Тополь на камне

СТИХИ (1923–1925)

I. У РОДНЫХ ВЕРБ

О, чернобровая Украйна

О, чернобровая Украйна, Мой край премудрый и простой, Какая сказочная тайна Твой затуманенный простор. Зеленых рек таемный клекот, Все те же грядки, тот же стог… Далече, далеко́, дале́ко Уйти бы в омуты дорог. Поля да степь, куда ни глянешь, За каждым выгоном курган; Прощайте ж рощи и поляны, Прощайте вербы и луга. Покину кручи и байраки, Покину хаты в рамках нив, И кто-то долго будет плакать, Косою очи заслонив. И чей-то взор, летя в туманы, Слезой застынет у окна И будет рот больнее раны, Лицо белее полотна. Орлу в лесу темно и душно; Не плачь сестра, утешься мать, От вас мне ничего не нужно, Как только помнить и желать. И только песни, что подслушал В лугах, на нивах и в лесу, Как эту тронутую душу, С собой надолго унесу. ……………………………… Голубкой утро, галкой вечер, Прощальный вздох долин и вод… Дале́ко, далеко́, далече Зовет багряный небосвод.

Июль 1923 г.

Детство

У нас, как и в каждой семье, У печки дрова да лоханки, Кувшин молока на скамье И кот на высокой лежанке. У стенки большая кровать, С которой при всякой погоде Всех раньше поднимется мать — Топить, иль копать в огороде. А мы, для которых живут, Которым так много прощают, Мы утром выходим на пруд, И гуси нас криком встречают. Отец каменеет в труде, Скучает на пасеке дедко, А мы, бултыхаясь в воде, — Счастливей цыплят под наседкой. Погоним, покормим коров, Повынесем яблок из сада, И каждый румян и здоров, И каждому больше не надо. А в сумерки мать за столом Нам теплую сказку расскажет, Накормит лапшой с молоком И медом пампушки намажет. И так, от ворот до ворот, Полями взращенные дети — Мы самый беспечный народ На этом измученном свете.

Май 1924 г.

За хутором тихая речка

За хутором тихая речка И там, где вздымается гать, Такого, как я, человечка Лягушки привыкли встречать. Над сонно-шуршащей осокой Три вербы, уставшие цвесть, И самой большой и высокой — Лет двести наверное есть. У нас на закате прохладно, У нас вечерами темно, И с неба бегущие пятна Глядятся в зеленое дно. Я выйду из дремлющей хаты, Когда по молочному мху — Такой молодой и мохнатый — Заплавает месяц вверху. Путь к речке протоптан и ровен, И вот за последним углом — Сажусь на скучающий човен С одним обветшалым веслом. И словно земными обижен, Тревожа речную траву, Плыву к середине поближе, Подальше от мира плыву. Но речка водой небогата, Но берег другой не далек, А берегом — хата за хатой И пахнущий хлебом дымок. И вкруг, то упрямей, то глуше Струятся в покой синевы — Стозвонные песни лягушек И жуткие вздохи совы.

Август 1924 г.

Поле… поле, за небом вдогонку

Поле… поле, за небом вдогонку — межа, На душе ни тревог, ни боли, Хорошо по росе босиком пробежать, Занырять по ухабам поля. Солнце еле на выгон взметнуло рога, Ухмыльнулись кресты на кладбище, Впереди, по бокам — ширь, как мир широка, Сзади речка меж селами рыщет. Прозвенел соловей в лозняках на лугу, Вон стада зарябили по скатам, Поиграть в чехарду к пастухам забегу, Поиграть в перегонку — к телятам. Стаей чаек туман в засиневший простор Уносился далече… далече… — Ой, телята, бычки, как и вы, я простой, Только лик да язык человечьи; Как и вы, я люблю эту ширь, эту высь, Эту буйную майскую волю… Облака по углам на покой разбрелись, Как бараны по знойному полю; Кое-где по долине мелькнет хуторок, Разольется собачьим лаем… И несется… несется буян-ветерок, По дарам загостившего мая.

Май 1923 г.

Дедко

Я б хотел поведать вам об этом — Как когда-то был я глуп и мал, Не мечтал, что вырасту поэтом, И в поэтах мало понимал. Как в слободке, в пасеке садовой, Взборожден сохой десятков лет, Долговязый, мудрый и бедовый У меня был старый, старый дед. Как весной с восхода до обеда, А потом с полночи до зари — Я любил в прохладной будке деда Слушать сказки, спать и говорить. — Дедко, дедко! Жив ли ты еще? Помнишь ли ты маленького внука, Что за вишен лиственным плющем По ночам судьбу тебе ку-ку-кал; — Кто, с котом играясь у овина, Огурцы безжалостно губил, Кто твои декабрьские седины Больше солнца майского любил; Кто, живя мерцающим грядущим, Необъятный путь себе вещал, И тебе, как нищему имущий, Золотую будку обещал… Это было где-то и когда-то, Где меня не видят восемь лет; Где для бед растили меня хаты И от бед хранил меня мой дед. А теперь, когда я стал поэтом, Стал умней, чем восемь лет назад, Я хочу вам рассказать об этом О далеком дедке рассказать.

Август 1923 г.

Ой-ты, старая песня-погудка

Ой-ты, старая песня-погудка, Где вы радости ранних лет: На баштане поникшая будка И у будки столетний дед. Был мой дедко бедовый и мудрый, Был мой дед этих нив — старожил И подсолнечник — страж рыжекудрый, Его детский покой сторожил. Выйдет солнце — и дедко приляжет, За спиной его дремлет кот, Дед мне правду о чорте расскажет, О лихом Запорожья споет. Что ж поделаешь, всякий под старость, Что изведал, о том и поешь,— До сих пор у седого осталось Две бандуры и люлька и нож. В поле вечер пахучий и синий, В небе летом жара от луны, Золотыми ягнятками дыни И гурьбой пастухов кавуны. Дедко встав, поплетется межами Завершить свой недолгий обход; Сзади я… и собачкой за нами Полосатый и ловкий кот. Славный кот, я не знал ему равных Как он в травах бессилен и мал, А ведь тоже печется забавник, Чтоб никто, ничего не клевал… Ой-ты, старая песня-погудка, Вот где радости ранних лет: На баштане поникшая будка И у будки столетний дед.

Август 1923 г.

Луг венком покрыли лозы

Луг венком покрыли лозы, К лозам льнут бородки коз, Под откос ныряют косы, Над откосом сенокос. Сено жалобно и густо Полегло за рядом ряд, А вокруг сквозь пот и усталь Напевают, говорят. Древним чудищем былинным Дремлет желтая гора, И дымятся по долинам Села, речки, хутора. — Ой-вы села, рощи, долы, Вечно-солнечный уют; В эту пору где-то пчелы Деду думать не дают; В эту пору над рекою Плеск и говор на мосту И от лени и от зноя В рощу прячется пастух. Скрип телег, волы и косы, Жаркий полдень, звон и гам — Гимн стогрудый, стоголосый Солнцу, воле и лугам. — Мы родились в этих долах, В этих долах мы умрем, Неустанных и веселых Помяните нас добром!!! Солнце — влево, солнце — вправо, Ливни пламени — в плечо… — Ой, как жарко телу в травах, Ой, как сердцу горячо…

Декабрь 1923 г.

Возвращение

Мир велик и широк, Рой дорог запутан, У одной из дорог Задремал мой хутор. Отгремел ураган, Пошатнулись хаты, Лишь за речкой курган Как и встарь — мохнатый. Как потерянный сын Возвращаюсь в гости: Где ж мой тын, мой овин Хата на помосте? И встречать не бегут, И не спросят толком, Во дворе там и тут Тишина… и только. Облака — корабли В небосклонах тонут, На хлевах воробьи Не смеются — стонут; Отощал огород, Двор полынью скован, У дверей, у ворот — Ни души, ни слова. А давно ль со двора Гам знакомый несся, По углам детвора, На току колосья; Грядок пестрый наряд, Сада гомон звонкий, Частый кашель ягнят, Жалобы теленка. А теперь… никого, Двор, как осень, хмурый, Только берест кривой Да чужие куры. Без руля, без весла, По гребням прибоя, Знать, и их унесла Буря за собою.

Июль 1923 г.

Над оврагами, кручами, долами

Оле Адамец

Над оврагами, кручами, долами, Сторож-месяц лениво побрел, Реют зори веселыми пчелами Над зелеными сотами сел. Дремлют вербы — гадалки понурые, Соловей затихает в гаю, Я один с моей древней бандурой, Напевая, у ставен стою. Эту песню призывно-медовую, Я напрасно ль так долго берег… — Выходи ж, выходи, чернобровая, На высокий и светлый порог. Выходи… Вон за дальнею нивой Развернулся прадедовский шлях… Расскажу тебе сказку красивую О покинутых мною краях. Как чужими, кривыми тропинками Я набрел на родную межу; Перевью тебе косы барвинками И на косы венок положу. Над пройденными мною дорогами Ветер, спутник мой, скорбно поник; Для тебя я простился со многими, Для тебя я забуду о них. Для тебя только нес издалека я Этой песни невянущий звон… — Выходи ж, выходи, черноокая, Встретить солнце, как прежде — вдвоем.

Июль 1923 г.

Встало солнце, сохнут росы

Встало солнце, сохнут росы, Тени верб длинны, Я бреду по травам босый, Засучив штаны; Даль туманами объята, Чуть шуршат кусты, И бегут мои телята, Распустив хвосты. * * * Я вернул мой век пастуший, Мой покой вернул, Говор птиц мне щиплет уши, Будоражит гул. И прощая все потери Дням хлопот и дел, Я залез на первый берест И как встарь запел. И как встарь, забыв тревоги, Счастлив, глуп и рад; Перепутал все дороги, Растерял телят. И бродя окрестным гаем, Не хотел искать, Чтоб хоть прежним нагоняем Наказала мать. * * * Но испив из горькой чаши Гордых городов, Стал я пугалом для наших Добрых стариков. Мать родная не посмела Ни ругать, ни бить… Что ж мне думать, что мне делать, Как теперь мне быть?..

Октябрь 1924 г.

Ой, беги, дорога

Оле Адамец

Ой, беги, дорога, по буграм, по скатам, По над яром, через луг, — К позабытым хатам. Там, над тихой речкой, в хижине у леса, Зажурилась у окна Дивчына Олеся. Залети певучий, чернокрылый вечер, Черноокой прошепчи, Прожурчи о встрече. — Ой, над яром — явор, над водой — левада, Сколько весен был дале́ко, Ты ль теперь не рада? Не по мне ль грустила, выплакала очи? А теперь не подойдешь — Приласкать не хочешь… — Ой, мой любый хлопче, окаянный друже, Я такая ж, как была, Ни лучше, ни хуже. Только больно сердцу, давит очи жалость, Не похож ты на того, Кого так заждалась. Помнишь, как росли мы, как играли в прятки, Заливались соловьи, Зацветали грядки. Ты любил наш хутор и сады и нивы, А теперь ты стал другим, — Важным и кичливым. Говоришь чужими, умными словами, Не поймешь теперь ты нас, Не поймем тебя мы… — Уноси ж, дорога, грусть, напевом лейся, Затужила над рекой Дивчына Олеся.

Июль 1923 г.

Край мой знойный

Край мой знойный, зеленый, лесной, Буераки, курганы, откосы, Вспоминай меня каждую осень, Ожидай меня с каждой весной. На закате к тебе я приду, Чтоб не знали ни камни, ни травы, Чтоб не плакала мать у заставы, Не вздыхали черешни в саду. И когда, выходя на порог, Ты меня не узнаешь при встрече, — Я отчалю далече, далече, В вечно розовый сумрак дорог. Теплой ночью ночуя в лесу, Иль ютясь по закутам с быками, — Как пастушью суму за плечами, В люди песню твою понесу. А когда в непогоду и дождь, Сизый голубь забьется у крыши, Обо мне ты уже не услышишь И могилы моей не найдешь. Те же будут прохлада и зной, Те же будут луга и покосы… — Помяни ж меня в первую осень И забудь меня с первой весной…

Январь 1924 г.

Заключение

Мне стыдно за мои стихи, Что в эти дни разрух и брани — В них вместо маршей иль воззваний, Так много всякой чепухи. Кругом пожар, кругом война, Окопы, танки, баррикады, А у меня… холмы да хаты И всюду мир и тишина. Да, стыдно мне! Но что же вы, Увенчанные и большие, Гремящие на всю Россию В страницах грамотной Москвы, Что дали вы?.. Плакаты, крики, Сезонных молний вывих дикий, Нарядность ритма, рифмы зык И деревяннейший язык. И это все, и только это. И трудно, трудно без конца — Искать в болтающем поэта, Иль в завывающем певца. И счастлив я, что я не стар, Что еле-еле расцветаю, Что шелест мая рассыпаю, Как первый, чуть созревший дар. — О край мой, — выгон и овин, Есть у меня отрад отрада, — Что этих строк немудрым складом Холодным, каменным громадам Несу тепло твоих долин. И я не сам, за мною — рать Детей затей, сынов событий… — Не трогайте ж нас, не травите И не спешите признавать!

Февраль 1924 г.

II. ГДЕ И ТУЧА НИКНЕТ К ЭТАЖУ

Вступление

Я пришел из розовой деревни, Из отчизны дальней и глухой, Как обычай сказочный и древний, Я принес вам песни пастухов. Я любил, что видел и что слышал По полям, по селам и садам, Золотые стриженые крыши, Соловья, лежанку и стада. А у вас бульвары да машины, Площадей бурливая тоска, И домов железные вершины — Только солнце может приласкать. В магазинах блещущих и модных, Драгоценный — хоть ненужный хлам, — Поднимает злобу у голодных И разводит нищих по углам. Пусть устал я песню эту слушать, Пусть она мертва и холодна, Но во всем дано мне видеть душу, Чтобы песней выплеснуть до дна. Даже здесь, в окованном просторе, Где и туча никнет к этажу, Пропою вам самое простое, Самое земное расскажу.

Июнь 1923 г.

Дума по поводу

Как в Париже — по-парижски говорят, Как в Швейцарии — швейцары только водятся, И над каждым златолобые царят И у каждого божок и богородица. Только наше, только наши, только мы, По-иному приобщаемся и веруем, Все обычаи, языки и умы, Зацвели в переродившейся империи. С вихрем песен — ураганом стар и мал — Где ни глянь идут со знаменем по улицам, Чтобы каждый, даже глупый, понимал, Чтобы всякий, даже дикий, призадумался. В море мира наши чудо-корабли, Рулевые наши зоркие и верные; Эх, Россия, пряха вещей конопли! Гой ты девушка, Саратовской губернии! У тебя такой диковинный наряд, Вкруг тебя уже другие хороводятся… А в Париже — по-парижски говорят, А в Швейцарии — швейцары только водятся.

Август 1923 г.

Сергею Есенину

Любимому

учителю моему

Сергею Есенину.

Город кирпичный, грозный, огромный, Кто не причалит к твоим берегам… Толпами скал от Москвы до Коломны — Камень на камне, рокот и гам. В этом саду соловья не услышишь, И каменный сад соловья не поймет… С балкона любуюсь на тучи, на крыши, На вечно немолчный людской хоровод. И вот у ворот стооконного дома: Зеленые крылья, высокий лик, Буйная песня с детства знакома, До боли знаком шелестящий язык. Снились мне пастбища, снились луга мне, Этот же сон — на сон не похож… — Тополь на севере! Тополь на камне! Ты ли шумишь здесь и ты ль поешь? В этих трущобах я рад тебя встретить, Рад отдохнуть под зеленым крылом; Мы ли теперь одиноки на свете! Нам ли теперь вздыхать о былом! Тесно тебе под железною крышей, Жутко и мне у железных перил; — Так запевай же! Ты ростом повыше, Раньше расцвел здесь и больше жил. Я еще слаб, мне едва — восемнадцать, Окрепну — и песней поспорим с тобой, Будем как дома, — шуметь, смеяться, Мой стройный, кудрявый, хороший мой… Эта ли встреча так дорога мне, Шелест ли тронул так душу мою… — Тополь на севере! тополь на камне! Ты ли шумишь и тебе ль пою!!!

Январь 1924 г.

Я прилягу на низкий диван

Я прилягу на низкий диван, Там за окнами темень и тишь… — Молодец ты, Приблудный Иван, Только много чего-й-то грустишь. Так давай же хоть раз по душам, Потолкуем о том и о сем: Почему — если жизнь хороша — Мы с тобой так неважно живем? Я беспечен, я светел как день, Не терплю ни раздумий, ни слез, Из окраин степных деревень Я воловье здоровье принес. Потеряв безутешную мать, Изнуряясь тоской городов, Я не прочь под луной обнимать Стройных девушек, мужних и вдов. Все, что есть — принимаю, как есть, Все, что ждет меня — пусть подождет, Лишь бы дали с годами расцвесть. Остальное со мной расцветет. Даже в жути пронесшихся бурь Никогда я не ник головой… Ты же вечно задумчив и хмур И ни в чем не согласен со мной. Так давай же хоть раз по душам Потолкуем о том и о сем, Почему ж — если жизнь хороша — Мы с тобой так нескладно живем. Почему в славословьи своем Стройной песней ты трогаешь люд, И когда завздыхаешь о чем, За тобой и другие вздохнут. Даже я — безмятежный, как май, На щемящую песню твою — Даже я иногда невзначай Под улыбкою печаль затаю. Даже мне теплый вздох твоих ран Навевает унынье и боль… — Молодец ты, Приблудный Иван, Только… как же мне сжиться с тобой?

Сентябрь 1924 г.

Я живу на свете где попало

Я живу на свете где попало И нигде, пожалуй, не живу: То трава мне служит покрывалом, То я сам собой примну траву. Но пройдя дорогу травяную И попав на первый тротуар… — У тебя ли разве заночую, Никогда не дремлющий бульвар? Так-то ты взяла меня, столица, И не спросишь и не хочешь знать, Как мне спится, что мне ночью снится, Где я буду завтра ночевать. Что ж поделать, где-нибудь прилягу, Все равно на утро, как на суд, Поведут бездомного бродягу, В протоколы имя занесут. А кому-то горницы и спальни, Кресла для себя и для гостей И рояль, и чистый умывальник, И седая нянька для детей. Кто-то, уважаемый и гордый, Не желая прочих понимать, Может летом ездить на курорты, На аборты деньги выдавать. И в потемках эдаких условий Как понять всю мудрость бытия?.. — Помоги ж мне разобраться в нови, Жисть моя, любовь моя.

Март — май. 1925 г.

Снова крыши инеем одеты

Варваре Васильевне Курячевой,

моей первой учительнице.

Снова крыши инеем одеты И стеклом подернулась вода, Скучные, как ветхие заветы, За годами тянутся года. Сколько лет — не помню и не знаю — Я в пути, как брошенный корабль, Мне в лугах затерянного края Отдохнуть давно уже пора б. Но… весь мир постигшему бродяге, — Мне родных причалов не найти, Слишком часты горы и овраги На моем запутанном пути. И уже покинутых не жалко, Все, что снилось, выведаю сам, Все равно теперь с пастушьей палкой Не пройтись мне больше по межам. Знаю, там, за этой темной цепью. Вечно-синих сосен, скал и гор, Ветер — брат мой, с родиною — степью, Обо мне кончают разговор. Может быть приду еще, пристану, Отдохну на скошенных полях, Кто ж согреет утреннюю рану, Что созрела в северных краях. Там отец над речкой чинит сети, Дед у пчел выманивает мед, И никто пришельца не приметит, Даже бык любимый не поймет. Не поймут… О, рощи и курганы, Знойных рек цветные берега… Впереди овраги, да туманы, Да — пути покрывшие — снега.

Ноябрь 1923 г.

Хорошо этот город построен

Хорошо этот город построен И высок этот каменный дом, Только я не всегда так спокоен, Как сейчас вот, над этим листом. Но не надо ни вздохов, ни жалоб, Все понятно, как бег этих дней, Если рыба в песке полежала б, Посудите, что сталось бы с ней. Отпустите ж меня на побывку, От Москвы семьсот семьдесят верст, Докормить одряхлевшую сивку, Обойти потемневший погост. И подняв этих лет покрывало, В колыбель моих нег заглянуть, — Там, наверное, многих не стало, У кого б я хотел отдохнуть. Но зато там попрежнему в долах Теплый ветер полощет пути, И как счастье, заботу о пчелах, Дед годами хоронит в груди. Там, под ветками верб и черешен, Где река камышами шумит, Буду говором ближних утешен, Буду хлебом и зеленью сыт. Отдохну от идей и событий, Стану снова и весел и прост… — Отпустите ж меня… отпустите От Москвы семьсот семьдесят верст.

Июль 1924 г.

III. О ТВАРЯХ, О ЛЮДЯХ И О СЕБЕ

О чем писать, Восток и Юг

Давно описаны, воспеты;

Толпу ругали все поэты,

Хвалили все семейный круг;

Все в небеса неслись душою,

Взывали с тайною мольбою

К N N, неведомой красе, —

И страшно надоели все.

М. Ю. Лермонтов.

Эти строчки, игривые строчки

Эти строчки, игривые строчки, Как игривую юности кровь, Запрягу в запятые и точки И отдам под надзор пастухов. Знаю, многими буду я понят, Буду многими даже любим, По обычаю лишь похоронят И зароют меня молодым. Но скрывая смертельную рану, Как всегда неразгадан и прост, — Для спасенья из мертвых восстану, Как в славянской легенде Христос. И внимая слепому злословью, За обиды, что вынесу тут, Заплачу им огромной любовью, О которой лишь в книгах не лгут.

Август 1924 г.

Неоконченный пейзаж

Поле. Полдень. Пыльной лентой меж зелеными коврами Передернулась дорога от заката на восход; Здесь прохладу пить в июле, можно только вечерами, А у полдня только усталь, только тени от высот. Неокрепший летний ветер, искушая тополь гибкий, Убеждает стаю листьев — по ветвям пуститься в пляс… В общем все, что я пишу здесь, вам напомнит без ошибки Все, что вы читали в детстве и читаете сейчас. Стих мой глупый, мой жеребчик, необузданно-игривый, Кто сказал тебе, что в этом наше счастье и права? Ведь давно уже другими межевались эти нивы, И давно тропа пробита и протоптана трава. Нам ведь нужно — если в поле пригорюнилась могила — Чтобы в ней уснул наш ближний, иль покоился герой, Нужно — если горной шапкой людям солнце заслонило, — Чтобы кто-то кувыркался иль хоть плакал под горой. Разве можно в наши годы просвещенного тупенья Любоваться на закаты, волноваться при луне; Разве можно слушать пенье — кроме каменного пенья, Иль под злобный вой трамваев — напевать о тишине. Пусть под этим старым небом горы станут солнца выше, Пусть леса шумят как бури, и ревмя-ревет река; — Я с моей земной любовью ко всему, что только дышит Не могу без человека, без живого языка.

Март 1925 г.

Юность

Ой, как много чудес на свете, А и всех их, пожалуй, не счесть, Даже здесь, на зеленой планете, Чудеса настоящие есть. И одно из таких, настоящих, О котором нельзя позабыть — Всех, как радостных, так и скорбящих, Заставляет одинаковыми быть. Это чудо совсем не ново, С покон-веку миры им живут, Только боязно вымолвить слово — То — которым его зовут. Потому, что в словесном прибое Истрепали его так давно,— Что хоть я оставлю в покое, Ведь не так уже и важно оно. Есть у нас, в нашем будничном быте Бездны всяких идей и затей: И Марксизм… и… вообще, что хотите Для великих и малых людей. Тот — устой перестроить затеяв — Застилает пожаром края, Тот — никак не постигнув хореев — Анапестами жарит, как я; Словом, — всячески разно и всяко Человек коротает свой путь, А спросите… и даже собака После лая не прочь отдохнуть. Всем, как радостным, так и скорбящим, Та же участь, как тот же хлеб — Деревянный дешевый ящик, Или темный, почетный склеп. Почему же мы стыдимся сознаться В том, что всякий, велик он, иль мал, Чтоб хоть в маленьком вновь зарождаться — — Не идею в ночи обнимал, А такого же как сам, человека, Будь Елена он, или Тарас… — Чудаки же мы двадцатого века, Даже грустно как-то за нас.

Март 1924 г.

Распахни на улицу окно

Распахни на улицу окно, Подойди и стань ко мне поближе; Мне сегодня грустно и темно И не знаю, чем я так обижен. С твоего высокого окна Будет видно, как с высокой кручи, Как большая улица тесна Для убогих маленьких ползучих; Как у хмурых зданий там и тут, Убегают в сумрак тротуары, Как зевают, бродят и бегут Одиночки, толпища и пары. Наша жизнь — борьба и вечный труд, И любовь и песни средь усилий; Мы умрем как многие умрут, А живем как многие не жили. Тем заботы непосильна кладь, Те законов тяжестью гонимы, Мы же можем думать и вздыхать О глубинах, вряд ли постижимых… Подойди ж к раскрытому окну, Глянь, как город тянется на отдых, А пока я песню затяну О тебе и о тебе подобных…

Июнь 1924.

Я жениться никогда не стану

Я жениться никогда не стану, Этой петли сам не затяну, Потому что мне не по карману Прокормить любимую жену. Чтобы быть счастливым в наши годы, Нужны деньги, угольки и мел, Я же, кроме песен и свободы, Никогда другого не имел. Пусть же я в любви людьми обижен, Пусть грущу любимый и любя; Я принес из тьмы поникших хижин Веру неподкупную в себя. Люди, от которых я зависим, Пусть забудут кроткие слова; Я не стану перед носом лисьим Восторгаться благородством льва; Я в дворняжки верные не мечу И мои искания не в том, Чтоб бежать хозяевам навстречу, Лая и приветствуя хвостом. Да простит меня моя невеста, Что еще не в силах я пролезть Ни в Правленье сахарного Треста, Ни в Госбанк, где тоже деньги есть. Пусть простит, что песнями богатый Не могу ей предложить в одном — Ни руки большой и узловатой, Ни любви под кровлей и с окном.

Сентябрь 1924 г. — апрель 1925 г.

Белый дом с резными ставнями

Евгении Монастырской.

Белый дом с резными ставнями, Серый — с этажами… Мы, как прежде, будем давними, Верными друзьями. Не спрошу: была ли счастлива? Берегла ли встречу? Обо всем поверю на-слово И на все отвечу. Расскажу, как в март безлиственный, Темных башен возле — Я открыл немые истины, О которых… после. Как в садах, увитых змеями, Соловья не слышно, Как из храмов, мной лелеяных, Ничего не вышло. Дай же руку, дай мне белую, Отдых не далече, Скоро вербой пожелтелой Замаячит вечер. И когда стопой нескорой Повернем к закату — Спой мне песню ту, которую Я любил когда-то… Белый дом с резными ставнями, Серый — с этажами… Вот когда мы будем давними, Вечными друзьями.

Апрель 1924 г.

Испытал я рано и случайно

Испытал я рано и случайно И любовь, и дружбу, и вражду. Кто же ты, взывающая тайно, Где же ты, которую я жду? Надоела пудренная стая, Хитрые припадки что ни день; Снилось мне: ты девушка простая, Из родных, вишневых деревень. Крепкий стан, бряцающие бусы: Друг, жена и будущая мать, Я не Блок, не Бальмонт и не Брюсов, Чтоб тебя богиней величать. Стройная, волнующего роста, Как и та, что Данте потерял, — Подойдешь ты ласково и просто, Как подходят дети к матерям. Подойдешь, коснешься… и впервые Я пойму: — каким я был слепым, Как ничтожны яства дорогие — Перед хлебом черным и густым. Я пойму, о чем я вечерами Тосковал и думал, притаясь, Почему с больными этажами Не хотел мириться ни на час. Теплая, здоровая, крутая, Ты, как нива, вспаханная мной, — Будешь в ожиданьи урожая Шелестеть мне свежестью земной. И не надо вздохов, ни намеков, Ни обид, что разно расцвели, Все без нас продумано глубоко Мудрыми законами земли.

Апрель 1924 г. — Апрель 1925 г.

Песнь о перепеле

Солнца и месяца около, С ветром, под кровлей небес, Рею я облачным соколом — Добрый, блуждающий бес. Соколу с ветром не справиться, Путь безотрадно тяжел, Ваша земля мне не нравится, Лучшей же я не нашел. Так, не судя и не трогая — Жизни подоблачных бездн, Вижу я многое, многое, Добрый, блуждающий бес. Все, что сейчас вы узнаете, С песен, что ветер донес: Все мне шептали поля эти, Села и заросли лоз… Серый, распевшийся перепел, Вечно и всеми гоним, — Спрячься хотя бы на дереве, Только не в зарослях нив. Гром… и заслышишь ты в черепе Острую дроби иглу… — Перепел, серенький перепел, Как ты доверчив и глуп. Вздрогнули сонные заросли, Гром по кустам разнесло… Яблоко с ветки сорвалось ли? В волны скользнуло ль весло? Злобны охотники к осени, Жуток призывный рожок; Взяли, связали и бросили В темный, холодный мешок. А в перепуганном тереме Маленьких пестует мать; Верная с серыми перьями Будет кружиться и ждать. Горе ж вам серые, горе вам, Больше в живых его нет, Только на блюде фарфоровом Черный дымится скелет. Глупый, убитый, замученный, Вечно и всеми гоним,— Долго ж ты был неприрученным К тяжким законам земным. Чувствами, разумом спаяны И не стесняясь детей, — Весело, весело каины, Пели над смертью твоей. Люди красивые, белые, Пенист багровый бокал… Пьяным, — какое же дело им, Кто там кого потерял. Жаль, что не скрылся на дереве, Жаль, что родился в траве… — Перепел, серенький перепел, Вечная память тебе…

Февраль — Ноябрь 1923 г.

Собаке — собачья смерть

Я помню, когда-то… когда-то… В пятнадцатом что ли году… За хмелем увенчаной хатой Издохла собака в саду. И люди, не зная печали, Едва пожелав посмотреть, Спокойно, спокойно ворчали: «Собаке — собачья смерть…» И помню: как раз, втихомолку, В забаву, без тени угроз, Я в хлебе шальную иголку Голодной собаке поднес. И та с благодарностью съела, Но верен был злобный клинок, И долго и горько хрипела Пока не скончалась у ног. И тут же, как многие дети, Стараясь под старших уметь, Я также спокойно заметил: — Собаке — собачья смерть. Потом, когда взял меня город, Я помню: в одном уголке, Поймали неловкого вора, С чужим чемоданом в руке. В те дни, когда стали шататься Законы богов и царей, — В судах не могли разбираться… И чтобы покончить скорей, — Взмахнули злосчастного вора, Хватили о камни раз-два — И вот… только кровь у забора, Да жуть, где была голова. И судьи, от этой печали, Еще продолжая шуметь, Я помню: зловеще кричали: — Собаке — собачья смерть! Я в жизни и лучшее вижу, Но тем, что так горько пишу, Я многих при жизни обижу, Быть может, и жизни лишу. За это у всякого лона, Хотя бы положим и тут, Объявят меня вне закона И жить у себя не дадут. У вас будут кровля и дети, За вас и законы и знать, Меня же на всем белом свете Не пустят к себе ночевать. Такой-то, ненастной порою, В ничем неотмеченный год, Навек я себя успокою, У вечно спокойных ворот. И голос мой, все еще ранний, Замрет среди прочих могил, С обидой таких обещаний, Каких вам никто не сулил. И все ж, вспоминая пропажу, Глядя на последний портрет, Я знаю, что многие скажут: — Собаке — собачья смерть.

Апрель 1924 г.

Иван-да-Тамара

Исходил я много в эти годы Всяких стран, губерний и дорог; Но Кавказа всходы и восходы Я сравнить ни с чем еще не мог. То ли дело, — голосу обидно В щелях и ущельях пропадать… Ни черта вокруг тебя не видно, Только гор немая благодать. И стоишь безвольный, и немеешь, И молчишь, готовый на скандал, Потому, что говорить не смеешь О краях, которых не видал. Дело даже, собственно, не в этом, Дело в том, что за последний год, Только тот считается поэтом, Кто до слез художественно врет. Впрочем, я ведь начал о Кавказе, Ну, так вот: — Безвольный и немой, Что же я прибавлю к этой фразе, Кроме дымной сакли под горой; Кроме слов, что Днепр, Дунай и Неман Тереку возможная родня… — Помоги ж мне Лермонтовский «Демон» Лермонтов, не дуйся на меня: Начинаю… …Горы — словно тучи, Неподвижно — темные пруды, В облаках ныряющие кручи, А на кручах сакли и сады. Заходи в любое из селений, — И любой хозяин будет рад Показать плоды своих владений И подать вино и виноград; Наведет на лучшую дорогу, Ни гроша не спросит за труды, И как мулла — путнику в подмогу — Теплое пошлет — алла-верды… Хорошо все это, всякий знает, Но отведав дружбы и тепла, Все-таки, чего-то не хватает, Чтоб душа полнехонька была. Вот по этим, хитростным причинам, Разобравшись в благостьях моих Я спасибо шлю — своим грузинам, А моей грузинке — целый стих… Спят ущелья, непробудны горы, Лик луны так нежно наклонен; В низких саклях крепкие запоры, Но не крепче, чем хозяйский сон. Всюду тихо. Люди все уснули; Ночь сошла прохладна и бела, Но хотя темно в твоем ауле, Я не верю, чтобы ты спала. Выходи ж, — чуть слышная, как ветер, Покажись, — чуть зримая, как шаль, Я сейчас один на целом свете, И тебе наверно будет жаль. На душе моей большая рана; Наклонись и взглядом исцели; Ты мудра, как целый том Корана, И свежа, как зелень у земли. Друг мой смуглый, свет мой полуночный, Как я рад назвать тебя своей! Только… к чорту этот стиль восточный, Где я — словно бык среди коней. Я ведь цвел и вырос в русской зыбке, И привык по-русски говорить… Но не думай будто по ошибке Мог тебя я в скуке полюбить. Нет, я все продумал ход, за ходом, Все различья климатов и рас И подумай только… — мимоходом Полюбил с тобой и твой Кавказ. Ты — туземка, я — всегда прохожий, И с тобой, хорошая моя, Друг на дружку также мы похожи, Как похож индюк на соловья. И еще ко всей такой печали, — Ты наверно помнишь старину, Как упорно предки воевали За свою высокую страну. И мой дед, казак, не знавший страху Разгулявшись в праздник боевой, — Не одну косматую папаху Смахивал на землю с головой. Но послушав сердца ли, ума ли, Разберись… и ты, поймешь сама, Что, — коль деды кое в чем хромали, Не должны ж и мы сходить с ума. Нет. Я нашу полюсную встречу По иным веленьям освящу На тепло — теплом тебе отвечу, За любовь — любовью отплачу. Выходи ж… Туманными ночами Под луной так сказочен Дарьял, Мы взойдем меж темными камнями На одну из самых светлых скал. Там, вверху, в намеченной пещере, У костра присядем на песок… И расскажет миру буйный Терек, Как роднятся Север и Восток.

Сентябрь 1924 — май 1925 г.

Когда тебя спросят: откуда ты родом

Когда тебя спросят: откуда ты родом, Не хвастайся тем, что ты города сын, Не лги, что ты любишь гудки по заводам, Не верь, что ты веришь в отраду машин. Калугам и Тулам — века до Нью-Йорка, Телегам до Форда не хватит колес, В заводах от копоти дышится горько И дом твой недавно леса перерос. Скажи лучше просто, что ты из России, Где рядом с мостами — навозная гать, Где крепкие зимы, где степи большие, Где можно устать и легко отдыхать; Где можно смеяться и плакать от песен, Где в грусти есть радость и в шопоте — гам, Где город, как сад Зоологический тесен, Привыкший к раздолью, медведям и львам; Где лучшее средство от нечести — деготь, Где верят улыбкам и лучшего ждут, Где люди, как дети, но… страшно их трогать, Не то — подожмут и как сноп разотрут… Леса по оврагам, холмы по равнинам, Воскресные спевки, мычанье коров… Да разве же в силу каким-то машинам Убить эту песню и высосать кровь? Здесь Волга и Лена — Италии шире, Дорог не объехать, наречий не счесть; Баштаны Украйны и копи Сибири И хлеб, и арбузы, и золото есть. Здесь русские тракты, по-русски кривые, На горы и в море открыты пути.. — Скажи ж лучше просто, что ты из России, Прекрасной России, — каких не найти. И всякий поверит, что ты что-то значишь, Что с детства упрямым огнем одержим, От бурь — не погнешься, от бед — не заплачешь И что ни захочешь — все будет твоим!

Март — июль 1925 г.

КООПЕРАТИВНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ПИСАТЕЛЕЙ «НИКИТИНСКИЕ СУББОТНИКИ». Москва, ул. Огарева (Газетный пер.), д. № 3, кв. № 7.

А. Яковлев. — «В родных местах» — книга рассказов.

С. Федорченко. — Сказки.

С. Федорченко. — «Война на войне». Том II. Революция.

П. Романов. — Собрание сочинений том I. Рассказы.

П. Романов. — Собрание сочинений том IV. «Детство».

П. Романов. — Собрание сочинений том V. «Пьесы».

П. Романов. — Собрание сочинений том VI. «Вопросы пола». (Рассказы.)

Жан Кокто. — «Самозванец Тома» — с предисловием А. Луначарского.

А. Яковлев. — «Октябрь». Издание 3-е.

А. Соболь. — «Паноптикум». Рассказы.

И. Новиков. — «Товарищ из Тулы».

Д. Честертон. — «Человек, который знал слишком много».

К. Липскеров. — «Морская горошина».

И. Розанов. — «Есенин о себе и других».

A. Луначарский. — «Концерт» (рисунки художника Гетманского).

B. Инбер. — «Его животные» (рисунки художника Ватагина).

И. Н. Розанов. — Есенин о себе и других.

Свиток № 4. Сборник литературного О-ва «Никитинские Субботники».

Библиотека современных писателей для школы и юношества под редакцией Е. Ф. Никитиной.

Вс. Иванов. — Рассказы. Предисловие А. Луначарского. Вступительная статья о творчестве В. Иванова — А. К. Воронского.

Н. Ляшко. — Рассказы. Предисловие А. Луначарского. Вступительная статья о творчестве Н. Ляшко — А. К. Воронского.

А. Новиков-Прибой. — Рассказы. Предисловие А. Луначарского. Вступительная статья о творчестве А. Новикова-Прибоя — Е. Ф. Никитиной.

А. Яковлев. — Рассказы. Предисловие А. Луначарского. Вступительная статья о творчестве А. Яковлева — Е. Ф. Никитиной.

Все сборники рассказов одобрены Гусом.