долго ходили по музею, рассматривали картины. Теона с удовольствием простаивала перед полотнами, на которых было изображено море или солнечные пейзажи. А потом Леша отвел ее в зал, где висели картины Саврасова и доверительно сказал, что ему очень нравится этот художник.

Теона застыла перед одним из полотен, на котором разливалась половодьем робкая русская весна — мрачное небо, болотца, чахлые, словно долго болевшие березки, — и вдруг с тоской выдохнула:

— Какой ужас! Это же называется «отгружаю депрессняк тоннами». Вот что есть ваш Петербург и ваша страна в целом!

Леша аж взвился:

— А у вас-то в Грузии что?!

— А у нас огромное солнце! И горы, и красное вино, и люди поют песни. И всегда-всегда весна и лето! — гордо изрекла Теона.

Леша задохнулся от обиды:

— А что же ты тогда сюда притащилась? Ну и сидела бы в своем лете?!

— Да просто жизнь приперла к стене, и пришлось уезжать.

На лице девушки застыло такое отчаяние, что Леше неожиданно стало жаль Теону, и он примиряюще заметил:

— Да ладно. Я вообще-то Грузию люблю: шашлыки, хинкали, хачапури!

— Какой же ты примитив! — усмехнулась Теона. — Грузия — это не только еда!

Вот и поговорили. Опять полаялись, как кошка с собакой. В итоге всю дорогу из музея до дома Теоны они молчали.

Лишь на прощание Леша сухо сказал:

— До завтра! Утром жду в «Экипаже». И не вздумай опаздывать!

Леша угрюмо смотрел на часы — Теона опаздывала уже на полчаса. Прекрасное начало ее первого рабочего дня!

Он заглянул на кухню, где Манана пекла круассаны, и ехидно поинтересовался:

— Ну и где наша новая барменша?

Манана безмятежно махнула рукой:

— Сейчас придет! Мы с ней вчера полночи проговорили, может, заспалась девочка, ничего страшного. Или заблудилась бедняжка в незнакомом городе, растерялась!

— Растерялась! — насмешливо протянул Леша. — Я не сказал бы, что она теряется…Честно говоря, племянница у тебя — чистая скорпиониха. Мелкая, но так ужалит, что полруки оттяпает!

— Что ты, Лешка, — вскинулась Манана, — она такая хорошая девочка — добрая, нежная, просто стесняется.

— Что-то я не заметил в ней особой стеснительности, — буркнул Леша. — Все время дерзит и колется — чистый кактус! Вот спасибо тебе! А мне еще и работать с ней придется!

— Ну не злись, — примиряюще сказала Манана. — Хочешь, я тебе опять твой любимый пирог испеку?!

— После общения с такой напарницей-колючкой и пирога «Двенадцатой ночи» не захочешь! — пожаловался Леша.

— Ты просто ее еще плохо знаешь! — заверила Манана.

— Да у меня как-то и не возникает желания узнать ее получше! — честно признался Леша и тут же услышал рядом возмущенное фырканье.

Оглянувшись, он увидел, что за его спиной стоит насупленная Теона.

— Привет, Белкин. Вижу, ты без меня очень скучал?! — усмехнулась девушка.

И только появление Никиты Арсеньева предотвратило возможную перепалку Леши и Теоны. Кстати, Леша отметил, что с Никитой Теона ведет себя куда любезнее, и в беседе с ним она даже производит впечатление относительно нормального человека.

— Отличная девушка, — подмигнул Леше Никита, когда Теона отвернулась, — умная и обаятельная!

Леша сморщился и поинтересовался у «мисс обаяния», какие виды кофе она умеет готовить.

— Честно говоря — никакие, — улыбнулась Теона. — Я кофе вообще не люблю.

Леша застонал, как смертельно раненный зверь:

— Да как же, да что же это?!

— Ну вот так, — пожала плечами Теона. — Но я ответственный, легко обучаемый человек, поэтому я быстро усвою все, что нужно.

— Но кофе нужно любить! — вскричал Леша. — Тут все серьезно!

— А ты вообще какой-то чрезмерно эмоциональный парень, — неодобрительно заметила Теона. — Неужели ты так уж любишь кофе?

— И даже еще больше! — отрезал Леша. — А ты-то что из напитков предпочитаешь?

— Чай, а еще лучше красное домашнее вино! — призналась Теона.

— И с этим человеком нам придется работать?! — возмутился Леша.

Манана с Никитой, наблюдавшие за диалогом Леши и Теоны, переглянулись.

— Ну ничего-ничего! Мы еще сделаем из тебя приличную девушку! — с тихой угрозой пообещал Леша и тут же включил гимн отъявленных кофеманов, песню Фрэнка Синатры «The Coffee Song».

Старина Фрэнк пел о чудаках, которые даже в яичницу с ветчиной добавляют кофейный кетчуп, да что там говорить — они даже в кофе добавляют кофе! В какой-то миг оба бармена не сдержались и тоже затянули песню.

Услышав слова «Ты встречаешься с девушкой и позднее понимаешь, что она пахнет как кофеварка», Теона взглянула на парней с изумлением. Ну ладно чокнутый Белкин, но от Никиты она такой кофейной экспрессии никак не ожидала.

— Понимаешь, нам всем нужна энергия, — улыбнулся Никита. — А эту энергию дает что?

— Что? — переспросила Теона.

— Кофе! — прокричали Леша с Никитой.

Теона выразительно на них посмотрела:

— Парни, вы сумасшедшие!

Но как бы там ни было, несмотря на всю разность характеров, темпераментов и глобальное различие вкусов, отныне Леше и Теоне предстояло работать вместе. Ничего не поделаешь!

Весь день Данила Суворов провел в Кронштадте, без устали снимая этот гордый город с разных ракурсов. Кронштадт завораживал Данилу не меньше, чем красоты Крайнего Севера или экзотика африканских пустынь, поскольку в нем сохранился неповторимый петербургский «гений места».

Данила долго снимал на набережной. Ветер рвал серое полотно Финского залива, небо сливалось с водой, покачивались корабли на причале. Непогода испытывала город-крепость, его жителей и самого фотографа на прочность. Но Данила радовался разбушевавшейся стихии, позволявшей сделать характерные, образные снимки. Сделав целую серию фотографий на заливе, Данила дошел до прекрасного, уходящего ввысь Морского собора и невольно улыбнулся: «Создал же Господь такую красоту!» Серия фотоснимков собора, и дальше в путь.

Суворов бродил по окраинам города, заглядывал во все дворы, закоулки, фиксировал камерой проступающее в трещинах на стенах, в следах старых военных снарядов, в золоте церковных куполов время. По сути Данила всегда занимался тем, что стремился удержать ускользающее время, запечатлеть его. Вся его жизнь была попыткой зафиксировать, поймать и бережно сохранить что-то очень зыбкое, эфемерное, ускользающее. Потому что кто его знает — вдруг через несколько лет в этот гордый, тихий, дремотный город, сам по себе похожий на застывший корабль, ворвутся какие-нибудь преобразователи и захотят переиначить здесь все на современный лад: уничтожат этот старый форт, снесут тот старый дом, а на месте этого магазинчика с трогательной, советской еще вывеской соорудят очередной безликий супермаркет. Любой город может исчезнуть, уйти как Атлантида под воду. Понимая это, Данила хотел сохранить любимые места в их первозданном виде хотя бы на карте памяти.

Изрядно постранствовав по свету, фотограф Суворов в какой-то миг решил отдать дань уважения родной стране — он много снимал русский Север, красоты Алтая и Урала. И вот теперь осел в Петербурге. До этого времени у Данилы не было своего жилья (московская квартира, где жили его родители — не в счет). Он и не хотел пока обзаводиться собственным жилищем, чтобы не привязываться к месту, не ограничивать себя в странствиях по миру, в своей свободе. Он предполагал, что когда-нибудь, возможно, бросит где-то якорь и осядет, но когда это будет и в какой точке земного шара, еще не знал. Пока же его временным приютом стала квартира друга Ивана в старом, истинно петербургском доме и отчасти уютная кофейня «Экипаж», где он проводил много времени.

Вот и в этот вечер, вернувшись из Кронштадта, по пути домой Данила зашел в «Экипаж» — купить круассанов на завтрак, выпить еще одну чашку кофе и сыграть с Лешей в шахматы.

Однако Леше сегодня, судя по всему, было не до шахмат. В кофейне появилась новая сотрудница, и Леша был занят тем, что объяснял девушке тонкости их работы.

Попивая кофе, фотограф Суворов наблюдал за приятелем и новой барменшей Теоной. У девушки была своеобразная внешность и не менее своеобразная манера держаться: резковатые жесты, но при этом прекрасная пластика (иногда казалось, что девушка сейчас затанцует), необычайно живая мимика и очень выразительные глаза. Данила даже подумал, что если бы он в принципе занимался портретной съемкой, то он хотел бы снимать эту девушку. Ее нельзя было назвать красивой, но она была больше, чем красива. В ней угадывалась, мерцала яркая индивидуальность, а именно это столь редкое в наше время качество фотограф Суворов больше всего ценил в людях вообще и в девушках в частности.

При этом, судя по всему, отношения у напарников не складывались, временами от Леши с Теоной начинали искрить некие, видимые даже для окружающих, электрические разряды. Улучив момент, Леша подмигнул приятелю и, указав на Теону, сделал выразительный жест в области шеи: дескать, вот она мне уже где!

Данила улыбнулся: «Ничего не поделаешь, старик, с девушками вообще непросто!» — и пошел к себе.

В то время как Данила просматривал сделанные за день фотографии, а Леша объяснял Теоне разницу между степенями обжарки кофе, на петербургский вокзал прибыл поезд.

Лина вышла на перрон, вдохнула сырой мартовский воздух. В Петербурге было по-зимнему холодно, дул колючий, пронизывающий ветер. Лина крепче прижала к себе чемодан. Толпа подхватила ее, понесла.

На выходе из вокзала к ней вдруг подошла женщина, закутанная в платок, из-под которого блестели только черные глаза, и завела классическую шарманку:

— Эй, красавица, давай я тебе погадаю, всю правду расскажу!

Лина удивилась (так вроде цыгане давно перевелись?!) и посмотрела прямо в эти черные бездонные глазищи.

Незнакомка — цыганка или не поймешь кто — ответила ей пристальным взглядом и вдруг покачала головой:

— Ох, милая, ты несешь свою беду, а беда у тебя большая. Смотри, утянет она тебя на дно.

Лина усмехнулась: «А правду говоришь, чернявая!» — и вышла в город.

Она несла свою беду, тяжелую, неподъемную ношу несколько лет, и вот теперь она в городе, который станет ее дном или могилой.

В следующие дни Леша с Теоной упорно старались друг друга не замечать, разве что им приходилось общаться по рабочим вопросам. Иногда Леша злился: «Ты все делаешь не так!», Теона — тоже на подзаводе — огрызалась и бурчала в ответ.

Манана с изумлением за ними наблюдала и только качала головой: вот ведь нашла коса на камень!

Бариста Никита теперь работал пожарником — старался вовремя гасить огнеопасные вспышки в отношениях коллег. То Леша поддавал жару, причитая «Нет, тебя вообще нельзя подпускать к кофеварке!», то Теона пыхтела, как закипевший чайник: «Белкин, да ты меня уже достал своими придирками!».

В свободное от работы время Леша с Теоной расходились по разным углам и делали вид, что друг друга не замечают.

…Если бы Теону спросили, что именно ей не нравится в ее новой жизни, она бы, не размениваясь по пустякам, честно ответила, что ей не нравится все. Абсолютно все. Ей не нравился здешний ужасный климат, этот холодный и высокомерный город, и ей не нравилось то, что происходило в ее квартире. Не то чтобы сама квартира вызывала негативные эмоции, но вот эти странности, которые в ней продолжались, Теоне никак не нравились.

Нет, она не ошиблась, когда в первое утро в этой чужой квартире ей показалось, что кто-то касался ее кукол и переставил их местами, потому что через пару дней история повторилась. Как-то, проснувшись утром, Теона увидела — о нет, опять! — что ее куклы снова сидят не так, как их усаживала она.

Встревоженная Теона несколько раз спрашивала Манану о хозяевах квартиры: кто здесь жил раньше, чем занимались эти люди? Но странное дело, обычно словоохотливая тетя Манана, услышав этот вопрос, предпочитала делать вид, что она ничего не знает и упорно отмалчивалась.

У Теоны было ощущение, что ее испытывают. Постоянно испытывают на прочность — этот недружелюбный, надменный город, какие-то неведомые духи, обитающие в старой квартире, да и в кофейне ее все время проверяют — справится она с новой работой или нет. Даже этот дурацкий Белкин…

Теона метнула в коллегу угрюмый и острый, как дротик, взгляд. В этот миг Белкин как раз наворачивал десерт тети Мананы. Однако же пущенный Теоной дротик попал в цель — Белкин поперхнулся и перестал жевать.

— Что такое? — занервничал Леша.

— А что ты тогда говорил про призраков? — спросила Теона.

— К тебе приходят? — страшно заинтересовался Леша.

Теона пожала плечами: да как сказать?! Видеть, впрочем, никого не видела, врать не буду, но что-то не так… С этой квартирой, с этим городом, да и со мной тоже.

Леша понимающе кивнул:

— Обычное дело, я же говорил! Но ты не дрейфь, просто повторяй, если что, как я учил: «Спокойно, я свой, то есть, своя!»

Теона вздохнула — вот что с этим городом «не так». В нем все, через одного, чокнутые. А почему так — кто его знает. Может, йода им всем не хватает, а может, болота, на которых построен город, источают какие-то, вредные для мозга и нервной системы испарения.

В кофейню вошла постоянная посетительница — экскурсовод Мария, с которой Теона уже успела познакомиться. В Марии было что-то невыразимо располагающее и притягательное; Теоне очень хотелось с ней разговориться и даже напроситься к ней на экскурсию, но она не решалась. Всю свою симпатию к Марии Теона старалась выразить широченной и искренней — в пол-лица — улыбке.

— Да ты что творишь, бестолковая? — раскудахтался у Теоны под боком Белкин. — Ты же молоко перельешь, испортишь весь кофе!

Дружелюбная улыбка погасла, и на лице Теоны появилось привычное — зверское — выражение, какое было всегда, когда девушка разговаривала с Лешей.

— Ну ладно, вот тебе сейчас двадцать семь лет, и в этом возрасте вот это «подай-принеси» — нормальное занятие, а дальше-то что? Ты и в пятьдесят лет будешь работать барменом?! — не сдержалась Теона.

— Какое «подай-принеси»? — побледнел Леша. — Ты о чем?

— Да о том, чем ты занимаешься.

— Я «не подай-принеси», — отрезал Леша. — Я варю людям хороший, максимально хороший кофе, можно сказать, заряжаю их чистой энергией!

Он отвернулся и полдня с ней не разговаривал.

К обеду Теона не выдержала:

— Давай, что ли, мириться?

Леша пожал плечами:

— Я с тобой и не ссорился. А на счет «подай-принеси»… Я вообще-то скоро буду дипломированным дизайнером и начал, между прочим, с дизайна «Экипажа».

— Ты что, здесь все сам придумал? — изумилась Теона.

Дизайном «Экипажа» Леша занялся полтора года назад и тогда же поступил в университет на дизайнерский факультет. На самом деле Леша Белкин всегда хотел заниматься обустройством интерьеров, а тут все сложилось так удачно, что он мог совмещать учебу с любимой работой в кофейне, да еще и внедрять в жизнь свои дизайнерские идеи. Леша с увлечением взялся за дипломный проект «Дизайн кофейни», креативил от души и реализовывал идеи своего будущего проекта на практике.

Заручившись согласием Ники и согласовав с ней важные интерьерные преобразования, Леша условно разделил помещение кофейни на солярную и лунную часть. В интерьере «солнечной» части кофейни солярная тема по Лешиной задумке обыгрывалась свисающим с потолка золотистым муляжом солнца и огромным зеркалом в виде солнца на стене. Кроме того, в ее оформлении использовались светлые тона, особый текстиль и постеры картин. А «лунную» — затененную часть кофейни, по Лешиному проекту мастера отремонтировали в темных тонах; на ней расположили множество светильников с мягким рассеянным светом и такое же большое настенное зеркало, как в солнечной части зала, только выполненное в виде улыбающейся луны. В «лунной» части кофейни Леша повесил на стены черно-белые постеры с фотографиями знаменитых рокеров, джазменов, легендарных актеров и специально заказал текстиль в тон картинам.

Леша считал, что подобное оформление как нельзя лучше соответствует философии кофейни, в том числе и музыкальной, потому что в «Экипаже» всегда играл старый, добрый, проверенный временем джаз, рок или французский шансон. В итоге перемены в интерьере постоянные посетители кофейни восприняли на ура; а Ника, в один из своих приездов в Петербург, увидев преображенный «Экипаж», искренне похвалила новоиспеченного дизайнера Белкина.

После ремонта о кофейне «Экипаж» стали говорить: «А-а-а, это та самая кофейня «луна — солнце?!» Кто-то из постоянных посетителей кофейни облюбовал ее солнечную сторону у окон, кто-то предпочитает затененные столики на лунной, где можно укрыться от посторонних глаз, сам же Леша в течение дня любит переходить с одной половины на другую.

Жизнь ведь вообще, как считает Леша, — переход с солнечной на темную сторону и обратно.

… — Ну ладно, не обижайся, — примиряюще сказала Теона. — В «Экипаже» очень красиво и здорово! Я бы никогда не подумала, что такой, как ты, может придумать… — она запнулась.

— Спасибо, — отрезал Леша. — Давай лучше вернемся к правильной обжарке кофе!

Накануне Восьмого марта Леша купил несколько ведер тюльпанов, специально для кофейни. В день праздника он дарил каждой посетительнице «Экипажа» цветы. Теона хмуро наблюдала за тем, как Леша, ослепительно улыбаясь и отпуская комплименты, вручает женщинам тюльпаны.

К вечеру у Леши осталось одно ведро с невостребованными цветами. Леша взглянул на мрачную Теону и пожал плечами:

— Давай, что ли, тебе подарю? Раз уж все равно осталось.

Теона усмехнулась:

— А мне не надо! Вот еще — идти по городу с тяжеленным ведром!

Леша хмыкнул: ну нет, так нет! но вдруг почувствовал укол совести. Все-таки сегодня — женский день, а эта пигалица, хоть и похожа скорее на шипящую драную кошку, чем на женщину, все же особь женского пола. К тому же она недавно приехала, у нее нет друзей в чужом городе, и надо бы как-то проявить радушие, хоть проводить, что ли, ее домой, помочь отнести ведро. Но глядя на кактус по имени Теона, Леша понимал, что идти с ней куда бы то ни было ему совсем не хочется. Вообще не хочется.

— И не стыдно тебе, Лешка? — вдруг откуда-то донесся голос Ники.

А добрая Ника уж, конечно, взяла бы Теону под свое покровительство!

— Ладно, давай я тебя сегодня провожу и отнесу тебе цветы, — вздохнул Леша и, прихватив ведро с тюльпанами, поплелся за Теоной.

Они молча идут по скользкой набережной — говорить им не о чем, да и не хочется. По дороге Теона поскальзывается и, чтобы удержать равновесие, делает нелепые движения, как сломавшийся лыжник, потом падает и больно ударяется. Леша наклоняется, чтобы ее поднять, и роняет ведро, тюльпаны кинематографично сыплются на снег.

Теона встает, отряхивается, в глазах — злые слезы.

— Э, ты чего? — Леша внимательно смотрит на нее.

— Разве это весна?! — спрашивает Теона даже не Лешу, а какую-то небесную канцелярию, забросившую ее в эту странную версию пространства. — Разве это нормальный город?!

Леша, полагая, что вопрос адресован ему, пожимает плечами:

— Да, Петербург, в сущности, сложно назвать нормальным городом. Откровенно говоря, это самый странный город на свете. Но в нем много хорошего, и со временем ты…

— Ненавижу этот город, — перебивает Теона.

Оставшийся путь до ее дома оба угрюмо молчат.

У парадного Леша вручает Теоне ведро со словами:

— Ведро только отдай потом. Я его в подсобке взял, надо вернуть.

Да, на романтическую сцену все это мало похоже!

Теона зашла домой. Впрочем, домом это назвать невозможно. Дом — это что-то теплое, родное, а тут чужая квартира, где все незнакомое

Она прошла в спальню и увидела, что куклы опять сдвинуты, а прическа у барышни Нино растрепана. Теона упрямо поправила шляпку и волосы Нино и снова усадила кукол, как она считала нужным. Потом Теона оглянулась и почему-то вслух, словно бы сейчас ее кто-то слышал, с вызовом сказала:

— Может, хватит меня испытывать?! Спокойно, я — своя.

Ей вдруг очень захотелось услышать родной мамин голос, и она позвонила в Тбилиси. Они с мамой разговаривали долго, забыв о времени. Мама рассказывала, как у них сейчас тепло, что она вчера готовила на ужин, а сегодня на обед, и что пес Гриль скучает без Теоны. А Теона описала ей кофейню, рассказала, что она уже научилась варить много сортов кофе и даже упомянула о своих коллегах (один умный — Никита, другой совершенный дурак — Леша Белкин), и призналась, что сильно скучает и по городу, и по Грилю, и по родителям, конечно.

Они уже прощались, когда мама вдруг сказала, что видела сегодня

Софико с Михаилом, и те передавали Теоне привет.

Закончив разговор, Теона тяжело вздохнула. Зачем она здесь, где все-все чужое? Но не возвращаться же ей теперь обратно, пасуя перед сложностями? Это будет неправильно. Ее возвращение сейчас означало бы поражение и признание в собственной слабости.

Теона нашла вазу, поставила в нее тюльпаны. Как ни странно, но этот разноцветный весенний букет на столе в центре гостиной здорово преобразил пространство, наполнил его теплом. Квартира перестала казаться враждебной.

Теона вдруг вспомнила, как бабушка говорила, что, если предстоит что-то неподъемное, к чему и подступиться страшно, надо разбить эту пугающую громадину на обозримые поэтапные задачи. Собственная жизнь сейчас представлялась Теоне такой вот необъятной и непонятной космической черной дырой, но эту пугающую бесконечность можно было осмыслить небольшими фрагментами.

«Ладно, — решила Теона, — мне нужно продержаться еще два месяца! Будем считать, что это испытательный срок. А там посмотрим. Надо просто дожить до лета. Наступит же оно когда-нибудь в этом городе вечной мерзлоты?!»

ГЛАВА 4

ДЕВУШКА, КОТОРАЯ ПАХНЕТ КАК КОФЕВАРКА

Два месяца спустя

Май

За эти пару месяцев у Теоны еще не раз возникало чувство, что город продолжает ее испытывать. Да и квартира по-прежнему казалась ей странной — временами она находила здесь подтверждение чьего-то незримого присутствия; впрочем, Теона решила, что пока это присутствие остается деликатным и не угрожает ее жизни, она может с ним мириться.

Иногда ей казалось, что к ней словно присматриваются, и она вновь, уже более уверенно заверяла, что она своя.

За это время город успел проститься с зимой и готовился расцвести. Долгожданная весна все-таки наступила.

День сегодня был особенно теплым, солнце щедро пригревало, оживленно пели птицы. Утром, по дороге в кофейню, Теона даже подумала, что об эту пору город выглядит вполне пригодным для жизни и, если честно, очень красивым.

В кофейне она увидела, что Белкин уже давно пришел и успел все подготовить к открытию «Экипажа». С тех пор, как Леша узнал, что в конце мая поедет в Москву на чемпионат бариста, он совсем тронулся. Бедняга мог говорить только о предстоящем чемпионате и бесконечно репетировал. К этому чемпионату Белкин готовился как к полету в космос.

Вот и сейчас он словно проигрывал свой выход на сцену.

— Белкин, ну не выиграешь ты этот чемпионат, и что такого страшного случится? — усмехнулась Теона. — Жизнь на этом закончится?!

Леша в ужасе закатил глаза, показывая, что в этом случае его жизнь вот именно что закончится.

В обед Леша сообщил, что накануне он купил ведро краски и собирается вызвать мастера, чтобы тот покрасил подсобку и предбанник перед входом в кафе.

Теона всплеснула руками:

— Зачем мастера? Я сама все покрашу!

Леша взглянул на нее с удивлением, но пожал плечами:

— Ну ладно. Тоже мне Том Сойер нашелся!

Теона немедленно взялась за дело — нацепила старый рабочий халат Мананы, забрала кудри в хвост, вскочила на стремянку, и понеслось! Вспомнив былое увлечение, она красила вдохновенно, словно бы стирая все стрессы и обиды, и радовалась проступающей чистой, гладкой поверхности.

Белкин, выйдя посмотреть, не сдержался и хихикнул:

— Надо же — я нашел бесплатного гастарбайтера!

Теона угрожающе замахала кистью и ласково пообещала Леше разукрасить ему физиономию. К вечеру она выкрасила все, что просил Леша, и подумала, что надо бы сделать косметический ремонт в ее квартире — покрасить потолки и стены, правда, сперва нужно будет заручиться согласием хозяев.

Теона подошла к Манане и завела разговор про ремонт.

— Можешь делать, что хочешь, — пожала плечами Манана.

— А хозяева не будут возражать?

Едва заметная тень пробежала по лицу Мананы, и та поспешила закончить разговор

— Они не будут против. Думаю, им все равно.

Теона вздохнула — ясно, почему-то эта тема находится под негласным запретом! — и решила, что в следующем месяце она возьмется за ремонт.

Ее размышления прервали вопли Белкина, доносящиеся из зала.

Выглянув, Теона увидела, что на одном из столиков сидит пестрая кошка.

— Я только дверь приоткрыл на улицу, а эта кошара забежала к нам, как к себе домой! — пояснил Леша.

— Красивая какая! — засияла Теона.

Леша хмыкнул — красивой эту кошку мог назвать только слепой или очень добрый человек. У кошки была довольно своеобразная расцветка — казалось, что ее ради шутки некий развеселый создатель кошек создал из множества разномастных шубок. Леша тут же про себя окрестил ее «ржавой».

— Иди давай, — взмолился Леша, заметив на белой скатерти грязные следы от кошачьих лап.

— А давай ее себе возьмем? — предложила Теона, очень любившая животных.

— В смысле? — не понял Леша. — Лично мне не надо. К тому же я через два дня уезжаю на чемпионат.

— Я бы взяла, но куда мне в съемную квартиру? — сникла Теона.

— Вынесу ее на улицу, — Леша сделал попытку подступиться к ржавой кошке.

Та в ответ недобро зашипела.

— Трехцветные кошки, говорят, приносят удачу, — как бы вслух заметила Теона. — Нам на чемпионате удача как раз пригодится!

Леша насторожился и как будто задумался.

Теона взяла кошку на руки, та прижалась к ней и замурчала.

— Удачу приносят именно такие ржавые? — уточнил Леша.

Теона кивнула.

Леша молчал, было видно, что в нем происходит внутренняя борьба.

— Лешечка, — вдруг своим самым нежным голосом сказала Теона. — Лешенька, пожалуйста, ну давай ее оставим?! Это будет наша с тобой кошка. Твоя и моя.

Белкин вздрогнул, как будто через него пропустили электрический ток. И хотя он собирался решительно и категорично отказать Теоне, но вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Да. Ладно. Если ты хочешь.

Теона расцвела, в ее лице промелькнула какая-то детская радость, и девушка чмокнула Лешу в щеку.

От неожиданности Леша подскочил и потер щеку, словно его укусил овод.

Теона со словами «сейчас я тебя покормлю», ускакала с кошкой на кухню.

А Леша так и стоял на месте, глядя ей вслед. «Это что сейчас было?! Называла Лешенькой, поцеловала? Как это все понимать? А голос у этой пигалицы может быть очень чувственным, даже странно…»

Впрочем, когда Теона вернулась со своей обожаемой кошкой, Леша уже пришел в себя, и на его лицо вернулось обычное ироничное выражение.

— Лешенька, а как мы ее назовем? — не унималась Теона.

Леша взглянул на пеструю, как лоскутное одеяло, кошку и заржал:

— Давай назовем ее гоблином?

— Совсем дурак? — вспыхнула Теона, тоже мгновенно вернувшись в свое обычное, угрюмое состояние. — Сам ты гоблин! Мы назовем ее… — Подумав, она решительно заявила: — Мы назовем ее Лора!

— Попробуй только не принести мне удачу! — Леша выразительно посмотрел на свое сомнительное приобретение. — И заметьте, меньше, чем на первое место, я не согласен!

Кошка невозмутимо зевнула.

Так в «Экипаже» появилась собственная кошка.

В день отъезда на Лешу было жалко смотреть, он буквально не находил себе места. Даже Теоне стало его жаль, и она искренне пожелала ему удачи на чемпионате.

— Смотри там, не подведи нас! — напутствовала Лешу Манана.

Услышав ее слова, Леша закивал, как ужаленный.

Никита пожал напарнику руку:

— Давай, Леха, ни пуха!

Леша вздохнул: да к черту! и уехал в Москву.

После отъезда Белкина Теона осталась в кофейне за главного бармена. У Никиты была сессия в институте, и девушке приходилось работать за троих.

Однако несмотря на все трудности, она справлялась. Странное дело, но именно теперь, когда она осталась одна и на нее легла вся ответственность за кофейню, Теона поняла, что ей нравится то, чем она сейчас занимается. Она вдруг вспомнила, как назвала Лешину работу «подай-принеси», и ей стало стыдно. «Вот дурацкий у меня характер, — вздохнула Теона, — ляпну что-нибудь, а потом сама жалею…»

Ей было так неловко перед Белкиным, что она даже подумала, что к его приезду можно будет сделать ему какой-то подарок.

В итоге она решила устроить в «Экипаже» выставку ретрофотографий с видами старого Петербурга. Теона хотела посоветоваться с Данилой Суворовым насчет выбора снимков, но Данила три недели назад уехал на съемки в Карелию. В итоге Теона попросила совета у экскурсовода Марии, когда та забежала в кофейню.

— Отличная идея! Я помогу подобрать фотографии, — сразу согласилась Мария.

— Буду благодарна за помощь! Я этот город совсем не знаю и не очень его люблю, — призналась Теона. — А он, кажется, отвечает мне взаимностью!

— Понимаете, Петербург — своеобразный город. Он не сразу открывается, — улыбнулась Мария. — Хотите, я проведу для вас экскурсию и покажу свой Петербург?

Теона радостно кивнула, и они с Марией условились на следующий день отправиться на прогулку.

В этот майский вечер Теона была в кофейне одна. Небо затянуло тучами, послышались раскаты грома. А вскоре на город обрушился настоящий ливень и началась гроза. Пользуясь тем, что посетителей не было, Теона отлучилась на кухню, чтобы покормить кошку. Вернувшись в зал, она увидела, что у окна, за любимым столиком Белкина, который Леша называл «столиком Ники», сидит девушка.

Теона подошла к незнакомке:

— Что будете заказывать?

Но девушка, казалось, не слышала вопроса — она смотрела в окно.

Теона мягко повторила вопрос. Девушка по-прежнему неотрывно смотрела на противоположный дом на той стороне улицы. Теона кашлянула.

— Что, простите? — встрепенулась незнакомка. — Ах, да. Давайте, что там у вас… кофе.

— Какой именно?

— Не важно, любой! — отмахнулась незнакомка, не сводя глаз с улицы.

«Какая странная девушка!» — подумала Теона, вернувшись за стойку.

Петербург, как и предполагала Лина, оказался идеальной версией пространства для человека в состоянии полного отчаяния; этакой своеобразной шкатулкой, в которую можно было запечатать свое несчастье и скрыться от посторонних глаз.

Ее никто здесь не знал, и Лина могла погрузиться в одиночество, не опасаясь, что ей придется отвечать на чьи-то вопросы о ее прошлом, настоящем, планах на будущее. Не было у нее ни прошлого, о котором бы она хотела говорить, ни полноценного настоящего, а будущего — и подавно.

Лина не знала, насколько затянется ее последнее путешествие и как быстро она сможет осуществить то, что составляло смысл ее жизни в последние годы. Приехав в Петербург, она сняла скромную однокомнатную квартиру в спальном районе на окраине и почти сразу устроилась на работу медсестрой в ближайшую больницу, что с ее медицинским, хотя и незаконченным высшим образованием оказалось не сложно.

В больнице она ни с кем не сближалась и, хотя была исполнительна и трудолюбива, держалась со всеми сухо и отстраненно. Учитывая ее нелюдимость и внешнюю неприметность, коллеги не проявляли к ней интереса. Лишь однажды, после сложной операции, во время которой Лина ассистировала молодому хирургу, тот, удивившись ее компетенции, поинтересовался, откуда у нее такие знания, и спросил, почему она не получила высшее образование.

Лина пояснила, что училась в медицинском институте, но ушла из него незадолго до защиты диплома.

— Почему? — удивился доктор.

Лина пожала плечами: так сложилась жизнь. Больше в разговоры с коллегами она не вступала. Это был ее выбор — стать невидимкой для всех.

Несколько лет назад она даже постаралась стереть любую внешнюю индивидуальность и сознательно отказалась от собственной привлекательности. В какой-то миг внешность перестала иметь для Лины хоть какое-то значение. Длинные волосы, платья, каблуки, красная помада, улыбка, а главное, наивность в глазах — все это осталось в прошлом, в той, разбитой жизни. Лина равнодушно обрезала волосы, отказалась от косметики и нарядов, влезла в бесформенные свитера и джинсы и навсегда перестала улыбаться. Бледное, усталое лицо, потухшие глаза — обычная девушка из толпы.

Ее жизнь в Петербурге была скучна и монотонна — с работы домой и снова в больницу. Лину не интересовали ни архитектурные красоты города, ни музеи, ни новые знакомства — ничего, кроме единственной цели — найти того человека.

Ей нужно было найти его во что бы то ни стало. Она выслеживала его, как охотник подстерегает дичь. И вот однажды, через два месяца после приезда в Петербург, в мае, она вышла на его след.

Она шла по набережной, повторяя его адрес, который заучила наизусть. В воздухе парило, как бывает перед скорой грозой, небо затянули тучи.

Увидев этот старый дом на одной из тихих улиц в самом центре города, Лина почувствовала, как бешено колотится сердце.

Она обошла дом, вглядываясь в окна, пытаясь угадать нужные ей. А потом она заметила на противоположной стороне улицы кофейню. «Экипаж» — прочла на вывеске Лина и зашла внутрь, чтобы переждать подступившее волнение, справиться с ним.

В этот час в уютной кофейне никого не оказалось. Лина села за столик у окна и замерла. Из большого окна прекрасно просматривался дом напротив и предполагаемые окна нужной ей квартиры. От волнения или от духоты Лине вдруг стало трудно дышать. Она не сразу услышала вопрос официантки, кудрявой брюнетки в красном берете, спросившей, что ей принести. Когда девушка повторила вопрос, Лина отмахнулась: принесите чашку кофе.

Девушка-барменша гладила смешную пеструю кошку, в небе сверкали первые раскаты грома, от чашки кофе шла легкая дымка — но Лина смотрела на улицу, на дом напротив.

И вдруг Лина увидела человека, ради которого она приехала в этот город. Она вздрогнула, чашка кофе выскользнула у нее из рук и разбилась.

Из Карелии Данила Суворов возвращался усталый, но довольный. За три недели путешествия ему удалось погрузиться в этот удивительный мир уникальной карельской природы с ее дремучими лесами, волшебными озерами и водопадами. Для своей будущей выставки фотограф Суворов без устали снимал музеи-заповедники, красоты национального парка, краснокнижных животных и редких птиц, забыв на время и о людях, и о суете больших городов.

Но сейчас, выйдя из поезда на перрон петербургского вокзала, Данила понял, что скучал по городу и по квартире Ивана.

По пути домой Данила остановился на набережной и опытным взглядом не просто фотографа, а художника оценил игру красок — тяжелое серебро наплывающего на реку неба, вспыхивающие тут и там разноцветные грозовые всполохи. Суворов расчехлил камеру и, только отсняв в разных ракурсах замерший перед грозой город, пошел домой.

Увидев дом Ивана, Данила едва не кивнул ему как давнему знакомому. Поднимаясь по старой лестнице парадной, похожей на темную пещеру, он представил, как войдет сейчас в квартиру и распахнет окна, чтобы впустить внутрь свежий воздух, как делал всегда, возвращаясь домой после долгого отсутствия.

Данила снял куртку, бережно положил сумку с камерой, поставил на кухне чайник и подошел к окну в гостиной. В открытое окно ворвался невесть откуда налетевший ветер. Казалось, что в самом воздухе сейчас будто застыла туго скрученная гигантская пружина, которая вот-вот рванет и обрушит насторожившийся в предчувствии грозы город.

Данила взглянул в сторону кофейни «Экипаж», намереваясь помахать Леше или Теоне рукой. И вот тогда он увидел ее в первый раз.

За столиком Ники сидела незнакомка. Девушка как девушка — короткие рыжие волосы, серый свитер, разве что лицо очень бледное. Однако в ее лице было нечто, что привлекло внимание Данилы. На лице этой девушки была написана катастрофа, печать трагедии.

Она неотрывно смотрела в окно. Прямо на него. Данила вздрогнул и задернул штору.

«Странная девушка», как про себя окрестила незнакомку Теона, пришла в кофейню и на следующий день. История повторилась — девушка снова села за тот же столик у окна и долго разглядывала, словно изучая его, дом напротив. Незнакомка просидела до глубокого вечера. Когда настала пора закрывать кофейню, Теоне пришлось подойти к посетительнице и вежливо сказать, что они закрываются. Незнакомка молча поднялась и поспешно вышла.

Когда Теона уже собиралась уйти из кофейни, ее телефон зазвенел. По скайпу ей звонила подруга Софико. Не без напряжения Теона ответила и сразу поняла, что у Софико что-то стряслось. Софико призналась, как ей не хватает Теоны, и пожаловалась на то, что она поссорилась с мужем.

Теона вздохнула: я еще и утешать тебя должна?!

Но у Софико было такое несчастное лицо, что Теона искренне принялась уверять ее, что все (конечно же! ты даже не смей сомневаться!) наладится!

После разговора с Софико Теона почувствовала странную смесь неловкости, уже знакомого ощущения горькой детской обиды оттого, что любимый мужчина предпочел ей красавицу подругу, и вместе с тем какой-то жгучей вины перед этой любимой подругой. Ставшее привычным отчаяние снова наплывало.

Теона долго сидела в пустой кофейне, уткнувшись в теплую шерстку Лоры, потом натянула любимый берет и вышла в город.

Она долго гуляла по ночному городу. Ночь была ветреной, но теплой. Петербург уже давно оделся в листву и расцвел.

Манана еще в апреле говорила ей, что в Петербурге весна может наступить в один день. Дескать, однажды ты проснешься утром и увидишь, что то — робкое, просыпающееся, наконец, пробудилось, город очнулся от долгой зимы и зазеленел. И вот однажды в мае Теона поняла, что в город пришла полноценная весна. Словно бы какой-то волшебник вдруг взмахнул своей волшебной палочкой и окрасил парки и бульвары в нежно-зеленый цвет. И потянулись к солнцу цветы, а на Марсовом поле начался парад сирени, и сотни сиренево-розовых оттенков красоты благоухали и манили горожан приобщиться к этому чуду.

Теона побродила в зарослях сирени на Марсовом поле, прошла мимо спящего Летнего сада, вышла к Неве и застыла, увидев, как разводят мосты.

Нева несла свои воды, шпиль Петропавловского собора плыл над городом.

Теона стояла перед разведенными мостами — маленькая, неприкаянная, растерявшаяся, но в этот миг, может быть, впервые по приезде в Петербург, она чувствовала не враждебность, а уважение к этому суровому городу с его удивительной историей и восхищение его красотой и величием.

Потом она снова прошла мимо Летнего сада, где перешептывались статуи и отдыхали уставшие за день фонтаны, и вышла на спящую Фонтанку.

Она вдруг поняла, что не хочет сегодня возвращаться в съемную квартиру. Ноги сами привели ее в знакомый переулок; увидев родную кофейню, Теона почувствовала неожиданную радость. Она открыла дверь, вошла внутрь. Обрадованная Лора бросилась ей навстречу.

Теона отрезала себе кусок вкуснейшего сырного пирога тети Мананы, заварила свой любимый васильковый чай и забралась на широкий подоконник в зале. Лора тут же расположилась рядом, прижалась к хозяйке и включила свой мурчащий мотор, способный обогреть и утешить не одну девушку.

За окном, как на большом экране, разворачивалась ночная жизнь города. Попивая чай, Теона наблюдала за ней, словно смотрела кино.

Вот мимо проследовала влюбленная пара — парень привлек спутницу к себе и поцеловал. В свете фонарей целующаяся пара смотрелась удивительно по-киношному. А вот рядом прошел любитель ночных прогулок — владелец расположенной поблизости антикварной лавки, с корги Бобби на поводке. А потом (Теона чуть не слетела с подоконника, увидев ее) на улице промелькнула тень той самой странной девушки, которая давеча просидела в кофейне до закрытия. Незнакомка быстро проскользнула мимо окна и растворилась в ночи. В ночном сумраке она показалась Теоне то ли призраком, то ли героиней, сошедшей со страниц таинственной книги. Этот город вообще напоминал огромный — никакой жизни не хватит прочитать! — роман, полный бездонной глубины, смыслов и тайн.

В конце концов, Теона решила остаться ночевать в кофейне и устроилась в подсобке на диванчике, где любил отдыхать Леша Белкин. Найдя на диване две оставленных Лешей книги, Теона взялась почитать их перед сном. Одной из книг оказалась кофейная энциклопедия. Рассказы о том, как кофе распространялся по Европе, как саженцы кофе похищали и тайком вывозили из разных стран, напоминали детективные истории и неожиданно увлекли Теону. Прижав к себе Лору, Теона долго изучала этот кофейный атлас. А потом она взялась за другую книгу, принадлежащую Леше. Это оказался томик Харуки Мураками.

Раскрыв книгу, Теона увидела подчеркнутые Лешей слова. «Утренний свет, запах кофе… ничем не испорченный день…». Теона полистала страницы — вместо закладок они были заложены деревянными палочками, которые в «Экипаже» предлагали посетителям для размешивания сахара. Ее внимание привлекла еще одна фраза, отмеченная Лешей. «Мир — это просто кофейный столик, созданный из возможностей». Бариста-философ Леша Белкин обвел эту фразу карандашом и даже поставил на полях рядом с нею восклицательный знак.

«Интересно, как там наш Белкин?» — подумала Теона и мысленно послала Леше лучи-пожелания столь желаемой им победы.

А потом она провалилась в сон.

Проснувшись утром и приведя себя в порядок, Теона вдруг сварила себе первую за много лет чашку кофе. Наверное, Леша Белкин был бы доволен, узнав, что она приготовила себе кофе по его рецепту — да-да, это был тот самый «Черный капитан».

С чашкой кофе она вышла на крыльцо кофейни. И вот так, стоя на крылечке, она пила крепчайший кофе, наблюдая за тем, как медленно просыпается город.

«Утренний свет, запах кофе… ничем не испорченный день», — улыбнулась Теона.

Этот день и этот город таили в себе тысячу новых возможностей и открытий.

Вскоре, передав смену бармену Никите и оставив кофейню на его попечение, Теона отправилась на встречу с Марией, обещавшей показать ей волшебное Семимостье — место, где сбываются желания.

ГЛАВА 5

СЕМИМОСТЬЕ. ПООСТОРОЖНЕЕ С ЖЕЛАНИЯМИ!

Хрупкая светловолосая Мария меньше всего была похожа на сталкера, однако же она уверенно вела Теону через ущелья петербургских дворов, рассказывала истории домов (у каждого дома, как у человека, была своя судьба), заводила девушку в пещеры старых парадных, наполненных сокровищами: драгоценными сохранившимися витражами, великолепной лепниной; рассказывала о людях, которые здесь когда-то жили. В рассказах Марии века сменяли друг друга, причудливо переплетались легенды, судьбы, тайны.

В негромком голосе Марии, в ее спокойной манере повествования без надрыва и экзальтации, было что-то завораживающее. Теона чувствовала, что у Марии есть какая-то своя тайна, и ей хотелось узнать о своей спутнице как можно больше, но девушка понимала, что время для этого еще не настало.

Широкие площади, вычерченные, будто циркулем, волей царя Петра проспекты, реки, каналы… Но вот позади остались шумный Невский проспект и Сенная площадь с ее толчеей и суетой, и Теоне показалось, что она словно переместилась на машине времени в прошлое. Здесь, в тихой Коломне, куда ее привела Мария, время, кажется, застыло навсегда.

Старая колокольня, золото куполов Никольского Морского собора, отразившееся в водах канала — вечность и тишина. Теона замерла. В этом удивительном месте хотелось остаться надолго — постоять на мосту, подумать.

Когда Мария упомянула о том, что совсем недалеко отсюда живет бармен Леша Белкин, Теона удивилась, поскольку напарник ассоциировался у нее с каким-нибудь шумным, модным местом, а не с этим, где в воздухе была разлита благодать и покой.

Они остановились на Пикаловом мосту, и Мария сказала, что это и есть то легендарное место силы, волшебное Семимостье, на котором, если у тебя получится увидеть отсюда семь расположенных рядом мостов, можно загадать желание. Насчитав семь мостов, Теона застыла. Она не знала, что загадать и о чем попросить. На самом деле, желаний-то у нее, конечно, было много. Как и всем, ей хотелось, чтобы ее любили, хотелось найти своих людей и очень хотелось понять про себя что-то главное (она знала, что по большому счету все ее метания и неприкаянность происходят оттого, что она до сих пор себя не раскрыла); но сформулировать единственное важное желание было так нелегко!

Мария деликатно отвернулась, не торопя Теону. В свои сорок пять лет она знала, как порой сложно бывает определить самое заветное и главное и как важно в этом не ошибиться. Потому что желания — штука опасная, они ведь всегда исполняются, но в таком (как сказал великий писатель, который, кстати, любил гулять в этих местах) искаженном виде, что мы их не узнаем; и загадывая, надо бы понимать, что мы будем с ними делать потом, когда они неожиданно исполнятся.

В голове Теоны быстро, как облака на небе в этот день, плыли мысли, и вдруг среди этих наплывающих друг на друга желаний возникло и явственно прозвучало одно, как ни странно, оказавшееся самым сильным. «Пусть Софико с Михаилом помирятся, — выдохнула Теона. — И пусть у них все будет хорошо!» Подумав так, она словно выпустила свое желание на волю, почувствовала, как на душе стало легко, и улыбнулась.

Разные люди, разные желания… Леша Белкин страстно мечтал одержать победу на чемпионате бариста, чтобы прославить свою любимую кофейню и подарить эту победу Нике. Фотограф Данила мечтал сделать однажды уникальный снимок — поймать и запечатлеть настоящее чудо — и поделиться им с людьми. А где-то на другом конце города в это время девушка Лина страстно хотела отомстить человеку, сломавшему ее жизнь.

Разные желания, как пух одуванчиков, кружили в воздухе, летели над старым каналом, над Невой и над городом. И может быть, каким-то из них суждено было исполниться.

Странная девушка уже несколько дней приходила в «Экипаж» как по расписанию — утром, к самому открытию, и вечером (и тогда уж просиживала до закрытия кофейни). Вот и сегодня сценарий повторился — незнакомка пришла, заказала кофе и уставилась в окно, словно она наблюдала там что-то важное, видимое только ей.

Заприметив ее, Теона с Мананой выразительно переглянулись.

— Не нравится мне это, — поджала губы Манана, — кто знает, что у нее на уме!

— Мы ведь не можем выпроводить ее восвояси, только потому что она странная?! — пожала плечами Теона.

Разгуливающая по залу кошка Лора подошла к незнакомке и потерлась о ее ноги. Однако девушка не обратила на кошку внимания.

Теона не выдержала и обратилась к необычной посетительнице:

— Может, вам принести что-то сладкое? У нас потрясающие десерты, правда!

Девушка повернулась к Теоне. В ее глазах было такое недоумение и даже некое раздражение, что Теона отпрянула. Было очевидно, что эту девушку десерты не интересуют, и что ее в принципе не слишком интересует реальность. Больше Теона не обращалась к ней ни с какими вопросами.

Когда незнакомка ушла, Теона села на ее место и попыталась понять, что же включает в себя эта точка обзора.

Именно за этим занятием ее и застал влетевший в кофейню Леша Белкин. Вид у Белкина был самый что ни на есть торжественный — Леша был в костюме, с букетом сирени и с бутылкой шампанского.

— Лешка вернулся! — радостно закричала Манана. — Ну что?

Леша театрально потряс в воздухе бутылкой:

— На сегодня «Экипаж» закрывается! Будем праздновать мою победу!

— Ты выиграл чемпионат? — всплеснула руками Манана.

— А у кого-были сомнения на этот счет?! — хихикнул Леша.

Прямо с вокзала Леша Белкин рванул в кофейню. Радость от победы на чемпионате бариста, о которой он мечтал весь последний год, переполняла его, и ему хотелось разделить ее с самыми близкими людьми. А еще ему очень хотелось оказаться дома — в родной кофейне, за своим любимым столиком у окна.

Влетев в кофейню с шампанским и с купленным у бабули на углу букетом сирени, Леша увидел Теону, сидящую за столиком Ники. В этот день у Леши было такое прекрасное настроение, что он даже скорпионихе Теоне дружелюбно кивнул — здрасте, здрасте! — а потом заметил, что на стенах кофейни висят черно-белые фотографии с видами старого Петербурга.

— Это что? — выставился Леша.

— Тея решила сделать тебе подарок! — пояснила Манана.

Теона, накануне потратившая на оформление кофейни полдня, скромно молчала.

Леша разглядывал тщательно отобранные Теоной фотографии, среди которых не было ни одной случайной. Старинный Петербург, старый Лёнинград оживали, проступали на этих снимках. Увидев на одной из фотографий то место в Коломне, где прошло его детство, Леша улыбнулся.

Он молча — глазами — спросил Теону: а зачем ты это?

— Ну а что? — Теона пожала плечами. — Кофейня-то у нас петербургская?! Вот ты все время говоришь о том, как любишь свой Петербург, а, между прочим, в зале до этого времени висели только портреты иностранных музыкантов!

Вместо ответа Леша протянул Теоне букет сирени:

— Это тебе! И знаешь, мне очень нравится твоя идея!

Теона взяла разлапистую сирень и смутилась.

Манана с Никитой благостно улыбались, глядя на эту лирическую картину.

Но Леша вдруг разрушил все махом, ляпнув Теоне:

— Я даже не думал, что ты можешь придумать что-нибудь стоящее!

Теона усмехнулась — вот спасибо!

Леша поставил шампанское на стол, Никита принес блюда с горячими пирогами и десертами.

— Ну что тут у вас нового? — поинтересовался Леша, примеряясь к бутылке, чтобы ее открыть.

Теона рассказала, что за время его отсутствия у них в кофейне завелась странная девушка.

— Вот жили мы спокойно, без всяких проблем, — усмехнулся Леша, — а стоило тебе появиться — у нас и кошка завелась, и странная девушка! А может, эта ваша странная девушка просто охотится за фотографом Суворовым? Какая-нибудь очередная блогерша, которая хочет заполучить модного фотографа?

— Вот меньше всего она похожа на блогершу! — фыркнула Теона. — Она скорее похожа на…

— Привидение! — выпалила Манана.

В этот миг раздался звук, похожий на маленький, но мощный взрыв. Манана с Теоной вскрикнули от испуга, а кошка Лора, доселе сидевшая на окне, с воплем ринулась прочь из зала. Оказалось, что пробка от бутылки шампанского выскочила из Лешиных рук и, описав круг по сложной траектории, угодила прямо в светильник, отчего тот вдребезги раскололся. При этом Леша обдал струей шампанского сидевшую рядом Теону с ног до головы.

Теона взвизгнула. Увидев ее страдальческое лицо и испорченное платье, Леша виновато заерзал. Манана с Никитой опять переглянулись — нет, лирические или хотя бы просто нейтральные отношения у этой пары — что ты будешь с ними делать! — не выстраиваются!

Через пять минут Теона вернулась из подсобки в рабочем халате Мананы и проворчала:

— Ну давайте, что ли, уже выпьем?

Леша разлил оставшееся шампанское по бокалам и только приготовился произнести тост, как звякнул дверной колокольчик, и в зал вошли двое мужчин в черных костюмах.

— Простите, но мы закрыты! — Леша постучал по своим наручным часам.

Однако незнакомцы уверенно прошли внутрь и попросили позвать управляющего кофейней.

— Я замещаю владелицу кофейни, — сказал Леша. — А в чем, собственно, дело?

— Мы бы хотели купить это кафе и открыть здесь свое заведение! — пояснил один из мужчин.

— Да вы что? Продать эту кофейню? — Леша даже не сразу понял, о чем идет речь.

— Продать, — кивнул незнакомец, — за хорошие деньги, в надежные руки! Поверьте, мы сделаем вам отличное предложение! Вы получите достойную сумму просто за то, чтобы закрыть этот ваш «Экипаж». А здесь откроется сетевое заведение общепита. Между прочим, наши торговые точки расположены по всему городу!

— Сетевое заведение?! — оскорбился Леша. — Небось, торгуете какими-нибудь гамбургерами и суррогатным кофе?! Так вот запомните — «Экипаж» никто никогда не продаст! А сейчас давайте вы просто уйдете отсюда и найдете другое место для своего сетевого заведения!

Леша так разнервничался, что едва не подскакивал на месте.

— Молодой человек, не горячитесь так, — усмехнулся тот из мужчин, что был старше. — Я настоятельно советую вам подумать! А то, знаете ли, может ведь всякое случиться. Жизнь такая штука!

— Вы нам угрожаете, что ли? — вскинулась Теона.

— Пока только предупреждаем! — сказал второй незнакомец — здоровый громила — и как бы невзначай подтолкнул Лешу.

И вот тогда доселе молчавший Никита Арсеньев, увлекающийся, помимо математики и кофе, боксом, выступил вперед, заслонил собой Лешу и в расслабленной, исключительно интеллигентной манере попросил непрошеных гостей валить куда подальше. Переглянувшись и пообещав еще вернуться, незнакомцы вышли из кофейни.

— Продать «Экипаж»! — растерянно бормотал Леша. — Ника никогда на это не согласится!

Радость, переполнявшая его последние сутки, вдруг съежилась и померкла. Леша внезапно почувствовал, что очень устал, и обессиленно опустился на стул.

— Да ладно тебе, — с неожиданным сочувствием сказала ему Теона, — ничего у них не выйдет! В любом случае не позволяй никому сегодня испортить тебе радость от победы, ты ее заслужил!

Но Леша все вернее погружался в меланхолию. Выпив залпом (так только водку пьют, и то с горя) шампанское, он вдруг вспомнил весеннее предсказание женщины-астролога про выстраивающуюся в этом году ось катастроф.

— Вот, небось, и заработало, — вздохнул Леша. — Чувствую, что все это не к добру!

Представители крупной сети, желающие приобрести «Экипаж», пришли и на следующий день. Бедного Лешу аж затрясло, когда незнакомый молодой человек в костюме и с папкой, представившийся юристом большой компании, положившей глаз на маленькую кофейню, снова озвучил то, что прозвучало накануне.

Вновь услышав это «гнуснейшее предложение», Леша театрально схватился за сердце и закричал:

— Передайте своим коллегам, что тема продажи кофейни закрыта раз и навсегда!

— Вы бы хоть суммой поинтересовались?! — усмехнулся юрист.

— Дело не в сумме! — Леша клокотал как взбесившийся закипевший чайник. — Есть вещи поважнее денег, это вы понимаете? Уходите!

Парламентарий с папочкой взглянул на Лешу, как на чокнутого, и вышел из кофейни.

Наблюдавшая эту сцену Теона коснулась Лешиной руки:

— Да все, Белкин, успокойся! Он ушел!

Однако Леша еще долго не мог успокоиться, и Теона даже заварила ему свой любимый васильковый чай для успокоения нервов.

В этот же вечер, когда после закрытия кофейни Леша с Теоной вышли на набережную, дорогу им заслонили два парня в спортивных костюмах.

Эти уже на юристов и вообще хоть на сколько-нибудь приличных людей не походили. Дюжие молодцы имели самый что ни на есть лихой разбойничий вид и, судя по колоритной внешности, вполне могли состоять в свите Соловья-разбойника. Вместо деловых папок у них в руках были здоровые биты.

Поигрывая битой, один из них обратился к Леше:

— Это ты Белкин?

Леша прижал уши и призадумался. Интуиция подсказывала ему, что конкретно сейчас ему лучше быть не Алексеем Максимовичем Белкиным, а кем-то другим.

— Так кто из вас Белкин? — повторил второй молодец — обладатель особенно интеллектуального лица.

Теона аж подскочила от возмущения и вышла на первый план, указывая на Лешу:

— Ну он — Белкин, а вы-то, собственно, кто?!

Леша мысленно послал ей ненавидящий взгляд — спасибо.

— Значит, это он? — ухмыльнулся первый молодец, подступая к Леше. — Ну что, Белкин, кофе варим, пирожки едим?

Леша даже ничего не успел ответить, как парень размахнулся и ударил его прямо в глаз. Дома, набережная, река — поплыли у Леши перед глазами. В его голове что-то взрывалось и ухало, на минуту он потерял ориентацию в пространстве. Зато не растерялась его спутница. В одно мгновение все прежние размолвки с Лешей Белкиным потеряли для Теоны всякое значение, а важным стало только то, что твой человек попал в беду и — «наших бьют!». За своего человека Теона Кантария могла подорваться без всяких раздумий. И не оценивая последствия и риски, Теона разьяренной кошкой бросилась в атаку. Она подскочила к Лешиному обидчику, впилась длинными ногтями ему в лицо и завопила так, что у всех невских чаек и голубей в радиусе ста километров случился инфаркт. Маленькая Теона, оказывается, обладала мощным басом, таким, что где-то вдали, в акватории Финского залива, ей даже ответил пароходным гудком корабль.

В этот миг из-за угла выехала машина, а на той стороне улицы показалась группа туристов, и парни в спортивных костюмах быстро ретировались.

Очухавшийся Леша изумленно смотрел на свою спутницу.

— Ну ты даешь, красная шапка! Тея, да ты бедовая, вообще без тормозов! Ты и драться умеешь?

Теона усмехнулась:

— У меня прадед на фронте был разведчиком! Он меня учил, что есть ситуации, в которых честный человек должен драться!

— А у меня дед пацаном всю Великую Отечественную прошел, — обрадовался Леша, прикрывая подбитый глаз рукой, — и тоже мог врагам навалять!

— Идем, тебе надо приложить лед! — сказала Теона.

Они вернулись в кофейню. Теона обработала Леше ссадину. Закончив, она спросила:

— Ну что делать-то будем? Они ведь вернутся и снова потребуют отдать им кофейню? Мне кажется, тебе надо позвонить Нике и все рассказать.

— Зачем ее беспокоить? — вскинулся Леша. — Что ей, своих проблем не хватает?!

Теона внимательно посмотрела на Белкина.

— Ты этого боишься, что ли?

И в этот миг Леша понял, что да — он боится. На самом деле Теона, сама того не зная, выбила десятку — попала в его самое больное, уязвимое место. Он действительно боялся, что однажды Ника решит закрыть эту кофейню. Ну зачем ей во Франции петербургская кофейня? Тем более что сверхприбыльного дохода «Экипаж» не приносит, а сохранять кафе как дорогой сердцу сувенир тоже вечно не станешь. Леша просто совершенно не представлял, что тогда делать ему, как жить без «Экипажа». Поэтому он бессознательно оттягивал разговор с Никой.

— Позвони ей, — повторила Теона, — даже нечестно, скрывать от нее правду.

Леша долго собирался с духом, потом сделал Теоне выразительный жест — кыш-кыш! — и набрал номер Ники.

Теона вышла и прикрыла за собой дверь.

Услышав красивый, чуть усталый голос Ники, он, как всегда, когда они говорили, заволновался и заговорил быстрее, чем обычно. Впрочем, сегодня он частил еще сильнее, чем всегда. Разумеется, он не стал рассказывать ей ни про угрозы, ни про нападение, просто упомянул о поступившем предложении продать кофейню за очень хорошие деньги. «Может быть, тебя интересует, насколько они хороши?»

Ника рассмеялась:

— Я никогда не продам «Экипаж», это не обсуждается.

И через все разделяющие версты она его обняла. Я все помню, Лешка, люблю. Всегда. Ты же знаешь.

Их разговор закончился, но Леша так и сидел с телефоном, прижимая его к уху.

Вошедшая в подсобку Теона окинула его внимательным женским взглядом (у всякой женщины имеется такой встроенный сканер) и явно про чувства Леши все поняла.

— Что она сказала? — поинтересовалась Теона.

Леша положил телефон в карман и, кажется, только теперь закончил разговор с Никой.

— Сказала, что никогда не продаст «Экипаж» даже за все деньги мира!

— Ну видишь, — кивнула Теона, — значит, все хорошо?!

Леша вздохнул. У него почему-то по-прежнему не было уверенности в том, что все хорошо.

Теона постепенно привыкала к своей квартире. Не сказать, что девушка полюбила ее и стала считать своим домом, но она с уважением относилась к истории этой старой квартиры, к ее стенам, наверняка повидавшим многое, к тем людям, которые здесь жили (а кто-то и умирал). Теона как бы мысленно извинялась за то, что она — непрошеная гостья, временная постоялица, и еще за то, что она — живая, тогда как другие люди, жившие здесь много лет назад, умерли. Она мысленно просила неизвестно кого считать ее своей и заверяла, что они могут мирно сосуществовать, ничуть не мешая друг другу. По большей части так и происходило, старая, наполненная тайнами квартира, не выказывала Теоне очевидной враждебности, но иногда Теона словно бы находила подтверждения чьего-то присутствия — странные шорохи, звук шагов на скрипучем паркете, и кто-то опять играл с ее куклами…

В петербургских белых ночах было что-то тревожное. Во всяком случае этот знаменитый петербургский аттракцион, заставляющий туристов со всего света приезжать в Петербург в июне, Теону не радовал, а, скорее, тревожил. В белые ночи город словно обволакивал белесый таинственный свет, от которого нигде невозможно было укрыться. Гулять по городу в такие ночи Теоне, конечно, нравилось, а вот нормально спать сейчас она не могла — ее все время что-то тревожило, и сон выходил прерывистым и беспокойным.

Вот и в эту ночь она плохо спала — сначала долго ворочалась, потом, наконец, провалилась в забытье и увидела не то странный сон, не то видение.

В спальню вошла женщина в белом платье. Незнакомка взглянула на Теону, потом подошла к ее кровати и вдруг коснулась рукой стены, рядом с изголовьем, словно показывала или хотела что-то рассказать.

Теона вскрикнула и проснулась. Белый молочный свет струился по комнате, в которой никого не было. «Какой странный — на грани реальности — сон!» — поежилась Теона.

Она подошла к стене, осмотрела ее — ничего необычного, старые обои, трещинки, следы времени. Надо бы все-таки покрасить здесь стены.

Уснуть в эту ночь она уже не смогла. Она ходила по квартире, пила чай, пыталась читать и вдруг подумала о той женщине на портрете, что висел в гостиной. Кто она была, какую жизнь прожила? Жива ли она, а если нет, когда и отчего умерла? И вот еще вопрос — имеет ли к ней отношение та женщина из сегодняшнего сна?

Вопросы, вопросы… Теона вздохнула — этот город задает слишком много вопросов.

В то время как Теона искала ответы на свои вопросы, фотограф Суворов тоже мучился загадкой.

Его занимала странная девушка из кофейни, которая, кажется, приходила туда только для того, чтобы следить за ним. Не то чтобы его смущало ее присутствие, но в целом эта непонятная ситуация его напрягала — во всяком случае, после того как незнакомка появилась в «Экипаже», он перестал захаживать в кофейню.

Вот и в этот вечер, подойдя к окну, он снова увидел-почувствовал ее тяжелый, пристальный взгляд.

«С этим надо покончить, — решил Данила. — Если завтра она опять придет в «Экипаж» — я подойду к ней!» Данила еще не знал, о чем он спросит незнакомку, как заговорит с ней, но интуитивно чувствовал, что должен это сделать.

На следующий день с утра Данила расположился у окна, чтобы наблюдать за происходящим в кофейне. Он видел, как Леша приносит кофе посетителям — выбегает на летнюю террасу, возвращается в зал, как Теона, пританцовывая, стоит за стойкой, как пестренькая кошка Лора сидит на подоконнике; люди сменяли друг друга, кофеварка бесперебойно варила кофе, витрина со сладостями опустошалась и вновь наполнялась. Солнечное небо затянулось тучами, пошел дождь, а после июньского ливня вновь выглянуло солнце, и вот уже наступил вечер.

Незнакомка не появилась.

Увидев, что до закрытия кофейни остается полчаса, Данила понял, что девушка не придет, и неожиданно ощутил смутное разочарование и вместе с тем тревогу. «Видимо, с ней что-то случилось!» — подумал Данила и отправился в «Экипаж».

Когда он вошел в зал, Леша с Теоной оживленно о чем-то спорили. Увидев его, неугомонная парочка смолкла. Данила попросил кофе и как бы между делом поинтересовался, не знают ли Леша с Теоной, почему их постоянная посетительница — «странная девушка за столиком у окна» — сегодня не пришла.

— А почему ты о ней спрашиваешь? — удивился Леша.

— Мне кажется, с ней что-то случилось, что она попала в большую беду! — вздохнул Данила, понимая, как бредово звучит его ответ, а главное, насколько в принципе абсурден его интерес в отношении незнакомки.

— Да ладно тебе! — хмыкнул Леша. — Попала в беду! Видел я ее вчера — бледная, как мел, глазищи горят, и, если честно, похожа на городскую сумасшедшую! Такая сама кого хочешь до беды доведет! Я к ней подошел, думал, может, эта бестолочь… — Леша осекся, заметив огненный взгляд Теоны, — в смысле Тея, не смогла наладить с ней контакт, а у меня это получится. Короче, я попытался завести с ней беседу — заговорил про погоду, предложил свой новый кофе «Взрывной каштан» и пирожное с княженикой — ум отъешь! — все бесполезно. Такое ощущение, что у нее отмерли все нервные окончания! Молчит и пялится в окно, словно кино там наблюдает. Слушай, амиго, а, может, она ради тебя сюда приходит?

Данила ответил Леше недоуменным взглядом.

— Я сначала предположил, что она тебя караулит, ну чтобы ты ее фотографировал, — продолжал Леша, — но когда ее увидел, отмел эту нелепую версию. Потому что у этой девицы такой видок, что фотографироваться ей можно разве что на похоронный памятник.

— Может, она просто влюбилась в Данилу? — подала голос Теона.

— Да бросьте, — смутился Данила, — какая девушка может в меня влюбиться?!

— Любая, — честно сказала Теона.

Леша с Данилой уставились на Теону.

— Чего вы? — покраснела Теона.

— А ты бы смогла в Суворова влюбиться? — поинтересовался Леша.

— Белкин, что за бесцеремонные вопросы! — возмутилась Теона и ушла в подсобку.

— Значит, смогла бы! — пробубнил Леша и надолго о чем-то задумался.

— Так насчет той девушки! — напомнил Данила. — Если она еще придет — дай мне знать, ладно?

Леша пожал плечами:

— Ладно, изволь. Только, знаешь, старик, держался бы ты от нее подальше! Мне одного взгляда на нее хватило, чтобы понять, что это — девушка-беда.

— И все-таки сообщи мне, если она появится, — твердо сказал Данила.

Лина решила, что все случится сегодня и что этой ночью она приведет свой приговор в исполнение. Технически у нее все было готово — она знала об этом человеке все в мельчайших подробностях: когда он встает, во сколько обычно уходит из дома, когда возвращается. А психологически она давно решила закончить эту историю именно так. У нее были сомнения только по поводу того, стоит ли ей сегодня идти на дежурство в больницу. Сначала она не хотела идти на работу, но представив долгий монотонный день, который ей наверняка предстоит провести в рефлексии и в печальных воспоминаниях, Лина решила отработать смену, а вечером, после дежурства, отправиться в знакомую кофейню и просидеть там до закрытия, чтобы дождаться намеченного «часа икс».

В больнице она поняла, что решение провести сегодняшний день как обычный было правильным — она механически выполняла свои обязанности, и привычная больничная рутина вытеснила возможные сомнения и переживания. О том, что случится вечером, Лина не думала. Она давно жила с осознанием своего предназначения — стать однажды орудием возмездия и принести себя в жертву — и шла навстречу своей трагедии спокойно, как герой древнегреческого мифа, понимающий и принимающий неотвратимость рока.

Его привезли, когда она уже заканчивала дежурство. Увидев, что в отделении началась суета, Лина поинтересовалась у коллеги: что там?

Доктор, тот самый, который как-то спросил ее, почему она не получила диплом, коротко, на ходу, ответил: «Шестилетнего пацана сбила машина. Травмы у парня такие, что разве что чудо поможет. Ну, ты понимаешь!»

Формально ее смена закончилась, и она могла идти. Могла… Минута на принятие решения. Зачастую самые важные решения в нашей жизни принимаются именно так — на семь вдохов.

Узнав, что она хочет остаться и ассистировать на операции, доктор кивнул.

Они сделали все, что могли. Но иногда этого бывает недостаточно, вот разве что случится чудо. Но в этот раз на него, похоже, никто не надеялся.

— Если доживет до утра — будет жить, — вздохнул доктор, когда ребенка увезли в палату реанимации. Но все понимали, что с такой черепно-мозговой травмой и с такими внутренними повреждениями, шансов у мальчика немного.

— Бедные родители, — никому, как бы в пустоту, сказала Лина.

— Да говорят, у него никого нет. Пацан сам по себе, — откликнулась ее коллега-медсестра.

— Как это? Разве может так быть, что шестилетний ребенок — сам по себе? — удивилась Лина.

— Полицейские сказали, что его мать умерла два года назад и что ребенок сейчас живет с отцом, — пояснила медсестра. — Папаша там — конченый алкаш. Его хотели лишить родительских прав, да не успели. Пацан рос, как трава под забором. Он и на велосипеде мчался как бешеный, говорят, неожиданно выскочил из-за угла на дорогу, так что водитель, может, и не виноват был. Ну, полиция разберется.

«Разберется, — про себя повторила Лина, — знаем, как они разбираются». Она вздохнула — обычно она старалась не погружаться в истории пациентов, не вовлекаться эмоционально в их несчастья, жизненные обстоятельства. Не из-за черствости и равнодушия, скорее, потому что у нее не было ни сил, ни времени отвлекаться на что-то другое, кроме своей единственной цели. Но тут был другой, особенный случай.

Ей давно пора было идти. На город опускался вечер, кофейня скоро закрывалась, и рок вел героя греческой трагедии к закономерному трагическому финалу.

«Ты ничем не поможешь этому мальчику, — повторила себе Лина, — скорее всего, он умрет сегодня ночью, и с этим ничего не поделаешь». Но сама мысль о том, что этот ребенок, если ему действительно суждено умереть этой ночью, будет умирать вот так — в полном одиночестве, никому не нужный, также как при жизни он был никому не нужен, казалась ей невыносимой. В какой-то миг чаша весов сомнений покачнулась (возможно, ее перевесила легчайшая пушинка). Как бы там ни было, Лина пошла к палате, где лежал мальчик.

Она сидела у его кровати и держала ребенка за руку. Ей казалось, что пока она рядом — он не умрет. Она словно переливала в него свои жизненные силы.

Белая ночь протянулась над городом. Лина не знала, сколько часов она так сидит. Она ничего не знала об этом мальчике, кроме того, что его зовут Лёня и что ему шесть лет.

— Какого цвета у тебя глаза? — спросила Лина. — Что ты любишь? О чем мечтаешь?

Странное занятие: сидеть рядом с чужим ребенком и не давать ему уйти — держать за руку. Впрочем, ее мама говорила, что чужих детей не бывает. Сколько Лина себя помнит — в их доме всегда было много детей. Мама опекала и угощала друзей Павлика и соседских ребятишек, подкармливала всех собак и кошек в округе. Мама… Всегда, когда Лина вспоминала о ней, ее сердце сжималось.

Длинная белая ночь рассеивала молочный свет, в котором стали проступать любимые лица и — вот это хуже всего — давние кошмары. «Так, оставить эмоции, только не сейчас. Потом, поплакать можно будет потом, когда все закончится». Она чуть сильнее сжала худенькую детскую руку. Шестилетний Лёня был сейчас где-то далеко, и она не знала, как помочь ему вернуться. Она вдруг вспомнила, каким Павлик был в этом возрасте — смешной, непоседливый. «Павлик — тридцать три несчастья» — говорила про него мама. Он действительно был озорником — то сиганет с крыши сарая, то ввяжется в драку. А у этого мальчика какой характер?

— Эй, не уходи, — попросила Лина. — Этот мир — сволочное место, но ты еще и пожить не успел! Так что, парень, держись, давай, держись. Цепляйся за свою маленькую жизнь.

Что человеческая жизнь — хрупкая, Лина знала. Это только кажется, что ты прочно привязан к этой земле толстенными канатами, кровеносными артериями, любовью близких. На самом деле ничего подобного — ветер дунет чуть сильнее, и жизнь твоя — тоненькая ниточка воздушного шарика — оборвется. Шарик рванет вверх, и ничто — никакая любовь и слезы близких — его не остановит.

Пацан все решал — куда ему. Остаться здесь или рвануть туда, в неизвестное. Металась душа…

«Если он выживет этой ночью — будет жить!» — сказал врач. И Лина повторяла как заклинание — надо продержаться до рассвета.

В белую ночь рассвет приходит незамеченным, но Лина его почувствовала, просто что-то разрядилось в самом воздухе, словно вот сейчас был преодолен какой-то важный рубеж, разделяющий тьму (ведь даже самая белая ночь — темна) и свет.

Утро наступило. И детская рука, которую Лина по-прежнему держала в своей, была тепла. Мальчик выжил.

В палату опять заглянул доктор, оперировавший ребенка. Ночью он приходил несколько раз, молча, ни о чем не спрашивая Лину, проверял своего безнадежного пациента и уходил. Он заговорил с Линой только сейчас.

— Вы так здесь и сидели? Что вы, идите домой!

Лина промолчала.

Доктор внимательно посмотрел на нее. Может быть, он что-то такое понял, потому что вдруг мягко сказал:

— Идите. Ему лучше. Он выживет.

Пошатываясь от усталости, Лина прошла по тихому больничному коридору. В сестринской она заварила себе дешевый растворимый кофе, подошла с чашкой к окну. Долго стояла, не сделав ни глотка.

Город просыпался. Медицинский центр оживал — мелькали машины скорой помощи, в ближайшую поликлинику потянулись больные, на солнышке щурились местные кошки. Кофе в ее чашке совсем остыл. Она вылила его в раковину, помыла чашку, сменила халат на привычные джинсы с футболкой и вышла из больницы.

Лина понимала, что этой ночью судьба ненадолго дала ей временную отсрочку. Однако, по сути, для нее ничего не изменилось и она по-прежнему стоит на краю бездны.

ГЛАВА 6

ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

В чем измеряется время?

В бессчетном количестве чашек свежесваренного, крепчайшего эспрессо, в белых ночах, что долго висят над городом молочным туманом, а потом постепенно отступают, в июле, пришедшем на смену июню? В тех дорогих сердцу мгновениях и впечатлениях, что мы стараемся сохранить на пленке памяти или в том успокоении, которое вдруг, может быть, как награду, кто-то дает тебе после сильных разочарований?

Теона чувствовала, что с течением времени она постепенно стала успокаиваться, горечь несбывшейся любви уже не казалась ей такой всепоглощающе горькой, а то, что прежде представлялось настоящим горем, заслонившим весь горизонт, все вернее съеживалось в масштабах, превращаясь в разочарование и обиду, с которыми все же можно было смириться. Она потихоньку привыкала к этому странному городу и к своей новой жизни. Теона пыталась находить радость в каждом дне, и город благоволил ей и посылал такие радости. В доме, где она жила, обнаружился выход на крышу, и Теона полюбила выходить на нее ранним утром и встречать рассвет. Внизу блестела река, вдали виднелся шпиль собора, и крыша старого петербургского дома была лучшей точкой обзора и местом для медитаций и мечтаний. Теоне нравились разноцветье городских крыш и отмеченные патиной времени здания, нравилось, как солнце золотит купола собора или что дождь намочил гривы львам вон на том мосту. Ей было интересно читать знаки, что посылал и заставлял разгадывать этот город, и очень нравилось чувствовать себя здесь своей. Она стала чаще улыбаться, что, наверное, располагало к ней окружающих. С ней теперь куда чаще стали заговаривать посетители кофейни или просто прохожие на улице.

У нее складывалась своя система примет и знаков; к примеру, Теона знала, что ежели она встретит и покормит с утра вальяжного черного кота, живущего в ее дворе — день будет приятным. Или, скажем, недавно Мария научила ее считать ангелов на прогулке (ведь в этом городе их больше, чем где бы то ни было, можно провести целый день, гуляя по городу и считая ангелов!), и, если Теоне на пути встречалось больше трех, это означало что-то хорошее.

Теона привыкала не только к городу, но и к кофейне «Экипаж». Она даже стала находить радость в том, чтобы пропустить чашечку-другую кофе в течение дня. Тем более что Леша заботливо накачивал ее своими экспериментальными кофейными напитками, дегустируя на ней новые рецепты.

Вот и сегодняшним утром, еще до открытия кофейни, Леша уже приготовил для нее что-то новенькое.

Взяв чашку из его рук, Теона улыбнулась. Леша всегда рисовал для нее узоры на пенке — яблоко или цветок, но сегодня на белой нежной пенке он изобразил смайлик.

— Кофе романо, — важно сказал Леша, — или кофе по-римски.

Теона сделала глоток и благосклонно кивнула:

— Очень вкусный и крепкий! Такое ощущение, что я только теперь начала просыпаться!

— Сейчас проснешься, — пообещал Леша, — там лимон, черный перец, мускатный орех, и еще я добавил чуток медка.

Теона только было хотела поблагодарить его за заботу, но тут Леша невозмутимо добавил:

— После этого и соображать будешь получше!

— Белкин, ты все всегда умеешь испортить!

— Да пей, пей! — заржал Леша.

А через какой-нибудь час он кричал на нее:

— Какого черта, Тея, опять у тебя кофе уехал? Ну сколько можно тебя учить, садовая голова?!

И она огрызалась в ответ. Так и жили.

Июль буйно цвел, шумел ливнями, раскалял город. В кофейне было много туристов, и бармены, бывало, сбивались с ног, угощая гостей «Экипажа» напитками и десертами. И вдруг посреди туристического сезона Манана сказала, что ее свекровь заболела, и попросила дать ей отпуск на две недели, чтобы она могла поехать в Тбилиси. Поняв, что они теряют кондитера, Леша охнул, но Манана заверила, что ее заменит сестра, которая печет «даже еще лучше».

Леша было успокоился, но тут выяснилось, что сестра появится только через несколько дней. А пока отвечать за десерты Манана предложила Теоне.

— Тея все сделает наилучшим образом! — заверила Манана.

— Ты вот эту Тею имеешь в виду? — с иронией уточнил Леша, в принципе сомневавшийся в том, что Теона способна на что-то большее, чем, скажем, вскипятить чайник.

— Ну так я ее научу, — пожала плечами Манана. — За два дня вообще многое можно освоить!

В следующие два дня Манана тренировала племянницу, как молодого бойца, натаскивая ее на выпекание коржей, изготовление кремов и прочие кондитерские премудрости. А потом Манана уехала, и в кофейне сразу стало тоскливо.

— А мы справимся? — Леша посмотрел на Теону с подозрением.

Вид у Теоны, кстати, был не самый жизнеутверждающий. Довольно кисло она ответила Леше, что на первые дни им хватит запасов десертов, оставленных Наной, ну а потом можно будет что-то придумать.

— Например, купить пряников из соседнего супермаркета?! — фыркнул Леша.

Пока припасы оставались, все сохраняли относительное спокойствие, но уже на следующий день экскурсовод Мария привела в кофейню пару десятков туристов, которые смели все вчистую.

— Надо же! — растерялся Леша. — Была гора эклеров и пирожных, практически сахарная Джомолунгма и вот — ничего нет! Ну давай, Тея, настало время проявить себя!

Теона вздохнула и обреченно, как на казнь, пошла на кухню.

Леша пожелал ей успеха и ушел в зал работать. Однако вскоре из кухни повалил такой дым, что Леша не выдержал и помчался тушить пожар. Кухня была заполнена гарью, в центре этого хаоса стояла расстроенная Теона, перепачканная мукой и сажей. На столе красовался поднос с чем-то таким черным и омерзительным, что, увидев сей кулинарный шедевр, Леша сделал шаг назад и тихо спросил:

— Это что же?

— Пирог, — пискнула Теона.

— Ты в этом уверена?!

Теона пожала плечами — особенной уверенности в том, что она только что испекла пирог и что его можно есть, у нее не было.

— Может, он просто немного подрумянился? — робко предположила Теона.

— Подрумянился? Да он черный, как головешка! Вот все у тебя так, — в сердцах выпалил Леша. — Какая-то ты… неправильная!

Теона последний час обдумывала ту же самую мысль, все больше в ней утверждаясь, и, когда Белкин произнес ее вслух, это сработало как триггер. Теона вдруг тихонечко хлюпнула носом и — набирая обороты — разревелась. Ну а что, между прочим, она несколько лет не ревела — не плакса ведь какая-нибудь! — но даже «не плакса» иногда, знаете ли, может себе позволить.

Леша тоскливо вздохнул — женских слез он не выносил по определению.

— Ну чего ты?!

Следующие полчаса Теона рыдала у него на плече, признаваясь в том, что она действительно неправильная, что все у нее всегда наперекосяк, и сама она такая вот… шиворот-навыворот.

— Так, хватит реветь, — не выдержал Леша. — Сейчас мы все исправим! Будем печь торт «Мишка» и хворост с водкой по рецепту моего деда!

Леша решительно надел фартук Мананы и для настроения включил музыку. Пока Никита обслуживал посетителей в зале, Леша делал замес для коржей, взбивал яйца, яростно орудовал венчиком, выпекал коржи, делал кремовую пропитку.

На самом деле его дед, в принципе не слишком жаловавший сладкое, в бытность свою корабельным коком освоил только два вида десертов — торт «Мишка» и хворост. Не размениваясь по пустякам, вот эти два рецепта Василий Иванович Белкин довел практически до совершенства. Его знаменитый торт «Мишка» и воздушный, хрустящий хворост нахваливали все его знакомые и просили поделиться рецептом этих сладостей.

Рецептом Василий Иванович делился, но какую-то его часть дед все же оставлял в тайне, посмеиваясь и приговаривая: «Есть, есть у меня один секретик!» Леша, постигший тонкости приготовления дедовских десертов, считал, что весь секрет заключается в том, что в хворост нужно добавить побольше водки, а «Мишку» готовить с хорошим, выдержанным коньяком (при этом добавлять его непосредственно в торт не надо, а вот потягивать во время самого процесса приготовления — очень даже рекомендуется). По праздникам у Василия Ивановича на столе всегда были бутылка водки и блюдо с хворостом. Именно это удачное сочетание Лешин дед считал верным залогом того, что праздник пройдет на славу. Для внука же дед пек «Мишку». Поскольку Леше с малых лет доводилось ассистировать любимому деду, эти два рецепта он знал практически наизусть.

Теона, забыв о своих переживаниях, изумленно смотрела на напарника, который прекрасно справлялся со всем без нее. На столе росла гора коржей и множились миски с кремом и шоколадной помадкой.

— А можно я сделаю ежика из марципана? — вдруг сказала Теона, желавшая сделать хоть что-то полезное.

Леша махнул рукой:

— Валяй!

Сляпанного Теоной немного кривого и грустного ежа Леша водрузил в шоколадный центр одного из своих медвежьих тортов.

К вечеру, заполнив кухню свежеиспеченными «Мишками», Леша с чашкой кофе, а Теона с кружкой василькового чая сели отдохнуть в уже пустой, закрывшейся кофейне.

— Надеюсь, покупатели оценят моих медведей! — гордо заметил Леша и великодушно добавил: — Кстати, твой марципановый еж тоже неплох!

Теона улыбнулась — она была благодарна Леше. Парень он, конечно, своеобразный, но надо признать, что иногда и у него случаются проблески доброты и человечности.

Вот так они сидели в пустой кофейне — похрустывали хворостом и слушали джаз. Два человека плюс одна пестрая кошка.

Фирменных «Мишек» от Василия Ивановича Белкина назавтра раскупали, как горячие пирожки. Леша довольно посмеивался, принимая очередной заказ на «новый тортик», и приговаривал, что советская классика и тортики из детства — вечные ценности!

На Лешином энтузиазме «Экипаж» уверенно продержался до появления родственницы Мананы Тамары, и впрямь не уступавшей сестре в кулинарном таланте. С появлением Тамары кондитерский ассортимент кофейни вернулся к своему обычному формату. Однако покупатели все равно частенько просили торт «Мишку» и «этот улетный хворост с секретом».

Теона почти сразу после отъезда Мананы переехала в ее дом в Павловске, в пригороде Петербурга, чтобы по просьбе тетушки присмотреть за домом, садом и за двумя ее терьерами.

Дом Мананы и дяди Вахтанга — большой, двухэтажный, утопающий в зелени, напомнил девушке ее родительский дом в Тбилиси. В отличие от мрачноватой квартиры на Фонтанке с ее тревожными шорохами и знаками, этот дом был уютным, залитым светом и солнцем и созданным для жизни в каждодневной радости. К дому прилагались великолепный сад, поддерживаемый заботами Мананы в безупречном порядке, две веселых лохматых собачонки системы «шальные терьеры» по имени Шельма и Варежка и прекрасная библиотека дяди Вахтанга.

Теона была рада возможности отдохнуть за городом и попросила Лешу дать ей неделю отпуска. Поворчав для вида, Леша ее отпустил (тем более что на летний сезон он взял в кофейню двух студентов себе в помощь).

Наслаждаясь отдыхом и тишиной, по утрам Теона завтракала на залитой солнцем веранде с видом на цветущий сад, потом шла гулять в огромный Павловский парк, который располагался поблизости, а по вечерам долго читала, засиживаясь на веранде с книгой, в обществе Шельмы и Варежки, до глубокой ночи.

Лето нигде не чувствуется так, как за городом, и Теона радовалась безмятежности и зеленой вольнице. В один из дней она позвонила Леше Белкину — узнать, как там дела в кофейне. На Лешин вопрос о том, как сейчас за городом, Теона ответила, что здесь хорошо — можно пойти в лес по грибы-ягоды, можно махнуть в парк на велике, а можно никуда не идти — раскачиваться в саду в гамаке. Леша аж захрипел от зависти, когда это услышал, и грустно заметил, что в городе теперь такая жара, что плавится асфальт.

— А приезжай ко мне?! — предложила Теона.

Леша мгновенно, словно бы только и ждал ее приглашения, заорал, что сегодня приедет.

Взяв велосипеды, они махнули в Павловский парк и долго мчались наперегонки друг с другом и с цветущим, звонким летом.

Распахнутая, затягивающая синева неба и зеленый, с тысячей оттенков, океан трав — эти две стихии подхватывали и уносили в бесконечное плавание по лету. Вековые сосны пронзали небосвод, одуряюще пахло мятой и луговыми цветами, и по всей земле гулял сейчас солнечный ветер.

Решив отдохнуть, Леша с Теоной остановились у цветущего луга и спешили своих железных коней. Увидев на краю луга одинокую скамеечку, они двинулись к ней. Скамеечку эту, вероятно, срубил и расположил здесь человек, либо любивший пошутить, либо пребывавший под мухой, потому что была она кривенькая и уж с очень высокими ножками. Гулякам, решившим отдохнуть, надо было еще постараться забраться на нее, а потом сидеть, свесив ноги на метр от земли. Леша с Теоной, как акробаты, забрались на лавочку и сидели на ней, словно куры на насесте.

— Какая прикольная лавочка! — заржал Леша и заболтал в воздухе ногами.

Теона машинально повторила его движения и вдруг нашла в этом безмятежном болтании ногами какую-то детскую радость.

Так они и сидели, щурились на солнце, смотрели на раскинувшийся перед ними цветущий луг с ромашками да васильками и болтали ногами. Иногда, особенно когда на часах макушка лета и полдень мира, это именно то, что надо — просто сидеть целую вечность посреди цветущего луга, глядеть на кружащих, разомлевших от зноя шмелей и, ни о чем не думая, болтать ногами. Так, в молчании и полной безмятежности, они сидели долго-долго. А потом, когда солнце стало гаснуть, слезли со своей волшебной лавочки и на велосипедах поехали домой.

Леша качался в гамаке и наблюдал за тем, как Теона, в окружении непоседливых терьеров, хлопочет на веранде, разливая чай. Он вдруг впервые подумал о том, что она — привлекательная и стильная. Вот даже сейчас, вроде так просто одета — белая майка, короткие джинсовые шорты, из украшений только четки на крепкой руке, но ведь красивая! «У нее стройное, загорелое тело, и ножки очень даже ничего, — улыбнулся Леша, — конечно, подлиннее бы метра на полтора, но и так тоже неплохо!»

— Белкин, иди пить чай! — позвала Теона.

Леша сорвал маргаритку в ближайшей клумбе и, поднявшись на веранду, прикрепил ее девушке в кудрявые волосы.

Чай в пузатом цветастом чайнике, букет полевых ромашек в вазе, в чашках разлит июль. Теона разложила привезенные Лешей из кофейни пироги по тарелкам, положила в розетки сваренное Мананой варенье, Леше — его любимое — облепиховое с грецким орехом, а себе — инжирное.

За чаем, под опускающийся мягкий закат и ароматы цветов из сада, завязался разговор. В какой-то миг Теона попросила Лешу рассказать о старых временах «Экипажа», и он начал рассказывать, забыв о настоящем, словно полностью переместился сейчас в прошлое, в ту волшебную зиму, случившуюся много снегов назад.

Теона слушала внимательно, не перебивая. Только однажды не выдержала, спросила про Нику, о которой Леша мог говорить бесконечно.

— А какая она?

Леша, мечтательно улыбнувшись, ответил:

— Необыкновенная!

За разговорами и воспоминаниями они засиделись до полуночи.

Когда Леша спохватился, что ему пора в город, все небо уже было усыпано звездами.

— Да ладно, куда ты на ночь глядя! Оставайся ночевать! — предложила Теона.

— А ты не будешь ко мне приставать? — усмехнулся Леша.

— Нет, Белкин, я просто сразу тебя убью! — ласково (ну что они за чудесная пара!) пообещала Теона.

Заварили еще чая, зажгли фонарь. Огромные звезды висели над домом, мирно посапывали угомонившиеся терьеры, а где-то рядом наяривал кузнечик.

В такую ночь можно признаться в самом потаенном. Теона рассказала Леше о том, почему она сбежала из Тбилиси, и даже о своих мечтах про кукольный театр.

— Понимаешь, больше всего на свете мне всегда нравилось рассказывать истории, — призналась Теона, — но не как это делает писатель, или художник, или музыкант, а через кукол. Для меня куклы — это как для тебя… твоя кофейня, понимаешь? Такая вот мечта. Но пока еще не осуществленная и даже не додуманная, что ли…Бывает ведь так, что ты свою мечту пока еще не додумал, не понял?

— В жизни все бывает, — сказал Леша. — Я тоже многое про себя не знал, пока не встретился с Никой, не попал в «Экипаж».

— А ты ее любишь?

— Ты о ком? — встрепенулся Леша.

— Ну сам знаешь о ком.

Леша неловко отставил чашку, при этом плеснув горячим чаем себе на пальцы.

— Ну и вопросы у тебя… — вздохнул он и быстро добавил: — Вот только не надо меня жалеть или, упаси боже, утешать!

Теона пожала плечами:

— Я и не собиралась.

— Все у меня нормально, — словно в пустоту или обращаясь к спящим терьерам, сказал Леша. — Я и с девушками встречаюсь! Обычно недолго правда, но это же ничего, да?

Теона опять пожала плечами — наверное, ничего. Тебе виднее.

Так они и просидели до поздних петухов и ушли с веранды в дом уже глубокой ночью.

Леша примостился в гостиной на диване; терьеры тут же облепили его, как родного.

— Спокойной ночи! — улыбнулась Теона и ушла свою спальню.

Утром она проснулась от какого-то шуршания и посмотрела в сторону открытого на ночь окна. На подоконнике стояла чашка, в воздухе пахло кофе и шоколадом.

Теона подошла, выглянула в окно. Под ним обнаружились два терьера и взъерошенный Белкин.

— Доброе утро!

— Ага, — кивнул Леша, — пей, пока не остыл. Я добавил тебе в моккачино шоколад и карамель.

Теона взяла чашку в руки — на молочной пенке было нарисовано сердечко. Она хотела спросить Белкина, чего это он вдруг впервые нарисовал ей не смешную рожицу, а сердечко, но почему-то промолчала. Она забралась с ногами на подоконник и отпила глоток. Леша стоял под окном и смотрел на нее.

— Будешь завтракать? — спросила Теона.

— Нет, — вздохнул Леша. — Мне пора в город, работать. Сейчас иду на автобус.

Он достал из кармана зеркальце, повертел им и запустил толстого солнечного зайца. Заяц попрыгал по лицу Теоны, по ее кудрявым волосам, примостился на ее плече, как будто он птица, сполз вниз по лямке спустившейся ночной рубашки, чуть обнажившей грудь, и вдруг замер.

— Чего уставился? — вспыхнула Теона и поправила рубашку.

— А я понял, — вдруг невпопад сказал Леша.

— Что ты понял?

— У тебя глаза цвета кофе!

Он смотрел и буквально не мог отвести от нее взгляд.

Теона окончательно смутилась:

— Да отстань ты!

— Они еще и цвет меняют, — заметил Леша, — то темные, как эспрессо, то ореховые, словно капучино.

Теона пожала плечами:

— Вот странный ты, Белкин. Но моккачино у тебя хорош, это да.

Солнце разгоралось, пели птицы, терьеры носились по саду как угорелые.

— Ну пока, — сказал Леша и пошел к калитке.

— Стой! — крикнула Теона.

Белкин замер и повернулся к ней.

— А хорошо было этой ночью, да? — выпалила Теона.

Он улыбнулся, кивнул и теперь уже ушел. Калитка захлопнулась.

Теона допила свой кофе, потянулась навстречу новому дню. Этой ночью ей действительно было хорошо и спокойно. И вдруг среди этой солнечной пасторали большой черной птицей пролетела тревожная мысль.

Она подумала, что все даже слишком хорошо и спокойно. Что так иногда бывает перед большой бурей.

ГЛАВА 7

СТРАННАЯ НАХОДКА

Лето словно проскальзывало мимо нее. За два летних месяца Лина не то что не ездила куда-то за город, она даже ни разу не выбиралась в центр Петербурга.

В ту июньскую, белую ночь, проведенную рядом с умирающим ребенком, она еще не знала, что это только начало большой истории.

Когда после той ночи она пришла на следующее дежурство в больницу, то сказала себе, что не пойдет к мальчику. «Это не твоя забота, у тебя своя война, и ты солдат на этой войне». Повторила себе несколько раз, а потом вдруг, поддавшись порыву, бросилась к той самой палате. «Ладно, я только зайду посмотреть, как он, — решила Лина, — только краем глаза гляну. Удостоверюсь, что все в порядке, и уйду!»

Она зашла, посмотрела на него и поняла, что ничего не в порядке, что впереди у него — целая битва за то, чтобы вернуться к жизни, ему предстоит заново учиться ходить, говорить, да что там — ему нужно заново родиться. И если в этой битве с ним никого не будет рядом, он ее проиграет.

После дежурства она осталась с Лёней. И после следующего тоже. Сначала в отделении все удивлялись ее внезапно проснувшейся заботе о мальчике, а потом привыкли и даже перестали спрашивать, отчего она проводит с этим ребенком так много времени. Словно бы она на самом деле была ему родным человеком. Между тем единственным родным человеком у Лёни был отец.

Когда через несколько дней после аварии отец Лёни пришел в больницу, Лина вышла ему навстречу, чтобы познакомиться. Они стояли в больничном коридоре друг против друга. Лина смотрела на него — невысокий, изможденный человек, стертое лицо, потерянный взгляд, руки дрожат; неопрятная одежда, устойчивый запах спиртного. Мужчина, попавший под поезд трагедии и собственного безволия, — печальное зрелище. И ведь, наверное, неплохой человек, но без хребта или, как говорят, стержня. Такие легко ломаются.

— У вас сын, ради него стоит, понимаете? — не выдержала Лина.

Мужчина долго смотрел на нее, потом усмехнулся:

— Да что вы знаете о трагедии? Когда вся жизнь летит к чертям! Легко говорить…

Лина промолчала — о трагедии она знала многое. Но, в конце концов, каждый делает свой выбор, и этот человек, вероятно, его уже сделал.

Лёнин отец ушел и больше не приходил в больницу.

Надеяться было не на кого, и Лина продолжала держать Лёню за руку. Когда однажды он наконец пришел в сознание и открыл глаза — Лина оказалась первым человеком, кого он увидел, кого он встретил, вернувшись в эту жизнь. В тот день Лина почувствовала ответную реакцию — рука Лёни цепко сжимала ее руку, не желая отпускать. Иногда так бывает — чужие становятся своими. Как странно… Она готовила себя к тому, чтобы отнять чужую жизнь, но вместо этого ей пришлось спасать жизнь ребенка.

Следующие два месяца Лина провела рядом с мальчиком. Лёня учился есть, ходить, разговаривать. Он оказался смышленым и очень терпеливым — не ныл, не жаловался, боль выносил стоически, как маленький мужик. Однажды он спросил ее про отца: «Почему папа не приходит?»

В тот вечер, после работы, Лина пошла к Лёне домой. Грязный подъезд, коммунальная квартира, открыла соседка и сказала, что Лёниного отца можно найти во дворе, где он обычно «проводит досуг». Лина действительно нашла его во дворе, на покосившейся лавочке, в компании собутыльников, встретивших ее появление пьяным гоготом.

— Ваш сын спрашивает про вас! — сказала Лина.

Лёнин отец ответил ей мутным, безразличным взглядом.

— Пошла отсюда! — крикнул ей один из персонажей пьяной компании. — Что прицепилась к человеку?!

Лина вздохнула: ясно. И ушла.

Лёне она сказала, что, такое дело, парень, отец твой уехал в командировку и просил меня пока за тобой присмотреть.

— У него запой, да? — серьезно спросил Лёня. — Ты лучше не ври. Не умеешь.

Лёня быстро восстанавливался — в этом возрасте компенсаторные способности велики. Однажды, когда после одной из наиболее болезненных процедур, он скривился от боли, Лина приобняла его:

— Ничего, Лёня! Скоро у тебя все заживет как на кошке!

— Как на коте, — поправил Лёня, — как на худом и драном коте. У нас такой во дворе живет. У него после драки — ухо оторванное, клок шерсти вырван! Но что ты думаешь? Все зажило, и кот стал как новый, ухо, правда, не отросло, но это ладно. Слушай, а ты теперь будешь, да?

— В каком смысле? — испугалась Лина, хотя она, конечно, прекрасно поняла, что имеет в виду Лёня.

Вместо ответа он крепко сжал ее руку. Лина руку не убрала, так и сидела с ним — рука в руке, как в ту первую ночь. Но про себя она сказала: нет, парень, я не могу. Прости, но дальше ты как-нибудь сам.

Она старалась не привязываться к нему, потому что знала — ей нельзя, нет у нее права ни на что живое, человеческое, на теплоту, любовь, привязанности. Но случилось худшее, что можно было представить — он привязался к ней.

Лина кормила Лёню с ложечки, пока он не окреп настолько, что мог справляться сам, поддерживала его, когда он делал первые шаги, читала ему книги, приносила вкусности, подарила планшет, на который записала хорошие мультфильмы, чтобы Лёне было не так одиноко, когда она уходит домой. В каком-то смысле история повторялась — Лина вспоминала, как когда-то она также читала книги Павлику, рисовала ему картинки. Сероглазый светлоголовый Лёня внешне не был похож на Павлика, и все-таки у них было что-то общее — живость, веселый нрав, любознательность, чувство юмора. Лёня, несмотря на свою недетскую серьезность, прекрасно шутил сам и понимал шутки, и Павлик всегда был смешливым, любил устраивать розыгрыши для них с матерью. Вот только в шесть лет Павлик уже умел читать, а Лёня и представления не имел о буквах. Решив исправить это упущение, Лина взялась учить его читать. Они о многом разговаривали, но у обоих были запретные темы — Лёня почти не говорил ни о своем доме, ни о родителях, Лина — о своей семье. Вот такие у них были странные отношения.

Однажды в июле Лине сообщили, что в приемный покой больницы пришел тот самый, сбивший Лёню водитель и что он хотел бы поговорить с кем-то из родственников мальчика. Услышав это, Лина почувствовала, как волна ярости подбросила ее и понесла. В приемный покой она буквально вбежала. Она почему-то представляла, что увидит сейчас перед собой молодого, полного сил человека, но посреди холла стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, пожилой мужчина. На мгновение Лина растерялась — у незнакомца был виноватый, потерянный взгляд, да и выглядел он несчастным. Запинаясь, мужчина сказал, что не мог предотвратить трагедию и что все это время он глубоко переживает случившееся.

— Мой внук такого же возраста, как этот ребенок, — вздохнул незнакомец. — Как не переживать… Знаете, у меня после этой аварии случился инфаркт. Я сам из больницы недавно вышел. Вот пришел узнать, как там парень.

Лина испытующе смотрела в его глаза — можно ли ему верить?

Еще в июне она говорила со следователем, который вел дело Лёни, была в курсе обстоятельств аварии и знала, что формально водитель был не виноват. Лёня выскочил на проезжую дорогу, и водитель попросту не мог сориентироваться, затормозить. Она также знала, что водитель повел себя достойно — он сам вызвал полицию и медиков, предлагал помощь.

Однако же бессознательно Лина все же ненавидела этого незнакомого человека, принесшего Лёне столько боли. Но вот теперь, увидев его, она чувствовала, как ее злость отступает.

Мужчина повесил голову:

— Вроде и не виноват ни в чем, а на душе так тяжко, словно горой придавило. Ночами не сплю, верите?

Лина видела, что его сожаление искренне. Совсем другим, своим давно забытым — мягким — голосом она сказала:

— Вы действительно не виноваты. Пожалуйста, не переживайте. С мальчиком все будет хорошо.

Мужчина вдруг беззвучно, скупо заплакал и отвернулся.

— Мальчик поправится, — повторила Лина. — Не вините себя.

Незнакомец повернулся к ней:

— Я готов помочь всем, чем могу. Деньги, лекарства, все, что надо…

— Спасибо, — кивнула Лина, — оставьте ваш телефон! Если Лёне что-то понадобится, я вам сообщу.

— За ним кто-то ухаживает? — с надеждой спросил мужчина. — У него кто-то есть?

— Да, — улыбнулась Лина, — не беспокойтесь!

В больничное окно Лина видела, как пожилой незнакомец пересекает двор усталой походкой. Она провожала его глазами, пока он не скрылся из вида. После этого разговора на душе у нее посветлело — виновник аварии оказался человеком. Она решила сохранить его номер телефона — может быть, он сможет позаботиться о Лёне, когда ее не будет? Она знала, что времени у нее почти нет.

Между тем лето убегало — теперь уже и не догонишь.

Как-то в конце августа ей приснился один из ее давних кошмаров — мама с Павликом на ее глазах падали в бездну, и она ничем не могла им помочь. Лина проснулась в холодном поту, и чувство вины накрыло ее с головой. «Мои дорогие, я не забыла о вас, не забыла!»

В это лето Данила много работал — он успел съездить на съемки в Сибирь и на Алтай, открыл в Петербурге выставку своих работ. А в августе он решил, впервые за несколько лет, устроить себе отпуск. Ему не хотелось сейчас шума больших городов или суетного отдыха в переполненном отеле где-нибудь на оживленном южном побережье. Подумав, Данила махнул на Балтику, где на безлюдных пляжах легко найти уединение и покой.

Он снял дом на побережье и каждый день рано утром уходил на море. Иногда он брал с собой камеру. Здесь было что снимать — нескончаемые белоснежные пляжи, дюны, живописные валуны, нависающие скалы. Обычно фотограф Суворов долго прицеливался, оценивая и выбирая ракурс, просчитывал драматургию каждого снимка. Он вообще скрупулезно подходил к съемке — старался не делать лишних кадров «в пустоту», мысленно отбирая лучшие. Про себя Данила, смеясь, говорил, что профессия и стремление из множества кадров выбрать один — лучший, сделала его слишком разборчивым. А на вопрос друзей о том, почему он так и не нашел себе девушку, Данила отвечал, что вот эта привычка выбирать лучшее из множества, побуждает его ждать одну — единственную. На самом деле он давно привык к одиночеству. Его профессия и в этом накладывала на него свой отпечаток. Он не тяготился одиночеством, и сейчас, здесь, у моря, в этом безлюдном месте чувствовал покой и гармонию. Чистая, прохладная вода, особенный, морской воздух, синий космос над головой — что еще нужно человеку для счастья?

Он провел на побережье несколько дней. Впереди была еще целая неделя благословенного отпуска. Вечер опускался на пустынный берег. Данила сидел на песке, смотрел, как дыбятся волны, набегают друг на друга и с шумом разбиваются о берег. Никаких мыслей, никаких планов, ну разве что на счет ужина. Сейчас он вернется в дом и сам приготовит еду. А на ужин у него так кстати — хвала богам! — припасена бутылка отличного белого вина. И можно будет долго сидеть на террасе, потягивать вино и смотреть, как на побережье медленно наплывает дивно красивый закат.

Когда он собирался уходить с берега, его телефон зазвонил. Ответив на вызов, Данила услышал бармена Лешу.

— Привет, старик! — прокричал Леша и после обмена приветствиями выпалил: — Такое дело. Ты просил сообщить, если та странная девушка снова появится! Так вот — она пришла.

Июль скрылся за зеленым пригорком, и где-то там, за ближайшим поворотом, уже маячила осень. У Теоны было чувство, будто она стремительно, как на велике, пронеслась через летние месяцы.

После возвращения Мананы она, уступив тетиным просьбам, прожила в Павловске еще месяц, а в конце августа вернулась в свою странную, похожую на пещеру квартиру.

…В квартире было прохладно и тихо. Теона усмехнулась. «А здесь, вероятно, так всегда и было, все сто пятьдесят лет, или сколько там этому дому! Даже не верится, что когда-то здесь жили люди, любили, мечтали, наполняли это пространство своим теплом или смехом». После уютного, живого дома Мананы с его цветущим садом, зеленью Павловского парка контраст показался ей особенно печальным.

«И никто-то в этой квартире мне не рад, — вздохнула девушка, — даже незнакомка на портрете».

— Здрасте, — поздоровалась с дамой на портрете Теона.

Она развесила в шкафу летние платья (понадобятся ли они ей еще в этом сезоне, или осень будет ранней и потребует теплых пальто и палантинов?), вернула на прежнее место кукол, которых увозила с собой, поставила чайник, распахнула окно. И вроде вечер был еще по-летнему теплым, но ворвавшийся в комнату ветер напомнил о скорой осени. У Теоны вдруг возникло сильное желание сорвать с вешалок только что развешанные платья, уложить кукол в чемодан, собрать остальные вещи и вернуться в Тбилиси. Тем более что душившие ее тоска и ревность, из-за которых она и сбежала из родного дома, стали куда глуше. Так что теперь она могла бы вернуться. Завтра она простится с Мананой, с ребятами в «Экипаже», а сборы будут недолгими.

Теона вытащила чемодан, раскрыла его, постояла в задумчивости. Все-таки что-то ее останавливало. У нее было странное чувство недосказанности, ощущение того, что эта ее петербургская история не завершена. Словно она не сделала еще нечто важное. И потом она вдруг осознала, как тяжело ей будет прощаться с Мананой, с кофейней, и даже с несносным Белкиным. Теона вздохнула: «Ладно, как говорится, утро вечера мудренее, я подумаю об этом завтра и тогда уже все решу».

Она проснулась от солнечного света, заглянувшего в окно. Луч скользнул по ее лицу, и ей вдруг вспомнился солнечный заяц, которого Белкин запускал в то июльское утро в Павловске. Теона потянулась, соскочила с кровати. Утро и впрямь оказалось мудрее вечера — решение пришло само. «Останусь до Нового года, в конце концов, Белкин столько рассказывал о том, как здорово в «Экипаже» в новогодние праздники! А там посмотрим…»

Она прошла из спальни в гостиную и вдруг замерла. Распахнутые половинки чемодана, оставленного ею вчера посреди комнаты, теперь были аккуратно сложены. Чемодан был закрыт. С минуту она смотрела на него как загипнотизированная, а потом уговорила себя поверить в то, что она или просто забыла, как вчера сама захлопнула саквояж, или же ей таким странным образом был дан знак, что она поступает правильно, решив остаться. Теона усмехнулась: м-да, останусь до Нового года, если, конечно, раньше здесь не чокнусь! Самое удивительное, что среди прочих странностей, связанных с этой квартирой, едва ли не самой главной была та, что у Теоны ни разу не возникла мысль поменять эту квартиру на какую-то другую.

Она убрала чемодан в шкаф, обошла свою квартиру-пещеру и заметила, что за время ее пребывания в Павловске квартира еще больше обветшала — на потолке обозначились паутинки трещинок, а обои на стене в спальне кое-где отклеивались. «Пора сделать хоть мало-мальский ремонт!» — решила Теона.

В этот же день она купила все, что могло понадобиться для ремонта (краски, краски заверните побольше, я буду красить стены!) и взялась за работу.

Настроение у Леши было паршивым. Сегодня ему опять названивали те предприимчивые деятели с предложением продать кофейню. Он нервничал, злился, посылал их куда подальше, но враги, похоже, и не думали отступать.

Но самым главным, что его сегодня раздосадовало — оказалось поведение Теоны.

В обед, когда они вместе пили кофе, Тея сказала, что, скорее всего, она останется в Петербурге только до Нового года, а потом вернется в Тбилиси. И вот странное дело — ее слова расстроили его. Весь оставшийся день Леша никак не мог успокоиться. «А действительно, что с нее станется — напялит свою красную шапку и махнет домой, только ее и видели! А он останется. Они ведь все уезжают — Ника во Францию, Тея в свою обожаемую Грузию!» Леша яростно громыхнул подносом и вдруг — такого с ним раньше никогда не случалось! — разбил чашки.

На звон стекла из подсобки выбежали Манана с Теоной.

— Ты что, Белкин? — улыбнулась Теона.

— Все нормально, — отрезал Леша.

Теона помогла Леше убрать осколки. Он, конечно, не сказал ей, из-за чего переживает, еще чего — пусть не воображает о себе лишнего!

К вечеру зарядил дождь, подул сильный ветер. Леша сворачивал столики и кресла на террасе и заносил их в кофейню — сегодня за ними вряд ли кто-то захочет сидеть. Не без печали Леша подумал, что скоро наступит осень и летнюю террасу придется сворачивать. Красивые девушки попрячутся в шубы и шапки, и до весны надо будет прожить целую жизнь.

И в этот миг рядом с ним прошла та странная девушка, облюбовавшая столик Ники. Леша так и застыл с креслом в руках. Незнакомка тихо проскользнула в кофейню. «Двигается, как ниндзя, — неодобрительно подумал Леша, — словно бы не хочет привлекать внимание, а бледная как мел. Зачем она опять заявилась?!» Он оставил кресло и пошел за ней. Ну что — сценарий повторялся один в один. Девушка села за столик и уставилась в окно — как часовой на посту.

Леша встретился глазами с Теоной и прошептал:

— Видела? Я уже надеялся, что мы от нее избавились. Нет, опять пришла!

— Надо позвонить Даниле, — напомнила Теона, — сказать ему, что она появилась.

— Человек в Калининграде, в отпуске! — вспыхнул Леша. — Зачем я буду его беспокоить?!

— Позвони! — настаивала Теона. — Мы ему обещали.

Леша вздохнул и набрал номер Данилы.

… — Ну, что он сказал? — спросила Теона, когда Леша закончил разговор.

— Сказал, что завтра приедет! — проворчал Леша. Интуитивно он чувствовал, что Даниле, может, и не следовало бы приезжать.

Они смотрели на девушку, которая, кажется, никого вокруг не замечала.

— Знаешь, а мне почему-то ее жалко, — вдруг сказала Теона. — Вид у нее такой, словно она вообще потерялась.

Теона положила на тарелку самое красивое пирожное и направилась к незнакомке. Она поставила тарелку перед посетительницей и зажгла на лице свою самую доброжелательную улыбку.

— Это что? — с непонятной досадой спросила девушка. — Я не просила.

— Это комплимент от заведения, лавандовое пирожное, — растерялась Теона. — Для вас как для нашей постоянной посетительницы!

Девушка отвернулась от Теоны, и та поплелась обратно к стойке.

— Ну что, довольна? — усмехнулся Леша.

Через пару часов, в начале одиннадцатого вечера, Леша вежливо, но твердо объявил посетителям, что кофейня закрывается. Стайка студентов, примостившихся в глубине зала, устремилась наружу. Странная девушка тоже встала и торопливо проскользнула к выходу. Лавандовое пирожное так и осталось лежать на тарелке.

Леша с Теоной вышли из «Экипажа» и пошли по набережной.

— Меня удивляет наш фотограф! Зачем ему сдалась эта девица? — на ходу рассуждал Леша.

— В ней есть какая-то тайна, — улыбнулась Теона, — возможно, он хочет ее разгадать?!

На углу оживленного проспекта они простились. Леша пошел к себе в Коломну, а Теона поспешила в свою квартиру она хотела сегодня еще подготовить стены к покраске.

…Леша спал, когда посреди ночи его телефон вдруг зазвонил. Взглянув на экран, он с изумлением увидел высветившийся номер Теоны.

— С ума сошла? — пробурчал Леша. — Ночь на дворе!

— Ты можешь приехать ко мне прямо сейчас? — выпалила Теона.

У нее был очень взволнованный голос.

— А что случилось? — мгновенно проснулся Леша.

— Я нашла тайник! В стене, в моей комнате! Там что-то есть!

Леша быстро оделся и поехал к Теоне.

ЧАСТЬ 2

ОСЬ КАТАСТРОФ

ГЛАВА 8

ОХ, ЗАНАЧИНАЛОСЬ!

Отчасти это было похоже на некую игру — под снятым слоем обоев обнаруживался новый, при этом сколько их всего, оставалось только гадать. Получался этакий многослойный пирог из обоев. Теону, конечно, удивляло, что никому до нее не пришла в голову идея очистить стены от прежних слоев, подготовить их. Впрочем, Леша говорил ей, что в Петербурге большинство горожан вообще не заботится такими пустяками, как капитальный ремонт или замена окон. Якобы у петербуржцев есть некое странное противопоставление духовной жизни и быта; ремонт, да и жилищный комфорт в принципе, в их понимании относится к вещественной категории, не заслуживающей большого внимания. У Леши была даже целая теория на этот счет. Он считал, что всякий настоящий петербуржец — по определению стоик, разделяющий мнение Марка Аврелия относительно того, что всюду, где можно жить, можно жить хорошо, даже если ремонта там не было со времен полтавской битвы. Но то ли Теона не была таким высокодуховным человеком, то ли она пока не успела стать стоиком, но ей хотелось привнести в суровое пространство квартиры, ставшей ее временным домом, хоть каплю тепла и уюта. А посему, получив от снимавшей квартиру Мананы разрешение на ремонт, девушка рьяно взялась за работу.

По рисункам и фактуре обоев можно было определить примерное время, когда их наклеивали, и получить представление о вкусах хозяев квартиры. Вот эти яркие обои с геометрической расцветкой, вероятно, клеили на излете девяностых годов, этот «пестренький ситчик», очевидно, относился к позднесоветской эпохе; а те скромные обои, в полоску, использовали в пятидесятых — шестидесятых годах прошлого века. Некоторые слои люди наклеивали на газеты, и ушедшие эпохи можно было угадывать по датам и заголовкам газетных полос. Так же как возраст дерева определяют по числу колец на его стволе, историю этой квартиры можно было читать по проступающим на стенах временным срезам. Теона даже отчасти чувствовала себя археологом — вот и придется тебе как археологу раскапывать один слой за другим, все ближе подбираясь к началу начал. Когда девушка впервые так ясно осознала, сколько историй, житейских судеб и драм, трагедий, праздников, рождений и смертей, повидали эти стены, ей стало не по себе. Вся эта большая сумрачная квартира словно бы вдруг наполнилась вздохами, перешептываниями, а потом и голосами, и каждый когда-либо живший здесь человек спешил напомнить о себе. «Мы тоже были живыми, любили, смеялись, радовались, плакали, надеялись на что-то, а потом умерли. Вы, пожалуйста, помните нас!»

Глубоко за полночь, дойдя до финального слоя, Теона уже сильно устала. Кроме всего прочего, она теперь сомневалась — а стоило ли вообще трогать эти стены, ставшие весьма своеобразным историческим документом? Может, надо было оставить все как есть? Как бы там ни было, теперь уже было поздно — ей оставалось только довести начатое до конца.

Под старыми газетами обнажилась потрескавшаяся во многих местах штукатурка. Когда девушка стала отдирать газеты, штукатурка посыпалась. Увидев в центре кирпичной стены грубую поверхность доски, Теона удивилась, ведь стена казалась несокрушимо каменной. Она постучала по доске — звук был глухим, так, словно бы под доской была некая полость. Теона сорвала оставшиеся газеты, увидела, что проем в стене прикрыт грубо обтесанной доской, и завела отвертку в щель. Доска легко отскочила, и в стене возник проем.

Девушка заглянула внутрь, в эту открывшуюся темноту, и даже не то что увидела, а почувствовала, что там что-то есть. У нее вдруг застучало сердце, как бывает, когда ты стоишь на пороге важных перемен. Этот люк в стене был подобен кроличьей норе, поглотившей героиню одной известной детской сказки, или порталу в неизвестное. Оставалось только открыть тайник с его тайной, но Теона замерла… И страшно, и волнительно — кто знает, что она там найдет?! Рука сама потянулась к телефону.

— Лешка, приезжай!

Леша ворвался в квартиру — взъерошенный, взволнованный.

— Ну что там у тебя?!

Теона махнула рукой в сторону углубления.

Леша уставился на черную дыру в стене и ахнул:

— Слушай, а ведь там может быть такое! Знаешь, что обычно находят люди в старых петербургских квартирах?

— Ну? — Теона вздохнула, не надеясь услышать что-то хорошее.

— Да все что угодно! — Леша округлил глаза. — От царских червонцев до мумифицированных скелетов!

— Чьих? — уточнила Теона.

— В лучшем случае — кошачьих, — отрезал Леша.

Чьи скелеты находят в худшем случае, Теона даже спрашивать побоялась.

Леша переминался с ноги на ногу и бросал в сторону проема вопрошающие взгляды.

— А может, все-таки червонцы? — предположил он через пару минут мучительных размышлений. — Или вообще кубышка с золотом и всякие бриллианты? Тогда мы кубышку сдадим государству, а государство отдаст нам положенные проценты?! Лично я тогда на свои открою еще одну кофейню и…

— Белкин, давай уже посмотрим, что там! — не выдержала Теона.

Леша заткнулся и тоскливо посмотрел на приоткрытый люк в стене. Это пространство и манило, и пугало, и затягивало.

— А может, не надо ничего трогать? — предложил Леша. — Оставим все как есть, заделаем эту дыру, закрасим и забудем? Потому что насчет царских червонцев я не уверен! Скорее, найдем там какую-нибудь дохлятину, с которой потом проблем не оберешься.

Теона задумалась — в Лешиных словах был определенный смысл, но женская интуиция подсказывала ей, что этот тайник, возможно, не случайно столько лет оставался ненайденным и открылся только сейчас и именно ей.

— Ну тогда я сама посмотрю! Зря я тебя позвала!

После этого Леша решительно отодвинул ее в сторону, затем подцепил и снял доску. Там, внутри, было темно и пахло сыростью.

—А ну-ка, посвети мне фонариком! — попросил Леша.

Данила всегда считал себя рациональным, прагматичным человеком — в его жизни не было места эмоциям, импульсам, порывам. Тем удивительнее для него самого оказалась собственная реакция на сообщение Леши и свое молниеносное решение ехать в Петербург, чтобы встретиться с незнакомкой. Его планы на одинокий прекрасный вечер с бутылкой вина и красивым закатом, а главное, на весь оставшийся отпуск, который он хотел провести здесь, в тишине и уединении, странным образом в одночасье изменились; он готов был все бросить и рвануть в Петербург, чтобы поговорить с девушкой, которую он даже не знает. И это, конечно, само по себе было чем-то совершенно иррациональным и не свойственным ни его характеру, ни представлению о жизни. Однако же вопреки своей обычной рассудительности, после разговора с приятелем, он пошел собирать вещи, чтобы рано утром выехать в Петербург.

Данила ждал ее неподалеку от кофейни, заняв удобную точку обзора, такую, чтобы незнакомка не могла проскользнуть мимо него.

Вечер уже опустился на город, «Экипаж» закрывался. В окно было видно, как бариста Никита готовит зал к закрытию. Последние посетители вышли на улицу; вышла и странная рыжеволосая девушка. Она прошла мимо, не заметив его, и напоследок — он был в этом уверен! — снова взглянула на его дом. Данила отделился от стены и пошел за ней.

— Добрый вечер! — сказал он, нагнав девушку.

Она не только ему не ответила, но даже не замедлила шаг.

Он не отступил — пошел вровень с ней.

— Девушка, хотите, я вас сфотографирую? — выпалил Данила, проверяя версию о том, что незнакомка преследует его как модного фотографа ради фотосессии.

Она остановилась и взглянула на него — огромные серые глаза, в которых застыло странное презрение и что-то еще, что было сложно определить. В ее глазах, при всей общей внешней бесстрастности девушки, словно мелькали грозовые всполохи.

Если бы его сейчас спросили, красива она или нет, он бы затруднился с ответом. У нее была своеобразная внешность — очень бледное, без кровинки лицо, короткостриженые — под мальчика — рыжие волосы. Вероятно, такую женщину не заметишь в толпе и такие черты лица не вспомнишь, даже если постараешься. Но Данила смотрел на нее наметанным взглядом фотографа-художника, умевшего видеть незримое, и видел, что в этом лице, лишенном индивидуальности и яркости (вероятно, по воле самой девушки), тем не менее проглядывает нечто особенное.

Услышав его вопрос, она даже не ответила, а сделала ему пренебрежительный жест: как собаке, махнула рукой — оставь меня в покое!

Он, конечно, сразу понял, что версия с фотосессией — полная ерунда, и растерялся. Она явно была не намерена разговаривать с ним, так что же ему ей сказать?

— Мы встречались прежде? — он снова нагнал ее.

Она выразительно покачала головой — нет!

«Немая она, что ли?» — с досадой подумал Данила.

И что теперь — принять на веру, что она действительно его не знает, что ему показалось, будто ее интересуют его окна, оставить ее в покое, навсегда задернуть шторы на окне и забыть об этой истории? Однако он был убежден, что она что-то скрывает — возможно, делает вид, что не знает его, придуривается, будто не понимает сейчас, почему он к ней обратился, притворяется дурой, немой или… Или ее странному поведению есть другое объяснение.

Она уходила — ускользала в подступающую ночь.

Данила вздохнул — он сегодня проделал путь в сотни километров, чтобы позволить ей водить его за нос?!

— Почему вы смотрите в мои окна? — крикнул он ей вслед.

Она вдруг резко остановилась и повернулась к нему.

— Вы о чем?

О, значит, все-таки не немая!

— Вы приходите и смотрите на мои окна, — он махнул рукой в сторону своего окна, — вот я и хотел узнать, что вам от меня нужно?

Она смотрела на него — взгляд испытующий, оценивающий.

И вдруг в ее лице что-то промелькнуло, и она улыбнулась. Впрочем, улыбка вышла измученная, кривоватая — сорвалась и тут же погасла.

Ничто не ослабляет нас так, как привязанности. У человека, чья жизнь подчинена одной цели и чья жизнь, собственно, ему не принадлежит, нет права на привязанности. Но вот ты видишь перед собой маленькое, полностью зависящее от тебя существо, которое смотрит на тебя с надеждой, упреком, отчаянием, и понимаешь, что ты сломалась — разрешила себе эту привязанность, и приручила этого ребенка к себе. И это было твоей ошибкой.

Уже полчаса Лина пыталась уговорить Лёню поесть, но он, узнав о том, что сегодня вечером она не задержится после дежурства, не останется с ним в больнице, расстроился и упрямо отказывался от ужина.

— Послушай, Лёня, сегодня вечером я не смогу остаться с тобой! — решительно сказала Лина, устав от этой мучительной сцены.

Ее дежурство заканчивалось и сегодня вечером она снова, как и вчера, намеревалась пойти в ту кофейню.

Лёня насупился — не плакал, держался, но в душе, видимо, отчаянно переживал.

— Я думал, мы книжку почитаем, посмотрим мультики? — вздохнул мальчик.

— Не сегодня, — сказала Лина.

Ей очень хотелось обнять его, утешить, пообещать, что она уйдет только сегодня, но потом все наладится, и она подумает о том, как устроить его жизнь после больницы. Ей хотелось все это ему сказать, но она молчала, потому что не хотела лгать ему. Этого малыша и так все время обманывали — его папаша-алкоголик и сама жизнь, отняв у него мать. Она не хотела множить ложь, которой было и так достаточно в его коротенькой жизни. Поэтому никаких оправданий и обещаний. Сожми сердце в кулак и иди, куда должна.

— Пока, Лёня! — сказала она без эмоций и надрыва.

Он отвернулся к стене и ничего ей не ответил.

Лина прикрыла за собой дверь в палату и вышла.

В этот вечер в кофейне она снова, как и вчера, почувствовала, что за летние месяцы ее отсутствия здесь что-то изменилось, и ей предстояло понять, оценить, что именно.

Просидев в кофейне до закрытия, она уже знала о произошедших переменах и о том, что ей нужно менять план с учетом новых обстоятельств.

Она вышла из кофейни, шагнула в вечерний сумрак и вдруг услышала, что ее окликнули.

Она поняла, что ему нужно, только когда он сказал про свои окна и махнул рукой на противоположную сторону дома. Лина смотрела на парня — вот так удача! Судьба сама послала этого человека к ней. И она должна использовать этот шанс.

Ей хватило минуты, чтобы оценить ситуацию и мгновенно выстроить новый план.

Лина сделала над собой усилие и улыбнулась:

— Простите, может быть, вы меня проводите? По дороге я расскажу вам, почему меня так интересует ваш дом.

В этот миг она уже знала, что сделает все, чтобы внедриться в его жизнь, в его квартиру, и исполнить задуманное.

В считаные минуты, на ходу, у нее родилась сентиментальная легенда.

— Вас удивляет, почему я прихожу в кофейню и смотрю на ваши окна? — Лина постаралась улыбнуться и вложить в свою интонацию максимум теплоты. — Видите ли, я жила в этом доме, когда была маленькой. Да-да, мое детство прошло здесь. Вот как раз в вашей квартире. Поэтому с ней связаны ностальгические воспоминания: безоблачное детство, плюшевый мишка, какао на ночь, очень счастливая семья! А потом, представляете… вас зовут, Данила, да? Так вот, Данила, потом мы переехали в другой город, мои родители умерли, ну-у, это печальная история. А недавно я вернулась в Петербург, и меня, знаете ли, потянуло в те места, где прошло мое детство, где я когда-то была счастлива…

Она бросила на него пытливый взгляд — он внимательно слушал.

— И вот я как-то пришла в этот район, увидела наш дом…Нахлынули воспоминания! — Лина сама удивлялась своей находчивости. — А рядом с домом оказалась уютная кофейня! Я стала в нее заходить время от времени. Знаете, я вообще люблю кофе и пирожные! Да, пирожные особенно. И вот пью кофе, смотрю на наши окна, и становится так хорошо на душе!

«Ну ты и вруша! — усмехнулась Лина про себя. — Всегда считала, что врать не умею, а вот поди ж ты…»

— Мне показалось, что вы смотрели прямо на меня, — вдруг сказал Данила.

Лина безмятежно махнула рукой:

— Да ну что вы! Я вас и не видела. Я вообще плохо вижу, у меня сильная близорукость. Из кофейни я видела только улицу, дом в общих чертах, окна. Ну разве что иногда размытый силуэт в окне…

— Понятно. — кивнул Данила. — Кстати, как вас зовут?

Секундная заминка, но вот уже с безмятежной улыбкой она назвала имя:

— Марина. Меня зовут Марина.

Она насочиняла еще что-то с три короба и, когда они дошли до оживленного проспекта, предложила встретиться еще раз.

— К примеру, завтра вечером. Что скажете, Данила?

Он молчал и смотрел на нее — взгляд внимательный, изучающий. Он не спешил соглашаться.

В этот миг она пожалела о том, что несколько лет назад махнула рукой на собственную внешность и что выглядит теперь непривлекательно. Лина понимала, что она сейчас — сомнительная добыча для молодого интересного мужчины.

— Вы мне очень понравились, Данила, — добавила Лина. — Уверена, что у нас с вами много общего! Считайте, что я приглашаю вас на свидание!

— Хорошо, — кивнул Данила. — Давайте завтра встретимся, назначайте время и место. Вот моя визитка.

Лина взяла визитку, бегло пробежала глазами, улыбнулась:

— Я вам обязательно позвоню, и мы условимся о встрече! Ну что, давайте прощаться, я почти пришла! Вот там мой дом.

Данила пробормотал пару вежливых фраз на прощание, и они расстались.

Лина нырнула в ближайшую подворотню и дождалась, пока он уйдет. Как только он скрылся за углом, она вышла из арки и пошла к стоянке такси, чтобы поехать домой, на окраину города.

Дома, раздевшись догола, она подошла к зеркалу и пристально себя оглядела. Она смотрела на себя равнодушно, оценивающе — как на товар, который ей нужно продать. Прошлые годы не прошли для нее бесследно, она видела, что изменилась за это время, увяла, поблекла. Лина понимала, чтобы соблазнить Данилу, ей надо привести внешность в порядок, нужно преобразиться, сделать из себя секси. «Больше всего проблем с лицом, — отметила Лина, — усталое, увядшее, бледное. Ладно, с этим можно будет что-то сделать, завтра схожу к визажисту, куплю косметику и сделаю убойный макияж». Она покрутилась перед зеркалом. «А вот фигура в порядке. Даже хорошо, что я теперь так похудела».

Затем бесстрастно, как другая женщина составила бы список продуктов перед походом в магазин, Лина по пунктам записала на бумаге все, что потребуется ей завтра: косметика, духи, платье, туфли, дорогое сексапильное белье. А еще ей была нужна легенда. Остаток вечера она провела, сочиняя легенду о девочке из хорошей семьи, которая когда-то жила в «том самом доме».

Во всю эту сентиментальную бредятину с плюшевым мишкой и с очень счастливой семьей он, конечно, не поверил. С обликом этой самой Марины подобное как-то не соотносилось. Данила чувствовал, что в ее личной истории больше не счастливых воспоминаний, а несчастья, и привели ее сюда не светлые ностальгические чувства, а нечто иное. Однако же на всякий случай он позвонил своему приятелю Ивану, хозяину этой квартиры.

— Старик, у меня вопрос по поводу твоей квартиры: не знаешь, кто в ней жил раньше, до тебя?

Иван ответил, что в этой квартире с незапамятных времен жил его дядя Сергей Александрович и что после смерти дяди квартира перешла к нему, как к единственному родственнику Сергея Александровича.

Итак, никакой девочки, никаких плюшевых медведей. Значит, она лжет. И, кстати, зрение у нее отличное. Это он подметил, когда они шли вместе. Тогда что все это значит? Сознавая, что он ввязывается в какую-то авантюру, сомнительное приключение, Данила все-таки решил на завтра отправиться с этой странноватой Мариной на свидание. Эта особа не привлекала его как женщина, но в ней было что-то такое, что вызывало его интерес, сродни тому, какой он испытывал к редким животным или к необычным местам на планете.

При этом будучи первоклассным фотографом, он считал, что одно из главных качеств, необходимых в его профессии, — это терпение. Хороший фотограф должен уметь ждать, ведь природа сама не организует тебе идеальные условия для съемки и не подарит лучшие кадры просто так. В жизни фотографа Суворова часто бывало, что ради одного-единственного кадра ему приходилось часами, а то и днями дожидаться подходящего момента — в морозы, под палящим солнцем, в проливной дождь. Так что терпения и выдержки Даниле было не занимать. Он решил, что будет терпеливо, словно выслеживая дичь в засаде, наблюдать за этой странной девушкой, чтобы вскоре дождаться промаха с ее стороны и разгадать ее загадку.

Следующим вечером он ждал Марину там, где она назначила ему свидание — в Летнем саду, напротив Невы.

С реки дул ветер, в кронах деревьев уже проглядывали первые рыжие всполохи, и воздух горчил как-то по-осеннему.

Он отвлекся на важный телефонный звонок и не сразу заметил, как она подошла. Закончив разговор и повернувшись ко входу в сад, он увидел красивую рыжеволосую незнакомку. Высоченные каблуки, красная помада, черное маленькое платье, комплиментарно облегавшее хрупкую девичью фигуру, превращавшую его хозяйку в изящную статуэтку тончайшего фарфора, и глаза в пол-лица! Эти серые бездонные глаза с темными ресницами придавали ее лицу необычайную выразительность.

— Привет! — улыбнулась незнакомка, в которой растерянный Данила не сразу узнал «странную девушку».

Теона с готовностью подсвечивала Леше фонариком, пока он осматривал углубление в стене. Наконец Леша извлек наружу средних размеров сверток, завернутый в грубую, напоминавшую мешковину ткань. Теона, как завороженная, смотрела на сверток, лежащий перед ней на полу.

— Ну, давай смотреть, что там? — вздохнул Леша.

Разворачиваем тканевые слои, отматываем годы назад… Леша аккуратно положил перед взволнованной Теоной три предмета. Первым оказалось старинное небольшое зеркало в серебряной раме удивительной красоты. Теона взяла зеркало в руки.

— Только не смотри в него! — крикнул Леша. — Это плохая примета!

Теона бросила на него презрительный взгляд — что за глупые суеверия?! — и заглянула в Зазеркалье. Только вот Зазеркалье ей не ответило; видимо, зеркало было таким древним, что уже ничего не отражало. Теона бережно отложила его в сторону.

Леша открыл самый маленький — крошечный сверток, завернутый в пожелтевшее от времени кружево. В нем лежал старый нательный крест. Осмотрев крест, Леша с Теоной пришли к выводу, что он довольно необычной формы — восьмиконечный, с надписью на обратной стороне, которую было сложно разобрать.

— Я бы не сказал, что мы с тобой нашли клад, — разочарованно сказал Леша, оглядывая зеркало и крест. — Разве что в третьем пакете не окажется что-то по-настоящему ценное.

Теона взяла третий, самый большой сверток, который — в отличие от зеркала — тоже был завернут в мешковину, и почему-то подумала, что там, наверное, картина. И точно — это была средних размеров картина, написанная масляными красками. Леша, увидев старый деревянный подрамник, едва не подпрыгнул от нетерпения и подскочил к Теоне: покажи!

Сложно сказать, что именно ожидал увидеть Леша (возможно, его воображение рисовало прекрасную «Мадонну с Младенцем» кисти гениев эпохи Возрождения, или изящный голландский натюрморт, или еще что-нибудь великолепное, а главное, значительное и ценное!), но на извлеченной из стены картине не было ни мадонн, ни младенцев, ни библейских сюжетов, ни прекрасных цветов, ни натюрмортов.

На картине был изображен сидящий на ветвях попугай.

— И только попугай?! — довольно глупо, но в общем, по существу вопроса, куда-то в пустоту, вопросил Леша.

Теона промолчала, хотя она тоже ожидала от этой картины большего. Нет, в отличие от меркантильного напарника, ее ожидания никак не были связаны с материальной ценностью полотна, однако ей хотелось увидеть на картине нечто важное, таинственное, быть может содержащее какой-то знак или символ. А тут обычный попугай в разноцветном оперении, рассевшийся на ветках…Как справедливо заметил Белкин — «и только попугай»!

Теона не хотела себе в этом признаваться, но отчасти она, как и Леша, тоже чувствовала разочарование. Она внимательно осмотрела картину. Неплохо (скорее, просто старательно нарисовано), яркие краски, однако сказать, что эту картину рисовал мастер, не смогла бы даже она, не слишком разбирающаяся в живописи.

— Я-то думал, что там картина Да Винчи, и мы с тобой — миллионеры! — проворчал Леша, — а по факту оказалась халтура с птицей!

Теона не знала, что и сказать. Как-то все это было странно.

— Слушай, а может, попугай все же имеет какую-то ценность? — с надеждой спросил Леша.

Теона улыбнулась:

— Я тебе таких, знаешь, сколько нарисую?

Леша пожал плечами:

— Квест какой-то! Старое, ничего не отражающее зеркало, необычный крест и сомнительная картина. Ничего не понятно, кроме одного — червонцев нет и не будет. И вторую кофейню мне не открыть.

— Белкин, помолчи, а, — вспыхнула Теона. — Раз уж этот квест нам задан, так давай его разгадывать?!

— А смысл? — усмехнулся Леша. — Давай вернем эти никому не нужные сокровища обратно в нору в стене и забьем досками, как было. Глядишь, какой-нибудь домовик или барабашка потом вернется за своим «кладом». А стену заклеим обоями, будто ничего не было.

— Но дело же не в ценности этих предметов! — заметила Теона. — Если их так хотели сохранить, значит, для кого-то они имели большое значение. В общем, думаю, мы должны найти человека, кому принадлежат эти вещи. Того, кто их спрятал.

— И тебе охота этим заниматься? — хмыкнул Леша. — Да может, этого человека уже лет сто как в живых-то нет?

— Ну тогда надо найти того, для кого их сохраняли, и передать ему эту «посылку из прошлого». И вообще надо выяснить, что к чему в этой странной истории. Вот не уеду из вашего Петербурга, пока все не выясню. Будешь мне помогать распутывать клубок со старыми тайнами?

— Я похож на дурака? Делать мне больше нечего, как только разгадывать птичьи квесты! — вскинулся Леша, но после паузы добавил: — Ладно, я в деле.

Теона положила крест и зеркало на столик, где сидели ее куклы, а картину приставила рядом с ними.

—Знаешь, я не бог весть какой специалист в области живописи, но даже я вижу, что это, прямо скажем, не Рембрандт, — заметил Леша.

— Это я и без тебя понимаю, — усмехнулась Теона. — Может, вообще рисовал ребенок?

— Может быть. Вот находит же кто-то бесценного Пикассо или Ван Гога, а мне никогда не везет! — вздохнул Леша. — Всего лишь простой попугай!

Теона долго смотрела на картину, не слушая Лешины причитания о невезучести. Она вдруг подумала, что попугай этот, возможно, не так прост, как кажется.

Ночь поглотила Петербург. Спали статуи в Летнем саду, корабли в порту, неугомонные, исходившие за день город вдоль и поперек туристы и даже городские ангелы — все спали. И только в старой квартире в самом сердце города не спала странная пара — и не друзья, и не влюбленные, но связанные тем, что они и сами пока не понимали, — парень с девушкой.

Леша подошел к окну и ахнул. За то недолгое время пока они с Теей разгадывали загадки прошлого, в городе разыгрался такой туман, что в нем скрывалась даже набережная, расположенная напротив дома. От недавних событий, общей абсурдности ситуации и усталости (он бы сейчас у себя дома видел десятые сны, а не нарисованных попугаев!) в голове у Леши тоже плыл совершенный туман. Он взглянул на Тею — она все изучала свою драгоценную картину, словно бы та еще могла чудесным образом перевоплотиться в какой-нибудь сверхценный «Черный квадрат».

— Можно я у тебя останусь? Куда мне теперь переться на ночь глядя?! — пробурчал Леша.

— Да, конечно, оставайся, — кивнула Теона. — Только у меня спальня разгромлена из-за ремонта. Могу предложить тебе диван на кухне.

Так они и заснули — она в гостиной на диване, Леша на диване на кухне.

Хмурый, невыспавшийся Леша потер глаза — вот что это такое было сегодняшней ночью? Клады, зеркала, картины…

Он уставился на Теону, которая в клетчатой пижаме сидела на подоконнике.

— Привет, Белкин, пора вставать! — улыбнулась Теона. — Давай пить чай с тостами. Залезай сюда, я обычно завтракаю здесь.

Старый подоконник был такой широченный и крепкий, что вполне мог выдержать двоих. Леша уселся напротив Теи.

Ночной туман рассеялся, и в окна заглядывало хмурое петербургское утро.

Леша съел уже кучу тостов и почти всю банку малинового джема, а Теона все думала о чем-то, забыв и про чай, и про завтрак. Леша вздохнул, намазал тост джемом и вложил его Теоне в руку — ешь!

— Я все думаю, с чего начать наши поиски, — вздохнула Теона.

— С чашки кофе, конечно! — усмехнулся Леша. — Я вообще так всегда определяю сложность задачи. Бывают задачи на две чашки кофе, а если предстоит сложный проект, тут уже счет идет на литры. Думаю, что для разгадки твоего птичьего квеста нам придется выдуть кофейный океан.

— Господи, Белкин, ты все о своем! Прежде всего нам надо узнать, кому принадлежит эта квартира. Сегодня припру Манану к стене — пусть рассказывает!

— Разумно, — согласился Леша.

— И вот еще что. Тот мужчина с собакой, что каждый день приходит в «Экипаж» — действительно владелец антикварной лавки?

Леша кивнул, не понимая, к чему она клонит.

— Он наверняка должен знать толк в старинных вещах! Давай покажем ему картину?!

— Ты хочешь показать ему своего попугая? — Леша покатился со смеху.

Теона промолчала — она решила показать антиквару все три найденных предмета.

По дороге в кофейню Леша рассказывал Теоне разные истории о кладах и таинственных находках. Теона слушала его рассеянно — сейчас ее куда больше интересовали городские архивы, старые домовые книги, из которых можно было бы выудить информацию о жильцах, проживавших в ее квартире хотя бы последние сто лет.

Пройдя вдоль набережной, они свернули в Михайловский сад. Теона на минуту остановилась, потянула Лешу за рукав: как красиво, смотри! Ветер подул чуть сильнее, и с деревьев картинно полетели листья.

На аллеях парка уже вовсю хороводил август, задававший так много вопросов.

ГЛАВА 9

ДЕВУШКА С ТЕНЬЮ

Лина решила тщательно подготовиться к первому свиданию с фотографом и с утра отправилась в дорогой салон красоты.

Косметолог — женщина без возраста и, судя по ее безупречной внешности, без каких-либо жизненных драм в анамнезе, постаралась стереть с лица пациентки следы усталости и былых переживаний. В результате косметологических манипуляций лицо Лины посвежело, а пара складок на лбу разгладилась; правда, в ее глазах все равно остались печаль и опыт много повидавшей женщины, разгладить эти глубокие морщинки души было невозможно.

В комплекте к посвежевшему, засиявшему лицу шли также новая прическа и макияж. «Освежим цвет волос, сделаем поярче! Поищем лицо!» — ворковал стилист.

В итоге через час маханий волшебными палочками, то есть кисточками и расческами, современная фея-крестная, замаскированная под стильного парня, наколдовала для Лины лицо принцессы. У Лины нашлись и длинные темные ресницы, и большие глаза, и высокие скулы, на которых добрая крестная-стилист даже изобразила легкий румянец.

— Вам нравится? — спросил мастер красоты, закончив магический ритуал превращения девушки-замарашки в королевишну подиумов и городских улиц.

Лина посмотрела на свое отражение в зеркале и кивнула: неплохо, кажется, это именно то, что нужно.

По дороге из салона она заехала в бутик, где подобрала себе черное узкое платье. Оно было адски дорогим, но очень ей шло. Подумав с минуту, Лина все же его купила. В конце концов, она могла себе это позволить — это было ее первое приобретение одежды за несколько лет. В последние годы она донашивала свою старую одежду, не вылезая из джинсов и свитеров. К платью полагались туфли — не пойдет же она на свидание в своих видавших виды брутальных ботинках?! В итоге Лина «взлетела» над землей на десять сантиметров на тончайших и острых — нож в сердце любому мужчине — каблуках.

Оценив себя в зеркалах примерочной со всех сторон, Лина усмехнулась. «Я смогу его соблазнить! Мы переспим, и это упростит задачу. Он размякнет, потеряет бдительность, и все станет проще!»

Она также купила себе пару комплектов сексапильного шелкового белья и чулки со стрелками (эти стрелы, девочки, выбивают только десятку!). Ее боевая экипировка была почти завершена, но оставалось вооружиться еще парой патронов — красной помадой (женское оружие, посильнее любых боеголовок) и парфюмом. К выбору духов Лина отнеслась вдумчиво. Любая женщина знает, что если правильно просчитать аромат и дозу, то удачные духи подействуют на самца как одурманивающий яд, от которого он потеряет рассудок. В итоге она выбрала легендарный, скандальный аромат, источающий сладкий яд и животное тепло; в нем смешались мирра и ладан, амбра, ваниль и корица, вековые кедры и целая клумба прекрасных, изысканных цветов. Одна капля этого аромата сводила с ума, две — уже были убийственны для окружающих. Лина нанесла одну каплю магического яда себе на яремную впадину и почувствовала, что ее кожа теперь словно излучает и рассеивает в разные стороны лучи особой энергии и чувственности.

Удивительно — когда-то она все это любила: красивую одежду, белье, духи. В той прошлой жизни, в которой вообще было много маленьких радостей и большого неразведенного счастья. В те времена она любила посидеть в кофейне за чашечкой кофе, встретиться с подругами в кондитерской, зайти в магазин и на последние деньги купить себе красивое платье или новую — ну пусть будет еще одна! — помаду. И новые туфли, и сумки, и красивое белье радовали ее так же, как и осознание того, что она — красивая девушка, которой смотрят вслед и которую так любит один-единственный, самый важный в ее жизни мужчина. Потом, после трагедии, она утратила вкус к этим простым женским радостям. А сейчас красивые новые вещи: платье, чулки, шелковое белье, красная помада — были всего лишь камуфляжем, военной формой солдата, который отправляется на войну.

По выражению лица фотографа Лина поняла, что ей удалось произвести на него впечатление — кажется, он впервые взглянул на нее как на женщину. Что до нее самой, то она не думала о нем не только как о мужчине, но даже и как о человеке. У нее была определенная цель, ради которой она была готова на все.

Они шли по аллее Летнего сада. Поскольку ее спутник в принципе не был разговорчивым собеседником, говорить большей частью приходилось ей. Интересная задача — как сказать многое, но при этом ничего значительного, чтобы не дать лишней информации о себе…

Они выпили кофе в уже закрывавшемся кафе, постояли у фонтана, обошли сад несколько раз. Все это время она бодро — главное не сбиться — о чем-то ему рассказывала и улыбалась, словно в ней завели какую-то механическую пружину.

Темнело. Из кофейного домика, где проходил джазовый концерт, доносились звуки музыки. Низкий, хрипловатый, чарующий голос джазовой певицы, печальная мелодия парили над засыпающим Садом и так сочетались с этим вечером и с чуть горчащим воздухом подступающей осени, что Лина вдруг остановилась, замолчала и перестала улыбаться. Пружина лопнула, механический завод кончился. Что-то невозможно грустное, хоть и давно забытое, а все же до боли родное, сейчас ожило в памяти.

Ну да, конечно, они были в Петербурге с мамой и с Павликом лет десять назад, и тогда тоже была осень, и они шли вот так же вечером по Летнему саду, и все еще были живы.

— Марина, а чем ты вообще занимаешься? — напомнил о себе фотограф, возвращая ее в эту осень, горькую и безжалостную.

А чем она занимается? К уже имеющемуся коробу лжи добавить еще немного.

«Я — детский врач, а еще я пишу романы и немного рисую в альбомах, и… да к черту слова! Присядем на лавочку?»

Вот эта укромная скамеечка в пустой неосвещенной аллее как раз подойдет.

Она села к нему поближе — еще ближе. А потом потянулась к нему и внезапно (так что он от удивления едва не отшатнулся) поцеловала его — горячо и страстно.

Сильно, с чувством обнять его, разомкнуть его губы своими, бесстыдно проникнуть в него умелым языком и ложью — доверься мне!

Он, конечно, опешил, и Лине показалось, что сейчас он ее оттолкнет. Но она не отступила — чуть сильнее обхватила его за шею.

И он ответил на ее поцелуй.

Пару минут они изучали трещинки и вкус друг друга, целуясь, а когда остановились, она обольстительно улыбнулась (пружина снова заработала!):

— Милый, а ты не хочешь пригласить меня к себе домой?

И без слов, глазами, она пообещала ему: все будет долго, разнообразно, так, как ты хочешь!

— А мы не слишком торопимся?! — В его голосе были и недоверие, и холод.

В ту же секунду Лина поняла, что ее прицел дал сбой или что взятая ею верхняя нота вышла фальшивой. Это было равносильно тому, как если бы цирковая гимнастка сделала неосторожное движение и сорвалась с высоты. Лина поняла, что ошиблась — выбрала неверную тактику. Фотограф смотрел на нее холодно, изучающе, отстраненно. «Ах, нет, дорогой, ты оказывается не похотливый самец, а существо — кто бы мог подумать! — сложносочиненное! С тобой надо поосторожнее, потоньше. Побольше женственности, романтичности». С ним не получится быстро, наскоком, в данном случае не обойдешься красной помадой и кружевными трусами. С этим парнем понадобится время, его нужно будет приручить. Все это она поняла-просчитала за пару секунд. Она взглянула на него с некоторым удивлением. Может быть, впервые как на человека, а не как на цель-средство. Что ж, выходит, бывают и такие, как этот, как там его… Данила.

Значит, нужно ждать. Ладно, она ждала уже так долго — целую ледяную вечность, что сможет еще немного или много — сколько понадобится. Придется начать все сначала, с белого листа. Это как в настольных играх из ее детства, в которые они с Павликом любили играть — бросаешь фишку, продвигаешься на несколько ходов вперед, радуясь, что заветная цель и победа близко, и вдруг раз — выпавший кубик показывает, что тебе нужно вернуться назад, в самое начало. Твой результат обнулился, ты снова на старте и надо начинать все заново.

Лина вздохнула и сделала вид, что смутилась.

— Прости, Данила, знаешь, бывает, что я от волнения веду себя глупо. Просто… Просто ты мне понравился.

Она коснулась его руки и как будто нежно и робко переплела их пальцы. Он напрягся, но руки не отнял.

— Ты мне тоже нравишься, — спокойно сказал Данила. — Но я не люблю спешить. Все должно идти своим чередом, я считаю.

Лина внутренне усмехнулась: а ты серьезный парень, Данила Суворов. Молодец. Какой же ты, мать твою, молодец.

— Конечно, ты прав, — улыбнулась белая овечка Марина.

Все то время, что они гуляли по Саду, он пристально за ней наблюдал, подмечая мельчайшие детали, запоминая все, что она рассказывала о себе. Впрочем, говорила она скупо, словно бы стараясь не сказать лишнего. Однако же он заметил, что его спутница умна и прекрасно образована.

Мимоходом Марина сообщила, что знает несколько иностранных языков, и они даже перекинулись парой фраз на французском и английском, которые Данила сумел выучить за годы своих зарубежных поездок. Она упомянула, что играет на фортепиано и что когда-то училась в художественной школе. Но когда он спросил ее, кто она по профессии — девушка отмахнулась и не стала вдаваться в подробности. И было еще кое-что, его удивившее. Они заговорили о Петербурге, о расхожих стереотипах, связанных с городом, о том, что Петербург считают городом мертвых, и Марина вздохнула:

— А что мертвые? Они всегда рядом с нами.

Данила улыбнулся — будь он чувствительной барышней, то счел бы, что фраза эта прозвучала, пожалуй, зловеще.

У нее был странный, обволакивающий парфюм, который длинным шлейфом тянулся за ней по осенним аллеям. Данила чувствовал его как нечто плотное и осязаемое.

Сгущающиеся осенние сумерки, красивая незнакомка в черном платье, звуки джаза — странное приключение. В Марине было что-то и отталкивающее, и невообразимо привлекательное. И когда она — сама! — вдруг прильнула к нему, впилась в его губы с такой страстью, как будто это последний поцелуй в ее жизни, он растерялся. Глупая ситуация — не отталкивать же ее, черт побери. В конце концов, чего хочет женщина, того хочет Бог. В этом смысле фотограф Суворов был истинным джентльменом. Он был джентльменом и во всех прочих смыслах, поэтому, когда она недвусмысленно предложила ему поехать к нему домой, он честно сказал ей, что не любит такой быстрой езды и что надо бы сбавить обороты.

Все происходящее было настолько странно, что он уже решительно ничего не понимал. Вот только что они говорили о литературе, о джазе, и вдруг она повела себя как проститутка — поцелуи, намеки, просьба пригласить ее в квартиру! Однако при этом на проститутку она никак не похожа. Кроме всего прочего он заметил, что она явно расстроилась, когда он отверг ее притязания. Будто бы ей было очень нужно, чтобы он согласился и привел ее в квартиру Ивана. Он молчал, словно отгородившись от нее нарисованной в воздухе ментальной разграничительной линией.

Марина нежно коснулась его шеи, и он поразился, какая у нее холодная рука. Она, очевидно, продрогла в своем красивом вечернем платье (сегодняшний прохладный вечер предполагал верхнюю одежду, а Марина, хоть и была одета элегантно, но не по сезону). Он спросил ее: не холодно ли ей, а она как будто даже удивилась — холодно? Нет-нет! Словно бы она вообще не испытывала элементарные человеческие реакции типа холода.

Летний сад закрывался.

Они вышли в ночной город и пешком дошли до того самого места, где расстались накануне; остановились возле дома, который Марина вчера назвала своим. На сей раз Данила решил сделать вид, что уходит, а после спрятаться в укромном месте и подождать, чтобы убедиться в том, что она действительно живет здесь. Они простились, договорившись на следующий день встретиться снова.

Марина улыбнулась ему на прощание, застенчиво, нежно, и шагнула в арку дома. Данила перешел улицу и заскочил в маленький магазинчик на противоположной стороне, откуда хорошо просматривалась арка, в которой недавно скрылась девушка. Через некоторое время у дома остановилось такси, из арки показалась Марина. Она села в машину, и такси умчалось.

«Ясно, стало быть, все, как я думал, — она не живет здесь. Это была очередная ложь», — усмехнулся Данила. Откуда она вообще такая взялась?!

Он вдруг вспомнил, как в детстве они с пацанами любили рассказывать друг другу страшилку о девушке с кладбища. Вот парень знакомится с девушкой, провожает ее, а она просит проводить ее до кладбища. Они доходят до кладбищенской ограды, и она исчезает за кладбищенскими воротами. Бинго — она там живет! М-да… А что — эта бледная красавица Марина вполне может быть да хоть с кладбища!

Что она там врала про то, что жила в его квартире когда-то? Может, и жила, лет сто назад!

Его телефон затренькал — ему звонили из Географического общества, приглашая принять участие в осенней экспедиции на Север. Фотографировать Север Данила любил, а посему при ином раскладе он непременно бы согласился поехать, однако теперь отказался от поездки. Он остается в Петербурге. На эту осень у него другие планы — надо поиграть с Мариной (или как там ее зовут на самом деле) в игру, правил которых он пока не знает.

Он вдруг вспомнил обжигающее тепло этой женщины, вкус ее губ — что ж, надо признать, что эта игра его возбуждала и уж точно вызывала желание дойти до финала.

Манана изумленно смотрела на разложенные перед ней предметы. Особенное впечатление на нее произвела картина с попугаем.

— Ты нашла клад? В этой квартире? — выдохнула Манана. — Девочка моя, да какой же это клад? Клад — это изумруды, золото или как их… яйца Фаберже!

— Вот и я о том же! — вставил Леша. — Я ей говорил — барахло какое-то нашли, отдать его обратно домовику с барабашкой!

— Любители золота и яиц Фаберже, а давайте вы оставите свои ценные комментарии при себе, — не сдержалась Теона. — Раз уж нашли — будем разбираться с тем, что имеем. Значит, Нана, ты считаешь, что хозяева квартиры не будут претендовать на эту находку?

— Нет, — покачала головой Манана. — Ты можешь оставить эти сокровища себе!

— А вдруг хозяева потом схватятся и предъявят претензии? — уточнила Теона.

— Да кто схватится? Когда все по… — Манана запнулась и замолчала.

Теона усмехнулась:

— Самое время поговорить о хозяевах! Итак, чья это квартира?

— Ничья, — вздохнула Манана. — Не о чем говорить.

Она отвернулась, показывая, что разговор закончен, и начала взбивать крем для пирожных.

Теона, державшая на руках свою любимицу Лору, передала кошку Леше: ну-ка подержи! и решительно выдернула миксер из рук тети.

— Я бы все-таки хотела, Нана, чтобы ты нам все рассказала. Квартира не может быть ничьей!

— Хотела бы она! — проворчала Манана. — Любопытные вы больно, как я посмотрю. Иногда чего-то лучше и не знать — тогда спится лучше.

— Рассказывай, я все равно не отстану, — не сдавалась Теона.

— Ну как знаешь! — махнула рукой Манана. — Эту квартиру прошлой осенью купил брат моего Вахтанга — Давид. Дава хороший был человек, наукой занимался. Вахтанг говорил, что его брат — самый умный у них в семье. У них и отец был — известный в Тбилиси профессор…

И Манана с присущим ей темпераментом принялась рассказывать родословную семьи своего мужа вплоть до времен царицы Тамары. Разветвленное и сложносочиненное, как эпос «Махабхарата», повествование о семье родственников Мананы тянулось так долго, что даже кошка Лора на руках у Леши начала зевать.

— Нана, — взмолилась Теона, — давай ближе к делу. Так и что же ваш Давид?

— Ой, хороший человек был, хороший, — подхватила Манана, — ничего плохого про него не скажу! Правда, случилась у него личная трагедия! Вот была у него невеста…

— Да погоди ты с невестой, — не выдержал Леша. — Где этот хороший человек сейчас?

Манана горестно развела руками:

— Так нет его. Умер.

— Как умер? — в один голос воскликнули Леша с Теоной.

— Как люди умирают? — вздохнула Манана. — Сердечный приступ, сердце подвело. В этой квартире на диване он и умер. Диван сейчас на кухне стоит.

— Я на нем сегодня спал, — грустно сказал Леша.

Теона ткнула его в бок:

— Подожди ты! Так что же с квартирой? Этот ваш родственник долго в ней жил?

— Так пожить-то в ней он толком и не успел! Вот ведь как в жизни бывает — хотел человек ремонт сделать, найти себе хорошую женщину, да вот ничего не успел! — запричитала Манана.

— А сейчас кому принадлежит квартира? — уточнила Теона.

Чередуя свой рассказ лирическими отступлениями и причитаниями, Манана поведала, что квартира их умершего родственника переходит теперь по наследству ее мужу, так как других прямых родственников у покойного Давида нет. При этом в права наследования ее муж еще не вступил, поскольку нужно было выждать положенный для вступления в наследство срок.

— Вот теперь полгода истекло, и если другие родственники, о которых мы ничего не знаем, не объявятся, квартира переходит к нам, — пояснила Манана. — Но ты не беспокойся, Тея, живи в ней, сколько захочешь. Хоть всю жизнь!

— А почему ты мне раньше ничего не рассказала? Зачем скрывала? — недоумевала Теона.

Манана пожала плечами:

— Так хозяин квартиры умер незадолго до твоего приезда! Ну что я должна была об этом рассказать? Я подумала, что лучше тебе не знать ничего, потому что вдруг ты покойников боишься?! C каким бы настроением ты жила в этой квартире, если бы знала? Мерещилось бы всякое!

— Да мне и так всякое мерещится, — усмехнулась Теона. — А ты случайно не знаешь, кто в этой квартире жил до вашего родственника?

— Дава говорил, что до него там жила какая-то старая дама, но она тоже умерла, и после ее смерти родственники продали эту квартиру, потом еще был какой-то художник, с ним вообще ничего непонятно, — пожала плечами Манана. — Вот поэтому я и не хотела тебя пугать. Зачем знать, что в твоей квартире кто-то умер, а потом опять умер?

— Ну так здесь везде кто-то умер, — хмыкнул Леша, — такой город. И невозможно же надеяться на то, что в этом доме со времен его постройки в девятнадцатом веке, жили только бессмертные!

— Вот именно, — согласилась Теона. — Надо было рассказать все как есть. Ну да ладно, что уж теперь. Значит, я оставляю эти вещи себе?

— Ты можешь делать со своим кладом, что хочешь, — заверила Манана. В ее глазах заплясали смешинки и, не сдержавшись, она добавила: — Можешь даже сдать эту картину с птицей в какой-нибудь музей, в Эрмитаж, например.

При этих словах Леша довольно заржал.

— Итак, что мы имеем, помимо твоего шедеврального попугая и вереницы покойников, в разное время живших в твоей квартире? — хмыкнул Леша.

— Некого человека из прошлого, который зачем-то спрятал крест, зеркало и картину в тайник, — вздохнула Теона. — Возможно, что-то заставило его это сделать, возможно также, что он хотел бы, чтобы однажды этот тайник нашли.

— Не густо, — проворчал Леша. — С такими исходными данными ты, конечно, быстро во всем разберешься!

— Нам всего лишь нужно узнать, кто жил в этой квартире в определенный период времени! — рассудила Теона.

— В какой именно период? Учитывая тот факт, что дому лет сто пятьдесят, если не больше, то представляешь, сколько там проживало людей?

— Если понадобится — найдем всех, — заявила Теона. — Хочу тебя обрадовать — нам нужно перерыть все архивы и домовые книги с записями о жильцах!

Леша кисло сморщился — вот уж сомнительная радость! Впрочем, Теона не обращала на него никакого внимания — ее сейчас занимала только их находка.

Вечером, после закрытия кофейни, Леша с Теоной отправились на соседнюю улицу — в антикварный магазинчик, которым владел давний посетитель «Экипажа».

ГЛАВА 10

КУКУШКА, КУКУШКА, СКОЛЬКО МНЕ…

В этом пространстве, занимающем первый этаж старого дома, можно было заблудиться в эпохах и даже в культурах — так много здесь было русских, европейских, китайских, индийских, диковинных этнических товаров. Теона с любопытством оглядывала эту лавку древностей, заполненную гравюрами, картинами, старинной мебелью, статуэтками, ведущими отсчет веков часами, зеркалами, в которых когда-то отражались тысячи людей. Не магазин, а бесконечный лабиринт, в котором можно потеряться в веках, странах, судьбах!

Первой, кто встретил Теону с Лешей в магазинчике, была их старая знакомая — рыжая корги Бобби. Собака, вальяжно расположившаяся на ковре посреди салона, приветственно завиляла гостям хвостом. Теона наклонилась и погладила рыжую лисью мордочку Бобби.

— Добрый день, молодые люди! — раздался мужской голос откуда-то сбоку — из небольшого кабинета, отделенного от салона шторой.

Владелец магазинчика Павел Петрович вышел навстречу посетителям.

— О, кофейные волшебники! — улыбнулся Павел Петрович. — Интересуетесь стариной?

Надо сказать, что Павел Петрович заинтересовал Теону, еще когда она увидела его в первый раз в «Экипаже» — уж очень он выделялся из числа других посетителей кофейни.

На вид ему было лет сорок пять; он обладал высоким ростом, спортивным телосложением и приятной внешностью. Павел Петрович выглядел так подтянуто и моложаво, что его хотелось называть просто Павлом. Теоне нравилось, как он выглядит и одевается. У него были длинные, выбритые на висках, темные волосы, которые он забирал в пучок, на манер самурая, и проницательные серые глаза. Вне зависимости от сезона и времени суток владелец антикварной лавки всегда был стильно одет — классическая рубашка, безупречные брюки, дорогие часы. В нем угадывались интеллект, порода, обаяние. Теона всегда немного стеснялась, обслуживая в «Экипаже» своего ироничного немногословного посетителя.

Вот и теперь ей хотелось сказать что-то нетривиальное и осмысленное, но из-за смущения она выдавила только банальную фразу:

— Как у вас здесь интересно!

Хозяин Бобби вежливо кивнул в ответ.

— Меня всегда интересовал вопрос, как становятся антикварами? — поинтересовался Леша, чтобы завязать беседу.

— А у меня не было выбора, — усмехнулся Павел, — мой отец был реставратором и фанатичным коллекционером старины. А до него этим занимался мой дед. Так что, как говорится, без вариантов. Если других детей отцы водили в зоопарк или в кино, то мой отец по выходным брал меня на блошиный рынок или в музеи, да и вся моя юность прошла в общении с коллекционерами. Видите ли, коллекционирование — это в каком-то смысле болезнь, и притом заразная. В итоге после школы я закончил художественное училище, стал реставратором, долго работал в музее, ну а на каком-то этапе открыл свою лавку древностей!

Леша взял африканскую маску, расположенную на витрине напротив, и повертел ее в руках. Всмотревшись в бездонные, нарисованные на маске глазницы, он вздрогнул: «Жуть какая!» — и поспешно вернул маску на место.

— Это ритуальная маска вождя, — пояснил Павел. — Да, пожалуй, что-то недоброе в ней есть.

— А вам не бывает как-то не по себе среди… — Леша хотел сказать «этого старья», но вовремя спохватился, — этих старых вещей?

— Нет, — рассмеялся Павел. — Я живу в доме, построенном в девятнадцатом веке, охочусь за антиквариатом, восстанавливаю старые яхты (я, кроме всего прочего, страстный яхтсмен), в общем, люблю вещи с историей. В них есть душа, жизнь. Хотя ваш вопрос мне понятен. В моей практике, знаете ли, случалось всякое. Не далее, как вчера, мне вернули старую картину, которую купили неделю назад. Покупатель сказал, что у этой картины плохая энергетика и что после ее появления в доме его якобы наполнили привидения, духи или как их там — короче говоря, нежелательные сущности. Но давайте перейдем к делу. Так что же все-таки вас ко мне привело?

— Понимаете, вот эта девушка, — начал Леша, — думает, что она нашла клад. Не могли бы вы как специалист по старым вещам посмотреть и оценить нашу находку?

Павел кивнул:

— Давайте попробуем.

Леша протянул антикварщику самый ценный, как ему казалось, предмет — серебряное зеркало.

Осмотрев зеркало, Павел сказал, что это старинное венецианское зеркало из чистого серебра.

— Оно ценное? — алчно поинтересовался Леша.

Павел усмехнулся:

— Видите ли, если бы мы с вами жили веке в пятнадцатом- шестнадцатом, этому зеркалу не было цены! В те времена на зеркало вполне можно было обменять, к примеру, поместье! Ну а в наше время вы могли бы за него выручить…

Услышав примерную стоимость зеркала, Леша разочарованно хмыкнул и протянул оценщику крест.

— А крест какой-то странный, да? — спросила Теона. — Такая необычная форма!

Павел взял лупу и оглядел восьмиконечный крест.

— Это старообрядческий крест. И поскольку у староверов женские нательные кресты отличались от мужских — они не имели резко очерченной формы, предположу, что это мужской крест. А вот здесь, на обратной стороне, видите, написана молитва «Да воскреснет Бог, и разыдутся враги его».

— Как вы думаете, он старый? — уточнила Теона.

Павел кивнул:

— Думаю — да. Скорее, это конец девятнадцатого века. Скажу еще по поводу ценности… С точки зрения антиквариата рыночная стоимость ваших находок не велика, но наверняка эти вещи имели большое значение для их владельца. Тем более что зеркало и крест вообще не простые предметы, это, если хотите, мистические, сакральные вещи. А позвольте полюбопытствовать, что у вас за третий предмет?

— А, ну это вообще смешно, — отмахнулся Леша.

Теона протянула картину антикварщику.

— Понимаете, мою коллегу очень интересует вопрос — к какому периоду итальянского Возрождения вы бы могли отнести эту птицу? Кватроченто или чинквеченто? — захихикал Леша.

Теона с чувством наступила Леше на ногу.

Павел внимательно осмотрел и картину, и простую, безыскусную раму, в которую она была заключена.

— Пока ничего не могу сказать, — наконец промолвил антикварщик, — если хотите, оставьте ее у меня. Я бы взглянул на нее повнимательнее!

— Вы думаете, что этот попугай может обладать какой-то ценностью? — удивился Леша.

— Возможно, да или же — нет, — пожал плечами Павел. — Просто я никогда не доверяю тому, что лежит на поверхности. Кстати, это полезная привычка.

Теона согласилась оставить картину. Она объяснила антикварщику, что у них нет цели («повторяю это еще раз специально для тебя, Белкин!») продать найденные предметы, но ей бы хотелось узнать, кто и зачем спрятал эти вещи в тайнике и передать их потом тому, кто имеет на них право.

— А как вы думаете, это вообще возможно — найти человека, жившего в этой квартире много лет назад, или хотя бы того, кто имеет к нему прямое отношение? — с иронией спросил Леша.

— Знаете, в этом городе возможно все! — Павел еще раз повертел в руках крест. — Вы не представляете, сколько невероятных историй я перевидал на своем веку. Люди находят клады, тайные комнаты в своих домах, зашифрованные послания из прошлого. В жизни, бывает, случается такое, что не придет в голову ни одному писателю и киношнику.

— Но ведь с тех пор, как этот клад замуровали в стену, прошло уже, небось, лет сто! А это уже глубокое прошлое! — хмыкнул Леша.

Павел усмехнулся:

— Видите ли, я согласен с Фолкнером, сказавшим, что прошлое не умирает. Оно действительно не умирает и даже не проходит. Я вообще не верю в линейную концепцию времени. Я верю в то, что все происходит одновременно. Здесь и сейчас. Но это отдельная тема для разговора.

В сопровождении своей обожаемой Бобби он провел ребят до выхода и на прощание пообещал:

— Я сообщу вам насчет картины.

К обеду Леша готов был заснуть и захрапеть на всю библиотеку. В свой законный выходной — в субботу! — с самого утра он вынужден просиживать в пыльных архивах, где даже мыши давно подохли от скуки. Пухлые папки, бесконечные фамилии, даты, записи о рождении и смерти — нет, это невозможно! «Прошение купца 1 гильдии А.П.Хренникова о выдаче плана на соединение дворовых мест в один общий» — прочел Леша и едва не застонал.

Не вытерпев, он пожаловался сидящей рядом Теоне на то, что от такого количества ненужной ему информации у него скоро случится несварение или депрессия.

— Может, нам уже сворачивать на сегодня, — горячо зашептал Леша Теоне на ухо, — да и пойти куда-нибудь пообе…

— Отстань, Белкин! — Теона придвинула к нему новую папку потолще.

Леша вздохнул: эта Тея такая упорная, что ежели ей что в голову взбредет, она ни за что не отступится!

К вечеру на архивной записке «О восстановлении деревянной подземной трубы на 10-й версте перегона» Леша сломался и едва не зарыдал.

И тут Теона ткнула его в бок: смотри! В одной из старых, пожелтевших от времени домовых книг она обнаружила дореволюционную запись со сведениями о жильцах, проживающих по искомому адресу.

— Писали как курица лапой, — хмыкнул Леша, пытаясь разобрать неразборчивый почерк некого человека из такого далекого прошлого, что дальше некуда. — Да тут ничего не различить! Кто вообще придумал писать от руки?!

— Ну вот не было в те времена клавиатур и планшетов, — усмехнулась Теона. — Давай сделаем сканы страниц и дома попробуем их увеличить!

К радости Леши, архив закрывался, и его неугомонной подруге не оставалось ничего другого, как смириться с тем, что на сегодня поиски закончены.

Всю ночь Леше снились купцы первой гильдии и бесконечные тома архивных документов.

В то время как Леша Белкин ворочался в своих беспокойных снах, в старом доме на набережной реки Фонтанки маленькая хрупкая девушка до глубокой ночи разбирала старые записи. Увеличив документ, обработав его с помощью специальной программы, Теона смогла узнать, что в тысяча девятьсот шестнадцатом году в этой квартире жил некий Александр Михайлович Ларичев, инженер Николаевской железной дороги, а с ним проживали его жена Софья Петровна и их дочери Ольга и Ксения. Сопоставив даты рождения сестер, Теона выяснила, что Ольге Ларичевой в тот год было девятнадцать лет, а Ксении — семнадцать.

Получив эти не бог весть какие сведения, не проливавшие хоть какой-то свет на тайну спрятанных в стене предметов, Теона тем не менее осталась довольна. У нее было странное чувство, что она движется в правильном направлении. На завтра она намеревалась продолжить поиски — поднять домовые записи, относящиеся к послереволюционному периоду, узнать, как долго жили Ларичевы в этой квартире и кто поселился здесь после них.

Разламываясь от усталости, Теона выключила компьютер. На часах уже был второй час ночи. Однако, несмотря на усталость, спать ей не хотелось. У нее почему-то не шли из головы эти девушки — Ольга и Ксения. Вот они жили в этой квартире, в этой самой комнате, грустили, смеялись, влюблялись, читали книги, пили чай на кухне, там же, где пьет чай она, а потом… Что же случилось с ними потом? И какие они были — красивые, умные, веселые, задумчивые? Ладили ли сестры друг с другом? Как сложилась их судьба — ждало ли их счастье или беды?

Теона подошла к окну. На город опустился туман, скрадывающий очертания домов на противоположной стороне реки. В этот поздний час окутанная туманом набережная была безлюдна. И только у самого моста, под окнами Теоны, под фонарем, стояла женщина в длинном плаще. Из-за тумана не было видно лица, только женский размытый силуэт угадывался в ночи. И вдруг незнакомка — Теона была готова поклясться, что это именно так — обернулась, посмотрела на ее окно и помахала ей рукой.

Теона машинально подняла руку и ответила незнакомке. После чего задернула штору — так, все, спать, на сегодня достаточно впечатлений!

На следующий день Теона с Лешей вновь пришли в архив и просидели там до обеда, однако на этот раз ничего существенного найти им не удалось. Кроме того, оказалось, что архивные базы более позднего срока, с личными сведениями петербуржцев были засекречены. В следующие дни Теона раскопала записи домовой книги тысяча девятьсот двадцатого года. В списках проживающих в квартире значилась только Ксения Ларичева и ее муж, некий Николай Свешников. Получалось, что за период с шестнадцатого по двадцатый год родители Ксении и ее сестра Ольга выехали из квартиры. Почему? Сменили место жительства или умерли?

Теона провела еще несколько дней в архивах — информации о семье Ларичевых ей найти не удалось, однако она нашла архивные документы, касающиеся Николая Степановича Свешникова. Информации о нем было не так много, но Теона узнала, что Николай Свешников был партийцем, что, по крайней мере, до войны он проживал в Ленинграде и работал на Путиловском (Кировском) заводе. На первый взгляд — ничего странного, обычная, в общем, биография человека того времени, однако было нечто, что удивило Теону. Согласно скупым архивным записям выходило, что в первом браке Николай Свешников был женат на Ольге Ларичевой, а во втором на… Ксении Ларичевой. При этом никаких сведений о самих женщинах Теона не нашла.

Выслушав ее рассказ, Леша удивился:

— Ну и как это понимать? Твой бравый герой был женат на барышнях-сестрах одновременно?

Теона пожала плечами:

— Нет, конечно. Согласно датам регистрации брака он женился сначала на старшей — Ольге, в семнадцатом году, а через несколько лет, в двадцатом, на младшей — Ксении. И не спрашивай меня почему, я сама ничего не понимаю.

Леша отвлекся от своей драгоценной кофемашины и выразительно посмотрел на Теону:

— Хотел бы я знать, куда в таком случае делась старшая сестра?!

Теона сникла — у нее уже от всего голова шла кругом.

— Вообще как-то это все странно, — хмыкнул Леша, — была семья: отец, мать, две дочери, потом все куда-то пропали, а осталась только младшая сестра с мужем старшей. Ну не бред ли?

— Мы же не знаем, что там у них случилось, — вздохнула Теона, — может быть, все умерли, может, еще что. Время-то было, сам понимаешь, революция, гражданская война! Буду еще в архивах искать другие сведения.

— Нет уж, архивная крыса, тебе надо взять паузу, — заявил Леша, — этак ты скоро загнешься! Во-первых, давай-ка поешь, вот твоя гениальная тетушка как раз испекла пирог, я тебе и кофейку сейчас хорошего сделаю. А во-вторых, у меня к тебе есть предложение…

Леша не успел договорить, потому что в кофейню вошел Данила Суворов с фотокамерой в руках.

Данила коротко — на ходу — кивнул барменам и прошел за столик Ники.

Леша бросился к приятелю:

— Привет, старик! Куда пропал, три дня тебя не было?! Тебе самый нежный девичий капучино, как обычно?

Однако, к удивлению Леши, Данила не хотел ни капучино, ни разговоров о жизни. Вместо этого он отмахнулся от Леши и стал как-то странно крутиться за кофейным столиком, словно изучая точку обзора с этого ракурса, чтобы понять, что вообще в него входит. Потом он достал камеру и стал фотографировать свой дом, улицу, окна на противоположной стороне. И вдруг на его лице отразилось изумление — озарение, какая-то неясная для окружающих, но очевидная даже для непосвященных реакция. Данила подхватил камеру и быстро вышел из кофейни.

Леша с Теоной выразительно переглянулись.

— Что это с ним? — спросил Леша.

— Возможно, он только что понял, что именно видит та странная девушка из этого окна, — задумчиво сказала Теона.

— И что же? — страшно заинтересовался Леша.

— Вот это ты у него спроси. Мне откуда знать?! Так что там у тебя было за предложение?

Леша вдруг почему-то смутился и, немного сбиваясь, предложил:

— Завтра у нас выходной. А еще завтра — последний день лета. Давай вместо этих скучных архивов поедем с утра ну хоть в Павловск? Велики, лавочка… Помнишь?

— Я все помню, — улыбнулась Теона. — Поедем провожать лето? А что — давай!

Завтракали на веранде у Мананы. Довольная Манана расстаралась для своих любимцев — на столе стояли румяные, только из печи маковые рулеты, шанежки с нежнейшим рассыпчатым творогом, румяные пирожки с черникой, крынка деревенского, такого, что его можно было намазывать на блины вместо сметаны, молока. Леша с довольным, как у закормленного хозяйского кота, видом, ел как-то все и сразу. А вот тоненькая дюймовочка Теона отбивалась от своей любвеобильной тети, отчаянно хотевшей ее накормить.

— Нана, умоляю! — взмолилась Теона, решительно отодвигая от себя тарелку с яблочной коврижкой. — Я стану толстая, как бочка!

— Толстая девушка — добрая девушка, — тут же вставил Белкин, — тебе даже пойдет!

И не дожидаясь ответа, Леша схватил коврижку с ее тарелки и быстро съел без какой-бы то ни было рефлексии.

Манана одобрительно закивала:

— Молодец, Лешка! А вот-ка попробуй меренговый рулет с малиной!

— Отчего бы и не попробовать? — замурлыкал, только что не заурчал Леша.

Теона не выдержала:

— Вы столько сладкого едите, кошмар! И в кофейне, и дома! У вас диабет будет!

— Слушай, какой диабет? Зачем диабет?! — обиделась Манана.

Теона возмущенно посмотрела на Лешину тарелку и покачала головой:

— Это все для тех, кто вообще махнул на себя рукой!

— Э? Ну и ладно! — безмятежно кивнул Леша.

— Ты что, не понимаешь? Вот ты сейчас съешь этот кусок пирога, а он останется с тобой навсегда! — пригрозила Теона.

— Да? — Леша засмеялся. — Это как раз очень хорошо!

Теона махнула рукой — да ну вас!

Чаепитие по третьему кругу, смех, разговоры, и где-то вдали была слышна старая песня про осень. Резной, уже в легкой рыжине, клен протягивал ветки за околицей, мохнатые тетины терьеры гоняли наперегонки по саду, в воздухе пахло сдобой, яблоками и чем-то горьковато осенним.

Теона подумала, что ей хотелось бы сохранить это кристально чистое, последнее утро лета и запомнить этот букет белых и желтых хризантем в вазе на столе, и кусты прекрасных георгинов, что покачивались на тонких ножках на соседних клумбах, словно раздосадованные, что их не пригласили к столу, не взяли в вазу. И добрую улыбку Мананы, и дураковатых терьеров, которые так радуются происходящему со всем терьерным пылом. И даже вот Белкина она хотела бы сохранить в памяти — у него сейчас такое блаженное, счастливое лицо!

После завтрака, предупредив, что они уйдут на весь день, Леша с Теоной на велосипедах уехали в парк.

А кривенькая прикольная лавочка так и стояла в поле, словно ждала их все это время. И вот — луг с разнотравьем и многоцветьем, солнце, то выходящее на сцену, то прячущееся за облака, словно бы оно решило поиграть в прятки, и уплывающее на осенней пироге лето.

И где-то далеко в небе пролетел самолет. Жизнь как она есть.

Лешу разморило, и (он и сам не понял как) его голова оказалась на плече Теи. А Тея что ж, хоть у Белкина и тяжелая башка, но не отстранилась — пусть человек отдыхает! Она была не против, что он сейчас так близко, чуть не глаза в глаза, губы в губы.

Долго так сидели — пару часов и целую безмятежную вечность. А потом оседлали велосипедных коней и погнали в лес — тот, что поглуше, поинтереснее, уже не парковый, а густой, берендеевский. И вот там на полянке они остановились, запрокинули головы вверх и поплыли в небе, которое пронзали вековые, корабельные сосны.

— Слышишь? — встрепенулся Леша. — Это же кукушка!

Теона прислушалась: и впрямь, где-то совсем рядом куковала кукушка.

— Кукушечка, скажи, сколько мне жить осталось? — весело прокричал Леша.

Теоне почему-то захотелось крикнуть: не надо, Лешка, не надо! Зажать ему рот рукой, но вот не успела.

— Сколько мне жить осталось? — повторил Леша.

И кукушка, словно ждала этого вопроса, прокричала короткое «ку» и споткнулась так резко, словно бы ее оборвали.

— Вот дура, — усмехнулся Леша. — Все, что ли?

Теона замерла и ждала: ну же, ну?

Над лесом повисла тишина. Никого вокруг, кукушка и та улетела, успев недобро пошутить на прощание.

— Выходит, что все. Ну спасибо, кукушечка! Ладно, я не суеверный, — пожал плечами Леша. — Поехали.

Леша подготовил для Теи сюрприз — он захватил с собой в Павловск небесный фонарик, чтобы потом запустить его в ночное небо.

Где-то в полночь, на переломе лета и осени они стояли на берегу старого пруда, в котором отражались луна и сотни звезд. Леша снарядил фонарик в долгое путешествие и протянул веревочку Тее: отпускай!

Фонарик бился у Теи в руках, как прирученный зверек, и ей было жаль отпускать его, как и жаль расставаться с этим летом. Но вот рука дрогнула и отпустила зверька на волю. Осенний ветер подхватил фонарик и понес его. Фонарик полетел в ночное августовское небо — из лета в осень.

Леша и Теона молчали. И такая была в этих минутах переполненность светлой печалью, летним теплом и осенней уже грустью, что от избытка чувств Леша вдруг потянулся к губам Теи. А губы у Теи теплые-теплые — не оторвешься.

Небесный фонарик летел над прудом, деревьями, парком. И лето улетало птицей под облака, куда-то в край уже отлетевших лет. А Леша с Теоной провожали его в путь. Ничего не поделаешь — просто вышел срок этому лету, как всему на свете.

Леша обнял Теону:

— Ну все! Тебе наша весна не нравилась? Ну так скоро познакомишься с петербургской осенью.

И так вздохнул, что Теона поняла: петербургская осень — это вам не шутки, тут уж все будет серьезно.

ГЛАВА 11

НА КРАЮ ОСЕНИ

Осень выдалась ранней — уже в середине сентября заполыхали деревья, подули ветра. Словно бы кто-то переключил скорости, и все убыстрилось.

Вот и отношения Лины с фотографом развивались быстро — они встречались, гуляли почти каждый день, когда она не работала. Она чувствовала, что все ближе к своей цели, и ничто другое ее не интересовало. Кроме одного.

Лина предполагала, что заведующий отделением, в котором она работала, однажды затронет эту тему, но когда это все-таки случилось, поняла, что оказалась не готова к разговору.

— Послушай, такое дело, — начал пожилой, усталый, много повидавший на своем веку заведующий. — Я насчет мальчика. Знаю, как ты к нему привязана, но ты же понимаешь, что мы не можем держать его здесь вечно. У нас ведь не детский дом. Я должен его выписывать.

— Но его некуда забирать, — вскинулась Лина, — вернуть отцу-алкашу нельзя, а больше вариантов нет.

Заведующий вздохнул:

— Ну раз других вариантов нет, то о чем разговор? Пусть им занимаются органы опеки. И не смотри на меня так. Знаешь, когда-то я понял одну вещь. Если хочешь помочь, но не можешь — сожми себя в кулак и проходи мимо. Потому что зачастую наше желание помочь, если к нему в комплекте не прилагаются возможности для оказания этой самой помощи, причиняют всем еще больший вред, чем бездействие.

Лина кивнула — да, все верно! и молча вышла из кабинета коллеги.

Через несколько дней документы на выписку Лёни были готовы — его должны были определить в детский дом.

Про грядущие перемены в жизни Лёни Лина, подумав, что так будет честно, решила сообщить ему сама. Перед разговором она боялась его бурной реакции, а еще больше боялась, что он будет просить забрать его. Но ничего такого не случилось. Выслушав ее, Лёня надолго замолчал.

Лина молчала, он молчал. Долгое, тягостное для обоих молчание.

Наконец она не выдержала:

— Ну не могу я тебя забрать. Не могу. Моя жизнь мне не принадлежит.

Лёня ничего не ответил. В шесть лет вообще не очень понимаешь такие тонкости и сложности; да и то, почему тебе выпала такая судьба, когда твой единственный вариант — детский дом — тоже не понимаешь.

— Все будет хорошо, — тихо сказала Лина.

Лёня повернулся к ней и наградил таким взглядом, что она вздрогнула и отвела глаза. Нет, хорошо не будет. Вот это он понимал и в свои шесть лет.

Она подошла к нему, хотела обнять, но он отшатнулся. Не простил.

— Прощай, — вздохнула Лина и ушла.

Даниле казалось, что они с Мариной словно два игрока в покер. У обоих непроницаемые лица-маски, так что не понять, кто на самом деле выигрывает, а кто безнадежно проиграл, и каковы ставки в этой игре.

Они часто встречались — гуляли в парках, пару раз сходили в кино, а в один из выходных дней он пригласил Марину поехать с ним на его машине за город.

Серый, дождливый день, осенний лес, озерцо, и никого вокруг.

Пока он занимался приготовлениями к пикнику, Марина ушла на берег.

Данила достал из багажника сумку, накрыл на капоте машины импровизированный стол: бутерброды, термос с кофе — и пошел за своей спутницей.

Она сидела на берегу озера на большом камне, сжавшись, и смотрела вдаль. Данила замер — в ней была какая-то обреченность, тоска, и угадывалось лютое, звериное одиночество. На мгновение его пронзила острая жалость к ней. Он подошел и дал ей шанс (ну же, давай расскажи, кто ты на самом деле, чего ты от меня хочешь, обещаю, что я попробую понять!):

— Марина, у тебя все в порядке?

Она встрепенулась и поспешно нацепила на свое бледное лицо лживую улыбку.

— Да, все отлично! А почему ты спрашиваешь?

Почувствовав сильное раздражение, почти ненависть к ней, он хмуро заметил:

— Иногда мне кажется, что в тебе сочетается несочетаемое.

По лицу Марины скользнула усмешка:

— А мне кажется, что однозначных людей вообще нет. Все мы с двойным дном, у каждого человека есть своя тень.

Данила не ответил. Тень-то, может быть, есть у всех нас, но у этой девушки она прямо-таки огромная — темная тень, заслонившая саму девушку.

Они вернулись к машине. Дождь застучал сильнее. Данила заметил, что Марина озябла, и посадил ее в машину. Он нашел в бардачке диск с джазовым концертом, включил музыку, сделал глоток кофе. Гениальная джазовая певица пела о прекрасной осени, чуть горчил кофе; желтый листик покружил в воздухе и успокоился, прилип к лобовому стеклу.

Марина молчала, смотрела прямо перед собой, погруженная в свои мысли.

«Где она сейчас? — подумал Данила. — На какой-такой своей планете?»

Она вдруг нажала радиолу на паузу:

— Слушай, а расскажи мне о своих путешествиях?!

Он рассказывал ей о сотнях оттенков снега на Крайнем Севере, об инопланетных пейзажах пустынь, о долине гейзеров и красивейшей Авачинской бухте, о пирамидах ацтеков в Мексике и о том, как однажды он двое суток поджидал краснокнижную выдру, чтобы ее сфотографировать.

— А ты странный парень, фотограф Суворов, — сказала Марина, когда он замолчал. — Ты такой хороший, насквозь положительный герой, да? Но ведь и у тебя есть своя тень, верно?

Он посмотрел на нее — бледное лицо, большущие темные зрачки, рыжие, как этот лес, волосы… Занятная фактура — не менее интересная, чем редкое животное. А он бы, пожалуй, хотел ее снимать. Да, сделать целую серию ее портретов.

— Нам пора возвращаться, — сказала Марина. — Поехали в город.

…В середине сентября они вместе зашли в «Экипаж».

Перед этим Данила словно бы ненароком предложил ей выпить кофе, и она согласилась: давай зайдем, почему нет?

Бариста Леша, увидев их вместе, выставился на них едва ли не с ужасом, словно бы Марина была привидением.

Данила провел Марину к ее любимому столику и попросил Лешу принести им две чашки кофе.

— Красивый вид из окон, да? — Данила бросил на нее внимательный взгляд. — Есть на что посмотреть.

Однако она ничуть не стушевалась:

— Да, я люблю этот столик. Я так часто сидела за ним и представляла свою старую квартиру. Вот смотрю на эти окна и меня так туда тянет!

И вот тогда он сказал:

— Сейчас выпьем кофе и, если хочешь, зайдем ко мне? Приглашаю тебя к себе.

Она — чуть более поспешно, чем следовало бы — мгновенно отозвалась:

— Да, идем.

Если кому-то казалось, что события развиваются слишком быстро, на повышенных скоростях, то у Теоны было ощущение, что все пробуксовывает и время замерло на месте. Еще в начале сентября она отправила запросы в закрытые архивы о семье Ларичевых и теперь ждала хоть какой-то информации. Кроме того, Теона с волнением дожидалась ответа Павла о картине (она надеялась на то, что этот безыскусный нелепый попугай все же может оказаться ключом-разгадкой секрета спрятанных в тайнике предметов). Однако Павел Петрович в начале месяца спешно уехал в Москву по каким-то важным делам и планировал вернуться лишь к концу сентября. Итак, ей оставалось только ждать. Но ждать горячая грузинская девушка Теона не любила и не очень умела, и, чтобы совсем не закиснуть в томительном ожидании, она все время старалась себя чем-то занять.

Например, в это сентябрьское утро Теона украшала зал в кофейне — расставляла на подоконниках букеты из осенних листьев, собранных вчера в Летнем саду, оранжевые свечи и маленькие, казавшиеся игрушечными тыквы. Иногда, отвлекаясь, Теона поглядывала в окно. На город в этот день обрушился дождь дождей. Город, словно сорвавшийся с причала старый корабль, плыл сквозь осень: мокрые улицы, мокрые прохожие, промокшие собаки и птицы, разноцветье зонтов, капли на стеклах. Да что там — казалось, даже река промокла!

«Ну и погодка!» — вздохнула Теона.

Звякнул колокольчик, и вошел промокший курьер из цветочной лавки. Он принес несколько охапок хризантем, заказанных Лешей для оформления кофейни.

Теона разбирала влажные желтые хризантемы. Почти все цветы, заказанные для букетов в вазы на столики, были миниатюрные и на коротких стеблях, но один букет выделялся из общего ряда. Увидев эти великолепные белые хризантемы — огромные шары на длинных стеблях, Теона растерялась: а их как ставить в вазочки?

— Да, не вписываются, — раздался за ее спиной Лешин голос. — Ты можешь забрать их себе!

Обернувшись, Теона увидела вошедшего в кофейню Лешу. Леша сегодня был хотя и подмочен дождем, но при полном параде — в модной кожаной куртке и в новой серой кепке.

— Хорошо, я возьму цветы, — улыбнулась Теона.

«Ах, Белкин, почему бы тебе просто не признаться, что эти цветы ты заказал для меня?! Тем более что эта ситуация происходит не в первый раз?»

Но Белкин такой — ни за что не признается! — она это уже знала.

— Классная кепка! — одобрительно заметила Теона.

— Тебе нравится?

После ее утвердительного ответа он снял с себя кепку и надел на Теону. Леша оглядел девушку, пригладил ее пышные волосы:

— Тебе очень идет — носи! А то ты все время в берете… Теперь будешь чередовать!

— Спасибо, — смутилась Теона.

С того вечера, когда они провожали лето в Павловске, прошло всего пару недель, но ей казалось, что это было словно и не с ними. Улетающий в осень фонарик, Лешины губы, что это было?

После того вечера они оба как-то смущались друг друга и не говорили о личном. А в какой-то миг Теоне показалось, что Леша вообще что-то от нее скрывает. Вот и сегодня с утра он сам не свой. Причем разволновался он после сегодняшнего телефонного звонка. Теона услышала доносящийся из трубки женский голос и заметила, какое выражение лица сделалось у Леши, когда он услышал этот голос.

— Да, конечно, приезжай, я тебя очень жду! — выпалил в трубку Леша.

Закончив разговор, он забегал по кофейне.

Теона удивилась — эффект от этого звонка был такой мощный, словно Белкина подбросили в воздухе, а затем еще шмякнули об стену. Теона даже подумала, что Леше позвонила и сообщила о своем приезде его драгоценная Ника, но нет, оказалось, нет.

— Нет, это не Ника, — отмахнулся Леша, когда Теона не вытерпела и прямо спросила, кто же ему звонил.

— А кто? — Теоне неудобно было настаивать на ответе, но с другой стороны ее вдруг почему-то очень, ну просто очень взбесила эта ситуация.

Леша выразительно посмотрел на нее (ну что, получила?! Ясно же, что не надо было лезть с расспросами) и промолчал. Белкину, судя по всему, вообще было не до нее, и это только усилило ее раздражение.

Леша схватил тот букет хризантем, что заказывал для Теоны, и заявил:

— Я возьму, мне пригодится.

С букетом в руках он ломанулся к висящему в центре зала зеркалу и начал крутиться перед ним, осматривая себя со всех сторон, потом обеспокоенно спросил у Теоны и вышедшей в зал Мананы, как он выглядит.

— Как дурак! — буркнула Теона.

Леша снова лихорадочно забегал по кофейне.

Теона угрюмо наблюдала за его нелепыми скачками. Манана изумленно — за ними обоими.

— Что ты носишься, будто тебя муравьи в штанах кусают? — выкрикнула Теона.

Но Леша ее, казалось, не слышал. Он вдруг застыл как вкопанный:

— Надо заказать ресторан на вечер и взять билеты в театр! Как вы думаете, в какой театр можно пойти с дамой?

— С дамой? — прошипела Теона. — Ты собрался идти куда-то с дамой? Ну так цирк для тебя — ровно то, что надо!

— Иди в Мариинский театр, дорогой! — подсказала добрая Манана.

— Точно! — просиял Леша, — конечно, в Мариинский! Ну, я пошел за билетами!

Он выскочил из кофейни.

Теона от возмущения забулькала, как сломавшаяся кофеварка.

Манана бросила на племянницу внимательный взгляд:

— Вот я не пойму, ты его ревнуешь, что ли?

— Я? Этого клоуна? — вспыхнула Теона. — Что за чушь?

От злости на Лешу она сорвала с головы подаренную им кепку и швырнула ее в угол. Но этого ей показалось недостаточно. Увидев Лешину куртку (впопыхах выбежав из кофейни, он забыл про нее), она бросила ее на пол.

— Чего ты хулиганишь? — строго сказала Манана.

— А чего он? Думает, что ему все можно? Да я сейчас вообще такое сделаю!

Теона схватила любимую Лешину чашку с надписью «Черный капитан», из которой он всегда пил кофе, и уже замахнулась, чтобы ее разбить, однако что-то ее остановило. Она осторожно поставила чашку на полку и опустилась на стул. Вид у нее был самый несчастный.

— А ты, горячая, Тея! — улыбнулась Манана. — Настоящая грузинка! Типа, сгорел сарай, гори и хата?!

— Какой еще сарай? — вздохнула Теона. — Просто… просто настроение сегодня не очень. Так бывает.

— Бывает, бывает, — задумчиво сказала Манана.

Где-то через пару часов после ухода Леши, в кофейню вошла красивая белокурая женщина лет сорока пяти. Незнакомка была похожа на актрису старых голливудских фильмов, на какую-нибудь героиню Хичкока (у этих его безупречных див так идеально уложены волосы, словно бы дамы только что вышли от парикмахера). Незнакомка вообще была «на стиле» — одета дорого и со вкусом: бежевый тренч, каблуки, серый брючный костюм, брендовая сумка. Она вошла в кофейню, рассеивая в стороны запах своих духов, и села за столик у окна.

Увидев эту женщину, Теона взволновалась, уловив и духи, и какое-то напряжение, которое, казалось, несла с собой незнакомка.

Из кухни выглянула Манана. Завидев блондинку, она тоже ею страшно заинтересовалась и как бы невзначай (схватив для отвода глаз противень с сырым хачапури) пришла в зал и застыла там со своим нелепым противнем у барной стойки, как часовой на посту.

Теона подошла к незнакомке. Та поздоровалась и поинтересовалась, можно ли увидеть Лешу Белкина.

— А Леша скоро вернется, — растерялась Теона.

— Я его подожду, — улыбнулась женщина, — а вы пока, пожалуйста, принесите мне ваш самый вкусный десерт!

— У нас все вкусные! — сказала Теона похоронным голосом.

И тут в кофейню вошел Леша. Увидев незнакомку, он бросился к ней, сел рядом за столик.

Заметив, что женщина поцеловала Лешу, Теона стала прислушиваться к разговору, изо всех сил пытаясь услышать, о чем они говорят.

— Подслушивать нехорошо, — прошипела племяннице Манана.

— Я понимаю, — вздохнула Теона, — но как я тогда узнаю, о чем они говорят?!

Она схватила тряпку и бросилась к столику, стоявшему рядом с тем, где сидели Леша с незнакомкой, и стала протирать его совершенно чистую поверхность. Уши у нее были навострены как локаторы.

— Но как же так, я купил билеты на концерт, заказал ресторан, приготовил для тебя комнату, — растерянно говорил Леша.

— Милый, ну что поделаешь, такая жизнь! — незнакомка ласково коснулась рукой его щеки. — В следующий раз мы обязательно все осуществим!

Она куда-то позвонила, потом взглянула на часы:

— Знаешь, Леш, мне, наверное, уже пора на вокзал.

— Тебя отвезти? — вскинулся Леша.

— Не надо, я заказала такси, — ответила женщина. — Лешка, у тебя в кофейне так здорово! Мне очень понравилось, правда! Куплю что-нибудь из десертов с собой в Москву.

Она поднялась, подошла к витрине и вдруг, увидев знакомое название, расплылась в улыбке:

— Торт «Мишка»! Надо же — твой дед пек точно такой!

Леша кивнул.

В окно было видно, что к «Экипажу» подъехало такси.

Блондинка подхватила букет хризантем, запакованный Теоной торт, поцеловала Лешу и вышла из кофейни.

Теона с Мананой обступили Лешу.

— Это твоя мать? — догадалась Теона.

Леша молчал.

— Красивая, — заметила Манана.

Обе женщины смотрели на Лешу с сочувствием. В его лице было что-то детское и растерянное.

— Мы не виделись год, — вдруг куда-то в пустоту бросил Леша. — Ей некогда — съемки, гастроли. А тут она позвонила — сказала, что приедет в Питер, предложила встретиться. Я целую программу придумал — ресторан, театр. Думал, она задержится на несколько дней. А сейчас она сказала, что все отменяется — она снялась здесь в каком-то эпизоде и сегодня же возвращается в Москву вечерним «Сапсаном», потому что завтра у нее важная премьера в ее гребаном театре!

Леша отвернулся и уставился в окно — ушел в себя.

Манана с Теоной отправились на кухню.

— Бедный Лешка! Хороший мальчишка, но как-то ему не везет. И лицо у него сейчас обиженного, недолюбленного ребенка, — вздохнула Манана. — Знаешь, один священник сказал, что понял однажды, что взрослых людей нет. Вот я думаю, как же он правильно сказал! Так подумать — все мы дети…

Теона вернулась в зал. Леша по-прежнему сидел за столиком Ники, отвернувшись от всех, и смотрел в окно.

Тогда Теона нацепила подаренную им кепку, выскочила из кофейни на улицу, встала напротив окна, в которое смотрел Леша, и нарисовала для него на мокром окне грустный смайлик.

Леша очнулся и замахал ей руками: иди обратно, промокнешь, простынешь, ненормальная!

Теона села рядом с ним за столик.

— Вот только не надо меня жалеть, — предупредил Леша.

— И не подумаю, — легко согласилась Теона.

— Жаль, билеты в театр пропадут! — вздохнул Леша. — Я два часа бегал, искал у перекупщиков.

— А хочешь я с тобой в театр пойду? — предложила Теона.

Леша улыбнулся:

— Нет, в театр вообще не хочу. О, давай билеты Манане подарим, пусть с мужем сходят. А насчет нас с тобой у меня есть другая идея!

Теона приняла Лешино предложение остаться сегодня в «Экипаже» и провести вечер в пустой кофейне.

Манана, узнав о том, что Леша с Теей остаются после закрытия, многозначительно кивнула, вручила им целый противень любимых Лешей яблок, запеченных с медом и корицей, блинчики с кленовым сиропом и ушла.

Леша закрыл кофейню, выключил верхний свет. Теона зажгла оранжевые свечи. Их огни отражались в мокрых окнах маячками для плывущих в дождевом море прохожих. А дождь и не думал стихать, словно бы небо прохудилось. Но «Экипажу» не страшны любые наводнения — в кофейне было тепло и уютно. Кокетничали в вазах хризантемы, пестренькая Лора мурчала, как огромный трактор, по залу плыл волшебный медовый запах подрумяненных яблок, а Леша разливал по чашкам горячий грог «Отпусти все печали», сваренный по своему рецепту.

— Грог — это вообще важная штука, — Леша вручил Теоне огромный, размером с кубок, бокал, — тут надо, чтобы многое совпало! В частности, бадьян, вишня, корица, да не этот вот собачий порошок, что продают в магазинах, а натуральная, в палочках, поняла?

Теона кивнула и отпила глоток. По телу мгновенно пошла горячая волна, и ей как-то сразу стало так легко, как давно уже не было.

— А самое важное что? — улыбнулся Леша.

— Что? — уточнила Теона, надкусив ароматнейшее закарамеленное яблоко.

— Ром, конечно! — пожал плечами Леша.

«А ром — важная штука, да, — хихикнула Теона, — в особенности, если от него становится так душевно!»

— А хорошо сидим, да? — рассмеялся Леша. — Еще и гоблин к нам прибился!

Они действительно хорошо сидели: забрались втроем — два человека плюс пестрое существо с хвостом и ушами — на широченный подоконник и попивали грог «Отпусти все печали» (печали ведь иногда и впрямь нужно отпускать).

С этой точки обзора обоим казалось, что улица в этот вечер стала похожа на огромный экран, на котором демонстрируют фильм о всемирном потопе.

— Я думаю добавить в осеннее меню сорбе из каштана и марципан с имбирем, — поделился Леша. — Что скажешь?

— Хорошая идея, — согласилась Теона (удивительно, как правильный грог, в котором «все совпало», снимает любые противоречия между давними оппонентами). — А еще хорошо бы проводить в «Экипаже» какие-то вечера!

Леша вздохнул — раньше они устраивали в «Экипаже» и джазовые вечера, и кинопоказы, но потом, когда Ника уехала, все это как-то сошло на нет.

— Если организуешь программу, я буду только рад. Джаз, хорошие фильмы, мастер-классы по выпеканию пончиков или курсы по вождению самолетов! Я на все согласен, — кивнул Леша.

— Пончики и самолеты — не вариант, а вот джаз и фильмы — наша тема! — Теона уже загорелась новой идеей создать из «Экипажа» настоящий клуб.

— Лешка, а давай устраивать в кофейне по четвергам кинопоказы с интересными лекциями, а по субботам джазовые концерты?

— Давай. Да, кстати, все хотел спросить, — Леша подлил Теоне еще грога, — как твои куклы? Ну вся эта идея с кукольным театром? Не хочешь замутить в «Экипаже» что-то вроде кукольных спектаклей для взрослых?

Теона промолчала, зарылась носом в пушистую шубку Лоры.

— Ты гоблином не прикрывайся, — строго сказал Леша, — я задал тебе вопрос. Почему бы тебе и впрямь не придумать какой-нибудь спектакль? Пусть даже маленький — длительностью на три чашки кофе?

— Да кому это нужно? — вздохнула Теона. — Никто и не придет и смотреть не станет.

— Если ты что-то делаешь с душой, всегда найдется кто-то, кому это будет нужно! Ну правда, Тея! И я точно знаю, кто придет на твой первый спектакль! Я приду, Данила придет, Манана, Никита, Мария, и даже твой обожаемый гоблин припрется! Разве мало?

Теона засмеялась:

— Ладно, я подумаю.

— Нет, хорошо сидим! — Леша щедро сдобрил блин кленовым сиропом. — И знаешь, я рад, что этот вечер получился именно таким. Что ты, я и Лора. Мне как-то этого вполне достаточно…

Он смутился и хотел сказать что-то еще, но вдруг перевел взгляд на улицу и страшно заволновался.

— Смотри! — Леша подтолкнул Теону.

В окно было видно, что в доме напротив, в квартире Данилы, зажегся свет. У окна стояла женщина.

— Это же она! — Леша чуть не упал с подоконника. — Он привел это привидение к себе домой! Вот идиот!

За спиной девушки возник мужской силуэт. К окну подошел Данила и закрыл штору.

— Интересно, чем они там сейчас занимаются, — мрачно сказал Леша.

Данила сразу заметил, что Марина, конечно, никогда не жила в этой квартире. Было видно, что она оказалась здесь впервые. Когда они только вошли в квартиру, он сказал ей, чтобы она проходила в гостиную, а он пока поставит чайник на кухне. Девушка сняла туфли и пошла по коридору, но на середине пути она чуть замешкалась, потому что явно не знала в какую из трех дверей, выходящих в коридор, ей войти. Чуть позже такая же заминка вышла у нее, когда он предложил ей идти на кухню и когда спросил, куда выходили окна ее детской комнаты. Марина ответила, что на улицу; между тем на улицу смотрели только окна самой большой комнаты, которую по логике вещей взрослые вряд ли отдали бы маленькой девочке, а окна остальных комнат выходили во двор.

Потом они пили чай. Робот Марина была в своем репертуаре — запрограммирована на быстрые и бодрые ответы. Во время их разговора Даниле казалось, что он словно бы разговаривает с Алисой из Яндекса — вроде барышня отвечает быстро и даже толково, но все-таки это бездушный робот, и стоит спросить ее о чем-нибудь этаком, в обход программы, и она сломается. В подтверждение своей теории Данила осторожно, исподволь, стал расспрашивать Марину о городе ее детства, каким был Петербург раньше, что располагалось тогда в доме напротив, куда любила ходить маленькая Марина?

Бинго. После этих его вопросов робот Марина мгновенно сломалась и подвисла. Замолчала, растерянно захлопала глазами. Ясно — ничего-то ты, девушка-лгунья, про Петербург-Ленинград не знаешь. Стало быть, ты вообще не из этого города. Впрочем, в твоем случае доподлинно неизвестно даже, с какой ты планеты. Может статься, из какого-нибудь созвездия Кентавра.

А хочешь еще чая, Марина? А вот к чаю десерты из соседней кофейни, где ты так любишь посидеть. Говоришь, что выпила бы вина? Ладно, есть и вино. Красное подойдет?

Красное Марине подошло — она выпила два бокала, слегка зарумянилась, ее глаза заблестели.

Вино, чай, игра в кошки-мышки.

— Идем в комнату? — предложил Данила.

Вошли в гостиную, и Марина сразу направилась к окну.

Интересная перемена мест слагаемых — обычно из этого окна он смотрел на нее, а теперь она оказалась здесь.

Данила присел на диван. Марина смотрела на улицу, казалась расслабленной и спокойной, и вдруг (он вообще не понял, что это было!) распахнула окно, высунулась насколько было возможно, засмеялась и громко, чтобы уж непременно весь город услышал, закричала:

— Данила, иди сюда, смотри, какой там дождь!

Ее крик и неестественное поведение — необьяснимый резкий переход от расслабленности к такой странной экзальтации — вызвали у него раздражение и неприятие. Тем не менее он подошел к ней и невольно глянул в окно. На улице в это время из машины вышел его сосед по лестничной клетке, а в «Экипаже» в окно смотрели Леша с Теоной (Леша чуть к стеклу не прилип, когда их увидел), но Марине, кажется, было на всех наплевать.

— Ты что орешь?! — Данила рывком задернул штору.

Марина как-то сжалась:

— Ну прости. Это твое вино ударило в голову.

Данила внимательно посмотрел на нее — нет, она не была пьяной. Тут опять был какой-то расчет.

«Холодная расчетливая тварь, вот кто ты такая!» — подумал он.

Какое-то время они молчали. Между тем на улице по-прежнему лил дождь, перешедший уже в настоящий потоп. Казалось, что еще немного, и начнется наводнение сродни тем, что случались сотни лет назад и оборачивались для горожан большими бедами.

— Я соврала тебе, Данила! — вдруг сказала Марина.

От неожиданности Данила подался вперед — неужели сейчас она расколется и все расскажет?! Он, как и любой фотограф, знал ключевое для его профессии понятие, означающее «решающий момент»: для того, чтобы снять лучший кадр, нужно, прицелившись, выбрать единственно верный — решающий — момент на самом пике напряжения… Иногда этого момента приходится ждать очень долго. Так вот теперь Даниле показалось, что в их с Мариной истории сейчас, возможно, наступил тот самый решающий момент.

— Я могу тебе довериться? — спросила Марина.

Данила кивнул.

— Понимаешь, у меня мелкие, бытовые неприятности, проблемы, — вздохнула Марина, — я снимала квартиру в Петербурге, но обстоятельства сложились так, что мне придется оттуда съехать.

Данила внутренне усмехнулся: нет, она не собирается говорить правду, напротив, пробирается еще дальше — вглубь лабиринта.

— Ты не против, если я поживу у тебя день-два, пока не найду себе новое жилье? — завершила Марина.

Он уже ждал этого вопроса (вот и начинается!) и спокойно ответил:

— Ну разумеется. Переезжай ко мне. Пуркуа па, как говорят французы. Почему бы и нет?! Когда ты хочешь переехать?

— Завтра вечером, если ты не против, — улыбнулась Марина. — А сейчас мне пора. Уже поздно.

Она поднялась и вышла в коридор.

Данила догнал ее:

— Ты куда? Там такой дождь! Давай я отвезу тебя на машине?

Она покачала головой:

— Не стоит. Я возьму такси. Значит, завтра вечером, как договорились, я приду к тебе.

— Тебе помочь перевести вещи?

— Нет, не надо, у меня их так мало, что я справлюсь сама.

На прощание она легко, тыльной стороной ладони, коснулась его щеки, будто хотела что-то сказать, и выскользнула в подъезд.

Данила подошел к окну — тоненькая Марина шла по улице под проливным дождем, даже не пытаясь от него уклониться.

Когда на следующий день, утром, придя на дежурство, Лина зашла в палату Лёни, она увидела, что палата пуста. Лина знала, что Лёню должны были выписать накануне, и внутренне готовила себя к этому, и все-таки сейчас, увидев голую кровать, пустой стол, она почувствовала сильную боль.

Лина села на матрас и сжалась — черт, как все-таки больно… И вдруг она увидела на столе лист бумаги — Лёнин рисунок, который он, очевидно, оставил здесь для нее. На рисунке неумелая детская рука нарисовала дом, дым из трубы, толстого кота на крылечке и мужчину с женщиной, державших за руку ребенка. Лёня нарисовал счастливый дом и счастливую семью. То, чего у него никогда не будет.

Лина подошла к окну — деревья в больничном сквере полыхали рыжими пожарами, к приемному покою подъезжали машины скорой помощи. В этот миг она пообещала себе, Лёне, кому-то, кто распоряжается нашими судьбами, что если после всего, что скоро случится, ей суждено уцелеть, она заберет Лёню, и сделает все, чтобы он был счастлив.

Я найду тебя потом, если смогу.

Она забрала рисунок с собой и вышла из палаты.

Вечером, после работы, она заехала на съемную квартиру и собрала вещи. Получился рюкзак и небольшая дорожная сумка. Вот фотограф удивится, что она живет так… налегке.

ГЛАВА 12

ПУРКУА ПА (ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ)

Леша с изумлением смотрел на Тею — вот только вчера они обсуждали идеи о том, как устроить в «Экипаже» просмотры фильмов и джазовые концерты, а сегодня эта реактивная грузинская девушка уже клеит афишу о предстоящем кинопоказе. Вот он бы как сделал? Как истинный петербуржец, полгода бы обдумывал эту идею, взвешивал на весах — стоит-не стоит за нее браться, следующие полгода размышлял бы над тем, как лучше подойти к решению вопроса, а еще спустя полгода забил бы на все большой болт: а оно мне надо?! А эта вот в кепке — тощая, резкая, быстрая — раз! — и завелась с одного щелчка.

— Быстро ты организовалась, — не без восхищения заметил Леша, — и когда только успела афишу заказать?

Теона зыркнула темными глазищами из-под серой кепки — вы, русские, всего бы добились, если бы не задавались вопросом «Зачем?!»

А у нее зазор между желанием и осуществлением — на одну чашку кофе (как сказал бы Белкин, все измеряющий в кофе). Она утром разузнала насчет киноэкрана и оборудования, тут же сделала макет анонса, сбегала в

типографию и распечатала афишу и — вуаля, пожалуйста, сейчас наклеит, а в четверг, уж вы не сомневайтесь, проведет этот киновечер.

В кофейню вошел Данила Суворов, кивнул Леше и уставился на Теону.

— Привет, Тея, классно выглядишь, — сказал Данила. — А что это у вас намечается? Кинопоказы по четвергам? А фильм какой?

Данила расплылся в улыбке, увидев название фильма:

— «Амели»?! Ну конечно! Тея, можешь даже не говорить, почему именно этот фильм, я и так знаю. Ты чем-то похожа на эту героиню. И знаешь, мне кажется, что с твоим появлением в «Экипаже» словно запустилась какая-то цепочка событий. Кстати, у тебя в этой кепке вид как у девушки из самой стильной французской кофейни.

На лице Теоны зажглась лучезарная улыбка-солнце. Теона с Данилой смотрели друг на друга и улыбались — нежнейший пинг-понг улыбками. И кто угодно бы сейчас улыбнулся, глядя на них, только не угрюмый, отчего-то мгновенно озлившийся на весь мир Леша Белкин. Наблюдая со стороны за этим обменом любезностями, Леша вдруг не выдержал и прикрикнул на Теону:

— Слушай, иди работать, а?!

Теона наградила Данилу своим самым ласковым взглядом и умчалась разносить заказы посетителям.

— Она тебе нравится, да? — спросил Леша у приятеля.

— Очень, — честно сказал Данила.

Леша вздохнул и отвернулся.

Вернувшаяся за стойку Теона всплеснула руками:

— Белкин, у тебя кофе убежал! О чем ты вообще думаешь?

— А я что? Я тоже живой человек, знаете ли, — пробурчал Леша.

— Но с тобой ведь раньше никогда такого не случалось?! — Теона смутилась.

Данила внимательно посмотрел на них и вдруг улыбнулся.

Леша поставил перед приятелем чашку капучино со сливочной пенкой и баночку с корицей и тростниковым сахаром, потом не удержался и присел рядом с Данилой.

— Мы вчера с Теей остались в «Экипаже» после закрытия, надо было меню обсудить и все такое, — начал Леша, — короче, мы заметили эту девицу в твоем окне.

— Ну и? — усмехнулся Данила.

— Я уж и не надеялся после этого увидеть тебя живым! — вздохнул Леша. — Гони ее от себя, не надо тебе с ней встречаться!

— Поздно, — рассмеялся Данила. — Видишь ли, она сегодня переезжает ко мне жить.

— Правда?! — Леша изменился в лице. — Лично я бы согласился переночевать с ней под одной крышей, только если бы меня связали. Зачем ты все это затеял?

— Лех, перестань, — пробасил Данила, — не переживай, я разберусь.

Леша сник: ну понятно, взрослый мужик, выше его самого на полметра, старше на несколько лет и на огромный жизненный опыт. А вот поди ж ты — дурак дураком, сам в петлю голову засовывает.

— Слушай, ты ночью черту начерти перед своей дверью или круг, как в той истории с панночкой, — взволнованно зашептал Леша. — И крест надень.

Данила хмыкнул:

— Да ладно, не преувеличивай, она просто немного странная, но демонизировать ее не стоит.

Леша побледнел, узрев нечто за спиной Данилы.

Оглянувшись, Данила увидел Марину с рюкзаком и сумкой в руках. Увидев, что Марина направляется к ним, Леша метнулся к стойке.

— Ты сказал, что вечером будешь в кофейне, вот я и зашла сюда, — пояснила Марина и присела рядом с Данилой за столик.

— Это все твои вещи? — удивился Данила.

— Да, все мои пожитки, как видишь, добра не нажила. — Она пробуравила его взглядом: — Ты не передумал?

— Нет, — он поднялся, взял ее рюкзак и сумку, — идем?

На пороге кофейни Данила обернулся, чтобы попрощаться с Лешей и увидел, что тот прочертил рукой в воздухе линию, как бы напоминая об охранительных мерах против злых сил.

Нет, Данила не собирался чертить дурацкие магические круги мелками, как просил Леша, но он сразу определил для Марины границы: значит, так, вот твоя комната, вот моя (извини, но я люблю уединение и к тому же много работаю, поэтому если я в своей комнате, то мне лучше не мешать); гостиная, кухня и ванная — общая территория. Договорились?

Она тряхнула рыжей головой — договорились, стянула туфли и босыми ногами прошлепала в отведенную для нее комнату. Однако уже в этот же вечер Данила так или иначе всюду находил следы ее присутствия. Во-первых, аромат ее крышесносных духов обволакивал всю квартиру, словно сладким дурманом, во-вторых, в ванной на крючке он увидел ее шелковую черную сорочку и чулки со стрелками (Данила хоть и не был фетишистом, но на этих чулках, признаться, задержался взглядом). А в-третьих, открыв шкафчик в ванной, он увидел, что Марина заняла одну из полок. На ее полке обнаружились зубная щетка, флакончик с красным лаком, баночки кремов.

Итак, в квартиру старого холостяка фотографа Суворова вторглась женщина. Нет, наш фотограф, разумеется, не был ни девственником, ни женоненавистником; время от времени у него случались связи с женщинами, основанные на честной договоренности с партнершами строить отношения исключительно на физиологии, не примешивая психологию и не вовлекаясь в них эмоционально (как правило, его самодостаточных подруг такой подход устраивал), однако это всегда были связи где-то на стороне; а вот делить быт и квартиру с кем-то ему и в голову не приходило. Его вообще страшило совместное бытование с женщиной. С мужиками в экспедиции — хоть в одном номере, хоть в тесной палатке — пожалуйста, а с женщиной — увольте. Да и вообще Даниле всегда казалось, что женщина — это потенциальная угроза для мужчины. Эти дочери Евы — абсолютные, законченные пожиратели мужского времени и свободы. Не дай бог влюбишься и женишься, вот и сиди с ней потом всю оставшуюся жизнь, и накроются разом все экспедиции, кочевой образ жизни и свобода! Ну а потом у него ни разу и не возникло соблазна поступиться свободой и своей благословенной вольницей, потому что ни одна, даже лучшая из лучших его любовниц, не зацепила его настолько, чтобы он захотел изменить свою жизнь. Ну и этой — рыжей, больной на всю голову, тоже не удастся.

Данила зашел на кухню и увидел, что Марина готовит ужин. А, теперь она решила поиграть в заботливую хозяюшку?

— Что там у тебя?

— Запеченные баклажаны, — улыбнулась Марина, нарезая фиолетовые баклажанные лодочки.

«Надеюсь, она меня не отравит?!» — хмыкнул Данила и не удержался от иронии:

— Запекаешь случайно не с ядом?

— Нет. С сыром.

Марина подняла на него глаза, с минуту смотрела, изучая, потом продолжила нарезать овощи.

Данила вышел из кухни.

Ужинали. Кем бы ни была эта девица, готовить она умела.

— Вкусно, — честно признался Данила. — Похоже, от того, что ты у меня поселилась, я многое выиграл.

Она пожала плечами — конечно.

Марина отставила свою тарелку (почти ничего и не съела), подошла к окну, выглянула на ночную уже улицу и вдруг спохватилась.

— Слушай, а у нас хлеба нет! Кофейня же еще открыта? Я сбегаю — куплю багет на завтрак!

— Да я сам могу сходить, — удивился Данила.

— Не надо, я быстро! — Марина выскочила в коридор с такой скоростью, словно этот багет на завтрак был вопросом жизненной важности.

Данила услышал, как в коридоре хлопнула дверь.

Он подошел к окну — вот Марина вышла из парадного, пересекла улицу, вот зашла в кофейню.

Через десять минут она вернулась. Данила открыл ей дверь. Марина вошла в прихожую, только вот ни хлеба, ни багета у нее в руках не было. «Спасибо за хлебушек!» — внутренне усмехнулся Данила, но промолчал.

Она прошмыгнула мимо него и пошла к себе в спальню. На пороге обернулась:

— Извини, болит голова. Я пойду спать.

Данила кивнул.

Он проснулся посреди ночи и, услышав ее шаги, вышел из комнаты.

На кухне горел свет. Полураздетая Марина, в трусах и в футболке, стояла у стола. Ее потряхивало, как от сильного озноба. На столе перед ней стоял стакан с водой и лежала пачка лекарств. Увидев его, она вздрогнула — лицо исказила злая гримаса.

Он решил дать ей второй шанс.

— Послушай, может тебе нужна какая-то помощь?

— Отвали, Данила, — сказала Марина с неожиданной ненавистью, смяв этот шанс и выбросив его в мусорную корзину. — Не надо лезть ко мне в душу.

Она развернулась и вышла, прихватив пачку лекарств с собой. Но он успел увидеть их название и тут же, вернувшись в комнату, набрал его в гугле. Маринины колеса оказались сильными антидепрессантами.

Утром Данила вышел на кухню и увидел, что Марина готовит завтрак. Сейчас в этой утренней девушке не было ничего демонического — чистое лицо без всякой косметики, простая одежда и даже какое-то подобие виноватой улыбки.

— Прости меня за вчерашнее, — кротко сказала Марина. — Нервы сдают, я потом сама жалею.

«Не иначе твои колеса подействовали, и ты малость подуспокоилась?!» — подумал Данила, но вслух бросил:

— Ладно, проехали.

Он взболтал себе гремучую смесь растворимого кофе и отвернулся — разговаривать с ней ему не хотелось.

— А я вот тебе сырников поджарила, — Марина поставила перед ним блюдо.

Он усмехнулся: надо же, со стороны они сейчас, видимо, напоминают обычную семейную пару. Она — заботливая женушка, он — внимательный супруг-добытчик. Для полноты картины не хватает только упитанного младенца на заднем плане и уютного котика.

— Спасибо, я не голоден, — Данила допил кофе и поднялся. — Я уезжаю снимать в область, вернусь поздно вечером.

Марина коснулась его руки:

— А можно мне с тобой? Не хочу оставаться одна.

Он на секунду замешкался, потом пожал плечами: поехали.

Гранитные валуны, мхи, древняя крепость, повидавшая на своем веку много людских подвигов, радости побед и горечи поражений. Голубая лента старой реки сливалась с простором неба, а воздух был хрустальным, каким он может быть только в особенные — кристальные дни — в конце сентября.

Они стояли на высоченном холме, а перед ними расстилалась необъятная, что ввысь, что вширь — так только в России бывает — даль, которую ни глазами, ни умом не измерить.

— Это и есть самое древнее место на Руси? — спросила Марина. — Та самая Ладога, с которой связан Рюрик, путь «из варяг в греки», и все такое?

Данила улыбнулся:

— Оригинальное изложение истории, но в общем, да.

— Красивые места, — кивнула Марина. — Понимаю, почему ты захотел их снимать.

По реке проплыла лодка, в которой сидели два мужичка и лохматая собака, а по небу — белые, как снег и сахар, облака.

Данила поймал объективом и смешную собачонку в лодке, пролагавшую по реке свой «путь из варяг в греки», и облака, похожие на перины, набитые одуванчиковым пухом, и отставил камеру. Тоненькая девичья фигурка застыла на краю холма — такая хрупкая, что кажется, ветер дунет чуть сильнее, подхватит ее и унесет.

— Как здесь тихо, — вздохнула Марина.

Данила усмехнулся:

— Ну это обманчивое впечатление! Знаешь, на Ладоге все может в одночасье перемениться. Вот вроде только был штиль, и вдруг, пожалуйста, нате вам — полная гармония обернулась настоящей бурей. Раньше говорили, что местный Эол, тот самый древнегреческий повелитель ветров, здесь «прекапризный».

По дороге в город Марина попросила остановить машину где-нибудь в лесу. Данила припарковал джип на обочине дороги и захватил с собой камеру. Пройдя через чащу, они вышли к небольшому лесному озерцу. Рыжие листья медленно и красиво плыли по воде.

— Люблю осенний лес, — нарушил молчание Данила. — Всю жизнь бы его снимал!

Марина отвернулась и, никому и в никуда, словно самой себе, прочла:

Лес, точно терем расписной,

Лиловый, золотой, багряный,

Стоит над солнечной поляной,

Завороженный тишиной…

Низкий, чуть хрипловатый женский голос, бледное лицо и огромные глаза.

Данила заслушался, засмотрелся на нее и не выдержал:

— Слушай, а можно я тебя сниму?

— Можно. Только один кадр.

— Всего один? Ты не очень щедрая, ладно, согласен. Выберу мысленно самый лучший и щелкну тебя.

Она шла по лесу, а он с камерой следом за ней. Ему невольно подумалось, что он охотится на нее, как на диковинную птицу, а птица того и гляди вспорхнет и улетит. Он ловил свой решающий момент, чтобы снять единственный, разрешенный ею кадр. А девушка ускользала — то нагибалась, увидев ягоды или грибы, чтобы их рассмотреть, то исчезала за деревьями. Неуловимая. И вдруг Марина остановилась на месте и застыла. По небу плыл караван улетающих на юг птиц. Запрокинув голову, она смотрела на стаю, и такая тоска-сожаление застыли в ее глазах, словно ей очень хотелось улететь сейчас вместе с ними прочь из этих мест, а, может, и с этой земли. Данила замер — вот он, решающий момент! Птичья стая в небе, странная девушка провожает ее глазами. И фон — с удовлетворением отметил фотограф Суворов — закачаешься: небо, расписной лес и рябина, напротив которой остановилась Марина, красная-красная. Данила сфотографировал девушку. А птицы летели и летели — бессчетное количество душ, которым предстояло долгое странствие.

— И как они знают, куда надо лететь? — тихо сказала Марина. — Никогда этого не понимала.

Данила опустил камеру, но продолжал смотреть на нее, будто продолжал снимать глазами — на пленку памяти.

— Я как-то узнала, что первой в стае летит самая сильная и опытная птица и мах крыльев вожака образует потоки и завихрения воздуха, которые помогают лететь более слабым птицам.

Стая скрылась из глаз.

Марина улыбнулась:

— Ну вот, улетели. А кто-то не смог. Знаешь, в детстве моей любимой сказкой была сказка про уточку Серую Шейку. Такая грустная история — свои-то все улетели, а она осталась — бедненькая, неладненькая, наедине с хитрой лисичкой. Лиса каждый день приходила к полынье, в которой зимовала утка. И каждый день шла борьба — кто кого, а полынья становилась все меньше, сжималась вокруг уточки.

— А ты не о себе сейчас? — спросил Данила.

Марина отвернулась, потом сказала:

— Ну что, поехали?

По пути к машине она остановилась на поляне и собрала в ладонь немного черники.

— Смотри, черника! Наверное, последняя, — она протянула Даниле ягоды на ладони. — Хочешь?

Это был какой-то почти детский жест.

«Вот сейчас она настоящая, — пронеслось у него в голове, — без фальши и притворства». Ну, ему бы хотелось так думать. Он губами взял ягоды с ее ладони.

Она засмеялась:

— Щекотно! Словно лошадь берет хлеб.

В городе он остановил машину у своего подъезда, протянул ей ключи от квартиры.

— Ты можешь идти, а я забегу в магазин за продуктами. Что купить на ужин?

— Я подожду тебя здесь, у подъезда, — предложила Марина. — Возьми, пожалуйста, что-то на свое усмотрение. Я приготовлю, что захочешь.

Вскоре, вернувшись с пакетами из магазина, он увидел, что она стоит у входной двери в подъезд — радостная, веселая. У нее, видно, было прекрасное настроение, настолько, что она даже любезничала с его соседями — старушке с верхнего этажа придержала дверь и перекинулась с ней парой фраз о погоде, а его соседу по лестничной клетке — хмурому парню — улыбнулась во всю ширь улыбки: «Здравствуйте, приятно познакомиться! Я — Марина, девушка Данилы!» Бабуля подмигнула Даниле: какая хорошая девочка, сынок! — а парень-сосед удивленно буркнул «здрасте» и прошел мимо.

Данила удивился: неужели ей так нравится быть его девушкой? И что значит «быть его девушкой»? Но ничего ей не сказал.

Пока она готовила ужин, он засел у себя в комнате и стал разбирать сегодняшние фотографии. Среди других его особенно интересовала та единственная фотография Марины. Раскрыв ее на экране компьютера, он замер. Лес, взгляд Марины, устремленный в небо, а это что? Над девушкой нависала темная тень. При этом фотограф Суворов готов был поручиться, что это пятно над ее головой не оптическое искажение или цветовой дефект (уж он-то знал в этом толк), а что-то непонятное, иррациональное.

Данила не был мистиком, он с иронией относился к рассказам о том, что по фотографиям якобы можно понять изображен на ней живой или мертвый человек, что фотография может быть источником информации о нависшей над человеком опасности, о его болезнях и прочее. Однако сейчас, глядя на белое лицо Марины на фоне рябины (пожалуй, слишком много красного, этот цвет выглядит словно кровь) и на эту распростертую над девушкой тень, ему стало не по себе.

Раздался стук в дверь. В комнату заглянула Марина.

— Ужин готов. Идем?

Эта женщина была коварна и переменчива, как Ладога; во время ужина Марина была вполне довольна происходящим, иногда даже шутила, о чем-то его расспрашивала, и вдруг полный штиль начал превращаться в легкий, угрожающий усилиться шторм.

Данила почувствовал, что она словно наполняется какой-то темной энергией, голос становится резковатым, движения нервными, чуть изломанными. То ли ее таблетки перестали действовать, то ли она перепила вина?

Когда после ужина он вошел в гостиную, то увидел, что она, в одной кружевной черной сорочке сидит на подоконнике раскрытого окна. Данила застыл — что-то невыразимо возбуждающее было в этой сцене, а потом бросился к ней и потребовал:

— Закрой окно, ты упадешь.

Она специально чуть отклонилась на пару рискованных сантиметров назад и расхохоталась:

— А здесь третий этаж, Данила Суворов!

Он схватил ее и удержал.

— Ты совсем дура?!

Он держал ее в руках — у нее было абсолютно бесстрастное лицо, но сердце под тонким шелком колотилось, как птица в силках — бешено, на разрыв.

Они смотрели друг на друга в упор — глаза в глаза.

Она вдруг оплела его ногами, прижала к себе, и он поразился тому, какая она сильная. Он почувствовал себя, будто зажатым в тиски. Не сводя с него глаз, Марина спустила сорочку, полностью обнажив грудь.

— Слушай, не доводи до греха, — Данила попытался отстраниться. — Я, между прочим, мужчина.

— А если я хочу довести тебя до греха? — усмехнулась Марина. — А ты что, боишься меня, мужчина?

— Ну давай мы всей улице покажем порнофильм, да? — скривился Данила.

— Как хочешь, — невозмутимо сказала Марина, — хочешь — покажем, почему нет? Хочешь — перейдем в спальню.

Он смотрел на ее маленькую, красивую грудь — белый алебастр кожи, вишневые соски, которых хотелось коснуться. Она взяла его руку и положила себе на грудь.

А надо было, наверное, все-таки надо было провести линию или что там, спасительный круг, чтобы защититься от этой панночки, как советовал Леха. Потому что теперь его тянуло к ней со страшной силой. И как же хотелось плюнуть на все и нырнуть в этот омут с чертовней.

— Если ты этого хочешь, то сопротивляться не надо, — прошептала она, словно догадываясь о его внутренних сомнениях.

И вот — пуркуа па — почему бы и нет?! Пусть это случится, раз она сама напрашивается. Данила взял ее на руки и понес в спальню.

В спальне она вырвалась из его рук и выдала ему что-то вроде стриптиза — непристойный, но дико чувственный, сексуальный танец. Эта рыжая бестия смахнула сорочку, словно змея сбросила кожу, и голая затанцевала перед ним, дразня и бесстыдно его провоцируя. Он застыл, поразившись, какая же она тонкая и гибкая, сколько в ней силы и какой-то первобытной женственности. Он знал, что она опасна, возможно, смертельно, но его неудержимо влекло к этой женщине, он хотел раствориться в ней, как в темной стихии.

«Что ж, по крайней мере, из всех моих возможных смертей эта — самая красивая!» — усмехнулся Данила и поймал ее, стиснул в объятиях. Ну все, теперь не вырвешься.

Он накрыл ее своей тяжестью — грудь к груди, так что оба могли теперь слышать, как бешено бьются сердца, как кровоток усилился до космических уже скоростей — человеку выдержать под силу ли? Он был теперь только мужчиной — без биографии, без судьбы, без имени, все вытеснила страсть, темная, хтоническая, всепоглощающая, древняя, как мир, — та, ради которой первые люди на земле, забыв все, отдали рай.

Мальчик Эрот с его луком не просто шутит, пронзая сердца, он, случается, убивает.

Ни одна из женщин, которых он знал прежде, не вызывала у него такого желания. Ее запах — те же странные духи, разлитые во флакон опиаты и чувственность и что-то еще… Ах, да, запах опасности! В этой суке искусительнице Марине-Еве было столько же от Эроса, сколько и от Танатоса — бога смерти.

И никакой нежности, ни намека на нежность. Хотя прежде он всегда был нежен с женщинами в минуты близости, сейчас же — нет, только ярость и страсть.

Ее лилейно-белые груди, выбритый гладкий, такой по-детски беззащитный лобок, ее поцелуи — быстрые, резкие, которые жалили его тело, как укусы, и медленные, в целую томную вечность, ее язык, такой горячий, будто она касалась его тела горящей свечой. И еще больше огня. А ресницы у нее такие длинные, что, когда она прижимается лицом к его животу, ему кажется, что бабочка бьется крыльями о его кожу — и горячо и щекотно, а вот бабочка спускается ниже. Черт побери, Марина, или как там тебя…

Данила входил в эту женщину снова и снова — им теперь не разорваться. И стоны, и крики, Эрос и Танатос — две стороны любви.

Тела колыхались, как волны: приливы, отливы, и штормом — оргазм.

И вот все кончено. Лина лежала не шелохнувшись, отстранившись от мужчины, с которым только что была близка. Она всегда считала, что истинные чувства мужчины и женщины проверяются тем, как они ведут себя после соития. Остается ли нежность и интерес друг к другу после утоления страсти или же нет?

Они с фотографом были не нужны друг другу. Он лежал, отвернувшись лицом к одной стене, она к другой, а между ними пролегла разделяющая пропасть их различий, его самодостаточности и ее лжи.

Она прислушалась к его дыханию — ровное, тихое? — и осторожно посмотрела на партнера: Данила лежал неподвижно и спал.

Итак, если сегодня у нее ничего не получится, значит, она будет ждать подходящего момента, сколько придется. Но лучше бы обойтись без этого — пусть все закончится сегодня, она не хочет больше ни совместного существования, ни лжи, ни секса с этим парнем. Нужно попытаться сделать это сейчас…

Она осторожно приподнялась, накинула сорочку, прокралась к своему рюкзаку, лежащему в шкафу, тише-тише, и достала пистолет. Девять граммов свинца — лучшее решение для всех участников этой истории.

Осторожно, на цыпочках босых ног, она проскользнула мимо кровати, где лежал ее голый любовник, повернулась к нему спиной, и в тот же миг почувствовала, как его сильные руки обхватили ее горло.

Даже в самые жаркие минуты упоения он чувствовал ее отстраненность. Во время их соития она была старательна и искусна, как первоклассная шлюха, но сама при этом ничего не чувствовала. Марина нагромоздила уже много лжи и — добавим сюда еще один лживый оргазм. Ей не то что не было сейчас хорошо, ее — здесь и сейчас, с ним — вообще не было. Однако даже понимая это, Данила не мог противиться искушению.

Древняя как мир история — миф про героя и красавицу. Герой спускается в подземный мир, его искушают, подвергают испытаниям, он умирает и воскресает. Взорвавшись на пике, Данила отстранился от той, кто подарила ему наслаждение. Ему казалось, что с этой странной женщиной он только что и впрямь спустился чуть ли не в подземное царство — в самую что ни на есть темную хтонь.

Данила отвернулся от нее и притворился спящим. Зная, что его панночка-оборотень в любую секунду может обернуться кем или чем угодно, он был на страже. Он видел, как она привстала, проскользнула в глубину комнаты, нащупала что-то в шкафу и достала пистолет.

Он вскочил и схватил ее за горло:

— Что ты задумала?!

Она вскрикнула, попыталась высвободиться, отчаянно царапаясь, завертелась в его руках. Не выдержав, он влепил ей пощечину (Данила впервые в жизни ударил женщину, впрочем, теперь он видел в ней не женщину, а только врага).

— Хотела меня убить или подставить? — Он прижал ее к стене — теперь не вырвется. — Значит, так. Либо я сейчас вызываю полицию, либо оторву тебе голову.

Она вытерла кровь с разбитой губы и почти спокойно спросила:

— А другие варианты есть?

— Есть. Ты мне сейчас все рассказываешь. Советую выбрать именно этот.

Они смотрели друг на друга в упор — капкан взглядов.

Данила усмехнулся:

— У тебя нет выбора. Ты просто отсюда не выйдешь.

У нее действительно не было выбора. Она наклонила голову, соглашаясь на его условия. Он чуть ослабил руки.

— Итак, как тебя зовут на самом деле?

— Лина.

— Хорошее начало, молодец, — кивнул Данила. — Поехали дальше. Рассказывай.

— Но это долгая история, — вздохнула Лина.

— А мы оба никуда не торопимся. — Данила швырнул ее в кресло, как куклу, а сам сел на пол рядом: — Давай, Лина, выкладывай все с самого начала.

Она сжалась в тугую пружину отчаяния и боли и стала рассказывать историю своей жизни.

Вечер переходил в ночь, окна вспыхивали, как свечи, и город загорался миллионами огней. На небо медленно, как горделивая прима на сцену, выходила луна, все больше расширяясь, распространяя границы своего контроля все дальше. Луна наплывала на крыши, дворцы, набережные, город засыпал, засыпали дети, старушки с их собаками и кошками, корабли в порту, всадники и статуи. Но кто-то сейчас не знал ни сна, ни покоя — в эти минуты девушка Лина, обожженная бедой и жаждой мести, рассказывала своему то ли врагу, то ли любовнику горькую правду, и в этот самый миг, только сто с лишним лет назад, женщина закладывала в стену дорогие ее сердцу предметы, не зная, сможет ли когда-нибудь за ними вернуться.

Луна и звезды висели над городом: для них и вечность, и эти сто лет были кратким, незаметным мгновением — взмах ресниц на лице Бога. Лунный свет струился, соединяя живущих и умерших, через страны, города, и время.

…Фильм про очаровательную французскую Амели заканчивался. В этот поздний час кофейня была заполнена посетителями, пришедшими на кинопоказ, устроенный Теоной. В зале горели свечи, пахло жареными каштанами и горячим шоколадом. Маленькая девушка в серой кепке под нежный вальс из фильма порхала между столиками, а Леша без устали варил кофе. Иногда Леша с Теоной присаживались и смотрели фильм вместе со всеми (причем у Леши голова была как-то странно повернута набок — потому что он глядел только на Тею).

Ближе к финалу вечера Леша начал упаковывать гостям заказы; по идее Теоны, каждому посетителю, пришедшему в «Экипаж» в этот вечер, полагался приятный сюрприз — яблочные капкейки с имбирными сливками под названием «Две мельницы», придуманные Мананой специально для этого случая.

Вручая подарок своей знакомой посетительнице-астрологу, Леша не удержался и спросил:

— А что там со звездами? Помните, вы весной говорили про коридор катастроф, потрясения и все такое? И как оно — рассосалось?

— Боюсь, что мне нечем вас порадовать, — вздохнула женщина. — Мы так и идем по этому коридору катастроф сквозь череду затмений, а совсем скоро нас ждет новое. Но знаете, это очень интересный период, сейчас прошлое встречается с будущим, в каком-то смысле, это лобовое столкновение времен!

Леша улыбнулся:

— Значит, все плохо?

Астролог грустно, в тон ему, тоже улыбнулась:

— Поживем — увидим!

И вот фильм закончился, посетители покидают кофейню. Довольные Леша с Теоной стоят посреди опустевшего зала и улыбаются друг другу, пока не зная, что через минуту раздастся телефонный звонок, который послужит спусковым крючком для последующих событий.

Леша тянется губами к губам Теи. Ветер раскачивает фигурку ангела на шпиле собора Петра и Павла, луна излучает меланхоличный свет, сходятся стрелки на старых городских часах.

У Теоны звонит телефон.

— Добрый вечер, — в трубке слышен голос Павла Петровича, — я только что вернулся из Москвы. Ездил, кстати сказать, по вашим делам — нужно было провести серьезную экспертизу картины. Так вот — попугай-то ваш оказался с секретом!

Теона стоит, прижав трубку к уху, и потрясенно смотрит на Лешу.

Луна наплывает на кофейню и дом Данилы.

ЧАСТЬ 3

РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ

ГЛАВА 13

ЛИНА

Нет, Лина не лгала, когда говорила о том, что у нее было счастливое детство. У нее действительно было счастливое детство; правда, прошло оно не в Петербурге, а на Урале, в суровом, но по-своему славном городе со множеством заводов, чьи трубы дымят в небо и делают городской пейзаж похожим на марсианские хроники. И семья у Лины была счастливая, в том понимании, в каком понимал счастливую семью мальчик Лёня: мама, папа, кошка, дом, где все друг другу рады и где всегда — спасибо маме! — пахнет чем-то вкусным.

Запах испеченных мамой пирогов, походы с родителями в кино и в зоопарк, дача по выходным, чтение мамой книг на ночь, плюшевый мишка, куклы — все было. Обычная жизнь девочки из благополучной семьи — единственного, обожаемого родителями ребенка. Правда, в какой-то миг Лина перестала быть единственным ребенком в семье. Ей было шесть, когда в семье появился ее брат Павлик.

Увидев кричащий сверток с младенцем, Лина страшно расстроилась, ведь с появлением младшего брата она перестала быть центром родительской вселенной. Уже в первый год ей стало казаться, что все планеты теперь вращаются исключительно вокруг беспомощного Павлика, который, с ее точки зрения, пока вообще ничем не заслужил не то что любви, а даже просто внимания к своей никчемной персоне. Этот «маленький безмозглый» Павлик Лине поначалу был решительно неинтересен, и по линии сестра-брат в их семье в первые годы намечался драматический разлад (несколько омрачавший ее доселе безоговорочно безмятежное детство). Лина даже втайне мечтала, чтобы Павлика однажды унесли куда-нибудь сказочные гуси-лебеди или какие-нибудь добрые феи — подальше, подальше отсюда! Но Павлик никуда не исчезал — он всегда болтался под ногами, покушался на ее игрушки и на ее внимание, всюду таскался за ней как хвост, прилипчивый, надоедливый, и страшно ее раздражал. Помимо значительной разницы в возрасте (все-таки в детстве шесть лет — целая разделяющая пропасть), Лина с братом в принципе были очень разные. Она — сдержанная молчунья, весь мир в себе, Павлик — веселый, озорной, эмоциональный (если смеялся, то через край, переживал — так уж со всем надрывом).

Итак, Лина взрослела, Павлик подрастал — они существовали параллельно, не пересекаясь; и даже их мама, проработавшая много лет учителем в школе и многое в детской психологии понимавшая, не могла развернуть своих обожаемых детей лицами друг к другу. Но вот однажды родителям пришлось уехать на неделю, оставив тринадцатилетнюю Лину за старшую наедине с недоразумением по имени Павлик. Тут уж волей-неволей ей пришлось заботиться о зависящем от нее шестилетке и отзываться на его щенячью искренность и желание все время быть вместе.

Лина и сейчас помнит тот снежный вечер — за окном шел снег, она читала Павлику вслух длинную, как уральская зима, книгу о Муми-троллях. От восторга Павлик живо отзывался на события в книге — вскрикивал, встряхивал своими светлыми, мягкими, как одуванчиковый пух, кудрями, иногда обнимал Лину. Снег все падал, мороз к ночи усиливался, а они читали — страница за страницей… Заснули вместе, уже далеко за полночь.

Потом у них было много других книг, и совместных планов, и общих тайн, и большая, вплоть до того рокового лета, дружба. И даже горести у них теперь были общими.

С годами их шестилетняя разница в возрасте стиралась, однако были ситуации, в которых она все еще чувствовалась. Лине было четырнадцать, ее брату — восемь, когда отец объявил о том, что уходит из семьи. Когда он действительно ушел, Павлик заплакал, и все порывался бежать за ним, но Лина его удержала. В свои четырнадцать лет она уже понимала, что даже если очень хочется кого-то вернуть и бежать за ним вслед, делать это не стоит. Все равно ничего не получится. И мама это понимала, а потому известие об уходе мужа к другой женщине, восприняла внешне спокойно (зачем расстраивать детей?!), хотя в душе переживала случившееся очень сильно.

Несмотря на всю горечь, обиду и образовавшуюся в душе пустоту, которую еще долго после ухода отца никто не мог занять, и Лина, и мама, и Павлик пережили эту потерю. Со временем они с ней свыклись, заполняя пустоту любовью и заботой друг о друге. Отец, кстати, вскоре женился, переехал в другой город; иногда он звонил им, с годами, впрочем, все реже.

И вот — время шло. Сыпали долгие снегопады, зимы таяли, половодьем разливалась очередная весна, в мамином саду летом опять созревали яблоки, осень кружила листопадами — обычный круговорот жизни с ее ежедневными делами, заботами, бедами, радостями.

Нехитрую хронику их счастливой жизни можно пролистать как фотоальбом — вот Лина закончила школу, поступила в медицинский институт, вот пролетел первый курс ее учебы, второй, а вот, на третьем, она познакомилась с мужчиной, который соответствовал ее представлениям об идеальном герое.

Ее избранник Дмитрий был на пару лет старше ее, но уже успел состояться — работал в солидной фирме, и казался воплощением всех мужских достоинств. «Этот подарочный экземпляр разве что ленточкой не перевязан! Вот повезло тебе, Лина!» — пошутила одна Линина знакомая, увидев красивого, сильного кавалера подруги.

У Лины с Димой закрутился роман — с ухаживаниями, с подарками с его стороны и с полной взаимностью со стороны девушки. А где-то через год Лина переехала в квартиру Димы. Старомодная мама Лины, правда, поступка дочери не одобрила — она-то считала, что лучше бы, конечно, все шло своим чередом — замужество, а потом уже совместное бытование, но спорить не стала (да и положа руку на сердце — Дима ей всегда нравился, ну поженятся потом — в чем проблема?!).

Пожениться Лина с Димой собирались, когда она закончит институт, то есть, в следующем году. А пока Лина училась, строила планы на будущее, проживала свой яркий, красивый роман.

Впереди была целая жизнь для счастья. Ну, Лине тогда так казалось.

Тем летом, после сдачи сессии в институте, Лина устроилась на работу в больницу. С первой зарплаты она купила родным подарки: маме часы, а Павлику, в честь окончания им десятого класса, велосипед. Лина переживала, что из-за учебы и работы ей не удается встречаться с родными так часто, как ей бы того хотелось, и старалась хотя бы подарками и вниманием компенсировать редкость встреч.

В то лето, как и всегда в это время года, мама часто жила на даче за городом, и Лина с Димой, на машине, ездили ее навещать. Туда же, за город, в свободное от работы и встреч с друзьями время приезжал и Павлик (по просьбе брата еще в начале лета Лина через Диминых знакомых нашла ему работу — расклеивать на улицах афиши). Встречались родные не часто, но каждая встреча становилась праздником.

В конце августа они собрались на даче, чтобы отметить мамин день рождения. У Лины так и осталось в памяти — они с мамой накрывают стол на террасе, Павлик наигрывает на гитаре, Дима возится с грибами, которые он только что принес из леса, а где-то вдалеке, у соседей, звучит песня про уходящее лето.

Мама расспрашивает Лину про ее больничные будни, и та рассказывает ей о своих пациентах и коллегах, потом они обсуждают Павлика. Мама сетует на то, что Павлик пока так и не решил, куда будет поступать в следующем году — он все бредит своей гитарой и мечтает создать с друзьями рок-группу, но при его способностях к математике и к физике ему бы, конечно, самая дорога в технический вуз. «А ты как думаешь, дочь?» — спрашивает мама.

Лина смотрит на сидящего в саду брата — как он вырос за лето, вытянулся и стал таким красавчиком! Ох, мама, наверное, девицы уже сходят по нему с ума!

— Ничего, мам, еще целый год впереди, — улыбается Лина, — к следующему лету решит, куда ему поступать.

Впоследствии она будет часто вспоминать, перебирать в памяти по крупицам этот последний вечер мирной (сейчас так и хочется сказать — довоенной) жизни. Потому что потом оказалось, что ни следующего года, ни другого лета не будет.

А тем временем подходят вкуснейшие мамины пироги с разнообразными начинками. Лина нарезает их и украдкой смотрит на работающего в саду Диму, который укладывает в поленницу дрова.

Мама перехватывает взгляд дочери и как бы невзначай говорит:

— Какой у тебя замечательный парень, такой сильный и ответственный, а, между прочим, это главные качества для мужчины!

Лина смотрит на Диму (как эта футболка соблазнительно облегает его рельефные мускулы!) и кивает:

— Да, ма, он очень сильный!

Она свешивается с веранды и кричит:

— Дима, Паша, идите пить чай!

Пироги, прохладное шампанское, ароматный чай со смородиновыми листьями и мятой, парад сортовых хризантем в мамином саду, опускающийся на поселок вечер… Лина с Димой в тот вечер засиделись на родительской даче допоздна и собрались в город, уже когда стемнело.

У калитки долго прощаются. Мама нагрузила багажник Диминой машины кабачками, помидорами, банками с вареньем (ох уж эти мамы!), а в последний момент бросилась в сад, чтобы нарвать для Лины цветов: вот я тебе самых красивых!

Пока они ждут маму, Лина обнимает Павлика:

— Ты чего такой лохматый? Совсем зарос!

Павлик смеется.

Дима предлагает ему поехать в город вместе, но Павлик отказывается — говорит, что останется ночевать на даче, а утром поедет на работу на своем велике.

Появляется мама — ходячая клумба с цветами. Все обнимаются, смеются. Лина с Димой садятся в машину, и по дороге, пока еще можно, Лина все время смотрит назад и видит, как мама с Павликом стоят у дома и машут ей руками.

Стоп-кадр, обрыв пленки…

Следующим утром она собирается на дежурство в больницу. Еще рано, Дима только проснулся и умывается в ванной. Лина готовит завтрак, заваривает чай. На столе в вазе стоят мамины прекрасные хризантемы. Лина замечает на одном из цветков божью коровку и улыбается: как же тебя освободить из квартирного плена?

Ее мобильный телефон звонит. Лина удивляется — кто это так рано с незнакомого номера? — встревоженно отвечает.

Чужой голос, сухие, отрывистые фразы, и ее жизнь летит под откос, как взорвавшийся поезд.

— Нет, неправда, не может быть, — шепчет Лина, застыв с трубкой в руках.

Вошедший в кухню Дима пугается, увидев ее белое — белее снега и самой седой пряди — лицо.

— Павлика сбила машина, — тихо сказала Лина. — Мне позвонили из полиции. Это какая-то ошибка, да?

Ей и потом, даже когда она опознала тело брата и увидела на дороге отброшенный к обочине велосипед, казалось, что это ошибка, что этот мертвый парень со светлыми волосами, не Павлик, а просто очень похожий на него подросток.

Одновременно с этим в голове у нее кто-то стучал злым молоточком: как сказать о трагедии маме? Но ей пришлось это сделать, даже несмотря на то, что она не могла внутренне признать случившееся правдой (все еще надеясь на ошибку), и именно ей пришлось заниматься организацией похорон.

Единственное, что она запомнила из того дня, когда хоронили ее брата — это огромное море осенних цветов на кладбище и множество юных лиц (проводить Павлика пришла вся школа).

В те дни оглушенная горем Лина (сил у нее хватало только на заботу о маме) не особо вникала в обстоятельства происшествия — что случилось в то утро, как именно произошла та трагедия, кто сбил Павлика, есть ли в трагедии чья-то вина. Она знала, что рано утром Павлик поехал из дачного поселка в город на велосипеде, чтобы успеть на работу, а уже в черте города его сбила машина, но кто был водителем, ей не сказали.

Уже потом, после похорон, она стала интересоваться подробностями. Выяснилось, что ее брата сбил молодой парень на дорогой иномарке и что на него завели уголовное дело. Лина тогда подумала, что этот парень мог бы прийти к родным Павлика, чтобы попросить у них прощения. Если поступить по-христиански, по-людски…

Насчет следствия она не волновалась — знала, что полиция во всем разберется и что, если водитель виноват, его накажут. Но когда дело вдруг закрыли, Лина встревожилась и решила выяснить, что случилось в то роковое утро.

Подробности ей рассказал Дима, узнавший эту информацию по своим каналам. Оказалось, что водитель был пьян, что помимо алкоголя в его крови нашли следы наркотиков и что, сбив Павлика, он уехал с места аварии, оставив еще живого парня без помощи.

Узнав, что Павлик умер не сразу, Лина бесконечно задавалась вопросом: можно ли было его спасти, если бы сразу доставить в больницу?! Если бы вовремя помочь? Но тот человек не оставил Павлику и этого шанса.

Ночь опустилась на город, в окна заглядывала луна.

У Лины сорвался голос, и она замолчала, будто у нее разом иссякли силы. Данила молча принес ей воды — на, выпей.

Он смотрел на нее, пытаясь ответить себе на вопрос, который интересовал его сейчас больше всего. «Какое отношение эта трагедия имеет ко мне, по какому краешку моей судьбы проходит эта история?!» А был ли он вообще на Урале? Да, был, в том числе ему доводилось бывать и в Екатеринбурге. В самом начале рассказа она упомянула, что эта трагедия случилась шесть лет назад. Данила пытался сопоставить время своего пребывания в тех местах и не мог, сейчас уже и не вспомнить, когда именно он бывал в тех краях, может, и шесть лет назад, а, может, пять. Но вот за что он мог поручиться точно, так это за то, что ни разу в жизни не садился за руль пьяным, и — небольшая поправочка — он и пьяным-то никогда не бывал (если случается, что выпивает, то всегда умеренно).

Лина поставила стакан с водой рядом с креслом, вдохнула воздуха.

— Ну так что было потом? — требовательно спросил Данила.

…Вскоре, благодаря Диминым знакомым, Лина узнала и другие факты, позволившие собрать пазлы трагедии, случившейся в тот августовский день.

На рассвете ее брат Павел выезжает из дачного поселка в город, в это же время некий двадцатилетний Виктор К., изрядно расслабленный алкоголем и наркотиками, выходит из ночного клуба и садится за руль своей машины. А еще через полчаса судьбы шестнадцатилетнего Павла и Виктора К. пересекутся в роковой точке. Невменяемый Виктор сбивает подростка и уезжает с места аварии. Через полчаса лежащего на обочине парня находят другие водители, а еще через какое-то время Виктора К. задерживают. Вина водителя очевидна, однако вскоре происходят странные вещи — уголовное дело на Виктора закрывают, поскольку он якобы не имел «технической возможности предотвратить наезд на жертву аварии».

Узнав некоторые подробности биографии злополучного водителя — про многочисленные нарушения им правил дорожного движения, про его отца-олигарха, сколотившего свой бизнес в лихие девяностые, и про его специфическую репутацию (оказалось, что в свое время на Виктора было заведено дело о сбыте наркотиков, однако его также закрыли по необъяснимым причинам), Лина решила встретиться с ним. Она хотела взглянуть ему в глаза, чтобы интуитивно понять: виновен — не виновен. Если бы тогда она почувствовала хоть какой-то проблеск раскаяния, сожаления в его глазах, все могло бы сложиться иначе!

Лина раздобыла адрес этого человека и отправилась к нему домой.

Она долго звонила в его квартиру, однако ей никто не открыл. Тогда она села на лавочке у подъезда и стала ждать. Уже за полночь к подъезду подкатила дорогая машина. Из нее вышел плотный бритоголовый парень; его сопровождали две девушки.

— Вы Виктор? — окликнула его Лина, чуть задыхаясь от волнения.

— Ну допустим, — ухмыльнулся он. — А ты кто?

Лина встала с лавочки, подошла к нему вплотную и тут же почувствовала характерный алкогольный запах.

— Пошли с нами, — подмигнул Виктор. — Будет весело.

— Я сестра Павла, — сказала Лина.

— Какого еще Павла? — он посмотрел на нее мутным взглядом, но вдруг его взгляд стал проясняться — до полного осознания того, кто сейчас стоит перед ним.

Девицы удивленно разглядывали Лину.

— И что тебе надо? — скривился он. — Пришла денег просить?

Лина усмехнулась:

— А за что денег? Вы же не виноваты в смерти моего брата? По крайней мере так решило следствие.

У него было нагловатое, смазливое лицо. Лина машинально подумала, что такие красавчики обычно нравятся девушкам.

— Ну правильно решили, — он пожал плечами, — пацан сам был во всем виноват, зачем-то начал маневры на своем драндулете выделывать, вот и попал мне под колеса.

— Может, он был пьян или под наркотой? — спросила Лина. — Наверное, возвращался из ночного клуба?

В ее иронии была бездна горечи и боли.

Он жестко, оценивающе оглядел ее, потом кивнул:

— Отойдем в сторону.

Когда они отошли чуть поодаль, оставив девиц скучать, он больно сжал ее руку:

— Тебе что нужно? На хер пришла?

— Посмотреть тебе в глаза, — Лина попыталась выдернуть руку.

— Посмотрела? Ну теперь вали отсюда. Пацан сам виноват. Точка. И это… В глаза мне смотреть не надо, не советую, — отрезал он. — Такое можешь увидеть, что испугаешься.

— А что, например? — Лина почувствовала, как внутри нее разгорается белое пламя ярости.

— Да всякое, — усмехнулся Виктор, — у тебя вроде мать есть? Ну так приглядывай за пенсионеркой, мало ли что, такой возраст.

Он повернулся, пошел к подъезду, и махнул своим девицам, как собакам. Компания скрылась из глаз. Лина стояла и смотрела на его окна, в которых вскоре зажегся свет, и откуда понеслась разухабистая музыка.

«Виновен», — решила она. По дороге домой она прокручивала в голове их короткий разговор — стало быть, он знает про маму, наверняка все про их семью выяснил. Дома она спросила Диму: а что теперь со всем этим делать? Как жить дальше, зная, что этот подонок так и не ответил за свое преступление?

Дима долго молчал, потом вздохнул:

— Да ничего мы с этим уродом сделать не сможем. Я уже узнавал. Там такая протекция. Короче, достать его не в нашей компетенции, проще говоря — нам не по зубам.

— И ты предлагаешь мне смириться и забыть эту историю? — изумилась Лина.

— Я знаю, что ты не забудешь. И это правильно, — Дима попытался обнять ее, но она резко отстранилась. — Но ни ты, ни я, мы ничего не сможем сделать. Считай, что с Пашей случился несчастный случай!

— Но это не был несчастный случай!

Она повернулась и, несмотря на то что на дворе была ночь, ушла в родительскую квартиру, к маме. Это была их первая с Димой серьезная размолвка.

На следующий день Лина отправилась в полицию и написала заявление с требованием возобновить расследование гибели ее брата. А через день, когда она вечером возвращалась домой, на нее напали в подворотне. Трое парней в надвинутых на лоб капюшонах повалили девушку на землю и избили, причем били ее профессионально — не оставляя следов.

Кое-как она доплелась до квартиры. Увидев ее, мама охнула и заплакала: «Что с тобой?»

Лина, как могла, успокоила ее, не став рассказывать, что это нападение было явным посланием от Виктора и его напоминанием о том, что ей не следует настаивать на возбуждении уголовного дела. Она закрылась у себя в комнате, решив отлежаться, но вскоре услышала телефонный звонок.

Выйдя в коридор, она увидела маму, застывшую с трубкой в руках. Оказалось, что ей только что позвонили «неизвестные доброжелатели» и предупредили, что, если ее дочь не перестанет обращаться в полицию, в следующий раз она отправится вслед за братом.

Позже Лина вспоминала тот вечер и неизменно приходила к выводу, что этот звонок послужил неким триггером, спусковым крючком для инфаркта, случившегося у ее матери, и без того пребывавшей в сильнейшем стрессе после смерти сына… Ночью у мамы случился сердечный приступ, приехавшая скорая помощь отвезла ее в больницу.

О смерти мамы Лина узнала утром; в памяти отпечаталось: пустой больничный коридор, печальное лицо реаниматолога, сообщившего ей скорбную весть, и ощущение своего, теперь уже полного сиротства.

После похорон Лину накрыло лавиной горя. Если после смерти брата она держалась ради матери, то теперь все потеряло смысл. Она стремительно погружалась в депрессию. Дима старался поддерживать ее, надеялся, что постепенно она выйдет наружу — к нему, к людям — из своего кокона горя. Он даже нанял ей психотерапевта, который терпеливо беседовал с ней, внушал очевидные правильные вещи, но который был совершенно бессилен ей чем-то помочь. Пожалуй, единственное, что ее еще интересовало — это возмездие. Она считала, что человек, разрушивший ее жизнь, должен быть наказан. И если государственная система не может в этом помочь, значит, она должна взять миссию справедливости на себя.

Когда она однажды поделилась своими мыслями с Димой, тот схватился за голову:

— Ты должна отпустить прошлое, жить настоящим! Нашим настоящим!

Лина вздохнула:

— Но я не могу предать их. Он должен ответить за их смерть. И если ты не можешь мне помочь, значит, я сама пойду до конца.

Дима покачал головой:

— Послушай, мне жаль, что с тобой это случилось! Что с нами такое случилось! Но что ты от меня хочешь? Чтобы я сломал свою жизнь? Сел в тюрьму из-за этой мрази? Ну вот мы живем в такой системе, и нам не дано ее изменить. И я не Дон Кихот, чтобы бороться с ветряными мельницами.

Она молчала — не могла же она в самом деле требовать от него такого самопожертвования.

— А ты и впрямь сильный и ответственный! Молодец! — единственное, что она сказала перед тем, как уйти из его квартиры.

— Извини, что не оправдал твоих надежд! — с горечью бросил Дима.

Больше они не общались. Где-то через полгода она случайно встретила его в центре города. Он шел с девушкой — красивый, такой же сильный и ответственный, настоящий подарок для любой женщины.

И вот так в одночасье она стала (как говорил один философ, определяя жанр «чистой трагедии») непоправимо несчастной. Она понимала, что нужно собрать себя по частям, жить ради какой-то призрачной цели, но не могла. Все чаще у нее случались дни-провалы, когда, проснувшись утром, она понимала, что не сможет встать и пойти в институт, да что там — даже просто подняться, умыться и позавтракать ей сейчас не под силу.

Вскоре она ушла из института; декан долго уговаривал ее остаться — выпускной курс, диплом почти у тебя в кармане, ты будешь отличным врачом, девочка! Но Лина забрала документы — жанр чистой трагедии не подразумевал компромиссов. Она уходила в горе, как в болото.

Два месяца прошли в отчаянии, а потом она нашла в себе силы снова пойти к тому дому. Она поджидала Виктора в его подъезде, сжимая в руках нож.

Когда он появился, она подскочила к нему сзади и замахнулась ножом:

— Будь ты проклят, тварь!

Слишком много горячности и эмоций! Он быстро перехватил ее руку и заставил разжать пальцы. Когда нож выпал, он ударил ее. Она бросилась на него, не помня себя от ярости. Он отшвырнул ее так, что она ударилась головой о стену, и пригрозил, что в следующий раз убьет.

Дома, разглядывая разбитое лицо, Лина подумала, что на эмоциях далеко не уедешь, что для того, чтобы отомстить этому подонку, ей потребуется время, холодная голова и бесстрастное сердце. Месть — это блюдо, которое подают холодным.

Первое, что она сделала — вытравила, выжгла все эмоции и чувства; затем, продав кое-что из дорогих вещей, через своего бывшего одноклассника, имеющего криминальные связи, приобрела пистолет. Три месяца она ходила по выходным в тир, как на работу, и научилась стрелять без промаха. И вот когда она уже почувствовала, что готова исполнить свой приговор, выяснилось, что Виктор пропал. Через все того же одноклассника она раздобыла, заплатив за нее немалую сумму, скудную информацию о Викторе.

Поговаривали, что он недавно попал еще в какую-то мутную историю, что якобы кто-то умер в его квартире от передоза наркотиков и что его отец, поняв, что на сей раз запахло жареным, спешно отправил Виктора за границу. Узнав, что враг скрылся из города, Лина отчаялась. Ее план рассыпался, жизнь лишалась смысла — не успела, не успела.

Несколько лет прошли в тихом отчаянии — работа в больнице, одинокие бессонные ночи в маминой квартире. И все-таки она искала его, продолжала искать. И вот прошлой зимой она узнала, что он вернулся в Россию и осел в Петербурге. Это был решающий момент, которого она ждала несколько лет. За пару дней она собралась, доехала на такси до пригородной станции, где без всяких проверок, досмотров, металлоискателей и рамок (пистолет в сумке!) села в пассажирский поезд и отправилась в Петербург.

ГЛАВА 14

ПО КРАЮ ПОЛЫНЬИ

Петербург — город не маленький, и найти человека в нем не так-то просто, иногда это все равно, что искать иголку в стогу сена. Но она верила в то, что найдет его. Она сняла квартиру, устроилась на работу в больницу и шла по его следу, охотилась, как охотник на дичь — мониторила соцсети, наняла детектива. И в мае она нашла его. Истинно — медленно мелют жернова Господни, но неумолимо.

Теперь она знала его адрес — подонок снимал квартиру в тихом переулке в самом центре Петербурга. В тот майский вечер она шла по городу, замершему перед грозой. В самом воздухе, казалось, застыло какое-то предчувствие бури, катастрофы, было душно, словно этот город набрасывал удавку ей на шею — невозможно дышать.

Итак, она увидела этот дом, рассчитала этаж, определила, где находятся его окна — вот там. Она позвонила в домофон, ей никто не ответил. Оставалось ждать. Что же — она ждала уже очень долго, так что ей теперь часы или дни? В доме напротив она приметила кофейню с вывеской «Экипаж». Лина зашла внутрь и увидела столик у окна с обзором прямо на нужный ей дом. Найти лучший пост наблюдения было невозможно, словно бы эту кофейню кто-то специально разместил здесь и сама судьба помогала ей.

В это окно в тот вечер она и увидела человека, разбившего ее жизнь. В какой-то миг у подъезда остановилась машина, из которой вышел Виктор. Чашка кофе выскользнула у Лины из рук и разбилась. Удивительно, но она не то чтобы узнала его, она каким-то звериным чутьем почувствовала, что это он. За эти годы он сильно изменился, настолько, что Лина была поражена. Что-то странное — сказался распад личности или нездоровый образ жизни, или в этих внешних изменениях сказывалась небесная кара? Как бы там ни было, но факт — был крепкий, плотный парень, а стал иссохшийся, поживший мужик, выглядевший куда старше своих лет; колючий взгляд, желтоватое лицо, словно бы на нем поставили какую-то отметину, печать неблагополучия. «Но может, все проще, никакой мистики?! — подумала Лина. — Просто бухло и наркотики делают свое дело, и у подонка пошаливает печень?»

Итак, теперь она приходила в кофейню как на дежурство. Благодаря своим наблюдениям вскоре она знала распорядок дня Виктора и даже круг его знакомых; знала, что вечером он возвращается примерно в одно и то же время и что по утрам к нему обычно приезжает один курьер, а вечером — другой.

Лина уже наметила день, когда все случится, и знала, как все произойдет — она подкараулит его в подъезде, на лестничной площадке, и на этот раз ее рука не дрогнет, она выстрелит. Что будет с ней потом, не очень ее волновало. Она была готова погибнуть, оказаться в тюрьме, выстрелить в себя, после того как сделает то, что должна.

Но именно в тот день в ее отделение привезли Лёню, и в тот вечер она осталась с ним. Встреча с Лёней сильно на нее повлияла. Все лето она провела в раздумьях — может быть, правильнее будет отступиться, не мстить за мертвых, а остаться с живыми, с тем, кому она нужна — вот с этим несчастным, нуждающимся в ней мальчиком? Миллионы сомнений, бессонные ночи, бесконечный выбор — остаться здесь, в мире живых, или отомстить и уйти к своим любимым мертвым? На какой-то небесной чаше весов чья-то рука взвешивала ее доводы, слезы, яростные протесты, и чаша качалась — туда-сюда, а в какой-то миг легчайшая пушинка качнула небесные весы в сторону необратимых решений. Увидев, что Лёня выздоровел и что в ее присутствии в его жизни уже нет жизненной необходимости, она решила идти по своему пути.

Когда в конце лета, после долгого перерыва, она вновь пришла к тому дому и из окна знакомой ей кофейни увидела Виктора, она поняла, что за это время что-то изменилось. Виктора теперь повсюду сопровождал охранник. Что заставило его нанять охрану — оставалось загадкой. Может, эта мразь интуитивно почувствовала нависшую над ним опасность, может, врагов у него хватало и помимо нее, и что-то заставило его подумать о своей безопасности; как бы там ни было, она поняла одно — теперь подобраться к нему будет не так просто. Она сознавала, что сейчас, когда охранник провожает его до самой квартиры, убить его на улице или в подъезде у нее не получится.

Кроме всего прочего, если раньше ей была безразлична ее собственная судьба после убийства Виктора, то после того, как в ее жизни появился Лёня, она хотела уцелеть — привести приговор в исполнение и скрыться, замести следы. Если после выстрела ей удастся ускользнуть незамеченной, она сможет остаться здесь, среди живых. Задержаться тут еще немного — почему нет? Пока она нужна этому мальчику, она сможет заботиться о нем, и, значит, ее существование будет оправдано. Стало быть, ей надо менять план. Так просто она не сдастся.

И когда к ней в тот вечер подошел незнакомый парень и спросил, почему она смотрит в его окна, она поняла, что ее лучший план сейчас стоит перед ней. Ее новый знакомый был соседом Виктора по лестничной клетке — дверь в дверь, судьба в судьбу, а их окна располагались настолько рядом, что бедняга фотограф всерьез предполагал, что смотрит она именно в его окно.

Как только она поняла, что фотограф живет в соседней квартире, она тут же решила использовать его в своих целях. План был прост — она внедряется в жизнь Данилы, сближается с ним, живет в его квартире, спит с ним и внушает его соседям, Виктору прежде всего, что она — девушка Данилы. И вот когда Виктор начнет воспринимать ее как соседку и любовницу Данилы, она исполнит задуманное. Именно поэтому она старалась попадаться Виктору на глаза как можно чаще — то поздоровается, то подмигнет ему, улыбнется, то выскочит на улицу якобы за хлебом, чтобы намеренно столкнуться с ним в парадной. Кстати, сначала она боялась, что он может ее узнать, однако же этого не случилось. Возможно, она сильно изменилась за эти годы (похудела, коротко подстриглась, сменила цвет волос), а, может, он вообще ее не помнил — что ему какая-то сестра какого-то умершего по его вине парня?!

Итак, теперь она жила в соседней квартире, настолько близко к врагу, насколько это вообще было возможно. Да, она использовала этого фотографа. На войне как на войне, прости, Данила, но я вынуждена так поступить. И да, это та цель, которая оправдывает средства. Лина не раздумывала, даже когда ей пришлось переспать с Данилой. Ей нужно было усыпить его бдительность — заставить потерять голову, привыкнуть к ней. И она постаралась сделать все, что могла — отыграла ему спектакль с обольщением, разбудив в себе праматерь Еву, подкинула дровишек в этот костер страсти, раздула пламя до небес. Что, парень, такого секса у тебя еще не было?! Если ты позволишь мне остаться и немного пожить с тобой, сколько мне потребуется, мы с тобой будем разжигать еще и не такие костры. Хотя… Вот тут она сломалась и почувствовала что-то сродни боли, стыду и угрызениям совести — а все-таки хорошо бы закончить все сегодня и поставить точку этой ночью, чтобы больше не лгать и не спать с этим, в сущности, ни в чем не виноватым, случайно попавшим под колесо ее тяжелой судьбы парнем.

Вот так и получилось, что когда фотограф заснул, она осторожно — крадущийся ночной убийца — достала пистолет, намереваясь прямо сейчас выйти из квартиры и позвонить в соседнюю дверь, за которой жил ее враг.

А когда тот спросит: «Кто там?» — она обольстительно улыбнется и нежно скажет: «Это ваша соседка Марина, девушка Данилы! Вы не могли бы нам помочь? Данила очень просит зайти сейчас к нам в квартиру!» Потом эта мразь откроет дверь (а он должен открыть, потому что он видел ее и в его сознании закрепилось, что эта девица действительно живет здесь и, значит, она не является источником опасности!), она влепит ему сколько-то там граммов смерти. «За Павлика, за маму, за мою покореженную жизнь, и за других людей, чьи судьбы ты искалечил». Виновен!

И вот все рассчитала — лучшие свои годы потратила на то, чтобы рассчитать, положила на это все силы, но вдруг, когда все совпало-сложилось, что-то пошло не так. Недотепа-фотограф оказался не жертвой охотницы, а охотником. Он, оказывается, все это время вел свою игру и следил за ней, выжидал, когда она промахнется.

Лина перевела взгляд на сидящего возле ее ног Данилу — как он на нее смотрит! Сложно выдержать этот испытующий взгляд. Что он сейчас с ней сделает, теперь, когда он знает ее историю, знает, что она подставляла его, использовала? Вызовет полицию (даже если они предъявят ей лишь незаконное владение оружием, тебе и этого хватит, Лина-Марина) или сдаст ее — расскажет все Виктору? А вот этого бы не хотелось.

Странное дело — за время их знакомства она не воспринимала Данилу как человека, как личность. В сущности, она даже не знает, какой он человек, и она совершенно не представляет, как он себя сейчас поведет.

Данила слушал ее рассказ и чувствовал, как в груди что-то каменеет-каменеет, так что даже ему, высоченному мужику, было сложно выдержать. Чужое горе входило в него, чужая боль отзывалась и становилась его личной. Иногда он сжимал кулаки от ярости и бессилия, от сожаления, что не был с ней в те дни, не помог, не разделил с ней ее беду.

Он-то думал, что эта девушка с тенью — ледяная, загадочная, до краев полная опасностью, а она оказалась сломанной, растерянной девочкой. А вместо инфернального холода в ней билось живое тепло, пульсирующее, страдающее, взывающее к милосердию и состраданию. И что ему теперь со всем этим делать?

Лина поднялась:

— Ну вот теперь ты все знаешь. Доволен? Что — сдашь меня?

Данила подошел к ней. Они смотрели друг другу в глаза. Данила видел, что губы у нее дрожат.

— Поступай, как знаешь, — выдохнула Лина. — И прости, если сможешь. Я пойду.

— Куда ты? — Он сильно сжал ее, так что она — хрупкая тростинка — вскрикнула. — Ты никуда не пойдешь! Я тебя отсюда не выпущу.

— Пусти, — Лина попыталась оттолкнуть Данилу и ударила его в грудь.

Он мягко отвел ее руку:

— Эй, может, пистолет дать?

И тогда она не выдержала — заплакала, чего не позволяла себе уже много лет.

Он легко поднял ее на руки, донес до кровати.

Она вздрогнула:

— Я больше не хочу этого. Ну, я про секс…

Данила улыбнулся:

— Ничего не будет, если ты не захочешь. Не думай об этом. Ты устала. Отдохни.

— Спасибо, — беззвучно, губами, прошептала Лина.

Данила заботливо укрыл ее одеялом.

— Спи, Лина. Все как-нибудь образуется. Утро вечера мудренее, как говорит моя мама.

Лина вздохнула:

— Моя тоже так говорила.

— Утром мы что-нибудь придумаем. Только пообещай, что ты никуда не уйдешь и не наделаешь глупостей?! И да — если ты не против, я тоже буду спать здесь.

— Будешь меня караулить? — усмехнулась Лина, инстинктивно отодвигаясь от Данилы, как можно ближе к своему краю кровати.

Данила кивнул:

—Точно! Буду. Кстати, знаешь, мне нравится твое имя. Спокойной ночи, Лина!

Луна по-прежнему заглядывала в окна, осенний ветер гулял на улицах.

Данила не спал; сначала он просто лежал, оглушенный историей чужой жизни, потом складывал в голове отдельные пазлы прошлых дней, понимая, что да — вот теперь все сходится. При этом сам факт того, что Лину интересовал вовсе не он, а другой человек, его не то чтобы удивил. Такой вариант он тоже предвидел. Версию о том, что его новая знакомая вполне вероятно смотрит не в его, а в другие, соседние окна, он уже обдумывал. Недавно, пытаясь просчитать, какие именно окна, она видит из «Экипажа», Данила сфотографировал свой дом из окон кофейни. И так как на его лестничной площадке располагалось всего две квартиры, он счел, что будет логичным предположить, что странную девушку интересуют окна его соседа — хмурого, неразговорчивого парня, который никогда не общался ни с кем из соседей.

Итак, все выяснилось. Вот только что теперь ему делать с этой правдой и что сказать Лине утром, когда она проснется? Представив, что этот подонок дышит, спит сейчас за соседними стенами, Данила почувствовал, как внутри него растет глухая ярость — взять сейчас ее пистолет, пойти и самому разобраться с ее врагом?

Источавшая болезненный молочный свет луна внушала ему опасные мысли, будоражила, подталкивала к краю. Настоящее наваждение. Соблазн решить все сейчас, по-мужски, был таким сильным, что Данила встал и достал из ящика стола спрятанный им пистолет. Но оглянувшись на то ли спящую, то ли затаившуюся Лину, он остановился. А что будет с ней потом? И поможет ли ей на самом деле такое решение? Он положил пистолет обратно и лег рядом с Линой. Она спала. Он лежал и слушал ее дыхание. А когда она всхлипнула во сне жалобно, так по-детски, он слегка обнял ее и осторожно, чтобы не разбудить, прижал к сердцу. Иногда во сне она вздрагивала, словно ей снилось что-то страшное, и тогда он тихонько ее покачивал, как колыбель с ребенком.

Вот ведь — не чаял, не искал, но Бог послал ему даже не женщину, а колыбель с усталым, несчастным ребенком.

Когда на смену лунной ночи пришло серенькое осеннее утро, он уже знал, что будет делать.

К утру Данила не сдержался и провалился в дремоту; однако же он продолжал даже в этом прерывистом сне караулить Лину и держал ее за руку. И когда Лина попыталась освободить руку, он мгновенно проснулся.

— Куда собралась?

Лина выдернула руку и встала.

— Я ухожу, Данила. В свою жизнь.

Он встал, подошел к ней.

— Останься, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты осталась.

Она впервые позволила себе какой-то жест нежности по отношению к нему — мягко коснулась ладонью его щеки.

— Жаль, что мы не встретились с тобой в другой жизни и при других обстоятельствах. Ты хороший парень, Данила. Но я должна сделать то, что должна. Извини.

— Я понял. Но тебе не нужно брать это на себя, — сказал Данила, — дай мне немного времени — я все решу сам.

Она помолчала, потом усмехнулась:

— Зачем тебе это, Данила Суворов? Это не твоя война.

Он вздохнул — две секунды, чтобы принять решение, понимая, что каким бы оно ни было, оно будет конечным.

— Это мое дело, Лина!

Он обнял ее и прижал к себе, как этой ночью. Ты прости, что меня не было тогда с тобой. Но теперь я буду рядом. По краю этой полыньи мы пойдем вместе, Лина.

ГЛАВА 15

ЭФФЕКТ ДОМИНО

Теона стояла посреди пустой кофейни с телефоном в руках. У нее был такой растерянный вид, что Леша испугался:

— Да что случилось?!

— Павел сказал, что под картиной нашли второй слой, а там другая картина!

Леша, не мигая, смотрел на нее зелеными, округлившимися от удивления глазами.

— Да ну? Неужели под попугаем обнаружился еще один попугай?

Теона махнула рукой: да ну тебя! и выскочила из кофейни, как ошпаренная.

— Эй, подожди, я с тобой! — Леша подхватил заранее приготовленный пакет с капкейками и помчался за своей неугомонной подругой.

Теона ракетой неслась по ночной улице, за ней с некоторым отставанием бежал Леша Белкин.

— У тебя что, портативный мотор встроен? — кричал Леша. — Тебе под хвостом перцем намазали?

Наконец они добежали до антикварной лавки, где их ждал Павел.

Обычно невозмутимый антиквар сегодня был явно взволнован.

— Ну вот что, кофевары, давайте сразу к делу! — начал Павел. — Вы даже не представляете, что вы нарыли в своей волшебной норе! Можете считать эту дыру в стене порталом в некое загадочное Зазеркалье, потому что прилетело вам оттуда настоящее чудо! В общем, давайте обо всем по порядку.

Теона застыв, смотрела на антиквара, превратившись в один немой вопрос: да что же оказалось под вторым слоем картины?! Ласковая Бобби вилась у нее в ногах, подставляла девушке свою рыжую лисью гриву, предлагая ее погладить, но Теона не замечала ничего. Она ловила каждое слово Павла.

— Собственно, я сразу почувствовал, что ваша птица может оказаться с подвохом, — продолжил Павел, — назовите это как хотите — чутье, интуиция, не важно. Кроме всего прочего, с самого начала для меня было очевидно, что холст, на котором нарисована птица — очень старый. Итак, для начала я, пользуясь теми возможностями, что у меня были, взял пробу верхнего слоя краски и определил, что на картине присутствуют два вида красок, которые относятся к совершенно разным временным периодам. И это тоже наводило на мысли, что с картиной все непросто. Поскольку для дальнейших исследований мне требовалась серьезная экспертиза, я поехал в Москву к своим друзья-реставраторам, которые помогли мне сделать рентген полотна. Под первым, или правильнее назвать его — вторым слоем краски, мы увидели другую картину. Ну а дальше нам оставалось снять поверхностный слой и добраться до подлинного. После чего мои знакомые реставраторы и искусствоведы сделали некое экспертное заключение. Все это, как вы понимаете, заняло довольно много времени, и именно поэтому я так долго ничего вам не говорил. Мне нужно было убедиться, что мы действительно имеем дело с уникальным явлением. Дело в том, что в истории живописи подобные случаи…

— Извините, там Ван Гог, да? — не вытерпел Леша.

Все, что рассказывал Павел было, конечно, интересно, но Леша Белкин не мог больше ждать, он прямо сейчас хотел узнать, что за счастливый лотерейный билет выпал им с Теей.

— Простите, понимаю ваше нетерпение. Я увлекся — о любимом деле я могу говорить часами, — спохватился Павел. — Идемте ко мне в кабинет.

В кабинете он раскрыл массивный, вмонтированный в стену сейф и достал из него картину.

— Знаете, я чувствую себя немного фокусником, — признался Павел, удерживая картину в руках, словно не желая с ней расставаться. — Обыкновенное чудо — и ваш попугай превращается в шедевр мастеров старой школы!

Он повернул картину лицом к ребятам. На небольшой, величиной с поднос картине, выполненной масляными красками, была изображена молодая женщина у открытого окна, стоявшая вполоборота к зрителю.

— Ну, знакомьтесь с нашей таинственной незнакомкой! Пока все, что мы о ней знаем, то, что наша дама очень взрослая, — улыбнулся Павел, — предполагаю, что ей больше трехсот лет.

Леша присвистнул.

— Да, молодой человек, понимаю ваше изумление, — кивнул Павел. — Признаться, я и сам порядком удивлен. Вроде столько всего перевидал на своем веку, в том числе уникальных вещей с интереснейшей историей, но такого не доводилось.

Теона рассматривала полотно, то отступая, то приближаясь, как бы вглядываясь в него.

Согласно замыслу художника, зритель не мог видеть раскрывающуюся из окна перспективу; пейзаж, явление или сцена из жизни — нечто, что видела незнакомка из своего окна, оставалось сокрытым. Главным действующим лицом картины был струящийся из окна, заливающий всю комнату свет. Этот волшебный, заполняющий пространство свет, словно бы огибал стоящую у окна женщину — пронизывал тяжелые складки ее темно-зеленого платья, рыжеватые завитки волос, ее лицо. Картина сочилась светом, источала его.

— Мастера старой школы — это магия света, — вздохнул Павел. — Какая гармония, изящество, строгость композиции — ничего лишнего! Абсолют чистоты, тишина, замершее время. Тайна и чудо.

— Так я не понял, — растерянно вставил Леша, — она действительно ценная?

Бедный Леша все никак не мог поверить в то, что картина, которую он сейчас видел перед собой, возникла как будто из ниоткуда — из прежней картины с попугаем, и смотрел на нее с недоверием, будто ожидал, что женщина сейчас исчезнет и на ее месте появится уже знакомый ему безыскусный пестрый попугай.

— Эта картина определенно относится к голландской школе, — пояснил Павел. — Она похожа на работы голландских художников семнадцатого века, но чтобы определить ее авторство, нужно провести искусствоведческую экспертизу. Это полотно, возможно, работа мастера первой величины или учеников его школы или, скажем, более поздняя копия несохранившегося полотна известного художника. Материальная ценность картины будет зависеть от ее авторства, но очевидно, что сама по себе она представляет произведение искусства. Навскидку я не могу вспомнить в истории голландской живописи ничего похожего на эту картину. Так что, если вам-нам повезет — она действительно может оказаться явлением в мире искусства. Вообще установление авторства картины — это всегда своеобразная детективная история.

— Интересно, что видит эта женщина? — Теона все продолжала вглядываться в картину. — Ведь она явно видит из окна что-то важное, да? А вон там на столе, за ней, раскрытая книга и чашка. Это тоже что-нибудь значит, правда?

— Все что-нибудь да значит, — кивнул Павел, — я давно понял, что в жизни нет ничего случайного и что даже мельчайшие детали имеют значение. А знаете что? Попробуйте поговорить с ней! Ведь почему-то именно вы ее нашли! Возможно, вам она откроет свою тайну.

— Вы серьезно? — опешил Леша.

— Совершенно, — твердо сказал Павел. — Поверьте, Алексей, любая вещь может рассказать о себе многое. Если, конечно, захочет и если найдется кому. Что касается дальнейшей судьбы этой картины — решать вам. Я советую вам атрибутировать ее и могу с этим помочь. Но потребуется привлечение более сведущих специалистов, а это значит, что о ней узнает весь искусствоведческий мир. Не избежать огласки, и вам придется объяснить, как она у вас оказалась.

— Я не понял, — Леша вновь изрек фразу, уже ставшую коронной. — А зачем кому-то понадобилось рисовать поверх нее попугая?

— Бывали случаи, когда картины зарисовывали по каким-то своим причинам, например, их хотели спрятать, и таким образом сохраняли от посторонних глаз, — предположил Павел. — Что послужило причиной в вашем случае — мы не знаем. Разгадать эту загадку, видимо, можно только узнав что-то о человеке, который спрятал ее в тайник. Как я понимаю, вы этим занимаетесь, ищете старых хозяев квартиры, где нашли клад?

— Занимаемся, ходим в архивы, — подтвердил Леша. — Я чуть не сдох в этих кипах пыльных бумаг.

— Хорошо, — кивнул Павел. — Если будет нужна помощь — обращайтесь. У меня есть кое-какие связи, попробую вам посодействовать. И вот еще что: возможно, ответы на некоторые вопросы содержатся в письме, которое я нашел в этой картине.

— В смысле? Где нашли? — переспросил Леша.

Павел усмехнулся:

— Видите ли, можно сказать, что ваш попугай оказался с двойным секретом. Дело в том, что, когда я извлек полотно из рамы, под ней оказалось письмо.

— Письмо?! — вздрогнула Теона. — Вы его прочли? А что в нем?

— Мне хватило и пары фраз, чтобы понять, что письмо личное. Углубляться в эту лирику я не стал. — Павел взял со стола пожелтевший от времени лист бумаги и протянул его Теоне. — Передаю его вам, возможно, оно вам что-то прояснит. Возьмите, потом прочтете. А сейчас давайте пить чай!

Теона с Лешей расселись за старинным столом, украшенным львиными мордами. Под столом прикорнула Бобби; собака спала, положив рыжую морду на туфельку Теоны.

Настенные часы, отмерившие не один век, показывали скорое приближение полночи. В окна заглядывала луна, рассеивая по магазинчику молочный свет. И все равно главным источником света, несмотря на луну и электрический свет, была старая картина, стоявшая на столе.

— С ней можно и лампу не включать, — улыбнулся Павел, перехватив взгляд Теоны.

Ночь плыла над Петербургом, и в самом сердце города, в удивительной лавке, где были собраны вещи со всего мира, впитавшие в себя время, прошедшие через тысячи человеческих глаз и рук, загадочная незнакомка на явившейся будто из небытия картине смотрела в свое окно, видя что-то известное только ей.

Теона отпила чай, который хозяин заварил на английский манер, прямо в молоке, и поежилась — происходящее казалось ей каким-то фильмом. Словно бы она сама стала героиней некой странной картины, придуманной таинственным художником, а Леша Белкин, Павел и даже лисичка-Бобби тоже участники этого необычного действа. Тем временем Павел разлил еще по чашке чая и по следующему кругу принялся рассказывать очередной случай из истории живописи, когда под одним слоем на картине находили другое изображение.

— Такие картины-призраки есть у Рафаэля, Рембрандта, Ван Гога, Пикассо, Малевича, — увлеченно повествовал Павел, — а секрет одной из картин художника Милле был раскрыт благодаря Сальвадору Дали, который «чувствуя смерть на этой картине», попросил специалистов Лувра ее исследовать. В результате эксперты обнаружили, что изначально на ней был изображен мертвый ребенок, которого хоронят родители, но позже художник зарисовал младенца, чтобы картину было проще продать. А вот скажем…

— Очень интересно, — выдохнул Леша, — но скажите, сколько все же примерно может стоить наша картина? Ну хотя бы приблизительно.

Взглянув на ерзающего от нетерпения Лешу, Павел усмехнулся:

— Понимаете, при оценке картины учитывается сотня факторов, в том числе, очень важен провенанс художественного произведения — некая история владения этим предметом, его происхождение. Условно говоря, если художественное произведение или антикварный предмет был занесен в какие-то каталоги, или же он имеет некую подтвержденную историю, то ценность такого предмета будет куда выше произведения, про которое в мире искусства ничего неизвестно. Вот, к примеру, ваша картина! Она будто лежала в этой стене триста с лишним лет! О ней никто ничего не знает, поэтому оценить ее будет крайне сложно. В общем, как я уже сказал, все будет зависеть от экспертизы научно-реставрационного центра. Но предположу, что ее стоимость в любом случае будет внушительной.

При этих словах на лице Леши засияла довольная улыбка, осветившая помещение не меньше светоносной картины.

— Так что же нам делать? — вздохнула Теона.

Леша ничего не ответил, он, казалось, вообще не слышал подругу. По всей видимости, он уже представлял себя владельцем не только всех кофеен Петербурга, но также кофеен Москвы и кофейных плантаций в Бразилии и на Ямайке. Взгляд его блуждал, на губах застыла мечтательная улыбка. И только хороший пинок Теоны под столом привел его в чувство.

— Эй, Белкин? Так что ты думаешь? — проворчала Теона.

— Ты о чем? — не понял Леша, возвращаясь в реальность.

— Отдадим картину государству или продолжим искать ее владельца? — тоном «доктор безнадежно тупому пациенту» спросила Теона.

— А это вообще неправильный ход мыслей, — подбоченился Леша. — Должен быть третий вариант! Скажем, мы продаем эту картину и берем себе комиссионные! А что? Мы имеем право — мы же ее нашли.

— Белкин, опомнись, — усмехнулась Теона, — какие такие тебе комиссионные? Вон тетя Манана тебе пирожок даст и хватит с тебя. Я считаю, что картину надо отдать ее хозяину!

— Да кому отдавать-то? — вскрикнул Леша. — Нет ведь никого. Считай, нам ее домовик дал, ну и кому возвращать?

— Я найду ее законного владельца, — упрямо заявила Теона.

— Ну вот когда найдешь, тогда и подумаем, что делать, — пробурчал Леша.

Павел с улыбкой смотрел на них. Со стороны эта парочка, конечно, выглядела забавно.

— Молодые люди, вам надо как-то договориться между собой, что-то решить. Могу только сказать, что я приму любое ваше решение. Поскольку вы — мои клиенты, а в антикварном мире есть своя этика, я обещаю никому ничего не рассказывать. Но вообще, если рассудить по совести (и это уже из области общечеловеческой морали), картина обладает музейной ценностью, и я думаю, что самое правильное решение, — передать ее в музей.

— Мы подумаем, — пообещала Теона. — И если она действительно обладает такой ценностью, может быть, нам пока оставить ее у вас в сейфе? А то даже как-то страшно нести ее по улице.

— Вы можете оставить ее у меня, пока не решите, что будете делать дальше, — улыбнулся Павел.

Всю дорогу Теона с Лешей шли молча. И хоть шли они одной дорогой, но думали о разном. Собственно, Теона вообще заметила, что Белкин идет рядом, когда они уже приблизились к ее дому.

— Спасибо, что проводил.

Леша кивнул — ему надо было пилить к себе на Сенную.

Теона, понимая, что сегодняшней ночью она вряд ли сможет заснуть, предложила своему спутнику переночевать у нее.

— Ты действительно этого хочешь? — вылупился на нее Леша.

— Чего «этого»? — удивилась Теона. — Ты что, Белкин, чая перепил? Я тебя просто приглашаю ночевать — диван умершего родственника на кухне, окей?

— Так бы сразу и сказала, — буркнул Леша. — Ладно, идем.

…Теона положила письмо, которое ей вручил Павел, на столик рядом со своими куклами. Письмо манило девушку и вызывало немедленное желание его прочесть, но в то же время что-то ее останавливало. Она слонялась по комнате, не находя покоя, до тех пор, пока такой же взбудораженный Леша не заявил, что у него от ее мелькания рябит в глазах.

— У тебя, по ходу, тоже крыша поехала, — заключил Леша.

Теона вздохнула:

— Мне кажется, мы вряд ли сможем уснуть. У меня в груди что-то как будто ухает, а мысли проносятся, как кони. Ты прав, с крышей определенно проблемы. Кстати, хочешь посидим на моей крыше? Все равно ведь не спим?!

Леша оценил любимое место Теоны — с крыши ее дома открывался фантастический вид на город. Еще в начале лета Теона поставила здесь небольшой складной столик и пару стульев и повесила на стену вазоны с цветами. Довольный Леша расположился за столом — раскрыл пакет с капкейками с имбирными сливками и пакет с жареными каштанами. Теона зажгла свечу в стоявшем на столе светильнике и завернулась в теплый плед (ночь была по-осеннему холодной).

Внизу поблескивала река Фонтанка, по которой иногда проплывали катера, невдалеке виднелся шпиль собора, светились окна в соседних домах. Спелое яблоко луны висело так низко, словно касалось крыши.

Леша запустил лапу в пакет с десертами и довольно зашуршал в нем, как жадная мышь.

Теона усмехнулась:

— Белкин, все кругом будет лететь к чертям, но ты про свой мешок с едой не забудешь, да?

— Конечно, — подтвердил ее предположение Леша. — Тебе какой капкейк — яблочный или вишневый?

И так они сидели на крыше. Леша лопал свои капкейки, а потом переключился на каштаны и заботливо очищал шкурки не только для себя, но и для Теоны. Луна светила, пароходики проплывали, горка каштановой скорлупы на столе росла.

Теона подумала о найденной картине (собственно, она и не переставала о ней думать!) и задалась вдруг вопросом: интересно, а сколько поколений женщин отделяет ее от той незнакомки на картине? Если посчитать приблизительно, то получается немного — всего пятнадцать женщин? И если представить это число, то пропасть между двадцать первым и семнадцатым веками совсем не кажется огромной! Протяни руку: вот тебе и девятнадцатый, и восемнадцатый, и — как по ступенькам — легко перескочишь в семнадцатый, а там и в средние века. И вот что странно, в эти пятнадцать женских жизней уместилась сжатая пружина времени: cоздавались и исчезали государства, гибли люди и целые идеологии, случались войны и революции, мир рушился, но все-таки устоял, удержался на краю. Он всегда словно стоит на краю, но держится.

— И даже луна та же самая — за триста лет другой не появилось. И этот самый свет, что лился на незнакомку с картины и что пронизывает нас с тобой, Белкин, каждый день, ровно тот же самый. Удивительно, да? — вздохнула Теона.

— Угу, прикольно, — сказал ее красноречивый собеседник, снова поддев коричневую бархатную шкурку каштана.

— Слушай, Лешка, а ты веришь в эффект домино? Что все события в нашем мире связаны? Что какая-нибудь муха вполне может вызвать ураган где-нибудь на другом конце земли? Ну, как в сегодняшнем фильме, который мы смотрели?

— Да, верю, — сказал Леша, отставляя пустой пакет в сторону. — Так и есть. Все связано. Только мы никогда не знаем, как и что отзовется. А еще знаешь что… Я вот думаю, что если в определенное время приходить на эту крышу в полночь, долго сидеть здесь и жрать капкейки, то это точно к чему-то приведет. Например, к тому, что мы отморозим себе все что можно! Тея, пошли домой, холодно. Я хочу на свой теплый диван умершего родственника!

Леша уже отогревался под одеялом и, кажется, спал, а Теоне по-прежнему было не до сна. На прикроватном столике перед ней лежало старое письмо — как стрела, пущенная из прошлого. Прочесть? А если последствия этого отзовутся почище урагана на другом конце земли?!

Теона с письмом в руке дошла до кухни, чтобы спросить совета у Белкина, но Леша спал и видел уже десятый лунный сон. Она махнула рукой: ну, прочту! И мысленно попросив прощения за то, что она сейчас прикоснется к чужой тайне, Теона открыла письмо.

Пожелтевший от времени лист бумаги, испещренный аккуратным, изящным, слегка округлым почерком.

3 января 1942 года

Коля, любимый, если ты прочтешь это письмо, значит, случилось так, что мы уже никогда не сможем поговорить с тобой. И единственная возможность сказать тебе самое важное — написать это письмо, пока у меня еще есть силы, и оставить его в тайнике, который когда-то сделала Ольга в стене нашей детской комнаты. Я не случайно показала его тебе в нашу последнюю встречу.

Коля, незадолго до войны я получила письмо от сестры. Ольга отправила его в Ленинград со своим знакомым, навестившим ее в Париже. Она понимала, что послать письмо в Советский Союз почтой слишком рискованно, и поэтому ждала возможности передать его мне в руки, минуя цензуру. В этом письме было много личного, Коля, того, что касалось только нас с Ольгой. Но она писала и о тебе. Она просила передать, что просит у тебя прощения. Вот ее слова: «Простите меня за то, что я сломала вам жизнь, и прежде всего Коле».

И самое важное, Коля… Ольга написала мне, что тогда, при аресте, она никого не выдала. Ты должен знать, что ее оговорили. Я понимаю, как тяжело тебе было жить, считая, что женщина, которую ты любил, предала тебя. Но это не так. Ольга тебя не предавала. Мне страшно представить, с каким грузом вины ей пришлось жить эти годы. Ольга винит себя и в смерти родителей. Но я знаю, что ее вины здесь нет. Все сложилось как сложилось. Такая жизнь, такое время. Никто ни в чем не виноват.

А ты прости ее, Коля… Каждый заслуживает прощения и любви даже потому, что когда-нибудь нас не станет. Я особенно понимаю это сейчас, в замерзающем городе, когда жизнь заканчивается, закатывается куда-то в ледяную пустоту, когда все мелкое, незначительное отступает, и вещи проявляются в своем подлинном масштабе и значении.

И вот еще… Ольга написала, что перед побегом из России она спрятала в тайнике вещи Сергея: его крест, зеркало и принадлежащую ему картину. Со слов Ольги, картина обладает большой ценностью — под вторым слоем краски спрятано старое полотно. Я не знаю, почему Ольга рассказала о картине только сейчас. Возможно, она до последнего надеялась, что Сережа вернется, или думала, что сама когда-нибудь приедет в Ленинград? А может, ждала надежного человека, с которым удастся отправить мне письмо? Как бы там ни было, Ольга попросила меня (в случае, если после окончания войны она не вернется в Россию и не сделает это сама) передать эту картину в один из русских музеев. Ольга в своей парижской жизни, должно быть, не понимает, какой опасностью для нас может обернуться это поручение, ведь если мы передадим картину в музей, могут открыться история побега Ольги и биография Сергея. Я не хотела рисковать тобой и Таней и не рассказала вам об Ольгином письме. Картина так и осталась лежать в тайнике.

Но я не сказала тебе об этом письме не только из-за картины. Зная, что ты всю жизнь любишь мою сестру, я боялась потерять тебя. Но теперь, у этой последней уже черты, я рассказала тебе правду.

5 января 1942 года

Коля, я пишу это письмо тебе уже несколько дней — по чуть-чуть, собираясь с мыслями и с силами. Знаешь, я теперь все время вспоминаю нашу последнюю встречу в декабре. Перебираю в памяти каждую минуту, каждую кроху тех воспоминаний. Перед глазами так и стоит, как мы прощались с тобой на мосту тем морозным утром.

Помнишь, раньше, в той другой — довоенной жизни, я иногда говорила тебе, что мне бы хотелось большей романтики в наших отношениях и большего внимания от тебя? Сейчас я понимаю, какая это была глупость! Теперь я была бы счастлива просто сидеть с тобой рядом и смотреть, как ты пьешь чай или читаешь свои книги, пропахшие табаком. И больше мне ничего не надо.

Коля, знай, что я любила тебя и люблю во всех периодах нашей жизни, и готова разделить с тобой, что угодно. И еще знай, что я была счастлива с тобой каждый день, каждую минуту и благодарна тебе за все. Ты и Таня — самое дорогое, что у меня есть.

7 января

Сегодня так холодно. Очень холодно, Коля…

Я бы хотела теперь вернуться хотя бы в один день нашей благословенной жизни. Ты помнишь лето, наш любимый Павловск, вечера на веранде, день рождения Тани?

9 января

Коля, прости меня за такое бессвязное письмо. Мысли путаются — их так сложно собрать.

Вот самое важное. Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой состарились вместе и увидели Таниных детей. Но если это не сбудется, и я не смогу быть с тобой, ты, пожалуйста, живи за нас обоих и будь счастлив, Коля.

12 января

И знаешь, несмотря ни на что, я верю, что смертью все не кончается и что мы обязательно встретимся.

15 января

Вот и все, Коля.

Твоя Ксения

…Теона чувствовала, как в груди бьется-бьется — маленькая птица- сердце, растревоженное чужой болью.

Девушка мало что поняла в этом письме — кто кого любил, кто кого прощал и кто с кем прощался, и кого было так важно спасти от забвения и обвинений в предательстве (ей только предстояло разобраться в этой книге чужих судеб и в хитросплетениях этой чужой, но теперь связанной и с ее жизнью семьи). Но главное, что Теона поняла — она прочла сейчас прощальное письмо женщины, которая больше жизни любила и будет любить даже за земной чертой одного-единственного мужчину. Женщина сказала об этом возлюбленному в своем письме и так с ним попрощалась.

Теона вздохнула-всхлипнула — что же случилось с автором письма и с тем, кому она писала? И что случилось с упомянутыми в письме Ольгой и Сергеем?

Павловск, летние вечера, любовь… Вот жили люди, так же гуляли в аллеях парка, пили чай на вечерней веранде и кофе по утрам, любили, целовались, читали книги, пели песни, сочиняли стихи, грустили, радовались — жили. А потом война, выстуженный город — холод, голод, смерть.

От невозможности постичь эту горчайшую правду Теона сжалась и так и просидела до утра, пока в окна не забился рассвет.

Проснувшись утром, Леша вышел в комнату и наткнулся на печальную подругу.

— Тея, что случилось?

Она подняла на него заплаканные глаза, и Леша испугался.

— Я тебя чем-то обидел?

Теона молчала.

— А… — Леша вдруг переменился в лице, — странные вы женщины! Я думал, приставать к тебе нельзя, и лег спать. Вот идиот! Я не так все понял, да? А ты обиделась, да?

Теона непонимающе посмотрела на него, и вдруг до нее дошел смысл сказанных им слов. Сначала она покраснела, а потом невольно едва не рассмеялась: ну какой дурак!

— Но это же не последняя ночь на свете! — растерянно добавил Леша уж вовсе не к месту.

— Ой, Белкин, у меня с тобой когда-нибудь инфаркт случится. В очень раннем возрасте, — усмехнулась Теона. — При чем здесь ты? Ты вообще можешь представить, что не все на этом свете сводится к тебе и к кофе? Дело в другом. Я прочла письмо, которое дал Павел. Если хочешь — тоже прочти.

Леша отложил письмо в сторону и отвернулся.

— Белкин, ты плачешь, что ли?! — ахнула Теона.

Леша молчал — смотрел куда-то в окно, на серую Фонтанку. Теона вздохнула и погладила его по голове — нежно, как свою обожаемую кошку Лору.

ГЛАВА 16

СЕВЕРНАЯ АКВАРЕЛЬ

Лина смотрела на Данилу, просившего ее остаться, со страхом и недоверием.

— Тебе не обязательно решать что-то сейчас, — вздохнул Данила, — просто останься, живи здесь, у меня. Я ничем тебя не побеспокою. Считай, что я твой старший брат.

— У меня никогда не было старшего брата, — улыбнулась Лина.

— Ну теперь будет. А сейчас мы будем пить чай.

Данила заварил чай, смешал хлопья с молоком. Лина сидела за столом здесь же, на кухне. Если не знать о событиях прошлой бурной ночи, со стороны можно было представить, что это будничное, семейное утро супружеской пары.

Данила поставил перед ней тарелку и чуть не насильно вложил ложку в ее руку. Где-то в глубине квартиры затренькал телефон, и Данила вышел.

Оставшись одна, Лина отодвинула тарелку и подошла к окну. Серый октябрьский денек только начинался и легко мог обернуться и солнечным погожим днем, и свинцово-пасмурным — пока было непонятно, чего от него ждать. Лина посмотрела на тихую, просыпающуюся улицу, словно загадала что-то важное. Кого она сейчас увидит — подонка, сломавшего ей жизнь, или что-то хорошее? И тут же внизу раздались смех и голоса. По улице шли смешная девочка-барменша из кофейни напротив (копна кудрявых волос, красное пальтецо) и симпатичный модный парень-бармен из этой же кофейни. Они шли — прелесть какая! (Лина невольно улыбнулась) — держась за руки.

— Это мои друзья, — Данила возник за ее спиной. — Я обязательно вас познакомлю. Вы подружитесь.

Лина обернулась к нему.

Он сжал ее руку:

— Все будет хорошо. Только дай мне немного времени.

Лина вздохнула — нет, все, что было хорошего — осталось там, в другой жизни; для нее лимит счастья исчерпан. Да и времени у нее нет, как и понимания, что делать дальше. Лина вдруг почувствовала какую-то неимоверную усталость и растерянность, словно она зашла в дремучий темный лес, пытается из него выбраться, но никаких ориентиров не имеет; пространство вокруг смыкается, лес разрастается, уже и на шаг вперед ничего не видно. Единственное, что ей было ясно, что теперь последовать прежнему плану и убить Виктора здесь — в доме, в подъезде, означает подставить Данилу. Ведь следствие наверняка в первую очередь заинтересуется соседями убитого, а, значит, Данила в числе первых окажется под подозрением. И если раньше ее это не волновало, то теперь так поступить с ним она не могла. Поезд ее трагедии по нему не проедет — решено.

Значит, ей нужен другой план, но на его обдумывание понадобятся время и силы. Выходит, самое правильное теперь — выжидать, следить за тем, как развернется ситуация. Хорошо, она подождет, сколько потребуется, а пока будет набираться сил, как та уточка со сломанным крылом, из сказки, оставшаяся на зимовье, а потом… Ну там будет видно.

— Я собирался разбирать фотографии для следующей выставки, — сказал Данила, — не поможешь мне отобрать подходящие?

Лина удивленно на него посмотрела — о чем он вообще? — и пожала плечами: ладно, давай.

Поначалу Лина рассматривала снимки Данилы нехотя — машинально, из желания поскорее от него отделаться, но постепенно эти пойманные и запечатленные фотографом эпизоды чужих жизней, фрагменты мира во всей его яркости и многообразии увлекли ее. Снимки пустыни напоминали снимки из космоса и завораживали, кадры с животными имели свою драматургию. В каждом снимке Данилы был обнаженный нерв; фотографии заключенных, стариков, детей и в особенности военные снимки фотографа Суворова обладали такой энергетикой, которая искрила даже через экран. В какой-то миг Лина оторвалась от снимков и внимательно посмотрела на сидящего рядом с ней перед экраном ноутбука Данилу. Взъерошенные волосы, рыжеватая бородка, основательность в каждом жесте — что она вообще знает об этом мужчине, с которым ее так странно — лоб в лоб — столкнула судьба?

— А ты и на войне бывал? — спросила Лина.

— Доводилось, — коротко ответил Данила.

Рассказывать ни о войне, ни о своих подвигах он не любил. Он в принципе не любил много говорить.

Она перевела взгляд на его большие и сильные руки, лежавшие на столе рядом с ее ладонью, вспомнила его обнаженное тело, которое могла рассмотреть и рассмотрела прошлой ночью. «А ничего-то я о тебе и не знаю», — вздохнула Лина. Единственное, что она понимала, что этот мужчина — ее лобовое столкновение — не такой, как все.

В его фотографиях отражался мир, запечатленный глазами человека, повидавшего много чужой боли и страданий. При этом он не фиксировал чужие страдания равнодушно, но — вот это было видно! — отзывался на нее.

— Занятный ты парень, фотограф Суворов, — усмехнулась Лина. — Жаль, что мы не встретились с тобой раньше — минус мою разбитую жизнь назад. Наверное, я бы влюбилась в тебя без оглядки и, возможно даже, мы были бы очень счастливы.

Данила отвлекся от экрана, посмотрел на нее и вдруг накрыл ее ладонь своей большой сильной рукой, как придавил:

— Да, жаль, что не встретились раньше. Но хорошо, что вообще встретились.

Она руки не убрала, и они так и сидели, смотрели другие фотографии.

Когда за окнами стемнело, Данила выключил компьютер.

— Уже вечер, вот мы с тобой засиделись! Хочешь пройтись?

Лина сжалась — нет, выходить из квартиры в подъезд, проходить мимо той двери она не хотела. Данила, кажется, все понял.

— Ладно, проведем вечер дома. Я быстро сгоняю в магазин, куплю что-нибудь на ужин. — Он натянул куртку, пошел к дверям, но вдруг остановился на пороге. — А ты никуда не уйдешь? Дождешься меня?

Лина молча кивнула.

Когда Данила ушел, она прошла в его комнату и открыла ящик стола, в который он ночью убрал пистолет. Ящик оказался пуст. Выходит, Данила спрятал пистолет от нее.

Данила придумал оригинальную концепцию вечера — он вернулся с бутылкой кальвадоса, с закусками и с большим пакетом, наполненным яблоками разных сортов.

— Яблочный вечер? — улыбнулась Лина. — Мне нравится.

Она подняла рюмку, посмотрела на свет — кальвадос отливал золотистым оттенком, источал фруктовый аромат миллиона яблочных косточек. На блюде лежали яблоки — крутобокие красные и зеленые антоновские. Лина глотнула кальвадос — по телу мгновенно разлилось тепло.

Данила разрезал брызнувшее соком яблоко и протянул ей половинку:

— Держи.

— Послушай, я хотела тебя спросить, — начала Лина. — Если ты с самого начала понимал, что я тебе вру, что я веду с тобой какую-то игру, зачем стал со мной встречаться, пустил к себе жить? Ну ты же мог послать меня на хер, забить на все? Избежать нашего лобового столкновения?

— Как тебе объяснить… Понимаешь, я вообще так живу. Если жизнь подкидывает мне что-то неожиданное, незапланированное, я на это соглашаюсь. Неожиданные вещи — вообще самое интересное, что может с нами случиться. Принцип пуркуа па — почему бы и нет? Не надо отказываться от того, что предлагает жизнь. А потом… В тебе было что-то невыразимо притягательное, — Данила улыбнулся, — и остается.

Лина взяла яблоко, покатала его в руках — оно пахло летом, солнцем и почему-то детством.

— А знаешь, — даже не Даниле, а неизвестно кому сказала Лина, — однажды в детстве, когда я очень болела, я попросила маму нарезать мне яблоко. У меня тогда не было сил его грызть. И с тех пор я полюбила есть их нарезанными на дольки. И мама всегда их мне нарезала — каждое яблоко. Так было и в моем детстве, и потом, когда я выросла. А теперь ее нет. И никто и никогда в моей жизни больше не нарежет мне яблоко. Никто и никогда не будет любить меня так, как она.

Лина положила яблоко на стол.

— Спасибо за кальвадос. Спокойной ночи. Я пойду спать.

Утром, проснувшись, Лина вышла на кухню. На столе лежала записка.

«Доброе утро, — писал Данила. — Я уехал по работе в область, вернусь вечером. Завтрак на столе. Чай заварен в чайнике. До вечера!»

Вместо подписи Данила нарисовал смеющийся смайлик. Рисовать фотограф Суворов не очень умел — смайлик вышел кривеньким.

Лина улыбнулась, отложила записку. Она налила себе чай, сняла с тарелки салфетку и застыла. На тарелке, кроме бутербродов, лежали яблоки — краснобокое и зеленое. Они были заботливо нарезаны на аккуратные дольки.

Люди по-разному признаются в любви. Кто-то красиво, устраивая спектакли, кто-то застенчиво, кто-то с яростью (да, я люблю тебя, а ты, идиот, так этого и не понял!), некоторые с упреком (я люблю тебя, а ты меня — нет), иные с разъяснениями (я люблю тебя, потому что — бесконечная россыпь этих самых «потому»). А фотограф Суворов признался в любви без слов. Он просто запомнил вчера, что для нее это почему-то важно, что она так любит есть яблоки, и машинально, без всяких красивых жестов, сделал, как она хочет, даже не отдавая себе в этом отчета.

Лина замерла — такое чувство, будто небо обрушилось! — и вздохнула. Вот только еще любви мне не хватало.

Лина не могла видеть (но чувствовать, наверное, могла), что в этот миг где-то на трассе Данила вдруг остановил свой большой черный джип, свернул на обочину и вышел на берег залива.

С залива дул бешеный ветер, раскачивая и сотрясая, кажется, даже горизонт. Какое-то новое, большое и сильное чувство теснилось у Данилы в груди, накатывало на него, как это взбешенное северное море на берег. И ничего подобного он прежде не знал.

У него вдруг мелькнула (как туча набежала) тревожная мысль: что вечером он вернется домой, а Лины там нет. Она ушла, сбежала, и попробуй потом ее найди.

Он сел в машину и погнал обратно в город — быстро, быстро, чтобы быстрее увидеть ее.

По пути, в машине, он слушал одну и ту же песню своего любимого музыканта (с песнями этой группы Данила объездил весь мир), снова и снова, по кругу. И мужской, такой честный голос, без всяких ненужных слащавых красивостей (вот слова настоящего мужика) повторял кристально честную и искреннюю формулу любви.

«Я бы все послал, если бы не ты».

Две недели спустя

Еще одно утро — еще одна чашка кофе. По утрам Данила ходил в «Экипаж» и приносил Лине крепкий горячий кофе. Лина ждала его дома — выходить на улицу ей по-прежнему не представлялось возможным, ей казалось, что она не сможет пройти мимо двери Виктора.

Но сегодняшним утром, уже на пороге, Данила вдруг обернулся:

— Пойдем в кофейню и выпьем кофе там? Я познакомлю тебя с ребятами!

И Лина кивнула: идем. В конце концов не прятаться же ей всю оставшуюся жизнь.

Когда они вышли на лестничную площадку, Данила взял ее за руку — спокойно, я рядом! и вывел из подъезда.

Девочка-барменша в серой кепке так обрадовалась, увидев их, что просто разлетелась к ним навстречу.

— Привет! Я Теона!

Она улыбалась искренне и широко, и Лина мгновенно почувствовала к ней симпатию. К ним тут же подошел уже знакомый Лине парень-бармен, такой симпатичный и модный, как будто он сошел с глянцевой картинки. В отличие от своей открытой подруги, он смотрел на Лину недоверчиво. Но после того, как Данила что-то шепнул ему, взгляд парня смягчился.

Лина назвала свое имя и предложила перейти на «ты».

Бармен Леша кивнул, метнулся куда-то в сторону, а потом вернулся с такой золотистой горой свежеиспеченных круассанов, что по ним легко можно было бы взобраться на Эверест. Поставив круассаны на столик перед Линой, Леша заговорил с ней.

— Вот ваш… твой друг капучино пьет, как девушка, представляешь, да? — Леша строго посмотрел на Лину, как будто она лично несла ответственность за выбор Данилы, и продолжил. — А тебе что принести? Какой кофе любишь ты?

— Ваш знаменитый «Черный капитан». Только его. И повторить дважды, — произнесла заветный пароль Лина.

Леша засиял, как будто услышал самую приятную фразу на свете.

Он не мог знать, что перед тем, как войти в кофейню, Данила предупредил подругу, что если она попросит «Капитана», ее в «Экипаже» сразу признают своей.

Вернувшись с чашкой кофе, Леша шепнул Лине уже как близкой знакомой:

— А ты на Данилу в окно смотрела, потому что хотела с ним познакомиться, да?

Лина взглянула в его зеленые распахнутые глаза — соврать этому парню было невозможно, а рассказать правду тем более. Она застыла, пытаясь что-то выдавить.

Леша, уловив ее терзания, махнул рукой:

— Да ничего, я все понял как надо!

Он заговорщически подмигнул ей и поднял вверх большой палец, кивнув в сторону Данилы, дескать: правильный выбор, Суворов — парень что надо.

— Леха, заверни нам пирог с собой, — попросил Данила. — Мы с Линой собираемся на пикник.

— А кедровые корзинки на подложке из манго для твоей девушки положить, Даня!? — подскочила невесть откуда взявшаяся Манана.

— Обязательно, дорогая! — обрадовался Данила.

Когда они вышли на осеннюю солнечную улицу, Лина улыбнулась:

— Мне очень понравились твои друзья! Ты был прав — мы подружимся.

Данила взял ее за руку и повел за собой.

…Облетали последние листья, золотая осень догорала.

Полдня они провели в загородном парке — долго ходили по аллеям, усыпанным кленовыми листьями, собирали каштаны. А потом Данила вдруг с болью отметил, что уже совсем промозгло, а Лина одета не по сезону — все еще ходит в какой-то легкой куртке и даже не замечает, что ей холодно. На обратном пути, когда они ехали домой, он предложил заехать в магазин и купить ей пальто.

— Зачем? — пожала плечами Лина. — Не надо!

Он настоял на своем. Ему хотелось теперь думать о том, холодно ли ей, хорошо или плохо, короче говоря, он считал своим долгом заботиться о ней. Всегда.

Одним пальто Данила не ограничился. Лине пришлось согласиться не только на пальто, но и на свитера, и на осеннюю обувь. А еще Данила нашел для нее плед — бежевый в клетку, из нежнейшего кашемира, такой огромный и теплый, что в него можно было завернуться и пережить в нем холода, спрятаться в нем, как в доме, от всех бед на свете.

В этот вечер, засыпая под клетчатым пледом, Лина подумала, что она долго жила на планете, где бесконечно дул ветер, и вдруг ветер стих, и показалось солнце.

Проснувшись утром, она почувствовала протянувшийся по всей квартире горьковато-кофейный запах.

Выйдя на кухню, она увидела Данилу, который жарил каштаны.

— Ты проснулась? — обрадовался Данила. — Поехали, я хочу тебе кое-что показать.

— Куда? — удивилась Лина. — Еще ведь так рано?

— Увидишь.

…Данила привез ее в морской порт. Корабли, брызги волн, крики чаек, ветер и свежесть. И вновь у нее возникло ощущение, что для нее будто открылось другое измерение, где есть цвета, запахи, чувства; некий многомерный, яркий мир, которого она долго была лишена.

— Все еще будет, — улыбнулся Данила, словно услышал ее мысли.

И ей так захотелось ему поверить.

Данила действительно сдержал слово — ни единым поступком, ни одним словом он не дал ей понять, что она что-то ему должна, и он ни разу не напомнил ей об их первой и единственной сексуальной близости. Он обещал ей стать и стал для нее старшим братом, другом и отчасти отцом.

…Днем Данила обычно много работал, а Лина сидела рядом и помогала ему разбирать снимки. Ей нравился сам процесс погружения в другие миры, перемещения по свету с помощью фотографий Данилы, потому что это позволяло ей отвлечься от ее собственной жизни и боли. По этой же причине вечера она тоже предпочитала проводить таким образом, чтобы не думать ни о прошлом, ни о будущем, а заземлиться в настоящем, где все вроде бы хорошо и спокойно, где рядом есть великодушный человек, который не напрягает тебя и о тебе заботится, будто ты и в самом деле достойна его доброты и заботы.

Узнав, что Данила любит играть — в архаичные шахматы, в интеллектуальную «го» и в современные компьютерные игры, она попросила его научить всему, что он умеет. И вот они, бывало, часами проходили вместе игровые уровни в каком-нибудь условном, созданном причудливой фантазией сценариста и разработчиков игры мире. В этой виртуальной вселенной Лина могла стать орудием возмездия, пущенной в цель и достигшей ее стрелой мести. Она — безжалостный демон мщения — убивала своих врагов, отказывая им в пощаде и в праве на прощение. Или же напротив, ей хотелось уйти в какой-то совершенно иной — абстрактный мир шахмат, в котором вообще не существовало каких-то человеческих категорий, а только отточенная сталь интеллекта, доведенная до абсолюта выдержка и блестящие память и логика. В такие вечера она могла на час-другой зависнуть над шахматной доской, раздумывая о том, как ей обхитрить своего партнера. Иногда ей даже удавалось его обыграть (правда, Лина подозревала, что в этих редких случаях Данила ей просто подыгрывал из желания сделать приятное).

Вечер за вечером, ночь за ночью, осень пиликала на своей скрипочке дождей, рвала листья, поджигала ритуальные костры, а где-то за горизонтом собирались уже северные ветра, разгоняли-ускоряли грядущую зиму. А в странном городе, за всю свою историю перевидавшем сотни тысяч ритуальных костров, в старом доме, в большой квартире, похожей на пещеру (как все квартиры в старых петербургских домах), две души прибились друг к другу, может, в поисках тепла, или какого-то смысла, или просто потому что когда по улицам бродит осень, грозящая обернуться скорой зимой, людям все-таки лучше держаться рядом.

Их осенние вечера собирались как осенние листья в гербарий — резной дубовый, кленовый багряный, и добавим немного рябиновых. Иногда из парка они приносили домой осенние букеты листьев. И эти листья можно было читать по их прожилкам, как чьи-то письма о подступающей зиме с ее стужей и долгими-долгими — ах, до весны доживет не каждый из нас! — снегами.

Данила серьезно рассказывал ей, что листья как цветы — они все разные. «Вот, смотри, есть листья в форме сердечка или в форме щита, в форме ромба, округлые или острые, мелкие и очень крупные — как ладонь человека, протянутая тебе навстречу…»

И вот однажды, в один из особенно промозглых дождливых вечеров, когда Данила рассказывал ей про разноцветную лиственную почту, Лина на него засмотрелась: сильные руки, выпирающие из-под футболки мышцы, рыжеватая щетина небритой щеки, волнистые волосы. И ей захотелось зарыться лицом в его волосы, почувствовать уже ставший родным запах, прислониться к его лицу своим, и чтобы губы к губам, и — опрокинуться в океан нежности и забыть обо всем на свете.

…Лежали, слушали дождь.

— Заметь, ты сама этого захотела, — шепнул Данила, нарушив дождевое соло. — А я крепился — настоящий кремень!

— Да ты тоже вроде был не против, — усмехнулась Лина.

А кроме секса и животной страсти может быть еще и нежность. Это вообще не противоположные и не исключающие друг друга понятия.

Ее голова лежала на его груди, и Лина невольно сравнила ту их первую близость и сегодняшнюю. Тогда она резко, болезненно чувствовала насколько противоестественным было то, что произошло между ними — никому не нужный секс, вызывающий стеснение и желание немедленно разбежаться, оттолкнуться друг от друга в разные стороны и забыть об этом случайном эпизоде. И в этот раз, когда во всем, что случилось между ними, есть такая чистота и радость, что ими можно оправдать и возвеличить что угодно.

Она слышала, как бьется сердце Данилы. Ей вдруг вспомнилось, как он рассказывал о том, что Леша советовал ему начертить магический круг защиты. И подумалось, что когда она рядом с Данилой, сам факт его присутствия и есть та самая волшебная, ограждающая от всего плохого черта, за которую никакие беды и никакие враги не смогут просочиться.

Как странно… Эту ее нечаянную, нежданную любовь, кто-то — словно бы ради шутки или ей в утешение?! — нарисовал самой чистой акварелью.

Данила спал, а Лина сидела на подоконнике, завернувшись в свой любимый клетчатый плед. В городе бушевал ветер, в окнах «Экипажа» было темно, на улицах ни души; только мимо кофейни прошел мужчина с прической самурая, в сопровождении рыжей собаки-корги, и скрылся в ночи.

Спал город, спал возлюбленный Лины.

Лина не спала — мысли и чувства теснили друг друга. Какой странный жизненный кульбит — из уральского города судьба привела ее в центр Петербурга, столкнула с этим мужчиной и послала нежданную любовь.

И вот теперь она смотрит в это окно, в бессонную ночь — неспящий часовой осени. Изрядно растерявшийся часовой, переставший понимать, в чем его долг и предназначение. А правда, в чем оно — в том, чтобы отомстить за своих любимых умерших, или в том, чтобы в память о них остаться здесь и быть — вопреки всему — счастливой?

В очередной раз за последнее время Лина подумала о Лёне. Где он сейчас, что с ним? Как ему живется в детском доме? Его рисунок с домиком про счастье, которого заслуживает каждый человек, так и лежал в ее сумке. И всякий раз раскрывая его, Лина словно видела глаза Лёни, полные укора и надежды.

На мгновение у нее промелькнула шальная мысль — сейчас разбудить Данилу, рассказать ему о Лёне и предложить: а давай мы утром поедем искать парня и заберем его к себе?! Будем жить вот так счастливо — уютный дом, толстый кот на крылечке, ты, я, наш сын. И ты никогда не пожалеешь о том, что согласился взять нас к себе… Я обещаю!

Она знала, что, если у нее появится смысл жизни — Лёня и Данила, она сможет начать все сначала, стать сильной, жить ради них.

Лина сползла с окна, заглянула в лицо спящего Данилы, но… не стала его будить. Тысячи неразрешимых сомнений… А есть ли у нее моральное право нагружать Данилу грузом ответственности за судьбу Лёни и за ее судьбу, решать за него, связывать его собой, своими травмами, своей искалеченной жизнью? Но самым главным ее переживанием, царапающим как саднящая заноза, было чувство вины перед Данилой из-за того, что, рассказав ему свою историю, она все-таки кое-что от него утаила.

Теперь она хотела быть с ним честной и открыть ему и эту последнюю правду. Но не зная, как Данила отреагирует на ее признание и не потеряет ли она его после этого, она все время откладывала решающее объяснение.

… — Ты что, просидела так всю ночь? — Данила подошел, обнял ее. — Смотри, уже утро. Давай выпьем кофе и пойдем гулять?

По утренней, еще пустой улице ехал-громыхал старенький трамвайчик.

— А я в детстве любила сесть в трамвай и кататься по городу! — улыбнулась Лина.

Данила подтолкнул ее:

— А что нам мешает сделать это сейчас? Бежим!

Они сели в вагон и поехали через весь осенний город. А трамвай — это удивительное городское животное — никогда никуда не спешит, можно глазеть по сторонам и медленно ехать мимо дворцов, статуй, рек, парков, прохожих, мимо старой церкви, над куполами которой вдруг показалось солнце.

Лина оторвалась от окна и перевела взгляд на сидящего рядом Данилу. Усталое лицо, сейчас скорее некрасивое, темная, немного потрепанная (фотограф Суворов никогда не был модником) куртка с коричневыми пуговицами. Ее захлестнуло отчаянной нежностью, и она подумала, что все живущие на земле люди не стоят даже одной пуговицы на старой куртке Данилы. Лина невольно улыбнулась, вспомнив, что этим утром, выходя из дома, она оставила в квартире свой мобильный телефон. Потому что единственный человек, звонок от которого был для нее по-настоящему важен, находился рядом с ней, а слышать никого другого она не хотела. Так что в телефоне не было надобности.

Совершив большое осеннее путешествие, трамвай привез их обратно, к Летнему саду.

В аллеях сада было безлюдно. Деревья почти облетели, последнюю листву срывал ветер.

Данила коснулся ее озябшей руки и расстроился:

— Ну вот, рукавички забыла! Замерзла совсем!

Лина изумилась — именно так когда-то говорила ее мама.

Данила положил ее руку в свой карман, отогреваться.

Лина решилась — нельзя больше скрывать от него правду — сейчас, пусть будет сейчас.

— Послушай, есть кое-что, что я тебе не сказала. Планируя убийство, я была готова повесить его на тебя, если другого варианта не будет. Я собиралась убить эту тварь и сбежать, но это означало подставить тебя. Так вот я хочу, чтобы ты знал — я готова была предать тебя. Пока не полюбила.

Лина вздохнула: ну вот — теперь все. И может быть, после этого она потеряет его навсегда.

— Я знаю. Но это не важно. Это больше не имеет никакого значения. Никогда об этом не вспоминай, ладно?

Данила обнял ее, прижал к себе, и она уткнулась лицом в ту самую пуговицу на его куртке.

ГЛАВА 17

СТАРОЕ ЗЕРКАЛО

К Новому году Леша Белкин обычно начинал готовиться заранее — примерно с июля. Ему хотелось, чтобы «Экипаж» в новогодние праздники был украшен и чтобы в меню кофейни обязательно присутствовали праздничные напитки и угощения. И хотя до зимы было еще далеко, Леша уже вовсю задумывался над преобразованием «Экипажа» в рождественскую кофейню. С вдохновенным видом, с каким иной писатель пишет роман, а художник картины, Леша записывал в свой красный блокнот с дурацкими оленями на обложке, список необходимых покупок и важных новогодних дел. Возможно, кому-то постороннему эти записи могли показаться бредом сумасшедшего или неким зашифрованным посланием (к примеру, девятым пунктом у Белкина значились «Мишки большие и мишки маленькие», а десятым — фигурировал «хв-о-ст»). На самом деле ничего странного в этих записях не было — под «мишками» подразумевались торты и пирожные одноименного рецепта, «хв-о-ст» означал хворост, а следующими пунктами шли глинтвейны, пунши и специальный рождественский кофе. И, наконец, Леша перешел к главному пункту. «Каждый день, начиная с тридцать первого декабря до старого Нового года, дарить Тее какой-то необычный подарок».

Задумавшись о том, что именно он будет дарить Тее, Леша перевел взгляд на сидящих за кофейным столиком у окна Теону и Лину.

Эти две девушки, склонившиеся сейчас над ноутбуком, были очень разные. Маленькая, кудрявая Теона — сгусток энергии, своеобразный стиль (на ней сегодня были брюки с модными подтяжками, белая рубашка и серая кепка), и рыжеволосая, короткостриженая, всегда очень бледная Лина, кутающаяся в свой песочный палантин, как в кокон. Они и по темпераменту сильно разнились — Теона жестикулировала, махала руками, а меланхоличная Лина лишь иногда сдержанно улыбалась — неспешно, мягко. Но эти две совершенно разные девушки были заняты теперь одним делом — писали электронное письмо-запрос во Францию, намереваясь выяснить обстоятельства жизни Ольги Ларичевой.

Пару дней назад Теона озаботилась поисками человека, который бы помог ей перевести письмо на французский язык. И вот сегодня, случайно узнав от Данилы, что Лина знает французский, Теона попросила Лину помочь и пригласила ее в кофейню.

Быстро справившись с переводом, Лина поинтересовалась у Теоны, с какой целью та отправляет письмо. Теона рассказала ей историю с найденным кладом (впрочем, пока умолчав о том, что найденная картина обладает большой ценностью).

— Понимаешь, от этого письма многое зависит, — вздохнула Теона, закончив рассказ.

И вот уже письмо — почтовый голубь — улетело из России во Францию, из настоящего в прошлое, а девушки все не расходились. Они сидели и разговаривали. За это время Лина выпила уже несколько чашек крепчайшего «Капитана» и даже, поддавшись на уговоры своей новой знакомой, попробовала гордость Мананы — пирог с лисичками.

Наигрывал джаз, Леша без устали кофеварил и иногда поглядывал на барышень.

Заметив, что Лина зябко кутается в палантин, он не выдержал и подошел к их столику:

— У нас холодно?

Лина смутилась:

— Нет, просто я все время зябну. Данила подарил мне плед и палантин — так я даже дома не расстаюсь с пледом.

— А давайте-ка, я вам сделаю глинтвейн? Он такой горячий, что вам и шарф не понадобится! — предложил Леша.

Он деликатно, чтобы не мешать девичьему разговору, поставил на столик два бокала линтвейна, в который впихнул ударную дозу фруктов и специй: «Пейте-пейте, витамины никому не помешают!»

— Такой хороший парень! — улыбнулась Лина, посмотрев вслед Леше.

— Кто, Белкин? Да он, знаешь, какой несносный?! — прищурилась Теона, но тут же согласилась: — Но вообще есть в нем и что-то хорошее. Даже странно.

Обе девушки рассмеялись, и через соломинку потянули тепло Лешиного глинтвейна.

И хотя за столиком сидели сейчас две женщины, возможно, что тут же, незримо присутствовала и третья — та самая, судьбой которой они интересовались в недавно отправленном письме.

Увидев в окно, что к дому подъехала машина Данилы, Лина встрепенулась: я пойду!

Теона помахала Лине на прощание.

На освободившееся место за столиком тут же присел Леша и подмигнул подруге:

— Ну как глинтвейн?

Теона уставилась на Белкина:

— Что ты добавил в это пойло? Признавайся!

— Подумаешь, добавил капельку рома, для согрева! Вам обоим не повредит. Вот и Лина повеселела и оживилась, а то иногда она меня по-прежнему пугает своим бледным чахоточным видом. Так что, написали письмо?

Теона кивнула.

— Ну а с картиной что решим? — Леша опять завел старую волынку. Он все еще не терял надежды загнать картину за большие деньги.

Теона сморщилась — эта волынка в Лешином исполнении ей порядком поднадоела.

А Леша наяривал, бесхитростно искушая подругу:

— Давай продадим, а? Домовик на нас не обидится! На деньги от продажи тебе… это… кукольный театр купим! Будешь, как Карабас-Барабас со своим собственным кукольным театром. Помнишь, ты говорила, что у тебя мечта? Кукольный театр, все такое…

— Это же мечта, Белкин, а мечту нельзя купить, — грустно сказала Теона.

— Но с деньгами ее можно приблизить, — снисходительно, как маленькой, разъяснил Леша. — Не хочешь театр, ладно. Краски тебе купим — целый грузовик. Хоть закрасься. Да любое желание с деньгами на раз можно исполнить. Я вот кофейню открою. «Экипаж-два». А потом «Экипаж-три». В каждом районе города будет свой «Экипаж», классно же, ну?

— Белкин, подумай сам, — вздохнула Теона, — вот тебе нравятся Ван Гог и Саврасов, да? Но ведь они тебе не принадлежат?! Потому что они вообще никому не могут принадлежать! Это объекты искусства, они для всех людей, для всего человечества, понял, Белкин? И мы с тобой не можем взять и присвоить произведение искусства! Ну как тебе еще объяснить… Есть вещи, которыми нельзя обладать! Вот тебе что-то еще нравится?

— Мне Моника Беллуччи нравится, — оживился Леша, — и я бы хотел…

Он запнулся и замер, уловив драконий, можно сказать, искровыжигающий взгляд Теоны.

— Но она мне не принадлежит, — поспешно завершил Леша, — и, видимо, никогда не будет. Жаль. Но что поделаешь, бог с ней! А насчет картины ты все же подумай!

— Белкин, еще раз — никаких денег не будет, — отчеканила Теона. — Если, конечно, ты не решишь со мной разругаться и присвоить эту картину! Но это будет все, понимаешь? Между нами тогда — все! И я уеду в Тбилиси.

Леша растерялся, захлопал глазами и как-то суетливо забегал по кофейне. Теона мрачно наблюдала за его пробегом.

Наконец Леша вернулся к ней за столик и вдруг безмятежно улыбнулся:

— А и хрен с ними, с деньгами! Не жили хорошо, нечего привыкать. Так мой дед говорил. Он еще так говорил: руку подними, опусти и выдохни — да и… В общем, отпусти несбывшееся на волю!

Теона рассмеялась.

Звякнул колокольчик, и в кофейню вошла замерзшая и промокшая под дождем Манана. Если Теона была похожа на маленького воробья, то ее тетя на большую нахохлившуюся птицу. Настроение у Мананы сегодня было прескверное — добираясь из Павловска, она успела здорово промерзнуть. Каждый год она тяжело переживала ноябрь в Петербурге, приговаривая, что хуже этой промозглой слякоти ничего нет и хорошо бы поскорее пошел снег!

— Глинтвейн, Нана? — предложил Леша. — Вмиг согреешься!

Теона хихикнула, но промолчала.

Манана кивнула — ну давай, что ли…

Леша преподнес ей бокал с горячим глинтвейном и бодро завел тему предстоящего Нового года.

— Новый год пойдет своим чередом, — отмахнулась Манана, сосредоточившись на глинтвейне.

— Но готовиться-то к нему нужно уже сейчас! — Леша потряс блокнотом с оленями, — вот, смотри: пункт первый «Пирог «Двенадцатой ночи!»

Манана тем временем сделала еще глоток и еще… Постепенно ее лицо начало проясняться, и наконец ее глаза потеплели.

— Ладно, так и быть! Завтра испеку пирог специально для тебя, — сдалась Манана.

На Лешином лице засияла такая улыбка, словно завтра обещал наступить его личный Новый год.

— Опять будете диабет приманивать, — вздохнула Теона, — все сладкое да сладкое. Давно хотела спросить — почему бы нам не ввести в меню что-то из здорового питания?

Услышав про здоровое питание, Леша перестал улыбаться и заметно скис, а Манана снова начала меняться в лице, но теперь уже в обратную сторону.

— И что же такое «здоровое питание»?! — фыркнула Манана.

— Ну, скажем, ягодные и овощные смузи и соки, например, из свеклы, сельдерея, огурцов, — улыбнулась Теона.

— Все? — рявкнула Манана, возвращаясь в то самое сумрачное настроение, в котором и пришла сегодня в кофейню.

— Еще морковка, шпинат, — менее уверенно сказала Теона и нервно подтянула свои стильные подтяжки на брюках, — и вот еще кабачки.

— Огородина всякая и коренья?! — Манана с ужасом обхватила голову руками.

Леша из-за ее спины начал подавать Теоне предупредительные знаки, чтобы та перестала развивать столь опасную тему.

— А еще хорошо бы меню сделать более современным, — не сдавалась Теона. — Ввести в него легкие, полезные завтраки! Белкин, а ты что об этом думаешь?

— Да, хотелось бы узнать твое мнение, Белкин? — Манана повернулась к несчастному Леше, который метался между двух драконов, испепеляющих его взглядом, — один постарше, другой помладше (но с которым тоже не хотелось связываться).

— Что-то полезное можно ввести, например, сэндвичи и роллы, — выдавил Леша.

Манана заклокотала, как взбесившаяся кофеварка:

— Сэндвичи с огородиной и коренья?! Ну вот вы этим и занимайтесь!

— Да ты не беспокойся, Нана, мы сами все сделаем, — заверил Леша, — ты, главное, завтра про пирог не забудь!

— Смузи из огурца ешь и лопухами закусывай! — рявкнула Манана. — Не будет тебе никаких пирогов!

Одарив Лешу и Теону убийственным взглядом, Манана ушла на кухню и захлопнула за собой дверь.

— Ну вот, — сник Леша, — ни денег, ни пирога! Каких еще неприятностей ждать?

Он забыл, что неприятности — это коварные существа, их помянешь, они тут же и дадут о себе знать.

Не прошло и часа, как в «Экипаж» вошли двое дюжих молодцов и напомнили Леше о старом конфликте интересов — ему опять предложили продать кофейню, сопроводив это настойчивое предложение риторической присказкой «не то пожалеешь».

Взбеленившись, Леша отправил незваных гостей восвояси.

А на следующий день в кофейню пришли люди, представившиеся сотрудниками «санэпидемнадзора» — мужчина постарше и женщина помоложе.

Мгновенно установив логическую связь между вчерашним конфликтом и сегодняшней внеплановой проверкой, Леша язвительно поинтересовался: а в чем, собственно, дело? Представители санэпидемстанции ответили, что им поступил сигнал-жалоба на антисанитарные условия кофейни.

— У вас есть грызуны? — то ли предположил, то ли начал утверждать проверяющий-мужчина.

— Какие грызуны? — позеленел от злости Леша.

Обступившие незваных гостей Манана с Теоной загудели как растревоженный улей.

— Ну скажем, мыши? — подсказала проверяющий-женщина.

— Мыши?! — переспросил Леша и натурально схватился за сердце.

— Крысы вот еще, — прибавил первый ответственный за санэпидобстановку в городе.

— Да у нас идеальный порядок! — ахнула Манана. — Что вы придумываете?

— Поступил сигнал, что грызуны присутствуют, — несокрушимо, словно он был роботом, настаивал мужчина.

— Ну ищите своих грызунов! Валяйте, обыскивайте! — вскричал Леша с темпераментом, которому позавидовал бы любой великий артист.

Сотрудники переглянулись и начали осмотр кофейни.

— Ну что, нашли, да? Нашли? — завопил взбешенный Леша, когда проверяющие закончили. — Завернуть вам с собой парочку?

Теона ткнула его в бок, после чего Леша немного успокоился.

— А давайте мы вас угостим кофе с пирожными, — улыбнулась Теона, вложив в свою улыбку столько же сахара, как ее тетя недавно в целый торт.

Санэпидемнадзорники переглянулись — они, между прочим, тоже живые люди, а на улице собачий холод, и горячий кофе сейчас был бы очень кстати. Да и что, в сущности, мыши? Кому и когда они мешали?

Через полчаса сотрудники санэпидемнадзора ушли, получив от Мананы взятку, от которой не смог бы отказаться ни один даже самый честный человек — пакет с ореховыми рогаликами и короб с пирожными. На прощание мужчина заверил, что городская санэпидемстанция никаких претензий к кофейне не имеет. Его спутница согласно поддакнула.

На следующий день в «Экипаж» заявились представители пожарной инспекции и долго проверяли наличие в кофейне огнетушителей, состояние проводки, электроприборов и пожарной сигнализации.

Наиболее огнеопасным предметом в кофейне оказалась Теона.

— Да сколько можно?! — вспыхивала Теона, наблюдая за тем, как пожарные заглядывают во все углы.

Приход сотрудников налоговой инспекции после обеда уже не стал для сотрудников «Экипажа» такой уж неожиданностью. Леша, можно сказать, ждал подвоха и был подготовлен — он потряс отчетами и заверил налоговиков, что он, как никто, чтит уголовный, налоговый и прочие кодексы чести.

— Ну все, я надеюсь? — вздохнул Леша, когда очередные проверяющие ушли.

Но оказалось, что это не все.

Назавтра, когда Леша колдовал над усовершенствованным рецептом лимонного рафа, а Теона расставляла букетики хризантем на столы, в кофейне стало происходить что-то странное.

Вошедшая в кофейню посетительница — немолодая женщина в пуховике — подошла к стойке, за которой стоял Леша, и увидев его, остолбенела.

— Что вам? — доброжелательно улыбнулся Леша.

Но посетительница не выходила из ступора, она с ужасом смотрела на Лешу, как будто узрела какого-то упыря.

— Что-то не так? — занервничал Леша.

Вместо ответа женщина развернулась и опрометью бросилась из кофейни.

— Что это с ней? — встревожился Леша. — Как я сегодня выгляжу?!

Он схватил зеркало и осмотрел себя со всех сторон.

Теона пожала плечами.

— Она была чокнутая, не иначе! — успокоил себя Леша и вернулся за стойку.

В кофейню вошел молодой парень в надвинутом на глаза капюшоне и заказал Леше клюквенный морс и два рогалика. Леша протянул юноше пакет с рогаликами, но тот вдруг отшатнулся от бармена, как от прокаженного.

— Да что такое?! — Лешина рука с пакетом задрожала. — Это просто ореховые рогалики! Возьмите!

Парень замотал головой и выскочил из «Экипажа» как ошпаренный.

— Город полон чокнутыми, — растерялся Леша.

Тут уже и Теона присмотрелась к напарнику повнимательнее:

— Ну выглядишь ты так себе, сладкое в таких количествах никого не красит, но, в сущности, ничего уж такого страшного я не вижу!

И тут в кофейню неразорвавшимся снарядом влетела Манана. Она рыдала и повторяла Лешино имя. Увидев Лешу, Манана повисла на нем:

— Живой?!

Леша в железных тисках-объятиях Мананы обмер от ужаса:

— Да что случилось?!

Вместо ответа Манана потащила его на улицу.

На дверях кофейни висел плакат — Лешина фотография в траурной рамке, а под ней надпись: «С прискорбием сообщаем о том, что нас покинул Алексей Максимович Белкин. Скорбим и помним!»

— Это чо? — побледнел Леша. — Кого это я покинул?!

— Да это те, которые с мышами и с пожарными, — мгновенно догадалась Теона. — Мстят тебе!

Остаток дня Леша был мрачен.

Теона пыталась его приободрить, но Леша бубнил, что все неприятности мира прилипли к подошвам его ботинок, и все вернее погружался в меланхолию.

Теона и сама не поняла, в какой миг она стала воспринимать «Экипаж» не как место работы, не как одну из тысяч кофеен на свете, но как что-то живое, теплое, родное — как свой дом в Тбилиси. Она не просто полюбила эту кофейню, но стала связывать с ней собственную идентичность. Иногда, если тебе повезет найти свое место силы, возникает своеобразная физика — ты становишься зависим от этого места, а оно, может быть, уже немного зависит от тебя, от твоего настроения и состояния.

Как бы там ни было, мысль о том, что «Экипаж» могут закрыть и этой кофейни больше не будет, казалась Теоне невыносимой. И вернувшись в Тбилиси, она бы хотела знать, что где-то на свете, в северном городе с прекрасной архитектурой и скверным климатом, есть вот такое место, где можно согреться в любую непогоду, где всегда будут варить кофе и заряжать людей (как говорят эти два чудака Леша и Никита) чистой энергией. И вообще, должно же в холодном мире уничтоженной индивидуальности, пронизанном идеей безликих сетевых заведений, оставаться хотя бы что-то оригинальное и теплое — вот такие островки старого мира, как кофейня «Экипаж», с ее своеобразием и неповторимостью.

Однако переживая из-за нападок на любимую кофейню, Теона не знала, как их остановить и как помочь Белкину. Она было предложила ему заявить в полицию, но Леша пожал плечами: «Ну, траурную фотографию и донос в санэпидемстанцию к делу не пришьешь! Меня в этой полиции отправят дальше варить кофе, и этим все закончится». Теона знала, что Леша выяснил, какая именно организация хочет прибрать кофейню к рукам и что он обращался к ним и требовал оставить «Экипаж» в покое. В детали Леша ее не посвящал: «Не девчоночье дело, я сам справлюсь». В этом вопросе он проявил твердость. Теона даже удивилась: «А ты не мальчишка, Белкин, а мужик, уважаю!»

Да и было за что уважать — когда речь заходила о попытках отнять кофейню, Леша становился похож на небольшого, но разъяренного льва.

Решив как-то поднять напарнику настроение, Теона напомнила Леше об идее возобновить джазовые вечера в кофейне и тут же взялась за дело. Она нашла группу музыкантов, игравших джаз, и согласовала с ними предстоящее выступление. Вскоре на дверях кофейни, там, где еще недавно висел траурный портрет Леши, красовалась афиша предстоящего концерта.

В день концерта в кофейне с утра началась круговерть. Теона оформляла зал, Манана пекла по такому случаю огромный, такой, чтобы всем хватило, пирог «Двенадцатой ночи», а кошка Лора, прижав уши, следила за этой суетой. И вот в тот миг, когда Теона забралась на стремянку, чтобы прикрепить гирлянду светящихся лампочек, к ней подошел Леша и сообщил, что концерт отменяется.

Теона пошатнулась на шаткой стремянке:

— Как отменяется?! Почему?

Леша объяснил, что ему только что позвонили музыканты и отменили выступление, потому что у них заболела певица.

Грустная Теона сползла вниз и выключила гирлянду — она сама была похожа на потухшую лампочку.

— Белкин, может, нам найти другую группу?

— Ну кого мы сейчас найдем? — вздохнул Леша. — До концерта остается несколько часов. Представляешь, какой кошмар — люди придут, а ничего нет! В общем, есть только один шанс спасти этот вечер. Давай вместо концерта ты покажешь спектакль с куклами? — выпалил Леша.

— Ты в своем уме, Белкин? — ахнула Теона. — Какой спектакль? У меня нет ни пьесы, ни идеи, ни таланта. Вообще ничего нет.

— Но куклы-то есть, — наступал Леша, — а главное, есть мечта. Ты же сама говорила, что хотела бы играть кукольные спектакли?

— Ну говорила, — тяжело, словно ее горой придавило, ответила Теона. — Но это же требует подготовки!

— Так и готовься, — хмыкнул Леша. — Время до вечера еще есть.

— Да пойми ты, невозможно вот так, с бухты-барахты, взять и придумать выступление за пару часов! — ужаснулась Теона.

— Ты же грузинская девушка, да? — подначивал Леша. — У тебя все должно быть быстро! Это петербургская девушка сейчас бы упала в обморок и сказала, что ей надо время для подготовки — лет через стописят приходите!

— Я и есть петербургская, — сникла Теона, — мне нужно время. Свыкнуться с этой мыслью, настроиться, придумать пьесу, порепетировать.

— Нет времени! Наступил решающий, как говорит Данила, момент! — строго сказал Леша. — Не ломайся!

— Боюсь, не получится, — заныла Теона.

Манана, уже некоторое время наблюдавшая за их диалогом, вступила в разговор и стала наседать на племянницу с другой стороны.

— Соберись, все получится, просто надо настроиться! Нужно спросить себя: есть ли у меня этот… — Манана запнулась, — задор, что ли, и крикнуть «ха-а!». Тея, у тебя есть задор?

— Мой дед говорил «хмелек», — вставил Леша. — Тея, хмелек есть?

— Какой еще хмелек? Отвали, Белкин, — огрызнулась Теона.

— Угар? — подсказал Леша. — Или борзость?

— Нет ничего этого, — выдохнула, чуть не плача, Теона.

— А мандраж есть у тебя? — не сдавалась Манана. — Спроси себя, потом соберись и крикни! Вот так — ха-а!

Большая грузная Манана вдруг подпрыгнула, растопырив руки, как будто хотела взлететь, и издала хриплый рык огромного раненого животного. Получилось довольно убедительно. Во всяком случае, Леша вздрогнул.

— Запал есть у тебя? — Леша хлопнул Теону по спине. — А ну крикни!

Теона издала в ответ какое-то жалкое блеяние козы, которая к обеду издохнет.

— Э-э, — неодобрительно покрутила головой Манана. — Плохо дело. Видать, и впрямь не сможет.

Белкин не выдержал:

— Подвести нас хочешь? Не может она, не готова, видите ли! А вот люди придут — усталые, замерзшие, думаешь легко им в Питере в ноябре? Их обогреть надо. Им тепло нужно, энергия. А откуда ее взять? Только из твоего желания сделать для них что-то хорошее! Ну не можешь для людей, для меня сделай, а? Я же… люблю тебя!

Леша замер. Он и не собирался объясняться ей сегодня в любви (и без того проблем в последнее время хватает!), но вот оно само сорвалось, полетело наглым осмелевшим воробьем, и теперь уж не поймаешь. Леша украдкой смотрел на нее — какая реакция последует? Сейчас вот засмеется ему в лицо, как она это умеет, и после этого ему — что? Только пойти и убить себя об стену из-за отчаяния и потери самоуважения. А что это с ней? Поникшая Теона вдруг расправила плечи, глаза ее засверкали, и улыбка — от уха до уха — зажглась на ее лице. Но это была именно улыбка радости, а не уничижительный смех. Леша даже почувствовал себя вдруг немного волшебником, каким-то Дедом Морозом, который умеет включать лампочки на новогодней елке, и тоже засиял ей в ответ. И так они стояли и перемигивались своими внутренними огоньками, а Манана смотрела на них, выпучив глаза, и вдруг тоже засияла — засверкала во все стороны. И только пеструшка Лора взирала на происходящее со своим обычным невозмутимым выражением пофигизма на ржавой морде: «Опять вы со своими глупостями? Ах, оставьте, это все пустое!», а потом зевнула и завалилась спать.

— Леш, ладно, если тебе это нужно, я попробую, — сказала Теона.

Леша взял ее за руку:

— А запал-то есть?

И тогда в ответ Теона крикнула так, что Соловью-разбойнику у нее бы еще подучиться. Это был такой запал, как у гранаты — громыхнуло так, что стекла задрожали, а Лора свалилась со стула. Леша с Мананой выдохнули — все нормально, эта барышня все сможет.

— Но ты должен мне помочь, — улыбнулась Теона.

Леша с готовностью подтвердил:

— Все что угодно.

Теона села за столик, задумчиво посмотрела в окно, за которым дождик выстукивал песенки. Разве можно придумать историю за пару часов?!

— Мне понадобятся мои куклы. Если ты сходишь ко мне домой и принесешь их, я успею за это время придумать маленькую пьесу.

Леша схватил ключи от квартиры подруги и взял резвый старт. Он уже выскочил из кофейни, когда Теона вспомнила про еще один предмет, который мог ей пригодиться. Она окликнула Лешу.

— Белкин, захвати старое серебряное зеркало, которое мы нашли в тайнике! Оно лежит рядом с куклами!

Леша кивнул и помчался по заливаемой дождем улице.

«Экипаж» в этот вечер напоминал готовящийся к отплытию корабль — он раскачивался от такого количества наполнивших его людей, сиял сотней свечей. Теона и не ожидала, что будет так много зрителей. Пришло много незнакомых гостей, и, конечно, те, кто давно стали своими. В первых рядах сидели Лина с Лорой на руках, рядом с ней Данила, Мария в компании Павла и Бобби, Никита в окружении веселой группы студентов, Манана со своей семьей.

Теона выглядывала в зал, страшно волнуясь. Леша подошел к ней:

— Все будет хорошо! Главное, не забывай про хмелек! И если что — я здесь, рядом.

Никита включил музыку, выбранную Теоной.

Теона вышла в центр зала — черное трико, похожее на те, что носят мимы, темные волосы забраны в пучок, яркая красная помада на смуглом лице и две куклы в руках.

Мини-спектакль Теоны состоял из четырех сцен. В первой, весенней, юная черноволосая Нино знакомится с Георгием, и тот протягивает ей в подарок серебряное зеркало. Во второй повзрослевшая Нино прощается с Георгием, который куда-то уходит, и долго смотрит из окна ему вслед. В третьей, осенней, Нино все так же стоит у окна, ждет кого-то. Ей вручают письмо; прочитав его и поняв, что никто не придет, она отходит от окна. А в финале Нино сидит за столом — волосы у нее теперь белее самой белой зимы. Перед ней на столе зажженная свеча и разломанный гранат в блюде. Нино смотрится в серебряное зеркальце, поправляет свои седые волосы, потом смотрит в сторону окна, которое вдруг распахивается от сильного порыва ветра. Ворвавшийся ветер гасит свечу на столе. Четыре сцены — четыре возраста любви.

Из чего родилась эта миниатюра? Из детства Теоны, ее светлейших, легчайших воспоминаний, из зелени и солнца Тбилиси, из песен, что пели на застольях в старых дворах, из «возраста умудренной печали» ее бабушки и деда, так много вложивших в свою обожаемую внучку, из первой, нескладной, но такой искренней любви девочки Теоны, из разочарования, ревности и боли и понимания того, что надо отпустить — отдать, как бы ни было трудно, и из последующего утешения. Коротенький спектакль, длиною всего-то в пятнадцать минут, но в эти минуты вместилась вся жизнь.

В финале к Теоне подошла Лина и подарила ей огромный букет желтых хризантем.

Теона зашла в свое закулисье, в подсобку кофейни, и перевела дух. Что ж — кажется, все прошло неплохо. В подсобку забежал взволнованный Леша, у него были подозрительно влажные глаза.

— Я понял, — забормотал Леша, — он умер, да? А она переживала. А потом и она умерла? В общем, все умерли, да?

— Ты очень понятливый, Белкин! — улыбнулась Теона.

— На Новый год надо обязательно устроить еще один спектакль! — убежденно сказал Леша. — Только давай на Новый год что-нибудь повеселее?

Леша потянул ее за собой:

— Идем, там намечается кое-что еще.

В зале Никита разрезал огромный пирог «Двенадцатой ночи» и разносил всем напитки.

Леша вышел на середину зала и объявил:

— Не расходимся! Нас ждет вторая часть вечера!

А дальше произошло то, что в книгах или в фильмах называют «рояль в кустах». В зал вошла та самая группа музыкантов, которых приглашала Теона. И Леша со смущенным, но весьма довольным видом подмигнул Теоне и объявил в микрофон: «Во второй части нашего вечера мы услышим выступление классной группы…»

Теона покачала головой: «Ты все придумал, Белкин! Наврал про отмену концерта, чтобы заставить меня выступить!» Но почему-то ей не хотелось ругать Лешу за его хитрость. Напротив, ей захотелось потом поблагодарить его: «Знаешь, Белкин, ты, конечно, хитрый гад, но почему-то от этого всем только хорошо…»

Одна из музыкантш достала скрипку, другая, певица в черном вечернем платье, встала к микрофону, а бородатый парень-пианист подошел к роялю.

Рояль Ники, как грустное животное, оставленное своей хозяйкой, уже пару лет стоял в углу зала, накрытый покрывалом — томился, печалился, но теперь настал его звездный час! Леша эффектно сдернул покрывало; музыкант тронул клавиши, рояль чуть робко, неуверенно отозвался, и — понеслось! В этом концерте было нечто, роднившее его с маленьким спектаклем Теоны — одна и та же сила абсолютной искренности. Спектакль Теоны был ее рассказом о мире, а джаз, что играли ребята — их способом постижения мира, их диалогом с миром. В этой музыке была та самая квантовость, которой пронизана наша жизнь с ее полной непредсказуемостью, гениальная, шальная импровизация, радость, драйв, (или, как сказал бы Лешин дед, «хмелек»), одним словом, то самое волшебное ощущение пяти сантиметров над землей, когда мы все понимаем, что тоже умеем летать.

Музыканты жгли, певица пела, виртуозно играя на чувствах зрителей, как ее коллега-скрипачка на своей пронзительной, рыдающей скрипке. Рояль Ники плакал, смеялся, брал самые верхние ноты, пугающе замирал, уходя вниз регистра, и звучал так проникновенно, что где-то далеко во Франции его хозяйка Ника сейчас что-то такое почувствовала, подошла к окну и долго стояла всматриваясь-вслушиваясь во что-то понятное только ей. Эта музыка способна была исцелять и дарить людям чистую субстанцию радости. Теона в такт ей поводила плечами, Лина улыбалась (хотя бы сейчас, на этот час — отпустив свои печали), Манана постукивала ногой, а Леша Белкин чувствовал, как ухает, волнуется от любви его сердце.

Пара часов драйва и сумасшедшей энергии, и вот — рояль стих, скрипка отзвучала, музыканты откланялись, гости расходились.

Последними уходили свои — подходили к Леше с Теоной, благодарили их, обнимали, словно бы это был какой-то их персональный праздник.

И, наконец, в ночной кофейне остались двое. Он и она (кошка — пеструха не в счет).

Леша смотрел на Тею, переминаясь с ноги на ногу (что у него вообще сегодня в голове, если он даже забыл про пирог «Двенадцатой ночи», ни одного куска не попробовал?!), и вдруг решился:

— Слушай, я бы хотел пригласить тебя сегодня ко мне в гости. Я даже прибрал в квартире по такому случаю.

Она молчала.

Леша замер — в ее огромных глазах цвета кофе отражался сейчас весь мир.

— Пойдешь?

Теона кивнула:

— Да. Я давно хотела посмотреть, как ты живешь.

Леша выдохнул — пойдет!

Теона погладила Лору на прощание, включила сигнализацию в кофейне и взяла своих кукол. Увидев рядом с куклами серебряное зеркало из тайника, Теона попросила Лешу захватить его с собой.

Подхватив пакеты с едой, заботливо упакованные Мананой, Леша вышел на ночную улицу вслед за подругой.

Они недалеко ушли от кофейни, когда дорогу им перегородили двое незнакомых парней. Первый был как бы на взводе — он с ходу начал цепляться к Леше, провоцировать его, а второй молчал и казался спокойным. Но Теона как-то сразу почувствовала, что опасность исходит именно от него. Она тоскливо обвела глазами безлюдную улицу — никого, только фонари рассеивают молочный свет.

— Есть такие люди, которые не понимают с первого раза, — сказал первый парень, — они не понимают даже со второго. И тогда им нужно помочь понять!

— Понять — что? — начал заводиться Леша.

— Что не надо быть таким жадным, — усмехнулся первый. — Что ты вцепился в свою дурацкую забегаловку?

— Леш, вернемся в «Экипаж», — Теона схватила Лешу за куртку и потянула за собой.

Может, если побежать, они успеют добежать до кофейни и все обойдется…

— Я не буду от них бегать! — крикнул Леша. — Оставьте уже нас в покое, отвалите! Сколько повторять — у вас ничего не выгорит!

— О, какой смелый! О себе не думаешь, о девушке своей не думаешь! — Первый парень подскочил к Теоне и натянул ей кепку на глаза.

— Не трогай ее! — озверел Леша и бросился на обидчика.

И вот тогда вперед выступил второй незнакомец. У него не было особенных примет, разве что глаза какие-то странно светлые и пустые-пустые.

В сотую долю секунды Теона поняла, что все, что было раньше: проверки, плакат, разбитая витрина, — было отчасти нелепо, смешно, а вот сейчас — другое.

— Лешка, не надо! — крикнула Теона.

Но было уже поздно.

В руках белоглазого блеснул нож, и Леша заслонил Теону собой.

Белоглазый ударил Лешу ножом два раза — в живот и в грудь. Леша застонал и начал оседать на тротуар.

Теона закричала на всю пустую улицу вслед убегающим подонкам. Она держала голову умирающего Леши в своих руках, кричала и плакала и уже не видела, что в окнах дома напротив зажигается свет и что в нем распахнулось окно Данилы. Она смотрела на странно белое лицо Леши, на кровавое, расползающееся пятно на его куртке, и умоляла его держаться. Но он ее не слышал.

Еще минута на грани жизни и смерти.

И полетела Лешина душа в ночное петербургское небо.

В эти несколько секунд прощания перед Лешей словно бы раскрутилась скрученная, длинная, как река Нева, лента воспоминаний его жизни — покадрово, поэпизодно. Детский сад на Фонтанке, куда его водил дед, дедовские заветы, соленые шуточки добрейшего старого кока, его рассказы о корабельных странствиях и его трогательная забота о подкинутом внучке, редкие приезды матери, одиночество в школе, болезнь деда и первые потери, литры кофе, помноженные на тонны книг. Будни и праздники «Экипажа», любовь к Нике — запрятанная, запечатанная в раковину души, так, чтобы ничем эту женщину, влюбленную в другого, не побеспокоить. Нежданная встреча со смешной, нелепой девочкой, которая никак — ну извини, Тея! — на роковую героиню любовного романа не похожа, тот вечер на исходе лета, когда он понял, что любит Теону, и когда дура-кукушка что-то ему напророчила.

Целая жизнь пронеслась перед глазами, прежде чем Леша стал смотреть на все как бы отстраненно, все вернее приподнимаясь над землей — вот уже так высоко, что он мог видеть и родной Крюков канал, и Никольский — белое кружево на голубом — собор, и любимую кофейню; его куда-то несло, засасывало в воронку — дальше, выше, необратимо.

Еще раз оглянуться назад, чтобы увидеть любимые места.

Вот там, неподалеку от «Экипажа», на тротуаре сидела девочка в серой кепке, держала его голову в своих руках и почему-то отчаянно плакала и просила его остаться.

Ему стало жаль ее: как она тут со всем управится — маленькая, бестолковая.

Так и ехали в больницу — Лешу везли на скорой, а Данила с Теоной и Линой следом, на машине Данилы.

В приемном покое врач разрешил остаться только одному человеку. «Кто ему самый близкий?» Теона шагнула вперед. Вот так — за эти полгода они с Белкиным стали самыми близкими друг другу людьми.

Потом была долгая операция. Теона целую вечность сидела в больничном коридоре, окаменев от горя и отчаяния, но запретив себе плакать. Маленький солдатик любви на посту.

Она разговаривала с Лешей всю ночь. «А вот ты, Лешка, выздоровеешь, и весной мы с тобой обязательно поедем в Грузию. Я покажу тебе зеленый, прекрасный Тбилиси! И познакомлю с мамой и папой и моим Грилем. Ты говорил, что любишь собак! Значит, Гриль тебе понравится! А еще ты познакомишься с моими друзьями — Софико и Михаилом. А потом мы поедем в горы. И будем пить вино и есть виноград. И ты поймешь, какая это прекрасная страна. Ты только выживи, ладно, Белкин? Не подведи меня. Ну пожалуйста…»

В коридор вышел усталый врач-реаниматолог.

— Вы кто Белкину? — строго спросил мужчина.

— Невеста, — не моргнув, выпалила Теона.

— Выживет ваш жених, подлатали мы его, — кивнул доктор. — Но придется ему у нас полежать, подлечиться. Вообще странно. У него два ножевых ранения: то, что в живот — несмертельное, а вот второе, в сердце, стало бы фатальным. Но у парня вашего в нагрудном кармане какое-то зеркало было. Оно его и спасло. Нож по серебру проехал, соскользнул. А так бы в сердце — без вариантов. Интересный случай.

Теона подошла к окну и заплакала. Теперь было можно.

ГЛАВА 18

КОФЕ ДЛЯ ДВОИХ

В больнице Теоне выдали Лешины вещи: зеркало, спасшее ему жизнь, и ключи от его квартиры.

Лучшего ориентира, чем купола Никольского собора, нельзя было и представить. Теона быстро нашла этот старый дом в Коломне, расположенный рядом с тем самым магическим Семимостьем, где однажды весной она загадывала желание. Теперь же у нее было только одно желание — чтобы хозяин квартиры, в которую она не без внутреннего трепета зашла, поскорее поправился. В квартире Леши было чисто и прибрано. На кухонном столе стояла бутылка шампанского, цветы в вазе и два бокала. Теона поняла, что Леша, конечно, ждал ее, готовился к ее посещению, как к важному событию.

Обходить всю квартиру она постеснялась, а вот в большую комнату заглянула. На стене висела фотография пожилого мужчины в тельняшке и портрет Лешиной матери в какой-то театральной роли. Книжный шкаф ломился от обилия книг; их вообще было много, даже на журнальном столике рядом с диваном громоздилась целая стопка. Теона сняла первые две сверху и улыбнулась, увидев среди них тот самый толстенный кофейный справочник. Рядом с книгами лежал раскрытый Лешин блокнот с оленями. Она взяла его и прочла последнюю запись: «Каждый день с тридцать первого декабря до старого Нового года дарить Тее какой-то необычный подарок». Ей вдруг стало трудно дышать. Она погладила рукой эту запись в блокноте, словно коснулась Лешиной руки.

Так получилось, что на протяжении всех девяти месяцев ее петербургской жизни, в самые трудные моменты рядом с ней оказывался Леша. Белкин появлялся со своей дурацкой улыбочкой, нелепыми шутками, с чашечкой кофе и… гармонизировал ее; успокаивал, примирял с собой и с этим миром. И ей становилось рядом с ним легко и спокойно. Лучшее, что может сделать мужчина для женщины — успокоить, решить ее проблемы. И в этом смысле Леша Белкин был мужественнее и брутальнее всех мужчин.

Она давно поняла, что влюбилась в него, а сегодняшней ночью осознала, насколько глубоко и серьезно это чувство.

Но, кроме любви и нежности к Леше, в ней теперь белым яростным пламенем разгоралось еще одно чувство — гнев по отношению к Лешиным врагам. Маленькая хрупкая Теона ощущала себя железным Терминатором, если речь шла о ее близких, и хотела отомстить. Женщин обижать нельзя, потому что обиженную женщину, внутри которой горит пламя ярости, ничто не остановит; она превратится в ведьму, продаст душу дьяволу, испепелит все на своем пути. И чаще всего случается так, что женщине самой приходится отстаивать справедливость и воевать с врагами, как это и случилось с Линой. Но иногда в этом суровом мире что-то то ли ломается, то ли оттаивает, и тепло и помощь приходят оттуда, откуда не ждешь.

На следующий день после ранения Леши, вернувшись из полиции, где она давала показания, Теона увидела в кофейне дожидавшегося ее Павла. Он уже знал о том, что случилось ночью, но хотел выяснить подробности.

Когда Павел выслушал Теону, на его лицо набежала такая тень, что стало ясно: от самурая в нем не только прическа. Павел явно был готов порубить Лешиных врагов в капусту. Даже Бобби передалось настроение хозяина — милейшая рыжая лисица-корги вдруг как-то вздыбилась и едва не зарычала.

Павел взял Теону за руку:

— Обещаю, что за это ответят. Даю слово.

Теона кивнула — этому человеку она верила.

— Вас больше не побеспокоят, никто и никогда, — твердо сказал Павел.

— А мне надо что-то делать самой? Я хотела… — она запнулась.

— Делайте. Например, наряжайте кофейню к Новому году, елку поставьте, праздники же скоро. А в это дело не лезьте. С ним должны разбираться мужчины. И полиция.

Теона вздохнула — ладно.

Вообще-то так и должно быть в каком-нибудь идеальном мире — придут мужчины и со всем разберутся. В действительности же даже более реальным оказывается появление какого-нибудь Бэтмена в синих трусах, который вынужден снова и снова спасать мир, потому что полиция у нас ни фига не разбежится, да и настоящих мужчин отчаянно не хватает, но… Пусть на этот раз будет именно так, как должно быть. По совести, да по чести, да в рамках Уголовного кодекса. А маленькая девочка будет наряжать елку и создавать для кого-то тепло и уют (что, между прочим, тоже вполне геройский и очень нужный поступок в наших условиях почти вечной зимы).

Через два дня после ранения Леши в кофейне зазвонил телефон. Ответив на вызов, Теона почему-то сразу поняла, с кем она говорит.

— Где Леша? Что с ним? — спросил взволнованный женский голос.

«Интересно — как она, через все расстояния, почувствовала, что с ним что-то случилось?» — изумилась Теона.

— Здравствуйте, Ника. Вы не волнуйтесь, уже все хорошо. — Теона смахнула слезу. — Леша будет жить. Это же Белкин! Он хитрый и живучий, как кошка!

Она рассказывала Нике о том, что случилось, с самого начала — о том, как Белкин геройски держал оборону, защищая то, что ему дорого, и про то, как незнакомая женщина сто лет назад спасла Белкина. «Вы не подумайте, Ника, что я ку-ку, но оказывается, то, что случилось сто лет назад, может спасти человека в настоящем. Это так странно, вы не находите? И вот это зеркало, и картина, и крест… Про крест мы с Лешей пока ничего не знаем, но с ним наверняка тоже что-то связано».

Они разговаривали долго. И хотя Теона никогда не видела эту женщину, придумавшую «Экипаж», вдохнувшую в него жизнь, но она чувствовала к ней такое абсолютное доверие, для которого в другом случае потребовались бы годы.

Узнав про историю с кладом, Ника предложила свою помощь в поиске информации об Ольге Ларичевой. «Думаю, мне во Франции будет легче найти ее следы…»

Через два дня к Леше в больницу пришла целая процессия — Манана, Никита и Данила с Линой. Они постояли под больничными окнами, как будто это могло Леше чем-то помочь и, грустные, разошлись. Манана все хотела передать в палату пирог. Услышав, что Леша до сих пор без сознания, она заплакала.

Теона обняла ее:

— Он поправится и вернется к нам! Вот увидишь!

Через неделю Леша пришел в себя, и Теоне разрешили его навестить.

Она вошла в палату. Леша спал — осунувшееся лицо, разметавшиеся по подушке волосы. Теона присела рядом у кровати. Улыбаясь, она смотрела на него: надо же, какие у Белкина длинные, как у девчонки, ресницы!

Ресницы задрожали, и Леша открыл глаза.

— Привет! А я вот тебе кофе принесла, — Теона показала Леше термос. — Сама для тебя варила. Он, конечно, остыл, но все-таки…

Леша, слегка поморщившись от боли, все же смог приподняться и улыбнулся:

— Привет, Тея. А знаешь, какой кофе самый лучший? Который варил для тебя твой любимый человек.

Она взяла его за руку. Так и просидели, пока медсестра не объявила, что на сегодня время посещений закончено.

В следующий раз Теона принесла Леше кофейный справочник и его драгоценный блокнот с оленями. Леша, конечно, был еще совсем слаб после ранения, но постепенно, по чуть-чуть, по капле кофе, каждый день он добирал сил и выздоравливал. Главное, что его волновало (куда больше своего состояния), что будет с кофейней, не отнимут ли ее. Но после разговора с Павлом, навестившим его и заверившим, что вопрос улажен и что полиция занимается этим делом, Леша успокоился. Тем более что в первые же дни его пребывания в больнице к нему пришли полицейские и подтвердили, что ранившие его парни уже задержаны и что все виновники этой истории — от заказчиков до исполнителей нападения — будут наказаны.

Успокоившись по поводу самой кофейни, Леша теперь волновался главным образом за порядок в «Экипаже».

— Начало декабря, — вздыхал Леша, — надо готовиться к Новому году, ведь ничего не успеем!

— Я все сделаю — успокаивала его Теона.

«Поставить свечи, заказать еловые букеты, проверить лампочки», — каждый день диктовал ей Леша, читая записи из своего блокнота. Теона терпеливо записывала и исполняла его распоряжения.

Бедняга Белкин, конечно, отчаянно скучал в больнице. Он начинал ждать Теону, как только за ней закрывалась дверь. Дни в больнице тянулись настолько тягостно, что он чувствовал себя попавшим в какую-то липкую паутину.

Но если Леше его дни казались невыносимо монотонными, то у Теоны все было иначе. Она теперь крутилась как белка в колесе. «Так, что там сегодня по Лешкиному списку? Заказать у поставщиков продукты, найти елочные букеты, и сегодня мы запускаем в меню легкие, здоровые завтраки (Манана, не надо на меня так смотреть!) и овощные соки. В четверг у нас джазовый концерт и киновечер в выходные».

Кофейня теперь была полностью на Теоне. Девушке пришлось встать за штурвал «Экипажа» и управлять им. Разрываясь между кофейней и больницей, она все же справлялась, потому что ей хотелось, чтобы Леша, вернувшись в кофейню, увидел, что здесь полный порядок.

Иногда к ней заходила Лина и всегда предлагала помочь.

В последние дни Теона не могла не заметить, что Лина кажется грустной. Конечно, ее и раньше нельзя было назвать самой веселой девушкой на свете, но все-таки рядом с Данилой она расцвела, и вдруг в ней что-то будто опять сломалось. А в этот вечер она была особенно печальна.

— У вас с Данилой все в порядке? — не выдержала Теона.

Лина промолчала и перевела разговор на другую тему. Прощаясь и уходя из «Экипажа», она вдруг вернулась, подошла к Теоне и — неожиданный эмоциональный порыв при ее сдержанном характере — обняла ее.

— Я очень рада, что узнала тебя и Лешу. Передавай ему от меня привет!

И вроде ничто не предвещало трагедии, но у Теоны почему-то сжалось сердце, словно она видела Лину в последний раз.

— Мы что сейчас — прощаемся? — запротестовала Теона. — Белкину сама потом передашь привет.

Лина кивнула — ладно, я пойду.

На следующий день, когда Теона разносила кофе посетителям, в кофейню вбежал Данила. У него был такой взволнованный вид, что Теона испугалась.

— Что случилось?!

— Лина пропала, — сказал Данила.

Любовь не спрашивает — прилетает, как стрела, бьет в цель, и твой мир меняется навсегда — ничто уже не будет так, как раньше.

Любовь к странному, не похожему ни на кого фотографу заставила Лину изменить русло своей судьбы. Впервые после давней трагедии, когда-то перечеркнувшей ее жизнь, ей захотелось быть счастливой, делать счастливыми других людей, не мстить и разрушать, а созидать. На какое-то время она поверила, что и для нее это возможно. Она даже узнала, в каком детском доме находится Лёня, и представляла, как однажды она придет за ним и попросит у него прощения.

Как раненая уточка из старой детской сказки, она осталась на зимовье, в доме Данилы, потому что у нее больше не было сил сражаться с призраками прошлого — ей нужна была передышка и человеческое тепло. Но хотя этот мужчина окружил ее заботой и любовью, даже он не мог помочь ей избавиться от опасных мыслей и призраков прошлого. Два полюса ее жизни: на одном любовь и будущее, на другом месть и прошлое, между ними — растерянная женщина. Лина надеялась на то, что со временем любовь к Даниле сможет вытеснить ее ненависть к Виктору и она сможет успокоиться и смириться, однако ненависть к человеку, погубившему ее близких людей, не гасла.

Жизнь — не компьютерная игра, в которой Лина могла уничтожать врага снова и снова, отказывая ему в прощении. В реальности ее враг так ни за что и не ответил. И думая об этом, и всякий раз проходя мимо двери Виктора, она сжималась от страха и гнева. Только сила любви Данилы удерживала ее на краю, спасала от необратимого рокового решения. Пока Данила был рядом, Лина успокаивалась (она даже перестала пить антидепрессанты, на которых сидела много лет). У нее был месяц счастья: прогулки с Данилой в парке, ночи любви, прекрасные вечера в «Экипаже», дружба с Теоной и Лешей; новая жизнь, в которой она чувствовала себя почти счастливой. А потом все стало рушиться.

Данила все чаще стал оставлять ее одну. Бывало так, что он уходил с утра и возвращался поздно вечером. Потом он стал приходить за полночь, а однажды и вовсе не пришел ночевать. Она спрашивала, куда он уходит, почему задержался; он говорил, что много работает, снимает много ночной натуры. При этом в его глазах было что-то такое (фотограф Суворов ложь органически не любил и врать не умел), что она понимала — не в работе дело, не работа заставляет его уходить из дома. В итоге, задыхаясь от тоски (ну здравствуй, старая подружка!), Лина проводила долгие часы наедине с собой и додумывала — объясняла себе поступки и чувства Данилы. В голове безжалостно крутилось: «Он тяготится мной. Ему надоели наши отношения и я сама. Да и что в этом странного? Разве могло быть иначе? Он — успешный, умный, востребованный, и на контрасте я — жалкая, сломанная, душа в шрамах. Что я могу ему дать?»

В такие часы она вспоминала, как, например, на днях к Даниле на улице подошла красивая девушка-модель и попросила сделать с ней фотосессию; а вот вчера ему названивала какая-то женщина. И ревность злой иглой колола Лину в сердце: да если Данила свистнет — любая прибежит! И зачем ему нужна я?

Ей бы поговорить с ним — все рассказать как есть, поделиться своими сомнениями, глядишь, что-то можно было спасти. Но вот она с детства была такая — весь мир в себе, замыкалась, перемалывала свои страхи и печали внутри — бесконечная дурная мельница. Мама часто говорила ей: «Ты, Лина, как улиточка, спрячешься в домике — тебя не достанешь. Ох, трудно тебе будет с таким характером».

Так было и теперь. Лина молчала, отчаянно переживала возникшее между ними отчуждение и стала вновь принимать антидепрессанты.

В один из особенно мрачных вечеров, когда Лина ждала возвращения Данилы и высматривала его в окно, она вдруг подумала, что отчасти история повторяется. Данила или уже устал, или скоро устанет от ее душевного надлома и от ее проблем, как и ее несостоявшийся муж когда-то. И они неминуемо расстанутся. Оно и понятно — зачем кому-то нужен человек с такими проблемами, как у нее? С такой тенью, которая давно уже сожрала самого человека? Но зачем доводить до этого неизбежного финала? Не лучше ли им расстаться прямо сейчас, пока разрываться будет еще не так больно? Каждый день она теперь задавалась этим вопросом. На какое-то время их с Данилой сблизила трагедия, случившаяся с Лешей (оба переживали за Лешу, они вместе ходили к нему в больницу), но как только Леша пошел на поправку, Данила стал снова исчезать из дома, оставляя ее наедине со своими страхами и грустными воспоминаниями.

А потом случился тот день…

Примерно за неделю до этого, вечером, возвращаясь из «Экипажа», где она помогала Теоне, в подъезде она столкнулась лицом к лицу с Виктором. Это было так неожиданно, что Лина на секунду потеряла привычное самообладание; может быть, что-то отразилось в ее лице, потому что Виктор вдруг замер и уставился на нее, чего прежде не случалось. Она вбежала к себе в квартиру, сердце стучало: узнал — не узнал?

Лина так и не поняла, почему этот подонок так пристально смотрел на нее. А через несколько дней, когда она выходила из квартиры, дверь соседней вдруг стала открываться. Лина вздрогнула, потому что никак не ожидала увидеть то, что увидела. Из квартиры Виктора выбежал ребенок — маленький мальчик в комбинезоне, с игрушечной машиной в руках. Следом за ним на площадку вышла незнакомая женщина.

— Вы кто? — спросила Лина, мало заботясь тем, каким диким и невежливым может показаться ее вопрос.

Женщина взглянула на нее с укоризной и подчеркнуто вежливо произнесла:

— Здравствуйте! Мы новые жильцы.

— А он… где тот человек, что жил здесь? — выдавила Лина.

Женщина пожала плечами:

— Понятия не имею. Я так понимаю, что здесь кто-то до нас снимал квартиру и теперь съехал. Владелец квартиры сдал ее нам. У вас к нам какие-то претензии?

Лина покачала головой и вернулась к себе.

Итак, Виктор скрылся, растворился, исчез. А почему так произошло — узнал ли он ее в тот день или у него были свои причины для переезда — осталось для нее загадкой. Но каковы бы ни были причины, их следствие повергало ее в отчаяние. Пока она металась между любовью, личным счастьем, страхом подставить своим поступком Данилу и возмездием, ее враг исчез. Выходит, что она предала своих любимых умерших, забыла о них, растворившись в отношениях с мужчиной, которому она даже не очень-то и нужна, который теперь сбегает из дома при каждом удобном случае, только бы не видеть ее.

Чувство вины перед близкими захлестнуло Лину. Старые демоны выползли из темноты, где они прятались в последнее время — в ее самые счастливые дни с Данилой — и вновь заговорили. «Что, забыла о нас? А мы здесь, мы рядом, мы всегда будем с тобой…»

В отчаянии она набрала телефонный номер Данилы. Что-то важное решалось в этот миг.

— Привет, Дан. Когда приедешь?

— Я немного задержусь сегодня, извини, — разом обрубил ее надежды Данила.

Ей хотелось взорваться: «Какого черта?!», но вместо этого она спокойно сказала:

— Да, хорошо.

— Люблю тебя, скучаю! Прости, пока не могу говорить. До встречи.

Данила отключился, и Лина опустила телефон, проваливаясь в пустоту.

Люблю, скучаю, не могу говорить… Вот, кажется, все и решилось. Руки дрожали, голова наливалась тяжестью. Спасительные колеса ей больше не помогали; надо бы сменить препарат или увеличить дозу, а впрочем, к черту все.

Лина долго сидела на подоконнике, завернувшись в плед, смотрела, как зажигаются окна в доме напротив, как затеплился огнями и теплым светом свечей на столиках «Экипаж». Но несмотря на то, что в кофейне сидели посетители, а по улице шли прохожие, у Лины сейчас было чувство, будто она одна во всем мире. Абсолютное одиночество накрывало волной. Прошлое не отпускало, и оно не давало ей права на счастливое настоящее и будущее. Там где-то, в глухом переулке, вдруг промелькнули тени мамы и Павлика. Они могли надеяться только на нее. Наконец пришло решение. «Я больше не буду менять русло своей судьбы. Я найду Виктора, как когда-то уже находила его, и теперь ничто меня не остановит».

Лина вошла в комнату Данилы и (прости меня, Дан!) открыла давно подобранным ключом ящик стола, в котором Данила хранил ее пистолет.

Быстро собрать вещи, зарыться лицом в старую куртку Данилы с той самой нелепой, самой дорогой на свете пуговицей. Уйти навсегда. Прощай, Данила.

Лина оставила на столе ключи от квартиры, теплый, подаренный Данилой плед, свои надежды на счастливое будущее и ушла.

Данила обещал Лине, что поможет ей, что разберется с ее врагами, и это обещание, данная ей клятва, его своеобразная присяга в любви к ней, не давали ему покоя. Он должен был решить все сам, по-мужски, и он нашел, как ему казалось, единственно верное решение.

Каждое утро он теперь уходил из дома, чтобы приблизить намеченную цель еще на один шажок, чтобы затянуть петлю на шее врага еще на одну йоту. Он не боялся за себя и не сомневался в том, что поступает правильно, но он переживал из-за того, что вынужден оставлять Лину одну. Он бы хотел остаться с любимой женщиной, но шел на свою войну (нормальное мужское занятие!), уходил ради нее, ради их будущего и убеждал себя, что скоро он завершит, закроет эту историю, и после этого у них с Линой все будет хорошо. Возможно, он должен был рассказать ей, зачем и куда уходит, в чем состоит его план, но он боялся травмировать Лину, боялся спровоцировать у нее нервное потрясение, наконец, он просто не хотел, чтобы она переживала за него. «Скоро, все скоро закончится!», — мысленно обещал любимой Данила.

В тот вечер он вернулся домой по обыкновению поздно. Торопясь, взбежал по лестнице, как мальчишка; руки оттягивали пакеты — по пути домой он заехал в магазин и купил для Лины ее любимый инжир и мандарины (смотри, какие свежие, с листочками, пахнут декабрем и Новым годом!).

Он вошел в квартиру и увидел, что Лины нет.

Чуть приоткрытое окно, смятый плед на диване, темные окна в кофейне напротив. И только в переулке сильный ветер прогоняет припозднившуюся осень.

Он бросился в свою комнату, рванул ящик стола — пистолета не было. Данила перевел взгляд на висевшую над его столом фотографию Лины, сделанную когда-то в осеннем лесу, ту самую, где над Линой словно нависла какая-то тень. Он всмотрелся в изображение и замер — темная тень над девушкой стала больше. Данила вернулся в гостиную. Он долго смотрел на пустое окно, в котором отражался усталый ангел по имени Лина.

Данила вздохнул. Как мне тебя найти?! Город такой большой и враждебный для усталого бескрылого ангела.

ГЛАВА 19

РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ

Теона смотрела на Данилу с сочувствием; было видно, что он сильно переживает случившееся.

— Я должен найти Лину как можно быстрее, пока не случилось беды, — сказал Данила. — Ты можешь мне помочь. В последнее время вы с Линой были близки. Постарайся вспомнить — возможно она что-то рассказывала тебе о своей жизни в Петербурге? Где она жила, работала, есть ли у нее здесь знакомые?

Теона задумалась — при всей своей доброте и искренности Лина была закрытым человеком и мало говорила о себе. Вот разве что…

— Как-то Лина обмолвилась, что до того, как она переехала к тебе, она работала в больнице где-то на севере города.

Данила кивнул:

— Это может быть зацепкой, начну поиск с больниц. Пожалуйста, сообщи мне, если она вдруг объявится!

Он отодвинул свой почти не тронутый кофе и поспешно поднялся:

— Проедусь-ка я по больницам прямо сейчас. Вдруг повезет.

Теона проводила его глазами, увидела в окно, как Данила сел в машину, и вздохнула. «Как грустно начинается зима: Лешка в больнице, Лина пропала, от Ники из Франции нет никаких вестей и о судьбе сестер Ларичевых по-прежнему ничего неизвестно».

В городе в этот первый день декабря было неуютно и холодно. По улице гулял свирепый ветер, от которого даже стекла в кофейне чуть подрагивали. Впору было захандрить. Звякнул колокольчик, и в кофейню ввалилась стайка озябших студентов. Теона поспешила за стойку, чтобы варить кофе и обогревать теплом всех, кто сейчас в этом нуждался. В конце концов, как часто говорила ее бабушка Нино, когда мир вокруг тебя рушится, единственно верное решение — продолжать делать то, что ты умеешь. И стараться делать это хорошо, по совести. Это единственный способ спасти и себя и мир.

Это была уже четвертая по счету больница, в которую он заехал. Данила понимал, что ему надо найти Лину раньше, чем она найдет Виктора, чтобы уберечь ее от непоправимой ошибки. Он не имел права на рефлексию и переживания — он должен был действовать и обойти, если понадобится, хоть сто больниц. Однако на исходе третьего дня он приуныл — огромные больничные корпуса, подъезжающие машины скорых, вереницы людей, спешащих к приемному покою… В этом огромном городе слишком много боли и отчаяния, и в нем так легко потеряться навсегда.

Еще одна больница, равнодушные лица и слова: нет, не знаем, не можем вам помочь. И вдруг спасительная фраза — свет в конце тоннеля: «Да, была сотрудница с такой фамилией, правда, она уволилась в сентябре. Вы можете поговорить с кем-то из ее коллег».

Данила нашел молодого доктора, который работал с Линой в одном отделении.

Недоверчивый взгляд бывшего коллеги Лины: «А зачем вы ее ищете?»

Поспешная фраза Данилы в ответ: «Мне нужно ее найти, очень нужно. Чтобы помочь ей».

Доктор пожал плечами:

— Но я даже не знаю. Понимаете, она не из тех, кто много о себе рассказывает. Собственно, о ней никто ничего не знал. Просто видели, что она — хороший человек — в любой ситуации всегда сделает больше, чем должна по служебному регламенту. Вроде смурная всегда, закрытая, но человеческое в себе не растеряла. И лично мне этого знания было достаточно. Ну а в душу к ней никто не лез, да она и не пускала.

Свет в черной дыре туннеля погас. Данила тяжело вздохнул: ох, Лина-Лина, девушка-остров, неужели никто о тебе ничего не знает…

Он пожал руку доктору и уже пошел к выходу, но мужчина вдруг его окликнул:

— А вот тот ребенок… Они с ним прямо не разлей вода были. Она его и вытащила с того света. Лина очень к нему привязалась.

— Какой ребенок? — Данила мгновенно зацепился за эту последнюю надежду.

— Он сейчас, кажется, в детском доме.

— Как его зовут? В каком детском доме?

Мужчина испытующе посмотрел на Данилу и вздохнул:

— Идемте. Попробую вам помочь.

Итак, этот незнакомый Лёня был единственной зацепкой и возможностью найти Лину. После долгих переговоров с руководством детского дома, куда попал мальчик, и соглашения о фотопроекте, который предложил сделать Данила, ему удалось встретиться с парнем.

— Привет, Лёня! — Данила попытался улыбнуться. — Как жизнь?

Мальчик взглянул на него исподлобья. У парня был взгляд, о который можно было обжечься. В этих глазах сквозили усталость и боль, как у десяти изрядно поживших и уставших от жизни взрослых людей.

Данилу обожгло.

— Эй… Все нормально?

— Ты кто? — глухо спросил мальчик.

— Я друг Лины.

В глазах Лёни мгновенно промелькнуло что-то такое, что Данила понял — у них с Линой действительно есть сильная связь.

— А где она? — вскинулся Лёня.

— Идем, нам надо с тобой серьезно поговорить. Да и познакомиться поближе. — Он протянул Лёне руку.

Лёня подумал с минуту и протянул Даниле ладошку.

Данила пришел к Лёне и на следующий день. А в выходные он приехал к нему со своей фотокамерой — показывал, как надо снимать, рассказывал о своих поездках по миру. Лёня молчал, внимательно слушал. Он, как и Лина, был не очень разговорчивым. Но когда Данила приехал в третий раз, у Лёни прорвало плотину молчания. Выслушав рассказ Данилы о съемках на Севере, он вдруг выпалил:

— А вот хорошо бы нам втроем туда поехать!

— Втроем? С Линой? — сразу понял Данила.

Лёня кивнул.

— Ну, может, так и случится. Послушай, Лёня, у меня есть просьба.

Он протянул мальчику мобильный телефон, который привез с собой.

— Вот здесь забит мой номер. Если вдруг к тебе когда-нибудь придет Лина, позвони мне. Сразу позвони мне, ладно? Это наша с тобой единственная надежда на то, что у нас — у всех нас — все будет хорошо.

Лёня взял телефон и долго смотрел на номер Данилы, словно заучивал наизусть.

— Можешь даже ничего не говорить, просто набери мой номер — это будет сигнал, я пойму, что она пришла.

— А если она никогда не придет? — вздохнул Лёня.

Данила промолчал.

Кофейный справочник лежал на прикроватной тумбочке, здесь же, на тумбочке, на обложке неоткрытого блокнота, паслись олени. Леша лежал, смотрел на противоположную стену больничной палаты, изучал трещинки на стене и все вернее погружался в тяжелую хандру. Так странно: вот был целый мир — огромный город, кофейня, насыщенная жизнь, и вдруг этот мир сузился до размеров маленькой больничной палаты, осмотров врача и визитов медсестры. И вроде город тот же (ну не на Марсе же эта больница расположена, а просто в другом районе), но только кажется теперь, что до «Экипажа» так далеко, будто он находится на другом конце света.

Леша пошевелился — в боку и в груди отозвалось страшной болью. Он застонал, чувствуя себя каким-то раздавленным жуком; оказывается, так трудно просто приподняться на кровати, а уж встать и пойти — вообще что-то невероятное, сродни подвигу Геракла.

В палату вошла доктор — такая большая и серьезная женщина, что Леша всегда чувствовал себя рядом с ней первоклассником, не выучившим уроки.

— Доктор, — заныл Леша, — когда меня уже выпишут? Мне очень нужно выписаться как можно скорее. Ну хотя бы до Нового года?!

Доктор смерила Лешу строгим взглядом и выдала нехитрый, но верный логический алгоритм: «Ну вот чем быстрее встанешь и начнешь ходить, тем быстрее поправишься. Тогда и выпишем!»

Леша проводил докторицу глазами и вздохнул. Легко сказать — надо ходить! С такой-то дыркой в боку… Он стиснул зубы от боли, приподнялся, как-то даже не встал, а скинул себя с кровати и пополз, добавляя шаги по чуть-чуть; и так, наконец, дополз до окна.

В окно был виден больничный городок — серая, неприглядная картина. «Стоило ли ползти к окну, чтобы увидеть такой вид?» — сник Леша. Но он знал, что где-то вооон там — на той стороне Невы, в самом сердце города, есть кофейня, в которой хрупкая кудрявая девушка варит сейчас всем отличный кофе (а все-таки, Тея, я научил тебя варить первоклассный кофе! Не зря я с тобой так мучился!).

А интересно, чем сейчас занята Тея? Какой именно кофе она варит, как он пахнет? Может, лимонный раф, и тогда в воздухе пахнет цитрусом, или Тея добавляет в кофе корицу и шоколад? Леша даже машинально потянул носом воздух, но почувствовал только больничный запах супа и каши. Он снова посмотрел в окно, за которым не было ничего интересного, и мысленно вновь переместился в «Экипаж». Там теперь наверняка играет джаз, и можно сесть за столик у окна и долго сидеть, приводить мысли и чувства в порядок и ждать… Чего? Да хоть первого снега. Он ведь все равно когда-нибудь случится и волшебным образом преобразит этот город.

А, кстати, хорошо бы тогда уже все-таки покинуть эту унылую больницу! И Леша пополз дальше, наметив себе цель дойти до конца коридора.

Теона шла по улице, вернее, летела, подгоняемая злым ветром в спину. От холодного дождя кепка и шарф быстро намокли, один ботинок начал предательски протекать, и в горле уже першило от начинающейся простуды, будто в нем орудовал лапой здоровый, размером со слона, кот.

«Ну и сторонушка, — усмехнулась Теона, — ледяные дожди напополам с ветрами! И что ж так все время темно… В десять часов утра еще темно, а после обеда уже темно. Не зря Лешка говорил, что в Петербурге солнце сожрал тот самый злой крокодил из сказки».

Но вот на горизонте замаячил спасительный «Экипаж». Теона нырнула в теплую кофейню, сварила себе убойный глинтвейн со специями по рецепту Белкина и дополнила это лекарство от простуды и депрессии тетиным пирогом с грушей и горгонзолой. И вот уже призрак гриппозного кота отступил и обернулся уютной пеструшкой Лорой, а горло больше не болело.

Хотя декабрь уже перевалил за середину, ни снега, ни даже намека на снег в городе по-прежнему не было. Ну а раз так — приходилось самим выходить из положения. Вот уже час Теона вырезала снежинки из бумаги, вспомнив свое любимое новогоднее развлечение из детства, и приклеивала их на окна. Самую большую и сложносочиненную снежинку, от которой расходились красивые лучи, она прилепила на окно Ники.

Сидевшая в этот момент в зале и что-то выстукивавшая на клавиатуре своего ноутбука Мария отвлеклась от работы и одобрительно оглядела рукотворные снежинки.

Закончив украшать кофейню, Теона принесла Марии еще одно тыквенное пирожное и очередную чашечку кофе.

— Чудо-десерт от вашей Мананы и «Черный капитан» — именно то, что нужно в такой промозглый день, — улыбнулась Мария.

С некоторых пор Мария стала приходить в кофейню работать — садилась с ноутбуком за столик и что-то печатала. При этом вид у нее был такой сосредоточенный и серьезный, что Теона понимала — человек пишет нечто важное. Теоне очень хотелось спросить, над чем именно работает Мария, но спрашивать было неловко. Но сегодня Мария сама завела разговор.

— Ох уж этот ваш «Черный капитан», он и мертвого пробудит к жизни! — Мария вдохнула кофейный аромат из своей чашки. — Мне кажется, без любимого кофе мне теперь не обойтись. Знаете, Тея, у вас такая атмосфера, что мне здесь работается лучше, чем дома. Смотрю в ваши огромные окна, наблюдаю за жизнью квартала и как-то легко пишется, книга выстраивается сама собой.

— Вы пишете роман? — обрадовалась Теона.

— Ну, может быть, назвать это романом будет слишком претенциозно и самонадеянно, — усмехнулась Мария. — Скорее, это сборник историй о петербургских героинях с удивительной судьбой, с их тайнами, любовями, взлетами, трагедиями. Видите ли, идея этой книги родилась сама собой. Однажды во время одной из экскурсий, посвященной литературным адресам Петербурга, я поняла, что мой рассказ о женщинах Серебряного века — почти готовая книга. Нужно только сесть и записать, оформить ее в виде книги.

Теона во все глаза смотрела на Марию. С ее точки зрения, Мария сама походила на героиню романа из другого времени. В ее хрупкости, манере держаться, в ее удивительной женственности, в присущей ей элегантности, стиле, в перезвоне массивных серебряных браслетов, подчеркивающих изящество ее рук, было что-то нездешнее. Словно эта женщина, закутанная в бирюзовый кашемировый палантин, заблудилась в веках и совершенно случайно оказалась в Петербурге, в двадцатых годах двадцать первого века — приземлилась в кофейне в центре города, попивает кофе и ест тыквенные пирожные.

— А хотите, я проведу для вас сегодня эту экскурсию — расскажу о своих героинях? — предложила Мария.

— Конечно, хочу! — обрадовалась Теона. — Только мне нужно дождаться Никиту, он сейчас придет.

Но вместо Никиты в кофейню вошел Павел в сопровождении своей верной Бобби. Антиквар кивнул Теоне и уже собирался расположиться за соседним столиком, но в этот миг случилось непредвиденное. Рядом с собакой проскочила Лора и зашипела, в результате Бобби неловко попятилась и зацепила лапами провод от компьютера Марии. Никто и ахнуть не успел, как ноутбук Марии рухнул на пол.

Теона вскрикнула.

Павел подошел к Марии:

— Простите, это я виноват!

— Ну вы же не специально столкнули мой компьютер со столика, — пожала плечами Мария.

— Но это же моя собака его опрокинула? — заметил Павел.

— Не думаю, что у вашей собаки был какой-то злой умысел и она сделала это намеренно, — улыбнулась Мария. — Ничего. Я что-нибудь придумаю.

— Давайте придумывать буду я, — сказал Павел. — Позвольте мне самому решить эту проблему.

Теона вернулась за стойку и оттуда наблюдала, как Павел с Марией разговаривают. Сначала они говорили напряженно, потом градус общения теплел — оба стали улыбаться и что-то живо обсуждать.

Позже Теона часто вспоминала этот случай и говорила, что ее Лора оказалась для всех добрым ангелом, ведь если бы она в тот вечер не напугала Бобби, все могло бы пойти совсем не так.

Когда в «Экипаж» вошел Никита, Мария напомнила Теоне об экскурсии и предложила пойти гулять. Узнав, что они идут на прогулку, Павел тут же вызвался пойти с ними.

Широкие площади, узкие улочки, выгнутые кошачьи спинки мостов, старые дома, имена и судьбы… В рассказах Марии история представала не сухим перечислением дат и событий, но некой книгой без конца и начала. И все переплеталось — времена, революции, войны, судьбы тех, кто жил за этими окнами, творил, страдал, находил утешение. Вот Петр закладывает город, вот разбивают Летний сад, мчится в санях навстречу истории и славе будущая императрица Елизавета, Павел Первый рисует проект Михайловского замка, спешит на дуэль Пушкин, вот в осажденном городе играют Седьмую симфонию, а через умирающий, но не сдающийся город мчится блокадный трамвай. И вот в этот декабрьский вечер большеглазая девочка, еще недавно считавшая себя здесь чужой, замерев, слушает петербургские истории. А в старенькой церкви, против которой остановились наши герои, начинается вечерняя служба и звонят колокола.

Мария рассказывала, Павел с Теоной внимали ей.

Теона была увлечена рассказами, но в какой-то миг, взглянув на своих спутников, она почувствовала, что между этими двумя людьми сейчас возникло невидимое, но вполне осязаемое чувство. Девушка мгновенно ощутила неловкость. Да, третий человек здесь явно был лишним (вот разе что собака Бобби лишней не была — она тихо топала рядом с хозяином, никому не мешая). Теона подумала, что хорошо бы ей деликатно смыться и оставить Марию с Павлом вдвоем. Однако просто так свинтить теперь тоже было неловко, и Теона шла c ними рядом, тихо, как Бобби. А Павел все время смотрел на Марию и чему-то улыбался.

Между тем они вдруг вошли в квартал, где жила Теона.

«Надо же — этак мы подойдем к моему дому!» — удивилась Теона. Она даже успела подумать, что скажет сейчас: «О, а вы знаете, это мой дом! Я пойду, что-то устала сегодня…», вежливо раскланяется и уйдет, чтобы не мешать этим двум красивым людям.

И тут они действительно вышли к дому, где она снимала квартиру.

— Представляете, а я здесь живу! — начала Теона.

Мария остановилась и изумленно взглянула на девушку.

— Я как раз вела вас к этому дому, чтобы рассказать историю еще одной героини… Подождите, Тея, а в какой квартире вы живете?

Теона махнула рукой на свои окна.

— Но это же невероятно! — растерялась Мария. — Это та самая квартира…

Стрела, пущенная сто с лишним лет назад в такой же холодный вечер, летела через годы, события, войны, рождения, смерти и — попала в цель.

Лина возвращалась с работы через выстуженный, замерший в ожидании так и не выпавшего пока снега и грядущего Нового года город. Кое-где уже стояли первые елки, впрочем, ощущения праздника они не вызывали. Тем более у Лины.

Ее жизнь снова разделилась. И если раньше черта разграничивала счастливую жизнь, когда у нее была семья: мама, брат, жених, — и отрезок после случившейся трагедии, то теперь ее жизнь делилась еще и на период счастья с Данилой и на ту пустоту, в которой она оказалась сейчас. Осенние разноцветные листья, глаза Данилы, надежды, появившиеся друзья, человеческое тепло — все пронеслось, исчезло, и она снова вернулась в привычный холод.

За тот месяц, что она прожила без Данилы, Лина успела снять маленькую квартиру, устроиться на работу в поликлинику, нанять детектива, который когда-то уже помог ей найти Виктора, и — погрузиться в абсолютное одиночество. Она словно бы отсекла себя от жизни, закатилась в какую-то щель — теперь и не выбраться. Работа, унылые вечера в чужой квартире, и ничего больше. Ей было одиноко и в пустой квартире, и, как сейчас, в центре шумного города. Ничего не поделаешь — каждый человек одинок звериным одиночеством и в избушке на окраине леса, и в оживленной городской толпе.

Сегодня был особенно тоскливый, невыносимый вечер. Лина уже подходила к метро, чтобы поехать домой, и вдруг ее резануло такой тоской — как пилой по живому, что она не выдержала, развернулась и побрела на ту самую улицу, чтобы посмотреть на любимые окна и согреться их светом.

Окна Данилы были темны. Лина вздохнула: «Милый, где ты сейчас?» Затем осторожно, чтобы не оказаться замеченной, она прошла мимо «Экипажа». В окнах кофейни отражались елочные гирлянды, на столиках внутри горели свечи.

Лина сжала душу в кулак и пошла к метро.

Данила теперь приезжал к Лёне каждые выходные. Иногда с подарками, иногда, если не успевал что-то купить — без них. Лёня радовался ему безотносительно всяких подарков. Два мужика разговаривали или молчали; им было хорошо вместе. Данила и сам не ожидал, что Лёня так быстро перестанет быть для него только связующим звеном с Линой, что он искренне привяжется к парню и будет приезжать к нему, потому что это станет важным для них обоих.

И вот однажды Лёня вдруг спросил (с такой тревогой, что было очевидно — этот вопрос его сильно беспокоит):

— А если Лина никогда не придет… Ты все равно будешь ко мне приходить?

В Лёниных глазах была и боль, и растерянность, и страх.

Данила обнял его:

— Я буду приходить, Лёня. В любом случае.

И все-таки что-то в этой обступившей ее темноте теплилось огоньком, не давало Лине окончательно замерзнуть: любовь к фотографу в старой куртке, мысли о кофейне, где тепло даже в самую скотскую погоду, и воспоминания о мальчике, которому она все-таки чуть-чуть в свое время помогла. Правда, мысли о Лёне были неразрывно связаны и с чувством вины перед ним. «Ты в ответе за тех, кого…» — это была заповедь ее мамы (и Лина прекрасно эту заповедь усвоила). В ответе, да. И, конечно, она перед этим парнем кругом виновата — приручила его к себе, привязалась сама (да что там — полюбила-проросла, будто они были тысячу раз родными), а потом ушла, оставила одного в его абсолютном сиротстве.

Она часто думала о Лёне, и чувство вины перед ним, мысли о том, как ему живется в детском доме, не давали ей покоя.

Однажды, в середине декабря, ей приснился Павлик в его шестилетнем-семилетнем возрасте — он улыбался, что-то ей оживленно рассказывал, куда-то звал, а когда она пошла за ним (Павлик, не уходи, я за тобой не поспеваю!), на середине пути он обернулся, и Лина увидела, что это не Павлик, а Лёня.

Проснувшись, она решила найти Лёню и хотя бы просто передать ему подарок на Новый год. Не тревожить его, не давать пустых обещаний, а подарить что-то через воспитателя и уйти. «Ну что там им подарят от социального Деда Мороза — одинаковые подарки для всех? Пусть у Лёньки будет свой собственный Дед Мороз».

Она нашла для него игрушечную железную дорогу (Лёня как-то сказал, что мечтает иметь такую) и другие игрушки, которые могли понравиться мальчику этого возраста, подписала открытку и вложила ее в коробку с игрушками. «С Новым годом, Лёня! Пусть у тебя все будет хорошо! Люблю тебя. Лина».

В детском доме она передала коробку дежурному сотруднику и вышла на улицу.

Она стояла, прислонившись к решетке небольшого сада, расположенного на территории детского дома. Вроде бы сделала, что хотела, можно уходить, теперь должно полегчать; однако легче ей не стало. Напротив, чувство вины взыграло с удвоенной силой: «Откупиться пришла? Конечно, сунуть подарок и уйти — так же проще всего…» И в этот момент пустой садик огласился детскими криками — детей вывели на прогулку. Лина, спрятавшись за колонну, искала Лёню глазами. Нашла… Сердце упало.

Все дети его группы держались вместе, а Лёня был как-то особняком от всех. Он сидел на скамейке один — насупленный, серьезный — маленький мужичок. Шапка съехала набок, ни шарфа, ни варежек. «Замерзнешь ведь, — охнула Лина. — Почему горло голое?» Она едва сдержалась, чтобы не крикнуть ему: «Лёня, Лёнька, я здесь».

Потом воспитательница собрала детей, и они вернулись в здание. Лина коснулась лбом ледяной решетки сада и смахнула слезы.

Надо было что-то решать. Сейчас или никогда. Как говорит Данила: в жизни каждого человека однажды наступает решающий момент.

ГЛАВА 20

ЕСЛИ БЫ НЕ ТЫ

Она долго уговаривала пустить ее в кабинет заведующей. Потом долго и горячо упрашивала заведующую детским домом дать ей возможность встретиться с Леней. «Мне нужно его увидеть, очень нужно».

— А вы вообще ему кто? — вздохнула эта пожилая, много повидавшая женщина.

— А я вообще ему… буду мать. Я хочу усыновить Лёню, — сказала Лина и вдруг успокоилась, как человек, принявший решение. — Я все соберу, сделаю, что будет нужно — документы, справки, что угодно. А пока можно я просто увижу его? Мне надо сказать ему, чтобы он продержался, пока я все подготовлю. Пожалуйста, дайте мне с ним поговорить.

Лина смотрела на Лёню, Лёня, не мигая, на нее. Потом он отвернулся от нее и полез в карман, словно бы у него были дела и поважнее.

— Ты забыл меня, Лёнька? Ты мне не рад? — сникла Лина.

— Я сейчас, мне надо, — забормотал Лёня. — Ничего я не забыл.

В этот миг ему ответили на звонок, и Лёня отчаянно закричал в трубку:

— Она пришла!

… — А ты кому звонил? — не выдержала Лина.

Сердце билось — и хочется поверить в чудо, и боязно: а бывают ли такие чудеса?

— Твоему другу, — ответил Лёня. — Знаешь, он теперь и мой друг.

А может, все-таки бывают?

— Извини, — Лёня взял ее за руку, — но Данила просил тебя задержать до его приезда.

В этот миг в актовый зал, где расположились Лина с Лёней, вошла сотрудница детского дома и вручила Лёне Линин подарок.

Лёня вопросительно взглянул на Лину.

— Это я на всякий случай передала, вдруг бы мы не встретились, — виновато пояснила Лина. — Там подарок, который ты хотел!

— Потом посмотрю, — сказал Лёня, крепче сжав ее руку.

— Я не уйду, — заверила Лина. — Больше не уйду. Обещаю. Давай-ка вместе собирать дорогу!

Они оба сели на пол и начали собирать этот игрушечный мир — станции, рельсы, поезда. Лёня соединял предметы увлеченно и с восторгом, как человек прикоснувшийся к мечте, Лина ему помогала.

Вскоре дверь в зал приоткрылась, и кто-то вошел. Удивительно, но после звонка Лёни Данила приехал так быстро, словно примчался сюда не на своем джипе, а на таком вот поезде или вообще прилетел на вертолете.

Лина не обернулась, услышав его шаги, но разволновалась — до дрожи в руках, настолько, что никак не могла соединить вагончики.

Данила молча сел на ковер рядом с ними, взял у Лины голубые, как из сказки, вагоны, в которых только за счастьем ездить, и помог ей их прицепить друг к другу. Дорога заработала — станции загорались огнями, мчались поезда.

— А я в детстве тоже такую хотел, — спокойно, будто они расстались сегодня утром, сказал Данила.

Лина с облегчением выдохнула — она боялась его первой фразы, да и сама боялась сфальшивить, сказать что-то не то; выяснения отношений и напыщенной мелодрамы она бы сейчас не вынесла. А так вот правильно — ничего не выясняем, просто едем дальше, в новом вагоне до новой станции. В новую жизнь.

Но когда поезд поехал по тридесятому кругу, всем, даже маленькому Лёне, стало ясно, что нужно все же решать, кто с кем в этом новом вагоне и куда поедет и какой будет их новая жизнь. Однако же говорить об этом вслух было не обязательно, может, даже вернее было об этом просто подумать в сосредоточенной тишине. И вот так двое взрослых людей молчали и смотрели друг на друга. А притихший Лёня, забыв про железную дорогу, казалось, чего-то ждал.

В зал заглянула заведующая и тут же осторожно прикрыла дверь: что ж, бывает так, что людям надо долго и серьезно помолчать обо всем на свете, зачем же им мешать?

Молчание, в котором рождались важные решения. И вроде ничего сказано не было, а в итоге — все решено.

Данила подытожил за всех эти странные переговоры и по-мужски, в двух словах, обозначил каждому дальнейшее направление судьбы.

— Значит, так. Ты, Лина, сейчас едешь со мной. — Данила повернулся к Лёне. — А ты, Лёнька, пока останешься здесь. Но обещаю, что Новый год ты встретишь дома.

Внутри Лёни мгновенно загорелась лампочка радости и тут же погасла. Лёня тоскливо взглянул на коридор, по которому ему сейчас нужно было возвращаться в свою комнату.

— Обещаю, что мы заберем тебя до Нового года, — повторил Данила.

— А что мне пока делать? — вздохнул Лёня.

— Паровозы вон катай, — улыбнулся Данила. — Так, глядишь, и до конца декабря быстро доедем.

На прощание Лина обняла Лёню:

— Давай держись, мы за тобой приедем!

Когда они вдвоем с Данилой шли к его машине, Лина почувствовала Лёнин взгляд. Обернувшись, она увидела, что мальчик смотрит в окно и машет им.

Данила проследил за ее взглядом, обернулся и тоже помахал Лёне. Потом он взял Лину за руку и посадил в машину.

— Второй раз сбежать не выйдет, — Данила сел рядом с ней. — Забыл предупредить — от меня так просто не отделаешься! Сейчас заедем за твоими вещами и поедем ко мне. Да?

Лина молчала и смотрела, как бьются по стеклу автомобильные дворники.

— Хватит бегать, Лина, — сказал Данила. — Просто останься со мной. Навсегда.

Она чуть склонила голову, соглашаясь. Рыжий завиток волос упал на упрямый лоб. Данила отвел ей рыжую прядь и нежно — тыльной стороной ладони — коснулся ее лица.

Уже возвращаясь с вещами с ее съемной квартиры, у метро Данила затормозил и остановил машину.

— Я сейчас!

В окно Лина увидела, как он подошел к стоящей у метро бабуле в вязаной шапке, продававшей цветы.

Данила протянул ей деньги, и бабуля, радостно тряхнув шапкой, протянула ему букет вместе с ведром.

Он вернулся в машину и вручил Лине ведро с цветами.

— Извини, — виновато сказал Данила, — в каком-нибудь правильном любовном романе это был бы красивый букет сортовых роз, но у нас все неправильно, поэтому тебе достались чуть поникшие георгины из бабушкиного сада. Подмороженные, зато с ведром, вазы не надо!

Данила рассмеялся, и Лина вдруг тоже засмеялась. И так они смотрели друг на друга и смеялись. Ну а что — бывает, что даже дурацкое ведро, если оно появилось вовремя, может спасти сложную ситуацию. Раздался стук, за стеклом замаячила бабушкина шапка.

Данила приоткрыл дверцу, и радостная бабуля в знак благодарности за щедрое денежное вознаграждение всучила ему какую-то банку.

— У меня еще варенье есть из садовой ягоды! Сама варила. Это вам. Просто так. — Бабуля подмигнула Лине. — Хороший у тебя парень!

— Это правда, — улыбнулась Лина. — Хороший!

Та комната, куда Лине так хотелось вернуться, и то самое (на мир она теперь хотела смотреть только из него) окно. И плед лежит на диване, там, где она его оставила. Если бы Лина могла заподозрить высоченного серьезного Данилу в излишней сентиментальности, она бы, пожалуй, подумала, что он… Она вопросительно взглянула на Данилу.

— А я спал с твоим пледом, — признался Данила, — ну… он просто очень теплый.

Лина улыбнулась — понятно.

Данила молчал и смотрел, как она раскладывает свои вещи. И когда Данила видел, как ее немногочисленные вещи расставляются по квартире (флакон крышесносных духов и тюбик красной помады приземлились на полочку, черная кружевная сорочка замерла на крючке, книга стихов раскрылась на самой важной странице на прикроватном столике) он успокаивался, словно бы его разбитый мир сейчас возрождался, и это не вещи, а что-то более важное складывалось, вставало на свои места.

А когда Лина подошла к окну, и он увидел ее силуэт на фоне вечернего города, все окончательно сложилось. Его ангел вернулся.

Но оставалось кое-что, что все же торчало зазубриной даже в этой идеальной сложившейся картине — вот только здесь еще чуть-чуть подправить и тогда все будет хорошо.

— Ты все вещи разобрала? — Спустя паузу Данила добавил. — Пожалуйста, отдай мне пистолет! И давай уже перестанем забирать его друг у друга по кругу.

Лина замерла, потом достала со дна чемодана пистолет и отдала Даниле.

— Отлично, — кивнул Данила. — Следующий вопрос. Нам надо оформить документы на Лёньку. Надеюсь, ты понимаешь, что, учитывая это обстоятельство, я должен на тебе жениться? Потому что парня скорее отдадут в полную семью.

— Ты так своеобразно делаешь мне предложение? — усмехнулась Лина, забираясь на свой любимый подоконник.

— Я не мастак говорить красивые фразы, тебе со мной не повезло, — Данила подошел к ней вплотную, — да и опыта нет, понимаешь, я никому еще не делал предложения выйти за меня замуж. Ну так что? Ты согласна? Молчишь? Ладно, ничего не говори сейчас, подумай.

Он взял ее на руки, поносил по комнате, как ребенка, потом бережно, как хрустальную вазу, посадил на диван и сел рядом с ней.

— Лина, я нашел его, — сказал Данила. — Хочешь поговорим об этом…

По лицу Лины пробежала тень, но она покачала головой:

— Нет. Не хочу.

Как говорила ее мама: «Бог дает человеку силы только на один день». Поговорим о плохом завтра, а сейчас пусть будет только хорошее, которого мы оба так долго ждали. Сейчас она хотела одного — согреться и согреть, а все остальное пусть подождет.

Губами к губам, сердце к сердцу, и любить, как будто эта ночь последняя на земле.

Данила спал, а к ней сон никак не шел.

Лина долго смотрела на Данилу — родной человек, которого знаешь насквозь-наизусть-навсегда; потом уткнулась в его небритую щеку, чуть поросшую рыжеватой щетиной. На подоконнике горела свеча, и тепла от нее было как от целого костра — можно было согреться за все прошлые студеные годы. Лина осторожно встала, подошла к окну. Интересно, а может быть окно какой-то малой Родиной? Но вот у нее случилось именно так. Ее центр мира — это окно и оконное перекрестье с видом на старый переулок в сердце странного города и на любимую кофейню.

Уже под утро ей приснился сон, в котором она вот так же смотрела из окна Данилы на улицу и вдруг увидела внизу маму с Павликом. Мама в этом сне была совсем молодая (в сегодняшнем возрасте самой Лины), в своем любимом платье, а Павлик выглядел взрослым, как в свое последнее лето. Они шли по улице, разговаривали о чем-то.

— Подождите! Не уходите! — крикнула им Лина.

Ее родные остановились. Мама с Павликом стояли под окном, смотрели на Лину, и ей очень хотелось туда, к ним.

— Лина, будь счастливой за всех нас, — улыбнулась мама. — Просто будь самой счастливой. Это наша единственная просьба!

— Прощай, Лина, мы больше не придем! — крикнул Павлик и помахал ей.

Его последнее слово подхватил и понес по улице ветер — живи, живи… Пожалуйста, живи.

Лина проснулась, приняв это утро как первое утро своей новой жизни.

И это утро новой жизни должно было начаться с ее родившегося и окрепшего за ночь «да», с ее ответа на самый важный вопрос Данилы.

Она улыбнулась и понесла свое «да» в руках, чтобы отдать его Даниле — пусть делает с ним, что сочтет нужным, и использует так, как будет лучше для них троих.

— Эй, Данила! — Лина выглянула в коридор. — Ты где?

Отозвавшаяся тишина показалась недоброй.

Встревожившись, Лина промчалась по квартире. Данилы нигде не было.

На кухонном столе она нашла записку.

«Лина, сегодня я должен завершить начатое — поставить точку в этой истории, чтобы ты могла освободиться и забыть о ней. Сегодня все закончится, обещаю. Я скоро вернусь. Пожалуйста, никуда не уходи. Дождись меня».

Лина бросилась в комнату Данилы, рванула ящик стола — пистолета не было.

«Значит, он нашел Виктора и убил его, — мгновенно сопоставила Лина. — Это я подтолкнула Данилу к преступлению, погубила его!» Ее ненужное теперь «да» выскользнуло из рук как что-то стеклянное — хрупкое, и рассыпалось на осколки.

Она заметалась — теперь ее интересовал только один человек на свете. Это новое чувство — любви, тревоги за Данилу, страха его потерять — пересилило ненависть к врагу и жажду мести. Такой вот метод вытеснения, когда одно сильное чувство вытесняется другим, еще более сильным. Небо обрушилось, накрыв и настоящее, и будущее. Лина бросилась к окну, рванула раму и замерла. По переулку шел ее самый любимый человек. Поравнявшись с окнами, Данила поднял голову и увидел Лину. Уловив ее умоляющий взгляд, он кинулся к дверям парадной.

Лина полетела из квартиры на лестницу. Когда на лестничном пролете они встретились, Лина обхватила Данилу с таким отчаянием, как будто могла защитить любимого человека, отменить его роковой поступок.

— Что ты сделал?

— Идем, я все тебе объясню.

Он взял ее за руку и повел в квартиру.

Данила закутал Лину в плед и сел рядом с ней на диван. Ему о многом нужно было рассказать.

…В то утро, после ночи откровений Лины, Данила пообещал, что поможет ей. Он принял эту женщину со всем ее прошлым, с ее болью, грустью и горечью, с ее едва заметной пролегшей морщинкой на лбу и шрамами души.

Фотограф Суворов привык держать обещания — в тот же день он вышел на тропу войны и стал следить за своим соседом.

Почти сразу Данила понял, что Виктору есть что скрывать — к нему приходили странные люди, да и сам Виктор посещал сомнительные места.

Путем нехитрых умозаключений и слежки Данила вычислил, что Виктор занимается наркоторговлей. План родился сам собой — нужно добыть компромат на Виктора и подключить к этому делу полицию. Правда, для осуществления этого плана требовалось время и железная выдержка, но это Данилу не остановило.

У фотографа Суворова было два ценных качества, которые, собственно, и помогли ему стать блестящим фотографом — терпение и осторожность (за годы своих экспедиций Данила отточил их до бритвенной остроты). Он привык быть осторожным и терпеливым — выслеживать объекты для своих снимков и долго сидеть в засаде, если потребуется. По сути, став фотографом, он стал охотником, но не на животных (охота с убийством животных всегда казалась ему отвратительным занятием), а на уникальные кадры, яркие мгновения. Вот и теперь он как охотник начал охоту, только на этот раз на преступника.

Каждый день он выслеживал Виктора — крался за ним по пятам, подстерегал, чтобы однажды настигнуть и, заманив в ловушку, расквитаться за все. Оружием возмездия должна была стать его любимая фотокамера. Данила брал ее с собой и снимал свидетельства преступлений. Он находил идеальные точки обзора — фотографировал с чердаков, из парадных соседних домов, делал сотни снимков, фиксирующих отлаженную наркоцепочку: маршруты Виктора, его круг общения, тайники-закладки с наркотиками во дворах и на вокзалах.

За два месяца Данила проделал гигантскую работу. Правда, в какой-то момент (незадолго до исчезновения Лины) Виктор, возможно, почувствовал, что за ним следят, и тут же съехал со своей квартиры — сменил адрес, залег на дно. Тем не менее Данила нашел его и продолжил слежку.

Несколько дней назад он передал полицейским собранную им за это время информацию, и сегодня Виктора арестовали.

— Ты можешь быть уверена — он получит сполна. Собранного материала хватит, чтобы засадить его на всю жизнь. Он будет наказан не только за смерть твоих близких, но и за искалеченные судьбы других людей.

— А пистолет? — тихо спросила Лина.

— Я от него избавился. Надеюсь, что он тебе больше никогда не понадобится.

Лина коснулась волос Данилы, его небритой щеки.

— Помнишь, тогда осенью, в лесу, я рассказала, что впереди птичьей стаи всегда летит вожак и что взмах его сильных крыльев создает завихрения, которые помогают лететь другим? Так вот… Нам с Леней так нужно, чтобы ты всегда был впереди и помогал нам лететь за тобой.

— Да куда я от вас теперь денусь! — улыбнулся Данила. — А сейчас давай пить чай с бабулиным вареньем из каких-то там садовых ягод!

Пока Данила заваривал чай, Лина нашла его куртку. Она погладила рукой свою подружку-пуговицу. Заметив, что нитки ослабли и пуговица едва держится, Лина взяла иголку, нитки и пришила ее. Вот так — теперь крепко. Навсегда.

Рубиновое, ароматнейшее, вобравшее в себя солнце и радость лета варенье разложено по розеткам, а в вазе на столе стоят отогревшиеся в домашнем тепле цветы. И эти вчерашние неказистые, тронутые увяданием георгины, даже вдруг как-то приосанились, словно бы и у них тоже началась новая жизнь.

Ненадолго оставив Лину, Данила вышел в комнату и позвонил в детский дом — он хотел как можно быстрее оформить документы на усыновление и выполнить данное Лёне обещание. Закончив разговор, он

взглянул на фотографию Лины, висевшую над его рабочим столом.

На ней, среди рябин и осенних деревьев, была запечатлена красивая рыжая девушка, за спиной которой больше не было никакой тени.

КНИГА ВТОРАЯ

СЕРЕБРЯНЫЕ ПИСЬМА

ЧАСТЬ 1

ОДНАЖДЫ

ГЛАВА 1

СНЕГ

Санкт-Петербург

Декабрь, наше время

Ее безмятежная юность скрылась за поворотом; и зеленый Тбилиси, и кукольный театр, и живописные улочки, в которых смешная, неуверенная в себе девочка с копной кудрявых волос красила дома, чтобы добавить в этот мир немного красок, озорства и нежности, остались ярчайшим, солнечным воспоминанием. Завтра Теоне должно было исполниться двадцать лет.

Могла ли Теона год назад представить, что свой следующий, двадцатый день рождения она будет встречать в Петербурге? В этом странном городе с ужасным климатом, где количество ангелов может посоревноваться лишь с количеством загадок и тайн…Однако же каким-то, не иначе солнечным, отвечающим за перемены и потрясения ветром ее занесло за тридевять земель в это царство рек, расчерченных улиц-линий, великолепных дворцов, неприглядных дворов-колодцев, суровых, неприветливых с виду, но искренних и отзывчивых людей.

В это зябкое утро она возвращалась из Лешиной больницы через весь город. Ветер сегодня прямо-таки разбушевался — вон как вертится маленький кораблик-флюгер на крыше старого дома. Дует солнечный ветер, кораблик в петербургском небе плывет и раскачивается, будто на волнах во время морского шторма, и что-то ветер сейчас нагнетает, и чем это еще отзовется! Теона невольно поежилась — скорее бы укрыться в «Экипаже»! Но даже торопясь поскорее нырнуть в кофейню, она все же остановилась на соседней улице, чтобы помахать рукой скульптуре ангела, притулившейся на фасаде одного из домов. Ангел сегодня казался замерзшим и немного усталым (больше ста лет он дежурит на этой старой крыше и удерживает небо, словно он не хрупкий ангел, а мощный атлант).

— Держись! — прошептала ему Теона.

Да, кое-что за прошедшие полгода она про этот город уже поняла. К примеру, то, что здесь надо держать небо из последних сил. Ну а кто, кроме нас, его удержит? И вот так мы здесь и живем — небо все время падает, а мы все время (ангелы помогают нам, а мы немного — им), как атланты, его держим.

…Теона решила вечером отметить в «Экипаже» сочельник грядущего католического Рождества и свой завтрашний день рождения и по такому случаю пригласила на свой девичник Марию и Лину.

С самого утра непревзойденный маг от кулинарии Манана в своей алхимической лаборатории готовила для любимой племянницы и ее гостей традиционные рождественские угощения. Пока Манана нарезала, перемешивала, взбивала — творила разные кулинарные шедевры, Теона украшала кофейню. А за обслуживание посетителей в зале и бесперебойную подачу лучшего кофе сегодня отвечал Никита.

Вся команда кофейни в этот день была занята делом, и только где-то там, на той стороне Невы, в другом районе города, у больничного окна, маялся от тоски рулевой «Экипажа», бедолага Леша.

Утром, не выдержав, он было заикнулся Тее о том, что сегодня попросит врача его выписать. Но Тея в ответ выдала категоричное: «Белкин, и думать об этом забудь, тебе надо окончательно выздороветь! Пока врачи сами не сочтут нужным тебя отпустить, ты останешься в больнице!»

Леша пробурчал, что на больничной каше и жиденьком супе он тут загнется окончательно, но переубедить упрямую Тею ему не удалось. Она чмокнула его в щеку на прощание: «Столько дел сегодня, Лешка! А ты давай лечись!» — и умчалась. А он остался в этом скучнейшем больничном дне — ходил на перевязку, мерил шагами коридор, хандрил и все время думал о том, как там сейчас в «Экипаже».

А в «Экипаже» почти все было готово к сочельнику. Теона украсила еловые ветви шишками, лентами, фигурками ангелов, расположила в центре получившихся венков большие красные свечи и развесила рождественские венки по окнам. Кошка Лора с большим интересом наблюдала за тем, как Теона делает помандеры — украшает апельсины и мандарины звездочками гвоздики и палочками корицы; когда Теона на минуту отвлеклась, Лора мягкой лапкой столкнула один апельсин на пол и покатала его под столиком. Вскоре Теона соорудила целую волшебную гору помандеров; одни она связала вместе в гирлянды, другие разложила по вазам. Праздничное оформление кофейни завершали загоревшиеся на каждом столике рождественские звезды — красные огоньки пуансеттий.

…В этот вечер столик Ники расширили, придвинув к нему соседние.

На столе стояло обязательное рождественское блюдо — кутья с маком и медом (Манана предупредила Теону, что кутью нужно оставить на столе после ужина, потому что в ночь перед Рождеством души умерших возвращаются на землю и приходят на ужин к своим родным). В графине мерцал, источая неповторимый аромат яблок, груш, вишни, меда и кардамона, сваренный Мананой узвар; а на большом праздничном блюде красовался пирог «Двенадцатой ночи». И здесь же на столике, дожидаясь своего часа, лежали серебряное зеркало, старый нательный крест и полученное сегодня Теоной письмо.

Святой вечер начинался. Теона, Лина, Мария сидели у окна. Три женщины — три истории, три судьбы.

— Я должна вам кое-что рассказать, — сказала Теона. — Сегодня я получила письмо из Франции.

— Я тоже должна вам многое рассказать, — вздохнула Мария. — Правда, это будет долгая история.

— Но мы ведь никуда не торопимся, — улыбнулась Лина. — Впереди целая ночь.

Лина перевела взгляд — в доме напротив светилось окно Данилы. Этот свет в его окне рассеивал тьму и светил ей, как маяк, как утешение, как заверение в том, что Данила ждет ее.

Теона зажгла свечи, разлила в бокалы шампанское.

Лина вдруг охнула:

— Смотрите, это же… снег!

Сначала тихо, но постепенно набирая силу и скорость, с неба полетел снег.

Прильнув к окну, три женщины смотрели на этот первый, укрывающий город снег как на величайшее чудо.

Поначалу робкий, но быстро обернувшийся густым и щедрым, он летел и летел. И казалось, что летит он не только вниз, но и вверх; подобно времени — в разные стороны (ну кто сказал, что оно движется линейно?).

Петроград

Декабрь, 1916 год

Ксения сидела на широком подоконнике и смотрела на открывающийся из окна их с сестрой комнаты вид на Фонтанку. В этот тихий вечер сочельника на город обрушилась метель. Снег был таким крупным, что, казалось, тысячи белых птиц плывут над городом.

— Оля, да подойди же! — не выдержала Ксения. — Смотри, какое чудо!

Ее старшая сестра Ольга, сидевшая напротив окна за столом и вырезавшая из альбома нарисованных ею ангелов, отозвалась:

— Что еще за чудо?

— Снег! — улыбнулась Ксения. — Весь декабрь его ждали, и вот, наконец, дождались!

Ольга подошла к окну, взглянула на белое полотно Фонтанки и кивнула — да, красиво! Но поскольку в преддверии своего завтрашнего двадцатилетия барышня сейчас думала только о нем, она тут же перешла к главному.

— Ксюта, я пригласила на день рождения своих новых знакомых — Николая Свешникова и Сергея Горчакова.

Ольга присела на подоконник рядом с младшей сестрой.

— Твои новые кавалеры? — улыбнулась Ксения.

— Ну, разумеется, они оба в меня влюблены! — сказала Ольга с явным подтекстом «а разве может быть иначе?!».

А и впрямь — разве может быть иначе?! Разве в девятнадцатилетнюю Оленьку Ларичеву можно не влюбиться? Нет, ее, конечно, порой сложно вытерпеть, но не влюбиться в нее решительно невозможно! Разве что уж речь идет о совсем бесчувственном деревянном…

— Они оба ужасно мне нравятся, но этот Серж какой-то деревянный чурбан, право, — хмыкнула Ольга. — А вот Николя Свешников — совсем другое дело! С ним так интересно — он прямо-таки одержим идеей осчастливить человечество и все время говорит о революции! А еще он очень умный, красивый и похож на льва!

Ксения прыснула со смеху:

— На льва? Какое дурацкое сравнение, Оля! Я сразу представила, что-то очень нелепое — с гривой и с хвостом!

— Николя похож на льва в смысле царственности, есть в нем что-то вальяжное! — Ольга выдала забавную гримасу. — А потом у него такие роскошные волосы, словно грива!

— Ну а второй, тот, что чурбан?

— Месье Горчаков — скучнейший тип, — Ольга зевнула. — Зануда из неприлично богатой семьи. Его папенька — промотавшийся аристократ, в свое время поправивший свои расстроенные финансовые дела женитьбой на матери Сергея — дочери купца-миллионщика. Хотя Серж, кажется, имеет совесть не кичиться папенькиным богатством и ведет себя вполне прилично. Но он скучный до невозможности — рядом с ним даже мухи дохнут. Ни деньги, ни революция его не интересуют. Бедняга безнадежен — помешан исключительно на фотографировании, ходит всюду со своим штативом и фотографирует все подряд. — Ольга сделала смешной жест, показывая, как именно ходит этот самый Сергей. — Но что еще хуже: Горчаков одержим наукой. Он, видишь ли, работает над фотоаппаратом будущего — хочет изобрести новую оптику, усовершенствовать стекла и фотопленку. Этот чудак все время торчит в своей лаборатории и что-то изобретает. С ним и поговорить-то не о чем! А потом он не так красив, как Николя. Просто чересчур серьезный, деревянный чурбашка. Ой, Ксюта, мне кажется, вы бы с ним подошли друг другу!

Ксения изумленно посмотрела на сестру.

— Вот спасибо! Ты о чем вообще?

— А что? Ты такая же серьезная, как наш чокнутый фотограф! — Ольга подмигнула сестре. — Вы бы с ним отлично поладили! Ну что ты так на меня смотришь? Тебе скоро восемнадцать! Пора бы уже наконец в кого-то влюбиться!

— Разве мне угнаться за тобой? — усмехнулась Ксения. — Это ты на моей памяти влюблялась раз сто на этой неделе. Скажи, Оля, а тот твой кавалер, адвокат Клинский, кажется, тобой окончательно позабыт? Ну тот, ты еще замуж за него собиралась?

— Не будем о нем! Это было временное помутнение! — махнула рукой Ольга и закружилась по комнате.

Ксения засмотрелась на старшую сестру — какая Оленька грациозная!

Действительно, изяществу рослой, тонкой Ольги мог позавидовать кто угодно. Ольга вообще считалась красавицей — высокий лоб, розовый румянец на щеках и ведьминские глаза, менявшие цвет от светло-зеленых, оливковых, до темно-зеленых болотных омутов, в которые можно было провалиться и пропасть навсегда. А еще длиннющие черные ресницы (да хоть спичечный коробок клади ей на ресницы — Оля удержит) и пухлые, трогательно очерченные, словно их рисовала для Оленьки самая добрая фея, губы. К этим дарам фея (а может, тут работал целый отряд фей?!) в порыве неслыханной щедрости добавила также и осиную талию, и кудрявые шелковые волосы, и невероятную гибкость. «Я такая гибкая, что могу выступать в цирке, — смеялась Ольга, — а в случае необходимости меня можно сложить в несколько раз!»

Но темноволосая Ольга Ларичева, прелестница с ведьминскими глазами, была больше чем просто красавицей — в ней искрил тот особый животный магнетизм, что притягивает к женщине особей мужеского пола, от мальчишек с еще не проснувшейся мужественностью до стариков, чьи порывы давно угасли. И в пульсирующей на висках жилке, и в яремной выемке, и в молочной белизне Олечкиной кожи, и в тяжелых завитках ее волос таилась сокрушительная — сильнее любого оружия! — женственность. Словом, для одной девушки этих даров расщедрившихся фей было даже слишком много! Но, с избытком одарив новорожденную Олечку блестящими внешними данными, феи совершенно позабыли наделить младенчика хоть сколько-то приличным характером. Да, когда дело коснулось характера, феи дружно вышли из комнаты, и Оленьке Ларичевой досталось… Ну то, что досталось. В итоге девятнадцатилетняя Ольга обладала яркой внешностью и… совершенно несносным характером!

Ох, не случайно мать сестер Ларичевых, Софья Петровна, часто напоминала своей старшей дочери старую как мир истину о том, что наш характер определяет нашу судьбу. Характер Олечки (и спичку подносить не надо — и тут полыхает, и здесь взрывается!) должен был решить ее непростую судьбу. Взбалмошная, своенравная Ольга — надменность, упрямство и дерзость. Не самый лучший набор качеств для юной барышни!

А вот ее младшая сестра, Ксения, была другой — тише, спокойнее, словно на полтона умереннее во всем. В ней сказывалась некая приглушенность и сглаженность черт; округлость линий, лица, и глаза: не эти Ольгины болотные колдовские всполохи! — а серые с голубым, задумчивые, мечтательные. Да и таким норовом, как старшая сестрица, Ксюта не отличалась. Мягкая, покладистая, погруженная в свои мечты и мысли, барышня с книжкой в руках.

Но несмотря на все различия, Ксения с детства считала старшую сестру кумиром и смотрела на нее с обожанием.

Вот и сейчас Ксения невольно улыбнулась, глядя, как Ольга — неугомонная огневушка-поскакушка — вихрем промчалась по комнате, выделывая немыслимые танцевальные па.

— Какая ты красивая, Оля! — не удержалась Ксения.

Ольга ничуть не смутилась и равнодушно махнула рукой:

— А, все это твердят, словно бы говорить больше не о чем!

Ольга стащила Ксению с подоконника и распахнула окно. В комнату ворвались мороз и снег; ветер разметал Олиных бумажных ангелов на столе. Ангелы полетели в воздухе и осели на пол.

— Этот какой-то кривой, этот толстобрюхий! — Ольга хихикнула, поднимая ангелов с пола, но тут же прикрыла рот ладошкой. — Ой, наверное, нельзя так говорить, тем более в сочельник!

В комнату вошла Софья Петровна, мать сестер, и прикрикнула на барышень, чтобы те закрыли окно: «Простынете, дурехи!»

Ольга нарочито закашлялась, делая вид, что она уже безнадежно простыла, а потом забасила, как иерихонская труба. Софья Петровна вздрогнула — у ее старшей дочери и так был непривычно низкий для барышни голос. Отец девочек даже как-то сказал, что у Ольги голос, как у пьяного моряка.

— Да-да, знаю, — театрально захрипела Ольга, — у меня голос, как у сотни прокуренных матросов.

Софья Петровна покачала головой:

— Я с тобой, Оля, когда-нибудь сойду с ума. Выпороть бы тебя, чтобы всю дурь выбить!

— Ну, спохватилась! — расхохоталась Ольга. — Мне уж завтра двадцать лет стукнет! Поздно собралась, мама!

В этот декабрьский вечер квартира инженера Николаевской железной дороги Александра Михайловича Ларичева наполнилась голосами и смехом. По случаю двадцатилетия старшей дочери к Ларичевым, на Фонтанку, съезжались гости. Однако, несмотря на пышные приготовления к торжеству, с самого начала вечера что-то пошло не так; причем поначалу ничто не предвещало такой развязки.

Сама именинница в зеленом, под цвет глаз, платье, в блеске красоты, юности, глаз, волос, порхала среди гостей и кружила головы присутствующим мужчинам. Что до скромницы Ксении, то она, по обыкновению, сидела где-то в уголке шумной гостиной, откуда и наблюдала за происходящим. Из всех Олиных знакомых более других ее заинтересовал Николай Свешников. В привлекательном, широкоплечем Николае чувствовалась необыкновенная сила и живой ум; а в его облике: орлиный нос, грива ниспадающих на плечи волос, широкие брови вразлет — действительно угадывалось нечто львиное, царственное.

Ольга тоже явно выделяла Николая из толпы гостей — она о чем-то непрестанно с ним шепталась и кокетничала. Ольга с Николаем составляли красивую пару — оба темноволосые, яркие, привлекающие всеобщее внимание. И Ольга, и Николай в этот вечер искрили обаянием и радостью и явно были увлечены друг другом.

Именинница пребывала в прекрасном настроении, однако, когда в разгар вечера в гостиную вошел высокий молодой человек с фотоаппаратом в руках, ее настроение переменилось. Появление незнакомца, представившегося Сергеем, вызвало у Ольги сильное раздражение. И хотя этот самый Сергей Горчаков держался скромно и ничем особенным, кроме своего штатива, из толпы не выделялся, Ольга осыпала его градом насмешек и уколов. Сергей при этом держался с достоинством — отвечал Ольге лишь сдержанной улыбкой (что, кажется, злило ее еще больше). А в середине вечера Ольга и вовсе расшалилась — она приобняла Николая и во всеуслышание заметила, что насколько бы совершеннее стал мир вообще и бедная Россия в частности, если бы таких настоящих мужчин, как Николя Свешников, радеющих о человечестве, было больше.

«А то некоторые думают только о фотографировании, да о том, как бы изобрести штатив поудобнее! А об этом ли теперь нужно думать?!» — Ольга с вызовом посмотрела на Сергея.

— А что же, Оля, вы кого-то конкретно имеете в виду? — спросил Сергей.

Ксения невольно обратила внимание на Сергея — у него было бледное, скорее, некрасивое лицо, в котором более всего привлекали глаза — ясные, большие (в них отражалось спокойное достоинство человека, не терпящего суеты и не привыкшего к светскому обществу).

Ольга буравила Сергея зелеными русалочьими глазами, вложив в свой взгляд необъяснимую убийственную иронию, но Сергей ее взгляд выдержал — этакая негласная дуэль.

— Какая-то вы, Оля, вся… углами, — наконец насмешливо сказал Сергей. — О ваши углы так просто пораниться!

— Будьте осторожнее! — с усмешкой — в тон собеседнику — ответила Ольга.

— Вам не идет так себя вести, — усмехнулся Сергей, — и вообще это все довольно глупо.

— Ну и уходите, раз так! — вспыхнула Ольга.

Сергей пожал плечами:

— Ну и уйду!

И действительно — развернулся и ушел.

Остаток вечера Ольга была темнее тучи и едва не разогнала гостей раньше времени.

Ксения терялась в догадках — что это с ней сегодня? Конечно, Оля слыла сумасбродкой, но злой она никогда не была. А тут прямо собака-кусака! Кроме того, Ксению озадачила легкомысленность сестры — прощаясь с Николаем, та поцеловала его у всех на глазах, что было чересчур дерзко даже для ветреной Ольги.

Поздно вечером, когда гости разошлись, Ксения осторожно спросила сестру:

— Олечка, а ты не влюблена ли часом в этого Николая?

— В кого?! — Ольга рассмеялась. — Какая ты смешная, глупая еще, Ксюта!

Через пару дней Ольга пригласила Ксению пойти на каток в Таврический сад и упомянула, что там будут Николай и Сергей.

Ксения удивилась:

— Разве вы с Сергеем помирились?

— Да мы и не ссорились, — улыбнулась Ольга. — Так, слегка повздорили.

Из всей компании самой приличной фигуристкой оказалась Ольга. В своей прелестной, бархатной, отделанной собольим мехом шубке она так грациозно скользила по льду, словно бы родилась в коньках. Рядом с сестрой Ксения чувствовала себя неповоротливой и тяжеловесной и от этого смущалась. В особенности она смутилась, когда ее старшая сестра предложила кататься парами и умчалась с Сергеем.

Николай взглянул на Ксению и протянул ей руку:

— Только сразу предупреждаю — я едва стою на коньках!

Неумение Николай постарался компенсировать напором и пылом — он подхватил Ксению и помчался по льду так резво, что она и возразить не успела. Вскоре, после очередного неосторожного движения, он запнулся и, падая, сшиб Ксению. Вскрикнув, она рухнула на упавшего на лед Николая.

Прежде чем вскочить (быстрее, это же так неловко!), она на мгновение все же задержалась и заглянула в его глаза — серые, бездонные, как петербургское небо; и в этот миг что-то произошло, будто вот это самое небо обрушилось и накрыло ее.

Позже, вспоминая это происшествие на катке, Ксения улыбалась: «Я то ли погибла в ту минуту, то ли выжила».

Николай поднял ее, помог отряхнуть шубку от снега.

— Давайте просто посидим? — предложила Ксения.

Они присели на скамеечку против пруда; Николай рассказывал ей о своей учебе в Политехническом университете, о планах на будущее, из коих главным было стремление всеми силами приближать революцию. Ксения слушала: как вы хорошо рассказываете, Николя!

Снег посверкивал, пары скользили по отливающему серебром катку, а вон там каталась в санях веселая компания.

«Какая смешная собачонка сидит на руках у той дамы в санях!» — улыбнулась Ксения.

— Николай, взгляните! — Ксения обернулась к Николаю и вдруг осеклась.

Николай смотрел на каток, где катались Ольга с Сергеем, и не сводил глаз с лица Ольги.

Ксения замерла — один, самый важный сейчас для нее вопрос рвался сорваться с губ. И — не вытерпела, не сдержалась:

— Вам нравится Ольга?

Николай вздрогнул, будто очнулся от гипноза, и пожал плечами:

— Нравится?! Я ее люблю. Хотя это, вероятно, самая большая ошибка в моей жизни. Несусветная глупость! Я, кажется, дурак, каких свет не видывал.

Ольга с Сергеем проехали мимо и помахали им.

— Из-за таких, как ваша сестра, мужчины сходят с ума и погибают, — в порыве злой ревности сказал Николай. — Коварная особа эта ваша Олечка. А вы, Ксюта, хорошая. Такие, как вы, очень нужны!

Ксения опустила глаза — она поняла, что он имел в виду. В этот вечер она вообще что-то такое поняла и про себя, и про свою сестру. Да, такие женщины, как она, тоже нужны: они спасают, лечат, рожают детей, посвящают себя кому-то. Но как ей хочется хотя бы на чуть-чуть, на один вечер стать Олей, чтобы Николай посмотрел на нее так, как смотрит на Ольгу.

Начинало темнеть, на сад опускались сиреневые сумерки. К замерзшим Ксении и Николаю подошла разрумянившаяся то ли от морозца, то ли от гнева Ольга. Следом за ней шел печальный Сергей.

В ответ на вопрошающий взгляд Николая Сергей пожал плечами:

— Я, кажется, снова провинился перед барышней Ларичевой, правда, не возьму в толк, что я снова сделал не так.

— Вы болван, месье Горчаков, — Ольга срезала Сергея взглядом, острым, как лезвия ее коньков. Однако на ее лице тут же зажглась улыбка: — Впрочем, это ничего, и болваны тоже зачем-нибудь да нужны!

Ксения покачала головой — Оля, ну уж это слишком!

— Вам доставляет особое удовольствие унижать меня? — усмехнулся Сергей.

Ольга бросила на искрящийся снег коньки и муфточку, подняла лежащий поодаль прутик и, смеясь, вывела им на снегу: «Ольга плюс»… Она остановилась и сделала театральную паузу. Николай с Сергеем замерли, глядя на снег, как будто сейчас решалась их судьба. Ольга нарисовала многоточие и рассмеялась в озадаченные лица своих кавалеров.

— А вот вы сами и разбирайтесь!

Она подхватила коньки, взмахнула косой и легко, только ее и видели, побежала к выходу из парка.

Растерянная Ксения наблюдала за тем, как Николай поднял со снега муфту и побежал за Ольгой. Сергей, кивнув Ксении на прощание, развернулся и пошел к другому выходу.

Надпись, которую Олечка писала на снегу, к Новому году исчезла под слоем выпавшего снега, а многоточие незаконченной фразы так и повисло в воздухе. И все трое — и Ксения, и претенденты на Олино сердце — гадали, чье же имя ветреная Ольга впишет в эти точки.

В последний вечер уходящего года Ксения была в квартире одна. Старшие Ларичевы ездили по всему Петрограду поздравляли родных, а Оля ушла в гости к своей подруге Тате Щербатовой.

Ксения долго, самозабвенно украшала игрушками ель в гостиной.

Горели свечи, ель сочилась смолой, и густой, прекрасный запах хвои наполнял гостиную. И вот последний зеленый шар приземлился на нижнюю ветку, а трогательный щелкунчик, некрасивый отважный солдатик любви, занял свое место на верхней. Елка украшена. Вот разве еще Оленькины бумажные ангелы! Ксения взяла в руки лежащий на столе альбом сестры, в котором та рисовала своих ангелов, раскрыла его и замерла. Да ведь это же…

И на той, и на этой — на всех страницах Оля рисовала длинную печальную фигуру с нелепым штативом в руках.

— Все ясно! — вздохнула Ксения. — Уж какое тут многоточие!

В гостиную вошла вернувшаяся из гостей Ольга.

Увидев Ксению с альбомом в руках, она мгновенно все поняла:

— Что, Ксюта, интересуешься живописью?

— Оля, вот и ответ! — простодушно сказала Ксения. — Это же Сергей, да?

Ольга высокомерно посмотрела на сестру:

— Cпасибо, что разъяснила, а то как бы я без тебя разобралась? — Впрочем, она тут же смягчилась: — Сергей, да. Но разве это снимает другие вопросы, Ксюта?

Ольга подошла к окну; в этот новогодний вечер снег шел такой густой метелью, что в белой пелене терялась и Фонтанка, и мост против дома.

— Я люблю Сергея с того первого вечера, как его увидела, — она вздохнула. — Почему он — не знаю. Ну а кого еще можно любить, если Сережа — лучший на свете? Умный, тонкий, благородный. Если он — заплутавший в веках рыцарь!

Ксения обняла сестру:

— Так зачем же ты все портишь? Зачем ссоришься с ним?

— Cама не пойму. Когда я с ним, меня часто захлестывает такая невозможная нежность к нему, что я боюсь ее выказать и нарочно с ним ругаюсь! И чем потом хуже, тем мне лучше, понимаешь?

— Не очень, — призналась Ксения.

— Я ненормальная, да? Мне иногда хочется все разрушить, — Ольга покрутила тяжелый завиток волос: — Потому что я плохая и ничьей любви не стою!

— Глупости! Ты очень хорошая, Олечка. Ты, может быть, самая добрая из всех, кого я знаю. Ну… когда ты не с Сергеем. Я же помню, как ты отстояла вдову дворника с детьми, когда их выгонял домовладелец, и добилась, чтобы им разрешили остаться в квартире! Как ты дежурила в госпитале у раненых, как ты всегда раздаешь деньги. А еще ты очень храбрая! Ты никогда ничего не боишься. Что ты, Оленька, как же тебя не любить! И Сергей, конечно же, тебя любит.

— Понимаешь, Ксюта, мы с Сережей не сможем быть вместе. Его отец никогда не согласится на наш брак, потому что сочтет меня досадным мезальянсом.

— Так Сергей, наверное, и спрашивать отца не будет? — пожала плечами Ксения.

— Думаю, что не будет! — Ольга лукаво улыбнулась, и на ее лице вспыхнул тот самый, так украшавший ее румянец.

— А как же Коля? — не удержалась Ксения.

— А что Коля? Он хороший, славный. Идеалист, мечтающий осчастливить человечество. Кстати, Сережа его идеи разделяет, правда, методы, которыми они хотят добиться этого счастья для всех — нет.

— Олечка, но ты же морочишь Коле голову!

— А ты за него не переживай! — убежденно сказала Ольга. — Коля сильнее нас всех вместе взятых! Он, если хочешь знать, вообще сделан из стали. И потом Колю, кроме революции, ничего не интересует. Это он просто вбил себе в голову, что любит меня. Но он никого не любит, кроме своих идей.

Ольга взяла из альбома бумажного ангела и повесила его на елку.

— Ах, Ксюта, так хочется быть счастливой! Этот год будет прекрасным, вот увидишь!

ГЛАВА 2

СЕСТРЫ

Павловск

Июль, 1917 год

Лед, на котором сестры Ларичевы коньками выписывали серебряные узоры, давно растаял, отшумела весна, зазеленело лето. И вот уже младшая дочь Ларичевых, Ксения, готовилась отметить свой день рождения.

День рождения Ксюты Ларичевы всегда отмечали под Петербургом — на любимой даче в Павловске, где семья обычно проводила все лето.

Летняя вольница с мая по октябрь: книги, пироги, долгие чаепития и разговоры на веранде, запах цветов из маминого сада — отдельная счастливая жизнь.

Лето бежало по зеленым холмам, запускало голубые ленты рек, радовало, словно напоследок, теплом и солнцем. Прогулки в Павловском парке, Олины рисунки и альбомы, звуки детского, чуть расстроенного пианино Ксюты, девичьи мечты, вечерние разговоры на остывающей от солнца веранде; казалось, лету не будет конца, и этот раскаленный «полдень мира» случился теперь навсегда, и это так хорошо, и другого не надо.

К дому Ларичевых приблудилась бездомная черная собачка — невзрачная, в смешных кудельках. Ольга пригрела ее, назвала Нелли, повязала ей голубой бант и научила служить.

Играли с собакой, читали стихи, качались в гамаке, варили варенье, принимали гостей.

Как только Ларичевы перебрались за город, и к родителям, и к барышням из Петрограда потянулись гости. Николай с Сергеем, конечно, приезжали чаще всех. Правда, в начале июля Ольга опять умудрилась рассориться с Сергеем, и тот перестал приезжать в Павловск.

Размолвку с Сергеем Ольга переживала, говорила Ксении, что на сей раз она рассорилась с ним окончательно. «Вот уж теперь-то вдребезги! На сотню осколочков!» И все-таки Ольга ждала, что Сергей приедет мириться, и подолгу просиживала на веранде, поглядывая на калитку, прислушиваясь к шорохам. Но Сергей все не ехал.

Как-то увидев глаза сестры, такие нечастные и бедовые, Ксения испугалась: «Олечка, ты только глупостей никаких не делай, ладно?!» Но Ольга каких-то отчаянных глупостей не делала, разве что повадилась курить да иногда потягивала отцовскую брусничную настойку.

Глядя на старшую дочь, Софья Петровна вздыхала: «И за что нам это?!» А зеленоглазое, непутевое «это» — с косой и в белом платье, изнывало в гамаке с книжкой юной поэтессы Цветаевой.

Вложив в свой хрипловатый голос невообразимую, чуть театральную (ох, Оля, вам бы в актрисы податься!) печаль и манерность, Ольга читала вслух кудлатой Нелли стихотворение про растаявший каток:

Душе весеннего не надо

И жалко зимнего до слез.

…Душе капризной странно дорог

Как сон растаявший каток.

И Нелли, внимая голосу хозяйки, крутила умной черной мордой, а мама качала головой: «Ах, Оля, сама себя накручиваешь! Да что же у тебя вечно все не ладится!»

На самой макушке лета — серединке июля— отмечали день рождения Ксюты. Ольга накануне уехала в Петроград, чтобы повидаться с подругой Татой, а Ксения с Софьей Петровной готовились к вечернему торжеству.

Софья Петровна накрывала стол на веранде, выставляла кружевные пироги, вишневую наливку в графине (сердилась: «это Леля так ополовинила бутыль?!»), хрустящие грузди, спелую малину, крынку с молоком. Ксения помогала накрывать на стол, но то и дело поглядывала в сторону калитки — не приедет ли сегодня Николай? Он тоже давно не показывался у Ларичевых.

И вот калитка скрипнула, Нелли затявкала и побежала встречать гостей. Ксения встрепенулась, потянулась вперед и увидела Сергея. В одной руке Сергей держал большой букет роз, а в другой свой неизменный фотоаппарат и штатив.

— С днем рождения! — Сергей протянул Ксении цветы.

— Спасибо! Хотя цветов-то у нас хватает, — рассмеялась Ксения, махнув рукой в сторону сада. — Это замечательно, что вы приехали, Сергей. Я вам так рада! Вот и Оля обрадуется!

— Сейчас будем пить чай с пирогами, — объявила Софья Петровна. — Хотя вы, может быть, предпочитаете кофе?

— Нет, я люблю чай, — улыбнулся Сергей.

Софья Петровна разливала по чашкам даже не чай, а сам июль, настоянный на летних травах; душица, чабрец, мята безропотно отдали свое солнечное тепло, и над чашками вился пряный аромат лета.

На веранду вышел Александр Михайлович с неизменной газетой в руках (в последнее время, следя за происходящим в стране, он не расставался с газетами). Вот и сейчас, поздоровавшись с Сергеем, отец сел в свое любимое кресло и пропал в газетных новостях.

Калитка опять скрипнула, и во двор вошли Ольга с Николаем.

Ксения заметила, как чуть задрожали уголки Олиных губ, когда та увидела Сергея.

— А, это вы, месье Горчаков? — усмехнулась Ольга. — Здравствуйте, рада вас видеть. Это прекрасно, что вы разделите с нами семейное торжество! И, кстати, у нас сегодня еще один повод для радости. Пожалуйста, поздравьте нас! Мы с Николаем поженились!

Софья Петровна опустилась в кресло, а Сергей неловко подался назад и задел штативом стоявший на полу бидон с молоком. К радости веселой Нелли, молоко хлынуло белым ручьем — по полу, ступеням лестницы, на траву.

— Вы разве не поздравите нас? — спросила Ольга.

Сергей кивнул:

— Я поздравляю вас, Леля. Я желаю вам…

Он махнул рукой, неловко поклонился Софье Петровне и Ксении и ушел.

Звук захлопнувшейся калитки, забытый Сергеем штатив, всеобщее молчание.

Позже Ксения вспоминала этот миг. Самые большие трагедии подчас случаются, когда о них никто не догадывается; вроде ничего не происходит — залитый солнцем полдень, счастливая семья на веранде, и пироги, и чай с малиной, и веселая собака, и все это милое, домашнее, бесценное — на фоне разыгрывающейся катастрофы.

— Больше никто не хочет нас поздравить? — В голосе Ольги звучал вызов, а на губах застыла нарочито дерзкая улыбка.

Ксения, избегая смотреть в сторону Николая, смотрела на смеющуюся сестру — темные кудри, зеленые глаза, зардевшиеся щеки… И что-то в душе кротчайшей доброй Ксюты теперь кипело, ей хотелось подойти сейчас к Оленьке и оторвать ей ее прекрасную голову вместе с кудрями и опасными глупостями.

Ксения подошла к сестре вплотную — сейчас не сдержусь и… Сдержалась, конечно! Это же ее любимая Оля, Олечка!

— Поздравляю, Оля! — выдавила Ксения. — И вас, Николай! Я пройдусь, пожалуй.

Она бежала по парку, чтобы быстрее оказаться в самой тихой его, безлюдной части. Найдя где-то посреди луга кривенькую и слишком высокую скамеечку, Ксения забралась на нее и расплакалась.

«Поздравляю, Оля! Ты разбила три сердца!»

Но Ольга была честной девушкой — она разбила четыре сердца, включая и свое собственное. Стараясь казаться безразличной, она глядела вслед Сергею, убегающей Ксюте, смотрела на маму, у которой почему-то в глазах застыли слезы, на улыбающееся лицо Коли и понимала, что все не так, как должно быть, а глупо, нелепо и… необратимо.

На столе стояли нетронутые пироги, травяной чай остыл в чашках, небо нахмурилось, и только отец, кажется, так ничего и не понял — пропал в тревожных газетных новостях, с каждой полосы кричавших о том, что мир рушится и что скоро ваши пироги-чашки-милые глупости полетят в тартарары и ничего не вернется.

— Саша, да что ты все с этой газетой! — в сердцах воскликнула Софья Петровна. — У тебя вон дочь вышла замуж.

Александр Михайлович поднял голову:

— Так это же хорошо, даже замечательно! Молодые люди, я вас поздравляю! А что это у вас у всех такой похоронный вид?!

Ольга пожала плечами: а и впрямь! Одни разбежались, у других вид, как у покойников перед отпеванием!

Александр Михайлович повернулся к новоявленному зятю, о котором знал только, что он «славный молодой человек радикальных политических взглядов», и спросил Николая о том, что нынешним летом волновало его более всего:

— А что, Николай, как по-вашему, революция будет?

— Обязательно, — уверенно ответил Николай.

У Ольги вдруг защемило сердце от предчувствия скорой беды.

Вечер оказался скомкан, праздника не получилось. Отец разговаривал с Николаем на политические темы, мама ушла в дом и закрылась у себя, обижаясь на старшую дочь, а Ксюта долго не возвращалась с прогулки.

Ксюта вернулась уже поздно вечером, когда стало темнеть. Она вошла на веранду, выпила остывший чай из чашки, стараясь не смотреть на Ольгу. Та, однако, заметила, что глаза у сестры странно припухшие, как от долгих горьких слез.

— Что с тобой? — удивилась Ольга.

Ксения повернулась к сестре и пронзила ее холодным взглядом:

— Зачем ты это сделала? Назло Сергею? Можешь не отвечать, я, в отличие от Коли, и так все понимаю.

Она повернулась и ушла в дом.

Ольга хотела было обидеться на сестру — да вам-то всем какое дело?! — но вдруг задумалась, стала перебирать запутанный клубочек: восторженные слова Ксюты о Коле, ее смущение в его присутствии, ее сегодняшние заплаканные глаза. И вот размотав клубочек, добравшись до самой сути, Ольга охнула: «Ксюта, но почему ты молчала?! Если бы я знала, что ты влюблена в Колю, я бы никогда, слышишь, никогда, и не посмотрела в его сторону! Но ведь ты ничем — ни словом, ни взглядом не проговорилась, вот только сегодня… Какая же я дура».

На веранду выглянул заночевавший у Ларичевых Николай:

— Леля, ты идешь?

Что она Колю не любит, Ольга знала и когда выходила за него замуж, но утром после первой брачной ночи эта правда полоснула ее ножом по горлу. И что теперь делать, когда Коля — львиная грива, влюбленные глаза, идеалы, и человек он, в сущности, такой славный! — ничем этой правды-ножа не заслужил? Да и получается, что любимой сестре она жизнь испортила — как теперь будете оправдываться, Оля?

Ольга смотрела на спящего мужа — сильное тело воина, волосы разметались по подушке…

Коля безмятежно спал, и все в доме спали, а вот ей не спалось.

Она набросила на плечи шаль, вышла из погруженного в сон дома и вздрогнула — на ступеньках крыльца сидела бедная Ксюта.

Ольга молча села рядом с ней. Это было их крыльцо — сестры полюбили его еще в детстве. Часто маленькие Оля и Ксюта садились на крылечко — ели ранетки, рассматривали фантики, читали книжки (зачастую одну на двоих), мечтали, болтали обо всем на свете.

А сейчас они молчали, словно между ними пролегла разделяющая пропасть — не потянуться друг к другу, не преодолеть.

Ветер доносил запахи цветов из сада, ночь уже истончалась, подступало утро, но было еще по-ночному прохладно и тихо, только где-то в пруду квакали лягушки и в саду стрекотал кузнечик. В такой повисшей над миром тишине — как в первый день творения — есть что-то пугающее. Но вот ночь переломилась, забрезжил, разгораясь, набирая силу, рассвет. День, обещавший быть солнечным и жарким, вступал в права. Где-то наверху в доме закашлял отец, залаяла Нелли.

— Ксюта, я ничего не знала, — вздохнула Ольга. — если бы я знала, я бы никогда…

— Но это ничего не меняет, — спокойно, без упреков и надрыва, сказала Ксения. Она поднялась и молча ушла в дом.

И хотя это июльское утро было теплым, Ольга съежилась, будто озябла, и укуталась в шаль.

…А ведь еще недавно все было хорошо. В мае цвела сирень, белый снег роняли вишни, дурманили сладким запахом цветущие яблони, шмели кружили над нежными маргаритками в мамином саду; это лето обещало быть самым счастливым в Олиной жизни.

Сережа приезжал к ней в Павловск почти каждый день. Обычно они брали велосипеды (Ольга давала Сергею велосипед отца) и уезжали в дальние уголки парка. Однажды они нашли где-то посреди цветущего луга нелепую, словно бы ее смастерил какой-то шутник, необычайно высокую скамейку (даже высоченному Сергею она была высоковата, а про Ольгу и говорить нечего) и часто отдыхали на ней.

И так повелось — много гуляли, отдыхали на этой скамеечке, рассказывали друг другу о себе.

Еще год назад Ольга о Сергее ничего не знала. Они познакомились прошлой осенью, когда Ольга пришла в гости к подруге Тате, старший брат которой приятельствовал с Сергеем и Николаем.

Нет, поначалу Сергей Ольгу ничем не заинтересовал; на фоне яркого Николая с его модными революционными идеями Сергей терялся — и не красавец, и не борец за благо человечества! Просто приятный юноша — молчун с фотоаппаратом, губы уголками вниз, серые глаза с зелеными крапинками, немного чудной, застенчивый. Правда, Тата говорит, что он богатый, ну так что с того? Вот уж деньги Ольгу никогда не интересовали…

В общем, с какой стороны ни посмотреть, в кавалеры Сережа не годился, а посему назавтра она о нем позабыла. Но через несколько дней после той встречи у Таты, прогуливаясь по Летнему саду, на одной из аллей, усыпанных листьями, она увидела знакомую высокую фигуру с фотоаппаратом.

Сергей обрадовался и сам подошел к ней:

— Леля?!

Мерили аллеи шагами, перегнувшись через перила, смотрели на серенькую Фонтанку, Ольга болтала, Сергей слушал ее и фотографировал.

— У вас удивительное лицо, Леля. Вы все время какая-то разная, так трудно поймать вас настоящую!

— Не надо меня ловить! — расхохоталась Ольга. — Я вам что — заяц? Скажите уже что-нибудь умное. Ну вот зачем вы воду фотографируете?

— Мне кажется, что вода — это застывшее время, — серьезно сказал Сергей. — Я вообще люблю фотографировать воду, смотреть, как ветер гонит волну, как круги расходятся.

Ольга покачала головой — вздор! Вот точно чудак!

Что Горчаков чудак — она в течение этого дня убедилась еще не единожды. То с водой носится, то фотографирует опавшие листья, причем перебирает их, отделяет один от другого.

— Каждый лист как цветок, — пояснил Сергей, заметив ее удивленный взгляд. — И они все, конечно, разные. Лист в форме сердца, лист-ромб, щит, а вот как человеческая рука, словно он с тобой поздоровался!

Ольга усмехнулась:

— А вы не поэт часом, Серж?

— Совсем нет. — Сергей аккуратно отставил штатив в сторону. — Стихов не пишу и даже не читаю, но вот это, кстати, может, и зря?

Прогуливаясь по городу, неподалеку от набережной, Ольга приметила любимую кондитерскую:

— Люблю это место, мы здесь всегда заказываем на Рождество пирог «Двенадцатой ночи». Зайдем? Я, признаться, очень люблю кофе.

Они сели за столик у высокого панорамного окна, из которого открывался вид на улицу.

Мальчик-официант принес чай для Сергея, три чашки крепкого черного кофе для Ольги, изящный молочник со сливками и кружевной пенкой, блюдечко с сахаром, корзинку с пирожками и лимонные бисквиты.

— Не много ли кофе для одной барышни? — улыбнулся Сергей.

Ольга махнула рукой:

— Да я кофе-то могу литрами… А хотите, погадаю вам на кофейной гуще?

Залпом выпив обжигающий напиток, она долго всматривалась в воображаемое будущее на темном донышке чашки.

— Ну и что вы там нагадали, Леля?

— А то, что мы с вами поженимся, — лукаво улыбнулась Ольга, — и у нас будут дети. Хотя я детей вообще-то не очень люблю, но это к делу не относится. У нас родятся дети, и у них, представьте, тоже будут дети. Наши внуки или — черт, я запуталась, наши правнуки, что ли?

Сергей улыбался.

— Ну не важно, — Ольга принялась за вторую чашку, — я старуха-то буду злая, но только не к своим внукам, этих буду любить-баловать! И однажды приведу их в эту кондитерскую, куплю им тульские пряники и петушков на палочке.

Сергей рассмеялся. Ольга наворачивала пирожки с грибами, с капустой и с ягодами. Несмотря на внешнюю хрупкость Лели Ларичевой, аппетит у нее был отменный.

Съев и пирожки Сергея, Ольга решила погадать на третьей чашке.

— Ну а там что? — полюбопытствовал Сергей.

Ольга всмотрелась в крепчайшую — в этой кондитерской кофе варили на славу! — гущу и вздохнула:

— А тут… Вы меня полюбите, Сереженька! А я разобью вам сердце. И, может, от тоски, может, еще отчего, вы умрете. И я умру. И не будет у нас с вами ничего — ни супружества, ни внуков.

Сергей накрыл ее ладонь своей:

— А вот такое будущее мне не нравится. Согласен на то — из первой чашки. Вы лучше ешьте пирожки, Леля.

С того дня Ольга с Сергеем стали встречаться. Правда, Ольгу все время тянуло Сережу поддеть, выступить в противовес ему, причем она не могла даже себе объяснить — почему; может, потому, что она ждала большего проявления чувств с его стороны? Ей хотелось, чтобы он сходил с ума от любви к ней, пылал и взрывался, а сдержанный Сергей был ровен, спокоен, молчалив и не совершал безумств, которые так любят юные барышни.

Она старалась его растормошить, подзадорить и разрывала с ним отношения чуть не на каждой неделе. Но главная причина, наверное, была в том, что в глубине души Ольга была уязвлена осознанием того, что семья Сергея вряд ли ее, дочь инженера со средним достатком и скромным происхождением, когда-либо примет. У Сергея вообще была сложная семейная история. Он не любил рассказывать о своей семье, но кое-что Ольга узнала от подруги Таты. Его отец, потомок старинного рода, человек высокомерный и вздорный, промотав состояние, женился на дочери купца-миллионщика из-за ее наследства. Когда Сергею было двенадцать, его тишайшая, застенчивая мать, прожившая годы супружества словно в тени властного мужа, умерла. Ольга могла только догадываться о том, какой травмой для Сергея стала смерть матери. Сам он лишь однажды обмолвился о своей семейной драме.

— Вы, Леля, как будто и не цените собственное счастье?! А между тем это именно счастье — иметь такую семью, как у вас, где все любят друг друга, друг о друге заботятся. Мне так не повезло. Мой отец всю жизнь был обижен на мать за то, что был вынужден на ней жениться, чтобы поправить свое положение. И она, как мне кажется, была несчастлива в этом браке; впрочем, происходя из семьи староверов, она никогда ни на что не жаловалась, стоически принимая все тяготы.

Ольга коснулась рукой деревянного креста на шее Сергея:

— Давно хотела спросить — откуда у вас этот странный крест?

— Этот старообрядческий крест остался мне на память о матери. Собственно, то немногое наследство, что мне от нее досталось. — Без какого бы то ни было надрыва и пафоса, спокойно и буднично, Сергей добавил: — Я ее очень любил. И продолжаю.

Полгода, прошедшие с первой встречи Ольги и Сергея у Таты, вместили в себя многое: бессчетное количество чашек кофе в любимой Олиной кондитерской, снег, сменивший осенние листья на аллеях Летнего сада, каток в Таврическом саду, весну в ее буйном разливе, щедрое цветение садов и вот эту самую облюбованную ими скамеечку посреди луга.

Велосипеды отдыхали в траве, солнце прожигало землю, а Сергей с Ольгой сидели на скамейке и разговаривали. Большей частью болтала, конечно, Ольга (несу всякий вздор, Сережа? Ну уж извините, да послушайте!), но вот и молчаливый Сергей разговорился…

— Сережа, да что вы опять про свою оптику да фотопленку? — усмехнулась Ольга. — Вы мне про себя расскажите, скучный вы человек. Мечта есть у вас?

— Есть, — улыбнулся Сергей. — Я с детства мечтал побывать на Севере, увидеть северное сияние и звезды, фотографировать снег. Жаль, пока мечта не исполнилась, но я надеюсь, что когда-нибудь судьба приведет меня на Север.

Он рассказывал Ольге про сотню оттенков белого цвета, про северян, которые умеют их различать, про то, что снег можно снимать бесконечно — он же разный! — про северные сказки и обычаи северных народов.

Ольга улыбалась: ну не такой уж он и молчун! Пожалуй, заслушаться можно!

— А я тоже хочу на Север, возьмите меня с собой! Буду вам помогать — нести штатив, песенки петь.

— Ну куда вам, Леля, в вашей бархатной шубке и муфточке ехать, разве на балы только?! — рассмеялся Сергей.

Ольга слетела с высокой скамеечки, как с горы прыгнула, оседлала велосипед и махнула своему кавалеру:

— Хватит разговаривать! Поехали, Сережа!

Где-то в лесу, на поляне, они остановились. Шумел ветер, вдалеке куковала кукушка.

Ольга прислушалась:

— Слышите? Такая странная птица, будто плачет…

— Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось? — спросил Сергей.

Ветер подхватил короткий птичий крик.

Ольга замерла — год-два? Тень омрачила ее лицо, и она в сердцах крикнула:

— Неправда! Дура кукушка!

— А вы суеверная, Леля! — улыбнулся Сергей. — Приметы — это глупости, недостойные верующего человека.

Он привлек ее к себе, поцеловал, и она тут же обо всем, включая суеверия и предчувствия, забыла.

В тот летний июньский вечер они стали ближе друг другу на целое «ты» (чужое «вы» отменилось само собой) и на много поцелуев (когда целуешься под каждой сосной, а сосновый лес нескончаемый — вовек весь не обойти!)

И вот уже когда было и доверительное «ты», и нескончаемый, измеренный поцелуями лес, и планы на будущее, в конце июня они вдруг поссорились.

— Значит, Север, усовершенствованная линза для фотоаппарата, а меня в твоих планах как будто и нет? — проворчала Ольга.

— Леля, но это не так! — мягко возразил Сергей. — Все мои планы связаны с тобой!

Ольга болтала ногами на высокой скамеечке, не доставая белыми туфельками до земли.

— Но жениться ты мне все-таки не предлагаешь?! Что — отца боишься?

Сергей пожал плечами:

— Мой отец здесь вообще ни при чем. Просто… Ну куда тебе замуж, Леля? Ты еще совершенный ребенок!

— И ничего не ребенок! — выпалила Ольга. — Мне вон Коля Свешников предложил за него замуж выйти!

Сергей нахмурился:

— А ты что на это ответила?

— А я пока думаю, — лукаво улыбнулась Ольга.

— Нелегко с тобой, Леля, — вздохнул Сергей, — тебе словно нравится меня поддразнивать, нравится притворятся a femme fatale. И вот ты играешь эту роль, выжигаешь вокруг себя все, как тайгу, но это ты ведь нарочно придумываешь. Это так глупо, Леля. Ведь настоящая ты не такая, на самом деле ты хорошая.

Ольга разозлилась — разъяренной кошкой спрыгнула со скамейки.

— Глупо?! Притворяюсь? Да как ты смеешь? Дурак ты, Сереженька.

Он легко согласился:

— Ну и дурак. Не обижайся, Леля.

Но она обиделась.

— Я за Колю замуж выйду! — влепила Ольга Сергею как пощечину.

Сергей побледнел:

— А зачем ты это мне сейчас говоришь? Скажи, что ты шутишь!

Леля молчала, только нервно туфелькой постукивала по траве.

— Я пойду, Леля, — сказал Сергей. — Но если я сейчас уйду, я уже никогда не вернусь.

— Ну и иди, — в запале крикнула Ольга. — Да хоть навсегда.

Сергей повернулся и пошел прочь.

Она смотрела ему вслед, подавляя в себе желание крикнуть, остановить. Луг огромный, кажется, никогда не кончится; Сергей шел, шел и наконец пропал из вида.

Неделю она ждала, что он приедет в Павловск и они, как бывало не раз, опять помирятся.

Через три недели Ольга поняла — а ведь этот гордец и впрямь не придет! И разозлилась — до краев наполнилась обидой, ревностью и самодурством.

А тут рядом Коля — влюбленные глаза, заверения в любви до гроба, вздыхает, улыбается, да хоть сейчас ему свистни — побежит как собачка Нелли.

И в один из приездов Николая Ольга выпалила:

— Коля, так что — женишься на мне?

Николай замер, улыбка сползла с лица — боялся поверить.

Сказал просто:

— Женюсь.

И от растерянности добавил:

— Когда?

— Что же медлить, раз ты готов. Давай завтра. Вот я приеду в город и обвенчаемся. А на день рождения Ксюты всем и объявим.

А вот тебе, Сережа, нож в сердце.

Отцвели яблони, сбросили снег вишни, на нелепой скамеечке теперь, видно, сидят другие влюбленные, а Леля Ларичева, просидев полночи с печальной Ксютой на крылечке, в это раннее июльское утро горюет, понимая, сколько бедовых дел наворотила она на свою глупую головушку. А впереди еще половина лета и целая жизнь, которую надо как-то прожить.

Лето убежало, скрылось за поворотом — его никогда не догнать.

В августе Ксения часто сидела в саду, смотрела как падают ранетки, как тихо отцветают цветы. Дачная жизнь угасала, заканчивалась.

К концу лета к Ларичевым перестали приезжать гости — в городе, говорят, было неспокойно (до дачной ли теперь вольницы с пирогами и чаем?). И Ольга теперь не приезжала в Павловск. Ксюта знала, что она с Николаем живет где-то в городе на съемной квартире. Ну а в сентябре и Ларичевы засобирались в Петроград. Пора было возвращаться.

Чашки, книжки, альбомы, банки с вареньем — с утра до вечера круговерть, сборы, дом вверх дном; и не забыть забрать с собой в город лохматую собачонку Нелли.

Перед самым отъездом вышли на крыльцо, постояли.

— Что ж, бог даст, приедем сюда следующим летом, — вздохнула мать.

Отец кивнул, обнял ее и Ксюту.

Сложились и поехали.

ГЛАВА 3

БОГ СОХРАНЯЕТ ВСЕ

Санкт-Петербург. Кофейня «Экипаж»

Наши дни

В этот рождественский сочельник из-за обрушившегося на город снега на небе не было видно звезд, но три женщины, сидевшие в кофейне за столиком, знали, что та главная — Рождественская звезда — уже появилась. Горели, отражаясь в окнах, подсвечивая дорогу одиноким прохожим на ночной улице, свечи. В центре столика стояло блюдо с кутьей; согласно старой традиции его нельзя было убирать до утра (вдруг кто-то из преодолевших рубеж земного и вечного, заблудившись во временах и метели, заглянет этой ночью к нашим героиням на огонек — на угощения да воспоминания? Или просто тихо посмотрит в окно, послушает земные разговоры и порадуется тому, что — Бог сохраняет все! — и его помнят на этой земле).

Янтарный узвар поблескивал в стаканах, на королевском блюде из тончайшего, разрисованного дивными птицами фарфоре сочился волшебной сладостью пирог «Двенадцатой ночи». Теона уже раскладывала его по тарелкам; отдавали терпкостью вишни, чуть горчил ром, в воздухе пахло пряностями и гвоздикой, этим странным цветком мертвых. Теона чуть приоткрыла окно — аромат мороза и свежести ворвался в кофейню, смешиваясь с гвоздичным. Мария с Линой мгновенно узнали этот запах, так хорошо знакомый каждому, хоронившему близких какой-нибудь морозной зимой; когда на сотни километров белой скорбью простирается снег, когда кажется, что впереди у тебя только долгая-долгая зима, когда воздух пахнет раскрывшимися в это утро, чуть застывшими на морозе и обреченными погибнуть на этом снегу гвоздиками; и когда ты знаешь, сколько красоты и печали в этих красных цветах на свежем холмике, уже чуть припорошенном белым снежком.

И вот — чу! — чуть задрожали свечи, приотворилась дверь в кофейню, и легчайшая, никем не замеченная тень, не побеспокоив, не испугав присутствующих, промелькнула в старом серебряном зеркале, лежащем на столе.

Теона пригласила к праздничному столу еще одну, заблудившуюся в веках гостью. Картина старого голландского мастера, которую Теона сегодня забрала у Павла, источала свет ярче многих свечей и освещала кофейню. Незнакомка на полотне стояла у окна, вглядываясь в нечто, видимое только ей.

Лина, как завороженная, смотрела на полотно — в этой картине была неизъяснимая прелесть, печаль и тайна.

— Откуда она взялась? — спросила Лина.

Петроград

Осень 1917 года

Этой красной осенью революционный Петроград был полон грозовыми всполохами — уже разгорались пожары будущих катастроф, сам воздух был наэлектризован и пронизан предчувствиями. Однако Ольгу больше всего волновали ее сердечные дела, а все происходящие политические события интересовали ее с точки зрения того, не могут ли они навредить Сергею.

— А друг-то наш Сережа, — однажды обмолвился Николай, — глядишь, скоро поедет на свой драгоценный Север!

Ольга вздрогнула: в смысле?!

Николай тут же разъяснил:

— Папаше его придется поделиться капиталами! А Сергей пусть присоединяется к нашему движению, искупает, так сказать, барские грехи, или дорога ему на Север — будет там фотографировать белых медведей.

Слова Николая камнем упали Ольге на душу. А в конце сентября она узнала от подруги Таты новости о Сергее. Оказалось, что еще в августе он рассорился с отцом, и Горчаков-старший после их размолвки лишил сына наследства и уехал за границу.

Ольга переживала за Сергея — как отзовется в его судьбе грядущая революция, которую, как уверяет Коля, теперь не отменить. И перед страхом за любимого человека меркли все обиды, детские капризы, и все ее придуманное дурное «a femme fatale» слетело как шелуха.

Между тем Николай переживал сейчас самый прекрасный период в жизни — он ждал это время, давно приближал его всеми силами; революция была смыслом его жизни.

— Скоро, Лелька, настанет наша правда, — приговаривал Николай.

А Ольга думала только о том, как сказать ему, что их брак был ошибкой и что им надо расстаться. Наконец страх за Сергея, желание разделить с ним это трудное время подтолкнули ее к объяснению с Николаем.

Она знала, что если сдержанный Сережа — это белое пламя, запрятанное глубоко внутри, то Николай — красное, полное разрушительной силы и ярости, такое уничтожит любого! и предвидела его реакцию.

Николай слушал ее — лицо мрачнело, ярость уже разливалась.

— Значит, наш брак — это просто твой каприз, твоя идиотская шутка?!

Ольга кивнула — она не искала себе оправданий.

Николай смотрел на нее в упор — опасные глаза.

«Убьет — ну и поделом!» — успела подумать Ольга.

Он долго молчал, потом выдохнул:

— Ну так что с того? Поженились в шутку, жить будем всерьез. Не любишь меня? Ничего — стерпится-слюбится.

— Коля, я люблю Сергея. Я всегда его любила.

Николай ударил рукой по столу — чашки полетели на пол: звон разбитой посуды и расколовшиеся мечты Коли Свешникова о долгой супружеской жизни с красавицей Лелей.

Николай подошел к Ольге, занес кулак над ее лицом:

— Я хочу знать — почему он?

— Я не знаю, — тихо сказала Ольга, не пытаясь ни убежать, ни вымолить прощение, — просто он самый лучший. Я за ним, как собака, на край света пойду, хоть на Север, хоть на каторгу. Прости, Коля.

Ревность разливалась диким Енисеем — не совладаешь. Николай с яростью толкнул Ольгу. Она ударилась об стену, закусила губы, чтобы не вскрикнуть — знала, что виновата. Красное пламя бушевало — Николай крушил все вокруг, за считаные минуты разнес комнату, разбил мебель, посуду. Ольга молча наблюдала за ним, закрыв уши руками, чтобы не слышать этого грохота и его бранных слов. Затем Николай метнулся к столу, достал церковное свидетельство об их браке и подскочил к Ольге. Он хотел разорвать его и бросить клочки бумаги ей в лицо, но вдруг остановился, у него будто враз закончились силы.

— А это, пожалуй, будет уже киношка, как с этими полудурками из синема, — усмехнулся Николай. — Не дождешься, Леля.

Но в одном он себе все же не отказал — бросил ей на прощание:

— Будь ты проклята!

Ольге потом казалось, что его проклятие сработало как заряженное ружье, и во всем, что с ней впоследствии случилось, отзывалось то Колино, наполненное энергией ненависти пожелание.

В начале октября, узнав, что Сергей теперь квартирует комнаты где-то на Сенной, она решила идти к нему. Ольга была готова ко всему — ну пусть он прогонит ее, выбранит! — что угодно, лишь бы увидеть его.

До Сенной было десять минут хода, но пока Ольга шла — передумала на десять лет вперед, а повзрослела, кажется, на всю жизнь.

Неприглядный дом, скромная комната, изменившийся — повзрослевший, осунувшийся Сергей.

Ольга стояла на пороге и смотрела на него — зеленые звезды глаз, в которых застыли слезы, сожаление, мольба.

Сергей спокойно и чуть насмешливо спросил:

— Чем обязан?

И тогда гордая — вы такой больше не найдете! — сумасбродная женщина рухнула ему в ноги. Прости.

Он подошел, опустился к ней:

— Что ты, Леля, не надо!

Усадил в кресло, налил ей чай.

— Вот, выпей.

Ольга послушно взяла чашку, глотнула, закашлялась.

— Сережа, мы с Николаем расстались!

Его глаза цвета Невы в непогожий день встретились с ее зелеными: это правда?

Ольга кивнула — да. И на все, что хочешь, — бесконечное «да».

Сергей молчал. За эту минуту тишины Ольга прожила еще одну жизнь — если он сейчас скажет, что она опоздала, что он ее забыл, разлюбил, как тогда жить дальше?

— Ты, кажется, переживала, что я неприлично богат? — нарушил молчание Сергей. — Ну так теперь я бедный. Полюбишь такого неправильного никчемного принца?

Ольга потянулась к его губам:

— Уже полюбила.

В тот день она осталась у него, намереваясь разделить с ним все, что пошлет судьба.

О размолвке с отцом Сергей рассказал сухо: «Да, разорвали отношения, впрочем, их и не было никогда. Отец уехал в Европу, на прощание сказал, что на его наследство я могу не рассчитывать. Я ни о чем не жалею — ни о нашей ссоре, ни тем более о каких-то деньгах. Да это и смешно теперь. Полагаю, все идет к тому, что наследство мое в любом случае скоро отменят такие пламенные бойцы, как Николай Свешников».

Больше всего Ольгу интересовало, как Сергей воспринимает революцию и что он намерен делать посреди охватившего город и страну хаоса.

Услышав ее вопрос, Сергей помрачнел:

— Не знаю, Леля, я пока не понял, где мое место, с кем. Мне все больше хочется уехать на Север, где только снег и где вместо множества идей только одна — вот день начинается и хорошо! Но уехать, наверное, означало бы сбежать, а я никогда ни от кого не бегал. Пока знаю только, что я человек того мира, да христианин к тому же и новых идей не принимаю. Анархия, самосуд и власть толпы — это их новые идеалы?

Ольга посмотрела на пылившиеся в дальнем углу фотоаппараты и штативы и вздохнула:

— А ты что же, больше не фотографируешь, Сережа?

Сергей мягко улыбнулся:

— Ну какие теперь фотографии, Леля, до того ли сейчас?

Это, конечно, было счастье, но счастье напополам с тревогой за любимого человека, с каждодневным страхом — когда выстрелит, отзовется беда, ведь кажется, что-то сгущается в воздухе, происходит прямо сейчас. Ольга прислушивалась к своей интуиции, к разговорам прохожих на улицах и понимала, что в городе уже неспокойно.

В попытке оттянуть время — затаиться, переждать, в середине октября она предложила Сергею поехать на дачу Ларичевых в Павловск.

Я не могу увезти тебя, Сереженька, на твой любимый Север, но могу хотя бы куда-то подальше от этого страшного города.

Здесь, в Павловске, на краю жизни и осени, было спокойно. В мамином саду отцвели еще не все цветы и опали не все яблоки (папин любимый северный сорт только-только созрел). Холодный дом просил наполнить его теплом и жизнью.

Днем Ольга с Сергеем уходили гулять в парк: «Вон наша скамеечка, Сережа, помнишь? А здесь дура-кукушка, открутить бы ее глупую маленькую голову, так неудачно над нами пошутила!»

Вечером пили чай, разговаривали и — любили, любили.

В один из вечеров Сергей сказал Ольге, что хочет кое-что ей показать.

Он достал неприметный мешок, который привез с собой из города, и протянул Ольге зеркальце. Серебро заиграло в свете свечей; Ольга заглянула в Зазеркалье, увидела обнаженную себя — раскрасневшуюся от любви, всю перецелованную.

— Чье это, Сережа?

— Моей матери, — улыбнулся Сергей, — оно старое, еще из тех времен, когда за зеркало можно было получить целое состояние! Я храню его как память о ней. И вот еще одна память о матери — ее предсмертный подарок.

Сергей извлек на свет средних размеров картину, поставил ее на столик рядом с кроватью, где лежала Ольга.

— Познакомься с ней, Леля!

На полотне была изображена стоявшая у окна молодая рыжеволосая женщина в зеленом платье. Ее взгляд был устремлен куда-то в даль, при этом для зрителя оставалось сокрытым не только то таинственное нечто, что видела незнакомка, но и выражение ее глаз; таилась ли в них печаль, изумление или же радость, тоже являлось загадкой. Но главной тайной художника была волшебная сила его таланта — картина источала божественный свет, который струился из окна, наполнял комнату и пространство.

Ольга, с детства серьезно увлеченная живописью, ахнула — она понимала подлинный масштаб дарования неизвестного художника.

— Да ведь это шедевр, Сережа! Но как, откуда появилось такое чудо?

Сергей рассказал, что эту картину в свое время купил его дед по материнской линии — купец первой гильдии Петр Прохоров, человек образованный и увлеченный искусством, страстный собиратель живописи. Семейная легенда гласила, что эту картину Петр Иванович приобрел за огромные деньги то ли у странствующих итальянских музыкантов, то ли привез из Европы, где выкупил ее у некого немца-коллекционера; как бы то ни было, картина бережно хранилась в семье Прохоровых долгие годы. Петр Иванович, будучи чрезвычайно ревнивым коллекционером, предпочитал никому не показывать свою коллекцию, и о существовании картины, принадлежавшей, по всей видимости, кисти старых голландских мастеров, знала только семья Прохоровых. Перед смертью Петр Иванович завещал жемчужину своей коллекции любимой дочери Марии — матери Сергея. Мария же перед смертью передала картину своему сыну-подростку как главное наследство и память о семье Прохоровых. После ссоры с отцом, уходя из дома, Сергей забрал картину с собой.

Ольга покачала головой — невероятно!

— Но ее когда-нибудь показывали оценщикам?

— Никогда. В семье матери догадывались, что обладают настоящим сокровищем, но предпочитали никому об этом не рассказывать.

Ольга, как завороженная, смотрела на полотно — волшебный свет освещал теперь и ее лицо, отражался в ее восхищенных зеленых глазах.

— После того как моя мать умерла, картина всегда висела у меня над столом. Я смотрел на эту незнакомку и представлял, что говорю с матерью. Я и теперь стараюсь не расставаться с картиной; как видишь, даже сейчас забрал ее сюда, с собой.

— Интересно, кем была эта женщина? В каком веке она жила? — вздохнула Ольга. — И сколько поколений нас от нее отделяет — каких-нибудь десять-двенадцать женщин? Если вдуматься — не так и много…

— Знаешь, мне кажется, она чем-то похожа на тебя, — улыбнулся Сергей.

Ольга пожала плечами — все женщины похожи друг на друга, в конце концов, мы все дочери Евы.

— Хотя нет, ты ни на кого не похожа! — Сергей обнял ее.

— Точно! Такой несносной и глупой, как я, нет, не будет, да и не надо! — Ольга рассмеялась, темные кудри упали на обнаженное плечо. — А все-таки частица той женщины, несмотря на разделяющее нас время, есть и во мне! И часть меня останется в других девушках, которые будут после меня, даже через сто лет. Хотя лет через сто, наверное, все будет совсем по-другому? Это же спустя целую вечность! А как ты думаешь, что она видит в этом окне? Может, высматривает своего возлюбленного, который ушел на какую-нибудь очередную войну, ждет его?! Вот в этом-то все женщины и схожи. Вы уходите, а мы остаемся вас ждать.

В двадцатых числах октября осень сломалась — ночи теперь стали совсем холодными; в доме было промозгло и холодно, да и доставать продукты становилось все сложнее. Правда, их отчасти выручали живущая по соседству молочница и старый сад, где росли яблоки и груши.

Сергей обычно приносил из сада целую россыпь краснобоких яблок; брызгала тонкая кожица, яблоко взрывалось во рту сладчайшим, с легкой кислинкой вкусом, и по всей комнате плыл яблочный аромат.

— У нас здесь просто яблочный рай, — как-то сказала Ольга, вгрызаясь в крутой яблочный бок, — но знаешь, я не очень люблю их грызть! Привыкла к нарезанным, нам с Ксютой мама всегда нарезает.

Сказала и забыла; а утром вышла на кухню и увидела — на столе стояли букет георгинов, ее любимый кофе в чашке и большая тарелка аккуратно нарезанных яблок.

— Ешь, Леля, — улыбнулся Сергей. — Еще добыл молока у молочницы, и, боюсь, это все, чем мне сегодня удалось поживиться.

В тот же день они узнали новости из Петрограда — революция, большевики, — и это означало только одно.

— Нам надо вернуться в город, — сказал Сергей.

В ночь перед отъездом Ольге долго не спалось. Огромная луна заглядывала в окна, рассеивала молочную свою меланхолию.

Как была — в легкой белой сорочке, лишь набросив шаль на плечи, Ольга вышла из дома в осенний сад. Деревья в саду полыхали красным пожаром, как все вокруг этой красной осенью. Ольга зябко поежилась; первые морозы подбирались, и в воздухе стоял горьковатый запах ритуальных осенних костров. Ей так хотелось навсегда остаться здесь, в доме, спрятать Сергея, оградить его от возможной беды.

Из дома выглянул Сергей:

— Леля, вернись в дом, простынешь!

— Еще минуту! — попросила Ольга.

Сергей вышел, спустился к ней на крыльцо.

В тишине лунной ночи раздался звук упавшего в траву, припозднившегося до холодов яблока.

Вернувшись в Петроград и войдя в квартиру, они увидели, что в комнате все перевернуто вверх дном.

— Кажется, в наше отсутствие у нас побывали гости, — усмехнулся Сергей. — Как хорошо, что я не оставил картину здесь.

На полу, среди прочих разбросанных вещей, валялись сломанный штатив Сергея и фотокарточки Ольги. Оглядев этот бардак, предвестник того хаоса, в который погружались город, страна и их собственные судьбы, и поняв, что среди прочих мало-мальски ценных вещей воры унесли фотоаппарат Сергея, Ольга заплакала.

Сергей обнял ее:

— Ну что ты, ничего не случилось. Подумаешь, фотоаппарат украли, не велика потеря! Потом разживемся новым.

Ольга взяла руку Сергея, поднесла к лицу, провела, как любила, тыльной стороной ладони по своей щеке:

— А что дальше, Сережа? Что нас ждет?

— Будем жить, — улыбнулся Сергей. — Ты же нагадала нам на кофейной гуще и детей, и внуков, и долгую счастливую жизнь!

К вечеру в комнате прибрали, расставили вещи по местам, сели пить чай. Сергей сказал, что больше всего переживает теперь за картину — не ровен час украдут! — времена нынче смутные, и кто его знает, что может случиться.

— Я бы хотел ее сохранить, — признался Сергей.

Ольга задумалась — как сберечь безусловный шедевр в окаянные дни? — и поняла, что сейчас ей пригодятся те уроки рисования, которые она брала в ранней юности. Несмотря на то, что ее мечта стать большим художником не осуществилась, она все же была искусной рисовальщицей, к тому же знакомой с азами реставрации картин; ее мастерство должно было помочь спасти и сохранить картину.

На следующий день Ольга принесла из родительской квартиры свои лучшие масляные краски.

— Сережа, я нанесу поверх полотна второй слой и спрячу твою незнакомку до лучших времен! Я смогу превратить ее в такое безобразие, на которое не польстится даже самый неискушенный в живописи воришка!

Увидев озадаченный взгляд Сергея, Ольга заверила, что зарисует картину так бережно, что та не пострадает, и что впоследствии этот нанесенный верхний слой можно будет снять путем несложной реставрационной техники. Осторожно, так, чтобы не повредить шедевр, она зарисовала картину, нарочито стилизуя ее под неумелый детский рисунок со смешным нелепым попугаем.

— Ну хоть на это-то моего сомнительного дарования хватило, — усмехнулась Ольга, закончив работу. — Посмотри на эту безобразную мазню! Мой старенький учитель рисования, бывший преподаватель Академии художеств, теперь упал бы в обморок! Знаешь, я сейчас чувствую себя варваром, испортившим шедевр! И как же я хочу поскорее освободить твое голландское чудо из этого птичьего плена!

Сергей взглянул на залихватского пестрого попугая, возникшего, казалось, из ниоткуда, и вздохнул.

Ольга коснулась его руки:

— Я знаю, что ты будешь скучать по своей незнакомке, но ведь она так и осталась здесь, с тобой!

Между тем город все вернее погружался в хаос. Это было странное время, словно бы над Петербургом, превратившимся в Петроград, теперь вихрились и сгущались темные тучи; повисшее в воздухе напряжение было сродни сверхмощной пружине, закрученной до масштабов страны. И было ясно, что если она рванет — разнесет все вокруг, и последствия отзовутся не то, что во всей стране, а и в мире. Красные знамена, баррикады, пламенные ораторы на улицах — градус кипения повышался.

Ольга старалась в эти неспокойные дни делать что могла, то, что вообще может делать женщина в дни бедствий и смуты; создавала посреди хаоса теплый и, насколько это было возможно, комфортный мир для человека, которого любила. Она продавала те ценные вещи, что у них были, выменивала, добывала еду, варила, стирала. Ее Сережа, фотограф-идеалист, чудак, оказался не слишком приспособленным к будничной жизни, и она находила свое предназначение в заботе о нем: наладила его быт, поддерживала душевный покой. Правда, последнее давалось ей куда сложнее, чем супы и стирка. Сергей казался не просто печальным, а потерянным, неприкаянным, он перестал улыбаться, утратил интерес и к книгам, и к прежним увлечениям, и все время о чем-то сосредоточенно думал. Какая-то серьезная, тяжелая дума лежала у него на душе камнем. Этот Сережин камень давил и Ольгу.

— Вот странно, Леля, — однажды сказал Сергей, — я никогда не был так счастлив, как сейчас, и одновременно с тем так растерян.

Ольга кивнула, понимая, о чем он говорит, она и сама чувствовала растерянность, а кроме того, страх. Ольга боялась, что однажды Сергей с его растворенным в крови природным рыцарством, с присущим ему идеализмом, с книжными представлениями о доблести и чести, скажет, что он сделал выбор.

И вот это случилось.

В тот день, в конце ноября, Ольга, раздобыв немного муки и картошки, вернулась домой. Когда стоявший у окна Сергей повернулся к ней, Ольга уже обо всем догадалась; в его глазах застыла решимость и глубокая печаль.

«Вот оно, — обмерла Ольга. — Сейчас он скажет».

Спокойным, негромким голосом Сергей сообщил, что он примкнул к Белому движению и вступил в Белую Добровольческую армию.

— Сережа, ведь ты не военный, ты фотограф! Ну какая армия?! Ты можешь и должен заниматься наукой, изобретать оптику, объективы, что там еще, — от отчаяния она запнулась и бессильно выдохнула: — Я не знаю!

Сергей улыбнулся:

— Я мужчина, Леля, и я все решил.

Ольга взмолилась:

— Брось все, умоляю тебя! Мы уедем из России, убежим за границу, продадим эту картину, у нас будут деньги, я все устрою!

Сергей молча обнял ее.

Ольга замолчала: вот это все, о чем она сейчас говорила, все, что она для них намечтала — спасение, счастливая жизнь, — невозможно. И никакая сила их любви не заставит Сергея переменить решение. Да и нет у нее права его уговаривать, испытывать его любовь; ведь она и любит его таким — рыцарем чести, который не может поступить иначе.

— Я должен уйти, Леля.

— Когда? — вздохнула Ольга.

— Завтра утром.

Ольга ахнула — завтра, уже завтра, так быстро.

Сергей протянул ей мешок, в котором хранил свои драгоценные — осколки прошлой жизни — вещи: серебряное зеркало и зарисованную картину. Сбереги, Леля!

— Я сохраню! — твердо сказала Ольга.

Сергей вложил ей в руку свой деревянный нательный крест:

— Пусть он тоже будет у тебя. Вернусь — отдашь.

Тогда Ольга сняла свой маленький золотой крестик и надела его Сергею на шею.

— Нельзя, чтобы человек жил без креста, Сережа, носи мой.

Ей хотелось собрать его в дорогу, да сборы оказались недолги.

— Что там собирать? — улыбнулся Сергей. — Твои фотокарточки я уже сложил!

Ольга проверила его одежду; заметив, что одна из пуговиц на шинели Сергея едва держится, она взяла иголку, нитки и, смахивая слезы, стала пришивать эту пуговицу. В какой-то миг она не выдержала — зарылась лицом в его шинель; уколотый иглой палец, хлынувшие градом слезы, невзрачная дешевая пуговица, которая для нее дороже всех богатств мира. Тише, тише, нельзя, чтобы Сергей видел ее слабость — ему и так нелегко. Она накрепко пришила пуговицу: вот, Сереженька, так лучше.

Сергей привлек ее к себе и потянул на кровать — времени мало, Леля! Времени теперь так мало, нужно быть экономными.

За окнами стемнело.

Ольга встала, зажгла свечу и поставила ее на окно. Проходя мимо зеркала, она не удержалась, глянула в него, пригладила гребешком растрепавшиеся волосы (пусть Сережа запомнит ее красивой!), нанесла на шею пару капель духов из хрустального флакона, стоявшего на столике, и вернулась к Сергею.

— Я всегда угадываю тебя по этому запаху! — улыбнулся Сергей. — Так пахнут красные, раскрывающиеся на морозе гвоздики, хотя я слышу в этом запахе еще какие-то цветы. Может быть, весенние, пробивающиеся к солнцу ландыши?

Ольга покачала головой:

— А говорил, что стихов не пишешь и даже не читаешь! Да у тебя душа поэта, Сережа! Эти духи на мой прошлый день рождения, два одинаковых флакона, нам с Ксютой подарил папа.

Сергей обвел глазами комнату:

— Я бы хотел запомнить, сберечь навсегда этот твой неповторимый запах гвоздики, те осенние листья в Летнем саду, луг в Павловске, серебро Фонтанки. Сохранить бы это все, сфотографировать на пленку памяти! Впрочем, Бог сохранит за нас. «Deus conservat omnia» — Бог сохраняет все!

Ночь опустилась на город, такая черная и глухая, словно это была последняя ночь на земле. И только свеча, маленький, жалкий огонек на окне, потрескивал, бился, изо всех сил стараясь привнести в эту темноту что-то живое и теплое.

Сплелись телами, сердцами, всей нежностью, а после Сергей баюкал Ольгу на руках, как младенца в колыбели.

Мир вокруг них рушился, и любовь в эти темные дни была так некстати. Она лишала сил, инстинкта самосохранения, который сейчас был нужен как никогда; и все-таки она была, существовала вопреки всему.

Все эти революции, назревающая гражданская война — да какое это сейчас имело значение?

Длилась ночь, время текло бесконечно, перетекало из века в век.

Если заблудиться — проскочить по векам, можно было увидеть, как сто лет спустя другой мужчина в том же городе качает на руках другую женщину: Леля-Сережа, Данила-Лина, тысячи вариаций — для неба не так важно. Важно, чтобы это продолжалось — длилось в веках.

Утром Ольга выпросила у Сергея разрешения проводить его — пройти с ним пару кварталов. На рассвете они вышли в спящий, смутный город.

Ее любимый Петербург, где она с детства знала каждую улицу, всех ангелов и львов, теперь казался чужим, враждебным, страшным, словно все адресованные ему проклятья и апокалиптические пророчества свершились. Вдоль набережной Фонтанки они дошли до моста, против которого стоял дом, где жили родители Ольги.

В той прежней жизни, после бесконечных прогулок по городу, Сергей всегда провожал барышню Лелю до этого места.

Ольга вздохнула: да было ли это когда-нибудь? Прошлое теперь осталось так далеко, словно бы то была другая река, другой мост, другая девушка, а не эта женщина, опаленная бедой и непомерной тяжестью разлуки.

Они остановились у моста; Сергею нужно было перейти на другую сторону реки. Ольга видела, как ему сейчас трудно, как напряжено его лицо, как иногда у него срывается голос, как он пытается улыбнуться и подбодрить ее и как тяжело ему даются эти усилия.

— Ну, Леля, дальше тебе идти не нужно, простимся здесь, — сказал Сергей. — И вот что…Ты теперь, пожалуйста, возвращайся к родителям, живи у них, мне так будет спокойнее.

Ольга кивнула.

Произнесли на два голоса заклинание «Береги себя!», перекрестили друг друга, поцеловались, обнялись и — разорваны, разъяты.

Сергей перешел мост; серенькая Фонтанка, как Лета, разделила их.

Ольга долго смотрела ему вслед, пока он совсем не растворился в этом туманном, сыром городе.

Вернувшись в квартиру, она подошла к окну в спальне; ей почему-то казалось важным постоять у окна, словно бы это как-то продляло присутствие Сергея в их опустевшей комнате, где еще звучали его слова: «Deus conservat omnia».

ГЛАВА 4

КРАСНЫЕ ПОЖАРЫ

Ольга выполнила данное Сергею обещание — вскоре после их прощания она оставила съемную квартиру и вернулась в отчий дом. Старшие Ларичевы были рады возвращению непутевой дочери, а вот Ксения встретила сестру враждебно.

— Ты мне, кажется, не рада? — прямо спросила Ольга.

— Как ты могла так поступить с Колей? — вздохнула Ксения. — Сломала ему жизнь своей злой шуткой и бросила его!

Ольга тут же вспыхнула:

— Ну так тебе теперь дорога открыта! Бери своего Колю, он совершенно свободен!

Ксения закрыла лицо руками.

Увидев неподдельное отчаяние сестры, Ольга тут же бросилась к ней:

— Прости меня!

Ксения вздохнула:

— Ничего! Я рада, что ты вернулась.

Сестры обнялись.

…Прошлые привычки облетали, как осенние листья; перевелась привычка подавать к утреннему чаю булки и варенье, захаживать в любимую кондитерскую по субботам, покупать книги, заказывать у портнихи новые платья, бегать в синематограф. Сестры относились к происходящим переменам спокойно, как к сезонным изменениям: «Мы же отказываемся от традиции летних чаепитий на дачной веранде осенью и зимой? Ну так и сейчас — временные перемены!» Ольга, правда, сетовала на то, что ее любимый крепкий (чтобы аж зубы сводило) кофе, пришлось теперь заменить на желудевую или ячменную бурду; все остальные лишения, включая даже отсутствие новых платьев и книг, барышни сносили стоически.

По утрам мама с Ольгой отправлялись, как они говорили, «на охоту»; еду теперь приходилось выменивать и добывать.

— Добыла дрянь-селедку и гнилую картошку! — как-то сказала вернувшаяся с рынка Ольга, показывая домашним свои «трофеи». — Больше ничего не смогла.

— А те деньги, что я тебе дал? — вздохнул отец.

— Деньги сейчас ничего не стоят, папа, — грустно улыбнулась Ольга. — Они превратились в фантики. Помню, мы в детстве с Ксютой играли в фантики и притворялись, что это настоящие деньги. Вот и теперь так.

— Они заигрались, — глухо сказал отец, — в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости — миллионы жизней.

— Кто «они», папа? — спросила Ольга.

Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.

В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.

В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции — объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.

Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.

Александр Михайлович покачал головой:

— Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!

Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!

— Я не поеду, — отрезала Ольга. — Вы поезжайте, я остаюсь.

Мать смотрела на старшую дочь — зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно — вы хоть режьте ее! — не отступится.

— Тогда будет так, как скажет Ксюта, — рассудил отец. — Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.

Ксения сжалась — домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.

— Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, — наконец сказала Ксения, — в трудные времена надо держаться вместе.

— Значит, мы все остаемся, — заключила мать.

— Ну, так тому и быть, — пожал плечами отец.

В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.

На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.

От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея — держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.

Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой — она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.

Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.

Этот новогодний вечер не был похож на праздник — впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.

Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.

— Оля, к тебе пришли!

— Кто?! — ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.

— Твой давний поклонник Клинский, — тихо сказала Ксения, — ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?

Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.

Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего — с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.

Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки — размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим — в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).

— Какая же вы легкомысленная, Оленька! — с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. — Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!

— А, это вы! — сморщилась Ольга. — Так вы явились читать мне нотации?

— Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? — хмыкнул Клинский. — Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.

Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:

— Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.

Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:

— Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!

— Гордая, значит? — усмехнулся Клинский. — Ну-ну, не пожалейте, Оленька.

Он развернулся и вышел из комнаты.

— Ух, как ты его срезала! — улыбнулась Ксения.

— Ненавижу таких, как он! Знаешь, он совершенно непотопляемый, этот тип прекрасно устроится при любых режимах и останется самодовольным и сытым. И профессия у него подходящая — адвокат! Про него говорят, что он черта оправдает, если тот ему хорошо заплатит.

От такого, как он, принять окорок с шоколадом — последнее дело. Хотя, может, и надо было взять у него продукты, — вздохнула Ольга, — родители бы поели. Что ж — ладно!

Ольга растопила печь, погладила крутившуюся рядом Нелли и подмигнула Ксении:

— Ну что, сестра, будем с тобой вдвоем встречать Новый год? Правда, стол у нас скудный, ни окорока, ни, что ты будешь делать, шоколада! Но у нас есть хлеб, картошка и дрянь-селедка, живем, сестрица! А главное, у нас есть мамина вишневая наливка!

Сестры расположились на своем любимом широченном подоконнике; простенькая новогодняя закуска, рюмочки с наливкой, слабенький чай в чашке у Ксюты, желудевый кофе у Ольги.

За окнами хлопьями валил снег, через мост переходили какие-то люди в шинелях и с ружьями.

— Сейчас бы положить на тарелку кусок любимого «Пирога Двенадцатой ночи», с засахаренной, огромной — с дом! — вишней! Кладешь вишню в рот, а она тает-тает, — улыбнулась Ольга. — Сколько себя помню, мы всегда заказывали этот пирог на Рождество и Новый год! А теперь кондитерская наша закрыта, может статься, что и навсегда. Эх, вернуться бы в прошлое, я бы у них съела все пироги, а уж кофе напилась на всю жизнь, целую реку бы выдула. Ах, Ксюта, какая это радость — сидеть в кондитерской, пить кофе и просто глазеть в окно. Так подумать, жизнь вообще состоит из маленьких радостей и большой беды!

— От Сережи так и нет известий? — тихо спросила Ксения. — Беспокоишься за него?

Ольга сникла, о Сергее она знала лишь, что он где-то на Дону с Белой армией.

— Да, переживаю, потому что знаю — он не станет себя беречь, — Ольга махом опрокинула рюмку с настойкой. — Сергей — заблудившийся в веках рыцарь, и он, конечно, будет сражаться до конца. А ты, Ксюта, беспокоишься за Колю?

— Я боюсь за него! — кивнула Ксения. — Они с Сергеем оба рыцари, просто верят в разное, сражаются каждый за свою правду и умереть готовы каждый за свое, но суть у них одна и та же.

Ольга проводила глазами очередной отряд красноармейцев с ружьями, переходивших мост, и покачала головой:

— Что же это за правда такая, что у каждого она своя? Так не может быть, не должно, правда одна — безотносительная, абсолютная!

— И в чем она? — вздохнула Ксения.

Ольга горько улыбнулась:

— Вот этого я не знаю!

Потрескивало пламя в печи, за окнами разыгрывалась уже настоящая вьюга.

Ольга глотнула кофе, такой горький, что, казалось, горше этой желудевой пакости уж ничего не бывает, и поежилась — несмотря на печь, в комнате все равно было холодно.

Ксюта поправила сползшую с плеча сестры шаль:

— Все хочу спросить, Оленька, где твой крест?

— Отдала Сергею.

— Так надо купить тебе новый, — вскинулась Ксения, — хочешь, я завтра в церковь…

— Я больше не верю в это, — решительно прервала Ольга, — Этот ваш Бог… Кого и от чего он уберег?! Не верю в него. Кончено!

— Какие страшные слова, — ахнула Ксения, — Оленька, тебе не надо больше пить маминой наливки!

— Ты думаешь, я пьяная, Ксюта? — усмехнулась Ольга. — А я, может, трезвее многих! Вот ты меня винишь, что я зло с Колей обошлась, будто это невесть какое преступление! Подумаешь, один глупый поступок барышни-идиотки — не за того вышла! А люди вон похлеще ошибки совершают — раскачивают страну, бьются за какие-то свои истины и призрачную правду на проломленных черепах друг друга!

Ольга посмотрела в окно — снежные вихри, на пару шагов уж ничего не видно и не понятно, но на мосту все то же движение.

— Ну куда они все идут, идут? — с раздражением выпалила Ольга. — Какие-то просто духи снега, с ружьями…

В оконные рамы сильнее застучал ветер, тихонько затявкала во сне Нелли.

Старые часы пробили двенадцать раз.

— С новым годом, Оленька! — сказала Ксения.

Петроград

1918 год

Весной Ольга неожиданно встретила на улице Николая. Он похудел, коротко остриг свои роскошные волосы и был до краев полон лихой бедой.

— Что же, Леля, ты счастлива? — спросил Николай, буравя ее глазами.

— А ты, Коля? — через силу улыбнулась Ольга.

Николай молчал, только в глазах горели какие-то всполохи будущего несчастья, которое Ольга интуитивно почувствовала.

— А у меня все впереди, Лелька, — хрипло сказал Николай, — все только начинается, вот увидишь!

Он хотел сказать что-то еще, но махнул рукой, развернулся и ушел.

Ольга недоуменно смотрела ему вслед: о чем это он говорил?

Вскоре после встречи с Николаем, в начале июня, отец предложил Ольге и Ксении съездить в Павловск — проверить дачу.

Еще на подходе к дому Ольга поняла, что что-то не так — защемило сердце, заныла душа; а когда подошли ближе, стало ясно, что в их доме побывали непрошеные гости. Да ладно бы только побывали, но зачем искорежили, разрушили? Разбитые окна, переворошенные вещи, искалеченная (будто ее бросали об пол в порыве лютой злобы) мебель, выгоревшая веранда — словно бы здесь разгулялся Соловей-разбойник с отрядом поджигателей.

Велосипеды, чай на веранде, девичьи альбомы, старенькое расстроенное пианино — остались в другой жизни.

Отец с сестрами стояли посреди этого хаоса — жизнекрушения. Ксения плакала, а Ольга просто смотрела, закусив губы, словно каменная. Ей вдруг так явственно вспомнились те дни и ночи с Сережей в этом доме, красная осень, яблоки, вся страсть и нежность мира.

Было, ведь было. И все закатилось, как яблоко в траву.

Ксения обняла отца:

— Папа, мы все исправим, восстановим, потом…

Отец молча кивнул.

В этот же день вернулись в город.

Думали — вот скоро соберутся с силами, поедут в Павловск все вместе и наладят старое дачное житье-бытье, починят-оживят, но не успели.

В начале июля Ольгу арестовали.

Когда в квартиру вошли несколько красноармейцев, Ольга сначала даже не поняла, что это пришли за ней.

— Что вам нужно? — спросил Александр Михайлович.

Старший из незваных гостей, рыжеволосый мужчина в кожаной куртке, оглядел Ларичевых и остановил взгляд на Ольге:

— Вы — жена Николая Свешникова?

— Мы с Николаем давно не живем вместе, — пробормотала Ольга и вдруг замолчала, поняв, как нелепо звучит сейчас ее опровержение их с Николаем брака; фактически она все еще жена Николая, и вряд ли эти хмурые люди с маузерами в кобуре поверят во всю ее житейскую мелодраму.

— Ваш муж обвиняется в контрреволюционном заговоре, — сообщил чекист в кожаной куртке, — вы арестованы и отправитесь с нами, чтобы дать показания Чрезвычайной Комиссии. Но сначала мы произведем обыск у вас в квартире.

— Но Ольга не может отвечать за действия Николая, — ахнула Софья Петровна. — Тем более они давно разошлись!

— Что с Николаем? — срывающимся голосом спросила Ксения.

Комиссар повернулся к своим красноармейцам и приказал приступать к обыску.

На пол полетели книги, рисунки, фотографии, письма, постельное белье, платья, скатерти — просматривали все. Старшие Ларичевы молча наблюдали за происходящим; Ксения отвернулась и повернулась только, когда один из солдат попросил усмирить лаявшую Нелли.

Ольга хмуро наблюдала за обыском и за тем, как ее маленькую, личную, принадлежащую только ей жизнь, с дорогими сердцу вещицами и пустяками, сейчас ощупывают и ломают чужие равнодушные руки. Наконец она не выдержала:

— Что ищете, может, я подскажу?

Софья Петровна сжала ее руку — Оля, молчи, умоляю!

Ольга замолчала даже не из-за просьбы матери, а потому что увидела, как один из солдат взял в руки картину Сергея.

Молодой красноармеец с изъеденным оспинками лицом оглядел картину со всех сторон:

— Что за художник?

— Сама рисовала! — пожала плечами Ольга.

Парень равнодушно выпустил картину барышни из рук — не интересует. Вскоре обыск закончили, и командир отряда приказал Ольге собираться.

— Разве нельзя ей остаться дома? — вскрикнула Софья Петровна, обнимая дочь, словно стараясь ее защитить от происходящего.

— Не беспокойтесь, мамаша, там во всем разберутся, — коротко и хрипло, как затвором лязгнул, ответил тот красноармеец, что разглядывал картину.

Ольга нарочито спокойно сказала:

— Я ни в чем не виновата, и «там» действительно разберутся. Я скоро вернусь! — Она положила в чемоданчик смену платьев и белья, томик стихов, флакон с духами и обернулась к своим конвоирам: — Можем идти.

— Вы бы, барышня, не книжку, а теплое пальто взяли, — неожиданно участливо сказал рябой красноармеец, — что как придется задержаться?

Ольга пожала плечами:

—Зачем мне теплые вещи летом? К тому же я уверена, что меня быстро выпустят. — Она обняла убитых горем родителей: — Ну-ну, будет! Не навсегда ведь прощаемся, скоро увидимся. Берегите Ксюту!

Вот это «берегите Ксюту!» вырвалось само собой — слетело с языка самое потаенное и важное; Ольга посмотрела на родных и шагнула за порог.

ГЛАВА 5

ПОБЕГ

Сначала ей казалось, что она видит кошмарный сон, в котором ее, как какую-то преступницу, приводят в кабинет со стенами землистого цвета, и следователь с уставшим и серым, в тон стенам, лицом монотонно констатирует: «Ваш муж, враг революции, занимался контрреволюционной деятельностью, вел агитацию, принимал участие в заговоре…»

«Проснуться бы поскорее!» — тоскливо подумала Ольга.

— Барышня, подпишите, — сказал следователь.

— Что подписать? — похолодела Ольга, мгновенно поняв, что это не сон.

— Ну говорю же: ваш муж Николай Свешников, — повторил следователь, — принимал участие в левоэсеровском мятеже. Подпишите признание, что вы вместе с ним плели заговор против советской власти, потому что являетесь агентом…

Ольга вздохнула:

— Да ничего я не плела, сдурели вы не иначе, и не агент, и не враг вашей революции, и не жена Свешникова, кстати!

Следователь пожал плечами: «Будете упорствовать, барышня? Ладно, как скажете!» — и скомандовал солдату, чтобы ее увели.

На следующий допрос Ольгу долго не вызывали, словно бы намеренно испытывали на прочность, старались сломать. Три дня, проведенные в маленькой, тесной, похожей на каменный мешок, камере, показались ей вечностью. К концу третьего дня Ольга уже чувствовала, что она сходит с ума. Она пробовала читать взятый из дома томик со стихами, но даже любимые строчки не могли прорваться сквозь поток пульсирующих в ее голове мыслей; в итоге в отчаянии и измождении Ольга забросила книгу в чемоданчик, где пылилось еще одно свидетельство ее девичьей наивности и глупости — флакон с духами.

«Только такая идиотка, как ты, Леля, могла взять с собой духи и стихи в камеру, уж лучше бы и впрямь захватила теплое пальто, кто его знает, насколько придется здесь задержатся!» У нее больше не было уверенности в том, что чекисты быстро во всем разберутся и отпустят ее домой. В нынешнем состоянии полной неопределенности и растерянности она пока поняла только, что Николай задержан за участие в мятеже левых эсеров, а ее, как его фактическую жену, арестовали, чтобы она дала на него показания.

Наконец ее снова вызвали на допрос, и уже знакомый ей следователь с усталым лицом, беззлобно, голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций, повторил вопрос о принадлежности Ольги к левоэсеровскому заговору. Ольга стояла на своем: ни в чем не участвовала, ничего не знаю.

Следователь пожал плечами:

— Что ж, может быть, вы действительно ни при чем. Допустим, я готов вам поверить. И то верно — зачем такой симпатичной барышне заниматься контрреволюционной агитацией? Но ведь вы не могли не знать о делах вашего мужа и о его друзьях по партии?

На мгновение Ольга задумалась; когда она жила с Николаем, к ним в дом часто приходили его товарищи, они бесконечно пили чай, часами обсуждали свои революционные планы, и, конечно, она знала их всех поименно и могла бы теперь с легкостью назвать их имена.

Нет, не могла! Ольга решительно заявила, что они с Николаем давно не живут вместе и что она ничего не знает ни о его жизни, ни о его знакомых.

Чекист кивнул, записал ее слова, и Ольгу вновь отправили в камеру.

Через месяц таких допросов она поняла, что скоро сойдет с ума; одно и то же: серый кабинет, каменный мешок камеры, все те же вопросы человека с монотонным голосом. Она старалась держаться — перебирала в памяти эпизоды жизни с Сергеем, представляла их любимые места. «А сейчас ведь начало сентября? Значит, деревья скоро пожелтеют, и полетят листья, а они, как говорил Сережа, все разные! А в нашем саду в Павловске уже налились яблоки, эх, сейчас бы впиться зубами в наливное, ароматное яблоко! И как бы хотелось теперь побежать по тому бескрайнему зеленому лугу, который мы столько раз измеряли шагами с Сережей и с Ксютой!»

На допросах она неизменно отвечала — не знаю, не помню, не видела. Скучный человек из органов вздыхал и записывал ее бесконечные «не», но потом что-то изменилось.

Однажды, когда ее в очередной раз привели на допрос, Ольга увидела нового следователя; этот был молодой, резкий, острый, как бритва, брал нахрапом. В нем уже не было никакого намека на интеллигентность, а лишь злой задор и желание сломать любого врага революции. Новый следователь постарался с ходу испугать Ольгу и пообещал, что она все равно подпишет все, что он скажет.

С того дня ее арестантская жизнь пошла по такому сценарию — следователи чередовались; Ольгу допрашивал то первый следователь, то другой. «Интересно, они специально выбрали такую тактику, чтобы играть на контрастах, или просто так случайно подобрались друг к другу, без всякого умысла и расчета?» — недоумевала Ольга.

Не подписывать, держаться, не дать себя сломать, — повторяла она, как заклинание, во время допросов. Не сойти с ума. Не верь, не бойся, не проси. Не верь, не бойся.

Опять допрос. Снова это монотонное — холодные капли по темени — бормотание: «Назовите знакомых Николая Свешникова, подтвердите, что ваш муж виновен…»

Но даже это не казалось ей таким невыносимым, как то, что последовало потом.

На очередном допросе молодой следователь вдруг спросил ее о сестре:

— У вас есть младшая сестра?

Услышав про Ксюту, Ольга, шептавшая про себя привычную мантру стойкости, мгновенно растерялась и потеряла самообладание:

— А при чем здесь моя сестра? Она ничего не знает! Она вообще ни при чем!

Молодой следователь довольно улыбнулся — вот вы и выдали себя, барышня, значит, это и есть ваше слабое место!

— А мы арестуем вашу сестру и посмотрим, знает она что-то или нет. Но вы все еще можете помочь нам, и тогда вашу родственницу не тронут.

Вернувшись с допроса, Ольга отвернулась к холодной, сырой стене.

Ксюта — серые распахнутые глаза, мечтательная улыбка; сестра, подруга, совсем девочка. «Ксюте сюда нельзя — она слабенькая!» — с какой-то рвущей душу нежностью подумала о младшей сестре Ольга. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве они с сестрой играли в «цветы», и Ксюта всегда называлась одуванчиком, потому что она и впрямь была так похожа на этот цветок — сама мягкость, нежность, дунешь сильнее, и полетит снежный пух! А Ольга себя называла чертополохом: я — вредная колючка, смотри, со мной поосторожнее, меня в вазу не поставишь и в руки не возьмешь!

И сейчас она понимала, что у нее куда больший запас прочности, чем у Ксюты, и что та, оказавшись под арестом, может сломаться, погибнуть.

Ольга вжалась лбом в стену, лицо пылало, мысли лихорадочно теснили друг друга, тяжелый выбор давил сердце: что делать?

Среди прочего она вспоминала какие-то, казалось, давно забытые сцены из детства. Вот папа читает вслух ей и маленькой Ксюте героическую книгу «о подвигах, о доблести, о славе», в которой речь идет о том, что в жизни у каждого человека бывает такой миг, когда он должен сделать важный выбор, и что именно в эту минуту ты и проявляешься полностью.

И вот она, шестилетняя, в тот же день толкает пятилетнюю сестру в бок и хохочет:

— Ксюта, тебе надо сделать мучительный выбор между пирожками с черникой или с малиной! Но я тебе помогу — я съем и те и другие, избавив тебя от сомнений!

Потом она хихикает, успокаивает плачущую сестру и сует ей пирожки: да успокойся уже, ничего я не съела!

А еще Ольга вспомнила вдруг, что в тот день папа, закончив читать, сказал им с сестрой, что вся жизнь человека есть лишь подготовка к тому решающему моменту, когда он должен сделать свой выбор. И вот теперь, спустя много лет, этот миг наступил в ее жизни. Вот он — твой решающий момент. И надо выбирать.

Ну, Ксюту она никогда не предаст, но тогда… И злобный чертик шепчет ей на ухо: назови им Колиных друзей, тех, что приходили к вам домой, пили чай, ну им ведь и не будет ничего — за чай, поди ж ты, не расстреляют? Всего три-четыре фамилии, ты просто назови, а бубнящий с резким разберутся, что к чему. И если Колины друзья ни в чем не виноваты, их ведь отпустят!

И все-таки, несмотря на подобные мысли, она не могла переступить черту и предать Николая и его товарищей.

Ольга, как зверь, металась по камере. Если они додавят меня, я сломаюсь. Что же делать?

Спасение пришло оттуда, откуда она не ждала.

— Что, Леля, не сладко вам пришлось? — адвокат Евгений Клинский оглядел камеру и впился цепкими глазами в изможденное, серое лицо Лели Ларичевой, еще недавно бывшей розовощекой красавицей.

— Евгений, вы откуда? — Ольга едва разлепила сухие губы.

— Я узнал от вашей сестры, что вы здесь, — пожал плечами Клинский. — Ксения просила помочь вам. Мне пришлось задействовать свои связи, Леля, и немалые средства, чтобы попасть сюда, и сделать вам предложение, от которого, если вы не последняя дура, нельзя отказаться.

— О чем вы? — закашлялась Ольга.

— У вас что — нет теплых вещей? Вы простужены! — Клинский накинул ей на плечи свое пальто. — Леля, вам нужно принять решение. Я предлагаю вам сегодня же уехать со мной за границу.

— Разве это возможно?

— Все возможно, это всего лишь вопрос цены. Мне за ваш побег придется заплатить большую, — с иронией сказал Клинский, — но нюансы теперь не важны. Вы сейчас думайте не о них, а о том, как спасти свою жизнь. Если вы соглашаетесь, то мы c вами сегодня же уезжаем в Одессу, оттуда в Стамбул, затем, я надеюсь, нас ждет Париж. Золоченую карету, вагон первого класса и даже мало-мальского комфорта не обещаю, но вам ли теперь привередничать? Запишем временные неудобства в неизбежные минусы. Ну а плюсы для вас очевидны — отсидитесь пока в Париже, через полгода-год, когда в России все устаканится, вернетесь в Петербург. Просто поймите, что приняв мое предложение, вы ничего не теряете. Оставшись — теряете все.

— А если я откажусь?

— Вас сломают, Леля! Вас здесь уничтожат, и вы подпишете все, о чем вас попросят. Возможно, я ошибаюсь, и вы сделаны из стали и сдюжите все на свете, включая тюремное заключение, но вас уничтожат в любом случае — не морально, так физически, и, в конце концов, расстреляют. Здесь вы обречены, так к чему это геройство.

— А себя вы предлагаете в качестве попутчика? — усмехнулась Ольга.

— В качестве любовника, разумеется. Я давно люблю вас. С самого первого дня. Но лирику давайте оставим на потом!

Ольга смотрела на Клинского — в сущности, что она знает об этом человеке, чтобы сейчас поверить ему и последовать за ним? Ее нежданный спаситель был мало похож на благородного рыцаря, да и более своеобразного признания в любви, к тому же сказанного холодным, едва ли не ироничным тоном, ей прежде не доводилось слышать.

— Что ждет мою семью в случае моего побега?

— Вашим родным ничего не грозит, — заверил Клинский, — ВЧК нужны вы, а не ваше семейство.

— А как же Николай Свешников?

По лицу Клинского пробежала гримаса недовольства:

— Вытащить вашего мужа, Леля, или кем он вам приходится, я не могу, да и желания его спасать, откровенно сказать, не имею. Вы сейчас подумайте о себе. Только учтите, что времени на размышления у вас нет.

И вот она снова вернулась все к той же беспощадной необходимости сделать выбор, просто теперь к двум известным прежде вариантам добавился еще один.

— Да, — сказала Ольга, — я согласна.

Шофер Клинского остановил автомобиль у дома Ольги.

— У вас, Леля, полчаса, не больше, чтобы собрать самое необходимое, — предупредил Евгений. — Я буду ждать вас в машине.

Ольга поднялась по лестнице, остановилась у родной квартиры и замерла; она и страстно желала увидеть родных, чтобы проститься с ними, и опасалась встречи, потому что боялась возможных расспросов, слез и последующих надрывных прощаний.

На ее стук дверь не открыли, только в глубине квартиры раздался лай Нелли. Соседняя дверь внезапно приотворилась, и на площадку выглянула соседка Ларичевых — пожилая дама, когда-то преподававшая Ксюте игру на фортепиано.

Увидев Ольгу, женщина испуганно округлила глаза:

— Оленька, дорогая, вас что же, выпустили? А ваших нет дома. Батюшка ваш поступил на службу, теперь уходит с самого утра, а Софья Петровна с Ксютой недавно ушли на рынок.

Внизу раздались чьи-то шаги, соседка вздрогнула и поспешила проститься с Ольгой. Ольга провела рукой над дверным косяком, нащупала тайную выемку, в которой Ларичевы всегда прятали запасной дверной ключ. Он и теперь был здесь. Когда Ольга вошла в квартиру, Нелли с радостным визгом бросилась ей навстречу. Ольга обняла собаку, прижала к себе теплую собачью морду: «Милая моя, Нелли, как я по тебе скучала!»

Старый папин зонт в углу, потертый мамин ридикюль на трюмо, фикус в кадке — приметы прежней, драгоценной, потерянной жизни.

На кухне на плите стоял еще теплый чайник, на столе лежали мамина Библия, а чуть поодаль раскрытый блокнот Ксюты. «Наверное, пили чай перед уходом, мама читала, а Ксюта записывала в блокнот», — подумала Ольга. Вспомнив, как когда-то в детстве они с сестрой любили гадать на книгах, она взяла в руки томик и раскрыла его. Библия открылась на тринадцатой главе Первого послания апостола Павла к христианам Коринфа. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто… — с волнением, как мамино благословение перед дальней дорогой и последующим ненастьем судьбы, прочла Ольга. — А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Она взглянула на часы — стрелки неумолимо отмеряли отпущенный ей лимит. Ольга вырвала лист бумаги из блокнота Ксюты — надо написать родным прощальное письмо. Но что им сказать, как найти единственно правильные слова, чтобы родные смогли понять ее и простить, она не знала. Тяжелый вздох — ну теперь уж как выйдет. Всю тяжесть вины и боль не уместить в скупые строки.

«Мои дорогие, любимые, обстоятельства складываются так, что я должна уехать из России. Обещаю, что вернусь сразу, как только это станет возможно. Простите меня. Знайте, что я очень люблю вас. Ваша Оля».

Она положила записку на мамину книгу, стараясь не думать о том, что ее близкие вернутся, прочтут это послание и осознают ее поступок. Но все же камнем на душу упала мысль: «А как бы я теперь посмотрела им в глаза, сказав, что уезжаю из России, при этом зная, что они-то остались здесь из-за меня?!» Может, к лучшему, что она не увидит их растерянности и то, как выражение радости на их лицах от мысли, что она жива, что с ней все хорошо, с течением времени сменится недоумением: «А как же так, Оленька? Ведь мы остались здесь потому, что ты так решила за всех, а ты вот уехала…»

И этот вопрос, даже если его на самом деле никто из Ларичевых никогда бы не задал, впоследствии долгие годы будет задавать себе сама Ольга.

Она вошла в свою комнату, бросила в чемоданчик связку писем Сергея, несколько дорогих сердцу семейных фотографий и потянулась в шкаф, где на верхней полке лежали вещи Сергея, переданные ей на хранение: крест, серебряное зеркало и картина. Она задумалась — взять Сережины вещи с собой в эмиграцию? Но все эти перемещения по революционной России, маршруты Одесса — Стамбул, казались сейчас такими опасными. Между тем времени на раздумья уже не было. Мысль о детском тайнике — углублении в стене ее комнаты, старом вентиляционном отверстии, в котором маленькая Оля прятала свои нелепые сокровища: фантики, открыточки, записочки от влюбленных в нее гимназистов, — пришла сама собой и показалась Ольге спасительной. Она отодвинула трюмо, заслонявшее подступ к углублению в стене, обернула Сережины вещи тканью и вложила их в свое тайное хранилище, будто запечатала в пещеру.

Ольга не знала, сможет ли сюда вернуться. Она вообще не была уверена, что уцелеет, выживет в предстоящих ей испытаниях, и надежды на то, что кто-то однажды найдет ее тайное послание, у нее тоже не было. И все-таки она спрятала эти безмерно дорогие ее сердцу сокровища в старый тайник, словно отправляя таким образом некое письмо в будущее. Ведь если для нее будущего нет, для кого-то оно наступит. А может статься, еще не все потеряно, и скоро она и впрямь сможет вернуться и передать эти вещи Сергею?

На прощание Ольга обняла Нелли: «Хорошая ты собака!», перекрестила фотографии родителей на стенах и вышла из дома.

Из окна автомобиля своего странного попутчика она смотрела на город, окутанный в это сентябрьское утро туманом. Хотя может быть, это застилавшие ее глаза слезы создавали эффект зыбкости и тумана, в котором теперь терялся и город, и ее настоящее и будущее?

Серая Фонтанка, серое небо, зыбкий, ускользающий, никому не принадлежащий город-призрак (да есть ли он на самом деле?); былое, грядущее — все в тумане, но что делать, в иные времена неопределенность становится естественным фоном.

Автомобиль отъезжал; еще раз взглянуть на мост, где они с Сергеем прощались, на родной дом, на окна родительской квартиры, и вот все скрылось, больше нет ничего.

Даже не слезы, а сильный спазм перехватил горло — не вздохнуть-не выдохнуть. Евгений молча протянул ей свой платок и отвернулся.

Она смотрела в окно, глотая слезы; вскоре исчезла и серенькая Фонтанка, и весь этот город с его площадями, дворцами, ангелами, со всеми адресами, где ее любили и ждали.

«Прощайте, прощайте! — беззвучно шептала Ольга. — Простите».

«А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

ЧАСТЬ 2

ПИСЬМА ПРОШЛОГО СНЕГА

ГЛАВА 6

ПИСЬМА С ФОНТАНКИ

Санкт-Петербург

Наши дни

Всю ночь в Петербурге шел снег, словно бы мироздание решило засыпать город по самые львиные гривы, по колокольни старых церквей, до шпиля ангела — укрыть снегом и убаюкать.

— Никогда не видела такого снегопада! — улыбнулась Теона. — Так пойдет — к утру нас засыплет снегом до крыши, и мы останемся в «Экипаже» надолго. Хорошо, что благодаря Манане запасов провизии у нас хватит до самой весны!

Между тем стрелки настенных часов сошлись в полночи. Наступило католическое Рождество, в эту рождественскую ночь и стар и млад — все нуждались в чуде. Чьи-то души в эту ночь подхватывал снег, уносил прочь от земли, но где-то сейчас разорвал ночную тишину крик родившегося ребенка. А наверху кто-то прял из белого снега кудельные нити-судьбы; от сильного ветра нити порой причудливо переплетались, смешивали разные времена и судьбы в одну серебряную пряжу.

Маленький огонек свечи на кофейном столике в «Экипаже» подсвечивал лица трех женщин, увлеченных одной старой историей. Из окна дома напротив смотрел на них фотограф Данила; где-то в больнице, не зная сна, маялся, мерил шагами длинный коридор Леша Белкин, а во Франции в эту ночь не спала Ника. Что-то важное решалось в судьбах героев в эту снежную ночь, крепло в каждом из них, чтобы к утру обернуться серьезным взвешенным решением — поступком.

Бесконечный снег укрывал землю. В Петербурге, как и во всей России, была большая, долгая зима.

Петроград

Январь. 1919 год

В этот морозный снежный вечер Ксения поняла, что осталась одна на всем белом, выстуженном злыми вьюгами свете. Одна, вот разве что еще снег. И большая беда.

Год только начинался, но Ксения знала, что для нее уже все закончилось. Лежавшая на столе мамина Библия теперь была раскрыта не на послании апостола Павла, а на книге Иова. Ксения и сама чувствовала себя Иовом — в прошлом году она потеряла всех, кого любила.

Горе подступало к порогу их дома черной водой, а после ареста Ольги беда, как разбушевавшаяся река Нева, только прибывала. Она разливалась все больше, выше, проникала в дом, и вот беда уже Ксении по самое горло — не вынырнуть, не спастись. В сентябре Ксения узнала об эмиграции сестры, в октябре от испанки умер отец, а вскоре — мама.

Через пару недель после смерти матери Ксения впервые за долгое время взглянула на себя в зеркало и отшатнулась, увидев изможденную, худую женщину, в которой никто бы не узнал прежнюю двадцатилетнюю Ксюту. Со смертью родителей она осиротела и погрузилась в абсолютное одиночество. У нее больше ничего не осталось, разве что воспоминания, неистраченная нежность к Коле, о судьбе которого она ничего не знала, да вот еще собачка Нелли.

Но сегодня она лишилась и последнего утешения.

Утром Ксения, как обычно, вывела Нелли на прогулку. Они прошли по набережной и уже почти вернулись к дому, когда проходящий мимо прохожий (черный полушубок, борода — вот все, что Ксения запомнила) выхватил маузер и выстрелил в собаку. Собака взвизгнула и осела на снег.

— Нелли! — вскрикнула Ксения.

В карих собачьих глазах застыли слезы.

Ксения опустилась на снег и долго гладила засыпающую Нелли.

Пожилой дворник Аким, знавший сестер Ларичевых с детства, вышел на набережную и вздохнул:

— Ну, барышня, этак замерзнете, вставайте. Тут уж горю не поможешь. Я помогу похоронить.

Вернувшись домой, Ксения легла на кровать напротив окна и долго смотрела на падающий снег. У нее больше не было сил. Засыпай, Ксюта…

Когда вечером в дверь постучали, она не поднялась. Но кто-то стучал и стучал, снова и снова. Поняв, что дверь разнесут, Ксения сползла с кровати и поплелась в прихожую. Открыв, она не поверила своим глазам. На пороге стоял Николай Свешников.

— Мне дворник сказал, что ты дома, — пояснил Николай.

— А Оли нет. Есть только я, — виновато, словно извиняясь за то, что Ольги нет, а есть только она, нежеланная, нелюбимая, — промолвила Ксения.

— Знаю, что она уехала. Я пришел к тебе, — Николай прислонился к дверному косяку. — Меня вчера выпустили из тюрьмы.

Ксения смотрела на него. Коля — усталый, постаревший, но такой долгожданный!

Он пошатнулся и сильно закашлял.

— Коля, что с тобой? — охнула Ксения и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. — Да входи же! Входи!

Три недели она боролась за его жизнь, отвоевывая Колю у болезни, уже унесшей жизни ее родителей. Николай сгорал от испанки. Ксения выхаживала, спасала, возвращала его с того света, не думая для кого старается, для Оли или для себя? Для самого Коли! Три недели она провела рядом с Колиной кроватью — держала его за руку и молилась. «Господи, ты отнял у меня всех, кого я любила, но этого, последнего, оставь, прошу тебя».

И вот однажды, в начале февраля, слабая Колина рука сжала руку Ксении. Проследив за его глазами, Ксения увидела, что Коля пришел в себя и смотрит на солнечный луч, светивший в окна.

— Уже весна? — спросил Николай.

И хотя на дворе еще был ветреный февраль со всеми его вьюгами и холодами, Ксения, совершенно в это веря, сказала, что весна, конечно, уже наступила. Сейчас, в это утро. «Господи, спасибо, ты сохранил ему жизнь. А большего мне не нужно».

Когда пришла настоящая весна, с уверенной капелью и птичьим гомоном, Николай полностью оправился от болезни. Как-то естественно получилось, что после выздоровления он остался в квартире Ларичевых; Ксения перебралась в комнату Оли, а Николай стал жить в ее комнате.

О прошлом они не говорили, лишь однажды Николай коснулся болезненной темы и скупо рассказал, что полгода находился под арестом за «контрреволюционную деятельность» и что в январе его выпустили (за него вступился кто-то из прежних товарищей по партии, занимавший теперь высокий пост). Но остальным арестантам из числа его знакомых, проходивших с ним по одному делу, повезло меньше — многих из них расстреляли.

Не зная подробностей, Ксения поняла главное — история с арестом надломила Николая. И если за его физическое здоровье она больше не волновалась, то его душевное здоровье вызывало у нее тревогу. Николай как будто утратил ко всему интерес; революция, составлявшая главный смысл его жизни, больше его не интересовала, а других смыслов он не нашел. Ксения видела, что в нем бродит лютая тоска, и хотела ему помочь, но он отвергал ее помощь и все больше замыкался в себе.

В глубине его души словно залегла обида и досада; и вот как-то, в один из мартовских вечеров, эта горечь вдруг поднялась и обернулась против Ксении.

— Зачем ты меня спасла? — в сердцах бросил Николай. — Разве не видишь — я жить не хочу. Нет больше смысла.

Слова Николая пронзили Ксению как лезвие.

— Но, Коля, так нельзя, разве можно так… — беспомощный протест проколотой иглой бабочки.

— У меня все отняли. Сил больше нет. Ничего не хочу, не знаю, как жить.

Лезвие вошло еще глубже.

— Коля, Бог дает нам силы только на один день, — Ксения взяла Николая за руку, как делала это в дни его болезни. — Ты просто устал, надо отдохнуть. Завтра все будет иначе. Ты все сможешь, со всем справишься.

Он вырвал руку и отвернулся от нее.

— Спокойной ночи, Коля, если я буду нужна — я рядом.

И была рядом — без упреков, обид и без надежды на то, что когда-нибудь он ее позовет или поблагодарит. Опять старалась не для себя — для него самого.

В марте она устроилась на службу машинисткой — кому-то из них следовало обеспечивать быт, зарабатывать деньги.

Как-то в начале апреля, вернувшись вечером домой, она заметила, что Николай открыл ей дверь так быстро, словно бы ждал ее прихода.

— Смотрел в окно, не идешь ли, — объяснил Николай, заметив ее вопрошающий взгляд. — Давай пить чай.

Ксения зашла к себе в комнату, бросила мимолетный взгляд в зеркало, пригладила волосы и внезапно смутилась, подумав, что Коля сегодня смотрит на нее как-то иначе, не так, как обычно.

В комнату вошел Николай.

— Ксюта, чем от тебя пахнет? Запах такой знакомый.

— Я сегодня впервые за долгое время подушилась духами, — призналась Ксения. — У нас с Олей были одни на двоих. Одинаковые.

Николай прижал ее к себе, вдохнул столь хорошо знакомый ему гвоздичный запах и накрыл Ксению губами, руками, благодарностью за свое спасение; и всей силой любви и обиды к той — другой.

Через пару месяцев Николай спросил:

— Ну что, Ксюта, пойдешь за меня замуж?

Она улыбнулась:

— Я за тобой, Коля, пойду хоть куда.

В мае они поженились. Свадьбы как таковой не было — ни гостей, ни застолья, ни поздравлений, вместо этого молодожены долго гуляли по городу, благо день случился солнечный, почти летний. Увидев на улице цветущую сирень, Николай сорвал ветку, протянул Ксении:

— Держи, жена.

Ксения зарылась лицом в сиреневое дурманящее чудо и вздохнула: как странно, еще недавно казалось, что мир рушится, погибает, а вот надо же — сирень! Несмотря ни на что, весна пришла, и все взошло, расцвело в срок, подчиняясь великим, могучим законам жизни.

Вечером дома Ксения приготовила скромный ужин из тех скудных продуктов, что были, и достала из закромов последнюю бутыль маминой наливки, которую хранила на случай особого праздника; она разлила по рюмочкам драгоценные рубиновые капли — воспоминания о прошлой жизни.

— За нас! — Коля залпом опрокинул рюмку.

Ксения же надолго застыла со своей наливкой — хотелось подольше растянуть напиток, вобравший в себя свет того, безоблачного, лета и тепло маминых рук. Она посмотрела на портреты родителей на стене: «Как жаль, что мама с папой не могут быть со мной в этот день, не узнают про нас с Колей!»; потом перевела взгляд на соседнюю фотографию, сделанную Сергеем Горчаковым в Павловске позапрошлым летом. С фотографии смотрели две девушки, сидящие на крылечке отчего дома: Оля и юная, еще не знающая о скорых потерях, прежняя Ксюта. Старшая сестра обнимает младшую за шею, смеется. Оля — белый сарафан, темная коса, нежный, кокетливый взгляд, адресованный фотографу, — ах, какая красивая! Ксения невольно подумала: «А что сказала бы Оля, узнай она о том, что мы с Колей поженились?»

Оля… С того самого дня, когда Ксения с матерью нашли на столе Олино письмецо, в котором она сообщала о своем отъезде, известий от Оли не было.

Николай проследил за взглядом жены и обжегся о фотографию, на которой смеялась Оля.

— Послушай, Ксюта, нам надо поговорить, — начал Николай. — Помнишь тот вечер, когда я, больной, пришел к тебе?

Ксения кивнула: еще бы мне не помнить, в тот вечер я умирала, и если бы ты не появился…

— На самом деле в тот день я шел к твоей сестре, чтобы сказать, как я ее презираю, а, может даже, чтобы уничтожить, убить! — Николай стукнул кулаком по столу так, что рюмочки зазвенели, и Ксения поняла, сколько в нем ярости.

…В нем не было ни страха, ни слабости, и, оказавшись под следствием, Николай ни о чем не сожалел и ничего не боялся. Он действительно участвовал в мятеже левых эсеров и готов был отвечать за правду, отстаивать свой идеальный образ революции, расходившийся с большевистским, а хоть бы даже и поплатиться жизнью, но он не был готов подвести товарищей по партии и назвать их имена, а посему отрицал свою причастность к мятежу. Давление следователей, допросы, тяготы тюремного быта — все выносил стоически, не сетуя на судьбу и не вымаливая снисхождения; про себя знал, что выдержит и не сломается. Лишь однажды почувствовал отчаяние — когда узнал, что его бывшая жена Ольга тоже арестована. На допросе он яростно отрицал ее причастность к заговору, говорил, что прожили они в браке только три месяца, что Лелю, кроме стихов и платьев, ничего не интересует (да вы посмотрите на нее — ну какие там могут быть революционные идеи?!). Конечно, он был зол на нее, сотни раз проклинал ее после их разрыва, но по-настоящему желать ей зла — зеленоглазой ведьме Леле, его обожаемой Лелечке, чьи пальчики и локоны он целовал бессчетное количество раз?! Нет! И повторял на допросах: «Нет. Леля ни при чем. Оставьте ее в покое».

Николай волновался за нее, думал, как она сейчас, что с ней здесь сделают, что ее ждет дальше — он давно уже простил ей прошлое и былые обиды.

А потом все изменилось. За пару недель до освобождения, на которое он давно уже не надеялся, во время допроса, следователь рассказал ему, что Ольга Ларичева подтвердила его участие в контрреволюционном заговоре, а также назвала фамилии его товарищей (троих из которых впоследствии расстреляли), и показал ему подписанные Ольгой протоколы допросов. Подобного предательства Николай не ожидал — былая ненависть к Ольге вспыхнула с такой силой, что если бы гневом можно было разрушить стены, это здание вместе с идейным, напористым следователем тотчас провалилось бы под землю. «Если выйду — убью ее!» — решил Николай.

А через две недели он действительно вышел из тюрьмы; он и сам до конца не понял, что его спасло: вмешательство какого-то влиятельного человека или же особая милость судьбы? Как бы там ни было, он, выйдя из тюрьмы больным и — что было гораздо хуже для бывшего пламенного революционера — сломленным, в этом странном освобождении теперь не находил ни радости, ни смысла. Ему и идти-то было некуда: на съемной квартире, которую он снимал до ареста, теперь жили другие люди. Побродив по выстуженному, бесприютному городу, Николай пошел к Ольге Ларичевой, чтобы обрушить на нее свою ненависть.

Он долго звонил в дверь квартиры Ларичевых, однако ему никто не открывал. Подумав, что в квартире, видно, никого нет, Николай вышел во двор, где и столкнулся с дворником.

На вопрос Николая о Ларичевых дворник ответил, что из всей семьи нынче осталась только младшая барышня.

— Мы вот с ней сегодня собачку хоронили, барышня очень плакала. Старшая барышня? А старшая уехала еще осенью. Ну мне откуда знать — куда? Не докладывали. Говорят, за границу, с полюбовником сбежала. Теперь все туда бегут, — пожал плечами дворник. — А родители барышень померли. А вы что же — знакомый их будете?

Николай кивнул:

— В некотором роде.

— Вы бы пошли к младшей барышне, — вдруг сказал дворник, — жалко девку, пропадает она. Как бы руки на себя не наложила.

Николай отвернулся и смотрел, как падает густой снег. Значит, Лели нет, предала и уехала, ускользнула. Болезнь давала о себе знать, в нем все сильнее разгорался страшный жар, голова взрывалась. «А мне и пойти некуда, — пронеслось в голове, полной пульсирующей боли, — а, впрочем, не все ли равно… Лечь на белый снег, забыться, уснуть. Ни разочарований, ни обид, остудить горячую голову».

— Сходите проведайте барышню! — откуда-то сбоку (Николай и забыл о нем) снова раздался голос дворника.

Ксюта Ларичева — смешная сероглазая девочка, которая всегда смотрела на него с обожанием. Он как-то заметил ее взгляд, обращенный на себя, и усмехнулся: не иначе влюбилась в меня?! Но он даже думать не стал «в эту сторону». Для него существовала только звезда по имени Леля.

«Зачем мне туда идти? — вздохнул Николай. — Кого я могу спасти, если от меня самого ничего не осталось?! Ксюта пропадает? Ну что ж — видать, ее судьба».

— Сгинет девка, — опять проскрипел дворник, — жалко ее.

Пять минут на раздумья. Идти — не идти? Решающий момент.

Он звонил и звонил в дверь; поняв, что сил больше нет — земля уплывает из-под ног — успел подумать, что так и сдохнет тут под дверью. И вдруг дверь приотворилась, а за ней появилась тоненькая полоска света. Исхудавшая, бледная Ксюта стояла на пороге.

А потом он больше ничего не помнил; очнулся уже через месяц — выжил благодаря ее заботам и силе любви.

И вот теперь — женитьба на Ксюте, попытка начать новую жизнь и отчаянное желание покончить с прошлым.

— Я ничего не говорил тебе все это время, — выдавил Николай, — но теперь ты моя жена, и мы должны договориться. Так вот. Ты никогда не будешь вспоминать Ольгу. Я не хочу ничего про нее слышать. И она никогда не появится в нашей жизни. Точка.

— Но она моя сестра, Коля, — тихо сказала Ксения.

— Она — предатель, — отрезал Николай. — И к тому же, подумай сама, вы остались в России из-за нее, а она при первой возможности с легкостью вас оставила и укатила с любовником спасать свою шкуру.

— Коля, а ты ее до сих пор… — не сдержалась Ксения, но последнее слово «любишь» утонуло в ее тяжелом вздохе.

И по его упавшему лицу поняла, что это правда. Любит. Он всегда будет любить Олю.

Николай обнял ее:

— Больше не будем об этом. Никогда.

Ксения вытерла слезы:

— Просто знай, что у меня никого нет, кроме тебя.

— У меня, кроме тебя, тоже.

Он легко поднял ее на руки и понес на кровать.

Майский закат заглянул в окно, освещая переплетенных любовью мужчину и женщину, сирень в вазе и пустые рюмки на столе.

В короткий промежуток, от зимы до лета, вместилась целая жизнь. Казалось бы, еще недавно, в студеном январе, Ксения думала, что ничего хорошего с ней больше никогда не случится, но жизнь загадочна и непостижима, на пепелище вдруг что-то прорастает, откуда ни возьмись, как чудо, приходят надежда и утешение. «Ничего не потеряно, пока не потеряно все» — писал Гете. Да и это «все» — зачастую эфемерное понятие; даже когда кажется, что терять больше нечего, все-таки что-то — пусть крохотное, слабенькое (а спастись и этим хватит!) все же остается.

И началась другая жизнь. В начале лета Николай устроился работать на Путиловский завод, вступил в большевистскую партию — былые противоречия и обиды забылись. Нужно было поднимать ослабленную гражданской войной страну — какие теперь обиды. Он вообще был такой человек — трудностей не боялся, а единственный смысл видел лишь в служении Родине, людям, семье.

Постепенно все образовывалось. Ксения пошла учиться, потом устроилась работать чертежницей в конструкторское бюро.

Летом двадцатого года Ксения с мужем поехали в Павловск, где их встретил осиротевший дом. Увидев разоренное отчее гнездо, она бессильно опустилась на полуразрушенное крылечко и заплакала — от старой жизни здесь остались только по-прежнему стрекотавшие в саду кузнечики. Но потом она смахнула слезы, пошла, затопила печь, чтобы наполнить дом теплом и жизнью. И старый дом отозвался — ожил, задышал.

Через два года, в июне, Ксения и Николай именно сюда привезли свою новорожденную дочь Таню. С появлением Тани жизнь наполнилась особенным смыслом. Обычная жизнь счастливой семьи: радость за первые успехи дочери, семейные прогулки в парках, летние вечера на даче, велосипеды, занятия музыкой, обеды, долгие ленинградские зимы, вечера с книжкой, любимая работа в конструкторском бюро, разложенные по всей квартире тубусы с чертежами, мерцающая Колина нежность — он то подарит ей платочек просто так, без всякого повода, то — гребешок, а то просто посмотрит на нее так, что она вся засветится.

Ксения с Николаем жили дружно, без ссор и непонимания. Николай любил свою работу, с женой был нежен, дочь обожал, но иногда в нем словно поднималась какая-то лютая, звериная тоска, и он становился мрачным, раздражительным, как будто больным. Ксения чувствовала эти его перепады настроений, и в такие часы уходила к себе, чтобы не мешать ему, не бередить старые раны.

Про Олю Николай никогда не говорил, и Ксения, помня данное мужу обещание, вслух ее не вспоминала.

Лет через двенадцать после их женитьбы, как-то летом, вернувшись с дачи, она застала Николая у печки — он бросал в огонь пачки старых фотографий. Увидев, что это фотографии Оли, Ксения застыла, ощутив сильнейший душевный ожог. На ее глазах та самая летняя фотография, где они с Олей сидели на крыльце в Павловске, полетела в огонь.

Николай увидел искаженное лицо жены и бережно коснулся ее руки:

— Ксюта, пойми, я не потому, что обижен на нее, не из-за этого… Просто это может быть теперь опасно для нас. Понимаешь?

Ксения кивнула. Она действительно понимала — на дворе стояли тридцатые годы, и сам факт наличия родственников за границей вызывал вопросы и мог обернуться возможными неприятностями. И все-таки легче не стало. Последними отправились в огонь Олины дневники и письма. Из одной тетради вдруг выпали вырезанные Олей из бумаги рождественские ангелы (она обычно вешала их на новогоднюю елку) и тоже полетели в огонь. Вот и все.

Ксения пошла на кухню, достала бутыль наливки, которую она теперь уже сама настаивала по маминому рецепту, и долго сидела в тишине с полной рюмкой, пока в кухню не зашел Коля.

И вот так, между работой, Таниной учебой, буднями и праздниками, пролетело много лет. Иногда Ксения думала: а как там сестра? Как теперь Оля? И назавтра она, крадучись от Коли, заходила в Никольский собор и ставила две свечи. Одну за упокой родителей, вторую — за здравие. За Олино здравие.

О сестре Ксения знала только, что та живет в Париже.

Через два года после отъезда Оли из России, в двадцатом году, Ксения встретилась с Олиной подругой юности, Татой Щербатовой.

…Увидев на пороге Тату, Ксения разволновалась, почувствовала, что та пришла с определенной целью. Так и оказалось.

Тата рассказала, что ее брат Дмитрий — работник Наркомата иностранных дел — недавно вернулся из Парижа, где он встретился со своим бывшим знакомым, адвокатом Евгением Клинским, и что в доме Клинского Дмитрий увидел Ольгу.

— Как она? — ахнула Ксения.

Тата пожала плечами:

— Жива, здорова. А больше ничего не знаю. Разве только то, что она живет с Клинским.

— Оля и Евгений… — Ксения была настолько изумлена, что не смогла договорить.

Впрочем, Тата поняла ее и кивнула: да, все так.

— Что же она не писала мне?

— Ольга сказала Дмитрию, что неоднократно отправляла письма тебе и родителям, но вы ей не отвечали. Разве ты не получала ее писем? — удивилась Тата.

Ксения покачала головой — нет, и выдохнула:

— Она вернется в Россию?

Тата отвела глаза:

— Не думаю, что это будет разумно, учитывая обстоятельства ее отъезда. Оля уезжала из одной страны и рассчитывала в нее вернуться, но той страны, как ты понимаешь, Ксюта, давно нет. Кстати, Оля хотела передать вам письмо, но поскольку это могло быть опасно для всех, Дмитрий отказался его брать и предложил ей передать самое главное на словах. Так вот Оля просила сказать вам, что она очень вас любит и умоляет простить ее.

Ксения молчала.

— И ты, если что-то хочешь ей передать, скажи на словах, — добавила Тата. — Возможно, Дмитрий снова окажется в Париже.

Ксения вздохнула — как вместить главное в несколько фраз?

— Передайте Оле, что наши папа и мама умерли, что я вышла замуж за Колю Свешникова и что у нас с ним все хорошо. И что от Сережи нет никаких известий.

А что еще сказать — Ксения не знала.

Две женщины сидели молча, словно боясь вспугнуть тишину. Слышно было только, как в окно стучит осенний дождик.

— А ты, Таточка, как живешь ты? — наконец спросила Ксения.

Тата махнула рукой, не выходя из своей сосредоточенности и печали.

Ксения мимоходом отметила, как изменилась Тата — отрезала косы, повзрослела, а на лбу у нее пролегла глубокая складка. И у Ксении была точно такая; нынче у многих женщин, сестер по несчастью, были вот эти морщины души, которые проявлялись — никогда не стереть — и на лице.

На прощание Ксения обняла Тату: «Даст бог, свидимся!» Оставшись одна, она долго сидела в тишине — мысленно дописывала письмо сестре, рассказывая в подробностях о своих потерях и о своей жизни.

И впоследствии, все годы, Ксения часто думала про Олю, перебирала в памяти, как клубочек с пряжей, их общие детские воспоминания, разговоры с сестрой; ей казалось, что это важно, словно бы так между ней и Олей сохранялась связь, и ни расстояния, ни время, ни даже Коля не могли эту связь прервать.

ГЛАВА 7

ЛЮБОВЬ ВСЕГДА БОЛЬШЕ

Париж

1930-е годы

Ольга не любила парижские зимы, считала их неполноценными — что это за зима без мороза и снега? Снег в Париже, если и случался, то какой-то ненастоящий — очень уж робкий, если и пойдет, то тут же передумает, растает, обернется дождем.

Между тем именно по снегу, щедрому, как в России, Ольга отчаянно тосковала; и всякий раз наблюдая французский зимний дождик с редкими снежными крупинками, она разочарованно заключала: «Экая скучища, тоска!» (возможно, выражая в этих двух словах отношение и к своей жизни во Франции, и к себе нынешней).

Но сегодня, в этот январский день, в природе что-то переменилось, и в Париже пошел настоящий снег, какой возможен только в России.

Ольга шла по заметенным снегом улочкам в свой квартал Марэ и подставляла лицо снегу, ощущая снежинки на коже и волосах как давно забытую радость.

Придя домой, она бросила на кресло мокрый палантин, согрелась горячим кофе и подошла к окну. Снег вращался, летел в разные стороны — тысячи белых парашютистов кружили над озадаченным Парижем; в городе мгновенно замерла жизнь и воцарилась абсолютная тишина, с улиц исчезли машины и люди, горожане попрятались в дома. Лишь иногда в белой завесе возникали одинокие прохожие — выскакивали из снежных облаков и вновь исчезали в них.

Сегодняшний неожиданный снег принес старые, казалось бы, давно ушедшие воспоминания. Ольге вдруг вспомнились те снежные петербургские зимы ее детства, когда, увидев первый снег, она радовалась ему, как чуду. В иные вечера она, бывало, до полуночи просиживала у окна, наблюдая за разыгравшейся снежной бурей, в которой терялась Фонтанка, мост против их дома и весь город. Была какая-то особенная радость в том, чтобы долго смотреть на метельные вихри, а затем нырнуть под одеяло, как в теплый дом, а утром проснуться и услышать, как дворник Аким во дворе лопатой чистит снег, и втянуть носом протянувшийся с кухни по всей квартире запах испеченных мамой блинов; представить, как сейчас они с Ксютой наедятся блинчиков с медом, оденутся потеплее и побегут на горку, — и почувствовать огромное, наплывающее на тебя со всех сторон счастье, такое абсолютное, какое бывает только в детстве.

И вот теперь, спустя много лет, снег принес эти дорогие сердцу воспоминания, от которых защемило сердце.

Между Ленинградом и Парижем — моря и целая жизнь.

Ольга смотрела в окно на летящие белые стаи — привет с ее Родины.

Там где-то далеко, в стране утраченного прошлого, сейчас тоже январь, и Петербург в белом кружеве, и Фонтанка в хрустале, и городу так к лицу зима, подчеркивающая его строгую графичность. Спят под снегом ангелы и львы, припорошены белым изогнутые спины мостов, дремлет под снежным покровом Летний сад, и в ночном небе, над зимним городом, висит зеленая звезда.

Если смотреть долго-долго, как Ольга — двадцать лет, эту звезду можно увидеть.

Какими были ее двадцать зим в городе без снега? С первых дней своей вынужденной эмиграции она жила мыслями о возвращении. Идея вернуться, как та самая зеленая звезда над Петербургом, освещала ее жизнь в Париже и хотя бы отчасти примиряла Ольгу с происходящим.

Поначалу собственная парижская жизнь воспринималась Ольгой как некий фильм с нелепым сценарием и плохо подобранными актерами. Красивые виды Парижа, небольшая, но довольно уютная квартира, которую снял для них Евгений, смотрелись как киношные декорации, а парижане выглядели как задействованные в массовых сценах статисты. Герой — демон-искуситель — богатый русский адвокат, образу искусителя, конечно, не соответствовал, а героиня, зеленоглазая русская эмигрантка, фальшивила и с ролью отчаянно не справлялась. Но, как бы там ни было, Ольге приходилось играть свою роль, жить с Клинским, обеспечившим ей комфортные бытовые условия, и ждать, когда это дурное кино закончится и можно будет вернуться домой.

Через год она поняла, что больше не может жить в затянувшемся фильме, и заявила своему то ли спасителю, то ли тирану, что хочет вернуться в Россию.

Клинский ничуть не удивился ее словам, словно бы ждал их весь год.

— Что же, Леля, тогда, полагаю, нам надо серьезно поговорить.

Спокойным, будничным голосом Евгений сообщил ей, что есть некоторые обстоятельства, которые она должна принять в расчет перед возвращением в Россию, а именно то, что протоколы допросов Ольги Александровны Ларичевой, арестованной ВЧК из-за вероятного участия в контрреволюционном мятеже, содержат ее свидетельские показания в отношении других участников заговора, подтверждающие их причастность к подготовке переворота.

Ольга не сразу поняла смысл сказанных Евгением слов.

— Ты о чем? Совершенная чушь! Я ничего не подписывала и товарищей Николая не называла.

— Однако же, Леля, правда в том, что в документах следствия стоит твоя подпись, — усмехнулся Клинский. — И твой бывший муж, или кем он там тебе приходился, считает, что ты предала его.

Все так же спокойно, попивая свое любимое бордо, Евгений сообщил, что был вынужден предложить следователям сделку; после отъезда Ольги за границу они могли «интерпретировать ее показания» в интересах следствия.

— Иначе говоря, приписать мне то, чего я не делала? — Ольга никак не могла поверить в такую низость.

Однако Евгений подтвердил, что так и есть — формально она якобы подписала показания против бывшего мужа и его товарищей по партии, и теперь это может расцениваться ими как предательство с ее стороны.

— Значит, ты все знал?! — В ней белым огнем разгоралась ярость. — И подстроил все специально? Использовал мое положение, чтобы…

Она подлетела к нему и швырнула его бокал об стену.

— Чтобы что? — усмехнулся Клинский. — Спасти тебя?! А как я должен был поступить — оставить тебя там гнить?

— Но это моя жизнь! Ты не имел права решать за меня!

— Вот только не надо этого геройства. Оно и тогда было никому не нужно, и сейчас тем более.

— А Николай? Что с ним? Выходит, что я навредила ему?

Клинский внимательно посмотрел на нее и покачал головой:

— Леля-Леля, никогда тебя не понимал. Николай жив и свободен.

— Его выпустили? Но откуда ты знаешь?

Клинский пожал плечами:

— Заметь, это ты вынудила меня признаться, сам бы я вряд ли стал рассказывать о своих подвигах — не имею такой привычки, да и твое расположение все равно ничем не заслужишь, стоит ли стараться?! Но если хочешь знать, это я косвенно помог Свешникову выйти из тюрьмы; правда, он об этом не знает, считает, что за него вступился его бывший товарищ, что ж, пусть так и думает, мне его благодарность ни к чему. В общем, можешь за него не переживать. Теперь я могу, наконец, спокойно допить свое бордо?

— Зачем ты это сделал? — Ольга подошла к нему вплотную. — Почему ты его спас?

— Если я скажу, что сделал это ради тебя, ты ведь мне все равно не поверишь? — хмыкнул Евгений. — Но других причин спасать этого идейного революционера у меня не было. Так что думай, как хочешь.

— Даже этот поступок не оправдывает твою подлость, — бросила ему в лицо, как пощечину, Ольга. — Уходи. Я хочу остаться одна.

— Никуда я не пойду, — отрезал Клинский. — Да и тебе не позволю. Ну прости, что я спас тебя и этого твоего… бывшего мужа; между прочим, рискуя многим.

— Но я ведь тебе заплатила за свое спасение, мой бескорыстный герой?! — усмехнулась Ольга. — Ты получил, что хотел.

Клинский осторожно коснулся ее руки — первый нечаянный жест нежности за долгое время; Евгений бывал страстен, но нежности за ним не замечалось, в минуты их близости он брал ее грубо, без прелюдий и последующей лирики, и никогда не говорил ей о своих чувствах.

Однако она его жест не оценила, взглянула на него с усмешкой:

— Что это? Зачем? У нас договор, и кроме секса и проживания под одной крышей, в него ничего не входит. И я хочу, чтобы ты знал — я вернусь в Россию при первой же возможности.

— Ну разумеется, Леля, — кивнул Евгений. — Но, честно говоря, не думаю, что такая возможность скоро представится. Кто бы мог подумать, что большевики придут надолго! Кстати, завтра я встречаюсь с одним твоим петербургским знакомым — братом твоей подруги. Полагаю, ты тоже захочешь его увидеть.

Между первой встречей с Дмитрием, братом Таты, и второй встречей с ним прошло полгода. Ольга с нетерпением ждала известий от родителей и Ксюты. Послание сестры, озвученное Дмитрием, было коротким и подкосило Ольгу, как выстрел.

Папы и мамы больше нет. Погибли. Моя вина. Произнести сто раз, тысячу, высечь эти слова на сердце. По этому кругу, как по страшному лабиринту, она ходила снова и снова много дней. Потом в лабиринте добавился еще один поворот — новая мысль. «Ксюта, моя девочка, она там одна. На нее обрушилось столько боли! Я должна быть рядом, должна помочь ей».

— Куда ты поедешь? — изумился Клинский, выслушав Ольгу. — К кому? К большевикам?

— Я поеду к сестре! — отрезала Ольга.

Клинский изумился:

— Милая, да ты не бредишь ли часом? Ты, может, не расслышала, что еще тебе передали от твоей сестры? Ксения вышла замуж за твоего бывшего мужа. Она — жена Свешникова. У них своя жизнь, и при чем здесь ты?

— Но это не имеет значения, я только рада их счастью и, конечно, не буду им мешать, я просто хочу знать, что у нее все хорошо.

— А ты нужна ей? — усмехнулся Евгений. — Уверена, что она простит тебя? И что Ксения не решит, что ты приехала отнять у нее мужа?

Каждая его фраза точно била в цель. Ольга молчала.

— Правда в том, Оля, что ты никому не нужна, кроме меня, — вздохнул Клинский. — Тебе некуда ехать. Тебя никто нигде не ждет.

— Возможно, ты прав, — отрезала Ольга, — но дело в не в этом. А в том, что я никогда тебя не любила и никогда не полюблю. Я всю жизнь люблю одного человека. Сергея. Ты знаешь.

Клинский взял трубку и начал набивать ее табаком. Ольга с удивлением отметила, что руки у него чуть дрожат.

Евгений закурил, пустил в потолок сизый дым:

— Полагаю, нам и впрямь лучше было бы никогда не встречаться, Леля, но все сложилось как сложилось, и что уж теперь! Ты просто должна понимать, что твое возвращение в Союз сейчас будет опасным не только для тебя, но и для твоих близких. Тебя могут счесть иностранной шпионкой, припомнят все — арест, побег, проживание за границей. Ты готова вернуться в ту камеру, откуда я тебя вытащил, а то и прихватить с собой сестру?

Она долго гуляла в этот день, пытаясь шагами унять острую, как зубная боль, тоску; потом зашла в маленькое кафе на Монмартре, чем-то напоминавшее ту петербургскую кофейню, куда она так любила приходить с Сергеем.

Ольга выпила несколько чашек крепчайшего кофе, заслужив восхищение бармена, и за эти несколько чашек успела передумать и разложить по полочкам многое из своей сумбурной жизни.

Итак, Ксюта счастлива с Николаем, и — в этом Евгений, видимо, прав! — я больше не нужна ей. Более того, Ксюта может оценить мой приезд как угрозу для своего брака, а Николай, уверовав в то, что я предала его самого и его друзей, вероятно, давно вычеркнул предательницу из своей жизни. Меня и впрямь никто нигде не ждет.

Ее лицо свело то ли от чрезмерной крепости кофе, то ли от осознания только что прозвучавшей беспощадной правды.

Но у меня есть Сережа… Даже если у меня отняли Родину, честь, родителей, сестру, остается любовь. И эта любовь больше всего на свете. Сергей — мой город, мой дом, мой смысл и сила.

Ольга верила в то, что Сергей однажды даст о себе знать; в последнюю встречу с братом Таты, через Дмитрия, она передала Ксении сообщение для Сергея и на случай, если тот будет искать ее, сообщила свой французский адрес.

Парижский бармен, украдкой наблюдавший за красивой зеленоглазой иностранкой, отметил, как у нее вдруг разгладилось лицо, а на губах появилась улыбка.

Ей часто снились сны: они с Cергеем гуляют по Летнему саду, а теперь остановились на набережной Фонтанки, в водах которой отразилось время, или идут по зеленому лугу в Павловске. Эти сны были куда более реальны, чем затянувшееся кино «про Париж». Но вот однажды, в бесснежную январскую ночь, ей приснился совсем другой сон. Ольге снилось, что она стоит у своего дома, против моста на Фонтанке, где они прощались с Сергеем, только моста почему-то нет. На другом берегу реки она видит Сергея, Фонтанка скована льдом, идет снег. Она машет Сергею рукой, зовет его; он ступает на лед и идет к ней, но лед такой ненадежный, колется, взрывается у него под ногами. И вдруг на ее глазах Сергей проваливается под лед, черная вода смыкается над ним.

Ольга закричала, проснулась, рывком поднялась в кровати; ужас, страшное отчаяние мечом пронзили сердце. «Сережи больше нет. Убит».

Звериным чутьем она почувствовала, что в эту ночь случилось что-то страшное. Ольга сидела в оцепенении, пока в окно не заглянул дождливый день.

Она бесцельно шла по улицам, потом остановилась на набережной Сены, свесилась через мост и долго, до головокружения, смотрела в воду. Дождь сливался с серым полотном реки — одно целое; почему бы и ей не стать с этой рекой, отчасти похожей на Фонтанку (все реки похожи друг на друга) одним целым? Почему бы и нет? Что тебя держит здесь? Всего-то и нужно — решиться и полететь, довериться реке, которая подхватит и унесет твои печали.

Решающий момент. Ну давай, Леля.

И в этот миг, словно бы какая-то рука удержала ее и обняла. Нет, Оля, нет. Не надо.

Она зашла в знакомое кафе, заказала кофе и долго сидела перед наполненной чашкой. Ей вспомнилось, как она когда-то гадала в петербургской кондитерской Сереже на кофейной гуще. А на дне чашки, как показало время, оказалось вот что: ты погибнешь, Сереженька, но я буду верна тебе всю жизнь. И буду ждать тебя, даже зная, что ты не придешь.

А еще под остывший кофе подумалось вот что. Пока я жива — жива память о Сереже. А не станет меня — кто вспомнит, что был на свете такой фотограф Сергей Горчаков, который мечтал о Севере, знал, что все листья разные и что в воде отражается время? Если исчезну я, то память о Сереже уйдет под воду. Значит, буду жить — помнить.

С того дня, погрузившись в отчаянное одиночество, она жила будто рассеченная мечом. И как же ей было трудно, больно жить.

А через несколько месяцев Клинский вдруг завел с ней разговор.

— Послушай, Оля, — мягко сказал Евгений, — как ты знаешь, я был немного знаком с Сергеем, и я знал про… ваши отношения. В общем, некоторое время назад я по своим каналам навел справки о нем. Так вот. В прошлом январе Сергей был расстрелян большевиками.

— Я знаю, — прервала его Ольга.

— Откуда?

Ольга молчала.

Евгений вздохнул:

— Прости, Леля. — И вышел из комнаты.

И вся она была сосуд, до краев наполненный печалью. Печаль плескалась в ней и в рождественский вечер, когда Ольга шла по красивому, украшенному к празднику Парижу, и в дождливый серый денек, когда она пила свой любимый крепкий кофе в маленькой кофейне, у окна «с видом на дождь», и в солнечный летний день где-нибудь на побережье в Довиле или Сен-Тропе, где лазурь неба сливалась с синью моря, где облака и яхты являли собой чудесный пейзаж, и где для печали, казалось, нет места. Она несла в себе эту печаль бережно, чтобы не расплескать, никому не выказать, — хранила в себе.

И вот так шли годы.

Усвоить главную заповедь эмигранта — не касаться рубцов души и поменьше вспоминать — она не желала и добровольно выбирала свою печаль и дорогие сердцу воспоминания. Однако несмотря на то, что ей много раз хотелось умереть, что-то ее спасало; какой-то свой, персональный ангел, что ли.

Она себя сохранила, даже по-прежнему была красива; конечно, чуть увяла, там морщинка, тут под глазами пролегла тень, и все-таки на нее оглядывались на улицах, и снова какой-то француз смотрел ей вслед: «Femme fatale! Эта русская такая сексуальная!»

А вот Евгений Клинский сдал, может, просто устал, но выглядел старше своих лет. Впрочем, она так и не сочла нужным к нему приглядеться, и спроси ее теперь кто-нибудь, какой у ее сожителя цвет глаз или волос, какая у него прическа, она бы, пожалуй, не нашлась, что ответить. Она делила с ним крышу над головой, иногда постель, но так и не разглядела его. Ей как-то все время было не до него. Разумеется, она давно могла уйти от него, но все-таки оставалась. Ей и впрямь было все равно — что с Клинским, что без Евгения. Он настолько не имел значения, что, в общем, ей и не мешал; и никаких чувств, даже отрицательных, она к нему не испытывала. Просто зачем-то случился этот чужой человек в ее жизни, случайно прибился к ней странным течением судьбы и не уходит, так и живут вместе по инерции, по давней привычке. Ну пусть.

Она и не делилась с ним ни наболевшим, ни хоть сколько-то серьезным, говорили обычно о погоде-моде, о той очаровательной певице по имени Эдит, что поет — ну чисто моя русская душа! про выдержанное бордо и про то, какой интересный и дерзкий этот художник Пабло. Да-да, Евгений, тот, что нарисовал девочку на шаре.

Чтобы не зависеть от Клинского, в середине двадцатых годов Ольга стала работать — устроилась манекенщицей в дом мод. Шарм, элегантность, великолепное длинное тело пантеры, безупречные манеры, идеальная осанка выделяли ее среди прочих манекенщиц, и она быстро стала одной из любимых моделей месье Поля — владельца модного дома.

Седовласого мэтра сложно было назвать приятным и обходительным человеком; месье Поль был строг к своим манекенщицам и мало заботился тем, что девушки устают от многочасовых примерок (на бедняжках кроили, закалывали, драпировали ткани, подвергая барышень экзекуции многочасовых примерок, будто те были бездушными манекенами). Однако Ольгу мэтр почему-то выделял из общей массы и относился к ней благожелательно.

— У этой русской есть свой стиль, — говорил модельер.

У нее и впрямь был свой фирменный стиль — слишком низкий голос (права была мама: «Голос у Лельки, как у пирата!»), самая тонкая талия в Париже и всегдашняя грусть в глазах. А главное, что ее отличало от других, — ей никому не хотелось нравиться; она была равнодушна к деньгам, славе, и вот это полное безразличие к мнению окружающих придавало ей еще больше шарма.

Образ зеленоглазой, погруженной в свои русалочьи омуты, странной женщины дополняли ее необычные, пахнущие гвоздикой духи.

— Что у вас за духи? — однажды спросил мэтр. — Я всегда чувствую ваше появление по этому запаху.

Ольга рассказала про духи, когда-то подаренные отцом, которым она никогда не изменяет.

— Запах прекрасен, но в нем есть горчинка и грусть, возможно, так пахнет печаль? — улыбнулся седовласый маэстро. — Вы с удивительным достоинством несете свой шлейф потерь и похожи на королеву в изгнании.

Ольга улыбнулась в ответ и все той же холодной русалкой поплыла на подиум.

Ей нравилась эта работа — ее не тяготили многочасовые примерки, от которых иные девушки могли упасть в обморок, капризы старика-мэтра; обычно она задерживалась в доме мод и после того, как ее рабочий день заканчивался. Ей не хотелось возвращаться домой, где ее ждал Евгений с его вечным стаканом бордо и газетой, унылый ужин и пустой разговор с опостылевшим любовником.

Она подолгу, до самого закрытия ателье, просиживала в швейной мастерской и смотрела, как вдохновенно маэстро платьев Поль кроит судьбу очередного наряда, как сосредоточенно, шов за швом, строчат швеи, как терпеливо вышивают вышивальщицы. Ее успокаивала сама атмосфера мастерской; нравилось наблюдать за тем, как из куска материи рождаются платья, жакеты, белье — боевое облачение дочерей Евы, их главное оружие. Ольга любила изучать фактуру тканей, разделяя основательность твида, тактильную чувственность бархата, ласку замши, шуршание шелка. Она словно бы отчасти вернулась в детство — маленькой, она любила шить наряды для кукол Ксюты (самих кукол терпеть не могла, а вот платья для них шила с удовольствием).

Ольга считала маэстро гениальным портным и архитектором платьев; она любила наблюдать за старым кудесником, слушать его рассуждения о назначении моды. «Немного шелка, чуть кружев — мы создаем мечту! — приговаривал Поль. — В этом платье женщина будет мечтать, очаровывать и чувствовать себя счастливой! А в этих туфлях она воспарит, мы дадим ей волшебные восемь сантиметров над землей — пусть летит!» Со временем маэстро привык к присутствию Ольги в мастерской, стал обсуждать с ней рабочие моменты, советовался по тому или иному поводу и однажды пригласил ее к себе, чтобы познакомить со своей женой.

Жена Поля — элегантная, роскошная Джулия, американка в том взрослом возрасте, о котором неловко спрашивать, — приняла Ольгу очень радушно и отнеслась к ней чуть ли не по-матерински.

Уже позже Ольга узнала, что у Поля и Джулии была дочь, которая умерла в раннем детстве, и что сейчас их дочери было бы столько же лет, сколько и Ольге.

В честь ее прихода Поль с Джулией устроили вечер в русском стиле — достали где-то соленых огурцов, черного хлеба и водки.

Ольга рассмеялась, оценив их старания и, подняв рюмку с водкой, произнесла фирменный тост Ларичевых (в свое время в обиход его ввела бабушка Ольги и Ксении):

— Будем здоровы и великодушны!

Джулия закивала в знак согласия:

— Прекрасные слова! Какая вы душка!

С того дня город ассоциировался у Ольги со старым кварталом, где жили Поль и Джулия, и с их стильной, напоминавшей музей квартирой.

Таким был ее Париж — дожди, крыши, шляпки, зонты, серенькая Сена, белая птица собора Сакре-Кер и гостиная в доме Поля и Джулии, где после обеда обычно слушали пластинки Брамса, обожаемого Полем.

Поль с Джулией были единственными приятелями Ольги в Париже. В тот последний, на изломе двадцатых, год Ольга по выходным часто навещала мэтра и его прекрасную жену. Она никогда не приходила к ним с пустыми руками (замечательная русская привычка — дарить!), покупала любимые бисквиты Джулии, книгу для Поля в старой книжной лавке, бутылку водки или просто приносила им необычайно красивый осенний лист, найденный ей сегодня в парке Тюильри.

— Все русские так щедры? — обнимала ее Джулия.

Через три года после их знакомства мэтр создал «русскую коллекцию», посвященную русской зиме, задействовав меха и все оттенки белого (так напоминавшие Ольге о русском снеге), а позже коллекцию избыточно роскошных платьев «а-ля рюс», исполненных с поистине византийской роскошью — сияние золотого и красного, триумф парчи, шелков, бархата. В этих платьях Ольга была неотразима.

Поль часто говорил Ольге, что в ее лице есть нечто особенное — некая печать трагедии, драмы, загадка и всегдашняя, вечная печаль.

В самом начале тридцатых годов мэтр разорился и решил закрыть свой модный дом. Поль сообщил Ольге, что они с Джулией уезжают.

Поняв, что она теряет единственных друзей, Ольга вздохнула:

— Куда вы едете?

— Далеко, — улыбнулся старый мастер, — на другой конец света, почти в царство мертвых. В Америку!

На лице старика отразилась такая гримаса неодобрения, что стало ясно и его отношение к вынужденному отъезду, и к Америке в целом.

На прощание он сказал Ольге странную фразу, что ей, как и всем сейчас, надо готовиться к потерям.

Ольга усмехнулась:

— Мне больше нечего терять. В этом смысле я неуязвима.

Старик чуть сжал ее руку:

— Вы еще молоды и не понимаете, какое это опасное заблуждение! Всегда есть «куда больше» и «много больше». Помяните мои слова. Нас всех в будущем ждут большие потери, грядут темные времена. Храни вас бог, дорогая Ольга. Прощайте.

Последний подарок, который сделали своей любимице Поль и Джулия — любимые пластинки Поля с записями Брамса и наряды из той самой «русской коллекции». Для бедной эмигрантки это был слишком дорогой подарок.

После отъезда Поля и Джулии Ольге предложили работу «манекеном» в другом доме мод — у амбициозной, талантливой дамы-модельера, чья слава уже гремела на весь Париж. Но Ольга от предложения отказалась. Она больше не хотела работать манекенщицей — выходить на подиум, часами простаивать на примерках. К тому же ей было уже за тридцать, она исхудала, под глазами пролегли тени; грусти в глазах становилось все больше и еще больше (хотя куда уж?) равнодушия к тому, что называлось «успехом».

Однако бездельничать она не привыкла — сказывалось воспитание матушки Софьи Петровны, которая привила своим девочкам любовь к труду и научила их всему, что умела сама, в том числе шить и готовить. Ольга начала мастерить шляпки, расписывать вручную (вот когда ей в очередной раз пригодились ее художественные таланты) шелковые платки и сумочки. А потом, по просьбе клиенток, которые прибывали, она начала шить одежду.

Ее комната в те годы — швейная машинка, ножницы, булавки, ткани, зеркала; маленький, придуманный мир, отвлекающий от реального, не дающий сойти с ума. На стенах развешаны платья — вся палитра фактур и красок. Бархатное в пол, цвета самого насыщенного изумруда, узкое, создающее эффект второй кожи, бежевое с кружевом, лаконичное черное, нежное васильковое (к нему еще шляпку подобрать — Сереже бы понравилось!), целый гардероб платьев на любой случай и под любое настроение.

Мастерство и вкус Ольги оценили, дела шли неплохо, и в середине тридцатых годов она открыла собственное маленькое ателье, дававшее ей стабильный доход. У нее были самые разные клиентки — и богатые, и бедные, в особенности ее наряды полюбили русские эмигрантки. Своим неустроенным русским сестрам по несчастью, запутавшимся в паутине эмиграции, нестабильности, хандры, ностальгии, Ольга шила почти бесплатно, самым неприкаянным старалась помочь деньгами, связями.

Клинский только головой качал:

— Не иначе в святые метишь, Оленька? — и насмешливо прибавлял: — Ну куда тебе?!

Да и в самом деле — куда ей! Святой она никогда не была, при всей щедрости и великодушии — не без греха дамочка. И выпить могла, когда тоска накатывала девятым валом (в такие дни пила не изысканное бордо, которое так любил Евгений, а честную русскую водку), и любовников имела.

В первый раз она изменила Евгению лет через десять после их приезда в Париж. В тот день они повздорили, и Ольга ушла из дома, расстроенная, злая. Возвращаться домой ей не хотелось; она пила вино в дешевом кабачке, когда к ней подошел юноша и, назвавшись художником, пригласил ее к себе в мастерскую. «Мадам, вы красивы, нет, вы больше, чем красивы, в вас есть что-то притягательное, я бы хотел рисовать вас».

Ольга усмехнулась — знаю, милый, чем все закончится, ну что ж, как у вас принято говорить, «пуркуа па?» Почему бы и нет… Она пошла с ним и отдалась этому бедному юному мальчику в его грязной, нищей конурке.

Когда она вернулась домой поздно ночью, Клинский бросился ей навстречу:

— Где ты была, Леля?! Я волновался, сходил с ума! — И тут же каким-то мужским чутьем он все понял и, вне себя от ревности, ударил ее.

Ольга спокойно вытерла кровь с разбитой губы и усмехнулась:

— Еще раз так сделаешь, и ты меня больше никогда не увидишь.

— Ты же пропадешь без меня, дура, — процедил Евгений.

Она пожала плечами — ей, в общем, было все равно.

И он, поняв это, прижал ее к себе. Он, конечно, очень любил ее, даже понимая, что никогда не будет обладать ею.

Клинский терпел все: ее измены, смену настроений, ее расточительство, — она яростно проматывала свою жизнь, его состояние. Ветром, дымом — сжигала себя с упоением.

Но несмотря на это саморазрушение — жизнь текла как река; клубки ниток, километры швов, тонны булавок, и сотня прекрасных женщин, с чьих тел Ольга делала мерки, для кого придумывала наряды, тысячи дней, тысячи утр, длилось, длилось, жизнь не прекращалась, зачем-то продолжалась.

У нее было множество любовников разных возрастов, темпераментов, профессий, и общее у них было только то, что к ни к одному из них она не испытывала никакой привязанности, когда много — нет ни одного.

Клинский несколько раз предлагал ей пожениться, но она неизменно отвечала ему отказом, решив раз и навсегда, что Евгению и тем, другим, которых даже не различала, будет любовницей. А женой она стала бы только Сергею.

В целом же, ее здешняя судьба была словно неправильно скроенное платье; вроде и ладное с виду, но совершенно не на эту женщину сшито, все не то — цвет, размер, фасон. Она словно проживала «жизнь с чужого плеча».

Несмотря на обширный круг знакомых, имея множество клиенток, близко к себе она никого не подпускала; так и жила — вся в себе, не в географической, а во внутренней эмиграции. Свое одиночество она делила только с одним человеком, каждый день продолжая молчаливый диалог с Сергеем. Это Сергей сопровождал ее в прогулках по усыпанному листьями парку, и она говорила ему, улыбаясь: «Листья и впрямь все разные, ты был прав, Сереженька!»»; это с Сергеем она стояла на набережной Сены, в которой, как и в Неве, застыло время, и кругами по воде расходились воспоминания, старые мечты, сны. Это в его присутствии она варила по утрам свой неизменно крепкий — чернее самой черной ночи — кофе (добавить чуть молока, а сахара не надо вовсе), это ему она рассказывала о новой прочитанной книге и с ним слушала пластинки Брамса, подаренные стариком Полем.

В Древнем Египте говорили, что человек жив, пока повторяют его имя.

Сережа. Сережа. Начинать утро с твоего имени. И прощаться с миром, засыпая — тоже с именем Сергея.

Все утра и ночи мира, много кофе, сшитых платьев, опустошенных флаконов духов со странным гвоздичным запахом, много дождей, смены сезонов, лет в чужой стране.

В Рождество и в Новый год — немного водки (мадам и месье, я русская!) и все тот же тост. Будем здоровы и великодушны!

И не думать, не оглядываться назад, не смотреть в ночь, в которой проступают — от этого можно сойти с ума! — любимые мертвые лица.

В новогоднюю ночь русская женщина идет по праздничному Парижу и вдруг, увидев на набережной мост, чем-то похожий на тот, замирает. «Мне бы найти, где ты похоронен, Сережа. Поцеловать тебя поверх земли».

Ей бы только знать, что все было не зря, — и их любовь, и жизнь Сережи, и его жертва, и последний день его жизни, и его смерть, обстоятельств которой она не знает.

И вот так, через годы и страны, переместиться в сегодняшний снежный вечер на излете тридцатых годов; когда кажется, что этот густой белый снег идет и идет целый век. Белые стаи все летят и летят.

В такие редкие серебряные вечера, как сегодняшний, Ольга думала о том, что, может, надо было остаться в Петербурге, и принять свою судьбу, и разделить ее с Сергеем.

А иногда, в особенно ледяные дни, она (и эта мысль, как кусок льда, холодила ей сердце) думала о том, что может быть, если бы она осталась в России, Сергей бы не погиб, а выжил и вернулся к ней? В конце концов, кто знает, как все переплетено в этом причудливом саду, как расходятся тропки таинственного сада и как твое решение свернуть на ту тропку, а не пойти этой влияет не только на твою судьбу, но и на жизнь другого человека? Этого-то и весь сад обойдешь — не узнаешь.

Ольга часто простаивала у окна и в такой снежный день, как сегодня, и в многие дождливые и солнечные дни. И, конечно, она часто вспоминала свою подругу — женщину на картине, стоявшую у окна. Картина Сергея оказалась пророческой — Ольга и сама разделила судьбу той незнакомки.

Застывшая у окна женщина из семнадцатого века или из двадцатого — неизменный, повторяющийся сюжет. Это вечная, как мир, правда женщины, оставшейся одной в своем сиротстве, наедине с непоправимым несчастьем. Мужчины ушли сражаться за какие-то правды (да сколько их у вас?!), а ей стоять у окна, высматривая того, кто уже никогда не придет. И стоять так — вечность.

Много лет из своего окна Ольга видела крыши, голубей, кусочек старой площади, но сегодня, в этот серебряный вечер, она углядела за снегами, туманами, другую картину. Она увидела Петербург, серую Фонтанку, мост через реку, по которому навстречу к ней идет улыбающийся Сергей.

Он идет к ней вот уже двадцать с лишним лет.

Париж

1940 год

С годами мысли о возвращении в Россию стали наваждением. Ностальгия, тоска по родине, прорастала в Ольге как трава, и однажды трава стала высокой и долгой, как деревья; больше нельзя было ни замолчать это чувство, ни жить с ним.

Она представляла Петербург с его нависшим серым небом, лентами рек, дворцами, широкими площадями, стрелами проспектов и видела, словно это происходило наяву, как она возвращается в свой город, заходит в Никольский собор (где их с сестрой в детстве крестили и в котором она и Сергей когда-то загадали венчаться), ставит свечу за упокой Сережиной души, а потом идет к своему дому на Фонтанке — ее собственный крестный путь — чтобы просить прощения у Ксюты и Николая, а там — будь что будет. Если надо — она готова за все ответить.

Ей было важно сказать Ксюте, что она желает ей счастья, а Николаю — что она его не предавала. Потом постоять на мосту на Фонтанке, заглянуть хоть на мгновение в Летний сад, побывать в Павловске — увидеть отчий дом и тот самый луг. А после этого уже ничто не страшно.

И еще одна мысль не давала Ольге покоя. Все чаще она думала о том, что в старой петербургской квартире, в тайнике, много лет лежит бесценная картина, которая может пропасть в безвременье, сгинуть в пожаре, при сносе дома или попасть в чужие равнодушные руки и погибнуть, как погибали, исчезали — будто и не было! — миллионы людей в смутные времена.

Теперь, когда Сергея нет, ей одной предстояло распорядиться судьбой художественного шедевра, и Ольга хотела сохранить картину не только как память о Сергее, но и как достояние искусства, принадлежащее человечеству.

В начале июня сорокового года она приняла решение вернуться в Россию и передать картину в Эрмитаж или в другой крупный музей. У нее было предчувствие, что нужно торопиться; над миром сгущались грозовые тучи, в Европе уже разгоралась война, и назревала всеобщая катастрофа.

— Ты сошла с ума, — сказал Клинский, выслушав ее сообщение о том, что она возвращается в Россию. — В лагеря захотела?

— Мне все равно, — призналась Ольга. — Я хочу вернуться на Родину.

— Ты просто стареешь, Леля, — усмехнулся Евгений. — Это возрастное, так бывает, особенно у женщин. Вся эта блажь — русские березки, родная речь и прочая сентиментальщина — блажь стареющей женщины.

Она не выдержала:

— Неужели тебе не хочется вернуться?

— Куда, Леля? — Клинский вздохнул. — В свою молодость, в ту Россию, где прошло детство? Возможно. Но их больше нет. Поэтому я даже не думаю об этом. Да и разве сейчас до этого? Того и гляди, грянет Вторая мировая… Одним словом, советую тебе успокоиться и забыть сентиментальные порывы.

Ольга пожала плечами — она была все той же упрямой, взбалмошной Олей. И она уже все решила.

На следующий день она стала готовиться к отъезду, а еще через несколько дней Париж оккупировала немецкая армия.

Мир опять изменился.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Не в первый раз Ольге довелось стоять на краю бездны и видеть этот мир в состоянии полного хаоса, когда все взрывается под ногами и прежнее — любимое, бесценное, оказавшееся таким хрупким, — исчезает.

ГЛАВА 8

САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ

Ленинград

Июнь, 1941 год

Из распахнутого окна консерватории доносились звуки фортепиано. Узнав любимую песню дочери из фильма «Дети капитана Гранта», Ксения заулыбалась, застучала туфелькой и тихонько начала подпевать в такт:

Спой нам, ветер, про славу и смелость,

Про ученых, героев, бойцов,

Чтоб сердце загорелось,

Чтоб каждому хотелось

Догнать и перегнать отцов!

Кто привык за победу бороться,

С нами вместе пускай запоет…

Даже всегда суровый, серьезный Николай в эту минуту не сдержался и улыбнулся:

— Ты, Ксюта, как девчонка!

Она и впрямь выглядела очень молодо для своих лет, ей никто бы не дал ее сорок с лишним: все такая же тоненькая девичья фигура, прямая осанка, лучистые глаза. Рядом с Николаем она выглядела едва ли не его дочерью.

В этот день у Ксюты было прекрасное настроение. Сегодня ее дочери Тане исполнилось девятнадцать лет, и сегодня Таня, студентка консерватории, сдавала последний экзамен. Кроме гордости за дочь, Ксения испытывала радость от того, что впереди у них с мужем отпуск, который они намеревались провести на даче в своем любимом Павловске. Собственно, они перебрались на дачу еще на прошлой неделе, но сегодня утром приехали в Ленинград, чтобы поздравить Таню с днем рождения и с окончанием курса консерватории.

Музыка все лилась из окон; Ксения опять застучала туфелькой и покружилась. Стоявший неподалеку темноволосый парень с букетом белых гвоздик взглянул на Ксению и невольно улыбнулся. В этот миг двери консерватории распахнулись, и на улицу выбежала студентка Таня Свешникова.

— Сдала-сдала! — закричала радостная, возбужденная Таня, подбегая к родителям. — Поздравляйте меня! Теперь впереди лето, каникулы! А вы чего здесь? Вы же на даче должны быть?

Ксения обняла дочь:

— Приехали тебя поздравить. Кстати, я заехала домой и оставила для твоих гостей наливку и торт. Танечка, до вечера еще много времени, день такой хороший, давай погуляем?

— Барышни, могу пригласить вас в какое-нибудь заведение! — подмигнул Николай.

Таня смущенно переминалась с ноги на ногу, теребила шнурки нотной папки.

— Что ты, Танечка? — удивилась Ксения.

— Родичи, не обижайтесь, но меня ждут, — смущенно пояснила Таня и едва повела глазами в сторону юноши с букетом белых гвоздик.

— Познакомишь? — улыбнулась Ксения.

— Олег, иди сюда! — крикнула Таня парню.

Тот с готовностью подбежал — смущенный, счастливый.

Николай протянул ему руку — ну, будем знакомы! взглянул строго, требовательно: ты, парень, смотри, дочь у меня одна, притом любимая!

Невысокий Олег — совсем мальчишка — окончательно смутился и сунул Тане белое облако махровых гвоздик.

— Мам-пап, мы пойдем, ладно? — улыбнулась Таня.

Ксения невольно залюбовалась дочерью — красивая, и так похожа на отца! Если Коля в молодости чем-то смутно напоминал льва, то Таня сейчас похожа на львенка: большелобая, глазастая, волосы кудрявятся золотой львиной гривой. И как ей идет это белое платье в горошек (Ксения сама сшила его дочери на день рождения), и черные лаковые туфельки с пряжечками.

— Приезжайте завтра с Олегом к нам на дачу? — предложила Ксения.

Таня помотала золотоволосой копной:

— Не получится, мам, завтра велопробег, мы с Олегом участвуем. Приеду к вам в понедельник!

Ксения вздохнула: характером Таня тоже пошла в Колю — упрямая, независимая, такую не переубедишь.

Подхватив своего верного рыцаря, Таня (юность, легкость, взбалмошность! в облаке свежих тугих гвоздичек) помчалась навстречу лету и счастью. Родители еще долго смотрели Тане вслед, пока ее лаковые пряжечки не скрылись за поворотом.

— Этот Олег — славный парень! — заключила Ксения. — Скромный, и глаза хорошие!

Николай пожал плечами:

— Поживем-увидим!

— Ой, Коль, ты всегда такой недоверчивый!

— Ты зато больно доверчивая, — хмыкнул Николай. — Ну что, Ксюта, было у меня две барышни, осталась одна! Барышня, разрешите вас пригласить на свидание?

Ксения серьезно кивнула: разрешаю! и взяла Николая под руку.

Ленинград шумел автомобильным гулом, гудками трамваев, птичьим щебетом, сверкал золотыми куполами соборов, свесившимся в Фонтанку солнцем. Горожане, радуясь погожему выходному дню, отдыхали, гуляли в парках.

Николай с Ксенией зашли в Летний сад, который обрадовался им как старым друзьям — отозвался, зашумел навстречу. У входа мороженщица торговала мороженым, из репродуктора неслась популярная в тот год «Рио-Рита».

Услышав песню, Ксения встрепенулась, повела плечиком — а хорошо-о! Она радовалась солнцу, молодой листве, любимому Коле и новеньким (в них было так удобно идти по аллеям!) туфлям фабрики «Скороход», похожим на Танечкины, только без пряжек; а еще новому платью, которое ей — она знала точно! — очень идет. На ней в этот день, как и на Тане, тоже было милое платье в горошек, но черное (месяц назад, удачно купив два симпатичных отреза тканей, Ксения сшила из них платья: дочери — светлое, себе темное в белый горошек).

Николай усадил Ксению на лавочку у пруда и принес ей мороженое. Ксения запрокинула голову вверх — ух, какое чистое-чистое, пронзительно голубое небо, только белые облачка плывут, как вон те лебеди по старому пруду, что напротив скамеечки. Прохладная сладость мороженого, томность фокстрота и Колины глаза… Смотрит на нее так по-особенному. Значит, заметил и новое платье, и туфли!

— Колька! — Ксения легонько, носочком туфельки задела краешек ботинка Николая.

— Ну что? — откликнулся Николай.

— А ничего! — то ли от мороженого, то ли от наплывающей с утра радости Ксения ощущала себя девчонкой — а девчонкам, что ж, все можно! — и она, совсем как в детстве, показала ему язык. То-то же! Вот так!

Намотали кругов по саду (даже статуи от них устали — сколько можно ходить туда-сюда!) и вышли через другой вход — со стороны набережной. А там тоже продавали мороженое.

Николай подмигнул Ксении:

— Еще по эскимо?

Ксения кивнула:

— А давай!

С мороженым вышли на Фонтанку, где плавилось солнце и нежились утки.

Гуляли-гуляли по городу, а устав, зашли в ту кондитерскую, где до революции старшие Ларичевы заказывали пирог «Двенадцатой ночи». Здесь теперь была пирожковая. Николай принес кофе и поставил перед Ксенией здоровущую тарелку с румяными братцами-пирожками.

Сидя за столиком у огромного панорамного окна с видом на улицу, Ксения увидела в окно, как старичок с тростью ведет на поводке смешную таксу. Такса была такая длинная, чуть не длиннее тросточки. А в доме напротив, из окна на третьем этаже, симпатичная девочка пускала зеркальцем солнечного зайца. Ой! — девочкин заяц проскакал по собачьей морде, а потом прыгнул Ксении на лицо и побежал по столику.

— Возьмем еще пирожков с собой? — предложил Николай.

Подхватив кулек с пирожками, они вышли из пирожковой и, увидев на углу громыхающий трамвай, не сговариваясь, заскочили в него.

— А куда едем-то? — засмеялся Николай

— А неважно! — махнула рукой Ксения. — Давай в Коломну, до Тургеневской площади! Такой красивый маршрут!

Они уселись на сиденья на пустой задней площадке, и трамвай повез их через весь город. Ксения прижалась к Колиному плечу, сощурилась от света. Солнце большим рыжим, разомлевшим котом развалилось в небе.

«А хорошо бы кота завести! — подумала Ксения. — Вот возьму у тети Нюры котенка, у них как раз кошка окотилась». Она посмотрела на Колю — а Коля-то разомлел на солнце, задремал.

— Коль, приехали!

Нагулявшись по Коломне, тем же трамваем вернулись обратно, на Фонтанку. Когда вышли на набережную, Ксения вдруг увидела в небе над городом черные точки аэростатов и встревожилась.

— Отчего это, Коль?

— Учения идут, — успокоил Николай. — Слушай, а может, заночуем сегодня в городе? Я бы завтра сходил на стадион, будет теннисный матч, наши с украинцами играют?!

Ксения пожала плечами:

— Зачем Тане мешать? Вечером к ней придут ребята, наверняка допоздна засидятся. А мы будем их смущать. Нет уж, поехали на дачу.

Хотя в Павловск добрались уже поздно вечером, было по-прежнему светло — стояли белые ночи. Ксения накрыла стол на веранде; графин с наливкой, варенье в блюдечках, пузатый чайник в розовых цветах (мама его так любила, говорила, что чувствует себя купчихой, когда пьет из него чай). В саду стрекотал кузнечик, ветер приносил запахи засыпающих цветов.

Ксения разлила рубиновую наливку по рюмочкам.

— За Танин день рождения! — сказал Николай.

— За Танечку! Будем здоровы и великодушны! — Уже ополовинив рюмочку, Ксения спохватилась и поспешно добавила: — И за мир!

Несмотря на поздний вечер, спать совсем не хотелось, и, судя по всему, не только Ксении с Николаем. Их соседи по даче сегодня отмечали золотую свадьбу и крутили все ту же «Рио-Риту». Негромко, подыгрывая кузнечику, звучал фокстрот, затанцевавший в этом году всю страну. Николай встал и, церемонно склонив голову, пригласил Ксению на танец.

— Та-та, та-та-та, та — застучали по веранде лаковые туфельки, от задорного фокстрота (а, может, и от волшебной наливки) сердца супругов бились сильнее и кровь бурлила, как в их далекой, огненной молодости.

Дурманящий запах цветов из сада, крепкая мужская рука, сжимающая под нежным шифоном платья тоненькую женскую талию, хрупкие, почти девичьи руки на сильных плечах мужчины. У Ксюты чуть закружилась голова — она любит его, все так же его любит. От непонятного, подступившего волнения Николай сбился с такта.

— Да ну тебя, Коля, ты как медведь, — засмеялась Ксения, — все ноги мне отдавил.

Танцор из Николая был не очень! Между тем его рука попыталась расстегнуть крючок на ее платье.

— Колька, не хулигань, порвешь, — мягко отстранилась Ксения и нежно коснулась его щеки. — Пусти. Потом, потом…

Он послушался — отпустил ее, вернулся за стол, взял в руки свежую газету.

— О, слышишь, Ксюта, — Николай потряс газетой, — завтра, двадцать второго июня, будет самый длинный день в году!

Ксения кивнула — надо же!

В небе раздавались раскаты грома, собиралась гроза.

Николай посидел еще немного, допил чай и сказал, что идет спать.

— Иди, я еще посижу! Такой прекрасный вечер! — улыбнулась Ксения. — Коль, хотела спросить: я кота заведу. Ты не против?

— Кот — дело хорошее, — зевнул Николай. — Только помордастее бери.

Он ушел в дом.

Ксения спустилась на крылечко, присела на ступеньку. Как-то вдруг вспомнилось, как они в детстве просиживали на этом крыльце с Олей, выбалтывая друг другу нехитрые свои детские секреты.

Оля — Олечка… Сердце заныло, как бывало всегда, когда Ксения думала о сестре. Нынешней весной, в апреле, она получила письмо от Ольги из Парижа — первое за долгий промежуток времени. В этот раз письмо принес некий знакомый Дмитрия Щербатова (сам Дмитрий больше не бывал за рубежом).

В письме Ольга написала, что она собиралась приехать в Советский Союз еще год назад, но этим планам помешала война. Не исключая своего приезда в Ленинград после войны, Ольга все же сочла нужным — на тот случай, если приезд по каким-то причинам не состоится — сообщить Ксении «несколько важных вещей». Во-первых, Ольга написала, что в восемнадцатом году, во время ареста, она не давала показаний против Николая и его товарищей, что ее тогда намеренно оговорили, и просила передать это Николаю. Не считая себя виновной в этом вопросе, Ольга, однако, не снимала с себя вины за другое и просила у близких прощения за ее безрассудства, осложнившие им жизнь. Кроме того, в письме она сообщила о вещах Сергея, спрятанных в квартире Ларичевых. Ольга упомянула, что среди предметов, хранящихся в тайнике, есть картина, обладающая музейной ценностью. «Ксюта, второй слой краски скрывает высокохудожественное полотно, настоящий живописный шедевр! Если мне когда-нибудь удастся приехать в Ленинград, я передам эту картину в Эрмитаж, но если я по каким-то причинам не смогу вернуться, вы с Колей должны будете сделать это вместо меня».

Письмо сестры растревожило Ксению — со дна души поднялась целая буря чувств, эмоций, страхов. Ксения и отчаянно хотела увидеть Ольгу, и в то же время понимала, что приезд родственницы из-за рубежа, имеющей своеобразную биографию, может отозваться последствиями и навлечь опасность на Колю и Таню. А еще — это уж с самой глубины сердца — наружу вырвался страх потерять Колю. Все эти годы рядом с ним Ксения была счастлива, но все-таки помнила, что любит он — блистательную, роковую Олю, а она — лишь бледная копия своей старшей сестры. Кто знает, как отзовется в Колином сердце приезд Ольги?

Ксения обрывала подобные мысли, считая их недостойными — я не должна так думать, не должна!

И все-таки она не могла решиться сказать Коле о письме Ольги. Хотя однажды она уже почти собралась, вздохнула (вот сейчас все ему скажу!) и — промолчала, струсила.

На фоне этих грозовых раскатов души (подобных тем, какие сейчас грохотали над Павловском) Ксения не придала особенного значения истории с картиной. Она, конечно, заглянула в тайник, посмотрела на Сережины вещи, но картина не произвела на нее сильного впечатления. Нелепый попугай, под которым якобы прячется шедевр?

Ксения слишком хорошо знала свою сестру, которая всегда имела склонность к преувеличению, а посему в итоге рассудила, что, может, картина из коллекции Сережиного деда и впрямь обладает некой ценностью, но насчет ее музейного значения Оля, по своему обыкновению, наверняка передергивает. В результате мучительных раздумий и сомнений Ксения решила пока оставить все как есть. Она убрала вещи Сергея обратно в тайник («ведь может статься, Оля все-таки приедет, когда Париж освободят, и сама распорядится их судьбой!») и ничего не сказала Николаю о письме Ольги. Однако ее не покидало чувство вины перед сестрой. Ксения сомневалась — правильно ли она поступила?

Дождь застучал по крыше веранды и ступеням крылечка. Началась гроза. Ксения встала, вернулась на веранду. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она панически боялась грозы, а Оля обнимала ее и успокаивала.

Оля, милая Оля… Как ты там? Страшно подумать — в Париже сейчас немцы. Только бы с тобой не случилось ничего плохого!

Гроза была сильной, но недолгой — отгремела, улеглась. Стало тихо, покойно, лишь в саду старательно пиликал зеленый кузнец-музыкант. Белая ночь плыла над землей.

«Какой хороший день! — подумала Ксения. — И завтра будет хороший — самый длинный в году!»

Утром пили чай на веранде. Ксения разогрела оставшиеся пирожки из пирожковой и подумала: сегодня своих напеку, с капустой и с яблоками.

— После завтрака начну латать крышу, — Николай отогнал большого шмеля, кружившего над блюдечком с вареньем.

Ксения кивнула — вот это правильно, давно пора дом подправить.

— Коль, а давай завтра спозаранку за грибами?

— А давай! — улыбнулся Николай.

На веранду заглянула соседка тетя Нюра — принесла бидон молока. Ксения договорилась, что после обеда зайдет к ней посмотреть котят. «Да, тетя Нюра, решили завести котенка. Возьмем, когда чуть подрастут. Серого или рыжего? Да неважно!»

Ксения подлила Николаю еще чая, забелила его, как любил Николай, молоком. Скрипнула калитка. «Наверное, тетя Нюра вернулась!» — успела подумать Ксения. Но по дорожке к дому бежала взволнованная Таня.

Она взлетела по ступенькам, задела бидон с молоком и крикнула:

— Мама-папа, война!

Молоко потекло по ступенькам (кажется, это уже было когда-то, много лет назад, а когда — теперь не вспомнить).

Таня эмоционально и быстро пересказала сообщение от Советского информбюро, зачитанное по радио, описала, что сейчас происходит в городе, и заплакала.

— Война, да как же?! — так и осела Ксения.

— Все-таки началась! — пробормотал Николай.

Ксения беспомощно посмотрела на мужа — значит, догадывался, знал? Это я, дура, растворилась в счастье, хлопотах и ничего не замечала.

— Ладно вам, — вздохнул Николай, — война будет быстрой и ограничится приграничными боями.

Ксения замерла — и хотелось верить, и не могла, потому что в душе, как вот это молоко по траве, уже разливалось страшное предчувствие беды.

Через несколько дней Николай ушел на фронт добровольцем.

— Ты можешь не идти, у тебя отсрочка, на заводе тоже нужно кому-то работать, ну зачем ты?! — заплакала Ксения.

— Я не могу, — молча, глазами, сказал Николай. — Моя страна. Мой город. Я должен.

И как остановишь?!

Узнав, что следующим утром Николай уходит на призывной пункт, Ксения закрепила мужу пуговицы на гимнастерке, собрала ему в дорогу нехитрые вещи: чай, табак, семейную фотографию с маленькой Таней.

Белые ночи короткие, но эта для их семьи была долгой, никто не сомкнул глаз.

Ранним утром, когда Николай собрался, Ксения с Таней выбежали в коридор. Ксения взмолилась: «Колечка, мы только до моста тебя проводим, пожалуйста?!»

У моста остановились. Ксения смотрела на любимое лицо, отмечая, что Коля как-то резко постарел — за несколько дней злой метелью выбелило виски, а на лбу пролегла глубокая складка. «Мне бы стереть эту складку губами, всей нежностью — я бы смогла…» — проговорила про себя Ксения.

Белая ночь уже сменилась утром, обещавшим превратиться в погожий летний день. Над водой кружили чайки, неспешно текла Фонтанка, перевидавшая на своем веку много таких прощаний.

— Ну ладно вам, — не выдержал Николай, взглянув на заплаканных жену и дочь. — Говорю же — война будет недолгой, скоро вернусь. До осени еще и крышу починю, и за грибами сходим, слышишь, Ксюта?

Ксения с Таней молчали.

— Пора, — вздохнул Николай, — долгие прощания — долгие слезы, ни к чему это. Вот что, Таня, — он обернулся к дочери, — ты, если что, береги мать!

Таня кивнула:

— Конечно, папа. Все будет хорошо. О нас не волнуйся!

Ксения, услышав слова мужа, сначала удивилась — обычно просят мать беречь дочь, но тут же поняла, почему Коля сказал иначе. Николай и раньше говорил, что Таня сильная — львиная порода — в него, а вот Ксению он всегда считал нежной, слабенькой и так к ней и относился.

— Дурак ты, Колька, — с улыбкой, в которой застыла слеза, прошептала Ксения, — я очень сильная. Вот увидишь.

Правда, когда Коля перешел по мосту и скрылся из виду, она почувствовала себя такой же слабой, как тополиный или одуванчиковый пух, — ветер подхватит и понесет.

Город без Коли, комната без Коли — безжизненная территория и оглушительная тишина.

Всякий раз, когда ей было плохо, трудно жить или, напротив, в прекраснодушные моменты радости, Ксения просила дочь сыграть ей на фортепиано. Вот и теперь эту невыносимую, разрывающую слух, как сотни снарядов, тишину могла заполнить только музыка.

— Танечка, сыграй мне что-нибудь! — попросила Ксения.

Таня кивнула, села за фортепиано и начала играть Второй концерт Рахманинова. Ксения вспомнила, как ее мама когда-то тоже часто просила: «Ксюта, сыграй нам что-нибудь!» А уже больной, незадолго до смерти, в суровую революционную осень, она как-то вздохнула: «Жаль умирать, на свете столько хорошей музыки!»

Ксения с детства любила музыку, хотела стать музыкантом, но несмотря на то, что в юности она отдала много сил игре на фортепиано, большим музыкантом она так и не стала. Когда-то в молодости, поняв, что настоящего таланта бог ей не дал, Ксения затосковала, но затем успокоилась, и, осознав отпущенный ей предел, нашла в себе мужество достойно, смиренно принять свое непопадание в «великие» и решила просто жить — трудиться, быть полезной семье, другим людям. Как бы там ни было, ее любовь к музыке отозвалась в дочери, а вот уже у Тани обнаружился настоящий талант. В свои девятнадцать лет Таня была зрелой, сильной пианисткой, любимицей всех преподавателей музыкальной консерватории, где она училась.

Музыка, величественная, печальная, заполняла собой квартиру, вырывалась в окна, плыла над Фонтанкой, отменяя пространство и время; c такой — человеку рождаться на свет, под такую — прощаться с миром и умирать, от такой — исцеляться от болезней и тоски.

Наконец Таня закончила играть — последний аккорд должен был стать финальной точкой, но теперь финал воспринимался как многоточие. Слишком уж все было непонятно сейчас: что будет с нами, с Родиной? Чего ждать, на что надеяться?

— А как же теперь, мам? — спросила Таня. — Что нам, что мне делать?

Ксения обняла дочь:

— Танечка, ты занимайся музыкой! Вот твое дело.

— Хорошо! — кивнула Таня.

Она подошла к открытому окну, и ее лицо озарилось улыбкой.

Ксения тоже выглянула на улицу и увидела у моста Таниного приятеля Олега.

— Ждет тебя твой кавалер? — улыбнулась Ксения.

— Да он всюду за мной как хвост ходит! — смутилась Таня.

— Но ты вроде не возражаешь?

— Не возражаю, — легко согласилась Таня. — Он — хороший. Вы потом его узнаете и поймете, что он за человек. Ну, я пойду, мама?!

Ксения смотрела в окно, как Таня шла по набережной — золотые волосы, платье в горошек, туфельки с пряжечками. Хорошенькая!

А на следующий день Таня пришла домой в новенькой гимнастерке и в солдатских сапогах.

— Мама, я ухожу на фронт! Мы с Олегом записались добровольцами!

Ксения ахнула:

— Ты оставляешь меня одну?

—Я не оставляю, мама, — улыбнулась Таня. — Я иду тебя защищать. Это разные вещи.

— Таня, я не пущу, — вскинулась Ксения. — Отец ушел, он, мужчина, должен! А тебя не пущу!

— Я тоже должна. Не надо, мам, все решено.

Ксения заплакала:

— Но как же музыка?

Таня обняла ее:

— Все будет после войны, мамочка! Мы вернемся, и будет тогда музыка!

Ксения смотрела, как собирается дочь — ни сил, ни слез больше не было.

И когда Таня спросила, сыграть ли ей что-нибудь, Ксения только слабо кивнула.

— Сегодня непременно что-то веселое! — решила Таня, и заиграла, и запела задорно:

Спой нам, ветер, про чащи лесные,

Про звериный запутанный след,

Про шорохи ночные,

Про мускулы стальные,

Про радость боевых побед!

Ксения смахнула слезу — чистые, юные, почти дети, неисправимые идеалисты, что-то вас ждет дальше?

На следующее утро Ксения провожала уже Таню.

— Только до моста, мам, дальше не надо, — попросила Таня. — А то я не выдержу — плакать начну. А мне нельзя.

Они вышли на набережную. Верный Олег ждал у моста.

Ксения смотрела на их чистые, юношеские лица и от боли и растерянности не знала, что им сказать. А ведь надо было что-то сказать, надо.

— Олег, приезжайте к нам на дачу, — растерянно промолвила Ксения, — потом, когда… — Она сбилась и замолчала.

Олег, невысокий, щуплый, тоже уже, как и Таня, одетый в военную форму, улыбнулся и пожал Ксении руку:

— Спасибо за приглашение! Я обязательно приеду!

Таня обняла мать на прощание, и они с Олегом пошли.

Ксения перекрестила их вслед. Вцепившись в ограду моста, она смотрела, как дети уходят. На середине моста Олег обернулся и помахал ей. А вот Таня шла не оборачиваясь, и Ксения знала — почему; когда уходить так трудно, лучше не оглядываться.

Таня, Танечка… Ксения прошептала запоздалые слова, которые теперь уж ни Таня, ни этот мальчик не услышат, и проговорила куда-то внутрь себя, и вверх, кому-то, кто может и должен защитить: «Господи, спаси и сохрани! Верни их домой живыми!»

Вернувшись в квартиру, Ксения упала без сил. Но на следующее утро она встала, чтобы рыть окопы, «щели», дежурить на крышах. Ей нужно было знать, что и она чем-то может быть сейчас полезна. Стране, Ленинграду, Тане и Коле.

ГЛАВА 9

РЕКА ПЕЧАЛИ

Ленинград менялся с каждым днем. Изменился вид города — всюду лежали мешки с песком, горы бревен, в подвалах домов расположились бомбоубежища, витрины магазинов, окна учреждений заколотили досками, а окна квартир заклеивали бумагой. Изменились звуки города; бодрые марши автомобильных и трамвайных гудков, птичий гомон, музыку игравших на танцевальных площадках оркестров сменили звуки воздушной сирены, шум авианалетов, разрывающихся снарядов и звук метронома, этого пульса несдающегося города, с его несмолкающим заверением «живы! живы! живы!». Запахи тоже изменились. Если довоенный город пах бензином, табаком, лошадьми, хлебом, то в конце осени сорок первого года в городе пахло скипидаром, тяжелым снегом и большой, страшной бедой.

Изменились и жизнь, и квартиры тысяч ленинградцев. Дом Ларичевых-Свешниковых, сам его уклад, привычная обстановка тоже переменились. Пылилось фортепиано, с которого больше никто не снимал крышку, скучала без табака Колина трубка, пустовала семейная супница, в которую раньше наливали борщ и рассольник, чтобы накормить всю семью, стоял на полке флакон с гвоздичными духами (до них ли теперь?!). И все эти приметы старого, ушедшего мира теперь казались такими нелепыми: мамины любимые «купеческие» сервизы, зонтик, портмоне, чернильница, ридикюли, шкатулочки-рюмочки-брошечки…Даже не обломки, а перемолотая мука, пыль старого, драгоценного, довоенного мира.

Забытые книги, заброшенные Танины концертные партитуры, работа в чертежном бюро (его сотрудники теперь помогали укреплять оборону города) — все осталось в том прекрасном прошлом. Пряча в шкафы свои довоенные чертежные проекты (еще не зная, что скоро она будет растапливать ими печь), Ксения невольно подумала, что жизнь ее теперь подобна своеобразному чертежу. Одна долгая прямая линия — из детства, от того крылечка Павловского дома, где она, девчонкой, просиживала с мечтами и книжками, до этих огненных дней: заклеенных окон, проводов на войну любимых людей и понимания, что однажды приходится выйти на финишную прямую (а свернуть с нее нельзя — теперь уж только прямо!) и что вся твоя жизнь была подготовкой к выходу на этот бескомпромиссный путь.

Париж

Осень, 1941 год

К ее отчаянию и страху быстро добавились растерянность и гнев, и однажды она взорвалась.

— Я не понимаю их, не понимаю! — яростно протрубила низким голосом Ольга. — Трусы, ничтожества!

— Чего ты не понимаешь? — вздохнул Клинский.

— Французов не понимаю. Надо же как-то бороться, сражаться с немцами, отстаивать город, свою страну!

Клинский пожал плечами:

— Леля, успокойся! Вечно ты носишься с этим неистребимым русским геройством. Люди хотят жить и не хотят умирать. Что в этом противоестественного?

— Но они гуляют по улицам, ходят в кино, шьют наряды, как… — Ольга запнулась, — как ни в чем не бывало! Словно нет нацизма, подлости, преступлений!

— Выпей вина, душа моя, — посоветовал Клинский, — или уж своей ужасной водки!

— Эту-то боль никакой водкой не уймешь! — Ольга с иронией посмотрела на случайного (как попутчик в поезде!) навязанного ей судьбой сожителя.

Клинский своим невозмутимым видом и стремлением — совсем как у многих парижан! — продолжать несмотря ни на что обычную жизнь только подкидывал дровишек в костер ее гнева.

— Мир рухнет, а ты все так же будешь сидеть с бутылкой вина!

— Герои ушли и погибли, Леля! — с неожиданной горечью сказал Клинский. — Но разве нельзя простить человеку то, что он не герой? Кому-то ведь нужно печь хлеб, производить машины, защищать людей в суде, как это делаю я, выполняя свою работу! Разве недостаточно быть просто настоящим профессионалом? А я, если тебе это хоть чуть-чуть интересно, хороший адвокат, меня уважают, в моих услугах нуждаются, и только ты считаешь меня ничтожным человеком!

— Евгений, так это у тебя профессиональное? — отмахнулась Ольга. — Ты сейчас выступаешь в роли адвоката себя самого? Да перестань, не стоит, я ведь тебя не обвиняю. Живи как знаешь.

Клинский подошел к ней, заглянул в глаза — зеленоглазую бездну:

— Ты не можешь мне простить, что ОН погиб, а я жив?!

— Вот об этом не надо, — отшатнулась Ольга.

Клинский покачал головой — да ведь ответ и так очевиден.

Оба долго молчали — воистину нелепый союз, параллельное одиночество, затянувшееся на годы.

Наконец она сказала:

— Нет ничего плохого в том, чтобы быть человеком, а не Гераклом, выходящим на бой с титанами, если речь идет про обычные времена, но во времена катастроф недостаточно оставаться просто добропорядочным гражданином.

Он ничего ей не ответил, и каждый снова погрузился в молчание — два острова в океане.

Почти год она металась в клетке отчаяния, задыхаясь от боли, злости и яростного желания что-то делать прямо сейчас — бороться, противостоять фашизму, а потом в маленьком ателье русской эмигрантки стали происходить странные вещи. Собственное ателье стало для Ольги идеальным прикрытием для участия во французском Сопротивлении, в ряды которого она вступила, едва узнав о его существовании.

Она помогала своим бывшим соотечественникам, евреям, коммунистам, французским и английским военнопленным, добывала для них документы, организовывала побеги, переправляла их в безопасные места; распространяла листовки, координировала действия агентов Центра, связывала их между собой, добывала сведения о передвижении немецких войск, снимала копии с секретных документов и военных планов, а потом передавала сводки агентам, которые приходили в ее ателье под видом клиентов.

— А мы, милая, сошьем вам роскошное платье! — усмехалась Ольга и вкладывала в сумочку дамы, ее товарища по Сопротивлению, листочек с секретными данными.

— Интересуетесь шляпками для жены? — улыбалась Ольга своему бывшему соотечественнику и шептала, убедившись, что их никто не слышит: — Юрий, вот новая сводка, передашь Жану!

Узнав о том, что Ольга вступила в Сопротивление, Клинский устроил скандал.

— Ты нас погубишь!

Ничего не отрицая, она спокойно сказала:

— Ты можешь уйти о меня, Евгений. Ты всегда мог уйти.

Он долго курил любимый табак — много, много дыма — потом вздохнул:

— Пожалуйста, будь осторожна!

Больше на эту тему они не говорили, но она часто просила у него деньги, не разъясняя, не вдаваясь в подробности. И Клинский, ни о чем не спрашивая, давал ей деньги, на которые она покупала документы, лекарства для нуждающихся, оружие для товарищей.

Однажды он развел руками:

— У меня больше нет средств, Леля. Это правда. Мы разорены.

Она кивнула — что ж, ладно! и в тот же день продала свои драгоценности: хорошо, что смогу помочь еще кому-то!

Осознание того, что она полезна, впервые за долгие годы наполнило ее парижскую жизнь смыслом.

Понимая, что ее возвращение в Россию откладывается по меньшей мере до окончания войны, Ольга передала в Ленинград письмо для Ксении с одним из друзей Дмитрия Щербатова. Советское посольство в Париже еще работало, но могло закрыться в любой миг (что, собственно, вскоре и произошло), и Ольга сознавала, что скоро может утратить последнюю возможность связаться с сестрой, а значит, это ее письмо может стать прощальным посланием Ксюте. Она и писала его как прощальное — покаянное, с мольбой о прощении, с просьбой распорядиться судьбой Сережиной картины, в том случае, если у нее самой такой возможности не окажется. Написала и отправила в Союз, как запечатала в бутылку — плыть через сто морей. Время шло, Ксения не отвечала, и Ольга так и не знала, получила ли Ксюта ее письмо.

Новость о том, что Германия напала на Советский Союз, отозвалась в ее сердце огромной болью; а осенью сорок первого года она узнала о том, что Ленинград окружен немцами.

Ольга рыдала — ее любимый город детства осаждают враги, бомбят его, хотят уничтожить. Дворцовая площадь, Летний сад, серебро Невы и Фонтанки, Никольский собор, где их с Ксютой крестили… Ксюта, Коля, петербуржцы-ленинградцы, родненькие, держитесь!

В тот день Ольга (большая беда — верный путь к Храму!), впервые за свою эмигрантскую бытность, пошла в маленькую русскую церковь. Двадцать лет после разлуки с Сергеем она прожила без креста, но теперь купила простой, безыскусный, бесценный крестик и надела на шею, чтобы неустанно молиться.

Господи, спаси и сохрани этот город. Спаси и Сохрани!

Ленинград

Декабрь, 1941 год

Ксения знала свой город летним, раскаленным, с разгулявшимся на Фонтанке солнечным ветром; зеленым — утопающим в зелени прекрасных ленинградских пригородов; красным, революционным — заполненным красными кумачами, в реве красной бури, подхватившей и унесшей с земли сотни тысяч горожан; золотым — в сказочно красивых листопадах ранней осени; серым — бесприютным, с ветрами и давящим небом; серебряным, праздничным — с наряженными елками, рождественскими ярмарками, зимними катками и горками; но вот таким, как сейчас, она его прежде не знала. Этой зимой город превратился в белое, выстуженное пространство, в котором нет места живому, теплому, человеческому.

В белом пространстве трудно, невозможно жить, а обычные вещи, казавшиеся прежде такими простыми, сейчас требуют героических усилий.

Путь от дома до Фонтанки, который раньше Ксения пробегала за пять минут (девчонкой — проносилась вприпрыжку, девушкой — пролетала, часто напевая на бегу, женщиной — легко проходила, постукивая каблучками), теперь, жительницей блокадного Ленинграда, она преодолевает медленно. В ее теперешнем состоянии дорога от дома к полынье в реке, где в эту блокадную зиму ленинградцы набирают воду, оказывается такой долгой, словно речь идет о расстоянии в сотни километров.

Каждый день закутанная в платок Ксения берет ведро, ставит его на Танины детские саночки и, едва переставляя ноги, идет к Фонтанке за водой.

Ксения проходит мимо моста, где она этим летом прощалась с Колей, с Таней и ее другом, и в ослепительном сиянии морозного белого дня мост кажется ей переправой, по которой уходят ее близкие люди, а Фонтанка — рекой-разлучницей или Летой — рекой смерти.

Ксения на минуту останавливается, смотрит на мост, вон там, на середине моста, мальчик Олег обернулся и помахал ей.

Не надо было ему оборачиваться — говорят, плохая примета.

В октябре Ксения получила письмо от дочери.

«Дорогая мама, — писала Таня, — Олег не приедет к нам на дачу. Он погиб под Смоленском в конце августа. Как жаль, что вы не узнали его ближе и не успели полюбить. Он хотел стать океанографом, мечтал изучать мировой океан, а еще Олег увлекался минералами, собирал камни и писал фантастические романы в толстенных тетрадях. Он был близорукий, но на призывном пункте наврал, что у него отличное зрение, чтобы его взяли на фронт. Мне очень его не хватает, но я не хочу писать тебе о грустном. Мама, обо мне не беспокойся, береги себя. Я вернусь, и папа вернется, ты жди».

«Я жду, Таня, жду вас!» — шепчет Ксения. О своих близких она сейчас знает только, что Таня воюет на Западном фронте, а Колина часть стоит под Ленинградом, защищает город.

Снова и снова Ксения проговаривает письмо дочери, заученное наизусть, и будто слышит Танин голос — звонкий, задорный.

Спой нам, ветер, про славу и смелость,

Про ученых, героев, бойцов…

Она спускается к скованной льдом реке. Лед такой толстый, но вот под ним, в проруби, плещется черная горькая водица, которая хоть и похожа по виду на мертвую воду, на самом деле — живая вода, спасающая горожан. Значит, Фонтанка не только река смерти и забвения, но и река жизни.

«Ксюта, не рассуждай, набирай воду! А то так и замерзнешь со своими рассуждениями!» — звучит откуда-то строгий мамин голос.

Мама теперь часто с ней разговаривает, словно живет, звучит в ней — советует, оберегает, ругает иногда. Мама всегда была строгой, правда, Олечка ее все равно никогда не слушалась.

— Воду набирай и иди домой, — снова одергивает Ксению мама.

Ксения зачерпывает студеной ленинградской водицы, наполняет ведро, ставит его на саночки (как Танечка любила в них кататься с крутых павловских горок!).

Теперь надо пройти долгий путь до дома; в ее нынешнем состоянии идти до него, словно через сорок пустынь. Какие пустыни, глупость какая, причем здесь пустыни, когда от ледяного холода сводит нутро, когда тысячи иголок пронзают ее слабое, такое легкое сейчас, как у ребенка, тело. Какие пустыни, если вокруг столько снега — весь город теперь в снегу.

Снег повсюду — на крышах дворцов и домов, на памятниках, на подоконниках, на карнизах заколоченных окон, на Неве с Фонтанкой.

Ксения везет саночки по снегу и думает, что будь она художницей — она бы только снег и рисовала, он же разный: серебряный, синеватый, посверкивающий, если сумерки, ослепительный, если сильное солнце, страшный, если на нем лежит мертвый человек. Ксюта, не смотри туда, не смотри.

Ну вот, вошла в свою парадную. Теперь нужно преодолеть подъем на третий этаж, а лестница скользкая, все равно что каток. А вот катались на катке когда-то с Олей, Колей, Сережей, да было ли это на самом деле?

Ксения поскальзывается на одной из ступенек, падает и расплескивает воду. «А теперь как же, что же?!» Она сидит на ледяных ступеньках и плачет. Слезы злой корочкой застывают на глазах. Какая я неуклюжая, раззява, все пролила! Олька, бывало, в детстве ругала ее: «Какая ты неловкая, Ксюта!» И правда, Олечка, я такая неловкая.

Ксения берет пустое ведро и выходит на улицу, в белое пространство, где снова тысячи игл впиваются в нее. Больно.

И снова идет на Фонтанку.

В квартире тоже холодно — не согреться. Все, что можно — шкафы, книги, довоенные рабочие чертежи, паркет — пошло на растопку. Мама с папой, если бы увидели теперь квартиру, ужаснулись — паркет выдран, окна заколочены фанерой.

Мама бы охнула:

— Что это, Ксюта?!

Хорошо, что родители не видят ни своей квартиры, ни то, каким стал их любимый город.

Посреди опустевшей комнаты (что не пошло в печь, Ксения обменивала на еду и те же дрова) стоит последнее напоминание о мирной жизни — Танино фортепиано; оно теперь отчасти напоминает брошенное, бывшее когда-то любимым, домашнее животное. Несколько раз в день Ксения снимает с него крышку и кладет руки на клавиши. Она не играет — нет ни сил, ни желания, но касаясь клавиш, помнящих тепло Таниных рук, Ксения словно бы говорит с дочерью.

Вчера дворник Аким, заглянув к Ксении, предложил:

— Барышня, давай твою пианину разберем на дрова?

Ксения вскрикнула:

— Да ты что, Аким, как можно, это же Танечкино!

Аким вздохнул:

— Ну как скажете, барышня.

Ксения горько усмехнулась — Аким называл ее по-старому, как когда-то в юности. А какая она теперь барышня — три кофты на ней, платок до бровей, лицо худое, изможденное, совсем старушка. Она давно и в зеркало не смотрится — теперь что уж, только расстраиваться. Хорошо, что Коля не видит, пусть помнит ее другой — платье, туфли…

За окном, заколоченным фанерой, занимается синий, морозный вечер. Если посмотреть в щелочку — видно, что идет снег.

Опять снег, снова, снова.

Ксения вскипятила воды, налила в любимую Колину кружку кипяток — вот тебе и «чай с Фонтанки». Вместе с сумерками подступает слабость, тоска — вечером всегда тяжелее. Теперь часто бывает, что она будто закатывается в какую-то щель отчаяния, и кажется тогда, что все пропало — Коля с Таней погибли, город будет сдан, мир рухнет. Но в самые отчаянные, лихие минуты, вот как сегодня, где-то рядом звучит уже не мамин, а папин голос. «Не унывать, Ксюта, не сметь!»

В детстве отец часто повторял Оле и Ксюте (было ли это сказано по поводу слез из-за разбитой коленки, двойки по арифметике, обиды на соседнего мальчишку или по куда более серьезным поводам), что даже в самые горькие минуты человек не должен предаваться унынию. И сейчас, спустя тридцать с лишним лет, Ксения кивает: да, папа, я помню.

А еще она вспоминает, как однажды летним вечером в Павловске, папа рассказывал им с Олей о русской истории и подвигах Александра Невского. «И сказал Александр Невский, что с нами Бог и правда, что враги повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо»

— Мы выстояли, выстояли, — каждый день, как молитву, шепчет Ксения.

За окнами совсем стемнело. На белый от снега, холода, беды, Ленинград опустилась ночь.

Ксения легла на кровать, накрылась тремя одеялами и Колиным тяжелым — как горой придавило — полушубком и задремала, провалилась в сон. И снилось ей, как через весь выстуженный город идет к ней ее любимый, близкий человек.

По занесенным снегом улицам, мимо заледеневших правительственных имперских зданий, мимо вымерзших домов с заколоченными окнами шел человек. Из-за усталости и оттого, что идти приходилось по заснеженным улицам, человек шел куда медленнее, чем ему хотелось. Но вот наконец показалась Фонтанка, вон знакомый мост, родной дом; теперь остановиться, отдышаться, нырнуть в черную пещеру парадной, с остановками подняться на третий этаж и — замереть у двери своей квартиры. Застыть от страха — а что, если… Испугавшись додумать страшную мысль, он даже не постучал, а затарабанил в дверь, совсем как тогда, много лет назад.

Ему долго никто не открывал. Он бился в дверь изо всех сил в надежде на то, что Ксюта откроет, и за открытой дверью протянется полоска света, означающая жизнь. С отчаянием, из последних уже сил снова стучал по двери. Открой, Ксюта, только открой!

Ксения не сразу услышала, что стучат; очнулась от сна, поплелась в коридор, распахнула дверь.

Увидев мужа, Ксения охнула и упала ему в ноги.

Николай поднял ее, повел в комнату; сбивчиво объяснил, что его отпустили в город на одну ночь, что утром он должен вернуться в часть, что у него все хорошо, и будет все хорошо, и что война скоро закончится, ты даже в этом не сомневайся, Ксюта.

Она, не веря в реальность происходящего, смотрела, как он торопливо выкладывает на стол содержимое своего вещмешка.

— Сухой паек, сухари, консервы, кусок сахара, — перечислял Николай.

Ксения боялась, что все это она видит во сне и что Коля может исчезнуть, раствориться в белом мороке зимней ночи. Но Коля был здесь, рядом — суетился, вложил ей в руки кусок хлеба, растапливал стоявшую на столе на кирпичах железную печурку, грел воду.

— Ешь, Ксюта, — приказал Николай, раскрывая принесенные консервы.

— Ты опять меня спасаешь, Коля, — улыбнулась Ксения. — Это уже было когда-то.

Огонь бился, потрескивал, наполнял комнату теплом, жизнью. Ксения вцепилась в Колину руку — не отпускать! Все еще боялась, что это сон и он прервется.

Коля что-то рассказывал ей — вспоминал старое житье-бытье, упоминал своих товарищей из части, потом вдруг кинулся к своему мешку.

— Знаешь, чем я тебя сейчас напою? Ты не поверишь! Будем пить кофе из корней одуванчика!

Ксения растерялась:

— Да где ж ты одуванчики нашел среди зимы, Колька?

— У нас в роте чудак один есть, работал в Ботаническом саду до войны, у него всякие травы есть. Я тебе сейчас сделаю, — захлопотал Коля, — вот увидишь — довольно вкусно выйдет!

Ксения отхлебнула горьковатый напиток, приготовленный мужем, размочила в нем сухарь — настоящее лакомство!

— К нам в часть мальчишка прибился, Вася Белкин, — пояснил Николай, — пятнадцать лет, сирота, теперь у нас как сын отряда. Так вот это он про кофе придумал. Он многое выдумывает, про море мечтает. Если выживу, говорит, на флот пойду, коком стану, буду при еде всегда и при море. Смешно, да?

Ксения кивнула — смешно.

— Этот Вася как начнет придумывать, какие он будет торты печь после войны, — Николай подлил Ксении еще кофе, — а мы его слушаем, представляем, аж живот сводит! Все время же есть охота!

— А как вы там… вообще? — робко спросила Ксения.

— Вообще — нормально, как на войне, — вздохнул Николай.

— Знаешь, а я вот теперь все время повторяю про себя такие слова: «С нами Бог и правда, наши враги повержены были и пали, а мы выстояли и стоим прямо».

— Кто так сказал — Партия? — Николай подбросил в печурку еще дощечек.

— Можно сказать, что Партия, — улыбнулась Ксения.

— Ну и правильно говорят, Ксюта, — Николай обнял ее. — Выстоим.

Они сидели у потрескивающей печурки и просто молчали, потом Коля попросил:

— Ксюта, а спой, как Таня пела. Про ветер!

Ксения вздохнула и слабеньким, девичьим голоском (мама всегда говорила, что у Оли голос — труба, а у Ксюты — колокольчик) запела:

Спой нам песню,

Чтоб в ней прозвучали

Все весенние песни земли…

— Голосочек у тебя, Ксюта, как из хрусталя, — Николай погладил прядь ее волос.

Он никогда не делал ей комплименты — не тот человек! — не признавался в любви, но вот сейчас…

— Ксюта, я хочу, чтобы ты знала, — сказал Николай, — я тебя, ты же знаешь, очень люблю.

Ксения смахнула слезу — его «люблю» долетело к ней спустя двадцать с лишним лет их совместной жизни. Припозднившаяся, но такая дорогая птица… Пусть посидит на плече, так страшно ее вспугнуть.

Потом они легли на кровать, в одежде, как были. Николай обнял Ксению и уснул.

— Устал ты, Колечка, отдохни, — прошептала Ксения.

Она лежала и думала, что было все: страсть, ревность, может, даже обида на Колю и на сестру, а вот отгорело все, очистилось и осталась только любовь; та самая, высшей, годами и страданиями закаленной пробы, когда за этого человека — хоть руку в этот самый огонь.

Ей вдруг вспомнилось, как однажды папа в ответ на мамины рассуждения о том, что у любви бывают разные цвета и разный возраст — от мелодраматического малинового до лазорево-синего (когда романтика и страсть сменяются нутряным прорастанием в любимого человека), заметил, что у настоящей любви есть лишь один период — самый главный, к которому мы идем всю жизнь. В этом периоде, в самом взрослом возрасте любви и жизни, вместо всей романтики и страстей нам выдадут только крест, и каждому придётся его тащить. И вот если кто поможет тебе его нести — это и будет уже последним возрастом вашей любви. А какой у него цвет — непонятно. И как же она сейчас понимает те папины слова.

Коля зашевелился во сне — что-то плохое приснилось. Ксения коснулась рукой его лица: ну-ну, Колька, все хорошо.

Утром, чуть рассвело, Николай проснулся — пора. Ксения опять выпросила у мужа разрешения проводить его.

Они вышли в морозное утро, остановились у моста.

Все повторялось — холодный рассвет, мост, разлука. Ни сил, ни слов, ни даже слез уже нет. Ксения долго, пока было можно, и даже потом, когда уже вовсе нельзя было разглядеть родной силуэт, смотрела Коле вслед. Через время, через смерть, держала перед глазами его образ.

День за днем ждать писем от родных, ходить за хлебом и за водой к реке жизни.

Ксения вновь шла на Фонтанку походкой блокадника (теперь-то все так ходят): тихо-тихо, едва переставляя ноги, словно бы она стеклянная — упадет и разобьется, вон сколько вокруг таких стеклянных людей. Не смотри по сторонам, Ксюта, не надо.

Но вот шедшая впереди нее старуха с ведром упала на снег и замерла. Ксения остановилась — наклоняться нельзя, блокадники об этом знают. Если наклонишься, чтобы поднять упавшего человека — сам не встанешь, не хватит сил.

Я сильная. Я смогу.

Ксения опустилась на снег:

— Вставайте, ну же, вставайте!

Она обхватила женщину, и из последних сил, цепляясь друг за друга, обе потянулись — к жизни.

И когда встали уже, Ксения заглянула в лицо этой пожилой женщины и ахнула:

— Тата?

Тата Щербатова кивнула и, как будто не узнала Ксению, бессвязно зашептала:

— У меня дочь, три года, маленькая, холодно.

— Я приду к тебе, Тата, сегодня приду, — крикнула Ксения уходящей в метель Тате.

Придя домой, она позвала старого, седого как лунь, Акима.

— Ну давай, Акимушка, нужно помочь!

Фортепиано вскрикнуло, как раненое животное.

На тех же санках Ксения (едва доползла) привезла Тате «дрова» и две банки Колиных консервов.

— Вот, Тата, твоей девочке.

Тата едва разлепила губы, выдохнула:

— Спасибо, — и сказала, куда-то даже не Ксении, а в пустоту: — Так хочется жить.

Ксения кивнула — знаю.

Так хочется жить… И хочется верить, что жизнь-то будет, будет и потом, когда для тебя уже останется только снег, и что бесконечный этот снег когда-нибудь обернется белым снегом цветущих яблонь, ведь весна когда-нибудь наступит, придет. Пусть и не для нас.

Она шла по занесенным снегом улицам белого, умирающего города домой и шептала Неве, Фонтанке, Ангелу на флюгере старой крыши: так хочется жить.

Январь, 1942 год

Жизнь уходила — по капельке, по вздоху, меньше, тише, короче.

Умерли верный помощник Ксении, старый дворник Аким, и половина сотрудников ее чертежного бюро, и многие ее соседи, и город, казалось, тоже умирал.

И однажды наступил день, когда Ксения поняла, что сегодня до Фонтанки она уже не дойдет.

Нет, она не сдавалась, она по-прежнему верила, знала, что враг будет разбит и мы выстоим. Ее не сломили морально, но физических сил с каждым днем становилось все меньше. И времени, чтобы что-то исправить — тоже.

Письмо сестры, на которое она не ответила, которое она замолчала, скрыла от Коли — Олино письмо — обжигало ей пальцы.

Ей казалось важным исправить эту ошибку.

В начале января сорок второго года она начала писать длинное — длиною в жизнь — письмо мужу.

Ни сомнений, ни ревности, ни страха больше не было. Ксения рассказала Коле об Ольгином письме, Ольгином покаянии, о хранящейся в тайнике картине, и самое главное, о том, что Ольга ни в чем перед Колей не виновата.

Ксения написала Коле все как есть, по совести да по правде. А там уж он сам как-нибудь разберется. Коля умный, сильный — львиная порода.

Этим признанием она сняла с души неподъемную глыбу (мне и так тяжело ходить с ведром до замерзшей реки, а еще на душе носить тяжесть — ну зачем?).

«Ты должен знать, что Ольгу оговорили. Я понимаю, как тяжело тебе было жить, считая, что женщина, которую ты любил, предала тебя. Но это не так. Ольга тебя не предавала. Мне страшно представить, с каким грузом вины ей пришлось жить эти годы. Ольга винит себя и в смерти родителей. Но я знаю, что ее вины здесь нет. Все сложилось как сложилось. Такая жизнь, такое время. Никто ни в чем не виноват.

А ты прости ее, Коля… Каждый заслуживает прощения и любви даже потому, что когда-нибудь нас не станет. Я особенно понимаю это сейчас, в замерзающем городе, когда жизнь заканчивается, закатывается куда-то в ледяную пустоту, когда все мелкое, незначительное отступает, и вещи проявляются в своем подлинном масштабе и значении».

Написав, Ксения вздохнула, встала из-за стола. Это так важно — оправдать человека. Пусть даже через много лет понять, простить и — отпустить его душу на волю.

Иди, Оленька. Там, за поворотом тебя ждет твой Сережа.

5 января 1942 года

Коля, я пишу это письмо тебе уже несколько дней — по чуть-чуть, собираясь с мыслями и с силами.

Знаешь, я теперь все время вспоминаю нашу последнюю встречу. Перебираю в памяти каждую минуту, каждую кроху тех воспоминаний. Перед глазами так и стоит, как мы прощались с тобой на мосту тем утром.

Помнишь, раньше, в той другой — довоенной жизни, я иногда говорила тебе, что мне бы хотелось большей романтики в наших отношениях и большего внимания от тебя? Сейчас я понимаю, какая это была глупость! Теперь я была бы счастлива просто сидеть с тобой рядом и смотреть, как ты пьешь чай или читаешь свои книги, пропахшие табаком. И больше мне ничего не надо.

Коля, знай, что я любила тебя и люблю. И еще знай, что я была счастлива с тобой каждый день, каждую минуту и благодарна тебе за все. Ты и Таня — самое дорогое, что у меня есть.

7 января

Сегодня так холодно. Очень холодно, Коля…

Я бы хотела теперь вернуться хотя бы в один день нашей благословенной жизни. Ты помнишь лето, наш любимый Павловск, вечера на веранде, день рождения Тани?

Написала и остановилась — рука ослабла, теперь и писать-то тяжело. От холода и слабости кружилась голова.

По комнате, как снег за окнами, пролетали воспоминания — вот они с Олей в детстве наряжают елку («Оль, надо принести лестницу — повесить звезду на макушку!»), или мама разрезает на Рождество пирог «Двенадцатой ночи» (об этом думать не нужно, вообще о еде не надо, ни к чему это), или они с Колей укладывают под елку новогодние подарки для Тани.

Все-все, не могу больше.

Ксения помахала рукой, словно отогнала воспоминания, и легла на кровать. Слабенькая она теперь и такая легкая — легче пуха одуванчика.

9 января

Коля, прости меня за такое бессвязное письмо. Мысли путаются — их так сложно собрать.

Вот самое важное. Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой состарились вместе и увидели Таниных детей. Но если это не сбудется, и я не смогу быть с тобой, ты, пожалуйста, живи за нас обоих и будь счастлив, Коля…

12 января

И знаешь, несмотря ни на что, я верю, что смертью все не кончается, и что мы обязательно встретимся.

Почерк у нее изменился — рука дрожит, сможет ли Коля потом разобрать эти каракули?

Да, надо бы продумать, как поступить с этим письмом. Она не хотела, чтобы оно попало в чужие руки — ее письмо предназначено только Коле.

Ксения согрела воды из последних запасов, бросила в кружку щепотку корней одуванчика — буду пить «кофе», как учил Коля.

Глоток, еще глоток… Ей вдруг вспомнилось, как однажды летом, в Павловске, они с Колей и маленькой Таней, втроем шли по лугу, и Таня, обрадовавшись нежному ковру из одуванчиков, стала дуть на цветы, и тысячи белых парашютистов полетели по белому свету.

Ксения еще отпила горьковатый напиток.

А может быть, три их счастливые тени так и остались в том дне? Идут по нескончаемому лугу, солнце светит, летит одуванчиковый пух. Ведь даже легчайший пух одуванчика не исчезает — падает в землю и прорастает… И разве могло исчезнуть то огромное счастье, потеряться, пропасть? Нет, конечно. Оно тоже изменилось — проросло во что-то.

15 января

Вот и все, Коля.

Твоя Ксения

Сил писать больше не было. Силы оставались только на то, чтобы лежать и смотреть в щель окна, напротив кровати, как падает и падает этот равнодушный — никого не спасет, не обогреет, не защитит — снег.

Но какой же он красивый…

Смотреть и смотреть.

Засыпать.

Спи, Ксюта.

ГЛАВА 10

НИКТО НЕ СТАЛ ВЫБИРАТЬ

Париж

1942 год

Хозяйка маленького ателье в квартале Маре — эта эксцентричная русская, как называли ее соседи, — вела двойную жизнь, и мало кто из этих самых соседей мог догадаться, что с некоторых пор русское ателье превратилось в центр борьбы с немецкой оккупацией. Помимо швейной машинки, в ателье теперь была и печатная, на которой Ольга часами перепечатывала военные сводки и воззвания, и радиопередатчик для связи с товарищами. Здесь, в ателье, она встречалась со связными подпольных групп, здесь укрывала скрывающихся от немцев евреев, коммунистов, подпольщиков.

Ареста она не боялась. Страшно ей было только за сестру, родной осажденный Ленинград, а о себе не думала. Это была ее личная война против фашизма, против врагов, которые оккупировали Европу, осаждают Ленинград, бомбят русские, украинские, белорусские города и села. Война за мир, свободный от нацизма. И отчасти это была ее война против собственной трусости, ибо с годами Ольга пришла к выводу, что ее нынешнее абсолютное одиночество и все последующие после эмиграции потери, включая главные — Родины и Сергея, есть следствие неверного решения, принятого в тюремных стенах ЧК, в день, когда она решила бежать с Клинским. И хотя за эти годы она тысячу раз повторяла себе, мертвому Сереже, что у нее тогда не было выбора — легче не становилось.

Единственное, что ее теперь волновало, — война с немцами.

В отличии от Клинского, все вернее погружавшегося в хандру, считавшего, что война затянется надолго и что финал ее не известен, Ольга верила только в один возможный исход: Советский Союз (для нее навсегда — Россия) — выстоит и победит Германию.

Слушая сводки с фронта, Ольга кричала своим хриплым басом, так, что Клинский вздрагивал:

— Наши-то! Наши бьют гадов! Ты понял, да, это же переворот в войне?!

— Кто «ваши», Леля? — усмехался Клинский. — Не большевички, часом?

— Наши — русские! — отмахивалась Ольга. — Вот увидишь, все увидите, Россия победит, наши дойдут до Берлина и возьмут его!

С самого начала войны она как заклинание, как молитву повторяла слова, еще в детстве услышанные от отца. «Иные с оружием, а иные на конях, мы же имя Господа Бога нашего призываем; они повержены были и пали, мы же выстояли и стоим прямо». Я знаю, папа, я помню. С нами Бог и правда!

«Ленинград выстоит, слышишь, Ксюта!» — говорила Ольга, веря, что сестра слышит ее.

Хотя Париж так и не стал ей родным (ее сердце осталось в Петербурге), Ольга любила этот город: его музеи, улицы, крыши, парки, кафе, его неповторимый шарм. За годы своей парижской жизни она исходила Париж вдоль и поперек, измерила долгими прогулками каждый квартал и, кажется, куда как хорошо изучила город, однако же теперь она его не узнавала. С приходом немцев в Париже что-то изменилось. При этом внешне город был так же красив (о войне напоминало немногое, разве что таблички с указателями «Бомбоубежище»), но изменилось что-то в его духе, в самой атмосфере. И русская эмигрантка чувствовала это острее иных, в одночасье ставших пацифистами парижан, заявлявших о том, что они согласились на немецкую оккупацию потому, что они в принципе против любой войны.

Немцы вели себя в городе как хозяева, а парижане делали вид, будто ничего не происходит. Проходя мимо площади Республики, где духовой оркестр играл бодрые марши, Ольга кривилась и ускоряла шаг: невыносимо слушать, это же похоронные марши по вашей совести!; завидев очередной немецкий плакат, разъясняющий населению, что немецкая армия защищает Европу от большевизма, она в бешенстве его срывала. Вечерами она твердила мрачному Евгению, что она не понимает этой «нежной оккупации» и постыдного, с ее точки зрения, поведения французского правительства.

Противоречие между осажденным, но не сдающимся Ленинградом, непокоренными ленинградцами, и сытым, благополучным Парижем, парижанами, ведущими привычный, размеренный образ жизни, казалось ей очевидным и горьким.

В то же время Ольга знала, что есть и другая Франция. И есть отважные французские летчики, воюющие с немцами, есть ее товарищи по Сопротивлению. И она выбрала для себя быть частью этой несдающейся Франции.

Грозовой, роковой сорок первый год провожали вдвоем с Клинским.

В полночь Ольга подняла рюмку водки и хотела сказать традиционное «Будем здоровы и великодушны!», но махнула рукой и молча выпила залпом.

Так и сидели в тишине.

Потом Клинский налил себе шампанского и поднял тост:

— За тебя, Леля!

Ольга пожала плечами — как тебе угодно.

— Знаешь, а я помню, как увидел тебя в первый раз, у Щербатовых, — вдруг начал Евгений, — я стоял в гостиной, дверь распахнулась, и выбежал черт в платье! Орет, хохочет, бешеный норов, темперамент, глаза горят, волосы разметались. Я захотел тебя в ту же секунду! Навязчивое желание! — он усмехнулся. — Эрот играет ради забавы, и гибнут сердца. Экая пошлятина, право!

Ольга молчала — ей не нравился этот вечер воспоминаний.

— Я вот думаю, кой дьявол меня понесло в тот вечер к Щербатовым? — не унимался Клинский. — Мог бы поехать в ресторан или к подружке, была у меня об ту пору женщина, тихая, милая, любила меня, как кошка; я к ней и собирался, так ведь свернул с полдороги, поехал к Щербатовым, где меня настигла стихия по имени Леля.

Ольга зевнула: скучно все это — нафталинные воспоминания, сожаления.

— Я пойду спать!

Он попытался удержать ее:

— Посиди со мной еще!

— Спокойной ночи, Евгений!

Ольга закрыла дверь в свою спальню; спать с Клинским она перестала еще год назад. Она знала, что у него время от времени случались интрижки, да Евгений и не скрывал их, но при этом (хотя она ни о чем его не спрашивала — ей было все равно) говорил: «Ничего серьезного, Леля, ты же знаешь, я однолюб».

«А, наверное, и впрямь однолюб, и действительно любит», — однажды не без удивления поняла Ольга, но и это уже не могло ничего изменить в их отношениях.

В эту горькую, совсем не праздничную новогоднюю ночь Ольге не спалось. Она смотрела в окно на заливаемую дождем темную улицу. В комнате тоже было темно, только под дверью протянулась полоска света — и Евгений не спал.

Вот этот полуночный час, когда стихала дневная суета, когда реальность отступала, много лет подряд был для Ольги ее любимым, заветным временем — притихшая, уставшая за день душа оживала, и можно было остаться наедине со своими мыслями.

В это время Ольга обычно представляла, как она возвращается в родной город — сходит с поезда (корабля, трапа самолета), пробегает по улицам, кивает знакомому ангелу на флюгере старого дома, выходит на Фонтанку, видит любимый дом, в котором горят родные окна, открывает старую, скрипучую дверь парадного и ныряет внутрь. А дальше, через три ступеньки, бегом, взлетает наверх, на свой третий этаж, и видит распахнутую дверь (потому что мама, как это часто бывало в детстве сестер, уже каким-то чутьем почувствовала, что дочь вернулась, и открыла дверь, не дожидаясь звонка). Она входит, обнимает родных (крепко — как после очень долгой разлуки); они садятся за стол, и пьют чай, и разговаривают — столько-то всего надо обговорить! А потом она, улучив минуту, встает из-за стола, подходит к окну и видит Сережу, который так же, как когда-то, ждет ее на их месте, у моста.

Ольга представляет это, словно прокручивает в голове фильм — эпизод за эпизодом. Вот и в сегодняшнюю ночь она мысленно отмотала пленку памяти со всеми своими январями-июлями назад и переместилась… Да вот хоть в декабрь тысяча девятьсот шестнадцатого года или в январь семнадцатого, в те метельные, зимние, счастливейшие дни.

…Отец приносит огромную, разлапистую ель, отчего маленькая гостиная Ларичевых мгновенно становится похожей на еловый лес — зеленые лапы топорщатся во все стороны, рассеивая в воздухе чуть не до самой Фонтанки запах смолы и праздника.

Мать ругает отца:

— Саша, ну зачем опять такая большая?!

Ольга смеется — из года в год повторяется одна и та же история. Отец обещает в следующем году выбрать елку поменьше, но вновь приносит огромную.

Ксюта зовет на помощь дворника:

— Акимушка, помоги, папа опять принес исполинскую ель!

Приходит Аким и подпиливает еловую верхушку.

Пока отец с дворником устанавливает ель в крестовину, Ксюта разбирает ящик с елочными игрушками, а мать принимает у мальчика-посыльного, заказанный к празднику пирог из кондитерской («Акиму отрезать и дать с собой кусок побольше!» — шепчет Софья Петровна).

За окнами идет густой снег, на окне выписаны морозные узоры, а в гостиной тепло и так уютно, как бывает, когда на любимые зимние праздники собирается вся семья.

…В гостиной раздались звон разбитой посуды и чертыхания Евгения. Ольга съежилась — за окном не дождь, а снег, и мир охвачен войной.

Семья, праздники, мирная жизнь — как это все теперь далеко.

На миг в ее голове пролетает, как ангел, спасительная мысль: а может, все они так и остались в той квартире: молодые папа с мамой, Ксюта?! Живые, живые… И окна с видом на Фонтанку светятся, и квартира так же наполнена теплом и уютом.

Ведь даже если она никогда не сможет вернуться в тот город, в тот дом, в то ошеломительное счастье, главное, чтобы в этих любимых окнах всегда горел свет. И с нежностью, протягивая руку Ксюте, через все разделяющие версты расстояний, былых обид, саднящей вины, Ольга подумала о сестре.

Ксюта, скажи мне что-нибудь, я смогу услышать…

Но только дождь стучал по стеклу, да за дверью, в гостиной, закашлялся Клинский.

Вскоре свет погас, Евгений ушел спать.

За окнами занималось первое утро нового года.

В первый день января Ольга зашла в свое любимое кафе, по обыкновению села у окна, улыбнулась бармену: «Дайте сразу литр кофе, да сварите покрепче!», закурила (курить начала в прошлом году — зря, конечно!).

Оконное стекло в дождевых каплях, колечки дыма от сигареты и кофейной чашки, приятная горечь кофе… Ольга неспешно пила кофе, глядя в окно на проходивших по улице прохожих, когда в кафе вдруг вошли два немецких офицера. Немцы сели за соседний столик и, увидев Ольгу, стали оказывать ей знаки внимания. Ольга вспыхнула, но тут же погасила негодование; через силу улыбнувшись: «Мадам торопится!», поспешила уйти.

Она не имела права привлекать к себе внимание, быть дерзкой. «Теперь нужны осторожность, Оля, и благоразумие, все то, чего в тебе как раз никогда не было».

Ольга прошла квартал и на одной из улочек увидела пожилую парижанку, торгующую зеленью, овощами и простыми, очевидно, сорванными где-нибудь в лесных предместьях города цветами. Она купила у цветочницы букет желтых, скромных цветов и уже собиралась уходить, когда та вдруг улыбнулась и, вероятно, в благодарность за то, что Ольга отказалась взять сдачу, протянула ей зеленое яблоко, из тех, что лежали у нее на прилавке:

— Возьмите, мадам, они такие сладкие!

Ольга улыбнулась, положила яблоко в карман пальто. Она дошла до набережной Сены, свесилась через перила, посмотрела на серый, словно выцветший от времени, гобелен реки и неба, и бросила цветы в реку. С днем рождения, Сережа.

Сегодня был особенный день — день рождения Сергея.

Ольга часто смеялась над зимним, январским Сергеем: надо же так подгадать — родиться в самом начале года! Какой ты хитрый, Сереженька!

С днем рождения, с Новым годом, Сережа! И с новой вечностью!

Захотелось курить. Ольга запустила руку в карман пальто, чтобы найти зажигалку и наткнулась на яблоко.

Яблоко, круглое, наливное, краснобокое, катилось от крылечка дома, где они в детстве сидели с Ксютой и ели незрелые еще, не впитавшие силу лета ранетки, к тем яблокам, что они ели с Сережей красной осенью в пустом доме, подкрепляясь ими после любви, и обернулось вот этим, зеленым, чуть тронутым зимой и морозцем, катившимся через годы и страны, прямо ей в руки. От Фонтанки до Сены — путь не малый.

Яблоко вдруг само выскользнуло у нее из рук и упало в Сену.

Плыло Лелино яблочко по реке времени. И куда-то еще оно приплывет?!

Острыми каблучками ходила по краю, зелеными бедовыми глазами глядела в бездну — да мне не страшно! а в феврале сорок второго года Ольгу арестовали.

Обыск, арест, камера.

Все повторилось — серые стены, допрос. Следователь, правда, был другой — молодой холеный ариец, форма с иголочки, в глазах самодовольство.

Когда ее привели — красная помада, безупречная осанка, каблуки, локоны, — немецкий офицер взглянул на нее чуть ли не с любопытством.

— Вы русская?

Она не поняла — это вопрос или утверждение, с вызовом ответила:

— Да, русская.

Почти сразу стало понятно — они знают все. Ну почти все. Хотели бы знать больше, и если она им поможет, то этим она поможет и себе тоже.

— Нет, — выдохнула Ольга.

— Вы не поняли, — сказала присутствующая на допросе переводчица, — если вы нам поможете, вас, возможно, отпустят.

— Не утруждайте себя переводом, — отрезала Ольга. — Я прекрасно говорю на немецком. Нет, никакого сотрудничества не будет.

А смешно — это она уже проходила. Бежала от судьбы двадцать лет, а судьба поймала ее, и что же — снова нет выбора?

Но сейчас у нее есть выбор. К тому же теперь она свободна — от ее поступков не зависит благополучие близких, как тогда, двадцать лет назад, и у нее нет привязанностей, никаких (вы не представляете, насколько это все облегчает).

«Нет, не знаю, не помню», — снова и снова твердила как заведенная. Никого не назвала, ни в чем не призналась.

Через две недели бравый немецкий офицер предложил ей другое условие.

— Мадам, мы знаем о вашем прошлом, знаем, что вы бежали из большевистской России, но мы не меньше вашего ненавидим большевиков, мы воюем с коммунизмом, значит, у нас общий враг! Помогите нам бороться с большевизмом на Востоке!

Ольга вздохнула — защитить цивилизованную Европу от диких русских орд? Подите к черту!

— Что вы сказали? — подался вперед офицер.

— Нет. Я сказала — нет.

— Я вас не понимаю, — чуть более эмоционально, чем от него требовала должность и его Третий рейх, сказал офицер.

«Да и не поймешь, — усмехнулась Ольга. — Что он поймет, этот блондинчик, про Россию, про русских, про меня… Мы были маленькие, я и Ксюта, шли с папой по павловскому лугу. Зеленый луг, бескрайний, как океан, шумит-переливается, вверху небо, еще один океан, и на линии этих двух океанов две девочки запрокинули головы вверх — утонули в небесном и земном, а папа сказал: девчата, это ваша Родина».

Луг, дача в Павловске, яблони, кузнечик в саду, идущие на водопой кони в деревне под Рязанью, куда родители каждое лето возили сестер в гости к дедушке-бабушке; ленточка Невы и Фонтанки, ангелы Петербурга, Эрмитаж, купола храмов — все это Родина.

Какого ответа этот офицер ждет от русской, в детстве учившейся по гимназическому учебнику, в котором было сказано: «Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Россия — наше Отечество»?

Смерть неизбежна.

— Но почему? Вы эмигрировали из России, вы должны ненавидеть большевизм и быть вместе с нами?

Немецкий офицер действительно не понимал — эти славяне такие странные, все носятся со своей загадочной русской душой и нелепой миссией — спасти и осчастливить все человечество.

Ольга пожала плечами:

— Вы хотите уничтожить славянскую расу, Россию. Россия — моя Родина. Родину не предам.

— Но вы понимаете последствия своего решения? — уточнил офицер.

Ольга усмехнулась — про последствия иных решений я знаю больше вашего.

Он кивнул:

— Завтра утром вас расстреляют.

Вечером к ней в камеру пустили Клинского.

— Евгений? — удивилась Ольга. — Как ты здесь? Зачем?

Он не стал говорить ей, что использовал все свои связи, отдал огромные деньги за это последнее свидание, сказал лишь, что спасти ее второй раз у него не получится.

— Я знаю, — улыбнулась Ольга. — Главное, что на тебя у них ничего нет.

Он бросился к ней:

— Я никогда ни о чем тебя не просил, но сейчас — другое, я умоляю тебя, напиши прошение о помиловании, пусть они рассмотрят, может быть, что-то можно сделать, изменить!

Ольга коснулась рукой его щеки:

— Ты прости меня, прости. Я очень перед тобой виновата.

Евгений смотрел на нее — прощаясь.

И в этот миг их прощания что-то переменилось. Прожив с Евгением годы, она так и не знала, какого цвета у него глаза, какой формы нос, о чем он думает, словно бы этот мужчина для нее так и не обозначился, так и остался в тумане того утра в Петербурге, когда он появился в тюрьме ЧК, но вот теперь неясные черты Евгения словно проявились для нее, и она увидела усталое, постаревшее лицо много страдавшего человека: морщины у рта, седые виски и глаза — неважно какого цвета — с застывшей мольбой и отчаянием.

— Пожалуйста, Леля, я прошу тебя!

Он уже знал, что — бесполезно, невозможно; что вся она, эта странная женщина, которую он любил и которая, даже несмотря на сотни ночей, когда он обладал ею, никогда ему не принадлежала, что она вся — невозможно. И когда Евгений Клинский, человек прагматичный и рациональный, столкнулся с этим иррациональным, непостижимым фактом, с ситуацией, в которой он ничего не мог поделать, разве что отдать свою жизнь за эту дуру, никогда его не любившую, разбившую ему сердце стерву (может, и отдал бы — да ведь и это не поможет!), он на всю оставшуюся жизнь заболел смертельной тоской, и исцеления не знал, и счастлив более никогда не был.

— У тебя есть какая-то просьба, Леля?

Она покачала головой.

Он сник.

— Подожди, Евгений… Простимся. По-человечески.

Он обнял ее, задержал на минуту и — отпустил.

Прощай, Оля.

Долгая, томительная ночь, ожидание рассвета.

«Лучше бы закончилось поскорее, — вздохнула Ольга, — к чему тянуть, а впрочем, может и эта ночь зачем-то нужна…»

А умирать все же не хочется. Все-таки, вопреки всему — хочется жить. Видеть солнце в Фонтанке, в Сене, в маленькой безымянной речушке какой-нибудь деревеньки, видеть, как ветер гонит облака, смотреть, как идет снег, жить, чтобы хранить память о Сереже, длить его жизнь. Хочется жить. Но выбирать нельзя. И миг, ради которого, может, и была вся ее жизнь (как подготовка к этому решающему моменту и выбору), не отсрочить.

Но ничего — наши победят в этой войне, весна придет, жизнь продолжится. И спустя сто лет другая девочка также будет любить, мечтать, верить. И снег будет так же идти, и как же это хорошо. Как правильно.

Она не спала всю ночь, только ближе к рассвету ненадолго сомкнула глаза, и в эти минуты между сном и явью ей то ли приснилась, то ли привиделась правда о смерти Сергея и о самой белой, последней минуте его жизни.

…Его зеленоглазая звезда все-таки привела Сергея на любимый Север, где он, после разгрома армии адмирала Колчака, был арестован и приговорен к расстрелу.

Цвет смерти — белый, и в белую от лютого холода зиму, на его любимом Севере, в ночь сильного снегопада, Сергея повели на расстрел.

В последнюю, самую снежную минуту его жизни, пуля летела к нему, разрывая эту плотную от густого снега белую завесу в воздухе, и когда он упал, глаза ему закрыл снег.

…Ольга посмотрела в окно — ночь отлетала, занимался рассвет.

Она встала, пригладила волосы, подошла к маленькому, зарешеченному окну и стала ждать. Если впереди у нее была снежная вечность, то она хотела разделить ее с Сергеем.

А все-таки истинно так «…теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

На рассвете русскую эмигрантку вывели во внутренний тюремный двор. Решающий, короткий как выстрел, момент, миг между жизнью и снежной вечностью пролетел. И где-то на горизонте погасла зеленая звезда.

И умирать никто не хотел. Но никто не стал выбирать.

Смерть и время не выбирают.

Павловск

В одно безмятежное лето…

День такой теплый, носятся шмели, падают ранетки в саду.

На крыльце две девочки, Оля и Ксюта.

Оля смотрит, как в лесу, начинающемся сразу за их домом, ветер качает верхушки корабельных сосен. Ветер такой сильный, что кажется, будто он раскачивает даже повисшее над лесом солнце.

Оля смеется:

— Солнечный ветер, солнечный ветер!

Ксюта поднимает глаза от книжки, которую читает:

— Разве бывает солнечный ветер? Вечно ты, Олька, придумываешь!

— А вот и бывает, а вот и бывает! — хохочет Оля. — Ой, смотри, Ксюта, какая стрекоза полетела!

Ветер дует в большую трубу, сосны качаются, над лесом стоит огромное солнце, куда-то летит, борясь с ветром, сиреневокрылая стрекоза, и весь мир залит солнечным светом.

Оля ест ранетки, Ксюта листает книжку. Впереди у них целая жизнь, взлеты, бездны, и один решающий миг.

Но они пока об этом не знают и смеются.

Санкт-Петербург

Кофейня «Экипаж»

Наши дни

— Моя прабабушка Ксения Александровна Свешникова, в девичестве Ларичева, умерла в Ленинграде в январе сорок второго года, — выдохнула Мария. — Мой прадед, Николай Свешников, погиб на Ленинградском фронте в феврале сорок второго.

— Ольгу Александровну Ларичеву расстреляли в Париже в марте сорок второго года, — тихо сказала Теона.

Долгое молчание повисло в воздухе. Спустя длинную, дольше иного разговора паузу Мария сказала:

— Мне бы хотелось думать, что сейчас они встретились и примирились друг с другом.

Три женщины сидели в кофейне, а снег все падал и падал — писал свои серебряные письма из далекого прошлого.

ЧАСТЬ 3

АНГЕЛЫ ПЕТЕРБУРГА

ГЛАВА 11

СОЛНЕЧНЫЙ ВЕТЕР

Снежные письма падали на землю, и каждая из трех женщин, сидящих в поздний час в кофейне, воспринимала эти серебряные послания по-своему.

Лина смотрела на окна дома напротив, где ее ждал Данила, и думала о своих потерях, о том трагическом пути, который ей пришлось пройти, прежде чем для нее зажегся свет в этих окнах. И если она что-то поняла в собственной истории и в только что услышанной истории из глубокого прошлого, так это то, что трагедии, с которыми нельзя смириться, можно только пережить, яростно или смиренно — перестрадать их. По-другому — не получится. А еще Лина думала о том, как важно успеть в этой коротенькой, иногда сжимающейся до одного мига жизни успеть сделать что-то по-настоящему важное, и она уже знала, что сделает завтра.

А девочка Теона, наматывая на палец непослушные кудри, думала о том, что эта петербургская история застряла в ее душе, как заноза — теперь никогда не вытащить, да и не надо! — и что ей почти удалось пробраться в прошлое по каким-то таинственным ступенькам; еще немного, и можно было бы добраться и до семнадцатого века, до незнакомки на картине.

Галерея женщин, развернутая во времени — Ольга, Ксения, Таня, Мария. На самом деле, конечно, одна героиня — вечная невеста, вечная женственность и та самая слабость, и нежность, что сильнее любой силы, та, что извечно спасает этот мужской мир, дарит утешение, исцеляет. Как на картине. Как в том нехитром, на раз придуманном, маленьком спектакле с куклами. Как в жизни.

А еще только теперь (да кто там в двадцать лет вообще об этом думает?!) Теона стала задумываться о времени, о том, что время — зверь хитрый, и ничего-то про него доподлинно не известно, и что, может, зря мы воспринимаем его как некий линейный, неразрывный процесс, потому что оно может течь линейно, как река, а может, пойти себе пунктирчиком — замедляясь, замирая, пульсируя, — может сжиматься, или расширяться, или вообще взбунтоваться: отменить все порядки и всю вашу науку физику. И не только прошлое с настоящим меняют и определяют будущее, но и в настоящем можно изменить прошлое. Ну, например, оправдать человека, пусть даже этой женщины давно нет на свете. И выходит, что из прошлого можно через сто с лишним лет спасти какого-то Лешку Белкина, положив этому балбесу в карман старое зеркальце. Странно же, странно…

Этот узвар Мананы такой крепкий, крепче вина, и то ли от него, то ли от этих тщетных попыток разобраться во временных лабиринтах так кружится голова. А она пока так мало знает о жизни, и вообще ей только двадцать лет… Впрочем, что-то Теоне подсказывало, что понять временные хитросплетения, она не сможет и потом, когда ее курчавые темные волосы покроет серебро.

А Мария смотрела на задумавшуюся Теону и думала, почему картина лежала в тайнике столько лет, словно дожидаясь, чтобы нашла ее именно эта девочка? Ей вспомнилось, как бабушка Таня говорила о том, что из мира никуда ничего не девается: «Если что-то было, Маруся, оно и пребудет вечно». Бабушка, прожившая долгую трудную жизнь, знала, о чем говорит.

Мария вздохнула: какой удивительный круг совершила судьба, приведя меня к тому самому дому, к встрече с этой смешной, славной девочкой, сумевшей какой-то волшебной силой, как открывашкой, открыть сосуд с этими старыми историями. И в результате привела меня к началу всех начал, к тем окнам, к этой картине и старому письму.

В июне сорок пятого года санинструктор Татьяна Свешникова вернулась с фронта в родной город, где ее никто не ждал. И если для всех война закончилась, то для Тани — нет. И дело было даже не в подорванном здоровье (на фронте Таня была контужена и получила тяжелое ранение, последствия которого сказывались всю жизнь), а в той контузии души, накрывшей Таню после возвращения в опустевшую квартиру, в осознании своего непоправимого несчастья, в понимании, что родителей больше нет, нет, и ты теперь одна.

Музыки для тебя тоже больше нет — она закончилась в день, когда ты узнала о смерти родителей. Первое время Танина душа кричала, билась, а потом онемела на долгие годы.

Вскоре после войны к Тане пришел паренек, почти мальчишка, Василий Белкин, и рассказал, что он воевал под Ленинградом вместе с ее отцом («дядя Коля был мне вместо бати!»). От Васи Таня узнала подробности героической смерти отца, погибшего в феврале сорок второго года. Василий также рассказал Тане, что незадолго до смерти, в начале февраля, Николай еще раз побывал в Ленинграде (его командировали в город с заданием, на одну ночь), но жену он уже не застал.

С Васиных слов, «дядя Коля отчаянно горевал о смерти жены» и хотел написать письмо дочери, чтобы сообщить ей что-то важное, однако, видимо, так и не успел. Во всяком случае, до Тани это письмо не дошло, и о смерти мамы, а позже о смерти отца она узнала уже от чужих людей. Но если письмо отца она по каким-то причинам не получила, то письмо матери, написанное Ксенией в январе сорок второго года, оказавшееся во всех смыслах прощальным, черной птицей прилетело к Тане весной сорок третьего.

В этом письме, помимо трогательных, на разрыв души, слов и материнских напутствий, Ксения просила Таню позаботиться о некой Верочке, дочери ее давней знакомой Таты Щербатовой. Ксения написала, что Тата отправила маленькую дочь в эвакуацию на Урал и перед смертью, заставила Ксению поклясться, что та разыщет девочку. Ксения просила Таню, по возможности, отследить судьбу Веры Щербатовой.

Таня нашла семилетнюю Веру на Урале, в одном из детских домов.

Верочка — огромные испуганные глаза в половину бледного лица, не ребенка, а много повидавшего и уставшего от жизни человека. Как и Таня, Вера теперь была сирота, все ее родные погибли.

Таня обняла Веру: «Давай держаться вместе. Поедешь со мной?»

Вера уставилась на Таню — тоже решающий момент — и решила свою судьбу. Поеду.

Таня удочерила ребенка, и они с Верой вернулись в Ленинград. Жили вдвоем — кроме них, ни из Щербатовых, ни из Свешниковых, никого не осталось.

В надежде на то, что, может быть, остался кто-то из Ларичевых, Таня попыталась найти родных по материнской линии. Она помнила, как в детстве однажды нашла на даче в Павловске старый блокнот с рисунками, на одном из которых были изображены две девочки, сидящие на крыльце дома. Над домом, над лесом, над девочками крутились золотые вихри, а внизу рисунка детскими, нестройными буквами, с ошибками, было написано: «Оля, Ксюта, и солничный ветир». Таня понесла рисунок маме, а та почему-то заплакала. Вот так Таня узнала, что есть у нее какая-то тетя Оля, которая живет далеко, и что если заговорить о ней при родителях, папа нахмурится, а у мамы будет очень грустное лицо. После войны Таня пыталась узнать что-нибудь об этой своей родственнице, да так и не смогла.

Вся их семья была — Таня и Вера. Можно сказать, что они-то друг друга и вытянули. Спасая Веру, Таня спаслась сама; cпастись вообще можно только так — спасая другого (санинструктор Татьяна Свешникова, вытащившая на фронте с поля боя не одного солдата, это знала).

На долгие годы, да что там — навсегда! — Вера стала ее утешением.

По вечерам, возвращаясь с работы, Таня поднимала глаза и видела в окне дочь, которая ждала ее, простаивая у окна. Увидев своего большеглазого хрупкого ангела, Таня через три ступеньки бежала вверх: «Верочка, ну как ты здесь, ты не голодная?»

В первый послевоенный год Вера пошла в первый класс, а Таня — учиться в медицинский институт (стать врачом она решила сразу после фронта).

Однажды бывшая Танина преподаватель из консерватории, посетовала Тане на то, что та оставила музыку. «А ведь ты могла стать большим музыкантом!» Таня в ответ пожала плечами — может, и могла, да вот не стала. Моя музыка закончилась, так бывает. Да и фортепиано у них с Верой долгое время не было, для таких кочевников, как Таня с дочерью, инструмент был непозволительной роскошью.

Мысли о том, чтобы уехать из Ленинграда, стали возникать у нее незадолго до окончания института. Жить в городе, где все напоминало о прошлом и о трагических потерях, было трудно; вот здесь школа, в которую ты ходила (половина твоего класса погибла в войну), вот консерватория, которую ты так и не закончила, в этом саду вы когда-то гуляли с Олегом.

«Без Ленинграда не могу, но и в нем не могу!» — как-то призналась себе Таня. Конечно, Ленинград оставался любимым городом, и все-таки ей хотелось куда-то уехать и попробовать начать все сначала. Поэтому, когда после получения диплома ей предложили поехать на Север — работать в одной из больниц, она с радостью согласилась.

…Несколько лет Таня с дочерью жили в северном поселке на границе с Норвегией (северное сияние было для Веры привычным аттракционом, вроде огней на елке), потом судьба забросила их в Красноярский край, позже на Урал.

«Вроде бы только привыкнешь, прорастешь корнями в землю, а тебя каким-то солнечным ветром подхватит и понесет по всему свету, — смеялась Таня, — мы с тобой, Вера, странники!»

Приграничный поселок, Красноярский край, Иркутск, зимы-весны, жизнь оказалась долгой. Вера училась, Таня работала. В сорок лет хирург высочайшего класса Татьяна Свешникова стала главным врачом городской больницы в северном городке, где они с Верой, наконец, осели. Таню давно называли Татьяной Николаевной, коллеги ее ценили, пациенты любили, она полностью реализовалась в выбранной профессии и не сожалела о том, что отказалась когда-то от музыки, от Ленинграда, от той, другой судьбы, круто ее изменив.

А вот замуж Татьяна Николаевна так и не вышла и личную жизнь не устроила. Она знала, что из-за фронтового ранения и перегрузок на фронте, биологических детей у нее не будет. А что до какого-то пресловутого женского счастья, так на свете есть вещи и поважнее счастья; все ее время отнимали приемная дочь, работа, учеба (даже став уважаемым доктором, позже заведующей хирургическим отделением и главным врачом больницы, она все время училась). Но главная причина, по которой ее личная жизнь не сложилась, заключалась в том, что она так и не забыла мальчика Олега, навсегда оставшегося на войне.

Таня осталась незамужней, но одинокой она себя не чувствовала — рядом была Вера, коллеги, пациенты.

Когда семнадцатилетняя Вера после окончания школы выбрала для себя профессию переводчика и уехала в Ленинград учиться, Таня окончательно ушла в работу.

Недели и месяцы слагались во временные соты лет, и вот как-то утром Таня взглянула на себя в зеркало и замерла: а виски-то посеребрило метелью! Совсем ты постарела, Татьяна Николаевна.

И снова жизнь неслась, летела: маленькие достижения, большие победы, мелкие огорчения и огромная, запрятанная на дне души печаль, о которой Таня запрещала себе думать.

Вера закончила институт, стала востребованным переводчиком зарубежных книг, вышла замуж и жила в Ленинграде. Она часто писала матери, просила ее переехать к ней, но Таня, хотя и скучала по дочери, вернуться в родной город пока не решалась.

И вот как-то под Новый год, в конце шестидесятых, она получила от Веры из Ленинграда письмо с новогодней открыткой. Вера сообщила, что они с мужем ждут ребенка и что Татьяна Николаевна скоро станет бабушкой. «Надеюсь, что хотя бы теперь ты к нам приедешь!»

Таня смотрела на открытку с красногрудыми снегирями — стану бабушкой, подумать только!

Надо было что-то решать.

…В новогодний вечер доктор Татьяна Николаевна Свешникова проведала в больнице своих пациентов, поздравила коллег, сдала дежурство и отправилась домой. Спешить ей было некуда — дома ее никто не ждал. Таня пошла домой самым дальним, но любимым маршрутом — вдоль небольшой реки, впадавшей в Ангару, через лесок, обступавший их микрорайон.

От трескучего мороза щипало лицо, в уже подступающих сумерках кружил снег. Вокруг было так красиво, что несмотря на холод, Таня остановилась. За годы жизни на Севере она узнала о снеге, кажется, все: сколько оттенков имеет снег и чем поземка отличается от бурана и вьюги. Снегопады, как естественные декорации и жизненный фон, здесь на Севере, были привычным делом. Но ленинградка Татьяна Свешникова по-прежнему считала снег настоящим чудом. Вот и теперь она замерла, прислонилась к заснеженному дереву; cнег посверкивал голубыми, лиловыми искрами. В лесу было так тихо, что, казалось, можно было услышать, как снежинки на своих парашютах касаются земли.

От мороза по-прежнему кололо лицо, и какая-то острая льдинка вдруг кольнула сердце, отчего стало грустно. Таня знала, что с этим леском, спускающимся к реке, связаны печальные события; местные жители говорили, что здесь, в гражданскую войну, расстреливали белых офицеров. Она вздохнула — почему-то именно тут защемило сердце, словно это место было как-то связано с ней лично.

В лесу стремительно темнело, и надо было идти домой. Но что-то ее удерживало, еще чуть-чуть постою, еще немного снега…

В этот новогодний вечер, на стыке уходящего и наступающего года, мысли и воспоминания теснили друг друга. Тот же самый снег, что и сто лет назад, покрывал землю, вековые сосны подпирали небо, мимо, нарушив тишину, пролетела птица, и прямо над Таней зажглась в ночном небосводе зеленая звезда.

Ты прошла долгий путь, Таня. Надо было переплавить эту боль, перекалить ее в огне, перемолоть в белую, как снег, как твои виски сейчас, муку, в соль земли.

Вот тебе покой и воля. Ты их заслужила. Теперь ты можешь вернуться в родной город.

Через несколько месяцев Татьяна Николаевна вернулась в Ленинград, в свою квартиру на Фонтанке. Те же стены, то же окно с видом на тот самый мост и та же река, в которую, как говорят, нельзя войти дважды.

Вскоре после возвращения в Ленинград, в июне, она поехала на родительскую дачу в Павловск — готовить дом к возвращению Веры с новорожденным сыном из родильного дома.

Татьяна Николаевна мыла, убирала, занималась разросшимся, запущенным садом, а вечером села на крылечке дома и выпила рюмку вишневой наливки (которую так хорошо — не иначе от прабабушки переняла! — умела делать Вера).

Ну, с днем рождения, будем здоровы и великодушны!

Про свой день рождения она бы, конечно, забыла, если бы этот день не был связан с той датой…

Сад вдруг зашумел, словно бы кто-то позвал ее. Та-а-ня!

Татьяна Николаевна вздрогнула, огляделась: да нет, никого вокруг, просто ветер, просто какая-то птица пролетела. И снова стало тихо-тихо.

Над лесом занимался розовый, с золотыми отсветами закат, ветер качал макушки деревьев. Какой сегодня теплый, прекрасный день, и завтра будет хороший — самый длинный в году.

Татьяна Николаевна вздохнула: июнь, крылечко, яблони… А лет мне теперь больше, чем было тогда маме.

Рио-Рита, Рио-Рита… Стучали каблучки по веранде, и крепкая папина рука обнимала тоненькую мамину талию.

«Вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год».

Устроившись на работу в городскую больницу, она отменила для себя старость и пенсию. Много раз Татьяна Николаевна слышала от своих пациентов фразу «Так хочется жить, доктор!», и спасала эту хрупкую, бесценную субстанцию — человеческие жизни. И хотя, бывало, уставала на операциях, да и старое, полученное на фронте ранение временами давало о себе знать, никогда, никаких жалоб мирозданию Татьяна Николаевна — истинная дочь Николая Свешникова («Таня сильная — львиная порода, в меня!») — не предъявляла, все сносила с достоинством и выдержкой истинной ленинградки.

Годы шли — снег за снегом, что-то менялось, что-то оставалось неизменным, но каждый раз приходила весна, жизнь брала свое в цветении яблонь и вишен, в гудке проплывающих по Фонтанке катеров, в детском смехе подрастающих внуков.

К радости Татьяны Николаевны, Вера оказалась счастлива в замужестве, у нее родилось трое детей: два сына и — поздняя радость — дочь Маша.

Если на маленькую Веру и даже на Вериных мальчиков, у Татьяны Николаевны зачастую не хватало столько времени, сколько бы ей хотелось им уделять, то уж младшенькой Маше досталась вся любовь бабушки.

— Глаза у Маруси — цвета Фонтанки, — улыбалась Татьяна Николаевна, глядя на свою любимицу.

Маруся — ее солнечный луч, счастье, смысл.

С Марусей Татьяна Николаевна неожиданно для себя снова стала Таней, потому что внучка любила называть ее именно так.

Ради внучки она стала меньше работать — ей хотелось полностью отдавать себя Маше.

С самого детства девочка жила с ней в квартире на Фонтанке (Вера, будучи переводчиком, часто уезжала в командировки, старшие мальчики учились в Москве); а все лето Таня с внучкой проводили в Павловске.

…Таня с Марусей сидят на кривенькой высоченной скамеечке (для пятилетней Маруси эта скамеечка — как лестница в небо), смотрят на раскинувшийся зеленым морем, бескрайний луг.

От ветра трава вздымается, Маруся смеется, болтает ногами.

Глядя на лицо внучки, усыпанное веснушками, на это улыбающееся сероглазое будущее, Таня улыбается про себя: так хочется жить. Хочется дожить до осенних яблок, до нового снега, до свадебной фаты выросшей Маруси.

— Таня, читай! — требует Маруся.

И Таня читает внучке вслух детскую книжку английского писателя, которую перевела на русский язык Вера.

Вот дочитали до конца, перелистнули последнюю страницу.

— Теперь расскажи мне что-нибудь! — опять просит Маруся.

И Таня рассказывает девочке про один счастливый день из своей жизни, предваряющий тот — самый длинный в году.

— Был июнь, Муся, мой день рождения, я сдавала экзамен в консерватории, а когда вышла на улицу, то увидела, что меня ждут родители, и… еще один человек.

— Какой человек? — ревниво уточняет Маруся.

— Хороший. Очень хороший, — спустя паузу отвечает Таня.

— А пусть он на дачу к нам приезжает!

На миг у Тани перехватывает горло, но она успокаивается — научилась быть сдержанной за столько-то лет.

— Может быть когда-нибудь, Маруся, он и приедет. Как знать.

Белые лодочки облаков плывут по небу. Таня думает о чем-то своем, Маруся на минуту притихла — изучает облака. Вон верблюд плывет, будто из снега слепленный, а вон большой одуванчик… Ей быстро надоедает молчать, и она опять теребит бабушку.

— Таня, спой мне песню!

Таня улыбается — она никогда никому не поет, но своей ненаглядной Марусе…

А ну-ка, песню нам пропой,

Веселый ветер, веселый ветер!

Моря и горы ты обшарил все на свете

И все на свете песенки слыхал…

Маруся радуется, подпевает и так размахивает руками, что едва не падает со скамеечки, но Таня придерживает ее сильной рукой.

— А еще есть солнечный ветер, — говорит Маруся.

Таня вздрагивает:

— А откуда ты про него знаешь?

Маруся поводит загорелым плечиком:

— Слышала где-то.

Да-да, где-то это было, гуляет по свету такая фраза, и Таня ее слышала. Какая-то девочка придумала, запустила этот солнечный ветер в жизнь.

Таня поправляет внучке панаму, достает из сумки пирожки.

— Ешь, Маруся!

В мире тихо, плывут облака, где-то в садах наливаются яблоки, над землей стоит щедрый полдень. Зелено, цветасто, благодатно. Впереди еще половина лета — это же целая жизнь!

Таня с Марусей — два мира, два друга — сидят на скамеечке, никуда не торопятся.

И долгие годы потом повзрослевшей Маше казалось, что она так и сидит с бабушкой на той скамеечке посреди луга или на крылечке их дома, и свет бабушкиной сильной, как солнце в полдень самого счастливого лета, любви, освещает всю ее жизнь.

…Ее детство прошло в квартире на Фонтанке, и Маша навсегда полюбила атмосферу старого петербургского дома с бесконечными стеллажами книг, семейными фотографиями на стенах и с той особенной патиной времени, которая угадывалась во всем, даже в выщербленных ступенях древнего и темного, похожего на пещеру, парадного.

Бабушкина квартира, вообще говоря, была странная; иногда в ней словно бы кто-то ходил, вздыхал, отражался в большом зеркале, висевшем в гостиной. И если бабушка Таня ничего такого не видела и не слышала (хирург Свешникова вообще не верила ни во что мистическое), то Маша порой замечала вещи, которым сложно было найти материалистическое объяснение. Иногда Маша замечала, что страница ее книги перевернута, распахнутое ею окно кем-то притворено, а цветы из Павловского сада, небрежно расставленные в вазе, неожиданно организовались в изящный букет, словно их коснулась чья-то умелая рука.

С годами Маша привыкла к тому, что у всех квартиры как квартиры, а у них с Таней вот такая необычная, и перестала бояться необъяснимого, тем более что этот загадочный некто, кто бы он ни был, жил себе своей тихой параллельной жизнью, никому не докучая.

Итак, большая, не без странностей квартира, зеленые просторы Павловска, а еще все театры, музеи, набережные и ангелы Петербурга — у Маши с Таней был целый мир.

Маша навсегда запомнила Танины рассказы, песни, советы, то, как каждый год в мае, они с бабушкой покупали охапку гвоздик и ехали вдвоем на Пискаревское блокадное кладбище (о войне и о блокаде Татьяна Николаевна внучке не говорила — не могла, слишком болезненная тема, но она много рассказывала Маше о своих родителях и о семье Щербатовых).

И позже, даже в самое жизненное ненастье, те воспоминания и то тепло согревали взрослую Машу.

Ей было двенадцать, когда Таня умерла.

С уходом бабушки в Машином мире вдруг образовалась дыра — никем не заменить, и с годами зияющее отсутствие Тани так никто и не заполнил.

В восьмидесятые старую квартиру на Фонтанке обменяли, чтобы обеспечить отдельным жильем выросших Машиных братьев.

Маше было жаль расставаться с любимой квартирой, в которой еще не стихли Танины шаги, с Фонтанкой, с центром города, жаль было переезжать в безликий спальный район на окраине, где все дома походили друг на друга и где не водились ни львы, ни ангелы.

Какое-то время после переезда она приезжала на Фонтанку — стояла у моста против Таниных окон, гуляла вдоль набережной, вспоминала, как, будучи маленькой, по пути в школу здоровалась вон с тем каменным львом, как пыталась расчесать ему гриву, как они с Таней любили гулять в саду Фонтанного дома, как вместе с ней ходили на каток, или то, как Таня катала ее в Павловске на санках. Маша знала, что в квартире давно живут чужие люди и все-таки всякий раз вздрагивала, когда в окнах на третьем этаже загорался свет.

Так продолжалось несколько лет, но постепенно она стала ездить на Фонтанку все реже и реже.

Взрослая жизнь подхватила ее и закружила сильным ветром.

В юности ты живешь на сумасшедших скоростях, тебя бросает, бьет о все стены и крайности (порой разбивая на крутых поворотах судьбы); в эту пору настоящее переживается так остро и интенсивно, что вытесняет прошлое, каким бы прекрасным оно ни было. Бесценные воспоминания, тихо отступая перед бурным натиском настоящего и будущего, оказываются запечатаны внутри твоей души и терпеливо ждут своего часа, той поры, когда ты притормозишь с этой своей ненасытной жаждой жизни и обернешься назад.

Юная Маша отчаянно искала себя и спешила жить — училась в университете на искусствоведческом факультете, подрабатывала в музее, писала дипломную работу о истории Петербурга, а главное, уже вовсю переживала тот особенный статус «любовное настроение», в котором пребывают в этом возрасте большинство девушек.

В восемнадцать лет в гостях у друзей она встретила двадцатипятилетнего журналиста Андрея. Умный, обаятельный, сильный Андрей соответствовал представлению Маши об идеальном мужчине; ну а если чего-то в нем не хватало, так ведь любая восемнадцатилетняя девушка, пребывающая в статусе «любовного настроения», охотно дорисует все, что нужно, и легко возвысит своего избранника до идеала. Когда через полгода знакомства Андрей позвал ее замуж, Маша тут же согласилась. Она приняла и его предложение переехать вместе в Москву (Андрей убедительно объяснил Маше, что Питер слишком медленный, а Москва скоростная, там совсем другие ритмы, потоки энергии и, конечно, другие возможности, которые они оба смогут использовать для карьеры).

Когда Маша сообщила матери, что выходит замуж, Вера, переводившая в это время очередной роман, оторвалась от бумаг и растерянно посмотрела на дочь:

— Маруся, не рано ли? Прости, но во многих культурах человек в твоем возрасте еще и личностью не считался, так что, можно сказать, тебя, как самостоятельной единицы, способной принимать такие серьезные решения, пока нет! Будет разумно подождать хотя бы пару лет!

— Как это меня нет?! Я есть, мама! — перебила Веру счастливая Маша. — И я не хочу ждать! Зачем отказываться от счастья, когда оно случилось уже сейчас?!

— Ты его любишь?

— Конечно! — кивнула Маша. — И вот еще что, ма… Мы переезжаем в Москву. Андрей считает, что так будет лучше для нас обоих.

— Переубеждать, вижу, нет смысла? — вздохнула Вера. — Ну что ж… Но как же твой институт?

— Переведусь в московский вуз, не проблема!

— А как же… — Вера замолчала это кричащее, рвущееся наружу «как же мы с отцом»…

— Все будет хорошо! — успокоила Веру Маша.

Много позже Маша прочтет ту самую книгу, которую тогда переводила ее мама — роман о взрослении, о том, как время прорастает в нас, меняя наши черты, проявляя нас в полной мере, и многое поймет о себе, восемнадцатилетней, но это будет потом.

Накануне отъезда из Петербурга она с мужем гуляла по городу, и ноги сами привели ее на Фонтанку.

Мост, серая ленточка реки, чайки, старый дом и те самые окна.

— А я уезжаю, — куда-то то ли в пустоту, то ли чайкам, тихонько сказала Маша.

Ни Фонтанка, ни чайки ей не ответили и останавливать ее не стали.

Маша облокотилась на перила моста — значит, прощаемся.

Ни особенной горести, ни грусти, ну разве некоторое чувство вины за то, что она меняет этот город на другой; ну так что тут поделаешь — она же не может застыть в воспоминаниях, как жук в янтаре, у них с Андреем своя жизнь, ее надо устраивать, разгонять, куда-то ехать, чего-то добиваться.

На прощание еще раз обвести глазами реку и чуть задержаться взглядом на своих окнах (а вдруг увидишь, как Таня машет рукой из окна, как она делала это всегда, когда ты только подходила к дому?).

— Маша, идем, нам еще вещи собирать, — поторопил ее муж.

И в самом деле — пора.

Детство, чайки, Фонтанка, Питер — прощайте!

ГЛАВА 12

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Москва действительно подразумевала другие скорости — учеба в институте, съемные квартиры, тусовки, погоня за впечатлениями.

— Да все хорошо, ма, — уверяла Маша Веру, когда звонила матери в Петербург, — если честно, мне и оглянуться-то некогда, время отмеряю от сессии до сессии, нет, к вам приехать пока не могу. Мы с Андреем едем на Дальний Восток, он делает репортаж про амурских тигров.

Амурские тигры, институтская дипломная работа, практика в музее — все время находилось что-то важнее поездки домой, к родителям в Питер, а через несколько лет, когда они с Андреем обзавелись своей квартирой, понятие дома Маша и вовсе стала связывать уже не с Петербургом, а с Москвой.

Через два года после свадьбы у них с Андреем родился сын, которого назвали Максимом, и Машин статус «любовное настроение» сменился новым — «семья».

Она заканчивала институт, защищала диплом, воспитывала сына — тусовки и яркие впечатления остались в прошлом. При этом жизнь Андрея практически не изменилась — он все так же пропадал в разъездах, брал интервью, снимал бесконечные репортажи.

После окончания института Маша было заикнулась о том, что хочет устроиться на работу, однако муж ее не поддержал.

— Ты же знаешь, какие сейчас времена, — усмехнулся Андрей, — куда ты устроишься со своим искусствоведческим дипломом? Кому нынче нужно искусство? Лучше сиди дома, занимайся ребенком, а что касается работы — можешь помогать мне.

В итоге Маша посвятила себя семье и была кем-то вроде секретаря при муже — готовила Андрею подводки к репортажам, писала и редактировала для него тексты, договаривалась о его деловых встречах. А потом нежданно-негаданно в их семье появился Митя.

Однажды вечером Андрей пришел домой с работы и с порога несколько виновато сообщил Маше, что он не один.

— Познакомься, Маруся, это Митя!

Следом за Андреем в прихожую вошел маленький темноглазый мальчик. Маша ошеломленно смотрела на мужа — не по дороге же с работы Андрей нашел этого ребенка? На вид мальчику было года три, и он выглядел ровесником Машиного сына.

— А ты не мог бы объяснить, что это значит? — тихо, чтобы не напугать и не обидеть ребенка, спросила Маша.

Андрей поставил на пол увесистый рюкзак:

— Здесь Митины вещи. Идем, я все тебе объясню.

На кухне, прикрыв дверь, Андрей рассказал, что задолго до встречи с Машей у него был роман с некой Лизой — матерью Мити; они не общались несколько лет, но сегодня его бывшая девушка объявилась, сказала, что она попала в больницу и, поскольку ей не с кем было оставить ребенка, попросила передержать их сына Митю до ее выписки из больницы.

— Что значит «передержать»? — изумилась Маша. — Он что — кот или собака?

— Не цепляйся к словам, — вздохнул Андрей. — Поверь, для меня самого это оказалось полной неожиданностью. Но не мог же я ей отказать!

— А когда вы с ней… — Маша запнулась.

— Мы расстались с ней до Митиного рождения и уж, конечно, задолго до тебя! — заверил Андрей. — Кстати, Мите почти шесть лет, он просто выглядит значительно младше.

Маша смотрела на мужа с недоверием — разве в жизни у нормальных людей бывают такие киношные мелодрамы?

— Так это твой ребенок?

Ответ мужа удивил ее не меньше, чем, собственно, вся ситуация.

— Наверное, мой, — пожал плечами Андрей. — То есть, если тебя интересует, может ли он быть теоретически моим, то — да, теоретически может. А практически я не выяснял. Но в его свидетельстве стоит моя фамилия.

— А почему я узнаю об этом только сейчас?

— Да потому, что я сам о существовании Мити узнал недавно. Ну прости, Маруся. Так что, можно его оставить у нас, пока Лизу не выпишут из больницы?

Маша вышла в коридор. Митя сидел на своем рюкзаке посреди прихожей как в зале ожидания — встревоженный и немного потусторонний. Рядом с ним бегал веселый Макс и орал, стараясь обратить на себя внимание.

Маша вздохнула — ну не выставит же она этого ребенка за дверь и не пошлет его сдавать генетический тест; тем более что мальчик ни в чем не виноват, чьим бы ребенком он ни был. Маша вдруг словно услышала голос бабушки Тани и ее излюбленную фразу: «Самая большая ценность, Маруся, это люди!». А еще Таня считала, что чужих детей не бывает.

В это время Макс подскочил к Мите и начал сталкивать его с рюкзака. Митя разинул рот, явно готовясь зареветь.

— Так, дети, успокоились! — успокаивая и себя тоже, сказала Маша. — Макс, познакомься с Митей. Он пока поживет у нас!

В тот вечер, укладывая Митю спать, Маша подумала, что ребенок какой-то заброшенный — он плохо развит для своих лет, скверно говорит.

Андрей словно услышал ее мысли и усмехнулся:

— Боюсь, что из Лизы вышла не слишком ответственная мать. Она всегда была эксцентричной, а если говорить прямо — шизанутой на всю голову, с закидонами то в индийские религии, то в веганство, то в эзотерику. Да пусть бы и закидывалась, куда хочет, только бы ребенком занималась, но… Ты сама все видишь.

Маша видела — худой, замкнутый Митя был антитезой ее собственному, развитому не по годам сыну.

Через пару недель мать Мити выписали из больницы, но это не решило проблемы. Выяснилось, что у Лизы возникли временные сложности с жильем, потом с работой, затем с личной жизнью. В итоге Митя по-прежнему жил у Маши с Андреем этаким «сыном полка» (заботы о Мите легли на Машу, потому что Андрей все так же пропадал в разъездах).

«А я теперь, значит, как радистка Кэт с двумя младенцами! — улыбалась Маша, — ну дела!»

Итак, Андрей занимался карьерой, его бывшая девушка личной жизнью, а Маша — домом и детьми.

Через полгода выяснилось, что непутевая Митина мать выходит замуж за какого-то американца и уезжает в Америку.

— Жалко пацана с этой дурехой отпускать, — вздохнул Андрей, — тем более в Америку.

— Жалко, — согласилась Маша.

За то время, что Митя жил с ними, он начал хорошо говорить и (что казалось Маше особенно важным) стал куда более открытым, улыбчивым. Он привык к ней, к Андрею и Максу. И вот теперь отправить его неизвестно куда?

— Да ну нафиг эту Америку, — предложила Маша, — давай оставим его у нас?

Предложенное Машей решение мать Мити тут же приняла и вскоре умчалась за океан в поисках счастья. Иногда Лиза звонила, интересовалась делами сына, а потом опять надолго исчезала. Такая ситуация устраивала всех — и саму Лизу, и Машу с Андреем, и Митю (он давно называл Машу матерью и не чувствовал себя обделенным материнской любовью).

Митя вообще удивительно быстро освоился в семье Маши и Андрея, словно бы с самого рождения жил с ними.

С годами Митя все больше внешне походил на Андрея (ни Маша, ни сам Андрей не считали нужным проводить какие-то генетические экспертизы, поскольку относились к Мите, как к родному ребенку, не делая между ним и Максом никаких различий).

Братья росли дружными; Маша все время говорила мальчишкам, что они должны во всем поддерживать друг друга. Единственная серьезная ссора у них возникла лишь в раннем детстве из-за спора по поводу того, какую спортивную секцию им надо выбрать. Мальчишки яростно выясняли, что лучше — футбол или хоккей, и, не придя к согласию, душевно наваляли друг другу. Увидев насупленных сыновей — у одного фингал под левым глазом, у другого под правым (для гармонии, что ли?), Маша вздохнула. «Так, спорщики, я поняла, что вопрос принципиальный. Значит, один будет ходить на хоккей, другой на футбол. Еще раз подеретесь — сама поставлю вам еще по фингалу. Ясно?»

Митя с Максимом загудели, как растревоженный улей — ясно-о-о…

И вот — футбол, хоккей, уроки, обеды, стирка, собрать мужа в дорогу, встретить мужа из командировки… Среднестатистическая русская женщина, укорененная в семью, вполне себе многорукий Шива — она и повар, и учительница (Ну-с, охламоны, у кого какие двойки сегодня? Что задали по математике?), и докторица (У Мити опять ангина, надо лечить!), секретарь при муже (Андрей, я отредактировала твой репортаж, взяла тебе билеты на завтрашний рейс).

Жизнь Маши летела по заведенному кругу: приезды-отъезды мужа, детские простуды, школьные уроки, родительские собрания; измерялась сменой учебных годов и размеров одежды-обуви стремительно подрастающих мальчишек, но однажды привычное течение ее жизни прервалось.

В Петербурге умерла мама Вера, а вслед за нею, через полгода, ушел из жизни отец Маши.

Слезы, похороны, осознание своего непоправимого несчастья, когда понимаешь, что отныне твоя жизнь изменилась, погрузила тебя в сиротство. Твоих родителей больше нет, теперь ты — старшая, ты стоишь на краю бездны и защищаешь от нее своих детей, так же, как защищали тебя твои родители. Щемящая, рвущая душу нежность и горчайшее чувство вины за то, что им доставалось так мало твоего времени и тепла; недоговорила, недолюбила, недодала, теперь не исправить.

Таня, мама, отец — всех унес солнечный ветер.

С уходом родителей Петербург опустел, Маше больше не к кому было приезжать. Ее старшие братья тоже разъехались по свету; один из братьев стал пианистом и уехал в Европу, другой стал хирургом и работал главным врачом той самой больницы в Сибири, где когда-то работала доктор Татьяна Свешникова.

Вскоре после похорон отца Маша как-то приехала в родительский дом в Павловске; открыла калитку, прошла по дорожке к дому, села на крылечке. Сердце кольнуло — как выросла трава, и сад выглядит таким заброшенным (оно и не удивительно — в последнее время родители болели и долго не приезжали на дачу).

Летний, мягкий вечер наплывал на сад, розовые всполохи заката расцвечивали лес.

Маша посмотрела на веранду — вот здесь, за этим столом, мама обычно сидела со своей старой печатной машинкой и переводила очередной роман, здесь же Таня читала книги, подливая себе чай из пузатого цветастого чайничка, а вот там, чуть поодаль от них, папа раскладывал грибы, которые приносил с утренней грибной охоты из леса.

— Таня, спой мне! — прошептала Маша.

Но только кузнечик заиграл на скрипочке в саду, да первое, еще не успевшее налиться яблочко с мягким стуком упало и закатилось в траву.

С домом нужно было что-то решать, и братья предложили Маше продать дачу.

Мысль о том, что в этом доме будут жить чужие люди, казалась ей нестерпимой, но изменить ход вещей Маша не могла. Она, правда, попробовала поговорить об этом с Андреем, но тот выступил против идеи сохранить дом.

— Марусь, ну как ты это себе представляешь? Мы в Москве, дача в Питере, кто туда будет ездить? — возразил Андрей. — Дом все-таки требует внимания, контроля. Нет, это не лучшая идея, дача — сомнительный памятный сувенир, понимаю, что тебе тяжело с ней расставаться, но лучше отсечь ностальгию и поступить разумно.

В итоге Маша отсекла ностальгию и скрепя сердце позволила одной из своих невесток продать дом.

В то скорбное лето, вернувшись в Москву, она еще долго жила с ощущением непоправимого горя и пустоты — перебирала дорогие воспоминания о родителях, читала переведенные мамой книги, словно бы разговаривала с ней.

А потом жизнь стала брать свое — колесо будней снова закрутилось, разгоняя привычный круг забот, обязанностей. «А мы и живем, пока нужны кому-то!» — говорила бабушка Таня, и она, конечно, была права. Школьный выпускной старшего сына, выпускной младшего, и вот уже оба ее парня вымахали под потолок и зажили своей взрослой жизнью.

С годами характер у ее мальчишек поменялся — замкнутый, тихий Митя стал раскованным балагуром и душой компании, а хулиганистый непоседа Макс, напротив, превратился в серьезного, молчаливого парня.

И однажды ее сыновья покинули дом. Сначала от родителей отделился Митя, профессионально занимавшийся хоккеем, проводивший на сборах и соревнованиях большую часть времени; а потом и Макс, студент московского вуза, серьезно увлеченный востоковедением, уехал проходить практику в Китае.

Дом опустел, Маша с Андреем остались вдвоем.

Андрей все также был погружен в работу — сенсации, разоблачения, интервью; за эти годы он сделался успешным, узнаваемым журналистом. Домой Андрей обычно приходил затемно, усталым и опустошенным. «Извини, Маруся, я так наговорился за день, что с удовольствием бы промолчал всю оставшуюся жизнь», — как-то сказал Маше муж.

Маша осеклась — ей вдруг стало больно дышать. И вроде Андрей сказал это с улыбкой, как бы с призывом отнестись и к его фразе, и к ситуации в целом с юмором, но только ей почему-то было совсем не смешно.

Ну что ж — сыновья выросли, мужу ты, как выясняется, не очень-то и нужна, так, может, пора вспомнить о том, что у тебя, вообще говоря, есть профессия, и пойти поработать? Но кому нужна сорокалетняя женщина без опыта работы, с экзотическим дипломом искусствоведа? Экзотичнее ее профессии сейчас разве что профессия трубочиста. И кого теперь может заинтересовать ее дипломная работа по истории Петербурга? Это же смешно — знаток Петербурга, живущий в Москве; нелепость, оксюморон. И потом, ее ведь везде спросят: «А где вы были все это время?» Не скажет же она, что работала многоруким Шивой на благо семьи?!

В итоге Маша решила пойти работать хоть куда-нибудь, ну хоть продавцом в книжный магазин, но Андрей неожиданно воспрепятствовал ее устремлениям и категорично заявил:

— Я не хочу, чтобы моя жена работала «кем-нибудь», это снижает статус мужа.

Маша растерялась: двадцать с лишним лет семейной жизни она жила для кого-то, вдруг получила увольнительную и оказалась — вот беспощадная встреча! — наедине с собой.

Все вокруг нее: муж, подруги, родственники — были заняты своими делами и жизнями. Даже бывшая подруга Андрея, мать Мити, Лиза, нашла себя и оказалась востребованной — она вела в интернете блог о семейном счастье, давала людям советы о том, как сохранить семью и как воспитывать детей.

Однажды приятельница сказала Маше:

— Ну и чего ты добилась, Маруся? Отдала мужу и детям свой лучший ресурс — годы, силы. А теперь муж на пике карьеры, пожинает вложения, в том числе твои! Приемный сын вырос и помахал вам рукой. И кто оценил твой подвиг? Вот смотрю на тебя и думаю — благородство всегда (язык не повернется сказать — глупость!) наказуемо.

Маша в ответ только плечами пожала — какие-то вещи просто не выбираешь, с Митей я ничего не просчитывала и не выбирала. И слава богу, что так сложилось. А что дети выросли и ушли, ну так они и должны были уйти, не со мной же им сидеть.

Нет, она ни о чем не жалела, и старалась найти себя в этой своей новой реальности, в новом возрасте (ей вот-вот должно было исполнится сорок). И все-таки пустота не рассеивалась, не наполнялась. Маша словно не жила, а застыла в ожидании настоящей, полнокровной жизни. Синдром отложенного счастья, отложенной жизни.

А с каких-то пор она стала замечать, что в их с Андреем отношениях что-то изменилось. Вот еще недавно ты была для него женщиной, а теперь стала невидимкой — он тебя не видит, не замечает, взгляд отсутствующий, мимо, в пространство. Андрей, да что с тобой, что с нами происходит? Почему стало возможным это постепенное отмирание любви, трепета, милых, сложившихся за годы привычек? Когда с каждым днем — какой страшный альцгеймер души — забываешь то огромное, сильное, что у нас было, теряешь нежность, чувства, по клеточке, по чуть-чуть, но оно уходит, исчезает. Не вернуть. И что вообще нас теперь связывает? Общие воспоминания, выросшие дети и эта оглушительная пустота в настоящем?

Она пыталась понять, объяснить себе происходящее — мы все меняемся, становимся тише, суше, с возрастом гасим в себе порывы, эмоции, сантименты, и Андрей просто стал сдержаннее, что естественно для зрелого мужчины. Но однажды она увидела на ТВ программу Андрея, в которой он интервьюировал талантливую балерину (юную, дерзкую, уверенную в своей красоте и женской силе), и удивилась поведению мужа. Между Андреем и девушкой будто летали какие-то искры — прямо пинг-понг улыбок и взглядов; и этот восхищенный, особенный «мужской взгляд» своего мужа Маша хорошо знала (так он смотрел на нее двадцать лет назад).

Ну а потом эти электрические разряды между ее мужем и его новой подругой стали очевидны и для окружающих, и какая-то злая сорока на хвосте принесла Маше сплетню о том, что у Андрея роман на стороне.

Ни проверять правдивость слухов, ни отрывать сороке хвост, ни выяснять что-то у мужа Маша не стала (да и что выяснять, когда и так ясно, что их история любви закончилась). Она просто спросила мужа (пуля в лоб — честный вариант для честного человека), не считает ли он, что им лучше развестись. Андрей вздохнул, промолчал, отвел глаза. Иногда молчание может быть куда красноречивее ответа.

— Но ведь в остальном все хорошо? — вдруг фальшиво спросил Андрей. — Мы останемся друзьями?

Маша кивнула — конечно. И да — все хорошо. Как в той старой песенке про прекрасную маркизу — сгорели конюшни, горят дома, но в остальном все неплохо.

В тот ноябрьский день, гуляя по Москве, она впервые за много лет подумала о том, что город кажется ей чужим. Нет, ничего против Москвы Маша не имела, она любила московские бульвары и парки, город давно был ей обжит, здесь выросли ее дети, жили ее друзья, и все-таки теперь, в бурлящей, энергичной Москве, она чувствовала себя неуместной. И свой сороковой день рождения Маша решила отметить в Петербурге, тем более что она не была там сто лет, ну почти сто (семь лет в ее случае — та же самая вечность). И вот, казалось бы, от Москвы до Питера всего четыре часа на скоростном поезде — простое перемещение из точки А в точку Б, как в элементарной задачке из математического учебника, про путника, преодолевающего расстояние, но в ее случае задача усложняется. Из пункта А в пункт Б направляется женщина (сорок лет, жизнь полетела к такой-то матери, вместо багажа — разбитое корыто); вопрос: как быстро она преодолеет этот путь и что найдет в финале пути, в этой самой конечной точке Б? Так какой ответ, Маша? Не знаешь… Недаром по математике у тебя всегда была двойка.

С вокзала Маша поехала в скромную родительскую квартиру, расположенную в спальном районе Петербурга, доставшуюся ей при разделе наследства. Оставив вещи, она пошла гулять по городу.

Ноябрь в Петербурге развернулся во всей красе — свинцовое небо висело так низко, что, казалось, полностью накрывало город серым колпаком, дождь лил косо и как-то отовсюду сразу, а ветер своей силой вполне мог разогнать целую корабельную флотилию. Маша даже не шла, а плыла под дождем, как подбитый непогодой и жизненным крушением корабль; узнавала знакомые улицы, кивала старым домам. Этот город был такой же одинокий, как и она; сложно вообще представить более одинокий и самодостаточный город, чем этот. И именно Петербург с его отстраненностью, с его приглушенными, монохромными красками, с этими разлитыми в воздухе серебром и меланхолией как нельзя лучше резонировал сейчас с ее внутренней печалью.

Точкой Б, конечно же, оказался дом детства на Фонтанке.

Ну здравствуй, речка, привет, чайки! Давно ли с вами прощались, а вот поди ж ты — я вернулась.

Она встала у моста против Таниных окон, облокотилась на перила. Ветер подул так сильно, что впору было вцепиться в ограду — а ну как подхватит и унесет? Маша достала из кармана пальто благоразумно припасенную фляжку с коньяком. Ну, буду праздновать свой день рождения.

Глоток, и повторить.

Мимо прошел прохожий — пожилой мужчина — посмотрел на нее то ли с интересом, то ли с осуждением. Маша кивнула с пониманием: действительно, одинокая женщина пьет на улице в полном одиночестве, какой моветон!

Она усмехнулась — такие дела… Сорок лет, осень, поговорить не с кем. Что-то еще надо объяснять?!

Еще один глоток. Будем здоровы и великодушны!

Она простояла под окнами Таниной квартиры больше часа — уже и коньяк не согревал. А свет в тех окнах так и не загорелся. Жаль.

Старая река, в которой, как в зеркале, когда-то отражались пожилая женщина с маленькой девочкой и сотни тысяч других людей, неторопливо текла себе сквозь время.

В последний раз повторить фирменный тост, и вот уже фляжка опустела. Маша допилась до полного здоровья и великодушия.

Ветер, словно сам устав испытывать город и горожан на прочность, стих. И неожиданно (не иначе подарок ей к дню рождения!) пошел первый, робкий снег. Тихо, словно он сам не верил, что случился, что ему разрешили, белый, пуховый (таким перину набивать, чтобы сладко спалось) снежок, полетел над Фонтанкой. Маша улыбнулась — этим снегом город словно бы с ней поздоровался. И вдруг стало ясно — это же так очевидно! — что пока ты где-то странствовала, убегала от себя, совершала ошибки, очаровывалась, разочаровывалась, этот город просто спокойно ждал тебя, не напоминая о себе. Он знал, что твое возвращение неизбежно.

Ноябрь, первый снег, ты стоишь у дома, в котором прошло твое детство, и понимаешь, что никуда больше не уедешь.

Вот так она переехала — вернулась — в Петербург. Ни муж, ни сыновья на ее возвращении не настаивали. Муж вскоре женился, и они почти перестали общаться, а сыновья часто приезжали к Маше в Петербург — их связь по-прежнему была прочной.

Начать все в сорок лет сложно, но она смогла. Город отозвался, принял ее как родную. Наверное, срабатывала генетическая память, она шла по городу и знала, что вот здесь надо свернуть, что нужное ей место находится на следующей линии, что впереди Большой проспект, и все улицы, мосты, дома отзывались ей, как старые знакомые.

Вскоре после переезда Маша, по просьбе своих московских друзей, провела экскурсию по городу для их знакомых, и в результате этим людям так понравилась ее экскурсия, что они в свою очередь порекомендовали Машу как отличного экскурсовода своим знакомым. И вскоре Маша с удивлением обнаружила, что ее услуги гида нужны многим людям. Она стала городским сталкером: придумывала нетривиальные маршруты, открывала людям этот удивительный город во всем его многообразии — с загадочной символикой домов (петербургские дома можно читать как книги), с модерновыми парадными с их неповторимым стилем «обшарпэ», с нескончаемыми лабиринтами питерских дворов (в этих Бермудах можно заблудиться, а можно, если знаешь маршрут, прошагать дворами пару кварталов и, зайдя в арку, похожую на загадочный портал в другое измерение, вынырнуть совсем на другой улице). И, конечно, она открывала этот город через адреса и людские судьбы: изучала его, как домовую книгу, как телефонный справочник, с исчезнувшими, переселившимися слишком далеко жильцами. Ей нравилось то, чем она занималась. Вместо отсроченного счастья и отложенной жизни, она выбирала жизнь «здесь и сейчас», пусть даже это было сопряжено с трудностями и одиночеством.

Иногда Маша приходила к своему дому на Фонтанке — постоять, посмотреть на окна. Ей очень хотелось как-нибудь зайти в парадную, позвонить в дверь Таниной квартиры, но она не решалась — стеснялась нарушить покой чужих людей (а, может, потревожить старые тени, которые, вероятно, еще ходят по этим комнатам, скрипят половицами).

Через год после своего переезда в Петербург, как-то в августе, она поехала в Павловск — побродить по родным местам. Больше всего Маша боялась, что все изменилось и что на месте Таниного дома она увидит сейчас современный коттедж и глухой, в десять метров забор с надписью «злая собака».

Пока шла по дороге к поселку, что только не передумала, готовясь к худшему; и вот, наконец, она увидела дом своего детства.

Новые хозяева перекрыли крышу, что-то перестроили, осовременили, но в целом дом был все тем же, узнаваемым, родным, и забор был не глухой, а открытый, так что Маша увидела сидящую на крылечке девочку лет семи, с книжкой в руках. Рядом с девочкой примостилась собака — не злая сторожевая, а небольшая — черная, кудлатенькая. Девчонка — взлохмаченные волосы, спущенная бретелька сарафана, разодранные коленки — читала свою книжку, и чему-то улыбалась. Но вот она заметила Машин взгляд — оторвалась от книжки и взглянула на незнакомку.

— Привет! — поздоровалась Маша.

Собака вскочила, подумывая не залаять ли, потом зевнула и улеглась.

— Как жизнь? — спросила Маша.

— Хорошо, — серьезно сказала девочка. — Лето же!

— А как тебя зовут?

— Оля! — девочка погладила разомлевшую на солнце собаку.

— Ладно, Оля, я пойду. Приятно было познакомиться! — попрощалась Маша, и пошла вдоль забора.

— Подождите, — крикнула ей вслед Оля.

Маша остановилась.

Оля выскочила за калитку и протянула ей яблоко:

— Возьмите. Из нашего сада! У нас хорошие яблоки, сладкие!

— Да, у вас хорошие, — улыбнулась Маша, — я знаю. Спасибо, Оля!

Перед тем как вернуться в Петербург, она зашла в лес, где папа обычно собирал грибы. Вечерело, лето уже встречалось с осенью, солнечный ветер набирал силу, готовился к будущим листопадам. Где-то рядом куковала кукушка. Маша остановилась: кукушка, кукушка, сколько мне лет… А впрочем, нет, не надо, ничего спрашивать не буду. Не хочу знать. Все, что осталось — мое.

Иногда, впрочем, приходилось туго; случалось, что этот город своими свирепыми осенними ветрами выдувал из тебя надежду, человеческое тепло, закручивал в ледяную пружину, снова и снова проверяя на прочность: ну как, выдержишь? Маша, в отличие от своих туристов, представляющих Петербург этакой красивой картинкой из туристического буклета, неким идиллическим пространством с прекрасной архитектурой, корабликами и аттракционом белых ночей, знала, что этот город больше, сложнее любых наших представлений о нем.

В особенно «зябкие дни», в минуты самого сильного душевного ненастья, она вспоминала слова бабушки Тани, которые та ей однажды сказала.

Маше тогда было семь лет, она шла вдоль Фонтанки из школы и несла домой тяжелую ношу — свою первую двойку. Настроение из-за двойки, из-за ссоры с одноклассницей было серое, как тот ноябрьский день, и это мрачное небо, противный накрапывающий дождь, грязная речка (и почему Таня ее так любит?!) только усиливали ее хандру и смутную обиду на город, на себя саму, на весь мир. На мосту у дома Машу ждала бабушка. Увидев угрюмое — мрачнее не бывает — Машино лицо, Таня встревожилась; а после, узнав о причинах внучкиной печали, кивнула на хмурое небо над Фонтанкой:

— Маруся, вон там, за тучами, солнце! Ты его не видишь, потому что небо затянуто, но оно там есть, просто поверь, что это так.

Однажды, в один из промозглых осенних вечеров, когда в существование солнца за пеленой серого морока, мог бы поверить только самый неисправимый оптимист, Маша приметила на одной из улочек вблизи Фонтанки симпатичную кофейню и зашла выпить кофе.

Внутри было тепло и уютно, негромко наигрывал джаз, симпатичный парень за стойкой варил кофе.

Услышав ее просьбу сварить кофе на его вкус, бармен расцвел:

— Я знаю, что вам нужно!

Так она открыла для себя «Экипаж», кофе «Черный капитан», Лешу Белкина и его замечательную команду. И еще одной точкой — любимым местом — на твоей карте города стало больше.

В один из вечеров Леша Белкин подсел к ней за столик со своей чашкой «Капитана». Чашка к чашке — задушевный разговор.

Узнав о том, что она вернулась в Петербург, прожив долгое время в Москве, Леша всплеснул руками:

— Но это же история Ники! Ника, придумавшая «Экипаж», тоже когда-то сбежала из Москвы!

— В поисках чего? — улыбнулась Маша.

— Себя, конечно!

В зеленых глазах Леши заплясали искорки ответной улыбки, и он притащил гостье самый вкусный с его точки зрения десерт от Мананы.

В иные вечера «Экипаж» становился для нее настоящим спасением, особенно, если непогода, особенно, если одиночество, и если ты живешь в этом городе, где нужно вырабатывать тепло, как вид энергии, и для себя, и для других.

В отличие от бармена Леши, предпочитавшего один единственный столик у окна всем другим, Маша любила менять столики в кофейне и выбирала место в зависимости от внутреннего состояния; в хорошем настроении она предпочитала расположиться в солнечной части зала, а с хандрой шла на «лунную» (разделить пространство «Экипажа» на две зоны было прекрасной идеей — дизайнер Белкин заслужил твердую пятерку).

Иногда за кофейным столиком и впрямь может уместиться целый мир. Сидишь себе и наблюдаешь, как там, за окнами, идет дождь, или падает снег, или как прогнавшее непогоду солнце золотит кроны деревьев; и как вновь по кругу снег, дождь, солнце сменяют друг друга. В жизни все так быстро меняется: сезоны, обстоятельства, эмоции, — используем все музыкальные регистры и лады, на то она и жизнь.

Хочешь — смотри в окно, а хочешь — поглядывай бесконечный сериал «Белкин и его команда», что не менее интересно, чем городские картинки за окнами «Экипажа». Маше нравилось наблюдать за тем, как кофейный амбассадор Леша варит кофе, как он общается с посетителями. Неизменно улыбчивый Белкин чем-то напоминал ее Митю — та же открытая улыбка, та же склонность шутить (порой неуклюже, но беззлобно). Леша был настолько органичен за своей барной стойкой, что, казалось, за ней он и родился.

В команде «Экипажа» вообще не задерживались случайные люди — здесь каждый, как в хорошем, слаженном оркестре играл свою партию. Маша с интересом наблюдала за гениальным кондитером Мананой, за серьезным, вдумчивым Никитой (когда в кофейне не было посетителей, будущий математик Никита писал в своей тетради математические формулы и задачи), за посетителями «Экипажа». Иногда за соседний столик садилась женщина-астролог и выстраивала в своем ноутбуке чертежи и схемы — астрологические карты, парады планет (для Маши это выглядело так же загадочно и непостижимо, как формулы математика Никиты); или рядом присаживались два уличных философа, яростно спорящих о смысле бытия, примирить которых мог только фирменный Лешин эспрессо. А вон за тем столиком на «солнечной стороне», часто пили кофе с миндальными пирожными юные студентки художественного училища. Девочка-дизайнер рисовала фасоны платьев, ее подружка, будущий художник-мозаичист, подбирала цвета для своей мозаики и раскладывала на столе кусочки смальты, а их приятель, рыжий парень-архитектор, рисовал дома будущего (он так и сказал своим спутницам: я придумываю дома будущего!).

А однажды в кофейне появилась девочка — забавная, симпатичная, своеобразная. В новой помощнице Леши Белкина, Теоне, с ее резкостью, искренностью в каждом жесте Маша узнала юную себя. Ту восемнадцатилетнюю девчонку, что прибежала сообщить маме о своем скоропалительном замужестве и прокричала с задором: «Я есть, мама!»

Маша украдкой наблюдала за тем, как забавно пикируются Леша с Теоной (ну что за прелесть!), подмечала, что девушка постоянно придумывает что-то новое: то повесит в «Экипаже» фотографии старого Петербурга, то навертит каких-то невероятных букетов, то заправит штору как-то по особенному. А есть, есть такие люди — к чему не прикоснутся, все оживет, заиграет; они умеют создавать красоту из ничего, на пустом месте, про таких говорят: воткнет палку в землю, и та расцветет. Вот эта девочка в красном берете была такая. Маше хотелось сделать для нее что-то хорошее — показать ей город, открыть ей его с разных сторон, и однажды весной она привела Теону на Семимостье. В тот майский вечер, на мосту, они вместе отпустили на волю свои желания, и те одуванчиковым, тополиным, снежным пухом полетели над городом. Ну пусть летят — прямо в руки тому, кто желания исполняет. Правда, исполнение желаний — дело небыстрое (иногда такое долгое, что мы их потом, когда они все-таки исполнятся, даже не сможем узнать).

Между тем время текло, отражалось в петербургских реках.

Машино время измерялось километрами пройденных с туристами улиц, тысячей рассказанных историй, литрами выпитого в «Экипаже» кофе, а с некоторых пор — страницами книги, которую она решила написать.

Как-то в один из тех дождливых осенних вечеров, что хотелось провести только в «Экипаже», к Маше за столик подсела Манана. Кондитер хотела узнать, понравились ли посетительнице ее каштановый парфэ и яблочный, присыпанный корицей штрудель. В итоге женщины проговорили целый вечер обо всем на свете — о десертах, пирогах, цветах, детях, о Петербурге, Грузии, о веселом и грустном, о нашей пестренькой, из лоскутов сшитой жизни.

Выслушав Машин рассказ о ее экскурсиях, Манана простодушно сказала:

— Как хорошо вы рассказываете, вот возьмите и напишите об этом!

— Что написать? — растерялась Маша.

— Книгу, разумеется! — подмигнула Манана.

Манана давно ушла, а Маша все думала над ее словами.

За окнами проплывали зонты прохожих, по кофейне ураганом, разнося посетителям кофе, летала улыбчивая Теона, а за стойкой пританцовывал Леша Белкин.

«А напишу-ка я книгу о своих любимых петербургских героинях!», — тихонько, про себя, сказала Маша; эти слова никто не услышал, только сидевшая на ее коленях кошка Лора согласно муркнула: «Да и напиши, почему бы не написать? Может, что-нибудь и получится!»

Из слов, из фраз, из пустоты, из воздуха добывать что-то теплое, живое, вырисовывать петербургскую историю самой чистой акварелью…

И еще одна чашка кофе, еще один день, еще одна смена сезонов.

А потом, в один ненастный ноябрьский день, жизнь в лице кудрявой девочки Теоны вдруг столкнула Машу — лоб в лоб — с ее прошлым.

Отправляясь на прогулку с Теоной и незнакомым мужчиной, чья собака опрокинула ее ноутбук, Маша и представить не могла, что судьба, петляя, поводив многими окольными путями, все-таки приведет ее к тому самому дому.

История за историей, квартал за кварталом, все ближе к Фонтанке — Маша хотела рассказать своим спутникам о войне, о блокаде, о своей семье.

И вдруг Теона — не иначе, петербургская магия в действии! — сказала, что она живет в этом доме.

Маша замерла, еще не веря, что это прямое попадание — в десятку.

— В какой квартире, Тея?

И услышав ответ девочки, кивнувшей на те самые окна: «Я живу на третьем этаже!», поняла, что, значит, бывает и так. И что теперь она вернулась в свой город окончательно

ГЛАВА 13

ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ВСЕГДА

Маша подошла к окну — теперь она видела Фонтанку, мост и свое прошлое с этой точки обзора, из квартиры, в которой прошло ее детство.

Повернувшись, она уловила обращенный на нее взгляд ее нового знакомого Павла.

Она, разумеется, видела его в «Экипаже» и до этого вечера (Павла сложно было не заметить из-за собаки), но знакомы они не были.

— Знаете, я не думала, что когда-нибудь смогу снова оказаться в этой квартире, — пояснила Маша.

Павел понимающе кивнул.

В комнату вошла Теона с подносом и чашками и пригласила гостей пить чай.

За чаем Маша поведала Теоне и Павлу свою историю.

«Так получилось, что у меня две семьи. Свешниковых и Щербатовых объединила война, трагедия и человеческое благородство. Моя бабушка Татьяна Николаевна Свешникова удочерила Веру Щербатову, потерявшую родителей во время войны. Вот так две семьи соединились…»

Ну а потом настала очередь Теоны рассказать о том, как она появилась в этой квартире. И свою историю Теона начала с самого, казавшегося ей важным начала.

— Дело в том, что я всегда любила красить стены! Еще в Тбилиси, в детстве, я ходила и красила все вокруг — дома, заборы, даже вот собачьи будки!

Маша вежливо кивнула — надо же, как интересно!

А Павел поспешил спрятать ироничную улыбку в уголках губ — он-то знал, какие ошеломительные новости вскоре (хотя если эта девчонка будет рассказывать все так обстоятельно — то получится не очень скоро) узнает Мария.

— Понимаете, если бы я не любила красить, то еще неизвестно, стала бы я делать здесь ремонт, или бы все так и осталось еще на сто лет! — тряхнула кудряшками Теона.

Маша снова вежливо кивнула, хотя и не очень понимала, при чем здесь Тбилиси, собачьи будки, и какой-то ремонт.

— Так вот про Тбилиси. Я там влюбилась, но как-то неправильно, так бывает, да? В том смысле, что это был не мой человек. Но тогда я этого не знала, и мне было так плохо, что нужно было сделать еще хуже! А хуже могло стать только в Петербурге, потому что мне казалось, что это ужасный город, просто филиал ада на земле. Ой, извините, я не хотела вас обидеть! Теперь-то я понимаю, что обязательно должна была сюда приехать. Ну вот я приехала, а тут Белкин… А Белкин это же… — Теона запнулась и покраснела. — Ну, он совершенно невозможный. Мне все время хотелось его ошпарить горячим кофе. Но вообще Белкин хороший. По-своему, — Теона еще сильнее покраснела.

Маша улыбнулась. За окном совсем стемнело, застучал дождик. Дремавшая под столом Бобби громко посапывала во сне.

— А потом я решила покрасить стены, просто чтобы что-то здесь изменить, — Теона резким галопом перескочила с опасной темы Белкина. — Но это оказался эффект бабочки, понимаете? Ты что-то делаешь, вообще ни о чем не подозревая, а твой поступок может отозваться на другом конце света или сработать во времени! Мы с Белкиным много раз об этом говорили. Кстати, Белкин сначала не хотел отдавать картину, но вы не подумайте плохого, потому что потом Леша со мной согласился. А уж, когда он прочел письмо, то понял, что я права.

— Какая картина, какое письмо? — удивилась Маша.

— Так вот я и веду к письму и картине, просто рассказываю все по порядку, — кивнула Теона. — А знаете, с первых дней в этой квартире я что-то такое почувствовала. Скажите, а когда вы здесь жили, у вас тоже было ощущение, что с этой квартирой что-то не так?

Маша вздохнула — она ничего не забыла. Скрип половиц, мелькнувшая в ночи тень, чей-то силуэт у окна, перевернутые страницы книги, ощущение, что тебе хотят что-то сказать, но ты не можешь понять и расслышать.

— С годами я поняла, что Петербург — странный город, — начала Маша, — в нем как будто живут два мира. Один — наш, обычный, понятный, с машинами, магазинами, центральным отоплением, горожанами, относительно стабильный и понятный. И есть другой мир — зазеркальный, теневой, ночной, потусторонний, про который мы ничего не знаем.

Маша замолчала: ну не будет же она сейчас рассказывать про существование в этом городе второго — параллельного мира, умерших, но не ушедших с этой земли, неприкаянных, неотмоленных людей, которым что-то мешает отсюда уйти? И что она верит в то, что порой помочь им уйти могут только живые.

Этот мир давал о себе знать; иногда в лабиринтах дворов слышались чьи-то слишком легкие, чтобы принадлежать живому человеку шаги, в водах петербургских рек отражались чьи-то тени, кто-то смеялся, плакал в старых зеркалах, и казалось таким вероятным, естественным даже, что ночью в Эрмитаже переговариваются экспонаты, а Медный всадник оживает и вновь преследует очередного бедного Евгения.

Ничего этого Маша рассказывать не стала (ей совсем не хотелось, чтобы ее сейчас приняли за городскую сумасшедшую); она лишь улыбнулась — да, эта квартира всегда была странной. Все старые петербургские квартиры в этом похожи.

Теона понимающе кивнула (чего-чего, а загадок в вашем чудесатом, как сказала бы одна героиня, королевстве хватает) и продолжила, как терпеливый паучок, неспешно плести свой обстоятельный рассказ.

Продираясь через перипетии этой долгой, запутанной во времени, объединяющей судьбы многих людей истории, Теона, наконец, все-таки добралась до главного и, словно во второй раз, раскрыла тот самый тайник и вновь извлекла на свет крест, зеркало, картину и старые тайны. Теперь уже для Марии.

…Если живешь в Петербурге, где все пронизано русской литературой, неизбежно воспринимаешь город как единый сложный текст, как некую книгу; проходя вдоль канала Грибоедова, невольно думаешь о том, что здесь же когда-то шел Раскольников, что вот в этом доме в новогоднюю, случившуюся сто с лишним лет назад ночь, открылось кабаре «Бродячая собака», а из того окна смотрела на сад твоя любимая поэтесса, и все это живо и близко — вчера, сегодня, всегда.

И однажды ты сама оказываешься внутри некой книги и ощущаешь себя героиней запутанного, невероятного, населенного множеством персонажей романа.

После рассказа Теоны Маша надолго замолчала. Найти осмысленные фразы за внутренним натиском мыслей и чувств было сложно; наконец, растерянно, едва ли не по-детски, она выдохнула:

— А разве так бывает?

Теона замахала руками — вот-вот, и мне до сих пор не верится!

И только Павел невозмутимо пожал плечами — уж он-то, видевший в своей антикварной лавке всякое, знал, что в этом городе еще найдут (сколько их лежит сокрытыми!) множество кладов, и случатся другие невероятные происшествия.

Письмо Ксении дрожало в Машиных руках, как живое. В этой комнате, помнящей прежних хозяев, спустя много лет вновь звучал тихий женский голос.

«И знаешь, Коля, несмотря ни на что, я верю, что смертью все не кончается и что мы обязательно встретимся».

— Выходит, что Ксения перед смертью спрятала это письмо в тайник, надеясь, что ее муж вернется и прочтет его, — Маша положила пожелтевшие от времени листки бумаги на стол. — Я слышала от бабушки Тани, что ее отец, Николай Свешников, приезжал в Ленинград той страшной зимой дважды, но прочел ли он это письмо, теперь уже никто не узнает. Я, впрочем, думаю, что прочел, пусть даже не тогда, и не в блокадном Ленинграде, и не в этой жизни. Потому что я тоже верю в то, что смертью все не кончается.

Она встала, подошла к стене, в которой виднелось то самое углубление, и коснулась его, словно протянула руку Ольге и Ксении.

Старые часы в гостиной пробили полночь. Пора было расходиться.

Маша с Павлом простились с Теоной и вышли на улицу.

Маша вдохнула морозный воздух — надо бы успокоиться. Ноябрьская ночь холодом и ветром охладила ее горячее лицо, чуть остудила голову.

Остановившись у моста и посмотрев на свои окна, в которых горел свет, она улыбнулась — ей было приятно знать, что в их с Таней квартире живет именно Теона.

Маша перевела взгляд на своего молчаливого спутника.

Весь вечер, пока она разговаривала с Теоной, Павел молчал. Маша оценила его деликатность и подумала, что с человеком, умеющим так молчать, захочется поговорить о чем-то важном.

— Позвольте, я вас провожу? — предложил Павел.

— Я бы очень хотела увидеть картину, — не выдержала Маша. — Но сейчас ночь, и я понимаю, что моя просьба звучит невежливо.

Он кивнул, как будто ждал этих слов:

— Ну что вы, я буду только рад сделать это сейчас. Идемте.

Мягкий, похожий на лунный или на сияние сотен тысяч светлячков, свет плыл по комнате. Картиной старого мастера можно было бы освещать дорогу путникам, используя ее как маяк или факел. И даже здесь, в пространстве антикварного магазинчика, наполненного разными удивительными вещами и другими картинами, она выделялась. Стоявшая на столике перед Машей картина, подобно небольшому солнцу или луне, источала волшебное свечение.

Маша не сводила с нее глаз. Незнакомка на полотне все стояла у окна, вглядывалась в пустоту, ждала кого-то.

—. Знаете, я никогда не забуду тот день, когда ко мне пришла эта забавная пара, — начал Павел, — девочка в красном берете и парень-бармен, и как они, переругиваясь и споря, вручили мне свои сокровища. Сложно представить двух более разных людей, чем эти двое. Они созданы друг для друга и отчаянно влюблены.

Маша вздохнула:

— Если бы не Тея и Леша, мы бы ничего не узнали, если бы я когда-то не зашла в «Экипаж», если бы ребята не обратились к вам за помощью… Как много «если» должно было сложиться, чтобы эта картина сейчас стояла перед нами.

— У всякой картины, как и у человека, своя судьба; вот и эта блуждала в веках, меняла владельцев и, наверное, сотни раз могла погибнуть, однако же уцелела. А знаете, — Павел улыбнулся, — мне кажется, что если эта женщина повернется к нам, у нее будет ваше лицо.

Он заварил чай, разлил его по чашкам.

Вот еще одно из тысяч «если» — наверное, они с Павлом так бы и прожили в одном городе, не зная друг друга, если бы однажды его собака не потянула Машин ноутбук за провод или какая-то мойра — за волшебную нить судьбы.

В этом городе так много кофеен, домов и очень много одиноких людей, в жизни которых не случилась та самая — главная встреча.

…Павел показывал Маше вещи из своей антикварной коллекции: ритуальные маски, картины, монеты, книги. Звучали названия стран, эпох, культур — о каждом предмете Павел мог рассказать целую лекцию.

Маше нравилось его слушать, ей вообще все в нем нравилось — его эрудиция, необычная внешность, манера одеваться, забранные в самурайский пучок, чуть тронутые сединой на висках волосы. А больше всего ей нравились те совпадения в общих интересах и взглядах на жизнь, которые они оба с очевидной радостью теперь открывали: любовь к городу, книгам, музыке. Даже удивительно, сколь многое может объединять двух очень взрослых мужчину и женщину, проживших совершенно разные жизни: привычка гулять в дождь, пить крепкий кофе, иметь пристрастие к джазу, стихам, белому цвету и к собакам, да, к собакам.

Услышав, что говорят о ее сородичах, Бобби мгновенно проснулась и навострила уши-локаторы.

— Всю жизнь люблю собак, — Павел погладил ушастую питомицу, — мне вообще кажется, что собаки — это лучшие люди. Жаль только, что век собачий не долог. У этой корги были предшественницы, собаки той же породы, и все дожили у меня до старости. Эта уже — Бобби-третья.

Маша улыбнулась — вероятно, ее встреча с хозяином рыжей лисицы Бобби, с этим хранителем времени, умеющим слышать старые вещи, разговаривать с ними, была предопределена, и в эту ночь их не случайно развернуло друг к другу каким-то волшебным ветром (может быть, тем самым солнечным?)

— Кстати, что теперь будет с картиной? — Павел бросил на нее испытующий взгляд. — Получается, что вы — наследница семьи Ларичевых, значит, картина принадлежит вам.

— Пусть ее судьбу решают Теона и Леша, мне кажется, это будет справедливо. В конце концов, они нашли клад.

По какой-то легкой, пробежавшей по его лицу улыбке она поняла, что он доволен ее ответом.

Ночь, хоть и казалась бесконечной, все-таки вытолкнула их в холодное утро.

Когда рассвело, Маша с Павлом вышли на улицу и по спящему еще, пустому городу прошли до набережной.

— Снова Фонтанка, словно все пути ведут к ней, и какая же она длинная, а что там еще за ее поворотами?! — вздохнула Маша и поежилась от холода (вчера она где-то обронила перчатку, и та рука, что была без перчатки, теперь озябла).

Павел молча положил ее руку в карман своего пальто — я отогрею.

И этот мужской жест был так естественен, что она не стала возражать и руки не отняла.

— День сегодня будет хмурым. В Петербурге опять какой-то злой крокодил проглотил солнце, — пошутила Маша.

— Но солнце-то все равно там за тучами есть, никуда не делось, — улыбнулся Павел.

Маша внимательно — а вот это последнее удивительное совпадение стало решающим! — посмотрела на своего спутника.

И это последнее совпадение перевесит твои сомнения, разочарования, страх снова кому-то довериться, распахнуть сердце нараспашку, твою боязнь всей душой разлететься навстречу другому человеку; и ты разрешишь себе поверить в то, что все еще будет и для тебя. Конечно, будет. А как же иначе?!

Потому что надежда как постоянное состояние, как направляющая стрела нашей жизни неизменна, как эта река.

И даже думать теперь не хочу, что мы бы не встретились. Должны были встретиться, конечно. Мы так похожи — мы оба знаем про солнце, что сияет над городом даже в самый серый день.

Фонтанка была затянута серым пологом, таким плотным, что, кажется, ни один солнечный луч не мог через него просочится, но на самом деле над Фонтанкой, Невой, Петербургом стояло ослепительное солнце и освещало и согревало город, даже будучи невидимым. И пусть со стороны картина казалась исключительно депрессивной (небо и река сливались в одно серое полотно, накрапывал дождик), но Маша с Павлом, эти два петербургских жителя, знали, что солнце есть, даже если ты его не видишь.

Рука Павла коснулась ее руки, пальцы переплелись. Вечная формула любви — в тот самый час, в том самом месте, тот самый человек.

Павел взглянул на часы и вдруг сказал:

— Могу я пригласить вас на чашку кофе в «Экипаж»?

Стоявший за стойкой Никита улыбнулся им — сегодня они были первыми посетителями.

Пустая кофейня, день начинается, и в него можно вписать что-то по-настоящему важное.

Эти две утренних чашки кофе, выпитых за столиком у окна в полном молчании, объединяли их теперь больше, чем иных людей долгие годы, прожитые вместе.

— Вы умеете гадать на кофейной гуще? — спросил Павел.

Маша пожала плечами:

— А если бы умела, то, что бы вы хотели услышать?

— Что мы будем жить долго и счастливо, не расставаясь. И если даже умрем, то с минимальным разрывом во времени. И что у нас будет много счастливых дней, и Бобби-четвертая.

Он улыбался, но был при этом серьезен.

Маша покрутила пустую чашку в руках, поглядела на донышко — где там узреть это загадочное будущее?

— Пусть так все и будет, не имею ничего против. И насчет Бобби-четвертой тоже. Только пусть третья подольше побудет с нами.

Она не знала, что случится дальше, как будут развиваться их отношения с Павлом, но у нее была странная уверенность в том, что встреча, произошедшая при таких удивительных обстоятельствах, непременно обернется чем-то большим и значительным, что этот город не обманет и что теперь все будет хорошо.

С той ночи или, вернее сказать, с того утра они с Павлом стали встречаться.

Непостижимо, удивительно — Маше казалось, что она давно забыла «любовное настроение», но вот теперь что-то оживало, волновалось, расцветало в ее душе в эту совсем не весеннюю пору. Она, однако, не спешила броситься в омут чувств, ей нравился этот период недосказанности, замершей нежности, и ей казалось важным еще немного подождать, чтобы понять, что на этот раз она не ошиблась.

Павел не торопил ее, спокойно ждал. Он вообще давал ей свободу, их зарождающиеся отношения не душили, в них был тот необходимый воздух, которого не хватало в ее первом браке.

С Павлом она могла оставаться собой — с годами выяснилось, что это важно.

Эти чувства были мягкими, как свет пробивающегося через зелень листвы солнца, как тот прекрасный свет, которым с нами прощается уходящий летний день.

А потом серый ненастный ноябрь, заполненный внутренним солнечным светом, обернулся декабрем и снегом, обрушившимся на город в ночь, когда Маша с Теоной и Линой отмечали день рождения Теоны.

Кофейня «Экипаж»

Конец декабря

Декабрьские ночи длинные — сколько старых историй и тайн можно еще припомнить, сколько серебряных писем из прошлого принесет ветер. Но даже эта ночь на исходе года, с ее долгим снегом, должна была закончиться. Свечи догорали, и настоящее заявляло о себе — его не отменить, а где-то там, за снегом, уже родилось будущее.

Рыжей лисой в свете фонарей мелькнула тень Бобби, и в кофейню вошел Павел.

— Наверное, пора расходиться? — улыбнулась Маша. — Мы с Павлом проводим Теону до дома.

— Подождите, есть еще кое-что важное, — Теона протянула Маше картину. — Возьмите, она принадлежит вам. Мы с Белкиным так решили.

У Маши как-то вдруг перехватило горло, и стало трудно дышать.

— И крест, и зеркало тоже, — неловко добавила Теона.

Маша коснулась рукой старого зеркала и вложила его в руку Теоны:

— Мне бы хотелось, чтобы у тебя что-то осталось на память об Ольге и Сергее. Тем более что свою роль это зеркало уже сыграло и, как знать, может, еще сыграет. Пусть оно останется у вас с Лешей.

Последний тост за именинницу: «Будь самой счастливой, Тея!»; погасить свечи, попрощаться с незнакомкой на картине…

Когда они вышли на улицу, откуда-то из метели возник верный рыцарь Лины Данила и взял Лину за руку.

Лина улыбнулась подругам на прощание, и они с Данилой ушли в свой снег. А Павел с Марией повели Теону на Фонтанку.

Когда дошли до моста, Теона кивнула на свой дом — ну, тут уж я сама дойду!

Маша дождалась, когда девушка поднялась в квартиру, и в ее окнах зажегся свет; теперь можно было и ей идти домой, вернее, ехать на другой конец города.

— Пойдем ко мне? — предложил Павел. — А то еще немного и Бобби превратится в сугроб.

Маша посмотрела на его лицо, освещенное светом фонарей — серьезный, обращенный на нее взгляд, снег на волосах и на воротнике пальто.

До сих пор она еще не была у Павла дома — только в его антикварном салоне, и это приглашение значило что-то особенное.

— Предлагаю горячий чай, себя и свою собаку в придачу, — в присущей ему манере, полушутя, сказал Павел.

Она кивнула — ну кто откажется от горячего чая в такую метель?

Перед тем, как уйти, она еще раз посмотрела на свои окна. Сколько раз в детстве она видела оттуда, как снег засыпает реку и как на окне появляются морозные узоры. «Таня, смотри, эти узоры как перышки ангела, а те как птичьи следы! Таня, а мы пойдем завтра на каток?»

Маша сжала в руках картину — своеобразное послание ей от ее любимых мертвецов, их уверение в том, что они, наши незримые ангелы, всегда рядом, хранят, оберегают, направляют нас; и подтверждение того, что зачастую нас водят долгими окольными путями (иные — длиною в жизнь), но потом обязательно приводят к тому самому порогу, к тому самому человеку, а главное, к тому себе, каким ты становишься после этих странствий.

Она стояла у старого моста, все у той же переправы, так много значившей в жизни ее семьи; какое странное перекрестье судеб, и это окно в ночи — как привет из прошлого, из ее детства.

Как долго тебя не было, Маша…

И кто-то в ночи прошептал: как долго тебя не было — Оля, Ксюта, Таня… Но вот теперь ты здесь.

На самом деле мы всегда возвращаемся, кто-то в реальности, кто-то в мечтах, в снах, кто-то за чертой земного.

ГЛАВА 14

ПРОЩЕНИЕ — ПРОЩАНИЕ

Под поцелуем замирают жилка, изгиб бедра, ресницы; ни одной впадинки, выемки на теле, которую обошли поцелуями (щедрость — хорошее правило любовников).

Cнег так и шел всю ночь — неторопливый, тихий; он совсем не хотел мешать чьей-то любви.

Кровать в комнате Павла располагалась против окна, и иногда Маша смотрела в него на падающие хлопья и на картину, стоящую на широченном, похожем на стол, подоконнике. Под утро, когда снег чуть успокоился, Маша встала, подошла к окну. Из-за того, что картина была прислонена к оконной раме, создавался удивительный оптический эффект, словно бы за окном, изображенном художником, открывалось еще одно — уже в современный Петербург, в сегодняшний день; и теперь незнакомка на картине видела чуть больше — заснеженную петербургскую улицу, фонари, старый дом с модерновыми маскаронами на фасаде.

— Картина принадлежит этому городу. Мы должны поступить так, как поступили бы Ольга и Ксения, и передать ее в музей. — Маша обернулась к Павлу. — Ты поможешь мне все устроить? Правда, я передам ее с одним условием.

Павел подошел и обнял ее:

— Я знал, что ты так решишь, и считаю, что это правильно. И я, кажется, догадываюсь, о каком условии ты говоришь.

— Так мы сможем сохранить их имена и память о них, — улыбнулась Маша.

Он коснулся губами ее волос:

— Останься со мной навсегда. Пожалуйста…

Она вздохнула — ей не нужны были ни романтика, ни малиновые мелодрамы, ни обещания золотых гор, ее интересовал только один вопрос.

— Я смогу с тобой стареть?

Его поцелуй — то самое «да», просьба довериться, запечатать сомнения, прежние разочарования и выбросить их в Фонтанку.

Утром они оделись и, как супружеская пара со стажем, вместе пошли выгуливать собаку. Пройдя по заснеженной улице, они свернули на соседнюю и остановились перед кофейней.

«Экипаж» только что открылся; с улицы было видно, как Никита раскладывает свежую выпечку, готовит к запуску источник вечной энергии — кофемашину. Маша с собакой остались ждать у входа, а Павел вошел в кофейню. Увидев Павла, Никита расплылся в улыбке: сварить друзьям с утра кофе — верная примета, что день будет хорошим. Так говорил Леха Белкин, а уж он-то про кофе все знает.

Пока Никита варил «Капитана», в кофейню вошел еще один ранний посетитель. Данила с утра пораньше пришел за теплыми рогаликами и «Черным капитаном» для Лины. Поздоровавшись с Павлом, помахав Маше, Данила подхватил пакет и, утопая в снегу, помчался к своему дому (Лина сейчас проснется, и горячий кофе придется кстати!).

Павел вышел из кофейни. Маша придержала рванувшую к хозяину Бобби за поводок.

— А вы отлично смотритесь вместе! — улыбнулся Павел. — Так ты станешь ее хозяйкой?

Маша рассмеялась:

— Так ты все-таки делаешь мне предложение?

— Да, — кивнул Павел. — И если ты согласна, давай прямо сейчас за это выпьем. Наверное, в таких случаях полагается выпить шампанское или что-то изысканное, но у нас будет кофе в картонных стаканчиках из «Экипажа».

Они чокнулись стаканчиками — за нас! Чин-чин, и будем здоровы и великодушны. Все остальное уж как-нибудь устроится.

Теона вошла в квартиру, помахала Марии и Павлу из окна. Снег кружил в свете фонарей, засыпал Фонтанку белой крупой; в метели Бобби превратилась в снежную собачку — то ли рыжая, то ли белая. Павел с Марией постояли еще немного и пошли вдоль набережной. Теоне было приятно, что они уходят вместе.

Теона забралась с ногами на диван в гостиной, укуталась пледом; несмотря на поздний час и усталость, спать ей не хотелось. Зеркало, подарок Марии, она поставила на стол; там же, на столе, лежало письмо Ники и единственная фотография Ольги Ларичевой, которую Нике удалось найти в архивах.

Впервые увидев фотографию Ольги, Теона подумала, что где-то уже видела это лицо и поняла, что женщина на фотографии чем-то похожа на женщину на портрете, висевшем в гостиной. Но ведь портрет, судя по всему, принадлежал авторству современного художника, и, стало быть, вряд ли на картине могла быть изображена Ольга Ларичева, покинувшая Россию в двадцатые годы прошлого века. Откуда в квартире появился портрет, кто его нарисовал и кто на нем изображен — оставалось загадкой. И вот уж эту загадку Теона разгадать не смогла и отправила ее в доверху наполненную копилку с петербургскими тайнами (мало ли загадок, легенд и невероятных историй знал этот город?). Манана, впрочем, обмолвилась, будто прежний хозяин квартиры упоминал о том, что якобы до него здесь недолгое время жил какой-то художник, который и оставил портрет другому жильцу, при этом рассказав, что изображенная на картине женщина однажды привиделась ему во сне. Но так ли это было на самом деле, или художник, по слухам, имевший обыкновение стимулировать творческий процесс алкоголем, попросту перебрал с источником вдохновения (и то сказать — в условиях петербургского климата, да под водку, и не такое почудится!), — никто уже не узнает. Теона вопросительно посмотрела на портрет дамы, висевший на стене — незнакомка по-прежнему была загадочна, но теперь не казалась такой строгой. Если раньше ее взгляд казался Теоне испытующим и надменным: еще посмотрим, барышня, как мы с вами уживемся! то теперь в ее взгляде было какое-то новое выражение, может быть, теплота?

Теоне очень хотелось прямо сейчас позвонить Белкину в больницу, чтобы рассказать о сегодняшних событиях, но звонить было поздно, Леша под больничным одеялом наверняка досматривал сто пятидесятый сон.

Тихая ночь висела над городом, за окном все белело от снега.

Надо бы поспать, отдохнуть. Теона выключила свет, положила голову на подушку. Она стала проваливаться в сонную дрему, но вскоре очнулась от резкого звука. Ветер так сильно ударил в оконную раму, что неплотно прикрытая форточка с шумом приоткрылась; ворвавшийся в комнату ветер подхватил лежащую на столе фотографию.

Теона вскочила, кинулась поднимать фотографию, и в который раз ее глаза задержались на лице Ольги. Удивительно красивое, выразительное лицо этой женщины, вероятно, всегда притягивало многочисленные взгляды — тут ангелы потрудились, изящной кистью кропотливо выписывали по белому фарфору кожи тончайшие черты женщины из разряда лихих красавиц, что рождаются и другим, и себе на погибель. Но лицо Ольги привлекало не только красотой, в нем была какая-то загадка, и грусть, словно эта женщина знала о том, что когда-нибудь печаль станет ее сестрой.

Теона бережно положила фотографию Ольги на стол и вдруг заметила, что в стоявшем рядом серебряном зеркале отразилась и промелькнула тень.

Нет, Теона не испугалась, не отвела глаз, а посмотрела в зеркало и — на один легчайший миг — встретилась с кем-то глазами, увидела чью-то улыбку. В ту же секунду старое зеркало вновь покрылось туманом — патиной времени, и Зазеркалье закрылось.

Что-то подсказало Теоне, что нужно подойти к окну. Выглянув в белую ночь, она увидела на набережной против моста женскую тень. Незнакомка обернулась — из-за снега лица не различить — помахала Теоне рукой и пропала в метели, теперь уже ушла навсегда

Теона зажгла лампу; в комнате было тихо, в воздухе чуть горчил знакомый запах гвоздики.

Она подошла к столику, на котором сидели ее куклы и улыбнулась: ну, конечно, их опять поменяли местами, и шляпку Нино кто-то поправил на другой манер (а так действительно выглядит лучше!); словно бы какая-то нежная рука коснулась этих кукол на прощание, в последний раз.

Теона погасила лампу и провалилась в глубокий сон.

Утром, когда Теона проснулась, первым, что она увидела, был все тот же снегопад за окнами, а первым, о чем она подумала, стало желание вписать в этот снежный, белый, как пустая страница, день, что-то важное. Прошлой ночью Мария сказала фразу, запавшую Теоне глубоко в душу. Мария сказала, что если человек умер, но на земле остаются люди, которые за него просят, значит, ничто не потеряно, и для него все еще можно исправить.

Наскоро собравшись, Теона вышла из дома.

Еще вчера город был другим — истомившимся в ожидании зимы, бесснежным и неприкаянным, и вот в одну ночь он переменился: словно некий волшебник, который любил красить так же, как любила это занятие девочка Теона, огромной кистью выкрасил серебром улицы, набережные, площади и маленькой, самой изящной и тоненькой кисточкой выбелил скульптуру ангела на крыше соседнего дома.

Выйдя из дома в это утро, Теона попала в зиму. Снегу всем горожанам было по пояс, а маленькой Теоне — по горлышко, того и гляди накроет с головой. А снегопад и не думал стихать, словно бы на Крайнем Севере что-то сломалось, и северяне решили открыть в Петербурге свой филиал. Колючий снег колол лицо, глаза, и Теона плотнее обернула шарф вокруг шеи.

Прошлое лето, Павловск с его зноем, цветами, казались теперь чем-то невероятным. То лето скрылось где-то в парках, махнуло зеленым хвостом.

А ведь, казалось, еще совсем недавно они с Лешей дурачились на смешной лавочке, летели на велосипедах по парковым дорожкам, запускали воздушный фонарик, не верили дуре-кукушке, провожали это счастливейшее (ну признайся себе, Тея!) лето.

От июля до первой зимней метели случилось столько событий и переживаний — хватит на целую жизнь. И как только Теона вспомнила о Леше, на ее раскрасневшемся от мороза лице загорелась улыбка. Она шла и всем улыбалась, а старые дома здоровались с ней: «Привет, девушка! Вот ты и стала своей».

По Фонтанке, вдоль канала Грибоедова, да свернуть на Крюков канал (петербургские реки и каналы переплетены так же, как судьбы) — она дошла до Коломны. Вот Семимостье, в небе сияют купола (как же прекрасно это золото на голубом!) Никольского собора, и ни души вокруг. Наверное, вот так же сто лет назад здесь падал снег, время так же опускалось белой крупкой в реку и застывало, чтобы потом, когда-нибудь в марте обернуться весенней водой и заструиться, ускориться, разгоняя весну.

Теона вошла в собор, поставила свечу за всех, кого унес с земли солнечный ветер, и попросила даровать прощение и покой той, кто в этом так нуждался.

В соборе стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивает пламя свечей, лампад, и свет этого пламени — Истинный Свет, Свет от Света, Свет Христов, чистейший Свет надежды, веры, любви, той самой, которая всегда больше, заполнял все пространство.

Прежде чем уйти из Коломны, она еще немного постояла на мосту, посмотрела на сиротливых, нахохлившихся уток и вздохнула: а до весны-то еще ох как долго!

Да, по какому-то небесному радио сегодня передали, что ожидается долгая — на целую вечность — зима и что этот белый от снега канал, как и Нева с Фонтанкой, скоро схватится льдом. И все, кто стал «своими» в этом городе, знали, что надо будет расталкивать льды, растапливать город своим теплом, чтобы дожить до весны.

Спустившись с моста, Теона подошла к дому Леши, взглянула на его окна и с мгновенно подступившей нежностью призналась то ли Белкину, то ли себе самой: «Лешка, как мне тебя не хватает!»

Наперегонки с метелью Теона побежала к Леше в больницу.

Проснувшись утром, Лина увидела, что Данилы нет, и почувствовала детский, животный ужас. Она набросила на себя рубашку Данилы, подскочила к окну и распахнула шторы. На миг ее ослепило белым светом, а потом она увидела, что у «Экипажа» стоит Мария, а рядом с ней играет в снегу радостная Бобби. И сразу от сердца отлегло — разве может быть что-то плохое, когда идет снег, твои друзья гуляют с собакой, в кофейне варят кофе и когда ты теперь так счастлива?

В тот же миг она увидела выходящего из «Экипажа» Данилу.

Лина загадала, что если сейчас Данила скажет, то — самое главное — у них все будет хорошо, окончательно, бесповоротно, и никто никогда отменить это не сможет.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Данила.

— Ты почему без шарфа? — тихо спросила Лина. — На улице такой снег, простынешь…

— Да я вышел всего на пять минут, вот кофе принес. Будем завтракать?

Лина смотрела на него — ждала…

— Давай после завтрака поедем оформлять документы на Лёньку? — предложил Данила.

Лина улыбнулась: что загадала — сбылось. Она подошла и уткнулась лицом в его старую куртку.

Данила не понял серьезности момента, потряс пакетом:

— Твои любимые рогалики еще горячие, а кофе остывает. Ты пей прямо сейчас!

Нет, Теона была неправа, предположив, что Леша в эту ночь досыпает свой сладкий сто пятидесятый сон; ему совсем не спалось. Он бродил по больничному коридору неприкаянным призраком — то застынет у одного окна, то прилипнет к другому.

—Ух ты, снежище какой! — бормотал Леша. — Ну дела!

На самом деле он, конечно, отчаянно тосковал в своем больничном заключении, и чувствовал себя здесь как заброшенный на необитаемый остров Робинзон Крузо. Только у Робинзона на острове были другие климатические условия, а Лешин остров оказался северным — вон как метет!

Его главной болью, что болела внутри куда больше, чем заживающее ранение, были теперь переживания о Теоне. Он все время думал, как она, чем сейчас занята, что там еще взбредет в ее бедовую голову; беспокоился, не забудет ли она его за это время или, того хуже, не соберется ли вернуться в эту свою Грузию. Мысль о том, что Теона действительно может напялить свой красный берет, сесть в самолет — и поминай как звали, приводила его в ужас. Потому что если она уедет, он навсегда, на всю жизнь, слышишь, Тея, останется на этом холодном, как собачий нос, Робинзоновом острове.

Леша так разволновался, что запнулся в коридоре о хозяйственную тележку и уронил стоявшую на ней железную кастрюлю на пол.

Привлеченная диким грохотом, разбудившим все отделение, из процедурного кабинета выглянула сонная медсестра и проворчала:

— Белкин, иди спать. Шляешься тут, как тень отца Гамлета, пугаешь других больных. Не спится тебе — сейчас укол сонного поставлю.

Леша обреченно побрел в палату.

Он еще долго ворочался на кровати и уснул только под утро. И приснился ему прекрасный, лучше не бывает, сон: будто бы он стоит за своей стойкой в «Экипаже», а кофеварка у него огромная — величиной с корабль! И вот он варит-варит кофе, кофейная река вытекает на улицу, по ней на лодках плывут люди, а река эта впадает в Фонтанку, ну чудеса!

— Белкин, как вы себя чувствуете? — раздалось вдруг с соседней лодки.

Леша блаженно улыбнулся и сказал:

— Хорошо-о-о…

Последнее «о-о-о» он прохрипел, просыпаясь.

Открыв глаза, Леша увидел склонившегося над ним лечащего врача. Мгновенно включившись в реальность и вновь почувствовав себя заброшенным Робинзоном, Леша схватил доктора за руку и жарко зашептал:

— Пожалуйста, выпишите меня, я вас очень прошу, мне, правда, надо!

— Возможно, через пару дней мы вернемся к этому разговору, — пообещал доктор.

— Мне надо сейчас, — взмолился Леша, — понимаете, там без меня все может сломаться! «Экипаж» к праздникам не подготовят, а главное, она может уехать!

— Да кто «она»? — не понял доктор.

— Да есть там одна, дурная, — отмахнулся Леша, — выпишите, а?

Белкин, не мигая, смотрел на врача, словно бы речь сейчас шла о его жизни и смерти — так осужденный просит о пощаде.

Врач нахмурился:

— Завтра сделаем контрольный рентген, посмотрим кровь, и если все будет нормально, то через пару дней…

Леша схватился за голову — еще ждать, сколько можно ждать!

Обход закончился, в отделении воцарилась обычная смертная скука.

Леша глянул на себя в зеркало — рожа, которую он там встретил, наверное, ни у кого не вызывала желания общаться с ее обладателем. Видок у него сейчас, конечно, закачаешься — худой, небритый, всклокоченный. Неужели когда-то он старался быть модным, отчаянно следил за собой? А, плевать, на свете есть вещи и поважнее внешности и прикида.

Леша подошел к окну, поглядел на белый (в прямом смысле, белый от снега) свет с такой тоской, словно бы он смотрел на волю из-за решетки.

Мне нужно на волю — много дел, понимаете, у меня там много дел. Мне надо увидеть Тею и… покончить, наконец, с этим детским садом. Хватит подтрунивать над ней, скрывать любовь за иронией и шуточками из страха быть отвергнутым, ненужным, из страха услышать ее презрительный смех. Надо просто сказать ей, как сильно он ее любит, как она ему дорога, не сомневаясь и не боясь.

Он взял в руки телефон, чтобы позвонить Теоне прямо сейчас, но тот разрядился, да и не говорят такие вещи по телефону. Леша вдруг рассердился сам на себя.

— Да ну к хренам собачьим! — выпалил он излюбленную фразу деда Василия Белкина, а потом кинул в рюкзак разрядившийся телефон, блокнот с оленями и кофейный справочник.

Я домой, домой!

На прощание он нацарапал записку, в которой написал, что добровольно уходит из больницы, отказываясь от лечения, и что лечащий доктор ни в чем не виноват. Леша оставил записку на посту медсестры, спустился вниз, проскользнул мимо сердитой старушки в приемном покое, взглянувшей на него с подозрением, и сбежал из больницы.

Выйдя за больничную ограду, он с наслаждением втянул морозный воздух. Какое же это счастье — выйти на свободу, задышать полной грудью: я живой, живой! и зачерпнуть снег в ладони, протереть им горячее лицо, остудить.

А теперь можно идти домой. И Леша пошел в «Экипаж».

ГЛАВА 15

АНГЕЛ В ОКНЕ

Теона кричала под окнами Лешиной палаты, однако Белкин не показывался. Она несколько раз позвонила ему на мобильный телефон, но связи не было.

«Да что с ним такое?!» — забеспокоилась Теона. Она еще покричала, но и сейчас никто не подошел к окну. Ей стало не по себе: «Лешка, ну, где же ты?» А вдруг у него случилось осложнение, и Белкин того… отчалил с концами? Она метнулась к приемному покою. До времени посещений оставалось полчаса, и дверь была закрыта. Теона отчаянно в нее заколотилась и закричала, чтобы ей открыли.

Наконец дверь приоткрылась, и недовольная старушка спросила:

— Чего орешь, заполошная?

— Белкин где? — еще громче закричала Теона, уже совершенно не владея собой.

Старушка поморщилась:

— Мелкий такой, шебутной? Ушел он.

— Куда ушел? — обомлела Теона.

Дежурная пожала плечами:

— Ушел и все. Нет его. И не ори. Сбежал твой Белкин, выписки не дождался, приличный человек разве так сделает? Еще проверить надо — не стащил ли чего! Полотенец после таких потом не досчитаешься. Один вон недавно графин свистнул, ну не гад ли?

Теона развернулась и нырнула обратно в метель.

Она неслась по улицам, как ракета, на бегу обдумывая план действий — сейчас в «Экипаж» к Манане с Никитой, найти Данилу, сказать им, что Леша пропал, и начнем его искать.

Теона влетела в «Экипаж», словно за ней по пятам неслась стая разбойников. В кофейне в этот час было многолюдно и шумно; Никита сновал между столиками, разнося напитки, Манана гордо несла поднос со свежей, прямо из печи, выпечкой, а за барной стойкой, как за штурвалом, стоял усталый, немного потрепанный в дальнем плавании капитан Леша Белкин и варил кофе.

Теона уже собиралась крикнуть Никите, что надо бежать на поиски Белкина, но вдруг увидела Лешу и замерла. Бледный, осунувшийся Леша поднял голову и встретился с ней глазами.

Она судорожно вздохнула, села за столик Ники у окна и заплакала. Какой же ты дурак, Белкин, я так испугалась…

Леша подошел, опустился перед ней на колени и прижался лицом к ее коленям.

Теона, уже не плача, а улыбаясь, гладила его волосы.

В кофейне вдруг стало тихо-тихо, стихли разговоры и даже музыка; все молчали, боясь помешать.

В этой абсолютной тишине было разве что слышно, как вьется кофейный дымок.

Детский дом полным составом ушел в актовый зал на новогоднюю елку. Только Лёня сидел один в своей комнате и механически, без особых эмоций и интереса, катал паровоз, подаренный Линой. Впрочем, это занятие ему быстро наскучило, и, забросив игрушечную железную дорогу, Лёня подошел к окну, из которого хорошо просматривался двор. За окном валил снег, и дворник с угрюмым лицом махал лопатой (если и есть кто-то, кто не любит снег, то это, понятно, дворники). Лицо у Лёни тоже было угрюмое — с самого утра он ждал, что за ним придут Данила с Линой и заберут его домой. Данила ведь обещал, что Новый год они встретят дома, все вместе, а до Нового года остается, как сказала воспитательница, несколько дней.

На самом деле он и вчера их ждал — полночи проторчал у окна; вроде знал, что уж ночью-то никто не придет, но тут дело такое — все понимаешь, но стоишь у окна и стоишь, словно тебя приклеили.

И вот сегодня с утра он опять на своем посту, как дежурный по снегу.

Из актового зала доносились музыка и смех; одиночество, как льдинка, кололо Лёню. Он вдруг заметил, что на подмогу к угрюмому дворнику пришел второй — тоже угрюмый (но зато теперь их было двое — вдвоем-то все веселее, и лопатами они теперь махали бодрее), что на ветке против окна сидело две вороны, а у детдомовского крылечка расположились два местных кота — черно-белый и бело-черный. Все были по парам, а он вот один.

Лёня продолжил развивать этот логический ряд — льдинка уколола сильнее: у Лины теперь есть Данила, а у Данилы — Лина, у отца — водка, и только у него никого нет, есть разве что паровоз, который едет по кругу.

В комнату заглянула директриса:

— Лёня, ты бы шел к ребятам, там Дед Мороз подарки раздает!

— Да ну нафиг, — Лёня упрямо мотнул головой.

Оторвать его от окна было невозможно — разве что силком увести.

— Лёня, ну в чем смысл-то? — расстроилась директриса. — Если ты кого-то ждешь, то ждать можно и там, в зале, со всеми.

Лёня пожал плечами: как в чем? Он страшно боялся пропустить Лину с Данилой. Вот они придут, а его нет — он, как дурак, побежал за подарками от Деда Мороза! — и что тогда? Все же рухнет, сломается: Новый год дома, семья, жизнь. Значит, надо стоять, караулить.

— Ясно, — вздохнула директриса и ушла.

Снегу насыпало еще больше, и во двор вышел отработавший утренник Дед Мороз. Он стянул шапку, бороду и пошел к припаркованной неподалеку машине. Вид у него был усталый и похмельный — вот он тоже был один (хоть бы какую-то завалящую снегурку к нему приставили, но нет — ни оленей, ни Снегурочки, все сам, все сам).

«Ну точно ненастоящий!» — подметил Лёня.

Фальшивый Дед Мороз сел в машину и уехал.

Лёня вздохнул — тоска была лютая, льдинка в сердце разрасталась до размеров сугроба. Не придут они. Зря ты поверил…

И в этот миг он увидел, как по двору идут Данила с Линой.

По пути домой они заехали в парк. Данила в этот день взял с собой камеру и долго снимал Лину с Лёней. Потом он передал камеру Лёне и предложил ему фотографировать снег с разных ракурсов.

— А зачем? — не понял Лёня. — Он же все равно одинаковый, белый и белый!

— Так ведь и белый цвет имеет много оттенков и может быть молочным, серебристым, зеленоватым и бог весть каким еще, — улыбнулся Данила. — Недаром северные народы различают так много оттенков белого! Как-нибудь возьму тебя на Крайний Север, и ты увидишь, как снег зависит от времени дня, теней, освещения и как он сам подсвечивает пространство.

Лина тоже смотрела на снег (а ведь и впрямь, он разный — и сиреневый, и розовый, и ослепительно голубой — настоящая снежная акварель!), потом перевела взгляд на своих мужиков и улыбнулась. Высокий Данила рядом с маленьким Лёней казался еще выше. Лёнька глядел на Данилу, задрав голову — сейчас шапка свалится! — с таким обожанием и так внимательно его слушал, словно боялся пропустить даже одно слово.

— Был такой замечательный художник, который все время рисовал иней, — рассказывал Данила, — перед тем, как начать рисовать, он ложился в снежную траншею и смотрел, как падает свет, подмечал мельчайшие детали — освещение, игру цвета, и только потом рисовал; поэтому на всех его картинах снег живой и разный.

Лёня о чем-то надолго задумался.

Лина слепила снежок и запустила им в Данилу. Получилось неожиданно метко и очень коварно — снаряд попал Даниле в грудь. Данила тоже ответил коварством — подтолкнул Лину в сугроб, и она упала. Сам он, конечно же, тут же упал рядом и обнял ее. Глаза в глаза — перекрестный огонь, губы к губам — этот снег такой жаркий!

Лёня снисходительно улыбнулся:

— Ой, опять вы со своей любовью! Ну ладно, ладно, я же не против. Пойду на горке кататься!

Лёня схватил ватрушку для катания и умчался.

Из-за сосен выглянуло солнце, и снег мгновенно засиял, раскалился золотом.

— Какой прекрасный, чистый, будто промытый день, — вздохнула Лина, — специально для радости.

Данила кивнул и добавил еще один снимок Лины в сегодняшнюю галерею снежных фотографий.

Взявшись за руки, они пошли к горке за Лёней, однако обнаружили там только его ватрушку. Ветер разнес по всему лесу Лёнькино имя, которое то вместе, то поочередно кричали растерявшиеся Данила с Линой, и быстро доставил ответ. Из ближайшей к горке ямы или траншеи раздалось Лёнькино бормотание. Замерзший Лёня лежал в траншее — отрабатывал тактику художника, о которой рассказывал Данила.

Когда Данила выволок его наружу, Лёня радостно сообщил:

— А я видел! Снег и серый, и голубой, и розовый, как радуга, правда же, Данила?

Лина посмотрела на Данилу:

— Ну мы с тобой горе-родители! Он ведь у нас заболеет!

Она обернулась к Лёне:

— Придется отпаивать тебя чем-то горячим!

— Чур, не молоком! — сморщился Лёня.

— Ладно, молоко отменяется, — согласилась Лина. — Любишь пить горячий шоколад?

Лёня покачал головой:

— Да ну ерунда какая, шоколад надо кусать. А как это — пить?

Лина с Данилой переглянулись — нам срочно нужно это исправить. Едем в «Экипаж».

Лёня с любопытством смотрел по сторонам — в этой кофейне все было так необычно: на стенах фотографии, с потолка свисает большая луна, а вон там солнце, и окна огромные, в такие-то весь город увидишь.

— Из этого окна видны наши, твои окна, — Данила показал Лёне дом напротив. — Выбирай любой столик!

Лёня тут же выбрал столик с видом на свои окна.

Данила с Линой познакомили его со своими друзьями. Лёне понравились и Теона с Лешей, и Никита, но больше всего ему понравилась женщина по имени Манана. Причем у них сразу возникла взаимная симпатия.

Увидев Лёню, Манана засияла:

— Какой хороший парень, правда, немного худой, но это дело поправимое!

И она тут же взялась исправлять ситуацию — умчалась на кухню, вернулась с подносом размером с футбольное поле: ешь, детка!

Лёня довольно улыбнулся. Манана напоминала ему добрую печку из сказки; как раз вчера воспитательница им читала книгу, в которой говорящая печка угощала одну девчонку вкусными пирожками; сказочная печка на книжной иллюстрации была такая же пышная и улыбчивая, как эта женщина.

Пока Лёня выбирал между пирогами и пирожными, Леша Белкин принес ему чашку горячего шоколада и специальный бокал с безалкогольным глинтвейном.

— Пробуйте, молодой человек!

Лёня аж хрюкнул от восторга — ему определенно здесь нравилось; и он был очень доволен, что это прекрасное во всех отношениях место находится так близко — ну только дорогу перебежать! — от его дома.

Возможно, что будь Лёня постарше, он бы подивился таким удивительным качелям жизни, тому, что в один день мир для тебя может так измениться, и что от унылого утра до волшебного вечера, от печали до надежды — всего ничего, рукой подать; но маленький Лёня ни о чем таком не задумывался, а простодушно радовался происходящему.

Невесть откуда появилась пестрая кошка, прыгнула ему на колени, замурчала. Лёня замер, боясь ее вспугнуть, и осторожно погладил бархатную шерсть зверька. Так тут еще и кошки водятся?

На подоконниках и столиках горели свечи, покачивались декоративная луна и солнце, пахло сладостями и хвоей.

Лёня шепнул Лине, что здесь пахнет праздником и Новым годом.

Декабрь заканчивался грандиозным снегопадом. С самого утра тридцать первого зарядил снег, и Никита уже несколько раз выходил чистить крыльцо «Экипажа».

В этот последний декабрьский день в кофейне царила суета. С утра за сладостями к новогоднему столу потянулась вереница посетителей. Теона с Лешей и Никитой, а в особенности Манана (в предновогодние дни она сбивалась с ног, выполняя персональные заказы на торты и выпечку) порядком устали, но это была та приятная усталость, которую обычно испытываешь от любимого дела.

Теона с удовольствием вручала покупателям новогодние подарки от кофейни: имбирное печенье, набор разноцветных фруктовых пирожных или нежнейших безе — и обязательно предлагала каждому гостю достать из коробки записку с персональным новогодним предсказанием и пожеланием. Стоит ли говорить, что предсказания в коробке, на которой с необычайно важным видом сидела пеструшка Лора, были исключительно оптимистическими и добрыми (не зря же Теона полночи старалась, с любовью их сочиняя и выписывая?!)

Для своих любимых сладкоежек Манана на Новый год испекла пирог «Двенадцатой ночи».

— Этот пирог для вас с Лешей, — Манана поставила перед Теоной большое блюдо. — Может, все-таки поедете на Новый год к нам в Павловск?

Теона улыбнулась — их с Лешей приглашали к себе в гости и Лина с Данилой, и Мария с Павлом, но им хотелось этот первый совместный Новый год встретить вдвоем, в «Экипаже».

Манана кивнула: тогда встретимся завтра, мы приедем к вам всей семьей! и снова вернулась к своему сладкому конвейеру.

В то время как Никита обслуживал гостей в зале, Теона подписывала заказанные на дом пироги и торты, перевязывала их лентами и с тревогой поглядывала на окна, потому что Белкин, не предупредив ее, куда-то отлучился. Она переживала за него — после больницы Леша еще не успел окрепнуть, хотя и шел на поправку семимильными шагами.

Когда Теона упаковывала очередной торт, дверь в кофейню приоткрылась, и в «Экипаж» вошла елка (впечатление создавалось именно такое, будто настоящая лесная елка решила прийти в «Экипаж» — выпить кофе, отведать пирожных). Но переступив через порог, эта слишком высокая и пышная елка вдруг замедлилась; несмотря на отчаянные усилия маленького Леши, подталкивавшего ее с улицы, елка, как репка, прочно застряла в дверях. Когда двери раскрыли настежь, елка протиснулась и теперь уже полностью оказалась в кофейне. Леша вкатился в «Экипаж» следом за ней.

— Ой, а зачем нам такая большая? У нас даже игрушек нет! — растерялась Теона, но, увидев, как доволен и горд Леша, махнула рукой. — Ничего, что-нибудь придумаем!

Она взяла ножницы, стала вырезать из бумаги ангелов — еще один, еще, и — полетели! И вот уже вся елка была украшена кружевными, воздушными ангелами.

Теона вешала на ветку последнего ангела, когда в кофейню вошли Павел с Марией, разумеется, в сопровождении Бобби.

Несмотря на занятость, Теона ненадолго присела к Павлу с Марией за столик, чтобы сообщить главные новости. Собственно, самой главной новостью было ее застенчивое признание в том, что…

— А я переезжаю жить к Леше, — Теона покраснела в цвет своего берета, — если честно, я уже к нему переехала.

Мария с Павлом едва заметно, деликатно улыбнулись.

— Вы же понимаете, за Белкиным нужен глаз да глаз, — Теона перевела взгляд на барную стойку, где Леша делал коктейль весьма симпатичной блондинке.

— Мы понимаем, — кивнула Мария.

Теона продолжала сверлить Лешу глазами маленького ревнивого дракончика. Леша уловил ее энергетические пассы и ответил ей таким взглядом, полным нежности и любви, что дракончик успокоился и мгновенно вновь обернулся милой кудрявой девушкой.

— Ах да, самое главное, — спохватилась Теона. — Тетя Манана сказала, что раз я переехала к Леше, квартира на Фонтанке будет выставлена на продажу! — Она вопросительно и немного виновато взглянула на Марию. — Я знаю, как тебе дорога эта квартира!

— Я тоже знаю, как она ей дорога, — улыбнулся Павел. — Думаю, мы решим этот вопрос. Если кто-то и должен туда вернуться, то это ты, Маша. Тогда круг замкнется, и это будет правильно.

Он накрыл ее руку своей ладонью.

Мария промолчала, но это было красноречивое молчание согласия, говорившее куда больше любых слов.

Вручив друзьям коробку с пирогом «Двенадцатой ночи», Теона пригласила их прийти завтра в «Экипаж», чтобы отметить первый день Нового года. Что может быть лучше — открыть календарь с друзьями?!

К вечеру в кофейне стало спокойнее, люди уже расходились по домам, чтобы закончить последние новогодние приготовления. Уехала Манана, ушел Никита, и Леша с Теоной остались одни.

Когда «Экипаж» совсем опустел, Леша сказал, что хочет позвонить Нике — поздравить ее с праздниками. Странное дело — никакой ревности Теона теперь не испытывала, напротив, она сердечно попросила Лешу поздравить Нику и от нее тоже.

Когда Леша ушел разговаривать с Никой, Теона позвонила в Тбилиси. Она рассказала Софико с Михаилом про петербургские снегопады и пригласила друзей приехать в этот снежный, удивительный город. А потом она набрала номер родителей, пообещала им в скором времени приехать домой и познакомить их с одним замечательным парнем.

«Он всему Тбилиси сварит петербургский кофе! Мой Белкин вам понравится, вот увидите! Какой он? Ну-у-у-у… Он настоящий герой. С виду обычный парень, но я-то знаю…»

Она закончила разговор и представила, как покажет Леше родной город — невиданной красоты горы, сады, горбатые улочки, крыши.

Дверь распахнулась, и появился Леша — бледный, щуплый, взлохмаченные волосы, какой-то новый свитер с оленями.

— Классный свитер, да? Манана подарила, говорит, похож на мой блокнот, — пояснил Леша, ударив себя в грудь, прямо в башку центрального оленя.

Теона кивнула — да, хороший.

Ну что поделать, с героями вообще такая история — они не всегда одеты в доспехи (случается, что и в свитер с оленями), не всегда вооружены мечом, не всегда обладают исполинской мощью и высоким ростом, и в них далеко не всегда можно сразу узнать героя. Но принцесса сумеет разглядеть и понять главное!

— Да, кстати, на этой неделе, в детском доме, где жил Лёня, тебя будут ждать с кукольным спектаклем! — как бы между делом сообщил замаскировавшийся под обычного парня, герой Леша. — Я подумал, что тебе ведь надо как-то… приближать мечту.

Теона улыбнулась — она знала, что это Леша договорился с детским домом, знала, почему он так сделал, и знала, что он поддержит ее решение — пойти учиться на режиссера кукольного театра.

Звякнул колокольчик, и в «Экипаж» вошла старая знакомая — дама-астролог. Леша с Теоной уставились на нее во все глаза; она сегодня выглядела совершенно иначе, нежели всегда: распущенные волосы, яркий макияж, длинное кожаное пальто. В новом облике она напоминала роковую женщину, пиратку и звезду рок-н-ролла одновременно.

— Последний кофе в этом году, молодые люди, — сказала дама.

— Как всегда — коретто и малиновые трюфели? — подмигнул Леша.

Астролог покачала головой:

— Пожалуй, сегодня хочется чего-то необычного.

Леша подумал с минуту и предложил:

— А хотите, я сварю вам чумовой кофе? Я добавлю в «Капитана» корицу, перец, мускатный орех, кардамон, первоклассную ваниль и немного пиратского рома?

— Валяйте, — согласилась дама.

Она не села за столик, а осталась пить кофе с барменами за стойкой.

— А что это с вами сегодня? — поинтересовался Леша. — Вы как будто сами на себя не похожи.

Дама улыбнулась:

— Надо меняться каждый день, и обязательно — каждый год. Любая женщина это знает.

Теона поспешила согласиться:

— Правильно! Я тоже так делаю — если сегодня носила красный берет, завтра надену Лешкину серую кепку!

Дама прислушалась к звучавшему из динамика Бобу Дилану, певшему «Еще одна чашка кофе», и подхватила мотив неожиданно красивым, хрипловатым голосом. Удивительно — астролог из Петербурга вполне могла выступать с Диланом на одной сцене.

— Еще одна чашка кофе на дорогу… — повторила она, когда песня смолкла, — а дорога-то нам всем предстоит дальняя.

— Так что там звезды? — не вытерпел Леша и задал свой извечный вопрос.

— Опасны и непредсказуемы, как всегда, — усмехнулась дама. — Скажу вам по секрету — на самом деле, все зависит от нас с вами. Ну, почти все.

Она поставила чашку:

— Спасибо, это был очень хороший кофе.

Дама-астролог стала последней гостьей «Экипажа» в этот вечер.

Теона посмотрела в окно — уже стемнело, пора было закрывать кофейню.

Последний час старого года сыпал минутами, снегом; декабрь прощался — вы уж не поминайте лихом, простимся на доброй ноте.

Что-то такое про Новый год как про особенный праздник, когда стираются границы между мирами и души мертвых приходят проведать нас, живых, Теона уже понимала. Да, ушедшие хотят, чтобы их вспомнили; а мы, что ж — вспомним, мы ведь всем обязаны им.

Она зажгла свечу, и чтобы подсветить кому-то дорогу, поставила ее на окно.

Леша достал припасенный фейерверк и предложил выйти на улицу, чтобы запустить салют. Они вышли в снежную ночь, остановились напротив кофейни. Леша эффектно рванул запал, намереваясь поразить Теону россыпью сложносочиненных салютов — э-ге-гей, сейчас мы разбудим этот сонный город!

Раздался жалкий издыхающий звук, что-то вспыхнуло, как тусклая, сломавшаяся лампочка, и безнадежно погибло.

Теона расхохоталась — у Леши был огорченный и довольно нелепый вид.

Он сокрушенно развел руками:

— Хотел произвести на тебя впечатление!

Теона поцеловала его в длинные, девичьи ресницы:

— Мой дорогой, невозможный Белкин, ты произвел на меня неизгладимое впечатление в самый первый день нашей встречи, и чтобы ты теперь не вытворял, то оглушительное, громадное, первое впечатление теперь уже не изменит.

— Тогда ладно, — успокоился Леша.

На улице было тихо — все, наверное, уже сидели дома под елками.

Гигантская снежинка повисла на волосах Теоны как символ нашего мира, в котором все связано, где маленькое крепится к большим лучам, соединяясь друг с другом, образуя единый сложный фрактал.

Снег, фонари и самый большой фонарь — луна — подсвечивали тихое, замершее пространство.

Парень с девушкой целовались под снегом, забыв обо всем на свете. Все это уже было когда-то, повторяется, и, даст бог, случится еще не раз — и снег, и любовь, и нежность.

Еще немного снежных секунд, и вот уже в конце переулка показался мальчик январь.

Вернуться с мороза на свой старый, любимый корабль в теплый, уютный «Экипаж» было особенно приятно.

Леша придвинул елку едва не вплотную к своему обожаемому столику возле окна; получилось, что они с Теоной сидели теперь как будто за столиком, а как будто и в смолистом, колдовском лесу; поставил на стол два бокала — бывают ситуации, когда кофе (тсс, надеюсь нас никто не слышит!) можно заменить шампанским.

Ну вот, корабль готов отплыть в будущее, что там у нас на часах?

Теона взглянула на часы, перевела взгляд на сидевшую на подоконнике Лору и вдруг увидела в окне Данилы и Лины маленькую, прильнувшую к окну фигуру.

Теона с Лешей обрадовались, вскочили и стали махать Лёне руками. А он смеялся и махал им в ответ.

ЭПИЛОГ

Эрмитаж

Наши дни

И пришел другой март, тоже ненастный, переменчивый, с гомоном птиц, со слегка взбудораженными женщинами (вновь птицы и женщины первыми чувствовали приближение весны); и уже вовсю потянулись к солнцу подснежники, и по какому-то небесному радио, по секрету, сегодня передали, что на Фонтанке ожидается солнечный ветер.

В один серый мартовский день Теона с Лешей пришли в Эрмитаж, где их уже ждал Павел.

Дворцовые анфилады, эпохи, страны, герои, артефакты — этот огромный музей, сердце Петербурга, был городом в городе (впору заблудиться!), но Павел, как настоящий хранитель времени, чувствовал себя здесь уверенно. Он вел Теону с Лешей по ослепительным галереям и парадным залам (может быть, чересчур пышным с точки зрения смущенных девочки в красном берете и парня в свитере с оленями) и вдруг остановился перед одной закрытой дверью.

— Хотите проведать свою знакомую? — улыбнулся Павел.

Теона, не видевшая картину с того декабрьского вечера, когда передала ее Марии, призналась, что очень бы хотела поговорить с ней. Вот это «поговорить» прозвучало, может, и странно, но Павел серьезно кивнул, как будто прекрасно понимал, о чем идет речь.

— Выставку только готовят к открытию, но вам можно ее увидеть, — он открыл дверь, — идемте.

Они вошли в небольшой зал, где на стене висел плакат с названием выставки «История одной картины» и одно, столь хорошо знакомое Теоне и Леше полотно.

Теона тихо поздоровалась с незнакомкой. Картина по-прежнему источала волшебное, почти осязаемое свечение.

— Полотна старых голландских мастеров будто сотканы из света, — задумчиво сказал Павел, — того самого, который вспыхивает в момент рождения ребенка и который остается, несмотря ни на что, даже после смерти. Того света, что пронизывает мир.

Он вышел из зала, оставив Лешу с Теоной наедине.

Теона обратила внимание на табличку, расположенную рядом с картиной, и прочла надпись на ней:

«Картина „Незнакомка у окна“ была передана в дар Эрмитажу Ольгой и Ксенией Ларичевыми».

Хрустальные слезы чистейшей благодарности и печали потекли по щекам девочки в красном берете, словно бы весь свет мира сейчас ослепил ее.

Тот самый — свет на картине старого голландского мастера, свет отражающегося в Фонтанке солнца и тот ослепительный свет белого снега, на который падает умирающий человек.

Свет заливал зал, рассеивался во все стороны и плыл по земле, освещая все так, чтобы встретившиеся после долгой разлуки люди могли узнать друг друга.

Опубликовано Telegram-каналом «Цокольный этаж», на котором есть книги. Ищущий да обрящет!

Не забудьте наградить автора донатом. Копейка рубль бережет:

https://litnet.com/book/eshche-odna-chashka-kofe-b351841