С началом Революции периодика претерпела значительные изменения: по выражению американского историка Дж. Попкина, «новая пресса родилась с Революцией в 1789 г.»[22]. В «Декларации прав человека и гражданина», принятой Национальным учредительным собранием 26 августа 1789 г., была провозглашена свобода слова, а Конституция 1791 г. гарантировала «свободу каждого выражать словесно или письменно, печатать и предавать гласности свои мысли, не подвергаясь никакой предварительной цензуре или проверке до их опубликования»[23]. В результате во Франции появилось множество новых газет. Но количественный скачок дополнился и множеством других резких изменений. Впервые именно в 1789 г. возник феномен конкуренции между властью и появившимися во множестве автономными печатными изданиями: государственные органы пытались с разной степенью успешности сохранить за собой функцию информирования населения, а газеты стремительно завоевывали право на свободную критику властей по любым вопросам. Между тем далеко не всегда создание новых газет становилось следствием политических причин. В ряде регионов газеты учреждали книготорговцы и владельцы типографий, для которых собственное периодическое издание становилось еще одним способом заработка, значение которого возрастало в условиях упадка интереса к книгам и роста популярности свежих новостей[24].

В XVIII – начале XIX в. периодические издания были в первую очередь коммерческими предприятиями, и потому для их владельцев продолжение выпуска газеты или журнала увязывалось в первую очередь с получением прибыли. Очень немногие издания в тот период выпускались исключительно для достижения каких-то политических целей, и, как правило, убыточные издания существовали недолго. Основным и наиболее желательным источником получения доходов издателем была подписка, поскольку она обеспечивала устойчивый доход на продолжительное время, но и она не была многочисленной. Даже в Париже домашние подписчики крупных газет исчислялись несколькими сотнями. Например, число частных подписчиков Gazette de Paris в 1791–1792 гг. не превышало 800 человек [25]. Заметно выше был интерес читателей к якобинской и позднее к левой прессе. Квазиофициальной газете Journal de la Montagne в 1793–1794 гг. парижская подписка (2112 человек) обеспечивала 38 % от общего числа подписчиков издания. На Tribun du peuple Бабефа подписывались 350 жителей столицы, что составляло чуть более 50 % его подписчиков[26]. Читатели в провинции также ориентировались на столичную прессу. В январе 1791 г. более 100 000 экземпляров парижских газет ежедневно рассылались по всей стране. В период якобинской диктатуры подписка на парижские издания несколько падает, составив в 1793 г. 80 000 экземпляров. В 1795–1799 гг. эта цифра заметно возросла: ежедневно в рассылку поступало до 150 000 экземпляров столичных изданий[27]. Однако в 1799–1814 гг. число подписчиков сокращалось, что можно объяснить охлаждением публики к цензурируемым газетам[28], а также фактическим отсутствием политических дискуссий в прессе того времени. Однако и тогда газеты оставались основным источником новостей о событиях в мире.

Практика коллективного чтения была по-прежнему широко распространена во Франции в конце XVIII в., а бурная политическая жизнь только способствовала расширению совокупной аудитории периодики. Сначала городские кофейни, а затем и народные общества были местами ежедневных собраний, совместного чтения газет и их обсуждения. Большую часть времени занимало оглашение законодательных актов и чтение вслух революционной печати. Публичное чтение газет стало своеобразным общественным ритуалом[29]. В 1792 г. жирондисты добивались популяризации своих идей, вывешивая на стенах домов Парижа и провинциальных городов газету La Sentinelle, редактируемую Ж.-Б. Луве де Кувре (тираж от 1500 до 10 000 экземпляров)[30]. К этому приему прибегали и другие политические группы. По многочисленным свидетельствам, газета Г. Бабёфа Journal de la liberté de la presse (с 23 номера – Tribun du peuple) пользовалась большим успехом и не только распространялась по подписке, но и активно продавалась на улице[31]. Бабёф использовал свои периодические издания для обратной связи со своими почитателями[32].

В критический период войны с первой коалицией (1793–1794 гг.) власти большинства департаментов публиковали настенные патриотические газеты для коллективного чтения «Bulletin du departement […]», которые отличались бедным содержанием, но выполняли важную политическую функцию консолидации общества[33].

Именно в революционные годы газеты стали трибуной, с которой различные политические силы могли провозглашать свои идеи, соответственно постепенно возрастало влияние на прессу политических группировок, сменявших друг друга у власти, и их желание контролировать печать. По инициативе министра внутренних дел жирондиста Жана-Мари Ролана и его супруги Манон Жанны Ролан в 1792 г. в целях создания централизованной системы управления политической информацией при министерстве было создано Бюро по формированию общественного мнения со специальным денежным фондом[34]. В его задачи входило не только создание пропагандистских памфлетов и газет, но и рассылка официальных опровержений различной информации, которая появлялась на страницах газет, а также подготовка агентов в департаментах. Но усилия четы Ролан были направлены в основном на борьбу с собственными политическими противниками, что в итоге и привело к ликвидации бюро[35]. Этот опыт создания специальных структур по управлению общественным мнением показал, что опровергать уже вышедшие публикации неэффективно, гораздо лучше не допускать их появления.

Период противостояния между жирондистами и монтаньярами – 1792–1793 гг. – характеризовался долгой и бурной полемикой между изданиями двух политических групп, при этом правительство вплоть до 2 июня 1793 г. старалось поддерживать жирондистские газеты. Комитет общественного спасения также прибегал к разнообразным формам контроля над прессой, в том числе была восстановлена цензура[36]. 29 марта 1793 г. был принят декрет, грозивший смертной казнью любому журналисту, рискнувшему поднять голос в пользу реставрации монархии или призывавшему к роспуску Конвента. Благодаря этому законодательному акту количество роялистских изданий в провинции значительно сократилось, а в период Великого террора с апреля по июль 1794 г. оппозиционная пресса практически исчезла.

После падения диктатуры монтаньяров на некоторое время контроль над периодикой со стороны правительства ослаб, хотя влияние прессы на политический процесс скорее росло. Редакторы и владельцы газет нередко становились политическими фигурами национального или регионального масштаба. В условиях, когда политические клубы, оппозиционные действующему правительству, постоянно подвергались гонениям и нередко закрывались, именно периодические издания становились важными центрами политического процесса в стране. Именно вокруг них формировались общественные группы, имевшие определенное политическое влияние.

Однако постоянные нападки прессы на Директорию и резкий рост популярности роялистов в провинции привели к тому, что 27 жерминаля IV года (16 апреля 1796 г.) был принят первый в истории Франции закон, целиком посвященный печати, согласно которому под каждым опубликованным материалом должна была ставиться подпись его автора, а газеты должны были сообщать имена и адреса своих издателей[37]. Этот закон, направленный и против роялистов, и против «анархистов» (т. е. бывших якобинцев), предусматривал смертную казнь для тех, кто будет публично призывать к любым изменениям в конституции III года. 18 фрюктидора V года (4 сентября 1797 г.) депутаты-роялисты были арестованы, результаты выборов в 53 департаментах отменены, а лидеры монархистов, среди которых оказались десятки журналистов, подверглись репрессиям и депортации. Согласно новому закону от 19 фрюктидора вся печать (то есть и периодика, и книжные издания) передавалась под надзор полиции. Несмотря на столь жесткие репрессии, некоторым изданиям удалось избежать исчезновения, сменив названия и сохранив сеть подписчиков.

Одновременно началось фискально-экономическое давление на прессу, которое оказалось особенно чувствительно для небольших изданий, в том числе региональных. В сентябре и октябре 1797 г. издателей обязали выпускать газеты исключительно на бумаге с гербовым штемпелем, что значительно облегчило контроль над подписчиками и увеличило саму стоимость подписки[38]. Это нововведение, ставшее фактически налогом на газеты, вынудило многие ежедневные издания снизить периодичность, а переход от ежедневного режима публикации к любому другому изменял всю экономику малых издательств и частных редакций. Отныне газеты, выходившие два или три раза неделю, проигрывали парижским и зарубежным ежедневным изданиям в скорости доставки финансовых, политических и военных новостей из-за рубежа. Кроме того, снижение периодичности приводило к сокращению штатов и часто вело к снижению качества печати и издания в целом. По данным Ж. Фейеля, в некоторых регионах, например в Эльзасе, за год с сентября 1797 по сентябрь 1798 г. исчезли все ежедневные региональные газеты[39].

Однако политические и налоговые сложности были не единственными. Почтовая служба заметно деградировала в период Революции. Отправления доставлялись с задержками и нередко пропадали. Для того чтобы восстановить порядок в почтовом деле, Директория в декабре 1795 г. установила новый почтовый тариф в 25 су на доставку газет, что значительно повысило стоимость подписки. Скорее всего, такое решение было продиктовано в первую очередь фискальными соображениями – Директории нужны были средства на восстановление регулярного почтового сообщения внутри страны, но оно одновременно нанесло еще один удар по экономике небольших издателей. В условиях роста цен на подписку читатели сокращали число выписываемых газет, отдавая предпочтение ежедневным и наиболее авторитетным изданиям. Кроме того, из-за нехватки почтовых служащих и для того, чтобы хоть немного придать всему процессу доставки почты видимость регулярности, изменился порядок рассылки газет по департаментам: в нечетные дни почта отправлялась на запад, север, восток, в четные – юго-запад, центр и юго-восток. Таким образом, читатели в провинции теряли возможность получать свежую прессу каждый день. Газеты не желали мириться с потерей прибыли и читателей, а потому были вынуждены обходить почтовую монополию и создавать свои сети распространения, нанимать курьеров, оплачивать транспорт. В условиях фискального и политического давления в 1796–1799 гг. обострилась конкуренция за подписчиков между региональными и парижскими газетами, во время которой фактор экономической устойчивости издательства становился ключевым и особо важную роль играли собственные (частные) региональные сети доставки[40].

После переворота 18 фрюктидора Директория создала секретное подразделение – так называемое «политическое бюро», которое готовило статьи к публикации и занималось вопросами оплаты редакций парижских газет и отдельных авторов. «Бюро» следило за политической позицией периодических изданий. Его фактический руководитель – революционный публицист и убежденный республиканец Венсан Барбе дю Бертран – регулярно направлял членам Директории доклады о ситуации в стране, внешней политике, подготовке к выборам. Он же направлял одобренные Директорией тексты для публикации в различные газеты. Курировал деятельность платных политических журналистов генеральный секретарь Директории Лагард, он же отвечал за вопросы финансирования печати, но главным вдохновителем-идеологом бюро являлся директор Жан-Франсуа Ребель[41]. В известной степени создание такого органа было естественной реакцией властей на небывалый успех роялистской публицистики и необходимость «регулировки» общественного мнения без участия министерства внутренних дел[42].

В результате очередного переворота 30 прериаля VII года (18 июня 1799 г.) под давлением «полевевших» Законодательных Советов деятельность бюро остановилась, и на несколько месяцев была восстановлена относительная свобода печати[43]. Фонды РГАСПИ хранят несколько писем Венсана Барбе, который безуспешно предлагал правительству осенью 1799 г. свои услуги, но в это время тактика властей по работе с прессой изменилась[44]. Новую линию в отношении контроля за журналистикой олицетворял директор Э.-Ж. Сийес, который негодовал по поводу якобы вредной и опасной для режима якобинской печати (прежде всего Journal des hommes libres под редакцией Дюваля и Антонелля), заявляя, что Директория должна немедленно «вырвать из рук нескольких порочных отцеубийц кинжал отчаянных заговорщиков», то есть снова ограничить свободу печати в ожидании нового закона о прессе, а «общественное мнение не будет день за днем подвергаться порче и искажению»[45]. 2 сентября 1799 г. по приказу обновленной Директории вновь были проведены репрессии против ряда известных редакторов и журналистов, заподозренных в роялизме: они были высланы за границу, а за пять дней до брюмерианского переворота в Люксембургском дворце было принято решение о полной отмене свободы печати и подготовлен перечень газет, которым было дозволено публиковаться [46].

Первый консул Наполеон Бонапарт продолжил политику Директории, еще более усилив контроль над прессой вскоре после захвата власти. По меткому выражению Е. В. Тарле, французская пресса наполеоновского времени была столь ограничена властью в том, о чем дозволялось писать, что сфера ее интересов показалось историку сродни «бесплодной пустыне»[47], и с этим трудно не согласиться. Действительно, в отличие от периода Революции, когда существовало множество газет и журналов разной направленности, ведших разнообразные дискуссии, в эпоху Консульства и Империи их количество только сокращалось, содержание становилось скучнее, а законодательство в сфере цензуры и печати ужесточалось. Вскоре после переворота 18 брюмера указом первого консула из 73 парижских периодических изданий 60 были закрыты (постановление 17 января 1800 г.)[48]. Этот же декрет запрещал открытие новых газет, а министр полиции обязан был готовить отчеты о департаментской прессе[49]. Хотя форма полицейской отчетности в отношении прессы родилась еще в годы Директории, отсутствие подготовленных кадров, нестабильность самого политического режима и колебания в стратегии управления прессой не позволили республиканским властям в 17951799 гг. установить тотальный контроль над провинциальной печатью, подчас отличавшейся излишним радикализмом справа и слева.

После 18 брюмера редакторы периодических изданий стали подконтрольны министерству полиции и потому не были вольны в выборе материалов для своих газет и журналов, завися от желаний Наполеона и получая инструкции от министров. Число газет было сокращено как в столице, так и в провинциях, но одновременно был издан ряд законов, способствовавших усилению влияния прессы на общественное мнение. Министерства получили распоряжение регулярно готовить для прессы информацию о своей деятельности[50]. Таким образом, издания получили бесплатный и уникальный источник информации, что позволило собственникам и редакторам меньше беспокоиться о развертывании собственной корреспондентской сети. В первую очередь информацию из министерств получали парижские газеты, что повышало их привлекательность для читателя, который хотел получать официальную информацию как можно раньше. Кроме того, центральная ежедневная парижская газета Moniteur получила монополию на важную политическую информацию, например публикацию дебатов в законодательном корпусе и трибунате, донесения из воюющей армии также публиковались в Moniteur раньше. Остальным периодическим изданиям разрешалось лишь перепечатывать эти сведения из главной газеты страны.

Другие парижские газеты могли соперничать с Moniteur в скорости публикации ряда международных и внутренних неофициальных новостей. Например, Journal des Débats (c 1805 г. Journal de l’Empire) нередко публиковала международные сообщения раньше, чем главная газета страны. Но в провинции монополия Moniteur соблюдалась гораздо жестче. Декретом от 6 ноября 1807 г. провинциальным газетам запрещалось писать на политические темы, а разрешалось лишь перепечатывать те материалы, что появлялись в Moniteur. Нарушившим это запрет редакторам газет грозило закрытие их издания. Такой случай, например, произошел весной 1808 г. с газетой Journal de Lyon, редактор которой Ж. Роже осмелился перепечатать новость об армии не из Moniteur, а из Journcil de soir. Газета была закрыта, и отчаявшийся глава редакции, работники которой остались без средств к существованию, уверял префекта в письме, что признает свою оплошность и обещает не печатать новости больше ни из какого другого издания, кроме Moniteur. Заступничество префекта Роны перед министром полиции помогло восстановить издание этой газеты, но М. Роже был предупрежден о том, что если еще раз ослушается приказов министра полиции, то его газета будет окончательно упразднена[51].

В годы, когда рычаги контроля над прессой находились в руках министра полиции Жозефа Фуше (1799–1802, 1804–1810), журналистика практически полностью утратила элементы независимости, хотя бывший член Конвента временами ослаблял жесткость контроля, действуя при этом в собственных интересах, но с отставкой Фуше и заменой его на Савари меры в отношении прессы стали еще более суровыми.

В июне 1810 г. министром полиции становится А. Савари, который был намерен еще более ограничить возможности прессы публиковать неугодные материалы. В своих отчетах императору о состоянии печати он, отмечая, что все материалы газет воспринимаются в окружающем мире как позиция правительства, а редакторы не всегда, несмотря на существующее указание, копируют только материалы Moniteur, предлагал сократить количество газет и поставить их под еще более жесткий контроль имперского цензора[52]. В результате его усилий 3 августа 1810 г. появилось постановление о том, что в каждом департаменте может выходить только одно политическое издание. Следствием этого решения стало, с одной стороны, закрытие многих «сверхштатных» газет в провинции, но с другой – появление собственных изданий там, где раньше их не было. Хотя именно тогда многие департаменты обзавелись своей первой регулярно выходящей политической газетой[53], существовало немало региональных изданий, где политические новости не публиковались вовсе[54]. В 1810–1811 гг. после новых декретов о печати в Париже ряд газет были объединены, другие конфискованы у собственников, и в результате в столице осталось всего 4 ежедневные газеты, которые могли публиковать политические новости, в том числе международные – Moniteur, Journal de l’Empire, Journal de Paris и Gazette de France.

Если в эпоху Революции не угодные властям газеты нередко закрывались, но после этого они могли вновь возродиться с другим названием, то Наполеон на протяжении всего времени нахождения у власти все более урезал самостоятельность прессы. Те газеты, что были разрешены, имели шанс быть закрытыми, если первый консул, а с 1804 г. и император будет недоволен их материалами. Открывать ли новое издание каждый раз решало министерство полиции или префект после согласования этого вопроса в министерстве. Для обоснования разрешения на организацию нового издания потенциальный издатель подавал прошение, которое могло рассматриваться довольно долго, и нередко для принятия окончательного решения ответственные лица (префект или чиновники третьего департамента) запрашивали дополнительные материалы, включающие личную характеристику издателя и главного редактора. В имперский период вся ответственность за новости в газете была возложена на главного редактора, который рисковал не только своим постом, но и свободой в случае опубликования неугодного материала, а к каждой газете был приставлен цензор, хотя официально цензуры не существовало[55]. При этом цензор получал жалованье в кассе издания, что было дополнительным расходом, который мог быть весьма чувствителен для провинциальных газет с небольшими тиражами. Однако редакторы газет были так запуганы, что и не решились бы печатать ничего крамольного, ведь за публикациями газет тщательно следили не только министерство полиции, но и сам император, получавший отчеты о содержании региональных изданий.

Прессу департаментов в первую очередь контролировали префекты на местах, регулярно отправлявшие отчеты по изданиям в 3 департамент министерства общей полиции, который занимался вопросами издательской деятельности (выходом как книг, так и газет). Этот же департамент ежедневно готовил на имя министра доклады по парижской прессе с приложением всех рецензируемых изданий. Иногда в эти отчеты включали одно-два региональных издания, которые почему-то показалось чиновникам важным добавить. Примечательно, что в состав документов по столичным изданиям никогда не включалась Moniteur, и в этом выражался его особый статус официального издания.

Император французов тщательно контролировал содержание прессы и давал четкие указания о том, какие материалы и в каких газетах нужно опубликовать. В письмах к министру иностранных дел, военному министру, государственному секретарю, а также министру полиции он регулярно посылал подобные инструкции. Основной контроль над прессой через главных редакторов газет осуществляло министерство полиции, которому они были подотчетны. Например, в письме от 24 марта 1808 г. Наполеон писал Фуше, что собирается ликвидировать газету Publiciste, и это вина самого министра полиции, поскольку, «назначив редактора, именно вы должны им управлять»[56].

Таким образом, в 1789–1814 гг. законодательство в области печати ужесточалось и пресса переходила под более строгий контроль государства, а к концу имперского периода вообще утратила самостоятельность. В то же время с этой эпохой исчезает целый пласт армейской прессы, так как генералы больше не имели возможности бороться за власть, а пропаганда в армии стала осуществляться путем публикации бюллетеней.

Лидерство французской прессы в Европе, наступившее с эпохой Революции, в части международной информации не было безусловным: сведения из России, Северной и Южной Америки, Азии, Африки в Париж поступали позже, чем в Англию, Амстердам или германские города. С установлением Консульства тенденция вновь изменилась: французская пресса становилась все более неинтересным чтением, но и альтернативные франкоязычные иностранные издания также стали сдавать позиции, уступая мировое первенство английской и германоязычной печати. Кроме того, во Франции действовали ограничения на распространение иностранной прессы, и постепенно империя захватывала территории, где публиковались другие наиболее популярные в Европе газеты (Нидерланды, бассейн Рейна). Пресса там сохраняла свое существование, однако теряла самостоятельность и действовала в фарватере наполеоновской политики.

В конце XVIII – начале XIX в. технологические особенности выпуска газет заметно влияли на тиражи изданий и объемы публикуемой информации, а также накладывали определенный отпечаток на подачу и отбор материалов. Печатный процесс в конце XVIII в. был практически таким же, как во времена Гуттенберга. В основе был ручной печатный пресс, что определяло количество копий, которые можно было сделать с одной формы и, что еще важнее, за один рабочий день, поэтому тиражи популярных изданий ограничивались не только числом подписчиков, но и числом имеющихся в наличии печатных прессов[57]. Скорость самой печати с готовой формы, по словам лейденского печатника Давида Варднера, достигала 250 оттисков с одной стороны за полчаса. Таким образом, при печати газеты в полный лист (например, Moniteur) за час на одном станке можно было выпустить примерно 250 выпусков газеты. Для газет меньшего формата необходимо соответственно умножать число подготавливаемых выпусков за час на 2, 4 или 8. Периодика, как и книги, обычно поступала к подписчикам с неразрезанными листами, так что отпечатанные листы надо было только правильно сложить. Для повышения тиража необходимо было в том числе иметь больше станков и рабочих, что заметно сказывалось на стоимости всего предприятия.

От формата издания зависел примерный объем информации, который можно было поместить в выпуске. Крайне сложным был процесс верстки таблиц и любых изображений. Даже заголовки начали выделять более крупным шрифтом только в 1780-х гг., да и то не все газеты, что было связано с экономией места для основного содержания. Gazette de Leyde, например, публиковала более крупным шрифтом только собственное название и практически никак не выделяла подзаголовки и названия рубрик, что позволяло опубликовать больше текста, но делало материал более трудным для чтения.

Поскольку периодические издания являлись коммерческими предприятиями и должны были приносить прибыль своему владельцу, то организационные вопросы, связанные с выпуском газеты, также накладывали определенный отпечаток на информационную политику издания. Доходы изданий могли складываться из розничных продаж, продажи рекламы, подписки и государственных субсидий (этот источник получил особенно широкое распространение в период правления Наполеона, хотя и тогда лишь дополнял подписку). Самым желательным видом дохода была подписка, тогда как розничные продажи могли зависеть от изменившейся политической ситуации, а в условиях Революции общественные настроения менялись очень быстро, и издание легко могло как утратить популярность, так и, наоборот, начать продаваться более успешно. Реклама во французских периодических изданиях между 1789 и 1814 г. не была ведущим способом заработка для издателей, хотя некоторые германские газеты тратили значительные печатные площади на публикацию платных объявлений. Например, перед Французской революцией Hamburger Correspondent при тираже до 20 000 экземпляров могла наполовину состоять из рекламы, что обеспечивало финансовую стабильность газеты, но объем публикуемых новостей в ней был значительно меньше, чем у других изданий сходного формата[58]. Для газет, претендовавших на общенациональное влияние, значение рекламы как источника дохода еще более снижалось из-за малого числа компаний, действовавших на всей территории Франции. Расходы редакций также были весьма стандартны: оплата корреспондентов, оплата почтовых, транспортных и типографских расходов.

Необходимость жесткого соблюдения сроков влияла на технологические процессы производства газет. Любой более сложной и долгой верстки старались избегать, чтобы не нарушить периодичность выхода. Именно поэтому таблицы и иллюстрации не вызывали проблем при подготовке книжных изданий, но крайне редко появлялись в периодике, особенно ежедневной. Moniteur часто публиковала таблицы с финансово-экономической информацией в приложениях, которые верстались и печатались отдельно. Например, в 1800-е гг. в этой газете регулярно публиковались данные по раскладке налогов по департаментам, доходам и расходам империи, а также другие большие приложения, достигавшие 100 страниц: результаты кадастровой описи земель в некоторых департаментах, а также правила проведения кадастрового учета и т. п. При выпуске книг печатники часто работали с разным ритмом и в один день могли выпустить вдвое больше оттисков, чем в другой. Для газет такой порядок был недопустим. Поэтому требования для рабочих в газетах были выше, трудились они интенсивнее, но и получали большую оплату, чем их коллеги из книжных типографий. Так, сотрудники печатной мастерской газеты Amsterdamsche Courant, выходившей три раза в неделю, работали в те три дня, когда нужно было печатать газету, по 20 часов – с 8 утра до 4–5 утра следующего дня и после непродолжительного сна еще должны были очистить и подготовить формы и шрифты к следующему рабочему дню[59].

Из-за таких особенностей работы в газетах квалификация печатников и наборщиков становилась очень важным фактором для организации выпуска периодических изданий, т. к. влияла на скорость подготовки и выхода номера в свет. Один хороший наборщик мог за день заполнить ¹/₃ стандартной деревянной формы печатного пресса. Для выпуска одного номера Gazette de Leyde нужно было подготовить две такие формы, следовательно, в течение одного дня должно было работать минимум три наборщика. Moniteur печаталась размером в лист, и на подготовку стандартного выпуска, который обычно составлял 4 страницы (без приложений), необходимо было задействовать минимум шесть рабочих. При производстве крупнейшей газеты республики – Moniteur – было задействовано в 1794 г. 27 печатных прессов, 37 наборщиков и 54 печатника. Но при всем этом новости публиковались в ней в революционный период зачастую с задержкой в один день по сравнению с другими парижскими изданиями, которые, как правило, были меньше по формату.

Такая задержка с публикацией в Moniteur сохранилась и в эпоху Консульства и Империи, но только в отношении международных сообщений, которые перепечатывались из других газет либо приходили из министерства иностранных дел сразу в несколько газет. В имперский период Moniteur раньше, чем остальные издания, публиковала новости о внутренней политике, а также эксклюзивные материалы, которые сперва печатались в главной газете страны – например, официальные бюллетени воюющих армий (Бюллетень Великой армии или Бюллетень испанской армии и т. п.), которые остальные газеты публиковали на день позже и ставили ссылку на Moniteur, хотя это правило могло и нарушаться.

Сообщения о событиях за рубежом чаще всего и в большем объеме публиковались в тех изданиях, которые претендовали на звание международных. Газеты отдельных политических групп, периодические памфлеты и региональные издания уделяли гораздо меньше внимания международным сообщениям или же посвящали им всего несколько строк.

В период Революции основной материал по международной тематике, в том числе о России, содержался в редакторских статьях и гораздо реже в стенограммах заседаний Конвента. В наибольшей степени русская проблематика отражена в таких изданиях, как Moniteur Universel, Annales patriotiques et littéraires, Journal de la Montagne, Gazette de France, Mercure de France, Journal général de l’Europe, Journal des hommes libres, Redacteur. В имперский период те издания, которые имели традиции освещения международных вопросов, продолжали эту деятельность. Но после ряда нормативных актов, касавшихся порядка организации и деятельности периодической печати, провинциальная пресса практически полностью утратила самостоятельность в вопросах публикации новостей об иностранных делах. Главными информаторами французского общества стали центральные парижские издания – в первую очередь такие как Moniteur Universel, Journal des Débats (в 1805–1814 гг. Journal de l’Empire), Gazette de France, Publiciste и издания германских государств даже после их вхождения в состав Французской империи.

Количество публикаций, упоминавших о России, в центральной прессе за весь период изучения можно оценить как одну заметку на три-пять номеров. Периодичность могла возрастать в период тесных переговоров и союза (например, в 1800–1801 гг., когда в Париже рассчитывали на военно-политический альянс с Петербургом, в 1802–1803 гг., когда Россия пыталась выступать посредником в переговорах Франции и Англии, или во второй половине 1807 г. после заключения Тильзитского мира) или снижаться в периоды дипломатического затишья либо подготовки стран к войне (как в начале 1811 г., когда Александр I всерьез рассматривал возможность вторжения в великое герцогство Варшавское, и весной 1812 г.). В региональной прессе количество заметок о России редко превышало три-четыре в месяц, за исключением периодов войны, когда в газетах перепечатывали армейские бюллетени. В этом случае количество статей соответствовало количеству бюллетеней.

Весь комплекс периодических изданий изучаемого периода, освещавших международные события, в том числе российские, и задействованных в данном исследовании, можно разделить на несколько групп: центральная парижская пресса, провинциальная французская пресса, пресса «братских» республик и подчиненных территорий, армейская пресса.

Внутри Франции наиболее влиятельной была центральная парижская пресса и, в частности, газета Gazette nationale, Moniteur Universel, которая была главным периодическим изданием Франции на протяжении всего изучаемого периода. Moniteur представляла собой ежедневно выходящую газету формата в один печатный лист. Международные сообщения, как правило, открывали выпуск, размещаясь на первых двух страницах. Ни разу за весь период 1789–1814 гг. внутренние новости не были опубликованы в Moniteur перед международными. Порядок, в котором следовали сообщения из-за рубежа, также был определен довольно строго. Первыми шли сообщения из наиболее удаленных от Франции стран – Американский континент, Турция, Россия, затем новости как будто приближались к границе Франции и последними в разделе всегда шли сообщения из Великобритании. Если какая-то территория входила в состав Франции, то новости из нее перемещались в раздел внутренних сообщений. Этот географический порядок также старались не нарушать.

Каждое сообщение имело выходные данные с указанием источника (страна и город) и даты. Авторство заметки указывалось крайне редко. Газета сочетала в себе традиционный для французской прессы жанр новостного издания (каким, например, была Gazette de France), с жанром альманаха литературной и политической жизни (как, например, Mercure de France). Moniteur была официозным изданием, а в 1793–1794 гг. и вовсе напрямую финансировался Комитетом общественного спасения[60]. Тем не менее материалы этой газеты отличались внешне вполне объективным тоном в подаче информации, в отличие от сильно политизированных газет, издававшихся сторонниками или противниками Революции [61]. По мнению К. П. Добролюбского, эта газета отличалась респектабельностью: «Moniteur была серьезным органом с солидными абонентами, и ему чужд был крикливый язык разнузданных уличных листков»[62]. Эта внешняя «беспристрастность» принесла Moniteur популярность, что быстро позволило газете стать неким подобием центрального издания[63], материалы которого копировали другие общенациональные и провинциальные газеты[64]. Роль издателя в процессе подготовки статей не ограничивалась решением коммерческих вопросов, и владелец газеты Ш.-Ж. Панкук оказывал непосредственное влияние на ее содержание до самой своей смерти в 1798 г.[65] Наиболее известные в революционный период редакторы этого издания Юг Маре и Клод Труве достигли высот государственной власти при Наполеоне и Реставрации[66]. В результате в эпоху Революции именно Moniteur была выбрана сменявшими друг друга французскими правительствами в качестве издания для публикации официальных документов, отчетов о заседаниях собраний и отражения позиции правительства.

Наполеон сделал его единственной официальной газетой. Именно в нем появлялась первая информация о внутренних делах во Франции, публиковались декреты и другие официальные документы. Особый статус газеты был закреплен в том числе аннотацией, которая появилась в газете под названием издания вскоре после брюмерианского переворота, в № 97 от 7 нивоза 8 года (25 декабря 1799 г.). «Le Moniteur является единственной официальной газетой (выделено в тексте. – Авт.). Здесь будут опубликованы материалы заседаний законодательной власти, акты правительства, новости из армии, факты и мнения по вопросам внутренней и внешней политики, сформированные на основе министерской корреспонденции. Отдельные статьи будут посвящены наукам, искусству и новым открытиям». По сути, такая аннотация являлась лишь кратким описанием того, на чем газета специализировалась и раньше, но теперь подтверждался ее статус самого близкого к новой власти издания.

Позднее аннотацию сократили. 28 плювиоза 9 года (17 февраля 1801 г.) читателей предупредили: «Мы уполномочены информировать наших подписчиков, что с 7 нивоза 8 года Le Moniteur является единственной официальной газетой (выделено в тексте. – Авт.)». В следующий раз подзаголовок изменился еще через два года, с 26 прериаля 11 года (15 июня 1803 г.): «Начиная с 7 нивоза 8 года акты правительства и законодательной власти, опубликованные в Le Moniteur, являются официальными (выделено в тексте. – Авт.)». И в таком виде продержался до 5 марта 1809 г., после чего уже исчез совсем. К этому времени подтверждать особый статус Moniteur уже не было необходимости.

Однако в сфере международных новостей Moniteur не имел монополии на публикацию информации. Очень часто зарубежная корреспонденция перепечатывалась главной газетой из других парижских и немецких изданий – Gazette de France, Gazette de commerce, Journal de Paris, Journal de Francfort, но прежде всего из Journal de l’Empire. Сообщения, подготовленные в министерстве иностранных дел, как правило, направлялись для публикации в несколько газет и из-за более долгого процесса печати и выходили в Moniteur позже, чем в других изданиях. Однако периодически Наполеон в письмах министрам подчеркивал, что он желает, чтобы новость сначала появлялась в главной газете империи, а потом уже копировалась оттуда в другие издания. Например, все, что было связано с событиями в Испании, сначала должно было появляться в Moniteur[67].

В настоящем исследовании использованы также другие парижские периодические издания: выходившие под общей редакцией литератора и политика Л.-С. Мерсье Annales patriotiques e tlitétraire sou la Tribune de politique et de commerce, якобинские печатные органы Journal de la Montagne (где активно работал драматург А. Валькур) и Journal des hommes libres de tous les pays ou le Republican, официальная газета Директории Redacteur, а также издания Gazette de France и Mercure de France, Journal du soir de politique et de littérature de la rue de Chartres и Journal de Perlet, Journal de Paris. Все эти периодические издания с разной степенью интенсивности освещали события в России.

Провинциальная французская пресса на всем протяжении исследуемого периода довольно редко публиковала оригинальную информацию о международных событиях и о России в том числе. Зарубежные новости представляли собой преимущественно перепечатки или краткие пересказы статей из немецких, голландских, английских и парижских газет, в зависимости от степени актуальности публикуемых там новостей и географической близости департамента к таким важным центрам рассылки международной информации, как Гамбург, Франкфурт, Лондон, Брюссель, Амстердам. Больше чем войны и дипломатия авторов и издателей региональных газет интересовали местные проблемы, морская торговля, цены на рынках, природные катаклизмы регионального масштаба, местная политическая борьба. Изредка в региональных изданиях появлялись перепечатки новостей о придворной жизни Петербурга. Такое положение было связано с тем, что у местных издателей не было собственных корреспондентов за рубежом, к тому же пространные и дублирующие друг друга сообщения парижских газет о международной жизни не было необходимости перепечатывать на местах. Кроме того, региональная пресса, как правило, выходила в небольшом формате, а следовательно, редакторы должны были экономить место для оригинальных материалов о местных проблемах. Важно подчеркнуть, что, несмотря на расцвет прессы в революционное десятилетие, характер и содержание местных газет 1788 г. и, например, 1811 г. были весьма схожи, с той небольшой разницей, что технологические и транспортные ограничения конца Старого порядка сменились политическими и почтовыми ограничениями наполеоновской империи.

Из всего океана региональной французской периодической печати конца XVIII – начала XIX в. лишь ограниченное число изданий регулярно освещало события международной политики. Это практически исключительно газеты портовых городов и крупных транспортных центров. К их числу относились и газета Le Nécessaire, ou Journal du département de la Côte-d’Or, издававшаяся в Дижоне Г. Габе, влиятельное прованское издание Journal de Marseille, выходившее под редакцией Ф. Божара, Bulletin, affiches, annonces et avis divers de la ville et du département de Bordeaux, а также орлеанская газетаJournal général du département du Loiret ou Annonces, affiches et avis divers de la ville d’Orléans, выходившая под редакцией местного издателя Л.-П. Куре де Вильнёва. Информации о событиях в России в них содержалось крайне мало.

Провинциальные газеты вынуждены были реагировать на все политические события в Париже. Переворот 31 мая – 2 июня 1793 г. привел к закрытию одних популярных газет и к быстрой деградации других. Период жесткой цензуры в 1793–1794 гг. уничтожил свободную прессу по всей стране, а репрессии и нововведения после переворота фрюктидора V года поставили периодику в весьма сложные политические и экономические условия – фактически на грань выживания.

В период правления Наполеона региональная пресса, с одной стороны, как и центральная, подверглась жесткому давлению со стороны властей ввиду ужесточения цензуры, с другой стороны, декрет от 3 августа 1810 г., постановивший, что в каждом департаменте должна быть одна политическая газета, способствовал созданию в ряде департаментов первых периодических изданий, освещавших политическую жизнь в стране и в меньшей степени за рубежом. Информационная политика в пределах империи была унифицирована и потому в оценках международного положения региональная пресса, находившаяся под контролем префектов, четко следовала за центральной. Вместе с тем все увеличивавшийся масштаб военно-политической пропаганды и цензурные ограничения французской прессы вынуждали читателей искать другие, более достоверные источники информации. В связи с этим возрастала роль газет, выходивших в Брюсселе, Лейдене, Амстердаме, Гамбурге, Франкфурте. Доверие к изданиям из этих регионов оставалось выше, несмотря на то что сами упомянутые города постепенно вошли в состав Первой империи.

Примером того, насколько жестким был контроль над региональной периодикой, может служить следующий казус. Издатель байоннской газеты Journal de commerce et d’annonces de la ville de Bayonne Пьер Арман Жозеф Паскаль Дюгар-Фове обратился 10 января

1809 г. к министру полиции с просьбой разрешить ему опубликовать в своей газете прокламацию Наполеона и декреты от 4 декабря 1808 г. (речь идет о декретах, отменявших сеньориальные повинности и касавшихся конфискации части церковного имущества), которые он предполагал перепечатать из Gazette de Madrid, а также статью, основанную на разговорах редактора с офицерами войск, проходивших через Байонну, и пленных. Из текста письма известно, что сначала Дюгар-Фове обращался за разрешением к супрефекту департамента Нижние Пиренеи, получил отказ, но все же решился обратиться в вышестоящие инстанции. Ответ редактору найти не удалось, но в фондах министерства полиции есть отчет от 20 января 1809 г. по этому вопросу префекта Нижних Пиренеев, бригадного генерала Бонифация де Кастеллана, адресованный, как и первоначальный запрос, лично министру. В этом отчете префект еще раз пересказывает всю историю и заканчивает тем, что он дал указание супрефекту Байонны напомнить Дюгар-Фове, что декреты первыми должна публиковать газета Moniteur, а сведения о перемещениях войск вообще запрещено публиковать в газетах, в связи с чем префект рекомендовал издателю не печатать подобных статей[68].

Специфическим типом периодического издания являлись армейские газеты. У подобных изданий была к началу революции довольно длительная традиция. Специальные военные бюллетени появились еще в XV в. в эпоху Итальянских войн. Но они не были периодическими. Первым периодическим изданием стала Encyclopédie militaire, выходившая в 1770–1771 гг. раз в месяц. За ней последовали другие. В этих изданиях офицеров пытались учить тактике и стратегии современной войны, основам дисциплины, устройству полковой жизни и многим другим вещам, связанным с повседневной жизнью военных. Это было необходимо, так как большинство офицеров являлись дворянами, среди которых было распространено убеждение, что для того, чтобы быть офицером, достаточно просто родиться дворянином. Но войны XVIII в. уже требовали от офицеров всех уровней высокой подготовки. В 1780-х гг. военная пресса (например, Journal militaire et politique, пользовавшаяся покровительством министра Верженна) знакомила офицеров с особенностями американской Войны за независимость и объясняла политику французского короля в этом вопросе[69].

В период Революции маркиз Лафайет стал первым военным, который попытался использовать прессу для создания и поддержания собственного культа. Именно он стоял за выпуском газеты, адресованной национальной гвардии La Cocarde nationale[70]. Это уже была политическая газета с определенной целевой аудиторией. В 1790 г. Гурне начал издавать Journal militaire, адресованную кадровой армии, с целью донести до военных указы короля, декреты по армии, новые назначения, дипломатические и военные новости. Такое информирование стало особенно важным в момент военных реформ[71]. Выпускались и региональные армейские газеты. Они были особенно важны в районах, где велась борьба с восставшими внутри страны. Так, генерал Ж. Б. Канкло несколько месяцев оказывал покровительство такой газете, пока командовал войсками, воевавшими против вандейцев. Выходили подобные издания с разной периодичностью. Некоторые печатались лишь два раза в месяц, тогда какJournal delArmée des Côtes de Cherbourg выходила каждый день на 8 страницах. Ее редактором был Жан Жак Дерше, бывший служащий министерства иностранных дел. В эпоху Конвента в армию направлялся специально издаваемый для армии Bulletin de la Convention, в котором от трети до половины содержания было посвящено армии[72].

Сразу после начала революционных войн подобные издания стали щедро субсидироваться Комитетом общественного спасения, а координатором этой деятельности стал Л. Карно[73]. Армейская пресса имела двух основных адресатов: во-первых, собственно те войска, от имени которых издавалась газета, во-вторых, парижское или провинциальное общество. С помощью подобных изданий генералы пытались создавать и поддерживать собственный культ среди солдат и гражданского населения тех территорий, где они в данный момент воевали. Такие издания выпускали и Лафайет, и Гош, но более всех, пожалуй, в этой деятельности преуспел Бонапарт, который очень рано осознал значение печатного слова для карьеры командующего. Во время Итальянской кампании он организовал сразу две газеты немного разной политической направленности. Аналогично и в армии Востока, высадившейся в Египте, выходило два периодических издания, подобная же газета была создана и на захваченной в 1798 г. французами Мальте.

В Италии Бонапарт способствовал изданию Courrier d’Armee d’Italie (с июля 1796 г.) и La France vue de l’Armee d’Italie (с августа 1796 г.). Первая выходила два раза в декаду на четырех страницах ин-кварто до конца 1798 г., когда вторжение войск второй коалиции остановило ее публикацию. Вторая выходила два-три раза в декаду на 6 страницах ин-октаво и прекратила свое существование после того, как Бонапарт покинул Италию. Генерал выбрал для каждой редактора: опытного молодого журналиста М. А. Жюльена для первой и не менее опытного сотрудника Journal de Paris, бывшего депутата Генеральных штатов, Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, – для второй, а также выделил деньги на публикацию и распространение этих газет. Первые номера распространялись бесплатно в рекламных целях. Главнокомандующий Итальянской армией добился того, что солдаты стали подписываться на эти издания. Жюльен, бывший робеспьерист, некоторое время сочувствовавший заговору Бабёфа, примкнув к Бонапарту, получил от него задание сделать достоянием общественности «мнение солдат». Жюльену рекомендовалось не касаться вопросов религии и объединять в своих статьях «мнения» других французских армий. На посту редактора Жюльен проявил себя как истинный республиканец, он видел в Цизальпинской республике фундамент для объединенного итальянского государства, но очень скоро выяснилось, что авторитарная линия генерала не соответствовала взглядам самого Жюльена, который вынужден был покинуть газету, не проработав и года[74].

Итальянская армейская пресса в очень большой степени была ориентирована не только на солдат, но и на читателя во Франции. На страницах этих изданий Бонапарт представал настоящим защитником конституции и республики и вместе с бонапартистскими газетами, выходившими в Париже [75], пресса Итальянской армии выполнила свою цель, прославив генерала и его победоносную Итальянскую кампанию. Подобная политическая направленность способствовала тому, что, как и во многих узкопартийных изданиях Парижа, международный блок в этих газетах был весьма незначителен и часто ограничивался сведениями из Северной Италии, где и действовала армия.

В Египте Бонапарт попытался отчасти повторить успех, но его политика в области печати имела в этой стране и значительные отличия, более всего связанные с удаленностью армии от Франции. Бонапарт также создал два периодических издания различной направленности. Журнал La Décade Egyptienne был посвящен научным изысканиям французов в Египте, а газета Courrier de l’Egypte предназначалась для информирования армии о происходящих в мире событиях. Но условия выпуска периодики оказались совсем иными, поэтому газета больше внимания уделяла укреплению боевого духа солдат и по содержанию имела все характерные черты армейской пропаганды. То, какая информация о России появлялась в газете, отражало политическую ситуацию в конкретный исторический момент, а именно вовлеченность России в коалицию и боевые действия против Франции. Courrier de l’Egypte выходила на 4 страницах, по две колонки текста на каждой, периодичность его варьировалась – от двух до 5 выпусков в месяц[76]. Газета выходила с августа 1798 г. по 9 июня 1801 г., всего увидело свет 116 выпусков. Инициатива создания газеты исходила от Бонапарта, и она изначально была поставлена под его личный контроль в первую очередь в части подбора редакторов [77]. Courrier de l’Egypte отражала официальную точку зрения высшего командования Восточной армии, а потому события в нем освещались довольно тенденциозно. Газета служила цели объединения армии, оторванной от родной земли, и восхваления французского правления в оккупированной стране. Однако итальянская армейская пресса и египетская имели одно существенное различие – если итальянская пресса была рассчитана и на французского читателя, в том числе в самой Франции, то египетская в первую очередь на французскую армию (армию Востока). Кроме того, из-за морской блокады Египта британским флотом французы испытывали информационный голод и источники информации о международных новостях, в том числе и о России, были ограничены. О происходившем в мире французы получали лишь отрывочные сведения, да и то порою со значительным опозданием, от изредка прорывавшихся сквозь блокаду французских кораблей, из попавших в Египет по случаю – прежде всего на нейтральных судах – европейских газет, писем и от самих англичан, когда те считали необходимым поделиться с неприятелем какой-либо информацией, обычно негативной для французов. Из этой пестрой мозаики издатели периодики Восточной армии старались сформировать более или менее целостную картину. И Россия на этой картине занимала далеко не последнее место, ведь судьба французской армии в Египте во многом зависела от соотношения в Восточном Средиземноморье сил трех великих держав – Франции, Великобритании и России.

Важнейшим источником информации по международным делам для Франции были франкоязычные газеты других стран, таких как Нидерланды или небольшие германские государства. В начале Революции эти территории были независимы от французского правительства, но по мере успешного продвижения революционных, а потом и наполеоновских армий вглубь европейского континента они входили в орбиту влияния Франции в составе «братских» республик, подчиненных государств или просто становились департаментами Франции.

Из нидерландских изданий наибольшую популярность среди европейских читателей в 1770-1780-х гг. обрела Gazette de Leyde, имевшая к тому времени уже довольно богатую историю. В 1772 г., когда Жан Люзак стал редактором Gazette de Leyde, это была единственная голландская франкоязычная газета общеевропейского значения. Издание было основано в конце XVII в. и с 1770-х гг. под руководством Люзака стало одним из основных источников информации для Европы – ее читали Т. Джефферсон и Людовик XVI, а по некоторым сведениям, ее даже считали лучшей газетой Европы[78]. Внешнеполитические сообщения в газете в гораздо меньшей степени подвергались цензуре, чем французские издания, а наличие торговых представительств в разных уголках света помогало сформировать обширную корреспондентскую сеть. У газеты было множество информаторов в разных уголках Европы, в том числе среди дипломатов и купцов. В рекламном проспекте Gazette de Leyde 1772 г. было обещано, что редакторы будут собирать информацию из более чем 200 европейских изданий. Это обещание тем более необходимо было соблюдать, поскольку читатели могли легко сравнивать газеты между собой, ведь чтение часто происходило в кофейнях, где были в открытом доступе сразу несколько изданий [79]. Точное число корреспондентов неизвестно, но в Gazette de Leyde регулярно появлялись новости из Лондона, Парижа, Брюсселя, Гамбурга, Кельна, Франкфурта, Вены, Берлина, Петербурга и Константинополя. Заметную роль в популяризации газеты среди европейских читателей сыграли также высокие стандарты качества информационной политики издания. «Лейденская газета» выходила только два раза в неделю, но новости в нее отбирались очень тщательно, кроме того, редакторы старались получить максимально объективную картину за счет проверки информации по разным источникам.

В период Французской революции газета постепенно утратила свое влияние, т. к. ей было трудно тягаться с французскими ежедневными изданиями. Вскоре Лейден попал в прямую зависимость от Французской республики, а потом империи. Но даже под давлением наполеоновской цензуры в газете старались сохранять видимость объективности. Так, информация об Аустерлицком сражении была дана со ссылкой на официальный бюллетень Великой армии, а также на источники из русской армии, хотя последние и были опубликованы спустя почти полгода после сражения[80].

Другим центром франкоязычной прессы стал Франкфурт-на-Майне. До крушения Священной римской империи германской нации город был одним из ее центров, а в 1806 г. вошел в образованную под покровительством Наполеона Рейнскую конфедерацию в составе княжества Ашаффенбург. В 1810 г. город стал столицей Великого герцогства Франкфурт во главе с Карлом Теодором фон Дальбергом, управлявшим до того княжеством Ашаффенбург, который уже с 1806 г. близко взаимодействовал с императором французов [81]. Порядки Великого герцогства во многом копировали французские, здесь были введены наполеоновские гражданский и уголовный кодексы. Пресса во Франкфурте также с 1806 г. проходила тщательную цензуру, перенимая опыт «старшего брата»[82]. С 1811 г. местная газета Journal de Francfort, издававшаяся с XVII в., была переименована в Gazette du Grand-duché de Francfort и стала единственной газетой герцогства, тогда как все остальные были запрещены[83]. Таким образом, это издание было официальным рупором государства – сателлита Французской империи, во главе которого к тому же в 1813 г. встал Евгений Богарне. В отчете министерства полиции о немецких газетах от 27 мая 1811 г. прямо было сказано, что газета выходит под руководством Великого герцога и потому ее содержание «благоразумно»[84]. Франкфуртская газета[85] выходила ежедневно, издавалась на немецком и французском языках, а ее редактор с 1811 г. назначался министерством полиции – так же как и в случае с французской центральной и департаментской прессой[86].

Новости о России, представлявшие собой в основном небольшие заметки, появлялись на страницах Франкфуртской газеты довольно часто – за 1810–1811 гг. в среднем в 8-14 выпусках в месяц. В сообщениях о других странах Россия также иногда упоминалась. Большинство новостей о северном соседе шло из Санкт-Петербурга, хотя также встречались известия из Москвы и других городов – Твери, Таганрога, Иркутска, Одессы, Кяхты, Риги, – география сообщений была весьма широка. Фамилии авторов заметок на страницах издания не указывались, также нечасто в сообщении приводился источник информации.

Источники внешнеполитической информации о России можно разделить на несколько типов: сообщения личных корреспондентов газет, перепечатка из других изданий, специально созданные для публикации в прессе сообщения из министерств, в первую очередь министерства иностранных дел, а также военного и министерства полиции.

Создать сеть личных корреспондентов в разных странах могли себе позволить немногие издания, но крупные газеты в период Старого порядка и Революции имели как постоянных корреспондентов – прежде всего в крупных германских городах, так и непостоянных информаторов[87]. Выделить сообщения конкретных корреспондентов в ряде случаев затруднительно, т. к. материалы в газетах XVIII – начала XIX в., как правило, не подписывались, но для некоторых изданий это возможно. В революционный период авторы известных сочинений по истории России Жан-Анри Кастера[88] и Жан-Шарль Лаво[89] активно занимались журналистикой, а Кастера, кроме того, снабжал парижские газеты информацией из Северной Европы, находясь там некоторое время в качестве французского торгового агента. Жак Малле дю Пан (до эмиграции в 1792 г.) редактировал раздел международных новостей в Mercure de France. В Gazette de Leyde сообщения с подзаголовком Lettres имели в основе длинное письмо от корреспондента, а то, что называлось Nouvelle, представляло собой более короткую заметку, часто взятую из другой газеты. В революционный период чаще всего в парижские издания новости о России приходили через столицы других государств (Стокгольм, Варшаву, Вену, Константинополь) – об этом можно судить по заголовкам статей, где всегда указывалось место, из которого поступала корреспонденция. Новости из российских городов поступали реже, что было связано в первую очередь с разрывом официальных дипломатических отношений между двумя странами в период Революции. В имперский период новости шли чаще всего из Петербурга, хотя появлялись и сообщения из Риги, Москвы и Архангельска, единичные новости были помечены такими городами, как Одесса, Уфа, Саратов.

Важнейшим источником информации о международном положении и в том числе о России было министерство иностранных дел, которое так же, как и другие ведомства, специально готовило новости для Moniteur[90]. Традиция подготовки «политических» заметок для прессы была унаследована от времен версальского двора, когда официальное издание королевства Gazette de France получало материалы из бюро министерства иностранных дел. Издатель Ш. Ж. Панкук добился того, чтобы этот механизм сохранился и в революционный период[91], правда, место Gazette de France быстро заняла Moniteur. В периоды охлаждений и противостояний между Россией и Францией дипломатическая переписка могла прерываться на долгие периоды, что произошло, например, в 1792 г. после высылки из Петербурга французского дипломатического представителя Э. Жене[92]. Вплоть до третьего раздела Польши крупным центром подготовки и распространения политической корреспонденции оставалась Варшава. Французские дипломаты, работавшие в столице Польши, в начале своей миссии получали от министерства инструкции, в которых среди прочего им в обязанности вменялся и сбор информации для парижских правительственных газет [93]. Поэтому регулярные депеши дипломатов являлись важным источником для политических и деловых кругов Франции о российской дипломатии и военных действиях на землях Речи Посполитой[94]. Известно, что немалую часть информации для своих докладов, направлявшихся частной почтой во французское министерство иностранных дел, упомянутый Бонно черпал из польских газет и частной корреспонденции. Впоследствии на основании аналогичной корреспонденции был подготовлен текст о Польше и русско-польских отношениях П. Парандье, который широко использовался французской пропагандой в 1807–1814 гг.[95]

Частная и деловая корреспонденция как источник международных новостей для прессы использовалась достаточно часто, хотя подробнее описать этот процесс для каждой конкретной газеты затруднительно, так как специальных исследований по данному вопросу не проводилось. Из России регулярно поступали потоки личных писем от французских эмигрантов к родственникам и друзьям, которые затем оказывались на страницах газет. После разрыва дипломатических и торговых отношений переписка с Францией стала невозможной и почту отправляли частным порядком с доверенными лицами. Размещение двора Людовика XVIII в Митаве, а также переход на русскую службу корпуса принца Конде, в составе которого преобладали французские дворяне, способствовал росту частной корреспонденции из Курляндии и с Волыни, где и были расквартированы французские эмигранты. Царская администрация и особый российский военный комиссар при корпусе Конде строго следили за подобной перепиской и при малейшем намеке на недовольство применяли радикальные средства в виде ареста и ссылки[96]. Случаи отправки частной корреспонденции в революционную Францию как напрямую, так и окольными путями в 1791–1799 гг. рассматривались при дворе и в Тайной экспедиции как весьма подозрительные действия и служили поводом к обвинению авторов в шпионаже, как это произошло, например, с капитан-лейтенантом русского флота на Черном море французским эмигрантом Монтагю, депеши которого могли оказаться полезными и дипломатам, и журналистам в Париже[97]. Такой стратегически важный в военном и торговом отношении регион, как Черноморское побережье, волновал французскую дипломатию и позднее, в период Империи, когда оттуда поступали объемные депеши политико-экокомического характера[98]. Эти же сообщения в несколько переработанном виде размещались в парижской прессе, которая внимательно следила за карьерой герцога Ришелье, оказавшегося губернатором всего Новороссийского края и его центра – Одессы[99].

Пресса других стран довольно часто служила источником сведений о России для французских газет. Особенно интересен в этом отношении пример Польши середины 1790-х гг. Выходившая в декабре 1793 – сентябре 1794 г. на французском языке под редакцией чиновников повстанческого правительства Т. Костюшко Bulletin National Hebdomadaire представляла широкую панораму событий в Речи Посполитой, и особую ценность для журналистов Европы имели сведения о российских полководцах и дипломатах, появлявшиеся на страницах издания. В условиях отсутствия французского посольства в Варшаве и Петербурге с 1792 г. газета восполняла своими статьями информационный вакуум[100].

В периоды, когда в Петербурге существовало французское посольство, донесения дипломатов из России становились одним из главных и самых доверенных источников для информационных сообщений в прессе. Но, кроме посольства при императорском дворе, новости о России приходили и из французских миссий в других государствах. Дипломаты в Вене, Берлине, Стокгольме и других столицах всегда собирали новости не только о стране пребывания, но и о всех ведущих державах континента. Получавшие всю эту корреспонденцию чиновники министерства либо пересказывали ее своими словами, либо выделяли отдельные фрагменты и отправляли их в газеты практически дословно. Так, сообщение, опубликованное в Moniteur 8 марта 1811 г. (№ 67), является кратким пересказом донесения Коленкура от 4 февраля того же года[101]. Иногда в донесениях послов информация приводилась со ссылкой на петербургские или московские газеты; таким образом, именно они и становились подлинными источниками сообщений во французской прессе.

Новости непосредственно из России французские дипломаты получали более или менее регулярно. Архив французского министерства иностранных дел хранит образцы официальных российских документов [102], которые переводились в министерстве и в сокращенном виде публиковались в прессе. В самом начале публикуемых известий из России всегда указывался город, из которого поступала информация. Если исключить новости, поступавшие через Германию, Голландию, Швецию, Англию и Османскую империю, то основной поток информации исходил из Петербурга, Риги, прусских (Берлин, Кенигсберг) и польских [Варшава, Вильнюс, Торунь, Гданьск (Данциг)] городов.

Однако основным источником сведений о России, опубликованных в прессе, выступали газеты других стран: немецкие, английские голландские или российские. Перепечатка материала друг у друга вообще была характерной чертой периодики того времени, причем ссылки на издания, откуда брался материал, ставились далеко не всегда. В результате появлялись случаи, когда полиции при поисках первоисточника неугодной новости приходилось составлять длинную цепочку газет, последовательно перепечатавших сообщение[103].

Из-за удаленности России от основных центров франкоязычной печати, а также значительного времени, требовавшегося на обработку информации, например, внутри министерства, сообщения в прессе появлялись примерно трехнедельной, а то и месячной давности. Зачастую сообщения об одном и том же событии появлялись в разных французских газетах одновременно или с разницей в день. При этом текстуально такие сообщения могли отличаться довольно значительно, но могли и дословно совпадать. Обычно если в Moniteur появлялась новость о России без указания на то, из какой газеты она взята, то, как правило, она была уникальной, написанной по указу сверху, и на следующий день перепечатывалась другими изданиями. Например, в № 124 Moniteur от 3 мая 1808 г. появилась заметка с указом Александра I о разрыве всех торговых отношений с Великобританией. На следующий день эта важная статья была перепечатана Journal de l’Empire, хотя обычно как раз Moniteur перепечатывала международные новости.

На основе сравнения известий из России за 1810 г. в газетах Journal de Francfort, Moniteur Universel и Journal de l’Empire можно проследить следующий порядок циркуляции новостей: зачастую сообщения о России появлялись сначала в Journal de Francfort, затем в Journal de l’Empire и только потом в Moniteur. Новостные заметки во всех трех упомянутых газетах, однако, не совпадали дословно, нередко одна и та же статья появлялась в разных изданиях в сокращенном или более полном виде. Например, сообщение о взятии важного стратегического пункта Поти на Кавказе во время русско-турецкой войны (1806–1812) появилось в № 25 Journal de Francfort от 25 января 1810 г., в Moniteur та же новость была слово в слово перепечатана 29 января, так же как и в Journal de l’Empire, где к ней был добавлен абзац о праздновании дня рождения монарха в Москве и о переездах царской семьи. Или, например, в Journal de Francfort в № 170 от 19 июня была напечатана новость о бале, устроенном французским посолом в России в честь свадьбы Наполеона. Эта же новость появилась в Journal de l’Empire 21 июня, дополненная некоторыми подробностями и сообщением о курсе рубля, и в таком же виде в Moniteur в № 173 от 22 июня со ссылкой на Journal de l’Empire. Надо отметить, что в Moniteur в большинстве случаев указывалось, из каких газет бралась новость, в отличие от франкфуртской газеты и Journal de l’Empire. Такой порядок публикации указывает не только на то, что новости «кочевали» из одной газеты в другую, но и на общие источники информации у прессы.

Издания Moniteur и Journal de l’Empire были очень близки по содержанию информационных сообщений о международных делах. Одна и та же новость могла быть датирована в разных журналах по-разному: например, выше упоминавшийся указ о новом рубле шел в Journal de Francfort под заголовком «Петербург, 6 июля», а в Moniteur – «Петербург, 7 июля». Одно и то же сообщение о присоединении Имеретии к России появилось одновременно в Journal de Francfort и Moniteur 21 июня 1810 г., отличаясь только вводным предложением и датировкой 25 мая и 15 мая соответственно, причем в Journal de l’Empire оно появилось 22 июня, повторяя текст из Moniteur.

На основе всего вышеизложенного можно сделать вывод, что франкфуртская газета и центральная парижская пресса могли получать информацию одновременно или с разницей в несколько дней из общих источников.

Часто источником для немецких газет служила и французская военно-политическая пропаганда, руководил которой лично император. Весной 1812 г. министр полиции Савари получил одобрение Наполеона на нестандартный маневр по размещению информации о России. Министр утверждал, что в империи сложилось определенное недоверие к материалам собственной периодической печати, что произошло из-за очень жесткой цензуры, которую осуществляла полиция. Однако, по мнению герцога Ровиго, информация из немецких газет, фактически находившихся под столь же жестким контролем, воспринимается населением как более правдивая. Принимая во внимание такое положение вещей, Савари предложил размещать статьи, специально подготовленные немецким агентом, прожившим в Петербурге и других городах несколько лет, первоначально в немецких газетах. В дельнейшем эти же материалы должны были перепечатываться в парижских изданиях со ссылкой на первую публикацию[104].

Новости о России и раньше нередко готовились в стенах парижских министерств по прямым указаниям Наполеона. Например, в августе 1804 г. он писал министру полиции, что «записки о немощи России» следует напечатать в газете как перевод из малоизвестной английской газеты[105]. А в мае 1805 г. он требовал от Фуше опубликовать письма, якобы пришедшие из Санкт-Петербурга и утверждавшие, что русский двор ищет путей разрыва с Англией и сближения с Францией и не желает вмешиваться в новую коалицию[106].

Немаловажным источником для франкоязычных газет была и российская пресса, тем более что в упомянутых выше изданиях встречались ссылки на некую «придворную газету» или же «Петербургскую газету», под которой могли подразумеваться не столько «Санкт-Петербургские ведомости», сколько газета российского министерства иностранных дел на французском языке Journal du Nord, хотя большая часть материалов в ней была посвящена как раз международным делам, а не российским[107]. Например, в течение 1810 г. Journal du Nord публиковала отчеты о боевых действиях российской армии в Молдавии во время войны с Турцией (1806–1812), которые затем перепечатывались как в Journal de Francfort, так и в Moniteur. Причем во франкфуртской газете эти новости появлялись раньше, с указанием точной даты и места происхождения сообщения (№ 225 от 13 августа – «Петербург, 21 июля», № 234 от 22 августа – «Петербург, 31 июля» и т. д.), но без ссылок на первоисточник, а в Moniteur – позже (№ 236 от 24 августа, № 248 от 5 сентября и т. д.) и со ссылкой на Journal du Nord. Разница во времени появления одних и тех же новостей о России в Journal de Francfort и центральной французской прессе может быть объяснена не только тем, что сообщения из России быстрее доходили до Германии, но и тем, что Moniteur требовалось больше времени на их публикацию. Разница же в подборке новостей – тем, что редактирование международной информации во Франции и Великом герцогстве Франкфурт проводилось соответствующими внешнеполитическими и полицейскими ведомствами в Париже и Франкфурте.

Французские представители в России тщательно следили не только за информацией в Journal du Nord, но и за другими российскими изданиями и отсылали выдержки из них или же сами газеты в Париж. Так, в письме о 6 февраля 1811 г. французский посол Коленкур сообщал министру полиции Савари, что газета Poste du Nord, издававшаяся в Санкт-Петербурге с 1809 г., сообщавшая как о внутренних, так и международных новостях, перестала выходить на немецком языке и осталась только на русском и что посол направляет выпуски этой, а также четырех других газет, подписчиком которых он является[108]. В периоды войн этот источник мог иссякать, хотя время от времени во французских газетах все же появлялись перепечатки из российской прессы. Например, во время кампании 1812 г. Наполеон в письме к Ю. Б. Маре от 31 июля 1812 г. давал указание на публикацию в парижских газетах двух выдержек из русских газет[109]. Одновременно с описаниями московского пожара в Moniteur были перепечатаны заметки из «Московских ведомостей» за август того же года, в которых сообщалось о намерении защищать Москву всеми возможными силами[110]. Эта публикация носила ярко выраженный пропагандистский характер и должна была продемонстрировать лживость российских властей. Для сравнения интересно отметить, что, несмотря ни на какие вооруженные конфликты, перепечатка английских газет никогда не прерывалась. Заметки из британской прессы на разные темы публиковались практически в каждом выпуске Moniteur, иногда занимая целую печатную полосу. Хотя распространение британских газет во Франции было запрещено Наполеоном еще в 1802 г., когда формально соблюдались условия Амьенского мира[111], частная переписка между Британскими островами и континентом также была запрещена на протяжении большей части правления Наполеона.

Специфическим видом сообщений нужно признать бюллетени Великой армии, написанные самим императором. Первый выпуск бюллетеня вышел в сентябре 1805 г. в самом начале кампании против Третьей коалиции. За весь период кампании с 7 октября по 25 декабря 1805 г. было опубликовано 37 бюллетеней, в ходе войн против Четвертой коалиции с 8 октября 1806 по 12 июля 1807 г. вышло 87 бюллетеней. При этом в периоды ведения активных боевых действий бюллетени публиковались почти каждый день, но и в периоды затишья на фронтах, например весной 1807 г., они продолжали выходить довольно часто (8 раз в феврале, в марте – 5, в апреле – 4, в мае – 5). В кампанию против Австрии 1809 г. с 24 апреля по 30 июля было выпущено 30 бюллетеней. В период кампании 1812 г. количество бюллетеней резко сократилось: с 20 июня по 3 декабря было опубликовано только 29 выпусков.

Во время кампании против Третьей коалиции бюллетени писались Наполеоном часто, раз в два-три дня, иногда ежедневно, а почтовое сообщение еще не было отлажено, так что газеты неоднократно публиковали несколько бюллетеней в одном выпуске либо документы появлялись с нарушением последовательности. Например, 19 бюллетень, датированный 15 брюмера 14 года (6 ноября 1805 г.), был опубликован в Moniteur № 53 (23 брюмера или 14 ноября), прежде 18-го, датированного 14 брюмера, со сноской, что 18-й еще не прибыл. В следующем номере газеты были опубликованы оба бюллетеня: 18-й (первый раз) и 19-й (повторно). Редакция в ссылке указала, что специально повторяет бюллетень, чтобы они шли по порядку[112].

Снижение числа бюллетеней во время похода в Россию, скорее всего, было вызвано несколькими причинами. Объективно говоря, в ходе войны в России успехи французов были не столь впечатляющими, как в 1805 и 1806 гг. Наполеон изо всех сил старался представить захват обширных территорий как важное достижение, однако громких побед, а тем более разгрома войск противника он предъявить не мог. Русская армия постоянно уклонялась от генерального сражения, и даже Бородинская битва не стала, сколько ни заклинал император, повторением Аустерлица или Фридланда. Кроме того, сыграла роль затрудненность коммуникаций между Россией и Францией, особенно в осенние месяцы, когда летучие отряды несколько раз перехватывали императорские эстафеты, что могло заставить Наполеона не торопиться с отправкой нового бюллетеня, чтобы он не попал в руки русских. После выхода Великой армии из Москвы бюллетени появлялись все реже и реже (в ноябре – 2, в декабре – 2, что меньше, чем в периоды перемирия в первой половине 1807 г.). Хвалиться было особенно нечем, героическим отступление из России стали изображать позже, когда итог войны был уже всем известен. Но была и еще одна причина, по которой бюллетеней Великой армии в 1812 г. было меньше, чем в предыдущие кампании. В 1805 г. Первая империя еще не утвердила себя как безусловного европейского лидера, оппозиционные настроения внутри Франции еще оставались весьма распространенными, и потому Наполеону через прессу приходилось постоянно доказывать силу своих армий и своего правления. В 1806–1807 гг. ситуация радикально не изменилась, к тому же война затягивалась, и потому императору особенно важно было сохранить спокойствие внутри страны и убедить другие государства не вмешиваться в конфликт. Однако после войны против Австрии в 1809 г. необходимость постоянного утверждения новой власти несколько снизилась. В 1812 г. Наполеону уже незачем было доказывать легитимность собственного правления и устойчивость империи, и в том числе поэтому бюллетеней стало меньше, а сами они – короче, чем во время более ранних кампаний.

В 1813 г. бюллетени Великой армии как отдельные документы не публиковались, а сообщения из действующей армии выходили со ссылкой на письма, полученные Марией-Луизой, титул которой теперь в газетах всегда указывался как «императрица, королева и регент». Таким образом Наполеон явно пытался поднять ее статус в государстве. Ранее Мария-Луиза фигурировала в газетах только как объект информационных сообщений, теперь же она стала их источником. Возможно, это произошло как отклик на заговор генерала К. Ф. Мале, когда, получив сведения о гибели императора, почти никто из высших сановников, находившихся в Париже, не вспомнил об императрице и наследнике[113]. В 1813–1814 гг. сообщения из армии публиковались довольно часто – 2–3 в неделю, иногда чаще.

Бюллетени Великой армии сперва публиковались в Moniteur Universel, а на следующий день – во всех остальных парижских газетах с отсылкой на первоисточник. Провинциальные издания также обязательно перепечатывали эти послания, их читали на воскресной службе в каждом приходе, а иногда и на специально организованных публичных чтениях в мэриях небольших городов. Такой способ распространения необходимой информации был признан властями более эффективным по сравнению с расклейкой афиш, поскольку среди французов по-прежнему было много неграмотных[114]. Фактически для населения страны бюллетени были главным, а для сельских жителей часто и единственным источником информации о событиях на театре военных действий, ведь частные письма шли до адресатов долго и содержали очень скудную информацию о войне в целом.

К публикации бюллетеней в газетах нередко примыкали другие документы, носившие ярко выраженный пропагандистский характер. Подобные приложения по указанию императора часто перепечатывались многими изданиями во Франции и подчиненных Наполеону государствах. Например, во время похода в Россию в 1812 г. в Европе широко были распубликованы пропагандистские ответы, написанные самим Наполеоном[115], на русские листовки.

В начале кампании 1812 г. при штабе русской армии была создана походная типография, одной из задач которой было ведение пропагандистской войны в рядах Великой армии. Для этой цели были выпущены специальные листовки, которые русские войска оставляли на месте своих бивуаков в период отступления, а также старались распространять другими доступными способами. Адресованы они были как всем солдатам наполеоновских войск, так и представителям отдельных национальных контингентов Великой армии. Например, одновременно с первой листовкой для французских солдат было распространено аналогичное по содержанию обращение к итальянским солдатам, о чем в своих мемуарах упоминает Ц. Ложье[116]. Были выпущены воззвания к испанским и португальским контингентам с описаниями поражений французов на Пиренеях [117]. Однако Наполеон в широкой контрпропаганде использовал только листовки, обращенные к французам и немцам. Для того чтобы читателю был ясен смысл спора, текст двух русских листовок был также опубликован в газетах.

Выбор наций, ответивших на нападки русской пропаганды, не случаен. Французы и немцы составляли два самых многочисленных контингента Великой армии образца 1812 г. Выбор немцев в качестве ответчиков на русские листовки объясняется также тем, что германские контингенты представляли очень разные государства, в некоторых из которых антифранцузские настроения были весьма значительны. Поэтому столь «единодушные» высказывания в поддержку Наполеона и против России должны были продемонстрировать единство германских государств и всей Европы в борьбе против империи царей. В этом отношении также очень важно было, чтобы высказались крупнейшие континентальные монархии – Австрия и Пруссия, что должно было продемонстрировать незыблемость заключенных перед войной союзов. На остальные русские листовки французы отвечать не стали, что можно объяснить нежеланием французской пропаганды демонстрировать активность российских коллег.

Парижские газеты с трудом завоевывали лидерство среди прочих европейских изданий в части публикации актуальных международных известий. Даже в условиях революционного «газетного бума» 1789–1790 гг. журналистика сосредоточивалась на внутренних проблемах страны. В полной мере это относится и к сообщениям о Российской империи, которые в большинстве случаев копировались из нефранцузских изданий или же из «периферийных» франкоязычных газет, выходивших за пределами королевства. Ситуация изменилась с началом революционных войн против коалиции, когда государство приступило к целенаправленной внешнеполитической пропаганде. Во многом французские газеты основывали свои публикации на традиционных стереотипах о России, почерпнутых из шведской, польской, германской или английской «национальных оптик», не создавая новых, которые в полной мере можно было бы назвать французскими.

Период правления Наполеона отмечен развитием авторитарных тенденций в общественной сфере, в том числе и в сфере печати, которая к 1811 г. значительно деградировала, утратила национальное своеобразие, доверие читателей в крупных городах и оказалась в тотальной зависимости от государства. В период стремительного расширения границ Империи и создания новых союзных монархий парижским властям пришлось столкнуться с относительной автономией немецкой и голландской прессы, успешно конкурировавшей в ряде департаментов с парижской печатью. Газеты на всех подчиненных территориях были поставлены под контроль министра полиции, но в глазах общественного мнения немецкие и голландские газеты пользовались, возможно, чуть большим доверием, чем Наполеон и попытался воспользоваться. С усилением внешнеполитической пропаганды изменилось и отношение к публикациям о России. На протяжении 1797–1814 гг. большинство из них носили не информационный, а именно пропагандистский политический характер, в роли главных «редакторов» де-факто выступали высшие чиновники и министры (полиции, иностранных дел), государственный секретарь и сам император. Аналогичная ситуация наблюдалась и в регионах, где роли «главного редактора» были закреплены за префектами и супрефектами.

Несмотря на пропагандистский характер большинства публикаций в периодической печати Франции времен Наполеона, тем не менее именно из этих сообщений французы черпали сведения о далекой стране, которая, в конце концов, оказалась одним из главных победителей Первой империи.

Как в научной литературе, так и в публицистике с середины ХХ в. один из пропагандистских терминов – «русофобия» – стал приобретать довольно большую популярность. Прежде всего, речь идет об использовании термина с различными негативными коннотациями в англо-американской историографии периода начала Холодной войны (Дж. Х. Глисон)[118], что получило затем новую актуальность в период обострения международных отношений в конце 1970-1980-е гг. Отметим, что далекая от политической ангажированности историография (А. Лортолари, Ш. Корбе и др.), то есть авторы, писавшие в то же самое время, что и Глисон, концентрировала свое внимание на других аспектах восприятия Российского государства и не создавала новых условных политизированных «клише», ограничиваясь анализом философской и политической концепции «русского миража», «просвещенного русского деспотизма», а также внешней политики России. Классическим примером научного исследования восприятия и интерпретации в европейском общественном мнении и дипломатии идеи «русской угрозы» до сих пор является работа С. Блан, где в центре оказалось фальшивое «Завещание» Петра Великого. Симона Блан, используя термин «фобия», вовсе не трактовала этот термин расширительно, как всеобщий страх перед Россией[119]. Тем не менее в околонаучной публицистике термин «русофобия» прижился и теперь служит своеобразным маркером идеологических предпочтений авторов, хотя и не вносит ясности в изучение темы «образа России», поскольку без достаточных оснований ставит в один ряд понятия и термины очень разных по своему содержанию эпох: середины XVIII в., начала ХХ в. и середины ХХ в.[120]

В нашей работе мы придерживаемся положения о том, что концепция политической «русофобии» была оформлена в политической публицистике значительно позднее окончания наполеоновских войн, совместными стараниями как английских, так и французских авторов и властей, что в свое время прекрасно показал в своей работе упоминавшийся Дж. Х. Глисон, а своего пика популярности она достигла только в период Крымской войны. Да и во Франции термин часто используется начиная с Июльской монархии, как замечает В. А. Мильчина: «Не стоит думать, будто среди французов, писавших о России, были только русофилы; не меньше – а, пожалуй, даже и больше – было среди них убежденных и пылких русофобов, т. е. людей, для которых Россия олицетворяла варварство и дикость, тиранию и деспотизм, царство кнута и “империю зла”; людей, которые, фигурально выражаясь, конструировали не “русский мираж”, а “русский жупел”. Поскольку крайности сходятся, разница между обоими восприятиями порой была, как ни парадоксально, очень невелика»[121]. Вместе с тем расширение этой концепции на все страны Европы представляется необоснованным, не говоря уже об использовании термина «русофобия» применительно к текстам эпохи Просвещения. В нашем исследовании по отношению к сочинениям о России политиков и журналистов конца XVIII – начала XIX в. нам кажется более корректным использовать словосочетания «русская угроза» и «русская опасность», что тоже требует некоторых пояснений.

Северная война дала толчок к столкновениям между Россией и Европой на поле пропаганды: впервые началась «война перьев» с участием дворов Стокгольма, Петербурга и сочувствовавших им кругов в разных уголках Европы. Ключевым понятием в полемике становится «равновесие сил». Д. Дефо – автор памфлета «The Balance of Europe» (Лондон, 1711) предлагал при установлении европейского баланса сил не принимать в расчет Северную Европу, то есть Россию, однако военные победы Петра сделали это невозможным – понятие «северный баланс» окончательно закрепилось в политическом лексиконе века. Швеции, по мысли ее сторонников, отводилась роль сдерживающего барьера против России. Впоследствии концепция баланса сил получила широкое развитие[122]. То есть Россия чаще всего изображалась как угроза военно-политическому балансу держав континента, а не угроза «цивилизации». На протяжении века точки зрения и концепции эволюционировали, и в начале XIX в. конфликт России с революционной Францией уже преподносился именно как столкновение «варварства» и «цивилизации», но только французскими публицистами, поскольку для прочих стран хозяин дворца Тюильри представлял большую угрозу, чем русский император.

Первый раздел Польши и результаты русско-турецких войн показали миру, что попытки России расширить свои территории за счет соседних государств не были единичным эпизодом. Все это внушало серьезные опасения европейским политикам и публицистам. Но теоретическая мысль по-прежнему продолжала идеализировать Россию»[123].

Используя термин «русская угроза», мы не заявляем о существовании во Франции конца XVIII в. этнических фобий (они, безусловно, существовали применительно к соседним народам: австрийцам, англичанам, испанцам и т. д.) и иных коллективных представлений относительно России, поскольку формирование их на национальном уровне стало возможным только после начала непосредственных крупных военных конфликтов с участием этих стран. Концепция «русской угрозы» для баланса сил в Европе очень продолжительное время оставалась достоянием дипломатических кабинетов и реже оказывалась в международных новостях в газетах. Поэтому в нашей работе, которая, хотя и охватывает всего 25 лет европейской истории, речь идет всякий раз о разных типах «угроз» со стороны России: в одних случаях о реальных военных, как во время столкновений с антифранцузскими коалициями, в других – о торговых, географических и стратегических угрозах, каковыми были, например, разделы Польши и победы над слабеющей Османской империей, в третьих – об угрозах воображаемых, где российские народы, в духе литературной моды на античность, превращались в «гуннов», «вандалов», «антов» или «герулов», которые якобы покинули свои традиционные места обитания, чтобы разорять плодородные земли Европы и покушаться на Французскую республику, олицетворявшую собой добродетели Спарты, Афин и Рима[124]. Эта амбивалентность в восприятии России французскими авторами всех чинов и званий, от первого министра до переписчика нот, как мы постараемся показать в нашем исследовании, была плодом и следствием философского века, мыслители которого буквально грезили «русским миражом» и превозносили гений русского царя-реформатора, извлекшего свой народ из варварства, а затем и его наследников, но в то же время реалистично и трезво анализировали русское сословное общество с его крепостным правом, консерватизмом, деспотизмом властных институтов, жесткостью, невежеством большей части крестьянства и мещанства, негативно или скептически оценивали бойкую внешнюю политику Петербурга в Европе, ужасались дворцовым «революциям». Тотальный скептицизм в отношении России, основанный на фактах и богатой литературе о России – Россике, был характерной чертой общественного сознания с середины XVIII в. Именно он конкурировал с философским «русским миражом» и служил основой для развития концепции «русской угрозы» для европейской стабильности.

Представления о русской армии как потенциально сильном противнике возникают во французском общественном мнении в самом начале XVIII в. после ярких и во многом неожиданных побед Петра I над шведскими войсками. Эти победы нанесли значительный удар по традиционной для Франции схеме внешнеполитических союзов. К тому моменту Швеция, Речь Посполитая и Османская империя уже более ста лет рассматривались французской дипломатией в качестве важных внешнеполитических союзников, формируя так называемый «восточный барьер». Изначально этот союз был ориентирован против Габсбургов, и потому появление на мировой арене нового сильного игрока, вступившего в борьбу с французскими союзниками, обеспокоило версальский двор. Такие геополитические перемены привели к распространению в европейской общественной мысли идеи «русской опасности», которая была сформулирована сторонниками Швеции при версальском дворе еще в ходе Северной войны, а в дальнейшем поддерживалась французской дипломатией на протяжении почти всего XVIII в.[125] Победы России над шведами показали ее силу, и потому у европейских политиков возникла необходимость получить как можно больше информации о стране-победителе и ее войсках. На протяжении XVIII – начала XIX в. европейские ученые, литераторы и публицисты в своих сочинениях немало внимания уделяли именно российским вооруженным силам, которые и должны были олицетворять собой угрозу со стороны ранее малоизвестного государства.

В формировании представлений об угрозе Европе со стороны России с самого начала активно участвовала пресса, и французские газеты на протяжении многих лет соблюдали одно и то же правило в подаче сообщений о войнах, в которых участвовала Франция: победы своих войск или союзников (даже потенциальных) преувеличивались, а поражения либо преуменьшались, либо замалчивались. Такие действия было легко осуществлять, когда речь шла об отдаленных театрах военных действий, особенно на востоке или севере Европы, где число потенциальных корреспондентов было невелико и публике было сложно получить информацию другим способом, помимо периодической печати.

Русский дипломат, находившийся в Париже в период Северной войны, жаловался, что редакторы французских газет отказывались даже печатать известия о победах русской армии, при том что французская публика читала в прессе о победах Карла XII в России, а также питалась слухами об экстравагантных выходках русского царя [126]. Но если о победах русской армии в войне со Швецией газеты предпочитали умалчивать, то об итогах неудачного для россиян Прутского похода 1711 г. писалось довольно подробно[127].

На протяжении большей части XVIII в. в противовес концепции русской угрозы, которую развивали преимущественно дипломаты и министры французского двора, ряд философов и литераторов начали превозносить достоинства русской монархии, чем положили начало формированию так называемого «русского миража», весьма популярного в середине – второй половине XVIII столетия[128]. Заметную роль в борьбе этих двух философско-политических концепций имела набиравшая в это время популярность пресса. В период первой кампании русско-турецкой войны 1768–1774 гг., когда стало очевидным превосходство русских и неосновательность надежд на победу османской армии, министр иностранных дел маркиз Э.-Ф. Шуазель пытался приуменьшить в глазах общества успехи России. Для этого глава французской внешней политики снабжал Gazette de France и другие печатные издания дезинформацией о положении дел на фронтах русско-турецкой войны. Русский дипломат Хотинский замечал в июне 1769 г., что «парижские газеты с бесчинством пристрастие свое оказывают к туркам», и делал французскому министру соответствующие представления [129].

В период заключения Кучук-Кайнарджийского мира летом 1774 г. теперь уже князь И. С. Барятинский сообщал в Петербург о том, что Gazette de France продолжала давать искаженную информацию о ходе военных действий. На ее страницах трудно было вообще найти упоминания об успехах русской армии и флота. Даже спустя два месяца после заключения мирного договора между Турцией и Россией Париж наводняли слухи об успешной высадке турецкого десанта в Крыму, якобы разбившего находившуюся там армию князя Долгорукова. Источником подобных сообщений были французские дипломаты[130]. Таким образом, уже в 1760-1770-х гг. стали вырисовываться методы работы французского правительства с прессой, в то время как газеты становились заметным орудием внешней политики.

Во второй половине XVIII в. Европа столкнулась с изменением системы международных отношений и новой ролью, которую теперь, после приобретения Прибалтики и первого раздела Польши, стала играть Россия. В обществе доминировало представление о России как о державе, чье господство на «Севере» представляло определенную угрозу для европейскорго «Юга». Империя продолжала расти и вступала в новые военные конфликты, в том числе в Европе.

К концу 1780-х гг. «русский мираж» заметно померк и во французском обществе все большую популярность приобрело критическое отношение к Российской империи в целом. Даже заключение русско-французского торгового договора 1786–1787 гг. не переломило этих общественных настроений. Однако идея непосредственной угрозы для Франции со стороны империи царей сохраняла совершенно мифический характер. Единственным пространством, на котором действительно сталкивались внешнеполитические интересы двух стран, оставалась Речь Посполитая, переживавшая самые тяжелые годы в своей истории[131]. Напомним, что польское государство уже в первой трети XVIII в. считалось в Версале зоной важнейших династических интересов Франции, а Людовик XV сочетался браком с Марией Лещинской – дочерью изгнанного короля Станислава Лещинского, нашедшего приют в Лотарингии. Вместе с тем Польша еще существовала, хотя и оказавшись в революционной ситуации, и продолжала выполнять роль буфера. Мало кто мог накануне 1789 г. всерьез предположить, что в недалеком будущем вторжение русской армии на территорию Франции приобретет реальные очертания.

С началом Революции внешнеполитические темы в прессе заметно отходят на второй план. Происходящие в самой Франции события привлекли внимание всей Европы. При общем падении популярности международных сюжетов Россия сохраняла в описаниях газет прежний уровень значимости относительно других европейских держав. Образ России не имел четкой структуры и приоритетов: набор клише о далекой полуварварской стране с суровым климатом, в которой правит самодержавный деспот, мечтающий о новых завоеваниях, был востребован и в 1789, и в 1792 г. Однако изменялись условия применения этого образа. Из дипломатической практики и философских дискуссий устоявшиеся представления перетекали в новое политическое публичное пространство, сформировавшееся к 1789 г.

Важное для уточнения содержания концепции «русской опасности» сочинение принадлежит перу выдающегося журналиста эпохи Жака Малле дю Пана. Для верного понимания его трактовки образа России напомним, что он принадлежал к числу монархистов, а в мае 1792 г. уехал в Германию с секретным заданием короля. В 1789 г. В центре внимания Малле дю Пана оказались дипломатия и войны второй половины века. Брошюра с острой критикой современной ему политики Петербурга вышла анонимно в нескольких городах в 1789 г. и была озаглавлена «Об угрозах политическому балансу Европы или изложение причин, которые его ухудшили на Севере после вступления Екатерины II на престол России»[132].

Рассмотрев положение дел в Европе за три десятилетия с момента начала правления Екатерины II и роль в этом «балансе сил» могущественной России, Малле дю Пан заключал:

«Огромная империя вот уже двадцать лет несет своим соседям ужас, коррупцию деспотизм или войну, она охватывает все регионы и может захватить все средства и запасы. Моря, почти недоступные для европейских флотов, и пустыни порабощенных наций – вот ее границы. До сих пор с большим трудом и к тому же легкомысленно судили о ее способности нарушить целостность своей территории. Пока ее враги держат оборону, она изрыгает из себя прямо в их собственные жилища рои необученных варваров, которые всего за одну кампанию уничтожают их земли и население. Пруссия и Польша все еще чувствуют эти раны от их опустошений. Это войска, которые даже если перебить – не одолеешь, воодушевлены жаждой грабежа, религиозным фанатизмом и честолюбием государя, который, теряя солдат, теряет не более чем рабов, горе тем государствам, которые соседствуют со столь разрушительным вихрем!»[133]

По мнению многолетнего редактора Mercure de France, истинное благо для России состояло не в завоеваниях новых земель и военных трофеях, а в развитии цивилизации, процветании подданных и отказе от деспотизма, ведь российская «нация» во главе с дворянством достойна лучшей участи и при новом монархе, «добродетельном и скромном» (автор не называет его имени, но в тексте недвусмысленно намекает на Павла Петровича), эта политика не будет продолжена[134]. Идеи Малле дю Пана будут живо подхвачены франкоязычной журналистикой и значительно позднее, в конце правления Наполеона, окажутся полезны пропагандистам, в числе которых будут Ш.-Л. Лезюр и аббат Д.-Ж. де Прадт.

Политическая пресса с энтузиазмом развивала подобные идеи. К тому же сама международная обстановка накалялась, и сообщения с театров военных действий русско-шведской и русско-турецкой кампаний появлялись в парижской прессе регулярно. Изображение русской армии в 1789–1791 гг. оставалось на уровне стереотипов: газеты помимо краткого описания воинских частей ограничивались указанием на то, что русское войско будет состоять не только из россиян, но еще из «ужасных» татар и казаков[135]. Большой интерес у журналистов вызывали чрезвычайные происшествия, эпидемии или голод в армии, а также рекрутские наборы, о которых они старались получить максимально подробную информацию. В мае 1791 г. сообщалось: «Открытие кампании (против Османской империи. – Авт.) произошло значительно позже. Утверждают, что нехватка людей является тому главной причиной. Князь Потемкин просил 20 миллионов флоринов, но получил не более пяти. Известно, что в 1786 государственный долг России достигал 6 миллионов 600 тысяч рублей; еще необходимо к этому добавить по миллиону в году, но война, что внезапно разразилась, заставила приостановить его погашение»[136].

Неослабевающий интерес к русско-турецкой войне со стороны французской прессы объяснялся целым комплексом причин. В общественном мнении XVIII в. существовало представление о том, что российская культура многое переняла от своих азиатских соседей. Не удивительно, что Россию и Османскую империю часто рассматривали в сравнении. Французские философы старались приписать России цивилизующую роль по отношению к мусульманским народам на юге и видели ее в качестве последнего бастиона Европы против угрозы, исходившей из Азии[137]. Правительство Старого порядка, напротив, рассматривало Порту как важную составную часть «восточного барьера», имеющего целью воспрепятствовать продвижению России в Европу, и в споре двух империй оказывало поддержку Стамбулу[138].

Поражения османов на суше и на море вызывали сочувствие французов к проигравшим: «Унижение турок – это, быть может, позор всей Европы, – писала Moniteur 27 декабря 1789 г. – Неудачи этой нации вызваны не отсутствием храбрости: она так же способна одерживать победы, как и любая другая. Разве не каждая нация переживает эпохи, когда она занимает доминирующее положение и торжествует победу? Какая из европейских стран, будучи ограничена в своих собственных силах, способна противостоять грозному альянсу двух императорских (Петербурга и Вены. – Авт.) дворов? Все союзники Порты сразу же ее покинули… Однако эта война – самая несправедливая из войн нашего века – может способствовать торжеству человеческого разума, ибо одновременно дает великие уроки и правителям, и государям»[139]. В этом вопросе журналисты первого года Революции не только создавали общественное мнение, но и сами следовали за мнением ряда влиятельных дипломатов и коммерсантов Старого порядка, поддерживавших османские интересы, как до, так и после 1789 г. в памфлетах и мемуарах, направляемых на имя короля[140].

На протяжении 1789–1791 гг. постепенно обсуждение в прессе военного потенциала России принимает все более острое внешнеполитическое звучание. По мере того как меняется отношение европейских монархий к Революции, все явственнее возникает угроза войны между Францией и создаваемой коалицией европейских государств. Соответственно важным становится и вопрос о составе этой будущей коалиции, и в этом отношении внимание к позиции России все возрастает. Связан с этим и вопрос о поддержке российским двором французских эмигрантов, обосновавшихся на территории германских государств, а также тех, кто воевал в составе русских армий против османского султана. В действительности таких людей было немного. В 1791 г. Moniteur особо отмечала трех французских офицеров, упоминая даже награды, полученные ими после победы над турками: «Иностранные офицеры, что служат в качестве волонтеров в армии императрицы, получили свидетельства ее благосклонности. Господин Ришелье был вознагражден золотой шпагой и крестом Святого Георгия 4 степени. Крест того же ордена дан г-ну де Дама, г-н Ланжерон также получил золотую шпагу»[141].

Не забывали журналисты поведать и о трудностях правительства Екатерины II. В 1791 г. в Moniteur все чаще звучало мнение о том, что войны с турками и шведами подорвали финансовое положение России. Рассказывая о празднествах в Петербурге, посвященных доставке трофеев с турецкого фронта, автор газетной статьи замечал: «Подсчитано, что нынешняя война стоила России более 200 000 человек и [значительных] средств»[142]. Помимо падения обменного курса рубля французская пресса констатировала осложнение отношений петербургского кабинета с европейскими кредиторами, подчеркивая, что без дополнительных субсидий невозможно вести войну на два фронта и содержать сразу две действующие армии и два флота [143]. Журналисты не забывали поведать читателям и о причинах скудного финансирования военной кампании. Огромный государственный долг России увеличивается по мере дальнейшего ведения войн, подчеркивала газета: с 1786 г. государственным заемным банком, в который дворяне могли закладывать имения, роздано займов на 30 миллионов рублей, что вынуждало увеличивать количество бумажных денег в обращении[144]. Россия в освещении французской газеты представлялась военной державой, чьи интересы простираются далеко за пределы европейских владений Османской империи, но финансовое положение которой далеко не блестяще.

Война России со Швецией 1788–1790 гг. находила лишь фрагментарное отражение на страницах Moniteur. Как правило, о событиях на русско-шведском фронте сообщалось сухо и кратко, со ссылкой на сведения из Стокгольма. Принимая во внимание цензуру, установленную шведским королем в отношении новостей с фронта, информация о реальном положении дел часто поступала в Париж окольными путями: из голландских или немецких газет или из дипломатической переписки.

Не приносившая шведам успеха война с Россией, инициатором которой являлся сам Густав III, серьезно осложнила состояние шведских финансов. Газета Moniteur обращала внимание на то, что колебания денежного курса в королевстве стали причиной беспорядка на шведской бирже и недовольства коммерсантов[145]. О поражениях шведов летом 1790 г. журналисты Moniteur писали со ссылкой на газеты Гамбурга[146]. Зато регулярно поступавшие шведские реляции даже о самых незначительных победах над русскими публиковались практически целиком[147]. Известный публицист С.-Н.-А. Ленге в Annales politiques, civiles et littéraires приветствовал поражения русского оружия и с большим сочувствием относился к шведам. Король Густав III, одерживавший победы над «московитским флотом», представал в этом издании в образе подлинного исполнителя «небесных законов».

Ленге задавался вопросом: что предпримет Густав после одержанной им победы на море? Ради спокойствия Европы, полагал журналист, было бы желательно, чтобы шведы смогли двинуться на Петербург и тем самым умерить честолюбие и надменность русских, обезопасив от них континент[148]. Тенденциозность в освещении русско-шведской войны и проявившийся страх перед Россией в данном случае не были связаны с революционными событиями, а отражали расхожие стереотипы. На этом фоне довольно необычным выглядело появление сразу в двух июньских номерах Moniteur полного текста циркулярного письма российского вице-канцлера И. А. Остермана от 12 марта 1790 г., адресованного послам России при иностранных дворах[149]. Остерман разъяснял российским дипломатам позицию относительно войн с Османской империей и Швецией и приводил на этот счет многочисленные исторические примеры. Журналист из Moniteur обрушивался на лукавого Остермана, чьи аргументы «ложные, лукавые и иллюзорные… не могут избежать прозорливого взгляда политиков». По мнению корреспондента, «беспристрастные газеты в точной и верной манере уже рассказывают обо всех амбициозных проектах императрицы и распутывают цепь ее тайных и непрерывных интриг против соседей, особенно против шведов, поляков и османов. Кто не знает о последних деяниях этой государыни в Швеции и об одиозных средствах, что используют ее министры, дабы посеять здесь повсеместные беспорядки и раздоры. Все призывают теперь шведского короля. решительно воспрепятствовать реализации коварных планов кабинета Петербурга»[150]. «Коварство» Екатерины II уже через несколько недель раскрылось: заключенное в начале августа 1790 г. Верельское мирное соглашение между Россией и Швецией лишило Османскую империю, продолжавшую войну с Россией, союзника на Севере.

По завершении русско-шведской войны французская пресса продолжала трактовать события на севере Европы в невыгодном для России свете. «Россия привыкла рассматривать все государства Европы, что ее окружают, как своих вассалов, и, кажется, составила план, который заставил вспомнить шведов об их старинных правах. Она надеялась занять короля Швеции делами у него дома, тогда как сама она будет занята войной с турками»[151]. Однако по мере роста антифранцузских настроений среди европейских дворов, отношение революционной печати к шведскому королю также изменилось

на негативное, ведь он был одним из активных сторонников создания коалиции и даже намеревался возглавить объединенные войска в походе против Франции. Теперь ему в Париже пророчили судьбу Карла XII, ибо, помогая эмигрантам, он рисковал «найти свою Полтаву или Фридрихсхалль»[152].

Демонстрируя завоевательные планы Екатерины II, публицисты революционных лет старались показать внутренние проблемы России. Острый финансовый кризис, нехватка человеческих ресурсов и крепостное рабство противопоставлялись щедрости царицы и роскоши дворянства. Ухудшение двусторонних отношений, меры, предпринимаемые царским кабинетом против французов, придавали дополнительный вес теме военной опасности, исходящей от России. Вопрос о финансовой, а чаще военной помощи русского двора принцам и эмиграции в целом газеты обсуждали с рубежа 1791–1792 гг.

Именно тогда в прессе надолго появился устойчивый слух о вторжении «варваров Севера», страх перед которым журналисты смягчали с помощью гротескных описаний русского войска. Скептические оценки процесса цивилизации в России, который якобы должен был снизить опасность с ее стороны по отношению к соседним странам, а также реальные доказательства ее увеличившейся военной мощи оживляли элементы внешнеполитической доктрины версальского двора времен герцога Шуазеля. Поддержка Османской империи, Швеции и Польши вновь казалась самым правильным основанием для внешней политики революционного государства.

С началом в 1792 г. войны между Францией и европейскими монархиями тема возможной помощи Екатерины II эмигрантам и анти-французской коалиции начинает активно муссироваться в Moniteur. Писали, что Россия обещает «помощь принцам в виде [войска из] 20 000 человек русских и татар; их переправят так быстро, как только это позволит сделать погода. Эмигранты лучатся радостью и удовольствием, ожидая этих ужасных воинов с таким же нетерпением, с каким бедные иудеи ожидают своего Мессию»[153]. В июле 1792 г. Moniteur привела письмо из Петербурга, в котором утверждалось, что 15 000 русских после наведения порядка в Польше двинутся во Францию, дабы помочь делу контрреволюции. Там же было опубликовано «Сообщение относительно вооружения России, извлеченное из депеш поверенного в делах Франции в Петербурге, присланных Национальному собранию» Эдмона Жене, где сообщалось о военных приготовлениях России, в частности о состоянии русского флота в Архангельске, Кронштадте и Ревеле[154].

Весной и летом 1792 г. под влиянием политических событий менялся тон даже такой умеренной газеты, как Gazette de France. Письма из Польши, которые появлялись с завидной регулярностью, ставили под сомнение возможность участия русских в кампании против Франции: «[Из армии князя Понятовского]…Сообщают, что русская армия, возвратившись из Турции, находится в жалком состоянии. Кажется, что русские генералы, в течение многих лет удаленные от своих домов, лишенные чувства страха и повиновения, истратили в дебошах и играх все средства, предназначенные для войск, они посылали солдат добывать питание у крестьян Валахии и Молдавии, позволили превратиться униформе в лохмотья, а крадеными лошадьми заменяют тех, которых лишились из-за падежа и вражеского оружия»[155]. Такие описания призваны были смягчить страхи французского общества перед угрозой военного вторжения «варваров Севера». Отметим, что в основе подобных газетных описаний находились реальные наблюдения очевидцев. После возвращения из Турции русские войска действительно были в плачевном состоянии из-за неудовлетворительного снабжения и длинных переходов. Такое положение вещей не было чем-то уникальным, после трудных кампаний войска разных государств нуждались в отдыхе и пополнении, но журналисты пытались подать материал как уникальный и характеризующий армию возможного противника не с лучшей стороны.

Окончательный разрыв дипломатических отношений между Россией и Францией в июле 1792 г. оказал заметное влияние на французское общественное мнение. С каждым новым известием о действиях коалиции взгляды обращались в сторону российской столицы: именно Екатерина II считалась ее активной вдохновительницей. И хотя слабеющий свет «русского миража» эпохи Просвещения еще находил время от времени отражение в публицистике, а некоторые авторы продолжали считать Екатерину II преемницей и продолжательницей планов Петра I[156], образ далекой империи, поднятой до высот цивилизации «Семирамидой Севера», бесповоротно терял былую привлекательность в глазах населения Франции.

Интересная трансформация произошла в сфере подачи газетами ставшего уже вполне традиционным концепта «русского варварства». Если раньше его считали причиной слабости русской армии, то теперь в нем усматривали причину военных успехов. «Народ тем более опасный, что закаленный варварством и дисциплинированный игом рабства, он более годится для завоеваний и опустошений, чем для войн оборонительных, не чувствительный к смерти и несчастью»[157], -сообщал о русских анонимный французский публицист. Страхи и опасения перед Россией в 1792 г. чаще всего находили выражение в предсказаниях о нашествии новых «кочевых варваров с Севера».

Тема военной угрозы со стороны России привлекала внимание журналистов на протяжении 1792–1794 гг. Стоит отметить, что слухи эти стали распространяться особенно активно в середине 1792 г., когда прямой канал информации из России был прерван, после высылки из Петербурга поверенного в делах Франции Э. Жене. «Не перестают повторять в печати и даже в частной переписке, – сообщали из Франкфурта, – что корпус русской армии, а к тому же эскадра уже направлены, чтобы сражаться во Франции»[158]. Сведения подобного рода появлялись в газетах часто, и потребовалось официальное опровержение с трибуны Конвента, чтобы ненадолго усмирить воображение журналистов и успокоить публику.

Обсуждение возможности вступления Екатерины II в анти-французскую коалицию происходило постоянно. В начале 1793 г. состояние французской армии было тяжелым, снабжение плохим. Вооруженные силы, состоявшие до начала реформ Карно из линейных частей и волонтеров, нуждались в коренной реорганизации для повышения управляемости. Из-за недоверия в обществе по отношению к армии, любые сообщения о планах антифранцузской коалиции читались с особым вниманием. «Настаивают, что нет никаких сомнений в том, что двадцать пять тысяч человек русских направляются к Рейну. Их путь пройдет, как говорят, через Богемию и Австрийскую Силезию, их поведет генерал Суворов»[159]. В этом сообщении фамилия командующего, видимо, выбрана неслучайно: генерал был известен как активный участник войны против Барской конфедерации 1769–1772 гг. и успешным, но крайне жестоким штурмом турецкой крепости Измаил в 1790 г. Его упоминание должно было усилить чувство страха у читателей. Но, поскольку газеты обладали еще значительной долей самостоятельности, а система государственной пропаганды еще не была сформирована, появлялись в изданиях и сообщения, основанные на собственных источниках информации, которые вступали в противоречие с наиболее распространенной точкой зрения. Например, Journal du soir писала о неких письмах из Петербурга, в которых утверждалось, что Россия не будет принимать прямого участия в войне с Францией. Причиной тому, по мнению ганноверского корреспондента, стали приготовления к войне в Турции и ситуация в Швеции. Коалиция не должна рассчитывать на давно обещанную царицей помощь, а все, что пишут немецкие газеты о передвижениях русских войск, «есть не что иное, как ложь, оплаченная по два крейцера за строчку секретарями и советниками посольства, которые с помощью этих проделок желают причинить французам серьезное беспокойство»[160].

Соперничество России с Османской империей считалось французами вопросом, представляющим первостепенный интерес с точки зрения баланса сил в Европе. Только новое обострение польского вопроса в начале 1790-х гг. смогло отодвинуть в общественном сознании русско-турецкий конфликт на второй план. Второй и третий разделы Речи Посполитой и восстание под предводительством Костюшко давали публицистам возможность выразить свое отношение к России[161]. Польша, как и двадцатью годами ранее для Руссо, Мабли и Рюльера, представляла собой удобный повод для изречения суждений как о жизни во Франции, так и о жизни в «деспотической» России, своеобразном антиподе «свободолюбивой» Польши[162]. Moniteur давала весьма резкую характеристику политике Екатерины в польском вопросе: «Русские достигли высшей степени наглости, присущей тиранам. Не удовлетворившись тем, что унизили нацию, разрушили военные силы, заключили в тюрьмы или отправили в Сибирь самых честных и храбрых поляков, они теперь заняты тем, что по частям расхищают эту несчастную страну»[163].

В газетах, спонсируемых монтаньярами, эти новости приобретали все более радикальное звучание в момент национального восстания под руководством Т. Костюшко. Весной 1794 г. в статьях о событиях в Польше утверждалось, что «рекрутский набор продвигается с большим воодушевлением, крестьян вооружают пиками и косами. На Украине, провинции, граничащей с Османской империей, также происходит революция. Стало известно, и сам Костюшко этого не скрывает, что он поддерживает связь с соседними державами»[164].

В последнем случае речь шла о возможной поддержке поляков со стороны Османской империи. Неосведомленному читателю могло показаться, что идея нового «восточного барьера» против России, наконец, обретает реальные очертания.

В освещении восстания в Варшаве 6 (17) апреля 1794 г. журналисты нередко ссылались на слухи или объявляли себя их очевидцами. Journal de la Montagne подчеркивала крайнюю жестокость восставших по отношению к русским солдатам, но оставалась на пропольских позициях, сообщая, что гибели избежали только те из солдат, кто смог сбежать из города с генералом Игельстрёмом. «Таким образом, завершилось славное восстание, что должно вернуть нам свободу. Оно обошлось нам в несколько сотен человек как буржуа, так и солдат, но зато потери наших жестоких угнетателей были в десять раз больше», – завершал свой рассказ корреспондент[165]. Несколько позднее газета сообщала о том, что перебит был весь русский гарнизон от 6 до 7 тысяч человек, и, ожидая мести русских, польская столица начала готовиться к осаде: «Варшава укрепляется. Женщины, дети, старики, евреи, христиане, одним словом, все трудятся вместе. Это был день 14 июля в миниатюре. Вся Польша поклялась жить свободно»[166]. С революционным пылом журналисты предрекали Польше повторение французского пути, а России отводилась роль душительницы польской свободы. Несколько позднее, в брюмере III года, Journal de la Montagne приветствовала успехи восстания, огонь которого перебросился в Курляндию и дошел до самых границ Ливонии[167].

После завершения русско-шведской войны 1788–1790 гг. Швеция перешла в стан противников Франции, поэтому отношения России и Швеции стали реже обсуждаться на страницах французских газет. Но тема возможной новой русско-турецкой войны постоянно поднималась газетами и после заключения в 1791 г. Ясского мирного договора. Эта тематика была важна как из-за традиционных симпатий французских дипломатов по отношению к Порте, так и потому, что возможная война на границах империи царей должна была помешать им принять активное участие в борьбе против революционной Франции.

На протяжении 1792–1795 гг. газеты не раз писали, что, несмотря на заключенное мирное соглашение, Россия продолжала готовиться к новой войне против османов. Moniteur передавала слухи относительно завоевательных планов Екатерины II. Она якобы заставила армию двигаться к турецким рубежам и одновременно тщательно готовила к войне свои порты. Далее сообщалось, что Англия обещала свою поддержку грандиозным планам России. «Пришло наконец время, чтобы Европа уяснила для себя суть намерений двух дворов [Лондона и Петербурга], дворов, представляющих наибольшую опасность для независимости других наций»[168]. Издания самых разных политических направлений стремились поддержать Османскую империю. На страницах якобинской Journal des hommes libres она приобретала отчетливые черты антипода России и бастиона на пути «деспотизма», а султан наделялся чертами просвещенного европейского монарха[169].

Девятое термидора ознаменовало окончание наиболее утопической и жесткой фазы Революции. Последствия Термидора, разработка новой конституции и переход власти к Директории, относительное усиление роялистов – все эти изменения во внутриполитической жизни оказали влияние и на внешнюю политику Франции.

Печать термидорианского периода пестрит статьями о России, а в Конвенте наметилась острая полемика по международным проблемам[170]. Она была спровоцирована неопределенностью в рядах термидорианцев и неустойчивостью исполнительной власти в условиях социально-экономических кризисов, заговоров и переворотов 17951797 гг. Решение любой проблемы, в том числе в международной сфере, влекло за собой масштабные дискуссии, в ходе которых стороны высказывали противоположные точки зрения, иной раз один и тот же оратор менял свою позицию за очень короткий срок[171].

Отношение лидеров термидорианского Конвента к Российской империи определялось в первую очередь текущими дипломатическими задачами. Весной 1795 г., накануне заключения мирного договора с Пруссией, в Париже не прекращались споры о роли России в создании нового политического ландшафта. Но в итоге успехи Парижа в переговорах (в начале апреля 1795 г. был подписан Базельский договор с Пруссией, в мае был достигнут мир с Голландией, а в июле – с Испанией) не слишком изменили отношение к России. Республиканцы III года устами члена Конвента и Комитета общественного спасения Буасси д’Англа выразили свое отношение так: «Я знаю, что мне могут обоснованно возразить, что Российская империя – это колосс на глиняных ногах, что порочность разъедает ее, что рабство лишает ее всякой энергии и движущих сил, что она огромна, но большую часть ее составляют пустыни, и при таких размерах ею очень трудно управлять; что, расширяясь, она тем самым готовит свое падение и что каждое ее завоевание – это шаг к катастрофе. Я соглашусь со всем этим, но помните: этот гигант, прежде чем самому погибнуть, раздавит и вас! И падет на ваши останки, он не будет расчленен прежде, чем вы будете разорены, рассеяны и раздавлены. Датчане, Шведы, Немцы, Пруссаки, Оттоманы, подумайте: время летит, и удар будет ужасен, собирается бурный московитский поток! Аттила приближается во второй раз, и вы погубите себя, если не объединитесь, пока еще есть время на то, чтобы остановить этот опустошающий бич!»[172]

Более того, перемены во внешней политике и заключенные соглашения с Испанией и Пруссией породили на страницах газет и новые слухи. Moniteur публиковала новость со ссылкой на письмо из Торуни о возможном конфликте между Россией и Пруссией: «Многие новые сообщения заставляют рассматривать разрыв между Пруссией и Россией как скорый и неизбежный. Это будет война или повод к ее началу… Уже распространился слух о нескольких военных столкновениях между этими двумя державами»[173]. Такими сообщениями газеты поддерживали образ воинственной и амбициозной Екатерины II, а ее державы как агрессивной силы, которая пытается подчинить всех соседей своим интересам.

Негативное отношение к внешней политике русского кабинета, характерное для жирондистов и монтаньяров, сохранилось и в термидорианской прессе. Идея «русской опасности», существовавшая в дипломатических кулуарах, получила широкое применение и послужила одним из инструментов внешнеполитической пропаганды республиканских властей, которая становится все более прагматичной: революционные лозунги сохранялись, но только в качестве драпировки новых интересов Франции, связанных с военно-дипломатическими успехами 1794–1795 гг.

Образ агрессивной и отсталой России подпитывался все новыми известиями с Востока. Moniteur со всей тщательностью сообщала о планах России относительно Грузии и Персии. Так, рассказывая о поддержке, которую императрица намерена была оказать грузинскому царю Ираклию II, покинувшему родину из-за вторжения персов, газета отмечала, что хитрая и расчетливая Екатерина больше заботилась о благе своей страны, нежели о судьбе грузинского владыки[174]. Спустя буквально две недели газета развивала эту тему: «Экспедиция, планируемая русскими против персидского захватчика в Грузии, на самом деле не более чем предлог, подходящий случай для того, чтобы реализовать замысел с далекими перспективами, направленный против столицы турецкой империи». В подтверждение этому сообщалось, что русские полки, покидая Польшу, направляются вовсе не в сторону Персии, а в Крым и Молдавию[175]. В январе 1796 г. из Петербурга сообщали о том, что вооружается значительная русская эскадра, две русские армии общей численностью около двухсот тысяч человек собираются на границах Турции, в то же время еще одна армия движется к Грузии и еще одна находится на шведской границе. Такая демонстрация российской военной мощи заставляла задуматься: «Каковы же планы Екатерины? До каких же пределов простирается ее непомерное честолюбие? Вся Европа об этом знает и вся эта ослепленная Европа ей никак не сопротивляется», – с досадой заключал корреспондент Moniteur[176]. Цитируемый пассаж из статьи не был случайным мнением рядового редактора. Как и во множестве других случаев, он был частью памфлета, написанного чиновником министерства внешних сношений Французской республики неким Гироде и, следовательно, отражал мнение Директории[177]. Тема желания России подчинить османские территории и Константинополь, «который всегда был объектом страсти и амбиций русских», подчеркивалась даже на страницах итальянской армейской прессы[178]. Значительное преувеличение численности русской армии, якобы готовившейся к новой войне должно было усилить эффект от сообщения и продемонстрировать читателям опасность, исходящую от империи царей.

В период египетской экспедиции Бонапарта, летом 1799 г., Давид в обширной статье в Moniteur «О возможном завоевании Османской империи Бонапартом», обсуждая тему расчленения Порты и русской экспансии в Европу, выражал надежду на то, что Бонапарт продолжит свой поход и двинется прямо на Константинополь, чтобы, захватив древний восточный город, «повергнуть в ужас» Вену и Петербург. Это позволило бы разрушить вековые планы господства России на Босфоре и оживить очаги сопротивления деспотизму на севере и юге Европы. Особые надежды автор статьи возлагал на Польшу: «Кто знает, возможно, и Польша, увидев реющие стяги свободы, опять поднимет знамя восстания против тиранов?»[179]

Пока парижские ораторы соперничали в описаниях коварных завоевательных планов русского царя, мечтавшего подчинить своей власти лучшие земли Европы, влияние России существенно возросло не только на суше, но и на море. Из Петербурга, Неаполя, Триеста, Венеции во франкоязычные газеты Голландии и Германии регулярно поступали известия о морских победах русского и русско-турецкого флота, а после взятия Корфу и о первых шагах Республики семи островов. Следуя тексту официальных русских газет и с приведением цитат из них сообщалось о взятии греческих островов Зант и Кефалония[180]. О героическом штурме русско-турецкой эскадрой французских укреплений на о. Кефалония и о. Санто-Мауро беспристрастно с сухим перечислением числа погибших, раненых и взятых трофеев рассказывала лейденская газета. Вся информация об операциях русско-турецкого флота цитировалась по официальному российскому изданию[181]. Из Триеста передавали новости о том, как греки храбро и успешно сражаются против войск Французской республики на островах Архипелага[182]. Внимание французской прессы к греческим событиям не ослабевало и в 1800–1802 гг., когда широко публиковались прокламации греков с Корфу[183]. В целом Средиземноморский поход под командованием Ф. Ф. Ушакова не менее, чем Итальянский и Швейцарский походы А. В. Суворова, привлекали внимание французских газет и служили доказательством наличия у России планов по распространению своего влияния в Европе.

В атмосфере социально-политических потрясений и военных конфликтов прогрессистский миф о России, прочно связанный во французском сознании с мифом о фигуре, олицетворявшей его, – Петре I, обернулся своей противоположностью. В условиях противостояния между Францией и монархической Европой появился текст, впоследствии получивший название «Завещание Петра Великого». Этот новый миф, в котором отразились чувства вражды и страха перед «угрозой с Севера», на поверку оказывался не таким новым, как может показаться на первый взгляд. Документ появился в среде польских эмигрантов в последние годы XVIII в.[184], и, хотя он был полностью опубликован только в 1812 г. Ш. Лезюром, в нем отражались многие составные части концепции русской опасности, популярной во Франции конца XVIII – начала XIX в.

В общественном сознании 1799 г. преобладали стереотипы «полуварварской» России, грозящей вот-вот выплеснуть свои «орды» на плодородные земли Европы. В период Итальянского и Швейцарского походов австро-русских войск вчерашние размышления дипломатов обрели форму пропагандистских клише. Россия оставалась для французов не только «воображаемой», но и в целом «чужой» страной[185]. С самого начала военной кампании 1799 г. французская пресса истерично описывала продвижение войск коалиции как повторение древних варварских нашествий на Европу. Генерал Бернадот в своем воззвании к народу Германии, опубликованном в Мангейме, обращался с призывом объединиться для борьбы с общим врагом: «Ужасный союз Австрии с Англией, стремящейся возмутить весь континент, и с Россией, которая желает наложить на цивилизованную Европу оковы варварской Азии и наводнить германские земли» и призывал: «Присоединяйтесь к нам, немцы, поднимайтесь на бой с Австрией, поднимайтесь на бой с северными варварами, которые хотят наводнить вашу территорию»[186].

Депутат М.-Ж. Шенье обращал свой гнев против коварной политики Австрии и примкнувшей к ней России, подчеркивая внутренние противоречия «нелепой» коалиции: «…О, чудовищная война! Позор и бесчестье нашего философического века! Нелепая коалиция нескольких тиранов, столь известных своим безумием! Англия, превозносящая свой дух свободы, поднимается за дело деспотизма, наследник Магомета – за восстановление христианской веры, а император, исповедующий православие, провозгласил себя великим магистром католического ордена и хочет способствовать процветанию папского трона! Глупый Оттоман шагает под одними знаменами со своими непримиримыми врагами, он забыл свои сожженные флоты, свои некогда густонаселенные города, разрушенные и утопленные в крови русскими, жаждущими резни, [забыл] о намерении московитов, которые уже около ста лет угрожают стенам, построенным Константином!»[187]

По мере приближения русских войск к границам Франции пресса анализировала и стратегию русского кабинета. В его политике усматривали, с одной стороны, непомерные амбиции Павла I, которого к этому моменту стали изображать практически исключительно как непредсказуемого деспота, с другой – наличие плана по установлению гегемонии России в центре Европы: «Вступление русских в Германию не может рассматриваться как простой каприз Павла I. Оно входит в широкий план, который начал развертываться в 1779 г., после заключения мира в Тешене… Сегодня Россия стремится заменить Францию в ее прежней роли гаранта и защитницы германской конституции…»[188] Заметим, что стремительный бросок российской армии в Европу журналисты расценивали не только как поход против Франции и ее завоеваний в Италии, но и как агрессию против французских интересов в немецких землях.

Различные политические группы использовали концепцию русской угрозы для достижения собственных внутриполитических целей. Неоякобинцы в связи с приближением австро-русской армии добивались объявления «отечества в опасности». В неоякобинском клубе Манежа заявляли о грядущей «варварской» угрозе, возможной реставрации и гражданской войне: «В то время как роялизм заносит повсюду смертоносный клинок над головой республиканцев, Вандея возродилась из пепла, все земли между Гаронной и Пиренеями терзаемы распрями гражданской войны, – заявлял Ожеро. – Тулуза – это верная республиканская коммуна, что защищала юг от контрреволюционного бешенства. Тулуза, атакованная королевской армией, в то мгновение, когда я здесь выступаю, быть может, уже охвачена резней, и вторая Вандея распространяет свое опустошительное влияние на все южные департаменты, угрожая передать в руки кровожадных северных варваров эту лучшую часть империи!»[189]

После сокрушительных побед революционных армий над австрийцами и выхода России из войны и из Второй коалиции страх перед вторжением русских во Францию постепенно отступил. В газетах даже появлялись написанные с некоторым сочувствием сообщения о трудностях, которые испытывали русские войска в прошедшем походе, особенно в Швейцарии. Подобные публикации готовили почву для будущего примирения Парижа с Петербургом. Идея о «русской опасности» для сохранения баланса сил на континенте в период Революции претерпела изменения, и теперь речь шла об угрозе со стороны России для Революции, для молодой Французской республики, а не для всего цивилизованного мира. Идея постепенно приобретала форму политической концепции, и, как мы покажем далее, она будет еще не раз подниматься на щит французской прессой на протяжении следующих пятнадцати лет.

Заключительный период существования Директории и начало Консульства отмечены бурным развитием армейской прессы, которая функционировала на иных принципах и сохраняла радикализм, уже исчезавший понемногу из других изданий Франции. Весьма любопытным представляется то, как изображалась Россия и ее военная сила в армейской прессе времен Египетской экспедиции Бонапарта 1798–1801 гг., т. к. здесь отрабатывались многие приемы и подходы в отражении международной ситуации и управлении общественным мнением.

Экспедиция Бонапарта в Египет стала переломным моментом не только для истории контактов Востока и Запада в Новое время, но во многом и для истории международных отношений в целом: именно вторжение войск Бонапарта на территорию Османской империи поставило «Восточный вопрос» как один из наиболее актуальных на повестку дня большой европейской политики и надолго превратило Ближний Восток и Магриб в арену соперничества великих держав.

Новости из России довольно часто появлялись на страницах газеты Courrier de l’Egypte, издаваемой Бонапартом в Египте, чем заметно отличались от его итальянских изданий, выходивших в период первой самостоятельной кампании генерала. Образ России в «египетском» издании отражал существовавшее на тот момент состояние международных отношений. На протяжении 1798–1799 гг. газетные статьи описывали исходящую от России угрозу как по отношению к Франции вообще, так и по отношению к Восточной армии, хотя Павел I и не собирался отправлять свои воинские контингенты для противостояния войскам Бонапарта в Египте.

Как свидетельствуют официальные источники, французские военачальники, в частности Бонапарт, действительно опасались того, что Россия может послать войска для освобождения Мальты, захваченной французами по пути в Египет, а потом и Египта. В письме Директории от 29 прериаля VI года (17 июня 1798 г.) Бонапарт писал о перехваченном соглашении между императором Павлом и мальтийскими рыцарями[190]: «Император России нас должен поблагодарить, поскольку оккупация Мальты сэкономила его казне 400 000 рублей. Мы лучше поняли интересы его нации, чем он сам. Если Его Величество действительно собиралось бы захватить порт Мальты, то ему, как мне кажется, следовало бы действовать более скрытно, а не выставлять свои намерения столь явно напоказ. Но если, в конце концов, он и в самом деле этого хочет, то у нас есть в центре Средиземного моря самая лучшая крепость в Европе, и ему придется заплатить высокую цену за то, чтобы нас оттуда выбить». Однако, несмотря на рассуждения Бонапарта о том, что Павлу I стоит быть благоразумным и не пытаться захватывать Мальту, и в этом письме, и в дальнейших действиях Бонапарта отражаются его опасения по поводу планов русского императора на счет Мальты.

Бонапарт пытался сформировать у жителей Египта негативный образ России. Как сообщает египетский историк и очевидец тех событий Абд ар-Рахман ал-Джабарти в своей хронике «Удивительная история прошлого в жизнеописаниях и хронике событий», 17 ноября 1798 г. французы огласили на улицах Каира письмо, написанное ими от имени членов созданного ими Дивана: «Являясь верными друзьями повелителя нашего султана, французы стоят на страже его интересов… они любят того, кто ему друг, и ненавидят того, кто ему враг. Потому-то так сильна ненависть между французами и московитами – она вызвана той враждой, которая существует между султаном и этими неверными. Французский народ поможет султану захватить их страну, если того пожелает бог всевышний, и истребить их всех до единого»[191].

Подобные настроения отображались и в прессе Восточной армии. В выпуске Courrier de l’Egypte № 16 от 24 брюмера VI года (14 ноября 1798 г.) было опубликовано обращение «Совет шейхов Каира» к жителям Египта, где говорилось, что «русские хотят завладеть Святой Софией и другими храмами, посвященными культу настоящего Бога, дабы превратить их в церкви, предназначенные для отправления невежественных обрядов их извращенной веры». Очевидно, что сами каирские старейшины такого письма не писали[192], тем не менее появление его в Courrier de l’Egypte неслучайно: целью публикации «обращения» было не только создание у французов – читателей газеты – иллюзии того, что местное население поддерживает их, но и закрепление у них самих негативного образа России, чьи войска были потенциальным врагом Восточной армии и, как ожидалось, могли высадиться в Египте со дня на день. В конце лета 1798 г. эскадра адмирала Ушакова вошла в Средиземное море, а Павел I начал переговоры с османским султаном Селимом III о союзе. Опасения французского командования стали особенно реальными, когда объединенные российско-османские силы начали осаду острова Корфу.

Негативный образ России воспроизводился на страницах Courrier de l’Egypte и позднее, в выпусках конца 1798 – первой половины 1800 г. В выпуске № 25 от 3 плювиоза VII года (22 января 1799 г.) говорилось, что русские предложили туркам соглашение на 50 лет, одним из условий которого было разрешение российским судам свободно проходить из Черного моря в Средиземное, но турки «отказались от этого предложения и приготовились защищать Дарданеллы, если русские попытаются форсировать пролив». Это была дезинформация, поскольку российский флот под предводительством Ушакова прошел проливы еще летом 1798 г., после чего российско-турецкие силы развернули совместные действия против французов. Кроме того, 5 января 1799 г. было подписано российско-турецкое соглашение, содержавшее секретные статьи, одна из которых предполагала свободный проход российских кораблей через Черноморские проливы[193]. Если о секретных статьях соглашения Бонапарт знать не мог, то о том, что флот под предводительством Ушакова действует в Средиземноморье, он был осведомлен [194].

Более того, в № 34 от 12 термидора VII года (30 июля 1799 г.) сообщалось, что в бухте Абукира[195] высадились 30–40 тыс. человек, из которых, по слухам, половина турки и половина русские. На самом же деле это были османы и англичане, однако само по себе предположение ясно показывает, насколько французы опасались вторжения российских войск. 21 июля 1799 г. Бонапарт направил членам Дивана Каира письмо[196], содержащее следующие строки (приводится по ал-Джабарти): «Противник, прибывший на кораблях в Египет, собирается, объединившись с мамлюками и бедуинами, разграбить и опустошить Египет. На кораблях этой эскадры имеется множество русских, чья ненависть ко всем исповедующим единобожие, равно как и враждебность ко всем верующим в Аллаха и его посланника широко известны. Русские ненавидят ислам, не почитают Коран, богохульствуют и верят в троицу. Они воображают, что бог – лишь один из ликов триединого божества. Но Аллах един и ни с кем не делит свою власть. Вскоре они увидят, что троица не приносит им пользы, что это ложное учение и что лишь бог всевышний, единый приносит победу тем, кто верит в его единство»[197]. Таким образом, Бонапарт опять попытался навязать жителям Египта столь же негативный образ России и русских, какой находил отражение в предназначенной французам газете Courrier de l’Egypte.

В Courrier de l’Egypte освещались не только события в Восточном Средиземноморье, но и в Европе, в частности, противоборство войск Второй коалиции и Франции, а также дипломатические известия. Так, в № 16 от 24 брюмера VII года (14 ноября 1798 г.) отмечалось, что Россия с давних пор влияет на европейские правительства посредством подкупов, особенно на тех их членов, кто занимается отношениями с Османской империей. В № 28 от 25 вантоза VII года (15 марта 1799 г.) говорилось о том, что Англии удалось объединить в коалицию страны, ранее враждовавшие друг с другом, и Россия присоединилась к коалиции, поскольку англичане обещали расширить ее территорию за счет земель Османской империи. В № 73 от 18 мессидора VIII года (7 июля 1800 г.) приводилось письмо главнокомандующего Восточной армией А. Мену к солдатам, где, в частности, отмечалось, что Россия и Англия принудили султана войти в антифранцузскую коалицию, «которая в течение многих лет сражается против нашей революции и нашей свободы».

Что касается действий российских войск на итальянском и швейцарском театрах военных действий, то они освещались в Courrier de l’Egypte довольно бегло. В № 42 от 9 брюмера VIII года (31 октября 1799 г.) сказано, что русско-австрийские силы неожиданно вторглись в Италию, «а к ним присоединились все те, кого фанатизм и привычка к прежнему рабству отталкивают от нас». В № 52 от 19 нивоза VIII года (9 января 1800 г.) упоминалось, что войска Франции и Батавской республики одержали победу над русско-английскими войсками[198] и что король Испании объявил войну России, а войска Суворова ушли из Италии в Швейцарию (первые две новости перепечатаны из Journal de Francfort). В № 54 от 3 плювиоза VIII года (29 января 1800 г.) было опубликовано письмо генерала А. Массены о его победах в Швейцарии в сражениях против войск Римского-Корсакова и Суворова. То есть материалы о кампаниях Второй коалиции и, в частности, России освещались таким образом, чтобы выводить на первый план победы французов, а не давать объективную картину происходившего. Ничего не говорилось о победах Суворова в Италии, взятии Ушаковым Неаполя и других поражениях Франции. Газете Courrier de l’Egypte, как и центральной парижской прессе, вообще было свойственно подчеркивать победы французов и умалчивать об их поражениях.

После прихода Бонапарта к власти в Париже и начавшегося сближения в отношениях с императором Павлом, позиция Courrier de l’Egypte также изменилась. Начиная со второй половины 1800 г. в газете уже не встречается каких-либо негативных высказываний о России, ее политике в Европе или о ее императоре. Напротив, образ Российской империи становится позитивным. Так, в № 79 от 15 фрюктидора VIII года (2 сентября 1800 г.) было опубликовано обращение главнокомандующего Мену к Восточной армии, в котором сообщалось, что российский флот покидает Средиземное море и что император Павел очень недоволен срывом англичанами французской эвакуации из Египта[199]. В том же выпуске газеты сообщалось о благоприятных для французов переменах в Европе. Одной из них было то, что Россия, «кажется, наконец, благоразумно осознала свои настоящие интересы».

В № 95 от 12 нивоза IX года (2 ноября 1800 г.) сообщалось, что с нейтральных судов поступили новости о том, что российский император и французский консул заключили мир и что Англия объявила войну России, а последняя направила свои корабли к берегам неприятеля. В № 98 от 30 нивоза IX года (21 марта 1801 г.) говорилось, что Россия захватила все английские корабли[200] в своих портах и что консул Бонапарт отправил в одностороннем порядке на родину 2 миллиона российских военнопленных в полной экипировке[201]. В № 110 от 20 жерминаля IX года (10 апреля 1801 г.) сообщалось, что началась война между Англией и Россией и что последняя активно склоняет Порту к тому же.

Император Павел I был убит в марте 1801 г., а последний выпуск Courrier de l’Egypte появился 9 июня того же года. В газете не упоминалось о смерти российского императора, ведь в то время Восточная армия находилась уже в полной информационной блокаде. Последние месяцы пребывания французов в Египте оказались для них крайне сложными: в страну вторглись османские и британские войска, местное население было враждебно настроено в отношении оккупантов, усталость от жаркого климата и многочисленных болезней довершила их деморализацию. Поэтому новости о французских достижениях на военных и дипломатических фронтах, в частности о союзе с Россией и предстоящих совместных с ней действиях против главного врага – Англии, должны были поднять боевой дух солдат.

После прихода к власти Наполеона Бонапарта пропагандистская политика начала меняться буквально с первых же дней. Текущее международное положение стали оценивать гораздо менее эмоционально, важнейшим принципом подачи информации стало соблюдение видимости беспристрастности. Некоторые особо значимые события, например крупнейшие сражения, старались даже освещать с двух сторон: газеты часто публиковали не только официальное сообщение (бюллетень) наполеоновской армии, но и донесение командующего армией противника. Но этот второй источник, как правило, старались подать таким образом, чтобы информация, исходящая от противника, только подтверждала истинность официальной точки зрения.

В первые месяцы правления Первый консул столкнулся с продолжающейся войной. Главным противником на поле боя в Европе теперь, после выхода из состава Второй коалиции России, стала Австрия, чьи войска были усилены контингентами ряда германских государств. В этой ситуации внешняя политика Бонапарта была направлена на то, чтобы как можно надежнее оторвать Россию от бывших союзников и даже, возможно, самому заключить с ней союз[202]. Ради того, чтобы сблизиться с императором Павлом I, Наполеон даже готов был согласиться на подготовку совместного похода против Индии, хотя в реальность осуществления такого замысла он едва ли верил. Инициатива такой авантюрной экспедиции исходила от российского монарха, в то время как Первый консул лишь поддерживал на бумаге подобный проект. Отправить сколько-нибудь серьезный контингент так далеко в тот момент у французов не было возможности, в то же время любая диверсия на дальних подступах к Индии могла отвлечь Лондонский кабинет от европейских дел, что в любом случае было бы на руку Бонапарту [203]. В условиях резкого поворота во франко-российских отношениях формально независимая от французских властей Gazette de Leyde, дорожа своей репутацией и следуя своим традициям, старалась максимально перепроверить поступающую из разных источников информацию. Например, в случае с предполагаемым разладом отношений между Австрией и Россией, газета не только передавала информацию «Из Вены» (от 29.01.1800) о «неожиданном разрыве» странами союзнических отношений и отправке русской армии на родину, но и подтверждала ее с помощью писем, полученных из Франкфурта[204].

В общественном мнении эпохи Консульства вновь возродился интерес к России как к возможному партнеру в торговле и внешней политике. Этот интерес выражался, в частности, в появлении сочинений, посвященных русской литературе и словесности. Переведенные тогда же на французский язык труды о России английских и немецких писателей рисовали гораздо более положительный образ этой державы, чем тот, который сложился в общественном мнении Франции к 1800 г.[205] Не остались, впрочем, в стороне и французские авторы. Всплеск исторической публицистики о России приходится именно на период Консульства: дипломаты, литераторы и путешественники вновь открывали соотечественникам российскую действительность (иногда, правда, как, например, у Ш. Масона, она изображалась в мрачных тонах) и вновь обсуждали идеи, высказанные в предыдущие десятилетия, о необходимости союза с Россией[206].

Официальная точка зрения французского министерства иностранных дел была не единственной, с которой могли ознакомиться читатели, порой и частная инициатива появлялась в газетах весьма «вовремя». В июне 1802 г. на страницах Mercure de France польский эмигрант П. Малекевский настаивал на срочной необходимости заключить с Россией особый договор о черноморской торговле. По его мнению, Франция с помощью своих особых отношений с русским двором и своих сильных кредитных учреждений сможет извлечь для себя немалую выгоду, так как теперь только Россия располагает на Черном море сильным флотом. Вместе с тем польский автор предлагал направить все усилия по налаживанию франко-российской торговли не французскими, а польскими товарами, которые будто бы выгодно доставлять через Украину и Молдавию в черноморские порты и далее во Францию[207]. Наконец, изменился тон сообщений о России в официальной печати: критика суровой военной дисциплины и насмешки над сумасбродствами Суворова и Павлом I остались в прошлом. Теперь газета Moniteur старалась подчеркнуть достоинства русского императора. Публиковалось немало красноречивых статей с одобрением действий царя и его министров, а негативная роль оставалась за Англией, которая в качестве вероломного и лукавого союзника убеждала Павла I «не отказываться от планов окружения Европы, присоединить к владениям в Крыму венецианские острова, даже Константинополь, Мальту, Минорку»[208].

Распад Второй коалиции, действительно, послужил причиной для переговоров между Россией, Пруссией и Англией, но исход их не был предопределен, и потому в прессе появлялись публикации с неожиданными прогнозами: «Утверждают, как сообщает Таймс, что генерал Дюмурье представил императору России план четверного альянса в составе России, Франции, Испании и Пруссии. По этому договору будет предусмотрено, что прусский король будет обладать Нидерландами, Голландией, даже городом Гамбургом, отказавшись от своих приобретений в Польше, а польское королевство будет восстановлено и великий князь Константин, второй сын Павла, станет ее королем, царь уступит ему место великого магистра Мальтийского ордена, французы сохранят Мальту, а Корсику передадут России, что границы Франции будут окончательно установлены по левому берегу реки Рейн… Этот проект очень заинтересовал Павла, который назначил Дюмурье генерал-майором кавалерии и выделили ему пенсион в 10 000 рублей. Дюмурье по поручению Павла отправлен с миссией в Лондон и сейчас уже прибыл в Нижнюю Саксонию»[209]. Смелые «фантазии» журналиста, возможно, были продиктованы из министерского кабинета, дабы скрыть колебания петербургского двора и скомпрометировать миссию Дюмурье[210]. С радостью парижская пресса сообщала весной 1800 г., что, по сведениям гамбургских газет, удача отвернулась от английской дипломатии и Павел более не собирается идти навстречу предложениям лондонского кабинета[211]. Moniteur зорко следил за придворными новостями, приветствуя отставку англофила вице-канцлера Н. П. Панина и провал миссии английского военного представителя в российской столице[212]. Альманах Mercure de France преподносил это событие и временную смену ориентиров в международной политике России как дипломатический переворот, хотя и указывал на личный фактор, т. к. «Панин слишком охотно выполнял просьбы английских коммерсантов»[213]. С нескрываемым удовольствием Moniteur сообщал об отъезде из российской Митавы Людовика XVIII со свитой как о скором и неминуемом факте и об очевидных раздорах между Венским и Петербургским дворами[214]. Газета подчеркивала, что, несмотря на «ужасные предубеждения», которые русский император испытывал раньше по отношению к французам, в своем теперешнем негодовании против австрийцев он готов даже пойти на заключение мира с Бонапартом [215].

Наполеон с первых дней своего правления задумался о возможном союзе с Россией. Такой союз приближал крах Второй антифранцузской коалиции и сулил немало выгод в сфере международных отношений. Первый консул при поддержке Петербурга желал создать антианглийский союз, который бы втянул в свою орбиту государства не только Европы, но и Америки. В этом случае открылись бы перспективы вытеснения англичан из Азии и Индии. Наполеон писал: «Мир с Австрией – ничто, в сравнении с союзом, который смирит Англию и обеспечит за нами Египет». Он размышлял и о разделе Османских владений между Францией и Россией, подчеркивая, что, если Павел направит свои взгляды в эту сторону, их «интересы станут общими»[216]. В подобном заявлении видно то же стремление занять Россию войной подальше от границ Франции, только раньше журналисты писали об этом как о своем желании, теперь же Бонапарт пытался, опираясь на наладившиеся отношения с Россией, реализовать идею на практике.

По-прежнему критическим оставалось отношение к России в лагере республиканцев. Язвительный юмор, гротеск и заявления о «русском варварстве» и «деспотизме» еще долго не исчезали со страниц левой, но уже далекой от прежнего радикализма газеты Journal des hommes libres de tous les pays, которой теперь владел сам наполеоновский министр Ж. Фуше[217]. Здесь сообщали, например, о том, что в России резко уменьшилось число типографий, и подчеркивали, что «так и должно быть в стране, где боятся прогресса просвещения»[218].

Доставалось и русскому императору, провозгласившему себя магистром Мальтийского ордена: газета сообщала о том, что даже друзья по коалиции не желают признавать за православным монархом этого титула, и рассказывала читателям едкие анекдоты о «сумасбродствах» русского царя[219]. Не удивительно, что Бонапарту и его окружению, считавшим заключение союза с Россией важнейшей задачей французской дипломатии, требовались немалые усилия для того, чтобы склонить общественное мнение Франции в пользу подобного изменения внешнеполитического курса страны.

Основные принципы бонапартистской политики в отношении изображения России и использования устоявшихся представлений об этой стране для достижения сиюминутных политических целей начали складываться уже до брюмерианского переворота, и после установления консулата политика принципиально не поменялась. Положительное или отрицательное отношение прессы к России было очень четко увязано с фазой двусторонних отношений. Что интересно, идеологи бонапартистской политики пытались строить позитивный образ России как возможной союзницы Франции при помощи традиционных и в целом негативно окрашенных стереотипных представлений о ней, существовавших еще с середины XVIII в. Отличие было в том, что теперь вместо устаревшей идеи сдерживания российской экспансии при помощи «восточного барьера» предлагали заключить союз с Российской империей, сохраняя при этом в душе прежний страх перед «северным колоссом». Повинуясь воле Первого консула, французские газеты на все лады старались обосновать военный, политический и торговый союз с Россией. Интерес представляют газеты, выходившие в период Египетского похода генерала Бонапарта, как пример одного из первых опытов будущего императора по формированию целостной информационной политики. Новости о России и на страницах Courrier de l’Egypte не только освещали международное положение, но и преследовали чисто прагматические цели: сначала, когда Россия была военным противником Франции, ее негативный образ должен был настроить солдат на борьбу с ней; затем, когда Россия стала союзником, ее позитивный образ должен был поднять боевой дух деморализованных солдат. Все эти изменения в изображении России в короткий промежуток времени -3 года – отражали и существовавшую в общественном мнении «русскую угрозу», и пришедшие ей на смену идеи союза двух держав.

После трагической гибели Павла I внешняя политика Франции в отношении России не претерпела радикальных изменений[220]. Осенью 1801 г. французская пресса сообщила о заключении мира между республикой и императором Александром. Бонапарт на страницах печати сожалел о преждевременной кончине Павла, «который любил Францию и хотел мира в Европе, а особенно соблюдения свободы на море… Но теперь мир подписан и ничто не поколеблет отношений двух великих народов», полагал Первый консул [221]. Правда, переговоры о заключении союза, направленного на сдерживание Англии, были отложены, но в остальном Россия по-прежнему рассматривалась как потенциальный союзник, и газеты, уже почувствовавшие на себе тяжелую руку нового правителя, продолжали писать о России с умеренно благоприятных позиций.

В период между войнами против Второй и Третьей коалиций французская пресса уделяла очень большое внимание перипетиям внешней политики. Газеты публиковали подробные отчеты о переговорах с Англией сначала о заключении мира, затем по вопросам, связанным с соблюдением всеми сторонами условий Амьенского договора. И России в выстраивании новых конфигураций во внешней политике отводилась очень заметная роль.

В начале 1803 г. Россия пыталась выступить как посредник в переговорах между Францией и Великобританией о выполнении обеими сторонами условий Амьенского мира. Ключевым стал вопрос о принадлежности о. Мальта. В 1798 г. по дороге в Египет генерал Бонапарт захватил остров и организовал там собственную администрацию, но вскоре остров был захвачен англичанами, так как французский гарнизон здесь был невелик. По условиям Амьенского мира власть на острове должна была быть возвращена мальтийскому ордену, но и к началу 1803 г. англичане ничего не сделали для передачи острова. Отдавать такую базу англичане не собирались. Мальта занимала столь выгодное стратегическое положение в Средиземном море, что лондонский кабинет министров даже готов был за это пожертвовать наследственными владениями английских королей в Ганновере. Такой выбор представлялся очень разумным, поскольку собственных сил для защиты немецких владений у Великобритании было явно недостаточно и одновременно можно было рассчитывать на помощь континентальных союзников в войне на суше. А вот Мальту отбить у сильнейшего английского флота было бы крайне затруднительно. Россия выступала в этом вопросе еще одной заинтересованной стороной, поскольку в 1798 г. верховным магистром мальтийского ордена стал Павел I, который гарантировал рыцарям независимость их государства, и для Александра I было вопросом чести отстоять их интересы. Кроме того, после похода черноморской эскадры в 1799–1800 гг. у России также была собственная военная база в Средиземноморье – Республика семи островов, на территории которой располагались российские войска. В случае войны России было бы непросто удерживать эту удаленную и еще недостаточно освоенную базу, и потому наличие неподалеку опорного пункта такой сильной морской державы, как Великобритания, не было в интересах России.

Переговоры по всем этим вопросам проходили в очень напряженном темпе, и газеты старались уследить за каждым их шагом. Moniteur сообщал о каждой встрече русского посла в Англии с министром иностранных дел этой страны[222], а также публиковал отчеты о дебатах в английском парламенте на эти темы [223].

Россия в тот момент была важным потенциальным союзником для Франции, поскольку она обладала значительным военным флотом. После выхода из Второй коалиции Павел I предложил для защиты торгового судоходства возобновить политику вооруженного нейтралитета, которая показала свою эффективность в XVIII в. Однако на этот раз Великобритания действовала решительно и нанесла удар по Дании, обладавшей одним из сильнейших флотов на Балтике. В результате Копенгагенского сражения 2 апреля 1801 г. страна лишилась своего военно-морского флота, и для многих небольших европейских государств вопрос о защите от возможных нападений с моря стал еще более актуальным. Именно поэтому с таким вниманием французы отнеслись к походу российской флотилии в Росток. Газеты перечислили все корабли, прибывшие в мекленбургский порт, и от имени всех европейцев выразили уверенность, что русский флот воспрепятствует повторению копенгагенских событий[224]. Через несколько дней Moniteur опубликовал также заметку о еще одной русской эскадре, состоящей из одного линейного корабля и многих фрегатов, которая якобы вышла из Кронштадта в направлении Копенгагена[225]. С помощью подобных сообщений у французского читателя поддерживали представление о России как о сильном с военной точки зрения государстве, хотя в реальности российский флот в начале XIX в. значительно уступал английскому и едва ли мог служить надежной защитой для германских городов от возможной атаки англичан. Кроме того, в таких сообщениях Россия представлялась частью единого европейского континента, который противостоит враждебной Англии.

Большой интерес проявляли газеты к развитию в России торговли и промышленности. Сообщалось о стимулировании российским правительством развития пивоваренной промышленности[226], поддержке пострадавших от неурожая районов Новороссии путем отмены части налогов[227], а также об успешном строительстве речных каналов, которые должны были способствовать развитию внутренних путей сообщений в империи[228].

В 1804–1805 гг. с помощью французской прессы Наполеон пытался дезориентировать англичан и их возможных союзников на континенте относительно предназначения войск, стоящих в лагерях на побережье Ла-Манша. Различными способами распускались слухи о том, что войска могут быть направлены на Гаити или в Индию. И если большой интерес прессы к событиям в Карибском бассейне объясняется длительными экономическими связями с этим регионом и той ролью, которую играла торговля с островами до Революции, то интерес к Индии и происходящим там столкновениям английских войск с Маратхской конфедерацией наводил на мысль, что французы собирают сведения о будущем театре военных действий. Небывалой для периодической печати акцией стала публикация специального приложения к номеру Moniteur от 16 прериаля XIII года на 33 газетных страницах писем маркиза А. Уелсли, будущего герцога Веллингтона, командовавшего войсками в Индии[229].

Поскольку Наполеон готовился к операции против Англии, никакой пропагандистской подготовки к войне против Австрии и России не велось, так как даже если такая война и не исключалась полностью, император французов хотел сперва добиться своей главной цели – нанести поражение Великобритании, а потом уже выяснять отношения на континенте. Заняв осторожную позицию по отношению к России, Наполеон предпочитал умалчивать в прессе о неприятных для Парижа фактах и заниматься сбором сведений, которые могли бы пригодиться позднее. К примеру, Mercure de France публиковала оптимистичную для Парижа новость «С берегов Майна»[230]: «Переговоры, начатые с целью сближения между Францией и Россией, продвигаются гораздо медленнее, чем ожидалось, добавляют, что император Александр, кажется, желает, чтобы европейские дела решались на всеобщем конгрессе с участием всех европейских держав»[231]. Наполеону нельзя отказать в трезвой оценке ситуации: в октябре 1804 г., давая указания министерству полиции по публикациям в газетах, он замечал, что «в целом русский двор обладает скорее высокомерием, чем склонностью к интригам, и более тщеславием, нежели умом. А интриги, которые имеют место, относятся только к чиновникам второго ряда, которые подкуплены англичанами и эмигрантами», и требовал от Фуше направить агента в Вильно, чтобы проследить за путешествием, встречами и связями графа Лилльского в России[232].

Сам император не только давал указания Фуше, а затем Савари о том, какие материалы о России необходимо напечатать в газетах, но и на какой «источник» следует сослаться. Так, например, в августе 1804 г. он писал министру полиции, что «записки, которые вы мне передали относительно немощи России, составлены весьма рассудительным человеком… и я заметил одну вещь, которую очень редко встречаю в подобного рода сочинениях, ибо в них нет ни слова, которое я бы мог осудить, и написаны они весьма легко. Сообщите мне имя автора. Я возвращаю вам эти записки, чтобы вы напечатали их в газете как перевод из английской газеты. Выберите для этого одну, имя которой малоизвестно.»[233] Ссылка на английскую печать придавала публикациям в официозе оттенок достоверности.

Тем временем создание Третьей антифранцузской коалиции было оформлено подписанием русско-английского союзного договора от 11 (23) апреля 1805 г., но император французов все еще рассчитывал внести разлад в ряды своих противников и потому в конце мая 1805 г. требовал от Фуше не менее изящных приёмов пропаганды: «Прикажите напечатать в газетах побольше писем, якобы пришедших из Санкт-Петербурга и утверждающих, что французов там принимают наилучшим образом, двор и город ощущают необходимость сближения с ними, что все убеждены: английская алчность есть истинная причина продолжения войны и, наконец, что на англичан смотрят хмуро, а проект коалиции провалился, во всяком случае Россия никак не собирается в нем принимать участие, далека от того, чтобы вмешиваться в него за свой счет каким-либо прямым и эффективным образом»[234].

Однако планы императора французов были нарушены, и уже в октябре 1805 г. он начал войну против войск Третьей коалиции на территории Германии и Италии. В первых сообщениях об открытии боевых действий главным виновником войны объявлялся император Франц [235]. Но уже в 9 бюллетене Великой армии главным виновником войны со ссылкой на генерала Макка провозглашалась Россия, которая якобы заставила Австрию подписать союзный договор[236]. Такое изменение в пропагандистской политике было связано в том числе с тем, что после поражения Макка под Ульмом в октябре Австрия уже не могла бы единолично вести войну против Франции и боевые действия продолжались исключительно благодаря присутствию на полях Германии армии Кутузова и ожиданию дополнительных подкреплений из России. Таким образом, империя Александра I с ее бескрайними просторами и огромными ресурсами становилась главным препятствием на пути к миру, поэтому французская пресса начала актуализировать стереотипные представления о русской угрозе, забытые после похода Суворова в 1799 г. Но, поскольку французские войска вели наступление вглубь территории противника, не было необходимости в мобилизации всех сил империи на борьбу с врагом, поэтому и тон сообщений о русской армии был не столь ярким, как в предыдущую кампанию.

В начале войны 1805 г. газеты довольно подробно следили за перемещениями русских войск на территории Российской империи, и их сведения были весьма точны. Так, в Journal de l’Empire от 23/24 сентября 1805 г. сообщалось об отправке 30-тысячного корпуса в Ревель для того, чтобы на судах отправить их в шведскую Померанию. В дальнейшем газеты следили за продвижением основных русских сил через польские земли. Командующие русскими армиями также назывались довольно точно. Основным источником таких сведений, видимо, выступала европейская пресса, хотя точные указания на газету, из которой почерпнута информация, в этих заметках есть не всегда.

В период войн 1805–1807 гг. французская пропаганда целенаправленно противопоставляла русских их союзникам. Во время кампании 1805 г. бюллетени пестрели заявлениями о грабежах со стороны русских войск и о недовольстве австрийцев императором Францем, который привел таких союзников, которые наносят значительный ущерб землям германских государств: постоянно грабят, жгут и убивают. Уже в октябре 1805 г., когда кампания еще по сути только начиналась, девятый бюллетень, опубликованный в Moniteur, утверждал, что австрийские офицеры недовольны соседством с русскими войсками. Они считали, что нельзя было направлять в сердце Европы представителей народа, привыкшего жить в отсталой стране[237]. Затем в четырнадцатом бюллетене уже сообщалось о грабежах мирного населения со стороны русских войск[238], а в семнадцатом утверждалось, что в районе Ламбаха и Риеля русские опустошили все, а в некоторых деревнях убили 8 из 10 крестьян[239]. Когда австрийскому императору пытались жаловаться на поведение русских войск, он лишь заметил, что не отвечает за них, а его (австрийские) войска ведут себя спокойно[240].

Недовольство русскими, как следует из опубликованных в прессе бюллетеней, высказывали не только крестьяне, которые могли страдать от реквизиций всех армий, но даже и более состоятельные слои общества. Так, в ноябре 1805 г. один только слух о победах русских армий вызвал в уже занятой французами Вене панику[241]. Уже после Аустерлицкого сражения, когда кампания фактически закончилась, сообщалось о том, что крестьяне Моравии повсюду убивают оставшихся русских, если встречают их поодиночке, из-за чего императору французов приходится высылать конные разъезды, которые должны противостоять этим казням[242].

В 1806 г. сообщений о грабежах стало меньше, но больше усилий французская пропаганда стала тратить на распространение представлений о разногласиях между союзниками. Moniteur информировала посредством бюллетеней об этих разладах. Так, сорок первый бюллетень от 14 декабря 1806 г. сообщал, что около деревни Брок дезертировал целый батальон, состоявший из поляков и пруссаков, сдавшиеся в плен солдаты якобы были возмущены отношением к ним со стороны союзников и считали, что король продал их русским[243]. При этом не уточнялось, в чем именно состояло это плохое отношение. Специальная ссылка на то, что в составе этого батальона были поляки, должна была свидетельствовать о поддержке французов со стороны этого народа. В декабре бюллетень № 44 утверждал, что у пруссаков дезертируют целые колонны, чтобы не быть в подчинении у русских[244]. Неопределенность используемого в данном случае термина «колонна» создает дополнительный эффект массовости подобных случаев, хотя по своей сути воинская колонна – временное формирование для перемещения по театру военных действий, которое могло состоять из одного, даже и неполного, батальона, а могла и из нескольких полков, и читатели вольны были самостоятельно интерпретировать этот термин. Идея о том, что русские были инициаторами войн Третьей и Четвертой коалиции, была повторена затем и в 1812 г. В так называемом «ответе немца» на листовку Барклая де Толли с призывом к немецким контингентам покинуть ряды Великой армии содержалось прямое обвинение России в том, что именно она втянула Пруссию в войну в 1806 г. и потому виновата во всех бедах, постигших королевство[245].

Зимой 1806–1807 гг. французская армия испытала все возможные трудности, связанные с ведением кампании в условиях зимы, и потому пресса старалась опровергнуть в своих сообщениях опасения родственников участников кампании, а также информацию о тяготах похода, которые могли доходить до Франции в частных письмах из армии. Так, в газетах публиковались сообщения о значительных запасах продовольствия, обнаруженных на оккупированной территории Пруссии, а все передвижения Великой армии в декабре-январе связывались с устройством зимних квартир[246].

Поскольку война против Четвертой коалиции затягивалась, то пресса освещала и внутреннее положение России в связи с этой войной. В частности, французы публиковали выдержки из указов императора Александра о проводимых в России рекрутских наборах. 7 января 1807 г. Moniteur со ссылкой на Journal de Paris сообщала о дополнительном наборе одного ратника с 500 мужских душ в дополнение к ранее объявленному набору 4 человек с 500. При этом уточнялось, что были ослаблены требования к призывникам, минимальный рост был снижен на полвершка (сколько это в понятных французам величинах – газета не уточняла), а возраст потенциального солдата повышен до 36 лет. Отмечалось, что указ можно будет выполнить только в европейской части империи и результаты скажутся не ранее, чем через три месяца[247]. С одной стороны, проведение дополнительного набора лишний раз подчеркивало размеры ресурсов России и, соответственно, ее опасность. С другой стороны, поспешность, с которой Александр издавал указ о дополнительном наборе, должна была показать, что русская армия находится не в лучшем состоянии, а тот факт, что армия получит подкрепление только через три месяца, вселял надежду, что французы сумеют закончить войну до этого момента. Кроме того, читатели, вероятно, понимали, что солдат без боевого опыта является менее опасным противником по сравнению с проверенными в боях ветеранами.

Moniteur демонстрировала потребность российской армии в живой силе, опубликовав рескрипт Александра I относительно набора в армию, в котором неслужившим дворянам обещалось, что их отправят на фронт в более высоком звании, если они сейчас захотят пройти службу, а если у них не будет хватать средств добраться до Петербурга, то им все будет оплачено правительством[248].

На протяжении войны против Четвертой коалиции и в том числе на ее исходе в прессе подчеркивалось неустойчивое положение в самой России в связи с ее участием в боевых действиях. Так, Moniteur сообщала о том, что российская торговля терпит бедственное положение, торговцы с трудом избегают банкротства[249], о принятии очень строгих мер, запрещающих любые политические дискуссии[250], о жестком законе против иностранцев в России и союзников Франции, которые должны были либо покинуть страну, либо поклясться в отсутствии связей с родиной[251].

Кроме того, в негативном для России ключе освещались ее кампании против Османской империи и Персии. Так, в № 21 Moniteur от 21 января 1807 г. в новости из Константинополя говорилось о том, что российские агенты распускают слух о якобы скором заключении мира между двумя державами. Однако, как говорилось в заметке, Порта не собирается мириться со своим заклятым врагом. В статье описывалось незавидное положении России, из-за своих амбиций вынужденной сражаться сразу с тремя державами – Османской империей, Персией и Францией, в то время как дружба между французами и османами, наоборот, подчеркивалась. Почти весь № 84 Moniteur от 25 марта 1807 г. посвящен русско-турецкой войне: был опубликован манифест Порты об объявлении войны России с приложением перехваченных писем министра иностранных А. Я. Будберга. В № 90 от 31 марта сообщалось о неудачах русской армии в борьбе против османов. Очевидно, что все это делалось в пику России для создания ее негативного образа в прессе как слабого противника французов[252].

Moniteur всячески подчеркивала роль заклятого врага французского императора и союзника России по Четвертой коалиции – Великобритании в ослаблении России. В довольно жестком тоне газета писала о негативном влиянии Англии на Россию. Отмечалось, что англичане преследуют всех, кто выступает против вовлечения России в «пагубную войну», а император Александр проявляет слабость и позволяет англичанам вести себя подобным образом [253]. Завершалась данная статья обличением Англии и демонстрацией слабости России, выбравшей такого союзника: «Дела в Польше идут плохо, и к тому же наши армии в Турции и Персии так ослаблены, что терпят поражения. И отчего все это? Из-за Англии». Что характерно, на следующей день эта заметка была перепечатана в Journal de l’Empire. Таким образом, французская пресса в очередной раз демонстрировала, что Россия действует не в своих интересах, и даже предрекала ей скорый разрыв с Англией – на смену их «казалось бы искренней дружбы», как писала Moniteur, придет жесткое соперничество[254].

Однако после того, как Россия действительно сменила союзника, заключив Тильзитский мир с Францией в конце июня – начале июля 1807 г., из французской прессы исчезли новости о неудачах российской армии в войнах с Османской империей и Персией, и в целом образ России стал скорее позитивным. О боевых действиях России на Востоке теперь сообщалось со ссылкой на российские газеты, в которых подробно освещались победы России, тем более что Франция перестала помогать османскому султану. Более того, Наполеон дорожил союзом с Россией и старался всячески подчеркнуть его значимость. Moniteur писала, что новость о мире с Францией очень радостно встречена в России и сопровождается празднованиями[255], в газете появлялись заметки о балах у французского посла по различным поводам [256]. А в письме Фуше от 26 июля 1809 г. император приказывал арестовать и заключить под стражу редактора Gazette de France, поскольку тот опубликовал статьи, «которые могли поставить под сомнение союз Франции и России и оскорбить наших союзников»[257].

Очевидно, что Наполеон дал распоряжение писать о России хорошо, чтобы общественное мнение одобрило союз недавних врагов и соперников. Но иногда министры перегибали палку в желании показать северного союзника в лучшем виде. На предложение министра иностранных дел Ж.-Б. Шампаньи о публикации «работы о прогрессе и политике России» Наполеон ответил отказом, отметив, что такая книга напоминает скорее памфлет, чем серьезное издание[258].

Однако дружба двух императоров подчеркивалась в прессе, причем не только в центральной парижской, а вслед за ней и провинциальной, но и в газетах государств – сателлитов Франции. В Journal de Francfort со ссылкой на Poste du Nord публиковалась новость из Петербурга о том, что российский посол в Париже А. Б. Куракин привез Александру I письмо от Наполеона, которое содержало «бесспорные свидетельства дружеских связей, существующих между двумя дворами, и нерушимого союза, объединяющего две империи»[259]. Более того, сомневающимся в искренности российско-французской дружбы рекомендовалось обратиться к газетам Moniteur (№ 270 от 27 сентября) и Journal de l’Empire (от 28 сентября) с целью опровержения слухов, «посеянных теми, кто хочет разрушить всеобщее спокойствие в Европе и кто предсказывает новую войну на Севере». Под последними подразумевались англичане, а сама заметка в российской прессе, как и упоминаемые сообщения из парижских

газет, были вызваны согласием маршала Франции Жана-Батиста Бернадота стать наследником шведского престола, в то время как Россия только недавно выиграла войну у Швеции. По сообщению парижских газет, это назначение никак не должно было повлиять на дружбу Наполеона и Александра, несмотря на «надежды Англии». «Император Наполеон уверен в России, так же как и Россия уверена во Франции», – гласил текст в Moniteur и Journal de l’Empire.

Такое повышенное внимание к новостям о дружбе двух империй должно было убедить читателя франкоязычной прессы в том, что «русская угроза» сошла на нет.

Еще одна тема, связанная с выше обозначенной, которая пристально освещалась франкоязычной прессой в период франко-русского союза и была важна для Наполеона, – это тема соблюдения Россией континентальной блокады и ее настрой против Англии. В Moniteur были напечатаны декларация Александра I, в которой тот обвинял Англию в разжигании войны на континенте[260], текст указа о прекращении торговых отношений с Англией [261], наложении эмбарго на английские товары[262] и о способах предотвращения контрабанды[263]. На протяжении второй половины 1810 и начала 1811 г. во франкоязычной прессе не раз появлялись сообщения о задержанном корабле с Тенерифе, перевозившем контрабанду, груз которого был конфискован и распродан в пользу казны[264]. К концу 1811 г. подобные сообщения пропадают со страниц Moniteur, что могло служить для внимательных читателей верным предвестником надвигающегося конфликта.

События русско-шведской войны 1808–1809 гг. также освещались французской прессой комплиментарно для России – подробные сводки о боевых действиях перепечатывались из петербургских газет, которые писали, естественно, об успехах русского оружия. Кроме того, французская пресса не уставала обвинять Великобританию в коварных действиях, отмечая, что англичане виновны в развязывании войны, но с ее началом фактически предали своих союзников шведов[265]. Присоединение Финляндии к России описывалось французскими изданиями в позитивных тонах: по утверждению Moniteur (со ссылкой на Journal de l’Empire), местное население было довольно и поведением русских солдат, и отношением российского императора[266]. Да и сам Наполеон в письме Фуше от 17 апреля 1808 г. прямо указывал, что необходимо разместить в газетах «помпезные восхваления» действий России в Финляндии[267].

Одной из характерных установок французской пропаганды эпохи союза Наполеона с Россией было стремление не писать о России и ее военных кампаниях негативно. Пока Россия была союзником, о поражениях российской армии не сообщалось, но в 1811 г., когда скорая война с Россией стала реальностью, французские газеты перестали сообщать об успехах России. Если про не вполне удачную для русских операцию под Рущуком летом 1811 г. было написано подробно, то про решительную победу там же осенью 1811 г., а также про заключение в мае 1812 г. мирного соглашения между Россией и Турцией французская пресса предпочла промолчать.

В 1811 г. постепенно отношения между двумя странами стали более настороженными, и это нашло отражение в прессе. В периоды военных конфликтов между Россией и Францией наполеоновская пропаганда активно использовала выработанные в прошлые эпохи стереотипы о русской армии, однако вынужденный переход от критики русской армии в период войны 1805–1807 гг. к сдержанной апологетике во время союза, вынудил пропагандистскую машину впоследствии, при подготовке к новой кампании, заняться развенчанием положительных представлений о русской армии, как сильном и умелом противнике. Вновь были подняты на щит традиционные представления о русских, восходящие к архетипическим образам врага, как о диких кочевниках, варварах с севера и востока. На протяжении полутора лет – с начала 1811 г. жителей Франции исподволь готовили к будущему столкновению с Россией, объясняя, что Петербург ведет свою политику в ущерб собственным экономическим и политическим интересам. Немало статей в газетах было посвящено описанию российской армии. Описание строительства на Балтике новых кораблей[268], маневров сухопутных войск и, наконец, сообщение о новом рекрутском наборе на 1812 г.[269] должны были свидетельствовать о том, что Россия активно вооружается и уже начала готовиться к войне.

В № 158 Journal de Francfort от 7 июня 1811 г. было опубликовано распоряжение Александра I об усилении контроля на западной границе Российской империи, поскольку «торговые связи и соответствующие законы, столь важные для сохранения общественного благосостояния, требуют особого внимания к охране границ и их правильной организации». Отмечалось, что это необходимо для того, чтобы на территорию страны не могли проникнуть люди без паспортов и с контрабандными товарами. Суть же «Положения о пограничной казачьей службе» – а именно так назывался этот документ[270] – состояла в том, чтобы на границе были размещены на расстоянии 150 верст друг от друга казачьи полки, которые постоянно патрулировали бы территорию. В то же время данное сообщение, появившееся за год до начала боевых действий против России, когда постепенно возрастало напряжение между двумя империями, могло восприниматься и как проявление воинственных настроений. Тем более европейцев могло напугать появление больших масс казаков вблизи границ Российской империи.

Важнейшим доказательством враждебности к империи Наполеона служил российский таможенный тариф, опубликованный в Moniteur 31 января 1811 г. и в Journal de Francfort (№ 28–33 за 1811 г.), направленный в первую очередь против французских товаров. В целом сюжет о российско-французской дружбе и активных действиях России по противодействию Англии постепенно исчезает со страниц франкоязычной прессы в 1811 г.

Одновременно Moniteur старалась показать военную слабость Российской империи в настоящий момент. Многочисленные сообщения о русско-турецкой войне, в которых показывалась неэффективность действий российских войск, должны были свидетельствовать о невысоком уровне их подготовки. В том числе газета давала понять читателям, что у русских нет достойных полководцев. Генерал Каменский умер, новый командующий российской армии в Румынии – М. И. Кутузов – действовал не очень успешно. Остальные генералы практически не упоминались. Символическим свидетельством слабости современной российской армии стало сообщение о гибели генерал-майора графа А. А. Суворова, сына покойного фельдмаршала. Произошло это событие на берегу реки Рымник, «в тех самых местах, где его отец одержал славную победу»[271].

Характер сообщений о России заметно изменился с началом кампании 1812 г. Корреспонденция из самой страны теперь практически не публиковалась, что можно объяснить трудностями военного времени. О ходе боевых действий французы узнавали из бюллетеней Великой армии, перепечатывавшихся всеми центральными парижскими газетами. Эти документы, несмотря на их тенденциозность, были важнейшим источником информации о войне для всей Европы, даже для Англии, хотя там и не доверяли полностью бюллетеням[272]. Прочие сообщения из оккупированных французами районов чаще всего публиковались как новости из Литвы или герцогства Варшавского.

Читатели Moniteur оставались в неведении относительно истинных отношений между бывшими союзниками до 4 июля, когда был опубликован отчет о заседании сената, на котором зачитывали обращение императора о начале войны с Россией [273]. К этому сообщению прилагались тексты союзных договоров с Австрией (от 14 мая 1812 г.) и Пруссией (от 24 февраля 1812 г.). Только теперь читатели могли достоверно узнать, что отношения между двумя бывшими союзниками испортились уже давно.

Российскую империю стали представлять единственным виновником начавшейся войны. В речи перед сенатом, опубликованной 4 июля, граф Дарю сформулировал обвинения к бывшему союзнику следующим образом: «В Тильзите Россия обещала принять без оговорок мудрый план, предполагавший избавить континент от влияния Англии и заставить эту державу вернуться к принципам, наиболее согласным с правами наций. Россия тогда не замедлила согласиться с этой замечательной системой. Положение стало меняться в 1811 г. После известных событий переговоры оказались бесполезны и император вынужден был предпринять меры в защиту своей чести и короны, интересов своего народа, имея в виду опасность такого союза»[274].

Чуть ниже было опубликовано обращение министра иностранных дел герцога Бассано к Наполеону. В своей речи герцог продемонстрировал постепенный отход Александра I от союза с Францией. В качестве обвинений называлось и невыполнение Россией договора в 1809 г. во время войны с Австрией, и указ от 19 декабря 1810 г., разрушивший взаимную торговлю двух стран и разрешивший английским судам заходить в российские порты. Также в вину Российской империи ставилась подготовка в начале 1811 г. вторжения в герцогство Варшавское, за счет земель которого она хотела возместить герцогу Ольденбургскому отобранные у него ранее Наполеоном владения в Германии[275]. На протяжении всего 1811 г., отмечал министр иностранных дел, Франция с помощью переговоров пыталась вернуть Россию к исполнению договора, но Александр I хотел возобновить торговлю с Англией, что было неприемлемо для Франции[276]. Аналогичные обвинения против России выдвигались и в первом бюллетене Великой армии, опубликованном в Moniteur 8 июля и перепечатанном на следующий день остальными парижскими газетами.

В № 191 от 9 июля 1812 г. Moniteur опубликовала второй бюллетень Великой армии, где подробно описывались попытки французов найти почву для переговоров с российским императором. «Еще 19 июня существовала небольшая надежда на взаимопонимание, когда для переговоров к Александру I был отправлен Лористон. Но под различными предлогами его миссия была быстро завершена, и впервые посол не смог добиться аудиенции ни у государя, ни у его министра. После чего император отдал приказ перейти Неман». Французскому послу Лористону действительно не дали разрешения посетить императора Александра в Вильно, поскольку миссия его (и это понимал российский император) носила скорее разведывательный, нежели миротворческий характер. Чтобы не дать своим читателям усомниться в том, что Россия не хочет мирного решения, французские газеты никак не упомянули о визите российского министра полиции Балашова к Наполеону в Вильно в конце июня.

Можно сказать, что Moniteur продолжала ту информационную политику, которой придерживался на протяжении предыдущих полутора лет, только теперь завуалированные намеки превратились в прямые обвинения. И главное из них – это непонимание Александром I собственных интересов. Россия по-прежнему стремится торговать с Англией, хотя, по мнению французской газеты, русским это невыгодно, ибо «только Континентальная система может спасти Европу от английского торгового рабства»[277]. Еще накануне войны стали появляться сообщения о больших караванах судов, которые проходили через Зунд в Балтику[278]. Такие сообщения должны были наводить читателей на мысль, что Россия фактически уже отказалась от выполнения условий Континентальной блокады. В дальнейшем, уже в ходе войны, газеты неоднократно публиковали сообщения из Дании о торговых судах, проходящих мимо ее берегов из России в Англию и обратно.

Еще одним признаком «непонимания» Российской империей собственных интересов и проявлением угрозы с ее стороны по отношению к империи Наполеона изображалось то, что российские войска на протяжении 1811 и начала 1812 г. группировались на границе герцогства Варшавского, вместо того чтобы завершить победоносно войну с Османской империей[279] и присоединить к своей территории Молдавию и Валахию. В первом бюллетене Великой армии, в котором Наполеон высказал все обвинения в адрес России, прямо утверждалось: перевод дивизий «от Дуная в Польшу» означал, что Российская империя «пожертвовала Молдавией и Валахией» [280].

С началом войны на страницах Moniteur появились и пропагандистские статьи, призванные продемонстрировать читателям превосходство французов над русскими. 7 августа в газете была опубликована российская прокламация, обращенная к французским солдатам и обнаруженная, как пишет Moniteur, аванпостами на Двине 17 июля[281]. В этой прокламации вина за начало войны возлагалась целиком на императора Наполеона, «государя с ненасытными амбициями и совершенно не желающего мира и не жалеющего крови своих храбрецов». В листовке солдатам напоминали о большом расстоянии до Франции и несколько раз призывали возвращаться домой. В конце им предлагалось просить убежища в России, где их «никто не будет заставлять идти на войну» и они «забудут о сражениях и всей той армейской тирании, которая не дает вырваться из-под гнета»[282]. Таким образом, в этой листовке французский император фактически обвинялся в угнетении собственных подданных.

Следом за этой прокламацией в той же рубрике был опубликован ответ «французских гренадеров» на эту листовку, обращенную к российским солдатам, авторство которой традиционно приписывается императору французов[283]. Ответ составлен вполне в духе сложившихся в предыдущие эпохи стереотипов. Наибольшее место в заметке отведено характеристике военного положения Российской империи. «Французские гренадеры» констатировали невысокие боевые качества русской армии: «Сегодня мы видим то, что видели всегда: вы бежите перед нами. Вы бежали еще в Швейцарии, вы бежали после Аустерлица (будучи счастливы тем, что вам дали вернуться на родину), вы бежали после Фридланда, и вы до сих пор бежите! Мы этого ждали, и нас это не удивляет»[284]. Кроме того, в статье отмечалось низкое качество командования в русской армии и в завершении статьи российских солдат, которым этот текст был адресован, прямо обвиняли в трусости: «Только трусы могут предлагать дезертирство» [285].

На протяжении войны пресса продолжала кампанию по дискредитации русской армии в глазах европейского общественного мнения, стараясь показать, что Россия не представляет собой военную угрозу. Газеты подчеркивали, что русские войска находятся в беспорядке и плохо управляются. Так, в конце августа Moniteur сообщала со ссылкой на прусские газеты, что Кутузов отказался принять командование над корпусом Витгенштейна, видя беспорядок, в котором находятся войска[286]. Подобное сообщение преследовало сразу две цели: показать, что один из самых известных в Европе русских военачальников не принимает участия в войне, а также подтвердить плохое состояние русской армии, что должно было породить надежду на скорое ее поражение.

Потери русской армии, согласно французским газетам, после каждого боя заметно превышали потери Великой армии. Так, после взятия Смоленска сообщалось, что один убитый француз приходился на 7–8 погибших русских[287]. В Бородинском сражении, по версии 18 бюллетеня, французы потеряли 2500 убитых, а русские – 12 00013 000 убитыми и еще 5000 пленными[288]. Общую численность потерь российской армии в битве 7 сентября французская пропаганда оценивала в 50 000 человек[289]. Впрочем, подобные преувеличения были широко распространены среди военных всех стран, и российское командование в этом отношении не отставало от французского[290].

После того как французы начали отступать, Moniteur продолжала дискредитировать русскую армию. Теперь газете необходимо было убедить читателей, что положение русских намного хуже, чем в Великой армии, и война по-прежнему идет в соответствии с планами императора Наполеона. Так, при описании Малоярославецкого сражения газета, как всегда, писала о больших потерях армии Кутузова, но специально указывала, что «среди убитых русских солдат много рекрутов, которые не прослужили и два месяца»[291]. Все передвижения Великой армии во второй период кампании назывались не иначе как «переходом на зимние квартиры», слово «отступление» не упоминалось.

После катастрофического поражения в России в 1812 г. французская пропаганда впервые за время правления Наполеона столкнулась с необходимостью объяснять поражение [292]. Но в этом отношении очень удачным оказалось то, что Наполеон первым признал его, когда в Европе, и тем более во Франции, еще не знали подробностей кампании в России, и хотя и понимали, что война идет не так, как хотелось бы, но как таковое поражение еще не стало очевидно. Поэтому версия Наполеона о том, что главной причиной проигрыша стал ужасный российский климат, была в целом принята обществом. Такое объяснение событий 1812 г. упрощало французам подготовку к новой кампании 1813 г., поскольку в этот раз боевые действия начинались в странах с более умеренным климатом, а главное в начале довольно продолжительного теплого сезона.

Поэтому французам было важно показать, что отступление из России сказалось на боевых качествах Великой армии не так уж и значительно. Например, описывая бои под Баутценом, Moniteur несколько раз подчеркнула, что новая французская кавалерия показала себя в боях очень хорошо и при равной численности всегда превосходит кавалерию противника[293]. В действительности после катастрофического похода 1812 г. французская кавалерия с трудом восстанавливалась и к середине 1813 г. заметно уступала по численности кавалерии противника, что, собственно, и не позволило Наполеону организовать полноценное преследование армии Барклая после победы под Баутценом.

Чтобы показать, что войска противника не так уж многочисленны, Moniteur заявила, что ландвер и ландштурм существуют только на страницах газет, по крайней мере в этой местности (окрестности Баутцена) его нет. Кроме того, местное население не поддается на предложения русских сжигать свои дома и разрушать свою страну[294]. Таким образом, Moniteur объясняла читателям, что в сражениях французы везде выигрывают, а применять скифскую тактику, как в России, у противника не получается.

Последняя попытка воспользоваться силой печатной пропаганды была предпринята императором французов во второй половине 1813 – январе-феврале 1814 г. До того как войска антифранцузской коалиции подошли к старым границам Франции, газеты публиковали множество воззваний, подписанных администрацией французских городов, с призывом защитить славные завоевания последних 20 лет, защитить все то, что было сделано путем героических усилий. И для защиты всех этих завоеваний жители, по уверениям местных властей, готовы пожертвовать жизнями своих сыновей, а также деньгами, если это потребуется [295]. Некоторые из этих писем сопровождались уверениями, что уже собрана некоторая сумма денег: так, небольшой городок Провен под Парижем пожертвовал 6000 франков[296]. На рубеже 1813–1814 гг. Наполеон требовал от министерства полиции публиковать в первую очередь сведения о храбрости своих воинов, о жестокости солдат союзников, цитировать письма очевидцев, чтобы вся Франция поднялась против завоевателей. Сообщения с границ империи должны были подать образцы патриотизма местного населения, достоинств французского воинства и варварской жестокости войск союзников. Например, в декабре 1813 г. из Кольмара сообщали: «В нашем краю принимают французских солдат словно родных братьев и стараются удовлетворить все их потребности. Повсюду их продвижение отмечено прекрасной дисциплиной. Но того же нельзя сказать о наших врагах. К несчастью, подтверждаются сведения о том, что эти армии очень плохо снабжаются и в нескольких местечках они уже совершили ряд ужасных вещей. Несчастная коммуна Сент-Круа (в 2 лье отсюда) в полной мере испытала на себе их звериную ярость. Баварцы здесь отличились жесткостями, они вместе с казаками грабили дома, унося все, что могли унести, истязали мужчин, насиловали женщин и т. д.»[297].

Между тем союзники предпринимали откровенные «идеологические диверсии». Так, в начале января 1814 ^.Journal de Paris сообщала, что декларация союзных монархов от 1 декабря, адресованная французскому народу, напечатанная в Gazette de Francfort 6 числа того же месяца, была специально разбросана в большом количестве прямо на французских рубежах, к тому же многие французские читатели неожиданно получили тот же самый выпуск газеты по почте от неизвестных лиц[298]. Демагогический комментарий к этой декларации показывал всю степень обеспокоенности, которую испытывали в Париже в связи со вступлением неприятеля в «естественные границы» Франции. Традиционные клише об агрессивных планах России возродились и тиражировались с новой силой. Александр I прямо обвинялся в нарушении международных договоров, предательстве интересов своей империи и даже всего человечества. Газета напоминала, что, прежде чем верить обещаниям союзников, надо вспомнить о невероятном росте Российской империи, отправившей против Франции свои «несметные азиатские орды», всего лишь за век подавившей Швецию, разделившей Польшу, поглотившей Крым, угрожающей Кавказу, устанавливающей свои порядки в Саксонии и Пруссии и страстно желающей заполучить «древний трон Константина»[299].

Другим свидетельством лживости и вероломства российского царя, служили якобы перехваченные во время пленения адъютанта генерала Блюхера французскими войсками частные письма из Петербурга к русским генералам Васильчикову и Строганову, которые публиковались в газете целиком с комментарием о том, что единственной настоящей целью похода России с союзниками против Франции является не достижение всеобщего мира, а захват французских богатств: «Вместо мира они несут с собой грабеж, насилие над собственниками, и эти миротворцы ведут себя как настоящие разбойники. Сейчас крик об отмщении раздается из всех концов империи. Миллионы храбрецов уже поднялись!»[300]

Пресса зимой и ранней весной 1814 г. была попросту переполнена сообщениями о зверствах, чинимых союзными войсками местному населению. Но добрая часть этих сообщений была заметно приукрашена журналистами. В частности, описывался случай, произошедший где-то «между Люром и Везулем», который призван был воодушевить французов на борьбу с оккупантами. На один из сельских домов с целью грабежа напал казачий разъезд из десяти человек. Перед входом в дом они оставили лошадей и свое единственное оружие – длинные пики по 18 футов в длину. Увидев это, двое французских крестьян, ранее служивших в драгунских частях, не растерялись: они поломали почти все копья, пока казаки были заняты поиском добычи. Казаков охватила паника и двое крестьян хладнокровно расправились с десятерыми грабителями при помощи всего двух казачьих пик. Как замечала Journal de Paris, крестьяне-драгуны были «неожиданно» вознаграждены: «Они обнаружили при казаках много денег, награбленных по пути от Базеля до Бефора. После завершения этого дела они поспешили похоронить тела и ретироваться, прихватив лошадей, в страхе перед новым визитом»[301].

Другой случай подобного рода якобы произошел в Эльзасе, где получил широкую известность: «Один казак подъехал к дверям дома некоего крестьянина в пригороде Сультца. Он просил фуража для своей лошади и приказал, чтобы дочь хозяина дома его принесла. Юная жительница Эльзаса поднялась в сенной сарай и вдруг почувствовала, что казак следует за ней по пятам. Тогда она побежала к двери, откуда обычно бросают фураж лошадям в конюшне. Казак бросился за ней, но наша новая Жанна д’Арк, не удивившись, с силой оттолкнула его рукой к углублению так, что он не имел времени прийти в себя, и сбросила его в конюшню. Тогда она позвала отца и братьев, взволнованных ее криками. Отец и дети, исполненные яростью, зарезали казака прямо в лошадиных яслях, где нашли его. И что самое любопытное в этом рассказе, так это то, что отважный отец семейства отправился к мэру деревни с заявлением и повинной, так как боялся, по его словам, попасть под суд, поскольку убил казака не из огнестрельного оружия, а с помощью ножа» [302].

Такие известия из департаментов были особенно важны, когда парижская пропаганда вовсе не гарантировала подъем воинского патриотизма среди французов, подчеркивалось, что таковы «примеры поступков, которым должны подражать все французы, если где-нибудь появятся эти варвары»[303].

Дополнительным фактором, призванным военной пропагандой на помощь, служили, как и прежде, переводы из английских газет и книг, подтверждавшие некую информационную объективность парижских изданий. Именно с этой целью Journal de Paris публиковала обширные выдержки из книги английского путешественника Грина, посвященные российской повседневности и особенно кровавым и шокирующим способам казней и пыток (битью кнутом, клеймению раскаленным железом и вырыванию ноздрей), принятым в России[304].

Тем не менее военная кампания 1814 г. оказалась очень скоротечной, и потому французская пропаганда не успела сыграть заметную роль в мобилизации населения. Кроме того, к тому моменту в обществе уже наблюдалась усталость от постоянных войн, и потому все, чего удалось добиться пропаганде, – это напугать население Франции, но не поднять его на защиту Отечества. А в период оккупации союзными войсками части территории Франции местные власти даже вынуждены были опровергать распространенные в обществе представления о жестокости русских войск[305].

Таким образом, концепция «русской угрозы», зародившаяся во французском общественном сознании в XVIII в., то оживала на страницах франкоязычной прессы в моменты напряженных отношений между двумя государствами, то исчезала во время сближений и союзов (1800–1804 гг., 1807–1811 гг.). Со времен победных для Франции кампаний II года, пресса, как гражданская, так и армейская, приобрела особое значение в политических и дипломатических маневрах. Именно с помощью периодики, управляя общественным мнением, французские власти определяли новые контуры политической идентичности нации.

В основе концепции «русской угрозы», приобретавшей популярность на рубеже XVIII–XIX вв., лежали как устоявшиеся в литературе и философии стереотипные представления о России, так и полемические утверждения памфлетистов, являвшиеся реакцией на актуальные события. Сочинения Ж. Малле дю Пана, Ж. Л. Карра, Ж.-П. Марата, С. Марешаля, Ш. Л. Лезюра, П. Парандье и других в годы Революции и Империи доказывали существование у русских императоров давних завоевательных планов в Европе, и эти утверждения тиражировались в прессе, несмотря на сомнительные источники. Популярности этих постулатов способствовало и участие России во всех трех разделах Речи Посполитой, поскольку через восприятие польских событий европейские наблюдатели оценивали подлинную внешнеполитическую стратегию русского Двора. В период дружбы Наполеона и Александра о России старались писать максимально нейтрально, но в кризисные моменты ее образ приобретал множество негативных черт и на страницах прессы непременно оживали архетипичные представления о России и российской армии, речь о которых пойдет в следующей главе.

Характеристики русской армии как в период боевых действий, так и в мирное время интересовали французское общество, а также политическое руководство страны, что регулярно находило отражение в прессе, которая уделяла описанию вероятного противника значительное место. Тональность таких сообщений зависела от того, в какой фазе находились на данный момент франко-российские отношения, а также от военно-политической активности России на турецком, польском и шведском направлениях. Французские газеты писали о вооруженных силах и флоте Российской империи в периоды русско-турецкой и русско-шведской войн, а также во время участия русской армии в двух последних разделах Польши. В недолгие периоды мирного затишья характер сообщений о российских вооруженных силах несколько менялся, но полностью эта тематика не исчезала никогда. Заметим, что в моменты боевых действий между двумя странами сообщения о войсках противника носили чаще всего пропагандистский характер.

В период Революции и наполеоновских войн на страницах французских газет нередко появлялись подлинно антропологические заметки о российских иррегулярных войсках. Интерес был вызван среди прочего тем фактом, что в других европейских армиях того времени не было подобных воинских частей (если не считать венгерской кавалерии в австрийской армии). Кроме того, очевидные внешние отличия одежды и вооружения этих частей от того, как, по мнению французов, должны выглядеть современные войска, связывали их происхождение в глазах европейцев с миром варваров.

Гротескные описания русских приобретали по мере развития Революции все большую популярность и создавали определенный фон, оживляя негативные стереотипы. Особое внимание пресса всегда уделяла удивительным и воинственным обитателям степей – казакам: «Более не стоит на повестке дня вопрос о марше войск к Рейну – теперь речь идет об их походе в Польшу. Генералы, которые должны командовать войсками, уже называются в печати. Еще нет сведений об их количестве; все, что известно, это то, что три тысячи донских казаков приготовлены для участия в этой экспедиции и составят отдельный корпус под командованием полковника. Эти варвары, предающиеся суеверию и разбою… не желают выступать в поход до тех пор, пока им твердо не пообещают двух вещей: во-первых, что они обнаружат много денег в той стране, в которую их собираются вести, во-вторых, что если им суждено встретить в чужих краях свою смерть, то их души вернутся на родину, на берега Дона, к их женам, детям и прочим родственникам. Офицеры, которые в равной степени разбираются как в финансах, так и в богословии, обещают им и одно, и другое, и на таких условиях они (казаки. – Авт.) соглашаются выступать в поход»[306]. Иными словами, публицисты старались продемонстрировать черты религиозной и культурной «инаковости» русских, избирая для этой цели образ воина-казака, в котором причудливо переплетались все черты, приписываемые «воображаемому русскому»[307].

Публикации о специфике русских войск участились после того, как Павел I решил вступить в войну против Французской республики. В 1799 г. в ряде статей подчеркивался национальный колорит и характерные детали униформы русских иррегулярных войск. Такие материалы заставляли читателей воспринимать русские войска как карикатуру на армии других противников Франции. Например, пражский корреспондент газеты Le Compilateur сообщал: «Авангард и арьергард русской дивизии. составлены из уральских казаков, прибывших с берегов Яика, что на западных границах Сибири. Это очень красивые люди. Густая борода покрывает почти все их лицо и спускается на грудь. Их костюм, немного восточный, состоит из некоего подобия полукафтана с широкими рукавами, длинных матросских брюк и широкого пояса, на котором висит дважды согнутая сабля. У них очень прочные сапоги и знаменитые красные колпаки. Они вооружены ружьями большого калибра и, кроме того, очень большими пиками с коротким и четырехугольным наконечником; они очень ловко пользуются этим оружием. У них маленькие и худые, но живые и сильные лошади. Эти животные настолько приучены плавать, что казак не нуждается в мосте, даже чтобы пересекать самые быстрые реки. Когда идет дождь, казаки покрываются плащом из фетра, снабженным капюшоном, и походят, в этом странном и нелепом наряде на армию капуцинов верхом на лошадях…»[308] В этом описании множество элементов, которые должны были связать в сознании французов казаков с архетипическим образом варваров. С одной стороны, их внешний вид должен вызывать улыбку из-за его нелепости: казаки носят густую и длинную бороду, в одежде сочетают матросские брюки и плащи капуцинов, но, с другой стороны, они и опасны, поскольку хорошо владеют своим несколько устаревшим оружием (в первую очередь – пикой). Тот факт, что они преодолевали все водные преграды, не спускаясь с лошади, также должен был накрепко связать образ казака с образом страшных кочевников из прошлого, оживить в сознании читателей воспоминания о последних столетиях Западной Римской империи.

Корреспонденты красочно описывали многонациональный состав русских войск периода войны против Второй коалиции и предлагали вниманию читателей самые невероятные генеалогии народов, составлявших русскую армию: «Так называемые татары – это попросту бедные поляки, – сообщала та же Compilateur, – впрочем, на самом деле добрые католики, жалкие остатки полка из дворян или литовских улан, набранного Станиславом-Августом и стоявшего гарнизоном в Варшаве накануне раздела Польши, которому выпало несчастье попасть в результате этого раздела в Россию. Что касается настоящих казаков Урала, то это земледельцы, оторванные от своих полевых работ в надежде жить везде за чужой счет. Они не снабжены униформой, но носят свои крестьянские одежды. Если это сборище браконьеров и не может блистать своей одеждой, то можно уверить, что это лучше всего вооруженное войско в Европе. Почти все они имеют клинки дамасской стали и английские пистолеты»[309]. Таким образом, во внешнем виде этих воинов отразились основные страхи европейцев, связанные с угрозой со стороны России, – это соединение восточных черт (клинки дамасской стали) с современными достижениями европейской военной техники (английские пистолеты).

Автор статьи не случайно обратился к рассказам о «татарах» и «казаках». Мысль о принадлежности русских к кочевому миру глубоко вошла в общественное сознание. Стереотипное представление о громадных российских «незаселенных пустынях» тоже играло свою роль в этой концепции. По мнению публицистов конца 1790-х гг., в случае порабощения большей части Европы русские будут отправлять ее жителей на заселение «сибирских пустынь»[310]. Moniteur тоже использовала этот стереотип, когда сообщал о незавидной участи тех из итальянских патриотов, которые не были убиты русскими и австрийцами на месте, а направлялись сразу в Сибирь. В этих представлениях вновь находят отражение взгляды просвещенной элиты кануна Революции на Россию как на северную страну окраины цивилизованного мира, чьи «бесплодные» территории мало населены и поэтому не приносят дохода[311].

В период Итальянской и Швейцарской кампаний австро-русских войск против Франции 1798–1799 гг. солдаты французской армии впервые[312] встретились на полях сражений с героями многочисленных рассказов о далекой «варварской» России. Революционная пропаганда и франкоязычная пресса, зависимая от Директории, прилагали все усилия, чтобы внедрить мысль об относительной слабости России, которая не более чем «колосс на глиняных ногах»[313]. Также важную роль в принижении значимости и опасности противника играли визуальные образы, и в первую очередь указания журналистов на необычный внешний вид русских войск.

Журналисты не жалели темных красок и эпитетов для изображения всей порочности и слабости противника. Летом 1799 г. Moniteur сообщала о прибытии в Копенгаген пяти российских линейных судов и о первых впечатлениях от встречи с русскими моряками: «Многие из числа русских офицеров прибыли для приобретения различной провизии, которую они переносили на борт. Их видели со шпагой на боку, несущими полотенца, наполненные свежими яйцами, а другие из их числа едва держались на ногах, и более дюжины были подобраны вдоль сточных канав. Обыкновенное обращение офицеров с матросами на борту таково, что последние не могут свободно и громко говорить перед своими командирами. Безнравственность и дух грабежа, что царствуют на русском флоте, дошли до такой степени, что командующие вешают их (матросов. – Авт.) под парусами и на канатах своих кораблей»[314]. Две недели спустя газета уточняла, что «часть экипажей русского флота составлена из крестьян, которые не имеют никакого представления о морском деле, и из многочисленных офицеров, предающихся излишествам, которые сопровождаются почти непрерывным пьянством»[315]. Отметим, что именно в злоупотреблении спиртными напитками, как в «традиционном» пороке, присущем русским, будут обвинять парижские журналисты и фельдмаршала Суворова[316].

Журналисты конкурировали между собой за количество курьезных подробностей, которые могли бы позабавить читателя, активно используя визуальные образы для создания общего принижающего впечатления от противника: «Тешен, 12 мессидора. Полки, которые его (русский корпус. – Авт.) составляют, представляются очень хорошо вооруженными и сносно совершают строевую подготовку. Но когда встречаешь солдат по одному, то трудно удержаться от того, чтобы посмеяться над пестротой деталей зеленого сукна и его различными оттенками, которыми окаймлены их дырявые одежды. У одних гренадеров шапки выполнены в виде сахарной головы, а у других – в форме папской тиары, а сапоги кавалеристов такой длины, что они, образно говоря, избавляют офицеров от необходимости носить брюки. Все русские солдаты обязаны, даже в путешествии, завиваться и пудриться каждый день.»[317] После продолжительного и наполненного боевыми столкновениями похода внешний вид любой армии того времени был весьма неряшлив, но об этом французские журналисты предпочитали не напоминать читателю.

На протяжении нескольких месяцев 1798–1799 гг. в обществе сохранялся некоторый страх перед возможным вторжением войск коалиции во Францию. Но этот страх вовсе не имел характера коллективной фобии, напротив, значительное число представителей элит как справа, так и слева видели в таком повороте дел шанс Франции на выход из долгого кризиса. Роялисты запада и юго-запада вновь взяли в руки оружие. По воспоминаниям Стендаля, рафинированные аристократы Гренобля при встрече друг с другом восклицали «O Rus, quando te aspiciam?», а в Совете пятисот в Париже звучали проклятья с трибуны в адрес жителей Марселя, которые якобы изучают русский язык, чтобы легче изъясняться со своими «освободителями»[318]. Оппозиционные Директории публицисты с издевкой и подражая стихам Вольтера рассуждали о скором конце этого коррумпированного политического режима, предрекая скорый приход русских[319].

Пресса же отражала официальную точку зрения, что не добавляло ей популярности. Цитируя одну из публикаций, якобы извлеченную из английского издания, Moniteur предрекала русским неудачу: «Франция, которую они выбрали для театра военных действий, станет их могилой, она проглотит их всех до последнего. Вот то, о чем не думал, скорее всего, генерал Суворов, [поскольку] солдат не простирает свое предвидение так далеко, но это то, о чем должны думать советники его повелителя, если они не безумцы и не изменники»[320].

И только осенью 1799 г. страх, охвативший Францию перед лицом иноземного вторжения и возвращением Бурбонов, сменился общим вздохом облегчения с получением реляций о победах французских войск в Швейцарии и Голландии. Французские журналисты ликовали в связи с избавлением от опасности гражданской войны, пламя которой успело возродиться при приближении «варварских орд»[321].

Газеты прославляли доблесть и сознательность французских солдат. В Голландии англо-русские войска потерпели крупное поражение, после знаменитого сражения под Бергеном в плену оказалось немало россиян. Писали о знаменательном случае: «Один гренадер, захвативший русского генерал-аншефа, отказался от крупной суммы, которую ему предлагал этот генерал: «Я сражаюсь не ради денег, – гордо ответил гренадер, – но ради славы. Ступайте!»[322]

Итогом французских побед стало большое число пленных. Парижане смотрели на русских с нескрываемым удивлением: вместо непобедимых «северных варваров» перед ними оказались обычные пленные, изможденные военной кампанией и долгой дорогой. Генерал Лефевр отправился инспектировать лагерь русских, оставшихся в г. Рюэле, по дороге на Алансон и нашел их в плачевном состоянии, что помешало их отправке в Париж. Moniteur описывала прибытие русских в столицу: «Вчера прибыли 200 русских пленных. Само название этой нации и опустошения, которые им приписывали, внушают любопытство, и все удивлены, увидев их, что подобные солдаты могли бы внушать страх. Их состояние нужды вызывает жалость. Никто из них не был оскорблен и не испытывал плохого обращения, и часто бывает, что по дороге они получают помощь, в которой, кажется, испытывают наибольшую необходимость. Колпаки гренадеров сделаны из зеленого драпа с металлической бляхой спереди. Эти колпаки очень похожи на те митры, что прежде можно было увидеть на головах наших епископов»[323]. Как и в других описаниях, журналисты не забыли подчеркнуть некоторую странность внешнего облика русских, хотя их военная форма в период Павла I и была скроена по прусскому образцу. И все же определенное чувство страха перед неведомым северным народом все еще сохранялось, и дело было не только в стереотипах «северного варварства». Газета задавалась вопросом: не лучше ли было бы перевезти всех русских пленных ближе к Парижу и подальше от шуанов, где такие качества русских, как «дисциплина, подготовка к грабежу», могут стать подкреплением для роялистов[324].

В периоды мира между Россией и Францией описания особенностей национальных формирований в русской армии также можно найти в прессе, однако большинство подобных сообщений носило характер научно-популярных заметок или же просто кратких упоминаний о существовании ряда специфических частей. Так, в феврале 1803 г. в четырех номерах Moniteur был опубликован обширный материал с отчетом о путешествии экспедиции Дж. Биллингса по СевероВосточной Сибири и Чукотке[325]. Автор статьи несколько раз упоминал о казаках, проживавших в районе работы экспедиции и участвовавших в освоении Сибири и Дальнего Востока, но подробных описаний встреченных казаков в статьях не приводится, за исключением кратких стереотипных упоминаний о том, что все они имеют пристрастие к спиртному[326].

В целом в мирное время среди сообщений о России можно найти немало статей, так или иначе затрагивающих тему вооруженных сил. Французские журналисты старались писать о проводимых в России сухопутных и морских учениях, рекрутских наборах и повседневной жизни именно кадровых частей российской армии. Тогда как в периоды войн количество описаний или просто упоминаний казаков или иных иррегулярных частей заметно возрастало.

В каждый период боевых действий газеты вспоминали отрицательные стереотипы, связанные с казаками, делая их зачастую олицетворением русской армии. В 12 бюллетене Великой армии 1805 г. от 5 брюмера (27 октября) сообщалось, что жители Баварии, только что занятой войсками Наполеона, рады избавиться от налетов казаков[327]. В 25 бюллетене от 24 брюмера (15 ноября) вновь можно найти упоминание о том, что казаки и московиты грабят территорию театра военных действий[328]. Зимой 1806 г., когда война шла на территории Пруссии, сообщалось о том, что казаки каждый день переплывают Буг, являвшийся границей Австрийской империи, и грабят дома в Галиции. И в первую очередь они стараются добыть там водку[329].

Поскольку в установках французской пропаганды именно казаки зачастую олицетворяли собой угрозу и варварство, на дискредитацию этого рода войск были направлены заметные усилия со стороны авторов бюллетеней Великой армии. Французской пропаганде необходимо было изобразить казаков опасными (поскольку они много грабят как на территории собственного государства, так и на землях союзников или противников), но при этом слабыми воинами. Для этой цели в прессе появлялись рассказы о легких победах французов над казаками. В 44-м бюллетене от 21 декабря 1806 г. утверждалось, что манера ведения войны со стороны казаков после последней кампании хорошо известна французской легкой кавалерии (именно она и должна была противостоять русской легкой кавалерии, в число которой можно включить казаков). «Своим числом они (казаки. – Авт.) могут испугать войска, незнакомые с ними, но если знать, как они воюют, то две тысячи этих несчастных не смогут победить один эскадрон».

И потому трудно найти «более трусливых и ничтожных воинов», чем казаки[330].

Необходимо отметить, что подобное утверждение со стороны журналистов, а фактически французского командования, которое контролировало все публикуемые прессой материалы, несколько не соответствовало практике военных действий кампании 1806 г. В отличие от 1805 г., в ходе войны 1806–1807 гг. в Европу было направлено значительное число казачьих полков, которые впервые начали использоваться в качестве самостоятельно действующих сил: в январе 1807 г. был сформирован отдельный казачий корпус под командованием М. И. Платова. Новшеством в военном искусстве того времени оказались атаки казаков на пехотные колонны. А успешные действия казаков в качестве сил разведки и охранения оказались для французов совершенной неожиданностью. Зимой 1806–1807 гг. казачьи полки заметно затруднили передачу депеш между разбросанными французскими корпусами. Умелые действия казацких отрядов в качестве разведчиков не позволяли Наполеону скрытно перегруппировывать войска, создавая на том или ином направлении численное превосходство перед русскими войсками[331].

Таким образом, давая в 44 бюллетене уничижительные характеристики казакам, Наполеон фактически пытался скрыть от французского общества тот факт, что бороться с казаками в тот момент ему было весьма сложно. Пользуясь удаленностью театра военных действий от основных территорий империи, Наполеон мог позволить себе использовать такой распространенный пропагандистский прием, как отрицание, в данном случае отрицался сам факт влияния казаков на ход военных действий в Восточной Пруссии.

Трудности в противостояниях с казаками были связаны и с рядом объективных факторов. Зимой 1806–1807 гг. легкая кавалерия Великой армии, которая и должна была бы противостоять российским иррегулярным отрядам, заметно уступала по численности русско-прусским частям. Кроме того, сказывалась и нехватка конского состава после кампании 1806 г. против Пруссии, изобиловавшей длительными и быстрыми переходами. Для того чтобы ликвидировать это преимущество со стороны русской армии, Наполеон еще в феврале 1807 г. решил сформировать полки польской легкой кавалерии, что и было сделано, хотя казаки продолжали тревожить фланги и даже тылы Великой армии, вставшей на зимние квартиры[332].

Уже в период кампании в Восточной Пруссии французы стали часто называть казаками все легкие кавалерийские части русской армии, независимо от их фактического состава. Так, в шестидесятом бюллетене Великой армии от 17 февраля 1807 г. сообщалось, что около Вилемберга тысяча казаков освободили три тысячи русских пленных[333]. В то время как в действительности в состав отряда, освободившего русских пленных, наряду с одним казачьим полком пятисотенного состава входили два эскадрона кирасир[334]. Появление крупного отряда русских войск практически в тылу Великой армии сильно обеспокоило французское командование и послужило дополнительным стимулом для призыва польской кавалерии на службу Наполеону.

Во время войны 1812 г. старые стереотипы о казаках и другой иррегулярной кавалерии в составе русской армии вновь появляются на страницах газет. Более широкое, чем в предыдущие годы, распространение бюллетеней Великой армии, которые теперь печатались не только в центральных парижских газетах, но и газетах всех подчиненных территорий, а также выходили отдельными публикациями, способствовало закреплению ряда стереотипных представлений о русской армии в самых широких слоях населения. В дальнейшем многие пропагандистские установки периода войны 1812 г. нашли свое воплощение в многочисленных мемуарах участников похода, которые, в свою очередь, до сих пор оказывают влияние на историографию Наполеоновских войн.

Французская пропаганда 1812 г. в первую очередь пыталась показать слабости русской армии, забыв на время о таких негативных стереотипах, связанных с нею, как жестокость ее солдат. Активное привлечение русским правительством в 1812 г. к боевым действиям крестьян и широкое использование казаков, которых французы пытались представить скорее надоедливыми, чем опасными, поскольку занимаются они в основном грабежами[335], должно было дополнительно доказывать варварство русских. Привлечение мирного населения к вооруженной борьбе противоречило правилам войны, согласно которым строго отделялись солдаты, которые убивают друг друга, и мирное население, которое необходимо защищать.

Напоминая время от времени европейским читателям о жестокости русских солдат по отношению к мирному населению (на территории собственного или союзного государства), наполеоновская пропаганда при этом совершенно опускала тему взаимоотношения с пленными солдатами Великой армии. В обширной французской мемуаристике, посвященной событиям 1812 г., можно найти немало упоминаний о том, как жестоко временами обращались с пленными наполеоновскими солдатами, но это, пожалуй, один из немногих сюжетов, не нашедших отражения в газетах[336]. Причины такого умолчания вполне очевидны. С одной стороны, вестей из-за линии фронта в армии было не очень много, с другой – тематика пленения собственных солдат вообще невыгодна для пропаганды.

После того как французы начали отступать, Moniteur продолжала дискредитировать русскую армию. Теперь газете необходимо было убедить читателей, что положение в войсках противника намного хуже, чем во французских, и война по-прежнему идет в соответствии с планами императора Наполеона. Так, при описании Малоярославецкого сражения газета, как всегда, писала о больших потерях в русской армии, но специально указывала, что «прежняя русская пехота уничтожена, русская армия пополняется только казаками с Дона»[337]. Поскольку традиционно именно пехота считалась главной силой русской армии, то утверждение о ее уничтожении означало, что у России практически не осталось регулярных войск, поскольку казаки не считались той частью войск, которая решала исход сражений. Позже в заметке, перепечатанной из Journal de l’Elbe, утверждалось, что в данный момент большая часть кавалерии русской армии состоит из казаков, башкир и других диких народов[338]. Подобные утверждения имели под собой определенные основания. На тот момент в русской армии действительно было очень много частей легкой кавалерии, составленных из казаков, а также представителей кочевых народов. Однако кадровая кавалерия по-прежнему оставалась значительной силой[339].

Во время всех кампаний французы постоянно подчеркивали восточные черты облика и манеры ведения войны, применяемые русской иррегулярной кавалерией. В 1812 г. получило распространение сравнение казаков с арабами, татарами и скифами[340]. Так в 28 бюллетене Великой армии от 11 ноября, ставшем предпоследним в данной кампании, Наполеон написал, что «со времени сражения под Малоярославцем (которое имело место 24 октября. – Авт.) авангард (выделено нами. – Авт.) не видел русских, если только это не казаки, которые, как арабы, рыщут на флангах»[341]. Стоит ли говорить, что авангард отступающей армии и не должен видеть неприятеля. А после прочтения подобной заметки у читателя могло сложиться ощущение, что французская армия продолжает преследование русских и не может догнать.

Кадровая российская армия упоминалась в прессе заметно реже по сравнению с летучими отрядами, которые нападали на отдельные части, фуражиров, отставших солдат и курьеров, захватывали обозы. Традиционно французы все эти части называли казаками или крестьянами, далеко не всегда разбираясь, из кого те в действительности состояли. Причиной такого смешения мог стать в том числе и внешний вид воинов этих отрядов. В зимнее время года даже кадровые военные могли носить неформенную зимнюю одежду: весьма распространены были тулупы, которые большинством европейцев традиционно воспринимались как крестьянская одежда. На самом деле в такие отряды входили как иррегулярные войска (казаки, башкиры, калмыки), так и части регулярной армии (легкая кавалерия, драгуны, егеря и конная артиллерия).

На протяжении 1813–1814 гг. французское правительство неустанно занималось созданием образа «врага». В ход шли устойчивые представления, которые по-прежнему должны были олицетворять русскую армию. К началу 1814 г., когда войска антифранцузской коалиции подходили к границам Первой империи, наступавшую русскую армию изображали почти исключительно как восточную орду, пеструю, говорящую на многих языках, одетую в национальные традиционные костюмы. В кампании 1814 г. все стереотипы о казаках, башкирах, калмыках и татарах были собраны на страницах прессы уже с целью сплотить французов на борьбу с внешним врагом, уничтожающим мирных жителей, их жилища и имущество. Сообщения о кадровых воинских соединениях практически полностью исчезли из газет. Подобный упрощенный взгляд на российские войска опирался во многом на визуальные образы. После кампании в России 1812 г., в которой войска императора Александра I несли большие потери, в составе линейных полков было довольно много новобранцев, которые из-за острой нехватки ресурсов уже в 1812 г. не получали форменных мундиров и вынуждены были довольствоваться так называемым «рекрутским обмундированием». Обычно серого цвета и всегда изготовленное из «крестьянской ткани» худшего качества, это обмундирование было гораздо более неприглядным и менее прочным, чем темно-зеленые мундиры регулярной пехоты[342]. Такая униформа делала их более похожими на крестьян и трудно отличимыми на первый взгляд от ратников ополчений и кордонной стражи.

Французские публицисты, журналисты и художники столь много внимания уделяли изображению русских в образе казаков, башкир или других специфических этнических групп, что у читателя могло сложиться впечатление, что именно эти воинские силы составляли ударную часть русской армии и именно от них исходит основная угроза. Такой образ русской армии должен был, с одной стороны, демонстрировать ее опасность, но с другой, свидетельствовать и о ее потенциальной слабости, т. к. дикари в соответствии с традиционными представлениями обычно отступали перед дисциплинированными и хорошо подготовленными солдатами регулярных армий. В ответ русская пропаганда также акцентировала внимание читателей на полиэтничности Великой армии, что, в свою очередь, было показателем ее слабости[343]. Утрированное преувеличение злой воли врага и избыточная жестокость – наиболее характерные примеры пропаганды того времени.

Представление о варварстве русских войск распространялось не только на иррегулярные части, но и на кадровые войска. И если в отношении казаков и национальных воинских частей такой стереотип опирался на визуальные отличия облика этих воинов от привычного вида европейских армий (в том числе использование таких считавшихся устаревшими видов вооружения, как пика и лук), то применение тех же стереотипных установок в отношении кадровых российских войск опиралось уже исключительно на представления о варварстве всего русского общества.

Интересно отметить, что в зависимости от ситуации во внешней политике приобщение русских войск к миру варваров могло использоваться французскими журналистами как для демонстрации их слабости, так и силы, или по крайней мере опасности. Опасными русские войска признавались в первую очередь из-за большой жестокости солдат, которые не соблюдали негласных правил ведения войны.

Популярным примером необъяснимой жестокости русских стал получивший большую известность сюжет о взятии турецкой крепости Измаил в 1790 г. Французские журналисты пристально следили за ходом русско-турецкой войны 1787–1791 гг. В революционной Франции нарастали опасения возможной интервенции со стороны монархий Европы, и Россия в случае начала такой интервенции могла стать одним из важнейших и сильнейших ее участников. В связи с этим война на Востоке, с одной стороны, демонстрировала более или менее реальные возможности русских войск, с другой – отвлекала значительные ресурсы страны, что снижало вероятность активного выступления Екатерины II против Франции.

Сообщения об осаде и страшном штурме Измаила русскими войсками потрясали воображение читателей. Moniteur многократно повторяла одни те же сведения об этом событии, изменяя только количество жертв с обеих сторон. Первые же сообщения о штурме турецкой крепости наводили леденящий ужас: «Измаил во власти русских уже с 23 декабря; этим числом датируют взятие крепости; атака была быстрой, оборона упорной, резня ужасной; двенадцать тысяч человек, как говорят, полегли под стенами Измаила. Ожидают обстоятельных подробностей об этом важном штурме»[344]. Позже поступили новые подробности: «Русский курьер, что вернулся из Петербурга, принес новость, что 22 декабря турецкую крепость Измаил взяли штурмом русские войска под командованием генерала Суворова. Турки защищались с большим упорством; истребление было ужасным; из двенадцати тысяч человек гарнизона жизнь была сохранена только паше, татарскому принцу и еще четырем сотням человек, как очевидцам этого триумфа. Русские потеряли двенадцать сотен человек…»[345] Соотношение потерь 10 к 1 очень часто можно встретить в пропагандистских текстах конца XVIII – начала XIX в.

Малле дю Пан также рассуждал о штурме Измаила на страницах Mercure de France. По его данным, потери Порты были ужасны: генералы князя Потемкина перебили 21 тысячу турок и еще 11 тысяч человек взяли в плен. «Чтобы наказать османов за сопротивление, [генералы] их предали мечу, а город отдали на разграбление. Читая об этих чудовищных примерах свирепости, возвращаешься на 12 веков назад. Может быть, мы увидим вскоре генералов, гордящихся тем, что они омыли ноги в кровавой купальне. Эта жестокость порочит столько отваги! Какой народ не содрогается, глядя на то, как расширяется владычество [империи], возобновляющей бесчинства самой варварской и дикой войны»[346]. Малле дю Пан не без сожаления замечал, что многие французы-волонтеры участвовали в штурме Измаила или были свидетелями этого «кровавого похода».

Со временем в описаниях штурма мрачные краски сгущались: «Ужасный штурм Измаила заставил оцепенеть все сердца. Уверяют, что представители высшей знати империи нанесли визит к матери султана, умоляя ее сказать сыну, что он потеряет империю, если будет упорствовать в продолжение войны против неприятеля, который уже движется на Константинополь…»[347] Таким образом, французские журналисты негласно подтверждали успешность русской тактики устрашения. В результате штурма Измаила турки, по их мнению, готовы были начать переговоры о мире.

Мира с нетерпением ожидали не только в Константинополе, но и в российской столице. Правда, как отмечала Moniteur, в Петербурге это ожидание было сопряжено с появлением новых планов раздела приобретенных территорий. По мнению журналиста, «здешний двор так же любит выставлять напоказ свои успехи, как и скрывать свои потери во времена менее благополучные. Теперь появились очень подробные официальные реляции о самых важных событиях теперешней войны. Взятие Измаила – это одно из великих и ужасных действий, произошедших за долгое время. Утверждают, что турки потеряли 30 тысяч 816 человек». Автор статьи рассказывал и такую историю: «Один турок служил в русской армии. Во время знаменитого штурма Измаила он попытался спасти своего отца в море огня и убийств. Но отец сам бросился на сына, пытаясь его заколоть. Храбрый мусульманин под ударами русских солдат пал у ног сына, которого они спасли, поскольку он был их офицером»[348].

Другим примером чрезмерной жестокости русских стало взятие Праги, предместья польской столицы, войсками того же Суворова в ноябре 1794 г. Annales patriotiques et littéraires, например, поместила часть анонимного мемуара о русской военной кампании в Польше в одном из февральских номеров: «4 ноября штурм начался колонной под командованием генералов Ферзена, Дерфельдена, Буксгеведена и Ласси, в тридцать минут все военные укрепления были взяты с боем, и за два часа русские стали хозяевами Праги. Резня (в Праге. – Авт.) была ужасна: за два часа тринадцать тысяч наших братьев по оружию пали за революцию; весь город оказался залит человеческой кровью, и раненые взывали к вождям революционеров о мщении. 345 офицеров, два генерала, тринадцать тысяч человек солдат и 107 польских пушек оказались в руках у русских. 9 ноября Суворов вошел в Варшаву и приказал войскам встать лагерем вокруг города…»[349] Несмотря на свои пропольские симпатии, на этот раз парижская газета отмечала, что Суворов не позволил своей армии действовать во взятой Варшаве теми же жестокими методами, что и в ее предместье.

С момента вступления России в войну против Франции в 1798 г. французские газеты активно стали писать о насилии, грабежах и чрезвычайной жестокости русских войск в Италии. Сообщалось о том, что они подвергают резне и грабежам все население без различия пола, возраста и политических взглядов. Когда их первый порыв ярости утих, писал корреспондент, они «удовольствовались» тем, что подвергли всех избежавших резни грабежу и избиению палками. Хуже всего приходилось тому, кто попадался первым под руку этим «бешеным», заключал корреспондент. Столь жестокое отношение к населению должно было наполнить читателя благородным негодованием, дальнейшая судьба итальянцев служила ярким примером: «Более 8 тысяч патриотов были увезены из Италии, чтобы затем быть отправленными в Сибирь. Такова участь, которую русские уготовили республиканцам. Они вознамерились населить ими свои ужасные пустыни» [350]. В те дни, когда исход компании был уже ясен и республиканские армии торжествовали победу, беспорядочное отступление русских войск описывали уже совсем в иных красках. Единственный мотив, который сохранялся в описаниях русских войск, – мотив грабежа мирного населения, теперь объяснялся не мифической алчностью «северных варваров», а крайней нуждой раздетых, падающих от усталости и голода русских солдат.

Эти образы жестокости русских войск по отношению к мирному населению были почти дословно воспроизведены во время кампании 1805 г. При этом французские газеты подчеркивали, что теперь русские солдаты воюют на территории союзников, но все равно постоянно занимаются грабежами, часто подвергают крестьян наказанию палками, что должно было служить одним из символов варварства русских. Чтобы показать читателям, что грабежи русских – это не просто эксцессы войны, а именно немотивированная варварская жестокость, газеты сообщали, что в некоторых деревнях были убиты восемь из десяти крестьян[351]. В ответ, правда, как утверждал 34 бюллетень Великой армии, составленный уже после Аустерлицкого сражения, крестьяне Моравии также убивали больных, раненых и отставших русских солдат. Наполеону даже пришлось рассылать по окрестностям конные разъезды, задачей которых была защита раненых русских солдат, которые в большом количестве скрывались по деревням[352].

В период войны 1812 г. французская пропаганда стала заметно менее эмоциональна в своих оценках, особенно в первый период войны, когда французы вели быстрое наступление вглубь страны. На страницах газет уже трудно найти красочные описания русских войск, а большая часть сообщений представляла собой краткое изложение хода боевых действий. Видимо, в этом находит отражение общая тенденция изменения характера пропагандистских публикаций. За годы Директории и Консульства газеты добились определенного уровня влияния на умы и правительство уже не испытывало необходимости еще более его наращивать. Поднимать массовое общественное движение против врага, находящегося за сотни километров от границ Франции, да еще в условиях, когда наполеоновские солдаты продолжают наступление вглубь вражеской территории, также не было необходимости. Наполеон, скорее всего, рассчитывал на скорую и убедительную победу над Россией, после чего она должна была бы вернуться в фарватер «мудрой» французской политики. При таком подходе не было необходимости раскручивать маховик антироссийской пропаганды на пару месяцев, чтобы потом возвращаться назад. После того как стало ясно, что кампания 1812 г. не принесет французам решительной победы и боевые действия продолжатся на следующий год, пропаганда не смогла быстро перестроиться, тем более в ситуации, когда информации о реальном положении дел в России не хватало, а императорские эстафеты перехватывались. Кроме того, сказалась выработанная за предыдущее десятилетие привычка не предпринимать решительных действий без указания императора, который опять-таки находился в далекой России и решал в первую очередь задачи, связанные с армией.

Однако некоторые элементы возврата к стереотипам прежних эпох относительно варварства и жестокости русской армии появляются в пропагандистской риторике 1812 г. Так, московский пожар вызвал очень бурную реакцию во французской прессе. За полтора месяца, которые прошли от вступления Великой армии в Москву, до полной эвакуации ее из города, сюжет с пожаром возникал на страницах Moniteur девять раз, из них шесть раз – в бюллетенях Великой армии[353]. Наполеону было очень важно показать, что его армия не причастна к уничтожению города, что русские сами сожгли его. В бюллетенях, а также частной переписке с Марией-Луизой он постоянно писал о поджигателях, которые действовали по приказу Ростопчина. Французская пропаганда возложила всю ответственность за пожар на московского губернатора, в отличие от многих военнослужащих, очевидцев пожара, которые считали виновным также и императора Александра I [354]. Французская пресса, напротив, ни разу не упомянула о возможной причастности российского императора к сожжению Москвы. Сделано это было, как кажется, исключительно из тактических соображений: образ монарха, пусть даже и вражеского государства, должен оставаться незапятнанным. Российский император может ошибаться, но он не должен представать на страницах газет или официальной переписки варваром, поскольку это косвенно бросает тень и на императора французов, ведь заключать мир с варваром совсем не так почетно, а именно скорейшее замирение было целью Наполеона в этой войне.

Очень часто на страницах Moniteur вместе с темой пожара возникал и сюжет с брошенными в Москве ранеными, подтверждавший представления о русских как о варварах. Пресса утверждала, что в момент отступления русской армии в городе оставалось 30 000 раненых и все они погибли в огне пожара[355].

Накануне оставления Москвы армией Кутузова в госпиталях города находилось значительное количество раненых солдат. Тех из них, кого невозможно было транспортировать из-за тяжести ранения или отсутствия транспорта, по обычаям того времени оставили на попечение неприятеля[356]. Согласно данным А. П. Ермолова и Ф. В. Ростопчина, к моменту эвакуации в городе находилось около 22 тыс. больных и раненых, которых собрали здесь по приказу Кутузова[357]. Когда стало известно о том, что русская армия покидает Москву, часть раненых попытались покинуть город самостоятельно. Современные специалисты по-разному оценивают численность оставшихся в Москве раненых: так, А. А. Смирнов полагает, что оставлено было примерно 7 000 человек[358], Н. А. Троицкий, в свою очередь, пишет о 2-15 тыс.[359], а В. Н. Земцов – о 10–15 тыс.[360]При этом надо учитывать, что далеко не все из них погибли в огне пожара, поскольку часть госпиталей не была затронута огнем, часть раненых, оставшись без присмотра, бродили по городу и занимались грабежом, некоторых из них увела французская армия в качестве пленных, и некоторое количество их было обнаружено в Москве после ее освобождения русской армией[361]. Земцов полагает, что непосредственно в Москве от пожаров, голода, ран и болезней, а также от рук оккупантов, а то и от рук соотечественников могло погибнуть до 6–6,5 тыс. человек[362].

Важным свойством наполеоновской пропаганды было стремление соблюсти видимость объективности в подаче информации. При этом не все во французском обществе полностью доверяли газетам. Так, в частной переписке периода войны 1812 г. можно найти свидетельства недоверия населения к газетам и бюллетеням[363]. Чтобы убедительно доказать населению империи и всей Европы правдивость наполеоновской пропаганды, французская пресса нередко публиковала выдержки из английских газет, освещавших события в России.

В середине октября 1812 г. Moniteur в подтверждение собственных слов перепечатала небольшую заметку из английской газеты The Statesman: «Московский пожар, – писала английская газета, – это безумный, варварский акт, который никогда не совершили бы представители цивилизованных народов. В дополнение ко всем ужасам этой катастрофы нужно упомянуть о 30 000 раненых и больных русских, которых бросили умирать в огне по приказу Ростопчина. Такой поступок можно сравнить только с действиями Суворова, который перерезал в Измаиле 70 000 мужчин, женщин и детей и устроил избиение в Праге под Варшавой»[364]. Подобное сравнение восстанавливало в памяти европейцев ставшие уже стереотипными картины русского варварства, которые в устах союзников России должны были звучать особенно убедительно. Неслучайно и сравнение московского губернатора с Суворовым, который традиционно был символом жестокости и варварства русских. В другой раз Ростопчина назвали русским Маратом, чтобы подчеркнуть его жестокость по отношению к собственному народу[365].

Оценки английских газет событий в России в целом подтверждали установки французской пропаганды, а в чем-то были даже жестче. В устах союзников обвинения русских в варварстве должны были звучать особенно убедительно. Подобные заметки свидетельствовали также об определенном недоверии, которое существовало в английском обществе по отношению к Российской империи. Соответственно, французские читатели могли усомниться и в прочности англо-русского союза как такового.

В 1812 г. французская пропаганда использовала и ряд других устойчивых стереотипов о русской армии. В сообщении о взятии французами Смоленска читателям напоминали о том, что русские войска ведут себя на собственной территории столь же жестоко, как и на вражеской [366]. Но впоследствии эта тема не была подробно развита, возможно, потому, что газеты не хотели излишне нагнетать обстановку и беспокоить ужасными картинами родственников солдат Великой армии.

В противовес жестокости русских снова, как и в 1805 г., газеты старались продемонстрировать милосердие императора французов. Когда соратники предложили Наполеону, перед тем как оставить город, уничтожить оставшиеся в Москве здания, а также все деревни на 20 лье вокруг города, чтобы научить русских воевать по правилам, он, по утверждениям прессы, отказался, поскольку оставшимся жителям надо где-то перезимовать[367]. Мысль об окончательном уничтожении Москвы действительно высказывалась в окружении императора, но была отвергнута не столько по соображениям милосердия, сколько по здравому расчету. Операция по уничтожению деревень вокруг Москвы не дала бы больших преимуществ, но потребовала бы направления крупных сил по разным дорогам. К тому моменту французская кавалерия находилась в плачевном состоянии, что поставило бы ее под постоянную угрозу нападения со стороны русских летучих корпусов. Кроме того, подобные действия были бы явным сигналом для Кутузова, что французы собираются оставить Москву, а Наполеон хотел сохранить свое движение в тайне, насколько это возможно. То, что было необходимо сделать из тактических соображений, как раз было выполнено, солдаты корпуса

Мортье взорвали башни московского кремля и несколько пролетов стен. Необходимость этого объяснялась тем, что на момент выхода Великой армии из Москвы Наполеон не мог точно сказать, где именно его армия остановится на зимние квартиры, поэтому оставлять русским укрепленный пункт, каковым кремль, без сомнения, являлся, было бы ошибкой.

В 1813 г. Наполеон, по утверждениям прессы, помиловал Лейпциг. На заключительном этапе Битвы народов он мог разрушить этот «один из самых прекрасных городов Германии» и тем задержать преследование со стороны союзников по антифранцузской коалиции, но не стал совершать этого варварского поступка[368]. В том числе с помощью такой ремарки газеты пытались придать известиям о Лейпцигском сражении вид привычной уже для читателей победной реляции об очередном успехе императора, поскольку в целом о сражении сообщалось как о победе, хотя после нее войска и были вынуждены отступить.

Под влиянием изменения международных отношений французская пропаганда нередко меняла свое направление на противоположное. Так в 1802–1803 гг., когда правительство Первого консула пыталось установить более близкие отношения с петербургским кабинетом, продолжая тем самым политику времен последних месяцев правления Павла I, о России писали в гораздо более благоприятном тоне, по сравнению со временем ведения боевых действий против Второй коалиции.

Итоги участия России во Второй коалиции были налицо, несмотря на усилия пропаганды, в 1798–1799 гг. В новых стратегических условиях французское общество интересовалось реальными, а не воображаемыми возможностями российской военной машины. Для формирования такой картины корреспонденты в Mercure de France использовали ряд статистических мемуаров и разворачивали на страницах альманаха ретроспективный взгляд на состояние вооруженных сил и флота в России за последние тридцать лет [369].

По мнению обозревателя Mercure de France, рекрутские наборы, во время которых происходит пополнение и обновление армейских частей, суть настоящее бедствие для россиян, не только крестьян, но и для дворянства, поскольку сдаваемый в рекруты по жребию крепостной человек перестает быть «вещью» своего господина и становится «вещью» императора. Таким образом, по мнению журналиста, крепостное право служило фундаментальной основой армии, но оно же приносило немало проблем: на этапе пересылки к месту службы рекруты подвергались дурному обращению, заболевали, голодали и порой умирали. Результатом такого отношения военных чиновников к набору рекрутов становится их массовое дезертирство в леса, где они создают разбойничьи шайки, отличающиеся особой жесткостью, так как этим людям совершенно нечего терять. В связи с этим, полагает обозреватель, для русского царя опасно увеличивать рекрутский набор. Здесь вновь возникает известный мотив о «фатализме», якобы присущем всем россиянам, особенно военным и крестьянам, привыкшим к жизненным тяготам и опасностям войны.

Вся русская армия состояла из трех основных частей: действующей армии, гарнизонных частей и милиции, к которым обычно добавляли иррегулярные части казаков, калмыков и татар (последние достигали численности свыше 300 тысяч человек). Если с полевыми частями и иррегулярной конницей все было предельно ясно, то термин «милиция» появлялся в прессе редко. Именно поэтому корреспондент Mercure de France разъясняла, что так называют ополчение, собираемое из крестьян, принадлежавших собственникам Смоленской, Воронежской, Казанской, Астраханской губерний, с условием, что ополченцы не могут быть выведены за пределы своих губерний.

Mercure de France напоминала и о заслугах императора Павла в реформировании вооруженных сил. В годы правления Екатерины II, замечал журналист, в армии наблюдался тотальный беспорядок и коррупция высших чинов, которые попросту превращали вверенные им полки в «доходное дело» и всякий раз обманывали доверчивую императрицу. Вся русская армия накануне похода в Крым в 1783 г. насчитывала едва ли сто тысяч боеспособных солдат с учетом вывода и использования всех воинских частей из Прибалтийских губерний и Финляндии[370]. Но положение вещей изменилось с воцарением Павла, для которого военное дело с юных лет было призванием и любимой профессией. Обманывать искушенного в военной науке царя было невозможно, от генералитета, офицерства и всей армии он требовал только точности и абсолютного подчинения приказам. Именно теперь удалось решить проблему недокомплекта частей, а разрозненных по автономным куреням донских казаков распределили по полкам. Mercure de France обоснованно полагала, что при таком подходе к формированию армии царь не будет испытывать затруднений, чтобы собрать армию численностью в 200–300 тысяч человек. В отличие от ежедневных «информационных» изданий, военно-политические комментарии Mercure de France были сдержанны и точны. Анализируя возможность нового похода русских в Европу, журналист напоминал, что офицеры в России получают жалованье не звонкой монетой, а ассигнациями, и недвусмысленно намекал на почти неизбежный союз между Петербургом и Лондоном: «Если потребуется отправить воинов за пределы России, то придется обеспечивать их расходы совсем по другим расчетам. Сомнительно, чтобы имперская казна смогла бы вынести бремя таких расходов без иностранной помощи»[371].

Редко на страницах революционной и наполеоновской прессы появлялись публикации о российском флоте, но военные амбиции России в Средиземноморском регионе, небывалый успех русско-турецкой эскадры под командованием Ушакова и Синявина в ходе Архипелагской экспедиции 1798–1799 гг., высадка русского десанта в Италии, создание греческой республики Семи Соединенных островов – все это вынудило обратить пристальное внимание на морские силы империи.

Альманах Mercure de France отмечал, что важным стимулом к созданию российского черноморского флота послужили планы по присоединению Крыма к империи. В 1793 г. черноморские морские силы России насчитывали уже 34 линейных судна, 12 больших фрегатов, еще 6 кораблей и 4 фрегата располагались в Архангельске. C целью помешать своим соседям создать собственный военный флот на Каспии Россия держала и в этом море небольшую эскадру из 3 фрегатов, бомбарды и 5 корветов. В то же время матросов для черноморской флотилии набирали исключительно среди запорожских казаков[372]. Автор заметки в Mercure de France уверенно предсказывал, что, как только Россия получит право свободного прохода через Босфор, ее флот вступит в опасное соприкосновение с другими флотами держав Средиземного моря: «Недавний пример, когда два корабля вышли из Кронштадта, прибыли в Средиземное море и присоединились к эскадре адмирала Ушакова, чтобы вернуться вместе с ним в порты Крыма, дает хорошее представление, о том, чем может стать в недалеком будущем русский флот, хотя он никогда не был управляем здравыми принципами превосходного правительства»[373]. Подобные заявления свидетельствовали о сохранении традиционных интересов Франции в зоне левантийской торговли.

В годы франко-русского сближения частичному пересмотру подвергся и стереотип о жестокости русских. Moniteur передавала, что в ходе переговоров между Англией, Францией и Россией британский представитель назвал русских жестоким, варварским народом, в продолжение газета замечала: «Если посмотреть в истории всех народов во все времена, разве не имеет права русский народ потребовать гласного опровержения»[374]. Характерно, что это небольшое опровержение устоявшегося представления о русских появилось в критический момент переговоров 1802–1803 гг. между Англией и Францией о выполнении обеими сторонами условий Амьенского мира 1802 г. Российский император пытался выступить посредником в этом процессе, и потому французы всеми способами старались привлечь его на свою сторону. В конце войны против Третьей коалиции сигналом о возможном скором изменении отношений с Россией можно считать такое высказывание из 34 бюллетеня Великой армии, опубликованного после Аустерлицкого сражения: «Битва при Аустерлице стала подлинно европейской победой, поскольку обрушила престиж, накрепко связанный с этими варварами. Однако это слово не может быть применено ни к (российскому. – Авт.) двору, ни к большинству офицеров, ни к горожанам, которые в основном цивилизованны» [375].

Незадолго до начала новой войны с Россией, когда пресса начала постепенно готовить общественное мнение к будущему конфликту, газеты попытались оживить некоторые прежние стереотипы, касающиеся русской армии. 8 июня 1812 г. было опубликовано сообщение о нападении российских войск на Систов (на Дунае), где они разграбили и сожгли большое количество товаров, а также увели всех жителей, кого смогли заставить это сделать[376]. Так, газеты описывали рейд небольшого отряда русских войск, главной целью которого была разведка расположения турецких войск на правом берегу Дуная. Рассказ об уводе населения российскими войсками вызывает ассоциации с другим документом, широко распространенным в начале XIX в., -«Завещанием Петра Великого»[377], согласно которому большая часть населения покоренной Европы должна была отправиться в Сибирь.

Принадлежность к варварскому миру и в особенности такая черта, как жестокость, активно приписывавшаяся французскими журналистами русским войскам, должна была подтверждать тезис об угрозе, которую несли российские войска окружающему миру.

Одновременно многие авторы газетных статей, а также литераторы старались показать, что на поле боя русские совсем не так опасны, как иногда могло показаться. Одним из самых распространенных способов демонстрации слабости какой-либо армии было указание соотношения потерь в конкретной битве или кампании.

В период борьбы Франции против первой коалиции пресса внимательно следила за тем, чем заняты русские войска на всем протяжении границ Российской империи. Не удивительно, что известия о воображаемых поражениях русских войск вызывали повышенное внимание: «Письма из Украины подтверждают новость о разгроме русской армии в Персии, – сообщала Mercure Française в декабре 1796 г. – Эта армия под предводительством Валериана Зубова, молодого человека 25-ти лет, потерявшего ногу в Польше, состоявшая почти из 36 тысяч человек, уничтожена. Персы, находившиеся в численном превосходстве, атаковали их возле Дербента и сокрушили до такой степени, что генерал с большим трудом добрался до Астрахани в лодке с четырьмя или пятью людьми. Это событие опрокидывает самый великий проект из всех, задуманных императрицей. Она собиралась извлечь прибыль из раздела Персии, чтобы обеспечить себе торговлю на Каспийском море, открыть торговый путь в Индию и завладеть Турцией с помощью отдаленных маневров»[378]. На самом деле за весь период военной кампании войск под командованием В. Зубова они ни разу не встретились непосредственно с иранскими войсками, поскольку Ага-Мохаммед-хан увел свои войска в Иран. И причиной возврата русских войск на Кавказскую линию послужили смерть Екатерины II и воля вступившего на престол Павла I[379]. Поражение в столкновении с соперником, признаваемым более слабым, должно было характеризовать русскую армию не с лучшей стороны.

В период кампании 1805 г. подробные отчеты о столкновениях воюющих армий постоянно должны были подчеркивать превосходство французских войск над русскими. При этом информацию для читателя основательно дозировали, т. к. доказательством должны были служить захваченные трофеи, в роли которых могло выступать само поле боя[380], какие-то припасы, но главными символами победы всегда оставались пленные и многочисленные погибшие, оставшиеся на поле боя.

В период военных действий доказательству преимуществ французских войск над противниками было посвящено немало статей. В каждом столкновении, по уверению газет, русские теряли больше солдат, чем их противники. Во время кампании 1805 г., когда русские войска сражались бок о бок с австрийцами, авторы бюллетеней постоянно выделяли потери русских войск из общих потерь союзников. Так, 18-й бюллетень от 17 брюмера 14 года (5 ноября 1805 г.) утверждал, что в бою под Амштеттеном было взято 1600 пленных, из которых 700 – русские[381]. В период войны против Третьей коалиции бюллетени довольно подробно описывали потери французов в каждом столкновении, но всегда в сравнении с потерями противника, чтобы было ясно, кто в каждом конкретном сражении потерял больше. 22-й бюллетень от 22 брюмера 14 года (13 ноября 1805 г.) повествовал о столкновении под Дюренштейном (в российской историографии чаще называется сражением при Кремсе) шести батальонов под командованием маршала Мортье с превосходящими силами русских. В этом столкновении русские якобы потеряли более 4000 солдат убитыми и ранеными, 1300 пленными, среди которых было два полковника. В то же время потери французов были не столь значительны: два полковника были легко ранены, а полковник Ватье из четвертого драгунского – убит. Далее бюллетень описывал умелые действия Ватье в этом сражении, при этом никаких данных о численности потерь не приводилось[382]. В 23-м бюллетене, который был опубликован на день позже еще раз подчеркивалось, что в бою под Дюренштейном 4000 французов были атакованы 25 000 – 30 000 русских, но сумели удержать позиции и при этом убили от 3000 до 4000 солдат противника, захватили несколько знамен, 1300 пленных, но данных о собственных потерях снова не было[383]. В 24-м бюллетене два погибших русских командира уже названы генералами и заявлено, что полковник Ватье, о гибели которого так скорбел Наполеон, оказался жив, но попал в плен[384].

На самом деле армия Кутузова в этом сражении выполнила поставленную задачу – не позволила французам занять переправы в Кремсе и смогла выйти из окружения. Войска Мортье на поле сражения, вопреки уверениям бюллетеня, только в начале сражения состояли из 4000 солдат, тогда как уже к середине дня их численность как минимум удвоилась, и в ходе боя сам маршал едва не попал в окружение. Потери с обеих сторон были примерно равными – около 4000, включая пленных.

Еще одним показателем высокой выучки французов в глазах прессы, по сравнению с противником, служили столкновения, в которых наполеоновские солдаты одерживали победу над заметно превосходящими по численности силами врага. В период войн против Третьей и Четвертой коалиций на страницы газет иногда попадали даже совершенно ничтожные с тактической и стратегической точек зрения столкновения. «В одном столкновении у реки Вкра (Wkra) французы потеряли одного человека раненым, это офицер инженерных войск Клуэ, талантливый молодой человек, получил удар ядром в грудь. На следующий день гусарский эскадрон отбил атаку казаков, мы потеряли 3–4 раненых, но казачий полковник был убит. Около 30 человек и 25 лошадей попали в плен»[385]. В подобных сообщениях наряду со стремлением доказать превосходство собственных вооруженных сил можно найти и стремление показать значимость каждого французского воина для его Отечества.

В период кампании 1812 г. подобные сообщения также встречаются, хотя и несколько реже. Наиболее известным стал случай под Витебском, когда две роты стрелков из 9 корпуса отбили атаки превосходящей русской кавалерии, за что поголовно получили кресты Почетного легиона[386]. Это столкновение было описано во многих мемуарах, при этом каждый мемуарист ответственно заявлял, что видел это столкновение собственными глазами. В ходе войны 1812 г. Наполеон с помощью бюллетеней Великой армии активно пытался доказать, что по индивидуальным боевым качествам русские солдаты намного уступают французам. 29 августа наполеоновские войска вошли в Вязьму, что было отмечено в 16-м бюллетене: «Покидая Вязьму, русские войска сожгли мост, магазины и самые красивые дома в городе. Перед уходом казаки разграбили город, поскольку русские думают, что Вязьма уже не вернется под их власть»[387]. С помощью подобных сообщений император французов пытался убедить европейцев, что Россия уже фактически проиграла войну, если в ее армии считают, что не удастся отвоевать город, расположенный примерно в 250 километрах от Москвы.

Такие публикации можно найти при описании каждой русско-французской кампании. Отмечались также и низкие боевые качества русских солдат. Вина за такое положение возлагалась на их крепостное происхождение и форму комплектования армии – рекрутский набор, при котором помещики отправляли на службу худших работников.

Крупные сражения имели символическое значение как отображение всего характера войны и потому всегда привлекали больше внимания прессы. Сразу после Аустерлицкого сражения французы оценили потери сторон как десять к одному: «Русские на первый взгляд потеряли не менее 15 000 убитыми, около 20 000 пленными. Тогда как французы потеряли около 800 человек убитыми и 15001600 ранеными»[388]. Интересно отметить, что в этом первом сообщении австрийская армия не упомянута вовсе. Через несколько дней 33-й бюллетень уточнял численность потерь: «18 000 русских, 600 австрийцев, 900 французов. У нас 7000 раненых русских и 3000 раненых французов. Общие потери русских как минимум 45 000, и Александр вернется в Россию едва ли с 25 000» [389]. При этом сообщалось о больших потерях среди русских генералов, правда эти данные не всегда были точны. Так, к погибшим при Аустерлице причислили Ф. Ф. Буксгевдена, который в ходе кампании 1806 г. будет командовать корпусом и отличится во время русско-шведской войны 18081809 гг. Подобное соотношение потерь должно было наглядно продемонстрировать разгромный характер поражения русско-австрийских войск под Аустерлицем. В следующую кампанию 1806–1807 гг. 24-й бюллетень сообщит европейским читателям, что после этого сражения в России нет ни одной семьи, которая не носила бы траур[390]. О каких именно семьях (горожан, крестьян, всего дворянства или только высшего) в данном случае шла речь, не уточнялось.

Не столь решительное по своему исходу сражение под Прейсиш-Эйлау, по утверждению французской пропаганды, стоило русской армии 7000 убитых на поле боя и 15 000 пленных, тогда как Великая армия потеряла 1900 человек убитыми и 5700 ранеными[391]. Современные историки склонны оценивать потери сторон примерно равными – около 20 000 убитыми, ранеными и пленными с каждой стороны.

В период кампании 1812 г. потери двух сторон в крупных сражениях также оценивались очень приблизительно, и нередко их старались подогнать под соотношение 1 к 10 или более. Так, после взятия Смоленска сообщалось, что один убитый француз приходился на 7–8 погибших русских[392]. В Бородинском сражении, по версии 18-го бюллетеня, французы потеряли 2500 убитых, а русские – 12 00013 000 убитыми и еще 5000 пленными[393]. Общую численность потерь российской армии в битве 7 сентября французская пропаганда оценивала в 50 000 человек[394], таким образом, соотношение потерь в этом сражении должно было быть даже лучше, чем в Аустерлицком.

При описании итогов двухдневных боев под Баутценом 20–21 мая французская пресса не указала общего числа потерь противника, но утверждала, что на занятой Великой армией территории оставалось около 18 000 раненых русских, помимо 10 000 захваченных в боях пленных. Потери французов и их союзников указывались как 11 000-12 000 убитых и раненых[395]. В подобном сообщении газета пыталась скрыть, что успех Наполеона в этом сражении был совсем не столь значителен, как ему бы хотелось. Вместо решительной победы он всего лишь оттеснил противника по линии его отступления, потеряв 25 000 человек против 10 850 убитых и раненых в рядах русской и прусской армий[396].

В первый день битвы под Лейпцигом, по заявлению Moniteur, «наши потери составили 2500 человек убитыми и ранеными. Не будет преувеличением заявить, что потери противника достигли 25 000 человек». Общий итог Битвы народов газеты не сообщали. Утверждалось только, что в целом французы в этой битве одержали славную победу, несмотря на измену саксонских войск. Как утверждала Moniteur, только не вполне удачно проведенное вследствие гибели Понятовского и Лористона отступление от Лейпцига погубило дух войска, и в Эрфурт они прибыли как побежденные[397]. В этом случае, как и после поражения в России в 1812 г., французская пропаганда старалась продемонстрировать, что неудачи Великой армии не связаны с действиями императора, а являются следствием событий, которые невозможно было предсказать (чрезвычайные холода в России, измена саксонцев и гибель Понятовского в 1813 г.).

Во все времена сила армии оценивалась по таланту ее полководцев. В конце XVIII – начале XIX в. во Франции сформировалась целая плеяда знаменитых командиров: Лафайет, Гош, Бернадот, Моро, Даву, Ланн и, конечно, Бонапарт, ставший олицетворением целой эпохи в военном деле. Ковать их славу активно помогали периодические издания, рассказывавшие всему миру о победах французских генералов. Разумеется, газеты уделяли внимание и полководцам армий других стран, чтобы дать понять общественному мнению, с кем столкнется их армия на полях сражений в ближайшем или отдаленном будущем.

Из российских генералов самыми известными личностями конца XVIII в. были Г. А. Потемкин и А. В. Суворов. В годы Революции Потемкин нередко появлялся на страницах различных сочинений о России, газетные статьи также не забывали об этом фаворите Екатерины II. Один из первых биографов Екатерины – Ж.-А. Кастера[398], весьма критично отзывавшийся о ней самой и ее министрах, все же писал о Потемкине: «Невозможно отрицать, что ум, мужество и энергия, а также многие, одни за другим развернувшиеся дарования сделали его достойным места первого министра империи»[399]. Moniteur тоже высоко оценивала могущество и влияние князя Таврического: «Сделав князя Потемкина гетманом и почти полновластным хозяином всех казаков от самых гор Кавказа, и распространяя его власть на Бессарабию, Императрица создала в некотором роде независимого монарха»[400]. Талант военачальника и «организатора побед» в полной мере проявил Потемкин накануне вступления в Крым, когда состояние многих частей армии было удручающим: «Князь Потемкин хотел вывести из Ливонии драгунский полк, в котором насчитал не более половины списочного состава солдат, не более трети лошадей и ни одного седла»[401].

Пресса замечала не только любовь князя к роскоши, но и отдавала дань его талантам военного деятеля. В некоторых сообщениях высказывалось предположение, что, имея под контролем большое количество войск, он вполне может стать самостоятельным правителем, разделив, таким образом, российское государство[402].

Однако в целом фигура Г. А. Потемкина вызывала интерес французских журналистов именно в связи с его приближенным положением к Екатерине II, и его считали более государственным деятелем, чем полководцем. Кроме того, смерть князя в 1791 г., то есть еще до начала войны революционной Франции против коалиции, перевела его из разряда потенциальных противников в ряд героев прошлого.

Чаще других российских генералов на страницах революционных газет появлялся А. В. Суворов, ставший на многие годы символом российской угрозы и образцом опасного, но чудаковатого противника.

Как до, так и во время Революции французская пресса уделяла значительное внимание событиям в Османской империи, поэтому успехи А. В. Суворова в войнах с Портой были замечены. Своеобразным признанием талантов полководца стали многочисленные слухи, которые ставили именно Суворова во главе русских войск. В начале 1793 г., когда состояние французских войск было тяжелым, а снабжение весьма скудным и армия в целом нуждалась в реформировании, с особым вниманием читались любые сообщения о планах коалиции, в том числе порожденные фантазией того или иного корреспондента. Так, регулярно возникали слухи о подготовке в России большой армии, призванной выступить против Франции, иногда даже утверждалось, что эта армия уже выступила в поход. Командование этими войсками французские журналисты поручали именно Суворову[403]. В конце 1795 г. парижские газеты сообщили о подготовке крупного отряда русских войск для похода в Персию, на помощь грузинскому царю Ираклию. Возглавить этот поход должен был опять-таки Суворов, ставший к тому моменту фельдмаршалом.

Наибольшую известность во французском обществе принесли Суворову штурм турецкого Измаила в 1790 г. и взятие польской Праги в 1794 г. Революционные газеты внимательно отмечали рескрипты о награждениях русского полководца, не забывая отметить «варварскую» щедрость российской императрицы и баснословную стоимость наград[404]. В период Революции газеты описывали фигуру Суворова. Сведения Annales patriotiques et littéraires подчас отличались даже большей глубиной и беспристрастностью, чем статьи относительно нейтральной Moniteur. Суворов, ставший для печати со времен взятия Измаила живым символом «варварства» русской армии, изображался здесь без явных негативных характеристик: «Русский генерал граф Суворов не принимает никакого прямого участия в управлении Польшей. Замечают даже, что он ищет сближения с (польскими. – Авт.) революционерами»[405]. Спустя пару месяцев та же газета сообщала, что Суворов после вступления в Варшаву не позволил своей армии действовать в захваченном городе теми же жестокими методами, что и в ее предместье[406]. После взятия Варшавы Суворов действительно предпринял ряд мер по умиротворению восставших, в частности отпустил значительное число пленных.

Особое звучание приобрели заметки о странностях характера Суворова после вступления России в войну против Франции в 1798 г. Но и после назначения фельдмаршала главнокомандующим австрорусскими войсками парижская печать явно отдавала предпочтение слухам и анекдотам, а не реальным фактам. Этому во многом способствовало и то, что сам фельдмаршал сознательно провоцировал появление анекдотов и слухов о себе[407]. Так, читатели Moniteur узнавали, как во время короткого свидания с Людовиком XVIII в Митаве Суворов сказал монарху: «Тот день, когда я пролью последнюю каплю своей крови, чтобы помочь вам подняться на трон ваших отцов, будет самым счастливым в моей жизни»[408], а, получив от императора Франца коня, в ответ полководец пообещал ему ключи от Мантуи[409]. Чтобы подчеркнуть варварскую сущность и кровожадность Суворова, газета приводила фразу, сказанную им на приеме у австрийского императора: «Я привык сражаться, и не важно, что эта кампания обойдется мне в какие-то жалкие пятьдесят тысяч жизней»[410]. Чудачества и сумасбродства Суворова в конечном счете формировали довольно странный образ врага: непредсказуемого, безжалостного, но и смешного[411].

Непонимание и страх перед Россией под покровом иронии и гротеска – эти чувства были определяющими для образа России в общественном мнении 1799 г. Особое внимание журналистов к внешнему виду Суворова, его манерам и привычкам, по-видимому, являлось концентрированным выражением интереса ко всему русскому, существовавшего во французском обществе. В описании полководца можно встретить и «кюлоты», и короткую молитву, и ледяные ванны; последние, видимо, призваны были подчеркнуть то обстоятельство, что «северные варвары» пришли из полумифических стран и не могут спокойно обходиться на чужой земле без привычных для них льда, снега и холода. В этой связи появлялись сообщения о том, что некоторые русские солдаты, привыкшие к родному климату, не выдерживали итальянской жары[412]. Телесные практики, одежда, пища, нравы («алчность» и «фанатизм») – все, что казалось французам нецивилизованным, варварским, плохо объяснимым, подчеркивало инаковость противника. «Варварство» русских изображалось с помощью рассказов об алчности завоевателей: «Русские уже внушают в Италии ужас, который здесь вызывали грабежи прежней директории. Суворов взял в заложники детей богатых семей и особенно [из семей] патриотов. И не возвращает до тех пор, пока они ему не заплатят установленные суммы. Он берет только золотой и серебряной монетой и не хочет даже драгоценностей»[413].

Образу фельдмаршала Суворова придавался во французских газетах яркий национальный оттенок. Анекдоты и слухи о нем появлялись в большом количестве – через этот образ французский читатель знакомился с «русской действительностью». Намеренное «снижение» образа Суворова, насмешки по поводу боеспособности русской армии призваны были отвлечь читателей от мрачных мыслей о несокрушимости русской военной мощи и неизбежной реставрации монархии при опоре на русские штыки[414].

Осенью 1799 г., когда армия Суворова вынуждена была отступить через Швейцарию, газеты перестали бояться русского завоевания и, признавая заслуги русского фельдмаршала, подчеркивали значимость побед над ним: «Чем стал теперь этот ужасный Суворов, который ободрал обагренный кровью полумесяц, разорвал в клочья покоренную Польшу и который недавно попирал своей разрушительной и оскверняющей стопой итальянские республики? Он бежит. Он бежит в горы, он будет бежать до самой Сибири, и он отступает вместе с Готцем. Суворов ослабел в своих победах, и, как слышно, в еще большем сиянии славы возрождается Бонапарт». Князю Италийскому пророчили даже царскую немилость и тюремное заключение[415]. Такой исход событий, зная вспыльчивый характер императора Павла I, нельзя было полностью исключить.

«Периферийная» франкоязычная пресса выходила в тот период без контроля со стороны парижской цензуры и потому заслуживает отдельного внимания. В течение военной кампании 1798–1799 гг. Gazette de Leyde нередко цитировала австрийские военные бюллетени (издание многократно сообщало о прохождении войск под командованием Суворова по землям Северной Италии)[416]. Практически дословно цитировались и обращения российско-австрийского командующего к населению Италии и кантонов Швейцарии, что свидетельствует о наличии у журналистов солидной документальной базы, пополнявшейся практически ежедневно[417]. Тем не менее именно «периферийные» респектабельные газеты на французском языке доносили до читателей Франции ценные сведения, которые нельзя было отыскать в собственно французских изданиях: «К народам Италии. Победоносная армия Римского и Апостолического Императора уже здесь. Она сражается только за восстановление Святой Веры, духовенства, дворянства и за прежний порядок управления Италией. Народы, присоединяйтесь к нам во Имя Господа Бога и Святой Веры! Мы и в Милане, и в Плэзансе в силах, чтобы вас поддержать. 2 мая 1799 года. Казаль-Пустельренго. Подписано: Суворов, генерал-аншеф австро-российский армии»[418].

В другой прокламации Суворов и его австрийские офицеры разворачивали призывы, делали их более доходчивыми для рядовых итальянцев: «Армия Его Императорского величества, нашего Августейшего Императора и короля сокрушает дурную веру французов, она проливает свою кровь, дабы защитить нашу Святейшую религию, чтобы возместить вам ваше добро и имущество, восстановить в ваших землях прежний образ правления. Французы облагают вас каждый день непомерными налогами: каждый день совершают реквизиции сверх всякой меры и сверх ваших сил. И все это также под предлогом химерической свободы и химерического равенства, которые приносят горе в семьи, когда отнимают у отцов их любимых сыновей и заставляют их поднимать оружие против войск Его Императорского Величества, Вашего законного суверена, доброго отца народов и верного защитника религии. Сплотитесь, народы! Есть лишь один Господь, который хранит Вас![…]»[419].

В лейденской газете создавался совсем иной, отличный от французского официоза, образ Суворова, здесь не встретишь пропагандистских клише или анекдотов о старом генерале-фанатике, безжалостно ведущем своих не менее фанатичных воинов на верную смерть. Со ссылкой на извлечение из Gazette de Verone сообщали, что Суворова и его войска с триумфом, словно освободителей, встречали в Милане и Вероне. Так, в Вероне, жители распрягли генеральских лошадей и сами впряглись в повозку полководца, провезли его, таким образом, до места временной резиденции в Эмильенском дворце[420]. Также со ссылкой на официальные австрийские бюллетени и собственные источники, Gazette de Leyde в мае 1799 г. сообщала читателям о триумфальном для русско-австрийского воинства исходе битвы при Адде и вступлении воинов-освободителей под восторженные возгласы миланцев в столицу Ломбардии[421]. Вероятно, именно републикация военных бюллетеней и стала причиной того, что традиционное внимание к специфике русской армии исчезло на несколько месяцев в этой газете в материалах, посвященных Итальянскому и Швейцарскому походам Суворова.

Читатели, стремившиеся составить для себя объективную картину военных действий и прогноз их завершения, могли пользоваться именно такой франкоязычной зарубежной прессой, хотя и заполненной военно-пропагандистскими материалами, но значительно опережавшей парижские газеты по скорости доставки новостей и сохранявшей взвешенный стиль подачи информации.

После смерти А. В. Суворова уже ни один российский генерал не удостаивался такого внимания. Причины этого можно искать в экстравагантности поведения самого Суворова и в том, что после прихода к власти Бонапарта периодические издания стали заметно менее эмоциональны. Однако на протяжении еще многих лет наиболее успешных российских полководцев сравнивали именно с князем Италийским, впрочем, подобные сравнения были весьма распространены и в самой России. В начале 1807 г. французские газеты назвали фельдмаршала М. Ф. Каменского «новым Суворовым», но таких эпитетов престарелый командующий не оправдал и фактически отказался от командования, сославшись на возраст (в момент назначения ему было 68 лет) и болезни.

Имя Л. Л. Беннигсена за время его недолгого командования русской армией в 1806–1807 г. часто упоминалось в газетах, но без развернутых характеристик. Также в периодике нельзя найти портрет ни одного из российских генералов периода войны 1812–1814 гг. Однако издания с удовольствием публиковали сообщения о разногласиях между полководцами противника. Так, в январе 1807 г. отмечалась разобщенность в действиях М. Ф. Каменского, Л. Л. Беннигсена и Ф. Ф. Буксгевдена. В сентябре 1812 г. писали о недовольстве среди российских генералов действиями М. Б. Барклая де Толли[422]. Такое недовольство действительно имело место, но сообщение это датировалось 3 сентября, к тому моменту уже около недели Главнокомандующим всеми русскими войсками являлся М. И. Кутузов.

В эпоху Наполеона газеты нередко обвиняли русских генералов в некомпетентности и любви к обману своих союзников и даже собственного монарха. В январе 1807 г. 51-й бюллетень Великой армии утверждал, что генерал Беннигсен отправил прусскому королю Фридриху-Вильгельму III реляцию о победе под Пултуском 26 декабря 1806 г. Получив это сообщение, прусский король опубликовал его во всех газетах и специальных афишах, но через два дня понял, что русский полководец его обманул, и победу в сражении одержали французы, после чего приказал готовить эвакуацию из Кенигсберга государственных учреждений и казны[423]. Далее в том же документе с опорой на русские донесения говорилось, что русские генералы Беннигсен и Буксгевден вообще неправильно представляли себе ход боев под Пултуском и Голымином, поэтому не удивительно, что они считают оба этих сражения собственными победами. Целью подобных сообщений было не только дискредитировать российских командующих, но и подтвердить собственную точку зрения на исход боев, который в реальности оказался весьма спорным (обе стороны достигли поставленных целей лишь отчасти) и вызвал беспокойства во Франции за судьбу армии и императора.

Подобная история повторилась в 1812 г., когда английские газеты сообщили об исходе Бородинского сражения, опираясь на письмо английского посла в Петербурге, лорда Каткарта. Свое сообщение посол основывал на донесении Кутузова об исходе сражения, в котором российский главнокомандующий заявил о победе русских войск, поэтому и его донесение было выдержано в самых радужных тонах. Это письмо было опубликовано в ряде английских газет и даже выпущено отдельным изданием[424]. Однако уже через несколько дней в Лондоне получили 19-й бюллетень Великой армии с сообщением о вступлении французов в Москву. После получения этого сообщения ряд британских газет выразили сомнения в победе русской армии в битве на Москве-реке, а также по поводу истинного состояния армии после сдачи Москвы. В Moniteur эти статьи тотчас же перепечатали[425].

Попавшие в руки французов победные реляции Кутузова о Бородинском сражении также вызвали немало откликов в прессе[426]. Контраст этих сообщений с бюллетенями Великой армии должен был продемонстрировать стремление российского командования обмануть москвичей, которых до последнего уверяли, что без дополнительной битвы город не сдадут, императора, а также единственных союзников – англичан, которые также через своих представителей в Петербурге получили сообщение российского командования о победе под Бородином.

Французские газеты старались показать, что после смерти Суворова в России нет достойных полководцев, а те, что есть, не могут тягаться в своих навыках с Наполеоном и его маршалами. В период подготовки общественного мнения к новому столкновению против России в 1811 г. Moniteur в нескольких публикациях обратила внимание читателей на этот факт. Из рапортов генерал-квартирмейстера Дунайской армии, опубликованных в газете, следовало, что победа под Рущуком летом 1811 г. не была большим успехом российских войск, поскольку пленных взято не было, а турецкую армию не преследовали, дав ей спокойно отойти с поля боя[427]. При этом, правда, не указывалось, что у турок было заметное численное превосходство, и вся операция со стороны Кутузова носила оборонительный характер. Такое сообщение должно было обнадежить читателей, ведь если русские так долго не могут выиграть войну против турок, то в случае столкновения с великолепной французской армией, да еще и под руководством самого Наполеона, итог войны практически предрешен. По заведенной традиции – не сообщать плохих новостей – о победе русских войск в октябре возле того же Рущука французские газеты ничего не написали.

При этом нужно подчеркнуть, что французская пресса эпохи Консульства и Империи целенаправленно не создавала обширных портретов русских генералов, поскольку информация о них публиковалась, например, Ш. Л. Лезюром, чиновником министерства иностранных дел, в его книге «О прогрессе российского могущества», изданной в 1807 и 1812 гг.[428] Такую тенденцию можно рассматривать в качестве продолжения общих установок наполеоновской пропаганды на умеренность и видимую непредвзятость в изображении любого противника. Кроме того, в период побед не было необходимости высмеивать или как-то иначе принижать врага, поскольку победы над сильным противником более почетны. В то же время в периоды неясного исхода сражений (как зимой 1806/1807 гг.) или вынужденного отступления (как осенью-зимой 1812 г.) французская пропаганда старалась оправдать такие действия необходимостью перехода на зимние квартиры, а не удачами соперника. Поскольку большая часть кампаний 1800–1814 гг. происходила на значительном удалении от границ Франции, то пропаганде и не требовалось возбуждать общественное мнение на борьбу с противником.

В мирные годы (то есть когда Россия и Франция не воевали друг с другом) газеты старались следить за перемещениями по должностям, наградам и повышениям в звании внутри российского генералитета. Например, в марте 1803 г. Moniteur сообщала о назначении генерала А. Я. Будберга военным губернатором Петербурга[429], а в мае того же года – о возвращении на службу генерала Буксгевдена[430]. Но подобные сообщения можно скорее отнести к разряду придворных новостей. Также регулярно публиковались сообщения о маневрах, проводимых русской армией. Как правило, упоминались маневры, проводимые на не очень большом удалении от Петербурга. Видимо, тут сказывалась особенность корреспондентской сети газет, которая во многом опиралась на французское посольство в Петербурге или иностранных торговых агентов.

Представления о русской армии, ее силе, слабостях, особенностях комплектования, различных родах войск и внешнем виде являлись важнейшей составной частью образа России в целом, поскольку именно армия была наглядным отображением ее сил и возможностей. Кроме того, для многих французов армия стала единственной частью России, которую они смогли наблюдать воочию.

Характер газетных статей об армии сильно зависел от фазы взаимоотношений России и Франции – во время мира о России вообще и русской армии в частности писали скорее в позитивно-нейтральном ключе, демонстрируя ее успехи в войнах с другими странами (Швецией и Турцией). В периоды назревания конфликтов на первый план начинают выходить заметки о трудностях и мелких неудачах русской армии, а также сообщения о жестокости русских солдат, их варварском происхождении. В период войн газеты изобилуют принижающими армию противника сообщениями, демонстрирующими его слабость, низкие боевые качества, жестокость. Телесные практики, одежда, пища, нравы («алчность» и «фанатизм») – все, что казалось французам нецивилизованным, варварским, плохо объяснимым, подчеркивало инаковость противника и одновременно должно было продемонстрировать его слабость и превосходство французских войск.

Вместе с тем совершенно другой образ русской армии складывался на страницах франкоязычных газет, издававшихся за пределами Франции (в городах Германии, Голландии), где длительное время не существовало французской военной цензуры и пропаганды. Таким образом, жители французских провинций, которым были доступны альтернативные источники периодической информации, иначе относились к тиражируемому в парижской прессе образу «варварства» русской армии.

В политико-философском дискурсе Просвещения термином «двор» в широком смысле обозначали не только семью монарха и его ближайшее окружение, но и все высшие институты государственной власти, дипломатический корпус, столичный официоз, придворные музыкальные учреждения и даже органы социального призрения. В ежедневных газетах «информационного» типа конца XVIII в. термин «русский двор» являлся синонимом словосочетания «петербургский кабинет» и употреблялся в первую очередь в заметках и очерках, посвященных дипломатии и военным кампаниям. Между тем большая часть информационных заметок из России в газетах посвящалась именно вопросам ее внутренней политики, придворному быту и жизни высшей петербургской аристократии. Важно отметить и то, что в политическом лексиконе Франции рубежа XVIII–XIX вв. термин «двор» имел весьма широкие коннотации, в основном негативные в период до 1804 г. и условно позитивные, если анализировать источники после основания Империи. В водовороте Революции двор Людовика XVI, принадлежавший эпохе Старого порядка, со всеми присущими ему институтами был уничтожен за неполных три года, а авторитет короля и королевы и их ближайших доверенных лиц рухнул еще раньше – задолго до 1789 г., чему способствовали скандальное дело об ожерелье королевы и деятельность памфлетистов[520].

Пресса конца XVIII в. служила источником самой разнообразной информации о России, в том числе о членах царствующей династии. Как уже отмечалось, образ Российского государства в европейском восприятии со времен Петра Великого был чрезвычайно персонифицирован. В этих портретах российских правителей сочетались как политические, так и личные характеристики. Но образы Екатерины II и Павла I находились под давлением революционных перемен в Европе, их антифранцузские действия во внешней политике служили объективной основной для формирования негативного образа российских монархов и политики России в целом.

Между тем эволюция политико-философских взглядов монархов не являлась тайной для европейских наблюдателей. В прессе 17601770-х гг. широко обсуждалось серьезное увлечение самой императрицы Екатерины и ее сына Павла модными идеями века[521]. Но последствия революционного «взрыва» 1789 г. довольно скоро изменили взгляды «Семирамиды Севера». Изображение следующих российских монархов сильно зависело от фазы франко-российских отношений. Реформы первых лет царствования Александра I воспринимались французами с одобрением, как образец мудрой и либеральной политики молодого царя. Однако в эпоху жесткой наполеоновской цензуры персона царя и его личные качества обсуждению не подлежали, в отличие от периода Революции, когда газеты подвергали Павла I и жесткой критике, и злым насмешкам, и превозносили, всегда при этом останавливаясь на проявлениях его характера или ума.

Политические портреты российских государей во французской прессе – это специальный информационный жанр, в 1792–1800 гг. он отражал весьма условную, а после 1800 г. едва ли не ежедневную хронику придворной и политической жизни русского императорского двора, допуская иногда значительные упущения и упрощения реального положения дел в самой России. Более того, газеты революционного периода, а затем и империи отказывались воспринимать перемены в политике двора как результат естественной эволюции политических взглядов самодержцев или их министров, воспринимая совокупность их политических взглядов как устоявшуюся и неизменную данность, а все их шаги во внутренней политике и дипломатии объясняли некими человеческими качествами, якобы изначально присущими именно монархам, облеченным неограниченной властью: «коварством», «честолюбием», «тщеславием», «страхом перед революцией», «подлинным безумием» и т. д.

Образ российского монарха в оценке французской прессы постоянно балансировал между двумя полюсами, которые мы приблизительно можем охарактеризовать как «реформы в духе Просвещения» и консервативная «реакция» на Революцию. В этих колебаниях от одного полюса к другому играли роль не политические взгляды того или иного редактора или издателя, а смена французской «оптики» при рассмотрении России в целом и трезвое осознание того, что противница Революции Екатерина II косвенно своей внешней политикой в Польше и Турции поддержала и укрепила завоевания Франции в Европе. В этой логике восприятия высшие институты власти России – Сенат, Синод, коллегии, а затем министерства, генералитет, государственная пресса, органы полиции не играли самостоятельной роли, внимание сосредоточивалось на наиболее известных персоналиях.

О Екатерине II, столь расхваленной «философами» и столь очерненной их идейными оппонентами, читатель Moniteur мог узнать немало интригующих новостей. Характер Екатерины II – «друга Вольтера, почитательницы Бюффона и ученице Дидро»[522], ее политические амбиции и даже личные привязанности – все это становилось достоянием общественного мнения.

Черты характера императрицы Екатерины в периодических памфлетах связывались с ее страной и внешней политикой. Отношение известного революционера Ж.-Л. Карра к российской императрице было довольно неприязненным: «История двух императриц, Марии-Терезии и Екатерины, – писал он, – свидетельствует, что правление женщин очень опасно и что, ограниченные своим природным стремлением нравиться и давать жизнь человеческому роду, они остаются такими же и в то время, когда занимаются политикой, законодательством и управлением империей. Екатерина II исчерпала в своей Империи человеческие и денежные ресурсы только ради пустой славы бесчестного завоевания […]»[523].

Совершенно по-иному выглядел образ российской правительницы в информационных ежедневных изданиях. В придворных новостях рассказывалось о перемещениях царицы из Петербурга в Царское Село, переездах из Зимнего дворца в другие резиденции[524]. Особенно живо в газете интересовались ее здоровьем. Поскольку императрица была уже немолода, корреспонденты не забывали сообщить даже о легком недомогании [525]. Нередко за упоминаниями о болезни Екатерины следовали явно или скрыто высказанные предположения о ее скорой кончине. «Здоровье императрицы становится день ото дня все более шатким; она очень заметно ослабела, и это беспокойство доставляет больше неуверенности придворным, которые не любят великого князя и ждут надвигающихся потрясений», – сообщалось в ноябре 1790 г.[526]

Термины и эпитеты, которые использовали газеты по отношению к императрице, были очень умеренными и осторожными почти до конца 1792 г.: чаще всего ее именовали «императрица» или «государыня», но мало-помалу эти слова заменялись именем безо всяких титулов «Екатерина». А позднее, в 1793–1794 гг., к ее имени добавляли унизительные и оскорбительные прозвища в стиле произведений С. Марешаля.

Тем не менее в 1789–1791 гг. некоторые публицисты и дипломаты еще видели в ней сторонницу Просвещения и передовых идей своего времени[527]. Gazette de France изображала Екатерину покровительницей науки: «Опыты, которые ставят в Сибири и Ливонии, следуя инструкциям г-на Верса из Ганновера, с целью создания бумаги с растительными [компонентами] достигли большого успеха. Этот новый род промышленности обещает немалые выгоды особенно в Сибири, где в большом количестве находят растения, пригодные для такого производства. Ее величество в желании отблагодарить Верса направила ему золотую медаль через графа Ангальта»[528]. Сообщалось и о новых законодательных мерах относительно снабжения населения продовольствием и упорядочения торговли вином, пивом и водкой[529].

Активно поддерживая французских эмигрантов, императрица стала все чаще привлекать к себе внимание прессы. Франкфуртский корреспондент Moniteur полагал: «Чем более размышляют, тем более склоняются к мысли о том, что покровительство, оказываемое императрицей России французским эмигрантам, не серьезно. Россия слишком удалена от этого королевства, чтобы на самом деле допустить необоснованное предположение, будто она подготовит и направит армейский корпус с целью поддержать дело эмигрантов» [530].

С конца 1791 г. вопрос о степени участия российского двора в коалиции против Франции стал определяющим для политического портрета Екатерины II: «Великая государыня, виднейшая женщина своего века, не должна мешать течению событий, делающих честь этому веку более, нежели правления великих королей»[531], тогда же, комментируя слухи о предстоящем присоединении Екатерины к Пильницкой декларации[532], французский поверенный в делах Э. Жене уверял: «Я не могу поверить, чтобы соперница Монтескье и Беккариа вступила в эту Лигу Деспотизма против Свободы»[533]. Жене, как и все французские дипломаты в миссии, играл важную роль и в деле обеспечения Парижа информацией о политике кабинета Екатерины II, что ясно видно из инструкций, полученных им от министра иностранных дел[534].

Переломным моментом в отношении к Революции для Екатерины стала неудачная попытка бегства королевской семьи в Варенн, неизбежным последствием которой она считала конец французской монархии. Поэтому, несмотря на умеренность взглядов дипломатического представителя Франции и преемника Л. Ф. Сегюра – Э. Жене, уже с лета 1791 г. Екатерина II не одобряла присутствия этого «бешеного демагога» в своей столице[535]. Moniteur четко зафиксировала эти перемены 5 октября 1791 г., отметив, что «граф Остерман дал понять мсье Жене, поверенному в делах Франции в этой столице, что он поступит правильно, если перестанет появляться при дворе по причине сложившихся на его родине обстоятельств и подождет, пока наш двор мог бы установить с французским двором прямые отношения»[536]. Это отлучение от двора продолжалось около года и завершилось окончательным разрывом дипломатических отношений 27 июля 1792 г.[537]

Тем временем во французских газетах весной и летом 1792 г. появляются сообщения о гонениях на французов в России. Большая часть французов, проживавших тогда на территории империи, переехали сюда еще в 1760–1770 гг.[538]Moniteur следила за развитием событий в России, где, по мнению корреспондентов, «в отношении французов применяют методы самые пристрастные и тиранические. нет хуже притеснений и большей лжи, чем измышляют здесь против представителей этой нации»[539]. И Moniteur, и Gazette de France внимательно следили за судьбой соотечественников. Французы оказались в Петербурге «жертвами лжи, клеветы и доверчивости», полагали журналисты. Среди других был арестован и бывший пылкий панегирист Екатерины поэт д’Орбейль (автор стихотворения в честь открытия памятника Петру I скульптора Фальконе). «Он был грубо вырван из своей кровати, брошен в повозку и увезен неведомо куда», сообщала Gazette de France[540], предполагая, что он вполне может повторить путь Овидия и оказаться на пустынных черноморских берегах. Gazette de France следила за дальнейшей судьбой д’Орбейля и сообщала: «Поэт д’Орбейль не был послан ни в Сибирь, ни на берега Понта Эвксинского, его переправили в Кронштадт на борт судна, что собиралось в Голландию, и в момент отправления выдали ему денежное вознаграждение для поддержки во время путешествия»[541].

С началом военных действий против войск коалиции тема возможной помощи Екатерины эмигрантам муссируется в Moniteur еще более активно. Так, сообщалось о том, что «господин де Полиньяк получил от императрицы России позволение командовать русским корпусом и вести его к Рейну»[542]. Несколько позже писали, что Россия обещает помощь французским принцам войсками[543]. Журналисты внимательно следили за передвижениями известных эмигрантов, которые выполняли посреднические функции между Екатериной и принцами[544]. Чтобы помочь делу монархии, императрица оказывала финансовую помощь: «государыня отпустила принцам мандат на два миллиона рублей и кредитное письмо»[545], сообщала Moniteur. Газета верно отражала степень недовольства самодержицы событиями во Франции, но преувеличивала ее щедрость[546]. Весной 1793 г. в Петербурге она передала графу Артуа 300 000 рублей. Но она была очень раздражена позже, поскольку сочла, что дарованные ею средства были потрачены неправильно, так как они не послужили изгнанию революционеров из Франции[547]. Но это не остановило Екатерину, и она продолжала поддерживать принцев самыми разнообразными способами.

В Moniteur было опубликовано и письмо Екатерины II к маршалу де Брольи, где она заверяла того в своей приверженности делу монархии: «Поддерживая дело всех королей на примере вашей монархии, я отдаю должное и тому положению, что я сама занимаю на земле; я испытываю только мотив чистой, искренней и бескорыстной дружбы к принцам, братьям короля и желание служить постоянной опорой всякому верному и покорному слуге вашего государя.»[548] Газеты отмечали и теплый прием, оказанный в Петербурге эмигрантам, в первую очередь французской знати, а также монахам и католическим священникам[549], что подтверждало в глазах общества приверженность государыни религиозной толерантности, но осуждалось в новых политических условиях.

Широко известное недовольство Екатерины II Революцией тоже находило отражение в газетах: «Отвращение императрицы ко всем французам, исключая только тех недостойных, которые отказались носить это имя, увеличивается день ото дня. Представители этой нации здесь находятся под самым жестким наблюдением полиции, которое ничем не уступает австрийскому сыску»[550]. Однако в 1793 г. после крайне жестких мер, предпринятых русскими властями против французов, проживавших в России, после разрыва всех отношений между государствами даже умеренный тон Moniteur в отношении императрицы становился гораздо жестче.

В ответ на казнь Людовика XVI указом Екатерины II от 19 (8) февраля 1793 г. все отношения между Францией и Россией были разорваны. Все французы, проживающие в России, должны были принести присягу на верность русской монархии. 1793 год прошел под знаком сближения России с врагами революционной Франции[551], а 1794 год – под знаком подавления польского освободительного восстания под предводительством Т. Костюшко. Военно-политические потрясения немедленно находили отражение в печати и речах французских политиков.

В своей речи «О политическом состоянии Республики», представленной Национальному Конвенту 17 ноября 1793 г., Робеспьер заявлял: «Утверждают, что из всех мошенников, носивших имя короля, императора, министра, политика, самой ловкой плутовкой является Екатерина в России, или, вернее, плутами являются ее министры, и надо остерегаться шарлатанства этих далеких и всесильных в империи лиц, престиж которых создала политика. Истина состоит в том, что при старой императрице, как и при всех женщинах, держащих скипетр, управляют государством мужчины»[552].

Екатерина II, чей образ в Европе был крепко связан с именами великих мыслителей века, открыто объявив себя противницей революционного «буйства», не рассчитывала на понимание со стороны парижских «адвокатов», потакавших «черни», а только старалась выиграть время для урегулирования польского вопроса. Тем временем парижские издания каждое на свой лад занимались развенчанием образа императрицы, приписывая ей реальные и мнимые меры, направленные против Франции и французов.

В начале 1794 г. Moniteur сообщала: «Тирания [Екатерины] стала подозрительной и мрачной. Она издала самые жестокие законы, которые должны исполняться по всей империи, по отношению ко всем видам частных обществ, независимо от того, каков повод их обычных собраний. В соответствии с этим законом уже отправили в тюрьму большое число русских в Москве. Москву это возмутило. Русская нация не более чем любая другая заслуживает того, чтобы загнивать в вечном рабстве. Ведь известно, что если и есть в России какое-либо общественное мнение, способное к пониманию и не лишенное нравственности, то, надо признать, оно существует в Москве»[553].

По мнению журналиста Moniteur, основное «зло» в Россию несли с собой французские эмигранты. Но кроме них особенно полезны царице иезуиты, которых при дворе принимают с большой теплотой, поскольку они ей помогут «удерживать народы в их глупой доверчивости». Знакомый французскому обществу негативный образ иезуитов (во Франции орден Иезуитов был запрещен еще в 1762 г., а в 1773 г. распущен папой Римским) использовался для дискредитации политики петербургского двора, а просветительский тезис о присущей русским монархам толерантности к другим конфессиям оборачивался против них: «Кажется, что Екатериной в нынешних обстоятельствах управляют очень ловкие мошенники, искушенные в низостях и мерзостях европейских королей, ведь у первейших рабов нашего двора уже давно вошло в обычай путешествовать. Другая причина касается того демарша, что предприняла некоторое время назад Екатерина с целью призвать в свои государства иезуитов. Это не было проявлением суеверия с ее стороны. Рабы-путешественники донесли в Россию сведения, благоприятные для общества иезуитов. Следуя этим сведениям, ласковая императрица подготовила проект о приобретении талантов и пороков этих людей, преданных принципам абсолютного деспотизма. Бесконечное множество иезуитов тайно все еще существуют во всех уголках Европы, немалое их число находится сегодня и в России. Императрица, желая увеличить число католических епископств, собирается создать их в Манкеле [sic] и Полоцке. Ее политика, преследующая такие цели, несет на себе отпечаток отъявленного макиавеллизма»[554]. Journal des hommes libres высказывалась о правителях России еще более резко, подчеркивая страх Екатерины II перед революционерами. Корреспондент «из Петербурга» предупреждал, что число недовольных велико, так как живы еще народные традиции бунта. Петр I, подавив мятеж и уничтожив стрельцов, не отучил русских от пристрастия к восстаниям. Именно поэтому бороться с народным сопротивлением приходилось и Екатерине II: «Уже десять жителей Москвы закованы в железо по ее приказу. Она вообразила, что внезапно все в этом ледяном городе стали якобинцами, и один Бог знает, до какой жестокой мести способна она дойти в своей подозрительности!»[555]

Moniteur в марте 1794 г продолжала тему о «лживости и коварстве» русской царицы: «Императрица Екатерина всегда считала, что обманывать – значит царствовать. Ее характер снискал ей высокую репутацию в Европе и особенно во Франции, что помогло ей наложить ярмо на собственную страну. Отсюда ее известные всем заботы представить себя в наилучшем свете. Некоторые философы были одурачены, и знаменитые писатели разделили ту же ошибку. Подлый обман увенчался полным успехом.»[556] Автор статьи, признав за императрицей успех в создании собственного положительного образа за границей, не забывал напомнить и о «заблуждениях» некоторых просветителей.

Подчеркнем, что в потоке революционной прессы, несмотря на все многоголосие мнений и пароксизмы цензуры, мы не встречаем сколь-нибудь объективного описания характера российской государыни. Ее репутация мудрой правительницы и покровительницы наук и искусств не выдержала потоков критики. Ничего не изменилось в этом отношении и в последние два года ее правления, которые прошли для европейских наблюдателей под знаком подавления восстания и третьего раздела Речи Посполитой. Выбирая из образов античных героинь и цариц, журналисты и памфлетисты метко присваивали бывшей «Минерве», «Семирамиде» и «законодательнице» одно за другим несколько новых, теперь уже унизительных прозвищ: Северной Мессалины и даже «дряхлой Сивиллы». Эту тенденцию лучше других выразил Шарль Массон в своих «Секретных записках о России» (1802 г.): «Тщетно желала она спрятаться от света (потоки света из революционной Франции. – Авт.): она почила на лаврах и проснулась на трупах. Слава, которая, как она думала, прочно заключена в объятиях, обернулась в ее руках фурией. И законодательница Севера, забыв свои собственные мудрые изречения и свою философию, оказалась всего-навсего дряхлой Сивиллой»[557].

Чем жестче была реакция русского кабинета на революционные перемены во Франции и Европе, чем явственнее были успехи дипломатии революционной Франции по разрушению коалиции и достижению мира, чем меньше было надежд на восстановление независимого польского государства, тем выше у редакторов и журналистов становился соблазн ограничиться хорошо известными негативными клише об императрице.

Смерть Екатерины 6/17 ноября 1796 г. совпала по времени с очередным ухудшением французско-российских отношений, и Директория склонялась к поощрению публицистики, враждебно к ней настроенной, считая ее самой последовательной противницей Революции. Парижские власти весьма сдержанно реагировали на предложение о налаживании официальных контактов с Петербургом [558].

Французскому читателю был уже знаком портрет нового государя. В литературе и прессе о нем часто упоминали со времен вояжа великокняжеской четы под именем «графа и графини Северных». Великий князь Павел Петрович был нелюбим при дворе своей матери, и, по мнению журналистов Moniteur, не разделял ее экспансионистских планов. Единственный раз за три первых года Революции, когда корреспонденты Moniteur вспоминали о Павле (роль которого им казалась менее важной, чем Остермана, Потемкина или Безбородко), относился к весне 1792 г., когда был опубликован «Отрывок частного письма англичанина, многие годы проживающего в Петербурге, к своему другу, англичанину, проживающему в Париже»: «Князь (Павел Петрович. – Авт.) во всем следует по стопам своего несчастного отца; и если сердце его супруги не будет подлинным храмом всевозможных добродетелей, его ожидает та же участь, что и Петра III. Характер князя с каждым днем становится все более угрюмым, нелюдимым и подозрительным. придворные его ненавидят. […] Одним словом, я предвижу, что, когда он взойдет на трон, бесчисленные революции положат конец блестящему периоду Екатерины II». Автор заметки также предположил, что очень скоро Павла на троне сменят его дети Александр и Константин, лучше понимавшие современные события. По его мнению, они «очень живо интересовались успехами Французской революции. Все те, кто связан с их образованием, – люди просвещенные»[559]. Перспектива однажды увидеть на российском троне Павла I многим казалась очень отдаленной, и, по мнению журналистов, у великого князя было немало потенциальных соперников, но смена лиц на престоле произошла раньше, чем того ожидали.

Прозорливые журналисты отмечали, что император Павел во многих вопросах отдает предпочтение Пруссии (как и его отец Петр III) и, возможно, не будет следовать политике своей матери[560]. На протяжении первых месяцев его правления отмечались положительные шаги государя и его личная скромность: «Новый император очень мирно вступил на престол самодержца. Крайняя строгость проявляется во всех деталях военной службы. Офицерам запрещается носить шубы. В состав армии, которая будет устроена отныне на прусский манер, включили корпус, что раньше находился при великом князе, из двенадцати сотен человек, вооруженных и одетых по прусскому образцу […] Император – враг роскоши, он живет в простом помещении, уже исчезли богатые наряды: он желает казаться реформатором, и начало правления этого государя рассматривают с беспокойством»[561]. Все черты характера, особенно великодушие к политическим противникам, способствовали, по мнению газеты, росту широкой популярности царя среди его подданных.

Долгое ожидание власти у трона своей матери способствовало и тому, что политические взгляды и стремления великого князя не были достоянием общественности: «Душа Павла I чересчур чувствительна. Он человеколюбив и не демонстрирует иных усилий, кроме тех, что направлены на достижение счастья людей. Его ум исполнен более основательности и глубины, нежели живости и привлекательности. В нем никогда не отмечали какой-либо господствующей страсти и не могут назвать ни одного поступка, совершенного им под влиянием фаворита. Он старается научиться всему и обладает самыми разнообразными знаниями. предпочитает спокойные удовольствия домашней жизни помпезности и сиянию двора […]»[562]. Как лишнее доказательство добродетельности и скромности Павла I корреспондент сообщал о том, что покойная Екатерина не отпускала ему более 190 000 рублей в год и не подарила ему ни одного имения, в то время как Г. А. Потемкин располагал в последние годы своей жизни доходом в три миллиона рублей[563].

В отношении к новому монарху выражались ожидания скорых и положительных, с точки зрения Франции, перемен в России. Нейтральные статьи официальной хроники чередовались с заметками, полными восхищения. 29 ноября 1796 г. императором была объявлена амнистия пленным полякам. Царь повелевал «всех таковых освободить и отпустить в прежние их жилища; а заграничных, буде пожелают, и за границу»[564]. Газета Moniteur откликнулась на это решение публикацией сообщения о судьбе вождя польского восстания Т. Костюшко: «Император несколько дней назад инкогнито отправился к Костюшко и сказал ему, что считает его другом и испытывает к нему такое доверие, что предоставляет ему свободу, если Костюшко пообещает ему никогда в будущем не вмешиваться в дела бывшей Польши. “Я даю Вам это обещание, – отвечал Костюшко, – поскольку я не верю в то, что, если представится подходящий случай, оно будет иметь какую-либо пользу”. Дайте же Вашу руку, произнес Павел I, и знайте, что я – император. С этого момента вы свободны, и я прошу Вас принять этот дом. и пенсион в двенадцать тысяч в год. Вы вольны оставаться там или в любом другом месте, которое Вам угодно будет избрать»[565]. В подтверждение этого цитировали слова Павла, якобы обращенные им к князю П. А. Зубову – последнему фавориту Екатерины II: «Вы были другом моей матери, будете и моим»[566]. Журналиста удивляло это рыцарское поведение российского монарха, его великодушие и щедрость по отношению к вождю польского восстания и фавориту своей матери. Любовь к родине вознаграждается даже в стране, где господствует деспотизм, и, по мнению газеты, это выгодно отличало Павла от его венценосных современников, например австрийского императора Франца II, вовсе не рыцарственно поступившего с «несчастным» генералом Лафайетом, 5 лет томившимся в плену. Французский читатель еще мало знал о политических взглядах нового русского монарха, и подобные аналогии подчеркивали благожелательное отношение властей к правителю России.

Официальная газета Rédacteur проводила сравнение между политикой Екатерины и Павла и находила немало отличий, которые свидетельствовали о блестящих перспективах для России: «Письма из Петербурга сообщают о Павле I с воодушевлением. Кажется, он следует принципам, отличным от принципов политики своей матери, и главные действующие лица прежнего двора удаляются одни за другими»[567]. Огромные надежды, возлагавшиеся на Павла I французской элитой, лучше всего отражены именно в немногочисленных статьях этой газеты. Ожидания были столь велики, что в начале 1797 г. появилась заметка из Гамбурга: «Через шведский канал получена важная новость о том, что российский император признал Французскую республику»[568]. Никаких комментариев к этой важной, но, увы, недостоверной новости не последовало.

Иначе говоря, все эти сведения представляли нового императора французской публике в самом выгодном свете. Такая позиция прессы была связана с тем, что Париж стремился к восстановлению дипломатических отношений с Россией, и этим, видимо, можно объяснить обилие положительных статей в первые месяцы правления Павла I. Однако переговоры русского посланника и представителя Директории не привели к подписанию какого-либо соглашения. Ухудшил ситуацию и инцидент с арестом русского консула французами на венецианском острове Занте. Русский кабинет считал это достаточным поводом к прекращению переговоров[569].

По мере ухудшения отношений между Парижем и Петербургом заметно изменялось отношение прессы к российскому самодержцу. Газеты трудилась над созданием уже совсем другого образа Павла – трусливого, капризного и деспотичного монарха, лишенного любых достоинств, даже хитрости своей матери. В марте 1798 г. газета Moniteur обращала внимание на его враждебное отношение ко всем революционным веяниям. Теперь журналисты с пылким энтузиазмом критиковали запреты, введенные Павлом в области моды и языка (речь шла о запрете на ношение фраков, жилетов и круглых шляп, широких галстуков и брюк)[570]. Moniteur объясняла, что нелепые по своей сути запреты, грозившие нарушителям жестокими наказаниями, проистекали из опасения монарха, что следом за французской модой французские идеи также завоюют в России самую широкую популярность. С настороженностью говорилось и о введении строгой цензуры и запретов не только по отношению к французской, но и к немецкой прессе, которая, по мнению императора, могла стать источником распространения революционных идей[571].

Борьба императора с Революцией продолжалась и в сфере дамского гардероба: «Здесь готовят новый костюм, одинаковый для обоих полов, а кроме того, и законы против роскоши для женщин из числа буржуазии. В будущем они уже не смогут носить одежду, сотканную из чего-либо, кроме обычного хлопка. Таким способом здесь желают сократить продажи тканей из Франции, для которых контрабанда уже нашла тайный путь ввоза в Россию, несмотря на бдительность пограничных таможен»[572].

Любовь к галантным придворным историям в газетах этого периода оставалась неизменной. Так, вскоре после статей, осуждающих деспотизм в области моды, появилась публикация о смерти бывшего польского короля Станислава-Августа. Корреспондент, напомнив о давнем романе Екатерины II с Понятовским, а также высказав нелестное мнение о личных качествах отрекшегося монарха, самоуверенно утверждал: «Вся Европа теперь знает, что нынешний [русский] император – его сын»[573]. Трудно было придумать худшее оскорбление в адрес Павла. Такие высказывания в центральной газете не могли остаться незамеченными. Как уже отмечалось, весной 1798 г. прекращение русско-французских переговоров символизировало ухудшение отношений между странами и именно весной 1798 г. в Петербурге занялись поиском союзников для коалиции.

Рост популярности во французском обществе Бонапарта, стяжавшего славу в Итальянской компании и возглавившего французскую армию в египетском походе, причудливо отражался в газетных публикациях 1798 г.: «Павел I желает прославиться каким-нибудь великим начинанием. Он услышал, что Бонапарту приписывают желание прорезать Суэцкий перешеек, чтобы соединить Красное море со Средиземным, и сам внезапно возмечтал соединить Черное море с Балтийским. Уже роют необходимые каналы для воплощения этого великого замысла». Как уточнял корреспондент, первый из каналов соединит Дунай с Днепром, второй объединит в единое русло разные рукава Припяти, а третий соединит Буг и Днепр[574]. Таким образом, сооружая каналы, Павел I, по мнению журналиста, своими великими планами пытался оспорить пальму первенства у Бонапарта, хотя идея создания таких водных путей существовала уже много лет.

Пожалуй, впервые за время Революции именно в 1798 г. французские наблюдатели начинают проводить прямые параллели между французскими и российскими реалиями. «Исторические аналогии», которые проводила Moniteur, получали вполне определенную политическую окраску. Например, в заметке об ужесточении Павлом I контроля за денежным обращением газета отмечала, что эти меры русского монарха весьма похожи на закон, принятый во Франции «при Робеспьере», запрещавший под страхом смерти использовать иные средства платежа, помимо ассигнатов[575]. В период завершения Швейцарской кампании Суворова необходимость нового освещения России приобрела более острый характер, и публицисты опять обратились к аналогиям. Павел увеличил рекрутский набор, но отвращение к службе и деспотизму правительства заставили эмигрировать многих его подданных, сообщала газета. Чтобы помешать сокращению населения, царь был вынужден поставить военный кордон на границах Галиции, сообщала Moniteur, подчеркивая: «Нынешнее положение России очень походит, согласно рассказу одного путешественника, на состояние Франции в 1793 году»[576]. Как отмечал корреспондент, всеобщая подозрительность и страх перед смертной казнью царят в России, день за днем пропадает большое число людей, и никто не смеет ни оплакивать их, ни осведомиться об их судьбе. Эта ужасная атмосфера в стране, в которой нет свободных людей, заставляет всех предаваться удовольствиям, «одних для того, чтобы окунуться в забвение от своих несчастий, других, чтобы полностью воспользоваться днями той жизни, которую можно потерять на следующий день»[577]. В результате таких смелых сравнений Павел I становился похож на лидера монтаньяров во дни Великого террора. Необходимо отметить, что фигура Робеспьера во Франции того времени обладала устойчивой негативной репутацией, что давало четкое представление о происходящих в России событиях и придавало им особую политическую тональность. Чтобы сделать отрицательный образ российского императора более понятным для французских читателей, журналисты обратились к недавней истории собственной страны и выбрали наиболее страшных, с их точки зрения, персонажей.

Параллели, проводимые между Павлом I и Петром III, делались явно не в пользу сына: «Павел не менее безумен, чем его отец. Известно, что Петр III любил до исступления все, что относится к прусским обычаям и нравам так, как будто он и сам являлся прусским капралом. Его сын доходит до безумия в своей благодарности к Суворову: он приказал русским войскам отдавать ему те же самые почести, что и государю, даже в присутствии [самого] императора»[578]. Даже уважение монарха к прославленному полководцу официальная газета старалась представить как очередное сумасбродство деспота на троне.

Провозгласивший себя магистром католического ордена, созданного для защиты от мусульман, Павел удивлял французов своей непоследовательностью, когда объединял русский флот с турецким: «Как отличается эта политика, а точнее, подлинное безумие, от политики Екатерины!»[579] Увлечение Павла Мальтийским орденом у публицистов вызывало недоумение: православный монарх, возглавлявший русскую церковную иерархию, неожиданно становился магистром католического рыцарского ордена. Теперь французские наблюдатели вспоминают о религиозном фанатизме русских как бы в доказательство того, что между просвещенной элитой, монархом и массой народа в России пролегает непреодолимая пропасть, а воля русского самодержца не более чем вздорный каприз.

21 декабря 1798 г. из Петербурга во все европейские дворы отправили Декларацию, извещавшую о принятии императором титула великого магистра Мальтийского ордена. Рвение, с которым русский царь принялся за возрождение древнего ордена, граничило с подлинным фанатизмом: «Император Павел день ото дня все больше упивается званием великого магистра. Он выполняет эти обязанности с усердием и пылом, вредоносность которого дает повод для насмешек. Например, он собирается раздавать орденские знаки отличия не только тем, кто их настойчиво добивался, но также и тем, кто об этом, кажется, и не задумывался»[580]. По мнению журналистов, император желал создать и возглавить, подобно тому как Папа возглавляет Римскую курию, «особую корпорацию» из рыцарей, имеющую разветвленную сеть агентов по всему свету. Иными словами, то была новая попытка сосредоточить в одних руках власть светскую и духовную, и эта попытка встретила крайнее неодобрение парижских наблюдателей[581].

Практически все светские правители Европы, кроме Франции и Испании, признали нового гроссмейстера. Однако приорство Баварское не согласилось с решением о передаче титула русскому царю. Баварский курфюрст временно приостановил деятельность ветви ордена в своих владениях. И хотя по прошествии некоторого времени баварцы все же присягнули на верность новому магистру, этому предшествовал странный эпизод. Узнав о решении курфюрста, Павел прислал ко дворцу баварского посла в Петербурге сани в сопровождении полиции с приказом доставить дипломата на границу и запретить ему появляться в пределах России. После пяти дней и четырех ночей странного «путешествия» несчастного министра высадили в деревушке в двух милях от Мемеля с приказом оставаться там в ожидании семьи и экипажей. Как сообщала Moniteur, вскоре судьбу баварского посла повторили папский нунций и испанский посланник[582].

Более того, в области культуры и образования сравнения тоже делались не в пользу российского императора. В то время как Павел, этот «новый Аттила», своими армиями разоряет прекраснейшие страны Юга и снаряжает крестовый поход против философии и Просвещения на английские деньги, величие взглядов Фридриха II унаследовал прусский король – Фридрих Вильгельм III, который занимается распространением образования среди самого бедного и самого многочисленного класса своих подданных «по образу и подобию центральных и первичных школ Французской республики» [583].

Перемены отношения французской прессы к Павлу I происходили так же стремительно, как менялась геополитическая ситуация в центре Европы в 1800 г.: выход России из Второй коалиции, крупный конфликт с Англией, второй раз за десять лет (с момента Очаковского кризиса 1791 г.) поставивший англо-русские отношения на грань настоящей войны. Российский император отныне занимал важное место в системе международных планов Первого консула.

Парижские газеты регулярно сообщали о разногласиях русского царя с английским королем и австрийским императором. В момент распада коалиции грозовые тучи сгустились над многолетним посланником Габсбургов при русском дворе – Л. фон Кобенцелем, чья высылка была делом нескольких недель, а также над всеми дипломатами и представителями аристократии, кто осмеливался оказывать австрийскому посланнику знаки сочувствия и внимания[584]. Со ссылкой на «Извлечение из Лондонского курьера» ситуацию разъясняла Journal de Paris, отмечая, что и английский посол Ч. Уитворт навлек на себя немилость, и его положение в Петербурге непрочно. И эта немилость была также связана с визитом, который он нанес графу Кобенцелю[585]. В этом отношении деспотизм царя ничуть не походил на «просвещенное» правление его царственной матери, о чем журналисты не забывали лишний раз напомнить. Несколько позднее Gazette de Leyde сообщала об отказе русского двора аккредитовать нового австрийского посланника[586].

Убийство Павла I резко изменило ситуацию в европейской политике, но еще больше встревожило Бонапарта, самого пережившего покушение – взрыв адской машины на улице Сен-Никез в декабре 1800 г. В парижской прессе публиковались лаконичные новости на тему трагической кончины русского царя. Со ссылкой на чрезвычайного курьера Journal de Paris передавала известия, поступившие к русскому послу в Париже о Павле: «Он был найден мертвым в своей постели утром, в обычный час своего пробуждения»[587]. Спустя несколько номеров публиковались и некоторые официальные детали о смерти императора, а также известия о первых шагах Александра, только что взошедшего на престол[588]. Journal de Paris выразила мнение самого Бонапарта, когда публиковала на первой полосе анонимный комментарий о гибели русского царя: «Один русский офицер, находящийся в Париже, сказал офицеру консульской гвардии, показывая на улицу Сен-Никез: “Они промахнулись здесь 3 нивоза, они не промахнулись в России 24 марта”»[589].

Дворцовый переворот 1801 г. вновь показал, что российское самодержавие имеет весьма существенные пределы, переступая через которые государь ставит себя в зависимость от доминирующих в тот момент групп столичной аристократии. В жерминале IX года, комментируя трагический финал царствования Павла I, Mercure de France сообщала, что «он был найден в своей постели мертвым в 4 утра», после чего в газете приводился текст манифеста императора Александра о восшествии на престол, включая официальную версию об апоплексическом ударе отца. И только в итоговом комментарии газета осторожно замечала, что «подробности кончины столь внезапной и необычной еще не известны», а также цитировала возмущенную точку зрения первого лица Франции: «Павел I умер в ночь с 24 на 25 марта!!! Английская эскадра прошла через Зунд 31 числа!!! История еще расскажет нам о связях, которые могут существовать между этими событиями»[590].

«Воспитанный под барабаном» Александр Павлович вступал на престол под ликование широких слоев дворянства, прежде всего столичного офицерства и чиновничества, а также нарождавшейся интеллигенции и торговой верхушки российской столицы. Политически активная часть столичного общества не без основания рассчитывала на возврат к екатерининским порядкам. Как замечал один из современников, мемуарист Ф. Ф. Вигель, «после четырех лет воскресает Екатерина от гроба в прекрасном юноше»[591]. Реформы первых лет александровского царствования впечатляли современников как в России, так и за рубежом. Начало переменам было положено отменой самых непопулярных в обществе павловских указов, помилованием заключенных и наказанных и облегчением их участи[592]. Следующие указы и распоряжения царя касались отмены суровых полицейских мер, восстановления свободного перемещения людей и товаров в Россию и из нее, восстановления прав и привилегий дворянства и городских жителей, восстановления добрых отношений с Великобританией и отмены непопулярных в армии элементов (в апреле 1801 г., наконец, были отменены знаменитые «букли» для нижних чинов)[593].

Александр I в дипломатических планах первого консула Бонапарта должен был занять место своего покойного отца в качестве монарха союзной по отношению к Франции России. Поэтому в центральных парижских изданиях 1800–1803 гг. практически невозможно найти примеры критического отношения к молодому монарху и его кабинету. Напротив, пресса переполнена восторгами и элегическими одами[594], адресованными царю, воплощавшему в себе все лучшие качества добродетельного и просвещенного монарха.

Вновь, как и в первый год правления императора Павла, в парижских газетах и журналах повсюду встречаем мотивы «петровского мифа» о просвещенном монархе-реформаторе, окруженном подданными, еще едва покинувшими состояние «варварства». Не случайно приближенные ко двору Первого консула драматурги, подобно Анри Кариону-Низа, создавали неоклассические пьесы с политическими аллюзиями. В новой трагедии из русской истории, поставленной на сцене «Французского театра», Петр I представал в образе борца с предрассудками и фанатизмом бояр, духовенства и стрельцов, которые затеяли коварную интригу и стремились заменить царя на престоле его юным сыном Алексеем, сторонником прежних косных порядков[595].

С первых же дней пребывания на российском троне перед Александром Павловичем встала задача выбора кадров для высших постов в империи. Однако в марте 1801 г. далеко не все друзья молодого царя находились в России (В. П. Кочубей, А. Чарторыйский, Н. Н. Новосильцов были срочно вызваны в Петербург). Временно император Александр мог воспользоваться сановниками екатерининских и павловских времен, прежде всего вынужденно, – участниками заговора против его отца (П. А. Пален, Л. Л. Беннигсен, Н. П. Панин, братья Зубовы), но не имел при этом возможности сразу избавиться от них, поэтому и включил их в состав нового органа империи – Непременного совета для рассмотрения важных государственных дел. Journal de Paris откликнулась на это развернутым комментарием о первых шагах молодого царя, подчеркивая, что новый орган учрежден на совершенно новых принципах с целью проведения широкомасштабных реформ [596].

Начальный период царствования отмечен молодостью, изяществом и учтивостью императора Александра Павловича. В характере его замечали честолюбие, упрямство, скрытность и двуличие, к которым после мартовского переворота 1801 г. добавился и страх за свою жизнь, сохранившийся затем на долгие годы. Гатчинский период также оставил в характере и привычках молодого царя отчетливые следы: увлечение вахтпарадами, маршами, разводами караулов передалось от отца к сыну. Еще в юношеский период Александр не только познакомился с придворными интригами, но и осознал необходимость скорейших преобразований, однако противоречия и специфика российского общества не давали возможности ускорить реформы. Все реформаторские усилия, предпринятые царем при помощи круга друзей юности в 1801–1805 гг., привнесшие заметные новации в систему управления государством, не меняли главного: о скором ограничении самодержавной монархии речи не шло, так как император вовсе не собирался отказываться от собственных прерогатив. При всей своей любезности и манерах, которыми Александр так выгодно отличался и с помощью которых завоевывал расположение подданных и иностранных послов, он оставался сыном своего отца – властолюбивого Павла I и внуком своей честолюбивой бабки Екатерины II.

Несущественные на первый взгляд детали дворцового этикета парижские газеты публиковали регулярно. С точки зрения информационного рынка начала XIX в. именно эти подробности, как и дословное цитирование писем и речей коронованных особ, свидетельствовали о высокой информированности редакции и надежности ее «источников». С точки зрения самих французов, изменения в политической культуре Франции после переворота 18 брюмера и укрепления власти Бонапарта привели к созданию нового «двора» в Тюильри – консульского. И такие публикации позволяли проводить прямые и косвенные параллели. В случае с Россией известия о повседневном быте, здоровье, вкусах и привычках царя, членов его семьи и кабинета министров также подтверждали особые отношения между Парижем и Петербургом.

В «придворных хрониках» из России на страницах Journal de Paris можно обнаружить распорядок дня юного монарха: «Александр вызывает у своих подданных искреннее чувство восхищения. Он встает каждый день в 6 часов утра, работает у себя в кабинете до 10 часов, после чего дает аудиенции армейским офицерам, в полдень он прогуливается вместе с императрицей. Затем накрывают стол, и обед длится не долее одного часа. После чего он занимается государственными делами до 5 часов. Затем до 8 часов дают концерт, где Его Императорское Величество, который любит музыку, принимает иногда участие. Ужин подают немногим позже 8, он длится до 10 часов. Ровно в этот час императорская фамилия уходит»[597].

По мнению французской печати, в жизни императора России не было «мелочей» и внимания заслуживают даже незначительные подробности. «Император занемог два дня тому назад. Тяжелый насморк с сильной лихорадкой вынудили его остаться в личных покоях. При дворе даже не состоялось традиционное собрание личного кружка, хотя то был день именин великой княжны Екатерины Павловны. Его Императорское Величество должен был также лично присутствовать в комитете министров. Великая княжна написала (от имени брата) одному из членов комитета: «У меня насморк и озноб, мне так нездоровится, что я не смогу присутствовать на заседании комитета этим вечером. Никаких пристрастных решений, строгое рассмотрение каждого вопроса». По этим мелким подробностям, так же как и по великим деяниям в управлении страной, все узнают о принципах, которыми руководствуется монарх»[598].

Личная скромность Александра не раз находила публичное подтверждение. На льстивое обращение дворянства с предложением увековечить его заслуги царь отвечал уверенным отказом: «Многие губернаторы империи просят императора разрешить поставить ему памятник за счет собственных средств в знак их признательности. Отказывая им в этом, он заявил, что еще не совершил ничего для того, чтобы ему воздвигали памятники, и он желает, чтобы его имя было высечено только благодеяниями в сердцах каждого из его подданных»[599].

В противоположность своему отцу Александр с большим интересом относился не только к военному делу в целом и вахтпарадам в частности, но уделял огромное внимание вопросам культуры, науки, образования и социального призрения, старался снять цензурные ограничения и оживить общественную жизнь и литературу. Парижские газеты регулярно рассказывали о нововведениях в этих сферах.

«Добродетельное» правление Александра I касалось всех сословий, свободы печати, отмены несправедливых наказаний и запретов, введенных при Павле и Екатерине, мешавших научным опытам: «Наше правительство продолжает себя показывать как добродетельное и просвещенное. Император, который уже возвратил свободу огромному числу подданных, сосланных далеко от своих родных очагов, только что вернул из ссылки еще 14, возвратив их в семьи. Согласно императорскому указу наши газеты имеют и будут иметь впредь дополнение, посвященное изобретениям, которые могут применять в искусстве торговле или сельском хозяйстве. Аэростатические опыты, запрещавшиеся Екатериной и Павлом, разрешены Александром. Профессор Эзерви получил право на такой эксперимент, который намечен на первые дни ближайшего месяца. Он сообщил, что лично поднимется на воздушном шаре»[600]. Покровительствовал император и научным экспедициям: «.Принял на свой счет один из двух кораблей, которые были построены русско-американской компанией для путешествия вокруг света под командованием Крузенштерна. Уже много ученых и художников приняли приглашение участвовать в этой экспедиции, например американец Черчман, владеющий замечательными астрономическими инструментами»[601].

Особое место отводилось императорскому указу «о вольных хлебопашцах», подготовленному по инициативе графа С. П. Румянцева. Молодой император не заставил себя ждать с первыми, пусть и осторожными шагами в направлении отмены крепостного права. Moniteur сообщала о данной реформе почти как о «революционной мере», представлявшей крестьянам возможность личного освобождения. По этому указу права дворян-землевладельцев остаются неприкосновенны, но определялся порядок освобождения и выкупа из крепостной зависимости[602]. Краткие заметки по этой теме были опубликованы во всех парижских газетах: Moniteur, Journal de Paris, Journal de débats. Mercure de France в дополнение приводил прямую речь самого царя, цитировавшуюся по сочинению драматурга Августа фон Коцебу: «Письмо Александра одному из влиятельных лиц империи, который просил у него землю в наследственное владение: “В большинстве своем русские крестьяне находятся в рабстве. Нет необходимости вновь говорить об униженном и несчастном положении этого сословия. Отныне я не хотел бы увеличивать их число и решил взять за принцип не передавать людей в собственность. Эта земля Вам будет дарована в качестве арендного пожизненного владения, а также вашим потомкам (т. е. в эмфитевзис – долгосрочную аренду, в силу которой будет приобретено вещное право). Это почти одно и то же, с одним отличием, что крестьянин не может быть продан или передан, словно животное. Вот мои доводы, и я убежден, что Вы поступили бы также на моем месте”»[603].

О реформах в высшем и среднем образовании газеты писали регулярно, цитируя многочисленные официальные документы российского двора. Вместе с тем плохое знание российских реалий служило постоянной причиной приукрашивания действительности. Тогда как сначала в реформах Александра не шло речи об обучении крепостных и государственных крестьян, Journal de Paris полагала, что школы появятся даже в русских селах, преувеличивая количество открываемых университетов: «Согласно плану народного просвещения, будут учреждены в российских провинциях 4 новых университета, помимо уже существующих в Москве, Петербурге, Дерпте. Все они будут учреждения строго по немецкому образцу. Во всех губернских городах учреждаются гимназии, в каждом городе округа (уезда) учреждается уездное училище, в малых городах и деревнях по обыкновенной школе»[604]. Особо освещалось открытие университета в Дерпте, подчеркивалось, что император гарантирует профессорам и преподавателям нового заведения большие оклады, свободу в организации занятий и значительную автономию всему университету[605].

Кроме образования Александр, по мнению газет, оказывал покровительство и литературе, которая в первые годы его правления «начала возрождаться»[606]. Символами этого возрождения стали новые политико-литературные альманахи (назывался в том числе «Вестник Европы» Н. М. Карамзина), а также активное развитие книготорговли.

Во время войны 1805 г. французские газеты намекали на имеющиеся в российском обществе разногласия по отношению к фигуре императора. Так, по утверждению Moniteur, солдаты и низшие чины в армии Кутузова больше любили императора Павла, тогда как офицеры лучше относились к Александру[607]. В начале 1807 г. отношение к российскому императору в его войсках якобы еще ухудшилось, что стало следствием поражений в кампаниях 1805 и 1806 гг. Русские солдаты, по словам газет, жаловались на плохое управление в армии[608]. Личные же усилия царя по созданию патриотических настроений и подъему боевого духа военных, по мнению редактора, выглядели комично: «Император Александр призвал подданных своей прокламацией отразить несправедливую агрессию французов. Эта прокламация заканчивается весьма оригинальной фразой: “Знайте же, что для достижения победы нам нужно сделать совсем немного: русская армия уже не испытывает страха при виде французов”. Вовсе недостаточно не испытывать страха, напротив, нужно его внушать, чтобы быть уверенным в победе»[609]. Но в отличие от эпохи Революции оценки фигуры императора были гораздо менее эмоциональны и красочны, что соответствовало общей установке Наполеона соблюдать внешнюю беспристрастность в газетных статьях, а задача диффамации монарха вообще не ставилась.

После заключения Тильзитского мира 27 июня (7 июля) 1807 г. в прессе всячески подчеркивались союз между французской и российской империей и хорошие отношения между их правителями. На фоне продолжавшегося противостояния с Англией французскому императору было важно убедить читателя в поддержке и благожелательности со стороны России. Так, в сообщении о предстоящей свадьбе Наполеона со ссылкой на «придворную газету» говорилось, что «просвещенные персоны, беспристрастно смотрящие на политические события, считают этот брак наиболее верным залогом всеобщего длительного мира на континенте и наиболее крепкого союза между тремя императорами»[610]. В описании праздников и балов у французского посла, данных в честь событий, связанных с Наполеоном (день рождения, свадьба), или других французских праздников подчеркивалось, что их посещали министры российского правительства и даже царская семья [611].

В период франко-русского союза (1807–1811) франкоязычные газеты тщательно освещали светскую хронику жизни Санкт-Петербурга, внимательно следили за перемещениями царской семьи и их встречами, назначениями министров. С явным одобрением пресса писала об учреждении Государственного Совета, который должен «заложить нерушимые основы процветания этой великой империи»[612]. Про самого Александра писали часто и в позитивном ключе. Российский император представал на страницах парижских газет как союзник Наполеона, который вовремя отвечает на угрозы Англии и одерживает победы на шведском и турецком фронтах. Эрфуртская встреча глав государств не оставляла сомнений в «искренности» чувств союзников, среди прочего сообщалось, что после взаимных визитов в резиденциях и прощания Наполеон сопровождал царя даже по дороге на Веймар (до границ России Александра также сопровождал почетный кортеж генерала Удино): «И только там два суверена расстались, подав тем самым новейшие свидетельства чувств, которые их объединяют»[613]. Образ Александра как верного соратника императора французов постоянно подчеркивался на страницах газет. Moniteur даже писала о планах Александра лично посетить берега Балтии для того, что убедиться, что его указ о разрыве с Англией соблюдается[614]. Придворная «хроника» в прессе с завидной регулярностью сообщала о мудрости царя в противостоянии английским интригам и соблюдении континентальной блокады: «The Star, английская газета, сообщает, что все усилия английского кабинета, чтобы заставить Александра изменить свою политическую систему, провалились. Его императорское величество всегда находится в окружении посла Коленкура и первого министра Румянцева, все же, кто не принадлежит к профранцузской партии, удалены от его персоны»[615]. С восхвалениями Moniteur сообщала о назначении Н. П. Румянцева министром иностранных дел, описывая доблести его семьи и характеризуя самого нового министра как «проявившего таланты и прекрасно знающего интересы своей страны» [616].

С 1807 г. и вплоть до охлаждения отношений между двумя странами российский император на страницах газет представал как добродетельный человек. Например,Journal de Francfort в марте 1811 г. сообщала, как император великодушно наградил простых людей – плотника, привратника и крестьянина 100 рублями каждого, когда они на его глазах спасли тонущего человека из Невы[617]. Подобные случаи не раз приводились в прессе.

Большое внимание в периодике того времени уделялось русско-французским культурным и научным связям. Moniteur сообщала о принятии в ряды Императорской академии наук француза[618] и о том, что французский профессор Робертсон в присутствии царской четы проводил физические опыты[619], Journal de Francfort рассказывала о том, как российский император пожаловал Орден святого Владимира аббату Сикару, знаменитому деятелю в области образования глухонемых, который отправил «своего лучшего ученика» в Санкт-Петербург для руководства институтом глухих и немых[620]. Эти заметки должны были свидетельствовать о тесных связях двух стран в области не только политики, но и общественной жизни. Всего за полгода до начала похода в РоссиюJournal de Paris сообщала о торжественном открытии в присутствии самого царя нового Царскосельского лицея для обучения знатных юношей, предназначенных к государственной статской службе[621].

Накануне и во время новой военной кампании 1812–1814 гг. политика и отдельные поступки императора Александра I подвергались критике со стороны французской прессы, однако критиковали чаще не его личность, а ошибки и следование дурным советам английских агентов и собственных придворных лгунов, не возводя на основании этих фактов пространных теорий о персональных качествах императора, как это было с его отцом. Но положение несколько изменилось летом 1813 г., когда парижская печать получила рекомендации больше публиковать статей об интригах русского двора и сложном характере российского императора.

В одном номере с новостями о приятных для французов итогах битвы при Дрездене Journal de l’Empire публиковала не только обзоры литературы, но и саркастический памфлет против высшего света Петербурга (со «ссылкой» на некоего немецкого писателя Мюллера, жившего там четыре года) и российского самодержца: «Император Александр, согласно нашему автору, вдохновлен высокими и филантропическими чувствами, но его характеру недостает стойкости. Вот анекдот, прекрасно изображающий личную легкость и снисходительность этого государя и крайнюю степень свободы, что царит при русском дворе. Великий камергер Нарышкин получил от императора знаки ордена Святого Андрея с бриллиантами. Этот дворянин всегда испытывал финансовые трудности и всего через несколько дней сей монарший подарок ценностью в 30 000 рублей оказался в руках ростовщика. Однако при дворе готовился большой прием и необходимо было на нем появиться во что бы то ни стало именно с бриллиантовыми украшениями. Это обязанность для всех, кто получил столь высокую и почетную награду. Нарышкин был не в состоянии вернуть требуемую сумму, а еврей был непреклонен. Как же поступить в безвыходной ситуации? Человек менее тщеславный, вероятно, сказался бы больным. Но Нарышкин избрал другой путь – более достойный хитрости русского человека. Он нашел слугу из императорских покоев, под присмотром которого находились подобные самые драгоценные награды, а также вновь изготовленные для использования лично монархом. Нарышкин льстил и умолял слугу, давил на него так, что последний передал ему на один вечер императорскую звезду, надел на себя украшение и вернулся на прием. Глаза государя сразу были поражены великолепным сиянием этой звезды, он рассмотрел и нашел ее совершенно аналогичной той, что носил сам. И поскольку он знал, что никто, кроме него, не обладал подобным украшением, он засвидетельствовал свое удивление господину Нарышкину, который отвечал на это в очень расплывчатой манере. Чем больше виновник обнимался, тем больше император удивлялся схожестью внешнего вида награды. Он закончил беседу, сухо сказав: я вынужден думать, кузен мой, что вы носите звезду, принадлежащую мне, сходство слишком велико, чтобы я мог в этом сомневаться». Нарышкин, задрожав, признался в правде, он умолял монарха, чтобы вся сила его негодования пала на него одного, а неверный слуга был прощен. Выслушав эту речь, Александр ответил: “Успокойтесь, мой кузен, сие преступление не так сурово, чтобы я не мог бы его простить. Однако сам я не смогу более носить этот орден, нужно теперь преподнести бы вам его в подарок при условии, что вы не позволите себе брать такие ссуды”. Вот, если рассказ верен, как доброта может дойти до самой крайности. Это и произошло с русским императором. Он полагает, что завершил возрождение своей страны. Однако беспорядок и мздоимство царят во всех ветвях его администрации. Политические шарлатаны и интриганы всех мастей приняты при дворе, чтобы обмануть сердце государя, достаточно только произнести вслед за доктором Панглоссом: “Все к лучшему”. С тех пора как тайна о роковой легкости его характера стала всеобщим достоянием, государь видит свою страну и свой народ только через призму ложных докладов и официальных панегириков. Он оставил безнаказанными даже те преступления, которые компрометируют безопасность его трона»[622].

Царь по предложению министра князя Голицына одобрил 8 декабря 1812 г. создание Библейского общества в Санкт-Петербурге по плану аналогичного общества в Лондоне. Цель данного общества – распространение Библии среди иностранцев разных конфессий, проживающих в России, на их собственных языках, «даже среди магометан и язычников азиатской части России» [623].

Важным аспектом в описаниях российского двора на протяжении революционных лет оставался вопрос о престолонаследии и смене власти. Заметим, что вплоть до законодательного изменения Павлом I порядка престолонаследия в России в 1797 г. в этом вопросе существовала известная степень неопределенности, поддерживавшая мысль о возможности очередного дворцового переворота в Петербурге.

Несомненно, к числу самых экстравагантных выдумок французской прессы следует отнести слухи о якобинском заговоре в России. Источник этого слуха неизвестен. Двигателем репрессий против вольнодумства газеты единодушно называли страх царицы перед революцией в собственной стране и перед распространением революционных идей: «Французы находятся здесь постоянно под внимательным наблюдением. – сообщали из Петербурга. – Императрицу убеждают в существовании якобинского заговора против ее персоны, и гвардия в ее Царскосельском дворце будет удвоена; и что уж совсем не имело прежде примера: патрулировать окрестности дворца будут казаки»[624].

В периоды, когда редакциям парижских газет информации из России не хватало, корреспонденты изумляли читателя непроверенными слухами, более соответствовавшими российским реалиям. Так, из Гамбурга сообщали: «Известно, что до начала знаменитой, но неполной революции в Англии и особенно со времен столь удивительной, совершенной и славной революции во Франции словом “революция” называли вообще все подлые и низкие интриги, происходящие при дворах. В ужасном царском семействе видно большое количество кровавых и жестоких смут и раздоров; например, на той женщине, что правит теперь в России, лежит кровавая тень ее супруга Петра III. Но важно ли это для народа, который будет поглощен одним из этих жестоких зверей с тем или другим именем? Дворцовая революция в России станет всего-навсего страшной ссорой между хозяевами бойни, что устраивают драку в собственном доме. Нациям нужны возмущения иного рода и совсем другие катастрофы, чтобы они обратили внимание на самих себя и вернули себе собственные права. Терпение!.Мы получили письма из Пруссии, в которых говорится о большом восстании в России, очаг которого расположен в Москве. Сообщают, что императрица исчезла из Петербурга, и великая княгиня провозглашена регентшей: эта новость еще требует проверки, но известно, что недовольство там достигло своей высшей точки и что притеснения и гнет со стороны правительства там разрушают и государство, и [жизнь] частных лиц»[625].

В годы правления Павла I французская печать не раз использовала слухи о новом перевороте в России с целью поддержать интерес читателей. Осведомленная о болезненной подозрительности царя, печать постоянно муссировала тему заговора против Павла. Накануне Итальянского похода Суворова Moniteur предсказывала то переворот, то настоящую «революцию» в России: «Павел I, генералиссимус русских войск в годы правления свой матери, имел возможность устраивать маневры только с одним своим полком, [теперь] остережется покидать свои земли, чтобы посетить театр военных действий, ведь в его государстве революция часто становится делом одного дня. Можно даже предсказать, что он позаботится и о том, чтобы не показывать войскам своих сыновей, уже обескураженных его капризами и тиранией»[626].

В феврале 1799 г. газета Moniteur распространила слух о заговоре членов некоего тайного общества, целью которого было свержение «клятвопреступника» Павла. Неизвестные лица якобы угрожали царю в подметном письме: «.Униженный своей матерью и страдавший под тупой волей ее недостойных фаворитов, ты обещал нам помощь и союз со всеми европейскими друзьями справедливости и равенства. Испуганный принципами истины, которые разбудили твоих многочисленных рабов, особенно в Москве, где ты уже не осмеливаешься появляться, зачем ты запрещаешь движение добрых новостей? Твои указы напрасны. От Бога, более могущественного, чем ты, зависит твоя судьба! Ты уже покончил с частью обетов, принесенных тобой в годы юности! И ты знаешь, читая эти строчки, что мы хотим тебе сказать. Берегись, тебе осталось еще несколько часов. Все клятвопреступники погибают!»[627] Эта же новость закономерным образом попала и в армейскую прессу времен Египетской кампании[628].

В июне 1799 г. из Гамбурга в Париж пришла весть о якобы произошедшем в России перевороте и насильственной смерти Павла I. Сообщалось, что во главе заговора стояла группировка придворной знати, а Мария Федоровна, честолюбивая супруга покойного монарха, как и Екатерина II 37 лет назад, взяла управление империей в свои руки[629]. Спустя три дня газета, однако, опровергла эту «новость», объяснив ее слухом, циркулировавшим на гамбургской бирже[630].

В окружении Первого консула были осведомлены о роли, которую играли видные аристократы и военачальники в мартовском перевороте 1801 г., а потому внимательно следили за устранением с политической сцены влиятельных участников этого заговора: Палена, Беннигсена, братьев Зубовых и других. В июне газета сообщала о недвусмысленной опале всех братьев Зубовых, которые «получили приказ отправиться путешествовать за рубеж»[631]. А спустя месяц Journal de Paris поведала и о судьбе графа П. А. Палена, «первоприсутствующего в коллегии иностранных дел», который был замещен на посту губернатора Петербурга князем Кутузовым, а на посту губернатора Курляндии князем Вюртембергским[632]. Между тем вплоть до самой отставки П. А. Палена со всех постов парижская пресса не могла определиться с точным названием его должности[633].

Тема дворцового переворота полностью никогда не исчезала со страниц французской прессы. Так, неоднократно Journal de Paris сообщала в деталях историю мнимого террориста-одиночки лейтенанта Семеновского лейб-гвардии полка Алексея Шубина, арестованного за стрельбу в петербургском «придворном саду» по подозрению в желании убить императора[634]. По результатам сенатского следствия возмутителя спокойствия вполне могли отправить на эшафот как государственного преступника, однако в александровское царствование сенаторы отличались большей гуманностью, и царским указом лейтенант Шубин был лишен чинов, званий, наград и сослан в каторжные работы[635]. Между тем заговор и покушение на императора после событий ночи 11–12 марта 1801 г. не казались пустым авантюризмом. В августе газеты скупо сообщали, что русского посланника в Берлине Щербатова ожидает скорая доставка и ссылка, т. к. «министр впал в немилость за участие в заговоре братьев Зубовых»[636]. В прессе периода Империи тема заговора против Александра присутствует перманентно, подспудно, в подходящий момент она всегда служила доказательством слабости русского царя и силы его коварного окружения.

Традиционный для русского «осьмнадцатого столетия» придворный фаворитизм в начале правления Александра сошел на «нет» и был заменен Негласным комитетом. Собравшийся на свое первое заседание в июне 1801 г. в присутствии царя Негласный комитет не имел никакого официального статуса. Более того, вошедшие в его состав друзья государя не располагали необходимым авторитетом среди столичной аристократии и в некотором смысле выглядели «белыми воронами» на общем фоне столичной знати.

Фаворитизм воспринимался в конце XVIII в. в значительной степени как характерная особенность местной модели просвещенного деспотизма. «Одного взгляда монарха достаточно, чтобы извлечь из толпы самого незаметного человека: достоинство, доверие, расположение, богатства ниспадут на этого счастливого фаворита. И одного только желания царя достаточно, чтобы вернуть этого человека в то же самое положение, из которого он ранее был извлечен»[637]. Такая лаконичная и хрестоматийная оценка социальной мобильности основывалась на обширной литературно-исторической Россике века Просвещения, из которой казусы Меншикова, Долгоруких, Бирона, Шуваловых, Воронцова, Орловых, Потемкина, Зубова и других аристократов были прекрасно известны. Вместе с тем ближайшим сподвижникам-фаворитам Павла I и Александра I на страницах прессы не уделялось значительного внимания, и все они представали на суд общественного мнения только в той роли, которую играли в кабинете министров или в командовании армией.

Самой яркой личностью на российской политической сцене 1780 – начала 1790-х гг. являлся светлейший князь Г. А. Потемкин. Как заметил о нем журналист и первый биограф Екатерины Ж.-А. Кастера[638]: «Невозможно отрицать, что ум, мужество и энергия, а также многие, одни за другим развернувшиеся дарования сделали его достойным места первого министра империи» [639]. Moniteur тоже высоко оценивала могущество и влияние князя: «Сделав князя Потемкина гетманом и почти полновластным хозяином всех казаков от самых гор Кавказа, и распространяя его власть на Бессарабию, Императрица создала в некотором роде независимого монарха»[640]. Эта необычайная власть, данная князю, по-видимому, раздражала многих придворных. Информированные источники сообщали в прессу о возможности разрыва между Екатериной и ее давним сподвижником: «Ее императорское величество должно, говорят, принять очень важное решение, когда встретится с князем Потемкиным. Фавор столь постоянный и оправданный таким количеством успехов наполняет двор завистью и ненавистью, что может иметь в свое время ужасные последствия. Характер фаворита не таков, чтобы смягчить амбиции другого (нового фаворита П. А. Зубова. – А. М.), с которым он никогда не церемонился; но если нужно ожидать в этой стране потрясений, то они будут происходить, как обычно, в дворцовых стенах, а историки не пренебрегут тем, чтобы назвать эти события революцией»[641].

В ноябре 1791 г. газета Moniteur опубликовала подобие некролога, где среди прочего отмечалось: «Князь оставил после себя огромные богатства в наличных деньгах, землях, недвижимости и особенно в драгоценных камнях. У него была особая шкатулка, наполненная крупными бриллиантами, игра с которыми доставляла ему большое удовольствие, такое же, какое остальным доставляла игра с [обычными] жетонами. Музыканты потеряли в его лице великого покровителя. Он обладал целой библиотекой, которая состояла вовсе не из книг, а из банковских билетов, почти всех торговых наций Европы…»[642]

В рассуждениях о возможной смерти императрицы газеты строили прогнозы о реализации Греческого проекта, в котором главную роль отводили Потемкину: «Как уверяют, деспот-Екатерина умерла. Это событие может расстроить все ее широкие проекты. Честолюбивый и властный Потемкин, который имеет столь большую армию в своем распоряжении и несметные богатства, вполне способен задумать план по расчленению необъятных владений России, и тогда этот могучий колосс, который под гением Екатерины так долго наводил страх на Европу, может вскоре растаять и расколоться, как некогда завоевания Александра Великого стали добычей его генералов» [643].

В годы царствования непредсказуемого Павла I судьба каждого царедворца зависела прежде всего от настроения императора. Пресса упоминала все важные назначения и отставки, но никогда не давала портретных характеристик высшим аристократам, снискавшим особую благосклонность царя. Положение дел мало изменилось при Александре. Круг «молодых друзей» (А. Чарторыйский, Н. Н. Новосильцов, В. П. Кочубей, П. А. Строганов)[644] был хорошо известен дипломатам и публицистам, все эти лица занимали важные должности (товарищей министров, министров). Но парижские газеты, старавшиеся преподнести придворную и дипломатическую хронику, также не останавливались на роли каждого из многочисленных чиновников в принятии важнейших государственных решений. Вместе с тем российские аристократы часто появлялись на страницах французской прессы в разделах литературных, научных, театральных, религиозных новостей. Так многократно в связи со своими гуманистическими инициативами упоминался граф, либерал и филантроп С. П. Румянцев. Можно сказать, что если бы не сложная конъюнктура тяжелых войн и скоротечных союзов между Парижем и Петербургом, то именно с помощью прессы французское общество могло бы узнать значительно больше о русском императоре и высшем свете России, поскольку во французском обществе присутствовал устойчивый интерес к «империи царей» и особенно к судьбе императорской фамилии.

Ситуация с восприятием российской действительности через призму описаний петербургского двора не была уникальным явлением во франкоязычной периодике. Определенные стандарты задавал венский двор, так же как и петербургский, служивший центром дипломатии, культуры, бюрократического и военного аппарата всей империи, центром различных католических институций, концентрировавшим вокруг себя влиятельные общественные, финансовые и интеллектуальные силы. Прочие крупные города страны не могли играть в чем-либо альтернативную столице роль[645].

Придворная жизнь России в периоды «относительно мирного» затишья (1789–1792, 1797, 1800–1804, 1807–1811 гг.) занимала корреспондентов более остальных тем. Исходя из реалий жизненного пути российских аристократов и военачальников, периоды карьерных взлетов и падений неизбежно сменяли друг друга и лицо, принудительно удалявшееся от двора, де-факто исключалось из всех общественных, культурных и политических процессов. Так, например, вызов к императорскому двору опального Суворова Gazette de Leyde рассматривала как обычный случай перемены настроений государя, решившего сменить гнев на милость, хотя и строила осторожные прогнозы о том, куда и зачем царь направит знаменитого своими победами полководца?[646]

Революционный 1789-й год резко изменил ориентиры для политических оценок и преобразил рынок периодической печати, что имело важные последствия и для отношения к правящей в России династии. В центре внимания французской прессы, черпавшей сведения о России из самых разных источников, как до, так и после 1789 г. неизменно находился российский императорский двор, окружавшие его институты власти, столичная аристократия, а Санкт-Петербург в течение ряда десятилетий оставался единственным городом империи, новости о котором поступали к европейским читателям регулярно. В какой-то степени сложившиеся еще в первой половине XVIII в. диспропорции в отношении интереса к событиям в российской столице и провинциях бескрайней империи сохранялись и на протяжении эпохи наполеоновских войн, а Санкт-Петербург являлся едва ли не «обязательным» примером при описании явлений политической, экономической, культурной сфер жизни.

Итак, на страницах французских газет и альманахов конца XVIII – начала XIX в. российский двор словно балансировал между «реформами» и «реакцией». Находясь под воздействием собственных придворных партий и внешних сил, Павел, в 1798–1799 гг. заслуживший во французской республиканской прессе репутацию «Аттилы», солдафона и самодура, после разрыва союзнических отношений с Австрией и начала франко-российского сближения оказался в числе ближайших союзников Наполеона, и отношение к нему в парижской печати снова изменилось.

На примере изображения высших институтов государственной власти во французской прессе мы наблюдаем, как публицисты поверхностно анализировали факты, не погружаясь глубже придворных и дипломатических интриг. В конечном счете, это не удивительно: отсутствие дипломатических отношений на протяжении восьми революционных лет не позволяло парижским газетам высказывать верные суждения о тонкостях внутренней политики, придворных интриг в России с той же точностью, с какой можно было описывать работу английского парламента.

По сути, в наполеоновской печати мы встречаем рутинную российскую придворную хронику, в значительной степени основанную на материалах российской прессы, официальных актов императорского двора, Сената, цитатах из английской и немецкой печати, с поправкой на коррективы министерства полиции и изобретательность пропаганды Наполеона. Именно в годы наполеоновских войн российский императорский двор становится обязательным для упоминания во всех солидных газетах, а официальный дискурс петербургских самодержцев оказывается верным политическим барометром для всей остальной Европы. И исчезновение с первых полос газет корреспонденции с пометкой «Из Петербурга» служило явным сигналом к новому охлаждению отношений или обострению военно-политического противостояния наполеоновской эпохи.

Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ). Ф. 6. Оп. 2. Бурбоны. Д. 4.

Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 7. Оп. 2. Д. 2808; Д. 2817; Д. 3088.

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 320. Оп. 1. Д. 3.

Archives Nationales, France (AN). AF 1302; F7 3459; F7 4257; F7 3462.

Archives des Affaires étrangères, France (ААЕ). Memoires et documents, Russie. Tome XXVI; Tome XXXI; Tome XXXII; XXXIV.

Le Service historique de la Défense, France (SHD). DAT. Ml. 1488.

МаратЖ.-П. Памфлеты. М., 1934.

[Castera J.] Vie de Catherine II, impératrice de Russie. P., 1797.

[Chantreau P.-V] Voyage philosophique, рolitique et littéraire, fait en Russie pendаnt les années 1788 et 1789 / Par le citoyen Chantreau trad. du hollandais. T. I–II. P., 1794.

Ehrmann T. F. Neueste Länder und Völkerkunde, ein geographisches Lesebuch für alle Stände. III Band. Russland. Weimar, 1807.

Eshasseriaux (ainé). Tableau politique de l’Europe au commencement du XIX^e siècle et moyens d’assurer la durée de la pays générale. P., an X (1802).

[Fornerod.] Coup d’oeil sur l’état actuel de la Russie envisagée sous ses rapports physique, moral, économique, politique et militaire ou les Russes tels qu’ils sont. Par un ami de la Verité. Lausanne, 1799.

Fortia de Piles A. Examen de trois ouvrages sur la Russie. Voyage de M. Chantreau. Révolution de 1762. Mémoires secrets. Par l’auteur du voyage de deux français au Nord de l’Europe. P., 1802.

Garran-CoulonJ.-Ph. Récherches politiques sur l’etat ancien et moderne de la Pologne appliquées a sa dérniere révolution. P., 1795.

Guts Muths J. Ch. F. Handbuch der Geographie. 1810.

Hassel J. G. H. Statistische Uebersichts-Tabellen der sämmtlichen Europäischen und einiger aussereuropäischen Staaten. Goettingen, 1809.

Hauterive A.-M. B. d’. De l’Etat de la France, à la fin de l’an VIII. P., an IX.

Historisch-statistische Gemälde des russischen Reichs. Riga, 1797–1803.

Lesur Ch. Des progres de la puissance Russe, depuis son origine jusqu’au commencement du XIX siècle. P., 1812.

Maréchal P.-S. Histoire de la Russie, réduite aux seuls faits importants. L.; P., 1802.

Masson Ch. Mémoires secrets sur la Russie. T. 1–4. P., 1800–1803.

La Messeliètre. Voyage à Saint-Pétersbourg ou nouveaux m émoires sur la Russie. P., 1803.

Petri J. Ch. Neuestes GemShlde von Lief– und Ehstland, unter Katharina II. und Alexander I. in historischer, statistischer, politischer und merkantilischer Ansicht. Auch als ein Beytrag zur Kenntniss des Russischen Reichs, Leipzig, 1809.

Rußland unter Alexander I. St. Petersburg, 1803–1811.

[Scherer J.-B.] Anecdotes et recueil de coutumes et de traits d’histoire naturelle particuliers aux différens peuples de la Russie / Par un voyageur qui a séjourné treize ans dans cet Empire. T. 1–6. L., 1792.

Storch H. Statistische f bersicht der Statthalterschaften des russischen Reichs nach ihren merkwürdigsten KulturverhSltnissen. Riga, 1795.

Voyage fait par ordre de l’impératrice de Russie, Catherine II, dans le nord de la Russie asiatique, dans la mer Glaciale, dans la mer d’Anadyr, et sur les c^Ttfes de l’Amérique: depuis 1785 jusqu’ en 1794, par le commodore Billings / liaid, de l’anglais par J. Castera P., an XI (1802).

Annales patriotiques et littéraires ou la Tribune de politique et de commerce redigée par L.-S. Mercier, député à la Convention National.

Bulletin, affiches, annonces et avis divers de la ville et du département de Bordeaux.

Courrier d’Armee d’Italie.

Courrier de l’Egypte.

Gazette de Leyde.

Gazette nationale ou Le Moniteur universel.

Jornal de Paris.

Journal de Francfort (в 1811–1813 – Gazette du Grand-duché de Francfort).

Journal de l’Empire.

Journal de la Montagne.

Journal de Marseille.

Journal de Paris.

Journal de Perlet (Suite des nouvelles de Paris).

Journal des hommes libres de tous les pays ou le Republicain.

Journal du soir de politque et de litterature de la rue de Chartres.

Journal général du département du Loiret ou Annonces, affiches e tavisdivers de la ville d’Orléans.

La France vue de l’Armee d’Italie.

Le Compilateur.

Le Nécessaire, ou Journal du département de la Côte-d’Or.

Le Rédacteur.

Mercure de France.

Ал-Джабарти, Абд Ар-Рахман. Египет в период экспедиции Бонапарта (1798–1801) / перевод, предисловие и примечания И. М. Фильштинского. М., 1962.

Бантыш-Каменский Д. М. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов: В четырех частях, 2 кн. М., 1991. Т 1.

Вигель Ф. Ф. Записки: В 2 кн. М., 2003. Кн. 1.

Документы истории Великой французской революции. Т. 1 / отв. ред. А. В. Адо. М., 1990.

Записки Алексея Петровича Ермолова. С приложениями: В 2 ч. М., 1865–1868.

Кутузов М. И. Документы: В 5 т. М., 1955–1956.

Ложье Ц. Дневник офицера Великой армии в 1812 г. М., 2005.

Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. М., 2003.

Barras J.-P. Mémoires de Barras membre du Directoire: 4 vol. Paris, 1895.

Chuquet A. 1812. La Guerre de Russie. Notes et documents. Serie 1–3. Paris, 1912.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 2. La campagne d’/gypte et l’avnnement, 1798–1799. P, 2005.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 3. Pacifications. 18001802. P., 2006.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 4. Ruptures et fondation. 1803–1804. P., 2007.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 5. Boulogne, Trafalgar, Austerlitz. 1805. P, 2008.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 7. 1807. Tilsit, l’apogée de l’Empire. P, 2010.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 9. Wagram. Février 1809-Février 1810. P, 2013.

Napoléon Bonaparte. Correspondance générale. Vol. 12. Campagne de Russie 1812. P., 2012.

Lettres interceptées par les Russes durant la campagne de 1812 / рubl. par S. E. M. Goriainow. P, 1913.

Recueil des instructions données aux ambassadeurs et ministres de France: depuis les trait és de Westphalie jusqu’ ’ la R évolution franç aise. Serie IV–V Pologne. Paris, 1888. Vol. II.

Ададуров В. Война цивилизаций. Социокультурная история русского похода Наполеона. Т 1: Религия – Язык. Киев, 2017.

Алефиренко П. К. Правительство Екатерины II и Французская революция // Исторические записки. М., 1947. Т 22.

Бачко Б. Как выйти из Террора? / пер. с франц. Д. Ю. Бовыкина. М., 2006.

Безотосный В. М. Наполеоновские планы Павла Петровича: несостоявшийся геополитический проект века // Родина. 2008. № 7. С. 45–51.

Богоявленский С. Россия и Франция в 1789–1792 гг. (по материалам перлюстрации донесений французского поверенного в делах в России Жене) // Литературное наследство. М., 1939. Т 33/34. С. 25–48.

Борисовский Б. Водевиль с подлогом // История: Научно-популярные очерки. М., 1985.

Бурден Ф. Революционная аккультурация: борьба за новую социабиль-ность // Французский ежегодник. 2001. М., 2001. C. 201–215.

Вербицкий Э. Д. Первая попытка примирения дворянской России и буржуазной Франции (конец 1796 – начало 1798 г.) // Ежег. науч. работ. 1960. Херсон. пед. ин-т. Гуманитарные науки, 1961. С. 27–39.

Вишленкова Е. А. Визуальное народоведение империи, или «Увидеть русского дано не каждому». М., 2011.

Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании Европы эпохи Просвещения. М., 2003.

Минути Р. Образ России в творчестве Монтескье // Европейское Просвещение и цивилизация России / отв. ред. С. Я. Карп, С. А. Мезин. М., 2004. C. 212–237.

Губина М. В. Особенности образа России и русских в сознании французских современников в 1814–1818 гг. // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. М., 2002. Вып. 2. С. 153–162.

Губина М. В. «Война перьев» в 1812 году // Французский ежегодник 2013: «Русская кампания» Наполеона: события, образы, память. М., 2013. C. 194–200.

Гуткина И. Г. Отклики в Англии на Отечественную войну 1812 г. // Новая и Новейшая история. М., 1962. № 5.

Данилова Е. Н. «Завещание» Петра Великого // Труды Историкоархивного института. 1946. Т. 2. С. 203–270.

Демкин А. В. «Дней Александровых прекрасное начало»: Внутренняя политика Александра I в 1801–1805 гг. М., 2012.

Добролюбский К. П. Пресса в Париже после 9 термидора // Исторические записки. 1938. № 3.

Земцов В. Н. Наполеон в Москве // Французский 2006. К 100-летию А. З. Манфреда. М., 2006.

Земцов В. Н. Битва при Москве-реке: армия Наполеона в Бородинском сражении. М., 2001.

Земцов В. Н. Наполеон в России: социокультурная история войны и оккупации. М., 2018.

Земцов В. Н. Французская пресса 1812 г. о Бородинском сражении // Отечественная война 1812 г. Источники. Памятники. Проблемы: Материалы Международной научной конференции, 2–4 сентября 2013 г. Бородино, 2014. С. 21–35.

История печати / под ред. Я. Н. Засурского и Е. Л. Вартановой. Т. 1–2. М., 2011.

История продолжается. Изучение восемнадцатого века на пороге двадцать первого / под ред. С. Я. Карпа. М.; СПб.: Ферней-Вольтер, 2001.

Карп С. Я. Французские просветители и Россия. Исследования и новые материалы по истории русско-французских культурных связей второй половины XVIII в. М., 1998.

Клейнман Г. А. Русско-турецкий союз 1799 года // Доклады и сообщения исторического факультета. Вып. 3. М., 1945.

Козлов В. П. Тайны фальсификации. М., 1994.

Ливен Д. Россия против Наполеона. Борьба за Европу. М., 2012.

Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002.

Маржерет Ж. Состояние Российской империи. Жак Маржерет в документах и исследованиях: Тексты, комментарии, статьи. М., 2007.

Мезин С. А. Стереотипы России в европейской общественной мысли XVIII века // Вопросы истории. 2002. № 10. С. 150–155.

Мезин С. А. Взгляд из Европы. Французские авторы XVIII в. о Петре I. Саратов, 2003.

Мильчин К. А. Образ России на страницах газеты «Monituer universel» в 1799 году // Россия и Франция. XVIII–XX вв. Вып. 6. M., 2005. С. 53–68.

Мильчина В. А. Россия в католической и протестантской французской прессе («Correspondant» и «Semeur», 1840–1846) // Культурные практики в идеологической перспективе. Россия, XVIII – начало XX в. Венеция, 1999. С. 186–203.

Мир Просвещения: Исторический словарь / под ред. В. Ферроне и Д. Роша. Пер. с итал. Н. Ю. Плавинской под ред. С. Ю. Карпа. М., 2003.

Митрофанов А. А. Образ России во французском памфлете 1789 года «Об угрозе политическому балансу Европы» // Россия и Франция XVIIIXX вв. М.: Наука, 2006. Вып. 7. С. 57–76.

Митрофанов А. А. Революционная публицистика и периодическая печать Франции эпохи якобинской диктатуры о России // Россия и Франция XVIII–XIX вв. М.: Наука, 2009. Вып. 9. С. 69–99.

Митрофанов А. А. Французские публицисты первых лет Консульства о России и франко-русских отношениях // Россия и Франция: исторический опыт XVIII–XIX вв. М.: ИВИ РАН, 2008. С. 250–275.

Митрофанов А. А., Промыслов Н. В., Прусская Е. А. «Русская угроза» во французской прессе конца XVIII – начала XIX вв. // Французский ежегодник 2015: К 225-летию Французской революции. М., 2015. C. 343–391.

Митрофанов А. А., Промыслов Н. В., Прусская Е. А. Новости о России и их источники во французской прессе периода Революции и Напо леоновских войн // Электронный научно-образовательный журнал «История». 2018. T 9. Вып. 10 (74). Доступ для зарегистрированных пользователей. URL: https://history.jes.su/s207987840002435-7-1/

Николай Михайлович, вел. кн. Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императоров Александра и Наполеона. Т VI. СПб., 1908.

Нойманн И. Использование «Другого»: Образы востока в формировании европейских идентичностей. М., 2004.

Олеарий А. Описание путешествия в Московию // Россия XV–XVII глазами иностранцев. Л., 1986.

Песков А. Павел I. М., 2005.

Погосян В. А. Марк-Антуан Жюльен и выборы VI года // Французский ежегодник 2009. М., 2009. С. 119–138.

Постникова А. А. Русская кампания Наполеона 1812 г. В зеркале информационной войны (по материалам французской и русской прессы 1812 г.) // Запад, Восток и Россия: проблемы национальной и политической идентичности в исторических исследованиях: Вопросы всеобщей истории. Вып. 18. Екатеринбург, 2016. С. 260–279.

Промыслов Н. В. Образ России на страницах газеты «Монитер» накануне войны 1812 года // Европа. Международный альманах. Вып. 6. Тюмень, 2006. С. 64–74.

Промыслов Н. В. Образ России на страницах газеты “Le Moniteur Universel” в 1811–1812 гг. // Россия и Франция: исторический опыт XVIIIXIX веков: Материалы международной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения А. З. Манфреда (27–29 сентября 2006 г.). М., 2008. С. 153–162.

Промыслов Н. В. Война против пространства и климата: французские воспоминания о кампании 1812 г. // Французский ежегодник 2012: 200-летний юбилей Отечественной войны 1812 года. М., 2012. С. 396–414.

Промыслов Н. В., Прусская Е. А. Восток в представлениях солдат Наполеона: от Египта до России // Электронный научно-образовательный журнал «История». М., 2013. Вып. 4 (20). URL: http://mes.igh.ru/ s207987840000499-7-1 (дата обращения: 15.10.2013).

Прусская Е. А. Образ России в прессе Восточной армии Бонапарта // Новая и новейшая история. № 4. 2012. С. 176–182.

Прусская Е. А. Арабские хроники как источник по истории Египетской экспедиции Бонапарта // Французский ежегодник 2010. М, 2010. С. 274–290.

Прусская Е. А. Франкфуртская газета 1810–1811 гг. о России // Электронный научно-образовательный журнал «История», 2015. T 6. Вып. 6 (39). URL: http://history.jes.su/s207987840001169-4-1

Рей М.-П. Александр I. М., 2013.

Репина Л. П. Историческая наука на рубеже XX–XXI вв. М., 2011.

Сапожников А. И. Казачество в наполеоновских войнах // Эпоха 1812 года. Исследования. Источники. Историография. Т VI. М., 2007. С. 20–21.

Себаг-Монтефиоре С. Потемкин / пер. с англ. М., 2004.

Сироткин В. Г. Наполеоновская война перьев против России // Новая и новейшая история. 1981. № 1. С. 137–152.

Смирнов А. А. Так сколько же их было? (Об оставленных в Москве раненых) // Эпоха Наполеоновских войн: люди, события, идеи. М., 2000.

Соколов О. В. Первая попытка заключения русско-французского союза в эпоху Наполеона. Бонапарт и Павел I // Россия – Франция. 300 лет особых отношений. М., 2010. С. 93–112.

Соломеин А. Ю. История таможенного дела и таможенной политики России: Учебн. пособие. СПб., 2011.

Сорель А. Французская революция и Европа. Т 1–8. СПб., 1892–1906.

Павленко Н. И. Три так называемых завещания Петра I // Вопросы истории. 1979. № 2. С. 129–144.

Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. 4-е изд. М., 2008.

Стефаненко Т. Г. Социально-психологические аспекты изучения этнической идентичности. М., 1999.

Строев А. Россия глазами французов XVIII – начала XIX века // Логос. 1999. № 8. С. 8–41.

Тарле Е. В. Наполеон. М., 1991.

Тарле Е. В. Печать во Франции при Наполеоне I // Сочинения в 12 т. Т 4. М., 1958.

Тартаковский А. Г. Военная публицистика 1812 г. М., 1967. С. 188.

Томашевский Б. В. Жан Кастера, автор «Истории Екатерины II» // Из истории русских литературных отношений XVIII–XX вв. М.; Л., 1959. С. 75–81.

Троицкий Н. А. 1812 – Великий год России. М., 1989. С. 336–337.

Туган-Барановский Д. М. Наполеон и республиканцы (Из истории республиканской оппозиции во Франции 1799–1812). 2-е изд. Волгоград, 2005.

Феодаева Ф. З. Поход русских войск в Дагестан и Закавказье в 1796 г. // Проблемы социально-экономического и политического развития Северо-восточного Кавказа. Махачкала, 1978. С. 38–77.

Филюшкина С. Национальный стереотип в массовом сознании и литературе (опыт исследовательского подхода) // Логос. 2005. № 4 (49). С. 141–155.

Хрусталев Д., Россомахин А. Польская диета русского медведя (с приложением каталога английских гравюр 1826–1832 гг., представлявших Россию в образе медведя). СПб., 2009.

Черкасов П. П. Двуглавый орел и королевские лилии. Становление русско-французских отношений в XVIII веке. 1700–1775. М., 1995.

Черкасов П. П. Франция и русско-турецкая война 1768–1774 гг. // ННИ. 1996. № 1. С. 50–76.

Черкасов П. П. Екатерина II и Людовик XVI. Русско-французские отношения: 1774–1792. 2-е изд. М., 2004.

Черткова Г. С. Гракх Бабёф во время термидорианской реакции. М., 1980.

Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы. М., 2007.

Чудинов А. В. С кем воевал русский мужик в 1812 году? Образ врага в массовом сознании // Французский ежегодник. 2012. М, 2012. С. 36.3– 365.

Чудинов А. В. История Французской революции: пути познания. М., 2017.

Яковлев Н. О так называемом «завещании» Петра Великого // Исторический журнал. 1941. № 12. С. 128–133.

Литература на иностранных языках

Anderson M. S. Britain’s Discovery of Russia, 1553–1815. L., 1958; McNally R. The Origins of Russophobia in France 1812–1830 // American Slavic East and European Review. 1958. 17, April. P 173–189.

Aulard A. Paris pendant la reaction thermidorienne et sous le Directoire. Recueil de documents pour l’histoire de l’esprit public a Paris. 5 vol. P., 18981902. T. 3.

Baker K. M. Au tribunal de l’opinion. Essai sur l’imaginaire politique au 18e siècle. P, 1993.

Bertaud J.-P. C’était dans le Journal pendant la Révolution Française. P., 1988.

BertaudJ.-P. La presse contre-revolutionnaire (1789–1799) // La Contre-Révolution: Origines, histoires et postérité / Sous la dir. J. Tulard. 2-e ed. P, 2013.

BertaudJ.-P. La presse et le pouvoir de Louis XIII à Napoléon Ier. P, 2000.

BertaudJ.-P. Histoire de la presse et Révolution // Annales historiques de la Révolution française. № 285. 1991. Р 281–298.

Blanc S. Histoire d’une phobie: le Testament de Pierre le Grand // Cahiers du monde russe et soviétique. 1968. Vol. IX. № 3–4. P. 265–293.

Boudon J.-O. L’Empire des polices. Paris, 2017.

Burrows S. French exile journalism and European politics. 1792–1814. Woodbrige, Suffolk, 2000.

Cabanis A. La Presse sous le Consulat et l’Empire (1799–1814). P, 1975.

Censer J. R. The French Press in the Age of Enlightenment. L.; N. Y., 2002; Enlightenment, Revolution and the periodical press / ed. by H.-J. Lüsebrink and J. D. Popkin. Oxford, 2004.

Corbet Ch. Lère de nationalismes. L’opinion française face à l’inconnue russe. P., 1967.

Dictionnaire des journalistes: 1600–1789 / Sous la dir. de J. Sgard. Grenoble, 1976.

Dictionnaire Napoléon / Sous la direction de J. Tulard. P., 1987.

Fajn M. Le «Journal des hommes libres de tueurs les pays» // Annales historiques de la Révolution française. 1975. № 220. Р. 273–288.

Färber K. Kaiser und Erzkanzler, Carl von Dalberg und Napoleon; die Biographie des letzten geistlichen Fürsten in Deutschland. Regensburg, 1988.

Feyel G. L’Annonce et la Nouvelle. La presse d’information en l'rance sous l’Ancien Regime (1630–1788). Oxford, 2000.

Feyel G. La presse en France des origines a 1944. Histoire poiitique eS matérielle. P, 1999.

Feyel G. La presse en France des origines а 1944. Histoire politique sot matérielle. Paris, 1999. Bertaud J. P. La presse et le pouvoir de Louis XIII à Napoléon I^er. P., 2000.

Feyel G. Réflexions pour une histoire matérielle et économique de la presse départementale sous la Révolution // Dictionnaire de la presse française pendant la Révolution, 1789–1799. La presse départementale. T. I. Ferney-Voltaire, 2005.

Gerbod P. D’une Révolution à l’autre: les Français en Russie de 1789 à 1917 // Revue d’Etudes Slaves. 1985. Vol. 57. № 4. P. 605–620.

Goubina M. Russes et Français (1812–1818). Une histoire des perceptions mutuelles. P., 2018.

Groh D. Russland und das SelbstverstSndnis Europas. Neuwied, 1961.

Hanley T. The Genesis of Napoleonic Propaganda, 1796–1799. Columbia University Press, 2005. URL: http://www.gutenberg-e.org/haw01/frames/fhaw03.html

Hatin E. Histoire de la presse en France. 8 vol. P., 1860.

Histoire générale de la presse française / Sous la dir. C. Bellanger. Т I–II. P., 1969.

Jourdan E. Le Testament apocryphe de Pierre le Grand, Universalité d’un texte (1794–1836) // Bulletin de l’Institut Pierre Renouvin. № 18. Printemps 2004.

Kabakova G. Mangeur des chandelles: l’image de Cosaque au XIX-e siècle. Philologiques IV. Transfers culturels triangulaires France-Allemagne-Russie // Sous la dir. de K. Dmitrieva, M. Espagne. P., 1996. P. 207–230.

L’instrument periodique: la fonction de la presse au ХХ'МИ sbicle / Labrosse Cl., Retat P., Duranton H. Lyon, 1985.

Labrosse Cl., Retat P. Naissance du journal révolutionnaire. Lyon, 1789.

Lariviere Ch. de. Catherine II et la Révolution française. Paris, 1895.

Le Poittevin G. La Liberté de la presse depuis la Révolution, 1789–1815. P., 1901.

Lippman W. Public Opinion. N. Y., 1922.

Lortholary A. Les «Philosophes» du XVIII-e siècle et la Russie: Le mirage russe en France au XVIII-e siècle. P., 1951.

Martin M. La presse régionale. Paris: Fayard, 2002.

McNally R. The Origins of Russophobia in France 1812–1830 // American Slavic East and European Review. 1958. 17 April. P. 173–189.

Mohrenschildt D. S. von. Russia in the intellectual life of eighteenth-century France. N. Y., 1936.

Palmer R. R. From Jacobin to Liberal. Marc-Antoine Jullien de Paris 17751848. Princeton, 1993.

Perivier A. Napoleon journalist. P., 1918.

Pigeard A. Allemagne de Napoléon: La confédération du Rhin (1806–1813). P., 2013.

Popkin J. D. News and politics in the age of Revolution. Jean Luzac’s Gazette de Leyde. Cornell University Presse, 1989.

Popkin J. D. Revolutionary news. The press in France 1789–1799. Durham and London, 1990.

Popkin J. D. The Right-Wing Press in France, 1792–1800. The University of North Carolina Press, 1980.

Popkin J. D. Une reprise en main et nouveau depart la presentation du texte dans les journaux entre 1794 et 1807 // Textologie du journal / ed. P Retat. P., 1990.

Retat P., Labrosse C. L’instrument periodique: la fonction de la presse au XVIII siècle. Lyon, 1985.

Revolutionary news. The press in France 1789–1799. Durham and London, 1990. Media and revolution: comparative perspectives / ed. Jeremy D. Popkin. Lexington (Ky.): University press of Kentucky, 1996.

Rzeuckij V. La colonie francophone de Moscou sous le règne de Catherine II // Revue des Etudes Slaves. 1996. Vol. 68. № 4. P 445–461.

Rzeuckij V. Les Français de la Volga: la politique migratoire russe des années 1760 et la formation des communautés francophones à Saint-Pétersbourg et à Moscou // Cahiers du Monde Russe et Soviétique. 1998. Vol. 39. № 3. Р 273–296.

Rzeuckij V. Projet d’un dictionnaire des Français en Russie au XVIII-ème siècle // Cahiers du monde russe et soviétique. 2002. Vol. 43. № 2–3.

Söderhjelm A. Le Régime de la presse pendant la Révolution française. T. 1–2. Helsingfors, 1901.

Sokolnicki M. Le Testament de Pierre le Grand (Origines d’un prétendu document historique) // Revue de sciences politiques. 1912. T. XXVII, № 1. P. 88–98.

Somov V. A. Le livre Castera d’Artigues sur Catherine II et sa fortune // Catherine II et l’Europe. Paris, 1997. P. 211–223.

Stereotypes and Nations / ed. by Walas Т Cracow, 1995.

Stroev A. La Russie dans l’Esprit des journaux (années 1770–1780) // L’Esprit des journaux: un périodique européen au XVIIIe siècle. Actes du colloque «Diffusion et transferts de la modernité dans l’Esprit des journaux». Bruxelles, 2009. Р. 263–282.

Suratteau J.-R., Bischoff A. Jean-François Reubell, l’Alsacien de la Révolution française. Mulhouse, 1995.

Thogmartin C. The National Daily Press of France. Birmongham, Alabama, 1996.

Tucoo-Chala S. Charles-Joseph Panckoucke et la librairie française de 1736 à 1798. Pau, Paris, 1977.

Tulard J. La vie quotidienne des Français sous Napoléon. P., 1978.

Walton Ch. La liberté d’expression en Révolution. Les mhurs, l’honneur, la calomnie. Rennes, 2014.

Wassef S. A. L’information et le presse officcielle en Égypte. Le Caire, 1975.

Welschinger Н. La Censure sous le premier empire, avec documents inedits. P., 1887.