Жизнь со смертью визави

«С раскрытой книгой дотемна…»

С раскрытой книгой дотемна… Зимой так трудно у окна порой понять, который век кружит над миром мокрый снег, горит фонарь, гудят авто, и жизнь со смертью визави, и на твои слова любви не отзывается никто. Зимой у тёмного окна с раскрытой книгой ты стоишь, и сам себе ты говоришь, что одиночества вина страшней продажного стиха и первородного греха, что ты не в силах отгадать хоть каплю смысла этих мук, что счастье в прожитых годах склевало время, как индюк, что бесконечен мокрый снег, что нет ни твари, ни Творца, а есть усталый человек, и есть бессмыслица конца… И возле тёмного окна ты закрываешь пухлый том и натираешь докрасна глаза о темень за окном, стараясь лучше рассмотреть судьбу, у бездны на краю, но снова видишь только твердь земную и небесную, фонарь и мокрую пургу, следы от галок на снегу, — как клинопись вспорхнувшей жизни…

Блудный сын

Приблизился, дрожа… Полдюжины овец теснясь, таращатся бессмысленно-любовно. Из очага льнёт дым к ногам, и словно взбесился пёс от радости. Отец чуть щурится, застыв в дверях безмолвно. Молчит и он — вернувшийся беглец. Что вспомнил он теперь — года веселья, блуда, скитаний и мытарств в далёких городах? Зачем он выбрал боль, зачем он выбрал страх, исчезнул — в никуда, вернулся — ниоткуда? Старик безмолвствует, ещё не веря в чудо, а сын бросается к ногам его во прах, боясь увидеть вновь в прищуренных глазах любовь, которая гнала его отсюда.

Евангелие от Морфея

Вначале были сны. И в снах Был создан мир. И сном вовеки Пребудет он, как в зеркалах Стократно множась в человеке. И в этом лабиринте некий Мы ищем смысл. Находим страх. Мир — сновидений вереница. Стихии, звёзды, ход времён Со мной растают — зыбкий сон, — Чтоб вновь кому-нибудь присниться. Так, сна не перейдя границу, Творит миры Архитектон, И, сном во сне заворожён, Никак не может пробудиться.

«Во мне чужая жизнь живёт…»

Во мне чужая жизнь живёт И помнит — памятью моей — Прохладу галилейских вод Под тяжестью босых ступней, Раскидистую тень олив, Молитву кроткую в саду… И, только этой жизнью жив, Я по земле на крест иду.

Под рукою Творца

Под рукою Творца глина податлива, как дева во вторую ночь любви. Под рукою Творца холст становится небом, расцвеченным радугой Его глаз. Под рукою Творца звуки, словно пчёлы, собирают в душе горький мёд страстей. Под рукою Творца с сухим стуком нанизываются слова на чётки Вечности. И даже Смерть, — злобный пёс, грызущий кость Забвения, — лижет руку Творца.

Творение

Шесть дней не покладая рук Трудился Плотник. На заре Вставал и под весёлый стук Он что-то строил во дворе. Он сваи вбил, срубил помост И чёрным бархатом покрыл. Своей рукой он сонмы звёзд На бархате изобразил. Все получалось у него. Соседи в голос, как один, Превозносили мастерство И опытность его седин. … Но вот закончил. Вытер пот. И Сын взошёл на эшафот.

Тени

Осенний сад застыл в преддверье листопада… В узор ветвей притихших сумерки вплелись, и тонкий аромат грядущего распада таит в пучках травы уже чуть прелый лист. Какая горькая прохлада! И какая на всём печаль!.. По камертону тишины настроив сердце, память извлекает созвучья давних слов, предчувствия и сны. И сладко мне стоять средь призраков манящих, лелея в памяти бесплотный их улов, и видеть, как сквозь ряд торжественный стволов последний солнца луч уводит дальше в чащу, — в Элизиум ночной, под тёмный свод ветвей, дрожащую толпу ещё живых теней.

Безумие

Бывает — ночью скрипнет дверь: крадётся тихими шагами безумие — пятнистый зверь с бледно-лиловыми зрачками. Движенья плавные легки. Он припадает к изголовью, и ромбовидные зрачки его вскипают чёрной кровью. От шкуры с крапинами звёзд исходит тонкий запах тлена. Он лижет руку мне, как пёс, роняя на пол хлопья пены. Но знаю: стоит мне вздохнуть, иль взгляд лилово-водянистый поймать — и прянет мне на грудь безумие — мой зверь пятнистый!

На балу сновидений

В небе простуженном, снежном и мглистом, в снежной и мглистой тоске твоих глаз, помню: нездешняя, блеском лучистым, блеском лучистым надежда зажглась. В тихом сиянии том серебристом, в том серебристом, окутавшем нас, вечер доставил нас в синюю пристань, в синюю пристань — полуночный час. Всё растворяется в памяти мутной. Но до сих пор этой грёзы минутной, грёзы минутной забыть не могу: словно в ту ночь, на балу сновидений вижу я ангелов белые тени, белые тени на чёрном снегу.

С любой строки

Прошу — сегодня не покинь! Дождись — и час придёт: начну молчать с любой строки, что вдох мой оборвёт. И вздрогнет каплей грустный сад. Но ты его ветвей не испугай. Он будет рад несмелости твоей. Застынь и вслушайся — ведь так не в каждую же ночь призывно-страшно дышит мрак, что даже жить невмочь! Бежать — куда? Ведь там стеной, навеки плен суля, уже скрепили сговор свой с жасмином тополя. Творец достал свои стихи, сломав луны печать, и мне теперь — с любой строки — один исход: молчать.

«Я большей правды не ищу…»

Я большей правды не ищу — зерна, что зреет в борозде, и, зная путь к своей звезде, к другим дорогу не мощу. Я верю, — в час, когда слежу за вереницей птичьих стай, — что, перейдя времён межу, коснусь иных, нездешних тайн.

Иконник

На колокольне уцелевшей, в провинциальном городке, сжимает кисти в кулаке старик, от ветра посиневший. Здесь все разгромлено… Так жалки нагие ребра кирпичей! И слышно сизых голубей урчанье сытое на балке. Внизу — проржавленные крыши прикрыл подтаявший снежок. Так мал старинный городок! И почему-то сверху — ближе… Демисезонное пальтишко совсем не греет на ветру. Да, годы, годы… Этот труд задумал он ещё мальчишкой, когда вот здесь, у парапета, он вдруг впервые обомлел от солнечных слепящих стрел, — как будто с неба Ангел Света сходил на землю. И невольно то счастье вдох оборвало, и небо в грудь ему вошло, и сердцу стало сладко, больно… Старик становится на ящик, мешает краски; и слегка дрожит озябшая рука, касаясь кистью глаз скорбящих. Гуляет ветер, сохнут лики. А даль огромна и светла, как скат высокого чела, на коем он выводит блики.

Ночной полёт

Под лунный бубен так певуче выводит смерть напев простой. Душа летит звездой падучей на этот зов в тиши ночной и в пляске звёздного шамана кружится, лёгкая, во мгле… Как просыпаться утром странно на безразличной ей земле!

Сны

Остывают тихие закаты, гаснут в небе бледные просветы… Это нам почудилось когда-то, что мы жили во вселенной где-то. Разве были — золотые травы? Разве были — голубые воды? Это только сладкая отрава, наших снов безбрежная свобода. Разве гулкий шум весенних ливней в самом деле нами был подслушан? Отчего ж сильней и неизбывней с каждым днём тоскуют наши души, слыша эти тающие звуки, видя эти блекнущие тени? Это только музыка разлуки радугой размытых сновидений.

Маленький гном

Ночь холодным, туманным челом прислонилась устало к окну. О, не прячься, мой маленький гном, все равно я теперь не усну. Зря ты там притаился в шкафу, я же видел твой красный колпак! Только раз не во сне — наяву ты пропой свои песни, чудак! Спой, как Мерлин, святой чародей, тихо молится нежной звезде; как Офелия в тёмном пруду ночью смотрит на эту звезду; как Серебряный Рыцарь века напролёт Неневестную Лилию ждёт… Что ж ты вышел и грустно молчишь? Ты ведь знал их, мой старый малыш?

Закат

Закат. В лугах стоцветье трав к земле нагретой стебли клонит. Зарницы гаснут, отблистав, меж тёмных туч на небосклоне. Стихает ветер, пролистав страницы бытия к концу ещё немного… Зажёгся Млечный Путь — предвечная дорога в святой Иерусалим. Луна взошла, румяна, полнотела, и над лугами тишина однообразно зазвенела, ночными звуками полна… Незримый ангел, рея горними путями, сбивает звёзды с неба лёгкими крылами.

Лиры и тимпаны

1. Олимпийцы

О светлые боги Эллады, о грешные дети земли! Давно ли, Афина Паллада, ты к Трое вела корабли? Давно ль свои острые стрелы пускал в вас проказник Эрот, и лебедь загадочно-смелый плыл к Леде по зеркалу вод? Вам все покорялись стихии, но Время — последний титан — продолжил гигантомахию, и вы уступили… Туман забытых старинных преданий навеки окутать хотел обломки немых изваяний божественно-радостных тел. И всё же, хоть треснул и стёрся ваш мрамор, но, мощью полны, как прежде, точёные торсы так явственно напряжены! Вас холод забвенья не тронет, ведь в паросский мрамор вошло Праксителя грубых ладоней доныне живое тепло.

2. Подражание Анакреонту

Всё, что в меру, то и благо — мудрецов завет простой. И рубиновую влагу ты слегка разбавь водой. Кубков стук с учтивой речью чаще ты перемежай. Не на всех рабынь под вечер взоры томные бросай. И забудь вакханок юных, если в час ночных бесед пальцы тонкие на струны возлагает кифаред.

3. Конец и начало

Во времена императора Тиберия некие путешественники, проплывавшие мимо о. Паксос, слышали крики: «Пан мегас тефнике!» — что означало: «Умер великий Пан!»

Было это в 33 г. н. э.

Из Плутарха

Ветер тростник качает, скорбно шумят леса. В море тревожном чаек слышатся голоса. Смолкнул напев свирели, и не звучит тимпан. Звери осиротели — умер великий Пан! А далеко на востоке предрассветная мгла город царей и пророков медленно обволокла. В тёмной пустой гробнице воздух тяжёл и спёрт. Чистую плащаницу тихо целует Пётр.

4. Логос

Когда вселенский дремучий хаос дышал стихиями первооснов, всемирный Логос, во тьму спускаясь, сцепил пространство в кольцо миров. Он постоянство назвал движеньем, измерил Вечность теченьем лет. Его сияния отраженьем мерцает разума бледный свет. Он нашим душам открыл дорогу к себе — в прозрачный, пустой эфир. Кто понял Слово — тот понял Бога. Кто принял Бога — приемлет мир.

5. Эней

Над руинами храмов и башен с жарким гулом бушует огонь, и в дыму — ненавистен и страшен — чёрным чудищем высится конь. Гаснут искры в предутреннем небе, и сейчас твоих слёз горячей только пепел, Эней, только пепел над горящею Троей твоей! Неохотно, как мокрую глину, месит чёрную воду весло. В первый раз твою крепкую спину не от схватки — от бегства свело! Ты ведь знаешь: попутного ветра не бывает для беглеца. Но скитанья закончатся, верь, — там, где схоронишь больного отца, где потомок-волчонок построит Вечный Город на диких холмах. Увози же скиталицу-Трою на семи боевых кораблях. …Даже в снах не покрыть расстояний, что ушли белой пеной за борт… Но сюда ты вернёшься, троянец, тяжкой поступью римских когорт.

Старая книга

Забылся я над старой книгой, закрыл усталые глаза… Ещё по листьям дождик прыгал, стихала дальняя гроза… Я полон светлых был видений, и в этом зыбком полусне перед глазами плыли тени, звучала музыка во мне. И этим теням, этим звукам душа шептала: узнаю… И сердце ныло в сладкой муке любви, познавшей власть свою. Дождь капал, тучи уходили… Я спал, не дочитав того, как в старой книге поделили одежды пыльные Его.

Вдохновение

Плывёт меж туч, в холодном блеске, прозрачный лепесток слюды. В сетях оконной занавески — четыре трепетных звезды. Ещё расслышать невозможно призыв в предвечной темноте — слова, что станут непреложной судьбой на мраморном листе. Моя душа тоскует глухо, в себя вбирая эту тишь… Сейчас, сейчас, на крыльях духа ты прямо в вечность полетишь и от оков земного слуха сама себя освободишь!

Странное такси

Кралась ночь с опаской конокрада. Плащ промок. Сырой табак горчит. Светлый сад. Высокая ограда. Ветер. Дождь. И ты один в ночи. В реку с неба шлёпнулась медуза, и глядят, нагнувшись, фонари, как, шалея от стеклянной музыки, в тёмных лужах пляшут пузыри. Где ты? Это центр или окраина? Скрылось в ливне странное такси. Кажется, садясь, к воротам рая ты, шутя, подбросить попросил. Час теперь какой? Должно быть, третий… В сером небе бледная луна скоро будет, как ночной еретик, на костре рассвета сожжена. Что же ты стоишь? За всеми нами странное такси придёт. Не жди. Слышишь: ангел звякает ключами? Помолись и в светлый сад войди.

Петербург

Как тесен скроенный потуже гвардейский щегольский мундир екатерининских задир, — так этот город царский душен! Ночами, холодно-бездушен, в Неву стекает лунный жир, и грозно хмурится кумир, и конь храпит, змеёй укушен, и шепчет невская волна: — Поэты были здесь опальны, убийства — строго ритуальны, а в казематах — ночь без сна… — Здесь с каждым камнем грязно-сальным совокупился Сатана!

Ночной романс

По стёклам ползут мотыльки. Прозрачные тени скользят. И скрипки свои, и смычки настроил торжественный сад. И дом, как небесный корвет, отчалил от грустной земли, и звёзды сквозь лиственный свет в траву и песок потекли. Серебряный мальчик пропел, рожок подхватила труба, и двери нарядной толпе открыли два чёрных раба. Семь гордых седых королей вошли, улыбаясь гостям, и гибче лилейных стеблей склонились к ним талии дам. Танцмейстер взглянул на балкон и сделал невидимый жест — и сразу, свободно, легко, вступил лягушачий оркестр. Кружась, от окна — к окну, стремили пары свой бег. А шут кочергой луну катал под всеобщий смех. Никто не считал минут, и воздух радугой цвёл… И как-то нечаянно шут луну закатил под стол. И мертвенным холодком дохнула на свечи заря. Грохочущий поезд сквозь дом промчался, огнями горя. В загаженных, тесных купе блестели глаза скорлупой. Там каждый был жалок себе, но всё же смирился с судьбой. Поднявшийся ветер ломал скользящие крылья теней… Серебряный мальчик спал и тихо плакал во сне. Когда же пропел петух, глаза он открыл — и над ним, чуть вспыхнув, бесследно потух почти растаявший нимб.

Чаша

Однажды мой сон был украшен немыслимой радугой грёз, и ангел лазурную чашу к губам моим властно поднёс. Да мне ли та чаша по силам? Но, Господи, — воля Твоя! Я выпил. «Что, сладко, — спросил он, — для смертных вино бытия?» И я без мольбы и упрёка склонился к нему под крыло, когда от кипящего сока мне намертво скулы свело.

Возвращение

Приближался, разрастаясь в темень, расставаний нищенский дворец. Ныла память, заставляя время выписать билет в другой конец. Билась вьюга, всё мешая в кашу. Мне казалось, я схожу с ума, видя, как меня встречая, машут снеговыми шапками дома. Открывались, закрывались двери офисов, подъездов и квартир. Шкурою чудовищного зверя стлался мне под ноги страшный мир. И у снега был особый, здешний, характерный вкус небытия… Я вернулся в город, где безгрешной умерла любовь моя.

«Давно газетная бумага»

С. А. Панфилову

Давно газетная бумага врагов не материт. Давно отцы с Архипелага пришли на материк, — но всё тревожат наши веки те лагерные сны когда-то на задворках века расстрелянной страны.

Рождество

Когда по Божьей благостыне Свет воссиял, пронзая тьму, глас вопиющего в пустыне не распрямил стези ему. Мир спал во лжи и блудодействе, ночными страхами томим, и грезил о священном девстве, чреватом плодом неземным. Но не сомкнув до утра вежды, все эти долгие часы волхвы несли дары. Одежды их были тяжки от росы. Курились реки в млечном дыме. Слезились звёзды. Пахнул дрок. Звезда лучистая над ними текла всё дальше на восток, где на руках четы блаженной, повит в рогожу, как в подир, младенец спал благословенный, в себя вместивший целый мир.

Варавва

Всю ночь я плакал и молился, а утром, как последний гость, ко мне в темницу луч пробился и впился в руку, словно гвоздь. Открылась дверь. Мой страж по-детски мне подмигнул, ведя во двор, и там наместник Иудейский остановил на мне свой взор. Он ждал, давя в губах усмешку, когда толпа устанет выть, и лишь тогда, чуть-чуть помешкав, сквозь зубы бросил: «Отпустить». И вопль толпы вдруг поднял с кровель тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей, с чела стирая капли крови, мне улыбнулся Назорей.

«…А время гонит лошадей»

…Так было встарь. Теперь не то — с комфортом нынешнее племя катит: телегу на авто сменил ямщик, седое время. Катит, беспечно, как всегда, несётся мимо Мекки, Рима, и сухо щёлкают года на счётчике неумолимом. Глядишь — ан ты уже старик, морщины возле глаз все чётче… И, кажется, шофёр привык, Что не оплачен будет счётчик.

Из Откровения Иоанна Богослова

Господень Ангел был со мной, и был я в духе в день воскресный. И вот внезапно за спиной услышал трубный глас небесный: «Я есмь начало и конец, пред Кем падут народы с дрожью. К тебе послал меня Отец свидетельствовать Слово Божье: Мои уста — как острый меч, семь звёзд держу в своей деснице, и шуму вод подобна речь. Всё, что увидишь, — да свершится!» Я обратился и узрел Того, чьи очи — яркий пламень, кто смерть и муку претерпел, и пал к ногам Его, как камень.

И дам ему звезду утреннюю

Жизнь тяжела, и смерть страшна без веры. Как ночь темна! Как долго до утра! И множатся в душе моей химеры, и сталь сомнений, как клинок остра. Дай силы мне, дай веру, Боже живый! К Твоим словам вовек я не был глух! Но стадо разбрелось, и глохнет нива, о камни притупился острый плуг. Как долго эта ночь над миром длится, — ночь страха, беззаконья и греха! Когда ж над нами светлая денница блеснёт, благословенна и тиха? Ведь мука неслучайна и желанна, и сладок пот безмерного труда, когда чела усталого нежданно касается высокая звезда.

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден или горяч!

Пылает дух, но холод мира злее. Вселенная — сплав снега и огня! И люди жмутся к людям — так теплее. За что же Ты из всех избрал меня? Мои грехи — разменная монета; на драхму я не разменял добра. Вся жизнь моя — мерцанье полусвета; мой сон всегда спокоен до утра. Прости меня, ведь я уже немолод, душе тяжёл Тобою данный дар. Мне страшен Твоего презренья холод, Твоей любви и ненависти жар!

Я видел, я видел день Божьего гнева! Лишь волей Всевышнего я не ослеп, когда пред престолом умолкли напевы, и Он семь печатей снял с книги судеб. Конь белый, конь рыжий, вороный и бледный покинули первыми звёздную высь, и четверо всадников в скачке победной, губя всё живое, как смерч, пронеслись. И звёзды упали, померкли светила, и сделались разом горьки воды рек. Глухое безмолвие землю покрыло, и время навеки прервало свой бег. И небо сокрылося, свившись, как свиток, и в недрах своих содрогнулась земля. Рабов и свободных, голодных и сытых пришёл по делам их судить Судия! И огненный Ангел с грозою во взоре трубил над повергнутым миром лжецов: — О, горе живущим, о, горе, о, горе, — втройне им завиден удел мертвецов!

Имя сей звезды полынь…

Вся горечь мира на моих устах, когда звезды я имя называю, в чьих изумрудно-ледяных лучах на землю сходит горечь неземная. Наверно, там — совсем в иных мирах, свободу и бессмертье обретая, я б позабыл страданье, скорбь и страх, — всё, чем болит душа живая! Но сердцу кто-то шепчет: «Ты окинь вокруг себя пустым, холодным взглядом и помни: ты навек в кругу заклятом, пока средь этих ледяных пустынь горит далёкая звезда-полынь, вселенную питая горьким ядом!»

6. Язычники

На медном небе лёт священной птицы вещает волю тёмную богов. На жертвеннике медленно курится дым тёплых жертв — сладчайший из дымов! О, этот запах любят наши боги! И наши ноздри тонко чуют кровь, с тех пор, как нам дракон десятирогий открыл, что бремя мира есть любовь. Он дал нам силу льва и мудрость змия, он в руки нам вложил разящий гром, чтоб мы могли в минуты роковые хранить Закон, которым мы живём. Закон наш взят в бою, а не украден, он беспощаден к трусам и врагам; и не дано просохнуть даже на день дымящимся от крови алтарям! Наш путь — по городам, в дыму пожаров; все усмиряет меч и свист хлыста. И разве могут бег коней поджарых сдержать пророки вашего Христа? На медном небе солнце сядет скоро… Но есть знаменье! — Огненный дракон бросает тень свою на мрачный город со звучным именем: Армагеддон.

И показал мне чистую реку воды жизни…

Тычет река, прозрачна, как кристалл, в пустыне, где песок белей опала. В лазурном небе тысячью зеркал мираж морочит путников усталых. Блестит на солнце светлая дуга. Спеши, о смертный, время на исходе: ещё её пустые берега открыты всем, пусть жаждущий приходит.

Гадалка

Мне цыганка нагадала год назад, что я скоро буду счастлив и богат. По ладони, как по писаному чла, мне про очи васильковые врала. И за то, чтобы мечта моя сбылась, золотил я лгунье ручку, не скупясь. А когда с любимой вечером гулял, всё ей, глядя в сини очи, рассказал. Улыбнулась синеокая в ответ: — Не со мною будешь счастлив ты, мой свет!.. Уж давно мне шепчет сердце грустный сказ: уведёт тебя помана синих глаз!.. Долго пил я губ любимых алый сок, подарил на память цветик-василёк… Ой ты, счастье, счастье горькое моё!.. Ведь дороже правды ценится вранье.

Лёгкое исчезновение в июле

И повторится все, как встарь…

А. Блок

Исчезну — разве повторится: гудок машины грузовой, косая тень усталой птицы, скользнувшая по мостовой, густые пятна фиолета на мокрой чешуе листвы, гроза, кочующая где-то за горизонтом, молний швы в разорванном ветрами небе, и в предрассветной тишине — воспоминаний лёгкий пепел, нас осыпающий во сне?..

Исчезновенье — как прощенье, которое дарует Тот, кто дал нам смерть — как возвращенье, и жизнь — как временный уход. Пусть новый день глядит помпезно на догоревшую свечу. Да будет так. А я — исчезну, я повторенья не хочу.

Мартовские считалки

Проверка на поэтическую эрудицию.

Нижеследующие несерьёзные стихи построены на перекличке с известными текстами — фольклорными, литературными и т. д.

Попробуйте «расшифровать» их.

Полночь. Словно в тёмной яме в этот час на тротуарах. Тлеет жёлтыми огнями многоярусная тара, а над нею — километры ноздревато-серой пены. Всей столице ночью ветры вскроют реки, словно вены. Пусто в капищах и храмах. Вся Москва — как панорама: Васька, Ванька, Мавзолей… Жить не стало веселей. Вечер слизывает тени пробегающих прохожих. «Нет, сегодня я не гений», — пишет Блок в дневник, быть может. И никто не знает, кроме вездесущего Минздрава, что сегодня сдох в роддоме мальчик — тёмный и кудрявый. Белый заяц, белый мел, белый саван тоже бел. Чёрный вечер, чёрный снег… Жил и помер человек. Злой ребёнок в подворотне на тебя взирает косо. У него в глазах сегодня знак вопроса без вопроса. Как железо о железо — взгляд о взгляд. Мы всё простили… Он за то бы нас зарезал, что не мы его родили. Жили-были мама с папой. Дан приказ ему на запад. А потом мотать свой срок он поехал на восток. Улица. Фонарь. Аптека. Вышел Гамлет, вынул «Winston». Все о-кей у человека (я хотел сказать, у принца). В этой жизни сплошь и рядом несюжетные мотивы: он приехал не за ядом, — он купил презервативы. Выделю одним абзацем: чтобы быть, а не казаться, чтоб времён не рвалась нить, нужно баб осеменить. У тебя такие груди, у тебя такие бёдра, что мужского пола люди на ногах стоят нетвёрдо. Друг меня обидел сильно: с бодуна проснулся еле — вас вдвоём нашёл без сил на чёрном бархате постели. Сколько волка не корми — съест козлёнка, черт возьми. Сколько бабу не ласкай — всё равно поднимет хай. Там коты орут на крыше, здесь вовсю орёт приёмник. Жизнь расклеена афишей, о которой и не вспомнят. Что-то грустно… Водки, что ли?.. Этой ночью малый некий, закусив губу до боли, вскроет вены, словно реки. Вышел Ленин из тумана, вынул ножик из кармана. Вот и утро нежным светом красит в ванной труп раздетый. И мне кажется, как будто у него улыбка Будды…

Чёрный наездник

Чёрный наездник на лошади пегой Скачет полями по рыхлому снегу. Очи закрыты, губы тверды. Чёрный наездник — вестник беды. Правой рукой управляет уздою, Девичий стан обнимает другою. Вьётся по ветру тугая коса. Что ж ты наделала, дева-краса? Скрыты дорожки в метельную ночку, Конь не домчит, спотыкнётся о кочку, Муж не помилует: верному псу даст на съедение белу красу. Ой, заиграло-заныло сердечко! Брошено в снег золотое колечко!.. Скачет полями — ветер в ушах — Чёрный наездник — беглый монах.

Январский романс

Здравствуй, я к тебе вернулся из лилового июля, я принёс ромашки, клевер, полусонную зарю, лёгких бабочек лазурных, что с руки твоей вспорхнули, их пыльцу не сдуло время… Слышишь, здравствуй говорю. Я вернулся, я пробился в твой январь неумолимый через толщу ветра, снега, расстояний и времён, хоть и знал, что в этом мире всё, наверно, повторимо, кроме радости молчанья, кроме нежности имён. Я принёс с собою ливень и размокшую тропинку, облака, удары грома, сеновал и в полутьме — нам блеснувшую из щели золотую паутинку, тонкий абрис трёх берёзок на затопленном холме. Ты, наверное, не помнишь, как безгрешно щекотало солнце на твоих коленях радужные волоски, как цепляясь за предметы безнадёжно пропадало за твоей спиной пространство, распадаясь на куски. Я смотрел куда-то мимо и уже любил преступно ручеёк, на грудь стекавший с мокрой пряди на виске. И одно мне было ясно: что твои босые ступни чище пламени и Бога, чище влаги в роднике. Я вернулся. Ты не веришь?.. Да, бывает, что у сердца из нагрудного кармана время выхватит мечту и потом в холодном доме, где уже нельзя согреться возвратит назад с усмешкой, — но не ту, не ту, не ту!.. Так бывает… Впрочем, это — неизбежность жизни, что ли, вечный риск существованья, или, проще говоря, за окном январь и стужа, а те бабочки на шторах — очевидная ошибка моего календаря.

Так замолчал Заратустра

В небе сумрачно и пусто, как на чердаке. Плачет пьяный Заратустра в тёмном кабаке. А хозяин — чёрный ворон, молчалив и строг, — смотрит пристально с укором: как же — умер Бог? Вот вино, как причащенье, коль с людьми не схож. А цена за угощенье — стёртый лунный грош. Ветер облачную ветошь изодрал в куски. Заратустра, что ответишь с русской-то тоски? Сердце в Божии ладони просится само. Перед смертью кто простонет Богу — nevermore?.. Как прощение, снаружи полыхнул закат. В первый раз тебе не нужен вечный твой возврат. В миг один, как за пол-века нарастает тишь. Превзошедший человека, что же ты молчишь? …Хлопнул дверью. За порогом — первый чистый снег. Чёрный ворон каркнул: «С Богом, милый человек!»

Барская причуда

С утра на ветках тают льдинки. Кричат грачи — февраль отпет! В окне — желток, немного синьки, и жирной грязи фиолет. Капель выстукивает дробно весь день реестр марта, — уж с перечислением подробным ручьёв, зажор, промоин, луж, скворцов, корабликов бумажных, мохнатых почек, облаков, набухших рек, деревьев влажных и первых радостных звонков велосипедов… И откуда, с какой немыслимой тоски, такая барская причуда — вдруг склеить рифмой две строки?

Строфы к «Свободе на баррикадах»

Картина есть. Наверно, в Лувре. Автор — посредственный маляр Делакруа — изобразил на ней Свободу, правда, — на баррикадах. Что ж, была крова — вая эпоха, все понятно… При этом он, как истинный француз, грудь выписал любовней, чем картуз на голове рабочего. Да, ладно.

Картина эта многих вдохновляла. Свергались троны. Ликовал Париж. А два брадатых мужа с «Капитала» уже снимали лакомый барыш. Бестрепетной рукой вставляя клизму оппортунистам всех мастей, они искомого добились. Цель возни: взамен Свободы — призрак коммунизма.

Садовник Гёте некогда заметил: — Природу невозможно принудить, но — лишь форсировать. На этом свете немного фраз, способных осветить всю глупость человеческого стада столь кратко и столь ёмко. Правда, он считал, что формулирует закон, да слушатель был Гёте — вот отрада.

Но фраза прижилась, и не однажды садовники стремились уравнять в лесу деревья. И своих сограждан — по плечи. Чтобы их понять, нужны: теоретическая база, с научным коммунизмом полный лад, восторг пред Гильотеном и приклад, — чтоб было чем сбивать замки с лабазов.

Суровый Маркс не презирал насилья. Ильич его орудием избрал, когда орёл вильгельмовский на крыльях доставил его в Питер на вокзал. Штык был приравнен не к перу, а к щупу для измеренья уровня крови в телах сородичей. Такая се ля ви… Не зря матрос Свободе титьки щупал.

Истории насмешливые взгляды готовы нас дурачить без конца. Последние в России баррикады соорудили бабы у дворца. В просторных галифе тугие ляжки, шинельный ворс у шеи, как наждак. Фригийский заменила им колпак зелёная пехотная фуражка.

Дальнейшее известно. И по долгу наследника и палачей и жертв, и ремесла по долгу — я подолгу не вправе свой раскручивать сюжет. Я лишь изобразил метаморфозы почище апулеевских. И дам совет художникам: поверьте, что для дам приличнее классические позы.

Реквием

Наверное, не будет слов, Когда придёт покой, Не будет слёз, предчувствий, снов И радуг над рекой. И осень вышлет тощих шлюх — Тоску и немоту. Чихнёт над гробом старый друг, Продрогший на ветру. Протяжно чей-то белый зрак Мигнут из пустоты. Всё станет просто: Холод. Мрак. Кресты… кресты… кресты…

Русский Эдип

В окно я снова вижу лужу, большую лужу во дворе, два раза в год одну и ту же, — в апреле, как и в октябре. В её сезонном постоянстве, которым опечален я, есть вызов времени, пространству и прочим формам бытия. Зачем ты, лужа, и откуда приходишь к нам, с каких небес? Кто ты — предвестница ль простуды, послал тебя Господь иль бес? Но хоть, о лужа, и коварен, не знаю, в шутку иль всерьёз, в моём лице двуногой твари тобою заданный вопрос, — я разгадал его недавно, чеша во лбу остатки косм. Ответ, признаться, своенравный: ты, лужа — русский микрокосм. В тебе всё небо отразилось, и солнце плавает, шипя, и вся Россия погрузилась в тебя, родимая, в тебя…

Встреча

Дождик сеял. По просёлку шёл я лесом. Тёмен лес. Мокрой хвоей пахнут ёлки, сосны встали до небес. В тишине кукушка слабо счёт ведут моим годам, и утробно стонут жабы по оврагам и кустам. Вечереет. Быстро меркнет свет закатный между туч, и вдали макушку церкви освещает бледный луч. Похожу… Чудно и тихо, — ни ограды, ни креста… Смотрит грустная лосиха на меня из-за куста. Головой лосёнок шаткий мне кивает у двери. Одинокая лампадка зыбко теплится внутри. Верхний чин иконостаса паутиною увит. На коленях перед Спасом богомолица стоит. Беден вид холстины грубой, в чёрном плате голова, и с любовью скорбной губы шепчут скорбные слова. Миг святой! Храню доныне ту молитву в сердце я: — Возвращайся к людям, Сыне, как им горько без Тебя!

«Отволгнул снег…»

Отволгнул снег. Дороги пали. С утра грачи галдят окрест. И оспины своих прогалин уже не в силах спрятать лес. Просёлок притаил зажоры — для сапога, для колеса. На талый снег кладут узоры сиреневые небеса. Уже капели по привычке февраль оплакали без слов, уже зима взята в кавычки кудрявых белых облаков, и шалый ветер рад стараться всем посвящённым, свысока, — читать весны пришедшей святцы на колокольнях сосняка!

Отражение

С наплывом лет, о Боже, дай нам в глухом томлении времён увидеть Лик, который тайно во всей природе отражён, всмотреться в Вечность, но без страха, и там — в смятении зеркал — вдруг разглядеть не горстку праха, а гордый духа идеал!

«Когда, как тайный знак, на наши лица…»

Когда, как тайный знак, на наши лица бросает отсвет Божия гроза, — молчат уста, не смея помолиться, и никнут долу дерзкие глаза. И меж людей, как в горестной пустыне, проходишь тенью: вдаль — издалека. И лиры, как поруганной святыни бестрепетно касается рука. Но в эти дни, когда исполнен скверны всяк человек безумствует, греша, с какой любовью жадной и безмерной весь мир объемлет бедная душа!

1917–?

Пишутся указы, пьянствует народ. На полях без глазу хлебушек гниёт. И идут косые, долгие дожди… И растут в России, как грибы, вожди.

Новгородская губерния

Новгородская губерния! Как непрошенный колдун, на сто лет тебе, наверное, вспять часы переведу. Край без времени и имени! Вот и помнишь так легко, как в широком, вольном Ильмене рыбку выловил Садко. Новгородская губерния! Глушь… леса… вороний грай… Под какой зарей вечернею тихо умер твой Буслай?

Тоска

Задавила тоска — да не до смерти. Придушила — да сняла петлю. Напоила меня — да не досыта, привела к той, кого не люблю. И своею любовью негодная оплела, словно сетью меня. Темной ночью цыгану безродному моего подарила коня. Мне былое нет-нет да припомнится… Тесен рай мой — четыре угла! Ты зачем же, судьба, меня молодца честным счастьем людским обнесла? Взмыть бы мне из гнезда нежеланного, сизой птицей пронзить облака!.. Да дружка дорогого, буланого запрягает чужая рука…

Ровно в полночь

Ровно в полночь ты ушла, ровно в полночь, ровно в полночь… И ослепли зеркала, мглою комнатной наполнясь. И ладонь моей руки, по твоей груди тоскуя, тихо сняла со щеки паутинку поцелуя. И в подушку у локтя я уткнулся ненароком… Запах тёплого дождя лился в комнату из окон, в круглой пепельнице тлел огонёк от сигареты… Как бы я теперь хотел рассказать тебе всё это! Но бегут мои года, той утраты не восполня. …Я забыл тебя тогда ровно в полночь, ровно в полночь…

Вечером 9 мая 1990 года на платформе «Лось»

Он помедлил в свете электрички. Ордена. Щетина наросла. «Извини, сынок, — найдутся спички? Благодарен… Хочешь — из горла? Только для порядку… За победу… Дома не могу — то-се, жена… Ну, как хошь… Вот и моя — поеду». Где же ты кончаешься, война?

Арест

Темнота на дворе, метель. Сразу столько дверей с петель! Залился, как захаркал пёс. — Не бреши! — и цигаркой в нос. Половицы гнут сапоги. В этом доме живут враги. Тех гостей да взашей бы прочь! Поцелуй же детей — и в ночь. Выйдешь на люди — не гляди. Только наледь у них в груди. Ой, метель, накружилась всласть! Ой, такая не в жилу власть! Нарастает в прихожей ком. Вымерзает до дрожи дом. Мрак, безлюдье, да жуть пурги… В этом доме живут враги.

Двор бабы Анны

Сарай, забор, за ним болотце. Бельё замочено в тазах. Рябинка, баня. У колодца петух в дырявых лопухах. Кот разомлевший для потехи мух изумрудных ловит, и с весёлым шумом под застрехи летят шальные воробьи. А баба Анна смотрит в небо, линялый поправляя плат, и щурится от солнца слепо на облаков кудрявых ряд. Ей в мире светлом и огромном давно уж пусто, свет-Устин… И на лице, как корка тёмном, морщин поболе, чем годин.

Встреча

Жизнь то ласкает, то калечит. Как повелось — так и живёшь. Но втайне ждёшь счастливой встречи, её — единственную — ждешь. Суровей Бог и злее дьявол к тому, в ком эта боль живёт. Но — ждёшь: ведь жизнь — игра без правил, как повезёт, как повезёт…

Мне девятнадцать лет

Я в мир входил, как в храм. Молитв, а не сражений искал. — Теперь не счесть ни ран, ни поражений. И чтоб, шутя, одобрить этот свет, я слишком стар, мне девятнадцать лет. Я правду облекал словесной скорлупою, но с правды скорлупа сползла сама собою. И чтобы утверждать, что я поэт, я слишком стар, мне девятнадцать лет. Любил я. Но любовь порой коварней тигра. Не первый я, кому жена власы остригла. И чтобы верить женщинам — о нет! — я слишком стар, мне девятнадцать лет. Я ставил зло в вину Творцу, а не творенью. Я рано изнемог в немом своём боренье. Но чтоб забыть земных страданий след, я слишком стар, мне девятнадцать лет.

«Когда мой друг по Будапешту…»

Когда мой друг по Будапешту бродил в ночи и пил вино, я дома кис, смотрел в окно, лелея слабую надежду окончить начатый роман. И в этом тщении немалом служил мне шатким пьедесталом промятый задницей диван. Но мысли в голову не лезли, язык горел от табака, и импотентская тоска меня кромсала сотней лезвий. Да, думал я в который раз, искусство схоже с онанизмом, — лишь истощенье организма венчает творческий экстаз. Хоть на земле никто не может творца блаженство разделить, но похоть тайная творить его до самой смерти гложет. Он духом в вечность погружён, хоть знает счёт своим минутам. Он одиночеством окутан за то, что сердцем обнажён. А даром или же недаром жизнь серебрилась на виске — рассудит Бог… И налегке, присев у стойки в кабаке, читает друг стихи мадьярам.

Бывает миг

Бывает миг (он всех ненужней): жизнь улыбнётся мне тайком улыбкой женщины замужней, идущей с мужем-тюфяком. И я, как ветреный пройдоха, замру, тая победный крик. …А верная жена со вздохом поправит мужу воротник.

Заблудившийся ветер

Заблудившийся ветер неслышно качнул занавески серебряный купол. Словно странник слепой, руку он протянул и лицо моё мягко ощупал. Он повесил на клён жёлтый плащ сентября, рассказал про дорожную скуку… Что ж, бродяга, коль ищешь ты поводыря, я готов — на, держи мою руку! Это бледное небо — пустыня пустынь, ты, наверно, устал там скитаться… В нём не слышно ни тихого зова святынь, ни весёлых речей святотатца! Хочешь, ветер, с собой я тебя поведу, прямо в сердце осенних распутий, — слушать сонных лягушек в заглохшем пруду, с серебристой дорожкою ртути? Мы повесим стеклянные бусы дождей на худые ключицы раките. Вместо старой тоски позабытой своей мы отыщем ещё позабытей. Пой же в сердце тоска! Все равно для любви небо ночью на звёзды так скупо! Только что это я?.. Я один… И обвис занавески серебряный купол.

Колючий снег

Колючий снег. Не отстраниться. Не отмолить. Не встать с колен. Зимою вырваны страницы судьбы из книги перемен. Наверное, в руках у Парки вдруг порвалось веретено. И памяти крушатся арки. Все предано. Все сожжено. Карай, зима! Я сам разрушил любви спасительный ковчег. О, есть слова, что ранят душу, как этот беспощадный снег! Карай — приму без сожаленья. Уже я сам забвенья жду, как могут жаждать искупленья земля в снегу, душа в аду.

«Доверяю карандашу…»

Доверяю карандашу только то, что нельзя стереть: я стихи потому пишу, ………………………………… ………………………………… ………………………………… ………………………………… что меня ожидает смерть.

Тайна

Философ тщится снять оковы вещей с загадки мировой. Учёный муж законом новым сцепляет звенья тайны той. Поэту ж Богом уготован от века к веку путь иной: в себе самом живое слово облечь земною скорлупой и освятить игрой священной всю горечь этой жизни тленной, и на пороге темноты воскликнуть, обернувшись к Свету: — Я счастлив был, но в тайну эту я не вложил свои персты!

Сердце в ладонях

К нам в окошко ветер дунул, и погасли свечи. Свет вечерний — шёпот лунный — лёг тебе на плечи. Звёздный шелест в синем небе — был он или не был? Он так ясно слышен нам. Ты ко мне, как птица счастья, ночью прилетела, потому что в дни ненастья быть со мной хотела, потому что вещим птицам по ночам не спится, если их во сне зовут. Мне тебя держать не надо, ты и в вечер тёплый, и в пучину снегопада бьёшься в мои стекла. И мерцают звёздной пылью ласковые крылья — нежных две твои руки. Посмотри, моя родная, в небе вьются птицы, но должна всего одна лишь в руки опуститься. Я к небесному раздолью протяну ладони — ты навек на них садись.

«Так кто виноват…»

Так кто виноват? Мы сами влезаем в чужие сани, и ковыряемся в судьбах, как будто бы сами — в судьях! О, сколько речей и взглядов, и ежедневных обрядов, которым нету числа… А совесть? — Совесть чиста…

Размышление

Века — от Аввакума до Толстого — нас, русских, лечит и бичует Слово. Взыскуя Града Божьего на небе, мы забываем о насущном хлебе, а то и хуже — лезем брат на брата. Так что ж? — Россия душами богата. Вот эту истину других мы твёрже знаем. Друг друга мы едим и сыты тем бываем.

Майский дождь

Сухие фрески серо-голубого размыл подтёк молочно-золотой. Сияет мир улыбкой полубога, деля на всех пирог румяный свой, — то майский дождь рисует акварели в моем окне, от радости дрожа, и улица на солнце в самом деле уже блестит, как лезвие ножа!

Современнику

Кто б ни был ты — далёкий, близкий, — тебе завет я новый дам: блажен, кто покупал сосиски по рубль сорок килограмм. В сей человеческой давильне вот мой совет: любя себя, не огорчайся очень сильно на неполадки бытия. Когда пропьёшься ты безбожно, иль потеряешь аппетит, ты покощунствуй осторожно (не бойся, гром не прогремит). А если нос тебе оближет сопливый маленький грешок, сходи в церквушку, что поближе, и брось там рупь, или троячок. Блуди, мой добрый современник, лелей земное естество, а там, в раю, есть банька, веник, — отпаришь душу, ничего!..

Наследники скупого бога

Белой гвардии посвящается

За вина царские, за шубы барские, за ласки жаркие рукам — остыть. За душу грешную, любовь сгоревшую, за жизнь кромешную глазам — остыть. За боль расстрелянных, за крик потерянных, за прах развеянных устам — молить.

Такое время — забудь присягу, служил Царю — служи варягу, вставал под стяги — теперь сожги их, сорви погоны — нашей другие. — Вино в подвалах! Сам чёрт не брат! — На штык иконы! Гуляй, солдат! Ну что ж, погибель, коль так — то здравствуй! Ну что ж, Антихрист, пришёл — так царствуй! Вином залейся, круши иконы, с плечей высоких сорви погоны! Ты видишь — кровью они горят? Погоны к телу пришил солдат.

Русские мальчики! — Штык, кокарда. Русские мальчики! — Вера, долг. В рёбрах железных — святая правда. Русские мальчики! — Белый полк! Страшное время — летит на пламя юность России — лебяжий пух. Русские мальчики! — Над полками белым видением — голубь-Дух. Русские мальчики! — Боль, мытарства. В ровных шеренгах проёмов — нет! В замять смертельную — как на царство! Русские мальчики… Совесть. Свет.

Мы отступаем. Уступаем. Мы — беглецы. Мы — волчья сыть. И нас встречают хриплым лаем и провожают воем псы. Нас гонит в степь лесов облава, нам в спину брошен злобный крик. И снег — как будто грязный саван, и ветер — словно в рёбра штык. У нас над головами небо раскидывает звёздный куст, и звёзды, словно почки вербы пушисты, сладкие на вкус. Мы отступаем. Нас немного, кто донесёт об этом весть, — наследников скупого бога, которому названье — честь, кто напоследок удостоен похмельной боли головы — от грая галок, от настоя сырой — в подснежниках — травы, — когда идёшь, как на закланье, смирен и нежен, смел и груб, и побороть нельзя желанье сухих, упрямых, твёрдых губ поцеловать чуть виновато, слегка, как будто не всерьёз, на розовом виске заката прожилки тонкие берёз.

Горела степь. На горизонте туча всё медлила упасть грозой в ковыль. И ветер, упредив у пули случай, сбивал фуражку с русой головы. Уже дано нам право отступиться, и полк отходит сотнями за Дон. И в чёрном небе рваный клёкот птицы тревожит душу, как предсмертный стон. Во рту горчит. Дышать и плакать нечем. Как быстро кровь впиталася в золу! И степь горит… И ветер искры мечет… И вороны клюют глаза орлу.

В белы руки — свечи, на глаза — по рублику. В злой неравной сече казаки порублены. Звякнет месяц во степи золотой подковой, стихнет песня… С миром спи, Дон белоголовый!

Мне снилось небо в красных тучах среди безлюдных, мрачных скал, и чёрный нетопырь летучий под сердцем кровь мою сосал. Вокруг него кружились черти, желая красного вина. Подземный рык — предвестник смерти — хрипел ему: «Допей до дна!» Я приподнялся и невольно, теряя весь остаток сил, вскричал: «Оставь! Прошу — довольно!» — и бледный лоб перекрестил. Но он, блестя во тьме зрачками, вздувая потные бока, допил, на грудь мне бросил камень и сытый взмыл под облака.

Больная кровь российская, горячая отрава! Дурная кровь российская, смертельная забава! Пустая кровь российская — ты не приносишь славы…

Даль светлая! К тебе не дотянусь! Судьба — как выстрел в спину предугадана в дни чёрные, когда была вся Русь растоптана, расхристана, раскатана. Причал. Гудки. Косматый едкий дым. Пора. Уходим. Кончено. А стало быть, Москва, Одесса, Харьков, Киев, Крым уже не стоят метра верхней палубы. К причалу — пена, к чайкам — корабли. И значит мне запомнить уготовано отлогий берег, где чело земли в стоцветный обруч радуги заковано, где белой вспышкой раня небосклон, — о бледные глаза мои, ослепните! — в даль светлую, в тысячелетний сон, Россия, уплывают твои лебеди.

«О, уголь августовских копей…»

О, уголь августовских копей ночей в алмазном блеске звёзд, и золотистый глаз циклопий, стекавший яхонтом на плёс, и мрак душистый в стоге сена, и поцелуев холодок, и смоль волны, и млечность пены, и сердца смутный говорок, — о вас выстукивает ямбы вагон по лестнице потерь! …Пригоршни снов по этим дням бы рассыпать звёздами теперь!

Детства первая утрата

Далёкое воспоминанье: плёс, утро, блики на реке, миг счастья детского — купанье. Отец стоит невдалеке и ловит солнечные стрелы, по пояс в золотой воде, — красивый, сильный, загорелый, сверкают капли в бороде. У ног моих на дне песчаном беспечно кружатся мальки, не замечая, как обманом крадётся тень моей руки. И весь дрожа от нетерпенья, следит за мною краснотал. Я каменею на мгновенье и — брызги, всплеск, возня: поймал! Отец мне машет полотенцем, а я стою, разинув рот, зажав в руке немое тельце, живую льдинку летних вод. И поднося к груди ладошку, заглядываю в темноту… Ай! — Вдруг сверкает на лету и — бульк! — ушла моя рыбёшка… О, детства первая утрата! Не так ли молодость в свой срок уйдёт из памяти когда-то, в душе оставив холодок?

Ямщицкое горе

Стонут ветры, вьются травы, Путь-дорога далека, И чернеет чуб кудрявый Молодого ямщика. — Эй, ямщик! Чего без толку Песни грустные поёшь? Слышишь, близко воют волки, Пропадём здесь ни за грош. — Ничего, надёжа-барин, Кони верные спасут, Мой гнедой с буланым в паре Шибче ветра понесут. — Эй, ямщик! Лихие люди Могут встретиться в пути. Что тогда мы делать будем, От напасти как уйти? — Ничего, надёжа-барин, Есть оглобля под рукой. Со всего плеча ударю — Запоют за упокой! — Эй, ямщик! Коль дело знаешь, Погоняй-ка поскорей. Что ты сердце надрываешь Песней грустною своей? Не оставлю без подарка, Коль доедем дотемна. Поднесу тебе я чарку Златопенного вина. — Ой, тоска, надёжа-барин! Лучше волки, чем в петлю! Оттого я песни баю, Что красавицу люблю. Оттого печаль-отрава В песне вольной так слышна, Что вчера моя красава Стала мужняя жена! Стонут ветры, вьются травы, Путь-дорога далека, И чернеет чуб кудрявый Молодого ямщика.

Гусеница, или К вопросу о загробной жизни

В труде и страхе лето провела, но жить устала, в кокон завернулась и там, внутри, спокойно умерла, и бабочкой негаданно проснулась. Вы мысль мою поймёте без труда: в добре и зле душе не много прока, но не забудьте к сроку, господа, свернуться в кокон!

Замок в горах

Когда козьи следы заметает пурга, и незримые демоны воют в ущельях, когда скалы качаются, как на качелях, — всех согреет тепло моего очага. На высоком утёсе, где клёкот орлов признаётся в любви к пламенеющим льдинам, доживаю свой век в этом замке старинном я — пришедший когда-то в обитель богов. Мне наградой стал только раскатистый смех горделивых седых, снеговых великанов, от которого снежные барсы, отпрянув, устремляют трусливо в долины свой бег. Я поднялся над бездной, но я никогда, даже в снах золотистых, или призрачно-синих, не бывал никогда на одной недоступной вершине, над которой горит голубая звезда. Я устал, я состарился в этих снегах, и со мной старый пёс — он в удачу не верит, потому что давно хохот вьюги за дверью в дряхлом сердце рождает лишь холод и страх. Но зато как я рад усадить к очагу обмороженных путников поздней порою. Я для них ароматные вина открою, что в подвалах своих столько лет берегу. Тихо тянет огонь из камина ладонь, нежной лилией к полночи вянет беседа… Завтра снова идти им по козьему следу, по бездонным ущельям с сверкающим льдом. Им не хочется спать от рассказов моих, но один за другим опускают ресницы. Снится им та земля, где не знают о них, и в садах им поют неизвестные птицы. А наутро морозный и радостный крик ненадолго опять оживит эти скалы. Только раз обернутся: «Спасибо, старик!» И тревожно мой пёс свои зубы оскалит. Я с надеждой смотрю на рассвет золотой, и вчерашних гостей провожая в дорогу, я молюсь нелюдимому снежному богу на высокой горе с голубою звездой.

«Вот ты узнал…»

Вот ты узнал: тщету надежд, мольбы, предчувствие бессонниц, как падучей, и одиночество — последний дар судьбы, и потому, наверно, наилучший. Теперь живи, не обращённый вспять, не чувствуя убийственное бремя тысячелетий, что тебя страдать заставило безжалостное время. Вы с миром перестали быть нужны друг другу и наверно оба — Богу. Тебе остались лишь мечты и сны, создай из них все снова понемногу. Сплетя судьбы начало и конец над бездной их предвечного эфира, поймёшь, что в них лишь ты один — Творец и первенец неведомого мира.

Осенний дождь

Он капал, капал, капал, капал, он наводил немую грусть, и я столбцы его вокабул с утра запомнил наизусть. Вершилось тайное возмездье в сомнамбулической тиши, и он захватывал предместья моей мятущейся души. Он мстил за тёплый, спелый август, за скрип калитки в поздний час, за нежный запоздалый ракурс из-за плеча блеснувших глаз, за безрассудное желанье в ту даль мечтой умчаться прочь, когда забудет расстоянья усталая, как память, ночь.

Лесоруб

(Баллада)

Машет в лесу топором лесоруб, — там, на заросшей дурманом поляне, — рубит он старый, задумчивый дуб, рубит, по пояс в душистом бурьяне. Сел отдохнуть лесоруб молодой. Пчёлы гудят, сладко пышет отрава. Сел, прислонился горячей щекой к старой коре, огрубело-шершавой. Ночь пред глазами, и с тягостным сном борется, борется разум усталый… Вдруг из травы появляется гном в сером камзоле и шапочке алой. Грозно глядит, хмурит маленький лоб, в руки берет он топор лесоруба, мерку снимает и делает гроб из молчаливого старого дуба. Брызги душистые сыплет топор, птицы безумствуют в воздухе пьяном, травы сплетают стоцветный узор. …Спит лесоруб… Сладко веет дурманом…

Лесное озеро

Лес рыже-бурой листвою завален, ситник холодный едва моросит. Между стволов — в сизой дымке прогалин — тёмное озеро спит. По берегам его пусто и голо, только колышется, будто дыша, низкий туман, что навылет проколот острым листом камыша. Тихо кругом, словно кто охраняет вод потемневшее то серебро. Ястреб ольшаный в полёте роняет бурое впросинь перо.

Мои стихи

Мои стихи — как ветер, осыпающий листья увядших чувств и дум — они в земле истлеют. Но голы жизни ветви, им зеленеть не скоро, и ветра скорбный шум — лишь трепет ожиданья…

«И нет любви…»

…И нет любви. Перегорела в груди та боль. Ну что ж, прощай, любимая! Душа успела узнать с тобой и ад, и рай. Уж сердце сердцу всё сказало, и я надеяться отвык, но разуму всё мало, мало тех доказательств роковых! Не может он понять, убогий, что у любви есть тайный час, когда уже не люди — боги разъединяют нас.

Мгновение

Твой взгляд загадочно-бездонный в тот вечер сумерки сгустил. Я обмер, сжав твои ладони, но ты шепнула мне: «Пусти…» Мне в ту минуту так хотелось обнять тебя, к виску висок, и объясниться: телом — телу, глазам — глазами!.. Но истёк тот миг, когда, желая взвиться, уже расправив два крыла, вдруг странно замирает птица… Я отпустил — и ты ушла.

Юность

Незаметный мазок фиолета в листве, дальний кашель ушедшей грозы… День сгорел, золотыми углями истлев на стеклянных крылах стрекозы. Подоконник — алтарь отцветающих лип. Важный голубь воркует умно. Узкий листик к окошку нескромно прилип и играет в моргалку со мной. На измятых листах — колоннады стихов, в окнах — робкой мечты витражи… И под утро к кому-то молитвенный вздох: — Укажи мне её, укажи!..

«Оттого ли, что с тихою болью…»

Оттого ли, что с тихою болью вспоминаю минуты обид, оттого ли, что только с тобою сердце ласковой песнью звенит, оттого ль, что дороже святыни эти мушки на милых плечах, — верю — нет, никогда не остынет огонёк в путеводных очах!

Два крыла за спиной

От некошеных трав жаром пышет с лугом. Сколько было потрав моей юности снов! Сколько раз я гасил напряжение жил, сколько раз не любил, сколько раз я не жил! Сам себя запирал в тесной клетке души, лист судьбы замарал — всё куда-то спешил. Между плеч на спине часто чувствовал зуд, но не знал, что во сне мои крылья растут. И уже перестал я смотреть в небеса, хоть ещё различал своих звёзд голоса… Но ты снова со мной, голубой окоём! Два крыла за спиной плещут белым огнём! И зовут голоса… Почему ж я молчу, почему в небеса улететь не хочу? Улыбается смерть ртом беззубым своим. Стало небо — как твердь. Стало сердце — как дым.

Поэтическая геометрия

Жизнь представляет собой постоянство биенья сердца и форм пространства. Наш мир был Евклидом осмыслен верно — ведь даже память всегда трёхмерна. Но если время — координата, то вечность в ноль безнадёжно сжата и, как ни старайся, — из тьмы утробной не сделать проекцию в мир загробный. И значит выход — в кармане фигу сжимать покрепче, сообразно мигу, когда вдвоём с поэтической музой ждёшь вдохновения гипотенузу.

Сонет на смерть друга

Ну вот и послан мир к чертям собачьим и на три буквы алфавита. И кадык, сухой и острый, требует воды речей надгробных. Впрочем, их лавина не повернёт назад твои следы. Ведь смерть довольно веская причина, чтобы гулять по аду благочинно и зреть красавиц голые зады, — кому не в кайф бессрочный выходной!.. Над гробом поп гнусавит отходной слова простые, равнодушный к роли, положенной по службе. Как очки поблёскивают тускло пятачки, подчёркивая достоверность боли.

Формула «Я»

Представляюсь: это я — единица бытия. — Что за птица? Кто таков? У меня ответ готов. Не хочу я быть зерном, удобряемым г… Не по сердцу мне г… хоть и в нем растёт зерно. Персом — тоже не хочу. А собрату рифмачу я откроюсь: как на грех отражаюсь я во всех. Я не дал себя понять? Что на дурака пенять! Я не это и не то — многоликое Никто.

После всего

И. Тарасову

Как тяжело просить у нищих подаяние. Как тяжело с могил выламывать кресты. Наш храм пустой, и в нём не слышно покаяния. Где взять слова? Молитв не знаем я и ты. Нельзя забыть того юродства и палачества и навести навек сожжённые мосты. Пускай теперь как никогда так сладко плачется, — Господь простит, но не прощаем я и ты! Моя страна! Моя тюрьма, моё пристанище! Здесь мой закон и на любовь, и на вражду. Где, как не здесь, моим сухим устам ещё шептать тебе: — Я помню. Верю. Жду.

Куда нас только не носило! Каких не прочили путей скитанья яростная сила, духовной жажды суховей! В своём стремленье к абсолюту из рек выходим мы в моря, но раз оставшись без приюта, нигде не бросим якоря…

«Ты засыпаешь…»

Ты засыпаешь… Я не стану тревожить тайну снов твоих. Есть для двоих слова обмана, но правды — нету для двоих. И я молчу… Ты засыпаешь, и тихо ночь журчит, звеня… И вновь те сны ты выбираешь, где нет и не было меня.

Звездопад

С неба ночного снежинкой тихо сорвалась звезда. Бедному сердцу так больно кануть во мрак навсегда. Алчно над нами раскрыта смерти бездонная пасть. Бедной звезде было страшно с неба ночного упасть.

«Незнакомое снежное утро…»

Незнакомое снежное утро. Галки сетью висят над землёй. Просыпается город — как будто огоньки под остывшей золой. Далека моя чистая радость. Долог путь от звезды до звезды. И душа возвращается, крадучись, вдоль знакомых следов у воды. Значит вновь — не сейчас, не сегодня. Может быть, никогда… Но терпи: Нет того, что бы Он у нас отнял, не вернув до последних крупиц. Новый день измотает работой, а под вечер, как пьяный сатир, он рыгнёт электрической рвотой в чёрный холод убогих квартир, и оставит опять до рассвета на безбожной, промёрзшей земле верить звёздам и нищим поэтам, белым птицам в сиреневой мгле.

Кладбище у моря

Этот берег, пустой и безмолвный, одичалому ветру открыт. Под обрывом колышутся волны, вьётся тропка меж траурных плит. Крики чаек тоскливо-гортанны над солёной пустыней воды, и виднеются в дымке туманной голубые, как воздух, платаны на уступе скалистой гряды. Как немыслимо-просто прощенье дарит сердцу священный покой! Взмыть бы чайкой в простор голубой и услышать прощальное пенье — где-то в тёмной дали грозовой!..

Художник

Слепым бельмом лежит на стёклах иней. Тела теней ласкает полумгла. Картина пахнет краской. У стола художник моет кисти в керосине. А та, что миг назад была богиней, дрожит от холода и смотрит в зеркала, где нагота её так мраморно-бела и царственны изгибы плавных линий. Художник про неё уже забыл. Он видит ту, которую творил нетленной плотью красок на мольберте. Она — богиня! Остальное — прах… И сумрак топит боль в его глазах, открытых для любви и смерти.

«Всё вернётся на круги своя…»

Всё вернётся на круги своя, одолев заколдованность круга. Это небо и эта земля жить не смогут тогда друг без друга. Возвратятся издалека все друзья, молчаливо и просто. — Вы искали любви на века? Бог простит это ваше упорство. Всё вернётся на круги своя. Так нас учит спокойно и ясно это небо и эта земля. Лишь в движении — постоянство. И не думай, что всё позади. Возвращаться — больное желанье. Пусть и впредь голубые дожди ожиданьем зовут расставанье.

«Сухие грозы искололи…»

Сухие грозы искололи бока лиловых облаков, и небо, бледное от боли, таит рыданье… Нелегко открыть без цели, наудачу, глаза, сухие от тоски. …Ушла. Зачем же я не плачу, до боли сжав свои виски?

Фольклорное

Тюрьма центральная, статья расстрельная, стена печальная, заря кисельная. Конвой куражится, — сейчас потешится. А мне всё кажется, что пятка чешется.

«И вот опять безвинно-горько…»

И вот опять безвинно-горько за всё, что в жизни не успел, — как будто я из-за пригорка родную даль недосмотрел, как будто в огненной пустыне я воду мимо губ пролил, и пред божественной святыней своих колен не преклонил.

«Вздох леса долог и молитвен…»

Вздох леса долог и молитвен. Деревья обнажённей спиц. Ложится снег на струпья рытвин и вот — не пересечь границ зимы. И можно обнаружить в оконных стёклах и зрачках всеобщий ужас этой стужи, внезапный и бесплодный, как её попытки врачеванья корявой немощи дорог, чтоб в эту зиму на прощанья был самый страшный недород.

Русским поэтам

Срывали венчики цветов, вплетали в волосы веснянок, впивали горечь вещих снов, а на губах — от счастья пряно! Ловили всплеск лучистых крыл, плескались в огненных просветах, и кто-то — струнный — вдруг открыл то — недоступное поэту: зелёный звон склонённых трав, крови напорное бурленье, дождя грустящего октав неиспаримое паренье, гул изнывающих ветров и мховое лесов молчанье, и колокольное звучанье негаданно пропетых слов.

Вечерняя песня

Свет вечерний на леса пролился, кромку поля озарил вдалеке. Ветер, песню в небеса унеся, лёгкой зыбью зарябил по реке. Льётся, льётся тихий свет, золотя, дали светлые, гумно, косогор. Это счастье или нет? Как дитя, плачу я, но всё равно — ясен взор.

Молитва

Боже, дай прожить эту жизнь честно! В честь — добра нажить с молодой женой, не кривить душой, грусть вином не жечь, и в земле родной под иконы лечь. А что сверх того — от лукавого!

«Когда умру…»

Когда умру, и старый лысый чёрт меня в геенну злобно повлечёт, мои грехи в пути перечисляя, и разведёт руками рать святая, перекрестив меня со вздохом, я, почувствовав, как серная струя уже бьёт в нос, воскликну с чохом: — Жив Бог! — и чёрту моему заеду между рог — небось отстанет!..

Смерть Цезаря

«Либо сами убийцы оттолкнули тело Цезаря к цоколю, на котором стояла статуя Помпея, либо оно там оказалось случайно… Можно было подумать, что сам Помпей явился для отмщенья своему противнику, распростёртому у его ног и ещё содрогавшемуся».

Плутарх

В лицо! — в затылок! — в спину! — в пах! — дрожа, вонзаются кинжалы. — И ты, дитя моё?.. В глазах узор расплылся мутно-алый. На голову, прокляв богов, он тянет тогу, цепенея, чтобы не видеть свору псов и губ насмешливых Помпея.

«Уже какой-то час пробило…»

…Уже какой-то час пробило, зажглись гирлянды фонарей. Любовь, прощаясь, уходила, напрасно медля у дверей. Уже и в зеркале встречая мой взгляд, ты прятала глаза, и разговор вели, скучая, как бы не наши голоса, — а я ещё не смел поверить, как одиноко станет мне, когда любовь закроет двери, оставив нас наедине.

Голос

Устало к окну отвернулась. Смотря в дождевые потеки, сказала: — Как странно!.. Какой ты всегда бесконечно-далёкий… Редели лиловые тучи, и капли всё реже стучали. Сидели с тобой у окна мы и долго, обнявшись, молчали. И, тая, шептал чей-то голос печальный невнятней и глуше о рае, в котором всегда будут врозь кочевать наши души.

«Кончалась ночь…»

Кончалась ночь. Ещё крылатей качалась тень твоей руки… Ты стала близкой — без объятий. Я стал далёким — без тоски. А тёмный шар, багрово-винный, уже вползал на небосвод, пушок румяня апельсинный руки, все длящей свой полёт.

Сонет в сумерках

Приходят сумерки, а в них Всплывает тайна мирозданья, И в голове родится стих, Венчая радость ожиданья. Он — дым надежд, лебяжий пух, Слетевший в всплеске чувств крылатых, Моей души неторный путь, И оправданье, и расплата. Роднится горе со стихом Лишь тем, что не с кем поделиться, Когда на сердце тяжкий ком, Вокруг же — сплошь — чужие лица… Но как же оба ждут потом Слезами жаркими пролиться!

Донна Изабелла

Под Толедо луг усыпан разноцветными шатрами — это гранды и идальго собралися на турнир. Из Кастильи и Наварры, Андалусии, Гренады, — всем им хочется сегодня свою доблесть показать. Вот пажи несут доспехи, чистят грозное оружье и выводят из конюшен мавританских скакунов. Рыцари садятся в сёдла, поднимают к небу копья и, гарцуя, проезжают пред очами короля. Каждый гордо салютует, потрясая правой дланью, и даёт обет сражаться честно, как велит закон. Среди прочих здесь два гранда — дон Хуан и дон Алонзо, — грозно смотрят друг на друга и готовятся к борьбе. Им обоим покорила сердце донна Изабелла, и теперь решится должен только кровью этот спор. Донна Изабелла смотрит на героев с возвышенья, с нетерпеньем ожидая, чем закончится борьба. На лицо она прекрасна, а зовётся Криворотой, потому что победитель получает от неё пол-улыбки правым краем, если правый одолеет, если левый — улыбнётся только левым краем губ. Вот герольды протрубили, возвещая о начале благородных поединков, и король взмахнул рукой. Опускает дон Алонзо на лицо своё забрало, дон Хуан нетерпеливо поправляет перевязь. И пришпорив, понеслися, поднимая клубы пыли, чтоб заветных пол-улыбки вражьей кровью заслужить. Сшиблись в схватке и — о чудо! — Изабелла улыбнулась ослепительной улыбкой, — не кривит уж больше рот: пал, пронзённый, дон Алонзо, не простившися с любимой; шепчет имя Изабеллы, умирая, дон Хуан.

Impression

На серо-серебристом красный объём вытягивает вяло, но кисть художника разъяла пространство жизни, и напрасно — давиться, мучиться безбожно, до ржавой рвоты, челюстями, сжимая данное частями, — то, что в единстве невозможно! Звучит симфония распада! И в этом мареве заразном, средь торжествующих агоний, вдыхая сладкий опий смрада, изнемогает ярко-красный на серо-серебристом фоне.

Ночная гроза

Ты помнишь молний кутерьму и грома рык неторопливый, и шелест сада, и во тьму ударивший обломный ливень, и урагана вой и плач, и скрип деревьев там, снаружи (так в рёве моря слышен мач — товый священный ужас), и как с зарёй, когда вдали крошился гром уже без гнева, мы приняли из рук земли в парчу спелёнатое небо?

Статуэтка

На мир лукаво и довольно глядит фаянсовый божок. Смеётся он — ему не больно, что я забыт и одинок. На книжной полке, где с Платоном соседствует сухой Флобер, он слушает заворожённо музыку инфернальных сфер. …Его недавно взял я с полки и бросил с силою об пол, а философские осколки метёлкой пыльною подмёл. И как, спрошу на этом фоне я, не призадуматься, друзья, что не гармония — ирония лежит в основе бытия?

Воскресная тоска

Воскресный вечер. Сигарета почти дотлела. Под рукой с метафизической тоской вздыхает пёс. Как скучно это — закат, безбрежность, облака… (При всём при том и в этом, мнится, есть привкус жизни, — так, слегка…) А пёс вздыхает и томится, и длится, длится, длится, длится междупланетная тоска…

Некто (возможно, Вальсингам) — Мэри

Верь мне, ласковая Мэри, мы вернёмся в отчий дом, не забыв свои потери, но без грусти о былом. Мы вернёмся, Мэри, верь мне, — хмурым, бурым октябрём, в жидком сумраке вечернем, под просеянным дождём. Нас поманит чем-то прошлым, чем-то большим, чем слова в сиром садике намокшем непримятая трава. Верь мне, ласковая Мэри, мы вернёмся в отчий дом. Нас облает пёс у двери, а потом вильнёт хвостом. Стёртым грошем пронесётся солнце мёртвых в облаках. С лёгким трепетом возьмётся за кольцо твоя рука… И тогда звонарь бессонный в неразгаданной тиши сердце мне расколет звоном за помин твоей души!

Бессонница

Щегол стучит в окно, щебечет, хорохорясь, и солнце бьёт давно в гардиновую прорезь. Две-три строфы к утру за гордый вызов небу? То — крохи на пиру у венценосца-Феба… И в зеркале мертвец с лицом сырым, как глина, мнёт пальцем наконец огарок стеарина. Стучит в окно щегол, проказливая птица, щебечет, балабол, и смерти не боится!

Буря

Как эта буря выдирала стволы из дёрна и песка! — как будто жатву собирала в тот час всевышняя рука! Как сразу речка встрепенулась и в берег врезала валы! И дождь хлестал, и речка вздулась, — и уносила прочь стволы! Как рвались спутанные корни больших деревьев, мшистых пней, вытаскивая комья чёрной земли с обрывками червей! И в тучах вились молний жала, и солнца свет померк в пыли, и в корчах билась и стонала плоть исковерканной земли.

Притяженье земли

Примериваться, взвесить шансы, топтаться, пятиться назад, робеть, волынить, не решаться — и вдруг ступить на мостик шаткий над бездной, где орлы кружат, пройти, ловя руками тучи, и вновь к сухой земле припасть, и грызть её, и выть в падучей, кляня её немую власть!

Осень

Заныл октябрь, как зуб, от патоки тумана. Метался город-зубр, петлёй дождя затянут. И тучи пали ниц на паутину веток, стежками грустных птиц заштопав напоследок прорехи синевы… И я цедил в молчанье настой сырой травы на мяте ожиданья.

«Я — огонь в полночный час…»

Я — огонь в полночный час, я — венец, я — чёрный глаз. Вероломен, златоуст, всем наполнен, только — пуст. Мой приход сгущает тьму, голос — страшен самому. Я — извечный твой магнит. Я не тот, кто все они.

Конец лета

Струились в листья капли света и расплывались по земле. Но вскачь ещё летело лето — наездник бронзовый в седле. И было грустно и привольно валиться вечером под стог, и обо всём забыть невольно, ещё душистый смяв цветок. Всё говорит, что счастье было, да через пальцы утекло. Быть может — сердце вдруг остыло, быть может — вправду не везло… На берегу в густой осоке туман уж осень укрывал. Наездник бронзовый, далёкий, с собой в седло меня не взял.

«Вхожу, неслышный, в двери осторожно…»

Вхожу, неслышный, в двери осторожно, боясь нарушить стоном или вздохом молитву этих стен, так ждущих целый вечер твоих шагов. Но звонкий поцелуй молчанья здесь ясно отпечатался на всём. Окно с бездумной верностью хранит былую тень, а те хрустальные цветы — твоё замёрзшее дыханье. Наверно, снежный голубь между нами взмахнул крылом…

В поезде

Под перебои дремотного стука, чтоб не заснуть — развлеченье одно: киномеханик — вагонная скука — крутит в окошке немое кино. Вечный кошмар убегающих линий, в рёбра пространству вонзающих нож! Город вдали распускает павлиний хвост семафоров в осеннюю дрожь. И не сумеют прибавить уюта запах курятины, хруст скорлупы, если томительно тянет минуты, впившись в затылок мой, время-упырь. Я ли придумал лечить расставанья жидким чайком от казённых щедрот? Мне ли впервые в тоске ожиданья видеть перрона пустой эшафот? В сумрачном тамбуре хлопает дверца, слышен негромкий ночной разговор, и с замиранием слушает сердце рельсов бесстрастных сухой приговор.

Подземное небо

Есть в море — подземное небо. Не веришь — с утёса взгляни: там тоже горят голубые огни, и чья-то душа к ним возносит молебен. И музыкой так же полны холодные эти глубины. И, может быть, там молодые дельфины летают, когда к ним спускаются сны. И знаешь, в то небо большое, наверное, можно упасть, — и где-то на дне наконец-то попасть в тот рай, что так жадно мы ищем душою.

Город

Мене, мене, текел, упарсин[1].

Вечерний город — огни, дымы. Содом, Гоморра, дыханье тьмы! Над крышей череп — глаза черны. По кровле в желоб сочатся сны. И вьюжным перцем снег веки жжёт. В кофейне — сердце прохожий жрёт. Под свистом плети, у ног блудниц, в молитве дети простёрлись ниц. По жирным жилам гремит трамвай. У пассажиров — билеты в рай! О если б в силе была пурга — испепелили тебя снега!

Весеннее настроение

«В сирень, шоффэр, в сирень!»

И. Северянин

Сегодня в окнах не случайно Мильоны разноцветных брызг. На кухне луч щекочет чайник, — и он срывается на визг. И сердце бухает в литавры, И крикнуть хочется баском на кухню: «Одеваться, Мавра!» — поторопив её звонком. Перчатки, фрак… Не слишком постно? Нет, хорошо… Итак, весь день — с княжной на островах… А после — куда? — «В сирень, шоффэр, в сирень!» И коммунальную квартиру я покидаю, свеж и смел, соседу — старому сатиру — даю в дверях на опохмел, сбегаю с лестницы проворно, и никаких сомнений нет, что ждёт внизу роскошный, чёрный, немыслимый кабриолет!

Элегия

Познав все страсти, все противоречья, земной юдоли временный чернец, неспешно жду с последней гостьей встречу, что в круг сплетёт начало и конец. Среди пиров и суесловий мира Давно я слышу волн летейских плеск… Но вновь и вновь настраиваю лиру, — довлеет[2] ямбу зрелой мысли блеск. Склонясь к холодным струям вдохновенья, моя душа внимает без тоски, как лёгкой Музы крыл прикосновенье стряхает чувств последних лепестки… Всему свой срок. И мне в былые годы сбирали дни любви и дружбы мёд. И вот — пора. Уже созрели всходы, И нива тучная жница, послушно ждёт. В том смысл и мудрость. Лишь глупцу невмочно принять душою замысел Творца, и потому слава его порочны, как похоть запоздалая скопца. Он мучим жаждой у без утоленья. В пустыне жизни ею он влеком своих страстей горячие каменья лизать шершавым, вспухшим языком. Но лишь счастливцу, кто душой, свободен, бег времени поспешный не беда. Ему и миг, как море, полноводен, когда другим безводны и года. В себе самом залог, он счастья носит, дух закаля в волненьях суеты. Ему и смерть уже не перекосит. Чела и уст спокойные черты.

Фома

Когда вершилась Тайная вечеря, Сказал Господь: «Пришёл урочный час, И вот — предаст меня один из вас». Фома вскричал: «Не может быть, не верю!» Но той же ночью грешный мир потряс Сей ужас величайшей из мистерией: Был Агнец кроткий, предан в руки Зверю, И Сатана пустился в дикий пляс. Толпе в угоду промолчал закон. Отрёкся Пётр. К злодеям был причтён И умер на кресте Создатель. Но, всё же усомнился от чего Фома тогда: что предадут Его, Иль что всего один — предатель?

«В твоих глазах усталый ветер…»

В твоих глазах усталый ветер сметает палую листву. И я молчу… Ведь не ответит в твоих глазах усталый ветер, зачем я без тебя живу. Твои слова — как урна в склепе больного сердца моего. Открой — увидишь только пепел. Твои слова — как урна в склепе, в них пепел — больше ничего.

«Чего-то нам недостаёт…»

Чего-то нам недостаёт, чего-то чересчур в избытке. Кому-то жизнь — как сладкий мёд, кому-то — мерзостная пытка. Когда-то — выпало прийти, когда-то — надо собираться. И выйдет, что, как ни крути, никто не позовёт остаться.

Из Омара Хайяма

О, сколько дней сквозь пальцы утекло! Нас в чаше жизни небо истолкло. Лишь миг ещё — и эту горстку праха Сметёт навеки смерти помело.

Молитва

Да пребудем в этом мире, Каждый светло-простодушен, Испытаем искус змия, Свет души и мрак отдушин. Да пребудем изначально, Да пребудем бесконечно. Мы дарили, но случайно, Мы любили, но не вечно. Мир застыл в дремоте сладкой, Сон почти что беспробуден… Так помолимся украдкой: Да пребудем, да пребудем!..

Лето

И дремлет Русь в тоске своей веселой…

С. Есенин

Неба синего накал, Солнце брызжет в листья. Белой стаей облака В речке перья чистят. Чайка над водой кружит кружит, И висят стрекозы. Ветер ивы серебрит, Косы вьёт берёзам. Грузно на берег крутой Выплывают гуси. И звенит-поёт покой Над весёлой Русью!

Буду ждать

Умереть ли на чистом снегу? Умереть ли в душистой траве? Разве что-то я выбрать могу, Если жизнь покорилась судьбе? Если вижу, как будто во сне, То, что было вчера наяву?.. Буду ждать, когда выпадет снег, Когда ветры совьют мураву.

Себе самому в день 54-летия

Больная радость возвращенья На пепелище юных грёз, Сомнений тёмное ущелье, В бокале выжатая гроздь, Рой слов, чтоб мудростью, как воском, Замазать трещины души, Слиянье тел на ложе жёстком, Молитва тайная в тиши, Напор крови в набухших венах, Прощанья, что наперечёт, Восход, пронзивший мглу вселенных, — Какого счастья ждёшь ещё?

«Закрывая усталые веки…»

1. Мятежное

Закрывая усталые веки, Чую кроткий, доверчивый взгляд. — Так в разливе сливаются реки, Так домой с юга птицы летят. Это тоже, наверное, важно — Знать наощупь потерянный след, Чтобы в хаосе жизни однажды Не обжечь о висок пистолет. Почему я теперь только странник С неспокойным бурленьем в крови? В чувствах прежних — неясных и ранних, — Нету смерти, тоски и любви. Вдалеке от родимого крова Даже в ласках я жаден и груб! Но мятежное, гневное слово Не сорвётся с истерзанных губ. Есть у каждого путника вера: Повстречав, повести за собой — Незнакомкою, птицею серой, А не жалкой и верной рабой! Испытаю. Сомнения духа Тяжелы. А спасения нет. Полно медлить, слепая старуха! Волки сгложут в полях мой скелет… Тучи сдвинутся в молниях грозных, Головы моей стихнет трезвон… Твои косы в жемчужинах звёздных Будут помнить лишь волю и сон.

2. Смиренное

Закрывая усталые веки, чую сердцем доверчивый взгляд. Так в разливе сливаются реки, так домой с юга птицы летят. Есть у каждого странника вера: повстречав, повести за собой, — незнакомкою, птицею серой, а не жалкой и верной рабой! Чтобы где-то в неведомых вёснах, за пределом миров и времён, твои косы в жемчужинах звёздных вспоминали лишь ветер и сон.

Баллада Ярославского вокзала

Их ниточкой одной судьба связала у кассы Ярославского вокзала, где он смотрел в её затылок русый, играя мелочью в кармане и сутулясь, но лишь она случайно обернулась, подумал, что девчонка в его вкусе. Подумал и забыл. На воздух вышел, поёжился от капли, норовившей попасть за ворот, прикурил от спички и двинулся к ближайшей электричке. Стоял ноябрь. Поблёскивали лужи. Природа к людям делалася строже. Просветы в небе становились уже. Просветы в душах суживались тоже. Наяривал из Дюка джаз-оркестр, студент пивком перемогал семестр, сновали люди, бойко шла торговля водярой, чтивом, телом, пирожками, а сверху старый Бог, бессильно горбясь, смотрел на это всё за облаками. Он делал ближе тех, кто были порознь, гораздо ближе, чем могло казаться в ненастной тьме, в ноябрьскую морозь, под выкрики гортанные кавказцев. и этот смысл понятен был не сразу, как звуки распадавшиеся джаза. У тамбура моторного вагона он загасил с шипением окурок и зашагал по тусклому салону между рядами пассажиров хмурых, как вдруг в соседстве с ветхою бабусей, как будто слепленной из высохшего теста, он снова увидал затылок русый и у окна незанятое место, куда он и присел, как по наитью. Тут машинист провозгласил отбытье. Все вздрогнули, приветствуя движенье, как будто отряхали наважденье привычной неподвижности пространства, вагонной скуки — худшего из трансов. Он стал глядеть в окно на подъездные пути, глядеть чуть-чуть встревоженно, как если бы меж собой схлестнувшиеся рельсы его воспоминанием дразнили. Но мозг его устал и отказался разгадывать узор внезапный жизни, и мир, тонувший в чёрной, вязкой жиже, привычною бессмыслицей казался. Он скоро изнемог совсем, пытаясь распутать мысли, что, переплетаясь, вели куда-то в глубь, в тьму подсознанья, куда не простирается познанье, и перевёл свой взгляд на пассажиров — внимательно, как будто сторожил их. Дремала баба с вислыми грудями (прости, Создатель, чересчур большими для женщины одной). Придавлен ими ребёнок шевелил во сне губами. Пенсионер дочитывал бестселлер, блестя обложкой с сальною картинкой, и, по природе будучи рассеян, читая, пальцем теребил ширинку. Его сосед, допив бутылку пива, немедленно ушёл мочиться в тамбур и вопреки мыслительному штампу ничуть не мучился, что это некрасиво. Седой интеллигент, блестя очками, беседовал с детьми, как с дурачками. И, с волосами, чёрными до глянца, одеты, как всегда, не по погоде, четыре малахольные вьетнамца болтали меж собой, слегка на взводе. Но что перечислять! Всё это лица, которыми запружена столица. Под стук колёс его чуть укачало. Он стал, кем был — куском усталой плоти. Но девушка, сидящая напротив, казалось, ничего не замечала. Она смотрела вдаль, не отрываясь, где в ночь текли огни, переливаясь из капли в каплю на стекле вагонном. И он заметил взглядом полусонным В её глазах тысячелетний сон Офелии, зелёный отблеск гнева вакханок и — хрустальный звон напева грустящих Рафаэлевых Мадонн… Тут он заснул, успев ещё отметить, что женские глаза — локатор смерти. Когда он пробудился, было утро. Вагон стоял в депо. Из перламутра был соткан свет. И на него смотрели её глаза — предвестники апреля. …Он был с ней в городах и был в пустынях, бродил в лесах и травах медоносных. Он плыл под парусами и на вёслах наперекор теченью дней постылых. Он с ней изведал радость обладанья, он с нею знал блаженство растворенья и каково — держать в своих ладонях чужую руку в день шестой Творенья. Ошеломлённый полнотою чувства, мечтал поверить их любовь искусством, Но тщетно. Убедившись не однажды в бессилье звуков, мрамора, бумаги, он припадал к ней жаркими губами и пил слюну, терзаем вечной жаждой, не замечая, пока был с ней рядом, что их любовь горчит бессмертья ядом.

1990-е — 3 сент. 2021

Credo

Он — океан, я — волн предвечных пена. Мой путь из ниоткуда — в никуда, из мрака — в мрак. Без цели, без следа на гребне волн растаю постепенно. И дней неразличима череда на чётках времени, где неизменно любовь таит в себе зародыш тлена, и жизнь в объятьях смерти зачата. Хоть тёмен тайный смысл круговращенья, — всё хочет быть, всё жаждет воплощенья, и бытие всему дарует Он. О, тайна тайн! Кто скажет: неужели и я, проживший без следа, без цели исчезну в Нём и буду вновь рождён?

Он — океан, я — волн предвечных пена. Исчезну в Нём и буду вновь рождён. Я в страшный круг движенья заключён, Он — неподвижен и избегнет тлена. Он — имя, в ком созвучье всех имён. Он весь во мне, и Он — сосуд Вселенной. Я не узнаю тайны сокровенной, — Всему причастный, я всего лишён. Моя любовь бессильна сделать чудо. Я на земле отверженный для всех. Мне верою не разрешить сомненья. Во мне рыдает Пётр, хрипит Иуда. Я знаю, что свобода — тайный грех, Когда в любви нет жертвы искупленья.

Исчезну в Нём и буду вновь рождён. В строках судьбы смерть — только запятая, что ставит Провиденье, отделяя от жизни вечной мой минутный сон, в котором я невольно обречён искать ключи потерянного рая, день ото дня постыдно выбирая свободу, воплощённую в закон повиновенья всем мирским соблазнам. И в шуме дней пустом, однообразном не слышен разочарованья стон… Всё, что настиг я — от меня уходит!.. И счастья нет, когда в самой свободе Я в страшный круг движенья заключён.

Я в страшный круг движенья заключён. По лабиринту, где конец — начало, иду вперёд с надеждою усталой в кромешной тьме нащупать нить времён. Любому мигу сердце «да» сказало, но эхо — «нет» несёт со всех сторон. И каждый день стократно я казнён рукой судьбы на плахе идеала. Вокруг меня свивает кольца Змей, и смерти смрад царит в душе моей. Но в глубине её сияет неизменно и смерть, как дым, рассеивает Свет. Один во мне среди земных сует Он неподвижен и избегнет тлена.