Именно в понедельник вечером кое-кто пытался нас убить, и именно в понедельник вечером не нашлось ничего заслуживающего внимания ни на одном из сотен телеканалов, которые кабельная компания транслировала в нашу гостиную за гораздо большие деньги, чем это того стоило. То же самое можно было сказать и о любом другом вечере, но в отношении данного – унылого и тоскливого понедельника в конце марта - в особенности. Часом ранее моя жена Луиза предложила включить Netflix, и мы некоторое время перелистывали заголовки, прежде чем принять решение остановиться на эпизоде «Макмиллан и жена». Его просмотром мы и занимались в районе 10:40, имея в своем распоряжении все эти многочисленные телеканалы и технологии, и все-таки вперившись в шоу, которое было отменено более чем за два десятилетия до того, как кто-то услышал об электронной почте.

Мы чувствовали себя комфортно, сидя на разных концах кушетки, с двумя кошками Бадди и Салли, вытянувшимися посередине. Стояла теплая ночь, и мы отворили входную дверь с закрытой и запертой защитной сеткой. Я восстанавливался после операции по замене коленной чашечки, и моя правая нога покоилась на табуретке перед диваном, а трость стояла прислоненной к столу. Впереди предстояла еще одна неделя, когда я должен был сидеть дома, периодически посещая лечебную физкультуру, прежде чем смогу вернуться к работе водителя продуктовой фуры - делу, которым я занимался в течение последних шестнадцати лет.

Когда по телевизору Рок Хадсон и Сьюзен Сент-Джеймс перекидывались глубокомысленными шуточками в своей постели, перед домом раздался пронзительный крик.

Мы с Луизой обменялись взглядами, а Салли вскочила с дивана и поспешила по коридору, что она всегда делала, если ей казалось, что кто-то приближается ко входу. Бадди поднял голову и сонно моргнул, оглядываясь по сторонам. Я встал на ноги, взял трость со своего места у стола и подошел к открытой двери.

Собственно говоря, крики не являлись какими-то необычными звуками в нашем районе. На улице жило множество детей и подростков, и иногда они шумели даже по ночам. Я выглянул через защитную сетку.

За крыльцом наша лужайка уходила к тротуару рядом круглых ступенчатых камней, которые шли через центр газона к крыльцу. По этой дорожке, вытянув одну руку, а другой прижимая к груди свою чихуахуа Перси, бежала наша новая соседка Эмбер из дома напротив, одинокая медсестра лет под тридцать, переехавшая сюда несколько месяцев назад. Сзади ее настигал худой юноша лет двадцати, размахивающий руками и кричащий на нее. Когда Эмбер попала в свет фонарика на крыльце, я увидел, что уголки ее рта сдвинуты назад в отчаянии, а щеки блестят от слез.

Затем, в одно мгновение, они оба оказались на нашем крыльце, прямо за дверью, и Эмбер простонала:

- Пожалуйста, впустите, пожалуйста, впустите, - в то время как молодой человек закричал:

- Ты делаешь это, и это надо прекратить, ты слышишь меня, это надо прекратить, мать твою!

Я повесил трость на внутреннюю дверную ручку и потянулся к замку защитной сетки, намереваясь открыть его, чтобы впустить Эмбер, однако юноша ударил по сетке кулаком и закричал, обращаясь ко мне:

- Ты что, чувак, не видишь, что она вытворяет? - eще один удар. - Ты что, блядь, не видишь это?

На мгновение я оцепенел, и еще одно мгновение мне потребовалось, чтобы разглядеть его глаза. Это были глаза пойманного в ловушку зверя. Лишь только увидев их, я понял, что передо мной метамфетаминовый наркоман, коих я достаточно повидал, работая дальнобойщиком. Большинство “ящериц”[1], работавших вдоль трассы I-5, погрязли в метамфетамине и занимались своим ремеслом только для того, чтобы иметь возможность купить наркотик. У них у всех была одинаковая наружность – тощее телосложение, бледная кожа, такое же отчаяние в глазах, такие же гнойники на лице, что и у парня, кричащего на меня сквозь защитную сетку.

Мне сразу расхотелось открывать замок, так как юноша находился прямо там, за сеткой, загораживая дорогу Эмбер, теперь обращенной спиной к соседней стене. Я мог бы впустить в дом ее, но что если я не смогу не впустить его? Меня словно парализовало.

Я повернулся и увидел, как Бадди взлетает с дивана и исчезает в глубине коридора. Луиза направлялась ко мне, и я сказал:

- Позвони 911. Вызови полицию.

- Кто там?

- Не знаю, просто позвони, пожалуйста.

Я специально говорил тихо, чтобы Луиза правильно оценила ситуацию, что что-то происходило не так, и поторопилась к телефону.

Во время моего разговора с Луизой, безумец на крыльце заорал во весь голос.

- Этот район проклят! Он проклят на хуй, как ты не понимаешь? И ты все об этом знаешь! - крикнул он в лицо Эмбер. - Ведь это ты делаешь, не так ли? Ты делаешь это!

Его правая рука взлетела подобно атакующей кобре и обрушилась на лицо Эмбер, припечатав ее голову к стене. Перси взвизгнул, и перекувырнулся в воздухе. Я видел, как он упал на лужайку и побежал к дому. Резкий звук и кульбит собачки испугали парня и заставили его отшатнуться от ступеньки.

Воспользовавшись моментом, я отворил замок, приоткрыл дверь левой рукой и, просунув правую руку, схватил Эмбер чуть ниже плеча. Я потянул, но она и сама, практически без моей помощи, проскользнула в узкий проем. При попытке запереть защитную сетку нападающий схватил с обратной стороны ручку двери и начал тянуть ее к себе с воплями:

- Впусти меня, черт возьми, мне нужен этот дом, мне нужен этот дом в качестве базы, ты что, блядь, не въезжаешь, мужик, весь этот район будет проклят!

Я вцепился в ручку двери обеими руками и потянул.

Эмбер схватила меня за плечо и впилась в кожу ногтями, повторяя:

- Не впускай его, Гарри, не впускай его!

Я слышал, как позади нее Луиза приглушенно говорит по телефону.

По другую сторону двери тощий парень со светлыми коротко стриженными волосами тянул на себя ручку обеими руками, ощерив кривые зубы в крике:

- Она сейчас это делает с тобой, мужик, ты что, не видишь? Она управляет твоими вибрациями, и когда я войду, то убью тебя на хуй за то, что ты ей помогаешь. Слышишь, ублюдок, я убью тебя на хуй!

Все замерло в эту секунду, само время, воздух вокруг меня, сердце, все, кроме способности мыслить, и в этот застывший, долгий момент, когда все доносящиеся звуки заглушало биение пульса в моей голове, я бросил взгляд через сетку на безумное и отчаянное лицо незнакомца и понял, что жизнь изменилась довольно внезапно и неожиданно, в одно мгновение. Это был уже не унылый и тоскливый понедельник в конце марта, когда нечего смотреть по телевизору, сейчас передо мной находился сумасшедший наркоман, угрожавший разделаться со мной, едва только он окажется по эту сторону двери, и все, что имело значение в данный момент, все, что имело значение в жизни, в мире, во вселенной – это моя способность удержать его снаружи, чтобы он не убил всех нас.

Уперев в стену правую ногу и не обращая внимания на боль в колене, я затворил дверь, повернул замок и, отпустив ручку, чуть не упал.

Он ударил кулаком по сетке и закричал от бессильной ярости. Я закрыл входную дверь и запер ее на замок, после чего повернулся к Луизе и Эмбер.

Сердце заходилось в груди так, словно собиралось разорваться на куски, а ноги ощущались будто сделанными из макаронин, с трудом удерживающих меня в вертикальном положении.

- Полиция уже едет, - сказала Луиза дрожащим голосом, все еще прижимая к уху телефонную трубку. Затем она приглушенно продолжила разговор с диспетчером. - Он все еще на крыльце, кричит и угрожает нам.

Я подошел к ней и обнял за плечи, затем повернулся к Эмбер и спросил:

- Ты знаешь этого парня?

Она уверенно покачала головой.

- Нет, я никогда не видела его раньше. Я спустилась к «Квики Март», чтобы купить сигареты, а он уже находился там. Он пошел за мной и попытался проникнуть в мой дом. А затем он ударил меня, и я побежала сюда, потому что не знала, что еще делать. - Все ее тело дрожало, слезы текли из глаз, а из небольшого пореза на губе капала кровь. - Надеюсь, с Перси все в порядке.

- Он побежал домой, - сказал я. - Уверен, что с ним все нормально.

Мы все дрожали, а Луиза и Эмбер выглядели ошеломленными и какими-то потерянными.

- Нет, они еще не приехали, - сказала Луиза в телефонную трубку.

Незнакомец снаружи продолжал бубнить свою ахинею.

- Она блядская ведьма! Она не человек! Она – само зло, и она проклянет весь этот чертов район! Она собиралась убить меня, и для этого привела меня к себе домой! Она собиралась принести меня на хуй в жертву! В ебаном ритуале! Ее необходимо остановить, и, слышишь, я покончу с ней! Я войду внутрь и убью ее на хуй, а также любого, кто попытается помешать мне!

Плечи Эмбер задрожали от приглушенных рыданий, и она прошептала:

- Пусть он замолчит.

И он, действительно, замолчал. Крики безумца прекратились, после чего воцарилась оглушительная тревожная тишина. Мы втроем стояли в гостиной, глядя друг на друга, слушая и ожидая. Я собирался сказать, что, возможно, незнакомец ушел, но прежде чем успел что-то произнести, все буквально подпрыгнули от раздавшегося резкого звука, похожего на взрыв. Мы с Луизой посмотрели направо и увидели, как что-то вдребезги разнесло окно над нашим обеденным столом, с глухим стуком ударившись о кухонный пол.

Я махнул Луизе и Эмбер, чтобы они бежали по коридору в дальнюю часть жилища, а сам в отчаянии подумал о том, где бы мне найти оружие. На протяжении многих лет я заводил разговоры о покупке пистолета, но каждый раз Луиза заявляла, что она абсолютно не хочет держать его в доме. На этом обсуждение данной темы и заканчивалось.

Все ножи хранились на кухне, теперь усеянной битым стеклом, а на ногах у меня были одеты только легкие тапочки.

- Ты что, не понимаешь, что эта сука пыталась меня убить? - раздался злобный крик за окном. - Она управляла моими вибрациями и собиралась принести меня в жертву, после чего выпить мою ебаную кровь!

Я видел, как его пальцы щупали осколки стекла, торчащие, как клыки, по краям рамы, в поисках места, чтобы ухватиться. Похоже, незнакомец стоял на стуле за окном, протягивая руку к растениям, выстроенным в горшках на полке прямо под нижним краем. И, казалось, он имел твердое намерение попасть внутрь.

- Они метят свою блядскую территорию, эти люди, и она пометит этот район как свое владение, а ты помогаешь ей, ублюдок!

Окружающая меня реальность, казалось, замедлилась до скорости черепахи, в то время, как все то, что находилось внутри, двигалось с ошеломляющим ритмом, готовым разорвать меня на куски. Мой взгляд дико метался по гостиной в поисках оружия и, наконец остановился на Киллдаггере.

Он, конечно, выглядел пугающим, даже смертельно опасным, с изогнутыми шипами, выходящими из нижней части рукоятки, выполненной в виде крыла летучей мыши, сделанной из пеутера[2] и покрытой выгравированной чешуёй, а также обоюдоострым стальным лезвием, выходящим из трех длинных костистых когтей, которые, казалось, сжимают его. Однако, Киллдаггер был слишком тяжелым и громоздким, а кроме того, он никогда не предназначался для использования в качестве оружия.

Я обожаю читать, преимущественно фэнтези и научную фантастику, и в особенности книги Эрика Шпиндлера из цикла «Сказания странника», о блуждающем среди других измерений воине, чьим любимым оружием был отравленный клинок, называющийся Киллдаггер. Мой сын, перенявший любовь к чтению, знал, как мне нравятся подобные вещи, и на последний день рождения - пятьдесят четвертый, да, я уже не молод, я знаю - он выложил неимоверную сумму денег за дорогой, привлекательной, но практически бесполезный макет Киллдаггера, теперь угрожающе громоздящийся в витрине над камином.

Это было все, что я имел.

Когда я бросился к камину, мое колено не ощущало боли, и я даже не хромал, потому что единственное, что я чувствовал, был струящийся по венам адреналин. Я схватил клинок с подставки, сорвал пластиковые защитные полоски с обоих краев лезвия и поспешил к окну над обеденным столом.

Взглянув налево на кухню, я увидел зазубренные стеклянные осколки и их сверкающие крошки, разбросанные по всему полу, а также измазанный грязью кирпич у стены возле миски с водой для кошек. Пару месяцев назад Луиза приспособила несколько кирпичей для подпорки доски на краю газона, защищающей крыльцо от попадания капель воды из системы орошения во время полива. Я пытался придумать какой-нибудь другой способ защиты, но доска оказалась настолько эффективной, что вскоре я пришел к выводу, что лучше оставить все, как есть, и забыл об этом. Сказать по правде, я никогда особо не интересовался обустройством двора – это были владения Луизы. Чего не скажешь о кухне.

Все это прошелестело в моей голове, когда я подошел к краю окна. Правой рукой я поднял тяжелый клинок и замер в ожидании.

- Мне нужен этот блядский дом! Мне нужна база! Мне нужна помощь, чувак, гребаная помощь! - oн продолжал нести свою околесицу, в то время, как сначала его левая рука, тощая и бледная, уже покрытая темными струпьями, показалась из окна над острыми торчащими вверх клыками стекла, а за ней последовала и правая.

Я раздвинул ноги и слегка пригнулся, по-прежнему не ощущая боли в колене, после чего размахнулся Киллдаггером и изо всех сил вонзил острый стальной наконечник в нижнюю часть тощей, бледной руки незнакомца.

Парень одернул руки назад и заголосил, как ребенок, как маленькая девочка, высоко и пронзительно.

- Блядь, чувак, какого хууууя!

Он ожесточенно пнул стул, но поскольку это был тяжелый деревянный стул, незнакомец закричал, как будто от боли. Хотя, учитывая его состояние, трудно было сказать наверняка.

Моя правая рука так крепко сжимала клинок, что я засомневался, смогу ли я когда-нибудь снова ее расслабить. Разумеется, если я раньше не умру от разрыва сердца, вероятность чего казалась весьма серьезной, судя по хаотичным звукам отбойного молотка, бухающего в груди.

Псих-вопилка все еще маячил снаружи, однако отошел от окна. Я повернулся, пытаясь по голосу вычислить его местонахождение. Он остался на крыльце, но миновал входную дверь и приблизился к окну гостиной. Вертикальные жалюзи были опущены, смыкаясь над двумя клубными стульями и небольшим стеклянным столиком. Окно было с двойной рамой.

Крича что-то о сатанистах и их ритуалах, он долбанул по окну рядом с собой. Прочное стекло смягчило его первый удар, вызвавший только трещину на внешней панели, однако второй достиг своей цели. Я ждал третьего удара, но его не последовало. Вместо этого разглагольствования парня стали еще громче, а сам он вернулся на мою сторону крыльца.

Сукин сын хочет получить еще, подумал я, поворачиваясь к окну и выбирая положение, чтобы вновь воспользоваться своим оружием. Я почти задыхался и сознательно пытался замедлить дыхание, чтобы успокоиться.

- Она ебашит мои вибрации, и я должен прекратить это, ты слышишь меня, ублюдок? И я убью тебя за то, что ты ей помогаешь!

Он пнул осколки в нижней части окна и снова наклонился, вытянув вперед окровавленные руки.

Я опять взмахнул клинком и воткнул лезвие в его предплечье с той же стороны. Парень взвизгнул и снова отступил, но на этот раз не очень далеко. Он положил свои окровавленные руки на край оконной рамы, наклонился, демонстрируя отвратительную усмешку, и зарычал – да, да, это было именно рычание, из которого формировались слова, будто их пытался произнести говорящий волк или кто-то вроде него. На секунду мне даже показалось, что вот сейчас незнакомец обрастет шерстью и выпустит клыки. Итак, он зарычал:

- Я убью вас всех, ублюдок.

Сначала попробуй попасть сюда, рассеянно подумал я и снова ударил клинком. На этот раз лезвие вошло в его левую щеку. Сейчас я уже бил не так сильно, как до этого по руке, и острию моего декоративного оружия было достаточно трудно пробить кожу на лице. Парень закричал и отпрянул от окна, закрыв лицо обеими руками.

Сзади со двора раздалось несколько голосов. Потасовка привлекла внимание соседей, и теперь они вышли из жилищ и кричали на незнакомца. Два мужских голоса требовали, чтобы он отошел от окна и оставил наш дом в покое. К ним присоединился третий голос, глубокий и зычный, угрожающий расправиться с агрессором, если тот не отстанет от нас.

Я узнал два голоса - сосед слева, Ник, и сосед справа, Фред, - однако третий голос казался незнакомым. Тем не менее, я был рад их слышать, надеясь, что они отвлекут безумца до приезда полиции.

Незнакомец проигнорировал крики соседей и внезапно перемахнул со стула на крыльце через окно, с грохотом приземлившись лицом вниз на стеклянный стол.

Он проник, он проник, он проник, думал я, уставившись на его тело, распластавшееся на обеденном столе, в то время, как мыски потрепанных кроссовок парня цеплялись за край окна. Он прижал обе свои окровавленные руки к столу и начал подниматься, хрустя осколками битого стекла.

Я знал, что, если он встанет, у меня будут большие проблемы. Поэтому я не тратил время на раздумья, а просто действовал.

Сжимая Киллдаггер обеими руками, я занес его высоко над головой, а затем с силой обрушил вниз. Лезвие ударило по кости, затем вошло в плоть сумасшедшего, погрузившись в его спину, передав через клинок в руки совершенно тошнотворное ощущение.

Руки парня сжались, и тело опять упало на стол, сопровождаемое гортанным воплем, который, казалось, продолжался вечно. На мгновение я застыл с напряженными во всем теле мышцами, расставленными ногами и обеими руками, обхватывающими рукоять клинка, по самые когти вонзенного в спину незнакомца.

Мой взгляд не отрывался от распростертой на столе фигуры, однако боковым зрением я отметил сине-красные огни полицейской машины, мерцающие на темной улице перед домом.

Внезапно незнакомец резко поднялся на обе руки, и, когда он встал на колени, я вытащил клинок из его спины и отошел от стола. Парень поставил на столешницу сначала одну ногу, затем другую, повернулся ко мне на корточках, а затем внезапно бросился на меня, вытянув вперед окровавленные руки.

По-прежнему держа Киллдаггер обеими руками, я поднял его вверх и вонзил лезвие незнакомцу в живот. Он рухнул, как подкошенный. Его вырвало, и капли блевотины брызнули на мои штаны. Клинок выскочил у меня из рук и упал на пол вместе с парнем. Я быстро оттолкнул его ногой в сторону и отступил, чтобы быть вне зоны досягаемости безумца.

Но он больше не двигался. Я постоял еще мгновение - дольше, чем мгновение, черт возьми, я не знаю, как долго стоял там - застывший, будто ледяная скульптура, уставившись на тело, думая, Ты убил его. Ты убил его. Чьего-то сына. Ты убил чьего-то сына. Ты убил чьего-то…

- Вы хозяин?

Я буквально подпрыгнул от звука голоса и, подняв голову, увидел полицейского, стоящего за окном, а также второго за ним.

- Да, да, я. Меня зовут Ройс. Гарри Ройс.

- Нам можно войти, мистер Ройс?

- Да, да, наверное, так будет лучше.

Я отвернулся от окна, отчаянно пытаясь вспомнить то, что следует говорить полиции в подобной ситуации. Что-то об опасности для жизни или вроде того.

Когда я открыл дверь и защитную сетку, на крыльце было двое полицейских, и один из них вошел, в то время, как другой отступил на газон, где принялся опрашивать соседей. Я чувствовал себя нехорошо, и он сразу заметил это.

- Давайте вы присядете, мистер Ройс, - сказал он, показывая на ближайшее клубное кресло. В это мгновение мое колено взорвалось от боли, и я практически рухнул на сиденье. - Мне вызвать скорую помощь?

- О нет, пожалуйста, я не могу себе этого позволить, - сказал я, а затем подумал об Эмбер, которая подверглась нападению этого придурка. - Но, вы должны посмотреть, как себя чувствует Эмбер. Он ударил ее пару раз, и угрожал убить. Возможно, ей нужна скорая.

- Она получила травмы?

- Ну, я видел только, что губы у нее были разбиты. Не знаю...

- Где она сейчас?

- В спальне с моей женой. Я могу позвать их.

- Подождите. Сделайте мне одолжение и посидите хотя бы минуту, хорошо? Расслабьтесь.

Я увидел, как он подошел к телу на полу и присел на корточки спиной ко мне, судя по всему, пытаясь нащупать пульс у незнакомца. Затем встал и что-то пробормотал в микрофон, прикрепленный к воротнику, после чего повернулся ко мне и произнес:

- Он жив. Я нашел у него пульс и вызвал скорую помощь.

- Он... он не умер?

- Нет, мистер Ройс.

Я ощутил облегчение, но оно являлось каким-то отдаленным чувством. Требовалось время, чтобы эмоции вернулись ко мне в полном объеме.

- Ваши соседи сказали, что он и вас угрожал убить.

- Да. Я думаю, он хотел убить всех.

- Он вел себя странно?

- Странно? Да он словно с Луны свалился. Нес околесицу про дом Эмбер, утверждал, что она ведьма, управляет его вибрациями и хочет принести его в жертву в каком-то ритуале.

Я вертел головой взад и вперед, сам с трудом веря, что все это действительно произошло, что кто-то говорил мне подобные слова, кричал их мне.

Полицейский многозначительно кивнул, достал блокнот и ручку из кармана и начал что-то записывать. Он был молодым, чуть более двадцати лет, с короткими темными волосами и круглым лицом. Офицер Пратт – так его звали, согласно табличке над значком.

- Думаете, что он находился под воздействием наркотиков?

- Несомненно. Полагаю, что под метом, хотя я не эксперт. Я видел подобное раньше. “Ящерицы”. Я работаю дальнобойщиком.

Полицейский снова кивнул.

- Это довольно распространенная проблема среди них, - oн указал на тело ручкой и спросил: - Что здесь произошло?

Я рассказал ему все.

- Вы опасались за свою жизнь? - спросил офицер Пратт.

- Да! Мы все боялись за свои жизни. Мы были просто в ужасе. Это самая страшная чертова хрень, которая когда-либо случалась со мной.

Луиза и Эмбер вышли из гостиной. Увидев тело, Эмбер заплакала, и Луиза обняла ее за плечи, после чего повернула лицом ко мне и полицейскому.

Тот улыбнулся.

- Вы действовали смело, мистер Ройс. Не многие бы открыли дверь соседу, попавшему в беду.

- Мне трудно в это поверить.

- И, тем не менее, это так, - oн кивнул в сторону лежащего на полу окровавленного парня. - Вы его встречали раньше?

- Нет никогда.

- Он живет со своей бабушкой в жилом комплексе за «Квики Март». Она воспитывала его. Сейчас он занимается производством мета. На самом деле, перенял это дело у бабушки. Там много чего интересного. Постоянно доставлял нам проблемы, но никогда не давал повода, чтобы мы закрыли его надолго, - полицейский собирался сказать что-то еще, но затем внезапно передумал. Повернувшись к Луизе и Эмбер, он произнес: - Сейчас приедет скорая помощь и займется им. С минуты на минуту. - Потом конкретно к Эмбер: - Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Пока офицер Пратт разговаривал с Эмбер, Луиза подошла ко мне, наклонилась и, положив руку на плечо, поцеловала в лоб.

- Ты в порядке, дорогой?

- О, да, конечно, я в порядке. А ты?

- Со мной все нормально. Я же стояла сзади, помнишь? Со мной ничего не случилось.

- И со мной тоже ничего не случилось. Я, действительно, в полном порядке.

К своему смущению, я неожиданно расплакался. Это случилось впервые с тех пор, как тридцать лет назад умер мой отец - так же сильно - и Луиза, опустившись на колени, обняла меня и крепко прижала к себе.

Той ночью я никак не мог заснуть. Всякий раз, начиная проваливаться, я слышал звук разбивающего окно кирпича и, задыхаясь, подскакивал. Кроме того, мое колено пульсировало от боли, что также не способствовало комфортному отдыху. Луизе надо было скоро вставать на работу, и, чтобы не тревожить ее и так недолгий сон, я пошел в гостиную, сел на диван и включил телевизор. Жена присоединилась ко мне через несколько минут.

- Не можешь уснуть? - спросила она.

- Никак не получается. Но ты должна поспать, ведь тебе на работу.

- Если хочешь, я возьму отгул.

- Не думаю, что тебе получится поспать. Если ты устала, то оставайся дома, но не делай этого из-за меня. Если все в порядке, я даже предпочел бы побыть один.

Она положила руку мне на ногу.

- Конечно, все в порядке. Если честно, мне крайне нежелательно пропускать сегодня день, так как надо присутствовать на собрании.

Луиза работала в банке, находящемся в процессе поглощения более крупным банком, что создало кучу дополнительных дел, требующих решения.

- Возвращайся в постель. Я в порядке, просто не могу уснуть. Найду какой-нибудь фильм на Netflix.

Она поцеловала меня и вышла из гостиной.

Когда приехала скорая помощь, два медработника начали колдовать над парнем, а затем понесли его в машину на носилках. Пока полиция допрашивала свидетелей, наши соседи Крис и Ник быстро заколотили доской разбитое окно над обеденным столом, а Лоис, соседка справа, помогла Луизе и Эмбер убрать кухню, чего я сам сделать не мог из-за своего колена.

Офицер Пратт сказал, что мне не будут предъявлять обвинения, так как случившееся являлось с моей стороны самообороной, чему есть множество свидетелей, а кроме того, нашим жизням явно грозила опасность. Однако, если парень умрет, дело передадут окружному прокурору. Но и в этом случае, как он подозревал, ничего не изменится.

После того, как полиция и скорая помощь уехали, Эмбер на некоторое время задержалась у нас. Думаю, ей было страшно возвращаться ночью домой одной. Мы предложили ей переночевать в запасной спальне, но она отказалась. Девушка попросила посмотреть Киллдаггер, и я рассказал ей историю, связанную с этим клинком.

- Видимо, это оружие дорого тебе, - заметила она.

- Несомненно. Подарок сына, любимый фэнтезийный сериал – конечно, я люблю его. Слушай, тебе не следует сегодня ночью быть одной. У тебя есть кто-то, кому бы ты могла позвонить?

- Да, возможно, я так и сделаю. Но сейчас мне надо пойти домой и проверить Перси.

- Наш номер у тебя есть, - сказала Луиза. - Если что-то понадобится - звони.

После того, как Эмбер ушла, Луиза отправилась спать, а я некоторое время читал Терри Пратчетта, полагая, что книга нагонит сон. Этого не произошло. Наконец, я забрался в постель, надеясь, что смогу уснуть, если буду просто лежать в темноте. Что из этого получилось – вы знаете.

Я пролистал списки на Netflix, но ничто из имеющегося там не привлекло моего внимания. Встав и проследовав на кухню, я бросил в чашку пакетик чая, залил ее водой и на пару минут поставил в микроволновку. Пока чай нагревался, я подошел к входной двери, отворил замок, приоткрыл ее и посмотрел во тьму, сгущавшуюся за пределами нашего освещенного крыльца.

Стояло прохладное тихое утро. Не было слышно ни лая собак, ни шума далеких поездов, ни сирен. Я даже не различал движение на пятой автостраде. Бары уже закрылись, а мусоровозы еще не вышли. Мир лег спать.

Я увидел тусклый свет за занавесками в одном из окон дома Эмбер. И кое-что еще. Мое внимание привлекли двери ее гаража.

Эмбер парковала свою машину у обочины перед домом. Подъездная дорога всегда была пустой, и я понятия не имел, что моя соседка держала в гараже, если не автомобиль. На верхней части дверцы находился ряд из четырех прямоугольных окошек. Два из них с обратной стороны загораживал белый картон, но два других смотрели прямо в гараж. И сквозь эти окошки я видел мерцающее оранжевое свечение.

Оно было похоже на дрожащее пламя.

Я отворил защитную сетку и вышел на улицу, как был – в футболке, спортивных штанах и тапочках, когда микроволновка издала звуковой сигнал. Прикрыв дверь, я пересек крыльцо и направился по тропинке к подъездной дорожке. Сверху привлекший мое внимание огонек напоминал пламя, но сейчас с тротуара я видел только мерцающее оранжевое полыхание. Что-то горело. Неяркий свет в переднем окне дома мог быть ночником. Кроме него я не наблюдал никаких признаков того, что Эмбер не спит.

- Черт, - пробормотал я, пересекая улицу как можно скорее, что в общем-то получилось не слишком быстро из-за адской боли в колене.

Встав на подъездную дорожку, я попробовал заглянуть в гараж, но окна располагались слишком высоко, не позволяя понять, что творится внутри. Подойдя к дверце, я ожидал, что она окажется запертой, но к моему удивлению ручка легко повернулась, открывая мне проход. Памятуя о случившемся минувшей ночью, это все выглядело странным. Я вошел внутрь.

Огни горели в задней части гаража, возле стены. Они представляли собой три факела, два из которых были высотой около пяти футов. Пламя являлось единственным источником освещения в гараже, но его было достаточно, чтобы увидеть, что светильники располагались вокруг большой красной статуи, изображающей сидящую со скрещенными ногами на постаменте фигуру с направленной вверх правой рукой, и вниз - левой. Фигура обладала головой козла с двумя огромными рогами, между которыми на макушке стоял третий факел. Два темных крыла стелились позади скульптуры, а спереди у нее красовались обнаженные женские груди[3].

Дверь за мной захлопнулась с громким звуком, и я неуклюже обернулся.

Эмбер находилась в нескольких шагах от меня, совершенно обнаженная, медленно приближаясь, держа одну руку за спиной.

- Ты знаешь, о нас сказали в новостях, - произнесла она. - По радио передали около часа назад. Говорят, сейчас тот парень находится в стабильном состоянии. Я думала, что может быть, ты сделал за меня мою работу. Ты даже воспользовался тем, что выглядело как ритуальный кинжал, который имел для тебя персональную значимость. Но ничего не получилось. Так что... придется закончить дело.

Она быстро пересекла разделяющее нас пространство, выхватила из-за спины нож и начала наносить удары.

Я преследовала его несколько недель, представляя себе, что он сотворил с моей девчушкой.

Копы знали, что это он, однако настаивали, что улики косвенные, а доказательств до сих пор нет. Мне говорили, что он под постоянным наблюдением. Почему же при этом я вижу его свободно разгуливающим без всякого присмотра? Я постоянно вижу в этом районе полицейскую машину без опознавательных знаков, но на самом деле ничто не указывает на то, что следят именно за ним, и это чрезвычайно меня расстраивает. Они знают, кто похитил Ребекку, знают, что это он — и что? Разве его гражданские свободы больше, чем у неё?

Тебе надо перестать в это лезть, говорят они.

Они что, издеваются?

Я знаю, где его искать. Прямо возле моего пикапа, порой судьба (или GPS) способны привести в нужное место.

Он переходил улицу на красный, и я легко узнала его. Прежде, чем не дать ему уйти, я подождала, когда он повернёт за угол. Я резко нажала на тормоз, он ударился об капот и, на мгновение оглушённый, упал на спину. Изо всех сил я врезала ему по лицу кулаком (со сжатым в нём рулончиком четвертаков). Убедившись, что он вырубился, я отволокла его к пикапу. Затащила его туда, связала руки-ноги кабельными стяжками и прикрыла брезентом.

Вокруг не было ни души, что само по себе было маленьким чудом — я имею в виду не только профессиональных репортёров, но и любителей со своими смартфонами, которые тоже, казалось, следуют за этим человеком по пятам. Необычным было и то, что поблизости не было ни одного полицейского.

Часом позже я заволокла его задницу внутрь загородного домика и привязала его к кровати. Беглый осмотр леса вокруг успокоил мою паранойю: за мной никто не следил. Не то чтобы это имело значение. Я бы отдала всё, чтобы спасти своего ребёнка, включая свободу. Или даже жизнь.

Вот так всё и началось. Ну, или часть всего этого.

Он заварил эту чёртову кашу несколько недель назад.

Я развожу в камине огонь.

Энди приходит в себя. Я прочла его имя на водительском удостоверении. Энди. Энди.

Он трясёт своей мерзкой головой, белки глаз мелькают в попытках сфокусироваться.

Наконец, он открывает глаза.

- Что…- он видит меня. — Ты чокнутая?

Что ж, начало многообещающее. Я придвигаю стул и, широко расставив ноги, сажусь.

— Где она? — быстро спрашиваю я.

Он фыркает.

— Что? Кто ты такая, мать твою? Иди на хер! Развяжи меня.

Он что, думает, что это сработает?

Голос мой голос становится чуть ниже:

— Где она?

Он смеётся, показывая пожелтевшие от никотина зубы. От него пахнет кислым пойлом и дешёвым табаком.

— Иди к дьяволу.

А что, если я спрошу тебя про голубоглазую студентку колледжа? Нет, пятна, пожалуй, не от курева. Да и запах больше напоминает одеколон «Gray Flannel», чем перегар. Он выглядит так, словно баллотируется в сенаторы штата.

Впрочем, Тед Банди[4] тоже был красавчиком.

Я медленно приближаюсь к нему. Этим трюкам я научилась, когда смотрела сериалы «Закон и порядок», «CSI: место преступления» и «Морская полиция: спецотдел». По ним я изучила способы, которыми могла бы заставить его занервничать (если привязывания к кровати будет недостаточно). Но, кажется, ничего из этого не сработало, хотя по телевизору срабатывает всегда. Там это получается даже в тех случаях, когда допрос ведёт женщина.

— Ты начинаешь меня раздражать, — говорит он мне, облизнув губы. — И делаешь большую ошибку. Развяжи меня, жопа.

Я изучаю его лицо. Паникует ли он? Нервничает ли? Разве не должен был уже? Да нет, паники у него нет. Он просто злится.

Мне кажется, я читаю в его голове: «Она просто берёт меня на пушку».

Я проверяю связавшие его путы, и удостоверяюсь, что они надёжны. Он лежит на лоскутном одеяле и похож на орла с распростёртыми крыльями.

Никуда он не сбежит.

— Ты убиваешь её, — говорит он с ухмылкой, скосив на меня глаза. — Ты это понимаешь?

Лицо у него твёрдое, жёсткое, челюсти плотно сжаты. Он скрипит зубами.

Может, я лишь воображаю себе, что он не боится? Это тот человек, который украл моего ребёнка. Украл. Моего. Ребёнка. Для меня он похож на гигантского слизняка, покрытого лишаями, из которого сочится гной.

Мне трудно спокойно общаться с молодым человеком, лежащим на кровати…

Я закрываю глаза и пытаюсь сдержать слёзы. Это нелегко, это самая трудная вещь, которую я когда-либо делала в жизни. Я даже не понимаю, как у меня это получилось.

Снова их открываю.

— Я не убиваю её, — шепчу я. — Я спасаю её.

— Только я знаю, где она, — oн плюёт мне в лицо и силится разорвать оковы.

Я иду в ванную, чтобы смыть со щеки плевок этой свиньи. Вглядываюсь в своё отражение в зеркале шкафчика с лекарствами. Глаза, которые не знали покоя несколько недель. Слишком много морщин на старом лице, которое, на самом деле, и не старое вовсе. Слишком много седины там, где ещё совсем недавно была грива белокурых волос. И именно то свиное говно, привязанное к кровати, сделало это со мной.

Он орёт и ругает меня, словно одержимый. Кричит, чтобы я развязала его. Так забавно. Что если бы он был свободен, то я бы уже была мертва. Не могу поверить, что у меня вообще получилось дотащить его досюда, лишь выброс адреналина позволил мне это сделать. Не то, чтобы я поднимала его над головой или что-то в этом роде; просто я гораздо меньше, чем он.

Я сажусь на стул возле него.

— Где она?

— Мертва!

Я бледнею, лишь молю, чтобы он лгал.

— Где она?

Он снова смеётся, но я чувствую, что он занервничал.

— Вот, — говорю я и достаю из заднего кармана бандану. — Как я понимаю, нужную мне информацию ты добровольно не дашь.

Затем, скрутив бандану в длинную верёвку, я накладываю её ему вдоль рта и завязываю за ухом. Он трясёт головой и хочет уклониться от меня, но не может. Затем пытается ударить меня лбом, но ему не достать.

— Что ж, попробуем теперь мой способ. Если передумаешь и захочешь мне что-нибудь сообщить…— я пожимаю плечами. — Просто скажи.

Если он даже и захочет что-то сказать, то не сможет. Это часть моей игры с ним, единственный способ выполнить эту работу. Понятия не имею, что именно я делаю, но надеюсь, что он об этом не догадывается. Главной причиной, по которой я вставляю ему в рот кляп, является то, что мне не хочется слышать, как он кричит и зовёт на помощь.

Я быстро хватаю со стола ножницы и разрезаю на нём одежду. Я не собираюсь развязывать его и давать ему возможность сбежать. Он трясёт головой и пытается что-то сказать, но ему мешает бандана. Я даю ему возможность немного полежать в трусах перед тем, как тоже их разрезать. Полагаю, что так он окончательно лишится какого-либо достоинства и, может быть, у меня получится такое положение продлить. Ведь нагота — одно из самых уязвимых для человека состояний.

Он смотрит вверх, на потолок, но не на меня. Я подхожу ближе. Его глаза наливаются слезами, и он пытается не заплакать. Верхняя часть щёк становится пунцовой. Он что-то говорит сквозь кляп, но, естественно, я его не понимаю.

— Ты собираешься сказать, где она?

Его глаза тут же опускаются вниз и пристально смотрят на меня. Взгляд излучает ненависть. Он игнорирует мой вопрос. Я понимаю, что нагота лишь на время приведёт его в замешательство, но не заставит признаться в похищении моего ребёнка.

Моей дочери двенадцать. Она и не жила ещё совсем. Она не успела влюбиться, сходить на выпускной вечер, записаться на карате и балет, как собиралась. У неё не было первого поцелуя и первого свидания, она не умела пользоваться косметикой и никогда не путешествовала. Не научилась плавать и водить машину. Моя девочка совсем ещё не жила.

Он отнял это всё у неё и занёс над нашими головами дамоклов меч.

Мужу я сказала, что мне нужно съездить к брату. Несмотря на то, что он разозлился из-за того, что я покидаю его на неопределённый срок, он сказал, что понимает. Поверил ли он мне? Вряд ли. Однако, положился на меня.

— В последний раз, — шепчу я, действительно страшась того, что собираюсь сделать. — Где она?

Кадык его дёргается, и он закрывает глаза.

Я подхожу к камину и ворошу угли. Ранее я положила туда кочергу вместе с набором ножей и всяких колышков.

Я беру прихватку, потому что металлическая ручка кочерги стала слишком горячей.

Он так таращит на меня глаза, что кажется, будто в них вот-вот лопнут кровеносные сосуды.

Кочерга выглядит наиболее подходяще. Думаю, она сможет быть эффективной, в том числе, и как инструмент устрашения. Надеюсь, что, если понадобится, смогу ею воспользоваться. До этого я никогда намеренно не причиняла физическую боль человеку. Тем более, кочергой.

Мне всё равно нелегко забыть про то, что куча вонючего коровьего навоза на кровати является человеком, но я делаю над собой усилие. Я представляю себе лицо дочери и понимаю, что справлюсь.

Тем не менее, причинять боль, даже такому, как он, это особый случай.

Хотя… закрыв глаза, я могу представить себе, как он вытворяет ужасные вещи с моей ни в чём не виновной дочкой. И, неожиданно, о причинении боли становится думать гораздо легче.

— Последняя попытка, — говорю я, останавливаясь в футе от него.

Он сильно трясёт головой, однако я не расцениваю это, как готовность к сотрудничеству. Это больше похоже на «нет», выкрикнутое в кляп.

Знаю, что ему не вырваться; путы трижды надёжно обвязывают каждую конечность и сустав, тем не менее из-за того, что его колотит, мне придётся нелегко.

Я опускаю кочергу и держу её в нескольких дюймах от его груди. Чтобы избежать касания, он перестаёт трястись, съёживается и пытается вжаться в матрас.

Я сильно бью по его соску кочергой и сразу отвожу её обратно; его плоть моментально испаряется. Я потрясена тем, насколько ужасным оказалось касание… как глубоко оно проникло в грудь так, что выжгло сосок. Вонь палёных волос и сгоревшей кожи вызывает у меня тошноту.

Бандана заглушает крик, и его снова начинает колотить. Он бьётся об кочергу, которую я держу слишком близко к его телу, и появляющиеся полосы уродливых красных рубцов и ожогов похожи на безобразные татуировки.

Мне непривычна вонь жжёного мяса. Отступаю назад. Мне хочется это прекратить! Однако я напоминаю себе, зачем это всё. Гораздо сильнее меня сейчас беспокоит понимание того, что ещё мне предстоит с ним сделать. Но ведь, если он скажет, куда дел мою дочь, то сможет закончить это прямо сейчас!

Пот ручьём стекает по его лицу. Кожа на груди и соске сильно сожжена, и сочится гноем. Выглядит это ужасно.

— Где она?

Тело его дрожит мелкой дрожью, он не сводит с меня глаз и, наконец, кивает.

Я развязываю бандану, и он выплёвывает её изо рта. За этим следует продолжительный поток рвоты. Такого я никак не ожидала. Я должна быть уверена, что он не захлебнётся до смерти.

— Прекрати, — стонет он. — Прошу тебя.

— Скажи мне, где она?

— Не могу…

— Что? — такого ответа я не ожидала.

— Я попаду в тюрьму.

Я пытаюсь постичь его логику.

— Если ты не скажешь мне, где она, я убью тебя.

— Развяжи, — говорит он, его большие безумные глаза умоляют, сейчас в них видна боль. — И я отведу тебя к ней.

Схватив с буфета скотч, я залепляю ему рот. В данный момент я просто не знаю, что с ним делать. Как заставить его говорить? Я предполагала такое развитие событий, и кое-какие креативные задумки у меня есть. Меня пугает то, что я о них вспоминаю, но, если потребуется, я сделаю всё, чтобы заставить его признаться.

Я достаю из огня поварской нож. Жаростойкая ручка достаточно холодная, так что можно держаться за неё без прихватки.

Он смотрит на меня, затем зажмуривает глаза, и голова у него начинает дрожать.

Я не утруждаю себя вопросом насчёт дочери. Он либо ещё не готов к разговору, либо не намеревается говорить.

Начав с низа грудной клетки, я провожу раскалённым добела лезвием по его коже, выжигая на животе слова. Мне приходится несколько раз накаливать нож, чтобы закончить. Печатными буквами я пишу: «РАСТЛИТЕЛЬ ДЕТЕЙ». Вообще-то, получается не совсем аккуратно. Четыре строчки гласят:

Его кожа испещрена кровавыми порезами. Я лью воду ему на живот, но не для того, чтобы принести облегчение, а чтобы смыть кровь, так чтобы были видны слова.

Если бы у меня было больше времени (или мужества), я бы вырезала изображение дочери у него на лбу, чтобы он видел её в своём отражении до конца дней.

Кажется, он в отключке. Я проверяю и убеждаюсь, что он ещё жив. Знаю, что ни один порез или ожог не был достаточно опасным.

Он не мёртв. Он просто отрубился.

Я не трогаю его, так как не знаю, что с ним делать. Я просто хочу покончить с этим!

Знаю, что попаду в тюрьму за то, что делаю, но мне плевать. Это единственный метод узнать, как вернуть мою Ребекку.

Однако пока он не срабатывает.

Ставлю на плиту чайник, чтобы вскипятить воду для чая. Слышу снова его стоны; думаю, он очнулся. Я слегка смещаю скотч так, чтобы он мог дышать. Делаю это не из сочувствия, а просто, что он не сдох от удушья.

— Помогите…— раздаётся стон, от которого у меня стынет кровь в жилах. — Ожоги… они так болят. Пожалуйста, сделайте что-нибудь.

Что-нибудь сделать? Что бы мне хотелось сделать, так это швырнуть горячую грелку ему на живот.

— Можем прямо сейчас это прекратить, — говорю я. — Не заставляй меня продолжать.

Я близка к тому, чтобы зареветь и ненавижу себя за это. Он не стоит и слезинки. Он ведь будет думать, что я плачу из-за него.

Он пробует новый подход. Надувая щёки, он выплёвывает в меня слова, исказив лицо в безумной гримасе.

— Тронешь меня ещё раз, и я убью тебя и твоего сраного ребёнка!

Изо рта у него вылетают брызги слюны вместе с рвотой.

— Слышишь, ты? — орёт он. — Я живьём сдеру с неё её вонючую кожу!

— Снимешь с неё кожу живьём?

Он затыкает рот, возможно, поняв, что говорит лишнее, быть может, задумавшись, не заронит ли он мне в голову несколько новых идей.

Однако я не собираюсь сдирать с него кожу. Это, может, и заманчиво, но у меня не хватит смелости сделать что-либо подобное.

— Что ты с ней делал? — шепчу я. — Ты… трогал её?

У него вспыхивают щёки, а лоб покрывается каплями пота; он мотает головой. И вдруг я догадываюсь, что он с ней сделал. Пожалуй, я знала это всегда, но теперь вижу в его глазах, и понимаю, что выжженная на животе надпись соответствует истине.

Я беру метлу за черенок и сую её веником в пылающие угли; связанные прутья нагреваются докрасна и начинают трещать и постреливать.

— Что ты делаешь? — спрашивает он, вздрагивая от боли. Ему не видно моих движений, а я не собираюсь ничего объяснять.

Черенок метлы не очень толстый, но крепкий.

Я достаю из шкафчика с лекарствами склянку, затем вытаскиваю из камина черенок.

— Что ты делаешь? — снова спрашивает он, на сей раз более нервно. Пот градом стекает с его лица на подушку. Грудь вздымается, а дышит он быстро и неглубоко, словно запыхавшаяся собака.

— Где она? — я открываю склянку с вазелином и густым слоем, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, наношу его на черенок.

Казалось бы, вазелин должен был охладить дерево, но это оказывается не так. Несмотря на расплавившийся вазелин, черенок остаётся горячим, так что его приходится наносить много. Я решаю использовать вазелин вовсе не для того, чтобы смазать его раны. Думаю, что с помощью вазелина я смогу лучше манипулировать своим инструментом и причиню больше вреда. Без вазелина дерево просто застрянет.

— Что это ты собираешься делать? — восклицает он, и я подхожу к кровати.

— Если скажешь мне где она, то мы с этим покончим!

Мне не хочется делать то, что я намереваюсь, я вовсе не плохой человек, однако положение у меня безвыходное.

Обдирая связанные конечности, он начинает рыдать и крутиться на кровати.

Я кладу черенок поперёк матраса и залепляю ему рот липкой лентой.

Затем поднимаюсь на ноги и снова беру черенок. Быстро натянув пару резиновых перчаток, смазываю пальцы вазелином и засовываю ему в зад. Он вырывается, но в любом из направлений может лишь едва шевельнуться. Он глубже втискивает пах в кровать, будто пытается с ней слиться. Но я пропихиваю ему под зад и бёдра, чуть пониже копчика, подушку, таким образом удерживая таз слегка под углом.

Не обращая внимания на неистовые судорожные дёрганья и приглушённые крики, я с силой втыкаю черенок в его задний проход и начинаю насиловать.

Шипят, сгорая, крошечные волоски. Потрескивает покрывающаяся ожогами кожа. Я наваливаюсь на черенок, увеличивая давление до тех пор, пока не убеждаюсь, что сжигаю ему прямую кишку, и надеюсь добраться до остального кишечника.

На голове его проступают вены, а руки и ноги натягиваются так сильно, что мне кажется, что он может разорвать свои оковы. Из заклеенного рта раздаётся несмолкаемый протяжный вопль, а шея выгибается почти под прямым углом так, что он практически касается лицом спинки кровати позади него.

Я медленно вытаскиваю черенок метлы из его ануса: смазанную вазелином деревяшку покрывает слой крови, дерьма и сожжённой кожи. Затем запихиваю обратно, вдавливая так глубоко, насколько могу.

Достаю опять и кладу черенок в камин. И в очередной раз расклеиваю ему рот.

Лицо у него мертвенно-бледное, глаза закатились.

Вялым, искусанным языком он облизывает губы. Пытается сосредоточиться, но мой вопрос пока остаётся без ответа. Он что-то мямлит, однако я не разбираю ни слова. Это раздражает меня ещё сильнее.

Я вновь хватаю из камина черенок. Он, как и прежде, пышет жаром, и я засовываю его ему в задницу.

— Где она?

— Нет! — вопит он. — Господи, не надо…

Он стискивает зубы и зажмуривает глаза.

— Аэропорт, — тяжело дыша, он пытается говорить сквозь боль. Кожа его бледна, как мел. Он едва выговаривает слова. — Вытащи его… он уже… у меня в желудке.

Существующий в нашем городе аэропорт небольшой, и рейсов через него не так чтобы много. Впрочем, он достаточно велик, особенно, если вы не знаете, где искать.

— Южное крыло. В… ангаре. Небольшая бытовка, — oн задыхается и говорит с искажённым от боли лицом. Его сотрясают судороги. — Дыра в полу.

— Если ты мне соврал, я прикончу тебя.

Если честно, я удивляюсь тому, что он ещё не сдох.

Я поворачиваюсь и забираю со стола ключи от пикапа.

— Постой! — кажется, когда он видит, что я собираюсь уезжать, это придаёт ему сил. — Куда ты? Вытащи это из меня!!!

Я оставляю его плакать и кричать, и быстро выскакиваю за дверь.

Я мчусь в аэропорт, поглядывая на часы. Шесть часов прошло с тех пор, как я похитила Энди. Хватаю сотовый, чтобы позвонить мужу, но натыкаюсь на автоответчик.

Я звоню в полицию и оставляю быстрое сообщение диспетчеру:

— Я знаю, где находится Ребекка, — и даю описание этого места. — Я сейчас на пути туда!

— Подождите, подождите! — кричит диспетчер, однако я заканчиваю разговор.

Приехав, я нахожу эту бытовку, но — вот чёрт! — она заперта на висячий замок. Я оглядываюсь вокруг в поисках камня или чего-то такого, чем можно сбить замок, но тут, визжа тормозами, подъезжают несколько полицейских машин. Копы, с оружием в руках, врассыпную бросаются ко мне.

— Подождите! — кричу я. — Она внутри.

Они медленно опускают оружие и пожимают плечами.

— Что вы делаете? — спрашивает кто-то из них.

— Ребекка внутри, а дверь заперта!

Один из них смеётся, другой отворачивается, третий же просто злится.

Тот, который смеялся, говорит:

— Откуда ты знаешь, что она внутри? — oн снимает фуражку и чешет облысевшую голову. — Ну же, давай… Кажется, ты обещала мне, что покажешься доктору.

Остальные полицейские собираются в небольшую кучку и смотрят на нас.

— Я… Он мне не понравился. Знаю, что он собирался положить меня в больницу.

— Ну, так что ты сделала, Мэри? — спрашивает лысый. — Обратилась к магическому кристаллу? Или погадала на картах Таро?

— Поверьте мне! Я следила за ним, — я хватаюсь за ручку запертой двери и яростно трясу её. — Ребекка? Ответь!

Тут стремительно подъезжает машина без опознавательных знаков, и из неё выходит детектив Грант. Я не слышу, что ему говорят, но, предполагаю, что вводят в курс дела.

Детектив обращается ко мне:

— Что случилось? Как вы тут оказались?

— Лучше мне этого не говорить. Не хочу свидетельствовать против себя. Вы должны мне верить. Она внутри!

Вздохнув, он пожимает плечами, однако даёт знак патрульным сломать замок.

Они сбивают его и распахивают дверь. Там темно. Освещая путь электрическими фонарями, они заходят внутрь. Я следую за ними, хотя меня и предупредили этого не делать.

Я говорю им, как сказал Энди, что она под полом. Они передвигают ящики, скамьи, инструменты пока, наконец, один из них не кричит, что что-то нашёл.

Дыра в полу. Люк открыт. Очень темно. Темнее, чем прежде, так как там, под землёй, нет источников света, к которым могли бы приспособиться ваши глаза. Нет окон, ничто не отбрасывает тень.

Лучи фонарей вспарывают чёрную тьму. Глаза, перепуганные глаза, они моргают. Ребекка, живая. Испуганная.

— Да будь я проклят, — говорит лысый, снова почесав у себя под фуражкой. — Ты была права, Мэри.

Я потихоньку ускользаю и мчусь домой. Сердце моё колотится. Патрульные не выглядели рассерженными, но они не были такими и в прошлый раз, а хорошо это не закончилось.

Для меня не стали сюрпризом припаркованные возле моего дома полицейские машины.

Муж встречает меня в дверях.

— Давай, дорогая, — говорит он, пытаясь затащить меня внутрь.

Я пожёвываю нижнюю губу.

— Но…

Он тянет меня, а я, как идиотка, не понимаю, что он хочет сделать.

Один из патрульных хватает меня за одну руку, муж — за другую. Крепко. Выглядит так, будто они собрались перетягивать канат.

— Почему бы вам не пройти внутрь? — говорит полицейский, наконец, сдвинув меня с места. — Властям хотелось бы сказать вам спасибо за помощь в решении этого дела. Хорошего вечерa.

Они ни разу не спрашивают меня про Энди. Во всяком случае, до сих пор не спросили. У меня такое чувство, что детектив скоро что-то разнюхает.

Я случайно слышу, как обо мне разговаривают два офицера. До меня доносятся слова «помешанная» и «ненормальная».

Великолепно.

— Ну же, милая, — говорит муж, обняв меня за плечи. — Прежде чем они опять тебя заберут.

— Но…— вырываюсь я. — Моя дочь.

Закусив губу, муж качает головой:

— Прошу, — бормочет он. — Хватит уже этих баек про дочь.

Вечером, в одиннадцатичасовых новостях передают замечательный репортаж о чудесном освобождении Ребекки. В нём показывают спасённую мной маленькую девочку. Мою дочь. Ту самую, про которую они говорят, что она не моя. Ах… думаю, что буду стараться продолжать попытки получить такое право. Не знаю, как у меня получилось так ошибиться. Когда-нибудь я верну свою дочь домой. Её ожидает отдельная спаленка на первом этаже.

Ребекка смотрит прямо в камеру и благодарит меня.

Она могла бы быть моей.

Двумя днями позже исчезает другая моя дочь. «Мы предполагаем похищение», — говорят в полиции. Нужно как-то её спасать. Это уже какой-то другой выродок, на этот раз это не может быть Энди.

Мне, право же, следовало бы поехать и развязать этого парня.

Прошла неделя с тех пор, как я кормил собак последний раз.

Не потому что я их не любил. Не потому что я наслаждаюсь, мучая животных. Полагаю, вы можете сказать, что своих собак я люблю, хотя не уверен, что любовь моя похожа на любовь обычного человека. Точно не знаю, потому что всегда имел дело исключительно с собственными чувствами. Однако, глядя на то, как большинство людей оплакивают покойных родных, могу сказать, что любят они более глубоко, чем я.

Мне довелось повидать много мёртвых близких. И я видел множество бьющихся в истерике матерей, отцов и прочих родственников.

Однако лично меня это не расстраивало никогда. Работа такая. И говоря «работа», я имею в виду своё предназначение. На эту работу я не просился, собеседований не проходил, и никто мне ничего не разжёвывал. Просто однажды я понял, что должен делать, и с тех пор это делаю. Меня не посещали ангелы, давая приказаний, со мной не говорил Господь. Просто однажды ко мне пришло понимание. Так вы понимаете, что должны дышать, хотя никто вам этого не объяснял.

Оттого я и не кормил собак. Потому что они тоже должны были делать работу. А делали они её лучше всего, когда были голодными, слегка разозлёнными. Обращаться с ними нужно грубо, держа их почти всё время взаперти, в тесноте, тыча в них палкой несколько раз в день. Не для того, чтобы причинить им вред, совсем нет. Просто потому, что собакам необходима боль.

Они находились в задней части фургона и создавали жуткий шум. Потому что понимали, зачем их везут. Они знали, что после долгой недели приближается время кормёжки.

Я взглянул на газетный заголовок: “Тревис и Этель Монтгомери. Празднование шестидесятой годовщины свадьбы в общественном центре Тарплея”. Приглашают всех. Там была фотография держащейся за руки милой пожилой пары, которая улыбалась друг другу, словно молодые влюблённые.

Я припарковал фургон и, обходя его, постучал по стенке, просто чтобы разозлить собак. Те сразу стали лаять и беситься у себя клетках, и я понял, что бедняги, должно быть, совсем умирают от голода.

Над входом висел большой плакат с улыбающимися лицами юбиляров. К дверным ручкам были привязаны разноцветные воздушные шарики, которые подпрыгивали от щекотавшего их ветерка. Линии конфетти на дорожке напоминали рассыпанные фрукты.

Я приехал последним. Снаружи никого не было, в то время как автомобильная стоянка была переполнена, несколько машин стояло даже на тротуаре. Я подошёл к дверям и прислушался. Довольно тихо. Слабый невнятный шум, затем бурный взрыв смеха.

Открыв двойные двери, я вошёл внутрь.

Супруги, держась за руки, сидели на сцене, спиной к зрителям. Их поблёкшие серые глаза были прикованы к слайдам, которые показывали на стене позади сцены, лица расплывались в улыбках. Я не слышал, рассказывали о них что-нибудь или нет, но большого значения это не имело. Старые фотографии супругов, влюблённых и молодых, сделанные в разное время, в разных уголках страны, могли у любого вызвать улыбку. Даже я, глядя на них, поддался их обаянию и на минуту замер на месте.

Пока очарованные родители восхищённо смотрели слайды, проживая вместе со старичками-юбилярами длинную романтическую жизнь, на другом конце зала играли предоставленные сами себе малыши. Группка юнцов, заливаясь смехом, шумела и толкала друг дружку. Напротив них, подростки закатывали глаза и бурчали про то, какие же тупые у них предки, притащившие их в это дебильное место, когда по ящику шло любимое шоу.

Я остановился на несколько минут. Наблюдал.

Мне было слышно, как лают собаки. Сомневаюсь, что кто-то ещё это слышал. Вообще, не думаю, что кто-нибудь меня здесь заметил.

Я вышел на улицу и по пути к машине пнул ногой взлетевшее в воздух конфетти. Пока я отпирал двери фургона, собаки притихли. Даже когда открыл клетки, они ждали команды, чтобы выскочить наружу. Родезийские риджбеки[5]. Здоровенные. Их используют в Африке для охоты на львов. Хорошие, преданные собаки. Как всегда, я чувствовал себя немного расстроенным из-за того, что пришлось мучить их голодом.

Они проследовали со мной к входным дверям. Стали принюхиваться и облизывать пасти. Почуяли запах мяса внутри. Я ничего им не говорил, да и не требовалось.

Я слегка приоткрыл одну из дверей. Будто танцуя, по ней застучали воздушные шарики, и, словно снабжённые клыками пушечные ядра, мимо меня пронеслись собаки.

Крики раздались ещё до того, как я успел закрыть дверь.

Я закурил сигарету и привалился к фургону. Рассматривал небеса, исчерченные всполохами красного и оранжевого цветов. Я даже чувствовал языком свежую цитрусовую мякоть во рту.

По дверям загрохотало. По ним молотили ноги и стучали кулаки. Двери так сильно тряслись, что на мгновение мне показалось, что они могут распахнуться. Разумеется, этого не произошло. Я не связывал их цепью, ничего подобного. Это Господь сделал так, чтобы они оставались закрытыми. Принял меры, чтобы раньше времени никто не ушёл.

Я выкурил три с половиной сигареты, прежде чем красный с оранжевым стали бледнеть, будто их отстирали в прачечной. Тускнели, превращаясь в нейтральный серый цвет.

Людей внутри было много, их крики смешались в единый громкий, надрывный звук. Я прикрыл глаза, сосредоточился и стал выделять из него отдельные составляющие. Мужчины и женщины. Дети. Возраст в данном случае не имел никакого значения. Дети также были не более (или менее) предпочтительны, чем кто-либо другой.

Должен сказать, что цвета стали едва различимы. Равновесие практически восстановилось, и работа моя на некоторое время закончилась.

Двери распахнулись и те, кто ещё мог передвигаться на ногах, бросились врассыпную в разные стороны. Некоторые из них были целы и невредимы так же, как и тогда, когда улыбаясь, смотрели фотографии на стене и слушали воспоминания пожилой пары.

Большинство же были окровавлены и выглядели очень плохо. Значительная часть бежавших имела раны от укусов и зажимала руками те места, где отсутствовали большие куски плоти.

Я позволил им рассеяться и удрать в безопасное место. Меня они не видели, а так как небо опять стало серым, то и повода не было взяться за них снова.

Подождав, пока последний способный передвигаться самостоятельно выбежит наружу, я затоптал окурок и вошёл.

Старики так и остались на сцене. Женщина лежала на спине. Живот был разодран, и внутренности вывалились наружу, словно мусор из опрокинутого ведра. Одна из собак была рядом и, облизывая с морды кровь, жевала то, что, скорее всего, было печенью. По другую сторону от женщины находился её муж. Сильно искусанный, но живой. Рыдая над ней, он тряс её и кричал, чтобы она очнулась. Из его изуродованной голени торчала кость, и лоскуты бледной кожи свисали вниз, подобно лентам, украшавшим стены и потолок.

Две собаки, виляя хвостами, находились в детском углу. Мордами в пол. Жадно глотая. Влажно чавкая. Одна удерживала что-то, какой-то крупный кусок, и трясла головой из стороны в сторону, разбрызгивая в разные стороны кровь. Я не стал вглядываться в то, что именно они там грызут. Удовольствия мне это не доставляет. Я не изверг.

Просто работа такая.

Люди валялись на полу. Друг на друге. Из-за вытекавшей из них крови было трудно шагать, чтобы не поскользнуться. Глотки у них были вырваны и съедены. В некоторых ещё теплилась жизнь и, задыхаясь, они в панике выпучивали глаза.

Какая-то женщина ползла по полу в направлении выхода. Я посторонился, давая ей дорогу. Она посмотрела вверх, на меня, и протянула дрожащую руку, но не дотянулась, потому что одна из собак прыгнула на неё и сомкнула челюсти на задней стороне шеи. Она закричала, забилась, засучила ногами, впрочем, затихла, когда собака дёрнула головой, и что-то с треском хлопнуло, словно петарда.

Я дал собакам ещё немного времени, чтобы поесть. Они это заслужили. Торопиться некуда. Полиция не явится до тех пор, пока я отсюда не исчезну. Полагаю, Господь примет меры на этот счёт. Ведь запертый в камере и получая дубинками тычки, я буду для Него бесполезен.

Я протяжно свистнул, собаки подняли окровавленные морды и, насторожив уши, виляя хвостами, стали смотреть на меня.

- Пошли.

Они пробежали мимо меня и запрыгнули в свои клетки в задней части фургона. Довольные и с полными брюхами.

Отъехав, я почувствовал, насколько голоден сам. Решил, что когда приеду домой, сделаю себе оладьи. С земляникой и большим бокалом апельсинового сока.

Мне было тринадцать, когда я в первый раз увидел цвета. Когда впервые понял, в чём состоит моя работа, которая станет делом моей жизни. Как я уже говорил: мне никто ничего не объяснял. Я просто понял. Когда увидел, как небеса ярко пульсируют красным и оранжевым, словно по лику Господа размазывают кровавый яичный желток, ко мне пришло понимание. Всё стало ясным, как будто всматриваясь в стереокартинку, в раздражении из-за того, что ничего не можете разглядеть, вы вдруг начинаете отчётливо видеть, что на ней нарисовано. Когда для вас всё вдруг становится очевидно.

Томми Николс, живший неподалёку, собирался отмечать десятый день рождения. Я гулял на улице и бросал дождевых червей в муравейник, когда увидел его и его маму, ходивших от одного дома к другому. Они стучались в двери и приглашали ребят на вечеринку. Я выпрямился и стал ждать, когда они дойдут до меня. Я увидел, что на приглашениях нарисована какая-то картинка на тему Бэтмена. Я не был заядлым фанатом супергероев, но притворился бы им, чтобы меня пригласили.

Вот только Томми и его мама прошли мимо. Томми на меня даже не взглянул. Его мама чуть улыбнулась мне, но её улыбка угасла, когда она увидела позади меня извивающихся червей, покрытых слоем муравьёв. Некоторые из них ползали по нижней части моих ног, тыча в них жвалами, и кусали меня. Было немного больно, но я ничего не делал, чтобы их остановить.

Они лишь выполняли свою работу.

Я встал и вытер покрытые липкой слизью руки настолько хорошо, насколько смог.

— Эй, Томми, — произнёс я. Мы с ним не были большими друзьями, но мне сильно хотелось пойти на эту вечеринку, она почему-то была очень важна для меня. — С днём рождения.

Томми ничего не ответил. Его мама, не останавливаясь, повернула голову ко мне.

— Томми исполнилось десять, милый. Мы приглашаем только детей его возраста.

— Мне - тринадцать, — сказал я. — Это примерно то же самое. Мне и Бэтмен нравится, я его люблю.

— Уверена в этом, однако ты уже слишком большой, — тут она сморщила нос. — Кроме того, неужели такому взрослому тринадцатилетнему парню захотелось бы играть с кучей малышей?

Я пожал плечами.

— Наверное, нет.

Разумеется, это было неправдой.

Мне бы понравилось с ними играть. Мне бы понравилось играть с кем угодно. Было такое впечатление, что дети и их родители что-то чувствовали во мне. Они ничего не говорили, просто держались от меня подальше.

Наступил день вечеринки. В тот вечер мне было не заснуть. Не мог себя заставить не думать о Томми. Наверное, на имениннике сейчас надето что-нибудь бэтменовское, что-нибудь особенное, специально для этого дня. Думал о подарках, которые он получит от других ребят. Представлял, как дети окружат его, когда он станет их открывать, как будет за них благодарить. Как загадает желание и задует свечи, как получит самый большой кусок торта.

Я вышел на улицу и услышал их. Услышал смех. Они смеялись, не переставая. Я бы тоже хотел смеяться. Хотел кусочек торта. Хотел бы что-нибудь ему подарить. Самый лучший подарок. Лучше, чем у любого из них. Хотел играть возле дома с привязанными к почтовому ящику чёрными и жёлтыми воздушными шариками.

Именно тогда я и увидел цвета. Стоя у себя во дворе, я в который раз пнул ногой муравейник. Мне стало интересно, как быстро муравьи его восстановят. Возможно, им, собирая его по крупицам, как и мне в эту ночь, будет не до сна. Наверное, они ненавидели меня. Точно так же я ненавидел Томми и других ребят. И их смех.

Уверен, что произошедшее потом не имело к моей ярости никакого отношения. Даже в тринадцать моё состояние не влияло на мои поступки. Я стоял на месте и вдруг увидел над домом Томми сияние, ярко полыхавшее красным и оранжевым.

Я сделал, то что сделал, так как понял, что таков мой долг. Я ещё не разбирался в этом досконально. Когда всё закончилось, я понял, что работа моя была правильной. Потому что, выйдя из дома Томми в его нарядной бэтменовской футболке, залитый кровью, я увидел, что цвета изменились. Сделались приглушёнными, светло-серыми. Спокойными и нейтральными. Значит, на то была Божья воля.

Полагаю, что именно Господь возложил на меня эти обязанности. Кто-то очень могущественный за всем этим стоял. Знаю это не только потому, что смог видеть цвета, которые больше никто не видит, но и потому, что стал невидимкой. Тем не менее, сам себя я видеть мог. Я подносил руки к глазам и шевелил пальцами. Даже проверял это перед зеркалом и, как обычно, видел свои движения в отражении.

Зато для всех остальных я исчез. Для тех, кто ко мне привык, для тех, кто меня знал, я больше не существовал.

Я постучал в дверь. Меня услышали, так как мама Томми, улыбаясь, открыла её. Пальцы у неё были испачканы в глазури праздничного торта. Она стояла и облизывала их. Посмотрела направо, сквозь меня, затем поискала на улице позади. А я надеялся, что она и дети будут таращить на меня глаза. Рассчитывал, что Томми впадёт в бешенство и будет кричать, что не приглашал меня, и чтобы я убирался.

— Привет? — сказал я.

Она не услышала. Лишь поморщившись, продолжила облизывать пальцы. Пока она держала дверь открытой, я незаметно проскочил в дом.

Тогда же я впервые кое-что узнал про собак. Потому что, когда я, словно привидение, шёл через дом между смеющимися детьми, перешагивая через порванную обёрточную бумагу и лопнувшие воздушные шарики, меня заметил пёс Томми. Он не набросился на меня, нет. Он просто глядел на меня. Немного поскуливая.

То, что произошло дальше, мне, откровенно говоря, не понравилось. Видите ли, я делаю то, что делаю, потому что у меня нет другого выбора. Однако это вовсе не означает, что я от этого в восторге. Вот почему я стал использовать собак. Не только из-за того, что они были моими единственными друзьями — так как я, наверное, плохой друг — но и потому, что они делали ту часть работы, которую я ненавидел.

Тот разделочный нож я нашёл в раковине. Он был выпачкан в глазури и пористых крошках бисквитного торта. Дети восхищались новыми игрушками Томми и спорили, кто будет играть следующим.

Итак, я взял нож и направился к ним. Встал в самой гуще, совсем рядом с Томми, который нацепил пластиковую маску Бэтмена. Меня так никто и не замечал. Так же как никто не видел ножа. Лишь только мой кулак сжал его ручку, он исчез, словно являлся частью меня.

Хоть мне и не понравилось случившееся потом, однако я это сделал. Словно зубы почистил. А чистить зубы я ненавижу. От вкуса зубной пасты меня тошнит, но родители говорили, что я должен это делать, и я делал.

Я не хотел кого-либо убивать, но Господь сказал мне, что я должен, и я это сделал.

Я убил Томми и половину других ребят ещё до того, как понял, что происходит. Это было не так трудно, как я себе представлял. Нож входил легко. Словно в торт.

Мама Томми, наверное, подумала, что они играют в какую-то игру про Бэтмена. Дети вопили и валились наземь, будто притворялись мёртвыми. Не смеялся больше никто.

Они начали разбегаться. Пробовали каждую дверь. Однако убежать им не удалось. Господь не позволил им это сделать. Так же как Он сделал меня невидимым, Он смог закрыть двери до тех пор, пока не завершилась работа. Пока я не убил их всех до одного. Ровно до тех пор, пока у меня не получилось Ему угодить.

Не знаю, когда взял у Томми футболку. С работой это не было связано никак работой. Я был просто ребёнком, которому хотелось того же, чего и всем детям. А так как ничего хорошего ему больше не светило, я её забрал.

Хотя Бэтмен мне особо не нравился.

Цвета были способом Бога обращаться ко мне. Небо словно пачкалось кровоточащими радугами.

Когда я спрашиваю у скептиков, верят ли они в Бога, одним из самых известных доводов о том, что Бога нет, является аргумент о происходящих в мире смертях, страданиях и трагедиях. Они говорят, что это противоречит тому, что Бог нас любит. Почему, если Он на самом деле существует, то позволяет твориться таким ужасным вещам?

На самом деле, Бог не занимается такими деталями, как это утверждается в большинстве религий. Совсем как я, кидавший дождевых червей в муравейник. Да, они там оказались из-за меня. Это я разворошил муравейник, и поэтому обозлённые муравьи стали раздирать червей в клочья. Тем не менее, их действиями я не руководил. Я лишь начал всё это, предположив, что может потом произойти, однако сам оказался немного покусан. В мои планы это не входило совсем.

Причина большого количества смертей кроется в существовании громадного числа жизней. Большое число страданий способствует появлению большого количества радости. Огромное число трагических ситуаций получается из-за большого количества ликований. Мир находится в равновесии.

Вот в этом и состоит моя работа: поддерживать баланс. Сохранять серым и нейтральным положение вещей.

Меня удивило, зачем Господу для этого нужен я. Почему Он просто не взял и не наладил всё сам? Думаю, это как с разрушенным и опрокинутым муравейником. Я мог бы встать на колени и попытаться его восстановить, но получилась бы просто куча мусора. Я был слишком большим, чтобы опуститься в грязь и правильно укладывать соломинку за соломинкой. Я был слишком большим, чтобы у меня получилось выстроить запутанные ходы.

Когда чаша весов начинает склоняться в одну сторону, я немного нагружаю другую, чтобы выровнять их.

Я занимаюсь обеими сторонами, а не только одной. И работа моя не заканчивается никогда.

В это утро я увидел цвета, когда на заднем дворе играл с собаками во фрисби. Они висели в воздухе где-то вдалеке, переливались синим с вкраплениями тёмно-багрового, словно чешуя какой-то экзотической рыбы.

Таких цветов я не видал уже долго. Заперев собак, я вошёл в дом и включил ноутбук.

Событий в Сети обсуждалось много: смерть парочки знаменитостей, политические скандалы, полицейская жестокость, кошки. Всё, как всегда. Но лишь одна новость бросилась мне в глаза. И как только я её заметил, то казалось, что какой бы сайт я не посещал, какой бы канал не просматривал, она была там.

У одной местной жительницы глубоко в костях обнаружили рак. Дерьмово. Каждая её секунда была наполнена болью. Сильнейшей болью, которую невозможно описать, которую можно только прочувствовать. Женщина публично просила об эвтаназии, умоляла о ней, но её семья публично ей отказала. Они утверждали, что слишком сильно её любят, чтобы сделать такое.

Они любили её очень сильно, и желали вытащить её из лап смерти. Подключили её к машине, которая пикала вместе с пульсом, постоянно были с ней рядом, поэтому считали, что делают всё надлежащим образом. Так что руки их были чисты, и они выглядели добропорядочно и перед Богом, и перед репортёрскими камерами.

Одна половина народа в интернете поддерживала родственников. Якобы человеческая жизнь слишком драгоценная вещь, чтобы сделать такое. Другая половина кричала, что семье надо считаться с её желанием. Позволить ей уйти в лучший мир и покончить со страданиями. Если они по-настоящему её любят, им следует это принять.

Когда я приехал в госпиталь, пресса была тут как тут: с камерами и микрофонами наготове. Накрашенные лица украшали модельные причёски, каждый репортёр отчаянно кидался к любому родственнику той женщины, входившему в больницу или выходившему из неё.

Я прошёл сквозь репортёров, миновал администратора и на лифте поднялся на нужный этаж. Имя женщины было Гейл Флауэрс. Её история стала настолько популярна, что сразу у выхода из лифта дежурила охрана, выполнявшая функции вахтёров. Они проверяли документы, задавали вопросы и искали спрятанные «жучки».

Я направился прямо к ним.

Родственники находились снаружи палаты. Они разговаривали, сбившись в кучу, словно обсуждая план игры. Наверное, в каком порядке им спускаться к толпе репортёров. У меня не было желания прислушиваться к их разговору, так что я прошёл мимо них в палату, где в одиночестве лежала Гейл. Перед ней стоял полный поднос еды, но она не обращала на него никакого внимания. Просто уставилась в потолок и стонала. Дрожащими кулаками она стискивала простыни с такой силой, что набухшие вены на руках были похожи на дождевых червей.

Меня она не замечала. Я улыбнулся ей сверху вниз.

— Привет, Гейл.

Ей пришлось немного повернуть голову, и как только она меня увидела, то стала орать. Взмахнула руками и отшвырнула на пол поднос с едой.

Пока никто не ворвался, я нагнулся и сгрёб её в охапку. Оторвал от кровати хрупкое, невесомое тело и поднял его на руки.

Первыми вбежали медсёстры. Родственники толпились в дверях, засовывая внутрь головы.

— Где же она? — сказала одна из медсестёр. — Вы ведь слышали её крик, не правда ли?

Она обратилась к родне с тем же самым вопросом, и те согласно закивали.

Медсёстры обыскали комнату, санузел, распахнули шторы. Во взглядах, которыми они обменивались, читалось: «Это невозможно», и когда они начали пытаться что-то объяснить родственникам, я вышел оттуда и пошёл в сторону лифта.

Гейл кричала, не переставая. Она изо всех сил колотила меня, но чувствовалось это так, словно она сметала с меня пыль щёточкой. К тому моменту, когда мы вышли к парковке, кричать она перестала. Можно себе представить, какой болью отзывался в ней каждый крик, поэтому я обрадовался, когда она замолчала.

До меня мы ехали, не разговаривая. Она лишь стонала и хныкала, а большей частью просто в упор смотрела на меня.

— Мне очень жаль, что всё так вышло, — сказал я.

Она несколько минут ничего не говорила, затем, запинаясь, произнесла:

— Моя семья… не будет вам ничего платить. Если… если вы на это рассчитывали. Никакой цен-ности для них… я не им-мею.

Когда я её нёс, то заметил, как неприятно от неё пахло, но в машине почему-то запах стал ещё хуже. Острая, отдающая сыром вонь. Будто распылили средство для уничтожения насекомых.

Только я припарковал машину, тут же принялись лаять собаки. Гейл задержала дыхание и прислушалась к ним, и мне показалось, что я уловил на её лице улыбку, но, возможно, это была просто гримаса.

— Как насчёт горячей ванны? — сказал я, после того как поднял её и понёс к дому.

— Пожалуйста, — произнесла она, голова её дрожала. — Не делайте мне б-больно. Я н-не хочу с вам-ми драться. Просто не причиняйте мне боль.

Я пронёс её сквозь входную дверь и поднялся по лестнице. В ванной я усадил её на пол, включил воду, и она начала кричать. Не просто стонать, а именно орать. Я знал, как ей больно. Хотел сказать ей что-нибудь успокаивающее, но говорить я не мастак. Полагаю, по той причине, что у меня никогда не было друзей, чтобы в этом попрактиковаться.

Как только вода достигла нормальной температуры и стала тёплой, я приподнял её и стянул с неё через голову вонявшее несвежее платье. Не потому что был извращенцем, а из-за того, что она не могла сделать это сама. Я удерживал глаза на её лице, чтобы не видеть того, что мне видеть не полагалось, однако, казалось, что ей от этого не легче. Она прикрывалась руками и отворачивалась от меня. По-прежнему плакала, сморщив лицо и всхлипывая сквозь рыдания.

— Не плачьте, пожалуйста, — сказал я, однако она не слушала.

Я снова поднял её, надёжно удерживая под шеей и коленями, и мягко положил её в ванну. Хотя Гейл была сильно испугана, я заметил, что она испытала облегчение, когда вода окутала её тело.

Я повернулся к ней спиной.

— Сидите, сколько хотите. Я пойду на кухню, сделаю что-нибудь поесть. Если вам что-то понадобится, просто меня позовите.

Я вышел, оставив дверь открытой, чтобы её можно было услышать. Она ничего не сказала, однако было слышно, как она плещется под струями воды. Пролежав так долго на больничной койке, полагаю, она сама устала от собственного зловония, и мытьё должно было показаться ей подарком небес.

Спустившись вниз, я выглянул в окно и посмотрел в небо, на синие и багровые мазки. Собаки продолжали шуметь, так что первым делом я направился к ним, чтобы покормить. Почесал их за ушами и погладил по головам.

Я испёк оладьи. Я не знал точно, любит она их или нет, но мне казалось, что они нравятся всем. В детстве я их обожал, а когда вырос, то они стали той едой, которую я готовил себе чаще всего, и которой мне бы хотелось кого-нибудь угостить, но такого человека рядом со мной не было никогда.

Я сделал оладьи с черникой и налил в два бокала виноградный сок.

— Эй? — Голос её был дрожащим от боли шёпотом, однако, несмотря на потрескивание теста на сковородке, я его услышал.

Водрузив последнюю оладью на вершину высокой горки, я вытер руки об штаны и поднялся по лестнице. Я встал достаточно далеко, так что мне было видно только её голову над краем ванны. Глаза её были большими, словно у одной из статуэток, которые собирала моя мама.

— Вода остыла.

Она сказала это, а губы у неё дрожали. Я почувствовал запах шампуня и мыла.

— Я сейчас войду, помогу вам встать, и вытру. Хорошо?

Она кивнула. Она уже не кричала и не боролась со мной, когда я делал то, о чём сказал. Тут я сообразил, что у меня совсем нет женской одежды, так что она надела старую футболку с Бэтменом, которая по размеру ей подошла.

Усадив её на стул за кухонный стол, я не был уверен, что она найдёт в себе силы, чтобы сидеть самостоятельно, но ей это удалось. Она не притронулась к оладьям, однако пригубила сок. Я полил сиропом стопку оладий и, пока она смотрела на меня, начал с жадностью их поедать.

— Вы убьёте меня?

Я ничего не ответил. Просто продолжил жевать.

— Я поняла… наверное, это моя семья… поместила меня сюда.

Она замолчала, ухватившись за край стола. Боль налетела на неё, словно стальная тележка с американских горок.

Я встал, но она рукой остановила меня.

— Я не имею никакого отношения к вашей семье.

— Они не видели вас.

— Меня никто не видел.

Она лишь кивнула, и мы просто молча сидели, пока я расправлялся с оладьями на тарелке, затем сходил за добавкой. С тех пор как мы приехали, собаки лаяли, не переставая.

— Я… давно… не видела собак. Даже на улице не была около года.

Тут она улыбнулась. Её скручивала боль, но улыбка была живой.

— Могу я на них взглянуть? На ваших собак?

Я вытер руки и рот, затем снова поднял её. Она в упор смотрела на меня, что доставляло мне своего рода неудобство, но затем просто сосредоточился на ходьбе.

Продолжаться это больше не могло, нужно было заканчивать. Над нашими головами, словно дыша, дрожали и пульсировали краски. Мне стало интересно, видит ли она их тоже, но не спросил.

Мы добрались до клеток, и лай перерос в настоящий хаос. Едва я опустил Гейл перед ними на колени, собаки стали рычать и бросаться на неё.

Однако она лишь улыбнулась и протянула к ним через сетку пальцы. Собаки тут же заскулили, стали их лизать и тыкаться в них носами. Она рассмеялась, я знал, насколько ей больно, но смех её был прекрасен.

— Почему вы так добры ко мне? — спросила она, не отрывая глаз от собак.

— Потому что в мире слишком много мерзости, — ответил я, поднимая прислонённую к клеткам кувалду. — И единственный способ сохранять равновесие состоит в том, чтобы проявлять милосердие там, где никто этого делать не будет. Уничтожить страдания, чтобы не кормить больше пиявок.

Она ртом прижималась к клетке, целуя собак во влажные носы.

— Спасибо вам, — сказала она.

Обрушившаяся на её затылок кувалда убила её мгновенно. Она была мертва ещё до того, как упала, и, клянусь вам, она улыбалась. Эта её улыбка отличалась от предыдущей: в ней не было боли.

— Не благодарите меня, — сказал я и отшвырнул кувалду. — Я лишь выполняю свою работу.

Как только я её похоронил, синий с багровым поблекли до серого.

Равновесие восстановилось.

Но это было ненадолго.