(Получ. в Петербурге 25 марта 18..)

Многоуважаемая графиня Екатерина Александровна. Согласно данному мной обещанию, спешу написать Вам тотчас по приезде в мое старое, давно покинутое гнездо. Я уверен, что мои письма не могут интересовать Вас и что Ваше приказание писать было только любезной фразой; но я хочу доказать Вам, что всякое Ваше желание для меня закон, хотя бы оно было высказано в шутку.

Прежде всего отвечу на вопрос, с которого начался наш последний разговор у Марьи Ивановны, т. е. почему и для чего я покидаю Петербург? Я тогда отвечал уклончиво; теперь скажу Вам всю правду. Я уехал потому, что разорился; я уехал для того, чтобы спасти остатки моего когда-то большого состояния. Петербург затягивает, как болото, и, пока живешь в нем, нет никакой возможности что-нибудь поправить.; Вот я и решился на радикальную меру, которая, по правде сказать, не стоила мне больших усилий, потому что петербургская жизнь порядочно мне надоела.

Но по какой-то непонятной иронии судьбы последний день, проведенный мною в Петербурге, заставил меня глубоко раскаяться в моем решении. Утром я заехал в английский магазин, чтобы купить дорожную сумку, и встретил там Марью Ивановну, которая пригласила меня приехать к ней вечером. На этом вечере Вы были со мной так очаровательно любезны, Вы выказали мне столько внимания, столько сердечного участия, что едва не поколебали мою решимость. И вспомнил я, как два года тому назад, на вечере у той же Марьи Ивановны, Вы так же ласково разговаривали с Кудряшиным, и как я мучительно ему завидовал. «Дмитрий Кудряшин, – думал я тогда, – мой товарищ, он столь же мало аристократ, как и я… За что же ему такое исключительное внимание от царицы петербургских красавиц? Неужели никогда не пробьет и мой час?» Увы! мой час пробил слишком поздно, но, во всяком случае, я от души благодарю ту, которая этим часом вознаградила меня за годы петербургского холода и скуки.

Я не смею надеяться, многоуважаемая графиня, что Вы захотите ответить на это письмо, но на всякий случай прилагаю мой адрес: губернский город Слободск. Мое имение в двадцати верстах от Слободска, и почту я получаю ежедневно.

С глубоким уважением имею честь быть искренно Вам преданным.

(Получ. 3 апреля.)

Как мне благодарить Вас, многоуважаемая графиня, за Ваши теплые, дружеские строки? Не зная Вашего почерка, я равнодушно разорвал конверт, но, посмотрев на подпись, вскочил с места от восторга. Вы удивляетесь тому, что, живя так долго в одном городе, я до сих пор не замечал Вас… О, как жестоко Вы ошибаетесь! Каждая встреча с Вами оставляла в моем сердце глубокий след, какую-то смесь восхищения и горечи… Да и как можно не заметить этой строгой античной красоты, этой царственной поступи, этого задумчивого взгляда, до того проникающего в душу, что, когда Вы опускаете глаза в землю, Вашему собеседнику кажется, что Вы продолжаете смотреть на него сквозь закрытые веки… Но что же я мог сделать, чтобы высказать мои восторги? Вы казались так недоступны, так мало обращали на меня внимания… Раз я преодолел свою робость, сделал Вам визит, конечно, не застал дома и через три дня нашел у себя карточку графа. На этом наше знакомство остановилось.

Вы спрашиваете, почему я заговорил о Кудряшине, и желаете знать мое мнение о нем. Кудряшина я знаю с детства, мы воспитывались вместе в лицее. Он был тогда очень красивым и добрым малым и бесшабашным кутилой; таким же он был после в гусарах, таким же остается и теперь в отставке. В нем нет ничего возвышенного, он слишком terre-a-terre[1],– вот почему я удивлен был Вашим вниманием к нему, и вот почему я заговорил о нем. Никакой другой цели у меня при этом не было.

Теперь все мои помыслы устремлены на то, чтобы поскорее кончить устройство или даже расстройство моих дел и иметь возможность приехать зимой в Петербург. Вместе с Вашим письмом пришло ко мне письмо от известного одесского богача Сапунопуло. Он на днях проездом был у меня, подробно осматривал мое имение и теперь вызывает меня в Одессу, предлагая какую-то очень хитрую комбинацию. Завтра я уезжаю, а дней через десять надеюсь вернуться, – и кто знает? – может быть, на своем письменном столе найду маленький конверт с графской короной. Поверьте, что при распечатывании этого конверта я особенного равнодушия испытывать не буду.

А что значит загадочная фраза: «Может быть, увидимся раньше, чем вы ожидаете»? Припоминаю, что Вы говорили мне о какой-то старой, больной тетушке, живущей в Слободской губернии. Не собираетесь ли Вы посетить ее? Вот было бы счастие! Какая досада, что я не спросил у Вас фамилию этой тетушки, – я бы, конечно, разыскал ее и с блаженством покрыл поцелуями ее сморщенные руки, потому что она Ваша тетушка, потому что она так стара и больна и потому что я чувствую себя опять молодым и способным жить и наслаждаться.

А пока, за неимением сморщенных тетушкиных рук, позвольте мне мысленно приложиться почтительно к той белоснежной ручке, которая будет держать это письмо.

(Получ. 15 апреля.)

Ура! милая, дорогая графиня, – я не в силах называть Вас только «многоуважаемой», – ура! я отгадал: Вы собираетесь навестить тетушку. Лучше этого Вы ничего не могли придумать. Если б я знал, что тетушку зовут Анной Ивановной Кречетовой, я давно мог бы дать Вам о ней самые точные сведения. Правда, я никогда ее не видал, но с раннего детства много о ней слышал, потому что она имела какой-то процесс с моим отцом. Она живет все в той же деревне, в которой протекла часть Вашего детства, т. е. в Красных Хрящах (какое ужасное название!). Эти Хрящи в тридцати верстах от Слободска, но в другую сторону от моей Гнездиловки. Впрочем, если, минуя город, ехать проселком, между нами будет не более тридцати двух или тридцати трех верст.

Вчера, получив Ваше письмо, я, конечно, сейчас поскакал в город исполнять Ваше поручение. Отыскать Вашу подругу детства мне было очень легко, так как я с Надеждой Васильевной хорошо знаком; ее муж управляет у нас палатой государственных имуществ. Надежда Васильевна была очень тронута Вашим воспоминанием; сегодня я снарядил ее в Хрящи, чтобы зондировать тетушку. О результатах этой поездки имею честь почтительнейше донести.

Тетушка, узнав, что вы собираетесь к ней приехать, выразила безумную радость. Она сказала, что Вы ее ближайшая родственница, что она любила Вас, как дочь, что ссора с Вами была самым сильным горем ее жизни, но что теперь, если Вы решились забыть прошлое, она примет Вас с распростертыми объятиями. Она сама напишет Вам об этом, если хватит силы. Она действительно очень стара и больна. У нее живут две ее двоюродные племянницы, княжны Пышецкие, на которых, по замечанию Надежды Васильевны, известие о Вашем приезде произвело не особенно приятное впечатление. Эти княжны, вероятно, боятся потерять тетушкино наследство, – очень оно Вам нужно! Кроме того, при тетушке живет давно, – Вы, может быть, видали ее в детстве, – какая-то Василиса Ивановна Медяшкина. Это простая приживалка, но забрала такую власть над тетушкой, что распоряжается решительно всем.

Мне остается ответить на два пункта Вашего письма. Поездка моя в Одессу была не бесплодна. Операция заключается в том, что Сапунопуло сразу уплачивает все мои долги и за это берет меня, т. е. все мое имущество, в кабалу на неопределенное число лет. Мы спорим о подробностях, но, вероятно, придем к соглашению. Ликвидация усложняется тем, что у него есть дочь Сонечка, которая очень со мною кокетничает. Мне кажется, что во мне ей нравится не столько наружность, сколько придворное звание. Эта девица немногим моложе меня, дурна, как смертный грех, и имеет всевозможные претензии: говорит на пяти языках, играет на фортепиано и на арфе; кроме того, поет и даже пишет стихи. В такую энциклопедическую кабалу я, конечно, не пойду.

Зачем Вы непременно хотите знать, от кого и что я слышал о Вашей дружбе с Кудряшиным? Клянусь же Вам, что я решительно ничего не слышал, а упомянул о Кудряшине потому, что раз действительно ему завидовал, видя, как Вы были с ним любезны. Да и что такое я мог слышать? Вы не только царица по красоте, – Вы и во всех других отношениях стоите на такой недосягаемой высоте, что никакая злая клевета не может дотянуть до Вас своего змеиного жала.

А теперь позвольте мне на время забыть и Кудряшина, и Сапунопуло с дочерью, и все остальное, чтобы предаться одному занятию: считать дни и часы до того счастливого мгновения, когда приезд Ваш окончательно сведет с ума и без того уже безумного, но искренно Вам преданного

(Получ. 17 апреля.)

Ваше Сиятельство. Тетушка Ваша и моя благодетельница Анна Ивановна приказали мне написать Вам, что они будут ждать Вас с радостью и нетерпением; сами же они писать не могут по причине большого ослабления. А я-то как буду рада повидать Вас! Вы, конечно, меня забыли, а я хорошо помню, как Вы здесь бегали такой миленькой крошкой и своими невинными ручонками били меня по щекам и приговаривали: «Вот тебе, Селися!» А еще просят Вас Анна Ивановна привезти им черносливу французского в синих коробках. Здесь этого чернослива ни за какие деньги достать нельзя, а тетушка его очень любит, и он помогает ихнему пищеварению.

Целую ручки Вашего сиятельства и остаюсь рабски Вам преданная Василиса Медяшкина.

Приезжай скорее, друг мой Катя.

(Получ. в Москве 22 апреля.)

Умоляю не телеграфировать тетушке о приезде; встречу на станции с дормезом и лошадьми, которые помчат Вас, куда прикажете.

(Получ. в Красных Хрящах 29 апреля.)

Нужно ли говорить Вам, милая, дорогая графиня, что день, проведенный с Вами, никогда не изгладится из моей памяти, что тяжелые яства Надежды Васильевны показались мне самым тонким обедом, что те три часа, которые я провел потом с Вами в ожидании лошадей, были счастливейшими часами моей жизни? Вы спросили меня на прощанье, отчего я не предложил Вам провести этот день в Гнездиловке? Боже мой! отчего… отчего… Да, конечно, оттого, что не посмел! Неужели же Вы думаете, что я не желал этого? Неужели Вы не видите, что вся моя жизнь принадлежит бесповоротно Вам? Я ничего у Вас не прошу, ни на что не надеюсь, мое счастье – чувствовать себя Вашим рабом и знать, что у меня есть какая-нибудь цель в жизни.

Вы, конечно, не забыли, милая графиня, своего обещания обедать у меня завтра с Надеждой Васильевной. Представьте себе, что этот обед приходится отложить, потому что Ваша подруга заявила, что она ехать ко мне без мужа не может (какая провинциальная чопорность), а муж встречает какого-то сановника, который в 6 часов проезжает через Слободск. Надежда Васильевна просит перенести обед на послезавтра, и я надеюсь, что Вы против этого ничего не имеете, но тут является следующая компликация. Вы сговорились ехать на лошадях Надежды Васильевны, а тетушкины одры должны были отдыхать в городе, но так как Надежда Васильевна едет с мужем на двухместном фаэтоне и для Вас места нет, то не согласитесь ли Вы, не заезжая в город, приехать ко мне прямо проселком? Маршрут Ваш будет следующий: до парома Вы доедете по известной Вам дороге, после переправы Вы повернете налево на Селихово и Огарково, потом свернете на большую дорогу и на седьмой версте увидите направо от дороги старый гнездиловский дом, который весь расцветет, когда Вы переступите его порог, как расцвело мое еще не старое, но уже помятое жизнью сердце. Выезжайте пораньше, часов в девять. Мы позавтракаем в той беседке, в глубине сада, о которой я Вам говорил, и терпеливо будем ждать добрую, но скучную Надежду Васильевну и ее столь необходимого для нее мужа.

Это письмо я решаюсь послать со своим приказчиком. Жду на коленях милостивого ответа.

(Получ. 4 мая.)

Милая моя Китти, ради бога позволь мне приехать в Хрящи и представь меня тетушке; а это ужасно – жить от тебя так близко и в то же время так далеко. Будь спокойна, я буду вести себя примерно, не выдам ни себя, ни тебя.

(Получ. 6 мая.)

Наконец-то, милая Китти, получил я твое извещение о благополучном прибытии в тетушкины Хрящи. Решительно не понимаю, что ты могла так долго делать в Москве. Впрочем, Москва, как говорил мой приятель, тем и отличается от Петербурга, что в Петербурге живем мы, а в Москве живут наши родственники. А от московских родственных обедов отбояриться трудно. Как странно, что тетушка не получила твоей депеши из Москвы, и какое счастие, что ты встретила на станции этого Можайского, который достал тебе карету и лошадей. Какой это Можайский? Камергер, бывший лицеист? Я его встречал на выходах во дворце и кое-где в обществе, но решительно не помню, чтобы он когда-нибудь был у нас и чтобы мне приходилось отдавать ему визит. Впрочем, тот ли это Можайский или какой-нибудь другой, – во всяком случае, большое ему спасибо.

Очень рад, что твои первые впечатления приятны и что чернослив поправился тетушке. Я велел Смурову[2] высылать ей каждую неделю по две коробки. Как Генрих IV сказал: «Paris vaut bien une messe»[3], так и я скажу: тетушкины Хрящи стоят нескольких коробок чернослива. Положим, мы с тобой имеем довольно и своего, но сорок лишних тысяч дохода никогда не мешают. А у нее, я думаю, не меньше.

Через час после твоего отъезда ко мне вбежала Марья Ивановна, или, по-твоему, Мери, вся растрепанная, в сильном волнении, и начала шарить в твоих ящиках, ища какую-то очень важную записку. Напрасно я ей объяснял, что твой архив ведется в таком порядке, какого можно пожелать любому государственному архиву, что он под семью замками, так что и мне невозможно в него «запустить глазенапы», как говорят моветоны у нас в клубе, – она все продолжала шарить, ничего не нашла и уехала в большом горе. Я воображаю, какая это важная записка!

У нас никаких особенных новостей нет. Во вторник, возвратясь из клуба, я был очень удивлен, увидя в швейцарской целую гору карточек; я совсем забыл, что это был твой приемный день. Швейцар по твоему приказу говорил просто: сегодня приема нет. Я не совсем понимаю, отчего ты пожелала окружить свою поездку какой-то тайной. Если бы ты уезжала на пять дней, это бы еще можно было скрыть, но как ты скроешь, если тебя не будут видеть две-три недели? Да и теперь уже кое-кто знает, и вчера баронесса Визен, – эта вестница Европы[4], как я ее называю, – спрашивала меня: правда ли, что ты поехала получать большое наследство? На завтра мы приглашены обедать в австрийское посольство. О тебе я написал, что ты нездорова, а самому придется ехать, как это ни скучно. В городе опять усиленно заговорили об Обществе спасания погибающих девиц. Хотят выбрать председательницей княгиню Кривобокую, но она, говорят, колеблется, потому что еще не знает, как на это Общество смотрят en haut lieu[5]. Игра моя в клубе идет хорошо; вчера встретил на Морской Софью Александровну, которая пригласила меня завтра играть у нее в винт запросто, в сюртуке.

Прощай, милая Китти, приезжай поскорее, но, конечно, если увидишь, что полезно еще пожить у тетушки, не стесняйся. Впрочем, не мне тебя учить, при твоем уме и такте. С такой женой, как ты, можно спокойно спать во всех отношениях. Дети здоровы и целуют тебя.

Если встретишь Можайского, поблагодари его от моего имени за все, что он сделал для тебя.

(Получ. 7 мая.)

Я так обрадовалась письму твоему, милая Китти, что у нас вышла целая семейная драма. Мы сидели за завтраком, когда принесли письмо. Узнав твой почерк, я вскрикнула и покраснела от радости. Ипполит Николаевич сейчас же «возымел некоторое подозрение», как он выражается, и, когда дети ушли, начал приставать, чтобы я показала ему письмо. Я рассердилась и промучила его целый час; он все время читал наставления и говорил колкости. Наконец, когда он сравнил меня с Клеопатрой[6], с женой Пентефрия[7] и еще с кем-то, я показала ему твою подпись. Он был очень сконфужен, et a mon tour je lui ai dit des choses[8]. Я сказала, что такого тупого, подозрительного человека и с таким кислым лицом никогда не назначат министром и что он всю жизнь останется товарищем. Это его самое больное место.

В день твоего отъезда у меня случился целый переполох с запиской Кости Неверова, которую я привозила показать тебе утром. Я вообразила, что забыла эту записку у тебя, и перерыла все твои ящики. Граф уверял меня, что твой архив под семью замками, но это меня нисколько не успокоило: не могла же ты поместить в свой архив письмо ко мне! Je ne puis pas te cacher, qu'a cette occasion ton mari m'a fait un brin de cour[9]. Я была в отчаянии, что Костина записка могла попасть в чужие руки, car ce billet compromettait tout autant son maitre d'orthographe que moi[10], и представь себе, что на следующее утро нашла ее на полу у себя в спальне.

Ну что ты поделываешь у своей тетушки? Я отсюда вижу, как ты спрятала tes airs de reine[11] и вошла с опущенными глазками, с видом Мадонны, и как тетушка и все ее приживалки были к вечеру пленены и околдованы тобою. Что Можайский? Отчего ты не пишешь мне никаких подробностей? Кто лучше: он или Кудряшин? Если бы мне велели выбрать одного из них, я бы выбрала Кудряшина. Можайский n'est qu'un poseur[12] и все время рисуется, а у Кудряшина вся душа нараспашку. Впрочем, тебе это лучше знать, а мне не надо никого, кроме моего Кости. Я никогда не думала, что полюблю его так сильно. Он проводит у меня целые дни, и Ипполит Николаич avec la perspicacite qui le caracterise n'en est nullement jaloux[13]. Новый учитель наш, Василий Степаныч, которого, кажется, ты видела, начинает немного в меня влюбляться, и у Кости происходят с ним каждый день презабавные стычки. Василий Степаныч большой либерал, а Костя страшный консерватор, и оба говорят такие глупости, что просто уши вянут. Мне стыдно сознаться, – но ведь я ничего от тебя не скрываю, – что никогда я не люблю Костю так сильно, как в то время, когда он говорит свои глупости. Лицо его разгорится, глаза блестят, он смотрит на своего противника так грозно и с такой отвагой, что я уже не слушаю, а только любуюсь им. Я нисколько не ослеплена насчет Кости. Я знаю, что он не особенно умен, son education laisse a desirer;[14] я знаю, что глупо так привязаться к нему, но что же делать, c'est plus fort, que moi[15]. Вчера он привозил ко мне своего брата Мишу, камер-пажа, который через два месяца будет также офицером. Этот Миша тоже очень красив, но ни лицом, ни манерами нисколько не напоминает брата: И est tres doux, tres blond et tres distingue[16]. Я пари держу, что они от разных отцов. On dit que la vieille madame Неверов ne se refusait rien dans le temps[17] и только под старость сделалась святой женщиной.

У нас ничего нового нет, все идет по-старому. Много говорят о Нине Карской, которая все живет за границей и выделывает бог знает что. Тот парижский скандал, которому ты еще не хотела верить, оказывается совершенной правдой; баронесса Визен рассказывает его со всеми подробностями… Только от кого она могла узнать все это? Не сама же Нина ей написала!

Ну, прощай, милая Китти, надо кончить письмо, а то я буду болтать с тобой до завтра. Пиши мне почаще и продолжай соединять полезное с приятным. Я всегда считала тебя необыкновенной женщиной, но то, что ты сделала теперь, это – comble[18] ловкости. Исполнить свой минутный каприз и за это получить сорок тысяч дохода – c'est un trait de genie, ou je ne m'y connais pas[19].

(Получ. 15 мая.)

Ну, ты, кажется, совсем застряла у тетушки, моя милая беглянка. Я не смею роптать, потому что, если ты там остаешься, значит, так нужно, но все же тяжело переносить разлуку с такой красивой и милой женой. Да и ты, я думаю, соскучилась по мне… Кто там тебя, бедную, приласкает.

Все, что ты мне пишешь о тетушке, заставляет меня надеяться, что разлука наша, по крайней мере, не будет бесплодна. Особенно знаменательны слова тетушки: «Все, что твое, – мое», но только мне кажется, что она должна была сказать наоборот. Теперь позволь мне дать тебе совет относительно распределения подарков при твоем отъезде. Княжны Пышецкие – наши враги, их все равно ничем не купишь, а потому я думаю, что им можно не давать никаких подарков. Василиса – дело другое, ее можно и должно купить, но только таким людям давать сразу много не следует, им нужно больше показывать перспективу будущих благ. Платье отдай ей теперь, а шаль можно будет прислать к празднику, да, если можно, сунь ей что-нибудь деньгами.

Я, кажется, писал тебе, что Софья Александровна приглашала меня на партию винта, запросто, в сюртуке. Оказалось, что она говорила это всем своим знакомым, которых встречала в течение трех дней. Я приехал в одиннадцатом часу и нашел человек пятьдесят, которые барахтались в ее маленькой квартирке, одним словом, вечер en forme[20]. К счастью, я в тот день обедал в австрийском посольстве, а потому одет был не запросто, а как следует. Видел там твою Мери и с большим удовольствием поговорил с ней, потому что она косвенно напоминала мне тебя. Только зачем при ней неотлучно состоит эта громадная каланча Неверов? Мери слишком умная женщина, чтобы находить удовольствие в его обществе.

Третьего дня я был очень встревожен тем, что твоя моська целый день ничего не ела и как-то странно стонала. Я сейчас же послал за ветеринаром; он ее чем-то вымазал и дал лекарство; сегодня она, слава богу, совсем здорова. Дети здоровы и целуют тебя.

(Получ. 16 мая.)

Спасибо, милая Китти, за твое большое дружеское письмо.

Даже такая непроницаемая для всех женщина, как ты, и та чувствует потребность иметь кого-нибудь, с кем можно говорить a coeur ouvert[21]. Кого же тебе и выбрать, как не меня, которая обожает тебя с детства? Mais pourquoi me recommandes-tu la discretion?[22] Про себя я разболтаю все, что хочешь, но если дело касается тебя, то умею молчать. Архива у меня нет, и все твои письма я как прочту, так сейчас же рву. Мне также надо рассказать тебе много смешного и много грустного. Во-первых, у нас опять произошла семейная драма. Ипполит Николаич, просматривая учебные тетради Мити, вероятно, заглянул в ящик учителя и открыл послание в стихах, в котором Василий Степаныч объяснялся мне в любви. Я думаю, что он никогда не решился бы поднести мне эти стихи, а писал их для своего собственного удовольствия, mais il a eu la sottise de placer mes initiales a la tete[23]. Ипполит Николаич, конечно, сейчас же возымел подозрение, рассчитал учителя и велел ему через час покинуть наш дом, потом пришел делать сцену мне. Я была еще в постели и спросонья испугалась, думая, что он узнал что-нибудь про Костю, но когда он начал читать преступное стихотворение, я не могла удержаться от хохота. Каковы эти стихи, можешь судить по последнему куплету:

Как я ни уговаривала Ипполита Николаича примириться с учителем, он остался непреклонен, уверяя, что поэзия имеет страшное влияние на слабое сердце женщины. Я думаю, во всем мире не было еще такого примера, чтобы какая-нибудь женщина изменила мужу из-за стихов, особенно таких, в которых блонды рифмуют с природой. И зачем ему понадобились эти блонды? Я их отроду не носила. Боясь, что по своим «принципам благоразумной экономии» Ипполит Николаич обсчитал учителя, я послала ему через Митю пакет с деньгами, но он деньги сейчас же послал обратно, причем написал мне, что сохранит обо мне самое светлое воспоминание на всю жизнь. Мне жаль Василия Степаныча: он говорил иногда много глупостей и писал плохие стихи, но человек был хороший. Костя также его жалеет, потому что ему теперь некого громить и уничтожать после обеда. Впрочем, Костя такой консерватор, что даже моего мужа считает либералом, и как-то заявил мне, что не мешало бы Ипполита Николаича согнуть в бараний рог. Этот бараний рог так ему понравился, что он повторил его раз пять, прибавляя, что это отличный каламбур. Я вовсе не разделяла этого мнения; разные грубые выходки Кости в подобном роде давно меня коробили, но на этот раз я опять промолчала. Наконец, я потеряла терпение, и мы поссорились серьезно. Надо тебе сказать, что на вечере у Софьи Александровны я встретила твоего мужа. Он приехал с какого-то обеда, tres elegant et tres rajeuni[25], он остригся под гребенку, и это к нему очень идет, потому что уменьшает седину. Он сейчас же подсел ко мне и начал самым настоящим образом за мной ухаживать. Меня это забавляло, но Костя вдруг так насупил брови и начал смотреть такими зверскими глазами, что я, боясь какого-нибудь скандала, поспешила уехать. На другой день я шутя распекла Костю за такую мимику, но он совершенно серьезно начал обвинять меня в кокетстве и кончил тем, что я такая женщина, «которая готова вешаться на шею всякому штатскому». Я не вытерпела и высказала ему все, что у меня в последнее время накипело на душе. Он рассердился и уехал, не простившись, а я всю ночь думала о том, какие мы, женщины, жалкие существа. В самом деле, кем мы увлекаемся, для кого мы жертвуем всем на свете?! К утру я твердо решилась прекратить мою связь с Костей, и, если бы он приехал на другой день в свой обычный час, клянусь тебе, что теперь все было бы кончено между нами. Но его что-то задержало, он не приехал ни утром, ни к обеду. Тогда я вообразила, что он бросил меня и никогда больше не приедет. Эта мысль показалась мне так обидна, что тотчас после обеда я написала ему, прося приехать для решительного объяснения, но его нигде не нашли, и записка вернулась ко мне в девять часов. Мне нужно было ехать к княгине Кривобокой, но я не имела силы пойти одеваться и просидела весь вечер в маленькой гостиной в каком-то отупении. Все мои обиды, все решительные планы разлетелись, как дым. У меня было одно желание: увидеть его на секунду, убедиться, что мы не в ссоре. Наконец, в двенадцатом часу раздался сильный звонок. Это мог быть или он, или Ипполит Николаич, который иногда делает мне эти сюрпризы и приезжает из клуба раньше двух часов. Я вся замерла в ожидании, но – что было со мной, когда раздались Костины шаги в зале, когда я увидела это милое лицо, улыбавшееся какой-то виноватой улыбкой!.. Вот видишь, Китти, за такие минуты можно много перестрадать и все простить! Не брани, а пожалей

P. S. Петербург пустеет, почти все разъехались. Послезавтра мы переезжаем в Петергоф. Я все надеялась, что Ипполит Николаич сделается расточителен и возьмет большую дачу возле твоей; но, увы! пока он размышлял и взвешивал, ее наняли. Кончилось тем, что я буду жить очень далеко от тебя – в старом Петергофе, а платить мы будем тремястами рублей дороже. Вот что значат принципы благоразумной экономии.

(Получ. 18 мая.)

Милая Китти. Сейчас за мной присылала княгиня Кривобокая и объявила, что она соглашается быть председательницей Общества спасания погибающих девиц. Вместе с тем она предлагает тебе быть вице-председательницей. Я отвечал, что напишу тебе об этом и что, вероятно, ты не откажешься. Впрочем, я дал ей твой адрес, и она сама тебе напишет завтра, после выборов. По моему мнению, отказываться тебе нельзя. Уж если княгиня согласилась быть председательницей, значит, на это Общество смотрят благосклонно. Хотя княгиня и слывет придурковатой, но на этот счет, не беспокойся, не ошибется. Положим, это вовлечет тебя в кое-какие издержки, но мы эти расходы вернем с избытком. В нашем большом доме бельэтаж всю зиму стоял пустой, я уже ввернул княгине словечко: нельзя ли взять для Общества эту квартиру? Она отвечала: «Отчего же не взять, особенно если ваша жена будет моей помощницей».

Надеюсь, милая Китти, что это мое последнее письмо в Красные Хрящи. Будет с тебя этих Хрящей, лучше поехать как-нибудь в другой раз. Дети здоровы и целуют тебя.

(Получ. 19 мая.)

Милая графиня. Извещаю Вас, что сегодня в заседании Общества спасания погибающих девиц я предложила Вас в вице-председательницы, и Вы были выбраны через восклицание[26], без всякой баллотировки. Я люблю думать, что после такого лестного избрания Вы отказываться не будете. А я одна с этим делом никак справиться не могу; у меня от одних домашних забот голова кругом идет.

Как Вы счастливы, милая графиня, что у Вас только двое детей, да и те сыновья, а меня бог наградил пятью дочерьми, с которыми приходится всю жизнь возиться. Есть такая старинная сказка о пяти дурах[27]; я думаю, что она про меня написана. Вы скажете, что мне роптать – грех, потому что четверых я разместила по хорошим людям, но поверьте, что с Наденькой хлопот у меня больше, чем со всеми остальными. Ведь ей пошел уже двадцать четвертый год… Кажется, отчего бы ей не найти жениха? И невеста богатая, и собой недурна, а вот, подите же, не выходит, да и только! Я думаю, это оттого, что воспитана она слишком хорошо, а нынешние молодые люди этого не любят. Вот графиня Анна Михайловна это очень понимает. Устроила она в позапрошлом году у себя живые картины и поставила свою Катю изображать Орлеанскую Деву. Поднимается занавес, и вижу я Катю почти что совсем раздетую. Ну, думаю себе, какая же это Орлеанская Дева? Это, напротив того, Прекрасная Елена! А Анна Михайловна при этом еще поясняет мне: «Костюм Катин – вполне исторический; вы видите: и шлем, и латы лежат на земле; но только моя Катя выбрала такой момент, когда Орлеанская Дева хочет прилечь и отдохнуть». Вот и не удивительно, что после этого ее Катя оставалась недолго Орлеанской Девой, и в тот же вечер за ужином этот дурачок Федя Вараксин, который до того ухаживал за Наденькой, сделал предложение Кате. Что значит удачно выбрать момент.

До свидания, милая графиня, я через неделю еду в деревню, а мне хотелось бы до отъезда лично переговорить с Вами обо многом. Приезжайте поскорее, а пока заставьте играть телеграф[28] о Вашем согласии.

(Получ. 21 мая.)

Буду ждать в Москве; где остановлюсь – не знаю; об адресе справиться у цыган в Стрельне[29].

(Получ. в Петербурге 1 июня.)

Я только что узнала от твоего мужа, что ты приезжаешь завтра. Наконец-то! Я надеюсь, что ты завтра же переедешь в Петергоф, – теперь в городе делать нечего. Вели людям все перевозить, а сама с мужем и детьми приезжай обедать к нам. Как я счастлива, что ты приезжаешь, – сколько мне нужно рассказать тебе.

(Получ. 1 июня.)

Милая графиня. К сожалению, я никак не могу дождаться Вас и уезжаю в деревню. К Вам в Петергоф явится некто Иван Иваныч Оптин, мой бывший управляющий, которого я назначила секретарем нашего Общества. Церемоний с ним никаких соблюдать не нужно. Я его сажаю, но руки не даю. Он передаст Вам все бумаги и расскажет, что нужно. До моего возвращения Вы будете председательницей; впрочем, особенных хлопот Вам не будет. Летом общих собраний не будет, а к концу августа я уже возвращусь в Петербург, потому что Оля должна родить. Вот посудите из этого, милая графиня, какой крест я несу из-за моих дочерей. Покидать деревню в самое лучшее время, – и для чего? Кажется, не хитрое дело – рожать, а без меня и этого сделать не могут. Но это бы все ничего, если б только Наденька вышла замуж поскорее. Воспитания она, действительно, прекрасного, но характер у нее самый несносный. Вот теперь надо укладываться, голова кругом идет, а она так и жужжит надо мной! Напишите мне в Знаменское, милая графиня; ни с кем я так не люблю говорить, как с Вами. По крайней мере, душу отводишь.

P. S. Вчера я получила очень радостное известие: мой старый духовник и друг, преосвященный Никодим, вызван в Синод и проведет зиму в Петербурге. Это человек такого ума и такой святой жизни, что Вам непременно нужно с ним познакомиться. Под его руководством наше Общество пойдет хорошо, я ничего не буду делать без его благословения.

(Получ. в Петергофе 6 июня.)

Сейчас только получил я, милая Китти, твою депешу с извещением о благополучном прибытии в Петербург. Решительно не понимаю, что ты могла так долго делать в Москве. Уж не заболела ли ты там? Еще менее я могу понять, почему ты так решительно запретила мне проводить тебя до Москвы. Как бы я ухаживал за тобой, если ты была больна, и как бы мы повеселились, если ты была здорова! Но что делать! этого теперь не вернешь, как не вернешь и тех чудных майских дней, которые промелькнули, как сон, и о которых я могу повторить стихи Жуковского:

Проводив тебя, я вернулся в Гнездиловку и просидел там безвыездно все это время. Каждый день ходил я в нашу беседку. Та сирень, которая охватывала ее со всех сторон, врывалась в ее окна и всю ее наполняла своим благоуханием, теперь отцвела. Да и все кругом отцвело и поблекло для меня. Мою одинокую, темную жизнь нежданно озарил луч яркого солнца, но прошло мгновение, – и это солнце где-то далеко, освещает и греет других.

Вот проза жизни, – та не проходит, не дает отдохнуть. Вчера я получил ультиматум от Сапунопуло: или я должен сдаться на все его предложения, другими словами, сделаться его рабом, или он отказывается совершенно, и тогда все мое состояние улетает в трубу. Придется поехать в Одессу и сдаться. Выговорю только одно условие, чтобы мне можно было сейчас же ехать в Петербург и пробыть там хоть один последний год, а там – будь что будет! До свидания же, до скорого свидания, моя богиня, мое солнце, моя милая, несравненная Китти.

(Получ. 15 июня.)

Ваше Сиятельство матушка Графиня Екатерина Александровна. Сейчас Ваша тетушка и моя благодетельница получили Ваше письмецо, в котором Вы Их благодарите за оказанное Вам гостеприимство. Анна Ивановна приказали Вам ответить, что не Вам Их, а Им Вас благодарить следует за то, что Вы почти целый месяц Им пожертвовали и, можно сказать, усладили Их последние дни. А еще Тетушка приказали Вам написать, что Вы в этом добром деле не раскаетесь.

А какое уныние началось у нас после Вашего отъезда, – Вы себе и представить не можете! Если я как-нибудь нечаянно загляну в ту комнату, которую Вы занимали, слезы так и текут сами собою. Взгляну на платье, которое Вы мне подарили, – и опять плачу и не знаю, когда я эту прелесть надену. Разве в Светлый праздник. А Вы еще по своему великодушию обещали мне прислать шаль к Новому году. Не надо мне этого, ей-богу, не надо! Я до Нового года, может быть, и не доживу, а вот если бы Вы теперь прислали мне что-нибудь, что Сами носили, это был бы мне настоящий подарок.

И весь дом по Вас тоскует. Уж на что наши княжны девицы язвительные и тугие, даже и те от Вас в восхищении. Недавно я подслушала, как старшая княжна хвалила Вас сестре: «Это, говорит, такой бонтон, какого и за границей не во всякое время встретить можно. Она, говорит, вся состоит только из одного бонтона». И это правда, матушка Графиня, сущая правда!

Припадая к стопам Вашего Сиятельства, целую ручки Ваши и остаюсь по гроб жизни преданная

(Получ. 20 июня.)

Милая Китти. Ради бога, пригласи Ипполита Николаевича к себе пить чай после музыки и устрой ему партию в винт.

(Получ. 29 июня.)

От души благодарю Вас, милая графиня, за Ваше милое письмо. Вы пишете, что Оптин кажется Вам человеком сомнительным. Меня это нисколько не удивляет, а только доказывает Ваше большое познание людей и вещей. Я должна Вам сознаться, что прогнала его из управляющих за воровство, но у него семь человек детей, и я через жалость назначила его секретарем Общества, пока он не найдет себе места. Но мы его долго держать не будем, и я хочу его рекомендовать графине Анне Михайловне, которая, говорят, ищет управляющего.

У нас в Знаменском большое оживление: съехались все дочери, кроме Оли, с детьми и мужьями. Дочерям, а особенно внучатам, я очень рада, но мужей, конечно, лучше бы им оставить дома. Даже Петр Иванович, который два года меня будировал[31] и не клал ко мне ногу[32], пожаловал сюда, но продолжает будировать и почти не говорит со мною. Я не обращаю на это никакого внимания, и только два раза в день, когда он очень продолжительно целует мою руку, я отворачиваюсь и стараюсь целовать воздух вместо его лба, потому что от него так и разит смазными сапогами. Представьте, что теперь выдумали новые духи cuir de Russie[33] и Петр Иванович нарочно обливается ими, чтобы сделать мне неприятность. Я очень большая патриотка, иначе не говорю и не пишу, как по-русски, согласна даже любить дым отечества, но вонь переносить не могу.

Объясните мне, милая графиня, отчего теща считается таким отверженным существом, которое все должны ненавидеть? Но в других семьях тещу, по крайней мере, признают человеком, а для моих зятьев я даже не человек, а просто индейка с трюфелями. И, право, мне иногда кажется, что они стоят вокруг меня с вилками и ковыряют меня со всех сторон, чтобы достать трюфель покрупнее. А ведь все они порядочные люди, и, если б они мне были чужие, все шло бы прекрасно и я с удовольствием принимала бы их в Знаменском, а Петр Иванович не носил бы в кармане[34] кожевенного завода. Только бы дал бог поскорее выдать замуж Наденьку, – отдам им все, а себе оставлю какие-нибудь тридцать тысяч дохода, чтобы только не умереть с голода, и поселюсь во Флоренции или в Риме. А кстати: что Вы скажете о римских делах? Бедный папа![35] Хочу вышить туфли и послать от «неизвестной из России». Прощайте, милая графиня, пишите мне почаще.

P. S. Сегодня за обедом Петр Иванович назло мне назвал папу идиотом за его непрактичность. Я на это сказала: «Не всем же быть такими практическими людьми, как статский советник Бубновский». А надо Вам сказать, что Бубновский – ростовщик, которому Петр Иванович много должен. За это он наказал меня тем, что ушел спать, не простившись, а я этим воспользовалась и написала Вам письмо, потому что мои руки не пахнут сапогами.

(Получ. 10 июля.)

Милая Китти, мне необходимо ехать в город; я оставила Ипполиту Николаичу записку, что ты просила меня съездить по делам нашего Общества. Si tu le vois, invente quelque chose[36].

(Получ. 16 июля.)

Милая Китти. Я, может быть, очень виноват перед тобою. Вероятно, у меня в деревне лежит твое письмо, а я все не могу выбраться из Одессы. Ликвидация моих дел подходит к концу, я на все согласился, поступить иначе было невозможно. Недели через три надеюсь появиться на твоей петергофской даче, а пока меня перевезли на великолепную дачу Сапунопуло на берегу моря и всякими способами дают мне понять, что мне следует жениться на греческой девице. Ее тетка – отвратительнейшее существо, которую я прозвал «девой Евменидой», раз даже прямо посоветовала мне попытаться, обнадеживая, что, может быть, отказа не будет. Еще бы был отказ! Я пока не высказываюсь, не говорю ни да, ни нет, но когда все будет закреплено нотариальным порядком, немедленно улепетну с таким увлечением, что напомню им знаменитого их земляка «быстроногого Ахиллеса».

До скорого свидания, моя дорогая Китти. Пиши мне в Одессу.

(Получ. 19 июля.)

Милая Китти, ради бога, удержи у себя Ипполита Николаича до последнего поезда. Если он не играет в карты, предложи ему прокатиться в Монплезир. Часов в двенадцать я приеду туда и готова сидеть до восхода солнца.

(Получ. 15 августа.)

Милая графиня. Я только что ввалилась в Петербург и не чувствую своих ног от усталости. Я нашла Олю в хорошем положении, но она страшно боится родов, а потому я никак не могу уехать на несколько часов и навестить Вас в Петергофе. Будьте любезны, как всегда, и приезжайте ко мне завтра обедать. Вы сдадите мне дела, и мы наговоримся вдоволь.

Не можете ли Вы, милая графиня, взять от меня Наденьку на неделю или на две, чтобы она погостила у вас в Петергофе до Олиных родов? Вы меня очень этим обяжете, а характера ее не бойтесь: она несносна только со мной, а у Вас будет прекроткая. Это сущий ангел, когда захочет.

P. S. Если вы услышите, что кто-нибудь из Ваших петергофских знакомых собирается похитить Наденьку, чтобы с ней обвенчаться, прошу Вас делать глухое ухо[37]. Пускай себе венчается, я заранее прощаю и благословляю.

(Получ. 29 августа.)

Милая Китти. Мы так быстро собрались переехать в город, что я не успела заехать к тебе проститься. Костя неожиданно объявил мне, что через неделю отправляется на два месяца в деревню. Его брат Миша вышел в тот же полк, и старуха Неверова потребовала, чтобы они приехали к ней для раздела имения. Ты понимаешь, что, расставаясь надолго с Костей, мне в эти последние дни хотелось видеть его почаще. А Ипполиту Николаичу так надоело ездить каждое утро из Петергофа в министерство, что он очень обрадовался моему предложению переехать. Да и тебе пора перебираться: в такую погоду, как теперь, Петергоф нестерпим.

Неужели эта несносная Наденька все еще гостит у тебя? Когда мы в последний раз обедали у тебя, она так кокетничала с Костей, что совестно было смотреть. Костя с тех пор уверяет, что она ему очень нравится. Конечно, он говорит это, чтобы дразнить меня… Что же в ней хорошего?

(Получ. 2 сентября.)

Милая Китти. Сейчас княгиня Кривобокая сказала мне, что завтра ты привозишь к ней Наденьку, а потому прошу тебя непременно обедать у меня. Кстати, ты увидишь Мишу Неверова. По-моему, он премиленький офицерик, но мне интересно знать твое мнение. Угадай, кто у меня был вчера? Нина Карская! Я думала, что после ее парижских скандалов она не посмеет появиться в обществе. Я, конечно, ее не приняла; надеюсь, что и ты не примешь. Она приехала в Петербург так рано для того, чтобы отделывать совсем заново свой дом. Она собирается много принимать зимой, но кто же к ней поедет? Надо же, наконец, делать различие между развратными женщинами и… другими.

(Получ. 4 сентября.)

Милая Китти. Греки перехитрили. Недаром в летописи Нестора сказано: «Суть бо греци льстиви даже до сего дне»[38]. Я все еще не могу напомнить им быстроногого Ахиллеса, а Сапунопуло уже напомнил мне хитроумного Одиссея. Он так опутал, оплел меня своими сделками и комбинациями, что я совершенно в его руках.

С лихорадочным нетерпением ждал я твоего письма, надеясь найти в тебе нравственную поддержку, и – что же? Ты советуешь мне жениться! Совершенно справедливо, что браков по любви у нас в свете почти не бывает и что во всяком браке есть какой-нибудь расчет… Но ведь ты знаешь, Китти, что такое девица Софья Сапунопуло. Оставайся она так же дурна и желта, но будь при этом существом симпатичным, а главное – спокойным, я бы еще мог примириться с необходимостью, но ведь она на секунду не может остаться в покое. Это не женщина, а какая-то ходячая желтая лихорадка. Вот тебе для примера наше препровождение времени последних трех дней. В среду был на даче спектакль, на который съехался весь одесский grand-monde[39] (и тут есть свой grand-monde – без этого нельзя). Давали, между прочим, proverbe[40] ее собственного сочинения: «Ce que femme veut, le mari le voudra»[41]. Само собою разумеется, что я играл роль мужа, что десять раз я должен был целовать ее руку и что эта невыносимая дребедень имела колоссальный успех. Третьего дня было сделано распоряжение – гостей не принимать, и вечер был посвящен чтению Эсхила в подлиннике. Понимаешь ли ты весь ужас этих трех слов: Эсхил в подлиннике! В течение пяти часов она с пафосом читала трагедию на незнакомом мне языке, переводя каждую фразу на французский; и я должен был этому верить, хотя убежден, что древнегреческий язык она понимает немного больше, чем я. А когда выходило уж очень хорошо, она протягивала мне руку, которую я пожимал, причем тетушка Евменида закрывала глаза и одобрительно качала головой. Вчера опять наехало множество гостей, и мы катались по морю в костюмах. Я изображал турецкого пашу и сидел в лодке с чалмой на голове и с кальяном в руке!!! Я все это переношу терпеливо, потому что Сапунопуло дал мне «свое честное греческое слово», что 15 сентября все будет кончено и он отпустит меня в Петербург с пятью тысячами… А если он надует опять, назначит новый срок и снова надует? Неужели же мне в самом деле жениться?

Нет, Китти, нет! это невозможно, этому не бывать! Никогда я не продам себя так бесславно, никогда этот золоченый грецкий орех не будет привит к старому родословному дереву Можайских! Лучше надеть суму нищего и идти просить подаяния или пустить пулю в лоб, чем исполнить эту жалкую роль, которую она начертила мне в своем гнусном провербе.

Прощай, моя милая Китти, или ты увидишь меня через две недели счастливым и забывающим около тебя об одесской Элладе, или не увидишь вовсе, потому что меня не будет на свете. В таком случае, не поминай лихом горячо тебя любившего

(Получ. 26 сентября.)

Что вы можете до сих пор делать в Петергофе, милая графиня! Я по Вас соскучилась, да и заседания наши идут без Вас как-то вяло, Эти дамы ничего не решают и понемногу ссорятся между собою, От графини Анны Михайловны житья нет. Ее зятя Вараксина не сделали камер-юнкером к 30 августа[42], и она ходит злющая-презлющая. А тут еще на беду этот дурак Оптин в одном протоколе назвал ее Анной Федоровной, так ведь она так обиделась, что мне пришлось к ней ехать извиниться. Но самая большая история случилась из-за Нины Карской. Меня уверили, что ее не следует принимать, но она начала с того, что прислала мне в пользу нашего Общества 500 рублей, а на другой день приехала с визитом. Ну, как же было ее не принять? Конечно, она захотела быть членом Общества, но, когда я на первом заседании заикнулась об этом, – Анна Михайловна так на меня накричала, что я должна была замолчать. Что мне был делать? Отсылать деньги назад не хотелось: Оптин представляет мне счета, как от аптекаря, и наша касса всегда пуста. А оставить деньги и не выбрать в члены – тоже неловко. Вот я и пустилась на хитрость и назначила вчера заседание в 8 часов; я знала, что так рано Анна Михайловна не приедет. Как только баронесса Визен и Вера Белевская вошли, я объявила, что заседание открыто, и прямо предложила Нину. Эти дамы согласились: Вера через доброту, а баронесса, чтобы разозлить Анну Михайловну, и я велела Оптину сейчас же внести в протокол. В девять приехала Анна Михайловна, и когда ей прочли про баллотировку, она позеленела от злости. Интересно, как она встретится с Ниной послезавтра; приезжайте, милая графиня, на заседание.

P. S. Баронесса Визен сказала мне по секрету, что Петр Иваныч называет наше общество «Обществом спасания на несколько часов от тещи». Можно подумать, что я так часто надоедаю ему своими посещениями!

(Получ. в Петербурге 10 октября.)

Приезжаю завтра на один день; остановлюсь – где всегда; буду ждать известий с десяти часов вечера.

(Получ. 16 октября.)

Многоуважаемая графиня Екатерина Александровна. Имею честь известить Вас, что вчера я сочетался законным браком с девицею Софьей Сократовной Сапунопуло. Это оповещение я делаю по настоятельной просьбе моей жены.

Неизменно Вам преданный

Я разрываю конверт, чтобы исправить редакцию моего извещения. Надо читать так: «Александр Васильевич Можайский с душевным прискорбием извещает о кончине всех своих дорогих и заветных идеалов, последовавшей 10 октября в городе Одессе, после тяжкой и продолжительной борьбы».

(Получ. 3 ноября.)

Милая Китти, сейчас я получила приглашение на вечер Нины Карской, хотя до сих пор не отдала ей визита. Она просит ответа, и я не знаю, что мне делать. Напиши мне, поедешь ли ты к ней; я поступлю, как ты. Apres tout[44], я не знаю, отчего бы нам не ехать. Мне говорили, что княгиня Кривобокая, ее дочери и вся ее coterie[45] там будет. А главное – у меня есть прелестное платье от Ворта[46], которое мне хочется поскорее надеть. Когда еще дождешься больших приемов?

P. S. Костя приезжает послезавтра; он пишет, что его брат Миша все время бредит тобою. А ведь видел тебя всего один раз. En voila une charmeuse![47] Какое счастье, что Костя тебе не нравится, а то давно бы ты его отбила у меня.

(Получ. 10 ноября.)

Анна Ивановна скончалась вчера в десять часов вечера; похороны в пятницу.

(Получ. 10 ноября.)

В каком я отчаянии, милая Китти, что ты уезжаешь и что наша partie de plaisir[48] расстроилась! Так как вчера выпал снег, мы с Костей решили просить тебя ехать вчетвером не в театр, а на острова на тройке, и там где-нибудь поужинать. Вот было бы наслаждение! Костя уверяет, что его брат ждал этого дня с таким же нетерпением, как производства в офицеры. И вдруг все это расстроилось из-за каких-то пустяков! Я не понимаю, что тебе за охота ехать на похороны так далеко. Ведь тетушка твоя уже умерла и ничего переменить не может. Кроме того, у Нины Карской на будущей неделе большой обед, вечером будут петь итальянцы. Ее первый вечер был, как уверяет баронесса Визен, une colombe d'essai;[49] она хотела знать, на кого может рассчитывать. Теперь на концерт она приглашает только самых избранных, а большой бал даст в январе. Нельзя не сказать, что она все это устраивает очень ловко. Кто мог думать, что она опять всплывет? Больше всего помог ей Никодим, который, по известной причине, имеет такое громадное влияние. Ну, да и Нина тоже не мало пожертвовала денег в его больницу! Везде и всюду деньги, с ними можно все себе позволить. Это грустно, но это так!

Баронесса говорит, что ты в списке приглашенных, а ты еще уезжаешь от такого интересного вечера. Отправь лучше на похороны твоего мужа: графу проветриться будет недурно, он сто лет не выезжал из Петербурга. Дай ответ.

(Получ. 10 ноября.)

Так как твой муж уезжает, то не лучше ли нам после катанья в тройке вернуться к тебе? Закажи ужин дома, это гораздо приятнее, чем в ресторане.

(Получ. 18 ноября.)

Милая Китти, я пишу тебе сутками позже, чем обещал, потому что вчера вечером, придя в свою комнату, буквально свалился от усталости и заснул, как убитый. Доехал я вполне благополучно. От Москвы ехал с Бубликом-Белевским, и мы всю дорогу играли в пикет. В Слободск приехал в 11 часов вечера, лошади ждали меня на станции, но ехать было невозможно по причине сильнейшей метели. Пришлось подождать, и только в 9 часов утра я приехал в Красные Хрящи. Похороны назначены были в 10, но начались гораздо позже, потому что ждали архиерея, который опоздал по случаю метели. Все было в высшей степени торжественно, собралось множество соседей и слободских чиновников; видно, что покойницу очень уважали. В три часа начался утомительнейший поминальный обед в двух залах. Соседкой моей была госпожа Можайская, которая с утра впилась в меня как пиявка и не отпускала от себя ни на минуту! Вот удивительный субъект! Если б она не была так желта, ее бы можно было назвать вполне синим чулком. Она забросала меня именами сочинений и авторов, о которых я слышал в первый раз в жизни, и очень приставала ко мне, нет ли в Петербурге какого-нибудь египтолога, так как она теперь специально занимается изучением египетских древностей. Она через месяц едет в Петербург и, кажется, очень рассчитывает на тебя, чтобы пролезть в общество, но, вероятно, ошибется в своих надеждах. Ce n'est pas une femme a orner le salon comme le tien[50]. Ее муж произвел на меня также очень странное впечатление: он ходит как потерянный; а когда я поблагодарил его за любезность, которую он сделал тебе весной, он в ответ начал бормотать какие-то несвязные слова. Впрочем, я из этих Можайских извлек-таки пользу: они наняли в нашем большом доме бельэтаж, который вторую зиму стоит пустой, а так как цену они дали очень хорошую (по тысяче рублей в месяц), то прошу тебя сейчас же призвать управляющего и велеть ему квартиру почистить, оклеить новыми обоями и т. д. Сколько мне помнится, во второй комнате мебель слишком стара, вели ее убрать, а вместо нее перевезти с дачи голубую атласную. К Новому году все должно быть готово, они приезжают в самом начале января. Представь себе, что обед тянулся почти до шести часов; после жаркого архиерей и попы встали и с бокалами шампанского в руках запели: «Со святыми упокой». Я испугался, думал, что они перепились, но оказывается, что это старинный русский обычай, сохранившийся в этих местах до сих пор. Соседка моя уверяла, что и в Египте было что-то в этом роде. Гости оставались еще долго после обеда, и только в 10 часов меня привели в ту самую комнату, которую ты занимала весной.

Я надеялся, что сегодня вскроют завещание, но это произойдет завтра или послезавтра. Мне неловко об этом расспрашивать, но кажется, что ждут какого-то душеприказчика. Родственников покойной собралось здесь видимо-невидимо; все это люди простые, но довольно приятные. Tout le monde est charmant pour moi, on m'entoure de petits soins[51], по всему видно, что на меня уже смотрят как на хозяина. Княжны Пышецкие показались мне очень симпатичны, особенно вторая. Если тетушка ничего им не оставила, надо будет что-нибудь для них сделать, сыскать им какое-нибудь место в Петербурге. La fameuse Василиса est d'un ridicule acheve, mais bonne femme au fond, elle a une veritable adoration pour toi[52].

Сегодня утром я пошел осмотреть кое-что по хозяйству. Конюшни, флигеля, каретный сарай, – все это очень ветхо, и все это придется перенести куда-нибудь подальше от дома. К сожалению, о парке я не могу составить себе никакого понятия. Хотел посмотреть оранжереи, но вчера навалило столько снега, что пройти туда невозможно. В доме много прекрасной старой мебели. Одна этажерка красного дерева так мне понравилась, что я хочу взять ее с собой и поставить в твоем будуаре.

Я замечаю, однако, что мысленно уже распоряжаюсь в Красных Хрящах, как хозяин, а между тем они, может быть, достанутся кому-нибудь другому. Впрочем, кому же? Во всяком случае, оставила ли нам тетушка все или даже ничего не оставила, – на это была ее полная воля, – я от души рад, что не поленился приехать на похороны этой святой, достойной женщины, – и, конечно, пробуду здесь до девятого дня. Ведь Анна Ивановна была тебе одно время вместо матери, а в нашей ссоре, – надо сказать правду, – мы были виноваты больше, чем она. Конечно, были у старушки свои странности и причуды, но мы должны были отнестись к ним иначе. Какое счастие, что мы загладили нашу вину в последний год ее жизни, и как я тебе благодарен за то, что ты вздумала съездить к ней весной. Приобретем ли мы что-нибудь от твоего путешествия, – еще неизвестно, но то, что мы уже приобрели, т. е. спокойствие совести, гораздо дороже всякого наследства. Ведь и мы когда-нибудь умрем; это, конечно, истина избитая, но как часто мы ее забываем!

Девятый день приходится 18 ноября. Отдав последний долг усопшей, я выеду в тот же день вечером, проведу денек у брата в подмосковной, а к твоим именинам, во всяком случае, буду дома. Прощай, милая Китти, дети здоровы и целуют тебя.

P. S. Ты собиралась сделать вечер в Екатеринин день, но только ловко ли это будет? Положим, что эту тетушку никто в Петербурге не знал, но когда мы получим большое наследство, тогда все про нее узнают. По-моему, тебе даже не мешает надеть траур месяца на два, тем более что интересные балы начнутся только в январе.

Перечитывая письмо, я заметил, что в рассеянности передал тебе поклон от детей. Это доказывает, как я о них постоянно думаю. Расцелуй их за меня.

(Получ. 20 ноября.)

Сегодня, в 9 часов утра, вскрыли завещание. Красные Хрящи достались старшей княжне, Пензенское имение – второй княжне. Деньгами: Василисе 30 тысяч, разным родственникам, на прислугу и на похороны всего около восьмидесяти, остальные деньги (больше 300 тысяч!) на монастыри и богоугодные заведения. Тебе – бриллианты и другие драгоценные вещи. Это могло быть недурно, потому что к Анне Ивановне перешли все кречетовские бриллианты, да и сама она всю жизнь покупала хорошие вещи, но представь себе, что все это исчезло. Когда сняли печати, в наличности оказалась одна паршивая брошка, да еще в огромном количестве всякие бусы, четки и тому подобная гадость. Я глубоко убежден, что грабеж совершен Василисой, потому что все это было на ее руках. Я – не наследник, мое дело сторона, а потому я не выразил никакой претензии, но ты, как наследница, можешь написать Василисе и припугнуть ее судом: авось она хоть что-нибудь из награбленного отдаст. Я старался faire bonne mine au mauvais jeu[53], быть веселым и любезным со всеми, и это сначала мне удавалось, но во время завтрака привезли почту, и представь себе, что первая вещь, которую я увидел, были смуровские коробки с черносливом. При виде этого чернослива такое бешенство меня охватило, что я убежал в свою комнату, чтобы скрыть досаду, и пишу тебе это письмо. Пожалуйста, пошли немедленно сказать Смурову, чтобы он перестал высылать туда чернослив, я вовсе не желаю улучшать пищеварение этой подлой Василисы!

Конечно, я никакого девятого дня ждать здесь не буду, j'ai assez de tout ce monde a interlope[54]. Да, по правде сказать, глупо было приезжать на похороны. Мы с тобой слишком большие идеалисты и о других людях судим по себе. Избави меня бог осуждать покойницу, но надо же сказать правду: чудачкой прожила весь век, чудачкой и померла. И заметь, что все эти старые девы таковы. При каждой из них непременно состоит какая-нибудь Василиса, которая делает с ними, что хочет, потому что знает хорошо приключения их молодости. А у тетушки было в молодости, как тебе известно, похождений не мало. Я, конечно, вспоминать о них не буду и, как христианин, от души желаю, чтобы господь простил ей все, между прочим, и ее неблагодарность относительно нас.

Я уезжаю сегодня в ночь, проведу дня три в подмосковной у брата и накануне твоих именин буду в Петербурге. Я в прошлом письме писал тебе о трауре, но теперь он кажется мне совсем лишним. Рассылай приглашения на 24-е, если тебе хочется устроить вечер.

(Получ. 3 декабря.)

Милая графиня. Если Вы едете сегодня на бал к англичанам, то не возьмете ли под свою протекцию Наденьку? Вы знаете, я не люблю отпускать ее даже с замужними сестрами. Вы единственная женщина, которой я решаюсь вверить это сокровище. А сама я не еду, во-первых, потому что утром у меня был Петр Иваныч, и, значит, я расстроена на целый день, а во-вторых, из патриотизма, потому что англичане, где могут, везде кладут палки в наши колеса. Вообще политическое положение Европы мне не нравится. Хотя никаких особенных известий нет, но я убеждена, что Бисмарк опять что-то замышляет. Что именно, – я еще не знаю, и это меня беспокоит.

(Получ. 7 декабря.)

Милая Китти, постарайся, пожалуйста, выведать у Миши Неверова, где был Костя вчера от восьми до двенадцати. Он меня уверял, что едет с братом в оперу, а баронесса Визен была в опере и ни одного из них не видала. Согласись сама, что не заметить в театре Костю трудно. Ты не поверишь, как эти обманы меня сердят… Ну, отчего не сказать правду? А с возвращения из деревни он уже несколько раз меня обманывал.

(Получ. 15 декабря.)

Ваше Сиятельство. Кончина моей незабвенной благодетельницы была таким тяжким для меня горем, что я думала: больше не будет в моей жизни никакого другого горя, но письмо Ваше доказало, что нет предела испытаниям, если господу угодно послать их. Вы меня спрашиваете, куда делись бриллианты? Да почему же, Ваше Сиятельство, я могу это знать? Ключ от бриллиантов находился всегда при Тетушке, покойница могла их дарить, кому ей было угодно, а родственников, друзей и знакомых у ней было много. А могло быть и то, что бриллианты кто-нибудь украл, но только уж, конечно, не я. Больше сорока лет служила я верой и правдой Анне Ивановне и воровкой никогда не была. Но, к несчастью моему, кто-нибудь оклеветал меня перед Вами, потому что в одном месте Вы как будто намекаете, что можете привлечь меня к ответу. Что ж, милости просим, я суда не боюсь. Я в свидетели своей невинности вызову всю губернию, начиная с Вашего друга Александра Васильевича Можайского, у которого, как я недавно узнала, Вы даже несколько раз были в деревне. Я, конечно, об этом молчу, потому что уверена, что ни на что дурное Вы неспособны, но на суде молчать не буду, потому что по закону обязана говорить всю правду. Впрочем, может быть, в Вашем письме никакой такой угрозы нет и мне только почудилось, что Вы намекаете на суд. В таком случае, прошу великодушно меня простить, – с горя мало ли что почудиться может!

Я очень понимаю, Ваше Сиятельство, что Вам неприятно лишиться наследства, на которое вы так рассчитывали, но ведь я тут ни при чем! Впрочем, Вы можете себе большое утешение найти в том, что господь послал Вашей Тетушке такую прекрасную, истинно христианскую кончину. Несколько раз Анна Ивановна вспоминала и благословляла Вас. Слов, правда, нельзя было разобрать, но я слишком хорошо знала покойницу, чтобы ошибиться. Последнее слово, которое она произнесла, было: чернослив. Старшая княжна бросилась к окошку и принесла новую, еще не начатую коробку. Анна Ивановна взяла черносливенку, но кушать уже не могла, а помяла ее в ручке и уронила на пол. Вероятно, она этим хотела показать, что благодарит Вас за чернослив, который Вы высылали ей так аккуратно. Впрочем, доктор Ветров, которого мы выписывали из Москвы, сказал на консилиуме, что этот чернослив сделал покойнице самый большой вред.

С истинным почтением имею честь быть, Ваше Сиятельство, готовая к услугам

(Получ. 20 декабря.)

Милая Китти, вчера Костя целый день у меня не был и теперь уверяет, что был дежурным. Между тем, я в полковом приказе прочла, что дежурить должен был Сироткин 2-й. Попроси Мишу объяснить, что это значит и кто же, наконец, был дежурным? Вот до какого унижения я дошла: даю деньги Костину денщику, чтобы он приносил мне приказы; но что же делать, если он постоянно меня обманывает?.. Я не желаю стеснять его ни в чем, но я хочу, я должна знать, что он делает.

(Получ. 31 декабря.)

Милая графиня, представьте себе, какой я получила сюрприз к Новому году! Оптин мне объявил, что не только нет ни копейки в кассе, но еще я должна около четырех тысяч. Как это могло случиться, – я решительно понять не могу. Правда, я подписывала какие-то бумаги, которые он мне подсовывал, но я делала это вовсе не с той целью, чтобы потом платить по ним. Как Вы были правы, предупреждая меня насчет Оптина, и как он смеет называться Оптиным, когда есть такой монастырь[55], который я очень чту и где похоронен мой дядя Василий. Конечно, во всем этом отчасти виновата я сама, но и тут насолила мне графиня Анна Михайловна: возьми она Оптина в управляющие, ничего бы не случилось.

Приезжайте ко мне, милая графиня, и помогите мне разобраться в этих бумагах. Голова моя уходит, я решительно ничего не понимаю, а тут опять эта Наденька жужжит надо мною. Жду Вас с большим нетерпением.

P. S. Нечего сказать – хорошо Общество! Ни одной погибающей девицы не спасли, а четыре тысячи с меня стянули.

(Получ. 4 января.)

Милая графиня. Мы сегодня приехали в Петербург, и швейцар, по Вашему приказанию, встретил нас хлебом-солью. Не знаю, как благодарить Вас за это внимание. Квартира, на мой взгляд, превосходна во всех отношениях, но жена пожелала прибавить еще кое-какие украшения, и мы отправились делать покупки. Шляние по магазинам продолжалось до шести часов, и я не мог найти минутку, чтобы урваться к Вам. Теперь она переодевается к обеду, а мне поручила просить Вас назначить день и час, когда Вы можете принять нас. Убейте ее великодушием и приезжайте к нам просто вечером; я знаю, что Вы не придаете никакого значения всем этим глупостям. По первоначальной программе первый наш петербургский вечер мы должны были провести в театре, но, по счастью, нигде не нашли ложи. Если б Вы знали, какую я чувствую безумную жажду услышать звук Вашего голоса, увидеть на одну секунду Вашу улыбку!

(Получ. 5 января.)

Милая Китти, я все эти дни была нездорова, а потому не поехала сегодня в общее собрание. Сейчас прямо оттуда заехала ко мне баронесса Визен и рассказала во всех подробностях, как княгиня Кривобокая отказалась от председательства и как тебя единогласно выбрали на ее место. Если б я могла предвидеть эти события, я бы, конечно, преодолела свою болезнь и поехала посмотреть на твое торжество. От души поздравляю тебя с этим новым успехом.

Я забыла спросить у баронессы, была ли ты вчера на балу у Нины Карской. La baronne m'a dit, qu'en general c'etait tres brill ant[56]. Я собиралась ехать, но вдруг почувствовала себя хуже, да и, по правде сказать, у меня слишком тяжело на душе, чтобы таскаться по балам. Костя в свете теперь почти не говорит со мной, он уверяет, что не хочет меня компрометировать. Как странно, что прежде он вовсе не думал об этом, а теперь, когда мне все равно, что будут обо мне говорить, и когда я готова все отдать за каждое его ласковое слово, он начал заботиться о моей репутации. Да и ко мне он ездит все реже и реже. Ты говорила мне, что я сама в этом виновата, что я слишком надоедаю ему своими приставаниями, ревностью и шпионством, что я должна быть всегда спокойной и веселой, если хочу удержать его… Но откуда же мне взять это спокойствие, как мне притворяться веселой, когда кошки скребутся в сердце? Ты говоришь: ревность, но я решительно ни к кому его не ревную. Он, кажется, ни за кем не ухаживает в свете, а на балах танцует все с такими барышнями (как, например, Наденька Кривобокая), что ревновать было бы смешно. Если б я узнала, что он любит другую женщину, я бы скорее примирилась с этим, но видеть, что он бросает меня так, без всякой причины, – вот что ужасно! Баронесса рассказала мне очень интересную вещь про графиню Анну Михайловну. При тебе, кажется, был в заседании Общества скандал, что она отвернулась от Нины Карской, не ответила на ее поклон и торжественно вышла из залы. После этого, месяца два, они встречались и не кланялись. Потом, quand Nina a repris sa place dans le monde avec plus d'eclat que jamais[57], – Анна Михайловна начала в ней заискивать, перед Новым годом сделала ей визит и через разных лиц стала хлопотать, чтобы получить приглашение на ее бал. Нина поступила очень умно: визита ей не отдала, но приглашение ей послала, et pour l'humilier davantage[58], послала накануне бала. И представь себе, что она поехала с обеими дочерьми и уехала с бала последняя. Voila ce qui s'appelle avoir du toupet![59]

(Получ. 19 января.)

Сейчас получила я, милая графиня, записку о переменах, которые Вы думаете сделать в Обществе, и очень ценю то, что Вы считаете нужным советоваться с такой глупой старухой, как я. Все, что Вы предлагаете, прекрасно, и я только жалею, что мне раньше это не пришло в голову. Впрочем, я и сама думала, что секретарь должен служить без жалованья и быть из нашего круга, но, на беду, тогда мне подвернулся этот Оптин с семью человеками детей, и я через жалость назначила ему полторы тысячи жалованья в год. Вот и показал он мне жалость!

Моя закадычная приятельница, графиня Анна Михайловна, к концу зимы непременно сойдет с ума, каждый день слышишь про нее что-нибудь новое. Вчера баронесса Визен заехала к ней утром и еще на лестнице услышала какие-то рыдания. Вбегает она по своему обычаю без доклада в гостиную и видит, что Анна Михайловна катается по ковру и в истерике воет. В это время входит Варя – тоже вся в слезах – и объясняет: «Представьте себе, что мы сегодня не приглашены на маленький бал. На маму это так подействовало оттого, что это случается с ней в первый раз в жизни». Но лучше всего то, что все эти слезы лились понапрасну. Просто вышла какая-то ошибка; перед самым обедом принесли приглашение, и через несколько часов этих всех скорбящих повезли на бал с опухшими глазами. Зная хорошо графиню Анну Михайловну, я вполне верю этой истории, но тоже не могу не сказать: какая счастливая эта баронесса! Ведь попадет же она всегда на такую сцену, о которой потом может трубить целую неделю. Отчего это со мной никогда не случается?

(Получ. 20 января.)

Милая графиня. Сейчас, воротясь из театра, мы нашли у себя официальную бумагу, в которой Вы уведомляете жену об избрании ее в члены Вашего Общества и предлагаете мне исполнять «безвозмездно» должность секретаря. Жена моя в восторге, и завтра мы поедем вместе Вас благодарить, а пока не могу не выразить Вам моего восхищения перед гениальностью этой мысли. До сих пор я буквально не мог вырываться из дома, но теперь поневоле придется возить к председательнице всякие доклады и сметы. Обещаю служить хотя и безвозмездно, но очень усердно. Очень также хорошо, что Вы наняли помещение для Общества на Васильевском острову – подальше от нескромных взоров. Будем надеяться, что в эти частные заседания не проникнут даже всевидящие очи баронессы Визен.

Вы вчера спросили у жены, откуда у нее это жемчужное ожерелье, которое произвело такой фурор на большом балу, и она ответила, что получила его от бабки. Это неправда. Она купила его в Слободске почти даром (за 3500 р.) у Медяшкиной, приживалки Вашей покойной тетушки. Медяшкина уверяла, что только крайность заставляет ее расстаться с подарком ее благодетельницы, и обязала жену клятвой, что она никому не скажет об этой покупке. Но я не клялся, а потому могу сказать правду.

Как низкопоклонный секретарь, лобзаю подобострастно руку моего нового начальства.

P. S. Если бы мне теперь посчастливилось еще найти какого-нибудь египтолога, который согласился бы разбирать с женой иероглифы, тогда моя семейная жизнь устроилась бы совсем хорошо.

(Получ. 2 февраля.)

Вот уже почти две недели, что я тебя не видала, моя милая Китти. Я, конечно, не могу упрекать тебя, потому что знаю, как ты занята выездами и делами Общества, которое под твоим управлением начинает, кажется, приносить пользу. Но все-таки, если ты найдешь свободную минуту и приедешь навестить больную, то это будет настоящее доброе дело. Я все еще очень слаба.

Костю я почти не вижу. Я пробовала последовать твоему совету и в последний раз, что он был у меня, не расспрашивала его ни о чем, не сказала ни одного упрека, стараясь казаться веселой, – ну, и что же? Он уехал, с тех пор прошла неделя, и я не имею о нем никакого известия. Даже в полковом приказе не упоминалось ни разу его имя.

Нет, Китти, во всем этом никакой моей вины нет. Прежде я и приставала к нему, и ссорились мы до слез, и все-таки он приезжал на другой день. Тут произошло что-то такое, чего я не знаю и что постепенно каждый день уносит мое счастье. Я это почувствовала уже давно, – в первые дни после его возвращения из деревни. Ты будешь смеяться над моим поэтическим сравнением и опять назовешь меня русской madame Girardin[60], но мне это счастье представляется какой-то большой, очень красивой птицей, которая когда-то высоко летала над землей и у которой каждый день кто-то вырывает перо из крыльев. Она взлетает все ниже и ниже и скоро совсем перестанет летать.

Через два дня начнется масленица, у меня куча приглашений, но я никуда не поеду и буду беречь силы для folle-journee[61]. Надеюсь, что меня пригласят, как в прежние годы. Не знаю – отчего, но мне ужасно хочется быть на folle-journee. Может быть, оттого, что это последний бал сезона, а до следующего сезона мне дожить не суждено. В последний раз посмотрю на этот блеск, на эту суету, которую я так любила когда-то, а потом… Что будет потом? Как-то страшно и думать. Близкой смерти я не жду, – ведь никакой серьезной болезни у меня нет, – но все-таки у меня такое чувство, что вот-вот что-то оборвется и после ничего не будет. Может быть, жизнь моя тоже вроде той птицы, о которой я говорила; кажется, и у нее перьев остается немного.

Сегодня я проснулась здоровая и веселая, какою была год тому назад. Первая мысль, как всегда, о Косте, посмотрела на часы; десять часов, – значит, он приедет через два часа с четвертью. Это состояние длилось с минуту, потом я опомнилась, мне сделалось невыносимо горько, я упала опять на подушки и долго лежала с закрытыми глазами. Мне хотелось остаться так на целый день и никого не видеть, однако приехал доктор, пришлось встать, потом было еще несколько неинтересных гостей. Перед обедом заехала баронесса Визен и привезла целый короб всяких сплетен. Она очень смешно рассказывала, как наши дамы осаждают преосвященного Никодима, который не знает, куда от них спрятаться, как Анна Михайловна совещалась с ним о туалетах своих дочерей, а Катя Вараксина назвала его «преждеосвященный владыко», как княгиня Кривобокая спрашивала, нет ли у него особой молитвы о скорейшем замужестве дочери, как Нина Карская пригласила его на обед, за которым преосвященный ничего не ел, потому что все блюда были мясные, и т. д. – все в этом роде. Меня эти глупости немного развлекли; потом был обед, во время которого Ипполит Николаич несколько раз бросал на меня строгий, испытующий взгляд. Он не знает, в чем дело, но на всякий случай смотрит строго. Потом прошел долгий, томительный вечер. Я почему-то имела слабую надежду, что сегодня приедет Костя, но никто не приехал. Наконец, дети улеглись спать, Ипполит Николаич уехал в клуб, я осталась одна и нашла себе утешение – поболтать с тобой. Я бы еще долго писала тебе, но меня опять начинает знобить и вся голова в огне. Заезжай ко мне завтра, если можешь. Я не смею звать тебя обедать, но как бы я была этому рада. Ne m'abandonne pas, ma chere, ma bien bonne Kitty! Si tu savais a quel point je suis seule et miserable!

(Получ. 12 февраля.)

Милая графиня. От большой радости я не могу спать; встала с постели, зажгла свечи и хочу этой радостью поделиться с Вами. Сейчас, возвращаясь с folle-journee, Наденька мне объявила, что она невеста Кости Неверова. Завтра в час он приедет ко мне делать предложение, а до тех пор я не засну от нетерпения. Еще сегодня, когда я Вам указала на них во время мазурки, Вы пожали плечами и сказали: «Ну, здесь ничего не выйдет». Вот видите, милая графиня, Вы гораздо умнее меня, а в иных случаях сердце бывает проницательнее ума, особливо сердце матери, изнывшее от долгого ожидания.

Конечно, если взглянуть на все это беспристрастно, нельзя сказать, чтобы партия для Наденьки вышла очень блестящая. Имя он несет хотя и старое дворянское, но совсем незнатное, родства тоже никакого нет. С его матерью я была знакома в молодости, она и тогда уже начинала пошаливать; но когда она бросила свой чепец через мельницу[63], я перестала ее видеть. Теперь она женщина благочестивая и почтенная, преосвященный Никодим знает ее хорошо. Состояние у нее очень большое, но неизвестно, что она даст сыну. Осенью она вызывала сыновей для раздела имения, но потом передумала и отложила. По правде сказать, я в своем зяте вижу два достоинства: сложение у Него богатырское и танцует отлично. Об остальном лучше не будем говорить, хотя Наденька и жужжала мне в карете: «Он очень, очень умен, только он от всех скрывает это нарочно, а мне открыл». Ну, и слава богу, что открыл! Будь Неверов постарше и начни он ухаживать за одной из моих первых дочерей, я бы затворила ему свою дверь, а для Наденьки и этот хорош: ведь ей – теперь можно сказать правду – не двадцать четвертый год, а двадцать шесть с хвостиком. Опять и то правда, что всякий брак – лотерея. Уж, кажется, завидные были женихи мои четыре зятя, а никак с ними ладить не могу: авось полажу с тем, который поплоше.

Хотя у нас уже начался пост, но откладывать объявление о такой радости я не в силах, а потому прошу Вас пожаловать ко мне вместе с графом во вторник, в 7 часов, на постный обед, чтобы выпить здоровье жениха и невесты. Ведь шампанское – не скоромное. За этим обедом вы увидите, до какой степени будет мил и обворожителен Петр Иванович, и, вероятно, удивитесь этой загадке, а разгадка в том, что я дала обещание заплатить все его долги (в третий раз), как только Наденька будет объявлена невестой.

Итак, до свиданья, моя милая графиня, искренно Вам преданная

P. S. Ваша приятельница Марья Ивановна будет, может быть, недовольна этой свадьбой, ну, да что делать: на всех не угодишь.

(Получ. 12 февраля.)

Многоуважаемая графиня Екатерина Александровна. Простите, что беспокою Вас в столь ранний час. Жена моя, не выезжавшая около месяца, вдруг собралась вчера на folle-journee, но когда она оделась, ее начала бить такая лихорадка, что я почти силой удержал ее дома. Вечером у нее был бред, но часам к пяти утра она успокоилась и заснула. Сегодня в десять часов приехала эта несносная баронесса Визен, ворвалась в спальню жены, разбудила ее и, вероятно, чем-нибудь расстроила, потому что после ее отъезда Мери пришла в такое ужасное нервное состояние, что я совсем потерял голову. Она решительно не желает видеть доктора и неотступно требует Вас. Ради бога, приезжайте сейчас. Вы одна можете ее успокоить. Для скорости посылаю Вам карету, которая была заложена для меня.

(Получ. 12 февраля.)

Милая графиня, теперь только первый час, а Вы уже ускакали из дома! Я заехала, чтобы сообщить Вам очень интересную новость: старший Неверов женится на Наденьке Кривобокой; это решилось вчера на folle-journee. Он в этом году непременно должен был на ком-нибудь жениться, потому что иначе его мать не соглашалась выделить ему курское имение. Il parait, que ce vieux renard de Никодим a aussi manigance dans cette affaire[64], недаром княгиня Кривобокая ездила к нему каждое воскресенье. Excusez mon griffonage:[65] пишу у Вас в швейцарской, на клочке бумаги, и очень тороплюсь, j'ai encore une masse de courses a faire.

P. S. Нина Карская после своей триумфальной зимы уезжает завтра за границу, но скрывает это от всех, чтобы избежать расспросов: куда, зачем и т. д. С графиней Анной Михайловной произошел опять смешной случай. На днях она написала князю Борису Ивановичу письмо, в котором просит представить ее зятя Вараксина в камер-юнкеры непременно к пасхе, но от сильного волнения ошиблась и вместо камер-юнкера написала: в камер-пажи. Князь, которому она смертельно надоела, ответил ей, что с этим прошением она должна обратиться в Пажеский корпус. Vous voyez d'ici sa fureur![67]

(Получ. 25 февраля.)

Многоуважаемая и добрейшая графиня Екатерина Александровна. Согласно моему обещанию, спешу написать Вам о нашей бедной больной. Ее душевное состояние в продолжение всей дороги внушало мне самые серьезные опасения. Она упорно молчала, а если ей случалось ответить на какой-нибудь обращенный к ней вопрос, то каждая ее ничтожная фраза переходила в истерическое рыдание. Отъезд наш произошел так внезапно, что я не успел послать нужные распоряжения в деревню, где мы не были пять лет. Управляющий получил мою депешу за несколько часов до нашего приезда и должен был уступить нам свой флигель, потому что остановиться в нетопленном доме было немыслимо. Первые три дня мы жили все с детьми, гувернанткой и учителем в четырех маленьких клетушках и очень бедствовали; теперь понемногу все пришло в порядок. По счастью, в десяти верстах от нас, в уездном городе живет наш старый друг доктор Флешер, которого Мери знает с детства и у которого согласилась лечиться. Главное лекарство, которое он прописал, – моцион на чистом воздухе, и Мери исполняет это охотно. Погода у нас чудесная: все время 2–3 градуса мороза без ветра. Сегодня ровно неделя, что мы здесь, и жене видимо лучше. У нее появился аппетит, спит она больше, разговаривает о разных предметах, и хотя все ее суждения отзываются крайним пессимизмом, но это легко объяснить долгим напряжением нервов. Примечательно, что с самого выезда из Петербурга у нее не было ни одного приступа лихорадки.

Теперь я не знаю, какими словами благодарить Вас, добрейшая графиня, за то горячее участие, которое Вы приняли в Мери, и за ту энергию, с которой Вы убедили и ее и меня немедленно уехать из Петербурга. Флешер говорит, что это ее спасло и что каждый лишний час, проведенный в Петербурге, мог повести к большим усложнениям. Жена сознает всю цену Вашей услуги и несколько раз порывалась Вам писать. Вчера она даже принялась за письмо, но, написав две-три фразы, не могла удержаться от рыданий, так что я уговорил отложить это до другого дня и принял на себя ответственность за ее молчание, которое при других обстоятельствах было бы непростительно.

По мнению Флешера, которое я вполне разделяю, болезнь Мери произошла оттого, что ее слабый организм не мог выдержать нелепого светского образа жизни и сопряженных с этою жизнью бессонных ночей. Надо надеяться, что с будущей зимы моя жена, умудренная горьким опытом, поведет свою жизнь иначе.

Если ее выздоровление будет идти такими же верными шагами вперед, я предполагаю дней через десять ехать в Петербург, куда меня призывают служебные обязанности, а в конце апреля взять отпуск и приехать сюда на все лето. Само собой разумеется, что в день приезда я явлюсь к Вам и сообщу Вам все подробности на словах.

(Получ. 10 марта.)

Милая Китти, посылаю тебе ключ от моего письменного стола. Вынь, пожалуйста, две тысячи и пришли их мне в клуб. Я в большом проигрыше и не хочу оставаться должен. Но так как Григорий болен, а с другими людьми посылать опасно, то попроси Мишу Неверова – он, вероятно, торчит у тебя – свезти пакет в клуб и вызвать меня в швейцарскую. Деньги лежат налево, под большим синим конвертом.

(Получ. 11 марта.)

Стеша, Маня, Пиша, Паша, весь хор и все чавалы, а в числе их и я, Митька, пьем здоровье нашей обожаемой графини и напоминаем ей обещание посетить опять нашу матушку-Москву белокаменную.

(Получ. 11 марта.)

Любезнейшая сестра о господе и Сиятельная Графиня. Щедрый Ваш дар в пользу страждущих, попечению моему вверенных, я получил и шлю Вам мое усердное благодарение, хотя небезызвестно мне, что скромность Ваша чуждается благодарности… Что я говорю? Не только чуждается, но еще всемерно оную умаляет и отвергает.

Но если бы и довольно было скромности скрыть вовсе под своей завесой тьму тем благотворении Ваших, то самая Ваша жизнь к счастью и назиданию человечества под сим желаемым Вами спудом оставаться не может. Верная и добродетельная супруга, чадолюбивая и нежная мать, послушная и усердная дочь единой истинной церкви, Вы, как некий светильник, стоите на месте горнем, для всех взоров открытом, и мимо идущие люди недоумевают, чему более им дивиться надлежит: красоте ли внешней сего бесценного сосуда, или же его внутреннему негасимому свету.

О пожертвованной Вашим Сиятельством сумме будет завтра доложено мною известной Вам Высокой Особе.

Посылая Вам мое пастырское благословение, остаюсь Ваш смиренный слуга и богомолец

(Получ. 25 марта.)

Более месяца собиралась я писать тебе, мой милый, дорогой друг Китти, и всякий раз перо вываливалось из рук. Я столько передумала и перечувствовала за это последнее время, мне хочется все передать тебе, и я не знаю, с чего начать. Сегодня я, наконец, собралась с силами и начну с того, что от всего сердца благодарю тебя. Ты положительно спасла меня тем, что уговорила моего мужа немедленно увезти Меня в деревню. Это доказывает, как хорошо ты знаешь меня и как глубоко ты понимаешь тот свет, в котором мы живем. В самом деле, что бы было со мной, если б я осталась в Петербурге? Запереться от всех было невозможно, а принимать приятельниц, которые приезжали бы ко мне, чтобы узнать о моем здоровье, но в сущности для того, чтобы посмотреть, как я страдаю и мучусь, выслушивать их притворные соболезнования и ядовитые намеки…

Знаешь, трех дней такой жизни было бы довольно, чтобы сойти с ума! Я не буду тебе писать о нашем путешествии и деревенской жизни, а также и о моем здоровье. Ипполит Николаич наверное был у тебя и все рассказал подробно. Я должна отдать справедливость Ипполиту Николаичу, он все время был очень деликатен и добр со мной, il me soignait comme une veritable soeur de charite[68], и хотя, вероятно, догадался обо всем, но не сделал даже никакого намека. Только в день своего отъезда он сказал мне, как будто мимоходом: «Не напишете ли Вы несколько слов княгине Кривобокой? Вам следует поздравить ее с замужеством дочери, я сам отвезу ей ваше письмо». И я покорно уселась за письменный стол и поздравила эту ведьму и написала: «Je fais des voeux bien sinceres pour le bonheur de Nadine…»[69] Клянусь тебе, Китти, что солгала в последний раз!

Но разве можно жить в свете и не лгать? Я даже не могу себе представить вполне честной, правдивой жизни в этом омуте лицемерия и лжи. Мне и прежде приходили в голову такие мысли, но постоянный шум светской суеты заглушал голос совести, а теперь я вижу это сознательно и ясно. Не думай, что я нападаю на свет, чтобы оправдать себя. Я не ищу никаких оправданий, и даже прежде, когда моя жизнь проходила в каком-то тумане, я не считала себя правой. В Екатеринин день, после твоего большого обеда, я поехала на вечер к другой имениннице – баронессе Визен. Когда я вошла, меня поразил состав общества; конечно, это произошло случайно. Нас было семь или восемь женщин, из которых у каждой была связь в свете, и каждая знала, что другие это знают. Мужчины, бывшие на вечере, конечно, знали также; разве какой-нибудь иностранец из дипломатов мог не знать, да и то вряд ли. Дипломаты, посещающие баронессу, знают все. Ну, кажется, чего бы уж тут гордиться? А между тем как величаво мы кланялись и переходили с места на место, какой был высокоподнятый тон разговора, как строго мы судили о лицах нашего круга и с каким высокомерным презрением относились ко всему остальному человечеству. Между прочим, речь зашла об этой бедной девушке… Ну знаешь, которая была лектрисой у графини Анны Михайловны и погибла из-за любви к ее сыну… Боже мой, какие громы негодования посыпались на эту несчастную! И странно, что больше всех негодовала и кричала Нина Карская, которую три месяца перед тем никто не хотел принимать в Петербурге. Я также сказала какую-то фразу осуждения в общем тоне, но тотчас почувствовала, что не имела права так говорить. И долго потом эта вырвавшаяся у меня фраза тяготила мою совесть, и я всякий раз краснела, когда вспоминала о ней. Когда я на днях сообщила часть этих мыслей Ипполиту Николаичу, он сказал мне: «Вы напрасно считаете ложь и лицемерие исключительной принадлежностью нашего общества) эти пороки присущи всем обществам и народам». Очень может быть, что присущи, но я других обществ не знаю, я говорю о нашем, которое знаю хорошо. А если это действительно так, то все-таки какое право имеем мы презирать других людей за то, что они так же дурны, как и мы?

Но свет не только лицемерен и лжив, он еще жесток и безжалостен. Наш прежний учитель Василий Степаныч объяснял мне теорию какого-то известного ученого, по которой выходит, что все в природе должно бороться, чтобы существовать[70]. Мы в свете ведем такую же ожесточенную борьбу, но только с той разницей, что для нашего существования она вовсе не нужна. Каждый твой успех, каждый маленький проблеск счастья уже мешает жить другим, но пока еще тебе везет, – все за тебя. Зато ты чуть пошатнулась, чуть счастье тебе изменило, – тогда уж пощады не жди! А наши наряды и все эти украшения, на которые мы тратим такие сумасшедшие деньги, – какая их цель, какой raison d'etre?[71] Говорят, что все это делается для соблазна мужчин, но это неправда. Большинство их даже не замечает, что на нас надето. Конечно, им нравится, когда мы одеты к лицу, но ведь одеваться к лицу мы бы сумели и на гроши. Нет, эти наряды – наши орудия борьбы друг с другом, это наши ружья и пушки. Победа наша в том, чтобы приятельница А. покраснела от досады, чтобы приятельница Б. побледнела от злости… Вот видишь, Китти, когда я подумаю, что всю жизнь я прожила в этом кромешном аду и опять должна в него вернуться, холодные мурашки пробегают у меня по спине. Я сказала Ипполиту Николаичу, что хочу навсегда остаться в деревне; он отвечал, что это – фантазия выздоравливающей женщины, что я должна, ради воспитания детей и его служебной карьеры, жить зимой в Петербурге. Но только, с каким лицом я появлюсь в обществе, подумай, что будет со мной, когда я встречу Костю… Я не могу больше писать, окончу письмо завтра.

ГПБ – Отдел рукописей Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

ДМЧ – Отдел рукописей Дома-музея П. И. Чайковского в Клину.

Изд. 1886 г. – Стихотворения А. Н. Апухтина. СПб., 1886.

Изд. 1893 г. – Стихотворения А. Н. Апухтина. Изд. 3-е, СПб., 1893.

Изд. 1895 г., т. 1 – Сочинения А. Н. Апухтина. Изд. 4-е, доп., в 2-х томах, вступительная статья М. И. Чайковского. СПб., 1895, т. 1.

Изд. 1895 г., т. 2 – То же, т. 2.

Изд. 1896 г. – Сочинения А. Н. Апухтина, 2-е посмертное доп. изд., вступительная статья М. И. Чайковского. СПб., 1896.

Изд. 1898 г. – Сочинения А. Н. Апухтина, 3-е посмертное доп. изд., вступительная статья М. И. Чайковского. СПб., 1898.

Изд. 1961 г. – Апухтин А. Н. Стихотворения. «Библиотека поэта» (Большая серия). Л., Советский писатель, 1961.

ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.

ГМТ – Государственный музей Л. Н. Толстого в Москве.

ЦГАЛИ – Центральный государственный архив литературы и искусства в Москве.