Июльское утро выдалось болезненно ярким, усталые от бессонной ночи глаза не спасают даже черные очки.

Я сижу на пустой остановке общественного транспорта и наблюдаю, как изнуренные жарой горожане с тоской глядят на мир из раскаленных автомобилей и автобусов.

Хвала небесам — сегодня мне никуда не нужно. То есть, конечно, после грандиозной ночной пьянки мне нужно добраться домой, но, вот беда, дома в такую рань мне показываться тоже нельзя — по официальной версии, сейчас я крепко сплю в гостевой комнате своей подруги Кати, к которой отец всегда отпускает меня без вопросов.

Ему невдомек, что все лето после первого курса мы с Катей решили отрываться, и сегодня ночью бармен смешал нам столько коктейлей, что даже сейчас мир вокруг продолжает покачиваться и уплывать.

Чувствую себя самым несчастным человеком во вселенной и всхлипываю от жалости к себе.

От меня разит перегаром, длинные светлые волосы слиплись, потому что кто-то в клубе под утро окатил меня пивом, блестящий откровенный топ вызывает неподдельный интерес у сонных прохожих.

Карманы набиты деньгами, телефон почти сдох.

Судя по часу пик, отец тоже вот-вот отправится на работу, значит, скоро мне можно будет выдвигаться домой.

Голова болит. Накатывает тошнота, с которой я пока чудом справляюсь.

Я не люблю свой дом. Много ли в мире найдется людей, ненавидящих собственное жилище?

В сумочке пищит оповещение о полученном сообщении. Двумя пальцами выуживаю телефон из ее внутренностей и мучительно фокусируюсь на черных буквах.

«Ника, он супер!» — под утро Катя слиняла из клуба с новым знакомым, и теперь ведет прямой репортаж с места событий. Однако предпоследнее сообщение о том, что они направляются в спальню, пришло всего десять минут назад — видимо, не такой уж этот парень и шикарный…

В отличие от подруги, я глупости не творю — у меня есть жених. Его семья — владельцы строительной компании, занимающейся застройкой элитных районов в городе, а сам он сейчас отдыхает в Лондоне, в гостях у моего брата, с которым дружит с первого класса. Конечно, пока моим женихом он является лишь фиктивно, но уже лет десять я живу с мыслью, что после окончания универа выйду замуж именно за него: самый обычный современный династический брак. А пока мы с Артемом раз в неделю говорим о погоде и на прочие нейтральные темы посредством видеозвонков.

А если откровенно, однажды, пару месяцев назад, на закрытой вечеринке в клубе я слишком перебрала пива, перепутала двери туалетов и, вломившись в мужской, увидела картину маслом: Артем зажимал там какую-то очень похожую на меня блондинку.

Я убежала, а он не стал догонять.

Потом я плакала и пускала пьяные сопли Кате в жилетку, а она объясняла, что мы — высшее общество, потому и должны быть выше всякой ревности. Наше предназначение — укреплять влияние семей и приумножать их состояние.

Легко говорить подобное, когда тебя не ждет участь свадьбы с кем-то, кому ты на фиг не нужна. Утешает только одно — пока Артем не предпринимает никаких шагов к более тесному общению, и я надеюсь, что он вообще никогда не начнет их предпринимать.

Утираю ладонью нос и непослушными пальцами набираю сообщение:

«Я за тебя рада».

Стопу, переплетенную тонкими серебристыми ремешками, задевают прутья пластиковой метлы, и над головой раздается недовольное:

— Ноги!

Вздрагиваю, поднимаю глаза и сквозь невыносимую яркость и бесполезность темных стекол пытаюсь разглядеть наглого дворника.

Совсем молодой парень, в драных кедах, по колено обрезанных джинсах и ярко-оранжевом спецжилете. Половину его лица закрывает козырек бейсболки и тень от него. Видимо, он из тех идиотов, что проводят лето, на полставки работая в коммунальных службах, чтобы поднять немного бабла на карманные расходы.

— Пошел ты! — фыркаю и мысленно продолжаю: «Ты хоть знаешь, кто я такая…»

— Эй, я понимаю, что тебя долбит отходняк, но прошу, просто отодвинь ноги, мне нужно убрать использованный контрацептив из-под твоей подошвы, — спокойно продолжает парень, и я в ужасе отпрыгиваю от скамейки.

Ну конечно же, под ней ничего нет, а он лишь ржет, пару раз проводит метлой по идеально чистому асфальту и отваливает к газону.

Меня разрывает на части от гнева, но моя беда в том, что я просто тормоз: не могу сразу дать обидчику сдачи, а остроумный ответ придумываю слишком поздно.

Эту тупую ситуацию я еще не раз буду проигрывать в голове по ночам, представляя картины — одна веселее другой — о том, как дочка мэра все же ставит оборзевшего дворника на место парой метких обидных слов.

Внезапно в поле зрения попадает черная «Audi» с гербом нашего города под лобовым стеклом, резко перестраивается в правый ряд и тормозит в трех метрах от моего укрытия.

— Фак!.. — восклицаю я, и, пока подъехавший автобус скрывает обзор, прячусь за остановку. — Чтоб меня!..

Судорожно оглядываю местность и умираю от ужаса. Папин водитель — папина правая рука. Он обязательно расскажет отцу, что видел меня здесь в это самое время, и нашим с Катей загулам придет конец. И мне тоже придет конец.

Отец убьет меня — однажды ему уже пришлось пережить грандиозный скандал из-за легкомысленного поведения своего ребенка.

Если хоть одна душа узнает, как бурно я провожу свободное время, в городе поднимется такой шум, что папа рискует остаться без должности.

Неслабый тычок в спину выбивает из легких воздух и мгновенно отправляет меня в реденькие кусты у газона.

— Посиди пока тут, — быстро говорит наглый парень и вразвалочку выходит из-за остановки. К нему бежит папин водитель, а я, чтобы не заорать и не выдать себя, затыкаю рот кулаком.

— Парень, ты не видел, куда делась девчонка, которая здесь только что стояла? — растерянно спрашивает он, и дворник пожимает плечами:

— Девчонка? Тут не было девчонки. Какая-то тетка лет сорока минуту назад села в автобус, и все. Больше никого не было.

— Точно?

— Ага.

— Показалось, что ли… Ну, бывай. — Водитель возвращается к служебной машине, заводит мотор и уезжает.

Пульс медленно приходит в норму, и мой отравленный алкоголем мозг наконец припоминает, что на работу отцу не нужно — сегодня он уезжает в служебную командировку на несколько дней, и рейс его только в обед.

Похоже, сейчас этому нищему дворнику выпадет счастливая возможность выручить меня снова.

Я выхожу из-за кустика и снимаю очки:

— Э-э-э, не подскажешь, где я могу пересидеть еще пару часов незамеченной?

Он натягивает козырек бейсболки еще ниже и нагло улыбается.

— Так и быть, подскажу. Пойдем.

Я общаюсь с ним от силы пять минут, но он уже до зубовного скрежета меня бесит. Катя быстро бы показала ему, кто есть кто, я же своим статусом пользоваться не умею, хотя во всем стараюсь соответствовать ей.

Вскинув метлу на плечо, он разворачивается и уходит. Я вынуждена догонять его и молиться, чтобы Катя ненароком не узнала об этом происшествии.

Парень идет в утопающие в зелени дворы, где за административными зданиями притаились старые двухэтажки постройки пятидесятых годов, открывает замшелую разбухшую дверь с торца крайнего дома и пропускает меня вперед:

— Прошу!

Вхожу в темное помещение, и запах плесени и отсыревших сигарет мгновенно впитывается в волосы и одежду. Брезгливо морщусь, озираюсь по сторонам и в полумраке различаю старый стол, стулья, серый облезлый диван, метлы, ведра, лейки и прочий инвентарь. В таком ужасном месте бывать мне еще не доводилось.

Парень падает на стул, закидывает ноги в пыльных кедах на полированную столешницу и закуривает.

— Тебе разве не нужно дальше работать? — Осторожно присаживаюсь на край дивана. Надеюсь, я ничего тут не подхвачу…

— Перекур, — вальяжно отзывается парень. — Развлекай меня беседой.

— Чего?! — У меня отвисает челюсть. Он что, серьезно?

— Или так и будешь сидеть в тишине, краснеть и обливаться потом. Выбирай. — Он всем своим видом показывает, что не заинтересован во мне — курит и разглядывает кеды, но уязвленное самолюбие и коварный недосып вынуждают меня завести разговор.

— Краснеть? Даже не собиралась. Хочешь беседу — окей. Ну, и как же тебя сюда занесло? — без всякого энтузиазма выдаю я. — Неужели нет занятий достойнее?

— А разве это не очевидно? Мне нужны деньги. — Парень выдыхает в потолок дым. — Ну, знаешь, чтобы есть, пить и покупать шмотки. Думаю, эти базовые потребности тебе знакомы. Поэтому приходится каждый день в гребаную рань вставать и пиликать сюда — и в жару, и в дождь.

То, о чем он толкует, так далеко от моего понимания жизни, что я теряюсь. Молодость дана человеку для учебы и развлечений, а не для работы — это всегда было аксиомой, потому что родители ни в чем не отказывали нам с братом. А несчастные вроде этого парня, существующие где-то в параллельной реальности, не волновали меня.

Губы парня кривятся в странной презрительной ухмылке. Видимо, прямо сейчас я должна ему что-то сказать, и я морожу глупость:

— Ну да, жизненные обстоятельства приводят и не к такому…

Парень снимает ноги со стола, тушит окурок об стену, подается вперед и оказывается в квадрате света, падающего из грязного окна.

Не до конца выветрившийся алкоголь играет со мной злую шутку, или яркое солнце, которое сейчас светит ему в лицо, но я действительно позорно краснею и не могу вздохнуть.

У него обалденная внешность — резкие точеные скулы, чуть вздернутый нос, черные брови и огромные мрачные зеленые глаза без дна, которые моментально затягивают меня в мир безотчетной тоски и боли. Бог ты мой…

Он улыбается, и меня парализует.

— Не-а, не обстоятельства. А гнилые люди, которые думают, что им все можно.

Он резко встает, и я вздрагиваю.

— Пора дальше мести улицы. Можешь сидеть тут до одиннадцати, но свали до прихода другой смены, иначе мне хана.

— Спа… — мямлю я, но он перебивает:

— Не благодари! — Бросает на плечо метлу и выходит.

Некоторое время я неподвижно сижу на уголке дивана и пытаюсь прогнать из мыслей его глаза. Жуть. До сих пор захватывает дух. Нормальные люди не могут так смотреть.

Достаю телефон, шарю по чужим страничкам в соцсетях, пока тот окончательно не подыхает, встаю, стряхиваю с задницы частички мха и пыль и выхожу на свет божий.

Но даже в своем огромном доме я не могу найти себе места — роняю вещи, натыкаюсь на предметы, долго ворочаюсь в кровати и странные чувства теснятся в груди. Со мной что-то не так. Этот парень…

Просыпаюсь в три часа дня и с больной головой плетусь на кухню, готовлю себе чудовищно крепкий кофе и, взобравшись на барный стул у стойки, в одиночестве давлюсь бодрящим напитком.

Перед носом белеет записка с назиданиями от папы, но я игнорирую ее и открываю ноутбук — братишка Женя только что прислал новые фотки своего лондонского быта.

Я всегда жду его сообщений с особенным трепетом, внимательно просматриваю фотографии и не могу сдержать смех. Даже на расстоянии тысяч километров мы с ним на одной волне. Этой ночью он тоже зависал в ночном клубе, о чем красноречиво свидетельствуют их с Артемом симпатичные пьяные лица на фоне батареи пустых стаканов.

Грудь сдавливает тоска. Я скучаю, адски скучаю по брату. В этом мире нет больше ни одного человека, который бы понимал меня без слов, только он. Я уже представляю, как Женя выслушивает мой рассказ об утреннем происшествии и приводит меня в норму весьма обидными, но справедливыми шутками.

Я бы сейчас все отдала, чтобы только он вернулся и мы всей семьей традиционно поужинали в нашей давно опустевшей столовой…

Если бы только он был здесь. Если бы только мама смогла побороть рак тогда, три года назад. Если бы только отец не ушел с головой в работу. Если бы, если бы…

Я стою перед зеркалом, рассматривая свои прозрачные усталые глаза. Когда-то они были ярко-голубыми и сияли, а сейчас мой затравленный взгляд похож, смертельно похож на такой же, познавший потерю, взгляд нереально зеленых глаз, о который я споткнулась сегодня утром. Со дна души поднимается муть.

Что за парень? Откуда столько высокомерия, холода и ненависти в этом ничтожестве? И почему, черт возьми, он так меня зацепил?

Я общительная девушка, не ханжа и не комплексую по пустякам. В нашей тусовке люди постоянно позволяют себе различные излишества, но я стараюсь вести правильную жизнь: отец — публичный человек, и мне нельзя его подводить. Я знаю, что после получения диплома выйду замуж за Артема и буду хорошей женой и мамой, даже несмотря на то, что эта перспектива слегка напрягает обоих. Есть решения, которые не подлежат обсуждению. Все просто будет так, и о других вариантах я никогда не думала.

Может быть, мой новый знакомый нечаянно всколыхнул во мне странную память о чувствах, которые могли бы быть, сложись жизнь по-другому?

Сердце колотится как сумасшедшее — я фантазирую о возможности вырваться на свободу и рыцаре, который спасет меня от моей же семьи. У него зеленые глаза.

Смеюсь и отхожу от зеркала.

Какая глупость… Счастье с нищим мальчишкой возможно только в дешевых романах.

Красные квадраты на стенах и полу постепенно поглощает наползающая из углов темнота, после заката становится до тошноты тоскливо.

Папа вернется не раньше завтрашнего вечера, домработница взяла выходной.

Катя, похоже, с головой нырнула в новые отношения — не пишет и не звонит. Естественно, и этот роман не продлится дольше недели, но в состоянии влюбленности она забивает на все и вся, и уж тем более на меня.

Слоняюсь по пустому мертвому дому, заглядываю в холодные комнаты и хочется кричать. Мне нужен кто-то живой рядом, иначе поедет крыша.

Расчесываю пятерней волосы, собираю их на затылке в небрежный пучок, но больше не утруждаюсь — не замазываю круги под глазами и не наношу макияж. Влезаю в скинни, кеды и серую толстовку, закрываю за собой тяжеленную дверь и вываливаюсь в душные сумерки.

Отец не приветствует мои поздние отлучки: официально разрешается бывать только у Кати — дочери ректора престижного вуза, где мы с ней, собственно, и учимся, но после смерти мамы он и сам не может подолгу находиться в нашем «фамильном гнезде».

Ловлю такси и еду до Центра, долго брожу по главной площади города, смотрю на розовые облака и бледную луну, памятники, фонтаны, елки и счастливые парочки, проходящие мимо.

Стараниями моего отца в нашем городе красиво. Мрачно и красиво, как на кладбище.

В свете фонарей трепещут призрачно-зеленые листья, вместе с их шумом ветер приносит обрывок песни: «Я живая одинокая клетка. В четырех стенах другой, бетонной. Проводами телефонных линий связана, отгорожена рамой оконной…»

Я бесцельно шагаю вперед, руки в карманах. Ника, девятнадцать лет. Неприкаянная душа без имени и возраста.

У ступенек одинокий музыкант в черной бейсболке и рваных джинсах, прислонившись спиной к бетонной стене, играет на гитаре, и его чистый голос разносится по площади:

— Комфорт решает многое, но так пусто внутри

Живой одинокой клетки,

И другой, такой же, бетонной.

Стал говорить с ее стенами,

Пробовал лезть на них.

Кричал раме оконной.

Шаги безумия легки,

Но оглушают отзвуком пустой комнаты…*

Пронзительно до мурашек и созвучно с моей тоской. Останавливаюсь, судорожно выискиваю в кармане завалящую сотенку, наклоняюсь и кладу ее в кофр поверх россыпи мелочи и мятых бумажек.

Музыкант поднимает голову, смотрит на меня знакомыми, огромными сумрачными зелеными глазами, и я едва не приземляюсь задницей прямо на брусчатку, потому что ноги отказывают.

— И снова здравствуй! — усмехается он.

— Привет! — быстро отвечаю я и моргаю, прогоняя наваждение.

Парень снимает с плеча гитару, наклоняется к кофру, выгребает оттуда деньги и укладывает ее внутрь.

— Я как раз закруглялся. Хочешь есть? — спрашивает он буднично, словно мы сто лет знакомы.

Я действительно не ела последние сутки. Но еще больше я не хочу домой — появилась возможность хотя бы час побыть вне его стен, и я за нее ухвачусь.

— Пожалуй, да… — я начинаю тараторить: — Хотела поблагодарить тебя за помощь, но думала, что мы больше никогда не пересечемся… Как же хорошо, что мы встретились!

— Думаешь? — Он загоняет меня в тупик странным вопросом и нехило пугает, но тут же весело смеется: — Я же сказал: никогда меня не благодари. Пошли.

Мы идем через освещенную фонарями площадь, скейтеры, сидящие на мраморе у фонтанов, кричат ему:

— Харм, уже сваливаешь? — И он на прощание поднимает руку.

Я нагоняю его и стараюсь идти в одном темпе, хоть это и тяжело.

— Как они тебя назвали? — Надеюсь хитростью выведать имя, но он отрезает:

— Меня так все зовут.

— Как — так? Просто я не расслышала… — Положение не позволяет мне выказать заинтересованность, но от любопытства зудят кончики пальцев. В знакомстве ведь нет ничего унизительного и страшного…

— Харм, — бросает он, и я завожусь еще больше:

— Харм? Вред? Но почему?

Только теперь до меня доходит: парень раздражен так, что, кажется, готов убивать, но только глубоко вздыхает:

— Потому что я ломаю все, к чему прикасаюсь.

— Я тоже бываю неуклюжей… Кстати, меня зовут Ника. Очень приятно.

Харм незаинтересованно кивает.

Несмотря на гитару за спиной и рюкзак, идет он настолько быстро, что за время нашего короткого разговора мы успеваем оказаться в темном дворе за пределами площади. Никаких кафешек в этой местности нет и быть не может, и в желудке холодным комком сжимается страх.

— Куда мы направляемся?

— Ты же хочешь есть? Вот и успокойся. — Харм тормозит у старого обшарпанного дома и толкает деревянную дверь первого подъезда. В лицо ударяет холодная непроглядная тьма.

— Дай мне руку. — Он крепко хватает меня за запястье. — Иначе свернешь тут шею.

Зрение выведено из строя, но жесткий захват его пальцев успокаивает.

Доверие. В обычных обстоятельствах я никогда бы не пошла домой к первому встречному, да еще и такому странному, но это прикосновение решило все.

По вереницам скошенных ступеней он тянет меня наверх, останавливается на площадке с выбитой лампочкой и отпускает мою руку. Гремит ключами, подсвечивает замок зажигалкой, исчезает в черном проеме и щелкает выключателем. Шаг — и я оказываюсь в огромной квартире, похожей на музей.

Здесь давно не было ремонта — лепнина с коричневыми потеками потрескалась, выцветшие обои местами отошли от стен, углы захламили скопления коробок и залежи пыли.

Харм подталкивает меня вперед и включает свет на кухне.

Круглый стол, антикварные шкафчики, двухконфорочная плита, старинный абажур на потолке и пара разномастных венских стульев — вот и весь интерьер.

Я занимаю один из них, Харм вываливает из рюкзака пакеты с лапшой быстрого приготовления.

— Королевский ужин: бич-пакеты. С каким вкусом предпочитаешь? — По тону намерений не разобрать. Он серьезно?

Я вскидываю голову, но натыкаюсь на взгляд его огромных глаз. Он серьезно.

— Пожалуй… — Перебираю пачки и вчитываюсь в надписи на них. — Со вкусом «барбекю»…

— Аналогично.

Он зажигает огонь под металлическим чайником с мятым боком, падает на стул напротив меня и стягивает бейсболку.

Темная челка, выбритые виски и затылок, едва заметный пирсинг в брови и эти проклятые глаза. Красивый. Я физически ощущаю, что пропадаю, улетаю в космос, скатываюсь вниз на американских горках. В присутствии Артема со мной такого почему-то никогда не случалось.

— Ты часто там играешь? — спрашиваю невпопад, получается пискляво.

Он пожимает плечами:

— Да, часто. И не только там.

Чайник свистит, Харм забирает пачки нашего «королевского ужина» и отворачивается к плите. Любую информацию из него приходится вытягивать клещами. Не хочет говорить о себе — не надо. Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся, так что… даже не обидно.

_________________________

гр. "7 раса" "Клетка"

Мы молча доедаем лапшу из фарфоровых тарелок — положа руку на сердце, ничего вкуснее я еще ни разу не ела. Харм справляется быстрее и закидывает свою опустевшую посуду в чугунную раковину, подпирает ладонями подбородок и вдруг становится милым.

— Так что за дядя так испугал тебя утром?

Сказать ему, что я дочка мэра — не вариант. Его сразу как ветром сдует, а мне начинает нравиться присутствие этого пришельца в моей жизни. Решаю ограничиться полуправдой:

— Мы с подругой всю ночь зависали в клубе, а отцу я сказала, что собираюсь ночевать у нее. И что ее родители дома. Мужик — друг отца, и он чуть не запалил меня на остановке в таком виде. Если бы не ты…

— Проехали. А твоя мама?

— Мамы у меня нет, — отвечаю и чувствую, как глаза жжет от слез. В нашей семье не принято обсуждать ее уход — ни к чему лишний раз горевать и показывать слабости.

— Эй, не плачь. У меня тоже нет матери, если это тебя утешит. У меня вообще никого нет.

Он произносит страшные слова легко и весело. Дергаюсь и поднимаю голову — Харм смотрит на меня в упор мрачными, полными боли глазами. И улыбается.

«Хотелось бы мне стать для тебя кем-то…» — проносится шальная мысль. Черт, да я бы все отдала, чтобы стать для него кем-то.

— Как давно? — Я всхлипываю и никак не могу совладать со слезами. Мне жалко себя. Жалко его.

— Уже три года. — Харм задумчиво разглядывает меня. — Очень часто появляется желание повеситься в этой гребаной пустой квартире, или другими способами убить мысли. Но нельзя. У меня еще есть планы.

Я больше не могу выдержать его взгляд — бездонный, гипнотический, потусторонний. Кажется, для себя единственное, что имеет смысл, я только что нашла…

Мысль пугает до одури.

Хватаюсь за вилку, молча разделываюсь со своей лапшой, и вдруг Харм выдает:

— Давай накуримся?

В своей жизни я видела даже героиновый передоз у одного из знакомых на отдыхе за городом. И Женька, будучи студентом, частенько приходил домой улыбчивым и загадочным, хотя от него за километр разило травой. Мама ругала его на чем свет стоит и требовала, чтобы он прекратил. Он не прекращал. Зато под кайфом брат давал мне поистине ценные советы, которые реально работали.

Помявшись, я соглашаюсь. Завтра все вернется на круги своя, и я забуду про эту авантюру.

Через длинную прихожую Харм ведет меня в недра квартиры, сворачивает во вторую комнату слева и включает настенный светильник.

В комнате полный разгром — вещи торчат из резного черного шкафа, висят на старых венских стульях. Клавиатура и монитор завалены смятыми фантиками и пачками от сигарет. Кровать кое-как застелена коричневым клетчатым пледом, к стене прислонены электрогитары, а над ними нависают полки с потрепанными корешками книг и угрюмые, написанные маслом пейзажи в массивных потемневших рамах.

Харм достает из кармана косяк и зажигалку, раскуривает его и передает мне. Я сажусь на кровать, проваливаюсь на пружинах почти до пола и растерянно гляжу на небольшой дымящийся сверток в своей руке. Харм валится рядом.

Я не одобряю это дерьмо, но не хочу, чтобы он подумал, будто мне слабо. Подношу косяк к губам и медленно затягиваюсь.

Голова мгновенно становится легкой, мысли туманятся, путаются, но воспринимается все отчетливо и ясно.

В огромной, некогда шикарной квартире остановилось время. В ней живет заколдованный принц.

Харм лежит на спине, а я сижу верхом и вожу пальцами по завиткам татуировок на его груди и плечах и смотрю в невозможно зеленые глаза. Татуировки разбегаются из-под моих пальцев и оживают под ними, приобретают тайный смысл и одаривают меня знаниями, тепло его тела сливается с моим, восприятие тает… Он улыбается. Я доверяю ему, несмотря на то что его улыбка где-то в глубинах души вызывает странный дискомфорт.

На Харме только черные джинсы с драными коленками, на мне — трусы и топ.

Неожиданно Харм садится, и мы оказываемся лицом к лицу. Очень близко.

Он тоже обкурен в слюни и смотрит на меня так завораживающе, что едет крыша.

Больше никакого отчуждения.

Мне очень нравится этот парень, и об этом я буду кричать на весь мир.

— Кто делал тебе татухи? — мурлычу я, дотрагиваясь кончиком языка до его кожи и хихикаю, как дурочка. Он ухмыляется:

— В основном набивал сам. Не люблю их — они меняют судьбу. Набиваю только ради боли.

— Офигеть. — Становится не до смеха. — Сделай и мне. Чтобы осталась на всю жизнь и ее изменила. Только без боли, если можно.

Он кивает.

Опускаю глаза на надпись под его ключицей, читаю вслух: «Protect Me From What I Want» и снова хохочу.

— Блин, Харм, ты со мной разговариваешь. Молчишь, но разговариваешь! — Я провожу пальцем по черной витиеватой фразе и любуюсь ею.

— Защити меня от того, чего я хочу, — шепчет Харм.

— Чего? — Ошарашенно смотрю в его лицо, но он смеется:

— Доношу смысл надписи! Видимо, у тебя хреново с английским.

Я впервые вижу его искренне смеющимся, и становится больно дышать. Восприятие слишком обострено, и нервные окончания взрываются от переизбытка красоты. Я сейчас вспыхну, умру, испарюсь.

Я пытаюсь слезть с коленей Харма, но он держит руки сцепленными на моей пояснице и продолжает смотреть мне в глаза. А потом целует.

Яркое солнце и шум машин вклиниваются в беспокойный сон. Открываю глаза и пару секунд не могу пошевелиться под тяжестью осознания и стыда. Меня окружает чужая комната, жуткая даже светлым летним утром.

Челюсть болит, а губы распухли — еще бы, ведь я полночи засовывала язык в рот едва знакомого парня, а он с тем же остервенением отвечал. Он мог бы утянуть нас в другое измерение, темное и незнакомое, но… остановился. Оторвался от меня, и все внутри отозвалось на это болью, и просто пожелал спокойной ночи. Мне понравилось быть с ним… Пожалуй, больше не стану осуждать Катю.

Однако сказка закончилась — принц превратился в дворника, и принцессе пора обратно в замок.

Борюсь с продавленной сеткой старой кровати, и она издает ужасные звуки, выбираюсь из железного плена, сажусь на край и натягиваю кеды.

В душе тепло и солнечно, хочется строить настоящие, а не картонные планы на будущее, в котором я смогу быть не сдержанной и образцовой, а просто счастливой.

Харм офигенный. Я бы точно сорвалась в штопор и закрутила с ним, не будь у меня обязательств.

Он уже успел куда-то испариться, и я оцениваю обстановку — антиквариат вперемешку с хламом. Нищета и отсутствие перспектив. Неприятие и осуждение, разочарование папы и куча проблем — вот что на самом деле я должна видеть, глядя в его глаза.

Внимание машинально останавливается на горке книг со странно знакомым оформлением, сваленной под столом.

Учебники. Похоже, ему только предстоит выпускной класс.

На меня обрушивается реальность. Хорошо бы отсюда свалить поскорее, пока чувство стыда не выжгло душу без остатка.

В коридоре несколько мгновений не могу вспомнить направление и наугад подаюсь вправо. Все верно: впереди маячит входная дверь, но на пути к ней я пробегаю мимо кухни. Харм сидит на подоконнике и выдыхает в летнее утро белый дым.

— Уже покидаешь меня? — подает он голос, и я вздрагиваю.

— Да… тебе, наверное, нужно на работу?

— Сегодня — нет. Так что я в твоем распоряжении. — Он нагло на меня смотрит. Куда делся понимающий мальчик, проникший мне под кожу, его искренний смех и пронзительные слова? Передо мной снова предстает нищий дворник с манией величия.

Топчусь на месте и судорожно соображаю, как отшить его, чтобы ни ему ни себе не оставить иллюзий. Решение приходит быстро.

— Харм, скажи, пожалуйста, сколько тебе лет? — требую я тоном строгой училки.

Он смеется и бросает в форточку окурок:

— Ночью тебя это не волновало…

— Пожалуйста, ответь! — продолжаю настаивать, хотя под его цепким взглядом трудно не дать слабину.

— Семнадцать. Расслабься, мне уже можно…

Он ухмыляется, и эту скользкую ухмылку хочется стереть с его губ любым способом, а бездонные глаза обжигают ледяным равнодушием. В них вызов, холодная насмешка, но ничего больше. Тепло в моей душе заливает мутная вода. Все его вчерашние разговоры — банальный развод.

— Ты же еще ребенок, черт бы тебя побрал!.. — припечатываю я и с превеликим облегчением вылетаю из убогой квартиры.

— То есть ты прямо сейчас ждешь меня в кафетерии у торгового центра? — хрипло возмущается Катя. — А ты в курсе, что я всего час назад легла спать?

— Катюнь, пожалуйста! Мне кажется, что я схожу с ума! — шепчу я, прикрывая ладонью смартфон. — Вчера перед сном я вышла подышать свежим воздухом и нарвалась на очень занятного типа. Я все тебе расскажу!

Катя любит быть в курсе личной жизни других и не может пропустить сенсацию.

— Оставайся там, — шумно вздыхает она. — Сейчас буду.

Ежусь, дергаюсь и ловлю на себе подозрительные взгляды еще толком не проснувшихся официантов — я ворвалась сюда сразу после открытия, чем нехило их разозлила.

Дерьмовый кофе обжигает глотку, у меня зудит душа, зудит тело, скинни натирают живот, будто внезапно уменьшились в размере, или это я чересчур растолстела.

Харм… Дьявольское отродье. Его душа темна, история жизни покрыта мраком, цинизм непомерен, глаза прекрасны, а губы…

— Мне нужен не кофе! Мне нужна водка! — в отчаянии рычу я, но из-за кассы отвечают:

— Спиртное только с одиннадцати.

Вспыхиваю от стыда и собственной тупой никчемности. Ничего не было, но даже почти невинные развлечения сегодняшней ночи вывели меня из строя настолько, что понадобилась скорая помощь в лице бывалой Кати — мне нужно узнать, как она морально справляется с последствиями случайных связей, и попытаться успокоиться.

Дискомфорт внизу живота превращается в нестерпимое жжение. С грохотом отодвигаю стул и через весь зал бегу в туалет.

В дамской комнате расстегиваю пояс и молнию на скинни, и вдруг обнаруживаю под ней приклеенный пластырем слой пищевой пленки.

Какого хрена?!

Чертыхаюсь, быстро отдираю пластырь и пленку и различаю на коже черную надпись. Татуировка…

Не может быть. Когда он успел?

Неужели я лежала в такой глубокой коме, что даже не почувствовала, как Харм ее набивал?

Поддерживая руками джинсы, подпрыгиваю к зеркалу, приподнимаюсь на цыпочки и, прищурившись, пытаюсь разобрать в отражении перевернутые буквы.

«I»… «w»… «a»… «I wanna become Harm for you»*

Ох, блин!..

Перед глазами взвиваются разноцветные звездочки, в голове гудит.

Я плюю на палец, тру надпись до покраснения — она жутко болит, но не стирается.

Каким же надо быть моральным уродом, чтобы сотворить такое?

Эта надпись может стать большой проблемой, если Артем увидит ее.

Из шока и оцепенения меня выводит вибрация телефона. Катя уже здесь, и я, натыкаясь на столики и сшибая стулья, спешу к ней.

— Дворник? Уличный музыкант? — Катя в ступоре в десятый раз за минуту заправляет за уши короткие светлые волосы. — Но это так на тебя не похоже!

— Ты не знаешь главного! Он… в школе учится!

Катя открывает рот, но не находит слов и забывает его закрыть. Похоже, мне удалось ее поразить.

Я вскидываю руки:

— Эй, ты его даже не видела! Он вполне тянет на взрослого! — пытаюсь оправдываться, хотя глубину своего падения в полной мере осознаю.

— Ты была пьяной? Почему ты вообще пошла к нему? — Катя презрительно поднимает бровь, и я винюсь:

— Видимо, он умеет отключать мозги… И еще. Он набил мне татушку.

— Ч-чего?.. — заикается Катя. — Ты с ума сошла? Какую?

Заливаюсь краской, разглядываю трещины на пластиковой столешнице и мямлю:

— Написал, что типа хочет меня испортить… Как думаешь, Артем сможет это принять?

— Ты дура?!! Почему ты разрешила придурку это сделать? — вопит Катя, и официанты переглядываются.

— В том-то и дело. Я просто спала и ничего не почувствовала! Он вообще очень странный…

Кажется, Катя тоже впадает в глубокий в шок:

— Он чем-то тебя накачал. Маньяк. Тату можно перекрыть другим рисунком, но с ним встречаться больше не советую. Лучше скажи: что-то еще случилось?

— Уверена, ничего не было, — отрезаю я. Катя никогда не узнает, что он сам не захотел продолжать.

— Ты еще легко отделалась! — вздыхает она.

Меня трясет. Я глушу уже третий стакан кофе, что, естественно, никак не способствует успокоению, и сама уже верю, что Харм — поехавший маньяк, желавший моей смерти, а не обычная самодовольная сволочь с хреновым чувством юмора.

— Эй, Ника, послушай. — Катя перехватывает мой бегающий взгляд и посылает мне лучи позитива. — Не переживай. Я тоже сто раз нарывалась на неадекватов. Сколько у тебя шансов снова его увидеть, если не пытаться намеренно сделать это?

— Думаю, немного…

— Просто не ходи больше по тем местам, где он машет метлой или побирается, и ты его никогда не встретишь. В такой ситуации это будет разумным. Вспомни ту жуткую историю про твоего брата и его сумасшедшую преследовательницу… Вот до такого ситуацию уж точно доводить не стоит.

— Да, ты права… — Я морщусь от неприятных воспоминаний и залпом приканчиваю остывший кофе.

___________________________

* Я хочу стать для тебя вредом (Я хочу причинить тебе вред)

Когда-то моя жизнь была совсем другой — веселой, радостной, наполненной солнцем и смехом. Тогда у меня была мама. И брат.

Женя учился на инязе и вел насыщенную жизнь — участвовал в конференциях и массовых мероприятиях, был «лицом» факультета, и окружающие не чаяли в нем души. На четвертом курсе брат познакомился с девушкой по имени Маша, они начали встречаться. Женя говорил, что поначалу все складывалось отлично, но примерно через полгода начались странности в ее поведении. Он пытался закончить отношения мирным путем, но девушка не хотела его отпускать — преследовала, шантажировала, закатывала истерики. Это не помогло. И тогда она оставила записку, в которой обвинила в своей смерти Женю и шагнула с крыши.

Брата долго мотали по допросам, и въедливый следователь даже клятвенно обещал, что Женя сядет, но папа подключил связи, и уголовное дело не дошло до суда.

Очень быстро эта история отошла в нашей семье на второй план, потому что примерно в то же время у мамы диагностировали рак — она сгорела за три месяца.

А потом Жене выпала шикарная возможность уехать в Лондон, где ему предложили работу переводчика в престижной русско-британской фирме, и мы с папой остались одни.

— Ника, до свидания! — кричит из прихожей приходящая домработница и закрывает за собой дверь.

До приезда отца мне нужно продержаться в этом пустом доме всего-то пару пустяковых часов. Не сбежать, не сойти с ума и не завыть от тоски.

Лето летит, все дни наполнены теплом и светом, правда, наши с Катей загулы по ночным клубам резко сошли на нет после того, как она решила, что я нарвалась на самого настоящего маньяка.

Теперь мы три раза в неделю ходим в тренажерный зал, вечерами зависаем в гостях друг у друга и иногда устраиваем «межконтинентальные» пьянки с Женей и Артемом посредством видеозвонков. Кажется, Женя нашел себе некую очаровательную британку (надолго ли?), но старательно уходит от темы, а Артем чересчур охотно и подробно расспрашивает меня о делах, вызывая изжогу.

Дом кажется особенно тихим и пустынным — сегодня годовщина маминого ухода. Три года прошло с тех пор, как я в последний раз слышала ее голос, чувствовала тепло ее рук, ее любовь и заботу. Хотя кого я обманываю: все это ушло гораздо раньше. Месяц до черного дня она была практически без сознания — высохшей, холодной, чужой. А мы были вымотанными до равнодушия. Когда она умерла, я даже не плакала.

Новое городское кладбище расположено прямо за нашим коттеджным поселком, и с самого утра я ползаю на четвереньках, пропалывая траву на могиле, выбрасываю старые выцветшие искусственные цветы и буравлю землю проволочными стеблями новых.

Я здесь, но мне нечего рассказать маме. Загулы, лето, папа, Артем… Я в стороне от всего и всех, со мной ничего не происходит. Я не позволяю ничему произойти.

Единственное, чем бы я охотно с ней поделилось — воспоминание о том июльском дне, когда я ненадолго сумела выбраться из панциря обязанностей, обещаний и здравого смысла. И отпустила чувства на волю…

Вытираю пыль с нацарапанного на граните лица и, петляя среди оград, возвращаюсь к кованым заборам поселка.

Зашториваю в комнате окна и заваливаюсь на кровать. Знаю, что не смогу отвлечься от мыслей и задремать, но несколько часов упорно держу глаза закрытыми и утопаю в фантазиях, ускользая в иную реальность. Там Харм. Ледяной красавчик. Как много он на самом деле понял обо мне? Он понял все…

Я пыталась играть в высокомерную богатую суку, но играла неубедительно. Заигралась и нечаянно влюбилась в него, и это проблема. Настолько огромная, что делает почти невозможными мои давно продуманные планы на будущее.

О встрече с ним теперь напоминает только татуировка, способная действительно изменить мою жизнь. Или даже сломать.

«I wanna become Harm for you».

Зачем он ее сделал? Какой смысл вложил? Поглумился и так по-скотски отомстил за высокомерие?

Чтобы перекрыть эту надпись, я пару раз записывалась в тату-салоны и даже выбирала эскизы с милыми розочками, но к назначенному времени не пошла.

Наступают сумерки, из-под мебели и ниш выползают злые духи и темнота, и желание сбежать из дома становится непреодолимым. Слава богу, торговые центры работают допоздна: еще утром папа оставил мне подарочную карту какого-то ТРЦ и сказал, что я могу потратить на себя все средства, лежащие на счету. Шоппинг — самое действенное средство для поднятия настроения. Так говорила мама.

Окруженная зеркалами и плотной ширмой, я стою в примерочной, с тоской разглядываю бледное отражение и разочарованно вздыхаю. Все выбранные платья, включая то, что сейчас на мне, висят на моем теле, как на вешалке.

Ходить с мамой по бутикам было нашим любимым занятием — мама долго кружилась перед зеркалами, со всех сторон осматривая идеально сидевшие платья, а я тайком отодвигала шторку и с восторгом наблюдала за ней.

В отличие от папы, она никогда не забывала, что у меня есть собственные потребности, стремления и планы. Что у меня есть душа.

А сейчас мамы нет. И я нигде не могу найти ее. Ее нет даже там, под горкой земли, которую я сегодня так усердно украшала неживыми цветами. Ее нет. Я одна.

Остаться в одиночестве — самое страшное, что может случиться с человеком.

Из глаз брызжут слезы.

Ухожу из шумного торгового центра ни с чем и бреду к площади.

Давно стемнело, зажглись фонари и окна зданий, теплый воздух, наполненный сладко-горькими ароматами цветов, колышется над остывающим асфальтом.

Мама любила цветы, и после ее смерти город украсили тысячи клумб, на фоне которых теперь фотографируются счастливые молодожены.

Легкий ветер раздувает ворохи конфетти у ступеней Дворца бракосочетаний, гонит блестки по дорожкам и посыпает ими газоны. В призрачном свете неоновых ламп вокруг сияет и переливается вся земля.

Папа устал бороться с традицией взрывать возле ЗАГСов хлопушки, но людям так важно верить в сказку со счастливым концом: «Они жили долго и счастливо…»

Мне нестерпимо хочется обнять папу, сказать, что он не одинок, что я понимаю его боль и никогда не доставлю беспокойства. А горожане ценят его старания.

Я обещала Кате и себе, что больше не приду на это место, но ноги сами несут меня к лестнице. Знаю, кто мне нужен рядом прямо сейчас. Знаю, кому под силу отвлечь меня от ужасающей скорби.

К счастью, под лестницей никого не оказывается.

— Ух, ладно! — Я словно просыпаюсь. Только что я металась по площади в поисках едва знакомого семнадцатилетнего придурка в надежде, что он меня утешит. Смеюсь и плачу, слезы текут и текут.

Опускаюсь на пустую скамейку, окруженную кустами шиповника, вдыхаю медовый запах ягод и смотрю в черное небо. Но тут же слышу шаги, замираю в ожидании и узнаю силуэт.

Харм.

Он открывает кофр, достает гитару, вешает ее на плечо, опирается спиной и подошвой ботинка о стену и начинает петь:

— I am the key to the lock in your house

That keeps your toys in the basement

And if you get too far inside

You'll only see my reflection.*

Он неправ, с английским у меня порядок. От текста этой песни становится жутко и тошно, возникает желание сбежать и спрятаться, но вместо этого я еще крепче прирастаю к скамейке.

Проходящие мимо люди бросают в кофр деньги, чистый голос Харма возносится еще выше и срывается на хрип:

— And either way you turn

I'll be there

Open up your skull

I'll be there

Climbing up the walls.**

Он продает за гроши свою душу, даже его поза похожа на позу снимающейся шлюхи.

Меня находит и пронзает его взгляд, и по спине пробегает холодок. Харм зажимает последний аккорд, кивает мне и улыбается. В свете фонаря его улыбка кажется дьявольской.

Да что же со мной такое, откуда приступы паранойи? Он — просто мальчик, с которым у меня была глупая интрижка. Почему бы снова не скоротать с ним время за болтовней ни о чем?

Харм стаскивает с плеча ремень, прислоняет гитару к стене, подходит ко мне, садится рядом и тихо спрашивает:

— Что случилось? Почему ревешь?

Воздух покидает легкие, голова кружится.

— Да так. — Я разглядываю свои руки. — Тяжелый день.

— И поэтому ты искала меня?

Хочу возразить, но не делаю этого. Я ведь действительно искала именно его.

— Мне нужно с кем-нибудь поговорить.

— Ну тогда говори, — отзывается он без всяких эмоций.

В нашей семье не принято обсуждать проблемы и выносить сор из избы. Но Харм поймет — он знает, что такое терять близких. Он рядом и его чумовой парфюм обжигает мои взвинченные нервы.

— Мама умерла ровно три года назад.

— Соболезную. — Харм дотрагивается до моего плеча. — Это очень хреново.

— Боль уже почти сошла на нет. Но иногда мне кажется, что она сошла на нет вместе со всей моей жизнью. Все так тупо… Картонно. Никаких эмоций. Мои близкие боятся их проявлять… — Я снова срываюсь на плач. — Может, им действительно на меня пофиг, а?

Харм молчит и позволяет мне выплакаться. Видит Бог, больше мне ничего и не требовалось.

Но в следующее мгновение сказка рушится.

— Эм-м… Ника?.. — Харм подается вперед. — Ответь, пожалуйста, почему ты рассказываешь все это тупому сопляку, который не дотягивает до твоих стандартов?

Я вздрагиваю, словно от стакана ледяной воды в лицо. Однако неплохо было бы и мне задаться этим вопросом, но намного раньше.

Вдыхаю побольше кислорода и решаюсь быть честной:

— Не знаю. Когда ты рядом, все становится другим. Все кажется не таким безликим. Появляется смысл. И я… доверяю тебе.

Смотрю на него, и в его глазах на долю секунды мелькает замешательство. Но мальчик этот — лицемер, мастерски владеющий чувствами, и уже миг спустя больше нельзя разгадать его взгляд. Могу поклясться — так дети смотрят на муху, прежде чем оторвать ее крылышки.

Он двигается еще ближе, протягивает руку, берет меня за подбородок и обрушивает свои губы на мои. Поцелуй получается исступленным, на грани укуса, на всем его протяжении мое сердце сжимается в болезненный комок и не бьется. Один удар — и оно взорвется, а меня разорвет на куски.

«Что ты делаешь…»

Свобода, любовь, пьяная юность, радость и свет — в этом поцелуе все. Все это есть у Харма. Всем этим он мог бы поделиться со мной. Хватаю его за плечи, тяну к себе, и слезы с новой силой катятся по щекам. Я целую его в ответ всей своей болью и одиночеством, но он перестает отвечать, улыбается и шепчет:

— Кому-то полегчало, аллилуйя. — Его издевательская улыбка отзывается в душе страшной обидой. — Так и скажи: в прошлый раз тебе понравилось, поэтому ты меня и искала. Вообще-то я еще многое умею… Если что — обращайся…

Гаденыш. Резко отстраняюсь, пытаясь проглотить горький ком. Разочарование разъедает изнутри, из глаз готов пролиться яд.

— Харм, ты скотина… — шиплю я. Он беспечно пожимает плечами.

— Ты знаешь, что ты чертов маньяк? Ты чем-то накачал меня, и я не почувствовала, как ты меня уродуешь!

— Уродую? О чем ты? — искренне недоумевает он.

— О том, что ты со мной сделал!

— Ты про татуху? Ты же сама попросила набить тебе что-нибудь на память. И чтобы не было боли. — Харм пытается изобразить обиду, но на самом деле продолжает глумиться.

…Уличный музыкант только что довел до слез глупую доверчивую дочку мэра и, не скрывая удовлетворения, наблюдает за ее истерикой.

— Так что же это было: хлороформ? Наркота?!!

— «Препкаин» и твой здоровый сон. Только это. — Он невинно хлопает глазами, но я не верю ни единому слову. Мне хочется раздавить его. Унизить так же, как он только что унизил меня. Вскакиваю, выуживаю из сумки тысячную купюру, комкаю ее и кидаю в кофр.

— Вот! Это тебе за услуги! Большего ты не стоишь!

Разворачиваюсь и ухожу, но с опаской прислушиваюсь к шагам за спиной. Катя права — такие, как он, могут запросто накинуть на шею удавку.

_____________________

* Я — ключ к замку в твоем доме,

где в подвале хранятся твои игрушки.

И если ты зайдешь далеко внутрь,

ты увидишь только мое отражение.

** И на какую бы ты не свернула дорогу,

я буду там.

Вскрой себе череп,

я буду там,

карабкаясь по стенам ("Radiohead Climbing Up the Walls").

Дни идут своим чередом, за окнами в саду уже маячит август, я готовлюсь к новому учебному году — составляю из шмоток комплекты на каждый день, покупаю удобную обувь, вместительные сумки и тетради с прикольными обложками.

До приезда Артема осталось три недели, что не может не радовать. Пусть для него я пока всего лишь «малая» и обуза, но он — гарант моей стабильной жизни в будущем. И это придает хоть какой-то смысл настоящему.

Я жду его еще и потому, что он привезет рассказы о брате и беззаботной лондонской жизни, и намеренно, прилагая все силы, стараюсь думать только о нем.

Сегодня мы с Катей идем на концерт.

В арт-кафе, у истоков создания которого стояла когда-то мама, вечером выступают новомодные мамбл-панк группы, их репертуар состоит из циничных текстов и легко вставляющей музыки. Катя уже неделю трещит про каких-то «Self-harm»*, ради которых идет на мероприятие.

Заехав за мной в заранее оговоренное время, подруга обнаруживает меня в джинсах и приходит в ужас — загоняет обратно в комнату и переодевает в платье. Мои доводы, что мы вообще-то идем на рок-концерт, на нее не действуют.

В арт-кафе многолюдно, царит непринужденная приятная атмосфера, на небольшой сцене выступают ярко одетые красивые мальчики, мы с Катей успеваем обсудить каждого и пропустить по три коктейля в баре.

Наконец она смотрит на часы, привычным нервным жестом заправляет за уши короткие волосы и заговорщицки шепчет:

— Следующие — «Self-harm». Подойдем поближе. У них туева хуча просмотров на YouTube… Их солист… Просто пушка!

Место за барабанами занимает парень внушительных габаритов, обалденный мрачный диджей встает у пульта, а потом к микрофону выходит Харм, и у меня подкашиваются коленки. Высокий, весь в черном, а в огромных глазах горит дьявольский огонь. Вокруг пищат девчонки.

Он тащится от своей крутизны и значимости, а мне хочется убить его или самой убиться. Мысли приходят в полный раздрай. Я ожидала увидеть его где угодно, но только не на сцене. Потому что слишком плохо думала о нем.

От страха и стыда сводит желудок. По моей вине мы очень хреново расстались, но здесь, в окружении его поклонников, корчить из себя надменную богачку не прокатит…

Харм пинает примочку, и его гитара ревет, по моей коже бегут мурашки. Я снова пропадаю. Мне нужно отсюда сбежать, и это будет самым мудрым и вполне привычным решением. В последний раз оглядываю сцену и вдруг обнаруживаю, что Харм смотрит на меня. Мое дыхание сбивается. Он смотрит мне прямо в глаза с той самой ухмылкой, которую не раз демонстрировал и которой не раз меня уничтожал, и выводит голос на полную силу:

«…Бросаю спичку — гори, я разрешаю,

Попытайся согреть свою собственную смерть…»

Его слова опутывают меня, словно холодные липкие змеи, отчего-то кажется, что вся эта песня — посыл именно мне.

Вокруг творится невообразимое, девчонки впадают в экстаз, требуют выступления на бис, но «Self-harm» после пары песен освобождают сцену для других музыкантов.

Харм проходит мимо, никак не показывая, что мы знакомы, но я улавливаю шлейф его парфюма, и он переворачивает все в моей душе.

«Self-harm»… Как я могла быть настолько тупой, чтобы не догадаться, с кем столкнусь сегодня? Почему я игнорила ссылки на видео, которыми меня закидывала Катя?

Я мрачно напиваюсь в баре, Катя весело трещит с барменом, а Харм и его группа развлекаются за соседним столиком в окружении девчонок. Он так светло улыбается. Не верю, что он так умеет.

Последний коктейль был явно лишним. Встаю и на нетвердых ногах направляюсь к уборным.

Вытираю руки бумажным полотенцем и долго смотрюсь в зеркало. У меня сильнее, чем я помнила, вырисовываются скулы, на коже горит нездоровый румянец, глаза ввалились и потускнели.

От выпитого мутит, в венах гудит странное электричество. Харм здесь, в каких-то двадцати метрах от меня. Вспоминаю, как круто он смотрелся на сцене, и дрожу. Не знаю, что это: восторг, радость, испуг? И вдруг понимаю, что измотана.

Наклоняюсь над раковиной, умываюсь холодной водой, ловлю ее губами и пью, и в этот момент над ухом раздается горячий шепот:

— Привет, Ника. Давно не виделись.

Я выпрямляюсь и разворачиваюсь, пытаясь оттолкнуть того, кто стоит за моей спиной, но он знакомым жестом перехватывает мое запястье, усмиряет и обездвиживает.

И улыбается:

— У меня сегодня днюха. Восемнадцать. Выступление по случаю. Теперь я чуть ближе к тебе?

— Поздравляю. — Мой голос дрожит, но я не собираюсь уступать. — Но — нет. Тебе до меня никогда не дотянуться. Так что продолжай работать в кабаках! Я не осуждаю: тебе ведь надо на что-то жить…

Он не дает договорить, заталкивает меня в пустую кабинку и с грохотом закрывает за нами дверь. Кружится голова. Его лицо оказывается в сантиметре от моего, я пьяна и все равно не смогу устоять, так зачем же тормозить? Двумя руками хватаю его за волосы, тяну к себе и впиваюсь губами в его губы.

Я пытаюсь сожрать этого мальчишку, целую до крови, но моим губам тоже больно — он кусает их. Не хватает воздуха.

Харм отстраняется и шепчет:

— Как ты?..

Вот оно. Доверие. Поддельная искренность. Пыль в глаза.

— Не твое дело, — судорожно шиплю я.

Он вдавливает меня в стенку кабинки:

— Ты права, мне плевать. Но ты должна извинение за свои идиотские слова и швыряние денег.

— Нет… — Услышав это, он сильнее, до треска моих ребер, надавливает плечом, и я рычу: — Я не буду извиняться. Пошел ты!!!

Несколько секунд он прожигает меня взглядом, полным ненависти, наклоняется и снова находит губами мои губы. Но целует их нежно и бережно, настойчиво и долго. Все мои сенсоры выходят из строя.

Одной рукой он задирает подол моего платья и проводит пальцами по надписи. Его губы улыбаются, а рука скользит ниже. И ниже. Я задыхаюсь, падаю в темноту, почти теряю сознание, но он останавливается.

— Харм, я…

— Говори… «Харм, я все осознала. Прости, мне жаль», — шепчет он, и я, словно заколдованная, повторяю за ним эту чертову фразу.

— Хорошая девочка.

Я чувствую волну облегчения, закрываю глаза, кусаю губы в надежде, что Харм вернет свою руку туда, где она была минуту назад, и продолжит, но он отходит на шаг и выходит из кабинки. Мне почти больно. Я опустошена и хочу его ударить.

— Я же сказала: прости!

— Я подумаю.

Он подмигивает и скрывается за дверью.

Остаюсь одна и упираюсь лбом в холодную шершавую стену. И представляю, как изощренно и медленно убиваю его.

_________________

* Самоповреждение

За окном цедит мелкий мерзкий дождь, серые тучи клубятся над черепичными крышами и одинокими елками, до самого горизонта в них нет просвета. По полу, цепляясь холодными пальцами за лодыжки, ползают озверевшие сквозняки.

Мы с папой завтракаем в сумрачной столовой, но никто из нас не встает и не включает свет.

Папа отпивает воду из высокого стакана, прочищает горло и мягко произносит:

— Ника… Возможно… Очень скоро меня… нас… будут ждать большие испытания… Но ты как никто умеешь с ними справляться, поэтому я спокоен.

— Ты о чем, пап? — недоумеваю я.

Но ведь никаких проблем не наблюдается: отец по-прежнему занят поездками, оперативно реагирует на обращения жителей и решает вопросы, часто выходит в город, охотно дает интервью.

— Нет, ничего серьезного, — продолжает он. — Просто будь готова какое-то время пожить без меня.

— Пап?.. — ною я. — Как это понимать?

— Мне пора. Опаздываю на встречу. — Он отодвигает стул, поднимается и поправляет галстук. Желает мне хорошего дня и спешит к служебной машине.

С тревогой смотрю ему вслед. Что с ним? Что-то случилось на работе? Что-то со здоровьем?!

Эфир наэлектризован и потрескивает от моих предчувствий. Теперь я ощущаю кожей: скоро действительно произойдет беда. Я жду, и волна ужаса опаляет щеки.

Прибираюсь в столовой, загружаю тарелки в посудомойку, но все равно не нахожу себе места. Мне необходимо отвлечься…

С последней встречи с Хармом прошла неделя, и я очень нуждаюсь в этом отвратительном существе, ненавидящем меня просто так, за факт существования…

От тяжелых дум ненадолго отвлекает лишь улыбающееся лицо Жени на экране ноутбука и его подробный отчет о том, как в Лондоне тухло без меня.

Еще час я сижу в остывающей ванне и чувствую, как гудят мои вены, перегоняющие литры жидкой, ненасыщенной и прозрачной крови, возможно, отравленной. Я вожу пальцем по надписи на животе — единственному доказательству того, что Харм все же существует, что он не сумбурный красивый сон, хотя каждый раз оставляет после себя лишь похожее смятение эмоций.

И холодной волной ужаса накатывает осознание: с такой отметиной на теле я никогда не смогу переспать с собственным женихом.

Вчера вечером рейс Лондон — Москва приземлился в «Домодедово», а в эту минуту поезд из столицы замедляется у перрона родного вокзала. В дверях вагона показывается Артем — холеное лицо, стильная стрижка, умопомрачительные шмотки. Он спрыгивает на асфальт, широко раскидывает руки, и мы, как ни странно, долго обнимаемся.

— Малая, как ты выросла за лето! — восклицает он, наконец отстранившись. — Я начал задумываться, а не перевести ли наши отношения на новый уровень?

Широко улыбаюсь, чтобы не показать, насколько сильно его тупая шутка пугает меня.

В свои двадцать четыре Артем уже преподает в университете и владеет модным ночным клубом, у него огромная квартира в элитной многоэтажке, шикарная машина, потрясное чувство юмора, открытая улыбка…

Но об одной мысли о сексе с ним начинает мутить.

Город и окрестности накрыла глубокая ночь, в подвале назойливо пищит сверчок, ветви тополей царапают крышу. Мне не спится.

Открываю ноут и, зажмурившись от яркого света, нажимаю вызов в «Скайпе».

— Женя, Земля вызывает! Прием!

Через пару секунд на экране расплывается в улыбке полупьяное лицо брата:

— Хай, систер!

— Привет, братик! — Я вытягиваю трубочкой губы и целую фронтальную камеру. — А теперь признавайся, кто надоумил Артема на консумацию?

Глаза братца лезут из орбит.

— Эй! Этот гад уже на что-то намекал? Я ему руки переломаю! — заводится Женя и едва не роняет смартфон.

— Уймись! Ничего не было. — Заручившись его поддержкой, я с облегчением вздыхаю, но брат мгновенно все портит:

— Мы с Темычем много пили и разговаривали, и он постоянно восторгался твоей «тонкой красотой». Я вежливо попросил его для начала завязать с загулами. А с другой стороны — у вас уже есть взаимное уважение и симпатия. Может, стоит попробовать повстречаться?

По коже ползет холодок. Отношения с Артемом были для меня чем-то далеким и абстрактным, в запасе оставалась еще пара лет свободы, и я не рассчитывала на сближение прямо сейчас.

— К чему спешка? — Я гляжу в родные и далекие глаза брата, так похожие на мамины, и горло сжимается. Но справляться со всем и искать во всем плюсы — мой конек. И я тепло улыбаюсь.

— Непредвиденные обстоятельства, сестренка… И лучше бы Темыч держался поблизости. Я взял с него слово. — Дурные предчувствия снова отравляют душу, Женя считывает мое настроение и взъерошивает пятерней волосы. — Что-то ты дерьмово выглядишь, Ник. Несчастная любовь настигла?

— От тебя ничего не скроешь, — усмехаюсь я, хотя мне вовсе не весело. — Влюбилась. Да.

— Ого. Впервые слышу такое от сестры. Кажется, стоит прилететь и набить кому-то морду?

Возвращение брата давно является пределом моих мечтаний. Если бы он вернулся, нас бы стало двое, и все проблемы разделились бы напополам. Он мог бы поддерживать меня не только словами, но и делом. Жаль, что все сложилось именно так…

— Ага, прилети, как Черный плащ. И побей ни в чем не повинного человека… — мрачно отшучиваюсь и признаюсь: — Он даже не догадывается, что я по нему сохну.

Брат вздыхает:

— Надо быть педиком, чтобы не заметить такую красавицу, как ты. Дай ссылку на его профиль. Я сразу скажу тебе, стоит он твоих слез или нет.

— У него нет аккаунтов! Хотя… погоди.

Я достаю смартфон и нахожу в диалоге с Катей ссылку на видео. Выступление «Self-harm», снятое чьей-то прыгающей нечеткой камерой.

В далеком Лондоне Женя получает от меня сообщение и пялится в экран.

— Неплохо… — Он внимательно вслушивается в слова песни. — Который из этих чудиков?

— Тот, что с гитарой. Его погоняло Харм.

— Этот чувак? Маньяк какой-то…

Я фыркаю, но Женя становится странно задумчивым.

— Ник, морда этого типа кажется мне знакомой. Я видел его где-то… — Он хмурится и трет висок. — Только вот где?

— Он не тусуется там, где бываем мы.

— Но я совершенно точно пересекался с ним. И не при самых приятных обстоятельствах…

Женя в Лондоне почти три года. Сколько в момент его отъезда было Харму? Пятнадцать?..

— Это исключено, поверь мне, братишка! — успокаиваю я.

— Ладно, показалось, наверное. Но этот тип уж точно не стоит ни одной твоей слезинки. Я серьезно! Лучше послушай старшего брата и подумай над предложением Артема!

Бесцветные грустные глаза с тревогой пялятся из зеркала — у меня идеальный нейтральный макияж, нанесенный только что ушедшим стилистом, но я нарушаю его замысел и крашу губы кроваво-красной помадой. Сегодня мы с Артемом идем в его клуб — отмечать возвращение из Лондона. Как пара.

Всю неделю мы проводили вечера вместе — ходили в кино, кафешки и дорогие рестораны, Артем бережно держал меня за руку и обнимал при каждом удобном случае. Он сказал, что мы должны попробовать притереться друг к другу, и началась тяжелая романтика.

Мне ежедневно доставляют цветы и милые подарки, а еще Артем заказал фотосессию на фоне гирлянд из белых роз и зелени, где мы с ним позировали в белых одеждах и мило улыбались друг другу.

Он красивый до неприличия, иногда от его внешности захватывает дух. Но мозг продолжает мыслить трезво, и сердце не замирает. Я его не люблю.

Наступая каблуками на подол длинного голубого платья, я спускаюсь в гостиную — мой официальный жених ждет внизу и вертит на пальце брелок с ключом.

— Малая. Все никак не возьму в толк, когда ты успела стать такой красоткой? — скалится он и подставляет мне локоть.

Черный спортивный «Mersedes» медленно скользит по темным улицам. Тайком разглядываю профиль Артема и диву даюсь, почему соседнее сиденье занимаю именно я, а не очередная модель с умопомрачительными формами. Он круто выглядит в простой дизайнерской одежде, остроумно шутит и, не отрываясь, следит за дорогой.

Он с детства присутствует в моей жизни, но я его практически не знаю. Даже цвета глаз прямо сейчас припомнить не могу.

Мы заявляемся в клуб под ручку, а потом начинается привычная пьянка по всем правилам. Многочисленные друзья Женьки и Артема устраивают алкомарафон и надираются до чертиков, однако для меня он заказывает исключительно колу со льдом.

Наивный. Я быстро нашла общий язык с девушками из компании и, уходя с ними «попудрить носик», успела закинуть в себя семь шотов водки.

От алкоголя онемело лицо, стало резиновым, но иначе снести душные эротичные поцелуи Артема я бы не смогла.

Вечеринка набирает обороты, на меня уже ровным счетом никто не обращает внимания, и я выскальзываю из ВИП-зоны в общий зал.

На танцполе шумно и тесно, грохочут басы, пьяные тела в конвульсиях дергаются под музыку, сполохи света слепят глаза. Прислоняюсь к стене, по лицу течет пот и остатки стильного макияжа.

От поцелуев Артема хочется прополоскать рот. А лучше — сбежать ко всем чертям из этого клуба на северный полюс. К отношениям с ним я не готова. Пусть Женя меняет ориентацию и сам с ним спит!

Подбадриваю и раззадориваю себя, и настроение улучшается. Конечно, мой бунт — всего лишь буря в стакане и я никогда не пойду против отца, но выпитые шоты вдохновляют на глупости.

Мимо вразвалочку проходит высокий темноволосый парень в черном худи и узких джинсах. Его походка, силуэт, прическа и парфюм знакомы мне до одури. Глоток свежего воздуха, разряд тока, надвигающийся шторм.

Я хватаю его за плечи и разворачиваю к себе.

Харм. В дергающемся ультрафиолете его глаза сверкают как у ненормального, а из одной ноздри стекает тонкая струйка крови. Его губы разъезжаются в улыбке.

— Привет!

Я пихаю его кулаком в твердую грудь:

— Уведи меня отсюда! Прошу тебя.

— Что? — в недоумении переспрашивает он, силясь вспомнить, откуда может меня знать.

Это больно. Чертовски больно…

— Забудь. Я тоже рада тебя видеть. — Я собираюсь отвернуться и уйти, поставить на своей одержимости крест, но продолжаю накручивать на палец шнурок, свисающий с его капюшона. Харм покачивается и вдруг упирается лбом в мой лоб.

Слишком близко. Эти глаза слишком близко.

Пропасть.

Он просто играет со мной: если хочешь — прыгай.

Я отстраняюсь, Харм чертыхается и быстро стирает кровь. Эта неожиданная встреча не принесет мне ничего, кроме неприятностей, бессонных ночей и слез в подушку. Нужно немедленно возвращаться к Артему и его друзьям, но горячие пальцы Харма сжимаются на моем запястье, а дыхание обжигает ухо:

— Давай выйдем на воздух.

Он тащит меня через забитый людьми танцпол и просторный холл, налегает плечом на оклеенную афишами дверь, и по-осеннему холодная изморось бьет по разгоряченным щекам. Легкое платье, не рассчитанное на ночные прогулки, мгновенно липнет к мокрой спине, по коже пробегает озноб.

— Что случилось? — Харм встревоженно разглядывает мое лицо. — Набить кому-нибудь морду?

Он стягивает с себя худи, укрывает им мои голые плечи, и его тепло, сохраненное плотной тканью, покалывает кожу, словно электрический ток.

Я улыбаюсь, настроение вмиг возносится до небес.

— Нет, что ты! Не надо мордобоя. Просто тут очень скучно. Все такие тщеславные, фальшивые и тупые! — Я икаю и вворачиваю пару крепких эпитетов. — А я пришла сюда, чтобы веселиться!

Пульс грохочет в ушах, я смотрю на Харма, и в его потемневших глазах вспыхивает дьявольский огонек.

— Ну так пошли! — Он достает из кармана маленький сверток, выдавливает на ладонь розоватую таблетку и закидывает ее в рот. — Повеселимся так, что чертям станет тошно.

Его рука ложится на мою талию, в обнимку мы возвращаемся в адское нутро клуба. Я пьяна и готова идти за ним хоть на край света и ничуть не удивляюсь, когда он, расталкивая танцующих, направляется к столикам, притаившимся вдоль стен.

Быстрая композиция меняется на регги, толпа вокруг разделяется на парочки.

Харм смахивает с крайнего столика табличку «Зарезервировано», ловко запрыгивает на него, тянет меня за руку:

— Давай же! — И помогает взобраться на ограниченное пространство столешницы. В ужасе оглядываюсь — к нам бежит разъяренный охранник.

— Нас сейчас вышвырнут! — кричу я, но Харм ухмыляется, хватает меня за руки, притягивает к себе и крепко-крепко обнимает. В венах вскипает адреналин, ритм регги вступает в резонанс с ударами сердца, я задыхаюсь от восторга и ужаса.

Охранник просит нас покинуть помещение, Харм шарит в кармане джинсов и сует ему смятые оранжевые купюры — одну, вторую, третью… Сумма, непозволительная для бедного сироты, зато охранник тут же становится лояльным.

Происходящее порождает тысячу вопросов, но я ни о чем не спрашиваю — прижимаюсь к Харму, чувствую тяжесть рук на талии и двигаюсь в такт песне, следуя за его движениями.

Уют и покой. Свобода и юность. Космос и вечность. И безграничное счастье. Я вцепилась в них изо всех сил и крепко держу.

Медляк заканчивается, мы слезаем со столика, но не разжимаем объятий — стоим посреди хаоса и диких плясок и молча пялимся друг на друга.

Через месяц я не вспомню о шикарных подарках Артема, но этот момент буду помнить всю жизнь. Я уверена.

Харм наклоняется, проводит губами по моей шее и вдруг присасывается к коже чуть ниже мочки.

Мне смешно, приятно и щекотно, сознание мутнеет от его близости и умопомрачительного парфюма. Пол под подошвами вибрирует от басов, а грудь Харма под черной футболкой — от стука сердца и смеха.

Шея нестерпимо зудит, я тоже хохочу как больная. Вынуждаю Харма оторваться от увлекательного занятия и вижу, что в его глазах стоят слезы. Он абсолютно счастлив.

Или упорот в хлам.

— Когда я вижу тебя… Я просто… охреневаю от себя, — сообщает он, растягивая слова. — Извини меня за тот идиотский розыгрыш. Приходи, я перекрою ту надпись чем-то более пристойным.

— Хорошо! — Я могу лишь беспомощно всхлипывать. — И ты извини меня. Я вовсе не считаю тебя недостойным. С моей стороны это было некрасиво…

Не знаю, сколько продолжается наша игра в гляделки — музыка слилась в монотонный гул, а сполохи света — в неоновый фон. На это лицо я могла бы смотреть часами — как только Харм убрал шипы, он стал по-настоящему прекрасным.

Но на мое плечо ложится тяжелая рука, и голос Артема рушит все волшебство:

— Малая, какие-то проблемы?

Я просыпаюсь. Часто моргаю и с разбегу ныряю в безрадостную реальность — клуб сотрясает новый хит, официанты сервируют пустой столик, а на холеном лице Артема играют желваки.

Резко отстраняюсь, сбрасываю и возвращаю Харму толстовку, тот забирает ее и до побеления костяшек сжимает кулаки.

— Нет, никаких проблем. Это — Харм. Мой… знакомый, — лепечу я.

Артем сражает меня тяжелым взглядом и цедит сквозь зубы:

— А ты, значит, с каждым знакомым ведешь себя как шалава?

Мой парень пьян, к тому же застал меня в объятиях другого — он имеет право на гнев. Но обида отчего-то бьет под дых и больно царапает сердце.

Черная толстовка падает к моим ногам, Харм молниеносно замахивается и одним точным ударом отправляет Артема в нокдаун. Тот отлетает к стене, трясет головой, с трудом поднимается и потирает ушибленную скулу. Охранники срываются с места, но он останавливает их взмахом руки и обращается к Харму:

— Ты труп. Ты не знаешь, с кем связался. — Я читаю по губам и подавляю приступ тошноты, но Харм нагло усмехается:

— Ты реально думаешь, что я тебя боюсь???

Он забирает с пола толстовку, подмигивает мне, расслабленно проходит мимо зевак и скрывается в дверях.

Только теперь до меня доходит, какую кашу я заварила, и алкоголь мгновенно выветривается из глупой головы.

Щелчок пальцев — и неугодный Артему человек перестает существовать. Влияния и власти у него предостаточно.

— Как ты? — Я подскакиваю к своему жениху, судорожно глажу его плечи, отряхиваю рукава, осматриваю опухшую щеку, но он отталкивает меня, достает телефон и, покачиваясь, шагает к выходу.

Нагоняю его уже на улице и принимаюсь умолять:

— Артем, пожалуйста, ну не надо. Прости меня, я перебрала… Он малолетка, школьник, он сам не понимает, что делает. Зачем связываться с ним и беспокоить серьезных людей? Посмотри на него. Он мне не нужен!

Я визжу, и Артем рявкает:

— Все, понял! Ладно!

Экран телефона в его ладони гаснет, и я с облегчением выдыхаю.

Ветер шумит в кронах тополей, изморось превращается в дождь. От стены отделяется тень, оранжевый огонек описывает дугу и с шипением умирает в луже. Харм прожигает меня полным ненависти взглядом, прищуривается, набрасывает на башку капюшон и скрывается во мраке подворотни.

Опускаю голову на плечо Артема и позволяю ему увести меня обратно в духоту и смертельную скуку ВИП-зала.

Удушье — именно его я ощущаю. Приступы клаустрофобии, панику и желание вырваться из клетки и сбежать.

Весть об инциденте в клубе быстро долетела до Лондона, и на следующее утро Женя устроил мне форменный разнос:

— Ты что там творишь? Темыч сам не свой! Ваши загулы с Катюхой он терпит, но вот танцы на столе непонятно с кем — не перебор ли? — возмущался он, и я в сердцах выложила брату то, о чем предпочитала помалкивать:

— Он тоже не святой! Я своими глазами видела, как он обжимался с размалеванной эскортницей!..

Я ждала сочувствия, но Женя заорал так, что чуть не выронил смартфон:

— Включи голову, Ника! Случись что — помочь нам сможет только его семья. А ты — дочка своего отца. Никогда не забывай об этом. Ты даже не представляешь, сколько людей хотят воспользоваться твоим положением и твоей доверчивостью!

В гневе брат был страшен, но его внушения возымели обратный эффект.

Я поняла, что для близких являюсь кем-то вроде породистой суки, предназначенной лишь для рождения чистокровных щенков. В последнее время я живу по инерции — развлекаюсь, горюю о маме, ем, плачу, сплю. Мое главное достоинство — умение помалкивать и не доставлять проблем. Но я не хочу для себя такой участи. Дорогих подарков и неискренних дежурных улыбок для отношений мне мало.

Потому что теперь я знаю, как должно быть. Знаю, что такое настоящие чувства.

Я скучала и каждый вечер рвалась в центр города, хотела найти Харма и объяснить, что мои глаза не врали, а слова, сказанные Артему, были вынужденными… Но Артем ежедневно заваливался в гости с пакетами ресторанной еды, и мы пялились в экран домашнего кинотеатра до тех пор, пока папа не возвращался с работы.

Артем неодобрительно косился на засос на шее, игнорировал вопросы и пожелания, зато охотно общался с моим отцом. Всем своим видом он показывал, что разочарован. Что ж, на одной симпатии далеко не уедешь… Дорогие рестораны мы посещать перестали.

Так закончилось очередное бесполезное лето, наступил первый учебный день.

Надеваю мешковатый пиджак, голубые джинсы и туфли на плоской подошве — выгляжу просто и неброско, и никто, кроме посвященных, ни за что не догадается, что эти простенькие вещи стоили две сотни тысяч.

Нас с детства приучали, что это нормально: мэр не должен вызывать подозрений в коррупции. Мы не можем ездить на отдых за границу, но спускаем огромные суммы наличных на родном Черноморском побережье, у меня нет машины — но передвигаться на такси даже в магазин на соседнем углу мне никто не запрещал.

Катин ярко-малиновый «Мini», собравший бампером миллионы городских бордюров, заливисто сигналит за воротами, и я спешу к выходу.

Подруга выскакивает из машины, бросается мне на шею, душит в объятиях.

Всю недолгую поездку до университетского корпуса она ерзает на сиденье и никак не может переварить сенсационную информацию, что мы с Артемом официально стали парой.

— Так вот почему ты так странно разговаривала! — Она хлопает себя по лбу. — А я, дура, чуть не спалилась… Ну, и как он? Оправдал самые смелые ожидания?

— О да! — Я рассказываю ей о пьяных поцелуях Артема на вечеринке, но умалчиваю, что они не идут ни в какое сравнение с поцелуями Харма.

Она никогда не узнает, что ее любимчик из начинающей группы и маньяк-извращенец из ночных кошмаров — одно и то же лицо. И что я помешалась на нем.

После двух скучных пар Катя смывается к парню, с которым познакомилась накануне, и я остаюсь на лекции в унылом одиночестве — так уж повелось, что одногруппники меня сторонятся. Всем очевидно, что у меня есть проблемы. Не спасает даже статус.

Отвлекаюсь от объяснений преподавателя и, подперев рукой щеку, отворачиваюсь к окну.

Внизу, в элитной гимназии за черным блестящим забором, сегодня тоже начался учебный год. Когда-то, много лет назад, по ее асфальтовым дорожкам мама провожала меня в первый класс. И мечтала увидеть мой выпускной. Но не случилось…

Поднимаю взгляд, рассматриваю шапки облаков в прозрачном небе, считаю голубей на проводах и постукиваю карандашом по парте, но тревога не уходит — я раз за разом возвращаюсь к воспоминаниям об утреннем разговоре с папой.

Покончив с завтраком, он отложил вилку и тихо сказал:

— Ника, пожалуйста, собери все мамины украшения и спрячь вне дома, хорошо?

Мои мысли пустились вскачь, но он не ответил ни на один из вопросов — улыбнулся, поднялся из-за стола и ушел.

Теперь я припоминаю — странности начались еще в середине лета. Поздние звонки, приглушенные разговоры, пугающие намеки, быстрые взгляды. Даже тиканье настенных часов и шуршание штор, увлекаемых сквозняками, усиливало нервозность.

Вместе с шумной толпой студентов покидаю универ, прогуливаюсь по зеленому скверу и падаю на пустую скамейку у ворот гимназии.

Я всегда знала, что мы живем не по средствам. Моему сломленному одинокому отцу предстоит держать за это ответ? Неужели все так плохо? Что нас ждет?

Кто-то садится рядом, и знакомый голос отвлекает меня от раздумий.

— Не против?

Я поворачиваюсь и ошалело разглядываю пришельца. Харм. Точнее… человек, который должен им быть. Вместо мрачного неформала с пирсингом в брови я вижу парня в темно-синем строгом костюме, сидящем на нем как на модели. Лощеный мальчик-мажор. Как Харм в него превратился?

— Какого черта ты тут делаешь? — ахаю я.

— Иду в одиннадцатый класс, — равнодушно отвечает он, а мое сердце пронзает иголка боли. Я ждала от него не равнодушия…

— Ты учишься здесь? — Я озадачена, потому что образ жизни Харма никак не вяжется с элитной, мать ее, гимназией. Здесь и мне временами приходилось тяжко оттого, что положение моей семьи не дотягивало до уровня семей некоторых учеников.

Он кивает и, словно прочитав мои мысли, добавляет:

— Да, такой бомж и неудачник учится здесь… Твоя жизнь никогда не станет прежней?

— Брось, Харм. Я действительно не ожидала увидеть тебя, — пытаюсь говорить непринужденно, но голос дрожит. Неужели «парень-масса-вопросов-и-ни-одного-ответа» заливал мне про свое тотальное одиночество? Тогда в чью квартиру он меня приводил и зачем махал метлой в жилете дворника?

— А, это долгая история, — беззаботно и расслабленно улыбается он, словно между нами никогда не было яда, нервов, химии и поцелуев.

— Хотелось бы мне ее услышать, — отвечаю в тон, поднимаю голову и снова вижу бледное, разбавленное осенью небо, но Харм встает и загораживает обзор.

— Зачем? Мы даже не друзья. Ты не нужна мне.

Он отваливает к кучке стоящих неподалеку одноклассников, живо включается в спор о продолжении праздника на чьей-то вписке и скрывается за углом.

Мне тяжело дышать, разочарование и обида обжигают душу крутым кипятком. Я видела в глазах Харма лед — жесткий и мертвый. Это идеальное создание тоже может уничтожать людей — вдохновлять на несусветные глупости, а потом играючи забирать силы и желание жить. Изощренно, болезненно и жестоко.

Внезапный порыв холодного ветра путается в кронах деревьев, тревожит задремавших птиц, гонит по асфальту первые опавшие листья. Из-за крыш выплывает махровая туча и заслоняет прозрачную голубизну неба.

Начинается мелкий дождь.

Кутаюсь в пиджак, озираюсь по сторонам, но пейзаж расплывается от потоков мутных слез.

Я реву как маленькая беззащитная девочка.

Браво. Давненько я так не ревела.

Мне влез под кожу парень, а я даже не знаю его имени.

Жить по инерции было намного проще. Женя прав — каждому свое…

Больше ни за что не стану искать встреч с этим ненормальным. А если столкнусь случайно — отвернусь и уйду с гордо поднятой головой. Он еще пожалеет. Он заплатит мне за все!..

Всхлипываю, принимаюсь придумывать запоздалые отповеди — блестящие и убийственные. Когда-нибудь я их точно применю. А пока… пусть придурок катится ко всем чертям.

В сумке вибрирует телефон. С фото на экране улыбается папа, я радостно приветствую его, но резкий чужой голос перебивает:

— Ника? Здравствуй. Я — адвокат твоего отца. Звоню по его поручению. Он задержан. Вменяют получение взятки. Сейчас возле вашего дома собрались журналисты, папа просит тебя не общаться с ними и на пару дней остаться у подруги. Ты все поняла?

Перед глазами взвиваются черные мушки. Весь день, умирая от страха, я предчувствовала недобрые вести, но сейчас мне хочется отшвырнуть телефон в лужу, словно огромного мерзкого жука.

— Почему? Что с папой? — кричу я, но в трубке раздаются короткие гудки.

В висках разгорается боль, паника разом отключает все мысли.

Бедный папа… Что делать? Куда пойти и кого просить о помощи?

Стираю с заляпанного экрана капли и дрожащими пальцами набираю номер Кати, но она не вникает в мой сбивчивый рассказ и взволнованно шипит:

— Ника, все наладится, вот увидишь. Но лучше пережди шумиху где-нибудь еще. Например, у своего парня. И не приходи завтра на пары — отец говорит, так будет лучше. Я позвоню, как только появится возможность увидеться!

Снова раздаются монотонные гудки. Знак того, что мои стенания больше никому не интересны.

«…Случись что — помочь нам сможет только семья Артема…» — недавно внушал мне Женя, но согласиться с этим утверждением — значит окончательно смириться с участью породистой суки. Пожертвовать собой ради интересов семьи и предать… Кого?

Это просто смешно.

Была ли у меня вообще возможность выбирать? И кому нужен бессмысленный бунт против системы, когда рушится жизнь?

Глубоко вдыхаю и надолго задерживаю выдох в легких. Борясь с нежеланием, нахожу в списке входящих номер Артема, подбираю нужные слова и готовлюсь умолять.

Но автоинформатор бесстрастно сообщает, что абонент находится вне зоны действия сети.

Дождь разгоняется, превращается в ливень, занавешивает прозрачной шторкой кусты и кирпичные стены гимназии, струится по волосам, стекает за шиворот.

Безысходность как она есть — одинокая лавочка, мамины украшения на дне сумки, папа в полиции.

«Друзья познаются в беде».

Так есть ли у тебя друзья, Ника?

Я плачу навзрыд от беспомощности и ужаса и не сразу реагирую на щелчок зажигалки и прикосновение — замерзшую мокрую руку накрывает теплая настойчивая ладонь.

Этот жест мне хорошо известен — он усмиряет, утешает, вселяет доверие. Все в нем — выверенная холодная ложь. Только тепло настоящее, порожденное горячей кровью, прошедшей через сердце…

Вздрагиваю, поднимаю голову и вижу Харма — дождь хлещет его по лицу, сигарета шипит в длинных пальцах, в глазах тлеет удовлетворение и… интерес.

— Не для прогулок погодка… — Он садится рядом и усмехается. — Могу предложить другие варианты.

— Сначала скажи, как тебя зовут. По-настоящему? — без всякой надежды спрашиваю я, хотя от облегчения сбивается дыхание.

— Скажи мне: кто для тебя тот клоун? По-настоящему?

— Это неважно… — отвечаю совершенно искренне. Мне действительно становится неважным существование Артема, когда Харм появляется в пределах видимости.

— Ну да, я же не соответствую, не дорос и не нужен тебе… — Харм подносит к губам сигарету, затягивается и прищуривается. — Или… еще как нужен?

Он привычно играет со мной, но у меня нет сил продолжать противостояние или защищаться.

— Почему бы тебе просто снова не стать таким, как тогда, в клубе? — Дождь бьет по плечам, стучит мертвыми костяшками по темечку, пузырится в лужах и внезапно стихает, и продолжение моей фразы эхом разносится по скверу: — Ты все время подставляешь меня, но ждешь честных однозначных ответов, а я… не знаю, чего от тебя ожидать. Я вообще ни черта не знаю о тебе!

Смотрю на руку, лежащую на моей, и губы кривятся от досады — я бы все отдала за его искренность и заботу, но…

— Ладно. Твоя взяла. — Харм впивается в меня взглядом. — Родная мать называла меня Даней. Но в последний раз я общался с ней в одиннадцать лет. Я сам придумал себе имя. Я — Харм. И останусь им, пока не подохну. Надеюсь, это случится очень скоро…

От неожиданной откровенности Харма я икаю, пялюсь на него и ищу подвох, но его глаза без дна совершенно чисты. Он тоже измотан и одинок и временами не вывозит подкинутых жизнью испытаний.

— С одиннадцати лет? Что с ней произошло? — Я сжимаю его ладонь, но он высвобождается из моего захвата и стряхивает в лужу пепел:

— Вышла замуж и уехала из страны. Сказала, что я ей не нужен.

— А твой папа?

— Отца я никогда не видел. — Харм снова затягивается, и я любуюсь его точеным профилем. От желания отравить легкие терпким ядовитым дымом сводит зубы.

Словно читая мысли, он протягивает мне тлеющую сигарету. В этом жесте столько доверия, что я поспешно перенимаю ее, подношу к губам и глубоко вдыхаю.

Сознание проясняется, паника отступает.

Я не одна. Он точно меня не бросит.

— Как же ты жил?

— Нас взяла под опеку тетка. — Харм усмехается и забирает сигарету из моих онемевших пальцев. — Кто она?.. Давай я назову тебе фирмы, банки и клиники, учредителем которых она является? Но я ей на хрен не сдался. Живу в квартире умершей родственницы, и тетушке наплевать, что со мной происходит. В школе мне часто приходилось отстаивать свое мнение кулаками. До поры это ее не касалось, но после визита к директору в девятом она не придумала ничего лучше, чем запихать меня в гребаную элитную гимназию, где все относятся друг к другу как к дерьму.

Она редко вспоминает о моем существовании, а когда наведывается в гости, визжит, что я — спиногрыз, малолетний преступник, идиот и чучело, оставляет на столе бабло и сваливает. От ее денег я сразу избавляюсь — тупо прогуливаю их в клубах, а на жизнь зарабатываю сам. Мне многого не нужно… Вот так. А теперь ответь: что о тебе знаю я?

Я сгораю от дикого стыда и сожаления. Мне бы очень хотелось, чтобы он не слышал жестоких слов о его статусе, неоднократно сказанных мной вместо благодарности. Чтобы он забыл, как я, подобно его тетушке, швыряла ему деньги и старалась унизить и побольнее задеть.

Харм рассказал о себе ту правду, которой люди моего круга предпочитают не делиться — запросто вывернул душу, признался в слабости, но на самом деле показал силу. Я не способна на такую откровенность, потому что слишком зависима от мнения других.

И сейчас люто ненавижу себя за трусость.

— Мне так жаль… — шепчу еле слышно. — То, что я несла в клубе, не имеет к тебе никакого отношения. Я все про себя расскажу, если выслушаешь.

Он отщелкивает окурок, убирает со лба мокрую челку и снова берет меня за руку:

— Тогда пойдем?

— Куда?

— Ко мне. Пни меня, если ошибаюсь, но тебе ведь некуда сейчас податься?

Похоже, вселенная дает мне шанс — Харм снова помогает мне в трудную минуту. И я пойду с ним куда угодно, сделаю все, чтобы он понял: у него есть человек, который его понимает и ценит. И… любит.

Харм встает и тянет меня за собой — через серый сквер, площадь с поникшими цветами на клумбах и оживленную улицу — к старому, окруженному вековыми ветлами дому.

Харм вваливается в темный, пахнущий сыростью подъезд и несется вверх по лестнице, я стараюсь не отставать. Подошвы оставляют мокрые отпечатки, блузка противно липнет к телу, зубы отбивают дробь.

Под натиском плеча Харма дверь с воплем открывается, в сумрачной прихожей загорается тусклый свет.

Только сейчас до меня доходит, насколько сильно я устала — голова гудит от пережитого стресса, колени дрожат.

С удовольствием избавляюсь от промокшей обуви, Харм ведет меня в свою захламленную жуткую комнату и распахивает резные дверцы шкафа.

— Если сразу не переодеться, можно нехило расклеиться… — Он снимает пиджак, ослабляет на шее петлю галстука, стаскивает его, расстегивает и бросает на спинку кровати сорочку.

Я снова вижу орнаменты и витые линии татуировок на его подтянутом теле, и меня бросает в жар. Совсем недавно, в этой самой комнате, мы…

Он усмехается, шагает ко мне, протягивает руку и достает с верхней полки футболку с изображением «анархии».

Отступаю назад, с трудом дышу, опускаю голову и замечаю в шкафу женские вещи. Все древнее деревянное нутро забито гребаными женскими вещами — яркими, бесформенными, странными.

И они совершенно точно принадлежат молодой девушке, а не тетке.

— Расслабься. Это шмотье моей сестры! — Харм ржет, натягивает футболку и вручает мне свою толстовку. — Держи.

— Спасибо… — буркаю я, стараясь не показывать облегчения. — А твоя сестра не будет против моего присутствия?

— Не будет! — заверяет Харм, легонько щелкает меня по носу и широко улыбается. — Не переживай так. Она здесь не живет. Переодевайся и двигай на кухню. Согреемся.

Он выходит из комнаты, а я опускаюсь на краешек скрипучей кровати. Осторожно вешаю на изящный потертый стул промокшие вещи, влезаю в толстовку Харма. Глубоко вдыхаю приятный аромат, хлопаю себя по щекам и замираю в раздумьях.

Мутные капли дождя ползут по запотевшим стеклам, барабанят по оцинкованным подоконникам и скатным крышам, ветер гоняет по небу ошметки туч.

А здесь — тепло. Мрачно, но уютно и спокойно.

Здесь так хорошо, и утренние тревоги сдуваются под тяжестью лени.

Папе помогут. Все разрешится наилучшим образом. Ничего не разрушится.

Потому что Харм мне искренне улыбнулся.

Зевая и натыкаясь плечами на углы, я крадусь по прихожей. Впереди тускло светится прямоугольник кухонного проема, в нем виднеются древние антикварные шкафчики, абажур и незашторенное окно.

Прислоняюсь к дверному косяку и наблюдаю за Хармом — он успел переодеться в джоггеры, зажечь огонь под знакомым мне чайником и всыпать в кастрюлю пельмени.

— Проходи, будь как дома! — приглашает он и вручает мне стаканчик с прозрачной жидкостью. — Давай. Залпом. Тебе нельзя болеть.

— Окей… — Я подчиняюсь. Водка обжигает горло и ударяет в ноги. — Теперь ты.

Харм озорно прищуривается, забирает у меня стакан, наполняет, опрокидывает адское пойло в рот и морщится.

— Устраивайся. По расписанию у нас снова королевский ужин.

Он радушно ставит мне под нос тарелку с пельменями и фарфоровую чашку, наполненную зеленым чаем. Садится напротив и принимается есть.

Дождь за окнами набирает силу, снаружи творится настоящий апокалипсис, но стены старого дома обязательно выстоят и защитят.

Я всхлипываю. Если бы меня заставили выбирать — шикарная квартира Артема в стиле «лофт», его спортивный «Мерс» и привычные тусовки по пятницам с Катей, или вот такие вечера у Харма, я бы даже не раздумывала…

Мысль пугает и греет. Губы растягиваются в улыбке. Мне нравится наблюдать за ним, хочется гладить по голове и изо всех сил сжимать в объятиях. Хочется зацеловать его до смерти. Хочется съесть. Хочется…

Похоже, позорно краснеть вошло в традицию.

Сутулюсь, прячу пальцы в рукавах и разглядываю обшарпанные паркетные доски, мусор и крошки, и грязное блюдце с засохшими остатками молока, притаившееся в углу.

— Питомец? — киваю в сторону блюдца, и Харм растерянно смотрит на пол.

— А… Это… Как-то раз я подобрал во дворе котенка. Больного. Из него бы получился офигенный кот. Если бы он… выкарабкался. Не вышло. А выбросить посуду не поднимается рука. Чту его память.

В детстве я тоже подбирала бездомных котят и щенков, забредших в наш сад, но Женя страдал аллергией, и их, под аккомпанемент моей истерики, увозили подальше. И разномастные ласковые коты, и преданные псы, которым не суждено было вырасти, потом долгое время навещали меня во сне.

Наворачиваются слезы, я утираю их костяшками пальцев. Я и сама сейчас не лучше тех несчастных зверей. Если Харм меня вышвырнет, я умру.

— Моего папу задержали и обвиняют непонятно в чем… — хриплю я, и новые потоки слез обжигают опухшие веки. — Сейчас мне нельзя домой — поэтому я и сидела на скамейке в сквере. Ты спрашивал, кто тот парень. Он… В общем, он — мой жених. Но не делай поспешных выводов…

Харм бледнеет, откладывает вилку и расслабленно откидывается на стену за его спиной.

— Я знаю. Этот клоун из семейки, подмявшей под себя все строительство в городе. А твой папаша в обмен на власть и влияние продал ему родную дочку.

— Так ты знаешь, что я… — От шока картинка размывается. Все, что я вижу — ледяные изумрудные глаза, напоминающие глаза змеи.

— Что ты — дочка мэра? Я знал это с самого начала, — усмехается он. — Иногда меня заносит и в ваши круги. Почему не сказал сразу? Было прикольно наблюдать, как ты врешь и притворяешься.

Замешательство превращается в злость.

Он с самой первой встречи осведомлен обо всем и забавлялся со мной, как с глупым котенком. Внушил мне чувство вины за жизнь в достатке. Заставил меня поверить, что он на моей стороне…

Нужно сохранить остатки гордости — встать и уйти, и никогда больше не опускаться до его уровня.

— Это мне неинтересно, Ника. — Харм сбрасывает маску ублюдка, подается вперед и тихо шепчет: — Мне интересно, кто он для тебя?

Я вскакиваю и мечусь в поисках полотенца, но Харм жестом велит мне сесть, достает из кармана платок, вытирает кровь и закидывает в рот таблетку.

— Не пугайся ты так! — усмехается он. — Просто мне нельзя нервничать.

После смерти мамы на любые проблемы со здоровьем близких я реагирую остро. А Харм определенно стал для меня близким. И его ответ меня не устраивает.

— Это случается не в первый раз. Тогда у тебя тоже… — начинаю я, но Харм перебивает:

— Кажется, я просто не могу видеть, как ты плачешь!

Он даже не пытается быть честным, но его улыбка обезоруживает, и я сдаюсь.

— Ладно. Черт с тобой. Только поклянись, что это не опасно.

— Физически я не болен. — Он постукивает пальцами по виску. — Проблема здесь, в голове. У меня там вообще много проблем.

Аппетит окончательно пропадает.

Помогаю Харму убрать грязную посуду и вслед за ним покорно возвращаюсь в комнату.

Я строю смелые, будоражащие душу планы — было бы круто провести время так же, как в прошлый раз. Возможно, он захочет посмотреть на свою надпись. Или проверить, как далеко я позволю ему зайти…

Харм пинает системник, находит в интернете какой-то фильм, падает на кровать поверх пледа и хлопает по нему, приглашая меня присоединиться.

Осторожно сажусь на край и тут же оказываюсь в плену теплых крепких объятий. Сердце выпрыгивает, в солнечном сплетении что-то пульсирует, по телу растекается жар.

— Странно вот так лежать рядом, — шепчет Харм, обжигая дыханием кожу за ухом. — После всего, что мы друг другу наговорили…

— Я тогда очень сильно за тебя испугалась. Не хотела, чтобы он тебе навредил! — пускаюсь в оправдания и чуть не плачу, но Харм лишь сильнее прижимает меня к себе.

— Знаю. В этом вся разница. А вот я сказал, что ты мне не нужна, чтобы сделать тебе больно.

Выворачиваюсь из его тисков, вглядываюсь в идеальное лицо и не могу считать намерений. Жду, что Харм рассмеется, но он смотрит на меня так, словно впервые видит — долго и пристально.

Кончики пальцев немеют, голова кружится, мысли улетучиваются.

— Ты о чем-нибудь мечтаешь? — невпопад спрашивает он.

— Конечно! — Откидываюсь на подушку и повторяю давно заученную фразу: — Закончить вуз, устроиться в успешную фирму. Удачно выйти замуж, создать дружную любящую семью, иметь теплый уютный дом…

— А по-настоящему? — Харм устраивается поудобнее и подпирает ладонью щеку. Кожей чувствую его взгляд и, уставившись в потолок с потускневшей позолоченной лепниной, признаюсь:

— Честно? Не хочу я строить никакого будущего. У меня каша в башке. Мечтаю, чтобы папу выпустили, а на его пост назначили кого-нибудь другого. Тогда я смогу сказать ему, что не намерена укреплять его влияние, что устала так жить. Мечтаю прогуляться по улице лохматой и ненакрашенной, в такой же толстовке, как сейчас. Поесть мороженое, поорать под гитару песни, повалять дурака. А еще я бы хотела… — Мой голос сбивается, а щеки вспыхивают. — Иметь возможность ежедневно разговаривать вот так. С тобой. А ты?

— А я не мечтаю. У меня есть всего одна причина существовать. И как только я сделаю то, что наметил, я выпилюсь. Потому что после такого нормальный человек жить не сможет.

— Даня, зачем ты пугаешь меня? — Я резко сажусь, и пружины подо мной разражаются воем. — Расскажи, что с тобой происходит?

— Шутка. Не ведись на все, что я плету! — смеется он и возвращает меня в горизонтальное положение. — Кстати, ты реально можешь исполнить свои желания. Те, настоящие. В них ничего запредельного нет.

Мы засыпаем в обнимку. Дождь стихает, за окном повисает мутная луна. Я стою на пороге сладкого сна, вот-вот нырну в его странную тягучую реальность, и тревоги исчезнут.

Папа никому не делал зла и многим помог. Здравый смысл победит — я верю. Больше мне ничего не остается.

Харм укрывает меня от всего мира тяжелой рукой, и я отключаюсь.

Яркое солнце бьет по глазам.

Просыпаюсь, несколько мучительных секунд не могу понять, где нахожусь, но быстро прихожу в себя.

Все та же комната а-ля запасники музея, картины, лепнина, кровать, смятый плед и толстовка Харма.

За обшарпанной дверью раздаются приглушенные шаги и возня, скрипят ржавые петли, и в проеме появляется Харм с продолговатым металлическим подносом, накрытым салфетками.

Мне до дрожи не хватает утреннего кофе и хрустящих булочек, но под салфетками обнаруживаются приспособления для нанесения тату, и я с нескрываемым разочарованием вздыхаю.

— Переделаю, как и обещал. — Харм надевает перчатки, вскрывает бумажный пакетик и извлекает иглу. — Пока ты спала, я глянул. Перекрыть можно даже несложным орнаментом или любой другой надписью…

Ошалело моргаю и с подозрением шарю ладонями по бокам. Белье не месте. Почему все интересное происходит со мной, когда я сплю?

Харм, взъерошенный, сонный, с отпечатком моей сережки на левой щеке, ожидает ответа, а я впадаю в оцепенение. Такого странного чувства я не испытывала еще ни к кому. Эта надпись может стать моей проблемой, но интуиция кричит: если сейчас я разрешу ему ее уничтожить, между нами все закончится.

— Нет. Не надо! — спохватываюсь и вылезаю из кровати. — Не срочно. Тебе разве не пора… в…

— Школу? — он хихикает. — Зачем. Можно найти занятие получше. Ладно, я понял тебя. Но что ты скажешь тому клоуну?

— Ну, можно же сказать, что у меня была депрессия. И меня потянуло на саморазрушение… — Я тут же осекаюсь. В глазах Харма мелькает недоумение и растерянность, но в следующий миг ничего, кроме льда, я в них не нахожу.

— Мне не придется ему ничего объяснять! До этого не дойдет. Это вообще не его дело! — рычу я, и Харма, кажется, устраивает такой ответ.

Он стаскивает перчатки, вальяжно потягивается и объявляет, что весь сегодняшний день мы будем гулять.

Утром на центральной площади пустынно — редкие прохожие спешат по делам, голуби купаются в фонтанах, на привязи грустят лошади в золотистых попонах. Стайка сонных ребят с рюкзаками, баулами и гитарами, перешептывается на соседней лавочке.

Кутаюсь в просторную толстовку, ловлю летающие по сентябрьскому воздуху паутинки и, вытянув ноги в свободных не по размеру кедах, наблюдаю за Хармом, заказывающим самую большую порцию мороженого в торговой палатке под навесом.

Он бесспорно красавчик — даже продавщица млеет и заливается румянцем, отсчитывая сдачу, и я прищуриваюсь от яркого света и нестерпимого трепета в груди.

Харм возвращается, вручает мне гигантский рожок, садится рядом и присоединяется к его уничтожению. Мы устраиваем соревнование на «самый огромный кусь», сталкиваемся носами, дрожим от холода и хохочем. Я не поддаюсь — ставлю плечи, брыкаюсь и сопротивляюсь до тех пор, пока Харм не заводит за спину мои руки. Он перехватывает трофей, откусывает от него внушительную часть и одерживает победу. Матерится, морщится от ломоты в зубах, возвращает мне недоеденное мороженое и в удовлетворении откидывается на деревянную спинку. А я внезапно понимаю одну простую вещь. Именно такими — веселыми, дурацкими, легкими — и должны быть идеальные отношения. Разве не стоит побороться за них с обстоятельствами?

Ребята с гитарами, ставшие свидетелями эпичной битвы, подваливают к нам — представляются, стукаются с Хармом кулаками, рассказывают, что приезжие, а до поезда — целая вечность.

— Я знаю тебя! — восторженно пищит девочка, обращаясь к Харму. — Подписана на канал твоего друга. Вы здорово выступаете. Вы — молодцы.

— Тогда, пользуясь случаем, попрошу гитару. — Он хитро подмигивает мне. — Заказывайте, а я сыграю. Я сегодня исполняю мечты.

И мы наперебой выкрикиваем пожелания, до самого вечера срывая голоса под популярные песенки и проверенные временем тяжеляки. Харм весел, остроумен и безукоризненно изображает вовлеченность в происходящее.

Он делает это ради меня… А я готова расплакаться.

Я впервые чувствую себя комфортно в чужой компании — никто здесь не выбирает выражений, не заискивает, не лезет в душу, не старается унизить и задеть. Всем пофиг, что я в мужской толстовке и подвернутых спортивных штанах, что не попадаю в ноты, что бурно выражаю эмоции. Я выпала из привычного мира и затерялась в параллельном.

С фонтанов тянет стоячей водой и холодом, солнце клонится к закату, ребята застегивают замки на рюкзаках и кофрах, прощаются с нами и уходят к зданию вокзала.

Приятный во всех отношениях день подходит к концу.

И я с ужасом осознаю, что забыла у Харма сумку с телефоном.

Меня могут искать.

Женя, Артем, папа…

— Хочешь романтики? — Харм берет меня за руку и подталкивает к белым колоннами городского ЗАГСа. Массивные двери плотно закрыты, мелочь поблескивает на ступенях, ветер гоняет по асфальту ворохи разноцветной фольги из хлопушек, взорванных над новоиспеченными молодоженами.

Он наклоняется, сгребает конфетти в охапку и подбрасывает в воздух над нашими головами. Трепеща, переливаясь и сияя в последних лучах закатного солнца, оно по затейливым траекториям неспешно опускается вниз.

Красиво и сказочно, словно в стеклянном шаре.

Харм улыбается мне и зазывно разводит в стороны руки. В его глазах тлеет обожание.

Я тоже его обожаю. Потому что он исполнил мои желания. Потому что он — самый лучший.

С разбегу прыгаю в его объятия, висну на шее, изо всех сил прижимаюсь к нему, зажмуриваюсь и отрываю ноги от земли. Покачнувшись, он заваливается назад, падает на асфальт, и я, вскрикнув, оказываюсь сверху. Мы смеемся как ненормальные, а разноцветные искры праздника продолжают кружить в вечернем воздухе.

Я задыхаюсь от восторга. От свободы и совершенной красоты момента. От любви и счастья.

В ушах звенит, реальность отключается. Я вижу только его приоткрытые губы и припадаю к ним. Мы целуемся, лежа на асфальте — медленно и осторожно. Искренне и нежно.

У меня нет от него тайн. Он очень нужен мне.

— Если скажу, что мне никогда не было так весело, ты поверишь? — тараторила я весь обратный путь, улыбаясь как дурочка. — А могу я помочь тебе осуществить твою мечту? Только пообещай, что не станешь больше шутить про самоубийство…

— Да, можешь, — пробормотал Харм, глядя под ноги, расцепил наши руки и рефлекторно провел пальцем по верхней губе. — Только ты и можешь.

Теперь я постоянно думаю над его словами, но никак не могу ухватить их смысл. Чего же он хочет больше всего на свете? Неужели он тоже меня любит?

На сегодняшний вечер намечен просмотр ужастика, пицца из доставки, разговоры по душам и бесконечные поцелуи. А потом… Я уверена: потом между нами произойдет главное.

Кровь в венах разгоняется до сумасшедшей скорости, волну озноба сменяет жар и ноющая боль в низу живота.

В течение многих недель я думала об этом — душно краснея и представляя все в мельчайших подробностях. Никогда раньше грязные мысли о парнях не затмевали мой разум, но на Харме меня намертво заклинило.

Хватаю с полки расческу и провожу ею по мокрым волосам. От меня пахнет мужским гелем для душа и шампунем, а привычную толстовку сменила объемная футболка с надписью «Hate».

Харм выруливает из комнаты с полотенцем на плече, подмигивает мне и протискивается к ванной. На миг перед глазами застывают буквы, навечно наколотые под его ключицей:

«Protect Me From What I Want».

…Защити меня от того, чего я хочу…

— Никуда не уходи, ладно? — многообещающе ухмыляется он и закрывает за собой дверь. Раздается шум воды, тонкие струи шипят, разбиваясь о резиновую шторку.

Кружится голова. Я бы убежала отсюда со всех ног, но от приятной слабости подкашиваются колени.

Сваливаю в комнату и прислоняюсь лбом к прохладному стеклу пыльного окна.

Отсюда виден весь исторический центр — гимназия, главный корпус моего университета, парк, музей и старинная высотка, на пятом этаже которой расположены апартаменты Катиных родителей.

Ох и посмеялась бы надо мной подруга, если бы узнала, в каком раздрае и мучительном ожидании я сейчас нахожусь.

Сама Катя с четырнадцати лет встречается с мальчиками и считает случайные связи полезными для здоровья. Мне не удастся скрыть от нее правду — она прочитает все по глазам и прилипнет с расспросами, стоит мне заявиться на занятия.

Занятия…

Отпрянув от окна, я углубляюсь в притулившуюся под стулом сумку и достаю смартфон. Он почти разряжен, а на экране мелькают пугающие цифры — восемьдесят пропущенных от Артема и десять — от брата.

Не помню, чтобы я отключала звук. Я вообще плохо помню вчерашнее утро.

В Лондоне сейчас около семи, рабочий день в Жениной фирме закончен — нажимаю на «вызов», и после первого гудка братец орет в мое ухо:

— Ты где? Почему не отвечаешь на звонки??? Немедленно вали к Артему, он уже сутки тебя ищет. Сбился с ног!

— Мне есть где переждать шумиху… — мямлю я, но моя неуверенная фраза утопает в потоке ругательств и внушений:

— Охранник утверждает, что дома тебя нет. Катюха не знает, где ты. Уж не у того ли ушлепка ты в гостях, а, сестренка? Пойми ты, нам нельзя ссориться с семьей Темыча. Не сейчас. Без их поддержки отец не выберется.

— Уже поздно, Жень… Да и вообще: как мои ночевки у парня будут выглядеть со стороны?

— А как это сейчас выглядит? — Женя задыхается от негодования. — С Артемом вы хотя бы официально вместе. Ладно, не бойся: у него есть пустая комната. Не притронется он к тебе — или будет иметь дело со мной. Я приеду, как только разгребу тут дела. А пока — на тебя вся надежда. Не уподобляйся мне. Помоги отцу, у него больше никого нет.

Он взывает к моей совести еще долго, но я не слышу.

Тогда, три года назад, брат по-крупному подвел отца, вляпавшись в скандал. «Сынок мэра под следствием» — новость несколько месяцев не сходила с первых полос. От двух тяжелейших ударов судьбы папа поседел.

Женя от греха подальше отправился в Лондон, а я осталась единственной опорой.

Прошу брата успокоиться, прощаюсь и опускаюсь на колючий теплый плед.

Когда-то отец Артема и папа вместе учились в вузе. Потом мой отец поступил на муниципальную службу, а отец Артема открыл собственный бизнес. Дела у обоих складывались успешно — приятель-бизнесмен не пожалел денег, папу назначили главой города, и тот, в свою очередь, отплатил ему тем же — стал привлекать его организации для строительства значимых городских объектов.

Они сотрудничают много лет, и папа был спокоен — мы с Артемом поженимся, и этот брак станет пожизненной гарантией влияния, достатка и благополучия.

Теперь папа арестован. Игры кончились. Все предельно серьезно.

Быстро сбрасываю уютную футболку Харма и переодеваюсь в свои шмотки — дорогие, неудобные, холодные. К горлу подкатывает ком, глаза жжет. Я реву, и от безысходности ломит переносицу. Мне жаль. Мне так жаль…

Харм ни за что меня не простит. Он не поймет моих объяснений, потому что не приемлет условностей. У наших отношений нет и никогда не было будущего. Лучше прекратить все прямо сейчас.

Вешаю сумку на плечо, бегу через прихожую, влезаю в непросохшие туфли, но Харм выходит из душа и молча пялится на меня.

На нем только джинсы, от тела исходит пар, на кончиках волос блестят прозрачные капли. Застегиваю молнию на кармане и деловито сообщаю:

— Мне пора. Звонил мой парень.

Кажется, теперь я знаю, кто отключил звук на моем телефоне, но легче не становится — если бы только таким способом можно было решить все проблемы…

Харм мнет в руках футболку и усмехается:

— Клоун опомнился? Долго же он тормозил…

— Харм, давай прекратим. Пожалуйста! — умоляю я, но он спокойно возражает:

— Ты же не породистая сука для случки. Эта затея с династическим браком — вообще какая-то лютая дичь. Скажи ему, что не приедешь, и просто останься со мной. Пошли их всех на…

— Ты не понимаешь! — Я принимаюсь нескладно врать: — Он мне действительно нравится. Он старше и не замечает таких, как я, поэтому я и творю глупости. Его не было в городе, но сейчас он приехал и все решит. Спасибо, что помог в сложной ситуации, но больше мне ничего не нужно. Ты мне не нужен.

Харм прищуривается, отбрасывает футболку, прет на меня и толкает к стене. Я съеживаюсь в ожидании худшего, но он глубоко и настойчиво меня целует.

— Зато ты мне нужна, — шепчет он в мои губы. — Очень. Не ведись, если когда-нибудь скажу обратное. Я всегда… буду… любить тебя…

Пиджак летит на пол, Харм смахивает с комода мелочь и ключи и, продолжая шептать что-то странное, усаживает меня на него. Слух не воспринимает слова, но сердце отзывается на каждое.

Он всегда будет меня любить… Я так долго ждала его признания, но… не ожидала услышать так скоро.

Вслед за пиджаком на паркет приземляется остальная одежда, прикосновения пальцев и губ оставляют на коже ожоги. Я боюсь боли и уверена, что Харм намерен ее причинить, но ничего не могу с собой поделать — кровь шумит в ушах, дыхание срывается, а силы исчезают.

Он должен знать, что это — мой первый раз, и я открываю рот:

— Харм… — Но он запечатывает его поцелуем, расстегивает ремень, разводит мои колени и резко подается вперед. Я вскрикиваю.

До него доходит — он замирает и, выругавшись, убирает руки с моих плеч. Но потом будто включается и раз за разом причиняет такую боль, от которой я оказываюсь на грани обморока.

Смотрю в его пустые ледяные глаза, а на мои наворачиваются слезы.

Он ко мне ничего не чувствует. Все — ложь.

Кусаю губы, всхлипываю, шиплю.

«Я тоже тебя не люблю. Да пошел ты!..»

Все заканчивается. Он застегивает джинсы, натягивает футболку и, прислонившись к стене, спокойно наблюдает за моими судорожными попытками одеться.

Стараюсь не смотреть на него, не встречаться взглядом, делаю вид, что все хорошо…

Но к ногам падает скомканная тысячная купюра, и мне становится дурно. Готова поспорить — это та самая купюра, которую я кинула ему в кофр летним вечером на площади. Поднимаю голову, но лучше бы я этого не делала — на бледном лице Харма застыла издевательская ухмылка, похожая на оскал.

— Ты даже этого не стоишь. Передавай привет парню. — Он быстро накрывает нос ладонью и кивает на дверь: — А теперь — выметайся.

Покачиваясь, я выхожу в сентябрьскую ночь. Черные кроны, фонари, звезды и провода кружатся над головой каруселью, асфальт уплывает из-под ног.

Не хватает воздуха, руки не слушаются, колени дрожат, словно я очутилась в теле тряпичной куклы. Грудную клетку распирает от боли и злости.

— Скотина! — выплевываю я. — Мразь. Гребаный урод…

Меня поводит.

Как я могла повестись на его дешевые разводы? Как могла поверить в искренность и раскрыть душу, если все мои встречи с ним заканчивались подлыми подставами с его стороны?

У нас нет ничего общего, так почему судьба вечно сталкивает меня с его самодовольной ублюдочной рожей?

Слова Жени о том, что нельзя никого к себе подпускать, уже не кажутся абсурдными — вероятно, наш красавчик Даня специально увивается за богатыми девочками и рассказывает им слезливые истории из придуманного прошлого. Я у него далеко не первая — сегодня он наглядно это продемонстрировал.

Прищурив опухшие от слез глаза, смотрю на экран смартфона. Такси в пути всего десять минут, но это время кажется вечностью.

Утираю рукавом нос, прячу кулаки в карманы пиджака и бреду по асфальтовой дорожке. А в висках назойливо стучит:

«Надо было плюнуть ему в лицо, хорошенько вдарить между ног коленом, обозвать малолеткой и нищебродом — это же так обижает нашего мальчика…

Надо было унизить его, сделать в тысячу раз больнее. Только вот едва ли найдется способ превзойти его идиотскую выходку.

Надо было забрать эту чертову тысячу, потому что он даже ее недостоин!»

Но я просто молча ушла.

С гордо поднятой головой и не различая перед собой предметов.

На ум приходят блестящие полные презрения слова, которыми следовало бы наградить его на прощание, но порыв быстро сходит на нет.

Есть поступки, которые невозможно простить. Они убивают все живое внутри — выжигают сердце, вытаптывают светлые помыслы и чувства. После их совершения человек просто перестает существовать в мире, где живу я.

Как девочка, с которой я полсмены дружила в «Артеке». Как одноклассницы на предпоследнем году учебы в гимназии. В определенные моменты они предали меня и остались в прошлом. А я пошла дальше.

Я и сейчас иду. Хотя меня трясет.

Свет фар рассекает темноту, лижет кусты, скамейки и кирпичную стену соседнего дома. Напоследок оглядываюсь — окна злополучной квартиры погасли.

Я спешу к авто с шашечками, открываю дверцу, вжимаюсь в заднее сиденье, называю таксисту адрес Артема и весь путь безучастно пялюсь на проплывающие снаружи фонари, клумбы с увядающими цветами, дома, мосты и небо.

Харм без спроса ворвался в мою жизнь и перевернул ее с ног на голову. Но теперь я окончательно поняла: все мои прежние убеждения были правильными.

Пусть он и дальше машет метлой, играет на площади и проматывает тетушкины деньги в клубах. Пусть захлебывается своим ядом и обманывает доверчивых девчонок.

А я… Я смогу стать сильнее. Он пожалеет обо всем. Он пожалеет.

Обнимаю себя слабыми руками и до крови кусаю губы.

Дыра в душе разрастается, испепеляя все вокруг — мешает, пульсирует, изводит. Совсем скоро она поглотит меня и затянет в себя весь мир.

И мне нечем ее заткнуть. Потому что Даня…

Он больше не улыбнется. Не прижмет к себе, не выручит и не придет на помощь.

Меня накрывает невыносимое чувство потери. Потери возможностей и надежд на лучшее, доверия и любви, тепла, уюта и покоя.

— Черт бы тебя побра-а-ал… — задыхаюсь я, и водитель подозрительно косится в зеркало заднего вида. — Почему ты такой урод, что с тобой не так?

Элитный жилой комплекс встречает непрошенных гостей пристальными взглядами камер видеонаблюдения, голубоватым свечением ламп на этажах и тишиной.

У Артема я никогда не бывала, мне и сейчас странно здесь находиться.

Рука в нерешительности замирает над кнопками домофона, но я тут же отдергиваю ее и отступаю в тень.

Я бы предпочла, накрывшись газетой, переночевать на лавочке детской площадки. Но где-то неподалеку матерится пьяная компания, лают собаки, воет сиреной скорая, спешащая на вызов. Ветер усиливается и пронизывает ткань пиджака. Тут довольно стремно.

Как по заказу, раздается короткий писк, дверь распахивается, и из подъезда, застегивая на ходу курточки, выходят две румяные девушки. Они обдают меня шлейфом приторных фруктовых духов и, хихикая, скрываются в арке.

«Студентки…» — мелькает обрывок забытой мысли.

Брат рассказывал, что к Артему частенько наведываются его студентки — на чай и «индивидуальные занятия». Раньше эта информация лишала меня сна, но теперь даже не трогает.

Ставлю ногу в проем, протискиваюсь в подъезд и мимо рядов почтовых ящиков волочу себя к лифту.

В кабине тоже пахнет этими навязчивыми легкомысленными духами — у меня перехватывает горло, вместе с тошнотой к нему подступают рыдания и горечь. Я ни черта не вижу, хватаю ртом воздух и заправляю за уши спутанные мокрые патлы.

…Почему я так легко клюнула на него? Почему позволила до себя дотронуться?..

Выхожу на провонявшую «студентками» площадку седьмого этажа, настойчиво давлю на пуговицу звонка и внезапно оказываюсь в тепле ярко освещенной прихожей.

Резиновые тапочки с гавайским принтом, домашние шорты, «Rolex» на крепком запястье…

— Малая, ты чего? — Чьи-то пальцы упираются в мой подбородок и заставляют меня поднять голову.

Я смотрю в глаза Артема, знакомые с детства — удивление в них сменяется на растерянность, а потом — на испуг и злость.

— Где ты была, малая? — допытывается он. — Тебя обидели? Да что произошло, твою мать?!

Я не могу признаться в случившемся, но и складно соврать не способна.

Молча подаюсь вперед, обнимаю его, зарываюсь носом в плечо и реву как ненормальная.

Просыпаюсь, и воспоминания тут же бьют кулаком под дых. Самое яркое из них — бледный ухмыляющийся Харм. Мне хочется уснуть навсегда.

«Не думай о нем. Не смей. Прекрати!» — уговариваю себя, напеваю тупую песенку и сочиняю к ней еще пару куплетов — чтобы отвлечься и не задохнуться от боли.

Глаза режет — я проплакала до трех утра, и успокоительные таблетки, заботливо оставленные Артемом на прикроватной тумбочке, не помогали.

Сквозь рыдания, сопли и всхлипы я сделала неутешительный вывод: для Артема я продолжаю оставаться глупым ребенком — он даже не пытался меня разговорить, проводил в гостевую, пояснил, что не выносит плачущих женщин, и смылся.

С потолка безучастно глядят белые плафоны, со стен — рамочки с засушенными растениями из Австралии, со стеллажей — африканские статуэтки, замершие в причудливых позах. В комнате царит безукоризненная чистота.

Но от подушки несет уже знакомыми мне цитрусами, дыней и мерзостью, и я в сердцах ее переворачиваю.

Надеюсь, Артем сменил хотя бы простыни. Или же нет?

И почему такие вопросы не мучили меня в кровати Харма? Почему меня не мучили вообще никакие вопросы, когда он пускал свое дьявольское обаяние в ход?

Я прерывисто вздыхаю. Удивительно, но жизнь продолжается даже после таких страшных ран.

Нужно попробовать натянуть улыбку, расправить плечи и идти дальше.

Если не хочу, чтобы в зеркале вечно отражался похмельный китаец, пора прекратить жалеть себя.

Долго прислушиваюсь, но за дверью стоит тишина — Артем уже уехал на работу.

Выбираюсь из-под одеяла, натягиваю многострадальные джинсы, поправляю топ и отправляюсь в разведку — вчера я познакомилась только с прихожей и душем.

Женя не преувеличивал, когда рассказывал о здешней обстановке: светлые занавески, нарочито небрежный дизайн мебели, коврики из натуральных материалов — каждая деталь проста и роскошна.

Эта квартира должна была стать и моей, однако с каждым днем перспективы тают, а мое облегчение растет. Тут некомфортно. В отличие от захламленной старьем квартиры, где было так уютно и тепло.

— Сначала сведи татуировку. И разлюби того, кто твоей любви недостоин! — рычу себе под нос, ухожу на кухню, откручиваю пробку с бутылки минеральной воды и присасываюсь к живительной влаге.

Я чувствую себя больной. Разбитой, уставшей, старой. Сломанной.

На холодильнике замечаю магнитик с видами моря и листок. На нем ровными четкими буквами нацарапано: «Малая, в гостиной у дивана чемодан с твоими вещами. Вчера я заезжал к вам, собрал все необходимое. Дома пока небезопасно — писаки с камерами сидят под каждым кустом. Но завтра можешь вернуться к учебе — я тебя отвезу».

В душе шевелится что-то, отдаленно напоминающее радость.

Завтра я выйду из авто Артема и произведу в универе фурор. Выскажу Кате все, что о ней думаю, а потом, конечно, прощу. Может, и этот жалкий придурок увидит мое феерическое возвращение из окна гимназии.

И пусть пока мне сложно сделать вдох, я точно знаю, что любая боль со временем притупляется. Остаются лишь ее отголоски, но и они касаются души изредка, помогая не забывать, что я все еще жива. Такой же светлой щемящей грустью стали воспоминания о маме…

Тишина разрывается трелью входящего вызова, и я мечусь в поисках смартфона. Нахожу его подключенным к зарядному устройству — Артем позаботился, наверняка проверив контакты. В них нет ничего криминального, тогда почему в такую рань мне названивает брат?

— Ника, привет! — растягивая слова, приветствует он меня. Несмотря на утренний час, он в стельку пьян. — Как ты там?

— Привет, братец! Ты «уже» или «еще»? — отшучиваюсь я. Хорошо, что он меня не видит.

— «Еще». Я всю ночь отдыхал. Знала бы ты, как я ненавижу этот город и эту страну. Как мне надоело быть беспомощным и не иметь возможности разрулить все проблемы… Я застрял тут, а там у вас творится лютый звездец: папа сидит в изоляторе, а ты скитаешься. Прости меня… — гнусавит он. — Ты пока побудь у Темыча. А я что-нибудь придумаю…

— Не надо ничего придумывать! — Во мне включается режим защитника. Мы всегда стояли друг за друга горой, так пусть хоть один из нас продолжит нормально жить.

— Скоро все закончится! — с жаром заверяет Женя. — Папа сотрудничает со следствием. Журналисты перестанут на тебя охотиться, как только суд вынесет приговор.

— Суд? — В глазах темнеет, и я сажусь на пол. — Папу будут судить?

Женя пропускает мой вопрос мимо ушей и впадает в настоящую истерику:

— У меня никого больше нет, сестренка. Если потеряю и тебя — с ума сойду. Тебя никто не обижает? Если да — только скажи… Знаешь, сколько мудаков только и ждут, чтобы…

— Ш-ш-ш! — успокаиваю я. — Все утрясется. Со мной все хорошо. Иди спать.

Весь день слоняюсь по пустым комнатам, смотрю ролики на YouTube, разбираюсь в вещах, рандомно выбранных Артемом в моем шкафу, но смутная тревога зудит и не отпускает.

Суд. Паника брата.

Все предельно серьезно. Как раньше уже не будет.

Артем приходит домой под вечер — кладет на стол бумажные пакеты из китайского ресторана, избавляется от галстука и запонок, скрывается в комнате и, переодевшись, возвращается на кухню. Мы молча едим рис, и его слипшиеся комки периодически вываливаются из захвата палочек.

— Когда я смогу увидеться с папой? — нарушаю тишину, и Артем, хреново изображая оптимизм, отвечает:

— Думаю, очень скоро. Кстати, о вчерашнем. Где ты была?

— Ты точно хочешь это знать? — вскидываюсь я. — Я же пришла. Больше не нужно решать за меня, что мне делать и где находиться!

От неожиданности Артем моргает, опускает глаза и коротко кивает.

Поездки в универ я жду как праздника — с раннего утра кручусь у зеркала, надеваю и отбраковываю наряды. Артем привез совершенно не сочетаемые между собой вещи, прихватил даже белье, но не додумался положить в чемодан косметичку. Я злюсь — вокруг глаз сияют огромные круги странного синего оттенка, нос распух от ночных рыданий в подушку, щеки впали. Прячу ужас за черными очками, застегиваю пуговицы на манжетах платья и выхожу в прихожую.

Вместе с Артемом мы спускаемся на лифте на первый этаж и выходим из подъезда. Сентябрьское утро встречает нас ярким солнцем и легким ветром. Артем открывает передо мной дверцу шикарного авто, фирменно улыбается, и в душе расцветает букет непередаваемых эмоций. Щемящее воспоминание о беззаботном прошлом — несбыточном и призрачном. И уже не моем.

Я заранее отправляю Кате сообщение о месте и времени встречи и надеюсь, что она будет ждать у крыльца. Нельзя пропустить непередаваемое выражение ее лица, когда Артем галантно подаст мне руку и поможет выбраться из салона.

Но в универе меня поджидает грандиозный облом — Кати на привычном месте нет. Артем целует меня в щеку и отваливает на свою кафедру, а за моей спиной раздаются смешки и шушуканье. Однокурсники не любят меня пуще прежнего, потому что папа теперь в беде.

Просиживаю скучнейшую первую пару и перемену, но к началу второй Катя все же является.

Не обращая внимания на препода, она бежит через всю аудиторию, что есть мочи обнимает меня, отчитывает за бледность, достает тетрадку и усаживается так, чтобы был заметен якобы тщательно скрываемый засос чуть ниже мочки. Точно такой же недавно красовался и на моей шее.

— Новый парень? — интересуюсь для порядка, и она загадочно улыбается:

— О да-а.

Я не удивлена — это шестая интрижка подруги за месяц.

В моей вялой личной жизни произошло кое-что намного более грандиозное, но язык прирастает к нёбу — я никому не стану рассказывать о Харме. Даже не зная его, Катя сделала верные выводы: он всего лишь придурок и моральный урод.

Она не поймет моего выбора.

Я и сама его уже не понимаю.

Лишь на большой перемене, прикончив эклер и залив его горячим чаем, Катя добреет и, облокотившись на столик, наконец колется:

— Никуся, я влюблена. Он такой офигенный. Улыбка — просто крышеснос! А уж как целуется… — восторгается она на всю столовку, не заботясь о моральном облике дочки ректора. — Мы встречались всего пару раз, но он просто взял мое сердце и… Обязательно вас познакомлю, но позже. Боюсь сглазить, ты же понимаешь… Ну, а где сейчас живешь ты? У Артема, да? Да?

Я киваю, и она взвизгивает:

— О!!! Как же круто! Наверное, мы с тобой уже не сможем так же часто отрываться вдвоем… Становимся оседлыми, семейными… Но! В этом тоже есть своя прелесть, согласись, подруга!

Трава на газонах скрылась под рыжей опавшей листвой, цветы в клумбах подернулись инеем, туфли сменились на ботинки, а пиджак — на такое же серое мешковатое пальто.

Я живу в ожидании — чуда или беды — и не нахожу себе места.

После занятий спешу в супермаркет на территории жилого комплекса, наполняю тележку продуктами, расплачиваюсь картой Артема и остаток дня экспериментирую с рецептами из интернета на его просторной кухне. Я увлеченно играю в семью — дожидаюсь его возвращения и с удовольствием выслушиваю комплименты, делюсь новостями и планами, собираю со стола грязные тарелки, запускаю посудомойку и ухожу спать. Артем подыгрывает. Кажется, он понимает, что моя самооценка давно убита.

Да, он часто возвращается за полночь, и от него несет спиртным и теми мерзкими сладкими духами. Наслушавшись моего братца, он становится чересчур душным, и мне хочется его убить. Но я ведь тоже далеко не ангел и имею недостатки.

Только у Харма их не было.

Вероятно потому, что с настоящим Хармом я знакома не была.

В один из вечеров, спустя три недели совместного проживания, мы с Артемом напились.

— Малая, проблемы рассосутся, поверь. Я всегда тебе помогу. У такой красавицы все будет в шоколаде! — убеждал он, и я, любуясь его шикарной улыбкой, пришла к выводу, что наша свадьба — не худший вариант развития событий.

Мы яростно целовались, но где-то в подкорке зудела мысль, что я целуюсь с холодным мятным желе в стаканчике. Потом мы переглянулись, одновременно отвели глаза, вытерли губы и рассмеялись.

Не представляю, что мы скажем родителям, когда папу выпустят, и речь о женитьбе все же зайдет. Но теперь я точно знаю, что у меня есть единомышленник.

А вот Катя накрепко увязла в отношениях — мешает слушать лекции и постоянно нагружает мой мозг совершенно ненужной информацией. Если разбудить меня ночью и спросить, как дела у подруги, я без запинки повторю, что вчера они с «ненаглядным» целовались на краю крыши, два дня назад — катались на общественном транспорте и на весь салон признавались друг другу в любви, а в субботу «ненаглядный» учил ее зажимать аккорды на гитаре у себя в спальне и попутно научил еще кое-чему… Однако явки, имена и пароли не разглашаются — она все бубнит о каком-то сюрпризе, загадочно моргает и заливается румянцем.

Такой рассеянной, странной, маниакально зацикленной на парне моя подруга не бывала никогда. Я даже предположила, что ее поглотила темная сущность, вытягивающая энергию, но она не оценила юмора.

Стараюсь не лезть не в свое дело и сильнее налегаю на учебу.

Дни идут ни шатко ни валко — сонно, скучно, однообразно, пресно. Но дыра в груди уменьшилась, болит не так остро, а обожженные края затянулись.

Я приучаю себя радоваться мелочам и не страдать — уговорила Катю пересесть на другой ряд, чтобы не разглядывать в окне учеников гимназии, и обхожу все «места славы» Харма десятой дорогой.

В город я выбираюсь редко — из-за травли папы пришлось снести страницы в соцсетях и превратиться в затворницу. Но сегодня преподаватель, пришедший на замену, назначил консультацию в корпусе другого факультета, и Артем из-за плотного графика не смог меня подвезти.

Мой путь лежит через площадь.

Водружаю на нос темные очки, прикрываю голову объемным шарфом и медленно прохожу мимо высохших фонтанов, пустой скамейки, белых колонн Дворца бракосочетаний. Под подошвами шуршит тусклое конфетти. Сердце сжимает болезненный спазм, а в памяти вспыхивают красивые глаза и обожание в них.

Столько времени прошло, а меня все не отпускает.

Если бы Харм появился передо мной и попросил прощения, я бы…

Задумчиво ворошу носком ботинка кусочки разноцветной фольги, разламываю каблуками октябрьский ледок на лужах, провожаю взглядом стаю черных птиц и вдруг вижу его. Харм, в зеленой куртке и дурацкой шапочке, с сигаретой в руке вразвалочку идет навстречу, и я замираю. У мраморных ступеней, накрытых красным ковром, он останавливается, глубоко затягивается, загребает горсть конфетти и подбрасывает в воздух. Подставляет лицо холодному солнцу, выдыхает белый дым и ждет, когда последняя частичка праздника упадет к его ногам.

Он в порядке — спокоен и расслаблен, он рядом, но так далеко, что мне никогда до него не докричаться.

Зато я окончательно убеждаюсь: обожание было искренним. В тот вечер, когда он исполнял мои мечты, он не играл. Он ничего не забыл.

«Черт побери, должна же быть какая-то причина…» — я подаюсь вперед, но Харм отщелкивает окурок в урну, дышит на ладони, поправляет шапку и, развернувшись, уходит прочь.

Над крышами нависли свинцовые тучи, воздух наполнен туманом и изморосью. В салоне авто звучит приглушенная музыка — меланхоличный вкрадчивый трип-хоп, пахнет кофе и дорогим парфюмом Артема — холодным и резким.

Под зеркалом качаются сувенирные четки, у белого манжета поблескивают часы. По стеклу медленно стекают капли — сквозь прозрачные борозды, оставленные ими, видна серая стена здания областного суда.

Я сижу на пассажирском сиденье и, чтобы сохранить самообладание, заостряю внимание на мельчайших деталях окружающего мира. Стоит раскрыть дверцу, выйти наружу и завернуть за угол, как на меня налетят журналисты — станут тыкать в лицо микрофонами и объективами, щелкать затворами и глумиться. А завтра весь универ будет точно так же совать мне под нос смартфоны с фотографиями моего позора и бессилия.

Но я не боюсь, ведь, преодолев живой коридор и вертушку на входе, я смогу наконец увидеть папу.

Сегодня в его деле будет поставлена точка. Интуиция подсказывает: такая же жирная точка будет поставлена и на моей беззаботной жизни.

— Малая, готова? — Артем обеспокоенно заглядывает в мои глаза, и я тут же прячу их за черными стеклами очков. Натягиваю на голову капюшон, глубоко вздыхаю и киваю.

— Да.

Тяну на себя податливую ручку, выбираюсь из теплого салона, и влага пленкой оседает на лице.

— Удачи! — бросает он мне вслед. — Встречу отца. Там увидимся!

Снова судорожно вздыхаю, поправляю пальто и решительно шагаю к ступеням.

Вокруг толпятся незнакомые люди с камерами, микрофонами, телефонами и фотоаппаратами. Они наступают на меня и хватают за рукава.

— Правда ли, что ваш отец спускал все деньги на вас?

— Что вам известно о его коррупционных схемах?

— Ника, ваш брат все еще в Лондоне?

— Вы поддерживаете отца?

— Ворье и жулики! Всех вас пересажаем, ублюдки!

У меня кружится голова.

Коррупционные схемы. Деньги. Взятки. Я никогда не задумывалась, почему живу в такой роскоши.

Папа не преступник. Он одинокий и несчастный человек…

— Вы плачете? — Яркая вспышка на миг лишает зрения. Прикрываю лицо ладонью и ощущаю на щеке воду.

Мелкий дождь или слезы — какая разница…

Съежившись, пробираюсь к мраморным ступеням, но толпа тут же откатывается назад и устремляется к подъехавшему автофургону с решетками на маленьких окнах.

Двое здоровенных мужчин в черной форме выводят из него папу — седого, измученного, бледного, старого…

Журналисты и зеваки забрасывают его вопросами и оскорблениями, но папу толкают в спину и провожают к стеклянным дверям.

Я бегу вслед за ним, но вход преграждает еще один мужчина в черной форме — просит предъявить документы и въедливо уточняет формальности.

Заседание длится чудовищно долго — я борюсь то со сном, то с подступающей дурнотой, хочу мороженого и пить, ковыряю заусенцы. Папа сидит в клетке, его запястья накрепко скованы наручниками — он больше не похож на немногословного солидного градоначальника, которым я так гордилась.

— Я ничего не понимаю… — шепчу я, и Артем сжимает мою руку.

Обвинитель и адвокат по очереди задают вопросы свидетелям, потом папа, покачнувшись, встает и просит прощения. У меня.

Я задыхаюсь и кусаю губы. Мозг вот-вот взорвется.

Сквозь шум в ушах слышу монотонное бормотание председательствующего и приговор — семь лет шесть месяцев… с лишением права занимать должности…

Реальность подергивается мутной пеленой, взрывается роем черных мушек и выключается.

Прихожу в себя на лавочке в коридоре — Артем проводит под моим носом ваточкой с пронзительно-резким запахом аммиака, и ясность мыслей возвращается. Сажусь, тру виски и отворачиваюсь от любопытных зевак.

Отец Артема одаривает меня снисходительным взглядом, поправляет воротник безукоризненно белой сорочки и смотрит на часы.

— Тема, на пару слов… — Он жестом подзывает сына к себе и отводит в сторонку. — Не надо так ее опекать. Это лишнее. Скажи ей, не тяни…

Его слова, усиленные эхом, долетают и до меня, но я опускаю голову и делаю вид, что не при делах.

— Не сейчас, — отнекивается Артем. — Я пообещал за ней присматривать. Понял тебя, но не сейчас!..

Нервы гудят от напряжения.

Женя и Артем изначально знали, каким будет исход, но тщательно скрывали правду. А я, вместо того чтобы подготовиться к худшему, продолжала считать своей главной проблемой нелюбовь Харма. Оказывается, есть и еще что-то, от чего меня пытаются оградить. Они с моим братом — два сапога пара!

Артем провожает меня к машине — благо люди потеряли ко мне всякий интерес, — помогает пристегнуть ремень и пытается утешать, но я не верю ни единому слову.

Все хреново. Все ужасно хреново.

В окнах мелькает серый заплаканный город. Он уже никогда не будет таким же красивым, как при папе.

— Скажи мне все, что я должна знать! — не выдерживаю я, Артем бледнеет и выворачивает руль, резко перестраиваясь из крайнего правого ряда в левый. — Прекратите делать из меня дуру! Кажется, любому прохожему известно о скандале с мэром больше, чем дочке мэра!

— Малая, понимаешь… — Артем прочищает горло. — Твой отец гарантировал многим серьезным людям поддержку и протекцию. Небесплатно, естественно. Об этом вдруг стало известно правоохранительным органам, и он не смог справиться с взятыми на себя обязательствами. Теперь он несколько лет проведет в колонии. Перед судом он записал интервью — газеты от тебя отстанут. Но его кредиторы — проблемка посерьезнее. Чтобы расплатиться по долгам, нужно как можно скорее продать ваш дом.

Я не верю собственным ушам.

Моя размеренная счастливая жизнь начала рушиться летом, но сейчас она окончательно превратилась в руины.

— А Женя знает? — Я хватаюсь за соломинку, но Артем кивает:

— Да. Только вот дом находится в твоей собственности. Часть долгов погасит мой отец — мы уже начали работать в этом направлении. Теперь и тебе нужно подписать документы. Тебя надо спасать.

Коробки микрорайонов остаются позади, справа мелькают поля и аккуратные коттеджи пригородного элитного поселка. Изморось сменяется мелкой снежной крупой, а в голове воцаряется прохладная пустота — у любого ужаса есть предел, и в ней просто выбило предохранитель.

«Мерседес» беззвучно тормозит у высоких ворот, я покидаю салон и бреду по родной подъездной дорожке.

Справляюсь с кодовым замком, осторожно ступаю по бурому ковру гнилой листвы во дворе, поворачиваю ключи и в последний раз вхожу в свой огромный дом. Меня встречает могильный холод, сырость и запах плесени.

В просторной гостиной царит запустение — мебель вывезли, цветы в вазонах завяли, толстый слой пыли укрыл подоконники и пол.

Когда-то этот дом слышал наш детский смех, был свидетелем веселых шумных праздников, верил и надеялся вместе с нами, но не смог пережить утрату. После смерти мамы в его углах поселилась вязкая жуткая тишина.

Изо всех сил стараюсь держаться — расправляю плечи, прячу в карман темные очки и долго гуляю по притихшим комнатам. Нетронутыми остались лишь небольшая сумка с моими личными вещами и фотографии — стопка альбомов и пухлых бумажных пакетов под окном родительской спальни. Мама бережно сохраняла каждое мгновение нашей семейной истории, и кредиторы не посмели их забрать.

Забираю сумку, сгребаю альбомы в охапку и в странной эйфории покидаю мрачное угрюмое строение. Я давно не люблю этот дом и всегда искала повод из него сбежать. И вот — мечта сбылась, разве нет?

Октябрь я проживаю как во сне — улыбаюсь, зубрю лекции, не реагирую на смешки и токсичные шутки однокурсников и не плачу, хотя Катя каждую перемену норовит меня крепко обнять и пожалеть.

Я уверена: эта боль тоже пройдет, и даже умудряюсь часами утешать Женю, сорвавшегося в алкогольный штопор.

В квартире Артема есть все, что нужно для счастья, но сам он в последнее время предпочитает чиллить вне ее стен.

«Не надо так ее опекать. Это лишнее. Скажи ей, не тяни…» — фраза, оброненная его отцом в коридоре суда, не дает покоя, и в один из дней я с пронзительной ясностью осознаю, что именно Артем никак не решится до меня довести.

От стыда и собственной никчемности противно сосет под ложечкой, еда из чужого холодильника не лезет в глотку. Артем — красивый, успешный молодой мужчина, вынужден скитаться с дамами сердца по отелям, потому что пообещал Жене присматривать за мной. Кто я для него и почему все еще здесь?

Всю ночь ворочаюсь на неудобной кровати и закручиваю в узлы простыни. И вспоминаю Харма — мальчика из высшего общества, пославшего свои привилегии к чертям. Он машет метлой, поет на площади и в клубах, берется за любую работу, дает трудностям бой и остается самодостаточным.

Слишком долго в этой жизни все решали за меня. Пора прекратить цепляться за других, быть слабой и вечно нуждающейся в помощи.

Утром, едва разлепив глаза, отбрасываю одеяло и, как лунатик, в потемках шаркаю на кухню. В ней горит голубоватый свет и витает умопомрачительный аромат свежего кофе.

Артем пялится в смартфон, сверяя список дел с расписанием занятий, нетронутый напиток богов остывает возле разбросанных по столу бумаг.

Отодвигаю металлический стул, влезаю на него, отпиваю из чашки Артема и, подперев ладонями щеки, хриплю:

— Доброе утро.

— Рано ты… — удивляется он, но я удивляю его еще больше:

— Для важного разговора не существует такого понятия. Слушай, я знаю — ты всегда тяготился выбором родителей. Не поверишь, я — тоже. Я тебе не нравлюсь, сколько не пыталась тебя завлечь, а я никогда не смогу полюбить тебя. Давай расстанемся.

— Даже не заикайся! — раздраженно обрывает он, но я не унимаюсь.

— Ты пообещал брату, что позаботишься обо мне. Но тогда отец еще был на свободе! Теперь договоренности не действуют. Больше не имеет смысла создавать иллюзию отношений. Я давно выросла, Артем. Смотри. — Я встаю, отгибаю резинку пижамных штанов и демонстрирую ему черную надпись. — Вот так я развлекаюсь. Такая жена тебе точно не подойдет!

Лицо Артема каменеет, рот остается открытым, а в глазах отражаются злость, неприятие, возмущение и… облегчение.

Он не станет меня удерживать. И слава богу.

— Тот зумерок из клуба? Так и думал, что между вами что-то происходит… — Мой несостоявшийся жених откидывается на спинку стула, скрещивает на груди руки и прищуривается. — Он что-то сделал тебе, ведь так?

Отхлебываю кофе, грею пальцы о теплые бока чашки и беззаботно пожимаю плечами:

— Какая разница? Я люблю приключения. Ты тоже любишь развлекаться на стороне. Нас ничто не держит вместе, Тема. Ты мне ни-че-го не должен. Я хочу уйти.

Я до одури боюсь будущего, но, как только произношу эти заученные слова, уже знакомая странная эйфория накрывает волной. Освобождение и миллионы возможностей ждут меня впереди.

— Ладно, — неожиданно легко соглашается Артем, роется в бумажнике и вкладывает в мою руку банковскую карту. — Но сегодня же сними квартиру. Звони, если что-то понадобится. Наезды Женька переводи на меня — разберемся.

— Обязательно! — Я провожаю его до дверей и крепко обнимаю. Возвращаюсь в гостевую комнату, укладываю в чемоданы вещи и плачу навзрыд. Если бы у меня был именно такой брат, мы бы никогда не оказались в беде.

В последний раз смотрюсь в огромное зеркало в прихожей, потуже завязываю шарф, оставляю пластиковую карту Артема на полочке и отваливаю в свое прекрасное далеко.

Пластмассовые колеса верного чемодана гремят по асфальту, еще один — в руке — заставляет меня накрениться вправо. На плече болтается сумка с парой тысяч налички, любимыми мамиными украшениями во внутреннем кармане и смартфоном с десятком пропущенных от Кати — я прогуляла занятия.

С серого неба сыплется снежная крупа, по-зимнему студеный ветер обжигает щеки.

Покупаю в киоске газету бесплатных объявлений, укрываюсь от непогоды в остановочном павильоне и, потеснив недовольных бабуль, сажусь на лавочку.

Мне нужны жилье и работа — внимательно просматриваю все страницы и впадаю в отчаяние. Герои моих любимых фильмов бросали все и без труда начинали с нуля, но реальность обескураживает: оказывается, аренда приличной квартиры стоит очень дорого, а работы для студенток-второкурсниц в нашем городе попросту нет.

Снег за пластиковыми стенками усиливается, ветер задувает под лавочку, пальцы уже ничего не чувствуют, глаза слезятся.

Но вернуться к Артему — значит сдаться, и мозг продолжает напряженно искать выход.

Бабушки, подхватив баулы, подаются к дверям подъехавшего автобуса, он заботливо принимает их в свое теплое нутро и отъезжает. И я вдруг отчетливо вижу желтую вывеску на противоположной стороне проезжей части. Ломбард.

Раньше эти заведения ассоциировались у меня с нищетой, обманом и безысходностью, но сейчас я встаю и со всеми пожитками тащусь к переходу. Вваливаюсь в небольшое помещение, заставленное техникой и антиквариатом, дышу на руки и умоляю девушку за стойкой:

— Скажите, сколько вы сможете за это дать?!

Роюсь в сумочке и кладу на стойку драгоценности — мамины изумруды, рубины и сапфиры, обрамленные золотом, испуганно поблескивают в ярком свете ламп. Некоторые из них маме подарил папа, но большую часть она фанатично скупала в ювелирных магазинах без всякого повода. Я не любила «побрякушки» и не разделяла ее увлечения, но теперь мысленно благодарю.

Девушка внимательно разглядывает колье, серьги и браслеты через лупу, взвешивает их, наносит на металл специальный состав и объявляет конечную цену — раза в четыре заниженную.

Обычно в таких ситуациях за меня вступалась Катя и закатывала скандал, и мне ее не хватает. Но за стеклянной дверью бушует вьюга, идти некуда, а денег, вырученных за мамино колье, хватит на три месяца аренды маленькой однушки в спальном районе.

Читаю и подписываю предложенный договор. Нужно привыкать мыслить категориями выживания. Как говаривал Харм, чтобы удовлетворить базовые потребности, иногда приходится махать метлой.

Возвращаюсь на остановку с пачкой денег в кармане и чувствую себя по-настоящему богатой и взрослой. Кошмар последних месяцев многому научил меня, я смогу перенести любой удар судьбы и подняться. Мама бы мною гордилась.

Как по мановению волшебной палочки, снег заканчивается, из-за крыши выглядывает солнце, белые сугробы слепят глаза и дарят ощущение праздника.

Отрываю от столба объявление «Сдаю квартиру. Очень дешево!», набираю указанный в нем номер телефона и вслушиваюсь в монотонные гудки.

Жизнь налаживается.

До вечера избавляю от грязи и пыли убитую однокомнатную квартиру, навожу в ней красоту и раскладываю свои вещи в перекошенный шкаф без дверок.

Наполняю пожелтевшую чугунную ванну горячей водой и погружаюсь в волны умиротворения и счастья. Из неплотно завернутого крана капают капли, плафон над тусклой лампочкой отбрасывает на потолок круглую тень.

«I wanna become Harm for you» — колышется надпись, искаженная толщей воды.

— Ты уже им стал, — грустно усмехаюсь я. Душу скручивает сожаление и тоска о несбывшемся, но обиды и злости нет.

У него были причины поступить так — пусть даже мотивы его были низменными и жестокими. Он предал и остался в своей темноте, так и не поняв, что подтолкнул меня к свету. Ведь до встречи с ним я не подозревала, каким человеком являюсь и насколько сильной могу быть.

Я не знаю, чем он занимается, чем дышит и чем живет, как идут его дела — мне наплевать…

Но я бы не хотела, чтобы он страдал. И чтобы был счастливым — не хотела бы тоже.

Настойчивые вопли смартфона вырывают меня из плена тяжелых мыслей. Обмотавшись полотенцем, я покидаю ванную и возвращаюсь в комнату.

За окном без штор опустились синие сумерки, в соседних домах загораются желтые огни. Занятия в универе закончились, и Катя вновь стремится со мной поговорить.

— Ты где? — орет она в мое ухо. — Я сегодня все молитвы вспомнила. Ты почему на учебу не пришла?

— Я сменила место жительства. Рассталась с Артемом и переехала. Было не до лекций.

В трубке слышится возня и приглушенный шепот, и Катя меняет гнев на милость — новости о моей личной жизни всегда будоражили ее, а в последнее время и вовсе порождают нездоровое любопытство:

— Ого. Куда переехала? Я приеду прямо сейчас!

— Твой парень тебя отпустит? Слушай, так вот почему сегодня выпал снег…

Катя не ценит мое чувство юмора — в очередной раз убедившись в этом, я вздыхаю и диктую ей адрес.

Спустя полчаса ее «Mini», уткнувшись бампером в сугроб, паркуется во дворе, раздаются шаги на лестнице и стук в дверь.

Подруга без всяких приветствий влетает в квартиру, отдает мне пальто и в ужасе озирается.

— Ну ты даешь…

Пожимаю плечами, вешаю пальто на крючок и веду ее на кухню — там хотя бы есть два целых стула, стол и чайник с чашками. Я рассказываю ей о суде над папой, делюсь соображениями о наших с Артемом перспективах, и Катя признается, что итог был давно очевиден даже ей.

— Он тебе не по зубам. Прости…

Мы глушим черный чай, оставленный хозяйкой, и под шумок рассматриваем друг друга. Катя пытается понять, насколько хорошо я справляюсь со свалившимися проблемами, а я замечаю, как сильно она побледнела и осунулась за неполных два месяца — два гребаных месяца мы не общались с ней вне универа!

Она первой решается прервать тишину — отставляет чашку и объявляет:

— Чай — редкостное дерьмо. И ты, Никуся, в дерьме — достаточно оглядеться по сторонам.

— Со мной все хорошо! Мне просто нужна работа, — отрезаю я. — Лучше посмотри на себя! Мы отдалились. Тебе больше не по статусу наша дружба или дело в другом?

Катя водит ногтем по золоченому ободку чашки и молчит, а я взрываюсь:

— Знаешь, что? Меня бесят твои секреты и твои бегающие глазки. Меня бесит твой парень. Скажи мне, как его зовут, и я набью ему морду!

— Не знаю… — буркает она и делает вид, что в мире нет ничего интереснее чаинок, плавающих в кипятке.

— Чего? — ахаю и в шоке пялюсь на подругу. — Ты в своем уме? Сколько вы уже вместе?

— Я не знаю его имени. Но у них в компании так принято. Его все знают под прозвищем.

Смутное подозрение давит на сердце и холодком проходится по коже.

— Он — сирота? — шепчу я. — И живет примерно в таком же дерьме?

Катя громко хохочет и смотрит на меня как на больную:

— Всем бы жить в таком дерьме… У него очень красивая мать и огромный дом в пригороде — бассейн, сауна, шелковые простыни — м-м-м… — Она закатывает глаза, а в моем виске стучит молоточек зарождающейся мигрени.

Шумно выдыхаю и медленно прихожу в себя.

Похоже, я схожу с ума. Паранойя. Последствия стресса…

— А я придумала, как убить двух зайцев одним выстрелом! — Забыв о недоразумении, Катя в нетерпении ерзает на стуле. — В арт-кафе твоей мамы сменился владелец, я хорошо его знаю. Тебе нужна работа — замолвлю словечко, так и быть. По случаю открытия нового клуба на Хеллоуин готовится крутая вечеринка. Я познакомлю тебя с «ненаглядным» на ней. Вы друг другу понравитесь.

День начинается с жужжания будильника, бульканья кофе в старой медной турке и выматывающей поездки в переполненном общественном транспорте.

Еще несколько часов я записываю лекции и вполуха слушаю щебетание Кати о предстоящем грандиозном концерте. Итак, она купила в очень дорогом магазине реалистичные парные костюмы Харли Квинн и Джокера. Они с «ненаглядным» уже примеряли их, выглядели просто умопомрачительно и уж точно всех затмят. Ей не терпится познакомить нас и увидеть мою реакцию.

После занятий подруга тащит меня перекусить, занимает место за столиком и, нисколько не заботясь о приватности, сообщает:

— Я поняла, в чем моя проблема, Ник. Мои похождения происходили потому, что ни один парень не мог меня сдержать. А у него все получается органично — мягко, но так, что я не смею спорить. Если это не судьба, тогда что?

Буйное воображение тут же рисует этакого домашнего тирана с волосатой грудью под растянутой майкой, и я морщусь:

— Фу-у-у…

Катя злобно прищуривается.

— Слушай, он не какой-то там стремный мудак-абьюзер. У него классная внешка. И я бы хоть сегодня выскочила замуж — плевать, что он немного младше.

Меня снова накрывает паранойя. Но у Харма точно нет шелковых простыней. И я стараюсь дышать глубже.

— Наверное, он хороший манипулятор… Уже мечтаю его увидеть! — Смотрю на часы, встаю и, на ходу доедая пирожок, тороплюсь в гардероб — в три мне нужно быть в клубе «Бессонница», куда меня вчера приняли.

Налегаю плечом на массивную дверь университетского корпуса, и город встречает меня пощечинами шквалистого ветра и плевками дождя. Снег, радовавший нас несколько дней, окончательно растаял, улицы превратились в вязкую черную жижу. Вокруг клубится густой туман, в его толще моргают продрогшие огни фонарей.

Покрепче затягиваю шарф и бегу к остановке.

В «Бессоннице» настоящая паника — управляющий с круглыми от ужаса глазами носится по помещению, натыкаясь на испуганных официанток и матерясь на рабочих с лестницами, коробки с пивом и полуфабрикатами мешают правильной расстановке столов, поставщики накосячили с ассортиментом… В довершение со стены с грохотом падает декорация, и я замираю у входа.

— Привет, тезка! — Владелец заведения, грек Никиас, которому Катя поведала о моей нелегкой судьбе, хватает меня за шкирку и тащит к подсобным помещениям у кухни. — Ты-то мне и нужна. Видишь во-о-он те афиши? Бери клей и валик и живо развесь их по стенам и окнам.

— Это еще кто?.. — недовольно бубню я, с тоской разглядывая стопку плакатов с черными силуэтами в обрамлении летучих мышей и черепов.

— Приглашенные музыканты. Интрига. Хотя никакой интриги нет — за них проголосовали все наши подписчики! — Никиас подмигивает мне и отваливает, а я до самого вечера расклеиваю эти гребаные афиши, а потом вырезаю улыбки, носы и глаза куче привезенных со склада тыкв.

Темная квартира встречает меня запахом старых газет и тишиной — после шума и неразберихи она кажется мне раем. Вешаю ключ на гвоздик у двери, щелкаю выключателем и в свете тусклой лампочки избавляюсь от грязных ботинок.

Мышцы гудят от приятной усталости, веки наливаются тяжестью.

Сидя в продавленном кресле, с удовольствием ем «королевский ужин» Харма — лапшу быстрого приготовления — и удовлетворенно улыбаюсь. Мне нравится такая жизнь — вольная и странная. В ней нет возможности строить долгоиграющие планы, но будущее больше не давит тяжелым грузом чужих договоренностей. Оно зависит только от меня.

А еще мне мучительно стыдно за свое пренебрежительное отношение к людям с метлами и уличным музыкантам. Вот уж точно: не зарекайся…

Воспоминания оживают и причиняют боль.

Я скучаю по папе, по своей не слишком уютной комнате, по брату… Скучаю по беззаботности. Скучаю по Дане.

По нему я скучаю так, что заходится сердце.

И в миллионный раз терзаюсь вопросом: почему?

Почему он так поступил, если тоже скучает и бродит по площади? Раньше судьба будто специально сталкивала нас лбами, а теперь он не ищет встреч. Может, он серьезно болен и не хочет сближаться? А вдруг он нуждается в помощи?

Настойчивый стук из прихожей пугает до судорог — я никого не жду.

Ставлю на пол пустую тарелку, на цыпочках крадусь к сияющему в темноте глазку и смотрю в него. На фоне болотной зелени стен стоит парень в расстегнутой кожаной куртке. Артем.

Пришел лечить меня и вторгаться в личное пространство.

И за это наверняка получит выговор от отца.

Нехотя поворачиваю замок и распахиваю дверь:

— Как ты узнал мой адрес?

— Катюха сказала. Вот, держи. — Он протягивает мне пакеты с ресторанной едой и фирменно улыбается. — Не будем нарушать традиции. И еще. Женька знает, что ты съехала. Не хочешь помощи от меня — пожалуйста, позвони ему.

Он машет мне, разворачивается, сбегает по ступеням вниз и скрывается из виду, и я не успеваю его поблагодарить.

От такого простого проявления заботы на ресницах выступают слезы — он присматривает за мной почти как брат.

А вот необходимость позвонить настоящему брату вызывает странную досаду.

Почему-то припоминается гимназия, где Женя, даже будучи старшеклассником, никогда меня не защищал. И объяснял: «Ника, нам нельзя опускаться до разборок».

Вот только другие дети почему-то опускались до них — щипали, обзывали, пинали и дразнили.

«Много слов, мало дела…» — так говорил о Жене папа, и в его голосе слышались нотки презрения. Мне было обидно за брата, но, может, папа был прав?

Мы не общались с понедельника, брат не в курсе моих решений. Но что он может? Выставить на продажу свою лондонскую квартиру, вернуться на родину и приобщиться к вольной жизни бомжа?

Быстро набираю ему сообщение, что у меня все хорошо. Что он может спокойно работать и не переживать. Что нечаянно услышала разговор Артема с отцом и решила никому не создавать проблем.

Подключаю телефон к зарядному устройству, заваливаюсь на скрипучий жесткий диван и накрываюсь тонким одеялом с головой.

Удары барабана и басы отдаются в желудке, гитара и семплы оглушают, голос Харма пробирает до мурашек. На танцполе беснуется и горланит разгоряченная толпа, кондиционеры не справляются с наплывом посетителей, вжав голову в плечи, я ношусь от столиков к кухне и обратно, и по спине течет пот.

Душа обмирает, словно мышь в мягких лапах неизбежной смерти, дурные предчувствия не дают покоя. Сегодня что-то произойдет. Все полетит кувырком…

Обвязав могучую талию черным фартуком и вооружившись подносом, Никиас сам бросается в бой, и я, улучив момент, сбегаю в подсобку.

Забиваюсь в угол, прячу лицо в ладонях и глубоко дышу.

Нам троим все равно придется общаться.

Нужно сделать выбор и следовать ему до конца. Ранить Катю я не могу. Значит, буду до последнего изображать, что мы с ее парнем не знакомы.

Возвращаюсь в зал, когда сет группы заканчивается — Харм доводит зрителей до экстаза песней про спички и смерть, снимает гитару, ныряет в толпу и плывет по волнам обожания до тех пор, пока его бережно не ставят на ноги.

Под овации группа идет к зарезервированному столу у окна. Взбудораженная Катя виснет на Харме, что-то настойчиво тараторит, озирается в поисках меня и поднимает руку.

— Ника! Иди сюда! — Читаю по губам и врастаю каблуками в дрожащий от музыки пол. Я ищу пути к отступлению, но Никиас, пролетая мимо, орет:

— Тезка. Тебя зовут. Пятый столик!

Подкашиваются коленки, от шока и гребаного бессилия не хватает воздуха.

Но я расправляю плечи и смело иду навстречу унижению.

Весь мой путь Катя яростно подмигивает мне и незаметно тычет пальцем в сторону Харма. А меня накрывает осознание: она не может иметь подругу-официантку, и все наше «знакомство» ограничится такой вот игрой «в шпионов». От ее глупости и снобизма мутит, но жалость перевешивает — подхожу к столику, дежурно скалюсь, достаю блокнот и чирикаю:

— Счастливого Хеллоуина, ребята! Выбрали что-нибудь?

Харм срезает меня холодным взглядом, но я не ведусь и с показным равнодушием ожидаю, когда его друзья и девушка определятся с ответом.

Тогда он откидывается на спинку стула и, глядя мне прямо в глаза, тихо сообщает:

— Да, выбрал. Я хочу тебя.

Сердце подпрыгивает к горлу, и карандаш до дырки царапает листок. Кошусь на Катю, но она так и сидит, уткнувшись носом в меню.

Харм точно больной. Что он несет? На миг реальность отключается, и мы просто смотрим друг на друга.

Но заливистый смех Кати не дает оторваться от грешной земли:

— Никиас очень креативный парень! С такими названиями коктейлей «Бессонница» будет иметь успех!

Я вспыхиваю, чертыхаюсь про себя, дрожащей рукой записываю заказы и отваливаю. Мы заучивали меню наизусть, как же я могла забыть, что у всех коктейлей и блюд нашего клуба названия с эротическим подтекстом?

Этот придурок опять развел меня, и я ненавижу себя за непроходимую тупость и отсутствие воли.

Стоило ему со мной заговорить, и я поплыла. И мне было абсолютно пофиг на сидящую рядом Катю.

Да что со мной не так…

Идиотский развеселый костюм жмет и оголяет все что можно, я чувствую себя беззащитной и раздетой. Больной ублюдок видел меня в еще более откровенном виде и сейчас, за столиком, глумился и издевался. Надо было огреть его подносом и высказать все, что я думаю о нем. Надо будет плюнуть ему в коктейль.

Передаю бармену список и прошу у него водки. Он поддается на уговоры и, оглядевшись вокруг, наливает шот. Опрокидываю пойло в рот, благодарю отзывчивого коллегу и спешу в уборную — умыться и привести в порядок мысли.

Навстречу, оттеснив меня к приоткрытой двери с табличкой «М», вылетает потревоженная парочка, и в проеме я вижу парня в черном, согнувшегося над раковиной.

Это Харм. И из его носа хлещет кровь.

Захмелевший от водки и стресса разум дает сбой — мне хочется подбежать к нему и спросить, не требуется ли моя помощь, но я стискиваю зубы и продолжаю отстраненно наблюдать за его мучениями.

Он брызгает водой на лицо, и алые ручейки стекают по фаянсовым стенкам, вытирает губы рукавом, роется в кармане и глотает таблетку. Смотрит в зеркало, коротко матерится, выпрямляется и, шмыгая, идет к выходу.

Спасаюсь в своей любимой подсобке — среди метел, ведер, швабр и чистящих средств.

Пульс грохочет в ушах.

Сегодняшний вечер — всего лишь испытание в череде прочих. Я выдержу.

Он закончится. Все пройдет.

Нужно вернуться к работе — поставить коктейли перед самодовольными рожами Кати и ее новых друзей, пожелать им приятного времяпрепровождения, улыбнуться и обо всем забыть.

Харму я давно не нужна. Он мне — тоже.

Повыше подтягиваю лиф платья, поправляю корсет и спешу к бару, но за спиной раздаются быстрые шаги, и чьи-то пальцы тисками смыкаются на запястье. Вскрикнув, я оборачиваюсь и замираю — эти зеленые глаза так близко.

В них тлеет обожание.

Между нами было столько удивительных моментов. Столько надежд, доверия и тепла…

Но идеальное лицо напротив перекашивает поганая ухмылка:

— Ника? — Харм отстраняется и скептически оглядывает мой костюм. — Да, потрепала тебя жизнь… Ну, и где же теперь твой уровень? Тебе до меня тянуться и тянуться.

На голову словно выливают ушат холодной воды. На смену светлым чувствам приходит разочарование и усталость.

Пытаюсь высвободить руку, отступаю на шаг и выплевываю:

— У меня все отлично. А ты — просто моральный урод… Да пошел ты!

Несколько секунд он прожигает меня взглядом и грустно усмехается.

— Какое уродство ты пытаешься мне предъявить? Был не особо нежным, когда ты уходила к другому? Или не вздернулся на батарее от неразделенной любви? Вспомни, ты сама меня кинула — предпочла парня побогаче. Мы друг другу никто. По твоей инициативе. Прости, что продолжаю жить.

Не знаю, как он делает это, но каждое слово режет по живому. Мне кажется, что я ощущаю всю его опустошенность, одиночество и боль. Вижу картину его глазами, и она неприглядна — я воспользовалась его помощью, влезла под кожу, а потом… ушла. Просто ушла к другому. А он остался один.

Но это морок. Гипноз. Потрясающее умение запудривать мозги. Манипулировать и играть чувствами.

— Ты не настолько святой! — перебиваю и смеюсь. — Не разыгрывай драму. Тебя ждут. Мне тоже пора, отпусти!

Он исполняет мою просьбу — разжимает хватку и позволяет дойти до двери, но тут же догоняет и сгребает в охапку.

— Я буду нежным, — шепчет он в мое ухо, и пол уезжает из-под ног. — Я люблю тебя. Хочешь проверить? Скажи мне, что тоже любишь. Только скажи…

В крепких объятиях я слабею и превращаюсь в податливое желе. Его рука опускается под оборки подола, дотрагивается до надписи и осторожно поглаживает. Кожа горит от прикосновений. Я задыхаюсь, отключаюсь, падаю в пустоту… Сейчас он опустится ниже и заставит меня умолять о прощении. И я повторю за ним все, что он скажет.

А потом он вернется к моей лучшей подруге и проведет с ней ночь на шелковых простынях в роскошном доме, о существовании которого я даже не подозревала.

— В зале сидит твоя девушка! Моя лучшая подруга… — Голос срывается. — Сволочь, что ты творишь?

Я вырываюсь из его захвата, отскакиваю и что есть силы бью кулаком по его красивому лицу. Разрушаю прекрасное и все пути к отступлению. Раздается глухой звук, костяшки пронзает дикая боль, предплечье немеет.

Харм отшатывается, потирает точеную скулу и сплевывает на пол. Что-то недоброе вспыхивает в его взгляде и тут же гаснет.

— Да какая из нее подруга? — шипит он. — Что хорошего она для тебя сделала? Неужели вписала, когда тебе некуда было пойти? Накормила или подкинула денег? Или поговорила по душам? За столиком она повела себя как мразь. Она стыдится таких, как мы, Ника. Хочешь расскажу, какую чушь она плетет за твоей спиной?

Глаза жжет от бессильных слез, но я не поддаюсь:

— Если она настолько плоха, зачем ты клялся ей в любви?

— Такого не было! — Харм нервно расстегивает верхнюю пуговицу рубашки и срывает колоратку. — Она врет. Я никогда не признавался ей в любви. Потому что не люблю.

Мне приятно это слышать, и совесть спокойно спит. Злость утекает, как вода сквозь песок. Каким бы он ни был придурком, я верю ему. Я ему верю…

— Зачем… — Из груди вырывается стон. — Просто скажи: зачем? Почему именно она?

— Потому что она болтливая. Это удобно. Когда ты жила с тем клоуном, у меня не было возможности общаться с тобой. От нее я узнавал о тебе все… — Харм тяжело дышит, его щеки пылают, на скуле расплывается бордовое пятно.

Я тоже не могу унять себя — часто моргаю, убираю волосы со взмокшего лба и дрожу. Меня тянет к нему нечеловеческая сила. Я такая дура…

— Знаешь, тогда, после твоей тупой выходки, я очень хотела, чтобы ты пожалел… — нарушаю затянувшуюся паузу, и меня прорывает: — Я хотела, чтобы ты просил прощения и страдал. Я была ослеплена желанием отыграться, продолжала жить только тобой и осталась в пустоте. А ты… очень крутой. Поздравляю. Больше не ломай то, что построил. И оставь меня в покое.

Вылетаю из подсобки, бегу в зал, забираю коктейли, и бармен недовольно на меня косится.

— Тебя только за смертью посылать… — язвит Катя, пока я расставляю стаканы с разноцветным содержимым на их столик. И я бы с огромным удовольствием наорала на нее, но есть одно но: рука ее парня только что побывала у меня в трусах.

— Прости! — Одариваю ее дежурным оскалом и, подхватив поднос, спешу прочь, но тут же налетаю на Харма. Он перехватывает мое запястье и, нависнув над Катей, объявляет:

— Мы с тобой расстаемся.

— Что? — По инерции она все еще улыбается, но отчетливая бледность проступает даже сквозь грим. — Ты что несешь, Харм?

— Мы с тобой расстаемся, — невозмутимо повторяет он и подтаскивает меня к столику. — Потому что я хочу встречаться с ней.

Меня парализует от испуга — мысли и чувства приходят вразброд, сознание сохраняет только тепло его руки и звериный ужас. Что он делает. Что?

— Что за прикол, Харм? Ты обкурился? Ты ее даже не знаешь! — урезонивают его друзья, но он демонстративно переплетает наши пальцы.

— Я знаю ее.

Растерянность, испуг, боль, ненависть — все это я читаю во взгляде Кати, устремленном на меня, и с опозданием осознаю, в какой лютый треш втянул меня Харм.

— Мы не знакомы! Молодой человек, вы что… — Я глупо хихикаю и тут же понимаю, что совершила ошибку: в его глазах загорается ледяной огонь, и широкая улыбка на контрасте с ним кажется дьявольской.

— Ты успела все забыть? — выдает он, изображая сожаление, и поворачивается к ребятам: — Она врет. Забыть меня невозможно. Нужен пруф? У нее есть татуха в интересном месте. «I wanna become Harm for you…» Откуда я знаю? Сам и набил. А потом мы потрахались.

Его фраза раздается в паузе между треками и разносится на весь зал, и присутствующие как по команде пялятся на меня. Я бы предпочла провалиться под землю и умереть, но вместо этого переминаюсь с ноги на ногу и судорожно соображаю.

Оправдываться и врать бесполезно — в ясных глазах Харма отчетлива видна решимость задрать мне юбку и подкрепить слова доказательством, если я снова его оттолкну.

Голова гудит.

Друзья Харма глядят на мой вырез и похабно лыбятся, сам он сияет, как принимающий поздравления молодожен, а по щекам моей подруги катятся черные слезы.

На грудь камнем давит вина. Она же никогда меня не простит!

Эти отношения были для нее настоящими — мне ли не знать.

Но проблема в том, что для меня они важнее воздуха.

Я прислушиваюсь к себе и не нахожу причин уступать — все годы нашей дружбы с Катей я не чувствовала локтя и не совершила бы «падение на доверие», стой она за спиной.

Тогда как Харм… Он обязательно, несмотря ни на что, поймал бы меня и удержал.

Когда-то я была слишком зависима от чужого мнения и не смогла признаться Кате, что влюбилась в этого странного парня. И мне жаль, искренне жаль, что в итоге все вышло именно так.

Катя мучительно всматривается в наши лица в поисках ответов, и я сдаюсь — ничего не изменишь, и я бы не стала менять.

— Это правда… — Я опускаю голову, и теплый палец гладит мое онемевшее запястье. — Все так, как он говорит.

— Вы просто гребаные уроды. Что одна, что другой… — Катя вскакивает из-за стола и опрометью выбегает из зала. Ни Харм, ни его друзья не предпринимают ничего, чтобы ее остановить.

Я отлично понимаю: в душе Кати разверзается ад, срываюсь с места, но Харм не отпускает.

— Пусть уходит.

— Что ты натворил? — кричу я, но он безмятежно пожимает плечами.

— Сказал ей правду. Зачем тянуть?

— Но не так же! Ты совсем не видишь краев? Так нельзя… — С усилием разгибаю его пальцы и освобождаю руку, бегу через танцпол и чувствую спиной его насмешливый взгляд.

Гремит музыка, пьяная нечисть отрывается на всю катушку, мои эмоции тоже прибавлены на полную громкость.

Но в груди вместо опустошения и боли трепещет новая сила, а по венам разливается адреналин.

Распахиваю заднюю дверь, и студеный воздух возвращает ясность мыслей. В десяти метрах от меня Катя набрасывает на плечи пальто и вытаскивает из сумочки брелок.

Я умоляю ее выслушать меня, но она перебивает:

— Браво, Ника! Браво. Нет слов… Посмотрим, как ты сможешь сдать зимнюю сессию… — Показывает мне средний палец, скрывается в машине и заводит мотор. Взвизгнув шинами, ее «Mini» резко трогается, подмигивает стоп-сигналами и исчезает за углом.

— Вот черт… — Прислоняюсь лопатками к бетонному забору и без сил сползаю вниз.

В ушах звенит от внезапно свалившейся тишины, изо рта вырываются облачка пара. Кожа покрывается мурашками, но я не ощущаю холода.

Первая ноябрьская ночь накрыла город, ветер присмирел, снежные тучи рассеялись.

Стоянку освещает одинокий фонарь, а над ним раскинулось черное угрюмое небо с дырками звезд.

Отчаяние отступает, его сменяет потрясающая, невыносимая легкость.

Угроза Кати меня не пугает — ее отец многим обязан моему, а если он что-то забыл — Артем обязательно напомнит. Но… видит бог, я не хотела затевать войну с девочкой, которую знаю с детства. Ума не приложу, почему все вышло именно так.

— Придурок… — Я бью кулаком по обледеневшему асфальту, и последствия другого удара дают о себе знать резкой болью в костяшках. — Вот сволочь…

Харм полностью оправдывает выбранный им ник — как только он появился, вокруг меня начал рушиться мир. Папа, дом, положение в обществе… Перспективный жених, а теперь вот — подруга…

Из клуба вываливается компания пьяных парней — они останавливаются неподалеку, потягивают пиво из бутылок, курят и заинтересованно косятся — чертово платье явно не рассчитано для сидения на корточках, но мне плевать: меня тоже не спрашивали, готова ли я к таким крутым поворотам судьбы.

На бетонную стену падает тень, Харм накрывает мои колени своей курткой и садится рядом.

Достает из пачки сигарету и, прикрыв ладонью огонек, закуривает. Глубоко затягивается, смотрит в небеса, выдыхает белый дым и по старой традиции передает сигарету мне.

Я подношу ее к губам и снова и снова вдыхаю яд — легкие холодит, на белом фильтре остается красный отпечаток помады.

— У тебя поставленный удар. В понедельник произведу в гимназии фурор… — смеется Харм, забирая у меня окурок и давит его массивной подошвой ботинка.

Мы сидим, соприкасаясь плечами, и его тепло напоминает о чем-то родном, постоянном, настоящем и очень нужном.

— Не надо было ее впутывать, Даня… Если тебе было интересно, как идут мои дела, мог бы спросить напрямую. Встретить возле универа и поговорить. Или забрать… обратно… к себе. — Я всхлипываю и борюсь с рыданиями, спазмом сжавшими горло. — Зачем ты соврал мне про маму и свою тяжелую жизнь?

— Какой мудила будет о таком врать? — искренне удивляется он, и я мямлю:

— Катя сказала, что…

— Катю я водил в дом тетки — та свалила на отдых. В гостиной над камином висит портрет, и Катюха подумала, что на нем — моя мать. Я не стал вдаваться в детали. Думаешь, у меня были бы шансы, приведи я ее к себе на хату?

Я разглядываю профиль Харма, его волосы, ресницы и губы, и воображение играет со мной злую шутку: я представляю, как он целовал Катю, как шептал ей на ухо всякий бред, какими глазами смотрел на нее, когда они… Трясу головой, и картинка исчезает.

Я рада, что Катя ушла. Уйти должна была именно она.

— Ты все равно просчитался, Даня. — Я горько усмехаюсь и упираюсь затылком в холодный бетон. — Она не подозревает даже, как я задыхалась и плакала без тебя. Как вытаскивала себя за волосы и заставляла жить дальше. И рассталась с Артемом потому, что… после тебя знаю, как должно быть, а с ним было не так. Я мечтала, чтобы ты пришел и обнял. И погулял со мной по площади. И пригласил на танец. На столе… — Пережитые обиды вырываются на волю, и я реву: — Ты же на самом деле добрый. Ты тоже переживаешь. Зачем эта маска? Просто расскажи, и я пойму!

— Не плачь. Хватит… — Харм дергается, зарывается носом в рукав и матерится.

Нахожу в кармане фартука салфетку с логотипом «Бессонницы» и протягиваю ему. Он запрокидывает голову, закидывается еще одной таблеткой и несколько минут сидит молча, утирая салфеткой кровь.

— Что с тобой происходит на самом деле? Что за таблетки ты пьешь? — наседаю я; Харм в раздрае, и сейчас от него можно добиться внятных ответов.

— Это транки, — гнусит он. — От панических атак. Ничего серьезного. Жить буду.

— Панические атаки? Давно они начались?

— Э… три года назад. Но так часто — с июля. Честно, я уже порядком затрахался… — Он комкает салфетку, точным броском отправляет ее в урну и задумчиво продолжает: — Кажется, мне нельзя тебя видеть. Это вообще лучшее, что я могу для тебя сделать.

Между нами повисает тишина — давящая и вязкая. Харм только что признался мне в чем-то важном, а я не смогла ухватить суть.

Я смертельно устала, но клуб закрывается только через три часа — пора возвращаться к клиентам.

Мне грустно — хочется остаться и наговориться с ним за все месяцы разлуки. Хочется повиснуть на шее и поцеловать. Хочется выведать все его секреты, даже если придется прибегнуть к пыткам… Только вот едва ли он расколется.

— Иди в задницу со своим пафосом! — возмущаюсь я и возвращаю ему куртку. — Больше не смей сливаться. Лучше скажи: кто ты теперь для меня?

— Сегодня я исполняю твои желания. — Харм дышит на ладони, встает и помогает мне подняться. — Я договорился: вместо зарплаты Никиас отдаст тебе мой гонорар. На этот вечер ты свободна. Так что… пошли наверстывать.

Он загадочно улыбается, зазывно раскрывает объятия, и я устремляюсь в их тепло. И шепчу, задыхаясь от плача и восторга:

— У тебя мозги набекрень. В них гребаная каша — обязательно проверься при случае. Но… я люблю тебя. Я очень сильно тебя люблю.

А еще я знаю: только когда он рядом, все системы работают нормально. Я могу дышать, смеяться, мечтать, надеяться и жить, а не существовать.

Он накрывает меня курткой и изо всех сил прижимает к себе. И под ухом спокойно стучит его сердце.

Быстро переодеваюсь в родные джинсы и свитер, с удовольствием влезаю в пальто и шарф, зашнуровываю ботинки и выхожу в ночь.

Харм, в зеленой куртке и дурацкой шапочке, ждет меня возле фонаря.

Происходящее напоминает порожденный уставшим мозгом сказочный сон — настолько же сильно обжигают эмоции, настолько же нереально красив этот парень. Нет прошлого и будущего, есть только момент, который останется в памяти навсегда.

Он достает из рюкзака бутылку вина, кладет мне на плечо тяжелую руку, и мы бродим по темным пустынным дворам — по очереди отпиваем вино из холодного горлышка, смеемся и спорим, толкаемся и удерживаем друг друга от падения.

Я извиняюсь перед Хармом за то, какой была раньше — Катя наглядно продемонстрировала, как мерзко выглядит высокомерие. А еще говорю, что стала сильнее. Все потерять — странно и страшно, но, пока у меня никто не отнял жизнь, она продолжается. Остается только открывать по утрам глаза, принимать решения и не ждать ни от кого помощи.

Харм молчит, и в темноте не видно его лица.

Мы взбираемся на ограждение городского моста и долго болтаем ногами над черной маслянистой водой.

Вдалеке сонно моргают огни микрорайонов, из труб ТЭЦ валит белый пар. Мороз щиплет нос и щеки, но алкоголь и присутствие Харма до кипения согревают кровь.

Меня тянет признаться ему в чем-то самом сокровенном, и этим признанием навсегда привязать к себе, но я никак не могу распутать комок эмоций и чувств, переполнивших грудную клетку.

Харм тремя затяжками убивает сигарету, бросает ее в реку и тихо говорит:

— А почему ты не начала мне мстить? Я же сделал тебе больно. Намеренно поступил жестоко и подло. Ты могла бы. Это же самая правильная реакция на таких мудаков, как я.

— Как можно мстить тому, кого любишь? — Я искренне недоумеваю. — Разрушать любимого — все равно что разрушать себя.

По мосту проезжает одинокая машина, и в свете фар я замечаю на лице Харма растерянность. Она ему идет — делает похожим на обычного, не шибко счастливого мальчишку — одинокого и уставшего. И в душе расцветает сочувствие и невыносимая нежность. Я могу влезть ему под кожу без всяких усилий, сколько бы он ни старался казаться крутым.

— Пошли отсюда, пока не отморозили себе все к чертям! — Он разворачивается, слезает с ограждения и тащит за собой меня.

Улицы, обледеневшие после многодневной измороси, представляют собой сплошной каток — коммунальные службы проснутся только под утро и отравят все живое реагентами. А пока, взявшись за руки, мы бежим по льду, резко останавливаемся и скользим на подошвах — Харм крепко держит меня за талию, а я прижимаюсь к его груди. Подлетаем на невидимой кочке и падаем.

Больно приземляюсь на лопатки, разглядываю офигевшие звезды и улыбаюсь — этот момент тоже снился мне в ярком несбыточном сне. Харм подползает ближе и нависает надо мной.

В его взгляде столько обожания, что становится жарко, и пьяные мысли разбегаются, как муравьи.

— Если ты ненастоящий, немедленно исчезни. Просто исчезни, а я пойду домой! — умоляю я и бью кулаками в его твердую грудь. Он ловит мои запястья и прижимает к асфальту. Наклоняется, впивается губами в мои замерзшие губы и целует — долго, настойчиво и больно, так, как не целовал еще никогда.

Задыхаюсь от недостатка воздуха, но он не дает возможности вдохнуть до тех пор, пока не начинает задыхаться сам.

— Гореть мне в аду, но я это сделаю… — Он ослабляет хватку и помогает мне встать на ноги. Поправляет шарф и воротник. И щелкает по носу.

— Что ты сделаешь? — пристаю я и тяжело дышу. — Ты о чем?

Вероятно, я слишком испорчена и неправильно поняла его фразу, и он указывает на старый стол для игры в домино в глубине двора.

— Приглашу на танец.

Он тянет меня за собой по скользким дорожкам, продирается через кусты и кучи заиндевелой листвы, влезает на деревянную столешницу и протягивает руку:

— Прошу… — Принимаю приглашение, неловко карабкаюсь и встаю рядом.

— Музыки нет. Но можно просто пообжиматься! — Он сгребает меня в объятия и кладет подбородок на плечо. Мы настолько близко, что кажется, будто наши души тоже прилипают друг к другу, и уже не понять, где чья…

Над головой голые ветви царапают небо, город спит, люди смотрят сны.

Мир не знает, как я люблю этого парня, а мне хочется об этом кричать.

Зарываюсь носом в его воротник, вынуждаю его поднять голову и дотрагиваюсь губами до теплой кожи под мочкой.

— Что ты делаешь? — смеется Харм, отстраняясь, но я удерживаю его шею ладонями и продолжаю целовать, облизывать и кусать. Он поддается — расслабляется и смиренно ждет, но сердце под его курткой стучит как сумасшедшее.

Наконец я отрываюсь и с азартом оцениваю результат — в отсветах дальнего фонаря на шее Харма виднеется темное пятнышко.

Он снова позволил мне действовать на свое усмотрение и не остановил. Неужели мальчик и правда пропал?..

— Пусть в понедельник в гимназии увидят, что тебя не только избили, но и… — хихикаю я, он цепляется к слову и смеется:

— Но и… что? Что ты еще хочешь со мной сделать?

— Ничего!

Я спускаюсь на мерзлую землю и шагаю в неизвестность, но внезапное смутное подозрение сменяется озарением: этот двор мне знаком.

Этот двор я теперь каждый день вижу из окна!

Останавливаюсь, как вкопанная, и возмущенно вопрошаю:

— Какого черта, Харм? Как мы тут оказались?

— Мы идем к тебе. — Он нагоняет меня и подталкивает к подъезду. — Ты призналась мне, и я должен загладить косяк. Я же обещал.

Выходит, я не ослышалась и правильно поняла все намеки, и от этого осознания начинает подташнивать. Я не уверена, что готова переспать с ним после того, что он сделал. Не уверена, что смогу переплюнуть Катю и затмить девчонок, что были у него до меня… А его вечная осведомленность о моих делах слегка пугает.

Но я безропотно поднимаюсь по темной лестнице, достаю из сумки ключи, поворачиваю их в замке и впускаю свое солнце в тесный, пахнущий ветхостью коридор.

Харм шарит ладонью по стене, включает свет, преспокойно вешает на крючок куртку и шапочку, избавляется от ботинок и осматривается:

— Мило, Ника. Наверное, у нас с тобой один дизайнер интерьеров… Мне нравится. Останусь до утра.

— Мы не уместимся на диване! — брякаю я и натыкаюсь на его похабную ухмылку.

— В тесноте, да не в обиде… — Он подмигивает, а у меня от волнения немеют пальцы.

Харм разматывает мой шарф, расстегивает пальто и заботливо относит его к своей куртке.

— У тебя было много девушек? — Я нервно вглядываюсь в его дьявольские непроницаемые глаза, но неожиданно вижу в них зеленое спокойное море.

— Нет, — смеется он. — Но я знаю, что девчонки вообще заморачиваются на этой теме — им нужны чувства. Любовь. И они реально до фига мучаются, когда не получают этого от парня, который им нравится… Сестра рассказала, — помолчав, добавляет он.

— Что же ты еще от нее узнал? — скептически хмурюсь и скрещиваю руки на груди в защитном жесте.

— Что нелюбовью можно убить. — Тонкая струйка крови устремляется к его верхней губе, а на щеках проступает болезненная бледность. Харм матерится, бежит на кухню и открывает оба крана.

Спешу за ним, щелкаю выключателем, и тесное пространство заливает желтый свет. Одинокая гирлянда украшает оконный проем, в вентиляционной решетке колышутся пыль и паутина, натужно гудит престарелый холодильник.

Еще вчера в этом запустении мне хотелось выть, а сейчас обстановка выглядит ламповой, уютной и милой.

И самый важный для меня человек — здесь. Разве есть причины не доверять ему после всего, что сегодня произошло?

— Хорошо. Оставайся… — Я сдаюсь и прячусь в душе.

Долго стою под горячими струями, торгуюсь с собой, рассматриваю отражение в мутном зеркале, улыбаюсь и эротично подмигиваю ему, но, признав полное поражение, все же влезаю в растянутый спортивный костюм и, глубоко вдохнув, выхожу наружу.

По-хозяйски расположившись за кухонным столом, Харм доедает ресторанную еду, принесенную накануне Артемом.

— А вот и ты! — кивает он, стаскивает с моих волос полотенце, вскакивает и закрывается в ванной.

Заглядываю в пакет — в нем нетронутой лежит моя порция, и веки щиплет от слез.

Это не игра в семью. Когда вместе смешно и тепло, хочется валять дурака, умирая от желания смотреть друг на друга… и, не раздумывая, друг за друга умереть — это и есть настоящая семья.

Пусть я давно растеряла всю уверенность в себе, но Харму я доверяю.

Он раскрыл почти все карты, доказав, что хочет быть со мной.

Убрал шипы и обязательно позволит заглянуть в свою душу. Он позволит, или я не буду собой.

На негнущихся ногах иду в комнату, дергаю за блестящую веревочку, и на обшарпанных обоях оживает хрустальный ночник. Озадаченно разглядываю диван и чуть не плачу от разочарования — для двоих он слишком узок.

Но Харм неслышно подходит со спины, приподнимает рукой один край, и древний великан со скрипом и грохотом раскладывается.

— У меня нет навыков общения с такими… — оправдываюсь я.

— А у меня есть. Если что, обращайся.

Мы находим в шкафах старые простыни и расстилаем их, бросаем на диван подушки и одеяла и даже плед — здесь бывает адски холодно по ночам.

Я удовлетворенно разглаживаю последнюю складку, выпрямляюсь и понимаю, что Харм очень близко — его дыхание обжигает мои губы, а во взгляде темнеет космос. С мокрой челки срывается капля, падает на ключицу и стекает к надписи: «Protect Me From What I Want». Мне становится трудно дышать, от напряжения плавится и искрит воздух.

Харм обнимает меня, убирает с щеки непослушную прядь и целует — на сей раз уверенно и нежно. Я вязну в этом поцелуе, как муха в паутине, умираю и пропадаю в нем — тело слабеет, пульс учащается, желание растекается горячей волной и сворачивается в низу живота в тугой узел. Чем настойчивее становятся поцелуи и прикосновения, тем сильнее он давит, и только Харм может избавить меня от мучения, причиной которого и стал.

Он укладывает меня на диван и устраивается сверху — расстегивает мою толстовку, вещь за вещью снимает одежду и снова целует — губы, шею, грудь и живот. И татуировку, под которой горит кожа.

— Прости. Расслабься. Я знаю, как надо… — Он разводит мои колени, и я замираю. Я очень боюсь снова пережить боль, но сейчас ее нет.

Есть только пьянящая эйфория и шепот:

— Я тебя люблю…

От восторга сжимается сердце.

Что же у тебя за душой, придурок?

— Ты говорил это другим девушкам? — шепчу я и чувствую плавный толчок.

— Нет.

— Ты клянешься? — Еще один толчок, и мысли затуманиваются.

— Я клянусь.

Такой красивый и только мой — синяк на скуле и засос у мочки красноречивее любых клятв. Он выглядит даже круче, чем на сцене — челка спадает на мокрый от пота лоб, а щеки горят. Мне нравятся его настороженные вопросительные взгляды каждый раз, когда он делает со мной что-то новое. Нравится его забота. Я люблю его так, что, наверное, вот-вот умру…

Его движения затягивают меня в иное измерение — незнакомое и пугающее, странные ощущения зарождаются глубоко внутри и волнами электричества проходят через все тело. Я концентрируюсь на них и смотрю в его глаза.

«Все ли хорошо? Так и должно быть?»

Разговаривать уже нет сил, но я читаю в них ответ:

Обожание. Зависимость. Раскаяние. Боль. Страсть. Ненависть. Смерть.

Если у эмоций и чувств есть предел, то он наступит прямо сейчас.

Разряд тока пробегает по нейронам, испепеляя все на своем пути, я ахаю, проваливаюсь в невесомость и перестаю существовать.

Харм до боли сжимает мои плечи, шумно выдыхает и накрывает меня своим телом.

— Я тебя люблю… Очень, — прерывисто дышит он. — Не ведись, если когда-нибудь скажу обратное. Я всегда… буду… тебя… любить.

— Ты делаешь мою жизнь лучше… — Самое сокровенное наконец обретает форму слов и срывается с моих губ. — Что бы ни случилось, я прощу. И снова выберу тебя.

Солнце, горячее и болезненно яркое, греет лицо, алый свет пробивается через опущенные веки и прогоняет сны.

Отворачиваюсь и обнимаю пустоту — рядом никого нет. Но в комнате раздаются шаги и шуршание куртки:

— Ника, я пойду, — тихий шепот щекочет ухо. — Набрал себе с твоего телефона и сохранил номер. Позвоню вечером. Не вставай, я захлопну дверь.

— Хорошо… — Я кутаюсь в одеяло и улыбаюсь. На душе тепло. Меня снова закручивает водоворот красочных живых образов: лето, мамины смеющиеся глаза, розовые и желтые цветы на клумбах, прозрачные занавески, трепещущие от ветра, просторный дом…

Просыпаюсь в слезах, и воспоминания о прошлой ночи встают перед глазами. Мне хочется кричать от ужаса и восторга.

«Ну что за отмороженный придурок, а?..»

Придется очень постараться, чтобы объяснить все Кате. Однако если Даня собирается и дальше приходить в гости и оставаться на ночь, я согласна лишиться подруги.

Все произошедшее кажется еще одним сном — несбыточным и прекрасным, но сохраненный подушкой запах парфюма, легкое похмелье, приятная боль в мышцах и опухшие губы служат доказательством обратного.

Я без цели брожу по пустой квартире, беспричинно хихикаю, глотаю горький кофе и, облокотившись на подоконник, долго смотрю во двор. На ветках и опавшей листве серебрится иней, цепочки черных следов тянутся от подъезда и разбегаются в разные стороны по белым дорожкам. Одинокий стол для домино, притаившийся у будки электрощитовой, хранит нашу тайну.

Голова кружится, пульс то замедляется, то разгоняется, кровь шумит в ушах. Меня будто накачали наркотой.

Мир воспринимается остро и свежо, но трезво мыслить не получается — прикосновения, взгляды и слова Харма, отправившие меня в невесомость, перекрывают все, и я задыхаюсь от эйфории.

Я даже плачу, потому что скучаю и боюсь, что вечер не наступит никогда.

В обед звонит Женя.

— Сестренка, привет! Хочу тебя увидеть прямо сейчас. Подрубай ноутбук! — Его голос полон оптимизма, но я не могу его разделить.

— Жень, здесь не тянет интернет.

— Все так плохо? Как дела? Как праздник?

— Праздник прошел в работе. Устроилась официанткой в клуб.

— Официанткой? — Моя фраза действует на брата как красная тряпка на быка. — Ник, а нельзя подыскать другое место? Только представь: отца выпустят, и ему все будут говорить, что его дочка разносит напитки…

— А его выпустят? — Я начинаю закипать, и Женя осекается.

— Нет… В ближайшее время — нет. Но Артем от меня огребет. Куда он там смотрит?

Мне остается только тяжко вздыхать.

— Артем и так на свой страх и риск постоянно прикрывает меня! Работать — это нормально. Лучше расскажи, как ты?

Женя всегда не в меру многословен, когда речь заходит о его делах. Но мне нравится слушать его и представлять, что где-то далеко есть другая жизнь — размеренная, спокойная, сытая, праздная, что у людей нет никаких насущных проблем, и что мой брат сейчас живет именно так.

На прошлой неделе он порвал с очередной британкой и топил горе в вине — тяжелые известия из дома только усугубили его депрессию. Но брат держится и никому не показывает горя.

— Тут так не принято, Ник. Все картонное и напускное. Мечтаю оказаться на родине. Увидеть тебя…

— А я встречаюсь с парнем, Жень… — спешу поделиться радостью, и брат пару секунд недовольно пыхтит в трубку.

— Ого. И кто это?

— Тот мальчик с видео, помнишь? Между нами все очень серьезно.

Нечаянно задеваю локтем чашку с недопитым кофе, и коричневая лужа растекается по полу. Я чертыхаюсь и мечусь по квартире в поисках салфеток, а Женя в своем Лондоне пускается в нравоучения:

— Мутный он какой-то, Ника. Ради бога, поосторожнее! Приеду, и ты нас познакомишь. Хочу перетереть с ним с глазу на глаз, узнать, какие у него намерения. А там решим.

«Не надо за меня решать!» — сжимаю кулак и морщусь. Огрызнуться вслух — значит навлечь на себя весь его гнев.

Я вовсе не уверена, что Харм захочет вылезти из тени и запросто поговорить с моим братцем о планах на жизнь и меня, но клятвенно обещаю устроить встречу.

Утренние сны о детстве и болтовня с Женей расцарапали душу — сегодня она странно нежная, трепетная, живая.

Обидно, что брат не одобрил мой выбор — обидно до слез и всхлипов. Но он никогда не отличался чуткостью к людям.

Если бы мама была жива, она бы порадовалась за меня…

Справляюсь с пролитым кофе, проверяю телефон на предмет пропущенных, достаю из шкафа пыльные альбомы и тащу их на диван. С ногами забираюсь на него, забиваюсь в угол и укрываюсь пледом.

Я внимательно рассматриваю мгновения беззаботного прошлого: первый класс — цветы и банты, Женя на выпускном — снова цветы, счастливая мама в элегантном голубом платье и папа — моложе и без седины.

Наши поездки на море, походы в горы и катание на лыжах по заснеженному лесу, тематические вечера в арт-кафе, юбилеи и праздники.

В одном из альбомов я обнаруживаю пухлый картонный конверт и заглядываю внутрь. Из него выпадают университетские фотографии брата.

Женя, в строгом костюме, выступает в роли конферансье на массовом мероприятии в честь Дня студента. Женя валяет дурака в составе команды КВН факультета. Женя с серьезным видом читает лекции на дне самоуправления. Женя улыбается и держит за руку ослепительно красивую девочку с огромными изумрудными глазами.

Сердце пронзает иголка боли. Она нехило напоминает мне кого-то!

Вглядываюсь в ее лицо, и по спине пробегает холодок. Незнакомка до одури похожа на Харма, только черты не такие резкие…

Странная находка весь день точит мысли и не дает мне покоя.

Я хочу показать это фото Дане, но он не звонит.

Солнце садится, город окутывают прозрачные синие сумерки. С каждой секундой мучительного ожидания вечер темнеет и наконец превращается в тревожную черную ночь. Смартфон молчит.

Не выдерживаю и решаюсь набрать первой — вожу по экрану пальцем, старательно ищу утренний вызов на незнакомый номер.

И шиплю, как от оплеухи. Исходящих звонков в сегодняшнем списке нет.

Не могу уснуть, и голова пухнет от вопросов.

Я извинилась за прошлые заскоки и призналась в любви. Мы прояснили все недоразумения и провели вместе запредельно кайфовую ночь, от которой до сих пор легкое похмелье. После такого невозможно обходиться друг без друга ни минуты. Так почему он не позвонил и не пришел?

Робкие подозрения разрастаются до размеров вселенной. Ублюдок снова меня обманул… Воспользовался тем, что само пришло в руки, и быстренько свалил.

Все это мы уже проходили, но я снова поверила и наступила на те же грабли. И с потрясающей легкостью кинула подругу — словно увела из-под носа не парня, а брендовые сапоги на распродаже.

Я разбита и растеряна — верчусь на так и не сложенном диване и пялюсь в темный потолок.

Может, я сделала что-то не так — была слишком скована и неопытна? И он решил, что ему ни к чему бревно… А вдруг он вернулся к Кате, и завтра преспокойно пригласит ее поразвлечься на шелковых простынях в доме тетки?

Нет же… Он позволял вить из себя веревки, был теплым и нежным, смотрел и целовал искренне. А еще здесь, на этом диване, чуть не отправил меня на тот свет, и сам едва не отправился следом… Разве нормальный человек способен так сыграть?

Страх холодными пальцами дотрагивается до кожи. Что-то точно случилось. Если бы все зависело лишь от его желания, он сейчас был бы здесь, со мной.

И я наконец понимаю, что изводит и тревожит меня с момента, когда я увидела его в «Бессоннице».

…На «Адской вечеринке» он показался мне сломленным.

Вспоминаю все его сумасшедшие выходки, едкие отповеди, странные шутки и тоску в глазах и вдруг с предельной ясностью осознаю: таким он был всегда.

За циничными словечками, непонятными намеками и необъяснимыми поступками скрывалась обреченность.

Хватаюсь за эту мысль как за соломинку — если есть обстоятельства, мешающие нам быть вместе, я помогу ему справиться. Я верю ему. Просто верю, и все. Потому что нового предательства в его исполнении не переживу.

Тикают часы, предметы обретают очертания, серое утро заглядывает в окно.

Вылезаю из-под тяжелого пледа и отправляюсь в ванную — умываюсь, чищу зубы и пугаю себя бледным отражением в зеркале. Хочется упасть на кафельный пол и разрыдаться от бессилия, но я держусь и даже улыбаюсь — хотя улыбка выглядит жалко и странно.

Сегодня меня ожидает еще одно испытание — встреча с Катей. Мы никогда не ссорились из-за парней, пока Харм не столкнул нас лбами.

Прислонившись плечом к дребезжащему стеклу, трясусь в переполненном автобусе, а снаружи стеной валит снег. Ежеминутно достаю из кармана телефон, но его экран остается черным. Пропущенных звонков нет…

Подступы к корпусу расчищены трактором, зато лавочки в сквере превратились в сугробы — теперь уже до весны. Малиновый «Mini» Кати скучает у крыльца прямо под знаком «Парковка запрещена».

Поправляю шарф, прячу руки в карманы и замираю посреди снежной круговерти. Еще совсем недавно мы каждое утро вываливались из этой маленькой машины и, благоухая дорогими духами, направлялись на пары, по пути во всеуслышание строя планы на вечер.

Прошло без малого полгода, но тогда я казалась себе значимой, неотразимой и красивой, и впереди была целая жизнь — размеренная, обеспеченная и спокойная, а сейчас…

Если бы я знала наперед, чем все обернется, стала бы разговаривать с Хармом на пустой остановке в то июльское утро? Ответ очевиден и сокрушающе прост: конечно бы стала.

Тяну на себя массивную дверь, сдаю пальто в гардероб, пробираюсь к аудитории, глубоко вдохнув, вхожу, и из груди вырывается нервный смешок.

Поперек моей парты красуется размашистая надпись «ШЛЮХА».

Катя сидит в кругу девчонок, которых всегда презирала за лизоблюдство, и те заискивающе заглядывают ей в глаза. Судя по опухшему лицу, подруга проплакала больше суток. Она прищуривается, мгновение уничтожает меня взглядом и громко хохочет над тупой древней шуткой, изображая полнейшую незаинтересованность.

Сажусь за самую последнюю парту, откидываюсь на жесткую спинку и смотрю в окно.

Что ж, может, Катя и права — я шлюха. Только вот, в отличие от нее, Харм стал у меня первым.

В мозгах каша — я не чувствую за собой вины, хотя и не отрицаю ее права на обиду. Нам нужно поговорить. Мы сделаем это, как только она перестанет выстраивать глухую стену.

«Все будет хорошо…» — успокаиваю себя, но на грудь давит чертов валун, а глаза сжигают слезы.

Даня обязательно придет. Решит проблемы и объявится — завтра, послезавтра, максимум — через неделю. Он все мне объяснит, и я взгляну на ситуацию под другим углом. И рассмеюсь оттого, что так глупо и безосновательно изводилась по пустякам.

Дни тянутся чередой — снега заметают город, паутина разноцветных гирлянд опутывает улицы, первый месяц зимы подходит к концу, а Даня… так и не позвонил.

Исчез, будто никогда не существовал — окна в его квартире по вечерам наполняются безжизненной чернотой, на настойчивый стук моих кулаков дверь отзывается деликатным кряхтением, но не впускает наивную дурочку внутрь.

Ежедневно я жду у ворот гимназии и вглядываюсь в румяные от мороза лица, но не вижу знакомых сумрачных глаз.

— Кто? Даня? А, Харм… Он уже давно не появляется. Забил. — В ответ на мои мольбы пожимает плечами высокий старшеклассник и скрывается за углом, унося с собой последние надежды.

Я скучаю по Харму так, что не хватает воздуха. Боюсь, что мы никогда больше не встретимся. И злюсь, до зубовного скрежета злюсь.

«…Почему ты так и не решился довериться мне, придурок? Где ты сейчас? Только живи… Пожалуйста, только живи…»

Мне плохо, я словно лишилась кожи.

Сшибаю углы, натыкаюсь на парты, не слышу преподов и, вероятно, завалю сессию… Ловлю на себе пристальные взгляды Кати — подозрительные и испуганные, но мне плевать.

Единственным спасением стала «Бессонница» — несмотря на провальное начало, теперь я здесь на хорошем счету: приветливо улыбаюсь гостям, наизусть знаю меню и не путаю заказы. По субботам работаю в две смены — лишь бы не торчать дома, — и Никиас удивляется моему рвению.

С этим клубом связаны яркие и болезненные воспоминания, и я испытываю себя на прочность — воссоздаю в памяти все, что здесь происходило, выхожу на стоянку, прислоняюсь к бетонному забору и всматриваюсь в пустоту у фонарного столба…

Пронзительная грусть бежит по венам, а душа наполняется светом. Можно жить. С таким багажом за плечами можно свернуть горы.

Уютный мирок, в котором когда-то правил мой папа, а я была принцессой, усиленно готовится к новогодним праздникам — на детских санках и крышах машин проезжают связанные бечевками елки, люди спешат в магазины за подарками и продуктами к праздничному столу.

Я тоже заруливаю в гипермаркет и вливаюсь в возбужденную толпу: меня сводит с ума непреодолимое желание вгрызться в сочную мякоть грейпфрута, хотя я их терпеть не могу.

Набираю грейпфруты в пакет, расплачиваюсь на кассе и ем их прямо на улице, не обращая внимания на косящихся прохожих и не ощущая горечи.

Горечь приходит чуть позже, в автобусе — вместе с дурнотой и полным ртом слюны.

В салоне несет тошнотворными выхлопами солярки, приторными духами, застарелым потом, перегаром и чесноком.

Желудок превращается в камень, губы немеют.

Сказывается переутомление и переживания — в последнее время по утрам я ощущаю похмелье, хотя не пью, а от внезапных приступов сильнейшего озноба по ночам не спасает даже плед.

Отдышавшись, стираю перчаткой холодный пот, концентрирую внимание на деталях — логотипах на одежде попутчиков, рекламных буклетах над поручнями и строгой физиономии кондукторши, прихожу в себя и углубляюсь в сумку в поисках налички.

Ключи, телефон, наушники, косметичка, дежурная пачка тампонов, которая болтается во внутреннем кармане с момента переезда — «на всякий случай»…

Под дых ударяет невидимый кулак, и паника скручивает все тело.

Два месяца… Я переехала на съемную квартиру два месяца назад.

Но они мне до сих пор не пригодились.

Ничего вокруг не видя, на своей остановке вываливаюсь из автобуса и бегу к зеленой аптечной вывеске, а потом, сжимая в руке коробочку с тестом, медленно поднимаюсь по тускло освещенной лестнице подъезда.

Пустая квартира встречает меня темнотой и тишиной. Не включая свет, избавляюсь от пальто и ботинок, прохожу в комнату и с ногами забираюсь на обшарпанный подоконник.

Необходимо дождаться утра, но я и так знаю, что тест покажет две полоски. Это идеально впишется в картину моего мира и еще больше усугубит катастрофу.

Сколько я еще смогу работать? До каких нереальных размеров меня разнесет? Что я буду делать, когда все закончится (точнее, когда все только начнется)?.. Надолго ли хватит маминых украшений? Надолго ли хватит меня?

Я реву как сумасшедшая, но вскоре выдыхаюсь — об истерике напоминает только головная боль и гул в ушах.

Просить о помощи некого: Катя сторонится меня, словно прокаженную, Женя по-прежнему далеко, папа в колонии, Артем… Артем на прошлой неделе выставил в «Инстаграм» фото с милой девушкой — очередной породистой претенденткой в жены.

А «виновник торжества» вообще испарился.

В окнах соседнего дома течет размеренная жизнь — мерцают телевизоры, за экранами штор колышутся тени. Я бодаю лбом стекло и ужас то отступает, то накрывает огромной ледяной волной.

Сколько ни улыбайся, сколько ни плыви против течения — я в дерьме. Я в таком дерьме… которое не каждому приснится в кошмарном сне.

Нужно найти деньги и пойти к врачу — это самое разумное решение. Тогда почему мне так страшно об этом даже думать?

Поднимаю глаза — над черной крышей раскинулось звездное небо. Вот бы взобраться на нее, расправить крылья и улететь от проблем…

— Где ты? — задыхаюсь я. — Сволочь, где тебя носит, когда ты так нужен…

«…Кажется, мне нельзя тебя видеть. Это вообще лучшее, что я могу для тебя сделать…» — звучит в голове его голос. Дышу на стекло и рисую на нем завитки ядовитых цветов.

В тот вечер Харм был странным и сломленным, будто из него разом выкачали всю энергию. И подозрительно честным и открытым. Итак, его кровотечения возобновились в июле, когда мы познакомились. Выходит, он не шутил — я слишком нервирую его и являюсь причиной мучений?

Наверное, мальчику стало настолько невмоготу захлебываться кровью, что он решил свалить в закат.

— У твоего папочки аллергия на мамочку… — Я кладу ладонь на живот, и мне вдруг становится не до шуток. В нем тепло. В нем кому-то маленькому и чистому уютно и спокойно.

Всхлипываю и смахиваю пальцами слезы, но они бешеным потоком льются по щекам.

Все будет хорошо. Даже если придурок никогда больше не объявится, я справлюсь.

«Утро добрым не бывает» — в подтверждение этой истины меня только что вывернуло выпитым вместо завтрака кофе, и старательно нанесенный макияж потек. Я смотрюсь в зеркало в ванной, стираю черные разводы под глазами, шмыгаю носом и кошусь на белую продолговатую пластинку, лежащую на краю раковины. На ней смертным приговором проступает вторая полоска.

Можно выдыхать. И начинать подстраиваться под новые обстоятельства.

Если повезет, я успею окончить курс и возьму академ. Через несколько дней прилетает Женя. Он поможет советом и делом и не бросит в беде, значит, не время отчаиваться.

Застегиваю пальто, обматываю шею шарфом и выхожу на мороз. Утренний мир сверкает так, что приходится на миг зажмуриться — снег, солнце, предчувствие праздника прогоняют тяжкие мысли. Настроение взлетает до небес, мне хочется петь и смеяться. Я специально делаю крюк — от остановки иду через площадь, мимо заснеженных клумб, лавочек, спящих фонтанов и колонн ЗАГСа, и про себя рассказываю кому-то теплому и родному истории этого города и этих мест. Когда-нибудь мы пройдемся по ним, держась за руки. И маленькой мягкой ладошке будет уютно в моей.

Эйфория приподнимает меня над заиндевелыми дорожками, не касаясь их подошвами, я лечу к универу.

Лекции кажутся невероятно интересными, а приобретенные знания — ценными. Мне есть кому их передать. Я смеюсь, и полгруппы оглядывается. Взгляд Кати транслирует хищное любопытство.

Утыкаюсь в тетрадь и старательно записываю определение. Сегодня у Ники мозги набекрень.

В столовой меня пробивает на пирожки с курагой — покупаю их и с удовольствием съедаю сразу три, но на четвертом приключается сбой — выясняется, что они воняют жиром и выглядят просто ужасно. И отторгаются желудком так стремительно, что я едва успеваю подхватить сумку и добежать до туалета.

Хлопаю дверцей кабинки, падаю на колени и меня снова с чудовищной силой выворачивает.

Прислоняюсь спиной к холодному кафелю, упираюсь подбородком в колени, глубоко дышу и ною:

— Нет, я так не играю… Я не подписывалась на такую хрень!

Чертыхаюсь, тяжело поднимаюсь, отряхиваю джинсы и вытираю рот. И тут же сталкиваюсь в проеме с Катей.

Она молчит, ее вопросительно изогнутая бровь ползет вверх. Пытаюсь обойти досадное препятствие, но подруга скрещивает на груди руки и преграждает путь.

— Не хочешь ничего рассказать?

Я до мельчайших деталей обдумывала этот разговор, но все равно оказалась к нему не готова.

— Кать, я… — Морщусь и отступаю к ряду заляпанных умывальников. — Я познакомилась с ним еще летом. Тот самый парень, который умудрился сделать мне тату, помнишь? А потом я подумать не могла, что ты встречаешься именно с ним — ведь на самом деле он живет в старой квартире и подрабатывает кем придется…

— Ты не рассказала, что вы знакомы, на их летнем концерте в арт-кафе! — перебивает Катя. — Ты вообще ничего мне не рассказывала! Мне плевать на него, он всего лишь нищий психопат, помешанный на контроле. Когда я ехала домой из «Бессонницы», он позвонил и наговорил какую-то дичь о том, что убьет меня, если я начну тебе вредить. Идиот. Тебе с ним мучиться. Может, если бы ты мне чуть больше доверяла, этой фигни с нами не приключилось бы?

Разглядываю пол в мутных разводах и борюсь с закипающим гневом.

Она во всем права, но в случившемся виновата не только я. И если она хочет быть хорошей, почему наш разговор происходит здесь, вдали от любопытных глаз ее прихвостней?

— Мне жаль… — устало вздыхаю. — Я считала Харма своим маленьким грязным секретом. Про знакомых дворников и официанток не принято рассказывать в твоем кругу, ведь так? Я ошиблась, мне и расхлебывать. Но тебя это уже не касается.

Ее губа дергается, она резко расправляет плечи, разглядывает меня, словно зверюшку в зоопарке, и начинает мерзко хохотать:

— Подожди-ка! Он что, трахнул тебя и бросил? А ты теперь обнимаешь унитазы? Ника, а как же презики? А как же твое хваленое здравомыслие, алло? Тебя бог наказал?

— Ты понятия не имеешь о моем здравомыслии и обо мне! — огрызаюсь я, отталкиваю ее и шагаю к выходу. — Отвали!

— Конечно отвалю! — шипит она мне вслед. — Плодитесь и размножайтесь, отбросы.

Хлопаю дверью и с гордо поднятой головой иду к аудитории, но руки дрожат, а от ярости вокруг пульсируют красные сполохи.

Насмехаться и унижать — это в ее крови. Но статус так легко потерять, а вот при любых раскладах оставаться человеком под силу немногим. Теперь я согласна с Хармом — вседозволенность превращает людей в уродов. Но если Кате когда-нибудь потребуется моя помощь, я не задумываясь откликнусь.

Сбегаю по широкой лестнице в холл, проталкиваюсь к гардеробу и, отстояв в очереди, меняю номерок на пальто.

В запасе два часа, заявляться в «Бессонницу» раньше обычного не хочется — на меня и так недобро косятся девочки-коллеги.

Гуляю по заснеженному скверу — любуюсь прозрачным голубым небом, инеем на ветвях и новогодними растяжками над дорогой, но в одиночестве паника снова накрывает холодной волной и выступает испариной на лбу.

Все предельно усложнилось, скоро мне придется стремительно повзрослеть. И я очень нуждаюсь в поддержке.

— Где же тебя носит? — задыхаюсь и изо всех сил давлю на грудь кулаком. — Мне так нужна твоя способность не сомневаться в принятых решениях! А я сомневаюсь. Я плохая, потому что сомневаюсь…

У тротуара плавно тормозит черный «Mersedes», с водительской стороны опускается стекло, и в окне возникает встревоженная физиономия Артема.

— Малая, привет! Давно не пересекались. Давай-ка я тебя подвезу? — Он снимает с носа темные очки и изображает фирменную улыбку.

Я настолько рада его видеть, что готова расцеловать. Он кажется мне пришельцем с далекой планеты, некогда бывшей моим домом.

Влезаю в теплый салон, поудобнее устраиваюсь на сиденье и погружаюсь в чистый кайф — над приборной панелью поблескивают декоративные четки, пахнет кожей и дорогим холодным парфюмом, в динамиках шепчут знакомые «Massive Attack». Артем выруливает на широкий проспект, откашливается и огорошивает:

— Катюха мне только что позвонила. Как со сроками? Не поздно?

— Да пошли вы! — взвиваюсь я. Подруженька все же не удержала язык за зубами. Вероятно, в эту самую минуту где-то в Лондоне один русский парень валяется в обмороке.

— Зумерок накосячил? — Артем хмыкает, внимательно смотрит на дорогу и перестраивается в левый ряд. — Какие у него планы?

Мой гнев тут же иссякает. Провожаю взглядом сосны и столбы вдоль трассы, соединяющей районы города, и мысли улетают далеко-далеко…

Отчего-то вспоминается угрюмая запущенная квартира в старом доме. Как же, должно быть, тоскливо в ней долгими вечерами… О чем Харм думал в минуты одиночества? «Говорил с ее стенами? Пробовал лезть на них? Кричал раме оконной?..»

По спине пробегает озноб. Пустые комнаты, пустая миска под столом, пустота в душе…

Он ведь орал об этом на всю площадь, не жалея связок. Только никто не услышал.

— Он ничего не знает… Он… пропал. Уверена, случилось что-то плохое, — признаюсь я и принимаюсь умолять: — Найди его, пожалуйста, Артем. Найди его. У тебя везде есть связи! Я расскажу про него все что знаю, только найди! — Я всхлипываю и вытираю кончик носа перчаткой. — Блин. Все вышло так тупо. Женька точно меня убьет…

— Постараюсь. Притащу живым или мертвым. Он мне еще извинения должен… — самодовольно кивает Артем, хотя в его глазах читается легкий шок. — А брата не бойся. Если что, у него тоже рыльце в пушку.

Поначалу я не догоняю смысл последней фразы. Единственное прегрешение Жени — неприятная история с той самой Машей. Но она была просто сумасшедшей девушкой, помешанной на моем брате. Она вбила себе в голову несуществующую любовь и преследовала его, и в таком поистине безвыходном положении, как я сейчас, не была… Или… была?

Вздрагиваю и вопросительно смотрю на Артема.

— От меня всегда скрывали подробности. Можешь хотя бы намекнуть, из-за чего папа так сильно злился на Женьку?

— Я не особо в курсе обстоятельств… — Артем пожимает плечами и косится в зеркало заднего вида. — Все началось в моем клубе. Женек тогда был в ударе — угашенным в хлам, поэтому и подвалил к девочке оригинально — пригласил на танец на столе. Мария — его однокурсница — умела поддержать любой разговор, одевалась ярко и странно и была нереальной красавицей. К тому же обладала громкой фамилией — она ведь приходилась родственницей губернатору. Одно время Женек был зациклен на ней и вел себя как настоящий псих — только и повторял: «Маша, Маша…» Но потом, понимаешь… Он побывал у нее дома и понял, что она… мягко говоря… небогата. Да, из влиятельной семьи, но ее мать была этаким «позором» и закончила плохо — умерла в психушке. Женек решил с Машей порвать, но та сказала, что беременна. В итоге случилось то, что случилось… Неприятностей Женьке добавил и принципиальный следователь — давил на совесть рассказами, что на ее похоронах не было никого, кроме брата-подростка, у которого на почве потрясения начались какие-то проблемы с головой. Вашему отцу пришлось подключить все связи, чтобы уволить следака и замять шум. Но именно этот бывший следак впоследствии нарыл на мэра компромат и передал нужным людям.

Желудок сжимается в комок, и я дышу ртом. Ловлю смутное дежавю, но его перебивает ужасающие подробности об ублюдском поступке брата — я чувствую солидарность с Машей, ставлю себя на ее место и по щекам текут слезы.

Шоссе сменяется тихой улочкой, окруженной кирпичными пятиэтажками, авто вплывает в заваленный снегом тихий двор и замирает у подъезда.

— Ты одобряешь его поступок? — пораженно шепчу я, Артем постукивает пальцами по рулю и хмурится.

— Я, конечно, не стал бы называть девушку сукой и доводить ее до ручки, но в остальном… Ни я, ни твой брат не выжили бы без поддержки и одобрения родителей. Это тебе плевать на бабки моего отца, потому что есть стержень внутри. А мы… вынуждены оставаться трусами.

Очередная смена в «Бессоннице» заканчивается — спина ноет, мышцы сводит судорогой, ноги гудят. Снимаю фартук и вешаю его рядом с запасным, с помощью приложения вызываю такси, застегиваюсь на все пуговицы и иду через темный зал. Завтра тридцать первое декабря — подведение итогов года и грандиозная закрытая вечеринка, половину которой я точно проведу в обнимку с унитазом.

Нам уже раздали неприлично короткие костюмы снегурочек и символов наступающего года — снова «будем высмеивать популярные фетиши» и развлекать не в меру озабоченную публику, и этот факт заранее нервирует и раздражает.

На душе тяжело от недавнего разговора с братом — предчувствия не обманули, Катя дозвонилась и до Лондона. Известие о моем положении поистине ошеломило Женю — он дурным голосом вопил в трубку, что очень хочет познакомиться с «будущим родственничком», поговорить с ним по-мужски и разбить табло.

Набрасываю на плечи шарф, попутно сочиняя правдоподобные отговорки для Жени.

Но напрашивается все равно самая очевидная — Харм переспал со мной и свалил, и встречу организовать никак не получится…

Никиас гасит над баром гирлянды, протирает полки с ликерами и машет мне:

— Тезка, подойди-ка!

Я подгребаю к стойке и влезаю на высокий стул.

— Что-то случилось? — Упираюсь щекой в ладонь и слежу за мерным движением тряпки по зеркальной поверхности. Иногда в разговорах со мной хозяин заведения становится чересчур душевным — подозреваю, что это как-то связано с моим сытым прошлым и нынешними злоключениями.

— Мне Катерина звонила… — осторожно начинает он, и я усмехаюсь.

Господи, остался ли в этом городе хоть один человек, которому она еще не поведала сенсационные новости, и прекратится ли когда-нибудь эта пляска на костях?

— А я-то все не мог взять в толк, отчего ты постоянно заплаканная… — тепло улыбается Никиас, и мне становится не по себе — я отвыкла от сочувствия и не желаю его принимать.

— Писать заявление об уходе? — отзываюсь без всякого интереса, разглядывая искаженное отражение своего бледного лица.

— Какое заявление, тезка? Я твою маму знал. Она приняла меня сюда, когда я поступил на первый курс и почти не понимал русского! Всегда шла навстречу и помогала советами. Ты хорошо поработала, Ника. Завтра можешь не выходить. Отдыхай.

Поднимаю голову и собираюсь убеждать, что справлюсь — не больная и не калека, но Никиас предостерегающе грозит толстым пальцем и меняет тему.

— Да, вот еще что. Люди интересуются, где этот парнишка, Харм. Ищут с ноября — есть предложения от организаторов выступлений, а он отключил телефон.

— Ничем не могу помочь… — вздыхаю я. — Его никто не может найти.

— Вчера я наткнулся на него в «Гадюшнике», когда заходил по делам.

Я замираю. Слова Никиаса воскрешают надежду — такую сильную, что темнеет в глазах. Шумно сглатываю и хватаюсь за стойку, но продолжение фразы режет по живому. «Гадюшник» — это паб для панков и прочей нечисти, где рекой льется пиво и можно достать любые запрещенные вещества. Выходит, с ним все в порядке — развлекается и радуется жизни. Я оправдывала его всеми способами, а он просто забил и снова обманул меня…

— И где же он болтался два месяца? — выдаю равнодушно, хотя горло скручивает спазм.

— Да разве же сопляк признается… Но надежные источники поведали, что его еле откачали в реанимации.

— Чего? — В груди взрывается тревога. — Что с ним произошло?

Никиас подается вперед и переходит на многозначительный шепот:

— «Сильно нервничал и не рассчитал дозировку лекарства. После чего перебрал спиртного и упал на стеклянную дверь» — такова официальная версия. Иначе загорать парню в психушке… Его обнаружила родственница — женщина с большими связями. А на самом деле утром после «Адской вечеринки» он нажрался своих таблеток и запил немереным количеством алкоголя. И попытался вскрыться. Но толком не смог — слишком скоро вырубился.

Из легких словно выбивают весь воздух. В шоке пялюсь на Никиаса, черные мушки взвиваются перед глазами.

«…У меня есть всего одна причина существовать. И как только я сделаю то, что наметил, я выпилюсь…»

— Гребаный придурок. Идиот… — Я часто моргаю, зрение постепенно возвращается. — На что он рассчитывал? Что хотел доказать?!!

В тот вечер он не ответил на вопрос, кем мне его считать, но смотрел и целовал как в последний раз. Потому что это и был его последний раз.

Перед носом возникает стакан с водой, забираю его и отпиваю добрую половину.

— Постой. Постой… — повторяю как заведенная, и мысли разбегаются испуганными тараканами. — А где он сейчас?

— Дома, наверное. Или убивается чем-нибудь в «Гадюшнике». Просто подумал, что тебе надо знать.

Тренькает оповещение о прибывшем такси. Я хватаю сумку и спешу к выходу, на бегу отправляя Артему голосовое сообщение — диктую адрес того самого паба.

— Скажи, что мне очень нужно его увидеть! — прошу я. — Только больше ни о чем не рассказывай…

Я не знаю, какой ад у Харма в душе и какой шум в голове. Что за причины толкнули на это парня, убедительно играющего прожженного циника? И что за поступок сделал для него невозможной дальнейшую жизнь?

Всю ночь меня трясет так, что стучат зубы.

Да, я переживала за него, но не настолько, чтобы почувствовать, услышать, прочитать. В то утро его откачивали в реанимации, а я пребывала в блаженном неведении, витала в облаках и надеялась на новую встречу. А если бы он… сумел завершить задуманное?

— Дурак… — Я задыхаюсь от ужаса и комкаю мокрую от слез подушку. — Ты реально собирался кинуть меня вот так? Разве после всего, что было, у тебя осталось право решать в одиночку?..

Навязчивые мысли душат и давят, перемежаются тревожными снами и ожиданием грандиозного скандала — утром самолет Жени приземлится в аэропорту столицы, а к вечеру брат будет здесь и лично проведет разбор полетов.

Мы не виделись три года. Три года я не обнимала его и не держала за руку, а ежедневные сеансы связи были всего лишь суррогатом живого общения. Изменился ли он? Изменилась ли я?

В голову лезет рассказ Артема о несчастной Маше — он никак не клеится к образу брата, запечатленного моей памятью. Но сейчас, взвешивая все за и против, я вдруг понимаю, что Женя реально способен на такой чудовищный шаг. Раньше я вообще многого не замечала, смотрела сквозь пальцы, оставалась равнодушной…

Артем не упомянул о шантаже или неадекватных поступках Маши. А вот отсутствие у девушки статуса и денег действительно могло стать проблемой для моего братца.

Наверное, она очень сильно нуждалась в его поддержке. Наверное, она настолько любила его, что не мыслила без него будущего…

А еще я впервые услышала шокирующую историю о мальчишке, в полном одиночестве проводившем сестру в последний путь.

Интересно, как он живет сейчас? Вот бы найти его и поговорить — попросить прощения за всех нас и помочь. Хотя бы сочувствием.

Мне снятся зеленые глаза — холодные и озлобленные, и в них — обожание.

Зависимость. Раскаяние. Боль. Страсть. Ненависть. Смерть.

К счастью, непоправимого не случилось. Значит, все еще будет хорошо.

Новый день — последний день сложного для меня года — по привычке начинается с тошноты, горечи во рту и озноба. Умываюсь холодной водой, прибираюсь в квартире, но бросаю бесполезное занятие — все равно эта халупа ни в какое сравнение не идет с лондонскими апартаментами брата.

Потеплее одеваюсь и спешу на елочный базар, выбираю самую маленькую и невзрачную елку и тащу ее на плече через улицу. Не потому, что денег не хватило на большую и пушистую ель, а потому, что она тоже достойна быть частью праздника.

Возвращаюсь в приподнятом настроении, водружаю ее на сломанный стул в углу и обвешиваю купленным там же набором дешевых пластиковых шариков — ничего общего с фигурками ангелов и птиц от Swarovski, теперь украшающими чей-то чужой дом, но все равно атмосферно и красиво. Мой первый самостоятельный Новый год. Сегодня должно случиться что-то волшебное.

Ожидания тянут и изводят, я волнуюсь и надеюсь на невозможное, и ближе к трем звонит Артем.

— Нашел твоего зумерка, — вместо приветствия сообщает он. — В «Гадюшнике» отрывался…

Отбрасываю зеркальце и тушь и визжу от радости. Это гребаное чудо. Сегодня я увижу Харма. Обниму, поцелую и врежу по морде. И спрошу: почему? Я задам ему только этот вопрос, ведь ответы на остальные уже давно знаю.

Но голос в трубке тревожит и пугает — судя по тону, Артем в ярости.

— Слушай, малая, это дохлый номер. С ним невозможно разговаривать — рожа так и просит съездить по ней. Он секунд тридцать соображал, о ком я толкую, когда я передал от тебя привет. Этот слизняк мне еще в прошлый раз не понравился. Знаешь, какие у него планы на жизнь? Потрахаться с кем-нибудь и поскорее сдохнуть — это его слова. Даже если с ним поговорят серьезные ребята, мозгов у него не прибавится. Забей, просто забей и не трать на ушлепка свое время!

— Что в итоге? — перебиваю я. Сердце обжигают обида и боль, но, пока Харм не повторит эту чушь, глядя мне в глаза, я не поверю в его искренность. — Он придет?

— Он не собирался, пока я не сказал, что с ним хочет пообщаться твой брат. Тогда он помялся и вроде как согласился — условились на двадцать три ноль-ноль в моем клубе. Но понимания между ними точно не возникнет — вангую испорченный праздник. С наступающим!

За окном стремительно стемнело, в соседнем доме зажглись гирлянды, от канонады фейерверков и петард дрожат стекла. Верчусь у мутного зеркала в прихожей и поправляю платье из легкой ткани в мелкий синий цветочек. Оно летнее и не подходит к сегодняшнему торжеству, но все остальные катастрофически на мне висят.

Я действительно похудела, даже осунулась — организм не принимает пищу, и я никак не могу с ним договориться.

Выпрямляю утюжком непослушные волосы, наношу тени и завершаю макияж яркой помадой.

Конечно, в таком виде Харма к своим ногам мне не уложить, но получилось вполне мило — улыбаюсь отражению и не поддаюсь волнению, хотя пальцы дрожат, а в солнечном сплетении поселилась ледышка.

Я знаю, насколько сильно Даня «любит» богатенького Артема и как убедительно может играть в отморозка. Но мотивы другого его поступка — безумного и страшного — спрятаны за семью печатями и очень тревожат меня.

Несмотря на непростой характер, он ведь любим — публикой, девушками, друзьями, более взрослым окружением. Он любим мной… У него есть увлечение и талант, есть навыки выживания в большом городе, есть жилье. У него впереди огромное будущее.

Так почему же, черт возьми. Почему?..

Я призналась, что готова разделить с ним любые трудности. А он признался, что любит, и был очень убедителен в ту ночь.

А что, если я и вправду больше ему не нужна? А вдруг он не хотел соглашаться на встречу, но испугался моего брата?

Колпачок от помады падает на пол и катится в угол. Лезу под древний трельяж, извлекаю беглеца из пыли, выпрямляюсь и смотрю в свои бесцветные глаза.

Бред. Харм не боится даже дьявола — значит, надежда все еще есть.

Я не дам Жене встрять в разговор — мы с Даней выйдем подышать или вообще уедем из клуба. Ведь на улицах так красиво!..

Во дворе урчит двигатель, «Мерс» Артема тормозит у скамеек, в голубоватом свете фар беснуются мелкие снежинки.

Хлопают и блокируются дверцы, два черных силуэта направляются к подъезду, на лестнице слышатся шаги и приглушенные голоса.

В диком волнении прячу по шкафам одежду и лишние предметы, бегу в прихожую и распахиваю дверь.

На пороге стоит Женя — он ни капли не изменился, однако я бы никогда не узнала его, если бы случайно встретила на улице.

Его лицо озаряет улыбка, но голубые глаза выдают настороженность и напряженность.

— Нику-у-уся! — Он опускает на пол сумки, и я бросаюсь к нему на шею.

— Привет!!!

Он тоже обнимает меня — холодно и сдержанно, совсем не так, как я ожидала. Легкая обида отравляет кровь, но тут до меня доходит: он просто боится мне навредить.

Позади него Артем вертит на пальце ключи и отступает в темноту:

— Ребят, оставайтесь. Я заберу даму сердца и подъеду через час.

Хватаю брата за руку и тащу внутрь убогой квартиры.

— Хочешь есть? Может быть, будешь чай?

— Нет, я перекусил по пути сюда… — Женя осматривается, и от меня не ускользает брезгливость в его взгляде. Он проходит в гостиную, опускается на древнее кресло, и оно стонет под его весом. — Не хоромы, конечно. Придется перекантоваться у Темыча, чтобы тебя не стеснять…

Робко присаживаюсь на диван и не смею пошевелиться.

Казалось, за три года у нас накопилось множество тем для разговоров, но в комнате повисает гнетущая тишина.

Я разглядываю брата — идеально выбритые виски и пробор, аккуратная борода, под голубым бомбером от «Gucci» угадываются подкачанные бицепсы, на запястье розовым золотом поблескивают «Vacheron Constantin».

Брат кажется инопланетянином — но уже с чужой, неизведанной враждебной планеты, и мне становится неудобно за пожелтевшие обои, окна без штор и кособокую елку на сломанном стуле.

— Как же ты допустила такое, сестренка? — сокрушается Женя, и я оправдываюсь:

— На большее не хватает. Но я уже не вижу смысла в роскоши — самое необходимое у меня есть.

— Да я не об этом… — Он морщится. — Я и сам, знаешь ли, еле свожу концы с концами: без поддержки отца тяжело, а Лондон — очень дорогой город… Я спрашиваю, как так вышло с беременностью? Ты сама еще ребенок… Лучше избавься от проблемы в зародыше.

Мне не нравится его слова и назидательный тон, кажется, будто чужак покусился на что-то беззащитное и родное, принадлежащее только мне, и со мной приключается странное — из глубин души вдруг вырывается звериная агрессия. Непроизвольно сжимаю кулак и тяжело дышу — это гормоны или пресловутый материнский инстинкт. Или у меня едет крыша.

— Избавиться, как избавился ты? — Я осекаюсь, но поздно: Женя закидывает ногу на ногу и кривится:

— Ох, Ника, ты не путай… В моем случае девочка вообще ничего не хотела слушать — была законченной эгоисткой и идиоткой.

— Эгоисткой — потому что отказалась сделать аборт? — наседаю я, и Женя кивает.

— Да. Если собиралась его на меня повесить, как минимум должна была считаться и с моим мнением.

Пораженно моргаю — видимо, я очень плохо его знаю… А, может, где-то в Лондоне он нехило ударился головой?..

— А что стало с ее братом?

— А что с ее братом? — взвивается Женя. — Сидел в кабинете следователя-упыря и наматывал кровавые сопли на кулак. Тот так расчувствовался, что вцепился в это дело, как клещ. И даже когда его уволили, а я уехал, следак продолжил копать под отца — и свалил его в итоге. А все этот сученыш — давил ему на жалость, а на меня смотрел отмороженными глазами и ухмылялся…

Повисает тишина, но тиканье часов больно бьет по мозгам. Густой запах тяжелого парфюма неподвижно висит в воздухе, в кресле восседает до приторности холеный незнакомый подонок и, еле ворочая языком, несет какой-то лютый бред… Желудок болезненно пульсирует. Подкатывает нестерпимая тошнота, я вскакиваю и бегу в туалет.

Встречу с братом я представляла не так, а его рассуждения вообще находятся за гранью моего понимания. Никогда не замечала у него ауры негодяя, но сейчас ее столько, что с ним тяжко находиться рядом. Бедная девушка, беременная его ребенком, умерла, а он как ни в чем не бывало насмехается над горем ее младшего брата…

Спешу к зеркалу и поправляю макияж — подводка смазалась, тушь поплыла. Женя прислоняется плечом к стене, наблюдает за процессом и сокрушается:

— Пипец, сестренка. Я урою придурка, когда он явится. За то, что такое с тобой сотворил.

— Он не знает ничего… — хриплю и вытираю рот. — И говорить с ним я буду сама. Не лезь.

— Нет уж, я влезу! — припечатывает он. — Потому что у меня не будет возможности тебе помогать. С финансами туго — кредиты, долги, проценты. Пусть берет ответственность, или я его за ноги подвешу.

Я закипаю от раздражения. Мы общаемся меньше часа, а я уже молюсь, чтобы Артем и его девушка приехали и разбавили компанию.

Мне хочется, чтобы Женя как можно скорее свалил обратно в свой Лондон…

Я плохая сестра. Но и на него рассчитывать не приходится.

Несмотря на главный праздник года, в клубе Артема немноголюдно — основной зал сдан под банкет, в нем грохочет музыка, мелькают разноцветные огни, мужчина в смокинге пытается развлекать гостей стендапом.

Мы проходим в ВИП-зону с небольшим, по-новогоднему сервированным столом и экраном на стене. Артем элегантно поддерживает под руку свою даму — милую улыбчивую блондинку, Женя от скуки клеится к официанткам — представляется Юджином, говорит на чистейшем английском, внезапно переходит на русский и, обольстительно улыбаясь, наслаждается их реакцией.

Опускаюсь на свободное место и беспрестанно оглядываюсь на часы — скоро одиннадцать, придет еще один гость, и у меня замирает сердце. Милые разговоры ни о чем проходят фоном и совершенно не волнуют. На экране начинается трансляция новогодних клипов и обратный отсчет, а я кусаю губу и гипнотизирую взглядом дверь.

Она раскрывается внезапно, словно от сквозняка, и в зал вваливается Харм. Душа уходит в пятки, а потом в груди расцветает радость — два гребаных месяца, казавшихся вечностью, прошли — он здесь, хоть и изрядно потрепан: черты лица стали резче и еще прекраснее, под глазами пролегли темные круги.

Женя продолжает блистательный монолог, рассчитанный на девушку Артема, на Харма никто не обращает внимания.

Тот стягивает куртку и шапочку, кладет их на кожаный диван и странно пялится на Женю. Мне стоит огромных усилий не вскочить и не броситься к нему на шею, но Харм скользит по мне незаинтересованным пустым взглядом, и я в недоумении оседаю обратно.

Что за?..

Женя замечает его, затыкается на полуслове и бледнеет.

— Давно не виделись, чувак. Как там Лондон? — Харм проходит к столу, повыше задирает рукава худи, падает на пустой стул и нагло смотрит на моего брата. На его левой руке — от запястья до локтя — белеет эластичный бинт. Я до последнего надеялась, что информаторы Никиаса ошиблись, но — увы…

Харм наконец вспоминает и обо мне — поднимает голову и как бы невзначай предлагает:

— А, Ника… Как насчет того, чтобы еще раз прокатиться на моем члене? — И скалится, как мудак.

Вспыхиваю и теряю дар речи, тщетно пытаясь понять правила игры. Что он творит?.. Извинившись, Артем спешно выводит свою девушку из зала и прикрывает дверь.

— Так это он, что ли??? — Женя заходится кашлем. — Это твой типа парень?

— Да, это Даня… — киваю, силясь врубиться в происходящее, но ничего не получается.

Харм улыбается еще шире, отпивает прямо из горлышка дорогое вино и вальяжно откидывается на спинку стула.

— Ты зачем с ним связалась?!! — орет брат. — Ты совсем с дуба рухнула, Ника?

— Да брось, чувак. Ну было и было… — Харм хватает со стола стопку салфеток, комкает и накрывает ими нос. — Танцы на столе, исполнение тупых желаний, конфетти у ЗАГСа, жаркий секс на комоде в прихожей… — С каждым его словом лицо Жени багровеет, а в моей груди разрастается дыра. — Потом я переметнулся к ее богатенькой подруге — она меня больше устраивала. Но Ника все равно меня простила. — Он оборачивается и подмигивает мне. — Ведь я такой о*уенный, да? Осталось обрюхатить ее и бросить, и тогда она шагнет с крыши. Спасибо за действенный рецепт, чувак.

Точно: он под наркотой и совершенно невменяем — рассказывает моему старшему брату всю мою подноготную, и я должна его заткнуть. Прямо сейчас.

— Эй, Харм! — Я открываю рот, чтобы сказать, что в одном из пунктов он таки ошибся, и я уже залетела, но Женя под столом больно давит на мою ногу тяжеленным ботинком:

— Ты не поняла? Это же брат той суки! Молчи! Ничего не говори этому выродку!

В мозгах воцаряется пустота, пальцы немеют, я чувствую приближение обморока.

…Та девушка на фото — Маша. А ее несчастный младший брат… это… Даня. Вот откуда потрясающее сходство. Судорожно выстраиваю логические цепочки и, чтобы остаться в сознании, снова и снова, до синяков, щипаю тонкую кожу на руке.

Она была бедной, раздавленной, несчастной… Мой брат плохо с ней обошелся, и она умерла. А теперь Харм, тот самый мальчик, что захлебывался кровью от горя… он…

— Ну что? Вот я тебе и отомстил, чувак. — Харм весело смеется. — Твой папаша сел, твоя сестра потеряла все: статус, дом, деньги, подругу, парня, и осталась одна. Ты тоже в Лондоне долго не протянешь — скоро заложишь свои часики… — Он швыряет окровавленные салфетки на пол, подается вперед, прищуривается и шипит: — Я же обещал, что свалю тебя? Получай. Жри, сука. Не благодари.

Он резко отодвигает стул, встает, забирает одежду и, хлопнув дверью, выходит.

От шока колышутся стены, уплывает пол, взрывается мозг.

Танцы на столе… Исполнение желаний… Конфетти… Секс в прихожей… Все это проделывал мой брат с его сестрой, а Харм воссоздал и испытал на мне все детали адского плана?..

Как только он появился в поле зрения, мой мир начал рушиться. Отец в тюрьме. Разлад с подругой. Расставание с парнем. Нищета. Одиночество. Тупик.

Весь кошмар случился со мной с его легкой руки!

«…I wanna become Harm for you…» — его тату не имеет ничего общего с романтикой. Это манифест маньяка.

Ему было плевать на всех — он не видел ничего, кроме мести. Играл людьми. Ломал их. Шел по головам.

«Сволочь, ты просчитался только в одном. Меня ты не сломал!..»

Я вскакиваю и, сшибая стулья, выбегаю в темный коридор. Нагоняю ублюдка у холла, хватаю за рукав и резко разворачиваю — он держит под носом окровавленный платок и усмехается:

— На этом все. Могу напоследок накурить, хорошенько ублажить или признаться в любви. Или от чего ты там еще тащишься?

Я размахиваюсь и бью его кулаком по смазливой роже.

Вкладываю в удар всю боль, отчаяние и гнев, но слышу хруст своих костяшек. Он отшатывается, трет скулу и сплевывает на пол кровь.

— Чтоб ты сдох, подонок! — шепчу я, но он остается безмятежным:

— Я как раз работаю над этим.

Он уходит, но ноги несут меня за ним — по темному холлу, по обледенелым ступеням, по рыхлому снегу… Не обернувшись, он скрывается за углом, и вокруг и внутри меня воцаряется пустота.

Рука горит от удара, глаза жгут слезы, в висках разгорается мигрень.

Он лишил меня всего, разрушил привычный уклад вещей и стал центром мира — болезненно, невыносимо ярким. Он столько раз заставлял меня верить в лучшее и отнимал эту веру. Он унизил меня, втоптал в грязь и просто ушел…

Я покачиваюсь под порывами ледяного ветра и реву навзрыд.

Невозможно жить без надежды. Невозможно даже сделать вдох…

Снег падает с мутного неба, тонкая ткань в мелкий цветочек липнет к коже, но холода я не чувствую — только боль. Обжигающую боль в груди и ноющую — в костяшках.

Я обещала ему простить все, что бы он ни сделал, и сейчас как никогда близка к этому.

Мой брат оказался чудовищем — он не раскаивается, не признает вины и не считает свой поступок ужасным. Отец сделал все, чтобы брат не понес ответственности за преступление, попутно сломав жизнь человеку, честно исполнявшему свой долг.

У них были деньги и власть, но не было сострадания, совести и чести.

Им всегда было плевать даже на меня…

Подонок, перешагнувший через людскую жизнь и облеченный властью человек, позволивший ему безнаказанно гулять на свободе… Одинокий сломленный мальчишка пошел войной именно на них. А я случайно оказалась в стане врага.

Он сломал декорации благополучия, но не сломал меня — прошлое осталось в прошлом, я прерву цепочку зла и никогда не стану мстить.

Я прощаю ему причиненное горе. И понимаю мотивы — калекой его сделала страшная неизбывная боль.

Неподалеку взрывается салют, слышатся радостные крики, звон курантов и поздравления.

Плечи укрывает куртка, пахнущая дорогим тяжелым парфюмом, брат встает передо мной, настойчиво разворачивает обратно к ступеням и отводит в клуб.

— С Новым годом! — Он усаживает меня на диван, наливает в фужер игристое вино, выпивает до дна и принимается расхаживать из угла в угол. — Вот это сюрприз… Я ведь говорил: ты понятия не имеешь, сколько вокруг шакалов, которые так и норовят… Да не плачь ты! Только вдумайся во все, что он сказал. Он посадил нашего отца, оставил тебя без дома, а меня — без финансовой поддержки. Он специально над тобой издевался — по-твоему, и это не аргумент? Сколько дерьма в голове у парня, сколько глупости, сколько бесстрашия. Артем эту гниду на ремни порежет…

Брат все нудит и нудит, но его слова сливаются для меня в монотонный шум — бессмысленный и причиняющий дискомфорт.

Рука опухла и пульсирует. Поделом мне. Ведь «разрушая любимых, мы разрушаем себя…»

— А ты не пробовал перед ним извиниться? — брякаю я и не узнаю свой голос; Женя останавливается как вкопанный и испепеляет меня взглядом:

— Чего??? Ты с ума сошла?

— Если бы вы не поступили с ними так, нам бы не прилетело бумерангом, — усмехаюсь я сквозь слезы. — Но он же хорош, согласись. Дьявольски хорош… Во всем! Он нас сделал… Он заставил каждого из нас заплатить даже за неосторожно сказанное слово.

— А если бы ты, любительница бездомных котов и собак, не жалела всякую падаль, то не была бы сейчас беременной! — взрывается Женя. — Сколько там ему? Восемнадцать? А скольких людей он уже успел утопить в дерьме? Этот чертов маньяк тебя не пожалел!

«Не пожалел…» — Вопль братца болью отдается в голове. — «Не пожалел, не пожалел, не пожалел…»

Но так ли это? Все события, приведшие меня к съемной квартире и работе официанткой, были разыграны Хармом как по нотам. Он расчетлив и холоден, как змея. Его план заключался в том, чтобы брат остался в нищете и одиночестве, как и он сам. Он ни за что бы не отступил — потому что поклялся погибшей сестре сломать нас всех.

Но… отчего-то не довел свою месть до конца. В то утро он просто ушел. И вообще решил свалить из жизни.

«Я тебя люблю… Очень». — Воспоминание о его шепоте мурашками проходится по коже. — «Не ведись, если когда-нибудь скажу обратное…»

«…Кажется, мне нельзя тебя видеть. Это вообще лучшее, что я могу для тебя сделать…»

«…Protect Me From What I Want…»

«…Я выпилюсь, потому что после такого нормальный человек жить не сможет…»

Память забрасывает меня его фразами — когда-то я не придала им особого значения, а теперь ослепленно моргаю и трясу головой.

Он способен на сострадание и жалость — история с котенком и кровь из носа в моменты, когда он приводил в исполнение свой план, доказывает это. Он очень хотел остановиться, ненавидел и разрушал себя. Потому что на самом деле меня полюбил…

Он, черт возьми, всегда знал, какой ужас творит, и не собирался с этим жить!

Я вскакиваю, сбрасываю куртку брата и направляюсь к двери, но тот вырастает передо мной и хватает за локоть.

— Ты куда? Скоро вернется Артем. Дам ему указания по поводу тебя и этого сучонка.

— К нему. — У Жени натурально отвисает челюсть, но отныне он является для меня лишь досадным препятствием на пути к цели, и я кричу: — Послушай, я знаю, что ты не хочешь присутствия такой меня в своей жизни. А я не хочу твоего присутствия в своей. В случившемся виноват только ты! Оставь в покое Артема — он больше не имеет к нам никакого отношения и не обязан разгребать твое дерьмо. Уезжай в свой Лондон и больше никогда не возвращайся!!!

Я вырываюсь и выбегаю из зала, забираю в гардеробе пальто и, на ходу влезая в него, выхожу в пахнущую серой ночь. Спешу к шоссе, взмахиваю рукой перед авто с шашечками и ныряю в теплый салон.

Толпы разгоряченных спиртным людей шатаются по улицам, запускают фейерверки, взрывают петарды, машут бенгальскими огнями, но ощущения праздника нет — на душе лишь неопределенность, страх и одиночество.

Прислоняюсь лбом к стеклу и благодарю бога, что не дал узнать, каково это — в неполных пятнадцать остаться совершенно одной и наблюдать, как где-то припеваючи живет виновник всех твоих бед, что не дал очерстветь душе и возненавидеть себя, что одарил умением прощать.

Такси тормозит у старого дома, окруженного черными телами ветел, я расплачиваюсь с водителем и бегу к угрюмому подъезду.

Квартира Харма по традиции встречает меня неприступной дверью, ее жалобными вздохами в ответ на удары и тишиной. Лампочки на этажах не горят, только где-то наверху скрипят ржавые петли и по площадке носятся ледяные сквозняки.

Недоброе предчувствие превращается в испуг — на ощупь пробираюсь к источнику звука, и глаза различают прямоугольник неба на фоне темноты. Выход на крышу распахнут настежь, в нем видны клочья розовых туч и красные огни заводских труб и вышек сотовой связи. Ступая по следам неведомых предшественников, бесшумно выхожу на заваленную снегом поверхность и осматриваюсь.

С этой точки открывается потрясающий вид на исторический центр — площадь, забитую людьми, высотки, универ. Пространство вокруг вспыхивает желтыми, фиолетовыми, зелеными сполохами, а на самом краю крыши я вижу знакомый черный силуэт. Харм любуется городом, время от времени подносит к губам сигарету, и оранжевый огонек то разгорается ярче, то тускнеет.

— Отойди от края, придурок! — прошу я. — Два шага назад. Надо поговорить!

Он оборачивается, глубоко затягивается, но не двигается с места:

— А, это опять ты… Пришла воспользоваться моим последним предложением?

— Очень смешно… — Не знаю, какие мысли витают в его дурной голове и чертовски боюсь за него, но отвечаю как можно увереннее: — Когда-то ты признался, что любишь, и просил не верить в обратное. Пришла сказать тебе, Даня: в твой сегодняшний спектакль я не поверила.

— Зря… — равнодушно отзывается он. — Просто оставь меня одного и благодари бога, что все закончилось именно так.

— А как все должно было закончиться? — шепчу я, но он не отвечает — наблюдает за далекими фейерверками и выдыхает в небо ядовитый белый дым.

— О твоей истории я ничего не знала… То есть… я верила в то, что говорили близкие. Мне нужно услышать правду! Мне просто нужно знать, за что я сейчас так страдаю??? — Шепот превращается в вопль, и Харм наконец реагирует — бросает окурок вниз, пошатываясь, следит за его падением, прячет руки в карманы куртки и отступает от края.

— Наша мать с детства внушала нам с сестрой, что мы особенные — самые красивые и умные, самые способные и достойные, и родились с серебряной ложкой во рту. — Харм подходит ко мне вплотную, я чувствую его тепло и родной приятный запах, мне так хочется прижаться к его груди и рассказать нашу общую тайну, но он держит руки в карманах, и я тоже прячу свои в карманы пальто. — Что у нас будет все, — продолжает он. — Что весь мир ляжет к нашим ногам и поделится своими благами. Что в наших венах течет голубая кровь. Иногда она начинала нести откровенный бред — это понимал даже я. В дни обострений мать зашторивала окна и не разрешала нам выходить из дома — била и таскала за волосы, и сестра прятала меня в шкафу. Мать надолго увозили какие-то люди, и мы месяцами жили у тетки — там тоже было не лучше. Потом я узнал, что мать укладывали в психушку, чтобы не позорила семью своими выходками. Там она и умерла, и мы с Машей остались одни. Мы росли с уверенностью в своей исключительности, но высшее общество нас выплюнуло, а обычные люди не приняли. Так уж получилось, что мы вдвоем были против всех. Маша была моим миром, а я — ее.

Глаза привыкают к темноте, и я вижу долгий и пристальный взгляд Харма. Нет в нем ненависти или издевки — только усталость. И та самая сломленность, что так испугала меня.

— После смерти мамы мы при первой возможности ушли от тетки — сестра окончила школу, поступила в универ, устроилась на работу и тянула меня — малолетнего придурка. Я даже не задумывался, как ей, наверное, было тяжело. Она была очень красивой, но ранимой и глупой. И реально верила в любовь. Поначалу у них с твоим братцем все шло идеально — Маша рассказывала мне обо всем и объясняла, почему так запала на него. Говорила, что простые радости, стремление понять и разговоры по душам гораздо круче дорогих подарков. А потом твой брат побывал у нас дома и слегка офигел… Все сразу изменилось, и Маша не догоняла почему. Хотя даже я в свои четырнадцать прекрасно понял, из-за чего он так резко переобулся — ему не нужна была нищая девочка с прицепом в виде меня. Но ее преданность развязывала руки. Он играл ею, как кот мышью. Вытягивал душу. Медленно убивал. Я слышал все их разговоры, видел, как он приходил к нам и трахал ее, а потом откровенно глумился и на много недель пропадал — параллельно гулял с ее подругой и жаловался, что Маша его достает. Когда Маша забеременела, он окончательно ее бросил и больше ничего не хотел о ней знать. У нее ехала крыша — она не верила, что он действительно такой, что оставил ее один на один с бедой, через общих друзей просила его о помощи. В универе обсуждали его мудацкий поступок, и тогда он настроил против нее всех. Когда стал заметен живот, он озверел — ежедневно приходил к нам накуренным или пьяным и запугивал. А я ничего не мог сделать, потому что был худым слабым недомерком. Однажды Маша не выдержала — поднялась сюда и шагнула вниз.

…Я плохо помню те дни. Тетка оплатила погребение и поминальный зал, но никто не пришел. Я сидел рядом с мертвым телом две ночи и думал, что все происходит не по-настоящему. А когда допер, что она больше не встанет, что-то взорвалось в голове и из носа полилась кровь… Но я не чувствовал. И когда ее засыпали землей, я ничего не чувствовал. И в кабинете следователя я ничего не чувствовал. Первое, что я почувствовал после ее смерти — ненависть. Когда увидел, как твой братец, ухмыляясь, шел к машине папочки, и из нее навстречу ему радостно выпорхнула ты…

До меня доходит, о чем говорит Харм — после гибели Маши мы очень переживали за Женю, отец почти не спал и все время кому-то звонил, мама пила таблетки. Обстановка, пронизанная нервозностью и тревогой, убивала меня. И когда папа, заехав за мной в гимназию, наконец сказал, что уголовное дело в отношении брата прекратили, я первая поспешила поздравить Женю.

Знала бы я, чьи наполненные бессильной ненавистью глаза наблюдали за мной со стороны…

— Я понял, что принесет мне облегчение, — усмехается Харм. — Месть. Поклялся, что когда-нибудь найду способ, и ублюдок будет мучиться так же, как и я. Чтобы сделать его нищим и одиноким, нужно было свалить вашего папашу, а тебя… Отделить от всех. Сделать от себя зависимой. И издеваться до тех пор, пока ты бы не сдалась. А на похоронах посмотреть твоему брату в глаза. Это придало всему смысл — внезапно, да? С тех пор, когда у меня появляется цель, я не задумываюсь о средствах — подонкам можно все.

— Ты не подонок! — возражаю я. — Ты не хотел делать мне больно. Разве твои приступы тому не доказательство? Они возобновились после знакомства со мной. Тебе становилось плохо от осознания, что ты причиняешь мне вред…

Харм тяжело вздыхает:

— Ты хоть слушаешь меня вообще? Я собирался сплясать на твоих похоронах, алло! Я не подонок? Да я вообще не человек! А кровь носом — следствие банальных панических атак, истерия. Я давно знаю, как это зрелище эффектно выглядит. Оно особенно впечатлило следака, и я понял, что один союзник у меня есть. Я каждую субботу ходил к нему в гости, его жена тоже жалела меня и называла сыном. Она до сих пор звонит, но я не беру трубку. Мне было нужно только одно: чтобы ее муж нарыл на мэра компромат и передал его недругам. Как только дело сдвинулось с мертвой точки, я перестал их навещать. Подвалил к тебе. И началась игра.

Порыв ветра прилетает с окраин, проносится над крышей и разбивается о ржавую дверь. Окрестности оглашает рев петель. Мне становится не по себе — Харм и правда дьявол, и я малодушно отхожу на шажок назад.

— И то, что между нами было — только твой чертов план? — Мой голос срывается, но я прочищаю горло. Я все равно задам ему свой главный вопрос.

— Да, — кивает он. — Это был мой план. Единственная мечта и цель. Прости, мне нечем тебя порадовать.

— Тогда почему ты остановился? Если ты такой подонок, почему не довел его до конца? — Я пристально смотрю в его лицо, он не выдерживает и моргает. — Ты же отступился, ослабил хватку и вообще свинтил. Когда все пошло не так, Харм? Когда ты в моем присутствии начал захлебываться кровью? Или когда увидел меня в кафе в унизительном костюмчике с подносом и понял, что это и есть чертова грань — человек сломан, человека нет, и в этом виноват ты? Даня, хватит уже… — Я морщусь и перевожу дух. — В отличие от моего брата, у тебя есть совесть и душа. И в ту ночь ты со мной не играл!

Повисает тишина, но я слышу стук его сердца — живого и горячего, готового вырваться из клетки ребер… Одно искреннее признание — и прошлое станет для меня белым листом.

— Я не остановился… — криво ухмыляется Харм, и я вздрагиваю, как от пощечины. — С чего ты взяла?

Разочарование горькой водой растекается по венам, от досады и усталости темнеет в глазах.

— Тогда давай закончим — исполним все пункты твоего плана. Как там было? Твоя беременная сестра шагнула с крыши, и мне нужно сделать то же самое? Окей. Если это твоя единственная мечта, я исполню ее прямо сейчас!

Я подбегаю к самому краю крыши и смотрю вниз, и пропасть глубиной в пять этажей пялится на меня темными мутными глазами — успокаивает, обещает покой и избавление от всех проблем, отключает страхи и туманит мысли.

Пофиг. Жизни для меня все равно уже нет…

За спиной раздается забористый мат и треск льда, и неведомая сила оттаскивает меня к середине.

— Да успокойся ты! — рявкает Харм, достает платок, судорожно затыкает им нос, выискивает в кармане таблетки и глотает сразу три. — Ты напилась? Что с тобой не так?

— А ты не этого добивался? — От запоздало накатившей боязни высоты кружится голова и покалывает пальцы, но я не унимаюсь: — Еще одна беременная дура шагнула бы с этой крыши! Все четко, разве нет?

Я накрываю ладонью живот, а Харм меняется в лице.

Коротко выругавшись, он опускается на колени и хватается за голову.

— А теперь скажи: это тоже входило в твои планы, Даня? — Сажусь на корточки рядом с ним и беру его за холодную руку. — Брось, ты не монстр. Ты об этом даже не знал. Признайся, почему ты остановился, почему?

— Остановился, потому что понял — мне тебя не сломать. Ты все равно пойдешь вперед… И вокруг тебя будет сиять конфетти, — быстро говорит он и резко отворачивается, но я успеваю заметить в его глазах слезы.

Я чувствую опустошение и усталость, словно свернула огромную необъятную гору. И застарелые кровоточащие раны в душе больше не саднят и не ноют, а сама душа наполняется светом и теплом. Никто из нас больше не виноват в нашем прошлом, потому что тогда мы не ведали, что творили.

— Даня, я поклялась, что прощу тебе все… — От облегчения меня накрывают рыдания, плечи трясутся, а голос срывается. — Я сделаю это. Если ты простишь его… Моего брата. Если ты отпустишь все обиды и закроешь на замок свой личный ад… Если простишь себя. И пообещаешь, что будешь жить. Что будешь жить счастливо!

Он подается ко мне, обнимает так, что сердце пропускает удар, и дрожит.

— Я не знаю, что такое жить счастливо, — шепчет он в мою шею. — Вообще не знаю, как это — жить.

Мы еще долго стояли рядом в темноте подъезда, а потом во дворе мелькнули фары очередного такси, и я вернулась к себе — удивительный и странный день закончился удивительно и странно.

Утром я ждала, что Харм объявится — позвонит, придет, достанет из-под земли, но этого не произошло. Телефон оживал только от Жениных истерик и спама о новогодних распродажах в бутиках, а когда брат свалил в другую страну, и вовсе замолчал.

Все долгие праздники меня развлекал лишь старый телевизор хозяйки, усиленно делавший вид, что у него отличное настроение. Я с особым усердием работала, учила билеты к зимней сессии и старалась не думать больше ни о чем.

Это как отпустить в небо птицу и знать, что она теперь на свободе. И, глядя ей вслед, представлять, что ты тоже летаешь там, на недосягаемой высоте. Избавить себя от привязок, мертвым грузом тянувших к земле, и впервые за долгое время вздохнуть — легко и спокойно.

Прелесть и проклятие взрослой самостоятельной жизни в том, что ты сам несешь ответственность за свои решения — я уверена, что не пропаду. У меня есть отзывчивый и добрый начальник, и Артем, готовый из-за чувства вины примчаться по первому требованию. У меня есть руки, ноги и голова. И мамины драгоценности — на экстренный случай.

Первый экзамен затянулся на целый день — сложный препод и сложный предмет поладили друг с другом, и студентам пришлось несладко. Меня все еще трясет от пережитого стресса, но зачетка стала тяжелее на одну оценку «хорошо», а ЧСВ приподнялось на ступенечку выше.

Сегодня Никиас снова выделил мне выходной, а еще — перечислил премию. Ее хватит, чтобы на весь месяц забить холодильник едой, и я несказанно рада.

Застегиваю пальто, набрасываю на голову шарф, вешаю сумку и выхожу из шумного корпуса в сумерки — безветренные и тихие.

Заняться нечем, и я планирую гулять по городу — любоваться праздничной иллюминацией, вдыхать морозный воздух и есть мороженое — для полного счастья мне не хватает лишь эскимо.

По мраморным ступеням крыльца цокают каблучки Катиных брендовых ботинок, мне не нужно оглядываться, чтобы ее узнать. Но теперь подруга не удостаивает меня даже дежурными «привет» и «пока»…

В сквере зажигаются фонари, и я на миг зажмуриваюсь от ощущения сказки. У одной из заваленных снегом лавочек стоит Харм и смотрит на меня.

От неожиданности подкашиваются коленки, легкая паника бабочками трепещет под ребрами, кружится голова. Сколько ни уговаривай себя, я никогда не смогу его отпустить.

Его куртка расстегнута, под ней виднеется галстук и синий пиджак — кажется, он вернулся к учебе. Надолго ли?

— Привет. — Он шагает ко мне, поправляет мой шарф и воротник, обнимает меня и кладет подбородок на плечо.

— Привет… — шепчу я, вцепившись в его куртку, и покачиваюсь вместе с ним на волнах уюта и покоя. — Ты зачем здесь?

Взревев мотором, малиновый «Mini» резко трогается с места и, обдав нас снежными брызгами, выезжает на оживленную улицу.

— Пошли ко мне? — предлагает Харм. — Я… котенка завел. Он здоров и привит. И настаивает на знакомстве.

Его пальцы привычным жестом обхватывают мое запястье, и мы бредем по вечерним улицам к старому дому.

— Ты снова в гимназии… Чем еще занимаешься? — Мне искренне интересно, какими будут его шаги в новой жизни, и он отвечает:

— Вчера у нас был стрим. А в субботу и воскресенье будут концерты в «Бессоннице» и «Атлантиде». У меня есть флаеры, хочешь пойти?

— Да, — киваю я. — Такое нельзя пропустить.

— Тогда — договорились. — Мы подходим к темному подъезду, Харм налегает на древнюю дверь и в кромешной темноте помогает без происшествий подняться на нужный этаж.

Подсвечивает зажигалкой замочную скважину, поворачивает в ней ключ, подталкивает меня вперед, щелкает выключателем и, закинув куртку в шкаф, скрывается на кухне.

Навстречу мне, сонно моргая и смешно переваливаясь, ковыляет полосатый котенок.

— Как его зовут, Даня? — умиляюсь я, гладя пушистую спину, и Харм отзывается:

— Даня.

Подавляю смешок — похоже, от мании величия парню не вылечиться никогда, снимаю обувь и верхнюю одежду и медленно прохожу по длинному коридору.

Я очень давно здесь не была, но все печальные воспоминания навечно запечатаны в самом дальнем углу моей памяти, и возвращаться к ним смысла нет.

— Давай в комнату! — Харм выруливает из кухонного проема с двумя чашками чая и пакетом с какой-то вредной едой, и я спешу следом — зажигаю бра, помогаю ему отвоевать у хлама угол стола, вытаскиваю из пакета панкейки и пончики.

Мы с ногами залезаем на скрипучую кровать и, удобно прислонившись спинами к стене, жуем и пялимся в монитор. Вероятно, я здесь не просто так, и Харм наконец отставляет чашку и поворачивается ко мне.

— Слушай, Ника, такое дело… — Его неуверенный тон пугает до тошноты, я напрягаюсь, но внимательно слушаю заранее подготовленную речь. — Мы с тобой… еще не совсем взрослые. Я вообще всегда думал, что папаша — это такой сорокалетний мужик с усами, и не кто иной. А получилось, что сам стану папашей. В неполные девятнадцать… И это прикол, конечно.

Моргаю от разочарования, улыбаюсь и открываю рот, чтобы сказать, что ничего от него не прошу, но он продолжает:

— Но ведь живут же как-то люди — помогают друг другу, спят по очереди, поднимают где-то бабки. С ними проблем вообще не будет, если засуну свою гордость в задницу… В общем, есть предложение. Съезжай оттуда и переезжай ко мне.

Услышать такое я точно не ожидала, и от волнения теряюсь.

— А тетка? Она против не будет?

— Тетке пофиг, лишь бы я не создавал ей проблем.

Мы весь вечер болтаем ни о чем и хохочем как больные. Харм не строит из себя циничного подонка, гладит котенка и становится таким милым, что его хочется… съесть.

Адски хочется есть.

— У тебя случайно нет шоколада с орехами и мармеладными мишками? — робко пищу я, и рот наполняется слюной. — Они еще в таких радужных пачках…

— Нет… — Харм смиренно слезает с кровати. — Но я сейчас принесу.

В прихожей взвизгивает молния, хлопает дверь, в квартире повисает тишина, но она не давит на мозг и не ввергает в уныние. Тут так классно пахнет. Тут уютно, тепло и столько интересных вещей. Если немного прибраться, тут будет дом. Настоящий дом.

Я подхожу к зеркалу, становлюсь к нему боком и разглядываю живот — он еще плоский, и на нем отлично смотрится тату — пошлая, двусмысленная, но очень красивая надпись.

Харм возвращается через несколько минут — тяжело дышит, щеки горят от мороза. Он вручает мне мешок с десятком разных плиток и батончиков, и я кричу от восторга.

Вываливаю шоколадки на кровать, разворачиваю сразу две и принимаюсь поглощать их. Харм опускается рядом и дивится моей прожорливости, тогда я отламываю половину и делюсь с ним. Кладу ему голову на плечо, а он утыкается носом в мою макушку.

Сейчас все именно так, как должно быть.

— Даня, научи меня пользоваться вот этим? — Я указываю на коробку с тату-машинкой. — Я неплохо рисую. Кто знает, вдруг я захочу посвятить татуировке жизнь?

— Для начала потренируйся на мне, — смеется Харм.

Он легко вписывается в авантюру — показывает, как заряжать краску, какие использовать иглы, как правильно держать «тачку» в руке и контролировать нажим. Приносит лампу, стаскивает худи и, глубоко вдохнув, ложится на кровать, «жертвуя тело науке».

Надеваю перчатки и нависаю над ним:

— Я точно могу набить тебе все что угодно? Даже сердечко или Хэллоу Китти? Уверен?

— Валяй.

Залезаю на него верхом, любуюсь тонкими татуировками, расцветающими на груди и плечах, смотрю в невозможно зеленые глаза и включаю машинку.

К объему, весу и вибрации нужно приноровиться, но я выбираю место и надавливаю иглой на кожу.

«I» «w» «a» «n»…

Харм закусывает губу и терпит, а я с упорством маньяка старательно вывожу над его сердцем свой главный манифест:

«…I wanna become Harmony for you…»*

________________________

* Я хочу стать для тебя гармонией

Конец.