В результате предварительного изучения памятников вымской культуры они подразделены на две хронологические группы: IX–XI вв. и XII–XIV вв. Разделение основано на своеобразии раннего и позднего периодов, проявляющемся особенно четко в погребальной обрядности, в составе инвентаря и в керамических комплексах.

Остатками поселений вымской культуры являются городища и селища. Последних известно относительно немного, и они практически еще не исследовались. Замечено, что некоторые из них расположены на территории поселений предшествующей по времени ванвиздинской культуры. Вместе с тем не исключено, что после специально поставленных разведок число селищ вымской культуры со временем окажется значительным, однако и сейчас ясно, что они были основным видом поселений этой культуры. Городищ вымской культуры известно только девять. Выявленные к настоящему времени городища расположены на мысах по берегам рек, при впадении в них ручьев. Высота площадок над уровнем воды в реке в среднем составляет 10–15 м. Городища заметно различаются между собой по площади. Известны небольшие, площадью в 300 кв. м, средних размеров, с площадкой в 900-1700 кв. м, и несколько крупных, площадью в 1700–2500 кв. м. Видимо, население в то время жило относительно небольшими по численности коллективами. Система укреплений городищ была кольцевой и состояла из вала и рва с напольной стороны. Высота валов небольшая — не более 1–2 м. Имеются городища с двумя и тремя рядами валов. Конструкция укреплений городищ изучена раскопками пока слабо, однако на Чабаровском городище (Вилегодский р-н Архангельской обл.) удалось установить, что внутри земляной насыпи вала были остатки деревянных срубов. Автор раскопок Э.А. Савельева предполагает, что они сходны с внутривальными срубами древнерусских городищ домонгольского времени. Однако, судя по полевой документации, они были невысоки и представляли собой, скорее, венцы бревен, положенных в основание вала для того, чтобы он не расползался от времени. Эти срубы не были связаны с частоколом, который шел по гребню вала и периметру площадки городища. При раскопках Чабаровского городища установлено, что система укреплений сооружена при основании поселения. На площадках городищ вымской культуры прослеживается культурный слой, как правило, небольшой мощности — не более 0,5 м. Есть среди городищ и поселения без культурного слоя, которые исследователи считают святилищами или убежищами на случай опасности.

На площадке Чабаровского городища раскопками раскрыта серия наземных, видимо бревенчатых, построек, устраиваемых на специально подготовленной площадке, иногда глинобитной. Жилища имели прямоугольную форму и площадь около 20–30 кв. м. У части домов прослежены остатки полов из деревянных плах, положенных на землю. Посредине жилища находился очаг, устроенный из глины на невысоком опечке, видимо обложенном по периметру деревом. В плане опечки и очаги были подпрямоугольными. Размеры очагов 1,3×1,3 м. В жилищах рядом с очагами постоянно встречаются хозяйственные ямы площадью от 1–2 до 8–9 кв. м и глубиной 0,8–2 м. Видимо, часть из них имела стенки, обложенные вертикально поставленными тесинами, и сверху закрывалась деревянной крышкой. Одна из построек на городище оказалась двухкамерной; одна из камер была жилой, а вторая использовалась как кузница (здесь обнаружено глинобитное основание кузнечного горна и некоторое количество кузнечного шлака). Границы этой постройки хорошо прослеживались по отпечаткам нижнего венца сруба.

На городище выявлено пять жилых построек и несколько хозяйственных сооружений как срубной, так и столбовой конструкции. Около жилищ находились остатки летних очагов, по контуру обложенных камнями или устроенных на каменных основаниях. Некоторые очаги были и на глиняных «подушках». Под основанием очага одного из жилищ открыта яма, в которой оказались кости жертвенного животного — собаки. Если на раннем этапе существования вымской культуры в жилищах были только открытые очаги, то начиная с XII в. появляются глинобитные печи. Впрочем, и в XIII, и в XIV в. в жилищах довольно часто встречаются и ранее бытовавшие открытые очаги. Чабаровское городище по находкам датируется XII–XIV вв. (Савельева Э.А., Малышев Н.П., 1977, с. 69–71).

Жилые бревенчатые постройки исследованы также на Карыбъывском городище. В них имелись открытые очаги, в основании которых были глиняные «подушки», оконтуренные низкими деревянными срубами. Размеры одного из очагов 2,4×1,3 м, а другого — 4×1,2 м. Видимо, такого же типа жилые постройки были и на селищах. Они пока не раскопаны.

Благодаря интенсивным раскопкам, особенно последних лет, археологи имеют довольно полное представление о погребальном обряде коми-зырянских племен в IX–XV вв. Могильники, как правило, находились рядом с поселениями, в 20-150 м от них, на возвышенных берегах рек, высоких дюнах. Исследователями замечено, что большая часть могильников связана с наиболее крупными поселениями; при небольших поселениях могильники пока неизвестны. Значительная часть могил видна на поверхности (табл. LVII, 1), что облегчает выявление памятников. Это небольшие углубления. Очевидно, никаких насыпей над могилами не сооружалось, и они засыпались вровень с поверхностью. Могильники вымской культуры, как правило, крупные, каждый насчитывает по нескольку сот погребений, свидетельствуя, что население в то время жило постоянно в одних и тех же местах. К ранневымским относятся могильники: Усть-Сысольский, Кичилькосьский, Кедвавымский, Джибъягский, Клянышластский, Ошмосьский. В последнем, кроме ранних, есть и поздние погребения. Датировки установлены преимущественно по погребальному инвентарю, относительно обильному. Самым крупным, видимо, был Кичилькосьский могильник, в котором с поверхности было насчитано около 230 погребений.

Все погребения в ранневымских могильниках одиночные. Могильные ямы имеют длину 1,8–2,8 м, ширину около 0,8–0,9 м при глубине в 0,5–1,1 м. Очень редко встречаются ямы большей глубины, что обычно не связывается с имущественным положением погребенных. Инвентарь погребений в них такой же, как и в неглубоких могилах. Дно могил плоское, а стенки отвесные. Погребения совершались по двум обрядам — трупоположения и трупосожжения (большая часть из них — на стороне). Трупоположения обычно ориентированы головами на север с разными отклонениями. Таких погребений около половины в могильниках. Умершие клались в могилы на спину, видимо, в парадной или лучшей одежде, обычно с вытянутыми вдоль корпуса руками. Мужские погребения сопровождались предметами вооружения, орудиями труда и бытовыми вещами. При женских захоронениях обычны украшения и металлические детали костюма, лежащие в тех местах, где они носились при жизни. Изредка в них обнаруживаются так называемые жертвенные комплексы, состоящие из украшений (Истомина Т.В., 1982, с. 83). Думается, что на самом деле это были не жертвенные комплексы, а вторые наборы украшений, принадлежавшие умершей. Такие комплексы найдены, в частности, в могильниках Кичилькосьском (Савельева Э.А., 1973б, с. 63–98), Ыджыдъельском, Лоемском и некоторых других и, как удалось проследить, свойственны погребениям с обильным инвентарем. Находят их и в межмогильных пространствах; в некоторых случаях они были положены в берестяные коробочки.

Погребенные в могильных ямах нередко перекрывались лубом или завертывались в бересту; иногда под ними прослеживается подстилка из дерева. В погребальном культе, видимо, значительная роль отводилась огню — в заполнении ям встречается много угля, есть зольные прослойки, зафиксирована в ряде случаев прокаленность дна и стенок могилы, отмечены остатки кострищ на межмогильных участках. Крайне редко трупоположения встречаются в могильных ямах несколько усложненной конструкции. В дне их выкапывались одна-три ямки конусовидной формы или одна более глубокая в центре. Особый вариант представляют погребения со столбовыми ямами по углам, а иногда и в центре могильной ямы (Ленский могильник). На относительно полно раскопанных могильниках ямы усложненной конструкции, как правило, сконцентрированы были в одном месте (Кичилькосьский, Жигановский, Кокпомъягский). Примерно в 7 % погребений с трупоположениями на дне могил прослежены остатки деревянных, очевидно одновенцовых, срубов. Вероятно, они имели и дно берестяное или дощатое и перекрывались тоже берестой. Все срубы несколько обожжены с внутренней стороны. На Жигановском и Кокпомъягском могильниках захоронения в срубах сосредоточены в одной их части. Особый тип внутримогильных сооружений отмечен в Ленском могильнике. В ряде погребений там выявлены сооружения типа домовин или деревянных помостов, установленных на столбах.

При захоронении по обряду кремации кальцинированные кости как правило беспорядочно ссыпались в яму вместе с остатками погребального костра. Сожжение умерших обычно совершалось на стороне. В двух погребениях Ленского могильника зафиксирована кремация в могильных ямах, где кальцинированные кости лежали на дне сплошным слоем. В погребениях по обряду трупосожжения тоже встречается погребальный инвентарь — вещи обычно разбросаны на разной глубине могильной ямы. Очевидно, умерший при сожжении тоже был одет в парадный костюм с множеством бронзовых украшений. Крайне редко в вымских могильниках встречается обряд частичной кремации, когда в могильных ямах простой формы находились как кальцинированные, так и несожженные кости. Представляется, что это получалось при некачественном сожжении. Интересно, что череп при этом обряде либо кремировался отдельно, либо предварительно отчленялся и тогда не был тронут огнем. Известно несколько случаев расчлененного трупоположения, когда кости находились не в анатомическом порядке. В погребениях этого типа часто фиксируется отчленение черепа. Примерно в 10 % случаев способ захоронения установить не удалось — костный материал в могильных ямах отсутствует. В большинстве это трупоположения, но кости умерших полностью истлели. Не исключено наличие среди этих погребений кенотафов.

При раскопках только по погребальному инвентарю можно отличить мужские погребения от женских. Для мужских погребений характерны орудия труда, предметы вооружения, отдельные бытовые вещи. В женских же могилах наиболее обычными видами украшений являются бусы, бубенчики, пронизки, редко находились орудия труда (их обычно немного). При мужских погребениях тоже бывают женские украшения, но они положены рядом с умершим, в коробочке или туесе. Гораздо сложнее определить пол погребенных в могилах с сожжениями, где сопровождающий инвентарь нередко попорчен огнем и, как правило, невелик по ассортименту.

Могильные ямы располагались рядами, вдоль течения реки. Наиболее старые могилы находились ближе к речному обрыву, к воде. Так, в Кичилькосьском могильнике прослежено 13 рядов погребений, идущих в направлении с запада на восток.

Т.В. Истомина, занимавшаяся специально исследованием могильников вымской культуры, разделила их на несколько территориальных групп. Наиболее крупной, состоящей из 14 могильников, является, по ее мнению, вымская; к средневычегодской было отнесено четыре могильника, к нижневычегодской — пять; два могильника образуют удорскую группу. Вслед за Э.А. Савельевой, Т.В. Истомина выделяет два могильника по р. Лузе, отличающиеся от остальных своеобразным погребальным обрядом и инвентарем. Они справедливо считаются принадлежащими лузской пермце, известной по письменным источникам XVI в. (Истомина Т.В., 1983). Т.В. Истомина, в отличие от других исследователей, по материалам могильников разделяет вымскую культуру не на два хронологических этапа, а на три: ранний (X–XI вв.), переходный (XI–XII вв.) и поздний (XII–XIV вв.). К числу самых ранних могильников относится Усть-Сысольский, на котором С.Е. Мельниковым были исследованы пока только два погребения. К переходному периоду, по ее мнению, принадлежат Кедвавымский, Лялинский и Клянышластский, а к XII–XIV вв. — основная масса исследованных могильников (Кичилькосьский, Ветью, Часадорский, Ленский, Гидсайяг, Кокпомъягский, Вильгортский и некоторые другие).

На крупных и хорошо исследованных могильниках обычны захоронения разных этапов вымской культуры. Так, X–XII вв. датируются погребения Ошмосьского, Петкойского, Пезмогского могильников и могильников Шойнаты II и Шойнаты III, а XI–XIV вв. — захоронения на Ыджыдъельском, Вадъягском, Веслянском II и Жигановском могильниках. В тех могильниках, в которых представлены обряды трупоположения и трупосожжения, погребения обоих типов располагаются без видимого порядка, вперемежку. Нам представляется, что обряд трупосожжения в этих могильниках практиковался зимой, когда умерший сжигался сразу после смерти, а пепел его только весной захоранивался в землю. На поздних этапах вымской культуры трупоположения становятся основным погребальным обрядом. Для этого времени характерно положение умершего в относительно большой яме (до 2,4×1×0,4–0,7 м). Большее число поздних могил по сравнению с ранними ориентировано в меридиональном направлении. Исключение пока составляет только один Ыджыдъельский могильник, в котором могилы с сожжением ориентированы широтно. В могильниках позднего этапа продолжают сохраняться ряды погребений, но вместе с тем появляются группы могил, обособленные от других, что некоторыми исследователями объясняется захоронением там умерших с соседних поселений.

Найденный на поселениях и в могильниках инвентарь говорит о том, что коми-зырянские племена в IX–XIV вв. в основном занимались охотой и рыболовством. При раскопках найдено много наконечников стрел (табл. LVIII, 19, 20, 23, 26, 27), преимущественно железных, в основном охотничьих. Все они черешковые и имеют уплощенное широкое перо. У ранних образцов стрел плавный переход от пера к черешку, у поздних (XII–XIV вв.) на месте перехода пера в черешок имеется воротничок. Среди железных наконечников стрел и дротиков имеются экземпляры, которые использовались при охоте на крупных копытных животных и медведя. При охоте широко применялись также различные ловушки, западни, давилки. Их детали в виде шипастых стержней были найдены в Ленском могильнике. Костяные наконечники стрел, использовавшиеся племенами ванвиздинской культуры, в вымских памятниках почти отсутствуют. Это свидетельствует о высоком уровне развития железоделательного и кузнечного производств вымских племен. Среди объектов охоты наиболее важными были крупные копытные — лось и северный олень, а также медведь. Заметную роль играла и охота на пушного зверя — соболя, белку, выдру, бобра, песца, куницу. Вывоз пушнины с этой территории через Волжскую Болгарию зафиксирован источниками.

На поселениях и в могильниках постоянно встречаются многозубые железные остроги, крупные рыболовные железные крючки (табл. LVII, 3; LVIII, 30), поплавки и грузила от сетей. Как и в более раннее время, основной лов рыбы проводился весной, когда она шла на нерест. Мелкие реки перегораживались «заколами», в отверстия которых вставлялись верши и сетки. Практиковалась гарпунная ловля рыбы, в том числе и лучение. Топоры и железные тесла (табл. LVIII, 22, 34, 39), часто находимые на поселениях, говорят о распространении деревянных лодок-долбленок. Письменные источники сообщают о лыжах, которыми пользовались при зимней охоте (Конаков Н.Д., 1983, с. 64–69). Пушная охота, и в особенности в зимнюю пору, невозможна была без охотничьей собаки. Кости собак (типа лайки) также встречены на территории вымских поселений.

Несомненно, важную роль в хозяйствовании племен вымской культуры играло и скотоводство. В составе стада были лошадь, корова, овцы. Среди остеологического материала поселений на первом месте стоят кости лошади. Лошадь употреблялась как транспортное животное (для волокуш) и для верховой езды. В погребениях и на поселениях найдены кольчатые двусоставные удила (табл. LVIII, 32) и другие предметы конской упряжи, например, уздечки. Отмечается, что массовое распространение удил в этом районе начинается с XII в. Они, в частности, обнаружены на Карыбъывском и Чабаровском городищах. Лошадь также была и мясным животным. Среди находимых костей лошади много дробленых, разбитых для извлечения костного мозга.

Что касается земледелия, то оно у коми-зырянских племен играло, видимо, незначительную роль и получило некоторое распространение не ранее XII в. Из орудий обработки земли можно отметить находки на Карыбъывском городище сошника (табл. LVIII, 33) от сохи, которая, видимо, использовалась при обработке старопахотных земель при подсечном земледелии. Скорее всего, к XIV в. относится наральник от тяжелого плуга, найденный в урочище Кузластасей близ Кичилькосьского могильника. Типологически он близок наральникам родановской культуры. Находки наральников на территории вымской культуры единичны, но они указывают на то, что среди коми-зырян было известно земледелие на старопахотных землях, и на появление переложной системы земледелия. При раскопках поселений найдены серпы, которые употреблялись для жатвы злаковых. Ручные жернова встречаются в Повычегодье редко; наиболее ранние из известных датируются временем не ранее XIV в. Наряду со злаковыми культурами, преимущественно пшеницей и ячменем, вымские племена выращивали и коноплю.

У коми-зырянских племен в IX–XI вв. и, особенно, в XII–XIV вв. были развиты и различные ремесла, связанные с обработкой дерева. Развитой инструментарий этого ремесла — топоры, долота, скобели, молотки, ложкари и др. (табл. LVII, 4, 26) — свидетельствует, что дерево употреблялось весьма широко — при сооружении жилищ, систем укреплений на городищах, при изготовлении лодок и лыж, сотен других предметов. Несомненно, важную роль играли вырезанные из дерева посуда, различные вещи бытового, хозяйственного и промыслового назначения.

Коми-зырянские племена хорошо были знакомы с процессом выплавки железа из болотных руд. Представляется, что процесс получения криц шел за пределами территории поселений. Остатки железоделательного производства пока не засвидетельствованы. Высокого уровня достигло и кузнечное дело. В культурном слое постоянны находки кузнечных шлаков, есть и находки небольших криц. Так, несколько криц найдено в одном из погребений Кичилькосьского могильника. Видимо, это погребение древнего металлурга или кузнеца. Ассортимент железных изделий вымских кузнецов насчитывает не менее 80 видов предметов вооружения и труда, конского снаряжения и бытового инвентаря.

На поселениях открыты и остатки медеплавильного производства. Из цветных металлов изготовлялись разные изделия, преимущественно украшения. В Повычегодье нет месторождений меди, серебра, олова. Эти металлы получали в обмен на мех из областей Волжской Болгарии, а с XII–XIII вв. — из западных областей. В основном на городищах, но нередко и в могильниках встречаются тигли и льячки (табл. LVIII, 24). Найдены и фрагментированные литейные формы из камня и глины. Среди украшений из бронзы в IX–X вв. преобладают, видимо, изделия, сделанные по местным и прикамским образцам. С XII в. известны большие серии изделий, изготовленных по западным образцам — финно-угорским и древнерусским (табл. LVII, 7, 11, 13, 18, 19, 22, 23). Изготовление украшений из цветных металлов, в отличие от железоделательного и кузнечного производств, было преимущественно женским ремеслом. Вместе с тем представляется, что ковкой меди и изготовлением из кованой меди изделий занимались местные кузнецы. Они делали обкладки ножен мечей и ножей, клепаные котелки (табл. LVII, 8; LVIII, 37), накладные бляшки поясов.

На всех поселениях широкое развитие получили обработка кожи, выделка шкур. При раскопках найдены металлические и костяные скребла и скобели для удаления мездры. Многочисленны находки железных шильев с рукоятями специфической треугольной формы (табл. LVIII, 21), известны игольники, в которых хранились иглы, и сами иглы. Довольно многочисленны и различные кожаные и меховые изделия — пояса, наконечники ножен ножей и мечей, обтянутые кожей, сумки, кошели, обрывки кожаной и меховой одежды.

У племен вымской культуры на относительно высоком уровне стояла и техника изготовления тканей. Они делались из растительных волокон, преимущественно конопли и крапивы, а также из шерсти животных. При раскопках найдены пружинные ножницы для стрижки овец, наиболее ранние образцы которых относятся к XII в. (табл. LVIII, 35). Весьма много каменных, костяных и роговых пряслиц разных форм (табл. LVIII, 36). Начиная с XII в. появляются и пряслица из розового овручского шифера, привозимые с территории Древней Руси. Нет сомнения в том, что в то время в области распространения вымской культуры был известен горизонтальный ткацкий станок обычного восточноевропейского типа.

Железный проушной топор так называемого камского типа (табл. LVIII, 39), широко известный в вымских древностях, имел универсальное назначение. Он употреблялся для обработки дерева при строительных работах, в подсечном земледелии, на охоте. Подобного вида топоры широко распространены и в области родановской культуры. Они имеют сравнительно широкое лезвие и перехват между ним и обухом. С XII в. у топоров этого типа в Прикамье и Повычегодье появляются щековицы. Судя по могильным находкам, топоры носились мужчинами на поясе и были прикреплены к нему специальными скобками (табл. LVIII, 25). Скобки неоднократно встречены в мужских погребениях. При выходах на охоту топоры крепились за спиной. Видимо, тогда же, с XII в., у коми-зырян появляется и специфическая промысловая одежда в виде кожаной накидки с капюшоном, которая была распространена на этой территории и гораздо позднее. Преимущественно в могильниках найдены и обломки скобелей с прямыми и дугообразными лезвиями, долотовидные орудия и большое количество ножей, в том числе и крупных. Все ножи в это время черешковые, со стальными наварными или цементированными лезвиями. Орудиями обработки дерева были и найденные при раскопках ложкорезы (табл. LVII, 4), часть из которых обычного типа, а другие изготовлены из поломанных ножей. При раскопках встретились и деревянные ложки (табл. LVII, 14). Из дерева делали многочисленные образцы посуды, в том числе ковши и чаши. Металлические оковки чаш и другой посуды найдены на поселениях и в могильниках.

Предметы вооружения коми-зырян мало отличимы от предметов охоты. Это те же железные наконечники стрел, копья (табл. LVIII, 19, 20, 26, 27, 31), рогатины. Примерно с X–XI вв. на территории Повычегодья известен и сложный лук. Найдены накладки от таких луков. Среди наконечников стрел (все они черешковые) есть бронебойные с пером шиловидной формы и с пером ромбического сечения. Такое вооружение предполагает существование кольчуг и иного оборонительного доспеха, хотя при раскопках они пока не обнаружены. Боевые ножи сходны с охотничьими и отличаются от бытовых сравнительно крупными размерами. Они носились на поясе в кожаных ножнах, окованных бронзовыми пластинками (табл. LVII, 8). Находки мечей на памятниках вымской культуры редки; очевидно, они исключались из погребального инвентаря из-за своей большой ценности.

Керамическое производство у коми-зырян в X–XIV вв. находилось на уровне домашнего ремесла. Ныне оно изучено довольно хорошо. Ассортимент сосудов (табл. LVIII, 38, 42, 43) хорошо развит и выразителен. Все керамические сосуды раннего этапа вымской культуры изготовлены от руки и обожжены на костре. Техника лепки обычная — ленточная и спиральная; сосуды малых размеров вылеплены из одного куска глины. В тесте имеется примесь дресвы, растительных волокон, иногда толченой раковины. В раннее время (IX–XI вв.) были распространены горшки с округлым туловом, короткой шейкой и слегка отогнутым наружу краем. Дно сосудов округлое, но нередко и округло-уплощенное. Среди этих сосудов есть крупные, с диаметром тулова до 30 см. Во вторую группу входят горшки тоже с округлыми туловом и днищем, но прямой шейкой; диаметр их венчика менее диаметра тулова, а высота обычно меньше максимального диаметра (наиболее распространенный диаметр 15–20 см). Третью группу составляют сосуды с округлым дном и прямым венчиком при диаметре равном высоте сосуда. Разновидностью их были горшки со слегка суженным горлом. Сосуды всех этих типов в большинстве случаев орнаментированы отпечатками гребенчатого штампа, которые образуют горизонтальные узоры в виде «елочки», уголков и др. Часто в комбинации с поясками отпечатков гребенчатого штампа выступают штампы и других видов (круглые с крестообразным узором, кольчатые с зазубренным краем), тоже собранные в горизонтальные полосы. Поверхность неорнаментированных сосудов тщательно затерта травой и по возможности заглажена. В керамической коллекции также сравнительно немногочисленны сосуды, в верхней части тулова которых размещается орнамент из собранных в фестоны отпечатков гребенчатого штампа. У некоторых сосудов отпечатки гребенчатого штампа нанесены по срезу венчика. Следует отметить, что обитатели каждого из поселений вымской культуры имели свои излюбленные виды орнаментации для серий сосудов, которые изготовлялись на этом поселении. Можно думать, что узоры на сосудах носили не только декоративный характер, но служили для опознания сосудов их владельцами, а ряд комбинаций орнамента был тамгообразным.

На поздних этапах, начиная с XII в., распространены были сосуды тех же форм и размеров, но менее пышно орнаментированные. Орнаментальные полосы становятся более узкими, многие сосуды совсем не украшались.

В погребениях и на поселениях вымской культуры обнаружены и серии миниатюрных сосудов. Среди них есть как круглодонные, так и плоскодонные. Если крупные сосуды служили для хранения запасов, варки пищи и принятия ее, то, как представляется, миниатюрные сосуды имели преимущественно производственное назначение. Они редко орнаментировались.

С XII в. начинается проникновение на территорию расселения коми-зырянских племен и круговой керамики древнерусского облика, и именно тех разновидностей ее, которые были характерны для северных областей Руси (табл. LVII, 2). Она изготовлена техникой спирального налепа и подправлена на ручном круге. Горшки украшены обычными линейным и волнистым орнаментами. Основная часть этой керамики изготовлена местными ремесленниками на основе привозных образцов, поступавших несомненно из Новгородской земли вместе со славянским или славянизированным населением. Древнерусские сосуды обнаружены не только при раскопках поселений, но и в составе могильных инвентарей. Однако собственно славянских погребений в вымских могильниках XII–XIII вв. пока не встречено. Видимо, славянское население, проникавшее сюда, растворялось в местной среде.

В могилах XII в. и более поздних столетий известна и металлическая посуда. Это бронзовые котелки с уплощенным дном, коротким отогнутым наружу краем и железной ручкой (табл. LVIII, 37). Есть такие же котелки цилиндрической формы с прямым краем. В частности, они найдены в мужских захоронениях Кичилькосьского I могильника. На этом кладбище встречены и остатки берестяных туесков цилиндрической формы или туесков в виде коробок, которые использовались здесь для жертвенных комплексов.

Среди бытового инвентаря вымской культуры с XI в. распространяются кресала овальной и калачевидной форм (табл. LVIII, 40, 41). В XII в. наряду с ними появляются и пластинчатые кресала с щелевидной прорезью. Такие кресала — довольно частая находка в мужских погребениях разных могильников. Нередки находки, обычно на поселениях, и цилиндрических замков древнерусских типов, наиболее ранние образцы которых здесь датируются второй половиной XI в. В XIV в. они заменяются сничными замками тоже, видимо, новгородского производства.

Остатки одежды IX–XIII вв., найденные в могильниках, пока крайне немногочисленны. При исследовании Кичилькосьского II могильника обнаружены фрагменты шерстяной и меховой одежды. В погребении 13 оказались рубаха, платье и шуба. Шуба — традиционный вид одежды народа коми. Она шилась из овчины или собачьего меха и сверху покрывалась тканью. В северных районах Коми АССР была распространена также меховая одежда типа малицы (мехом внутрь), которая шилась из собачьих или оленьих шкур. Это глухая одежда прямого покроя с капюшоном и пришитыми рукавицами. В одной из могил Кичилькосьского могильника найдены остатки оленьего меха от одежды погребенного. Рубаха и верхняя одежда подпоясывались ремнями, нередко украшавшимися металлическими накладками, как литыми, так и пластинчатыми. Остатки кожаных ремней попадались в разных могильниках, как и остатки шерстяных тканей прямого и саржевого переплетения, окрашенных в зеленый и бордовый цвета. Есть остатки тканей растительного происхождения, конопляных и льняных, датируемых XIII–XIV вв.

Коми-зыряне носили кожаную обувь типа постол или сапожки с мягкой подошвой, с относительно высокими голенищами, которые стягивались на щиколотках ремешками. В женских погребениях найдены бронзовые шумящие привески, обычно с умбоновидной формы щитками, служившие украшениями обуви (табл. LVIII, 12). Они привязывались к ремню на щиколотках. Были распространены и лапти, как кожаные, так и лыковые. На поселениях и в могильниках встречены кочедыки, обычно костяные, использовавшиеся для их плетения.

Исследователи вымской культуры предполагают, что женщины носили головной убор в виде широкого обруча из бересты, обтянутого материей, с закрытым верхом, от которого сзади спускался кусок материи, прикрывавший шею. К околышку убора пришивались различные металлические украшения или нашивались бусы (табл. LVIII, 9, 11). Мужской головной убор — шапка, сшитая из грубого сукна.

Украшения в женских погребениях вымской культуры, особенно на ее ранних этапах (IX–XI вв.), многочисленны. К головным украшениям относятся бронзовые нашивные бляшки нескольких типов, среди которых довольно часты бляшки крестообразной формы (Часадорский, Гидсайягский, Жигановский, Ыджыдъсльский могильники) (табл. LVIII, 11). Они нашивались также и на другие части одежды. К женскому головному убору и вискам крепились височные украшения нескольких типов (табл. LVIII, 3, 4, 7). Наиболее распространенными были первоначально перстнеобразные проволочные кольца, нередки и однобусинные височные кольца без замка, со сходящимися концами. На завершающей стадии существования вымской культуры широко бытовали трехбусинные височные кольца с сильно профилированными металлическими бусами, украшенными сканью и зернью. Такого типа украшения были распространены и на Верхней Каме, и в низовьях Оби. К головному убору на кожаных шнурах подвешивались бронзовые пронизки, сами шнуры украшались металлическими пронизками и бусами. Такие же шнуры крепились у пояса и на груди.

Шейные ожерелья состояли из стеклянных и каменных бус в комбинациях с различными подвесками, преимущественно монетовидной формы, а иногда и монетами-подвесками. Особенно богатые ожерелья были найдены в погребениях IX–XI вв. Большая часть бус из погребений привозные, изготовленные в южных и западных областях (Герасимова Л.В., 1982, с. 88–105). В одном из погребений Кичилькосьского могильника на шее погребенной расчищена плетеная серебряная цепь с напускными зернеными бусинами по концам. В середине цепь имела покрытую зернью пластинку с каменной цветной вставкой. Этот предмет привезен в Повычегодье и, видимо, изготовлен в Волжской Болгарии (табл. LVII, 25).

В составе женского костюма как украшения использовались и арочные привески специфической формы, характерные для этого района и украшенные шумящими подвесками (табл. LVIII, 6). Они, видимо, носились на груди. Это украшение — продукция местных мастеров. Женский костюм украшался также бубенчиками со щелевидными и крестовидными прорезями; часть их служила пуговицами, другие собирались в кисти (табл. LVII, 20, 21; LVIII, 18). Массовое распространение этого украшения наблюдается с середины XI в.

Довольно редки в женских погребениях браслеты проволочные, плетеные и пластинчатые с сомкнутыми концами, украшенные на концах каменными и стеклянными вставками (табл. LVII, 7; LVIII, 15). На пальцах рук женщины носили перстни (табл. LVII, 22, 23; LVIII, 17). Среди них наиболее распространенными были рубчатые и щетковые; есть щитки с узором в виде плетенки. Начиная с XII в. значительная часть украшений костюма коми-зырянок сходна с древнерусскими. Очевидно, значительная часть их изготавливалась в Новгородской земле и привозилась торговцами (табл. LVII, 9, 13, 18). Об относительно оживленных связях жителей этого района с новгородцами говорят найденные здесь бусы европейских типов, а также пока еще немногочисленные находки западноевропейских монет XI–XII вв. Торговые связи в этом направлении предопределялись транспортной магистралью — реками Вычегдой и Сухоной.

Типы поселений и жилищ, погребальные комплексы и бытовой инвентарь свидетельствуют о том, что носители вымской культуры сохраняли патриархально-родовую организацию общества с семейным разделением охотничьих угодий. Наличие укрепленных поселений свидетельствует о начавшемся имущественном расслоении населения, о накоплении определенных запасов и стремлении сохранить их от врагов.

Еще Ф.А. и А.Ф. Теплоуховы высказали предположение, что коми-зыряне не являются исконным населением Повычегодья, а появились здесь в сравнительно более позднее время (Теплоухов Ф.А., 1893, с. 74; Теплоухов А.Ф., 1924, с. 108; 1960, с. 270–275). По их мнению, предки коми-зырян жили первоначально по соседству с чувашами. Оттуда они переселились на Вычегду, с Вычегды — частично на Верхнюю Каму, до того заселенную угорскими племенами. Сторонниками другой точки зрения на происхождение коми-зырян были В.И. Лыткин, Л.П. Лашук, М.В. Талицкий и позднее В.А. Оборин. Эти исследователи полагали, что предки коми-зырян тоже не были автохтонным населением Повычегодья, а ранее жили в бассейне верхнего течения Камы, откуда переселились в Повычегодье (Лыткин В.И., 1973, с. 53, 54; Талицкий М.В., 1941а, с. 52. 53; Бадер О.Н., Оборин В.А., 1958, с. 161, 163). В.А. Оборин относит проникновение ломоватовских племен в Повычегодье к IV в. и связывает его с одновременной миграцией в Верхнее и Среднее Прикамье угорских племен с востока. Им высказано предположение, что племена ванвиздинской культуры, жившие в Повычегодье до коми-зарян, были предками не коми-зырян, а вепсов. Однако позже исследователь отказался от этой точки зрения (Оборин В.А., 1969, с. 163–166). Этногенез коми в свете антропологических данных исследовался Н.Н. Чебоксаровым (Чебоксаров Н.Н., 1946, с. 56–67), показавшим, что современные коми в антропологическом отношении представляют сложный конгломерат различных рас, среди которых основную роль играет беломорский, вятско-камский и восточно-балтийский типы. Мезодоликоцефальные светлые европеоиды преобладают в северной части зоны расселения коми — на Удоре, Ижме и нижней Печоре. В Вычегодском бассейне они постепенно сменяются светлым, но более короткоголовым балтийским типом, влияние которого чувствуется до самых верховьев Камы. У южных коми (пермяков) широко распространен вятско-камский (лапоноидный) переходный комплекс, проникающий на север до рек Лузы и Сысолы. Большая часть современной Коми АССР занята была представителями беломорского и восточно-балтийского типов, вятско-камский тип распространялся в южных районах республики. По мнению Н.Н. Чебоксарова, предки современных коми-зырян уже в начале II тысячелетия н. э. отличались преобладанием беломорского типа, что связывается с включением в состав вычегодских комп восточного крыла древних племен беломорского расового облика. Западное их крыло принимало участие в формировании корел, а центральная ветвь участвовала в формировании чуди заволочской. Что касается вятско-камского сублапоноидного типа, то он, несомненно, связывается с Прикамьем. По данным Н.Н. Чебоксарова, нет никаких данных о массовой миграции предков коми-зырян с Камы на Вычегду. Исследователь предполагал проникновение населения в Привычегодье с запада и что это переселение, правда в гораздо меньших размерах, происходило и в бассейне Верхней Камы.

Вопросы этногенеза коми (в основном коми-зырян) разрабатывались в основном с позиций языкознания Л.П. Лашуком (Лашук Л.П., 1955а, с. 10–30; 1961, с. 21). Исследователь пришел к выводу, что в I тысячелетии н. э. произошло переселение некоторых прикамских (пермских) племен из бассейна Камы в бассейн Вычегды, где они встретились с носителями ванвиздинской культуры, были ассимилированы ими и заимствовали у последних местные культурные традиции. При этом Л.П. Лашук полагает, что сама ванвиздинская культура была финноязычной, а носители ее по антропологическому типу были близки корелам и вепсам.

Археологические исследования пока не дают данных, свидетельствующих о массовом переселении населения из Верхнего Прикамья в Повычегодье в I тысячелетии н. э. В Верхнем Прикамье в это время была распространена харино-ломоватовская культура, которая послужила основой формирования родановской культуры коми-пермяков. Памятники последней в Повычегодье пока не обнаружены. Массовое переселение не обнаруживается и в раннеродановское время. Вымская и родановская культуры различаются по серии этнически определяющих признаков, выявляемых в погребальной обрядности, орнаментации глиняных сосудов и технологии их изготовления, металлических украшениях. Различия культур становятся еще более заметными в XII–XIV вв. В то время у носителей родановской культуры господствует обряд трупоположения, а у вымских племен значительное число погребений совершалось по обряду трупосожжения. Погребальный обряд вымской культуры имеет некоторое сходство с обрядностью позднего этапа ванвиздинской культуры. Специфической особенностью погребального обряда вымской культуры является трупосожжение части погребенных в домовинах, расположенных частично на дне могильной ямы, а частично в непосредственной близости от могилы. Этот способ трупосожжения неизвестен в ванвиздинской культуре. Появление такой обрядности, по мнению Э.А. Савельевой, говорит о проникновении в Повычегодье населения из западных областей, предположительно предков вепсов, которые, как представляется, имели именно такой погребальный обряд в X в. Вместе с пришлым населением в могильном инвентаре вымской культуры появляются предметы, характерные для восточных вепсов в начале II тысячелетия н. э. Из области расселения венских племен приходят в Повычегодье и начатки примитивного земледелия. Здесь же в то время появляются и топонимы вепского происхождения.

Реконструкции процесса формирования коми-зырянских племен на территории Повычегодья значительное внимание уделила и Э.А. Савельева. По мнению этой исследовательницы, сложение этноса коми-зырян началось в середине I тысячелетия н. э. Основным его компонентом была западная группа ванвиздинских племен, обитавших тут же, в Повычегодье. Э.А. Савельева не согласна с отнесением племен ванвиздинской культуры к угроязычным и допускает лишь миграцию небольшой части населения из Верхнего Прикамья в Повычегодье в конце I тысячелетия н. э., в то же время утверждая, что одним из основных компонентов в этом процессе были восточные вепсы, в значительном числе проникшие на территорию формирования вымской культуры. Предполагается, что эти вепсы испытали в процессе своего продвижения в бассейн Вычегды определенные влияния со стороны славянских племен и сохранили, во всяком случае, оживленные торговые и культурные связи со славянским населением Новгородчины (Савельева Э.А., 1982, с. 14–31).

Поломская культура. (Р.Л. Розенфельдт)

Памятники бассейна р. Чепцы, сходные по облику и относящиеся к V — первой половине IX в., В.Ф. Генингом были выделены в археологическую культуру, которую он назвал поломской по широко исследованному могильнику — Поломскому (Генинг В.Ф., 1958, с. 92–103; 1959, с. 182–184, 208–210, 212; 1961, с. 23–48).

Выявление и исследование памятников этой культуры было начато работами Н.Г. Первухина, который в 1885–1888 гг. нашел несколько поселений раннесредневекового времени в бассейне р. Чепцы (Первухин Н.Г., 1896, с. 13–121, 128–160, 161–173). Большая серия погребальных комплексов, преимущественно VII–VIII вв. и более позднего времени, изучена в 1906–1908 гг. П.Г. Тарасовым и В.Д. Емельяновым. За три года работ ими было раскопано 178 погребений на Поломском I могильнике и 21 погребение на Поломском II могильнике (Красная Горка). Производился этими исследователями и сбор материала на Поломских I и II городищах (Тарасов П.Г., 1909, с. 115, 116; 1910, с. 108, 132; Емельянов В.Д., 1912, с. 166, 167). Общая характеристика памятников этого времени была сделана А.А. Спицыным в плане разделения древностей Прикамья на хронологические группы (Спицын А.А., 1902). К сожалению, интереснейшие материалы Поломских могильников длительное время оставались неопубликованными. В бассейне р. Чепцы в разное время была обнаружена большая серия кладов, в состав которых входили серебряные блюда византийского и иранского происхождения, изготовленные в IV–VII вв. Они характеризуют торговые связи местного населения с отдаленными областями. Среди этих находок особенно интересным оказался клад, обнаруженный у с. Чур на р. Убыть в 1887 г. и включавший два серебряных блюда. Еще одно серебряное блюдо с изображением на дне охотящегося всадника найдено в д. Утемельская на р. Пызып II. Серебряный кувшин восточного происхождения известен в кладе у д. Седьяр Балезинского р-на.

В 1957–1959 гг. Удмуртской экспедицией под руководством В.Ф. Генинга проведены исследования городищ Гыркес-шур, Карвалес и Весьякар, давшие некоторое представление о поселениях поломской культуры; в бассейне р. Чепцы обследовано еще около 20 памятников, где были напластования VIII–XVIII вв., а также проведены раскопки могильника Мыдланьшай, в котором наряду с погребениями чепецкой культуры оказалось и несколько погребений, относящихся ко времени поломской культуры (Генинг В.Ф., 1962, с. 86–90).

В 1959 г. В.Е. Стоянов вел раскопки на Поломском II городище (Гыркес-шур) и небольшие доследования на Поломском II могильнике (Генинг В.Ф., Стоянов В.Е., 1961, с. 76–84). Были найдены наслоения культурного слоя и погребения позднего этапа поломской культуры. В 1960 г. раскопки того же могильника продолжила Г.Т. Кондратьева. Ею же велись разведки по р. Чепце, в результате чего выявлено еще 10 неизвестных ранее памятников, среди которых оказались и относящиеся к VII–IX вв. (Кондратьева Г.Т., Стоянов В.Е., 1962, с. 100–106; Кондратьева Г.Т., 1970, с. 78–91), раскапывались Варнинские I и II городища (Кондратьева Г.Т., 1967а, с. 147–162).

Значительные материалы были получены и В.А. Семеновым на Варнинском I, Поломских I и II городищах, селище «Аммональный склад» (Семенов В.А., 1971, с. 168; 1979, с. 119–157). В 1965–1967 гг. этим же исследователем велись раскопки на Петропавловском могильнике, близком к чепецким памятникам поломского времени, изучалось Гузебаевское городище и обследовались археологические памятники рек Иж и Вала (Семенов В.А., 1967а, с. 115, 116; 1967б, с. 164–171). Интересные материалы получены В.А. Семеновым при полевых работах 1970–1973 гг., во время которых было раскопано 312 погребений V–XI вв. на Варнинском I могильнике. Автор раскопок отмечает смешанность материальной культуры этого интереснейшего памятника на ранних этапах его существования. В его инвентаре прослеживаются элементы ломоватовской, позднебахмутинской, позднеазелинской и позднемазунинской культур (Семенов В.А., Корепанов К.И., Старцева Л.Ю., 1973, с. 187; Семенов В.А., 1980, с. 1–55; Генинг В.Ф., 1980, с. 136–151; Фаттахов Р.М., 1980, с. 152–156). В 1972 г. В.А. Семеновым вновь велись работы на городище Гыркес-шур, на городище Карвалес исследованы остатки наземных срубных жилищ, похожих на постройки как поломской, так и чепецкой культуры.

В результате детальной археологической разведки на Чепце, проведенной за последние годы, удалось представить всю область распространения (карта 26) поломских памятников (Семенов В.А., 1976, с. 115–140). На основании совокупности собранных материалов были проанализированы как общие вопросы этногенеза удмуртских племен, так и отдельные детали сложения и развития их культуры (Генинг В.Ф., 1967в, с. 175; Семенов В.А., 1967а, с. 287–291).

Основным видом поселений поломской культуры были городища и в меньшей степени селища. Площадь некоторых городищ достигала значительных размеров. Так, площадка Варнинского I городища занимала 10 тыс. кв. м, а площадка Поломского II городища (Гыркес-шур) — около 20 тыс. кв. м. Есть, правда, и городища меньших размеров с площадками в 5–7 тыс. кв. м, более характерные для этой культуры. Городища обычно расположены на высоких мысах по берегам рек и имеют площадки овальной или подтреугольной формы. Высота городищ над рекой от 15–17 до 30 м. С напольной стороны их видны остатки оборонительных систем в виде валов и рвов, которые ранее кольцом окружали жилые площадки поселений. Для поломского времени наиболее типичны городища с одним валом с напольной стороны. По гребню этого вала и по окружности площадки поселения в древности устраивался частокол. Небольшие исследования валов городищ поломской культуры не привели к открытию остатков деревянных конструкций внутри них. Конструкция укреплений поломских городищ говорит о том, что вход на площадки их осуществлялся не с напольной стороны, где в валах никогда не бывает прорывов, а со стороны поймы реки, по склону мыса, на котором находилось поселение. Наряду с укрепленными поселениями в поломское время были и неукрепленные — селища, располагавшиеся иногда в значительном удалении от городищ. Наиболее известные среди них Дубровинское, Варнинские I и II, Солдыревское, Турайские I и II. Площадь их составляет 8-15 тыс. кв. м. Как и на городищах, культурный слой имеет толщину в среднем 0,4–0,6 м. Есть городища и с менее мощными напластованиями, но пока не встречено ни одного, которое при отсутствии культурного слоя можно было бы рассматривать как убежище или укрепленное святилище. Кроме того, обычно городища, как и селища этой культуры, многослойные; культурный слон поломского времени залегает в нижних горизонтах, а выше идут напластования чепецкой культуры.

Карта 26. Распространение основных памятников поломской культуры.

а — городище; б — могильник; в — селище; г — местонахождение.

1 — Зуйкарское; 2 — Поркарское I; 3 — Поркарское II; 4 — Уканское; 5 — Ежовское; 6 — Кувяновское; 7 — Хомяковское; 8 — Извильское; 9 — Адамовское II (Мыдланьшай); 10 — Заболотновское; 11 — Сепычское; 12 — Буринское; 13 — Карильское; 14 — Новогыинское; 15 — Староунтемское; 16 — Поломский I; 17 — Поломский II (Красная Горка); 18 — Поломское I (Карвалес); 19 — Поломское II (Гыркес-шур); 20 — Варнинское I (Кар-ил); 21 — Варнинское II (Гоп-ул-гурезь); 22 — Варнинское I; 23 — Варнинское II; 24 — Варнинский; 25 — Загибовское II; 26 — Загибовское I; 27 — Дубровинское; 28 — Малокиварское; 29 — Шаловинское; 30 — Среднекиварское (Таракановское); 31 — Большекиварское (Лазарево поле); 32 — Большекиварское I; 33 — Гординский; 34 — Тольсенский; 35 — Гординское; 36 — Ежевское I; 37 — Портнягинское; 38 — Солдыревское; 39 — Турайское I; 40 — Турайское II; 41 — Макарьевские; 42 — Заболотиевское (Гог-ул-гурезь); 43 — Бейгурезьское.

На площадках городищ и селищ при раскопках обнаружены остатки построек. Это прямоугольные рубленные из дерева дома, среди которых есть постройки размерами 12×7 м и менее, с открытыми очагами в узкой торцевой стороне здания. В противоположной стороне постройки устраивался вход. Полы жилищ были земляными; иногда постройки ставились на песчаную подсыпку. Очаги в поломских домах, как и в более позднее время, размещались на глиняных подушках и иногда по периметру обкладывались камнями. Размеры некоторых очагов достигали в длину 1,5 м. В силу ограниченности объема работ на памятниках пока нет возможности установить высоту срубов этих домов и характер их кровли. Предполагается, что срубы были относительно невысокими, а крыша двухскатной, опиравшейся наверху на перекладину, покоившуюся на врытых в землю столбах; нижние концы слег крыши упирались в землю. Сруб не был здесь несущим сооружением, а выполнял, скорее, роль ограды помещения. Крыша такой постройки покрывалась корой. Отмечается определенное сходство этих домов с жилищами чепецкой культуры как по размерам, так и по планировке. Хорошо сохранившиеся остатки наземных срубных жилищ позднего этапа поломской культуры были раскопаны В.А. Семеновым на городище Карвалес. Размеры одного из них были 11,2×6,5 м, а толщина бревен, срубленных «в обло», 25–30 см. Вдоль длинной стены жилища прослежены столбовые ямки от нар шириной около 2 м, у входа находился очаг на глинобитной подушке, по периметру обложенный камнями. Небольшой объем проведенных на памятниках поломской культуры раскопок не дает возможности судить о принципах размещения жилищ на площадках поселений, о планировке последних. На территории жилищ исследованы и хозяйственные ямы. За пределами жилищ на городищах выявляются многочисленные остатки открытых очагов, не связанных с постройками. Предполагается, что это летние очаги. Встречены как остатки обычных костров, так и очаги на глиняных подушках, тоже обложенные по периметру камнями.

Что касается производственных сооружений и хозяйственных построек, то остатки их прослежены совсем плохо. Исследователями отмечается только, что часть их имела столбовую конструкцию. Из производственных сооружений на городищах имелись кузницы, свидетельствами которых являются многочисленные куски железного шлака. В кузницах изготовлялись основные кузнечные изделия того времени: топоры, ножи, предметы вооружения и конского снаряжения. О широком развитии кузнечного ремесла говорит и то, что его выделение среди других ремесел произошло гораздо раньше. Среди захоронений Варнинского могильника в двух (258 и 280) были погребены кузнецы. В погребении 280 при умершем найдены кузнечные клещи с оттянутыми губками (табл. LIX, 1).

Могильники поломской культуры находятся поблизости от городищ, обычно на возвышенном берегу реки, на том его участке, с которого хорошо просматриваются окрестные места. Среди них наиболее значимыми являются три: Поломские и Варнинский. Погребальный обряд в этих могильниках в достаточной степени сложен и несколько различается. Наиболее полное представление о погребальном обряде дает Варнинский могильник, самый долговременный и лучше других раскопанный. Все умершие погребались по обряду трупоположения в могильных ямах самых разных размеров. Последние зависели, видимо, от пола, возраста и имущественного положения погребенных, глубина их тоже варьировала от 0,5 до 1,5 м. Конструкция ям простая: дно плоское, а стенки почти отвесные. Лишь часть могил в западной части памятника имела подбои преимущественно в длинных стенках, куда помещались жертвенные комплексы обычно в берестяных коробках. В могильнике выделяются две большие локальные группы захоронений: в восточной его части умершие были ориентированы головой преимущественно в северном направлении, в западной — на восток или на запад. Исследователем памятника это объясняется захоронением на территории могильника разных по этнической принадлежности групп населения. Умершие хоронились в деревянных гробах, реже — завертывались в луб, бересту; под погребенными обнаруживается подстилка из луба и бересты.

Мужчины погребены обычно с поясами; нередко положены также предметы вооружения и конского снаряжения, топоры; у головы умерших часто встречаются медные котелки с железными ручками и глиняные сосуды. Женщин хоронили в парадных костюмах с многочисленными металлическими украшениями. Довольно часто в женских погребениях, отнесенных к раннему этапу существования могильника, встречаются шейные гривны, а в более поздних погребениях — гривны глазовского типа (табл. LX, 30, 31). На груди много арочных украшений, есть и умбоновидные, тоже с шумящими подвесками (табл. LX, 17, 27). В том же могильнике встречены и ранние разновидности двуконьковых подвесок с короткими цепочками. Женский костюм на груди и головной убор украшались ременными шнурами с надетыми на них металлическими фигурными пронизками; шнуры эти внизу заканчивались подвесками в виде колокольчиков, флакончиков, фигурок животных, металлических рожков (табл. LX, 5–8, 11, 12, 14, 19, 21–29, 35). Шнуры, как правило, собирались в пучки. В женских погребениях имелись жертвенные комплексы, которые обычно состояли из женских украшений костюма, положенных в берестяной туес. Были в них и пояса, в том числе украшенные металлическими бляшками (табл. LX, 20, 32, 38–41). К некоторым поясам крепились ножны с ножом, а также кошелек (табл. LX, 33).

В ранней группе женских погребений много вещей харинского облика. Видимо, носившие их люди имели определенные связи с верхнекамским населением времени харино-ломоватовской культуры. Наряду с этим в других погребениях представлены серии вещей, тоже относящихся к раннему времени, но носящих азелинско-мазунинский облик. Эти погребения, очевидно, оставлены выходцами из Камско-Вятского региона. В Варнинском могильнике, одном из немногих, удалось проследить, что погребения на поверхности были отмечены зарытыми в землю столбами и оградой из нескольких кольев, забитых по окружности могилы. Погребения в могильнике размещались относительно короткими рядами.

Признаками, характерными для поломской культуры в целом, являются захоронения по обряду трупоположения с преобладающей восточной или западной ориентировкой, которая сменяется позже северной, дома больших размеров с невысокими бревенчатыми стенками и открытыми очагами, а также керамический комплекс, содержащий множество сосудов с решетчатой орнаментацией. Отмечается, что на ранних этапах в сложении культуры участвуют разные в этническом отношении группы населения: потомки азелинско-мазунинских племен и выходцы с Верхней Камы с культурой, по облику сходной с харино-ломоватовской. Памятники поломской культуры располагаются относительно обособленно от памятников других культур — в бассейне р. Чепцы, в основном в верхнем и среднем ее течении. К востоку от ареала поломской культуры лежит область расселения харино-ломоватовских племен, к северу — область ванвиздинской культуры, а к западу — территория позднеазелинских племен. В настоящее время памятники поломской культуры не разделяются на локальные варианты, что в значительной степени связано пока с недостаточной их изученностью.

Хронологические этапы поломской культуры были выделены В.Ф. Генингом (Генинг В.Ф., 1967в, с. 274). В целом культура была датирована им III–IX вв. и разделена на три этапа (гыркесшурский, карвалесский и мыдланьшайский). Предложенная В.Ф. Генингом общая датировка памятников культуры пока не подкреплена фактическими материалами. Наиболее ранний памятник — Варнинский могильник — дал материалы, древнейшие из которых относятся ко второй половине V в. Поэтому В.А. Семенов и предложил после исследования инвентаря этого памятника разделять поломскую культуру на те же три этапа, но наиболее ранний, гыркесшурский, датировать второй половиной V — первой половиной VII в. К этому периоду относится часть погребений Варнинского могильника, Варнинское I городище и городище Гыркесшур. Второй этап культуры, карвалесский, В.А. Семеновым датирован второй половиной VII — первой половиной VIII в. К нему относится часть погребений Варнинского могильника, несколько захоронений Поломских I и II могильников, городище Карвалес. К третьему этапу (мыдланьшайскому) относится серия погребений на Варнинском могильнике, значительное число погребений Поломских I и II могильников, часть захоронений могильника Мыдланьшай, ранние горизонты городища Весьякар и селище «Аммональный склад». Мыдланьшайский период культуры в последнее время датирован второй половиной VIII — первой половиной IX в. (Генинг В.Ф., 1980, с. 139).

Одним из основных видов хозяйства поломских племен было подсечное земледелие, распространившееся в бассейне р. Чепцы с середины I тысячелетия н. э. На поселениях и особенно в могильниках найдено много железных проушных рабочих топоров — инструментов универсальных, но совершенно необходимых и при подсечном земледелии как основное орудие для расчистки полей от леса (табл. LIX, 4). В Варнинском могильнике есть обломки железных серпов с черепками, плавно переходящими в лезвие, — форма, типичная для второй половины I тысячелетия н. э. Размол зерна велся на зернотерках. Основными культурами, распространенными на этой территории, были рожь, пшеница, полба и просо. Видимо, культур было больше, но пока объем исследований поселений невелик и не все они еще выявлены. Среди инструментов, служивших для обработки почвы, известны были и небольшие железные мотыжки, которые встречаются в могильниках, в частности в Варнинском и Поломских (табл. LIX, 14).

Большое значение в хозяйстве поломских племен имело и пойменное скотоводство. Основными животными в стаде были лошадь и корова, разводили и овцу. Кости лошади — постоянная находка в культурных слоях поселений поломской культуры. Как жертвенная пища присутствуют они и в поломских погребениях. При этом отмечается, что в погребение клался обычно череп лошади. Лошадь употреблялась не только в пищу, но и использовалась как верховое, вьючное и тягловое животное. Упомянем многочисленные находки удил, деталей сбруи и стремян в мужских погребениях (табл. LIX, 12, 16, 17). Существенную роль играло и разведение крупного рогатого скота — коров. Кости этого животного тоже постоянно находят в культурных слоях поселений, на ряде поселений их даже больше, чем костей лошади. В погребениях Варнинского могильника ребра коров часто встречаются в тех же могилах, где есть и лошадиные черепа. Можно утверждать, что мясо коровы было положено в каждое третье погребение Варнинского могильника. Присутствие в стаде овцы документировано не только находками костей ее на поселениях, но и многократными находками обрывков шерстяных тканей в погребениях. Изредка кости овцы отмечались в Варнинском могильнике в качестве жертвенной пищи. В погребениях финального этапа поломской культуры известны и кости курицы.

Среди различных ремесел, несомненно, важным было железоделательное, о чем свидетельствуют многочисленные железные изделия из могильников и погребений. По числу находок они стоят на втором месте после глиняных изделий. Выплавка железа из руд, месторождения которых в бассейне р. Чепцы многочисленны, велась, видимо, за пределами поселений.

Одним из важных занятий поломского населения, несомненно, была охота на зверей с целью получения мяса и пушнины. Основным объектом мясной охоты был лось. Кости его есть на поселениях и в погребениях Варнинского могильника. Велась охота и на медведя; когти и зубы его нередко использовались как амулеты. Изображение медведя украшает щитки шумящих подвесок. Подобные подвески имеются не только в памятниках поломской культуры, но и чепецкой, и родановской. Найдены и подвески с изображениями водоплавающих птиц, соболя или куницы. Орудия охоты обильны (табл. LIX, 3, 4). Это рогатины в виде копий с широким и длинным пером, различные виды дротиков (табл. LIX, 8, 9). На пушных зверей и птицу охотились с помощью лука. Луки в поломской культуре были как простые, так и сложные. Детали сложного лука — костяные накладки — найдены в погребениях Варнинского могильника. Охотничьи стрелы мало отличались от боевых и имели железные и костяные наконечники. Стрел с костяными наконечниками много в составе погребальных инвентарей. Это и срезни, и тупики, предназначенные для охоты на белку. Среди пушных зверей промышлялся и бобр. Кости его часто встречаются на поселениях поломской культуры, известны и амулеты из костей бобра.

С охотой тесно было связано косторезное ремесло, стоявшее на значительной высоте у носителей поломской культуры. В Поломских I и II могильниках много вырезанных из рога лося ложек и лопаточек (табл. LIX, 7). Часть из них украшена различными орнаментами. Из кости и рога изготовлялись пряслица (табл. LIX, 15), гребни (LX, 32), часто с навершиями в виде двух лошадиных головок, рукояти ножей и шильев. В культурном слое поселений есть сделанные из кости разбивальники, скобели и скребла, проколки, кочедыки для плетения лаптей и сетей.

На высоком уровне стояли деревообработка и выделка изделий из корней сосны и бересты. При раскопках найдены деревянные ложки и серия ложкарей (табл. LIX, 11), которые применялись для их изготовления, остатки деревянных сосудов, в том числе многие с бронзовыми оковками по краю. Берестяные коробки и туеса хорошо известны по жертвенным комплексам из погребений.

Могильники поломской культуры насыщены изделиями из бронзы. Подавляющее большинство их сделаны на месте из привозного металла (табл. LX, 16–18, 24). Это преимущественно женские украшения и детали женского костюма. В культурных напластованиях поселений найдены кусочки и капли бронзы, бракованные бронзовые изделия. Тигли для плавки металла более редки, часть из них имела конусовидную форму. Литье изделий производилось в глиняных формах по восковой модели (табл. LIX, 20). Известны серии изделий из бронзы (поясные бляшки и др.), отлитых в каменных односторонних формах (табл. LX, 20, 32, 38, 40–41). Бронзовые изделия делали, как правило, женщины. Вместе с тем известны предметы из листовой меди, что, видимо, было разновидностью кузнечного производства, которым занимались мужчины. Это ножны для мечей и ножей, пояса, бронзовые клепаные котелки с железными дужками (табл. LIX, 19, 21, 23, 25).

Керамическое производство у племен поломской культуры было на уровне домашнего ремесла. Наиболее крупная коллекция сосудов происходит из Варнинского могильника, где сосуды обнаружены в большинстве могил. Все сосуды изготовлены из красножгущейся глины с примесью толченой раковины, растительными примесями, реже — речного песка в тесте. Сделаны они от руки кольцевым налепом. Из-за плохого и главным образом кратковременного обжига на кострах и сильной законченности цвет большинства сосудов серый, желтовато-коричневый, темно-серый и почти черный. Все сосуды имеют широкие горловины и округло-уплощенное дно, края венчиков обычно округлые. Диаметр тулова сосудов колеблется от 7 до 30 см, но преобладает диаметр 10–20 см.

Оперируя материалами только из Варнинского могильника, В.А. Семенов выделяет по соотношению диаметра и высоты, по форме перехода стенок к днищу и венчику пять типов сосудов (Семенов В.А., 1980, с. 54, 55). К первому он относит сосуды с высотой, равной диаметру, относительно высокой шейкой и прямым, слегка отогнутым наружу или внутрь венчиком. Ко второму типу причислены горшки с высотой, впятеро меньшей диаметра сосуда по венчику. Их большинство в коллекции, и они относительно небольших размеров: 12–17 см. Третий тип составляют сосуды с наклоненными внутрь стенками, низким переходом от боковой поверхности к днищу: четвертый — сосуды баночного типа. Разновидности их выделяются по степени отгиба края венчика. Последний тип образует сосуды без шейки. Примерно половина сосудов этой коллекции орнаментированы. Наиболее распространено было украшение шнуром верхней части сосуда, иногда в сочетании с горизонтально расположенными одинарными рядами оттисков гребенчатого или решетчатого штампов. Такая решетчато-шнуровая орнаментация распространена на ранних этапах поломской культуры, но, видимо, тот же прием был характерен для осинских племен — археологической культуры более раннего времени. Предложенная классификация сосудов поломской культуры не учитывает основной их массы, происходящей с поселений. Классификация последней пока не разработана.

Среди предметов вооружения и конского снаряжения в могильниках поломской культуры наиболее интересны меч и три палаша — оружие конника. У двух палашей отогнут конец клинка, у третьего клинок прямой, перекрестья и деревянные рукоятки их завершаются металлическими оковками (табл. LIX, 22). Все три палаша относятся к VIII в. Меч с обоюдоострым лезвием не имеет перекрестья и относится к финальному периоду поломской культуры, а может быть, и к начальному этапу чепецкой. В Варнинском могильнике обнаружена большая серия кинжалов. Они имеют длинное лезвие ножевидной формы и короткий широкий черешок. Длина лезвия наиболее крупного из них около 40 см (табл. LIX, 24). У отдельных кинжалов на клинке видны долы. Мечи, кинжалы и боевые ножи носились в ножнах. Ножны мечей и палашей были деревянными, с бронзовыми наконечниками и бронзовыми скобами для прикрепления их к портупее. Для ношения ножей и кинжалов употреблялись ножны, изготовленные из бронзового листа (табл. LIX, 21, 23). Одни из них сужаются книзу, другие равноширокие. Последние нередко по поверхности пышно украшались валиками, поперечными полосками металла, сканью и «городками» зерни. Конической формы ножны — более ранние (VI–VII вв.), а равноширокие — более поздние и датируются в основном VIII–IX вв. Ножны первого типа есть в Поломских могильниках и в Варнинском, а второго типа — в Варнинском и Мыдланьшайском могильниках.

Важным предметом вооружения были и копья. Их наконечники железные, в основном двух типов — ланцетовидные и пиковидные (табл. LIX, 8, 13). Последние были бронебойными. Найдены при раскопках и железные втоки копий, имеющие вид невысоких конусов. Наконечники стрел двух типов — ланцетовидные и бронебойные, шиловидной формы. Последние рассчитаны на поражение противника, одетого в кольчугу. Из Поломского I и II, и Варнинского могильников происходит и серия двушипных метательных дротиков (табл. LIX, 9). Наконечники их, как и наконечники копий, все втульчатые. В мужских погребениях могильников Поломских I и II, и Варнинском обнаружены боевые топоры, по форме близкие салтовским. Они узколезвийные с молотковидными обухами и овальными в сечении отверстиями для прямых рукоятей (табл. LIX, 2, 5, 6). Топоры эти легкие, вес каждого около 300–400 г. Дата топоров этого вида — конец VII–VIII в. Как уже говорилось, в могильниках найдены и остатки сложных клееных луков с костяными накладками, берестяные колчаны для стрел, крюки для подвешивания колчанов. Предметы конского снаряжения представлены удилами, уздечными наборами и стременами. Для более ранних погребений характерны удила с прямыми и эсовидными псалиями. Более поздние удила, относящиеся к VIII в., двусоставные, кольчатые (табл. LIX, 12, 16, 17). Стремена салтовских типов и все они относятся к VII–VIII вв. У них прямые подножия и высокие петли. Остатки седел в погребениях не найдены, хотя, несомненно, они были в употреблении в то время.

Носители поломской культуры имели, видимо, родо-племенную организацию. Каждое поселение принадлежало нескольким большим семьям, связанным родственными отношениями, но не исключено, что первоначально имевшим различное происхождение. Форма и размеры жилых построек, как и общий характер могильников, говорят о существовании патриархальных больших семей, каждая из которых насчитывала, очевидно, 10–15 человек. Хозяйственные угодья были распределены между поселениями. Отмечаются большие участки земли, слабо заселенные, которые использовались только как охотничьи угодья.

Сложение поломской культуры происходило в IV–V вв. при заселении слабо освоенной долины р. Чепцы выходцами с соседних территорий. По мнению В.Ф. Генинга, определенную роль в сложении поломской культуры сыграли не только племена местного камско-пермского этнического круга, культура которых хорошо фиксируется в материалах ранних погребений Варнинского могильника, но группа племен угро-самодийского этноса. Последний участвовал, согласно В.Ф. Генингу, в генезисе не только в поломской, но и в других культурах Прикамья, в частности в харино-ломоватовской и, особенно, в сылвенской.

По всем имеющимся материалам усматривается прямая связь между поздними этапами поломской культуры и ранними этапами чепецкой, а также непосредственный переход одной культуры в другую. Это видно особенно явственно по материалам могильников поломской культуры, наиболее поздние погребения в которых относятся уже к чепецкой культуре, а также по приемам домостроительства и особенностям хозяйственной деятельности. Так, в могильнике Мыдлань-шай большая часть погребений принадлежит чепецкой культуре. Та же картина наблюдается в Поломских могильниках. В Варнинском могильнике значительное число погребений относится к поломской культуре, а небольшая часть — к чепецкой.

Преемственность культур особенно ярко проявляется в женском костюме. Судя по данным раскопок, основой его и в поломской, и чепецкой культурах было длинное подпоясанное платье, поверх которого надевался кафтан. И платье, и кафтан подпоясывались ремнями. К переду костюма и к поясу пришивались собранные в пучки кожаные шнуры с надетыми на них металлическими пронизками (табл. LX, 35), о которых уже было сказано. Племенные украшения поломской культуры (табл. LX, 1–4, 9, 10) плохо изучены.

Далеко не все исследователи согласны с тем, что в сложении средневековых удмуртов и коми-пермяков принимали активное участие верхнекамские и чепецкие племена. В свое время Е.А. Халикова высказала предположение, что верхнекамские и чепецкие памятники I и начала II тысячелетия н. э. принадлежали каким-то неместным этническим группировкам, вошедшим впоследствии в состав Волжской Болгарии (Халикова Е.А., 1970, с. 301). Эту точку зрения отстаивал и А.Х. Халиков (Халиков А.Х., 1979, с. 70), предложивший искать предков удмуртов и коми-пермяков «не южнее верховьев Волги, Камы и Вычегды». В свете новых, полученных за последние годы материалов эта точка зрения представляется малоубедительной, как и мнение В.Б. Ковалевской, которая попыталась передатировать ранние комплексы Поломских могильников и отнести их ко времени не ранее VIII в., поставив под сомнение принятые датировки ранних этапов поломской культуры (Ковалевская В.Б., 1969, с. 84–91). Ошибочность таких датировок, правда с большим запозданием, показал В.Ф. Генинг. Дав аргументированную датировку деталей поясных наборов из погребальных памятников Прикамья, он косвенным образом доказал, что ранние поломские погребения принадлежат к V–VII вв. (Генинг В.Ф., 1979б, с. 96–105).

Площадь городищ, расположенных обычно на береговых мысах, различна. Преобладают небольшие, с площадкой около 2,5–3 тыс. кв. м. Крупные городища, площадью до 20 тыс. кв. м, относительно немногочисленны. Площадки их с напольной стороны укреплены одним, двумя, реже — тремя валами и рвами. Высота валов незначительна; редко они имеют высоту более 1,5 м. По гребню валов и по периметру площадки в древности устраивались частоколы. Остатков срубных сооружений в валах не зафиксировано. В основании некоторых из них найдены бревенчатые конструкции, которые, видимо, препятствовали расползанию вала и не были связаны с частоколом, шедшим по гребню вала (например, городище Иднакар). Диаметр бревен в таких конструкциях — 25–30 см. Система входа на городища при раскопках пока не прослежена, однако отмечается, что земляные валы с напольной стороны не прерываются. Вероятно, строители укрепленных поселений чепецкой культуры устраивали входы на площадки с боковой стороны мыса, и дороги вели на площадку городища со стороны поймы реки.

На площадках городищ размещались наземные бревенчатые дома, хозяйственные бревенчатые и столбовые постройки, кладовки, производственные помещения. Так, при исследовании городища Дондыкар зафиксированы остатки 19 наземных бревенчатых домов. Пять такой же конструкции бревенчатых домов расчищены на площадке Кушманского городища и остатки нескольких домов — на городище Иднакар. Одно жилое сооружение исследовано на Маловенижском городище Поркар. Серия хуже сохранившихся построек выявлена при исследовании городища Гурьякар (Иванова М.Г., 1982а, с. 6–11).

Стены жилых построек складывались из бревен диаметром около 20 см. Размеры домов: 4,9×4,9 м (Дондыкар). 8,5×4,5 и 8,0×6,2 м (Маловенижское городище Поркар), 5,5×4; 6,7×5,7 м (Гурьякар). На некоторых поселениях, где остатки дерева достаточно сохранились, удалось проследить, что постройки рубились «в обло». Дома имели полы из деревянных плах или досок, тесанных топором. В ряде случаев полы стелились на деревянных подкладках, но чаще на глиняной подушке, которая служила основанием жилища, а иногда и полом. Непременной принадлежностью каждого жилого дома был открытый очаг. Обычно он устраивался на специальных глиняных подушках, основание которых было заключено в низкий деревянный сруб, реже — обкладывалось камнями. Размеры очагов в среднем 1,2×1,2 м, но есть очаги больше и меньше. Очаги обычно размещались в большом доме в центре, а в домах меньших размеров — в углах.

По внутреннему периметру некоторых домов прослежены остатки нар и оснований скамей. В каждом из домов имелась одна или две хозяйственные ямы, как правило, прямоугольной формы. Размеры и глубина этих ям сильно варьируют (2×3, 3×4 м). Отдельные из них простой конструкции, со стенками, иногда обложенными деревом. Очень редки ямы круглые в плане (городище Гурьякар). Они, видимо, служили для хранения запасов, в частности зерна. Находки зерен злаковых в них постоянны. Ямы эти, очевидно, перекрывались деревянным настилом «ли крышками. У нескольких лучше сохранившихся домов изучены примыкавшие к узкой стороне дома тамбуры перед входами (табл. LXI, 1). По сравнению с домами они имеют более легкую конструкцию. Удалось проследить и вымостки из камней перед тамбурами. Система перекрытия домов у удмуртов в XI–XIV вв. неизвестна. Исследователи предполагают, что дома с двухскатными крышами потолочных перекрытий не имели; они покоились на врытых в землю столбах и частично на верхнем венце сруба.

На площадках городищ постоянно обнаруживаются очаги-кострища, не связанные с жилыми помещениями. Видимо, это летние очаги. Они имели такую же конструкцию, что и очаги в жилищах.

При раскопках исследованы также остатки хлевов — бревенчатых или столбовых, в которых содержались домашние животные. Они обычно меньше, чем жилые постройки. Выявлены также остатки погребов и отдельно стоявшие кладовки с хозяйственными ямами в них.

Застройка площадок городищ изучена пока плохо, но там, где ее удалось проследить (городище Дондыкар), установлено расположение домов вдоль улиц, вытянутых по длинной оси площадки.

На городищах, кроме того, зафиксированы производственные сооружения. Так, у вала городища Дондыкар открыты остатки кузницы, где найдены куски кузнечного шлака и некоторое количество древесного угля. Недалеко от первой находилась вторая кузница. Каждая из них площадью в 20–25 кв. м. Одна из кузниц имела навес, укрепленный на столбах. Под ним открыта каменная наковальня, а рядом — остатки горна в виде неглубокой ямы диаметром около 30 см, обложенной камнями. Здесь же был найден инструментарий кузнеца: молоток, клещи, зубила, а также куски железа. Остатки еще одной кузницы XII–XIII вв. открыты и изучены на городище Весьякар. Интересным представляется обнаружение на площадке Кушманского городища полуразрушенных сыродутных горнов для варки железа. По форме один из них четырехугольный, размерами 1,5×1,2 м и высотой 1,1 м. Второй горн овальный в плане, размерами 1×0,6 м и высотой 0,6 м. Стенки горнов были сложены из глины, укрепленной на деревянном каркасе. Около горнов найдены уголь, куски шлака и крицы.

Погребальными памятниками древнеудмуртского населения являются грунтовые могильники, располагавшиеся обычно поблизости от поселений. Ныне известно около 30 таких могильников, погребения в которых датируются IX–XIV вв. Это, несомненно, родовые кладбища. Наиболее известны и полнее других раскопаны могильники Адамовский Бигершай, Весьякарский Бигершай, Чемшай, Чиргинский, Маловенижский, Мыдланьшай и самый крупный — Варнинский, в котором исследовано около 300 погребений. Могильники размещаются на возвышенных местах, обычно на высоких берегах рек или на мысах. Могилы в настоящее время не видны с поверхности, но в древности, видимо, были отмечены невысокими насыпями. Умершие погребались в ямах простой формы, размерами 2,7–2,0×0,6–0,8 м и глубиной в среднем 0,5–1,2 м. Дно их плоское, стенки, как правило, отвесные. Ям сложной конструкции — с подбоями, ступеньками и нишами — нет.

Основной обряд захоронения — трупоположение. Умерших клали на дно могильной ямы в ящиках, изготовленных из деревянных тесин. Ящики ставились на дно могильной ямы. Размеры одного из таких „гробов“ в могильнике Мыдланьшай (погребение 70) 2,65×0,52 м. В некоторых могильниках прослеживается обертывание или перекрытие погребенных в таких гробах берестой. Известны деревянные и берестяные вымостки на дне могил.

Могилы образуют ряды по 4-10 погребений в каждом (табл. LXI, 20). Можно полагать, что каждый ряд предназначался для захоронения членов одной большой семьи. Обычно в ряду женские и мужские погребения располагаются без видимого порядка. Каждый могильник содержит, как правило, пять — шесть рядов захоронений. Ориентировка погребений относительно устойчива в каждом могильнике, но разная в целом. Наиболее распространенными были погребения с северной ориентировкой (с отклонениями к западу и востоку), в частности зафиксированные в могильниках Мыдланьшай и Кыпкинском. В могильнике Чемшай умершие лежали головами преимущественно на восток и северо-восток, как в Весьякарском могильнике Бигершай. В могильнике Адамовский Бигершай преобладала западная ориентировка. Представляется, что при определении ориентировки решающим было положение могильников по отношению к реке. Ряды шли параллельно берегу реки, а умерших ориентировали головами в сторону от реки. При исследовании могильников выясняется, что более старые ряды могил располагались ближе к реке, хотя в одних и тех же рядах были разновременные погребения. Умерших в могилы клали на спине с руками, вытянутыми вдоль корпуса, в праздничной одежде. Женщин хоронили с полным набором украшений костюма, помещая украшения там, где они носились при жизни. В мужских погребениях, кроме редко сохраняющихся остатков костюма, находят орудия труда (топоры, ножи), а также предметы вооружения (наконечники стрел и дротики) и конского снаряжения (удила, стремена, остатки уздечного набора). В женских могилах орудия труда встречаются гораздо реже, однако в них известны находки глиняных и каменных пряслиц, ножен, изредка топоров. Предметы вооружения в женских погребениях отсутствуют. Как в мужских, так и в женских могилах в ногах довольно часто поставлены глиняные горшки и миски. Только в мужских погребениях находят ритуальную посуду в виде медных круглодонных или плоскодонных котелков с железными ручками и деревянные сосуды, в том числе окованные поверху металлическими скобками и пластинками. Сосуды эти размещались в разных местах могилы, но чаще у головы погребенного.

Обычно при мужских костяках обнаруживают остатки мясной пищи, положенные в гроб или сбоку от него. Известны случаи, когда кости ног, крестца и голов лошадей помещены в засыпку могильной ямы (могильник Мыдланьшай). Сравнительно редко в древнеудмуртских могильниках встречаются наборы украшений, положенные в виде дара погребенному в мешочек или в берестяную коробочку. Очень много таких жертвенных комплексов оказалось в Варнинском могильнике, где они были в составе инвентаря примерно 16 % погребений. Их обычный состав: височные кольца, серьги, бусы, подвески, а также орудия труда. Они есть как в мужских, так и в женских погребениях. Жертвенные комплексы помещались в разные места могилы (Семенов В.А., 1980, с. 68–80). Интересно отметить, что примерно такие же жертвенные комплексы есть и в поздних могильниках удмуртов, таких, как Ореховский или Чабыловский, которые датируются XVI–XVIII вв. (Истомина Т.В., 1982, с. 83).

В заполнении ям в ряде удмуртских могильников (Омутненском, Кыпкинском, Маловенижском, Мыдланьшай и др.) отмечено значительное количество угля и золы от костров, горевших рядом с могилами при похоронном ритуале. Они, видимо, раскладывались и при совершении поминок по усопшим и играли определенную роль в погребальной обрядности.

Исследователи указывают на почти полное отсутствие в могильниках удмуртов X–XIII вв. погребений детей раннего возраста. Возможно, их хоронили за пределами могильников.

Чепецкие памятники территориально обособлены от одновременных им памятников других культур. Они сосредоточены по течению р. Чепцы и ее притокам; только несколько поселений и могильников размещаются южнее. Это Чужьяльский могильник и Чужьяльское городище (Кереметь), находящиеся на берегу р. Пироговки, правого притока р. Иж. Связь предков удмуртского народа с памятниками средневековья на р. Чепце в свое время убедительно была доказана А.П. Смирновым. Несомненным является и то, что часть древнеудмуртских поселений и могильников размещалась и по прилегающему к р. Чепце течению р. Вятки. Исследования последней группы памятников проведены пока в незначительной степени.

Для чепецкой культуры характерны приемы домостроительства, связанные с традиционным домостроительством удмуртов. Бревенчатые постройки с открытыми очагами и деревянными полами, с ямами-кладовками на территории жилищ находят ближайшие аналогии с позднейшим удмуртским домом — „корке“ (Оборин В.А., 1956а, с. 108). Этой культуре присущи также господство трупоположений с северной ориентировкой, в особенности на позднем ее этапе, положение умерших в дощатые составные гробы-ящики, наличие в составе инвентаря погребений жертвенных комплексов. А.П. Смирнов типичным для чепецкой культуры считал следующий набор украшений женского костюма: шумящие привески с треугольной основой и с напаянными на нее треугольниками зерни, с цепочкой звеньев, заканчивающихся бомбовидной подвеской (табл. LXII, 7); шумящие привески с основой в виде умбона, внутри которого по краям напаяны треугольники из зерни; литые бляхи эллипсовидной формы с ложновитой перегородкой в центре, разделяющей их на два сложенных основаниями треугольника, и внутренней поверхностью, также украшенной треугольниками зерни; украшения в виде литой пластинки треугольной формы с изображением медвежьей морды, с шумящими цепочками-подвесками (Смирнов А.П., 1952, с. 202, 203). По мнению В.А. Оборина, для культуры характерно и употребление орнамента из треугольников. Он усматривает его, в частности, на глиняных пряслицах с городища Сабанчикар, на многих костяных изделиях с городища Дондыкар. О преобладании там на изделиях орнамента из треугольников пишет и автор раскопок памятника А.П. Смирнов (Смирнов А.П., 1929б, с. 40–42). В.А. Оборин обращает особое внимание на распространение такого орнамента на керамике чепецкой культуры. После исследований могильника Мыдланьшай, к числу характерных признаков чепецкой культуры, по мнению В.Ф. Генинга, следует относить и серьги в виде овального незамкнутого кольца, обнаруживаемые преимущественно в мужских погребениях. Действительно, таких украшений много не только в могильнике Мыдланьшай, но и в позднее раскапывавшемся Варнинском могильнике, и в изучавшихся ранее удмуртских могильниках. Л.А. Голубева выделила еще один тип украшений женского костюма чепецкой культуры. Это подвески со щитком из витых спаянных проволочек, с закругленным основанием, который со временем приобретает каплевидную форму. (Голубева Л.А., 1982, с. 110–124). Впрочем, такие подвески, по нашему мнению, в неменьшей степени типичны и для древнемарийских памятников.

Памятники чепецкой культуры суммарно датируются IX–XV вв. В развитии культуры выделяются два хронологических этапа. Первый датируется IX — началом XIII в., второй — второй половиной XIII–XV в. Традиционное разделение удмуртов на северных и южных, принятое в литературе и основанное на языковых данных, пока не может быть подтверждено археологическими материалами. Территория юго-восточной Удмуртии плохо изучена.

Основным занятием удмуртских племен в IX–XV вв. было земледелие. В ранние периоды это было преимущественно земледелие подсечное. Вместе с тем начиная с XII в. широко распространяется переложная система земледелия, при которой широко используются пахотные орудия. На территории распространения чепецкой культуры ныне известны находки двух десятков наральников. Они относятся к типу широколопастных с овальными трубицами и широко были известны в то же время в Прикамье и Волжской Болгарии. Такие наральники найдены на городище Гурьякар (Иванова М.Г., 1982а, с. 12), Дондыкар, в могильнике, у д. Весьякар (Генинг В.Ф., 1979а, с. 87–106), на городищах Кушманском и Иднакар (табл. LXII, 36). М.В. Талицкий на основании сходства верхнекамских тяжелых наральников с наральниками, найденными на территории Волжской Болгарии, показал, что пашенное земледелие в Верхнем Прикамье и, надо думать, в смежных областях возникло под прямым влиянием болгар (Талицкий М.В., 1951, с. 68, 75). Однако еще Ф.А. Теплоухов утверждал, что наральники собранной им коллекции, происходящие из Прикамья, имеют древнерусское начало (Теплоухов Ф.А., 1892, с. 57–98). Все эти рассуждения определенно применимы и к наральникам с поселений чепецкой культуры.

Наряду с наральниками для обработки почв, в основном при подсеке, широко употреблялись и железные мотыги, найденные в большом числе на памятниках чепецкой культуры (табл. LXII, 31). Для уборки зерновых и трав использовались косы-горбуши (обнаружены на городищах Дондыкар, Весьякар, в могильнике Весьякар и др.) и, видимо, гораздо реже — серпы (табл. LXII, 34). Серпы разных типов, среди которых есть и довольно архаичные. Так, например, на городище Гурьякар М.Г. Ивановой найден серп с черешком, который был продолжением лезвия орудия.

Размол зерна первоначально велся на зернотерках, а с X в. — на ручных жерновах, находки которых постоянны на поселениях (Иванова М.Г., 1978, с. 49–67). При раскопках поселений чепецкой культуры в больших количествах обнаружены зерна ржи, пшеницы, полбы, овса, проса, ячменя, льна и конопли. К XII в. получают распространение такие культуры, как репа и горох (Туганев В.В., Ефимова Т.П., 1982а, с. 104–109; 1982б, с. 22–37).

Другой областью хозяйственной деятельности чепецких племен в X–XIV вв. было животноводство. Судя по остеологическим материалам с поселений Сабанчикар, Дондыкар, Учкекар, Иднакар и других памятников, наиболее распространенными среди домашних животных были лошадь и корова. Лошадь употреблялась в хозяйстве не только как верховое, тягловое и вьючное животное, но и шла в пищу. В могильниках чепецкой культуры также нередки кости лошади. По-видимому, ее мясо было положено в качестве жертвенной пищи. Конские удила представлены несколькими типами, среди которых более ранними были удила с прямыми и Б-образными псалиями (табл. LXI, 28; LXII, 25). К более позднему времени (с XI в. и позднее) относятся двусоставные удила с кольцами. Реже встречаются удила того же типа, но с цельным мундштуком, широкое распространение которых относится к XII в. Именно с этого времени лошадь у удмуртов широко употребляется как тягловое животное в земледелии. Несомненным свидетельством верховой лошади являются находки стремян (табл. LXI, 13, 14). Они в чепецких памятниках есть как с прямым, так и с округлым подножием.

Разведение крупного рогатого скота, судя по остеологическим материалам, также было весьма распространено. Скот преобладал низкорослый, часто комолый. В гораздо меньшем числе разводились овцы и свиньи.

Значительную роль в хозяйстве древнеудмуртских племен играла охота, особенно в IX–XIII вв. Охота велась как с целью получения мяса, так и пушнины. На поселениях постоянно встречаются кости лося, изделия из лосиного рога. Реже отмечаются находки костей медведя, зубы которого употреблялись как амулеты, еще реже — находки костей кабана, северного оленя. Важна была и пушная охота. В составе остеологического материала поселений имеются кости бобра, горностая, лисицы, волка, куницы. Кости других пушных зверей не встречаются. Очевидно, тушки их скармливали собакам во время охоты. Способы охоты в то время были традиционными — с применением загонов, ловчих ям, западней, ловушек, давилок и в меньшей степени с применением лука со стрелами. Охотничий лук был, видимо, простой конструкции. Наконечники стрел обычны для того времени. Среди охотничьих много стрел с широким пером. Почти все железные наконечники этих стрел черешковые (табл. LXII, 13–17, 24). Костяные наконечники стрел имели перо ромбического, треугольного или многогранного сечения. Известны и костяные стрелы-тупики, применявшиеся обычно при отстреле белки, и вильчатые наконечники стрел, служившие при охоте на птицу. На поселениях обнаружены наконечники копий с широким пером, втульчатые, с которыми охотились на крупных копытных и медведя (табл. LXII, 12), а также наконечники метательных дротиков (табл. LXI, 35).

Не последнее место в хозяйстве чепецких племен занимало и рыболовство. Костей рыб в культурных слоях поселений, правда, относительно немного, однако есть и кости карповых, и щитки осетровых рыб, и их чешуя. Основное время добычи рыбы — весеннее, при проходе ее на нерест. Тогда мелкие речки и ручьи перегораживались „заколами“. Широко использовались и сети. Найдены грузила от них, как каменные, так и глиняные. При раскопках поселений и могильников собраны железные наконечники острог и крупные рыболовные крючки (табл. LXI, 18), а также крупные блесны.

Среди орудий труда одним из наиболее важных был железный топор. Топоры проушные, преимущественно широколезвийные, с подтреугольным в сечении проухом (табл. LXII, 32). Топоры этого типа широко распространены в Прикамье также на памятниках родановской культуры, а также среди других синхронных им древностей. Более поздние разновидности таких топоров в XII–XIII вв. имели щековицы и употреблялись для рубки деревьев при домостроительстве, подсеке, для изготовления различных изделий из дерева. Нет никакого сомнения, что эти топоры — изделия местных кузнецов. Гораздо реже встречаются втульчатые железные топоры-инструменты бортников (табл. LXII, 33). Бортничество также практиковалось чепецкими племенами. К орудиям обработки дерева относятся черешковые ножи разных типов с хорошо выраженным уступом при переходе от черешка к лезвию (табл. LXI, 12), скобели с лезвием прямой и дугообразной форм, долота (табл. LXI, 19, 22). На поселениях найдены железные ложкари, токарные резцы, шилья, иглы (табл. LXI, 5; LXII, 28).

Предметов вооружения на поселениях и в могильниках чепецкой культуры немного. Больше всего железных и костяных наконечников стрел (табл. LXII, 13–17, 24). Они принадлежат к нескольким типам. Преобладают наконечники листовидной и ланцетовидной формы, гораздо меньше граненых бронебойных, рассчитанных на поражение человека в кольчуге или доспехе. Боевые луки начиная с X в. сложной конструкции. Накладки от такого лука костяные, концевые и срединные, найдены в могильниках, в частности Мыдланьшай и Варнинском. На поселениях и в могильниках обнаружены боевые топоры, сходные по форме и размерам с позднесалтовскими и относящиеся преимущественно к IX–X вв. В области распространения чепецкой культуры известно много находок наконечников железных копий. Среди них есть с пером ланцетовидной формы и бронебойные, с пером ромбического сечения (Варнинский могильник). Среди предметов вооружения чепецких племен были мечи и сабли. Мечи обоюдоострые, с перекрестьями, имеющими на концах шаровидные утолщения. Сабли тоже с перекрестьями, но простой конструкции, с рукоятью, отогнутой в сторону от клинка. И те, и другие носились в ножнах с наконечниками и скобами, при помощи которых они крепились к портупее. Найденные в могильниках мечи и сабли относятся к ранним этапам чепецкой культуры (IX–X вв.) и принадлежат к типам оружия, широко распространенного в южнорусских степях в то время. На территорию чепецкой культуры они, видимо, попали через Волжскую Болгарию в результате торговых связей. Эти образцы вооружения были снаряжением конного воина. Находки стремян разных типов подтверждают это.

Среди ремесел, которыми занимались жители чепецких поселений, отметим изготовление железа из болотных руд, месторождения которых известны на территории их расселения. О домницах для выплавки железа говорилось выше, как и о находках на поселениях остатков кузниц и кузнечных инструментов. Кузнечный инструментарий того времени разнообразен (табл. LXII, 23, 38). Это кричные клещи, кузнечные зубила, молоты и молотки. Их находят не только на поселениях, но и в погребениях кузнецов. Ассортимент изделий, изготовлявшихся местными кузнецами, обширен. Наиболее крупные предметы из их числа — плужные наконечники и топоры, для изготовления которых применяли кузнечную сварку. Массовыми изделиями чепецких кузнецов были наконечники стрел и ножи.

Весьма важной отраслью домашнего производства являлось меднолитейное — преимущественно изготовление украшений из бронзы, гораздо реже — и» серебра. Как представляется, основная масса металла поступала в бассейн р. Чепцы из Волжской Болгарии, как правило, в виде слитков. Один из слитков (длина его около 22 см) найден на городище Гурьякар, другой происходит из могильника Мыдланьшай. Оба отлиты в канавках, сделанных в каменных литейных формах. Инвентарь поселений, и в частности городища Гурьякар, включает тигли преимущественно конусовидной формы (табл. LXII, 35). Тигли вместимостью до 300 г. металла служили для изготовления крупных изделий или серии однотипных предметов. На том же городище Гурьякар обнаружен клад из девяти серебряных гривен глазовского типа, только что отлитых, не бывших в употреблении (табл. LXII, 20). Мастера владели не только техникой литья бронзовых изделий по восковой модели, которая, видимо, широко практиковалась в то время, но и ковкой бронзового листа, украшали изделия из бронзы настоящей и ложной зернью и сканью, хорошо знали волочение медной проволоки. Ассортимент изделий мастеров-медников был значительным (табл. LXI, 2; LXII, 2, 3, 5, 6).

Одним из домашних ремесел чепецкого населения было косторезное. Ассортимент поделок из кости и рога тоже велик. Это наконечники стрел, проколки разных видов, лощила, кочедыки, копоушки, гребни, пряслица, манки, ручки ножей, различные ложки и лопаточки, ручки для шильев особых форм, детали ткацких станков и другие предметы (табл. LXI, 4, 9, 24; LXII, 11, 18, 28). При изготовлении этих изделий употреблялись железные ножи, сверла и специальные пилы для кости. Рог и кость до обработки распаривались и размягчались. Готовые изделия украшались характерными узорами.

Обработка шкур домашних и диких животных давала чепецкому населению одежду, обувь, пояса, головные уборы. Кожей обтягивались ножны мечен и ножей, из нее шились различные кошелки и сумки. Многочисленны находки, преимущественно на поселениях, скоблен для удаления мездры, разбивальников, шильев, игл для пошива.

Разведение льна и конопли, наличие среди домашних животных овцы способствовали развитию у древних удмуртов прядения и ткачества. Это подтверждается обнаружением пряслиц из камня и глины, пружинных ножниц для стрижки овец на городище Иднакар. Известны находки блока для подвешивания ремизок ткацкого стана на городище Гурьякар и деталей ткацкого станка на Маловенижском городище (табл. LXII, 27). Остатки тканей постоянно встречаются в погребениях и на поселениях. Куски шерстяной ткани есть в коллекциях Дондыкарского городища и Солдырского могильника Чемшай. Замечено, что ткань Чемшая сделана не на ткацком станке, а с помощью особых дощечек для плетения. Куски полотняной ткани холщового переплетения найдены в погребениях Печешурского и Чемшайского могильников.

Глиняная посуда чепецкой культуры (табл. LXI, 37, 40–42) изготовлена от руки, без применения гончарного круга, который здесь получает распространение очень поздно. Наиболее ходовой формой сосудов были невысокие горшки со слегка округлым дном, плавно переходящим в округлое тулово, и короткой шейкой, край которой слегка отогнут наружу. Употреблялись примерно такой же формы миски, но с менее раздутым туловом и прямым краем. Величина сосудов сильно варьирует. Преобладали горшки и миски с максимальным диаметром тулова в 17–25 см, но отдельные сосуды такой же формы имели диаметр до 40 см. Известна серия небольших сосудов, очевидно технического назначения, в то время как вышеперечисленные служили для еды и питья, приготовления пищи и хранения припасов. Среди керамики, особенно в IX–XII вв., много орнаментированной. Узор наносился обычно на верхнюю часть сосуда в виде оттисков гребенчатого штампа, шнура, веревочки, различных фигурных штампов. В XII–XIII вв. очень часто применялся решетчатый штамп. Из оттисков этого штампа выполнялись различные узоры в виде горизонтально расположенных полос. К XIII в. процент орнаментированных сосудов заметно сокращается. Для XIV–XV вв. более характерны неорнаментированные сосуды. Вся чепецкая керамика, как представляется, изготовлена техникой кольцевого налепа из глины с примесями растительных волокон и дробленой раковины. Обжиг сосудов невысокого качества, производился на кострах. Качество же посуды из погребальных комплексов такое, что она легко рассыпается в руках в процессе извлечения ее из могил. Не исключено поэтому, что для погребального ритуала специально делали горшки невысокого качества. Интересно обнаружение на городище Дондыкар остатков керамической мастерской, где расчищено скопление красножгущейся глины размерами 4,2×2,2 м и толщиной до 0,6 м. Часть глины была перемешана с черепками и долбленой раковиной. По обе стороны скопления глины находились очаги диаметром до 1 м для обжига посуды, а неподалеку — колодец.

Племена чепецкой культуры поддерживали оживленные торговые связи с Волжской Болгарией, куда, по-видимому, направлялся основной поток дорогих мехов и откуда получали в обмен на них слитки цветных металлов, монетное серебро, бусы, различные металлические изделия. На ряде поселений древних удмуртов в горизонтах XII–XIII вв. обнаружена болгарская круговая керамика, в частности на городище Маловенижское, Поркар (Семенов В.А., 1982, с. 49). Почти все бусы, найденные на памятниках чепецкой культуры, привезены с юга (Львова З.А., 1978, с. 140–156). Свидетельством торговых связей с западными областями является находка кубического железного навесного замка (табл. LXII, 6) в могильнике Мыдланьшай и западноевропейских монет на других памятниках.

На чепецкой территории существовало, очевидно, и какое-то болгарское население, связанное с торговлей, а может быть, и получавшее дань с удмуртских племен. Предполагается, что это был харадж. Проникновение волжских болгар не прекратилось, а возможно и усилилось, после потери ими государственности в первой половине XIII в., когда их разгромили татары. Об этом, в частности, говорит находка в д. Гордино (близ Балезино) надгробной плиты с надписью на древнеболгарском языке и датой 1323 г. (Генинг В.Ф., 1958, с. 114, 115). Очевидно, одним из центров проникновения болгар на чепецкую территорию был Кократ (Карино), расположенный в устье р. Чепцы при ее впадении в Вятку, из-за чего вятских татар позже обычно называли кократскими или каринскими. Там найдено несколько более поздних болгаро-татарских надгробий.

Среди бытового инвентаря чепецкого населения следует отметить кресала широко распространенных в Восточной Европе типов (табл. LXI, 3; LXII, 10). В IX–XII вв. это преимущественно кресала калачевидной формы, а в XIII–XV вв. — пластинчатые со щелевидной прорезью. Впрочем, калачевидные кресала на этой территории бытовали и позднее. Среди обычных бытовых предметов домонгольского времени на территории чепецкой культуры были и гребни, односторонние и двусторонние, сходные с употреблявшимися в западных областях (табл. LXI, 4, 9). Из местных гребней интересны те, что украшены наверху щитка двумя конскими головками (табл. LXI, 18, 19). Своеобразны костяные копоушки, часто орнаментированные (табл. LXII, 11).

Материалы могильников позволяют реконструировать мужскую и женскую одежду древних удмуртов. Так, по данным могильника Чемшай представляется, что мужчины в XI–XIII вв. носили холщовые штаны и рубахи, подпоясанные ремнями. Поверх них в зимнее время надевалась шуба или кафтан из шерстяной ткани. Иногда кафтан был меховым, обтянутым сверху шерстяной материей. Верхняя одежда обычно подпоясывалась ремнями, часть которых украшалась литыми бляхами. Подобные бляшки встречаются не только во многих могильниках чепецкой культуры, но и на территории родановской культуры и Волжской Болгарии. На ногах носилась обувь типа поршней с мягкой подошвой и короткими голенищами, собиравшимися на щиколотке ремешком. Наличие в чепецкой культуре стремян с плоским подножием свидетельствует об употреблении мужчинами обуви с твердой подошвой, но конструкция ее пока неизвестна. На поясе обычно носили кошелек, нож, а также гребень (Смирнов А.П., 1952, с. 240–243). Г.Т. Кондратьева по материалам погребения 70 могильника Красная Горка восстанавливает покрой меховой шубы того времени, сшитой нитками из растительных волокон (Кондратьева Г.Т., 1967б, с. 330).

Основной женской одеждой было платье. В составе костюма, особенно его парадного варианта, много бронзовых украшений. Головной убор женщины, видимо, напоминал этнографически широко известный у южных удмуртов айшон. Остатки такого головного убора найдены в удмуртских могильниках XVII–XVIII вв. (Аксашурское кладбище). Это своеобразная разновидность высокого кокошника из бересты, обтянутой материей, на которую нашивались бусы, бляшки, бисер. К нему прикреплялись шумящие украшения на длинных цепочках или кожаных ремешках с пронизками (табл. LXI, 34). Видимо, к нижней части головного убора у висков крепились разного вида серьги и подвески (табл. LXI, 10; LXII, 2, 3). Шея женщины украшалась гривной. В погребениях второй половины IX–X в. это были гривны так называемого глазовского типа с рубчатым дротом, граненой головкой на одном конце и петлей на другом (табл. LXI, 32; LXII, 20). Многочисленны их находки в районе р. Чепцы, как на поселениях, так и в могильниках, в частности Мыдланьшай и Варнинском. Клад из девяти гривен, как говорилось выше, найден на городище Гурьякар. С XI в. гривны глазовского типа сменяются другими, сделанными из двух переплетенных дротов и имеющими пластинчатые концы. Две такие гривны происходят из могильника Весьякар (Генинг В.Ф., 1979а, с. 102, табл. IV). С XIV в. ношение гривен удмуртками прекращается; они позже в могильниках не встречаются. Кроме шейных гривен, носились ожерелья, составленные преимущественно из стеклянных бус с металлической прокладкой — посеребренной и позолоченной. В состав ожерелий входили также каменные бусы, монетовидные и решетчатые подвески; иногда среди нагрудных украшений женского костюма встречаются арочные шумящие подвески и подвески со щитком треугольной формы. Бытовали и подвески других типов, в том числе имевших большее распространение у марийских племен, а также подвески, характерные для носителей родановской культуры. В последнем факте В.А. Оборин видит проявление оживленных удмуртско-пермяцких связей (Оборин В.А., 1956а, с. 103–112). На грудь женского костюма нашивались также кожаные шнуры с пронизками; иногда шнуры делались из шерстяных нитей. Они обычно хорошо сохраняются, будучи пропитанными окислами металла. Такие же шнуры крепились к поясу (табл. LXI, 22). Руки женщин украшались бронзовыми браслетами (табл. LXI, 29; LXII, 7, 8). В IX–X вв. бытовали восьмигранные в сечении браслеты с сомкнутыми концами, на плоскостях которых был кружковый орнамент. С XI в. получают распространение пластинчатые браслеты разных типов с сомкнутыми концами, а с XII в. — различные виды проволочных плетеных браслетов.

Как полагают исследователи чепецкой культуры, в IX–X вв. в связи с развитием пашенного земледелия происходит полный распад первобытно-общинных отношений. Выделяются хозяйственно самостоятельные семьи, обычно довольно большие, ведущие комплексное хозяйствование на определенных участках земли. В это время наблюдается имущественное расслоение населения, выделяются семьи и группы семей более зажиточные, семьи, в составе которых были и воины-дружинники, погребавшиеся с оружием. С XI в. на поселениях и могильниках появляются большие серии предметов с изображением знаков собственности владельцев — тамгами и метами. Что касается верований того времени, то они, очевидно, были связаны с земледельческими циклами. На Маловенижском городище раскопками открыты, видимо, остатки культовой постройки, главным объектом которой было большое жертвенное кострище, заполненное массой пережженных костей. Примерно такой же конструкции жертвенное кострище с кальцинированными костями исследовано на Поломском I городище. Носители чепецкой культуры придавали определенное значение и охотничьей магии. На поселениях встречаются различного рода и амулеты, сделанные из костей, зубов и когтей животных.

Чепецкая культура — культура древних удмуртов — возникла, несомненно, на основе поломской культуры, памятники которой также располагаются в бассейне р. Чепцы и ее притоков (Генинг В.Ф., 1959, 212, 213).

Первые сведения письменных источников об удмуртах относятся к XII в. О них пишет Абу-Хамид ал-Гарнати, проехавший в 1150–1153 гг. из Ирана в Венгрию и обратно через Хазар, Болгар и Киев по Волге и Днепру. Он называет виденных им удмуртов, или наиболее южную часть их, народом арв или народами, жившими в области Арв. Ал-Гарнати сообщает, что этот народ наряду с вису (весью) платит харадж болгарам (Монгайт А.Л., 1959, с. 172; Путешествие Абу-Хамида…, 1971, с. 31–34). Позднее о той же земле сообщают и русские летописи. В 1379 г. жители Вятки предпринимают поход на Арскую землю (ПСРЛ, VIII, 1885, 34). В 1498 г. ариане (удмурты) вместе с вятчанами приносят присягу Ивану III (ПСРЛ, IV, 1848, 135, 156; VI, 1853, 239). Арские князья упоминаются в связи с походами Ивана IV на Казань (ПСРЛ, IV, 1848, 307). На самом деле это, видимо, были не князья, а родовые старейшины удмуртов. Сам город Арск находится в 52 км к северу от города Казани. Арская земля, по-видимому с XV в., входила в состав земель, подвластных Казанскому ханству, а ранее — в область интересов Волжской Болгарии и платила туда дань. В 1562 г. после падения Казани и Казанского ханства арские люди вместе с другими народами, находившимися в зависимости от него, «государю бьют челом и ясаки дают» (Верещагин А.С., 1905, с. 80). Название «Арская земля», было, как представляется, связано не со всей областью распространения удмуртов, а с ее южной частью, наиболее близкой к Болгарам и Казанскому ханству.

Потому представляется, что харадж в Волжскую Болгарию собирался не со всех удмуртов, а только — с тех, которые проживали ближе к ее границам. Другая группа удмуртов, жившая на Чепце и частично на р. Вятке, на участке, примыкавшем к Чепце, с давних времен, видимо, называлась «ваткой», «вядой». Последнее название, как кажется, впервые встречается в XIII в. в «Слове о погибели Русской земли» (Слово о погибели…, 1965, с. 156). Возможно, что название земли «Вяда» скрывается люд несколько более ранним термином «Ведин». В XIII в. венгерский миссионер, посетивший Болгары и Прикамье, писал, что после разгрома Болгарии монголы также напали на Ведин (Вяту), Меровин (мерян), Пойдовию (?), царство Морданов (мордву)… (Аннинский С.А., 1940, с. 86). Названия «Ватка», «Вяда» в XV в. в русском написании и огласовке были трансформированы в «вотяки-отяки». Под этим этнонимом они впервые появляются в — летописных текстах, составленных около 1469 г. (ПСРЛ, т. 26, 1946, с. 227). Южную часть земли, — заселенной тоже удмуртами, русские документы продолжали именовать Арской землей, хотя ее жители и называли себя вотяками или отяками.

Происхождение терминов «Арская земля», «вотяки», «удмурты» объясняется ныне по-разному. Арами южную группу удмуртов называли болгары, а позже татары, и именно от них этот термин попал в русские источники. Этот этноним в переводе с тюркского означает «человек», «мужчина», «муж». Термин «вотяк», «отяк», как и более ранние Ведин, Вядин, Вята, Вяда произведены от названия р. Вятки, на которой часть удмуртов жила в средневековье л откуда они позже были вытеснены марийцами. Река эта еще болгарами называлась Ватка.

Что касается современного названия удмуртов, то наиболее правомерной представляется гипотеза Ф.И. Гордеева, который производит этноним тоже от р. Вятки — Ваты. Из гидронима было образовано «вотмурт» — человек, живущий на берегу Вятки (Гордеев Ф.И., 1965, с. 100). Пребывание там удмуртов подтверждается и наличием в низовьях р. Чепцы и на прилегающем участке Вятки удмуртских топонимов; меньшее число их есть на Пижме и Мологе. Проникновение на Вятку — в область расселения удмуртов — марийцев прослеживается по — археологическим материалам и по топонимии и относится к концу I и началу II тысячелетия н. э. (Спицын А.А., 1888, с. 49).

Попытка исторической реконструкции истории отдельных удмуртских родов по этнографическим материалам принадлежит В.Е. Владыкину (Владыкин В.Е., 1970, с. 37–47).

Харино-ломоватовская культура. (Р.Л. Розенфельдт)

В Верхнем Прикамье в результате смешения местного гляденовского населения с пришлым, переселившимся сюда, видимо, еще в IV в. из-за Урала, формируется харино-ломоватовская культура. Памятники ее известны в бассейне верхнего течения Камы, в основном в области впадения в нее рек Вишеры и Косьвы. Наиболее южные памятники харино-ломоватовской культуры находятся на р. Каме при устье р. Чусовой.

Термин «ломоватовская культура» получил самостоятельное значение после обработки А.А. Спицыным коллекции археологического материала из собрания Ф.А. и А.Ф. Теплоуховых, в составе которой входило около 250 предметов второй половины I тысячелетия н. э. из почти 40 пунктов Верхнего Прикамья, большей частью из разрушающихся могильников (Спицын А.А., 1902, с. 23). Эта группа находок датирована А.А. Спицыным преимущественно VIII–IX вв. (карта 28).

Карта 28. Размещение основных памятников харино-ломоватовской культуры.

а — городище; б — селище; в — курганный могильник; г — случайная находка; д — клад; е — грунтовой могильник.

1 — Шудьякар; 2 — Аверинский II; 3 — Грибановское; 4 — Большое Носковское; 5 — Носковский; 6 — Русиновское I; 7 — Русиновский; 8 — Васневский; 9 — Турушевский; 10 — Щукинский; 11 — Зуйкар; 12 — Плесенский I; 13 — Плесенский II; 14 — Аннинские; 15 — Федоровские; 16 — Бурдаковский; 17 — Даниловский; 18 — Базуевские; 19 — Мордабские; 20 — Пыштайнский; 21 — Елевский; 22 — Харинский; 23 — Агафоновский; 24 — Чазевская; 25 — Митинский; 26 — Кочевский; 27 — Урьинский; 28 — Юксеевская; 29 — Пуксибская; 30 — Пеклабский II; 31 — Пеклабский I; 32 — Корчевские; 33 — Бельковский; 34 — Чазевский II (Нюр-Медер); 35 — Чазевский I (Шойнаыб); 36 — Чердынские; 37 — Редикарский; 38 — Мелехинский; 39 — Носково; 40 — Горт-кушетский; 41 — Кудымкарский; 42 — Кудымкарское; 43 — Загарский; 44 — Важгортский; 45 — Каневский; 46 — Архангельские; 47 — Баяндинские; 48 — Козьминские; 49 — Бакинское; 50 — Купросские; 51 — Федоровщинские; 52 — Кыласово; 53 — Баяновское; 54 — Баяновский; 55 — Рождественский; 56 — Идоговские; 57 — Саргинская; 58 — Егвинская; 59 — Назаровская; 60 — Ильинская; 61 — Деменковский; 62 — Кемольская; 63 — Коновлятское; 64 — Сорьинская; 65 — Грудятский; 66 — Опутятское; 67 — Большевисимский; 68 — Висимский; 69 — Зародятское; 70 — Зобачевский; 71 — Гарамиха; 72 — Беклемишевский; 73 — Антоновцы; 74 — Полуденский; 75 — Бурковский; 76 — Телячий Брод; 77 — Мальцевский.

Первые раскопки памятников рассматриваемой культуры проведены Н.Н. Новокрещеных совместно с А.А. Спицыным в 1898–1901 гг. Ими исследованы 55 погребений в Бродовском могильнике — трупоположения, ориентированные на юг (ОАК за 1898 г., с. 46–49; ОАК за 1901 г., с. 115; Новокрещеных Н.Н., 1901, с. 107–141; Древности Камы, 1933, табл. VIII, 2, 3, 5, 7, 9-14). При раскопках могильника получен обильный материал: только в 1899 г. было собрано более 2850 находок. В 1950 г. В.Ф. Генинг продолжил исследования памятника, вскрыв еще три погребения и отметив наличие рядов могил. Он отнес раскопанные погребения к VII–VIII вв. (Генинг В.Ф., 1953, с. 87–98). Ранее А.В. Шмидт тот же могильник по материалам А.А. Спицына и Н.Н. Новокрещеных датировал началом VIII в.

К ранним памятникам относится Харинский могильник, расположенный в Гайнском р-не Коми-Пермяцкого автономного округа, на правом берегу р. Камы, где в 1900–1901 гг. В.Л. Борков раскопал около 20 курганных насыпей. Рядом с курганным могильником находился грунтовый могильник VII–VIII вв., часть находок из которого оказалась в составе коллекции Теплоуховых.

В те же годы В.Л. Борковым исследовался и Пыштайнский курганный могильник (Борков В.Л., 1903, с. 88), раскопки которого в 1946 г. были продолжены В.А. Обориным, вскрывшим 14 погребений харинского этапа рассматриваемой культуры и одно более позднее. Это были трупоположения в ямах под курганными насыпями, ныне не сохранившимися, ориентированные на юго-запад, а в одном случае на юго-восток. При погребенных найдены височные украшения, остатки кожаных поясов с бронзовыми накладками, костяные наконечники стрел. В одном из погребений обнаружена монета Пероза — 457–484 гг. (Оборин В.А., 1958, с. 147–156).

К харино-ломоватовской культуре принадлежит и Деменковский могильник на р. Обве, который датируется VI–IX вв. На нем в 1901 г. А.А. Спицыным исследованы 47 трупоположений, ориентированных на север и датированных IX–X вв. (Спицын А.А., 1903б, с. 113, 114). Доследование этого памятника проводилось В.Ф. Генингом в 1953 г., когда было раскопано еще 153 погребения. Часть их была отнесена к VI — началу VIII в., а другие — ко второй половине VIII — первой половине IX в. (Генинг В.Ф., 1964, с. 94–162).

В 30-х годах изучению памятников харино-ломоватовской культуры много внимания уделил А.В. Шмидт. Именно он и ввел термин «харинская культура» для обозначения памятников IV–VI вв. на территории Верхнего Прикамья (Шмидт А.В., 1927, с. 125–164). Им был исследован курганный могильник Качка, а собственно ломоватовские комплексы датированы VI–VIII вв. (Шмидт А.В., 1929, с. 1–17). В 1926–1927 гг. тот же археолог раскапывал могильник у д. Неволино, но материалы этих исследований не были опубликованы автором.

Массовое изучение могильников харино-ломоватовской культуры началось в 50-х годах XX в. В то время важные материалы были получены В.Ф. Генингом в процессе раскопок грунтового могильника у с. Кляпово Березовского р-на Пермской обл. В 1961 г. Г.А. Шокшуевым раскопки этого памятника были продолжены (Шокшуев Г.А., 1962, с. 107–116). Как выяснилось, могильник содержит трупоположения с восточной и юго-восточной ориентировкой. Особенностью его является перекрытие могильных ям плитняком; из плит была сделана и обкладка некоторых могил. По пряжкам, наконечникам стрел, племенным украшениям и бусам погребения были датированы IV–V вв. Авторы раскопок подчеркивали своеобразие этого памятника и сопоставляли его с Аятским могильником, расположенным в Свердловской обл. и раскопанным Е.М. Берс (Берс Е.М., 1959). Просматривая материалы Кляповского могильника, Р.Д. Голдина высказала предположение, что он как по обряду захоронения, так и по инвентарю ближе всего к памятникам лесостепного Зауралья, таким, как Каламацкий Брод, Аятский и другие, а также что памятники эти в Прикамье оставлены населением, пришедшим туда из-за Урала (Голдина Р.Д., 1968, с. 88, 89). Исследовательница считает, что основную массу погребальных памятников местного населения в бассейне р. Сылвы составляют грунтовые могильники, а памятниками пришлого зауральского населения являются курганные могильники, которые в процессе ассимиляции переселенцев местным населением постепенно заменяются бескурганными.

Интересные результаты для характеристики ранних этапов харино-ломоватовской культуры получены при раскопках Бурковского курганного могильника (Добрянский р-н Пермской обл.), исследованного В.Ф. Генингом в 1951–1952 гг. Под насыпями 15 невысоких курганов было открыто 38 погребений. В каждом кургане содержалось от одной до 12 могил. Подкурганные могильные ямы были ориентированы в направлении с востока на запад. Умершие помещены в одновенцовые срубы, перекрытые плахами. Под некоторыми погребениями в срубах была берестяная подстилка; остатки бересты отмечены и в перекрытиях могил. По погребальному обряду этот памятник оказался близким могильникам IV в. на территории северо-восточной Башкирии. В кургане 1 и в нескольких могилах рядом расположенного грунтового могильника, относящегося к более позднему времени, обнаружены погребения с трупосожжениями. Часть погребенных в Бурковском курганном могильнике имела деформированные при жизни черепа, что является довольно характерным этническим признаком как для алан, так и для древних угров (Генинг В.Ф., 1955, с. 115–123). В одном из погребений курганного могильника найдена золотая серьга в виде дутого калачика на дужке, тулово которой было украшено зернью. Автор раскопок полагает, что она имеет причерноморское происхождение, хотя подобные есть и в курганных могильниках Северного Казахстана. Курганный могильник в Бурково надежно датируется IV–V вв.

В.Ф. Генингом в те же годы раскапывалось и Опутятское городище, расположенное рядом с Бурковскими могильниками и синхронное им. С напольной стороны городище имело шесть земляных валов высотой до 2,6 м и столько же рвов. Площадь городища около 18 000 кв. м. Материал, полученный при исследовании памятника, небольшой, что тем не менее, дает возможность датировать его харинским временем. Возле склона городища выявлены домница для выплавки железа и яма цилиндрической формы, использовавшаяся, как полагает исследователь, для изготовления глиняной посуды. На поселении расчищены остатки домов столбовой конструкции с открытыми очагами и хозяйственными ямами, а также места, где совершались жертвоприношения домашних животных. Большая часть городища была свободной от застройки и использовалась, видимо, особенно в зимнее время, как загон для скота. Опутятское городище в харинское время, судя по мощной системе укреплений и большим размерам площадки, являлось крупным племенным центром с оседлым, постоянно жившим на одном месте населением, о чем говорят и относительно большие размеры размещавшегося рядом могильника.

Неподалеку от этого поселения разведками открыто несколько гораздо более мелких городищ и селищ. Раскопки на Коновлятском селище, расположенном на р. Туй, выявили мощный культурный слой, насыщенный находками, с остатками столбовых построек. Памятник датирован IV–V вв. (Спицын А.А., 1902, табл. XVIII, с. 18, 19; Талицкий М.В., 1941б, с. 128, табл. XIX, 14, 23).

Исследованиями памятников железного века в Верхнем Прикамье занимался и А.П. Смирнов, относивший те из них, которые датируются III–V вв., к третьему периоду пьяноборской культуры, выделенной им же, а древности этого же региона VI–IX вв. — к харино-ломоватовской культуре (Смирнов А.П., 1952, с. 80–82, 174–189). Несколько позже исследователями была предложена иная периодизация памятников I тысячелетия н. э. в Верхнем Прикамье, по которой все древности III–IX вв. отнесены к харино-ломоватовской культуре, поскольку они генетически связаны между собой и считаются в основном сложившимися на базе памятников гляденовской культуры (Бадер О.Н., 1953, с. 71; Генинг В.Ф., 1955, с. 118–123; Бадер О.Н., Оборин В.А., 1958, с. 15–17). Харино-ломоватовская культура была разделена на два этапа: ранний (III — середина VI в.), который назван харинским, и поздний (VI–VIII вв.), названный неволинским. В одной из работ В.Ф. Генинг предложил выделить еще один, самый поздний, этап харино-ломоватовской культуры, относящийся ко второй половине VIII — первой половине IX в. (Генинг В.Ф., 1964, с. 123–125). По его мнению, эти памятники являются переходными между памятниками харино-ломоватовской культуры и раннеродановскими древностями.

Среди исследованных памятников раннего времени следует назвать и Полуденский курганный могильник, расположенный неподалеку от Бурковского. В 1936 г. А.В. Збруева раскопала здесь одиночное захоронение IV–V вв. под курганной насыпью. К той же группе памятников относится и Беклемишевский курганный могильник. Он не раскапывался археологами, но находки из него известны (Талицкая И.А., 1952, № 909). Вероятно, курганным был первоначально и Большевисимский могильник, давший материал харинского времени.

Большая группа курганных могильников харинского времени находится в верхнем течении р. Камы. Это Чазевские I и II, Перкалыбские I и II, Митинский, Заринский, Бельковский, Агафоновский, Харинский, Пыштайнский и Бурдаковский могильники. Значительные работы археологами проведены на Митинском курганном могильнике, где в 1956 г. было исследовано пять насыпей, под которыми оказалось 10 погребений. На расположенном рядом бескурганном могильнике, тоже Митинском, тогда же было вскрыто 41 погребение. Всё это трупоположения на спине, ориентированные головами на северо-запад. При погребенных встречены кинжалы, ножи, пояса, удила, пряжки, гривны, много металлических украшений. Для уточнения датировок и облика харино-ломоватовской культуры интересным оказался Редикарский могильник, где в 1952 г. расчищены два трупоположения в могильных ямах, ориентированных на запад (Лунегов Н.А., 1955, с. 124–128). Среди находок из погребений примечательны серебряная серьга, украшенная зернью, две коньковые подвески и крупная морская раковина со сверлиной. По монетам Хосрова II (590–628 гг.) и Абдул-Малика (684–702 гг.) погребения в основном датируются VII — началом VIII в.

В 1951 и 1953 гг. В.А. Оборин раскопал на Баяновском могильнике 17 погребений с остатками трупоположений в могильных ямах, расположенных рядами и ориентированных преимущественно на север и северо-восток. В могилах обнаружены остатки колод и бересты, в которую заворачивался умерший. Эти погребения относятся к VIII–IX вв. и являются одними из наиболее поздних в харино-ломоватовской культуре; часть погребений могильника принадлежит родановской культуре (Оборин В.А., 1953а, с. 145–160; 1956в, с. 111–114). В 1960 и 1961 гг. тем же исследователем раскапывался Плесенский могильник, содержащий позднеломоватовские и раннеродановские погребения.

В 1952 г. Верхнекамской экспедицией на р. Онолве (в Коми-Пермяцком автономном округе) в Урьинском могильнике харино-ломоватовской культуры было раскопано пять погребений. В 1953 г. неподалеку, на Каневском могильнике, исследовано 30 погребений и еще шесть — на Важгортском могильнике. Все они содержали трупоположения с инвентарем VII–IX вв. Это были крупные могильники с рядовым расположением могил, существовавшие в течение длительного времени, что свидетельствует о стабильном проживании населения на одной и той же территории (Генинг В.Ф., Голдина Р.Д., 1969, с. 30–56; Голдина Р.Д., 1969б, с. 57–113).

С конца прошлого века известен значительный по размерам Агафоновский могильник среднего этапа харино-ломоватовской культуры (Гайнский р-н Коми-Пермяцкого автономного округа), на котором Р.Д. Голдиной начиная с 1962 г. исследовано в общей сложности 337 погребений. Ныне это наиболее полно изученный могильник харино-ломоватовской культуры. Он содержит трупоположения и трупосожжения в ямах, вытянутых рядами преимущественно с севера на юг; ориентировка погребенных — головой на запад и восток. Трупосожжения совершались на стороне. Тщательный анализ погребального инвентаря памятника показал, что он датируется временем от IV по VIII в. Автор раскопок разделила все погребальные комплексы могильника, в том числе и планиграфически, на четыре хронологические группы, из которых наиболее ранняя названа харинской, вторая — агафоновской, третья — деменковской, а четвертая — урьинской по аналогии с погребальными комплексами соответствующих могильников, существовавших более короткое время (Голдина Р.Д., Прокопов А.В., 1970, с. 141, 142; Голдина Р.Д., 1969б, с. 57–113; 1979, с. 79–90).

В 1968 г. проведены большие исследования Неволинского могильника. Впервые этот памятник был обследован еще в 1921 г., а в 1926–1927 гг. A.В. Шмидт, как уже говорилось, раскопал на нем около 50 погребений. В 1950 г. О.Н. Бадер и B.Ф. Генинг вскрыли здесь 20 погребений, а в 1968 г. Р.Д. Голдина — еще 58. Ряды погребений этого грунтового могильника идут в направлении с востока на запад, ориентировка умерших северная. Часть захоронений совершена в ямах, расположенных без видимого порядка. При погребенных находились височные кольца, коньковые подвески, предметы вооружения и конского снаряжения. На территории могильника между погребениями зафиксированы остатки погребальных тризн в виде черепов лошадей, кусков угля, кучек золы, целых сосудов и обломков битой керамики. Исследованная Р.Д. Голдиной часть могильника ею датируется VII–VIII вв. Сторонником более ранней датировки могильника был В.Ф. Генинг, который пытался отдельные захоронения отнести к VI в., для чего, как кажется, нет особых оснований (Голдина Р.Д., 1969б, с. 161, 162; 1979, с. 69–79; Генинг В.Ф., 1964, с. 122, 123). Более позднюю датировку этого могильника и части погребений Агафоновского могильника отстаивали В.Б. Ковалевская и А.К. Амброз. В.Б. Ковалевская усматривает сходство большей части погребений Неволинского могильника с погребениями Поломского I могильника, отнесенного ею к VIII–IX вв. (Ковалевская В.Б., 1969, с. 86; Амброз А.К., 1971а, с. 97).

Сравнительно небольшие исследования проведены в 1964 г. на могильнике харино-ломоватовской культуры Телячий Брод. В одном из четырех раскопанных погребений найдены железный меч, стремя, двусоставные кольчатые удила, наконечник копья, набор женских украшений, среди которых есть коньковая подвеска, характерная как для харино-ломоватовской, так в более поздних модификациях для родановской культуры. Обряд погребений — трупоположение. Три захоронения ориентированы головами на северо-запад, а одно — на юго-запад (Оборин В.А., 1973, с. 122, 123).

Интересные находки получены при исследовании Большевисимского могильника (раскопки 1959 г. В.П. Денисова). В двух погребениях встречено много находок, среди которых имеются 19 монет V–VIII вв. (Денисов В.П., А-1959).

К сравнительно поздним памятникам харино-ломоватовской культуры относится Каневский могильник, расположенный на притоке р. Иньвы — правом притоке Камы. Он известен с 1880 г., когда здесь случайно были обнаружены два погребения. В 1953 г. В.Ф. Генинг раскопал там 30 погребений и несколько жертвенных ям между ними. На могильнике было восемь-девять рядов могил, идущих в направлении с востока на запад. Погребения — трупоположения, ориентированные на север и север-северо-запад, в долбленых деревянных гробах, напоминающих по форме лодки. В засыпке четырех погребений обнаружены остатки саней, на которых, видимо, были привезены умершие. В женских погребениях постоянно встречаются украшения и металлические детали костюма. Среди бытового инвентаря и предметов вооружения имеются железные наконечники стрел, ножи, топоры, удила, кресала, кочедыки, шилья, глиняные сосуды и пряслица. Памятник, как и большинство других могильников харино-ломоватовского периода, функционировал в течение длительного времени, начиная с VIII в.; часть его погребений относится к родановской культуре (Генинг В.Ф., Голдина Р.Д., 1969а, с. 57–113).

Интересные материалы были получены при исследовании Сайгатского могильника у г. Чайковска. В 1966 г. при мужском погребении там было найдено несколько стрел с железными и костяными наконечниками (Денисов В.П., Оборин В.А., Поляков Ю.А., 1967, с. 100). В 1960 г. проведены крупные исследования Черневского I городища у г. Краснокамска. Оно мысовое, с напольной стороны защищено двумя валами и рвами. В культурном слое поселения мощностью до 0,4–0,5 м выявлены остатки сооружений, собрано много находок. В среднем горизонте слоя, датирующемся IV в. и относящемся к харинскому этапу ломоватовской культуры, исследованы остатки трех жилых комплексов (Оборин В.А., 1962, с. 95–97). До раскопок этого памятника у ряда исследователей было распространено представление, что городища харинского этапа использовались преимущественно как убежища, что они имеют незначительный культурный слой и что на них нет следов построек (Бадер О.Н., 1953, с. 71; Генинг В.Ф., 1955, с. 118).

Керамический комплекс Черневского I городища, как это было отмечено исследователями, имеет большое сходство с глиняной посудой позднего этапа гляденовской культуры. Сосуды круглодонные, с примесью в тесте толченой раковины. Наиболее распространенным был орнамент, наносимый гребенчатым штампом. В верхних горизонтах культурного слоя этого поселения керамика типично харинская, среди которой неорнаментированные сосуды преобладают.

В 1966 г. при обследовании р. Березовки — притока Камы выявлены селища харинского этапа рассматриваемой культуры — Лисий Бор и Чирва. Селища — распространенный вид поселения того времени (Денисов В.П., Оборин В.А., Поляков Ю.А., 1967, с. 101, 102).

В предшествующей харино-ломоватовской гляденовской культуре в Верхнем Прикамье наиболее распространенным обрядом погребения были трупосожжения на стороне с помещением останков умерших на специальные костища. Со становлением харино-ломоватовской культуры этот обряд погребения постепенно исчезает. Сами костища уменьшаются по площади, постепенно превращаясь из погребальных памятников в жертвенные места. К позднему этапу гляденовской культуры и началу харинского этапа принадлежат такие костища, как Усть-Туйское, Гаревское, Панкрашинское и др. При раскопках открыты относительно мощные напластования (толщиной до 1 м), в которых содержалось много костей животных: собаки, лося, медведя, бобра. На Усть-Туйском костище встречены и кости человека. На Гаревском и Усть-Туйском костищах выявлены остатки культовых сооружений в виде глиняных площадок, окруженных полукольцевыми канавками. Установлено, что костища были жертвенными местами, которые могли служить и местами сожжения умерших. Основная масса находок на костищах сделана около жертвенников.

Костища довольно характерны для раннего этапа харино-ломоватовской культуры. Для жертвоприношения они использовались и гораздо позднее. Так, на Подбобыковском костище была найдена монета VI–VII вв. Впрочем, этот вид археологических памятников пока изучен недостаточно, поскольку полевая методика их исследований не разработана.

Интересные результаты получены Р.Д. Голдиной при исследовании Аверинского II могильника, где было раскопано 139 погребений, располагавшихся 10 рядами. Ямы глубиной до 0,7 м были вытянуты с северо-запада на юго-восток. На могильнике есть трупоположения и трупосожжения на стороне с последующим помещением праха в могильную яму. В женских погребениях встречены бусы, шейные гривны, височные и нагрудные украшения, пронизи, наборные пояса, перстни, в мужских — железные наконечники стрел и копий, топоры, ножи. Рядом с могильником исследовано углубление, в котором производилось сожжение умерших (Голдина Р.Д., Кананин В.А., 1976, с. 171). Неподалеку от могильника находится городище Шудьякар позднеломоватовского и раннеродановского времени. Раскопками там открыты остатки построек, найдены кузнечные инструменты (Кананин В.А., 1980, с. 92–100).

Поселения харино-ломоватовской культуры исследованы пока слабо. Сведения о большинстве их получены при разведочных работах. Замечено, что к харинскому периоду относится сравнительно небольшое число городищ. По-видимому, основным типом поселения были в то время открытые силища. Вместе с тем наблюдается, в особенности с середины I тысячелетия н. э., постепенное увеличение числа городищ. Особенно много их сосредоточено в бассейне Сылвы.

Городища харино-ломоватовской культуры в основном расположены по берегам Камы и ее притоков. Площадки их обычно находятся на высоте 15–30 м над уровнем воды. Городища (преимущественно мысовые) различаются по площади. Среди них есть крупные, площадью до 120–150 тыс. кв. м, но преобладают небольшие, с площадками в 0,7–3,5 тыс. кв. м. Городища укреплены одной или двумя линиями валов, на вершинах которых в древности стояли частоколы, как и по периметру площадки. Входы на площадку устраивались в боковой части, где делался пандусообразный вырез, ведший с поймы реки или ручья. При исследовании укреплений на некоторых городищах выявлены остатки деревянных конструкций в их валах, которые препятствовали расползанию насыпи; в валах других городищ остатков дерева вовсе нет. Все эти городища были жилыми. На площадках их обычно имеется сравнительно тонкий культурный слой, в котором находятся остатки наземных жилых построек и хозяйственных сооружений как срубной, так и столбовой конструкции (табл. LXIII, 1). Постройки столбовой конструкции в основном служили помещениями для скота или использовались как производственные помещения, а срубные строения преимущественно были жилыми. Исследователями замечено, что по мере постепенного возрастания числа городищ на территории харино-ломоватовской культуры некоторые по ряду причин приходят в запустение. Примером тому является крупное Опутятское городище.

Основная же масса харино-ломоватовского населения жила все же, видимо, на селищах, располагавшихся не только по берегам Камы и ее крупных притоков, но и мелких притоков, речек и ручьям. Наличие относительно большого числа городищ в позднеломоватовское время, по мнению В.А. Оборина, является следствием напряженной обстановки в Прикамье, сложившейся в результате проникновения волжских болгар, которые появляются в Нижнем Прикамье в VIII в. н. э. Это послужило, видимо, причиной ухода в северном и западном направлении части коренного населения. Другие исследователи объясняют это проникновением в Среднее и Верхнее Прикамье угорских племен, что отмечается примерно с IV в. н. э. Особенно крупный массив угорского населения к середине I тысячелетия н. э. складывается в бассейне р. Сылвы. Поселения и могильники, сосредоточенные здесь, отличаются от других верхнекамских, что послужило основой для выделения харино-ломоватовских памятников бассейна р. Сылвы в особую сылвенскую культуру.

Примером поселения, основанного переселенцами из Верхнего Прикамья, является Тохтинское селище на р. Яренге (правом притоке Вычегды), где вместе с керамическим материалом ванвиздинской культуры зафиксирован керамический комплекс, типичный для харино-ломоватовских племен.

На Черневском I городище выявлены остатки трех домов, один из которых был полностью исследован. Жилища располагались в ряд, в 3–4 м одно от другого. Это наземные прямоугольные в плане постройки, бревенчатые, с опорными столбами, которые стояли по периметру жилищ и на которые, по всей вероятности, опиралась крыша. Площадь каждого дома составляла около 20 кв. м. В жилищах имелись глинобитные полы и открытые очаги на глиняных «подушках», а также хозяйственные ямы, как правило находившиеся в срединной части постройки. Вскрытые сооружения В.А. Обориным были датированы IV в. н. э.

Среди исследованных поселений среднего этапа харино-ломоватовской культуры можно отметить Зародятское селище, расположенное на р. Туй у д. Гущата Добрянского р-на Пермской обл. Оно относится к VII–VIII вв. На поселении раскрыты два комплекса жилых и хозяйственных построек и производственные сооружения. В каждом комплексе был жилой бревенчатый наземный прямоугольный дом с тамбуром перед входом у торцовой части дома. Контуры домов прослеживались по ограничивающим их канавкам, куда укладывались венцы низкого сруба. Дома имели, видимо, двухскатные крыши на опорных столбах. Предполагается, что крыши делались из скала. В каждом доме имелся открытый очаг. Рядом с жилым домом находились одна-две хозяйственные постройки, также бревенчатые, срубные, но без очагов и хозяйственных ям. Они были больше, чем жилые дома; некоторые имели площадь до 120 кв. м. В.А. Оборин полагает, что эти постройки были хлевами для скота. Исследованы были также остатки кузницы и яма, предназначенная, видимо, для плавки меди. Рядом с последней найден тигель рюмкообразной формы. На поселении обнаружены и тигли шлемообразной формы, которые иногда находят в могильниках харино-ломоватовской культуры. В одной из хозяйственных ям внутри жилища встречены зерна пшеницы. Керамический комплекс Зародятского селища несколько отличается от глиняной посуды, находимой в могильниках: сосуды с поселения в большинстве случаев не орнаментированы.

Остатки бревенчатой постройки наземной конструкции обнаружены при раскопках Лаврятского городища. Она однотипна с жилищами Зародятского селища и датируется VII–IX вв. Две жилые постройки расчищены на городище Шудьякар. Это бревенчатые наземные сооружения, имеющие в плане форму прямоугольника. В них также были открыты очаги на глиняных «подушках» диаметром до 1,5 м и хозяйственные ямы, в том числе, видимо, с деревянной обкладкой стенок.

В результате раскопок последних лет складывается впечатление, что жилые постройки родановской культуры Верхнего Прикамья ведут свое начало от местного домостроительства харино-ломоватовской культуры.

К настоящему времени археологами раскопано около 1160 погребений в трех десятках могильников харино-ломоватовской культуры. Они дают обстоятельное представление о погребальном обряде культуры и постепенной трансформации его, локальных особенностях. Уже в начальной фазе рассматриваемой культуры наблюдается многообрядность. Это погребения на костищах по обряду трупосожжения на стороне, захоронения в грунтовых могилах по обряду трупоположения и трупосожжения, наконец, погребения под насыпями курганов по обряду трупоположения и реже по обряду трупосожжения с последующим помещением праха в большие могильные ямы.

Большой интерес представляет курганный обряд захоронения. Курганных могильников ныне известно 14, из которых на 12 проведены раскопки, давшие в общей сложности около 300 погребений. Число курганных насыпей в могильнике устанавливается только приблизительно, потому что они небольшие и значительная часть их оплыла. Наиболее крупный из известных могильников — Чазево II, в котором сохранялось до недавнего времени 76 насыпей. Другие насчитывают гораздо меньшее число насыпей. В Верхнем Прикамье выделяются два района, где сконцентрированы курганные могильники. Один из них занимает верховья р. Камы и течение ее притока Косы, другой — регион по р. Обве с прилегающим к нему течением Камы.

Под насыпью каждого кургана содержится от одного до 12 погребений в могильных ямах глубиной не более 1 м. В отдельных ямах прослежены одновенцовые срубы. Ориентировка погребений различная, но относительно устойчивая в каждом могильнике. Видимо, она связана не со странами света, а с конкретным положением каждого могильника по отношению к реке. Так, в одних могильниках она юго-западная, в других — северо-западная, а в третьих — восточная. В мужских погребениях довольно многочисленны предметы конского снаряжения, оружие и предметы быта, в женских могилах часто находят височные подвески, бусы, зооморфные подвески, кожаные пояса, реже — шейные гривны, браслеты. Своеобразны находимые при погребениях ножны для ножей, украшенные металлическими пластинками. Иногда при погребенных встречаются и глиняные сосуды. Это круглодонные чаши, украшенные по верху отпечатками веревочки, точечным орнаментом или совсем не орнаментированные. Большинство погребений под насыпями курганов — трупоположения, однако есть и трупосожжения, но с последующим помещением праха в крупные могильные ямы. Дата курганных погребений — V–VI вв., что подтверждается находкой двух монет Пероза (454–484 гг.) в могильнике Пыштайн и пяти таких же монет в разрушенных погребениях Большевисимского могильника (Генинг В.Ф., Голдина Р.Д., 1973, с. 58–121).

Около большинства курганных могильников зафиксированы грунтовые, в основном относящиеся также к харинскому этапу ломоватовской культуры. Как видно на примере Бурковского грунтового могильника, погребения в нем размещаются длинными рядами, в ямах, имеющих такую же ориентировку, как и погребения под рядом расположенными курганными насыпями. Обряд погребения в грунтовых могильниках тот же, что и под курганными насыпями. Наряду с могильными одновенцовыми срубами в них встречаются и остатки деревянных гробов. Все свидетельствует в пользу того, что грунтовые захоронения эволюционировали из курганных. Погребения в грунтовых могильниках позднего этапа харино-ломоватовской культуры в общих чертах близки погребениям харинского времени.

Грунтовые могильники занимают участки высоких береговых террас, с которых хорошо просматриваются окрестности. Заполнение могильников начиналось от края террасы и шло в глубь нее. Погребения не видны с поверхности, но в древности были как-то отмечены, поэтому могильные ямы почти никогда не прорезают одна другую, а при раскопках обычно четко прослеживаются их ряды. Так, на Деменковском могильнике выявлено 15 рядов погребений, на Каневском и Урьинском — восемь-девять, на Баяновском — четыре. Захоронения, как правило, одиночные; парные обычно принадлежат женщине с ребенком. Для поздних могильников характерна в основном северная ориентировка погребений; для среднего этапа она, видимо, не очень устойчива и по-прежнему связывается с положением могильника на местности. Глубина могильных ям невелика — до 0,5–0,6 м; редко бывают могилы глубиной более 1 м. Размер могильных ям: длина до 2,5 м при ширине в 0,7–0,9 м. Меньше бывают только ямы для детских захоронений. При захоронении умерших одевали в лучшие одежды со множеством украшений. Украшения встречаются как в женских, так и в мужских погребениях. В мужских могилах обычны вооружение, предметы конского снаряжения и бытовой инвентарь. В женских погребениях, как и в раннеломоватовское время, особенно много металлических украшений и деталей костюма. Глиняные пряслица (табл. LXIII, 32) находят только в женских погребениях.

В позднеломоватовских могильниках на дне ям нередки остатки деревянных гробов, иногда дно выстлано берестой. В погребениях находят и остатки жертвоприношений в виде сосудов с заупокойной нищей, в том числе с костями животных. Своеобразной чертой могильников являются жертвенные комплексы, помещенные в ямы вне погребений. В них обычно бывают кости животных.

Наиболее характерными женскими украшениями этого времени были височные кольца, принадлежащие к нескольким типам, среди которых ранние имели вид полого шарика на кольце. Со второй половины VIII в. получают распространение серьги, близкие к салтовским (табл. LXIII, 2–5, 7; LXIV, 1–4). В деталях они отличаются от салтовских колец, являясь продуктом местного ремесленного производства. Со второй половины VIII в. бытуют подвески с круглым щитком, к которому на цепочках прикреплены колокольчики (табл. LXIV, 11), подвески с арочным щитком и изображением медведя на нем, наконец, подвески в виде двойного конька (табл. LXIV, 10). Наиболее ранние образцы последних появляются уже в первой половине VIII в., а наиболее поздние бытуют в родановской культуре. Широко были распространены в женском костюме и другие разновидности шумящих привесок (табл. LXIV, 6–9). Многие позднеломоватовские могильники содержат погребения ранних этапов родановской культуры, что говорит о плавном перерастании одной культуры в другую.

Характерными для харино-ломоватовской культуры являются городища с бревенчатыми жилищами, имеющими тамбуры у торцовой стороны дома и непременно открытые очаги. Раннему ее этапу, как отмечалось, свойственны подкурганные захоронения, постепенно перерастающие в грунтовые могильники с рядовым расположением погребений. Весьма типичны для харино-ломоватовской культуры, особенно на ее позднем этапе, нагрудные шумящие украшения женского костюма, в частности умбоновидные и двуконьковые подвески, подвески с изображением на щитке медведя, а также арочные подвески своеобразного типа.

Территория харино-ломоватовской культуры оставалась неизменной в течение всего времени ее существования. Это бассейн верхнего течения р. Камы. Наиболее южные памятники культуры расположены при устье р. Чусовой. К югу от ареала харино-ломоватовской культуры, в среднем и нижнем течении Камы, проживали племена, оставившие древности позднего этапа мазунинской культуры и резко отличные от харино-ломоватовских, как и жившие к северу и северо-западу от них носители ванвиздинской культуры. Из Верхнего Прикамья в западном и северном направлениях наблюдается инфильтрация множества харино-ломоватовских металлических украшений, и потому четкое разграничение между ареалами рассматриваемых и соседних племен в ряде случаев удается сделать с трудом.

В.А. Оборин выделяет три региональных варианта харино-ломоватовской культуры — верхнекамский, сылвенский и среднекамский (Оборин В.А., 1961, с. 64).

Общей датой харино-ломоватовской культуры в настоящее время считается V–IX вв. Следует согласиться с Р.Д. Голдиной, предложившей, как отмечалось выше, членение культуры на четыре последовательных этапа: харинский — V–VI вв., агафоновский — конец VI–VII в., деменковский — конец VII–VIII в. и урьинский — конец VIII–IX в. (Голдина Р.Д., Королев О.П., Макаров Л.Д., 1980, с. 3–71).

Основным занятием харино-ломоватовских племен Верхнего Прикамья было, как это представляется по материалам раскопок, пойменное оседлое скотоводство. В пользу этого говорит и расположение поселений по берегам рек рядом с пойменными лугами. Предположение ряда исследователей о том, что харино-ломоватовские племена вели кочевое или полукочевое скотоводство, кажется более чем невероятным (Бадер О.Н., 1953, с. 76). Против этого свидетельствуют и мощные культурные напластования на поселениях, и огромные могильники. В хозяйстве харино-ломоватовских племен главную роль играло коневодство. Среди костей домашних животных с поселений кости коня всюду преобладают. Меньший процент составляют кости коровы, свиньи, овцы. Копь использовался как верховое животное, о чем свидетельствуют находки удил разных типов, стремян, остатки уздечек (табл. LXIII, 21; LXIV, 26, 27). Этого снаряжения очень много в мужских погребениях. Конь использовался и как мясное животное, на что указывают находки костей лошади в погребениях, раздробленных костей в культурном слое поселений. Изображения коня часты на бытовых предметах и украшениях как харино-ломоватовской, так и родановской культуры (табл. LXIII, 43).

Другой важной отраслью хозяйствования харино-ломоватовских племен было подсечное земледелие с широким использованием тяжелых проушных топоров для расчистки участков леса. Почвообрабатывающие орудия в могильниках почти не встречаются, а на поселениях редки (табл. LXIV, 42). Это преимущественно мотыжки, которыми проводилось дополнительное рыхление почвы. Видимо, среди возделываемых культур основными были пшеница и просо. Зерна пшеницы постоянно встречаются в хозяйственных ямах на поселениях.

Несомненно, одним из важных ремесел было железоделательное, однако следы его на территории поселений пока не выявлены. Видимо, выплавка железа из руд проводилась за пределами поселений, а дальнейшее изготовление орудий труда и предметов вооружения происходило в кузницах, остатки которых на поселениях исследованы. В культурном слое городищ и селищ постоянны находки кузнечного шлака, встречаются и небольшие крицы. Судя по имеющимся железным предметам, кузнецы того времени, кроме ковки железа, владели процессом сварки (при изготовлении топоров), знали приемы науглероживания рабочих частей орудий (процесс цементации). Ассортимент кузнечных изделий был достаточно разнообразным. Наиболее крупными были топоры и мечи, наиболее массовыми — железные ножи, наконечники копий и стрел (табл. LXIII, 26; LXIV, 28, 29, 35, 38).

Широко было развито домашнее изготовление тканей. В могильниках постоянно находят куски тканей из нитей животного и растительного происхождения, а в женских погребениях и на поселениях — глиняные пряслица.

Важную роль в жизни харино-ломоватовских племен играли охота и рыболовство. Преимущественно из погребений, и только из мужских, происходят многочисленные железные и костяные наконечники стрел. Все они обычно черешковые (табл. LXIV, 30–34, 40). При раскопках ни разу не были найдены костяные накладки от сложного лука, и потому предполагается, что охотничьи луки на этой территории были простыми. Для охоты на медведя и лося использовали копья с железными втульчатыми наконечниками (табл. LXIV, 38). В культурных напластованиях поселений обычны находки костей лося, а также северного оленя, которые были основными дикими мясными животными. Изделия из рогов лося и северного оленя — копоушки, гребни, кочедыки — есть как в погребениях, так и на поселениях (табл. LXIV, 21, 23, 24, 36, 39). Конечно, важна была и охота на пушных зверей. Кости их относительно редки на поселениях, а основные приспособления для добычи пушного зверя (силки, капканы и давилки), которые изготовлялись обычно из дерева, тоже пока не обнаружены.

Рыболовство было вспомогательным занятием населения. Им занимались особенно успешно при проходе рыбы на нерест, однако был известен и сетевой лов рыбы, так как при раскопках найдены грузила от сетей.

Преимущественно литые, а реже кованые изделия и украшения из бронзы хорошо представлены среди материалов могильников и поселений. Определенное количество меди племена харино-ломоватовской культуры, скорее всего, получали из местных медистых песчаников. На одном из поселений открыта яма, в которой, думается, производился процесс восстановления меди из руды. Стенки ямы сильно обожжены, а на дне были капли металла. В погребениях иногда встречаются положенные туда слитки бронзы в виде трехгранных в сечении прутьев. Они отливались в канавкообразных литейных формах. Одновременно слитки меди доставлялись в Верхнее Прикамье и из южных областей. Изготовление изделий из бронзы было и мужским, и женским домашним ремеслом. В погребении 3 Урьинского могильника найден конической формы тигель для плавки металла (табл. LXIV, 41). Из меди и бронзы делались многочисленные украшения женского костюма. Также много изделий из листовой меди. Это украшения, обкладки ножен мечей и кинжалов (табл. LXIII, 27, 37). Мастера производили и бронзовую посуду, в частности котелки, образцы которых есть в Агафоновском I могильнике. Применялась в основном техника литья по восковой модели, но есть и каменные литейные формы, служившие для отливки больших серий однотипных украшений, в частности бляшек для поясов (табл. LXIII, 15, 18, 20, 24). Изготовление бронзовых изделий с применением ковки металла было мужским ремеслом, а путем литья по восковой модели — женским занятием.

Домашним ремеслом была также обработка кости и рога. Из них делали гребни, рукоятки ножей и шильев, кочедыки, псалии, копоушки, различные совочки и ложечки (табл. LXIV, 24, 36). Среди гребней нередки экземпляры с навершиями в виде парных конских головок (табл. LXIV, 21, 23). Этот тип изделий, видимо, возник в области распространения харино-ломоватовской культуры.

В основном по материалам могильников известны предметы вооружения. Наиболее совершенным видом оружия были мечи, которые найдены в могильниках Митинском (погребение 23), Бурковском, Агафоновском I и Телячий Брод. Несомненно, часть из них привозные, из области распространения салтовской культуры или из Волжской Болгарии, другие изготовлены на месте. Обычно мечи обоюдоострые, с брусковидными перекрытиями или без таковых, длиной 80–85 см. Они носились слева в деревянных ножнах, обтянутых кожей. На ножнах нередко были бронзовые накладки и наконечники. С VIII в. относительно широко распространяются однолезвийные мечи с прямым перекрестьем типа палашей. Они более длинные и, кажется, все южных типов — привозные. Широко известны были в харино-ломоватовской культуре и кинжалы. По форме они не отличались от бытовых ножей, но длина их лезвия достигала 17 см (табл. LXIII, 26). При раскопках обнаружены кинжалы в металлических и кожаных ножнах, украшенных накладными бронзовыми листами (табл. LXIII, 27, 37). В харинское время ножны кинжалов, как правило, имели коническую форму, позже они равноширокие. Все наконечники копий втульчатые. Есть среди них и с ромбическим сечением пера — бронебойные. Бытование их предполагает наличие среди оборонительного вооружения кольчуг. Метательные дротики у харино-ломоватовских племен также хорошо известны. Особенно много их в мужских погребениях, в частности, в курганных могильниках харинского типа. Наконечники стрел происходят из мужских погребений и культурных слоев поселений. Форма пера у них разнообразная, почти все они черешковые. Видимо, с VI–VII вв. среди стрел были и бронебойные с шиловидной формы наконечником. Известна находка обрывка кольчуги в одном из погребений Агафоновского I могильника.

Часть топоров с памятников харино-ломоватовской культуры, были, несомненно, боевыми (табл. LXIV, 35). Это узколезвийные топоры с оттянутым обухом, до некоторой степени похожие на топоры из салтовских могильников.

Вся керамика изготовлена от руки из глины с примесью толченой раковины и растительных волокон (табл. LXIV, 43, 44). Сосуды изготовлены ленточной техникой и обожжены на кострах. Подавляющее их большинство имеет округлое или уплощенно-округлое дно. Наиболее распространенными были высокие чаши с туловом, переходящим в короткую шейку, обычно с отогнутым наружу краем. Отмечается, что среди них преобладали экземпляры диаметром 15–20 см при высоте от 7–8 до 16 см, служившие для приготовления пищи. Большая часть их закопчена или имеет нагар внутри. Орнаментация сосудов этого типа разнообразна. В раннее время они украшались по верхней части горловины многорядными отпечатками шнура, ямками, оттисками гребенчатого штампа, часть из которых имитировала шнуровые отпечатки и составляла горизонтальные полосы. В более позднее время доминируют сосуды неорнаментированные, иногда с насечкой по краю; реже используются сосуды с отпечатками различных штампов, тоже собранных в один-два ряда под венчиком. Поверхность сосудов тщательно заглажена и затерта. На поселениях находят и горшки более крупных размеров, беднее орнаментированные, но изготовленные в той же технике и служившие для хранения припасов. Эта разновидность посуды изучена пока плохо в силу фрагментарности материала и недостаточной полевой изученности поселений.

Пока еще мало данных для характеристики костюма харино-ломоватовского населения Верхнего Прикамья. По найденным в погребениях остаткам можно предполагать, что мужской костюм состоял из рубахи и штанов, подпоясанных ремнем с металлическими пряжками с бляшками (табл. LXIII, 14, 15, 18–20, 24), и верхней одежды в виде кафтана, достаточно длинного и тоже подпоясанного ремнем. Кафтан изготовлялся из шерстяной ткани или меха. Ремень, которым он подпоясывался, был часто украшен накладками, имел фигурный наконечник и бронзовую пряжку. К ремню крепилась сумка для кресала и гребня, на поясе в ножнах висел нож. Обувью служили мягкие кожаные сапоги, которые закреплялись на щиколотке ремешком с пряжкой. Последние неоднократно встречены в мужских погребениях.

Женский костюм включал сшитое из льняной ткани платье, верхнюю одежду в виде длинного подпоясанного кафтана и кожаную обувь типа поршней с относительно высокими, иногда меховыми голенищами, стягивавшимися на щиколотке ремешком. К этому ремешку иногда крепились бронзовые шумящие подвески с умбоновидной основой. Форма головного женского убора пока неизвестна. В Агафоновском I могильнике на голове умершей найден тройной головной ремешок, скрепленный металлическими скобками.

Среди женских украшений имеются такие, которые можно считать племенными. Они довольно разнообразны, что говорит об относительно сложных путях формирования харино-ломоватовской культуры. Прежде всего, это височные подвески. Наиболее ранними и весьма распространенными среди них были кольцеобразные с сомкнутыми концами и с нанизанной полой металлической бусиной или с двумя такими же бусинами, помещенными одна над другой. Вторая разновидность этого украшения выглядит как полый шар или усеченный конус, украшенный зернью. Такие височные кольца найдены в Деменковском, Неволинском, Бродовском, Горбунятском и Агафоновском I могильниках и датируются временем не ранее V в. Третий этап развития височных украшений — это кольца с литыми подвесками, разновидностью которых являлись серьги с подвеской в виде виноградной грозди. Они характерны для VII–VIII вв. Еще один тип височного украшения — кольцо со свободно висящей подвеской в форме капли или корзиночки. Классификация племенных украшений харино-ломоватовской культуры была произведена Р.Д. Голдиной (Голдина Р.Д., 1969б, с. 68, 69).

Шейные гривны встречаются в составе женского убора в основном в ранних могильниках. Это преимущественно двускатные гривны с концами, завершенными крючками, датируемые V–VI вв. (табл. LXIII, 16, 31). В более позднее время гривны в женских погребениях единичны. Экземпляр, найденный в Плесенском могильнике, представляет собой толстую проволоку с виткообразными насечками на дроте. Плетеная проволочная гривна с концами в виде крючка и петли обнаружена в погребении 81 Агафоновского I могильника (Голдина Р.Д., 1979, рис. 4). Интересна серебряная плетеная шейная гривна-цепь с фигурными наконечниками из погребения 13 того же могильника (Голдина Р.Д., Прокопов А.В., 1970, с. 142). Она южного происхождения.

Браслеты, найденные в женских погребениях, разнообразны. Большинство их круглопроволочные (табл. LXIII, 22; LXIV, 18). Они делятся на простые, с расширениями на концах и в середине, и с расплющенными концами. Встречаются и граненые браслеты — четырех- и восьмигранные в сечении, с сомкнутыми концами. Плоскости их граней украшены обычно кружковым орнаментом. Подобные в большом числе есть в раннемордовских погребениях. Они характерны и для древнеудмуртского могильника Мыдланьшай (Генинг В.Ф., 1962, табл. II, 9). В женских могилах позднеломоватовского времени встречены пластинчатые браслеты с расширенными и отогнутыми концами. Обязательным предметом как мужского, так и женского костюма были пояса с пряжками и наконечниками, разного рода бляшками и накладками. Их особенно много на памятниках второй половины I тысячелетия н. э. Часть поясов имеет накладки, типичные только для харино-ломоватовской культуры, другие украшены бляшками общеевропейских типов, бытовавшими на широкой территории (Генинг В.Ф., 1979б, с. 96–106). Судя по проведенным наблюдениям, в женских и мужских погребениях одного могильника были пояса с однотипными накладками и бляшками. К женским поясам крепились кожаные шнуры с металлическими пронизками — обычно прорезными металлическими бусами, иногда украшенными изображением головок птиц и подвесками по концам (табл. LXIII, 34; LXIV, 12, 15). Головной убор и грудь женского костюма также украшались шнурами с пронизками и бронзовыми подвесками на концах (табл. LXIII, 8, 9, 33, 35, 43). Среди последних есть колоколовидные, флаконовидные, а также изображающие различных животных (куницу, соболя, лошадь, медведя) и водоплавающих птиц (табл. LXIII, 28–30). О нагрудных подвесках женского костюма, крепившихся без шнуров, — арочных, коньковых, умбоновидных — говорилось ранее. Они были непременной принадлежностью костюма, но вместе с тем выходили далеко за область распространения харино-ломоватовских племен.

На современном уровне изучения харино-ломоватовской культуры можно полагать, что она сложилась в результате переселения в IV в. на территорию Верхнего Прикамья большого массива племен, проживавших ранее в южных районах Западной Сибири и относящихся, видимо, к угорской языковой общности. Переселенцы принесли неизвестный здесь обряд курганных захоронений, который впоследствии был утрачен их потомками. В Верхнем Прикамье в тот период проживало местное население, принадлежавшее к позднепьяноборской культуре. Оно было значительным и постепенно ассимилировало пришельцев, приняв активное и основное участие в формировании харино-ломоватовской культуры. Отмечается и еще один миграционный поток населения в область течения р. Сылвы и ее притоков: сюда из Западной Сибири пришло определенное количество переселенцев, которые тоже принадлежали к угорской языковой общности. Однако эта группа населения оказалась более активной и, может быть, более значительной, и ей удалось ассимилировать ранее проживавшее здесь пьяноборско-гляденовское население.

В период харино-ломоватовской культуры происходит трансформация родовой организации общества, превращение ее в родо-племенную, когда в отдельные племенные группировки включались представители разных по происхождению родов. Поселения харино-ломоватовской культуры весьма разнообразны, но только некоторые из них могут быть приняты за племенные центры. На других поселениях жило несколько крупных патриархальных семей, возможно имевших первоначально разное происхождение.

В IX в. харино-ломоватовская культура перерастает в родановскую.

Высота площадок городищ над рекой составляет в среднем 7-15 м, но есть и такие, что устроены на большей высоте. Наряду с небольшими городищами известны и более крупные, площадью до 10 тыс. кв. м. Жилищами на городищах и селищах были наземные бревенчатые прямоугольные в плане постройки площадью до 90 кв. м. Они обычно имели глинобитные полы и отапливались открытыми очагами, помещенными на глинобитные основания. В центральной части жилищ, как правило, устраивались ямы-кладовки. Рядом с домом, с торцовой его стороны, имелся тамбур — вход в помещение (табл. LXV, 7; LXVI, 1). Сруб был невысоким, и слеги двускатной крыши опирались не на него, а на землю рядом, с наружной стороны. Конек крыши опирался на врытые в землю столбы. Такого типа жилища исследовались на Лаврятском и Куласовом городищах, в нижнем слое Родановского городища. М.В. Талицкий полагал, что такие дома были местом обитания большой патриархальной семьи. Жилые постройки городищ и селищ размещались в один или два ряда, образуя короткую улицу. На тех же поселениях открыты остатки хозяйственных, тоже наземных, построек, производственных сооружений, жертвенники, очаги летнего типа на глиняных платформах и расположенные отдельно от построек хозяйственные ямы.

Одним из хорошо раскопанных поселений родановской культуры является городище Анюшкар (нижний слой). Оно устроено на береговом мысу р. Иньвы, на высоте 12–18 м над поймой. С напольной стороны прослеживаются остатки вала и сильно заплывшего рва. Площадь городища относительно большая — примерно 16 тыс. кв. м. Под культурными напластованиями в центре жилой площадки раскопками выявлены следы вала и рва, относящихся к первоначальным этапам существования памятника. После того как их спланировали, территория городища была расширена. Нижние горизонты культурного слоя памятника датируются X–XII вв. В центре площадки поселения обнаружены остатки прямоугольного в плане наземного бревенчатого жилища размерами 8×6,5 м с глинобитным полом. В центре жилища находилась прямоугольная в плане хозяйственная яма размерами 3×3 м и глубиной 1,5 м, видимо перекрывавшаяся деревянной крышкой, а рядом с ней открытый очаг диаметром около 1 м на глиняной подушке, по краям обложенный камнями. В западном углу дома открыт второй такой же очаг. С наружной стороны сруба прослежена земляная завалинка. К жилому помещению примыкал хлев, тоже срубной конструкции, но без очага и хозяйственных ям. За пределами жилища было еще несколько ям-кладовок и очагов разной конструкции, очевидно летних. К нижнему горизонту поселения относилась яма, в которой находились два больших сосуда, лошадиные черепа и кости. В.А. Оборин полагает, что яма была жертвенной. На площадке городища, за пределами древнего рва и вала, исследованы печь для плавки меди и остатки еще двух жилищ подобной конструкции. Видимо, часть населения первоначально жила за пределами укреплений, и только позже постройки были включены в территорию городища. Одно из этих жилищ размерами 7×6 м имело яму-кладовку и открытый очаг на глинобитном основании близ одной из стен. При исследовании этой постройки выявлены ямы от столбов, на которых держалась крыша, и устроенные вдоль длинной стенки дома нары. Нары опирались на столбики, зарытые в пол. К жилому срубу с торцовой стороны примыкали сени (или тамбур), крыша которых держалась на тонких столбиках.

При исследовании Лаврятского городища в его верхнем слое, относящемся к X — началу XII в., обнаружены остатки жилища с канавками от бревен нижнего венца сруба, ямой-кладовкой в центре и открытым очагом на глинобитном основании рядом с ней. Стенки кладовки были облицованы деревом, по углам расчищены ямки от столбов.

Наземные жилища того же времени с земляными полами и канавками от нижнего венца сруба раскопаны на Родановском городище. Размеры одного из них 11×6 м. В этом доме имелись открытый очаг и ямы-кладовки прямоугольной формы со стенками, обложенными деревом. Вдоль длинной стены постройки выявлены ямы от столбов, на которых держалась крыша, и нары. М.В. Талицкий, исследовавший памятник, предложил обоснованную реконструкцию этого жилища. Рядом с ним находились еще два таких же, которые располагались в ряд по длинной стороне площадки поселения.

Судя по этнографическим аналогиям, в домах, открытых в нижнем слое Родановского городища, могло жить от 15 до 20 человек — членов одной большой семьи.

Наиболее известными и частично раскопанными селищами родановской культуры являются Грибановское, Ломинское, Баяновское. Часть селищ размещались рядом с городищами, за их валами, другие находились в удалении от них. Некоторые городища, как, например, Родановское, Лаврятское, Куласово, первоначально были селищами и только в X в. стали укрепленными поселениями, что, видимо, связано с появлением какой-то опасности для их обитателей.

Среди хорошо изученных поселений позднего этапа родановской культуры можно назвать городища Рождественское (Оборин В.А., 1953б, с. 161–177). Кудымкарское, верхний слой Родановского (Талицкий М.В., 1951, с. 33–96), Шудьякар (Кананин В.А., 1980, с. 92–100), Анюшкар, раскопанное В.А. Обориным, и селища Ванкинское, Покчинское, Долговское, Мартыновское.

Позднеродановские городища, как правило, гораздо крупнее ранних. Некоторые поселения в это время перестраиваются, расширяются, на них возводятся новые линии укреплений. Такая перестройка, как уже говорилось, хорошо прослежена на городище Анюшкар. Территория поселения была расширена более чем на треть. Отмечается постепенное расширение площади селищ, число их возрастает.

Жилища поздних этапов родановской культуры, судя по исследованиям Анюшкарского и Родановского городищ, типологически сходны с существовавшими ранее, но, как правило, они меньше. Глинобитные полы их обычно имеют размеры до 6×6 м (Талицкий М.В., 1951, с. 40–42). Ямы-кладовки в это время выносятся в отдельно поставленные хозяйственные постройки. Так, на городище Анюшкар в слое XII–XIV вв. жилище 1 с глинобитным полом имело размеры 6×4 м. По его контуру прослежены остатки бревенчатого сруба и столбы, на которых держалась двухскатная крыша, а внутри нары. Срубы домов этого времени по сравнению с ранними становятся более высокими, а крыши соответственно менее крутыми. Покрытие их делалось из бересты, положенной пластами на слеги. У задней стенки рассматриваемого жилища расчищены остатки открытого очага, а перед входом, с торцовой стороны дома, — небольшой тамбур с плетневыми стенками, примыкающий к срубу и перекрытый, видимо, тоже берестяной крышей, опирающейся на столбы. Кладовка находилась за пределами дома. Площадь подобного ему жилища 2, исследованного в том же слое, такая же — 6×4 м. Пол был дощатым, в центре располагался очаг на глинобитной подушке. Его прямоугольное основание было облицовано деревянными плахами. Ямы-кладовки в этом доме тоже нет. К жилищу 3 площадью около 60 кв. м с глинобитным полом, открытым очагом в центре и столбовыми ямами вдоль бревенчатых стен примыкал крытый тамбур площадью около 8 кв. м, устроенный перед входом.

Жилище 4, также зафиксированное в верхнем слое городища, датируется XII в. От пего сохранились глинобитный пол (10×6 м), тамбур перед входом, два ряда ям от опорных столбов двухскатной крыши, нары и два открытых очага, из которых один был основным, а другой вспомогательным. Последний находился у входа в жилище и служил для приготовления пищи в летнее время. Рядом с основным очагом обнаружена прямоугольная яма-кладовка размерами 2×0,75 м и глубиной до 0,8 м, видимо перекрывавшаяся деревянным щитом. Постройка 5 на том же городище имела общие размеры 4,8×3,5 м. В ней прослежены глинобитный пол и остатки глинобитной печи прямоугольных очертаний, занимавшей примерно половину ее площади. Конструкция стен не установлена. Не исключено, что они были сделаны из горизонтально положенных тесин, концы которых закреплялись в продольных пазах вертикально врытых угловых столбов. Автор раскопок допускает, что это остатки не жилого помещения, а бани. Видимо, к XIII в. на поселениях родановской культуры начался массовый процесс замены в жилых домах открытых очагов глинобитными печами. Рассмотренный тип построек сохранялся и позднее. Начало таких домов восходит к харино-ломоватовскому периоду.

Между жилыми постройками на городищах и селищах размещались хлева для скота, кладовки с ямами, кузницы, домницы для плавки железа, другие хозяйственные и производственные сооружения. На позднем этапе родановской культуры несколько изменяется и конструкция укреплений городищ. В земляных валах теперь появляются деревянные конструкции, однако они пока еще не связаны с частоколом, шедшим по гребню вала и периметру площадки.

На позднем этане родановской культуры резко возрастает численность населения в Верхнем Прикамье, показателем чего прежде всего является резкое увеличение числа селищ, которые, возможно, становятся основным видом поселений. Селища исследованы пока фрагментарно. Для них характерны такие же наземные бревенчатые постройки, как на поздних городищах. Площадь некоторых селищ значительна. Так, например, Покчинское селище занимало примерно 10 тыс. кв. м. Впрочем, основная масса селищ того времени имела площадь 6–8 тыс. кв. м. В XIII в. ряд городищ родановской культуры превращается в селища, в частности, Родановское и Кудымкарское, где поздние напластования культурного слоя перекрывают систему укреплений. Одновременно часть городищ, которые существовали на раннем этапе родановской культуры, забрасываются совсем. Так, на Лаврятском, Эсперовском и Шудьякарском городищах нет напластований культурного слоя позднее XII в. Рядом с селищами и городищами, обычно в нескольких стах метрах, располагались могильники XII–XIV вв.

На раннем этапе родановской культуры население хоронило умерших в грунтовых могильниках. Погребения, очевидно, имели какие-то отметки на поверхности, так как поздние могилы, как правило, не прорезают предшествующие. На отдельных могильниках вместе с раннеродановскими находятся и погребения позднего этапа харино-ломоватовской культуры, что, как уже отмечалось, косвенно указывает на преемственность этих культур. Основным обрядом погребения родановской культуры было трупоположение в неглубоких ямах. Размеры последних обычно соответствовали росту погребенного. Умершие захоронены вытянуто на спине, головами на север с разными отклонениями, с протянутыми вдоль корпуса руками. Большинство их положено в могилы, видимо, без гробов, некоторые умершие были завернуты в бересту. Погребенных обычно обряжали в лучшую, парадную одежду. В женских могилах много бронзовых украшений, причем они лежат так, как носились при жизни. Наиболее полно раскопанными могильниками раннего этапа родановской культуры являются Урьинский, Важгортский, Баяновский, Редикарский и Загарский. Есть раннеродановские погребения и на Агафоновском I могильнике, в целом относящемся к харино-ломоватовской культуре. Большая часть этих могильников находится рядом с поселениями. Могильные ямы обычно простые, без подбоев, уступов и ниш, располагаются рядами, вытянутыми вдоль крутого берега реки. Каждый ряд, возможно, составляли погребения членов одной большой семьи. Могильники родановской культуры, как правило, долговременные.

Для мужских погребений, кроме деталей костюма, из металлических вещей обычны предметы вооружения: наконечники стрел, копий и дротиков — все железные, редко — мечи, топоры, удила (табл. LXV, 12, 13; LXVI, 7, 15). В других могилах найдены орудия труда, в частности в погребениях кузнецов, в одном из которых были кузнечный молот и щипцы. На ранних этапах культуры нередки захоронения мужчин без оружия и орудий труда. Иногда в ногах умерших помещали керамические сосуды с остатками заупокойной нищи. Остатки тризн в виде разбитых сосудов и костей животных — частая находка на участках между рядами могил. Женские погребения размещались в одних рядах с мужскими. В них много различных украшений и металлических деталей костюма. Наряду с ними встречаются женские могилы и с ограниченным инвентарем, что обычно связывается с возрастом и имущественным положением погребенных.

На позднем этапе родановской культуры захоронения по-прежнему совершались в грунтовых могильниках. Обряд погребения в XII–XIV вв. сохранялся в основном таким же, каким был на раннем этапе. Большинство трупоположений открыто в ямах глубиной 0,5–0,7 м. Умерших заворачивали в бересту или помещали в гроб-колоду. Преобладает северная ориентировка погребений. В этот период судя по материалам могильников, отмечается рост имущественной дифференциации населения. Зафиксировано довольно много погребений как с малочисленным инвентарем, так и с обильным. Последние располагаются теперь, как правило, в стороне от основной массы погребений. В позднеродановское время наряду с господствующей северной ориентировкой умерших все чаще и чаще появляется западная, нарушаются ранее бывшие четкими ряды погребений. Могильники этого времени, как правило, уже связаны не с городищами, число которых относительно невелико, а с крупными селищами, где проживала основная масса населения. Среди наиболее известных могильников позднего этапа следует назвать Искорский, Рождественский, Кудымкарский, Верх-Боровский, Чикманский. Много погребений этой стадии и на ранее возникших могильниках. Для всех погребений этого времени характерно уменьшение количества погребального инвентаря по сравнению с более ранним временем. Так, мало находок было в Чикманском могильнике XIII–XIV вв., раскопанном A. А. Спицыным (Спицын А.А., 1902, с. 42). В женских погребениях Верх-Боровского могильника найдены типичные для позднеродановской культуры якоревидные шумящие привески, серебряные серьги с напускной бусиной, прорезные трубчатые пронизки. Последний вид украшений возник еще в период харино-ломоватовской культуры (Теплоухов Ф.А., 1897, табл. XII, 1–8).

Некоторые материалы для характеристики позднеродановского периода получены на могильнике у с. Гурино на р. Пой. Начал его исследование B.Ф. Генинг в 1952 г. (Генинг В.Ф., 1954б, с. 153, 154) и продолжал в 1955 г. В.А. Оборин. Инвентарь могильника беден: обломки горшка с защипами по срезу венчика, кресало, проволочные височные кольца, железные наконечники стрел, скобель, сердоликовые бипирамидальные бусы. Могильник датируется XIII–XIV вв.

Из культовых сооружений на поселениях зафиксированы жертвенники. Так, остатки жертвенника с кучками обгорелого зерна возле него найдены на городище Анюшкар. Рядом находились обломки большого жернова, железный наральник и бронзовая фигурка женщины — очевидно, изображение божества плодородия.

Весьма своеобразными предметами, распространенными на территории родановской культуры, являются небольшие идолы или привески в виде птиц с распростертыми крыльями, на груди которых изображена человеческая личина или фигура человека (табл. LXV, 20). Они характерны для родановской культуры, появляясь в конце харино-ломоватовской, и за пределами их ареала многочисленны. Известно около 30 пунктов находок идолов-подвесок данного типа. Птицеподобные идолы другого типа (обычно в окружении змей) встречены в памятниках харино-ломоватовского типа, есть они и на поздних поселениях гляденовской культуры. Для поздних этапов родановской культуры типичны и антропоморфные идолы, обнаруженные в 20 пунктах IX–XII вв. Видимо, эти идолы изображали духов леса, воды, предков и были связаны с культами плодородия и предков, свидетельствуя о распространении среди родановского населения шаманизма. На веру в загробную жизнь косвенно указывает преобладание северной ориентировки погребений, то есть головой в ту сторону, где, по поверьям, была страна мертвых. Руководствуясь той же верой, умерших нередко снабжали заупокойной пищей. В Баяновском, Загарском, Малоаниковском и других могильниках на лица умерших клали серебряные маски и такие же накладки на рот и глаза. Подобные маски в качестве шаманских двойников бытовали и позднее у древних племен и народов Сибири, в частности, в низовьях Оби (Окладников А.П., 1948, с. 224). Для охраны от злых духов леса и воды носители родановской культуры употребляли различные амулеты и обереги, изготовленные из бронзы, или использованные в тех же целях зубы, когти и кости животных (табл. LXVI, 18, 27). Несомненно, часть их была связана с охотничьей магией, широко распространенной среди племен родановской культуры.

Признаки, характерные для родановской культуры, впервые были определены М.В. Талицким. Однако, как уже говорилось, этот исследователь родановскую культуру понимал преимущественно как хронологический этап в истории Верхнего Прикамья, синхронный эпохе Волжской Болгарии, и поэтому ее ареал включал не только верхнее течение Камы, но и памятники в долинах Чепцы, Чусовой и Сылвы, хотя их своеобразие и отличие от верхнекамских были отмечены еще А.В. Шмидтом (Талицкий М.В., 1940б, с. 47–54; 1951, с. 33–96). Обобщив новые и старые материалы, В.А. Оборин выделил присущие родановской культуре формы металлических украшений женского костюма, показал изменение их во времени и отличие от набора украшений женского костюма соседних районов (Оборин В.А., 1956в, с. 117–118; 1957).

Среди украшений раннего этапа особый интерес представляют двуконьковые шумящие привески, являющиеся племенными украшениями. Генетически с ними связаны, несомненно от них происходят, так называемые якоревидные шумящие подвески. Судя по наблюдениям В.А. Оборина, двуконьковые привески возникают на конечной стадии харино-ломоватовской культуры и являются не только предметами, очерчивающими область распространения родановских памятников, но и говорящими о прямой преемственности между харино-ломоватовской и родановской культурами. Наиболее ранние разновидности их происходят из Неволинского могильника и ранних погребений Деменковского. Им близки двуконьковые шумящие подвески из Левашевского могильника, расположенного близ Стерлитамака, хотя по исполнению и форме они несколько отличаются от основной массы таковых (Ахмеров Р.Б., 1955, с. 155, табл. I, 1). В Деменковском и Неволинском могильниках эти подвески встречены с монетами VII–VIII вв., а в Левашевском могильнике — с монетами VIII–IX вв. (Шмидт А.В., 1929, с. 16). На территории родановской культуры известно более 50 мест находок двуконьковых подвесок, среди которых два пункта дали свыше 10 экземпляров каждый, шесть пунктов — по пять. Наиболее поздние разновидности таких подвесок относятся к концу XIII — началу XIV в. (Голубева Л.А., 1966, с. 80–98; Оборин В.А., 1970, с. 3–29). Интересно, что, начиная с середины XII в. часть таких подвесок, видимо, производилась в Волжской Болгарии, где была найдена литейная форма для их изготовления. Отсюда они отправлялись в Верхнее Прикамье в обмен на пушнину и другие местные товары. Для родановской культуры характерны также шумящие подвески со щитком, верх которых имеет вид двух якорьков. Они в разных модификациях бытовали здесь с XI по XIV в. В Верхнем Прикамье известно 35 мест находок украшений данного типа, происходящих преимущественно из родановских могильников. Следует, однако, заметить, что эти украшения имели более широкое распространение, чем ареал родановской культуры; их находят не только на Верхней Каме, но и в более западных районах и довольно много в нижнем течении Оби.

Третьим типом украшений, типичных для женского костюма родановского населения, были шумящие подвески с арочным щитком. Ареал некоторых их разновидностей довольно точно соответствует области распространения родановской культуры (табл. LXV, 8), в то время как отдельные разновидности хорошо известны на памятниках Чепцы, Вятки и других смежных районов. Наиболее ранние образцы арочных подвесок датируются IX в., а основная масса относится к X–XIV вв. Характерны для родановской культуры и упоминавшиеся культовые подвески в виде птицы с распростертыми крыльями и изображением человеческой личины или фигурки человека на ее груди.

Областью родановской культуры в основном является верхнее течение р. Камы с ее притоками (карта 26). Южная граница ареала проходит по правым притокам Обвы. Там находятся Рождественское городище и Чикманский могильник. Единичные памятники, например, погребение XI в. у д. Малый Башкур на Чусовой (Прокошев Н.А., 1938, с. 127), встречены и южнее Обвы. Западная и северо-западная границы культуры проходят по верхнему течению р. Колва (Искорские городище и могильник) и среднему течению р. Вишера (Суянковский могильник у г. Красновишерска). Северо-восточная окраина ареала культуры включает бассейн Язьвы (Верх-Язьвенское селище и Бычинский могильник). Менее определенна восточная граница. По наблюдениям В.Л. Оборина, это русло Камы. На левобережье отмечены лишь единичные памятники (Лаврятское городище, Ваяновский могильник, Леминское городище, Пеняхинское селище, Верх-Боровские селище и могильник, Азласские городище и могильник). Все они находятся в непосредственной близости от реки и относятся в основном к раннему этапу родановской культуры. Восточнее располагаются одновременные родановским памятники, оставленные, видимо, предками манен, как, например, Чаньвинская пещера на р. Яйве (Сергеев С.М., 1895, с. 17–50). Близки Чаньвинской пещере поселение и поздняя группа изображений Писаного камня на р. Витера. Это тоже памятники культуры парода манси (Бадер О.Н., 1954, с. 241–258; Генинг В.Ф., 1954а, с. 259–280).

Весьма характерны для родановской культуры некоторые типы кресал с медными навершиями в виде фигур животных. Наиболее распространенными были кресала с навершиями, изображающими двух коней, которые датируются IX–X вв. На Рождественском городище найдена незавершенная отливка такого кресала, свидетельствующая о местном их изготовлении (Голубева Л.А., 1904б, с. 115–132).

В верхнем течении Камы в позднеродановское время выделяется не менее семи племенных групп, каждая из которых представлена серией городищ, несколькими селищами и могильниками. Это зюдзинская, гайнская, косинская, чердыно-язьвенская, верхнекамская (между г. Соликамском и пос. Пожва), иньвенская и обвейская. Между регионами этих групп обнаруживаются участки протяженностью до 50–70 км, плохо заселенные в древности. В каждой из племенных групп удается выделить и более мелкие подразделения, представленные одним-двумя городищами, несколькими селищами и могильниками. Видимо, это области соседских общин, а в более раннее время, может быть, и родовых общин. Такая территориальная дифференциация складывается в средний период развития родановской культуры и сохраняется вплоть до XIV–XV вв. (Оборин В.А., 1970, с. 3–29).

Памятники, позднее названные родановскими, пытался по времени расчленить А.В. Шмидт, отнесший к загарскому этапу ранние поселения и могильники этой культуры (относящиеся к X в.) и полагавший, что они оставлены не коми-пермяками, а угорскими народностями. Поздние же памятники на территории Прикамья, по его мнению, были оставлены населением, появившимся в результате смешения пришедших сюда предков коми-пермяков с основным «загарским» населением (Шмидт А.В., 1926а, с. 68). М.В. Талицкий тоже уделил определенное внимание датировке родановской культуры, предложив отнести ее к X–XIV вв. Вслед за А.В. Шмидтом, выделяя загарский этап культуры и также относя его к X в., он иначе объяснял определенные изменения в материальной культуре прикамских племен того времени. По мнению М.В. Талицкого, коми-пермяцкое население появилось в бассейне Камы раньше, чем сложилась родановская культура, а изменения в облике материальной культуры местных племен Прикамья в конце X в. были связаны с широким распространением пашенного земледелия, пришедшего на смену подсечному, видимо, с определенным использованием перелога (Талицкий М.В., 1941а, с. 48).

Иное хронологическое членение родановской культуры предложено в последнее время В.А. Обориным. Ранний этап ее им назван лаврятским по имени Лаврятского городища, где были напластования IX–XII вв., и к нему отнесены Плёховское, Эсперовское, Городищенское, Шудьякарское и другие поселения. Впрочем, как показали более поздние раскопки, на городище Шудьякар есть и более поздние напластования XII–XIV вв. (Кананин В.А., 1980, с. 92–100). Поздний этап родановской культуры назван В.А. Обориным рождественским по одноименному городищу, на котором Ф.А. и А.Ф. Теплоуховыми был собран комплекс вещей XII–XIV вв. (Спицын А.А., 1902, с. 42; 43; Шмидт А.В., 1926б, с. 143; 1927, с. 51), и датирован XIII–XIV вв. Особенно отчетливо этот этап определился после исследования верхних горизонтов городища Анюшкар.

Основным видом хозяйствования населения на раннем, лаврятском этапе родановской культуры было, видимо, подсечное земледелие. На поселениях и в могильниках найдено много железных проушных топоров так называемого пермского типа (табл. LXV, 12). На городищах и селищах обнаружены обломки серпов (табл. LXV, 33), а в нижнем слое городища Анюшкар — косы-горбуши. Размол зерна производился на плитах-терочниках и примитивных жерновах. Такой жернов, в частности, известен на Лаврятском городище. Первые настоящие жернова в Прикамье датируются XI в. Интересной особенностью их было то, что нижние камни здесь имели не круглую, а прямоугольную форму. В нижнем слое городища Анюшкар и на Лаврятском городище собраны зерна ячменя, пшеницы-двузернянки, ржи, гороха, льна и конопли.

На рождественском этапе основным видом хозяйствования родановского населения стало пашенное земледелие. На поселениях XII–XIV вв. найдено большое число наральников тяжелого тина (табл. LXV, 11), сходных по внешнему виду с подобными орудиями с древнерусских поселений того же времени и сельских поселений Волжской Болгарии. Ныне известно более 100 местонахождений этих предметов, бывших наиболее существенной частью деревянных плугов тяжелого типа и говорящих о широком использовании в то время старопахотных земель в Верхнем Прикамье. С переходом от подсечного земледелия к пахотному и распространением перелога как системы землепользования связывается перемещение основной массы населения с площадок городищ на селища, поближе к пашенным землям, отмечается резкое увеличение численности населения в данном районе.

Другой важной стороной хозяйственной деятельности племен родановской культуры было животноводство. Среди многочисленных находок костей домашних животных из культурных слоев поселений имеются кости коровы, лошади, свиньи, овцы. Так, на городище Анюшкар в слоях XI–XII вв. кости коровы составляют 50 % и около 40 % — кости лошади. Лошадь использовалась как верховое и тягловое животное, особенно с XII в. Мясо ее употреблялось в пищу: при раскопках обнаруживают кости молодых особей, раздробленные при извлечении костного мозга. О важной роли лошади в хозяйстве родановских племен говорят и частые изображения конских головок, коньковые подвески и накладки в женском костюме. Изображениями лошадиных головок украшались и такие бытовые вещи, как гребни и копоушки. На поселениях выявлены остатки хлевов и загонов для скота, которые обычно примыкали к жилым постройкам. Об использовании верховой лошади свидетельствуют находки удил, обычно двусоставных кольчатых, а также стремян.

Важным занятием родановского населения была охота. Судя по костным остаткам на поселениях и памятникам изобразительного искусства (изображения медведей, лосей, различных куньих животных), охота велась с целью получения мяса и пушнины. Среди остеологического материала, преимущественно с поселений, много костей бобра, лося, оленя, медведя. Есть некоторое количество костей куньих (соболя, куницы, норки). Можно полагать, что объектом охоты была и белка, но костей ее в культурном слое поселений не встречено.

В нижних горизонтах культурных отложений родановского времени и в могильниках много наконечников стрел IX–XII вв. Они в основном железные, черешковые, с уплощенным пером (табл. LXV, 29–32; LXVI, 5, 14–16). Меньше костяных наконечников стрел, обычно черешковых, крупных, с шестигранным, квадратным или треугольным сечением пера. Найдены и костяные стрелы-тупики, использовавшиеся для охоты на пушных зверей. Эти наконечники втульчатые. Преимущественно на поселениях обнаружены костяные накладки от сложного лука (табл. LXV, 27; LXVI, 10, 17). Для охоты, в особенности на медведя, использовались и копья-рогатины с железными наконечниками листовидной формы (табл. LXVI, 25). Вероятно, как и в более позднее время, широко практиковалась охота с применением различных ловушек, загородок, западней и давилок. При охоте на птицу употреблялись сети и стрелы с наконечниками вильчатой формы. В нижнем слое городище Анюшкар найдены 13 манков, изготовленных из птичьих костей (табл. LXVI, 26).

При раскопках постоянно отмечаются рыболовные снасти, особенно на поселениях, расположенных по берегам рек. Это грузила от сетей, наконечники острог, крупные железные рыболовные крючки и блесны (табл. LXV, 4, 17; LXVI, 13). На Родановском и Куласовском городищах известны поплавки от сетей, на многих поселениях обильны находки костей рыб. Так, на городище Анюшкар особенно много было щитков крупных осетровых рыб, имелись кости карповых рыб и щуки.

О занятии родановского населения бортничеством говорят находки втульчатых топоров-кельтов, применявшихся для вырубки бортей в деревьях и извлечения сот из дупел.

Железоделательное производство и изготовление железных изделий велось, видимо, на территории поселений. В нижнем слое городища Анюшкар выявлены остатки сооружения, которое реконструируется как домница для выплавки железа. Во множестве встречаются на территории поселений небольшие крицы и особенно куски шлака — в основном отходы кузнечного ремесла. В Редикарском могильнике раскопано погребение кузнеца, сопровождавшееся железным кузнечным молотом-ручником и кузнечными клещами (Лунегов И.А., 1955, с. 125, 126). Основной ассортимент изделий местных кузнецов достаточно обширен. Это топоры, ножи, наконечники копий и стрел, дротики, мотыги, кресала, иглы, удила (табл. LXVI, 8), стремена (табл. LXV, 34), остроги и рыболовные крючки, мечи, кинжалы, серпы, косы. Качество кузнечной обработки железа было относительно высоким. Кузнецы умели сваривать железо, знали процесс цементации изделий.

На поселениях зафиксированы многочисленные свидетельства бронзолитейного производства. Очаг, связанный с литьем бронзовых изделий, исследован на городище Анюшкар. Рядом с пим находились бронзовые шлаки, слитки меди, тигель и льячка (табл. LXV, 2, 3, 5, 6). В нижнем слое того же поселения встречено до десятка тиглей разного вида преимущественно конусовидной формы. Бронзолитейное производство на городище Шурьякар документировано находками тиглей конусовидной формы. Высота наиболее крупного из них около 7 см. В.А. Оборин высказал предположение, что выплавка меди из руд производилась и из местных медистых песчаников, выходы которых известны в Поволжье и на Западном Урале. Здесь в XVIII в. существовали довольно крупные кустарные заводы по изготовлению меди из этого сырья. Куски медистого песчаника найдены в нижних слоях городища Анюшкар. В 1 км от с. Куласова находится старый заброшенный рудник, в котором в древности велась добыча медистого песчаника.

Из местной и частично привозной меди, из олова и серебра, поступавшего в виде монетного металла из Волжской Болгарин или через Западную Сибирь, изготовлялись украшения женского костюма. Подавляющее большинство их отливалось по восковой модели в глиняных формах, но существовали и каменные литейные формы. На Лаврятском городище найдена глиняная литейная форма для отливки колесовидной бляшки, на Кудымкарском городище — форма для отливки поясной бляшки, на Купросском — форма для отливки пронизок (табл. LXVI, 6, 9). Литейные формочки есть и на Родановском городище. Замечено, что к середине XIII в. происходит постепенная замена тиглей конусовидной формы цилиндрическими с круглым дном. Они большей вместимости, и с их помощью можно было делать более крупные отливки. Местные мастера владели многими приемами ювелирной техники, но пайки меди, золота и серебра они не знали. Все предметы с зернью и сканью, найденные на памятниках родановской культуры, видимо, привезены из Волжской Болгарии. Местным мастерам хорошо была знакома и ковка меди. Из меди выковывались различные котелки, образцы которых есть в могильниках, причем только в мужских погребениях. Такой котелок, в частности, обнаружен в погребении 119 Аверинского II могильника.

Широко практиковалась родановскими племенами обработка рога и кости. Предварительно распаренное сырье обрабатывалось при помощи специальных железных пилок, напильников и сверл. Часто для изготовления костяных изделий употреблялись обычные ножи. Среди предметов из кости наиболее распространенными были наконечники стрел (табл. LXVI, 16), копоушки, гребни (табл. LXV, 25), различные виды проколок, пряслица, иглы, манки для охоты, ложечки и лопаточки. Из просверленных костей, когтей и зубов животных и человеческих челюстей делались обереги и амулеты. Высоко было развито производство изделий из рога. Так, на городище Дондыкар открыта мастерская по изготовлению роговых гребней с полукруглым верхом и щитком, украшенным циркульным орнаментом. Предполагается, что часть изделий этой мастерской продавалась в Волжской Болгарии, где подобные гребни — довольно частая находка. Родановские мастера изготовляли гребни и другого типа: с навершием в виде двух конских головок. На селище близ Ильинского городища найдена железная пилка, специально предназначенная для распиловки кости.

Домашним ремеслом родановских племен было изготовление тканей. При раскопках, особенно могильников, обнаруживается относительно большое число обрывков тканей от одежды погребенных. Среди них есть фрагменты ткани как растительного происхождения, так и шерстяной. Там, где это удается проследить, они имели прямое переплетение нитей. При раскопках найдены пряслица от веретен, служившие для ссучивания нитей. Большинство их глиняные, однако есть каменные и роговые. Найдены также грузы от вертикальных ткацких станов (табл. LXVI, 2, 3), а на Родановском городище — костяная ремизка горизонтального ткацкого стана. Для изготовления обуви и одежды интенсивно обрабатывались шкуры диких и домашних животных. На поселениях встречены костяные скребки для снятия мездры, разбивальники из кости для изготовления ремней, ножи, ножницы (табл. LXV, 35), шилья (табл. LXV, 24) и иглы для пошива изделий из шкур и кожи. В отдельных могильниках известны обрывки меховой одежды, а также случаи завертывания погребенных в шкуру животного или покрытие их такой же шкурой (Аверинский II могильник).

Производство глиняной посуды у родановских племен на лаврятском этапе находилось на уровне домашнего ремесла и, видимо, было женским занятием. Вся посуда (табл. LXV, 23) лепилась от руки ленточной и кольцевой техникой и обжигалась на кострах. В качестве примесей в тесто добавлялись шамот, песок, органика и мелкотолченые раковины. Последняя примесь говорит о том, что употреблялась преимущественно не горная глина, а глина из речных наносов. По форме и размерам можно выделить три основных типа сосудов лаврятского этапа. Прежде всего, это высокие чаши или низкие горшки с округлым или округло-уплощенным дном, относительно тонкостенные, с максимальным диаметром тулова 20–30 см. Шейки их прямые или чуть загнутые внутрь либо слегка отогнутые наружу. По срезу венчика нанесены пальцевые защипы и вмятины, реже — насечки. Орнамент на тулове сосудов относительно редок. Поверхность их тщательно заглажена снаружи и изнутри. Такого типа сосуды встречены на Лаврятском, Рождественском, Шудьякарском городищах, на Баяновском и других селищах. В горизонтах X–XI вв. их тоже довольно много, причем часть сосудов имеет более крупные размеры, достигая в диаметре 40 см. Такие сосуды, видимо, служили для хранения запасов, в частности, они обнаружены в ямах-кладовках на территории жилищ. На них нет обычно следов законченности и нагара, обжиг их низкого качества, цвет черный или серый, иногда с оранжевыми подпалинами.

Сосуды второго типа в общих чертах имеют примерно такую же форму, но отличаются более короткой шейкой; их максимальный диаметр 10–12 см при толщине стенок 0,5–0,7 см. Поверхность сосудов тщательно обработана и заглажена. В верхней части они украшены шнуровым, ямочным и гребенчатым орнаментом, а иногда и кружковыми узорами, собранными в горизонтальные зоны и полосы. На этих сосудах имеется нагар и копоть, многие из них найдены в развалах очагов. Очевидно, они служили для приготовления и принятия пищи.

Сосуды третьего типа представляют собой сравнительно неглубокие круглодонные или со слегка уплощенным дном чаши диаметром до 15 см с небольшой примесью толченой раковины в тесте. На их поверхности пет следов копоти и нагара. Верхняя часть их тулова обычно пышно орнаментирована отпечатками веревочки или гребенчатого штампа. Таких сосудов много не только на поселениях, но и в могилах. Они служили, очевидно, для питья.

В позднеродановское время сохранялась та же техника изготовления керамических изделий. Подавляющее большинство сосудов круглодонные или уплощенно-круглодонные, но дно многих из них в XIII–XIV вв. сильно уплощается. Появляются значительные серии небольших сосудов с плоскими днищами. Более крупные сосуды (диаметром до 40 см) имеют вид высоких чаш с округлым, как и прежде, дном и обычно с прямыми, вертикально поставленными венчиками. Постепенно уменьшается число сосудов с растительными и раковинными примесями в глине, и появляется посуда с примесью в тесте преимущественно песка и мелкой дресвы. Исследователи связывают это с проникновением на Верхнюю Каму технологии изготовления керамики с территории древней Руси и Волжской Болгарии. Наряду с костровым обжигом применяется уже и обжиг в печах. В верхних горизонтах культурного слоя городища Анюшкар исследованы остатки глинобитной печи, стоявшей на глинобитной подушке, заключенной в деревянную раму. Рядом с ней находились скопление сырой глины, раковины и два целых горшка. Можно полагать, что печь служила для обжига посуды.

Форма сосудов на рождественском этапе культуры сохранялась прежняя. Это преимущественно большие сосуды с округло-уплощенным дном, выпуклым туловом, плавно переходящим в слабо отогнутую шейку, а далее в короткий венчик. Они, как правило, не орнаментировались и служили для хранения припасов. Максимальный диаметр тулова таких сосудов 40 см при их высоте в 25–30 см, преобладали же экземпляры средних размеров с диаметром горловины в 13–20 см. Мелкие сосуды иногда украшались. В орнаментации доминируют отпечатки гребенчатого штампа, из которых строятся горизонтальные пояски в комбинациях с поясками, образованными оттисками различных фигурных штампов в виде розеток, кружков, прямоугольников. Узор наносился на верхнюю треть сосуда.

Влияние славянского и болгарского керамического производства на местную керамику отмечается с XII в. Это сказывается, прежде всего, в появлении на некоторых сосудах волнистого орнамента. Встречаются горшки с налепами на тулове в виде валика и сосков. Наиболее разнообразны по форме и орнаментации сосуды малых размеров (с диаметром горловины 8-15 см). Среди них много чаш с округлым дном и высокой прямой или слегка отогнутой наружу шейкой. Некоторые из них имеют сильно уплощенное дно, а также есть открытые чаши со слегка округлым дном и короткой, резко отогнутой наружу шейкой. В это время в большом числе появляются небольшие плоскодонные сосуды, которые, видимо, частично служили для производственных целей — для хранения мазей, красок и др. Наконец, в XII в. получают распространение глиняные светильники, сходные по форме с подобными предметами из Волжской Болгарии. На родановских поселениях постепенно увеличивается и количество красноглиняной круговой посуды болгарского происхождения.

Раскопки раннеродановских поселений и могильников дали пока относительно немного данных для реконструкции мужского и женского костюма. В одном из мужских погребений Редикарского могильника на черепе найдена кожаная лента с прикрепленными к ней медными круглыми бляшками — вероятно, нижняя часть парадного головного убора. Остатки мехового головного убора (мехом внутрь) обнаружены в погребении Баяновского могильника. По материалам того же памятника устанавливается, что нижняя одежда мужчин состояла из рубахи и холщовых штанов, подпоясанных ремнем, а женская — из длинного льняного платья. Поверх него надевались меховые, суконные или обтянутые сукном меховые кафтаны (Оборин В.А., 1953а, с. 156).

В других могильниках попадались остатки верхней одежды в виде кафтанов, застегивавшихся на костяные пуговицы.

Форма женского головного убора известна совсем плохо. Одна из разновидностей его прослежена в погребениях 50, 51 и 135 Аверинского II могильника. Через лоб на затылок проходила тканая лента средней ширины, к которой у висков крепились небольшие связки пронизок с миниатюрными шумящими привесками на концах. Иногда лента дополнительно украшалась мелкими бляшками. Такого типа головной убор относится к раннему этапу родановской культуры или к концу харино-ломоватовской.

Мужская и женская одежда подпоясывалась двумя кожаными поясками — верхним и нижним. Они имели бронзовые пряжки и были нередко украшены медными пластинками и бляхами (табл. LXVI, 23, 39). Как к мужскому, так и к женскому поясу нередко крепился нож в ножнах, обычно с левой стороны. К женским поясам, кроме того, приделывались тонкие сыромятные ремешки, украшенные бронзовыми пронизками, на концах которых имелись подвески флаконовидной или колоколовидной формы либо подвески в виде рожка, реже — в виде фигурок животных.

На ногах мужчин и женщин была кожаная обувь в виде поршней с голенищами средней высоты, скрепленными на щиколотках ремешком с бронзовой пряжкой или кожаной завязкой. Известна находка такой же обуви, но с меховыми голенищами. На женские поршни нередко выше стопы прикрепляли металлические шумящие украшения (табл. LXV, 26). Судя по многочисленным находкам кочедыков, была распространена и обувь типа лаптей, плетенная из лыка, бересты или полосок кожи.

В мужских и женских погребениях часто находят украшения и детали одежды с прикрепленными к ним бронзовыми подвесками и бляшками. Мужчины, кроме серег, носили и браслеты, обычно граненые или пластинчатые, надевавшиеся поверх одежды. Пальцы рук украшали перстни, чаще всего с четырехлопастным щитком и овальной, обычно стеклянной, вставкой синего цвета. Основная же часть металлических украшений одежды обнаружена в женских погребениях. Значительное их число относится к головному убору — это разного рода накладки и бляшки, нижний край убора оформлялся височными подвесками разных типов (табл. LXV, 16, 18; LXVI, 4, 11), иногда составленными из деталей и крепившимися на шнурках. На шее носили ожерелья, составленные из металлических бус, шумящих привесок и пронизок, монет и бус из стекла, сердолика и горного хрусталя. Что касается гривен, то их немного; встречены только единичные образцы. Среди них есть ложновитые с двумя крючками на концах и пластинчатые ромбического сечения. Грудь украшали двуконьковые, арочные и якоревидные подвески на коротких шнурах с пронизками из металла. Металлические украшения вместе с копоушками, амулетами из медвежьих когтей и зубов вплетались на шнурах и в косы. Множество подвесок и пронизок прикреплялось к поясу тоже на шнурах из ремешков. Наиболее распространенными были серьги типа салтовских, претерпевшие на месте некоторые видоизменения, причем такие серьги или подвески носились не парами, а по одной. Хочется отметить и еще одну особенность украшений женского костюма: не все его виды распространялись по территории родановской культуры равномерно. Так, при насыщенности почти всей ее территории двуконьковыми шумящими привесками в области верхнего течения Камы, где обитала зюдзинская группа родановцев, этот вид украшений почти не известен. С другой стороны, здесь относительно часто встречаются гривны, редкие в других районах родановской территории.

Социально-экономические отношения носителей родановской культуры исследователями определяются однозначно. На лаврятском этапе они характеризуются появлением патриархальных общин, имеющих определенные связи с родовыми общинами, с родом в целом. Основным видом хозяйствования в то время было подсечное земледелие, что вынуждало вести хозяйство в рамках большой патриархальной семьи. Каждое поселение лаврятского времени — совокупность нескольких больших семей, сообща ведущих хозяйство в составе патронимии. О наличии больших патриархальных семей, живущих в одном помещении, говорят большие размеры жилищ, найденный при раскопках поселений и могильников инвентарь.

В основном с XII в. в связи с широким распространением пашенного земледелия и применением в качестве тяглового животного лошади, из больших патриархальных семей начинают выделяться отдельные семьи, способные самостоятельно вести хозяйство. Это подтверждается находками многочисленных пашенных орудий и остатков домов относительно небольших размеров, рассчитанных на проживание малой семьи, а также перемещением части населения на селища, расположенные ближе к пахотным полям. С этого времени повсеместно употребляются разные категории изделий, помеченных тамгами их владельцев, на поселениях появляются предметы, характеризующие закрепление права собственности на постройки и хозяйственные помещения. Это замки и ключи русско-болгарского типа, в значительном числе обнаруженные на поселениях XII–XIV вв. На поселениях появляются монеты, весовые гирьки и масса предметов, являющихся ремесленной продукцией Волжской Болгарии и древней Руси, а следовательно, получает большой размах торговля между племенами Прикамья и Волжской Болгарией, а также с древнерусскими княжествами. Видимо, в области расселения коми-пермяков проживали и отдельные выходцы из Волжской Болгарии, выполнявшие здесь не только торговые функции, но и собиравшие в XII–XIII вв. с местного населения определенные подати, одной из которых был харадж. Если торговые связи с Волжской Болгарией поддерживались в основном по Каме, то торговля с русскими землями осуществлялась через Вычегду, и, естественно, что Повычегодье и Верхнее Прикамье снабжались в основном изделиями новгородских ремесленников. Кроме замков, они поставляли различные виды украшений — трехбусинные височные кольца, пряжки, лунницы, косорешетчатые подвески. С XII в. в русских летописях появляются сведения о торговых походах новгородцев в Приуралье. Этнографические материалы и коми-пермяцкий народный эпос свидетельствуют о рано возникших и тесных торговых и культурных связях коми-пермяков с новгородскими землями.

Исследователи родановской культуры — культуры древних коми-пермяков единодушны в том, что она свое начало ведет от харино-ломоватовской культуры, являясь ее дальнейшим развитием. Она и занимала ту же территорию. Многочисленные связи между названными культурами прослеживаются по всем категориям находок, обряду погребения, традициям домостроительства.

Памятники горного Урала конца I — начала II тысячелетия н. э. изучены слабо. Коллекции, происходящие с них, хранятся главным образом в Свердловском и Нижнетагильском музеях и являются преимущественно сборами краеведов, произведенными в значительной мере еще в дореволюционный период. В 1890 г. С.И. Сергеевым, Н.А. Рыжиковым, А.С. Комес проводились раскопки на Шарташских каменных палатках. Добытый материал в основном относится к сарматскому времени, но частично принадлежит изучаемому периоду (Берс Е.М., 1951, с. 220, № 177). В 1910 г. ряд памятников был обследован Б.Н. Топорковым. Следует отметить также небольшие работы В.Н. Зуйкова в 1940 г. на жертвенном месте у станции Исеть, который на скалах под мхом собрал коллекцию из керамики, медных, железных и костяных вещей (Берс Е.М., 1959, с. 45, № 150).

Методически правильные исследования памятников горного Урала рассматриваемого периода проведены лишь в 40-50-х годах. Это раскопки О.Н. Бадера и Н.П. Кипарисовой на жертвенном месте Голый Камень близ г. Нижний Тагил (Кипарисова Н.П., 1948, с. 49–51; Бадер О.Н., 1953, с. 338, 339), работы А.И. Рассадович на жертвенном месте на Синей горе, остающиеся пока неопубликованными, а также исследования Е.М. Берс на Аятском могильнике (Берс Е.М., 1963, с. 107–110).

Памятники горного Урала находятся обычно на отдельно стоящих горах и скалах. Культурный слой их тонок, как и почвенный покров на скалистом материке. В таких условиях разновременный материал стратиграфически не расчленяется, что является причиной ряда ошибочных датировок памятников, отнесения к эпохе раннего железа разновременных, в том числе раннесредневековых, комплексов (Кипарисова Н.П., 1948, с. 51; Бадер О.Н., 1953, с. 338, 339). Отнесение керамики конца I — начала II тысячелетия н. э. к более раннему времени обусловлено также внешним ее сходством с посудой ананьинской культуры, выражающимся в шнуровой орнаментации и типологической близости форм сосудов.

В кратком виде характеристика материалов конца I — начала II тысячелетия н. э. горного Урала изложена В.А. Могильниковым.

Поселения почти не изучены. Расположены они, как уже отмечалось, на отдельно стоящих горах и скалах, на берегах рек и озер, где занимают преимущественно мысовидные выступы. Преобладают открытые поселения, в небольшом числе представлены городища. Площадь поселений небольшая, что в значительной мере объясняется малыми размерами занимаемых ими площадок. Жилые сооружения на поселениях не выявлены.

Жертвенные места располагались на открытых скалах и в пещерах. Первые, по-видимому, являлись также центрами металлургического производства. Этого мнения придерживались А.А. Берс (Берс А.А., 1930, с. 49), Е.М. Берс (Берс Е.М., 1963, с. 106), К.В. Сальников (Сальников К.В., 1952, с 130), а также другие исследователи. Действительно, на открытых возвышениях скал создавались хорошие условия для естественного дутья, что облегчало процесс выплавки металла. Поскольку процесс получения металла традиционно представлялся загадочным для древних металлургов, он обставлялся различными религиозными обрядами. На это указывают встречающиеся вблизи мест плавки и связанные с религиозным культом зооморфные изображения, относящиеся преимущественно к более раннему времени (Бортвин Н.Н., 1949, рис. 44, 45), но представленные также на памятниках с материалами конца I — начала II тысячелетия н. э. (Шарташские каменные палатки). Поскольку материал на скалах стратиграфически не расчленен, определить хронологию обнаруживаемых там предметов, в том числе и остатков металлургического производства, очень трудно.

В жертвенных и плавильных местах на скалах найдено большое количество мелких раздробленных пережженных костей животных, кусочки руды и шлаки. Кальцинированные кости использовались в плавильном производстве в качестве флюсов (Берс Е.М., 1963, с. 102–104). На горе Петрогром открыты основания 18 плавильных печей диаметром 0,8–1,2 м, стенки которых были сложены из камня. Они предназначались для сыродутной плавки с применением сопел и ручной подачей воздуха в печь. Относятся печи преимущественно к IV–V вв. (Берс Е.М., 1963, с. 103).

К памятникам горноуральского населения принадлежит жертвенное место в Чанвенской пещере, где найдены остатки жертвоприношений: кости оленя, лося и лошади, а также керамика, железные и костяные наконечники стрел, ножи, украшения и культовые фигурки конца I тысячелетия н. э. (Сергеев С.И., 1895; Теплоухов Ф.А., 1895а, табл. I). Находки датируются пятью куфическими и англосаксонскими монетами X в. (Теплоухов Ф.А., 1895, с. 54). Эта пещера служила жертвенным местом манси до XVIII в.

Наряду с керамикой со шнуровой и гребенчатой орнаментацией в Чанвенской пещере встречена глиняная посуда с валиковым налепом по шейке, имеющая аналогии в памятниках оронтурского этапа Нижнего Приобья и свидетельствующая о связях с нижнеобским населением конца I тысячелетия н. э. (Чернецов В.Н., 1957, табл. XIX; XXIII). По характеру жертвоприношений эта пещера сближается с пещерными жертвенными местами восточного склона Урала типа Шайтанского, Лаксейского близ г. Ивдель (Чернецов В.Н., 1957, с. 211). Примесь толченой раковины в глиняном тесте сосудов из Чанвенской пещеры объясняется соседством с населением родановской культуры.

Керамика памятников горного Урала представлена горшками или чашами с прямым либо слегка наклонным горлом, довольно хорошо профилированными плечиками и круглым дном. Венчики сосудов сверху плоские или слегка скругленные, но чаще несколько скошенные внутрь, где имеют налеп, образующий навесик или треугольный выступ (табл. LXXIII, 21, 22, 24). При этом срез венчика относительно широк и часто орнаментирован нарезкой, оттисками зубчатого штампа или шнура. Такая форма венчика является отличительным признаком керамики населения горного Урала.

Орнамент покрывал также шейку и плечики сосудов. Характерны узоры в виде горизонтальных рядов шнура, сочетающиеся, как и на Туре, с рядами отпечатков наклонно поставленного зубчатого штампа, елочкой, а также в виде оттисков гладкой лопаточки, уголкового и полулунного штампов (табл. LXXIII, 22–25). Нарезка из рядов наклонных линий или сетки проходила по верхнему краю вдоль венчика или обрамляла снизу зону оттисков шнура (табл. LXXIII, 21, 22, 27). Стиль орнаментации посуды оттисками шнура, гребенчатого и уголкового штампов и образуемые ими композиции сближают керамику лесного Зауралья и горного Урала.

Вторая, менее распространенная группа керамики представлена горшковидными и чашевидными сосудами с вертикальным горлом. Орнамент в виде елочки и рядов наклонных оттисков гребенчатого штампа покрывает шейку и отчасти плечики сосудов (табл. LXXIII, 26). Керамика этой группы обнаружена почти на всех памятниках вместе с сосудами со шнуровой орнаментацией. Типологически она имеет сходство с керамикой Нижнего Приобья конца I — начала II тысячелетия н. э. на кинтусовском этапе (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXXIV, 1, 2).

Вещевые находки на поселениях малочисленны. На жертвенном месте близ станции Исеть обнаружены плоский железный наконечник стрелы с узелком у основания черешка (табл. LXXIII, 1), датирующийся X–XI вв. по новгородским аналогиям (Медведев А.Ф., 1959. рис. 13, 24), звено цепочки шумящей подвески (табл. LXXIII, 11), подобной мерянским XI–XII вв. (Горюнова Е.И., 1961, рис. 96, 1, 8), а также типичные для XII–XIII вв. железные мездряки (табл. LXXIII, 8, 9).

Таким образом, описываемый комплекс горноуральских памятников датируется X–XIII вв.

Данные для характеристики хозяйства ограничены. Ведущее значение, видимо, имела охота. В Чанвенской пещере найдены кости лося и оленя, а также кости лошади, свидетельствующие о знакомстве с коневодством. Определенную роль играли металлургия и различные обрабатывающие ремесла: изготовление глиняной посуды, выделка шкур, мехов, обработка дерева, кости. Меха, видимо, шли на юг, откуда в обмен на Урал попадали серебряные сосуды, частично, возможно, ткани, некоторые предметы вооружения и другие вещи. Найденные в Чанвенской пещере куфические монеты чеканены в городах Балх и Бердаа (Теплоухов Ф.А., 1895а, с. 54).

Этническая принадлежность памятников горного Урала конца I — начала II тысячелетия н. э. может быть интерпретирована как древнемансийская. Такое заключение следует из близости культуры населения горного Урала и лесного Зауралья (Чернецов В.Н., 1957, с. 180; Викторова В.Д., 1968, с. 256), а также находит подтверждение в известиях письменных источников, локализующих манси XVI–XVII вв. на обоих склонах Среднего Урала (Бахрушин С.В., 1935, с. 5). Этот вывод согласуется также с распространением угорских топонимов в части районов Приуралья и горного Урала, установленной А.Ф. Теплоуховым (Теплоухов А.Ф., 1924) и другими исследователями (Матвеев А.К., 1959, с. 112; Майданова Л.М., 1962, с. 26, 27; Олесова Г.И., 1962, с. 33).

В культуре манси находит параллели ряд особенностей культуры, констатированных у населения горного Урала конца I — начала II тысячелетия н. э. В частности, это касается расположения жертвенных мест и охотничьего промысла. Устройство культовых мест на отдельных скалах согласуется с сообщением П. Палласа о том, что вогулы «ставили идолов своих обыкновенно в каменных ущельях, на высоких и крутых каменных горах, а притом и на высоких соснах, чтоб тем самым при поклонении возбудить к ним священный страх». Он же сообщает о важности в хозяйстве охоты на лося: «Обогатило их естество в сих постынях множеством диких зверей, между коими лоси главнейшее составляют их богатство» (Паллас П.С., 1770, с. 327).

Археологические памятники второй четверти II тысячелетия н. э. в горном Урале не выявлены, но общая этнокультурная ситуация в сопредельных районах не дает основания для заключения о существенных изменениях этнического состава в рассматриваемом ареале.

Бакальская культура слабо изучена. Первые сведения о городищах на р. Исеть, отнесенных позднее к этой культуре, — Бакальских, Мыльниковских, Полевском и Кашинском — опубликованы А.А. Спицыным (Спицын А.А., 1906а, с. 218, 219, №№ 23, 27, 30) по данным, представленным в Археологическую комиссию В.Я. Толмачевым. Культурная и хронологическая принадлежность этих памятников тогда еще не могла быть определена.

В 1940 г. рекогносцировочное обследование памятников по Исети проведено К.В. Сальниковым. Результатом этих работ явились выделение бакальской культуры и ее краткая характеристика (Сальников К.В., 1956, с. 189–195, 211–214).

В 1961 г. археологической экспедицией Уральского университета под руководством В.Ф. Генинга проведены раскопки Большого и Малого Бакальских городищ, а в 1962 г. открыт Пахомовский могильник.

Результаты исследований Большого Бакальского городища освещены в статье Т.М. Потемкиной (Потемкина Т.М., 1964, с. 257–259), а материал Пахомовского могильника опубликован В.Ф. Генингом и Б.Б. Овчинниковой (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 128–137). Они датировали Большое Бакальское городище IX–XI вв., а Пахомовский могильник XII–XIII вв., но отнесли их к памятникам сылвенской культуры, что представляется необоснованным. Памятники сылвенской и бакальской культур разделены массивом Уральского хребта и памятниками петрогромского типа. Эти культуры обнаруживают различия в керамике.

Городища бакальской культуры устраивались обычно на мысах с крутыми склонами. С напольной стороны они были защищены одной или двумя линиями укреплений, состоявшими из глубокого и широкого рва и высокого вала. Площадь городищ колеблется от 400 до 3000 кв. м.

Укрепления исследованы на Большом и Малом Бакальских городищах. На первом фортификационные сооружения состояли из внутреннего и внешнего рвов и валов (табл. LXXIV, 1, 2). Наиболее прочной была внутренняя линия укреплений в виде рва шириной до 15 м, глубиной до 3 м и вала высотой около 5 м. сложенного из глины. От оползания вал защищала крепь из жердей и бревен. Внешний ров имел ширину 4 м и глубину 1 м; высота вала около 1 м. Он был укреплен вертикально поставленными бревнами, поддерживающимися у основания подсыпанной землей (Потемкина Т.М., 1964, с. 258).

Укрепления Малого Бакальского городища представляли собой вал с глинобитной башней и ров. Через ров для проезда на городище были устроены перекидные мостки (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 179–180).

Остатки жилищ на поселениях не выявлены. Вероятно, они были наземными. На Малом Бакальском городище обнаружены остатки очагов в виде линз прокаленной глины и основания печей типа чувалов с обмазкой из глины, которые располагались в пять рядов, видимо соответственно с застройкой поселения (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., 1962, с. 169).

Погребальный обряд известен пока только по Пахомовскому грунтовому могильнику на р. Ишим. Он занимал склон невысокой надлуговой террасы. Вскрыто 23 могильные ямы на площади 894 кв. м. Из них 18 содержали трупоположения, в большинстве случаев сильно потревоженные, в четырех находились захоронения коней, одна была пустой. Могильные ямы, как правило, прямоугольные (с закругленными углами), изредка один из торцов ям был прямоугольным, а другой сужен и закруглен. Средние размеры ям 2×0,65, глубина 0,45 м. Погребенные уложены вытянуто на спине, руки протянуты вдоль тела, а в некоторых случаях согнуты в локтях так, что кисти находятся на тазе. Только у одного погребенного ноги были согнуты в коленях (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 131, 132). Ориентировка установлена лишь для части погребенных. Преобладает положение головой на юго-запад и запад; в трех случаях скелеты лежали черепом на северо-восток.

Инвентарь встречен не во всех погребениях, что в значительной степени объясняется их разграбленностью. В расположении вещей имеется определенный порядок. Железные и костяные наконечники стрел лежали кучкой слева возле руки и у колена, остриями к голове. Видимо, они были положены в колчане. Ножны находились на левой бедренной кости. Возле наконечников стрел в погребении 18 обнаружен железный нож. Возможно, он вместе с колчаном был подвешен к поясу. Бусы и серьги найдены у черепа.

Захоронения коней совершены в узких ямах глубиной около 0,6 м с уступом высотой 0,3–0,4 м от дна в западной части, куда укладывали голову животного. Лошадей хоронили взнузданными и оседланными, с подогнутыми к животу ногами, головой на запад. В погребении 13 в таком же положении захоронены голова и конечности коня вместе с лопатками (табл. LXXIV, 17).

Обычай отдельного захоронения коня, как и конские погребения вообще, несвойственен угро-самодийскому населению Западной Сибири. Ближайшие аналогии этот обряд находит у кимаков, проживавших в конце I — начале II тысячелетия н. э. в степях Казахстана (Степи Евразии, 1981, с. 44). Обычай захоронения коня в отдельной яме с приподнятой головой присущ половцам европейских степей (Плетнева С.А., 1958, с. 173, рис. 13а). В степях Казахстана известны аналогичные захоронения головы и конечностей коня.

Основную часть находок с поселения представляют фрагменты керамики. Наиболее полно изучен керамический комплекс Большого Бакальского городища, где выделены фрагменты шеек 325 сосудов (Потемкина Т.М., 1964, с. 258).

Керамика бакальской культуры круглодонная, вылеплена из глины с примесью песка, шамота и дресвы. На Большом Бакальском городище с примесью песка изготовлено около половины сосудов, несколько меньшее число сосудов содержит примесь шамота и лишь единичные — дресву. Внешняя поверхность у 80 % сосудов гладкая, внутренняя — более чем у половины заглажена щепкой.

По форме Т.М. Потемкина выделила три типа сосудов (Потемкина Т.М., 1964, с. 258): I — круглодонные сосуды с четко профилированной невысокой шейкой и слабо раздутым туловом (табл. LXXV, 5, 6, 11); II — слабопрофилированные сосуды с короткой, едва намеченной шейкой (табл. LXXV, 7, 9, 12); III — чаши (табл. LXXV, 1–4, 8, 10, 13). Последний тип сосудов численно преобладает.

Большинство сосудов орнаментировано. Орнамент довольно беден — узкие горизонтальные ленты вдоль венчика, по шейке и на плечиках. Наиболее распространены резные и ямочные узоры. Поясок из круглых ямок обычно проходит по шейке сосудов. Среди резных узоров часты ряды наклонных насечек вдоль края венчика, а также горизонтальная елочка и перекрещивающиеся нарезки по шейке. Иногда эти узоры выполнены зубчатым штампом. Представлены также сочетания оттисков гребенчатого штампа с резным узором и ямочными вдавлениями. Изредка зона резных линий сочетается с горизонтальными оттисками шнура, что характерно для посуды юдинской культуры бассейна Туры. В отличие от памятников лесных районов керамике бакальской культуры свойственны узкие орнаментальные зоны, часто расчлененные свободной полосой. На сосудах III типа встречается только резной, ямочный и ямочно-резной орнамент.

В XII–XIV вв. возрастает доля сосудов III типа, в орнаментации сохраняются ямочные наколы и в небольшом числе — грубые нарезки.

Вещевой инвентарь с памятников бакальской культуры известен в небольшом количестве — преимущественно это вещи широко распространенных типов.

Орудия труда представлены железными ножами, ножницами, шильями, кресалами (табл. LXXIV, 9, 22, 31, 40), тигельком. Железные ножи характеризуются небольшими уступами при переходе от клинка к черешку (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., 1962, табл. I, 4–6). Ножницы шарнирные (табл. LXXIV, 40) происходят из Пахомовского могильника. По форме они подобны таковым с памятников начала II тысячелетия н. э. степей Евразии, в частности, известны среди древностей кыпчаков Казахстана (Степи Евразии, 1981, рис. 72, 28, 29). Кресало калачевидной формы, найденное в Пахомовском могильнике (табл. LXXIV, 22), имеет аналогии на широкой территории в памятниках XII–XIII вв. (Колчин Б.А., 1959, с. 100; Плетнева С.А., 1958, рис. 8, 4, 5). На Малом Бакальском городище обнаружен обломок двулезвийного кресала, типичного для XIV в. (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., 1962, с. 181, табл. I, 8). На том же городище встречены обломки кусков песчаника и зернотерка из гранита (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 182). Пряслица (табл. LXXIV, 23) изготавливались из стенок глиняных сосудов.

Детали конского снаряжения сохранились в конских погребениях Пахомовского могильника. Это железные удила с кольцевидными псалиями (табл. LXXIV, 42), характерные для памятников X–XIV вв. Ремни сбруи соединялись железными кольцами и пряжками (табл. LXXIV, 26, 29, 30, 34–36). Для украшения наносного или налобного ремня уздечки служили железные султанчики (табл. LXXIV, 38, 39). Такое украшение сбруи было широко распространено у степного населения Сибири от Енисея до Прииртышья в самом конце I — начале II тысячелетия н. э. (Кызласов Л.Р., 1969, табл. III, 109). Представлены также полусферические бляшки со шпеньком и вращающимся колечком (табл. LXXIV, 27), умбоновидные и сердцевидные бляхи с выпуклостью в центре и ажурным краем (табл. LXXIV, 37).

От седел сохранились железные арочные стремена с широкой подножкой и петлей для путлища в расплющенной верхней части дужки (табл. LXXIV, 45), подпружные пряжки овальной, полуовальной и подпрямоугольной форм (табл. LXXIV, 35, 36), железные кольца с пробоями для приторачивания поклажи (табл. LXXIV, 16, 43), гвозди с плоским стержнем и округлой головкой (табл. LXXIV, 44), служившие, видимо, для оковки седла. Седла с аналогичными принадлежностями экипировки широко употреблялись кочевниками степей Евразии в XII–XIII вв. (Гаврилова А.А., 1965, табл. XXVII, 5, 14; Плетнева С.А., 1958, рис. 3; 4; 6; 14, 3; 15, 2). В целом конское снаряжение следовало в основном образцам сбруи кочевников Казахстана и было, очевидно, заимствовано у них.

Предметы вооружения представлены железными и костяными черешковыми наконечниками стрел (табл. LXXIV, 7-14). Железные наконечники стрел двух типов. Плоские с пером асимметрично-ромбической формы и узелком у основания черешка наконечники встречены на Большом Бакальском городище и в Пахомовском могильнике (Потемкина Т.М., 1964, с. 259; Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, табл. 66, 4). Подобные им известны в Тюхтятском кладе X в. (Евтюхова Л.А., 1948, рис. 118), а также в кочевнических памятниках конца I — начала II тысячелетия н. э. (Плетнева С.А., 1958, рис. 3, 10; 4, 9). В Пахомовском могильнике найден также наконечник стрелы с плоским листовидным пером, плавно переходящим в черешок (табл. LXXIV, 8). Такие стрелы в основном характерны для памятников кочевников XIII–XIV вв. (Гаврилова А.А., 1965, табл. XXV, 8). Много стрел с костяными наконечниками, треугольными и ромбическими в сечении (табл. LXXIV, 10–14). В наборах из колчанов Пахомовского могильника их было до 11 экземпляров, в то время как железные наконечники обнаружены по одному (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 130, 131, погребения 15, 18). Возможно, украшением колчана служила костяная накладка (табл. LXXIV, 41) со спиралевидным узором из разрушенного погребения 23 (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 131).

Украшения с памятников бакальской культуры мало известны. Возможно, в какой-то мере сюда попадали шумящие подвески. Частью таковой является бронзовая подвеска бутылочной формы с прямым стержнем, завершающимся ушком, с Большого Бакальского городища, имеющая аналогии в окских могильниках VIII–X вв. (Спицын А.А., 1901, табл. XXIV, 11; XXVI, 12; XXVIII, 8; XXIX, 12; Смирнов А.П., 1952, табл. XXIII, 4). На Малом Бакальском городище собраны грубые глиняные бусы (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 182, табл. III, 3–5). Единичные находки бус происходят из погребений 12 и 22 Пахомовского могильника (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 130, 131). Здесь же обнаружена бронзовая проволочная серьга в виде знака вопроса с обвитым тонкой проволочкой стержнем и загнутым концом для напускной бусины (табл. LXXIV, 19) типа распространенных преимущественно у кочевников XII–XIV вв. (Степи Евразии, 1981, рис. 72, 96–98; 82, 115–116).

Культурная индифферентность вещевого инвентаря обусловила то, что основной категорией вещей, определяющих принадлежность памятников бакальской культуре, является керамика. Вследствие этого хронологию бакальской культуры необходимо определять главным образом исходя из времени существования памятников с керамикой бакальского типа. К ним относятся Большое и Малое Бакальские городища и частично Перейминский могильник VII–VIII в., в котором встречена керамика, напоминающая бакальскую (Чернецов В.Н., 1957, табл. XV, 2). Большое Бакальское городище датируется IX–XI вв. (Потемкина Т.М., 1964, с. 259) по находкам железного ромбического плоского наконечника стрелы и бронзовой подвески бутылочной формы с прямым стержнем (табл. LXXIV, 18). Малое Бакальское городище датируется обломком двулезвийного кресала временем около XIV в. (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 181, табл. I, 8). Т.М. Потемкина отнесла этот памятник к XIII–XIV вв. (Потемкина Т.М., 1964, с. 257), В.Ф. Генинг — к XIV–XV вв. (Викторова В.Д., Генинг В.Ф., Стоянов В.Е., 1964, с. 196). Исходя из хронологии указанных памятников, генетически следующих друг за другом, дата бакальской культуры в целом определяется в пределах от IX до XIV–XV вв.

Основу хозяйства населения бакальской культуры, вероятно, составляло скотоводство с большим удельным весом лошади в стаде. В какой-то мере, возможно, существовали земледелие, на что указывает находка зернотерки на Малом Бакальском городище (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 182), а также охота и рыболовство. Были также различные обрабатывающие ремесла: прядение, ткачество, изготовление глиняной посуды, изделий из кости и дерева. На Малом Бакальском городище выявлены остатки литейного производства: ошлакованный тигелек в виде конусовидной чашечки, железная капля, кусок спекшегося железа, чугунная пластинка, шлаки (Генинг В.Ф., Бушуева Т.Г., А-1962, с. 180).

Материал с памятников бакальской культуры позволяет говорить о контактах ее носителей с населением соседних районов. Связи с племенами лесного Притоболья и Прииртышья документируются находками на Большом Бакальском городище керамики, орнаментированной оттисками шнура, гребенчатого, полулунного и глазчатого штампов и характерной для юдинской и усть-ишимской культур (Потемкина Т.М., 1964, с. 258). Связи с югом проявляются в наличии предметов конского снаряжения и плоских железных наконечников стрел кочевнических форм. Отмеченные захоронения коней на Пахомовском могильнике, совершенные по канонам погребального ритуала кыпчаков, свидетельствуют о проникновении сюда в XII–XIII вв. тюркоязычных кочевников из степей Казахстана и смешении их с носителями бакальской культуры.

На существование связей с тюркизированным населением более восточных районов лесостепного Прииртышья в XII–XIII вв. указывают форма и орнаментация сплошными ямочными наколами сосуда из Пахомовского могильника (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, табл. 65, 1), напоминающего керамику городищ Сибирского юрта (Генинг В.Ф., Корякова Л.Н., Овчинникова Б.Б., Федорова Н.В., 1970, рис. 1, 94; Левашова В.П., 1950, табл. II, 23), к числу западных памятников которого относится и городище Кучум-Гора на Ишиме (Голдина Р.Д., 1969а, табл. 76, 6).

О связях с западом говорят находки на Большом Бакальском городище бронзовой подвески бутылочной формы окского типа и керамики кушнаренковского типа (Потемкина Т.М.; 1964, с. 259), а также общие черты, прослеживаемые в бакальской культуре и памятниках, относимых к сылвенской культуре. Это дало основание некоторым исследователям (Викторова В.Д., Генинг В.Ф., Стоянов В.Е., 1964, с. 196; Потемкина Т.М., 1964, с. 259; Овчинникова Б.Б., 1967, с. 47), как уже отмечалось, рассматривать памятники этих культур в рамках единой сылвенской культуры. К числу таких общих черт В.Ф. Генинг относит керамику, систему укреплений из больших и малых валов и рвов, а в погребальном обряде — разбросанность могил в некрополях, небольшую глубину ям, широтную ориентировку погребенных, малое количество вещей при почти полном отсутствии глиняной посуды, захоронения коней (Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 135).

Не отрицая несомненные черты общности, необходимо указать на различия, которые прослеживаются прежде всего в керамике, являющейся в данном случае основным элементом этнокультурной атрибуции. Керамика сылвенских памятников Приуралья сделана в основном из глины с примесью раковины, бакальской культуры — с примесью песка и шамота. В сылвенских древностях представлены высокие сосуды бомбовидной формы с цилиндрическим или слегка расширяющимся горлом (Оборин В.А., 1968, с. 40, табл. 2, 1) отсутствующие на бакальских памятниках. Для орнаментации бакальской керамики характерен ряд из ямочных вдавлений вдоль венчика, что сближает ее с посудой культур лесного Прииртышья и Нижнего Приобья, на которой такой ряд ямок опоясывает венчик абсолютного большинства сосудов независимо от присутствия других элементов орнамента. Для сылвенской керамики более типичен ряд насечек или оттисков зубчатого штампа вдоль венчика (Оборин В.А., 1968, табл. 2).

Все это не позволяет объединять названные древности в одну культуру.

Данные для этнической атрибуции бакальской культуры скудны. Исследователи склонны связывать ее, как и сылвенские древности, с уграми, предками одной из южных групп остяков (Викторова В.Д., Генинг В.Ф., Стоянов В.Е., 1964, с. 196; Генинг В.Ф., Овчинникова Б.Б., 1969, с. 135, 136; Потемкина Т.М., 1964, с. 259; Овчинникова Б.Б., 1967, с. 49; Оборин В.А., 1968, с. 43). Сходные черты сылвенских и бакальских древностей могут объясняться расселением в Приуралье и лесостепном Зауралье в конце I — первой половине II тысячелетия н. э. двух родственных угорских групп.

Решение вопроса о происхождении бакальской культуры осложнено неизученностью в лесостепном Зауралье памятников второй половины I тысячелетия н. э. Существует мнение о генетической преемственности носителей саргатской культуры раннего железного века Притоболья с бакальскими племенами. Оно базируется на некоторых элементах сходства формы и орнаментации части саргатской и бакальской керамики (Сальников К.В., 1956, с. 214; Овчинникова Б.Б., 1967, с. 48, 49). Элементы сходства действительно есть, но между названными культурами существует хронологический разрыв в пять-шесть веков. В Приуралье, в бассейне Сылвы, прослеживается постепенная трансформация памятников неволинского этапа ломоватовской культуры к ранним памятникам сылвенской культуры (Оборин В.А., 1968, с. 43).

В лесостепном Зауралье памятники неволинского типа как подоснова бакальских не обнаружены. В то же время нет оснований для заключения о миграции сылвенского населения из Приуралья в Зауралье. В формировании бакальской культуры участвовали, помимо, возможно, каких-то общих, и иные этнические компоненты, нежели в сложении сылвенских древностей.

Прослеживаемый на материале Пахомовского могильника процесс инфильтрации тюркских элементов приводит к постепенной тюркизации угорского населения по Исети и Ишиму к середине II тысячелетия н. э.

Усилению процесса тюркизации способствовали монгольские завоевания и образование Золотой Орды, вызвавшие отток больших масс тюркоязычного населения из степей Казахстана на север, в лесостепь и южные районы тайги, что привело в конечном итоге к образованию различных групп сибирских татар.

Памятники потчевашской культуры представлены поселениями, грунтовыми и курганными могильниками. Кроме того, известны местонахождения вещей и керамики. Наиболее полно изучены поселения, представленные двумя типами — городищами и селищами. Численно преобладают первые. Раскопки проведены на 13 городищах и одном селище (Горносталево), на которых вскрыты небольшие площади. Только на Логиновском городище исследована вся жилая площадка и почти полностью система укреплений (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 102–105).

Поселения располагались преимущественно на мысовидных выступах террас, останцов и с напольной стороны защищались валом и рвом или системой из двух-трех валов и рвов. Небольшое число поселений занимает ровные участки террас и укреплены выходящими к обрыву берега реки или озера полукольцевыми валами и рвами — городища Узловское, Логиновское, Ачикуль и др. (табл. LXXVI, 8, 9). Валы и рвы сильно оплыли. Высота валов с напольной стороны обычно не превышает 1–1,2 м, глубина рвов 0,6–0,7 м. Иногда у валов прослеживаются выступы — возможно, остатки основания башен (Логиновское городище). Часто ров в средней части имеет перемычку, а вал соответственно выемку для проезда на поселение (табл. LXXVI, 7, 8). Пологая стрелка мыса в некоторых случаях дополнительно укреплена эскарпом (Петровское городище).

Площадь поселений колеблется от 600 до 6000 кв. м. Жилая площадка Логиновского городища занимала около 550 кв. м.

Устройство укреплений исследовано почти полностью на Логиновском городище (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 103–106) и частично (траншеей шириной в 1 м) на Узловском городище (Стоянов В.Е., 1969, с. 77). Система фортификации последнего состояла из трех валов и двух рвов (заполненных пестроцветом и темно-серой супесью). Конфигурация укреплений Логиновского городища в плане близка трапеции. С южной и северной сторон линий укреплений находились полукруглые выступы длиной 6 м и шириной 3,5 м, представлявшие собой, очевидно, основания башен (табл. LXXVI, 9). Ров шириной 2–3 м и глубиной 1–1,5 м имел почти вертикальные стенки и плоское дно. Вдоль внутреннего края рва была сооружена стена в виде срубов, уложенных на поверхности земли и засыпанных землей, взятой из рва. Предположительно ширина вала составляла не более 1,5–2 м, при высоте не менее 2–3 м. К внутренней стене вала примыкали ряды жилищ.

Конфигурация оснований башен свидетельствует о том, что они были выдвинуты перед линией укреплений. Помимо северной и южной башен, возможно, башни стояли у северо-западного и юго-восточного углов поселения, где в ров вдаются небольшие выступы.

На площадках городищ в ряде случаев прослеживаются впадины от углубленных в землю жилищ. Однако о планировке поселений и о числе одновременно существовавших домов судить трудно. На Логиновском поселении, которое обживалось короткое время, вскрыто 10 жилищ. Из них восемь стояла близко друг к другу в два ряда, а два жилища, возможно позднее, были построены между рядами домов (табл. LXXVI, 9). При этом жилыми сооружениями было занято около половины площади городища, а четыре жилища восточного ряда стояли настолько плотно друг к другу, что между ними почта не оставалось прохода и они образовывали как бы единую постройку (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 114). Жилища обращены входами к улице между рядами домов. Возле них располагались хозяйственные ямы, число которых невелико.

Всего на поселениях потчевашской культуры изучено более 20 жилищ — на городище Логиново — 10, Узлово — одно, Чупино — два, поселение Горносталево — два и фрагментарно на городищах Петрово, Преображенка I и Труновка I. Несколько жилищ исследовано на Мурлинском городище.

Жилища прямоугольной формы, наземные, с несколько врезанным в грунт котлованом размерами около 5×4, 5×5 и 5×3,2 м при глубине 0,35-0,70 м. Остатки входов в жилища фиксируются в виде небольших приподнятых площадок, вдающихся в котлован (табл. LXXVI, 9-11). Несколько отличалась форма котлована жилища на Узловском городище. Здесь прямоугольный котлован размерами 5×3,2 м и глубиной 0,5–0,7 м у юго-восточного угла имел прямоугольный выступ размерами 2,2×1,4 м, рядом с которым находились остатки очага. Назначение выступа не совсем понятно. Общая площадь жилищ, варьирует от 16,8 до 33 кв. м.

Для реконструкции верхней части жилищ данных мало. Предположительно это бревенчатый сруб, поставленный на краю котлована. От перекрытий сохранились остатки обгорелых жердей толщиной 10–15 см. Крыша из жердей, перекрытых хворостом и землей с дерном, была, по-видимому, плоской, покатой к одной из стен. Поверх земляной засыпки крыша обмазывалась речным илом, тщательно затертая и высохшая поверхность которой не промокала я дождь (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 110).

Внутри жилищ, преимущественно в центральной части, располагались очаги. По конструкции она разделяются на три типа. Тип 1 — находящийся несколько ниже уровня пола очаг с канавкой П-образной формы, окружавшей его площадку, ровную ила немного приподнятую и обрамленную валиком. Канавки шириной 0,3–0,4 м, глубиной 0,10-0,15 м устраивались, очевидно, для ограждения очага и удобства обращения с ним. Размеры таких отопительных сооружений 1,8–2,3×1–3,3 м. Тип 2 — открытые очаги, помещавшиеся в небольших углублениях пола, чаще в центре, а иногда ближе к выходу, против входа и у стен. В жилище их бывает от одного до четырех. Тип 3 — очаг в большом углублении в центре жилища, как, например, в жилище 1 Логиновского городища.

Кроме того, на поселениях расчищены ямы преимущественно овальной формы, размерами 0,7–1,5×0,3–1,35 м и глубиной в материке до 0,5 м. Часть их, возможно, использовалась как погребки для хранения продуктов. На поселениях обнаружены также открытые кострища, которые могли служить для приготовления пищи в летнее время. На Логиновском городище выявлено три таких кострища и исследовано два крупных зольника возле вала. Размеры последних 6×1,5 и 1,6×0,9 м при толщине до 0,2 м.

У северной башни Логиновского городища открыты остатки сооружения, предположительно культового, в виде приподнятой площадки размерами около 2,2×2,1 м, в центре которой был установлен столб, оформленный, возможно, в виде идола (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. ИЗ, 114).

Погребальный обряд потчевашской культуры характеризуется захоронениями в грунтовых — Лихачево, Окунево, Сопка (Зданович С.Я., 1967, с. 138, 139; Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, с. 162–182) — и курганных — Ирча, Качиры, Потчеваш, Айткулово, Чулым II, Преображенка III (Могильников В.А., 1970б, с. 206, 207; Агеева Е.И., Максимова А.Г., 1959, с. 54, 55; Мошинская В.И., 1953а, табл. VII, 1; Heikel А., 1894, pl. IV, 9, 10, 15, 20; IX, 7, 17; X, 3-14; XI, 10, 12; Чагаева А.С., 1973, с. 103–118; Молодин В.И., Савинов Д.Г., Елагин В.С., 1981) могильниках.

Всего исследовано девять могильников, на которых вскрыто свыше 80 погребений. Полностью раскопаны могильники Лихачевский (29 погребений) я Окуневский III (28 погребений). На могильнике Сопка вскрыто одно погребение, на могильнике Ирча раскопан один курган с двумя захоронениями, в Качирском могильнике — один курган с трупосожжением, в Айткуловском I — шесть курганов с восемью погребениями, в Айткуловском II — курган 1 с шестью и курган 2 с одним погребением. Следует отметить, что могильники Айткулово I и II, Чулым II относятся ко второй половине VIII — первой половине IX в., т. е. уже к переходному периоду от потчевашской к усть-ишимской культуре.

Потчевашскому обряду погребения свойственен биритуализм — сочетание трупоположения с трупосожжением. Погребения с кремациями представлены на могильниках Окуневском III — 24 захоронения, Айткуловском — одно (Шемякина А.С., 1977, с. 212) и еще одно в Качирском, в кургане 12 (Агеева Е.И., Максимова А.Г., 1959, с. 54, 55). На других памятниках захоронения совершены по способу ингумации, причем отмечается большая роль огня в обрядности (Лихачевский могильник). Прослеживается и определенная тенденция: вытеснение погребений с кремацией, которые со временем сменяются ингумациями. На Окуневском III могильнике конца VI — первой половины VIII в. представлено 24 захоронения с кремациями и четыре с ингумациями, а на расположенных поблизости Айткуловских могильниках второй половины VIII — первой половины IX в. на 12 погребений с трупоположениями приходится два трупосожжения.

Наиболее ранние погребения рассматриваемой культуры (VI — начало VII в.) представлены грунтовыми захоронениями остатков кремаций в Окуневском III могильнике (погребение XX). Самая ранняя ингумация (Окунево III, погребение 2 относится к концу VI–VII в. К VII в. принадлежат погребения могильников Лихачево и Ирча. Захоронения с ингумациями в грунтовых могильниках (Лихачево) и курганных (Ирча) одновременны. Погребения по обряду трупосожжения также встречены в грунтовых (Окунево III) и курганных (Айткулово I и II) могильниках.

Кремация совершалась на стороне. Остатки сожжения — мелкие кусочки пережженных костей — захоранивались в ямах на глубине 0,2–0,5 м, в гумусированном слое, выше уровня материка, близ его горизонта. Контуры могил выявляются по концентрации пережженных костей и предметов инвентаря обычно на площади около 0,4×0,4 м, а в отдельных случаях на более обширном и вытянутом участке (длиной до 1,2–1,3 м). Иногда кусочки костей лежали компактно. Возможно, они были завернуты в ткань или какой-либо другой несохранившийся органический материал. Судя по небольшому количеству останков, в погребения помещали только часть костей, среди которых попадаются зубы, мелкие кусочки древесного угля и в единичных случаях (Окунево III, погребение XX) зола.

Собранные с погребального костра кальцинированные кости ссыпали на уложенный на дне могильной ямы инвентарь. Это орудия труда (тесла, ножи), предметы вооружения (наконечники стрел, перекрестье сабли, панцирные пластины), конское снаряжение (стремена), детали одежды, поясные наборы, украшения (застежки, пряжки, бляхи, бусы, пронизки, накладки, зоо- и антропоморфные изображения), которые, возможно, имели также культовое назначение. Иногда вещи лежали и среди костей. Большинство предметов не сжигали вместе с покойником, но отдельные железные вещи имеют огневую патину, а бронзовые оплавлены. Не исключено, что патина железных и оплавленность бронзовых вещей — результат соприкосновения их с горячими остатками кремации в могильной яме. В погребении помещали также часто один-два глиняных сосуда. Они ставились несколько в стороне, в 0,8–1 м от скопления костей (Окунево III, погребение VII), а в отдельных случаях (Окунево III, погребение IX) устанавливались прямо на костях.

По количеству инвентаря погребения делятся на три группы: обильно снабженные инвентарем, обычно с оружием, поясными наборами — захоронения воинов (Окунево III, погребения I, III, IV, XX); с единичными вещами или сосудом; без вещей (Окунево III, погребения XII–XIV), что отражает социальную дифференциацию общества.

Два погребения по обряду ингумации, вскрытые на Ирчинском курганном могильнике (Могильников В.А., 1970б, с. 206), относятся к VII в. Остальные захоронения под курганами более поздние, датируются второй половиной VIII — первой половиной IX в. Грунтовых погребений с ингумациями раскопано 33 (Лихачевский могильник — 29 погребений, Окунево III — четыре).

Трупоположения совершались в прямоугольных или овальных ямах, по размерам несколько превышающих рост погребенных. Ямы простые, мелкие, с вертикальными стенками, глубиной до 1,15 м, ориентированы преимущественно с северо-запада на юго-восток. Как правило, захоронения одиночные; только в Лихачевском могильнике зафиксировано одно парное погребение (Генинг В.Ф., А-1964, с. 152). Преобладающее большинство погребенных лежит на спине, вытянуто, головой на северо-запад. В Лихачевском могильнике отмечены три захоронения скорченных на правом боку (Генинг В.Ф., А-1964, с. 152). Руки умерших вытянуты вдоль туловища или несколько согнуты в локтях; ноги вытянуты, а в погребении III Окунево III — перекрещены.

В Лихачевском могильнике сохранились остатки внутримогильных деревянных конструкций, позволяющие реконструировать детали погребального ритуала. Погребенного укладывали на берестяную подстилку. Вдоль стенок могилы устраивали деревянную раму, на которую опиралось перекрытие из продольных жердей, иногда с подкладкой из поперечных коротких жердочек. Сверху жерди накрывались берестой, которая перед засыпкой ямы поджигалась или на нее сбрасывали угли погребального костра. При этом перекрытие обгорало, а в отдельных случаях происходило и обжигание трупа (Генинг В.Ф., 1972, с. 274, А-1964, л. 161). Погребение 20 Лихачевского могильника совершено в части долбленой лодки (Генинг В.Ф., А-1964, с. 160).

Многие погребенные сопровождались вещами. Состав их в основном аналогичен инвентарю из трупосожжений. Он также включает орудия (ножи, тесла), оружие (наконечники стрел с остатками колчанов), конское снаряжение (стремена, удила), детали одежды и поясных наборов, украшения. Глиняные сосуды найдены в большинстве погребений. Они стоят в изголовье, в ногах, реже — в средней части ямы, сбоку от погребенного; отдельные сосуды перевернуты вверх дном. Остатки жертвенной пищи представлены костями лошади и птицы. Их, возможно, помещали в могилы с культовой целью, так как, согласно представлениям угорских народов, птица должна была сопровождать душу умершего в загробный мир (Чернецов В.Н., 1959, с. 156). Детали костюма и украшения находятся обычно в тех местах, где их носили при жизни. Предметы вооружения и конского снаряжения сопровождают мужские захоронения и обычно помещены в ногах, но наконечники стрел найдены и у головы (Окунево III, погребение I).

Помимо того, на Окуневском III могильнике обнаружены отдельно стоящие сосуды, сопровождающиеся челюстью лошади и представляющие собой, вероятно, остатки тризны. Некоторые из них перевернуты вверх дном. На Лихачевском могильнике выявлены остатки кострища с лошадиными зубами вокруг него.

Ритуал захоронения под курганами в основном идентичен обряду трупоположения в грунтовых могильниках. Насыпи круглые или овальные, диаметром 7-16 м и высотой 0,3–1 м. Под одной насыпью содержатся от одного до шести погребений, произведенных на уровне древнего горизонта, в насыпи или в материковых ямах на глубине до 0,3 м. В погребении 3 кургана Айткулово II обнаружена деревянная рама, ограничивавшая захоронение. Следует отметить, что при общем преобладании северо-западной ориентировки погребенные в Айткуловских могильниках были уложены головой на юг и юго-восток (Чагаева А.С., 1973, с. 103–115), что, возможно, отражает своеобразие этнического состава. Здесь же имеется погребение человека с конем (Чагаева А.С., 1973, с. 116), несвойственное потчевашской культуре и отражающее контакты с более южным, степным тюркским населением, у которого ритуал захоронения человека с конем был довольно распространен (Гаврилова А.А., 1965; Грач А.Д., 1968).

Вещевой инвентарь потчевашской культуры довольно разнообразен. Основные орудия труда, предметы вооружения и конского снаряжения изготовлены из железа, но наряду с ним в качестве поделочного материала широко использовалась кость. Детали костюма, украшения, пряжки, бляхи, культовые зоо- и антропоморфные изображения отлиты, как правило, из бронзы, а также белых сплавов, сплава меди с большим количеством олова, слабо подверженного коррозии.

Для обработки дерева и, возможно, для разрыхления земли служили железные тесла-мотыжки с несомкнутой втулкой для крепления рукоятки, с прямоугольной или слегка расширяющейся рабочей частью (табл. LXXVII, 46). Эти орудия в памятниках лесостепи и таежной зоны Западной Сибири в конце I тысячелетия до н. э. пришли на смену бронзовым кельтам и с некоторыми модификациями использовались обскими уграми и селькупами до XVII в. (Дульзон А.П., 1952, табл. IX, 34; 1955а, табл. VII, 8).

Железные ножи по форме делятся на три типа. Численно преобладают небольшие ножи с прямой или слегка горбатой спинкой, плавно переходящей в черенок, и уступом при переходе от лезвия к черенку (табл. LXXVII, 40). Это хозяйственные ножи, встречающиеся в мужских и женских захоронениях. В небольшом числе представлены крупные ножи с прямой спинкой и двумя уступами, со стороны спинки и лезвия, при переходе от клинка к черешку (табл. LXXVII, 37). У основания черешка они снабжены обоймами для предохранения рукоятки от раскалывания. Такие ножи обнаружены в мужских погребениях и являются, очевидно, принадлежностью охотников и воинов. Аналогии им известны в тюркских памятниках Алтая и Тувы (Вайнштейн С.И., 1966, табл. I, 8). Ножи с вогнутой спинкой и выпуклым дуговидным лезвием типа «сапожных» ножей единичны (табл. LXXVII, 41). Они, возможно, имели специальное назначение, например, для резания кожи.

Железные ножи имели деревянные и костяные рукоятки (табл. LXXVII, 38). Для ношения ножей служили ножны, делавшиеся из дерева, бересты и кожи, с бронзовыми и железными оковками (табл. LXXVII, 50). Ножны подвешивались к поясу на цепочках с восьмерковидными витыми звеньями (табл. LXXVII, 49). Такие ножны известны в релкинской культуре (Чиндина Л.А., 1977, рис. 3, 31; 4, 12; 19, 10; 21, 10; 21, 14), а также в памятниках харинского типа Приуралья (Голдина Р.Д., 1979, рис. 1, 52).

Кроме железных, на поселениях найдены ножи, сделанные из кусков трубчатой кости или ребер (табл. LXXVII, 44). Подобными им обские угры пользовались для чистки рыбы вплоть до XIX в. (Мошинская В.И., 1953б, с. 90).

Для раскалывания дерева применяли также роговые и костяные клинья (табл. LXXVII, 34), во множестве обнаруженные на ряде потчевашских поселений (Мурлинское, Потчевашское, Логиновское городища). Подобные изделия из рога оленя обские угры использовали для раскалывания прямых стволов на брусья и «жалье» (дранку), применявшиеся при устройстве «заколов» для ловли рыбы (Sirelius U.T., 1903, s. 114, abb. 15). Заполированность некоторых клиньев позволяет предполагать употребление их в качестве мотыг для разрыхления почвы (Мошинская В.И., 1953а, с. 206).

Костяные молоты (табл. LXXVII, 35), возможно, применялись для разбивания стеблей дикой конопли или крапивы при отделении волокна от костра, а также в керамическом производстве для придания однородности смеси глины и шамота, как и деревянный молот у якутов (Подгорбунский В.И., 1928, с. 129, 130, табл. I, 1).

Изделия из кожи выделывались с помощью железных и костяных шильев (табл. LXXVII, 29–31). Иглы не известны, но обнаружены полированные и орнаментированные игольники, сделанные из трубчатых костей птиц (табл. LXXVII, 32).

Пряслица, найденные в значительном числе на поселениях, глиняные, костяные плоские или из головок трубчатых костей (табл. LXXVII, 56–58, 61–64). Численно преобладают плоские круглые глиняные пряслица, но наряду с ними представлены пряслица подшаровидной и полушаровидной форм (табл. LXXVII, 56, 64). Большинство пряслиц орнаментировано оттисками гребенчатого штампа или насечками, образующими радиальные фигуры. Кроме того, имеются звездчатые резные узоры и ямочные вдавления.

Орудиями бронзолитейщиков являлись глиняные тигли и льячки. Тигли двух типов: небольшие плоскодонные сосудики чашевидной формы и рюмковидные (табл. LXXVII, 51). Льячки (табл. LXXVII, 53) имели вид небольших чашечек с ручкой или без нее (Чагаева А.С., 1970, табл. I, 118, 119). Захватывали их, очевидно, щипцами, которые на памятниках потчевашской культуры хотя и не найдены, но зато известны в одновременных древностях Томского и Нижнего Приобья (ЗРАО, 1899, табл. IV, 1).

На городищах Мурлинском и Большой Лог обнаружены железные серпы (Шемякина А.С., 1976, с. 190; Чернецов В.Н., Мошинская В.И., 1951, рис. 27, 7). Они сильно изогнуты, небольшие, длиной около 14 см по дуге изгиба вместе с черенком рукоятки (табл. LXXVII, 39).

Предметы вооружения потчевашской культуры во многом аналогичны оружию соседних лесных и лесостепных культур.

Железные наконечники стрел черешковые, трех типов: трехлопастные, четырехгранные и плоские. Трехлопастные наконечники двух видов — с трапециевидными лопастями, имеющими круглые отверстия, и с треугольными лопастями (табл. LXXVII, 21, 22). Такие наконечники употреблялись в то время на широкой территории — и в Среднем Приобье (Чиндина Л.А., 1977, рис. 3, 14; 19, 15; 24, 9), и на Алтае (Гаврилова А.А., 1965, табл. VIII, 2; XI, 9-12; XVII, 7-10; XIX, 11–17; XXII, 3, 4). Плоские наконечники стрел листовидной формы (табл. LXXVII, 1) употреблялись во второй половине I тысячелетия н. э. наряду с трехлопастными также на обширной территории (Арсланова Ф.Х., 1968, вклейка, рис. 14–16; Деревянко Е.И., 1977, табл. 37, 1). Бронебойные наконечники стрел квадратного и ромбического сечения с шиловидным и долотовидным острием и шипами (табл. LXXVII, 43) ближайшие аналогии находят в могильниках Релка и Архиерейская Заимка (Чиндина Л.А., 1977, рис. 6, 8; 25, 15; ЗРАО, 1899, табл. II, 23).

Костяные черешковые наконечники стрел многочисленны и разнообразны по величине и форме головки (табл. LXXVII, 4-20). Изготавливались они обычно из трубчатых костей животных. По форме сечения головки они могут быть разделены на трехгранные и ромбические. Изредка встречаются наконечники с вильчатым пером и игловидной формы (Мошинская В.И., 1953а, табл. X, 11). Переход от головки к черешку плавный или имеет шипы.

Из кости делали также гарпуны и гарпунные наконечники стрел (табл. LXXVII, 23–25), применявшиеся, очевидно, для стрельбы по крупной рыбе на мелководье во время нереста. Разнообразие костяных наконечников стрел, вероятно, связано с развитым охотничьим хозяйством и специализацией форм наконечников в зависимости от объектов промысла.

Копья железные втульчатые с узким ромбическим в сечении пером представлены двумя экземплярами из Айткуловских курганов (табл. LXXVII, 42, 48). Они предназначены для пробивания металлических доспехов типа панцирей и кольчуг и ближайшие аналогии имеют в Среднем Приобье (Чиндина Л.А., 1977, рис. 17, 6).

Стрелы укладывали в колчаны. Исходя из положения наконечников стрел в погребениях остриями преимущественно к ногам, логично предположить, что в колчанах они лежали наконечниками вниз, в отличие от тех, которые клали тюрки Алтая, помещавшие стрелы вниз оперением (Евтюхова Л.А., Киселев С.В., 1941, рис. 19, 50). Вероятно, для подвешивания колчанов, а возможно, и для застегивания поясов, служили железные и костяные крючки (табл. LXXVII, 27, 28, 45). Для того же, по-видимому, предназначались костяные пластины с отверстиями на концах (табл. LXXVII, 67), найденные в комплексах с наконечниками стрел. Подобные пластины обнаружены в памятниках Среднего Приобья (Чиндина Л.А., 1977, рис. 10, 11).

В одном из захоронений Окуневского III могильника обнаружено железное перекрестье сабли (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, рис. 6, 11). Защитным доспехом был пластинчатый панцирь, от которого сохраняются железные пластины, скреплявшиеся друг с другом заклепками (табл. LXXVII, 60). Пластины имели различную величину и прямые, округлые или волнистые края в зависимости от их места в доспехе. Пластинчатые доспехи были широко известны населению лесного Приобья (Чиндина Л.А., 1977, рис. 24, 17), тюркоязычному населению Саяно-Алтая (Гаврилова А.А., 1965, табл. V, 1) и Средней Азии (Распопова В.И., 1980, табл. 53, 4). Конь у потчевашского населения служил транспортным животным. Глиняные фигурки коня с всадником (табл. LXXVII, 47) найдены на Потчевашском городище (Мошинская В.И., 1953а, табл. XII). Судя по изображению, седла имели высокие переднюю и заднюю луки, которые изготовлялись, очевидно, из дерева, вследствие чего их остатки не сохранились. Седла с высокими луками в то время были распространены у ряда групп тюркоязычного населения Саяно-Алтая и Средней Азии, где известны находки металлических и костяных гравированных накладок от подобных лук (Гаврилова А.А., 1965, табл. XVI, 1; Кызласов Л.Р., 1969, рис. 93, 1). В Киргизии также найдены остатки деревянной основы седла с высокой лукой (Кибиров А.К., 1957, рис. 3). Высокие луки имеет и седло одного из коней, изображенных на Кудэргинском валуне (Гаврилова А.А., 1965, табл. VI).

Железные стремена двух типов: восьмерковидные с округлой дужкой и узкой подножкой с ребром (табл. LXXVIII, 37), характерные для VI–VII вв., а также стремена с дужкой, по форме близкой к арочной, с широкой подножкой и пластиной на шейке, с прямоугольным отверстием для путлища (табл. LXXVIII, 1) типа, свойственного для второй половины VIII — первой половины IX в.

Очевидно, из-за нехватки железа делали также стремена из кости. Такие стремена обнаружены на Потчевашском городище (Федорова Н.В., 1974, с. 34). Они изготовлены из подрезанных лопаток животных и снабжены прорезями для ноги и ремня путлища. Подпружные пряжки были бронзовыми и костяными (табл. LXXVIII, 14, 38). Удила железные, однокольчатые, со стержневыми псалиями. Во второй половине VIII–IX в. появляются удила с восьмерковидными концами (табл. LXXVIII, 2), характерные для тюркских памятников Саяно-Алтая того же периода (Гаврилова А.А., 1965, рис. 16, 6).

В значительном количестве в мужских погребениях встречены детали поясных наборов — пряжки, бляшки, наконечники ремней. Большинство пряжек медные, отдельные экземпляры кованы из железа. Бляшки и наконечники ремней медные или из сплава на медной основе. Предметы поясной гарнитуры повторяют в основном евразийские степные образцы поясов с геральдическими бляхами и псевдопряжками конца VI–VII в. (табл. LXXVIII, 39, 45, 47, 48) и поясов с бляхами-оправами конца VII — первой половины IX в. (табл. LXXVIII, 3).

Наиболее ранние экземпляры пряжек — круглорамчатые с длинным выступающим хоботовидным язычком (табл. LXXVIII, 54), аналогичные известным в комплексах конца IV–VI в. (Генинг В.Ф., 1979, табл. II, 4; Голдина Р.Д., 1979, рис. 1, 45, 51). Основной комплекс конца VI–VII в. представлен цельнолитыми геральдическими пряжками с В-образной прямоугольной или овальной рамкой приемника (табл. LXXVIII, 43, 46, 55). С VIII в. появляются пряжки с овальным приостренным кольцом приемника и рамчатым щитком (табл. LXXVIII, 23, 26), аналогии которым имеются в Пенджикенте в слоях первой — третьей четверти VIII в. (Распопова В.И., 1980, с. 87, рис. 61).

Наиболее поздний поясной набор происходит из погребения 1 могильника Окунево III, где ремень декорирован бронзовыми бляхами-оправами с фасетированным краем (табл. LXXVIII, 3). Такие бляхи встречаются на широкой территории в памятниках VIII — первой половины IX в. (Голдина Р.Д., 1979, рис. 1, 136; Плетнева Л.М., 1973, с. 101, табл. II, 13–15; Распопова В.И., 1979, рис. 3, 8, 10).

В некоторых погребениях найдено по две (Окунево III, погребения I, XX) и даже три (Окунево III, погребение IV) пряжки, что может свидетельствовать о наличии пряжек на подвесных ремешках или о ношении отдельными лицами двух поясов. Такой обычай существовал у населения Среднего Приобья и у тюрок, что нашло отражение в предметах мелкой пластики (Чиндина Л.А., 1977, рис. 44) и каменных изваяниях Семиречья (Шер Я.А., 1966, табл. IV, 19). Согласно реконструкции Д. Ласло, у знати авар Подунавья один пояс служил для подвешивания колчана, второй — меча (László G., 1955, fig. 47, 60, 80).

Детали одежды представлены также бронзовыми и костяными профилированными застежками (табл. LXXVIII, 50), подобными находкам с памятников VI–VII вв. Верхней Оби и горного Алтая (Грязнов М.П., 1956, табл. IV, 13; Гаврилова А.А., 1965, табл. XXI, 15).

Наиболее распространенными украшениями были серьги и бусы. Серьги бронзовые, литые, трех типов. Тип серег с несомкнутой дужкой, отлитой вместе с фигурной или гладкой подвеской (табл. LXXVIII, 25), характерен для VII–VIII вв. Во второй половине VIII — первой половине IX в. появляются серьги салтовского типа с овальным кольцом и шариком с профилированной литой подвеской (табл. LXXVIII, 5, 10), а также характерные для приалтайских кимаков серьги (табл. LXXVIII, 6) в виде несомкнутого кольца (Степи Евразии, 1981, рис. 26, 91).

Комплекс VI–VIII вв. содержит преимущественно бронзовые литые боченковидные бусы местного производства (табл. LXXVIII, 34). В погребении XX Окунево III ожерелье состояло из 40 таких бусин (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, с. 170). Бронзовые бусы в это время были широко представлены также в памятниках лесного населения Среднего и Верхнего Приобья (Чиндина Л.А., 1977, рис. 3, 23; 5, 4; 6, 16; 8, 10; 11, 17; 13, 2; Троицкая T.Н., 1978, рис. 4, 10). На Потчевашском и Кошелевском городищах обнаружены глиняные бусы цилиндрической и полуцилиндрической форм, украшенные оттисками зубчатого штампа, наколами и нарезками (табл. LXXVII, 54, 55, 59, 65). Импортные многогранные сердоликовые и хрустальные бусы (табл. LXXVIII, 35, 41) единичны (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, рис. 9, 1; 10, 3, 4). По функциональному назначению к бусам примыкали пронизки, свернутые из медного листка или скрученной спиралью проволоки (табл. LXXVIII, 30, 32).

Браслеты встречаются редко и представлены тремя типами. Наиболее ранний тип (V–VI вв.) характеризуется двумя браслетами (табл. LXXVIII, 58) из спирально свернутой медной пластины с обмотанными медной проволокой концами (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, рис. 9, 21). Браслеты с несомкнутыми концами из круглого медного дрота, с утолщениями в середине и на концах или без них (табл. LXXVIII, 19, 20) подобны часто встречающимся в памятниках VI–IX вв. Браслет с изображениями лосиных головок на концах (табл. LXXVIII, 42), судя по стилю, отлит местными мастерами, а типологически принадлежит к браслетам «со звериными головками» VI–VII вв. (Голдина Р.Д., 1979, рис. 1, 22, 198; Деопик В.Б., 1963, с. 130).

Перстни тоже довольно редки. Относятся они к типу щитковых. В Окуневском III могильнике VI–VIII вв. обнаружен бронзовый цельнолитой перстень с прямоугольным щитком (табл. LXXVIII, 24), а в комплексах второй половины VIII — первой половины IX в. — перстни салтовского типа со стеклянными вставками на щитках или с литой имитацией вставки (табл. LXXVIII, 7, 11, 12).

В погребениях находят также костяные и бронзовые подвески. В погребении XX Окуневского III могильника обнаружена подвеска в виде скифского котелка (табл. LXXVIII, 51), подобная известным в таштыкской, верхнеобской и релкинской культурах (Кызласов Л.Р., 1960, рис. 28, 10, 11; Грязнов М.П., 1956, табл. XLV, 7; Чиндина Л.А., 1977, рис. 5, 5). Украшениями одежды и головного убора служили бронзовые круглые нашивные бляшки, похожие на бляшки релкинской культуры.

Бронзовое зеркало дисковидной формы с позолоченной поверхностью обнаружено в погребении I Окуневского III могильника (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, с. 172).

К предметам утвари относятся найденные на Потчевашском и Мурлинском городищах костяные ложки (табл. LXXVII, 66). Рукоятки некоторых ложек украшены схематическими зооморфными скульптурами (Мошинская В.И., 1953а, табл. XVI, 6).

Характерной особенностью потчевашской культуры является своеобразный звериный стиль, близкий по сюжетам и манере изображения предметам звериного стиля релкинской культуры и гораздо в меньшей мере пермскому звериному стилю. Среди сюжетов имеется медведь, лось, хищная птица типа филина или орла, бобр, соболь, антропоморфные личины, змеи. Композиции сочетают несколько сюжетов, обычно два — птица с личиной; попирающий схематично переданную змею медведь (табл. LXXVIII, 52); личины в круге, увенчанные изображением совы или головы медведя (табл. LXXVIII, 28, 31); двойные или строенные фигуры бобров (табл. LXXVIII, 21, 36), а также соболь на тулове птицы с головой медведя или филина (табл. LXXVIII, 59). Композиции из трех сюжетов единичны, например, птицевидное изображение с головой медведя и личиной на груди (табл. LXXVIII, 33). В комплексе VIII–IX вв. из Мало-Мурлинского кургана встречены фантастические птицевидные изображения с головами животных (табл. LXXVIII, 9). Найдены также бляха с изображением хищной птицы типа коршуна (табл. LXXVIII, 40), бляхи с изображением трех медвежьих голов, лежащих между лап рядом или друг за другом (табл. LXXVIII, 53, 61). Последний сюжет распространен от Приуралья до Среднего Приобья, в то время как многие из названных выше изображений оригинальны и изготовлены местными, прииртышскими мастерами. Большинство изображений односторонние, плоскостные. Объемно переданы фигурки медведя, попирающего змею (табл. LXXVIII, 52). Изображения в основном реалистические, дополнены орнаментом, имитирующим шнур и мелкий «жемчужник» (табл. LXXVIII, 33, 40, 52, 59, 61). Судя по имеющимся на предметах звериного стиля ушкам, они служили бляхами, нашивками или подвесками. Им, вероятно, придавалось и культовое значение, отражавшее тотемические и анималистические представления общества.

Согласно представлениям обских угров, как уже отмечалось, птица сопровождала душу умершего в загробный мир. Возможно, личина на груди птицевидного существа символизировала душу умершего. Не исключено также утилитарное назначение некоторых предметов звериного стиля. Так, бляхи с личинами в круге (табл. LXXVIII, 28, 31), помимо солярной символики, вероятно заключенной в них, могли служить перекрестьями ремней, а бляхи с изображениями медвежьих голов (табл. LXXVIII, 53, 61) использоваться для украшения пояса.

Самым массовым материалом является керамика. Сосуды вылеплены из глины с примесью песка и мелкого шамота. Наружная их поверхность обычно заглажена, внутренняя заглажена или имеет штрихи, следы пучка травы, конца щепки или зубчатого штампа. Для окончательной отделки поверхности использовались фрагменты разбитых сосудов с гладко отполированным краем (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 118). Цвет поверхности, как правило, темно-коричневый. Обжиг костровой, слабый, в изломе черепка видна черная полоса от невыгоревшего углерода. Абсолютная масса керамики круглодонна. По форме она делится на четыре типа.

Первый, наиболее распространенный тип представлен сосудами с прямой высокой шейкой и шаровидным туловом (табл. LXXIX, 1–4, 12, 14, 15). Шейка чаще вертикальная, реже несколько наклонена наружу. Венчики обычно плоские, иногда округлые или приостренные. Переход от шейки к тулову резкий. На Логиновском городище сосуды этого типа составляют более 56 % всей керамики.

Второй тип — сосуды с высокой шейкой, наклоненной внутрь и плавно переходящей в вытянутое овальное тулово (табл. LXXIX, 9, 10, 13). Эти сосуды крупные и довольно грубые. Они немногочисленны. На Логиновском городище на их долю приходится около 8 % (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 118).

Третий тип — сосуды чашевидной формы без профилированной шейки (табл. LXXIX, 7, 11), с прямой или слегка суженной, редко расширенной горловиной, с уплощенным, иногда скошенным внутрь и утолщенным венчиком. Они варьируют по величине от миниатюрных до больших, диаметром свыше 35 см. На Логиновском городище сосуды такого типа составляют около 26,5 %.

Четвертый тип — невысокие толстостенные овальные жаровни с несколько наклоненными наружу стенками и почти плоским дном (табл. LXXIX, 8). Размеры их около 35×25 см при высоте 6-11 см. Венчики плоские, заострены или приострены. На Логиновском городище жаровни насчитывают около 8,5 % всех сосудов. В могильниках представлены небольшие сосуды горшковидной (тип I) и чашевидной (тип III) формы. Обычный диаметр их 10–19 см, высота 8-16 см, толщина стенок 3–6 мм. Сосуды с поселений более крупные: диаметром по венчику около 20–35 см, высотой до 30–35 см при толщине стенок до 12 мм.

Абсолютное большинство посуды орнаментировано. Как правило, узор покрывает шейку и плечики сосуда, иногда распространяется на венчик (около 25 % сосудов) и редко на тулово и дно. Для орнамента характерна строгая зональность и тщательность исполнения. Вдоль венчика почти всех сосудов проходит поясок из ряда круглых ямок, изредка «жемчужин». Он наносился поверх орнамента, подчас нарушая его, и, очевидно, имел какое-то культовое значение.

Элементы орнамента: вертикальные и слегка наклонные оттиски гребенчатого штампа расположены горизонтальными зонами; наклонные колонки из оттисков гребенчатого штампа; горизонтальные каннелюры, прочерченные штампом; горизонтальные зоны и треугольники из оттисков полулунного и рамчатого штампов (табл. LXXIX, 4, 5). Иногда встречается характерный для предшествующего периода орнамент из оттисков фигурных штампов — глазчатого, «уточки», усложненной «уточки», трехчленного, змейки (табл. LXXIX, 2, 4, 15). Очевидно, это дань древним орнаментальным традициям.

Ряды из вертикальных и наклонных оттисков штампов, гребенчатого, а также уголкового, обычно разделены горизонтальными каннелюрами. Наиболее пышно орнаментированы горшковидные сосуды типов I и II, несколько меньше — чаши, еще беднее — ладьевидные жаровни, узор которых, помимо пояска из «жемчужин» вдоль венчика, обычно ограничивается рядом или «елочкой» из наклонных оттисков гребенчатого или гладкого штампа (табл. LXXIX, 8).

На городище Кип обнаружен фрагмент глиняного изображения медведя, украшавший, вероятно, край сосуда, подобно зооморфным изображениям на венчиках сосудов релкинской культуры (Чиндина Л.А., 1977, рис. 39).

Хозяйство племен потчевашской культуры было многоотраслевым, сочетавшим скотоводство, земледелие, охоту и рыболовство. При этом в обширном ареале культуры соотношение присваивающих, и производящих его отраслей было различным. В лесостепи и южной части лесной полосы преобладающее значение имели скотоводство и земледелие, в более северных лесных районах господствовали, очевидно, охота и рыболовство, а также собирательство.

Занятие земледелием документировано находками серпов на городищах Большой Лог (табл. LXXVII, 39) и Мурлинском (Чернецов В.Н., Мошинская В.И., 1951, рис. 27, 7; Шемякина А.С., 1976, с. 190). Орудиями обработки земли могли служить, железные тесла и мотыгообразные орудия из рога оленя (табл. LXXVII, 34, 36, 46), рабочие части которых заполированы (Мошинская В.И., 1953а, с. 206, табл. XI).

Земледелие, по-видимому, играло ограниченную роль. Большое значение имело скотоводство. В остеологическом материале городищ (Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 125; Шемякина А.С., 1976, с. 188; Смирнов Н.Г., 1975, с. 37, 38) по количеству особей кости домашних животных в два раза превосходят число особей диких (лося, косули, северного оленя). По количеству костей разница еще более значительна (табл. 9). Разводили преимущественно лошадей, а также крупный и мелкий рогатый скот. На Новоягодном городище «Линевская сопка» встречена кость верблюда, что отражает связи с югом (Шемякина А.С., 1976, с. 188). В остеологическом материале всех памятников присутствуют кости собаки, что свидетельствует о большой роли этого животного в охотничьем промысле. Основным объектом мясной охоты был лось, на втором месте стояла косуля. На Мурлинском городище обнаружены также кости северного оленя.

Таблица 9. Определение остеологических остатков с поселений потчевашской культуры.

На поселениях имеются, кроме того, кости медведя, лисицы, барсука, соболя, зайца, бобра — почти всех пушных видов. В основном это единичные экземпляры.

Только на Логиновском городище обнаружены кости семи особей лисицы (Смирнов Н.Г., 1975, с. 38), а на Мурлинском — трех особей соболя (Шемякина А.С., 1976, с. 188).

Орудием охоты служил лук со стрелами с наконечниками различной формы. На Мурлинском городище встречен костяной наконечник стрелы с тупым концом, предназначенный для охоты на пушного зверя (Шемякина А.С., 1976, с. 188). Применялись также различного рода ловушки и загороди, известные из этнографии обских угров.

Большое значение в хозяйстве имело рыболовство. В культурных слоях поселений находки рыбьих когтей и чешуи весьма многочисленны, а иногда образуют целые пласты (Мошинская В.И., 1953а, с. 204; Генинг В.Ф., Евдокимов В.В., 1969, с. 125; Генинг В.Ф., Корякова Л.Н., Овчинникова Б.Б., Федорова Н.В., 1970, с. 218; Шемякина А.С., 1976, с. 188–190). Видовое определение остеологических — остатков проведено только для Мурлинского городища, где представлены кости щуки, окуня, карася, язя, стерляди, линя. Количественно преобладали кости щуки размером преимущественно от 50 до 78 см при весе от 1,3 до 7 кг (Шемякина А.С., 1976, с. 189). Меньше всего остатков осетровых — двух стерлядей длиной 50–60 см. Судя по видовому составу, население городища ловило рыбу преимущественно в пойменных озерах, расположенных вблизи поселения.

Рыбу ловили, очевидно, при помощи заколов, плетеными ловушками, сетями. Для добычи крупной рыбы служили гарпунные наконечники стрел (табл. LXXVII, 23, 24), сделанные из рога оленя. На Мурлинском городище найдены два железных рыболовных крючка (Шемякина А.С., 1976, с. 188, 189).

О занятии медеплавильным производством свидетельствуют находки тиглей, льячек, шлаков, а также самобытных бронзовых изделий, выполненных в зверином стиле (табл. LXXVIII, 28, 31, 33, 51, 53). Производились, видимо, также выплавка и обработка железа, хотя прямых доказательств этого, кроме находок шлаков и болотной руды на Мурлинском городище, не имеется. Кузнечные клещи найдены на соседних территориях Нижнего и Томского Приобья.

На занятие прядением и ткачеством указывают довольно многочисленные находки глиняных и костяных пряслиц (табл. LXXVII, 56–58, 61–64). Обрабатывали, очевидно, шерсть и волокна дикорастущей конопли и крапивы. Использование волокон этих растений у обских угров засвидетельствовано этнографически (Сирелиус У.Д., 1907, с. 40). Для прядения сетей употребляли иглы из метакарпальных костей лошади (табл. LXXVII, 30).

Существовало также кожевенное производство, выделка мехов, а в связи с использованием верхового коня — и шорное дело. Глиняные фигурки всадников (табл. LXXVII, 47) найдены на Потчевашском и Кошелевском городищах (Мошинская В.И., 1953а, табл. XII).

Племена потчевашской культуры поддерживали обменные связи с соседями. Преобладали, очевидно, контакты с югом, с тюркоязычным населением лесостепи и степи Западной Сибири и Казахстана. Украшения, серьги, бляхи, детали поясных наборов, имеющие аналогии в тюркских памятниках, поступали с юга, от тюркоязычных племен. От них же, возможно, попадали железные наконечники стрел, удила, стремена, конская сбруя типов, идентичных тюркским. Те же предметы могли делаться местными мастерами по тюркским образцам. Южное происхождение имеют немногочисленные на потчевашских памятниках сердоликовые и хрустальные бусы. Медь и олово для бронзолитейного производства могли поступать с Алтая и Урала. Предметом обмена с южными соседями были, скорее всего, меха.

Дата потчевашской культуры определяется VI–IX вв.

Нижний ее предел в рамках VI–VII вв. констатируют детали поясной гарнитуры: круглые бронзовые пряжки с хоботовидным язычком (табл. LXXVIII, 54); пряжки с подпрямоугольным приемником и трапециевидным щитком (табл. LXXVIII, 55); В-образные пряжки (табл. LXXVIII, 43); пряжки, псевдопряжки и наконечники ремней геральдической формы (табл. LXXVIII, 45, 47–49, 56); стремена округлых пропорций с узкой подножкой (табл. LXXVIII, 37).

Комплексы конца VII–VIII в. датируют: бронзовые литые пряжки с прямоугольными или трапециевидными щитками и овальными рамками приемника с гнездом, ограниченным валиками для фиксации язычка; литые серьги с подвесным дутым шариком (табл. LXXVIII, 25); прямоугольные поясные бляхи-оправы. В Лихачевском могильнике в комплексе с подобными вещами обнаружены китайские монеты 589 г., конца VI в. (Зданович С.Я., 1967, с. 138).

Верхнюю границу даты потчевашской культуры (вторая половина VIII — первая половина IX в.) фиксируют: характерные для поясных наборов этого времени бляхи-оправы и наконечники ремней с фасетированным краем (табл. LXXVIII, 3, 4); округлые стремена с широкой подножкой и выделенной петлей на ножке; удила с восьмерковидными концами (табл. LXXVIII, 1, 2); цельнолитые серьги и перстни салтовских типов (табл. LXXVIII, 5, 7, 10), имитирующие в металле перстни со вставками (табл. LXXVIII, 11).

Вопросы происхождения потчевашской культуры еще нуждаются в разработке. Анализ материалов показывает ее двухкомпонентность. Об этом говорит сочетание в погребальном ритуале захоронений в грунтовых и курганных могильниках, а также биритуализм. Далее погребения с кремациями представлены в Прииртышье и отсутствуют в Приишимье, захоронения под курганами — преимущественно ингумации, а трупосожжения в курганах являются впускными. При этом компонент, связанный с трупосожжениями, восходит к периоду среднеиртышской культуры III–V вв. н. э., а второй компонент, по-видимому, связан с этносом саргатской культуры (V в. до н. э. — III–IV вв. н. э.). С саргатской культурой потчевашскую сближает также преобладание северо-западной ориентировки погребенных, высокие пропорции части сосудов. От саргатского населения носители потчевашской культуры восприняли, надо полагать, довольно развитое скотоводство. Основу же культуры составили носители среднеиртышской культуры и лесные племена Прииртышья, с которыми смешались остатки населения саргатской культуры (Могильников В.А., 1972б, с. 86). В свете этого этнический состав потчевашского населения представляется сложным, сочетающим в себе угорские и самодийские черты (Могильников В.А., 1981, с. 86).

На основе потчевашской формируется усть-ишимская культура населения лесного Прииртышья IX–XIII вв. (Могильников В.А., 1964б, с. 10–12; Коников Б.А., 1981, с. 8).

Усть-ишимская культура.

В.Н. Чернецов, анализируя археологические материалы I — начала II тысячелетия н. э. из Нижнего Приобья и районов южной подзоны тайги Прииртышья, дал общую характеристику культурного облика этого региона, рассматривая древности в рамках кинтусовского этапа нижнеобской культуры (Чернецов В.Н., 1957, с. 213–245). В качестве критерия для определения границ культуры была взята общность черт в формах и особенно в орнаментации керамики, а также сходство в ряде предметов мелкой пластики. Широкие полевые исследования, проведенные в 60-70-х годах в таежной части Омского Прииртышья (Могильников В.А., 1964а, с. 227–231; 1964б; 1965, с. 275–282; 1968в, с. 269–291; 1969а, с. 179–181; 1973а, с. 92–99; Коников Б.А., 1977а, с. 187–189; 1977б, с. 205; 1978а, с. 231; 1978б, с. 51–69; 1979а, с. 231, 232; 1980а, с. 42–58; 1983, с. 96–111; 1984, с. 88–98), позволили более отчетливо выявить своеобразие этой культуры. Оно проявляется в основном в курганном обряде погребения и большой роли производящего хозяйства (прежде всего, скотоводства), в отличие от ритуала захоронения в грунтовых могильниках и господства присваивающих отраслей хозяйства, свойственных северным областям Нижнего Приобья и району Сургута. Установление этих различий послужило основанием для выделения аксеновского (назван по курганам IX–XIII вв., раскопанным у д. Аксеново Усть-Ишимского р-на Омской обл.) варианта нижнеобской культуры (Могильников В.А., 1964б, с. 10–12; 1968в). Б.А. Коников, проведя широкие раскопки курганов данного типа около с. Усть-Ишим, переименовал памятники аксеновского типа таежного Прииртышья в усть-ишимскую культуру, дополнив их характеристику рядом деталей (Коников Б.А., 1983, с. 96, 108–110). С этим можно согласиться, принимая во внимание большой объем и информативность полученного в усть-ишимских курганах материала.

Памятники усть-ишимской культуры представлены городищами, неукрепленными поселениями и курганными могильниками. Известны находки отдельных вещей и керамики, представляющие, очевидно, разрушенные поселения и погребения.

Усть-ишимская культура локализуется в основном в лесном Прииртышье (карта 38). На юге ее граница по Иртышу проходит несколько выше устья р. Тары (Сеткуловское поселение). На востоке она охватывает правые притоки Иртыша — Тару, Уй, Шиш, Туй и даже переходит Обь-Иртышский водораздел, распространяясь до верховий Васюгана (поселение Тух-Эмтор IV). На северо-западе регион этой культуры доходит, по-видимому, до устья Тобола, занимая его низовья и, вероятно, нижнее течение его притока Тавды. На юго-западе в ее ареал включаются лесные районы по нижнему течению р. Ишим приблизительно до с. Викулово. На севере четкой границы между памятниками усть-ишимской культуры и кинтусовского этапа нижнеобской культуры нет. Исчезает постепенно курганный обряд погребения, уменьшается и сходит почти на нет доля производящего хозяйства и в то же время сохраняется большое единообразие в облике керамики и предметах зооморфного культового литья, что говорит об общих этнических компонентах в таежных районах Нижнего и Сургутского Приобья, с одной стороны, и лесного Прииртышья — с другой. В сравнении с территорией, предшествовавшей потчевашской культуре, южная граница усть-ишимской культуры сильно сдвинулась к северу. Это объясняется постепенным продвижением на север и северо-запад тюрок, которые к IX–X вв. занимают лесостепь междуречья Иртыша и Оби, оттесняя или ассимилируя проживавшее здесь ранее немногочисленное население потчевашской культуры, что хорошо демонстрирует материал могильников Преображенка 3, Чулым 2, Боброво (Арсланова Ф.Х., 1980; Молодин В.И., Савинов Д.Г., Елагин В.С., 1981; Сидоров Е.А., Соболев В.И., 1977, с. 243). По широкой пойме Иртыша, удобной для скотоводства, в IX в. тюрки проникают в Тарское Прииртышье, на что указывает погребение с конем в могильнике Айткулово II (Чагаева А.С., 1973, с. 113).

Карта 38. Распространение памятников усть-ишимской культуры.

а — городище; б — поселение; в — курганный могильник; г — грунтовый могильник; д — памятники с северными, кинтусовско-вожпайскими чертами; е — случайные находки.

1 — Сеткулово; 2 — Окунево V; 3 — Алексеевка; 4 — Усть-Тара; 5 — Айткулово (Мурлинское); 6 — Уразай; 7 — Екатериновское; 8 — Безымянное I; 9 — Кошкуль; 10 — Ишейка; 11 — Имшегал; 12 — Большая Пристань; 13 — Новоягодное I (Линевская Сопка); 14 — Новоягодное II (у Детского дома); 15 — Аргаиз; 16 — Ильчебага; 17 — Доронино; 18 — Журавлевка; 19 — Ямсыса I; 20 — Екатериновка II; 21 — Александровка II; 22 — Александровка IV; 23 — Александровка V; 24 — Белый Яр; 25 — Тентис I; 26 — Хутор-Бор III; 27 — Хутор-Бор IV; 28 — Хутор-Бор V; 29 — Крутоярка; 30 — Кипо-Кулары; 31 — Кип, городище; 32 — Кип, курганы; 33 — Утьма; 34 — Кайсы; 35 — Аксеново, городище; 36 — Аксеново, курганы; 37 — Красноярка; 38 — Эбаргуль, городище; 39 — Эбаргуль, курганы; 40 — Усть-Ишим; 41 — Новоникольское II; 42 — Новоникольское IV; 43 — Новоникольское I; 44 — Новоникольский; 45 — Листвяной Увал; 46 — Малая Тебендя; 47 — Малая Бича; 48 — Малая Бича, городище; 49 — Карагай; 50 — Искер; 51 — Потчеваш; 52 — Уки; 53 — Кошелево; 54 — Рачево II; 55 — Тух-Эмтор IV; 56 — Остяцкий Бор; 57 — Большой Ларьяк II.

Территория рассматриваемой культуры изучена неравномерно. Раскопками исследованы главным образом памятники, расположенные по Иртышу и в низовьях его притоков — Тары, Шиша, преимущественно в пределах современной Омской области. Всего раскопкам подвергалось 12 поселений и 10 курганных могильников, на которых вскрыто около 70 курганов, содержавших свыше 140 погребений. Наиболее крупные раскопки были произведены на поселениях Новоягодное I, Кип, Кипо-Кулары и Белый Яр, где изучено соответственно 400, 262, 700 и 200 кв. м (Коников Б.А., 1982, с. 2). На периферии ареала культуры раскопки были произведены на городищах Тух-Эмтор IV (Кирюшин Ю.Ф., 1976, с. 25–27, табл. IX; X) и Искер (Пигнатти В.Н., 1915, с. 1–36).

Среди поселений усть-ишимской культуры преобладают городища. Они расположены преимущественно на мысах. Существовали также поселения на краю коренного берега реки (Сеткуловское поселение), на сопках и останцах (городища Белый Яр, Новоникольское I, IV). Площадь поселений колеблется от 600 до 7000 кв. м. Оборонительные сооружения на городищах детально не исследовались, но на ряде городищ (Безымянном I, Новоягодном I, Большая Пристань, Кипо-Куларском) валы и рвы прорезаны разведочными траншеями. Обычно площадка городища защищена валом и рвом, отрезающими стрелку мыса. Ко рву с валом примыкала незащищенная часть поселения. На некоторых городищах со временем были устроены дополнительные валы (Безымянное I, Новоягодное I, Большая Пристань, Ишейка, Кошкуль), защищавшие дополнительные участки поселений. На ряде поселений валы имеют выступы (табл. LXXX, 1) — основания башен для флангового обстрела. По сравнению с периодом VI–VIII вв. количество городищ с усложненной системой фортификации в IX–XIII вв. увеличилось. Большинство валов и рвов в это время не имели выемок и перемычек для проезда. Для связи с внешним миром, очевидно, сооружались перекидные деревянные мостки, убиравшиеся в период военной опасности (Коников Б.А., 1982, с 12). Остатки дерева от таких мостков обнаружены на городище Большая Пристань. Рекогносцировочными раскопками установлено, что валы периодически подсыпались (табл. LXXX, 3), а откосы их были укреплены плахами и бревнами. На вершинах валов, очевидно, ставили деревянные частоколы. Валы сильно оплыли. Наиболее хорошо сохранившиеся из них достигают высоты 3–4 м от дна рва. Ширина рвов до 10 м, глубина с напольной стороны 1–1,2 м. На Кипо-Куларском городище ров был врезан в материк ступеньками. Крутизна стрелок мысов (городища Новоникольское 1 и др.) увеличивалась эскарпами (Чернецов В.Н., 1957, с. 214, 219).

Полного представления о планировке поселений не имеется, поскольку ни одно из них не раскопано полностью. Некоторое представление о застройке можно получить по особенностям микрорельефа, фиксирующего иногда на поверхности следы жилищ в виде овальных впадин размерами от 4×4 до 6×6 м и глубиной до 0,5 м. Обычно количество жилищ на поселениях было невелико. Только на городище Хутор Бор III выявлено 11 жилищных впадин, а на Новоягодном I городище — 26 впадин. В размещении жилищ не прослежено строгой упорядоченности (табл. LXXX, 1, 5). Они могли располагаться в ряд, вдоль линий укреплений, примыкая друг к другу, в два ряда или размещаться без определенного порядка (Чернецов В.Н., 1957, рис. 19).

Часть территории поселка, имеющая ровную поверхность, возможно, отводилась для загона скота. Такие участки без жилищных западин внутри линии укреплений прослежены на Кошкульском, Новоягодном I, Безымянном I и других городищах.

Всего на разных поселениях раскопками вскрыты остатки 25 жилищ. По конструкции они делятся на два типа: 1 — полуземлянки, вероятно, шатровой конструкции, котлован которых врезался в материковый грунт на 0,5–0,8 м; 2 — наземные одно- и двухкамерные жилища со слегка углубленным в материк или погребенную почву полом и со стенами, крепившимися на опорных столбах (диаметр 8-25 см). Котлованы жилищ имели площадь от 8-10 до 70 кв. м. Стены, вероятно, были бревенчатыми. Полы земляные и фиксируются прослойкой темного утоптанного слоя с включениями мелких углей, золы, фрагментов керамики и отдельных вещей. Вдоль стен жилищ иногда прослеживаются возвышения от земляных нар шириной до 1,2 м, высотой 0,2–0,6 м (Могильников В.А., 1968в, с. 272). Конструкцию перекрытия достоверно реконструировать трудно. По-видимому, перекрытие имело каркас из жердей, накрытых берестой и засыпанных сверху землей. Остатки бересты от обрушившейся кровли часто встречаются в заполнении жилищных впадин.

Вход в жилище имел коридорообразную форму (ширина 0,7–0,9 м) и обычно находился с юго-восточной стороны. В жилище перед входом иногда прослеживается порог, возвышающийся над полом на 0,15-0,20 м. Эта конструктивная деталь напоминает жилища потчевашской культуры.

Очаги открытого типа в постройках устраивались преимущественно около центра или были несколько смещены к одной из стенок. Толщина прокаленного грунта под очагом достигает 0,20-0,25 м. Выделяется несколько очагов: очаги на глинобитном возвышении или материковом останце, забранном, вероятно, в деревянную раму; очаги на уровне пола; очаги в ямах. В одном из жилищ городища Новоягодное I очажное возвышение было окружено канавкой. В жилище 2 городища Большая Пристань имелась глинобитная двухкамерная печь со сводчатым перекрытием высотой 0,30-0,35 м. Камеры были разделены глиняной перегородкой и сообщались при помощи небольшого круглого отверстия. Полы камер плоские, причем один располагался ниже другого на 0,1 м. Заполнение печи состояло из золы и углей (Матющенко В.И., А-1963а, с. 114–116, рис. 92б). Такая конструкция печи позволяет предполагать использование ее (помимо прочего) для обжига керамики. Печи подобного устройства обнаружены в Новосибирском Приобье на городище X–XIII вв. Седова Заимка (Романцова В.Д., 1978, с. 82, 83) и поселении XIV–XVI вв. Ордынское VI (Молодин В.И., 1972, с. 89–96). Открытые очаги находились также на площади поселения вне жилищ.

За пределами жилищ и иногда в жилищах располагались хозяйственные ямы, в заполнении которых встречаются фрагменты керамики, кости животных и рыб. По-видимому, эти ямы служили для хранения продовольственных запасов. В отдельных случаях над хозяйственными ямами сооружали навесы, поддерживаемые столбами (Коников Б.А., 1982, с. 8). На Новоникольском I городище овальная хозяйственная яма (размеры ее 1,3×1 м, глубина 1,1 м) находилась в углу жилища. Она имела вертикальные стенки, обложенные берестой (Могильников В.А., 1968в, с. 272).

На Кипо-Куларовском городище за пределами вала открыто жертвенное место: на площади 35–40 кв. м обнаружено скопление из десятков черепов, челюстей и костей лошади, медведя, лося и др., захоронение собаки и множество обожженных костей, углей и вещей, представляющие собой, очевидно, остатки жертвоприношений (Коников Б.А., 1982, с. 8). Оно напоминает костище гляденовской культуры.

Для погребального обряда населения лесного Прииртышья IX–XIII вв. характерны подкурганные трупоположения. Могильники расположены преимущественно на высоких незатопляемых террасах, останцах, гривах вблизи берегов рек или пойменных озер. В могильниках насчитывается от 5 до 65 насыпей. Курганы вытянуты компактной цепочкой вдоль края террасы или стоят плотной группой. Расстояние между насыпями от 2 до 25 м, иногда полы курганов соприкасаются (Ильчебага, Малая Тебендя). Насыпи округлой или овальной формы (диаметр 6-18 м, высота до 1,5 м) сложены из темно-серой гумусированной супеси. В единичных случаях для впускных погребений использовались насыпи более древних курганов (Кип, курган 4). Под курганом находится чаще от одного до трех погребений. Одно из них является основным, остальные — впускными, но хронологически близкими основному. После каждого нового захоронения насыпь кургана подсыпалась.

В насыпях находятся остатки тризны и жертвоприношений. Наиболее часто это челюсти лошади. Кроме них, встречаются глиняные сосуды, нередко стоящие вверх дном (иногда умышленно разбитые), отдельные вещи, украшения. Иногда вещи положены в глиняный сосуд (Усть-Ишим). Вместе с сосудами помещалась также конская упряжь (Коников Б.А., 1983, с. 105, 106). С жертвоприношениями связаны захоронения двух жеребят в возрасте 2–3 лет на уровне древнего горизонта в кургане 7 Малой Тебенди (Коников Б.А., 1982, с. 8).

Наиболее интересный жертвенный комплекс сопровождал богатое погребение усть-ишимского кургана 13. Под насыпью обнаружены пояс с бронзовыми бляхами и подвешенными к нему ножнами, седло с уздечкой, от которых сохранились железные удила и два стремени. В северо-западной части вверх дном стоял глиняный сосуд и лежали две серебряные серьги, две бронзовые коньковые подвески, бронзовые бубенчики и бляшки, вероятно украшавшие сбрую. Здесь же найдено 395 стеклянных бусин и пронизок, по-видимому нашитых в прошлом на какое-то изделие, возможно типа покрывала или попоны (Коников Б.А., 1984, с. 93–96). Присутствие подобных поминальных комплексов в курганах с богатыми погребениями свидетельствует о социальной дифференциации.

В насыпях курганов и в погребениях находятся также камни, лежащие одиночно или скоплениями, кучкой. Поверх камней иногда клали зубы лошади (Коников Б.А., 1982, с. 8).

Абсолютное большинство погребений совершено по обряду трупоположения. Трупосожжения отмечены всего в двух случаях (Имшегал, курган 2; Кип, курган 13). В кургане 13 могильника Кип захоронения с кремацией и ингумацией находились под одной насыпью и сопровождались идентичным инвентарем (Коников Б.А., Шваан Ф.Д., 1983, с. 48–52), что свидетельствует об их одновременности.

Захоронения производились под курганами в простых прямоугольных ямах, устраиваемых в материковом грунте, на уровне материка, в погребенной почве, на уровне древнего горизонта и в насыпи. Основные захоронения находились под центром кургана в яме, углубленной в материк. Большинство разграблено. Впускные захоронения располагаются иногда в материковом грунте, но чаще выше уровня поверхности материка, под полами насыпи.

Размеры могильных ям — 1,8×0,9–2,7×1,5 м. Глубина ям небольшая. Наиболее глубокие ямы центральных захоронений были опущены в материк до 0,45 м (около 0,7–0,8 м от уровня древнего горизонта). Чаще глубина основных захоронений колебалась в пределах 0,1–0,3 м, т. е. около 0,4–0,6 м от уровня древней поверхности. Наиболее крупная могильная яма (размеры 5,6×2,5 м, глубина 0,35 м) открыта под курганом 13 Усть-Ишимского могильника (диаметр насыпи 18–19 м, высота 1,5 м). В ней обнаружено погребение с богатым инвентарем, подвергшееся ограблению.

Сверху могила перекрывалась берестой или продольно уложенными досками. Иногда погребенные были завернуты в бересту. В отдельных случаях под скелетами прослежена подстилка из бересты или продольно лежащих плах.

Преобладают индивидуальные захоронения, но среди основных представлены также погребения двух и трех человек. В числе впущенных в насыпи — только одиночные захоронения. Погребенных клали на спине, вытянуто; руки уложены вдоль туловища, а в отдельных случаях руки и ноги согнуты. В погребении 4 кургана 1 могильника Кип, содержавшем захоронения трех человек, двое взрослых (мужчина и женщина) лежали рядом на спине, вытянуто, с диаметрально противоположной ориентировкой, а в ногах женщины покоились останки ребенка (Коников Б.А., 1982, с. 9). Большинство погребенных уложены головой на северо-запад, но наряду с этим представлена и иная ориентировка. На различных некрополях в ориентировке погребенных нет постоянства. Суммарно по всем исследованным могильникам она характеризуется следующими показателями: северо-запад — 42 %, юго-восток — 20 %, юг — 14 %, юго-запад — 12 %, северо-восток — 6 %, восток — 4 %, запад — 2 % (Коников Б.А., 1982, с. 9).

Один раз встречено захоронение человека с конем и один раз — с чучелом (головой и конечностями) коня. В кипском кургане 6 конь был погребен на боку с подогнутыми ногами, черепом на юго-восток. На 0,1 м ниже находилось захоронение человека, в ногах которого были положены седло и уздечка. От них сохранились стремена, удила и бронзовые бляхи (Коников Б.А., Шваан Ф.Д., 1983, с. 47, рис. 2, 1–6). В кургане 1 могильника Алексеевна череп и кости конечностей коня располагались параллельно скелету человека. Аналогии этому имеются в погребениях тюрок и подвергшегося их воздействию населения.

Под курганами обнаружены только два детских захоронения. Об одном из них уже говорилось. Впускное детское погребение 1 кургана 14 могильника Усть-Ишим сопровождалось богатым инвентарем: глиняным сосудом, железным ножом, бронзовыми лапчатыми подвесками, пронизкой со вздутиями, бляхами или пуговицами с изображением головы и лап медведя (такого типа, как на табл. LXXXI, 16), серебряной болгарской серьгой. По-видимому, захоронения детей производились по особому ритуалу, а под курганами на общем кладбище их захоранивали только в особых случаях (Коников Б.А., 1982, с. 9; 1983, с. 106).

Обнаружено два погребения-кенотафа. В погребении 1 кургана 6 могильника Малая Тебендя на дне прямоугольной могильной ямы размещались вещи: глиняный сосуд, бусы, браслет, железные наконечники стрел. В кургане 8 могильника Кип вещи были уложены в могиле на уровне древнего горизонта, перекрыты берестой, а затем над ними был разведен огонь, подобно ритуалу обычных захоронений.

В погребальном ритуале встречаются разнообразные проявления культа огня, широко распространенного ранее в период потчевашской культуры. Рядом с курганами, в насыпях курганов, под ними, на уровне древней поверхности фиксируются остатки кострищ. Отдельные угольки находятся в заполнении могил, а также в специальных ямках, выкопанных близ погребений (Коников Б.А., 1982, с. 8). Перед засыпкой ям их перекрытия иногда поджигались, при этом покойник обгорал до такой степени, что кости его частично кальцинировались. Перекрытие, тлевшее с незначительным доступом воздуха, как правило, сохраняло свою форму (Могильников В.А., 1973а, с. 93–95). Над погребениями в отдельных случаях прослеживаются остатки деревянных сооружений, а также основания кольев или шестов, вставленных в дно могилы.

Большинство погребений снабжено инвентарем, состав и набор которого в разных захоронениях различен. Вещи отсутствуют лишь в единичных случаях. Наиболее богатый инвентарь представлен в центральных захоронениях крупных курганов (Коников Б.А., 1982, с. 11; 1984, с. 88–93). Погребенные снабжались пищей в глиняных сосудах, предметами вооружения и конского снаряжения, орудиями труда, украшениями и предметами культа, к которым относились зоо- и антропоморфные изображения.

Глиняные сосуды (от одного до трех) представлены почти на всех погребениях. Помещались, как правило, они в ногах, реже — у головы или руки. В одном случае (Малая Тебендя, курган 7) один сосуд стоял под коленями, а другой — в изголовье. В погребении 2 кургана 14 Ильчебаги сосуд стоял кверху дном на берестяной крышке, лежавшей на берцовых костях. В погребениях сосуды часто стоят вверх дном (до 50 %). Аналогичное положение сосудов известно и в потчевашской культуре. В более раннее время этот обычай единично представлен в культурах кулайской и саргатской (Могильников В.А., 1968б, рис. 45). Помимо керамики, в богатых погребениях находятся клепанные из листов меди котлы, а в одном из погребений Усть-Ишимских курганов обнаружен довольно хорошо сохранившийся берестяной туес. Под медными сосудами сохранились остатки кожаных или шерстяных подстилок (Коников Б.А., 1983, с. 104; 1984, с. 92). В ряде погребений в ноги покойника справа были положены седла, от которых сохранилось по паре железных стремян, а в одном случае стремена найдены в бронзовом сосуде. Предметы одежды и украшения располагались в тех местах, где их носили при жизни.

Наконечники стрел в погребениях лежат поодиночке или группой в ногах или у головы (Коников Б.А., 1982, с. 13). Вероятно, они были положены в колчан.

Зоо- и антропоморфные изображения, игравшие культовую роль (обереги), возможно, нашивались на одежду и в погребениях обнаруживаются в различных местах: возле черепа, между ног (Коников Б.А., 1980а, с. 52–55). В кургане 1 могильника Имшегал две полые бронзовые подвески со стилизованным изображением медведя (такого типа, как на табл. LXXXII, 24) располагались рядом (Коников Б.А., 1978б, с. 65, 66; 1980а, с. 51, рис. 1, 26, 27).

Основная масса вещевого инвентаря, характеризующего уровень развития и облик культуры, представлена в погребениях. Среди орудий труда имеются железные тесла или мотыжки двух типов (табл. LXXXIII, 42, 43), вероятно различающиеся по функциональному назначению. В могильнике Александровка II (курган 6, погребение 1) встречено мотыгообразное орудие типа «куштана» с втулкой для насада (табл. LXXXIII, 29). Для раскалывания дерева применяли костяные клинья, подобные использовавшимся в потчевашской культуре (табл. LXXXIII, 44) и применявшимся обскими уграми до XIX в. (Сирелиус У.Д., 1907, с. 41–69). Для обработки дерева служили также железные долотовидиые орудия (Коников Б.А., 1982, с. 7).

Железные ножи представлены в основном двумя типами: 1 — с прямой или чуть горбатой спинкой, непосредственно переходящей в черешок, и с уступом при переходе от лезвия к черешку (табл. LXXXIII, 16); 2 — ножи с двумя уступами со стороны лезвия и спинки при переходе от лезвия к черешку (табл. LXXXIII, 18). Ножи обоих типов использовались еще в период потчевашской культуры, но в X–XIII вв. ножи с двумя уступами получают более широкое распространение. Наряду с железными использовались ножи, изготовленные из ребер животных, с острыми заполированными краями (табл. LXXXIII, 17). Подобные ножи предназначались у обских угров для чистки рыбы и расщепления волокон крапивы и дикой конопли (Попов А.А., 1955, табл. IIIа).

В бронзолитейном производстве пользовались глиняными тиглями и льячками. Плоскодонные цилиндрические тигли (высота 4–6 см, диаметр 2–5 см, емкость 15–20 куб. см) иногда снабжены вертикальными ручками. Часть льячек имеет носик для разлива металла и орнаментирована нарезкой и оттисками мелкого гребенчатого штампа (табл. LXXXIII, 36). Льячки и обломки тиглей встречены на большом числе поселений, что указывает на широкое распространение литья из бронзы.

Пряслица дисковидной и уплощенно-цилиндрической формы (табл. LXXXIII, 31, 33, 34, 37–39) делались из глины, кости и камня. Большинство глиняных пряслиц украшено зубчатым орнаментом, иногда радиальными и кольцевидными вдавлениями. Костяные пряслица обычно декорированы резными радиальными узорами. Для прядения, вероятно, использовали шерсть и волокно дикой конопли и крапивы. В Усть-Ишимском кургане 13 под медным котлом сохранился кусок шерстяной материи полотняного переплетения, раскрашенной растительными красками в зеленый, коричневый и светло-коричневый цвета (Коников Б.А., 1984, с. 92). В этом же кургане обнаружена сумка, сшитая из шкуры лошади (Коников Б.А., 1984, с. 93, рис. 3, 2). Ряд бытовых вещей — шилья, иглы, рукоятки ножей и шильев — сделаны из кости (табл. LXXXIII, 19, 20, 28).

Для точки ножей и других железных изделий служили каменные оселки (табл. LXXXIII, 15). Все они сильно сработаны, маленькие и, очевидно, являлись предметами импорта, поскольку в лесном Прииртышье нет выходов абразивного камня. Импортными является также часть кресал. Овальные кресала XII–XIII вв. (табл. LXXXI, 5), вероятно, русского производства или изготовлены по их подобию. Некоторые типы кресал X–XI вв. с зооморфными рукоятками, с изображением коня, зайца, конских головок сделаны, по-видимому, местными мастерами по привозным прототипам (табл. LXXXI, 1–4).

Основным оружием был лук со стрелами. Лук сложносоставной, с костяными накладками. Наконечники стрел железные и костяные. Их формы повторяют образцы, известные у соседей, и в первую очередь у тюркоязычного населения степи и лесостепи. В IX–X вв. были распространены железные трехлопастные и трехгранно-лопастные черешковые наконечники стрел (табл. LXXXIII, 1–3). Для XI–XIII вв. характерны плоские железные наконечники стрел разнообразной формы — ланцетовидные, ромбические, срезни, вильчатые, шипастые, узкие бронебойные и т. д. (табл. LXXXIII, 4-13). Широко использовались костяные наконечники стрел ромбического и подтреугольного сечения (табл. LXXXIII, 23–25).

Другие предметы вооружения известны в единичных находках. В курганах Малой Тебенди и Эбаргуля обнаружены боевые топоры с узким лезвием (табл. LXXXIII, 40), имеющие аналогии в памятниках салтовской культуры (Плетнева С.А., 1967, рис. 36; Сорокин С.С., 1959, с. 142, рис. 4). В Усть-Ишимских и Кипских курганах (15, 13) найдены железные наконечники копий (Коников Б.А., 1983, с. 107; Коников Б.А., Шваан Ф.Д., 1983, с. 49, рис. 4, 1). В качестве защитных доспехов (табл. LXXXIII, 14) использовали железные чешуйчатые панцири (Коников Б.А., 1978а, с. 231; 1980б, рис. 2, 23, 24; 1983, с. 107).

Предметы конского снаряжения — удила, стремена — в памятниках усть-ишимской культуры в основном следуют образцам, широко распространенным у населения степей Евразии. Часть из них была получена с юга в результате обмена, часть, несомненно, местного производства. Последнее заключение аргументируется находкой в кургане 13 Усть-Ишимского могильника биметаллического стремени, у которого основание петли для путлища украшено бронзовым изображением головы филина (Коников Б.А., 1984, рис. 2), отлитым в типично местном зверином стиле (табл. LXXXI, 34). В IX–X вв. были распространены железные однокольчатые удила со стержневыми псалиями из железа или кости (табл. LXXXI, 31). Подобно псалиям сросткинской культуры (Степи Евразии, 1981, рис. 27, 64, 65), концы их иногда раздвоены наподобие рыбьего хвоста или увенчаны головками животных. Стремена — арочной формы, с петлей для путлища, пробитой в выделенной пластине (табл. LXXXI, 33). Подпружные пряжки — железные подпрямоугольные, овальные и костяные (табл. LXXXI, 32). В X в. появляются удила со свободно вращающимися кольчатыми псалиями, которые широко бытуют в последующее время. В XI–XII вв. входят в обиход стремена округлых очертаний с петлей, пробитой в расплющенной и приостренной верхней части дужки (табл. LXXXI, 29). Для украшения сбруи в IX–XI вв. использовали бляшки округлой, сердцевидной и крестовидной форм (табл. LXXXI, 8, 9, 12), а также удлиненные орнаментированные бронзовые наконечники ремней сросткинских типов, прототипы которых попали в лесное Прииртышье с юга и юго-востока (табл. LXXXI, 13–15). Сбруя украшалась также бронзовыми бубенчиками двух типов (табл. LXXXI, 20, 21): грушевидными крестопрорезными (X–XI вв.) и шаровидными щелепрорезными конца XI — начала XIII в. (Колчин Б.А., 1958, с. 110; Седова М.В., 1959, с. 237). В Западной Сибири грушевидные бубенчики, по-видимому, доживают до XII–XIII вв. Являясь, очевидно, предметом импорта, они проникают в Приобье не ранее XI в., когда Новгород входит в тесные взаимоотношения с «югрой».

Помимо бубенчиков, украшениями служили полые полубубенчики — подвески-накладки двух типов: полукруглые и граненные в сечении (табл. LXXXI, 22, 23). Подобные полубубенчики известны в памятниках IX–X вв.: в хазарском слое Саркела (Артамонов М.И., 1958, рис. 30), в пещере Нукат в Башкирии (Садыкова М.Х., 1962, табл. IV, 1, 2). Оба типа полубубенчиков найдены совместно в одних комплексах и являются одновременными. В погребении 2 Эбаргульского кургана 1 они встречены вместе с шаровидными бубенчиками с одной прорезью (такого типа, как на табл. LXXXI, 21). Следовательно, население Прииртышья использовало их до XI–XIII вв. Встречаются также мелкие полубубенчики с рубчатой насечкой (табл. LXXXI, 19, 26), подобные которым найдены в погребении XI в. на р. Чусовой (Прокошев Н.А., 1937, с. 132).

К IX–X вв. относятся флаконовидные подвески (табл. LXXXII, 37), аналогии которым представлены в синхронных памятниках Прикамья (Голдина Р.Д., 1969б, табл. VI, 113).

Украшениями как сбруи, так и одежды являлись круглые выпуклые медные бляшки (табл. LXXXI, 24, 27) двух типов: кольцевидные и сплошные умбоновидные со слегка приподнятым и украшенным насечками ободком, с двумя отверстиями для пришивания. Аналогичные бляшки были распространены в IX–X вв. у населения степей Юго-Восточной Европы (Ляпушкин И.И., 1958, рис. 17, 3; ОАК за 1903 г., рис. 112; Филипченко В.А., 1959, с. 240, рис. 1, 14). В Прииртышье они, возможно, были привозными и бытовали до XI–XIII вв. Наряду с одинарными встречены парные бляшки. Кольцевидные бляшки в виде тонкого бронзового кольца с приподнятым внутренним краем подобны бляшкам Лядинского могильника (Ястребов В.Н., 1893, табл. VI, 1).

Украшениями служили также сердцевидные чеканные бляшки, орнаментированные ложной зернью и завитками растительного узора, встреченные в Усть-Ишимских и Эбаргульских курганах (Коников Б.А., 1982; Могильников В.А., 1968в, с. 283, 284). Подобные бляшки из Тюхтятского клада датируются X в. (Евтюхова Л.А., 1948, рис. 126, с. 67–70). Такие бляшки использовали главным образом для украшения поясов в X–XI вв. Наряду с ними пояса декорировались гладкими сердцевидными бляхами, круглыми полушаровидными и крестовидными (табл. LXXXI, 8, 9, 12). Наконечники поясных ремней удлиненные, сросткинских типов (Степи Евразии, 1981, рис. 26, 22, 60, 69; 27, 36, 43–47) и также украшенные растительным или зооморфным орнаментом (табл. LXXXI, 13–15). Для застегивания поясов пользовались бронзовыми литыми рамчатыми пряжками с приостренным кольцом и железным язычком (табл. LXXXI, 7). Реже для этого служили, вероятно, железные пряжки (табл. LXXXI, 6, 10) и бронзовые парные застежки, имевшие на одной части крючок с утолщением, а на другой прорезь для его закрепления (табл. LXXXI, 11). Часть воинов, очевидно наиболее выдающихся, как и в предшествующее время, носили по два пояса (Усть-Ишимские курганы). В погребениях рассматриваемой культуры пояса найдены без пряжек, которые, по-видимому, обрывались или отрезались перед совершением погребения. В отдельных случаях прослежено, что концы поясов складывали вдвое и перевязывали (Коников Б.А., 1984, с. 89; рис. 1).

Для застегивания одежды, очевидно, использовались бронзовые пуговицы выпуклой формы с поперечной петлей на обороте, украшенные геометрическим или зооморфным орнаментом, обычно изображением головы медведя (табл. LXXXI, 16–18).

Украшения представлены браслетами, серьгами, височными кольцами, накосниками, бусами, а также большим числом шумящих подвесок. Среди украшений наряду с вещами местного производства много импортных вещей западного, славянского, приуральского, пермского и болгарского происхождения. Накосники по форме напоминают круглопроволочные браслеты (табл. LXXXII, 30, 31). Они вплетались в косы и были характерны для лесного Прииртышья и Сургутского Приобья XI–XIII вв. Браслеты пластинчатые литые двух типов. Специфичными для рассматриваемого региона были широкие браслеты с изображением головы и лап медведя на концах (табл. LXXXII, 35). Представлены также узкие пластинчатые браслеты с расширенными концами с гравированным линейным и зооморфным орнаментом (табл. LXXXII, 25).

Серьги довольно разнообразны и представлены частью местными, но преимущественно импортными изделиями. Усложненной модификацией серег салтовского типа с подвеской является серьга из Новоникольского могильника (табл. LXXXII, 20). Бронзовые литые серьги в виде несомкнутого кольца (табл. LXXXII, 15) имеют многочисленные параллели у кочевников степей Прииртышья и в сросткинской культуре (Степи Евразии, 1981, рис. 26, 91, 92; 27, 86). Использовались также большие по диаметру круглопроволочные серьги или височные кольца (табл. LXXXII, 9). Довольно широко вошли в обиход серебряные трехбусинные с зернью серьги славянского и болгарского производства (табл. LXXXII, 10), найденные в нескольких погребениях Прииртышья (Кип, курган 1; Ирча и др.).

Бусы были в основном женским украшением и нашивались на одежду, пояс, головные уборы, носились в качестве ожерелий. В погребениях находится от пяти до 395 бусин стеклянных, сердоликовых, янтарных и бронзовых. В основном бусы были древнерусского производства (Коников Б.А., 1984, с. 95). По-видимому, они представляли значительную ценность.

Большую группу украшений составляют различные виды шумящих подвесок, которые не были характерны для потчевашской культуры и распространились в X–XIII вв., вероятно, в значительной мере под воздействием западных контактов. Часть подвесок была импортного, вычегодского и прикамского, происхождения, например, рубчатые пронизки со вздутиями и подвесными бубенчиками (табл. LXXXII, 36), почти тождественные приуральским (Талицкий М.В., 1951, рис. 26, 6, 13, 16). Очевидно, под влиянием привозных образцов появляется местное производство шумящих подвесок. Отливались подвески с умбоновидной основой, к которой на цепочках подвешивались подобные прикамским колокольчиковидные подвески и «утиные лапки» (табл. LXXXII, 28, 32–34, 38). В качестве основы подвесок использовались также некоторые «птицевидные» изображения (табл. LXXXII, 26, 27).

Отдельными украшениями служили медалевидные подвески, изготовленные из медного листка с приклепанным или подвязанным ушком (табл. LXXXII, 11), а также колесовидные подвески (табл. LXXXII, 17), отлитые из бронзы. Подобные им известны в ранних погребениях Басандайки около Томска (Басандайка, 1947, табл. 69–72), датирующихся X–XII вв.

Зоо- и антропоморфные изображения лесного Прииртышья IX–XIII вв., в отличие от реалистичных предшествующих периодов, в основном отлиты довольно грубо и схематичны. Они представлены украшениями, изготовленными в технике полого литья (табл. LXXXII, 7, 24, 26), и плоскостными фигурами, отлитыми в одно- или двусторонних формах (табл. LXXXII, 8, 12, 14). Изображались преимущественно медведь, глухарь, водоплавающие (утка, гусь), реже — заяц, филин, орел, бобр (Коников Б.А., 1980а, рис. 1, 2). Характерна декорировка фигур крупными «жемчужинами», а также окантовка их имитацией шнура (табл. LXXXII, 12, 13, 24). Преобладают одиночные изображения животных. Только в отдельных случаях представлены композиции из нескольких животных одного вида. На бляхе из Усть-Ишимского p-она изображены фигурки бобров (табл. LXXXII, 12). На бронзовой накладке из Эбартульского кургана III в верхней части отлиты изображения медвежьих голов и головы филина между ними, а в нижней — фигуры двух зайцев, обращенных в разные стороны (табл. LXXXII, 19).

Для антропоморфных поделок характерно плоскостное изображение в фас. Головы фигурок обычно несоразмерно велики по отношению к туловищу, что имеет древнюю традицию, восходящую к усть-полуйскому времени — второй половине I тысячелетия до н. э. (Чернецов В.Н., 1953а, табл. VI, 8). Руки фигур обычно сложены на животе, иногда как бы держат сосуд. Возможно, это связано с иконографическими канонами каменной скульптуры древних тюрок (Евтюхова Л.А., 1952, рис. 1; 2; 7; 21; 24; Шер Я.А., 1966, рис. 1, 5, 6). На некоторых фигурах выделены элементы одежды (табл. LXXXII, 2). Чаще, как и у зооморфных поделок, изображались одиночные фигуры, реже — парные (табл. LXXXII, 4). Пол фигурок подчеркнут не всегда. Композиции, сочетающие зоо- и антропоморфные изображения (табл. LXXXII, 5, 12, 27), свойственные предшествующему периоду, в IX–XIII вв. постепенно исчезают.

Керамика усть-ишимской культуры лепная. Сосуды изготовлялись из глины с примесью мелкого песка и иногда шамота. Наружная поверхность гладко заглажена, внутренняя — чаще гладкая, реже на ней сохраняются штрихи от заглаживания пучком травы или штампом. Сосуды круглодонны, венчик обычно приострен и скошен внутрь (табл. LXXXIV).

Количественно преобладают горшковидные сосуды, характеризующиеся относительно высокой прямой шейкой, выраженными плечиками и подшаровидным туловом (табл. LXXXIV, 1, 4, 5, 7, 10, 11). В значительно меньшем количестве представлены чашевидные сосуды без четко выраженной шейки (табл. LXXXIV, 2, 3, 9, 12). Еще реже встречаются латки-жаровни, обычно толстостенные, крупных размеров, округлой или овальной формы (табл. LXXXIV, 16), предназначавшиеся, очевидно, для жарения пищи. На это указывает часто имеющийся на них обильный нагар.

Абсолютное большинство сосудов орнаментировано. Преобладают узоры, выполненные зубчатым штампом, реже нарезкой. Оттиски фигурных штампов в это время почти отсутствуют. Встречаются лишь узоры, выполненные уголковым и, как исключение, ромбическим штампом. Наиболее распространены орнаментальные композиции из рядов наклонно поставленного зубчатого штампа, образующих одно- или многорядовую елочку. Кроме елочки, представлены ряды из наклонных насечек, арочные композиции, а также сочетание наклонных полос оттисков гребенки и уголкового штампа (табл. LXXXIV, 1, 11), что подобно орнаментации керамики вожпайской группы Нижнего и Среднего Приобья IX–X вв. (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXVII). Вдоль венчика у сосудов всегда идет ряд круглых ямок, иногда вместо него нанесен ряд жемчужин. По краю венчика почти всегда имеется ряд оттисков зубчатого штампа или насечки.

Наиболее богато орнаментированы горшки, у которых узор покрывает шейку, плечико и часто фестонами спускается на тулово (табл. LXXXIV, 5, 10, 11, 15). При этом богаче украшена посуда раннего периода — X–XI вв. Чаши имеют обычно узкую зону орнамента вдоль венчика, чаще из одного ряда елочки, оттиснутой зубчатым штампом и реже насечкой (табл. LXXXIV, 2, 3, 12). На жаровнях обычно нанесены лишь насечки по венчику и ряд ямок или жемчужин идет вдоль венчика (табл. LXXXIV, 16).

Сосуды из погребений в основном аналогичны посуде с поселений, но имеют, как правило, небольшие размеры. В погребениях не встречены жаровни. В керамике усть-ишимской культуры проявляется большая близость с посудой позднеоронтурской, вожпайского и кинтусовского типов — широкое распространение орнаментации из оттисков мелкозубчатого штампа, а также орнаментальных композиций в виде взаимопроникающих треугольников и наклонных полос из оттисков гребенки, чередующихся с наколами концом палочки, уголковыми и полулунными вдавлениями (табл. LXXXIV, 1, 4, 11).

Датировка усть-ишимской культуры концом IX–XIII в. устанавливается главным образом по импортным вещам или местным подражаниям им. Ранняя дата (IX–X вв.) определяется железными черешковыми трехлопастными наконечниками стрел, железными боевыми проушными топорами, пряжками и бляхами от поясных наборов сросткинских типов, биметаллическими кресалами (табл. LXXXI, 1–4, 7–9, 13–15; LXXXIII, 1–3, 40, 41). В ранних памятниках представлены также подобные прикамским флаконовидные и коньковые подвески (табл. LXXXII, 21, 37). Поздняя дата (XI–XIII вв.) фиксируется находками серебряных трехбусинных височных колец болгарского или славянского происхождения (табл. LXXXII, 10), шаровидными бубенчиками со щелевидной прорезью, железными двулезвийными кресалами (табл. LXXXI, 5), калачевидными кресалами. В поздних памятниках имеются также удила с большими кольцами-псалиями и стремена арочной формы с отверстием для путлища, пробитым в дужке (табл. LXXXI, 29, 30), аналогии которым находятся в кочевнических древностях XII–XIII и XIII–XIV вв. (Степи Евразии, 1981, рис. 72, 43). Вместе с ними встречены относящиеся к тому же периоду плоские асимметрично-ромбические наконечники стрел и наконечники стрел типа срезней (табл. LXXXIII, 12, 13). Кроме того, в поздних памятниках найдены шумящие подвески вычегодских типов (табл. LXXXII, 38), попадавшие в Западную Сибирь вместе с предметами русского импорта, большинство которого относится к XI–XIII вв. или даже к XII–XIII вв.

В хозяйстве носителей усть-ишимской культуры сочетались занятия скотоводством, охотой, рыболовством, а в южных районах и земледелием. Удельный вес различных отраслей хозяйства в северных и южных районах культуры и даже в отдельных ее микрорайонах был различен. Предпочтение той или другой отрасли хозяйства во многом определялось экологией: в южной части ареала усть-ишимской культуры (по Иртышу вверх от Малой Бичи и устья Ишима) скотоводство играло ведущую роль в обеспечении населения мясом. Остеологический материал с поселений демонстрирует некоторое преобладание костей домашних животных. Широкая пойма Иртыша с богатыми травами заливными лугами создавала благоприятные условия для разведения скота. Примечательно в связи с этим, что целый ряд поселений расположен здесь в местах по соседству с обширной поймой. В то же время в более северных районах Прииртышья и на таежных притоках Иртыша, где площади лугов ограниченны, доля скотоводства была меньшей и соответственно возрастало значение охоты и рыболовства.

В остеологическом материале представлены кости лошади, крупного и мелкого рогатого скота, собаки. Кроме того, на городище Кипо-Кулары найдены кости свиньи. Среди остатков домашних животных преобладали кости лошади. На городище Кипо-Кулары встречено свыше 50 конских черепов. Большинство костей принадлежало молодым животным (Коников Б.А., 1982, с. 11). Преобладание лошади в стаде и забой молодняка, производившийся главным образом осенью, перед холодами, указывают на экстенсивный характер хозяйства и малое количество заготовляемого корма, когда скот длительное время содержался на подножном корму вследствие способности лошади к тебеневке. По этой причине поголовье лошадей в стаде традиционно преобладало у лесного и лесостепного населения Прииртышья на протяжении всего железного века.

Богатство тайги Прииртышья зверем и птицей обусловило большую роль охоты в хозяйстве населения. На поселениях обнаружены кости лося, косули, оленя, медведя, лисицы, соболя, куницы, зайца, бобра, барсука. Разнообразие видов пушных зверей свидетельствует о важности добычи пушнины. Охота производилась с помощью различного рода ловушек, а также лука со стрелами разных типов: двурогих (табл. LXXXIII, 11), томар, предназначенных для охоты на пушного зверя, и др. На охоте была велика роль собаки, к которой, вероятно, относились с почтением, и, возможно, существовал даже ее культ. Об этом могут говорить погребения собак, обнаруженные в курганах и на поселениях (Коников Б.А., 1982, с. 11). Почитание собаки и даже существование особых собачьих кладбищ засвидетельствовано этнографами у обских угров (Мошинская В.И., Лукина Н.В., 1982, с. 56, 57). На большую роль охоты указывают также сюжеты бронзовых зооморфных изображений, среди которых преобладают представители местной промысловой фауны — медведь, заяц, глухарь, гусь, а также виды, связанные с культом (филин, змея и др.).

Остатки ихтиофауны обнаружены на большинстве раскапывавшихся памятников, а на некоторых из них (Новоникольское I городище) кости и чешуя рыб лежали целыми пластами толщиной до 0,20 м (Могильников В.А., Цепкин Е.А., 1968, с. 59). Занятию рыболовством благоприятствовало обилие водоемов и богатство их рыбой. В ископаемой ихтиофауне представлены остатки язя, щуки, плотвы, карася, стерляди, окуня, налима. Наиболее представительная коллекция получена с Новоникольского I городища, в уловах жителей которого преобладал язь размером от 30 до 44 см, в среднем 40,4 см, что весьма близко размерам язя (32–33 см) в современных уловах Иртышского бассейна (Могильников В.А., Цепкин Е.А., 1968, с. 57). Видовой состав показывает, что рыбу ловили в Иртыше, его притоках и озерах, ловили с помощью запоров, сетей, а в местах нереста крупную рыбу, вероятно, с помощью стрел с гарпунными наконечниками. На городищах Новоникольском I, Искер, Кипо-Кулары, в кургане 11 Усть-Ишима найдены грузила от колыданных сетей (Коников Б.А., 1983, рис. 1, 15; Могильников В.А., Цепкин Е.А., 1968, рис. 2), служивших для ловли крупной рыбы в реках. По свидетельству И.С. Полякова, относящемуся к 70-м годам XIX в., один остяк за лето добывал колыданом до 200–300 муксунов. Кроме того, попадались осетры, нельма и другие рыбы (Поляков И.С., 1877, с. 44). Для лова крупной рыбы, вероятно, применяли также крючковую снасть. Железный крючок найден на Потчевашском городище (Шемякина А.С., 1976, с. 189). При недостатке металла крючки могли делать из дерева. Деревянные крючки для ловли рыбы использовались обскими уграми вплоть до недавнего времени.

В южных районах в ограниченных размерах, возможно, существовало земледелие. Бесспорных свидетельств этого не имеется. Косвенно о его бытовании говорит находка серпа на Мурлинском городище, где представлен комплекс материала, переходный от потчевашской к усть-ишимской культуре (Шемякина А.С., 1976, с. 190), а также отпечатки соломы в жилище Новоникольского I городища. На том же городище найдены жернова (Могильников В.А., 1968в, с. 290), но они, возможно, относятся к более позднему, татарскому слою.

Важную роль играла металлургия. Следы выплавки и ковки железа в виде шлаков, остатков металлургических горнов встречены на ряде поселений. На Новоникольском I городище выявлены остатки основания глинобитного горна диаметром 0,9 м (Могильников В.А., 1968б, с. 290). Глинобитные горны для выплавки железа открыты также на городище Кипо-Кулары (Коников Б.А., 1982, с. 11). Сырьем для получения железа служили местные болотные руды.

Бронзолитейное производство документировано находками на многих поселениях глиняных льячек (табл. LXXXIII, 36) и обломков тиглей, а в могильниках — вещами местного производства, отлитыми из белой и простой бронзы. Подобно керамике, льячки иногда украшены зубчатым орнаментом. Существовало литье в одно- и двусторонних формах, а также литье по модели с утратой формы. Об этом можно судить по облику готовых изделий, поскольку сами литейные формы на поселениях Прииртышья не встречены. Отливали главным образом украшения — бронзовые подвески, серьги, зоо- и антропоморфные изображения и, возможно, пряжки.

Широко было развито косторезное производство, о чем можно судить по находкам заготовок, а также многочисленных костяных изделий: наконечников стрел, проколок, клиньев, пряслиц, ножей. Костяные изделия частично заменяли металлические.

Ряд вещей попадал в результате обменных связей с соседями. В наибольшем числе представлены вещи южного и западного происхождения. О торговых взаимоотношениях с югом свидетельствуют находки костей верблюда на Новоникольском IV и Новоягодном I городищах (Могильников В.А., 1964в, с. 246), что, вероятно, говорит о зачатках караванной торговли, а также находки вещей в погребениях: это предметы вооружения (пластинчатые железные панцири, возможно, часть наконечников стрел), поясные наборы, металлическая гарнитура которых (бляшки, наконечники) украшена орнаментом, характерным для памятников IX–X вв. сросткинской и тюхтятской культур (Степи Евразии, 1981, рис. 26; 27; 33). Эквивалентом обмена с югом, очевидно, служили меха.

Целый ряд вещей имеет западное происхождение — прикамское, вычегодское, болгарское и славянское. Коньковые и другие шумящие привески прикамских типов встречены на городище Искер, в курганах Усть-Ишима, Аргаиза и других памятниках (Пигнатти В.Н., 1915, табл. V, 1; ОАК за 1909–1910 гг., с 230; ОАК за 1911 г., рис. 127). Вероятно, по прикамским образцам изготовляли в Обь-Иртышье кресала с бронзовыми зооморфными рукоятями (табл. LXXXI, 1–4). В Кипских курганах и других местах обнаружены арочные шумящие подвески вымских типов (Могильников В.А., 1973а, рис. 33, 2, 6). От болгар попадали, очевидно, преимущественно серебряные ювелирные изделия (украшенные сканью и зернью серебряные височные кольца и бусы), а также некоторые другие вещи (Могильников В.А., 1973а, рис. 33, 4, 5; Пигнатти В.Н., 1915, табл. IV, 10).

Западное происхождение имеют также, вероятно, боевые проушные топоры, встреченные в курганах Эбаргуля и Малой Тебенди (табл. LXXXIII, 40, 41), бусы и некоторые другие вещи (Могильников В.А., 1965, рис. 2, 9; 1969а, рис. 38, 8, 9). Подобные топоры известны в Прикамье (Оборин В.А., 1970, табл. 30, 5) и далее на юго-запад, в хазарском слое Саркела второй половины IX–X в. (Сорокин С.С., 1959, с. 142, рис. 4, 1).

К предметам славянского производства могут быть отнесены некоторые виды орудий труда и предметов быта, но преимущественно украшения. Славянскими являются частью железные ножи с уступом со стороны спинки, калачевидные и двулезвийные кресала, грушевидные и шаровидные бубенчики с прорезью, бусы и, видимо, некоторые другие вещи.

Вероятно, существовало два пути проникновения западных вещей в Прииртышье. Один из них шел из Прикамья через Средний Урал и далее по системам рек бассейнов Туры и Тавды выходил на Тобол и Иртыш. Этим путем, надо полагать, попадали прикамские, болгарские и, может быть, отчасти русские вещи. Позднее тем же путем воспользовался Ермак при своем походе в Сибирь. Второй путь шел по Вычегде на Печору, потом через Северный Урал на Нижнюю Обь, а затем уже вверх по Оби на Иртыш. Учитывая направления походов новгородцев в «Югру», надо полагать, что это был основной путь попадания за Урал древнерусских вещей, а также предметов вымской культуры. Активизация контактов падает на XI–XIII вв. К тому времени относится большинство обнаруженных за Уралом древнерусских вещей. Тот же период отмечен усилением политической активности Новгорода в северных владениях и неоднократными походами новгородцев в «Югру», засвидетельствованными в летописях (Новгородская летопись, 1950, с. 40, 41, 229).

Восточные контакты в материалах усть-ишимской культуры менее выражены. К концу I тысячелетия н. э. относится продвижение хантов из Прииртышья в Васюганье, что констатируется керамикой городища Тух-Эмтор IV в верховьях Васюгана (Кирюшин Ю.Ф., 1976, табл. IX; X), подобной посуде усть-ишимской культуры. Оно привело к оттеснению самодийского населения с Васюгана на восток и юго-восток. Этот процесс отражен в топонимии Нарымского Приобья перекрыванием более ранних самодийских гидронимов хантыйскими (Калинина Л.И., 1959; 1961). В древнеселькупском Тискинском могильнике (Нарымское Приобье) встречены бронзовые лапчатые и колоколовидные подвески, а также пуговицы, известные с памятников усть-ишимской культуры и кинтусовского этапа нижнеобской культуры начала II тысячелетия н. э. (Боброва А.И., 1982, рис. 5, 7, 6, 8-13), которые попали туда, очевидно, от хантыйского населения Сургутского Приобья.

Усть-ишимская культура по облику керамики, местных типов украшений, зоо- и антропоморфным изображениям, мелкой глиняной пластике близка нижнеобской культуре памятников кинтусовского этапа. Это говорит о родстве населения, оставившего памятники обеих культур. Отличительные особенности усть-ишимской культуры, выражающиеся в курганном обряде погребения, большей роли скотоводства в хозяйстве, возможном наличии земледелия и некоторых других факторах, определялись в основном экологическими условиями, которые создавали базу для формирования на юге более развитого хозяйственно-культурного типа, сочетавшего производящие и присваивающие отрасли хозяйства. Усть-ишимская культура оставлена, очевидно, южной группой иртышских хантов, в то время как памятники кинтусовской группы принадлежали предкам северных, обских хантов (Могильников В.А., 1968в, с. 291).

На юге ханты Прииртышья контактировали в IX–XII вв. с тюркоязычным населением и подвергшимися в лесостепи тюркизации группами угров. В это время отдельные группы тюрок проникают в Тарское Прииртышье, о чем свидетельствуют погребение 6 Мурлинского II могильника, содержавшее захоронение человека с конем (Шемякина А.С., 1973, с. 113), и курган 1 Алексеевского могильника, где вместе с человеком были положены голова и конечности (чучело?) лошади (Могильников В.А., 1972а, с. 280). В это погребение был поставлен сосуд с гребенчатым орнаментом, характерный для усть-ишимской культуры. В кургане 6 могильника Кип конь был уложен поверх захоронения человека. Все это свидетельствует о начавшемся в Тарском Прииртышье и распространявшемся к северу процессе смешения угорского, южнохантыйского и продвигавшегося с юга тюркского населения. Однако на большей части своего ареала носители усть-ишимской культуры сохраняли свою самобытность. С XIII в. начинается активная тюркизация хантыйского населения лесного Прииртышья. Формируются различные группы иртышских татар (тарских, тевризских, тобольских) в результате продвижения к северу тюркских этнических групп, частично ассимилировавших, а частично оттеснивших в более глухие таежные районы проживавшее ранее по Иртышу хантыйское население. Потомки последнего до недавнего времени проживали в верховьях правобережных таежных притоков Иртыша и в низовьях Иртыша к северу от Тобольска (Балкашин М.И., 1911, с. 6, 7; Народы Сибири, 1956, с. 570; Историко-этнографический атлас Сибири, 1961, с. 7).

Памятниками оронтурского типа являются поселения и жертвенные места. Кроме того, на Тавде известны два костища — Тынское и Туманское, которые предположительно можно рассматривать как места жертвоприношений и погребений по обряду кремации (Викторова В.Д., 1969, с. 15).

Поселения — в основном городища. На отдельных поселениях, не имеющих сейчас укреплений, валы и рвы могли не сохраниться. В приполярной зоне, на Ямале, выявлены только неукрепленные поселения. Городища расположены на берегах рек, старичных и проточных, мало подверженных заморам, озер и занимают мысы или возвышенные участки террас. Размеры их невелики — от 400 до 1600 кв. м. Городища, расположенные на мысах, защищены с напольной стороны одним или несколькими валами и рвами (Чернецов В.Н., 1957, рис. 14). Городища, устроенные на возвышениях террас и отдельно стоящих останцах, имеют округлую или овальную площадку, защищенную кольцевой линией обороны в виде рва и вала. Для проезда в валах имеются выемки, а во рвах перемычки (табл. LXXXV, 1, 2).

На площадках городищ прослеживаются впадины от жилищ, однако сами жилища почти не исследованы. Для таежных районов, очевидно, были характерны небольшие прямоугольные полуземлянки площадью около 25–40 кв. м с врезанным в грунт котлованом и шатровым перекрытием. Основу последнего составляли жерди и тонкие бревна, одним концом упиравшиеся в край котлована, а вторым на четырехугольную раму, поддерживаемую четырьмя опорными столбами, вкопанными вокруг очага. Каркас перекрытия сверху накрывался берестой, лапником и засыпался землей. Очаги устраивались в центре жилища на земляном возвышении, забранном в сруб. Вдоль стен имелись возвышения от земляных нар. Из жилища шел коридорообразный выход.

Жилища такой конструкции исследованы на городищах Сортынья III и Барсов Городок I/31 (Соколова З.П., 1957, с. 95; Федорова Н.В., 1981а). По устройству они почти идентичны шатровым полуземлянкам, исследованным на синхронных памятниках лесного Зауралья в бассейне Туры — на городищах Жилье, Андрюшин Городок и др. (Соколова З.П., 1957, с. 94, 95). На городище Сортынья III восемь землянок, расположенных плотно друг к другу в два ряда, были связаны коридором в одно, как бы многокомнатное, коллективное жилище. Подобные жилища известны на памятниках последующего кинтусовского этапа культуры населения Нижнего Приобья, в частности на городище Мань-Няслан-Тур (Чернецов В.Н., 1957, с. 190, рис. 14, 21).

Иного типа жилища были в приполярных районах. Исследования были проведены на поселении Тиутей-Сале, насчитывавшем три полуземлянки, располагавшиеся на узких мысочках, что, по мнению В.Н. Чернецова (Чернецов В.Н., 1957, с. 191, 193), обеспечивало лучший дренаж в условиях заболоченности прилегающей тундры. Жилища были круглыми, диаметром до 7 м. Очаг помещался в центре. По окружности жилищ сохранились остатки вертикальных столбов, поддерживавших стены. Конструкция кровли не установлена, но крепилась она, очевидно, на достаточно прочных опорах, удерживавших толстую земляную засыпку мощностью до 0,4 м.

Жертвенные места почти не изучены. Находки оронтурской посуды в Канинской и Чаньвенской пещерах (Канивец В.И., 1964, рис. 45; Теплоухов Ф.А., 1895а, табл. I, 17), а также костей лося, оленя, лошади, наконечников стрел и других вещей, выявление в них остатков кострищ, скорее всего, указывают на совершение жертвоприношений. Жертвоприношения оленя или лошади засвидетельствованы у обских угров. При этом в северных районах для приношения жертвы лошади иногда приводились издалека (Гондатти Н.Л., 1888б, с. 11; Носилов К.Д., 1904, с. 53; Шатилов М.Б., 1931, с. 103, 104). Жертвенные места устраивали также на отдельных мысах у берегов рек или озер. По мнению В.Н. Чернецова (Чернецов В.Н., 1957, с. 188), жертвенное место было на мысу Ялпинг-Нёл («Священный мыс») на берегу Северной Сосьвы, где при распашке найдены керамика, многочисленные височные кольца, обломки бронзовых гривен и браслетов и круглая бронзовая бляха с изображением грифона (табл. LXXXV, 11), датирующаяся последней третью I тысячелетия н. э. (не позднее IX–X вв.).

Туманское и Тынское костища исследованы частично. На них зафиксированы участки прокаленной глины с песком, зольные пласты и скопления кальцинированных косточек, среди которых найдены фрагменты обожженных черепов человека. Косточки расположены скоплениями. Среди них встречены костяные наконечники стрел и копий, железные ножи, бронзовая умбоновидная бляшка и полые металлические подвески со стилизованными зооморфными фигурами, каменное изображение птицы, а также разнообразные бусы VI–IX вв. (Викторова В.Д., 1969, с. 15). Большая часть вещей поломана.

По составу инвентаря и расположению кусочков костей кучками вместе с вещами костища Зауралья напоминают аналогичные объекты Прикамья, которые рассматриваются некоторыми авторами как могильники.

Могильники оронтурского этапа не выявлены. К IX–X вв., переходному времени от оронтурского этапа к кинтусовскому, могут быть отнесены некоторые погребения могильников Барсов Городок, Кинтусово, Ленк-Понк (Чернецов В.Н., 1957, с. 198–204). По комплексам опубликован только могильник Барсов Городок (Arne Т.J., 1935), основной материал которого датируется X–XI вв.

Керамика оронтурского типа леплена из глины с примесью песка. Поверхность гладко заглажена мягким предметом. Сосуды круглодонные, венчик чаще приострен, реже закруглен или уплощен. Вдоль венчика часто проходит утолщение — валик, украшенный гладкой насечкой или зубчатым штампом (табл. LXXXVI, 6, 9, 10, 12–14).

По форме сосуды делятся на два типа: горшки и чаши. Количественно преобладают горшки с относительно высокой вертикальной или наклоненной наружу или внутрь шейкой и слабовыпуклыми плечиками (табл. LXXXVI, 6, 8-14, 16, 17). В меньшем числе представлены чашевидные сосуды с наклоненной внутрь или почти вертикальной шейкой без выраженных плечиков, с утолщенным венчиком (табл. LXXXVI, 4, 15).

Абсолютное большинство сосудов орнаментировано. Орнамент покрывает край венчика, шейку и плечики сосудов, и часто отдельные элементы его отделены полосами, спускающимися на тулово (табл. LXXXVI, 1, 10, 17). Орнаментация состоит из оттисков зубчатого, а также гладкого и фигурных штампов — ромбического, глазчатого, крестового, треугольного, уголкового, круглоямочного, еще реже — «жемчужин». При этом разнообразие штампов, особенно большое число ромбических, характерно для более ранних памятников, выделяемых В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, с. 191) в люликарскую группу, названных по городищу Люликар на Северной Сосьве. В более позднее время из фигурных штампов сохраняется только уголковый. Широкое распространение фигурных штампов в ранних оронтурских памятниках было унаследовано от предшествовавших им памятников карымского этапа (III–V вв.), когда фигурно-штамповая орнаментация керамики в лесной полосе Западной Сибири достигала максимального развития (Чернецов В.Н., 1957, табл. X; XI).

Орнаментации свойственно зональное расположение узоров, составленных из разных элементов. Оттиски зубчатого штампа образуют композиции в виде рядов наклонной насечки, «елочки», а также характерных косоугольных полос, «лесенок», треугольников, заштрихованных в разных направлениях (табл. LXXXVI, 4, 6, 11). Полосы из оттисков конца «отступающей» палочки и уголкового штампа спускаются с плечиков на тулово и ко дну сосуда. Оттиски фигурных штампов, расположенных, как правило, в шахматном порядке, образуют горизонтальные полосы, ограниченные обычно сверху и снизу рядами наклонных отпечатков зубчатого штампа (табл. LXXXVI, 12, 13, 17). Зональность узора иногда подчеркнута прочерченными концом палочки горизонтальными каннелюрами. Вдоль венчика проходит поясок из круглых ямок, нередко чередующихся с «жемчужинами». В фигурах, выполненных зубчатым штампом, представлены оттиски «отступающей» лопаточки с прямым и реже округлым краем. Оттисками зубчатой лопаточки иной раз выполнены фигуры в виде ромбов.

При общем богатстве орнаментации особо следует выделить узоры типа взаимопроникающих заштрихованных треугольников и наклонных «лесенок» (табл. LXXXVI, 4, 6, 11), отличающих керамику оронтурского типа от посуды других синхронных культур лесной полосы Западной Сибири.

Композиции из взаимопроникающих треугольников и ромбов сохраняются в наиболее поздней вожпайской группе памятников, датированных В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, с. 200) концом VIII–IX в., когда превалировали гребенчатые узоры.

Своеобразна керамика памятников Заполярья. В.Н. Чернецов отмечает наличие у части сосудов поселения Тиутей-Сале кольцеобразных поддонов, усматривая в этом пережитки традиций усть-полуйской культуры (Чернецов В.Н., 1957, с. 194). Здесь же есть сосуды с утолщенным венчиком в отличие от валика под венчиком. Наряду с характерными для южных областей уголковыми и полулунными штампами в орнаментации встречаются нетипичные для юга штампы — «копытный», «стреловидный» и редкие формы овального и овально-ромбического штампов. Подобная керамика представлена и на других поселениях субарктических районов — в устье р. Таз у зимовья Мамеева, а также на стоянках Мой-Ярей и по р. Колва-Вис в Большеземельской тундре (Чернецов В.Н., 1957, с. 194).

Некоторые отличия прослеживаются и в керамике поселений бассейна Тавды. Здесь наряду с распространенной посудой оронтурского облика встречены сосуды с гребенчато-шнуровой орнаментацией, что является следствием соседских контактов с населением бассейна Туры, где такая керамика распространена на памятниках молчановского типа (Викторова В.Д., 1969, с. 16).

На памятниках оронтурского типа встречаются также антропоморфные глиняные фигурки, подобные находкам на синхронных памятниках лесного Зауралья. Наибольшее количество их — десять — обнаружено на городище Барсов Городок I/31. По одной фигурке встречено на городищах Карым, Базабырь, поселении Согом, в могильниках Кинтусово и Барсов Городок (Федорова Н.В., 1979а, с. 145–151, рис. 1; Чернецов В.Н., 1957, табл. XLII, 9; Arne Т.J., 1935, fig. 162).

Большинство фигурок схематично изображает сидящего человека в расшитой орнаментом меховой одежде, и только в двух случаях люди изображены стоя. У всех поделок намечена голова, руки отсутствуют, у одной схематически показаны ноги. Размеры их довольно одинаковы: длина 3,5–4,5 см, ширина 3,5–5 см, толщина на сгибе 0,7–1,5 см, по краям — 0,5–0,8 см, размеры головки от 0,5×0,9 до 0,8×0,8 см. Орнамент, выполненный аккуратно зубчатым штампом, обычно покрывает только лицевую поверхность. Оборотная сторона чаще гладкая, иногда на ней сделаны защипы или проведены глубокие борозды сверху вниз. По мнению Н.В. Федоровой, развитие стиля этих изображений шло от реалистического к схематичному (Федорова Н.В., 1979, с. 148).

О назначении подобных фигурок говорилось выше. Видимо, они имели культовый характер. В погребения клали только их обломки, целые фигурки найдены исключительно в жилищах.

Вещевая коллекция с памятников оронтурского типа немногочисленна. На городище Ус-Нёл обнаружены кузнечные клещи (табл. LXXXV, 18), а на городище Люликар — железные местного производства (табл. LXXXV, 14) ножи с довольно массивной спинкой и почти прямым клинком (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXIII, 9, 10). На костищах найдены железные и костяные наконечники копий, костяные наконечники стрел, железные ножи, умбоновидные бляшки, полые металлические подвески, а также импортные стеклянные бусы. Среди последних имеются крупные мозаичные с шашечным узором VIII–IX вв. бусы, украшенные волнистыми полосами, шаровидные позолоченные VI–IX вв., мелкие белого и голубого цвета, в форме пуговиц из прозрачного стекла (Викторова В.Д., 1969, с. 15).

На поселении Тиутей-Сале встречены железные скребки для обработки кожи, обломок ножа, наконечник стрелы вильчатой формы, костяные наконечники стрел, а также небольшие листочки меди и бронзы. Скорее всего, вещевой инвентарь этого памятника был более обильным, но землянки здесь неоднократно перекапывались ненцами в поисках медных предметов и годной для обработки кости (Чернецов В.Н., 1957, с. 194, 196). Изделиями из кости и дерева пользовались очень широко. В частности, из кости делали наконечники стрел, ложки, орудия для разминания кожи и разглаживания швов. Из дерева и кости вырезали рукояти ножей и шильев, проколки. На поселении Тиутей-Сале найден деревянный ножичек, который, по мнению В.Н. Чернецова (Чернецов В.Н., 1957, с. 196, табл. XXVI, 1), копировал железные ножи и служил игрушкой или использовался в культовых целях, во время медвежьего праздника. Из дерева изготовлены также некоторые предметы неясного назначения (табл. LXXXV, 16), в которых В.Н. Чернецов (1957, с. 196) склонен усматривать колодки для стружков, являвшихся своего рода рубанками, где роль железки исполнял обыкновенный нож.

По мнению В.Н. Чернецова, каменные орудия в быту не употреблялись. Возможно, для обработки кожи служил кварцитовый скребок, а, судя по конической форме сверлины на оленьем роге, каменные сверла могли использоваться для сверления кости. Камень применялся также для оселков.

С памятниками оронтурского типа связан ряд случайных находок вещей из разных районов Нижнего Приобья, хранящихся преимущественно в Тобольском музее и опубликованных большей частью В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, табл. XVIII; XXI; XXII) и в какой-то мере А.А. Спицыным (Спицын А.А., 1906б, рис. 4; 9; 276). Среди них имеются бронзовые круглопроволочные браслеты, гладкие и из перекрученной проволоки, импортная бронзовая бляха с изображением крылатого собакоголового грифона (табл. LXXXV, 11), найденная на мысу Ялпинг-Нёл на Северной Сосьве и датируемая серединой I тысячелетия н. э. или немного позднее (Чернецов В.Н., 1957, с. 188). Бляха с подобным изображением, отлитая местными мастерами по привозному образцу, происходит из Кинтусовских юрт в Сургутском Приобье. Прототипы этих блях имеют восточное, вероятно иранское, происхождение.

Большой интерес представляет найденная около г. Березов бронзовая бляха с изображением на ней, по мнению В.Н. Чернецова (Чернецов В.Н., 1957, с. 189, 190), трех менквов — духов фратрии Пор — в позе священной пляски с саблями (табл. LXXXV, 12). Характерные для образов менквов сочетание человеческих и медвежьих черт, трехпалость, одно-, двух- и трехголовость, выражающаяся в скульптуре хантов в виде зубцов на темени, ярко отражены в изображениях на бляхе. Помимо трактовки мифологических сюжетов, изображения сабли позволяют рассматривать ее как один из предметов вооружения воинов Нижнего Приобья. На фигурах подчеркнуто выделены пояса с наборными бляхами, очевидно являвшиеся аксессуарами костюма наиболее знатных воинов. Подобные фигуры воинов или духов с саблями выгравированы на сасанидских серебряных блюдах (Спицын А.А., 1906б, рис. 9), которые в Приобье имели сакральную символику и помещались в святилища.

К оронтурскому этапу относится также часть бронзовых литых зооморфных изображений. Датировать их довольно трудно, поскольку обнаружены они вне комплексов, как случайные находки. Для определения их хронологии важны аналогичные изображения, происходящие из датированных объектов, таких, как могильники Релка (Чиндина Л.А., 1977), Барсов Городок (Arne Т.J., 1935), Ликинский (Викторова В.Д., 1973) и др.

В VI–VIII вв. были распространены полые объемные зооморфные изображения, выполненные в реалистическом стиле. Отдельные детали их выделены продольными полосами-углублениями, иногда с мелкоточечным орнаментом, который в X–XIII вв. в основном заменяется узором в виде насечки и крупных «жемчужин». Наряду с объемными полыми фигурками представлены односторонние выпукло-вогнутые изображения, исполненные также в реалистическом стиле (табл. LXXXV, 3–5, 7–9). Среди изображаемых сюжетов представлены образы хищной птицы (орла, филина), а также водоплавающие и, видимо, глухарь. Из животных имеются изображения медведя, оленя, коня (табл. LXXXV, 4), изредка и других.

Примечательно, что в Нижнем Приобье пока не известны находки бронзовых литых антропоморфных изображений второй половины I тысячелетия н. э., кроме личин на груди птиц, в то время как они представлены в синхронных памятниках лесного Прииртышья и Нарымского Приобья (Heikel А., 1894, pl. III, 2; IV, 9; X, 4; ОАК за 1911 г., с. 128; Чиндина Л.А., 1977, рис. 34). Антропоморфные изображения Нижнего Приобья даны в гравировке на блюдах и бляхах (Heikel А., 1894, pl. XX, 1; Спицын А.А., 1906б, рис. 9). Исключением является упомянутая литая бляха из Березова, но здесь пляшущие фигуры с тремя треугольными выступами на темени и саблями, поднятыми вверх, аналогичны по стилю гравированным. В то же время присутствие трех выступов на темени не свойственно стилю антропоморфных фигур Нарымского Приобья и лесного Прииртышья. Параллели подобной манере изображения представлены в гравировке на некоторых блюдах из Прикамья, например, на двух находках из Слудки (Спицын А.А., 1906б, рис. 7, 10). Отмеченные особенности объясняются, очевидно, этническим своеобразием населения Нижнего и Сургутского Приобья VI–IX вв.

Определение хронологии памятников оронтурского типа представляет значительную трудность ввиду малого объема имеющегося материала. В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1957, с. 185, 200) датировал оронтурский этап VI–IX вв., отмечая наличие в нем двух переходных групп памятников — люликарской, сохраняющей в керамике черты предшествующего карымского этапа IV–V вв., и вожпайской конца VIII–IX в. Такая датировка базировалась в значительной мере на размещении памятников оронтурского типа в хронологическом отрезке между относительно лучше датирующимися памятниками предшествующего карымского и последующего кинтусовского этапов.

Н.В. Федорова (Федорова Н.В., 1981а, с. 140–142), анализируя материалы памятников I тысячелетия н. э. с Барсовой Горы, приняла хронологию этапов развития культуры населения Нижнего Приобья, установленную В.Н. Чернецовым, но оронтурский этап отнесла к VIII–X вв. с оговоркой, а предшествующий карымский этап — к V–VIII вв. Хронология Н.В. Федоровой дана в тезисном изложении и предполагает, очевидно, отнесение памятников люликарской группы с фигурно-штамповой орнаментацией керамики к предшествующему карымскому этапу. С оронтурским этапом у Н.В. Федоровой ассоциируется керамика с гребенчатым штампом и узором в виде лепты косых треугольников, заштрихованных в разные стороны. Такой критерий предусматривает отнесение к числу оронтурских памятников переходной вожпайской группы, сохраняющих оронтурские тенденции в орнаментации посуды IX–XII вв.

Таким образом, различие между датировками В.Н. Чернецова и Н.В. Федоровой обусловлено разным содержанием, вкладываемым в понятие памятников оронтурского типа.

Датировка оронтурских памятников последними веками I тысячелетия н. э. подтверждается радиоуглеродным анализом. Остатки угля из очага поселения Дюны III, относящегося к поздней вожпайской группе памятников (табл. LXXXVII), показали возраст 1050±50 л. н., т. е. около 900 г. н. э. (Хлобыстин Л.П., 1982, с. 26).

Хозяйство в обширном ареале памятников оронтурского типа было неодинаковым. На большей части таежного Приобья основными занятиями были, вероятно, охота и запорное рыболовство. Особенно важное значение имело последнее, поскольку лов рыбы велся здесь почти круглый год. В какой-то мере, возможно, существовало скотоводство. Судя по наличию бронзовых изображений коня, в более южных районах в ограниченных размерах могли разводить лошадей.

В северных арктических районах, на побережье, существовал зверобойный промысел. На поселении Тиутей-Сале обнаружено большое количество костей моржа, китовый ус и кости других животных. Судя по остеологическим остаткам, морж был главным объектом промысла жителей этого поселка (Чернецов В.Н., 1947, с. 196).

Локальные различия оронтурских памятников, возможно, обусловлены неоднородностью оставившего их населения. Основная часть территории Нижнего и Сургутского Приобья была, вероятно, занята северной группой обских угров, оформившихся позднее в северные группы хантов и манси. Ими же оставлены памятники с оронтурской керамикой в районах Северного Приуралья. Мнение о древнехантыйской принадлежности культуры Нижнего Приобья I тысячелетия н. э. было сформулировано В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, с. 238), считавшим, что развитие этой культуры протекало без существенных внешних воздействий.

Своеобразие культуры охотников на морского зверя в Заполярье, прослеживаемое на материале поселения Тиутей-Сале на Ямале, дает основание предполагать, что здесь она оставлена предками сииртя — народа, которого застают ненцы на побережье Ледовитого океана при своем появлении в тундре в первой половине и середине II тысячелетия н. э. С сииртя ненцы вступали в военные столкновения, но в то же время известны случаи заключения между ними браков (Чернецов В.Н., 1935, с. 124). С течением времени сииртя были ассимилированы ненцами. По мнению В.И. Васильева (Васильев В.И., 1979, с. 49–55), происхождение ненецкого рода Лодоседа и ненецкой фратрии Вануйта связано с досамодийским субстратом. Скорее всего, сииртя были потомками самодийцев, проникших на Обский север в конце I тысячелетия до н. э. и в начале I тысячелетия н. э. в период кулайской культуры. Общие черты в орнаментации керамики у населения лесной зоны Нижнего Приобья и арктического побережья объясняются их длительными соседскими контактами и культурным влиянием с юга на более северные этнические группы.

Памятники кинтусовского типа.

Памятники кинтусовского этапа выделены В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, с. 213) как заключительный этап развития культуры населения Нижнего Приобья I тысячелетия н. э. При этом к числу таковых были отнесены, помимо нижнеобских, памятники лесного Прииртышья и Среднего Зауралья, своеобразные черты которых позволили говорить позднее о существовании на этой территории особых усть-ишимской и юдинской культур, отражавших распад общности обских угров и оформление к концу I тысячелетия н. э. трех основных этнических групп — зауральских манси (Среднее Зауралье), южной (лесное Прииртышье) и северной (Нижнее и Сургутское Приобье) групп хантов.

Кинтусовскими памятники названы по юртам Кинтусовым в верховьях р. Салым (левый приток Оби), где находятся могильник и городище (Чернецов В.Н., 1957, с. 224). Ареал памятников кинтусовского типа охватывает районы Сургутского и Нижнего Приобья до восточных, склонов Урала (карта 40).

Карта 40. Распространение памятников кинтусовского типа.

а — городище; б — селище; в — грунтовый могильник; г — жертвенное место; д — клад; е — литейная мастерская; ж — находки кинтусовской керамики.

1 — Урьевское III; 2 — Каюковское I; 3 — Каюковское II; 4 — Каменные Пески; 5 — Ермаковское; 6 — Барсов Городок; 7 — Барсов Городок I/6; 8 — Барсов Городок I/14; 9 — Барсов Городок I/31; 10 — Барсова Гора; 11 — Барсов Городок IV/1; 12 — Барсова Гора IV/1; 13 — Сайгатинский; 14 — Кучуминское V; 15 — Айяунское; 16 — Кинтусовский; 17 — Ленк-Понк; 18 — Уна-Пай; 19 — Кошелевское; 20 — Рачевское II; 21 — Согом; 22 — Усть-Вагранский грот; 23 — Атымья I; 24 — Шеркалы I; 25 — Низямское II; 26 — Перегребное I; 27 — Мань-Няслан-тур; 28 — Тан-Варуп-Эква; 29 — Ялпинг-Нел; 30 — Березово; 31 — Ямгортский; 32 — Лов-Вож; 33 — Зеленая Горка; 34 — Лонг-Юган; 35 — Тазовская; 36 — Хаэн-Сале; 37 — Хэйбидэ-Пэдара.

Памятники кинтусовского типа исследованы слабо, хотя изучение их началось еще в конце XIX в. В 1887 г. С.И. Патканов собрал обширную коллекцию вещей из могильника Ленк-Понк у д. Скрипуново на Оби, которая в значительной мере была издана сначала А.А. Спицыным (Спицын А.А., 1906б, рис. 336, 343, 357, 358, 366, 371, 373, 400, 415, 419–421, 490), а затем В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, с. 200–202, табл. XXVIII–XXX), датировавшим вещи ошибочно VI–IX вв.

В 1890 г. Ф. Мартин произвел раскопки могильника Барсов Городок близ Сургута. Материалы раскопок были опубликованы Т.Ю. Арне (Arne Т.J., 1935), который утверждал, что могильник принадлежал предкам остяков (хантов). В 1911 г. участники Салымской экспедиции Тобольского музея Б.Н. Городков и Л.Р. Шульц, попутно с проведением естественных и этнографических исследований произвели сборы вещей на могильниках Кинтусовском и Уна-Пай. Коллекции поступили в Тобольский музей и позднее были опубликованы В.Н. Чернецовым (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXXII; XLI–XLV). В 20-40-х годах этот исследователь провел также рекогносцировочные работы и небольшие раскопки ряда поселений, расположенных преимущественно в бассейне Северной Сосьвы и вблизи г. Салехард. При этом были вскрыты жилища на городище Мань-Няслан-Тур и поселении Зеленая Горка, проведены сборы материалов на городище Тан-Варуп-Эква (Чернецов В.Н., 1949, с. 67–74; 1957, с. 213, 214, 230–234). На севере Ямала, на поселении близ мыса Хаэн-Сале, В.Н. Чернецов раскопал четыре жилища, которые были датированы им XVI в. Полученные данные вместе с материалом поселения Тиутей-Сале позволили охарактеризовать специфику культуры морских охотников Арктического побережья, связав их с легендарной сииртя (Чернецов В.Н., 1935б, с. 109–133).

В 50-х годах весь накопленный материал по памятникам I — начала II тысячелетия н. э. был систематизирован В.Н. Чернецовым, считавшим, что в Нижнем Приобье в то время развивалась одна культура, являвшаяся в основном древнехантыйской (Чернецов В.Н., 1957, с. 238). Кинтусовский этап был датирован X–XIII вв. и рассматривался как период, к концу которого уже сложились основные черты, свойственные этнографии обского населения в ее современных или весьма недавних формах (Чернецов В.Н., 1949, с. 74; 1957, с. 213). Основные положения, высказанные В.Н. Чернецовым, остаются верными и в настоящее время.

В конце 60-х — 70-х годах комплекс городищ и связанных с ними жертвенных мест I — начала II тысячелетия н. э. был исследован экспедицией Уральского университета в районе г. Сургут. При этом вскрыт ряд жилищ, выявлены особенности планировки и фортификации поселений конца I — начала II тысячелетия н. э. Результаты этих работ изложены пока в предварительных публикациях (Федорова Н.В., 1981а, с. 140–142; 1981б, с. 148–152; 1982; Морозов В.М., 1981б, с. 145–147; Семенова В.И., 1981, с. 208, 209; Чемякин Ю.П., 1981б, с. 220, 221).

Памятники кинтусовского этапа представлены поселениями, могильниками, жертвенными местами и кладами. В целом культура продолжает развитие культуры оронтурского этапа. Черты преемственности прослеживаются в основных категориях — планировке поселений, домостроительстве, керамике, эволюции звериного стиля и др.

Среди поселений имеются укрепленные и неукрепленные. Городища невелики по размерам, расположены на мысах и возвышенных участках террас. Площадь их колеблется от 400 до 1600 кв. м. Валы и рвы защищали площадки городищ или с напольной стороны, или по всему периметру (табл. LXXXVIII, 2).

Некоторые представления об устройстве фортификационных сооружений дает фольклор хантов, где указывается, что «городки» князей или богатырей были обнесены палисадами-частоколами, а наиболее прочно укрепленные «покрыты сверху медными листами». При описании штурма осажденных «городков» сообщается, что богатыри сначала рубят полисад, а затем уже проникают в них через проделанные бреши. При этом осажденные сверху, из-за частокола, бросают на штурмующих бревна и осыпают их градом стрел. Осада «городков» часто была затяжной, и осажденные нередко прогоняли нападающих (Патканов С.К., 1891а, с. 99, 100). Об этом же повествуют русские летописи. В 1194 г. осада одного из югорских городков новгородской ратью под предводительством воеводы Ядрея кончилась поражением осаждавших (Новгородская летопись, 1950, с. 40, 41). В более позднее время, в 1581 г., атаман Брязга три дня не мог взять остяцкий городок у с. Демьянского и овладел им только благодаря случайности (Миллер Г.Ф., 1937, с. 242, 243; Патканов С.К., 1891б, с. 17).

Под городками, «покрытыми медными листами», подразумевались наиболее прочно укрепленные поселки. Перекрытия из медных листов они, очевидно, не имели; такая характеристика их является продуктом образности языка сказителей былин.

С напольной стороны к городищам иногда примыкают неукрепленные части поселений (Барсов Городок IV/1). Существование подобных поселков засвидетельствовано хантыйским фольклором и историческими источниками. При походе вниз по Иртышу атаман Брязга часто встречал селения остяков около городков (Патканов С.К., 1891б, с. 17, 18).

Существовали также отдельно расположенные неукрепленные поселения, занимавшие возвышенные участки берегов рек и озер и состоявшие из одного или нескольких жилищ (Зеленая Горка, Сотом). Остатки отдельных неукрепленных поселков (Хаэн-Сале) выявлены в Заполярье, на Арктическом побережье.

Залесенность местности благоприятствовала сохранности микрорельефа поселений. На них постоянно прослеживаются располагавшиеся в ряд жилищные впадины. В.М. Морозов (Морозов В.М., 1981б, с. 143, 145) для городищ Сургутского Приобья конца I — начала II тысячелетия н. э. выделяет три типа жилищных углублений: 1) впадины с валообразным окружением и визуально фиксирующимся выходом; 2) впадины без фиксируемого выхода; 3) простые впадины. Различия между ними, видимо, в значительной мере обусловлены степенью сохранности остатков обвалившихся построек, а также, вероятно, особенностями конструкции жилищ.

Раскопки жилищ были проведены на поселениях Зеленая Горка (Чернецов В.Н., 1949, с. 70–74), Хаэн-Сале (Чернецов В.Н., 1957, с. 234, 235), городищах Мань-Няслан-Тур (Чернецов В.Н., 1957, с. 230–232), Урьевском (Семенова В.И., 1981, с. 208, 209), Барсов Городок IV/1, селище Барсова Гора IV/1 (Чемякин Ю.П., 1981б, с. 220, 221). Всего исследовано более 20 жилищ, в том числе девять построек вскрыты на городище Барсов Городок: IV/1, восемь — на селище Барсова Гора IV/1, а на остальных — единичные.

Основным видом жилой постройки была подпрямоугольная, близкая к квадрату в плане полуземлянка с неглубоко врезанным в грунт основанием. Площадь жилищ колеблется в пределах 18–49 кв. м. В устройстве сохраняются традиции предшествующего времени: центральное расположение очага, нары на земляном возвышении вдоль стен, шатровое перекрытие, засыпанное сверху землей. В отдельных случаях прослежено расположение центрального очага на земляном возвышении, забранном в сруб (Чернецов В.Н., 1949, с. 71). Жилища имели коридорообразный выход.

Хорошей сохранности полуземлянка размерами около 6×5 м вскрыта на поселении Зеленая Горка (табл. LXXXVIII, 3). Центр ее занимал очаг, находившийся на возвышении — четырехугольном срубе, заполненном песком. Перед очагом располагалась впадина глубиной около 0,5 м, являвшаяся окончанием входного коридора. По обе стороны очага шли проходы шириной около 1 м, далее находились нары. Перекрытие землянки было шатровым. Основу его образовывал каркас из жердей или тонких бревен, нижние концы которых стояли на краю котлована, а верхние опирались на четырехугольную раму, укрепленную на столбах. Поверх каркаса была обрешетка из горизонтально закрепленных жердей или плах, перекрытых берестой. На бересту была уложена подстилка из еловых лап, а сверху насыпан слой угля толщиной 2–4 см, на который уложена земляная засыпка толщиной до 20–30 см. Такое многослойное перекрытие обеспечивало хорошую изоляцию от холода и влаги. Против углов очага были вертикально вкопаны четыре бруска, видимо также связанные рамой, служившей для подвешивания над огнем котлов и, возможно, как это делалось в недавнее время у обских угров, для сушки рыбы (Чернецов В.Н., 1949, с. 71, 72).

На городище Мань-Няслан-Тур и селище Барсова Гора IV/1 исследованы многокамерные, соединенные между собой постройки. Жилище на городище Мань-Няслан-Тур площадью около 600 кв. м имело прямоугольную форму и состояло из соединенных между собой не менее чем 11–12 полуземлянок. Исследование одной из них размерами 5×5 м выявило ее традиционную конструкцию. Она имела слабо углубленный в землю котлован размерами 5×5 м, в центре которого находился очаг, а вдоль стен — широкие приподнятые земляные нары (Чернецов В.Н., 1957, с. 230, 232). Прообразом больших жилищ — комплекса полуземлянок — являются постройки городища Сортынья III оронтурского этапа, где стоявшие тесно друг к другу два ряда полуземлянок были соединены коридором, связывавшим все помещения (Чернецов В.Н., 1957, с. 190, рис. 14).

Помимо полуземляночных жилищ, существовали и наземные. Два таких жилища вскрыты на городище Барсов Городок IV/1. В одном углу находился каменный очаг (Чемякин Ю.П., 1981, с. 220, 221). Использование камня для устройства очага констатировано также в жилище поселения Зеленая Горка (Чернецов В.Н., 1949, с. 72). Устройство очага из камней, видимо, обусловлено появлением в Нижнем Приобье в начале II тысячелетия н. э. очагов типа каминов — чувалов. Устройство чувалов в углу жилищ отмечается в конце I — начале II тысячелетия н. э. в Туринском р-не (Соколова З.П., 1957, с. 96). Отсюда этот тип очага, очевидно, распространяется на север, в Нижнее Приобье.

Проникновение за Урал в XII–XIII вв. населения вымской культуры привело к появлению в Нижнем Приобье наземных срубных домов с печами-каменками. Три таких жилища исследованы на городище Шеркалы I (Морозов В.М., 1985, с. 232). Пять наземных построек срубного типа размерами предположительно 4–7×7 м с печами-каменками или открытыми очагами из массивных валунов и плит открыты на городище XII–XIII вв. Перегребное I, которое било заселено выходцами с территории вымской культуры и местным угорским населением. У восточных стен жилищ 1–3 находился настил деревянной мостовой в виде нескольких рядов полуистлевших досок. Ширина настила 2,1 м, длина сохранившейся части 7,5 м (Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 89–91).

Кроме жилищ, на поселениях находятся различные ямы, в том числе хозяйственные (Чемякин Ю.П., 1981, с. 220, 221). Стенки и дно хозяйственных ям в жилищах городища Перегребное I были укреплены досками, что характерно для ям-кладовок вымской и родановской культур (Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 96).

К несколько более позднему времени (XV–XVI вв.) относятся жилища поселения близ мыса Хаэн-Сале на севере Ямала. Поселок состоял из шести-семи землянок круглой формы диаметром 7–8 м, котлованы которых опущены в грунт на 0,7–1 м. Жилища имели крытый коридорообразный вход длиной около 2 м, постепенно повышающийся до уровня дневной поверхности. В большинстве случаев вход делали с южной стороны. В центре землянки находилось кострище, топливом служил плавник. Перекрытие жилищ было шатровым. Оно образовано из составленных конусом бревен, засыпанных сверху землей. В центре перекрытие, вероятно, опиралось на четырехугольную раму, покоившуюся на столбах, следы от которых сохранились по углам очага (табл. LXXXVIII, 4). Участки по обе стороны кострища, как правило, лишены находок. На этом основании В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1957, с. 235) считал, что правая и левая стороны жилищ были заняты постелями.

Круглая форма землянок, центральное расположение очага, шатровое перекрытие сближают жилища поселения у мыса Хаэн-Сале с оронтурскими постройками селища у мыса Тиутей-Сале (Чернецов В.Н., 1957, с. 193). Это позволяет рассматривать круглые полуземлянки как традиционную форму жилищ населения Арктического побережья Ямала второй половины I — первой половины и середины II тысячелетия н. э. Капитальный характер сооружений указывает на оседлый образ жизни населения, занимавшегося главным образом морским промыслом и в меньшей мере охотой на сухопутных животных и птиц.

Могильники кинтусовского этапа грунтовые, располагаются на высоких террасах, по берегам рек и озер, а также на отдельно стоящих возвышенностях-сопках (Скрипуново). Белогорский (Уна-Пай) могильник находился на острове Уна-Пай на р. Оби. На некоторых некрополях (Барсов Городок, Сайгатино, Кинтусово) могильные ямы фиксируются на поверхности в виде слабо заметных запа́динок, сгруппированных в нечеткие ряды или в беспорядке.

Исследованы могильники слабо. Наиболее полно изучен могильник Барсов Городок, где в 1891 г. Ф. Мартином вскрыто 111 погребений, из которых 108 были снабжены инвентарем (Arne Т.J., 1935). В 1976 г. здесь же свердловскими археологами раскопано 6 погребений. Некрополи Уна-Пай, Скринупово, Ленк-Понк и Кинтусово известны по музейным коллекциям, составленным в результате сбора вещей из разрушенных погребений. В 1982–1985 гг. Л.М. Терехова произвела раскопки на могильниках Сайгатино I и II и начала исследование Кинтусовского некрополя, существовавшего с X–XI до XVI–XVII вв., а В.И. Семенова раскопала могильник Усть-Балык, но результаты этих работ не опубликованы и известны по кратким предварительным информациям.

Захоронения производились в простых мелких подпрямоугольно-овальных ямах глубиной преимущественно 0,5–0,9 м. Большинство погребенных уложено на спине вытянуто. В единичных случаях представлены захоронения на спине с сильно скорченными в коленях ногами и согнутыми в локтях руками (табл. LXXXVIII, 7), создающие впечатление, что покойник был перед захоронением туго связан (Arne Т.J., 1935, р. 14). На могильнике Усть-Балык погребения были совершены в лодках-обласках и накрыты сверху берестой (Семенова В.И., 1985, с. 241). На некрополе Сайгатино погребения были накрыты деревянным продольным перекрытием, опиравшимся на две поперечины. Ориентировка погребенных неустойчива. Преобладает положение головой на север и северо-запад, но есть и противоположная (табл. LXXXVII, 6, 8-10).

В погребальном инвентаре представлены глиняные сосуды, орудия труда (железные ножи, тесла, кресала), пара железных удил с эсовидными псалиями, оружие (железные наконечники стрел), детали одежды и украшения (пряжки, бляшки, браслеты, серьги, бусы, бубенчики, гривны, зооморфные изображения, шумящие подвески, лунницы), в одном случае — импортная металлическая чаша (Arne Т.J., 1935, fig. 49а).

Глиняные сосуды находились преимущественно у изголовья. Железные ножи встречены в изголовье, у левого и правого бедра. Положение наконечников стрел также неустойчиво. Они обнаружены в изголовье, у правого бедра и лежали небольшими группами, вероятно, в колчане. Детали одежды и украшения находятся в основном в соответствии с их местоположением на костюме. К поясу, по-видимому, крепились на ремешках подвески с изображением медведя, которые обнаружены лежащими в ряд параллельно поясу. В области груди к поясу и полам одежды, очевидно, также прикрепляли шумящие подвески. Последние иногда использовали и в качестве височных подвесок. Птицевидное изображение с шумящими подвесками обнаружено с левой стороны черепа (Arne Т.J., fig. 2–8).

Жертвенные места кинтусовского этапа не исследованы. Видимо, часть из них находилась там же, где таковые располагались в предшествующем оронтурском этапе, т. е. население продолжало почитать те же культовые места. Об этом свидетельствуют находки ранних и поздних вещей, в частности гривн глазовского типа, на мысу Ялпинг-Нёл на Северной Сосьве (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXI, 1). Это относится и к жертвенному месту на р. Хэйбиде-Пэдара в Большеземельской тундре, где представлены вещи второй половины I тысячелетия н. э., — серебряный медальон, браслет с зооморфными головками (Чернов Г.А., 1915б, рис. 22, 3, 6), а также предметы конца I — начала II тысячелетия н. э. — пряжка с изображением головы медведя между распластанных лап и плоское птицевидное изображение (Чернов Г.А., 1951б, рис. 22, 1, 2). Такое постоянство в почитании культовых объектов объясняется проживанием здесь одного и того же населения в течение второй половины I — первой трети II тысячелетия н. э. и сохранением у него сложившихся идеологических представлений.

Жертвенные места устраивали также на местах старых и заброшенных поселений, подобно тому как это было у населения Прикамья в период позднеананьинской и гляденовской культур. Святилища первой половины II тысячелетия н. э. существовали на покинутых многослойных поселениях Барсов Городок I/6 и Барсов Городок I/31. На них найдены серебряные сосуды — чаша, два блюда, поднос, а также большое количество железных наконечников стрел, ножей, обломков медных котелков и других вещей (Федорова Н.В., 1982, с. 183). Примечательно, что культовое место на поселении Барсов Городок I/6 находилось в 300 м от могильника. Серебряные сосуды являлись атрибутами священнодействий во время жертвоприношений, и, как показал В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1947, с. 125), серебро вообще высоко ценилось уграми, что способствовало спросу на этот материал и постепенному накоплению его в родовых сокровищницах.

К кинтусовскому периоду относятся клады. В их состав входят медные и железные котлы, импортные серебряные и бронзовые блюда и чаши, изготовленные в сасанидском Иране, странах мусульманского Востока, Западной Европе и Волжской Болгарии (Мизинова В., 1958, с. 57; Федорова Н.В., 1981б, с. 148–150, рис. 11; 1982, рис. 1–6), украшения — браслеты, гривны, височные и шумящие подвески, пуговицы, детали поясных наборов и др. В пользу культового характера кладов говорит наличие в их составе серебряных сосудов. Часть кладов принадлежала, может быть, шаманам.

Керамика с памятников кинтусовского типа вылеплена из глины с примесью мелкого песка. Поверхность сосудов заглажена мягким предметом. Сосуды круглодонные, количественно преобладают горшковидные сосуды с прямой или слегка отогнутой наружу шейкой, переходящей в раздутое тулово (табл. LXXXIX, 26, 28–33). В меньшем числе представлены чашевидные сосуды с вертикальной или слегла наклоненной внутрь шейкой, без четко выраженных плечиков (табл. LXXXIX, 27). Венчики сосудов чаще приострены и скошены изнутри, реже уплощены.

Большинство сосудов орнаментировано. Орнамент покрывает обычно венчик, шейку и плечики сосудов, иногда опускается полосами и ниже, на тулово (табл. LXXXIX, 26, 32). Преобладающим узором являются зонально расположенные ленты типа наклонных насечек, «елочки», зигзага, оттиснутые «отступающей» зубчатой или гладкой лопаточкой. Имеются также наклонные и горизонтальные полосы, выполненными концом палочки или штампом (табл. LXXXIX, 31). Типичен поясок из ряда круглых ямок вдоль венчика. В качестве пережиточного явления на ранней посуде, видимо до X–XI вв., встречаются узоры типа взаимопроникающих треугольников (табл. LXXXIX, 29), характерные для керамики вожпайской группы.

Сосуды с поселений отличаются большей величиной и более тщательной формовкой. На могильнике Барсов Городок и в Кинтусово встречены небольшие сосуды (диаметром в среднем 10–12 см и высотой 8-10 см), но наряду с ними имеются миниатюрные (диаметром и высотой около 4 см).

На поздних поселениях типа Зеленая Горка, городища Мань-Няслан-Тур, датированных XIII в., глиняная посуда вообще не обнаружена (Чернецов В.Н., 1949, с. 72; 1957, с. 232). Правда, на городище Мань-Няслан-Тур в жилище встречены обломки тонкостенного сосуда без орнамента и фрагменты, видимо русского, гончарного горшка (Чернецов В.Н., 1957, с. 230, 232). Практически отсутствует керамика также на городище Барсов Городок IV/1, датированном Ю.П. Чемякиным первой третью II тысячелетия н. э. (Чемякин Ю.П., 1981б, с. 220, 221). К XIII–XIV вв. керамическое производство в Нижнем Приобье исчезает (Чернецов В.Н., 1957, с. 232, 233). Сохраняется только изготовление тиглей для плавки металла.

Постепенное исчезновение керамики вызвано вытеснением ее из обихода медными и железными котлами, имевшими при приготовлении пищи неоспоримое преимущество перед непрочными глиняными сосудами. Металлические котлы проникают в Нижнее Приобье в конце I тысячелетия н. э., видимо, с запада. Обломки медных котлов обнаружены на городище Барсов Городок I/31, датируемом последней четвертью I тысячелетия н. э. (Федорова Н.В., 1981б, с. 148). В начале II тысячелетия н. э. металлические котлы в Нижнем Приобье распространяются более широко. Находки их известны в кладах Ямгортском, на Барсовой Горе (Мизинова В., 1958, с. 57; Федорова Н.В., 1981б, с. 148), а обломки найдены на нескольких поселениях (Чемякин Ю.П., 1981б, с. 220).

Для вещевого комплекса Нижнего Приобья X–XIII вв. характерно наличие большого количества импортных вещей наряду с предметами местного производства.

Основными орудиями труда были топоры и ножи, с помощью которых изготовляли из дерева и кости различные предметы для охоты и рыболовства. В начале II тысячелетия н. э. в Нижнее Приобье, как и в лесное Зауралье, попадают проушные лесорубные топоры древнерусского производства. Такой топор (табл. ХС, 27) обнаружен на городище Тан-Варуп-Эква (Чернецов В.Н., 1957, табл. XXXIV, 3), и, как уже говорилось, подобные топоры встречены в Ликинском могильнике. Кроме того, употреблялись втульчатые топоры-тесла местного производства, широко распространенные в культурах лесной полосы Западной Сибири.

Железные ножи местного производства с прямой спинкой без уступа или с небольшим уступом при переходе к черешку и почти прямым лезвием (табл. ХС, 23). Кроме них, в быту употреблялись импортные или сделанные по их образцу ножи с более крутыми уступами при переходе от клинка к черешку и дугообразно заостряющимся к концу лезвием (табл. ХС, 24). Такой нож с поселения Зеленая Горка В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1949, с. 73, 74, рис. 22, 1) считал южным по происхождению. Однако не исключено, что он попал в Нижнее Приобье с запада, от славян.

К бытовым предметам относятся кресала, представленные экземплярами калачевидной формы без язычка и с зооморфными навершиями (табл. ХС, 16, 20, 21).

К конскому снаряжению относятся найденные в могильнике Барсов Городок удила с эсовидными псалиями, характерные для IX–X вв. (табл. ХС, 17). На городище Мань-Няслан-Тур встречен костяной предмет, в котором В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1957, с. 232) склонен усматривать деталь оленьей уздечки (табл. ХС, 28). На поселении Зеленая Горка обнаружены костяная державка для вязания сетей (табл. ХС, 29) и оселок (табл. ХС, 32) со следами заточки игл.

Наиболее распространенным видом оружия был лук со стрелами. Лук был сложным, составным. На селище Зеленая Горка найден обломок костяного рожка от лука (табл. ХС, 22), который, по заключению В.Н. Чернецова (Чернецов В.Н., 1957, с. 233), не отличался от рожков на луках хантов и манси. Все железные наконечники стрел плоские. Среди них есть усеченно-ромбические, треугольные с шипами, срезни вильчатые и с прямым лезвием (табл. ХС, 2-14). Костяные наконечники менее распространены. Они черешковые, трехгранного и ромбического сечения (табл. ХС, 1). Из кости делали также наконечники копий, заготовка для которого обнаружена на городище Мань-Няслан-Тур (табл. ХС, 31). На городище Тан-Варуп-Эква найдено кольцо от кольчуги (табл. ХС, 15). Согласно преданиям хантов, кольчуга, как и меч, составляла неотъемлемую принадлежность каждого остяцкого князя (Патканов С.К., 1891б, с. 26) и была на вооружении только наиболее знатных воинов-богатырей.

Среди деталей одежды наиболее распространены пряжки двух основных типов. К первому относятся бронзовые рамчатые с приостренной дужкой приемника (табл. XCI, 35), характерные для населения более южных районов IX–X вв. и являвшиеся в рассматриваемых древностях, видимо, импортными. Единичные экземпляры их происходят из Барсова Городка (Arne Т.J., 1935, fig. 61, 83). Чаще употреблялись местные литые бронзовые пряжки (табл. XCI, 43, 45), украшенные изображениями головы и лап медведя, зайца, лося, головок лошади и некоторых других не совсем понятных зооморфных фигур. В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1957, с. 208) интерпретировал эти изображения, исходя из угорской мифологии, согласно которой медведь, лось, заяц выступают в качестве тотемных образов фратриальных предков тех или иных угорских народов или племенных общностей. Наиболее распространены были представления о медведе как тотемном предке фратрии Пор, а в одном из тотемных обликов прародительницы фратрии Мощь выступала зайчиха, и образ ее локализовался главным образом среди хантов и северной части манси. Лось был фратриальным предком североприуральской группы угров, частью мигрировавших затем за Урал, частью смешавшихся с коми и русскими. Изображенные сюжеты, как и ареал этих пряжек (Нижнее, Среднее и Сургутское Приобье, а также лесное Зауралье), подчеркивают местный обско-угорский характер.

Для украшения поясов и одежды служили различные бронзовые бляхи и пуговицы импортного и местного производства. К импортным относятся сердцевидные наременные бляхи и удлиненные наконечники ремней, украшенные растительным орнаментом (табл. XCI, 36–38), встреченные в могильнике Барсов Городок (Arne Т.J., 1935, fig. 64–67, 131). В начале II тысячелетия н. э. такие бляхи и наконечники были распространены широко. Территориально наиболее близкую аналогию одной из блях дает могильник Басандайка под Томском (Басандайка, 1948, табл. 30, 87, 88).

Весьма широко бытовали бляхи, отлитые из белой бронзы местными мастерами. К ним относятся характерные для Сургутского и Нижнего Приобья, а также лесного Зауралья крестовидные бляшки, круглые бляхи-пуговицы, украшенные изображением головы медведя, лежащей между лап, шнуровым кантом и другими узорами (табл. XCI, 24–29), бляхи-подвески, отлитые иногда по привозным, южным образцам, например, с изображением крылатого пса — сенмувра (табл. XCI, 7). Для этих же районов Западной Сибири начала II тысячелетия н. э. типичны крупные лапчатые подвески (табл. XCI, 30–32), плоские и полые, приближающиеся по форме к колоколовидным зооморфные подвески (табл. LXXXIX, 1–3, 9-11, 15–17, 21, 22). Среди сюжетов представлены медведь, заяц, гусь, куропатка, рыба. В их изображении видны схематизм и стилизация. Пустотелые фигурки зверей и птиц изображены как бы в пригнувшейся, припавшей позе и украшены орнаментом из крупных «жемчужин» или точек. Плоские фигуры покрыты линейным узором или зигзагом (табл. LXXXIX, 14, 17).

Стилистически к зооморфным изображениям на подвесках и пряжках примыкают зооморфные изображения на широких литых браслетах обско-угорского типа (табл. XCI, 11, 21). Наиболее типичный сюжет их — изображения головы медведя, лежащей между лап, соединенные орнаментальными полосами. На одном браслете из могильника Барсов Городок есть изображение человеческой личины (Arne Т.J., 1935, fig. 27). Помимо браслетов с зооморфными изображениями, носили пластинчатые круглопроволочные и ложновитые, а также славянские плетеные проволочные (Мизинова В., 1958, с. 58). В Кинтусовском могильнике встречена также гривна глазовского типа (табл. XCI, 42).

Серьги, височные подвески и бусы представлены в основном импортными, западными образцами. Встречены болгарские и славянские серебряные височные кольца с напускными бусинами, лунницы, украшенные зернью, по оттискам которых в глиняных формах местные мастера отливали копии (табл. XCI, 1, 2). С погребениями IX–X вв. связаны, видимо, цельнолитые серьги с подвесками, имитирующие салтовские типы (табл. LXXXIX, 18, 24, 25).

В небольшом числе на памятниках обнаружены хрустальные, сердоликовые и стеклянные бусы, а также серебряные подшаровидные и боченковидные, украшенные зернью и сканью (табл. LXXXIX, 5, 6) славянского и болгарского производства XI–XIII вв.

В памятниках Сургутского Приобья представлены также бронзовые схематичные изображения человеческих личин (табл. LXXXIX, 7, 8). Личина из Кинтусовского могильника изображена в коническом шлеме с наглазниками (табл. LXXXIX, 20). В том же могильнике встречено бронзовое антропоморфное изображение с рогом в руке (табл. LXXXIX, 19), имеющее западное происхождение. Фигурки подобного стиля найдены в Новгороде (Седов В.В., 1982, табл. LXXIII, 6) и в Прикамье (Оборин В.А., 1970, табл. II). Прототипами шумящих подвесок послужили, видимо, прикамские образцы.

Памятники кинтусовского этапа датируются главным образом по импортным вещам преимущественно славянского и болгарского производства. К ним относятся проушной топор XI–XII вв. с городища Тан-Варуп-Эква (табл. ХС, 27), ключ с крестовидной прорезью от замка XI–XIII вв. (табл. ХС, 26) с городища Мань-Няслан-Тур (Чернецов В.Н., 1957, с. 213, 232, табл. XXXIV, 3; XLVI, 1), калачевидные кресала без язычка XI–XII вв. и с зооморфными навершиями (табл. ХС, 16, 20, 21) конца IX–XI вв. (Голубева Л.А., 1964б, с. 116, 117; Колчин Б.А., 1959, с. 103, рис. 85). Украшения славянского и болгарского производства или их копии, изготовленные по привозным образцам местными литейщиками, обнаружены во всех могильниках кинтусовского типа. Это болгарские серебряные височные кольца с напускными бусами с зернью (табл. XCI, 40, 41), серебряные пустотелые боченковидные бусы, украшенные зернью (табл. LXXXIX, 5), серебряные и бронзовые подвески арочной формы, украшенные сканью, зернью, с шатонами для вставок (табл. XCI, 3), являющиеся произведениями болгарского городского ремесла предмонгольского времени (Хлебникова Т.А., 1963, с. 309). Из славянских представлены украшения XI–XIII вв., преимущественно даже XII–XIII вв. К ним относятся круглые серебряные бусы с напаянными колечками скани (табл. LXXXIX, 6), ложновитые и плетеные браслеты (табл. XCI, 16, 18), круторогие и замкнутые лунницы (табл. XCI, 1, 2), грушевидные и шаровидные бубенчики (табл. XCI, 22, 23). В могильнике Барсов Городок найден также пластинчатый браслет с овальными концами (Arne Т.J., 1935, fig. 30), аналогии которому имеются в памятниках XI–XIII вв. от Венгрии до Приуралья (Седова М.В., 1981, с. 112). В Нарымское Приобье эти вещи почти не проникали.

В качестве датирующих выступают также шумящие подвески прикамских типов: коньковые IX–XI вв., биякорьковые и с основой в виде пронизки со вздутиями XII–XIV вв. (табл. XCI, 4). Довольно показательны также серьги с пластинчатой подвеской (табл. LXXXIX, 23), датирующиеся по аналогиям из марийских могильников IX–XI вв. (Архипов Г.А., 1973, рис. 17, 15, 16).

Хозяйство населения Нижнего Приобья конца I — начала II тысячелетия н. э. было в основном охотничье-рыболовческим. При этом соотношение отдельных отраслей в разных районах было неодинаковым и зависело от экологии региона и культурно-хозяйственных традиций проживавшего здесь населения. Представляющие большую важность для реконструкции хозяйства фаунистические остатки (табл. 10) опубликованы только по городищу Перегребное I (определения сотрудника УНЦ АН СССР П.А. Косинцева; Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 98).

Таблица 10. Результаты остеологического изучения материалов из раскопок городища Перегребное I.

Эти определения указывают на преобладающую роль охотничьего промысла, в котором большое значение по сравнению с предшествующим периодом приобрела пушная охота, носившая товарный характер. Примечательно, что фаунистические остатки наиболее ценных пушных видов (бобр, соболь, выдра, куница, Martes sp.) составляли около 66,5 % по количеству костей и около 63 % по числу особей от общего числа остатков пушных видов. На охоте использовали различные ловушки, а также лук со стрелами. Разнообразие форм наконечников стрел указывает на дифференциацию их по объектам промысла.

Большую роль играло также рыболовство, которое, видимо, было в основном запорным. Пользовались также сетями. На Урьевском городище найдено цилиндрическое глиняное грузило с отверстием от сети (Семенова В.И., 1981, с. 208, 209), а на поселении Зеленая Горка — державка для плетения сетей (табл. ХС, 29). В конце I тысячелетия н. э., очевидно, распространяются усложненные сетевые ловушки типа колыдана, служившие для лова крупной рыбы. Грузила от колыданных сетей встречены на городище Уки II и поселениях Барсовой Горы. Примечательно, что в это же время уменьшается количество гарпунов, широко использовавшихся ранее для добычи крупной рыбы.

В южных районах распространения памятников кинтусовского типа, на Нижнем Иртыше и в Сургутском Приобье, вероятно, в небольшой мере существовало скотоводство, преимущественно коневодство. На городище Уки II обнаружены кости лошади, а на могильнике Барсов Городок найдены удила, изображения фигурок коня и головок баранов на пряжках (Arne Т.J., 1935, fig. 51, 86, 134). К северу от устья Иртыша скотоводство у обских угров, видимо, не распространялось. Находки костей домашних животных на городище Перегребное I на Нижней Оби связаны с проникшими сюда в XI–XIII вв. коми, у которых скотоводство было более широко распространено, чем у обских угров. Следует отметить, что единичные находки костей лошади на памятниках Нижнего Приобья не обязательно говорят о наличии коневодства. Это может быть результат жертвоприношений. Известно, что лошадь была предпочтительным жертвенным животным у обских угров, которые для совершения культовых церемоний иногда специально отправлялись за лошадьми в дальние экспедиции в более южные районы. Но этнографическим наблюдениям, скотоводство у аборигенов Западной Сибири распространялось вдоль широких речных долин и доходило до места слияния Оби и Иртыша.

В северных районах Нижнего Приобья, видимо, в конце I — начале II тысячелетия н. э. появляется оленеводство, на что указывает находка на городище Мань-Няслан-Тур костяного предмета (табл. ХС, 28), напоминающего деталь оленьей уздечки (Чернецов В.Н., 1957, с. 232).

Основным занятием населения Арктического побережья была охота на морского зверя, главным образом нерпу. Важную роль играла также охота на северного оленя, песца, белого медведя, моржа, кита и птицу. Кости этих животных встречены на поселении у мыса Хаэн-Сале (Чернецов В.Н., 1957, с. 237).

На ряде поселений выявлены следы занятий металлургией и металлообработкой. На городище Рачево 11 открыты остатки горнов для выплавки железа из болотной руды, а также ямы для выжига угля. Остатки металлургических горнов и большое количество шлаков обнаружены также на городищах Кошелево и Уки II. Большое количество шлаков и фрагментов сильно пережженной глины, вероятно от обмазки горнов, найдено на поселении Зеленая Горка. Большинство их связаны с плавкой меди, а некоторые, возможно, с выработкой железа (Чернецов В.Н., 1949, с. 72). Обработка железа могла производиться в Тазовской литейной мастерской, на что указывают встреченные там куски железной руды, железистой породы и железные шлаки (Хлобыстин Л.П., Овсянников О.В., 1973, с. 248). Из железа местные мастера ковали втульчатые топоры-тесла, ножи, наконечники стрел и другие предметы. На городищах Ус-Нёл и Барсов Городок I/31 обнаружены железные клещи. На последнем памятнике найден, кроме того, кузнечный молоток-ручник. Анализ железных изделий с памятников кинтусовского этапа, произведенный в Уральском университете А.П. Зыковым, показал, что кузнецы Нижнего Обь-Иртышья знали термическую обработку металла, цементацию, пакетную сварку, но в целом уровень металлообработки был ниже, чем в Восточной Европе.

На большом числе поселений обнаружены следы плавки и литья бронзы в виде шлаков, тиглей, льячек, капель металла и бракованных изделий. Целые тигли, их обломки и шлаки встречены на городищах Мань-Няслан-Тур, Барсов Городок I/31, IV/1, Рачево II, Уки II, поселении Зеленая Горка и др. (Чернецов В.Н., 1949, с. 72; 1957, табл. XLVI, 1; Чемякин Ю.П., 1981б, с. 220, 221). Тигли были цилиндрической и рюмковидной формы. Последние более характерны для предшествовавшего времени. Льячки обычно имели приостренный носик для слива металла и часто, как и керамика, украшены зубчатым штампом. В низовьях р. Таз открыты остатки бронзолитейной мастерской. Здесь вместе с готовыми изделиями встречены брак и отходы литейного производства (Хлобыстин Л.П., Овсянников О.В., 1973, с. 248–257). Отливали украшения местных типов: шумящие и колоколовидные подвески, подвески «утиные лапки», крестовидные и другие бляшки, бляхи-пуговицы, пластинчатые браслеты, пряжки, рукояти ножей, зоо- и антропоморфные изображения и другие вещи, а также копии импортных вещей по оттиснутым в глине образцам — преимущественно лунницы. Литье производилось по оттиснутому в глине контуру готового изделия и в сложных, вытапливаемых, утрачиваемых литейных формах. Мастера владели техникой скани, что установлено на материалах Тазовской мастерской (Хлобыстин Л.П., Овсянников О.В., 1973, с. 252). Техника зерни осталась неосвоенной и воспроизводилась только ее имитация. Полосами и треугольниками ложной зерни, подражающей зерни на импортных изделиях, украшались некоторые подвески «утиные лапки» местных типов (табл. XCI, 30, 32).

Большинство вещей отлиты из белой бронзы, то есть сплава меди с большим содержанием олова, почти не поддающегося коррозии и специфичного для лесного Обь-Иртышья. Источники сырья для бронзолитейного производства пока не выявлены. Отсутствие собственной меднорудной базы и широкий приток в обмен на меха импортных украшений из славянских земель, Волжской Болгарии, Прикамья и Вычегодского края, позднее с юга, со стороны татар привели в XV–XVI вв. к упадку обско-угорского бронзолитейного производства, от которого сохраняется впоследствии только литье оловянных бляшек в односторонних формах, вырезанных из дерева и коры (Sirelius U.T., 1903).

К домашним производствам принадлежала обработка кости. Из кости делали наконечники стрел, детали луков, части оленьей упряжки, проколки, державки для вязания сетей и другие вещи. У населения Арктического побережья в обработку шли главным образом оленьи рога и китовая кость. Из последней сделаны клинья для раскалывания дерева, грузило для сети, просверленное с одного края, предметы, напоминающие подполозок нарты, лопату или копалку. Часть челюсти кита, возможно, использовалась как кроильная доска. Из рога оленя делали рукоятки ножей, детали луков, наконечники стрел, гарпунов и другие вещи (Чернецов В.Н., 1957, с. 235).

В отличие от предшествующего времени на памятниках XI–XIII вв. Нижнего Обь-Иртышья и Сургутского Приобья широко представлены импортные вещи, свидетельствующие о разнообразных контактах населения. Весьма отчетливо выступают связи с районами Приуралья, Волжской Болгарией и русскими землями. Экономические предпосылки этих контактов базировались на развитом ремесле Древней Руси и Волжской Болгарии. В обмен на изделия ремесла население Западной Сибири поставляло меха.

Западноуральские вещи представлены главным образом шумящими подвесками, находки которых известны в лесном Зауралье, Прииртышье, Нижнем и Сургутском Приобье. Среди них выделяются вещи прикамского происхождения (табл. XCI, 4, 9) — шумящие подвески коньковые, биякорьковые и арочные пронизки со вздутиями (Федорова Н.В., 1981б, с. 150, рис. 2, 5). Через Прикамье в Зауралье, возможно, попадали биметаллические кресала (табл. ХС, 20, 21), найденные в лесном Прииртышье и Сургутском Приобье. Производство таких кресал было также освоено мастерами таежного Обь-Иртышья, на что указывают находки кресал со своеобразными изображениями на навершиях, несвойственными прикамским (табл. LXXXI, 3). Вычегодское происхождение имеют, вероятно, некоторые виды арочных шумящих подвесок и пронизок со вздутиями, а также конусовидные подвески, по образцам которых местные бронзолитейщики стали изготовлять подобные украшения (табл. XCI, 10, 14). Единичные подвески (табл. XCI, 8) имеют верхневолжское, мерянское происхождение (Чернецов В.Н., 1957, с. 245, табл. XLI, 1–4). Через Прикамье в Зауралье и Западную Сибирь попадали также болгарские вещи — серебряные височные подвески с полыми напускными бусинами с зернью (табл. XCI, 39–41), серебряные бусы и подвески со сканью и зернью (Мизинова В., 1958, с. 58), бляшки, блюда и некоторые другие вещи (Федорова Н.В., 1984, с. 16, 17). В Нижнем Прииртышье известна, кроме того, находка болгарского замка в виде лошадки на городище Искер (Пигнатти В.Н., 1915, табл. IV, 10), славянского замка XII в. на городище Рачево, а в Нижнем Приобье на городище Мань-Няслан-Тур — ключа с крестовидной прорезью от замка восточноевропейского типа болгарского или славянского производства (табл. XCII, 22). Прикамское или вычегодское происхождение имеют также клепаные медные котлы, фрагменты стенок и петли от которых часто находятся на памятниках Нижнего Обь-Иртышья начала II тысячелетия (табл. ХС, 18).

Распространение вещей верхнекамских и вычегодских типов отражает не только торгово-обменные контакты, но и проникновение некоторых групп приуральского, преимущественно вычегодского, населения в Нижнее Приобье, что документируется и находками керамики вымской культуры на городищах Перегребное I, Шеркалы I, Уки II, а также наличием срубных жилищ с печами-каменками на городищах Перегребное I и Шеркалы I. Обратное воздействие культуры угорского населения Западной Сибири на культуру населения Приуралья прослеживается в меньшей степени. Следами его являются находки браслета с головами медведя на концах из Зародят (Спицын А.А., 1906б, рис. 370), глиняных антропоморфных фигурок, подобных западносибирским, на Родановском городище (Мошинская В.И., 1969, рис. 65, 1, 3), а также крестовидных бляшек (карта 33).

Большое количество вещей из Приобья имеет русское происхождение или изготовлены местными мастерами по привозным русским образцам. К ним относятся проушные топоры (табл. XCII, 16), ножи с уступами при переходе от спинки к черешку, калачевидные и двулезвийные кресала (табл. XCII, 8, 10), замки, ключи (табл. XCII, 22; карта 41), а также украшения — круторогие лунницы с зернью, служившие прототипами для отливки подобных местных изделий (табл. XCII, 9, 11), шаровидные бусы, украшенные сканью (табл. XCII, 4), височные кольца с напускными бусами (табл. XCII, 15), серебряные плетеные проволочные и пластинчатые с орнаментом из насечки и черни браслеты (табл. XCII, 19–21, 24), мелкие кольчатые фибулы, по образцам которых отливали кольцевидные подвески западносибирские мастера, перстни витые и щитковые, украшенные плетенкой и растительным узором (табл. XCII, 17, 18; Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 94, рис. 3, 13), медные грушевидные и шаровидные бубенчики (табл. XCII, 5–7, 13), стеклянные бусы разных типов (табл. XCII, 1, 2). Вероятно, через русских посредников попали в Западную Сибирь западноевропейского производства меч XII–XIII вв. (табл. XCII, 25), найденный на р. Оми (Молодин В.М., 1976, с. 125–127; Дробглав Д.А., Кирпичников А.Н., 1981, с. 529), и часть «восточных» серебряных сосудов.

Карта 41. Распространение предметов русского импорта XI–XIV вв. и местных подражаний.

а — проушной топор; б — меч; в — сосуды; г — браслет; д — перстень; е — серьга с напускными бусами; ж — лучница; з — бусы серебряные со сканью; и — братина с русской надписью; к — бубенчик; л — кресало калачевидное; м — кресало двухлезвийное; н — антропоморфное изображение типа фигурки Перуна; о — замок и ключ; п — бусы стеклянные.

1 — Преображенка III; 2 — Эбаргуль; 3 — Аксеново; 4 — Усть-Ишим; 5 — Ликино; 6 — Рачево II; 7 — Кинтусово; 8 — Сайгатино; 9 — Ленг-Понк; 10 — Уна-Пай; 11 — Мань-Няслан-тур; 12 — Тан-Варуп-Эква; 13 — Березово; 14 — Перегребное I; 15 — Ямгорт; 16 — р. Таз; 17 — Уки II; 18 — Искер.

1, 13 — случайные находки; 2–4 — курганные могильники; 5, 7-10 — грунтовые могильники; 6, 11, 12, 14, 16, 18 — городища; 15 — клад, жертвенное место; 17 — литейная, ювелирная мастерская.

На чаше византийского чекана из Березова (табл. XCII, 23, 26) процарапана русская надпись: «ВЪ ПОЛЪ ЧЕТВѢРЬТѦ ДЕСѦТЕ ГРИВЬНЪ», т. е. стоимость ее на Руси достигала 35 гривен серебра. По палеографии эта надпись близка новгородским берестяным грамотам XII в. (Даркевич В.П., 1975, с. 81). Новгородские летописи эпизодически повествуют о походах новгородцев в Югру, куда влекло их богатство мехами. При этом не всегда взаимоотношения с местным населением были мирными, а походы заканчивались успехом. В 1187 г. печорскими и югорскими данниками было убито 100 именитых новгородцев. Неудачей закончился поход 1194 г. (Новгородская летопись, 1950, с. 40, 41, 229). В то же время новгородцы в Югре в XII–XIII вв. уже имели определенные позиции и, видимо, занимались торговым обменом. Возможно, даже существовали отдельные группировки новгородцев, придерживавшихся в отношении югры различных позиций.

С.В. Бахрушин, анализируя летописные известия, пришел к заключению, что частные предприниматели имели в Югре прочные связи, и объяснял неудачу похода воеводы Ядрея в 1194 г. происками некоторых новгородцев, «совет державших с югрою на братью свою» (Бахрушин С.В., 1927, с. 65). Возможно, что новгородцы с конца XII–XIII в. стали селиться в Югре, организуя подобия торговых факторий. Это предположение базируется на находках фрагментов русской керамики XII–XIII вв. на отдельных памятниках Нижнего Обь-Иртышья. Фрагменты русского сосуда и ключ с крестовидной прорезью от замка восточноевропейского типа XII–XIII вв. (как уже говорилось) встречены на городище Мань-Няслан-Тур (Чернецов В.Н., 1957, с. 230, табл. XLVI, 1). На городище Уки II на Нижнем Иртыше найдены фрагменты трех русских сосудов XIII–XIV вв. На городище Перегребное I обнаружена недосверленная костяная трубочка с характерным для Древней Руси плетеным орнаментом, что позволило предположить, что среди жителей этого поселка был русский (Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 97, рис. 3, 16). На этом же памятнике обнаружен упомянутый участок деревянной мостовой, характерной для русских поселений.

Большой интерес представляют находки ключей и замков на городищах Мань-Няслан-Тур и Перегребное I (Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1985, с. 91). Местное угорское население замками не пользовалось, и присутствие их, по-видимому, указывает на пришлый этнический компонент. Судя по всему комплексу вещей, наиболее активные связи с Русью были в XII — первой половине XIII в. Однако контакты Новгорода, а затем и Великого Устюга с Югрой продолжались и позднее. Описывая поход 1364 г., Новгородская IV летопись содержит определенное указание на локализацию югры в низовьях Оби «Той зимы с югры новгородцы приехаша дети боярьскии и молодыи люди и воеводы, Александр Абакунович, Степан Ляпа, воевавше по Обе реки до моря, а другая половина рати на верх Оби воеваша» (ПСРЛ, IV, 1848, с. 64, 65). Это сообщение очень важно, поскольку часть авторов локализовала летописную югру в северном Приуралье. В действительности же в Приуралье, на левобережных притоках Камы, на Печоре и частью на Верхней Вычегде проживала лишь небольшая часть угорского населения.

Связи с югом были менее интенсивными. В районе Тобольска на Нижнем Иртыше население кинтусовского этана граничило с родственными ему племенами усть-ишимской культуры. Большая часть южных вещей оставалась у населения усть-ишимской культуры. К населению кинтусовского этапа все же проникали сабли, возможно, кольчуги и плоские ромбические наконечники стрел с упором (табл. ХС, 12), по форме напоминающие тюркские. Кроме того, южное происхождение имеют некоторые украшения, детали поясных наборов — бронзовые рамчатые пряжки (табл. XCI, 35), сердцевидные накладки и наконечники ремней с растительным орнаментом (табл. XCI, 38, 44), а также ажурные подвески сросткинского типа. С юга, возможно, попадали отдельные предметы — серебряные и медные сосуды из стран мусульманского Востока (Федорова Н.В., 1981б, с. 148, 151, рис. 11; 1982, с. 192).

Юго-восточные связи также выражены слабо. По Оби в Сургутское Приобье проникали сердцевидные поясные бляхи (табл. XCI, 36), аналогии которым имеются в Томском Приобье (Басандайка, 1947, табл. 30, 87, 99). В то же время в Нарымском и Томском Приобье встречены характерные для памятников кинтусовского этапа колоколовидные подвески со стилизованным изображением медведя или птицы (Басандайка, 1947, табл. 86; 87) Боброва А.И., 1982, рис. 5, 3, 11–13). В Нарымском Приобье в небольшом количестве встречены также характерные для Нижнего Обь-Иртышья и Сургутского Приобья подвески «утиные лапки», бляхи-пуговицы (Боброва А.И., 1982, рис. 5, 6, 8-10). Типичные для кинтусовских памятников крестовидные подвески обнаружены также у пос. Табат в Минусинской котловине (Хлобыстин Л.П., Овсянников О.В., 1973, с. 254). Вещи с юго-востока попадали в Нижнее и Сургутское Приобье опосредованно, через древнеселькупское население Нарымского Приобья, которое само нуждалось в привозных металлических вещах и, обладая также пушниной как эквивалентом обмена, задерживало южные вещи у себя.

Население, оставившее памятники кинтусовского типа, было в основном угорским (северная и отчасти восточная группы хантов). Нижнеобская часть его может сопоставляться с летописной югрой. Сургутское Приобье находилось в зоне контакта угорского и самодийского этноса. Неустойчивая ориентировка погребенных, прослеживаемая в могильнике Барсов Городок, наличие в нем погребений с юго-восточной ориентировкой, характерной для древнеселькупской релкинской культуры, свидетельствуют о смешении угорских и самодийских этнических групп в этом регионе, о возможном чересполосном проживании представителей того и другого этноса. Ареал хантов в конце I — начале II тысячелетия достигал р. Вах, где представлены памятники с керамикой вожпайского типа (Посредников В.А., 1969, табл. 33, 10, 11; 1973, табл. 4, 7-11), а также обнаружены характерные для Нижнего Обь-Иртышья бронзовые бляхи-пуговицы (карта 30; Чернецов В.Н., 1957, рис. 17, 5, 6). С хантами связываются также памятники бассейна р. Тром-Аган на правобережье Сургутского Приобья (Морозов В.М., Пархимович С.Г., 1984, с. 154–157).

Культура охотников Арктического побережья соотносится с легендарной сииртя (Чернецов В.Н., 1935б, с. 127; 1957, с. 241). В конце I — начале II тысячелетия н. э. в приполярные районы Западной Сибири с юга, вероятно из районов Среднего Приобья и Обь-Енисейского междуречья, проникают самодийцы, предки ненцев, которые смешиваются с сииртя и ассимилируют их. Вероятно, с этим процессом связано оформление дуально-фратриальной организации у ненцев (Васильев В.И., 1979, с. 71). Специфические особенности культуры самодийцев в Нижнем Приобье пока не выявлены. Очевидно, она мало отличалась от угорской. Наиболее перспективно исследование самодийских памятников в бассейнах рек Таз и Пур, где этногенез самодийцев происходил, очевидно, непрерывно на протяжении I тысячелетия н. э. со времени кулайской культуры. Но памятники этого региона пока не изучены. Слабая дифференциация угорской и самодийской культур на нижней Оби, в районе совместного и чересполосного проживания ненцев и хантов, сохранялась до XIX в., что хорошо прослеживается на материалах могильника Халас-Погор, где хантыйские и ненецкие погребения трудно различимы (Могильников В.А., 1964в, с. 270).

Впервые древности раннего средневековья Томского Приобья стали известны в конце XIX в. В 1887 и 1889 гг. С.К. Кузнецовым и А.В. Адриановым был раскопан Томский могильник (ОАК за 1889 г., с. 106, 108), в котором позднее М.Н. Комарова выделила шесть погребений середины I тысячелетия н. э. (Комарова М.Н., 1952, с. 47, 49). В 1892 г. А.В. Адрианов предпринимает раскопки жертвенного места на Лысой Горе на р. Яя (ОАК за 1892 г., с. 71, 73), где среди более ранних материалов имелись вещи, преимущественно наконечники стрел, середины — второй половины I тысячелетия н. э. Хронология и культурная принадлежность полученных материалов авторами раскопок не были определены.

В 1896 г. С.К. Кузнецов раскопал 36 курганов у Архиерейской Заимки близ Томска, материал которых был датирован по находкам китайских монет VIII в. н. э. (ОАК за 1896 г. с. 94–98). Вещи из этих раскопок изданы А.А. Спицыным (Спицын А.А., 1899, с. 316–323, табл. I–IV).

В 1914 г. А. Ермолаев публикует коллекцию разновременных вещей, найденных у д. Ишимка на р. Чулым и происходящих, скорее всего, из жертвенного места. Автор справедливо сопоставляет некоторые предметы с находками из могильников Томского и у Архиерейской Заимки (Ермолаев А., 1914, с. 16).

Научная интерпретация древностей рассматриваемого периода начата лишь в 50-х годах XX в., когда был выявлен облик культуры сопредельных территорий. М.Н. Комарова (Комарова М.Н., 1952, с. 47, 49) констатировала отличие томских памятников от верхнеобских, которое проявляется в своеобразии керамики и наличии в них «чудских образков».

Затем специфика притомских памятников отмечена М.П. Грязновым в его сводной работе по истории древних племен Верхней Оби (Грязнов М.П., 1956, с. 134).

В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1957. с. 238), характеризуя культуры Нижнего Приобья I тысячелетия н. э., указал на район Нарымского Приобья как на территорию древнеселькупской культуры. Однако, не располагая достаточными материалами, он не остановился на ее характеристике.

Изучение раннего средневековья Среднего Приобья активизировалось в 60-70-х годах. Культурная характеристика Томского Приобья с привлечением новых материалов Басандайского и Тимирязевского могильников была дана В.А. Могильниковым, который отметил культурно-этническую близость Томского и Нарымского Приобья, отнеся древности к самодийскому этносу (Могильников В.А., 1964б, с. 13; 1969б, с. 179, 180).

Проведенные в 60-х годах В.И. Матющенко и Л.А. Чиндиной раскопки могильника Релка и Л.А. Чиндиной поселений Малгет и Круглое озеро I и II, а также рекогносцировочные исследования ряда других памятников основательно расширили источниковедческую базу изучения культуры населения Среднего Приобья VI–VIII вв. Публикуя материалы могильника Релка, Л.А. Чиндина дала его интерпретацию и выделила релкинскую культуру, связав ее с генезисом древних селькупов (Чиндина Л.А., 1977, с. 5, с. 138–140).

Значительные исследования памятников второй половины I тысячелетия н. э. в Томском Приобье проведены Л.М. Плетневой. Она вела раскопки комплекса поселений Кисловка, Тимирязевских I, II могильников, городища и поселения, Басандайских городищ, Могильницкого могильника. Результаты этих работ отражены в ряде публикаций (Плетнева Л.М., 1973, с. 94–102; 1976а, с. 123–126; 1976б, с. 273, 274; Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983). Согласно мнению Л.М. Плетневой, Среднее и Верхнее Приобье в V–VIII вв. входило в одну этнокультурную область, принадлежавшую угро-самодийскому населению с небольшими включениями тюрок. Она объединяла культуры релкинскую (Нарымское Приобье) и одинцовскую (Томское, Новосибирское и Верхнее Приобье) в единую (Плетнева Л.М., 1981а, с. 92, 93). Такое заключение не может быть полностью принято, поскольку одинцовская (верхнеобская) культура в Верхнем Приобье в VI–VII вв. прекращает существование (Могильников В.А., 1964б, с. 14), а Томское и Новосибирское Приобье по ряду признаков, в том числе по присутствию предметов звериного стиля, стоят ближе к Нарымскому Приобью, нежели к Верхнему Приобью.

В Новосибирском Приобье на р. Уени Т.Н. Троицкая раскопала ряд могильников — Красный Яр I, Юрт-Акбалык 8, Умна 3, отдельные погребения которых могут быть отнесены к релкинской культуре, но в то же время имеют особенности, присущие одинцовской культуре Верхнего Приобья (Троицкая Т.Н., 1963. с. 60–65; 1973б, с. 100–103; 1978, с. 112, 113; 1981, с. 108–115).

Несмотря на значительный прогресс в изучении культуры Среднего Приобья в последние десятилетия, релкинская культура исследована пока недостаточно. Детально анализирован материал лишь отдельных памятников: могильника Релка (Чиндина Л.А., 1977), поселений Круглое озеро I, II (Чиндина Л.А., Балакин Ю.В., 1976, с. 45–64), Тимирязевских I, II могильников (Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983).

Поселения релкинской культуры — городища и неукрепленные селища. Сейчас выявлено около 50 поселений, из которых 26 раскапывались (Чиндина Л.А., 1985, с. 18), но ни одно поселение не исследовано полностью. Наиболее широкие раскопки велись на поселении Малгет на р. Шуделька в Нарымском Приобье, где вскрыта площадь 2732 кв. м, что составляет несколько более четверти общей площади этого многослойного памятника (Чиндина Л.А., 1982, с. 14–22). При этом здесь прослежены остатки 31 сооружения различного функционального назначения.

Для поселений релкинской культуры характерно расположение в устьях малых рек и по берегам проточных, не подвергающихся заморам озер, в местах, удобных для рыболовства, что связано с большой ролью этой отрасли в хозяйстве населения.

Наиболее полно исследованы неукрепленные поселения, площадь которых колеблется от 1 до 4 га (Чиндина Л.А., 1976, с. 167). На поверхности их прослеживаются остатки жилищ в виде овальных впадин. Число последних на разных поселениях неодинаково. Так на поселении Малгет было около 46 запа́дин, на поселениях у Круглого озера — 30, у Гришкина озера — около 30. При этом запа́дины от построек группируются по четыре-шесть и разбросаны по площади поселений гнездами. На отдельных поселениях количество таких групп различно: на Малгете — семь, на Круглом озере — не менее трех, на Гришкином озере — семь-восемь. Эти группы жилищ, скорее всего, не совсем одновременны, что следует из этнографических наблюдений. Населению с охотничье-рыболовческим типом хозяйства в Западной Сибири были свойственны поселки из двух-четырех хозяйств, редко из шести-тринадцати (Патканов С., 1912, с. 144). На неодновременность может также указывать некоторое различие керамики разных гнезд (Чиндина Л.А., Балакин Ю.В., 1976, с. 45).

Внутри гнезд запа́дины различаются по форме. Они округлые, овальные или сильно вытянутые, что отражает формы стоявших тут построек. В целом гнезда представляют остатки единых хозяйственных комплексов, состоявших из жилищ — летнего и зимнего, а также хозяйственных строений.

Городища изучены хуже. Расположены они на мысах или у краев высоких террас и с напольной стороны защищены валом и рвом. Размеры городищ колеблются от 500 до 1200 кв. м. Устройство фортификации почти не исследовано. Разрез вала на Тимирязевском городище показал, что насыпан он из песчаного грунта без каких-либо крепежных конструкций (Плетнева Л.М., 1972, с. 301).

В отличие от селищ с их свободным, гнездовым размещением построек городища плотно заняты жилищными впадинами, окруженными иногда валообразными возвышениями, которые образовались при разрушении присыпанных снаружи землей стен и шатровых перекрытий (Дульзон А.П., 1956, с. 226, рис. 51). На некоторых памятниках (например, Тимирязевское IV городище) жилища распространяются и за пределы укрепленной части.

Жилища и связанные с ними сооружения исследовались в Нарымском Приобье на поселениях Малгет, Круглое озеро I, II, Гришкино озеро — в бассейне р. Шуделька (Чиндина Л.А., 1972, с. 268, 269; 1974а, с. 232–233; Чиндина Л.А., Балакин Ю.В., 1976, с. 45–64; Чиндина Л.А., Кирюшин Ю.Ф., 1975, с. 242), на городище Пекулякский Мыс на р. Тым (Дульзон А.П., 1956, с. 223–224), в Томском Приобье на поселениях Кисловка I, II, VII, городищах Тимирязевском IV и Басандийском IV (Плетнева Л.М., 1972, с. 301; 1975, с. 227; 1976, с. 273; Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983, с. 42–50).

Жилищами служили подквадратные и прямоугольные в плане полуземлянки площадью от 5–6 до 45–50 кв. м. в Нарымском Приобье и до 64 кв. м. в Томском Приобье, врезанные в материк обычно на глубину 0,3–0,5 м. Выход из жилища прослеживается в виде узкого короткого выступа в торцовой стенке (табл. XCIII, 2, 4).

Конструкции стен и перекрытий выявляются недостаточно четко. В котлованах некоторых полуземлянок прослеживаются очертания стен или нижнего бревна каркаса в виде узких, шириной около 12 см, углистых полос, а также видны следы от угловых, иногда боковых и центральных столбов (Чиндина Л.А., 1972, с. 268; Чиндина Л.А., Балакин Ю.В., 1976, с. 56). Угловые столбы могли поддерживать бревенчатые стены, забранные в паз, а также служить каркасом шатровой конструкции жилища, подобно распространенным на Оби шатровым полуземлянкам типа селькупской тяй-мат (Пелих Г.И., 1966, с. 97) или хантыйской меч-хот (санха-хот) (Соколова З.П., 1959, с. 25). Около выхода из жилища также иногда прослеживаются ямки от столбов, служивших, очевидно, для обрамления дверного проема и навешивания дверей.

Квадратные жилища однокамерные, с очагом, располагавшимся преимущественно в центральной части. Прямоугольные постройки иногда были разделены поперечной перегородкой на две камеры. В отдельных жилищах сохранились ямки от столбов, шедших в ряд поперек их и поддерживавших перегородку (Чиндина Л.А., 1972, с. 268). Остатки подобного продолговатого жилища площадью около 45 кв. м. с очагом перед входом (табл. XCIII, 2) исследованы на поселении Круглое озеро I (Чиндина Л.А., Балакин Ю.В., 1976, с. 47, 48). На полу этого жилища было семь небольших ямок, заполненных золистым горелым песком. Возможно, это остатки дымокуров, устраивавшихся в жилище для выкуривания из него гнуса, количество которого в сильно заболоченном Нарымском Приобье очень велико и который является бичом всего живого.

Очаги в жилищах открытые, расположены на уровне пола. Некоторые жилища, вероятно летние, очагов не имели. В таких случаях кострища для приготовления пищи, видимо, устраивали перед жилищами, подобно тому как это было у нарымских селькупов (Пелих Г.И., 1963, с. 169).

Отдельные жилища служили мастерскими кузнецов и литейщиков. На поселении Круглое озеро I вскрыто полуземляночное жилище размерами 4×4 м, углубленное основанием в материк на 0,3 м. В его центре находился очаг, насыщенный железными шлаками и керамикой, что свидетельствует о занятии здесь кузнечным производством (Чиндина Л.А., 1972, с. 269; 1976, с. 167). На поселении Малгет обнаружены четыре жилища с остатками бронзолитейного производства. Это были довольно крупные постройки (размерами около 8×6 м) с очагами, в которых и около которых найдены отходы и предметы литья — шлаки, тигли, льячки, капли металла, а также готовые изделия, отлитые из бронзы: бусина, пластина с пунсонным орнаментом, личина, подвеска с изображением лягушки (Чиндина Л.А., 1974а, с, 232, 233). Находки керамики указывают, что это были не только производственные, но и одновременно жилые сооружения.

Постройки без очагов могли использоваться как подсобные хозяйственные, складские, помещения. В ареале релкинской культуры изучено 12 могильников — 11 курганных и один грунтовой.

Погребальный обряд известен главным образом по исследованиям могильника Релка, где вскрыто 14 курганов, содержавших 59 погребений (Чиндина Л.А., 1977). Кроме того, в могильнике Архиерейская Заимка вскрыто 36 курганов, описание погребального ритуала в которых почти отсутствует (ЗРАО, 1899, т. XI, вып. 1–2, с. 316, 323, табл. I–IV). В Тимирязевских могильниках I и II раскопано соответственно 69 и 70 курганов (Плетнева Л.М., 1976а, с. 123–126; Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983, с. 112, 113) и в Могильницком могильнике исследовано шесть погребений (Плетнева Л.М., 1973, с. 94–102). В Новосибирском Приобье раскапывались могильники Красный Яр I (Троицкая Т.Н., 1978), Юрт-Акбалык IV, Умна 3 (Троицкая Т.Н., 1963, с. 60–65; 1977, с. 121–130; 1978, с. 99–117; Троицкая Т.Н., Молодин В.И., Соболев В.И., 1980, с. 61, 66, 67). Могильники насчитывают до нескольких десятков курганов (Релка — 38, Умна 3 — около 100, Юрт-Акбалык IV — восемь, Тимирязевский I — 272 насыпи). Насыпи округлые или овальные в плане, высотой 0,5–2 м, диаметром от 5 до 24 м. Следует отметить, что точное количество курганов в могильниках указать трудно до их вскрытия, поскольку часть насыпей может относиться к иному времени. В северных районах Нарымского Приобья захоронения, по-видимому, производились в грунтовых могильниках, поскольку курганы там неизвестны. Предположительно, с погребением тут может быть связан комплекс вещей «васюганского клада» (Могильников В.А., 1964а, с. 227–231), состав которого во многом идентичен комплексам вещей из погребений с сожжениями могильников Релка и Архиерейская Заимка.

Насыпи курганов сложены из супесчаного или суглинистого оподзоленного грунта. Иногда для устройства курганов выбирали естественные повышения грунта. В Нарымском Приобье под курганами обычно находится несколько захоронений, расположенных без определенного порядка. При устройстве новых захоронений насыпи подсыпали. При этом поздние захоронения перекрывали более ранние, так что погребения залегали на разных уровнях, как бы ярусами. В Томском и Новосибирском Приобье под курганом совершено обычно одно погребение, и только отдельные насыпи содержат от двух до четырех могил.

В насыпях, кроме погребений, в разных местах находят отдельные предметы и группы вещей — керамику, орудия труда, оружие, удила, украшения, зоо- и антропоморфные изображения, а также кости животных как остатки тризны и, вероятно, заупокойной пищи. На уровне древнего горизонта и в насыпи преимущественно по периферии курганов располагаются, помимо того, остатки кострищ в виде темного углистого или золистого слоя толщиной 5–8 см. В большей части кострищ находились вещи, главным образом керамика; кроме нее, встречаются орудия труда, оружие, украшения и культовые вещи — ножи, железные тесла, наконечники стрел, бляшки, пронизки, серьги, антропоморфные и зооморфные изображения, а также кости животных и рыб. В насыпях курганов обнаруживаются черепа, челюсти и зубы лошадей, лежащие поодиночке и изредка скоплениями. Вместе с конскими черепами помещаются иногда глиняные сосуды и фрагменты керамики, отдельные предметы. В Релке захоронения черепов коней обнаружены в 14 случаях в пяти курганах.

Какую-то роль в погребальном ритуале, связанную с большим значением в охотничьем промысле, играла собака. В двух курганах Релки (4 и 6) найдены скелеты собак (Чиндина Л.А., 1977, с. 15, 19). Следует отметить, что жертвоприношения собак в погребальном обряде известны у обских угров (Чернецов В.Н., 1959, с. 146), селькупов (Пелих Г.И., 1972, с. 87) и других народов Сибири, а корни этого ритуала в Среднем Приобье уходят в эпоху бронзы и раннего железа (Чиндина Л.А., 1977, с. 102). Грунтовые захоронения открыты в Вахтовском могильнике на р. Кеть (Чиндина Л.А., 1976б, с. 287). В погребальном ритуале релкинцев сочетались трупоположение и кремация, причем преобладало первое. В Релкинском могильнике из 59 погребений 54 совершены по обряду ингумации и пять — кремации. При этом различия в ритуале обусловлены, по-видимому, социальным положением умерших.

В могильнике Релка погребения с трупосожжениями обычно сопровождались богатым инвентарем и оружием. Почти все предметы боевого вооружения из этого могильника происходят из могил с кремациями, что позволяет усматривать в них захоронения наиболее выдающихся воинов-богатырей (Чиндина Л.А., 1976а, с. 169). Менее четко различия в инвентаре погребений по обряду ингумации и кремации выражены в могильнике Архиерейская Заимка, но находки фрагмента меча и кинжала здесь также происходят из богатых захоронений с трупосожжениями (ЗРАО, 1899, с. 319, 320).

Захоронения в курганах разделяются на грунтовые, в которых ямы врезаны в погребенную почву или верхние слои материка, и наземные, совершенные в насыпи или под насыпью, на уровне древнего горизонта. Могильные ямы прямоугольные или овальные, глубиной до 0,5–0,6 м. Покойника обычно укладывали на берестяную подстилку, иногда прослеживается покрытие берестой и сверху. Возможно, были также деревянные обкладки стенок могил типа рам-гробовищ, о применении которых говорит прямоугольная форма ям и следы темного тлена около захоронений. В отдельных могилах по углам и в середине продольных стенок в виде пятен диаметром около 10 см сохранились также следы от установленных попарно колышков, которые возможно, крепили плахи деревянных обкладок (Чиндина Л.А., 1977, с. 86). Могильные ямы с овальными контурами, вероятно, таких жестких деревянных креплений не имели, и погребенные в них могли быть завернуты только в бересту, шкуры или ткань. В погребениях, совершенных на уровне древнего горизонта или в насыпи, контуры могильных ям часто не прослеживаются. Следов деревянных конструкций здесь нет.

В целом количественно несколько преобладают грунтовые захоронения, хотя по отдельным курганам есть вариации в ту и другую стороны. Размеры могильных ям несколько превышают рост уложенных в них погребенных (табл. XCIII, 5–9).

Большинство погребений индивидуальны. Парные и групповые погребения единичны. В могильнике Релка из 54 захоронений и с ингумацией отмечены четыре парных (Чиндина Л.А., 1977, табл. I). Погребенные уложены на спине вытянуто; иногда ноги согнуты. В Релке отмечены четыре погребения с согнутыми ногами, в Могильницком — одно. В парных погребениях умерших клали параллельно друг другу. Часто это захоронения женщины с ребенком.

Ориентировка погребенных не была стабильной и варьировала на различных могильниках. В могильнике Релка преобладала ориентировка погребенных головой на юго-восток, но наряду с этим встречено и положение головой на юг, юго-запад, восток, северо-восток (Чиндина Л.А., 1977, табл. I). В памятниках Новосибирского Приобья, на южной периферии релкинской культуры преобладали северо-восточная и восточная ориентировки погребенных, сближающие их с погребениями одинцовского этапа верхнеобской культуры (Грязнов М.П., 1956, с. 110; Троицкая Т.Н., 1981, с. 115). В могильниках Томского Приобья наблюдается то преобладание северо-восточной ориентировки (Тимирязевский I могильник), то южной (Тимирязевский II могильник), то юго-восточной (Могильницкий), что, видимо, объясняется окраинным положением этого региона (Плетнева Л.М., 1973, с. 99; 1981а, с. 90).

Расположение костей в некоторых погребениях, но не в анатомическом порядке дает основание предполагать существование ритуала повторных захоронений умерших, когда после пребывания покойника на поверхности в берестяной обертке или в каком-либо лабазе его останки предавали земле (Чиндина Л.А., 1977, с. 87; Плетнева Л.М., 1981а, с. 91). Подобный ритуал существовал у некоторых пародов Сибири и описан у обских угров (Чернецов В.Н., 1959, с. 154) и селькупов (Костров Н., 1872, с. 48; Прокофьева Е.Д., 1949, с. 159; Пелих Г.И., 1972, с. 72, 73).

Еще одной особенностью погребального обряда носителей релкинской культуры является наличие захоронений без черепов. В могильнике Релка таких было не менее трех, и при этом в отдельных случаях прослежено, что длина могильной ямы была рассчитана на помещение в нее туловища умершего без головы (Чиндина Л.А., 1977, с. 87, 88). В этом могильнике известно также 10 случаев захоронения отдельных черепов в шести курганах. Находятся они чаще в верхних слоях насыпи и не сопровождаются вещами. В кургане 27 было три черепа человека. В некоторых случаях черепа сопровождались костями конечностей лошади, керамикой и вещами (Чиндина Л.А., 1977, с. 12, 81, 89).

Ритуал захоронения человека с отчлененной головой находит объяснение в этнографическом материале. Он связан с обычаем почитания головы и верой в возрождение души, обитающей в голове и волосах и переходящей после смерти в новорожденного ребенка того же народа. Отсечение головы лишало душу возможности к возрождению. Согласно преданиям хантов и селькупов, головы отсекали тем, кто, по поверьям, был связан с нечистой силой, чтобы не дать ей поселиться в новорожденном ребенке (Пелих Г.И., 1972, с. 117; Кулемзин В.М., Лукина Н.В., 1973, с. 37, 79).

Особую роль играл культ огня, прослеженный в части погребений по обряду ингумации. В некоторых случаях могила предварительно обжигалась. В таких могилах встречены захоронения без черепов, захоронения черепа и повторные захоронения, что позволяет предполагать связь огненного культа с определенными социальными группами. В единичных случаях прослежено частичное обжигание завернутого в бересту покойника до такой степени, что береста обугливалась, а кости частично кальцинировались (Чиндина Л.А., 1977, с. 93).

В ряде погребений справа от скелета человека находились кости ног лошади. Можно предполагать, что хоронили шкуру коня. Причем кости лошади обнаружены в мужских, женских и детских погребениях, как у грунтовых, так и в наземных. В могильнике Релка с костями коня открыто 19 погребений. Несколько таких погребений встречено в Тимирязевских могильниках (Чиндина Л.А., 1977, с. 92; Плетнева Л.М. 1981а, с. 91). Рядом с костями лошади располагался обычно сосуд или фрагменты сосуда. Сюда же иногда бросали сбрую. В могильнике Релка около костей лошади обнаружены костяная подпружная пряжка и блоки от аркана (табл. XCVI, 25, 26, 29). Черепа лошадей хоронили в насыпи в стороне от могил, поодиночке, а иногда по нескольку штук. Только в одном погребении Релки череп и конечности лошади лежали вместе, грудой, и среди них находились бронзовое антропоморфное изображение и наконечник ремня (Чиндина Л.А., 1977, с. 92) — возможно, от ремней упряжи. Обычно черепа лошадей также сопровождались керамикой. Такое расположение останков коня в могильниках релкинской культуры отличает их от захоронений коня или чучела коня в погребениях тюрок.

Снабжение покойников инвентарем в разных погребениях было неодинаковым. Отдельные захоронения вещей вообще не имеют. Наиболее распространенным инвентарем была керамика (табл. XCIV; XCV). В могильнике Релка сосудами сопровождалось 39 погребений (Чиндина Л.А., 1977, с. 91). Сосуды ставили в разных местах: в ногах, в изголовье сбоку, а также рядом с костями коня. Сосуды были, вероятно, наполнены жидкой пищей. Один раз в сосуде обнаружены костяные наконечники стрел (Чиндина Л.А., 1977, с. 92).

Обычая снабжать покойного мясной пищей, видимо, не было. В трех погребениях Релки найдены кости водоплавающих птиц, однако наличие их следует интерпретировать, вероятно, в связи с представлениями о душе, широко распространенными среди угорского и самодийского населения Приобья. По повериям манси, душа умершего на спине утки отправлялась к холодному морю. Среднеобские угры изображали птицу (тетерева, трясогузку) на крышке гроба, которая должна была привязать душу покойника к месту погребения (Чернецов В.Н., 1959, с. 144, 151).

Из орудий труда в захоронениях представлены железные ножи, топоры-тесла, сошники, мотыги-корнекопалки, клещи, оселки (табл. XCVI, 36, 39–45). По набору инвентаря мужские погребения несколько отличаются от женских, а некоторые категории предметов присутствуют в тех и других захоронениях. Крупные ножи в окованных ножнах лежат слева или справа от пояса в мужских погребениях. Женским погребениям свойственны маленькие ножи. Топоры-тесла найдены в мужских и женских погребениях. Оружие сопровождает, как правило, мужские захоронения, но наконечники стрел, преимущественно костяные, встречены также в отдельных женских могилах (могильники Релка, Могильницкий). Наконечниками стрел снабжены около 20–25 % погребенных. Они помещались справа у бедра, возможно, в колчане, или у левого плеча. В могильнике Релка стрелы обнаружены в 12 погребениях. При этом в захоронении чаще было один-три наконечника и только в одном случае — 13 штук (Чиндина Л.А., 1977, с. 92).

Детали одежды и украшения находятся на погребенных в тех местах, где их носили при жизни. Так мелкие бронзовые бляшки-нашивки, гладкие и с выпуклостями (табл. XCVII, 61–65) обнаруживаются в области головы, рук, туловища, поскольку были нашиты на головные уборы и одежду. Бляхи от наборных поясов найдены только в мужских погребениях, а остатки наиболее богато украшенных поясов происходят из захоронений с кремациями (Архиерейская Заимка, Релка). В женских погребениях от поясов сохранились только маленькие бронзовые пряжки. В детских захоронениях остатков поясов не обнаружено.

В погребениях находятся также бронзовые зоо- и антропоморфные изображения (табл. XCVII, 1-21; XCVIII). Наибольшее число их известно в могильнике Релка, где они обнаружены в 13 погребениях с ингумацией и в пяти трупосожжениях (Чиндина Л.А., 1977, с. 92, 93). В могильнике Архиерейская Заимка они встречены в пяти погребениях (ЗРАО, 1899, табл. I), в Красном Яре — при двух трупоположениях (Троицкая Т.Н., 1978, с. 104, 106, рис. 4, 14; 16, 6). Это, видимо, объясняется более широким распространением звериного стиля в северной, таежной, части релкинского ареала. Присутствие зоо- и антропоморфных изображений в погребениях связано с культом и, по-видимому, может быть ассоциировано с представлениями обских угров и селькупов о душе, в которых большая роль отводилась птице и куклам как временным вместилищам душ (Чернецов В.Н., 1959, с. 144, 151; Прокофьева Е.Д., 1961, с. 54–74).

Погребения с трупосожжениями, как отмечалось, связаны, вероятно, с особой социальной группой наиболее выдающихся воинов-богатырей. Кремация производилась на стороне. Раскаленные остатки погребального костра ссыпались в могильную яму, которая по форме и размерам была близка ямам с ингумациями, и в ней же сжигали одежду и инвентарь покойника. Вещи в могилах лежат в беспорядке в слое золы и обожженного песка толщиной обычно в 8-12 см., а иногда до 30 см.

Инвентарь трупосожжений представлен оружием, конским снаряжением (удилами, пряжками, бляшками), оружиями труда (ножами, топорами-теслами), частями поясных наборов, украшениями, зоо- и антропоморфными изображениями, керамикой. В этих погребениях богаче представлено оружие: палаши, слабоизогнутые сабли, железные наконечники стрел. Оружие подвергалось порче — палаши и сабли согнуты пополам (табл. XCVI, 37, 38).

Известны поминальные курганы-кенотафы (Тимирязевский I, Коларовский могильники), содержавшие отдельные предметы (керамику или бронзовые вещи) в насыпи, там, где должно быть захоронение (Плетнева Л.М., 1976а, с. 123; 1979б, с. 265).

По мнению Л.А. Чиндиной (Чиндина Л.А., 1977, с. 97, 98), с фиктивными захоронениями в могильнике Релка, возможно, связаны расположенные в насыпях курганов скопления вещей, состоящие из керамики, орудий труда и оружия (топоров-тесел, ножей, удил, наконечников стрел) или их миниатюрных моделей, антропо- и зооморфных изображений. Это предположение не лишено оснований, поскольку состав вещей в таких скоплениях идентичен набору инвентаря в погребениях.

Подобные скопления вещей отмечены также в памятниках Притомья, например, в Тимирязевском I могильнике (Плетнева Л.М., 1976а, с. 124, 125). При этом предметы или их миниатюрные модели часто укладывали в сосуды. Часть предметов лежала рядом с сосудами. В Притомье сосуды с предметами обнаружены как в курганах с погребениями, так и в номинальных курганах-кенотафах. В насыпях некоторых курганов они были поставлены кверху дном (Тимирязевский I могильник, курганы 4, 5, 32). Часть сосудов изготовлена специально для захоронения. Они небольшие, рыхлые по структуре и не имеют следов употребления.

Жертвенные места представлены Айдашинской пещерой (ОАК за 1897 г., с. 53, рис. 146, 147, 149; ОАК за 1898 г., с. 138, рис. 280; Молодин В.И., Бобров В.В., Равнушкин В.Н., 1980), Ишимским (Ермолаев А., 1914) и Елыкаевским (Могильников В.А., 1968а, с. 263–268) «кладами», комплексом вещей с Лысой Горы (ОАК за 1892 г., с. 71–73). Все они расположены в южной части ареала релкинской культуры, в пограничье лесостепи. Специфика этого рода культовых памятников плохо исследована. Раскопки проведены только в Айдашинской пещере, но и они фактически свелись к выемке вещей из культурного слоя, неоднократно перерытого кладоискателями. Стратиграфия и взаимное расположение вещей остаются неясными.

Жертвенные места почитались, видимо, длительное время. Происходящие с них значительные коллекции предметов, состоящие из оружия, украшений и атрибутов культа, относятся к различным эпохам, преимущественно к раннему железному веку и второй половине I тысячелетия н. э. Состав этих комплексов напоминает наборы предметов в культовых местах обских угров (Могильников В.А., 1968, с. 268). Наиболее продолжительный период почиталась Айдашинская пещера. В.Н. Чернецов (Чернецов В.Н., 1953а, с. 171–173), рассматривая ее как жертвенное место, считал, что пещера посещалась длительное время во второй половине I тысячелетия до н. э. и, возможно, до первых веков нашей эры. После перерыва пещера вновь использовалась как культовое место в конце I тысячелетия н. э. Привлекая новый материал, В.И. Молодин и другие (Молодин В.И., Соболев В.И., Елагин В.С., 1980, с. 85–94) полагают, что эта пещера служила жертвенным местом с эпохи неолита до начала II тысячелетия н. э. с некоторым перерывом в эпоху бронзы. При этом следует подчеркнуть, что наиболее активно она посещалась в раннем железном веке носителями кулайской культуры, генетически предшествующей релкинской.

Комплекс вещей Елыкаевского клада относится в основном к VII–VIII вв., определяя время функционирования святилища. Имеющиеся здесь предметы раннего железного века могут расцениваться как антиквариат, обычный для обско-угорских святилищ (Могильников В.А., 1968а, с. 268).

Орудия релкинской культуры представлены ножами, топорами-теслами, мотыжками, кузнечными клещами, пряслицами. Ножи трех типов. Первый тип — довольно крупные ножи (длиной 10–15 см) с горбатой спинкой, прямым лезвием с односторонней заточкой и желобком типа дола с одной стороны (табл. XCVI, 45). Иногда такие ножи снабжены прямым металлическим перекрестьем (ЗРАО, 1899, табл. IV, 7). Эти ножи, удобные для работы по дереву (Чернецов В.Н., 1953в, с. 230), находят в мужских погребениях. Подобные орудия были широко распространены в памятниках Южной Сибири IV–VIII вв. н. э. (Грязнов М.П., 1956, табл. XXXII, 1, 22; Кызласов Л.Р., 1960, табл. 4; Гаврилова А.А., 1965, рис. 3, 7). Второй тип характеризуется небольшими ножами (длиной 7-10 см) с прямой или слабо выгнутой спинкой (табл. XCVI, 42, 44), бытовавшими в Западной Сибири в I — начале II тысячелетия н. э. Они встречаются как в мужских, так и в женских могилах, а также в культурном слое поселений. Третий тип — ножи с вогнутой спинкой и выгнутым лезвием (табл. XCVI, 43). Они имели распространение в основном в памятниках второй и третьей четвертей I тысячелетия н. э. и к концу I тысячелетия н. э. в Западной Сибири вышли из употребления.

Для ношения ножей служили деревянные ножны с бронзовой или железной оковкой на заклепках (табл. XCVI, 31). К поясу ножны подвешивали на железных цепочках с восьмерковидными звеньями (табл. XCVI, 32, 33). Ножи затачивали на продолговатых сланцевых оселках (табл. XCVI, 36), которые носили, вероятно, в специальных сумочках или мешочках, подобных тюркским каптаргакам, что изображались на каменных изваяниях (Евтюхова Л.А., 1952, рис. 3, 3; 5, 1, 3; 12; 17, 2; 19; 31; 45; 46, 1; 47, 2; 49), поскольку сами оселки не имеют приспособлений для подвешивания.

Универсальными орудиями для рубки и обработки дерева, а возможно, и для разрыхления земли были втульчатые топоры-тесла (табл. XCVI, 40), широко известные в памятниках Западной Сибири I — первой половины II тысячелетия н. э. (Грязнов М.П., 1956, табл. LII, 17; LIV, 7; LVI, 10). Они встречаются в погребениях мужчин, женщин и детей, а также в культурном слое поселений; следовательно, этими орудиями пользовались все дееспособные члены общества. В могильнике Релка наряду с теслами обычной величины найдены миниатюрные экземпляры, сделанные из листа железа, которые имели культовое значение.

Для разрыхления земли применяли мотыжки или наральники с заостренным концом и несомкнутой втулкой для насада на деревянную рукоять (табл. XCVI, 39). Скорее всего, они служили орудиями собирательства: для выкапывания съедобных кореньев. По форме они напоминают обыл, использовавшийся шорцами для данных целей вплоть до начала XX в. (Потапов Л.П., 1936, с. 69, 70).

Орудием труда кузнецов были железные клещи, найденные в могильниках Архиерейская Заимка, Могильницком и Тимирязевском II (ЗРАО, 1899, табл. IV, 1; Плетнева Л.М., 1973, с. 96). Территориально наиболее близкой аналогией являются клещи из погребения IX–X вв. Редикарского могильника в Верхнем Прикамье (Лунегов И.А., 1955, рис. 47, 6). Правда, они несколько отличаются формой захвата.

Находки пряслиц в памятниках релкинской культуры малочисленны. Два пряслица найдены в могильнике Релка. Одно из них каменное, орнаментированное прорезными крестовидными и зигзагообразными фигурами (табл. XCVI, 35), другое костяное, трапециевидное в сечении (табл. XCVI, 27). Пряслица из песчаника обнаружены на поселении Кисловка II в Притомье (Плетнева Л.М., 1980, с. 225).

Оружие представлено палашами, саблями, железными и костяными наконечниками стрел, копьями, деталями колчанов, а также шлемом, железными панцирными пластинами и фрагментами кольчуг. Типы их характерны для оружия, распространенного в то время на широкой территории.

Палаши и сабли известны по находкам в могильнике Релка и Елыкаевском кладе (Чиндина Л.А., 1977, рис. 6, 1; 24, 20; Могильников В.А., 1968а, рис. 2). Палаши однолезвийные, с кольчатым навершием или без него (табл. XCVI, 37, 38). Часть из них снабжена железным прямым перекрестием (Могильников В.А., 1968а, рис. 2, 2). Изображения палашей даны на рисунке воина на камне с поселения Малгет, на бронзовых фигурках стоящего воина и всадников из могильника Релка (Чиндина Л.А., 1977, с. 29, рис. 34, 3; 35, 11) и с местонахождения Шустове (табл. XCVII, 4, 5; XCVIII, 27). В последнем случае кольчатое навершие палаша особенно четко детализировано. Сабли принадлежат к ранним типам. Они слабо изогнуты вроде хазарских и частью, как палаши, имеют кольчатое навершие рукояти и обоюдоострый конец клинка. Рукоятка прямая или с едва намеченным скосом (Могильников В.А., 1968а, рис. 2, 4).

К поясу палаши и сабли подвешивали в ножнах с металлическими оковками. На оковке ножен из погребения кургана 1 могильника Релка изображены приготовившиеся к прыжку звери (табл. XCVI, 30). Сюжет этот неместный, указывающий на импортное, южное происхождение ножен и, вероятно, вложенного в них палаша. Палаши носили у пояса с левой стороны, подвешенными под большим углом, почти вертикально. Так они изображены на бронзовых фигурках воина и всадника из могильника Релка, а также на рисунке воина на камне с поселения Малгет (Чиндина Л.А., 1977, с. 29). Всадник из Шустово держит палаш в правой руке.

Наиболее распространенным видом вооружения был лук со стрелами. Конструкция лука пока остается неизвестной, поскольку детали его не сохранились. Только в погребении VIII–IX вв. могильника Красный Яр I, относящегося к конечному этапу культуры, встречены две костяные срединные накладки лука (Троицкая Т.Н., 1978, рис. 3, 23), позволяющие считать, что лук у населения южной части лесной полосы Приобья в то время был аналогичен тюркским (Гаврилова А.А., 1965, с. 87, 88).

Наконечники стрел черешковые, железные и костяные. Железные наконечники стрел боевые, разнообразные по форме. Л.А. Чиндина (Чиндина Л.А., 1977, с. 29, 30) выделяет три группы их. К первой относятся наиболее многочисленные граненые бронебойные наконечники, среди которых преобладают экземпляры с долотовидным концом (табл. XCVI, 7–9). Ко второй группе принадлежат трехлопастные наконечники стрел с ромбической, трапециевидной или килевидной головкой (табл. XCVI, 1–6). Третью группу образуют немногочисленные плоские наконечники типа срезней вильчатых и с расширяющейся к острию лопаточкой (табл. XCVI, 10, 13). Более широкое распространение стрелы типа срезней получают в конце I — первой половине II тысячелетия н. э. (Грязнов М.П., 1956, табл. LXI, 7; LXII, 2, 3; Чернецов В.Н., 1957, табл. XLIII, 6).

Многочисленны костяные наконечники стрел, разнообразные по форме и величине. В могильнике Релка их обнаружено 45 (Чиндина Л.А., 1977, с. 31). Большинство таких наконечников имеет плоский черешок и головку трех; четырех- и шестигранного сечения (табл. XCVI, 11–15). Представлены также шипастые наконечники (табл. XCVI, 16). Отдельные их экземпляры по форме подражают боевым наконечникам стрел с граненой головкой (табл. XCVI, 17). Костяные наконечники стрел подобных форм широко бытовали в культурах лесной полосы Западной Сибири.

В могильнике Релка известна одна костяная накладка от колчана с отверстиями на концах (табл. XCVI, 46), предназначенными, видимо, для пришивания и продевания ремешка, за который колчан мог подвешиваться к поясу. Подобные костяные накладки известны в период потчевашской культуры (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, рис. 7, 14). Несколько иное устройство имел колчан из погребения могильника Красный Яр I. Он был окантован по бокам двумя костяными заостренными пластинками с отверстиями и полулунной пластиной снизу (Троицкая Т.Н., 1978, с. 113, рис. 5, 2). Стрелы в колчаны укладывали наконечниками вниз, в отличие от колчанов алтайских тюрок, в которых наконечники стрел были обращены вверх (Киселев С.В., 1951, табл. L, 24). Для подвешивания колчанов, вероятно, использовали крючки и пряжки.

В небольшом количестве в памятниках релкинской культуры представлены железные копья. Они втульчатые, двухлопастные, с ромбическим и уплощенно-линзовидным в сечении пером (табл. XCVI, 19). Формы их аналогичны копьям этого времени на широкой территории, преимущественно в лесной зоне (Грязнов М.П., 1956, табл. LIV, 4). Ромбическое сечение пера обусловлено стремлением увеличить пробивную силу копья в связи с появлением металлических доспехов.

В качестве защитного вооружения служили железные панцири, кольчуги и шлемы. Судя по количеству находок, наиболее распространенной формой доспеха был пластинчатый панцирь. Пластины от панцирей были разной величины; наиболее крупные из них прикрывали грудь. По форме выделяются два типа пластин (Чиндина Л.А., 1977, с. 33): подпрямоугольные с закругленными углами и подпрямоугольные с зубчато-волнистым краем (табл. XCVI, 20). Подобные панцири были у тюрок (Гаврилова А.А., 1965, табл. V, 1), а также у соседних с релкинскими племен потчевашской культуры (Могильников В.А., Коников Б.А., 1983, рис. 6, 8). Следует отметить, что панцири, видимо, представляли большую ценность и потому, вероятно, их редко клали в погребения. В могильнике Релка панцирные пластины обнаружены только в трех погребениях, в Архиерейской Заимке — в одном.

Согласно сказаниям хантов и самодийцев, кольчуга была неотъемлемой частью вооружения богатырей (Патканов С.К., 1891б, с. 26). Но находки кольчуг представляют редкость. Небольшой обрывок кольчуги найден в кургане 5 могильника Релка. По технике изготовления эта кольчуга относится к кочевническим, которые были известны еще в сарматское время и затем появились вновь в VII–VIII вв. Обрывок подобной кольчуги обнаружен в могильнике Кудыргэ на Алтае (Гаврилова А.А., 1965, с. 31). Вероятно, кольчуги у населения релкинской культуры были импортными, и обладали ими только наиболее выдающиеся воины.

Импортным был, очевидно, также шлем, встреченный в насыпи кургана 2 могильника Релка (табл. XCVI, 22). Тулья его вытянута кверху, склепана из восьми отдельных пластин и снизу, по краю, украшена бронзовой накладкой с выпуклинами. Сзади, по краю тульи, имелись отверстия для бармицы. Наносник, видимо, обломан. Подобные шлемы были распространены у кочевников степей Евразии VIII–X вв. (Ленц Э.Ю., 1902, рис. 11; Самоквасов Д.Я., 1908, рис. 62, 64; Саханов В.В., 1914, рис. 50, 13; Рыбаков Б.А., 1948, рис. 47, 2). В Среднее Приобье этот шлем, видимо, попал с юга, от тюрок. Следует отметить, что находки шлемов в древностях Сибири очень редки, хотя изображения воинов в конических шлемах хорошо известны (Чернецов В.Н., 1957, рис. 5; табл. XLII, 10; Евтюхова Л.А., 1948, рис. 189, 192, 193, 196; Кызласов Л.Р., 1969, рис. 41).

В целом следует отметить, что состав предметов вооружения населения релкинской культуры отражает сильное влияние тюрок периодов Первого и Второго Тюркских каганатов, у которых военное искусство достигло высокого развития. Можно полагать, что часть оружия (сабли, панцири, кольчуги, шлемы) могли попадать в лесную полосу Среднего Приобья от тюрок.

Предметы конского снаряжения немногочисленны. Это однокольчатые удила (табл. XCVI, 23, 24, 34) с костяными и железными стержневыми псалиями со скобой (Чиндина Л.А., 1977, рис. 5, 18; 6, 14; 19, 11, 12; Троицкая Т.Н., 1978, рис. 3, 17). Кольца удил замкнутые или незамкнутые. В могильнике Релка обнаружены удила со звеньями различной длины (Чиндина Л.А., 1977, с. 34, рис. 6, 14), а в Архиерейской Заимке — удила без перегиба (ЗРАО, 1899, табл. II, 33). Удила однокольчатые, с костяными и железными псалиями со скобой были довольно распространены у кочевников евразийских степей с конца VII по IX в. (Гаврилова А.А., 1965, с. 82). Удила с асимметричными звеньями и без перегиба в I тысячелетии н. э. встречаются как исключение и более широко бытуют у кочевников в самом конце I — начале II тысячелетия н. э. (Гаврилова А.А., 1965, с. 84; Плетнева С.А., 1958, рис. 4).

Наряду с удилами обычных размеров в могильнике Релка найдены миниатюрные удила, лежавшие в сосуде вместе с антропоморфной фигуркой, миниатюрным теслом и стрелой и составляющие комплекс вещей, положенных в насыпь кургана, вероятно, с ритуальной целью или как инвентарь захоронения-кенотафа (Чиндина Л.А., 1977, с. 34).

От уздечки происходит также костяной блок от чумбура (табл. XCVI, 26), подобный известным на широкой территории, а наиболее близкие параллели имеющий у тюрок Алтая (Гаврилова А.А., 1965, табл. VIII, 7; XXII, 11; XXIII, 3). В могильнике Релка найден также костяной блок для аркана (табл. XCVI, 25), по форме напоминающий тюркские (Гаврилова А.А., 1965, табл. XVII, 3).

Для застегивания подпруг использовали костяные пряжки (табл. XCVI, 29), подобные распространенным у степных кочевников (Чиндина Л.А., 1977, рис. 5, 6; Троицкая Т.Н., 1978, рис. 3, 21; Гаврилова А.А., 1965, табл. XXI, 8, 9). Для стягивания ремней сбруи могли служить также железные пряжки с рамками подпрямоугольно-овальной и трапециевидной форм (Чиндина Л.А., 1977, рис. 33, 28, 29), бытовавшие в то время на широкой территории.

Некоторые дополнительные детали облика и экипировки коня и всадника запечатлены на бронзовых фигурках из Релки и Шутово. На первой (табл. XCVIII, 24) у узды выделены нахрапник, налобник и предположительно круглая нагрудная бляха. Под седлом, возможно, изображен чепрак с кистями, прослеживаемый по слабозаметным четырехугольным контурам каймы. У фигуры всадника, держащего повод, нога обута в мягкий сапог. Носок его не свисает, что заставляет предполагать наличие стремени. Всадник из Шутово (табл. XCVIII, 27) управляет конем левой рукой, а в правой держит палаш, что хорошо согласуется с использованием удил с асимметричными звеньями, при которых поводья пропускаются на одну сторону, чтобы освободить от управления лошадью вторую руку.

В целом конское снаряжение носителей релкинской культуры почти идентично экипировке коня граничащих с ними с юга степняков, от которых они, очевидно, быстро заимствовали все нововведения.

Одежду релкинское население изготовляло из меха, кожи и тканей, в том числе импортных, шелковых, фрагменты которых найдены в погребениях (ЗРАО, 1899, с. 322; Чиндина Л.А., 1977, с. 90; Плетнева Л.М., 1973, с. 97). Представление о покрое одежды дают бронзовые антропоморфные изображения. У части фигур одежда напоминает халаты с разрезом от пояса до подола (табл. XCVII, 2, 3), у других она показана в виде штанов и куртки (табл. XCVII, 4–7). На изображении всадника из Релки штаны заправлены в сапоги (табл. XCVIII, 24). На отдельных фигурках изображены манжеты или какие-то нашивки по концам рукавов (табл. XCVII, 2).

Одежда подпоясывалась одним или двумя поясами, которые имели символическое значение и, вероятно, украшались бляхами в соответствии с заслугами владельца. На бронзовых антропоморфных изображениях бляхи поясов декоративно подчеркнуты (табл. XCVII, 3–5). К поясу подвешивали оружие и некоторые предметы утвари — ножи, мешочек с огнивом и оселком.

Пряжки и бляшки от поясов аналогичны предметам поясной гарнитуры культур широкой полосы степи и лесной зоны Евразии. К наиболее ранним экземплярам относятся бронзовые В-образные пряжки с хоботовидным язычком (табл. XCVII, 67, 78), характерные для VI в. (Амброз А.К., 1971а, с. 114), и псевдопряжки с В-образным и сердцевидным щитком, распространившиеся в VII в. В это время употреблялись также бронзовые геральдические пряжки с неподвижным щитком и железным язычком (табл. XCVII, 50, 66, 70, 77, 81). В VIII в. появляются рамчатые пряжки. Кроме бронзовых, в небольшом количестве представлены и железные пряжки с рамками округлой, подпрямоугольной и трапециевидной форм (табл. XCVII, 47–49). Своеобразны ажурные пряжки-застежки подпрямоугольных очертаний (табл. XCVII, 69), обнаруженные в могильниках Релка и Архиерейская Заимка.

Крючки для застегивания поясов в это время выходят из широкого употребления, находки их единичны. Оригинален бронзовый крючок, декорированный жемчужным орнаментом, из могильника Релка (табл. XCVII, 46).

Украшавшие пояса бронзовые накладные бляхи и наконечники (табл. XCVII, 71–73, 82–85; XCIX, 51, 52; 56–58, 59, 61, 71) в конце VI–VII в. имеют преимущественно геральдические формы и хорошо представлены в могильниках Релка (Чиндина Л.А., 1977, рис. 33), Тимирязевских I, II и Архиерейской Заимке (ЗРАО, 1899, табл. III, 16, 18, 27, 29–31; Беликова О.Б., Плетнева Л.М., 1983, рис. 70, 2, 4). В конце VII–VIII в. распространяются прямоугольные и овальные бляхи-оправы, а также бляхи с фестончатым краем, отсутствующие в могильнике Релка, как в более раннем памятнике, но имеющиеся в комплексах могильников Тимирязевского I, Могильницкого, Красного Яра I и Архиерейской Заимки (ЗРАО, 1899, табл. III, 6-13; Плетнева Л.М., 1973, табл. 1, 3, 11, 12–15; Троицкая Т.Н., 1978, рис. 1, 14; 7, 7–9, 19, 20).