Рыбки, подумала Анна-Мария.

Семихвосты-радужники с Ютаса-IV. Бахромчатые сомики. Павлинцы с мордами изумленных дурачков. Оранжево-белые паяцы, похожие на детские варежки, резвились меж щупальцами фиолетовых актиний. Мимо них с величайшей осторожностью проплывали рыбы-стилеты — извивы трехгранных тел, дрожь «зазубрин». У самого дна висели челноки-змееглавцы, темные, как музейный грош, — и сонные, как студент на утренней лекции. Их яркие гребни топорщились венцом.

Цепочки пузырьков. Колыханье водорослей, блеск ракушек…

Герцог Раухенбаум, заведующий кафедрой ценольбологии, отличался своеобразным, чтобы не сказать — экстравагантным вкусом. Когда герцог пойдет на повышение, думала Анна-Мария, и кафедра достанется мне, я все переделаю. В первую очередь — аквариум. В моем кабинете все будет иначе.

— Плющ! — не повышая голоса, велела она.

На окне дрогнули густые плети. Сверкнув желтой окантовкой, шевельнулись звездчатые листья. Угол наклона каждого листа изменился, соответствуя режиму ожидания. В просветы заглянуло солнце. Еще полчаса, максимум — час, и оно скроется за буковой рощей.

— Открыть окно!

Плющ расползся в разные стороны, освобождая пространство. Стекло раскололось посередине — и створки ушли в стену. Еще одна прихоть Раухенбаума. Когда кабинет отойдет в наследство Анне-Марии, плющ будет просто исчезать. Без раздражающего копошения. Если, конечно, Анна-Мария оставит плющ. Дикий виноград куда симпатичней. Осенью на нем повисают лоснящиеся, иссиня-черные грозди…

Она покормила рыбок. Необязательный, но успокаивающий процесс. Пситеры рекомендуют: антистресс и все такое. «Кормить с руки — труд невелик, но в нем находишь сердцевину тех превращений, что царят в душе безмолвно и смущенно…» Когда-то ей пришлось заучить монолог Принца наизусть. Трагедия «Черный замок»; глупая, сентиментальная девчонка.

Смейтесь, кому смешно.

За окном дремал университет. Учебные корпуса — пряничные домики в море зелени. Общежития, пустые в это время года. Над рекой — дома преподавателей. Студенты разлетелись на каникулы. Лекторы в отпусках. Те немногие, кто подобно Анне-Марии еще возился с заочниками, вечера проводили с семьей, а не в кабинетах. Чудаки, задерживающиеся после рабочего дня, были наперечет. К примеру, граф Якоби — форономик галактического масштаба, автор «Реперной триджизации кварков», молодящийся щеголь. Он курил в лаборатории напротив, на балконе третьего этажа, с таким видом, словно заседал в Королевском совете Ларгитаса.

В ответ мыслям Анны-Марии граф приосанился и подкрутил усы. Прошлой зимой Якоби решил приударить за коллегой, и стоило большого труда остаться друзьями. Почему ты до сих пор не замужем, спрашивает мама. Что ей ответить? Свобода? Наука? Карьера?

«Пора домой. Надо вызвать роборикшу…»

По странной ассоциации с мамой, Анна-Мария вспомнила свою первую лекцию. Она вышла на кафедру, оглядела притихшую аудиторию — тех, кто сидел в зале, и тех, чьи лица выстроились в ряд на гиперактивной панели… Введение в курс. Заученные, единственно верные слова вдруг показались чужими. Их предстояло сотворить заново.

— Как вам известно, наука делится на две империи: космологию и ноологию. Ноология, как духовная дисциплина, в свою очередь делится на два королевства: философско-ноотехнические науки и общественные науки…

Ей быстро удалось собрать внимание.

— …подответвление этногенетических наук включает в себя две науки 1-го порядка: номологию, то есть правоведение, и политику. Политику составляют две науки 2-го порядка: теория власти и ценольбология, иначе наука об общественном счастье. Герцог Раухенбаум будет читать вам сравнительную ценольбологию, чей предмет — изучение условий, способствующих счастью общества и индивидов. Я же возьму на себя курс фундаментальной ценольбогении — изучение причин, рождающих эти условия…

Великий Космос, как летит время! Другие выходят к первокурсникам со словами: «Наука делится на две империи…» Диссертация, титул, повышение; монографии, методические работы. Статьи в академических журналах. Признание коллег. Уважение герцога, скупого на похвалу. Дни, месяцы, годы. Мечта о часе, когда Анна-Мария сменит аквариум в кабинете — и плющ уступит место винограду.

Ей ли не знать причины, рождающие условия для счастья?

Внешний датчик наблюдения сыграл мелодию из «Вернись, Адель». Челеста, бас, флейта. Кто-то приближался к кабинету. Уборщица, ясное дело. Катит впереди себя дезкомбайн, меняя на ходу настройки…

— Прошу прощения. Это кафедра ценольбологии?

В дверях стоял молодой офицер. Белый китель, золото погон. Шнуры с серебряными наконечниками. Кортик с витой рукоятью. На кокарде — атакующий сокол. Капитан-лейтенант ВКС Ларгитаса, сделала вывод Анна-Мария. Ее дядей по отцу был контр-адмирал Рейнеке, старый холостяк, души не чаявший в племяннице. Знаки различия она выучила раньше азбуки.

— Да. Вы кого-то ищете?

Капитан смотрел на Анну-Марию так, как в жизни не бывает и быть не может. Даже вспотел, бедняга. В смятении сдвинул фуражку на затылок. Лихой, мальчишеский чуб выбился наружу, заполоскался на сквозняке. Знамя покорности — сдаюсь на милость…

— Я? Ищу, конечно…

«Нашел, — читалось на простоватом лице. — Уже нашел».

— Беата ван Фрассен… хотел спросить…

— Ван Фрассен? У нас такая не преподает. Я бы знала.

— Заочница… я сегодня прилетел на Ларгитас, в отпуск…

— Ваша невеста?

— Сестра. Я надеялся узнать, где она поселилась.

— Свяжитесь с сестрой по коммуникатору.

— Не отвечает. Скорее всего занимается. Не хочет, чтоб отвлекали.

«Или уединилась с любовником», — подумала Анна-Мария. Она неплохо представляла нравы заочников, снимавших напряжение от сессии.

— Вы тоже заочница? Аспирант?

— В обоих случаях — нет.

— Кавалерственная дама?

— Вы льстец, капитан. Я уж и забыла, когда была кавалер-дамой…

— Только не говорите мне, что вы декан факультета! Я все равно не поверю.

— Не скажу. Я — графиня Рейнеке. Заместитель заведующего кафедрой.

— Графиня? — Капитан усмехнулся. У него была славная, открытая улыбка. — В ваши годы? В таком случае я адмирал. Знаете, я поначалу нервничал. Беата жаловалась, что здешние мэтры — звери. С клыками и когтями. Вот, думаю, явлюсь на кафедру, не понравлюсь… Потом кто-нибудь Беату на зачете — раз, и в пепел. Это хорошо, что я встретил вас. Вы шутите, значит, все в порядке.

Он младше меня лет на десять, прикинула Анна-Мария. Когда возбужден, делается болтлив. Ладная фигура. Слово из дешевых логосериалов — ладная. Но в данном случае — очень точно. Жаль, рост маловат.

— По-вашему, я не гожусь в графини?

— Отлично годитесь. Лет через двадцать.

— Это комплимент?

— Это констатация факта.

Оправившись от первого потрясения, капитан на глазах превращался в записного сердцееда. Надо сказать, без особого успеха. Сердцееды не краснеют. И уж точно нет у сердцеедов таких милых, таких детских ямочек на щеках.

— Уже легче. Сперва я решила, что это — мнение о моих профессиональных способностях. Хорошенькую карьеру вы мне напророчили…

— Я…

— Не смущайтесь. Обождите, я сейчас узнаю. Запрос!

Голосфера на столе мигнула россыпью огоньков.

— Беата ван Фрассен, место регистрации?

Акуст-линза прокашлялась басом. Все-таки герцог Раухенбаум был большим оригиналом. При Анне-Марии линза приобретет дивное сопрано. И навсегда забудет про кашель. Это уже решено.

— Второе общежитие, — доложила информателла. — Комната семь, первый этаж.

— Видите, как просто? Спешите к сестре, капитан.

Он не уходил.

— Ценольбология? Что вы преподаете, моя графиня?

— Общественное и индивидуальное счастье. — Анна-Мария вновь почувствовала себя на первой лекции. Если честно, приятное ощущение. — Его условия и причинно-следственные связи. Вот вы, капитан… Что вам нужно для счастья?

— Чтобы вы согласились поужинать со мной, — без запинки отбарабанил он.

— Хорошо.

— Вы согласны?

— Нет. Хорошо в том смысле, что примем ваш ответ за основу. Это условие вашего сиюминутного счастья. Довольно глупое условие, замечу.

— Уж какое есть, — обиделся капитан.

— Что за причина породила это условие?

— Вы мне нравитесь, графиня.

— Охотно верю. Мой дядя утверждал, что его офицерам в первый день отпуска нравятся все женщины, включая статую Отчаяния на Картском мемориале.

— Ваш дядя?

— Контр-адмирал Рейнеке.

При упоминании контр-адмирала он содрогнулся. Слава бежала далеко впереди Рейнеке Кровопийцы. Говорили даже, что на завтрак контр-адмирал ест жилистых штабс-обер-боцманов, вымачивая их в боцманских слезах. Анна-Мария знала, что это ложь. Дядя предпочитал капитан-лейтенантов.

Таких, как этот красавчик.

— Вернемся к вашему счастью, капитан. Причина — я вам нравлюсь. Условие достижения — мое согласие на ужин с вами. Я вас верно поняла?

— Да! Вы согласны?

— Ни в коем случае. Вы не сдали зачет. Причину я еще готова принять, усилив ее сексуальным напряжением после длительного воздержания…

Румянец на щеках капитана стал пунцовым.

— Но условие… Согласно основам ценольбологии, то, что вы назвали в качестве условия, — один из внешних стимулов желания. Я соглашусь, и вам для счастья сразу понадобится угостить меня вином. Заглянуть мне в декольте. Танцевать со мной. Далее счастье, этот ненасытный монстр, потребует от вас пригласить меня в отель. Или напроситься ко мне в гости.

— Похоже, графиня, я бездарно провалил зачет.

— Именно так. Ваше лжесчастье — динамический процесс. Он неудовлетворим в принципе. А мы в первую очередь говорим о подлинном, фундаментальном счастье. Его условия определяются одним-единственным словом.

— Каким же?

Он ждал — и дождался.

— Ограничение.

— Вы шутите?

— Ничуть. Я вам нравлюсь. Вы желаете обладать мной. Немедленно. Но мешает ограничение: мораль, сомнение в моем согласии, уголовная ответственность за насилие…

Допустим, все ограничения сняты. Допустим, вы повалили меня на пол и достигли цели. Будете ли вы счастливы?

— Да что вы такое говорите? Разумеется, нет!

— Ответ принят. Вы будете удовлетворены. А счастливы вы сейчас. В эту самую минуту. Из-за ограничений. Превращающих в счастье каждую поблажку. Я заговорила с вами — счастье. Вы распускаете павлиний хвост — счастье. Надеетесь, рассчитываете, строите планы — счастье. Дальше углубляться не стану, вы — офицер космофлота, а не мой студент. Просто задумайтесь и ответьте: я права?

— Я буду ждать вас внизу, — ответил он.

— А ваша сестра?

— Мы вместе навестим мою сестру, графиня. А потом пойдем ужинать.

— А если я замужем?

— Это не имеет значения.

Ограничения, подумала Анна-Мария. Разница в возрасте. Сплетни: интрижка с молодцом-офицериком. Косые взгляды в спину. А, катись оно все в черную дыру…

— Я ухожу, — сообщила она кабинету, дивясь самой себе, той, какую не знала до сегодняшнего дня. Знакомство было головокружительным, как обморок. — Отключить питание. Взять под охрану!

— До свиданья, графиня, — ответила информателла. — Удачного вечера.

Проекция оконного плюща исчезла, трепеща листьями. Стекло приобрело цвет спелой вишни. Погасли огни рабочей сферы. Вздрогнул аквариум. Рыбки начали рассасываться одна за другой, превращаясь в крохотные радуги. Павлинцы и семихвосты, стилеты и паяцы, бахромчатые сомики, змееглавцы — все обратилось в сияющий калейдоскоп, завертелось, растворилось…

Погасло.

Вирт-аквариум перешел в режим ожидания. «Корм благополучно утилизирован», — сообщала надпись на панели. И второй строкой: «„Jala-Maku XVI“, комплект декоративный».

— Пойдемте, мой герой. Я провожу вас к общежитию.

— Ужин? — напомнил он.

— И не надейтесь. Поужинаете с сестрой.

— Ограничение, — рассмеялся капитан. — Да, я помню.

Медовый месяц они провели на Китте. Теодор и Анна-Мария ван Фрассен. Он уговорил ее взять фамилию мужа. Он мог веревки из нее вить, хотя со стороны казалось, что бравый Теодор — чистый подкаблучник. «Ван Фрассен? — спросил у племянницы контр-адмирал Рейнеке, получив приглашение на свадьбу. — С „Громобоя“? Смотри, милочка, тебе с ним жить…»

В устах дяди это была высшая похвала. Если уж Рейнеке Кровопийца не нашел для капитан-лейтенанта ни одного оскорбительного замечания… Прямая дорога в академию, не меньше.

Синее море. Желтый песок. Бунгало в тени пальм. Ему — тридцать два. Ей — сорок три. Кому какое дело? Коралловые рифы. Рыбалка с антиграв-платформ. Батутеннис на пляже. Теодор — чемпион ВКС. Его удар в заднем сальто бесподобен. Завидуйте. Не пытайтесь флиртовать — глаза выцарапаю. Темнокожие гитаристы. Нежность струн. Флейты во мраке. Страсть. Покой. Смех. Это ненадолго. Три недели, больше нельзя. Ему — на корабль. Ей — в университет.

Ограничение.

Условие настоящего счастья.

В последнюю ночь перед отлетом она приняла зачаточную таблетку. Хотела ребенка. Медицина Ларгитаса — лучшая медицина Ойкумены — давно лишила женщин, родившихся на этой благословенной планете, их вечных проблем. Никаких критических дней. Никаких вредных последствий. Все хорошо, организм бодр, а любовь не требует унылых предосторожностей. Если же решилась — пилюли «Флерлевит» к твоим услугам.

Кого желаете, спрашивал рекламный вкладыш. Мальчика? Девочку? Близнецов? Близнецы — это слишком, подумала Анна-Мария, засыпая. Мама всегда мечтала о внучке.

Рядом сопел утомленный Теодор.

«Он читает мои мысли! — вздрагиваешь ты, видя татуировку на носу собеседника. — Он знает мои тайны! Роется в грязном белье, вытаскивает скелеты из шкафов, лезет в тайники…»

Но если спросить, что это значит — читать твои мысли, — каждый ответит по-разному. Ты полагаешь, что твои мысли — текст, подобный книге. Твоя жена убеждена, что мыслит картинами, достойными отдельной галереи в Национальном музее живописи. Ваша дочь считает, что ее мысли — страсти и чувства. Твой отец видит свою личность как болтуна с длинным языком, доносчика, который за его спиной взахлеб рассказывает следователю: кто, что, с кем и сколько раз.

Твой брат… друг… начальник… соседка, наконец.

Почтовый ящик могут взломать. Квартиру — ограбить. Подберут код к банковскому счету. Залезут в карман. Украдут идею. Но должно же быть в мире что-то, не доступное никому, кроме тебя? Запечатанное, закрытое на сто замков; твое — и только. Кому они нужны, твои мысли? Куцые, примитивные, россыпь стекляшек, мнящих себя бриллиантами. И все-таки…

Телепат — это покушение на собственность.

А значит, на миропорядок.

Жестокость — изнанка обиды.

Ненависть — изнанка слабости.

Жалость — изнанка вгляда в зеркало.

Агрессия — тыл гордыни.

Теперь возьмем все это — плюс многое другое, — разделим на бумажные жребии, бросим в шляпу, встряхнем, хорошенько перемешаем и начнем тянуть билетики в другом порядке. Думаете, что-то изменится? Ничего подобного. От перемены мест слагаемых, даже если слагаются не числа, а чувства…

Банальность — изнанка мудрости.

Я плохо помню раннее детство.

До пяти лет — вообще ничего. Шесть-семь, даже восемь — так, урывками. Редкие мазки на пустом холсте. Яркие пятна не складываются в цельную картину. Я вглядываюсь и не понимаю: это все-таки моя память — или рассказы родителей, друзей, знакомых? Правдивые и ложные, связные или противоречивые, они вполне способны подменить собой личный опыт…

Я могла бы восстановить этот слой памяти. В деталях, красках и звуках; до мельчайших подробностей. Но хирург не должен оперировать сам себя. Хорошо, я могла бы обратиться к опытному психиру. К маркизу Трессау или даже к Старику. Старик не откажет мне. И что дальше? Воспоминания ребенка станут доступны взрослой женщине. В полном объеме. Но это не книга, которую можно прочесть из любопытства, отложить в сторону и забыть навсегда. В моем случае — забыть снова, потому что однажды я уже забыла все это. Детский слой памяти сделается частью моей личности, теперь в осознанном состоянии.

Я изменюсь.

Я сама не замечу, что изменилась, и не пойму, в чем.

Это вечная проблема личности. Достань на поверхность то, что и так есть в ней, переведи незначительный пустяк в свободный доступ — и получишь нового человека. О, этот новый человек станет заблуждаться самым искренним образом! Он будет считать себя прежним. И переубедить его вы не сможете. Точно так же не способны к переучиванию — а значит, к решению новых задач — люди, страдающие поражением медиального таламуса в сочетании с дегенерацией нейронов лобной коры и мозжечка.

Иногда мне кажется, что это врожденный дефект рода человеческого.

Не было ни грохота, ни вспышки. Только что тянулась улица, туманная, влажная. Отражались фонари в темных окнах, в стеклах припаркованных машин, в мокром асфальте. Крокодил шагал, не глядя под ноги, потому из-под его подошв время от времени разлетались веселенькие брызги — не сытые, чавкающие навозом брызги весенней удобренной почвы, но капли городских легкомысленных луж, подернутых радужной бензиновой пленкой.

А потом все ушло будто в вату: улица, фонари, асфальт. Крокодил прошел еще несколько шагов и остановился — вокруг были стены. Мокрый дух весеннего вечера сменился суховатым, кондиционированным воздухом, а над головой вместо фонарей зажглись тусклые синеватые лампочки.

По инерции, шаг за шагом, он прошел коридор до конца. Мягко разъехались створки дверей, и голос, искаженный динамиком, произнес буднично и даже устало:

— Андрей Строганов?

— Да, — сказал Крокодил и потряс головой, пытаясь сообразить, что случилось и как он сюда попал.

— Поздравляю, ваша заявка удовлетворена. Вы находитесь в бюро Вселенской иммиграционной службы. Будьте добры, подойдите к сенсору и приложите ладонь.

Он огляделся. На лаковой стене увидел пятипалый отпечаток вроде тех хулиганских отметин, что во времена его детства портили ремонт в новостройках. Поколебавшись, приложил к нему руку.

Стена дрогнула и исчезла.

Открылся маленький кабинет. Человечек средних лет, полупрозрачный, сидел у дальней стены — и даже чуть влипнув в нее вместе с креслом. Человечек был виртуальный, голографический. Стена — настоящая, бетон под скупой побелкой.

— Вы удивлены, Андрей Строганов, — сказал человечек очень убежденно.

Крокодилу пришлось согласиться.

— Просмотрите запись, пожалуйста.

Без паузы посреди комнаты — на расстоянии протянутой руки от Крокодила — появилось изображение. Еще один человек. Уж кого-кого, а его Крокодил здесь ждал увидеть меньше всего.

— Привет, — сказал этот новый. — Блин… непривычно вот так обращаться… Слушай, не удивляйся, не злись. Я принял решение эмигрировать с Земли. Повезло, что есть такая возможность… Осталась такая возможность, — он быстро оглянулся на кого-то, стоящего у него за плечом и невидимого Крокодилу. — Можешь поверить — на Земле у меня будущего нет. Это не эмоциональное решение, не истерическое, это глубоко обдуманное решение… Собственно, твое. Хоть и принятое чуть позже. Тебе все объяснят. Удачи!

Изображение исчезло. Крокодил еще несколько секунд смотрел в пустоту — туда, где только что видел себя, чуть похудевшего, немного нервного, но — себя, в этом не было никаких сомнений.

— Вот ваше заявление, — человечек, влипший в стену, кивнул на конторку в углу комнаты. — Там же договор, подписанный вами и представителями бюро. Правда, возникла некая тонкость… затруднение, мы обсудим его после того, как вы ознакомитесь с документами.

Крокодил подошел к конторке.

В пластиковой папке лежали аккуратно сложенные листы формата А4. «Я, Строганов Андрей Витальевич, будучи в здравом уме и твердой памяти, заявляю о своем желании навсегда покинуть Землю, третью планету Солнечной системы, переехать на постоянное место жительство в один из миров, пригодных для жизни существа моего вида, чье иммиграционное законодательство позволяет долгосрочное пребывание существ моего вида…»

Здесь ошибка, подумал Крокодил. Нужно уточнение перед словом «чье», иначе выходит грамматическая белиберда. А лучше вообще переписать всю фразу. А еще — хорошо бы проснуться, с тоской подумал Крокодил.

— Вы не спите и не бредите, — ласково подсказал утонувший в стене голографический человечек. — Решение об эмиграции принято вами спустя ровно два года после того дня, когда вы в реальности были изъяты. Эти два года вашей жизни пошли в уплату за визу, необходимые телепорты, а также оформление сопутствующих документов, медицинский осмотр и моментальное изучение языка. По-видимому, это были не лучшие два года вашей жизни — когда вам сообщили, что с ними придется расстаться, вы не только не огорчились — обрадовались.

— Я обрадовался? — спросил Крокодил, чтобы хоть что-то сказать. Чтобы этот голографический не подумал, будто он спятил от ужаса.

— Несомненно, — сказал человечек. — Теперь перейдем к делу. Вы выбрали для жительства мир под общим названием Кристалл, но вам не повезло — их миграционная служба внезапно изменила законодательство. Требования к новоприбывшим резко повысились, и, увы, вы перестали соответствовать этим требованиям.

— Я…

— Интеллектуальный потенциал, соотношение потребляемой и производимой энергии, устойчивость к перегрузкам — по сумме показателей вы оказались под чертой. Впрочем, как любой житель вашего домашнего, э-э, исходного мира. Так что Кристалл для вас теперь закрыт, но это не повод огорчаться — вот, у меня есть для вас на выбор два мира. Их мы тоже с вами первоначально обсуждали. Один — Лимб, технократический мир, традиционно привлекательный для землян. К сожалению, экология там оставляет желать лучшего. Но у вас ведь нет предрасположенности к легочным заболеваниям?

Голографический человечек повел рукой, и посреди маленького кабинета возникла картинка — какие-то тоннели, огромные пространства, трубы и огни; Крокодил мигнул. Картинка двоилась у него перед глазами.

— Другой мир — Раа. — Человечек снова повел рукой, и урбанистический бред сменился довольно-таки умиротворяющей зеленой полянкой. — Здесь возможности для продвижения поскромнее. Несравнимо, скажем так, меньше возможностей для карьеры человеку вашего склада. Но зато тишина, зелень, исключительно гуманное общество. К сожалению, предложить могу эти два — остальные вам не подходят либо вы не подходите им.

— Одну минуту, — сказал Крокодил. — Вы сказали, что я был, как вы выразились, «изъят» за два года до того момента, как подал заявление на эмиграцию?

— Да.

— Но ведь это парадокс! Если я был изъят на два года раньше, значит, ничего не случилось, я не решил с какого-то перепугу покинуть Землю, я не писал заявления, я не мог быть изъят!

— Это парадокс, — подтвердил человечек. — Но только в масштабах локального времени и локального пространства. Вы написали заявление, оно зарегистрировано и сохранилось, как видите, вместе с записью вашего личного послания себе. Затем два года вашей жизни были преобразованы в энергию, и — оп-ля! — за вычетом этих двух лет вы такой же, как были… А события на Земле пошли по другому пути, разумеется, но вы — не слишком значительная фигура в истории, Андрей Строганов. Не думаю, что кто-то заметил ваше исчезновение, кроме близких знакомых.

Близких знакомых…

— У меня сын. — Крокодил охрип.

У него в самом деле был сын, правда, в последний раз они виделись три месяца назад. Светка увезла его в Англию… или в Германию? Хороший вопрос, он, помнится, давал разрешение на вывоз ребенка…

Или она его тоже на Марс вывезла?

Кто еще заметит его исчезновение? В редакции погорюют и забудут. Родителей нет давно. Соседи? Друзья?

— Так, — от его способности быстро соображать много сейчас зависело. — Насколько я понял, вы не в состоянии выполнить заранее принятые на себя обязательства? Отправить меня на этот… на Кристалл?

— В нашем договоре, — кротко возразил голографический, — указаны несколько пригодных для вас миров. Несколько, на выбор, — Кристалл, Лимб, Раа. От замены ничего не меняется… Поверьте, мы бы рады отправить вас на Кристалл, но они изменили условия, даже не поставив нас в известность… с полным на то правом, кстати.

— Когда они изменили условия? — не сдавался Крокодил. — Тогда, два года вперед, когда я писал заявление? Или сейчас, когда я был изъят?

— Два года — всего лишь два оборота планеты вокруг светила, — сообщил голографический с еще большей кротостью. — Мы существуем в другой системе, поймите. Временные парадоксы для нас — источник энергии.

— Я могу вернуться? — быстро спросил Крокодил. — Забрать свое заявление? Отыграть все назад?

— Теоретически да. — Человечек погрустнел. — Но практически — вам нечем оплачивать эту операцию. Вам сколько лет, двадцать шесть?

— Двадцать семь.

— Все равно. Этих лет не хватит, чтобы оплатить отмену визы, все новые неизбежные согласования и справки, а главное — обратный телепорт с учетом пространственных возмущений. Пришлось бы взять половину жизни у каждого из ваших родителей… И все мероприятие на таких условиях теряет смысл.

Крокодил постоял немного, слушая звон в ушах.

— Вы совершенно напрасно туда стремитесь, — мягко сказал голографический. — Вы же сами слышали: на Земле у вас нет будущего. Возможно, что и у самой Земли с будущим, э-э, не очень.

— Почему? Что там случилось?

— А что всегда случается на Земле? Хм… Если честно, я не готов вам ответить. Дополнительные информационные запросы не были включены в контракт. Тем временем мы до сих пор с вами не решили: едете вы на Лимб или на Раа?

Снова замельтешили цветные полупрозрачные картинки. Крокодил зажмурился — и наугад ткнул пальцем.

— Добро пожаловать на Раа, — сказал сухощавый мужик лет сорока, усатый и смуглый, похожий на уроженца Латинской Америки. — Я офицер миграционной службы.

Крокодил вышел из капсулы и сел прямо на траву. Ноги не держали.

— Усталость после транспортировки? Культурный шок?

Крокодил мог поклясться, что смуглый говорит по- русски. Он попытался мысленно перевести его фразу… Хотя бы «добро пожаловать»… чтобы убедиться, что языков в башке два. По-английски вспоминается — «велкам». Но английский — выученный язык… Не может же человек на Раа говорить по-русски?!

— Разрешите предложить вам помощь, — обеспокоенно сказал офицер.

Опираясь на его руку, Крокодил кое-как поднялся. Воздух здесь был хороший, дышалось легко. Пахло чем-то растительным, как в саду или в парке. Под ногами была трава, и вокруг трава, и кусты в отдалении, толстые старые деревья, хижины, похожие на первобытные жилища. Туземноостровная архитектура.

— Сейчас мы с вами пройдем в здание конторы… Предстоит обсудить неотложные вопросы: как вы будете жить, где, с каким уровнем гражданских прав… Возможно, вам потребуется консультация врача?

— Нет, — сказал Крокодил. — Мне только поспать.

Его отвели в комнату с плетеными стенами и циновкой на полу. На этой циновке, скрючившись, Крокодил заснул — будто выключился, на много часов.

— Это ваш основной документ. — На стол лег предмет, размером и формой похожий на круглую «пальчиковую» батарейку со стесанным боком. Документ был, по всей видимости, деревянный, к нему крепилась светлая металлическая цепочка.

— Носить на шее? — пробормотал Крокодил.

— Да, если вам удобно. Первое время, пока вы не адаптируетесь, вам следует постоянно носить корень с собой.

— Корень?

— Другое название личного документа.

Крокодил осторожно взял предмет. Повертел в пальцах.

Понюхал. Смолистый запах, гладкая, отшлифованная поверхность. Ни краски, ни лака. Можно разглядеть древесные кольца.

— Как это может быть документом?

— Здесь содержится полная информация о вас, вплоть до состава крови, а также контакты миграционного бюро и служебные заметки. Считывается либо специальным сенсором, либо офицером, прошедшим профессиональную подготовку. — Он провел пальцем по стесанному боку деревянного цилиндра. — Срок вашего пребывания на Раа — девять часов семь минут, каждый час Раа на две сотых меньше аналогичной временной единицы вашей родной планеты. Вы потеряли одну семьдесят седьмую часть веса за последние восемьдесят четыре тысячи ударов вашего сердца. Вы пережили, по-видимому, шок, но теперь нам надо решать важные вопросы, я хотел бы, чтобы вы сказали: готовы вы их обсуждать или вам еще нужен отдых?

— Я готов, — пробормотал Крокодил.

— Отлично. Важная информация: все жители Раа в возрасте, близком к совершеннолетию — в пятнадцать, шестнадцать или семнадцать лет, в зависимости от особенностей организма, — имеют право сдать пробу, или, как мы говорим, пройти пробу гражданина. Жители, выдержавшие испытание, получают соответствующий гражданский статус. Жители, по каким-то причинам не прошедшие пробу либо отказавшиеся от ее прохождения, получают статус зависимых. Вы, как мигрант, не имели возможности пройти испытание. Предстоит решить: станете ли вы сдавать пробу сейчас — или вас устроит статус зависимого, в котором, к слову, находится примерно одна пятнадцатая часть коренных жителей Раа.

— Меня не устроит статус зависимого, — сказал Крокодил и нервно сглотнул. — Почему в мировом бюро миграции мне не рассказали всего этого сразу?

— В мировом бюро имеют дело с тысячами разновидностей разумных рас, — сказал офицер с ноткой сожаления. — Поэтому на такие мелочи у них никогда не хватает ни времени, ни компетенции. Не вы первый жалуетесь, не вы последний. Люди выбирают Раа за комфорт и зелень… — Он вдруг приятельски улыбнулся. — Кстати сказать, у нас действительно очень зелено и комфортно. Зависимые не подвергаются дискриминации. Не путайте их с рабами или невольниками, не стоит оценивать действительность Раа с точки зрения ваших культурных мифов.

— Люди выбирают Раа, — медленно повторил Крокодил. — У вас есть еще кто-то… с Земли?

— Из вашего мира? Случается. Не очень много, но есть. Хотите с ними поговорить? Советы земляков, успевших пожить на Раа, — полезнейшая штука.

— Да, — сказал Крокодил, немного приободрившись. — Очень хочу.

— Я сброшу вам… виноват, я просто запишу вам на дощечке, пока у вас нету собственного коммуникационного средства. — Офицер развернул на столе нечто, показавшееся Крокодилу раскатанным в тонкую лепешку тестом. Лепешка дрогнула, по ней поползли бороздки и трещины, и Крокодил понял, что в «тесте» возникла плотно заполненная таблица. — Вот, мы видим, что один ваш соотечественник находится сейчас — живет — очень рядом… Близко. Мы пошлем ему запрос… Кстати сказать, я не знаю ни одного взрослого землянина, который прошел бы пробу гражданина. Чисто физически, понимаете, это трудно для ваших. А вот их дети, которых готовят с малых лет, — те проходят, как местные, с тем же процентом отсева.

— Ни одного? — тупо повторил Крокодил.

Офицер развел руками:

— Я специально не занимался этим вопросом. Поговорите с земляками, те наверняка объяснят подробнее. Окончательное решение — за вами, но принять его следует не позже чем через семь суток после прибытия на Раа. Тогда ваш статус будет утвержден окончательно: если зависимый, то от кого. Если претендент на прохождение пробы — то в какие сроки.

— Наверное, стоило выбирать Лимб, — сказал Крокодил с тоской.

Офицер склонил голову к плечу:

— Андрей, — сказал, тщательно выговаривая имя. — С Лимба к нам тоже приезжают на постоянное жительство. Семьями. О чем-то это говорит, а?

Не то эльфы. Не то буколические туземцы. В принципе могло быть и хуже, думал Крокодил. Хоть бы не заставили носить пальмовую юбку и ожерелье из акульих зубов. Одно «ожерелье» у меня уже есть — деревяшка на цепи. Удостоверение моей глубоко потрясенной личности.

Из помещения, определенного им как «офис принимающей стороны», он спустился по деревянным ступеням прямо в лес. Огляделся. Оступился, покачнулся, снова обрел равновесие. Понадежнее утвердил ноги на плотном, как щетка, травяном ковре.

Было тепло. Даже, пожалуй, душновато. Крокодил только теперь сообразил, что прибыл на Раа на рассвете, очень свежим утром. Выяснилось, что после полудня в этом лесу бывает жарко, над густой травой, над кустами поднимается реденький туман и ветер замирает.

Крокодил втянул в себя воздух, ловя запахи. Разогретое дерево. Травы. В целом приятный, даже умиротворяющий запах.

Лес вокруг был похож на сказочные джунгли. Мохнатые стволы, увитые разнообразными вьюнками, зелеными, серыми, коричневыми. Цветные насекомые, не то бабочки, не то стрекозы. Зеленые зонтики листьев над головой, на высоте седьмого этажа. Сквозь ажурные кроны проглянуло солнце, и Крокодил с удивлением обнаружил, что на него можно смотреть, не щурясь. Приятное солнце, не злое и довольно-таки правдоподобное. Хоть с этим повезло.

Хижины с плетенными из прутьев стенками были покрыты не пальмовыми листьями, как надо бы, а материалом вроде дранки или даже черепицы. Никаких улиц не наблюдалось. Не было ни города, ни поселка — несколько хижин, разбросанных в тропическом лесу. Зачем я здесь? Почему я здесь?

Офицер стоял рядом, молча ожидая, пока Крокодил справится с очередным приступом растерянности.

— У меня с собой нет ничего. Вообще ничего. Ни зубной щетки, ни…

— У вас есть стартовый пакет: в него входит, кроме удостоверения личности, одежда на первый случай, обувь, белье, предметы личной гигиены… Что вам еще нужно? В смысле, какие-то неучтенные потребности?

— Не знаю. — Крокодил потер лоб. — Еда?

— Пока вы живете у нас, вас будут кормить, когда захотите. Здание с треугольным окошком видите? Вам туда, показать документ, выбрать, что вам по вкусу. Воду лучше носить с собой, во фляге. Новоприбывшие часто страдают от обезвоживания. Источники воды помечены на карте, которую я вам дал, в ночное время они подсвечиваются.

— Я могу куда-то идти? Ехать?

— Куда угодно. — Офицер ухмыльнулся. — Только верно рассчитывайте силы. Вы не адаптированы к нашим условиям, и вы пережили серьезное потрясение.

Он был прав.

— Я хотел бы встретить этого человека… своего земляка. Переговорить с ним как можно скорее.

— Сегодня?

— Да.

Офицер поколебался:

— Пока ваш статус не определен, за вашу жизнь и здоровье отвечает наша служба. Но, поскольку я не вижу прямой угрозы… Если вы хотите ехать сегодня — поезжайте.

На единственный рельс, протянувшийся через джунгли, то и дело садились летающие насекомые вроде стрекоз. Усаживались в ряд, обернувшись головами в одном направлении, разворачивали крылья и так замирали, похожие на мельхиоровые игрушки. Офицер разговаривал с кем-то, находившимся далеко, с помощью невидимого переговорного устройства. Со стороны казалось, что он громко бредит.

— Ваш земляк согласен встретиться с вами. Сейчас придет транспорт. Просто покиньте кабину, когда откроются двери. Вас встретят.

— Это долго?

— Что именно?

— Долго ехать?

— Зависит от загруженности линии. Полчаса, сорок минут. Собственно, вот ваш транспорт.

Дрогнула почва. Задевая нижним краем о траву, из глубины леса выплыла кабина, с виду очень тяжелая и неповоротливая, с затемненными стеклами. Крылатые насекомые подпустили ее очень близко и взлетали в последний момент. Когда-нибудь не успеют, подумал Крокодил.

— Счастливого пути, — сказал офицер. — Если заблудитесь, или почувствуете себя плохо, или еще что-то — покажите ваш документ любому совершеннолетнему. Вам помогут.

— Спасибо.

Кабина монорельса замедлила движение, но не остановилась совсем. Поднялась дверца, приглашая садиться на ходу. Крокодил сперва подумал — не отказаться ли от поездки? Потом неуклюже влез, или ввалился, или впрыгнул внутрь.

Дверца закрылась. Кабина ускорила движение, и по ее крыше захлестали ветки.

Никаких сидений внутри не обнаружилось. Кабина изнутри была обшита материалом, похожим на пробку, и на полу, к удивлению Крокодила, тоже росла трава. Он сел, скрестив ноги, и стал смотреть в окно.

В «стартовом пакете» нашлись шорты его размера и светлая рубашка без воротника, но Крокодил не стал переодеваться. На штанинах его джинсов засохли пятнышки грязи с мокрого тротуара. Земного тротуара, до дыр исхоженной улицы в двух шагах от бывшего дома. Крокодилу казалось важным носить эту грязь на себе.

Кстати, что у них за странная санитарная система? Почему новоприбывших не помещают в карантин, не дезинфицируют, не стригут наголо?

Он нервно засмеялся. Снял с пояса флягу и отхлебнул несколько раз. Новоприбывшие страдают от обезвоживания. Сколько здесь пришельцев? Сколько мигрантов прибывает в день? В час? Ощущение такое, что планета почти пуста, поросла дикими джунглями, и единственная кабина катится через заросли, то и дело грозя налететь на волосатый ствол. Как там говорил полупрозрачный чиновник из бюро иммиграции? Тишина, зелень, исключительно гуманное общество?

В этот самый момент кабина вдруг выехала из чащи на край обрыва. Крокодил охнул и вцепился в траву: слева по-прежнему тянулась стена цветных зарослей, справа открылось небо, синее с фиолетовым оттенком, далекий горизонт и город на горизонте: композиция из разновеликих игл, устремленных в небо. Перевернутые сосульки цвета сгущенного молока, слоновой кости, жженого сахара отбрасывали зубчатую тень на зеленое поле. Крокодил видел их несколько секунд, потом кабина снова резко свернула в лес, и дальний горизонт исчез.

Хорошо бы меня везли туда, подумал Крокодил с опасливой надеждой. Вот уж там, наверное, полно народу. Интересно, что там происходит на улицах, что за транспорт, как устроены дома изнутри. Впервые с момента «изъятия» у Крокодила шевельнулось внутри подобие интереса: верный признак того, что он начинает отходить от шока. Любопытство — первейшее человеческое свойство, очень опасное. Очень полезное. Индикатор нормы.

Он стал мысленно прикидывать расстояние до города и возможный маршрут, но кабина, повернув еще раз, царапнула дном о камень и остановилась. Через секунду открылась дверь.

Крокодил подобрался. Ему сказано было «выходить, когда дверь откроется», но не в пустой же лес выходить?! Он воображал себе станцию, перрон, что-то в этом роде, город, хотя бы поселок…

Кабина стояла, подняв дверь, как руку в салюте. Крокодил выглянул наружу. Почти сразу в поле его зрения втерся маленький желтокожий человечек, приятельски поманил к себе:

— Ты, это, Андрей?

— Я, — прохрипел Крокодил и вышел.

— Я родной язык забыл.

— А какой у тебя родной?

— Русский.

— Ну, понятно, они ставят новый язык на ту основу, где стоял родной. Вот у меня родных было ханьский и бай, а еще десяток выученных!

Земляка звали Вэнь. На своем веку ему случалось называться как угодно, в том числе Ваней и Эдом. Эмиграция на Раа была не первой в его жизни: ему несколько раз случалось рвать с прошлым и переезжать далеко: он жил в Европе, в Америке, в Австралии, и вообще, проще перечислить континенты, где он не жил.

— Что случилось на Земле? — первым делом спросил Крокодил.

— А что случилось?

— Почему мы эмигрировали?

— А почему люди эмигрируют? — Вэнь улыбнулся, глаза превратились в щелочки. — Ищут, где лучше.

— Я не представляю, что должно было случиться, чтобы я эмигрировал с Земли.

— Да прямо-таки. — Вэнь ухмыльнулся. — Думаю, показали тебе заманчивые проспекты, фильмы какие-нибудь, и ты захотел повидать Вселенную.

— Вряд ли. — Крокодил отвернулся. Земляк казался ему большим чужаком, чем смуглолицый офицер в миграционном офисе. — Вот ты — почему эмигрировал?

— Я всю жизнь разъезжал. Мне, наверное, сказали, что на Раа налоги ниже, за квартиру меньше платить, а зарплата больше, — он блеснул желтоватыми зубами, — я и поехал.

— Скажи: что сейчас на Земле? Связь возможна?

— На Земле динозавры, — помедлив, признался Вэнь.

— Что?!

— Ну, я, когда устроился, тоже стал выяснять. Тут много наших вообще-то. В смысле, землян. И оказалось, что актуальное время на Раа соответствует нашему юрскому периоду. Мы эмигрировали в далекое прошлое Раа… прошлое относительно нашего времени. Все относительно, как сам понимаешь. — Вэнь доброжелательно кивнул. — Тут хорошо. На Лимбе, наверное, тоже неплохо, но здесь лучше.

— На Лимбе — тоже прошлое? Или будущее? — спросил Крокодил безнадежно.

— Там, где ты, всегда настоящее. — Когда Вэнь смеялся, морщины на его молодом лице становились глубже.

— А было такое, чтобы ты изначально собирался на Кристалл, а потом тебе отказали?

— Кристалл? — Вэнь нахмурил лоб. — Нет. Мне предлагали выбрать между Лимбом, Раа и этим… Олу или Ору, я уже не помню. Раа лучше, конечно. Мы с тобой умные, хорошо выбрали.

— Я хочу вернуться на Землю.

Вэнь разлил по маленьким чашкам дымящийся напиток. Крокодил даже не стал спрашивать, что это. Жилище Вэня было похоже на поросшую мхом пещеру. Хозяин и гость сидели, скрестив ноги, на упругом моховом ковре, за каменным столиком без ножек.

— Назад дороги нет, — сказал Вэнь. — Еще мамонт не вывелся, Христос не родился. Что ты там будешь делать?

— Но почему? — Крокодил сцепил пальцы. — Я так понял, что если заплатить им временем… Я бы десяток лет жизни отдал.

— Чего стоит десяток лет в сравнении с миллионами, которые нас отделяют от двадцать первого века? Или хотя бы от девятнадцатого?

Крокодил поперхнулся.

— Два года в уплату — мелочи, булавки, — авторитетно заявил Вэнь. — Главную прибыль они получают, когда переносят нас в прошлое. Мне один яйцеголовый говорил: это все равно что сбрасывать воду с плотины. Слить сверху вниз, из будущего в прошлое — получается энергия. А чтобы закачать воду наверх, или нас с тобой закинуть из прошлого в будущее, — энергию надо потратить… Так вот: ни у тебя, ни у меня нет таких ресурсов, чтобы обратно проситься.

Крокодил все никак не мог откашляться.

— Так что расслабься, забудь и радуйся жизни. — Вэнь кивнул маленькой сморщенной головой. — Может, на Земле и впрямь какая-то беда стряслась. Все наши, в смысле, кто с Земли, — из две тысячи девятого. Позже — никого. Раньше — есть. Это семейные. Если семьей эмигрировать, больше времени в уплату идет, от двух с половиной лет до пяти. Пять лет в уплату, ты прикинь! И ведь соглашались же люди…

— Сколько тут наших? Землян?

— В окрестностях две-три семьи наберется, ну еще полдесятка одиночек, устроены неплохо… Тебе, кстати, тоже надо устроиться. — Вэнь, кажется, обрадовался перемене темы. — Лучше всего — при общине. То есть будешь государственный зависимый, вот как я. А то еще есть частные опекуны: поспрашивай наших, тебе порекомендуют, кому тут можно продаваться.

— В смысле — продаваться?

— В смысле, твой опекун-хозяин получит за тебя ресурс от общины и для начала устроит тебе учебу. Ты по специальности кто?

— Редактор. Журналист.

— Ну, здесь тебе редактировать нечего, все пишут, что хотят, все читают, в общем доступе все лежит, в сети, безо всяких редакторов… Рисовать умеешь?

— Нет.

— Жалко, у них полно специальностей, где надо хорошо рисовать. Придется учиться чему-то местному. А учеба стоит ресурсов, ну, денег по-нашему. С нуля трудно вылезти, надо, чтобы хозяин-опекун помог.

— Ты зависимый?

— Да. Государственный. Мой хозяин — община.

— Объясни мне. Что это значит? Тобой кто-то руководит, ты кому-то принадлежишь…

— Да нет же! Это не рабство! — убежденно сказал Вэнь. — Наоборот: ты будешь гораздо свободнее, чем там у себя! Дома небось жилы рвал, а тут работаешь понемножку, по той специальности, которую сам же выбрал, в остальное время — делаешь что хочешь. Зато если заболел — тебя точно вылечат, и без жилья не останешься, и без еды — никогда.

— Ты кем работаешь?

— Семена сортирую. Окончил учебный курс по работе с сортировочными устройствами. Уж не знаю, сколько я там зарабатываю, мне в обмен, по-моему, даже больше идет! Дом, развлечения, путешествия. В прошлом году был на той стороне материка, там в горах снег, а побережье завалено черным жемчугом… Здорово, да. — И Вэнь замолчал, глядя поверх головы гостя, вспоминая, по-видимому, прекрасные минуты жизни.

— Ты любишь сортировать семена? — спросил Крокодил.

— Да что их там сортировать? Это нетрудно… А ты свою прежнюю работу очень любил?

Крокодил задумался.

— Этот их тест, — проговорил наконец. — Проба на гражданство. Ты пытался ее пройти?

Вэнь перестал улыбаться. Посмотрел с долей сочувствия:

— Я знаю тех, кто пытался.

— И что?

— Ну что? Отвозят тебя на остров с компанией местных подростков. И там — дикарский такой лагерь. Как бывало в древних племенах: лагерь молодых волков, юных орлов или что-то в этом роде. И ты там, с этими местными сопляками, должен сдавать кучу тестов и доказывать, что ты не верблюд.

— Я в армии служил, — подумав, сказал Крокодил. — С подростками мне соревноваться не страшно. Это все?

— Нет. У них, если ты заметил, цивилизация с естественно-биологическим уклоном. Они могут кое-что, чего мы никогда не сможем. Например, пальцами считывать информацию…

— И в дикарском лагере их этому учат?

— Шаманство. — Вэнь вздохнул. — Их с малых лет этому учат, уж не знаю как. И землян, которых детьми вывезли. Теоретически и мы с тобой можем, а практически…

— Для того, чтобы быть полноправным гражданином, нужно уметь считывать информацию пальцами? — Крокодил размышлял вслух. — Вроде как умение читать… Или знание языка… Мигрантам не дают гражданства без знания языка… Но ведь язык можно выучить!

— Ты уже выучил, — сказал Вэнь, не особо вникавший в его рассуждения.

— А в чем разница, — не унимался Крокодил, — между полными гражданами и зависимыми?

— Я же говорю: зависимый живет вроде как при богатом папе, спокойно, не напрягаясь. А полноправный — вертится, как хочет, может сам стать папой, а может и вовсе пропасть. Я тут видывал полноправных, которые день и ночь работают, света не видят, а все затем…

— Нет. По какому принципу они делят? Как они определяют, кто из подростков прошел Пробу, а кто — не достоин? Кто свободен, а кто зависим?

— Традиция такая. — Вэнь начал раздражаться. — Чтят, понимаешь, традиции предков. Инициация, все такое. Тебе-то зачем с этим связываться, ты-то здоровенный мужик уже?!

— Не знаю, — сказал Крокодил.

Ночной лес пах терпко и глубоко, запах его был устроен сложно, как букет дорогих духов. Сотни родников подсвечивались зеленоватым теплым светом, и вода казалась расплавленным стеклом. Крокодил наполнил флягу, выданную ему в составе «стартового пакета», и почти сразу же опустошил: вода была вкусная, а пить хотелось непрерывно.

— Андрей?

Офицер, принимавший его утром, был обут в светящиеся сандалии. Ремешки на щиколотках источали ровное сияние, а из подошв били лучи, подобные прожекторам, и лес озарялся всякий раз, когда офицер отрывал ногу от земли. Андрей посмотрел на свои кроссовки, и ему сделалось неловко.

— Вы вернулись? Как прошла поездка?

— Замечательно.

— Есть координаты еще нескольких мигрантов с Земли. Захотите с ними связаться?

— Конечно! — вскинулся Крокодил и тут же обмяк: — Только не сейчас…

— Не сейчас, — согласился офицер. — Идемте, я проведу вас в ваш дом.

— Как время можно преобразовать в энергию? — спросил Крокодил.

Офицер не удивился.

— Вы хотите знать подробности — или вас удивляет принцип?

Они шагали через лес, который то озарялся, то темнел в такт шагам офицера.

— Не имеет значения, — признался Крокодил. — Как вы думаете: ваш дом будет существовать вечно?

— Ничто не существует вечно, — мягко сказал офицер. — Вон то строение, впереди, налево — ваш временный дом. Внутри ваши вещи, легкая еда и напитки, постель и средства гигиены. Дом доставит вам радость и подарит покой, а потом исчезнет, как все на свете; мы рады помочь в обустройстве и адаптации. До окончательного принятия вами решения осталось пять суток.

— А если я не успею решить?

— Тогда решит миграционная служба, исходя из ваших интересов.

— А если для принятия решения мне понадобится больше времени?

— Время — ресурс. — Офицер был терпелив, как наковальня. — Нет возможности тратить его бесконтрольно.

— Но у меня есть вопросы, — упрямо сказал Крокодил.

— В вашем доме установлено информативно-коммуникационное устройство. Я научу вас им пользоваться.

— В каких правах ограничен зависимый член общества?

«В праве принимать решения, касающиеся общества в целом. В праве устанавливать опеку над другими людьми, в том числе своими детьми. В праве принимать решения себе во вред».

Пользоваться местным коммуникатором было забавно.

Ответы на вопросы, заданные вслух, появлялись, мгновенно нацарапанные на кусочке белой коры. А потом исчезали.

— Что значит — «принимать решения себе во вред»?

«Решение умереть. Решение переменить участь к худшему. Решение отказаться от деятельности. Решение…»

— Стоп. — Крокодил, того не замечая, с корнем рвал траву, устилавшую пол домика. — Полноправный гражданин имеет право умереть?

«Да».

— А кто определяет, лучше некая участь или хуже?

«Комплексный подход: учитывается соответствие деятельности нуждам общества и психофизическим характеристикам человека».

— Отказ от деятельности — это что?

«Отказ от осмысленной деятельности, то есть работы, учебы, самосовершенствования, проведения досуга».

— То есть зависимый гражданин не имеет права лежать и плевать в потолок?

«В порядке рекреационной деятельности, ограниченное время — может».

— А потом?

«Зависимый гражданин не может отказаться от осмысленной деятельности».

— А полноправный?

— «Полноправный гражданин принимает все решения относительно своей жизни, в том числе реализует право на саморазрушение».

— О как…

Крокодил посмотрел на свои руки. Пальцы позеленели от травяного сока, ногти траурно подернулись землей. Пол в доме казался побитым гигантской молью. Еще вычтут с моего будущего хозяина, подумал Крокодил, вычтут за ущерб, нанесенный иммиграционной службе…

— В чем состоит тест — Проба — на полное гражданство?

«Ряд испытаний».

— И все?

— «Ряд испытаний».

— Обладает ли зависимый гражданин правом на свободное перемещение?

«Да, если это не противоречит интересам общества и его собственным интересам».

Крокодил подумал.

— Может ли зависимый гражданин служить в миграционном бюро?

«Такой возможности не предусмотрено».

Крокодил закусил губу.

— Что случилось на Земле?

«Информация за рамками компетенции источника».

Он проснулся в полной уверенности, что лежит в своей постели, одеяло соскользнуло, а окно приоткрыто, и оттуда тянет сквозняком. Он почти увидел воздух, дрожащий над батареей, и край занавески, которая покачивается от сквозняка. Он увидел комнату в мельчайших деталях — цвет и фактуру обоев, неубранную чашку на краю письменного стола, свалившийся на пол лист бумаги… И тут же вспомнил, что он не дома, что он на другой планете, а по Земле ходят динозавры и назад дороги нет.

Он сел. В маленьком домике было влажно и свежо: окно открыто нараспашку, и на травяной ковер, отросший за ночь, выпала роса. За окном неподвижно стоял лес: что-то в нем трещало и сопело, посвистывало и возилось, и все эти звуки были нарочито уютными, комфортными, без единой нотки опасности.

Ничто не существует вечно.

Сверху, на небе и в кронах, было уже совсем светло. Внизу, у корней, плотно стоял туман и нависал сумрак. Стены деревянного дома пахли смолой и пылью. Крокодил закрыл глаза — и снова увидел свою комнату; мысленно вышел в коридор, прошелся на кухню, увидел плиту и холодильник с цветными магнитами на дверце… Он все собирался подарить их сыну… хотя последний раз они виделись три месяца назад и Светка увезла малыша в Англию… Или все-таки в Германию?

А если Светка с сыном по какой-то причине не эмигрировали — значит, они остались на Земле — значит, что с ними случилось?!

Самое пикантное, что никакой Светки не существует. И она, и Андрюшка-младший появятся на свет через миллионы оборотов Земли вокруг Солнца. Собственно, и Крокодила нет; кто же тогда сидит на траве, скрестив ноги, и постанывает сквозь зубы?

Он заставил себя встать и умыться. Обшарил хижину, бумаги и карандаша не нашел. Повертел в руках вчерашнюю бересту, отыскал вправленную в ее край иголочку-стержень. Любопытная технология: все равно как на сенсорном экране булавкой выцарапывать символы…

Он положил белый лист на траву и попытался выписать в столбик все угрозы существованию Земли, какие смог припомнить. Терроризм? Война? Эпидемия? Вторжение инопланетян? Вот это последнее вряд ли: инопланетяне, по всей видимости, давно вторглись, куда надо, и организовали выгодный бизнес по устройству нелегальных мигрантов… А нелегальных потому, что с Земли-то их никто не выпускал, никто не оформлял им ПМЖ; знай общественность Земли о том, что из-под носа уводят ценных специалистов, — забила бы тревогу, запретила бы выезд, закрыла границы…

Крокодил ухмыльнулся и понял, что губы растрескались от жажды. Он снова наполнил свою флягу; кстати, а чем он, Крокодил, так уже ценен, что его вывезли?

А чем ценен Вэнь? Оптимизмом, трудолюбием, умением приспосабливаться? Ладно, Вэнь — вечный мигрант, для него естественно оказаться за сотни парсеков и миллионы лет от дома. Но при чем тут Крокодил?

Он снова уселся на траву и скрестил ноги. Нельзя сказать, чтобы мысли об эмиграции никогда в жизни его не посещали. Он просто отдавал себе отчет, что так хорошо, как дома, не устроится нигде. С языками у него было неплохо, но и не так чтобы хорошо: один английский, прилично, но не блестяще.

Что должно было случиться, чтобы Крокодил эмигрировал без надежды вернуться?

Два варианта, всего два: или меня чем-то поманили, или я от чего-то сбежал. Причем последнее вероятнее.

Или меня обманули. Я никуда не эмигрировал. Меня похитили, сфабриковали мое обращение к себе — и закинули на сотни миллионов лет назад. В промышленных целях.

У капли воды не спрашивают, желает ли она быть сброшенной с плотины. Но каплю воды никто не возьмется опекать, инструктировать, перемещать сквозь Вселенную. Для извлечения энергии — не проще ли закидывать безответных бомжей прямиком к динозаврам?

В роли часов выступил желудок. Обнаружив, что живот поет жалобную песню, Крокодил встал, отряхнул штаны и отправился в домик, который он успел окрестить для себя «столовкой».

— Непохоже на «Макдональдс».

Местная столовая напоминала не то магазин парфюмерии, не то улей изнутри. Вдоль стен тянулись шестиугольные ячейки, будто соты, внутри каждой угадывалась лента транспортера. На узкой полке, как карандаши в стаканах, стояли палочки с надписью «Вкус».

Крокодил скоро понял, как этим пользоваться. Карандаш-пробник, если облизнуть его, давал вполне точное представление о вкусе блюда. Отведав сперва нечто слишком кислое, а потом запредельную гадость, Крокодил на третий раз распробовал вполне приличную, со вкусом рыбы, снедь. Запомнил номер на пробнике и выбрал соответствующий лючок; транспортер выдал ему набор из нескольких блюд, неожиданно аппетитных на вид, и десерт.

Крокодил сел в углу пустого обеденного помещения, вытер руки влажным полотенцем, входившим в набор, и успел отдать должное местному меню, когда на пороге столовой показался наголо бритый человек с небесно-синим цветом кожи. Крокодил закашлялся.

Человек рассеянно кивнул ему синей башкой, подошел к стене с ячейками и, не пробуя, взял уже знакомое, по-видимому, блюдо. Содержимое тарелки было намертво заморожено, над сухим льдом поднимался пар.

Незнакомец сел в противоположном углу, боком к Крокодилу. Заинтересовавшись, тот наблюдал краем глаза, как синий человек умело колет свою пищу миниатюрным ледорубом, по кусочку подхватывает щипцами и бросает в рот. Столовая наполнилась таким хрустом, будто дорожный каток ездил по куче костей.

Стараясь не пялиться на соседа, Крокодил закончил трапезу. Синий человек отодвинул тарелку, покрытую изморозью, и встал. Прошел совсем близко от столика Крокодила, поглядел искоса — глаза у него было совсем черные.

— Простите, вы тоже мигрант?

Оба произнесли это почти одновременно. Незнакомец смутился. Крокодил засмеялся, немного наигранно.

— Я с Земли, прибыл позавчера, меня зовут Андрей, — выпалил Крокодил, никогда не отличавшийся чрезмерной общительностью.

— Я прибыл пять дней назад, — сказал синий человек, через силу улыбнулся, и обнаружилось, что зубы у него фарфорово-голубые. — Я с Лоа…

— Почему вы эмигрировали?

— Катастрофа. — Синий человек боком опустился на деревянный стул. Крокодил заметил, что его собеседник дышит с трудом; по синему лбу градом катился пот. — Столкновение с кометой. Избежать никак нельзя… Многие получили статус беженцев, другие не успели. На Раа нас всего-то несколько сотен… Здесь неподходящий климат. Хотя, говорят, мы адаптируемся… А что случилось с вашей… этой… Змеей?

— Тоже катастрофа, — соврал Крокодил, помедлив всего лишь секунду. — Все взорвалось. Жаль.

И встал, потому что продолжать разговор ему расхотелось.

Офицер миграционной службы сменился. Теперь это был пожилой, сухощавый и сухой в обращении тип. Увидев Крокодила, он кивнул ему безо всякого интереса.

— Я хочу получить доступ к своим документам, — сказал Крокодил. — В частности, к моему посланию себе.

Офицер смотрел на него, как на испорченный телевизор со слишком громким звуком.

— Я желаю слышать мое послание себе, — повторил Крокодил, закипая. — Мне не были даны необходимые разъяснения. Меня спровадили, как груз, воспользовавшись шоковым состоянием…

Сухой офицер молча протянул руку. После пятисекундного замешательства Крокодил понял, что тот хочет получить его деревяшку-удостоверение. Крокодил снял с шеи цепочку; офицер все так же молча взял документ и опустил в гнездо прибора, помещавшегося на столе. Тут же посреди комнаты, рядом с Крокодилом и почти касаясь его, возникло видение — он сам.

Голографический призрак заговорил знакомым голосом, со знакомыми интонациями, но Крокодил не мог понять ни слова. В какой-то момент виртуальный персонаж обернулся через плечо; Крокодил помнил этот жест, но совершенно забыл слова, его сопровождавшие.

— Ничего не понимаю.

Офицер, не говоря ни слова, протянул Крокодилу лист «бересты» с напечатанным на нем текстом.

«Приветствую. Плоский хлеб… непривычный способ вступать в контакт. Слушай, не удивляйся, не злись. Я принял решение эмигрировать с Земли. Удачно, что есть такая возможность… Осталась такая возможность. Можешь поверить — на Земле у меня будущего нет. Это не эмоциональное решение, не истерическое, это глубоко обдуманное решение… Ты сам его принял. Тебе передадут информацию. Удачи!»

Крокодил еще раз перечитал текст. Офицер, не обращая на него внимания, разглядывал огромные лаковые листья, стопкой лежащие на краю стола, переворачивал, пробегал пальцами по прожилкам, перекладывал на другую сторону.

«На Земле у меня будущего нет…»

— Мне нужна информация, — сказал Крокодил.

Офицер поднял глаза.

— Мне нужна информация о моей родной планете.

Офицер снова взял деревянную плашку, удостоверяющую личность Крокодила. Поместил плашку в гнездо. Вытащил и протянул Крокодилу новый кусок бересты.

«Третья крупная планета Солнечной системы, — прочитал Крокодил. — Проявляет геологическую активность…»

Строчки, пестрящие терминами и цифрами, поплыли у него перед глазами: «Ядро… Мантия… Состав атмосферы… Магнитное поле… Возникновение и развитие жизни… термостойкие бактерии… повреждение озонового слоя, метановые выбросы…»

— Мне нужна другая информация… О будущем! Мне нужно знать, в каких условиях я принимал решение об эмиграции!

Офицер чего-то коснулся на столе, и на бересте перед Крокодилом выплыл совсем другой текст.

«Памятка мигранту, находящемуся во временном… — Крокодил пропустил несколько строк. — Мигрант имеет право безвозмездно получать материальную, моральную поддержку и медицинскую помощь… Быть интегрированным в общество… Получать информацию касательно планеты и условий проживания, особенностей быта… — строка вдруг окрасилась красным, будто на бересту капнули кровью, — …кроме информации, касающейся парадоксальных изменений времени, пространства и других процессов, находящихся в компетенции Вселенского миграционного бюро».

Офицер все перебирал листья на столе и казался бездельником, имитирующим занятость.

— Где и как я могу получить информацию о моей родной планете?

— Вам должны были ее предоставить в бюро, — сказал офицер, и Крокодил впервые услышал звук его голоса.

— Мне сказали, что эта информация не входит в контракт!

— Значит, вы не пожелали включить ее в контракт.

— Но я желаю ее получить — сейчас!

— Отправим запрос в бюро, — офицер вздохнул. — Подождем ответа. Хотя вероятность положительного решения крайне мала — вам следовало четко описать причину эмиграции в обращении к самому себе. Вы этого не сделали?

Крокодил растерялся.

— Нет…

— Почему?

— Откуда я знаю?! Может, я записывал это обращение под давлением? Может, меня шантажировали?

— Чем?

— Не знаю, — признался Крокодил.

Офицер повертел в пальцах временное удостоверение Крокодила:

— Вам следует принять решение о статусе и согласовать зависимость. Для решения осталось чуть более трех суток. На сегодня у вас запланирована встреча с соотечественниками. Вы готовы отправляться?

— Мы уехали в две тысячи восьмом, — сказала женщина.

Она употребляла слово «уехали», хотя речь шла о все том же «изъятии». Битая жизнью женщина из Ужгорода, сорока двух лет, однажды очутилась на миграционном пункте вместе с пятнадцатилетним сыном. Теперь сыну семнадцать. Мужа нет и, собственно, не было: они расстались сразу после рождения ребенка.

— Я давно хотела куда-то уехать, — призналась она Крокодилу. — Только не знала куда. И денег не было. Квартиры не было, жили на съемных все время… Иногда углы снимали… Знаешь, когда я очутилась в этом их офисе, я прямо чуть в пляс не пустилась, честное слово. И Борьке тоже тут сразу понравилось.

— Давно живете?

— Полтора года. А кажется, будто всю жизнь.

— По дому не скучаете?

— А о чем скучать? О чем скучать — о жизни скотской, когда пашешь на трех работах и концы с концами еле сводишь? Борьку в школе вечно дразнили… Он заикался, понимаешь, и характер такой… тихий. А здесь, с их языком, перестал заикаться.

— Ему семнадцать? Он будет сдавать тест на полное гражданство или уже сдал?

Крокодил сразу понял, что спросил не то. Женщина, до этого момента приветливо улыбавшаяся, потемнела лицом:

— А зачем? Зачем эти тесты? Нам не надо. Когда приехали, мне предложили при местном приписаться, как бы частнике. Я довольна, и Борька будет при нем. Мы уже подали заявку. Борьке дадут ресурс на образование, он пойдет на оформительские курсы, закончит — получит хорошую работу. Зачем ему какой-то тест?

Крокодил хотел промолчать, но не удержался:

— Он ведь будет иметь статус зависимого?

— Ну и что?! — спросила она с открытой неприязнью. — Это тебе не Земля! Это на Земле ты от всех свободен, хочешь — подыхай с голоду. А здесь пропасть не дадут!

— Я ничего такого не имел в виду, — пробормотал Крокодил. — Я просто спросил.

Женщина окинула его скептическим взглядом:

— Ты бы переоделся. Я уже и забыла, как эти штаны выглядят, джинсы, в смысле. Грязь на них собирается, рвутся, сохнут долго… Надень местное, сразу другим человеком себя почувствуешь.

— Хорошо, — сказал Крокодил.

Спрашивать у женщины, изъятой в две тысячи восьмом, что случится на Земле в две тысячи двенадцатом году, он раздумал.

— Борьке бы еще девочку присмотреть, из наших, из мигрантов, — сказала она мягче, будто устыдившись своей вспышки. — Жалко, мало нас. Может, еще прибудет кто? Ты не знаешь?

— Может, и прибудет, — сказал Крокодил.

И вдруг ощутил надежду. Может, те, кто прибудет позже, в самом деле что-то знают?

Остаток дня он провел, катаясь на монорельсе.

Похожая на карету из тыквы, круглая, с огромными окнами кабина катила через лес, и над обрывом, и снова через лес — кругами. Появлялся и пропадал вдалеке город, похожий на скопление устремленных в небо иголок. Кабина кружила по кругу, видимо, зная, что пассажир у нее один и ехать ему некуда.

Крокодил глядел в окно и вспоминал истертые рифмы. Например, «любовь» и «кровь». Слова не рифмовались. В первый раз осознав это, он ощутил дикий ужас.

Палка-галка. Свечка-печка. Ни тени созвучия, а ведь Крокодилу казалось, что он думает на родном языке. Нет, умом он понимал, что язык заменили, но ужаснулся только сейчас: на месте родного, на старом фундаменте, без спросу угнездилось наречие Раа, о котором ничего не известно, кроме того, что фонетически оно сходно с русским.

А по-русски не говорит никто во Вселенной. Если заговорят, то через сотни миллионов лет. Если никто не наступит на бабочку и Вселенское миграционное бюро не разживется новым парадоксом…

В первый раз за все эти дни он осознал свою потерю — потерю языка. И был готов зареветь белугой, но тут кабина притормозила, и в нее вошли сразу четверо местных: трое мужчин и женщина, все в коротких широких штанах и очень легких, почти прозрачных рубахах. Женщина выглядела в этом наряде особенно эффектно; все четверо кивком поприветствовали Крокодила, сели напротив и вполголоса продолжали давно начатый разговор: трое убеждали четвертого, крупного и полного мужчину, что «дельта тэ ни при каких условиях не будет больше ста, а если будет, то всю систему надо строить по-другому».

Публично он не мог предаваться отчаянию. Он сидел, сгорбившись, и исподтишка разглядывал грудь незнакомой женщины, смуглую, едва прикрытую тонкой тканью. Женщина не казалась такой уж молодой или особенно красивой, но грудь у нее была отменная, а в ушах, как серьги, покачивались два желтых цветка, и Крокодил не мог понять, золотые они или живые.

Миллионы лет до его рождения, а он таращится на бабу. Все хорошо, все прямо-таки замечательно, но ее спутники уже начали коситься. Не сочтут ли сексуальным домогательством?

Он заставил себя отвести взгляд и уставился в окно. И тут же обнаружил, что кабина сменила маршрут: эти четверо ехали туда, где Крокодил никогда прежде не бывал. Город сделался ближе… пропал из виду… кабина нырнула в подземный тоннель и вдруг разогналась, как поезд метро на большом перегоне. Четырем спорщикам приходилось кричать — так свистел вокруг ветер; сделалось почти совсем темно — но тут стены разошлись, и Крокодил вместе с кабиной и попутчиками оказался в колоссальной подземной полости, освещенной многими огнями.

Кабины, нанизанные на рельс, как бисер на леску, ожерельями тянулись во всех направлениях, светились медовым, изумрудным, бирюзовым и золотым — видимо, в зависимости от маршрута. Бежали информационные строчки, похожие на висящие в воздухе ручейки. Сигарообразные вагоны, полупрозрачные контейнеры, аппараты, похожие на огромных насекомых, потоком шли по множеству лент; Крокодил прижался лицом к стеклу, как ребенок.

Четверо его попутчиков, не прекращая спора, вышли на движущуюся ленту и скоро пропали из виду. Кабина продолжала движение как-то очень медленно и неуверенно. Крокодил поискал внутри терминал, с которого можно было бы задать маршрут, и не нашел; примятая трава поднималась, распространяя неуместный запах болотца. Крокодил толкнул дверь — она легко поддалась — и выбрался на перрон.

Транспортная развязка располагалась, похоже, глубоко под землей. Дышалось легко, хотя воздух был сыроват. Перрон, деревянный и гладкий, не был снабжен перилами, зато по краям его шевелились темные лианы; Крокодил увидел, как одна из них подобралась к какому-то хламу на перроне — не то тряпице, не то бумажке, зацепила отростками и утащила вниз.

Система информации несомненно знала о присутствии Крокодила и желала понять, почему он стоит на месте. Что надо этому конкретному пассажиру, чем он недоволен? Бегущая строка возникла в воздухе чуть не под самым его носом, немного померцала — и сменилась большой виртуальной панелью. Крокодилу предлагалось выбрать направление, транспорт, пункт назначения, уровень комфорта, приоритетность, время в пути; схемы и интерактивные карты ободряли, приглашая скорее определиться с маршрутом. Крокодил, утомившись, сел на перрон и скрестил ноги. Панель переместилась ниже и снова оказалась у него под носом. Крокодил вздохнул: так мог бы себя чувствовать крестьянин из девятьсот первого года, внезапно перенесенный в Сингапурский аэропорт.

Он выбрал пункт назначения наугад. Система попросила удостоверение личности. Крокодил ткнул в пространство деревянной плашкой на цепочке. Система извинилась, сообщив, что Крокодил не может сейчас совершить путешествие по выбранному маршруту.

— Почему?

Ему страшно хотелось пить. Фляга давно опустела. Система подсказала ему источник воды — у края перрона; Крокодил добрался туда, балансируя, как канатоходец, и увидел, что жажда мучит не только его: у каменной чаши, снаружи покрытой настоящим зеленым мхом, стояли двое и пили, как лошади, касаясь воды губами.

Крокодил поразился этой сцене гораздо больше, чем всему футуристическому великолепию развязки.

Девушка была в платье — настоящем платье — до самого пола, с воротником-стойкой и длинными рукавами. В волосах у нее ярко выделялся живой цветок. Парень, одетый в туземную юбку, обходился без обуви и украшений. И, по-видимому, без белья.

Они напились одновременно. Выпрямились; вода стекала каплями по их подбородкам. «Это же антисанитария, вот так пить, — растерянно подумал Крокодил. — Или ритуал? Или предписание каких-нибудь правил?»

Юноша и девушка мельком взглянули на него и пошли прочь. Крокодил понял, что самое время с ними заговорить: других пассажиров поблизости не было.

— Простите, вы совершеннолетние?

Ничего бестактнее он спросить не мог. Девушка поджала губы. Парень выпятил подбородок:

— А в чем дело?

Крокодил протянул ему деревянную плашку.

Парень несколько секунд удивленно смотрел на нее, и Крокодил был почти уверен, что сейчас он спросит с брезгливостью: «Что это?» Но парень вдруг преобразился: сжал плашку между ладонями и покатал, как тесто. Сосредоточился, даже напрягся. Повертел в руках, погладил срез:

— Так записывают, что не разобрать… А я палец порезал…

— Помочь? — спросила девушка.

— Не надо. — Парень вдруг просиял. — Это миграционная служба, оказывается. Вот оно что.

Он схватил рукой воздух, информационный экран тут же раскрылся перед ним, будто смятая и расправленная ткань. Парень оборвал кусок голограммы — Крокодил мог поклясться, что слышал треск! — и поспешил к рельсу. Подкатила кабина с прозрачной крышей; абориген прилепил обрывок голограммы к ее двери, и лоскут мерцал, угасая, несколько секунд, пока не пропал вовсе.

— Тебе сюда, — сказал парень в туземной юбочке, очень гордый, по-видимому, что помог беспомощному мигранту. Крокодил шагнул в кабину, но задержался в дверях:

— Скажите, вас не раздражает, что столько чужого народу понаехало на Раа?

Парень и девушка переглянулись. Вот идиот, говорили их взгляды.

Закрылась дверь.

Перескакивая с рельса на рельс, кабина повезла его обратно, в джунгли. Быстро темнело. Миновал еще один день.

Прошлой ночью, в лесу, небо было скрыто от Крокодила широкими кронами. Теперь он впервые смотрел ночью вверх, чувствуя, как бегут мурашки по всему телу.

«А это огни, что сияют над нашими головами». Крокодил повторял и повторял давнюю строчку, пришедшую из отрочества. Странно, но язык Раа каким-то образом передавал ее ритм; Крокодил подумал, что реально, можно, даже необходимо снова выучить русский. Надо сто раз прослушать послание себе, где «плоский хлеб» означает всего лишь «блин», распространенное бытовое ругательство. Затвердить наизусть. А еще лучше — найти землянина, знавшего русский язык как неродной. Сам Крокодил запросто может учить английскому бывших англоязычных… Все в человеческих силах, уныние — грех.

Небо светилось множеством глаз. Цветные искры пересекали пространство над головой, это было прекрасное и жуткое, цепенящее действо. Он вспомнил, что говорил ему Вэнь: все небиологическое производство вынесено на орбиту. Всего лишь заводы, отстойники, сортировочные станции, энергосберегающие и трансформирующие модули. Всего лишь урбанистический пейзаж в небе.

Он лег на спину, закинул руки за голову и так ехал в полупрозрачном вагоне монорельса, пока не задремал. Заворочался оттого, что в приоткрытую форточку потянуло сквозняком. Качнулась занавеска, лязгнул под окнами утренний мусоровоз, Крокодил вспомнил, что пора вставать, пора на работу…

И проснулся.

Вагон монорельса стоял, распахнув дверь, и снаружи, в темном лесу, пахло смолой и влагой.

— Андрей Строганов, ваш нынешний статус — совершеннолетний с ограниченными правами. По умолчанию вашим опекуном будет назначена община Раа. Вы можете также поступить в зависимость от частного лица, полноправного гражданина Раа, согласного вас опекать. Есть ли кто-то, чье покровительство вы предпочли бы?

— Нет, — сказал Крокодил.

— В таком случае вы собираетесь принять покровительство общины?

— Я собираюсь пройти испытание и получить статус полноправного гражданина.

Офицер — тот самый, что принимал Крокодила на Раа, — чуть заметно поднял брови:

— Можно узнать о ваших мотивах?

— По закону я должен приводить аргументы?

— По закону — нет. Но я не совсем уверен, что вы понимаете суть дела. Нахождение в статусе зависимого оптимально для мигранта. Возможно, у вас есть религиозные ограничения, и некие догмы нарушатся, если вы окажетесь под опекой? В таком случае — мой долг объяснить вам, что статус зависимого…

— Я хочу получить статус равноправного гражданина.

— Вы предупреждены о сложностях теста?

— Да, — сказал Крокодил сквозь зубы.

— В случае, если результат окажется отрицательным, вам будет предоставлена государственная зависимость.

— Ладно.

— Право на испытание предоставляется безвозмездно, безоговорочно, без возможности пересдачи — только один раз.

— Да.

— Завтра в семь часов утра вы должны прибыть на сборный пункт. В случае отказа от испытания, — офицер мягко улыбнулся, — просто поставьте меня в известность.

Я просыпаюсь, закидываю руки за голову, потягиваюсь всем телом. Спина ноет невыносимо. Вся моя постель сбита, смята, одеяло свалилось на пол. Снова у меня была беспокойная ночь.

Вылезаю из кровати, прислоняюсь к дверному косяку, пытаюсь привести в порядок спину. Похоже, отпустило — позвонки встали на место, боль ушла, можно вздохнуть всей грудью. Нашариваю ногами башмаки, открываю дверь, выхожу на порог.

Да, вздохнуть стоит. Сегодня прекрасное весеннее утро — дразняще-синее небо без единого облачка, снег вокруг моей хижины сверкает так, что слезы на глаза наворачиваются, пики соседних вершин окрашены розовым, воздух прозрачен, так что долины лежат передо мной как на ладони, словно смотришь в подзорную трубу.

Потом люди будут говорить: «Такое утро! Кто бы мог подумать…» Но выбирать день не в моей власти.

Есть совершенно не хочется, и поясница снова разнылась. Я только выпиваю сырым одно из яиц, собранных вчера на скалах, и вновь выхожу на улицу, прохаживаюсь туда-сюда у порога хижины, жду гостей. Скорей бы уж! Мне тоже хочется, чтобы это утро так и осталось добрым и светлым.

К счастью, гости не заставили долго себя ждать. Еще до полудня я вижу их на тропе. Женщина ведет на поводу барана, мужчина несет бурдюк с вином. Я узнаю их — это те же люди, что приходили сюда три года назад. Это хорошо. В такой день хочется, чтобы рядом были друзья — те, кто все поймет с полуслова.

Если они уже здесь, значит, тронулись в путь по меньшей мере два дня назад, когда меня еще ничто не тревожило, кроме разве что дурных снов. Это очень хорошо. С каждым годом мои друзья все лучше учатся чувствовать и понимать меня. Это действительно очень хорошо. Так важно знать, что есть кому поддержать тебя в трудную минуту.

Мы приветствуем друг друга. Вскоре перед моей хижиной уже дымит костерок, на огне жарится мясо, а вино разлито по бокалам. Мне по-прежнему не хочется есть, но мы должны разделить пищу и вино, прежде чем все начнется. Это древний обряд, и у меня нет ни малейшего желания его нарушать.

За едой мы беседуем о видах на урожай. Прошлые два года были засушливыми. Если и в это лето не будет дождей… Мои гости переглядываются и вздыхают. Мне очень хочется утешить их, и я говорю:

— У меня хорошее предчувствие. Вот увидите, на этот раз все будет хорошо.

Я встаю — мне снова надо пройтись, размять спину. И вдруг замечаю на тропе еще одного человека. Мое зрение уже обострилось сверх человеческого, и я вижу его ясно как на ладони: молодое улыбчивое лицо с родинкой у изгиба левой брови, плотная кожаная рубаха с нашитыми на плечах и на груди кольчужными кольцами, высокие сапоги, лук и колчан с длинными стрелами за плечами, меч на поясе. Наш витязь хорошо подготовился и все рассчитал. Не побрезгует застрелить зверя с дальней дистанции, если получится. Что ж, разумно. Если он хороший стрелок, у него может получиться. Но почему он не надел шлем? Боится драконова огня?

Мои гости встают и молча склоняются в почтительном приветствии. Я позволяю себе не наклоняться лишний раз — в моем положении это простительно.

— Здравствуйте, добрые люди, — говорит он, с интересом разглядывая нашу компанию. — Не подскажете ли, как пройти к пещере дракона?

— Вы уже пришли, вон она. — Я указываю рукой на вход в пещеру.

Витязь с искренним изумлением смотрит на троих крестьян, решивших выпить винца прямо перед логовом дракона.

— Вы что?.. Вы хотите сказать, дракона здесь нет? Он улетел? — спрашивает он наконец.

— Ты только успокойся, не горячись, — говорю я. — Дракон здесь. Дракон — это я.

Он ошеломленно хватает ртом воздух и смотрит растерянно на моих гостей. Те отвечают почтительно:

— Точно так, ваша милость. Дракон перед вами.

Несколько мгновений он стоит неподвижно и — клянусь! — даже зажмуривает глаза, словно надеется, что все это ему померещилось, но потом в мгновение ока выхватывает меч и говорит решительно:

— Тогда под какой бы личиной ты ни скрывалась, тварь, колебатель земли, сегодня твой последний день. Довольно тебе насылать лавины на мирные дома. Жители долин больше не будут просыпаться в страхе, слушая, как ты ворочаешься на своем снежном ложе!

Он в самом деле готов пырнуть меня мечом в живот, но в этот момент мужчина набрасывается на него сзади, выкручивает руку, заставляет согнуться до земли, вырывает меч. Лицо витязя становится красным от напряжения и гнева — он никак не ожидал такого вероломства от виллана.

Я говорю поспешно:

— Подожди, подожди, не делай глупостей. Мы выслушали тебя, теперь выслушай и ты нас, ладно? Потом можешь делать, что хочешь. Будешь слушать?

Он кивает.

— Тогда отпусти его! — приказываю я мужчине.

Тот подчиняется. Витязь растирает запястье. Лицо у него обиженное, губы по-детски надуты.

— Меня нельзя убить. — Я задираю рубаху и показываю старый кривой шрам на животе. — Последний раз это пытались сделать тридцать четыре года назад. Ты помнишь… Хотя откуда тебе! Ты тогда еще не родился. Но тебе наверняка рассказывали о том, что было тридцать четыре года назад.

Он кивает. Конечно, рассказывали. Об этом будут рассказывать еще много лет. Страшное землетрясение, гигантский камнепад, сошедший с гор, три цветущих города и без счета деревень стерты в пыль. Когда брюхо заросло и разум вернулся, мне тоже стало страшно.

— Вот видишь, не стоит бросаться на меня с мечом, вместо этого…

Но договорить мне не удается. Новый приступ боли так силен, что мне приходится наклониться, упереться руками в колени и несколько минут дышать, прежде чем я снова могу выдавить из себя хоть звук.

— Объясните ему все сами! — бросаю я мужчине и женщине. — И торопитесь! У нас мало времени!

— Она в самом деле дракон, хотя и родилась среди людей, — говорит женщина. — Много лет назад ее родители, наши предки, посвятили ее земле.

— Но зачем?

— Ради общего блага.

— Но…

— У нас нет времени, чтобы говорить об этом. Превращение начнется с минуты на минуту. Если хочешь, иди и помоги нам. Землетрясения не избежать, но мы можем ослабить его, если поторопимся.

Втроем они ведут меня к пещере. Мужчины поддерживают меня под руки, женщина заботливо кидает на пол баранью шкуру. Они укладывают меня, приковывают мои ноги к железным скобам на полу, сковывают руки. В ушах у меня звенит, голова кружится, я едва различаю человеческие голоса.

— Мы можем сделать что-то еще? — спрашивает витязь.

— Мы — нет, — отвечает женщина. — Мы совершили все, что велит обряд. Но ты можешь остаться и говорить с ней. Тогда человеческий разум не угаснет в ней окончательно даже во время превращения, и все обойдется благополучно. Земля будет дрожать, упадут с полок и разобьются несколько горшков — и это все.

— О, вот как?! Тогда, конечно, я останусь. Я прежде никогда не был с женщинами, когда они… ну… в таком положении… но я думаю… раз она дракон, то справится сама…

— О, конечно, справится, будь уверен. — Женщина ободряюще хлопает витязя по плечу, но он даже не замечает такой чудовищной фамильярности.

— Цена! Ты должна сказать ему о цене! — хочу крикнуть я, но из горла вырывается только рев.

Слишком поздно.

Чтобы вырасти здоровым и сильным, моему новорожденному младенцу нужно время. В самом прямом смысле. Он крадет время у людей, если они случайно (или неслучайно, как наш витязь) оказываются поблизости, заворачивается в него, как в кокон, и дремлет. А потом выбирается из кокона, расправляет крылья и превращается… В тучу. В могучую дожденосную тучу, которая много лет будет дарить воду полям. На много лет в долинах забудут, что такое засуха, что такое неурожай. Но ценой за это будет жизнь моего сегодняшнего нежданного гостя. Он больше не увидит знакомых лиц. Вы слышали легенды о людях, которые уходили в горы и возвращались только через сто лет такими же молодыми, какими ушли когда-то? Это о таких, как он.

Мужчина и женщина уходят. Они хорошо потрудились сегодня — позаботились о своих домах, о своих полях, о своих детях. Они сделали даже больше, чем должны были. Теперь и у них, и у их близких все будет хорошо.

Витязь садится на камень и смотрит на меня со страхом и сочувствием.

— Ну что ж, дракон, — говорит он. — Не думал я, что так получится, но, в конце концов, почему бы и нет? Это тоже приключение. Только ты уж прости, я совсем не знаю, о чем нужно говорить с женщинами… а тем более с драконами в такой ситуации. Впрочем, кажется, тебе уже все равно. Хочешь, я расскажу тебе о своей возлюбленной? Знаешь, у нее волосы…

Новая схватка овладевает моим телом, я изгибаюсь дугой, обхватывая скованными руками — все еще руками — огромный живот, откуда уже пробивает себе путь к свету новая жизнь.

Виктор вставил ключ в замочную скважину и повернул отработанным годами движением, по часовой стрелке. Ключ сделал четверть оборота и остановился. Виктор попробовал вернуть его в исходное положение, но ничего не получилось. Заело намертво.

— Дьявол! Только не это!

Он опустил на пол объемистый пластиковый пакет с оторванными ручками, который держал в охапке, и взялся за ключ обеими руками. Все попытки извлечь саботажника из замка оказались безуспешными.

Виктор тихо взвыл, пнул тяжелую металлическую дверь и прислонился к холодной ободранной стене.

— Дьявол! Только не это, — повторил он сквозь зубы. — Только не сейчас, гад! — Он с ненавистью уставился на ключ. — Мне же должны позвонить насчет работы, блин!

И тут же из-за неприступной двери раздалась издевательская трель телефона. Виктор в отчаянии схватился за ключ и крутанул его изо всех сил. С тихим щелчком замок поддался, ключ довершил полуоборот и в тот же миг сломался. Но Виктор уже ворвался в квартиру, отшвырнув злосчастный обломок. Телефон продолжал звонить.

Виктор как был, в грязных и мокрых кроссовках, рванул к нему через комнату и схватил трубку.

— Слушаю, Панин!

— Господин Панин? — равнодушно произнес женский голос. — Дирекция холдинга «Виталь-плюс» приняла решение отказать вам в приеме на должность технического эксперта. Других вакансий, соответствующих вашему резюме, в настоящий момент у «Виталь-плюс» нет. Желаем дальнейших успехов.

В трубке запикали короткие гудки. Виктор обреченно посмотрел на нее: семь отказов за неделю — это ли не судьба?

— Спасибо, — язвительно сказал он своему отражению в зеркале над телефонной полкой. — А жить-то на какие шиши прикажете? Может, мне в йоги податься или сразу в будды — солнечным светом питаться?

Он бросил трубку на рычаг и побрел назад на лестничную площадку за пакетом с продуктами. Подобрал его и с тоской посмотрел на обломок ключа в замке: вот и еще одна растрата — слесаря вызывать, новый ключ делать, а то и вовсе замок менять придется. Однако ж куда деваться?

Виктор отнес пакет на кухню и вернулся в прихожую. Открыл тумбочку под вешалкой и вытащил оттуда старый обшарпанный плоский кейс — универсальный набор инструментов, подаренный ему друзьями на тридцатилетний юбилей. Эх! Как же давно это было? Полтора десятка лет прошло! Он был тогда молодой, подающий надежды, перспективный… Где они теперь — молодость, надежды, перспективы? Виктор с досадой тряхнул головой, отгоняя ненужные воспоминания. Прочь, лирика! Прочь, романтика! За окном — каменные джунгли, населенные техногенными монстрами. И чтобы выжить в них, Маугли должен быть гением электроники и информатики, а не мускулистым придурком, братающимся с благородными волками и философствующими удавами!

Виктор открыл кейс, покопался в нем и извлек обычные плоскогубцы. Попытка — не пытка. Он вышел на площадку, ухватил плоскогубцами обломок ключа и стал потихоньку тянуть из скважины, слегка поворачивая из стороны в сторону. Обломок вылез наружу почти наполовину и снова застрял. Окрыленный первым успехом, Виктор сбегал в прихожую, нашел в кейсе баллончик с минеральным маслом и аккуратно наполнил им скважину замка. Затем снова взялся за плоскогубцы… Полчаса упорной борьбы завершились полной победой разума над бездушным механизмом.

Удовлетворенный морально Виктор решил восполнить потраченные в схватке с ключом калории и отправился на кухню. Налил в чайник воды из-под крана, стараясь не дышать и морщась от резкого запаха хлора, и водрузил на плиту. Но когда нажал кнопку горелки, вместо привычного стрекота автоматического поджига услышал лишь унылый свист выходящего газа. То же самое получилось и со второй горелкой.

Холодея от предчувствия, Виктор пошарил на полке над плитой, но спичек там не оказалось. Зарычав от бессилия, Виктор стукнул кулаком по плите:

— Дьявол! Только не это!

— А что? — поинтересовались у него за спиной.

Виктор повернулся так резко, что ноги его заплелись и он едва не сел на пол — пришлось опереться на забастовавшую плиту. Напротив него верхом на табуретке сидел некто. Именно так определил для себя Виктор существо, несмотря на то что оно было одето в некое подобие костюма. «Как же он сюда попал?! Блин! Я же дверь не запер, — с досадой вспомнил он. — И что теперь прикажете делать?»

— В-вы, собственно, кто? — хрипло спросил Виктор.

— Я, собственно, по поручению вышеназванного вами конфидента, Виктор Петрович, — несколько старомодно произнес странный гость и слегка наклонил лохматую голову: — Мелкий бес исполнительной коллегии Департамента внешних сношений корпорации его сиятельства Люцифера.

— Стоп, стоп! Погодите, какой еще Люцифер?! — Виктор как-то сразу успокоился, что иногда случалось с ним в экстремальных ситуациях. — Вы что, хотите сказать, что вы — черт?!

— Виктор Петрович, у вас плохо со слухом? Я же ясно представился: мелкий бес…

— Ну, я и говорю: черт…

— Послушайте, — гость досадливо сморщил курносый нос, больше похожий на поросячий пятачок, — вы что, не понимаете разницы? При чем тут черт? Я — мелкий бес! А чертями нас по какому-то нелепому недоразумению называете вы, люди! Между прочим, это то же самое, как если бы мы вас всех называли «человеки»… Но мы отвлеклись от темы. Итак, с какой целью вы, Виктор Петрович, обратились к его сиятельству Люциферу?

— Вообще-то я не обращался…

— Как же? Вы трижды произнесли: «Дьявол, только не это». Сие есть официальная устная форма подачи прошения о вспомоществовании. Имеются, конечно, и другие варианты: пентаграммы там, возжигания баюн-травы, мессы с кровопусканием. Но все это сложно, старо и неэстетично! А главное, глупо. Его сиятельство прекрасно воспринимает и обычную направленную телепатему, лишь бы она была предельно сжатой и отмодулированной, безо всех этих рассуждений, рефлексий и сомнений типа «если Бог мне не помог, обращусь-ка к Сатане — этот не откажет». Весьма распространенное заблуждение. Его сиятельство, конечно, всегда готов помочь своим непутевым созданиям, но он отнюдь не альтруист.

— Естественно. — Виктор с каким-то болезненным интересом слушал разглагольствования странного гостя, теперь уже не сомневаясь, что тот — обычный полусумасшедший бомж, забредший в поисках подачки в незапертую квартиру. — Чтобы получить помощь дьявола, нужно заключить с ним сделку и скрепить ее собственной кровью… Послушай-ка, дружище, я, конечно, понимаю, что ты голоден и все такое, но у меня самого ничего нет, даже плита не работает — не на чем чай вскипятить.

— Ну вот, и вы туда же! — Гость снова поморщился, потом поерзал на явно высоком для него табурете и дважды щелкнул короткими волосатыми пальцами в воздухе. — Откуда у вас, людей, столько ерунды в головах? При чем тут кровь? Обычная бюрократическая процедура заключения делового соглашения. А подпись традиционно ставится красной краской — суриком. Кстати, будьте любезны, заварите чайку, что-то в горле пересохло.

— Так ведь не работает плита…

— Да будет вам, Виктор Петрович, уже все работает. Такие мелочи и нам, бесам, подвластны.

Виктор хмыкнул и повернулся к плите. Нажал кнопку поджига и едва не отпустил от удивления, услышав характерный стрекот. «Совпадение, — успокоил он себя. — Какой еще мелкий бес?! Не верю!»

— Так какие у вас проблемы, сударь?

Гость как ни в чем не бывало закинул ногу на ногу, продемонстрировав Виктору вполне приличные летние штиблеты «а-ля Честерфилд», потом извлек будто из воздуха пухлый органайзер в кожаном переплете и такой же толстенький золоченый «Паркер». При виде последнего у Виктора непроизвольно отвалилась челюсть: вот тебе и бомж!

«Погодите, погодите, так, значит, этот… это… и в правду — черт?! Э-э, мелкий бес?! Но их же не бывает! Тьфу, ерунда какая! Глюки у меня, что ли? Вроде бы не с чего. Пил я позавчера, да и то лишь бутылку пива. Кто же он такой и что ему от меня нужно?..»

— Виктор Петрович, ну что вы себя мучаете? — воскликнул гость. — Такой умный человек — и такое убогое мировоззрение! Ну да, мы существуем: и бесы, и ангелы, и фейри, и прочая… И его сиятельство Люцифер совершенно реальное существо так же, как и тот, кого вы, люди, почему-то называете Богом. Вообще-то правильнее, корректнее было бы все-таки именовать его Создателем или Законом… Но мы опять отклонились от темы беседы.

Итак, сформулируйте вашу проблему.

— Х-хорошо. — Виктор честно попытался сосредоточиться на наболевшем, но не мог отвести взгляда от физиономии гостя: только сейчас до него дошло, что незнакомец не просто не причесан — он действительно весь покрыт курчавой седоватой шерстью, которая не росла разве что вокруг глаз да на ладонях. — Я уже полгода не могу найти работу, живу на пособие. Через неделю срок выплаты пособия закончится, и я окажусь на улице, потому что эта квартира тоже муниципальная, для временного проживания…

По какому-то роковому стечению обстоятельств каждый раз, когда я нахожу место, оно в последний момент оказывается занятым кем-либо другим или же фирма просто отказывает мне в контракте, без объяснений! Уехать в другой город я не могу: нет денег, а ссуду без гарантии не получишь. Получается замкнутый круг.

— Понятно, Виктор Петрович, можете не продолжать. — Гость что-то быстро писал в органайзере. — Ситуация, конечно, безрадостная. Но выход есть всегда. Вам ли этого не знать как специалисту по информационным технологиям. Вы просто попали в зону действия отрицательного вероятностного возмущения. Если мы применим метод обратной кумулятивной дивергенции с минус-градиентным модулированием, а при достижении точки инверсии зададим достаточно большой вектор угловой дефляции, то…

— Я работать хочу! — не выдержав, со злостью рявкнул Виктор.

— Конечно, конечно! — тут же согласился бес. — Я только хотел обрисовать вам наши возможности. Впрочем, есть и другой вариант. Нам, то есть нашему Департаменту, позарез требуется системный программист или, по-современному, инженер информационной сети. Я, помимо прочего официально уполномочен предложить вам, Виктор Петрович, подать необходимые документы на конкурс.

— Мне не до шуток, господин мелкий бес! — Виктор старался говорить с максимальным сарказмом. — И вообще, не пора ли вам пора?

— Хорошо, — тут же согласился гость, — не смею более досаждать вам своим присутствием. Однако, если все же надумаете… — У него в пальцах появился радужный прямоугольник, который он положил на край стола. — Предложение остается в силе до ноля часов завтрашнего дня. Засим позвольте откланяться. — И лохматый пришелец буквально растворился в воздухе.

Виктор некоторое время тупо смотрел на опустевший табурет, мучительно размышляя — спит он или все происшедшее было просто галлюцинацией, вызванной нервным перенапряжением и бессонницей последних дней. Потом его взгляд перекочевал на стол и уперся в отсверкивающую радужными бликами карточку. Стоп! Значит, это не галлюцинация?.. С нарастающей тревогой Виктор поднял руку и надавил указательным пальцем на правый глаз.

Один знакомый в центре занятости как-то рассказывал Виктору, что если сильно надавить на глазное яблоко, то реальные предметы временно раздвоятся, а галлюцинация не изменится. Карточка на столе раздвоилась.

«Наверное, я все-таки сплю», — подумал Виктор, но все же решил проверить и этот вариант. Люди во сне не чувствуют боли, — это всем известно. Он спокойно сунул палец в рот и впился в него зубами. Боль оказалась такой сильной, что Виктор заорал во всю глотку, нимало не заботясь о том, что его услышат соседи. Крови, к счастью, не было, но палец моментально опух и посинел. Шипя и чертыхаясь, Виктор схватил здоровой рукой злополучную карточку и швырнул в открытое окно. Та радужным мотыльком порхнула вниз и застряла в ветвях старого клена возле подъезда.

— К черту! — сказал сам себе Виктор. — Ничего не было, значит, я ничего не видел и ни с кем не разговаривал. Все, проехали!

Он отвернулся от окна, снял с огня закипевший чайник, щедро сыпанул в кружку аж две ложки растворимого чая и долил до половины кипятком. По кухне поплыл сильный запах лимонной эссенции.

— Нет, ну почему я должен верить этому уроду? — поинтересовался Виктор у своего отражения в мутном оконном стекле.

— Потому что он говорил правду, — сказало отражение и развело руками.

— Какую правду?! Что Бог, Люцифер, вся эта нечисть из сказок существуют на самом деле?

— Конечно!

— Или что где-то существует некий «департамент внешних сношений», которому срочно требуется инженер информационных сетей?

— Естественно…

— Не верю!

— Ну и дурак!

Виктор со злостью уставился на отражение, которое с невозмутимым видом достало из кармана пачку сигарет и закурило, выпустив струю дыма ему в лицо.

— Вот видишь, я же существую. — Отражение подмигнуло Виктору и высунуло голову из стекла, глядя на разбегающиеся в окне тучи. — А погодка-то вас не балует.

— Ты существуешь, потому что существую я. — Виктор постарался сохранить остатки здравого смысла путем простых логических рассуждений.

— Резонно. — Отражение сделало еще одну затяжку, перешагнуло край оконной рамы, и перед зажмурившимся Виктором оказался его двойник.

Некоторое время он с усмешкой осматривал хозяина и окружающую обстановку, пуская дым в окно, и наконец произнес:

— М-да, это не Рио-де-Жанейро! Это гораздо хуже.

Виктор рискнул открыть один глаз и невольно отступил на шаг. Потом открыл второй глаз и спросил севшим голосом:

— Ты кто?!

— Ну вот, опять заладил как попугай: «ты кто», «ты кто»… Неужели не видишь?

— Я?!

На Виктора жалко было смотреть.

— Потрясающая догадливость! — воскликнул двойник и щелчком отправил окурок на улицу.

— A-а… зачем?

— Что «зачем»?

— Ты… вы…

— Перешел к тебе?

— Ну, да…

— Надо же тебя из этого дерьма вытаскивать, — пожал плечами двойник. — В конце концов, если пропадешь ты, пропаду и я. Логично?

— А… можно тебя потрогать?

— Валяй, трогай!

Виктор осторожно коснулся пальцем груди двойника.

— Хм, действительно, настоящий…

— Слава Создателю, хоть в этом убедился, — хмыкнул тот и уселся на единственный в кухне табурет. — Ладно, давай махнем чайку и займемся делом.

Он бесцеремонно схватил со стола кружку и принялся с аппетитом прихлебывать напиток. Виктор стоически вздохнул, тряхнул головой и достал с полки вторую кружку.

— Все-таки ты считаешь, что это не розыгрыш? — уточнил Виктор, вертя в пальцах радужный прямоугольник.

— Ну подумай сам, — терпеливо ответил двойник, — кому нужно тебя разыгрывать или жульничать? Ты — безработный, и взять с тебя нечего. Давай, звони, а то всего-то два часа осталось.

— А вдруг и эта вакансия уже занята?

— Не занята. Иначе бы этот бес визитку не оставил.

— Ты веришь, что он и вправду от самого Люцифера…

— Какая разница? — Двойник в нетерпении схватил трубку телефона и всучил ее Виктору. — Тебе… нам нужна работа! Или зубы на полку сложим. Звони!

Виктор с обреченным видом набрал указанный на обратной стороне визитки номер — 765-43-21. Трубка пропела первые такты из «Тореадора», и тут же приятный баритон сообщил:

— Здравствуйте! Вы соединены с дежурным оператором Департамента внешних сношений корпорации «Люцифер». Для решения деловых вопросов нажмите в тональном режиме «единицу», для решения финансовых вопросов — «двойку», для решения кадровых вопросов — «тройку»…

Виктор зажмурился и ткнул кнопку с цифрой «3».

— Добрый вечер! — немедленно откликнулся мелодичный женский голос. — Дежурный клерк отдела кадров. Слушаю вас?

— Я… э-э… Моя фамилия — Панин. Ваш сотрудник из исполнительной коллегии…

— Виктор Петрович? Очень приятно! — мягко перебили его невнятицу. — Мы ждали вашего звонка. Вы приняли решение?

— Д-да. Я, собственно, и не…

— Прекрасно! Будьте любезны, возьмите в руки нужные вам предметы и документы об образовании, стажировках, переподготовке, а также трудовую книжку и карточку пенсионного страхования. Затем встаньте прямо перед аппаратом и нажмите «ноль», не кладя трубку на рычаг.

— Прямо сейчас?!

— Конечно. Корпорация «Люцифер» работает круглосуточно и без выходных.

Виктор повернулся к двойнику:

— Ну, я пошел?

— Ни пуха! За меня не беспокойся, все сделаю как надо. Никто ничего не заметит. Отмечусь, схожу, поговорю…

Виктор еще раз глубоко вздохнул, взял под мышку папку с бумагами, встал напротив телефона и нажал кнопку «0». В следующее мгновение он увидел, что стоит в уютном кабинете перед современным офисным столом, за которым сидит миловидная девушка в строгом темно-сером жакете.

— С прибытием, Виктор Петрович, — ослепительно улыбнулась она. — Будьте добры, ваши документы.

Виктор молча протянул девушке папку, не в силах отвести взгляда от ее ушей — маленьких и заостренных, как у кошки, выглядывавших из-под пышной шапки рыжих волос. Даже про свой полет забыл.

Девушка взяла папку и раскрыла, не глядя, где-то на середине. Рука у нее была самая обычная, женская — узкая и белая.

— Присаживайтесь, Виктор Петрович.

И он почувствовал, как что-то мягко толкнулось под коленки. От неожиданности Виктор едва не подпрыгнул и опасливо оглянулся. Но это оказался обыкновенный стул, секунду назад мирно стоявший в углу кабинета. Виктор потрогал мягкую обивку, потом осторожно присел на край. Стул вел себя смирно и лишь изредка вздрагивал, словно застоявшийся конь.

Девушка между тем быстро пролистала бумаги в папке и снова улыбнулась, продемонстрировав Виктору идеально ровные, тоже вполне человеческие зубы.

— Господин Панин, могу вас обрадовать: вы нам подходите. Более, чем другие соискатели.

— Как, а разве его сиятельство…

— Он уже в курсе и принял решение зачислить вас на полное довольствие в качестве начальника отдела информационного обеспечения корпорации.

— Что ж, весьма польщен. Спасибо за доверие. — Виктор поднялся: — Когда принимать дела?

— Да хоть сейчас. — Девушка протянула ему кожаный футляр. — Ваш личный универсал. Настроен на тэта-ритм вашего мозга. Имейте в виду, он уже одушевлен…

— Как это?!

— В вашем универсале уже живет гремлин. Не молодой, но зато весьма опытный и осторожный. Его зовут Блимпо. Впрочем, можете дать ему любое другое имя — он не обидится.

Виктор озадаченно повертел футляр в руках.

— A-а… как им пользуются?

— Универсалом или гремлином?

— Ну и тем, и другим.

— Очень просто. — Девушка встала из-за стола, оказавшись тоненькой и хрупкой, как тростинка, и подошла к Виктору. Ростом она едва доставала ему до плеча. — Смотрите. — Она вынула из футляра нечто, весьма похожее на сотовый телефон и мини-комп одновременно. — Вот блок транспортировки: кнопки «туда» и «обратно». В смысле — «работа» и «дом».

— Извините, — смутился Виктор, — но у меня нет дома. Там, где я живу сейчас…

— Мы в курсе вашей жилищной проблемы. — Девушка снова очаровательно улыбнулась. — Корпорация «Люцифер» обеспечивает всех своих живых сотрудников транспортом, жильем, денежно-вещевым довольствием, защитой и медицинской помощью.

— Здорово! А что, есть и не живые сотрудники?

— Я имела в виду только людей… Далее, вот блок дистанционного подключения к корпоративной информационной сети. Собственно, он должен быть активирован постоянно с момента вашего вступления в должность. Этот же блок выполняет функцию маяка и датчика жизни…

— В каком смысле?

— Если с вами что-то случится или вы частично либо полностью потеряете жизнеспособность, мы сразу же узнаем об этом и примем соответствующие меры.

— А-а…

— Смотрите сюда: вот эта красная кнопка — экстренная эвакуация. Вы можете воспользоваться ею, если сочтете возникшую ситуацию опасной. Универсал в этом случае переместит вас прямо в ваш рабочий кабинет. Но учтите, злоупотреблять этим способом не стоит, иначе его сиятельство может счесть вас за труса и ненадежного сотрудника со всеми вытекающими. Все понятно?

— Вполне.

— Гремлин вызывается просто по имени. Складная клавиатура позволяет пользоваться универсалом, как обычным ноутбуком. — С этими словами девушка вручила Виктору прибор и футляр: — Действуйте!

— Что, уже можно вызывать?

— Конечно, надо же вам познакомиться.

Виктор зачем-то откашлялся, потом поднес ко рту универсал и четко произнес:

— Блимпо!

Экранчик прибора осветился зеленоватым светом, и на нем проявилась заспанная мордочка рыжего кота. Кот зевнул во всю пасть и сипло сказал, слегка растягивая гласные:

— Слушаю, хозяин.

Виктор недоуменно посмотрел на девушку:

— Это гремлин?!

— Это его альтер-эго. Блимпо всегда мечтал быть котом. Кошки — его любимые животные.

— Странно, а я читал, что гремлины и прочая не… прочие духи боятся кошек.

— Еще одно человеческое заблуждение, — пожала нежным плечиком девушка.

У Виктора от изумления глаза полезли на лоб.

— Простите, а разве вы не…

— Нет, конечно! — Она вдруг заметно напряглась и продолжила более низким голосом: — Это верлинкс, женщина-рысь, но сейчас она является моим временным носителем.

Виктор почувствовал, как у него непроизвольно дрогнули колени, ладони мгновенно вспотели, и он едва не выронил универсал. Гремлин на экране с ехидной усмешкой на круглой кошачей физиономии сказал:

— Да будет вам, хозяин! Неужто не догадались: разве ж его сиятельство могут поручить столь ответственное дело каким-то человекам? Сам, только сам! И так вот уже не одну тысячу веков!

— Люцифер?!

— Само собой.

— О, господи!..

— А вот это уже лишнее, — снова заговорила верлинкс прежним голосом. — Создатель тут ни при чем. Ну, вы познакомились?

— Вроде бы. — Виктор кое-как справился с собой. — А можно, я буду звать тебя Рыжиком? — обратился он к гремлину.

— Попсово! — сморщился тот.

— Тогда — Эриком?

— Сойдет. Куда двинем, хозяин?

— На работу, куда же еще?

— Жмите кнопку, хозяин.

И Виктор нажал…

В полдень главный сервер корпорации по имени Прометей в очередной раз завис, не выдержав нового рабочего режима, предложенного ему Виктором.

— Ну и рухлядь!

— Ваша правда, хозяин, — уныло согласился гремлин сервера, вылезая наружу и усаживаясь по-турецки возле системного блока компьютера.

— Кто в корпорации отвечает за материальное обеспечение?

— Кажись, пан Вотруба.

— Человек или…

— Он самый!

— А что ж его сиятельство? На такой-то ответственный пост — и вдруг человека? — ехидно прищурился Виктор.

— Так ведь и среди вашего брата толковые попадаются, — не поддался на провокацию гремлин. — А этот Вотруба хоть ангела из-под земли достанет. Только прикажи.

— Ты сам-то понял, что сказал?

— То и сказал. Ежели надо чего, вызывайте пана Вотрубу, хозяин. А я покамест пойду контакты у слотов почищу.

Гремлин повернулся и нырнул внутрь системного блока прямо сквозь кожух. Виктор вздохнул, достал свой универсал и сказал:

— Эрик, соедини меня с паном Вотрубой.

Экран тотчас осветился зеленоватым светом, и на нем проявилось круглое румяное лицо главного интенданта корпорации пана Анджея Вотрубы, в прошлом — директора Департамента наукоемких технологий при Совете министров Украины.

— Здравствуйте, господин Вотруба.

— Здравствуйте, Виктор Петрович! — разулыбался тот.

— А вы-то откуда меня знаете?

— Так вы ж неделю как в должности. Все управление корпорации в курсе, что у нас новый начальник по компьютерам — Виктор Петрович Панин.

— М-да, — хмыкнул озадаченный начальник по компьютерам, — обмен служебной информацией у нас на высоте! Чего не скажешь о рабочей, тем паче — о разведывательной…

— А в чем проблема?

— В системном блоке Прометея. Он устарел минимум лет на пять! И потому не способен выполнять свои функции на должном уровне.

— Тю! Так это мы мигом! Считайте, что новый компьютер самой последней версии уже у вас, шановный пан!

Вотруба исчез с экрана универсала так быстро, что Виктор не успел уточнить, откуда пану Анджею известны рабочие параметры для сервера. Но неделя, проведенная в этом странном месте, корпорации «Люцифер», научила его ничему не удивляться. Иначе здесь можно было запросто сойти с ума.

Взять хотя бы тех же гремлинов — существ вполне материальных и в то же время свободно проходящих сквозь любые искусственные преграды. Недоступны им были почему-то лишь хрусталь и дерево.

А способ перемещения как внутри, так и вне корпорации? Поначалу Виктор считал это пресловутой нуль-транспортировкой, по странной прихоти реализованной Люцифером для своих сотрудников с помощью чудесных приборов — универсалов. Однако убедился, что это не так, когда ему вчера срочно понадобилось попасть в бухгалтерию. Мгновенно оказавшись там, как только он подумал об этом, Виктор, к своему ужасу, обнаружил, что оставил универсал в кабинете на столе. Получалось, что он сам, без прибора, сумел переместиться в нужное место!

— Да не волнуйтесь вы так! Обычная телепортация, мы ей тут все обучены, — успокоила его главбух, дородная лесная дева, раздобревшая от пристрастия к сладкому чаю со сливками в служебном буфете.

— Зачем же тогда на универсале эти кнопки — «туда» и «обратно»?

— Для вас, начинающих, чтобы кондрашка не хватила со страху. К тому же телепортировать можно только в пределах корпорации. Так его сиятельство распорядились!

— А как же лифты, эскалаторы? — поинтересовался Виктор.

— Э-э, милый, на лифтах да эскалаторах ты бы к нам год добирался, — рассмеялась главбух и отправилась за очередной чашкой любимого чая.

Теперь же Виктор, оказавшись временно безработным в ожидании выполнения заказа, неожиданно вспомнил про своего двойника. «Какая же я, в сущности, свинья! — подумал Виктор и покраснел до кончиков ушей. — Я тут как сыр в масле катаюсь, любимым делом занимаюсь, а он там за меня отдувается?..»

— Эрик!.. Отзовись, засоня!

— Слушаю, хозяин. — Зевающая кошачья рожа проявилась на экране универсала.

— А мог бы ты, ну… переместить меня на прежнюю квартиру?

— Запросто, хозяин. Только зачем?

— Там у меня… там за меня может один близкий человек пострадать.

— Зеркальщик, что ли?

— Ты-то откуда про него знаешь?!

— Слухами земля полнится, — ухмыльнулся гремлин. — А чего это вы, хозяин, за него так обеспокоились? Он же нежить по-вашему, по-человечески.

— Просто он мне здорово помог, — смутился Виктор, не желая посвящать Эрика в дальнейшие подробности.

— Долг платежом красен? Это хорошо. Что ж, поехали, хозяин. Только, боюсь, вам не понравится то, что вы там увидите.

В квартире все было так же, как и неделю назад. Лишь тонкий слой пыли успел покрыть все горизонтальные поверхности. Поежившись от нехорошего предчувствия, Виктор проверил газ и электричество — отключены. Все говорило за то, что в квартире уже несколько дней никто не живет.

— Куда же он подевался? — поинтересовался вслух Виктор.

— А вы к зеркалу подойдите, хозяин, — посоветовал из-за пазухи гремлин.

Виктор прошел в спальню и открыл дверцу платяного шкафа. С обратной стороны ее было закреплено тусклое зеркало с отколотым нижним правым углом. Виктор заглянул в него и… не увидел своего отражения!

Некоторое время он тупо смотрел в зеркало, где отражалась часть комнаты с низкой тахтой и тумбочкой возле нее, потом закрыл шкаф, вытащил из внутреннего кармана куртки универсал и свирепо уставился на простецкую кошачью морду на экране.

— Ну, и как все это прикажешь понимать?

— Я же говорил, что вам не понравится, хозяин, — прищурился гремлин.

— Так кто же я, по-твоему? Нежить, что ли? В легендах только нежить в зеркалах не отражается.

— Не, хозяин. Как были вы человеком, так им и остались. Просто ваш зеркальщик оказался прохиндеем.

— Это как же?!

— А так. Воспользовался вашим безвыходным положением, сплавил на службу к его сиятельству, а сам теперича живет — не тужит: Виктор Петрович Панин, собственной персоной, — охотно объяснил гремлин.

— Погоди, погоди! Что значит «сплавил»? — Виктор от волнения сел на тахту и положил универсал на тумбочку.

— А то и значит, что теперича он — это вы, хозяин.

— А я тогда кто?

— Никто.

— ?!

— Никто — это человек, про которого никто не думает, не вспоминает и не волнуется за него, — снова пустился в объяснения гремлин. — Он как бы есть, и в то же время его как бы и нет. То есть ни кто живет и здравствует, но только сам по себе. Остальные люди его просто не замечают. Для них его нет.

— Гхм! — К Виктору вернулся голос. — Если я правильно понял, мой… мое отражение присвоило себе мое имя и живет теперь вместо меня?

— Ваша правда, хозяин.

— А я могу каким-либо образом вернуть все назад?

— В принципе можете. — Кот на экране демонстративно зевнул. — Только вам оно надо? И его сиятельство на вас рассчитывают…

— Погоди-ка, погоди-ка! — Виктор едва не подпрыгнул от озарения. — А ну, признавайся, рыжая морда: все это вот, — он взмахнул руками в стороны, — что со мной творилось до этого: неудачи, отказы, невезение, — все это подстроил Люцифер, только чтобы заполучить меня в работники?!

Кошачья физиономия удрученно вытянулась, шмыгнула носом и вздохнула:

— Ну вот, я так и знал, что проболтаюсь. Эх, язык мой — враг мой!.. Было дело, хозяин.

— И зеркальщик этот — тоже его… сотрудник?

— Не, его сиятельство в таких делах всякому чму работу не доверят. Вселенка это обыкновенная. Такие финты и мы могем, гремлины.

— Но зачем? Зачем я понадобился Люциферу? — со злостью воскликнул Виктор.

— Этого нам знать не положено, хозяин. Его сиятельство вам сами скажут, когда занадобится.

Гремлин снова нарочито зевнул и скосил глаз на таймер в углу экрана.

— Может, того, обратно двинем, хозяин? Как бы не хватились — прогул запишут.

— Ладно, черт с вами, поехали! — угрюмо кивнул Виктор. — На месте разберемся.

Когда они вновь материализовались в зале Прометея, гномы-монтажники из епархии пана Вотрубы уже собирали инструменты. А гремлин Прометея с блаженным видом ходил вокруг новенького, сияющего полировкой куба системного блока «Альфа-6».

Виктор даже забыл о своих обидах на какое-то время при виде такой роскоши. Он тоже не удержался и дважды обошел кругом постамент с системником. Старший из монтажников осторожно тронул Виктора за локоть:

— Пойдемте, мастер, я вам покажу главный терминал.

Это оказалось еще одно чудо высоких технологий. Даже у видавшего виды Виктора загорелись глаза и зачесались руки поскорее прикоснуться к этим изящным формам клавиш, кнопок и сенсоров. Он почти не слушал монотонных объяснений гнома и, как только тот закончил, сказал:

— Хорошо, спасибо. Все замечательно. Вы свободны.

Монтажники исчезли, и Виктор тут же уселся за консоль управления сервером. Но едва он успел прогнать основные тесты нового процессора, как в центре полуметровой панели монитора протаяло окошко связи, и в нем появилось аскетичное, будто вырезанное из дерева лицо генерального директора корпорации — Вельзевула.

— Господин Панин, вы готовы к получению задания?

— В целом — да, господин директор.

К Виктору вернулись все его обиды и подозрения. И все они моментально слились в единый образ — месть! Именно в этот момент у Виктора и созрело решение каким-нибудь образом отомстить за жестокий розыгрыш, что устроил ему его сиятельство Люцифер. «В конце концов, я имею на это право: он первый начал», — убедил себя Виктор.

О последствиях такого решения он просто не думал.

— Итак, — с брезгливым недовольством, словно выполнял неприятную повинность, начал директор, — надеюсь, вам нет нужды объяснять, что такое Апокалипсис?

— Что-то связанное с концом света?

— При чем тут конец света?! — Возмущению директора не было границ. — Нет, я положительно не понимаю: что такого неординарного в вас нашел его сиятельство? Вопиющая безграмотность по основным стратегическим направлениям деятельности нашей корпорации!.. Окончание светлой части Бытия — не конец его, а лишь завершение одного из циклов развития и начало другого — темного. Вас же не удивляет смена дня и ночи?

— Извините, тогда что же такое Апокалипсис? — рискнул прервать Виктор поток директорских сентенций.

— Это всего лишь финальная стадия большой игры между нашей корпорацией и аналогичной структурой архангелов — холдингом «Эдем» — за тендер на продолжение развития Метагалактики.

— А разве Создатель не назвал своих преемников?

— Нет, как видите. — Вельзевул снова начинал терять терпение. — Вместо этого он предложил своим потомкам сыграть в игру, призом в которой выставил сотворенную им Вселенную.

— А при чем тут я? — искренне удивился Виктор.

— Вы, по расчетам его сиятельства, именно тот разумный, который может склонить чашу весов в нашу пользу. Финал игры — Апокалипсис — будет проходить исключительно в виртуальном пространстве, на уровне информационных взаимодействий. В реальном континууме не должен пострадать ни один атом! Таковы условия игры Создателя. Именно вы должны создать виртуального воина, способного победить бойца противника. Задание понятно?

— Вполне, господин директор.

— Приступайте. Локальное время для вас неограниченно, но все же не слишком затягивайте. В отличие от времени терпение его сиятельства имеет предел.

Постная физиономия Вельзевула исчезла с экрана, и тогда Виктор с удовольствием сделал один неприличный жест, потом трижды сплюнул через левое плечо и злорадно потер руки.

— Ну, держитесь, чертово отродье, будет вам и ванна, и кофе, и какава с чаем, и тендер на Вселенную!..

Виктор работал как проклятый, забывая про еду и сон. И если бы не заботливый Эрик, наверное, умер бы от истощения раньше, чем закончил труд всей своей жизни. Виктор действительно вложил в Анику-воина, как он окрестил свое детище, все, что знал и умел в области виртуального конструирования.

Вид у Аники был и впрямь устрашающий — этакая помесь голливудского Терминатора со средневековым рыцарем. И он был весь увешан разнообразным оружием от меча на поясе до полевого портативного громобоя на левом плече.

Господин генеральный директор в сопровождении целой свиты из консультантов и советников долго и придирчиво осматривал колосса, морщил длинный нос, больше похожий на сухой сучок, недоверчиво хмыкал и отмахивался от попыток Виктора сделать необходимые пояснения. Наконец он вынес вердикт:

— Выглядит неплохо. А каков его ресурс? Век хотя бы продержится?

— Что вы, господин Вельзевул, у него же термоядерный источник энергии — миллион лет, не меньше!

— Ну-ну, посмотрим. Ладно, посылайте вызов в «Эдем», — разрешил директор и исчез вместе со всей свитой в языке пламени.

Помещение наполнилось удушливым едким дымом сгоревшей серы. Виктор торопливо хлопнул в ладоши, включая принудительную вентиляцию:

— Вот же, пердун старый!

— Ваша правда, хозяин, — немедленно откликнулся Эрик, до этого момента сидевший тише мыши под консолью главного терминала. — А все-таки зря вы все это затеяли.

— Что именно?

— Ну, козу его сиятельству подстроить с этим вирусом вашим, как его… «Кот Леопольд».

Виктор замер от неожиданности, не дотянувшись до клавиши связи.

— Так ты шпионил за мной?!

— Не серчайте, хозяин, служба такая. — Гремлин потерся пушистым боком о его ногу. — Но я еще никому ничего не докладывал.

— А будешь?

— Не-а.

— Почему?

— А мне интересно, что из этого выйдет.

— Ничего особенного. Просто Аника откажется от поединка, и победа достанется «Эдему».

— Вам-то это зачем, хозяин?

— Не люблю, когда мной помыкают.

— Ой ли? Может, из-за желания отомстить, дать сдачи?

— Сначала я так и думал. — Виктор глубоко вздохнул. — Но потом вдруг понял, что не хочу и не могу встать на сторону Люцифера! Может быть, он и не желает зла миру, но его методы… Короче, мне не по душе личности, рассуждающие подобным образом.

— Каким?

— Они говорят: «Есть два мнения — мое и неправильное».

— Ваша правда, хозяин. — Гремлин сел на хвост и почесал за ухом. Потом подобрался и сиганул прямо в лежащий на краю консоли универсал. Тут же его круглая морда появилась на экране и продолжила: — Удачи тебе, человек!

Каменистая равнина на панорамном экране конференц-зала корпорации тускло освещалась маленьким красно-коричневым диском, ничем не напоминавшим солнце. Небо в этом мире имело серо-фиолетовый цвет, и в целом картина производила должное впечатление на зрителей и той и другой стороны. Посреди бесконечной равнины друг против друга стояли два колосса. Виртуалист из «Эдема» тоже постарался на славу. Его творение сильно напоминало былинного славянского витязя, но с двумя парами рук и крыльями за спиной. Вместо доспехов все тело воина покрывала отливающая бронзой чешуя. Оружие гигант держал в руках — меч, копье с наконечником в треть его длины, нечто похожее на пистолет-пулемет и уж совершенно непонятную конструкцию устрашающего вида.

Прозвучал гонг, в зале разом прекратились разговоры и шушуканья, а на экране колоссы двинулись навстречу друг другу. Аника-воин поднял левую руку, и перед ним замерцал туманный эллипсоид силового щита. Противник взмахнул крыльями и тоже закутался в бликующий кокон защиты. Аника потянул из ножен меч, лезвие которого тут же вспыхнуло ослепительным пламенем, превратившись в поток огня. Крылатый в ответ вскинул руку с копьем, и с острия его наконечника в камни перед Аникой ударил пучок ветвистых голубых молний.

Гиганты сошлись на дистанцию рукопашного боя, замерли на мгновение и вдруг оба разом выключили силовую защиту и с грохотом отшвырнули свои чудовищные арсеналы. А затем произошло и вовсе невероятное. Оба одновременно шагнули навстречу друг другу и обнялись в братском приветствии!

Долгую секунду в конференц-зале корпорации «Люцифер» звенела оглушающая тишина, а потом грянул глас небесный:

— Партия!..

Виктор снова, как и месяц назад, стоял в кабинете отдела кадров перед столом, за которым верлинкс с бесстрастным лицом заполняла какие-то бумаги.

Он стоял и думал, что, быть может, его и не уничтожат физически — они в этих вопросах уж слишком щепетильны, — но вот довести до ручки, пожалуй, смогут. «Как вы думаете, Атос, нас пристрелят прямо здесь или отведут за бруствер?» — любимый с детства герой бессмертного романа как в воду глядел. «А на что ты, собственно, рассчитывал, когда влез в это дело?» — в который раз задавал себе этот вопрос Виктор и не мог ответить.

— Вот ваши документы, — сухо произнесла наконец верлинкс, пододвигая в его сторону папку, — распишитесь здесь и здесь. — Она шлепнула поверх папки несколько бланков.

Виктор расписался, забрал папку и не удержался, спросил:

— Вы тоже считаете, что я поступил неправильно?

— Какое это имеет значение? — Девушка упорно не смотрела в его сторону. — Встаньте прямо, лицом к двери, закройте глаза…

Виктор молча вздохнул и подчинился. «Ну, сейчас начнется», — успел подумать он и вдруг услышал другой знакомый голос:

— Вы, безусловно, талантливы, Виктор Петрович, хотя и поступили по отношению к корпорации весьма неэтично. Я отдаю должное вашей изобретательности и смелости и обещаю более не вмешиваться в вашу жизнь. Прощайте!..

Когда Виктор снова открыл глаза, он уже стоял в своей старой казенной квартире перед телефонным аппаратом со снятой трубкой. Некоторое время Виктор просто смотрел на нее, слушал тихие короткие гудки отбоя и не мог избавиться от ощущения, что все происшедшее с ним — лишь сон, морок, наваждение. На самом деле он просто услышал очередной отказ в приеме на работу и впал от отчаяния в транс…

— Я бы тоже так подумал на твоем месте, — насмешливо сказали у него за спиной.

Виктор резко обернулся и буквально задохнулся от удивления.

— Ты?!

— Я. Кто же еще? — ухмыльнулся из кресла двойник, потягивая из жестянки какой-то напиток.

— Значит, все это не сон?

— Естественно.

— Значит, ты и впрямь подставил меня этому Люциферу?! — Теперь Виктора захлестнула волна справедливого гнева. — И после этого имеешь наглость снова явиться ко мне?

— Погоди, погоди, — знакомым жестом остановил его обвинения двойник. — К чему такие формулировки? Не подставил, а воспользовался сложившейся ситуацией, причем, заметь, ради общей нашей выгоды.

— Это какой же?

— А такой! Если бы я тебя не уговорил на контракт с Люцифером, он бы тебя все равно достал. Только ты бы сейчас сидел не здесь, а в его кутузке и небо с овчинку разглядывал за своего вируса!

— Ну а ты-то здесь при чем? — не понял Виктор.

— Э-э, брат, все-таки ты тугодум! — Двойник встал из кресла, подошел к окну и распахнул обе створки, впустив в комнату свежий утренний воздух. — А кто же, по-твоему, сконструировал этого урода для холдинга «Эдем»?

Германия, Вестфальская низменность, замок Вевельсбург.

— Ты — не сегодня, и ты — не завтра. Ты — это тысяча лет до тебя и тысяча лет после тебя. За тысячу лет до тебя твоя кровь охранялась, чтобы ты стал таким, какой ты есть. Храни свою кровь так, чтобы спустя тысячу лет после тебя наследники знали, за что благодарить тебя…

Человек в форме штандартенфюрера СС отвернулся от стены, на которой были выгравированы эти слова, и взглянул на массивные напольные часы, стоящие в углу комнаты. Обе стрелки вплотную приблизились к двенадцати. Барон Дитрих фон Брандт вот уже десять минут ждал аудиенции Магистра.

Штандартенфюрер покосился на дверь кабинета. Дитрих только вчера вечером вернулся из Дахау, поездка выдалась крайне утомительной, и он надеялся отдохнуть хотя бы пару дней. Однако утром его вызвали в замок.

Отто Штайнер, личный секретарь Магистра, вышел из кабинета:

— Герр Брандт, Магистр готов принять вас.

Барон поднялся со стула и подошел к двери.

Август Зиверс, Магистр Ордена Арвил, просматривал содержимое тонкой папки в черном кожаном переплете. На вошедшего в кабинет он, казалось, не обратил ни малейшего внимания.

Фон Брандт принялся терпеливо ждать. Внутри Ордена между братьями использовались свои ритуалы приветствия, в корне отличные от тех, что были в рейхе.

Наконец Зиверс захлопнул папку, на обложке которой блеснула сталью восьмиконечная свастика, и отодвинул бумаги в сторону.

— Приветствую тебя, Альтимус. — Магистр назвал штандартенфюрера именем, известным только узкому кругу посвященных.

— Да не оставит нас мудрость Одина. — Дитрих наклонился и поцеловал кроваво-красный рубин на перстне Зиверса.

Теперь, когда ритуал был исполнен, фон Брандт смог сесть в стоящее возле стола кресло.

— Альтимус, в Дахау ты проделал большую работу. Рейхсмаршал будет доволен.

— На первом этапе отбор осуществлялся группой Шульца. Он очень помог мне.

— Ничто не укроется от нашего внимания. Каждый получит то, что заслуживает. — В бесцветных водянистых глазах Магистра на мгновение мелькнул огонь, словно кто-то приоткрыл дверцу топки. — Сколько хефтлинков выбрал Шульц?

— Сто двадцать. Из двух с половиной тысяч выделенного нам контингента. После того как я подключился к работе, осталось четверо.

— Четверо… — Магистр чуть слышно постучал по столу кончиками пальцев. — Двоих оставишь здесь, остальных повезешь в Россию.

— Яволь. — Голос штандартенфюрера даже не дрогнул.

Магистр внимательно посмотрел Брандту в лицо и продолжил:

— Отправишься в Сталинград. В городе нужно отыскать и открыть Дверь.

— Но почему именно там? Шестая армия стоит всего в сорока километрах от окраины. Через несколько дней мы возьмем город и выйдем к Волге!

— Сталинград может стать ловушкой для армии Паулюса. У медиумов были видения.

— Видения? — Штандартенфюрер скептически усмехнулся. Он никогда особо не доверял медиумам, общающимся с Великими Неизвестными. За все годы существования спиритического отдела полезную информацию удалось получить только дважды. В сороковом — чертежи летающих дисков, в начале сорок второго — формулы, при помощи которых будто бы можно было освободить энергию атома. Над ними вот уже больше полутода бились лучшие немецкие физики во главе с нобелевским лауреатом Вернером Гейзенбергом.

За исключением этих двух случаев, как правило, получив свою дозу опиума и войдя в контакт, медиумы начинали нести откровенный бред.

Зиверс сделал вид, что не заметил ухмылки барона.

— Это началось три дня назад. Сначала город, стоящий в степи на берегу большой русской реки, видели два человека. Теперь, во время сеансов, о нем говорят все. — Магистр сцепил пальцы и, чеканя каждое слово, произнес: — Мы не можем потерять все то, к чему шли эти годы. На карту поставлено не только будущее Германии, но и всей арийской расы. Именно там, у Волги, решится, кто будет править миром.

22 сентября 1942 года к дому на площади подошла рота сержанта Якова Павлова и заняла позицию. Через три дня прибыло подкрепление: пулеметный взвод под командованием лейтенанта И.Ф. Афанасьева, который, как старший по званию, возглавил оборону. Несмотря на это, во всех учебниках истории дом был назван по имени человека, укрепившегося в нем первым. Так бывшее жилище работников облпотребсоюза стало домом Павлова.

Гарнизон, состоящий из двадцати пяти бойцов, удерживал позиции в течение пятидесяти восьми дней, отражая атаки значительно превосходящих сил противника. На личной карте командующего 6-й немецкой армией генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса этот дом был отмечен как крепость.

Когда генерал был пленен, то на первом же допросе он чистосердечно признался, что при попытках захватить дом на площади 9-го Января Германия потеряла больше своих солдат, чем при завоевании Франции.

Кружевной перчик — долголетие. Имена жениха и невесты, спрятанные в ажурное сердце в тонкой оплетке — супружеская любовь и верность.

Экзотический цветок — дочка.

Звездочка — сын. Еще одна звездочка.

Рука дрогнула, оставив на нежной коже кривую, как безобразный шрам, коричневую линию.

— Что с тобой, Жень? Тебе плохо? На тебе лица нет.

Как разобраться, кто выбирает: ты ли узор, он ли тебя? Кто сплетает невидимые нити судьбы задолго до нашего рождения. Настоящий мендигар видит их, в отличие от тех, кто просто малюет все, что взбредет в голову. Расписывают под хохлому, и не знают, дурочки, что у каждого свой орнамент, сложенный из древних символов. Единственный в мире. Как не бывает двух одинаковых листков, не бывает двух похожих судеб. Узор читать — все равно что открытую книгу. Вспыхивали передо мной неведомые буквицы, светились забытые символы, и я точно знала, как соблюсти равновесие, не задумываясь о будущем.

Но сейчас меня как током ударило.

Шесть к одному. Странное равновесие. Страшное. Как обвести звездочку крошечной змейкой, зная, что каждый изгиб ее тела — это боль и слезы на долгие годы.

— Женька, может, воды? Девчонки, налейте ей, — распорядилась Лёка.

Я покачала головой, аккуратно вытирая ватным кругляшом Лёкину ладонь, чтобы не осталось следа.

Может, ничего еще не случится? И я все придумала? Ведь не проверяла же я, сбывалось ли предначертанное мною. Но откуда рука знает, что и как рисовать, если раньше могла вывести только «палку, палку, огуречик»? Откуда я знаю о равновесии?

Спрятав глаза, чтобы Лёка ничего не разглядела, я застыла над ее ладонью, мучительно думая, как обвести менди вокруг пальца.

С самого начала я была против этой затеи с подземным городом.

Хотелось пить разноцветные коктейли и вдыхать исходящие от смуглой, нагретой солнцем кожи Игоря аромат корицы, мяты и чего-то еще, волнующего. Хотелось, забыв о холодах, спокойно нежиться с книжкой на солнце у бассейна, наслаждаясь каждой секундой счастья. Но кого когда волновали мои желания? Жизнь так несправедлива. В отличие от меня, моим друзьям все это было не впервой. Они приехали на Восток за экзотикой, не приглаженной официальным туризмом, за острыми ощущениями. Адреналинозависимые.

— Дура, — прошипела Лёка. — Мужики — как дети. Что увидят, с тем и играют. Если тебе все равно, можешь оставаться, а я Арсюху не отпущу по бабам таскаться.

Игорь улыбнулся, расслышав Лёкины страдания, и взъерошил мои коротко стриженые волосы:

— Купаться и напиваться в баре можно было и дома, Женек. Не стоило из-за этого так далеко забираться. Тебе понравится, вот увидишь, братишка.

Идиотское прозвище. И имя тоже. С детства терпеть не могла.

Игорь не впервые обещал, что мне понравится. Он уже полгода таскал меня по всем экстремальным тусовкам. Ради него я была готова вытерпеть не только унизительное прозвище, но и тихо страдать, делая вид, что моя улыбка вызвана неподдельным восторгом, а не тем, что сердце ухнуло в желудок и теперь они вместе болтаются где-то в районе пяток.

А как еще мне, санитарке, было удержать Дока, от которого фанатела примерно половина женского персонала больницы, независимо от возраста и матримониального статуса. Не мосластым же, пардон, задом, упакованным в потертые джинсы. Все знали о его большой любви к экстриму. И я как-то в курилке брякнула, по дурости, что с детства мечтала спрыгнуть с парашютом. Девки покатились со смеху, а Док впервые за два года посмотрел на меня, как на человека, а не пустое место со шваброй, и взялся организовать. Опсестра Лерочка Михайлова, ревниво стрельнув быстрыми глазками, тут же поспорила со мной на сто баксов, что откажусь. Отпираться было бесполезно.

Летя с Игорем в тандеме над землей, я спиной поняла, что сразу на несколько пунктов обошла наших медицинских гламурных дам. А потом пришлось держать марку, подогревая в Доке веру в то, что я крутая экстремалка. Куда деваться, когда девицы и тетки всех мастей так и тянут руки, чтобы откусить кусочек твоего «пирога»?

Несколько минут у входа в подземный город я, как могла, упиралась, пытаясь выдавить из безжалостного Дока хоть каплю сочувствия. Темнота страшила меня еще с тех времен, когда мой умник-братец подвывал на разные лады, пока мы ждали лифт в неосвещенном подъезде. Игорь и слушать не желал моих сбивчивых «ну, я тут вас подожду», тем более что местные проводники, глумливо хихикая, начинали поглядывать в нашу сторону. Док, не терпя возражений, схватил меня в охапку и потащил вниз по высоким неровным ступеням, вырезанным в породе.

Каменный мешок облапил меня склизкими стенами и сводами, насквозь пропитанными копотью чадящих масляных светильников. По ногам тонкими, как паутина, нитями сочилась вязкая сырость, поднимаясь с нижних ярусов. Мы, едва привыкшие к сумраку, шли по узким галереям, притихшие, словно придавленные древней каменной подушкой.

Многочисленным обитателям подземелья не было до нас никакого дела. Одни валялись по углам, пыхтя пряными кальянами. Гашиш не оставил им ни воли, ни желаний. Другие неспешными тенями бродили по длинным разветвленным галереям, пытаясь выторговать на мелкие нефритовые зерна очередную порцию зелья, держащего их здесь, как на привязи. Один, доведенный до крайности бесплодностью древней породы, униженно, но настойчиво клянчил денег у иностранца с бледным, как луна, испуганным лицом.

За мной увязался тщедушный старик, пытаясь всучить мне грязную тряпицу с мелкими зеленоватыми камешками размером с фасолинку. Минут пять он шел за нами, потешно складывал руку щепотью под белой, будто приклеенной бороденкой, умоляя купить хоть один из них. Я никак не могла вспомнить, кого он мне напоминает, и пройти мимо тоже не получилось. Лишь на мгновение остановилась и выпустила руку Игоря, чтобы дать оборванному деду монетку в обмен на камешек с продетой в него веревочкой.

Откуда-то из темноты послышался восторженный писк Лёки: «А-а-а! Идите скорей сюда!» Низкий голос Игоря позвал меня в темноту, убегая в глубь галереи.

Старик, получив монету, радостно закудахтал, схватил меня за руку и, пытаясь пропихнуть мне что-то еще, начал рыться в складках одежды.

Кое-как отделавшись от него, я бросилась вслед за друзьями. Оступилась на склизком полу, и, неуклюже ухватившись за стену, вся перемазалась жирной сажей. После нескольких минут бестолковой беготни за эхом, которое летучей мышью металось по переходам и лестницам, я очутилась под одиноко горящим светильником, окончательно потерявшись в складках бездонного каменного чрева.

В горле что-то сжалось, холодный пот заструился между лопатками. Мне казалось, что из темноты за мной внимательно следят призрачные глаза. Я хотела позвать Дока, но боялась таящихся в сумраке жителей города.

В бесконечных переходах подземелья время шло совсем по-другому. Все казалось, что Игорь сейчас выскочит из-за угла, прикалываясь над моими страхами. Но часы тикали, и с каждой секундой отпуск, на который я возлагала большие надежды, становился все хуже. Силясь хоть что-нибудь разглядеть в мутном сумраке галереи, я терзалась липкими подозрениями. Неужели Игорь нарочно бросил меня тут? Хотел посмотреть, как я буду выпутываться?

Опять? Сколько это будет продолжаться? Я же не лабораторная мышь, в конце концов.

— Мышь, трусливая и белая, — гадливенько пропищал внутренний голос. — А он на тебе опыты ставит. Забыла, как месяц назад Док, стоя на вершине горы, сделал тебе ручкой и умчался вниз по свежему снегу? Как ты корячилась тогда несколько часов, на потеху всем, кто поднимался на канатке! А он за это же время еще пять раз мимо проехал. Только вспомни, как он тебя называет.

Крыть было нечем. Так мне и надо. Отчего я не плюнула на Игоревы уговоры и не осталась в отеле? Ведь знала же, что, когда он обещает, что мне понравится, затея обязательно кончится чем-нибудь этаким.

Чтобы перестать давиться жалостью, я чуть не силой заставила себя шагнуть из светлого пятна. Это еще со школы, когда я паниковала, в голове как будто что-то отключалось. Вдоль по стеночке, на ощупь, как ночной мотылек, я в надежде отыскать выход пробиралась от светильника к светильнику, отчаянно боясь наступить на кого-нибудь.

Город обращался ко мне разными голосами. Тихим говором на незнакомом гортанном наречии; монотонной песней, которую выводил тонкий, не то женский, не то мужской голос; и тут же сладострастными стонами и горячим шепотом, вплетающимися ржавыми нитками в ее незатейливую мелодию; сосредоточенным пыхтеньем курящих кальян существ без пола и возраста; и лязганьем металла о камень где-то внизу. Каждый находил здесь то, что искал. Я прислушивалась к голосам, отчаянно боясь привлечь к себе внимание людей-призраков.

Кто-то тронул меня за рюкзак, заставив вздрогнуть. Я резко повернулась, готовясь, если нужно, бить в кадык и пах, как учил меня Игорь.

Протягивая руку в ажурной перчатке, выщербленным ртом мне улыбалась неопрятная, расплывшаяся, как квашня, старуха. Она неслышно выскользнула из одного из многочисленных карманов, выдолбленных в камне, в которых ютились подземные жители с иссохшими, изъеденными болезнями телами и отрешенным видом. Как нелепо она выглядела здесь среди них. Почти вызывающе. Нелепой была жесткая щетка волос на подбородке и под крючковатым носом и множество юбок, из-за которых женщина казалась толще, чем была. Это же старая цыганка-путана, одна из тех баб, о которых говорила Лёка. Вот ведь, перчатки нацепила. Неужели еще надеется подцепить клиента?

Не угасшее в старухе желание нравиться меня насмешило.

Старуха заговорила на странном оркском наречии. Низкий певучий голос не сочетался с ее слезящимися глазами и изрезанным морщинами лицом. Погадать, что ли, хочет или милостыню просит?

— Не понимаю, — покачала я головой, порываясь уйти. И только тут до меня дошло, что перчатки были нарисованы на коже. Тонкий узор из пересекающихся линий, цветов и фигур коричневым кружевом покрывал морщинистые кисти, убегая под рукава.

Женщина с готовностью задрала рукава до локтя, дав мне полюбоваться вязью из хны. Что-то довольно залопотала, приговаривая «менди, мендигар», тыча в мои руки. Потом, кряхтя, знаками стала приглашать за занавеску в свою каморку.

— Нет, спасибо. I don't want, — силилась я вспомнить фразы из разговорника.

Старуха по-английски явно не говорила, но контекст поняла. Она прижала правую руку к большой колышущейся груди, а потом, отняв ее, тихонько коснулась моей, там, где сердце.

В каморке висел тяжелый сладковатый запах тлеющих ароматических палочек. Огонек масляного светильника дрожал, отражаясь в сотне зеркалец, вшитых в лоскутный коврик, висящий на стене. Пятна света прыгали по каморке, и от этого казалось, что стены колышутся, как живые.

Старуха знаком предложила мне сесть. Я брезгливо опустилась на грязный соломенный тюфяк, предусмотрительно подсунув под себя рюкзак. Паразитов бы не подцепить. И зачем мне это? При желании такой рисунок можно было бы нанести и в отеле, и даже в нашем городке в тату-салоне.

Старуха ловко разложила перед собой плошки с ароматическими маслами и темным порошком. Отмерив их специальной ложечкой, она выжала в плошку половинку лимона и начала быстро смешивать кашицу тонкой деревянной палочкой, бормоча заклинания. От душного тяжелого воздуха и монотонного голоса у меня начала кружиться голова. И снова бросило в пот.

Старуха взяла мою правую руку, и поставила первую точку на ладони. Ну, ладно, пусть нарисует что-нибудь.

Бормотание внезапно прекратилось. Я открыла глаза. Палочки все еще курились, светильник догорал. В одиночестве я лежала на тюфяке. Как это меня сморило? Я вскочила, ужасаясь своей легкомысленности.

По крайней мере, жива, меня не изнасиловали и не ограбили, пока спала. Или все же… Я нервно рванула молнию. Та противно вжикнула и разошлась. Фу-у! Слава богу! Фотоаппарат, а главное, кошелек с паспортом на месте.

И тут я заметила, что обе руки были мастерски расписаны тончайшим узором. Мелкие детальки переплетались в ажурную сетку, окружали браслетом запястье, рассыпаясь в конце на микроскопические цветочки. Рисунки приятно холодили кожу.

Так и не успев за несколько дней разобраться в местной валюте, я вытащила цветастую бумажку. Пусть старуха порадуется. Не дождавшись ее, я бросила деньги на тюфяк и уверенно пошла по темным галереям к лестнице, ведущей к свету.

Как меня угораздило заблудиться? Ноги сами несли меня к выходу. Точно каждый день ходила по подземелью на работу и домой. Не прошло и пятнадцати минут, как я вылезала наружу в фиолетовые вечерние сумерки. Неподалеку от «ворот» проводники, сидя кружком на корточках, бурно обсуждали что-то. Один из них, лениво чесавший волосатое пузо, оглянувшись, увидел мою лохматую голову и презрительно хмыкнул. Но потом вдруг, изменившись в лице, вскочил и стал назойливо предлагать свою помощь. Я с независимым видом проигнорировала его и, выбравшись, пошла искать дорогу в отель. Разве нужна чья-то помощь девушке, самостоятельно нашедшей дорогу из подземелья?

Поцеловав запертую дверь (где шатается этот подлый гад?), я сунулась в Лёкин номер. В ванной шумела вода. Ужасно хотелось в душ, есть и прибить кого-нибудь ненароком. По крайней мере, придушить. Вытащив из минибара пиво, я залпом выдула целую банку. Потом принялась за вторую, представляя, как я буду мстить Игорю.

Но додумать я не успела.

— Женька! — орала, как полоумная, Лёка, прыгая вокруг меня в тюрбане из полотенца. — Живая! Дура, куда ты пропала?!

— Пропала? Это вы, сволочи, меня одну кинули! Ломанулись куда-то, дети подземелья! Док где?

— Они с Арсеном с утра в местном участке торчат. Сперва сами там все облазали, потом с полицией. Спасателей собирались вызывать. С собаками. В посольство звонили. Мы чуть с катушек не съехали. Ты не представляешь, как он с ума сходил. Буквально на стенку лез.

Переживает, значит. Прекрасно! Значит, я для него не только «свой парень». Гад. Бездушный крокодил. Милый. Сердце защемило, и я решила на время отложить свою месть.

— Мы что только себе не представляли. И что на органы, и в рабство. Ты где была?

— Плутала, как дура, по этому подземелью в поисках выхода. А потом менди делала. — Я показала свои ладони.

— Двое суток? Совсем офигела, да?

— Как… — выдохнула я, не веря своим ушам. Но Лёка уже с неподдельным восторгом рассматривала рисунки на моих руках.

— Слу-у-ушай, смотрится обалденно, как у Мадонны в клипе «Frozen». Просто потрясно! Я тоже хочу. Обязательно нарисую такие, когда замуж выходить буду…

В номер ввалились парни. Игорь чуть не сбил меня с ног. Закружил по комнате, зацеловал. Весь вечер и следующие несколько дней он не отходил от меня ни на шаг, глядя преданными глазами лабрадора. В самолете, когда до посадки оставалось не больше получаса, Док вытащил из рюкзака ключи и протянул мне дубликат.

— Перебирайся ко мне, завтра же, ладно?

«Так не бывает, — подумала я, задохнувшись от счастья. — Опять он экспериментирует? Ну и пусть».

Ради этого стоило недолго пострадать в темноте. Ради Дока стоило умирать от страха тысячу раз. Мама меня, конечно, убьет. Зато наши медицинские тетки точно лопнут от зависти.

Рисунки на руках не смылись ни через неделю, ни через месяц, чем я их ни оттирала. Не помогли ни мыло, ни скипидар, ни ацетон. Первое время все косились, особенно на работе. Дико смотрелись мои ориентальные узоры в нашем заштатном городишке. Впрочем, скоро мне стало все равно. Однажды утром я проснулась и поняла, что могу видеть нити судьбы и рисовать на нежных девичьих руках зашифрованные древние символы, отпугивающие злых духов и привлекающие добрые божества, сулящие богатство и здоровье.

У меня никогда не было способностей. Никаких. Ни энциклопедических знаний, как у моего братца-вундеркинда, ни атлетических способностей, ни музыкального дарования. Учителя ставили «тройки» из жалости, сокрушаясь, что на мне природа отдохнула. В их глазах я была лишь бледной зажеванной ксерокопией брата-близнеца.

Наши с Ярославом жизни разошлись окончательно примерно года в четыре. Нас в очередной раз повели к какому-то «доктору». Он долго занимался братом, пока я скучала в уголочке. Потом доктор подозвал меня, что-то спрашивал, и, повернувшись к маме, сказал: «Совершенно здоровый ребенок, но типичная заурядность».

Мама с диагнозом не согласилась, промаявшись со мной еще годик. А потом махнула на меня рукой, сосредоточив все усилия на талантливом Ярославе. «Ни мозгов, ни рожи. Дым в трубу, — вздыхала она. — Ладно, лишь бы человеком стала хорошим». Под «хорошим» она имела в виду «не приносящим проблем». Я и привыкла не высовываться и врать, чтобы, не дай бог, не огорчить матушку и не опорочить светлое имя брата. Да и высовываться было не с чем. Даже крестиком вышивать не научилась.

А тут такой подарок мне жизнь преподнесла. Впервые. И без всяких усилий с моей стороны. Читать узоры было легко, как дышать. Я и приняла этот дар, не задумываясь, за что это мне и с какой радости. Об одном лишь жалела. Прочитать узоры на своих руках я не могла. Весь Интернет облазила в поисках хоть какого-то объяснения, но ничего не нашла.

Но, даже несмотря на это, знаки словно повернули во мне какой-то ключик. Мои внутренние запреты, годами упорного труда возводившиеся матушкой и мной самой, рухнули в один момент. Трусливая лабораторная мышь, жившая до сих пор в клетке моего сердца, сдохла, не сопротивляясь.

А может, это были не узоры вовсе, а Игорь…

Нанизывая менди, как бусы, я вылавливала элементы судьбы из взбаламученной лужи вероятных событий. Я не могла бы сказать, когда это произойдет. Одно было понятно, что это наверняка случится. Я словно смотрела на горную гряду. Один пик поднимался за другим, скрывая от моих глаз, что лежит между ними. Ущелья, реки, водопады, поляны — все принадлежало им, тем, кто творил свою судьбу. Но как бы они ни поступали, неминуемо все приводило к следующей вершине, запечатленной мною хной на ладонях.

Я блюла равновесие, следя за тем, чтобы хорошее и плохое доставалось всем поровну. Шесть к одному. Чтобы не было обиженных судьбой, не было любимцев фортуны. Наконец-то все было по справедливости, как я всегда об этом мечтала.

— Никаких рисунков и образцов. Я выбираю для вас индивидуальный узор. По-другому не работаю.

Они удивлялись, подозрительно оглядывая мою нескладную фигуру, но соглашались.

Цен я тоже никаких не называла. Но с радостью бросила швабру и утки в больнице, как только убедилась, что этим можно зарабатывать на жизнь. И чем известнее я становилась, тем больше мне предлагали.

Увлечение менди, как эпидемия гриппа, пронеслось по нашему городу, достигнув пика в августе, когда на девичнике за день до Лёкиной свадьбы я нарушила равновесие. Хоть раньше, не задумываясь, десятки раз проделывала это с другими, нарисовать несчастья на руках подруги со спокойным сердцем я не смогла.

Перешагивать через несчастья оказалось так просто. Сутки прошли, и ничего плохого со мной не произошло! Абсолютно ничего.

Я водила пальцем по груди Игоря, без умолку рассказывая о венчании. Док курил, что бывало с ним редко, лишь когда он сильно нервничал или выматывался на дежурствах. Он рассеянно слушал меня, думая о чем-то своем. Он всегда напоминал мне закрытую картонную коробочку. Лишь иногда щелочка приоткрывалась. Я сердилась, но прочитать его судьбу не могла. Впрочем, другие мужчины тоже оставались для меня загадкой. Может, потому что их судьбы запечатаны в женских? А с матерью Игорь знакомить меня не торопился. Да и я не настаивала.

Я решила сменить тему.

— Док, как ты думаешь, чего в мире больше — добра или зла?

Он удивленно посмотрел на меня, будто проснулся:

— С чего это тебя на философию потянуло?

— Подумалось. Ты скажи.

Он затянулся в последний раз и, загасив сигарету, бросил небрежно:

— Зла.

— Почему?

— А жизнь хреновая, Женёк. — Он устроился поудобнее, заложив руки за голову. — Сегодня, например, привезли пацана восьмилетнего. Нашли где-то коробку китайских фейерверков. Старшие подожгли и отбежали, а он рядом стоял. Ба-бах — и пол-лица нет, ожоги по всему телу.

— Жуть.

— Михайлова в приемном дежурила, когда его привезли. Увидела и в обморок хлопнулась. Прикинь, это с ее-то опытом.

— В больнице зло всегда виднее. Оно там, как уксусная эссенция, в концентрированном виде. — Я погладила его по заросшей щеке. — Знаешь, а добра все равно больше, только мы его воспринимаем как должное. Смотри, довезли же его? Довезли. А разве ты, лучший хирург города, был там случайно…

— Умер он. Я ничего не успел. — Игорь демонстративно зевнул и, сняв мою руку, отвернулся, не желая больше продолжать разговор.

Слушая, как Док похрапывает, я завидовала его способности отрубаться, как только голова коснется подушки. Мне заснуть не удавалось. Мысли скакали, как блохи, от Лёки к погибшему мальчику и обратно.

Змейка. Лежит, свернувшись, годами, а потом кусает, когда меньше всего ждешь. С Лёкиным будущим сыном тоже могло что-то такое случиться, как с этим мальчиком. Но не произойдет, потому что я набралась наглости и нарушила справедливое равновесие. Просто не стала писать хной несчастья.

Равновесие, справедливость. Как их измерить? Если бы я раздавала жизни нам с братом, то, конечно, выиграла бы, если бы способности и удача достались нам поровну. Но что кажется справедливым одному, возмутительно для другого. Так, может, дело и не в справедливости. Вдруг я получила этот дар вовсе не ради равновесия? А для того, чтобы спасти одних от несчастий, не доставляя горя другим?

Кровь прилила к щекам. Я чуть не задохнулась от дерзкой мысли.

А ведь все так и есть. Я уже спасла Лёкиного будущего сына. А в нем и его будущих детей. Как Игорь спасает людей на операционном столе. Только я сделала это заранее, еще до рождения. Я могу спасать несчастных мальчиков и девочек, и их родителей. И Дока, которому не придется, пряча глаза, сообщать ужасные новости родственникам.

В горле пересохло. Я осторожно выползла из постели, чтобы не потревожить Игоря, и скользнула на кухню напиться.

По рукам побежал знакомый холодок. Обычно я ощущала его каждый раз, когда собиралась рисовать. Может, рисунок начинает сходить?

Как бы не так!

Включив свет, я обнаружила два свежих, как будто только что появившихся символа чуть пониже правого запястья, там, где бился пульс. Тройная свастика и несколько закорючек, похожих на арабскую вязь, о значении которых я, как и прежде, не имела ни малейшего представления.

Послюнявив палец, я терла их, пока кожа не покраснела.

Подбородок задрожал. Вот, значит, как соблюдается равновесие!

Щедро сыпанув на кожу чистящего средства, я лихорадочно сдирала кожу проволочной губкой, догадываясь, что это совершенно бесполезно.

Значит, зло не перепрыгнуть, не обойти, не обмануть? Это мне в наказание за те двенадцать благопожеланий, оставшихся у Лёки на руках. Почему кто-то обязательно должен расплачиваться, чтобы добра было больше, чем зла? Кто следит за всем этим с маниакальным упорством?

Черт! А что, если вырезать их ножом, нафиг? Может, обойдется?

Я вспомнила руки старухи-цыганки, покрытые рисунками до локтя, и волосы зашевелились у меня на голове. Неужели и она вот так же пыталась обмануть судьбу всю свою долгую жизнь, принимая на себя бремя боли и несчастий за других женщин? Вон где она закончила свои дни, в грязном, вонючем подземелье. Вряд ли она просто так вышла из каморки. Она передала мне тайны мастерства и ушла умирать, на нижние ярусы, как остальные.

Засосало под ложечкой.

Значит, и я? Мне тоже суждены такие жизнь и смерть? Я представила себя никому не нужной старухой, измученной постоянным ожиданием горя.

В носу захлюпало.

Не хочу! Не буду просто сидеть и ждать, когда по мне шарахнут эти знаки. Это несправедливо! Дура! Размечталась, собралась спасать чужих людей. Задаром мы все герои.

Но я же не знала!

Передо мной маячили счастливые Лёкины глаза во время венчания и дурацкая змейка, которую я не нарисовала.

А если б знала?

Сидя на полу у мойки с кухонным ножом в руке, я умерла от страха в тысячу первый раз.

— Говорила я тебе… Горе ты мое.

— Мама, прошу тебя! И так тошно. — Я сунула голову под подушку. — Оставь меня в покое.

Не прошло и недели, как гадкая змейка цапнула меня в самое сердце, впрыснув горького яду. Арабская вязь потускнела, погасла, словно исполнив свое предназначение, когда я увидела Игоря с опсестрой Лерочкой в машине у парка. Не в силах отвести глаза, я смотрела на то, как мой мужчина целует другую. И тогда я решила: исчезну из его жизни — он ведь и не заметит ничего. Кое-как на ватных ногах добрела домой, покидала вещички в клетчатую китайскую сумку и пошла умирать.

Сделать это казалось легче, чем вернуться к матери, но менди и этого мне не позволило.

Таблетки, которые я для верности запила бутылкой мерзкой бормотухи, точно в пошлейшем мексиканском сериале, не подействовали, как я надеялась. Меня мутило, рвало, и облегчения не наступило. Вместо сердца образовалась бездонная, дымящаяся по краям, дыра.

— Ой, дуреха. Дался тебе этот Игорь. На что ты вообще надеялась.

Я затыкала уши, но мамин голос сверлил мозг, проникая сквозь любые преграды.

— Мама! Лучше добей меня сразу!

— Работу бросила, наврала с три короба, ерундой какой-то занялась. Ума нету. Вот и результат! Хорошо, что тебя хоть в секту какую не завлекли. Говорила я тебе…

Опять!

Мама, мама! Ты своими руками счастье не убивала, ради подруги не комкала жизнь, как пустую пачку из-под сигарет. А ведь на мне еще один символ висит. Что это будет? Когда? Что мне твои слова? Я сама себя ругаю.

Сколько таких подлостей вышло из-под моей руки? Сотня? Две? Легко, особо не задумываясь, я полгода раздавала их налево и направо. А еще утешала себя мыслью, что это справедливо!

— Жива осталась, и ладно. Хоть ценить теперь больше будешь то, что имеешь, а не просто как должное воспринимать. Евгения! Ты куда? Вот шальная! Хоть зонт возьми!

За последние три дня, которые я провалялась в постели, выслушивая нотации, лето, как старую афишу, сорвали с неба и свернули в трубочку. Я выскочила на улицу под серый зябкий дождик. Шлепая по лужам, машинально побрела в сторону бульвара, где мы с Игорем любили бегать по утрам. И тут же, поймав себя на этой мысли, свернула в переулок. Куда угодно, лишь бы подальше.

Я бродила по старым дворам, не обращая внимания ни на мокрую голову, ни на воду, хлюпающую в кроссовках. Просто чтобы перестать представлять себе снова и снова ту сцену в машине, перестать ждать, что вот-вот позвонит мобилка.

Телефон откликнулся популярной мелодией, словно прочитал мои мысли.

— Женя! Мы с вами встречались пару месяцев назад, у моей подруги на свадьбе, — затараторил незнакомый голос. — Вы ей на руках рисовали. У вас телефон был отключен? Мы с моим парнем только что заявление подали, и вдруг я до вас дозвонилась. Это знак!

Наверное, выглядело это ужасно. У меня всегда все было написано на лице. Бабка с кульками, проходившая мимо, испуганно заглянула мне в глаза.

— Доченька, с тобой все хорошо? Может — позвать кого?

— Никаких больше знаков! — крикнула я ей. Слезы, перемешиваясь с дождем, стекали по щекам.

Мобильник брызнул по мокрому асфальту блестящими осколками. Бабка охнула и попятилась.

Я неслась, не разбирая дороги, не отвечая на ругань обозленных пешеходов, которых нечаянно задевала, словно хотела убежать от себя, от последних шести месяцев. От подземного города. От ведьмы-старухи. От Игоря. От менди.

Никаких больше рисунков! Какое мне дело до других, до равновесия. Пусть, как и раньше, жизнь сама раздает, кому поцелуи, кому оплеухи. И не я буду нести ответственность за это, а Некто. Тот, кто до сих пор это делал, все скрупулезно записывая в свою книжицу, подсчитывая и взвешивая. Кто бы он ни был. Я оставляю это ему. И не нарисую больше ни хорошего знака, ни плохого.

Вдруг кто-то сильно толкнул меня в левое плечо. Кроссовки заскользили. Тучи опрокинулись мне в лицо. Я взмахнула руками и неловко рухнула, припечатавшись щекой к мокрому асфальту. В полуметре от меня противно взвизгнули тормоза. Усатый водитель с побелевшим лицом смотрел на меня, не в силах сдвинуться с места. Вокруг начинали толпиться люди.

— Все хорошо. Ничего не случилось, слава богу. Она в порядке, — прокудахтал кто-то над ухом, помогая мне встать. — Ты ведь в порядке? Женя, скажи.

Я кивнула, еще плохо соображая, что произошло.

Водитель вылез, наконец пришел в себя, покраснел и разразился семиэтажным матом.

— Гаишников вызывать не будем. Все обошлось, претензий у нас нет. — Пожилой мужчина увлекал меня с проезжей части, проталкиваясь сквозь толпу зевак.

И у меня не было ни сил, ни желания сопротивляться ему. Он посадил меня на скамейку на остановке. Легонько коснулся ссадины на лице.

— Ну, это не страшно. До свадьбы заживет.

Я всхлипнула и тоненько заскулила от жалости к себе.

— Ну, тихо-тихо, прости. У, грязная какая и мокрая! Ничего, мы тебя сейчас в порядок приведем. Посидишь минутку одна, пока я машину поймаю? Не сбежишь?

В такси я рассматривала его седой, стриженный ежиком затылок и коричневую полоску загоревшей шеи. Его худощавое морщинистое лицо показалось мне знакомым.

— Куда мы едем? — Если по чесноку, мне было абсолютно все равно, кто он и куда меня везет.

Мужчина в очередной раз оглянулся, одобрительно улыбаясь.

— А ты меня совсем не помнишь, Женечка?

— Нет, — покачала я головой. — Мы в больницу?

— А вот так тоже не узнаешь? — Он сложил руку щепотью под подбородком и, сощурив глаза, засюсюкал что-то на незнакомом языке.

Я подскочила на сиденье. Старик из подземного города! Меня затрясло. Я панически задергала ручку. Не открывается. Заблокировали!

— Узнала. Не бойся, скоро все поймешь, — ласково сказал мужчина и протянул мне руку. — Сергей Витальевич Блонский.

Такси остановилось у трехэтажного старинного особняка с высокими массивными дверями, колоннами и лепниной. Со стен обветшавшего дома клочьями облезала выцветшая штукатурка, обнажая позеленевшие кирпичи. Кое-где окна были наглухо забиты фанерой. Мужчина, перехватив мой взгляд, печально покачал головой.

— Нет ни времени, ни средств этим заниматься.

Блонский вел меня мрачными коридорами со щелястыми полами, крепко держа под локоть, и что-то насвистывал себе под нос. Он приветливо кивнул пожилым теткам в заношенных халатах, которые прошли мимо нас с лабораторной посудой и биксами. На всем, что встречалось, лежала печать крайней нищеты. И пахло там как-то противно, то ли лекарствами, то ли мышами, то ли плесенью. Мы остановились перед высокой, крашенной белой масляной краской дверью, и, наклонившись к моему уху, он интимно прошептал:

— Добро пожаловать домой, девочка.

У меня заныло внутри вокруг пупка, как бывало в детстве перед кабинетом врача или когда меня вызывали к доске. Сергей Витальевич толкнул дверь и впихнул меня в полумрак кабинета. Я огляделась. Огромные шкафы от пола до потолка были набиты книгами, свитками, распухшими папками для бумаг, лабораторной посудой и еще какой-то дребеденью.

В дальнем левом углу между двумя шкафами на стуле сидел молодой человек, погруженный в чтение толстенного тома. Когда мы вошли, он оторвался от чтения и, встав, шагнул из сумрака в светлое пятно посреди комнаты.

На меня с нескрываемым изумлением и испугом смотрела моя точная копия, только в очках.

— Ясь?! — Я облегченно вздохнула. — Мама знает, что ты в городе?

Брат поморщился. Кроме меня, этим детским домашним именем его никто больше не называл. Я не видела его уже лет семь, с тех пор как он уехал от нас учиться за границу по программе для особо одаренных студентов. И не узнала бы, если бы он не был так похож на меня.

— Ну, что ты стоишь, как столб? Дай, я тебя обниму.

— Я тоже… рад тебя видеть. — Брат уклонился от моих объятий и обратился к Блонскому: — Значит, теперь вы уверены.

Тот довольно кивнул.

— Как видишь, стоит перед тобой собственной персоной. Две попытки. Оба раза обошлось.

Блонский протянул мне белый халат и махнул рукой.

— Тебе в подсобку. Ты уж извини, Женечка, ничего другого здесь у меня просто нет. А переодеться просто необходимо, простуда не смерть. От нее так просто не спасешься.

— А я вас не просила меня спасать, — крикнула я из подсобки, кое-как стаскивая с себя влажные, заляпанные грязью джинсы. Когда я увидела Ярослава, весь страх куда-то улетучился. И чем ласковее разговаривал со мной Блонский, тем сильнее хотелось нахамить ему.

— Так я и не спасал. В любом случае не успел бы, но пронаблюдал работу высших сил в действии.

Халат был мужской, на пару размеров больше. Он то и дело норовил свалиться с плеч, обнажая мою плоскую грудь. Я запахнула его, затянула ремнем на талии и вошла в комнату.

— Вы хотите сказать, что кто-то другой вытащил меня из-под колес? Я же отчетливо помню, как меня толкнули. — Я закатала рукав. На левом плече наливался синевой длинный кровоподтек.

Блонский кивнул.

— Со стороны это выглядело довольно странно. Ты будто налетела на невидимую стену. Я могу лишь строить предположения. Сейчас чайку сделаю, и поговорим как следует.

Он включил в розетку допотопный электрочайник, вытащил из шкафа разнородные чашки, заварку, банку растворимого кофе, пакет с пряниками.

Ясь ревниво смотрел на меня.

— Значит, это уже точно? — с вызовом спросил он Блонского. — Не совпадение?

— Ярослав, ты ученый. До сих пор веришь в совпадения?

— Нет. И что, совсем ничего нельзя сделать?

— То, что ты успел сделать за все эти годы, у тебя никто не отнимет. — Терпеливо, словно объясняя ребенку, сказал Сергей Витальевич. — Ты остался тем, кем был. Но теперь пришло ее время. Ты не можешь закрыть глаза на очевидные факты. Сколько это будет продолжаться, никому не известно, но результат налицо. Она перестала быть заурядностью.

Меня осенило:

— Вы — тот доктор, к которому мама нас водила? Я помню, мы приходили сюда в детстве.

— Правильно, — улыбнулся Сергей Витальевич.

— Вы наконец объясните мне, что все это значит?

Доктор, не торопясь, заварил чай, разлил кипяток по чашкам.

— У меня тут где-то баночка с малиной была. Девочки приносили. А хочешь, Женя, глоток коньячка. Кофе по-фарисейски, самое милое дело при простуде.

— Давайте.

Он достал блестящую фляжку с гравировкой и налил немного в мою чашку.

Я, обжигаясь, отпила кофе. Куснула пряник и чуть не вскрикнула. На глянцевой поверхности не осталось и следа от моих зубов.

— Все у вас тут какое-то фальшивое, — ворчливо сказала я, постучав окаменевшей сладостью по столу. — Пряники бутафорские, и доктор ненатуральный.

— Доктор я как раз самый настоящий. — Блонский, похоже, и не обиделся вовсе. — Биологических наук. Можешь потом в подсобке мои дипломы посмотреть, убедиться. Однако дело вовсе не в том, кто я, а в том, кто ты, Женечка.

Он выдержал долгую паузу, пытаясь произвести на меня впечатление. Ненавижу дешевые театральные эффекты.

— Все дело в том, что вы с Ярославом являетесь результатом эксперимента в области генной инженерии, который начался еще в начале восьмидесятых. Мы работали над созданием человека «новой формации», так сказать. Через несколько лет мне удалось создать неповторимый генетический букет из предоставленного материала. Ребенок должен был унаследовать лучшие качества своих, так сказать, «отцов», передовых людей своего времени.

Он с гордостью посмотрел на Ярослава.

— Блин, я никогда не сомневалась, что тут дело нечисто. Потому что нельзя просто быть таким умным, как Ясь. А я? Почему мне ничего не досталось?

Доктор развел руками.

— Тут, как выяснилось, ты не совсем права. Проконтролировать это было невозможно. А твое появление и вовсе не было запланировано. Побочный эффект. Ошибка программы, так сказать. Так мы думали до определенного времени. А некоторые члены группы и вовсе предлагали тебя удалить. Еще до рождения.

— Ни фига себе, — выдохнула я. — Хотела бы я на этих членов посмотреть.

Блонский поперхнулся, но продолжил:

— Я не позволил. Это редчайший случай. Причем он удваивал наши шансы на успех. Некоторые, наоборот, считали, что ты ставишь под угрозу весь проект. И когда выяснилось, что ты, в отличие от брата, совершенно обычный ребенок, финансирование урезали. Да и вообще, с каждым годом становилось все сложнее. Развал Союза, всех структур… Я еле-еле сохранил это здание, потерял почти всех сотрудников. Кто в кооператоры подался, кто за границу. Но я смог дать Ярославу отличное образование.

— Ясь, ты все знал?

Он кивнул:

— Лет с двенадцати.

— Погоди, а мама? То есть она…

— В каком-то смысле она все равно ваша мать. Биологическая. Она предоставила базовую яйцеклетку и выносила вас.

— Очень смешно. — Я одним глотком допила остывающий кофе.

Мне почему-то хотелось плакать и хохотать одновременно. Разодрать бы все плакаты на куски, раскидать их книжки по кабинету, долбануть стулом по шкафу, чтобы стекла разлетелись.

— В каком смысле? — не понял Сергей Витальевич.

— Совсем меня за тупую держите. Будет вам гнать-то. Может, я и не вундеркинд, как Ясь, но биологию в школе тоже учила. Однояйцевых разнополых близнецов не бывает.

— Ошибаешься. Очень редко, но семи-идентичность, причем разнополая, случается. Вы — первый известный мне случай. Несколько лет назад подобное произошло в Великобритании. И считается первым случаем в мировой практике. Наш опыт, сама понимаешь, опубликован не был.

— Бред какой-то.

— Все очень просто. Материнская яйцеклетка была одновременно оплодотворена двумя сперматозоидами, несущими разные половые хромосомы, а потом разделилась пополам. В результате были зачаты мальчик и девочка. Правда, девочка родилась с генитальными аномалиями.

— Что?

— У нее развилась ткань яичников и… тестикул.

Когда до меня дошел смысл этих слов, кровь прилила к щекам.

— Вы… вы с ума сошли? Сами вы гермафродиты. Я — абсолютно нормальная женщина.

Ярослав мерзко хихикнул. Я дернулась к двери и остановилась. Глупо было даже надеяться бежать отсюда в одном халате.

— Вам что, доказательства нужны? А, может, лично проверить хотите? — орала я. — Маньяки!

— Женечка, успокойся, — смущенно сказал Блонский. — Сядь. Конечно, это слишком тяжело принять.

Обняв меня за плечи, он чуть не силком усадил меня обратно на стул. Доктор раскрутил фляжку и собирался хлебнуть. Я выхватила ее у него из рук и одним залпом опустошила.

Ясь удивленно присвистнул.

Коньяк обжигал и пах просто омерзительно. С непривычки я закашлялась. Блонский заботливо похлопал меня по спине, отобрал фляжку.

— Не увлекайся. Я понимаю, ты расстроена. Но поверь, с тобой все в порядке. В целом, ты сформировалась по женскому типу и в раннем детстве перенесла операцию по удалению деформированных зачатков яичек. И тем не менее в твоем теле содержатся и X и Y хромосомы. Я не уверен, насколько успешно ты смогла бы зачать и выносить ребенка. Но даже это не самое главное.

— Что еще? — всхлипнула я. Алкоголь действовал на меня угнетающе. — Вы — инопланетянин?

— Нет, конечно. Девять месяцев назад Ярослав написал мне, что заметил определенные изменения в себе. Я пригласил его пройти психологические тесты. Мы выяснили, что его мозг перестал впитывать информацию, как губка. Реакции вошли в норму. Изменилось восприятие мира. Гениальные идеи и нестандартные решения просто перестали приходить ему в голову. Он превратился в обычного взрослого человека. Образованного, но заурядного.

Лицо Ярослава потемнело. Он нахмурился, исподлобья посматривая в мою сторону. Бедняжка. Даже упоминание об этом портило ему настроение. Я обняла его за шею, погладила по волосам. Жалко его было до слез. Столько лет его возносили, боготворили и почитали, а теперь все. Пшик. Стал такой же бездарью, как и я. Никчемным, жалким пустым местом. Великая вселенская скорбь навалилась на меня вязкой липкой тушей, подмяла, выжимая горькие пьяные слезы. Всех было жалко. И хороших людей, и плохих. И почему-то даже противного доктора.

— Отстань, — прошипел брат, вырываясь из моих объятий. — Ты себе представить не можешь, каково это — оказаться таким, как все.

— Могу, — мстительно сказала я. — Я всю жизнь там провела.

Блонский заходил из стороны в сторону, привычно меряя кабинет шагами, заложив руки за спину.

— Я предположил, что это связано с тем, что он просто повзрослел. Отправил его обратно, а сам решил на всякий случай параллельно понаблюдать за тобой, как это делалось и раньше. Помнишь, что с тобой приключилось?

Я икнула.

— Еще бы! Так это вы все подстроили? — Я нащупала на шее нефритовую горошину, которую носила на веревочке, как память о поездке. Значит, они следили за мной через нее!

— Нет. Я лишь сторонний наблюдатель. Я предполагал, что твои способности могут раскрыться в какой-то экстремальной ситуации, но и представить не мог, как это случится. В отличие от способностей Ярослава, твои, как я понимаю, лежат в области…

Он остановился на секунду, помахал руками в воздухе, подбирая слово.

— В области паранормального. — Он обнял нас за плечи. — С вашими знаниями и способностями мы сможем такое сделать! Ярослав, это же как раз в твоей сфере. Как ты думаешь, она потянет твои эксперименты?

— Максимум, что она сейчас потянет, так это еще стопку коньяка, — съязвил братец, сбрасывая его руку с плеча.

— Хватит с меня экспериментов, — заявила я, сбрасывая его вторую руку со своего плеча. — Предполагают они!

Да что вы знаете обо мне? На мне еще одно проклятье висит, может, я умру завтра!

Меня прорвало, и я сумбурно и бестолково, вперемешку с соплями и слезами, вывалила им все о равновесии, о том, как я пыталась его обмануть, и непонятных знаках на запястье.

Блонский слушал внимательно, не перебивая, дал свой носовой платок, чтобы я могла утереться. А потом, внимательно заглянув мне в глаза, произнес тихо, вполголоса, но так, что у меня мурашки побежали по спине:

— Ты так до сих пор не поняла? Ты не умрешь ни завтра, ни послезавтра. Ты думаешь, что таблетки не сработали? Машина вовремя затормозила? Нет. Я своими глазами видел, как что-то не позволило причинить тебе вреда. Что-то, может, именно эти узоры на руках или какая другая сила будут держать тебя столько, сколько им вздумается. Пока ты не исполнишь своего предназначения.

Эти маньяки меня замучили. Моя жизнь превратилась в ад, почище, чем тот, что мама мне устраивала дома. Всю осень и зиму Ярослав с Блонским цепляли мне на голову старую купальную шапочку с электродами и заставляли проделывать серию совершенно бессмысленных упражнений. Я должна была отгадывать карты, разложенные на столе рубашкой вверх, рисунки Ярослава в запечатанных конвертах, предсказывать погоду на завтра. Сергей Витальевич брал у меня всевозможные анализы и все записывал в толстую общую тетрадь. Таких исписанных тетрадей в клеенчатых обложках у него лежало в подсобке несколько связок. Большую часть времени брат с доктором общались между собой на каком-то птичьем языке, из которого я понимала не больше пятнадцати процентов, чувствуя себя подопытной мартышкой.

— Это все бесполезно, — сказала я им. — Оставьте меня в покое. Я — непроходимая тупица. Обычная посредственность. Забыли, как сами меня так называли?

— Я ошибался, — ответил Блонский. — Мы сделаем из тебя настоящую пифию.

— Вот еще, — фыркнула я. — Говорят, эта старая дева жила при храме, курила травку и плохо кончила.

— Ну, тебе это не грозит. И запомни, кому много дано, с того много и спросится.

— Ага. Только счастья от этого никакого. А я хочу обычного человеческого счастья. Женщиной хочу быть, а не лабораторной крысой.

— Ты преувеличиваешь, Женечка. И совсем не хочешь работать. Так нельзя! Бери пример с Ярослава, он пахал с четырехлетнего возраста.

— Меня всю жизнь им попрекали! — Я показала брату язык.

— Такими способностями нельзя разбрасываться.

— Да, если б я еще знала, что с ними делать! — взорвалась я, стащив с головы провода.

— Хватит истерить. У нас так ничего не выйдет.

— Долго ты будешь упираться? — раздраженно гаркнул брат.

— Всегда, — буркнула я. — Вы бы объяснили толком, зачем все это, вместо того чтобы заставлять делать непонятные упражнения. Чего вы от меня хотите?

Блонский закатил глаза.

— Расскажи ей, Ярослав. Похоже, без этого мы дальше не сдвинемся.

Ясь сел на стул напротив меня.

— Существует теория, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно. И в каком-то смысле те, кто жили десятки, сотни лет назад, и те, которые еще будут жить, уже существуют параллельно с нами. Представь, что все время от начала и до конца одна линия. Все, что уже было или будет, происходит сейчас. И, предположим, некая Сущность…

— Бог?

— Не знаю, ну, или как хочешь, так это и назови. Ну, так вот, эта Сущность — она вне времени и пространства. Она знает все, читает в этой книге одновременно все страницы, другими словами, может находиться одновременно во всех временах.

— А ко мне это как относится?

— Ты каким-то образом контактируешь с ней. Выходишь за границы реальности, в каком-то смысле путешествуешь во времени. Мы лишь пытаемся понять, что ты делаешь, чтобы управлять процессом.

— Я же говорила, это приходит само. Я не знаю, как это контролировать. И потом, я вижу только вероятные события у женщин. Я не могу делать то, что вы меня заставляете. Не получается у меня.

— Похоже, нам придется таскать сюда невест, чтобы посмотреть, как она это делает, — презрительно хмыкнул Ярослав.

Блонский задумался.

— А что? Это неплохая мысль, есть у меня один вариант. Женечка, попробуем?

— Нет. Пусть без меня все решается.

— Хотя бы разок, в виде эксперимента.

— Я не могу брать на себя ответственность за других. Я не бог!

— Она хорошая девочка — моя будущая невестка. Тебе понравится. Если я ее попрошу, она согласится.

— Нет. А вы… Вы — просто чудовище!

— Она даже не поймет, что участвовала в эксперименте. Мы все подготовим.

— Нет! Вы меня не заставите!

Когда я вошла в кабинет, она сидела, мило беседуя за чашкой чая с Блонским. С новой модной стрижкой, похорошевшая и счастливая.

— Лерочка?! — Сердце забухало.

Она повернулась ко мне и удивленно протянула пухлыми блестящими губами:

— Женя? Вот не ожидала тебя здесь увидеть. Сергей Витальевич сказал, что приготовил мне сюрприз к свадьбе.

Мое сердце запрыгало. Лерочка выходит замуж за сына Блонского. Значит, у них с Игорем все?

— Ну, ладно, девочки, я вас одних оставлю, — ласково прокудахтал Блонский и ретировался в подсобку, шепнув мне: — Кепку не забудь.

За нами следил пяток видеокамер. Монитор, обвивавший, как браслет, мое запястье, начал натирать. Я нацепила кепку с электродами.

— Даже не ожидала, что вы знакомы. Так, значит, ты теперь здесь работаешь? Лаборанткой?

Я едва кивнула головой, размешивая хну в плошке.

— А ты, значит, замуж выходишь?

Лерочка нахмурилась.

— Ты так внезапно исчезла. На звонки не отвечала. Игорь…

— Тебя это не касается.

— Да, конечно. Просто я хотела сказать, что ты все правильно сделала. Он говорит, что это было как наваждение. Он и не любил тебя совсем, а порвать не мог. Я понимаю, тебе, конечно, неприятно, что мы с ним…

Кровь ударила мне в голову. Снежные пики вероятных событий вспыхнули над ее головой с такой силой, словно атомная бомба взорвалась над Лерочкой. Счастливые глаза Игоря, рождение детей, первые шаги, тихие семейные обеды, благополучие, новый дом… Болезни, несчастные случаи, пьянство, боль, слезы, неверность…

— Игорь — сын Блонского?

— Ты разве не знала? От первого брака. У него материнская фамилия.

Я присела на стул, не в силах выносить бешеного сияния будущего.

— Прости. Зря я сюда пришла. Если бы знала, что это ты…

— Нет, Лер. — Я удержала ее за руку. — Не уходи. Это и правда как наваждение было.

Что угодно скажу, лишь бы она осталась. Стерва! И она мне смеет говорить, что я правильно сделала! Я сейчас все исправлю. На много лет вперед. Чтобы запомнила, как уводить чужих мужиков!

Качну маятник в обратную сторону. Наверняка получится. Нарисую ей десять, нет, двенадцать проклятий подряд. Глядишь, и семьдесят два благопожелания появятся на моих руках.

Может, та ведьма из подземелья именно так и делала. С чего я взяла, что она всех спасала. Вот еще! Делать ей больше нечего, что ли. Чем я хуже? Почему я должна страдать? В конце концов, я не хотела больше рисовать. Это они меня заставили. Пусть они за это и отвечают. И если я о себе не позабочусь, никто обо мне не позаботится.

Все верну себе с лихвой. И любовь, и нормальную жизнь, и смогу плюнуть на братца и свихнувшегося Блонского. Уеду куда-нибудь. И начну новую, счастливую жизнь, а она пускай расхлебывает свои несчастья за то, что увела Игоря.

Лерочка расслабилась и стала что-то рассказывать о наших общих знакомых из больницы. Я глупо подхихикивала в ответ, готовя ее нежные руки.

И, случайно повернув голову, вдруг увидела свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа. То ли утреннее солнце как-то по-особенному отразилось в оконных рамах, то ли стекло в шкафу было кривым. Меня словно оглушили.

Мое отражение напоминало гигантскую жирную паучиху, с жадностью в глазах, рассматривающую сияние над Лерочкиной головой. Мерзкую, готовую пожрать будущую жизнь.

А как же Игорь?

Его же это тоже коснется. Он меня предал. Сделал мне больно. Но обречь его и Лерочку, их будущих детей на тяжкое, безрадостное существование… Это слишком жестоко. Как я могу так мстить? Я? Боже, насколько же я злобная, низкая тварь! С жестоким, гадким сердцем. А еще когда-то о справедливости думала. О какой справедливости речь, когда я одним махом хотела перечеркнуть жизнь стольких людей. Как те гады, что предлагали избавиться от меня. За одни такие мысли убивать надо.

Я сделала глубокий вдох, фальшиво улыбнулась. Ладно, пусть все будет по справедливости. Нарисую ей равновесие. Шесть к одному, как раньше.

Первый рисунок лег на кожу ровно. Аккуратно. Рука не дрожала совсем, будто только что и не было этой безумной борьбы в моем сердце.

— Красиво, — ахнула Лерочка. — Я так рада, что все-таки пришла.

У меня все внутри похолодело. Знала бы она, что еще минуту назад я сжимала в руках топор, чтобы, как заправский убийца, оттяпать голову ее будущему счастью.

Шесть узоров закудрявились на правой руке. Какое проклятие ей нарисовать?

Разве же это справедливо — вот так хладнокровно выбирать. Забыла, как сама рыдала с ножом в руках, сидя под мойкой на кухне.

Справедливость! Поступай с нами бог по справедливости, никого бы сейчас в живых не было. Не справедливость нужна, а милость. Без нее все загнемся. Ведь защитил меня Блонский когда-то. Дал мне шанс выжить, хоть я его и не заслуживала! Неужели я, глядя в ее лучистые глаза, со спокойной улыбкой смогу вывести горе и жить с этим?

Когда Лерочка ушла, я открыла холодную воду и сунула голову под струю. Вода остужала разгоряченные щеки.

Сил никаких нет. Как долька лимона, выжатая в чай.

Проводив будущую невестку, Блонский вернулся, довольный, насвистывая извечный бравурный марш. Он выключил воду, накинул мне на голову полотенце, не обращая особого внимания на мое состояние.

— Результаты я тебе скажу, Женечка, просто потрясающие. Мы такого не ожидали, и, похоже, Ярослав теперь примерно представляет, что нужно с тобой делать, чтобы отправлять туда. За грань. Ты что такая бледная? Хорошо себя чувствуешь?

Я молчала, зная, что разревусь, как только открою рот. Ясь выглянул из подсобки.

— Доктор… А что это с ней?

— Знаете что, ребятки. Сходите-ка вы куда-нибудь пообедать, — напуганный моей реакцией, сказал Блонский. — Мы и так сегодня продвинулись настолько, что нам последние полгода и не снилось. И не возвращайтесь сегодня. Отдыхайте. Результаты до завтра подождут. Ярослав, купи ей шашлыков или хорошую отбивную, чтобы силы восстановить. И позвони, если что.

Мы с братом сидели в полупустом ресторане и молчали, не зная, о чем говорить. Впервые остались наедине за столько лет. Я без аппетита ковыряла вилкой отбивную, он, расправившись быстренько с порцией пельменей, нервно помешивал ложечкой чай в белой чашке.

— Ясь, у тебя когда-нибудь девушка была? — устало спросила я.

Он смущенно пожал плечами.

— Была одна… Намного старше.

— Ты ее любил?

— Да не особо. Нет, в общем. Она относилась ко мне по-матерински вроде, жалела, что ли. Разве за это можно любить?

— Не знаю. Уроды мы с тобой какие-то получились. Никто нас не любит, и мы с тобой тоже любить не умеем. Знаешь, кто сегодня приходил?

Он кивнул.

— Ничего ты не знаешь. Она моего Игоря увела, замуж теперь выходит, а я… — Я хлюпнула носом. Брат подал мне салфетку, озираясь, не видит ли кто. — Короче, я ей только хорошее нарисовала. В общем, приблизительно завтра в это время у меня еще два ужасных знака появятся.

Его брови поехали вверх.

— И ты никак это не можешь проконтролировать?

Я покачала головой, сморкаясь в салфетку. Знакомый страх, сжавший липкими пальцами мое сердце, никак не желал ослабить хватку.

— Зачем тогда ты это сделала?

— Потому что дура последняя! Потому что люблю Игоря до сих пор. Дурацкой любовью, но люблю. А ради любви можно хоть чем пожертвовать, понял? И всю жизнь страдать. Ты вроде всему учился, а таких элементарных вещей не понимаешь.

— Химические процессы в теле — это одно, — пожал он плечами. — А любовь твоя и все такое — понятия расплывчатые, исчислению и изучению не поддаются, а неприятных эмоций приносят море. Зачем это нужно?

— Да если бы я знала, — вздохнула я.

Звонок раздался без четверти два. Я с трудом разлепила глаза и сняла трубку, пока не проснулась мама.

— Почему так долго не брала? — строго спросил брат.

— Сплю давно. Ты хоть на часы иногда смотришь?

— Некогда. Я знаю, как избавить тебя от новых знаков. Выходи на улицу. Я сейчас за тобой заеду. Нам нужен свежий труп.

Он отключился. Я осталась стоять с раскрытым ртом, лихорадочно соображая: что бы это значило?

Через пятнадцать минут я сидела в такси, с надеждой взирая на брата. Без всяких приветствий Ярослав завел нудным голосом:

— Обряд украшения рук и ног хной, называемый менди, известен с давних времен. Ему более пяти тысяч лет, и появился он не в Индии или на Ближнем Востоке, как принято полагать, а в Древнем Египте. Обряд проводился только в двух случаях. Первый, насколько тебе известно, в случае бракосочетания. А второй в процессе подготовки тела к мумификации.

— Елки-палки, — не выдержала я. — Ясь, ты меня сорвал сюда среди ночи, чтобы прочитать лекцию о Древнем Египте? Можно ближе к делу? Куда мы едем?

Он недовольно пожевал губами.

— Сперва выслушай. Это важно. Ты никаких параллелей, конечно, не заметила? Тогда продолжаю. Процесс мумификации продолжался семьдесят дней, потому что египтяне верили в то, что тщательная подготовка тела усопшего влияет на его возрождение в жизни, находящейся за гранью земного существования. Другими словами, жрецы проводили свадебный обряд со смертью, способствуя выходу человека за грань этого мира. Понимаешь?

— Ну, тут свадьба, там свадьба. И что дальше-то?

— Египтяне верили, что рисунки на теле обеспечивают будущее человека в той жизни, и поэтому использовали менди для того, чтобы гарантировать человеку приятный переход в другое измерение. Не гарантирую, что все получится так, как надо, но, по крайней мере, мы можем попробовать. Нам нужен свежий труп. Желательно женский.

Таксист покосился на нас в зеркальце заднего вида.

— Рисуешь на его руках те самые два проклятия и отправляешь в загробную жизнь. — Ясь похлопал меня по коленке. — Если все получится, избавишься от грядущих несчастий. Ну, как?

— М-м, типично мужское решение. Допустим, сработает. Но ведь нехорошо как-то, — заволновалась я. — Получается, я ей загробную жизнь испорчу. Карму, или что там бывает?

— Все продумано, — хихикнул Ярослав. — Предположим, что тот свет существует. Рай и ад, все как положено. Ты рисуешь несчастья, и человек попадает в ад. Там его ждут страдания и зубовный скрежет, так, кажется, написано. Ну, или же с точки зрения древних египтян его пожирает чудовище Амт. Так какая разница? Если его и так ждут бесконечные страдания, то лишней парочки несчастий он просто не заметит.

— Сомнительно это все. Ладно, а если она праведница и попадает в рай?

— Где ты таких видела? — скривился Ярослав. — По-моему, нам всем одна дорога.

— И все же.

— Тогда еще проще. В раю или на благодатных Полях Нару, куда отправляет оправданных Осирис, нет ни горя, ни слез, ни наказания. Твои проклятия либо остаются с тобой, либо просто растворяются в добре и благости, как капля чернил в океане. В нашем случае второй вариант, конечно, предпочтительней. Я же не хочу, чтобы моя Енька страдала.

В носу защипало. Ярослав не называл меня так с самого детства. Я засопела.

— Хорошо, а где я найду труп? Мы, что, едем с тобой на кладбище? Откапывать? Жуть какая-то.

— Зачем на кладбище? В больничный морг. Поставим сторожу и санитарам бутылку. Да я уже обо всем договорился. Игорь твой работает сегодня в ночь. Он обещал все устроить.

— Ясь, ты что же, ему обо всем рассказал? Как ты мог? — задохнулась я от возмущения.

— Остынь. Он ничего не знает. Сергей Витальевич наплел ему, что нам нужно собрать какие-то данные. Все путем. Расслабься, сестренка.

Игорь встретил нас на дорожке к моргу. Заспанный, замерзший, в накинутой наспех на плечи куртке. Он пожал Ярославу руку, поцеловал меня в щеку.

— Чем расплатиться, захватили? С дядей Лешей договорился, — улыбнулся он мне. — Он вас там ждет не дождется.

— Спасибо, — тихо сказала я. Не глядя на него, пошла по дорожке.

— Женёк… — окликнул он меня и замялся. — Жень, можно с тобой поговорить наедине? Всего лишь пару минут.

— Ясь?

Брат пожал плечами и заскользил по дорожке к моргу.

Игорь закурил, не зная, с чего начать. Я колебалась, спросить или нет, и потом выпалила:

— Ты все знал?

— Что все?

— Обо мне. О проекте своего отца.

Он взъерошил волосы. Кинул сигарету в снег, раздавил носком ботинка.

— Он лишь просил меня взять тебя пару раз с собой. В горы, ну и с парашютом тоже.

— Значит, знал. И со мной был лишь потому, что тебя об этом отец попросил, — упавшим голосом сказала я. — А подземный город?

Игорь качнул головой, словно хотел перечеркнуть то, что было.

— Я понятия не имел, где ты и что с тобой. — Он обнял меня за плечи, привлек к себе. Корица, мята и… нотка кайенского перца. Острого, будоражащего. — Жень, поверь мне, я не стал бы делать это только ради отца. Нам же было хорошо вместе. Ты красивая, добрая и смелая. Ты не такая, как остальные. Другая.

Другая. В этом-то все и дело. И мне придется с этим смириться.

— А я большой дурак, что потерял тебя. Глупо все как-то вышло. — Куртка соскользнула с плеч и упала в снег. — Ты прости меня, Жень, за то, что не разыскал тебя, не вернул. И, главное, за то, что…

Зная, что он скажет, я прижала холодные пальцы к его обветренным губам.

— Не надо. — Я набрала побольше воздуху и сказала то, что должна была сказать: — Я простила уже. Вчера простила.

Я зажмурилась, чтобы навсегда задержать этот миг. И вдруг разом все странные тексты, которые меня заставляли зубрить, обрели смысл. Прогноз погоды во всех точках планеты на ближайшие лет сто стал очевиден, как таблица умножения.

Предутреннее небо качнулось, мигнуло побледневшими звездами, надвинулось на меня, словно я взмыла вверх, поднимаясь над городом. Я росла, расширялась над Игорем и старым зданием больницы, тополями, посаженными вдоль дорожки. Становилась все больше и больше, заполняя весь город, талый снег на полях, дым из печных труб, заиндевевшие деревья в парке.

Мир вокруг меня съежился до размеров раскрытой книги. И, бросив на него взгляд, я с удивлением поняла, что слышу отзвуки давней войны в нашем городе; вижу молодого Блонского, склонившегося над чашками Петри; маму с искаженным лицом от родовых мук; себя, съезжающую с горы на лыжах; седого Игоря, встречающего в аэропорту дочку с внуком.

Все страницы реальности, яркие и бледные, четкие и расплывчатые, переворачивались передо мной, рассказывая одну большую историю, в которой все события сплетались в один сложнейший узор. Люди, уже ушедшие, живущие ныне и те, что еще только придут, все одновременно, тянули светлые и темные нити, через века касаясь судьбами друг друга, сами того не ведая.

Я поднималась все выше над горами вероятностных событий, и теперь все: и прошлое, и настоящее, и будущее — лежало подо мной, как топографическая съемка из космоса. И вдруг я поняла, что каждый человек принимает ежеминутно решения, которые неизбежно влияют на его жизнь. Каждый отвечает за то, что происходит с ним и с другими вокруг него. И всеми своими знаками я не могла бы сделать их жизнь хуже, чем то, что они сами делают с собой и друг с другом.

Я хотела изменить мир, но боялась измениться. Балансируя, как на канате, на границе времени и вневременья, теперь я видела оба мира. Большой, похожий на огромный хрустальный шар, он состоял из бесконечного количества граней и переливался красотой и гармонией. Трусливая мышь пискнула напоследок и растворилась в их свете навсегда.

Поднявшись на цыпочки, я легонько коснулась губами губ Игоря.

— Ты проживешь долгую, счастливую жизнь, — прошептала я. — Благословляю.

Я повернулась и пошла к воротам больницы, а он так и остался стоять на дорожке, недоуменно глядя мне вслед.

Свободна! Больше не боюсь. И вся моя жизнь не просто дым в трубу, а как дрова в камине. Пусть сгорит, но хоть кого-то согреет.

Там, куда теперь могла войти и я, существовали совсем другие законы мироздания, которых ни понять, ни объяснить пока я была не в силах. Знала лишь одно: в маленьком, привычном и ставшем тесным для меня мире ни один самый дурной знак больше не имел для меня никакого значения.

Космолет «Еруслан Лазаревич» стартовал тринадцатого числа тринадцатого месяца тринадцатого года в тринадцать часов тринадцать минут по лысогоровскому времени. И этот факт сам по себе был добрым предзнаменованием для успеха всей нашей миссии.

— Ключ на старт! — гортанно проклекотал оператор наземной связи.

В наушниках моего шлемофона громко заскрежетало. Солдатики из местной войсковой части, пыхтя от натуги и обливаясь потом, поворачивали огромный ржавый ключ в замке, отпирающем стартовые фиксаторы пускового устройства.

— Заклинание! — Оператор связи громко зевнул в эфир. Для него наш старт был одним из сотен за последний месяц. А как доказано многочисленными научными работами, лучше всего здоровому сну на рабочем месте способствуют именно обыденные и рутинные события.

Ведьмочки из заклинательной команды тоненькими звонкими голосочками завели свою привычную предстартовую песенку:

РОГ — реактивный орбитальный гравицап — это сейчас мы, космолет «Еруслан Лазаревич» из знаменитой серии космических кораблей «Алмаз». Дважды лауреат премии «Честь и гордость» Космического Флота Лукоморского Союза, между прочим.

Командир нашего космолета домовой Пипелий Пипелович Пипелов, для краткости именуемый всеми просто Пипелыч, довольно хрюкнул и суетливо заворочался, поудобнее устраиваясь в кресле-ложементе. У него была дурная привычка сладко посапывать во время выведения космического корабля на орбиту.

— Протяжка! — сообщила Земля все тем же ленивым тягучим голосом.

Бортовой компьютер «Кот Баюн» заводил носом, принюхиваясь к выполненным в виде связки сосисок записям с полетной документацией. Манипулятор мышь, попискивая от усердия, тут же принялся протягивать связку через кошачий мозг в направлений от левого уха к правому.

— Продувка! — сказал оператор. Обычно в этот момент он по сложившейся на космодроме традиции начинал ковыряться грязным мизинцем в своей левой ноздре и сморкаться.

По команде шесть Змеев Горынычей реактивной тяги, установленных по периметру первой ступы нашего космолета, начали, пофыркивая, прочищать свои огненные горла.

Я покосился влево. Третий член нашей космической команды, бортинженер Жердяй Игошин, меланхолично посасывал через трубочку апельсиновый сок из большой пластиковой бутылки. Водяной — он и есть водяной. Никакого космоса ему и даром не надо: дай только похлебать чего-нибудь жидкого да вовремя смени памперсы.

— Старт! — рявкнул в эфире оператор.

Горынычи в хвосте ракеты дружно выдохнули пламенем, разметав пыль и плесень на ржавом железе стартовых конструкций. Космолет дрогнул, приподнялся на реактивной тяге и медленно пошел вверх.

— Позвездячили! — проплямкал губами в микрофон Пипелыч. Это тоже наша старая и добрая традиция — начинать каждый полет исторической фразой, с которой ушел в свой бессмертный рейс к звездам первый космонавт планеты Гагара Юрский.

— Тридцать секунд, полет нормальный. — Оператор шумно всхрапнул в наушниках.

Я повернулся к иллюминатору. Было хорошо видно, как с соседних пусковых площадок в голубизну небес поднимались дымные белые стрелы стартующих ракет. Массовый старт — это всегда завораживающее зрелище. Жаль, что в последние годы из-за нарастающего как катящийся с горы снежный ком миролюбия нашего Колдовского правительства наблюдать массовые запуски можно все реже и реже.

Сигнальный филин над пультом управления тревожно замигал большими круглыми глазами и трижды угукнул. Пипелыч испуганно вскинулся со сна, влип носом в замигавшие красным лампочки световой индикации и недовольно крякнул:

— Неполадки на разгонном блоке Д первой ступы. Левушка, займись!

— Есть, командир! — Я принялся отстегивать фиксирующие ремни на кресле.

Гм, «Левушка, займись»… Мог бы и не говорить, сам знаю свои обязанности. Жердяйчик наш Игошин, хоть по штатному раскладу и записан бортинженером, но в бортовых системах ракеты — ни бум-бум. Водяные — они больше по собственно космической технике специализируются. Да еще в том, чтобы поплавать всласть. Без разницы где: можно внутри герметичного контура орбитальной станции или космического корабля. А можно и за бортом, в открытом космическом пространстве. И не случайно, что первый космонавт, который свободно воспарил на околоземной орбите вне корабля — Леонтий Лексейшин, — был водянистого роду-племени.

Ну, а самому Пипелычу покидать свой пост и вовсе не резон. Где это видано, чтобы командир, «Заслуженный домовой Лукоморского Союза», тратил свое драгоценное время на всяческие поломки и отказы? Да еще во время запуска — самой скучной операции в любой космической миссии.

Поэтому кто у нас на борту сейчас универсальная палочка-выручалочка? Я, леший Левиафан Дормидонтов, пилот. И копаться во всяких неисправностях мне сейчас предстоит своими собственными волосатыми ручками.

Я выбрался из кресла, с помощью лома и материнского колдовского слова открыл люк в теплозащитном экране на полу пилотского отсека и полез в образовавшийся лаз.

Орбитальный рабочий модуль, через который мне пришлось пробираться, был почти сплошь заставлен деревянными ящиками с аппаратурой, запчастями и провиантом. Но погрузку на космодроме я делал сам, поэтому плутать мне долго не пришлось, и уже через пару минут я добрался до спиральной трубы, связывающей наш космический корабль со всеми ступами ракеты-носителя. Подложив под себя толстый том бортового журнала, чтобы не протереть штаны скафандра во время спуска, я оттолкнулся от отполированных до блеска бортов спирального лаза и скользнул вниз, заботливо подгоняемый в спину постепенно нарастающей перегрузочкой.

Мне всегда нравилось скользить по спиральной дорожке, проложенной между топливными баками ракеты. В качестве баков для хранения окислителя и горючего — живой и мертвой воды то есть — у нас используются гигантские водяные жабы. По команде с Земли щекотуны-тараканы начинают пощекатывать горловины жаб, и те отрыгивают воды в большущие рабочие клизмы. Направляющие шланги клизм вставлены в подхвостовые отверстия Змеев Горынычей. В змеевских желудках живая и мертвая вода соединяются, химически реагируют и производят высокотемпературный газ, который через разинутые пасти Горынычей вырывается во внешнее пространство, создавая реактивную тягу. Эта тяга сейчас и толкает нашего «Еруслана Лазаревича» в звездные выси космического пространства.

Я скользил по спиральному рукаву, тыкаясь в мягкие животы жаб, и насвистывал веселую песенку про то, что до старта есть еще четырнадцать минут и можно вполне успеть выпить бутылочку тинного пива. Настроение было хорошим, несмотря на неисправность, которая дожидалась меня в двигательном отсеке первой ступы. Я вернулся из отпуска на югах, встретился со старыми друзьями, снова приступил к любимой работе в космосе — чего еще нужно молодому пилоту-лешему?

Неисправность, впрочем, оказалась совершенно пустяковой. Это я понял с первого взгляда, как только съехал верхом на бортжурнале в двигательный отсек.

Одна из голов четырехголового Горыныча в секции Д вместо того, чтобы высунуться в выходное отверстие ступы и дружно изрыгать пламя в единой связке с братскими головами, отворотилась внутрь двигательного отсека и с зажмуренными глазами хлюпала носом.

Я подошел к диссидентствующей голове и ласково потрепал ее по холке. Она приоткрыла треугольный зеленый глаз и уставилась на меня.

— В первый раз летишь? — негромко осведомился я.

Голова шмыгнула носом и кивнула.

— Высоты, значит, боишься? — Я ласково погладил ее за ухом.

Она всхлипнула и виновато угукнула.

— Мне тоже, когда первый раз в космос летел, было страшно, — признался я. — Так знаешь, что я сделал?

Голова распахнула оба глаза и заинтересованно повела ушами в мою сторону.

— Я закрыл глаза, чтобы не бояться, и спокойненько делал свое дело! — врать, конечно, нехорошо, но сейчас меня оправдывали высокие педагогические цели. — А потом стал постепенно открывать глаза и посматривать с высоты… Знаешь, какая Земля красивая из-за облаков? Видела когда-нибудь?

Голова качнулась из стороны в сторону. Понятное дело, где ж ей видеть. Молодняк же, зелень еще не облетанная, последний выпуск школы Змеев Горынычей.

— Хочешь, покажу? — Я ткнул пальцем в выходное отверстие ступы. — Просовывай сюда головку и открывай пасть. А потом, когда начнешь работать, медленно открывай глазки — и любуйся!

Пару секунд голова еще сомневалась, но потом решилась, зажмурила глаза и нырнула в выходное отверстие. Мгновение спустя я услышал гулкий рев заработавшего змеиного горла. Блок ракетных двигателей Д вышел на нормальный рабочий режим.

Я привязал пояс скафандра к веревке лебедки, сунул горсть лесных орехов белке, крутившей колесо, и заскользил по спиральному коридору вверх, обратно в пилотский отсек.

Как известно, космическое пространство открыл наш отечественный естествоиспытатель Козьма Навтин. Обнаруженному звездно-планетному простору он с присущей ему научной скромностью подарил собственное имя и впредь стал именовать его козьмосом. Позднее ученики Козьмы Навтина совершенно логично нарекли науку по изучению и завоеванию заоблачных пространств козьмонавтикой. Правда, при регистрации открытия в международных научных организациях слова «козьмос» и «козьмонавтика» из-за плохого перевода трансформировались соответственно в «космос» и «космонавтику». Но на радостях за успехи отечественной науки этого никто не заметил.

Поочередно отстрелив обе ракетных ступы, полетевших к земле на расправивших крылья Змеях Горынычах, наш «Еруслан Лазаревич» вышел на заданную космическую орбиту. Пока центр управления полетом разбирался в том, какой программой полета загрузить наш экипаж, я прилип носом к стеклу иллюминатора и занялся созерцанием земных красот.

Сколько уж лет летаю в космос, а так и не привык к этой открывающейся взгляду лепоте. Ясно-голубые воды морей и океанов, снежно-белые спирали циклонов и сизые воронки тайфунов, зелено-бурый коктейль полей и лесов… Вот сверкает на солнце сапожок Италианского Царства в Срединном море. Вот темными горками торчат над белесыми облаками острые коленки горных пиков Тибетской Шамбалы. Целит в левый бок дремлющей между океанами Африки песчано-желтый кулачок Мадагаскара. Антарктида, божественно красивая земля, раскинула белое подвенечное платье среди серо-синих вод Южного полюса. Красота! Сердце замирает от восторга и счастья.

Но в этот раз долго любоваться земными красотами мне не пришлось. От Земли в космическое пространство поперла такая военно-техническая мощь, что стало совершенно не до любования красотами Мадагаскаров и Антарктид.

Сначала расстарались наши. Родной Лукоморский Союз поскреб по сусекам, поднатужился и запулил в космос все, что хоть в малой степени могло летать. И закружились над планетой похожие на лампочки для карманных фонариков одноместные «Востоки», пахнущие нафталином «Спирали», «Союзы» во всем множестве своих разнобуквенных модификаций. Гроздями развесились престарелые «Салюты» и многомодульные «Миры», расправили бело-черные крылья косяки «Боров» и «Буранов». Ну, и наши «Алмазы» высыпали на орбиту в едином полковом строю — все как один, сто сорок три боевые машины.

— Парад намечается, что ли? — Жердяй недоуменно пожал плечами и перевел взгляд на приколотый к стене пилотского отсека томик перекидного календаря. — Гм, так не день же Революции… И про новый партийный съезд ни слова не говорили… Пипелыч, а может быть, какой-нибудь пленум ЦК? Внеочередной…

— Закройся по-тихому, Жеря, — осадил Игошина командир. — Наше дело маленькое. Дан приказ — летаем. А для чего летаем — нам потом скажут. Может быть.

То, что в воздухе пахнет отнюдь не внеочередным партийным пленумом, стало ясно уже через полвитка. Из-за бугра в полном составе полезла в космос летательная техника Соединенного Пятидесятья Америки. «Меркурии» и «Джемини», «Аполлоны» и «Скайлэбы», «Шаттлы» и целые россыпи новеньких «Орионов». Я такого богатства космической техники не видел даже в американском музее имени президента Кеннеди, в который в прошлом году забрел по «горящей» туристической путевке.

Еще через полвитка во всю свою космическую мощь расстарались и все остальные члены космического клуба — Центронебесная народная республика, Персидская Шахезадирия, Африканский союз Мумба-Юмба и вообще все, все, все. Даже горное княжество Хитриони вывело в космос какую-то устаревшую колымагу с нарисованной на борту оранжевой революционной розой. Революционному княжеству, впрочем, не дали развернуться в его полную силу, рявкнули со всех сторон в эфире, чтобы не путалось под ногами, и, принудив к спуску революционный кораблик, заботливо пронаблюдали, чтобы он мирно приземлился где-то в кавказском Загорье.

— Вот те нате хрен с морковкой, — удивленно просипел Пипелыч, разглядывая в иллюминатор все техническое великолепие земной цивилизации и почесывая указательным пальцем до синевы выбритый затылок. Высшая степень задумчивости и озадаченности, между прочим.

— Неужто Третья Всепланетная начинается? — Жердяюшка хищно повел своим коротким носиком, как будто пытаясь по запаху определить наступление состояния войны. В воздухе пилотского отсека ничем военно-неожиданным не пахло, поэтому Игошин чуть успокоился и пытливо воззрился на проплывающие за окном земные просторы. — Нет, на Третью Всепланетную вроде бы непохоже. Ярких вспышек не видно, дымных грибочков тоже.

— Значит, орелики, ждет нас обычная демонстрация нашей военной мощи и пресечение наглых провокаций распоясавшейся заморской военщины, — констатировал Пипелыч, посасывая погасшую курительную трубку. — Обычное, скажем прямо, дело.

Пресекать вооруженные провокации в космическом пространстве только на моей памяти нам выпадало раз пять или шесть. Когда наземным правительствам надоедало усердно бороться за мир во всем подлунном мире, они созванивались, договаривались и бросали на околоземную орбиту свои срочно мобилизованные космические флоты. Потом пару недель над планетой шли очень интенсивные военные маневры с пулянием друг в друга из всех видов боевого оружия. Когда ресурсы сторон истощались и правительствам надоедала военная кутерьма в небесах над головой, они снова созванивались, проводили длинные раунды тайных переговоров где-нибудь на курортах в Ницце и обычно к концу второго месяца «маневров» договаривались о приостановке боевых действий.

Впрочем, загадка массового космического старта мучила нас недолго. Уже на втором витке наш центр управления полетом стал транслировать в эфир гневную речь Генерального Колдуна Центрального комитета Колдовской партии. И сразу все стало на свои места.

Каждый школяр в самой глухой чащобе знает, что почти сто лет назад старец Нинелий вместе с боевыми соратниками совершил государственный переворот в нашем Лукоморье, позднее получивший название Великой Колдовской Революции. Поцарствовав в свое удовольствие семь или восемь лет, старец Нинелий полностью разочаровался в способностях лукоморского народа соорудить достойную жизнь из подручного материала. Старец передал власть преемникам, а сам по-тихому скрылся где-то в Швейцарских Альпах, надеясь вдали от Родины отдохнуть от ратных дел и найти духовное удовлетворение.

Но уже через несколько дней во время обычной горной прогулки он неожиданно обнаружил некий Звездный Артефакт, случайно залетевший на Землю откуда-то из глубин Галактики, Недолго думая, старец Нинелий вместе со всем своим семейством погрузился на борт Артефакта и, пока земные правительства озабоченно искали умные мысли в собственных извилинах, отбыл в Дальние Звездные Миры неким совершенно мистическим способом. Чтобы оставшаяся на планете живность не слишком была опечалена его безвременным убытием, старец пообещал лет через девяносто-сто напомнить о себе и дать жителям Земли какой-нибудь ценный и полезный совет.

И вот свершилось! В сфере Прилунья объявился автоматический корабль, посланный из звездного далека старцем Нинелием. Аппарат громко пропищал в эфире о своем прибытии, наличии на борту долгожданного послания жителям Земли и бухнулся в лунную пыль в районе западного побережья Океана Бурь. Мол, кто первым меня найдет, тому послание и достанется.

Да, и еще… Скороговорочкой, как бы между прочим, космический зонд от Нинелия сообщил, что собирается дать рецепт превращения всех жителей Земли в Единое Мировое ЧЕЛОВЕЧЕСТВО.

А мечта о ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ — это, согласитесь, самая сладкая мечта всех живущих в подлунном мире. Тут ведь как: рождаемся мы все как один симпатичными мальчиками и девочками. Растем, веселясь и радуясь, съедая килограммы мороженого и сбивая в кровь коленки в детских забавах. А лет примерно в тринадцать — вот оно опять счастливое число вылезло! — начинается социально-генетическая специализация. Неотвратимая, как кара небесная за грехи наши.

Один обрастает волосами и становится лешим. Другой лезет на диван, непомерно полнеет и превращается в домового. Третий дни напролет лежит в ванной и вырастает в типичного водяного.

А у девчоночек дела обстоят еще хуже. Были стройные ножки — и вдруг на раз-два: пошла ковылять по свету очередная Баба-яга — костяная нога. Было симпатичное личико — а однажды утром носик вдруг вытягивается, и вот уже молодая кикимора кружит головы всем встречным особям мужского пола. Нет, отдельные экземпляры таки сохраняют естественный девичий облик, лицо красивое, фигуру ладную, но вот беда — совершенно теряют пигментацию волос. И живут под солнцем белокурые навки, всего боящиеся и по-детски глупенькие.

То же самое происходит и с другими народами, только по-своему. Вот, например, в Соединенном Пятидесятье Америки у парней вдруг вытягиваются уши и растут носы — здравствуй, гоблин! Был ребенком афроамериканского цвета — станешь гремлином. Был испаноговорящим — будешь троллем. И женщины у них к четырнадцати годам — все уже сплошь валькирии, гарпии или нимфы.

Вот поэтому издавна общей всепланетной мечтой и была мечта о Человеке — совершенном и красивом существе, которое от рождения и до самой кончины будет оставаться самим собой, пребывая все в том же прекрасном облике. Над разрешением проблемы превращения разноплеменных жителей Подлунья в единое человечество десятки веков бились астрологи и алхимики, медики и генетики. Все тщетно…

И тут является космический зонд от старца Нинелия и на всю Солнечную систему спокойненько так объявляет, что имеет на борту рецепт обращения всех наземных жителей в ЧЕЛОВЕЧЕСТВО!

Можете представить, какая тут началась мировая катавасия? Правительство каждой из подлунных стран немедленно решило наложить свою руку на рецепт старца. Главное — стать Человеком самому, а остальные… Гм, а там будем посмотреть, так сказать…

Вот и рвануло в небо по президентским и премьерским приказам все летающее железо, которое только смогли найти в национальных закромах. Вот и высыпали на околоземные орбиты космические флоты под разными флагами. Флаги-то разные, но задача у всех одна — добраться до послания старца Нинелия. Первыми добраться, понятное дело. И чтобы никто другой — ни-ни!

После пламенной речи нашего Генерального Колдуна, торжественного обращения Президента Соединенного Пятидесятья Америки, сюсюканья и гугуканья председателя Центральнонебесной народной республики и прочей правительственной какофонии в эфире началась спешная постановка боевых задач всем космическим флотам.

— «Еруслан Лазаревич», как слышишь? — В наушниках прорезался начальственный бас самого Лаптя-Хлебалова из столичной управы. — Пипелыч, ядрить тебя через колено, на связь!

— Ну, чего орешь? — Командир миролюбиво зевнул в микрофон. — Марсиан разбудишь.

— Ставлю тебе боевую задачу. — Лапоть-Хлебалов пропустил шутку мимо ушей. — Под прикрытием флотилии «Алмазов» выйти на геостационар…

— Это ж какого рожна я попрусь на высоту тридцать шесть тысяч? — недовольно забурчал Пипелыч. — Через все радиационные пояса, да? Я, знаешь ли, друг ситцевый, забыл надеть в полет свои просвинцованные подштанники…

— Отставить р-разговорчики! — рявкнул Лапоть. Когда руководитель нашей космической программы злился, в нем просыпались дремавшие навыки отставного прапорщика автомобильного батальона Тмутараканского военного округа. — Выполняй приказ!

— Знаешь, на чем я вертел твой приказ? — лениво осведомился наш командир. — На штанге стыковочного узла!

Лапоть-Хлебалов задохнулся от возмущения, беспорядочно забулькал в микрофон, а когда совладал с эмоциями, ударил ниже пояса. Не по-детски ударил:

— А вот положишь на стол партийный билет — будешь знать, как пререкаться с начальником!

— Да вертел я на стыковочном узле и твой партийный билет, и всю твою Колдовскую пар… — начал было Пипелыч и осекся.

Лишение партийного билета Колдовской партии — это было ударом под самый дых. На заре космонавтики наши ребята-орелики еще могли в космические высоты по молодости лет прорываться несознательными чародейчиками. А в нынешние времена уже зась! Без красной книжечки в нагрудном кармане скафандра тебя и за версту к космической технике не подпустят.

— Ладно, твоя взяла. — Пипелыч горько вздохнул и раскрыл рабочий блокнот. — Диктуй свое полетное задание.

Ну, Лапоть-Хлебалов и надиктовал… Нам предстояло под прикрытием армады «Алмазов» вырулить аж на геостационарную орбиту. Там мы должны разыскать лунный посадочный модуль «Тугарин», который вместе с разгонным блоком тайно был выведен на околоземную орбиту под именем спутника связи «Дальний Горизонт». После стыковки с лунником и разгонником нам предстояло лететь к Луне, высадиться в районе западного побережья Океана Бурь и взять на борт завет старца Нинелия. Потом стартовать в космос и обеспечить доставку ценного инопланетного указания на родную Землю.

— Ну, что, мальчики. — Пипелыч захлопнул блокнот и окинул нас с Жердяем внимательным взглядом. — На большое и святое дело идем. Человечество зарождать!

— Не надо слов, командир. — Жердяй вздохнул. — Мы не на партсобрании. Свинцовых подштанников, конечно, на борту нет, но раз Родина приказывает…

— Ты, Игошин, это… Про свинцовые подштанники забудь. — Толстые губы Пипелыча недовольно скривились. — Про свинец я просто так ляпнул. Чтобы там, на Земле, совсем уж о нас ноги не вытирали. Цену себе в любой ситуации нужно знать, ребята!

— А как же радиационные пояса? — Лицо Жердяя удивленно вытянулось. — Они же и в самом деле излучают!

— Я пару тайных тропок знаю! — Пипелыч озорно подмигнул. — По этим тропкам и отправимся. В обход, значит, радиационных поясов.

Но тихо и мирно отбыть на геостационар для старта к Луне нам не дали. Лапоть-Хлебалов — надо понимать, впопыхах — ставил нам боевую задачу открытым текстом и по совершенно открытому для всех иностранных ушей радиоканалу. Ну, а в Соединенном Пятидесятье, в Хьюстонах и в Флоридах всяких, тоже не дураки сидят. И по-нашему варнакать еще со времен славного полета «Союза» и «Аполлона» научились.

Поэтому уже на следующем витке на нашу орбитальную группировку пошла буром вся космическая армада Соединенного Пятидесятья Америки.

— Так, голуби мои сизокрылые, — нервно хохотнул Пипелыч, едва лишь вспышки первых лучевых залпов озарили звездное пространство за стеклами иллюминаторов, — марш по рабочим местам. Жердяй — в орбитальный модуль следить за противником, а ты, Левка, к пушечке. Пощекочем животики заморским коллегам!

К пушечке — так к пушечке. Мне два раза объяснять, что и к чему, не надо. «Еруслан Лазаревич» в своей кормовой части оснащен небольшим скорострельным орудием, и во время всяческих прошлых международных инцидентов я из этого орудия довольно успешно постреливал. Настолько успешно, что на борту «Еруслана» нарисованы целых пять звездочек: за два сбитых «Джемини», парочку подстреленных «Аполлонов» и продырявленное правое крыло шаттла «Энтерпрайз».

Поэтому я метнулся к боевому отсеку и минуту спустя был уже готов к стрельбе очередями по движущимся орбитальным целям далеко не условного противника.

Хоть Пипелыч пилотировал «Еруслана», как бог, и со всех сторон нас прикрывали коллеги — космонавты на таких же, как и наш, «Алмазах», но схватка все равно получилась жаркой. Пару раз мне вообще казалось, что вот-вот и сойдет наш «Ерусланушка» с дистанции с дыркой в боку, уступая дорогу к Луне более везучим экипажам.

Сначала откуда-то со стороны Земли неожиданно вырулила бутылкообразная боевая станция МОЛ с пристыкованным мотыльком «Дайна-Сора». Вынырнула и гавкнула нам в левый бок из обоих своих пулеметных стволов. Как Пипелыч увернулся от светящихся лент очередей, я не знаю. Мне показалось, что «Еруслан Лазаревич» немыслимым образом просто изогнулся в пространстве. Инерцией меня снесло с боевого поста в сторону, и я хорошенько приложился темечком о металлический кожух орбитального телескопа.

Когда лишние звезды перед глазами исчезли, я прильнул к прицелу своей пушечки и обнаружил, что МОЛ с «Дайна-Сором», эта, понимаешь ли, «моль крылатая», разворачивается для второго захода. И хищно так поводит стволами в пулеметных гнездах в нашу сторону.

— Игрушки кончились, ребятки, — зло процедил я, тщательно прицелился и всадил короткую очередь точно в стыковочное устройство между двумя американскими космическими аппаратами. Конструкция тотчас же развалилась на беспорядочно вращающуюся «бутылку» МОЛа и беспомощно порхающую бабочку «Дайны». Отлетались, родимые…

Стоит заметить, что, несмотря на все политические заморочки наших правительств, мы с американами никогда до взаимного смертоубийства не цапались. Дырок в герметичных контурах наставить, двигатели прострелить — это пожалуйста, это не смертельно. Ремонтные бригады уже через пару часов вытащат подстреленных из зоны боевых действий. А так чтоб с убийством экипажей… Этого у нас по негласной договоренности никогда не было. Войнушки — войнушками, а дома жены, дети, родители старенькие. В общем, и мы, и они воевали, но без зверства, без жажды крови противника.

Вот и сейчас добивать ни «Дайну», ни МОЛ я не стал. Американе поняли, «Дайна» даже крылышками благодарно качнула, выходя на посадочный коридор к Земле.

Пипелыч тем временем круто развернул нашего «Еруслана Лазаревича» и на всех парах рванул к геостационару. Двигатели орбитального маневрирования у нас класса «василиск» — такие маленькие, замороженные, но очень надежные змееныши со смешно открытыми ротиками. Поэтому дошли до заданной точки мы всего за полтора витка, часа за четыре.

Стрельба и тесное взаимодействие боевых порядков нашего и американского флотов остались внизу, на низких орбитах. В иллюминаторы уже можно было различить растущую звездочку приближающегося лунного модуля «Тугарин» с огромных размеров разгонным блоком под задницей.

Я расслабился, сижу себе, на звезды поглядываю, песенку под нос мурлычу. Хорошо хоть пушку не зачехлил…

— Спишь, Дормидонтов?! — рявкает вдруг радио голосом Пипелыча. — Цель справа!

Песенка на полслове застревает в горле. Я бросаюсь к прицельному устройству, веду вправо «глазами» сенсоров. Мать честная! Курсом наперерез прет прямо по траектории толстая колбаска модернизированного «Скайлэба» с автоматической боевой станцией вместо башенки солнечного телескопа. Очень умно летит, шельма. Кормой вперед.

А любой космонавт знает, что в корме стандартного «Скайлэба» находится отсек твердых и жидких отходов. И если сейчас в него пульнуть, то все эти отходы окажутся аккурат на нашем «Еруслане», полностью загрязнив его иллюминаторы, визиры, датчики наблюдения и ориентации. После этого нам уж точно не к Луне лететь, а с позором идти на буксире до ближайшей орбитальной мойки.

Ну, и для полноты картины прямо над сортирным отсеком «Скайлэба» торчат стволы боевых орудий автоматической боевой станции. То есть американе могут по нам шарахнуть в любой момент, а мы…

— Хэллоу, экипаж станции «Алмаз». — В эфир прорывается голос с хорошо различимым техасским акцентом. — Вас приветствует команда боевого поста «Скайлэб-62». Предлагаем открыть шлюз для приема нашей десантной команды и сдаться.

Н-да, наглые ребята. Но перевес на их стороне. Сдаваться мы, ясное дело, не будем. Но о выполнении боевого задания нам, похоже, придется забыть. Не для тебя в небе вешали Луну, пилот Левиафан Дормидонтов. Не пройтись тебе солнечным утром по пыльным лунным просторам.

— Допрыгались, млин! — шипит в наушниках Пипелыч. — Левушка, целься в самый центр ихнего сортира. Воевать, так с запахом! Дадим последний бой супостатам! Стрелять по моей команде!

— Врагу не сдается наш гордый «Варяг», — тонким фальцетом затягивает песню в глубине орбитального отсека Жердяй Игошин.

— …Пощады никто не желает! — бодрым басом подхватывает Пипелыч.

Наверное, оба они ожидают, что я сольюсь с ними своим голосом в единое трио, но у меня в голове именно в этот момент искрой проскакивает совершенно шальная мысль.

Чуть впереди и выше нашего «Еруслана Лазаревича», в том же направлении на приближающийся «Скайлэб», плывет над планетой светящееся пятнышко епоньского геостационарного спутника связи. Я прижимаюсь лицом к окуляру прицела. Точно, это епонец. Вот на борту даже виден красный квадратик государственного герба и написанное латиницей название. «Туторава-хай» собственной персоной.

Я смахиваю ползущую капельку пота с виска. Спокойнее, не спешим, хорошо целимся.

Красный квадратик на борту «Туторавы» едва касается прицельного контура на моей пушечке. Так и должно быть. Я не собираюсь сбивать епонца.

Задерживаю выдох и жму на гашетку. Орудие послушно плюет в пространство длинной светящейся очередью.

Пипелыч и Жердяй замолкают на половине слова, и мгновением спустя в наушниках шлемофона звучит отборный мат моего командира:

— Дормидонтов, ты куда стреляешь?! Нам с Епонией еще войны не хватало!

Я молчу, наблюдая, как выпущенные из моей пушечки снаряды летят в сторону епонского спутника. Да, Епония для космической войны не лучший противник. Всякие там камикадзе, ниндзя в черных скафандрах и прочие национальные прелести…

Светящиеся пятнышки снарядов между тем долетели до борта епонского спутника, рикошетом ударили в его борт и отразились в сторону «Скайлэба». Совершенно не поврежденный епонец заворочался в пространстве, поспешно восстанавливая нарушенную ориентацию. А яркая лента моих снарядиков уже неслась к «Небесной лаборатории».

Робот внутри автоматического боевого отсека на американской станции, наверное, так и не успел сообразить, что происходит. Снаряды врезались точно в центр ощетинившейся пушками башенки. Боевой отсек брызнул осколками, оторвался от «Скайлэба» и, беспорядочно кувыркаясь, стал удаляться куда-то в глубины Вселенной.

— Это называется стрельба рикошетом, господа и товарищи! — со смешком сообщил я в эфир. — Всем понятно?

— Левушка, ты гений! — Хохот Пипелыча слегка напоминает совокупный залп всех башенных орудий морской береговой батареи.

— Сэр, — в наушниках снова звучит голос с техасским акцентом. Теперь он полон смирения и раскаяния, — наш экипаж готов к сдаче в плен.

— Пленных не берем, — добродушно рычит в ответ Пипелыч. — Нам некогда, парни. Отваливайте на свою базу, не мешайте работать.

— Понятно, сэр. — Американец с облегчением вздыхает. — Спасибо, сэр. Мы уходим.

А дальше все пошло как по маслу. Мы причалили к «Тугарину», состыковались и через пару часов в нужной точке орбиты включили разгонные «василиски». «Еруслан Лазаревич» выпустил в пространство длинные языки огненных струй и, постепенно ускоряясь, пошел в сторону Луны.

Откуда он только взялся на наши головы, этот китаянский кораблик!

То, что американские пятидесятники тоже окажутся около Луны, можно было предположить. Все-таки Соединенное Пятидесятье Америки — это мощная супердержава с большим космическим флотом. Все знают, что именно гоблин из СПА, Арм Нильстронг, сорок лет назад первым прогулялся по лунной поверхности.

Американе догнали «Еруслана Лазаревича» на третьи сутки нашего полета к Луне. Мы с Пипелычем и Жердяем уже прикидывали, как половчее выйти на лунную орбиту, чтобы с первого витка посадить «Тугарина» около космического зонда старца Нинелия. И пока мы, расстелив карты на потолке орбитального модуля, самым беспечным образом рассчитывали траекторию высадки, откуда-то из глубин космического пространства вывалился американский «Аполлон» в стандартной лунной комплектации и с ходу врезал нам на полную катушку. Маленькая торпедка, выпущенная с американского корабля, стрелой пронзила космос и вонзилась в самый центр двигательной установки разгонного блока. От наших «василисков» только кровавые ошметки полетели.

— Вот тебе, дедушка, и Гагарьев день! — Пипелыч состроил обиженную мину, поглядывая на уплывающие прочь от «Еруслана Лазаревича» осколки двигательного отсека. — Накрылась наша высадка на Луну, мальчики!

— Это точно, — горько вздохнув, подтвердил Жердяй. — Без разгонного блока нам на окололунную орбиту не выйти! Обогнем мы, ребятки, дорогую Селену примерно через сутки и тихим ходом пойдем обратно к Земле…

— Сволочи. — Пипелыч бессильно погрозил кулаком в сторону удалявшегося в сторону Луны «Аполлона». — Ничего, будет и на нашей улице праздник!

— И очень скоро будет! — Я оттолкнулся руками от стены, сделал сальто в невесомости и нырнул в лаз боевого отсека.

— Левка, ты чего задумал? — Любопытные физиономии Пипелыча и Жердяя мигом сунулись следом.

— Сейчас увидите! — Я принялся разворачивать пушку в сторону «Аполлона». — Как нас учил великобританский ученый-физик сэр Ньют Исаакий в своем третьем законе? «Действие равно противодействию»!

Я поймал в прицел хвост американского космического корабля и нажал на гашетку. Длинная струя снарядов тотчас же рванула вдогонку за «Аполлоном».

На двигательном отсеке «Аполлона» установлен только один маршевый движетель типа «Дракон». Стандартное крылатое чудище с таким же, как и у наших Змеев Горынычей, впрыском топливных компонентов через подхвостовой проем. Единственное, что отличает американский вариант, — это сильно вытянутая с помощью губораскатывательных устройств морда, обеспечивающая эффективную работу всего реактивного двигателя в условиях космического вакуума. Вот в эту длинногубую морду я со всей своей лукоморской ненавистью и всадил очередь снарядов из нашей пушечки.

Бедного дракошку — космос ему пухом! — разнесло в клочья. Не успели еще кровавые брызги превратиться в ледяные шарики под воздействием холода космического пространства, как «Аполлон» клюнул носом, завалился набок и стал постепенно отваливать с лунной трассы куда-то в направлении на созвездие Орион.

— Ур-р-ря! — рявкнул над моим ухом Пипелыч. — Вот вам, сукины дети!

— Ну, и чего ты добился? — Жердяй отхлебнул глоток сока из своей неизменной бутылочки. — Разве что супостатам отомстил… Теперь они, как и мы, не смогут выйти на орбиту вокруг Луны. Но наше задание, ребята, все равно провалено. Не видать нам завета старца как своих ушей.

— А вот тут ты, Жердяйчик, ошибаешься. — Я похлопал его по плечу. — Задание мы выполним. Хотя бы наполовину, а выполним!

— Это как же наполовину выполним? — Пипелыч озадаченно поскреб пятерней затылок. — Объясни!

Я раскрыл свой рабочий блокнот, вытащил карандаш и быстренько нарисовал им новый вариант лунной экспедиции. С цифрами, картинками и предварительными расчетами.

Выходило примерно так. Наш разгонный блок разбит. Значит, на окололунную орбиту мы выйти не сможем. Но ведь сам лунный модуль «Тугарин» цел-целехонек! А что нам мешает «потерять» его, когда «Еруслан Лазаревич» пойдет на бреющем полете над Луной?

— Голова твоя садовая! — разочарованно протянул Пипелыч. — Модуль с космонавтами мы, конечно, отделить сможем. И сядет он в Океане Бурь вполне успешно. В этом я нисколько не сомневаюсь! И мы, может быть, даже найдем завет Нинелия. Ну, а дальше что? Без разгонного блока нам ни с Луны не подняться, ни к Земле не улететь!

— Никуда улетать и не надо! — Я улыбнулся. — Нужно будет только месячишко-другой пожить на лунной поверхности и дождаться спасательной экспедиции. Мы набьем «Тугарина» водой и продуктами под самую завязку. Для экономии веса высадим на Луну только одного из нас. Пилот «Тугарина» найдет космический зонд Нинелия. И подождет, пока Земля пришлет за ним корабль-спасатель.

— Хороший план, — кивнул Пипелыч и важно надул щеки: — Что же, мальчики… Готовьте «Тугарина», затаривайте продуктами — и я готов лететь…

— Погоди-ка, командир, — Игошин жестом остановил его, — а почему лететь должен ты? Я — бортинженер, все системы «Тугарина» знаю как свои пять пальцев. Если какая поломка — в пять секунд все отремонтирую!

— Лететь придется мне! — как можно более весомо сказал я. — Пипелыч, ты единственный из нас, кто досконально знает систему управления «Еруслана Лазаревича» и сможет вернуть его на Землю. Это раз.

Пипелыч недовольно засопел, собирая мысли для ответа. Я же повернулся к Игошину:

— Жердяй, а как ты представляешь свою водяную жизнь на совершенно сухой Луне? Тебе же только питья понадобится в пять раз больше, чем нам с Пипелычем, вместе взятым! Это два.

Я окинул их взглядом и сказал:

— Поэтому к Луне на «Тугарине» пойду я. Я же пилот, ребята. И потом… Зонд на поверхности Луны все-таки придется искать. А кто лучший специалист по всяким поискам на незнакомой местности, как не леший?

Оба задумались, надулись сердито. Правда есть правда. Против нее не попрешь.

— Неохота мне тебя отпускать, Левушка. — Пипелыч опустил глаза. — Ты, конечно, прав, но… Но ты же знаешь, что любому пилоту проще самому выполнить работу, чем ждать друга с задания! Поэтому, мальчики, вот вам мое командирское решение: тянем жребий!

— Да, да, — закивал Жердяй. — Пусть жребий все и решит. Теория вероятностей, братцы, — великая сила!

— Хорошо, будем тянуть жребий, — без спора согласился я. Достал из нагрудного кармана комбинезона спичечный коробок, вытащил три спички и сломал одну из них. — Кто вытянет сломанную — тому и лететь!

— Чур — я первый тяну! — оживился Пипелыч. — По праву командира!

Он вытянул спичку из моих пальцев и разочарованно фыркнул:

— Длинная…

Жердяй прогундел себе под нос какое-то математическое заклинание и тоже потянул спичку.

— Гм… Длинная…

— Ну, тут и без слов все ясно. — Я разжал пальцы, демонстрируя третью спичку. — Короткая. Лечу я.

— Ладно уж, лети, сокол ясный. — Пипелыч махнул рукой. — Сегодня и логика и математика на твоей стороне. Жердяй, пошли лунник продуктами грузить.

Они оба деловито засуетились и нырнули в глубины орбитального отсека.

Я посмотрел им вслед и улыбнулся. Ребята мои дорогие… Сколько космических дорог мы прошли вместе. Нет у меня лучше друзей на свете — таких верных, добрых и надежных. Вот только наивных, как дети малые. Прятать лишнюю спичку в волосатой лапе любой уважающий себя леший учится еще в юном возрасте.

«Тугарина» к полету мы подготовили всего за пару часов. Забили внутренности лунного модуля ящиками с едой и канистрами с питьем почти до самого деревянного потолка.

«Тугарин» по своей сути — это обычная избушка на курьих ножках, адаптированная для полета в космических условиях. Погружена в летаргический сон, покрыта снаружи экранно-вакуумной изоляцией, два Горыныча — основной и резервный — подвешены под полом между лап в окружении округлых жабобаков с мертвой и живой водой. Пилотируется легко даже без всяких колдовских заклинаний. В свои курсантские годы я на таких избушках облетел не одну околоземную орбиту.

Когда все было готово к старту, я по очереди обнял Пипелыча и Жердяя, смахнул со своей волосатой щеки скупую мужскую слезинку, залез внутрь лунника и захлопнул люк.

Отделение от «Еруслана Лазаревича» прошло гладко. Избушка сонно кудахтнула, основной Горыныч выдал на-гора длинный огненный хвост, и я увидел, как родной корабль с грустными рожицами Пипелыча и Жердяя за стеклами иллюминаторов стал постепенно удаляться.

— Счастливой дороги, Левушка! — пробасил в эфире командир дрогнувшим голосом. — Ни пуха тебе ни пера!

— А вот это к черту! — Я на прощание помахал рукой в окно. — До встречи на Земле, ребята! Начинаю работу.

Я сориентировал «Тугарина» и крутым виражом направил его к Луне.

Корабль шел уверенно и послушно. Я переключил управление на автопилот, расчехлил бортовой телескоп «Вий» и принялся рассматривать окололунные и лунные красоты.

Мой наметанный на космических наблюдениях глаз почти сразу же отследил в окололунном пространстве серебристую движущуюся звездочку. Я моментально развернул «Вия» в нужном направлении и прилип глазом к окуляру.

Вот, значит, оно как… Н-да, правильно говорят мудрецы: не считай себя умней других. Поблескивая в солнечных лучах, параллельным курсом к Луне шел американский лунный модуль.

Нет, все-таки американе тоже не глупые ребята. Как и мы, сообразили, что можно и без выхода на окололунную орбиту сбросить на Луну посадочный модуль, найти старцево завещание и дождаться спасательной экспедиции.

Пальнуть в сторону американ мне было нечем. Из оружия на борту была только ракетница с сигнальными ракетами, которую Пипелыч для чего-то сунул в мой багаж. Если я заблужусь на Луне, можно будет достать ракетницу и трижды стрельнуть в небо. А вдруг глубоко в лунных пещерах все-таки живут луняне и они смогут меня спасти?

С американского модуля по мне тоже не стреляли. Или меня просто не заметили, или у них на борту тоже не было оружия.

«Ладно, на Луне разберемся, кому владеть заветом старца, — решил я. — Сначала сядем, а там видно будет!»

Я снова повернул «Вия» в сторону приближающихся лунных гор и морей.

Вот в это самое мгновение и появился этот растреклятый китаянский автоматический кораблик!

Центральнонебесная народная республика своих космонавтов на Луну еще не высаживала. Но в ее космическом арсенале была замечательная придумка: полуавтоматический лунный грунтозаборщик.

Понятие «полуавтоматический», конечно, режет слух. Мы привыкли, что все космические аппараты делятся на пилотируемые и автоматические. А китаянцы создали робота, который мог полностью автоматически лететь к Луне, высадиться на ее поверхность, набрать целый мешок лунных камней и пыли и доставить их на орбитальный корабль-матку. Вот на этом корабле робота и ждал единственный космонавт — оператор, который разгружал лунные трофеи и делал их первичный анализ.

И пока мы с американами на околоземных и межпланетных трассах мяли друг другу бока, китаянский полуавтоматический зонд «Чэнъи» с бортовым номером 16 тихонько обошел всех по самым дальним орбитам и незаметно скользнул к Луне.

«Чэнъи» четко просчитал ситуацию, спрятался за Луной и дождался начала моей и американ высадки на лунную поверхность. А сейчас он самым простеньким образом зашел на нас со спины и шарахнул горгонным излучателем на полную мощность.

Горгонный излучатель — это очень скверная штуковина. Названный по имени известной греческой колдуньи горгоны Медузы, он способен облучить любую органику и технику недобрым взглядом чудовищной колдовской силы. От него киснет молоко в крынках, превращаются в прах продукты и выходят из строя все механизмы.

Вот именно это сейчас и произошло с «Тугарином». Автопилот сдох моментально. Лунник беспорядочно закувыркался, Луна и звезды за окном пустились в немыслимый пляс.

Я переключил управление на ручняк. Слава богу, Горынычи не вышли из строя: чтобы обездвижить любую живность — в том числе и меня, — недобрый взгляд нужно бросать, во-первых, с близкого расстояния, а во-вторых, глядя прямо в глаза обездвиживаемому объекту. Ясное дело, что ни я, ни Горынычи под днищем избушки такого удовольствия автоматическому китаянцу не доставили.

Я мельком взглянул в окно на корабль американ. Лунный модуль класса «фургончик Элли» закручивался по всем трем осям пространственных направлений и неуправляемо валился на Луну. Американе, наверное, получили куда больший горгонный заряд, чем мой «Тугарин».

Легкая тень скользнула по оконному стеклу. Я поднял голову и через иллюминатор в мансарде увидел, что робот спрятал горгонный излучатель и, победно сигналя всеми бортовыми огнями, выпустил посадочное шасси, готовясь к высадке на Луну. Чего уж осторожничать, конкурентов теперь нет. Умный китаянский механизм без помех отыщет завет старца Нинелия и доставит его прямиком в столицу Народной Китаяны.

— Скотина металлическая, — сквозь зубы процедил я. — Пальнуть бы по тебе… Жаль, что нечем!

Хотя почему нечем? Я огляделся, отыскивая среди нагромождения ящиков внутри «Тугарина» нужную вещь. Вот она лежит, родимая. Трехзарядная сигнальная ракетница «Светлячок».

Я взял ракетницу, закрыл гермошлем скафандра и настежь распахнул окно. Китаянец висел в подлунном пространстве, совершенно ничего не опасаясь.

Я вскинул ракетницу, прицелился и трижды нажал на спусковой крючок.

Все-таки не зря я часами тренировался в тире нашего Звездного городка! Красная ракета влетела в самое жерло горгонного излучателя, навсегда похоронив возможность робота бросать по сторонам недобрые взгляды. Желтая ракета вонзилась в центр оптического блока, и коварный «Чэнъи» мгновенно ослеп на все свои двенадцать глаз. Зеленая ракета нырнула в левую ушную раковину — локатор китаянского аппарата, и секундой спустя металлическая черепная коробка робота взорвалась изнутри, усеяв пространство мелкими искристыми обломками колдовских микросхем.

— Получил, фашист, гранату? — с удовлетворением от хорошо выполненной работы прокомментировал я в голос. — Ляг в кустах и отдохни!

Теперь путь к Луне был полностью свободен, и только от моего пилотского мастерства сейчас зависело, сможет ли «Тугарин» сесть.

«Тугарина» я посадил уверенно и четко. Точно бы получил пятерку на экзамене в летной школе.

Лунная пыль за окном улеглась минуты за полторы, и я осмотрелся. Кратеры, кратеры, кратеры. Большие и малые. Камни, камни, камни. Мелкие и крупные. Черные резкие и густые тени. Скругленная половинка земного шара в антрацитовом небе.

Как писал пару столетий назад великий лукоморский поэт, поглядывая в телескоп на лунные пейзажи:

Полное лунное великолепие, если выражаться кратко.

Налюбовавшись им, я по-турецки сел на пол прямо посредине лунного модуля и задумался.

Ну-ка, подобьем наши бабки-ежки. Что мы имеем? После недоброго китаянского взгляда имеем мы на борту полторы тонны совершенно непригодных к употреблению продуктов, триста литров пораженной амебами воды и десяток пузатых емкостей с болотным метаном вместо кислорода. А это значит, что на внутренних ресурсах моего скафандра «Ясный кречет» и на собственном носимом аварийном запасе избушки продержаться на Луне я смогу от силы сутки. За это время никакая спасательная экспедиция с Земли добраться ко мне, ясен пень, не сможет. Да и связи с Землей, кстати, теперь тоже нет.

Н-да, отлетался ты, пилот Левиафан Дормидонтов, леший космический. Пора тебе надевать белые парадные тапочки, давать дуба и склеивать ласты. Весело, однако…

Но сутки еще в моем распоряжении. Целая жизнь, считай. И прожить ее нужно так, чтобы, как любил говаривать мой куратор в летно-космической школе, из небесной канцелярии позвонили и предложили повторить.

Что я могу сделать за сутки? Гм, могу, например, найти завещание старца Нинелия. Найти, прочитать из любопытства, что там накалякал жителям Земли звездный странник, а потом лечь и героически умереть.

Я представил, как через пару месяцев на Луну явится спасательная экспедиция, найдет «Тугарина» и внутри его мое остывшее тело. Лежит посреди избушки пилот Левиафан Дормидонтов, смотрит в звездное небо невидящим взглядом через иллюминатор в мансарде, а на груди у него — перевязанный алой ленточкой свиток с завещанием старца Нинелия и партийный билет родной Колдовской партии за номером 066600013. Выполнил пилот-леший свой долг перед Родиной и погиб, значит, на боевом посту.

Я так живо представил себе картину обнаружения моего остывшего тела, что мне захотелось всплакнуть и немедленно встать в почетный караул у собственного гроба.

Да, красиво, торжественно, печально…

Только есть одна загвоздочка. Свиток нинелийский с заветом еще разыскать нужно. А поскольку сел я километрах в десяти от западного побережья Океана Бурь, то топать мне придется к космическому зонду долго и нудно.

Кстати, а почему топать? Есть же в «тугаринском» комплекте компактный луноход «Емеля» на угольно-печной тяге. И пристыкован этот вездеход к лунному модулю как раз под окном «Тугарина».

Я выглянул за борт и разочарованно отпрянул. «Емеля» смотрел куда-то в небесные просторы бессмысленно-перекошенным взглядом. Проклятый китаянец!

Значит, идти к космическому зонду придется пехом. Большая прогулка под… э… под Землей? Я фыркнул.

И кстати, неясно в какую сторону идти. Можно, конечно, пойти по спирали, постепенно удаляясь от «Тугарина». Но я боюсь, что отпущенных мне судьбой суток не хватит, чтобы добраться таким макаром до зонда с заветом космического старца.

Эх, если бы сам зонд помог его разыскать! Послал бы какой-нибудь сигнальчик, что ли… А может, он и посылает, да только я не слышу, потому что проклятый китаянский робот вывел из строя всю бортовую электронику.

Хотя нет, кое-что осталось. Осталось еще приемно-передающее устройство «Соловей-разбойник» в моем скафандре.

Я крутанул верньер на груди моего «Ясного кречета». Эфир немедленно взорвался четкими и громкими сигналами:

«Зонд — зонд — зонд! Тут — тут — тут!»

Опаньки! Хорошо-то как! Ай да старец Нинелий! Все предусмотрел, провидец звездный.

Зонд по сигналам я теперь легко найду. А вот как его к избушке доставить? Он же тяжелый небось. Н-да, луноход «Емеля» или какой-нибудь грузовичок мне бы сейчас совсем не помешали…

На Горынычах взлететь-сесть тоже не получится — топливо уже практически на нуле.

Ах, если бы сама избушка была жива… И на куриных лапках, своим ходом по широким лунным просторам, как в добрые старые времена… Но после китаянского дурного взгляда на это уже нет никаких надежд!

Стоп! А почему это нет никаких надежд? Когда «Чэнъи» лупил по «Тугарину» из горгономета, сама избушка что делала? Правильно, спала летаргическим сном. И сейчас все еще дрыхнет безмятежно. А что это значит? А то это значит, что горгонский взгляд ее жизни вовсе и не лишил. И мне нужно для оживления избушки просто-напросто обратиться к ней на языке ее генетически обусловленной программы.

Я сорвался с места, распахнул настежь дверь и принялся вываливать прямо на лунную поверхность весь хлам из лунного модуля — контейнеры с пропавшим питанием, бочки с протухшей водой и воняющие метаном газовые баллоны. Чтобы управлять избушкой, ее нужно предварительно предельно облегчить.

Закончив уборку, я спрыгнул на лунную поверхность и стал перед «Тугариным». Так, ну и что дальше? Будь на моем месте какая-нибудь Бабуся-ягуся, она бы в два счета разобралась с оживлением избушки. Их этим премудростям еще в младших классах гимназии учат.

«А может, все проще? — подумал я. — Нет никаких заклинаний, а есть где-то обычная красная кнопка… Нажмешь ее — и готово, пошла избушечка по лунным дорожкам!»

Я тщательно осмотрел избушку со всех сторон. Кнопку не нашел, но между голов основного и резервного Горынычей обнаружил сливной краник системы терморегулирования, из чего сделал вывод, что, строго говоря, имею дело с избушкой не на куриных, а на петушиных ножках. Впрочем, к такому выводу можно было прийти и без осмотра: вряд ли женской избушечной особи дали бы мужское имя «Тугарин».

Я снова остановился перед избушкой. Раз нет кнопки — попробуем оживить ее заклинанием. Как там говорит народная мудрость? «Если нету естества, не чурайся колдовства»!

Что в такой ситуации делали Иваны и Емели из детских сказок? Я топнул ногой и командирским голосом гаркнул:

— Избушка, избушка, стань к лесу задом, а ко мне передом!

Изба продолжала молча нависать надо мной. Даже не шелохнулась, зараза. Даже пальцем не пошевелила.

Нет, все эти детсадовские методы явно не годятся.

«Зад», «перед», «лес» — это все достаточно сложные пространственно-географические понятия, а мне сейчас нужно обращаться к глубоко заложенной в избушку генетической программе. Которая должна быть понятна любой глупой курице.

Некоторое время я прохаживался туда и сюда перед фасадом молчаливой избушки и размышлял. Гениальная мысль не заставила себя долго ждать.

Как говорится, все простое — гениально. Я нащупал в кармане скафандра горсть кедровых орехов, которые остались от кормления лебедочной белки в двигательном отсеке во время старта. Зачерпнув орехи ладонью, аккуратно рассыпал их перед фасадом избушки и отошел на несколько шагов. Набрав полные легкие воздуха, я что есть мочи заорал:

— Цыпа — цыпа — цыпа! Цыпа — цыпа — цыпа!

Несколько секунд избушка оставалась по-прежнему неподвижной. Потом большой палец на ее левой ноге дернулся и заелозил по лунной пыли.

— Цыпа — цыпа — цыпа! — с удесятеренным энтузиазмом возопил я.

Избушка качнулась из стороны в сторону, переступила лапами.

— Ко-ко-ко-ко! — басовито отозвалось в наушниках моего скафандра.

— Ура! — Я радостно запрыгал среди лунных камней.

Избушка на мгновение замерла. Потом встряхнулась, развернулась окном в сторону Солнца и, приподнявшись на кончиках лап, оглушила лунные просторы победным криком:

— Кукареку!

Я ухватился руками за порог, подтянулся и влез внутрь избушки. Захлопнув дверь, открыл гермошлем скафандра и быстренько разобрался с системой управления. Оживший «Тугарин» удивительно хорошо слушался рулей.

Я уселся в кресло около пульта. Теперь можно было отправляться в путь.

— Ну… — Я секунду помедлил, подыскивая нужное слово, а потом с чувством произнес: — Полунячили!

И с силой налег на рычаги.

К космическому зонду старца Нинелия «Тугарин» дошагал часа за полтора.

Космический зонд оказался цилиндром примерно метровой высоты, выкрашенным в грязно-серый цвет. Несмотря на истошно посылаемые в эфир сигналы, я вряд ли нашел бы посланца Нинелия сразу. На фоне лунного грунта почти такого же цвета он был практически не заметен. Мы с «Тугариным» точно прошли бы мимо, если бы рядом с космическим зондом не трепетал на солнечном ветру звездно-полосатый флаг Соединенного Пятидесятья Америки.

Когда подошли ближе, рядом с цилиндром космического зонда обнаружилась фигурка американского космонавта в белоснежном скафандре. Американ сидел прямо на лунном грунте, расставив ноги и прислонившись спиной к цилиндрическому боку звездного посланца. Метрах в ста от зонда виднелся скособоченный корпус лунного модуля. Даже с такого расстояния было заметно, что при посадке американ смял горловины стартовых двигателей и потерял две стойки-ноги.

— А все равно хорошо сел на убитом-то модуле, — подивился я. — И как точно! Ну, молодчина, конкурент!

Я застопорил «Тугарина», выбрался наружу и зашагал к американу. Пилот не шевелился и молча наблюдал за моим приближением. За стеклом гермошлема просматривалось вытянутое лицо, заостренные длинные уши и холодные, колючие глаза. Типичный гоблин. По спине пробежал неприятный холодок.

— Привет! — Я остановился в шаге от сидевшего и представился: — Космонавт Лукоморского Союза Левиафан Дормидонтов. Загораешь?

— Ага. — Он поднес руку к стеклу гермошлема, одновременно приветствуя меня и прикрывая глаза от яркого солнца. — Загораю!

— И давно загораешь? — спросил я.

— Да уж почти час. — Он мельком взглянул на часы и протянул мне руку в толстой перчатке. — Меня зовут Скотт Паразитински.

— Как?! — Я едва не подавился воздухом одновременно с рукопожатием.

— Скотт Па-ра-зи-тин-ски, — по слогам произнес американ и недоуменно пожал плечами. — Фамилия такая.

— Внутрь зонда заглядывал? — поинтересовался я.

— Угу. — Он кивнул.

— Ну, и что там внутри? — Я нервно сглотнул.

— Ничего. — Паразитински развел руками. — Да ты сам посмотри!

Я подошел к зонду вплотную. В его нижней части обнаружилась педаль, очень похожая по форме на педали на мусорных баках. Недолго думая, я вставил в нее носок моего ботинка и слегка нажал. Крышка зонда плавно приподнялась, и я смог заглянуть внутрь.

Внутри зонда было совершенно пусто. На до блеска отполированных стенах не было ни пылинки. Я отпустил педаль, и крышка улеглась на прежнее место.

— Внутри было только вот это. — Паразитински достал из-за спины небольшой ящичек и протянул мне.

Ящичек оказался грубо сколоченным из толстой фанеры контейнером в форме параллелепипеда. На одной из его стенок обнаружилась надпись, сделанная старательно выведенными синими чернилами буквами лукоморского шрифта:

«Завет старца Нинелия „Как стать человеком“. Перед прочтением вскрыть!»

Ниже — размашистая подпись старца, так хорошо знакомая мне по школьным учебникам истории.

— Вскрывал? — Я кивнул подбородком в сторону ящичка.

— Нет. — Паразитински качнул головой. — Он гвоздями забит, а у меня гвоздодера нет. Да и зачем вскрывать? Связи с Землей нет. Содержание завета никто не узнает. Кроме нас с тобой. А мы… А мы с тобой, Левиафан, вряд ли успеем стать человеками…

В его голосе были грусть и тоска.

— Ну, может быть, все не так уж и плохо. — Я присел на корточки рядом с ним. Деревянный ящик поставил между нами. — Нужно только сосредоточиться и хорошенько взвесить наши шансы.

— Лично мои шансы нулевые. — Паразитински махнул рукой в сторону своего скособоченного модуля. — Полная мертвечина…

— А я вот своего «Тугарина» оживил, — похвастал я. — Значит, не все потеряно!

— Взлететь сможешь? — Скотт окинул избушку заинтересованным взглядом.

— Нет. — Я покачал головой. — Топлива нет. Разгонник нужен.

— А все припасы китаеза попортил?

Я молча вздохнул.

— Значит, при ближайшем рассмотрении твои шансы тоже нулевые, — безжалостно констатировал американ.

Я помолчал, соображая.

— Знаешь, иногда два нулевых шанса вместе дают ненулевой результат, — сказал я.

— Это каким же образом? — Он скосил в мою сторону скептический взгляд. — Ноль плюс ноль — будет ноль. Ноль минус ноль — тоже ноль. И ноль умножить на ноль — снова ноль. А делить ноль на ноль и вовсе нельзя!

— Ты, наверное, математик? — предположил я.

— Кафедра прикладной математики института в Массачусетсе. — Лицо Скотта озарилось улыбкой. — Диплом с отличием, докторская степень, звание профессора. Аты?

— А я по образованию механик. Для меня два наших нуля — это… э… Например, как два колеса. На одном колесе очень сложно ехать. А вот два колеса — это уже велосипед! На нем можно кататься! И даже вдвоем.

— Хорошо, — сказал Скотт. — Давай еще раз оценим наши общие шансы. Продукты, вода, воздух — этого у нас в обрез. Твой модуль цел, но на нем нет топлива. Мой модуль разбит, но на нем…

Он запнулся, а потом впился пальцами в мое плечо.

— Ты чего? — недовольно дернулся я.

— Твой модуль цел, но на нем нет топлива, — повторил Паразитински, выпучив глаза. — Мой модуль разбит, но… Но на нем есть топливо!

Я вскочил на ноги.

— Что же ты молчал?

— А ты спрашивал?

Мы быстрым шагом зашагали к американскому модулю.

— Какое на твоей машине топливо? — на ходу спросил я.

— Окислитель — хрень болотная, горючее — болотина хренова.

Я разочарованно замедлил шаг.

— Не то. Мои Горынычи работают на живой и мертвой воде.

— А если попробовать? — предложил Скотт.

— Могут не согласиться, — вздохнул я. — Привередливые.

Через полчаса мы вернулись к «Тугарину» с двумя склянками. В одной маслянисто колыхалась ядовито-желтая хрень болотная, в другой возмущенно пузырилась ярко-зеленая болотина хренова.

Я подошел к основному Горынычу и легонько похлопал его по небритой щеке.

— Да-да. — Змей с услужливой готовностью открыл глаза.

Я без долгих объяснений ткнул ему под нос обе склянки: — На таком топливе полетишь?

Горыныч поочередно нюхнул из обеих емкостей и брезгливо скривился:

— Ни за что!

— Что и требовалось доказать, — печально вздохнул за моей спиной Скотт Паразитински.

— Ну-ка, ну-ка, — резервный Горыныч открыл глаза и шумно повел носом: — Дай нюхнуть!

Я поднес к его морде емкости с топливом.

Он долго принюхивался, задумчиво хмурил брови, с сомнением качал головой, а потом осведомился:

— А водочка у тебя есть? Или еще лучше — спиртик?

Я вытащил из заплечного мешка на «Ясном кречете» большую флягу и потряс ею перед мордой резервного Го-рыныча. Внутри фляги аппетитно забулькало.

— Чистый? Медицинский? — Резервный Горыныч плотоядно сглотнул.

— Ректификат, — подтвердил я. — Из лучших сортов пшеницы.

— Добавишь к обоим жидкостям, половину туда и половину сюда. — Резервный шумно облизал губы длинным змеиным языком. — Летим! Минут через десять будем на орбите!

Резервный Горыныч сдержал слово. «Тугарин», иногда покукарекивая от возбуждения, поднялся над Луной четко и без проблем.

— Половина дела сделана, — сказал я Скотту Паразитински. — Осталась совсем чепуха — вернуться от Луны к Земле.

Американ покосился на пультовые индикаторы избушки:

— Воды на пару дней, воздуха — на три часа. Ну-ну…

— Все-таки ты неисправимый пессимист, — возмущенно фыркнул я.

— Да? — Он приподнял свои кустистые брови. — Ты что, обнаружил около Луны бесхозный разгонный блок?

— Почти! — Я хитро подмигнул ему. — Тот, кто нам мешал, сейчас нам поможет!

— Объясни. — Скотт с удивлением воззрился на меня.

— Где-то здесь болтается материнский корабль «Чэнъи», — сказал я. — Я бы рискнул с ним состыковаться.

— Триста лет мы нужны китаянцам, — отмахнулся Паразитински. — И с чего ты взял, что материнский корабль все еще находится на орбите около Луны? Он мог уйти к Земле сразу после потери этого проклятого автоматического грунтозаборщика со встроенным горгонометом.

— Не мог, — возразил я. — Вся система управления была смонтирована на борту робота. А на материнском корабле — только космонавт-оператор. Лаборант, который не умеет управлять космической техникой.

— С этим оператором нужно еще суметь связаться. — Паразитински озабоченно покачал головой. — А на твоем «Тугарине» умерщвлены все каналы связи.

— Кроме этого. — Я извлек из нутра «Ясного кречета» серенькую коробочку радиостанции «Соловей-разбойник». — Думаю, его мощности нам для связи с китаянцем хватит.

Мы со Скоттом дружно погоняли «Соловья» в нескольких тестовых режимах и вышли в активный поиск сигналов. Китаянский корабль ответил почти сразу:

— Алло, здесь корабль Народной Китаянии «Чэнъи-16». Кто на связи?

Голос был женский, звонкий и чистый.

— Космолет «Тугарин», объединенный космический флот Лукоморского Союза и Соединенного Пятидесятья Америки. — Я подмигнул Скотту. Хороший понт, как известно, дороже денег.

В наушниках испуганно ойкнули, видимо, предвидя неприятности космических масштабов.

— Мадам, — проникновенно произнес Паразитински, — у меня есть к вам предложение…

— Мадемуазель, если угодно, — молниеносно поправили с борта китаянского корабля. — Я не согласна. Я не собираюсь замуж!

— Я вовсе не это имел в виду. — Скотт слегка стушевался. Макушки его длинных острых ушей порозовели.

— Китаянская мыслительница Сунь Язы говорила, что все мужчина имеют в виду всегда одно и то же, — отчеканили из глубин космического пространства.

— Мыслительница Сунь Язы безусловно права. — Я положил руку на плечо готового возмущенно вскинуться Паразитински.

— То-то же. — В суровом голосе обитательницы «Чэнъи» обозначились мягкие интонации. — Ну, а если не жениться, так чего же вы хотите?

— Товарищ, — я старался говорить как можно более любезно, — как вы посмотрите на то, чтобы совершить трехдневный туристический перелет к Земле в обществе двух симпатичных мужчин?

Мы со Скоттом наскоро перекусили консервами и занялись подготовкой к стыковке.

После международного соглашения шестилетней давности все пилотируемые космические аппараты в подлунном мире комплектовались одной и той же моделью андрогенного стыковочного узла. Такие узлы были смонтированы и на китаянском «Чэнъи-16», и напечной трубе моего «Тугарина», выходившей наружу через отверстие в крыше. Поэтому с точки зрения совместимости космической техники проблем возникнуть не могло.

— Есть другая проблема, — сказал я Скотту. — И как к ней подобраться — ума не приложу!

— Это при твоем-то вселенском оптимизме? — засомневался Паразитински. — Не верю!

— И тем не менее… — Я озабоченно потер виски: — Для стыковки с «Чэнъи» и перелета к Земле нам понадобятся довольно сложные математические расчеты. А компьютер на «Тугарине» умерщвлен после горгонной атаки…

— Ну… — Скотт наморщил лоб, мысленно подбирая варианты выхода из сложившейся ситуации. — Я, в конце концов, все-таки математик…

— Ценю твои способности, но вряд ли в твоем Массачусетсе тебя научили считать со скоростью три миллиона операций в секунду.

Некоторое время мы оба молчали. Скотт озабоченно теребил застежку-«змейку» на своем скафандре. «Змейка» возмущенно попискивала, но терпела. Очевидно, прониклась сложностью ситуации.

— А какого класса у тебя компьютер? — наконец спросил Паразитински.

— Самый обычный. — Я пожал плечами. — «Кот Баюн», родовой помет прошлого года.

— О! — Скотт радостно вскинулся, не рассчитал силу толчка и повис под потолком «Тугарина». — Ну-ка, показывай!

Я поймал его за штанину скафандра и подтащил к торчащей посреди пульта морде Баюна. Мой котик смотрел в потолок безжизненными глазницами экранов.

— Умерщвлен — не значит умер, — выдал на-гора философскую сентенцию Паразитински. — Будем реанимировать!

— Что ты собираешься делать?

— Есть старый и проверенный способ оживления компьютеров серии «Кот Баюн». — Скотт повернул к себе компьютер задней панелью и стал разматывать его хвост с электрической вилкой на конце. — Впервые этот способ описал еще гениальный изобретатель Марк Твен в своей знаменитой работе о приключениях Тома Сойера.

Паразитински разложил кошачий хвост на полу, примерился и силой нажал на него носком ботинка.

— М-мяу-у-ррр! — тотчас же взревел умерщвленный Баюн. Он возмущенно обернулся, в глазах-экранах полыхнули молнии разрядов. Паразитински мгновенно схватил с пола кошачий хвост с вилкой на хвосте и сунул вилку в розетку. «Кот Баюн» умиротворенно мурлыкнул и начал загружать операционную систему.

— Ни одно живое существо не потерпит, чтобы ему наступали на хвост. — Скотт поднял вверх указательный палец. — Тем более кот!

Космонавт с китаянского корабля оказалась совсем молоденькой и симпатичной кикиморой. Длинный хитрый носик, темные загадочные глазки, волосы цвета вороньего крыла. Она встретила нас прямо у люка стыковочного узла на печной трубе «Тугарина». Мы со Скоттом поочередно представились.

— Дунь Ша. — Девушка протянула руку для приветствия. — Так меня зовут.

«Какое красивое имя, — отметил я про себя. — Дунь Ша… Дуняша… Дуня… Евдокия…»

Китаянца перехватила мой восторженный взгляд и слегка покраснела.

— Будьте как дома, — тихо произнесла она, опустив ресницы.

— И вы тоже. — Я кивнул в сторону «Тугарина». — Избушка в вашем распоряжении.

Для закрепления знакомства мы устроили шикарный обед. Было очень забавно кушать китаянскими палочками в условиях невесомости.

— Дунь Ша, а ведь мы с Левиафаном все-таки нашли завещание старца Нинелия, — похвастался Скотт после трапезы.

— И что же в нем интересного? — Девушка заинтересованно повела глазами.

— Э… — Паразитински замялся. — Признаться, мы еще не читали. На ларце старца Нинелия довольно сложное запорное устройство, а у нас не оказалось гвоздодера…

— Гвоздодера у меня тоже нет, но есть вот это. — Дунь Ша извлекла из ниши на стене маленькую стальную фомку. — Это приспособление для аварийного вскрытия робота-грунтозаборника. Подойдет?

— Вполне. — Я кивнул и нырнул за ящиком внутрь «Тугарина».

Орудуя фомкой, мы вскрыли снаряженный старцем Нинелием контейнер. Внутри оказался перевязанный голубой ленточкой скрученный бумажный лист желтоватого цвета. Дрожащими от охватившего меня волнения пальцами я развязал бант и расправил на столе свернутый лист. Головы Скотта и Дунь Ши тут же склонились над бумагой.

Текст на листе был написан тем же почерком и теми же чернилами, что и надпись на внешней стороне деревянного контейнера. Я начал читать в голос:

— Жителям планеты Земля от старца Нинелия, проживающего по адресу Галактика, созвездие Кассиопеи, звезда Альфа, вторая планета…

— Далеко забрался наш старичок. — Скотт удивленно вскинул брови. — Примерно два десятка световых лет, не меньше!

— Не перебивай! — шикнула на него Дунь Ша. — Левушка, читай дальше!

От этого обращения «Левушка», произнесенного нежным девичьим голосом, у меня на секунду остановилось сердце.

— Завет. — Кашлянув, я продолжил свое существование: — Жители Земли станут человечеством, когда первая навка на единороге пройдет через четыре самых больших под светом Солнца кольца. Подпись — Нинелий.

Некоторое время мы молчали, разглядывая лежавший на столе лист.

— И это все? — первым нарушил молчание Скотт. — Там больше ничего не написано?

— Сам же видишь — ничего, — я пожал плечами. — А ты ожидал длиннющее послание? Краткость — сестра таланта!

— Коротко, конкретно и четко. — Сказала Дунь Ша, мгновенье помедлила и весело хихикнула: — Но совершенно непонятно!

Я и сам ничего не понимал. Что значит «первая навка»? А что такое «единорог»? И где находятся четыре самых больших под светом Солнца кольца?

— Ладно. — Скотт Паразитински взмахнул рукой. — Ученые на Земле разберутся. Давайте готовиться к старту!

К исходу вторых суток полета к Земле мы наконец установили связь с родной планетой. Причем на связь с нами центры управления в Лукоморье, Соединенном Пятидесятье и Народной Китаянии вышли почти одновременно. Из разноязычной какофонии восторженных голосов мы поняли, что «орбитальный инцидент» угас сам собой еще несколько дней назад и теперь все мировые правительства совместными усилиями готовят экспедицию к Луне для нашего спасения.

Мы порадовались за установившееся единство жителей Земли и по многочисленным просьбам зачитали землянам послание старца Нинелия.

В эфире тотчас же установилось полное молчание.

— Хорошо, — изрек наконец центр управления в американском Хьюстоне, — привозите послание. Будем разбираться в научных лабораториях.

— Под строгим международным контролем, — добавил центр из нашего Лукоморья.

— Но с учетом национальной специфики, — тонко подметил центр управления в Народной Китаянии.

И на этой всемирной ноте общего согласия Земля отключилась от связи.

Мы занялись каждый своими делами. Я настраивал оптическую систему «Вия», Дунь Ша что-то вышивала крестиком на розовом платочке, Скотт отчаянно резался в электронные шахматы с «Котом Баюном».

Собрались мы вместе только за ужином. Я поочередно совал упаковки с продуктами в микроволновку для разморозки и подогрева, Дунь Ша накрывала на стол, а Скотт вертел настройку радиоприемника, пытаясь найти какой-нибудь музыкальный канал. Неожиданно приемник кашлянул и торжественным голосом произнес:

— Внимание, говорит Лукоморье. Говорит Лукоморье!

— Стой. — Я жестом остановил Паразитинского, который уже собирался перебраться на другую радиоволну. — Это что-то важное!

Мы все трое замерли, прислушиваясь к голосу из динамика.

— Работают все радиостанции, центральное телевидение и системы связи Лукоморья, — продолжал вещать голос из радиоприемника. — Передаем сообщение Телеграфного Агентства Лукоморского Союза!

Долгая пауза. А потом торжественный голос снова пронзил радиоэфир:

— Лукоморская наука одержала важную победу в исследовании и освоении космического пространства! Сегодня с космодрома Нур-Байкан осуществлен запуск космического корабля с первой космонавтом-навкой на борту Василичей Премудровой!

— Она все-таки решилась лететь! — Я хлопнул ладонью по столу. Василичу Премудрову я знал уже лет десять. Эту белокурую красавичу готовили к полету всем Звездным городком. Создание небесной красоты с дивными голубыми глазами под длинными черными ресничами уверенно сдавало все предполетные экзамены и проходило комплексные тренировки. Но категорически отказывалось сесть в пилотское кресло космического корабля на Нур-Байкане. И вот свершилось!

— Да, первая навка в космосе — это большое достижение. Поздравляю, Левиафан. — Скотт пожал мне руку.

— За это стоит выпить. — Я достал из контейнера с продуктами тюбики с черносмородиновым соком.

— Первая навка, первая навка, — задумчиво повторила Дунь Ша. — Вот и старец Нинелий писал о первой навке…

— Ты думаешь?.. — Скотт замер с открытым ртом.

— Первая навка… — На лбу Дунь Ши пролегла едва заметная морщинка. — Преодолеть свой страх и совершить поступок. Первый шаг на пути к человечности?

— Э… Допустим, — согласился Скотт. — Тогда что такое «единорог»?

— Может быть, старец имел в виду носорога? — предположила Дунь Ша.

— Если Нинелий имел в виду носорога, он бы так и написал — носорог, — горячо возразил Паразитински. — Нет, здесь что-то другое.

— Едино-рог. — Я произнес слово, разделив его на две части. — «Едино» — значит единый, общий. А что такое «рог»?

— Вот женишься, а жена тебе наставит рога — и ты сразу все поймешь! — хохотнул Скотт.

— Рог… На космодроме в предстартовом заклинании космические корабли называют РОГами — реактивными орбитальными гравицапами, — сказал я. — Тогда получается, что «единорог» — это единый орбитальный гравицап.

— В каком смысле «единый»? — поинтересовалась Дунь Ша.

— В смысле общий, всех жителей Земли, — предположил я. — Вот наш космолет сейчас состоит из лукоморского «Тугарина», топлива из Соединенного Пятидесятья и разгонника, сделанного в Народной Китаянии. Чем не «единорог»?

— Допустим. — Дунь Ша кивнула головой, соглашаясь с моими доводами. — Значит, второй шаг на пути к человечности — объединить усилия народов всей Земли. В том числе и для создания общего космического корабля. Будем рассуждать дальше. Итак, первая навка-космонавт должна на едином РОГе пролететь по орбите через что?

— Через четыре самых больших под светом Солнца кольца, — заключил я. — И где же эти кольца?

— У нашего известного писателя Толкиена есть история о кольцах. — Паразитински задумчиво поскреб кончик уха. — Но там идет речь, кажется, всего о двух кольцах… Космический корабль — даже самый маленький — ни за что не протиснется сквозь них. Хотя…

Скотт округлил глаза.

— Ну? — Я слегка подтолкнул его. — Что ты хочешь сказать?

— Я, кажется, знаю, где находятся самые большие под светом Солнца кольца, — широкоскулое лицо Паразитински расплылось в радостной улыбке. — Самое большое кольцо в Солнечной системе есть у планеты Сатурн. Кольца поменьше есть у Нептуна и Урана. И совсем тоненькое кольцо есть у Юпитера! Значит, первая навка-космонавт на едином космическом корабле должна пролететь по орбите, проходящей через все четыре планетных кольца! Это значит…

Скотт замолчал.

— Это значит… — эхом повторили.

— Это значит, — сказала Дунь Ша с очаровательной улыбкой на устах, — что жители Земли только тогда станут человечеством, когда преодолеют все страхи и предрассудки, объединятся в единое целое и полетят к звездам.

Утром следующего дня я обнаружил, что полысел.

Проснувшись, я некоторое время лежал с открытыми глазами, созерцая деревянный потолок избушки и размышляя о всяческих мелочах. Потом вылез из спального мешка, сладко потянулся и отправился в санузел — удовлетворить всяческие естественные надобности, умыться и причесаться. Вот тут, взглянув в зеркало над умывальником, я и обнаружил, что количество растительности на моей голове существенно уменьшилось.

Еще вчера вечером из зеркала на меня смотрел обычный леший: заросшее коричневатыми волосами лицо, на котором выделялись только глаза, рот и курносый бугорок носа. А к сегодняшнему утру растительность на лице практически полностью исчезла. Остались только легкие волосяные островки над верхней губой, вокруг подбородка и две черные волосяные стрелки над глазницами.

— Странно. — Я принялся внимательно рассматривать свое облысевшее лицо. — Под сильное радиоактивное излучение я вроде бы не попадал… Гм, а если бы попал, то полысел бы весь целиком: и на темечке, и на висках, и на затылке…

Кожа на лице была нежно-розового цвета. В районе щек цвет несколько усиливался, а на лбу, напротив, слабел.

Было очень любопытно видеть себя облысевшим. Последний раз я видел свое лицо без волос лет в тринадцать, еще до генетической специализации.

На Земле меня, конечно, ждут неприятности. Минимум — углубленное медицинское обследование. И повышенное внимание общественности, особенно ее женской половины. Где это видано, чтобы лешие лысели лицом? Как бы не пришлось мне носить парик-маску, если растительность не отрастет снова.

Коммуникатор в нагрудном кармане комбинезона разразился звонкой трелью. Это звонила Дунь Ша:

— Леви, ты не мог бы зайти ко мне? Срочно.

В ее голосе звучали тревожные нотки.

— Сейчас буду. — Я быстренько закончил свои делишки в санузле и через печную трубу нырнул в «Чэнъи». Скотт Паразитински все еще похрапывал в своем спальном мешке, который он пристроил в проеме между стеной и печью.

Дунь Ша, естественно, встретила меня круглыми от удивления глазами. Остальную часть ее лица скрывала сделанная из цветастого платка повязка.

— Не обращай внимания, — успокоил я китаянцу. — Ничего страшного. Просто за ночь я облысел.

Я произнес эти слова таким будничным и спокойным тоном, как будто как минимум пару раз в месяц терял растительность на собственном лице.

— А я думала, что только у меня начались проблемы. — Дунь Ша сдернула повязку с лица. — Полюбуйся!

Я охнул. Длинный кикиморский нос китаянцы за ночь сам собой укоротился и теперь был точь-в-точь похож на маленькие симпатичные носики дотринадцатилетних девочек. Со своим новым носом Дунь Ша выглядела настоящей красавицей.

— Чудеса! — Я развел руками. — И давно ты это обнаружила?

— Утром. Посмотрела в зеркало и увидела. Аты?

— Только что. Как думаешь, что это может быть?

— На какую-то болезнь непохоже, — рассудительно сказала Дунь Ша. — Просто мы с тобой изменились. Приобрели облик гипотетического человека.

— Но мы же не летали с первой навкой на единороге через четыре космических кольца…

— Значит, не только в кольцах дело. Есть еще какой-то фактор. Скрытый от нашего понимания.

Некоторое время мы молча рассматривали новые лица друг друга.

— Ты стала еще красивее, — сказал я. — Идеальная форма носа.

— А тебе очень идет лысина на лице, — засмеялась Дунь Ша.

— Интересно, а как чувствует себя Скотт? — Я нажал кнопку вызова на коммуникаторе. — У него тоже есть какие-то изменения?

— Хэллоу, — раздался в наушнике недовольный хрип Паразитински.

— Доброе утро, Скотт, — сказал я. — Внимательно осмотри себя в зеркале и перебирайся к нам на «Чэнъи».

— Что за шутки, Леви? — рыкнул Паразитински. — Тебе не спится по утрам?

— Это не шутка. Посмотри на себя в зеркало и лети к нам.

Через пять минут в люке печной трубы показалось перекошенное от испуга лицо Паразитински. Увидев нас с Дунь Ша, он испуганно шарахнулся назад.

— Спокойно. — Я поймал его за локоть. — С лысым лицом — это я. С коротким носиком — это Дунь Ша.

Он ошалело смотрел на нас, а потом повращал головой вправо-влево:

— А у меня — уши!

Длинных и острых, почти ослиных гоблинских ушей больше не существовало. Органы слуха Скотта Паразитински стали круглыми, как у тринадцатилетнего мальчишки и отличались легкой лопоухостью.

— Ну, вот и третье доказательство, — произнесла Дунь Ша. — Мы с вами превратились в… Как это сказать? В человеков!

— В людей, — машинально поправил я. — Человек во множественном числе — это уже люди.

— Милая мама! — Скотт выпучил глаза и обхватил ладонями свои новые уши.

Земля все ближе и ближе.

Я сижу у окошка избушки и смотрю на постепенно увеличивающиеся в размерах континенты и океаны нашего космического дома.

Сообщение о нашем превращении в людей вызвало на Земле бурю восторга. Нас ждут с нетерпением, и у меня есть предположение, что всю оставшуюся жизнь мне и моим коллегам придется жить в эпицентре повышенного общественного внимания.

Сначала на Земле решили, что метаморфозы с нашим внешним обликом как-то связаны с воздействием контейнера с заветом старца Нинелия. Мол, всякие там неисследованные космические эманации, аура пятого порядка размерности и прочее, прочее, прочее.

Но потом метаморфозы начались и на самой Земле. Сначала облысели лицами, уменьшили носы и уши соответственно лешие, кикиморы и гоблины, участвующие во всякого рода международных проектах и переговорах. Потом перестали сочиться водой водяные, приобрели стройные ножки Бабы-яги, похудели до нормального состояния домовые, работающие в больницах, детских садах, домах престарелых и прочих социальных учреждениях. И политикам, и ученым, и даже простым обывателям стало ясно, что ларец с заветом старца в начавшемся процессе трансформации жителей Земли в людей совершенно ни при чем.

Я сижу у окошка летящей к Земле избушки и думаю.

Позавчера мы со Скоттом сцепились бы в мертвой хватке, чтобы овладеть контейнером с заветом старца Нинелия. Но вчера мы этого не сделали.

Позавчера Дунь Ша хладнокровно бы расстреляла из бортовой пушки совершенно безоружного «Тугарина», идущего на стыковку с «Чэнъи». Но вчера Дунь Ша этого не сделала.

Да, наверное, старец Нинелий прав. Чтобы стать человеком, нужно преодолеть свои страхи и комплексы, объединить усилия всех жителей Земли и пойти по космическим дорогам.

Но это все-таки не главное. Есть что-то еще, что делает каждого из нас человеком, а всех нас — людьми.

Что?

Догадка вертится где-то рядом, но пока не дается мне.

Я сижу у окна, смотрю на Землю и думаю, думаю, думаю.

Мне кажется, что от правильного вывода меня отделяет всего один шаг. И я верю, что смогу сделать этот шаг еще до того, как наш «единоРОГ», «Тугарин» и «Чэнъи», коснется посадочными петушиными лапами поверхности родной планеты.

Это будет очень маленький шаг для меня, но огромный скачок вперед для всего ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

Тьма быстро поглотила тонкую полоску кроваво-красного заката. У берега, едва видимый в сырой мгле, на волнах раскачивался корабль. Они почти дошли до него. Всего несколько сот локтей, и можно будет упасть на струганые доски, выпустить из рук меч и до поры забыть эту проклятую землю. Они отступали, пожелав мертвым легкой дороги в Вальхаллу и унося раненых, как подобает настоящим воинам. Они почти дошли…

Хельмуд Бесстрашный, сын волка, безуспешно прятал в глазах тревогу. А ведь он не боялся никого, в битве три равных по силе противника не могли одолеть его. Дух его рода в бою всегда был с ним, обостряя нюх, делая глаза зорче и вселяя в душу несокрушимую волю к победе. Но неужели пращуры отвернулись от побратима конунга Рюрика? Не помогал отвар из пьянящих грибов, который он носил всегда с собой, не приходила привычная ярость, не защищала шкура предка, висевшая теперь на плечах лишним грузом. Появился лишь липкий страх, ледяной рукой сжимавший сердце, страх перед Силой, оказавшейся сильнее его богов.

Черный силуэт возник на опушке леса, когда у Хельмуда почти появилась надежда живым добраться до корабля. Ломая ветки и с шумом выдыхая воздух, огромный зверь неотвратимо настигал отряд. Словно не сомневался — чужакам деваться некуда, за ними — только вода…

Находка обещала стать мировой сенсацией. Шесть тел лежали рядом, плечом к плечу. Переломанные кости внутри истлевших доспехов были почти не тронуты движением пластов. Хоронили явно в спешке, презрев все ритуалы. Не было ни погребальной ладьи, ни дощатых камер, ни поминального камня с рунами. Воинам лишь вложили в руки оружие, накрыли щитами и засыпали землей.

Могила была насыпана на естественном холме, рядом с древней береговой линией. Еще недавно почти незаметная постороннему взгляду, сейчас она была видна издалека. На самой верхушке холма белел выброшенный на поверхность песок, вокруг которого холодный ветер играл рваными клочьями тумана.

Съежившись от утренней прохлады, Олег сидел на дне неглубокого раскопа и счищал скребком грязь с позеленевшей от времени медной фибулы. Два сказочных зверя переплелись удлиненными шеями и хвостами в замысловатый рисунок, в центре неглубокими бороздками было нанесено едва уловимое трапециевидное изображение.

— Ну что, Берест? — Над раскопом нависла громоздкая фигура профессора Вадима Петровича Заржевского. — Как наш везунчик, оправдывает свое прозвище или сегодня еще никаких находок?

Откинув со лба прядь светлых волос, Олег выпрямился и оказался почти на одном уровне с профессором.

— Вот, — протянул он фибулу Заржевскому. — Нашел чуть в стороне от первого скелета. Боюсь ошибиться, но, по-моему, это «молот Тора».

Профессор нетерпеливо выхватил фибулу из рук Олега и поднес к маленьким близоруким глазам. На круглом, подвижном лице Заржевского читались все эмоции. Двойной подбородок выдвинулся вперед, кожа над переносицей образовала глубокую складку. Пухлые пальцы теребили фибулу, словно проверяя на прочность. Профессор пытался рассмотреть рисунок, но в неясном утреннем свете уловить едва различимое изображение не получалась.

— А ты, Берест, и впрямь везунчик! — Заржевский положил медную пластинку в карман куртки и радостно потер ладони. — Если здесь действительно насечен молот Тора, то это прямой аргумент в пользу того, что дохристианское захоронение, века так восьмого или девятого…

— Мне кажется, они отсюда старались как можно быстрей убраться. Даже лодки не оставили для душ погибших. А по их поверьям, они в Вальхаллу должны были через море плыть. Получается, вырыли небольшую могилу и закидали тела землей.

— Похоже на то. Непонятно только, что ж их сюда занесло-то?

— Может, гнались за кем-нибудь или искали чего?

— Скорее искали. Здесь в то время финно-угорские племена обитали, меря и вепсы. У них тут множество сакральных центров было. Ладно, сейчас фотографируй все, консервируй и неси в лагерь. Я тебе пару человек пошлю, так что до вечера управитесь, а я к Плетневой пойду, она там что-то в разведочном шурфе нашла, пятый раз по рации вызывает…

Олег любил раннее утро. В отличие от многих своих сокурсников, обожавших ночной образ жизни и отсыпающихся на лекциях, он был типичным «жаворонком». Утром его мозг, не замутненный дневной суетой, всегда работал быстрее и четче. В голову приходили свежие идеи. Сторонник здравого смысла и сдержанного взгляда на жизненные ценности, Олег был не по годам серьезен. Восемнадцать лет — самый оптимальный возраст для формирования тех черт личности, что выделяют настоящего мужчину из сонма претендентов на это звание. Увы, все его попытки выглядеть джентльменом разбивались о розовый румянец, выступавший на его щеках всякий раз, когда приходилось разговаривать с девушками. Казалось, его лицо с четко очерченными скулами, выступающим волевым подбородком и голубыми глазами теряет всю свою мужественность, когда пелена юношеского румянца обволакивает щеки. Рассматривая себя в зеркале, все еще надеясь обнаружить хотя бы островки настоящей мужской щетины, Олег с горечью размышлял, что задумчивая Даша вряд ли ответит на его наивные попытки обратить на себя внимание. Уже неделю, что они находились здесь, он безуспешно пытался заговорить с ней. В ее присутствии мысли путались, и из заранее приготовленных слов получалась загадочная смесь фраз, которую с трудом понимал он сам. Даша догадывалась о его состоянии и, судя по ее снисходительному взгляду, не знала, что делать с этими неумелыми попытками. Увы, со Светкиных слов, воздушная и неприступная Даша была страстно влюблена в профессора. Тягаться с ним казалось делом бесполезным. Оставалась маленькая толика надежды, что объект его сердечного страдания обратит свое внимание хотя бы из-за сделанного им открытия. Как-никак могилу викингов нашел он, по непонятному наитию вырыв вопреки мнению Заржевского разведочный шурф на ничем не примечательном холме.

Утренние размышления о жизни разорвал долгий вопль. Протяжный крик шел со стороны обнаруженной накануне могилы шамана. Выглянув из палатки, Олег увидел, как в сторону раскопа бегут студенты. «Интересно, сколько еще раз Светке нужно увидеть змей, чтобы наконец привыкнуть и перестать так истошно орать по утрам», — чертыхнулся про себя Олег, хватаясь за топор.

Ванька лежал на самом дне могилы, лицом вверх, разбросав руки в стороны, словно пытался обнять небо. Ни испуга на лице, ни предсмертной гримасы, лишь в остекленевших глазах проплывали отражения утренних облаков. Ногти скрюченных пальцев были покрыты грязью. Перед роковым падением он все-таки успел одной рукой зацепиться за бровку, однако от удара головой о выступавшую из земли каменную плиту это его не спасло. Спускаться в раскоп Олег не стал. Хватало профессора, который размахивал руками и причитал, словно старая бабка. Ванька перед смертью успел не просто напакостить, вычищенное накануне дно раскопа представляло сплошную изрытую поверхность, весь слой на полметра вглубь был уничтожен. Обычная штыковая лопата с длинным отполированным черенком валялась рядом.

Разглядывать Ваньку, как это делали сбежавшиеся студенты, Олег не стал, больше его заинтересовала сосна, одиноко стоящая на краю поляны. Похоже, кроме него, никто не заметил странностей, произошедших с деревом за ночь. Ветви огромной сосны были вытянуты к северу. Приглядевшись, Олег понял, что это не более чем обман зрения. Ветви с северной стороны дерева остались на месте, а вот с южной стороны их просто не было. Казалось, кто-то аккуратно отпилил длинные ветви толщиной с руку. Оставив причитающего профессора и студентов у раскопа, Олег пошел к дереву.

Вокруг почти метрового в обхвате ствола беспорядочно валялись отрезанные ветви. Благоухала источающая вязкий запах хвоя, крупные капли смолы уже успели покрыть свежие раны на месте ветвей. Срез, с замятыми внутрь тканями дерева, говорил о чудовищной силе, которую приложили для обрубки ветвей. Редкая трава, пробивавшаяся сквозь толстый порыжевший слой старой хвои под деревом, была примята. Кое-где видны были следы, но какой зверь тут прошел, археолог понять не мог. След чем-то напоминал отпечаток ноги человека, но огромные вмятины в земле на месте пальцев могли обозначать только наличие когтей. В любом случае зверь пришел сюда уже после, да будь даже это и медведь, такие ветви он своими когтями отрубить не мог. Может быть, всему виной молния?

К полудню в лагерь приехала милиция. Не очень трезвый оперативник по одному вызывал в хозяйственную палатку студентов и на импровизированном столе из деревянных ящиков записывал показания. Сосной, про которую ему рассказал Олег, не заинтересовался, больше спрашивал про дождь, шедший ночью, да про то, как часто Ванька ходил к ним на раскопки. Лишь в конце, хитро улыбаясь, поинтересовался про золото. Получив ответ, что никакого золота они не нашли, да и не искали, разочарованно отправил Олега из палатки.

Основная группа работала на месте Ванькиной гибели. Фотограф в милицейской форме уже сделал несколько снимков, отошел от раскопа и стал с интересом поглядывать в сторону студенток. Суетившийся, с мелко дрожащими руками и бледным, без кровинки лицом молодой прокурорский следователь присел на корточки подальше от тела и что-то писал крупным детским почерком на развернутом листе, стараясь не смотреть на серую лужицу, что недавно была его собственным завтраком. Страдавший от смущения за только что допущенную позорную слабость, он бросал завистливые взгляды на судмедэксперта, который спокойно крутил Ванькину голову и снисходительно бросал фразы в сторону следователя.

— Рваная рана округлой формы в затылочной части головы, вмятина в черепе пяти сантиметров в окружности. Других повреждений кожных покровов нет. Следов борьбы тоже нет. Предположительно, смерть наступила от черепно-мозговой травмы. Умер, скорее всего, либо от мастерски нанесенного удара в затылочную область, либо, что более вероятно, оступился и ударился затылком о камень. Точнее скажу после вскрытия.

Последние слова вновь вызвали комок в горле, и, поперхнувшись, следователь едва не выронил ручку из трясущихся пальцев.

Быть понятым дело неинтересное и даже скучное, к этому выводу Олег пришел уже через десять минут после того, как согласился помочь следователю. Слушая разговоры оперативной группы, Берест давно уже понял, что Ванька погиб случайно. Вероятно, его подозрения о том, что археологи нашли золото, усилилось после того, как он увидел оживление в стане экспедиции, вызванное обнаружением могилы шамана. Ночью, решив пробраться в лагерь и найти место, где археологи хранят мифическое золото, Ванька перерыл раскоп, что-то обнаружил, вылез на бровку да оступился, ударившись головой о камень. Простая и совершенно глупая смерть.

Судмедэксперт вдруг прервал монотонную речь и склонился над левой рукой.

— А вот это уже интересно. — С усилием разжав согнутые в кулак пальцы, он пристально стал вглядываться в ладонь. — Ну-ка, Семен, щелкни-ка мне на память сей расклад.

В Ванькиной ладони лежала шерсть. Слабый ветерок шевелил пучок коротких черно-рыжих волос, было видно, что на человеческие они мало похожи. Эксперт собрал их аккуратно в бумажный пакетик, и прилепил сверху оттиск печати.

К полудню, когда солнце стало серьезно припекать и в отрытом со всех сторон раскопе не найти было тени, все необходимые следственные действия наконец закончили, и Олег расписался во множестве бумажек. Он уже собрался идти к себе на участок, где обследовал захоронение викингов, когда следователь, смущаясь и краснея, попросил остаться. Нужно было дождаться местного участкового, который застрял где-то, разыскивая подводу, и помочь отвезти тело в Дерягино.

Послеобеденное марево накрыло лагерь археологов незаметно. Вместе с утренней прохладой ушел и шок, вызванный внезапным несчастьем. Среди студентов, спрятавшихся от жары под натянутым тентом и изнывающих от вынужденного безделья, стал раздаваться смех. Кто-то рассказал забавный анекдот, забренчала гитара. Вскоре Ванькина смерть осталась где-то далеко. Совсем не уместная в этот солнечный день и нелепая по своей сути, она почти уже перестала волновать студентов.

— Где же Иваныч-то? — жуя сорванный стебелек травы, проворчал один из милиционеров. — Уже полдня здесь торчим, а участкового все нет.

— Да ему куда торопиться, труп не криминальный, к вечеру приедет, оформит все как полагается. Ты лучше на студенток посмотри, — лениво ответил фотограф и цокнул языком, — какие крали гуляют!

Участковый приехал на безбожно скрипящей телеге, запряженной лениво шагающим конем. На валявшихся в тени служебного автомобиля милиционеров едва взглянул, отдал вожжи сидящей рядом пожилой женщине и направился к Ванькиному телу, небрежно закрытому куском брезента.

Олег едва подавил смешок. Участковый был нелеп. Большая с залысинами голова на маленьком круглом теле, этакий бочонок с мощными руками. Выцветшая от пота рубашка прилипла к спине, засаленные форменные брюки вздулись на коленях. Видно было, что в этом забытом богом уголке на участкового давно махнули рукой и не снабжали обмундированием уже несколько лет. Только по колючему, оценивающему взгляду, да безмерной усталости в глазах можно было догадаться, что это местный страж порядка.

— Эх, Ванька, Ванька. — Участковый вытер рукой крупные капли пота, оставив длинную, вдоль всего лба, пыльную полосу, и со вздохом добавил: — Жил бестолково — и умер так же.

Не обращая внимания на оперативную группу, участковый направился в сторону студентов, сидящих под брезентовым навесом.

— Ванька давно у вас болтался?

— С недельку, может, чуть больше, — ответила Светка, по праву первой, обнаружившей погибшего.

— Надоел, поди?

— Да чего уж теперь. — Светка вздохнула. — Хоть и вредный был человек, да ведь жалко его.

— Шебутной он был, — задумчиво протянул участковый, словно делился мыслями с близким человеком. — Все золото найти мечтал, разбогатеть хотел. Вас, поди, подозревал, что раскопали драгоценности да спрятали от людей?

— Было дело.

— А странного ничего не замечали?

— Сосна по-другому выглядит, — бросил Берест, даже не надеясь, что участковый обратит на него внимание.

— Где? — Милиционер резко повернулся к Олегу.

Тяжелый взгляд придавил Береста к деревянной скамье. На мгновение ему даже показалось, что зрачки у участкового расширились и заполнили все пространство глаз. Олег затряс головой, словно стряхивая наваждение. Подумалось, что жара, черт бы ее побрал, совсем сознание помутила, чудится всякая ерунда.

— Там, у края леса, — едва выдавил из себя Олег, — наверное, молния ударила.

Больше участковый ни с кем разговаривать не стал. Замер, глядя на Береста, и просидел так почти минуту, надел засаленную фуражку и встал из-за стола:

— Пошли, покажешь.

К обрубленной сосне участковый не подошел. Остановился у края дороги и, не обращая внимания на Олега, стал разглядывать дерево. Затем закрыл глаза и замер. Олег не знал, что делать — стоять рядом с не совсем вменяемым участковым или же вернуться обратно на раскоп. Было видно, как колебался нагретый солнцем воздух, терпкий запах смолы доносился даже сюда, за двадцать метров от сосны. Берест заметил, что участковый тоже его почувствовал, ноздри у него раздувались как-то странно, словно милиционер внюхивался в воздух. «Прямо служебный пес на месте преступления», — усмехнулся Олег пришедшему на ум сравнению.

— Здравствуй, Юма, — вдруг произнес участковый и открыл глаза.

Ваньку уложили в телегу вдвоем. Участковый долгим оценивающим взглядом осмотрел группу замерших студентов и, кивнув Олегу, схватил одеревеневшее тело за плечи. Преодолев невольное чувство брезгливости, Берест взялся за ноги.

— Давай на три…

Мерный скрип телеги почти усыпил Олега. Глаза закрывались, и руки непроизвольно шарили по жесткой скамье, пытаясь удержать тело.

— Не спи, — участковый толкнул Олега в плечо, — нельзя при покойнике.

— Почему? — Берест спрыгнул с телеги и пошел рядом.

— Душа у него за тело цепляется, — ответила за участкового пожилая женщина, которую милиционер представил как Порфирьевну, и отогнала знойную зеленую муху, лениво кружившуюся над Ванькиной головой.

— Он живой еще, что ли?

Милиционер снисходительно взглянул на Олега, хмыкнул и ничего не ответил.

— Вам, городским, не понять, — снова вмешалась в разговор женщина. — Душа у него еще не успокоилась, назад вернуться хочет, да не может. Хозяин ее крепко держит.

— Какой хозяин? — Олег непонимающе уставился на Порфирьевну.

— Всего Хозяин, — вздохнула женщина, хлестнула вожжами лошадь и перекрестилась. — Ты заснешь, а покойник с твоей душой заговорит, к Хозяину вместо себя пойти попросит. А вдруг ты Хозяину больше понравишься и он тебя заберет?

— Вы про бога говорите, что ли? — усмехнулся Олег. — Так я в него не верю.

— Не верую, — наконец подал голос участковый.

— Что «не верую»?

— Говорить правильно надо «не верую». — Милиционер снял фуражку и положил себе на колени. — Веруешь ты или не веруешь, ему без разницы.

Разговор не получался. Олег вновь запрыгнул на подводу и, чтобы не заснуть, стал разглядывать летающих вокруг ласточек. Некоторые из них проносились прямо над головами, резко взмывали вверх и камнем падали к земле, едва не задевая ее крыльями. На развилке Порфирьевна свернула в лес.

Последняя ласточка, проскочившая перед подводой, унесла с собой все звуки. Деревня встретила оглушающей тишиной, не было слышно ни криков петухов, ни лая собак. Перестал шуметь даже ветер, словно уперся в пространство перед стоящими у самого леса домами. Вялый стук копыт и поскрипывание разболтавшегося колеса телеги — единственное, что нарушало тягучую тишину.

Проезжая первую же усадьбу, Олег увидел жителей. У ворот стояли две старухи и мальчик. Одна из них, когда телега поравнялась с домом, спрятала мальца себе за спину и перекрестилась. Затем, к удивлению Олега, обе они почти до земли поклонились. Участковый кивнул в ответ, спрыгнул с телеги и подошел к ним.

— Все готово?

— Готово, Хортушка, — наперебой заговорили старухи, — соломку постелили, окна и зеркала завесили, лавку поставили, гвозди у кузнеца взяли.

— Хорошо. — Участковый потрепал по голове выглянувшего из-за бабкиной спины мальчика и подтолкнул его к открытым воротам. — Деревянные ложки беременным бабам раздайте, чтобы в подол себе завернули, а то плод сглазится, детей малых в церковь отведите. Кукель[1] мне принесете, я его сам мойщикам отдам, оберегов сначала поставлю. И толокно с солью заварить не забудьте. Студент тут со мной, его попоить надо, он мне с Ванькой помогает.

— Хортушка, — одна из старух схватила участкового за руку, — тихо-то как стало, неужели он вернулся?

— Не знаю, Пелагея, не знаю. — Милиционер аккуратно освободил руку и погладил старуху по голове. — Образуется все, не беспокойся.

— Ох, беда-то какая, — запричитала Пелагея. — Может, привиделось тебе, Хортушка?

Участковый не ответил старухе, развернулся и пошел вдоль улицы. Порфирьевна слегка дернула вожжами, и лошадь потащилась следом. У каждого дома стояли люди. Мужики снимали шапки, женщины крестились и прятали за спины детей. У одного из домов, с открытыми настежь воротами, участковый остановился.

— Все, стой здесь. — Милиционер остановил под уздцы лошадь. — Порфирьевна, тебе пока туда нельзя, без тебя Ваньку обмоют.

Ванькино тело стало неимоверно тяжелым, будто свинцом залило. Вместе с участковым они с трудом смогли занести его в дом. Там на полу была насыпана солома, куда они и положили Ваньку. Двое стариков с удивительной для их возраста сноровкой раздели закоченевший труп и стали его обмывать. Один из них, в старой застиранной гимнастерке с болтающейся медалью «За отвагу», не обращая внимания на милиционера и Олега, стал что-то бормотать. Прислушавшись, Берест, к немалому своему удивлению, понял, что старик разговаривает с Ванькой, уговаривает его не обижаться на последнее мытье.

Уже во дворе Олег наконец перевел дух. Участковый присел рядом, вытер вспотевший лоб и вытащил пачку дешевой «Примы».

— Держи, студент, — протянул он сигарету.

— Спасибо, не курю.

— Это правильно, — участковый засунул пачку обратно в карман, — а я вот на войне пристрастился. Зараза, конечно, но успокаивает.

— В Чечне были?

Милиционер не ответил, затянулся сигаретным дымом, кашлянул и протянул руку.

— Иван.

— Олег.

— Ну, вот и познакомились.

От терпкого дыма у Береста запершило в горле.

— Старухи вас вроде по-другому звали.

— Да фамилия у меня такая, — участковый улыбнулся, — Хорт. Вот и зовут, кто как хочет, то Хортушкой, то Иваном. Мне без разницы. Я ведь здешний, всех с детства знаю, да и меня тут каждая собака за своего держит.

— А кто этот Юма? — Олег, воспользовавшись расположением милиционера, решил все-таки узнать, кого приветствовал тот у странного дерева.

Участковый внимательно поглядел на Олега.

— Сейчас тебе отвара старухи принесут, выпей да возвращайся в свой лагерь. Я тебя провожать не пойду, не маленький.

Вечером у костра Олег почти не слушал профессора. Из головы не выходило странное поведение местного участкового, все эти недомолвки и загадки. Кто такие Хозяин и Юма, кого так испугались старухи? А в том, что испуг был непритворным, Олег окончательно убедился, когда возвращался в лагерь. Провожать его вышло, как ему показалось, все местное население. Никто ничего не говорил, просто смотрели вслед, будто смертнику какому-то. В принципе не суеверный и уж тем более не особенно впечатлительный, Олег даже слегка поежился от этих взглядов. Уже выйдя из деревни, он обернулся и успел заметить, как крестятся женщины, которые совсем недавно поили его толоконным отваром.

Углубленный в свои мысли Олег не заметил, что все вокруг замолчали.

— А почему у шамана этого головы нет? — Дашин голос вывел Береста из задумчивости.

— А вот тут мы с вами попадаем в удивительный мир финно-угорских мифов. — Профессор, видимо, продолжил разговор, начало которого Олег в задумчивости пропустил. — Это не только шаман, вернее, даже не столько шаман, сколько оборотень.

— Оборотень? — Дарья зажмурилась и подвинулась ближе к костру. — Он что, волк?

— Ну, необязательно волк. Это в германской мифологии и частично в славянской вервольфы и волкодлаки, как правило, имеют волчье начало. У других народов, в частности у вепсов, которые в то время здесь обитали, превалировала вера в божественную суть медведя, да и вообще, культ этого зверя, мне кажется, более архаичен. Медведь для древнего человека не просто тотем, он дух-охранитель, хозяин мира. А для шамана медведь звериный двойник человека, его зооморфная ипостась. У финно-угров трудно провести грань между шаманом и медведем. Я ведь не зря заставил Плетневу искать остатки бубна и медвежьей шкуры. Я был уверен, что они там, и, как видите, не ошибся. Медведь, которого воспринимают чуть ли не тотемным животным всего славянского этноса, был любим и почитаем не только ими. Один из ритуалов медвежьей охоты у обских угров состоял в снятии шкуры с убитого зверя и обертывании в него шамана. Это лишь отражение каких-то древних ритуалов. Почти у всех современных северных племен: селькупов, кетов, нивхов, эвенов, а в древности у финно-угров и даже славян существовали представления о полулюдях-полумедведях, потомках противоестественной связи охотников с медведицами или медведей с женщинами. Сведения о таких гибридах имеются даже в древневосточных, например, хеттских сказаниях. Все эти легендарные оборотни выступали носителями чудовищной колдовской силы, были некими посредниками не только между миром людей и природы, но и между жизнью и смертью. А что касается отсутствующей в захоронении головы, то мне вспоминаются рассказы о средневековых оборотнях. По поверьям, вервольфы не подвержены старению и смерти благодаря постоянному обновлению, или, по-научному, регенерации тканей. Один из способов убить оборотня — смертельно ранить их в сердце или мозг. Так что здесь мы видим какой-то древний ритуал, позволяющий с точки зрения человека того времени обезвредить шамана-оборотня. Одной из попыток задобрить духа убитого колдуна, возможно, служит костяное изображение медведя, которое Плетнева нашла на месте головы в захоронении. Я пока не могу понять другого: как между собой связаны две могилы, а то, что они одного времени, несомненно.

— Может, это викинги убили шамана, а потом местное население в отместку порешило пришельцев? — влез в монолог Сашка Макаров.

— Ага, а затем похоронили викингов, пусть с неполным, но все же с соблюдением чужих обрядов, — усмехнулся Олег. — Скорее всего между ними действительно произошла какая-то стычка, при которой большая часть скандинавов погибла. Однако шамана им удалось убить, и голову с собой забрали, знали, как с оборотнями бороться. Колдуна уже свои похоронили, со всеми полагающимися почестями, с бубном и в шкуре, а вместо головы костяную пластинку положили.

— Так все-таки… — Дарья непонимающе взглянула на профессора. — Оборотни что, действительно существовали?

— Ну почему же существовали, они сейчас есть. — Сашка состроил зверскую гримасу. — Правда ведь, Вадим Петрович?

— Проблема оборотничества, Макаров, на самом деле не такая уж надуманная, если присмотреться к этому не через призму дурацких голливудских фильмов. — Заржевский подбросил хворост в огонь. — В медицине даже существует определенный термин — ликантропия. Это психическое состояние, при котором человеку кажется, что он превращается в зверя. Многие больные действительно чувствуют, что превращаются в волков, медведей или других животных. Они теряют над собой контроль, звериные инстинкты берут верх над человеческими. Пока не доказано, но вполне возможно, происходят какие-то частичные физиологические изменения, быстро начинают расти волосы, незначительно, но все же меняется лицо, строение тела. Больной не только психически, но и внешне перестает быть человеком. Ученые-медики собрали около восьмидесяти известных в истории случаев проявления этого заболевания. Отбросив мистическую составляющую, они пришли к выводу, что в основе заболевания патологические изменения на генном уровне. Существует определенный, крайне малочисленный тип людей, у которых имеется, по сути, бракованный набор генов, позволяющий им трансформировать не только сознание, но и тело. Эти изменения незначительны, но у страха, как говорится, глаза велики, в определенных ситуациях человеческая фантазия и ужас дорисовывают образ страшного существа.

Заржевский поднялся, давая тем самым понять, что на сегодня вечерние посиделки закончились, но все же остановился, повернулся к Даше и многозначительно добавил:

— Кто знает, не были ли шаманы ликантропами?

Ночью пропала Светка. Хватились ее не сразу, девчонки привыкли к тому, что взбалмошная аспирантка могла с раннего утра убежать на раскоп и просидеть там весь день. Потому, когда она не пришла на завтрак, никто особенно не удивился, может, захотелось ей наверстать упущенный день? Лишь к одиннадцати часам удивленный Заржевский заметил, что вечно снующей под носом аспирантки не видно. Поискали по палаткам, покричали в лесу, сбегали на раскоп к Олегу, сходили даже на берег озера, но Светка как сквозь землю провалилась.

К обеду стало ясно, что Светку придется искать. Не могла она уйти просто так, бросив студентов и раскопки. Да и куда ей было идти? В деревне она никого не знала, уплыть не могла, экспедиционный катер должен подойти только через три дня, вокруг лес, озеро да болота.

Кто-то из девчонок вспомнил, что прошлым вечером Светка вела себя странно. Несколько раз выходила на дорогу и смотрела в сторону леса, будто ждала кого-то. Весь вечер она ни с кем не разговаривала, а перед сном запела странную такую песню без слов, одно бормотание.

К вечеру, когда Заржевский уже вот-вот готов был запаниковать, появился участковый. Пришел пешком, уставший, сел под навес и молча, без всякого выражения на лице, выслушал начавшего неожиданно заикаться профессора.

— Светку вашу мы поищем, — помолчав немного после сбивчивого рассказа Заржевского, участковый поднялся, — только честно скажу, вряд ли мы ее найдем. Сама ушла, а от Него по доброй воле никто не уходил.

— От кого от «него»? — непонимающе уставился на участкового профессор.

Так и не ответив Заржевскому, участковый нашел взглядом Олега и кивком отозвал его в сторону.

— Вот что, Олег, — Хорт прикурил сигарету, хотел бросить погасшую спичку на землю, однако, помедлив, засунул ее обратно в коробок, — собери всех парней, кто у вас тут есть, найди самого толкового среди них, и пусть под его руководством прочешут весь берег километра на три в обе стороны. Кто его знает, может, девчонки между собой чего не поделили, так сдуру и ушла? Надежды на такой исход, конечно, никакой, но ребят сейчас занять чем-то надо, чтобы паники не было, да и вашему профессору полегче будет, а то извелся весь.

— А мне чего делать? — Олег уже понял, что участковый придумал ему какое-то особое задание.

— Со мной в лес пойдешь. — Хорт затянулся, выпустил порцию табачного дыма и неспешно добавил: — Покажу тебе кое-что.

Несмотря на палившее нещадно солнце, в лесу было прохладно. Огромные ели, словно сошедшие с картин Васнецова, где-то там наверху пушистой хвоей закрывали весь солнечный свет. Под кронами деревьев было сумрачно. Олег едва поспевал за быстро шагающим участковым, ноги вязли во мху, кое-где приходилось перепрыгивать зыбкую почву. Водяную жижу между кочками заметить было почти невозможно, покрытая ряской, она казалась одним сплошным зеленым ковром. Глядя все время под ноги, Олег едва не налетел на резко остановившегося участкового.

Они стояли на краю небольшой опушки, в центре которой, на маленьком бугорке, росла высокая ель. Вся южная часть дерева была без ветвей. Белели лишь круглые пятна, там, где еще недавно росли раскидистые ветви. Хвоя возвышалась зеленой горкой вокруг ствола, а вся трава перед деревом была смята, будто по ней прокатился асфальтовый каток.

— Не узнаешь? — Участковый кивнул в сторону дерева.

— Как то дерево, у лагеря. — Ошарашенный Олег подошел к елке и потрогал пальцем смолу на свежем срубе. — Кто мог такое сделать и зачем?

— Это, брат, корсикко.

— Что? — Олег удивленно поднял брови.

— Вепсы, карелы, саамы и черт знает кто там еще. — Участковый снял фуражку и вытер выступивший на лбу пот. — Они с глубокой древности общаются так между собой. Делают зарубки на деревьях особым образом, срезают по какой-то своей, не понятной никому схеме ветки. «Корсикко» на их языках называется. Каждый такой знак обозначает определенное событие, кто-то женился, у кого-то дочь или сын родились.

— А этот что обозначает?

— Да кто его знает? — Участковый нагнулся и стал разглядывать траву. — Не люди этот знак оставили.

Олег напрягся, услышав последние слова участкового.

— То есть как не люди?

— А вот так. — Хорт выпрямился и протянул Олегу руку.

На ладони лежали волоски. Черно-рыжие. Такие же, как в руке у Ваньки, когда их обнаружил судмедэксперт.

— Это медведь?

Участковый медленно осмотрел деревья вокруг опушки, вглядываясь в прогалины между стволов, и его беспокойство вдруг стало передаваться Олегу.

— Очень большой медведь, — задумчиво пробормотал участковый, — я бы даже сказал, гигантский. Давно я такого тут не видел.

Еще несколько минут он смотрел по сторонам, словно надеясь увидеть того самого гиганта. Олег снова отметил про себя, что милиционер похож на собаку-ищейку. Участковый закрыл глаза и стал вдыхать воздух, слегка двигая головой в стороны.

— Светку вашу мы уже не найдем, — так и не открывая глаз, произнес Хорт. — Не песни она пела, а камлала. Меречение у нее было.

— Что было? — не понял Олег.

— Это корсикко смерти. — Участковый открыл глаза, надел фуражку и быстрым шагом направился обратно в сторону лагеря археологов.

Вечером, впервые за все время экспедиции, у костра никто не собрался. Олег не стал рассказывать о странном дереве и возможной смерти Светки, хотя Хорт с него какого-либо слова держать рот на замке не брал. Просто и без того все были напряжены. Заржевский закрылся у себя в палатке и не выходил. Его можно было понять: пропажа Светки могла поставить вопрос о прекращении раскопок. Так удачно начавшийся сезон мог обернуться полной катастрофой. Перепуганные девчонки тоже разбежались по палаткам, шушукаясь между собой, строя версии Светкиного ухода, одна глупей другой. Олег попытался поговорить с Дашей, но та, натянув до самого носа воротник свитера, лишь бросила на него утомленный взгляд и отвернулась.

Ночью его разбудил Сашка Макаров. Испуганный, срывающимся шепотом он пытался что-то объяснить Олегу, но спросонья Берест ничего понять не мог, лишь пытался оторвать от майки руки насмерть вцепившегося Макарова.

— Хватит! — рявкнул Олег. — Ты чего, пьяный?

— К-к-какой, к черту, пьяный! — Сашка наконец вышел из оцепенения. — Там по краю леса медведь ходит, огромный. Мы с Ленкой сидим, целуемся, а тут эта махина вываливает, я чуть на месте не помер. Ленка до сих пор в шоке, слова из нее не вытянуть.

Олег не стал дослушивать, схватил лежавший рядом топор и выскочил из палатки. Почти бегом, стараясь не шуметь, он побежал в сторону раскопа.

У самого края леса стоял огромный медведь. Темный силуэт был едва виден между деревьями. Медведь стоял на задних лапах и медленно раскачивался из стороны в сторону, словно исполнял незамысловатый танец. Лапы были раздвинуты в стороны и двигались в такт медленно раскачивающемуся телу.

Топот за спиной заставил Олега отвернуться от завораживающего зрелища. Подбежавший Сашка не смотрел на Олега. Берест успел заметить только округлившиеся от ужаса глаза и вскинутую в сторону леса руку.

— Вот он, медведь! — Сашкин крик Олег уже услышал, повернувшись к лесу. Силуэт зверя удалялся.

— Не ори ты! — раздраженно бросил Олег Макарову и, в какую-то неуловимую долю секунды поняв, что сейчас произойдет, схватил Сашку и что есть силы прижал к себе.

Сашка боролся отчаянно. И потом еще долго не мог успокоиться и все рвался в сторону леса:

— Он меня зовет к себе!

Ранним утром, сидя один под брезентовым навесом, Олег смотрел на аккуратно разложенные находки и пытался провести нормальный, непредвзятый анализ. В мистику он не верил, но, как всякий археолог, допускал наличие неизученных аспектов человеческой деятельности, особенно в такой тонкой области, как психология, мало поддающейся рационалистическому познанию. Как только забрезжил рассвет, прихватив на всякий случай топор, Олег обследовал прилегающий к лагерю лес. Следов было много, тех же самых, что и у деревьев с обрубленными ветвями. То, что он видел огромного медведя, факт неоспоримый и, в общем-то, ничем не примечательный. Зверь — и не более. Но вот рационального объяснения Сашкиного поведения он найти не мог. Чтобы весельчак и балагур, вечный бабник Макаров — да так легко поддался на какое-то внушение? Нет, тут что-то не клеилось. Связанный Сашка лежал сейчас в палатке, спал нервным сном и бормотал какие-то странные слова на совершенно не знакомом Олегу, да и никому больше языке. Девчонки, что жили вместе с Плетневой, чуть ли не в один голос утверждали, что перед своей пропажей Светка произносила похожие слова.

Когда к нему подошел Заржевский, Олег не заметил и едва не подскочил от неожиданно прозвучавшего глухого голоса.

— Ты знаешь, — профессор присел рядом, — Светка с покойником не разговаривала, я все хотел сказать ей, ты хоть слово ему скажи, да перед студентами неудобно было, подумают: старый черт совсем рехнулся.

Олег вспомнил забываемое уже современными археологами суеверие — общаться с телом раскапываемого человека, будь то мумия или скелет. Отец, когда в минусинских степях татарские курганы вскрывал, всегда разговаривал с костями, просил, чтобы не обижались, что для науки так нужно. Ребячество все это, конечно, не более того.

— Вадим Петрович, вы что-нибудь о меречении слышали?

— Меречение? — удивился профессор.

— Участковый сказал, что у Светки меречение было, оттого из лагеря ушла.

— Ах, это, — Вадим Петрович хмыкнул, — встречал я в специальной литературе описание этого явления. Был такой то ли ученый, то ли шарлатан от науки Варченко. Подвизался в начале двадцатых годов к институту изучения мозга. Тогда многие мистикой увлекались, оккультными науками. Варченко этот из той же среды вышел, последователь Блаватской, Рериха и иже с ними. В институте ерундой всякой увлекался: левитацией, чтением мыслей на расстоянии, лучами смерти и прочей чертовщиной. Несмотря на явный шизофренизм своей деятельности, человек был исключительных организаторских способностей. В условиях еще не затухшей Гражданской войны смог собрать деньги для полноценной экспедиции на Север России. Искал он следы Гипербореи, якобы прародины всех ариев, надеялся найти некие сокровенные знания, оставленные там древней цивилизацией. Большинство отчетов той экспедиции до сих пор в архивах госбезопасности хранятся, вроде нашел он какие-то мегалитические сооружения, дороги, петроглифы странные. Вполне может быть, кстати, места эти до сих пор толком не изучены, а то и приврал чего, с него станется. Кроме всего прочего, подробно описал он и такое странное явление, как меречение. Жители Карелии, и русские, и саамы, на несколько дней, а то и недель, впадали в необычное состояние. Отключались от всего мира и уходили в себя, словно аутисты, то ли бормотали, то ли пели какие-то странные песни, двигались словно сомнамбулы, еле-еле. До сих пор никто не может понять природу этого явления. Одни говорят, что отсутствие витаминов и микроэлементов снижают активность мозга, другие считают, что меречение — некое приспособление человека к долгой зиме, что-то вроде медвежьей спячки. Варченко в тридцатых расстреляли, а загадку меречения никто так и не разгадал. Я думаю, не меречение у Плетневой было, а бабские заскоки по любовной части, — профессор вдруг неожиданно сменил тему и посмотрел на Олега тяжелым взглядом, — у тебя случайно разговора накануне ее ухода с ней не было?

— У меня?

— У тебя! — Профессор грузно оперся о деревянную столешницу, так, что затрещали сосновые доски. — Светка ведь по тебе давно сохла. Еще как только в университет поступил, все на кафедре трещала, какой парнишечка симпатичный появился. Может, чего случилось у вас, да она и ушла?

Олег не нашелся что ответить. Уж к кому к кому, а к Светке он питал самые что ни на есть приятельские чувства, да и с ее стороны каких-либо намеков не помнил. Ну, болтали иногда на археологические темы, пару раз смеялась над ним из-за неумелых попыток охмурить Дашу, да давала советы, как себя вести с девушками. Вот и все.

— Ладно, не обижайся, — Заржевский похлопал Олега по плечу, — я тут всякую ерунду несу. Как Светка пропала, все прийти в себя не могу, словно шаг где-то неверный сделал и в пропасть лечу. Все так хорошо начиналось, а сейчас кувырком пошло. Еще и Трофимов сюда решил пожаловать, вчера телеграмму из райцентра привезли.

Олег удивился. Академика Святослава Трофимова он знал давно, тот часто бывал у них дома в Петербурге, дружил с отцом. Но что делать академику, ученому с таким именем, физику-теоретику, на рядовом, по сути, археологическом изыскании?

— Еще участковый этот пристал, — продолжал брюзжать Заржевский, — весь день мне вчера как заведенный твердил: «уезжайте-уезжайте». Я как отсюда уеду?! Ведь мы же открытие мирового масштаба сделали. Я после этих раскопок свою научную школу создам, академиком стану. Вон Полосьмак[2], «алтайскую принцессу» нашла, так весь мир гудит. А он мне «уезжайте», да я костьми лягу, а с раскопов этих ни на шаг не уйду. Теперь и гранты на исследования посыплются, и приглашения в заморские университеты.

— Вам слово «Хорт» что-нибудь говорит? — прервал Олег вошедшего в раж профессора.

— Хорт? — не понял Заржевский. — Какой хорт?

— Фамилия у местного участкового странная — «Хорт».

— Слышал что-то такое, только вот где — не обессудь, не помню.

Сколько ни вглядывался Олег в кусты, вязкой сетью опутавшие крутой склон на другой стороне оврага, Хорта он рассмотреть так и не смог. Они договорились встретиться здесь у развилки, где глубокий овраг разделялся на две части и рваными линиями уходил в сторону озера. Берест уже пожалел, что поддался на уговоры участкового поискать Светку у оврага, так, на всякий случай. Ведь милиционер сам говорил, что ее уже не найти. Целых два часа Олег буквально продирался сквозь заросли волчьей ягоды, измазал все лицо в липкой паутине, едва не подвернул ногу, оступившись на прогнившем стволе поваленной березы, пока не вышел на какое-то подобие тропинки и не наткнулся на развилку оврага. И что в итоге? Участкового на месте не было, хотя обещал идти параллельным курсом вдоль другой стороны.

Услышав в стороне от себя треск ветвей, Олег обернулся. На тропинку вывалился великан в защитного цвета энцефалитке, потряс седой шевелюрой, выбрасывая из волос застрявшие остатки сухих листьев.

— Вы? — Олег опешил от неожиданности. — Здесь?

— Привет, Олежка! Слушай, ну и студентки пошли. К лагерю подошел, встретил такую всю из себя, в маечке, в шортиках, говорю, я академик Трофимов, мне Береста бы найти. А она, представляешь, даже глазом не моргнула, подумаешь, академик какой-то шляется, махнула рукой в сторону леса, мол, ищи где-то там, и дальше пошла. Никакого уважения.

— А Вадим Петрович вас завтра ждет, — только и нашелся что ответить Олег.

Академик поискал глазами, где можно присесть, подошел к поваленной сосне и грузно умостился на прогнившем стволе.

— Пусть ждет. Заржевский ваш, прости за скудность речи, дурак конченый. — Напускная веселость уже сошла с лица академика, и он со злостью сплюнул. — Я ему еще в семидесятых годах советовал не лезть в эти места. Нельзя тут копать, не то место, чтобы соваться, как говорится, «в калашный ряд».

Олег удивленно посмотрел на академика. Злым Трофимова он еще ни разу не видел. В доме у них академик все больше песни под гитару пел, да скабрезные анекдоты рассказывал.

— Первый раз со странностями здесь столкнулись еще в сороковые. — Трофимов поднял с земли кусок засохшей ветки и в задумчивости острым концом стал выковыривать из земли прошлогоднюю сосновую шишку. — Во время войны тут немцы десант высадили. Чего конкретно искали — не ясно. Но учитывая, что фюрер со своими ребятами оккультизмом всерьез увлекался, то место высадки понять можно. Алатырь тот же, древние сакральные центры финно-угров. Я ведь родом почти из этих мест. Пацаном был, когда немцы через нашу деревню шли. Представь состояние. Хоть и не глубокий, но тыл, а тут утром по улицам немецкий отряд шагает. Все в камуфляже, мы тогда даже и не знали, что такая форма есть, с автоматами. Молча идут, как привидения. А в деревне старики, бабы да дети, мужиков всех на фронт забрали. На краю только милиционер их встретил. Троих положил, да куда ему со своим «наганом» против автоматов и пулеметов. Через два дня в окрестные места нагнали столько наших войск, что впору было фронтовую операцию проводить. Остатки отряда оттеснили к озеру и уничтожили. Но число обнаруженных тел было намного меньше того, что описывали жители, видевшие отряд. Куда делись остальные, не ясно. Сгинули в болотах, наверное. Меня после этого мать в Вологду увезла, да так я там и остался. Представляешь, больше пятидесяти лет в этих местах не был, а как будто вчера отсюда ушел. По лесу иду и каждую тропинку помню. Вот эта, — академик махнул в сторону едва заметной дорожки примятой травы, — в Дерягино ведет, а эта в Курково. Все помню.

— Святослав Владимирович, вы же здешний, скажите, кто такой Юма?

Академик усмехнулся и откинул рукой падающие на широкий лоб волосы.

— Правду мне про тебя говорил отец твой, что нюх у тебя, как у настоящего ученого. От кого услышал-то?

— От местного участкового.

— Юма, он же Юмала, одно из самых древних божеств финно-угров. Часто его изображения находят в виде огромного медведя. По одним мифам, он охраняет вход в потусторонний мир, по другим — сам является владыкой этого мира. Шаманы финно-угров считали себя потомками Юмы, при камлании могли с ним общаться и даже, по дошедшим легендам, перевоплощаться в него.

— А Хорт?

Академик пристально посмотрел на Олега:

— А это откуда знаешь?

— Так ведь у участкового фамилия Хорт.

— Значит, Хорт. — Академик помолчал и грустно вздохнул. — Ох уж мне этот участковый. Веришь, Олег, никогда не был атеистом, вроде физик, академик, по статусу должен быть закоренелым материалистом, но никак не получается. Я ведь в деревне чужим был. Отца моего с Вологды перед войной в Дерягино колхоз местный поднимать направили. Я там всего два года прожил, но хватило на всю жизнь. Деревня отдаленная, замкнутая, чужих почти нет. Они и советскую власть приняли спокойно, будто и не заметили. Вера у них странная, вернее сказать — двоеверие. Вроде христиане православные, обряды соблюдают, постятся, по воскресеньям и в праздники в церковь ездят. Только вот Юму боятся. Ходит у них поверье, что похоронен он где-то рядом. А охраняет могилу черный пес. Собаку эту видят периодически и рыбаки на озере, и ягодники, и грибники. И я ее один раз видел, правда, издалека. Пошли с мальчишками в лес за брусникой, я чуть приотстал, место ягодное нашел, вдруг друзья мои с выпученными от страха глазами назад несутся. Корзины побросали, летят так, что собьют и не заметят. Я-то местных страшилок не знал, так и остался стоять, не понимая, от чего такая паника. Потом смотрю, между деревьев мимо меня огромная черная тень мчится. Тут уж и я в штаны наложил и такого деру дал, что только в деревне остановился. И, знаешь, мальчишкам за потерянные корзины никто дурного слова не сказал, перекрестились только в сторону леса, оглядываясь. А собачку эту Хортом звали.

Олег удивленно посмотрел на академика. Тот отложил палку в сторону, привстал, потянулся с хрустом, затем сосредоточенно огляделся по сторонам, остановив взгляд на одном из крупных деревьев, и снова усмехнулся:

— Что, не ожидал? Хорт, братец, это мифологический полуволк-полусобака. По славянским легендам, спутник Змея Горыныча, Того самого, с тремя головами, сопровождал его во время битвы и уносил тела погибших. Но это по нашим поверьям. Про финно-угров я тебе уже сказал, а еще у древних иранцев похожий пес в мифах существовал и у хеттов, и еще у массы не доживших и благополучно дошагавших до современности народов, и у всех он тем или иным каким-то образом связан со смертью. Но здесь, в этой деревне, собачку не только боятся, но и, как тебе это сказать, уважают, что ли, как главного защитника от Юмы. Караулит он его.

— И что же, участковый решил себе фамилию в честь мифологического героя взять? — Олег с недоверием покачал головой. — Как-то все это театрально, вам не кажется?

— А он ничего и не брал. Он и есть Хорт, с рождения. Только на свет появился черт знает когда. Ведь правда, Хорт?

Удивленный Олег уставился на академика. Но тот смотрел на кого-то за его спиной. Берест резко обернулся и увидел участкового, стоявшего, прислонившись к стволу сосны.

— Здравствуй, Стасик. — Хорт выплюнул изо рта травинку, отодвинул ногой сухую ветку с порыжевшей хвоей и сел на корточки, прижавшись спиной к дереву. — Старый ты стал совсем. Бегут года-то?

— А ты почти не изменился. — Академик грустно улыбнулся. — Рад тебя видеть!

— Я тоже. Только в прошлый раз я помоложе был, мне по вашим меркам еще и тридцати не было, когда немцы в деревню зашли. Ты, я слышал, большой ученый теперь?

— Есть такое дело.

— Помнишь, как меня тащил, надрывался?

— Еще бы не помнить. Я думал, не найду избушку того охотника, сгину вместе с тобой в болотах.

— Нашел ведь.

— Нашел, твоя правда, хоть и не верил.

Олег непонимающе переводил взгляд с академика на участкового. Оба разговаривали как старые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки. Какие тридцать лет, какой охотник, откуда участковый из захолустной деревеньки знает не бывавшего тут уйму лет академика? Вопросы роем носились в голове Береста, но не находили ответа.

Академик замолчал. Печаль с его лица так и не сходила. Молчал и Хорт. Поднял лицо вверх, наслаждаясь теплом солнечных лучей, падавших сквозь крону дерева, а затем вдруг неожиданно заговорил:

— Немцы меня из леса к берегу оттеснили. Обложили так, что я головы высунуть не мог. Подготовленные были черти, не чета тем, что в обычных частях. И, главное, знали, куда шли. Я до сих пор уверен, что карта у них была или описание четкое. Те из группы, что отсекали, могли несколько раз меня подстрелить или гранатами закидать, но не стали. Знали: погибну я — проснется Юма. Другая группа в это время к камню шла. Еще бы немного, и все. Вырваться удалось только через несколько часов. Я их перехватил у самого камня. Кстати, от того офицера, что с моноклем был, мне трофей достался.

В луче солнца блеснул металл, и к ногам академика упал короткий клинок. На тулье ручки яркими медными полосками выделялась свастика.

— Аненэрбе?

Участковый утвердительно кивнул.

— Ну а дальше ты уже меня нашел. После войны я сюда опять вернулся, хотя куда мне деваться-то? — Участковый пристально посмотрел на Олега, который, затаив дыхание, слушал их разговор. — Этого к себе возьмешь?

— Знаешь, чем занимаюсь? — Академик удивленно вскинул густые брови.

— Земля слухами полнится.

— Скорее всего возьму. Толковый растет. Да и с детских лет знаю.

— Тебе видней. Он, кстати, Юму видел и зову не поддался. Не заметил даже.

— Ты, часом, змею топором не убивал?

Вопрос академика поставил в тупик и так ничего не понимающего Олега.

— Ну да, с неделю назад зарубил одну.

— Вот и ответ тебе, Хорт.

— При чем тут змея? — Олег наконец пришел в себя от всей этой чехарды слов, обрушившихся на него.

Академик как бы нехотя, словно раскрывая чужую тайну, бросил:

— Поверье такое ходит, что человек, который змею топором убьет, может видеть оборотившихся и чарам не поддается.

Рев в глубине леса невольно заставил пригнуться. Олег испуганно озирался по сторонам, пытаясь определить источник страшного звука. Академик с участковым тревожно переглянулись.

— Он!

Хорт не ответил, лишь снова застыл, как тогда возле сосны, втягивая ноздрями воздух, а затем сквозь зубы бросил академику и Олегу:

— Быстро к берегу, и ждите меня там. Если не приду, значит, все, меня не ищите.

Участковый вдруг подошел к академику и обнял его.

— Спасибо, Стасик, за спасение. Тогда я тебя так и не смог поблагодарить. И прощай, больше мы с тобой не увидимся!

К удивлению Олега, Трофимов не отставал. Для такого, с Точки зрения Береста, старика он держался очень даже бодро. Ни сбившегося дыхания, ни стонов и просьб передохнуть. Легко перепархивал через поваленные деревья, без труда продирался через плотные заросли кустов. Через десять минут бешеного бега, когда даже у Олега в глазах поплыли красные круги, они выбежали на берег и упали рядом с раскопом, где Берест нашел могилу викингов.

Академик что-то говорил, но из-за шума в ушах от колотящегося сердца Олег его почти не слышал. Только после того, как Трофимов взял в ладони его лицо, он наконец смог сосредоточиться.

— Я пойду в лагерь, объявлю эвакуацию, а ты оставайся здесь. Хорт его сюда выведет, он только тут уязвим, в лесу его не возьмешь. Постарайся выжить и запомни, если вдруг найдешь рядом с собой черного щенка, отдай его Порфирьевне, пусть отнесет на заимку новому егерю.

Олег согласно кивнул, так и не поняв, при чем тут щенок, передвинул со спины мешавший сидеть топор и, привалившись к прохладному песку на насыпи раскопа, тяжело дыша, стал ждать Юму. Страха уже не было, лишь тело стало трясти в непонятно откуда взявшемся ознобе.

Зверь стоял на окраине леса. Недоверчиво нюхая воздух, он, видимо, не решался выйти на открытое пространство. Юма больше не рычал, лишь приподнялся на задние лапы, почти сравнявшись ростом с сосной, и с треском обрушился на землю, оголив половину дерева.

— Еще одно корсикко смерти. — Несмотря на колотивший его озноб, Олег усмехнулся. — Мое, наверное.

Тяжелый, раскачивающийся, со свистом выдыхавший воздух Юма шел не спеша. Выше Олега почти в два раза, он имел на удивление маленькую голову. И на медведя был похож лишь издали. Приблизившись к стоящему у раскопа Бересту, зверь вновь потянул воздух, по-медвежьи фыркнул и пошел вокруг человека. Не отрывая глаз, Олег поворачивался на месте, с удивлением вглядываясь в морду Юмы. В ней явно проступали человеческие черты. Почти не скошенный лоб, нос хоть и немного удлиненный, но с совершенно другим расположением ноздрей, губы расплылись в оскале, но зубы были без клыков. Вся морда была покрыта густой рыжевато-серой шерстью. Но главное — глаза. Они смотрели совершенно человеческим, холодным, оценивающим взглядом.

Олег покрепче сжал топорище и, почти не шелохнувшись, выдержал обдавшее его зловонное дыхание. Вдруг Юма остановился, глухо зарычал и приподнялся на задние лапы. Берест резко дернулся в сторону и едва успел отскочить. Грузная туша с неимоверной быстротой обрушилась на то место, где только что стоял Олег. Зверь, не обнаружив под собой тела человека, недоуменно обернулся и, заметив Береста с другой стороны раскопа, двинулся к нему.

Олег не знал, что ему делать. Бежать? Куда? В лесу он не сможет увернуться от Юмы, убежать по берегу озера, судя по прыти, таившейся в грузном звере, ему не удастся. Юма вновь приближался, покачиваясь, словно предвосхищая попытки Олега уйти в сторону. Бересту ничего не оставалось, как отступать, крепко сжимая топор. Споткнувшись о небольшой камень, Олег, пытаясь восстановить равновесие, на секунду потерял Юму из вида и не успел увернуться от страшного удара. Взмыв в воздух, он увидел лишь край яркого голубого неба и вдруг перевернувшуюся землю. Песок на раскопе смягчил удар, и Олег, несмотря на сильный ушиб, не потерял сознания. Топор отлетел куда-то в сторону. Берест засипел, пытаясь вдохнуть воздух в стиснутые, переставшие дышать легкие, и пополз в сторону. Зловонное дыхание вновь обдало Олега, и он перевернулся на спину. Юма стоял над ним. Оскал зверя сменился настоящим человеческим ртом. Олег мог поклясться, что из уст зверя шел настоящий смех, смех победителя, готовящегося убить потерявшую способность защищаться жертву. Воздух в легкие так и не поступал. Красные круги поплыли перед глазами, когда Юма поднялся на задние лапы, приготовившись обрушиться на человека, и тут, теряя сознание, он успел заметить метнувшуюся к Юме черную тень. Дикий рев зверя — последнее, что запомнил Олег.

Очнувшись, Берест едва действовавшей рукой стал шарить вокруг себя в поисках топора. Нащупав топорище, он пополз к лежавшей недалеко от раскопа огромной шевелящейся туше. Словно в тумане, задыхаясь от боли в груди, Олег видел, что зверь живой и вот-вот поднимется. По непонятному наитию Олег полз к голове животного. Юма был жив, оставшийся целым глаз холодно глядел на человека, губы снова раскрылись не то в оскале, не то в улыбке. Сквозь бульканье кровавой пены из пасти зверя Олег услышал тихое пение. Юма камлал. Тихий переливчатый звук растекся по сознанию, заволакивая в туманную глубину. Сделав последнее усилие, Олег занес над головой зверя топор.

Летом 1798 от Рождества Христова года петербургская пресса уведомила господ читателей о том, что государь император Павел Петрович изволил вернуть «с наддранием» прошение отставного поручика Ивана Биретова. «С наддранием» для понимающей публики означало высшую степень недовольства его величества. Уже не из прессы, а из архивных глубин мы узнаем, что дело на этом не кончилось. Бедолага Биретов угодил под следствие по достаточно неприятной статье «о нелепых прошениях, толках, ложных доносах». Чем же провинился излишне усердный отставник? Всего лишь тем, что пожелал (внимание!) состоять при государе «для говорения всегда правды».

Поручика можно понять. С давних времен каждый россиянин ведал, что царь — он хорош и добр, только вот злые бояре правду от него скрывают. Нашелся бы смельчак, который бояр не убоялся и царю глаза его светлые открыл бы! Нашелся, как видите, — на свою голову. Но и Павла Петровича понять можно. Он по должности своей — самое информированное лицо в Империи. На него замыкаются все явные и тайные цепочки, по которым стекаются в Петербург крупицы той самой желанной «правды». И тут какой-то поручик!..

Чем все кончилось для Ивана Биретова, история умалчивает. Может, просто пугнули да отпустили, все-таки Век Просвещения, да и Санкт-Петербург — не якобинский Париж. А вот Павлу Петровичу очень скоро довелось на собственной венценосной шкуре испытать, как полезен дополнительный источник независимой информации. Пусть даже такой сомнительный, как не в меру наглый отставной поручик. Исторический «анекдот» в этом смысле вполне может восприниматься как весьма невеселая притча.

Нет, мы не уклонились от темы. История о прошении «с наддранием» — необходимая присказка.

А вот и сказка.

Еще пару лет назад историческая фантастика прямо-таки тонула в сочинениях на тему «наш дебил у короля Артура». Анализировать эти опусы уже приходилось. Вдогон, глядя, так сказать, с временной горки, можно добавить, что подобное писалось прежде всего для личной сублимации наших уважаемых читателей. Офисный персонал с пузиками, лысинками и полным отсутствием карьерных перспектив прямо-таки млел от героя-спецназовца, топтавшего легионы хроноврагов и уверенно бухавшегося соответственным местом если не на трон, то в министерское кресло. Дамский роман для несостоявшихся мужиков в чистом виде, недаром некая подобная серия так и называлась «Мужской клуб». Хорошо еще, не «Голубой»!

Что-то изменилось? К счастью, да. Свежий ветерок, легкий, с порывами до 120 метров в секунду, принес нечто новое. Криптоистория и, так сказать, «хроноплавание» явно отступают перед уверенной поступью альтернативной истории. Подобное сочинялось и прежде, но это были еще цветочки. Ныне настала пора ягодок, значит, самое время их вкусить. Но прежде еще одно замечание. Критиканы могут заметить, что если дебил в Хроносе служил для сублимации личной, то поворот Истории «все вдруг» — это тоже сублимация, но на этот раз коллективная, общественная, можно даже сказать, государственная… Но это критиканы, и мы их слушать не будем.

Чем хороша альтернативная история (АИ)? Так и хочется ответить: «Всем!» Прежде всего, она требует подготовленного читателя. Если меняют Историю, значит, надо представлять, какой она была, причем желательно в подробностях. А поскольку История, что бы ни говорили наши юные девиантные друзья, это наука, то отсюда прямой выход на Ее Величество Научную Фантастику, которую кое-кто из помянутых уже поспешил похоронить. На фоне незамысловатых опусов о любви эльфов трудовых к корсарам дальнего космоса АИ смотрится весьма достойно. И предшественики впечатляют, и многие современники радуют. Отчего бы не возвести Высокий Замок в нашем родном Фатерлянде? Более того, от АИ тянется прямая ниточка к одному из древних истоков современной фантастики — к Утопии. Тут даже дух замирает. Не только сэр Томас Мор, но и я, скромный автор, могу написать о моряке-страннике Гитлодее, попавшем на некий остров в параллельном измерении, где история пошла совсем иначе. Император Павел Петрович возвысил отставного поручика Ивана Биретова, тот не подвел, резанул правду-матку о шпионах-заговорщиках, царевых супостатах — и вот в начале XXI века империя Романовых осваивает Юпитер, а союзная Франция Бонапартов — Сатурн. Впрочем, мрачная сестра Утопии — Утопия-Анти — тоже дама весьма интересная. Скажем, спасенный мудростью и предвидением Биретова от заговорщиков Павел начал войну с Англией, а коварная «англичанка» возьми да и высади десант в Петербурге, взбунтовав до кучи поляков в Западном крае… Какой простор, какие возможные, какие, не побоимся этого слова, игры ума! А заодно и возможность для господ читателей слегка просветиться: узнать, где находится Англия, что такое Западный край, кто таков император Павел Петрович. И авторы в нужной форме — книги читают, информацией переполняются. Ведь для хорошей АИ одной истории мало, тут и география нужна, и военное дело, и экономика, и общественная психология. А если все это еще и хорошо написать, с выдумкой, с яркими персонажами, с поворотами сюжета!

Но это, конечно, Утопия — чтобы разом и читатели, и писатели, а заодно издатели и критики… Так, конечно, не бывает. Порадуемся для начала тому, что АИ, фактически отсутствовавшая в «старой» советской фантастике, ныне имеет место быть. Порадовавшись, приглядимся. АИ у нас есть. Но какая?

Для пущего удобства рассмотрим объект, так сказать, по подразделениям. Распределять книги об АИ можно в любом порядке. Скажем, те, что нам нравятся, и наоборот, те, где наши бьют — и где бьют наших, с вмешательством извне (из Будущего, скажем) — и без оного. Есть и такой вариант, тоже логичный — расстояние созданного автором АИ-мира от Точки Поворота (ТП) (или, прости господи, «бифуркации», но этот сверхпопулярный ныне термин, на мой взгляд, совершенно отвратен на слух).

Что мы видим?

Очень условно АИ-произведения распадаются на те, где ТП осталась в далеком прошлом и мы имеем совершенно изменившийся, непривычный мир, — и те, где помянутая ТП рассматривается подробно, а изменения совершаются на глазах читателя. Примером первого может быть роман Кита Робертса «Павана», повествующая о мире, изменившемся за три с лишним века до описываемых автором событий. Елизавета Английская пала жертвой теракта, Великая Армада высадилась в Британии — создался Испанский мир… Ясное дело, такие произведения требуют недюжинной авторской фантазии и трудно проверяемы с точки зрения «чистой» истории. В какой-то мере это можно считать чем-то вроде АИ-фэнтези.

Второе направление — это классический очерк великого историка Арнольда Тойнби «Если бы Александр не умер тогда…». Об отдаленных последствиях события (династия Александра многие столетия правит миром) тоже говорится, но мельком. Основное внимание же уделено самой ТП — и ее непосредственным последствиям. Так сказать, Бабочка Брэдбери за работой. Такие произведения лично мне более интересны. Поворот Истории, его причины и детали, куда более занимателен, чем созерцание некоего целиком вымышленного мира. Но это, конечно, дело вкусов и пристрастий.

Деление, разумеется, условное. Существуют произведения «промежуточные», в которых ТП близко, но не под рукой, — тот же «Высокий Замок» Дика и «Фатерлянд» Харриса. Фантазии меньше, истории больше. Бывает и так, что сам факт альтернативных изменений, несмотря на их глобальность, остается не замеченным потомками («Янки при дворе короля Артура»). Но здесь уже начинается криптоистория.

Так что же у нас? Как там со строительством Высоких Замков?

Если в «старой» фантастике, особенно второй половины XX века, АИ-произведения можно пересчитать по пальцам, то в фантастике «новой», нашей опыт удалось накопить немалый. Напомню произведения, ставшие уже классикой. Вячеслав Рыбаков в своем «Гравилете», а позже в цикле про Ордусь создал мир российской «Паваны» с явным утопическим привкусом. Автора не слишком волновала ТП, она лишь обозначена, причем весьма условно. Зато результат изменений описывается во всех деталях. Вот вам государь император, вот вам гравилет, а вот кошмар нынешнего поколения — сплошная китаизация России с кодексом династии Тан, «прутняками» и железным занавесом. Утопия плавно перетекает в Утопию-Анти — что тоже весьма поучительно.

Василия Звягинцева волновало иное. Он тщательно изучал моменты возможного Поворота, за которым начинается альтернатива. Такой поворот, по его мнению, мог возникнуть как результат исторической случайности (меткий выстрел отправил на тот свет тов. Джугашвили в 1904 году), но чаще — как результат целенаправленного воздействия неких засланцев-внедренцев. Результат достигался путем тотального мордобоя и снабжения предков совершенным оружием, а также хитрыми интригами суперменов, учивших ниндзюцу по книжке с картинками и прыгающих с места на три метра ввысь. Против такого никакая История, само собой, не устоит.

Итак, маяки поставлены. Что же они освещают?

Не без сожаления приходится констатировать, что миры «Паваны» в нашей фантастике весьма редки. Само собой, вспоминается эпопея Александра Громова и… И, скажем так, еще кое-что. «Кое-что» — не потому, что все прочие пишут слабо, а из-за некоторой узости подхода. На громовскую смелость (Америка — налево, Антарктида опять же налево) решаются немногие. В большинстве случаев перед нами все тот же «Гравилет» Рыбакова. Как правило — Российская империя, уцелевшая и могучая, пусть и с определенными проблемами. То есть любителям эполет и «превосходительств» — как медом по сердцу, но собственной фантастики — и фантазии! — маловато.

Исключения редки. Странными птицами промелькнули книги Кокорева и Руги про «февральскую» демократическую альтернативу России. Впрочем, нетрудно догадаться, что авторы целили совсем не в февральскую, а куда более близкую «демократию». Фееричны, иначе не скажешь, альтернативы Федора Березина, но и здесь реконструкция густо смешана с сатирой и откровенным сарказмом. Оригинальна попытка Андрея Уланова по скрещиванию ужа с ежом — АИ и гномьей-драконьей реальности. Но в целом — небогато и не дюже оригинально. Авторов понять можно: зачем гробить время на тщательно продуманный и выверенный «конструкт», если рядом — густые заросли любимой всеми фэнтези. Пиши про эльфов — и придумывать ничего не надо, лишь бы с чувством, лишь бы читательницы охали.

Одно отрадно — меньше стало в книгах нацистской дряни. Как видите, свежий ветер иногда к добру. Еще несколько лет назад приходилось отбиваться от поклонников альтернативного Четвертого рейха под Иным небом, расцвеченным свастиками. Как выли, сволочи, какие аргументы находили! Помните? Политика, мол, одно, а Высокая Литература про рейх от Атлантики до Урала — совсем иное. Теперь молчат с языками в соответствующем месте, а их коричневые гуру, сменив масть, поют вместо «Альте Камара-ден» — «Союз нерушимый». На тот же мотив, правда…

Итак, миры-утопии пока еще достаточно редки. Зато непосредственному изменению Истории, той самой ТП, бифуркации, язви ее, внимание уделяется постоянно и с немалым пылом. Даешь! Никто не даст нам избавления, ни бог, ни царь и ни герой — кроме очкарика с Интернет-форума, закинутого волею судьбы прямиком в дебри Хроноса. Уж он-то все знает, уж он-то все умеет, такой Историю даже не об колено — одним щелчком…

Стоп! Это куда же мы с вами попали? Неужто опять к хронодебилам, к спецназовцам при дворе короля Артура? Неужто до сих пор не надоело?

Кому — как. Некоторым даже мало будет.

Итак, нравится, не нравится, а большая часть нынешней АИ колосится и растет на чужой ниве — на ниве «наших в Хроносе». Сама по себе История не изменится, но ежели ее крепко пнуть, да еще в нужным направлении!..

Ничего сложного, ничего необъяснимого. Все просто, даже излишне.

Книги про дуболомов и прочих «смотрящих державы», бьющих нашим пращурам морды и оплодотворяющих все подряд, и сейчас издаются. Но — приелось. Ветер времени, опять же, о державе подумать велит. Нет проблем! Пусть спецназовец, попав в Прошлое, не просто бьет и плакать не дает, но еще и историю меняет. Как именно? А чтоб приятно было — и автору, и читателям. Сейчас в моде не паршивая демократия, тьфу на нее! — а Империя. Романовская не слишком актуальна, зато сталинская — всем хороша. Значит, вперед, господа хронодебилы! Принцессу пока побоку, не убежит, все в АИ — прямиком к ТП (Точке Поворота, если кто-то забыл). Отставной поручик Иван Биретов (еще лучше Малиновый-Беретов) шепчет на ухо государю… Нет, не шепчет! Спихивает его с престола, бухается на подушки, корону — на лысину. Ура! С криком кийя-а-а от удара ноги путь Истории спрямляется — и «глори, глори…». То есть, конечно, «Славься! Славься!».

Одним словом:

Меня уже не раз упрекали в легковесности подхода, в нечуткости, в непонимании предмета (и само собой, в зависти, неспособности написать «лучше» и прочих смертных грехах). Мол, грешно смеяться над наивными читателями и не менее наивными авторами. Пусть себе пишут, ежели востребовано. Мол, и женские романы — не всегда классика, но куда без них-то? Сублимация, слезы в подушку, недостижимые грезы…

Я бы не спорил, ей-ей. Пусть! Но пусть хоть пишут ну на чуток получше! Сколько можно подавать нам все того же Василия Звягинцева, подогретого к ужину? Свое придумайте, напрягитесь слегка!

И думайте иногда, хотя бы в самых ответственных (для героя и сюжета) случаях.

Как известно, лучший способ изменить историю — это вручить нашим предкам гранатомет. А еще лучше — два. Вот тогда История и развернется — как душа под балалаечный перепляс. Вот и вручают гранатометы — то Сталину, то Николаю Второму. Только гранатомет (равно как новый прицел, ракета, магнитная мина, компьютер, наконец) — это, извините, палка, чреватая о двух концах. Как только что-то новое «у нас» ухнет, супостат мгновенно стойку сделает. И через месяц, много — через два, такие же точно гранатометы начнут лупить по «нашей» армии. Это что, по-вашему, прогрессорство?

Гранатомет — это, конечно, для красного словца. А вот некий супергерой (у него зубы новые вырастают, представляете?), попав к товарищу Сталину аккурат к началу войны, одарил его напалмом. Как вы думаете, сколько времени потребуется немецким химикам для воспроизведения продукта после первого же боевого применения? А что будет потом, представили?

Дальше можно не копать — все те же горе-прогрессоры с отрастающими зубами и гранатометами. Самое смешное, их слушают, им даже подчиняются. Товарищ Сталин вкупе с императором Николаем вопросы задают, мудрые ответы выслушивают…

Гордись, отставной поручик Иван Биретов! Дело твое не пропало!

Ну и пусть. Успокоимся все той же мыслью, что раз книги издают, значит, они кому-то нужны.

И это все? Стоило ли огород городить?

К счастью нет. Не все.

Новым в нашей АИ стало появление среди авторов не слишком многочисленного, но активного отряда «специалистов». Название пусть условное, но правильное. Если для авторов предыдущей «волны» главным было знание мордобойных видов спорта, то специалисты пытаются разобраться непосредственно в предмете — и в самой истории, и во всем, ей сопутствующем.

Родоначальником этой новой «волны» следует считать Олега Курылева. Его книги можно критиковать, но именно в них появилось нечто принципиально новое, что позже было взято на вооружение наиболее толковыми авторами.

Прежде всего, это обоснование «эффекта бабочки» Брэдбери. В применении к АИ он формулируется просто. К изменениям в Истории приводит любое вмешательство, причем изменения могут быть совершенно неожиданными. Как следствие этого, прохождение через ТП быстро обесценивает наши знания о Прошлом, ибо они становятся знаниями о несостоявшейся истории. Что остается? Гранатомет, смекалка, современное техническое образование, чувство юмора, наконец. Но «засланец», превративший Прошлое в АИ, уже не царь и всеведущий бог, а просто человек в новой, «сдвинутой» истории. Причем «сдвинутой» часто совсем не туда, куда первоначально намечалось.

Подобный, «сложный» подход к АИ уже не редкость. Не все произведения удачны, но по сравнению с опусами о «настоящих мужчинах» это не просто шаг вперед, а прямо-таки новая реальность.

Вот, скажем, достаточно известная новинка: Сергей Буркатовский, «Вчера будет война». Не секрет, что автору в работе помогал дружный коллектив Интернет-форума ВИФ-2. Старались не один год, уточняли ТТХ, каждую железку мерили и к месту приспосабливали. Что же в итоге?

Прежде всего, приятно констатировать, что перед нами роман — в самом правильном, жанровом смысле. Сюжет, герои, пролог, кульминация, эпилог. Не сериал, слава богу, — и не голый «конструкт», где литература даже не ночевала. Да, герой-засланец, да, все тот же гранатомет для товарища Сталина. Но совсем иной результат. Никакое «предвидение» не помогло — война все равно началась, немцы покатились на восток — и вместо Киева оказались прямиком в Москве. Выяснилось, что железяки — это еще не все и даже кадры «все» не решают. Есть еще История, дама весьма норовистая и непредсказуемая. Пожалуй, в романе впервые показана и доказана мысль, что исторический процесс невозможно менять по заказу. Лавину стронуть с места легко, но вот куда она покатится?

Интересно, что другой писатель, Валерий Елманов (цикл «Княжья доля»), ставит героя в близкие условия. Тоже Русь, тоже раздробленность, да еще татары впереди. Но вот решается все, увы, по Звягинцеву. Гранатометы — и малость либеральных реформ. Затем корону на голову, принцессу в койку — и до полной победы. Скучно, господа!

Итак, новое есть. Впервые герои не играют с Историей в поддавки и не ставятся заранее на котурны победителя. Происходящее отдаленно напоминает эволюцию нашего кино о войне. Вначале — боевые киносборники с карикатурными фрицами-идиотами, затем блокбастеры о подвигах разведчиков, а потом — потом нечто более сложное, постепенное дрейфующее к правде. Пойдет ли наша АИ этим путем? Пройдет ли этот путь до той самой ТП, дабы изменить в лучшую сторону саму себя? Этого не знает никто, даже отставной поручик Иван Биретов, обещавшийся всегда говорить правду.

Посмотрим!

Феномен фантастики. Есть ли этот феномен? Или фантастика всего лишь одно из многочисленных литературных течений, которому, конечно, присущи свои специфические черты, но принципиально ничем не отличающееся от того же детектива, приключенческого романа, или даже — психологического? Этот вопрос занимает нас — да и не только нас — давно.

Пора бы разобраться.

В нашей статье «На своем поле» («Если», № 3, 2009) мы рассмотрели проблему фантастического допущения как основного водораздела, отграничивающего фантастику от прочих литературных бранчей. Но это разграничение — по литературоведческому, «внешнему» признаку. Есть ли признаки «внутренние», онтологические, экзистенциальные? — вот о чем хочется поговорить. Но прежде необходимо восполнить пробел упомянутой статьи и дать определение собственно фантдопущения.

Итак, фантастическое допущение — специфическое неотъемлемое свойство фантастического произведения — сознательное и активное целеполагание писателя, выражающееся в формуле «что будет, если…» («что было бы, если…») и проявляющееся в искажении писателем картины существующей действительности, вне рамок которого невозможны ни реализация фабулы, ни построение сюжета, ни, чаще всего, сама проблематика конкретного произведения. В отличие от ФД, фантастический элемент, не содержащий активного целеполагания, как правило, может быть безболезненно изъят из текста или заменен на другой фантастический или даже — реалистический элемент.

А теперь можно с чистой совестью погрузиться в метафизику.

У фантастики есть странные «сопутствующие явления», напрочь отсутствующие у прочих жанров. К примеру — аномально высокий процент соавторств. Ведь писательство, как известно, дело одинокое, и соавторства в литературе — скорее исключения, нежели правила. А в фантастике чуть ли не наоборот. Романы пишут и творческие дуэты, и трио, и целые квинтеты.

Но еще более странное «сопутствующее явление» — это Фэндом. Вот уж чего у поклонников других жанров днем с огнем не сыщешь! Почему поклонники и творцы фантастики образуют сплоченное, не убоимся этого слова, братство (пускай иногда и сотрясаемое внутренними противоречиями и групповщиной), а поклонники детектива — нет? А любительницы дамских романов — нет? А почитатели «боллитры» — тоже нет? Почему проводятся конвенты (нет-нет, не пьянки! конвенты!), на которых «нет ни эллина ни иудея», то бишь ни издателя, ни писателя, ни критика, ни простого фэна, где все равны и каждый может свободно и равно общаться с каждым: начинающий автор с редактором издательства, восторженный поклонник с признанным мэтром?

Это не может быть случайным совпадением.

Что же такого есть в фантастике, чего нет в других видах литературы? Ответ столь же очевиден, сколь и банален — элемент чуда! Не важно, к какому из поджанров относится фантастическое произведение: к НФ ли, к фэнтези ли, или к городской сказке, — неотъемлемым свойством такого произведения будет именно чудо. При этом оно вполне может обойтись без тайны и достоверности, двух других составляющих знаменитой «стругацковской триады», а вот без чуда — нет. Но ведь вера в чудо — это еще и неотъемлемое свойство религиозного мировоззрения.

Впрочем, мышление человека вообще религиозно — по крайней мере, в том смысле, что люди создают множество культов. И литература обслуживает это множество культов, посвященных делам обыденным, самым житейским. В центре такого культа может оказаться что угодно: деньги, секс, тяга к насилию, избавление от фобий, любовь к деликатесам, практически всё, что нас окружает. В подобной литературе тоже есть место чуду. Вот в детективе чудо для читателя — эффектное раскрытие, казалось бы, нераскрываемого убийства. В женском романе чудо — это когда героиня обретает своего прекрасного принца, невзирая на, казалось бы, непреодолимые преграды. И так далее.

Однако фантастика выводит чудо за пределы круга обыденных вещей. Ибо в фантастике чудо — это именно ЧУДО, то, чего не бывает, это перпендикулярное чудо, к тому же — образующее целый мир чудес, пускай и воображаемый. И в этом перпендикулярном смысловом пространстве человеческая мысль удивительным образом не теряет опоры и предмета созерцания. Потому что именно здесь, вне обыденности человеческого бытия, она может сосредоточиться на главном, на смысле смыслов — смысле жизни. Смысл человеческой жизни оказывается настолько же чудесным, насколько и многогранным. А ведь только мировые религии, религии Большого Предела сосредотачиваются вокруг смысла жизни, ее вечной ценности и чудесности.

Но фантастика рассматривает и деструктивные смыслы, и внечеловеческие, и смыслы той или иной меры притягательности (антиутопии — деструктивные смыслы, истории про роботов и инопланетян — внечеловеческие). Производное темы смысла жизни — что есть человек? И фантастика прорабатывает все сопутствующие темы — а что он не есть, чем он не должен быть, или если бы он был тем-то, то что? Скажем, в современной НФ робот — это не всегда маска на лице актера, порой это личность иного порядка, лишенная изначальной обреченности человека. Здесь есть один психологический аспект. У нас подсознательные установки — кто мы, зачем живем, и как жить невозможно. А в фантастике эти установки вдруг снимаются, все выворачивается. И это тоже кажется чудом.

Выходит, фантастика не столько вид литературы, сколько религия?

Будем осторожны с определениями. Разумеется, фантастика не религия, а скорее квазирелигия, или некое массовое явление, обладающее некоторыми признаками религии. И одним из этих признаков следует считать наличие Фэндома. Посмотрим на него с этой точки зрения. Самым простым было бы считать Фэндом некой церковью. Воображение немедленно рисует соблазнительную картину — величественные храмы, похожие на звездолеты, украшенные портретами писателей-фантастов вместо икон. Священнослужители в ослепительных ризах-скафандрах зачитывают перед толпами верующих избранные места из канонических произведений бессмертных классиков. Но это только картинка, не имеющая ничего общего с реальностью. Ведь церковь опирается на определенную традицию и канон, а где они у Фэндома?

Традиций много, порой забавных, порой даже шокирующих обывателя, но канона нету. Нет текстов, которые всеми без исключения фэнами считались бы священными, нет непререкаемых авторитетов. А что есть? Есть общая, иногда доходящая до самозабвения, любовь к фантастике, которая и утоляет ту самую жажду чуда. И есть некое подобие религиозного ордена (Ордена Святого Бестселлера!) со своими магистрами, воинами и послушниками. Орден этот никем специально не организован, он скорее самоорганизовался из любителей фантастики, едва ли не инстинктивно стремящихся к объединению. Подобная самоорганизация имеет немало преимуществ, но и немало недостатков, поэтому время от времени появляются предложения оформить существование Фэндома официально, наподобие профсоюза. Но это уже совсем другая тема.

Итак, мы видим, что квазирелигия Фантастика породила квазирелигиозный орден Фэндом. Есть коллективные «радения» — конвенты. Есть «религиозные войны» — непрекращающееся противостояние фантастов и так называемых представителей «боллитры». Есть «богословские диспуты» — споры о природе, направлениях и перспективах фантастики. Даже упомянутый выше феномен соавторства можно трактовать как Фэндом в миниатюре. Мы на собственном опыте знаем, какое это удовольствие — совместное творчество, вполне сходное с религиозным экстазом. Собственно, весь Фэндом можно рассматривать как огромный соавторский коллектив. Имеется у фантастов и собственный словарь и даже язык, зачастую малопонятный для непосвященных.

А теперь попытаемся разобраться с фантастикой как религией. С какой из существующих мировых религий (а фантастика — это воистину мировая религия) она наиболее сходна? Рискнем предположить, что — с христианством.

Факт, что фантастика как явление (а не сказка, присущая всем народам мира) зародилась именно в христианском мире, — очевиден, однако требует дополнительного осмысления. Пунктирно проследим, как это происходило. Предтечей современной фантастики справедливо считают романтизм, преимущественно — немецкий, явившийся реакцией на эпоху Просвещения. Далее, в девятнадцатом веке набрал силу научно-технический прогресс, а позитивистское мировоззрение если и не овладело массами, то уж, во всяком случае, нанесло серьезный ущерб мировоззрению религиозному. Особенно на Западе. Не будет преувеличением сказать, что научная фантастика (начиная с Жюля Верна) явилась своего рода оправданием позитивизма — нового взгляда на мир, отрицающего любую метафизику, опирающегося только на эмпирический опыт, на эволюционную теорию — следовательно, выносящего любые высшие силы куда-то за скобки.

В первой половине двадцатого столетия религиозное сознание уже массового человека дало серьезную трещину — и одновременно настало время фантастики. Случайно ли такое совпадение? Мы полагаем, что нет.

В самом деле. Перечислим круг тем и вопросов, на которые пытается дать ответы фантастика — в своих лучших, так сказать, «предельных» образцах. Происхождение Вселенной, ее развитие и конец. Происхождение человека, разума, что есть разум. Одиноки ли мы во Вселенной. Конец истории — будет ли он, если да — то каким. Гибель разумной жизни — неизбежна ли она, если да, то как это случится. Допустимость вмешательства в природу человека.

Антиутопия как царство Абсолютного Зла. Утопия как Царство Справедливости. И так далее.

Но, господа, ровно на те же вопросы дает ответы — свои, разумеется, — и христианство! Если же говорить о методе, то знаменитую «стругацковскую триаду», о которой мы уже упоминали, легко можно обнаружить в… Священном Писании, а именно — в Евангелиях.

Параллели очевидны. Если же вспомнить, что в подавляющем большинстве фантасты, как читатели, так и писатели, — атеисты или на худой конец — агностики, картина становится завершенной. В самом деле, во всех нас с детства живет жажда чуда и вера в чудо. Все мы боимся смерти и хотели бы узнать, наверняка узнать — есть ли что-нибудь ТАМ? Все мы хотим заглянуть в будущее, всем нам «интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми»… Мы так устроены. К добру ли, к худу, но мы так устроены.

Религия давала свои ответы на вопросы. Фантастика дает свои. Особенно фантастика научная (будем трактовать этот термин в широком смысле, а не как тексты о достижениях науки и о жизни ученых). В этом смысле любая масштабная НФ, если так можно выразиться, теологична. Ибо что такое НФ с точки зрения религиозного сознания? Богостроительство или богоискательство. Ибо будучи атеистами или, во всяком случае, агностиками, фантасты все-таки остаются людьми, а людям свойственно искать или строить Бога. И во многих НФ-текстах сквозит: «Если Бога нет, то его следовало бы придумать».

Если же говорить о фэнтези, то оно тоже эксплуатирует жажду чуда (в его эскапистском окрасе), однако находится гораздо ближе к традиционной сказке. Мировоззренческие основы фэнтези все же лежат в области язычества, мифологического, а не религиозного сознания, поэтому оставим фэнтези за рамками нашего эссе.

Итак, если основы фантастики — в христианстве, а сама она — суррогат религии, немедленно возникает соблазн сопоставить с этой точки зрения фантастику западную и нашу. Потому как западно- и восточнохристианская традиции и, соответственно, мировоззрение, которое неизбежно наследуются даже ярым атеистом, различаются весьма радикально. И посмотреть, как это отражается на различиях между западной, в особенности — англосаксонской, протестантской фантастикой и нашей, неизбежно несущей в себе осколки православного взгляда на мир. В таком анализе наиболее всего интересны произведения, которые условно можно было бы назвать апокалиптическими, эсхатологическими и утопическими.

Начнем с фантастики западной, как уже говорилось выше — преимущественно англосаксонской и протестантской. У протестантской этики есть ряд весьма странных для христианства моментов: Бог любит успешных, богатство и сила — мерило богоизбранности, а бедность и слабость — грех. Соответственно, умение торговать (включая ростовщичество, дотоле полагавшееся в христианстве страшным грехом), воевать и подчинять — благо. Все это нашло отражение на страницах американской фантастики в полной мере: везде — в Космосе, в прошлом и будущем, параллельных и перпендикулярных мирах — успешно торгуют, воюют и колонизируют, попутно решая проблемы туземцев. Зачастую тем же способом, что когда-то в Северной Америке.

Из протестантской этики следует и обожествление техники и технологии: для западного человека научно-технический прогресс — часть экзистенции, таинственное, хоть и рукотворное нечто, овладение которым дарует силу и земное могущество. Но отсюда же и парадоксальным образом возникает трагичность мировосприятия: бренность земного бытия оборачивается злом, успех и деньги на тот свет не заберешь. Причем, если конец света и Страшный суд в православной традиции — это событие радостное, возвещающее сотворение Новой Земли и Нового Неба, то для протестанта суд Божий — именно что страшный. А прогресс, да, ведет к порядку и всемогуществу… Но и, удивительное дело, приближает последние времена.

Как ни странно, это позволило англо-американским фантастам широко и мощно ставить в своих произведениях вопросы экзистенциальные, затрагивающие глубинные основы человеческого бытия.

Первое по-настоящему эсхатологическое произведение создал, по-видимому, Герберт Уэллс. Конечно же — «Машина времени». Мрачные видения зашедшего в тупик человечества закрепляются еще более безысходной картиной умирающей безлюдной Земли. Надежды нет. Конец света неизбежен, человечество обречено.

Тот же Уэллс, гигант, заложивший основы всей современной фантастики, кроме разве фэнтези, дал нам и редкий в западной традиции пример утопии — секуляризованного представления о Царстве Божием, да и назвал свой роман соответственно: «Люди как боги»… Но все же доминантой западной фантастики стала антиутопия: от гротескного воннегутовского «Льда-21» до «ядерного апокалипсиса» и безысходно-инфернальных картин классического киберпанка.

В своих лучших образцах западная фантастика неизменно обращается к «вечным» и философским вопросам: например, «Гиперион» Симмонса — масштабная иллюстрация идей Пьера Тейяра де Шардена, помноженная на колоссальную битву с Антихристом — искусственным интеллектом. Правда, у Симмонса были предтечи. Это в первую очередь загадочный и малоизвестный у нас писатель Олаф Степлдон с его романами-трактатами «Создатель звезд», «Последние и первые люди» и др. Степлдона нельзя назвать мастером острого сюжета и изящным стилистом. Его интересовали не приключения, не судьба отдельного человека, его интересовало человечество, его космическая эволюция. Степлдону в каком-то смысле наследовал и Артур Кларк, еще один из западных фантастов-эволюционистов. Как и Симмонс после них, Степлдон и Кларк опирались на концепции де Шардена, что позволяет говорить о некой довольно устойчивой традиции в англо-американской фантастике.

Западные научные фантасты смело оперируют религиозными понятиями, символами и аллюзиями. В качестве иллюстрации хочется привести тонкое наблюдение новосибирского критика Валерия Иванченко по поводу недавно переведенного масштабного НФ-романа П. Уоттса «Ложная слепота»: «Роман апокалиптический. Он о конце человеческого мира. Земля останется, наука останется, интеллект будет преобразовывать космос — об их судьбе в „Откровении Иоанна“ ничего не говорилось. А вот человек уйдет на Суд Божий. … Роман, замаскированный под вязкую, въедливую (сто сорок четыре ссылки на околонаучные источники) сайнс фикшн, на самом деле трактует теологические истины. … Но главное вот: космосу наша душа не нужна. Она интересна лишь тому, кто нам ее дал. К нему и вернемся». Лучше не скажешь.

А вот социальные мотивы в западной фантастике проявлены гораздо слабее. И уж совсем слабо интересует западных научных фантастов проблема власти — не как феномена, но как инструмента преобразования социума и Мироздания.

В русскоязычной фантастике все не так.

С самого начала русской дореволюционной фантастике (которая не была еще дифференцирована на научно-фантастическую и просто фантастическую литературу) были присущи религиозные мотивы. Достаточно вспомнить «Сон смешного человека» Федора Достоевского. Не гнушались классики и темы Царства Божия на Земле. О нем грезят герои того же Достоевского. Николай Гоголь в мучительной борьбе с собственным сатирическим даром трудился над вторым томом «Мертвых душ», за которым туманно прорисовывался том третий, задуманный как описание России, какой она должна быть с точки зрения евангельского идеала. Но в целом русская дореволюционная фантастика строилась на отрицании религиозного видения мира. Следуя традициям европейского позитивизма, первые русские фантасты видели в будущем рационально устроенное утопическое общество. Но как мы показали выше, утопии — это не что иное, как секуляризованные представления именно о Царстве Божием. Воспитанные в православной традиции, русские фантасты поневоле вносили в свои утопические построения, казалось бы, чуждые позитивистскому мировоззрению элементы. Жажда чуда требовала утоления, и полноценно утолить ее могли не технические усовершенствования, а — социальные. Социум будущего в идеале должен быть совершенен столь же, как и тысячелетнее Царство Христа, обещанное Откровением Иоанна Богослова.

С первых шагов советской фантастики в 20-е годы XX века тема конца света — «Имеется в виду, естественно, не конец света вообще, а конец того света, который мы наблюдаем сейчас»[3] — грозно прозвучала со страниц фантастических романов. Речь в них шла о гибели старого мира, мира, где правят эксплуататоры трудового народа. Далеко не всегда авторы показывали подробности такого крушения, но в апокалиптической природе его сомневаться не приходится. Большинство этих писателей знали войну и революцию не понаслышке, они сами были активными участниками событий первых десятилетий века, что и предопределило разрушительный пафос в их творчестве. Но наиболее ярко апокалиптические мотивы прозвучали в фантастических романах писателя предыдущего поколения Алексея Толстого.

«Аэлита» пронизана темой умирания старого мира. Из призрачного Петрограда, где царит мерзость запустения, улетает инженер Мстислав Лось, унося в памяти образ умершей жены, которая осталась там — в прошлой счастливой дореволюционной жизни. Его спутник, красноармеец Алексей Гусев, не знает иной судьбы, кроме судьбы вечного вояки. На Марсе они всюду обнаруживают следы заката величественной цивилизации. Марсианка Аэлита повествует им о гибели Атлантиды. И посланники Земли принимают активное участие в последнем акте трагедии марсиан — в неудачном восстании. Через весь роман проходит идея, что все имеет начало и конец, что жизнь и разум лишь краткий миг в вечном полете ледяных кристаллов. И осколок погибшей планеты, который проносится мимо ракеты, воспринимается как мрачное предзнаменование. Однако недаром экспедиция на Марс стартует в канун праздника Преображения Господня, в ночь на 19 августа, что должно, по-видимому, внушать некоторую надежду. Последнее обстоятельство позволяет рассматривать столкновение двух цивилизаций как конфликт между ветхозаветным (марсиане — наследники дохристианской цивилизации Земли) и новозаветным сознанием двух русских наследников цивилизации православной.

Еще более отчетливо звучат апокалиптические мотивы в романе «Гиперболоид инженера Гарина». Авантюрист Гарин, талантливый человек, но движимый низменными страстями, посредством гиперболоида разрушает экономическую систему старого мира, чтобы создать на его руинах свое собственное царство. В «Гиперболоиде» Толстой сумел, казалось бы, могучую земную цивилизацию схватить за шиворот и встряхнуть. Руками безумного русского инженера с душой убийцы. Чем Гарин не Антихрист? Симптоматично, что в финале мы видим Гарина и его «божественную Зою» на необитаемом острове (Острове Забвения!), от скуки разглядывающих проекты так и не построенных дворцов. Царство Антихриста рухнуло, а где-то за горизонтом громоздятся неясные пока очертания утопии — Царства Божия на Земле.

Но апокалиптические мотивы не были самоцелью для русских советских писателей. Крушение старого мира в их творчестве выступало либо лишь фоном для более яркого выражения экзистенции героя, либо — прелюдией или даже необходимым условием для становления грядущего Царства. Причем очень часто авторы делали неосознанный (а может быть, вполне осознанный) выбор между экзистенциальным переживанием героя и внешним деянием. Строить утопию, осваивать космос и одновременно переживать трагичность собственного бытия могли себе позволить лишь очень немногие персонажи фантастических произведений. Ведь инженеры, ученые, космолетчики — прежде всего люди дела, им не пристало сокрушаться по поводу того, что человек смертен. Риск профессии! Примирить героику созидательного труда и научного поиска с рефлексией в одном непротиворечивом образе мало кому удавалось из советских писателей, обращавшихся к фантастике. Пожалуй, Алексею Толстому да Андрею Платонову, а после них — Ивану Ефремову в «Туманности Андромеды». Но о Ефремове позже.

Попытаемся разобраться, что же произошло с русской советской фантастикой на рубеже 30-40-х годов, почему она вдруг утратила как экзистенциальную, так и социально-утопическую составляющие. Бытует мнение, что виновата власть. И как ни странно, мы согласимся с этим. Власть, безусловно, виновата, но не в том смысле, что бдительные партийные и карательные органы хватали писателей за руку. По большому счету советской власти не было никакого дела до фантастики. Даже знаменитый роман Евгения Замятина «Мы» был запрещен к изданию вовсе не потому, что власти усмотрели в нем крамолу[4]. И тем не менее, тем не менее…

Дело в том, что, уповая на будущее, советские фантасты воленс-ноленс адресовали свои построения власти как единственному действенному рычагу переустройства мира. Известно, что Ян Ларри, автор одной из лучших социалистических утопий «доефремовского» периода «Страна счастливых»[5], свой сатирический роман «Небесный гость», где критикуются язвы социализма (а не капитализма, как тогда было принято), адресовал не широкой публике, а лично товарищу Сталину, за что и поплатился. Другие писатели, не решаясь на столь радикальный шаг, не могли не взирать с надеждой в сторону Кремля, люди в котором, по словам поэта Николая Тихонова, «никогда не спят». Но абсолютное доверие к власти лишало писателей не столько возможности, сколько необходимости глубокого осмысления путей реализации утопии и выражения личного отношения к ней героев. Социализм, а затем и коммунизм были предрешены, как многие тогда верили, неумолимой логикой исторического прогресса. Точно так же, как было ранее предрешено грядущее Царство Христово в православном сознании русского человека. Заметим в скобках, что эта болезнь поразила не только фантастов. Во всей советской литературе после «Доктора Живаго» не отыскать произведения, в котором действительно глубоко ставились бы экзистенциальные вопросы. Космос интеллигенции окончательно замкнулся на государственной власти. Она стала высшей сакральной инстанцией.

И от этой предрешенности советская НФ стала мельчать, фактически сводясь к иллюстрированию отдельных положений учения классиков марксизма-ленинизма о грядущем коммунизме. «Религиозный» мотив Царства Божьего на Земле все чаще заменялся иным «религиозным» мотивом — противоборства строителей этого Царства с Антихристом — миром капитала. Этот мотив и лежит в основе большинства текстов наиболее популярных фантастов того времени: А. Беляева, Г. Адамова, А. Казанцева.

А затем пришло время «освоения» еще одного положения «священного писания», то бишь марксизма-ленинизма, — о высоком материально-техническом уровне жизни при коммунизме. Сведенное к научно-техническим новинкам, чудо перестало быть по-настоящему чудесным. Оно уже не обещало небывалых открытий, оно вполне укладывалось в прокрустово ложе пятилетних планов. Но даже в таком урезанном виде, в виде фантастики «ближнего прицела», оно воздействовало на читателя, по-прежнему привлекая его к НФ. Да и писатели не желали применяться к обстоятельствам, искали новые формы. Так появилась географическая фантастика. Романы и повести Обручева, Брагина, Плавильщикова остаются интересными до сих пор. Военно-техническая фантастика в произведениях Н. Шпанова, Г. Адамова, С. Беляева по-своему подготавливала читателя к грядущей войне. Чудо мельчало, но оставалось чудом. Порой оно давало чудные всходы. Прицел писательской прозорливости просто сместился на ближние цели. В послевоенный период в море фантастики установился практически мёртвый штиль, но это было затишье перед бурей. Ведь на страницах журналов и обложках редких НФ-книг появилось новое имя — Иван Ефремов.

По-видимому, «Туманность Андромеды» не могла появиться в иной период, кроме как в хрущевскую оттепель. Время развенчания «культа личности», время новых, небывалых надежд на построение, причем — на скорое построение («нынешнее поколение будет жить при коммунизме») Царства, время грядущего прорыва в космос («небеса» в религиозной параллели). И это было первое за долгий период «фантастического застоя» произведение, в котором мощно зазвучали экзистенциальные мотивы. Возможно даже — помимо воли автора.

Всеволод Ревич в свое время провел интересные параллели между «Туманностью…» и «Люди как боги». Для нас представляет ценность два его наблюдения: у Ефремова, в отличие от Уэллса, роль религии играет Наука. Именно с большой буквы. Служение Науке — Познание. А Роль Высшего Судии, непререкаемого авторитета — Великое Кольцо цивилизаций.

Но не образами людей будущего, о достоверности или недостоверности которых до сих пор идут споры, не масштабностью картин их жизни, не покорением космоса берет читателя «Туманность…» на глубинном уровне. Хотел того Иван Антонович или нет, но звенит, звенит в романе щемящей нотой тема бренности человеческого существования, ничтожества человека перед лицом Вселенной, достигая предельного накала в финале, в сцене прощания с экипажем «Лебедя». Звездолетчики уходят НАВСЕГДА. И перед этим НАВСЕГДА меркнут и достижения в области звездоплавания, и в области танцев и даже исполнения симфоний в определенной цветовой тональности. Жизнь есть — смысла нет. Ибо существуют НАВСЕГДА и НИКОГДА.

К счастью, Ефремов не стал наделять своих героев бессмертием — ибо хорошо понимал, что тогда речь у него пойдет уже не о людях. Тем не менее роман оказал необычайное воздействие на умы, ибо, несмотря на литературные недостатки, обладал силой именно что религиозного убеждения.

«Туманность Андромеды» дала мощный толчок развитию советской фантастики. Однако круг тем остался прежним. Молодые братья Стругацкие яростно взялись разрабатывать все ту же тему Царства Божьего на Земле. «Полдень, XXII век» — это полемика с Ефремовым, но полемика о частностях. Общее сомнению не подвергалось. Советская фантастика в лучших своих образцах оставалась социальной, научной и, разумеется… религиозной. Стругацкие, например, подчеркнуто декларировали свой атеизм и при этом написали почти библейскую притчу о потопе.

И что характерно. Те же Стругацкие, обладавшие невероятной писательской интуицией, первыми почувствовали, а затем и осознали, что — нет. Невозможно. Проект Царства нереален, он обречен. Именно тогда они отказались от научной фантастики, ибо только методами науки (Высокая теория воспитания!) предполагалось достичь Царства. Этот путь, эту нелегкую эволюцию взглядов братья блестяще выразили в «Граде обреченном». Отныне НФ для них стала лишь формой, а в поздних произведениях они пришли даже к мистике.

Кстати, весьма любопытный момент. Свято место пусто не бывает. Одна вера неизбежно сменяется другой. Отказ от православного по сути мировоззрения приводит отнюдь не в стан атеизма, как многие полагают, а — в противоположный лагерь. И погружение в мистицизм далеко не худший вариант. Гораздо хуже, когда православное мировоззрение с его философией соборности и равенства перед Богом или Грядущим сменяется протестантским — с его культом личного успеха и благополучия в земной жизни. Отсюда переход советских фантастов третьей волны от коммунистических к социал-демократическим идеалам. Но это — лучших представителей. А так, в «застойные» годы и фантастика за малыми исключениями писалась тоже застойная, метко названная тем же В. Ревичем «нуль-литературой». Потеря какого-никакого, но нравственного идеала влекла за собой потерю свободы творчества.

В отличие от Третьей волны, волна Четвертая разуверилась в коммунизме гораздо быстрее. Тому было немало чисто внешних причин, но мы на них останавливаться не будем. Нам гораздо интереснее причины внутренние. Поначалу некоторые из представителей Четвертой волны еще верили в Царство, но уже с оттенком обреченности. Верую, ибо абсурдно. Мотивы такой обреченной веры звучат в романе Вячеслава Рыбакова «Очаг на башне». Его главный герой, Симагин, по инерции строит коммунизм, пусть только на своем участке фронта. Но яму ему роет собственный друг, Вербицкий, так сказать, выразитель идеи буржуазного индивидуализма. Собственно, уже в «Очаге…» Рыбаков расстается с мечтою о грядущем Царстве Справедливости[6]. Следующий его роман, «Гравилет „Цесаревич“» открывает целое направление в российской фантастике — имперское. И хотя главный герой «Гравилета», полковник госбезопасности князь Трубецкой, по партийной принадлежности коммунист, он уже не мечтает о коммунизме, его вполне устраивает монархическое правление.

Но о монархическо-имперской тематике мы поговорим позже, пока что хотелось бы разобраться с идейно-тематической составляющей творчества других представителей Четвертой волны. Отказ от изображения грядущего торжества коммунизма неизбежно повлек за собой отказ от НФ в пользу «смежных дисциплин» — фэнтези, мистики, альтернативной истории. «Внезапным патриархом отечественной фэнтези» назвал Борис Стругацкий Святослава Логинова, ярко заявившего о себе «Многоруким богом Далайна». Логинов считает себя атеистом, но это не помешало ему написать один из лучших в нашей литературе религиозно-мистических романов «Свет в окошке».

Отдал дань фэнтези и Андрей Лазарчук в романе «Кесаревна Отрада». Но славу Лазарчуку составили его «турбореалистические» романы, где мистика крепко переплетена с альтернативно- и криптоисторическими концепциями («Солдаты Вавилона», «Иное небо», «Штурмфогель» и др.). В романе «Солдаты Вавилона» наш мир описан как Ад, причем в самом прямом значении этого слова. Вполне себе адские чудовища вовсю вмешиваются в историю человечества в криптоисторическом романе «Посмотри в глаза чудовищ», написанном в соавторстве с Михаилом Успенским.

Прикоснулся к «адской» мистике даже такой блестящий мастер гротеска, как Евгений Лукин, в повести «Там, за Ахероном». Впрочем, для Лукина описание побега из адских теснин легендарного Дон Жуана — не более чем сатирический прием. Тогда как вышеперечисленные авторы (к которым с полным на то основанием можно причислить и Андрея Столярова) максимально, а порой даже запредельно серьезны. Нам представляется, что такое «заигрывание с потусторонним» стало закономерным этапом творческой эволюции представителей Четвертой волны. Отказавшись от единой генеральной линии в описании будущего, писатели последней генерации советских фантастов выбрали «кривые, глухие окольные тропы». Перефразируя известное выражение Достоевского: если коммунизма нет, то все дозволено. Кстати, обостренный интерес этой самой генерации к потустороннему, скорее следование западнохристианской традиции, нежели — православной. Ведь в православии принято относиться к теме ада и нечистой силы крайне осторожно, дабы не впасть в соблазн.

Удовлетворяли ли мистические мотивы в творчестве представителей Четвертой волны читательскую жажду чуда? Безусловно, хотя это чудо скорее со знаком минус. Но они не могли удовлетворить другую читательскую жажду — жажду Мира Справедливости. Ведь если космос предыдущих поколений советских фантастов был обращен к власти как к высшей инстанции, то космос Четвертой волны строился на отрицании этой инстанции. Власть не оправдала надежд, она не сумела построить Мира Справедливости, следовательно, достойна всяческого порицания. Но бесконечно подрывать основы миропорядка нельзя.

Поэтому случилось неизбежное, пришло поколение фантастов, которое обратилось к имперскому прошлому России, перенеся его либо в будущее, либо в альтернативную вселенную[7].

Будущее принадлежит возрожденной Российской Империи — так можно сформулировать основную идеологему фантастов-имперцев. Российская Империя будущего, в представлении современных ее апологетов, вполне может включать в себя не только одну шестую земного шара, но и весь этот шар, и даже не один. В каком-то смысле, Империя — это новая версия Царствия Божьего, тем более что во главе ее стоит Помазанник, но это Царство если и обещает всеобщую справедливость, то только в том понимании, которое устраивает коренную нацию. Все прочие должны либо принять предложенные правила, либо уйти с исторической сцены. «Счастья для всех, даром» фантасты-имперцы не обещают. Люди имперского «Полдня» ни в коем случае не атеисты, они либо поголовно православные, либо, в зависимости от широты взглядов автора книги, представители разных конфессий. Завоевывая (а не осваивая) Галактику, они твердо верят, что Бог есть. Казалось бы, самое время возрадоваться. Наконец-то мы имеем дело не с пережитками православной традиции, а с ней самой, в чистом виде! Да вот что-то не хочется. Несмотря на весомое количество церквей и священнослужителей на единицу печатного текста, духа православия в этих текстах не чувствуется. Ну как, скажите, сочетаются Христовы заповеди с гермошлемозакидательской риторикой и реваншистскими доктринами? Даже в романах атеистов Стругацких евангельского духа больше, чем в произведениях иных современных фантастов-имперцев. Во всяком случае, больше человеколюбия.

Справедливости ради, следует сказать, что выше шла речь о сугубо антуражной фантастике, об «имперской» разновидности космического боевика вроде цикла Александра Зорича «Время — московское». Разумеется, далеко не все фантасты-имперцы обошлись только внешним антуражем, дабы разнообразить им малый джентльменский набор, почерпнутый из «секонд-хенда» англо-американской космооперы. Например, Вячеслав Рыбаков, которого смело можно назвать родоначальником имперской темы в отечественной фантастике, в течение многих лет создавал цикл «Плохих людей нет». Виртуальный автор этого цикла «еврокитайский гуманист Хольм ван Зайчик» (под этим псевдонимом скрывается не только Рыбаков, но и его соавтор Игорь Алимов) поведал нам об альтернативноисторическом государстве Ордусь, где на равных правах сосуществуют православие, ислам и иудаизм, где во главе империи стоит китайский богдыхан, но в каждом улусе сохраняются свои национально-культурные традиции. Построены романы цикла как детективы, но, неотрывно следя за похождениями героя, читатель не без удовольствия знакомится с необыкновенной (да и скажем прямо — невозможной в реальности) империей, которая не ведет захватнических войн, а в духовно-культурном, социально-политическом и научно-технологическом отношениях даст сто очков вперед загнивающему (как и положено) Западу. Авторы подчеркнуто ироничны, они осознают нежизнеспособность Ордусской империи, но сквозь иронию просвечивает сожаление. Ведь Ордусь невозможна не потому, что невозможна в принципе, а потому что для ее появления нужно другое человечество. Вроде того, что Рыбаков описал в романе «Гравилет „Цесаревич“»

Увы, следует признать, что даже в самых привлекательных вариантах имперского будущего на порядок меньше чудесного, чем было явлено читателю в «Туманности Андромеды» Ефремова и в «Полдне, XXII век» Стругацких. Ведь в Российской империи даже галактического масштаба идут непрерывные войны, совершаются преступления, сохраняется имущественное и социальное неравенство. Фантасты-имперцы остаются в плоскости современных представлений о будущем, они, как и их либерально-демократические антиподы, неспособны выстроить евангельскую вертикаль Нового Неба и Новой Земли. Неудивительно, что появляются произведения, где Российская империя будущего описывается скорее как царство антихриста, нежели как Царство Христа[8]. Повторилась история советской фантастики «ближнего прицела», как и положено — в виде фарса. Космос русской интеллигенции, на этот раз в лице фантастов-имперцев, снова замкнулся на государственной власти, только — на воображаемой монархической. Но в «имперском лагере» оказались и другие авторы — те, которые в формуле «православие — самодержавие — народность» сделали упор на первый элемент. Они-то как раз остро чувствовали недостаток чудесного в монархическо-утопических произведениях своих коллег и попытались его компенсировать, введя прямое правление евангельского (и не только) чуда в своих текстах. Возник феномен так называемой сакральной фантастики[9].

Мы подошли, пожалуй, к самому любопытному моменту нашего исследования. В самом деле, если фантастика — квазирелигия, что выйдет, если «фантастическим» инструментарием воспользуется для решения своих задач автор действительно верующий, обладающий цельным религиозным мировоззрением?

Получаются странные вещи. И здесь нельзя не вспомнить английского писателя Клайва Льюиса, его трилогию «За пределами безмолвной планеты» — «Переландра» — «Мерзейшая мощь». Будучи истовым христианином, более того — неофитом, уверовавшим под влиянием своего друга, в будущем знаменитого Дж. Р. Р. Толкина, Льюис страстно желал облечь свой сакральный опыт в художественную форму и избрал для этого, как ему казалось, беспроигрышный вариант — жанр уже чрезвычайно популярный в то время, научную фантастику. И что же? И ничего. В отличие от тех же «Хроник Нарнии», НФ-трилогия не снискала ему ни славы, ни даже признания любителей НФ. Казалось бы — полет на Марс, Венера, таинственный институт на Земле. Интересно же! Но вещи словно провалились в пустоту. Состояние, в которое впадает любитель фантастики при чтении подобных текстов, — тягостное недоумение: «А что это было?»

Похожая неудача постигла и современное поколение русских писателей — апологетов сакральной фантастики, к которым следует отнести прежде всего Д. Володихина, Е. Хаецкую (в ряде произведений), Н. Иртенину и еще нескольких авторов, использующих фантастику в качестве приема для проповеди христианских ценностей. Ни один из подобных романов не стал заметным событием.

Легко понять — почему. Основное, базовое ФД подобного текста формулируется следующим образом: Бог есть, и все, что написано в Библии, — истина. Стоп. Приехали. Ерунда какая-то выходит. Потому что для верующего человека подобное ФД не то чтобы даже кощунственно — оно избыточно. Для христианина это — и так истина. Все равно что сделать фандопущение: предположим, что человечество существует. А для любителя фантастики — как мы выяснили, атеиста либо агностика, такое ФД неприемлемо, так как противоречит его мировоззрению, следовательно, вызывает отторжение, зачастую невольное, на уровне рефлекса. Любителю фантастики нужны совсем иные чудеса: пришельцы и сверхцивилизации, супертехнологии и путешествия во времени. В гипотезе Бога он категорически не нуждается.

Вот роман Володихина «Команда бесстрашных бойцов». Фантдопущение таково: в результате неких манипуляций часть Преисподней материализовалась в нашем мире. Самые настоящие черти ведут войну с человечеством. Единственное место, где можно спастись, — православный монастырь, а самое верное средство одолеть демона — крест-мощевик с частицей православного святого… Господи, зачем все это? Православный заряд автора уходит в песок, ибо любитель фантастики предпочел бы пришельцев или волшебных монстров, да так он все это и воспринимает, он вообще не замечает религиозных параллелей, для него это просто фэнтези… Да и хорошо ли оказывается низводить православные святыни до уровня артефактов боевой магии, словно в дурной компьютерной игрушке?

Нет, подлинной религии явно нечего делать в заменителе религии. И кстати. Мы сказали, что хорошая НФ всегда занимается богостроительством и богоискательством. И какое же богоискательство возможно в религиозной (сакральной) фантастике, где существование Бога уже задано, уже постулировано?

Апологеты сакральной фантастики в конце концов поняли это. Был предложен новый термин: христианский реализм. Как раз в том смысле, что для христианина подобные произведения — никакая не фантастика. Вот именно. Реализм. Не фантастика. Как говорится в известном анекдоте, надо или крест снять, или штаны надеть.

Что и требовалось доказать.

Пришло время подвести итоги. А они таковы.

1. Фантастика — особый вид литературы: это один из способов осмысления действительности, пришедший на смену религиозному мировоззрению.

2. Основным стержнем фантастики является факт чуда, а метод, с помощью которого это чудо вводится в текст, — фантастическое допущение.

3. Существуют принципиальные различия между русскоязычной и западноевропейской фантастикой, основанные на различиях в православной и протестантской этиках.

Но, пожалуй, главный итог заключается в том, что, несмотря на фактически официальное признание религиозного чуда в нашей жизни (вспомните ежегодные телевизионные трансляции из Иерусалима, где в пасхальную ночь в храме Гроба Господня священнослужители чудесным образом обретают благодатный огонь), в чуде, даруемом Фантастикой, и главным образом Научной Фантастикой, нужда отнюдь не пропала. Ведь большинство любителей фантастики люди либо неверующие, либо просто предпочитающие научное мировоззрение религиозному. Они тоже жаждут чуда. И жажда эта должна быть утолена.