В пионеры всех принимают одинаково. Собирают в актовом или спортивном зале, реже в классе, рекреации или на школьном дворе, выводят перед линейкой и заставляют, держа приготовленный галстук на выставленном перед животом левом предплечье, хором декламировать давно выученное наизусть: «Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…»

В «Пионер» принимали очень по-разному и не всех. Точнее, почти никого и не приняли. И вообще все было не так, как говорили. Совсем не так – по-дурацки, неожиданно, странно. Тем обиднее было уезжать, толком не распробовав эту странность.

Но не приехать, наверное, было бы еще обиднее.

Антона, можно сказать, сняли с парашютной вышки. Он все-таки договорился с братьями Васильчуками из старшего отряда, который уже вовсю прыгал. Братья обещали, что прикроют и отвлекут Гафурыча, а Антон за это пригонит молодняк на субботник. За субботник надо было очистить двор, захламленный так, будто звено бомбардировщиков лет пять тренировалось в прицельном бомбометании с помощью переполненных мусорных урн. Но Антон убрал бы весь двор и в одиночку, а потом подмел бы и протер водой с хозяйственным мылом каждый кусок разбитого асфальта и каждую квелую травинку. Если бы удалось прыгнуть.

Не удалось. Дед Марлен, старый да слепой, умудрился заметить, когда Антон спешно, но почти беззвучно добрался только до второй промежуточной площадки. Дед Марлен дунул в свисток. Пронзительная трель прибила Антона к перилам. Через пару секунд во двор выскочил Гафурыч. За его спиной мелькнули и исчезли от греха Васильчуки.

– Сползай быстро, – скомандовал Гафурыч.

Антон, помедлив, сполз, сунул руки в карманы и замер у перил.

Вот и прыгнул. Прочь от клуба.

Может, простит?

– Яхонтов, подойди, – сказал Гафурыч.

Не простит.

Антон, нахмурившись, чтоб не разреветься, подошел, поддерживая прихваченную ремнем к поясу и уже ненужную полупудовую гирю.

– Тебе сколько лет? – спросил Гафурыч.

Как будто не знал.

Антон дернул плечом, но все-таки ответил как положено:

– Тринадцать через два месяца, Марат Гафурович.

– А на вышку со скольки лезть можно?

– С пятнадцати. Но я же умею…

– А что мне будет, если ты зависнешь, или ногу сломаешь, или просто кто-то стукнет?

Посадят, хотел сказать Антон, но не сказал, а набычился, чтобы не были видны потекшие все-таки горячие слезы.

Гафурыч вздохнул. Антон съежился. Сейчас скажет: «Сам все понимаешь, отчислен».

– Мне в тюрьму пойти нетрудно, как говорится, не зарекаюсь. А вот если ты покалечишься или…

Он сказал что-то непонятное и, вздохнув, продолжил:

– Мы тут дорогу в небо протаптываем, а ты в землю норовишь. Башкой вниз. Что вот с тобой делать, не отпускать теперь, что ли?

Антон переступил с ноги на ногу, перехватил совсем потяжелевшую гирю, чтобы не давила на бедро, и сипло спросил:

– Куда не отпускать?

– Да отстегни ты ее, – сказал Гафурыч. – Мне днем позвонили, спрашивали, можно ли тебя на сборы выдернуть – ну не тебя, а лучшего в клубе до комсомольского возраста. Всесоюзные, «Пионер». Новые какие-то. Я тебя назвал, думал завтра обрадовать – мы же попрощались уже. А ты, оказывается, гирьку тырить побежал.

Антон дрожал от напряжения, вцепившись в гирю и боясь шмыгнуть, хлюпнуть или шевельнуться – и пропустить негромкое слово. Гафурыч задумчиво продолжил:

– И теперь даже не знаю. Выгнать тебя? Так я же тебя уже рекомендовал, на сборы все равно поехать можешь. Отзывать рекомендацию? Ну несолидно как-то. А в клубе тебя оставить – так ты на сборах набедокуришь, весь клуб подведешь.

Антон прокашлялся, поднял мокрые глаза и твердо сказал:

– Я не подведу, Марат Гафурович.

Гафурыч непонятно смотрел на него. Вздохнул и сказал:

– Гирю верни уже в спортзал, надорвешься же. Завтра с братьями-акробатьями этими двор убираешь. Чтобы сверкал. А на субботник еще что-нибудь придумаем.

Гафурыч придумал, конечно. Антон долго не верил, что это всерьез. Что он прощен. Что он правда поедет на сборы авиалюбителей и, может, все-таки прыгнет с парашютом. Если повезет – даже не с вышки, а с самолета. А потом поедет на специальную смену в Артек. Он не верил даже сейчас, когда автобус, длинно заскрипев, остановился посреди двора, расчерканного тенями от высоких незнакомых деревьев, и невысокий усатый дядька, встречавший всех в аэропорту, скомандовал:

– Выходим и собираемся на плацу.

Сергей вскочил, подхватил чемодан и рванул к дверям первым. Надоело ему сидеть рядом с пучеглазым малым, впрямь очень малым, который не только занял место у окна, так еще и разговор толком поддержать не мог: «да», «ну» и «ага» на все попытки пообщаться.

Впрочем, Сергей не то чтобы выворачивался в своих попытках наизнанку. Он смог бы, конечно, разговорить и глухонемого, причем на любую тему, которую требовали момент и повестка. Опыт был – но на фига? Сергей честно заслужил эти сборы и ради левых чуваков мог уже не париться.

Он старательно оттрубил два года в клубе интернациональной дружбы и полтора – в кружке юных космонавтов, научился здороваться на двадцати языках, помнил генсеков и вождей всех дружественных партий, участвовал в идиотских викторинах и соревнованиях, очных и заочных, под эгидой «Пионерской правды» и «Техники – молодежи», клеил из ватмана дебильные объемные модели ракет с фотонным двигателем, отправил сотню писем неизвестным сверстникам в ГДР, Никарагуа и во Вьетнаме, еще десять – Рейгану против программы СОИ и за освобождение Леонарда Пелтиера, два – Индире Ганди. И даже поревел немного, когда ее убили. Пора, как батя говорит, пожинать плоды – поучаствовать во всесоюзных сборах, отобраться в Артек, попасть в парадный отряд юных космонавтов и, может, даже съездить за границу. Юра из горкома комсомола так и сказал, не скрывая зависти: в космос, конечно, не отправят, а вот в Румынию и Болгарию – запросто. А если повезет, то и в капстрану – Финляндию или даже Францию, к нашему другу Кретьену.

Но пока вокруг были наши друзья-кретины, один из которых сунулся к двери из первого ряда и чуть не свалил Сергея с ног.

Сергей успел ухватиться за спинку кресла и не слетел вниз по ступенькам «икаруса», хоть и больно стукнулся голенью о край. Кретин, на которого он налетел, тоже из автобуса не выпал, а жаль: плюхнулся обратно в кресло. Еще ускорения ему добавил угол Сергеева чемодана. Сильно и не совсем нечаянно.

«Куда ты лезешь!» – чуть не рявкнул Сергей в ответ на неизбежное «Куда ты прешь!». Но кретин, слишком коротко стриженный и фигово одетый, впрямь, что ли, дебил из спецшколы, этого не сказал. Он молча потер ушибленное место, поставил на пустое кресло мешок самого бичеганского вида и указал Сергею глазами на ступеньки. Спускайся, мол, если торопишься.

– Смотреть надо, – буркнул все-таки Сергей и неторопливо, чтобы не подвернулись ноги, одна из которых болела, а другая подрагивала – мог ведь и позвоночник сломать, кабы грохнулся, – вышел из душноватого салона в свет, тепло и многослойные запахи.

Олег, оглянувшись, убедился, что больше из глубины салона никто не вылетает: все выдергивают чемоданы и сумки, со смешками уступая друг другу дорогу. Он снова подхватил рюкзак и вышел наружу. Чемоданов дома не было. Мама предлагала купить новый, подлизывалась, но Олег сказал, что не надо. Пусть себе купит, если надо со Стасиком своим или еще каким ухажером на море ехать. А Олег возьмет рюкзак, с которым всегда отправлялся на соревнования. Старый, выцветший, затасканный по экспедициям. Таким от дяди Вити и достался, но не подвел ни разу. Этот рюкзак прошел тайгу, пустыни и океаны. Может, и до супертреков доведет. Олег его выстирал, подшил, поменял шнуровку и сказал, что для бурлака самое то.

Бурлаком его звали все, и Олег не обижался, а носил кличку как почетное звание уже второй месяц.

В ростовский полуфинал соревнований на призы «Пионерки» Олег попал с трудом. С осени мотор чихал, сбивался с ритма, а на районных просто не завелся. Новые движки тренеру Руслану Ахметовичу обещали уже третий год, а старые он перебирал чуть ли не ежедневно. Иногда это помогало. Мотор с карта Олега после третьей переборки и смены масла на супер-пупер-экспортное, выменянное Русланом Ахметовичем у парней с экспериментального участка завода имени Шерипова на что-то явно очень ценное – что именно, тренер так и не сказал, – успокоился и вел себя почти идеально. Результаты по году у Олега были стабильно хорошими, на отборах по городу и республике он был в призах, один раз даже разделил первое-второе с самим Чагаевым – и, если бы был фотофиниш, может, и первым оказался бы. Но фотофиниша не было, конечно. Ни на их автодроме, ни на взрослых трассах в Грозном, ни по всей Чечено-Ингушетии. Его и в Ростове не было. И слава богу: только фотки с финиша Олегу не хватало.

Правила Олег сдал легко, на фигурном вождении пришел третьим – мог бы вторым, но побоялся сжечь движок, который разок чуть сбился с такта. Руслан Ахметович Олега похвалил, весь вечер возился с движком, влил остатки масла из помятой канистры, и мотор запел, как молодой.

Кольцевые Олег выигрывал просто разгромно, расцепил Чагаева и Славнюка, пытавшихся работать непроницаемой парой, обалденным маневром – втопил как будто по внешней полосе, Славнюк рванул перекрывать, а Олег дернулся влево, на перегазовке тормознул, юзом улетел вправо, заставив стопануться Славнюка и тут же – едва не бортанувшего его Чагаева, – и под слышные даже сквозь шлем и грохот пульса аплодисменты на том же ускорении обошел по внутреннему радиусу Тоома.

На предпоследний поворот Олег вышел с отрывом в почти полкруга. А на последнем движок зазвенел, оглушительно чихнул, выбросил клуб черного дыма и умер. Олег как-то сразу, заледеневшими сердцем, животом и корнем языка понял, что это навсегда. Несколько бесконечно долгих секунд он, вцепившись в руль, бережно выводил онемевший карт на обочину, где никому не помешает, а потом, пока инерция не погасла, выскочил, пристроился к корме, сгорбился, вцепился в задний отбойник и как мог быстро рванул вперед, толкая семидесятикилограммовую машину перед собой.

Это было запрещено правилами: пилот заглохшего карта должен ждать помощи, не выходя из машины и не создавая помех для остальных. Но Олег сделал все, чтобы не создавать помех, а на дисквалификацию ему было плевать. Все равно на этом моторе ему больше не ездить, а нового он явно не дождется. Олег уже дождался того, о чем мечтал два года, – участия во всесоюзном чемпионате. Сниматься с него было глупо – да и поздно. Надо финишировать.

Карт шуршал колесами по бетону довольно шустро, к счастью не рыская в стороны. Олегу удавалось почти что бежать, и перетяжка со словом «Финиш» болталась совсем рядом, казалось прямо перед запотевшими сразу очками.

Но машины были, конечно, быстрее.

Тоом проревел мимо тут же, Славнюк проскочил через пару секунд, а Чагаев явно сбросил скорость, наверное собираясь спросить, все ли с Олегом нормально. Олег, не отвлекаясь, на секунду отцепил руку от стальной трубы отбойника и показал Тимуру, чтобы летел дальше, – и тот притопил. А сзади нарастал шум остальных машин.

Не успею, понял Олег, наддавая. Не успею, убедился он, выдыхая со стоном от натуги, боли в бедрах и коленях и треска в спине. Не успею, почти смирился он, пытаясь не реветь. И обнаружил, что перетяжка «Финиш» уже над ним и за ним.

Он финишировал четвертым.

Олег остановился, выпрямился и постоял, слегка качаясь и с трудом вдыхая сквозь грохот и рев сердца, пролетающих мимо картов и, кажется, аплодисментов. Он стянул перчатки и наконец стащил очки с мокрого лица, утерся подолом рубашки, стыдливо покосившись на трибуны, которые орали и хлопали, зачем-то глядя на него, и потолкал карт к техплощадке.

Там его, бессмысленно копающегося в движке, в котором ни фига не разбирался – Олег его слышал и понимал, но только живой и звучащий, а очень тяжелый ребристый набор хитро сочлененных металлических штучек был просто набором тяжелых штучек, – и нашел Руслан Ахметович. Он подошел, постоял рядом и сказал:

– Я этого тебе не говорил, понял? Но ты молодец. Мужчина. Горжусь. Больше так не делай.

Олег горько ухмыльнулся и щелкнул жалом отвертки по воздухозаборнику. Не сделаю, конечно. Негде и не с чем больше.

– Вот такой, сами видите, – сказал Руслан Ахметович. – Молчун. Упертый.

Он всерьез считал Олега молчуном, но сейчас говорил не с обычной досадой, а с незнакомой гордостью. Тренер, оказывается, был не один, а с лысоватым дядькой в летнем костюме. Тот сказал:

– Здравствуй, Олег. Меня зовут Константин Петрович.

И протянул руку. Олег отложил отвертку и показал, что ладонь черная и в масле. Лысый серьезно ждал, не убирая руку. Олег, хмыкнув про себя, пожал ее. Лысый улыбнулся и сказал:

– Принято решение создать гоночную команду олимпийского резерва «Пионер» с базой во всесоюзном пионерском лагере. Хочешь туда?

Артек, сразу понял Олег. Но это был не Артек. Совсем не Артек.

– Ой колхо-оз, – протянула Юля, осмотревшись.

Громкости она не убавляла. Зачем? Обманули – получайте возмущение.

Юля выскакивала из вонючего автобуса, надеясь, что вид из окна искажался ограниченностью панорамы и немытым стеклом. В автобусе, в самолете, в поезде она задыхалась в ожидании. Сборы «Пионер» Юля представила себе в ярких цветах и сияющих подробностях, как только услышала об отборе лучших ныряльщиков для всесоюзной детской команды.

Отбирать, конечно, должны были мальчишек – и привезли сюда в основном мальчишек, как сразу с возмущением отметила Юля. И в основном не ныряльщиков и вообще не из водных видов, это бросалось в глаза. Обыкновенных, разных, но явно не умеющих задержать дыхание хотя бы на полторы минуты.

Юля могла не дышать почти три минуты – и проплыть за это время сто метров. Пусть и не в полную силу, но результат лучше в секции показывал только Альбертик, которого Юля за это сильно не любила.

Альбертика, конечно, взяли сразу – а Юле пришлось стараться, доказывать, устроить показательное испытание и пригрозить скандалом с подключением папы. Папа этого не простил бы, но он и не узнал, так что ничего страшного не произошло, а победителей не судят. Но приехать сюда еще не значило победить. Надо настраиваться на жесткий отбор, не забывай, напомнила себе Юля, рассеянно оглядывая уже не столько двор облупленного здания, сколько вывалившихся из трех автобусов мальчишек. Девочки тоже были, но немного. Тем проще.

Альбертик, заметив Юлю, радостно ей помахал, будто подружке. Юля отвернулась. Не хватало еще, чтобы подбежал общаться у всех на глазах.

Народ кучковался, слонялся по двору и даже рассаживался в тенечке, прямо на ломаном асфальте у толстых корявых корней огромного дерева, названия которого Юля не знала. Человек сто. Ну да, как параллель из трех классов. Все лет десяти-тринадцати, хотя было несколько верзил даже выше Альбертика – и пара гномиков. Похоже, просто опережающие или отстающие в физическом развитии. Вряд ли опережающие в умственном, спортсмены же, решила Юля, которая себя спортсменкой не считала, а плаванием занималась сперва потому, что мама заставляла, а теперь потому, что глупо бросать то, что получается, приносит дипломы, медали и даже фото в городской газете.

Пловцов все-таки было больше всех. Юля видела то тут, то там лица, знакомые по соревнованиям, да и повадки выдавали.

Лицо девочки рядом было незнакомым, а осанка как раз подсказывала, что плаванием та сроду не занималась. Потому Юле ничем не грозила – ни умениями, ни внешними данными. Была она крупная, невзрачная и неухоженная, как Маленькая Разбойница с картинки к «Снежной королеве», к тому же в древней строительной куртке, и быстро плела что-то из цветных ниток или проводочков. Браслетик, наверное, Юле такой Лешка во втором классе подарил, умора.

– Здорово у тебя получается, – сказала она. – А мне сплетешь?

Разбойница покосилась на нее и зашевелила пальцами быстрее. Перед продуманной лестью никакая дикарка не устоит, отметила Юля удовлетворенно. Потом надо будет еще одну временную подружку подобрать, чуть симпатичнее.

– У меня как раз кофточка под цвет есть, дам потаскать, – сказала Юля, покровительственно приобняв Разбойницу.

Та изучила легшую на плечо ладонь Юли, вывернулась, подхватила чемодан и ушла на другой конец площади. Белобрысый мальчишка, топтавшийся рядом, громко хмыкнул.

Что ж. Такое Юля не забывала. Она поправила ремень сумки, чтобы не перекрывал адидасовскую коронку на олимпийке, повела глазом и убедилась, что вполне заметна и замечаема.

Это было хорошо и правильно.

Она деловито рассмотрела здание, которое было все-таки солиднее и основательнее, чем показалось сперва. Может, внутри там совсем дворец и фирма́? Запросто. Если подумать, двор-то зачем украшать? «Бесполезная красота – деньги на ветер», – говорил папа с усмешкой, наблюдая, как мама красится перед походом в гости. Мама возмущалась, Юля сперва хихикала, потом возмущалась тоже, но теперь пыталась хотя бы этой фразой примирить ожидания с реальностью.

– Все-таки какое-то небольшое здание, – доверительно сказала она как бы себе.

Белобрысый ожидаемо откликнулся:

– Фига небольшое. А ты Дом Советов хотела?

Юля окинула его снисходительным взглядом – ну симпатичный, можно сказать, – и пояснила:

– Бассейн же должен быть, правильно? Крытый и, раз сюда со всего Союза привозят, солидный. Представляю себе размерчик. И знаешь, это правильно, закон эволюции: сперва бассейн при садике, потом какой-нибудь занюханный городской два на два, потом ДЮСШ на двадцать пять метров, потом олимпийский резерв на пятьдесят – а тут, наверное, будет…

– Э, какой бассейн, – сказал Линар. – ЭВМ рядом с водой нельзя.

– Какая еще ЭВМ? – надменно спросила выгибонистая дылда в фирме́. – Тут тебе НИИ, что ли?

– А как будто нет, – ехидно отозвался пухлый пацан со значком физматшколы Академгородка – не выпускника, конечно, юбилейным или за заслуги. В олимпиаде победил, траекторию спутника рассчитал, или что они там делают.

Линар в своей школе не делал ничего подобного, поэтому страстно мечтал о новосибирском или колмогоровском интернате. Никуда бы он, конечно, не попал, если бы не Фая. Хорошо, когда родная тетка, к тому же официальная опекунша, работает в роно. Линар бы, конечно, предпочел живых родителей, какие были, обычных инженеров нефтедобычи, но они погибли десять лет назад по пути в Альметьевск. Линара с собой не взяли, потому что кашлял и температурил, хотя он тоже очень просился в гости и ныл. Оставили у бабушки. Думали, на полтора дня, оказалось – навсегда.

Фая оформила опеку, но опекала, конечно, бабушка, закармливая и забалтывая до одури – ладно хоть Линар не разбирал почти ничего, – пока ее младшая дочь моталась по строящимся школам района. К воспитанию племянника она подключалась только в крайних случаях. Вернее, не к воспитанию – просто садилась напротив, долго молчала, потом вздыхала и спрашивала:

– Ты понял?

Линар кивал – так было проще, хотя ни фига он, конечно, не понял и виноватым себя не чувствовал. Почти. Перед Фаей просто неловко – ей и так трудно, она, наверное, нормальную семью хотела, а не математического вундеркинда-специалиста, доводящего учителей до приступов и срывающего городские олимпиады.

Фая трижды не позволила выгнать Линара из школы – и два раза он правда не сделал ничего плохого, а в третий вот психанул, если честно, и расписал на стене перед залом, где проходила олимпиада, три правильных решения задачи вместо того уродского, которое шло в зачет, но все равно стоял на своем: «А чего я-то сразу». Все равно не поверят.

Самое обидное, что про третий случай как раз поверили, а про первые два раза нет. Линар вообще обозлился. Ненадолго. Пока чувак, все собрание тихо просидевший в углу кабинета, не догнал его с Фаей в коридоре и не предложил участие в выездном физматлагере «Пионер», по итогам которого будут отбираться ученики спецшкол в Москве, Новосибирске и Киеве.

– Это там постоянно жить, что ли? Чтобы мальчик опять семьи… – начала Фая, но вовремя заткнулась.

Чувак переводил взгляд с Фаи на Линара. Линар умоляюще смотрел на Фаю. Фая шмыгнула носом и отвернулась к окну.

И Линар поехал в лагерь.

Он ждал, что увидит натуральный лагерь, то ли пионерский, то ли спортивный или полувоенный, с домиками либо палатками и огромным залом ЭВМ вместо стадиона – а может, даже с отдельными ЭВМ, настоящими, шестнадцати-, а то и тридцатидвухразрядными, в каждом, ну или хотя бы только его, Линара, домике, – хотя кто же такую роскошь, тем более инвалютную, детям даст. А увидел здоровенный особняк, обсаженный огромными деревьями по периметру плаца, на котором не было видно люков колодцев спецсвязи. И по воздуху провода к зданию не тянулись.

– Может, автономный машинный парк просто, – предположил пухлый пацан, следивший за озираниями Линара.

– Или радиосвязь, как в кино, – ехидно поддакнул Линар. – Или со спутника. И питание от него же.

– Да фигли, могли и под асфальтом проложить. Ленточные провода такие, слышал? У нас уже вовсю используются, – сказал пухлый, небрежно выпячивая значок на титьке размером посолиднее, чем у рослой выгибалы, наблюдавшей за ними с презрительным непониманием. Чего от нее еще ждать-то.

Линар, поманив пухлого пальцем, сорвался с места и довольно быстро нашел хмурую девчонку в выгоревшей штормовке с нашивкой «Байпазинская ГЭС», которая так и вывязывала ленту из проводов. Пухлый, пыхтя, обстукивая чемоданом голени и бормоча «Да фигли ты мне покажешь, я сам бэкашки собираю», не отстал. Линар сказал ему:

– Ленточные, говоришь? Вот, смотри.

Он повернулся к девчонке.

– Покежь-ка на минутку. Да не боись, не отберу. Просто покажи. Ты правда думаешь… Так, стоп. Это у тебя реально кабель, что ли? А так можно, что ли, скручивание наводки не дает?

Инна сумрачно смотрела на белобрысого несолидного парнишку в старомодной клетчатой рубашке и неглаженых штанах, который оказался первым, кто опознал ленточный кабель, – пусть и задавал совершенно глупые вопросы. Может, и не совсем пропащей поездочка будет, подумала она. Научить тут фиг чему научат, но если хоть с одним нормальным человеком получится по делу пообщаться, будем считать, что смена удалась. А родаки пусть свою Риммочку любят, она хорошая, румяная и ласковая, не то что злая старшая дочь, которая копается в своих железках и вечно торчит в мастерских, слова доброго от нее не услышишь. Так что езжай, конечно, дочурка, на этот смотр детского технического творчества «Пионер», если зовут по линии СТТМ и ВОИР, отдохни, страну посмотри, а мы тут справимся.

А я тут без вас тем более справлюсь. Раз в жизни в книжку попаду, пусть и дурацкую, детскую, Носова или Осеевой.

Она немного недооценивала программу следующих недель.

Они все ее недооценивали.

– Внимание, строимся в четыре шеренги, – прогремел голос из мегафона.

Народ, переговариваясь, потянулся к четырем мужикам, которые показывали, как строиться.

Что ж, подумала Инна, окидывая взглядом яркое от солнца пространство между черных теней от чинар, почти таких же, как дома, но помельче и помоложе, конечно. Никто не обещал, что обойдемся без построений. У нас не бывает, чтобы без линеек, маршировки и смотров строя и песни. А я так надеялась. Она подхватила чемодан, чтобы влиться в уже сформированный прямоугольный строй, и вздрогнула.

Ей показалось, что к стеклу второго этажа на миг прижалось страшное перекошенное лицо.

Инна всмотрелась. В стекле чуть колыхалось почти черное отражение листьев чинары.

Ну вот я и в книжке, подумала Инна, вставая в строй. Осталось понять, Конан Дойл это или Бронте.

Юля проснулась от крикливой беседы птиц за окном. Тон беседы был надтреснутым и сиплым, но не пугал и не напрягал, а напоминал: я не дома, а страшно далеко, и это только начало большого интересного пути вперед и вверх. Она улыбнулась, потянулась и постаралась быстренько уснуть, пока не заорали подъем.

Вчера на первом построении усатый объяснил, что им повезло. Это, оказывается, был не отборочный центр, а импровизированный – он так красиво и сказал – перевалочный пункт, в котором придется посидеть полтора дня, потому что в самом центре, не Артеке, к сожалению, а другом большом комплексе специализированных пионерлагерей «Ленинский путь», не успели завершить санобработку. «Зимой там завелись мышки, а вывелись не сразу, – сказал усатый. – Теперь-то все нормально, но надо все как следует прибрать и вымыть, прежде чем запускать талантливых детей…»

– Вместо мышек, – подсказал белобрысый грубиян.

Вокруг хихикнули. Юля взглянула на болтуна с досадой. Она остро пожалела мышек, таких миленьких, сереньких, с черными глазками и голыми хвостиками, – и чуть не взвизгнула, вдруг четко представив себе их, миленьких-глазастеньких, толстым серым ковром подходящих все ближе.

Усатый, не отвлекаясь, закончил: «…поэтому талантливым детям придется до завтрашнего вечера, когда выдвинемся уже к месту назначения, отдыхать, знакомиться друг с другом и радоваться жизни. Кто совсем заскучает, может развлечься общими и индивидуальными заданиями для развития. Папки с вашими фамилиями лежат на ваших кроватях, программы составлены для каждого отдельно на всю смену, в конце папки бланк, в котором можно ставить галочки напротив строчек с пройденными испытаниями».

Кто-то из задней шеренги задал терзавший всех, наверное, вопрос:

– Это обязательно?

Усатый усмехнулся.

– Нет. Задание со звездочкой, для вашего развития. Не хотите – не развивайтесь, кто заставит. Вы сюда приехали, какие-то свои планы отменили или отложили, потратили свое время, силы и дальше собираетесь ехать. Так? Я уж молчу про деньги, которые государство на вас выделило. Хотите, чтобы все это зря было? Что ж. Никто не спросит. Вы люди взрослые, талантливые, сами решайте.

Ага, подумала Юля. Это и есть первое испытание. Дураки будут развлекаться, а заметят тех, кто ответственный и старательный. У меня все шансы. Если, конечно, вот с этими только соревноваться надо.

– А старшие группы будут? – вкрадчиво спросила Юля.

– Тебе сколько лет, тринадцать? – уточнил усатый, дождался кивка и сообщил: – Ну вот ты и есть старшая. Лагерь правда пионерский, строго на девять – четырнадцать. Каждый из вас отобран после долгих наблюдений и обсуждений, так что больше никого не будет. Если про совсем старших… Да, забыл сразу сказать: по любым вопросам можно и нужно обращаться к наставникам. Например, ко мне – меня зовут Анатолий Александрович – и к воспитателям, старший воспитатель – Майя Петровна.

Невысокая женщина, которую Юля сперва приняла за девочку, встала рядом с усатым и улыбнулась.

Она и повела девочек на медосмотр, халтурнее даже, чем перед районными соревнованиями: медсестра просто измеряла пульс, спрашивала про самочувствие и отпускала. Мальчишек на такой же, судя по всему, осмотр сопровождали дядьки с усатым во главе. Но сперва все, мальчики и девочки вперемешку, но без взрослых, зачем-то пару минут торчали в большом пустом зале справа от лестницы. Усатый непонятно сказал: «Санкварцевание», велел смотреть друг на друга и кричать, если вдруг кому-то станет дурно с дороги, а сам вышел, плотно прикрыв дверь. Все неловко смотрели – друг на друга, в крапчатый металлический пол, в сетку замысловатых трещин на высоком потолке – и хихикали, кто-то – белобрысый, наверное, – вообще громко ржал, а Юля, поджав губы, пережидала неловкую ситуацию, от которой аж мурашки по спине бегали.

«Ну и организация», – думала она.

Но в целом здание оказалось не противным и не мрачным – темноватым и стареньким, конечно, но отмытым, ухоженным и даже без обычных запахов готовки и уборки. Пахло тут почему-то химлабораторией и немного папиным гаражом. Палата зато оказалась светлой и даже слишком большой для одиннадцати девочек, сетчатые кровати довольно удобными и расставленными вдоль окон – так что воевать за лучшее место не пришлось: все хороши. К тому же места уже распределили: на тумбочке возле каждой кровати лежала зеленая пластиковая папка-скоросшиватель с фамилией за прозрачным окошечком.

– Туалет для девочек в конце коридора справа, душ рядом, на первом этаже туалет тоже есть, – сказала Майя Петровна. – Дополнительные одеяла, если надо, вот в этом шкафу. Столовая на первом этаже в правом крыле, на ужин можно спускаться… Да, уже через час. Завтрак с восьми утра. Если проголодаетесь раньше, у дверей столовой есть электрические чайники, можно сделать чай или какао, там же печенье. Еще вопросы есть?

– А бассейн?.. – не выдержала все-таки Юля.

– Бассейн не работает, – помедлив, с явным сожалением ответила Майя Петровна. – В «Ленинском пути» есть, потерпи уж денек. А пока отдыхайте.

Юля кивнула.

В рассказ про необязательность испытаний и свободный режим она, конечно, не поверила. В разных лагерях бывала, знает, что это. Даже в обычном пионерлагере не бывает такого, чтоб привезли отдыхать и не дергали мероприятиями, маршировкой и физкультурно-оздоровительной программой. Как вожатым и воспитателям потом отчитываться о проделанной работе, если мероприятий не было? А от спортивного и тем более специального лагеря тем более пощады не жди. Поднимут с рассветом, и бегом-бегом: зарядка, ОФП, бег, прыжки, пионербол и под вечер кросс, чтобы дискотеку не клянчили, а срубились носом в подушку и не шевелились до рассвета и следующей мучительной побудки.

Здесь вечер получился не таким. Девчонки разбежались сразу, покидав вещи как попало и не дав Юле шанса обозначить свои преимущества или просто познакомиться. Разбойница первой и ушла, прихватив, кажется, папку с собой.

Юля полистала свою папку, хмыкнула, прошлась по палате и проверила еще несколько папок. В каждой был с десяток листков: две схемы – окрестностей этого здания, называвшегося, оказывается, «Дальняя дача», и пионерлагеря «Ленинский путь», пяток листков «Комплексная программа гармоничного развития подростка», скучных, как методичка для составления личного комплексного плана ученика шестого класса, и самое интересное – пара машинописных листков «Показатели индивидуального развития Ю. Широковой».

Листки были заполнены пронумерованным перечнем, каждый пункт которого состоял из двух строк. Вторая строка была везде одинаковой: «По состоянию на 1 июня 1985», потом число или пара слов, дальше «По состоянию на 25 июня 1985» и пробел. Первая строчка описывала умения и навыки Юли, о многих из которых она и не подозревала – и тем более подумать не могла, что кому-то известно, с какой скоростью Ю. Широкова не только проплывает стометровку, но и пробегает километр, читает страницу текста, решает простое линейное уравнение и подшивает воротничок к школьной форме.

Еще там были скучные показатели из школы и секции: рост, вес, отжимания, подтягивания, длина и высота прыжка, пульс до и после бега. Были и менее ожидаемые пункты: способность задерживать дыхание на малой глубине («2 мин. 23 сек.», вранье, в последний раз она выдержала на двадцать пять секунд дольше) и на глубине 10 м (прочерк), меткость попадания баскетбольным мячом в корзину с 10 м (3 из 10, хотя Юля не помнила, чтобы когда-то сдавала этот норматив) и в цель из малокалиберной винтовки (прочерк, конечно), скорость преодоления 50-метровой дистанции с препятствиями бегом, в противогазе, на горных лыжах и карте (прочерки), скорость сборки-разборки АКМ и стандартной аптечки, снаряжения магазина, даже надевания-снимания костюма химзащиты и трехболтового водолазного снаряжения (тоже прочерки). И была куча каких-то малопонятных или совсем нерусских формулировок, в основном математических, медицинских либо совершенно загадочных вроде «пробы Ромберга», «кресла Барани» и «качелей Хилова».

Антон отложил папку и задумался. Парашютной вышки на плане «Ленинского пути» не было. На плане «Дальней дачи», конечно, тоже – впрочем, это он и так видел.

Приехал, называется. Попрыгать. На кровати, видимо, прыгать придется.

Блин, подумал Антон, и стукнул кулаком в матрас. Сетка задребезжала, Антон качнулся. Блин, повторил он и отчаянно огляделся.

Всем было не до него. Всем было пофиг. Все были довольны и счастливы: скакали по кроватям, знакомились, хвастались значками и книжками, рассказывали анекдоты и строили богатые планы на предстоящую смену. Как Антон вчера.

В дверь сунулся невысокий рыжий салажонок, еще мельче Антона. Он обвел всех торжественным взглядом и многозначительно сказал:

– Паца.

Восстал в дверном проеме полностью и звонко стукнул в пол футбольным мячиком.

Народ заорал и рванул к рыжему. Тот заорал еще громче и рванул прочь. Из коридора сквозь рокот шагов донесся грохот в двери и вопль:

– Паца, айда в футбол, палата на палату, проигравшим поджопники!

Пойти поиграть, что ли, уныло подумал Антон. Играл он неплохо, во дворе за него скандалила каждая команда. Разок даже в секцию звали. Антон не пошел, потому что хотел в небо. Поэтому и сюда приехал.

Он тягостно вздохнул и понял, что не один. У изножья кровати нерешительно улыбался нескладно длинный курносый парень. Он сказал:

– Не любишь в футбол, да? Там еще мячи есть, наверное. Можно в «квадрат» или в баскет, баскетбольных тоже небось полно.

Гомон вывалился под окна и теперь смещался в сторону футбольного поля. Длинный прислушивался к нему, топчась, будто боевой конь, с трудом удерживающий себя от броска к поющей трубе. Жалеет он меня, что ли, подумал Антон.

– Ага, – сказал он. – Баскетболист, да?

Длинный засмеялся.

– Все так думают, раз шланг такой. Не, у меня плавание. Первый юношеский, победитель областных и тэдэ. Но бассейна тут, кажись, нет, так что надо чем-то еще. Альберт.

Антон, пожимая протянутую руку, представился в ответ и, помедлив, признался:

– А я парашютным… Хотел. Тем более ни фига нету. Ни вышек, ничего.

– Вроде не видать. А какая у вас там подготовка? Прыжки, приседания, батут? Можно их поискать.

– Давай в баскет, – сказал Антон и похлопал по папке. – У меня тут что-то результаты фиговые совсем, надо тренироваться.

Линар подождал, убедился, что звуки в коридоре растворились совсем, как сахар в чае, упал на кровать, раскинув руки, и некоторое время блаженно улыбался. Он был один в огромной палате, совсем один. Не надо ни с кем разговаривать, к кому-то прислушиваться, на кого-то реагировать, кого-то развлекать, кого-то видеть хотя бы краем глаза. Просто лежи сам по себе и радуйся. Хочешь – книжку читай, хочешь – думу думай.

Не хочу, решил Линар и долгую минуту наслаждался мысленной невесомостью – кругом пустота, а он висит посередке и сам пустой и легкий.

Вторую минуту он пытался объяснить себе, что это нормально и правильно. Даже справился вроде с этим, но устал. И чем дольше лежишь, тем сильнее устанешь, понял Линар уныло и с кряхтением сел. Попрыгал задом на сетке, проверяя, правильно ли прикинул частоту колебаний, повертел головой, полистал папку, хмыкнул и пошел изучать пространство.

Пространство было неправильным. Не потому, что крупное и непривычное, а потому, что переделанное – не раз и всегда неумело. Как будто коридор, палаты, лестничные пролеты и этажи целиком многократно перестраивались, и всякий новый раз отщипывал кусок от прошлого. Иногда клок площади или объема. Всегда – клок смысла. Теперь смысл устройства «Дальней дачи» потерялся совсем.

Заинтригованный, Линар промаршировал, считая шаги, по первому этажу от столовой, возле которой спугнул жующего печенюшку тощего дылду, до обитой чумазым коленкором двери в конце левого крыла. Он не ошибся: коридор был сильно у́же и короче, чем на втором этаже, и тем более – чем был построен изначально.

«Потайные комнаты, проходы между стенками и отравленные дротики из решеток вентиляции», – пробормотал Линар, поозирался, убедился, что никто не видит, и оттянул уголки глаз, всматриваясь в сумрак под потолком.

Вентиляционные решетки высмотреть не удалось, зато в высоком дальнем углу над той самой дверью что-то блеснуло. Линар подошел поближе, шагнул вправо-влево, вглядываясь, и убедился, что в стену впрямь вмурована следящая камера. Как в шпионском кино.

Значит, и потайные комнаты могут быть, и ходы, и ядерная лаборатория за дверью, подумал Линар с восторгом, подергал здоровенный кодовый замок на двери и на всякий случай набрал самые ожидаемые комбинации: 0000, 9999, 1985, 1917, 1945. Потом перебрал с 1925-го по 1965-й – логично предположить, что код на замке выставлял сотрудник этой дачи, что он использовал свой год рождения и что лет ему не меньше двадцати и не больше шестидесяти. Ну и обратное написание, от 5691 до 5291, тоже проверил. Потом спохватился, что чувак мог запечатлеть и год рождения своего ребенка, и проверил с 1965-го до 1985-го и зеркалку тоже.

Без толку. Линар растер подушечки пальцев, помятые твердыми рисками колесиков, пожмурился, выдавливая напряжение из глаз, и побрел к выходу. Футбол так футбол.

На середине коридора он остановился, подумал, сделал пару шагов и заглянул в открытую дверь, такую же, как у его палаты этажом выше. За дверью была не палата, а что-то вроде класса для взрослых: зал был неплотно заставлен столами гораздо крупнее парт, а на стене у двери висела школьная доска, явно очень старая и небрежно вытертая.

В середке зала спорили, полусидя на краешках соседних столов, два пацана. Линар махнул им рукой, но они не среагировали, увлеченные дискуссией о пропускной способности слоев атмосферы.

– Фигасе вы медалисты, – сказал Линар со старательным уважением и повернулся, чтобы выйти, но зацепился взглядом за доску, исписанную полустертыми уравнениями.

Он некоторое время постоял, разминая уже исчезнувшие вмятинки на кончиках пальцев, медленно взял мел, дописал несколько строчек в квадратной матрице, в которую упирались уравнения, положил мел на полочку под доской и отошел, изучая результат.

В центре нижней строки крупно горело число 1204, к которому в дописанных Линаром строчках лесенкой сходились такие же числа.

– Ну конечно, – сказал Линар и побежал к двери с кодовым замком.

Юля закрыла папку, подошла к окну и некоторое время, похлопывая папкой по ладони, наблюдала за тем, как мальчишки стайками и поодиночке слоняются по двору, поглядывая на старательно изображающих незаинтересованность девочек, разделившихся на две кучки. Это здорово напоминало картинку из жизни микробов или там вакуолей в окуляре микроскопа. Вакуолью я точно не буду, решила Юля.

Конечно, ставить себя в коллективе надо сразу, но сейчас лучше было выждать. Девочки от меня никуда не денутся, а к мальчишкам сперва лучше бы присмотреться издалека, решила Юля. Она снова открыла папку, изучила схему дорожек и треков, быстренько переоделась в спортивный костюм, спустилась и деловито прошла через двор, не обращая внимания на пренебрежительные взгляды, подсвистывания и иронические замечания. Костюм у нее был отличный, фигура тоже, пусть и, по словам мамы, не совсем еще сформировавшаяся, – так что хоть обсвиститесь. А замечания – это хорошо. Лучше быть заметной, чем никому не нужной.

– О, тренироваться? – воскликнул возникший вдруг рядом Альбертик с баскетбольным мячом под мышкой. – Молодец, это надо. Хочешь, вместе пробежимся? Или сыграем?

Он стукнул тяжелым мячом в асфальт. Юля фыркнула и ускорила шаг. Догонять этот балбес вроде не пытался.

Бегать Юля не любила, но эта пробежка, без толкучки других девчонок, понуканий тренера и тикающего внутри секундомера, получилась удивительно приятной. Тело прогрелось и стало всемогущим, ноги летели сами, лес вокруг был красивым и не страшным, как в сказке, воздух сладким, а комары ленивыми. Только на финише, когда она уже не бежала, а, успокаивая дыхание, шагала ко двору мимо пустой, к счастью, баскетбольной площадки и каких-то крашенных зеленым сарайчиков, из-за них донесся стук и звон разбитого стекла. Юля вздрогнула и пошла быстрее.

– Ты неправильно кидаешь, – сказал Сергей. – Руку вот так надо, не к уху, а в сторону.

Он показал. Вадя кинул и почти попал: камешек со стуком отскочил от рамы над недобитым осколком. Вадя зарычал и зашарил в заросших травой обломках со словами:

– Я ща кирпидон найду и кирпидоном…

– Э, в очередь! – возмутился Жендос и отпихнул Вадю с точки ведения огня.

Он поднял камушек, прицелился и вздрогнул вместе с остальными от резкого:

– Блин, вы что творите?!

Рука дрогнула, камень со звоном расколотил нижнюю часть остекления вместо длинного осколка в верхней части.

На краю полянки или даже микродворика, образованного полукругом сарайчиков, стоял взъерошенный пучеглазый малой, сосед Сергея по автобусу, и смотрел на Жендоса, как разъяренный завуч.

– Нечестно, так бы и я мог! – заныл Вадя.

– А я специально? – огрызнулся Жендос. – Меня этот спугнул. Фигли орешь под руку?

– Вы вообще нюх потеряли? – спросил наглый щегол.

Еще один прекрасный вопрос, такие всегда к месту и ко времени. Сергей спросил, не вставая с кучи досок:

– Ты комендант или милиционер?

Щегол подошел к двери и рассмотрел ее. От правого верхнего квадрата остекления остался косой клык, в правом нижнем будто раскинуло лучи солнышко, темное и кривое, как на детском рисунке. Щегол повернулся и сказал:

– Блин, вас сюда привезли, кормят, учат, деньги тратят, а вы стекла бьете.

– Слышь, что наехал? – возмутился Жендос. – Там сразу разбито было, все равно менять. Мы просто меткость тренировали. А в нижнее я из-за тебя попал.

Сергей встал, шагнул к точке ведения огня и сказал:

– Отошел. Моя очередь.

– Все равно этот мешает, – напомнил Жендос, но неохотно освободил позицию.

– Его проблемы, – пробормотал Сергей и выбрал камешек помельче. – Следующий покрупнее будет, потом кирпидоном, как Вадя хотел.

Щегол посмотрел на него, оглянулся на разбитое стекло и задрал руки – не сдаваясь, а так, чтобы прикрыть мишень.

– Слушай, ну его на фиг, – сказал Жендос.

Сергей прицелился, глядя поверх камешка. Пальцы у щегла были растопырены. Круто будет, если камешек свистнет между пальцев и попадет в осколок, в стиле Робин Гуда.

– Серый, не надо, – сказал Вадя тревожно.

Вот ссыкуны. А зацеплю щегла – так он сам виноват, не мешай старшим, тем более не лезь на линию огня.

Сергей отвел руку.

– Ушибу, – сказали сбоку.

Все вздрогнули и повернулись.

Теперь на краю полянки стоял коротко стриженный пацан, о которого Сергей споткнулся в автобусе. Вот напасть. Вечно он под ногами путается.

Пацан держал в руке обломок кирпича.

– Ты чего лезешь, а? – спросил Жендос. – Мы просто играем. Да, Серый?

Сергей улыбнулся и, переводя взгляд со стриженого на щегла, замахнулся посильнее. Щегол затоптался, водя руками, чтобы прикрыть побольше стекла. Стриженый отвел руку для броска. И Сергей понял, что кирпич обязательно попадет. В него. В плечо, в ухо или в висок. Или глаз выбьет.

Сергей потоптался, почти как щегол, наверное. Разозлился, отшвырнул камешек – щегол выдохнул, заметно обмякая, – и развернулся к стриженому:

– Слышь, пролетарий. Ты с булыжником только самый дерзкий, да? Иди сюда, давай как пацан! Раз-два-три-зассал?

Стриженый уронил камень под ноги и приглашающе поманил Сергея к себе. Сергей ругнулся и рванул к стриженому. Тот сделал несколько шагов назад и скомандовал:

– Стоп!

Сергей почему-то остановился. Рванувшие за ним Вадя и Жендос тоже. Стриженый сказал, тыкая себе за макушку:

– Туда смотри. Выше. Видишь?

– Скворечник, что ли? – недоуменно спросил Жендос, вглядываясь в темный короб, приделанный к стволу на пятиметровой, что ли, высоте.

А Серый сразу все понял, хоть и не видел ни разу камер наблюдения. Он повел взглядом по стволу, убеждаясь, что провод от камеры, местами прикрытый жестяными уголками, идет к земле и прячется между корнями, и сказал:

– Провокатор.

– Ага. Это телевизионная камера. Она всю дорогу снимает, сейчас – конкретно ваши лица. Махаться полезете – вышибут на фиг не только из лагеря, а вообще отовсюду и родителям сообщат.

– А твоим не сообщат? – спросил Жендос злобно.

– А моим пофиг, – отрезал стриженый таким тоном, что стало понятно: не врет. – Валите отсюда, пока не обнаружилось, что вы госимущество портите.

– Да ни фига мы не!.. – закипел Жендос, но Сергей перебил:

– Ты же все равно застучишь.

– Я не стучу и стекла не бью, – сказал стриженый. – Бегом марш.

– Вот ты, бляха, командир! – начал было Жендос, но Сергей молча двинулся мимо стриженого и прочь. Вадя за ним.

Краем глаза Сергей увидел, что Жендос поднял осколок кирпича, похоже, тот самый, что обронил стриженый, подкинул его на руке, обронил обратно и поспешил за приятелями, зацепив плечо стриженого.

Олег постоял, пока хруст веток и щебня под ногами троицы не затих, а сердце не успокоилось, вытер ладони о штаны и сказал:

– Пошли отсюда, пионер-герой.

Он подождал, вздохнул и вышел на полянку. Салага пытался вставить в раму осколок стекла, поднятый, видимо, из травы. Руки тряслись, плечи тоже, а с подбородка упала, сверкнув, слезинка. Пальцы себе отрежет на фиг сейчас, понял Олег с ужасом, глаза же не видят ничего.

– Потом вставим, – сказал он осторожно. – Тут надо бумагой подклеить, с ПВА или клейстером. Умеешь делать?

Салага, не оборачиваясь, мотнул головой.

– Научу, если хочешь. Там муку надо… Кстати, о муке – пошли на ужин, жрать охота уже. Пошли-пошли, а то не успеем подклеить, увидят, что стекло разбитое, на нас подумают.

– Пофиг, – сказал салага. – Вот зачем они, а? Их привезли, чтобы… мечта сбылась, а они стекла бьют.

– Ты же не бьешь, а наоборот. Я тоже.

– Ну и что?

– Ну и все. Жрать пошли. Меня Олег зовут.

Салага, шмыгнув, вытер лицо коротким рукавом, развернулся и пожал руку.

– Антон.

Сразу поужинать не получилось. На полпути к дворику Антон остановился и спросил:

– Помочь, может?

Он обращался к девчонке, на которую Олег даже не обратил внимания. Девчонка тянула из земли длинную ржавую железяку, та не поддавалась – видимо, глубоко зарылась. Куча железяк помельче, хотя были там и с казан величиной, аккуратно, как кости из киножурнала про археологические раскопки, растянулась рядом.

Девчонка глянула на Антона свирепо и рванула железяку сильнее – так, что чуть не свалилась сама. Она отдернула руки, озабоченно рассмотрела ладони и взялась было за железяку снова, но Антон, а следом и спохватившийся Олег оттеснили девчонку, молча ухватили железяку у земли и принялись выкорчевывать ее, раскачивая и подкапывая носками кроссовок.

Девчонка мрачно следила за ними несколько секунд, потом присела у железяк и принялась перебирать их, прикладывая одну к другой.

– Трудное детство, железные куклы, – пробормотал Антон.

Олег с трудом подавил смех.

Девчонка и впрямь была как домовенок Кузя из кузнечного барака: крупная, суровая, мешковато одетая и с волосами, прихваченными явно бабкиным полукруглым гребнем. Ступу собирает, а метла застряла, подумал Олег, произносить не стал, но затрясся от смеха так, что потерял равновесие, когда конец неожиданно легкой железяки с несколькими погнутыми перекладинами выковырнулся из грунта.

Олег сел поудобнее, отряхивая руки и досмеиваясь. Антон положил железяку к ногам своей суровой феи, будто меч побежденного.

– Металлолом собрать решила, что ли? – спросил он.

– Вроде того, – сказала девчонка. – Везде бы такой лом был. Сокровища.

– Золото, что ли? – заинтересовался Антон. – Или это, трансурановые? Они, смотри, радиоактивные, светиться по ночам будешь.

Девчонка фыркнула, присела у кучи, быстро и очень ловко сцепила несколько железок и стала примериваться к ним выкопанной дубинкой. Олег поспешно подполз к ней, забыв даже встать, и спросил:

– Это мотор, что ли?

– Восьмицилиндровый, как на «Чайке», только мельче раза в два, не рядный и не рогаткой, и легонький, – сказала она, попытавшись в подтверждение приподнять части, но не смогла. – Я вообще про такие не слышала, а он тут в земле ржавеет. И для чего делался, не пойму, думала, это трансмиссия – не, не похоже.

– Это болид, – сипло произнес Олег, не слыша себя. – Видела гоночные машины по телику, длинные такие? Это звено каркаса, поэтому невесомое такое и мотор легкий. И машина как… карт.

– Красные такие, да? – встрял Антон, присев рядом и осторожно трогая двигатель, ставший вдруг узнаваемым и очень красивым даже в полуразобранном и грязно-ржавом состоянии. – Мне дядька из ГДР привез модельку, красивая. А у нас разве такие делают?

– Получается, делают, – сказала девчонка, нежно сколупывая корочку грязи с матово-гладкой, оказывается, поверхности. – Мальчики, поможете мне это поближе к свету перетащить? А то не видно уже ничего.

Инна сама не ожидала, что решится попросить об этом незнакомых людей, тем более мальчишек. И уж тем более не ожидала, что они послушаются, да еще охотно и с радостью. А они подхватили подсобранный блок цилиндров, ни слова не говоря и даже не переглядываясь, и поперли к зданию. Инне осталось только быстренько погрузить оставшиеся детали растопыренным чумазым снопом на масленый поддон и поспешить следом. Детали были нетяжелыми, но очень разными – удержать их в кучке на бегу было почти невозможно. Звено каркаса стало выворачиваться из рук первым, затем из поддона, позванивая, поползли прочь шатуны и прочая мелочь. Инна извивалась, дергала руками, прижимала медленно выпадающее из снопа локтем к боку и ухом к плечу, градус раздражения нарастал, и на белобрысого болтуна, который вырос вдруг на пути, она просто рявкнула:

– Ушел с дороги!

– Слушай, помощь твоя нужна, – сказал белобрысый, посторонившись.

– Твоя тоже. Хватай тут.

Белобрысый схватил, да еще и отобрал норовившую кувыркнуться за спину часть каркаса, и вчесал за почти исчезнувшими из виду мальчишками, а языком чесал еще быстрее. Инне приходилось не отставать и слушать.

– …Короче, этот код подошел, я открыл дверь, а там, блин, как в фантастическом кино или ЦУПе, – ЭВМ. ЭВМ, настоящие, блин! Только выключенные все, из розеток и вообще. Я там повтыкал, что мог, но все равно не включается – наверное, чего-то еще воткнуть куда-то надо.

Инна внимательно посмотрела на белобрысого, но он вроде ничего такого в виду не имел. Она скомандовала:

– Сюда раскладываем, аккуратненько.

Белобрысый оторвал от нее умоляющий взгляд, осторожно поставил на траву свою часть подноса, повернулся из стороны в сторону, едва не убив торчащей из-под мышки планкой ожидавших мальчишек, ойкнул, сбросил планку и бросился ручкаться, как у них принято.

– Линар.

– Олег.

– Антон.

– Инна, – мрачно сообщила Инна, обозначив книксен. – А ты думаешь, тебе не сразу голову оторвут, если что-то там сломаешь или просто включишь без спроса?

– Почему без спроса-то! – возмутился Линар. – На доске загадка написана, кто решит, тот код получит, замок откроет и войдет. Это как в «Ума палате» в старых «Пионерах».

– Или в «Двенадцати агентах Ябеды-Корябеды», – подсказал Антон. – А вы о чем вообще?

Конечно, все загорелись немедленно бежать к ЭВМ. Даже Инна, честно говоря, как ни чесались руки и что-то под горлом, требуя немедленно сесть и повозиться с невиданным мотором. ЭВМ была куда более невиданной штукой. И в словах Линара был резон: вдруг это и вправду испытание, которое глупо не попробовать пройти.

А если не испытание, тем более надо спешить, пока не прогнали и не сменили код.

Мальчишки умоляюще поглядывали на Инну. Понимали, что одна Инна и сможет подключить там все как следует. А Инна сможет?

– Под кусты всё поглубже задвиньте, чтобы никто не растащил, и пойдем, – сказала Инна решительно.

По пути Инна немножко сомневалась, не ловушка ли это – слышала она разные истории, как мальчишки заманивают девочек в глухое место и чем это заканчивается. Еще она сомневалась, не зря ли рада, что ее сопровождают Олег с Антоном – вдруг они заодно с белобрысым Линаром.

Сомневалась зря. Они правда пришли к невзрачной двери, запертой на висячий кодовый замок, который правда открывался датой Дня космонавтики, и за дверью правда были ЭВМ. Много. Штук двадцать. И не СМ-1420, как у папы на работе, не сотые «Электроники», сдутые с американской ПДП, как у начальника папиной лаборатории, и даже не настоящие ПДП. Под померцавшим и тут же засиявшим слишком ярко и бело люминесцентным светом застыли полукругом какие-то незнакомые машины с огромными экранами и крохотными аппаратными блоками. Судя по отсутствию пыли, машины использовались. А судя по вытертости кнопок на клавиатуре и жирноватой грязи вокруг кнопок, использовались они постоянно и бестрепетно.

Инна задумчиво погладила корпус монитора, отколупнула краешек грязевой каемки с кнопки «Ввод» и принялась разбираться. Она быстро сориентировалась в кабелях и предохранителях ближайшей ко входу машины, подсоединила всё, подумала и, сморщившись, щелкнула клавишей включения.

Мальчишки замерли. Ничего не случилось.

Инна подождала пару секунд, опять щелкнула клавишей, на всякий случай выдернула вилку из розетки, вынула из кармана двухкопеечную монету и принялась ее ребром отвинчивать болтики, прихватывающие кожух аппаратного блока.

– Э, ты точно уверена?.. – начал Линар и замолчал под ее взглядом.

Инна выдернула и убрала в карман, чтобы не потерять, все болтики. Взялась за края кожуха. Антон торопливо сказал:

– В японских мафонах, говорят, капсулы с кислотой стоят или пружины специальные: открываешь, и все – фр-р, улетает или сгорает. Чтобы устройство не срисовывали. Вдруг здесь так же?

Инна простонала, мотнула головой, чуть приподняла кожух, прислушалась и попробовала заглянуть в щель. Потом сняла кожух совсем и отставила в сторону.

Мальчишки звучно стукнулись головами и, негромко шипя, затоптались, перемещаясь так, чтобы не мешать ни друг другу, ни Инне, которая уже готова была цыкнуть на них.

– Это полупроводники, да? – спросил Антон уважительно.

– Капсулы с кислотой, – сказал Линар. – И лазер внутри. Ща ка-ак…

– Помолчите минутку, а, – попросила Инна.

Все послушно заткнулись. Инна поводила пальцами по платам, по плоским кабелям и разъемам, хмыкнула, выдернула старательно свернутый и упрятанный в незаметную щель за вентилятором провод питания, нашла на корпусе основного вычислительного блока гнездо и, помедлив, вставила в него штекер. Щелчок подтвердил, что так и должно быть.

– Вот и все, – сказала Инна, накинула кожух, воткнула вилку в розетку и потянулась к клавише включения.

– А прикрутить? – спросил Олег.

– Потом, – сказала Инна и щелкнула клавишей.

Тишина.

– Вот и все, – сказал Линар с интонацией Инны.

Инна взглянула на него так, что он заткнулся минимум минут на пять или что там у него считается непобитым рекордом молчания, поскребла голову и пошла к двери.

– А прикрутить-то, – беспомощно сказал Олег.

Инна осмотрела косяк двери с обеих сторон, присела, гусыней прогулялась вдоль плинтуса и сказала:

– Ага.

Питание силовых розеток регулировалось с дополнительного щитка – запираемого, к счастью, не на ключ. Открыть его помогла все та же двухкопеечная монетка.

Инна щелкнула рубильниками, и мальчишки испуганно отскочили от стола. Под кожухом зашуршал вентилятор, а в центре монитора вспыхнуло мутно-зеленое пятно, которое, помедлив, разлилось во весь экран. И по нему побежала ярко-красная черточка.

А через три стенки от них негромко затрещал тревожный зуммер.

В голове уже шумело, а тележка не собиралась трогаться. Я толкнул поручень еще раз, нечаянно выдохнув немного драгоценного воздуха – пара пузырей выскочила из носа и рванула к поверхности, – но полозья тележки будто вросли в дно бассейна. Я наконец сообразил, что здесь что-то не так, нырнул вперед и вглубь, оттолкнувшись от поручня, и рассмотрел сквозь сумрачную муть и все более звонкий стук – не в ушах уже, а за глазами, – что передняя стойка тележки уперлась в тупик: черный узкий паз, который должен идти до стенки, перечеркивается другим черным пазом, как сходящиеся рельсы в дурацком кино про железную дорогу. Белому Биму так лапу раздавили, вспомнил я с содроганием, чуть не выдохнув остаток воздуха, и сообразил: стрелка. В кино рельсы переводила стрелка, и здесь тоже должна быть.

Я повел взглядом, перед которым было темно-зелено и в округлую крапинку, увидел торчащий поодаль рычаг, рванул к нему, с силой двинул и, не глядя, что там изменилось с пазами, рванул к поручню, понял, что коли не всплыву немедленно, то умру – под горлом ёкало, в голове клубилась, больно растопыриваясь, тьма. Оттолкнуться – и вверх.

Я ударил в поручень, рыча и теряя последний воздух. Тележка рванула вперед, как санки по склону, и почти сразу врезалась в стенку. Я отлетел, болтая руками и ногами, еле вспомнил, как надо всплывать и где тут поверхность, и выскочил на воздух с захлебывающимся ревом.

Закашлялся и снова вдохнул сквозь кашель. Глаза и нос резало, в горле как будто топор застрял, руки и ноги были ватными, но я дышал и держался на поверхности.

– Минута двадцать две, – сказал Константин Петрович. – Неплохо. Главное – задачу выполнил.

Он стоял у бортика возле мигающей лампочки и показывал мне секундомер.

Я подплыл к нему, делая вид, что спокоен и небрежен, вцепился в бортик и задышал уже с облегчением.

– Не все забыл, значит, – сказал Константин Петрович. – Пишут, почти два года занимался. Почему разряд не получил?

– Лень было, – сказал я.

На самом деле мне тренер сказал, что рано со всеми сдавать. Я обиделся и почти сразу, как нарочно, простудил ухо. Врачи сказали, плавать пока нельзя, и я радостно сбежал в хоккей. Давно мечтал. Там вообще ничего не получилось, ни в одной игре так на лед и не выпустили. Не буду же я это рассказывать.

– Боря борется, а Линар ленится, – сказал Константин Петрович.

– Леня, – поправил я. – О, Константин Петрович, а может, мне Леней называться? Ну, Леонидом.

– А чем тебя родное имя не устраивает?

Я дернул плечом. Как будто непонятно. У всех имена как имена – Олег, Антон, Андрей, – а у меня что-то странное. Спасибо хоть не Рушан или Фаниль, как у троюродных. У героев таких имен не бывает – ни в книжках, ни в жизни. Во всяком случае, я не слышал, чтобы полярника или космонавта звали Линаром.

– Ленар – это же Ленинская армия, – сказал Константин Петрович. – Хорошее имя, и звучит хорошо. Прославишь – популярным станет, детей в честь тебя будут называть.

Я хмыкнул, чуть не захлебнувшись, и смущенно напомнил:

– Я через «И».

– Н-ну… Значит, лениться нельзя. Вылазь, сушись, одевайся, через двадцать минут жду тебя на треке.

Я бодро выскочил из воды по пояс и застыл, упершись в борт и беззаботно болтая ногами, дождался, пока Константин Петрович выйдет за дверь, и ухнул обратно в воду. Приладился щекой в лужицу на кафеле и некоторое время дышал запахом сырости, хлорки и каких-то горючих смесей – мастерские были через стенку, видимо, чтобы быстрее водой заливать, если полыхнет во время очередного испытания.

Сил не осталось совсем.

Тренировка в бассейне была третьим занятием с утра – после математики и освоения скафандра и систем безопасности. А еще на треке выкладываться. Ох-х.

Я тяжело, со второго раза закинув и чуть не ободрав ногу, вывалился на бортик, полежал немного, понял, что теряю время, и поплелся в душ.

В раздевалку я вошел малость ожившим. Олегу, сидевшему на скамейке с полотенцем на бедрах, похоже, контрастные водные процедуры помогли меньше: он был неравномерно красным и совсем не двигался, уставившись на упавшие поверх полотенца руки. Подушечки пальцев были белыми и сморщенными.

Я, через силу растираясь, плюхнулся рядом и спросил:

– Кросс-брасс на скорость?

Он провел рукой над мокрым темечком.

Я сочувственно вздохнул. Бочка, значит. С виду просто колодец, доверху залитый водой, ныряешь – поверхность автоматически перекрывается крышкой. На дне загорается табло с уравнениями, надо тыкать в правильные решения. Решил – крышка открывается, выныривай, дыши и ныряй снова. Уравнений десять, можешь два или три подряд решить, чтобы побыстрее. Если не решил, а задыхаешься, можно нажать кнопку на крышке, она откроется, но за каждое нажатие добавляется одно уравнение.

Меня в бочку всего два раза окунули. В первый раз я всё в три нырка решил, а во второй чуть не утоп: Константин Петрович завелся и вывел на табло университетскую задачку. Пришлось ему самому нырять и меня вытаскивать, потому что я тоже завелся.

Поэтому я теперь толкал тележку, двигал гирьки и выстраивал разноцветные фигурки на дне. Оказывается, у меня фигово с пространственным мышлением. Вот и развиваю.

А Олег фигово считал. Цифрами, в смысле. Траектории-то он строил только так, я за ним ни разу не угнался ни на пересеченной, ни на велике, ни на карте – но, говорит, не считал, а просто понимал, куда ехать, где разгоняться и когда тормозить. Я тоже, как только врезался, понимал: блин, надо было тормозить. Но меня почему-то за руль сажали редко, а Олега окунали в бочку каждый день.

– Антуана не видал? – спросил я.

Олег покрутил рукой, сморщился и все-таки ответил вслух:

– На центрифуге вроде.

– Ну ему-то пофиг, – сказал я с завистью. – Пусть физику решает, двоечник.

Антон лучше всех переносил перегрузки на центрифуге и качелях Хилова – мог после десятиминутной болтанки запросто и кончиком пальца коснуться носа, и почесать правым мизинцем левое ухо. А я попадал то в глаз, то в рот. Пальцем в нёбо, ага.

– А маленькое привидение, как всегда, с моторчиком?

Олег пожал плечами. Где ж ей еще быть.

Инне везет – она занимается тем, что любит: двигатели, устройства, затворы, клапаны, вычислительные машины и прочие железки. Она с самого начала, даже когда нам объяснили, к чему будут готовить, долго и нудно выспрашивала, что это был за мотор, который она раскопала, кем разработан и почему зарыт в землю. «Я понимаю, что прототип, но все-таки…»

Доставала, пока Обухов не отрезал – мягко, но решительно:

– Я отдельно расскажу. Потом. Если захочешь.

Я, конечно, заржал. Над собой, получается. Инна занималась тем, о чем мечтала, а мы-то совсем не мечтали о бесконечных водных процедурах, аттракционах и перегрузках. И тем более не мечтали все время считать, смотреть по сторонам, оценивать обстановку, запоминать детали, не спешить.

Поначалу это было даже прикольно, но быстро утомило. Дополнительно напрягало, что больше половины испытаний проходит в воде. Как будто Главный не мог определиться, дар-ветров из нас делать или ихтиандров.

Сперва «Дальняя дача» служила базой для подготовки боевых пловцов, потом – для тренировки космонавтов. Я так понял, отдельного отряда, который должен был лететь то ли на Луну, то ли на Марс, причем не на обычном космическом корабле вроде «Салюта», а на таком межпланетном самолетике. Отдельно нам про это не рассказывали, но мельком показали пару картинок, когда объясняли про базу и про ее зоны, а Инна потом с явно непривычным для нее самой восторгом объясняла, что́ на этих картинках, скорее всего, изображено.

Я до последнего думал, что нас разыгрывают – ну или подтрунивают слегка.

Понятно, что, если отобрали, привезли, напридумывали испытаний, выполняют почти что любые желания, если не наглеть, кормят со страшной силой, значит, чего-то от нас хотят и к чему-то готовят. Но не к космосу же. Олимпиада, может, какая, международная программа «Дети – послы мира», в конце концов, секретные испытания человеческого организма. Всякие технологии же постоянно развиваются, особенно военные. Американцы вон нейтронную бомбу изобрели, которая только людей испаряет, а дома и мебель остаются – заходи, надевай тапочки растворившихся хозяев и доедай, что они не доели, прямо в их тапочках. Как в страшном мультике «Будет ласковый дождь». Наши же не могут просто так сидеть и ждать, пока нас растворят. Что-то придумывают в ответ, защиту какую-то. Ее надо испытывать. А у детей организм по-другому работает, не как у взрослых. Значит, детей надо защищать отдельно. Вот на нас и собираются этому учиться. Большое дело, если подумать.

Так я думал, пока нас не привели в модельный зал.

Вспыхнул свет, огромная ракета полыхнула бликами, и Обухов сказал:

– Это Р-7, на которой в космос поднялся Гагарин и до сих пор отрываются от земли все остальные наши космонавты. Модель в одну двадцатую натуральной величины, но точная и, можно сказать, действующая. Можете посмотреть повнимательнее.

Мы посмотрели и даже потрогали, а Антон попробовал на пальцах прикинуть, какова натуральная величина, если эта громадина – одна двадцатая. Получилась какая-то неправдоподобная ерунда.

– Она еще летает, – добил я его вполголоса.

Обухов, бережно погладив стальную бочину, сказал:

– Эта вот в космос не поднимет, конечно, даже Антона, но до Америки донесет.

– И что мне там делать? – сварливо спросил Антон, нервно относившийся к замечаниям по поводу роста и веса.

Обухов усмехнулся и стал показывать дальше:

– Это Н-1, которая должна была на Луну лететь, тоже одна двадцатая. Не полетела, увы. Но может, если прикажут. А это 15Ж53, ракета средней дальности, боевая часть комплекса РСД-10 «Пионер», одна пятая натуральной величины.

– Чего такой маленький? – спросил Антон презрительно.

– Да удаленький. Это наши щит и меч, совершенно секретные. Кино про штурм рейхстага смотрели? Вот с одной этой штукой никакой штурм не был бы нужен. Ни рейхстага, ни Берлина.

– На ней же не летают, – сказала вдруг Инна.

– На ней, конечно, нет, – согласился Обухов. – Но Р-7 тоже разрабатывалась и строилась, чтобы атомные боеголовки до врага доносить. А в итоге мирный космос завоевывает. Так, Инна, история и развивается. Без меча орала не выкуешь.

– Да я и без орала громкий, – пробормотал я.

– Мы помним, – сказал Обухов, открывая следующую дверь. – А теперь к вопросу о том, насколько права Инна. Здесь как раз развитие проекта «Пионер» в мирном ключе. И революционном. Ребят, совершенно секретно, помним, да?

– Подписку давали же, – уязвленно напомнила Инна.

– И честное пионерское, – добавил Антон.

– Да, – очень серьезно согласился Обухов, щелкая выключателем за дверью. – Извините. Прошу.

Мы вошли, помаргивая от света, разгоравшегося неровно и со звоном разной тональности, и замерли. Зеленоватая ракета, возле которой ждал Обухов, напоминала не стрелу или шариковую ручку, а толстый самолетик с гладким утолщением у носа.

Обухов сказал:

– Это как раз революционное развитие разработки, ракетоплан «Пионер-11 РПБПД».

– РП, очевидно, ракетоплан, – проговорила Инна. – Д – дальность. РСД – ракета средней дальности, а БП?

Я хмыкнул, смутился и быстренько, чтобы никто не понял, чего я там хмыкал, сказал:

– Беспредельной.

Обухов, конечно, понял, посмотрел на меня, чуть крутнув головой, но продолжил серьезно:

– Ракетопланы все, кстати, на «Б» – «Буран», «Байкал», потом изучим разработки. А этот долго называли «Бурлак».

Теперь зачем-то хмыкнул Олег. Обухов кивнул ему, будто понял, и продолжил:

– При этом идея разделяемых ступеней сохраняется. Этот носитель, тоже модель, один к пяти, видите, немногим крупнее спецпредшественника. Потому что задача носителя скромная, хоть и нетривиальная – вывести корабль за атмосферу и на последнем этапе придать максимальное ускорение, положив на нужный курс. Поэтому, видите, добавлен третий разгонный блок с некоторыми, э-э, изюминками. А после выполнения задачи – встретить, принять и доставить на Землю вот этого красавца. «Пионер-12». Модель один к двум.

Он показал рукой в дальний угол. Мы повернулись, поморгали, переглянулись и уставились на Обухова.

– Это… корабль? – спросил Олег, хотя явно хотел спросить другое.

«Вы издеваетесь?» – хотел он, скорее всего. Я уж точно хотел. Но не решился.

А Инна решилась, хоть и в смягченной форме:

– Вы… шутите, да?

Она медленно подошла к здоровенному, в полтора человеческих роста, и будто малость вздутому стеклянному яйцу в строгой черно-серебристой оплетке, похожей на подстаканник. Яйцо было заполнено красновато-бурой слоистой жижей, в которой посверкивали то ли искры, то ли снежинки.

– Не до шуток уже, Инна, – грустно сказал Обухов, не трогаясь с места.

Шутки правда кончились, так и не начавшись. И теперь мы с Олегом сидели на скамейке, не зная, как найти силы пошевелиться, – но зная, что через пару минут встанем, оденемся и побежим: один на трек, а другой в лабораторный класс, мастерскую, на стрельбище, в барокамеру или что там предписано пилоту Олегу Исичко индивидуальной программой подготовки к первому в истории человечества космическому полету за пределы Солнечной системы.

Алексей Афанасьевич Кукарев придумал новый способ полетов в космос двенадцать лет назад. Способ позволял практически мгновенно перемещаться по Солнечной системе, выходить за ее пределы, достигать других звездных систем и даже других галактик, игнорируя скорость света и другие фундаментальные условия и ограничения, предусмотренные традиционной физикой. Кукарев опирался на современную физику, которая уже тогда, в начале семидесятых, нащупывала так называемую теорию складок – или струн, – дающую непротиворечивые ответы на большинство вопросов мироздания. К концу семидесятых, когда советские ученые математически обосновали существование космических струн, инженер НПО «Энергия» Кукарев уже разработал детальный проект дальнего полета, использующий эффект этих струн, а также необходимый для этого космический корабль.

– Школьные учебники до сих пор учат вас традиционной физике Ньютона с небольшим вкраплением Эйнштейна, – начал Обухов и замолчал, потому что мы переглянулись и засмеялись.

– Мы шестой закончили, у нас физика только год была, – пояснила Инна. – У нас там не Эйнштейн и не космос, а цена деления, сила трения и золотое правило механики. А Олег вообще не изучал еще.

Олег виновато сказал:

– Я на второй год оставался, болел.

Обухов подумал и продолжил другим тоном:

– Небо голубое, трава зеленая, мяч круглый, да? Это видно сразу. А мир большой, его нам видно, как микробу – яблоко, в тени которого он лежит. Для микроба яблока вообще не существует. Но мы, в отличие от микроба, мыслим. И наконец оглядываемся и замечаем тень, которая на нас падает. Мы изучаем границы и площадь тени и понимаем, что это и есть наш мир, он круглый и плоский. Потом смотрим выше и дальше, делаем выводы из того, как и когда падает тень, и понимаем, что даже видимый нам участок не плоский, а шарообразный и что есть гораздо большая часть мира, которая этот мир освещает, отбрасывает его тень, позволяет созреть, позволяет появиться. А потом, если повезет, мы понимаем что-то про яблоню, про деревья, про растения, про почву и так далее – даже не видя их. Так развивается наука. Что я упустил?

Мы переглянулись. Инна сказала:

– Яблоко для микроба непроницаемое. Если про складки говорить, то лучше про скомканную тряпку и, например, бактерию.

Я добавил:

– Ни фига микроб не поймет, пока не надкусит яблоко. Откуда он знает, может, оно гипсовое, как в витрине.

– Молодцы, – сказал Обухов. – Вот у вас в учебнике физики так и написано: не тряпка, а яблоко, непроницаемое и гипсовое, раз внутри примерно такое же, что снаружи.

– Вы про космос сейчас, что ли? – хмуро уточнил Антон.

– Правда укусили? – не удержался я. – Вкусный?

– Главного спроси, – помолчав, предложил Обухов.

И я заткнулся.

Спрашивать Главного о том, что он там откусил, было и страшно, и подло.

Я думал, что привыкну к тому, как он выглядит, но привыкнуть не получалось. Каждый раз вздрагивал, и ребята тоже. Главный вроде на это внимания не обращал – должен был уже привыкнуть. Но, думаю, он и сам вздрагивал, когда смотрел в зеркало. Если смотрел.

Он же раньше был, судя по фоткам, красивый дядька – ну как красивый, симпатичный, спортивный такой и нестарый. А стал кучей человеческих фрагментов, будто наскоро собранных и сляпанных после взрыва.

Главный никогда не снимал мягкой шляпы и темных очков, прятал нос и подбородок в широкий легкий шарф, носил мешковатый костюм и перчатки и, конечно, не вставал с кресла с большими колесами. Рассмотреть его лицо и фигуру не удалось бы при всем желании – если бы у кого-нибудь такое желание появилось. Мы и не рассматривали. Но любая нечаянно замеченная особенность – сморщенный розовый лоскут между очками и шарфом, локоть, торчащий не там, где должен, и способность головы то опускаться на уровень груди, то отъезжать далеко за спинку кресла – заставляла зажмуриться и учиться дышать заново. Я этого стыдился и старался на Главного не смотреть. А своего старания стыдился еще сильнее.

Голос Главного, кстати, пострадал меньше и в основном звучал нормально и даже приятно: низкий такой, мужественный. Сиплый, конечно, но это, может, с самого начала так, курил потому что – или врожденное даже. Но иногда у Главного как будто переклинивало горло, и голос либо пропадал совсем, либо принимался менять тон и высоту, как пластинка, если на ходу перещелкивать скорость воспроизведения с сорока пяти оборотов в минуту на тридцать три, тут же на семьдесят восемь и обратно. Пластинка звучала смешно. Главный в такие секунды звучал ни разу не смешно. Страшно.

Он это понимал, наверное, поэтому сразу замолкал, уезжал прочь и что-то с собой делал, потому что возвращался не сразу, утомленный и в промокшем пиджаке. Сейчас он не возвращался особенно долго, поэтому Обухов и принялся сам рассказывать про учебник и яблоко.

Продолжил, к счастью, про корабль.

Самый зоркий и востроухий человек видит и слышит лишь малую часть существующих цветов и звуков, горсточку океана, а все остальное называет каким-нибудь ультра – будь то фиолет или звук, а то и просто не подозревает о его существовании. Человек как вид примерно так же воспринимает мир: горсточку даже из того, в чем сидит по уши. Что уж говорить о том, чего он еще не потрогал.

Материя и вообще пространство-время гладки и непрерывны, лишь пока мы их наблюдаем. Современные физические теории не исключают, что в микро- и макромасштабе пространство-время прерывисто, ступенчато и складчато. Ученые спорят о том, что такое эти складки. О том, состоят ли складки из сверхпустоты, квантового разрыва или темной материи. И о том, действительно ли каждая из этих складок тянется на миллионы километров незаметно тонкой и страшно тяжелой нитью, паутина которых пронизывает всю Вселенную. Но уже понятно, что это не плоская паутина, сияющая на солнышке в углу окна, и не мутно-белый липкий шар, на который можно наткнуться в душном малиннике. Это невидимая страшно прочная сеть, которая объединяет все стороны света, все силы, от гравитационной и электрической до магнитной и атомной, и все миры – может быть, совершенно дикие и несовместимые с нашими представлениями на одном конце нити и знакомые-родные на другом, нашем конце. Если, конечно, допустить, что у этих нитей есть конец.

– И эти нити… струны даже в антивещество уходят? – недоверчиво спросил Антон.

Мы посмотрели на него с уважением, а Обухов усмехнулся.

– Ну что значит – уходят. Если считать, что эти складки – неотъемлемая часть Вселенной, и так называемый антимир – тоже, то складки должны быть и в антимире, и где-то должен быть переход складки нашего мира в антискладку.

– Как в ленте Мебиуса? – предположил я.

– Может, но, скорее, не как. Простые модели редко бывают точными. Струна запросто может сочетать частицы и античастицы, равновесное взаимодействие которых и составляет ее суть. Мы просто не знаем. Научные теории тем и хороши, что описывают мир на текущем уровне знаний. Знаний прибавляется – и прежняя теория либо отваливается, либо корректируется и становится частью новой, более широкой и всеобъемлющей. Античные выкладки стали частью ньютоновой физики, та вошла в теорию относительности Эйнштейна, из которой вырастают новые теории – струн, квантовых петель и так далее. Одна из этих теорий, или их симбиоз, или какая-то совсем новая сперва окажется наиболее верной, потом устареет и станет частным фрагментом более общей теории.

– А практики подождут, – сказал Антон.

– Если бы практики ждали, мы до сих пор не научились бы одеваться даже в шкуры, – ответил Обухов. – Ну и никакой теории не было бы, конечно, потому что она только обобщает практику.

– Струны, я так понял, к практике отношения не имеют – их же вычислили, а не обнаружили, – сказал я. – Такие нитки, как эти, к делу не пришьешь. Ни к какому.

Обухов терпеливо принялся втолковывать:

– Допустим, мы с тобой живем в соседних домах, оба на десятом этаже. Чтобы поговорить, мне надо выйти из квартиры, спуститься во двор, обойти забор детского садика, подняться на твой десятый этаж – в общем, пройти с полкилометра за пятнадцать минут. А можно натянуть между нашими окнами нитку и по ней перегнать записочку. Делали так?

– Мы по телефону больше, – снисходительно сказал я.

– Можно и по телефону, – согласился Обухов. – Если ты готов перейти из физического состояния в звуковой сигнал.

– Так вроде все эти новые теории говорят, что частица и есть волна, – сказала вдруг Инна. – Так что можно переходить туда-сюда, главное – научиться.

Обухов некоторое время смотрел на нее и сказал:

– Вот именно. И выяснилось, что научиться можно. Но все зависит от возраста. Как в кино, знаешь – строго до шестнадцати. Вот у нас так же.

– Тогда зачем мы тут… – начал Олег, который, я думал, так ничего ни на одном занятии и не скажет.

– Только наоборот, – уточнил Обухов.

Он рассказал, что разработанный Кукаревым корабль приводится в действие магнитным потоком, активная частица которого называется «монополь». Ее существование до сих пор считается недоказанным, однако Кукарев умудрился не только впрячь эту частицу в двигатель, но и заставить ее вводить корабль в резонанс с суммой всех электромагнитных, слабых и сильных, взаимодействий космической струны – и на очень короткое время становиться ее частью. То есть частью складки, пронизывающей Галактику и одновременно существующей в разных уголках Вселенной.

Мы выдохнули. Обухов грустно посмотрел на нас и добавил:

– Получается примерно так: в самолете тебя привязывают к очень прочной резиновой веревке и на лету выбрасывают наружу. Где ты летишь, куда, как, на какой высоте, ты не знаешь. Просто падаешь, а через несколько секунд веревка натягивается и забрасывает тебя обратно в салон. И ты по-прежнему не знаешь, где ты летишь, куда, как – и так далее. Если просто орал, а не умудрился запомнить или даже сфотографировать то, что было вокруг и внизу. Если успел – в следующий раз ты немного представляешь, как это бывает, куда лучше смотреть и как удобнее фотографировать. На десятый раз у тебя накапливаются знания, позволяющие в целом описать то, что вокруг самолета. На сотый раз ты представляешь себе картину целиком. Ну и так далее.

– И мы готовимся… – медленно сказал Антон. – Мы прыгнем вот так в первый раз?

Обухов кивнул и некоторое время грустно наблюдал, как мы беззвучно орем и трясем кулаками от счастья. Даже Олег не выдержал, присоединился. Но он же первым и утих – чтобы спросить:

– А почему мы?

– Вы лучшие, – меланхолично заметил Обухов.

Все опять засияли, но я-то про себя точно знал, что не лучший. И спросил:

– Мы-то да, а вообще – почему до шестнадцати? Тем более до четырнадцати – нам двенадцать-тринадцать ведь.

– Мне тринадцать через месяц, – уязвленно сказал Антон.

– Потому что у полета на корабле с двигателем на монополях есть несколько особенностей, – размеренно начал Обухов, и мы притихли. – После вступления в резонанс со струной полет становится практически неконтролируемым, подчиняясь при этом правилам и законам, о которых мы ничего не знаем. Мы убедились, что выход из резонанса возвращает корабль примерно в точку входа, но не имеем представления о том, стоял ли он в этой точке, переместился ли на другой конец Галактики или совместил оба этих агрегатных состояния, размазавшись, например, по всей струне – и, соответственно, размазав всю Галактику для наблюдателя, как, знаете, размазывается мир, когда вы летите на цепочной карусели. Второе – полет для членов экипажа длится пару минут, а на Земле проходят месяцы.

– Как в фантастической книжке! – восторженно прошептал Антон. – «Возвращение со звезд»! В будущее вернемся!

– Месяцы – это не будущее, – кисло сказала Инна.

– Все равно прикольно, – начал Антон и замолчал, глядя на Обухова.

Тот завершил:

– Третье. Выдержать работу монопольного двигателя могут только здоровые, физически крепкие люди не позднее пубертат… младше шестнадцати-пятнадцати, а лучше четырнадцати лет.

Мы переглянулись. Инна смотрела на Обухова. Он добавил:

– Да, девочки желательно до двенадцати-тринадцати, еще же время на подготовку уходит, но вообще плюс-минус пара лет позволительна. В любом случае каждый из вас воздействие монополей переносит успешно, это сразу проверили.

Мы опять переглянулись. Обухов пояснил:

– Помните, когда приехали, после линейки ждали, пока воспитатели всех проводят, в восточном зале, там еще пол металлический? По полу шла наводка от монопольного потока. Мы готовы были, конечно, сразу отключить, следили через камеры и телеметрию. В моменте никто ничего не почувствовал. Осмотр выявил признаки недомоганий у двух девочек и трех мальчиков, они пошли в отсев – ну и пара ребят была не в зале, их потом отдельно должны были испытать. Что, Антон?

– Ничего, – поспешно сказал Антон. – А взрослый если – с ним что будет?

Обухов поморщился. Я напомнил звонкому балбесу Антуану:

– Главного видел, блин?

Антон охнул. Инна тихо спросила:

– А физически – это как происходит? Какая разница, взрослый, невзрослый?

– Биохимическая разница, – сухо сказал Обухов. – Начинается ураганное выделение гормонов, которые привычны для взрослых, а у детей особо не выделяются. Причем неравномерное: у одних органов резко ускоряются биочасы, за секунду проходит год, через минуту орган считает, что ему пора умирать, а у других темп медленнее. Ну и вот.

– И он не мог знать, что так бывает, – сказала Инна.

Обухов тоскливо посмотрел в окно и сказал:

– Если бы. Но ему же всё на себе сперва…

Дверь в несколько стуков начала отъезжать в сторону: протискивалась коляска с Главным. Мы уже знали, что попытки помочь он отвергал и ненавидел.

Обухов, старательно заулыбавшись, сказал:

– Алексей Афанасьевич, ну наконец-то. А я уже устал молодежь баснями кормить.

Он посмотрел на нас так, что мы всё поняли и кивнули – никогда ни словом, – и сказал:

– Пошли осваивать «Пионер», товарищи космонавты.

Программа полета была до обидного простой: самолеторакета доставляет нас за атмосферу, а последний блок направляет к расчетной точке появления космической струны. ЦУП дистанционно выводит нас на эту точку и включает монопольный двигатель на несколько секунд, пять или десять. На это время мы вступаем в резонанс со струной. При малейшем отклонении двигателя, любых других систем корабля или нашего самочувствия от стандартных показателей монопольный привод выключается автоматически. Нас отбрасывает от струны – и при этом мы почти теряемся на несколько часов.

Эксперименты с беспилотными летательными аппаратами показали, что наводка от струны усиливает релятивистские эффекты в геометрической прогрессии: резонанс продолжительностью полторы микросекунды заставил аппарат «Полигон-1» исчезнуть на три минуты, а «Полигон-2» разменял минуту контакта на двухчасовое исчезновение. «Созвездие-1», аппарат с полугодовалым щенком, находился в резонансе полторы минуты. На Земле и в остальном мире за пределами струны за это время прошло пять часов. При этом телеметрия не была потеряна, показания приборов, которые отслеживали состояние аппарата и его пассажира, доходили до ЦУП, но как проигрываемые на очень замедленной скорости.

Заново возникло «Созвездие-1» не в расчетной точке, а гораздо ближе к Земле, хотя Земля за это время, наоборот, отбежала от космической нити. Зато пассажир был совершенно здоров, бодр и, кажется, ничего не заметил. И он не мог, конечно, объяснить, почему все камеры и другие приборы фиксации опять, как и в предыдущих экспедициях, не записали ничего, кроме тьмы и белого шума.

Мы, как предполагалось, если не объясним это, то хотя бы сможем рассказать, правда ли там больше ничего нет. Почему-то считалось, что уже это будет огромным достижением для науки вообще и для подготовки следующих исследований в частности – и дальних космических экспедиций в особенности.

Я ржал: «Замудохали нас дебильными песенками “Дадим шар земной детям”, а в итоге не шар, а космос дали. Если только дети к струнам присасываться могут и если настоящие космические путешествия возможны только через струны, то космонавтика становится чисто детской штукой типа “Зарницы” или сбора макулатуры».

Ржал ради ржаки, конечно. Я же понимал, что куда мы без взрослых. Кто корабли построит, кто их придумает, кто рассчитает траекторию полета и вычислит невидимую струну? Обухов, кстати, так и не сказал, что сам, лично, ее и вычислил. Это нам Главный сообщил, когда сообразил, что мы проявляем особый пиетет к нему не из вежливости, а потому что Обухов рассказал, насколько Кукарев крут. Отомстил так, получается: «Вы думаете, это завуч такой при вашем детском садике?»

Мы опухли просто. Я потом три дня выпрашивал у Обухова первые расчеты выхода на струну: каким образом он умудрился сообразить, где она проявляется, как перемещается относительно Земли, Солнца и центра Галактики – вернее, конечно, как они перемещаются относительно нее – и по каким признакам он обнаружил ее. А когда выклянчил наконец, еще два дня клянчил, чтобы Обухов на пальцах объяснил мне основы рассуждений – потому что в расчетах ни фига, конечно, не понял. Пояснение на пальцах я тоже, конечно, понял так себе – а объяснить уж точно не смогу.

Как минимум одну вещь мы все уяснили твердо: нас натаскивают, шутят с нами, болтают за жизнь и спрашивают, понравился ли ужин, два величайших ума и просто лучших человека страны, эпохи – ну и вообще человечества, чего там. И надо этим гордиться, надо этим пользоваться, надо радоваться любому их поручению. Пусть оно и кажется ерундовым.

Нам наконец объяснили про воду и заменили ее составом – той самой бурой жидкостью, которой была заполнена модель нашего корабля и которой будет заполнен настоящий «Пионер». Воздействие струны на человеческий организм по понятным причинам совершенно не изучено. Исходили из того, что оно как минимум есть и может оказаться неблагоприятным или поражающим. В ходе экспериментальных полетов, помимо прочего, испытывалось влияние наводок от струны на различные среды. Оптимальным нейтрализатором большинства воздействий оказалась жидкость – очень густой, почти как вазелин, бурый и странновато поблескивающий раствор, который официально назывался «Специальный состав ТДП-8504». Основой замысловатого состава был титанат диспрозия. Немногим раньше он помог создать первую смесь, превращающуюся в спиновый лед – жидкость со свойствами твердого вещества – и обратно без повреждения погруженного в гель живого организма. Вязкость, поверхностное натяжение и прочие особенности позволяли спецсоставу даже в невесомости вести себя по-земному: плескаться в сосуде, не собираясь в огромный шар или тысячу мелких шариков.

Произнести «тэдэпэ-восемь-пять» и так далее никто и не пытался, все говорили просто «состав».

В этот состав космонавту надо погрузиться перед вхождением в резонанс со струной – и сидеть в бурой пакости выше маковки до выхода из резонанса. Дышать нельзя – ни через трубку, ни от акваланга или других приспособлений. Гусейнов, главный медик «Дальней дачи», специально объяснил нам почему, но я отвлекся на первом же пункте – ярко представив, как клетки крови надуваются и лопаются воздушными шариками, а кристаллизовавшийся вокруг меня гель старательно фиксирует эту информацию каждым из видоизмененных атомов, – и дальше не запомнил.

Поэтому для первого полета особенно старательно искали кандидатов среди пловцов и ныряльщиков. Но отсев прошли не они, а мы. Ха-ха-ха. Причем плаванием занимался только я, но лучшие результаты продемонстрировал ни фига не я, а Антон.

Он оказался натуральным ихтиандром – ну или бесенком со дна озера. Это было обидно лишь в самом начале. А теперь я, как и остальные, только радовался, глядя сквозь стеклянные стенки бака, как Антон на исходе второй минуты умудряется не только нажимать нужные кнопки на тускло вспыхивающем табло, но и махать нам рукой, скорчив весело-страдальческую рожу.

Хотя с утра жаловался, что все болит и слабость какая-то. Константин Петрович даже думал отстранить Антона от тренировки и отправить к Гусейнову. Но Антон уболтал, отсидел в составе рекордные две минуты, решив девятнадцать заданий вместо нормативных десяти, и выскочил на поверхность, сияя улыбкой даже сквозь бешеное дыхание и бурую пленку, на которую он умел не обращать никакого внимания.

Константин Петрович помог ему выбраться и дойти до сидячего душа, оглядел нас и хотел сказать что-то поучительное. Наверное, про маленьких-удаленьких и про необходимость учиться и у младших товарищей. Не успел.

В зал неторопливо вошел Гусейнов, осмотрел нас и спросил:

– Антон где?

Мы показали на душ.

Гусейнов кивнул, отвел Константина Петровича в сторону и завел негромкий разговор с неизбежной демонстрацией прикрепленных к планшету листков. Константин Петрович слушал и смотрел очень внимательно, пару раз кивнул, а потом развел руками с явным сожалением.

– Что-то плохое, – пробормотала Инна, кутаясь в пушистый халат, хотя было совсем не холодно.

– Погодь каркать, – сказал я.

Антон выскочил из душа, разбрызгивая воду во все стороны, как собака, – опять не вытерся, паразит – и заорал на мотив «Танца на барабане», потрясая тонкими руками:

– Девятна! Дцать! Раз! Я прошел сей! Час! Ну а ты!..

– Антон, здравствуй, – сказал Гусейнов, подходя к нему с халатом.

Антон радостно поздоровался, но быстро уловил настроение и закутывался в принятый халат уже с явной настороженностью.

– Как ты себя чувствовал с утра? – спросил Гусейнов.

– Нормально, – сказал Антон, поймал взгляд Константина Петровича и неохотно поправился: – Ну, чуть такая слабость была, но недолго, сразу прошла. Это я съел что-то, у меня бывает от творога там и…

– Слабость с утра была? – уточнил Гусейнов.

Антон подумал и пожал плечами.

– Не, с утра нормально. Значит, после завтрака. Точно, говорю же. Или я по лесенке пробежал слишком быстро…

– А позавчера так же было?

Антон пожал плечами снова, взглянул на нас и неохотно кивнул.

– Антон, – мягко спросил Гусейнов. – Скажи, пожалуйста, ты же в первый день, когда вас всех сюда привезли, не был в восточном зале?

Олег шумно выдохнул. Антон, закусив губу, посмотрел на него и мотнул головой.

– И потом, когда тебя перед ужином попросили дополнительный осмотр пройти, ты другого мальчика попросил вместо себя сходить?

– Я боялся, что опять скажут: «Веса не хватает». А Альбертик сказал, что может вместо меня… – прошептал Антон. – А его даже не взвешивали, он просто подождал в комнате, потом температуру…

Он вскинул голову и отчаянно посмотрел на Гусейнова. Гусейнов кивнул.

– Да, в комнате был включен магнитный контур. И в коридоре, которым вы шли сюда, был включен магнитный контур. Сегодня и позавчера. И получается, Антон, что тот мальчик, Альбертик, как и Олег, Инна и Линар, его воздействия не почувствовал. А ты почувствовал.

Антон отчаянно сказал:

– Это ошибка. Я просто съел или… Это точно ошибка.

– Давай проверим, – мягко сказал Гусейнов. – Одевайся, и пойдем. Если ошибка, сразу будет понятно.

Антон понуро побрел к раздевалке, остановился, покосился на нас и пошел дальше. Я хотел что-то сказать, но не придумал что.

И никто не придумал.

– Может, правда ошибка, – тихо сказала Инна.

Конечно, ошибкой это не было.

Антон явно предпочел бы смыться потихоньку. Он ревел. Я сам чуть не разревелся, а Инна и не сдержалась. Но Олег сказал, что так нельзя. Что мы всю дорогу были экипажем, готовым на все друг для друга. И должны как минимум попрощаться как следует.

Мы даже обнялись, а Константин Петрович потрепал Антона по голове и сказал:

– Ну все, поехали.

Обухов и Главный не вышли. Наверное, раньше с Антоном попрощались. Мне хотелось так думать.

Антон кивнул, повернулся к нам и сипло сказал:

– Пацаны. Инна. В общем, удачи.

И уехал. А мы остались.

Когда мы брели обратно, я сказал, чтобы утешить в основном себя, но, может, и остальных:

– Зато в Артек поехал, а не в «Ленинский путь» вшивый. Может, с парашютом прыгнет, как мечтал.

– Прыгнет, конечно, – сказала Инна, сморкаясь в платочек. – Обухов обещал же. Он зря не обещает.

– Вот и зашибись. И он не проболтается, Антуан, в смысле, да ведь?

Инна метнула в меня возмущенный взгляд, Олег хмыкнул.

Устыдили, гады.

Я хотел объяснить, что просто развлечь их пытаюсь, но махнул рукой и пошел к зданию быстрее.

Объясняться еще не хватало. Мало мне других забот.

Оказалось, не мало.

– Что делать-то будем? – спросил Обухов, задумчиво двигая туда-сюда замысловатую ручку расписанной под гжель кружки. Кружка вертелась с трудом, отставший от дээспэшного основания стола пластиковый лист дребезжал басом.

Мы сидели в столовой у титана, обставленного чайниками, кофейниками и термосами, вокруг которых первым периметром обороны выстроились миски с сушками, печенюшками и мармеладом. Все вместе. Главный, Обухов и мы – без Антона.

Третий, что ли, раз так сидели. И впервые так печально.

Главный взялся за толкатели колес, будто собирался подъехать ближе к столу и все-таки хоть однажды налить себе что-то, но передумал и снова сложил руки на коленях.

– Два человека экипаж, два дублера, – продолжил Обухов. – Дублера нет. Нового привлекать, учить… Можно, но откуда? Вернуться к резервным, которых отсюда отправили, объяснять, уговаривать? Без шума не получится.

«Альбертик тот вроде ничего пацан», – хотел сказать я, но постеснялся. Чего лезть, Главный и Обухов все возможности, способности и привычки каждого из сотни предварительно отобранных кандидатов знают наизусть, мы убеждались в этом тысячу раз.

– А заново искать не успеваем, – вдруг совсем тихо закончил Обухов и очень быстро отхлебнул из кружки, будто чтобы заткнуть себе рот.

Оба-на, подумал я. Инна поколебалась, отставила чашку, покосилась на меня, стерла усы, нарисованные какао, – я разочарованно вздохнул – и все-таки спросила:

– А куда торопиться-то? Вы же сами говорили, что струна до зимы не убежит – вернее, мы от нее не убежим.

Обухов поверх кружки посмотрел на нее, потом на Главного. Главный сказал, не шевелясь:

– Да пора уже, куда деваться. Рассказывай.

Мы напряглись.

И Обухов рассказал.

Каждые семьдесят пять лет мимо Земли пролетает комета Галлея, чтобы тут же умчаться обратно на край Солнечной системы. Все про это знают. Тысячи лет с появлением кометы связывали войны, болезни и засухи. В последний раз ждали, что она отравит всю планету цианидом, а заодно посвящали ей красивые стихи. И, главное, внимательно исследовали всеми доступными науке средствами. Комета никого не отравила. Вот империалистическая война началась, и там людей ядами травили – но зато и революция ведь случилась.

В следующий раз комета Галлея проскочит мимо нас в феврале будущего года. Про это тоже все знают. Уже появились дебильные песни и еще более дебильные слухи. И опять же – главное, что готовятся грандиозные программы для ее изучения с помощью всего арсенала, накопленного человеческой наукой: телескопов, спектрографов и космических кораблей. Навстречу комете уже летят советские автоматические станции «Вега-1» и «Вега-2», высадившие зонды на Венеру, и только что запущенный аппарат Европейского космического агентства «Джотто». Американцы вроде старт космического корабля под изучение кометы планируют – но это не очень точные и даже у них секретные данные.

Кое-что астрономы и астрофизики успели рассмотреть, изучить и проанализировать уже сейчас, за полгода до прибытия кометы. И почти никто из них не увидел ничего интересного. Ни американцы, ни японцы, ни международный проект «И-Аш-Дубль Вэ», собранный специально для совместного наблюдения за кометой Галлея.

Только несколько советских институтов и обсерваторий, объединенных программой изучения кометы СоПроГ, обнаружили, что на сей раз комета, скорее всего, убьет несколько миллионов человек.

Она, конечно, не ударится о Землю и даже близко не коснется ее атмосферы. Большая часть человечества, скорее всего, даже не увидит комету. Та проскочит в миллионах километров по другую сторону от Солнца и тут же умчится еще на семьдесят пять лет и четыре месяца.

Но, огибая Солнце, комета в очередной раз нагреется. Это происходит всегда. Именно поэтому поверхность кометы – огромная груда смерзшихся камней – тает, лед превращается в пар и вокруг каменно-ледового ядра разбухает гигантский, раз в пять-десять больше Земли, газово-пылевой кокон, который называется комой. Отставшие от комы ионы, пылинки, камушки и заново смерзшиеся в льдинки капли становятся хвостом кометы, а совсем оторвавшиеся падают на Землю метеорным потоком каждую весну и каждую осень, когда наша планета проскакивает через оставленный этим хвостом след.

Спектроскопические наблюдения обсерваторий в Пулково, Ужгороде, Душанбе и Казани – на последних словах мы с Инной гордо переглянулись и снова застыли в нехорошем предчувствии – выявили аномальную активность в ядре кометы, а вычисления, проверенные с помощью радиотелескопа в Евпатории, показали, что приближение к Солнцу на сей раз приведет к небывалому ионно-пылевому выбросу, который продлится от месяца до полугода. В результате хвост кометы на время станет большим и толстым, а потом превратится в гигантское метеорное облако. В миллиарды этих песчинок, камушков, льдинок и ионных скоплений Земля врежется в середине апреля 1986 года – и не выйдет до июня.

Абсолютное большинство частиц сгорит в верхних слоях атмосферы: звездные дожди следующей весной будут густыми и красивенными. Но и крохотной доли частиц, умудрившихся добраться до поверхности планеты, хватит, чтобы погубить очень многое и многих: спектральный анализ подтвердил, что лед кометы вправду богат цианидами и другими газами, слабо совместимыми с жизнью. Основная часть облака не будет захвачена атмосферой, но облепит ее ядовито-пылевой и слабо проницаемой для солнечной радиации рубашкой.

К лету Земля выскочит из этого облака, растянувшегося на сотни тысяч километров, рано или поздно оправится от ран и потрясений, возможно, дождется очистки атмосферы и даже запустит новые спутники вместо срубленных отставшими от хвоста кометы метеоритами. А осенью снова влетит в это же смертельное облако. Весной – еще раз. И еще через полгода. И так будет продолжаться долго, пока облако не уползет вслед за кометой. Но расчеты показывают, что оно не уползет, а, наоборот, выйдет на новую эллиптическую орбиту вокруг Солнца – и эту орбиту Земля будет пересекать, попадая в неубывающее облако, вечно.

Так что на следующем витке комета Галлея, которая на сей раз выйдет с удобной для обзора стороны, может так и не дождаться массового внимания от человечества, остатки которого вряд ли захотят любоваться своей невольной убийцей.

– Одна комета, даже просто след от нее – все человечество порешит? – не поверил я.

– Динозаврам хватило, – сказал Обухов.

– Да при чем тут… – начал я и замолчал.

Динозавры по правде вымерли из-за кометы – вернее, из-за изменения климата и растительного мира, а изменило их падение космического камушка. Читал я про это то ли в «Юном технике», то ли в «Науке и жизни».

– Это… фантастика какая-то, да? – спросила Инна. – Так же не бывает. Если бы так было, все бы давно про это написали, подготовка бы шла, бомбоубежища там, ракеты и…

Она замолчала.

Обухов сказал:

– Результаты наблюдений общедоступны, спектрограммы и бэ-вэ-эр-фотометрия вполне очевидны. Ускорение эмиссии циана бесспорно уже сейчас. Прогнозы просчитываются в довольно широком диапазоне, но позитивный, согласно которому выброса не будет, – не больше трех процентов вероятности. Еще восемь – за то, что выброс окажется безвредным или произойдет после того, как комета минует орбиту Земли. Я сам все пересчитал, трижды. И не я один.

Он покосился на Главного, тот поправил шарф и снова застыл.

Вот так. Мы думали, они на Антона обижаются, поэтому прощаться не вышли, а они, оказывается, считали сидели. Перепроверяли расчеты, выкладки и варианты.

Обухов продолжил:

– Мы молчим, чтобы панику не устраивать, ну и выход ищем. Американцы, возможно, тоже. Наши с ними связывались – аккуратно прощупать, в курсе там вообще или нет. Там очень жестко отказываются от любых контактов. На всех уровнях: НАСА, Вашингтон, личные контакты ученых и даже космонавтов с «Союза» – «Аполлона». То ли вредничают, то ли боятся, что мы пытаемся их СОИ навредить. Слышали, наверное, – стратегическая оборонная инициатива, звездные войны, сбивать спутники в космосе и так далее?

– Так может, они и комету собьют, – предположил я чуть ревниво.

– Это вряд ли, – сказал Обухов. – Такое никаким «Першингом» не собьешь, проще Эверест разбомбить, чтобы новая Марианская впадина получилась. А они и «Першинг» за орбиту выводить, к счастью, не умеют. Да и не успеют.

– Так полгода еще, – удивился Олег.

– Через полгода будет поздно. Необратимые… Короче, комета начнет кипеть и испаряться совсем интенсивно через три недели, максимум месяц. И самое скверное, что процесс уже сейчас затрагивает внутренние каверны и стыки твердых пород, пока перекрытые, что преграждает свободную эмиссию газов в кому и интенсивно наращивает давление, которое создаст кумулятивный…

Он замолчал, виновато усмехнулся и уткнулся в кружку.

– А мы? – спросила Инна.

Обухов, как ни странно, легко ее понял и отрезал:

– Мы тоже не успеем.

– Даже если беспилотно? – не унималась Инна. – К Венере же получилось отправить. Если сделать аппараты с реактивной тягой, чтобы эту дуру чуть-чуть с курса сбить и направить в Солнце…

– Солнце, Юпитер и Сатурн своими массами за миллиарды лет с курса не сбили, а мы… В любом случае это же надо придумывать, разрабатывать, производить, испытывать, запускать, выходить на сближение. Каждая из задач – на три Нобелевки. Допустим, справимся, но всякий раз потребуются годы. Придумывать – годы, разрабатывать – годы, и так далее. И лететь… Даже если традиционный корабль стартует прямо сейчас, пока комета идет на сближение, к перигелию, точке, в которой комета рекордно близка к Земле, выйдет через годы.

И смысл в этом, подумал я, пытаясь ухватить мелькнувшую только что мысль. А ухватил ее Олег:

– Традиционный.

Мы с Инной посмотрели на него. Инна так же медленно сказала:

– А «Пионер» нетрадиционный. Он же… За минуты или часы – ну, если струна позволяет, да?

Я поморщился и сказал:

– А она же нас не ждет специально, чтобы к комете привести. А и приведет – толку-то. Долетим и в щечку комету поцелуем, что ли? Нужен же способ ее заткнуть, чтобы не пукнула, блин. А у нас такого способа нет.

Главный пошевелился. Обухов быстро посмотрел на него и снова принялся задумчиво разглядывать чай в чашке.

– Или есть? – медленно спросил я.

Обухов сказал, не поднимая глаз:

– Ребят, вы маленькие, не понимаете. Это страшный риск, почти… Мы просто не имеем права. Я не имею права. Так не делалось никогда.

Я усмехнулся. Маленькие. А когда нас набирали и выбирали, думали, что мы большие, да?

– Что смешного? – спросил вдруг Главный резко.

Я поежился и сказал как мог спокойно:

– Не делалось – так и не будет делаться никогда, если мы сейчас не сделаем. Есть способ, да?

Обухов поставил чашку и заговорил, уставившись на меня и загибая пальцы:

– Не способ, а теоретические, ни разу не опробованные разработки – это раз. Корабль под это не приспособлен, нужна новая оснастка, новое распределение обязанностей, новые навыки экипажа – это два. Мы к этому не готовы, ничего не готово, вас даже под прежние задачи выучить не успели, что про новые говорить, – это три. Схема «двое в основе, двое дублеры» сломалась, спасибо…

Он запнулся и продолжил:

– Под новую задачу экипаж должен комплектоваться тремя человеками, значит, дублеров нет вообще – это четыре.

– Это три, – возразил я. – Нас трое, так и полетим.

– Так не делается, – сказал Обухов жалобно.

– Значит, сдохнем вместе с дублерами и остальным населением планеты, – весело сказал я. – Так предлагаете?

Олег встал, подошел к двери, открыл ее и выжидательно посмотрел на нас.

– Ты чего? – спросил Обухов.

Я тоже встал, одновременно с Инной, и объяснил:

– Времени мало, айда готовиться. Пошли уже, а?

– Поехали, – поправил Олег.

Комета была гигантской – больше всего, что я мог себе представить, – и падала прямо на нас быстрее пули, в сто раз быстрее. Или это мы стремительно валились в нее, клокочущую и гигантскую, как бушующий Тихий океан. Только падать так быстро невозможно. У падающего с такой скоростью человека глаза и мозг в первый же миг лопнули бы от удара о затылочную кость, как со всей дури влетевшее в стенку яйцо, а каждая клетка размазалась бы, наверное, передней стенкой о заднюю.

Так страшно мне еще не было.

Никому так страшно еще не было. И не будет, если мы справимся.

Поэтому я то ли прошептал, то ли провизжал:

– Ждем!

«Космонавт не должен реагировать быстро, – говорил Главный. – Он должен уметь принимать мгновенные решения в пределах своих знаний и умений и выполнять их оптимальным способом. Но космос – не естественная среда для человека, к космосу не приспособлены наш организм, наше мышление и наши рефлексы. Поэтому первое решение здесь не может быть верным. Верное решение должно высчитываться».

Поэтому я командир.

Я сперва не поверил, ржать начал. Потом мне стало ужасно приятно. А потом – просто ужасно. Блин, я главный, решать все мне – значит, и ответственность на мне.

Я привык, что за меня кто-то отвечает: Фая, бабушка, учителя, завучи, милиционер на перекрестке. «Отвечать будешь, ты за это ответишь» – это вообще прямая угроза.

А теперь получается, что за меня уже никто не отвечает – ну с момента старта. Это я за себя отвечаю. И еще за корабль, за Олега и Инну, а заодно за Обухова и Главного, за всю советскую космонавтику, СССР и человечество.

Всю жизнь мечтал, блин.

А что делать, если других вариантов нет?

И еще было неудобно перед Олегом и Инной. Какой я им командир? Я им товарищ и, надеюсь, друг. Они, правда, больше меня обрадовались – а Олег беззвучно продекламировал любимое: «Хорошо, что наш Гагарин не еврей и не татарин».

Первый татарин в космосе – и сразу командир и вообще спаситель. За меня весь народ, сказал майор Пронин, а за меня вся техника, сказал агент Ноль-Ноль-Семь и дернул ручку унитаза. Долго в канализации раздавалось пение «Интернационала».

Отдельный прикол со сроками. Есть сказка «Калиф на час», а моему командирству и часа не обломилось. Расчетное время полета – двенадцать минут, меньше, чем осталось до старта в дурацкой песенке про космонавтов. Двенадцатиминутный командир, он же тринадцатилетний капитан. Рыдай в бороду, Жюль Верн.

«А что бы сказали твои родители?» – внезапно вспомнил я любимую присказку Фаи и поежился. А что бы они сказали? Что бы сказала сама Фая, если бы знала? Или бабушка, которая никогда не задавала мне строгих вопросов, только гладила рукой с бугристыми костяшками и бормотала что-то ласковое и непонятное. Что бы сказали другие знакомые взрослые и пацаны, если бы знали, что все зависит от меня?

И что я страшно, до усрачки боюсь.

Боюсь корабля, боюсь бесконечной пустоты, до которой несколько сантиметров, боюсь клокочущего чужого мира, который валится на меня, боюсь вытянутой в нить черной дыры, в которую мы должны прыгнуть, – и боюсь ошибиться, не успеть, не справиться.

Как страшно-то.

Поэтому я рванул первым, да еще выпалил – еле сдержавшись от увеличения громкости на весь подвальный ангар: «Последняя курица жмурится!»

Орать хорошо голому, когда из бани в прорубь прыгаешь, а у нас тут космос, государственная важность и особо секретный режим.

Нас сразу предупредили, что «Пионер» – корабль совершенно особенный, стартовать будет не с Байконура, а с военного космодрома Ногайский Юрт и после стыковки с носителем вернется туда же. И провожать, а тем более встречать его будут не так, как пароходы, поезда и традиционные космические корабли типа «Восход» и «Салют».

Но мы до последнего, даже побродив по Ног-Юрту и рассмотрев то немногое, что не было закрыто ото всех и даже от нас, все равно думали, что доедем автобусом до края площадки, выйдем такие важные в скафандрах и с чемоданчиками, в которых вентиляторы и аккумуляторы для обдува тела под скафандром, и торжественно пойдем сперва рапортовать председателю государственной комиссии, потом – к лифту, который поднимет нас к кораблю, воткнутому в фюзеляж ракетоплана.

Всё как по телику сто раз с ракетой видели, в общем.

Фига с два.

Обухов вслед за нами пожал руку пилоту Сергею Дмитриевичу, проследил, что он уехал на верхний этаж ангара, убедился, что все техники, инженеры, медики и военные покинули нижний этаж, и сказал, явно волнуясь:

– Часовая готовность. Экипаж готов?

Мы с Олегом кивнули, Инна посмотрела на нас, как на баранов, и подтвердила вслух:

– Готов.

– Ты последней, наверное, мы выйдем, – сказал Обухов. – Кто первый?

Мы с Олегом замешкались, но я рванул в раздевалку первым. Если капитан покидает корабль последним, значит, входить должен первым. Пусть даже нагишом.

На самом деле я не был голым. На мне был облегающий, но не пережимающий защитный костюм типа водолазного, только тонкий и почти неощутимый. Сперва костюмы были бесцветными и прозрачными, как растекшийся по телу целлофан или воск, чтобы проще следить за реакцией организма. Потом их сделали телесного цвета, но мы с Олегом все равно ржали и отпускали приколы, поэтому последняя партия стала буро-красной, под цвет состава. Материалом костюма был, конечно, не целлофан, не полиэтилен и вообще не пластик, а какая-то мембрана, почти неощутимая, дышащая и спасающая кожу от обморожений – при том что теплопередачу она обеспечивала. Я сам толком не понял, да и не старался – надо, значит, надену, смотреть на меня никто не будет, особенно если предупредить.

– Инна не смотрит? – спросил я, справившись наконец с линзами, проморгавшись и проверившись на герметичность. На стойке ровно горел зеленый огонек, значит, все нормально.

– Нужно очень, – глухо откликнулась она, и я, ухмыльнувшись, чтобы чего-нибудь не ответить, вышел к трапу, стараясь не прикрываться, как на медосмотре. Я космонавт вообще-то, алё. Командир.

Обухов, который уже ждал, не стал ухмыляться. Он просто пожал мне руку, помог взобраться на подъемник, с трудом втиснутый между кабелями, шлангами и штангами, и сказал:

– Линар, главное – не суетись. Спокойно, как на тренировке. Растеряешься – выдохни, вдохни и подумай еще. Ладно?

«Вдохни в составе – это сильно», – подумал я, но просто кивнул.

– Ни пуха, – сказал Обухов, поднимая рычажок. Платформа, вполголоса подвывая, подняла меня к люку. На метр ниже горловины люка чуть подрагивал красно-бурый состав. Как на тренировке, подумал я, махнул Обухову – к черту! – и шагнул в прорубь.

Как обычно, сразу ушел по пояс, а дальше началось медленное, как в мультике, погружение. Я крутнулся, чтобы состав поскорее дошел до плеч, давно заученным движением скользнул на свое место ожидания, пристегнулся и щелкнул не глядя тумблером готовности. Блики на поверхности состава перекрывали огоньки, разгоравшиеся в толще, но я и так знал, что оба табло активировались и через пять минут будут готовы принимать команды, а через полчаса станут одной из трех пар инструментов управления самым совершенным и небывалым кораблем в истории человечества.

Жуть-то какая, подумал я и поспешно наклеил на лицо снисходительную улыбку: в люк уже шагнул Олег.

– Пушку проверил? – спросил он первым делом, булькнув в свой сектор.

Это только называлось пушкой – а было похоже скорее на утопленную в нижнем поясе корабля детскую игрушку с педалькой, выбрасывающую металлический шарик, которым нужно попасть в мелкую дырочку. Роль шариков у нас играли многооболочечные мины.

При соприкосновении с ионизированной средой каждая из них несколько раз подряд создает мощное магнитное поле, которое стремительно разбегается кольцевой стенкой во все стороны, обращая газовые скопления в спиновый лед. Он проникает в любую ионизированную среду – как капля чернил, упавшая в стакан воды: вроде объемная клякса только раскинула тонюсенькие щупальца, а встряхнул стакан – и не видно ее. И теперь во всем стакане не вода, а спиновый лед, твердая жидкость, которая не замерзает окончательно и вообще не испаряется. Так что никакого выброса ядовитого газа из этого стакана не произойдет в течение нескольких лет, пока не сойдет магнитный эффект.

Магнитные волны невидимы и почти не ощутимы приборами. Но я их ощущал. Просто знал: легкая щекотка в запястьях и под ушами почти всегда означает, что в испытательной камере магнитное поле приминает посверкивающей грязноватой коркой весь случившийся рядом газ. Обухов, кстати, долго не верил, Олег с Инной тоже. Проверяли потихоньку, оказывается: то включали магнитное поле, то затевали испытания пушки, когда я был рядышком.

– Никому не говори, – сказал Обухов, рассматривая длинную портянку с бесконечными колючими линиями, которые выдал изучавший меня в один из таких моментов прибор. – Особенно Павлу Николаевичу.

– Почему? – удивился я.

Павел Николаевич был веселым кривоногим дядькой в белом халате поверх мундира, так что мы никогда не видели погон, но откуда-то знали, что он подполковник.

– Потому что формально это оружие, – объяснил Обухов. – А раз ты его чувствуешь со стороны, то автоматически становишься частью программы исследования этого оружия – воздействия, дальнего обнаружения, поиска таких штук у противника и так далее.

– А у американцев разве такие тоже есть?

Обухов пожал плечами.

– Резонно предположить, что есть или вот-вот будут. Мы более-менее параллельно идем. То они чуть впереди, то мы. Сейчас у них там совсем истерика с этими «звездными войнами», хотят раз и навсегда нас переплюнуть и стать главными в космосе, в том числе в военном смысле.

– Фиг им.

– Это само собой. Но, сам понимаешь, если американцы сейчас узнают про «Пионера», про монополи, про вот эту штуку, – Обухов кивнул на пушку, – истерика так вспыхнет, что могут и упреждающий удар по нам нанести.

– Мы вообще-то их спасти собираемся, – возмутился я. – Ни фанта, ни умазии, блин.

– Потом посмотри в словаре значение слова «истерика», – посоветовал Обухов. – Ну и «паранойя» заодно. Но это, Линар, одна из основных причин, почему ваш полет – государственная тайна. Абсолютная. Вернетесь – весь мир узнает, но до того – простите, никто ни словом, ни намеком. Под присягой отрицать будем. Понимаешь, да?

Я в очередной раз кивнул и снова удержался от вопроса: «А если у нас не получится?»

Обухов и потом поднимал эту тему. Магнитное воздействие, говорил он уже нам всем, волнует не только ученых, но и военных. С его помощью ведь пытаются даже производство мертвой и живой воды освоить, как в сказке. И разведки поэтому шустрят, и внимание ко всем аспектам полета будет самым горячим.

– И порядок действий при посадке на вражескую территорию мы поэтому в вас так вдалбливаем. Не забыли?

– Никакого активного сопротивления, – утомленно сказала Инна.

– Все приборы и оборудование уничтожить согласно инструкции три-один, – добавил Олег.

– Собранные материалы спрятать в активный контейнер, при малейшем сомнении в надежности укрытия – привести контейнер в действие, – закончил я и добавил: – Но это когда вернемся. А до того надо еще…

Обухов подсказал:

– Решить одну маленькую задачку, правильно?

И мы отправились решать задачку.

И я ее решал, как Олег говорит, всю дорогу, в прямом и переносном смысле – когда на трехметровой глубине наводил прицел на три движущиеся мишени, когда заучивал и отрабатывал циклограммы пуска, когда ел, ложился спать и стучал мячиками в зале.

Попасть, куда целился, удавалось не всегда. Но я научился не угадывать и не вычислять, а точно понимать, что ли, траекторию каждого из брошенных мячиков – даже если швырял одновременно пять штук разной величины, скорчившись в размеренно катящейся по залу бочке.

Парочку мячей я даже научился перехватывать, хотя Константин Петрович страшно обозлился, когда увидел: сказал, что я могу руку краем бочки раздавить или просто неправильно повернуться, покалечиться – и хана старту. Было стыдно.

Физические и физкультурные эксперименты я прекратил, но считал дальше. Просто не мог остановиться: возникало ощущение, что что-то очень важное пропускаю по собственной вине, поэтому надо каждый миг прикидывать свое положение относительно других тел и поверхностей, размечать возможные траектории и сразу находить оптимальную.

Я считал даже во время транспортировки корабля в верхний ангар, его установки в фюзеляжный держатель и выхода ракетоплана на взлетно-посадочную полосу, которую мы и не видели – и потому, что ночь, и потому, что сверху нас прикрыл непрозрачный колпак обтекателя – из-за него «Пионер-12» в сборе выглядел как горбатый самолетик. И тем более, конечно, считал на старте, сквозь рев и рокот, доходившие до тела мягким колыханием состава, считал на выходе в стратосферу, и потом считал тоже.

Чуть только отвлекся – сперва на идиотские размышления о том, будет ли удобно сказать, как Гагарин, «Поехали!», а потом – на переживания по поводу того, что умудрился по завершении отсчета брякнуть «Айда». Размышления и переживания были тем более идиотскими, что мои слова не слышал никто, кроме экипажа, ну и бортового магнитофона.

От команд, отсчета и отчетов я, конечно, не отвлекался, нажимая положенные комбинации кнопок на верхнем табло: десять секунд, параметры корабля в норме, двадцать, положение корабля стабильное, система ракетоплан – корабль устойчива, сорок, стабилизация устойчивая – и так далее. Кодированные сигналы уходили пилоту Сергею Дмитриевичу и в Центр, на табло тут же загоралось подтверждение: отчет получен, пилот следует программе полета, Земля подтверждает, все штатно.

Радиообмен голосом был исключен – его могли перехватить и рассекретить, сразу всё: первый пилотируемый полет с военного космодрома, запуск принципиально нового космического корабля, да еще и с экипажем, командир которого говорит детским голосом. Американцы точно рехнутся. Тут «звездные войны» и начнут.

Поэтому рации на «Пионере» не было – вернее, был только аварийный передатчик, сейчас вырубленный. В пределах корабля мы слышали друг друга и так, а после погружения в состав говорить все равно не могли – разве что научились бы, как дельфины. Инна почти научилась, кстати, я убедился в этом, когда разок ее пощекотал, – потом, правда, она мне чуть голову не отшибла, еле увернулся. В Центр от «Пионера» шла только закодированная телеметрия, подтверждавшая, что мы живы, здоровы и дееспособны.

За атмосферу мы вышли штатно. Колпак обтекателя открылся, табло просигналило о готовности корабля к отделению от ракетоплана. Я выдохнул и отжал подтверждающую комбинацию.

Корабль дрогнул, ниже дна грохотнуло, состав мягко качнулся, мазнув подбородок, – и вокруг все стало иначе.

Сергей Дмитриевич ровненько поставил нас на курс и выпустил, как шарик из ладошек, а сам свалился обратно к Земле.

А мы остались в космосе. Черном и бесконечном.

Я подышал, стараясь не вертеть головой, разжал кулаки и успокоился.

Американских военных спутников, лазерных установок, автоматических ракет и других средств «звездных войн» вокруг заметно не было. В обзорную панель вплыл, поворачиваясь, кусок земного шара, голубой и чарующий. Как в кино, только настоящий. И тут же поверх табло вспыхнул ряд таких же голубых огоньков.

Невесомости мы не чувствовали. Обухов об этом сразу предупредил – для того и состав, чтобы мы не ощущали ни невесомости, ни перегрузок, – но я все-таки надеялся. Напрасно.

– Ребят, красота… – начала Инна, но тут же спохватилась и деловито спросила: – Монополи пошли, нет? Вроде показывает, что работает штатно, но не чувствуется что-то…

– Чувствуется, – сказал я, с трудом проталкивая слова через дикую щекотку в ушах. – Олег, идем по графику, готовься.

Голубые огоньки загорелись сильнее. Инна охнула, да и я с трудом сдержался, увидев, как кусок Земли с приполярной частью СССР, моргнув, исчез, а в противоположную обзорную панель тут же вписался видимый почти целиком земной шар, который тоже моргнул, сместился и стал в полтора раза мельче. Монопольный двигатель отталкивался от завитка самой ближней к планете космической струны. Ее существование Обухов третий год доказывал и математически, и с помощью съемок и наблюдений, которые по его неявной просьбе вела станция «Салют-7» – сперва с помощью космонавтов, потом в автоматическом режиме, прервавшемся в феврале, когда станция перестала выходить на связь. В июне «Салют-7» починила специальная экспедиция опытных космонавтов Джанибекова и Савиных, и возобновленные оптические наблюдения показали, что струна не отошла от расчетных показателей. Так было проще верить в обоснованность и остальных расчетов.

Пока они выглядели безупречными. «Пионер» дважды скользнул по кромке поля струны, набирая скорость и выходя на стартовую позицию.

– Дышим! – скомандовал я, вернее, продублировал голосом команду, отжатую на табло, и сам приложился к нагубнику, размеренно вбирая перенасыщенную кислородом смесь.

Первый прыжок был ерундовым, десять секунд, но гиперподготовка к нему помогала комфортней перенести второй прыжок, решающий, и тем более третий, отводящий. Ну и жизненно необходимый резерв вообще редко мешает.

Я сверился с циферблатом, отжал нужную команду, повторив: «Лицо, десять секунд», – не спеша прихлопнул физиономию лоскутом мембраны, прихваченным к левому уху, и с усилием перещелкнул рычажок на пряжке ремня. Ремень неспешно повлек меня на полметра вглубь.

Бурая, почти не ощутимая жижа тронула подбородок, миновала запечатанные рот и нос, чуть придавила неровным бликом глазные яблоки и через пару секунд сомкнулась над головой.

Теперь перед глазами было второе, глубинное табло, поверх которого сияла голубая цепочка индикаторов монополей. Цепочку разорвало зеленое звено, расползающееся в обе стороны.

Мы вошли в резонанс со струной. И она всосала нас. На десять секунд. Девять. Восемь.

Космос за обзорной панелью слегка посветлел, а несколько звезд вспыхнули цветными ореолами – как у солнца, когда смотришь на него, толком не вынырнув из Камы. А может, мне это лишь казалось от волнения и неправильно вставленных линз. Я удостоверился, что панорамная съемка с моей стороны ведется всеми камерами, и нацелил руку на циферблат, готовый, если автоматика подведет, вывести корабль из резонансного режима вручную.

Запястье чесалось жутко.

Цифра два сменилась на один, зеленая цепочка поголубела и погасла, из запястий и ушей ушла щекотка.

Я отжал команду «Поверхность, готовимся», щелкнул рычажком на пряжке и поехал к верхнему циферблату, жадно вглядываясь в обзорные окна.

Ничего особенного я не высмотрел. Звезды как звезды, Солнце как Солнце, а Земли вообще не видать. Планетарий какой-то, и даже космическая музыка не вплывает в деловой наш разговор. Ужас как обидно. Но времени обижаться не было.

– Докладываем состояние, – сказал я, отлепляя мембрану от лица и пытаясь понять, верно ли мы выскочили и, собственно, где. – Командир, состояние нормальное.

– Пилот, нормально, – сказал Олег.

– Бортинженер, нормально, – сказала Инна. – Заводим шарманку?

– Нет еще, – сказал я. – Ждем. Я скажу.

И почти без паузы добавил, глядя на искорку, отщепившуюся от Эты Водолея:

– Бортинженер, боевая готовность. Пилот, курс двенадцать-два-три, малый ход.

Рядом с искоркой появилась метка цели.

Комета приближалась.

Все шло как задумывалось. Мы проскочили в правильный район, в который через несколько секунд – от десяти до двадцати пяти, если верить расчетам, – должна была ворваться комета. Мы были готовы стать ее попутчиками и, уравняв скорость, закидать магнитными минами. Еще мы были первыми людьми, оказавшимися почти на орбите Юпитера, точнее под нею, – но в данный момент это было наименее существенно.

– Она нас не зацепит? – осторожно спросила Инна.

Комета росла на глазах, хотя мы уже начали удирать от нее.

– Нет, – сказал я и быстренько пересчитал все раз и другой, озираясь и выставляя дальномерные отсечки на табло, потому что глазам, оказывается, верить уже не стоило: далекое казалось близким, а близким был всего один объект. Все более и более близким. Пугающе.

Я сглотнул и добавил:

– Не должны. Готовь заряд, целимся ровно в метку. Полный ход.

Я выставил метку в середку экрана, чтобы ничего не отвлекало, отщелкнул колпачок гашетки и положил на нее ладонь, чтобы в нужный миг просто дернуть рукой и зацепить спусковую кнопку согнутым пальцем. Ладонь подрагивала и наверняка намокла, хотя мембрана должна была сразу вбирать в себя всю влагу.

Я старался не смотреть ни на прицел, ни на комету, которая надвигалась со спины и правого плеча огромным кудлатым комом – проскочившим сквозь мыльную пену клубком серой шерсти. Не смотреть на нее было почти невозможно – хотелось вглядываться в причудливо ползающие паутинные тени, изучать клубящуюся кому, пытаясь разглядеть каменную основу – и, может, понять, как что-то может нестись так невероятно быстро.

– Левее не взять? – спокойно спросил Олег. – Зацепит же.

– Нет, – сказал я сквозь зубы, запуская отсчет на табло. – Десять секунд.

Инна прерывисто вдохнула. А я считал расстояния и углы, стараясь по-прежнему не фиксировать взгляд на чем-то, но видеть одновременно и цифры – семь, шесть, пять, – и наваливающуюся комету, которая и вправду ведь могла зацепить, считаем еще раз – нет, не должна. Ладонь тряслась сильнее, я чуть отвел ее, чтобы не нажать кнопку раньше срока. Не от страха тряслась, а от сдержанного ликования. Мы справились. Мы успели. Мы всех спасли. Осталось поставить точку.

Два. Один.

– Огонь! – заорал я, будто озвучивая появившийся на табло ноль, и вжал кнопку.

И сразу запястья и гортань от уха до уха будто стянуло тонкой кислой проволокой.

Пушка, как и остальные узлы и агрегаты корабля, связанные со сценариями основных задач, работала по правилу первой руки: управлялась с каждого из шести табло и стреляла по команде, первой поступившей с любого из них. Мы, как и договаривались, нажали на спусковую кнопку одновременно. Я знал бы это, даже не почувствовав отзвук удара: Олег, как всегда, саданул по кнопке всем кулаком. Конечно, абсолютная синхронность невозможна, один из нас на миллисекунду опередил остальных, но кто именно, мы не знали и знать не собирались. Главное, что мы выстрелили не раньше и не позже – и теперь все получится. Не может не получиться.

Или может.

– Уходим? – деловито спросил Олег.

Он наверняка, как и я, и Инна, не отрывал взгляда от перекрывшего всю панораму яростного клокотания миллиардов вихрей. Они поднимались с гранитно-ледовой поверхности кометы, сшибались друг с другом и тут же частично выпадали обратно сгустившимися каплями и пылинками, а частично с дикой скоростью покидали занятое было место над ядром кометы и сползали к хвосту, который мы пока и видеть-то не могли.

– Нет, – сказал я еле слышно. Пальцы уже тыкали в табло, повторяя команду и упреждая следующую. – Заряжай.

– Не попали, да? – спросила Инна.

Я поморщился и нервно сказал:

– Попали. В кому. Верхний слой схватился и тут же уполз к хвосту, ядро не зацепил. Ударим еще раз, ближе к носу.

Я почти видел квадрат, который мы накрыли попаданием: корочка спинового льда, собираясь, раздергиваясь и проседая дырами, потихоньку расползалась, слишком быстро смещаясь к кормовой части кометы. Меньше минуты – и она сорвется в вихревой след, так и не коснувшись ядра.

– Уверен? – спросил Олег.

Он, понятно, имел в виду не мои слова, а предстоящие действия. Нам везло: на участке от, грубо говоря, Юпитера до Марса комета шла, почти соприкасаясь со струной – ну или так в природе обычно и бывает, не знаю. Главное, что этим можно воспользоваться.

Обычным ходом за кометой нам не угнаться, значит, надо опять нырять в струну, выскакивать с упреждением и стрелять в другую точку. Каждый из этих пунктов требовал небывалых расчетов, которые никто никогда не производил. А я, получается, должен был произвести их на лету за несколько секунд.

Это невозможно.

Только я уже посчитал.

Но величину еще одной опасности я посчитать не мог.

Вокруг кометы, не переставая и не уставая, грохотала шрапнельная буря, миллионы сталинградских битв каждую секунду на каждом кубическом метре. Удар миллиграммовой пылинки оставляет в алюминиевом листе сантиметровую дырку. Обе станции «Вега», которые пролетят мимо кометы, когда она минует орбиту Земли и повернет обратно, защищала от таких ударов двойная металлическая обшивка. У нас было стекло, пусть и бронированное, тройное и с гасящей удар прослойкой. Но таких частиц мы могли поймать не одну и не сто. И никто не обещал, что вес у них будет миллиграммовым.

– Уверен, – ответил я. – Бортинженер, заводи. Пилот, струна слева, пять-пять-три, впритирочку к ней. Заходим без паузы, нырок на полсекунды. Дышим, погружаемся, пять секунд. Айда.

Я почти угадал. Зря волновался, зря бормотал «Не тормози!», когда на счете «ноль» рисунок созвездий перед носовой панелью чуть скособочился – вот и струна, – и «Вырубай!», едва ощутив знакомую щекотку. Олег не сбросил скорость, а сманеврировал – мы цепанули струну и тут же отскочили от нее в трех тысячах километров. Успели развернуться, ударить комете в скулу – почти в упор, почти макнувшись в кому, так, что долетевшее газовое завихрение качнуло «Пионер».

И опять успели рассмотреть бочину кометы со слишком быстро сползающим к хвосту пятном попадания.

– Зар-раза, – пробормотал я, пытаясь не зареветь.

– Может, слегка хоть зайдет, – сказала Инна.

– Там же цепная реакция, пары активных ионов достаточно, – неожиданно многословно подхватил Олег.

– Смеетесь? – спросил я и тут же устыдился.

Они же меня утешали. И себя.

Остальных теперь утешать бесполезно.

– Это что, всё, что ли? – тихо спросила Инна.

– Да ну на фиг, – обиженно сказал Олег.

Я быстро вытер морду, едва не выдавив линзы из-под век, и принялся лихорадочно считать.

– А если на встречном… – начала Инна.

– Погодь, – попросил я вполголоса, проверяя результаты. – Погодь-погодь, ща…

– Ну да, – начал Олег. Инна шикнула на него.

Но я уже досчитал. И спросил:

– Инна, я правильно понимаю, что полбака есть примерно?

– Полбака, – проворчала Инна, но цепляться к словам не стала: – Да, пятьдесят три процента, аккумуляторы – восемьдесят девять.

– Ага. Народ, с фланга заходить бесполезняк, вариант один: выходим наперерез, выставляем резонанс и фигачим в ейную харю в упор. Поля умножаются, поражающий эффект вырастает на порядок, только так есть шанс прошибить кому.

– Сперва минами и тут же всем кораблем? – уточнил Олег. – Или сразу как Николай Гастелло?

Он не шутил.

Я подумал и сказал:

– Не. Тогда, если не получится, переиграть не сможем.

– Если все топливо высадим, все равно не сможем, – заметила Инна.

Я подумал, дважды проверил, говорю ли я так не со страху, а потому, что правда так считаю, ни фига не понял и сказал как мог проникновенно:

– Пока живы, сможем хоть что-нибудь. А вот если помрем – уже ничего не исправим. Так что это на крайний случай. Входим в резонанс – и бульк.

– Так все равно уйти не успеем, – ответила Инна. – Как бы близко от струны комета ни шла, все равно не впритирку же. Сколько там самое близкое, ты же помнишь – три километра, пять?

Одиннадцать, снисходительно подумал я и очень убедительно сказал:

– Там слабое взаимодействие возникает, другой вид поля, в нем возможно механическое перемещение – и тоже с резким ускорением. Фигакнем, Олег по газам – и мы в струне. Да, Олег?

– Конечно! – бодро сказал Олег, и я понял, что он говорит это только для Инны, а сам все понял.

– Ну и зашибись. Экипаж согласен с планом?

– Да, – сказал Олег.

– Я задержу этого Фогга, – пробормотала Инна, явно передразнивая мои старые выкрики, – сама-то она этот мультик, говорит, не смотрела. – Согласен-согласен, куда деваться-то.

– Ура. Тогда так: дышим, нырок на три секунды, выход на позицию, заряжаемся, по моей команде входим в резонанс, фигачим этой дуре в харю, отскакиваем к струне и вырубаем резонанс.

– А дальше? – спросил Олег.

– А дальше посмотрим, – сказал я.

Я опять все правильно рассчитал – в смысле, оказался там и так, как хотел. А вот был ли в этом толк и смысл, знать, конечно, не мог ни я, ни кто иной, включая даже Обухова и Главного.

Мы вынырнули прямо в завитках комы – те не виделись, а ощущались – и сразу нахватали по морде раз и два. И три, совсем сильно. Корабль покачнулся, на панели обшивки выше моих глаз вспыхнули белые пятна, тут же залившиеся красным, как кровью. Я на них не смотрел. Времени не было.

Удар – страшный – корабль качнулся, огромная звезда астрой и тут же гвоздикой влипла в стекло прямо перед моими глазами. Я вздрогнул, избочился, чтобы пробоина не мешала смотреть, и продолжил считать – и разговаривать со своими.

Я вас не подведу, пообещал я экипажу, Обухову, Главному, Фае и бабушке и тут же вспомнил фотку мамы и папы – жаль, что нельзя было взять ее с собой. Все равно помню наизусть, подумал я и сказал каждому из них: я тебя не подведу. Потом сообразил, что бабушка по-русски этого не поймет, а как сказать по-татарски, я не знаю, поэтому пробормотал, не размыкая прижатых мембраной и составом губ: «Мин сине яратам». Ну, что успел вспомнить.

Комета была уже везде, хотя до нее оставалось больше тысячи километров.

Зажегся зеленый сигнал – Олег предлагал врубить монопольный двигатель.

Я ткнул красный – нет – и сразу включил отсчет до трех, поморщившись от новой пары ударов, колыхнувших состав от дна к люку.

Инна в табло не стучала, но движок врубила, едва обнулился счет.

Умничка, сказал я голубой цепочке и щекотанию в горле. Все, теперь успеем. Или сдохнем. Или всё сразу.

Я отщелкнул колпачок гашетки и приготовился. Времени показывать экипажу отсчет уже не осталось, но Олег, к счастью, с запросами больше не лез. Сосредоточился на подготовке маневра, наверное. Тоже умничка.

Ну давай, лети сюда, тварина, лети к папочке, папочка тебе сливку на нос посадит, вку-усную, иди-иди, не с-с-сы, еще пять секунд, четыре, три, опа, перебор, н-на, падла!

Я ударил в кнопку, чуть не сломав палец, успев другой рукой маякнуть Олегу «Уходим!», даже заорал это залепленным ртом – и тут меня шарахнуло.

Щекотка, дурнота, удар от Фарида в солнечное сплетение и отравление сливами, которые я переживал до сих пор, – прикосновение стебелька по сравнению с ударом башкой в бетонную стену.

Голова как будто лопнула, ребра съехались сцепленными пальцами, колени и локти, щелкнув, выгнулись в неправильную сторону, а тело подкосилось, как, говорят же, подкашиваются ноги. Все тело, сразу, в нескольких местах и очень больно.

Мы были одновременно и на огневой позиции, и в тринадцати километрах от нее, в точке соприкосновения со струной, в которой голубую цепочку разорвало зеленое звено – я уже не понимал, разорвало, разрывает или еще разорвет в будущем, которое, быть может, и не случится, – и в каждом миллиметре тринадцатикилометровой дистанции, преодоленной «Пионером», преодолеваемой им, допускающей свое преодоление, если «Пионеру», если нам, если всем повезет.

Очень хотелось взять за руку кого-нибудь живого.

Умирать всегда обидно, а умирать одиноким огурцом в темном маринаде как-то совсем бессмысленно. Но я-то не бессмысленно.

Я с усилием моргнул, собирая в пучок глаза, вместе с линзами размазанные на много километров, как выложенные в ряд фасеточные элементы буркал гигантской пчелы, и увидел – или мне привиделось, – что бурый, цвета состава, лоскут, изогнутый и сверкающий, как выплеснутая из ведра вода на очень качественном стоп-кадре, торжественно возлегает на клокочущую кому, ядовито-пылевую атмосферу, раздутую до размера Юпитера, и растет, подъедая слои ионов, пылинок и газовых завихрений этой атмосферы, – и падает быстрее, чтобы обхватить кусок неровной и изъеденной, как пемза, поверхности планеты, как обхватывает ладонь оттянутая и тут же отпущенная резиновая перчатка, – и этот новый слой, очень гладкий и спокойный на кипящем фоне, ярко-бурым взрывом раздергивается во все стороны, забирая под свой толстеющий слой поверхность кометы.

Я не мог этого видеть и чувствовать, конечно.

Не только потому, что мы были уже страшно далеко, не в тринадцати уже, а в миллионах километров и парсеков, но и потому, что я уже не мог видеть ничего, кроме ослепительных чешуек, одновременно красно-бурых и белоснежных, сцепившихся толстыми спинками, как майские жуки, перед глазами и на глазах, на роговицах, между несмыкающихся ресниц, поверх мембраны и под нею.

Я потянулся к кнопке выключения режима, не понимая, дотягиваюсь или нет, и ткнул несколько раз, не чувствуя, чем я тычу, пальцем или коленом, и куда я тычу – в кнопку или в толщу льда между собой и табло.

Жуки развернулись ко мне черными брюшками и щекочуще развели лапками.

Я улыбнулся неподвижными губами и исчез.

Газета «Труд», 21 октября 1985 года

«Рейс № 8352 Тбилиси – Ростов – Таллин на самолете ТУ-134А той летней ночью выполнял экипаж Эстонского управления Министерства гражданской авиации СССР. Самолет не летел – стоял в центре Вселенной. Ни шороха в наушниках. Они, как нарочно, были одни в прозрачном воздухе, в глыбе черного стекла с дырочками звезд.

Окидывая взглядом свою часть неба, второй пилот заметил справа сверху немигающую крупную звезду. Да не звезду – желтое пятнышко с пятак размером, вытянутое по краям. “Мало ли… – спокойно сказал он сам себе, – рефракция света в атмосфере или еще что…” Из пятнышка возник тонкий-тонкий луч света и отвесно упал вниз, до самой земли. Тогда пилот толкнул локтем механика:

– Смотри, Михалыч, что…

Едва глянув за борт, механик произнес:

– Командир, надо доложить на землю.

А луч света вдруг раскрылся, превращаясь в яркий световой конус. С этого момента происходящее справа по борту видели все. Возник второй конус, шире, но бледнее первого. Затем третий – широкий и совсем светлый… Теперь они ясно видели “облачный самолет” – почти без крыльев, с горбатым, почти шарообразным фюзеляжем. Он светился желтым и зеленым светом».

– Все, – сказал диспетчер, сутуло застыв перед тусклым экраном, на котором последние минуты ничего не происходило. – Нет сигнала.

Он, помедлив, покосился на Главного. Тот смотрел на крупные экраны, вделанные в стену.

– Уверен? – жестко спросил генерал.

– Так точно, – тихо ответил диспетчер. – Проверил по всем диапазонам. Основной сигнал потерян в двадцать два двадцать девять московского времени, как и предполагалось. Телеметрия шла еще четыре минуты, с восполняемыми перерывами. С двадцати двух тридцати пяти активность не фиксируется.

– То есть пять минут у них сердца не бьются, так? – уточнил генерал, окидывая Главного и Обухова лютым взглядом. – А итог какой? Задание выполнено?

– Ждем, – сказал Обухов, незаметно, как он надеялся, потирая ребра слева.

– Ждем, – повторил генерал. – Два космодрома на ушах стоят, корабли на низком старте, четыре экипажа, а эти ждать предлагают. Добились своего, забросили детишек, а те…

Он осекся под пристальным взглядом Главного, подвигал челюстью и тихо продолжил:

– Вы вправду думали, что за неполных два месяца можно вырастить и подготовить настоящих космонавтов? Космонавта годами учат. Десятилетиями! А вы просто отправили детишек на верную смерть. На убой. Детишек.

Обухов ответил:

– У нас нет нескольких лет. У нас даже года нет. И не будет. Не из-за кометы, а в принципе. Воздействие монопольного двигателя способен переносить только организм перед гормональной бурей или в самом ее начале. У человека это очень узкий промежуток, год-два. И у каждого отдельно взятого подростка такой период может закончиться вмиг – в любой момент. Так что чем раньше мы засылаем отобранного члена экипажа, тем больше шансов, что он вернется живым и здоровым.

Он замолчал, глядя на Главного. Тот, покачиваясь, долгим и очень нечеловеческим жестом нес к шарфу бутылочку. Донес, оттянул шарф – Обухов удержался и не отвернулся, но не прикрыть глаза не смог, – пшикнул в горло из бутылочки и просипел:

– А не как я. Поэтому надо было торопиться. А комета помогла.

Генерал, который не отвернулся и глаз не закрывал, приказал начальнику смены:

– Мне через десять минут краткий рапорт, доведу до руководства. Корабли спасения так и ждут, а чего теперь…

Генерал махнул рукой и повернулся к диспетчеру, который завозился, испугавшись, что не успеет стащить огромные наушники.

– В четыре заканчиваешь? Подробный рапорт мне сразу. И от вас с утра попрошу.

Он повернулся к Обухову, подчеркнуто игнорируя Главного, и добавил:

– От вас, впрочем, и без меня попросят. Спросят. По заслугам.

Он вышел, хлопнув дверью так, что даже часовой, наверное, вздрогнул. Оба штабиста вышли следом. В контрольном зале ЦУПа Ног-Юрта остались только дежурная смена и разработчики.

Диспетчер, поежившись, снова надел наушники и уставился в мутный экран, плавно вращая рукоятку настройки. Главный неловко извлек из кармана другой бутылек и вытряс из него в рот сразу несколько таблеток.

Обухов, выждав, пока Главный мучительно досглатывает – гортань и пищевод сокращались все стремительнее, он знал, – спросил:

– Алексей Афанасьевич, вы как картину видите? Первый выход как на учениях, со вторым тоже все более-менее понятно, а третий – что это такое было? Пульс у всех сперва под двести и сразу шестьдесят и сорок – это…

– Есть сигнал, – громко прошептал диспетчер, вцепившись в наушники.

Главный уронил бутылек, который звонко зацокал по полу, не раскалываясь. Было не до него: все в зале, даже, наверное, часовой, уставились в крайний верхний экран на стене, по которому ровно текла только что всплеснувшаяся линия аудиограммы.

– Это Исичко? – уточнил Обухов, хотя и так знал.

Молчать было невыносимо.

Пять голов одновременно кивнули, техник-лейтенант рванул было к стене, видимо, чтобы подкрутить что-нибудь для усиления четкости, и застыл.

Всплеснулась аудиограмма на нижнем экране.

– Инночка, – сказал Обухов, поискал, не глядя, рукой стул, не нашел и привалился то ли к стеллажу, то ли к стенке, он и сам не понял.

А как же Сафаров, подумал он, неужели его все-таки накрыло, и если да, то как ребята вырулят без него, типун мне…

Линия на среднем экране дернулась и легла на прежний курс под глухой удар в динамике, на который кто-то догадался наконец вывести звук.

Лейтенант-техник, уставившись на экран, хрипло заорал. Обухов сперва решил, что парню дурно, и, лишь когда остальные подхватили, догадался, что это «ура».

Ура-то ура, подумал он, но это один удар. Сердце одним ударом не оживишь, да и не бывает у сердца одного удара – оно или не бьется вообще, или бьется постоянно. Очень не хватает нормальной телеметрии, данных о дыхании, давлении, уровне кислорода и азота в крови, отчета о работе двигателя и состоянии состава. Но где ж их взять. И как делать выводы по одному удару – пусть и от каждого из троих, слава господу и космосу за то, что все трое хоть такой вот, единичный признак жизни подали. Это позволяет надеяться, что корабль если не цел, то хотя бы целостен.

Начальник смены схватился за трубку телефона и нерешительно оглянулся на Главного и Обухова. Главный не отреагировал, Обухов показал, что дело, конечно, военное, но лично он, гражданский, не спешил бы. Начальник смены, помявшись, положил трубку и снова уставился на экраны, сморщившись от напряжения.

И вся смена затихла, сообразив, что один удар ничего не доказывает и не гарантирует.

Ну же, подумал Обухов. Ну же. Я все сделаю, я душу отдам, я свечку с кадилом любым богам и чертям поставлю, интриговать и воровать начну, взятки рассовывать, с работы уйду, чтобы на стройке по ночам впахивать, лишь бы ребята вернулись. Зачем нам мир на слезинке ребенка? Хотя вряд ли они заплакать успели: и времени не хватило бы, и они не такие. Типун тебе на весь мозг, паразит, подумал Обухов и взмолился совсем отчаянно: ну же, давай, оживай!

И снова всплеск на верхнем экране.

– Разрыв какой? – быстро спросил Обухов под почти неслышные возгласы и клацанье сорванной с рычагов трубки начальника смены – удивительно дисциплинированный народ все-таки военные.

– Две пятьдесят три, – сказал диспетчер с явным недоумением. – Он в коме, что ли? В смысле, не кометной, а…

– Он далеко, – ответил Главный под всплеск на экране Загуменовой.

Третий удар сердца каждого из членов экипажа донесся до Центра через девять минут.

Генерал опоздал на сигнал от Исичко, но увидел и услышал фрагмент сердцебиения Загуменовой и Сафарова. Тон был заметно ниже привычного уровня.

Генерал с ничего не выражающим лицом покивал пояснениям сперва начальника смены и неизбежного медика Павла Николаевича, потом – Обухова, который думал ограничиться ремарками про доплер-эффект и релятивистские парадоксы, но в итоге, то и дело замолкая, чтобы справиться с очередным мысленным расчетом, прервать который не мог и не хотел, вынужден был объяснить, что увеличение пауз в прогрессии, близкой к геометрической, с одной стороны, подтверждает верность предварительных математических моделей пространства-времени на участках так называемой струны, с другой – позволяет с высокой долей вероятности допустить, что экипаж «Пионера» жив и вместе с кораблем находится внутри струны.

– И удаляется от Земли, – констатировал генерал.

– Я не думаю, что мы с уверенностью можем применять линейные категории к струне, – сказал Обухов. – Да, сейчас, похоже, удаляется. Будет выброшен в стандартное пространство в момент выключения магнипольного двигателя.

– Где-нибудь у Проксимы Центавра.

Или у туманности Андромеды, как Ефремов завещал, – и это если струны вправду не выходят за пределы одной галактики, мрачно подумал Обухов, но вслух напомнил:

– Мы продолжаем исходить из того, что «Пионер» будет выброшен близко к точке входа.

– Плюс-минус, – добавил Главный, не шевелясь.

– И велик ли плюс? – осведомился генерал.

– Вот и увидим, надеюсь, – сказал Обухов, пододвинул наконец к себе стул и грузно опустился на него. Кости ног будто растаяли.

Генерал с явным усилием удержал при себе емкую характеристику собеседников и как мог коротко спросил:

– А сроки, плюс-минус?

Обухов устало сказал:

– Сроки зависят от пробега корабля по струне. Сейчас он удаляется от нас, явно ускоряясь. Ускорение упадет до нуля практически сразу после выключения монополей, потом струна выбросит корабль. Это тоже займет какое-то время. Часы, дни. Может, недели.

– У экипажа ни еды, ни воды толком, сухпай да НЗ на пару дней, и воздуха, если регенератор накроется, на сутки максимум, – тихо напомнил генерал.

– Но с регенератором… – начал Павел Николаевич и тут же увял, поймав движение начальника.

– Для экипажа прошла пара секунд, это если ребята спокойны, а если взволнованы, до 120 ударов – то вообще секунда-полторы, – так же тихо напомнил Обухов в ответ. – Монополи автоматически выключаются через полторы минуты. Больше этого времени «Пионер» в струне и не будет. По их ощущениям. А по нашим…

– Ясно, – сказал генерал. – То есть пока держим спасательные экипажи в часовой готовности.

Главный кивнул, Обухов на всякий случай кивнул тоже.

– И по мере удаления сигнал будет слабеть и может потеряться, даже если корабль исправно его подает, – ни к кому специально не обращаясь, проговорил генерал.

Обухов не стал отвлекаться от экрана.

Генерал сунул руки в карманы, покачался с носка на пятку, отмахнулся от подоспевшего со стулом майора, затих и стал ждать вместе со всеми. Он ушел, лишь выслушав следующую тройку ударов. Она прозвучала через сорок девять минут после предыдущей.

Главный убедился, что дверь за генералом и свитой закрылась, и просипел:

– Даже не недели.

Обухов кивнул, спохватился, что Главный не видит, и сказал:

– По всему. Так и писать?

– Слава, да мне решительно все равно, где и что ты напишешь. Ты, главное, дождись их.

– Вместе дождемся.

Главный кивнул и повторил:

– Ты – дождись.

Спиновый лед не похож на обычный. В магнитном поле он тверже гранита – при этом ему можно задавать любые характеристики плотности, иначе меня раздавило бы в кляксу на первой же тренировке, – а если поле выключить, тут же рассыпается пересушенным песком и возвращает себе свойство исходного материала – воды, газа или нашего состава.

У состава свойств куча, но в каждый отдельный момент существенной была всего пара из них. Например, способность распределять нагрузку, заодно обеспечивая ионную и витаминную подпитку по ходу предварительного полета. Или подчиняться памяти о направленной ко дну силе тяжести даже после исчезновения гравитации и любых кувырканий корабля. Или держать заданную температуру при обращении из жидкости в лед и поддерживать в нас состояние естественного гормонального шторма, пресекающего шторм неестественный, пробуждаемый монополями и губящий взрослых окситоциновым отравлением или включением неконтролируемого размножения клеток – так, что абсолютно здоровый человек раздувается изнутри сотнями доброкачественных и раковых опухолей.

Теперь, наверное, важнее всего оказалось умение состава амортизировать удар и не отхлынуть из кабины быстрым потоком, а убывать мало-помалу, как бухта вытягиваемого потихоньку каната. Двух канатов, каждый толщиной с диаметр почти круглых отверстий.

Пара пылинок из комы все-таки пробила тройное бронестекло насквозь.

Глубоко вдохнув, я открыл глаза – первым делом засек этих жирных змей, ползущих за пределы стеклянной панели, – и задергался, хватая ртом еще воздуха напоследок. Я был готов к тому, что ни фига не получится и что сейчас сосуды и легкие лопнут от кислородно-азотного закипания. Космос плюс дыра равно смерть, всегда быстрая, иногда мерзкая, – это Главный вдолбил в нас на первом же занятии.

Мгновенная боль в груди послушно вышибла из меня дух. На его месте раздулись обида, гордость и немножечко страха. Обидно было помирать победителем, правильно было гордиться тем, что победитель, пусть и всего секунду, – ну и жутко было помирать.

А ребята-то, сообразил я, дернулся так, что стало больнее, и совсем пришел в себя. Какое-то время пытался, как дурак, проморгаться и стереть с глаз муть, не позволявшую различить ничего, кроме медленно выдавливаемых наружу колбас. Наконец догадался оторвать от лица мембрану и тут же принялся, с шипением и бормотанием перехватывая ремень и фиксаторы, освобождаться от них.

Я висел на ремне – он-то и давил так больно на грудь. «Пионер» в самом деле терял состав сквозь пробоины в двух панелях. Но в этом не было ничего страшного, потому что находился «Пионер» не в коме кометы Галлея, не в так и не увиденной мною толще космической струны, не в открытом космосе, не в атмосфере Земли или любой другой планеты и даже не на держателе ракетоплана.

«Пионер» находился в темном и плохо различимом, но явно огромном и еще более явно рукотворном помещении. Земном, судя по вполне обыкновенному воздуху, которым дышалось легко и естественно. Табло корабля были темны и покойны, а сам «Пионер» лежал, упершись в ровную скучную стену, в которую, похоже, врубился со всей дури. И застрял так, что не мог встать прямо, хотя и устроен по принципу неваляшки.

От страшного удара я, наверное, и очнулся, сам того не осознав и оставшись невредимым, спасибо составу. И «Пионер», похоже, остался невредимым. Во всяком случае, никаких увечий, кроме двух отверстий от галлеевых пылинок, я не видел. И не слышал. Только корпус слегка потрескивал да странно шуршал изливающийся состав.

Это мы вернулись из струны в открытый космос, в автоматическом режиме достигли Земли, вошли в атмосферу и упали сквозь нее, напоследок, возможно, пробив несколько бетонных перекрытий и затормозив в стенку – и не получили никаких новых повреждений? И все это за несколько секунд, максимум за минуту, судя по тому, что я не успел задохнуться? Бред.

А экипаж-то тоже не успел?

Блин.

Я наконец отцепился и плюхнулся в не убежавшую еще толщу состава – куда менее ловко и бесшумно, чем на тренировках и тем более перед стартом. Но чего уж теперь.

Ребят сквозь переборки почти не было видно.

– Народ, вы живы? – спросил я.

Голос был сиплым и писклявым. И единственным. Никто не отвечал.

Я прислушался, присел и нырнул в состав, чтобы перелезть в соседний отсек через шлюз-тамбур под входным люком.

Они были живы, хоть и без сознания. Олег, как и я, висел на ремнях, но сперва я бросился не к нему, а к Инне. Состав закрывал ее целиком, только колено торчало из жирной колеблющейся черноты. Я плюхнулся рядом, с трудом нашарил и расстегнул пряжку, поднял над поверхностью плечи и голову, которая все запрокидывалась, будто для того, чтобы хотя бы концами черных прядей не расставаться с составом.

Пару бесконечных секунд я тащил Инну под мышки, боясь ненароком схватить за что-нибудь, за что хватать не полагалось, и дергано вспоминая, с чего там надо начинать искусственное дыхание. Положить на ровную сухую поверхность, где ж ее взять-то, и дышать рот в рот. Инна была страшно тяжелой даже погруженная большей своей частью в состав. Ладно, выволоку, подумал я, и подышу рот в рот, пусть запечатанный. И только тут до меня дошло, что лицо Инны до сих пор перекрыто мембраной.

Я сорвал ее, и Инна громко сипло вдохнула, будто только этого и ждала бесконечные часы. При этом она дернулась так, что я еле удержал, – и все равно макнулась подбородком в состав и задергалась уже вся.

– Инн, это я, Линар, все нормально, – бормотал я, а она не унималась и притапливала меня, спиной, неприятно, поэтому я рявкнул: – Бортинженер, доложить обстановку!

Это сработало. Инна замерла, медленно огляделась и сказала:

– А, полный останов всех систем. Сейчас разберусь.

И погребла к сухому – ну как, относительно, покрытому слоем состава – месту, которого становилось все больше.

Вот и ладушки. Но вообще обидно было бы утонуть в космосе. Или только вернувшись из космоса. А побывать в космосе и даже не ощутить невесомость не обидно?

Еще как.

Я пополз стаскивать Олега.

Он очнулся, едва я тронул мембрану, и принялся освобождаться сам, так что моя помощь почти не понадобилась.

Звуки были гулкими и неприятными, как в бочке.

Инна тем временем уже сориентировалась окончательно, открыла люк, из которого состав как будто медленно закувыркался, посверкивая, и сказала:

– Вперед.

Сама она выходить точно не собиралась, а присела в самом темном закутке, сгорбившись и обхватив колени, будто мерзнет. Хотя воздух был скорее теплым. Лично мне вообще было жарко. Еще и состав пах каким-то жарким делом, то ли баней, то ли паяльником, заставляя подсознание накидывать ощущениям фантомную пару градусов сверху.

Женщин положено первыми пропускать, чуть не брякнул я, но тут сообразил, что Инка стесняется – на нас же ничего, кроме мембранных костюмов, нет. А они хоть и непрозрачные, но очень облегающие.

Олег понять этого не успел, поэтому я его подтолкнул и поспешно выбрался наружу.

Это точно был огромный зал. Очень похожий на подземный ангар, в котором «Пионер» принял нас перед стартом и был поднят к ракетоплану: стены синие, потолок темный, пол прохладный и в пупырышках, кажется, стальной. Только теперь корабль валялся у стенки, а не стоял на держателях, окруженных техническими шлангами и кабелями. Держателей, шлангов и кабелей не было – хотя, может, они как раз и превратились в едва различимые, но крупные – это чувствовалось – груды лома и мусора. С нашей, видимо, помощью.

Я задрал голову, пытаясь высмотреть дыру, которую мы должны были проделать при падении. Ничего не высмотрел, но эхо от моих шарканий по нечистому полу загуляло не только между кучами лома и мусора, а также от стены к стене, но и под потолком, дававшим цельный отзвук. Не было там дыры, и проем над столом погрузки был штатно спрятан накатным перекрытием.

Это точно был ангар, в котором мы взошли на борт, но с поправкой на то ли землетрясение, то ли погром, который, судя по пыльной залежалости, случился здесь задолго до нашего появления и был почему-то не замечен нами вчера.

Мы ведь вчера стартовали, правильно?

– Подъемника нет, – отметил Олег, вертя головой.

А все остальное, значит, есть, подумал я с раздраженным восхищением. Парень кремень все-таки, ничем его не удивишь. Минуту назад выдохнули на орбите Юпитера, а вдохнули в подвале на пять метров ниже уровня земли. И с большой буквы – Земли. И все, что стоит по этому поводу отметить: подъемника от нижнего уровня к верхнему нет.

– Одевайтесь, – сказала Инна и протянула нам тубы со спортивными костюмами и спортивными же тапочками, которые, точно, хранились во вделанном под люком ящике, рядом с легкими скафандрами. На всякий случай. Непонятно какой. А вот такой, оказывается.

Сама она уже оделась и была невозмутима, как обычно. Волосы промыть и высушить – и нормальная Инна.

Хоть что-то нормальное.

Она отвернулась от наших пыхтящих вдеваний, огляделась и очень спокойно спросила:

– Значит, мы не летали никуда?

– Кино такое помните, дурацкое? – спросил я. – Пионеры летели-летели в космосе, а потом – хоба, вылазят на площадь в центре города, и им говорят: обломитесь, горнисты, это проверка была.

– А космонавт Леонов такой: зато в следующий раз все по правде будет, – добавил Олег. – «Большое космическое путешествие». Я как раз всю дорогу про него помнил, но что-то надеялся, что мы и есть следующий раз.

– Песня там хорошая, – тихо сказала Инна и пропела: – Я тебе, конечно, верю.

Я кивнул и спросил, нервно ухмыляясь:

– Пошли это Главному и Обухову петь? Или поздороваемся хотя бы. Ждут там, наверное. Ржут, блин.

Здороваться я совсем не хотел. Если они вправду все это разыграли, пусть даже не в шутку, пусть ради проверки, – как с ними говорить после этого? Мы же всё всерьез. Мы им верили. Мы же не пионеры из кино, мы настоящие. С нами разве можно так?

Но, блин, я же видел все. Взлет, космос, комету, даже струну немножко – ну как, почти видел. Я же чувствовал. Я же сдох там практически.

Меня передернуло, я поспешно сунул кулаки в карманы перекосившихся штанов, поддернул их и спросил Олега, намылившегося обратно в люк:

– Еще раз попробовать решил, вдруг по-настоящему получится?

– Съемку отдадим сразу, – сказал Олег. – Проверка не проверка, а отдать должны, и бросать не положено.

– Костюм загасишь, – предупредил я и подумал: да какая разница.

Олег скрылся за горловиной, почти не хлюпая, погремел там и, судя по звуку, принялся отвинчивать барашки. Они, как и весь отсек видеофиксации и записи бортовой телеметрии, прятались за откидным кожухом. Запись всего, что мы видим и делаем, велась в автоматическом режиме, плюс отдельные камеры и датчики подключались по команде с табло.

Я попытался вспомнить, давал ли такие команды и что вообще видел между последним выстрелом и моментом пробуждения здесь, передернулся от щекотки в запястьях и под ушами и как-то сразу оказался на коленях лбом в прохладный бугристый пол.

– Линар, ты что? Олег, скорей сюда!

Инна суетилась вокруг, пыталась перевернуть и посадить меня как-нибудь, чтобы пугал не так сильно, а я пробовал раз за разом объяснить, что эта зараза, значит, до сих пор работает, но выговорить не мог, а потом щекотка исчезла и я забыл о том, что так страстно хотел и не мог произнести.

Олег помог Инне перетащить меня к стеночке. Я вяло отбрыкивался, наконец пришел в себя и виновато сказал:

– Все, ребя, я нормально. Чот крутнуло.

Посмотрел на испуганные лица и добавил:

– Может, и хорошо, что не на самом деле летали. Что было бы в космосе, если меня на Земле так накрывает.

– Под землей, – поправил Олег, омерзительно правильный он все-таки. – Похавай, может, мальца.

Он сходил к люку и вернулся, держа под мышкой явно легкую коробку и явно тяжелый ящик вроде металлического дипломата в руке. «Дипломат» он поставил себе между ступней, видимо, чтобы я или Инна не вздумали покуситься, а коробку протянул мне. В коробке были еда, напитки и вода в тюбиках, это я помнил, не заглядывая. Закусывать ими меня ни разу не прикалывало. Это месяц назад нам космическое питание внове было. Чтобы остыть к нему, понадобилась всего пара проб. Широкий ассортимент пюре разной степени безвкусности, от забавной до омерзительной.

– Не, спасибо, – сказал я. – Пошли за наши страдания шашлик-машлик и пятьсот эскимо требовать.

Я встал сам, мягко отодвинув протянутую руку Олега, и первым пошел к выходу.

Выхода не было.

То есть дверь была, но перед ней громоздились груды плохо опознаваемых обломков, под которыми лежали мешки, странно похожие на смесь для состава. А поперек косяков были не набиты даже, а наварены ржавые швеллера, пять штук наискосок.

Я все равно сунулся было к двери, осторожно ставя ноги в спортивных тапочках между мешками и переплетениями лома, но на втором шагу зацепился штаниной за торчащий прут и отпрыгнул, подняв грохот до потолка и столб безнадежно древней пыли дотуда же.

– Да ну на фиг, бесполезняк, – сказал я осуждающим рожам и бодро зачапал искать аварийный выход в противоположной стене – ну или где еще.

Инна зависла у корабля, гремя замками и фиксаторами. А то ведь угонят, ага, чтобы новую партию пионеров наколоть, подумал я, но говорить не стал. Пусть тешится, если так ей спокойней.

Дверь еле нашлась в дальнем закутке, тоже заваленном, как нарочно, но хотя бы не так старательно. Она была заперта на замок, но я уже рассвирепел от этих игр – блин, два месяца голову морочат, теперь еще запирают на всю ночь, а мы тут в пыли и антисанитарии спать должны – и без разговоров херакнул под ручку ногой.

Сломать не сломал, но отбил капитально. Не дверь, конечно, а ногу. Зато не заорал и обошелся даже почти без шипения.

Олег попытался протиснуться мимо меня с ломиком наперевес, но его самого потеснила Инна деловитым «Дай-ка», присела у замка и принялась ковыряться в нем то ли гвоздиками, то ли стальными планочками. Закрываю что хочу, открываю что хочу, ключница Пелагея.

Я, незаметно разминая ногу, почти придумал обидную шутку про знатного домушника Обжоржа Бенгальского, но тут замок щелкнул, и я заткнулся. Инна открыла дверь и вышла, не сказав ничего торжествующего или назидательного. Я бы так не смог. Надо научиться, кстати, круто смотрится.

Мы с пилотом переглянулись, поиграли бровями и поспешили следом за бортинженером в абсолютную темноту.

Аварийным маршрутом мы никогда не ходили. Мы вообще особо не ходили какими бы то ни было маршрутами. В Ног-Юрт нас привезли за неделю до старта и заселили не в казармы, а в гостевой дом, где обычно жили инспектора из Москвы и округа. До поля летно-конструкторских испытаний, в начале которого и стоял этот странный многоуровневый ангар, напоминавший усталый айсберг странными формами и тем, что под землю уходил этажей на пять, мы добирались подземным ходом на минус первом уровне.

До минус первого аварийный маршрут нас и довел. Мы вслепую, шаркая, стукаясь, ойкая и наталкиваясь друг на друга, проползли четыре лестничных марша, а когда то ли глаза научились видеть в темноте, то ли близость к поверхности позволила проникать хотя бы рассеянному свету, обнаружили, что дальше хода нет. Пролет был уже знакомым образом перечеркнут приваренными швеллерами, а выше бетонная лестница просто не вела – по меньшей мере два марша были как будто вынесены направленным взрывом. Хотя почему как будто? Не кувалдами же их долбили. На военном объекте взрывчатка логичнее кувалды.

– Вот почему нас под землей водили, – сказал я и сам вздрогнул от множественных звуков, которыми мой голос закувыркался в разные стороны.

Я рассердился на собственный испуг и предложил:

– Обратно? Другой вход поищем, а нет – так утра подождем. До завтрака-то за нами в любом случае придут. Или хотя бы дверь откроют.

– Погодь, – сказал Олег и двинулся по площадке, покашливая и вроде как вслушиваясь.

И вдруг он поставил на пол «дипломат», вцепился в прислоненный к стене здоровенный стальной лист, о который я полминуты назад чуть не располовинил штанину, со страшным скрежетом отволок его в сторону и толкнулся в обнаружившуюся за листом дверь. Она открылась с длинным пугающим скрипом.

– По коридору или к лестнице, или уже к нашему коридору дойдем, – сказал Олег очень спокойным голосом. – Хоть поспим нормально.

– Картошка, кстати, осталась, – напомнил я.

Мы вчера запекли в костре штук десять картофелин, а осилили только парочку. Половину даже выкапывать из золы не стали, но несколько я, когда они малость остыли, завернул в газету, притащил в палату, припрятал в тумбочку и, пока не уснул, улыбался тянувшемуся из щели запаху печеной радости. Потом забыл, а сейчас вот вспомнил.

Жрать потому что хотел. Печеная картошка объедение, пока раскаленная совсем, но и холодная тоже ништяк. Если столовка на первом этаже не работает, на картошечке до утра дотянем. Хотя, наверное, и в закрытой столовке что-нибудь найдем – она же только на нас работала, а мы вчера почти не обедали и не ужинали.

Не от волнения, а потому что и некуда, и невкусно. Не вообще, а по сравнению с предыдущей кормежкой.

Вообще столовка тут сойдет для сельской местности, получше школьной или той, что рядом с Фаиной работой. Но за день до старта нам привезли – не знаю уж откуда, из ресторана или с кухни – какого-то гениального повара, который стряпает не чаще раза в год или там в пятилетку для прилетающих членов Политбюро или улетающих юных космонавтов. В общем, привезли кучу судков с невероятно вкусными супами, жарким и прочим бланманже, а еще какого-то консервированного мяса, три вида сыра и забитое палочками эскимо термоведро. Обухов призывал не переедать, а мороженое пробовать маленькими кусочками и не глотать, пока не растает и не согреется, хуже Фаи, честное слово. Еще и смотрел на нас, как она смотрит, когда думает, что я не вижу.

Лично я все равно наглотался, как удав. Да чего там, все мы пережрали, даже Инна, которая к еде совсем равнодушна, по сыру вдарила так, что я чуть скандалить не начал – в основном для прикола, но чуть-чуть и от возмущения. Мы схомячили все деликатесы, так что на следующий день на еду смотреть не хотелось, тем более на столовские кашки и борщецы.

Но сейчас я и от кашки бы не отказался.

Коридор и правда привел нас в знакомый переход, которым мы всю последнюю неделю бегали на тренировки и испытания, а вчера пришли на старт. Не думая, что вернемся. Тем более вот так.

– Блин, это они за пару часов так все расхерачили? – не выдержал я, споткнувшись в очередной раз посреди прыгающих теней и мечущихся туда-сюда звуков.

Коридор, как всегда, был тускло освещен, а кое-где лампочки перегорели, так что отдельные участки тонули в густых тенях. Довольно ровный пол теперь то и дело топорщился перекошенной плитой, в паре мест с потолка капало, еще в одном чуть ли не до уровня пояса свисал неприятно мохнатый провод, а на последнем темном этапе большого пути мы чуть не влетели в пару подозрительных кучек – надеюсь, просто просыпавшейся сквозь потолок мягкой земли, хотя кто его знает. Они хотя бы не пахли, хотя вообще запах в коридоре отличался от обычного не в лучшую сторону.

И тишина была не привычной ватной, а шевелящейся, что ли. Как будто за слоем ваты надрывался оркестр отбойных молотков. И мы были все ближе.

– Тут они нам, интересно, тоже сюрпризик подготовили? – поинтересовался я, дергая дверь.

Дверь открылась с трудом, будто разбухла и приржавела. Я вздрогнул от грохота, сам на миг приржавел к месту и тут же спохватился и захлопнул дверь.

Грохот стих.

Бой идет, что ли, подумал я, испуганно осмотрел экипаж, помедлил и осторожно открыл дверь снова.

Грохот так и стоял стеной, не приближаясь, не удаляясь, как на стройке. Или просто на стройке. Нашли время среди ночи…

Не как.

– Стоп, – сказал я, перекрикивая грохот. – Это солнце, да? Почему день? Ночь должна быть.

Лестница к подземному коридору спускалась от двухэтажного пристроя, войти в который можно было только из охраняемого внутреннего дворика. По центру пристрой от фундамента до крыши прорезало узкое зарешеченное окно. Сейчас я видел только нижнюю кромку этого окна, но этого было достаточно, чтобы временно ослепнуть после подземного полумрака. Солнце полыхало почти как в космосе.

– Лампа просто, – уверенно сказал Олег, протискиваясь мимо меня, и тоже замер.

Инна глянула поверх наших плеч и объяснила:

– Утро, часов пять. Вот тебе и восход.

– Восход с другой стороны, – отрезал я, осторожно сделал пару шагов, щурясь и всматриваясь, тут же нырнул обратно, аккуратно прикрыл дверь и сказал, вытирая заслезившиеся от света и стараний глаза: – Стоим. Там фигня какая-то. Окно разбито и на лестнице бардак, как и в ангаре.

Инна с Олегом переглянулись. В ангаре, испытательных лабораториях и на стендах, даже стратегических, как наши, мог быть временный бардак: военные этого не любят, но военные конструкторы допустить могут, мы видели. Вчера после нашего старта, допустим, ангар заняла какая-нибудь группа контроля бризантности, средь ночи испытала слишком мощную фиговину, поцокала языками при виде результатов и смылась, оставив разгром до поры, чтобы с утра спокойно все замерить – ну или чтобы мы посильнее удивились, когда вылезем. Предположить, что похожая история произошла в гостевом доме, в который на следующей неделе, мы знали, заезжала комиссия Генштаба, было непросто.

– Короче, народ, сидите здесь, а я пойду проверю, – скомандовал я, берясь за ручку.

– Один? – уточнила Инна неодобрительно.

– Так быстрее, – сказал я.

– А с чего именно ты? – поинтересовался Олег.

– С того, что командир, – объяснил я, стараясь не показать неловкости и нервозности.

Командиром я был назначен на время полета. А теперь полет кончился. Еще и не начавшись. И все равно – мы в воинской части и на выполнении задания государственной важности, пофиг что подготовительного.

– А где должен быть командир? – спросила Инна.

– Чапай, блин, – узнал я, чуть расслабляясь. – До картофана дойдем – покажешь. Короче, ждите здесь, если через десять минут не вернусь, мухом обратно в ангар, уничтожаете все записи на хрен, врубаете ликвидатор «Пионера» и бегом обратно, чтобы волной не накрыло.

– А какое мы право… – начала Инна, захлопнула рот и нахмурилась.

Вспомнила инструкцию про посадку на вражескую территорию.

– Ты правда думаешь?.. – почти прошептала она.

Что этот ангар уже пережил самоликвидацию другого секретного изделия, поэтому там и в коридоре такой бардак, закончил я мрачно, но вслух говорить не стал. Запустил в голове отсчет до шестисот и выскользнул за дверь.

Вернулся я секунд за двадцать до завершения отсчета, но чувствовал себя так, будто постарел на год. Или на десять. Или на сто.

– Как там в кино говорят – есть две новости? Тут примерно так же, только новостей сильно больше, а хороших всего две. Мы правда летали, и это будущее.

– Далекое? – спросила Инна.

– Кометой шарахнуло? – спросил Олег.

– Про далекое не знаю, но год или два точно прошло. От кометы следов не видать, но народ в масках ходит, как врачи на операциях.

– А у нас ничего нет.

– Придумаем что-нибудь. Не в противогазах же, маску хоть из наволочки можно. В общем, если и шарахнуло, то не сильно. Получилось у нас, похоже.

Олег, просияв, обнял меня и Инку, тут же смутился и убрал руки. Я сказал:

– Точняк, это третья хорошая. Класс. Но остальное все херово. Нас, похоже, захватили.

– В смысле? – все еще слегка улыбаясь, спросил Олег.

– В прямом, – сказал я. – Как Гренаду или Фолкленды. На космодромной части все разрушено, от стартового стола и казарм котлован остался. На аэродромной фирмовых машин полно и флаг вместо нашего французский, что ли. И самолет пролетел, на нем герб царский. Нас, по ходу, НАТО захватило.

– Бал-лин. А время-то какое?

– Получается, военное, – сказал я. – Ладно. Переходим к плану «Хэ». Что там первым делом уничтожать надо?

Я еще раз выглянул в окно, попробовал сесть на кровать, которая угрожающе затрещала, упрекнул ее, сел на пол, так, чтобы в окне не заметил даже тот, кому вздумается подойти вплотную к раздолбанному гостевому дому, и сказал:

– У меня, в общем, три версии. Либо на нас напали, захватили…

Олег хотел что-то презрительно возразить, так что я вскинул руку, прося не перебивать, и продолжил:

– Не всю страну, конечно, но вот как раз юг. Ради космодрома, например. Узнали про «Пионер», поняли, что это мировое господство, и быстренько сбросили нейтронную бомбу. Против нее что сделаешь? Наши пока ждут, потом отвоюют обратно, не первый же раз. Но мы пока на оккупированной территории. На военной базе Пентагона. Это первый вариант. Второй: у нас получилось, но не всё. След от кометы вдарил не по всей Земле, а по кусочку – вот по этому. Наши все эвакуировались или… В общем, эвакуировались, живут в Поволжье, за Уралом или там в Прибалтике, а тут вот французы высадились. У них же земли мало, вот у нас заброшенную попросили и осваивают, как мы, не знаю, Уренгой.

– Третий вариант, я так понимаю, еще круче, – кисло сказал Олег.

– Не круче, просто рабочая версия. Такая: противник сумел перехватить «Пионер» на посадке.

– То есть мы в Америке.

– Или во Франции – флаг видишь какой. Или в Африке, там же французская колония с космодромом, точно! Или она в Латинской Америке как раз?

– В Антарктиде, блин. И чтобы нас наколоть, они построили точно такие же аэропорт, здание, коридор и прочее, только зачем-то загашенное вусмерть?

Я почесал щеку и признался:

– Да мне самому эта версия не очень. Получается, что они умнее нас.

– А если первая, то они сильнее нас. А если вторая, то упорнее нас. То есть всю дорогу выбирать из трех худших вариантов.

– Мальчики, выбирать ничего не надо, – напомнила Инна. – Всё за нас выбрали. Всё уже случилось. Нам надо только понять что. И делать – что.

– «Что делать», роман Эн Чернышевского, – проговорил Олег меланхолично. – Читал кто-нибудь?

Мы мотнули головами. Я сказал:

– В восьмом классе вроде проходят, успеем еще.

– Теперь-то точно всё успеем, – согласился Олег. – Или ни фига не успеем.

– Но «Пионера» не взрываем пока, так?

Олег и Инна поспешно кивнули. Им ведь корабль не меньше моего жалко. Он же нас не взрывал, а, наоборот, спасал. Ну и мы его попробуем.

Мы сидели на верхнем, третьем этаже гостевого дома, в комнате над моей палатой. Бывшей моей. Картошка, вытащенная мною из костра, не сохранилась. Тумбочка, кровать и вообще палата тоже. На ее месте, как и на месте Олеговой палаты, тянулся раздолбанный пыльный залище, пара стен в котором была грубо снесена, а с остальных уныло свисали лоскуты не до конца ободранных обоев, похожие на листья сочинских пальм. Палата Инны, наоборот, оказалась забита в несколько ярусов пыльными кроватями, тумбочками и полками.

В комнате, в которой мы сидели, сохранились застеленная кровать и письменный стол, но они оказались рассохшимися и покрытыми, как и пол со стенами, слоем пыли и грязи, а еще неприятного вида потеками. Окна остались без стекол давным-давно, так что снег, дождь и пыльный ветер чувствовали себя здесь полноценными квартиросъемщиками.

– Год минимум, – сказал Олег, озираясь. – Или два.

– Наружу лучше смотри, – посоветовал я.

– Смотрю, – со вздохом признался Олег.

Смотреть наружу было неприятно. До вчерашнего дня из окна тоже не больно курорт открывался: под окнами огромный пустой плац, который подметали три раза в день, за ним скучного вида штаб, дальше все тоже усердно подметенное, плоское, низенькое или спрятанное да еще покрашенное тусклой серо-зеленой краской в десять слоев. Не скажешь, что вон там вообще-то стол для запуска ракет в космос. Огромный аэродром и испытательный полигон раскинулись слишком далеко и были не видны, зато слышны более-менее постоянно.

Железнодорожный разъезд, обычно пустовавший и обнесенный маскировочными сетями, теперь был заставлен неуместно яркими контейнерами, состава три минимум. Зато лесопосадки, за которой мы позавчера пекли картошку, почти не осталось. Торчали несколько пыльных деревьев, вокруг которых громоздились неровные отвалы песка и глины. А вместо ракетного стола и вообще всего космодрома дымилось неровное поле. Будто его долго и упорно долбали полки вражеской авиации.

Может, и впрямь долбали. Или одна нейтронная бомба упала. Мы же не знаем, как ее воронка выглядит. Вдруг как раз так. Но если они хотели космодромом воспользоваться, то обломились. В ангарах бардак, здания разрушились, на кровати особо не поспишь, и космодром весь перекосило. С такого ни ракету, ни ракетоплан не запустишь.

Всё раздолбали и продолжали долбать. Несколько огромных желто-оранжевых и алых бульдозеров, экскаваторов и еще каких-то строительных дур с иностранными надписями вколачивали в землю сваи, заглубляли котлованы в одном месте и раскатывали кучи щебня в другом, разгружались, загружались и вообще вели бурную насыщенную жизнь. Густая сизая пелена пыли и выхлопного дыма висела над загубленным космодромом.

Но мы смотрели не туда, а на бывший плац. Он тоже был наполовину заставлен машинами, но не строительными, а небольшими светлыми грузовичками, как из мультиков, и легковыми, тоже совсем незнакомыми, иностранными, в основном черными и блестящими. Вдоль них гулял дядька в черной же форме и в черной маске, закрывающей рот. Маску я разглядел с трудом: линзы помутнели и вроде скорчились, царапая глаза и веки.

– Надсмотрщик или тюремщик, – предположил я. – Зорро перевернутый.

– ЧОП «Барс», – сказал Олег. – ЧОП – это что? Чрезвычайно опасный преступник? А ты говоришь, надсмотрщик.

– В фашистских концлагерях за заключенными другие заключенные присматривали, – вспомнил я. – Капо их называли. Тут, может, так же: одни пашут, камень бьют или, вон, сваи вколачивают, другие надзирают, третьи машины гестаповцев охраняют. Блин. Смерть предателям.

– Партизанить будешь? – спросила Инна.

Я нахмурился, пытаясь рассмотреть предателя как следует.

– А умеешь? – не унималась она.

– Научусь, надо будет, – зло ответил я.

– А «Барс» почему? – не унималась Инна.

– Наколка такая есть, блатная, – сказал Олег и хмыкнул почему-то.

А я все-таки выковырял из глаз линзы и проморгался. Потрескались они или что, но совсем я в них ничего не видел. А без них видел как обычно, мутновато и расплывчато.

– Блин, все, ребя, я кротик, – смущенно признался.

– А я знала, что ты близорукий, – сказала Инна.

– Сама ты. Откуда?

– Ты угол глаза оттягивал, чтобы что-то вдали увидеть.

Олег кивнул и неожиданно сказал:

– В «Интернационале» сперва было не «разрушим», а «разроем до основанья, а затем».

– Фигня, – отрезал я, потому что звучало это очень глупо, сообразил, что рифма-то выступление Олега подтверждает, там «построим», а не какое-нибудь «пострушим», и совсем разозлился: – Там вообще-то про «весь мир насилья» поется – его, значит, «мы разрушим». Ну или «разроем». У нас тебе насилье, что ли?

– Ну они-то явно что-то свое и новое строят, – сказала Инна.

– Спокойненько так, – процедил я. – И никто им не мешает.

– Ну это пока, – сказал Олег.

Инна вдруг спросила:

– Олег, ты уазик водишь?

– Справлюсь.

Он хотел уточнить, с чем связан интерес, но сам, похоже, понял. А я не понял и не видел, как ни щурился. Инна подсказала:

– Крыльцо видишь с навесом? Там тень, а в тени уазик стоит.

– Так его завести надо, – раздраженно напомнил я, так толком ничего и не рассмотрев.

– Ну, – сказала Инна, как будто это все объясняло, вздохнула и добавила: – Его-то я всяко заведу. У нас в хозчасти такой же. Папа меня водить научил. А ключи не давал.

Все замки ногтем открывают, все уазики водить умеют, один я валенок сибирский, подумал я уныло и спросил:

– А от пуль уклоняться тоже научил?

– Ты у этого чрезвычайно опасного автомат видишь? – осведомилась Инна.

Я вообще ни фига не вижу, хотел ответить злобно, но это было мое личное горе, так что я напомнил:

– У этого нет – так на воротах есть. И дальше КПП наверняка. Его мы точно живыми не проскочим. Или у нас задача – геройски погибнуть?

Инна медленно покачала головой, уставившись на меня и явно готовя очень сердитый ответ. Олег ее опередил:

– У нас задача – выбраться отсюда.

– Правильно, – сказал я примирительно. – Уазик как вариант записали, смотрим дальше.

– Долго смотрим? – спросила Инна вроде миролюбиво.

– Ну, до вечера хотя бы. Средь бела дня бежать – совсем наглеж. И надсмотрщик, может, спать уйдет.

Инна вроде согласилась. Я виновато сказал:

– Только я это, ночью вообще ни фига не вижу.

– А Обухов знал? – спросил Олег сочувственно.

Я опять разозлился:

– А с чего бы он мне линзы с диоптриями достал?

– А очки-то что не носишь? – примерно с тем же сочувствием спросила уже Инна.

– Что я, очкарик, что ли? – разозлился я и умолк, делая вид, что рассматриваю что-то мелькнувшее за крышей.

– Тогда в темноте рядом держись, – начала Инна.

Я ее прервал:

– Ребя, там наш флаг! Гляньте, за зданием, видите?

Инна еще всматривалась, а Олег уже засиял, поднимаясь, – и тут же хмуро сел.

– Ты чего? – ликующе удивился я. – Там наши, значит! И войны никакой не было, это просто какой-нибудь очередной «Интеркосмос», программа сотрудничества, поэтому и перестраивают…

– Линар, это китайский флаг, – сказала Инна.

– Может, все-таки уазик? – упорствовала Инна. – Можно в стороне шум устроить. Грузовик поджечь, охрана отвлечется, мы и рванем.

– Кто сейчас какой шум услышит? – спросил я. – Ну и нам самим точняк без шума лучше. Тут не получится – другие варианты попробуем. Может, кстати, не в эту полуторку, а сюда?

Я кивнул на ближайший грузовик со здоровенной оранжевой цистерной, который заехал в тенечек и испускал теперь видимый дизельный душок вместе с накопленным за день жаром, пока водитель получал инструкции вражеского центра в бывшем штабе.

– Ага, а потом как в «Джентльменах удачи», – сказал Олег.

– А что там?

– Цементом же залили на фиг, они в такой как раз бочке из тюрьмы сбежали. Вылазят, а штаны каменные, и сами как памятники, кто ж их посадит. Не смотрел, что ли?

– Не-а. Разок пропустил, а потом показывать перестали. Там же Крамаров вроде, да? А он смотался.

– Куда? – не поняла Инна.

– Ну куда они все сматываются.

– Теперь посмотришь, – мрачно утешил Олег. – Теперь, наверное, только такие фильмы и показывают.

– Номер видел, кстати? – спросил я. – «Рус» написано вообще-то. Может, зря мы напридумывали?

– Иностранными буквами, – уточнил Олег. – «Рус Иван, сдавайс». И все остальные буквы только иностранные, ни «щ», ни «и краткой» нет, сечешь?

– А что за цифры возле «рус»? – спросила Инна. – Тридцать, сто семьдесят семь, сто тридцать четыре?

– Номера новых штатов, – предположил я. – К Америке присоединили – и пронумеровали всех.

– А сколько у нее было штатов-то? – сказала Инна, нахмурившись.

– Теперь больше, – отрезал я. – Ну что, в кузов по счету три?

– Стоп, – шепнул Олег.

Мы замерли.

Надзиратель, за спиной которого мы проскочили за угол штаба пару минут назад, лениво прошел к крыльцу, раскрыл дверь и остался возле нее, придерживая. Из двери выполз здоровенный, немедленно заблестевший под солнцем прямоугольник два метра на три. Тащили его трое мужиков, пыхтя и отпуская отдельные слова. Слова были русскими, но это, наверное, ничего не доказывало, хотя перед Инной мне стало неловко. На мужиках тоже были маски, не черные, а голубые. Пыли так боятся, что ли? Может, она радиоактивная, понял вдруг я, но натягивать ворот олимпийки на нос не стал – чего уж теперь. Тем более что сами мужики при первой же возможности спустили маски на подбородки.

Они с трудом, но удивительно бережно втолкнули, поставив на ребро, прямоугольник в кузов тупомордого грузовичка. На прямоугольнике мозаикой был выложен герб Советского Союза, висевший, очевидно, на парадном месте в штабе. Такие штуки вроде называются панно, вспомнил я и подумал: в музей везут или как трофей американскому генералу какому-нибудь. Не на свалку же. А то не корячились бы, а прямо здесь разломали бы да и снесли в один из контейнеров с мусором. Вон их сколько вдоль забора греется.

Длина, тяжесть и хрупкость панно не позволяли положить его на пол или прислонить к брезентовой стенке, так что мужики долго пристраивали его стоймя по диагонали, фиксируя подставками, распорками и растяжками.

Мы переглянулись и молча согласились, что это не отменяет наш план, а упрощает его: в пустом кузове мы заметны, а теперь спрячемся за панно и спокойно доедем до города или еще какой-то цивилизации. Прочь от цивилизации такие штуки не возят.

Только бы надзиратель, куривший у крыльца, отошел и перестал глазеть в сторону грузовичка.

Он отошел от крыльца, едва мужики, захлопнув задний борт и втиснув меж ним и краем панно сверток ветоши, отряхнули руки и направились обратно в штаб. Может, побоялся, что обзовут швейцаром, или просто общаться с ними не хотел – помогать-то с переноской панно не стал, гад такой. Капо и есть.

Выждав еще секунду, мы быстро и деловито прошли к грузовичку. Остановят – скажем, что стажеры от ПТУ, начнут докапываться – бросимся врассыпную, будем добираться до ближайшего города поодиночке, встречаемся у главпочтамта, а если его нет, у почты, каждый день в полдень.

Я вскочил на бортик, чуть отжал панно от брезента и встал в щели, убрал поглубже «дипломат», помог влезть Олегу, и мы в две руки приняли Инну. Грузовик от новой перераспределяемой тяжести качнулся, но беззвучно и не сильно. Панно тоже качнулось, собираясь рухнуть и разлететься на миллион смальтовых кусочков. Мое сердце упало в заледеневший живот, я в панике ухватился за верхнюю раму, понимая, что не успею, не удержу, – и тут же рядом в раму вцепились Олег и Инна. Выдохнув хором, мы гуськом попятились к темной передней стенке кузова, приседая и возвращая панно в исходное положение «торчком наискосок», и расселись на дощатом настиле бок о бок. Места хватало, только мне пришлось поджать правую ногу, чтобы не пнуть панно ненароком. Олег обнимал «дипломат».

Почти тут же за спиной распахнулась и захлопнулась дверь, двигатель мягко завелся, и мы дернулись, упираясь ладонями и тонкими резиновыми подошвами в настил, чтобы не уехать по нему сквозь панно прочь из кузова. Потом то ли мы приноровились, то ли машина поехала ровнее, но цепляться почти не требовалось – разок только пришлось поддержать панно на резком повороте. Олег даже ругнулся вполголоса в адрес безмозглого водилы, не сбросившего скорость. А Инна прошептала: «Какой движок».

Не знаю, ехали ли мы мимо КПП и каких-нибудь патрулей: машина несколько раз сбрасывала скорость и принималась ползти, хотя дорога оставалась вполне пристойной, мы напрягались, но скорость тут же нарастала, и грузовичок мчал дальше. Так продолжалось очень долго – я не мог прикинуть расстояние, не зная скорости и времени, а спрашивать Олега, который, конечно, все это чувствовал кожей, не хотелось. В какой-то момент я спохватился и включил отсчет, потом отвлекся, поэтому точно сказать не возьмусь. Но километров тридцать мы явно отмахали – и основную часть по удивительно пристойному шоссе. Летели так, что не слишком страдали в жару под брезентом, хотя пару бутылок минералки я бы высосал сейчас с наслаждением.

Последний пяток километров мы сделали по городу. Об этом можно было судить по шуму других машин, постоянным остановкам, разговорам – вроде русским – пешеходов и непонятному пиканию, раздававшемуся, когда мы приостанавливались.

Наконец после медленного пронзительно громкого шуршания, будто кто-то по складам декламировал немецкое упражнение, – по гравийной дорожке тащились, надо думать, – грузовичок въехал в густую тень и остановился. Мотор замолчал, дверь хлопнула, водитель, шурша, удалился.

Я прислушался и шепнул:

– Валим.

Мы, с трудом разминая застывшие мышцы и суставы, пробрались к борту, отодвинули панно, осмотрелись и по очереди выбрались наружу. Причем я чуть в натуре не свалился – затекшая нога подвела – и, чтобы замаскировать позор, принялся деловито поддергивать кромку панно, вроде как устанавливая попрочнее. Инна зашипела из-за елки. Я отмахнулся, но, конечно, долго выпендриваться не стал и по возможности быстро и бесшумно зашагал к елкам. Едва успел.

Грузовик стоял на засыпанной гравием площадке перед здоровенным зданием, напоминающим смесь купеческого особняка с модерновым концертным залом: и колонны тебе, и башенки, и стекла во весь этаж. Вход, правда, выглядел для такого размаха мелковатым – не главный явно. На площадку грузовик добрался по гравийной же дорожке сквозь деревья и кустарники, густые, почти как в лесу – хотя вряд ли в Астраханской области такие густые леса, тем более с елями, тем более с голубыми. А именно голубые ели, если я правильно их опознал, составляли ближний к зданию ряд. Дальше шли всякие тополя и клены. Было тут сумрачно, не так жарко, зато душновато. В этом душноватом сумраке мы и замерли, наблюдая за входом.

Водитель вывел оттуда трех мужиков. Один высокий, лысый и в костюме, явно начальник, двое помельче и одеты попроще. Все в масках, стянутых на шею. Лысый заглянул в кузов, что-то коротко сказал остальным и вернулся в здание. Остальные принялись пыжиться вокруг панно.

– Валим, – повторил я.

Мы пошли сквозь лесок прочь, сперва медленно и изо всех сил высматривая под ногами ветку или шишку, способную выдать нас хрустом, потом быстрее и свободнее. И уперлись в забор. Красивый, кирпичный, высокий и с колючей проволокой кольцами поверху.

– Это мы с каторги в концлагерь сбежали, что ли? – спросила Инна.

– Как-то не похож этот домина на концлагерь, – возразил я, пытаясь прикинуть, в какую сторону вдоль этого забора веселее сматываться.

– Ну, значит, усадьба какого-нибудь майстера Брюнинга, – не сдавалась Инна. – Со слугами из пленных и автоматчиками на воротах.

– Айда проверим сперва, потом бояться будем, – предложил я чуть раздраженно и зашагал вправо.

Оттуда вроде шла дорожка, по которой заехал грузовичок. Я шагал, вглядываясь в просветы меж деревьями и раскинув руки, чтобы не пускать рвавшийся вперед экипаж.

– То «не вижу ни фига», то впередсмотрящий, – заметила Инна.

Я резко остановился, экипаж тоже. Инна, возможно, решила, что я намерен поскандалить. Мне было уже не до того.

Мы стояли почти на краю поворачивающей здесь дорожки, и даже мне тут было видно влево и вправо все до копеечки.

– В натуре охрана, – сказал я. – Будка со шлагбаумом и чувак, о, даже два.

– С автоматами? – деловито спросил Олег, проскальзывая все-таки мимо. – Вроде не видать.

– Айда не проверять, – предложил я. – Нормальные герои всегда идут в обход.

– Обратно? – осведомилась Инна и даже шагнула.

– Не. Лучше через дорогу и вон туда срежем. Там угол дома должен быть, мимо пройдем и другой вход позырим. Тут явно подъезд к заднему ходу. Значит, другого въезда, ворот и так далее рядом нет. Значит, он по ту сторону, главный, и ведет к главному входу в эту домину.

– И там охрана еще больше, – сказала Инна.

– Позырим.

– Записи тут заховаю, – сказал Олег.

Я подумал, кивнул и помог ему втиснуть «дипломат» в нору меж корней здоровенной ели. Ее, похоже, пересадили недавно, земля была рыхлой, а дерн убирался квадратами.

Отряхнув руки, я отошел подальше за поворот, огляделся, убедился, что мы с охранниками друг друга не видим, а грузовичок обратно еще не мчится, и как мог беззвучно пересек гравийную дорожку. Народ не отставал.

Мы быстро проскочили угол дома и его боковину с балкончиками, как в картинке к сказкам, убедились, что вот он главный вход, вот он главный въезд, а между ними здоровенная площадь и здоровенная клумба со здоровенной фигней, торчащей из середки, – то ли памятник, то ли зенитная установка. А вот позырить, что там с охраной и можно ли проскочить мимо нее, мы не успели.

Нас засекли.

Мы бы, наверное, успели.

Мы собирались выйти из-за деревьев, миновать ряд сверкающих машин – или очень широких и высоких, или, наоборот, будто приникших к земле и этим, да не только этим, похожих на металлические гоночные модельки, – пересечь площадь за клумбой так, чтобы остаться не замеченными толпой расфуфыренных буржуйчиков, беспорядочно перекатывающейся от клумбы к главному входу и обратно, а потом попробовать спокойно выйти в широкие ворота – там место охранника занимал мужик, похожий на тайного агента из французского или итальянского фильма, в строгом костюме и с прилизанной головой, только черная повязка от носа до подбородка, будто у героя мультика «Раз ковбой, два ковбой». Он внимательно следил за подъездными путями и вряд ли его задача «впущать или не впущать» распространялась на «выпущать ли».

Мы сделали больше половины пути и очень уверенно зашагали к воротам – и тут я обнаружил, что Инна застыла возле клумбы, уставившись на торчащее из середки сооружение.

– Инка! – зашипел я, повернувшись.

И тоже застыл. Поморгал и подошел к Инне. Олег встал рядом.

Мы стояли и смотрели на невысокий, ниже нас, гранитный постамент, на чугунные самолеты и ракеты, опоясывающие верхнюю кромку постамента, и на ракетоплан «Пионер-11», который, неловко извернувшись, вздымал в небо отлитый из бронзы Главный. Слишком молодой, слишком здоровый, хотя скульптор явно имел в виду, что его герой сидит в инвалидном кресле, которое, впрочем, в состав памятника почти не вошло, – но все равно узнаваемый.

К тому же в постамент была вделана металлическая табличка с надписью: «Алексей Афанасьевич Кукарев (1938–1986) – великий российский ученый и изобретатель, академик, главный конструктор ОКБ “Пионер-КК”, мечтавший дать старт межзвездным полетам с космодрома Ногайский Юрт. Имя ученого увековечено в названии нашего делового центра».

Мы медленно подняли взгляд на здание и наконец увидели за толпой рядом с колонной из разноцветных воздушных шаров крупный вертикальный плакат с надписью «Торжественное открытие делового центра “Кукарев”. Космические перспективы российского бизнеса».

– Бизнеса? – спросил я.

– Российского? – спросила Инна.

– Устали, молодежь? – спросил женский голос.

Мы вздрогнули и повернулись.

На нас смотрела ослепительно красивая женщина в красном шелковом, наверное, платье, как из кино. Волосы у нее были очень черными, глаза голубыми, губы яркими, как платье и маска, приспущенная ниже подбородка, голые руки – золотистыми, и вся она была невероятная. И пахло от нее горьковатой свежестью.

– Вы не местные, да? – уточнила она. – Откуда, из Волгограда?

Голос у нее тоже был невероятным, низким и мелодичным. Инна толкнула меня в бок, и я захлопнул рот. Олег вроде тоже, я не видел – смотрел на женщину. Инна поняла, что от нас толку не будет, и ответила с осторожной вежливостью:

– Да, нам сказали тут подождать.

– Ох, Сева. Всё комсомольская юность играет. Пионеры приветствуют съезд, по всей Вселенной ширится шествие. У вас там что планировалось, приветствие в стихах? А, понимаю, физкультурный номер, так?

Мы поспешно кивнули. Она сказала:

– Ребят, простите, не будет возможности выступить. Меня ни о чем не предупредили, в сценарии вас нет, так что расслабьтесь и просто, как говорится, получайте удовольствие. Еще и эти приехали…

Она злобно посмотрела на одну из машин в ряду, не такую сверкающую и богатую, как остальные, как будто спохватилась и уточнила:

– А руководитель ваш где?

Я неопределенно показал подбородком на толпу и подумал: вот самый тот момент, чтобы смыться.

Женщина повернулась, всматриваясь в буржуев, но я не успел донести до экипажа идею немедленно рвать когти. Женщина, нахмурившись, снова обратилась к нам:

– Вас не покормили даже, что ли? Вот остолопы. А ну-ка пойдемте.

– Мы, может, погуляем пока? – спросил я.

– Нет уж. Готовились, приехали. Как минимум обиходить вас как следует надо. Я же вижу, вы голодные и пить хотите. Так? Пошли-пошли, а с руководителем вашим я потом договорюсь, – сказала она, решительно взяла меня за руку и повела к толпе и сквозь нее.

Экипаж поспешил следом. Ох, издеваться будут, за ручку ведут, как маленького, подумал я мимоходом и сосредоточился на сладостном ощущении.

Рука у нее была мягкой, сухой и прохладной.

Жрать, кстати, захотелось невыносимо, а пить еще сильнее.

Буржуйчики, молодые и старые, поглядывали на нас поверх масок, в которые были обряжены решительно все, просто мода, видать, такая, с доброжелательным отсутствием интереса, лишь некоторые пытались завести беседу с женщиной, называя ее Ариной Яновной или Ариночкой, а она обворожительно улыбалась в ответ и говорила: «Секундочку, важное дело», как бы указывая на нас, и претенденты, смеясь глазами, отступали.

Все, кстати, говорили на чистом русском, ни английского, ни французского я не улавливал. Я этих языков не знаю, конечно, как и любых других, но отличить звучание смог бы, наверное.

Арина провела нас мимо шариков в здоровенный зал, заполненный людьми и красивый сам по себе: янтарный пол, впереди окно во всю стену с видом на стриженую лужайку, которую мы почему-то не заметили, и лесок, потолок высоченный, лестницы кованые. К сегодняшнему дню зал был дополнительно украшен идущими под потолок колоннами разноцветных воздушных шаров и плохо видными от входа здоровенными то ли картинами, то ли панно. Самое козырное место рядом с окном прикрывала светлая ширма, но, как раз когда мы вошли, мужики – те же, с грузовика – свернули ее и утащили – чтобы мы увидели, что на козырном месте подвешено только что прибывшее панно с гербом Советского Союза.

Арина, заметив, куда мы пялимся, спросила:

– Красиво? Это герб у нас такой был раньше. Настоящее историческое панно, раньше в штабе на космодроме висело. Знаете, да? Здесь космодром был, настоящий. Сева, Всеволод Ильич, как увидел, что панно сохранилось, говорит: детство мое, погибнуть не должно, пусть у нас висит.

Она, снисходительно улыбнувшись, повела нас дальше, сквозь последнюю линию людского бурления. Там, оказывается, были столы, сплошь уставленные здоровенными блюдами с яркой мелкой едой, за которыми стояли еще и большие стальные контейнеры, похожие на хищные хлебницы. Рядом с некоторыми из них дежурили люди в поварской форме.

Арина подвела нас к одному и очень серьезно сказала:

– Платон, это очень важные люди, артисты. И они очень голодные. Поухаживай за ними как следует, пожалуйста.

– Будет сделано, – лихо сказал Платон, который казался немногим старше меня, оглядел нас и спросил: – Мясо, курица, рыба, все сразу и потом мороженое?

– Да! – горячо сказал я, удивив сам себя.

Олег без спросу взял из батареи стеклянных бутылочек, выстроившейся на столе, парочку, одну сунул Инне, другую вскрыл и тут же присосался. Я сглотнул, но сдержался, даже когда Платон, моргнув, сунул такую же бутылочку мне в руки и побежал вдоль стола с тремя поставленными на сгиб локтя тарелками, в которые удивительно ловко накидывал по чуть-чуть из каждого блюда и контейнера.

Арина, проводив его одобрительным взглядом, сказала:

– Ешьте, пейте, наслаждайтесь жизнью. Если что не так или любые вопросы, смело обращайтесь ко мне, я буду где-то там.

Она махнула в сторону окна, кивнула нам и пошла к тем, кто пытался с нею заговорить. Я, не отрывая глаз от красного платья, перемещавшегося математически очень интересным способом, ткнул горлышком бутылки в сухие губы, спохватился, скрутил пробку и высосал все в три глотка. Там была обычная вода, а не лимонад или еще что-нибудь вкусное, как я втайне надеялся, – но именно воды мне, оказывается, и не хватало.

Красное платье скрылось из виду, оставив мне лишь воспоминания и набор потрясающих траекторий, над которыми можно поразмыслить на досуге. Я, припав к следующей бутылке, глянул на экипаж – и поперхнулся. Пилот и особенно бортинженер взирали на меня внимательно, глумливо и явно давно, будто на человека, который пафосно читает стих на линейке, а у самого штаны расстегнуты. Я даже проверил – не расстегнуты, конечно, там и пуговиц нет, спортивные же – и возмущенно спросил:

– Что такое?

– Не-не, ничего, – сказал Олег ухмыляясь.

– У командира гормональный шторм, не мешай, – сказала Инна и осведомилась с ехидным сочувствием: – Красивая, да?

Я хотел ответить грубо, но ответил честно:

– Ну да. Сама не видишь разве?

– Вижу, – сказала Инна и как будто сразу загрустила.

Вот у нее настроение прыгает. А косяки про шторм бросает на меня. Зачем, спрашивается.

Размышлять об этом было некогда: Платон принес и расставил на быстро и незаметно освобожденном крае стола заваленные едой тарелки, положил рядом вилки-ножи и скомандовал:

– Вперед.

И мы упали в еду, а она – в нас.

На тарелках теснилась сборная команда царских, буржуйских, заграничных и обкомовских столов. Там были бутерброды с соленой рыбой, красной икрой и колбасой пяти сортов, не вру, и семь сортов сыра, в том числе такого, в котором я сроду не угадал бы сыр, и ломтики разного мяса, и запеченные куриные ножки, и шашлычки с мой палец величиной, и помидорки с мой ноготь, и хрустящие корзиночки с паштетами, и мягкие пирожки с капустой, и еще полтора десятка ломтиков, стручков, кусочков и горок, которые я просто не знал как назвать, поэтому сжирал неопознанными. Потому что они были очень вкусными. Невероятно и небывало. Вкусней и уж точно разнообразней, чем позавчерашний ужин. Разве что ананасов и рябчиков не хватало, и то я бы не ручался: может, слопал их не разглядывая.

А Платон знай подливал нам в расставленные стаканы то кисленького морса, то бесцветной сладкой шипучки, то еще чего-то со вкусом, о котором я до сих пор не подозревал, но с этого момента жить без него не мог.

Экипаж, похоже, вполне разделял мои чувства.

Вокруг по-прежнему бурлила толпа, Платон периодически подавал буржуйчикам за нашими спинами то стакан, то, метнувшись к контейнеру, тарелку с дымящимся шашлыком или еще чем – я ревниво сравнивал передачу с содержимым своей тарелки, успокаивался, обнаружив, что такое у меня тоже есть или только что было, и работал челюстями дальше в почти пулеметном режиме, не обращая внимания на по-прежнему чужое и, возможно, вражеское, но уже нестрашное и покамест совсем неважное окружение.

– Нравится? – спросил Платон, улыбнувшись.

Думает, купил за бочку варенья и корзину печенья, бегло подумал я и кивнул. А Олег вдруг вкрадчиво спросил:

– А вам нравится под новыми хозяевами жить?

Я покосился на него. Олег не жевал. Он ждал ответа, уставившись в тарелку – подразграбленную куда меньше, чем у меня и даже у Инны.

Платон на миг окаменел, тут же шевельнул улыбкой и заметил:

– Кому новые, кому не особо. Кормят-то хорошо. Хорошо ведь?

Олег собрался ответить как умеет, а я знал, как он умеет, поэтому ткнул его в бок. И тут очень кстати загрохотали динамики. Как на дискаче, только звук выходил удивительно ясным и не пачкался, гуляя по углам и неровностям.

– Дорогие друзья, очень рад всех видеть, – красивым бархатным, как стянутая к шее черная маска, голосом сказал лысый мужик в костюме, тот самый, что выходил встречать панно с гербом.

Он стоял у микрофона, торчащего возле здоровенного окна на лужайку и лес, а рядом с ним, не под руку, но будто в любой момент готовая лысого приобнять, улыбалась Арина. Мне стало неприятно, и я поспешно зажевал гадость котлеткой на палочке. Вкуса не почувствовал, просто стало чуть тяжелее.

А лысый продолжал:

– Спасибо всем, кто не побоялся присоединиться к нашему общему празднику. Да нам ли бояться, дорогие друзья? Нам ли, жителям Южинска, судьбой связанным со стратегической обороной, бояться коронавируса? Мы пережили крушения и взлеты, кризисы и лихие девяностые, многие из присутствующих здесь прошли Афганистан и Чечню, Таджикистан и Сирию, Осетию и Украину. Что нам пандемия!

Кругом засмеялись и захлопали, а я почувствовал, что волосы у меня встали дыбом так, что коже на голове больно. Олег и Инна посмотрели друг на друга, потом на меня и одновременно спросили:

– Он «Афганистан и Чечню» сказал?

– Что значит «прошли Таджикистан»?

– Стройки, может, – брякнул я, сам себе не веря. – Слушаем дальше.

Лысый, посерьезнев, продолжил:

– Алексей Афанасьевич Кукарев был великим ученым, всем сердцем рвавшимся в небо. Он был великим патриотом, страстно любившим свою Родину и ненавидевшим ее врагов, внешних и внутренних. Он ковал мощный щит, защищающий нас до сих пор, и карающий меч, который, как тот бронепоезд, всегда наготове.

Олег толкнул меня в плечо, требуя, видимо, пояснений. Я отмахнулся. Лысый продолжал:

– Не все его задумки удалось реализовать. Особенно жаль проект межзвездного двигателя, разработке которого помешали безвременная кончина академика, перестройка и связанный с нею всеобщий развал. Но сегодня мы все увереннее встаем с колен. Мы снова устремлены в звездную даль. И пусть эти звезды не в небе, а на флаге нашего основного партнера, но, я уверен, Алексей Афанасьевич был бы доволен реализацией нашей задумки, нашего логистического центра, который возьмет на себя прием и обработку большей части потока товаров из Китая для европейской части страны. И начало работы этого центра положено сегодняшним открытием колоссального делового, я бы даже сказал, мозгового центра, который с гордостью носит имя академика Кукарева!

Грянули аплодисменты. Я потряс головой. Экипаж выглядел не менее ошарашенным.

– Товаров из Китая, – сказал Олег сдавленным голосом.

– Алексей Афанасьевич был бы доволен, – подхватила Инна. У нее голос был неожиданно звонким, как будто она собиралась реветь.

Она и правда собиралась.

И тут лысый продолжил:

– А благословит наш замечательный, устремленный к новым звездам проект настоятель Свято-Алексиевского монастыря игумен Паисий. Прошу, ваше высокопреподобие!

– Да ладно, – пробормотала Инна.

Слезы у нее сразу высохли.

К микрофону вышел настоящий поп, с бородой и в черной рясе, и сказал неожиданно высоким голосом:

– Приступим же, братия и сестры.

И уверенно направился к выходу, приняв из рук парня в похожей рясе какие-то церковные штуки. Впрямь кадило и святую воду, что ли, подумал я оторопело. И что, по правде брызгать и петь будет?

Толпа, посмеиваясь и дожевывая, но вполне покорно последовала за попом.

Ох. Куда мы попали?

– Они тут что, все боговерующие? – спросил Олег вполголоса. – Это точно будущее?

Я поставил опустошенную тарелку, которую, оказывается, еще держал в руках, на стол и поблагодарил Платона. Тот вежливо улыбнулся. Кажется, он обиделся на Олега, но улыбнулся и ему, потому что Олег тоже поблагодарил, как и Инна.

Инна, вполголоса, чтобы Платон не слышал, и явно пряча от кого-то лицо, сказала:

– Чего он уставился? Возле лысого.

Мы покосились на площадку перед микрофоном. Лысый не пошел вслед за попом: он разговаривал с совсем не парадно одетым крепким мужиком. Вернее, утомленно слушал, как крепкий мужик что-то с улыбочкой ему объясняет – а сам то и дело поглядывает в нашу сторону. Наконец лысый что-то коротко ответил, потыкав пальцем в запястье, а потом коротко оглянулся на нас и пожал плечами.

– Валим, – пробормотал я вполголоса.

– Еще чай с пирожными есть, – сказал Платон вслед.

Я приостановился, вздохнул и решительно ускорил шаг.

Мы разошлись вдоль стеночки, как будто разглядывая картины. Они правда были интересными: очень четкие и качественно пропечатанные – так, что не распадались на разноцветные точки, даже если вплотную подойти, – фотографии, через раз ракет либо космических кораблей и старинных или просто старых домов, видимо, Южинска, который еще вчера был поселком Ногайский Юрт. Первый советский спутник – и деревянный барак, ракета Р-7 – и купеческий особняк, корабль «Восток-1» – и пятиэтажная хрущевка.

– Ребя, сюда, – сдавленно позвал Олег.

Голос у него был такой, что я с трудом удержался от бега. Инна тоже.

Олег пялился на фото вполне обычной девятиэтажки. Я краем глаза зацепил соседние фото – «Салют-6» и стыковка «Союз» – «Аполлон» – и оглядел Олега. Может, ему плохо или переел просто.

Инна охнула.

Я, оттягивая край глаза, всмотрелся в фотку девятиэтажки и не смог даже охнуть.

Девятиэтажка была обычной, московского проекта, на шесть подъездов, таких и у нас в Чистополе полно. От стандартной ее отличал только рисунок на боковом торце – тоже панно, из плиток, видимо.

На панно справа вверху полыхало Солнце, слева к нему стремилась комета, а снизу через черный космос к комете рвалось бурое яйцо с едва заметными фигурами внутри.

Космический корабль «Пионер» с экипажем Сафаров – Исичко – Загуменова на борту.

Внизу горели красные прямоугольные буквы: «XXVII съезду КПСС – космические свершения!», а чуть выше в несколько неровных рядов шло невнятное, но странно знакомое сочетание букв, цифр и символов.

– Родина знает, – сказал Олег и быстро вытер глаза.

– Ну как вы? – спросила Арина, ласково проведя длинными пальцами мне по загривку.

Я вздрогнул. Арина стояла между мной и Олегом, которого она, похоже, тоже погладила по затылку. Инне Арина улыбнулась.

– Спасибо, очень вкусно и интересно, – сказала Инна.

– Ну вот и хорошо. На освящение не пошли? Ну и правильно. Только первый раз забавно, потом приедается. Еще и незваные гости… Ну да ладно.

– Скажите, – начал я и на секунду завис. Хотелось спросить про Кукарева, про Обухова, про то, была ли все-таки война и с кем, и долетели ли мы до Марса, и что значит «прошел Чечню», и про развал и застройку или как ее там, про Китай, который только что был чокнутым врагом, а теперь основной партнер, да еще с товарами, про мужика, который пялился на нас и явно был тем самым незваным гостем, что так огорчал Арину.

Но спросил другое:

– А это что за дом?

– Ну что вы, – начала Арина и со смехом прервала себя: – Ой, забыла, что вы не местные. Это же знаменитый «Дом с яйцом», чуть ли не главная достопримечательность Ног-Юрта.

– А на картинке что, знаете? – осторожно уточнила Инна.

– Так никто не знает. Даже художник, наверное. Его построили, когда комета Галлея пролетела – ну и партсъезд проходил. А, вы не знаете…

– Знаем, – сказал Олег мрачно.

Арина сделала уважительное лицо и добавила:

– Ну и вот это все сюда и налепили. А почему яйцо – ну, может, художник «Аэлиты» начитался или кушать очень хотел. Тогда уже перебои с продуктами начинались.

Ого, подумал я и хотел напомнить, что сейчас-то, судя по столу, перебоев нет, по крайней мере в этом дворце, точнее центре, самом, блин, деловом, – и опять спросил более существенное:

– А где этот дом?

– Да вот здесь был, – сказала Арина и топнула каблучком.

Мы медленно задрали головы на нее. Она грустно пояснила:

– Он хоть и достопримечательность, но построили паршиво: сыпался, трещины в несущих стенах, вот это всё. Слишком к съезду спешили. К нулевым его расселили, а снести не разрешали. Стоит пустой, бомжи костры жгут, пацаны лазят, но панно – местная ценность, так что низя. Знали бы, каких трудов стоило добиться, а потом вот в это превратить.

Она обвела рукой стены, колонны, окно с лужайкой и густым лесом, которого в помине не было вокруг девятиэтажки на фотке, и толпу, бредущую мимо входа. Впереди брел поп и взмахивал кисточкой, будто опрыскивая картошку от колорадских жуков.

Наверное, это лучше, чем трещины, пацаны и какие-то бомжи.

– Панно честно пытались вырезать – не получилось, рассыпалось сразу, – закончила Арина. – Но перед этим сфотографировали во всех подробностях, тут вот память сохранили. Надо будет, восстановим, может, даже за свой счет. Чтобы этот не приставал.

Она с неприязнью мотнула головой в сторону пустого микрофона, имея в виду, очевидно, незваного мужика, имевшего, получается, какое-то отношение к панно.

Я пристально смотрел на фото. На панно. На «Пионер». И на длинный массив символов, в который были вделаны разобранные по буковкам и раскиданные по причудливой, но вычисляемой системе имена – Линар, Инна и Олег. И если по той же системе читать следующие за нашими буквами символы, складывается вполне понятная строчка.

– Арина Яновна, а Комарова, сорок три – это далеко?

– Да нет, отсюда несколько кварталов, минут пятнадцать ходу, – сказала она, не удивившись. – Хороший дом, кооперативный, у меня там тетка жила. Родня там?

– Ближайшая, – сказал я с вспыхнувшей вдруг надеждой.

Дом был солидным, не нагло роскошным, как деловой центр, укравший имя Главного, а спокойно уверенным в своей непоколебимой прочности – шестиэтажный, квадратный, желтого кирпича, красиво подсвеченного почти севшим солнцем. Двор зеленый, ухоженный и почти пустой, как большинство улиц, по которым мы прошагали, пытаясь не озираться. Детская площадка посреди двора богатая и яркая, как в леденцовом фильме про пионерлагерь: не кривая горка и пара облупленных лесенок, а муравейник цветных труб, лестниц, канатов и переходов. Правда, ползала по нему только одна девчонка, а маманя или бабушка, не разберешь, худая, стриженая и в джинсах, пялилась в какой-то плоский прибор, который держала в руке. В деловом центре такие были у многих.

– Пятнадцатая квартира, значит, подъезд первый, – сказал я, направляясь к входу.

– Уверен? – уточнил Олег, не скрывая сомнений.

Ни он, ни Инна не обратили внимания на зашифрованную надпись на фотографии и тем более даже не попытались выдернуть из него сообщение «Комарова д 43 к 15», оставленное для нас – только для нас, я был в этом убежден. Экипаж не спорил, но и верить особо не спешил. Предпочитал проверить. Все правильно, так и надо.

Дверь в подъезд была не нормальная деревянная, а грубая металлическая. Я дернул за ручку. Дверь не шелохнулась. Я нахмурился и дернул сильнее.

– Тут кнопки с цифрами, – сказала Инна.

Я кивнул, скрывая смущение, подумал и ткнул металлические кнопки с цифрами «один» и «пять». Табло засвиристело, как глиняная свистулька. Раз, другой, третий – и замолчало.

– Попробуй «двадцать», – сказал Олег.

– Зачем? – удивился я. – Нам пятнадцатую надо, а там никого.

– Там разберемся, – сказал Олег и потянулся к кнопкам мимо меня.

Дверь запела и открылась, из нее вышел парень с восточным лицом и здоровенным желтым коробом на спине. Я придержал дверь и с сомнением посмотрел на экипаж – а Олег уже юркнул внутрь. Ну и нам пришлось.

Подъезд был чистым, кнопки в лифте не сожженными и не выдернутыми – есть какой-то смысл в буржуйской привычке запирать подъезды. Пятнадцатая квартира нашлась где положено, на четвертом этаже. Дверь у нее, как и у соседних, и вообще всех квартир в подъезде, была стальной – а вот звонка не было. У единственной.

– Ну и ладно, – сказал я и постучал.

Получилось, вопреки ожиданию, довольно слышно. Но никто не отозвался ни сразу, ни после третьего и пятого стука.

– И что дальше? – спросила Инна.

– Айда открыть попробуем, ты же спец… – деловито начал я, чтобы скрыть отчаяние, и заткнулся.

– Да ладно, – сказала Инна утомленно и тут же с беспокойством уточнила: – Ты чего?

Я присел, с корточек рассмотрел замок сквозь подъездную полутьму, ухмыльнулся и сказал:

– Вот чего. Зырьте.

И со щелчком сдвинул накладку с крупной замочной скважиной. Она была маскировочной и прикрывала цифровой замок – примерно как на подъезде, но помельче и покруче, черный и с голубым огоньком. Табло в «Пионере» были сделаны примерно в таком стиле.

– Как уж на «Дальней даче» было, когда ты дверь нашел? – шепотом спросила Инна. – День космонавтики?

Я кивнул, торжественно ввел «1204» и толкнул дверь. Она не шелохнулась.

Я встал и растерянно оглянулся на экипаж.

– Может, код ручного управления? – предположил Олег.

– Наш?

– Ну да, или Гагарина – «один-два-пять».

– Точняк, – согласился я и тут же возразил себе и всем: – Не. Стоп. Вчера какое было?

– Да мы года не знаем, что уж тут про число… – начала Инна.

Я, стараясь не раздражаться, пояснил:

– В нормальной жизни, у нас – мы какого стартовали? Двадцать девятого?

– Ну да.

– Ну вот, – сказал я. – Там дата старта была, и здесь дата старта должна быть.

И набрал «2907».

Голубой огонек стал зеленым, дверь щелкнула и отошла.

Я опять не смог выбрать между «Поехали», «Айда» и «А вот и мы», поэтому просто вздохнул, со щелчком вернул на место маскировочную панельку и вошел в квартиру, которая ждала нас столько лет. Не знаю уж сколько.

Она правда ждала нас.

На стене напротив двери к бежевым однотонным обоям была приколота большая фотография. Я на ней вышел дурацкий, будто рожу корчил, хотя на самом деле просто пытался не моргнуть, как всегда. Зато Олег и Инна получились классно. Серьезные такие, волевые.

Я подошел к снимку, всмотрелся и потрогал. Толстая фотобумага пожелтела и пыталась перекрутиться с такой силой, что булавки по углам ее немного прорвали, а слой пыли в сечении был бы заметен невооруженным глазом – во всяком случае, пятнышко от моего пальца засияло угольной чернотой на фоне, который только казался черным.

Больше в прихожей ничего не было, даже коврика. И звук подсказывал, что вся квартира тоже пустая. Давно.

Пахло пылью и нагретым линолеумом.

Олег, вошедший последним, тихо захлопнул дверь, привалился к ней спиной и сказал с облегчением:

– Ну хоть теперь, наверное, все узнаем.

А Инна решительно сковырнула тапки и вошла в комнату.

Мы тоже поспешно разулись и рванули за ней.

Комната была одна, большая и не такая пустая, хоть и не слишком меблированная: светлый диван, полированный шифоньер, в углу высокий металлический шкаф, очень тяжелый даже на вид, узкая тумбочка с телевизором, и все. Зато телевизор был грандиозный, черный, плоский и огромный, раз в десять больше «Чайки», которая стояла у нас дома.

– Красота какая, – донеслось с кухни.

Инна уже дотуда добралась.

– Опять жрачка? – утомленно спросил я, хотя на самом деле обрадовался. Иметь запас жрачки всегда неплохо, а если она будет такой, как на этом банкете, можно перетерпеть даже дурацкую непонятность, в которую мы угодили.

– Лучше, – сказала Инна.

Она стояла посреди кухни и мечтательно оглядывалась, схватив себя за локти, будто чтобы удержать от немедленной атаки на приборы и их внутренности. Приборов была куча, и большую часть я не узнавал. То есть можно было догадаться, что вот это комбайн, это чайник, а это, скорее всего, духовой шкаф или что-то вроде, но все остальное опять выглядело как декорации из богатого фантастического кино и было основательным и пронзительно черным даже под слоем пыли, сгладившей хищный блеск граней, углов и стеклянных деталей.

– Все названия иностранские, – отметил Олег недовольно.

– А так непонятно было бы, что иностранское, – откликнулась Инна и протянула руку к какой-то штуке, малость похожей на съежившийся и почерневший от злости автомат с газировкой.

И тут пронзительно зазвонил телефон.

Я вздрогнул и замер, остальные, конечно, тоже.

Телефон стоял на полу за телевизионной тумбой. Кнопочный аппарат, тоже явно импортный, плоский и белый, а не красный или слоновой кости, как принято.

Я постоял над ним, посмотрел на экипаж, снова на телефон, надеясь, что он заткнется. И тут сообразил, что мы сейчас можем упустить единственную возможность сориентироваться в месте и времени.

Я присел, осторожно взял трубку, помедлил и поднес к уху.

– Алло, – послышался незнакомый мужской голос. – Это кто, Олег или Линар?

Я застыл.

– Алло-о, – нетерпеливо повторил голос. – Или Инна?

Я сглотнул и через силу выговорил:

– Линар.

– Охренеть, – так же, будто через силу, сказали на том конце провода. – Вы все-таки вернулись.

Я положил трубку и старательно, пытаясь не пропустить ни единого значимого слова, сказал экипажу:

– В общем, нас ждали и ждут все это время. Дяденьку звать Денис, он, видимо, сегодня дежурный. Часа через полтора за нами приедет и все расскажет. Пока, говорит, отдыхайте, ешьте-пейте и так далее.

Я плюхнулся на диван и сказал:

– Ура.

– Ура! – подхватил экипаж, рухнул рядом со мной и принялся обниматься.

Я, улыбаясь, закрыл глаза, чтобы не видно было, что они мокрые. Оказывается, я все это время страшно боялся не чужого мира, не оккупации, не американских или китайских допросов, не того, что мы не попали в комету и это из-за нее все убито, перекопано и разрыто до основанья.

Я боялся, что нас никто не ждет. Что мы никому не нужны. Что мы не герои, не космонавты, даже не обыкновенные детишки, мы хуже младенцев – как пингвинчики, заброшенные в джунгли, без мам, без тетушек и без малейшего представления о том, как тут выживать, что жрать и от кого бегать.

Но нас ждали все это время. Нас встречают. И за нас будут нести ответственность – кто-то, кто угодно, взрослые умные люди, которые всё знают про то, что жрать и куда бегать. И через полтора часа я уже буду не капитан, а нормальный человек, обычный пацан Линар Сафаров, который даже за себя не слишком-то отвечает, не то что за экипаж.

Впрочем, за этими балбесами мне придется всю жизнь следить и ухаживать, подумал я радостно и сообщил, потому что эти балбесы, наоравшись, расселись рядом и смотрели на меня ожидающе:

– Значит, программа продолжается, причем недалеко где-то, в Волгограде наверное, – раз ему полтора часа ехать. Ну и там серьезно все, секретно, поэтому просил не болтать. И записи твои, Олеган, пригодятся.

– Это все он тебе сказал? – спросил Олег.

– Нет, конечно. Но я ж не дурак, два и два как-нибудь уж сложу.

– То есть войны не было? – уточнила Инна с надеждой.

– Ну или мы ее не проиграли, а просто, как это… Понесли значительные потери. Ну или…

Я постарался сочинить человеческий вариант решения, который подгонялся бы под дурацкий ответ со сносом космодрома, китайцами и французскими флагами, ничего не придумал и махнул на это дело рукой. Приедут – расскажут, тогда и узнаем.

– Так что ждем, отдыхаем, жрем-пье-о-ом! – воззвал я и сообщил пресыщенно: – Не хочу я жрать.

Подумал и добавил:

– А вот чай – да. Мы ж не пили. Щай не пил – какая сила, щай попил – совсем ослаб.

– А есть у тебя щай-то? – поинтересовалась Инна.

– А вот проверим.

Я вскочил, прошел на кухню, погремел ящиками, похлопал дверцами и сказал:

– Ништяк, паца. Есть заварка.

– Ты уверен? – спросила вышедшая следом Инна, скептически рассматривая пеструю коробку в моих руках. – Что-то я такого чая раньше не видела.

– А все остальное ты раньше видела, – отметил я, поведя подбородком в сторону всего остального.

– Срок годности хоть глянь, – предложила Инна.

– Да ладно, что ему будет, трава и трава. Потом, толку-то – мы ж все равно какой сейчас год не знаем.

– Узнаем, – сказал Олег, маячивший за Инной, и отвалился.

– Щас узнает, – уважительно сказал я. – Ножку у шифоньера оторвет и по годовым кольцам… По мху на северной… По… Ага. Это кофейник, а это чайник. И они электрические. И… Во, работают.

Я пощелкал кнопками, любуясь малюсенькими лампочками, что вспыхивали и гасли, и победно посмотрел на Инну. Она сказала:

– Воды-то налей.

– А, точно.

Я отвернул кран. Хмыкнул и отвернул другой. Завернул оба обратно и еще выкрутил до упора. Ни капли.

Инна хмыкнула.

– Вот и попили щай.

– Не орать, – велел я и полез под раковину.

За дверцей нашлись краны – здоровенные, хорошо заметные и с легким ходом. Повернулись сразу, не то что дома: там специальное красное колесико с неудобными дырками для пальцев давно прокручивалось по содранным ребрышкам шпенька вхолостую, так что колесико приходилось снимать, а шпенек ухватывать и поворачивать плоскогубцами, всякий раз соскальзывавшими и сдиравшими еще немножко металла с ребрышек, – и шпенек из квадратного в сечении становился все более круглым.

Кран страшно запел, затрясся и принялся плеваться темно-коричневыми брызгами и пузырями. Потом потекла жидкость посветлее. Потом нормальная вода.

– Вот и все, а ты боялась, – сообщил я, с трудом удержав в себе концовку двустишия.

Но Инна про «даже платье не помялось» и так, похоже, знала, потому что сказала:

– Догадался все-таки, молодец. Кстати, о платье. Мы так и будем спортсменов изображать, как в «Джентльменах удачи»?

– Я не смотрел, – напомнил я и возмутился: – Нормальные костюмы, чего наехала? Не адидас, конечно…

Но Инна уже удалилась, бурно зашуршала чем-то, а потом вдруг запела, тихонечко, но мелодично и довольно приятно: «И платье шилось белое, когда цвели сады».

Я хмыкнул, включил чайник, убедившись, что он греется, а не просто светит огоньком, и выскочил в зал.

Олег ползал вокруг телевизора, а Инна копалась в шифоньере, счастливо напевая.

– Слышь, ты уверена, что там твое? – спросил я с напором.

– Совершенно, – пропела Инна, поворачиваясь ко мне, тряхнула каким-то платьем или даже несколькими, не то чтобы белыми кстати, и сообщила уже нормальным голосом: – Мое, твое и наше. Размер они знают, но можешь померить.

Она вдруг метнула мне сверток с полки, я еле успел подхватить, но сверток развернулся в полете, обняв меня штанинами. Я хотел рявкнуть на разрезвившуюся дурочку, но глянул на джинсы, на этикетку и обалдел. На этикетке значилось «Levi’s» – это самые знаменитые фирменные джинсы, американские, я про такие слышал только, не видел никогда, они две зарплаты стоят. Никто две зарплаты за штаны не отдаст, тем более за штаны для пацана, который через полгода из них вырастет.

Но вот отдали же.

– Там полно еще, выбирай, – сказала Инна с удовольствием. – Твоя полка вот, с буквой «Л», видишь?

Я подошел и убедился, что каждая из полок маркирована инициалом одного из членов экипажа и забита поблескивающими в полумраке свертками. Я выдернул один с полки «Л» и не сразу понял, что это за темная блестящая клякса, мягко шуршащая в руках. Это был прозрачный полиэтиленовый пакет, который набили футболками, а потом выкачали из него воздух и запечатали. Так же запаковали трусы, куртки, рубашки, а брюки с джинсами Инна уже разорила. В самой глубине стояла пара обувных коробок, одна – с адидасовской короной. Офигеть. Да и вообще вся одежда выглядела фирмовой и дорогущей. Понятно, почему Инка заголосила. Девчонки шмоточницы же.

– Я в душ быстренько, – сказала она. – Не подглядывать.

Инна зашагала в сторону санузла, в который я даже не успел еще сунуться. От ее слов мне остро захотелось подглядывать. Надо же когда-то начинать, ну. Чтобы сдержаться, я посоветовал Олегу:

– Голову под тумбочку еще можно засунуть, вдруг там год написан.

– Блин, – сказал Олег, не обращая внимания на мои подначки. – Где же у него кнопка?

Я снисходительно хмыкнул и подошел к телевизору. Чтобы через минуту сконфуженно отступить. Кнопки не было.

Мы дергали, стукали, терли, выдергивали вилку из розетки и вставляли обратно – без толку.

– Может, тут один канал, – предположил я. – Сам включается, рассказывает новости и про то, что Америка самая великая…

– Почему Америка-то?

– Ну Россия, разница-то.

– Красиво сказал, – отметил Олег, глядя на наши понурые силуэты на огромном черном экране.

По нормальному телику хоть кулаком дать разок можно, а этот тоненький – и расколешь, и кулак расшибешь.

– Зар-раза, – сказал я, убрел прочь и снова с размаху сел на диван.

Посреди экрана появилось серое пятно, разрослось, исчезло и уступило место очень четким и ярким кадрам, на которых по лесу крались мужики в пятнистой одежде с незнакомыми автоматами.

– Диван кнопкой работает? – обалдело спросил Олег.

Я попрыгал на месте, ойкнул, пошарил под собой и извлек черный плоский прибор, с одной стороны утыканный кнопками. Подумал и нажал одну – Олег тревожно втянул воздух, а телевизор мигнул и показал тетку, которая громко и очень неестественно призывала купить два прекрасных оберега по цене одного. Цена была в рублях, но какая-то дикая, триста сорок девять рублей – мопед «Верховина-спорт» дешевле стоит.

– А, – сказал я. – Удаленное управление. Радиоволна или лазер. Читал про такое.

Я еще пощелкал кнопками, направляя прибор в разные стороны. Телевизор послушно переключал передачи. Их была куча.

В одной по очереди, кривляясь, несли какую-то чушь две девушки со странными лицами: губы и ресницы у них как будто были увеличены раза в три, толстые титьки распирали кофточки, а костлявые колени они все время меняли местами, задирая к лицу. Меня, в принципе, короткие юбки радовали, но тут они походили скорее на пояски поверх мельтешащих ног бледных паучих.

По другой программе ругал Америку и почему-то Украину стоявший посреди огромной светлой студии неприятный дядька. Зло ругал, все больше распаляясь и брызжа слюной, как пьяный, и даже матернулся – в это время телевизор пискнул, наверное, специально, но слово и так угадывалось. Сидевшие на полукруглых скамейках слушатели восторженно хлопали, будто сами так ругаться не умели. А когда один странно одетый дядька с первого ряда попытался возразить матерщиннику, тот подскочил к нему и дал по шее. Прибежали два надзирателя в черном и вытолкали из красивой студии не драчуна, а как раз странно одетого дядьку.

Мы с Олегом обалдело посмотрели друг на друга.

– Похоже, Америка нас все-таки не захватила, – заметил Олег.

– Или захватила и сделала свободу слова, – сказал я, мрачно ухмыляясь.

– А чем им Украина-то?.. – спросил Олег, нахмурившись.

Я снова щелкнул кнопкой. На экране возник поп в яркой праздничной рясе, который очень торжественно и скучно принялся рассказывать про грехи.

– Ого, – сказал Олег, отобрал у меня прибор с кнопками и принялся щелкать дальше.

Дальше было невозможно яркое футбольное поле с невозможно четкими и быстрыми футболистами, мультик про буйного какого-то дятла и жуткий мордобой: два почти голых мужика, залитых кровью, душили друг друга на перепачканном полу. Олег быстренько перепрыгнул на нудный капиталистический рассказ о биржах и акциях. Я проглотил шутку про товарища майора, который сейчас пригрозит: «Я тебе попереключаю», – вздохнул и сказал подошедшей Инне, розовой, сияющей и пахнущей яблоками, в просторном ярком платье и с очень мохнатым полотенцем на голове:

– С легким паром. Нормально там?

– Суперово.

Она выжидающе посмотрела на нас, потом на платье, потом снова на нас. Мы с Олегом переглянулись.

– Тут, блин, тоже, – мрачно сказал я и пошел мыться.

В ванной, к счастью, все было более-менее обычным: ну, кран не болтался, вода не капала и полоски между плитками кафеля были не мрачно-серыми, а светлыми. Но никаких ионизаторов, полоскателей живой водой и лазерных сушителей, которых я немного ждал и немного побаивался, не оказалось.

Шампунь был импортным, но довольно обыкновенным, хоть и пах яблоками. Полотенце из стопки на пластмассовой этажерочке тоже было, судя по этикетке, импортным, очень пушистым и мягким.

Трусы, взятые из шифоньера, оказались не привычными семейными, но я, побурчав, смирился. Футболка и носки пришлись впору, джинсы тоже. Они выглядели сильно поношенными и вытертыми, хотя явно были ненадеванными. Не знаю, может, джинсам так положено.

Я немножко повертелся, разглядывая себя в первых в жизни джинсах, и решил, что нефиг стесняться. Не я ж их купил. Мне государство их выбрало и купило. Значит, так надо. На этой мысли я успокоился и решительно вышел из ванной.

– Знаешь, кого они космонавтами называют? – спросил Олег, не оборачиваясь.

Они с Инной не отрывались от экрана.

И формулировка вопроса, и то, что сотворили с космодромом, подсказывали, что ответ «Космонавтов» явно не годится. Водолазов, что ли, подумал я, но сказал:

– Шахтеров.

– Не-а. Полицаев. Это вместо милиции сейчас. Но не всех, а вот этих в черном, видишь? Которые всех дубинками бьют.

– Да их самих бьют вроде, – сказал я.

На экране два огромных парня в круглых шлемах, полностью закрывающих голову и лицо, бережно вели под руки третьего, в такой же форме, но без шлема. Он прижимал ладонь ко лбу. Из-под ладони сочилась кровь.

Съемка была дерганой, как будто оператор бежал задом наперед, дрожа изо всех сил, но удивительно четкой.

– Прогрессивная общественность смело отстаивает свои права под натиском полицейского режима империалистов, – констатировал я. – Штаты?

– Это у нас, Линар. Это в России теперь так. Полиция вместо космонавтов – и вот это.

Я хотел сказать что-нибудь веселое, но не успел. Началась другая съемка. Теперь такая же пара огромных полицейских затаскивала в большую черную машину, а потом выводила из машины небольшую девушку, почти девочку, в джинсах, как у меня, и мешковатой кофте с капюшоном. Ее они вели совсем не бережно, сильно вывернув руки, так что она почти задевала носом асфальт, а капюшон перекрыл ей всю голову. И шли они очень быстро. Девушка успевала перебирать ногами, а когда споткнулась и чуть не свалилась, один из полицейских пнул ее коленом в бок – так, что ее мотнуло.

– Это что за фашизм? – спросила Инна враждебно.

– Так это она его, я так понял, – объяснил Олег.

На экране правда появилась съемка какой-то демонстрации – такие показывали в сюжетах «Международной панорамы» из Вашингтона или Сеула. Какая-то толпа что-то кричала хором, выкидывая в такт кулаки, будто чилийские патриоты. На них бросился строй фигур инопланетного вида, с размаха лупя кого попало блестящими черными палками, видимо резиновыми. А это что такое вообще, хотел спросить я обалдело, но кадры снова сменились на менее четкую замедленную съемку. Девушка в центре экрана, наверное та самая, которую сейчас неласково таскали носом по асфальту, без замаха швырнула что-то, тускло блеснувшее, – этот нечеткий предмет кто-то будто бы обвел красным фломастером прямо по пленке, – и тут же кружок скрыла набежавшая черная спина. Потом этот кусочек показали еще раз, на нормальной скорости: девушка выбросила руку, что-то блеснуло, изображение перекрыла черная спина. И два полицейских повели окровавленного товарища – опять кадры, которые прокрутили полторы минуты назад.

– Во дают, – сказал я удивленно.

– Что такое? – спросила Инна.

– Это не она ему башку разбила. У нее что-то легкое очень, граммов на пять-десять, пластиковая игрушка или там, не знаю, стаканчик, бутылка. Смотри на траекторию, эта штука плотность воздуха одолеть не может, она до этого чувака не долетела даже. А голову разбить не смогла бы, даже если бы такой фигней час со всей дури в одно место стучали.

– А зачем тогда это показывают? – спросила Инна. – Ну, если любой может понять, что это неправда? Да хоть бы и правда – зачем ее так тащить? И зачем. Это. Показывать?

– Политика запугивания населения, как в Штатах или ЮАР, – сказал Олег. – Значит, здесь так теперь.

Я сказал:

– Блин, ну мы что, жизнь по телику будем изучать?

– По телику хотя бы по башке не дадут, – пояснил Олег, странно улыбаясь.

– Не ссы, Маняша, Москва наша, – сказал я. – Ой, Инн, прости. В смысле…

Телефон зазвонил. Я опять вздрогнул, присел и схватил трубку.

Уже знакомый голос сказал:

– Я перед дверью. Откройте, пожалуйста.

Мы вывалились в прихожую, переглянулись, улыбаясь, торопливо, мешая друг другу, оттянули защелку и обомлели.

Дверь открылась, и вошел Обухов.

Очередь тянулась на квартал и скрывалась за углом высокого капитального забора монастыря. Бабушек в очереди было меньшинство – в основном тетушки в платках и дядьки вполне итээровского вида. У каждого в руке была пара-тройка пустых пластмассовых баклажек литров на пять.

– Это две тысячи двадцать первый год? – уточнила Инна, отвернувшись от окна.

– Ну да, – сказал Денис. – Видишь же, я в маске.

Он оттянул и отпустил, щелкнув резинкой, спущенную под подбородок голубую повязку медицинского вида.

– Но это не из-за кометы, а против вируса, опасного, но не очень смертельного? – уточнил и я. – А святая вода против него помогает?

– Есть и такое мнение. Но лучше спирт, причем строго не внутрь. А снаружи – маску. На улице и в магазинах тоже надевайте, а то штрафанут.

– Не отменили все-таки деньги.

– Я бы сказал, наоборот. А что, должны были?

– То есть мне пятьдесят, – не совсем в тон мне продолжила Инна.

Я тревожно посмотрел на нее, а Денис весело подтвердил.

– Пенсия-то будет? – спросила Инна, пытаясь улыбнуться подрагивающими губами.

– А перенесли пенсию, обломись, старушка, – сказал, улыбаясь, Денис.

Он ничего не понимал.

Инна зажмурилась, сквозь ресницы выдавились капельки.

– Не одна ли малина, будет, не будет, – сказал я решительно. – Другое фигово…

– Что нам Героев не дадут? – спросил Олег самым глумливым голосом.

– С фига ли это?

– У них тут, вишь, капитализм, президент, как в Америке, полиция. Советского Союза нет. Значит, и героев нет.

– С фига ли это? – повторил я уже громче, спохватился и пробурчал: – Врешь ты все, и спишь ты в тумбочке.

Денис засмеялся и сказал:

– Вот теперь точно слышу, что вы из прошлого тысячелетия. У меня батя так говорил.

– Смотри и учись, сынок, – пробормотал я.

Денис, собака такая, услышал.

– Хорошо, папаша. Я думал, вы крупнее.

– Мы думали, нас ждут, – вдруг сказал Олег.

Денис смотрел на него так долго, что я чуть не рявкнул: «На чай свой смотри!» Не рявкнул только потому, что рявкать Обухову в лицо – ну в профиль – не умел и не захотел бы учиться. А у Дениса было лицо деда, один в один, только моложе лет на пятнадцать.

Голос вот был другим, повыше, фигура тоже – и повыше, и поуже. Это позволяло расслабиться – и заставляло тосковать.

Денис сказал наконец:

– Так ждали. Знаешь, как ждали.

– Мы поняли, – сказала вдруг Инна.

Обухов ждал нас до последнего, а когда понял, что не дождется, рассказал все внуку – с сыном у него отношения как-то не ладились – и взял обещание, что тот все запомнит и сделает, как только узнает о нашем прибытии – то есть получит сигнал о том, что кто-то вошел в квартиру, которую Обухов купил и оформил на имя Олега сто лет назад, а потом на всякий случай прописал здесь внука Дениса. А Денис жил то в Москве, то в Германии…

«Служил?» – уточнил Олег понимающе.

Денис поморгал, глядя на него, неуверенно кивнул и продолжил: и под Волгоградом, откуда и примчался, получив сигнал. Схватил каршеринг – и через час здесь.

Я уже понимал, что любое иностранное слово тут означает не флип или флаер из фантастики, а очередной товар из яркого фээрговского журнала. Поэтому даже не стал спрашивать, что такое каршеринг. Слушал дальше.

Обухов много чего купил, открыл, накопил и оформил для нас: одежду, запас непортящейся еды, банковские счета, почему-то в долларах, со специальными банковскими карточками и главное – комплекты документов. Огромные комплекты, как в кино про шпионов. Из стоящего в углу комнаты сейфа Денис вытащил три пачки паспортов, похожих на советские, как у Фаи и бабушки, для каждого из нас. Весь кухонный стол завалили. Паспорта отличались только датой выдачи: двухтысячный год, две тысячи третий, две тысячи пятый и так далее, с шагом в два-три года. А фотографии и ФИО там были одинаковыми, нашими, прописка у нас с Инной по незнакомым адресам, почему-то в Волгограде.

– Потому что там возможность была, – объяснил Денис. – Дед сперва советские вам делал, попроще было, по официальной линии, а потом сжег, когда новые документы ввели, ну и закрыли всё, а его на пенсию выперли. Он поэтому, как нашел канал, сразу оптом кучу всего оформил. Чтобы не получилось, что паспорт десять лет назад выписан, а тебе на вид все еще четырнадцать.

– Паспорта с шестнадцати же выдают, – напомнила Инна.

– Теперь с четырнадцати.

– Прикол, – сказал Олег, совсем не улыбаясь. – У Алисы из «Сто лет тому вперед» тоже, значит, паспорт был. И банковский счет. В дойчмарках.

– И СНИЛС с медстраховкой, а у тебя еще и права, – подтвердил Денис, подталкивая к нам куда более тощие стопки пластмассовых прямоугольников, похожих на уменьшенные игральные карты. – Сейчас, кстати, не дойчмарки, а евро, единая валюта Евросоюза.

– Союз остался, просто переехал отсюда в Европу, – грустно подытожила Инна.

– Я, когда Булычева читал, всю дорогу в будущее хотел, – сказал Олег.

– А это что? – спросил Денис.

– Это фигня какая-то.

– Ну так вы ее, если я правильно понял, и создали, – сказал Денис весело.

– Я – нет, – отрезал Олег. – Спас разве что.

Ладно хоть не добавил: «И зря». Некрасиво получилось бы. Ладно хоть не я это говорил. Я бы обязательно добавил. Вечно сначала говорю, потом думаю. Хотя тут неделю думай, ничего умнее не придумаешь. Что сказать-то? «Спас раз, и другой раз спасу?» Так я не умею и не знаю как.

С другой стороны, какая разница, умею ли и знаю ли. С кометой тоже не знал и не умел – а вот поди ж ты.

Но толку-то.

Я всмотрелся в свою мрачную физию на фотке, пытаясь вспомнить, а такую-то официальную съемку когда успел пережить, и спохватился:

– А паспорта за деньги выдают, что ли?

– Нет, – отрезал Денис.

– И уж не комплектами раз в два года, – подсказала Инна.

– А как же… – начал я и сообразил: – За взятку, что ли?

Денис посмотрел на вынутый из кармана прибор и пробормотал:

– Где доставка-то уже… А, две минуты. Ща жрать будем, молодежь. Пиццу любите?

Я намек понял, но не смирился:

– Не знаем такой. А… Владислав Георгиевич богатым был, что ли? Это же сколько денег надо было…

Денис невесело засмеялся.

– Богатым он точно не был. Возможность была, конечно, но я это потом уже узнал. Это на ваши деньги в основном. Он же и для вас, и для вашей родни пенсии выбил, и там даже после развала что-то капало. Вот на эти.

Он грустно ухмыльнулся, явно колеблясь, но все-таки добавил:

– Еще и свою пенсию зажимал постоянно. Мать у него разок попросила на что-то – не дал. Она сперва обиделась, потом задумалась, куда тратит. Видно же, что не на себя, сам-то на хлебе и воде, одежду вообще не покупал. Придумала, короче, что у него любовница молодая или там ребенок на стороне. Для него типа старается. Отцу мозг ела, тот отмахивался, говорит, дедушка старый, чокнутый, не парься. А он, оказывается, для вас все копил и конвертировал, чтобы не пропало, каждый месяц, хоть по пять-десять баксов. О, принесли.

Он поспешно пошел к двери, странно помаргивая, словно в глазу застряла соринка.

Я хотел спросить, что такое баксов и что значит конвертировать, но передумал. Опять капитализм какой-нибудь тоскливый. Да и Денис тут же вернулся с кипой плоских картонных коробок и сказал:

– С пепперони, морепродуктами… тебе, Линар, с курицей, наверное. Ну и три сыра на всякий случай.

Я не понял, почему мне с курицей. Я вообще проголодаться не успел. Экипаж, полагаю, тоже.

Но попробовать, конечно, захотелось, хотя казалось – лепешка и лепешка, только начинка снаружи, а не внутри. В общем, мы сожрали почти всё. И два чайника выхлестали. И опять ужрались до полусмерти. Как-то злобно, отчаянно и весело.

А чтобы злостью не подавиться, разговаривали – так было легче.

Денис многого, к сожалению, не знал, а многого просто не понимал – например, зачем дед вошел в градостроительный совет Южинска и из своих денег платил художнику за эскиз панно, а потом пробивал через горисполком создание этого панно на новостройке. Пробил в первоначальном виде, хотя со всех сторон ругались и требовали поменять корабль, исправить лозунг или убрать непонятные надписи.

Денис совсем ничего не знал про космонавтику, не слишком интересовался историей, а к политике относился иронически. Ему было двадцать девять, он не был женат – зачем-то сказал «все сложно» и улыбнулся, – выучился на экономиста, но работал на дому какой-то смесью программиста и редактора, составляющего рекламные объявления, – я это так понял, по крайней мере.

Почему мы вернулись вот так, в подвал, в этот день и в этом году, минуя снижение и все прочее, Денис сказать не мог. Просто отметил, что дед не исключал любого варианта возвращения, даже того, что мы просто окажемся посреди космодрома или на какой-то неизвестной Денису «Дальней даче».

Про проект «Пионер» и про нас Денис знал в самых общих чертах. Дед рассказывал, конечно, и не раз, но он совсем плохой был уже, а я не то чтобы особо слушал и тем более верил, признался Денис, смущенно дожевывая хрустящую корочку. Но дед, оказывается, не только говорил правду, но и верил, что вы вернетесь, – и, видите, сделал так, чтобы было куда.

Это было приятно. И совершенно безнадежно.

Никто нас не ждал, не ценил и не собирался искать.

Не было никакой оккупации, нападения Америки и бомбежки космодрома. И выплеска из Галлеевой комы не было. То ли мы с кометой справились, то ли она и не собиралась выбрасывать вечное ядовитое облако в нашу орбиту – в любом случае Земля обошлась без космического влияния, сломав и опустошив все, что для нас было важным, и надев маски на тех, кого мы вроде бы уже спасли.

Они – или мы, или наши родители, братья и племянники, короче говоря наши, – сами всё разгромили. И программу, и память. И страну. И мир.

– И мороженое по десять копеек, – подсказал Денис, подливая нам чай.

– По десять фиговое, молочное, пломбир вкуснее, – возразил я.

– Теперь давай про Сталина, – предложил Денис.

Мы переглянулись.

– А при чем тут Сталин?

– Ну как же. Мороженое, натуральные продукты, бесплатные путевки, квартиры и великий Сталин. Ни один срач про совок без этого не обходится.

Слова «срач» и «совок» мне не слишком понравились, хотя я, может, и неправильно их понял. Но переспрашивать не стал – сильнее удивился другому.

– Великий Сталин, – пробормотал я. – Дурдом на выезде. Кто его помнил, кроме анекдотов про грузинского гаишника. Они бы еще этих, Ворошилова или Фрунзе вспомнили. Или там, я не знаю, Петра Первого.

– Петра и Ивана Грозного давно вспомнили и елозят не вынимая, – еще непонятнее успокоил меня Денис, покосился на Инну и почему-то смутился.

А Инна спросила:

– А Владислав Георгиевич давно умер?

– Лет десять уже. А, точно, в две тысячи десятом. Летом аномальная жара была, куча стариков повымирала, его тоже подкосило. Он осенью и ушел. Но до того меня успел натаскать, взять слово и так далее.

– То есть у тебя больше десяти лет деньги, квартира и так далее? – спросил я.

– Ну да.

– А ты снимаешь жилье в Волгограде, а этой не пользуешься?

– А что здесь делать? Вы ж видели: был военный городок, стало закрытое ЗАТО, то же самое, только без спецобеспечения и без работы.

– А деньги? – настаивал я.

– Так они ж ваши, – удивился Денис.

– Отстань ты от него, – сказал Олег.

Я отстал и вгрызся в пиццу.

Денис, заулыбавшись, сказал:

– Во я дурак, а, в самом деле. В позапрошлом году они бы спасли вообще – а ведь даже мысли… Эх, дедушка-дедушка, вырастил морального урода.

– А сейчас нужно? – торопливо спросил я набитым ртом, прикрываясь, чтобы не слишком фонтанировать. – Давай дадим тебе сколько надо.

– Молодежь, боюсь, вам нужнее, – сказал Денис, улыбаясь по-другому.

Совсем как Обухов.

И я заткнулся.

А Инна сказала:

– А наши тоже умерли? Ну, все. Мама, папа и…

Она замолчала. Мы замерли, и я перестал жевать и дышать, хотя с набитым ртом это было непросто.

– Я не знаю, честно, – сказал Денис. – Блин, баран. Забыл совсем.

Он торопливо вытер пальцы двумя салфетками, вынул из сейфа картонную папку и протянул нам.

– Вот же еще. Дед просил это передать вместе с документами.

Инна осторожно взяла папку, посмотрела на нас и развязала тесемки. В папке лежали письма.

Денис осмотрел квартиру, еще раз потрогал туго надутый матрас и бодро сказал:

– Короче, располагайтесь. Чай-кофе знаете, еду я в холодильник поставил, с телефонами вроде все понятно, да? Ноутбук тоже фурычит, я там на бумажке написал, как включать и запускать все. В игрушки лучше не лезьте, залипнете навсегда. Я побежал, утром буду.

– Привет ей, – сказал я бодро.

– Спасибо, – откликнулся Денис и спохватился: – Кому?

Я упал на матрас и поболтал ногами. Матрас был классный. Тоже китайский, как и телефоны, ноутбук и половина всего, что мы видели. Мы уже не удивлялись.

– Провокатор, – сказал Денис. – А может, я этот?

– Какой?

Денис оглядел нас, будто вспоминая, пробормотал «Пионеры юные», сделал ручкой и ушел.

Я полежал некоторое время, покосился на экипаж – оба его члена изучали приборы, которые назывались просто телефонами, хотя точнее было бы, наверное, как-то вроде телевидеофонофотоаппарата, – не спеша поднялся, тихонько трубя «Прощание славянки», ушел в туалет, сел на унитаз, достал письмо, открыл его и снова заревел.

Ладно хоть беззвучно, не как в первый раз – и не как Инна. Она сперва сдерживалась, хоть и схватилась за лицо, прочитала свое письмо раз, другой, вскинула мокрые глаза и стала слышной. Хлюпала и спрашивала непонятно кого: «Они умерли, да? Они умерли все давно, как Владислав Георгиевич, да? У нас нет никого совсем тут, да? Только письма, да?»

Никто к ней не подходил. Денис, как только отдал папку с письмами, привезенными его дедом от наших родственников, с которыми лично ездил объясняться, убежал в магазин, вроде как за продуктами. А мы разошлись по квартирке и рыдали каждый в своем углу, каждый над своим письмом – не так громко, но примерно так же горько.

Я-то точно рыдал. На всю прихожую. И наверное, горше, чем остальной экипаж вместе взятый. Они хоть свои письма прочитать могли. А я не мог. Сидел на полу под нашим торжественным портретом и пялился. Вытирал слезы, начинал трястись и снова пялился.

Таким меня Денис и застал. Инна и Олег вроде успокоились – во всяком случае, Инну я больше не слышал, а Олега все это время и не видел – наверное, он сразу, как я сейчас, забился в туалет. А я переворачивал странички, вглядывался в непонятные строчки и подыхал от стыда и ненависти к себе. И когда в очередной раз саданул себе по колену так, что оно занемело, Денис увидел и сел на пол рядышком.

– Что такое, Линар?

Я отвернулся, пожал плечами и сунул странички ему в руки. Он осторожно принял их, пробежал первый листок и спросил:

– Фэ а – это кто?

– Фая апа, тетка моя. А дау-ани – бабушка.

– «Дау-ани очень тебя любит и скучает. Она сама об этом пишет». И… что?

– Там дальше, – сказал я.

Денис поменял листки местами, осмотрел второй со всех сторон и повторил:

– И… что? Тут что-то, ну, страшное написано?

– Я не знаю, – прошептал я, отвернувшись. – Я не понимаю.

– А, – сказал Денис. – Еще и шведскими буквами… Или польскими.

– Это татарский. Раньше так писали.

– А сейчас по-другому? Нашел из-за чего расстраиваться. Можно же русскими переписать, если так понятней.

– Так не понятней, – едва не взвыл я. – Я вообще не знаю. Татарча бельмим.

– Ох-х, – сказал Денис. – Делов-то. Сейчас переведем всё.

Он вытащил из кармана телефон, хотя я еще не знал, что они портативные компьютеры так называют, почиркал пальцем по замелькавшему картинками и буквами экрану и почти сразу добавил, протягивая прибор мне:

– Во, онлайн-переводчик с татарского. Можешь просто читать, и он переводить будет…

Я в последний миг удержал себя от того, чтобы оттолкнуть руку Дениса – так, чтобы шарахнуть дебильный прибор о стенку, чтобы вдребезги, чтобы не лез. Отъехал по стеночке и сказал:

– Я сам прочитаю. Выучу и прочитаю.

Денис смотрел на меня. Я объяснил:

– Дау-ани слепая почти, ей в квитанции за телеграмму расписаться трудно, а тут два листа с обеих сторон. Весь день писала, наверное, совсем глаза посадила, а я в переводчик засуну, и всё? Хренушки.

Я опять саданул кулаком по колену. Денис дернулся, чтобы удержать, но остановился и со вздохом упихал телефон в карман.

А я спросил:

– Я опять сирота, да? Теперь совсем? Насовсем?

Денис подергал лицом и сказал так, будто цитировал кого-то:

– Они прожили долгую счастливую жизнь. Они знали, что вы живы. Что вы в порядке. Что вы вернетесь. Они, кстати, пенсию за вас получали. Ну, какое-то время.

– Мои тоже? – спросил Олег, который, оказывается, давно стоял в дверном проеме, хребтом и затылком прижавшись к косяку и на нас вроде не глядя.

– Все должны были, – сказал Денис. – Слушайте. А пошли-ка прогуляемся.

– Чего мы там не видели? – спросил я на остатках упрямства.

– Ничего вроде, – напомнил Денис.

– Блин, точно, – сказал я и закряхтел, вставая. – Пошли. Морду только помою.

Давно наступил вечер. Что машин, что пешеходов почти не было. Но фонари горели вовсю, и магазины почему-то работали. И магазинов этих оказалось много, раз в двадцать больше нужного. Поэтому многие были почти одинаковыми и стояли рядышком, дверь в дверь – и продуктовые, и радиотоваров, и даже отдельные винные. Зато хоть тут без очередей.

Кроссовки ступали мягко и легко, хотелось бежать, но я сдерживался, пытаясь не озираться. Мы в двадцать первом веке, елки зеленые. Экипаж тоже держал невозмутимый вид, только Инна время от времени осматривала себя и, кажется, слегка краснела от удовольствия. Похоже, ей страшно нравилось платье, хотя перед выходом Инна явно дергалась, выбирая, остаться ли в нем или влезть в привычные, хоть и новые да фирмовые, штаны. Олег, одетый примерно как я – джинсы, футболка, олимпийка, – как будто прикидывал маршрут поездки. И даже среди редких прохожих мы совсем не выделялись. Они, правда, выглядели немножко драными, большинству парней штаны были явно малы, а у девушек зачем-то наружу торчали тесемки лифчиков. Вырастем из этих шмоток – сравняемся. Попадались, конечно, совсем странно одетые персонажи с чудным убранством на голове, примерно как в телике, но в целом мы от местных отличались не особо.

Магазины вот от привычных отличались. Были они в основном небольшими, вроде хлебных внизу многоэтажки. Но мы прошли и мимо нескольких крупных универсамов с яркими вывесками, а за покупками направились в здоровенный универмаг, больше и богаче казанского ЦУМа. В Казани такой один на миллион человек, а в Южинске, Денис сказал, два – и третий строится, хотя жителей в сорок раз меньше.

Под сверкающей вывеской «Орбита. Торговый центр» Олег замер. Мимо с шелестом пролетел молодой, но бородатый парень в мешковатом и темноватом спортивном костюме. Он ловко стоял на педальках, торчащих из черного колеса размером мельче, чем у детского велосипеда «Мишка».

– «Сто лет тому вперед», – сказал Олег.

– Тридцать шесть, – поправил я.

– Ты «Гостью из будущего» смотрел?

Я оскорбился:

– Конечно.

– Фильм по книжке «Сто лет тому вперед». В кино все переделали, фигня получилась. Там в будущем дед Павел был, помнишь?

– В шляпе и с козлом, – подсказала Инна.

Я кивнул. Олег сказал:

– В книжке он не с козлом, а на цирковом велосипеде. Первое, что видит Коля в будущем, – тощий дедок с бородой, в трико и на велике с одним колесом.

Мы посмотрели вслед давно скрывшемуся парню, чуть отступили, пропуская пару на таких же стремительных бесшумных самокатах, и впервые, кажется, заулыбались.

И пошли за телефонами.

Денис сказал, что они необходимы, по пути долго объяснял нам, зачем, почему их так много и какие лучше выбирать, потом махнул рукой и сказал, что сами всё увидим и поймем.

Мы правда много чего увидели, но я не понял ничего, наоборот, сразу устал и приуныл. Там было слишком много всего: магазинов, прилавков, нелепо одетых или полураздетых людей с огромными наколками, бородами и сережками, одинаково выглядящих телефонов и слишком молодых продавцов, в том числе парней, которые тут же бросались на нас с вопросом: «Можем ли мы помочь?»

– Им что, работать больше негде? – вполголоса спросил я, когда мы выбрались из очередного магазинчика.

Денис вздохнул и сказал:

– Прикинь.

– А заводы? – уточнила Инна.

Денис вздохнул еще раз и осведомился:

– Выбрали что-нибудь?

– Да тут невозможно, – уныло сказал я. – На фига столько всего? Телефонов больше, чем людей, все равно все не купят же.

– Так это работает, – сказал Денис и попробовал утешить: – У меня тоже от магазинов башка пухнет. Хотите, я сам вам подберу?

– Конечно, – сказали мы с облегчением и почти хором.

Телефоны мы купили в самом мелком и невзрачном отделе, который вроде даже не продавал, а ремонтировал приборы. Правда, приборы нам выдали совершенно новые, запечатанные в красивые коробочки. Денис сам заплатил за них – как он сказал, кешем, а мы, сказал он, как вернемся в квартиру, рассчитаемся с ним.

– У нас же денег нет, – сказала Инна испуганно.

– Есть, я же говорил, – нетерпеливо напомнил Денис. – Со счета на счет кинете, это просто через телефон можно.

– А наших денег хватит? – уточнил Олег.

– На сто телефонов хватит минимум. Или на тыщу.

– А, – сказала Инна. – А можно мне два телефона? Или три, один современный и два устаревших.

Меланхоличный продавец хмыкнул и лениво сказал:

– Найдем.

Олег вдруг заявил:

– А мне вот такой.

И ткнул в раскладной компьютер, лежавший перед продавцом.

– Легко, – сказал Денис и посмотрел на меня.

Я заозирался и неуверенно спросил:

– А инженерный калькулятор есть?

– Он в телефоне есть, – сказал продавец, глядя на меня с интересом. – В твоем точно.

Я уточнил:

– То есть во всех приборах, и в телефонах, и в такой машине, программы сразу стоят?

Дождался кивка, сладко потянулся и сказал:

– Тогда пломбир за двадцать копеек.

Из торгового центра мы вышли загруженные кучей красивых растопыренных пакетов. Денис предлагал быстренько разобраться с упаковкой и повыкидывать все коробки и прочее, но мы отказались. Хотелось вскрыть и освоить покупки дома, разборчиво и неторопливо. Коробки были красивыми, тугими, фирмовыми, жалко выкидывать. А пакеты – прочными и вместительными, такие вообще-то у нас денег стоили, рубль минимум, а с рисунком дракона, как вот этот, все три.

Денис весело объяснял, почему это колхоз, экипаж спорил. А я чуть отстал, остановился и посмотрел на небо.

Звезд не было видно. Немножко из-за близорукости, немножко из-за того, что здесь, внизу, было слишком светло. Здесь, внизу, вообще слишком многое изменилось. Стало светлее, но вряд ли лучше. А наверху, наверное, не изменилось ничего. Это было странно. Но это было нормально. Так и должно. Наверху не меняется ничего, чтобы внизу было время изменить все как надо. Хотя, может, наверху тоже до фига изменилось, подумал я, мотнул головой и пошел за своими.

Я думал, мы никогда не разберемся. Денис объяснял нам все полчаса, наверное. Сперва про телефоны, потом про раскладной компьютер, потом снова про телефоны, тарифы и загрузку приложений, потом, вздохнув, начинал объяснять, что такое интернет, потом, вздохнув еще сильнее, выводил на бумажке английское написание и перевод слов «Пауэр», «Даунлоуд», «Саппорт» и «Аксепт». Впрочем, «Аксепт» мы с Олегом знали, это группа такая. С остальным было хуже: я учил немецкий, Олег и Инна – французский. Дениса это почему-то удивляло и забавляло одновременно – так, что я заподозрил: хотя бы без временной оккупации американцами не обошлось.

На пятнадцатой минуте я отчаянно понял, что тупее всех тупых в этом городе, в этом мире и в этом времени и никогда ни в чем не разберусь. На двадцатой разобрался, как увеличить размер букв, и вздохнул с облегчением: я уже врубился, что таблеток ни для бессмертия, ни от близорукости пока не изобрели, так что придется все-таки заказывать очки – а оказалось, что можно и без них. На двадцать второй минуте, потыкав, открыл нужную страницу, почитал нужное обсуждение, ткнул нужный значок на экране, установил нужную программу для разговоров и вызвал Инну, а потом и Олега, который тоже наконец разобрался в том, как это все делается.

Несложно, оказывается.

Пока мы в этом убеждались и бегали по комнатам, исследуя режим видеосвязи, совсем как в фантастическом фильме, Денис, поглядывавший на надуваемый электрическим насосом матрас, изучал свой экранчик, играя лицом то просительно, то радостно, и наконец сообщил, что надо ему срочно отлучиться почти до утра по важному делу.

Мы сразу поняли, что это за дело, но не стали спрашивать, конечно, давно ли он с этим делом знаком и как ее зовут. Так, прошлись разок. Каждый.

Денис даже не отшучивался, просто улыбался, попробовал отмахнуться от наших запоздалых воплей про деньги-то за приборы – но потом спохватился и показал нам, как пользоваться интернет-банкингом и переводить деньги по счету и по номеру телефона.

Заодно, уже явно торопясь, Денис объяснил Олегу, что такое каршеринг и как им пользоваться. Олег не угомонился, даже услышав, что с его-то детской внешностью арендовать машину и сесть за руль невозможно, и расспрашивал бы, наверное, пока у Дениса не кончилось терпение, но Инна как-то ловко отвлекла Олега вопросом, явно незначительным, – она разобралась со всеми тремя телефонами раньше нас, а один даже развинтила набором купленных в том же отделе отверточек – и показала Денису, чтобы сматывался.

Он и смотался.

А я пошел реветь в туалет. Потому что до меня дошло наконец – не до разума, а до горла, до легких, до стылости в коленях и челюстях, – что мы остались одни-одинешеньки в огромном чужом мире. Даже на орбите Юпитера, даже мчась в пасть комете, даже скатываясь по струне в соседнюю галактику, где, быть может, никакой жизни нет и не будет никогда, мы не были так одиноки. Потому что оставались частью, пусть и временно отделенной, большого человечества, огромной страны, самых родных, умных, добрых и смелых людей, которые любили нас, надеялись на нас и ради нас готовы были на все. Как и мы ради них.

Теперь эти люди умерли или забыли нас, эта страна исчезла, а этому человечеству мы были пофиг. Не знало оно про нас и знать не хотело.

А мы про него – хотели?

Мы ради вот этих людей голыми к богу под подол полезли, в стеклянной банке – за край света?

Мысли были мерзотными, зато они отвлекли меня от рева, от лиц Фаи и бабушки, с которыми я ведь толком и не попрощался, от фотки мамы и папы, которой, видимо, не сохранилось, от всего, что заставляло снова колотить себя по коленкам и с ненавистью вцепляться в волосы, чтобы побольнее. Я отвлекся. Я пришел в себя. Я спустил воду в унитазе, свернул и бережно убрал в карман письмо, несколько раз вымыл холодной водой морду и пошел жрать мороженое.

Мы купили три ведра – настоящих, поздоровее детских ведерок из песочницы, самые большие порции – ванильного, шоколадного и клубничного мороженого. Стоили они, конечно, не двадцать копеек, копеек тут почти не осталось, рублей тоже, сплошные тысячи. Но и не слишком дорого. Я спросил у Дениса, какая сейчас зарплата у рабочего и инженера. Он почему-то ухмыльнулся, запнулся, но суммы назвал – и получалось, что даже рабочий может покупать хоть пять таких ведер в день. Так что три мы легко можем себе позволить.

Я попробовал помаленьку из каждого ведра, выбрал, удивившись себе, не шоколадное, а ванильное и дважды заорал экипажу, что можно присоединиться, пока я в однёху все не сожрал. Экипаж пялился в разложенные на диване экраны, переползая от одного к другому. Важный такой.

Я решил сдохнуть – если не от удовольствия, так от ангины – в гордом одиночестве и принялся бродить из угла в угол, за спинами пилота с бортинженером, а иногда немножко по дивану, важно рассуждая о международном положении. Вру. О нашем, конечно.

Слопал-то я немного, меньше четверти ведра. Надоело. Мороженое оказалось слишком сладким, слишком жирным, слишком липким и слишком белым, как многое тут. Ярче настоящего. То есть ненастоящим.

Зато народ все-таки вовлекся в беседу. Да так, что я сам пожалел.

Нас как прорвало. И лилось, и сыпалось, а когда вроде унималось, прорывало по второму и пятому разу. Я повторы терпеть не могу, мне от них скучно и спать хочется, вот и тут я стоя, как лошадь, чуть не вырубился. Потому что по кругу ходили: получилось у нас с кометой или это как раз ее влияние все-таки, и откуда регресс, силы реакции и возвращение капитализма, и будет ли новая революция, и получится ли сделать ее пролетарской, если пролетариата почти не осталось, а весь он, похоже, в Китае, и чем будет считаться распространение возможной китайской революции на нашу страну – интервенцией или мировой революцией, и нападут ли тогда американцы, и должны ли мы отказаться от денег и прочих империалистических инструментов или, наоборот, использовать их для приближения революции, и не заказать ли сперва, то есть напоследок, еще пиццы, особенно с морепродуктами.

И главное – что нам дальше делать, прямо сейчас. С собранными данными, с нашими знаниями, с нашей программой, с самими собой. Куда нам идти, куда ехать, кому докладываться?

Сможем ли мы, например, жить без взрослых, или нас заберут в детдом, или мы имеем право переехать куда-то и жить там, купив, например, квартиру – их теперь, наверное, только покупают, а не государство дает? И где именно?

В детдом не хотелось вообще. В Южинске оставаться тоже не хотелось. Мне хотелось к Фае и бабушке, Олегу – к маме, Инне – к родителям, но если никого из них нет, хотим ли мы, соответственно, в Чистополь, Грозный и Нурек? Или мы хотим в Москву? Или на Байконур? Мы же, как ни крути, опытные космонавты. Дальше нас никто не летал и в обозримом будущем, наверное, не полетит.

И как выяснить, остался ли хоть у одного из нас хоть кто-нибудь хоть где-нибудь?

Олег с Инной, оказывается, все это время искали сестру Инны Римму – и не нашли. Это не значило, что ее больше нет. Она могла сменить фамилию, переехать – да и должна была переехать, судя по пересказам про то, что в этом интернете спокойненько так называлось распадом Союза. Таджикистан был теперь отдельной страной, в которой к тому же долго шла гражданская война.

Я никогда не был в Таджикистане, но я видел Инну и более-менее понимал, что жизнь в поселке Байпазинской ГЭС или самом Нуреке не слишком отличалась от жизни в Чистополе или Грозном. И представить, что эта жизнь вдруг превращается в фильм вроде «Белого солнца пустыни» или «Не ставьте лешему капканы», с которыми в моей голове только и связалась гражданская война, было невозможно. Я даже думать про это не мог, не то что говорить. А Инна тем более.

Поэтому мы говорили про то, что делать с данными, собранными во время полета.

Инна предлагала связаться с руководителями космической программы, отдать «дипломат» им и на этом успокоиться – а за это получить благодарность и всякие почести. И родственников наших найдут, и нас в интернат пристроят, хоть колмогоровский, как я хотел, хоть какой-нибудь при Центре подготовки космонавтов. Собирались же там отряд из подростков сколотить. Подумаешь, программа «Пионера» закрыта – заново откроют. Мы же вернулись.

– Путь решают, в общем, – сказала Инна. – Они же взрослые.

Я хмыкнул.

– Тоже мне достоинство.

– Они лучше знают.

– Да? – спросил я. – Что именно? Математику, физику, архитектуру, как с людьми общаться? Как будущее убивать, они знают. ЦУП разрушили, страну разрушили, заводы разрушили. Это я и сам умею. Ну, если захочу.

На самом деле я малость преувеличивал. Предложение Инны мне не слишком нравилось, но представлялось приемлемым, даже утешительным – вот только не очень сочетающимся с тем, что мы успели увидеть. Как-то фигово вязались космические полеты и интернаты с торговым центром и китайским стратегическим партнером. Поэтому я предлагал считать план Инны вторым этапом, а на первом изучить обстановку и понять все как следует.

А Олег предлагал взорвать и «дипломат», и корабль. Как предусмотрено инструкцией по действиям после посадки на вражеской или чужой территории.

– А это вражеская? – уточнила Инна.

– Чужая, – сказал Олег.

Я хмыкнул. Олег спросил:

– Не чужая, да? Наша, да?

– Ну не вражеская точно.

– Да они предатели все.

Инна сказала:

– Все не могут быть предателями.

Олег ухмыльнулся и поелозил языком по щеке. Дебил.

– Мне тоже пока не особо нравится, – сказал я. – А что делать? Мир – он ведь для всех, а не только для меня или для тебя. Не бывает так, что мир для одного или двоих. Или что нравится всем. Мира, который можно изменить под себя, тоже не бывает.

– Ну вот он, – напомнил Олег, разводя руками. – Если бы не мы, этот мир был бы са-авсем другим. Мы его изменили.

– Не под себя.

– Не подумали просто. А теперь подумаем. И уже под себя изменим.

Сходим мы под себя, чуть не сказал я, но, покосившись на Инну, сказал другое:

– Так ты под себя и изменил. Ты ж мафон хотел, так? Вот тебе мафон, в каждом телефоне, в каждом компьютере, на каждом углу. И кассет не надо, и никакого «сорок пять минут сторона». Все пластинки мира в один телефон влезут. И кино, и книги, Денис сказал. Самому читать не надо, за тебя артист надиктовал уже. Все как ты заказывал, только удобней.

– Я не это заказывал, – спокойно сказал Олег.

– У-ти, какие мы привередливые. Ну лан, меняй, чтобы точно под тебя было. Ты хоть знаешь как?

– Никто не знает. А мир все равно меняется.

– Вот именно, – сказал я.

Олег опять усмехнулся и спросил:

– Про силы прогресса знаешь и чем они от регресса отличаются?

– Нет, – жарко ответил я. – Расскажи!

– Да ну вас, – сказала Инна. – Третий час уже. Давайте спать. Утро вечера мудренее.

Я с облегчением добрел до матраса и шмякнулся, готовясь отбиваться ногами, когда придет Олег и начнет орать, что ему мало места. Но он что-то никак не шел, а снова мягко щелкал кнопками компьютера – теперь уже из кухни. Ушел туда, чтоб Инне ложиться не мешать.

В чем, интересно, она ляжет, подумал я, но сил повернуть голову не было. Вот и хорошо, останусь пристойным пацаном. На корабле не подсекал – и теперь не буду.

Я, видимо, уснул под их болботание, потому что вздрогнул оттого, что Инна второй, кажется, раз окликнула:

– Линар! Помнишь, говорю, «Понедельник начинается в субботу»? Там примерно такая ведь за стеной реальность была, ну, из заграничной фантастики?

– Не читал, – пробормотал я. – Стругацкие ваши опять? Говорил же сто раз, не читал, не было у нас. «Незнайку на Луне» читал – вот на него очень похоже.

Инна засмеялась, Олег вроде тоже буркнул одобрительно, и я опять провалился – но не сразу и не совсем – на самое мягкое, вязкое дно сна. Какое-то время я еще слышал куски разговора, то четкие и ясные, то совсем утекающие, как бурые нити состава, увлекаемые в сток струйками душа.

– Слушай, я все понял. Вдруг мы не возвращались? Вдруг мы все еще летим?

– Опять «Большое космическое путешествие»?

– Только наоборот. Ну или… Никто ж не знает, как это – внутри струны. Вдруг – вот так. А следующие полетят – увидят, что вернулись не в капитализм, а в это самое… Феодализм.

– А здесь что?

– Да ладно.

– А что делать-то?

– Ну что… Лететь до конца. А потом вернуться.

– Ну… Полетели тогда, фигли.

– Так куда мы с подводной лодки, ага.

– А расскажешь?

– Кому?

– Ну нашим. Что тут видели?

– Линар расскажет.

– Посмотрим еще, кто первый расскажет, – пробормотал я. – Прибежишь, виляя хвостиком, ах, Алексей Афанасьевич, мы такое видели.

– Ну… Да, – согласилась вдруг Инна. – Это же важно. Для науки и вообще.

– Если это по правде.

– Ну да.

– Хоть бы это было не по правде, – то ли сказал, то ли подумал я и уснул.

Это было не по правде. Но по-настоящему.

И кончилось через несколько часов.

Парковка была забита, а за шлагбаумом все удобные места закрывала очередь, растопырившаяся бутылями и флягами.

– Блин, у них тут круглосуточно, что ли? – спросил Андрей, притормаживая.

– В Кировском воду отрубали, а потом ржавая пошла – и до сих пор, теща жалуется.

– И они вот так руками по пять литров в Кировский таскают?

– Капля святого должна быть в каждом, – назидательно сказал Иван. – Слушай, а ты реально ее пьешь, регулярно прям?

– А что? Целебная, вкусная.

– Ага, целебная. Ты не в курсе, да, что тут ядерные испытания проводились?

– Началось. Разоблачим разоблачителей. Взрывы-то где были и когда? Шестьдесят лет назад в ста километрах. Я, считай, с рождения это вдыхал, ел, пил – но бояться только монастырской воды должен? Там, кстати, подтвержденный эффект, я читал, против несварений и онкологии.

– И дурного глаза.

– От похмелья точно помогает.

– Да? Что ж ты сразу-то. Вставай у шлагбаума.

– Не выедет никто.

Иван раздраженно посоветовал:

– Ну мигалку включи.

Андрей, качнув машину на бордюре, въехал на тротуар, едва не задев отшатнувшегося парня с небольшим букетом роз, чуть сдал назад, чтобы не торчать кормой поперек дороги, и вышел забирать бутыли из багажника.

Иван тоже вышел, потянулся, отмахнулся от охранника, топтавшегося у будки за шлагбаумом, и обратил внимание на парня с букетом, так и стоявшего у задней двери.

– Проходим-проходим, не создаем препятствий, – предложил Иван добродушно.

– Так это ты препятствия создаешь, – сказал парень. – Обалдели совсем, по людям ездите.

– Молодой человек, проходим, – с нажимом повторил Иван и показал краешек удостоверения, лежащего в нагрудном кармане.

– Ага, – сказал парень и извлек из кармана телефон. – Представьтесь на камеру, пожалуйста.

– Слышь, иди куда шел, а, – посоветовал Андрей, захлопывая багажник.

Парень, сунув букет под мышку, выставил телефон и явно начал снимать, поведя объективом с лица Андрея на два букета бутылей, на колеса машины и на монастырь за шлагбаумом.

– У вас тоже удостоверение? – спросил он. – Представьтесь, пожалуйста, и объясните, что это за работа заставила вас выехать на тротуар и чуть не сбить пешехода.

– Ты чего лицо снимаешь? – злобно спросил Андрей. – Присесть захотел?

– Молодой человек, подойдите, пожалуйста, – велел Иван. – И немедленно прекратите съемку на режимном объекте.

– Сперва представьтесь, – сказал парень, охотно шагнув к Ивану. – И что тут режимный объект, монастырь или бутыл…

От удара Ивана он всхрапнул и осел, мотнув руками. Телефон отлетел в траву у забора.

Иван глядел на парня, потирая костяшки. Парень слабо елозил руками и ногами по асфальту, размазывая лепестки и пытаясь поднять голову.

– Затылком не хряпнулся? – спросил Андрей озабоченно.

– Телефон подними, – велел Иван, открыл заднюю дверцу и подхватил парня под мышки – не мокрые, слава богу.

Андрей приподнял пустые бутыли.

– А воду?

– Помаемся маленько, – злобно сказал Иван, отпнул букет прочь и в три приема упихал парня на заднее сиденье.

Андрей грянул багажником и пошел за телефоном парня, попутно показав охраннику, чтобы спрятался обратно в будку. Иван выпрямился, потер поясницу и рявкнул на кого-то в очереди, глазевшей на происходящее:

– Убрал быстро! Не снимать! Оперативное мероприятие!

Он хлопнул задней дверью, сел, хлопнул передней и пялился перед собой, шлепая по колену кошельком, который успел вытащить из кармана парня, пока машина сползала с тротуара, огибала очередь, летела по улицам, вопя – Андрей все-таки врубил сирену, – и парковалась у здания УВД. Лишь тогда пассажир на заднем сиденье заворочался и вроде даже попытался возмутиться, насколько хватало речевого аппарата.

– Добавлю сейчас, – пообещал Иван, тяжело вздохнул, раскрыл кошелек, вытащил права и кисло прочитал: – Обухов Денис Сергеевич. Знакомое что-то. Выяснять теперь. Эх-ха, отдохнули, бляха. Ладно, пошли оформлять.

Бабушка сказала: «Улым, тут же очень просто, слушай», развернула письмо, выглядевшее теперь почему-то как очень тонкий телефон с огромным экраном, который к тому же складывался в два, нет, в четыре раза и сиял странно знакомым багровым цветом, становясь объемным, холодным, спиновым и плотно обхватывая грудь, горло, скулы и давя на веки снизу вверх. «И смотри», – добавила бабушка, которая говорила, как всегда, на татарском, но я почему-то понимал и каждое слово, и каждую букву, и каждый перелив кристаллизации багрового слоя, и это понимание, почти уже абсолютное, наполняло меня почти таким же абсолютным, сладким и распирающим счастьем.

– Смотри, что они сделали, – шипел кто-то, посмеиваясь и толкая меня в плечо. – Смотри, ну!

Я не хотел ничего смотреть, не хотел выпускать из себя распирающую силу счастья, не хотел просыпаться.

Но Олег не смеялся. Он плакал и тормошил меня, подсовывая мне под нос раскладной компьютер, а слезы лились, но вытирал глаза Олег только для того, чтобы видеть, что там на экране, хотя я бы на его месте больше никогда не захотел смотреть на экран.

Он всхлипывал, бормотал и совал мне экран в подбородок, а я сперва промаргивался, чтобы увидеть, потом жмурился и отползал, чтобы не видеть, а надувной матрас качался и противно поскрипывал, и на экране между полуразрушенных многоэтажек ползали танки, а потом многоэтажки вспухали некрасивым мутным облаком и оседали грудой мусора, и от этой кучи отбегали маленькие фигурки, часто женские или детские, а Олег шептал: «Это моя улица. Вон там мой дом стоял. Его нет. Линар, его вообще нет. У меня мамка там жила, Линар. Где я теперь ее найду, если дома нет?»

Олег всю ночь просидел на кухне за компьютером. Читал в информационной сети сперва все подряд, потом по темам: самые разные статьи, материалы, научные пособия и справки, смотрел фильмы, в том числе документальные, изучал текстовые разговоры, которые забивали каждую щель этой сети. Сперва читал про компьютеры же и телефоны, потом про автомобили, конечно, затем про космонавтику и вообще науку и технологию. Потом про Обухова и Главного. Потом – про СССР и его исчезновение.

И так он дошел до родного города. До Чечено-Ингушетии. И до чеченской войны.

Олег читал и смотрел, сколько мог. А теперь пересказывал и показывал мне. Как будто я мог.

Я не мог. Я не хотел слушать, тем более смотреть. Я вообще про войну не люблю, тем более у нас. В такое даже играть нельзя. А тут не играли, тут на самом деле въехали на танках в такой же советский город, в котором выросли танкисты, и стреляли по таким же домам, как и родные дома танкистов. И убивали. И танкистов убивали. И женщин. И детей. И взрывали дома. И брали заложников. И убивали их тоже. И все это у нас. В нашей стране. Наши соседи. Земляки. Одноклассники. Родственники.

Лучше бы я этого не знал. Не услышал бы – и не узнал. Но услышал – и теперь не мог не слушать дальше. Это было бы подло. И не только по отношению к Олегу.

Он рассказывал и про Таджикистан. И там была война. И оттуда бежали семьи. Русские, украинские, узбекские. Таджикские тоже, хотя в Россию и Европу их особо не пускали, поэтому им приходилось перебираться в Афганистан, хотя там все стало даже хуже, чем в наше время. Потом война кончилась, а разруха осталась. И теперь таджикские учителя, врачи и ученые работали в России дворниками и сантехниками.

– Может, она уехала давно, – сказал я, не уточняя кто. – У вас же родственники есть?

Олег все равно понял и сказал совсем горько:

– В Жданове.

– Ну вот, – сказал я и только тут сообразил, что не зря он так горько. – А что такого? Это же Россия?

– Донбасс, – ответил Олег. – Потом сам посмотришь. Блин, такое ощущение, что это специально против меня всё устроили.

Я потихонечку полез в телефон – но не про Донбасс смотреть, а проверить, что там с Чистополем. Даже дышать перестал. А потом вздохнул с облегчением.

Вроде все в Чистополе было нормально. Ни танков, ни разрушенных домов, и улицы выглядели нарядней, чем в начале июня. Моего июня.

Я надеялся, что Олег не заметит, как я подглядываю, но он заметил – экран-то светится. Заметил, помолчал и сказал: «У вас там все нормально было, я уже смотрел».

И мне стало неловко оттого, что у нас все было нормально, а у них нет. И ничего уже с этим не сделаешь.

– Надо что-то делать, – сказал Олег.

– Что? – спросил я.

– Надо как-нибудь проверить это все.

– Что? – повторил я, теряясь.

– Может, это брехня все, – горячо зашептал Олег, захлопнув компьютер. – Мало ли что написано. У нас тоже было много чего написано, ты всему верил?

Инна на диване перевернулась и недовольно бормотнула.

Олег сполз с матраса, уселся на пол, вытер лицо подолом футболки и сказал почти спокойно, лишь слегка подшмыгивая:

– Это ведь просто слова, их любой напишет. А телесъемку подделать легко, вон, в любом телефоне теперь целая киностудия, хочешь, снимай, хочешь, фальшивки делай. А на самом деле, может, ничего такого не было. И мамка там же живет.

– Позвонить можно, – сообразил я.

– Без толку, – сказал Олег, покачиваясь. – Там все телефоны сменились, и коды тоже, может. Да и вообще, я так понял, городских телефонов не осталось, у всех вот такие. Этот вон только для нас и сохранили, чтобы мы трубку взяли, а не скакали, как тот чукча.

– Точно.

– Ну вот, – сказал Олег. – Короче, Линар, я поехал.

И он уехал.

Я пытался удержать. Я говорил, что это глупо и бессмысленно, что надо сперва решить, как быть с итогами полета, надо доложиться о его выполнении, надо понять, как живем дальше. Говорил, что нельзя разделяться, лучше поехать вместе. Говорил, что надо хотя бы дождаться утра. Хотя бы посоветоваться с Денисом. Хотя бы разбудить Инну и спросить ее.

Без толку.

Ночной автобус из Южинска в Волжский отбывает через полчаса, ехать два с половиной часа, оттуда днем уходит автобус до Владикавказа – так теперь называется Орджоникидзе, прибывает утром, а оттуда уже до Грозного рукой подать. Если сейчас не выеду, застреваю на сутки, или придется через Волгоград или Астрахань поездом добираться, а это и дольше, и морока. Прямых поездов нет, у самолетов местных рейсов нет, из Волгограда до Грозного только через Москву долететь можно, это сутки и куча денег, все сломали, идиоты, так что я пошел, говорил Олег уже очень спокойно и деловито, так же спокойно и деловито отбирая вещи в дорогу. Он потрошил полиэтиленовые упаковки, пытаясь не шуршать. Глаза сухо поблескивали в льющемся в окно туманном свете.

– А чего не завтра-то? – спросил я.

– Сидеть здесь, пиццу жрать, кино смотреть? – спросил Олег. – Еще игрушки скачать можно, Денис говорил, вообще фирма́, сильно круче, чем волк, который яйца ловит. Мы для этого же летали, чтобы жрать теперь и в телик тыриться.

– Ломаешь экипаж, – сказал я, с трудом прикручивая громкость. – Вместе бы поехали.

– Что вам там делать? Вы там не были, ничего не знаете. Тем более сейчас там… странно. Хотите – к себе езжайте, толку больше. Своими глазами все посмотрим, потом соберемся здесь и решим, что и как дальше.

Точно, подумал я. Инна в Нурек свой рванет, если там не совсем заграница еще, я в Чистополь. Надо же убедиться, что все это не вторая серия «Большого космического путешествия». Мы же так вокруг космодрома и крутимся. А вдруг все это декорация, чтобы нас изучать? Несколько зданий построили, несколько сломали, накидали фильмов и текстов в базу данных и голову нам морочат, водят по кругу в пределах этих зданий и этой базы. А если за круг вырваться, там нормальная жизнь, привычная, настоящая, с Советским Союзом, разрядкой международной напряженности, мирным космосом и строительством коммунизма.

– Командир пока я вообще-то, – напомнил я. – Приказа разбегаться не давал.

– Командир – это когда над тобой командир есть, – сказал Олег, рассматривая содержимое самого прочного пакета из-под компьютера, куда снова положил переносной компьютер с блоком питания и допихнул трусы-носки-футболки. – Где твой командир? Где вообще тот, кто тебя командиром поставил?

– Да какая разница? – спросил я, свирепея.

– Да вот такая, – сказал Олег, кивнув на окно, как будто разница сидела на подоконнике, болтая ножками, уставился на меня и предложил: – Ну давай, расстреляй меня тогда, что ли, за невыполнение приказа.

– Да пошел ты, – сказал я и лег.

Я, оказывается, успел вскочить и какое-то время торчал посреди комнаты, сжав кулаки, как памятник пионеру-герою. Ладно хоть раздеться не успел, в неудобных труселях картина вышла бы еще более пронзительной.

Инна так и дрыхла почти неразличимо у дальней стенки. Олег покосился на нее и поинтересовался:

– А если бы пистолет был, действительно расстрелял бы?

«Да пошел ты», – хотел повторить я, но просто закинул руки за голову и закрыл глаза. И сказал:

– Пожрать возьми и воды.

– Да я это, кока-колы куплю, – сказал Олег, кажется смущенно. – Ладно, я, короче, позвоню что, как. Через пару дней вернусь – ну или подъеду, куда скажете.

Я не ответил и не пошевелился.

Замок двери щелкнул, дверь открылась и закрылась. Замок щелкнул еще раз, пискнул и замолчал.

– Что такое? – спросила Инна.

– Спи-спи, нормально все, – сказал я.

Полежал немного, сел, встал и подошел к окну.

Олег вышел из-под деревьев и направился к припаркованной у обочине паре ярко раскрашенных машин – прокатных, которые Денис называл английским словом, но я его опять забыл. Олег повертелся вокруг первой машины, что-то высматривая, подошел ко второй, поделал что-то с телефоном, то поднимая его к лицу, то как будто фотографируя ладошку, и вдруг машина мигнула габаритами, а Олег открыл водительскую дверь и сел внутрь. И машина медленно тронулась с места и поехала прочь по пустой, но неплохо освещенной улице, напоследок мигнув еще пару раз.

– Это он нам, – сказала Инна.

Она стояла рядом, кутаясь в простынь, и смотрела, как машина с Олегом исчезает за забором монастыря, вдоль которого не торчала наконец-то очередь.

Я пожал плечами, вернулся к матрасу и лег, укрывшись.

Я думал, что Инна спросит о чем-нибудь, а втайне надеялся, что она даже сядет рядом и, может, погладит по голове – ну или с чего там обычно начинается, не знаю.

Но она вернулась на диван и молча легла там.

Я тихонечко вздохнул и прислушался: не показалось ли мне, что Инна вздохнула тоже.

Показалось, наверное.

Я попытался подумать, чем заняться с утра, как лучше лететь в Чистополь, пустят ли Инну в Таджикистан, должен ли я отпускать ее одну туда, где не очень давно была гражданская война, и хватит ли денег на поездку вдвоем, и за этими мыслями уснул. Ненадолго, часа на три.

Дверь начали выбивать в половине седьмого.

Иван опустил руку и с досадой повернулся. Замок щелкнул, и дверь открылась – но не та, в которую он так настойчиво стучал, а противоположная, через лестничную площадку. В образовавшуюся щель продавился сегмент дамы в мохнатом банном халате, не иначе как давнем турецком трофее. Дама была пухлой и по жизни, и со сна, и от раздражения. Оттого, как ни странно, особенно пригожей.

– Сдурели с ранья громыхать? – сипло осведомилась она. – Ща ментов вызову.

– Да мы здесь уже, – сказал Иван, махнув издали нераскрытым удостоверением. – К себе идите, досыпайте, тут мероприятие.

– Да не живет там никто, – сказала дама, оценив обстановку. – Чего ломиться-то зря.

– А этот? – уточнил Андрей, дернув Обухова за рукав, чтобы тот повернулся.

Обухов не вздрогнул, а, наоборот, улыбнулся даме. Это плохо, недосняли спеси с фигуранта, но не при свидетеле же.

Дама нахмурилась, собираясь что-то сказать, но передумала и скрылась, хлопнув дверью, молча.

– Не живут, понял? – сказал Андрей весело. – Что на это имеете заявить, гражданин Обухов?

– Статья пятьдесят один, – в сотый, наверное, раз повторил Обухов.

Ничего, кроме этого, он не говорил с полуночи – после того как на третье его требование предоставить адвоката Иван как мог убедительно пояснил, что ни адвокатов, ни воды, ни сна и покоя подозреваемому не полагается, пока тот не ответит на все вопросы.

Обухов, вопреки ожиданиям, не стал ни скандалить, ни даже выяснять, в чем он подозревается, а откинулся на спинку стула и в первый раз сообщил, что отказывается от дачи показаний на основании пятьдесят первой статьи Конституции России.

Надо было ему все-таки еще разок врезать, пусть даже следы и остались бы. Тогда так невозмутимо не взирал бы на происходящее, будто его на экскурсию вывезли. Слишком невозмутимо, как на веществах, – что и заставило Ивана упорствовать даже после того, как Кристина из лаборатории подтвердила, что анализы у задержанного чистые. Иван попросил до особого распоряжения официально это заключение не оформлять – вдруг потребуется документировать другую версию.

Чем дальше, тем больше Иван подозревал, что сделал ошибку.

Обухов, конечно, сам нарвался. Задираешь хвост на власть – получай последствия. Но авансы, которые Иван и Андрей выписали себе, бегло изучив документы Обухова и прозвонив его по базам, уже сейчас походили на чрезмерные.

Ну да, прописан здесь, а живет черт-те где, ну да, зарегистрирован как самозанятый, ну да, несколько лет жил в Германии, а до того работал в Ног-Юртовском ОКБ, ну да, штрафовался за участие в митингах и деньгами помогал кому не следует – то есть по всем признакам неблагонадежный подонок и иноагент. Но серьезный криминал или госизмену вылепить из этого непросто.

Поэтому они и пошли проверять квартиру. Но кто бы в ней ни сидел, трусовато поглядывая в окошко, вылепить из этого красивое обвинительное заключение он, судя по спокойствию Обухова, не поможет.

Впрочем, не будем забегать вперед. Страховочный вариант лежал у Ивана наготове, во внутреннем кармане куртки, подтверждение этого в виде правильного лабораторного заключения оформлялось по одному звонку Кристине. Ну и аккаунты этого клоуна еще не мониторили, там тоже что-нибудь крамольное не найдется, так появится до вечера, пока телефон лежит в коробке с вещдоками, а пальцы Обухова с отпечатками, необходимыми для разблокировки телефона, в распоряжении доблестных офицеров.

Иван еще раз долбанул ногой по двери и заорал:

– Последнее предупреждение! Не откроете в течение пяти секунд – вскроем сами! Пять!

Он опять вызвал Чертанова и спросил:

– Ну что там?

– Больше вроде не высовывались, как нас увидели. Но занавеску пару раз задели.

– Ну смотри, если полезут, лови, что ли. Или совочек приготовь, я не знаю.

Андрей спросил Обухова:

– Не жалко дверь-то? Может, скажешь код?

Обухов потер подбородок о плечо и поморщился.

Иван гаркнул:

– Один!

И скомандовал сержанту с болгаркой:

– Вскрывай.

Тот оказался слишком резвым, так что Иван не успел отступить и пропустил удары по всем органам чувств. Сноп искр ослепил, визг продернул до вздыбленной шерсти на лопатках, а неприятная химическая вонь добила.

Слишком долго возились, подумал Иван с омерзением, доставая пистолет: сперва пытались разобраться в замке, потом подбирали код и экспериментировали с отрубанием света, надеясь, что это разблокирует дверь. Если за нею и впрямь что-нибудь недозволенное, то оно, наверное, уже путешествует по канализации в растворенном или растолченном виде.

Ладно, погодим плакать.

Дверь странно екнула и отошла, едва не поломав полотно пилы. Прав, значит, был сержант, начавший с замка, а не с петель, мельком подумал Иван, отталкивая сержанта за спину.

Он громко распахнул дверь и ворвался в квартиру стволом вперед с воплем:

– Мордой в пол, стреляю!

Внесенный им вихрь всколыхнул густо висевший в квартире запах гари. Сожгли что-то, злобно понял Иван, жестом отправляя остальных к двери и на кухню, сам сунулся в комнату и замер.

Что-то с глазами, решил он сперва и даже моргнул с усилием, чтобы сообразить, что на диване неподвижно сидят и косятся на него дети, мелкие совсем, пацан и девчонка лет тринадцати, сложив руки на коленях и уставившись в далекое окно.

Иван повел по затянутой дымом комнате взглядом, зацепив надувной матрас со сбитыми простынями на полу и разбросанные вокруг вещи, детские, светлую футболку и небольшое платье, и почувствовал, что глаза со всею головою вместе валятся в кипящую ненависть. Он, забыв, как дышать, рванулся обратно, тут же наткнулся на Обухова, которого уже втолкнули в квартиру, с лету пнул его в живот, ухватил сгибом локтя за шею и поволок в комнату, невнятно рыча и одновременно боясь того, что сейчас сделает, и радуясь этому:

– Притон, сука, с детишками тут устроил, с матрасом, их тоже на видео снимал, тиктокер, бляха, я тебя сейчас сам на табуретку посажу, на все четыре…

Его схватили за плечи и за руки, выдергивая гаденыша из захвата, Иван отмахнулся сквозь клокочущую черноту, хрипя и пытаясь удержать, раздавить, убить, а Андрей кричал: «Иван, спокойней, все уже», а кто-то еще бормотал: «Сюда, сюда положь, вроде дышит», а девочка очень четко сказала с удивлением: «Вы что за фашисты вообще?»

Иван вдохнул и выдохнул, оттолкнул все еще мельтешащего рядом Андрея и сдавленно сказал:

– Все, хорош.

Сержант поднес табуреточку, но Иван, не обратив на нее внимания, привалился к стене, запоздало подумав, что, возможно, от него ждали исполнения данного только что обещания. Обухов полулежал у дальней стеночки с закрытыми глазами, но вроде дышал. Андрей и оба сержанта перешагивали через него, пронося что-то из прихожей в комнату и обратно.

Дети сидели уже не на диване, а на полу рядом с Обуховым. У пацана покраснела левая скула, девчонка чуть разлохматилась, но в остальном выглядела невредимой, и на том спасибо. Она зачем-то придерживала голову Обухова. Оба смотрели на Ивана. Волками.

Идиоты мелкие, я же для вас, с трудом подумал Иван, но додумать не смог.

– Глянь, – сказал Андрей, поднося Ивану под нос промокшие обугленные остатки плоской картонной коробки, вроде как из-под пиццы. Из холмика залитой водой золы торчал, все еще испуская зловонный дымок, багровый коленкоровый корешок. Несколько корешков.

Коробка выступила кремационной урной для пачки паспортов, которые успели спалить – но не до конца.

– Кто тут еще бывает? – спросил Андрей, повернувшись к мелким. – Чьи это паспорта?

Пацан с девчонкой переглянулись и уставились уже на Андрея. Тот ласково сказал:

– Детишки, времени немного. Не хотите как подельники загреметь – рассказывайте скорее, пока по-настоящему злые дяди не приехали, чем вы тут занимались, сколько вас и где этот вот вас нашел.

Он кивнул на Обухова.

Девочка покачала головой, а пацан вдруг улыбнулся.

– Улыбаться мне тут будешь, сопля? – вкрадчиво спросил Андрей и тут же гаркнул, кинувшись к пацану и остановив колено в десятке сантиметров от его лица – так, что лепестки золы спрыгнули с картонки и кружевным танцем устремились к полу: – Сказал быстро, кто такие и чьи документы!

Девчонка дернулась вперед, будто чтобы защитить пацана, а пацан вроде как заслонил ее плечом. И сказал очень четко и размеренно:

– Я гражданин Советского Союза Линар Фаридович Сафаров, семьдесят первого года рождения, несовершеннолетний, участник мирного научного эксперимента «Пионер», без звания, к вооруженным силам отношения не имею. Показания готов давать только в присутствии советского консула.

– Ага, – сказал Андрей, отступил, оглянулся на Ивана и повторил: – Ага. Сержант, давай сюда понятых и экспертов. Похоже, психотропную лавку накрыли.

Антон вышел из автобуса, стянул влажную уже маску на подбородок, сунул телефон в карман и тут же вытащил его снова, почувствовав вибрацию сообщения. Светка просила купить яйца, обезжиренный творог и сахар. Ватрушка, значит. Белковая диета кончилась, значит. Уже хорошо, подумал Антон, удержался от иронического комментария и пошел в «Пятерочку».

На лавке у подъезда сидел пацан лет четырнадцати. Завидев Антона, он стянул маску на шею. Прикольно, подумал Антон. Новый этикет вырабатывается. «Честь имею», по легенде, произошло от отбрасывания рыцарского забрала, чтобы встречному лицо показать. А лет через двадцать все привыкнут махать ладошкой от носа вниз.

Пацан странно знакомый, Вадимов с пятого этажа так вымахал, что ли, подумал Антон, равнодушно кивнув пацану, прошел мимо и замер, делая вид, что ищет в кармане магнитный ключ от подъезда, который давно зажимал в руке. Сердце бахнуло.

Пацан смотрел на него и ждал. Антон чувствовал это, даже не глядя.

Яйца кокну, осознал он, перехватывая выползший было из пальцев пакет, нахмурился и повернулся к пацану.

– Здравствуй, Антон, – сказал пацан.

Антон долго смотрел на Олега, как же его фамилия, Ивичко, Пасечко, точно, Исичко, жалобно улыбнулся и спросил:

– Я умер, да?

– Не хотелось бы, – ответил Олег, как всегда, очень серьезно. – Тогда у нас тут вообще никого не останется.

Антон сделал два шага негнущимися ногами и плюхнулся рядом с Олегом. Он посидел, глядя перед собой и помаргивая, потом повернул голову и спросил:

– Потрогать можно?

– Вот не зря у вас все на извращенцах чокнулись, – сказал Олег. – Давай, только один раз и очень быстро.

Антон хмыкнул, неожиданно для себя отвел кулак, чтобы стукнуть Олега в плечо, и замер, сообразив, что это сработал рефлекс, дремавший лет тридцать, если не больше. Он осторожно ткнул костяшками в худое мальчишеское плечо, твердое и горячее даже через футболку, помедлил, разжал кулак и протянул ладонь.

– Здоро́во, что ли. Ты вот только вернулся?

Олег, кивнув, ответил на пожатие.

– Расскажешь? – жадно спросил Антон.

– Да чего там… – начал было Олег, посмотрел вокруг, ухмыльнулся и сказал: – А ты мне, лады?

И рассказал.

Антон выслушал, кивая и хмурясь в нужных местах и обмирая от жуткой сказочности ситуации. Трындеть у подъезда с другом детства, позавчера вернувшимся из соседней галактики и из твоего детства, – к такому жизнь, наверное, никого не готовила. Как говорится, штош.

Антон пришел в себя сравнительно быстро, чем немножко даже погордился, и тоже рассказал – как уж мог коротко, перескакивая с темы на тему и отвлекаясь на встречные вопросы и комментарии Олега, который за три дня успел неплохо сориентироваться в новом мире. Антон вот, оказывается, довольно криво помнил мир, прах которого все никак не получалось стрясти с ног.

– Перестройку-то ты помнишь, – настаивал он, – это же как раз восемьдесят пятый, Горбачев пришел, и сразу началось.

– Ни фига не сразу, – возразил Олег. – Мы стартовали – нормально все было, СССР на страже мира и прогресса, решающий год пятилетки, преемственность, ускорение развития, всё во имя человека. Всё как всегда. После нас вот началось. Ну или из-за нас.

Антон засмеялся. Олег серьезно продолжил:

– Политбюро как политбюро, генеральный как генеральный, только не такой старый и с пятном на всю лысину. Ее еще замазывали везде зачем-то, на портретах, в газетах, только по телику не могли. Сейчас смогли бы, наверное.

– Да, к этому и свелся наш прогресс, – согласился Антон. – Компьютерная графика и ботокс.

– А космос как же? – спросил Олег.

– А никак. Космос теперь игрушка для американцев и китайцев. А наш космос – вот.

Он качнул телефоном.

– Тоже китайский или американский. Ну еще памятник Гагарину могут открыть и написать: «Юра, прости, мы всё просрали». Это мем такой, ну, шутка.

– Офигеть какая смешная.

– Угу. Зато памятников Гагарину много и с каждым годом все больше. У нас же теперь официально считается, что все главное – в прошлом. Победа и космос – самое главное. Настоящее – так, ерунда, живем, чтобы помнить, исключительно. А будущего нет.

– Получается, мы главные, – сказал Олег.

– Получается, – подтвердил Антон, старательно засмеялся, вздохнул и признался: – Я часто вас вспоминаю. В детстве все найти хотел, с Альбертиком даже списался, но говорить-то ничего нельзя, вот и заглохло все. И забыл. А не так давно снова вспоминать начал. Старею, видать.

Олег слова про старение проигнорировал – просто не понял, ясное дело, что тут полагается утешать и говорить «Да не болтай ерундой, ты выглядишь на тридцать, старый дуб еще пошумит» и вот это всё. Дюк малосольный. Он оживился и, естественно, спросил:

– О, Альбертика нашел! Класс. Как он?

Антон помедлил и виновато признался:

– Никак. Убили его.

Олег осел, сгорбившись, и уточнил:

– На войне?

– Ну как. Почти. В подъезде застрелили. Он при делах был – ну, в авторитете, и бизнес свой. У него своя война была, такая… Серьезная.

Олег слушал без истерики, но с темы надо было соскакивать.

– Да я и узнал-то лет через десять после, случайно. Юлька сказала. Помнишь Юльку?

– Это… нашу Юльку?

– Ага. Они же из одного города. Ну вот. Она женой Альбертика была, не очень долго, правда, потом свалила, сейчас во Флориде, что ли, живет с пятым мужем и собачками. В Штатах, в смысле.

– А-фи-геть, – сказал Олег.

Тут в третий, что ли, раз позвонила Светка. Теперь она уже не тревожилась о том, где же милый супруг с еще более милыми яйцами, а интересовалась, чего бы милому мужу с милыми яйцами и счастливо обретенным другом детства не подняться и не продолжить беседу за чайком-коньячком, как у нормальных людей принято.

Олег отказался наотрез, причем, похоже, не только из-за коньячка и принципиальной невозможности объяснить себя как друга детства грузного мужика под полтос. Антон попробовал настоять – и сразу, и завершив разговор со Светой. Олег заметно разозлился и предупредил, что уйдет прямо сейчас. Антон унялся.

Олег спросил:

– С парашютом-то прыгнул в итоге?

– Девять прыжков, – гордо сообщил Антон. – На девятом приземлился неудачно, колено повредил, потом два года жидкость выкачивали. Поэтому и в ВДВ не взяли, ну и вообще многие планы накрылись. Но ты не думай, у меня до фига всего было. КБ, работа интересная, потом, когда все закрыли, на себя нормально поработал, по миру поездил, с семьей вон повезло, сам видишь.

Он снова качнул телефоном.

Не так уж плохо я и пожил, подумал Антон тщеславно и поежился оттого, что как будто оправдывается или ищет обоснование прошедшей жизни, за которую никогда не думал оправдываться ни перед кем.

Олег, поразмышляв, все-таки догадался спросить:

– И дети есть?

– Дочка, – сказал Антон с привычной гордостью. – Здоровая уже кобыла, третий курс закончила. Она на Алтае сейчас, с друзьями поехала. Границы-то так толком и не открыли, так что они по России с прошлого года гоняют. В выходные – Золотое кольцо и Питер, на каникулы вот куда подальше. Дороже, конечно, чем Турция или Египет, выходит, но куда деваться.

Олег покачал головой, и до Антона дошло.

– Елки. А вы ж ни Турции, ни Египта, ни вообще загранок видеть не могли.

– Да мы вообще ни фига не видели, – сказал Олег. – Соседнюю галактику только, и то я не уверен, что это не бред был. Как думаешь, можно проверить?

– Вот не факт. У вас, скорее всего, запись шла на магнитные ленты для тогдашних отечественных компов, типа БЭСМ-6, что ли. Их вроде ни одного не осталось, тупо не на чем проигрывать и расшифровывать. Кабы еще распечатки были… Разве что с нуля такую же ЭВМ с приемным устройством собрать.

– Ты сможешь? – спросил Олег.

– А я-то при чем? – удивился Антон. – Я мелкий предприниматель, без пяти минут прогоревший, с осени, наверное, пойду опять в госструктуры устраиваться, чтобы до пенсии дотянуть. Это Роскосмосу или в НИИ какой-нибудь передать надо. Госструктурам как раз.

– С госструктурами у нас как-то фигово получается. А с тобой, видишь, попроще. К тому же ты опять туда собираешься.

– Елки зеленые. Тут ученые нужны, инженеры, спецы по космосу.

– Ты инженер и без пяти минут космонавт.

– Старпер я, – грустно сказал Антон.

– Ты хоть нормальную жизнь прошел, от начала до конца. А мы как на конец фильма приперлись, и поди пойми, что за фильм и на фига нам эта концовка без начала и середины.

– Да ладно жаловаться. Тут неплохо, сам увидишь. А фильм бесконечный. Визбора знаешь? «Лыжи у печки стоят», все такое.

– Бормана, что ли?

– Почему – Бормана? А, ну да. У него, короче, пьеса есть, я телеспектакль видел. Там партизан в коме был, уснул молодым, проснулся лысым дедком без зубов. Вот и представь, что у вас так, и радуйся, что не дедок, что при зубах и что и космос видел, и прошлое, и будущее, и совсем далекое увидишь, до которого я точно не доживу. Класс же. Еще и мир спас. И без всякой комы.

– В коме мы тоже были, – угрюмо сказал Олег.

Антон не понял, но решил не уточнять.

– Потом, ты не один же. Как, кстати, Ира с Ринатом, тоже переживают?

– Инна с Линаром. Да им-то что. Сидят, наверное, пиццу жрут и в игры играют. У них же дома войны не было.

Антон, поежившись, спросил:

– Никого не нашел?

Олег махнул рукой.

– Кого там найдешь? Просто другой город. Мой взяли и выкинули куда-то. А на пустом месте этот построили. Мечети, все бородатые, тетки в платках. Прикольно, конечно.

Антон пробормотал:

– Блин, полдень, двадцать первый век. Мечети, церкви, намордники, пандемия, санкции, в каждом экране бесноватый визжит. И три Марти Макфлая на нашу голову.

Он засмеялся неожиданно для себя.

– Точно. Там же как раз действие в восемьдесят пятом начиналось.

– Где? – спросил Олег.

Елки зеленые, палки каленые, подумал Антон, даже не удивившись, что вспомнил вдруг вторую часть поговорки, которую не слышал лет сорок. Олег же ничего не смотрел. Ничего не слышал. Ничего не знает. Он не смотрел «Назад в будущее», «Звездные войны» – настоящие, а не те, против которых надо было выступать на уроках мира, – «Крестного отца», «Полицейскую академию», «Горячую жевательную резинку», «Пилу» и «Мстителей», «Тома и Джерри» и фильмы с Джеки Чаном, «Игру престолов», «Санта-Барбару» и «Просто Марию», вообще ни одного сериала и мыльной оперы. Он не играл ни в одну видеоигру, ни на компьютере, ни на плойке, ни на «Денди», – ни в «Доту», ни в «Ассасин крид», ни в танчики, ни в «Принца Персии», «Вольфштайн» или «Диггера» с «Арканоидом». Он не слышал «Нирвану», «Рэдиохед», Адель, «Эйс оф бейз», «Ласковый май», Земфиру, «Комбинацию», «Аквариум», Летова и даже Цоя – и «Битлз» с «Роллинг Стоунз», скорее всего, тоже не слышал, разве что в фортепианных переделках для «Утренней почты». Он не видел видеокассет, дискет и дивиди. Он не пробовал «Инвайт-плюс», «Доктор Пеппер» и «Доширак», суши и лазанью, «Кэмел» и шмаль – ну это как раз слава богу. Он не знает, что такое водочные очереди и талоны, выдача зарплаты продукцией, бартер, толлинг, мечта о карьере валютной проститутки, спекуляция ваучерами, МММ, Чумак и Кашпировский, закошмаривание бизнеса и братковские аллеи на кладбищах. Он не верит в Бога и не верит, что в него всерьез могут верить люди младше шестидесяти. Для него шестьдесят – это глубокая старость, не потому, что он мелкий, а потому, что в его время, три дня назад, так и было. Он не знает почти ничего про Горбачева, Ельцина и Путина, и даже про Сталина и Хрущева особо не знает, потому что про них начали усердно говорить в перестройку, а к восемьдесят пятому году Сталин был усатый черт из самых скучных эпизодов кино про войну, а про ГУЛАГ, особые тройки, расстрел в Новочеркасске и карательную психиатрию все старательно не помнили. Он не знает про Чернобыль и «Челленджер», про Карабах и Донбасс, про Югославию и Грузию, про Беслан и «Норд-Ост», про 9/11 и 911, про пончики и капучино, про кофеварки и микроволновки, про Таиланд, трансвеститов, ЛГБТ, новую этику, новых русских, «нью балансы», новую экономику, сырьевую иглу, зависимость курса рубля и наполняемости бюджета от цены на нефть, про экономические кризисы и политические протесты, про все разрешенное, все запрещенное и все, что еще будет запрещено.

Как он выживет-то, подумал Антон в отчаянии. Как можно жить, не зная этого. Не зная практически ничего важного, существенного и составляющего львиную долю забот и предметов разговоров каждого, кого ни коснись.

Антон улыбнулся и объяснил:

– Кино такое есть, «Назад в будущее». Американское, классное, тебе понравится. Там герой вечно то в будущее скачет, то в прошлое. Чтобы исправить всякие временные петли, чтобы фашизма не было, ну и чтобы сам он родился и не стал неудачником, все такое.

– А, – сказал Олег. – Вроде Брэдбери и Гансовского. Читал. Только там из-за этого все хуже получалось.

– Этим попсовая фантастика и отличается от гуманистической, – назидательно сказал Антон. – В попсовой все чики-пуки в финале. Хотя я и сам не знаю, что исправил, если бы назад попал. Да и какая разница.

– Ну да, – задумчиво сказал Олег. – Никакой. А жалко, да?

В дверь постучали. Ольга нахмурилась и вернулась к началу справки. Откликаться она не собиралась. Надо – так войдут, не надо – так и слава богу.

Вошли.

Она подняла голову и вздохнула.

– Тебе-то, старче, чего от меня надобно?

– Любви и немножко помощи, – сказал Иван, приближаясь с мрачноватой улыбкой.

На девочек эта улыбка явно действовала как взгляд питона на мультяшного кролика, сладко, жутко, – и хочется бежать прочь, но так, чтобы догнал. Ольга была не девочка ой как давно и Ивана знала пусть не как облупленного, но, как бы это сказать без скабрезности, как надлупленного, вот – и то под грудью что-то натянулось трепеща. И снова уныло обвисло.

– Короче, – предложила она. – Мне еще эту простыню ужимать и переписывать.

Она с отвращением перевернула листки текстом вниз и чуть оттолкнула от себя. Иван тут же протянул Ольге папку, которую небрежно держал в левой руке.

– То есть мне своего мало, ты мне еще бумажек подкинуть решил? – спросила Ольга, не шевелясь.

– Да ты посмотри, тут укатайка, – сказал Иван, качнув папкой, не дождался реакции, опустил руку и принялся объяснять: – Короче, клоуна одного прихватили, левым образом совсем, на машину нашу кидался натурально.

– Буйный пикетчик? – удивилась Ольга.

– Вроде того. Ну мы его пощупали немножко, и пошла жара. Он, с одной стороны, с Борзых связан, а с другой – с детишками.

– Какими детишками? – насторожилась Ольга.

– Вот поэтому мы к тебе сразу, – сказал Иван. – Ну почти сразу. Пошли мы к этому клоуну квартиру смотреть, а там пацан и девчонка левые, малолетки, ему и друг другу не родственники и вообще непонятно кто. И полная ванна золы – они там штук двадцать паспортов сожгли.

– Это вот здесь все, в Южинске? – уточнила Ольга недоверчиво.

– Прикинь. И ничего не говорят вообще, пионеры-герои. Даже после камеры.

– Так, – сказала Ольга. – Им сколько лет? Реально малолетки, до шестнадцати? Вы охренели, в камеру их?..

– Тих-тих-тих, – воззвал Иван, выставив ладони, и тем же движением снова протянул папку Ольге. – Там буквально на полчасика, чтобы в коридоре не томить, без соседей, закошмара и прочего. Потом мы их в детдом определили, там же почти пусто теперь, в изоляторах тем более. Ну и сразу к тебе, чтобы все чин чином. Дело-то перспективное вырисовывается. Но ты глянь, что они нам поначалу напели.

Ольга, посверлив Ивана взглядом, неохотно приняла папку, быстро прочитала первые страницы и хмыкнула.

– А я про что, – сказал Иван с удовольствием. – Советского консула, говорит.

– И прям космонавты, – весело удивилась Ольга, быстро перелистывая тощее дело. – Вот вы, ребята, отчаянные, с явными же невмендосиками связались.

– Да не говори, – мрачно подтвердил Иван. – Но уже сил никаких нет под этого лысого урода копать, где сядешь, там и слезешь. Еще жена мегера, умная, зараза, хуже трех адвокатов, не подступишься.

– А при чем тут дети?

– Дети – это потом уже. Сперва клоун. Он, короче, с лысым явно в запутах каких-то. Борзых же – внук того самого Борзыха, который в центральном парке на стеле.

Ольга кивнула. Чеканный фас генерала Борзых, героя Южинска, Ног-Юрта и всей советской ракетной программы, был знаком каждому горожанину получше президентского портрета, который время от времени слегка, но менялся.

– А клоун – Обухов. Обухов с Борзыхом работал.

– С этим самым? – удивилась Ольга.

Иван досадливо мотнул головой.

– Ну нет. С генералом Борзых работал дедушка – ну или, не знаю, двоюродный дедушка нашего Обухова. Как раз когда все разваливалось. И, видать, они попилили по ходу дела все в четыре руки, может больше. Но неровно попилили: у Борзыха, значит, по двум областям активы и недвижимость, ну и теперь дворец с вырезанными кусками космодрома – он герб давеча из штаба вырезал, прикинь.

Ольга недоуменно пожала плечами, но Ивана было не остановить. Явно что-то личное, подумала она.

– И суперсклад для «Алиэкспресса» будет, если мы позволим, конечно. А Обуховы, видать, малой долей довольствовались. Поэтому клоун чем-то и подрабатывает. Стопудово у него либо наркота, либо детское порно, либо еще какая-то хрень по мелочи. Еще и в Германии пару лет провел. Что как бы намекает.

– На что?

– А это уже от нас зависит, – сказал Иван. – Что накопаем, на то и будет намекать. Не выпускать же его теперь.

– Ну а я-то при чем? – спросила Ольга.

– Подпись твоя нужна. Что ты как уполномоченный присутствовала на допросе с самого начала и все у нас там как надо было.

– С самого начала, – сказала Ольга, выразительно глядя на позавчерашнюю дату первого документа.

– Должен буду, – сказал Иван.

– Если детей тронули или позволили себе что, покрывать не стану, – сказала Ольга, тяжело вставая.

– Слушай, – начал Иван, заводясь, еле удержал в себе продолжение и сказал, не улыбаясь: – Как скажете, товарищ капитан.

В кабинет Ольга ворвалась, едва выждав секунду после стука, и замерла на пороге, будто потрясенная увиденным.

Особых поводов для потрясения, конечно, не было. Андрей, сидя за столом, демонстрировал пакетик с вещдоком из множества разложенных по столу. Девочка, крупная, в одежде припанкованной зубрилы, но с темно-русой прической безнадежно школьного вида, на вещдоки не смотрела. Она сидела, нахохлившись и сунув ладошки под бедра. На Ольгу девочка тоже не посмотрела. А Андрей вперился в Ольгу с растущим возмущением, медленно опуская пакетик с обгоревшим корешком паспорта на стол.

– Удалитесь немедленно, идет допрос, – приказал он неприятным тоном.

Какой актер в нем умирал все это время, подумала Ольга восхищенно и резко заявила:

– Допрос несовершеннолетнего без адвоката и педагога или психолога незаконен. Где адвокат и педагог?

– Ольга Максимовна, мы первичные данные уточнить не можем, чтобы адвоката…

– Андрей Юрьевич, покиньте, пожалуйста, кабинет, – распорядилась Ольга.

Андрей откинулся на спинку кресла так, что едва не шарахнулся затылком о стену, и уставился на Ольгу, как на паучиху.

– Товарищ старший лейтенант, на выход, и до приглашения не входить.

Андрей, с грохотом отодвинув кресло, прошагал через кабинет и вышел, зацепив Ольгу плечом и незаметно показав ей большой палец. Ольга, проводив его холодным взглядом, прикрыла дверь, выволокла кресло из-за стола, подкатила его поближе к девочке, которая так и не шевелилась, села рядом, вздохнула и сказала:

– Я инспектор Южинского УВД по делам несовершеннолетних Баракатова Ольга Максимовна. Не бойся, теперь все будет хорошо. Сейчас, если хочешь, пригласим адвоката, а я как психолог буду, и тогда этот не сможет орать. Он, в принципе, неплохой парень, но у него брата… В общем, срывается Андрей, когда детей трогают. А можем и вообще его к тебе не подпускать. Сами поговорим, я уточню отдельные вопросы, и все.

– Мне вата нужна, – угрюмо сказала девочка.

– Зачем? – удивилась Ольга и тут же догадалась: – А-а. У тебя нормал или суперплюс? Ну, прокладки какие нужны?

Девочка подняла голову и уставилась на Ольгу не мигая. Она густо и стремительно краснела от шеи ко лбу.

– Секундочку погоди, – сказала Ольга и вышла.

Она шуганула Ивана с Андреем, лениво переговаривающихся за дверью, доцокала до кабинета, нашла в столе пачку прокладок, подумала, кинула ее в найденный тут же плотный пакет, доцокала обратно, снова шуганула Ивана с Андреем, лениво пытавшихся подслушивать под дверью, и, стукнувшись, вошла.

Ольге показалось, что девочка поспешно сгорбилась еще сильнее. Совсем запугали, сволочи, подумала она вдруг с некоторым даже изумлением по поводу своих чувств.

Ольга легко обходилась без какого-либо сочувствия юным правонарушителям. Свою задачу она давно видела в том, чтобы помогать не соплякам, как правило неприятным, наглым и вполне безнадежным, а следакам. Они тоже не были слишком приятными и обходительными, особенно после того как Ольга сильно пополнела. Но они были своими.

Беда в том, что нынешняя девочка не слишком походила на правонарушителя. Ольга, признаться, до сих пор не представляла, что Иван пытается накопать на детишек или с помощью детишек. Ее это особо и не заботило. Задача Ольги, по сути, сводилась к поддержке работы управления и улучшению общей раскрываемости. Поддержим, коли просят.

– Вот, – сказала она, подавая девочке пакет.

Девочка даже не попыталась вытащить ладони из-под бедер.

Ольга вздохнула и сказала:

– Пойдем-ка. Пойдем-пойдем.

Девочка очень неохотно поднялась и, держа руки у живота, сутуло последовала за Ольгой. Иван с Андреем посторонились с нарочито кривыми рожами. Перед дверью в туалет девочка выслушала торопливый инструктаж Ольги и вошла, так и не поднимая глаз.

Откуда ее принесло вообще такую деревенскую-то, подумала Ольга с досадливым сочувствием и прислушалась. За дверью было тихо.

Она подошла к мужикам. Иван уважительно спросил:

– Под напором неопровержимых доказательств подозреваемая решительно обкакалась?

Ольга крутнула головой, стараясь не злиться. Иван не унимался:

– Может, Обухова так же прессанешь? А то у нас ноль прогресса.

– Девочку сегодня больше не дергайте, пусть едет к себе. Душ там есть у нее?

Иван и Андрей переглянулись. Иван сказал:

– Ну что-то есть, наверное. Мы тебя вообще-то помочь просили, а не это вот.

– А я помогаю, Вань, – заверила Ольга. – Я и сейчас так помогаю, что ты себе не представляешь даже, от каких траблов избавляешься, и завтра, бог даст, попробую. И с пацаном тоже. Ты пока адвоката подтяни, лучше Зеленовскую или Марчука, чтобы задницу прикрыть. А то как бы тебе самому по сортирам скакать не пришлось, когда вот эти ваши методы наружу вылезут.

Иван с Андреем снова переглянулись, ухмыляясь. Ольга думала напомнить им про коллег, которые вот так же работали в охотку и без оглядки на условности, а потом присаживались по ерунде, потому что начальству так оказалось нужней, но, прислушавшись, поспешила к туалету.

Девочка вышла, так же прижимая к животу пакет, но спину держала прямо и выглядела хоть очень настороженной, но куда более уверенной. Она протянула пакет Ольге. Ольга сказала:

– Себе оставь, завтра еще подкупим, под размер, как сориентируешься, какие удобнее. Пока езжай домой, ну в интернат, вас же туда временно определили? Завтра нормально поговорим. Ничего не бойся.

Девочка посмотрела на нее очень внимательно и даже, Ольге почудилось, снисходительно – типа не мне, барышня, тут бояться следует. Ольга не рискнула погладить ее по плечу, как собиралась, опустила поднятую было руку и пригляделась. Нет, показалось, наверное. И более ничего подобного не мелькало: девочка позволила проводить себя до машины, неспешно осмотрелась и полезла в бобик, так и прижимая пакет с прокладками к животу.

– Кормят-то нормально? – спросила Ольга напоследок, не дождалась ответа и добавила со старательной уверенностью: – Если плохо или еще какие жалобы, смело обращайся. Все исправим. Все в наших руках.

Она улыбнулась и продолжала улыбаться даже захлопнутой двери и вонючему дымку, выброшенному отъехавшим бобиком. Держать механическую улыбку было проще, чем придумывать какое-то новое выражение лица. Устала Ольга очень, вот что.

– Ну что, в караоке? – бодро спросил Иван, подходя. – Я угощаю.

– Так ты ж петь будешь, – сказала Ольга брезгливо.

– Тебе одно-ой, – подтвердил Иван, подхватывая ее руку.

У него был симпатичный баритон. Ольга даже задумалась. Тем более что домой решительно ничего не тянуло.

– Слушай, ты мою резервную трубу не видел? – спросил Андрей, общупывавший себя в непосредственной близости.

– Вот она, правоохранительная буржуазия, – сказал Иван, у которого в постоянном обороте было три телефона. – Трубы у них резервные. А она была?

Андрей раздраженно дернул носом.

– Поставь отслеживание, в чем проблема-то. На полторы минуты забот – и всегда знаешь.

– Да труба не моя, я только отжал, – пробормотал Андрей. – Не успел еще.

Иван внимательно посмотрел на него, отпустил руку Ольги и сунул ладони в задние карманы. Андрей с досадой сообщил:

– Да он пустой все равно, я проверил. Резервная и резервная, какая разница у кого. Жуликам не пригодилась, мне не помешает, потом верну.

Шакал ты, шакал, подумала Ольга мрачно. У детей воруешь.

– До завтра, товарищи офицеры, – сказала она. – Постарайтесь до утра хоть немножко Родины сохранить.

Изолятор был небольшим. Сильно мельче, чем в пионерлагере «Боровой», куда меня упекали каждое лето, потому что в лагере комната была на три койки, а тут на одну, и не сетчатую, а с плоской металлической решеткой под матрасом. Не попрыгаешь. Тумбочка тоже была металлической, цвета кипяченого молока. А больше в комнате ничего не было. Ну еще увлеченно журчащий унитаз и кран над непривычно мелкой раковиной – вот и вся обстановка на светлую комнатку три на три с половиной, напоминавшую лагерь, больницу или тюрьму разве что запахом хлорки. С другой стороны, изолятор же. Вот и изолирует от всего лишнего. Чего я хотел-то.

Уж точно не этого.

Изолятор Инны, расположенный за стеночкой, был, видимо, таким же, только в зеркальном варианте. Это подсказывали и шум спускаемой в унитаз воды – спасибо, кстати, за отдельный сортир, в лагере, когда я свалился с ангиной, приходилось проситься и ковылять до туалета под конвоем дежурного вожатого, – и стук кровати о стенку. Услышав этот стук, я садился, выдергивал пластиковый щиток розетки из стенки и осведомлялся, рассматривая комнату сквозь пару дырок:

– Соскучилась?

Если ставить щиток наискось, дырки становились узкими скобками, и комната в них выглядела очень четкой – я мог разглядеть даже повисшую на кране каплю, хотя нормальным взглядом выхватывал только отблеск на металле. Жаль, нельзя найти такой же щиток с дырками, чтобы сделать четким остальной мир, нас самих и наши задачи. Я умел и любил решать задачи – если понимал условия и смысл. Но уже четвертый день я не мог ухватить смысл и отделить значимые условия от случайных.

Может, близорукость – это и хорошо. Важно различать то, что вблизи, а то, что вдали, менее существенно и не очень симпатично.

Я повозился, дожидаясь, пока Инна расскажет про сегодняшний допрос – ничего нового, опять то ласково, то грозно и с криками требовали рассказать про фальшивые паспорта, подростковую проституцию, порнофильмы, производство наркотиков, шпионскую или террористическую сеть, доведение детей до самоубийства, неуплату налогов и вообще про что угодно, за что нас с Денисом можно посадить в тюрьму. С тем же самым вчера скакали вокруг меня, а позавчера – вокруг нас обоих, вместе, поврозь и то запирая в тюремную камеру, то приводя обратно в кабинет.

– В общем, все как обычно, – завершила Инна. – Спасибо хоть не бьют.

Я вспомнил Дениса и зажмурился, сжав кулаки. После ареста мы его не видели. Пострадал парень ни за что. За то, что нам добра хотел. А он дедушку любил, полицай его побил.

– Как там в песне было, – спросил я, – прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко?

– А оно прекрасное?

– А оно жестоко.

– А что тебе не нравится? – спросила Инна каким-то странным тоном.

Она эти дни была даже серьезнее обычного и на мое «Соскучилась?» ни разу не среагировала так, как я надеялся. А в первый раз, когда я выкрутил винтик и дошептался до Инны через снятую розетку, вроде даже заревела от радости, а потом заболтала меня до сонного обморока – при этом ни разу, как мы и договорились, пока нам выламывали и пилили дверь, не сболтнула ничего важного и вообще нового для тех, кто мог нас подслушивать. На следующий день она уже была обычной Инной, деловитым бортинженером. А теперь вот иронизировать взялась.

Я, наверное, запыхтел так громко, что Инна не только услышала сквозь неплотно забитую внутренностями розетки дырку в стене, но и поняла мое возмущение и уточнила:

– Ну арестовали нас – понятно. Но не расстреляли же. Не бьют даже. Надоест – отпустят.

«Сама-то веришь?» – хотел спросить я, но ведь это мне самому пришлось бы утешать, придумывать, что да, непременно отпустят, догонят и еще раз отпустят, и мы такие радостные пойдем себе – а куда, я придумать никак не мог.

Поэтому я принялся без запинки перечислять, что мне не нравится:

– Полиция вместо милиции, оружием трясет, людей бьет – ногами, дубинками, хуже гангстеров. Трое-пятеро на одного безоружного – и гордятся этим, по телику показывают и избитого же в тюрьму и сажают. Ну и вообще – капитализм, богатые и бедные, Америка главная, а мы как эти, третий мир.

– А ты хотел коммунизм, – сказала Инна, явно иронизируя и явно не столько надо мной, сколько над собой.

– Ага. И чтобы все бесплатно и денег не было вообще. И чтобы на Луне уже Космозоо, а на Марсе яблоки. И чтобы двадцатая межзвездная экспедиция по струне к Проксиме Центавра. А они наоборот – как будто специально всё закрыли, запретили и забыли, дебилы.

– Потому что нас не дождались.

– Ну вот дождались. И чё?

– Теперь все восстановят и полетят, – сказала Инна с той же интонацией.

– Ага, два раза. Им этот космос на фиг не нужен, у них доллары, телефоны и шмотки. Даже если нам поверят, тем более проверят, «дипломат» там изучат…

Инна шикнула. Я разозлился и на нее – ничего лишнего не сказал же, – и на себя, потому что мог же, – и торопливо продолжил:

– На фиг им космос? В лучшем случае продадут американцам или китайцам, а те добьют. А скорее…

Я обдумал варианты. Каждый был вероятным и поганым, и его тут же перекрывал более вероятный и поганый. Я метнул крышку розетки в угол, тут же устыдившись: кто-то делал, а я ломаю. Крышка легко простучала по стенкам и полу и замерла посреди комнаты. Вроде не разбилась.

Инна сказала:

– На Гагарина-то тут прямо молятся. Может, и на нас будут.

– Богу они молятся, – проворчал я. – И этому самому, как его, бизнес-чистогану. Товарно-денежные отношения. Флаги царские, орлы хищные, Союза нет, а молятся Гагарину. Толку-то молиться, если заводы и КБ закрыли, а вместо рабочих и инженеров дебилы с бородами и в наколках, как зэки-геологи, и дуры с губами?

– Ты о чем?

– А, ты же не смотрела. В этой их… Интерсети. Ну и по телику. Неважно. И в намордниках все. И штаны короткие. И музон дебильный.

– Ты как бабушка моя, – сказала Инна.

Я возмутился, задохнулся, усмехнулся и согласился:

– Ну а как еще, если дедушка, считай. Фиг с ней, с музыкой – но ты ж сама видела, что если кто и работает, то в лучшем случае курьером, продавцом или охранником. Не делают, а носят только и сторожат чужое.

– Зато всего полно. А у нас всё делали, а куда ни ткни – дефицит.

Ой да ладно, полно, хотел сказать я, но вспомнил телефоны, вспомнил огромные телевизоры, вспомнил ряды джинсов, которые стоили не две зарплаты, а пять-десять процентов от одной, вспомнил сто сортов колбасы и сыра, вспомнил пиццу, газировку и мороженое и со вздохом согласился, с трудом заглушая писк в желудке:

– Это да. Буржуйствуют и загнивают.

– Кухни удобные и чистые, – мечтательно сказала Инна и совершенно тем же тоном добавила совершенно неожиданное: – А туалеты еще удобнее и чище. И с туалетной бумагой всегда. И что вообще удобно…

Она вдруг замолчала, и я уточнил, подавляя ехидство:

– И что вообще удобно?

– Тебе не понять, – отрезала Инна.

– Где уж нам уж, – сказал я, пытаясь все-таки догадаться.

Но Инна перевела тему:

– Пенсии тут здоровенные, наверное.

– Почему так думаешь?

– Ты же видел, когда на Комарова шли, какие самые расфуфыренные здания? Сберкасса и Пенсионный фонд. Богатые, значит. Ну и платят много, получается.

– А, поэтому возраст выхода на пенсию и подняли, Денис же говорил. Раз пенсии высокие, всем не хватает. Логично.

– Нам, думаешь, дадут? – спросила Инна.

– Прямо сейчас или через шестьдесят лет?

– Ну… как думаешь вообще?

Я закрыл глаза и попробовал придумать, как нам вдруг поверят, расцелуют в щеки и с почетом повезут в Кремль награждать за великий подвиг. И председатель президиума, то есть президент, да, лично вручит нам Героев, и назначит пенсии, как у академиков, и даст квартиры в какой-нибудь московской башне, и…

Ни фига я не придумал, поскреб макушку и представил себе, как мы живем здесь: как-то вышли из-под замка, нашли себе место, не знаю уж какое, и живем под этим флагом, и учимся этим порядкам, и работаем на этих хозяев, и мечтаем об огромной пенсии, и каждый день жрем пиццу с колой и мороженое.

А Денис сидит в тюрьме.

Я перекосился от омерзения к себе и спросил:

– Бортинженер. А мы вообще люди, если можем планы строить, пока Денис вот это самое?

– Да ладно, – сказала Инна тоном «Ну наконец-то». – Какие будут команды, командир?

– Да какие команды, – сказал я тоскливо. – Выйти бы сперва.

– Выйти не проблема, – сказала Инна с нажимом. – Дальше что?

Дальше, подумал я, собравшись. Я вспомнил, как Инна открывает замки. Любые замки. Как я мог про это забыть.

А она не забывала. Она ждала команды.

– Дальше – думать надо, – сказал я так, что сам еле услышал. – Был бы еще кто снаружи.

– А у нас нет? – то ли сказала, то ли спросила Инна очень сочувственно.

– Ну да, – брякнул я и замер.

Инна, помолчав, спросила:

– Ты правда все номера помнишь?

Ох ни фига себе, подумал я, холодея. Она там телефон собрала, что ли? Или подключилась как-то?

Я с трудом сдержался от того, чтобы спросить об этом, чтобы выдернуть из дырки в стене розеточные кишки и посмотреть коварной тихоне в наглые глаза. Чтобы просто заорать и запрыгать на кровати.

Я сжал кулаки и нарочито противно, чтобы тот, кто слушает, заколдобился, пропел:

– Это наши коды, это наши цифры, восемь, девять, тридцать минус код отмены, комната твоя плюс семьдесят четыре…

И таким нехитрым шифром продиктовал Инне весь номер Олега, который я и вправду запомнил зачем-то. Код покрепче Инна могла с лету и не разобрать. Помолчав, она пропела в ответ примерно такую же дебильную песенку с другими маскировочными числами.

Разобрала.

Сил петь уже не было, поэтому я сказал:

– Я клянусь, что стану чище и добрее и в беде не брошу друга никогда.

Я терпеть не мог эту песню, в отличие от остальных составляющих фильма, меня бесили жалостливая заунывность, и тонкий голосок, и пение хором, и слюнявые слова. Но если хочешь, чтобы тебя понимали, говори на языке, который понимают. Инна понимала вот такой язык. Так понимала, что даже я понял наконец. И быстренько накрыл морду подушкой, чтобы Инна не слышала, как я реву.

Инна сказала:

– Я знаю, командир.

Я проснулся среди ночи, рывком, как по команде. Сел, вцепившись в одеяло, и прислушался. Все правильно. Не «как», а по команде: в розетке тихонько прощелкало раз-два, раз, раз. Сигнал готовности. Я щелкнул ногтем в ответ и вскочил, чуть не свалившись, потому что сон растворился в голове, а в ногах еще клубился и заставил мотнуться. Спокойней, велел я себе, выдохнул и быстро, но бесшумно оделся, лишь на миг замерев, чтобы понять, показалось мне или и впрямь в соседней двери щелкнул замок.

Не показалось. Когда я вдевался в кроссовки, щелкнул замок и в моей двери.

Я осторожно, чтобы не заскрипеть и тут же остановиться, если заскриплю, приоткрыл дверь и выскользнул в коридор. Инна напряженно ждала, прильнув к стене.

Я разговаривал с ней постоянно, в последний раз – пару часов назад, но не видел уже два дня и вообще страшно соскучился, поэтому чуть не обнял. Но застеснялся.

Инна, убедившись, что дверь прикрыта, ухватила меня за рукав и утащила в темный проем перед запертой дверью с мутной табличкой, замазанной краской по краям, – «Санобработка». Это я потом прочитал, сразу не успел: Инна меня обняла.

Я сперва закостенел, потом погладил по теплой мягкой спине и отдернул руку, наткнувшись на застежку лифчика под футболкой. Инна, к счастью, не обратила внимания, погладила мне затылок, отстранилась, прижала палец к губам и сунула в руку что-то плоское и твердое.

Телефон. Современный. Такой же, как у меня отобрали.

Где ты его взяла, чуть не спросил я и чуть не добавил: и где прятала, – но Инна, к счастью, ткнула пальцем в экран и показала, что надо читать.

Я начал читать и чуть не заорал от восторга. Инна снова показала, чтобы я заткнулся. Я обнял ее, едва не выронив телефон, отпустил, отвалился к стене и подышал. Инна улыбалась. Я начал читать.

В телефоне была переписка с Олегом в какой-то программе, которую нельзя было подслушать или прочитать шпионским способом, – это Инна и Олег поясняли друг другу в самом начале, видимо обосновывая, что не зря установили именно эту программу вместо той, в которой сперва сумели связаться.

Обалдеть Штирлицы, подумал я с гордостью и изумлением, а дальше гордость и изумление только росли, временами вскипая так, что я вскидывал глаза на Инну, шипя и булькая от восторга. Инна, строго улыбаясь, повторяла жестом: рот закрой и чеши дальше.

Олег съездил в Грозный, Владикавказ и Москву, увидел все, что хотел, кроме того, что увидеть было уже невозможно: то есть кроме мамы, родственников, знакомых, их следов и вообще намеков на свой дом, свой город, свою страну и свой мир. Хорошо, что я с ним не поехал, трусовато подумал тут я. Убедился бы, что ничего моего не осталось, – и как дальше жить? А пока не убедился, есть еще на что надеяться.

Олег писал, что умудрился нечаянно встретить Сергея, который в прошлом месяце – ну или, что тоже верно, в прошлом веке и в прошлой жизни – готовился закидать Антона камнями. Потом Олег уже специально, поискав в интерсетях, нашел и встретил Антона. Я совсем не удивился, что оба не слишком изменились: Сергей, даже набрав роста, мускул и брюха, остался чуханом, а Антон, хоть и вырос больше вширь, чем вверх, по-прежнему был правильным пацаном.

Инна написала Олегу про наши дела и предупредила, чтобы он не вздумал возвращаться. И теперь Олег летел в Южинск – не знаю уж, в прямом или переносном смысле. Инна сперва пыталась отговорить, потом махнула рукой – и правильно сделала. Как будто ее или меня можно было бы отговорить.

Олег мчался в Южинск, чтобы доделать все, что придумал, и помочь выполнить то, что мы еще придумаем. А придумать предлагал мне. Они оба предлагали, так, через запятую, будто само собой разумеющееся: «Пусть Линар прикинет варианты, обсудим».

Мне, видимо, полагалось гордиться, а я аж вспух от возмущения и еле успел выключить звук по очередному движению Инны: «Тиха, ты чё!» Я беззвучно заорал: «А чего я-то сразу?!» – беззвучно захохотал, беззвучно выругался и беззвучно сообщил: «Э, народ, мне тринадцать лет вообще-то, я тут запертый сижу и ни фига не знаю, что вокруг происходит, какие к едрене фене варианты я придумаю?»

Ни фига я не заорал на самом-то деле. Не успел. Раньше, чем распахнул рот, сообразил со стыдом: я не лучше и не хуже, я просто должен.

Я попал в ситуацию, в которую попадать не хотел и не собирался. И Инна тоже. И Денис. И еще множество людей. А другое множество, гораздо менее многочисленное, эти ситуации создает. Не потому, что умнее нас, Инны, меня. Не потому, что сильнее или храбрее. Что, эти менты, которые Дениса избили, умнее или храбрее его? Не факт, что сильнее даже, Денис вроде не слабак. Просто им его бить можно, а ему в ответ нельзя. Он за это в тюрьму сядет.

Только в тюрьме он уже сидит, хотя и не бил никого.

И мы с Инной, считай, в тюрьме сидим. Да, запор не слишком серьезный, мы из-под него выбрались, как только захотели. Но это детали. Были бы взрослыми – сидели бы в настоящей тюрьме. Были бы поглупее – из-под запора не выбрались бы. Неволя от другой неволи и один запор от другого принципиально не отличаются. Согласишься, что несвободен, – и замка не надо, будешь несвободным. Решишь быть свободным и освободить того, кого должен, – найдешь способ.

Я показал Инне строчку: «Только пионера-героя пусть не включает». Хотел спросить, что значит «не включает», но тут же сам понял и немножко обиделся на Олега, который, ишь ты, уже нахватался модных, видимо, словечек и поучает, – а немножко и расстроился. Потому что остро захотел включить пионера-героя. Марата Казея, Леню Голикова или Зину Портнову. Взорвать всех гадов на хрен, отравить и сжечь, чтоб знали, твари, что нельзя бить наших, лишать наших свободы и разрывать наш мир до основания, чтобы на его месте построить универмаг для американской газировки и склад для китайского ширпотреба. Ширпотреб и газировка прикольные, но они приложение к нашему миру и к нашей жизни, а не их замена.

И в любом случае мир, ради которого несколько человек бьют ногами и дубинками одного, существовать не должен.

Я напечатал в окошке, сперва очень медленно, зависая над каждой буквой, потом чуть быстрее: «Это Линар. Понял. Прикину. Телефон пока у меня, к утру напишу, что как, и Инне верну. И начнем».

Показал сообщение Инне, дождался кивка, отправил и пошел в свой изолятор.

Осталось придумать – и успеть до утра.

Блин.

Иван проверил время на экране телефона, заодно мотнул ленту, убедился, что в девять утра нормальные люди спят, а не развлекают других, подумал и спросил:

– Как думаешь, на чем они сломались?

Андрей равнодушно ответил, не открывая глаз и не отрывая затылка от стенки:

– А разница-то. Все ломаются, эти чем особенные? Мелкие к тому же.

– Ну да, – согласился Иван и засмеялся.

– Жги, – лениво предложил Андрей.

– Да фигня, вспомнил, какие они коры мочили. Космонавты, блин, Павлики Морозовы. Пацан мне знаешь что сказал? «Это я капитан, а ты псина…» Не, не так, какое-то странное выражение. А, точно. А ты, говорит, щень мордастый.

Андрей хмыкнул. Иван, посерьезнев, добавил:

– Наглый, сучонок, конечно. Потом еще добавил: «Слышь, капитан, а вы присягу не даете? И не стыдно вам совсем?»

Андрей, приоткрыв глаз, поинтересовался:

– И жив остался?

– А что ему сделаешь? Не хватало еще детишек бить.

Тем более при адвокате и Ольге, не стал добавлять Иван, но не выдержал и признался в другом:

– Ну я по чесноку провел, что мне пофиг разница на него, хочет в приюте остаться – останется, а девку в другой переведем, и будете там чалиться три-четыре года. Там мам-пап нет, зато, говорят, бьют и насилуют, в некоторых прям очередь постоянных клиентов.

– И после этого он согласился на очку с Обуховым – и все рассказать в обмен на смягчение? – уточнил Андрей, прикрыв глаза. – А ты спрашиваешь, на чем сломался. Вот на этом.

Ну не знаю, хотел сказать Иван, но было как-то неловко. Пацан не то чтобы испугался – он, наоборот, будто развеселился и точно с трудным выбором покончил: выпрямил спину, улыбнулся и пробормотал что-то типа «Сынок, с этого и надо было…». И тут же стер улыбку с лица и спросил, как можно облегчить режим и ситуацию. И Иван под поощряющие реплики Ольги и древней адвокатессы Моисеевны, прибереженную как раз для подобных случаев, объяснил все про чистосердечное признание и помощь следствию, первым шагом в которой должно быть подробное обличение Обухова.

– А он говорит: «Только в лицо, я не стукач», – сказал Иван вслух.

– Точно Павлик Морозов, – согласился Андрей. – Со мной он, кстати, тоже жег – я забыл тебе рассказать, это когда ты к Борзыху ездил. Кстати, наездил что?

Иван махнул рукой. Про беседу с женой Борзыха не то что рассказывать – вспоминать было унизительно. Ничего, уже после обеда все изменится. Прижмем подонка показаниями Обухова, которые выбьем с помощью показаний сопляков.

– Короче, я ему показываю эту абракадабру, которую у него изъяли, спрашиваю: что за шифровка? Он говорит: бабушка написала. Бабушка у тебя азерский шпион, что ли, говорю. Он такой: да нет, она коренная, но фашистам и шпионам это не нравится. Ну, мы слово за слово вырулили с темы, он малость успокоился, я спрашиваю: не задолбался с этим именем-то? Стал бы Леней, как человек, вопросов меньше было бы – на лицо-то ванька ванькой.

– Вот спасибо, – сказал Иван, впервые подумав, что и впрямь, поставь его рядом с дерзким пацаном и предложи кому постороннему определить, кто тут Иван Машовец, а кто Линар Сафаров, результат вышел бы заведомо неверный и неутешительный. – А он что?

– А он говорит: ну да, фашисты и шпионы без предателей не могут.

– То ли бьют их сейчас мало, то ли наша лаборатория какую-то совсем куражную дурь у них не ловит, – констатировал Иван. – А с девкой что?

– А что с ней? Как молчала, так и молчит. Спасибо, что на очняк официально согласилась. И пусть с нею Ольга разбирается, не хватало нам еще какой-нибудь темы про то, что малолетку прижимаем.

– Было бы что прижимать еще, – сказал Иван.

– Ну не скажи, – начал было Андрей, заулыбался и махнул рукой, вставая навстречу цокоту Ольги, которая лично встречала подростков у входа. – Наконец-то. Сейчас пойдет работа. Входите, располагайтесь, а я за Обуховым.

Когда он ввел Обухова в допросную, девчонка прижала ладонь ко рту и беззвучно заревела, а пацан, сглотнув, сказал:

– Денис, прости.

– Так это ты меня ногами, что ли? – удивился Обухов, чуть поморщившись, потому что Андрей, не позволяя ему совсем вольготничать, дернул за наручники в сторону скамьи. – Нет? Ну тогда ты ни при чем.

– Наручники с него снимите, – сказал пацан.

Андрей усмехнулся и показал Обухову, чтобы изогнулся посильнее, иначе кольцо наручников не защелкивалось на стальной ножке скамьи.

– Мы не будем ничего говорить, если не снимете наручники, – громко сказала девчонка.

– Уверены? – начал Андрей, улыбаясь.

– Я полагаю, что лучше было бы… – задребезжала Моисеевна.

А Ольга, протянув девчонке пачку салфеток, просто приказала, будто имела на это право:

– Снимите.

Иван, поморщившись, подтвердил приказ жестом. Хозяин – барин, подумал Андрей, снял наручники и отошел на свое место.

– Что ж, предлагаю… – начал было Иван.

Девчонка трубно сморкнулась, ойкнула, вжала в живот левую руку с пакетом, с которым явно не собиралась расставаться никогда, и заявила:

– Мне в туалет надо.

– Давайте, может, начнем, а потом… – стараясь не раздражаться, предложил Иван.

Ольга перебила:

– Начинайте, мы сейчас. Пойдем, Инна, я провожу.

– Да я сама могу, – вяло запротестовала девчонка, но настаивать не стала и проворно выскочила в открытую Ольгой дверь.

Иван цыкнул на пацана, который попытался что-то сказать Обухову, понаблюдал за обоими – забавно, небитый битого успокаивает и готовит к тому, что сдаст сейчас, – и спросил:

– Тамара Моисеевна, давайте предварительно все бумаги заполним. Нет возражений?

Моисеевна по-голубиному дернула головой в разные стороны, пожевала губами и призналась, что возражений нет. Иван посмотрел на Андрея. Андрей, подавив вздох, хлопнул на стол папку, разобрал листы и начал их заполнять, задавая ритуальные вопросы. Обухов и пацан отвечали спокойно и даже как-то расслабленно.

Андрея не оставляло ощущение, что они умудряются переговариваться без слов, жестов и перемигиваний, но это было совсем не его дело. Начальник велел писать – за остальным пусть сам следит.

Дверь открылась, девчонка, не поднимая головы, прошла через кабинет и плюхнулась на свой стул, так и прижимая пакет к животу. Ольга прикрыла дверь, сделала шаг и замерла. Что-то стукнуло. Ольга посмотрела на телефон в своей руке, посмотрела на пол рядом с ножкой стола, за которым сидел Андрей, и осведомилась:

– Кто телефон обронил?

Андрей выгнул шею и увидел угол торчащего из-под стола черного экранчика. Он встал, присел и, пыхтя, попытался выдернуть телефон. Тот скользил и не давался: похоже, нечаянный пинок Ольги вогнал гаджет в щель между полом и кромкой то ли стола, то ли плинтуса.

– Чей? – спросил Андрей, справившись наконец и восстав с телефоном в задранной руке.

Все смотрели равнодушно.

Богато живем, хотел сказать Андрей, но сообразил, спохватился, открыл папку и принялся листать в поисках описи изъятого имущества. Нашел, выхватил взглядом нужную строку, повертел аппарат в руках, обернулся к мелкоте и спросил, переводя взгляд с пацана на девчонку:

– Кто взял? Ты?

Он сверлил взглядом пацана. Тот покосился на Ольгу и усмехнулся с недоумением. Девчонка зыркнула исподлобья и снова скрючилась, приобняв живот. Ольга утомленно сказала:

– Андрей Юрьевич, может, начнем все-таки?

– Это мой телефон, – веско сказал Андрей, для убедительности покачивая зажатым в кулаке гаджетом. – Резервный, в смысле. Ну, из дела, я говорил. Исчез позавчера, а теперь на полу просто так валяется? Ага.

Он уставился в телефон, проверяя что возможно в меню и настройках, и через пару секунд повторил:

– Ага. Пустой, как из магазина, даже предустановленные приложения снесли, но в листе вызовов один номерок остался. Чей, интересно?

Он снова перевел взгляд с пацана на девчонку. Те не дрогнули, но, кажется, напряглись.

– Давайте проверим? – предложил Андрей, помедлил, изучая их лица, и нажал на строчку с номером.

И через секунду пол и стены пошатнулись, а за дверью грохнуло звонко и оглушительно.

Ольга, кажется, вскрикнула – и спросила:

– Что это?

– Шкаф уронили, – неуверенно сказал Андрей, держа руку с телефоном странно, на отлете, будто чужую.

Иван молча шагнул к двери и распахнул ее. В кабинет ввалился клуб темного удушливого дыма, и тут же, словно только Иванова движения и дожидалась, заорала сирена. Громко и страшно.

Иван захлопнул дверь и развернулся к остальным.

– Американцы напали все-таки, – констатировал мальчик.

– Или нас с Воронежем перепутали, – пробормотал побитый Обухов.

Они, похоже, совсем не боялись. Весело им было.

– Ваша работа? – рявкнул Иван, шагнул к мальчику и сграбастал его за шиворот.

– Ольга Максимовна, гляньте, они меня сейчас вдвоем ногами бить будут, – быстро сказал мальчик тонким голосом.

Он явно был готов к тому, что его будут бить, по рукам и ногам было видно, он прикрываться готовился, как будто детская рука прикроет от удара мужика с ноги, – и так же явно пытался этого не бояться. А вот словишь разок – по-другому отнесешься, подумала Ольга нечаянно. Ее окатило презрением к себе, и она сказала, с трудом проталкивая слова сквозь выматывающую нервы сирену:

– Отставить. Тут явно пожар, эвакуация, выходим спокойно и по порядку. Иван, отпусти его.

В коридоре уже грохотали каблуки и хлопали двери – а ведь только что пустынно было. И наконец раздался мужской голос – вроде Назаряна, кадровика:

– Общая эвакуация, действовать по утвержденному плану. Повторяю, общая эвакуация, личному составу действовать в рамках ответственности.

Иван нехотя выпустил ворот мальчика, снова подошел к двери, взялся за ручку и скомандовал:

– Готовимся, выходим организованной группой, сразу к лестнице и на улицу. Сделайте несколько вдохов и выдохов, потом задержите дыхание, насколько сможете. Ясно? Андрей, этого к себе пристегни. Ольга Максимовна, дети на вас. Тамара Моисеевна, вы быстро идти сможете?

– Не надо его пристегивать! – сказал, растирая помятое горло, мальчик. Он один остался сидеть, остальные стояли.

Иван, не обращая на него внимания, проследил за тем, как Андрей надевает наручник на запястье себе, потом Обухову, и сказал:

– Все готовы? Идем к лестнице, не теряемся, Андрей, ты первый, я замыкаю. Вперед.

И рванул дверь.

Дым в коридоре висел плотной волокнистой массой, похожей на халву. Топот и хлопки в ней звучали жутко. Иван, выпучив глаза, угрожающе промычал сомкнутым ртом на Андрея, и тот рванул вперед, волоча за собой Обухова, который на пороге споткнулся и едва не рухнул. Следом Иван мягко вытолкнул в коридор замешкавшуюся Моисеевну, затем Ольгу, вцепившуюся в ладошки детей.

Глаза сразу залились слезами, слепившими ресницы. Вот и сгинем сейчас, подумала Ольга с мрачным удовлетворением. Лишь бы не в огне, дым, говорят, не так страшно, просто покашлял и уснул, а вот гореть неприятно.

За этими мыслями она не сразу поняла, что не она ведет детей, а они тащат ее хоть и не слишком равномерно, но быстро, так, что каблуки подворачиваются, – и вроде бы в правильную сторону, к лестнице.

Ну да, убедилась она, чуть не потеряв равновесие на верхней ступеньке, ойкнула, глотнув удивительно мерзотного, как от жженых теннисных шариков, дыма, и принялась быстро перебирать трясущимися ногами, боясь поскользнуться, выпустить ладонь мальчика или девочки, открыть глаза, закрыть глаза, вдохнуть, выдохнуть, оглохнуть от неумолкающей сирены и набирающего громкость шума крови в голове – да всего на свете, которого уже давно не существовало и больше уже никогда…

Свет.

Свет проник сквозь веки, левую руку дернули сильнее, Ольга ускорилась, задыхаясь и почти теряя сознание, и одновременно решилась вдохнуть и разлепить мокрые ресницы.

Они уже протискивались на улицу – обе двери, невиданное дело, были распахнуты, а вертушку с рамкой Ольга проскочила, даже не заметив, – сложили их как-то, что ли. Ольга по-прежнему стискивала ладошки подростков, которые конной парой выволокли на свежий воздух не только капитана Баракатову, но и Моисеевну – ее мальчик, оказывается, плотно обхватывал за спину под тощими лопатками. Моисеевна слегка задыхалась, но явно больше была озабочена перекосом приклеенных ресниц. Значит, в норме бабушка.

Иван с Андреем стояли у края газона, тяжело дыша, Обухов томился между ними. Ольга пошла к ним сквозь запыхавшихся полицейских – некоторые ошалело бродили, переговариваясь, по площади перед УВД, но в основном все не отрывали взглядов от фасада.

– Живы-здоровы? – спросил Иван, поднося к уху жужжащий телефон. – Порядок. Да, я. Кто это?

За спиной кто-то принялся громко выяснять, что за хрень происходит, и Иван, сморщившись, отвалил в сторону.

А что за хрень, действительно, подумала Ольга, разворачиваясь к зданию. Она ожидала увидеть типовую картинку из ютьюба: обвалившееся крыло, языки пламени из окон, уходящие в небо жирные столбы дыма. Но фасад выглядел невредимым. Из открытой форточки на втором этаже струился дым – и всё на этом.

– Личный состав, ко мне! – рявкнул Назарян с крыльца. Он был потрепан и взлохмачен, насколько позволяла лысина.

Офицеры и сержанты неохотно потянулись к крыльцу. Андрей заозирался, ловя взглядом Ивана. Иван болтался на обочине, очень напряженно прислушиваясь к голосу в телефоне, потом сказал:

– Арина Яновна, я же вам сказал, что не могу сейчас к вам подъехать. И Андрей Юрьевич не может. В восемь, не раньше. Ах, уже вы не можете? Тогда извините, не понимаю, что это за важность такая, которая к вечеру…

– Машовец, Жиров! – рявкнул Назарян. – Бегом сюда! Из оружейки я табельное таскать буду?

Андрей затоптался, вертя головой совсем потерянно и бормоча, что фигли спасать-то, если огня нет. Иван матернулся, не слишком старательно прикрыв микрофон ладонью, и зашагал к крыльцу, на ходу бросив Андрею:

– Да пристегни его к ограде, Оля присмотрит.

Ишь командир какой, подумала Ольга. Присмотрю, если Назарян и меня не припашет стволы и патроны таскать. И правильно сделает, если припашет. Дыма без огня не бывает, а за оружие, если что, спросят сильнее, чем за… Чем за что угодно. Годами придется и отчитываться, и доказывать, что стволы честно погибли в пожаре, а не ушли на сторону, как бывало не раз.

Андрей торопливо перестегнул наручник со своего запястья на верхнюю стальную планку ограды и побежал к впадающему в неистовство Назаряну, который уже живописал подробности детонации боеприпасов в оружейке, загадочным образом совмещая последствия этой детонации с внутренним устройством организма старшего лейтенанта Жирова.

Через пару секунд Ольга обнаружила, что стоит на площади перед управлением одна. Все сотрудники скрылись в здании, девочка сидела рядом с Обуховым, поглаживая его по кольцу наручника, а мальчик бродил по газону, время от времени выбирая из травы то ли камушки, то ли комки бумаги. Волонтер какой-то, что ли, подумала Ольга с онемелым удивлением, чего ж тогда по газону ходит? С тем же подмороженным интересом она отметила, что мальчик вдруг вытянулся и замер, уставившись в сторону невидимого отсюда перекрестка Ленина и Королёва. Оттуда накатывался, приближаясь, рокот мотора.

Машина выскочила из-за угла, бюджетный каршеринг, естественно, спасу от них нет, и мальчик сказал, шагнув с газона через ограду:

– Ольга Максимовна, вы уж простите.

– За что? – спросила Ольга, наблюдая за тем, как девочка и Обухов встают с оградки и отступают к мальчику, и пытаясь понять, что не так с этой картинкой.

– За костюм и прическу, – сказал мальчик и взмахнул рукой.

Обухов не может встать и отойти, он прикован к ограде, сообразила наконец Ольга. Но шарики из руки мальчика уже ударились об асфальт у ног и вспухли огромным серым облаком, которое обхватило Ольгу, ослепило ее и невыносимой горечью лишило дыхания, голоса, нюха, способности мыслить и вообще всех чувств и способностей, кроме слуха.

Ольга попыталась выскочить из облака, но только согнулась пополам, заходясь в кашле, слезах и соплях – и бессильно слыша, как подлетевшая машина останавливается, хлопает дверьми и улетает прочь, оставив ее на площади уже совсем одну.

Антон, посмеиваясь над собой, отсоединил «нокию» от провода и некоторое время скептически смотрел на экранчик. Вопреки ожиданиям, заряд к нулю тут же не устремился. Дурацкая привычка не просто хранить древние гаджеты, но еще и вынимать элементы питания пригодилась в первый и, наверное, последний раз.

Антон, надев одну из разовых перчаток, которыми с недавних пор был забит весь левый карман толстовки – правый, понятно, был забит масками, – выломал симку из давно сунутой ему на каком-то вокзале пластиковой карточки, вставил ее в телефон и с некоторым изумлением убедился, что связь есть.

Он сунул телефон в карман ветровки, подхватил нормальный смартфон и крикнул:

– Свет, я за яблоками!

– Огурцы заодно возьми, кончаются, – с готовностью откликнулась супруга. – И сметаны. И лука, кстати.

– Список сбрось, – сказал Антон, поспешно обуваясь, и удрал.

Он прошел мимо «Пятерочки» к скверику, в котором, проверено, норовили заблудиться любые навигаторы, какой-то сбой покрытия сигналом, снова впялился в липучую перчатку, достал оба телефона, медленно набрал на ставшей непривычной кнопочной клавиатуре номер, который вывел на экран смартфона, помедлил и вдавил кнопку вызова.

После пятого гудка Антон решил было, что ответа не дождется, но тут ему все-таки нервно сказали:

– Слушаю.

– Иван Александрович? – чужим и сипловатым почему-то голосом поинтересовался Антон, торопливо включая в смартфоне остановленную в нужном месте запись какой-то бессмысленной трансляции, единственным достоинством которой была только точка вещания – аэропорт «Внуково».

– Кто это? – спросил собеседник.

– Я с приветом от Линара и Инны.

– Чт… Ты где? Ты кто? Где они?

У них получилось, обалдеть, возликовал Антон и сказал совсем сдавленно, чтобы не заорать и не перекрыть женский голос, объявляющий посадку на рейс в Дубай:

– Они улетели, но обещали вернуться, милый.

– Молодой человек, вы говорите с капитаном полиции! – люто взревел собеседник. – Я ж тебя найду и…

– Щень ты мордастый, а не капитан, – сказал Антон, как было предложено, и уже от себя добавил: – Ты хрен свой в штанах не отыщешь, не то что детишек. Они уже там, откуда выдачи нет. Обсыхай.

Он с удовольствием шарахнул телефон об асфальт, поднял, хмыкнул, нажал кнопку отбоя и обошел несколько мусорок, отгружая в каждую по детальке. Перчатку он выкинул отдельно, и только после этого заново проиграл ролик, присланный в мессенджере.

В ролике Олег, непривычно улыбчивый и дерганый, сидел на фоне невзрачной стены и вещал, прерываясь лишь на риторические паузы – удивительно умело, так что Антон даже на третьем просмотре пытался поддержать беседу:

– Привет. Это ролик номер два. Ты получил его, потому что у нас все нормально. Наши были в ментуре, я их вытащил, теперь надо малость отвлечь. Поможешь?

– Фиг знает, помог ли, но позвонил, – буркнул Антон и промотал кусочек, в котором Олег диктовал телефон и сообщение для Ивана Александровича.

– Я тебе, короче, отправил «дипломат», о котором говорил. Мы старались, собирали, тащили через…

Олег ухмыльнулся и снова жизнерадостно обошел конкретику стороной, конспиратор недоделанный:

– Издалека, в общем. Жалко, если пропадет. Ты ж говорил, что прибор для чтения сможешь сделать.

– Когда я такое говорил? – буркнул Антон.

– Не говорил, так думал, – отрезал Олег. – Хоть кому-то пригодится.

– Кому?

– А это тебе решать. Ты тут единственный наш, на твою ответственность. Хоть в ЦУП, хоть этому вашему… Илону Маску.

– Перебьется, – отрезал Антон.

– Говорю же – решай. Но чтобы хоть кому-то пригодилось, а не выкинули просто. Жалко будет. Знаешь, сколько я за отправку отдал?

«По-любому больше нужного», – не успел сказать Антон, потому что снова искренне, по-детски возмутился следующим словам Олега:

– Придумаешь, короче. Ты у меня баба умная.

– Вот, блин, ты щегол дерзкий, – сказал Антон, ухмыляясь.

– Спасибо, Антох, – сказал Олег. – Запись сотри. Потом расскажешь.

Он потянулся к экрану и застыл, улыбаясь, на финальном стоп-кадре.

– Когда потом, кому расскажу, о чем? – спросил Антон и вздохнул.

Ему стало очень тоскливо.

Ты бы хоть фотки Линара и Инны прислал, балда, я ж не помню их совсем, подумал Антон, еще раз вздохнул и удалил ролик.

Телефон немедленно затрясся вызовом Светы.

– Список-то ты не прислала, – упреждающе возмутился Антон.

– Да бог с ним, со списком, – сказала Света раздраженно. – Приходи уже, пожалуйста, пока этот курьер мне плешь не проел. Тебя лично требует, посылку не отдает и сам не уходит, Печкин, блин. Опять ты какую-то ерунду из Китая выписал? Ставить же некуда.

– Ты у меня баба умная, – печально ответил Антон. – Даже не представляешь насколько.

– Сука, – сказал Иван, покачивая в руке телефон. – И не пробьешь же сразу кто, откуда.

Он в бессильной ярости оглядел задымленный коридор, по которому сотрудники волокли обратно в оружейку и по сейфам только что с таким трудом спасенные стволы, боеприпасы и документы, натыкаясь на покидающих здание саперов и пожарных. Возле туалета собирали воду с пола срочно вызванные уборщицы. Надеяться на немедленную или хотя бы скорую проверку номера в этих условиях не приходилось.

Время неудержимо утекало, сворачивалось и делалось негодным.

Диверсия оказалась мелким хулиганством, наглым и вонючим, но не особо опасным. В туалете на втором этаже сработало безоболочное взрывное устройство, громкое, но не слишком мощное, – стены дрогнули, и бачок унитаза раскололся, вот и весь прямой ущерб зданию. Добавим к этому пробитые шины всех автомобилей, припаркованных на площади перед управлением: четырех служебных плюс двух личных внедорожников руководителей отдела «Э» и отдела собственной безопасности. Хорошо, в общем, что Иван сегодня на казенной до работы ехал. Косвенный ущерб можно будет определить, когда соберут воду и отмоют стены, изгаженные дымовушками, которые кто-то подкинул в урны.

Понятно уж кто. Ушлая девка, которая все это время притворялась зашуганной ботанкой, а сама собрала или раздобыла где-то уйму бомбочек и самовоспламеняющихся дымовух, рассовала их по всему управлению и заставила идиота Андрея собственноручно привести первую из бомбочек в действие. Закладкой поражающих устройств Загуменова, если это ее настоящая фамилия, явно занималась на глазах у другой идиотки – Ольги, которая конвоировала девку до сортира, ничего не заметила и даже сейчас, после пятой попытки отмыться от дряни, поднявшейся в облаке персональной дымовушки, не могла толком рассказать о том, как эти сволочи успели сговориться, когда они проткнули колеса всему наличному автопарку УВД и, главное, кто увез юных мерзавцев от управления.

«Вроде салфетку в урну бросила», «у машин никто вроде не присаживался», «вроде каршеринг, марку не разглядела», «вроде не говорили ни о чем», капитан полиции, тьфу на нее.

Иван натурально плюнул, ухватил за шеврон пробегавшего мимо Тимофея, юного эксперта техотдела, отобрал у него и аккуратно поставил к стенке какую-то сложную хрень, которую тот волок, и сказал:

– Потом отнесешь. Пошли камеры смотреть.

– Так отключено пока все, и электрика, и серверная, – напомнил Тимофей профессиональным тоном айтишника, утомленного тупостью чайников.

– Включишь, – сказал Иван.

Тимофей сумел завести все свои шарманки в пять минут, и еще полчаса они просматривали видеозаписи уличных и дворовых камер, в пятый и шестой раз отвлекались на ложный след, убеждались, что из очередной каршеринговой тачки выходит один пассажир или семейная пара, и хватались за следующую машину, попавшую под объектив рядом с УВД во время ЧП плюс-минус пять минут. Камеры на площади перед УВД перекрыла дымовая завеса, а соседние злоумышленник как-то умудрился объехать.

Время терялось безнадежно.

– Парковки посмотрим? – предложил Тимофей.

– Давай, – сказал Иван, мельком проверяя время на телефоне, зацепился взглядом за список звонков и добавил: – С офисов Борзыха начни. Тут же рядышком, правильно?

Вот чего эта стерва Арина звонила, а? Ни с того ни с сего, пустой разговор, начала ерундой и оборвала на полуслове. Отвлекала? Знала то есть, когда и от чего надо отвлекать? Все дороги в Южинске к Борзыху ведут? Проверим.

Тимофей подтвердил:

– Ну да, «Созвездие» и «Салют», он там как раз весь свой парк держит.

Через пять невыносимых минут Иван ткнул в экран и сказал:

– Вот они.

На подземную парковку «Салюта» въехала, обогнув пустой микроавтобус, недорогая каршеринговая иномарка. Стекла ее бликовали на солнце, а потом сразу глухо перекрылись черной тенью, так что ни водителя, ни пассажиров видно не было. Но Иван почему-то не сомневался, что в машине притаилась его удалая троица с неизвестным водителем. Пока неизвестным, зато легко определяемым, слава автоматизированным мобильным приложениям и авторизации сканами паспортов. Но Ивану нужно было не определить, а схватить гаденыша – как, впрочем, и остальных, мать их, космонавтов.

– Поехали? – спросил Андрей, который, оказывается, некоторое время стоял за спиной Ивана и так же пялился в экран.

«На чем?» – хотел осведомиться Иван, но спросил другое:

– Думаешь, они так там сидят и ждут? Сколько прошло, полчаса?

– Почти сорок, – сказал Тимофей, глянув на часы внизу экрана и на таймкод записи: каршеринговая машина въехала в ворота парковки в девять двадцать три, через четыре минуты после того, как похожая машина увезла подозреваемых от здания УВД.

Время совпадало тик-в-тик, если лететь со всей дури; странно, правда, как он умудрился камеры объехать, парочку по пути миновать очень непросто. Ладно, потом выясним.

– Давай записи с парковки, – распорядился Иван.

– Нету, – сказал Тимофей, зыркнул на Ивана и напористо пояснил, упреждая гнев капитана: – Это не общественная территория, запись, если и ведется, автоматом на городской сервак не идет, запрашивать надо.

– Ну так… – раздраженно начал Иван и оборвал себя: – Отставить. Покажи, кто там выезжал после этой тачки. Стопудово они пересели и рванули куда-нибудь.

Никто там не выезжал. Следующие почти сорок минут – они смотрели на перемотке – ворота так и зияли черной пустотой. Минут через пять из них вышел коренастый водитель, сел за руль микроавтобуса и уехал. Больше ворота до десяти утра не выпустили никого. Запись после десяти на сервер еще подгружалась.

Верхнюю площадку, куда, по словам невесть откуда знавшего это Тимофея, можно было подняться из паркинга по лесенке, за это время неторопливо покинули негруженый самосвал и пара компактных уборщиков, похожих на роботов из пиксаровского мультика.

– Они так в «Салюте» и сидят, а мы время теряем, – сказал Андрей.

– Ага, – неопределенно откликнулся Иван и неожиданно для себя велел Тимофею: – Отмотай-ка назад. Что там с девяти утра было?

– А смысл? – спросил Андрей.

– А хэзэ, – пробормотал Иван. – Но от чего-то нас явно отвлекают. Звоночки еще эти, вылет в Дубай…

Андрей крякнул, но обсуждать глубокое замечание не стал. Тимофей с крайне скептическим видом запустил запись в ускоренной перемотке, затормаживая, когда сквозь ворота проскакивали машины. Их было немного: представительский мерс, микроавтобус, вставший неподалеку, снова мерс, вернувшийся обратно, газелька…

– Стоп, – сказал Иван. – А вот и они.

– В смысле? – удивился Андрей. – Это девять двадцать, они еще отсюда не рванули.

– Еще раз перемотай, – предложил Иван, вытянул руку с телефоном и сфотографировал номер повторно выехавшей из ворот газельки. – Ничего не замечаешь?

– А, – сказал Андрей. – А как они время исправили?

– А ты не знаешь, тендер на видеофиксацию нарушений и вообще на все камеры в городе кто выиграл?

– Блин. Борзых, что ли?

Иван кивнул, разыскивая в контактах номер дежурного по ГАИ.

– Там же автоматизированное все, фиг таймкод переставишь.

– Ну да, мы только что убедились. Миш, привет. Я тебе номерок отправляю, срочно запусти этот ваш суперпоиск, пожалуйста, надо прямо сейчас найти. Ну да, они самые. Спасибо, жду.

– Блин, что не так-то? – не выдержал Тимофей, пялясь в экран.

– Заново запусти и смотри на микроавтобус, – посоветовал Андрей. – Видишь, стоит? Мерс его объехал, и наша машинка потом объехала, потом он сам уехал. А грузовичок его не объезжает, а едет прямо сквозь него. Потому что он на самом деле проехал позже, а съемку просто совместили.

– Мило, – сказал Тимофей, мотая запись туда-сюда.

– А если у них такой трюк на потоке, – начал Иван и тут же поднес к уху телефон: – Да, Миш, слушаю. Вот только что? Задержать можно? А, уже проехали? Не, не надо. Обратно только пусть не выпускают, а я помчался туда. Спасибо, бро.

Он отнял телефон от уха и сказал с некоторой растерянностью:

– Газелька только что проехала КПП Ног-Юрта, ну, перед космодромом. Неймется космонавтам, а?

– Рванули туда? – спросил Андрей.

– Ты оставайся, дальше смотри, ну и отследите, может, они по дороге выскочили или разделились. Звякнешь, доложишь, определимся.

– Может, по начальству тоже доложить?

– Не, – сказал Иван уже в дверях. – Я их сам притащу, без доклада. Из космоса гаденышей достану.

Олег несся по каким-то тропкам и пустырям на пугающей скорости, подтормаживая только во дворах. Заставленные машинами переулки он проходил на полной скорости, впритирочку, так что охнули не только мы с Инной, но и Денис, опытный, я думаю, водитель. Ты опытный, а наш пилот офигенный, подумал я с гордостью, шарахнулся виском о стекло двери и взвыл:

– Не дрова везешь!

– Почти приехали, – сказал Олег, чуть газанув, выскочил с неровной пустоши на бетонную полосу, ведущую к здоровенному бетонному же зданию, аккуратно ухнул в темное жерло, скатился по закругленному спуску на подземный этаж, несколько секунд, зыркая по сторонам, полз между колоннами квадратного сечения и остановился возле тупомордого грузовичка, типа того, на котором мы добрались с космодрома до города.

Того самого.

Из-за грузовичка вышла высокая тонкая девушка. Женщина. Арина. Теперь она была в джинсах и футболке, самой обыкновенной одежде по нынешним временам, как я понял, но и в них выглядела зверски элегантной.

Она подождала, пока мы выберемся из машины, и очень серьезно сказала:

– Здравствуйте, мстители. Все-таки у тебя получилось. Молодец, Олег.

Чего это мы мстители, чуть не сказал я, чтобы подавить неуместную ревность, но Арина продолжила:

– Честно говоря, не верила, что ты сможешь. Но мы все равно подготовились, всё как просил.

– Мы? – уточнил Олег напряженно и взялся за дверцу машины.

– Ты уж прости, я мужу сказала. Мы друг от друга ничего не скрываем, тем более такое важное.

Из-за грузовика вышел и встал рядом с Ариной лысый мужик, тот самый, который выступал на открытии делового центра. Он тоже был в джинсах и футболке. И вместе они смотрелись классно, признал я неохотно.

Лысый сказал:

– Ребят, я вам верю. Я и так помог бы, но теперь…

Он протянул нам руку – мы, поколебавшись, ответили – и продолжил:

– Меня, на всякий случай, Всеволод зовут. Я владелец этого всего и всякого другого – ну и стройки на бывшем космодроме, вы знаете.

Он заметил, что я поморщился, и сказал:

– Он бывший, Линар, никто больше летать не будет. Кроме вас, конечно.

Мы переглянулись. Всеволод пояснил:

– Арина как сказала вчера, я сразу помчался смотреть. Ну и как тут не поверишь – я же лично все уровни на майских там облазил, и подвал тот пустой был. А теперь там корабль, как с панно.

– А панно нет, – не выдержал я.

– Зато корабль есть, – спокойно сказал Всеволод. – И вы есть. И мы есть. Мне дед как-то сказал, что всегда долг исполнял и долги отдавал, а один вот не смог. Теперь я понял, про что он. Попробую за него, хоть частично.

Мы опять переглянулись, теперь непонимающе. Всеволод обратился к Денису:

– И твоему деду мой должен был, отдельно. Ничего Владислав Георгиевич не говорил? Генерал Борзых, он начальником космодрома тут был в последние советские годы.

«Последние советские» меня как по сердцу резанули, хотя должен был давно привыкнуть. Но никто вроде не заметил: Всеволод уже рассказывал Денису, что придумал конспирации ради вывезти его скрюченного в кабине самосвала до стройки на окраине города, это уже за КПП, а там на мерсюке до Волгограда – и дальше куда скажешь, хоть временно, пересидеть эту суматоху, хоть надолго, дело тебе найдем, ты ж программер. Дальше я уже не понимал, не слушал и не особо хотел отвлекаться, потому что Арина, подхватив нас с Олегом под руки, объясняла, как нам тут быстренько все устроили в кузове. Инна снова мрачно ухмылялась, но тоже оценила: к задней стенке, где мы горбились на корточках, теперь были прикручены автомобильные кресла с ремнями, этот отсек прикрывала легкая панель, а оставшееся пространство кузова загромождала куча легких ширм, которые складывались и освобождали дорогу в три секунды, а в развернутом положении создавали видимость жуткой перегрузки, в которую лучше и не соваться.

– Я бы вас в автобусе отправил, вон дежурит как раз, но это ведь сразу подозрение на себя навести, – объяснил лысый, приобнимая жену, что оказалось довольно неприятно. – Зачем автобус в выходной едет, кого везет и так далее. С обычной машиной то же самое. А грузовики туда-сюда постоянно шныряют, на КПП их давно не смотрят. Ну и объект в полном вашем распоряжении: у рабочих сегодня выходной, охранника я попросил кабинеты в штабе прибрать, он высовываться и не будет. Водила ни сейчас, ни там вас не увидит, он к охраннику сразу пойдет. Это чтобы честно говорить, что не в курсах, если до показаний дойдет.

– А состав? – спросил Олег.

– Мешки так в подвале и лежат – думаю, это то, что вам надо. Я поближе к кораблю подтащил. Сверху армированный пластырь положил, он трубы высокого давления держит, может, и ваши пробоины пофиксит. Сам клеить не стал, как вы и просили. Бочки подволок, шланги подсоединил. Вода там есть, размешаете. Может, не стопроцентно по рецепту получится, но близко, скорее всего.

– Годится, – сказал я уверенно, хотя, конечно, ни в чем уверен не был.

И мы начали прощаться.

Я, как и остальные, все пытался извиниться перед Денисом, который из-за нас наполучал фингалов и неприятностей, а он сперва смеялся, потом раздражался, потом сказал:

– Мы тут хозяева, а вы гости. Гости за хозяйские разборки не отвечают.

– Вот такая стыдоба, – сказал Всеволод, пожимая мне руку, поколебался и спросил: – Блин, но все-таки: как вы прямо на корабле в подвал-то попали?

Сами не знаем, чуть не брякнул я. Антон, быть может, разберется, когда изучит наши записи, но этого точно упоминать не следовало, поэтому я сказал:

– Вот как исчезнем оттуда таким же образом, так, наверное, и поймем.

– Копперфильды юные, – сказала Арина и обняла меня.

Она была твердой, мягкой и пахла сногсшибательно. Но я устоял. И даже сказал «спасибо». И даже сам влез в кузов. И даже помог Инне, которая больше не ухмылялась. Но от пакета с едой, который протянула Арина, отказался.

– Лететь лучше на голодный.

– Куда летите-то? – спросил Всеволод.

Куда получится, подумал я, но, улыбнувшись, сказал:

– Военная тайна.

– Кибальчиши, – сказала Арина, улыбаясь в ответ. – Если не получится, свистите, будем здесь что-то придумывать. У нас тут не худшее время и место, правда.

– А нам не худшего мало, – сказала Инна. – Нам бы лучшее. И желательно свое.

И мы поехали к этому лучшему.

Инна спросила:

– А теперь, капитан, расскажи, как мы долетим.

Я засмеялся и сказал:

– А фиг его знает.

Инна наклонилась в кресле и посмотрела на Олега. Олег кивнул. Она сказала:

– Да ладно.

Я поболтал ногами и объяснил:

– Ну смотри: вот мы когда вылетали, до фига были ко всему готовы, Обухов нам сколько вариантов показывал – полтора десятка, и это только самых основных. А получился самый неожиданный и лично мне до сих пор непонятный. Почему через тридцать шесть, блин, лет и с какой стати в подвале?

– Три раза по двенадцать, и струна теперь сквозь Землю проходит, мы же обсуждали, – напомнила Инна. – Двенадцать – базовое число, знаки зодиака, двенадцать минут полета, которые планировались, да и «Пионер-12», а нас трое.

– Это из пальца все, – сказал я. – Инн, мы точно знаем одно: надо ввести корабль в то состояние, в котором он был перед торможением. Для этого есть две причины. Первая: именно это состояние позволило кораблю совершить, скажем так, мягкое приземление. Вторая: ничего другого мы сделать не можем.

– А это можем?

– Можем, – твердо сказал Олег. – Ну попробуем как минимум. Сильно хуже не будет.

– Поняла? – спросил я. – Герой-пилот, суперпрофи. Из комы нас вытащил, из струны вытащил, из тюрьмы вытащил – думаешь, из подвала не вытащит?

– Олег за все берется смело, – продекламировал Олег с выражением.

– Что это? – спросил я.

– Неважно.

– Узнаю ведь.

– Ха.

– Ну тогда придумаю.

– Рискни жизнью, – сказал Олег, повозил затылком по спинке кресла и задремал.

Правильно, пусть отдыхает пока. Он двое суток толком не спал: мчался в Южинск, прочесывал хозтовары и прочие магазины, чтобы скупить все по списку Инны для производства боезапаса, тащил покупки в нашу полутюрьму и занимался, собственно, производством боезапаса вместе с Инной, потом выдергивал нас из хищной пасти. И ему ведь сегодня еще раз нас выдергивать. Спасать всех нас.

Грузовик сбавил скорость. Инна, прильнув глазом к микродырочке в брезенте, подняла руку, показывая, чтобы помолчали. КПП, понял я. Через несколько секунд машина снова прибавила ходу.

Я беззвучно выдохнул. Олег приоткрыл один глаз, помедлил и снова прикрыл. Инна не унималась:

– А если сможем, где окажемся? Ну вот ты куда бы больше всего хотел?

Я чуть не рявкнул на нее, чтобы ерундой не страдала, но тут же сообразил, что буду тогда последней сволочью. Инна с Олегом полночи собирали бомбочки и дымовушки, пока я на шухере стоял и время рассчитывал. И сегодня если бы она с бомбочками попалась хоть в туалете, хоть в коридоре или телефон подбросила бы не так филигранно, ни фига бы у нас не вышло. Олег сном успокаивался, а она – трепом на необязательные и несбыточные темы. Олега я поддерживаю, а ее нет, получается? Тогда я скотина, а не капитан.

– В будущее, – соврал я. – В настоящее будущее. Чтобы пионерлагерь на Луне, Великое Кольцо, экскурсии по Марианской впадине, все живут до трехсот лет без болезней и никакой полиции, капиталистов и войн.

– А тебе в таком мире понравится?

– В таком – понравится.

– Но такого же не будет, – осторожно сказала Инна. – Будущее всегда другое. Даже твое будущее, которое ты сегодня лично готовишь, завтра совсем не такое, как ты ждал. А если чужое, в которое мы прыгнули еще через тридцать шесть или сто тридцать шесть лет… Ну, оно чужое и будет.

– Ну не как это.

– Чем дальше, тем больше, – совсем мягко сказала Инна. – Тут с нашим временем как раз многое похоже, а через пару лет совсем похоже будет. И нам бы это совсем не понравилось.

– Ты ж сама рассказывала про этих, как их, прогрессоров, которые меняют чужой мир так, чтобы нравился.

– Так мы наоборот, регрессоры.

Я подался к Инне, подумал и спросил:

– Ты правда так думаешь?

Она развела руками.

Я еще подумал и решил не ругаться. Просто сказал:

– Ну и ладно. Все равно никто не даст нам избавления, кроме нас. Раз уж этот мир тоже наш. Хотя другого-то все равно нет, придется ограничиться этим.

– Или Великим Кольцом.

Я засмеялся и неожиданно для себя выболтал:

– А в итоге нас кэ-эк забросит в какой-нибудь двухтысячный год – и лыко-мочало.

Инна перестала улыбаться, внимательно рассмотрела меня и спросила:

– Почему двухтысячный?

Я попыхтел и признался:

– Обухов объяснял, не помнишь? Полеты быстрее скорости света невозможны, струны, червоточины, проколы пространства-времени, ну и прочие фантастические штуки в нормальную земную физику не вписываются. Поэтому с точки зрения формальной земной физики мы сейчас находимся не только в этих креслах в две тысячи двадцать первом году, но и в «Пионере» в восемьдесят пятом, и перед мордой кометы тоже, и в струне с восемьдесят пятого по две тыщи двадцать первый. Такие, знаешь, размазанные и разобранные на кадрики, как в кинопленке. В каждой точке – по кадрику, а точка сборки пока здесь. Но это с точки зрения земной физики случайность, которая может раз – и измениться. И мы пересоберемся уже на краю Галактики. Или перед комой Галлея. Или на первом подходе к нити.

Я поежился, чтобы прогнать щекотку из запястий и горла, но все равно едва успел поймать себя перед опрокидыванием в туманно-серое клокотание и синюю кристаллическую бездну за ним – как в последний момент хватаешься за край стола, заигравшись с балансированием на двух ножках стула.

Инна отчаянно смотрела на меня поверх пальцев, которыми вцепилась в щеки.

– Ты чего? – спросил я.

– Линарик, пожалуйста, давай туда, а? Давай в двухтысячный. Или в девяностый. Или восемьдесят пятый. Ну пожалуйста.

Я хотел напомнить, что от меня-то тут ни фига не зависит, я земной физикой ни разу не заведую. Инна прошептала:

– Там мама и папа. Живые.

И я не стал ничего напоминать. Просто закрыл глаза, сглотнул и небрежно сказал:

– А совсем классно еще лет на десять пораньше. В семьдесят пятый, например. На минутку хотя бы.

Небрежно не получилось. Губы поехали, и я придавил их ладонью.

Инна обняла меня. Я ворохнулся, чтобы избавиться от этого сочувствия, нужно оно мне очень, но передумал. Нужно. Сочувствие всем нужно, наверное.

– Теперь-то я точно сделаю так, чтобы мы хоть куда-нибудь долетели, – неожиданно сказал неспавший, значит, Олег. – Чтоб, значит, откуда-нибудь вылететь. Если, конечно, прямо тут…

Я толкнул его локтем. Ни к чему было Инне про «если, конечно» знать.

– Ты, если локтем двигаешь, сперва отстраняйся, – сказала Инна, отвесила мне легкий подзатыльник и отпустила. – Вы про самоликвидацию, да?

– Ну почему сразу про самоликвидацию, – начал я, лихорадочно прикидывая, насколько Инна в теме.

Полностью, блин.

– Я ж инструкцию читала, – напомнила Инна. – Три-пять, попытка нештатного запуска двигателя в атмосфере и на орбите, три-два, использование корабля в качестве средства поражения превосходящих сил противника. План «Хэ», как Линар говорил. Я готова.

– Три смелых камикадзе охотились в лесах, – сказал Олег. – Давайте сперва полетать попробуем, а вот если не получится… Кстати, народ. А мы точно сделали все, чтобы тут договориться? Ну ладно, с этими ментами не получилось. Попробовали бы с другими. Не все же здесь полицаи и изверги. Денис вон нормальный, Всеволод этот.

Был бы он нормальным с нами, кабы до него менты не докапывались, подумал я, а Инна ласково добавила:

– Арина.

Я сделал вид, что не обращаю внимания, Олег тоже:

– Потомки же наши, считай. Примерно как мы. Неужто им космос не нужен? Мы бы им подарили. Героями бы стали – и мы, и они.

– А они просили? – уточнил я, набухая злобой, и вдруг засмеялся.

Экипаж смотрел на меня. Я подумал и принялся рассказывать:

– Мне бабушка в детстве сказку читала, вспомнил чего-то сейчас. Самый прикол, она по-татарски читала, из татарского сборника, у него русский перевод есть, но там этой сказки нету, я потом проверил. Видать, в детстве я татарский лучше понимал. Там, короче, история такая. Бай один, ну, богатей, приходит к умному старику и говорит: «Слышь, бабай, про тебя говорят, что ты самый умный…»

– Бабай – это же чудище, – удивился Олег. – К непослушным приходит.

– Сам ты чудище, – сказал я. – Бабай – дед, аби – бабка, обычные татарские слова. Кого вы там боитесь – это ваше личное горе. Короче, бай этот говорит: «Ты умный, а я богатый, но хочу быть еще богаче. Дай умный совет, как это сделать». Акыллы бабай – о, акыллы – это умный, помню, – он, короче, говорит: «Ну это очень просто. Сейчас лето, гуси дешевые, корм дешевый. Накупи побольше гусей, откорми как следует, осенью забей…»

– Фу, – сказала Инна.

Я развел руками и продолжил:

– «…и повесь вялить. Зимой продашь раз в пять дороже, чем купил. Вот тебе и богатство». Богатей так и сделал, зимой получил кучу денег – у татар вяленые гуси – главное блюдо, умереть как любят, – обрадовался, все лето гулял, осенью снова приходит к бабаю, веселый такой, сытый, наглый: «Слышь, – говорит, – старый дурак, а дай-ка мне еще совет, больно ловко у тебя это получается».

Олег хмыкнул, Инна нахмурилась, я продолжил:

– Бабай отвечает: «Да запросто. Сейчас картошка и лук дешевые. Купи побольше и засыпь в погреб, только тщательно перемешай и всю зиму погреб не открывай. Весной откроешь – ахнешь». Бай даже не дослушал, радостный такой побежал картошку и лук покупать. Еле до весны вытерпел, открывает погреб, а там, естественно, вонючее болото полтора метра глубиной. И картошка с луком сгнили в жижу, и погреб загасился наглухо. Бай офигел, бежит к бабаю: «Как так, – говорит. – Ты же в первый раз мне такой классный совет дал, почему сейчас-то все пропало?» – «А потому, – бабай отвечает, – что первый совет ты у умного старика спрашивал, а второй – у старого дурака. Что просил – то и получил».

Экипаж одобрительно посмеялся. Инна уточнила:

– Ты таким образом что хочешь сказать? Что если начальство с тобой как с дураком, то ты и ведешь себя как дурак?

Я кивнул и добавил:

– И что не надо мешать картошку и лук в собственном погребе.

– Так у нас и погреба-то нет, – напомнил Олег.

– А вот это уже третий пункт, – сообщил я назидательно.

– Во-первых, есть, – возразила Инна.

Олег, ухмыльнувшись, согласился:

– Блин, точно.

– И ничего, кроме подвала, и не осталось, – подтвердил я. – Теперь только жижу сделать.

Грузовик, покачиваясь, въехал на выложенный бетонными плитами плац и остановился.

Мы почти успели.

Мы правда почти успели. Вышли из грузовика никем не замеченные – да никого и не было, – неторопливо дошагали подземным путем до подвального ангара и обнаружили там все полуподготовленным. Корабль так и лежал почти на боку там, где мы его оставили, все замки и секретки, выставленные Инной, выглядели нетронутыми, а мешки с основой состава правда были подтащены поближе к корпусу и заброшены на небольшой помост. Концы шлангов лежали рядом.

Первым делом мы заклеили обе пробоины пластырем снаружи и изнутри. Пластырь выглядел не очень солидно, но сразу затвердел и прикипел так, что не оторвешь и не проковыряешь. Часок продержится, а больше и не надо.

Мы сперва собирались размешивать состав в ведрах и заливать отсеки корабля ручками, но вовремя сообразили, что вымотаемся без особой надобности. Я прикинул необходимую плотность раствора – получалось, что на весь объем нужно четыре мешка. С учетом остатков, еще тускло поблескивавших за стеклянными панелями, чуть поменьше. Четыре мешка и было.

– Сыпанем все, на донышке оставим только, – распорядился я.

– Выльется же, – сказала Инна, разглядывая угол осевого наклона.

– А что ты предлагаешь? – спросил я раздраженно.

В общем, успели до фига.

Мы с Олегом подтащили к кораблю несколько верстаков и здоровенных металлических швеллеров из куч лома и смогли, подсовывая их под корпус по команде Инны, слегка провернуть «Пионер» люком повыше. Корабль задергался, норовя встать вертикально. Перед парой последних перемещений я догадался рявкнуть «Стоп!» и с помощью Олега вывалить содержимое мешков в люк. Иначе пришлось бы тянуться к нему с трех водруженных друг на друга верстаков, просыпая половину титаната диспрозия себе за шиворот.

И «Пионер» облегченно восстал, попереминался, будто выравнивая холмики состава, и замер в ожидании экипажа. Осталось закинуть шланги на край горловины, подтравить, чтобы не вывалились наружу от случайных толчков, и открыть воду.

– Следить буду, – сказал Олег, забираясь по пирамиде верстаков к люку.

Он был уже в полетном костюме, когда только переодеться успел. А, понятно: когда мы с Инной со шлангами возились.

– Куда торопишься? – сказал я, но тоже почувствовал страшный зуд и желание поскорее булькнуть в состав и стать не потеряшкой в чужом городе, а командиром лучшего в мире корабля.

– Управление проверю, состав перемешаю, – ответил Олег, уже сидя на горловине, ухватил ее попрочнее и скользнул внутрь. – Опа!

Он повисел и плюхнулся в состав, который вязко прошел от стенки к стенке. Корабль не покачнулся.

– Тепленькая, – с гулким удовлетворением сообщил Олег изнутри. – Ты чего?

Я присел и похлопал по стеклянной панели. Олег присел по ту ее сторону и повел рукой по внутреннему слою. Ладонь выглядела очень белой, крупной и четкой, бронестекло увеличивало и как будто подчернивало края и складки, а потом четкость сменяла белая муть, похожая на влепленный в стенку снежок, только торчащий бугорком не наружу, а внутрь. Снаружи стекло оставалось совершенно гладким.

– Вроде нормально все, – прогудел и Олег сквозь мирное журчание воды.

– Инн, – позвал я. – Глянь, тут нас еще ковырнуло.

Она встряхнулась, перестав прислушиваться к чему-то, присела рядом, потрогала обшивку и сказала:

– Вроде только верхний слой поврежден, во второй и третий не ушло. Распределение силы удара на прослойку сработало, видишь? Если еще один метеорит сюда не шарахнет, все нормально будет.

– А если пуля? – спросил полицай от двери.

Мы вздрогнули и вскочили. Я попробовал незаметно потянуть к себе швеллер, тот заскрежетал корявым концом по полу на весь зал.

– Мне ствол достать и наручники на вас надеть? – поинтересовался полицай. – Успокоились быстро.

Он не спеша приблизился к кораблю, обошел его, не обращая на нас внимания, заложил пустые руки за загривок и сказал:

– Охренеть. Вы по правде космонавты, что ли?

– Мы всё по правде, – сказал я.

– Этот тоже ваш? – полицай кивнул на замершего за панелью Олега.

Тот отступил и стал вообще незаметным снаружи. Но полицай уже отвлекся от него и снова пошел вокруг корабля.

– Потрогать можно? – вдруг спросил он.

Мы с Инной переглянулись. Я неохотно сказал:

– Несильно только.

Полицай погладил обшивку, присел, рассмотрел основание корабля и как бы между прочим поинтересовался:

– А Обухов где?

– Не знаем, – ответили мы с Инной одновременно.

Полицай кивнул и пробормотал:

– То есть он реально вам помогал, как дедушка завещал, да? И на «Доме с яйцом» этот самый корабль выложен был, да? С вами?

Мы молчали.

– У нас там точка была, собирались, планы строили, потом стрелки с военгородковскими забивали, – мечтательно сказал полицай. – Под вашими портретами. А теперь я вас по малолетке посадить собирался.

Я сглотнул и тронул Инну за руку, чтобы не сказала ничего и не спугнула. Она пихнула меня локтем, вроде как «Не дергайся, сама в курсе».

– Куда собрались-то? – спросил полицай.

Машовец его фамилия, вспомнил я, подумал и осторожно сказал:

– Нам бы отсюда.

Машовец вздохнул и согласился:

– Резонно. И прямо отсюда взлететь сможете, сквозь стенки?

– Постараемся, – сухо сказал я, сдержав ответный вздох.

– Чума. Вы там из какого года, из восьмидесятого?

– Из восемьдесят пятого.

– Меня еще не было, – пробормотал Машовец с легким удивлением. – Это Эйнштейн всякий, парадоксы, фотонные звездолеты, значит. Офигеть. А где были-то?

Он наконец-то посмотрел на нас, по-детски как-то, как будто просил пересказать комедию «Четверо против кардинала», которую он пропустил, а вчера был последний день проката.

– Ну… В космосе, – сказал я. – У кометы Галлея. В общем, там долгая история.

– Везет, – сказал Машовец. – Ладно, пацаны. Линар, Инна и…

Он посмотрел на Олега. Олег имени не назвал и к борту не подошел. Машовец продолжал:

– …и ты. Короче, от имени УВД Южинска и всего долбаного третьего тысячелетия приношу официальные извинения. Компенсацию морального и материального ущерба вы можете требовать в установленном законом порядке.

– Да ладно, – сказала Инна тихо.

Я опять тронул ее за руку и сказал:

– Хорошо. Вы только от Дениса отстаньте.

Машовец кивнул, подождал чего-то и сказал:

– Оки. Посмотреть-то можно, как улетаете?

Я крепко сжал руку Инны, чтобы не вздумала уточнять, правда ли Машовец нас отпускает и с чего бы это, и сказал:

– Нет, это опасно для… взрослых.

– Да ладно, – сказал Машовец, как Инна, подумал и добавил: – А, вот почему именно вы… Кино, блин.

Он вздохнул и сказал:

– Ребят, вы простите. И за прессовку, и вообще – ну, перед Юрием Алексеевичем неловко, что мы всё…

Махнул рукой и закончил:

– Короче, легкой плазмы.

И пошел к выходу.

Я шумно выдохнул и выпустил руку Инны. Тут она сжала мою руку.

А второй полицай сказал:

– И ты их вот так запросто раз – и отпустишь?

– Прям реально? – спросил полицай, проявляясь не в дверях даже, а из угла с кранами.

Как мы его не заметили? Разговором увлеклись и расслабились, болваны. Решили, что все улажено. А нельзя расслабляться до решения задачи. Нельзя становиться слабым. Сильный придет.

Вот уж не думал, что этот Жиров окажется сильным. Сильным врагом.

Машовец тоже, судя по всему, не думал. И теперь был возмущен даже больше, чем удивлен.

– Ты что здесь делаешь? – спросил он. – Я тебе где говорил быть?

– Да уж не здесь, – сказал Жиров и странно повел рукой. – Побоялся тебя одного отпускать – а оказывается, не за тебя надо было бояться.

– Ствол-то убери, – очень спокойно предложил Машовец.

И только сейчас я заметил, что Жиров держит в руке пистолет. Черный, с коротким, как у игрушечного, стволом. Вроде макаров, мне его однажды Альфред-абый, сосед наш, показывал. Он в ПМГ служит. Служил.

– Хьюстон, у нас ситуация, – непонятно сказал Жиров, подходя к Машовцу, и поднял пистолет. – Ручками не дергай, плиз.

– Дурной совсем? – спросил Машовец, и Жиров быстро ударил его рукояткой пистолета по голове.

Я вздрогнул, Инна ойкнула, и Машовец только после этого с шипением втянул воздух, переступил с ноги на ногу и тронул себя за за голову. Крови я не заметил, но Машовцу явно было очень больно. Он сказал, осторожно ощупывая голову:

– Башку же проломишь, идиот.

– Как скажешь, – отозвался Жиров. – За пособничество этого мало еще, суд добавит. Руки не опускай.

Он сунулся левой рукой в распах куртки своего начальника, повозился там и вынул такой же пистолет. Свой убрал под мышку, вытащил из внутреннего кармана длинную то ли веревочку, то ли проволоку и сказал:

– Спиной ко мне, руки давай.

– Андрюх, не загоняй ситуацию совсем в тупик, – сказал Машовец. – Не вырулишь потом.

– Я-то вырулю, – начал Жиров.

Машовец ударил его по руке с пистолетом, тут же пнул в выставленную ногу и махнул кулаком в сторону головы – а Жиров выстрелил два раза подряд, оглушительно и раскатисто.

Оба упали.

Инна вскрикнула, я толкнул ее и пробормотал:

– Быстро в корабль.

А сам шагнул к упавшим – то ли помочь, то ли отвлечь от Инны, которая, молодец, молча и почти бесшумно вскарабкалась на нижний верстак. Переодеться не успела, да и фиг с ним.

Жиров, стоявший на четвереньках, направил на меня ствол и велел:

– Стоять. Мозги вышибу, гаденыш.

Я замер. Жиров с трудом встал, свободной рукой растирая голень, которую пнул Машовец, а стволом так и показывая на меня – вернее, в моем направлении. Срез ствола ходил вверх-вниз, но рассчитывать на то, что Жиров не попадет с такого расстояния, было наивно. В меня не попадет – в Инну попадет. Или в корабль. Вот и узнаем, у кого пробивная мощь выше, у микропылинки на космической скорости или у девяти граммов свинца – или сколько там у макарова.

– Из-за тебя все, – сказал Жиров.

Ствол застыл. Я тоже.

Инна громко дышала где-то над макушкой.

Машовец пошевелился и сказал:

– Отстань от… детей… Скорую мне… лучше.

Жиров подошел к нему и некоторое время разглядывал – а Машовец разглядывал его, будто в первый раз.

– Баран ты, Ваня, – сказал Жиров. – Договорились бы ладом, с детишками тихо решили, и детей, и внуков обеспечили бы. В жопе мира сидим, единственный шанс выпал – а ты выпустить хотел, терпила. Это же такой ресурс – межзвездный корабль с экипажем, любой Илон Маск миллиард отвалит.

– Дурак… Как… Ты… С Маском… – пробормотал Машовец.

В горле у него клокотало, светлая куртка на правом плече и боку потемнела.

– Да уж найду как, – заверил его Жиров. – Не с ним, так с китайцами. Они тут теперь постоянно лазить будут, поди, договоримся.

– Крыса… Я ж… тебя… как родного…

– Так и я к тебе так же. Вань, твоих я поддержу, ты не бойся. Слово. Сильно болит?

Машовец закрыл глаза, вдыхая со всхлипами. Жиров пожал плечами и сказал:

– Я правда не хотел так. Ты прости. Полежи, сейчас пройдет.

Он повернулся ко мне и спросил:

– Слышь, Ленчик, тебе правда полтинник доходит?

– Сам ты Ленчик, – сказал я презрительно. – Предатель вонючий.

Жиров быстро подошел ко мне и дал в морду – не стволом, к счастью, но очень веско. Я еле удержался на ногах.

– Что творишь, гад! – крикнула Инна и собралась прыгнуть на Жирова с двухметровой уже высоты.

– Залазь! – заорал я.

А Жиров вскинул пистолет и предложил:

– Давай. Мне с одним проще.

Инна посмотрела на него, на меня, на люк. Я в бешенстве показал ей, чтобы ныряла в корабль скорее. Жиров мрачно сказал:

– Сами выбирайте, кого оставить, а кто будет юным убийцей дяденьки-полицейского. Ты, джентльмен?

Корабль вспыхнул контрольными огнями, и Олег гулко заорал:

– Слышь, падла! Я ща взорву все на хрен!

– Ты еще кто? – утомленно спросил Жиров, вглядываясь в неспешное бурое клокотание за бронестеклом, из которого даже я с трудом мог вычленить фигуру Олега. – Спиди-гонщик, тоже сопливый старичок? Вас там в совке со старшими вежливо вообще не учили?

– Считаю до трех и врубаю уничтожение! – крикнул Олег.

Я выругался. Жиров улыбнулся было снисходительно, но, взглянув на меня, крикнул в ответ:

– Считаю до одного и стреляю! Один!

И оглушительно выстрелил в корабль.

И я прыгнул ему в ноги.

Жиров зашатался, но не упал, большой и тяжелый все-таки. Он врезал мне по спине, но я, вцепившись ему в колени, толкал и толкал. Жиров щелкнул чем-то, я понял – сейчас выстрелит, толкнул еще раз, изнемогая от внезапной щекотки в запястьях и горле, и тут полицай рухнул на пол, приподняв и шлепнув меня, как пыльный мешок.

Инна все-таки прыгнула – и угодила ногами в грудь Жирову.

Мне тоже прилетело нехило, я задергался, пытаясь вдохнуть, вынырнуть из звона и пронзительной щекотки, упал шеей на горячую плоскую железку и вцепился в нее обеими руками, выкручивая. Я не успел даже сообразить, что это пистолет, просто вырвал его из кулака Жирова, поспешно отъехал прочь, отталкиваясь ногами, как пионер Фома от крокодила, и вскочил, перехватывая пистолет как вроде бы положено и тыча им перед собой.

Инна сидела верхом на Жирове и, зажмурившись, топтала его пяткой кроссовки то в грудь, то в челюсть, а Жиров, тоже зажмурившись, улыбался и подергивался очень странно, глупо и неприятно.

– Инна! – крикнул я, хватая ее за плечо, и щекотка как током ударила от запястья к ключице, а вся левая сторона тела от пятки до макушки стала сладостно онемелой.

Олег включил монопольный привод, понял я, и Олег заорал:

– Мухой сюда, я врубил монополи!

Инна с трудом встала, глядя на Жирова. Он корчился, дергаясь, будто ширинкой чеканил футбольный мячик, руки и ноги у него вывернулись невозможным образом, а лицо перекосило так, что левый угол рта почти дотянулся до уха. Вот так оно на взрослых и действует, сообразил я, а заодно сообразил, что Машовец тоже взрослый и он-то такого, в отличие от Жирова, не заслужил.

– Быстро в корабль! – крикнул я Инне, подбежал к Машовцу, ухватил его под мышки и потащил к двери.

То есть не потащил, а с размаху сел на задницу. Машовец был неподъемным. Я вскочил, примерился и сдернул его с места, потом проволок еще полметра и еще под вопли Олега:

– Ты что делаешь! Полминуты! А ты куда!

И Инна ухватила Машовца за ремень и дернула одновременно со мной, так, что мы вместе с ним отлетели на метр и чуть не упали под булькающий стон капитана. Пускай булькает, зато наизнанку не вывернется, как начал уже выворачиваться Жиров.

И мы проскочили еще метр, а Олег, матерясь, забился в горловине люка, потому что руки у него соскальзывали, но сумел подтянуться и сделать выход силой на две руки, красавец, выскочил – и мы рванули еще раз и два, до двери чуть-чуть, и Олег, грохоча, свалился, весь мокрый и блестящий, на пол и подбежал к нам, и мы рванули три, подняли Машовца и поволокли уже непрерывным движением, как тяжеленный мешок на осеннем выезде всем классом на картошку, и Инна, кажется, плакала, а я рычал от щекотки, бросавшейся от щиколоток к челюстям и через хребет к копчику и ниже, а Олег ругался словами, которых я от него и не слышал никогда, и орал: «Без нас улетит!» – а я бормотал: «А фигли делать» – и распахнул совсем онемевшей и, кажется, светящейся уже от буйных электрических мурашек ладонью дверь, и мы перевалили Машовца через порог, уронили там как могли бережно и дернули обратно, но сперва я проверил, не защемлю ли капитану пятку, захлопывая дверь, и тоже рванул изо всех сил и увидел, что подвал стал черным космосом, в котором далекие звезды, подмигивая, вытягиваются в голубые полоски, похожие на спинки жуков, поворачивающихся ко мне сложенными ножками, и жуков этих огромная, гигантская, необозримая колонна, поток шире Волги, толще кометы, и длина его невообразима, а в самой середке пульсирует багровым светом наш маленький корабль, представляющий собой, оказывается, сердце этого странного бесконечного мира, пульсирует в такт нашим шагам, каждый раз все сильнее и ярче, – и мы успеваем к самой яркой и важной вспышке, почти успеваем, почти успели…

Корабль мигнул ослепительно, и багровый свет залил весь мир.

И мир исчез.