© Авторы, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

До того звонка Илья вовсе не собирался сдавать свою единственную квартиру, в которую к тому же прочно врос со всеми вещами, телевизором и котом. Но дверной звонок прозвенел незадолго до полуночи, резкий и визгливый, каким и полагается предвещать дурные вести.

– Приеду завтра, останусь на неделю, – с ходу сообщил смутно знакомый женский голос. – Надеюсь, у тебя есть свежее постельное белье и кофеварка. Кстати, патефон в порядке?

По тому, как уверенно она распоряжалась его будущим, Илья понял, что они знакомы. Правда, при каких обстоятельствах это произошло, он вспомнить не смог, но переспросить не решился.

– Порядок, – уверенно ответил Илья. – Приезжай… те.

Кот смерил его неодобрительным взглядом: мол, ты на что подписался, дурень? Какая-то женщина звонит посреди ночи, а ты блеешь как баран перед закланием. Стыд!

Утром в дверь постучали еще затемно. Илья кое-как оделся, босиком прошлепал по клейкому линолеуму и заглянул в глазок. В полумраке угадывался силуэт женщины, высокой и худой. Открывать ей совершенно не хотелось, но рука сама сдвинула защелку и пустила раннюю гостью за порог.

От нее веяло холодом и морем. Пальто с серебряными пуговицами добавляло плечам этой женщины ширины, но под ним она оказалась хрупкой и немного угловатой. С собой гостья принесла осеннюю сырость и потертый кожаный саквояж, из которого вызывающе торчал штатив для фотоаппарата.

– Прости, что рано, – извинилась женщина без малейшего раскаяния в голосе. – До вас сложно добраться.

Лицо ее узнавалось, но с трудом, как будто принадлежало сразу нескольким знакомым Ильи. Строгий взгляд, которым обычно одаривала его мама, стальные глаза – прямо как у его сестры, бабушкины тонкие поджатые губы. Определенно родственница, но как же её зовут?..

– Да, – кивнул Илья, продолжая копаться в памяти. – У нас тут место не туристическое, даже гостиницы вон ни одной толковой нет, никто не приезжает. А ты к нам какими судьбами?

– По работе, – сухо ответила гостья. – Я – журналист или, правильнее сказать, блогер. О вашем городе слухи интересные ходят – вот, приехала проверить, правда или выдумки.

Илья напрягся. Настроение у него отчего-то сразу упало, хотя никакие особенные слухи до него не доходили. Ну, бывали, конечно, странности, а где их нет? В остальном же город как город, жизнь еле течет, без всплесков и порогов, русло у нее ровное, пологое. И чего эта родственница задумала здесь раскопать? Наверняка какую-нибудь дрянную историю для желтой газетки.

– Нет у нас ничего интересного, – вяло буркнул Илья. – Только время зря на дорогу угрохала.

Гостья не ответила, отодвинула хозяина квартиры в сторону и прошла в единственную комнату. Скептически осмотрела сбитую в угол дивана несвежую простыню, пушистые от пыли книжные полки и комки носков, заброшенные под шкаф.

– Конура, – брезгливо поморщилась она.

Илья насупился, но не возразил. Выставить бы ее за порог, со всем багажом высокомерия и надменности, да только потом наверняка мать взбаламутится, мол, родню не привечаешь, плохо. А мать расстраивать не хотелось.

Из саквояжа на разостланный диван легли фотоаппарат, два чехла с объективами, косметичка с брякнувшими склянками и грампластинка в картонном квадрате, которую гостья поспешила избавить от жесткого футляра. С пластинкой в руках родственница приблизилась к святилищу: трехуровневой этажерке, которую венчал патефон с сапфировой иглой. В отличие от остальной мебели, на гладкой черной поверхности этажерки не было ни пыли, ни разводов. Уложив винил под иглу, гостья осторожно тронула механическую ручку. Захрипело, зажужжало – и резко, будто прочистив горло, патефон запел «Аиду», чисто и пронзительно.

– Останусь, – решила гостья, обернувшись к Илье. – И заплачу. Скажи – сколько.

– Да не надо, – запротестовал Илья, хотя никаких сбережений на съем другого жилья у него не было.

– Ты не рыцарь, – холодно заметила гостья. – А я не приживалка.

Со дна саквояжа родственница достала кошелек, из которого отсчитала шесть рыжих купюр, протянув их Илье.

– Бери, – строго велела она.

Илья сам не понял, как протянул руку и забрал плату, от которой планировал твердо отказаться. Взглянул в пепельно-серые глаза незваной гостьи и подумал, что бог с ней. Пусть живет здесь хоть месяц, хоть год. Он сам перекантуется у мамы, раз дело семейное.

– Кота оставь, – предупредила гостья, когда Илья с наскоро собранной сумкой потянулся к переноске.

Кот, впрочем, не возражал, а запрыгнул на спинку кресла и мигал оттуда зелеными семафорами глаз. Илья помедлил на пороге и, чувствуя себя в сомнительной безопасности, все же спросил:

– Прости, я забыл, как тебя зовут?

– Маргарита, – ответила женщина. – Спасибо, что выручил.

Илья покивал, прижал к груди сумку. Дверь за ним захлопнулась, и он побрел вниз по сколотым ступеням.

Маргарита, Маргарита… Ничего не приходило на ум. Что же за слухи ей интересны? Глупостей много болтают, но из самых популярных – про поезда. Мол, хоть и есть платформа на вокзале, а сойти на нее невозможно. Несутся составы без оглядки как от чумы.

Раньше Илья думал, что туристам здесь просто нечего делать – слишком обычный у них городок. А теперь вдруг поймал себя на мысли: ни к кому из знакомых ведь даже друзья не приезжали. Бывало, возвращались упорхнувшие в столицу дети – те, у кого ни с семьей, ни с работой на новом месте не сложилось, но и то была редкость.

Вот даже к самому Илье, сколько ни звал, не приезжали – то заболеют, то какой-нибудь младенец родится. Сам Илья пару раз бывал в столице, но в «конуре», как выразилась Маргарита, ему жилось приятнее. Зря он ее пустил, конечно, да еще и кота ей оставил. Напишет теперь про их город не бог весть что.

Это же глупости, про поезда. Просто из всех достопримечательностей у них библиотека да пожарная часть. Вот и не едут за такими-то сокровищами, что удивительного?

Маргарита, Маргарита… Что-то теплело в груди от одной этой звонкой череды звуков. Сидя на остановке, Илья набрал номер матери – предупредить.

– Кто? – удивилась та, посвистывая заложенным носом. – Не помню такую.

Илья вдруг пожалел, что рассказал о незваной гостье. Квартиру он бы все равно ей уступил – ведь было у них что-то общее, кровное, понятное только им двоим. Теперь же сомнения, точившие его исподволь, укрепились.

– А-а-а, – вдруг опомнилась мама. – Маргоша, вспомнила! Бабы Любы племянница. Молодец, что помог.

К остановке подкатил тряский дымящий автобус, полный утренней людской каши, и пришлось разговор отложить. Илью вжали щекой в дверь, он еле дышал, но не мог отделаться от одной навязчивой мысли.

Он точно знал, что никакая она не племянница ни бабы Любы, ни тети Светы, но зачем-то уезжал из своей квартиры с одной наспех собранной сумкой, хотя еще вчера ничего подобного не задумывал. Но так было нужно. Стучало молоточками в висках: нужно, нужно. А когда перестанет быть нужно, он вернется.

Ничего странного в их городе не случалось. До этого дня.

Марго перевернула пластинку и бережно вернула на край иглу. Запахом свежего кофе удалось сбить кошачий дух. На столе лежал выведенный круглым почерком список имен. Семнадцать. Каждому найдется, что рассказать.

Никого из них Марго еще не знала. Но они получат приглашения и, конечно, придут. Им попросту некуда деваться.

Дешевый кофе не скрасили ни молоко, ни сахар. Марго бескомпромиссно вылила в раковину целый кофейник, вернулась к патефону. Как можно иметь такой роскошный аппарат – и не иметь пристойного кофе? Хозяин «конуры» ей сразу не понравился, но он был одинок, невыдающегося ума, к тому же тюфяк. Меньше вопросов – меньше оправданий.

В дверь неожиданно забарабанили кулаками. Марго открыла дверь: на пороге стояла пожилая аккуратненькая старушка.

– Что вы себе позволяете? – взъярилась соседка. – Люди отдыхают, а от ваших рулад оглохнуть же можно!

– Два часа дня, – напомнила Марго. – Имею право хоть на ушах стоять.

– Ничего подобного! – возмутилась старушка. – У нас тут заведенный порядок, шуметь нельзя! Никогда! Ни в два, ни в шесть, ни в двенадцать!

– Закон есть закон.

– Я здесь закон. – Голос у старушки посуровел, стал гулким и объемным, словно они вдруг оказались под каменным сводом, – и, если не хочешь неприятностей, выключай свою шарманку. Немедленно.

Марго чувствовала, как электризуется воздух: шевельнись – и вспыхнет молния. У соседки дрожали руки, под морщинистой кожей вздулись вены, а по ногтям пошли еле заметные трещинки. Можно было подумать, что, если музыка сейчас же не иссякнет, старушка обрушит весь дом.

Этого нельзя было допустить.

Марго неуловимым движением поймала соседку за руку и крепко сдавила ее пальцы. Патефон в квартире, будто в насмешку, запел громче и раскатистей.

– Не нужно нервничать, – не спуская глаз со старушки, процедила Марго. – Я пробуду здесь неделю, а вы потерпите. И поберегите силы, не тратьтесь впустую. Возраст ведь, здоровье уже не то, что раньше, верно?

У старушки вытянулось лицо. В близоруких глазах заметались вопросы, но вырвался из них лишь один:

– Кто вы такая?

– Я – журналист, – пояснила Марго. – Сделаю репортаж о вашем чудном городке и умою руки. Не мешайте мне, и все будет хорошо. Или по крайней мере не хуже, чем было.

Старушка облизнула сухие дрожащие губы, высвободила руку и опрометью кинулась к лестнице.

Марго закрыла дверь, подперла ее спиной и тяжело задышала. Зря она так сразу. Этот город настроен враждебно. Этот город ее не ждал. Здесь варится собственное зелье, которому не нужны незнакомые элементы. Он закостенел, он, как затонувший корабль, так прочно оброс моллюсками, что разломать этот панцирь будет непросто.

И нужно ли?

Марго вернулась к столу и от руки написала семнадцать одинаковых писем. На пятом ее заколотил озноб – пришлось согреть чай.

Что она узна`ет от них? И не придется ли пойти на крайние меры, если правда окажется слишком… неприемлемой?

Игла соскользнула с пластинки, но Марго не встала ее поправить. Вместо этого она засучила рукава и взглянула на перламутровые переливы татуировок от запястий к локтям. В полумраке выбитые на коже руны мерцали, принося иллюзию спокойствия.

Безымянный кот вспрыгнул ей на колени.

– Думаешь, у меня получится? – спросила у него Марго.

Кот утешительно замурчал. Что ж, один союзник найден.

Можно приступать.

Грязная вывеска на облупившемся фасаде не давала никаких надежд. Марго с саквояжем в одной руке и патефоном в другой разглядывала стертые временем и ветром буквы. Если здесь когда-то и кипела жизнь, это было давно.

Марго остановилась напротив безликой двери. Сквозь мутное стекло угадывалась лестница в подвал. Марго надавила на ручку – та не дрогнула. Надавила сильнее – предостерегающий скрежет. Татуировки на руках нагрелись и неприятно зудели. С третьей попытки дверь поддалась – и распахнулась в темное прелое нутро.

Едва Марго переступила порог, над головой захлопали крылья – и крошечная птица, не больше синицы, выпорхнула наружу, стряхнув паутину с перьев. Пыльный ковер, устилавший лестницу, скрадывал шорох шагов. В полостях кирпичной кладки горели настоящие свечи. Их свет выхватывал из темноты картины в тяжелых золоченых рамах, полированные перила черного дерева и резные балясины со знакомым Марго рунным орнаментом.

Внизу оказалась тяжелая дверь. Потянув ее на себя, Марго поглубже вдохнула и зашла внутрь.

Играла тихая музыка. В тусклом свете за барной стойкой человек в старомодном бархатном сюртуке полировал бокалы. Он поднял взгляд на гостью и невыразительно поинтересовался:

– Кофе?

Марго кивнула и прошла внутрь бара.

Камера прочно встала на треногу, круглым глазом глядя в стену напротив. На стол Марго выложила блокнот и шариковую ручку, забрала у бармена чашку кофе и в довершении водрузила на полку в угловом шкафу патефон.

– Я поставлю свою, если не возражаете, – обратилась она к бармену.

– Как вам угодно, – буркнул тот недовольно, и музыка, звучавшая прежде, тут же стихла, будто подслушала их разговор.

Из саквояжа, встряхнувшись, выбрался кот, легко вспрыгнул на стойку и улегся, разметав хвостом ворох зубочисток. Марго, так и не тронув кофе, вновь вернулась к стойке и выразительно взглянула на ряды бутылок за спиной бармена.

– Посоветуете что-нибудь? – попросила она.

– Откуда мне знать, что вам по вкусу? – Бармен заметно разозлился. – Я ведь впервые вас вижу.

– Тогда я предпочту самое выдержанное из того, что здесь есть.

Сопровождая каждый шаг раздраженным бормотанием, бармен вытянул из темноты пыльную бутылку с потертой этикеткой. Взвесил на руке, будто примеривался к броску, и сдвинул брови.

– Странно.

– Что-то не так?

– Не помню, чтобы кому-то наливал из нее. – Бармен на свет разглядывал темно-янтарное стекло. – Но в ней, кажется, почти ничего не осталось.

– Меня вполне устроит, – поспешно забрала бутылку Марго.

Не успела она притронуться к пробке, как на лестнице послышались мягкие шаги.

– Еще один кофе, – попросила Марго, когда в тяжелую дверь постучали и в подвал юркнула худенькая девушка с испуганными глазами.

В руках она сжимала конверт, подписанный круглым почерком.

– Я… – начала она, изумленно оглядываясь. – Я правильно пришла?

– Садись. – Марго повелительно махнула рукой в сторону кресла, на которое целилась ястребиным оком камера на штативе.

Девушка помялась, крепче сжимая конверт, но подчинилась. Музыка действовала на нее завораживающе, музыка вела ее к креслу и обещала не выдать, не навредить.

– Меня зовут Маргарита, – представилась Марго, усаживаясь возле камеры.

– Юля, – робко ответила девушка. – Мне доставили это…

Она запнулась, глядя на конверт, но продолжила, задумчиво озираясь:

– Какое странное место. Я думала, этот дом отдали под снос.

– Отдали, – подтвердила Марго. – Но что-то напутали с бумагами, и снос отложили.

– А я вам зачем понадобилась? То есть я хочу сказать, – Юля заметно разволновалась, – мы же с вами прежде не встречались?

– Нет, – мягко улыбнулась Марго. – Видишь ли, я приехала в ваш город, потому что о нем ходят разные слухи. Мол, странности происходят с людьми, необъяснимые явления. Ты ничего об этом не знаешь?

Юля дернулась, отвела взгляд, силясь не выдать правду. Но опоздала – правда уже сверкнула в воздухе серебряной молнией.

– Я… Нет. Со мной всё в порядке!

По тому, как резко и почти отчаянно она выкрикнула это, им обеим стала очевидна ложь.

– Есть вещи, которые не скроешь, – тихо сказала Марго. – Как нарывы. Чем быстрее избавишься, тем будет легче.

Юля начала медленно раскачиваться в кресле, сминая письмо. Музыка пьянила её, туманила и слепила, хотя сама она этого еще не понимала.

– Просто это… личное, – выдавила Юля бессильно.

– Никаких имен, – пообещала Марго. – Только история.

Ей было жаль эту потерянную девчонку, сердце и разум которой еще сопротивлялись музыке, но слабели с каждым вдохом. Но так нужно: ее осколок правды поможет увидеть всю картину.

Игла на патефоне перепрыгнула на следующую мелодию. Юля положила на колени измятый конверт, переплела пальцы и, глядя в блестящий глаз камеры, заговорила…

…а ведь когда-то все было совсем по-другому.

От запаха хлорки жгло глаза, поясницу ломило от усталости. Юля с трудом распрямилась, обмакнув швабру в мутную воду. Никогда не думала, что к тридцати так обессилет, но каждый день как будто шел за два. И по утрам ей все меньше хотелось смотреть в зеркало.

Кто-то задел локтем, пробежал мимо – не извинившись, не заметив. Обычное дело. Юля отжала воду со швабры, оставила блестящий улиточный след на линолеуме.

– Эй! – окликнули со спины. – Вы новенькая?

Вечное «эй», ее первое имя.

Юля обернулась. Заведующая отделением хмурила густые брови. Конечно, ей было не по себе: что-то скреблось у нее в памяти как назойливый мотивчик, к которому не вспомнить слов.

– Да, – ответила Юля, разменявшая второй десяток лет службы в этой больнице.

Заведующая досадливо потерла кончик носа. Юля и раньше замечала, что у людей вечно свербит в носу, когда они пытаются ее вспомнить. Пытались, конечно, немногие, но у заведующей была феноменальная память. Все диагнозы хранились в ней как в картотеке, и, когда пациенты возвращались, благодарные, пять, десять лет спустя – заведующая каждого приветствовала по имени.

И только Юлина карточка вечно где-то терялась.

Мимо проковылял пациент: взглянул на Юлю, но не заволновался – мало ли как часто здесь санитарки меняются. Наверное, у предыдущей закончилась смена, а эта только заступила. Приветливо улыбнулся. Поздоровался с Юлей в третий раз за день.

…а ведь когда-то ее не забывали.

Юля продолжала тащить швабру – конец коридора приближался почти стремительно. Закончит здесь – и по палатам, а значит, к Сонечке. В груди потеплело, и даже поясницу перестало простреливать. На радостях плюхнула тряпкой по грязной воде слишком сильно.

– Эй! – возмутился пострадавший от брызг врач. – Осторожнее!

Юля покорно кивнула, буркнула извинения под нос, потащилась дальше. Дальше от знакомого медово-тягучего голоса. Надо же было умудриться: обрызгать того самого – хирурга-от-бога! Пять лет от его взглядов замирает сердце. Пять лет он щурится, разглядывая ее лицо, прежде чем поздороваться и сказать коронное «эй!».

…а ведь был же и у нее друг, вечно взъерошенный, с битыми коленками, заезжал по утрам на велосипеде, и они куда-то мчались, всё помня друг о друге.

Но то была как будто другая жизнь, взятая взаймы. В этой же, что предназначалась Юле, говорить с людьми она не то чтобы не могла – не видела смысла. Все равно завтра придется повторять по-новой. И оставались только те, другие…

– Голова весь день раскалывается, – пожаловался подошедший к постовой сестре хирург. – Чего только не пил, ни хрена не помогает. Мигрень, что ли?

Сквозь запах хлорки пробился приторный душок сырого мяса. Юля заозиралась: да быть не может! Чтобы этот пакостник забрел в город, да к тому же в больницу – где тут счастьем разживешься? И все же вряд ли ей почудилось: за десять лет научилась не ошибаться. В людях не разбиралась, но в этих… В этих, пожалуй, да.

Что-то шевельнулось: высоченная тощая фигура в белом балахоне до пят стояла у стены и лепила воздух шестипалыми руками словно сырую глину. Единственный болотно-зеленый глаз на лбу изучал хирурга, маленький черный язык обежал два ряда игольчатых зубов.

Голодное. Еще бы! Небось, полдня из лесу сюда тащилось, хваталось за всех подряд, а радости так и не нашло. Да и в больнице лучше не стало, вот один только хирург расцвел перед отпуском. И тут же схватил мигрень милостью одноглазого Лиха.

…но какой же он все-таки был, этот мальчик с велосипедом? Теперь и не вспомнишь. Лицо как за царапаным стеклом, штрихами, и только глаза – четко: морские, с желтым пятнышком, словно не хватило голубой краски.

Лихо не унималось, тянуло силы, и к сырому мясу примешивался запах моря – видно, мыслями хирург уже нежился на песчаных дюнах. Никто вокруг не замечал чудовище у стены. Никто, кроме Юли.

– Ты откуда здесь взялся? – зашипела она на Лихо. – Все зверье в лесу, что ли, перевелось?

Лихо возвышалось над Юлей, нависало узкой тенью, налитый кровью глаз заметно пульсировал, рот кривился в беззвучных проклятиях.

– Я отведу тебя домой, – стараясь не думать об игольчатых зубах, пообещала Юля. – Но ты до заката от меня ни на шаг, ясно?

Раздался угрожающий рык, потекла слюна из зубастого рта. Юля не сдвинулась ни на сантиметр.

– Если совсем никак, ешь меня! – приказала она. – Но никого вокруг больше не трогай, понял? Тут и так с радостью негусто.

Лихо фыркнуло: что с Юли взять? Устала, забегалась – счастливой ее никак не назовешь. И все же согласилось: Леший строго ему наказал Юлю слушаться.

…а ведь когда-то не было никакой нечисти, далекое теплое детство, где она летела с горы на велосипеде за спиной лучшего в мире друга и никто не стоял позади, невидимый всем, кроме нее.

Пока Юля домывала коридор, Лихо понуро шлепало по влажной дорожке из-под швабры, не оставляя следов. У последней палаты Юля долго не решалась войти. С годами уже примирилась с тем, что никто не может запомнить ее имя, да и в лицо не узнаёт, даже если говорил с ней пять минут назад. Ко всему привыкаешь. И Юля уже не спорила, не сопротивлялась, не искала причины. Но у каждого из нас есть что-то, на что невозможно закрыть глаза.

Вот и у Юли была Сонечка.

Все-таки решилась войти. На больничной койке у окна валялась, закинув ноги на изголовье, худющая девчонка с бесовскими глазами. Две недели назад, когда ее только привезли, в мокрой после купания одежде и с разбитым в кровь затылком, даже тогда она силилась улыбнуться. В ней так кипела жизнь, что один только глоток из этого бурлящего котла мог мертвого поднять из могилы.

Вот и Юля не могла напиться.

…с чего же все началось?

Лихо протиснулось следом и встало у двери, чуть привалившись костлявым плечом к косяку.

– Юля! – Сонечка мгновенно подскочила на кровати и заулыбалась. – Как здорово, что ты пришла! А меня обещали послезавтра выписать, представляешь?

Юля прислонила швабру к стене и села на табурет у больничной койки. Каждый раз, когда Сонечка звала ее по имени, из сердца вылетали искры. Было ли дело в травме или в самой Сонечкиной сути, но она помнила. Единственная во всем мире. Если, конечно, не учитывать нечисть.

– Здорово, – постаралась улыбнуться в ответ Юля. – Голова больше не болит?

– Ну, бывает, – немного потускнела Сонечка. – Но ко мне тут даже профессор какой-то нагрянул, меня аж два раза просветили и сказали, что всё, арривидерчи, дорогая, живи снова как человек!

Юля кивала, слушая ее болтовню, хотя в глазах потемнело, а виски пронзило болью – это оголодавшее Лихо не выдержало и присосалось.

– Да ты не расстраивайся, – заметила Сонечка переменившееся лицо санитарки. – Я буду к тебе забегать, два раза в неделю, по четвергам и субботам, договорились?

Конечно, Сонечка не могла оставаться здесь вечно. Ее ждали школа, родители, старшая сестра, которая точно так же не могла запомнить Юлино имя, чему Сонечка страшно удивлялась.

«Ну нельзя же быть такой бестолковой!», – возмущалась Сонечка, на что сестра только фыркала: кто вообще запоминает санитарок?

– А ты сегодня Дрёмушку покормишь? – спросила Сонечка, перевернувшись на живот. – Мне с ней так хорошо спится, даже не знаю, как дома буду.

Юля подошла к подоконнику и тихонько постучала по нему костяшкой указательного пальца. Из-за шторы тут же выглянула маленькая, с локоть ростом, старушка в вязаном кардиганчике и круглых очках. Повеяло сдобой и корицей. Белые, как лебединый пух, волосы были стянуты в пучок, из кармана торчали крохотные спицы и шерстяная нить. Старушка улыбнулась Юле, обнажив такие же заточенные, как у Лиха, зубы.

– Здравствуй, Дрёма, – прошептала Юля.

– Ой, как здорово! – обрадовалась Сонечка, хотя и не могла видеть старушку. – Кататься мне сегодня верхом на единороге по сахарным холмам!

Старушка сипло рассмеялась. Пока Юля кормила ее, а она кочевала из палаты в палату, все шло неплохо. Дрёма знала толк в сновидениях. Сытая, она убаюкивала и сторожила детский сон, но голодная навевала такие кошмары, что вопли ужаса пролетали по всему этажу.

– Давай-ка руку, – велела старушка Юле.

Маленькая сухая ладошка крепко сжала Юлин палец и послышался тихий-тихий напев, будто читали молитву. Юля вздрогнула – палец словно глубоко кольнули иглой. Выступила капля крови. Дрёма выпила ее, причмокнув.

А Юле показалось, что ее выпили до дна. Вновь заломило поясницу и колени, из жара бросило в холод, сбило дыхание, словно марафон пробежала. Только в голове слепым мотыльком билась мысль: если Дрёма выпьет чужой крови, если заберет силы у Сонечки или у другого больного, им может не хватить на борьбу. А Юле хватит.

Она проверяла.

– Ух и сладенькая! – восхитилась старушка, облизнувшись.

У Юли отлегло от сердца: любить Дрёму она не любила, но и от нее был прок. Пусть после и оставалось ощущение, словно ее по рельсам раскатало, но зато никаких снов, никаких кошмаров – Дрёма тоже умела быть благодарной.

…что же было сначала: люди ли перестали ее замечать или нечисть появилась из ниоткуда?

Юля не раз над этим размышляла: считать ли всю эту нечистую братию утешением? Раз уж по какой-то причине все люди (если, конечно, не учитывать Сонечку) не могли ее запомнить, то хотя бы эти, неприкаянные, голодные, сердитые, но памятливые – с ними ведь было интересно. И они благодарили ее, кто как умел. Защищали, утешали. А были бы люди – они бы так смогли?

Дрёма прошаркала по подоконнику, неодобрительно покосившись на Лихо.

– Этот что тут забыл? – проворчала она, усаживаясь на спинку Сонечкиной кровати.

Юля повела плечом, мол, мне почем знать, делаю, что могу. Он со мной как на цепи. Только цепь что-то слишком давит сегодня.

– Ой! – вдруг вырвалось у Сонечки.

Юля обернулась и чуть не зарычала от злости: Лихо незаметно переместилось на кровать и мяло воздух возле Сонечкиного уха. По палате поплыл аромат сахарной ваты.

– Ах ты, зараза! – выпалила Юля, и Лихо испуганно отскочило к дверям.

– Ничего-ничего, – всполошилась Сонечка. – Со мной всё хорошо.

«Нет, до дома не доведу – убью раньше», – мстительно пообещала Лиху Юля.

Уходя, она услышала, как Дрёма завела колыбельную – тихую, мягкую как пух в перине.

…а может началось с того, что друг в одночасье исчез вместе с велосипедом и памятью о Юле, словно забрал с собой и то и другое.

Юля плелась по улице, рядом ковыляло повеселевшее Лихо, одним глазом выглядывающее в толпе слишком счастливых людей.

– Как ты вообще сюда добрался? – недоумевала Юля.

– Женщина… вкусная, – облизнулось Лихо. – Потом заблудился. Почуял – ты.

– Всыплет тебе Леший, будь уверен. А если бы не нашел меня, так и застрял бы в городе?

Леший, хоть и шпынял Лихо за все его проделки, все же предпочитал держать паршивца под рукой.

– Я тебя везде найду.

Автобуса ждали долго: тот сначала опаздывал, а подъехав к остановке, расчихался, дохнул черным дымом из-под капота и умолк. Юля укоряюще посмотрела на Лихо:

– С тобой далеко не уедешь.

Лихо поежилось, глаз у него забегал, двенадцать пальцев сплелись в замок. Одновременно раздался оглушительный хлопок и скрежет – на соседнем перекрестке тонированный внедорожник влетел в забор и выдрал его из земли с арматурой. Водитель заглохшего автобуса потер затылок: вот дела!

Юля взглянула на пристыженное Лихо.

– Ты знал, да? – спросила она.

– Знал, – кивнуло Лихо. – Леший сказал – тебя беречь. Не хочу в крапиву.

Юля, все еще ошарашенная миновавшей бедой, махнула в сторону парка: пешком, значит, пешком. Она сколько угодно могла злиться на выкрутасы Лиха, но его прозорливость дорогого стоила.

– Девочка, – неожиданно вспомнило Лихо, когда они свернули с проспекта сначала на щебенку, а затем на тонкую вьющуюся тропинку к лесу.

– Ты ведь ее не тронул? – строго спросила Юля.

– Чуть-чуть. – Лихо заметно приуныло. – Она умрет скоро.

Юля запнулась, грохнулась на колени, разорвала джинсы о камень. Лихо протянуло ей ладонь, но Юля могла только смотреть на него снизу-вверх.

– Ты?.. Что?

– Я видел, – досадливо развело руками Лихо.

Юля знала, что Лихо не умеет врать. А Сонечку только-только собрались выписывать. Выходит, что? Выпишут, вернется домой – а там…

– Расскажи! – потребовала Юля.

Лихо зашмыгало носом: видно было, что ему неприятно говорить об этом:

– Домой нельзя – не успеют спасти.

Юля замерла. Но что же делать? Предупредить врачей? Только кто ей, санитарке, поверит? И ладно бы той, что десять лет в больнице отпахала, но новенькой? Они ведь все поголовно считают ее новенькой, и не докажешь, что каждый день бок о бок ходят. Никто и слушать не станет!

– Попроси, – предложило Лихо неуверенно. – Он поможет.

Юлю передернуло. Идти на поклон к Лешему? Хорошо, если попадешь под хорошее настроение, а если нет, можно самой из леса не вернуться. И хотя за Юлей числилось не одно доброе дело – и русалок озерных подлечила, когда отраву в реку спустили, и Кикимору выходила после пожара – но на добро память у лесного духа была короткая. Впрочем, по его приказу берегини сплели для Юли оберег от хворей, а Кикимора в доме ее похозяйничала и двери от воров запечатала. Но никогда ни о чем Юля Лешего не просила.

А теперь выбора не было.

До леса добрались затемно. В чаще тревожились деревья, вздыхала за буреломом трясина, плакал ребенок – должно быть, Игоша, Кикиморы сын. Чем глубже, тем чаще мелькали тени, проверяли, кто идет, но, завидев Лихо, скользили мимо.

Тропа окончательно скрылась в палой хвое, Юля перешагивала через валежник, продиралась сквозь колючий кустарник, сама не заметила, как вымокла в росе. Крик сипухи вспорол тишину как бритвой, заставил вздрогнуть. Если Леший не откликнется, сама Юля отсюда вряд ли уже выберется…

За спиной вдруг раздался утробный рык. Юля обернулась. Из кустов напролом вышел медведь вдвое крупнее обычного, с оскаленной пастью. Он поднялся на задние лапы, вновь зарокотал, тягучая клейкая слюна закапала на землю. Маленькие безумные глаза уставились на Юлю.

Она стояла неподвижно.

И тогда зверь опустился перед ней, свернулся клубком, прокатился меж деревьев и вышел обратно человеком, пусть и громадного роста, с илисто-зелеными волосами и круглыми глазами без ресниц.

– Не признал тебя сразу, – извинился Леший. – Какая нелегкая принесла?

– Да вот, приблудилось тут одно недоразумение, – Юля указала на притихшее и вжавшее в плечи голову Лихо, – чуть человека не убило.

– Скверно, – признал Леший. – Благодарствую тебе. А ты, – он ткнул пальцем в Лихо, – теперь у меня в крапиве просидишь до полной луны.

Лихо покосилось на тонкий месяц, пришпиленный к черному бархату над верхушками сосен, и обреченно вздохнуло.

– Ну, пойдём, провожу тебя, коль такое дело, – предложил Леший Юле.

Сучья и сухие стволы оглушительно трещали под его ногами. Юля едва за ним поспевала.

– Хмуро у тебя на душе, – проницательно заметил Леший. – Подсобить чем?

Юля удивилась, но воодушевления не выдала. Слишком страшно стало вспугнуть удачу – чтобы Леший да первым предложил помощь, что это на него нашло?

– Девочка, которую Лихо чуть не убило, Сонечка, – несмело начала Юля, – понимаешь, она мне очень дорога. У нее травма головы была серьезная. Если бы ты мне что-нибудь дал для исцеления…

Леший неразборчиво заворчал и, казалось, забыл о Юле. Он напряженно размышлял, хмурил кустистые, как осока, брови, то внезапно останавливался, разглядывая Юлю, как впервые, то срывался с места, и Юле приходилось бегом его догонять. Все это время она с тревогой ждала – поможет или засмеет?

– Коли надо тебе живой воды, полезай за ней в топь, – проронил Леший, когда они вышли к болоту, и Юля почувствовала, как холодом наполнилось сердце. – А как наберешь – крикни, да и вытащу тебя за волосы. Только смотри, далеко не ходи, а то не воротишься. Что, готова ты ради этой человечишки жизнью рискнуть?

Юля смотрела на свое отражение в черной стоячей воде: бледная, худая, глаза в пол-лица.

Кивнула.

– Заодно достань мне со дна монетку, что там утопла, – напутствовал Леший.

Что-то в нем переменилось. Обычно по-отечески властный и снисходительный, он вдруг как будто смешался, застыдился неизвестно чего. И хотя тон его – насмешливый, безразличный – остался прежним, но в глазах засквозили и тревога, и тоска.

Ледяная вода мгновенно забралась в кроссовки, стоило только подойти к трясине. Юля помедлила, обернулась. Ей вдруг стало жаль своей никчемной мутной жизни. Но Лихо никогда не врет, не умеет попросту. А значит, никого, кроме Юли, на Сонечкиной стороне нет.

– Струсила? – спросил Леший, ухмыляясь.

– Дай, во что воды набрать, – ответила Юля упрямо и протянула руку.

Они долго буравили друг друга глазами: хозяин леса и девчонка, вдвое его ниже. Леший сунул здоровенную лапищу за пазуху и подбросил в воздух бурдюк – Юля едва поймала.

– Да не бойся, – сжалился Леший. – Проверял я тебя. Только крикнешь – тут же и выдерну обратно. Ежели б не так было, думаешь, пустил бы? Ты мне еще тут сгодишься.

Юля не верила или, по крайней мере, верила не до конца, но отступить уже не могла.

– Про монетку не забудь, – догнал ее голос Лешего.

Она закрыла глаза, задержала дыхание и шагнула в трясину.

Уходя под воду, Юля подумала, что не знает, как дышать. Точнее, как не дышать, пока ищешь монетку и набираешь воду. Но ради Сонечки… Стоило рискнуть.

Топь сомкнулась над ее головой, исчезли трещины на зеркальной глади. Юля проваливалась все ниже, одежда тянула ко дну, а легкие уже горели, моля о воздухе. Что-то склизкое и клейкое поползло по лицу – будто слизни прилипли к щекам. Юля замотала головой, силясь не закричать и не глотнуть болотной жижи.

И вдруг густой кисель под ногами разошелся, а Юля полетела в пустоту.

Ее крик прервался хрустом и глухим стуком, будто деревянные фигуры бросили в перевернутую шахматную доску. Юля почувствовала укол в бок, от которого порвалась футболка, и ниже – джинсы на бедре вспороло как ножом.

Снова наступила тишина.

Юля, холодея, открыла глаза. Над ней простиралась непроглядная чернота купольного потолка, с которого капала вода и срывались блестящие слизни. Юля спешно утерла лицо рукавом, стряхнув мелких гадов. Настил, на который она приземлилась, снова захрустел, и тогда Юля нащупала под ладонью череп.

Она лежала на горе костей – не только человеческих, но и медвежьих, лосиных и калибром помельче. Юля кое-как поднялась на ноги и, проваливаясь по колено в кости, побрела туда, где голубел одинокий огонек.

Синий свет падал на тонкий ручеек, стелившийся ниже и убегающий под костяной курган. Юля присела возле него, окунула горлышко бурдюка. Пока вода наполняла флягу, вдруг заметила странный стальной отблеск сбоку: ржавый, поросший мхом, со сдутыми шинами велосипед лежал на другом берегу ручья. Переднее колесо крутилось, тихо поскрипывая, хотя воздух вокруг был неподвижен.

Юля закрутила пробку. Зубы стучали – пусть ледяная вода отступила, но одежда пропиталась ей насквозь. Где же найти монетку для Лешего? И зачем она ему понадобилась?

В тишине тихий звон прозвучал набатом. Сверкнула золотая вспышка в воде – Юля кинулась к ручью, но течение его вдруг стало бурным и торопливым. Юля видела, как золотой рыбкой мерцает в воде монетка, как сбегает ниже, в темноту. У самого устья она зацепилась за камень, и Юля наконец смогла ее ухватить.

Присмотрелась внимательно.

…он носил ее на ниточке, говорил, что коллекционная, и, когда они летели на велосипеде с холма – он за рулем, Юля на багажнике, – монетка блестела, ветром заброшенная ему за спину.

Так вот куда он исчез. Но что ему делать на болоте? Не поехал же он за ягодами в самую топь? И откуда Лешему известно про монетку? Юля сдавила прохладный металл изо всех сил, будто надеялась согреть, оживить.

Пора возвращаться.

Мрак впереди неожиданно вспыхнул алым, и пара гигантских глаз уставилась на Юлю.

Змей выползал из темноты неспешно, переливался в свете голубого огня. В его вертикальные зрачки Юля могла бы войти как в двери, не пригибая головы. Раздвоенный язык с шипением выныривал из бледно-розового рта, подрагивал меж четырьмя заточенными клыками.

Он как будто улыбался в предвкушении.

Юля со всех ног бросилась обратно к костяному валу. От тихого скольжения за спиной кровь стыла, а разум отказывался мыслить. Она взбежала, оступаясь, падая, распарывая кожу на коленях и локтях.

– Леший! – вырвался из горла исступленный вопль. – Помоги!

Невидимая пятерня ухватила ее поперек туловища и так дернула вверх, что дыхание сперло. С хлюпом трясина выпустила ее обратно, в дорогой любимый лес, где все так же кричали сипухи и шептали сосны.

– Нашла? – тут же гаркнул над ухом Леший.

Юля раскрыла ладонь и протянула монетку, тусклую, в патине – только на дне болота она сверкала как новая. Леший осторожно взял монетку двумя пальцами и тяжело вздохнул, а Юля тем временем судорожно ощупывала карманы, но тщетно: она выронила бурдюк, удирая от Змея.

А Леший стоял перед ней такой, как прежде, только взгляд у него стал жестче. Он готовился к сражению, он мог бы противостоять целой армии – до того решительным и непоколебимым он теперь выглядел, разве что зубами не скрипел от напряжения.

– Зачем она тебе? – спросила Юля, указав на монетку.

– На память. Мне вниз нельзя, а тебе можно, вот и польза.

– На память о чем? Ты знаешь, чья она? – продолжала допытываться Юля, хотя чувствовала, что лучше ей в этот угол его темной души не соваться.

– Знаю. И знаю, что ты знаешь.

Юля все пыталась сопоставить: как ее друг оказался посреди болота с велосипедом? Не иначе, позвали, нашептали, околдовали. И раз Леший в курсе дела, то не без его указания…

– Это ты его убил?

У Лешего судорогой скосило угол рта, отчего он стал еще безобразнее. Но не ответил, даже не моргнул.

– Зачем?! – выпалила Юля в сердцах. – Что он тебе сделал?

– Случайно вышло, – буркнул Леший.

– Да уж конечно! – вырвалось у Юли. – Нет, ты специально его заманил, а потом так сделал, чтобы я для всех пустым местом стала. Я ведь помню – исчез он, и люди про меня забыли. Признавайся, раз уж начал, – как? И зачем?

– Я ж говорю – не заманивал, случайно вышло, – недовольно отозвался Леший. – Но правда твоя, без него не обошлось, ты у него в сердце крепенько засела, а я и воспользовался… Только разве ж дурно вышло? Какой тебе прок от людишек? Ни магии у них, ни способностей наших…

– Ах ты скотина! – понесло Юлю по ухабам незаживших обид. – Значит, в рабство меня взял, а я радоваться должна? Благодарить тебя? Какая честь – с нечистью якшаться! Кормить вас, выхаживать, чтобы что? А?

– Но ведь и мы тебе помогаем, – возразил Леший. – Где бы ты была, кабы не наше колдовство? Кабы Лихо тебя от смерти не берегло, а Кикимора – от воров да насильников?..

– Знаешь что? – оборвала его Юля. – Если ты для меня так расстарался, то зря. Лучше я умру, чем до старости одна во всем мире буду. Ты – мое проклятие. Вот уж правда – нечисть! Ни души у тебя, ни сердца.

Леший растерянно почесал свои космы, но взгляд его на глазах наливался такой нестерпимой злобой, что Юля почувствовала – она переступила черту дозволенного.

Она сама не поняла, как взлетела в воздух, откинутая взмахом руки Лешего. В ушах засвистело, в голове помутилось, а когда приземлилась на вздыбленные корни – душа чуть не вылетела из груди.

– Да кто ты такая, чтобы лесного владыку проклятием звать? – взревел Леший, и где-то со скрипом и стоном рухнули как подрубленные деревья. – Не видать тебе памяти никогда! Ляжешь в землю под безымянным камнем!

Юля с трудом поднялась на колени и взглянула на Лешего – он так рассвирепел, что в облике его вновь проступила оскаленная медвежья морда, а руки обратились в лапы. От рыка дрожала земля, лес раскачивался, трещали стволы, вопили птицы.

«Что я наделала, – с ужасом подумала Юля. – Он же никогда меня сюда больше не пустит! И не видать мне живой воды и живой Сонечки!»

– Прочь! – ревел медведь человечьим голосом. – Беги!

В его крике Юля услышала не приказ – мольбу. Он терял над собой контроль, и сущность звериная боролась с разумом, завладевая им все быстрее. Если разум и не хотел убивать Юлю, то тело порядком изголодалось по сырой плоти.

Юля распрямилась, встала на ноги. Медведь тоже поднялся на задние лапы и надвигался, смертоносно скаля пасть. Ещё мгновение– и перекусит горло.

Юля зажмурилась, задержала дыхание. Перед глазами встала Сонечка – не та неудержимая попрыгунья, что лежала в больнице, а безмятежная, совершенно мертвая Сонечка. Единственная и последняя, кто в этой жизни любил Юлю.

Медведь гигантским прыжком бросился на Юлю, но она опередила его.

Черное зеркало воды вновь разбилось вдребезги.

Слизни на лице уже не пугали. Пугала первобытная тишина.

Юля боялась пошевелиться – он здесь, он рядом, он наблюдает, ждет, трепещет. Но ни шипения, ни шелеста, только тихий-тихий хруст маленьких косточек под Юлиной спиной.

С вершины кургана бурдюк не виднелся, значит, придется спуститься к ручью. Юля пошевелилась – чей-то череп скатился с горы. Снова прислушалась – снова тишина. Неужели Змей уполз в свою нору?

Юля подняла голову: в прошлый раз заметила, что из стен и купола торчат корни, с которых капают вниз слизни. Скользкие корни, но если за них ухватиться, то можно проползти. А трясина не глубокая, да и сквозь нее просачивались корневые нити. Главное – забраться повыше, тогда Змей не достанет.

Что-то гладкое и влажное скользнуло вдоль Юлиной шеи и с размаху ударило ее в спину с такой силой, что она кубарем полетела по костям вниз. Чьи-то маленькие ребрышки вонзились в ее ладони и плечи, чудом удалось спасти лицо. Когда падение закончилось, Юля оказалась на берегу ручья и увидела бурдюк – он лежал прямо перед ней.

Змей не спешил. Он обогнул Юлю, приподнял голову, отрезав путь назад, к кургану. Алые глаза полыхали жаждой и голодом. Розовая пасть распахнулась, черный язык вылетел из нее и оставил на Юлиной щеке липкий след. Змей радостно зашипел.

Дрогнул воздух – что-то попыталось схватить Юлю за спину, совсем как в прошлый раз. Когти вспороли футболку и кожу на боках, кровь напитала края белой ткани. Но медвежья лапа не могла как следует схватить ее, и Юля, скользкая от крови, полетела из когтей обратно к Змею.

«Ну вот теперь всё», – поняла Юля, когда белые клыки нависли над ней за секунду до смерти.

Но тут черная тень рухнула Змею на голову. Сквозь туман боли Юля с трудом различила: нет, не медведь – мальчишка! Вцепился Змею в глаза, болтается на скользкой морде. Надолго ли хватит ему сил?

Юля поднялась, ее шатнуло – ноги не выдержали. Змей сбросил мальчишку, выкинул вперед хвост, обернул хрупкое тело, сжимая, сдавливая в смертоносных объятиях.

«Вставай! – велела себе Юля. – Встань и иди! Ты нужна, ты нужна, ТЫ нужна!»

С растревоженного кургана катились кости. Юля подхватила одну из них, с острым обломанным краем. Хотя бы попытаться…

Мальчик уже не кричал, только сипел, синея на глазах.

Кость проткнула мягкую шкуру Змея, кольца распустились, мальчик свалился на землю и зашелся в приступе удушающего кашля. Змей обернулся, бросился на Юлю, а она вновь занесла кость.

Подбородок у Змея оказался мягче шелка. Кость вспорола его, и на Юлины руки хлынула голубая кровь. Она хлестала и хлестала, пока алые глаза Змея не застыли, а тяжелые чешуйчатые кольца не легли вокруг Юли неподвижной цепью.

Змеиная кровь смешивалась с человечьей и стекала по Юлиному животу. Кто-то – конечно, мальчик – подхватил на руки ее слабеющее тело.

– Потерпи, Юленька, – попросил мальчик.

…а ведь он всегда звал ее именно так.

Вода журчала у самого уха, успокаивая и холодя щеку. Юля приоткрыла глаза – все то же подземелье, все тот же ручей. Только боли нет.

Кто-то держал ее за руку. Она повернула голову, узнала.

Он повзрослел, возмужал, но глаза – светло-бирюзовые, с желтым пятнышком – остались теми же. Он улыбнулся совсем как пятнадцать лет назад, мягко и успокаивающе, и Юля наконец разглядела их с Лешим сходство.

– Как?.. – только и вырвалось у нее, но ответы пришли сами, без слов.

Ручей залечил ее раны – живая вода свое дело знала. А медведь стал тем, кем был. Как монетка, сверкавшая на дне, а наверху тусклая от патины, ее друг из Лешего обратился в себя прежнего. В того, каким он умер здесь, прежде чем стать лесным духом.

– Так это не ты, – протянула Юля, сжимая его руку в ответ, – а тебя…

– Это место, – мальчик обвел взглядом берег и ручей, – не просто топь. Когда Леший на покой уходит, заманивает сюда путника и ждет, пока тот со Змеем сразится. Коли заборет Змея, значит, силен приемник и не опасно ему лес доверить. Тогда-то Леший сам следом прыгает, раны наследника живой водой исцеляет и о последнем желании спрашивает. Вот и меня спросил, а я загадал…

– Чтобы я тебя не забыла, – ахнула Юля.

– Нет, – покачал головой мальчик. – Чтобы я тебя не забыл. Мы ведь ваших лиц не помним, все – как одно, туман болотный. Тот, предыдущий Леший, меня остерег, что коли я твое лицо запомню, то остальные – забудут. А коли передумаю – сам должен отказаться и проклятие снять. Ты прости меня, Юленька. Жутко мне было одному остаться, и я за собой тебя потащил… Много раз признаться хотел, да не находил духу. А сегодня, как услышал, что ты ради какой-то человечишки готова с жизнью распрощаться, понял – пора. Да ты не думай, я ж точно знал, что тебя по первому писку вытащу.

– Ну да, вытащил… – горько усмехнулась Юля.

– Это потому, что я перекинулся со злости, а обратно никак, только если в болото. Ты как ляпнула, что во мне ни души, ни сердца… Испугался я, что так оно и есть.

Юля и впрямь ему поверила – не стал бы он рисковать, если б уверен не был.

– Но если ты Змея убил, то это тогда кто? – указала она на неподвижное чешуйчатое тело.

– А ты сама посмотри. – Мальчик кивнул туда, где дрожал голубой огонек.

Юля сощурилась, вгляделась внимательно: свечение окутывало некий овальный предмет. Это же…

– Яйцо, – догадалась Юля.

– Вылупится новый Змей, отсчет заново пойдёт. Понимаешь, что это значит?

Юля покачала головой.

– Ты можешь мне парой стать – женщины еще никогда отсюда живыми не выбирались, ты первая. Будем с тобой вместе лесом заправлять, следить за порядком. Дело-то почетное, хоть и непростое. Только решить сейчас надо, покуда скорлупа змеиная еще целехонька…

Юля молчала. Все это время он был здесь, он знал, он помнил. И чего-то, наверное, ждал. Ждал, что и она вспомнит его.

– Нет, – она взяла его за руку, – если соглашусь, кто живую воду Сонечке принесет?

– Но ведь ты сказала… Лучше умереть, чем одной…

– Так ведь я теперь и не одна, – улыбнулась Юля.

Мальчик крепко сжал ее ладонь, напряженно вглядываясь в голубоватый мрак. О чем он думал? Жалел ли, что признался? Как жил все эти годы с ней рядом?

Она все спросит, все выяснит. Позже. Обязательно.

…а ведь когда-то никто, кроме него, не был нужен.

Сонечка плакала. Пузатая сумка занимала всю табуретку, сверху восседал плюшевый слон. Юля делано улыбалась, большими пальцами ловя крупные прозрачные слезы на Сонечкиных щеках.

– Я буду приходить, по четвергам и субботам, как договорились! – в который раз пообещала она.

– Обязательно.

– И ты должна побывать у нас в гостях! Мама с папой очень обрадуются!

Юля механически кивала. Родители Сонечки, наверное, очень удивятся, когда к ним домой заявится незнакомая тетка, которую они в первый раз видят. Да и Сонечка, вероятно, забудет о санитарке, с которой провела две недели своей жизни. Таких коротких и таких важных.

– Звони мне. – Сонечка обняла Юлю, повисла на шее приятной тяжестью. – И я тебе буду звонить. И Дрёмушку не забывай кормить, ладно? Пусть другим тоже снятся хорошие сны!

Мир вдруг поплыл странными радужными кругами. Юля вроде бы моргала, но никак не могла смахнуть наваждение: палата переливалась, неожиданно громко и звучно запели птицы, лавандовый дух окутал, словно на цветущем лугу. И так ей стало хорошо, так уютно, как в детстве, за тощей спиной Лешего, самого лучшего друга в мире…

– Спасибо! – прошептала Сонечка, разжав руки.

Юля кивнула, просто потому, что попробуй она ответить, и слезы брызнули бы. А Сонечка подхватила сумку, вышла из палаты, оставив Юлю одну.

– Ты спасла ее, – заметил тихий старушечий голос с подоконника.

Юля оглянулась. Дрёма сидела, свесив ножки в войлочных ботиночках, и ловко перебирала спицами.

– Да-да, всё знаю, – закивала старушка. – Ей в кошмарах снилось, как она умирает. А сегодня чистенькая проснулась.

– Я что-то почувствовала, – пробормотала Юля, сама не понимая, отчего дрожит и еле на ногах стоит. Опору бы, опору. – Только что…

– Да-да, – повторила Дрёма. – Хоть и колдунья, да малехонька еще, чтоб самой смерть отпугнуть. А ты не подвела, вытащила, отвадила от нее черную гадину.

– Так она… – Юля прижала ладонь к груди, будто там еще тлело Сонечкино колдовство.

– Тебе ли дивиться? – хмыкнула Дрёма. – Подрастет, окрепнет, глядишь, и отплатит тебе добром.

Юля растерянно смотрела на незаметно упавшего с сумки слона. Дрёма права – ей ли не верить в волшебство? И все же, когда оно здесь, так близко, встает радугой посреди комнаты, дует в лицо теплым лавандовым ветром…

– Поэтому она меня помнит, да? – спросила Юля, поднимая глаза на Дрёму.

Но старушка уже исчезла. Подоконник опустел, и лишь крохотный полосатый шарф зацепился за трещинку.

Распахнулась дверь – в палату заглянула заведующая.

– Эй! Вот ты где! – всплеснула она руками. – Зайди-ка в ординаторскую.

Юля послушно поплелась следом. Неужто решили уволить? А может, заметили, что она Сонечке что-то подлила из странной на вид фляги?

По ординаторской гулял сквозняк, но в воздухе витал запах пота, как будто здесь недавно проводили совещание. Юля зашла, обернулась к заведующей, и тут грянуло:

– С днем рождения!

Юля обескураженно смотрела на коллег, которые хлопали, смеялись, говорили поздравления, но не слышала их. Вперед выдвинулся хирург-от-бога, улыбнулся так, что сердце обвила шелковая ленточка, протянул жухловатый букет.

– Вы с нами уже целых десять лет! – провозгласила заведующая. – Какая самоотверженность, какая преданность нашему нелегкому делу!

Юля плакала. Пожалел ее? Не простил, что отказалась? Наказал или благословил?

Все смотрели на Юлины слезы и думали – от счастья.

…а ведь когда-то ей хотелось, чтобы все было совсем по-другому.

Дверь за Юлей закрылась с пыльным хлопком. Убаюканный кот встрепенулся, вытянул вперед лапы, растопырив когтистые пальцы. Марго подвела черту под записями в блокноте и уставилась на пустое кресло, будто по-прежнему видела в нем одинокую, всеми забытую девушку, которой выпал шанс начать все заново.

– Еще кофе? – учтиво поинтересовался бармен.

– Как ты думаешь, – спросила его в ответ Марго, – она хотела бы все вернуть обратно?

Бармен посмотрел на нее сквозь отполированный бокал.

– Зачем? – равнодушно спросил он. – Теперь она будет как все. Так ведь проще.

Марго подошла к патефону, перевернула пластинку. Медленно, через сопротивление завела пружину. Такой, как все… Такой, как все, конечно, проще. Ни ответственности, ни мук выбора. Быть маленьким, незаметным, жить тихо и умереть с чистой совестью.

Печальная участь, одним словом.

– Вам жаль ее? – спросил бармен, чем немало удивил Марго: казалось, что ему не свойственно сочувствие.

«А ведь он недалеко ушел, – подумалось Марго. – Известно ли ему, как и зачем он оказался здесь? Или он точно так же живет, не подозревая, не страдая от беспомощности, принимая жизнь как должное?»

– Еще кофе, пожалуйста, – попросила Марго.

Дверь в подвал распахнулась как от удара, впустив смуглую девушку, знавшую свою красоту достаточно, чтобы уметь с ней обращаться. Морского цвета глаза сверкнули при виде камеры и застывшего в восхищении бармена.

– Так, журналюга, значит, – сразу ощетинилась посетительница. – Ну уж фигушки. Бесплатно только кошки мяучат.

– Присядь. – Марго невозмутимо указала на кресло. – Обсудим цену.

Девушка, поколебавшись, все же уступила. Музыка плавно текла сквозь нее, обнимая, успокаивая, маня на свою сторону.

– Ну и местечко, – пожаловалась гостья, опустившись в кресло. – Как через машину времени прошла, честное слово.

– В каком-то смысле так и есть, – улыбнулась ей Марго. – А ты хотела бы вернуться в прошлое?

Девушка непроизвольно спрятала руки между колен и поежилась. Будь ее воля, она, конечно, ушла бы немедленно, но музыка держала цепко, не вырвешься, даже если умеешь и знаешь побольше других.

– Хотела бы, – поняла Марго. – Тебе есть что исправить в прошлом. Как твое имя?

– Аниса, – призналась гостья. – Что вам от меня надо?

– Историю из прошлого.

– А вы сыщик, что ли?

Марго как бы мимоходом закатала рукава. Перламутровые руны налились красным и теперь полыхали закатным огнем.

Аниса побледнела, словно услышала необратимый диагноз. Голубые в зелень глаза забегали, губы сжались в упрямую дугу.

– Отпустите меня, – попросила она.

– Я ничего тебе не сделаю, – успокоила Марго. – По крайней мере, не сейчас.

Кот спрыгнул со стойки и беспардонно разлегся на коленях Анисы. Она невольно опустила ладонь ему на голову и кивнула сдаваясь.

Патефон сам собой зазвучал тише.

Аниса сидела в глубоком кресле, закинув ногу на ногу, и даже не старалась сделать вид, что слушает клиентов – двоих родителей. Мать говорила много и сбивчиво, отец больше молчал. Аниса придирчиво изучала пальчики на своих ногах.

– Мы плохо спим, Аниса Дамировна. Нам посоветовали к вам обратиться. Месяца два назад началось. Данечка так похудел за это время. Вы, говорят, можете помочь. Скажите, а сколько ваши услуги будут стоить? Мы у невролога были, он нам препаратов выписал попринимать и направление в санаторий дал, но у нас сейчас нет возможности поехать.

Ведьма закрыла глаза, склонила голову набок и протянула вперед правую руку. С левого ее плеча при этом соскользнула бретелька наглого платья. Тонкая смуглая правая кисть была расслаблена, но чуть позже напряглась, а пальцы начали дрожать.

– Вы меня слушаете? Я говорю, Данечка плохо спит. Часто просыпается, бывает даже, что лунатит. Вчера вот свистел во сне. Потом говорит, что ему музыка мешает спать. Лекарства попринимали, но не помогло. По объявлению в газете обратились. Главное, у него ничего не болит, но вы посмотрите – мешки под глазами. Бедный мой. Мы к Маргарите пошли по объявлению. Знаете Маргариту? Она нам сделала обряд очищения. Сказала, что Данечка у нас особый ребенок и у него великое будущее.

Аниса усмехнулась. Она, по-прежнему не открывая глаз, словно бы вся собралась и вытянулась в струну. На ее лице появилась испарина. Капельки пота выступили и на шее, и на ключицах. Легкая ткань платья явственно обрисовывала прекрасное тело.

– Вообще, я мог в санаторий поехать с Даней, – выпалил отец ребенка, с трудом оторвав взгляд от Анисы, – отпуск-то еще не отгулял.

– С тобой одним он не поедет. – В голосе хрупкой женщины сверкнула сталь.

– Да никто никуда не поедет… – махнула рукой Аниса, не открывая глаз. – Так, смотрите, ребенку вашему удаляли аппендикс… три года назад, а сейчас у него глисты. Да и в целом… предрасположенность к заболеваниям желудочно-кишечного тракта, имейте в виду. Однозначно вылезет геморрой. Так… Был перелом среднего пальца на правой ноге и… остальное тут пока все в порядке.

Родители мальчика притихли, сидели без движения, уставились на Анису. Ведьма продолжала:

– Так, а что касается сна… тут надо залезть поглубже.

Аниса некоторое время молчала.

– Так, хорошая память на лица и… запахи. Развитое воображение. Медленно переключается с одного вида деятельности на другой. Не технарь. Эмоционально устойчивый, постоянен в настроении. Замкнутый, но… дружелюбный. Есть творческие способности. Отдайте пацана в художественную школу, как вариант.

– А мы уже, да, да… – закивали и заговорили в один голос родители, с изумлением слушавшие Анису.

– Дәшмәскә! [1] – внезапно крикнула на родном языке ведьма.

Она резко подалась вперед и подняла указательный палец. В такой позе Аниса застыла и продолжала сидеть несколько минут. Ведьма, крепко зажмурив глаза, часто и глубоко дышала. Ее брови нахмурились, на лоб упала прядь темных волос. Мать прижала к груди сумку и боялась пошевелиться, а отец медленно вытирал о джинсы вспотевшие ладони, глядя в вырез ведьминого платья. Поймав яростный взгляд супруги, он остановил движение рук. Напряжение на лице Анисы вдруг сменилось удивлением, она отпрянула назад, открыла покрасневшие зеленые глаза и встретилась взглядом с мальчиком.

Даня сидел на диване между родителями. Постриженный наголо худой шкет в футболке и шортах. Мальчик, до этого глазевший на красивую ведьму, смутился и отвел взгляд, делая вид, что очень увлечен куском пластилина, который он вертел в руках. Мать, увидев, что Аниса смотрит на мальчика, дернула пацана:

– Сиди ровно, а! Ты посмотри, опять все ногти грязные. Ну что вы скажете, Аниса Дамировна? Что там случилось?

Аниса долго и внимательно смотрела на Даню, затем потерла воспаленные глаза.

– Криминала нет, но есть одна проблема не на поверхности.

– Господи помилуй! Опухоль, наверное, там опухоль. – Женщина прижала к себе сына.

– Так, – уверенным голосом пресекла истерику Аниса. Она устало откинулась на спинку кресла. – Для первого раза хорошо поработали. Сейчас нужно, чтобы я могла увидеть, как ребенок спит. Это важно.

– Данечка, нужно поспать, ложись. – Мать потянула сына, пытаясь уложить его к себе на колени.

Пацан запротивился.

– Ну, не здесь. – Аниса небрежно махнула рукой. – Надо посмотреть на ночной сон, когда проблема проявится. Приду к вам домой. За один раз все сделаю – хотя случай сложный. Сейчас десять тысяч за первую консультацию. Потом еще двадцать. И адрес ваш…

Мужчина вопросительно посмотрел на жену. Та утвердительно кивнула, и он полез в телефон писать адрес и переводить деньги. Аниса тем временем продолжала наблюдать за Даней, активно мявшим пластилин.

– До свидания, – сказала Аниса, когда мурлыкнул ее айфон.

– Попрощайся! – дернула мальчика женщина и затараторила: – Спасибо вам, Аниса Дамировна. Нам во сколько вас ждать? Помогите нам, пожалуйста. Мы на вас очень надеемся.

Пока клиенты обувались, Аниса успела проверить в интернете лунные фазы.

– Приду к полуночи. Раньше нет смысла. Ребенка без меня не укладывать, – дала последние указания ведьма и громко захлопнула за гостями дверь.

Пацан ушел не попрощавшись.

Превозмогая навалившуюся усталость, Аниса побрела на кухню. Дрожащими от слабости руками она начала готовить зелье для восстановления сил. Залила в блендер топленое молоко и порцию высококалорийного протеина. Затем зазвенела склянками и застучала жестяными коробочками: мед, собранный слепыми пчелами, семена палестинского мака, протертый мох, наросший на курганах иглошкурых, настоящий васаби, одна капля слез дельфина и, конечно, мумие. Настроение зелью задал односолодовый Dalmore. Тщательно всё перемешав, Аниса с нетерпением отпила несколько больших глотков прямо из чаши блендера и мгновенно ощутила прилив сил. Насыпав в глубокую тарелку любимого татарского чак-чака, ведьма перелила остаток зелья в спортивную бутылку Nike и отправилась с перекусом в спальню.

В спальне Аниса первым делом закапала в глаза «Визин», чтобы снять красноту, а следом разбудила макбук и, попивая зелье со сладостями, зарылась в недра компьютерной памяти, отыскивая pdf-книжку, которую когда-то старательно отсканировала в ведьминской библиотеке.

– Так-так… – проговорила Аниса, найдя нужный файл.

Она неторопливо изучила материал и допила зелье.

– Как пацан жив до сих пор? – вслух спросила ведьма и закрыла ноутбук.

Она чувствовала себя значительно бодрее, но для полного восстановления ей требовалось хорошенько выспаться. Тем более впереди маячило ночное дело. Аниса задернула окно спальни плотными шторами, включила кондиционер на ионизацию, установила будильник на девять вечера и, переодевшись в хлопковую пижаму, быстро уснула, обняв душистую травяную подушку.

Мягко пробудившись под тему из «Гарри Поттера», Аниса прогнала сладкую дремоту и ни минуты не позволила себе валяться в кровати. В ванной она провела мисоги – японский ритуал очищения, который невежественные профаны называют контрастным душем. Надела черный облегающий костюм Puma и собрала волосы в хвост. В спортивный рюкзак закинула свежесобранный мешочек моджо, стандартную мазь для трансформаций, охотничий нож в чехле, пару хладоаккумуляторов и комплект пустых полиэтиленовых пакетиков с застежкой. Подошла к закрытому стеллажу в гостиной и отворила створки. На полках выстроились стеклянные банки разного размера. Ведьма внимательно оглядела сосуды и переставила пару банок, освободив место на одной из полок. Надела черные кроссовки и покинула квартиру.

Вечер был удушающе жарким. Чернотопск словно накрыли тяжелым ватным одеялом, под которым город изнывал в ожидании грозового оргазма. Трамваи еще ходили, но Аниса не собиралась потеть в общественном транспорте. За девушкой подъехало такси – бело-желтый «Солярис». Водитель, русский парень, заинтересованно поглядывал на Анису в зеркало заднего вида.

– Татарочка? Давай завтра заеду за тобой, покатаемся? Жизнь без татарки, что чай без заварки! Красавица, скажи номер свой…

Водитель продолжал в таком духе минут двадцать. Когда машина приехала по адресу и встала у нужного подъезда, ведьма внезапно потянулась вперед и ловко шлепнула водителя по лбу. Одновременно со шлепком она твердо произнесла:

– Спать!

Парень мгновенно обмяк и уронил руки. Голова безвольно повисла.

– Так, дружок. Будешь молчать. Месяц. Ничего сказать не сможешь, даже если очень захочешь. Понял?

– У, – промычал водитель.

– Так. И чаю ты больше пить не станешь, даже если очень захочешь. Никогда! И денежки все давай, какие есть.

Парень послушно нашарил в бардачке бумажник и отдал Анисе. Ведьма извлекла из него чуть больше трех тысяч.

– Кати, Вася. – Аниса бросила пустой бумажник на пол и вылезла из машины.

В типовом дворе спального района пахло свежеуложенным асфальтом и скошенной травой. Со всех сторон из распахнутых окон и балконов доносились звуки: люди стучали посудой, смеялись, ругались, занимались любовью, кто-то свистел. Из сообщения с адресом ведьма знала, что пацан живет на седьмом этаже кирпичной девятиэтажки. Дверь подъезда была и открыта нараспашку и подперта булыжником. Аниса вошла в дом и поднялась на седьмой этаж в лифте, пропитанном запахом перегара и пота. Дверь квартиры отворил отец ребенка. Позади него в коридоре стояла жена. Аниса вошла, потеснив родителей.

– Я поговорила со своей мамой… – начала женщина, положив перед Анисой домашние тапочки. – Мама нам уже один раз очень помогла, когда Данечка был совсем маленький и заболел краснухой. Она сказала, что нужно…

Аниса не стала снимать кроссовки и перешагнула через тапочки. Она закрыла глаза и, подняв руку, резко перебила женщину:

– Нужно перестать слушать свою мать, нужно лечь в постель и крепко уснуть. Будете спать без задних ног. Аниса Шакурова вам поможет. Аниса Шакурова замечательный специалист. Утром вы отблагодарите Анису за труды и переведете ей пятьдесят тысяч рублей.

Родители чинно развернулись и, шагая в ногу, ушли по коридору вглубь квартиры в свою спальню и закрыли за собой дверь.

В комнату мальчика Аниса вошла без стука. Пацан не спал. Он был одет в пижаму с покемонами и читал аниме-комиксы, лежа на односпальной кровати. Он привстал, когда вошла ведьма.

– Ну привет. – Аниса подошла к его кровати и присела с краю. – Что читаешь?

Даня молча развернул комикс обложкой и показал ведьме воинственную и прекрасную героиню-кошкодевочку.

– Любишь аниме? – спросила Аниса, разглядывая комнату. Стены пестрели постерами с героями популярных аниме-сериалов. На полках стопками лежали комиксы. На всех поверхностях группами и поодиночке теснились многочисленные поделки из глины и пластилина. – Так, смотри, дружок. Твои любимые мама и папа попросили меня полечить тебя, потому что ты плохо спишь. Так что давай ты сейчас быстренько уснешь, а я сделаю то, что нужно, окей? Я даже помогу тебе сейчас уснуть. Смотри, что у меня есть…

Аниса сняла рюкзак и собиралась достать мешочек моджо.

– Ты хочешь поймать птицу, – произнес Даня спокойно.

Таким же тоном он мог напомнить Анисе о том, что она забыла почистить зубы.

Аниса напряглась. Ее рука остановилась на полпути, так и не открыв рюкзак.

– В смысле, дружок? Ты о чем?

Даня ненадолго закрыл глаза, как бы обдумывая что-то, помолчал, а потом сказал:

– Я бы вот хотел, чтобы у меня была такая сестра, как ты.

Ведьма неожиданно для самой себя улыбнулась.

– Сестра, говоришь? А ты прикольный, Д-а-н-и-и-л, – по буквам произнесла она его имя и с интересом посмотрела на мальчика, устроившись полулежа напротив него. – Ну так что, поможешь мне, братец?

– Ага! – кивнул мальчишка.

Аниса вынула из рюкзака мешочек моджо и кинула его Дане.

– Понюхай, как ароматно пахнет. Давай клади его рядом на подушку и ложись. Я спою тебе колыбельную.

Мальчишка улегся на бок и подвинул мешочек к себе. Аниса же достала из рюкзака мазь для трансформаций. Быстро прошептав что-то над баночкой, ведьма нанесла небольшое количество мази на каждое ухо. Убрав баночку с мазью, Аниса сняла резинку и встряхнула распущенными волосами. Из черных густых волос выглянули уши, но они вдруг заострились, обросли коротким мехом и стали кошачьими. Мальчик открыл рот от удивления.

– Кошкодевочка! – воскликнул изумленный Даня.

– Чтобы я тебя могла лучше слышать. Всё, давай спать, самурай! – рассмеялась Аниса.

Даня положил голову на подушку, не отрывая от ведьмы взгляда, а Аниса запела колыбельную на татарском:

Ведьма не успела допеть первый куплет, как Даня уже погрузился в глубокий сон под действием мешочка моджо.

Аниса спрятала рюкзак под кровать, погасила в комнате свет, а сама спряталась за широкий комод, уставившись на распахнутое внутрь комнаты окно рядом с закрытой балконной дверью. В стекле окна хорошо просматривался балкон. Ведьма замерла, и даже ее дыхание, кажется, остановилось.

Спустя полчаса с балкона донесся шум: громкое хлопанье тяжелых крыльев, а затем мягкий удар и скребущий звук. На время все стихло. Затем зазвучала песня. В этой песне вместо понятных человеческих слов сама мелодия говорила с тем, кто ее слышал, и в этот момент все прожитое в прошлом казалось бессмысленным, плоским и пустым. А будущее представлялось чудесным. Это был призыв следовать, бежать, догнать манящее счастье. Аниса осталась в прежнем состоянии, потому что воспринимала сладкий музыкальный дурман ушами не человека, а кошки, ушами охотника на птиц. Наконец ведьма увидела в отражении стекла огромную хищную птицу с человеческой головой и женским лицом. Глаза с узкими зрачками были широко раскрыты. Вместо волос на голове торчало коричневое оперение. Птица пела, приоткрывая рот и обнажая ряды маленьких острых зубов. Гамаюн. Прилипчивый паразит, питающийся жизненной силой людей. Профаны ошибочно полагают эту нечисть чуть ли не вещей.

Магия песни не сработала. Гамаюн не сумел навести на мальчика тяжелый сон, чтобы питаться его силой. Тварь не знала, что Даня спал крепче обычного благодаря мешочку моджо. Но и Аниса не знала, что Гамаюн не ел несколько дней в предвкушении ужина именно из этой кормушки. Снова скребущий звук и хлопанье крыльев. Птица передвигалась резкими короткими прыжками. Гамаюн запрыгнул через открытое окно на подоконник, а затем спрыгнул на пол и оказался почти у самой кровати Дани. Птица снова запела, а ведьма приготовилась напасть. В тот момент, когда Аниса уже напряглась и приподнялась перед решительным прыжком, в коридоре зазвонил телефон. Громко и неожиданно заиграла попсовая песня про маму. Гамаюн в испуге вздрогнул.

Аниса выпрыгнула из-за комода и бросилась на птицу. Гамаюн, увидев Анису, раскрыл рот и то ли прокаркал, то ли прокричал скрипящим голосом: «Чаровница!», а потом сделал один лишь скачок и уже оказался на подоконнике. «Сука», – прошипела ведьма и перескочила через кровать, а Гамаюн, видимо от испуга, слишком рано расправил широкие крылья, не успев еще преодолеть оконный проем. Ударившись о раму, Гамаюн неловко вывалился на балкон. Аниса резво перемахнула через подоконник на балкон и схватила птицу за лапы. Гамаюн пронзительно вскричал, взмахнул крыльями и взлетел. Ведьма не ожидала такой мощи. Бетонный пол балкона неожиданно ушел из-под ног Анисы, и она поднялась в воздух. От сильного рывка ведьма отпустила одну лапу и успела схватиться свободной рукой за балконное ограждение. Гамаюн вырывался, пытаясь улететь. Ведьма его не отпускала.

– Цветущая степь, – услышала Аниса голос Дани.

Мальчик вышел на балкон и стоял у ограждения с закрытыми глазами. Ведьме все труднее было удержаться. Мышцы жгло огнем.

– Птицы спать легли. – Даня начал перелезать через ограждение балкона.

– Проснись, самурай! – крикнула ведьма.

Гамаюн рвался на свободу, оглушительно хлопая крыльями.

Мальчик не просыпался. Он перелез через ограду и стоял на уступе, прижавшись спиной к балкону в полуметре от Анисы.

– Лучи рассвета меня разбудят, – сказал мальчик и занес ногу для шага в пустоту.

– Энэнен куте! [3] – крикнула Аниса и выпустила из руки лапу птицы.

Гамаюн вскричал и скрылся в ночной темноте. Ведьма подтянулась за ограждение, подхватила Даню и затащила его обратно на балкон.

Минуту спустя мальчик сидел на своей кровати и плакал, утирая пылающую щеку. От затрещины, полученной от Анисы, он окончательно проснулся и теперь дрожал, несмотря на духоту. Откуда-то из-под подушки Даня выудил пластилин и активно разминал его в руках, очевидно помогая себе успокоиться.

– Упустила такую редкую дичь из-за тебя! – кричала Аниса, нависая над мальчиком. – Ты бездарь, бесполезный и ненужный! Перестань скулить или превращу тебя в щенка!

– Хочешь, я могу ее снова позвать? – спросил мальчик, всхлипывая.

Аниса замолкла на полуслове. Даня же поспешно подошел к стеллажу, взял с полки неприметную глиняную игрушку и протянул ее ведьме. Аниса приняла вещицу и присмотрелась. У нее на ладони лежала свистулька, сильно похожая на Гамаюна.

– Как? – только и спросила Аниса.

– Сам слепил. По дедовой тетради. – И, пока ведьма крутила в руках игрушку, мальчик принес старую, еще советскую, общую тетрадь в аккуратной фиолетовой клеенчатой обложке. Аниса пролистала записи старого ведьмака, потом порывисто и крепко обняла мальчишку.

– Так, братец, а ты понимаешь, что это значит?! Это значит, что мы с тобой горы свернем!

Даня смутился оттого, как быстро и легко обрадовал Анису. Слушая планы ведьмы, он украдкой поглядывал на нее и крутил из пластилина тонкую колбаску. Аниса восторженно расписывала их будущие успехи.

– Но для начала я стану тебя учить. Завтра скажу твоим родителям, чтобы каждый день приводили тебя ко мне, – сказала ведьма, надевая рюкзак.

Она поцеловала Данила в лысую макушку, махнула на прощание рукой и вышла из комнаты.

– Лучше ты ко мне приходи… кошкодевочка, – сказал Даня, старательно вылепливая из пластилина маленькие кошачьи ушки.

Аниса выскочила из подвала как из пожара, оставив Марго наедине с усталостью и нелюдимым барменом. Веки отяжелели, ломило зубы, рука нестерпимо зудела, но оставался ещё один разговор.

Бутылка вина так и стояла, одинокая и нетронутая. Марго понимала, что бокал-другой прибавил бы ей сил, но прикасаться к холодному скользкому стеклу не хотелось, словно была в этом некая угроза. Тем более даже отсюда, издалека, чудилось, что несмотря на закрытую пробку, вина в бутылке прибавилось.

Раздался гулкий стук в дверь. На голос Марго вошел смущенный мужчина в застиранной белой рубашке. Он беспрестанно теребил узкое, явно женское, кольцо на мизинце и горбил плечи.

– Вот это да! – ошеломленно выдавил он. – А я думал, розыгрыш.

Что-то в нем было не так. Марго услышала запах пота, немытых волос, запах смертельной усталости и одиночества. Этот шлейф невозможно не узнать – он всегда следует за чувством вины.

– Вы хотите знать про Энжи? – спросил гость с ходу, встав посреди подвала.

Кот недовольно зашипел и спрыгнул по другую сторону стойки, словно не собирался иметь с посетителем ничего общего.

– Садитесь, – пригласила Марго. – Хотите кофе?

– Лучше виски, – гость взъерошил сальные волосы, – а еще лучше два.

Бармен не возразил, но не удержался от ухмылки. Две порции легли на дно золотой волной. Посетитель упал в кресло, шмыгнул носом и опрокинул полстакана одним махом.

– Я расскажу, – затараторил он. – Я всё расскажу. Вы должны понять: выбора у нас не было. У нее – не было. Мы всё искали, искали…

Вторым глотком он осушил бокал, оставив на стекле жирные запотевшие следы. Марго молча включила запись на камере.

– Я всё расскажу, – повторил гость. – Только выслушайте меня…

Когда я увидел Анжелу в первый раз, чувство жалости железным прессом вдавило меня в стул. Директриса завела ее в кабинет и попросила любить и жаловать. Класс на несколько минут замер, затем послышались шепотки: «Спереди горб и на спине горб!» Я стыдливо отвел глаза и уставился в учебник истории. Анжеле вместо стула принесли табурет, чтобы спинка не мешала.

Я был двоечником, зато показывал хорошие результаты на всех спортивных соревнованиях. Лучше всего мне давалось тхэквондо, наверное, потому, что занимался им с детского сада. Анжела неплохо училась, и вскоре ее посадили со мной за одну парту. Я списывал у нее по всем предметам. Учителя говорили, что я сплю у нее в тетрадях и ставили мне тройки.

– Ты очень способный, только тупишь иногда, – говорила Желька. – И ленивый, а можешь стать писателем, и по твоим книгам будут снимать боевики.

– Из меня писатель? – Я падал лицом в парту и сотрясался от хохота.

Если пацаны обзывали Жельку при мне, я просто делал долио-чаги (удар ногой) в голову.

Она страдала судорогами. Когда сводило ногу, ее срочно отправляли в медпункт. Медичка говорила, что пережимаются нервные окончания. Еще у Жельки болели грудь и спина. А я в ужасе представлял, как она спит всю ночь только на боку и не может обнять подушку.

Однажды Желька почувствовала себя плохо на уроке. Классуха отпустила ее домой и попросила меня проводить Жельку и донести ее портфель. Обычно я старался не смотреть на изуродованную горбом грудь, но в этот день я заметил, как маленький крестик на тонкой золотой цепочке выбился из-под блузки.

В подъезде Желька заглянула в свой почтовый ящик, достала газету и сложенный из белой бумаги конверт, перемотанный скотчем. На конверте было написано: «Сдача 160 руб.». Я не придал этому значения, а Желька очень удивилась.

В квартире нас встретила черная кошка Дуська. Она мурчала и вертелась у Желькиных ног. Желька положила нераспечатанный конверт на стол в прихожей и расцеловала кошку.

Через неделю на указательном пальце левой руки у Жельки появилось кольцо с необычным узором.

– Желик, тебе кто-то подарил? – поинтересовался я.

– Не-е-е, это мне из цепочки с крестиком перекатали, – выдала Желька.

Как-то на уроке она сломала ноготь до крови и ойкнула от боли. Потом вроде замотала лейкопластырем и попросилась выйти. Когда Желька вернулась на урок, я удивился. На ее пальце не было ни лейкопластыря, ни крови, а ноготь снова стал длинным. Заметив мое недоумение, она пожала плечами и сказала: «Приклеила!»

На следующее утро Желька пришла в школу с заплаканными глазами.

– Что случилось, Желик? – поинтересовался я.

– Дуська заболела. Мы носили ее к ветеринару. Ей всего два года, а врач сказал, что она такая состарившаяся, как будто ей уже двадцать! – всхлипывая тараторила Желька. – Представляешь? Наделали ей уколов. Врач сказал, должна поправиться.

Дальше начали происходить странные вещи. Жельку как будто подменили. Но не сразу, а постепенно, еле заметно. Горбы стали уменьшаться. На расспросы она отвечала, что нашла хорошего врача и делает лечебную гимнастику. Желька распрямлялась и вытягивалась, как будто кто-то за уши тащил ее вверх.

– Желька, куда ты растешь? Скоро станешь выше меня! – возмущался я.

К концу девятого класса вместо горба из блузки выпирала симпатичная грудь. На спине горб тоже пропал, будто его спилили, как рога Хеллбою, а потом еще пошкурили наждачкой и заполировали, чтобы уж совсем красиво было. Ее большие грустные глаза с опущенными уголками перестали быть грустными.

Я готовился к первомайской эстафете. Вернее, не готовился. Моим коньком был бег на длинные дистанции, и с выносливостью – всё норм. На трехсотметровку мне не хватало скорости. Но днем раньше кто-то заболел, и в срочном порядке выдернули меня.

На главной дороге перекрыли движение, оставляя финишную прямую для бегунов. Спортсмены и болельщики со всех школ кучковались в центре города. Шел противный мелкий дождь, косящий в сторону из-за сильного ветра. На дороге мерзко блестели лужи. Асфальт местами напоминал изъеденную молью шаль. Я уже представлял, как грязь с кроссовок впереди бегущих летит мне в лицо.

Я оглянулся и заметил в толпе наших болельщиков Жельку. Она помахала мне, а я подумал, что опозорюсь, не попаду даже в первую пятерку.

Откуда-то выкатилось солнце, дождь ушел в другую сторону, и ветер метнулся за ним. Лужи как будто стали меньше, и вязкая грязь подсохла.

Мы стартанули, и я даже сумел резко вырваться вперед. Пробежав полдистанции, оказался вровень с противником, не уступающим никому. И тут моя дыхалка дала сбой. Со старта я сразу загнал себя и не мог удерживать скорость. Из последних сил пытаясь не дать себя обогнать, я боковым зрением видел мельтешение белого рукава и гнал так быстро, как только мог. Но ноги не слушались, противник с цифрой тринадцать на футболке шел на обгон.

Болельщики орали: «Жми! Давай!» На втором дыхании я припустил сильнее, до финиша оставались считаные метры, но я споткнулся и полетел в асфальт, вытягивая вперед руки. Два метра до черты, один метр до черты… Я грохнулся, сдирая кожу на руках, в полной уверенности, что не добежал примерно полметра.

– Молодец! Серёга! Ура! – кричали болельщики.

Бегун с цифрой тринадцать протянул мне руку: «Серж, на полсекунды меня сделал!»

– Что?

Я оглянулся. За мной была финишная черта. Но как? Кто-то невидимый швырнул меня за шкирку через нее или стер черту и перенес ближе ко мне?

Трехсотметровка стала моей новой победой. Я почувствовал себя супергероем, на которого гроздьями вешаются девчонки и уважают пацаны. Но в реальности все было немного не так.

Жельку уже не надо было ни от кого защищать, разве только от назойливых поклонников, но она прекрасно справлялась с ними сама.

Стоило кому-то обидеть ее, как с человеком происходила какая-то нелепая история. Косо посмотрел – споткнулся. Толкнул – ногу себе сломал. Обозвал – попал в неловкую ситуацию и стал посмешищем всей школы. В общем, обижать Жельку стало себе дороже.

А ей было не до меня. И я снова скатился на двойки. Понимая, что завалю экзамены, я хмурым привидением сидел на уроках. Если бы не ЕГЭ, учителя, помня о моих спортивных заслугах, натянули бы мне трояки, а теперь у меня не было шансов.

Желька, чувствуя мое плохое настроение, сказала, чтобы я не вздумал прогулять экзамены, сдам как-нибудь. И я сдал. Не знаю как, просто не помню. Эйнштейн в меня вселился или, может, Ломоносов? Или Желька помогала мне.

После экзаменов Желик, вся заплаканная, позвонила и сказала, что Дуська умерла. Мы взяли окаменевший труп кошки, завернутый в вафельное полотенце, и железную лопатку для цветов. Я раскопал в парке за стадионом неглубокую яму, и мы похоронили Дуську.

Никто у Жельки надолго не задерживался. Дохли хомячки, всплывали кверху брюшками рыбки, откинулась крыса и приказала долго жить морская свинка. Даже цветы в горшках вяли, не простояв и недели.

В десятый класс мы не пошли. Оказались с Желькой в разных колледжах. Слышал, что Желька заняла первое место в городском конкурсе красоты. Подумать только – Желька!

С упорством маньяка я следил за ней в социальных сетях. Маньяка, который боится навредить своей жертве. А если поймает, то не будет знать, что с ней делать. Одержимость – так можно назвать мое чувство к ней. А может, жертва – это я?

Я подрабатывал тренером в спортивном клубе. В моих учениках оказался сын Желькиной сестры Насти. Когда после тренировки за ним пришла бабушка, я узнал, что Настю сильно избил сожитель.

Я пришел навестить ее и поинтересоваться, кому по тыкве надавать.

Настя лежала на кровати с заплывшими от гематом глазами и запекшейся кровью на губах. Желька уже дежурила возле нее.

– Это сделал Руслан, – прошептала Настя.

– Серж, не лезь, – осадила меня Желька. – Мы с ним сами разберемся. От этого клопа только мокрое место останется! Дылдочка моя любименькая. – Желька поглаживала руки сестры.

Через несколько дней в группу «Подслушано Чернотопск» просочилась информация, которую вскоре удалили. Ужасная смерть Руслана Борискина. К мусорным контейнерам трехэтажки, в которой он проживал, выставили залитый кровью диван. Криминалиста, который вошел в квартиру Борискина, отпаивали валерьянкой, остальных вытошнило при виде останков. Тело выглядело так, как будто его разорвал медведь. Но в местных лесах Чернотопска, и уж тем более в городской черте, медведи не водятся.

Когда я попытался по телефону обсудить с Желькой заметку о смерти Руслана, она отрезала: «Зря его так быстро разорвали, он прощения у Насти не успел попросить».

– Кто разорвал? – спросил я.

Желька промолчала.

– Желик, ты меня слышишь? – на всякий случай уточнил я.

– Серёжа, я замуж выхожу!

– Поздравляю! – ошарашенно выдавил я. – За кого?

– За Юру Шапкина.

Я стал припоминать Шапкина, известного в нашем городе предпринимателя. Молодого завидного холостяка.

– На свадьбу пригласишь? – зачем-то спросил я.

– Серёж, не стоит тебе приходить.

– Желька, мы больше не друзья?

– Сергей! Я что, желе тебе или желатин? Хватит звать меня Желька!

– Анжела?

– Энжи! И хватит ходить за мной! Я же вижу, как ты смотришь на меня! Юра очень ревнивый. Пристрелит тебя где-нибудь.

– А тебя?

– Меня? Не-е-ет. Я его богиня!

Я шел домой, разглядывая черные трещины в сером асфальте. Вот и моя жизнь слилась в серое треснувшее полотно, как будто противник отработал на мне ап-чаги и я отдыхаю лицом вниз, ощущая щекой зернистость щебня и вдыхая битумную пыль. На автомате я свернул в алкомаркет, затарился по полной и неделю не просыхал.

Но все-таки я очухался. Отдельным достижением, которое требовало регулярного поощрения, стало избавиться от зависимости следить за Энжи в соцсетях. Я выходил на утренние пробежки со своим питбулем Питом, а вечерами учил материться попугая Попку. И мне казалось, что одержимость отступила.

Меня выбил из колеи звонок нашей школьной красавицы Наташки.

– Серёж! Приходи на встречу одноклассников. В эту субботу в ресторане «Алмаз» в 18.00.

– Спасибо, Наташа. Может, и приду.

– Что значит «может»? Явка строго обязательна! – Она хихикнула в трубку.

Я не собирался идти, но без пяти шесть зачем-то натянул джинсы, новую футболку и белые кроссовки.

Ресторан засел на втором этаже торгового комплекса. Стеклянные стены создавали панорамный вид на главную площадь. Я вышел из машины и вглядывался в окна. Искал причины, чтобы не входить. Мимо проплыли две одноклассницы.

– О, Серёга, привет! – Они подхватили меня под руки и повели на второй этаж, обдавая запахами духов и пота. – Какие мускулы накачал! Ты всегда был спортивный, только худой. А сейчас как с картинки журнала!

Я замечал выбивающиеся седые волоски одноклассниц, их обрюзгшие бедра, обтянутые блестящими платьями, неестественно мохнатые ресницы, словно из шоу трансвеститов.

Не хотелось ничего заказывать, и я решил уйти по-английски. Но тут мне привиделась Энжи, и я готов был молиться, чтобы видение оказалось правдой. Судя по реакциям окружающих, Энжи видел не только я. Она голливудской звездой проплывала мимо столиков. Очень молодой звездой. Как будто ей двадцать два, хотя я прекрасно помнил, что тридцать четыре.

Я подался навстречу и обнял ее, ощущая нереальное волнение:

– Знал бы, что ты придешь, Энжи, купил бы цветы.

– Серж, не стоит, – ничуть не смутилась она.

Я хотел сесть рядом с Энжи, но одноклассницы прилипли ко мне суперклеем и не соглашались меня никому уступать.

– Анжела первого мужа похоронила, – трещали они. – Так и живет в его таунхаусе.

– А что, был еще второй муж? – удивился я.

– Да. Со вторым она развелась, но он умер через полгода после развода. И ведь выбирает все помоложе да побогаче! Все соки из мужиков выжимает и выбрасывает на помойку как отработанный хлам. Витьке, вон, двадцать пять, а как связался с ней, уже на все сорок выглядит и по больницам забегал. Наверное, тоже скоро загнется. А она то ли от пластических хирургов не вылазит, то ли ведьма! – с вытаращенными глазами вещала бывшая отличница Оля.

– Да ну, какая ведьма? – фыркнула зубрилка Надя. – Ты веришь в эти сказки? Денег просто девать некуда, вот и омолаживается без ума, без памяти. На мой вкус, так Анжелка сильно перебарщивает. Скоро совсем уже на школьницу станет похожа! Без паспорта спиртное в магазине не купит.

Я был взбудоражен и не мог оторвать глаз от Энжи. Когда заиграл медляк, я пригласил ее танцевать.

– Энжи, выходи за меня! – зачем-то сказал я.

– Нет, Сержик! Я плохая девочка, очень плоха-я.

– И что в тебе плохого? – спросил я, ближе прижимая ее к себе.

– Я ведьма! – засмеялась она. – Заколдую тебя, и ты состаришься и умрешь, – шептала Энжи, притрагиваясь губами к моему уху.

– Давай проверим! – отшучивался я. – Поехали ко мне?

– Сучка горбатая! – послышался за спиной шепоток.

Я посмотрел в полные ярости глаза Энжи. Как будто выдернули предохранительную чеку и взрыв сейчас все разнесет здесь к чертовой бабушке. Я боялся, что Энжи расквасит однокласснице голову об стол и ее посадят.

– Все нормально, Энжи. Она просто завидует, – как можно спокойнее сказал я, пытаясь вернуть чеку на место. – Наслаждайся!

Энжи улыбнулась дьявольской улыбкой, чмокнула меня в щеку, и мы вышли из ресторана.

В лифте мы целовались как подростки, и я скользил руками по ее идеальному телу, вновь и вновь убеждаясь, что нет никаких горбов. В голове зудела дурацкая мысль, что Анжелу подменили.

Когда мы ввалились в квартиру, с порога срывая друг с друга одежду, Пит вместо обычного хозяйского рыка боязливо заскулил и спрятался под ванну. Матершинник Попка на удивление не проронил ни звука.

Энжи ничего не стеснялась. Мы кувыркались весь вечер и уснули голыми в обнимку.

С утра надрывался мобильник:

– Серёженька, с тобой все в порядке?

– Мам, все нормально.

– Мне сказали, что ты ушел вчера с Анжелой и больше не выходил на связь. Про нее такие слухи ходят! С тобой точно всё в порядке?

– Мам, сейчас неудобно говорить, позже перезвоню.

Анжела стояла в моей белой рубашке на голое тело и держала в руках бездвижного Попку.

– Энжи, ты что, шею ему свернула? – обалдел я.

– Ты за живодерку меня принимаешь? – оскорбилась она.

Мне хотелось ей верить, и я убеждал себя, что смерть Попки – простое совпадение. Я пошел разыскивать Пита, ему явно пора было на утреннюю пробежку. Пит обнаружился под ванной.

– Дружище, хоть ты жив!

Энжи не выходила от меня двое суток. Это был мой персональный рай. Она пекла мне булочки и разгуливала по квартире в нижнем белье. Ни один пластический хирург не смог бы сотворить такую красоту! Топ-модели, увидев ее, закурили бы нервно в сторонке. Персиковая кожа, русые волосы по плечам волнами до сочной груди, тонкая талия, песочными часами плавно переходящая в округлости бедер, длинные ноги с тонкими щиколотками и точеными икрами… Я не понимал, как все части ее тела могут настолько сочетаться по форме и размеру! Каждая часть – произведение искусства. Как будто ее нарисовали для компьютерной игры, в которой она была богиней.

– Энжи, для чего ты заказала кучу цветов? Они заполонили все подоконники. Ты же не умеешь за ними ухаживать!

– Так надо, Сержик! Поверь, так надо.

Пит отказался от утренних пробежек. Его вывернуло прямо у миски с едой.

– Энжи, ты что, отравила Пита? – обеспокоенно спросил я.

От обиды, что я мог такое подумать о ней, Энжи расплакалась.

– Мне пора, – сказала она, надевая платье и хватая сумку.

– Не пущу! – Я прижал ее к себе.

– Ты не понимаешь! Если я останусь, Пит умрет! – пыталась вырваться она.

– Так всё, что говорят о тебе, правда? – в ужасе выпалил я.

– Смотри! – Энжи подошла к подоконнику с цветами.

Вялые листья выгоревшими патлами свисали с горшков.

– Ты забыла их полить? Еще вчера они были свежими!

– Потрогай почву.

Я сунул палец в горшок:

– Влажная. Может, ты их залила?

– Смотри! – Энжи стала водить ладонью по листьям.

– Водица моя, наполни меня Родниковой, ключевой свежей каплею жи…

– Стоп! – крикнул я, видя, как земля в горшках высыхает до трещин, а листья осыпаются трухой. – Я не хочу слышать и видеть это!

– Осторожнее со словами! Так глухим и слепым можно остаться.

– Так… отвезу Пита к ветеринару. Зачем ты это делаешь? Тебе никого не жалко?

– Я уже это не контролирую. Могу только ускорить, но не могу отменить. Я не хочу причинять тебе вред.

– А я не верю, что ты можешь мне навредить, – уверенно выпалил я, как будто рубильником отключили мой инстинкт самосохранения. Я не чувствовал ни капли страха за себя. – Ну закажи еще цветов! Купи тараканов, их не жалко, или мотыля. Поедешь со мной и Питом в клинику?

– Да, – на удивление быстро согласилась она и поцеловала меня так, будто мне завтра на войну.

Чтобы никого не задавить по дороге (я не был уверен, что не схожу с ума), я предусмотрительно вызвал такси.

В ветклинике договорился на длительную передержку Пита, оплатив несколько месяцев вперед. Обратно мы с Энжи пошли пешком.

– Помнишь конверт со сдачей? – нарушила молчание она.

– И что с этим конвертом не так?

– В конверте лежали сто шестьдесят рублей и записка с адресом: «Кукурузная, 10». Я отдала конверт маме, но ни мама, ни Настя не поняли, от кого сдача и за что. Ни один из наших родственников и знакомых не жил на улице Кукурузной. Мы решили, что кто-то просто перепутал почтовые ящики. Вечером мы с мамой пошли возвращать деньги.

В доме жила старушка Сина. Она с порога так заговорила маму, что та даже забыла достать конверт из кармана. Обещала помочь мне, вылечить. Сказала, что потребуется не один сеанс. Прием у нее стоил триста сорок рублей. Обрадованная мама подала ей пятисотку. Баба Сина поила меня травяным настоем и мазала пахучей мазью. После первого сеанса мне перестало сводить ногу судорогой. Мама договорилась, что я буду ходить к бабе Сине два раза в неделю.

Мы пришли домой, и мама спохватилась, что баба Сина не дала сдачу с пятисотки, а потом достала конверт из кармана и чуть не упала, когда пересчитала – сто шестьдесят рублей.

Ну, ты, наверное, заметил, что мне стало значительно лучше. Перестало давить грудь и ломить спину.

– Да уж!

– Только растения и животные стали умирать, а потом и люди. У моего дара есть обратка. Побочный эффект.

– А какой у тебя дар?

– Я стала ходить на лечение к бабе Сине. Она показала мне книгу заклинаний. Ну, там, чтобы пятерку получить или мальчика приворожить. Я начала с легкого заклинания, и у меня получилось.

– Да ну! Что у тебя получилось? По-любому, это совпадение! Да и вообще, зачем это надо? Люди что, твоя собственность?

– У заклинания был побочный эффект. Дома на окне в моей комнате завяла герань.

– А что ты загадала? – Меня начинало мутить.

– Это неважно. Слушай дальше. Я сразу не сопоставила заклинание и цветок. Баба Сина сказала, что долго не проживет, а когда умрет, книга достанется мне. Чтобы магия не причинила мне вред, нужна защита – амулет. – Энжи продемонстрировала мне кольцо, которое носила со школы.

– А при чем здесь дар? – перебил ее я.

– Баба Сина умерла, а ее внук принес мне книгу. Моя сестра тоже пробовала выполнять заклинания, но у нее они не срабатывали. Когда заболела Дуська, я поняла, что это обратка магии, и решила завязать – избавиться от книги. Но, что бы я с ней ни делала, кому бы ни отдавала, куда бы ни выбрасывала, – она всегда возвращается ко мне. А я не могу сдержаться. И снова начинаю колдовать. Когда мне исполнилось шестнадцать, у мамы обнаружили рак на четвертой стадии. После этого я перевелась на заочку и устроилась работать, чтобы снимать квартиру. Я съехала от нее. Маме сделали операцию, и она поправилась.

– Тогда поехали за книгой. Я быстро с ней разделаюсь! – предложил я.

Заиграл мой мобильник. О, щит! Маме забыл перезвонить. Чтобы Энжи не сбежала, пока я докладываю матери, что со мной все в порядке, я подхватил Энжи за руку и потащил к себе домой.

Пока мы поднимались на лифте, я покрывал ее поцелуями и требовал продолжения нашего двухдневного рая. Мой мозг отказывался верить в какую-то всесильную книгу с обраткой и прочую дичь.

– Ты хотел увидеть книгу? – напомнила Энжи.

– Книга подождет. – Я взял Энжи на руки и понес на кровать.

Вечером в домофон позвонил курьер.

– Ты что-то заказывала? – спросил я.

В квартиру выгрузили клетку с двумя пестрыми перепелками.

– Энжи, а не проще было просто купить яйца или заказать омлет? – пошутил я.

– Серж, пока они живы, ты – в безопасности, – строго посмотрела на меня она.

– Я не пойму, кто из нас сошел с ума? Ты или я? – спросил я.

– Оба, – ответила она.

Я включил стендап и обнял Энжи. Мы хохотали, дурачились и играли в танки на приставке. Я наслаждался моментом, стараясь не обращать внимания на закатившийся куда-то глубоко под кожу свинцовый шарик тревоги.

– Мне с тобой по-настоящему хорошо! – шептала Энжи, но мне казалось, что свинцовый шарик проник и к ней.

К утру одна из перепелок умерла. Энжи занервничала, а у меня от напряжения задергался глаз. Я выпил полбутылки виски и сказал: «Едем за книгой!»

В таунхаусе было уютно. Энжи всучила мне книгу. Серую и невзрачную. На замусоленной корочке зелеными буквами еле читались слова: «Книга магии». Я стал листать ее, попутно пробегая глазами: «Легкий приворот. Чтобы вызвать симпатию у человека… Выколоть глаза на фотоснимке…»

– Что за ересь? – Я перевернул еще пару страниц. – «Сильный приворот. Взять бычье сердце… В полночь на кладбище проткнуть ножом, приговаривая…»

– Энжи, ты что, делала это? – спросил я с отвращением.

– Будь уверен, тебя я не привораживала ни-ког-да! Ты сам приклеился.

Я вышел на балкон и со всей дури швырнул книгу на улицу. На Энжи это действие не произвело ни малейшего эффекта. Тут же в дверь позвонили.

– Извините, это выпало из вашего окна, – сказал прохожий, протягивая книгу.

Энжи молча смотрела на меня, типа, я же тебе говорила.

Тогда я нашел металлический тазик, положил в него книгу и поджег. Мы вместе смотрели на языки пламени и ждали, пока останется только пепел. Я залил пепел водой и смыл в унитаз.

– Поехали в кино! – предложил я.

– Надо проверить перепелку, – забеспокоилась Энжи.

– А давай купим дом, заведем хозяйство. Куры, там, гуси, – предложил я.

– И вскоре за нашим домом вырастет кладбище домашних животных, – на полном серьезе ответила Энжи.

Запел мобильник. Мама. Я отключил звук.

– Ответь, – попросила Энжи.

– Привет, мам! Что хочешь? Я немного занят.

– Серёженька! Я у тебя в квартире. У тебя тут какая-то дохлая курица. А где попугайчик? Ты гуляешь с Питом?

– Мам, я повез Пита на прививку. Пока!

– Перепелка умерла? – побелела Энжи. – Теперь ты в опасности.

– Почему? Я же уничтожил книгу! И прекрасно себя чувствую, – ответил я, часто моргая левым глазом.

– Смотри! – Энжи принесла еще мокрый металлический таз.

В нем лежала книга.

– Наверное, их много. Большой тираж. «Дурацкая книга. Больше не возвращайся ко мне» – начеркал я трясущейся рукой на первой странице. – Энжи, собирайся, вызываю такси.

Мы утопили книгу в пруду у церкви. Отпраздновали это дело в кафе и поехали ко мне.

В моральном опустошении я упал на кровать и уснул. Утром, обнимая Энжи, приоткрыл глаза. На прикроватной тумбочке лежала серая книга. Абсолютно сухая. На первой странице моим почерком было накалякано «Дурацкая книга. Больше не возвращайся ко мне».

Я принял ледяной душ, посмотрелся в зеркало и отхлопал себя по щекам.

Першило в горле и слезились глаза. Я пару раз кашлянул, а потом громко чихнул, разбудив Энжи.

Мы попили кофе.

– У тебя аллергия, – трагично сказала Энжи, как будто я заразился сибирской язвой.

– Фигня! Наверное, съел что-то вчера.

– Я пойду? – спросила она, избегая объятий.

– Никуда ты не пойдешь! Со мной все нормально! – крикнул я, злясь на себя и на нее.

Я вызвал клининговую компанию и выпил антигистаминные. Энжи приготовила отварную индейку и запекла цветную капусту.

К вечеру все тело зудело, а на руках появилась сыпь. Энжи сочувственно смотрела на меня и старалась не прикасаться, даже спать ушла в другую комнату. Я записался к аллергологу. Всю ночь ворочался, расчесывая руки и ноги в кровь.

– Энжи, ты представляешь? Аллергия есть, а на что, не выявили. – Я продемонстрировал исчерченную кожными пробами спину.

– Ты мог бы и не делать этого. Я знаю, на кого у тебя аллергия.

– На перепелку? На виски? – перечислял я.

– На меня, – отрезала Энжи. – Я тебя предупреждала. Ты не отпускаешь меня. Скоро ты умрешь.

Из ее глаз ручьями бежали слезы, и я не знал, кого мне больше жаль, Энжи или себя.

– Что значит, не отпускаю? Я приковал тебя наручниками? Запер в квартире?

– Так я могу уйти?

– Можешь, – сказал я и со всей силой ударил кулаком в стену.

Энжи ушла, прихватив книгу. Я пару минут тупил, а потом припустил за ней в домашних тапочках.

– Ты же отпустил меня? – задала риторический вопрос она.

– А ты меня нет, – запыхавшись, выдавил я.

– И что мне с тобой делать? У тебя уже одышка.

Я утвердительно прокашлялся, но пошел за ней.

У входа в таунхаус Энжи ждал мужчина, на вид – старше меня, худой и с темными кругами под глазами.

– Кошечка моя! – Он попытался ее обнять, но она увернулась.

Я встал между ними, готовый уложить его на лопатки.

– Серж! Иди пока в дом. Меня не нужно защищать, я сама раз-бе-русь. – Энжи дрожащей рукой протянула мне ключи.

Она была бледной как мел, и я подумал, не заболела ли она.

Я медленно ворочал ключом, намеренно долго не попадая в замочную скважину. Энжи уводила мужчину от дома, тихо и упорно ему что-то объясняя.

– Кто это был? – спросил я, когда она вернулась.

– Да так, старый знакомый. – Энжи с грустью оглянулась, проследив взглядом за устало удаляющимся силуэтом.

Только мы поднялись на второй этаж, как у Энжи зазвонил мобильник.

– Привет! Не могу сегодня. Завтра вечером? – растерянно переспросила она.

А я слышал в трубке бодрый мужской голос.

– Завтра ты тоже не сможешь! – Я выхватил у нее мобильник и замахнулся, чтобы разбить его об пол, но вместо этого просто нажал «отбой».

– Серж! Что ты вытворяешь? – в сердцах крикнула Энжи. – Тебе же будет лучше, если у меня появится кто-то еще!

– Ты шутишь? Позже обсудим…

Наверное, в этот момент мне следовало бежать из ее дома без оглядки. Но я не хотел.

Она нервничала и пыталась меня в чем-то убедить, от волнения запинаясь и путая слова. Я не хотел ничего слушать и закрывал ей рот поцелуями. Она пыталась отстраниться, но я был сильнее, и Энжи сдалась. Я чувствовал, что она хочет меня. Ее платье полетело на пол, а следом моя футболка и штаны.

Мне стало трудно дышать. Голова закружилась, и нестерпимая слабость повалила меня. Горло пронзила резкая боль. Теряя сознание, я видел глаза Энжи, такие испуганные, как будто она ощутила катастрофу мирового масштаба.

Очнулся с катетером в руке в палате больницы. Крупные капли дождя разбивались о серое стекло и выстукивали по железному карнизу. Первое, что вспомнилось, – ужас в глазах Энжи, как будто я уже труп. Я попросил мобильник и набрал ее номер.

– Серж! У тебя был анафилактический шок! – срывающимся голосом ответила она. – Тебе вкололи адреналин, а потом поставили капельницу.

– Ты где? – спросил я, ощущая, что мне становится лучше.

– Я напротив больницы через дорогу. Боюсь к тебе подходить, – говорила Энжи, пробиваясь голосом сквозь гул проезжающих машин и шуршание дождя. – Не хочу, чтобы ты умер. Не приходи ко мне больше! Не приходи! Слышишь, Серж?

– Ты же знаешь, что я все равно приду, – заверил я.

– Я тебя очень прошу, пока не приходи. Я что-нибудь придумаю и позвоню тебе, – просила она.

– Хорошо. Только придумай побыстрее, а то я долго не вытерплю.

– У меня есть мысль… Можно попробовать… Сина провела надо мной обряд. Но я хочу отказаться от дара. У тебя были такие глаза, когда я высушила цветы! Мне со стыда хотелось выпрыгнуть в окно. А когда ты отдавал Пита на передержку, я думала, у меня разорвется сердце. Я так больше не могу…

– Может, тебе нужна моя помощь? Я хочу посмотреть, как ты откажешься от дара.

– Не надо строить из себя камикадзе, Серж! Это небезопасно.

– Что небезопасно? Для кого?

– Обряд. Для всех, но особенно для меня.

– Как это? Объясни, я не догоняю. Что может случиться?

– Все может случиться. Совсем всё… Целую! – Энжи отключилась.

Время тянулось липким гудроном, волочилось за ногами, обездвиживало, топило в черной жиже. Я не выпускал из рук мобильник, бесконечно тыкая по экрану в поисках новых сообщений или пропущенных звонков.

Я вздрогнул, когда телефон наконец зазвонил. Энжи провела для меня инструктаж, и я пообещал, что сделаю все, как она сказала. Спорить было бесполезно, она все решила.

Ближе к двенадцати ночи я был у нее.

Энжи, абсолютно голая, стояла в металлическом тазу. Вокруг горели свечи, освещая идеальные пропорции тела. Я не мог отвести глаз и любовался ей. Хотелось ее касаться, нежно поглаживать, крепко прижимать. Но она как будто ушла в себя, отгородившись от меня серьезным взглядом.

Рядом стояли ведро с водой и ковш. Книга, фонарик и топор лежали на столе. Энжи дрожала, хотя в доме было тепло. Под глазами отеки, как будто она ревела несколько дней, решаясь на что-то фатальное. При этом никакие эмоции не портили идеальной красоты ее лица, мимика оставалась спокойной и привлекательной. И тут шарик тревоги взорвался во мне от осознания, что «совсем всё» может быть совсем. Всё. Для нее.

Я вспотел. Страх зарядил мне в дыхалку, и я неритмичными рывками хлебал воздух.

– Принеси первый снег, – попросила она.

– Энжи, ты в своем уме? На улицу-то давно выходила? Вообще-то лето на дворе. Где я тебе снег возьму? – нервно проворчал я.

– В морозилке лежит пакет, – раздраженно ответила она.

Я сбегал на кухню и достал снег из холодильника. Тело чесалось, и слезились глаза. Хотелось самому обтереться снегом, чтобы унять зуд.

– Серж, подойди ко мне, – попросила она. – Вываливай снег в таз.

Все уже было готово, но она медлила. Я зашелся сухим кашлем. У нее полились слезы, собираясь каплями на подбородке.

– Может, не надо? – спросил я. – Наверняка есть другой способ.

Она отрицательно мотнула головой.

– Надень. – Энжи сняла свое кольцо, когда-то перекатанное из маленького крестика на тонкой цепочке, и подала его мне.

Трясущимися руками я попытался натянуть кольцо хотя бы на мизинец, получилось только наполовину.

– Теперь отойди! – скомандовала Энжи. – И не прикасайся ко мне, что бы ни случилось, пока я не закончу. Ты понял?

Она зачерпнула ковшом воду и стала лить себе на голову. Ее голос гудел в моей голове:

Мне стало мучительно жарко. Когда Энжи повторяла свою речь во второй раз, свечи вокруг нее разгорелись костром.

Я метнулся тушить пожар, но она рукой показала мне: «Стоп!» Пламя разрасталось, и я уже не видел Энжи, но слышал ее слова: «Лей воду, пей воду…»

Сзади послышался гул. Я побежал на кухню. Из крана полным напором лилась вода. Я закрыл кран, но вода не остановилась. Гул слышался и из ванной тоже. В санузле выбило заглушку на трубе, и вода хлестала фонтаном. Я пытался перекрыть кран, а вода все бежала и бежала. Мне мешало кольцо, я боялся, что его смоет водой и план Энжи не сработает. Я доверял ей.

Вскоре воды стало по щиколотку, и я кинулся обратно в комнату. Вода была уже и там, но огненное кольцо не гасло, а комната наполнялась паром. У меня подкашивались ноги, и я долбанулся об косяк головой.

Искристо замкнуло проводку, и со щелчком выбило пробки на электрощитке.

Я не знал, вызывать ли пожарных, или аварийную службу, или неотложку, или всех сразу. Какие же мы с Энжи психи! По нам смирительные рубашки плачут. И во всей этой вакханалии голос продолжал: «Отрекаюсь, отдаю. Снегом талым, росой васильковой…»

Я встрепенулся, когда Энжи замолчала. Как будто кто-то перекрыл воду и потушил огонь. Я включил фонарик и метнулся к Энжи.

Она сидела на полу, ступни ее оставались в тазу.

– Все нормально? – с надеждой спросил я.

– Серж, открой окно, надо проветрить, – всхлипывая, сказала она и застонала, прижимая руки к груди.

Я опустился возле нее и помог ей вытащить ноги из таза. Она продолжала стонать и сжиматься, как будто стены, пол и потолок одновременно давили на нее. Я схватил мобильник, чтобы вызвать врача, но он, сволочь, разрядился.

– Что? Что дать тебе, Энжи? Где у тебя аптечка? – Я заметался по комнате, но не мог оставить ее.

На груди и на спине Энжи пробивались бугры, я почувствовал себя в кошмарном сне, из которого не выбраться. Бугры росли, а Энжи корчилась от боли и подвывала, подавляя крик. На лбу собирались складки, сетка морщин натягивалась вокруг глаз, опуская отяжелевшие веки, кожа морщилась и обвисала, волосы теряли цвет.

«Нет! Стоп!» – мысленно вопил я, стараясь не причинять Энжи еще больше страданий своим ужасом.

Я потер глаза и дал себе пощечину.

– Энжи, что мне делать? – Мне казалось, я схожу с ума.

– Серж, зови меня как раньше – Желька, – выдавила она измученно.

Я лег на мокрый пол и заорал.

– Сереж, не надо. Кто-нибудь полицию вызовет.

Преодолевая тошноту, я помог Жельке подняться, проводил ее до кровати и укрыл пледом.

– Ты забыл разрубить книгу, – слабым голосом сказала она.

Я положил голову на ее бедро и разревелся, как маленький ребенок.

– Это надо сделать, Серёжа. Пожалуйста. Ты обещал.

Я раскрыл книгу. Замахнулся топором и рубанул. А потом еще раз – крест-накрест. И еще! И еще! И еще. Рубил до тех пор, пока не сломался стол.

Желька лежала в кровати. Сухонькая, как будто из нее выпили всю воду, без капли слез.

– Сережа, тело лучше кремировать.

– Чье тело? – не понял я.

– Мое. Не сейчас, после моей смерти.

– Желька! Живи. Мы что-нибудь придумаем.

– Что с аллергией?

– С какой? Не понял.

– Сыпь прошла?

Я посмотрел на свои руки.

– Прошла.

– Все получилось. Иди. Я не хочу, чтобы ты видел, как я… И передай моей маме, что я ушла от нее не потому, что боялась за ней ухаживать после операции. Я просто хотела, чтобы она жила. И не вздумай грустить, когда я умру. Ни дня! Слышишь?

Я целовал Жельку и гладил по белым волосам, распутывая скомканные пряди: – Зачем ты это сделала? Зачем?

– А ты бы смог никогда не подходить ко мне и не искать меня?

– Нет. Но ты могла бы сделать так, чтобы я никогда тебя не нашел.

– Я бы не отказалась от тебя.

– Ну, так и оставили бы всё, как есть. И я бы счастливо скончался.

– Я хотела жить вместе с тобой, стариться вместе и умереть в один день. Или не стариться вместе. Не стариться ты не согласишься. Ты слишком хороший. А по-другому уже не получится, извини…

Кремировать тело не стали. Похоронили. Прихожу теперь на кладбище и говорю: «Не так уж и хорош был твой план, Ангелочек. Надо бы что-то получше придумать». А она как будто стоит за моей спиной, трогает меня за плечо и шепчет ветром: «Мы всё правильно сделали, Серёжа. Пра-виль-но», – и целует меня в щеку.

До сих пор ношу ее кольцо на мизинце.

Отпустив несчастного Серёжу в полном раздрае, Марго почувствовала, что больше не выдержит. Бармен, кажется, обрадовался, а кот пожелал остаться с ним.

Ночь не принесла облегчения. Город спал тревожно: то вспыхивали проблесковые маячки, то раздавался гул, а Марго чудилось, что летит в черноте неба человек без крыльев, летит ровно и радостно. Сколько их здесь, тех, кто может преодолевать притяжение и условности? И как им живется друг с другом?

На улице зазвенела сирена скорой помощи, и Марго поспешила закрыть окно. Сна оставалось на пару часов.

Утром город встретил ее руганью автомобильных клаксонов в пробке, спешащими прохожими и воробьиной перекличкой в кустах боярышника. Как будто совершенно обычный город, не радушный и не враждебный. И если бы не татуировки на руках, Марго могла бы ему поверить.

Бармен ничуть не переменился. Чистые бокалы симметричной пирамидой выстроились за его спиной. На мгновение Марго показалось, что их стало больше и виски в бутылках как будто прибавился, хотя они выглядели такими же нетронутыми, как накануне. Патефон сонно сипел, добравшись до центра пластинки. Бутылка вина, забытая вчера на столике, ловила блики света стеклянными плечами.

– Как тебя зовут? – спросила Марго бармена.

– Виктор, – отозвался он равнодушно.

– Давно здесь работаешь?

Бармен нахмурился не ответив, занялся кофемолкой. И когда Марго уже совсем забыла о своем вопросе, углубившись во вчерашние записи, за ее спиной вдруг раздался голос:

– Всю жизнь.

Она обернулась через плечо. Виктор налил себе виски и смотрел на нее сквозь бокал. Кот скользнул на стойку, потерся головой о приподнятую руку бармена – видно, за ночь они поладили.

Дверь медленно приоткрылась, нарушив их уединение. Сперва в щель просунулась голова в смоляных кудрях, следом – узкие плечи, и в конце концов пружинисто вошла вся девушка.

– Ой, как тут интересно! – Она с любопытством осматривала шитый золотом гобелен на стене и ряды пыльных книг на полках. – Только… мрачновато.

Марго наблюдала за ней настороженно, как и Виктор. Зато кот радостно вынырнул из-за барной стойки и потерся о ноги посетительницы.

– А это вы мне письмо прислали? – просияла незнакомка.

В ее глазах читалось не только любопытство, но и опыт, который она, к своему счастью, пережила, но который все еще возвращался к ней в кошмарах. То, что сделало ее сильнее, едва не убив.

– Да, я. Меня зовут Маргарита.

– А меня – Соня, очень приятно. Я думала, никто уже бумажных писем не пишет.

С ней можно было бы и без витиеватых оправданий, но Марго отчего-то стало стыдно. Соня действительно еще не понимала, зачем ее позвали на край города, в безлюдный переулок.

– Мне интересны твои способности, – осторожно начала Марго, но гостья тут же погасла, побелела и отшатнулась.

– Соболезную, – опустив глаза, тихо произнесла Соня. – Только я переквалифицировалась и не хотела бы…

Она нервно сглотнула и попятилась к двери.

Проснувшийся патефон тихо заиграл медленную, надрывную мелодию. Соня остановилась, вросла в пол и только судорожно переводила взгляд с Марго на Виктора, будто беззвучно звала на помощь.

– Ты не поняла, – успокоила ее Марго. – Я не хочу, чтобы ты воспользовалась даром. Я хочу, чтобы ты мне о нем рассказала.

Соня прикусила губу, и тогда кот поднялся на задние лапы, передними опершись на колено гостьи, и протяжно мяукнул в тон патефону.

– У меня тоже кошка, – на мгновение просияла Соня, – Стеша зовут.

А затем, растеряв вдруг уверенность, добрела до кресла и рухнула в него как подстреленная. Кот вспрыгнул на спинку, обернул Сонины плечи меховым воротником.

– Понимаете, – тихо сказала Соня, глядя в камеру, – нельзя было иначе. Я ведь очень его любила. И до сих пор люблю.

Марго кивнула, нажав кнопку.

Запись началась.

Дверной звонок прокашлялся и хрипло затарахтел, а в дверь глухо, но настойчиво постучали. Соня сглотнула горькую тягучую слюну, одернула длинную бирюзовую тунику и, пошатнувшись, подошла к двери. Черт побери, главное, в обморок не грохнуться, тогда они точно всё узнают. Не надо было ей звонить. Просто она очень испугалась и не успела подумать.

Соня на несколько мгновений приложила горячий лоб к тяжелой и спасительно прохладной деревянной двери, медленно подышала и уже под невыносимый лай второй волны звонка резким решительным движением ее распахнула, и так же резко с улицы прямо в лицо Сони влетел порыв морозного игольчатого воздуха.

– Вызывали? – безо всякого приветствия сказала, словно плюнула, невысокая и острая, как сосулька на крыше, докторица в кургузой коричневой куртке поверх белого халата и попыталась войти, потеснив Соню.

Соня удержала напор и подалась немного вперед, оттесняя докторицу от двери.

– Я не вызывала, это, наверное, ошибка какая-то, – строго проговорила Соня и нахмурила брови.

Она всегда так делала, когда в банк, где Соня работала главным финансистом, наведывались аудиторы – вечно угрюмые и медлительные как сомнамбулы.

– Вы знаете, что за ложный вызов… – начала было докторица, но Соня не дала ей договорить:

– Вот и разбирайтесь с теми, кто вызвал, а у нас всё в порядке.

Докторица посмотрела с нескрываемым презрением и ненавистью на Соню, развернулась, сделала несколько шагов из света на крыльце в сторону еле видных в темноте ворот (Максим опять забыл их закрыть, сколько можно говорить, толку никакого), и под ее ногами на дорожке ватно и уютно захрустел снег. Она остановилась и, не оборачиваясь, зло и громко прошипела:

– Если из-за вас кто-нибудь другой не дождется меня и помрет, это будет на вашей совести.

Но Сонина совесть была занята совершенно другим.

Соня захлопнула дверь и медленно, по-старушечьи шаркая ногами и держась рукой за серую шероховатую стену – и ей казалось, что она не дойдет никогда, – прошла в спальню. Соня зажмурилась, и к горлу в очередной раз подкатила склизская тошнота. Но даже с закрытыми глазами Соня видела то, что не забудет никогда, если, конечно, ей однажды не сотрут память. В центре спальни на кровати на гладкой голубой простыне, глядя в потолок, будто пытаясь рассмотреть там нечто очень удивившее его, лежал Сонин муж. Абсолютно голый и абсолютно мертвый.

Марго знобило, и кофе не помогал. Стоило вообразить себе Соню над мертвым телом мужа, и дрожь била ледяной волной в спину.

– Зачем вам их истории? – спросил Виктор, когда дверь за посетительницей захлопнулась. – Не из любопытства же.

– Не из любопытства, – признала Марго. – Хочу кое-что понять.

– И что же?

Марго помолчала, не собираясь отвечать, и сменила тему:

– Они тебя смущают?

– Сюда всякие приходят, – хмыкнул бармен. – И хоть бы кто нормальный.

Марго посмотрела на него с любопытством. Нет, он сам не знает, что за заведение держит. Для него день начинается и заканчивается с первым и последним посетителем. А дальше – пустота беспамятства.

Дверь распахнулась без предупреждения. Вошедшая держала в руках мотоциклетный шлем, а между отворотами куртки на футболке угадывалось витиеватое название рок-группы.

– Виталина, – представилась она, не дожидаясь вопроса. – Что вам нужно? У меня мало времени и много дел.

Марго покосилась на Виктора – он заметно приосанился. Красота посетительницы прельстила бы кого угодно, не говоря уж о пленнике, коротавшем вечность среди полупустых склянок. Но гостья, как холодный огонь, лишь обещала тепло, не согревая.

– Что будете из напитков? – спросил Виктор, широким жестом указав на пыльные бутылки за спиной.

– Я же сказала, мне некогда, – раздраженно отозвалась Виталина. – Давайте к делу. Клиенты ждут.

Она пахла искусственной кожей, разогретым металлом и – едва ощутимо – формалином.

– Кажется, – предположила Марго, – вашим клиентам уже некуда спешить.

Виталина одарила ее пронизывающим колким взглядом и скосила рот в ухмылке.

– У вас чутье цербера, – похвалила она в своей манере. – А что за дрянь здесь крутят вместо музыки?

Патефон мгновенно умолк. Раздалось шипение: это кот, свернувшийся на кресле, ощерился, почуяв гостью. Ему вторил шероховатый скрип соскочившей с пластинки иглы. Марго встала, чтобы вернуть ее на место, но патефон отринул помощь и запустил пластинку заново, вот только зазвучала она иначе – грубее, напористей и ниже.

– Кто вы такая? – мгновенно вскинулась Виталина.

– Я собираю истории. – Марго не дрогнула и жестом указала на освободившееся кресло.

– Про тайну следствия слышали? – Виталина презрительно фыркнула. – Ничего я вам не расскажу. Сами копайте, раз нюх позволяет.

– История, которую я хочу услышать, не о вашем клиенте, – возразила Марго. – Она о вас.

Виталину передернуло. Все тем же несбиваемым шагом она промаршировала к креслу и уселась в него, нога на ногу. Виктор, ловивший каждый её шаг и движение шлема в руках, спешно отвернулся – теперь гостья смотрела прямо на него.

– Я бы на вашем месте со мной не связывалась. – Виталина покачала головой, силясь стряхнуть наваждение. – Дорого обходится.

– Насколько дорого? – взялась за блокнот Марго.

– Хотите знать? Ну слушайте.

Специальное отделение судебно-медицинской экспертизы города Чернотопска

Зал для исследований

Понедельник, 20 сентября, 12:05

Виктор заметно поскучнел. Марго встала, прошлась между столиками, разминая спину. Издалека доносился едва слышный перестук капель – должно быть, снаружи пошел дождь. Холодный, изматывающий, смывающий все светлые воспоминания о летнем солнце и невесомой одежде.

– Дождь, – заметила Марго вслух.

– Да, иногда становится шумно и посетители приходят мокрые, – согласился Виктор с некоторым сомнением.

– Ты… никогда не был снаружи? – покосилась на него Марго.

Он занервничал, снова взялся за бокалы, бросил поверх них короткий взгляд на бутылку вина, словно это она добавила ему головной боли.

– Вы собираетесь пить из нее? – спросил он у Марго.

– Пожалуй, нет.

Марго хотела было задать ему еще один вопрос, но не успела.

– Простите, – прервал их тихий незнакомый голос. – Вроде бы мне нужно быть здесь, хотя я уже не уверен.

Марго вздрогнула. В напряженном ожидании она даже не заметила, как в зал просочился новый посетитель. Слышал ли он их разговор или появился только что, но, судя по всему, продолжение его нисколько не интересовало. Он напряженно осматривался и, кажется, даже принюхивался, словно что-то отыскивал в скудном пыльном интерьере.

– Боюсь, я вам не помогу, – разочарованно сообщил он. – Если здесь и есть ду´хи, то они хорошо прячутся.

– Дýхи? – Марго нахмурилась.

– Ну, зачем вам еще я понадобился? Найти нечисть и отучить от обиталища. Вы, что ли, ресторан тут задумали открыть? Странный выбор, если честно…

– Значит, дýхи, – улыбнулась Марго. – Много их пострадало от твоих рук?

– Достаточно, – кивнул гость. – Но меньше, чем могло бы. Гуманность в любой работе важна – я так считаю.

Он говорил не таясь и почти не волнуясь. Патефон напомнил о себе шепотом скребущего по бумаге пера, игла подпрыгнула на пластинке как от удара, и полилась нежная, тающая в сердце мелодия.

А посетитель вздрогнул и наконец растерял деланое хладнокровие.

– Вы что, следили за мной? – уставился он на Марго. – Откуда знаете про эту песню?

– Я ничего не знаю, – пожала плечами Марго. – Но ты можешь мне рассказать, чтобы я знала. И про песню, и про духов…

Он покосился на кресло и на камеру, тяжело вздохнул и опустился на прожженный в трех местах потертый велюр.

– Про песню вы и так знаете, раз поставили, – начал он. – А про духов, пожалуй, расскажу…

– Алло. Хорошо. Без тебя не начинаю, жду… Да. Набережная улица, дом 16. Ладно. Приезжай. – Егор положил трубку.

Пришлось немного слукавить. Он уже находился по нужному адресу в квартире и беседовал с хозяйкой. Егор проверил защитный амулет в кармане куртки. Это был единственный артефакт, который он всегда носил с собой: камешек с отверстием посередине – «куриный бог». Действенное средство, чтобы подчинить духов.

– Как давно, вы говорите, это началось? – спросил он у хозяйки квартиры, милой полноватой блондинки в спортивном костюме.

– Полгода как. Пойдемте, покажу самое интересное.

Она провела его в чистую ванную комнату со свежим ремонтом. Здесь все было таким аккуратным, на полках расставлены баночки с женскими штучками – от пены для ванной до, вероятно, мази для полетов на шабаш. Егор заметил единственный одинокий флакон со старым добрым мужским шампунь-бальзам-гелем в одном флаконе. Все чинно-красиво, вот только шторка для ванной… Егор стиснул амулет в кармане.

Идиллия царила ровно до того момента, пока хозяйка не открыла кран. Трубы взорвались осатаневшим воем, да таким, что Егору пришлось зажать уши руками. Хозяйка не сдавалась, выставила указательный палец, призывая подождать минуту. Их терпение было вознаграждено. Сквозь носик смесителя вместе с бедными каплями воды просочились бесформенные чёрные сгустки слизи. Они шлёпнулись на белый фаянс раковины, и только после этого хозяйка закрыла кран.

– На это что скажете? Новый дом, сантехники из пяти разных фирм проблемы не выявили. У соседей жалоб нет.

Егор наклонился над раковиной, пристально изучая клубок слизи, и с любопытством обнаружил, как тот закопошился, обретая целостность. Прямо на глазах он превратился в маленькую речную пиявку.

– Это происходит первые десять минут, если включаешь воду, – объяснила хозяйка. – Приходится терпеть этот ужас каждый раз, когда хочешь принять ванну! Я бы уже открыла салон гирудотерапии, но эти сволочи растворяются примерно через час. Превращаются в какой-то вязкий мазут! Представляете? – запричитала она. – Прошу, спасите нас! Мы с мужем уже вызывали медиума, но он развел руками и дал вашу визитку. Пожалуйста! Скажите, что вы понимаете, в чем дело.

Существа из потусторонней реальности никогда не пересекались с миром людей без причин, и охотнику на нечисть пришлось научиться задавать неудобные вопросы клиентам прямо.

– Вы были беременны? Что случилось с ребёнком?

Егор заметил, как лицо женщины нервно передернулось.

– Ой… – выдохнула хозяйка тяжело и села на бортик ванны, задев рукой шторку. Егор скривился: ох, не лучшее место она выбрала… – Домашние роды, в ванной, – призналась женщина. – Что-то пошло не так и… – Ее голос дрогнул. Мышцы лица заметно напряглись. – Простите, у вас не будет сигареты? – спросила она уже совсем не так бодро, как в начале разговора.

– Не курю. Скоро приедет моя помощница, у нее возьмете.

– Вы уже знаете, в чем причина?

– Мавка, – ответил наконец Егор. – Дух умершего некрещеного ребенка.

– Это вы по пиявке догадались? – спросила хозяйка.

«Нет, просто вижу ее за твоей спиной», – хотел сказать Егор, но сдержался.

Существо с зелёной кожей дернулось, поняв, что его заметили, но Егор стиснул в кулаке «куриного бога», это пригвоздило мавку к месту. Она была похожа на скорченную карлицу с кожей, покрытой скользкой чешуей и рыбьими глазами. Удивительно, как души превращаются в подобных тварей.

– Думаю, вам лучше выйти, а я пока начну обряд.

– Куда же выйти? – замешкалась хозяйка.

– Выйти… да хоть на лестничную площадку. Встретитесь с моей помощницей, она вас угостит сигаретой.

Егор немного торопился, чтобы закрыть вопрос с мавкой по-своему. Уже двадцать лет он работал охотником на нечисть, расправляясь с домовыми, марами, стихийными духами и призраками. Семейному делу его научил дед, который воспитывал Егора после того, как отец погиб в страшном пожаре. Дар в их семье передавался по мужской линии, а своей матери Егор не знал, она умерла при родах.

Первым делом он открыл кран с горячей водой, чтобы наполнить ванну. Егор бросил туда сушеный можжевельник, щепотку верблюжьей шерсти, смолу стиракса и маленькие соцветия плакун-травы.

Нечистая изогнулась всем телом, корчась от неприятного для нее запаха «бульона». Нужно спешить. Долго мавка не просидит. Из кармана Егор достал «куриного бога», а из кейса извлек острое шило. Егор поднес амулет к лицу так, чтобы смотреть на мавку сквозь магическое отверстие. Она злобно пялилась на него желтыми рыбьими глазами, чуя, что угодила в ловушку.

Егор занес шило и нацелил его так, чтобы попасть в дыру «куриного бога». Один точный прицельный удар сквозь отверстие, и мавка умрёт. Он выдохнул и замахнулся для удара, как вдруг его схватили за руку.

– Егор! Просила же без меня не делать ничего!

Яна, его девушка и партнер в последний год. Она не обладала способностями видеть нечисть, зато она свято в нее верила, потому что отучилась на историка-славяноведа и обожала фольклор. Иногда знала теорию чуть ли не лучше Егора. А еще в ее волосы были вплетены перья, которые всякий раз пробуждали в Егоре легкий трепет, когда за них цеплялся глаз. Ни с кем за свою жизнь Егор не сходился так близко.

Мавка взвизгнула, поняв, что Егор потерял над ней контроль, рванула цепочку пробки для ванны и, растворившись в воде, унеслась в слив.

– Ты чуть не убил ее! – злилась Яна. – Обещал же так не делать!

– Ничего я не обещал, – отозвался Егор. – Она покоя не давала хозяевам.

– Ну так почисть здесь все быстро и запечатай так, чтоб она не вернулась. – Яна сказала это так сурово и с таким напором, что возразить ей было невозможно. Егору показалось, что даже ее волосы, украшенные перьями, распушились, словно львиная грива. – Давай, а я побуду с хозяйкой на общем балконе. А то она там совсем расклеилась.

Спустя полчаса ползания по периметру квартиры с заговоренным мелком (ей-богу, работа не для охотника на нечисть, а для истребителя тараканов) Егор покинул «нехорошую» квартиру и нашел Яну уже на набережной. Река растекалась алыми разводами заката. Девушка достала сигарету и прикурила зиппой.

– Очень распереживалась хозяйка, – пояснила Яна. – Ребенка потеряла, но я ее убедила, что все будет хорошо, что она еще тройню родить сможет. Только в этот раз, чтобы в больницу поехала. Деньги она нам заплатила, даже сверху дала.

Егор выслушал Яну, затем вырвал у нее сигарету и бросил в реку.

– Эй! – возмутилась она.

– Ты же знаешь, не люблю, когда ты куришь… и вообще, не надо мне мешать делать мою работу.

– Убийство в данном случае не было оправданным, – упрямо повторила Яна. – Мавки могут доставить неудобства, но они не опасны. Это же дух умершего ребенка.

– Если бы ты могла видеть ее, то так бы не говорила, – возразил Егор.

– Жаль, не могу. – Яна обхватила себя за плечи. Закат плясал в ее каштановых локонах, а перышки развивались на ветру. – Может, научишь?

Он подошел и обнял ее со спины, прикрывая своей кожаной курткой от ветра. Лучше ей и вправду не видеть этих ужасов, будет спать спокойнее. Яна красивая, когда спит.

– Чтобы видеть, надо не просто верить, но и ведать о них, – произнёс Егор на автомате и тут сам испугался этих слов. Они были связаны с чем-то очень важным. Сам он впервые услышал этот совет от ведьмы. Такой же нечистой, как эта мавка.

Самые сладкие яблоки в детстве росли так высоко, что не достать. Обласканные солнцем, подрумяненные. Егор влез на дерево, чтобы сорвать то самое – золотистое с красным бочком. Он почти дотянулся, но тут правая нога потеряла опору, заскользив по коре. Рука вцепилась в верхнюю ветку, но та не выдержала вес десятилетнего мальчишки. В ушах раздался оглушительный хруст, и вдруг яблоня улетела куда-то вверх, а Егор вниз. Раз! И он уже лежит в траве возле дерева. Локоть и колено пронзила боль от удара.

– Ай! – запоздало выкрикнул Егор.

Что делать дальше? Может, получится притвориться, что ничего не произошло? Мальчик поднялся и осмотрелся. Колено украсила здоровенная ссадина, наступать на ногу стало больно.

– Эй, что там случилось? – донесся незнакомый девчачий голос издалека, с другой стороны забора.

Неужели кто-то видел его падение? Вот стыдоба! Но странно, Егору казалось, в соседнем доме давно никто не живёт.

– Ничего, – крикнул Егор и, проковыляв к забору, заглянул в дыру.

– Такой шум поднял, что все коргоруши разбежались… ой… – Мелкая какая-то, младше Егора. И рыжая, как их кошка Муська. Её и без того яркое от веснушек лицо покрылось румянцем.

– Что ещё за коргошутки? О чём ты? – спросил Егор.

– Коргоруши, – поправила рыжая строго. – Они похожи на котов со смешными лицами. Могут шалить и устраивать беспорядки, но они хорошие. Если с ними подружиться, то будут приносить подарочки. Только если что, я тебе про них не говорила. Это секрет, – строго заявила рыжая, наморщив нос.

– А ты забавная. Чудная немного, но с кем не бывает, – усмехнулся Егор. – Ты сама тут откуда взялась? Сто лет в этом доме никого не видел.

– Это вообще-то мой дом. Мы с мамой сюда переехали из квартиры на лето. Здесь… ну лес с травами всякими, – насупилась она.

– Я Егор. – Он протянул руку сквозь дыру.

Папа всегда учил вести себя вежливо с девочками.

– Аня, – сказала она, отстранившись, и руку жать не стала. Вдруг она прислонилась к забору и заглянула за плечо Егора. – Вон! Смотри!

Егор обернулся. И в самом деле – в высокой траве мелькнуло что-то серое и лохматое, но так быстро, что рассмотреть не получилось.

– Придумываешь! Это обыкновенный кот был.

– Давай догоним и проверим? – предложила Анька, пролезая через дыру.

– Давай, только… – Егор поморщился от боли в коленке. Ему бы домой пойти обработать рану, а не отлавливать волшебных животных.

– За рану не переживай, – сказала Анька. – Она уже прошла.

Что за ерунда? Егор глянул на колено и не смог поверить глазам. От раны не осталось и следа, и тяжесть в ноге от ушиба улетучилась.

Так они и провели вместе весь день. Коргорушу не поймали, но было весело. Анька все выдумывала разные штуки. То про домовых, то про чудо-травы. Уже вечером Егор услышал тихое урчание машины отца, подъезжавшей к дому.

– Это папа. Мне пора домой!

Егор уже было бросился к дому с Аниного участка, но вдруг она окрикнула его:

– Постой, это тебе!

Егор не мог поверить своим глазам. Она вручила ему большое наливное яблоко – то самое – с красным бочком!

– Что? Как это? Когда ты успела…

– Коргоруши просили передать, как только ты ушёл. – На лице Ани появилась хитрая улыбка. – Если про них не ведать, то не отличишь от простых котов… Ты теперь ведаешь, значит, тоже скоро увидишь.

Рот наполнился слюной от вида наливного яблока. Егор пролез через дыру в заборе и подбежал к отцу.

– Пап! Смотри! То самое! Представляешь… – Егор чуть было не проговорился, что это коргоруши принесли, но вовремя вспомнил о секрете.

В последний момент, когда распахнутые руки Егора уже должны были обхватить подставленную им шею, отец вдруг резко оборвал этот полёт. Он схватил Егора за плечо и грубо одернул, словно желая привести в чувство. От неожиданности яблоко, такое желанное днём, упало на землю и укатилось в траву.

– Ты что там делал? – строго и даже зло спросил отец.

– Я… мы… играли просто… – промямлил Егор в смятении от неожиданной реакции отца.

– Иди домой, – приказал отец, подтолкнув сына к крыльцу.

Спорить бесполезно. Таким злым Егор отца еще не видел. Он проскочил в дом. Следом за ним протиснулась нагулявшаяся за день кошка Муська. Рыжая, совсем как Анька.

Он развернул ее к себе, хотел поцеловать, и их губы почти соприкоснулись, когда Яна вдруг вскрикнула:

– Смотри!

Прямо возле дома, где поселилась мавка, полыхал один из гаражей. Пламя вилось по уродливым ржавым листам, вздымаясь так, словно гараж кто-то щедро полил бензином.

– Пошли, может, нужна помощь, – позвала Яна. – И позвони в пожарную!

Егор последовал за ней, но внутренне ощущал почти непреодолимое сопротивление. Приблизиться к огню, да еще и так близко. У него каждый раз сердце замирало, когда Яна доставала зажигалку. Вдруг подожжет случайно прядь волос или одно из своих перышек? Егор понимал, что это нерационально для человека, каждый день сталкивающегося с духами и призраками, но ничего не мог с собой поделать.

К счастью, его помощь не пригодилась. Приехала пожарная машина, и усталый бригадир невесело плюнул в трепещущие языки огня.

– Опять двадцать пять, – пробубнил пожарный. – Да, фигня, тут и тушить нечего, – объявил он.

– Как это нечего? – возмутился Егор. – А вдруг огонь перекинется на соседние гаражи?

– Этот не перекинется. Очень странные возгорания – я такое уже видел раз пять за последнее время. Замотались ездить. То киоск какой, то гараж, то сарай старый. И одно и то же: пострадавших нет, причина не установлена. Огонь гаснет сам к нашему приезду. Не к добру это все. Чертовщина, что ль, какая?

И действительно, пока они говорили, языки пламени поутихли и потом совсем пропали. Дым еще валил от крыши гаража, а под конец совсем погас.

– Вы же тушите пожары, неужели вы не можете понять, в чем причина этого? – уточнил Егор перед тем, как бригадир забрался в машину.

– Помню, когда-то в Чернотопске были похожие случаи, – сказал пожарный, задумчиво потирая усы. – Давно это было, я только заступил на работу, лет двадцать уж прошло, наверное. Ну ладно, пора нам!

Пожарный запрыгнул в кабину и громко захлопнул дверь.

– Милый, смотри! – позвала Яна. Она указала пальцем на что-то алое на земле. Егор подошёл ближе и нагнулся к находке. – Как ты думаешь, кто это может быть?

Егор смотрел на красное перо, отливающее пламенем. Как будто застывший огонек. Но кому могла принадлежать такая красота? Егор поднес руку к перу и тут же ее отдернул.

– Горячее, – заключил Егор. – Полыхает.

– Много ли огненных птиц носит земля? – спросила Яна, но ответа ждать не стала. – У жар-птицы перья золотые. У рарога сами по себе состоят из огня…

– Я понятия не имею, – признался Егор, ещё несколько раз попытавшись дотронуться до пера, но каждый раз обжигаясь. – Это должно быть очень сильное и редкое существо. Я никогда ничего похожего не встречал.

Яна задумалась, как всегда забавно оттопырив нижнюю губу.

– У меня есть догадка. Но нужно поискать в книгах. Думаю, это работа для нас.

Егор вздохнул. Яне бы только размениваться по мелочам. С другой стороны, эта череда загадочных пожаров… Что-то крылось за ними. Как подсказывало чутье Егора, вряд ли что-то хорошее.

– Ты чего такой хмурый? – спросила Анька, стоя возле дыры в заборе. – Я думала, ты придешь поиграть, и мы поймаем коргорушу в этот раз. А может, к речке съездим и увидим водяного.

Егор молчал, сидя под яблоней. Ему было грустно и казалось, что сердце обвил ядовитый плющ, но отец был прав. Он скоро станет большим и тогда…

– Ну чего ты молчишь? – не унималась Анька.

– Нам нельзя больше дружить, – проговорил Егор в конце концов.

– Почему это? Ты что, расстроился, что не можешь видеть…

– Нет, – перебил её Егор. – Папа сказал, что ты ведьма. И вся твоя семья тоже. Вы вызываете духов, порчи наводите. В общем, вы злые.

– Неправда! – В голосе Аньки вспыхнули слёзы и обида. – Мы никому не хотим вреда. Это твоя семья убивает духов…

– Да, потому что мы охотники на нечисть. И я тоже стану таким. А ты ведьма. Поэтому нам нельзя дружить.

Прошлым вечером отец провел очень серьезную беседу с Егором. Например, об особом предназначении их семьи и об извечной войне с нечистью, которую они вели. Но самое главное – о кровной и старой вражде с их ближайшими соседями.

Егор подскочил с травы, подобрав палку. Анька моментально отскочила от забора, словно обожглась.

– А ещё папа сказал, что из-за вашей семьи погиб прадедушка. Поэтому убирайся отсюда. Папа починит забор на этой неделе. Нам лучше больше не видеться. Уезжайте назад в город.

– Но нам было весело… – Дрожащий голос сорвался на плач.

– Убирайся! – крикнул Егор и замахнулся палкой. Конечно, он не стал бы кидать её в девочку, просто злость взяла верх.

Анька ушла. Больше он не видел её до той самой ночи…

От нервного напряжения Егор заработал себе бессонницу за последние три дня, пока перелопачивал архивные записи. Прежде всего он проверил городской портал и газетные сводки. Потом наведался в библиотеку и проштудировал местный архив за 2000-е годы.

– Алло, Ян. Извини, что так рано. Нет, не спал. Все сходится: пожар, случившийся в моем доме, предваряют еще с десяток необъяснимых возгораний. Что любопытно, они все происходили в радиусе нескольких километров от нашей квартиры в Чернотопске и загородного дома у леса. Как будто кто-то хотел, чтобы мой отец стал их свидетелем. А я тогда был слишком мал, чтобы замечать странное. Я чувствую, что это важно. Это напрямую связано с тем, что сейчас происходит.

– Поняла тебя. То перо, что мы нашли, слишком маленькое и обугленное, чтобы установить, кому оно принадлежит. Надо найти образец получше. Маховое перо. Что там за пожары в городе, стоит съездить?

Сонный Егор сверился со своими записями.

– За последние два месяца зафиксировано порядка девяти странных пожаров. А двадцать лет назад – около десяти. Включая пожар в моем доме.

– Милый… – Голос Яны в трубке дрогнул. – Это, должно быть, тяжело.

– Да, но я должен докопаться до правды, – настаивал Егор. – Слишком много совпадений между случаями с разницей в двадцать лет.

– Я думаю, нам стоит съездить на место твоего старого дома, – вдруг предложила Яна. – Думаешь, от него что-то осталось?

– Знаешь, мне было десять, когда я потерял отца. Участок по наследству перешел мне, но я и думать о нем не хотел. Скорее всего, он так и стоит. Точнее, то, что от него осталось.

– Нужно проверить. Если здесь и правда замешаны потусторонние силы, то и магические следы могли остаться даже спустя столько лет.

Смешанные чувства. Егор чувствовал свербящее желание докопаться до правды. Он был уверен, что это расследование поможет пролить свет на тайну его семьи. И все же… так больно ворошить уголья воспоминаний, тем более те, от которых он так отчаянно пытался избавиться.

– Милый, – в голосе Яны дрожало сочувствие, – я знаю, как для тебя это тяжело, но мы должны. Поехали.

– Хорошо, – смирился Егор.

– И жили они долго и счастливо, – фыркнул Виктор. – Что же это была за песня, которую вы ему поставили?

– Она звучала на их свадьбе.

Марго собрала саквояж, оставив после себя лишь кота и бутылку на столе. Уходя, она задержалась в дверях и спросила:

– Здесь не очень многолюдно, правда?

– Как видите, – пожал плечами бармен.

– Но ты до сих пор не обанкротился?

– В каком это смысле?

– Ну, тебе ведь надо на что-то жить… – Марго осеклась.

Если он никогда не покидал подвала, не видел дождя и, вероятно, даже не знает, как выглядит вывеска его бара… Да и Марго до сих пор не заплатила ни за кофе, ни за нетронутое вино.

– Завтра опять придете? – недовольно уточнил Виктор.

Марго кивнула. Кот протяжно мяукнул на прощание и занял ее место в углу.

Снаружи и впрямь зарядил унылый серый дождь, улицы опустели, и только на перекрестке Марго заметила женщину без зонта в совершенно сухом пальто. На мгновение почудилось, что везде, куда ни взгляни, – колдовство. Замешано в бетон, пронизывает стекла, спит под брусчаткой.

Руку саднило, Марго растерла ее и, поудобнее перехватив саквояж, заспешила домой, стараясь не смотреть по сторонам.

Утром Виктор выглядел мрачнее обычного.

– Ваш котяра ночью набезобразничал, – пожаловался бармен. – Чуть всю посуду мне не перебил.

Взгляд Марго метнулся к бутылке – но она по-прежнему венчала пустой столик. И на первый взгляд, кажется, даже наполнилась.

Не успела камера встать на треногу, распахнулась дверь, впустив ароматы сладковатого парфюма, сырости и – едва уловимо – собачьей шерсти. Последнему, правда, быстро нашлось объяснение: следом за хозяйкой, встряхиваясь и скребя когтями, просочился лабрадор. Кот мгновенно зашипел со стойки и легко вспрыгнул на полку, уместившись среди бутылок как какая-нибудь античная ваза.

Пес, впрочем, вел себя образцово и только тихо заворчал, почуяв кошачье присутствие.

– Простите, не знала, что у вас тут уже есть животные, – смутилась вошедшая посетительница в насквозь мокром плаще. – Но вы не волнуйтесь, она у меня дрессированная.

Гостья напряженно осматривалась, комкая в руках петлю поводка. Марго чувствовала: это не из-за страха перед незнакомой обстановкой. Напряжение уже вжилось в нее, стало привычным, как все еще неудобная, но уже разношенная обувь. Оно давило, оно дергало за нервы, не давая сна. Сама Марго со дня похорон чувствовала себя точно так же.

– Чего ты боишься? – спросила она, заметив, как музыка вновь сама собой сменила тональность на колыбельную.

– Я не боюсь, – ответила посетительница, крепче сжав поводок. – С чего вы это взяли?

– Трясешься.

Гостья фыркнула, указав на камеру:

– Я не какая-нибудь звезда, чтобы меня снимать. А сейчас и вовсе безработная. Так зачем вы меня позвали?

– И все-таки ты боишься, – повторила Марго. – Пока страх заперт внутри, он не успокоится. Ты можешь его отпустить, а я приму.

Женщина еще колебалась, но лабрадор без команды двинулся вперед, и хозяйка последовала за ним. Между креслом и стеной едва хватило места для пса, но он кое-как втиснулся и смежил веки – музыка действовала и на него тоже.

– Я… – неуверенно начала женщина, так и не снявшая промокший плащ. – Вы правы. Я кое-что сделала. И теперь не знаю точно, чем мне это грозит. Но я не жалею. Пусть никто, кроме меня, об этом не знает, а я все равно – не жалею!

Она выпалила последние два слова одним духом, и почти минуту все в крохотном зале слушали медленный, убаюкивающий мотивчик, льющийся из рупора. Марго казалось, она видела, как пробивается сквозь толщу страха хрупкий росток смелости.

Хрупкий, но неудержимый.

Земля чавкала под ногами. Кроссовки постепенно тяжелели, наполняясь мерзкой, вонючей жижей. Неожиданно болото осветилось выплывшей луной и стало жутким…

Впереди сверкнула вода. Лиля заторопилась, широко шагнула, забыв осторожность, и сразу ушла в тину почти по колено. Чертыхнувшись, она попыталась вытянуть ногу из липкого месива, но погрузилась ещё глубже…

Высокие офисные шкафы в тёмном кабинете выглядели мрачно. Их стёкла холодно поблёскивали в свете уличных фонарей, пробивающемся через белые пластиковые жалюзи.

– Дорогой, нужно уже как-то решать вопрос. – Лиля потянулась за блузкой.

– С чем, любимая? – Холодов щёлкнул выключателем, поднял воротничок рубашки и надел галстук.

– А вот с ним. – Лиля похлопала ладонью по гладкой поверхности кожаного дивана. – На этом монстре холодно и неуютно.

Холодов уселся за ноутбук и принялся закрывать файлы.

– Считаешь, что пора поменять в кабинете мебель?

Лиля натянула юбку, подошла и, опершись ладонями на полированный стол, приблизила к любовнику лицо.

– Считаю, что пора поменять статус. И перебраться на уютную двуспальную кровать. И не в кабинете, а в спальне.

Арсений приклеил стандартную улыбку, которой пользовался всякий раз, когда разговор заходил в ненужное русло.

– Дорогая, мне тоже не нравятся эти офисные свидания. Но в отель мы не можем, светиться не будем раньше времени. А у тебя просто невозможно. Эта твоя Герда…

Лиля засмеялась.

– Да, она не очень-то тебя полюбила. Уж извини. Ревнует.

– Моя жена меня тоже ревнует, – Холодов кивнул и ткнул пальцем себе пониже спины, – но ещё ни разу не укусила. В отличие от твоей зверской псины.

– Но-но! – Лиля погрозила и вернулась на диван. – Не оскорбляй мою лучшую подругу. Она милая, добрая и умная. Не то что некоторые. Короче, Сеня, ты разводиться собираешься?

Холодов развернул кресло и примирительно протянул Лиле сигарету.

– Во-первых, я сто раз просил тебя не называть меня Сеней. А во-вторых, нечестно трогать сейчас эту тему. Ты же знаешь, что я пока не могу уговорить Анну.

Помедлив, Лиля закурила.

– Неужели она решится рожать после таких результатов скрининга? Безумная.

– И не говори! – Арсений захлопнул ноутбук. – Уперлась. Но ей уже тридцать восемь. Десять лет обследований, анализов. И вот наконец дождалась: беременна. С возрастом вероятность родить ребенка с этим синдромом резко возрастает. Говорят, что риск один к двумстам считается уже очень большим. А у нее, кажется, один к ста. На УЗИ нашли что-то с носовой костью плода.

– Ужас. Неужели она не боится?

– Вот и я о том же. – Холодов раздражённо сжал в руке пустую пачку от сигарет и бросил в корзину. – Представляю! У меня ребёнок – даун! Ну уж нет! Этого я не допущу. Всю жизнь возиться.

Лиля медленно выпустила струйку дыма.

– Ладно, ясно. Мне, конечно, жаль твою жену, но о себе я тоже должна подумать. Надоело. Служебный роман с начальником – слишком банально.

– Послушай! Я решу вопрос, обещаю. Иди сюда. – Арсений пересел на диван и попытался обнять Лилю, но та отстранилась и встала.

– Ни фига ты не решишь! Ты же тестя своего боишься! Продвигает тебя как мальчика, вот ты и трясёшься. Без него-то слабо? Настоящий Се-ня! – Лиля смяла сигарету в пепельнице и, поправив перед зеркалом густые чёрные волосы, вышла, хлопнув дверью.

– М-да-а… – Холодов выждал привычные десять минут и покинул офис.

На улице моросило. Подняв воротник плаща, он быстро прошел к машине.

Перед входной дверью Холодов помедлил, предчувствуя неприятный разговор.

Анна стояла в коридоре. Светильник из разноцветного стекла бросал блики на ее бледное лицо.

– Почему так поздно? – Проведя ладонью по аккуратно собранным светлым волосам, она подошла и поцеловала мужа в щёку.

Тот чмокнул воздух.

– Задержался. Работы много. – Арсений встряхнул плащ, нацепил его на крючок вешалки, переобулся и прошел в спальню.

Анна прошла за мужем и молча наблюдала, как тот переодевается. Повесила брошенный на кресло костюм в шкаф и постаралась улыбнуться.

– Ужинать будешь?

Не ответив и не глядя на жену, Холодов проследовал в гостиную, на ходу бросив:

– Ходила к врачу?

Анна кивнула:

– Да, была.

– И что? – Арсений сел в кресло и, взяв со столика планшет, принялся крутить его в руках. – Можно не тянуть? Что сказал врач?

Анна помедлила.

– Ничего нового. Биопсию хориона делать поздно. Теперь можно только на двадцать второй неделе сделать кордоцентез. Это когда берут кровь из пуповины ребенка.

– Ты что, собираешься ждать двадцать второй недели? – Вскочив, Холодов швырнул планшет на диван. – Нужно срочно что-то предпринимать!

– Ты имеешь в виду убить нашего ребенка? – Голос жены дрогнул.

– Слушай! – Холодов скрипнул зубами.

Анна прислонилась к высокому электрокамину, лицо ее приняло каменное выражение.

– Я уже сказала врачу, что не собираюсь больше делать обследования. Это опасно для ребенка.

Язычки искусственного пламени весело прыгали за стеклом.

– Какого ребенка? – Арсений перешёл на крик. – Ты подумай! Возможно, придется мучиться всю жизнь!

– Как ты можешь? – Анна закрыла лицо ладонями.

Холодов постарался снизить тон. Не хватало еще истерики! И без того тошно.

– Дорогая моя! Пойми, что сейчас не время. У меня работа. Возможно, повышение, о котором я давно мечтал. Спроси своего отца. Он обещал. Как тебе еще объяснить, в конце концов!

Анна прошла через комнату, села на диван и побелевшими пальцами схватилась за ворот халата.

– Мне нехорошо…

– Ну, ладно, прости. – У Холодова желваки заходили на скулах. – Оставим это. Я принесу тебе воды.

Он вышел в кухню и со злостью сдернул с сушилки чашку жены.

«Нет, по-хорошему, видно, с ней не договоришься. Значит, придётся действовать грубо. Сама виновата!»

Утро протекало обычно. Постоянно заглядывали сотрудники, приносили бумаги, флешки. Лиля отвечала на телефонные звонки, то и дело поглядывая на часы. Холодов уже сильно задерживался.

Заявился Арсений только к полудню. Вошел веселый, несколько возбужденный. Подойдя сзади, приобнял любовницу за тонкую талию.

– Ну, что тут? Замучилась?

– Совесть надо иметь. – Лиля оттолкнула его руку.

Холодов склонился к столу, сверкнул обезоруживающей улыбкой, забрал из ее пальцев ручку и положил рядом.

– Да, по поводу совести. Зайди.

В кабинете Арсений притянул Лилю к себе, рука скользнула под пиджачок.

– С ума сошел? – Лиля оглянулась на дверь.

– Да ладно. – Холодов приблизил лицо.

Лиля закрыла глаза в ожидании поцелуя, по спине пробежал холодок.

Арсений прижался горячими губами к ее уху.

– Приглашаю тебя сегодня в ресторан. Надеюсь, возражений не будет? А после ужина к тебе. Хорошо? Намереваюсь окончательно вымолить прощение. Вот увидишь, я буду хорошим мальчиком и все-все решу, если твоя крокодилица меня не съест. Ну? Простишь?

– Я подумаю. – Лиля слегка отстранилась, стараясь унять дрожь. – Может, и прощу.

– А в воскресенье, – Арсений изобразил загадочную мину, – сюрприз. Поедем за город. Устроим пикничок на природе.

– Нет. – Лиля уже полностью овладела собой. – В субботу у нас экзамен. В воскресенье буду отдыхать.

– Какой ещё экзамен?

– По ОКаДэ, – отчеканила Лиля. – Мы с Гердой сдаём курс общей дрессировки. Полгода занятий. Приедет комиссия. Так что всё очень торжественно. Держи за нас кулаки.

– Фу ты! – Холодов разозлился и отошёл к столу. – Твоя псина вечно влезает между нами.

Лиля прищурилась. Глаза ее стали совсем зелеными.

– Оказывается, нам мешает всего лишь моя собака? – В груди шевельнулась обида. Это чувство всё чаще вспыхивало последнее время. Особенно после близости. Лиле казалось, что Холодов овладевал не только её телом, но и всей душой.

Едва дождавшись, когда за Лилей захлопнется дверь, Виктор спросил:

– Вы их накажете?

Марго не сразу выбралась из болота размышлений, в которое затянула ее история мести и спасения. Поморгав, она обернулась к барной стойке:

– С чего ты взял?

– Они ломают естественный ход вещей, – неожиданно глубокомысленно изрек бармен. – А вы кажетесь довольно строгой мадам.

– Может быть, это и есть – правильный ход, – возразила Марго.

Свет в подвале задрожал, словно дождь снаружи перешел в грозу. Мгновение назад здесь были только Марго, Виктор и кот, но нити в лампах вновь раскалились и выхватили худенькую девушку на пороге.

Она стряхнула воду с зонта и оставила его возле трехпалой вешалки у входа. Туфли у нее промокли и пошли темными разводами от носков к ремешкам вокруг лодыжек.

– А я – Вика, – сообщила гостья. – И вы, кажется, меня пригласили?

Она была счастлива. Марго чувствовала это так же отчетливо, как тропический запах духов, повисший в воздухе.

– Только мне кажется, вы обознались или курьер сфилонил – я вас в первый раз вижу.

– И, вероятно, в последний, – кивнула Марго. – Но это к счастью для нас обеих.

За счастьем многое не разглядишь: вот и Вика с восторженными глазами послушалась мановения руки Марго и присела на край кресла. Кот, занявший все остальное сиденье, и не подумал подвинуться, только громко расчихался. Вика помялась, обернулась на кота, будто все еще надеялась на его милость, поерзала на жестком краю, подвигала коленками вправо и влево в поиске удобной позы, не нашла и смирилась.

– Вам так с виду-то и не надо ничего, – оценивающе взглянула она на Марго. – Ну там, от облысения или ожирения… А знаете, есть омолаживающее. Оно всем нужно, правда ведь? Только у меня очередь на месяц вперед…

– Мне нужна история.

– Какая история? – не поняла гостья.

Патефон недовольно крякнул, игла перескочила ближе к центру пластинки и неожиданно во весь дух заиграла жизнерадостная полька. Вика вздрогнула и чуть не свалилась с кресла.

– Ой, да вы бы прямо так сразу и сказали бы, что вас тот случай интересует, – выпалила она. – Я же тогда еще ничего не знала. Но как откажешь? Вот я и пожертвовала… Впрочем, давайте лучше по порядку расскажу!

Сегодня я вдруг особенно четко поняла: весна началась! Огляделась по сторонам – оказывается, снег уже почти весь растаял. Глубоко вдохнула воздух: он пах слойками из киоска на остановке, а еще свежим ветром, что уносит прочь тяжелые зимние мысли и путает распущенные волосы. Я шла по улице и улыбалась. Каблуки замшевых сапожек радостно стучали по асфальту. Прямо сейчас мне верилось, что все у меня будет хорошо и удивительно. Может, даже Андрей обратит на меня внимание.

– Вика! – раздалось сзади.

Я резко обернулась, каблук попал в выбоину, и я неловко упала на колени. Новая бледно-голубая (в цвет глаз!) сумка царапнула по асфальту.

– Твою ж мандрагору!

– Ой, ну что же ты, девочка! Очень больно? – Антонина Петровна, давняя знакомая семьи, подбежала ко мне и помогла подняться. – Ты извини, я тебя напугала, да? Просто так обрадовалась, как увидела. Смотрю еще, думаю: Вика, не Вика? А тут ты посреди дороги замерла, ну, думаю, точно Вика! Как всегда, в своем мире. А я как раз твоей маме звонить хотела…

– Так вы ей хотите что-то передать? – Я наконец отряхнула, как смогла, свое пальто цвета фуксии и поспешила перебить Антонину Петровну, а то на целый день тут застряну. Поток сознания у этой дамы обычно прерывается только на чай и шоколадные конфеты.

– Да нет! Я как раз хотела твой телефончик у нее попросить!

– Мой? – Я от неожиданности уронила перчатку. Конечно же, в самую грязь.

– Твой, твой. Тут такое дело, ну… – Она придвинулась поближе, взяла меня за локоть и прошептала не в ухо, а куда достала, в плечо: – Помощь нужна!

– Как же я могу вам помочь? – Я уже догадывалась, конечно, но мне очень не нравились мои предположения.

– Ну так, как бабка твоя! – всплеснула руками Антонина Петровна. – У меня деликатная проблема, мы не могли бы встретиться у тебя?

– Но вы же знаете, я не практикую!

– А я вот слышала о Дианочке…

– Тогда вы тем более должны понимать, что лучше не пробовать!

– Фью, всему виной неразборчивый почерк! Я помню, как твоя бабка писала, неудивительно, что ты подружке бороду вырастила, вместо того, чтобы бородавку вывести. С лазерной эпиляцией это решается элементарно. Но ведь главное-то что?

– То, что у меня больше нет подружки?

– То, что зелье подействовало! – махнула рукой Антонина Петровна. Авоська в её руке тоже махнула – и пребольно стукнула меня по подбородку. – Ой, прости-прости! – запричитала дама и, обслюнявив палец, попыталась потереть им место удара.

Я поспешила отскочить и, лишь бы быстрее сбежать подальше, выдохнула:

– Давайте послезавтра в восемь вечера. Но результаты не гарантирую.

– Вот спасибо, деточка! Как же повезло на тебя наткнуться-то! – и она засеменила к остановке.

– А уж как мне повезло, словами не описать. – Я посмотрела на испачканные сапоги, перчатки и потрогала подбородок. – Вот ведь! Чтоб вам икалось!

Надеюсь, заплатит нормально, очень хочется тот шелковый шарфик с ручной росписью…

Наслаждаться весной больше не получалось, так что я быстрым шагом отправилась домой. Идти было еще прилично, и я задумалась. Бабушка моя, Прасковья Борисовна, была ведьмой. Я, сколько себя помню, всегда обожала сидеть с ней рядом и смотреть, как творятся настоящие чудеса: «Листочек магнолии, щепотка корицы – зелье готово для красной девицы», – бормотала бабушка и помешивала на плите отвар цвета лесного мха. Когда она переливала получившийся настой в бутылочку, жидкость поблескивала, словно на мох поутру выпала роса. Мне тоже хотелось так! Чтобы покрошить одного, налить другого, кинуть третьего – а в конце все сверкает. Приходит клиент, забирает пузыречки и отсыпает звенящие монетки. Бабушка надо мной посмеивалась, но учила собирать травы, правильно сушить, знакомила с продавцами: «Это внучка моя, скоро она к вам за лягушачьими лапками приходить будет!» – «Ба, а колдовать научи!» – «Рано пока! Исполнится восемнадцать – всему, что знаю, научу!» Только не успела она, умерла. За три дня до моего восемнадцатилетия…

Осталась ее квартира на пятом этаже, котелки, связки зверобоя и мяты на веревках под потолком, сундучок с кристаллами и гримуар, написанный неразборчивым почерком. Ну, и я осталась захлебываться слезами и топать ногами, когда мама попробовала что-то из запасов выбросить. Ее почему-то тошнило при виде крысиных селезенок или вареных слизней.

Я тогда долго листала гримуар – старую тетрадь на девяносто шесть листов, пожелтевшие странички из которой периодически выпадали. На красной обложке бабушкиной рукой было написано: «Зелья и ритуалы». Чтобы стать красивее, нужно было столько ингредиентов, что дешевле обратиться к косметологу или даже пластическому хирургу. Чтобы вызвать ураган, кстати, гораздо меньше! Но, по понятным причинам, это заклинание я пропустила. Нашла самое безобидное: «Как развести крок». Крокусы – это же мои самые любимые цветы! Как в рецепте и написано, закопала под окном три мешочка со смесью трав, земли с кладбища, хвостиками ящериц – на пробу. Полила родниковой водичкой… И как же я орала! Вся улица сбежалась. Из-под земли вылезло три крокодила. Не сокращайте слова в гримуарах, никогда-никогда. Иначе вам тоже придется объяснять службе отлова животных, откуда взялись крокодилы. Откуда-откуда? От верблюда, заячью лапу мне в суп! Ладно хоть, они мелкие были, словно недавно вылупились.

С тех пор я много колдовала, но результаты почти всегда удручали: то шея у клиента зеленела, когда ему шрам залечить надо было, то чесотка нападала после моего крема для бритья.

В общем, к тому моменту хорошо у меня получались только зелья от простуды да заговоры от головной боли. Ну, и еще отлично продавались средства для очистки ванн. Правда, не знаю, можно ли считать это удачей, если изначально я планировала лосьон для лица. Ладно хоть мне хватило ума проверить его на ноге. Два месяца ожог лечила. Но налет с крана отчищает на раз! Главное резиновые перчатки надевать.

– Здравствуй, Вика!

– Ой! – Я подскочила на месте и снова уронила сумку. – Ой! – Одновременно со мной за ней потянулся кто-то еще, и мы столкнулись лбами. Скарабей меня сожри, это же Андрей! Я, оказывается, уже в подъезде у лифта.

– Прости, пожалуйста, я тебя напугал, – извинился мой сосед по лестничной клетке.

– Это ты меня извини, я такая неловкая, – пробормотала я, и мы зашли в лифт.

Андрей нажал на пятерку. Конечно, когда ещё я могла его встретить, как не в день, когда пальто испачкано, а с перчатки капает на пол жидкая грязь. Я понуро опустила голову.

– Кто же это заметит при твоей красоте, – раздался вдруг его голос, и я в шоке посмотрела на Андрея. Он отвёл взгляд. Лифт звякнул, открываясь, сосед торопливо попрощался: – Хорошего вечера! – и скрылся в квартире.

Я медленно вышла на площадку, достала ключи, открыла дверь. И, пока тело совершало привычные действия, я все думала: мне не послышалось? Пожалуйста-пожалуйста! Пусть мне только не послышалось, а?

Марго с улыбкой проводила жизнерадостную ведьмочку. Бывает, даже среди февраля расцветает миндальное дерево, вот и Вика оставила после себя теплое ощущение, что не все еще потеряно.

– Но если не наказание, то что? – Словно и не было гостьи, вернулся с вопросами Виктор, подав Марго новую порцию кофе. – Вы ведь не местная?

– Нет, я приехала издалека.

– Кажется, никому прежде это не удавалось.

Марго не стала комментировать его выпад, тем более что здесь добавить? Она не кралась в город окольными путями, не притворялась, не выдавала себя за другую, она вошла как хозяйка, и скрывать ей нечего. Но в одном бармен все же был прав: она первая и единственная, кому это удалось.

– Я не задержусь надолго, но постараюсь вам помочь.

Обернувшись на стук каблуков на лестнице, она задела чашку на столе локтем. Под звон стекла и шипение кота дверь снова открылась, впустив красивую женщину с мертвым взглядом.

С ней вошел и холод. Не тот осенний, который приносили с собой первые затяжные дожди, а почти мороз, колкий и жгучий. Кот впервые устроился на коленях Марго, тоже пытаясь согреться. Флёр радости прошлой гостьи улетучился, заледенел и разбился, оставив странную горчащую пустоту.

– Шантажировать меня вздумали? – едва захлопнулась дверь, спросила посетительница.

Марго выпрямилась, покосилась на Виктора – тот тоже заметно насторожился. Если человек пришел объясняться с шантажистом, ему наверняка есть чего бояться.

– Проходите, садитесь, – подыграла гостье Марго. – Кофе? Что-нибудь покрепче?

Посетительницу знобило, ногти были обкусаны до крови. Что нужно сделать, чтобы обречь себя на такое страдание?

– Знаете, – сказала посетительница, присаживаясь в кресло, – с той ночи никак не могу согреться. По два свитера напяливаю, а все равно – холодно…

Марго даже захотелось взять ее за руку, но тут же поднялась к горлу брезгливость и примитивный страх – человек, потерявший себя, всех тянет следом.

– Вы поймите, мне дочку нужно было спасти, – яростно зашептала гостья. – Вы бы на моем месте точно так же сделали. Поверьте.

Патефон заиграл мрачный марш – такого Марго на этой пластинке еще не слышала. В тугой тишине даже тихий звук бил по нервам, и Марго впервые захотелось снять иглу.

– Вы бы никогда не отдали своего ребенка, – бесстрастно заговорила гостья. – Никому. Никогда…

Татьяна вглядывалась в непривычно зияющую пустоту улицы – дочки нигде не было. В школе сказали, что Настя ушла домой, но на тренировку она не явилась. На детской площадке в свете фонаря со скрипом покачивались пустые качели. Мысли лихорадочно метались, голова налилась тяжестью, все стало как в тумане. Земля под ногами не казалась уже такой твердой. Куда идти? Где еще она может быть? Похитили? Убили? Неожиданно засветился и завибрировал в руке телефон. Настя! Пусть это будет она! Татьяна перевела взгляд на экран. Олег.

– Тань! – В голосе мужа те же тревога и надежда. – Видели девочку в розовом, шла одна в сторону леса мимо «черного» кладбища.

Татьяна выдохнула. «Как же я сразу не подумала… Росянка…» Паника не улеглась, но голова стала ясной. Неделю назад дочка принесла домой росянку – плотоядное растение, которое можно найти только на сфагновых болотах. Такие как раз там, за черным кладбищем. Уж кто-кто, а Татьяна прекрасно разбиралась в травах. Теперь она говорила уверенно – не только ради мужа, но и ради себя самой.

– Она на болоте! Я уверена!

– Я позвоню ребятам, и мы вместе приедем. Одна не ходи. Уже темнеет.

– Хорошо. Возьмите фонари. Встретимся у входа на кладбище.

Внезапная догадка если не окрылила, то придала сил. Татьяна сунула телефон в задний карман джинсов, накинула капюшон толстовки. Нельзя терять ни минуты, сфагновые болота очень опасны. «Но Настя не утонула, она знает и про сплавины, и про водяные просветы, и про чарус – ловушки из травяного одеяла. Она просто заблудилась. Мы ее найдем», – мысленно успокаивала себя она, ускоряя бег.

Уговорить Татьяну уйти оказалось намного сложнее, чем явиться. Наказание не пугало ее – напротив, она надеялась на него как на последний шанс вернуться к подобию прежней жизни.

– Это не в моей компетенции, – в который раз повторила Марго, у которой в висках гудело от напряжения. – Я по другой части.

Татьяна сдалась, ушла, ссутулив плечи.

Оставшись вдвоем с Виктором, Марго выдохнула. Впервые ей до такой степени осточертело начатое дело, впервые до бессильной злобы захотелось все бросить. Она отрывистыми движениями покидала в саквояж и фотоаппарат, и блокнот, и даже на секунду подумала захватить патефон, чтобы больше сюда не возвращаться, но не стала. Нельзя поддаваться чувствам в таком важном деле.

Стоя под едва теплым душем в неопрятной ванной комнате, она не могла согреться. Соглашаясь приехать в этот всеми забытый город, она верила, что ей всё нипочем. Всего лишь «командировка», раз плюнуть. Но плюнуть уже не вышло – сердце стучало сбивчиво и отрывисто.

И утром они с Виктором скорбно молчали, хотя казалось, что ему совершенно безразлично происходящее. Во время разговоров он обычно замирал как статуя, и лицо его не выражало ни скорби, ни одобрения. Но Татьяна даже его не оставила равнодушным.

В тишине открылась дверь, и вошел молодой мужчина, настолько непримечательный, что в толпе запомнится последним. Игла патефона подскочила сразу же, не дожидаясь ни имени, ни голоса. Взвилась над пластинкой задорная быстрая мелодия, приглашающая в танец.

– Экзорциста вызывали? – весело спросил вошедший, стягивая мокрую, в разводах куртку. – Судя по тому, как все здесь выглядит, привидений тут должно быть немало.

– Ни одного не припомню, – оскорбился Виктор.

Вошедший посмотрел на него с интересом ученого, изучающего лабораторную мышь. Он не то что не боялся – напротив, искрился любопытством и страстью исследования.

– А-а-а, вот оно что, – гость уважительно покивал, – да, это меняет дело.

– Это я вас пригласила, – вмешалась Марго. – И не затем, чтобы изгонять духов.

– А для чего? – участливо поинтересовался посетитель. – Чем я еще могу быть полезен?

– Историей. – Марго даже улыбнулась, хотя на душе росла и наливалась гроза. – Той, что вам больше всего по сердцу.

Заметив кресло, гость без уточнений преодолел десять шагов до него, поерзал и, найдя удобную позу, попросил Виктора о чашке чая с лимоном.

– Много их, – пожал посетитель плечами. – Но есть одна, особенная. Я ее хорошо запомнил, потому что она научила меня быть честным. Даже с духами. Или с ними в особенности?

Марго нажала кнопку записи, но в груди свербело – она чувствовала, что Виктор смотрит на нее.

В проеме окна висела луна и ярко светилась в темной августовской ночи.

Веня замкнул меловой круг и уселся внутрь. Для проведения ритуала он выбрал просторную гостиную на первом этаже: здесь можно сесть подальше от стен и люстры. Он развернулся так, чтобы видеть дверь и камин. Достал из чемоданчика заговоренную свечу, зажег ее и поставил перед собой. Нашел в планшете несколько подходящих обрядов и, хотя помнил все наизусть, положил его рядом, на всякий случай.

Мысли метались, и для успокоения Веня закрыл глаза, несколько раз медленно вдохнул и выдохнул. Потом нараспев начал читать заговор на изгнание духа, с каждым повторением выговаривая слова все четче и громче. Интонация была отработана годами, и Веня медленно погружался в транс.

Через пару минут он открыл глаза. Обычно к этому времени дух уже рассеивался и свеча горела ровно. Сейчас же пламя металось как на ветру.

Раздосадованный, что дело оказалось не таким простым, Веня разблокировал планшет. Поразмыслил и выбрал обряд посильнее, хотя тот ему очень не нравился. Поджег пучок из цветков чертополоха. В горле сразу запершило. Стараясь не чихнуть, он прочитал заговор и посмотрел на свечку. Та сильно трещала и даже начала коптить. Веня нахмурился. Он прокашлялся, вытянул руку с пучком как можно дальше от лица и прочитал заговор еще раз, без хрипов и пауз. Но ничего не изменилось. Веня снова задумался, выбирая следующий обряд.

Наверху послышались шаги. Осторожные, но очень отчетливые. В дымоходе раздался тонкий свист. Люстра закачалась, тренькнув хрустальными подвесками. Тюль на окнах заколыхался от невидимого ветра. С кухни донеслось хлопанье дверец шкафчиков и звон посуды. Фарфоровая статуэтка Аленушки с братцем Иванушкой неуклюже оторвалась от полки каминного портала, покачалась в воздухе и метнулась к голове, метя в висок. Веня увернулся, но намек понял.

Хозяин особняка, заказавший у Вени изгнание духа, человек деловой и платить за попытки не станет. А результат требовал более тщательной подготовки. Духа что-то держало в доме, иначе он бы развеялся после первого же заговора, как любая неупокоенная душа. Без помощи было не справиться.

Пока же Веня достал и зажег голубую свечу, прикрыл глаза и почувствовал, как по телу разливается теплая энергия. Он жадно наполнялся ею, концентрируя в районе солнечного сплетения. Веня представил, как окружает себя световым коконом, и забормотал очередной заговор. Удары, скрежет и свист постепенно стихли. В тишине Веня стал расширять кокон. Вначале тот охватил комнату. Потом растекся по холлу, оттуда в чулан и кухню. Этого было достаточно, чтобы на сегодня завершить ритуал и уйти. Через преграду дух не мог ни проникнуть, ни швырнуть предмет. Проверив, что в защите нет бреши, Веня открыл глаза.

В материальном мире ничего не поменялось. Веня задул свечу и прикрыл круг ковром.

Едва за Веней захлопнулась дверь, Марго почувствовала холод одиночества. Шею ломило от усталости, настенные часы с маятником отмерили десять ударов. Но уходить не хотелось. Пока она здесь, дверь не закроется, а они продолжат появляться и рассказывать. И чем быстрее каждый побывает в чертогах правды, тем быстрее Марго сможет вырваться из ее тисков.

Она встала, подошла к столику, на котором все тем же столпом многовековой мудрости высилась бутылка сухого красного. Марго провела пальцем вдоль длинного горлышка и обратилась к Виктору, внимательно за ней следившему:

– Знаешь, какого она года?

– Нет, – покачал головой бармен. – Я помню ее столько, сколько работаю здесь. Она была всегда.

– Шестнадцатый век, – уточнила Марго.

Оба помолчали. Марго подумала, а знает ли он сам, сколько ему лет? Думал ли он об этом или предпочитал не делать зарубок на стенах подсобки? А если бы делал, как скоро закончилось бы место?

– Откуда вы знаете? – спросил Виктор, но его перебил перестук каблучков по лестнице, скраденный ковром, и скрип дверных петель.

Заглянувшая девушка оказалась молода, улыбчива и совершенно суха. Видимо, дождь наконец прекратился.

– А здесь жутенько, – прокомментировала она обстановку. – Особенно по темноте добираться. Думала, не дойду, вурдалаки сожрут по дороге.

Девушка создавала ощущение обманчивой легкости. Широкая улыбка, наивно распахнутые глаза, но в их глубине – предельная сосредоточенность. Кажется, она даже что-то нашептывала, словно боялась забыть нечто важное.

– Вурдалаков у нас нет, – заверила ее Марго. – Зато есть кофе и кот.

Кот послушно явился, вспрыгнув на подлокотник кресла. Девушка звонко рассмеялась, и напряжение схлынуло с ее лица.

– А зачем я вам понадобилась? – поинтересовалась гостья.

Патефон обошелся без выкрутасов: ненавязчивый вальс сменился мелодичным фокстротом. Посетительница даже не заметила эту перемену, но ноги сами потащили ее к креслу.

– Скажи, с тобой не происходило случайно что-нибудь странное? – спросила Марго, включая камеру.

– Странное? – Гостья рассмеялась. – Да сплошь и рядом! Когда у тебя такое соседство, спокойно не поживешь. Теперь уже, конечно, получше, но тогда… А давайте я прямо с пуговицы начну? Без нее ничего бы и не случилось…

Закрыть замок с первого раза не получается. Вечно так, когда спешишь. Металлический язычок уперся в край прорези, не желая проваливаться внутрь. Лика прижимается к двери, тянет за ручку изо всех сил вверх, и язычок сдается. Зато на колготках от соприкосновения колена со стеной расползается предательская дырка. Эх. Всё-то у нее всегда наперекосяк. В свои двадцать пять лет Лика успела три раза опоздать на поезд, два раза теряла багаж, пять раз – телефон, а один раз уронила ключи от квартиры в шахту лифта. Если на улице появлялась собака, она норовила укусить именно Лику, а если рядом оказывалась лужа, по ней немедленно проезжала машина, обдавая Лику брызгами. Лика давно перестала покупать мало-мальски дорогую одежду: ее хватало ровно на один выход. Да и что украшать дорогими нарядами? Внешность так себе, щуплая «серая мышка» со светло-русым хвостиком на затылке. Таких забывают через минуту после расставания. Двадцать пять лет, а романа ни одного не было. Да что там романа! Даже эпизода романтического, и то не случилось.

Вот и сейчас… Зубная боль, не утихающая со вчерашнего дня, от возни с дверью навалилась с новой силой, словно в голове у Лики резко ударило в самую кромку большого колокола тяжелое било и раскатистый металлический гул разнесся внутри черепа.

«Ну ничего, уже скоро буду у врача…»

Вдруг под туфлей Лика ощутила какой-то мелкий предмет. Она посмотрела вниз. Какая странная пуговица: металлическая, с тремя отверстиями и рельефным орнаментом в виде непонятных переплетающихся символов. Пуговица Лике понравилась, она ее подняла, повертела в руках. Показалось, что теплая. Хотя не может того быть, просто какой-то металл странный. А может, и не металл вовсе. Пряча находку в карман джинсовой юбки, Лика почувствовала, что оцарапала палец об острый заусенец на ободке пуговицы. Она достала и еще раз осмотрела странный артефакт. Его края были совершенно гладкие.

– Что за фигня? – проговорила Лика, слизывая выступившую капельку крови.

Но разбираться было некогда, она и так опаздывала.

Лика вызвала лифт, но звука движения не услышала. Ну конечно, лифты в доме специально выбирали время, чтобы сломаться, когда она особенно спешила. Подождав еще несколько секунд, побежала по лестнице и на следующем же этаже чуть не столкнулась с огромным псом.

– О нет! – Она рванула обратно наверх.

– Не бойтесь, он не кусается! – послышался снизу мужской голос.

– Ага, при встрече со мной кусается даже микроволновка! – фыркнула Лика.

– В таком случае не выпускайте ее без намордника, – добродушно посоветовал невидимый собеседник.

– За своей собакой следите, – буркнула Лика.

– Рубенс, между прочим, в наморднике. И я его крепко держу. Спускайтесь.

Лика осторожно сделала несколько шагов вниз. Парень оказался примерно одного с Ликой возраста, с добрыми карими глазами, почти как у его собаки, и кудрявыми каштановыми вихрами. Здоровенный сенбернар рядом с ним действительно был в наморднике.

– Держу, держу! – Парень потянул собаку назад за ошейник.

Рубенс с интересом рассматривал Лику, наклонив голову.

– А смотрит так, словно вы его неделю не кормили.

– Он же любопытный. И девушек любит. И вовсе не в качестве ужина, просто он общительный.

Лика проскользнула мимо и понеслась дальше.

Проводив Лику, Марго подумывала вернуться домой: уже стемнело, клонило ко сну, а сердце словно потяжелело и требовало отдыха. Виктор выглядел раздосадованным.

– Долго вы еще тут проторчите? Из-за вас я не могу закрыться.

Его прервали вежливым покашливанием. В дверях стоял немолодой мужчина с посеребренной бородой и вытянутым лицом. Он улыбнулся. Зубы у него были крупные и крепкие.

– Обычно я не консультирую вне клиники, – заметил он, подходя к Марго. – И уж тем более не даю интервью. Но ваше послание показалось мне любопытным.

От него слабо пахло нашатырем. Он дышал слишком уж медленно, будто его легкие вмещали в два раза больше воздуха, чем у других.

– Илья Соломонович? – начала Марго, не улавливая в вошедшем никакой магии.

– Точно, – согласился гость.

Патефон заиграл что-то тревожное, мрачное, будто шедшее из-под земли. Пришлось Марго отложить уход и вернуться в кресло.

– Я бы хотела попросить вас, – она старалась не смотреть в пустые, засасывающие глаза посетителя, – рассказать мне об одном из ваших клиентов. Самом, наверное, странном из всех.

– Ну, милочка, – хохотнул Илья Соломонович, – у меня нестранных-то и нет. Один побольше, другой поменьше, но, кха-кха, нормальным ни одного из них не назовешь.

– И все же, – возразила Марго, испытывая необъяснимо назойливое желание помыться, – может быть, вы вспомните кого-то, в ком вы почувствовали что-то совсем уж особенное?

Гость задумчиво постучал подстриженными ногтями по столешнице, отошел к креслу и, брезгливо смахнув с подголовника кошачий волос, уселся совершенно по-хозяйски.

– Может быть, и вспомню, – согласился он. – Да, есть одна история… Но сначала попрошу вас о кофе. И можно ли здесь курить?

Кот, учуяв дым, зафыркал и возмущенно взглянул на посетителя, чем, впрочем, того совсем не смутил. Марго слушала, слушала, слушала, и в груди у нее леденело.

Два путника петляют по лесной дороге. Дорога то огибает овраг, то взбегает на высокий холм, пропадая на поворотах и проваливаясь в сырые ложбины. Да и не дорога это, а узкая, едва заметная тропа. Ее протоптали жители северного – Плещеевского района города. Ходят же плещеевские в лес не по грибы, а к берегу лесного озера – к поклонному камню.

Туда и направляются путники.

Потап идет сзади, обходя глубокие колдобины, перешагивая мелкие ухабы. Впереди – дед. Дед как дед – возраст не определишь, лицо в седой поросли. Идет, песню тянет – на древнем языке. Плещеевские дали деда Потапу в провожатые, показать дорогу к озеру.

Крепкий старик, думает Потап. Бодро шагает, будто молодой. Еще и песни поет.

– Не вой, Спиря! Мозг сверлишь как дантист.

– Не вою. Воет зверь дикий. А я, однако, пою.

– О чем поешь?

– О стране предков. И о том, что еду несем. Много еды.

Спиря – приземистый, ноги обручем, будто все детство на бочке просидел. Ватные штаны, заправленные в кирзу, старая рваная телогрейка. За спиной у него винтовка-берданка образца 1870 года. А на груди, слева, – орден Святого Георгия. Орден без ленты, приколот к телогрейке булавкой.

– Откуда орден, Спиря?

– Заслужил.

Врет, думает Потап. Видать, краденый. Спиря – из плещеевских. Местные называют его Хранителем озера. Вообще странные они – жители северной части Чернотопска. Упрямо соблюдают какие-то древние традиции, обряды и шастают к озеру, чтобы принести дары старому Кадыю – поклонному камню. А некоторые даже передают из поколения в поколение язык племени меря. Мертвый, как принято считать, язык – кому, как ни Потапу, историку по образованию, знать это.

– На юге города, говоришь, живешь? – спрашивает Спиря не поворачивая тощей шеи. – Чем промышляешь?

– Мифы развенчиваю. Этим и промышляю. Передача у меня на нашем городском телевидении – «Байки Чернотопска». Знаешь такую?

– Хм… значит, смотришь в колодец, а дна не видишь, – туманно откликается Спиря. – А в чемодане что у тебя?

– В этом? – Потап мотает головой назад, где за его спиной на ремнях покачивается кожаный кофр. – Там оборудование для съемок.

Длинной змеей вьется тропа. Темно-зеленые щетки елей смыкаются в небе над ней, образуя сумеречный туннель. Над головой, перелетая с ветки на ветку, настырно кричит птица.

– Откель про озеро ведаешь, а? – спрашивает Спиря.

– Прабабка моя из ваших была, из плещеевских. До-о-олго жила. Она и рассказывала легенду такую. Будто бы – когда на озеро сядет туман и проглотит все звуки, а старый Кадый будет красным от жертвенной крови, тогда твоим глазам откроется Другой Мир.

– Всё так. Всё так.

– Так? – ухмыляется Потап. – Вот и посмотрим. Якобы в этот день – плещеевские называют его Днем угодных жертв – озеро превращается в море и шаманы видят духов. Духи, говорила прабабка, не тронут шамана или ведьму. А простые горожане в этот день к озеру не ходят. Боятся.

– А ты не боишься?

– Не боюсь, – помедлив, отзывается Потап. – Потому что это всё бредни. Легенда, бабушкина сказка. Хочешь знать, какой лозунг моей передачи?

– Ну?

– «Пытался поверить, но у меня не получилось». Я эти легенды – в пух и прах! И людям нравится. Рейтинг зашкаливает.

Ну-ну, бурчит дед. И снова – за свою заунывную, нескончаемую песню.

Голос его тягуч как зрелый мед. Какие-то слова у Потапа всплывают в памяти, из детства, когда прабабка Поля была еще жива и он гостил у нее летом в доме на окраине города.

– Что охраняешь там, на озере? – спрашивает Потап.

– Как же! Озеро питает водой город. За чистотой слежу.

– За чистотой, значит…

Где-то высоко, над лесом, кропит дождь – его слышно, но до земли он так и не дотягивается. От травы, листьев идет умиротворяющее тепло. Потапа клонит в сон.

– Долго ещё плестись? Когда прибудем?

– Терпи, однако. Дорога любит терпеливых. И у любой дороги, знай, всегда есть конец.

«Философ хренов», – ёжится Потап.

Песня деда – протяжная, обволакивает. Подсознание угадывает смысл полузабытых слов:

Спиря ступает мерно, но уверенно. Ему до камушка знаком этот путь. Плотный подлесок из жимолости и орешника неожиданно расступается, деревья расправляют плечи, обнажая вечереющее небо. Смолкает крикливая назойливая птица, бросив слежку, и улетает вглубь леса. Путники взбираются на сопку с черной землей и островками уже уснувшего горицвета. Перед ними, внизу, открывается озеро.

– Прибыли, – подытоживает Спиря.

Как здесь не любоваться? Гладь озера ровная, спокойная. Берега – в зарослях тальника. Тальник склонился низко, будто пьет из чаши водоема. Озеро черное, в золотых перьях от закатного солнца. Что удивительно – чистое, без привычного частокола камышей. Дед вырубил? Виден другой берег – далеко, с темной щетиной леса. Туда медленно падает тяжелый золотой шар, утягивая за собой звуки и красоту уходящего дня. Такой же шар – как желток разбитого яйца – тонет в озере.

Потап спускается к берегу. Оглядывается по сторонам. Слева в низком ивняке спряталась рыбачья лодка. Справа береговая полоса вздыбливается, перерастая в высокий холм. На холме – бросается в глаза – валун в три человеческих обхвата. Это Кадый.

Потап поднимается на холм, вступает на помост из связанных лыком сосновых жердей. Помост устлан выцветшими и истонченными от солнца, дождей и ветров домоткаными половиками. Отполированный до синевы, Кадый забрызган липкой кровью, смешанной с белым пухом. Накануне приходили плещеевские, зарубили на камне гуся – чтобы покормить голодных духов, задобрить их. В округлых лакунах Кадыя скопилась дождевая вода.

По одну сторону от каменной глыбы, метрах в пятнадцати, – как сторож – кряжистый и рукастый дуб, высаженный, как говаривают, кем-то в далекие времена. На его ветках развешаны расшитые узорами полотенца, ленты, платки, льняные мешочки – видимо, с крупой, горохом или семечками.

По другую сторону – высокий жертвенник, вместилище святого огня, выложенный из покрытых копотью нетесаных камней. Его опоясывает настил из березового кругляка, и тоже покрытый половиками – чтобы не поскользнуться.

Потап вздрагивает от вибрирующих звуков – Спиря, скрестив ноги, сидит на берегу озера, играет на варгане.

Небо забеременело луной – бледной, в родимых пятнах. Вспыхивают огоньки первых звезд. Призывно трещат самцы цикад. На ночевку путники располагаются в покосившейся лесной сторожке, недалеко от высокого берега. Крыша сторожки поросла мхом, в застрехах – гнезда птиц. Потап освобождает затекшие плечи от ремней кофра и относит его в избенку.

Разогретая ржавая буржуйка тщетно пытается наполнить жилище теплом. Пахнет старым деревом, мхом и сухой полынью. На грубой, в длинных трещинах, дощатой поверхности стола – серый мышиный помет. Спиря смахивает его рукавом. Вытаскивает из баула пузатую бутыль с белесой жидкостью, раскупоривает и протягивает Потапу:

– Будешь?

– Самогон?

– Он самый.

– Не буду, уж извини. Утром могу не встать. Да и зачем?

– Твоя воля. – Болтает бутыль, подносит ко рту и шумно глотает. – А выпьешь – будешь ближе к звездам. Поговоришь с ними на одном языке. Вот зачем. Люди – песчинки на ветру, а звезды – они вечные, много чего знают. Все же странный ты, однако, мужик. Не пьешь.

«Всё философствует», – морщится Потап.

Спиря вновь опрокидывает бутыль. В его горле гулко булькает. Потап неотрывно смотрит на него. Вернее, на его правую руку, обхватывающую бутыль, – на четырехпалую, обожженную тыльную сторону ладони. Ополовинив емкость, тот отрывается от нее и с чувством выдыхает. Пахнуло дешевым, контрафактным виски.

– Что ж ты только сейчас до бабушкиной байки добрался? – спрашивает Спиря.

– Понимаешь… Не торопился. А недавно в аварию попал. ДТП. Еле выкарабкался – можно сказать, с того света. Мысли разные в голову полезли…

Холодный свет белой луны вошел в узкое оконце и упал – вытянутым пятном в виде волчьей морды – в дальний угол комнаты. Потап лежит с открытыми глазами на жестком топчане, сбитом из струганых досок. Никак не может уснуть. На соседнем топчане – давно храпит Спиря.

Потап ворочается. Ночь приносит чувство тревоги и – наконец – сон. Снится – что он, пятилетний мальчик, гостит у прабабки Поли. На кухне, завешанной цветастым пологом, пахнет травами. Да так, что голова кружится. Приходят к Поле в дом гости разные: у кого слюна пеной изо рта капает, кто – с носом ввалившимся, будто ему булыжником по лицу заехали, а кого – на руках приносят да на голые доски стола кладут как мешок с костями. Забился Потап в угол, страшно ему. Подходит прабабка, гладит его заскорузлой ладонью по вихрам. Ладонь теплая. Потом вынимает платок из-за пазухи, разворачивает ткань и протягивает – на, поешь, внучек! Он смотрит – а там потроха. Живые, дымятся…

Просыпается он, будто от выстрела за окном. Вскакивает. Уже брезжит рассвет. Пора! Спиря спит лежа на спине, с приоткрытым ртом, храпит. У его изголовья, приставленная к стене, – винтовка-берданка.

Потап осторожно, стараясь не скрипеть половицами, пробирается к лавке. На лавке – кофр. Мягко открывает его замки, откидывает крышку. Бережно достает из глубины кофра орудие, вроде топора, – старинный клевец с железным граненым клювом. Клюв острый, изогнутый книзу, как у сокола. Потап проводит ладонью по длинной деревянной рукоятке, смахивает невидимую пыль со стального наконечника. На массивном обухе высечен знак – птица с человеческой головой. На древке клевца выжжена надпись на старом финно-угорском языке. Потап знает, хорошо знает эти слова, их смысл. Вечный слуга Духов – вот что они означают.

Он делает резкий взмах клевцом в воздухе. В-вжих! Острый клюв лезвия тормозит, замирает в малой толике от поверхности лавки. Еще взмах – в-вжих! – сверкает металл в полутьме, будто разит невидимого врага. Потап часто дышит, на лбу – капли пота. Тише, тише! Отдышавшись, крепче сжимает рукоятку орудия и крадется к Спириному топчану. Кр-ри! – тонко визжит под ногой половица. Застывает на месте, не шелохнется.

Дед храпит – шумно, сипло. Лежит в рубахе с широкими рукавами. Поверх рубахи – засаленный суконный жилет, застегнут на все пуговицы. Сам худой, тонет в своей рубахе, а ладони – широкие, крепкие. Сложены замком на груди. Жидкая бороденка вверх задрана. Глазные яблоки под тонкими морщинистыми веками недвижно устремлены в потолок.

Ну же, торопись! Еще шаг, другой – и Потап с размаху вонзает клевец спящему Спире в лоб.

– С едой идешь, говоришь! Много еды? – возбужденно шепчет.

Бороденка Спири вздрагивает, рот открывается шире, не сумев выдавить последний храп. Из рассеченного лба струйкой сочится алая кровь – льется по впадине между бровей на лицо, течет по морщине-борозде вдоль переносицы, путается в зарослях усов и стекает в воронку дедова рта.

Потап бросается к двери, выскакивает наружу. Лицо обдает утренней свежестью, охлаждает. Золотятся вершины берез. Но странно – не слышно ни птиц, ни шелеста листвы. Тишина – мертвая, как дед в избе.

Смотрит с холма вниз, где озеро должно быть. А нет ничего! Все густым туманом затоплено. Будто в озерной чаше молоко закипело и поднялось – до краев. И через край уже переливается – на холм, траву топит. Сторож-дуб и осинка, что на спуске к озеру растет, – по колено в молочной пене.

Когда на озеро сядет туман и проглотит все звуки… – Голос Поли зарницей вспыхивает в голове. Вот оно!

Назад – в избу! Взгляд задерживается на телогрейке, висящей на гвозде. Орден Святого Георгия с потрескавшейся белой эмалью, в золотом обрамлении. Зачем он тебе, Спиря? А? Срывает с тулупа Георгиевский крест, прячет в карман.

Дед так и лежит – с торчащим изо лба древком. Только глаза открылись, смотрят безжизненно в потолок, залитые кровью. Потап пыхтит, пытается высвободить клевец, крепко вонзившийся в кость. Упирается одной ногой в мертвеца – лезвие поддается, выходит из Спири. Взваливает на себя тело и спешит к озеру.

Он знает, куда тащить Спирю. Тащит, сгибается под ношей – дед был мал и тщедушен, но мертвец всегда тяжелее живого. Чувствует за своими плечами, как голова Спири перекатывается, болтается на тощей шее. Туман начинает отступать, оставляя на губах привкус соли. У берега виднеются обломки пальм и туши диковинных морских рыб. Потап чуть не падает, споткнувшись о тропический плавник.

Вот и Кадый! Округлые лакуны в камне наполнились утренней росой – красной от гусиной крови. У Потапа пересохло во рту – то ли от тяжелой работы, то ли от вида росы. Он облизывает соль на губах, сбрасывает ношу на валун. Голова деда запрокидывается, стукнувшись о каменный бок Кадыя.

Сколько вотивных даров ты принял, старый Кадый? Прими и эту жертву. Кровь Спири стекает на камень, смешиваясь с кровью и пухом подношения горожан.

Туман рассеивается, и Потап обнаруживает, что противоположный берег озера бесследно сгинул – только зеленая вода и скалистый остров вдалеке. Над островом, похоже, птицы летают. Слышны их крики – аха-га! аха-г-га! Птицы темной стаей поднимаются над островом и внезапно бросаются сюда, к берегу. Вот только это не птицы – странные существа с открытыми зубастыми клювами, огромными крыльями. Их вопли громче и громче – резкие, пронзительные – аха-г-га! Исчезли лучи утреннего солнца – кожистые крылья существ затмевают небо. Потап хочет убежать, спрятаться в ветвистом тальнике или под днищем рыбацкой лодки. Но ноги не слушаются, будто и не его это ноги.

Крылья хлопают, свистят прямо над головой. Кажется, Потап ощущает их кончиками волос. Но существа не трогают его. Они подлетают к Кадыю, хватают цепкими когтистыми лапами тело Спири и, гаркая, улетают прочь. Потап судорожно выдыхает, закрывает глаза. Сознание на миг уносит его туда, в старый дом, пропитанный терпкими ароматами трав, горьким запахом настоек, с дымящимися чугунками и странными гостями, которым всегда отворяли дверь.

– …В этот день открывается вход в Другой Мир. Шаман, посетивший Другой Мир, обретает вечность и становится Хранителем озера, его тайн. У озера может быть только один Хранитель, и он защищает проход и оберегает Мир духов.

Голова бабы Поли – в тонких седых косичках. Лицо – дряблое, изрезано морщинами, словно по нему прошелся плуг. Нельзя определить ее возраст – время застыло во всем облике старой шаманки, видевшей в трансе будущее. Одних она прикосновением лечит, а кого-то, поперек правды перешедшего, – ожогом метит.

– Вечным – это как, бабуля? – спрашивает маленький Потап.

– Значит, бессмертным.

– Совсем-совсем?

– Только шаманский клевец может отнять жизнь Хранителя. – Поля кивает на старинное оружие с надписью на древке, висящее на боку печки. – И ты, внучек, помни – из какого ты рода…

Помню, бабуля! Всегда помнил, все эти годы! Он бросается в прибрежные заросли кустарника, к лодке – и плывет, орудуя веслами, в сторону острова. За лодкой тянется быстрый след. Он гребет яростно, не жалея сил. Пока вязкий, жадный туман не поглощает его.

Не помогали даже открытые настежь окна – в районном отделении полиции воздух качался от жары. Лейтенант Столяров все-таки дозвонился до городского начальства.

– Заберите свою звезду телевидения. Нашли мы его. – Столяров крутился перед напольным, натужно гудящим вентилятором и подставлял ему взмокшие подмышки.

– А где он целый год был?

– Мы откуда знаем? Главное – живой-здоровый. Ну… почти здоровый.

– Где нашли-то?

– У Плещеева озера. С винтовкой и при Георгии. Пел и играл на варгане.

– Он нигде не «поучаствовал»?

– Нет, но… рядом с ним скелет лежал – останки человека. Скелет, судя по костям, давнишний, с пробоиной в лобовой кости черепа. Журналюга разговаривал с ним.

– С кем?

– Со скелетом. Вы это… заберите его поскорее. Не в себе он. Намаялись мы с ним. Сбежать норовит. Мы привяжем его к кровати, за ногу, значит. А он веревку-то зубами перегрызет – и обратно тикáть, к озеру. Сядет у камня и песни свои распевает. Чокнулся. Бывает…

Лейтенант Столяров отнял телефон от уха, достал из кармана платок, тщательно протер трубку. Июнь выдался знойный. Потело, покрывалось испариной все – даже телефон. Голос городского начальства, а точнее, майора Булыгина, что-то опять спрашивал из трубки.

– Что, майор?.. А-а. Ремни тоже грызет. В общем, прошу, не тяните, – взмолился Столяров. – А то плещеевские – злые, шумят. Грозятся силой его вернуть себе. Говорят, что он – ихний. Что песни древнего рода знает…

Столяров подошел к зеркалу, плюнул на ладонь, пригладил на висках взъерошенные волосы.

– …и еще говорят – у озера новый Хранитель.

Илья Соломонович смотрел сквозь зарешеченное окно кабинета, изучая, аккуратно ли подстрижена трава по бокам гаревых дорожек. Ни одна погрешность не могла ускользнуть от придирчивого взгляда главврача. Внутренний двор идеально ухожен – чистые дорожки, ровные газоны, безупречно-геометрической формы кустарники, свежеокрашенные в белый цвет скамейки. Все это можно было принять за декорацию киношного павильона, если бы не мрачная высокая стена, ограждающая закрытое психиатрическое учреждение – единственное в Чернотопске – от остального, нормального, мира. Илья Соломонович смотрел в окно и прихлебывал кофе из фарфоровой чашки.

– Кислый, – сказал он, поморщившись, сплюнул в пепельницу и поставил чашку на стол. – Кислый кофе.

Илья Соломонович развернулся на крутящемся кресле в сторону Потапа.

«Вот, – подумал он, глядя с тоской на пациента, – был талантливым историком, популярным телеведущим. И что? Свихнулся в погоне за очередной легендой. Жаль парня…»

Стул, на который присел пациент, предусмотрительно располагался в полутора метрах от кабинетного стола.

– Чем санитара-то тюкнул? – Илья Соломонович заговорщически подмигнул Потапу. – Думал – сбежишь и тебя не поймают?

Потап молчал. При разговоре врач всегда улыбался, задирая верхнюю губу и обнажая розовые десны, что делало его похожим на осла. Поэтому Потап старался смотреть ему не в лицо, а чуть ниже – в район яремной впадины.

– Молчишь? Тебе здесь не нравится? Понима-а-аю… – протянул Илья Соломонович и, задумавшись о чем-то своем, неспешно продолжил: – Болезненные воспоминания, да? Они могут отступать на время. Но неизменно возвращаются со скальпелем в руке. Обезболивающие – вино, никотин, травка – действуют, пока ты их принимаешь. Но потом боль становится еще невыносимее и приходится удваивать дозу душевного анальгетика… Хочешь двойную порцию эндорфинов?

Потапа из кабинета отвели прямиком в процедурную, для исполнения нового назначения. Ему вкололи двойную порцию «эндорфинов». Он не сопротивлялся. Очнулся только ночью, в палате, от знакомого крика – аха-га! аха-г-га! За окном – желтой опухолью луна. В лицо – потоки воздуха от взмахов мощных кожистых крыльев. Он не успел заметить – сколько их было. Птицы-существа гаркнули:

– Твоя миссия не окончена! Озеро ждет тебя!

Гаркнули – и исчезли. Только тени еще долго мелькали, бродили по запакощенным стенам палаты. А на драном линолеуме лежал старинный клевец. На массивном обухе высечен знак – птица с человеческой головой. На древке – надпись на мертвом финно-угорском языке.

Он знает, хорошо знает эти слова, их смысл. И рад бы забыть, но теперь не может. Вечный слуга Духов – вот что они означают.

Марго поняла, что не в силах продолжать разговоры – ни кофе, ни кот, ободряюще мурчавший на ухо, больше не действовали. Виктор скрылся в подсобке, и оттуда доносился теперь раскатистый храп. Илья Соломонович по-джентльменски помог Марго нацепить ее пальто, и вместе они поднялись на живительно-прохладный ночной воздух.

– Вы ведь не верите им? – спросила Марго, прежде чем они расстались.

– Если всякому верить, то выходит, у нас полный город колдунов да ведьм, – хмыкнул Илья Соломонович. – Но что-то больно паршиво мы тогда живем.

Уже засыпая на неудобном диване, Марго все обдумывала слова психиатра. Наверное, ему казалось, что ведьмы и колдуны должны были бы решить все городские проблемы: от пустот в асфальте до пустот в людских сердцах. А они помнили о своих интересах и почему-то совсем не горели желанием превращать город в сад.

Утром Виктор выглядел помятым, обеспокоенным и безвольным. Он механически приготовил для Марго кофе, погладил растянувшегося на стойке кота, но не улыбнулся и даже не поздоровался.

Марго хотела было подбодрить его, но тут в дверь робко постучали, и вошла молодая посетительница. Она зябко куталась в шарф грубой вязки, глаза беспокойно бегали, словно где-то поблизости таилась угроза.

– Ваше? – Она потрясла в воздухе сложенным листом бумаги. – С какой стати вы мне его отправили?

Она не то чтобы боялась – скорее, ревниво оберегала что-то. Может быть, тайну, а может быть, кого-то, кому принадлежала тайна.

– Хотите кофе? Со сливками, без сахара?

Девушка остановилась, словно налетев на стеклянную дверь. Одновременно патефон заиграл канкан.

– Что происходит? – ошеломленно спросила посетительница. – Вы что, хотите меня довести? Чтобы я все вам рассказала, да?

– А вам есть что рассказать? – чувствуя себя проклятым детективом, спросила Марго, усаживаясь возле камеры.

– Я имела право это сделать, – ответила гостья твердо.

– Значит, вам нечего бояться и нечего скрывать?

Девушка еще недолго колебалась, но музыка подтолкнула ее в спину и проводила до вытертого кресла.

– Я просто не хочу, чтобы он узнал, – призналась она тихо. – Это ведь нелегко принять, понимаете?

– Он не узнает, – пообещала Марго. – Рассказывайте.

Тишина в комнате нарушалась журчанием аквариумного компрессора и нервным сопением Зойки. Сквозь колышущиеся стволики водорослей лицо Зойки, приникшее к стеклу аквариума, походило на зеленоватый блин. Над приплюснутым носом косо нависли очки. Отведя глаза, Вера с трудом сдержала смех. Под пристальным взглядом подруги она медленно опустила руку в аквариум. Юркие гуппи дружной толпой ринулись к ее пальцам.

– Я поняла, – прошептала Зойка, поправляя пальцем сползшие с носа очки. – Ты солишь этой рукой. Рыбам не хватает соли. Поэтому они обгладывают ее с твоих пальцев.

Развернувшись, Зойка бросилась в кухню и тут же вернулась с солонкой. Засунув пальцы в соль, стряхнула излишки. Вера едва успела перехватить руку подруги.

– Вообще-то гуппи пресноводные, – сквозь зубы процедила она, сверля Зойку убийственным взглядом. – Ты мне рыб травануть хочешь?

Отряхивая соль с пальцев, Зойка расстроенно закусила губу:

– Ну, должно же быть какое-то объяснение, почему к тебе липнут эти твари.

– Может, потому, что я человек хороший, – пряча улыбку, наивно пробормотала Вера.

– Ага, – обиженно буркнула Зойка. – Скажи еще, потому, что ты тощая. Хотя тогда бы они, по логике, ко мне плыли, а не к тебе. Толстые всегда притягивают.

Зойка с надеждой подняла глаза на Веру, ожидая, как всегда, услышать что-то типа: «Ты не толстая, просто кость широкая». Но Вера показательно равнодушно рассматривала свои пальцы, делая вид, что не заметила щенячьего взгляда подруги.

Вера и сама не могла объяснить, почему к ее левой руке рыбки всегда подплывали, а к правой – нет. Впрочем, под левую руку и кот Барсик ложился. А когда она пыталась почесать его правой рукой – фыркал и сопротивлялся. Но об этом она Зойке не рассказывала. На всякий случай. А то не миновать бы и Барсику научных экспериментов.

Подойдя к окну, Вера подставила лицо солнечным лучам. После затяжного мокрого апреля май радовал яркой и теплой погодой. Обернувшись, она тяжело вздохнула. Скоро ЕГЭ, а учиться ну совершенно не хочется. Заставив себя сесть за стол, Вера раздраженно перевернула страницу учебника и буркнула:

– Ты, кстати, чего приперлась? Я думала, ты сегодня с мамой будешь бабушкины вещи разбирать.

Месяц назад у подруги умерла бабушка. Все это время Зойкина мама вздыхала, что надо разобрать вещи старушки, но руки так и не доходили.

– Точно, – вспомнила Зойка, бросаясь в коридор. – Смотри, что мы нашли в бабкиных вещах.

Вера перегнулась через стол, пытаясь проследить за действиями подруги. Из огромной холщовой сумки Зойка достала коричневую потертую тетрадь и вернулась в комнату. Ничего особенного. Просто несколько тетрадей, сшитых в один блок и завернутых в вытертую на сгибах обложку. Осторожно передав находку, Зойка встала за Вериной спиной, склонившись, как Кощей над златом. Брезгливо перевернув странички, Вера вчитывалась в выцветшие со временем слова, рассматривала непонятные рисунки, вклейки, вкладки.

– Дедовы заклинания, – с придыханием прошептала Зойка. – Ты моего деда Прошку помнишь?

Еще бы не помнить. Верина бабушка его на дух не переносила. Впрочем, она и бабушку Зойкину не любила. А за что, так никогда и не могла объяснить.

– Что ты с ней собираешься делать? – безразлично спросила Вера, откладывая тетрадь на край стола.

– Как что? Буду осваивать семейный бизнес. Оказывается, я потомственная ведьма.

Не сдержавшись Вера расхохоталась. Трудно было представить вечно растрепанную толстушку Зойку ведьмой. Клоуном в цирке – пожалуйста, но не ведьмой.

Опешив от такой реакции, Зойка набрала в легкие побольше воздуха, чтобы высказать подруге все, что думала по поводу ее оскорбительного смеха, но звонок в дверь спас Веру от нотаций. Мысленно поблагодарив Создателя за своевременный звонок, она выскочила в коридор и открыла дверь. Прислонившись плечом к косяку, на пороге стоял Петька Голубев. Десятилетний сосед с пятого этажа почему-то считал, что раз его мама дружит с Вериной мамой, значит, и Вера обязана дружить с ним. А потому, при каждой возможности, заходил по-соседски в гости, не запариваясь, рады ему или нет.

– Ве-е-ер, – с порога проорал Петька, – одолжи двадцать рублей. Мамка в магаз за хлебом послала, а я деньги забыл. Щас пока на пятый этаж залезу, потом снова сползать… А я тебе завтра занесу.

– А карточкой заплатить слабо? – усмехнулась Вера, проходя в комнату.

– Здрасте, – иронично выдохнул Петька, топая следом. – На карточке же мои деньги, а не для хлеба.

Зойка сидела у стола, закинув ногу на ногу, и ревниво следила за гостем. Она никогда не понимала, почему Вера носится с этим мальчишкой, вместо того чтобы выпереть его из дома.

Вера вынула из школьного рюкзака кошелек, встряхнула его и испуганно ойкнула. На пол вместе с деньгами вылетела небольшая фотография. Рука метнулась, пытаясь поймать кружащийся в воздухе снимок. Мгновенно поняв, чья фотография вылетела из кошелька подруги, Зойка подскочила, закрывая снимок от посторонних глаз, но было уже поздно.

– Белов? Никитос? – восторженно заорал Петька. – Ты че, до сих пор от него тащишься?

– Ну пойди всем растрепи, – взвилась Зойка.

– А чего трепать? – пожал плечами Петька. – Как будто кто-то не знает. Только я думал, что тебя уже попустило. Он же года два как уехал из Чернотопска. А у тебя, значит, не сезонный вариант, а типа любоф-ф-ф на всю жизнь. Как у Дездемоны. Или Джульетты? Вечно их путаю. Респект.

Ввернув в разговор Джульетту с Дездемоной, Петька горделиво вскинул бровь. Пусть не думают, что он глупый мальчишка. Но тут взгляд его наткнулся на склоненную макушку Веры. Петька закусил губу. Наверное, не надо было так в лоб говорить о Белове. Может, тут и правда «любоф-ф-ф». Чтобы загладить неловкость, мальчик схватил со стола тетрадь и изобразил бурный интерес.

– Сборник заклинаний моего деда, – с умным видом произнесла Зойка. – Мне по наследству перешел. Так что я теперь продолжу его дело.

– Ауф, – восторженно выдохнул Петька, но тут же с сомнением пробормотал: – Вообще-то для этого нужны специальные способности.

– Точно, – подтвердила Зойка. – Мама сказала: слава Богу, что способности передаются через поколение и ей ничего не досталось. А через поколение – это я.

– Щас проверим. – Петька ненадолго задумался, засунув пятерню в густую шевелюру. – Знакомая моей мамки переехала из Москвы в Чернотопск, квартиру тут купила, с работой обещали помочь… А пару дней назад в обморок шлепнулась и в больнице оказалась. Вот колдани и скажи, что с ней, а завтра проверим.

– Петюнчик, – нараспев произнесла Зойка, разворачивая соседского мальчишку к выходу. – Бесплатные предсказания на ютубе. А я…

– Рак у твоей знакомой, – буркнула Вера, подходя к Петьке и засовывая монетки в карман его рубашки.

– Откуда знаешь? – Глаза Зойки удивленно распахнулись.

Вера растерянно опустила взгляд. Пожалуй, она только сейчас осознала то, что сказала.

– Может, услышала где? – прошептала она, пожимая плечами.

– Точно, – загадочно протянула Зойка. – Я читала. Ты услышала, но не придала значения, а на подкорке осталась информация. Научно доказано. И вообще, Голубев, нечего тут проверки устраивать. Взял двадцать рублей и вали отсюда.

Вытолкав мальчишку, Зойка закрыла дверь. Вернувшись в комнату, она села за стол рядом с Верой и снова раскрыла тетрадь. Пожелтевшие от времени страницы были исписаны мелким неразборчивым почерком, на последней – содержание: «Чернотопск – стр. 1–9. Привороты – стр. 10–35. Отвороты…» Зойка тут же нашла раздел «Привороты». Здесь все было выписано аккуратно, выделено разными цветами по степени сложности обряда. От лимонного – для приворота молодого неженатого паренька, до кровавого – для приворота обеспеченной, влюбленной в своего мужа женщины. «Ну, Прохор Игнатьич, – хихикнул внутренний голос Веры, – перфекционист».

– Кажется, любовному разделу дед Прохор уделял особое внимание, – улыбнулась Вера.

– Неудивительно, – фыркнула Зойка. – В плане любви дед тот еще ходок был. Бабка до самой смерти орала, что он ни одну юбку в городе не пропустил. Представляешь, две коврижки старые, сморщенные, труха сыпется, а как начнут выяснять отношения – хоть из дома беги.

Звонок взвизгнул, и следом, словно не веря в его эффективность, понеслись удары в дверь. Вера подскочила за столом и испуганно заморгала. О господи, неужели заснула? Протерев глаза, она обреченно вздохнула. Если Зойка решила, что должна увидеть подругу, то она увидит – и никакая дверь ее не остановит.

Зойка влетела в квартиру словно ураган. Не здороваясь, пронеслась в комнату.

– Дрыхнешь, – то ли спросила, то ли констатировала она. – А я уже полтетради выучила. И совсем несложно. А еще я сегодня пирамидку стеклянную купила. Как в кино.

– А на фига? – безразлично спросила Вера, проходя в комнату следом за подругой. – Если у тебя есть магические способности, то никакая пирамидка не нужна, а если нет… То пирамидка их не приделает.

– Вечно ты со своим пессимизмом, – бурчала Зойка, не замечая плохое настроение подруги. – Тут столько возможностей открывается…

В дверь снова позвонили. Закрыв глаза, Вера мысленно посчитала до десяти. Скоро экзамен, но, кажется, позаниматься ей сегодня не дадут. Может, ошиблись дверью? Звонок прозвучал снова. Видимо, не ошиблись. «Гранату бы щас», – жалобно пронеслось в голове. Отбросив живодерскую мысль, Вера побрела в коридор. Прижалась лбом к теплому косяку, крутанула колесико замка и распахнула дверь. На пороге снова стоял Петька. Сегодня его взгляд растерянно бродил по стенам подъезда, казалось страшась встретиться с глазами Веры. Выйдя из комнаты, Зойка презрительно буркнула:

– О, Голубев! Удиви нас и скажи, что принес долг.

– Какой долг? – вытаращился на Зойку Голубев.

– Понятно, чудес не бывает. Спорим, угадаю, – Зойка закусила губу и направила взгляд в потолок, – приперся снова в долг попросить?

– Как ты ее выдерживаешь? – пробормотал Петька, обращаясь к Вере. Не спрашивая разрешения, мальчик прошел в коридор и громко прошептал: – Последние новости слышала?

Закрыв глаза, Вера снова считала до десяти. Если Петька приперся, чтобы пересказать ей сегодняшний новостной блок, то вылетит он из ее квартиры надолго. Не ответив мальчишке, она захлопнула входную дверь и направилась в комнату.

– Белов женился! – крикнул Петька ей в спину и замер, ожидая реакции.

Вера резко остановилась. Пошарив руками, оперлась о стену и шумно втянула носом воздух. Черные мошки замельтешили, выстраиваясь перед глазами в дрожащее облако. Качнувшись, она медленно опустилась на пол.

«Его мать рассказывала моей мамке, что он с женой завтра приезжает», – шептал Петька, пока Зойка выталкивала его из квартиры. Захлопнув дверь, подруга села рядом. Вера тяжело вздохнула. Сейчас ей хотелось побыть одной. Пусть будет больно, кровь клокочет в висках, но пусть это будет только ее боль. Колючие слезы продирались сквозь плотно сжатые веки и, стекая по щекам, жгли кожу. Наверное, любая другая девчонка поняла бы ее состояние и ушла. Но не Зойка. Вот нет у подруги тонкости понимания настроения других людей. У Зойки все просто: душа болит – съешь котлету!

– Мужику двадцать лет. Это нормально, что он женился. Что будешь делать? Реветь в тряпочку? – Вынув из кармана носовой платок, Зойка по-хозяйски вытерла Вере нос. От этого простого вопроса Вера взвыла еще горше. Что же теперь, на дуэль соперницу вызывать? – А я бы не молчала. Бороться надо за свою любовь. Хочешь, я сделаю так, что она не доедет сюда?

Боль утрамбовалась и теперь лежала в груди тяжелым холодным камнем. Ах, ну да. Зойка же у нас колдунья. Сейчас на зеркальце поплюет, и разлюбит Никита жену. Слезы брызнули из глаз с новой силой. Хотя почему нет? А вдруг заклинания и правда действуют? Ведь сколько разговоров было про деда Прохора. Говорили, что он любое желание мог выполнить на раз.

– Хочу, – Вера всем телом развернулась к подруге. Слезы мгновенно высохли, – прямо сейчас. Пусть он ее разлюбит. Ну, или пусть ей работу предложат хорошую, и она останется у себя в городе.

– Заметано. Идем ко мне.

Столик в маленькой комнате был накрыт ярким узбекским дастарханом, подаренным Зойкиной маме каким-то дальним родственником. На столе стояли разнокалиберные свечи, стеклянная пирамидка, щербатое блюдце и камертон. Какое отношение эти предметы имели к магии и колдовству, Вера не знала, но у Зойки было свое понимание, как должен выглядеть «уголок настоящей ведьмы». Вера, конечно, не верила в сверхспособности подруги, но сегодня ей хотелось ошибаться.

– Главное – правильно сформулируй желание, – напутствовала Зойка, готовясь к таинству магии.

Опустив жалюзи, она зажгла штук пять свечей и задвинула шторку, отделяя уголок от остального пространства комнаты. Уже через минуту над столом поплыл удушливый запах воска. Фигура Зойки, укутанная в черный платок, покачивалась в мерцающих зыбких волнах. Сердце Веры испуганно сжалось. «Конхуро ет конфирмо супер вос… Витал дантре санто… регресо риоф тока…» Подняв руки, Зойка словно собрала сгусток энергии над свечами и стукнула в камертон. Жалобное «ля» первой октавы протяжно взлетело к потолку. Волосы на голове Веры зашевелились. Честно говоря, она не ожидала, что Зойкино колдовство окажет на нее такое действие. Даже пальцы на левой руке стали горячими. Слова Зойка выговаривала четко, завывала с выражением – и вообще, вкладывала в процесс душу.

Поводив над Вериной макушкой горящей свечой, накапав за шиворот расплавленный воск, подруга наконец завершила обряд.

В молчании они затушили свечи и спрятали дедову тетрадь. Теперь оставалось только ждать.

Весь вечер все валилось у Веры из рук. Если во время колдовства она еще как-то поверила Зойке, то, придя домой, почувствовала, что тоска навалилась с новой силой. Ведь это глупость несусветная даже подумать, что Зойка могла на что-то в ее жизни влиять. Отбросив учебники, Вера завалилась спать. Думала, что до утра будет ворочаться, но сон сморил ее через несколько минут.

Утром Вера проснулась на удивление свежей и отдохнувшей. Ну женился Белов и женился. Что ж теперь: всю жизнь рыдать? Решив перевернуть этот лист своей жизни, она собрала учебники и снова отправилась к Зойке, как они и договаривались. Сегодня – только учиться. И никаких амуров. И никакого колдовства.

День выдался по-летнему солнечный. Уже через пару часов занятий Зойка начала тяжело вздыхать, демонстративно протирать очки и всем своим видом показывать, что экзамен экзаменом, но пора и отдохнуть. Отдых, в Зойкином понимании, состоял в том, чтобы выпить чашку кофе и съесть круассан с колбасой и сыром. Для Веры же лучшим отдыхом была пробежка до магазина. Ну а для того, чтобы съесть круассан с колбасой и сыром, надо было добежать до магазина.

Из магии не рождается любовь, думала Марго, провожая взглядом Веру. Все эти привороты, отвороты – манипуляция, которая рано или поздно вскроется. Из чего же на самом деле рождается любовь – так это из жертвы.

– Смелая барышня, – заметил Виктор, напоминая о себе.

– Ты так думаешь? – возразила Марго.

– Она ошиблась и ошибку исправила. Всем бы так.

– Много знаешь таких историй?

Виктор нахмурился.

– Они приходят сюда, что-то обсуждают, даже то, что не стоило бы, словно меня вообще нет. Как будто я мебель, механизм для подачи кофе и спиртного.

«Ты и должен быть таким, – подумала Марго. – Но тот, кто тебя проектировал, немного ошибся».

От продолжения разговора их отвлек стук в дверь.

Девочка была совсем юная, но держалась твердо, с выпрямленной спиной и вызывающе прямым взглядом. Упрямая и гордая, сразу видно. В ней чувствовался надлом – еще свежий шрам поперек сердца. И потеря, призраком скользившая в светлых глазах.

Из патефона зазвучал тревожный низкоголосый хор виолончелей.

– Вас мачеха моя наняла? – не представившись, спросила гостья. – Что ей нужно? Я ничего чужого не брала.

– Нет, я не по имущественным спорам, – ответила Марго.

– А по каким тогда?

– Магическим.

За эти часы Марго уже научилась мгновенно определять, насколько густо заволокла сознание жертвы музыка, насколько ее дурман овладел мыслями и чувствами – жжение в татуировках подсказывало на два шага вперед. Эта девочка поддалась почти сразу, сопротивляясь лишь для вида.

– Ну и что вы хотите знать? – спросила посетительница. – Как пользоваться книгой? Вам это уже не понадобится.

– Я хочу знать, с чего все началось, – подтолкнула ее в нужную сторону Марго.

– Началось? – Гостья задумчиво прищурилась, глядя точно в камеру. – Началось все с менструации, точнее, с ее отсутствия…

– Что значит, вы больше не можете ждать, – грозно гремел отец из кухни, – мы же договаривались…

Маша вздохнула с облегчением: перерыв на кофе у родителя затягивался. Его хлебом не корми, дай пораспекать работников, пусть даже по телефону. А ей на руку. Наконец-то она доберется до визитки. В прошлый раз неправильно запомнила телефон, но сегодня поступит умнее: сделает фото.

Осторожно приоткрыла дверцу шкафа за рабочим столом отца, достала оттуда потертый кожаный ежедневник и распахнула обложку. Вытащила из кармашка на форзаце простую картонную визитку, сделала фото на телефон и поспешила спрятать все обратно. Из кухни послышался шум кофемашины. Довольная девушка выскользнула из отцовской комнаты. Сердце билось как ненормальное: все получилось!

Два шага по коридору, и она у себя. Закрыла дверь, уселась за стол и уткнулась в телефон. «Потомственная ведьма Валентина. Снимет порчу, венец безбрачия, вернет мужа в семью», – гласила надпись на фото. Маша усмехнулась. Ведьм навалом, но раз именно с этой дамой у матери были общие дела, значит, ей можно доверять. Скоро все проблемы решатся сами собой. По всем предметам будут пятерки, перестанет доставать мерзкий Коршунов, на работе заткнется придирчивый менеджер, а Сашка бросит Ленку и вернется обратно. Уж после инициации она сможет разгуляться, будет чем парня удержать. Так просто она его больше не отпустит! И вообще больше никому спуску не даст! Будут танцевать танец дерганых лебедей.

Набрала номер и затаила дыхание. Денег в обрез, но, как знать, может, хватит хотя бы на одну консультацию и не придется ждать очередной зарплаты в кафе, где она имеет несчастье подрабатывать.

Трубку подняли не сразу, но цену за консультацию назвали приемлемую. Обрадовали приглашением прийти через час: кто-то отказался от записи и внезапно образовалось окно. Маша с радостью согласилась. Дала отбой и принялась собираться. Ехать до места на перекладных, и за час добраться можно, только если не растягивать удовольствие.

Надела старенькие джинсы и потрепанную блузку, посмотрела на себя в зеркало. Нахмурилась. Сколько раз обещала себе купить новые, в этих уже и на людях появляться стыдно. Махнула рукой. Денег все равно кот наплакал. После совершеннолетия отец перестал подкидывать на расходы. Он вообще после смерти матери как чужой стал. Платил за учебу, кормил, не выгонял из дому, но не больше. И на том спасибо. Мама умерла и не оставила ничего, кроме библиотеки, со старинной, очень важной для ведьмы книгой и записками с рецептами зелий. А мачеха проела отцу всю плешь, что девочка на него не похожа. Маша ей не верила, уж больно хлипко выглядели аргументы: и фигура могла достаться от бабушки, и родинки не клялись никому располагаться так же, как у отца, но с некоторых пор и сама начала сомневаться.

Прихватила сумку и поспешила в коридор.

– Ты куда? Ужин скоро… – дежурно поинтересовался отец, пока она завязывала шнурки на кроссовках.

– Погулять, – привычно пожала плечами Маша.

Отец кивнул, и она вздохнула с облегчением. К счастью, родитель слишком занят делами, чтобы интересоваться подробностями.

– Смотри в подоле не принеси… – подбодрила мачеха из недр квартиры. – Знаем мы ваши вечерние прогулки.

Маша усмехнулась. Если бы! Какой подол, когда менструации все нет и нет. Вроде и со здоровьем в порядке, и вес в норме, и годков скоро двадцать стукнет, и все никак. А мачеха в курсе, просто подначивает из вредности. Маша вздохнула и выскочила из квартиры. Вот доберется до цели, всех поставит на место!

В коридоре у лифтов привычно попахивало сигаретами и ландышевыми духами соседки, Натальи Степановны, милой добродушной старушки.

– Добрый вечер! – поздоровалась Маша и улыбнулась.

Худая и высокая, в цветастом платье, с пучком на голове и сигаретой в мундштуке, соседка походила на чахоточную красавицу из старых фильмов. Всегда была такой! И когда сидела с маленькой Машей, пока родители работали, и позже, когда водила на кружки в другой конец города.

– Курить вредно, – вместо приветствия ответила Наталья Степановна и подмигнула: – Пойдешь обратно, загляни на чай, я пирожков напекла. С вишней. Как ты любишь.

Маша улыбнулась еще шире. После смерти мамы соседка осталась чуть ли не единственной, кто относился к ней по-человечески.

– Спасибо… Непременно зайду… – прошептала девушка и нырнула в открывшиеся двери подоспевшего лифта.

На улице пригревало вечернее солнышко и настойчиво пахло сиренью. Маша затормозила на миг, с наслаждением втянула носом ароматный воздух и снова улыбнулась. Отогнала тревожное предчувствие – все непременно получится – и поспешила к автобусной остановке.

Приемная ведьмы располагалась в бизнес-центре на окраине города. Бывшая промзона с бродячими собаками и кладбищем под боком. Маша шла, с опаской оглядываясь по сторонам, мысленно прикидывая, каково ходить здесь зимними вечерами. Некстати вспомнились россказни блогеров про страшных оживших покойников. Махнула рукой: то блогеры, а ей, потомственной ведьме, бояться не пристало.

Прошла мимо охраны в здание, миновала ресепшен и поднялась на третий этаж. Постучала в ничем не примечательную дверь офиса 303. Открыла женщина, такая же обыкновенная, как и окружающая обстановка: средний рост, коротко постриженные черные волосы и ясные темные глаза.

– Мария? – улыбнулась она, пропуская девушку внутрь. – Я Валентина. Присаживайтесь!

Маша оглядела комнату. Тоже ничего особенного: стол со стулом, кожаный видавший виды диван для посетителей и узкий рыжий шкаф с разноцветными папками. Ведьму здесь выдавал только запах: в воздухе отчетливо читался аромат сушеных трав. Знакомая смесь полыни, мяты и лаванды. Уселась на диван. Хозяйка комнаты по-свойски устроилась у другого подлокотника.

– Слушаю. С чем пожаловали ко мне? – улыбнулась она, задорно сверкнув шальным огоньком в глазах.

Маша невольно улыбнулась в ответ.

– У меня не начинаются месячные, – как на духу выпалила Маша и почувствовала, что краснеет. Отчего-то говорить об этом с Валентиной было немного стыдно. – Врачи говорят, всё в порядке, надо просто подождать. А мне нужно….

– Для инициации? – пытаясь угадать, нахмурилась ведьма.

– Да, – выдохнула Маша и поспешила пояснить: – Я давно жду. Готова. Дар иногда проскальзывает в будничных делах. Знаю заклинания, ритуалы, но природа подводит… Мама говорила, что это не страшно, все случится в свой срок, но мне скоро двадцать…

Валентина понимающе закивала, а Маша воодушевленно продолжила:

– Мама сильной ведьмой была, не самой доброй, но дело свое знала.

– Была?

– Да. – Маша опустила глаза. – Пять лет назад попала под машину. Того водителя так и не нашли. Я с отцом живу и его новой пассией.

Валентина кивнула.

– Давайте посмотрю вас, вероятно, можно помочь. Встаньте! Только не сопротивляйтесь мне.

Маша послушно поднялась на ноги. Какое сопротивление, если цели совпадают?

Валентина приблизилась на расстояние шага и подняла руки к Машиным ушам. Поймала взгляд девушки. И ни на миг не отрывая взгляда, зашептала что-то невнятное. Маша мысленно приказала себе расслабиться, ничего плохого произойти не должно. От рук Валентины повеяло холодом, пространство вокруг расплылось, будто художник случайно пролил воду на холст и разбавил краски. Остался только пристальный взгляд темных ясных глаз. Руки ведьмы заскользили вдоль Машиного тела, словно по защитному стеклянному куполу. Запах трав стал резать ноздри, а потом из общего сонма ароматов осталась только раздражающая вонь ледяной мяты. Маша почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы: отчего-то сейчас особенно остро захотелось увидеть маму. Хватанула ртом воздуха. Хотелось сказать: «Довольно!» – и прекратить пытку.

Валентина будто угадала ее мысли. Остановилась, опустила руки и улыбнулась:

– Можно сесть.

Мария кивнула и бухнулась на диван. Сил не было даже вдохнуть толком. Валентина потерла подбородок и уселась за стол.

– На вас порча. Что-то вроде задержки взросления. Навели лет пять назад, вероятно, после смерти вашей матери, когда защиты не осталось. Могу помочь, но за такие вещи я не беру денег.

– А что берете? – прохрипела Маша. Во рту пересохло от волнения, и слова давались с трудом.

Валентина прищурилась, и над ее носом кожа собралась забавной гармошкой.

– От вашей матери остался артефакт. Вижу книгу. Полезную, полную нужных знаний. Я бы не отказалась попользоваться ей. Скажем, от полнолуния до полнолуния. Идет?

Сердце Маши забилось быстрее. Да, книга была. Прабабка получила ее за какой-то подвиг, и каждая ведьма в семье хранила фолиант как зеницу ока. Отдавать ее вот так запросто, даже на время, было страшно.

– Мне надо подумать… Мама говорила, что для тех, в ком чужая кровь, книга бесполезна.

Ведьма пожала плечами.

– Есть разные способы обмануть даже очень мудрые артефакты. Позвоните, как надумаете. – Она снова улыбнулась и подошла к двери, давая понять, что визит окончен.

Маша кивнула и потянулась за кошельком. Сейчас казалось, что забывать про оплату просто опасно.

– Позвоню, – согласилась она и поспешила ретироваться.

Показалось, что в комнате резко похолодало, находиться здесь стало неприятно.

Четких указаний о книге мама оставила немного. Ею нельзя было пользоваться до инициации – книга могла за это рассердиться и изуродовать или, того хуже, навсегда лишить ведьминской силы. После того как связался с ней кровью, не следовало злоупотреблять могуществом без особой надобности и болтать лишнего. Считалось, что ее не сможет открыть тот, кто не принадлежит к роду хранителей, но можно ли передавать ее другим, Маша не знала. До колдовства, однако, хотелось добраться до зуда в пальцах.

Маша поднялась на свой тринадцатый этаж и позвонила в соседскую дверь. Раз Наталья Степановна пригласила на пирожки, надо пользоваться. Тем более с вишней у нее получаются просто чудесные.

– Так что за книгу-то от тебя хочет эта Валентина? – Старушка повела носом и направилась колдовать у духовки.

Маша уже успела поделиться с соседкой подробностями своего визита и ожидала если не совета, то хотя бы участия. Здесь, на маленькой кухне в однокомнатной квартире Натальи Степановны, Маша всегда получала и то и другое. Старушка разлила по чашкам свежезаваренный чай с чабрецом и поставила на стол блюдо с угощением. Маша потянулась к пирожкам, взяла один и откусила. Тесто было воздушным, немного вязкая начинка с кисловатым привкусом таяла на языке. То, что надо, чтобы забыть все проблемы! Прикрыла глаза, отхлебнула чаю и продолжила:

– Я сама книгу никогда толком не видела. Мама не хранила ее дома, она и сейчас в банковской ячейке. Говорила, в ней скрыто страшное могущество. Вроде, – тут Маша нахмурилась, пытаясь в точности припомнить слова матери, – заклинания на любой случай. Только сначала надо связать себя с книгой кровью и выбрать – ты на стороне зла или добра. Капнешь кровью с одной стороны – будут только заклинания другим во благо, с другой – во вред. Книга должна точно знать, что хочет ее хозяин, и тогда сможет исполнить любой приказ.

Наталья Степановна уселась напротив и отпила из своей чашки.

– А если я хочу сделать так, чтобы соседский кот всегда гадил в ботинки только своему хозяину, а не у меня под дверью?

– Думаю, там и такое есть, – хихикнула Маша. – Что-то подсказывает, что там есть заклинание даже для порабощения мира.

– Тогда не отдавай! – горячо порекомендовала соседка.

– Почему? – удивилась Маша.

Наталья Степановна сделала еще один глоток чая и выдержала театральную паузу.

– Не верю во все ваши штучки, но ты хоть и обиженная на весь мир, но не злая, а эта Валентина – еще неизвестно, что сотворит.

– Но мне очень надо, – вздохнула Маша. – Мама говорила, что книгу невозможно потерять, все равно вернется в нашу семью. Ну попользуется ей Валентина, что с того? Мне нужно лишь исполнение формальностей, пройти инициацию, чтобы добраться наконец до ведьминой силы.

– А что толку от вашей силы? – Соседка отодвинула в сторону блюдо с пирожками и уставилась гостье в глаза. – Вот твой отец все равно налево гулял не стесняясь, никакое колдовство не помогало. И, скорее всего, бросил бы вас, если бы мама твоя, земля ей пухом, не погибла.

– Наверное, мама просто не хотела лишать его свободы воли, – пролепетала Маша и тяжело вздохнула.

По большому счету, Наталья Степановна была права: брак родителей к ее четырнадцатилетию дал течь и с огромной скоростью шел ко дну. В горле противно защипало. Еще не хватало разреветься!

Старушка заметила эффект от своих слов и спешно поднялась со стула. Обняла Машу и погладила ее по голове.

– Прости, не хотела расстраивать. Просто думаю, что баловство это все, ерунда. Давай пей чай, тебе завтра в пять вставать на работу.

Маша шмыгнула носом. Наталья Степановна знала, что говорила. По четвергам в девять утра в банкетном зале проводились торжественные завтраки какого-то спортивного клуба, и приходилось отдраивать помещение еще до открытия. Откусила пирожок и потянулась к чашке с чаем. Подумает о книге завтра, на свежую голову.

В институт Маша пришла за десять минут до начала лекции. Она недолюбливала большинство однокурсников и всегда старалась прийти так, чтобы не оставалось времени поболтать. Да и Сашку, бывшего парня, видеть рядом с новой девушкой не хотелось.

В светлой аудитории привычно пахло книжной пылью и старой мебелью. Маша устроилась на любимом месте, вторая парта с левого края, и принялась выкладывать конспекты. Препод по семейному праву любил, когда студенты записывают разные разделы в отдельные тетради, считал, что так сложнее списывать. Самодурство, но спорить с этим не хотелось. Знакомая рука схватила ее тетрадку и, приподняв двумя пальцами, помахала ею в воздухе. Гаденыш Коршунов! Думает, раз его папочка большой босс, так ему все можно. И так-то приставал постоянно, а последнюю неделю вообще как с цепи сорвался. Кто-то утянул из его сумки дорогущие часы, так он не придумал ничего лучше, чем обвинить ее в краже.

– Отдай! – приказала Маша, приподнимаясь с места. – Что за детский сад?

– Сначала ты отдай мое, Велесова. – Губы парня искривились в насмешке, а рука проворно смяла обложку тетрадки. – Или мне в полицию обратиться? Все равно без сертификата часы ни один ломбард не возьмет, а если и возьмет, то за копейки. Тебе даже на одежку приличную не хватит.

– Я ничего не брала, – процедила Маша сквозь зубы и зло уставилась на парня. – Может, и не было у тебя никаких часов.

– Были, – скорчил рожу Коршунов, – ребята подтвердят. Впрочем, – тут он подмигнул, и по спине Маши пробежал липкий холодок, – если у тебя уже нет часов, я готов принять извинения другими способами.

Прищурился и демонстративно заглянул Маше в вырез футболки.

– Да пошел ты… – Она прикрылась книжкой.

Вряд ли Коршунов и впрямь что-то смог там разглядеть, но раздражал даже сам факт.

– Соглашайся, Велесова, – подал голос еще один из парней. – Всё лучше, чем полиция. Если уж взяла чужое – надо расплатиться. А мы подтвердим, что расчет произведен в лучшем виде.

Маша вздохнула. Началось, сейчас будут доставать всем скопом. Посмотрела на остальных однокурсников в поисках поддержки. Те старательно делали вид, что ничего не происходит. Даже Сашка. Маше захотелось разреветься. Стоит добраться до дара только для того, чтобы поставить этих сволочей на место!

– Тебе только посмотреть и перепадает, так ты никому на фиг не нужен, – огрызнулась она.

Парень собрался что-то ответить, но в аудиторию вошел препод, и все поспешили по своим местам. Пробираясь к своему стулу, Коршунов будто невзначай задел стол, и тот саданул Маше по спине. Девушка прикусила губу, чтобы не закричать от боли. Вот ведь скотина!

Все занятие думала о Валентине. Если еще утром, отдраивая полы, колебалась: меняться с ведьмой или нет, то сейчас пропали все сомнения. Пора раскрывать силу и наводить порядок в своей жизни. Позвонила ей на перемене. Договорилась заехать после занятий. К счастью, до банка, где в ячейке хранилась книга, рукой подать. Забежит, а потом отправится получать свое.

Еле дождалась. В банк летела как на крыльях, и, только выбежав оттуда с увесистым, пахнущим пылью кожаным фолиантом в руках, поняла, что оставила проездной дома. Можно было поехать и без него, но после оплаты консультации денег оставалось только на поход в кино, а Маше не хотелось пропускать «Зверского супермена» на большом экране. Покачала головой и решилась: времени достаточно, успеет заглянуть домой.

У подъезда царила суета. Дежурила машина скорой, столпились люди, а перепуганная консьержка срывающимся голосом призывала всех расходиться. Маша протиснулась сквозь скопление народа и поспешила к двери.

– Лифт не работает, – пропыхтела консьержка, когда Маша проходила мимо. – Ждем мастеров.

– А скорая зачем?

– Соседка ваша, Наталья Степановна, застряла между этажами. Да так неудачно, без мастера никак. Внутри темно и душно, вот у нее сердечко и прихватило. Врач-то там, но ни лифтеров, ни МЧС никак дождаться не можем. Что у них случилось, бог весть!

Сердце Маши взяло разбег, и кровь набатом застучала по вискам. Вот ведь! Да любому в такой ситуации станет плохо, не только возрастной соседке. Кивнула консьержке и побежала к лестнице. Открывать двери лифта опасно, но и бездействовать она не планировала.

Уже на подходе к своему этажу услышала встревоженный мужской голос:

– Наталья Степановна… Слышите меня? Наталья Степановна… Ответьте!

Внутри все сжалось от бессилия. Как же так? Неужели она ничего не сможет сделать? Заглянула в сумку и посмотрела на кожаный фолиант. Прикусила губу. Обращаться к книге страшно, но выхода нет, надо спасать соседку, пока та еще жива. Заодно и узнает, какое оно – то самое наказание за дерзость.

Зашла домой, взяла на кухне нож и отправилась к себе в комнату. Книга обещала заклинание, решающее любую проблему, главное – выбрать правильную сторону. Маша повертела в руках фолиант и вздохнула. Хитрая книга казалась одинаковой со всех сторон! Везде потертая старая кожа, много лет назад бывшая коричневой. Маша закрыла глаза и сжала том в ладонях. Волшебным предметам стоит доверять, иногда они сами дают подсказки. Показалось на миг, что правая сторона переплета теплее левой. Маша прислушалась к себе и решилась. Если выберет сторону добра, никогда не сумеет уесть обидчиков с помощью колдовства. Может статься, книга и думать заставляет только о добрых делах. Но ради спасения соседки стоит плюнуть на возмездие. В конце концов, с однокурсниками еще можно что-то придумать, а с Натальей Степановной второго шанса может не быть.

Сжала нож. Руки тряслись и подчинялись плохо. Вздохнула, собираясь с силами, и полоснула по руке. Из глаз брызнули слезы. Кровь тонкой струйкой потекла на правую сторону книги, забурлила и стала испаряться серым едким дымком. Маша тяжело сглотнула и открыла фолиант.

Буквы сначала показались незнакомыми, будто записи и вовсе были на чужом языке, но потом текст приобрел привычные очертания. Маша напомнила себе, что книга сразу выдает подходящее заклинание, набрала в грудь воздуха и зашептала слова. В глубине души шевельнулось сомнение, не опасно ли применять заклинание без инициации, но Маша прогнала эти мысли. Сейчас это все неважно.

Стало холодно. Кожу будто кололи тысячи ледяных игл. Казалось, кровь замедлила бег и сердце замерло в ожидании. Сказанное шепотом вылетало чужим звонким голосом. Била ледяная дрожь, но в груди стало жарко, словно от яркого пламени. Еще слабого, но уже неугасимого.

Маша закончила читать заклинание и услышала, что за стенкой стало много голосов и движения. Выглянула на площадку. Соседка лежала на носилках, а склонившийся над ней сотрудник скорой улыбался и почти ласково заверял:

– Все будет хорошо, Наталья Степановна, потерпите немного.

Маша улыбнулась и вернулась в квартиру. Судьбу не переиграешь, но все что можно она сделала. Она перебинтовала руку: от пореза пальцы стали словно деревянные. Нужно ли ехать к Валентине – вот в чем вопрос. И все же… Одно дело случайные ритуалы, а другое – многолетняя порча, тут без опыта не обойтись.

Марго поморщилась вслед уходившей Маше. Прекратить бы все это немедленно, забрать патефон, вернуться домой – не в хаос чужой берлоги, а в настоящий дом. Она взглянула на список имен – осталось всего трое.

– А что там – снаружи? – вдруг спросил Виктор.

Марго закрыла глаза, прислушиваясь, не застучат ли спасительно каблуки, не скрипнут ли дверные петли. Ее дело – выслушать всех из списка, а бармен должен остаться тем, кто он есть. Не она оставила его здесь, не ей и вызволять.

– Сыро, мрачно, суетно, – ответила Марго. – И трудно побыть в одиночестве.

Кажется, Виктора такой ответ утешил.

Скрипнула дверь. Марго открыла глаза – запахло травами и молоком. Вошедшая женщина стояла перед ней и принюхивалась, брезгливо морща нос.

– Неуютно у вас здесь, – заметила гостья. – Страхом разит издалека.

Она обошла зал, внимательно изучила камеру на треноге, погладила кота, развалившегося поперек кресла. Кот отмахнулся от нее лапой, но посетительница взглянула на него пристальнее, и в тот же миг патефон ожил, хотя до этой секунды молчал. С пластинки доносились странные звуки, непохожие на музыку – скорее неясный шелест разговоров, затем хлопок и свист, с которым хлыст рассекает воздух.

– Подыгрываете? – усмехнулась гостья. – Эту историю хотите?

– Да, – просто признала Марго, открыв блокнот на чистом развороте.

– Зачем она вам? Человек был слаб и нуждался в помощи.

– Хочу убедиться, что он ее получил.

Посетительница фыркнула.

– Я не отказываю действительно нуждающимся.

Удивительно, но кот свернулся у нее на коленях и ласково замурчал, невзирая на резкий посвист из патефона.

Кто-то скребся… Пахло плесенью, сыростью, парафином. Семилетний мальчик передвинулся по бетонному полу из темноты на освещенное пятно. Свет все время убегал, приходилось догонять. Когда свет совсем исчезнет, нужно будет сосчитать до 1520 вдохов, и придет мама. Если она не придет, то это ее крики будут слышны через 1680 вдохов после исчезновения света.

У него был выбор: жить в подвале, в «комнате искупления» с мамой, или наверху, вместе с другими мальчиками, где свет никуда не убегал, пахло хлебом и звучали проповеди под нежный звук лютни, а на книжных полках стояли разные издания одной книги – «Молот ведьм». Но там, наверху, его одаривали милостью любви Проповедника. Очень часто, по ночам. Он благодарил за оказанную любовь и бежал в туалет, где его рвало. Потом мама выбрасывала его трусы, говорила, что он плохо пользуется туалетной бумагой.

«1518, 1519, 1520, 1521». – Мальчик задержал дыхание, сжавшись в углу темной каморки, зажмурил глаза.

Раздался скрип двери, и в комнату вошла мать – лысая, с красной, раздраженной кожей на голове и ногах. Она легла на матрас и беззвучно зашевелила губами.

– Мам, давай вернемся к бабушке, – в очередной раз шепотом предложил мальчик из своего угла.

– Нельзя! – крикнула мать, вскочила и наугад ударила сына. Раздался гулкий стук головы о каменную стену. – Бог милостив, это все Его попущение, Его воля. Нельзя отворачиваться от пути искупления. Все есть Его воля. Сопротивляясь, мы сопротивляемся Ему. Искупление. Искупление… Теперь и я очистилась. – Мать провела рукой по своей голове, будто прихорашиваясь, потом дотронулась до низа живота, вернулась на матрас и отвернулась к стене со словами: – Это милость, что мы можем искупить… ты потом оценишь, что я для тебя сделала.

Мальчик достал из правого кармана половинку ломтя хлеба, он всегда оставлял что-то от обеда, потому что мать не всегда приносила еду после исчезновения света. В левом кармане он нащупал спичечный коробок и погрузился в мир своих фантазий.

– Налей мне сухого красного, – попросила Марго Виктора.

Он повиновался, но не удержался и выразительно взглянул в сторону бутылки на столе, ставшей уже частью интерьера.

– Зачем вы о нем попросили, если не собираетесь пить?

Марго забрала наполовину полный рубинового блеска бокал. Бутылка, на которую указал Виктор, маслянисто темнела, кажется, наполненная до краев. Марго не хотелось к ней прикасаться раньше времени.

Оба они вздрогнули, услышав быстрый перебор шагов по лестнице. Первым за приоткрытую дверь просочился дымчатый котяра, чем вызвал протестное шипение из противоположного угла.

– Смотри-ка, Дорофей, – обратилась к своему коту вошедшая пухлая девушка. – И для тебя здесь компания найдется!

Кот, считавший этот зал своим, такой перспективе не обрадовался, но на рожон не полез – габариты у него были не те, чтобы нарываться.

– А я вот на всякий случай булочек с собой принесла. – Гостья остановилась у ближайшего столика и вынула из пакета накрытое вафельным полотенцем блюдо. – Вы ведь хотите знать, что с той ведьмой стало, да?

Патефон запел звонко, по-детски радостно и искренне. Посетительница улыбнулась.

– Вы не подумайте! – спохватилась она, заметив на себе пристальный взгляд Марго. – Я не радуюсь, нет. Но и виноватой себя не считаю.

Марго молча указала на кресло и украдкой заглянула в список на первой странице блокнота.

Решать придется очень скоро.

Солнце чуть тронуло розовыми лучами верхушки сосен, и на пригорке появились трое седых старцев. Они были одеты, как и положено волхвам, в длинные холщовые рубахи, расшитые по вороту, рукавам и подолу орнаментом из красных ниток. Старец с вышитой на груди подковой протянул раскрытую ладонь к восходящему над горизонтом солнцу и произнес:

– Как солнце сегодня вступает в союз с землей, так и сей ключ будет оберегом и вступит в союз со стихиями огня, воды, земли и воздуха и запечатает наши земли печатью от недругов. – На его ладони засверкал серебряный ключик, по форме напоминающий маленькое копыто.

Старец крепко сжал ладонь и снова ее раскрыл. Один из плохо обработанных краев ключа царапнул кожу на его руке, и двое волхвов увидели, как показалась капля крови.

– Жаль оберега, Белогор, теперь придется его уничтожить, – покачал головой старец с вышивкой-солнцем на груди. – Талисман, окунувшийся в кровь, принесет лишь несчастья и беды.

– Знаю, – вздохнул Белогор. – И ничего уж тут не поделаешь!

Старцы встали кругом и начали читать заклинание на уничтожение, как вдруг исчезло солнце. Небо будто затянули черным покрывалом, налетел яростный ветер, подхватил в свои объятия волхвов и закружил их в вихре, сдирая с них рубахи с вышитыми талисманами.

В полдень ненастье стихло так же внезапно, как и началось, и на ярко-голубом небе засияло солнце, освещая лучами пригорок и маленький серебряный ключик в форме копыта на нем.

– Вот дрянь! – Молодая голубоглазая блондинка, напоминающая куклу Барби, отдернула руку, которой до этого пыталась погладить большого кота. Из царапины на пальце начала сочиться кровь. Кот с всклокоченной черной шерстью, белым галстучком и седыми проплешинами на лбу отскочил от девушки и уселся на барную стойку возле кофемашины.

– Ну, что тут у вас случилось? Опять поссорились? – рассмеялась выходящая из двери подсобки в зал невысокая девушка.

Ее короткие каштановые волосы, беспорядочно торчащие в разные стороны, напоминали перья птицы. В руках она держала поднос, а на нем лежали пышные, как и сама хозяйка, булочки. Девушка поставила поднос на столик перед блондинкой, и по всей кофейне потек сладкий аромат карамели и ванили.

– Аглая, ну убери ты свою сдобу! – Блондинка отодвинула поднос на край стола.

– Прости, Лид, – вздохнула хозяйка, – я все время забываю, что ты следишь за фигурой. Сейчас будут тебе сухие печенюшки.

Она оглянулась по сторонам, не видит ли кто, и поднесла одну ладонь к булочкам. Второй сделала несколько пассов и затем убрала руки. На подносе появилась симпатичная горка круглого хрустящего печенья.

– Готово! – объявила чародейка. – Сейчас кофе сделаю.

– Не до печений мне теперь. У меня такие неприятности! – всхлипнула Лида. – Я пришла к тебе за помощью. А еще твой противный кот меня цапнул. Аглая, зачем ты его вообще держишь? От кота должны быть положительные эмоции. А от этого что? Он же злой и страшный как черт. Лучше бы мужика завела!

– Да брось, Лид, Дорофей хороший. Просто он старенький и сегодня не в настроении. – Аглая подошла к кофемашине, одной рукой нажала кнопку, а второй погладила кота. Тот выгнул спину и громко замурчал. – Тебе, как всегда, капучино?

– Без разницы, – буркнула Лида. – Настроение у его кошачьего величества, видите ли, не то! – Лида повысила голос. – А у меня, значит, то? Мне плохо, Аглая, очень плохо! – Лида вытянула на столе руки с длинными, сверкающими розовым перламутром ногтями и бесчисленным количеством колечек. Поднос дрогнул, горка качнулась и верхние печенюшки посыпались на пол.

Уронив голову на стол, блондинка зарыдала.

– Ты что, Лидусь? – Аглая мигом подскочила к приятельнице, позабыв о кофе.

– Помоги мне, пожалуйста! – Лида подняла голову и, вцепившись до боли длинными ногтями в ладонь хозяйки кофейни, заглянула той в глаза. – Поможешь? Я знаю, ты добрая.

– Да что случилось-то? – Аглая с трудом выдернула свою руку.

– Только на тебя вся надежда, – перейдя на шепот, зачастила Лида. – Понимаешь, Роман…

– Ах, Роман. – Аглая вдруг покраснела. – Опять кажется, что он тебе изменяет или пялится на других?

– Да нет же! – Лида закрыла руками лицо. – Он пропал.

– Как это пропал? – вытаращила глаза Аглая.

– Да вот так, как те трое мужиков. – Лида захлюпала носом.

– Подожди, ты про этих: Северинова, Струпина и Кузнецова? – Аглая села на соседний с Лидой стул.

– Ну да. Их-то полиция ищет, – заныла Лида. – И по телику показали, и в газете напечатали. А Романа – нет. Сказали, что погуляет и вернется. Конечно, они же крупные шишки: Северинов – начальник пожарной части, Струпин – главный озеленитель Чернотопска, Кузнецов – начальник спасательной станции. А мой Рома всего лишь ведет курсы в клубе дельтапланеризма. Кто его искать будет? Он как ушел туда неделю назад, так с тех пор его никто не видел.

– Н-да. Дела, – протянула Аглая. – А я чем могу тебе помочь?

– Как это чем? – удивилась Лида. – Все же знают, что ты ведьма и все можешь.

– Да перестань. – Аглая недовольно закусила губу. – С чего это вы все такое взяли?

– Да с того самого, что твои мама и бабушка были ведьмами. – Лида пыталась вытереть потекшую по щеке тушь салфеткой. – А в ведьминской семье обычных детей не бывает. Ты же и сама это знаешь.

– Да никакая я не ведьма. Так, по мелочам, булки в печеньки превратить могу или кофе в чай, – хихикнула Аглая.

– Ага. Ты же рыжей Анюте нагадала, что ее муж в катастрофу попадет. Ведь месяца не прошло, как он на машине разбился.

– Ну знаешь, он как выпьет – так за руль! Он бы все равно когда-нибудь разбился. – По лицу Аглаи словно промелькнула тень. Но быстро исчезла. И на ее щеках снова появились симпатичные ямочки.

– Может, ты мне тоже карты раскинешь или там в шар хрустальный глянешь. Вдруг мужа моего где увидишь, – заканючила Лида.

– Ну, хорошо! – вздохнула Аглая и подумала: «Похоже, от Лиды иначе не отвязаться!»

– Я попробую что-нибудь придумать, хотя никакого шара у меня нет. Сейчас только заказ приму.

Аглая поднялась и поспешила к столику, где уже давно сидел бородатый толстячок и теперь отчаянно жестикулировал. Вскоре перед ним появилось блюдо с шоколадными эклерами и большая глиняная чашка, откуда тянулся ароматный дымок с терпкими нотками бергамота.

– Извини, я забыла твой кофе. – Аглая поставила перед Лидой слегка остывший капучино.

– Да ладно! – отмахнулась Лида. – Мне сейчас не до кофе. Давай уже рассказывай.

– Ты знаешь большое озеро в лесу около станции? – зашептала на ухо Аглая.

– Которое еще называют ведьминым? – уточнила Лида.

– Ну да, это оно. На восходе солнца нужно искупаться в утренней росе, зайти по щиколотку в воду и сказать: «Озеро подскажи, неведомое мне покажи и беду мою забери!»

– И что мне это даст? – заинтересовалась Лида.

– Вот оно и покажет тебе все вместо хрустального шара, – пояснила Аглая.

– А если не покажет?

– Покажет. Не забудь завтра искупаться в росе и не проспи!

Звякнул дверной колокольчик, Лида скрылась за дверью, а Аглая с бешено колотящимся сердцем, еле живая, опустилась на мягкий диванчик цвета мокко. Дорофей тут же лег рядом, положив ей голову на колени. Посетителей с утра обычно было немного, и она могла спокойно просто посидеть. Пусть все думают, что хотят. Но она никогда не будет ведьмой!

Накануне Аглаиного одиннадцатого дня рождения они с мамой стояли на балконе. Завтра должна состояться ее инициация. Теплый летний ветерок гладил кожу девочки. В темном бархате неба драгоценными камнями сверкали звезды. Завтра она станет настоящей ведьмой! Девочка от радостного возбуждения не могла заснуть.

Аглая на минуту зашла в комнату, чтобы принести маме сок. Вдруг звезды скрылись в тучах и поднялся сильный ветер. Сверкнула молния, озаряя небо кривой ухмылкой. А затем пересекла небо и врезалась в маму. Мама умерла мгновенно.

Аглая осталась вдвоем с бабушкой. Отец уехал от них с мамой, когда девочка только училась ходить. Бабушка жила в старом двухэтажном доме, наполненном разными неведомыми для маленькой девочки вещами. На первом этаже в шкафах за стеклянными дверцами стояли прозрачные бутылочки с разноцветной жидкостью. В темных сосудах хранились настойки, а в коричневых глиняных горшочках бабушка держала всевозможные травы, необходимые для приготовления лекарств и зелий. На втором этаже в шкафах стояли книги – настолько старые, что на переплетах нельзя было разобрать почти полностью стертые названия.

– Глашенька, когда ты еще немного подрастешь, – говорила бабушка, – я обучу тебя всему, что знаю и что не успела передать твоя мама. А остальное ты должна будешь постичь сама. И ты станешь самой сильной ведьмой в нашем роду!

Но бабушка не успела. В тот день, когда Аглае исполнилось шестнадцать лет, бабушка достала из шкафа большую книгу в бархатном малиновом переплете. Ласково поглаживая мягкую обложку, бабушка протянула книгу внучке. Она уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но вдруг, охнув, выронила книгу и начала сползать по стене.

«Инсульт», – только и сказал приехавший на скорой врач. Бабушка, как и мама, умерла мгновенно. Аглая швырнула книгу за шкаф и забилась в угол. «Нет! Нет! Нет!» – рыдала до икоты девочка, съежившись в комок, вытирая мокрое лицо о мягкую шерсть кота Дорофея. «Я не буду ведьмой. Я не хочу умереть!»

Следующие два года она провела в избушке у дальней родственницы бабушки – бабы Вари. Сгорбленная, с желтым морщинистым лицом, с выделяющимся крючковатым носом, она напоминала Аглае бабу-ягу. Баба Варя слыла знатной травницей, а кое-кто считал, что она ведьма. Девочка помогала ей собирать травы, но отказывалась смешивать ингредиенты для настоек и снадобий.

Восемнадцатилетие Аглая встретила уже в своей новой кофейне «Сладкий миндаль», купив ее на бабушкины сбережения. Девушка так любила ароматные булочки и сдобные пирожки, что пекла все это с удовольствием сама. «Сладкий миндаль» очень скоро приметили местные жители, и дела у Аглаи пошли в гору. Кофейня, на втором этаже которой она и жила, находилась на противоположном от бабушкиного дома конце города. Но слухи о том, что Аглая – ведьма, быстро просочились и туда.

Роман, Рома… Аглая вдруг почувствовала, как у нее запульсировала боль в левом виске. Сначала потихоньку, а потом все сильнее и сильнее. Она еще немного посидела с закрытыми глазами, потом поднялась, чтобы выпить отвара из чабреца. В этот момент звякнул дверной колокольчик, Аглая, чуть помедлив, обернулась и увидела Лиду. Она застыла на пороге и молча уставилась на Аглаю огромными голубыми глазами, в которых плескался ужас. Всегда ухоженные светлые локоны теперь висели вдоль лица, как пакля у куклы. На плече болтался светлый ремешок от сумки, а розовый цвет шелковых брючек трудно опознавался за слоем грязи.

– Лида, ты что? – выдохнула Аглая.

Но Лида так же молча схватила подругу за руку и поволокла за собой на улицу.

Июньское полуденное солнце на мгновение ослепило Аглаю. И она позволила Лиде дотащить ее до сверкающей красным перламутром «Дэу-Матиз». Но, коснувшись дверцы машины, Аглая пришла в себя.

– Куда ты меня тащишь? – возмутилась она. – Ко мне сейчас люди на бизнес-ланч придут.

– Да плевать мне на твоих людей! – окрысилась Лида. – Ты меня в это втравила, ты и разруливай теперь.

– Да во что я тебя втравила? – Аглая отошла от дверцы и прислонилась к капоту машины.

– А вот поедем на озеро и увидишь!

– Ладно, поехали, если тебе это так нужно, – пожала плечами Аглая. – Мне даже интересно, что я там увижу! Сейчас только кофейню запру и заберу Дорофея.

Потом обернулась:

– Ты же должна была пойти туда только завтра с утра!

Но Лида уже садилась в машину.

Приятная прохлада хвойного леса окутала Аглаю после поездки в душной машине. Легкий ветерок колыхал волосы девушки. Красными бусинами выглядывали из-под листьев ягоды земляники. Жаворонки пели словно райские птицы.

– Хорошо здесь! – Аглая потянулась и пошла по тропинке вслед за Лидой.

Лида всю поездку молчала, да и сейчас даже ее спина выражала обиду. «Может, Роман поставил на берегу озера палатку и отдыхает с какой-нибудь девчонкой? – наморщила лоб Аглая. – И зачем только я ее сюда послала?»

Вскоре под ногами заскрипел белый песок, и девушки оказались на берегу.

– А теперь смотри! – выкрикнула Лида.

Озеро в окружении сосен застыло неподвижным пятном. Хвоя так накалилась на солнце, что чувствовался запах смолы, а от озера шел морозный дух. Аглая, не веря своим глазам, подошла поближе. Да, озеро было покрыто тонким, но прочным слоем льда. Девушка наклонилась и, отшатнувшись, завизжала. Прямо на нее из-подо льда смотрел широко раскрытыми мертвыми глазами муж Лиды.

Аглая, не удержавшись на дрожащих ногах, плюхнулась на песок:

– Что это, Лида? Что? – повторяла она как попугай.

– Ах что? Это ты меня спрашиваешь?! – заорала Лида. – Ты, ведьма, убила моего мужа! Отомстила за то, что Роман женился на мне! Я же знаю, что ты с ним раньше встречалась! А он выбрал меня! Ты еще и поиздеваться надо мной хотела! Специально послала на это озеро! – Она дернула Аглаю за руку и рывком подняла ее на ноги.

– Это не я! Не я! – замотала головой Аглая.

Ее трясло как в лихорадке. Перед глазами плыл туман. К горлу подступала тошнота.

Небо вдруг посерело, набежали черные тучи и заслонили собой солнце, вдалеке заворчал гром. Аглае показалось, будто ее голову стиснул железный обруч и кто-то резко выключил свет, а потом и ее сознание. Аглая упала на песок, ударившись затылком.

Очнулась она оттого, что нечто щекотало ее лицо. А затем в лоб уже ткнулось что-то мягкое и мокрое. Девушка открыла глаза и увидела Дорофея. Это он обеспокоенно водил усами по ее лицу. Аглая резко села и взяла кота на руки.

Солнце заливало озеро, отражаясь лучами на его поверхности. Вода искрилась теплом, дружелюбно приглашая искупаться.

Девушка с трудом поднялась и на ватных ногах побрела по берегу. Ничего не напоминало о недавно увиденном кошмаре.

– Да, Дорофей… – задумчиво протянула Аглая. – Похоже, здесь была настоящая ведьма!

Аглая попыталась отыскать Лиду, но тщетно. Только свежие следы шин на выходе из леса напоминали о ее недавнем присутствии. «Представляю, что сейчас с Лидой. Наверное, она психанула и уехала. Хорошо, что хоть не убила меня на месте! – невесело усмехнулась Аглая. – Надо срочно ее найти и поговорить».

Не успела попутка довезти Аглаю до дверей кофейни, как мимо них на скорости промчалась Лидина «Дэу-Матиз». Машину так резко заносило слева направо и справа налево, будто за рулем сидел пьяный водитель.

Дверь в «Сладкий миндаль» оказалась почему-то приоткрытой. «Странно, я точно помню, что закрывала!» – Сердце Аглаи кольнуло тревогой. Сделав глубокий вдох, девушка толкнула дверь и оказалась лицом к лицу с полной женщиной лет пятидесяти. Она молча посторонилась, пропуская Аглаю в зал.

– Вы что-то хотели? – Девушка обошла женщину и обернулась.

– Явилась наконец ведьма! – В темных глазах женщины зажглась такая ненависть, что Аглая попятилась вглубь зала.

– Что я вам сделала? – севшим от страха голосом прошептала девушка.

– Куда ты дела наших мужей, ведьмино отродье? Своего нет, так за чужих принялась! – Женщина продолжала наступать. – Убила их, как Лидкиного? Да тебя на костре надо за это сжечь! Верни мне живого Макара!

– Какого Макара? – Аглае показалось, что она сходит с ума.

– Какого? Ты еще и издеваешься? – завопила женщина. – Кузнецова, который на воде людей спасает!

– А мне Вадика! – послышался еще один, более молодой женский голос.

– А мне Игоря! Игоря! – донеслось следом.

Из-за столика поднялись две незамеченные Аглаей женщины и направились к ней. Та, что постройнее и повыше, держала в руке большую деревянную скалку.

Аглая развернулась и рванула по лестнице на второй этаж в свою спальню. Кот бросился следом. С тяжело бьющимся сердцем она заперлась и бестолково заметалась по комнате, хватая попадавшиеся под руку вещи.

– Открывай, ведьма! – донеслось вскоре из-за двери.

Ручка задергалась и посыпались удары.

– Дорофей, что же нам делать-то?! – прокричала девушка.

Но кот уселся на открытом окне, за которым начинал моросить дождь, и, казалось, ждал хозяйку. Аглая подбежала к нему и увидела, что к березе, стоящей напротив, прислонена вымазанная синей краской деревянная лестница. Аглаю словно раскаленным прутом пронзило такое отчаянное желание спуститься по ней, что от накатившего волнения она чуть не задохнулась. По телу пробежала дрожь, глаза заволокло горячим туманом, она на секунду прикрыла глаза. А когда их открыла, то увидела, как лестница медленно отделилась от дерева и плавно качнулась, чтобы через пару мгновений прислониться к окну. Дверь распахнулась, когда Аглая вместе с Дорофеем уже спрыгнули с лестницы на скользкую от дождя землю и пустились бежать в сторону леса.

Гром гремел не переставая. Разноцветные молнии косыми стрелами пересекали небо. Дождь лил как при библейском потопе. Аглаю трясло от холода и страха. За каждым деревом в лесу ей мерещился образ матери. А с каждым новым ударом молнии ей казалось, что она умирает.

Вымокшая насквозь Аглая наконец с трудом добралась до единственного безопасного теперь для нее жилья – маленькой деревянной избушки на краю города. Прижимая к груди кота, такого же напуганного и промокшего, как и она, постучалась в дверь.

Дверь открыла сгорбленная старуха с большим крючковатым носом. В одной руке она держала свечу, а другой опиралась о щербатый косяк.

– Никак Глашенька? – ахнула старуха.

– Пустишь переночевать, баба Варь! – У Аглаи так стучали зубы, что она еле могла говорить.

– Входи, входи! Как же я не пущу внучку моей подруженьки Нины? Я ж думала, что в такую погоду одни оборотни шастают. – Старуха покачала головой и пропустила ее в избу, пропахшую пряными травами. – Я пока чаю с малиной и мелиссой заварю, а ты пойди в спальню, переоденься в сухое. Там в шкафу поищи. Что-нибудь да подойдет. – Баба Варя отправилась на кухню, увешанную до самого потолка сушеными травами. Туда же шмыгнул и Дорофей, надеясь полакомиться теплым молочком.

– Всё, чайничек готов. – Баба Варя вошла в комнату, где уже успела расположиться Аглая. В руке она держала большой красный чайник в белый горошек. – Такой погодки в нашем городе уже вечность не было. Прямо напасть какая-то, – запричитала баба Варя. – А теперь, девочка, давай рассказывай, что тебя принесло на другой конец города да в такое ненастье.

Аглая, забравшись с ногами в большое мягкое кресло, натянула до подбородка теплый плед и, попивая ароматный чай, поведала бабе Варе о сегодняшних злоключениях. На коленях у нее, свернувшись черным клубочком, устроился Дорофей. Старушка, прикрыв глаза, слушала и качала головой.

– Что делать-то мне теперь, баба Варь? Ты же все наперед видишь. Недаром некоторые тебя ведьмой называют. Подскажи!

– Ложись-ка ты, пожалуй, и хорошенько выспись, а завтра и поговорим. – Баба Варя зевнула. – Оставайся здесь, а я лягу на кухне.

Аглая проснулась среди ночи от жажды и жара. «Вот только заболеть сейчас не хватает. Хотя баба Варя, если что, любого вылечит». Она встала, на цыпочках прокралась к двери и пошарила по стене, ища выключатель. Свет вспыхнул неожиданно ярко и сразу осветил стеклянный шкафчик, стоявший незамеченным в углу. В нем Аглая увидела небольшие глиняные фигурки птичек и разных зверюшек. Сама не зная зачем, она открыла дверку и стала каждую рассматривать. Дойдя до последней, девушка, не веря глазам, положила фигурку себе на ладонь и поднесла ближе к свету. Нет, ей не показалось. Она держала в руках фигурку Романа, Лидиного пропавшего мужа. Похоже, баба Варя и была той ведьмой! Кто-то ей заказал Романа! Но тогда где же трое остальных?

Аглая распахнула дверь избушки, вдыхая сырость ночного воздуха. Дождь закончился, и она вдруг отчетливо почувствовала запах гари. Аглая посмотрела на небо и увидела горящую огнем морду собаки. Собака лизнула огненным языком дерево где-то далеко на горизонте, и оно полыхнуло ярким пламенем, быстро охватывая и другие.

– Ужас-то какой! – раздался позади голос старушки.

Аглая вздрогнула, как от укуса змеи, и резко обернулась.

– Это ты! Это же была ты! – Слова полились из нее бессмысленным потоком. – Настоящая ведьма! Не такая, как я!

– Ты о чем? – изумилась старушка.

– Я все знаю. Я видела фигурку Романа. Что ты с ним сделала? Навела порчу, приворожила, убила? – выкрикивала в истерике Аглая.

– Ах вот ты о чем! Успокойся, девочка. Я всего лишь знахарка, а не ведьма, хоть и дружила с твоей бабушкой. – Старушка протянула руку, чтобы погладить Аглаю по голове, но Аглая в ужасе дернулась и увернулась.

– Да перестань же, наконец! – Старушка сердито убрала руку. – Да, я слепила его фигурку из глины. Это же был последний пропавший мужчина.

– Последний? – Аглая, разом ослабев, навалилась спиной на дверь. – Из этих четырех? Они что, связаны между собой?

– А как же! Почему же, думаешь, на тебя ополчилось столько баб? Роман был четвертым. И я слепила последнего, чтобы посмотреть, кто тесно связан со всеми этими мужчинами тонкой нитью судьбы. А оказалось, что это ты, Глашенька, раз пришла.

– Ничего не поняла, – пробормотала девушка.

Спокойный и рассудительный голос старушки подействовал на девушку умиротворяюще, и она почти успокоилась.

– Игорь Северинов, Вадим Струпин, Макар Кузнецов – ты кого-нибудь из них лично знаешь?

Аглая молча помотала головой.

– Каждый из них в какой-то момент неожиданно исчез, словно сквозь землю провалился. Вот их жены и взъелись на тебя как на ведьму.

– Но я-то здесь при чем? – изумилась Аглая. – Я знакома только с Романом.

– Не знаю, девочка. – Старушка обняла дрожащую Аглаю. – Я знаю только, что все это имеет к тебе какое-то отношение. Глашенька, ты уже совсем взрослая. Тебе на днях исполнится двадцать один год, и инициация, как в детстве, тебе не нужна. Ты просто должна принять решение и стать ведьмой, как твои мать и бабка.

– Я уже давно приняла решение, баба Варя. – Аглая решительно вскинула голову. – Я не хочу быть ведьмой!

– А вот это зря. Ты не можешь отказаться от семейного дара. У тебя есть предназначение. Если ты его не исполнишь, может случиться большое несчастье! Да и спокойного житья тебе в твоей кофейне все равно больше не будет.

– Я боюсь! – прошептала Аглая.

В этот момент пламя пожара полыхнуло с новой силой и стало быстро приближаться.

– Надо заговор от пожара прочесть, а то и до беды недалеко! – всерьез забеспокоилась баба Варя. – А ты, девочка, иди-ка в избу.

Аглая не спала всю ночь. Ей не давали покоя слова бабы Вари о том, что прежней спокойной жизни у нее больше не будет. И о том, что именно она, Аглая, имеет какое-то отношение к этим странным исчезновениям. «Я должна разобраться во всем сама» – с этой мыслью она провалилась в глубокий сон.

– Девочка, ты приняла правильное решение, – глядя на измученное бледное лицо Аглаи, произнесла старушка. – На-ка, выпей моего чайку с монардой. Он придаст тебе сил, а они тебе очень понадобятся.

– Ну да. Похоже, у меня нет выбора. – Девушка отхлебнула обжигающий напиток.

– Для начала найди у бабушки книгу «Руководство к колдовству». Она у нее где-то в доме. Бабушка должна была ее тебе передать в день твоего шестнадцатилетия.

За пять лет бабушкин дом совсем не изменился. Казалось, что старушка просто куда-то на минутку вышла и скоро вернется. В шкафу на первом этаже аккуратно стояли склянки с разноцветной жидкостью и пахло сушеными травами. У Аглаи неожиданно все поплыло перед глазами и так сдавило сердце, что стало трудно дышать. Она с трудом смогла подняться на второй этаж к книгам. А вдруг у нее не получится? Как же найти книгу, если их тут тысячи и все надписи стерты? Потом вспомнила слова бабы Вари: «Ты почувствуешь нужную книгу. Она сама тебя найдет». Аглая с сомнением оглядела полки, забитые доверху безымянными книгами. Прошло два часа поисков, она так ничего и не чувствовала, только навалилась усталость и мерзкая зевота, раздирающая рот. Девушка сползла на пол и пододвинулась ближе к углу одного из шкафов. И в этот момент она почувствовала сильный жар. Ее тело как будто изнутри опалил огонь. Аглая вскочила и засунула руку между стеной и задней панелью шкафа. Нащупав мягкий корешок, Аглая вытащила книгу в малиновом переплете. Ту самую, которую когда-то туда швырнула. На обложке проступила надпись: «Руководство к колдовству». Аглая начала лихорадочно листать страницу за страницей, и вот чудо, ее взгляд зацепился за какой-то знакомый рисунок: отпечаток копытца. Совсем недавно она где-то видела именно такой. А ниже, под заголовком «Как подчинить себе четыре стихии», говорилось: «Та ведьма, что сумеет заключить представителей четырех стихий (воды, огня, воздуха и земли) в закрытые сосуды и запечатает их копытным ключом, в день летнего солнцестояния приобретет власть, равной которой не будет ни у кого, и сможет управлять всем миром». И далее: «В жару льдом покроется вода, в дождь заполыхает пожар, туман съест воздух и грянет землетрясение такой силы, что выживут лишь те, кому позволит Обретшая власть».

Аглая захлопнула книгу. По телу побежали мурашки, а потом ее пробрал озноб. Теперь почти все прояснилось. Вот они – пропавшие мужчины! Игорь Северинов – это огонь, Вадим Струпин – земля, Макар Кузнецов – вода и Роман дельтапланерист – воздух. Нельзя было допустить смертоносного землетрясения! Летнее солнцестояние 21 июня, в 12 часов дня, то есть завтра. Надо спешить! Ну где же этот копытный ключ?

– Дорофей, а ну давай, тоже ищи!

Но котик, поджав хвост, побрел вниз по лестнице.

Аглая перерыла весь дом, перетрясла каждую книгу, заглянула во все баночки. Но всё впустую. Она чувствовала себя измученной и полностью опустошенной, когда снова взяла в руки «Руководство к колдовству». Пожелтевший листок, неожиданно вылетевший из страниц, завис в воздухе, а потом упал к ногам девушки. В правом углу листка виднелся полустершийся логотип краеведческого музея. Аглая подняла листок. «Уважаемая Нина Павловна! – гласило письмо, – от лица музея приношу Вам благодарность за переданные в дар нашему музею личные вещи для пополнения коллекции экспонатов». Внизу – подпись директора музея. Знакомая подпись.

Осунувшаяся за ночь Аглая топталась возле небольшого зеленого особнячка музея, украшенного белыми колоннами, когда до открытия оставался еще целый час. В воздухе разливался аромат роз и пионов, пели жаворонки. Прикрыв глаза и подставив бледное лицо под нежные солнечные лучи, Аглая с трудом могла себе представить, что вскоре землетрясение унесет с собой всю красоту этого мира.

– С котами нельзя! – раздался голос смотрителя музея над ухом.

– Он подождет у двери. – Девушка открыла глаза и, увидев, что вход в музей открыт, быстро нырнула в прохладный полумрак.

В первом зале на нее из-за стекла смотрело огромное клыкастое чучело мамонта. Во втором она изучила зал народного быта с веретенами, коромыслами, ухватами и домоткаными полотнами. Следующий зал представлял предметы нарядной одежды и украшений жителей Чернотопска. Аглая равнодушно прошла мимо витрин с расшитыми сарафанами, цветастыми косынками, туфельками с бубенчиками и уже собиралась свернуть в следующий зал, как вдруг мелькнуло что-то знакомое. Она сделала шаг назад и среди самоваров увидела шкатулку для рукоделия. Ее темно-синюю бархатную крышку украшала резная деревянная ручка, а под ней серебром был вышит ключик, такой же, как в бабушкиной книге, в форме копыта.

Аглая быстро оглянулась по сторонам, но никого, кроме пробравшегося потихоньку Дорофея, не увидела. Девушка дернула замок стеклянной витрины и дверца неожиданно распахнулась. Аглая моментально схватила шкатулку и потянула крышку за резную ручку. Аглаю обдало таким жаром, будто она наклонилась близко к костру, а затем послышался шум водопада. Пол дрогнул, и Аглая, подхваченная мощным потоком воздуха, будто полетела в пропасть. Сердце сначала замерло, потом заколотилось так сильно, что она еле могла дышать. Аглая закрыла глаза, думая, что умирает.

Вдруг разом все стихло, и Аглая сначала потихоньку открыла один глаз, а потом и другой. Перед ней предстала странная картина. Она находилась в квадратном зеркальном помещении. Возле каждой стены стояло по одному наглухо запаянному стеклянному сосуду, похожему на огромный кувшин. Всего их, как и стен, было четыре. В каждом из сосудов находился мужчина. Один согнулся дугой, второй скрючился как вопросительный знак, третий извивался как змея и последний, и его Аглая сразу же узнала, сидел на корточках. Роман… Аглая осторожно по очереди постучала по сосудам, но мужчины не отреагировали. Ни входного отверстия, ни даже маленькой царапины девушка обнаружить не смогла. Дверей в помещении Аглая не увидела. Неужели все это – ловушка?

– Дорофей, котик, ты где? – Аглая растерянно посмотрела по сторонам.

– Ну надо же, кто сюда пожаловал! – раздался знакомый язвительный голос.

И перед Аглаей появилась Лида. Непослушные, всегда рассыпанные по плечам светлые локоны, на этот раз были собраны в пучок. Яркие голубые глаза потемнели и стали синими. Из ее облика ушли все розовые цвета, и она не напоминала больше куклу Барби.

– Лида? – воскликнула Аглая. – А я до последнего момента надеялась, что ошибалась. И когда увидела в письме фамилию директора – твоей матери, которая принимала экспонаты у бабушки. И когда вспомнила кольцо на твоей руке в виде ключа копытца, которое я видела в кофейне, ты тогда вытянула на столе руки.

– Интересно, как такая дура, как ты, сумела сюда попасть? – Лида сощурила глаза, и они превратились в две маленькие льдинки. – Ваша семья принадлежала к древнеславянскому роду белогоров и получила от них дар – силу волхвов и власть в виде ключа копытца. Об этом есть записи в музейных архивах. Но ты как последняя дура от этого всего отказалась. А я-то из семьи самой обыкновенной ведьмы. Вот только я развивала свой дар, пока ты свой гнобила!

– Мои мама и бабушка поплатились за этот дар и умерли. – Голос Аглаи дрожал.

– Нет, они поплатились за свою глупость. Твоя мать потратила слишком много силы волхвов, чтобы спасти твоего отца, когда он уехал из Чернотопска и попал где-то там в больницу. Но все это было напрасно. Никто не может покинуть город, да и сила волхвов за его пределами не работает. Она не успела восполнить свой дар, а твой отец все равно умер. А бабушке надо было за своим здоровьем лучше следить и вовремя принимать свои отвары.

– Зачем же ты запечатала своего мужа? А потом еще пришла ко мне? – Аглая старалась выглядеть спокойной, но у нее это плохо получалось.

Голова кружилась, глаза начал застилать черный туман. Она еле держалась на ногах.

– Мужа зачем? Да затем, что он, кобель, ни одной юбки не пропускал. Я смогла ему только от тебя отворот сделать. А с приворотом ко мне как-то не вышло! Вот пускай здесь теперь и посидит! – зло рассмеялась Лида.

– Так ты еще и отворот от меня делала? – Аглая вдруг так разозлилась, что в голове прояснилось и туман исчез.

– Ну да, – хмыкнула Лида. – Хотя это оказалось непросто. И на озеро я тебя притащила, чтобы дар твой волховской себе забрать. Власть-то у меня теперь будет, но она вся в ключе. Я же не потомок рода белогоров, как ты. Исчезнет ключ и исчезнет власть. А сила – она внутри живет и растет. Ты должна была броситься спасать Романа. Я же знаю, что ты до сих пор к нему неравнодушна. Тут-то и поднялась бы твоя дремлющая сила. Она же хорошо проявляется в стрессовых обстоятельствах. А я на фоне природных стихий провела бы, как положено, обряд и перехватила бы ее. Правда, ты как дура хлопнулась там в обморок, и время ушло. Но ничего. Мне скоро будет подчиняться весь мир! Да и тебе недолго осталось. Конкуренции у меня не будет! Без ключа отсюда не выйти! И довольно разговоров. Скоро двенадцать часов. Настает мое время!

В руках у Лиды появилась книга заклинаний.

У Аглаи все оборвалось внутри. Она уставилась на книгу немигающим взглядом, словно гипнотизируя ее, и вдруг почувствовала, как в голове у нее будто разгорается пламя.

Лида открыла книгу и стала ее листать. От начала до конца. А затем снова и снова – несколько раз.

– Что за черт? – завопила она. – Ты что, дрянь, делаешь? Да я сейчас запечатаю тебя вместе с этими придурками.

– Не получится! – воскликнула Аглая.

Она увидела Дорофея, который снаружи мастерски полз снизу вверх по стеклянной стене. Видимо, он пробирался на крышу. Аглая бросила в его сторону горстку сухой белладонны, прихваченной с собой из бабушкиного дома.

– Посмотри туда, – крикнула Аглая и указала рукой куда-то за спину Лиды. – За тобой смерть пришла!

Лида обернулась и заорала. По наружной зеркальной стене ползло огромное черное чудовище. Скосив к носу зеленые глаза, прижавшись мордой к стеклу, оно растопырило лапы с огромными когтями. Открыв пасть, оно скалило острые зубы, будто готовилось перекусить Лиде шею.

– Нет! – Лида закрыла лицо руками и выронила книгу заклинаний, и Аглая мигом ее схватила.

Нужная страница открылась сама. Аглая торопливо стала произносить непонятные ей слова. Лида опомнилась, подскочила к ней, чтобы выхватить книгу, но было поздно. Она почувствовала, как немеют руки, наливаются тяжестью ноги, холодеет и каменеет все тело. Лида видела, как к ней подошла Аглая и стянула с ее руки кольцо, на котором болтался ключ-копытце. Но уже ничего не могла поделать. Лида превратилась в безмолвную холодную статую.

Аглая трясущимися руками приложила копытце к каждому сосуду. Она еле стояла на ногах от усталости, но одновременно чувствовала, как все ее существо потихонечку наполняется радостью. Радостью оттого, что все закончилось, что она помогла людям и что наконец нашла свое предназначение.

Сначала она выпустила Романа, а за ним и все остальные получили свободу.

– Вот мы наконец и познакомились! – Аглая поочередно пожала руку каждому из Лидиных пленников. – Игорь, Вадим и Макар! Ваши жены уже давно вас заждались.

– Поздравляю тебя, девочка! – услышала Аглая, когда вошла в кофейню. Навстречу ей поднялась баба Варя.

– Сегодня ты впервые совершила настоящее колдовство и наконец стала ведьмой! Старушка внимательно всматривалась в явно похорошевшую и какую-то новую Аглаю, и Аглая обняла ее.

– Спасибо, баба Варя! Я теперь буду печь только волшебную сдобу. И пусть это будут булочки любви, пирожные счастья, печенье желаний. Ну и, пожалуй, подумаю над напитком под названием «Эликсир молодости»!

Из-за ее плеча показалось улыбающееся лицо Романа. На его плечах уютно устроился Дорофей. Прикрыв зеленые глаза, он тихонечко напевал свою кошачью песенку.

Марго вычеркнула предпоследнюю фамилию из списка и глубоко вздохнула. Остался последний свидетель, последний маяк, от которого что-то зависит. Виктор недовольным жестом прогнал кота со стойки, хотя прежде тот ему не досаждал.

– Что будет после того, как вы опросите всех? – спросил бармен.

– Я уйду, – честно призналась Марго.

– И всё? Просто уйдете?

Он ведь все равно узнает, почувствует. А может?.. Марго пристально на него посмотрела. Если не будет нужды в баре, то и бармен не пригодится. Так что же с ним станется?

– Я постараюсь помочь, – повторила Марго твердо.

В открывшуюся дверь впорхнула девушка – в опрометчиво легком для осени платье и с любопытством в глазах. И вроде невозможно было не замерзнуть в таком наряде, а от гостьи шло тепло, будто внутри она всегда держала про запас осколок солнца.

– Простите, я, кажется, вас перебила. Но вы меня сами позвали, так что вот она я, фиг знает зачем вам нужная.

Марго невольно улыбнулась. Дрожавшая в голове струна ослабла. Девушка заметила кота, а он радостно подскочил к ней, будто они сто лет не виделись.

– Клевый какой, – восхитилась гостья, поглаживая кота между ушей. – Эй, может, ко мне жить пойдешь? Мы с тобой точно сработаемся.

– Вы… присаживайтесь, – предложила Марго, наблюдая за девушкой как за собственным ребенком – с умилением и теплотой. – У нас есть чай, кофе и булочки.

– Мне сахара пять ложек, – предупредила посетительница. – И кстати, меня Аня зовут.

– А почему пять? – поинтересовался Виктор.

– Да мало ли что тут у вас случится, а народу мало, некогда этим будет потом заниматься. Так что лучше заранее подготовиться…

– Что-то я ничего не понимаю, – покачала Марго головой.

– Да, мой косяк, – признала Аня. – Ну да я вам сейчас все объясню. Я не слабачка, вы не подумайте, но бывает случается со мной всякое. Вот Гаврик случился, например. Кто такой Гаврик и почему случился? Ай, ладно, слушайте, расскажу…

А вы хотели бы получить инфаркт в двадцать пять лет?

А я хотела, представляете. Был такой момент.

На самом деле мне вообще не проблема что-нибудь такое схлопотать, я с детства, что называется, слаба здоровьем. Мама рассказывала, это с кошки началось.

Мне было двенадцать, мы шли с огорода вдоль проезжей части. А там кошка… под колеса автобуса. Мама в сторону потянула: цела кошка, все хорошо. Но я видела, как она прыгает на дороге, и знала, что это от боли.

– Не ври, – визжу, – не ври, не смей! – и бегом к этой кошке прямо по трассе.

Мама оказалась права, кошка эта с нами еще десять лет прожила. Но я тогда еле домой дошла, а потом три дня с кровати не вставала, такой был шок.

«Впечатлительная натура», «слишком живо на все реагирует» – эти все диагнозы сердобольные намертво ко мне приклеились. «Нестабильная психика» особенно огорчала. Больше даже, чем «замедленный кровоток», который мне таки вычислили на очередном обследовании.

Поэтому с медицинским у меня не сложилось. Это ж надо было из Чернотопска уезжать, а куда я поеду, припадочная? Да и маму жалко оставить, кроме меня, нет у нее никого. Работа разве. Мне мамина работа больше своей нравится. У меня что, диспетчерская после пожарного техникума. А мама – в регистратуре. По сути, я там и выросла, всех врачей знаю, всех пациентов. Кто-то вообще сестричкой зовет, у меня даже халат есть. Я люблю нашу больницу, всегда любила. А с семнадцати лет, как Витя, Виктор Палыч то есть, из Москвы вернулся, – о-бо-жаю. Кардиолог – это очень хорошо, сдаться бы для исследований.

Я же феномен, реально. Из разряда, знаете, «вечно больная, всех переживет». Устаю постоянно, но при этом фактически две работы тяну. Виктор Палыч первый заметил, что я какая-то нестабильно слабая. Или ненормально стойкая – как посмотреть.

Когда лежу в палате одна – а после той кошки меня мама каждый год укладывает – все прекрасно: в сохранности, без патологий, отклонений нет. На самом деле я там просто высыпаюсь, хотя… и по жизни вроде не напрягаюсь, вот где парадокс. Едва на свободу выхожу… каркнуть не успеваю – приземляюсь. Главное, чаще всего я при матери валюсь. Как приду к ней в регистратуру, карты разнесу, поболтаю с кем-нибудь из больных – хлоп! – не упала, но почти. Научилась уже предугадывать и за стенку хвататься. Лбом прижмусь, постою и возвращаюсь потихоньку в реальность, чтобы никто не заметил. Изматывает, конечно, сильно эта партизанщина.

Впрочем, все и так знают, что я хливкий шорек. Меня даже Аней не называют, только Анечкой. Хорошо, по сменам работаю, иначе бы нагрузки не выдержала. У меня не только отсыпной, а и выходной, бывает, на сон уходит – иногда до вечера встать не могу. И просыпаюсь – сил нет. Лежу-моргаю, думы думаю про кардиологов.

Раньше я злилась, что такая дохлятина. Мечтала доктором стать, людей спасать. И волновалась: вот я – светило хирургии, вдруг на операции голова закружится… Потом смирилась. Не светило ни я, ни мне, – онкологию исключили, и на том спасибо.

Честно говоря, я сдалась не сразу. Очень долго верила, что захочу – и сбудется. Я ведь всем врачам помогать навязывалась, даже на роды пустили один раз. Чего мне взбрело напроситься, понятия не имею, ведь чувствовала, хорошим не закончится. Вот там я и приняла все, как есть. Всю дефективность свою, все бессилие. Когда ребеночек не закричал, я сначала ослепла от ужаса, а потом упала, но сама этого уже не помню. Ох, как всем влетело. Доктору за то, что меня не выгнала. Мне за то, что роды тяжелые, так еще и я башкой об кушетку.

Главное, малютку откачали потом, хотя акушерка и говорила – «не жилец». Я к нему потихоньку приходила в бокс, просто посмотреть. Дотрагиваться не смела – руки тряслись. А потом он начал вес набирать, и у-у-у, какого выписали! Я их на крыльце сама фотографировала, твердою, между прочим, рукой.

После того случая я в больницу ходить не бросила. Наоборот, записалась официальным волонтером, поди-ка выгони. Больше всего я люблю, когда все кажется плохо, а потом – раз! – и налаживается. Я это, конечно, втайне и на себя примеряла: взять бы и стать здоровой. Я верю, что организм способен на чудо, мы ведь не знаем своих ресурсов до конца. Тем более я такие чудеса не раз видела.

К примеру, Гаврик, мой дружбанчик семилетний, со сломанной рукой. Гаврикова мама к доктору заглянула, а Гаврик немедленно под лавку залез – кота ловить. Кот этот приблудный, чуть зазеваешься, уже в коридоре. А нельзя же, антисанитария. Все его шпыняют, но он упертый, дождался своего часа.

Смотрю, сапожки из-под лавки торчат. Залезла тоже:

– Не пали, – говорю, – кота.

– Это мой, – говорит, – будет кот. Мама обещала взять, когда рука срастется. Но ее еще разрезать будут.

И морщится. Глаза большие, сам маленький, рыжий, на кота этого ушастого до ужаса похож.

– Охота тебе, – говорю, – старого кота брать. Зачем?

– Затем, – говорит, – что я мужчина в доме. Так решил.

И на руку загипсованную моргает.

– Боишься? – говорю.

Набычился:

– Надо – значит, надо. Доктор сказал. Еще рентген будет смотреть, мы сейчас за снимком пойдем.

– О, – говорю, – так я принесу.

Поднялась к тете Люсе, попросила снимок. Она головой качает:

– Да там неважно все у Гаврика… Справа возьми.

Гаврик, чтобы вы знали, пострадал за музыку. Из-за Лидочкиной нотной тетради. Тетрадь обормоты-ухажеры на крышу пристройки закинули – добивались Лидочкиного внимания. Гаврик все это видел из кабинета сольфеджио этажом выше. И Лидочку, конечно, тоже любил – за Грига на отчетном концерте и за то, что никогда от инструментов не гоняла, как другие старшеклассники. Так что он на переменке под гамму до мажор полез из окна на пристройку. Ну и прилез – на рентген.

Перебираю снимки, а руки дрожат, до того не хочу, чтобы у этого Гаврика – мужчины в доме – все неважно было. Вдруг здесь не рука сломана, а будущее нового Грига, например. Даже на снимок смотреть не стала, зажмурилась, взяла двумя пальцами, понесла вниз. А в пролете второго этажа – Витя, в смысле Виктор Палыч.

– Симпатичный перелом, – говорит. – Ровненький.

– Спасибо, – говорю, – спасибо вам огромное!

И убежала, а то неудобно, не объяснять же ему, кто моя счастливая примета. Хирург удивился немного, но симпатичность перелома подтвердил. А Гаврик кота затребовал. Мама его, хоть и обрадовалась, осталась непреклонна: когда заживет. Он засопел и ко мне:

– Можешь взять кота? Чтобы его не выгнали. А я потом у тебя перевозьму. Сюда приду.

Я кивнула, но не очень уверенно – от всех этих ползаний и беганий у меня голова закружилась. До тошноты просто. Так что мне не до котов стало, а лишь бы до архива аккуратно дойти и отлежаться. Я там в диванчике уже натурально ямку пролежала под себя. Такое у меня, гм… место слабости. Но я не жалуюсь, потому что радости – хоть бы и с переломом этим – хватает.

Мне, кстати, и в диспетчерской нравится. Я в ней как мини-бог. Может, и не доктор, а тоже помогаю. Правда, сначала меня пугали – вроде того, что в пожарке все квасят. Но у нас – ничего такого. Лично я ни разу не видела, чтобы мужики на работе прикладывались. Ни единого разу, как устроилась. Думаю, сменщица приврала для красного словца – испытывала. Я поперву так волновалась, что в мою смену напьется кто-нибудь, аж голова раскалывалась. В прямом смысле слова – полмесяца на таблетках.

А однажды увидела начальника части с бутылкой и… меня вырвало. До сих пор стыдно. Меня скрутило, он поддержать, бутылка выпала, хрясь-дзынь-буэ… Бутылку эту друг ему принес, не распить, а в подарок. Начальник у нас вообще мировой мужик, а я ему ботинки заблев… в общем, неловко вышло.

У меня многое неловко выходит. Как-то на дне города ребенок на забытую стремянку залез, а она качается. Я кричать – не слышно в толпе. Пропихиваюсь вперед и не замечаю, что носом кровь. И всё на белую шубку, и белой варежкой по лицу размазываю, и люди уже окликают, а я не слышу – все смотрю, чтобы девочка не упала. Наконец ее сняли, а меня соседка до дома довела. Потом два дня руки дрожали, будто я эту стремянку сама удерживала. А сменщица косилась подозрительно: уж больно я защищаю мужиков, не вместе ли тонем.

А я не защищаю, я просто… приняла их как семью, что ли. Все про них знаю. Если у кого дома неладно, особенно с детьми что-то, – у меня сердце не на месте. Когда у Петровича сын травкой начал баловаться, я чуть вместе с Петровичем не поседела. Он пакетик показал с утра, сам небритый, глаза побитого. Чем тут поможешь, не знаю. Всю смену в прострации проходила, ничего не придумала. Потом у меня выходной был, а затем пришлось отгул взять, как-то сильно накрыло не вовремя. Так что Петрович и обрадовать меня сразу не смог. Сын-то хватился пакетика и к Петровичу пришел. Сказал, дебил я, батя. Дали попробовать, а я, слабак, и взял. Больше, сказал, ни-ни. Петрович торт приносил, так без меня, представляете, есть не стали, в холодильник поставили.

Я считаю, у нас и правда бригада хорошая. Даже телевидение местное приезжало пожарную часть снимать. Мне тогда ребята дали брандспойт подержать, сказали, я их талисман. Я, конечно, понимаю, что такого слабусика, как я, все жалеют. Но, если серьезно, «очень живо на все реагирует» оказалось куда как в тему. Я, может, и ненадежная в физическом плане, но соображаю исправно. Меня начальник части к награждению выдвинул, потому что я берегу Чернотопск. Вернее, потому, что у меня «все схвачено», а на самом деле – я просто город свой люблю. Мне и на карту смотреть не надо, я все гидранты помню, все подъезды к водоемам, все места, где пожарке удобнее развернуться… И нестабильная психика тоже в плюс работает. Это очень просто – людям спокойнее, когда кто-то подключается к их беде, они слышат, что мне не все равно. Мне на все вопросы внятно отвечают, несмотря на панику, а остальное уже заслуга команды.

Именно так я, во всяком случае, очень долго и считала. А потом начали странные вещи происходить. Сначала жена Петровича в диспетчерскую пришла. И как-то все выспрашивает непонятно: нет ли новеньких сотрудниц, не отлучается ли Петрович в рабочее время… А потом напрямую жахнула – любовница у Петровича. Наверное. И сидит, слезы утирает.

– Он, – говорю, – сам сказал?

Нет.

– Обманывает? Скрывает что? Домой не приходит? Невниманием обидел?

– Нет. Нет. Наоборот.

– Да что же тогда?!

– Пить бросил.

Как это – бросил? Это как же так?! А раньше, что же… Еще как, да. Вот так.

Классика жанра: золотой человек, но алкоголик. Но добрый. Но алкоголик. Душа у всех растерзана, сколько лет бросает, сам уже извелся. И кодировался, и работу менял, даже переехать пытались. Без толку, вернулись в Чернотопск, на родине как-то полегче. Верили, что справятся, сдюжат, со школы же вместе. Всё, как мечталось – сын, дочка, жилье справное. Если бы только… Но нет. Не хватало силы любви. Их любви не хватало. А появилась другая женщина и… смогла, приструнила.

Вот что в таких случаях делают? Я со своим-то сердцем разобраться без кардиолога не могу, а тут вдруг мамина ровесница на моем плече шмурыгает.

Но в итоге мы поняли, что никаких других женщин в жизни Петровича не появлялось, – по времени сверили. Работа-дом у Петровича, дом-работа. А мне и сверять не нужно, я за Петровича головой поручусь. Я его и выпивши не видела никогда. С тех пор, как в диспетчерскую устроилась. Я устроилась. Я. И поручилась, судя по всему. Головой.

Дальше больше – полная водовозка. Отправила я команду склад за городом тушить. Вроде не о чем переживать, здание на пустыре, работники эвакуировались, а мне прямо гвоздем в висок: воды бы хватило… Прудик там обмелел давно, а ну как пламя разойдется. Огородики рядом у людей, сараюшки, своими руками поднятые… Дежурный забегает сам не свой, в румянец по макушку утоплен.

– Ушла, – говорю, – водовозка?

Он чуть не обниматься:

– Анечка, что для тебя сделать???

Еле добилась, о чем сыр-бор. Прохлопал он воду-то. Сразу не залил, а как дым коромыслом – пиши пропало. Только… цистерна оказалась под крышку наполнена. Кто-то постарался. Он думает, что я. Уверен даже – так сложилось, что больше некому. А я знаю, что ничего не наполняла. Во-первых, не успела бы за пересменок. Во-вторых, я и вентиль-то, наверно, не поверну. Но водовозка уехала полная, факт. Что же для меня, для Анечки, сделать-то?

– Кофе мне, – говорю, – завари, давление упало, конец котенку. Сахару ложек пять, а то в глазах темнеет.

Он достал чашку Петровича, самую большую во всей части, мед откуда-то притащил – «ешь-ешь, а мама любит твоя? я вам три литра привезу!» – и болтает, остановиться не может.

Бабушка с дедушкой у него, а у них пасека. И непутевый внук в пожарке, он сам то есть. Правда, уже нормально все теперь, внук не подвел. Вернее, это я не подвела…

Дед его в нашей части двадцать пять лет отслужил, заслуги-регалии, по пожарному столбу на руках мог подняться. И тут такой позор. Только уже не позор, потому что я Анечка, и меду мне канистру, ешь-ешь.

Нервяк-то меня отпустил, а встать со стула не могу. Сижу, пальцы на руках рассматриваю: белые совсем, туда хоть кровь-то поступает вообще? Пустые пальцы какие-то. А водовозка, значит, полная. Угу.

Стала припоминать все свои мигрени и слабости. С одной стороны, логичнее некуда: весь букет пониженного давления – сонливость, тошнота, нарушение сознания… С другой, уж больно удивительные совпадения. На прошлой неделе соседка к мусоропроводу выскочила, дверь сквозняком захлопнуло, а у нее котлеты на плите. И ребенок двухлетний, с садика снятый из-за ветрянки. Меня аж затрясло от досады. Стоим обе возле замка, и понятно, что либо бригаду вызывать, либо самим дверь ломать по-быстрому. Слышу, ребенок кричит.

Психанула я, как дерну за ручку… искры из глаз. Прямо в лобешник мне эта дверь прилетела.

Сижу на банкетке, фарш из морозилки к голове прикладываю, в ногах дите пятнисто-зеленое ползает. А соседка из кухни:

– Анечка, ведь сковороду-то я выключила машинально, зря только перепугала вас.

А я перепугалась, да, – ноги ватные. В целом как обычно, если два и два сложить. Самое страшное, я свою впечатлительность никак не контролирую. Разве что в четырех стенах в отдельной палате, где у меня все само нормализуется.

Я к Вите пошла. К Виктору Палычу. Не могла себе отказать. Во всех смыслах это был идеальный объект: и кардиолог, и… на него я особенно живо реагирую.

– Померяйте мне, – говорю, – давление.

Тут я немного сама по себе поплыла, но собралась.

– Всё в порядке, – говорит.

И глаза такие добрые-добрые.

– А у вас? – спрашиваю.

– Что у меня?

– Ну, признайтесь, может, болит что-нибудь?

– Ничего у меня, Анечка, не болит.

– Плохо, – говорю. – В смысле, плохо, когда болит.

– Да, – и задумчиво так на меня смотрит. – А вам ключи от машины в регистратуру не приносили? С утра ищу. Вы… что с вами?!

– Меряйте, – шепчу, – давление быстрее меряйте!

И вижу, как он на тонометр хмурится. Рот открыл, и дверь открылась. Нянечка ключи принесла, в процедурном валялись. Бинго.

Почитала я разного про давление и поняла, что головокружение – это цветочки. Ягодками по мне инфаркт может зарядить. Как себя спасать – не понятно. Я же, по сути, отверткой в розетку тычу – ладно долбанет, а если укокошит?

Для начала решила маме больше не помогать. Она расстроилась, конечно. Ей просто спокойнее было, когда я в больнице. Целый штат врачей – все мои. Но я не могла ей объяснить, что именно больница меня и ушатывает. Я ведь сходила в рентген-кабинет, успела. До того, как пленку в архив увезли. И руку детскую, мальчиковую, с осколками, своими глазами видела. На самом первом снимке, после скорой как раз. Несимпатичный был у Гаврика перелом, ой нет.

Еще я придумала по сторонам не смотреть в рамках эксперимента. Только под ноги. На работе сказала, что связки перенапрягла, и молчала как рыба. Они все ходили с грустными глазами и, кажется, не очень мне верили. Потому что я взаправду расцвела, даже румянец стал появляться.

Вот такой красоткой я и приняла тот звонок.

Пожар в трехэтажке на отшибе, двухкомнатная квартира под крышей. Мальчик дома один. Как он стал адрес выговаривать, я похолодела:

– Гаврик, ты?!

Я все четко делала. И все шло не так. Впервые за всю мою жизнь все шло настолько не так. Нет, он не может выбежать, ключа нет. Потерял свой, мама снаружи заперла. Нет балкона, нет аварийного люка. Нет соседей дома. Нет никого за окном, только разгорелось от воздуха сильнее…

Едут, думаю, едут уже наши, ничего, там быстро по прямой… И н-на под дых! Авария на дороге, фура опрокинулась. Я рыдаю, но на самом деле нет. На самом деле я с Гавриком.

– Слышишь меня? Слышишь?! Не клади трубку!

Одеяла собрал, какие мог, притащил в ванну. Намочил, завалил дверь.

– Все поливай, слышишь?! Дверь поливай! Главное, трубку не клади! Я с тобой, слышишь меня?!

Я уже знала, что отключаюсь. Хотела только, чтобы не зря. Чтобы ребята успели. Вытянулась на полу, голову на телефон:

– Все хорошо, слышишь меня? Я с тобой. Слыши…

Последнее имя. Марго избавилась от него жирной чертой. Последнее, других не будет. И что же теперь?

Она встала, собрала камеру и штатив. Кот неподвижно застыл на барной стойке, Виктор тоже не шелохнулся, когда поверх собранных вещей лег патефон, а в баре повисла тишина. Ожидание стало выпуклым, с привкусом соли и сигаретного дыма, хотя никто здесь не курил.

– Так и уйдете? – спросил Виктор.

– Мне пора, – признала Марго.

Она остановилась возле столика. Бутылка лоснилась в рыжеватом свете, темная, словно наполненная нефтью. Нужно было только прикоснуться, но татуировки и без того пылали.

– Она действительно стояла тут со времен основания, – проронила Марго, не глядя на Виктора. – И ты не мог налить из нее никому. Потому что ее невозможно вскрыть, пока она не заполнится до краев.

Теперь она осмелилась взять бутылку в руки и, взглянув на просвет, убедиться, что густой темноты в ней стало до самой пробки.

– Почему нельзя? – сипло спросил Виктор.

– Потому что внутри – не вино.

Марго чувствовала, как раскаляется стекло, как приходит в движение чернота за ним. Что-то билось под этикеткой, что-то пыталось вырваться из тисков, но пробка прочно сдерживала этот напор.

– Тогда что же? – Бармен спешно плеснул себе в бокал виски, словно надеялся зацепиться за него как за якорь.

– То, на чем все здесь стоит. Ваша сила и ваша слабость. Слабость иссушает силу, сила вытесняет слабость.

– Кто вы такая?

– Эксперт по магическим печатям, – ответила Марго. – Да… Ваш город был запечатан пять сотен лет назад. С тех пор никто не может попасть сюда извне.

Виктор вытаращил глаза, кот разъяренно зашипел, будто понял каждое слово. Марго теперь не выпускала бутылку из рук, взвешивая и разглядывая подвижную темноту под стеклом.

– Тот, кто наложил печать, желал блага, – продолжила она, глядя на Виктора. – Ведьмы горели на кострах, их вешали и забивали до смерти камнями без справедливого суда. Тот, кто наложил печать, всего лишь хотел защитить уцелевших.

Неторопливо Марго приблизилась к стойке и осторожно, как будто та могла рассыпаться, поставила бутылку перед лицом бармена.

– Ни инквизиторы, ни полоумные святоши не могли добраться сюда, пока печать сковывала город. К тому же запертые ведьмы вынуждены были унять амбиции и не властвовать над теми, кто не владел силой. Печать научила их смирению, но времени с тех пор утекло уже слишком много…

Виктор завороженно разглядывал бутылку перед носом, угадывая в завитках тьмы свою собственную правду.

– Когда я приехала в ваш город, – продолжила Марго, – я опасалась одного. Смирение слишком долго сковывало силу. Если печать будет сорвана, им придется защищаться, придется столкнуться с новым изменившимся миром. Все равно что выпустить птенца, выкормленного из пипетки и никогда не знавшего воли.

– И вы можете… выпустить? – прошептал Виктор.

– За этим я и приехала. Но сперва необходимо было понять, хватит ли им сил.

Она вновь указала на бутылку:

– Здесь и впрямь ничего не осталось, ты помнишь? Те ведьмы, что бывали тут, – смирение почти задушило их силу, многие из них даже отказывались от инициации. Они противились своей сути!

– Так они и впрямь… ведьмы? – спросил бармен. – Все?

– Это место, – Марго обвела рукой низкий потолок и тусклую люстру, – не случайно. Оно как двойное укрытие – пускает только тех, кто признал в себе силу.

Виктор нахмурился, что-то осмысливая.

– А как же психиатр? Он ведь…

Марго пожала плечами. Как многого мы не знаем о первых встречных.

– И что же теперь? – Бармен крепче сжал бокал с виски.

Он побледнел и как будто усох. Даже в его усталой душе пробудилось что-то важное, трепетное, горячее. Он радел о ведьмах, он давал им кров много веков подряд и никому не отказал. Теперь же все то, ради чего он жил, грозило перемениться или вовсе исчезнуть.

– Она полна. – Марго взглянула на бутылку. – Дело за малым.

Рука дрогнула на подлете к горлышку. Нестерпимо горела кожа предплечья, где руны зажглись, замерцали светом раскаленных углей. Марго не могла бы описать той эйфории и того утробного страха, что охватили ее и закружили в пыльном мареве. Одно касание, которое изменит все. Всего одно.

Должно быть, так ощущаешь себя, выпуская из заточения джинна.

А горлышко раскалилось настолько, будто внутри заперли пламя. Марго, чувствуя на себе испуганный взгляд Виктора, пробежала пальцами по стеклу и коснулась пробки.

Раздался хлопок, словно вскрыли с помпой бутылку шампанского. Но вместо пены вверх горячей волной выплеснулась тьма. Она взвилась в воздух затейливым кружевом, повисла в полумраке. В ее сплетениях Марго, уже не понимая, грезится ей или нет, различила лица – сотни лиц, сраставшихся и вытекавших друг из друга. Лица смеялись – их хохот оглушал, стекло на полках за спиной Виктора дрожало и звенело, и казалось, сама смерть ликует, опьяненная свободой.

Неудержимая сила, дремавшая пять столетий, могла стереть в пыль и бармена, и кота, и каждый кирпич в городе. Марго хотелось упасть перед ней на колени, но она устояла. И тьма сжалилась над ними.

Она выскользнула из подвала, секунда – была и рассеялась, оставив двух свидетелей ее триумфа в одиночестве. Снова тихо запел патефон, будто кто-то насвистывал под нос незатейливый мотивчик.

– Это значит… – просипел Виктор, утерев влажный лоб рукавом.

– Да, – кивнула Марго. – Это значит – свобода.

Она должна была продолжить, подвести черту, но не смогла. И тогда Виктор сам задал вопрос:

– А что будет со мной?

Марго долго не отвечала, размышляя. Теперь, когда надобность в этом месте отпала, он больше не обязан здесь оставаться.

– Пойдем, – жестом пригласила Марго.

Виктор несколько мгновений колебался, словно эта авантюра – подняться по лестнице на улицу – казалась ему сущим безумием. Но он сделал шаг, затем второй. Он решился.

Кот же уселся на стойке, даже не подумав скользнуть в сумку. Марго взглянула на него вопросительно:

– Останешься здесь?

Нет, не показалось – кот определенно кивнул в ответ.

Снаружи моросью брызнуло в лицо. Марго постояла, впитывая запах прелой листвы и рвущейся в город осени. Все было прежним: дома с треснутыми стеклами в рамах, щербатый асфальт в переулке, раскатистый грай воронья над головой. Марго искоса взглянула на стоявшего по правую руку от нее Виктора.

– Куда отправишься? – спросила она.

– Не знаю. – Он пожал плечами. – А куда нужно?

Да, в таком сюртуке далеко не уедешь – приберут подобные Илье Соломоновичу в свое учреждение.

– Поезд прибывает на станцию в полдень, – улыбнулась Марго. – Мы еще можем успеть.

Город не изменился: те же люди рассекали по его улицам, те же проблемы подстерегали их за углом. Но каждый из них почувствовал: в груди почему-то стало свободнее и захотелось улыбнуться.

А поезд приближался, и его машинист впервые с удивлением обнаружил станцию там, где ее никогда не было. Станцию, на которой его ждали первые пассажиры.

Ника была девочкой славной, отзывчивой. Когда она поняла, что Генка Лутавинов не просто забавно барахтается в переливающейся мазутными разводами воде, а действительно тонет, то захотела помочь. Пусть Лутавинов и подкараулил ее на берегу и пытался сорвать шортики, больно щипал и тискал – все-таки он тоже человек. Ника нашла среди вспененных шапок водорослей и другого речного мусора длинную палку, протянула Лутавинову:

– Держись!

Но тот уже не видел ни палку, до которой все равно было добрых два метра, ни Нику. Что-то другое он видел, бессмысленно таращась куда-то через ее левое плечо. Ника все оборачивалась, не понимая, что же там, у нее за спиной, такого интересного, и тянула дураку Лутавинову палку. Тот пропадал под водой и снова выныривал с хриплым полувдохом-полувоплем. По лестнице с набережной уже бежали взрослые, а сверху бросили красный круг. Нику оттеснили, и она потеряла Лутавинова из виду. А потом у двери подъезда, где он жил, появилась разукрашенная цветами и завитушками, как киевский торт, крышка небольшого гроба.

Бабушка в тот день долго возилась на кухне и никого туда не пускала. А потом позвала Нику и маму к столу, который успела накрыть праздничной скатертью из вологодского кружева. Нике дали ложку необычной сладкой каши с орешками, бабушка и мама тоже съели по ложке, а оставшуюся кашу бабушка поставила на окно и велела не трогать.

– Это что? – спросила Ника.

– А это, лапушка, кутья. Угощение для тех, кто нашу еду не ест. Как в старину считалось – вроде для душенек, – объяснила бабушка.

– Для Лутавинова?

– Глупенькая. – Бабушка потрепала Нику по гладкой русой голове. – Ему-то уже без надобности.

Саня, когда увидел Нику на школьной дискотеке, тоже подумал первым делом – какая славная девочка. И ничего, что залакированная прическа разваливается. И что платье все время одергивает – платье было модное, синтетическое, чесалось все под ним безбожно. Саня выпил полбутылки пива и любил с непривычки весь мир: и музыка была отличная, и танцевали неловкие парочки в пропахшем острым подростковым потом зале очень здорово. И случайно попавшую в поле зрения Нику, которая забилась в угол, чтобы чесаться там незаметно, Саня полюбил тоже. Решился и подошел к ней, предложил потанцевать. Ника кокетливо повела глазами – красивыми, без дураков красивыми, голубыми с прозеленью, – и спросила:

– А что мне за это будет?

– А я на тебе женюсь, – уверенно мотнул приятно шумящей головой Саня.

И завязалось, закрутилось у них так быстро, как только у старшеклассников бывает, когда на всю жизнь, вдвоем против мира и строгой морали, в старых книгах по школьной программе вычитанной и воскрешенной силой полудетского воображения, потому что – в первый раз. Глаза, губы, груди, рельеф мышц – все было изучено в редкие моменты уединения, используемые жадно и до последней капли, всему вознесена безмолвная хвала. Сане нравился пунктир нетронутых волосков, спускавшихся от Никиного пупка, а Нике – запах его взмокших от постоянного томления подмышек.

А потом их почти бесплотное счастье перечеркнули две малиновые полоски на тесте, который Ника сначала долго не могла достать из упаковки, а потом еще час терпела, не решаясь сделать то, чего требовала инструкция.

Саня пришел знакомиться с Никиным семейством. Состояло оно из мамы, бабушки и парализованного, безъязыкого деда. Дед, обложенный подушками, смотрел телевизор у себя в комнате, а мама с бабушкой смотрели на прижавшихся друг к другу Саню и Нику. В фарфоровых гостевых чашках остывал чай, Ника грызла печенье – ей все время хотелось есть. Удивительно, насколько мама, бабушка и Ника оказались похожи между собой – те же голубые с прозеленью глаза, кожа светлая, тонкая, «мраморная», те же русые-русалочьи длинные волосы, даже у не поседевшей еще окончательно бабушки…

– Ты ее жалей, не обижай. – Мама Ники сжала Санину руку своей, узкой и неожиданно сильной. – Кто женщин из нашей семьи обижает, тот не живет долго.

Саня кивал и отчаянно улыбался. В кухне что-то с шипением полилось через край, запахло горелым. Мама испуганно охнула и метнулась спасать свое варево. Бабушка проводила ее укоризненным взглядом и придвинулась ближе к онемевшей от смущения парочке.

– Шутит она, не бойся. Если ты к нам с добром, то и к тебе с добром. Только подумай хорошенько, дело-то молодое. – Бабушка понимающе подмигнула. – Если не хочешь всю жизнь с ней жить, отступись сейчас. Доченьку ее мы и без тебя воспитаем.

Вообще-то Саня ждал сына, которого хотел назвать мужественным именем Захар.

– А вы откуда… – начал было он.

– А я, лапушка, все знаю.

Отступаться Саня не собирался: человеком себя он считал порядочным и потому твердо решил в свои восемнадцать мальчишеских лет и вправду на Нике жениться.

– Зато не в армию, – говорила Санина мама и, плача, отвешивала покорно наклонявшемуся к ней сыну очередной подзатыльник. – И девочка хорошая вроде… Дур-рак! Но не в армию зато.

Хотя какая армия, Саня здоровьем с младенчества не отличался – и с почками нехорошо, и сердце слабое, и язвенный гастрит. Только в последние полгода любовь к Нике его исцелила – порозовел, вес набрал, даже видеть стал как будто лучше. Немногочисленный свадебный кортеж чуть не опоздал в загс – украшенная лентами и колокольчиками машина, в которой везли маму, бабушку и подружек Ники, вдруг заглохла посреди улицы, будто выключилась. И сколько ни прыгал вокруг нее наемный шофер, ни заглядывал под капот – причина поломки не желала себя показывать. Через пару минут она завелась сама, но едва шофер вздохнул с облегчением и откинулся на спинку водительского кресла, как бабушка, обведя всех озорным русалочьим взглядом, шепнула:

– Девять зерен, десятая невеста, кони – ни с места!

И снова оборвалось размеренное урчание мотора, а шофер с матерным стоном ударил кулаком по рулю.

– Мама!.. – нахмурилась будущая Санина теща. Бабушка улыбнулась девчонкам, девчонки захихикали, и машина благополучно продолжила свой путь.

Жить стали у Ники – Саня с мамой и так еле-еле, со скандалами, умещались в «малосемейке» общежития от химзавода, а таких денег, за которые можно снять свое гнездо, молодожены и в руках никогда не держали. Родилась девочка Верочка, и первой о ее прибытии в мир Сане сообщила теща. Поманила на кухню, выставила на стол бутыль, в которой плеснулось темное. Саня стеснялся пить при теще, да и крепкие напитки его организм еще не умел принимать. Но на душе было так странно и радостно, точно он сдал экзамен на звание настоящего взрослого человека, перескочил, опережая график, из поколения детей в ряды тех, кто сам умеет их делать.

Теща наполнила две стопки, Саня выпил, подивившись травяному вкусу, в котором выделялась острой горечью полынная нотка. Потом выпил еще и еще, и незаметно набрался так, что уткнулся лбом в стол, пытаясь остановить тошнотворную карусель у себя в голове…

Весь следующий день Саня проболел, и Нику с дочкой забрали из роддома без него. Он с трудом выполз в прихожую, чтобы встретить семейство с прибавлением, и снова поразился сходству Ники, ее мамы и бабушки. Они стояли рядом, одинаково усталые и простоволосые, и Ника прижимала к груди украшенный бантом сверток. Саня заглянул в него и немного расстроился, не заметив в еще скомканных чертах ребенка ничего своего. Девочка отвернулась и захныкала. В большой, с высокими потолками квартире, где для раздвигания штор по старинке использовали специальную палку, молодым отвели собственную комнату, туда же поставили и кроватку с младенцем. Раньше это была комната тещи, та перебралась к бабушке, а парализованный дед остался в своей, персональной. Подвижной у него была только правая рука – жилистая, поросшая густым курчавым волосом. Саня побаивался деда, его воспаленных бессмысленных глаз и перекошенного рта. Да и дед его вроде как невзлюбил – заметив Саню через приоткрытую дверь, принимался рычать и елозить рукой по тумбочке, скидывая с нее многочисленные медицинские приспособления для поддержания своей полужизни. С висевшей над изголовьем увеличенной желто-бурой фотографии деда в молодости на Саню с веселым презрением глядел смуглый крупноносый красавец.

Никина бабушка так и ворковала над зажатым в тиски подушек супругом. Из-за стенки Саня постоянно слышал подробные рассказы о том, что она ему сегодня приготовила и как это вкусно, прерывавшиеся ласковым: «Ничего, Андрюшенька, ничего, потерпи». И пеленки она меняла ему так часто и ловко, что не было и намека на тот тяжелый кошачий запах, который стоит обычно в доме, где есть лежачий больной. От младенца и то сильнее пахло. И еще, когда воркование стихало, Саня иногда слышал из комнаты деда чмокающие звуки, вздохи, поскрипывание. Он сразу хватал наушники, учебник – но коварное воображение уже успевало в подробностях нарисовать ему те ухищрения, к которым сейчас прибегали – могли прибегать – за стенкой бабушка и ее недвижимый возлюбленный.

В институт Саня, как ни старался, поступить не сумел, пошел работать – сначала курьером, как полагается, потом продавцом, потом менеджером с труднообъяснимыми функциями и постепенно дорос до заместителя директора фирмы, основанной прытким одноклассником. Верочка тоже росла, росла и Ника – вширь, к сожалению. Она сразу, с готовностью и даже азартом приняла правила игры в жену, мать, домовитую хозяйку, так что уже через год, а то и раньше обзавелась халатом и бесформенной прической. С утра первым делом спрашивала у Сани уютным голосом, что сегодня приготовить. Называла его исключительно «любимый» – хорошо, конечно, что не зая или котя, но порой Саню так и тянуло спросить: а ты вообще помнишь, как любимого зовут-то? О еде говорила уменьшительно-ласкательно, как о дочери – курочка, хлебушек, мяско. Саня тут же вспоминал воркование бабушки над мычащим дедом, и его передергивало. Он пытался прогнать все это, вернуть ощущение летящего, холодящего в подреберье счастья, прижимал к себе мягкую Нику и, закрыв глаза, изо всех сил любил ее – ту, давно прошедшую, с пунктиром русых волосков на впалом нежном животе. И Ника жадно отвечала ему – пресная и потускневшая днем, ночью она становилась ненасытной, и Сане иногда казалось, что прямо под его руками истончается ее тело и кожа становится гладкой, влажной…

Потихоньку они начали ссориться. И удивительное дело – пострадавшей и обиженной из перепалок всегда выходила Ника, а вот здоровье портилось у Сани. То температура поднималась, то желудок скручивало, то моча вдруг шла бурая, страшная. И сон плохой становился: ворочался Саня, ворочался, а когда засыпал наконец под утро, чудилось ему продолжение скандала, будто ругается он с Никой, а может, и не с ней – голос похож и глаза похожи, а остальное ускользает от внимания, тонет в мареве. И ни слова не разобрать, только понятно, что не переспоришь ее, и он кругом виноват, и будет за это какое-то неопределимое, но страшное наказание. Саня просыпался, хватая ртом воздух, и долго потом успокаивался, жалел себя – вот, значит, какой он человек хороший, нервный, совестливый. Переживает.

Однажды под кровать закатилась ручка. Саня, кряхтя, отодвинул супружеское ложе и увидел, что паркет под ним исцарапан странными, ни на что не похожими знаками. А у самой стены лежит облепленная пушистыми комьями пыли тряпичная куколка-закрутка – безликий мятый шарик головы, раскинутые руки. И откуда что взялось, вроде сам кровать сюда и ставил, а ничего такого не заметил. Саня нашел в стенном шкафу мастику, затер кое-как царапины на паркете, а куклу выкинул в мусоропровод.

Через пару недель, повинуясь смутному подозрению, Саня приподнял край покрывала и осторожно заглянул под кровать. В пыльной полутьме белела новая куколка. За каждой стеной ходили, говорили, дышали. Мычал бессмертный, похоже, дед. И, наверное, именно от этого непрестанного шевеления посторонней жизни вокруг у Сани начали постепенно сдавать нервы. Ему стало казаться, что рядом постоянно кто-то есть. Даже когда он оставался в квартире один – не считая, разумеется, деда, – ему чудилось, что кто-то наблюдает за ним, смотрит в спину, вздыхает над ухом, и кожа стягивается мурашками от еле заметного движения воздуха. Саня оборачивался, вскакивал – и узоры на старых обоях складывались в фигуры и лица, смотрела исподлобья с фотографий старательно замершая для увековечения пожелтевшая родня. У всех глаза были светлые, продолговатые – как у Ники, и мамы, и бабушки, и Верочки. Все портреты были женские. Саню окружали, следя за каждым его движением, легионы подретушированных копий жены и тещи.

Как-то Саня здорово перебрал на корпоративе. Вернулся поздно, все уже спали. Долго возился в прихожей, воюя с качающимися стенами и исчезающими выключателями. Вышла теща в чем-то воздушном – в пеньюаре, что ли, подумал Саня, и от этого слова его затошнило, – посмотрела и молча исчезла. Саня сполз на пол и решил, что вот сейчас посидит, отдохнет, потом сдерет наконец эти чертовы ботинки, умоется… А потом ботинки кто-то с него снял, запорхали, расстегивая пуговицы, ловкие руки.

– Вставай, Сашенька. Ничего, ничего, потерпи…

Внезапно протрезвевший Саня вскочил, шарахнулся от бабушки и набил себе шишку об угол полки. Бабушка сочувственно погладила его по плечу, он хотел крикнуть «не надо», но язык по-прежнему не слушался, и Саня хрипло замычал, совсем как дед. Натыкаясь на стены, он бросился в их с Никой комнату и там каким-то чудом упал, споткнувшись, не на пол, а в кресло. Жена и дочка заворочались, но не проснулись.

Перед тем как отключиться, он услышал за дверью бабушкин вздох:

– Не выдержит, лапушка…

В беспокойном, жарком сне Сане примерещилась большая рассерженная птица, похожая на сову, но с глазами не круглыми, а продолговатыми, человечьими. Она кидалась на него, стаскивала одеяло, била крыльями по щекам и клевалась. Саня проснулся с головной болью – не то от выпитого, не то от шишки – и синяками по всему телу. К подбородку прилипло темное перышко. Из подушки, наверное, выбилось. Вскоре Саня начал понимать, что и впрямь не выдержит. Что не для него все это, и Ника не для него, и семья ее русалочья – тем более, никогда он здесь не приживется, так и останется чужаком, которого терпят и приглядывают за ним, ни на секунду не оставляя в одиночестве. И, наверное, даже дочка Верочка не для него. Верочка росла застенчивой букой, играла тихонько – не то сама с собой, не то с воображаемыми друзьями, которые как раз начали в моду входить. Ни единой Саниной черточки в ней так и не проглянуло, и держалась она всегда при матери, а его как будто немножечко побаивалась.

Ночные Никины объятия стали неприятными, изматывающими, и при сопевшей в углу дочери было неловко, а еще Саню немного пугало то, как Ника шарит руками по кровати, когда он от нее откатывается, ищет его словно слепая.

А тут еще новенькая появилась на работе – Маша. Тонкая, смешливая, с акробатической легкостью бегающая на невообразимых каких-то каблуках. Саня пару раз подержался за ее теплые пальчики чуть дольше положенного, передавая всякую офисную мелочь, сразил остроумием, пригласил на кофе… А потом мечты о служебном романе, ни к чему не обязывающем, перестали приятно щекотать воображение и сами собой увяли. И Саня вновь погрузился в мрачное безразличие ко всему на свете, а при взгляде на Машу злорадно представлял, что вот станет она женой – не его женой, боже упаси, – просто получит это звание, о котором они все так мечтают, этот орден, – и сразу пропадут и каблуки, и юбочки в обтяг, и шуточки в тон и попрет во все стороны неопрятное, тупое самочье естество: еда, дети, еду детям, в магазин надо, почини кран, кушай, мы уже покушали, а ты покушал?..

Все крепче и больнее ввинчивалась в голову Сани мысль о том, что дальше так невозможно, невыносимо, что надо как-то это прекратить, вырваться из семейного круга, в котором он крутился уже столько лет, точно на колесе сансары меж костров страданий. Даже ночью он просыпался от ужаса, что так и прокрутится всю жизнь и умрет здесь, на этой самой постели… И чувствовал на потном лбу холодный вздох, и кто-то пристально вглядывался в него из темноты. Совсем кромешным этот ужас стал, когда умерла Санина мама – главный свидетель того, что была у него когда-то и другая жизнь. На сороковой день теща накрыла на стол, в центр поставила миску каши с медом и орехами и бутыль все той же травяной домашней настойки. Саня, вернувшись с работы и застав последние приготовления, здорово рассердился – это была, в конце концов, его мама, он бы сам все организовал, если уж так важны эти ритуалы…

– Тише, тише, – примирительно зашелестела бабушка. – Так уж положено, надо душеньку проводить.

Памятуя о чудесных свойствах темной настойки, Саня пил мало и зло. И все равно пропустил тот момент, когда в голове зашумело, а к горлу подступила комком полынная горечь.

– Тяжела доля женская, – говорила между тем бабушка, подняв бокал. Закатные отблески вспыхивали в хрустальных узорах и обжигали радужку, Саня щурился. – Растила, все отдавала, а не успела оглянуться – у сыночка уже своя семья…

– Вр-рете, – тяжелым пьяным голосом перебил ее Саня и сам похолодел. Но что сказано, то сказано, сорванную крышку назад не прикрутишь – и многолетнее отчаяние брызнуло во все стороны жгучими хрустальными искрами. – Вы мне не семья!

– Любимый… – привстала со своего места Ника.

– Ты тоже!

Вот тут он ей все и высказал единым духом. Что так дальше невозможно, что он страшно ошибся в юности, и давно ее не любит, и хочет развода. Что он впахивает с утра до ночи на ребенка, который его и узнает-то с трудом. Что он застрял здесь как в болоте, и ему нужна своя жизнь, свое личное пространство, чтобы не переговаривались за стенами, не подглядывали по ночам, не лезли под кровать – куколку положить… Что Ника могла бы следить за собой и хоть иногда читать что-то, кроме магазинных ценников.

– Говорить-то о чем?! О том, как ты творожок купила сегодня? Рыбку купила? Сметанку?! – орал Саня, и пена выступала у него на губах от ярости. – Покушала! Мороженку!..

По ошалевшему Никиному взгляду было ясно, что она ни о чем и не подозревала, не догадывалась, в каком аду приходится жить Сане, не понимала его совсем. Мать и бабушка молча придвинулись к Нике поближе, дружно грохнув стульями. А за их спинами как будто тоже сплотила ряды бесчисленная родня – Сане, которому только сейчас бросились в глаза фотокарточки за стеклом серванта, почудилось, будто все эти мертвые женские лица выскочили, вынырнули невесть откуда со своей вековечной миной скорбного осуждения.

– Ты, лапушка, проспись лучше да опомнись, – сказала бабушка, глядя на него как на серьезно набедокурившего, но все-таки внука. – А то наворотишь дел…

– Я трезвый! – От прорвавшегося, словно душевный нарыв, гнева опьянение действительно куда-то улетучилось.

– И тон сбавь.

Господи, как же я так в них вляпался, с тоской подумал Саня. Главное – не идти на попятный, не дать слабину, а то насядут, заткнут рот, утащат обратно в семейное гнездышко. Будут давить на жалость, на чувство долга, манипулировать. Надо выбраться, наконец, из их бабьего болота в настоящую жизнь. Замахнулся – так бей!

Мысленно сосчитав до десяти, он извинился и начал вежливо, но твердо объяснять, что пора посмотреть правде в глаза: ему здесь плохо, они с Никой давно уже не семья, а просто совместно воспитывающие ребенка люди, что они не понимают и больше не любят друг друга, и нет ничего хуже такого вот вынужденного сожительства, и надо это прекратить, разойтись – так будет лучше для всех. Ребенка они, конечно, продолжат воспитывать совместно, и для Верочки тоже будет лучше расти со счастливыми родителями, каждый из которых живет своей собственной полноценной жизнью, чем с несчастными, подспудно ненавидящими друг друга…

– Ты меня ненавидишь?.. – вскинула заплаканные глаза Ника.

…нет, он имел в виду, что надо переходить в новый этап, но жизнь – она вообще одна, и совершенно понятно, что вместе перейти они не смогут: у них разные интересы, они разные люди, и, в конце концов, для Ники важнее всего семья, ее семья, в которой он всегда чувствовал себя инородным телом, и ему тяжело, он не может вечно тащить на себе эту тяжесть, эти давно умершие отношения, ему здесь, в конце концов, жутко…

– Нельзя, – громко и спокойно сказала теща.

– Что… как нельзя?

– Так нельзя. Ты не понимаешь. Нельзя тебе уходить.

– Я вам не раб! – окончательно смешался и рассердился Саня. – Решил – и уйду!

Со стены упала сувенирная тарелка с гербом Берлина. Теща привозила такие из каждого путешествия.

– Предупреждали ведь тебя, – покачала головой бабушка. – Просили: отступись, пока можешь.

В оконное стекло с налету врезался всей тушкой голубь, оставил налипшие перья и пятнышко крови. Саня вскочил из-за стола – и потянул за собой что-то небольшое, живое, вцепившееся в штанину.

– Пап…

Это Верочка, про которую все забыли, заползла под стол и решила, что очень весело будет потихоньку изловить папу. Из-за Саниного резкого маневра она стукнулась макушкой, и теперь в ее глазах наливалась слезной влагой та же обида, то же скорбное осуждение. Резкая боль пронзила не то сердце, не то, как всегда при скандалах, желудок – вместо дочери Саня увидел одну из ведьмовского легиона, будущую, бесконечно повторяющуюся жену и тещу.

В соседней комнате истошно замычал дед, загрохотал по тумбочке единственной живой рукой. Стало трудно дышать, тоскливый ужас навалился на Саню тяжелой периной – как в тех снах с упорным и неумолимым преследователем, после которых весь мир готов обнять от облегчения, что всё не на самом деле. И больше всего на свете ему хотелось проснуться, оставить своих преследовательниц, всех трех – нет, четырех – в другой реальности… Саня и сам не понял, как оказался на лестничной клетке, с ботинком на одной ноге и шлепанцем на другой, прижимая к себе рюкзак.

– Папа в командировку едет. – За незакрытой дверью бабушка ворковала над Верочкой, уже набиравшей в грудь воздуха для громового рева. – А вернется – в цирк с тобой сходит. Помнишь цирк? С лошадками?

Мама все собиралась приватизировать свою «малосемейку», да так и не успела. Где-то неделю Саня жил у приятеля, а потом через него же удачно снял маленькую светлую квартирку в спальном районе. Бабушка-хозяйка рассказала ему все тонкости обращения с гомерически нелепой мебелью застойных времен – где ручка отваливается, какую дверцу лучше не открывать, а то посыплется все. Он заплатил вперед и переехал в тот же день.

Войдя в гулкую, еще свободную от человека квартиру, Саня включил свет в прихожей и подумал с облегчением, что наконец-то заживет своей жизнью, сам, отдельно – хоть и маячили еще на горизонте официальный развод с Никой, решение об опеке, все эти тягостные встречи и горы бумаг, написанных на курином языке… Будем разбираться по мере поступления, решил Саня, а пока про все это можно забыть, гори оно синим пламенем.

Вспыхнула на секунду синим пламенем, точно газовая конфорка, и разлетелась острыми стеклянными брызгами лампочка под потолком. Хрустя осколками, Саня сходил за веником, опустился на корточки, пытаясь замести в совок всё и сразу, – и привычно облокотился на обувную этажерку, которая осталась в прихожей старой квартиры, а здесь ее никогда не было. Потерял равновесие и со всего размаху впечатал раскрытую в поисках опоры ладонь в самую гущу тончайших стеклянных заноз.

Кто-то встал у него за спиной, заслонив на мгновение свет, и злорадно заулыбался. Когда Саня обернулся, никого там, конечно, не было. Но он все равно кожей чувствовал эту улыбку, обнажившую зубы, длинные и острые, как впившиеся в руку осколки. Сначала казалось, что все не на самом деле, что вот-вот он проснется в прежней постели, с рыхлой Никой под боком, вдохнет затхловатый жилой запах старой квартиры – бумажные обои, пыль, нотка жареного лука с кухни. На улице Саня озирался, ожидая, что вот-вот из-за угла покажется бывшая жена или теща – в общем, кто-то из них. Когда тревожное напряжение достигало звенящего предела, Саня старался посмотреть на ситуацию здраво, как бы со стороны. Он – да, подлец, эгоист – бросил нелюбимую жену, не сумел вытерпеть то, что другие, порядочные, до гробовой доски тащат, ребенка ей оставил, ни на что не претендует. И при этом до смерти боится, что кто-нибудь из ее бабьего семейства его выследит. Здоровый мужик ходит на работу дворами, прячется от двух старух и одной толстухи. На этом моменте Саня начинал злиться: да чего я боюсь-то, что они мне сделают? Пакостить будут, под дверью караулить, засудят, убьют? Бандитов наймут, скрутят и обратно уволокут? Паранойя, до паранойи довели, а сами и не могут ничего, только на нервах играть. Ведьмы… И тянулся наяву, опутывал липкой паутиной сон, в котором Саня чувствовал себя дичью, а хищника еще даже и не видно – но он уже взял след, и от него уже не избавиться.

Это наяву, а во сне к нему приходила Ника. Похудевшая и сосредоточенная, с распущенными волосами, она то нашептывала что-то на чашку с водой – чашку эту, в крупный красный горох, Саня отлично помнил: из нее пила бабушка, – то подносила что-то в щепоти к синеватому огоньку свечки, и в воздухе растекался запах серы, как от спичечной головки, и даже подушка наутро как будто пахла спичками. Много всего странного, что советуют отчаявшимся брошенкам на женских форумах, делала Ника в Саниных снах, и ему становилось ее, призрачную, так жалко, что он даже просыпался от острия жалости в сердце и начинал бегать по комнате, собираться, убежденный спросонья, что все еще можно и нужно исправить, и Ника станет прежней, и он станет прежним и будет ее любить. Приходил в себя обычно уже у двери, иногда даже обутый.

Говорят, если человек снится – это он о тебе думает. И точно, после таких снов, когда совершенно разбитый Саня курил натощак на кухне – снова курить начал, – звонила Ника. В груди что-то испуганно дергалось, и Саня сбрасывал звонок. Тогда она строчила эсэмэски – почти издевательски заботливые, называла его как ни в чем не бывало «любимым», спрашивала, как здоровье, не болит ли чего, желала удачного дня. И все предлагала обратно сойтись – она, мол, простит. Словно от прощения ее что-то зависело… Ни слова о Верочке, ни слова о разводе, который так и оставался неоформленным. Как будто и впрямь был у нее какой-то тайный план по возвращению контроля над ним, и она, застигнутая сперва бегством мужа врасплох, теперь снова успокоилась. Черные буковки на дисплее казались такими непрошибаемо самоуверенными, что иногда Саня, не выдержав, тоже начинал писать. Но не отправлял сообщения, потому что уж очень дико они выглядели: «Что ты со мной делаешь?», «Что ты знаешь?», «Порчу на меня навела?».

А здоровье и впрямь стало ни к черту. Там болело, тут кололо, аппетит пропал, сыпались зубы. И главное – рваный сон, постоянная тревога, будто нервы оголились, ощущение, что кто-то неотступно наблюдает, сверлит взглядом в темноте, смотрит в спину. Сане иногда казалось, что это Ника, выпрыгнувшая каким-то образом из своего мешковатого тела, превратившаяся из понятной, вдоль и поперек изученной, в зловещий фантом, следит за ним, караулит свое, ждет, когда он сделает неверное движение и дрогнет ниточка раскинутой ею сети. Порой он замечал краем глаза угловатую тень, которая сразу же ускользала, пряталась в темном углу или в ветках качающегося за окном дерева.

Наконец он догадался, что сходит с ума. И что образ бывшей жены, клином вонзившийся в сознание, надо вышибить таким же клином. Осенило его дома вечером, когда он привычно пил обжигающе-гадкий коньяк, чтобы заснуть. Саня нашел телефон и написал Маше с работы эсэмэску – из тех, в которых главное не содержание, а сам факт отправки. Маша ответила игривым смайликом. Саня откинулся с облегчением на спинку дивана, и тут телефон зажужжал: звонила Ника. Он быстро смахнул всплывающее окно в сторону отбоя и продолжил жизненно важную переписку с Машей. Чтобы вырваться из ведьминых когтей, надо начать все заново, лихорадочно думал он. С приятных, ни к чему не обязывающих отношений. С приятной, ни к чему не обязывающей женщиной.

Поначалу он боялся, что будет трудно с непривычки, ведь, кроме Ники, у него никогда и никого не было. Человеческие самки представлялись Сане неким отдельным видом, малопонятным и смутно враждебным. И он, как подросток, багровел от одной мысли о том, что откажут, посмеются, облапошат… Но живая, кокетливая и хваткая Маша развеяла его сомнения одним щелчком каблука. Саня глазом моргнуть не успел, как у них началась конфетно-букетная стадия. А что без восторга, без замирания сердца – так это, может, даже лучше для душевного здоровья.

Конфеты с букетами стоили денег, и Саня нырнул в работу так глубоко, как только смог, а в оставшееся время выгуливал Машу по ресторанам и паркам. Домой приходил поздно, засыпал практически мгновенно. И если кто-то и следил за ним по-прежнему из темноты, он этого уже не замечал. Саня посвежел лицом и поверил, что жизнь налаживается.

А потом Маша впервые осталась у него на ночь. И уже перед рассветом, когда оба наконец утомились, сонно шепнула Сане на ухо:

– Принеси водички…

Саня послушно оторвал от подушки отяжелевшую голову, приготовившись вставать, – и тут увидел над собой лицо. Черты его плавились, дергались, менялись, и краткими вспышками проглядывали в них то Ника, то ее бабка, то мать, то… Верочка? Мелькали там и другие, легионы тещ и дочерей, много-много женских лиц, и у всех были русалочьи глаза, в которых вспыхивала болотными огоньками знакомая прозелень. Лицо сияло бледным гнилушечным светом высоко под потолком, венчая собой ломаную, рваную фигуру, непроницаемо-черный сгусток в предрассветных сумерках. Она была похожа на один из тех силуэтов, которые ловко вырезают из бархатной бумаги уличные художники… Фигура сложилась пополам, будто и впрямь была бумажной, беззвучно опустилась на Санину половину постели и прильнула к нему, оказавшись бархатисто-податливой, как гниющий плод, но с острыми и колючими костями. Саня с воплем вскочил, ударил по выключателю, ринулся на кухню и там тоже зажег свет, потом схватил швабру и начал шарить ею во всех темных углах, что-то разбивая и опрокидывая. Заметалась по квартире ослепленной ночной птицей голая Маша. Саня тряс ее, задавая один и тот же вопрос: «Ты видела, видела?» Наконец Маша вырвалась и, прижав к груди легкий ворох одежды, заперлась в ванной. Там, всхлипывая и злясь, она торопливо скользнула в свое лучшее платье – молнию пришлось оставить полурасстегнутой, – натянула несвежие колготки. Дождалась, пока топот и крики за дверью чуть отдалятся, – и метнулась в прихожую. Саня выскочил к ней, когда Маша, сломав два ногтя, уже справилась с дверным замком. В трусах и со шваброй, глаза дикие, губы белые.

– Псих! – взвизгнула Маша и, хлопнув дверью, зашлепала босиком по ступенькам вниз.

А Саня тем временем выворачивался наизнанку над кухонной раковиной. Внезапно нахлынувшая тошнота выкручивала желудок как тряпку, не давая перевести дух, а когда Саня успевал разлепить слезящиеся глаза, то видел в омерзительной жиже кровавые прожилки. Язва, черт ее дери, сколько лет думал, что зарубцевалась… На работу утром он пойти не смог. Позвонил, сказал, что заболел. Ему и вправду было плохо – всю ночь Саня не спал, плюясь горькой желчной пеной и охотясь за тенями, которые то притворялись обыкновенными, а то вдруг внезапно меняли очертания, темнели, и в самой их глубине вспыхивала болотная прозелень. Стоило притихнуть, задремать – и что-то холодное касалось кожи, вставали дыбом волоски от еле уловимого чужого дыхания. Саня снова вскакивал, размахивая шваброй. Несколько раз сильно падал, разбил колено и губу.

Когда взошло солнце и мир обрел привычные дневные очертания, Саня немного успокоился. Все вроде бы пришло в норму: на улице шумели люди, дрожало на занавеске теневое кружево от листвы, на работе беспокоились и желали скорейшего выздоровления. Ну конечно, думал Саня с облегчением, точно – я заболел. Потому и мерещилось всякое, и тошнило. Теперь на пару дней постельный режим, обильное теплое питье. С Машей вот только очень неловко получилось, надо позвонить, извиниться. Но Маша не отвечала. Зато на мобильном было три пропущенных от Ники и эсэмэска: «Как себя чувствуешь?»

Саня выпил ромашкового чая, забрался под одеяло и заснул почти мгновенно. Ему приснилось жаркое солнце и бесконечные колышущиеся занавеси из невесомой пенно-белой ткани, и среди этих занавесей он играл с кем-то в прятки. Наконец его обняли со спины тонкие горячие руки, развернули… Занавесь почернела, распухая и комкаясь, из белого кружева соткалось изломанное и словно обугленное женское тело с зияющим провалом под лишенными сосков грудями. Саня затрепыхался, принялся отбиваться, и тогда гибкое тело с острыми как бритва, прорывающими кожу костями оплелось вокруг него, сковывая движения, а многосуставчатые длинные пальцы сжали его предплечья, сдавили до хруста. Сухая жаркая боль полоснула по нервам – так бывает, когда неудачно ударишься локтем, – и мгновенно онемевшие руки повисли плетьми. Светлые русалочьи глаза смотрели на Саню со скорбным осуждением, с неизбывной обидой, а в меняющихся чертах лица вдруг отчетливо проступила юная красивая Ника. Покрасневшая, чуть вспотевшая – в точности как тогда, в первый раз, на гостевом диванчике у одноклассника. Непрошеная жадная тяжесть нагрубла у Сани под животом, и тварь, почуяв это, молниеносно обхватила ногами его бедра. Внутри она была такой же, как снаружи – состоящей из режущих углов и сдирающих кожу граней. Голодная мясорубка, обтянутая бархатной шкуркой. Дергаясь под ней, Саня выл и ревел, но не мог остановиться, не мог прервать нарастающую судорогу боли и мучительного удовольствия.

Он очнулся уже вечером. Болело все тело, а в паху жгло так, что Саня какое-то время лежал неподвижно, боясь приподнять одеяло и посмотреть, что же там. А когда решился – понял, что руки по-прежнему его не слушаются. Скосив глаза, он увидел на предплечьях длинные кровоточащие полосы, лишенные кожи. Попробовал сесть, не помогая себе руками, – с первого раза не получилось и вдобавок свело мышцы пресса, а растереть их было нечем. Саня откинулся обратно на подушку и стал ждать, когда пройдет судорога. Мысли плавали в голове медленно и бестолково, как цветные сгустки в масляной лампе. Кажется, надо было что-то делать, как-то спасаться, бежать… Надо было бежать, далеко-далеко, туда, где раскинулась необозримым чистым листом новая жизнь.

Сгустилось вокруг снежное поле, ветлы на горизонте, мелкая пороша обдала лицо колючим холодом – и Саня побежал, радуясь небывалой легкости в теле. Ледяной воздух вливался в легкие и словно обрисовывал их внутри грудной клетки хрустким морозным узором. Холод утишал боль, придавал сил – и вот уже закурился впереди дымок над крышей, там ждала Саню в избе румяная Маша, варила борщ на печи… Легкая тень заслонила свет и ястребом упала на него сверху, вминая в слежавшийся снег. Саня попытался ударить хищника ногой, и тогда что-то острое с легким щелчком перекусило ему ахиллово сухожилие. А потом цепкие пальцы нащупали в снегу его подбородок и дернули, выворачивая шею – чтобы он смотрел, не прятал лицо, чтобы видел полные бабьей покорной печали русалочьи глаза… Саня завизжал раненым зайцем, но спустя мгновение мог уже только глухо мычать, впиваясь оскаленными зубами в обрывки бархатистой плоти.

День угасал, сменяясь уютной для любого происхождения теней полутьмой, и снова высветлял полосатые шторы на окне, зажигал оранжевые всполохи под неподъемными веками. От тела, прилипшего к заскорузлой от высохших человечьих жидкостей простыне, осталась одна боль. Освежеванное, еще подрагивающее в мелких судорогах мясо – вот чем оно представлялось Сане, когда он ненадолго приходил в себя.

Иногда звонил телефон. Саня тянулся к нему – или думал, что тянется, – но она, подмяв его под себя, крепче сжимала свои когтистые объятия, и он покорно замирал. Плыли под веками всполохи, сменяясь тусклой чернотой, и Саня уплывал вместе с ними все дальше и дальше… Он очнулся оттого, что на лоб ему положили холодную мокрую тряпку, а в рот стали по ложечке вливать воду.

– Любимый… – И по щеке погладили.

Саня с трудом приоткрыл воспаленные глаза, увидел склонившуюся над ним Нику – и вздрогнул, застонал.

– Просила же – оставь адрес… Еле нашли тебя. Как себя чувствуешь? Встать можешь?

– Да помолчи ты уже, – раздался недовольный голос тещи. – Какое «встать», видишь – живого места на человеке нет.

– А крови-то сколько, лапушка моя. – Близко-близко, у самого лица Сани, зашамкали старушечьи замшевые губы: – Стань, кровь, в ране, как покойник в яме. Стань, кровь, в ране, как вода в Иордани… – Губы раздвинулись в ласковой улыбке. – Говорили же тебе – нельзя наших обижать, нельзя нашим изменять. А кто обидит – к тому матушка-печальница придет.

Кто, хотел спросить Саня, кто она, эта печальница, зачем вы ее на меня натравили, что происходит, кто вы, вы-то кто такие?! Но язык еле ворочался во рту шершавым камнем, в горле пересохло, нужен был стакан воды. Саня хотел сесть в постели, но не смог приподнять даже голову. Тяжелое и немое тело лежало неподвижно, а от попыток пошевелиться только пробегали где-то глубоко под кожей пляшущие иголочки. Саня вытаращил глаза и замычал, переходя на хриплый тоскливый рык.

– Ну не надо, любимый. Не бойся. Я же тебя всё равно люблю и прощаю за всё. Все хорошо будет, я тебя не брошу.

– Вот никогда этого не понимала. Есть же соответствующие учреждения…

– Он теперь как ребенок. А это ответственность.

– И всё одно муж в доме. Где она нового найдет – и с ребенком, и не молодка уже. Или свою судьбу ей хочешь?

– Мама!..

– А ты голос не поднимай. К дедушке его положим, как раз место есть. – Сухая прохладная ладонь легла Сане на лоб. – Потерпи, Сашенька, потерпи. Скоро домой поедем.