В нашем учреждении организовали хор. Дело хорошее, общеизвестно. Хотя в месткоме сказали, что это — еще одна птичка в графе отчета в вышестоящие органы, но я твердо мыслю так: дело не в птичке, отнюдь не в ней. Главное: лица работников в нашем учреждении как подменили — все ходят вдохновленные, только и слышишь: «Нам песня строить и жить помогает»… И даже, вы поверьте, меньше вздохов стало о молодости, о прошедших днях и прочем. А почему? Все работники в хор записались. Это же, знаете, не соло, что тебя одного услышат и, чего доброго, освистят. В хоре можно чуть-чуть подпевать, а успех, так сказать, делить общий. Уравниловка в некотором роде.

И вот (что я, собственно, хотел сказать?) в этом нашем учрежденческом хоре случай весьма забавный произошел. Как-то собрались на спевку, разучивали «Калинку». Руководитель хора все хвалил голос нашего плановика Ксения Дудкина. «Какой чудесный бас! — восхищался. — Вам бы в операх петь». И все в таком духе. Дудкин, понятно, старается. И, действительно, у него не плохо получается. «Калинка, малинка, малинка моя…» — просто стены дрожат от сочности.

В это время начальник нашего учреждения полюбопытствовал о работе хора, заглянув в зал. И… тут произошло невероятное. Ксений Дудкин, как увидел управляющего в дверях, таким пискливым дискантом «Калинку» потянул, что руководитель хора, почтенный высокий старик, от удивления начал палочкой сам себя по голове лупить. А потом, заикаясь, обращается к Дудкину:

— Ч-что с-с вами, милейший? Где ваш бас?

Кося взгляд на управляющего, Ксений робко ответил:

— Не могу я при них басом… Как же…

Я — человек философского направления. Мне удивляться, поражаться, восхищаться не пристало. Это — дело слабых натур. Поразмыслил я так: в человеке (в Дудкине, стало быть) подхалимское начало заложено, вот оно себя и выдает при подходящем случае… Такие думы осенили меня, когда я шел по вызову в кабинет управляющего. Человек он был молодой, привлекательный, любил изредка на себя в трюмо посмотреть, которое тут же, в кабинете, сбоку кресла стояло. Захожу я бодрым шагом, смело открываю дверь, направляюсь к столу. Хотел этак независимо руку подать, доложить все по-деловому, но… Посмотрел я на себя в трюмо и… не узнал: спинка моя изогнута, рука дрожит, глаза смотрят заискивающе, все лицо — отвратное. А голос?

— Здрасьте, пожалуйста, Иван Фомич! Как здоровьице? — Я не узнал своего голоса — писклятина, сиплость одна. Утром как я на сынишку зычно кричал: «Выпорю, выродок», как Кутузов. А тут? Выходит, и я басом при начальстве не могу. Еле вышел из кабинета. Удручение меня взяло смертельное. Зашел в отдел, там сидят мои подчиненные, усердно что-то катают. Хотел я их попросить найти соответствующую докладную и только рот открыл для просьбы, как полилась громовая речь:

— Мне требуется докладная о вчерашнем дне. Прошу…

И все на такой ноте. Куда же это годится! Прислушался я к своему голосу, — противно. Хорошо, что Антон Павлович Чехов не слышит, это же тема ему в руки. Угрызения совести мучили меня несколько дней. Стал я следить за своим голосом. Регулировку устроил. Решил так: когда к себе в отдел к подчиненным захожу, представляю, что в кабинет управляющего попал.

— Здрасьте, товарищи! — произношу. — Здоровьице как? — И все это нежно, заботливо, трогательно.

Прошло несколько дней. Подчиненные мои стали работать втройне, уважение ко мне поголовное. Вот и в кабинет к управляющему вечером пришлось заглянуть. И мысль у меня такая: представить, что я в свои отдел, как раньше бывало, к подчиненным захожу. Поступь твердая, взгляд уверенный, спина прямая. В голосе — литавры.

— Здравствуйте! Мне требуется одна минута для делового разговора.

Посмотрел на меня Иван Фомич, улыбка у него умильная, приветливая. Высказывается:

— Я вас давно хотел пригласить. Выросли вы у нас, возмужали, свое кресло переросли. — И по плечу похлопывает.

Чуть я, было, на пискливый фальцет не перешел. Выдержал. С достоинством отвечаю:

— Благодарю за доверие!

На следующий день мои бывшие подчиненные при расставании со мной чуть не всплакнули. Слышу за спиной:

— Какой обходительный человек! Вот и выше выдвинулся…

Суть моего рассказа в чем? Проверьте ваши голоса, товарищи! И, если надобно, отрегулируйте.

Управляющий пригласил к себе главного бухгалтера, председателя месткома, заведующего отделом кадров и секретаршу. Каждый по-своему обосновал вызов к начальнику: главбух приготовился оформить солидный аванс в подотчет (какой управляющий не оформляет авансы?), председатель месткома на всякий случаи захватил с собой ведомость об уплате членских взносов (авось, управляющий погасит задолженность), зав. отделом кадров был готов объяснить полную законность оформления на теплые места своих трех племянников. Ну, а секретарша всегда была начеку и никогда не предугадывала, зачем ее вызывают, так как она больше была озадачена, когда ее не вызывали…

Когда один за другим вызываемые прошли в кабинет, управляющий попросил секретаршу поплотнее прикрыть дверь и, заговорщически подмигнув, произнес такую речь:

— Товарищи! На днях исполняется пятьдесят лет со дня рождения и тридцатилетие трудовой деятельности нашего кассира-счетовода Егора Ивановича Старалкина. (Раздался вздох облегчения). Людей надо уважать, товарищи! Мы должным образом должны отметить эту дату. У меня вырисовался такой планчик: послезавтра в конце работы (только никому ни гу-гу, пусть это будет приятным сюрпризом для юбиляра!) я приглашу Старалкина в кабинет, здесь устроим поздравление, преподнесем будильничек и все такое. Надо провести соответствующую подготовку: вызвать Старалкина в местком, поговорить о его нуждах, провести с юбиляром беседу в отделе кадров и подготовить мне тезисы речи. В день юбилея главбух отпустит Егора Ивановича с работы, пущай по городу побродит один раз в пятьдесят лет, так сказать. А вас я попрошу, Элиз (секретарше), сходить к юбиляру домой, для дополнения моей речи лирическими моментами: о любви и верности, о крепости семьи и т. д. Вопросов нет. — Утвердительно закончил управляющий и отпустил всех вызванных.

На следующий день началась охота на юбиляра. Первый капкан был приготовлен в месткоме. Приглашенный туда Егор Иванович смущенно заявил:

— А я того, взносы упорядочил…

— Не в этом дело, товарищ Старалкин, — перебил его председатель, — я на беседу вас вызвал. Как живется?

— Нормально.

— Может, в чем нуждаетесь? Вот у меня есть пакеты для новорожденных. Можем.

— Что вы? У меня, того, не предвидится ничего такого.

— А как насчет спортивных секций? Скажем, в легкоатлетическую, или хореографическую? Можем.

— ? ? ?

— Ну, тогда идите, Егор Иванович, в отпуск. Отдохнете, подправитесь. Путевку можем.

— Да я только из отпуска, товарищ председатель.

— Ну, тогда что ж, если какие там жалобы на столовую или бильярдную возникнут, — заходите прямо ко мне…

Не успел Старалкин выйти из месткома, как ему навстречу посыльная из отдела кадров:

— Вас просит зав. пожаловать.

— Иду, — покорно ответил Егор Иванович, предчувствуя что-то недоброе.

Завотделом кадров вежливо попросил Старалкина сесть, пристально посмотрел ему в глаза и приступил к допросу, все время посматривая в анкету?

— Год рождения?

— 1909-й.

— Член профсоюза?

— С 1929 года, товарищ заведующий.

— Фамилии не меняли?!

— Не было надобности.

— А отца так Иваном и звали?

— А то как еще?..

Зав. глубокомысленно задумался. Старалкин сидел бледный, с разведенными руками, ожидая следующий вопрос, как вратарь футбольной команды ждет одиннадцатиметровый.

— Строгий выговор с предупреждением в каком году получали?!

— Боже упаси, кроме благодарностей, никогда ничего не имел…

Разбитый и удрученный, пришел Егор Иванович домой и в передней, снимая пальто, услышал знакомый голос секретарши управляющего, которая по душам беседовала с его супругой:

— Любит он вас?

— Да вот уже, слава богу, двадцать семь лет в согласии живем, — ответила жена, гордо подчеркивая слова «двадцать семь».

— И побоев никогда не было? — спросила секретарша.

У Егора Ивановича потемнело в глазах. Он кашлянул, чтобы дать знать о своем прибытии, и женщины перешли на шепот.

Утром кассир-счетовод был любезно приглашен к главному бухгалтеру.

— Как живешь, старина? — спросил глав бух.

— Хвалиться нечем, — ответил Старалкин подавленно.

— Ты вот что, милорд (так главбух называл своих подчиненных), иди-ка поброди по городу, подыши свежим воздухом, прогуляйся, развейся.

— Может, того, совсем уходить? — задал вопрос ошарашенный кассир.

Но главбух не вник в смысл его слов и ответил:

— Зачем же? Часикам к пяти приходи, тебя управляющий вызывает.

…Когда Егор Иванович распахнул дверь кабинета управляющего, он увидел там таинственно ухмыляющихся главбуха, председателя месткома, заведующего отделом кадров и секретаршу. Размышлять было некогда и не к чему. Старалкин быстрым шагом подошел к управляющему и положил ему на стол исписанный лист бумаги. Управляющий злорадно усмехнулся и посмотрел вопросительно на Старалкина. Егор Иванович одним духом выпалил:

— Прошу уволить по собственному желанию!..

И опрометью бросился к двери.

За этим последовала немая сцена, которую вероломно нарушил дребезжащим звоном стоящий на столе новенький будильник, приготовленный в подарок юбиляру. Все вздрогнули.

На всю жизнь запомнился мне такой театральный случай. Объявили премьеру: «Онегин» — Чайковского. Ленского местный тенор пел. Все в этот вечер шло хорошо. Аплодисменты, восклицания, похвалы. Дошел наш Ленский до «куда, куда», и вот на самом ответственном месте издал душераздирающий визг!

— Сорвался!

— Дал петуха!

Эти слова, произнесенные в разных концах зала, прозвучали, как суровый приговор.

Больше я не слышал этого тенора в нашем театре. Говорят, что он переехал в другой, далекий город, не сообщив адреса даже самым близким друзьям. А некоторые утверждают, будто бы он вообще ушел со сцены.

С тех пор прошло немало лет. Воспоминание о случае с тенором всплыло в моей голове недавно, при весьма непохожих обстоятельствах.

Все вы знаете нашего управляющего Ивана Фомича и, конечно, удивлены сопоставлением его славного имени со словами «дать петуха». Не смог, скажет кое-кто, Иван Фомич «дать петуха», ибо он не только сам никогда не пел, но даже в нашем учреждении всем петь запретил.

Ну, а я, шофер Ивана Фомича, свое особое мнение на сей счет имею. Больше года он у нас управляет. Больше года рядом в машине сидим. И, должен вам сказать по секрету, авторитета прочного до последнего времени он не имел. Винить его за это особенно нельзя, так как не в нем, собственно, дело. Деятельность нашего управляющего всецело зависела от его супруги, от ее настроений, желаний, самочувствия и прочих душевных переживаний. Кому-кому, а мне, как шоферу, все это доподлинно известно. Ведь наше дело какое? Подъедешь утром за полчасика до работы к парадному крылечку дома управляющего и ждешь. Прислушиваешься. Окна квартиры выходят на улицу, большей частью открыты. И все видно, как со сцены, да и акустика, надо сказать, не плохая… Что-нибудь на слух и подцепишь. А, надо вам сказать, так уж повелось, все колебания в отношениях Ивана Фомича с супругой неизменно переносились в наше учреждение. Каждое утро, привезя управляющего на работу, я давал сигнал, как вести себя аппарату.

Если жена Ивана Фомича провожала его до крыльца, что-то самодовольно воркуя, я бодро здоровался с коллективом:

— Доброе утро, товарищи, все идет правильно! — Это как бы соответствовало зеленому сигналу на светофоре.

В этот день разрешались все вопросы, давались положительные ответы на все письма, в работе сотрудников царили оживление и подъем. Иван Фомич ходил по кабинету, приговаривая:

— Как там у Маяковского сказано: «И жизнь хороша, и жить хорошо»? Рельефно выражена мысль. А?

Если же Иван Фомич выходил на крыльцо один, то моей первой фразой в конторе было:

— Привет, товарищи. Как живем? Средненько. Ничего не поделаешь. — Это вроде как бы желтый сигнал.

В такие дни дела не шли, контора не писала. Каждый сотрудник работал без отрыва от своего стула, молча поглядывая на часы, и — о боже! — как медленно двигалась часовая стрелка к заветной цифре «6». Управляющий весь день не выходил из кабинета и мрачно рассматривал бумаги.

Ну, а если Иван Фомич утречком вылетал из дверей квартиры, как пробка, и ему вдогонку неслись такие приятные напутствия, как «изверг», «всю жизнь мне исковеркал», «за что я мучаюсь?», то я молниеносно открывал дверь «Победы», как в бомбоубежище впускал начальника и сразу включал максимальную скорость. Загробным голосом я в этот день приветствовал сослуживцев:

— Здрасьте, товарищи! Погода нынче прескверная… — Я решительно давал красный сигнал.

Объявлялась тревога. Все были готовы к любому удару. Машинистка делала новую закладку и начинала писать: «Приказ №… За безответственное отношение к своим обязанностям…», затем она останавливалась и ждала, какую фамилию Иван Фомич прикажет вставить.

А Иван Фомич в этот день изливал на подчиненных весь свой гнев:

— Вы будете работать или не будете?!

— За что я вам зарплату плачу?..

— За вас Пушкин думать будет?!

На другой день Иван Фомич остывал. К счастью, штормовых дней было у нас немного, хотя коллектив уже собирался сказать свое веское слово.

Но вот ураган в нашем учреждении пронесся в последний раз.

Привез я Ивана Фомича, белого от распалившего его гнева, на работу в половине девятого. Управляющий, как тигр, одним прыжком преодолел расстояние от машины до кабинета и встретил там нашу уборщицу тетю Полю. Она протирала чернильный прибор. Иван Фомич дал волю гневу.

— Вы будете работать или не будете? — повысив до предела голос, выпалил он.

Тетя Поля сначала не поняла, к кому он обращается, но, окинув взглядом кабинет и не встретив больше никого, ответила спокойно:

— Знамо дело, буду еще полчасика работать. Вы рановато пожаловали, Иван Фомич.

Ответ не удовлетворил управляющего и он гаркнул:

— За что я вам зарплату плачу?

Тут тетя Поля уразумела, что начальник разошелся не в меру, и опять с расстановкой ответила:

— Мне государство зарплату выдает, а вы лишь ведомость подписываете.

— Что?! — взвизгнул Иван Фомич. — Уволю!!! — И голос его сорвался.

Тетя Поля вышла в приемную, попросила машинистку написать ей заявление. Вытирая руки о фартук, она твердым голосом диктовала: «Управляющему. Копия — редакции газеты. С таким грубияном, как вы, товарищ управляющий, я работать не желаю. Требую меня от занимаемого поста освободить».

Машинистка дрожала от страха, но отстукала все до конца. Тетя Поля зашла в кабинет и вручила бумагу управляющему. Посмотрели бы вы на Ивана Фомича! Он весь затрясся, как прочел написанное, но непреклонный взгляд уборщицы, железная логика заявления сделали свое дело.

— Я… Это… Что вы?.. Как так? Тетя Поля, вы меня… простите… — вымолвил, наконец, Иван Фомич. При этом управляющий был похож уже не на тигра, а скорее на мокрую курицу. Тем не менее искреннее человеческое извинение тронуло сердце тети Поли.

Уборщица взяла заявление, молча порвала его и принялась протирать чернильный прибор. Управляющий вышел, чтобы не мешать ей.

И вот теперь дела у нас идут — лучше не надо. Каким бы я ни увозил Ивана Фомича от его домашнего крыльца (всякое бывает), в конторе он — неизменно вежливый, корректный человек, внимательный, чуткий товарищ, отзывчивый и рассудительный начальник.

Я считаю так, что самое главное в работе певцов и администраторов: выдерживать тон, «не давать петуха». И будешь работать спокойно, не придется раньше времени покидать сцену.

Дать или не дать? — так вопрос и не ставился. Безусловно, дать, но как? С боку на бок всю ночь ворочался Спиридон Иваныч, перебирая в голове все возможные варианты исхода дела.

Когда он лег с вечера на правый бок, смежил глаза и начал дремать, — на него нахлынул какой-то муторный сон с оргвыводами. Его обсуждали на профсоюзном собрании. Председатель месткома, увеличенный в гневе своем в тысячу раз, приблизив негодующие глаза-фары к жалкой фигуре Спиридона Иваныча, гаркнул: «Тридцать лет в профсоюзе и взятки даешь?! Жертва пережитка». Затем все члены профсоюза слились в одно огненное пятно негодования, от которого Спиридон Иваныч начал неумолимо таять… Проснулся. Отдышался. Лег на левый бок.

И тут же Спиридона Иваныча снова охватил мучительный кошмар. Идет допрос. Прокурор спрашивает, Спиридон Иваныч отвечает. «Фамилия?» — «Неделькин». «Год рождения?» — «1905». «Семья?» — «Жена, четверо детей». «Зачем взятку давали??!!» Посмотрел Неделькин, а кругом видимо-невидимо милиции, и у каждого во рту свисток. Хотел Спиридон Иваныч ответить прокурору, но раздался такой оглушительный свист, что начал он на этом свисте подниматься куда-то вверх, за облака… Проснулся. Отдышался. Лег на спину.

И пригрезился Неделькину положительный сон без единого конфликта. Светит солнышко. Поют птички. Благоухают цветы. Ему, Спиридону Иванычу, навстречу идет начальник, ведающий жильем. Спокойно берет деньги. И такая могучая улыбка озаряет лицо начальника, что на этой улыбке Неделькин вместе с женой и с четырьмя детьми, как на ковре-самолете, въезжает в новую квартиру. На улыбке — в квартиру. «Располагайтесь, — говорит начальник, — сейчас посмотрим мусоропровод…».

И этот положительный сон без конфликтов так успокоил Неделькина, что утром он решил прекратить бесповоротно внутреннюю борьбу, выпил на всякий случай брома с валерианкой и, бросив жене на ходу решительное «Пошел!», направился в город. По дороге, в трамвае, еще раз проверил деньги в конверте: ровно десять сторублевок, пробежал заявление: написано со слезой. А вот коленки, когда подходил к учреждению, коленки почему-то подкашивались. Пока взобрался на второй этаж, сердце задребезжало часто и неровно. В приемной Неделькина встретила девушка, подобранная в секретарши в соответствии со всеми требованиями стандарта.

— Сегодня нет приема, — рыбьим голосом предупредила она.

— У меня… дело особое, — таинственно произнес Спиридон Иваныч, да так таинственно, что секретарша тут же спасовала и вежливо показала на дверь начальника.

Неделькин взялся за ручку, но мысль «это произойдет сейчас» оттолкнула его обратно, и он умоляюще спросил девушку:

— А может, я как-нибудь… в другой раз.

— Зачем же? Заходите, если дело особое, товарищ.

Она так ласково сказала «товарищ», что Неделькин, не задумываясь, самоотверженно взялся за ручку и одним духом открыл дверь. В глубине кабинета за столом сидел немолодой человек в очках и перебирал бумаги. Когда Спиридон Иваныч приблизился к нему, он, не отрываясь, промолвил:

— Как вы смотрите насчет чайку, Элиз? Крепкого, сладкого, горячего…

Неделькин кашлянул, стараясь придать своему кашлю самый мужской характер, и этим обозлил начальника. Он поднял голову, окинул недовольным взглядом посетителя и казенным голосом спросил:

— Грамотный?!

— Среднее образование, — робко ответил Неделькин.

— Табличку на дверях читали?

— Да у меня… особое дельце. — Спиридон Иваныч робко вынул из кармана руку и положил конверт на стол.

— Я сегодня не принимаю! — сказал решительно начальник.

— А когда вы… примете? — не понял начальника Неделькин и кивнул на конверт, из которого виднелись новенькие сторублевки. Лицо Спиридона Иваныча так исказилось, что по желанию на нем можно было найти любые эмоции: страдание, насмешку, отвагу, оторопь, готовность к решительным действиям. Начальник выбрал последнее. Он был уверен, что посетитель вручает ему взятку с целью разоблачения. Начальник нажал на все имеющиеся в его власти кнопки, вопя не своим голосом:

— Я вам покажу, как давать взятки!!!

Дальше Спиридон Иваныч вспоминает все, как во сне. Помнит только, как выбежал в приемную, сбил на ходу пустой стул секретарши, вынесся на лестницу, стремительно съехал на перилах вниз, не на шутку напугав встречных, затем, хотя здесь же были остановки автобуса, трамвая, троллейбуса, он остановил грузовую машину и, перемахнув через борт, приказал шоферу: «Гони!» К счастью на борту машины в этот знойный июльский день оказался лед, и через некоторое время Неделькин пришел в себя…

А как же начальник? Увидев, с какой не по возрасту прытью посетитель оставил кабинет, и, проследив в окно за его кроссом по улице, жилуправ успокоился. А его подчиненные медлили. Начальник подвинул к себе конверт, открыл, привычным жестом подсчитал сторублевки и, небрежно сунув их в карман шелкового кителя, принялся читать заявление Неделькина.

В это время в кабинет начали сходиться вызванные по тревоге: секретарша, завотделами и квартирный агент. Они почтительно стояли в ожидании распоряжения. Закончив читать заявление, начальник вынул носовой платок, смахнул слезу и, не приглашая подчиненных сесть, произнес такую прочувствованную речь:

— Методы наши — методы негодные, товарищи! Нет чуткости к людям, нет чувства ответственности, а наоборот. Вот я сейчас внимательно, со всей душой прочел заявление товарища Неделькина. Семья — шесть человек, четверо деток, одиннадцать метров площади. Член профсоюза с 1929 года. И хотя я сегодня не принимаю, но у товарища Неделькина (начальник поперхнулся), то есть товарища Неделькина я принял… Надо немедленно, в ближайшие дни вселить семью этого человека с золотыми руками, семью товарища Неделькина в новую, со всеми удобствами квартиру…

— Ошибка?! Да ты соображаешь, что говоришь? — негодующе восклицал редактор стенгазеты Царапкин, обращаясь к члену редколлегии Гришину. Между прочим, негодование очень шло Царапкину: глаза его сверкали, щеки горели румянцем, лысина покрывалась потом, а скрещенные на груди руки подчеркивали, что он возмущается искренне, благородно и уверен в своей правоте.

Так вот, Царапкин негодовал, и не без оснований. Предметом дискуссии была статья председателя артели, которая называлась «Кривая вывезла!». Для того, чтобы ввести вас в курс дискуссии, мы коротко изложим содержание этой статьи. Автор мудро начинает с того, что артель работает хорошо, но могла бы работать лучше, имеет много недостатков, но могла бы не иметь их. Назвав две фамилии передовиков, автор немедленно бросает на другую чашу весов две фамилии отстающих. Сохранив равновесие, он выкуривает необходимую дозу фимиама настоящему, слегка вздыхая об ошибках прошлого. Затем, поставив задачи на ближайший период, автор пишет: «Наш коллектив, как показал последний медосмотр, здоров, и мы не сомневаемся, что эти задачи будут выполнены навернякО».

Так и написано «навернякО», что и вызвало невиданное смятение в рядах членов редколлегии. Редактор Царапкин заявил авторитетно:

— Это, товарищи, по новой грамматике. И, между прочим, совершенно верно. Отстаем мы от жизни, товарищи. Большинство наречий, как правило, заканчивается на «О»: «хорошо», «противно», «возмутительно», «приятно», «обидно» и т. д. Значит, единственно правильной будет не старая, отжившая форма «навернякА» (и Царапкин издевательски выговорил бедную букву «А»), а, как совершенно обоснованно пишет автор данной статьи, новая форма «навернякО» (и Царапкин гордо произнес окончание).

После такой убедительной тирады редактора один из членов редколлегии, введенный в ее состав как обладатель замечательного каллиграфического почерка, по фамилии Тюпкин, прозванный «писцом», немедленно отправился в библиотеку за словарями и справочниками. Третий же член редколлегии, художник Гришин, закурил папиросу и, спокойно выпуская дымные колечки (художники, они и курят художественно), сказал с язвительной улыбкой:

— Да это просто ошибка.

Такое необдуманное и легковесное высказывание и вызвало бурю негодования у редактора, с чего мы и начали наш рассказ.

— Ошибка?! Да ты соображаешь, что говоришь?! — повторил Царапкин. — Ведь материал он САМ собственной рукой написал!

Когда Царапкин пустил в ход все аргументы, вроде «недоучка», «невежда», «осел», и ни один из них не сумел спугнуть с лица Гришина эту противную улыбку самоуверенности, редактор сорвался с места и собирался уже показывать упрямому художнику правила правописания наречий посредством своих собственных кулаков. Но в это время в дверь постучали. За дверью послышался голос: «Откройте!». Художник открыл дверь, и в нее ввалился нагруженный до отказа справочниками и словарями Тюпкин.

Редактор довольно потер руки, предвкушая близкую победу.

— Давай-ка по порядку! — скомандовал он.

— Вот словарь Даля, — доложил Тюпкин.

— «О» или «А»? — спросил редактор.

— «А», — робко сообщил писец.

— Старье. Дальше.

— Словарь Ушакова…

— Что?

— «А», — еле произнес Тюпкин.

— Малоавторитетно. Дальше.

— Словарь Академии наук. Тоже «А»…

— Академия? Оторвались от народного языка. Дальше.

Кипа фолиантов таяла, и редактор с мучительной надеждой смотрел на жирные губы «писца», ожидая, что они сложатся, наконец, трубочкой и произнесут это долгожданное «О». Нет, нет и нет. Все «А», «А» и «А». Редактору казалось, что это художник выпускает колечки папиросного дыма, с издевкой и злорадством произносит «А, А, А».

Приступили к последнему словарю. Опять в дверь постучали. Царапкин раздраженно произнес: «Войдите!». И в комнату вошел солидный товарищ с солидным животом. Это был председатель артели.

— Здорово, борзописцы! Не помешал?

Все три члена редколлегии насторожились: лысина редактора торжествующе сияла, на лице у «писца» обозначилось что-то похожее на интерес, художник стал чаще выпускать свои любимые колечки дыма. Царапкин обратился к председателю:

— Вы как раз кстати. Мы здесь дискуссию ведем по поводу вашей статьи…

— Дискуссию? По поводу моей статьи? — удивился автор.

— Собственно, не о статье, в пей все директивно ясно, а по поводу вот этого слова, — Царапкин поднес рукопись к самому носу автора, указывая на слово «навернякО». — Я вот все доказываю» что…

Председатель громко расхохотался, держась за свой солидный живот:

— Вот беда с этими авторучками. Вот когда последнее слово писал, кружочек обвел, а на хвостик уже чернил не хватило: получилось «О». Прошу меня извинить…

Художник оставался в прежней невозмутимой позе. Второй член редколлегии Тюпкин сослался на приступ головной боли и следом за председателем артели оставил комнату. Редактору Царапкину пришлось нагрузить на себя все тринадцать словарей и справочников и доставить их в библиотеку.

Ожидался приезд нового начальства. Получилось так, что директор решением вышестоящих органов был срочно направлен на учебу, а его первый зам, пышно отметив славное шестидесятилетие, ушел на пенсию. При этом злые языки категорически утверждали, будто уход на пенсию зама был тесно связан как раз с пышным проведением его юбилейных торжеств, а при словах «направление на учебу директора» они многозначительно подмигивали, говоря: «Ему, конечно, подучиться малость невредно»…

Но разве можно ориентироваться на злые языки?

Все ожидали приезда нового начальства. К такому знаменательному событию сослуживцы относились по-разному.

Одни продолжали спокойно делать свое дело, другими овладел зуд любопытства, третьи несколько ослабили свои усилия и облегченно вздыхали, воспользовавшись передышкой, четвертые почувствовали в груди неприятное тревожное беспокойство школьников, словно предстояла пересдача экзамена.

Ни к одной из этих категорий нельзя было отнести Вадима Петровача Тонконюхова — начальника АХО. Он, слава богу, пережил здесь семь директоров и не чувствовал себя школьником перед экзаменами.

По поводу приезда нового руководства Вадим Петрович, важно помахивая большим ключом, с которым никогда не расставался, говорил сослуживцам снисходительно и твердо:

— Все будет в порядке, не в первый раз!

«Почему же так спокоен Тонконюхов? — удивлялись сослуживцы. — Разве мало критиковали его на совещаниях за сотни неполадок, за бюрократизм, за черствость? До каких же пор его будут держать?».

А Вадим Петрович, ухмыляясь в ус, продолжал поражать всех своей уверенностью и хладнокровием. «Мое оружие, — рассуждал он, — всесильно. Есть две вещи, которые покоряют любого человека. Первая — это лесть. Нет такого человеческого сердца, в котором отсутствовал бы уголок для лести. Надо только найти правильный путь в этот уголок. К одному этот путь прямой: хвали прямо, без обиняков, и он тает на твоих глазах. К другому — посложнее. Тем, которые делают вид, что не любят лести, бросай небольшую фразу-вступление: «Я далек от подхалимства и сам не терплю подхалимов», а после этого на все лады расхваливай.

Вторая вещь, которая покоряла любое начальство, — с шиком обставленный кабинет. Опыт у Вадима Петровича на этот счет был богатейший. Его девиз «Все — начальству!» держал его на работе уже многие годы. Всем угождать было не в его натуре. Он знал одного начальника — директора, а на остальных всегда смотрел свысока, пренебрежительно. И как бы ни шли его дела, если у начальника все было в порядке, больше слабенького, щекочущего выговора он никогда не получал. И вот, хотя все его не любили, волею директора он держался прочно в своем служебном кресле.

Кабинет… Кому же не нравится красивая мебель, малахитовые шкатулки для карандашей, массивный чернильный прибор, картины лучших наших живописцев, мягкие ковры, манящие кожаные диваны, бархатные драпировки, дорогостоящая радиола.

Вадим Петрович обставлял кабинет директора так, чтобы тот всегда чувствовал себя, как дома. А чего стоит отдельная «комната», дверь, в которую шла прямо от письменного стола. Уютная комнатка! Всегда накрыт стол для легкого завтрака, хрусталь, мягкие кресла и еще одна радиола…

Обстановка кабинета, как твердо был убежден Вадим Петрович, покоряла всех. Перед приездом нового начальства Тонконюхов мобилизовал уборщиц и вахтеров. В кабинете директора на всякий случай «освежили» мебель, перетянули в седьмой раз диваны, повесили новые дорогие часы.

На «обновление» кабинета Вадим Петрович истратил до одной копейки все деньги, ассигнованные на ремонт служебных помещений учреждения.

Оставалось несколько часов до приезда директора и его зама. У Тонконюхова все было готово: шикарный кабинет для директора и… обыкновенная комната для его зама. Не успели только прибить таблички на двери. Вадим Петрович срочно вызвал дежурного слесаря, вручил ему две таблички и сказал:

— Вот эту большую, красивую немедленно прибьешь на левую дверь, а эту, поменьше, — на правую.

С этого все и началось…

Через час позвонили из приемной и передали, что директор приглашает к себе начальника АХО. Вадим Петрович, оправив складки на брюках, ровным, спокойным шагом поднялся на третий этаж.

В приемной ему стало дурно. Он не верил своим глазам: слесарь перепутал таблички. На дверях кабинета, предназначенного для зама, красовалась великолепная табличка со словом «Директор». Тонконюхову ничего не оставалось делать, он дрожащим голосом попросил секретаршу записать ему… заявление об уходе по собственному желанию. Она с величайшим удовольствием выполнила его просьбу.

Затем он одним духом открыл дверь кабинета и увидел перед собой за скромным небольшим столом крупную фигуру нового директора.

— Слушаю, — промолвил директор, и Тонконюхову почудились в этом слове ужасный холод и невероятное пренебрежение.

— Я… я… бывший начальник АХО… — пролепетал он.

— Очень приятно! — спокойно произнес директор. — Но почему бывший? — спросил он.

В голове Тонконюхова пронеслась мысль: «издевается».

— Вот я написал заявление об уходе по собственному желанию… здоровье пошаливает, — сказал Вадим Петрович, закрывая на своей груди какой-то значок.

Директор взял заявление, внимательно его прочитал, и наложил резолюцию: «Не возражаю, уволить с сегодняшнего дня». Затем он обратил взор на Тонконюхова и с весьма приятной улыбкой (именно улыбкой) произнес:

— А жаль. Мне очень понравился кабинет. Просто и строго. Вот, думаю, какой современный вкус у начальника АХО, с таким приятно будет вместе потрудиться. Ну, что ж, ничего не поделаешь, выздоравливайте, пожалуйста! Лечиться, конечно, вам надо!

И директор крепко пожал руку ошеломленному Тонконюхову, давая понять, что аудиенция окончена.

Уже несколько ночей Семейкин не спит, несколько дней отказывается от третьего блюда за обедом, в былые времена игравшая на его лице всеми значениями улыбка в одно мгновенье вспорхнула, как испуганная птица, и не возвращается на свое насиженное место.

А произошло это так. Семейкин — начальник местной конторы «Главсбытзапонка» — получил из министерства ужасную телеграмму: «Вам разрешается увеличение штата на одну единицу». Казалось бы, что же тут ужасного? Подбирай соответствующего работника, проводи его приказом, и делу конец. Это — при обычном положении вещей. Но при положении Семейкина решать такой вопрос — это все равно, что, скажем, пройти без тренировки на большой высоте по натянутому канату или, например, проглотить раскаленную шпагу.

Для ясности вопроса мы позволим себе заглянуть в недалекое прошлое. Десять лет тому назад, когда Семейкина назначили начальником «Главсбытзапонки», он уже имел неосторожность жениться и по линии жены нажить себе несколько десятков родственников.

Тут все и смешалось. С тех пор сам Семейкин не поймет, где кончаются дела служебные и начитаются дела семейные и наоборот.

Наделенная незаурядным характером жена потребовала, чтобы на все одиннадцать свободных должностей (двенадцатым был начальник) Семейкин назначил ее родственников.

— Я поступила очень благородно, — тоном приказа заявила она, — ведь у меня, — а теперь, значит, и у тебя, — родственников значительно больше.

Семейкин с радостью согласился. С радостью потому, что у него не было родственников по своей линии: это, не дай бог, значительно осложнило бы решение проблемы.

С тех пор все шло более-менее нормально. Контора очень успешно мешала торговым организациям сбывать запонки, бесперебойно и в изобилии снабжала ими детские ясли, сады, различные высокогорные экспедиции. На этой почве в контору посыпались многочисленные жалобы, протесты, запросы: все, как в порядочном учреждении.

Вот только один внутриконторский конфликт несколько омрачал семейно-служебную идиллию. Не мирились старший агент — его жена со своим замом — родной матерью, или его тещей. Строптивая старуха не желала подчиняться своей дочери. Но это еще полконфликта, т. е. полбеды. Главная беда состояла в том, что теща и жена ежедневно требовали у начальника расширить штат на несколько единиц, предлагая каждая свой список кандидатур. Под их нажимом Семейкин направил, куда следует, письмо с просьбой увеличить штат на несколько единиц. А тут эта ужасная телеграмма: «Вам разрешается увеличить штат на одну единицу». Чью же кандидатуру оформлять? Тещи? Что вы! Жена сказала недвусмысленно: «Раз-вод». Жены? Что вы! В руках тещи весь семейно-служебный аппарат и точная регистрация всех его (кто без слабостей?), так сказать, грехов.

Вот почему Семейкин уже несколько дней не ест, несколько ночей не спит, расстался со своей улыбкой со всеми значениями.

Ничего не сказал он жене, ничего не сказал и теще. Решил: кого-нибудь из них направить в командировку, и тогда… Но, спустя несколько дней, пришла вторая, не менее ужасная телеграмма: «Вам надлежит сократить штат на три единицы».

Сократить? На три? Кого сократить? Без ножа зарезали.

Уволить шурина? Теща горло перегрызет. Освободить свояченицу? Жена со света сживет.

Опять наступили у Семейкина бессонные ночи, тоскливо-мучительные дни. Все это явно отражалось на работе конторы. Уменьшилось количество жалоб и протестов, наладилась торговля запонками в торговой сети. Контора, как и следовало ожидать, стала менее успешно мешать благородному делу сбыта запонок среди населения.

И мы не знаем, до чего бы дошло состояние Семейкина. Паралич? Инфаркт? Тяжелая форма гипертонии? Кто его знает. Но спустя еще несколько дней, третья телеграмма разрешила все сомнения Семейкина. На телеграфной ленте четко, и на сей раз без единой ошибки, было написано:

Счастливая улыбка снова озарила руководящее лицо. Он вызвал секретаршу — троюродную племянницу — и попросил прислать к нему старшего агента — жену и его заместителя — тещу. Не успели женщины открыть дверь, как в величайшем недоумении услышали радостный возглас Семейкина:

— Мы ликвидируемся, дорогие мои! Мы ликвидируемся, родные!.. Какое счастье!

Мне не приходилось еще в своей жизни встречать человека, который бы спокойно распечатывал телеграфный бланк. Всегда — волнение, всегда — трепет сердца. Всегда — ожидание чего-то необыкновенно удручающего. Даже в день рождения юбиляры, раскрывая телеграммы, ждут чего-то неприятного. Даже награжденные великой любовью счастливцы, получая весточку: «Люблю навечно тчк Целую сердечно», — ищут в таком тексте какой-то обратный смысл. В общем, мои наблюдения показали, что люди не любят получать телеграммы.

С негодованием смотрела на телеграфную ленту и Мариэтта — молодая жена главного инженера артели «Вчерашний лед». А телеграф сообщал о том, что мать мужа — свекровь Мариэтты — Марфа Ивановна сегодня вечером поездом номер тринадцать прибудет в Ташкент, в гости к своим детям. Казалось бы, в телеграмме ничего тревожного нет, а вот Мариэтта негодовала, она усматривала в тексте какой-то ей одной понятный смысл. Первый удар принял на себя телефонный аппарат. Мариэтта так бешено крутила диск, набирая номер телефона мужа, что аппарат пищал и от волнения попадал в другие места. И получалось нелепо. Инженерша кричала в трубку:

— Вот вам новости!

А ей отвечали:

— Очень приятно. Сейчас вызовем стенографистку…

— Это откуда? — на высокой ноте спрашивала Мариэтта.

— Как откуда? — отвечали спокойно в трубке. — Отдел информации газеты…

Мариэтта опять с силой крутила диск. Представив на противоположном конце провода мужа, она истерично выпалила:

— Это — смертельный удар!

В трубке спокойно сказали:

— Назовите, пожалуйста, адрес, возраст больного и…

— Откуда? — неистово спросила инженерша.

— Скорая слушает…

Изнемогая от раздражения, жена главинжа еще сильнее нажала на диск и, когда ей показалось, что в трубку засопели (это был, конечно, Альберт), она вымолвила потухающим голосом:

— Это для меня — гроб!

И опять ей спокойно ответили:

— Сообщите габариты. Мастерская готовит заказ в течение шести дней…

Хотела Мариэтта упасть в обморок, но решила, что это не для кого делать: она была одна. Подойдя к зеркалу, она припудрила нос, подкрасила губы и легла на диван, чтобы собраться с мыслями. А мысли были такие: только начали прилично жить, получили секцию из двух комнат, обзавелись гарнитурной мебелью, одеждой, — и приезд свекрови. Она такая дотошная старуха, что просто смерть: начнет допрашивать, что почем, как сумели румынскую спальню приобрести, какая зарплата. Это — одно. А другое — опять неудобство, придется в одной комнате ютиться, гостей не принимать. И вообще всем известно, что мать существует для того, чтобы разводить с женами своих сыновей.

От страшного волнения инженерша так крепко заснула, что ее храп заглушал, подобно грому, неоднократные робкие и нежные звонки телефонного аппарата. Так и застал ее муж Альберт, придя с работы. Это был маленький и юркий человек, который по сравнению с супругой — женщиной необъятной — выглядел мышонком.

— Я тебе звонил, Мари, — сказал мышонок, — хотел посоветоваться, что покупать: перлон или нейлон… — Альберт переменил голос, заметив смертельную тоску на обличье супруги: — Что с тобой?

Закатывая глаза, Мариэтта еле промолвила:

— Приезжает… твоя мамань.

Инженер не растерялся. Он храбро заявил:

— Справимся. Не такое бывало. Поезд прибывает в десять тридцать. Сейчас — шесть пятнадцать. Успеем. Надо первым делом вазы китайские запрятать, шифоньер на ключ закрыть, холодильник очистить…

План действий был обширный и тщательно продуманный. Мариэтта тут же выздоровела и принялась самым активным образом помогать мужу. Через два часа в квартире была обстановка, точно соответствующая скромным возможностям главного инженера артели «Вчерашний лед».

— Все готово, — самодовольно произнес мышонок, — я поехал за маманей. Ты тут приготовь что-нибудь на скорую руку, консервы какие-нибудь открой, чаек легкий с монпансье. А сама ложись — ты больна… — Альберт подмигнул, как старый конспиратор. Мариэтта все уразумела.

На вокзале все произошло очень трогательно. Целуя мать, сынок даже полез в карман за носовым платком, чтобы утереть слезы, но Марфа Ивановна предупредила его движение:

— Зачем за платком лезешь? Глаза-то сухие…

Альберт ее не расслышал и спросил вроде между прочим:

— Надолго к нам, мамань? — И сердце его екнуло в ожидании ответа.

— Погощу малость, а там видно будет…

Ехали трамваем. Пока сын рылся в карманах, доставая мелочь, за проезд уплатила мать. Сойдя с трамвая, повернули на улицу Жуковского.

— На новом месте, что ли, живешь, сынок? — спросила Марфа Ивановна, ранее бывавшая в гостях у сына.

— Да, мам, секцию получили в новом доме. Но очень тесно: две комнаты. Туалет иногда отказывает…

— А живете-то как?

— Зарплата, известно…

Мариэтта встретила свекровь лежа на диване, чмокнула ее в щеку, промолвила:

— Мне очень вредно волноваться, мам, врач сказал: сейчас, дорогая, вам встречи всякие очень противопоказаны…

Мать не придала значения словам невестки, разделась, раскрыла чемоданы с подарками, села за стол, приглашая сына:

— Садись. Рассказывай о жизни.

— Сейчас, мам, я за хлебом к соседям сбегаю, поужинаем чего-нибудь.

— За хлебом к соседям? Что за срам! — сокрушенно вымолвила Марфа Ивановна. — У меня с дороги полбуханки осталось. Обойдемся.

Уплетая за обе щеки съестные припасы матери, Альберт горемычно вздыхал, рассказывая о житье-бытье.

— Трудновато, мамань. Зарплата низкая. Мари болеет. Вот вчера закрылся шифоньер нечаянно, ключ утеряли. За слесарем посылать финансы не позволяют. Холодильник не работает. Трудновато…

Мари набросила на себя халат, подошла к столу, села, вставила в разговор пару слов:

— Невозможно у нас. Жутко. Из долгов не можем выпутаться.

Марфа Ивановна, выслушав детей, сказала проникновенно и твердо:

— Ну, вот что, дети, я собиралась у вас пару дней погостить, посмотреть, как живете. А теперь вижу, надо мне у вас остаться навсегда: без меня вы из нужды не выберетесь.

Альберт поперхнулся маминым куском ветчины и надрывно закашлялся. Мари упала в обморок. Это был первый настоящий обморок в ее жизни.

Когда я основательно подрос, взрослые домочадцы нет-нет да затевали, так сказать, профилактические разговоры о любви.

Первой всегда начинала бабушка.

— Великое дело — любовь! — патетически и со вздохом произносила она. Я понимал, отчего бабушка вздыхает, и старательно изображал сочувствие на своем лице…

— Но чтобы не опростоволоситься, — продолжала бабушка, и тут я насторожился, — чтобы крепко полюбить, надо знать человека. Не зря говорится: «Человека узнать — пуд соли съесть». Вот мы с моим семь годков встречались, пока под венец пошли. Так-то…

Вот сроки бабушка устанавливала, на мои взгляд, довольно растянутые. Семь лет! За это время (я высчитал точно!) человек потребляет не менее 25 килограммов соли, то есть значительно больше пуда, рекомендованного поговоркой.

После артиллерийского налета бабушки в бой вступила моя мама.

— Не только время решает дело, — утверждала она, — любовь познается в горе, в беде. Без этого никакой крепости в любви не будет, один красивый обман.

Меня озадачил тезис мамы. В самом деле, а вдруг у меня будет любовь, а горе знать мы с любимой не будем. Что же делать тогда? Ждать горя? А если оно не придет?

Удар завершил отец.

— Вот сынок, — назидательно говорил он, не искушенный в дипломатических приемах, — мотай все это себе на ус, пригодится!

Я протягивал руку к месту, где могли быть усы, но их не оказывалось. И мотать-то не на что было! Разговоры эти скорее возбуждали во мне интерес к вопросу о любви, чем вырабатывали сдержанность, на которую в конечном счете рассчитывали родители. Я, конечно, гордился тем, что со мной о любви говорят такие солидные люди, как мать, отец и бабушка.

Вообще мне нравилась, что вожжи, которыми вое время придерживали меня, теперь ослабили, и я мог свободнее держать голову. Дело дошло до того, что отец даже разрешил мне теперь читать все, что я захочу.

— И Мопассана? И Куприна? И Золя? И Бальзака? — не веря своим ушам, спросил я отца. Он, как взрослый взрослому, подтвердил свое разрешение неторопливым кивком головы.

И я с жаром набросился на ранее недоступные для меня книги.

Должен вам сказать, что большинство художников пера, как оказалось, не согласно с утверждением моей бабушки. Все чаще и чаще замелькали на страницах книг с большим вкусом и тщательностью описанные картины молниеносно поражающей любви…

Село, в котором мы жили, отличалось удивительным постоянством населения: все знали друг друга сызмальства, первым взглядом мы обменивались, гоняясь за кошками, или выглядывая из-за юбки мамы при первом посещении детского сада.

И вот я окончил десятилетку и попал в большой город. Потекли напряженные дни институтских занятий. Прошли осень и зима. Наступила весна.

Хороши в эти дни вечера в Ташкенте! В особенности мне нравится поездка в трамвае по зеленым улицам, заполненным жизнерадостным людским потоком. В один из таких весенних воскресных вечеров я сел в первый попавшийся трамвайный вагон, чтобы окунуться в людское море и отдохнуть от дневной зубрежки.

Не успел я окинуть взором обитателей вагона, как… Сердце мое забилось сладко, душа наполнилась чем-то далеким от институтских конспектов. Тысячи мелодий распирали грудь! В противоположном конце вагона стояла, держась за поручни, девушка в легком васильковом платье, блондинка с голубыми глазами и слегка вздернутым носиком. Таких в мире не могло быть две! Я готов был немедленно съесть пуд соли, чтобы только приблизить решающие сроки судьбы!

Девушка посмотрела на золотые часики, браслет от которых окаймлял ее загорелую руку, и двинулась к выходу.

Я хотел заговорить с нею, рассказать о себе, о своих чувствах, о мнении бабушки по поводу любви, но только выпалил:

— Эх, бабушка!

На остановке девушка быстро сошла, бросив, как мне показалось, выразительный взгляд. Разве мот я раздумывать? О Мопассан, Золя, Бальзак!

Несколько кварталов я мчался следом, а она все прибавляла шагу. И вот мне на помощь пришел милиционер. Видимо, девушка плохо ориентировалась в городе и решила осведомиться у милиционера, как попасть в парк. А там объяснение, признание, любовь!

Девушка что-то сказала постовому. Он повернул голову в мою сторону, затем стремительно подошел ко мне. Под козырек, как полагается.

— Гражданин! Ваши документы.

Это была неожиданная для меня развязка, коварно подготовленная девушкой и старательно исполненная милиционером.

А девушка, пугливо озираясь, навсегда скрылась в толпе прохожих…

В отделении милиции постовой доложил дежурному:

— Подозрительный.

Безупречные характеристики месткома и коменданта общежития сделали свое дело. Работники милиции вежливо простились со мной, пожелав успеха в предстоящих экзаменах по сопромату…

Все мои попытки объясниться не привели ни к чему: комсомольская организация, профсоюз, товарищи из милиции, как и девушка-незнакомка, не разделяли моего мнения о любви с первого взгляда.

Да и у меня, пожалуй, теперь изменился взгляд на этот вопрос.

Милая бабушка! Прими мое искреннее поздравление в связи с твоей блестящей победой над классиками мировой литературы.

Люблю я очень своего сына. Из-за этой любви вся моя жизнь на конфликтах построена. А сегодня такое произошло, что до сих пор никак не отойду, нет-нет да к сердцу прислушиваюсь: не остановилось ли. Но оно все быстрее и быстрее стучит: вроде новый конфликт предчувствует…

И вое из-за него, единственного сына моего Леопольда.

Восемнадцать лет тому назад, когда он появился на свет, первый конфликт потряс нашу семейную обитель. Решался вопрос, как назвать. Супруг мой, мрачный и недальновидный человек (вы позже сами в этом убедитесь), предложил дать сыну имя Петр. Но я сделала страшное лицо и промолвила твердо и выразительно: «Он будет Лео-поль-дом!».

Второй конфликт нагрянул два года спустя. Мой бедный Лепа, бойкий и славный мальчуган, во всех отношениях был развитее своих сверстников, а вот эта буква «р» наводила на меня ужас и панику. Лепа не выговаривал «р». Но пришло, наконец, то радостное, незабываемое время! Лепа, сам Лепа четко, определенно и внятно выговорил «р». И вот при каких обстоятельствах. Как-то прибегает ко мне, запыхавшись, мать мужа и плачет навзрыд. «Послушайте, — говорит, — что сказал Леопольд».

«Что, — спрашиваю, — он сказал?». А тут и сам сынишка забежал с деревянной лошадкой. Посмотрел на меня озорно и отчеканил: «Баба дур-ра». Я от восхищения начала целовать его, умницу, хвалить, пообещала заводного коня купить. А бабка смотрит на меня, головой покачивает. Вечером муж скандал учинил.

«Негоже, — говорит. — Наказать надо!». А что тут особенного? Главное, что ребенок буквой «р» овладел. Муж хмурится. Тогда я к нему:

— Не знаешь, — говорю, — где у нас валерианка с ландышем? — И, конечно, соответствующее выражение лица сделала…

Лепа на следующий день получил заводного коня и велосипед. Бабушка, правда, от нас уехала, но мы наняли домработницу.

Не буду перечислять всех домашних легких перестрелок и боев местного значения, которые я провела с надлежащими тактическими маневрами, руководствуясь четкой стратегией: все для Леопольда!

Мне было сравнительно легко, пока Лепа не пошел в школу. С тех пор на сторону моего противника — мужа — пришло колоссальное подкрепление: школа со всеми ее организациями. И все же я устояла.

Как тяжело, скажу я вам, в наше время воспитывать детей!

Вот, скажем, такой случай. У мужа, слава богу, никогда не переводились персональные машины. Школа от нас всего два квартала. Я решительно попросила шофера отвозить Лепу в школу и привозить домой. Муж — в штыки: «Негоже. Сына балуешь. Работать мешаешь». Тогда я медленно опустилась на стул, закатила глаза и схватилась за сердце…

Ну, а шофер в это время уже взял портфель Лепы, усадил сына рядом и — в школу. А дальше все вошло в систему. Отпуск, по согласованию со мной, шофер получал только в каникулы Лепы.

А какую борьбу я с учителями выдержала! Ни одной двойки я никогда без внимания не оставляла. Что такое двойка? Это субъективное отношение учителя к учащемуся. Не выйдет! Прихожу в школу и, даже не здороваясь с директором, перехожу в атаку:

— Когда придирки к детям ответственных работников прекратите?

А дома Лепе говорю:

— Возьми книги в руки, сынок, докажи этим черным завистникам (это я об учителях), на что ты способен.

Смотришь, и к концу четверти троечка округляется. Еще по двум вопросам мы с мужем на разных полюсах. Первое: о спиртных напитках. Иногда мы по стакану вина перед обедом употребляем. Я наливаю и Лепе, отец — против.

Второе разногласие. И муж и школа — за какой-то труд, за какую-то политехнизацию. Я решительно против. Это изматывает ребенка и ни к чему не приводит. Что это за выдумка — детей заставлять работать!

Сколько усилий мне стоило достать справку о том, что Лепа «из-за неустойчивого состояния сердечной деятельности от уроков политехнизации освобождается». Да, я его оберегаю, как любящая мать.

И что же в итоге? В этом году Лепа закончил десятый класс. Ни одной двойки. Мечтала я в медицинский институт устроить. Бросилась туда — вое знакомые, как по команде, смеются: «Что вы? — говорят, — разве с такими отметками можно в вуз?». Я туда, сюда. Ну, хотя бы в сельскохозяйственный. Я уже договорилась в одном тресте, что после окончания вуза мы его в подсобном хозяйстве агрономом оставим. Где там! Опять смех. Я — к мужу. Он мне:

— С большим трудом, может, на завод устрою.

— На завод? Простым рабочим? Нашего единственного сына?

И на сей раз, представьте, ни валерианка, ни миокардиодистрофия, ни эпилепсия, ни энцефалит не подействовали. Муж и все институты были против меня. Утром Лепа надел спецовку и ушел на завод.

И вот тут случилось то, о чем я, собственно, и собиралась вам рассказать. Я весь день провела, как в огне. Еще за несколько часов до окончания смены я была уже у проходной будки. Наконец, прогудел гудок. Я встала в сторонку, чтоб понаблюдать за сыном. И вскоре в плотной толпе рабочих он показался с каким-то товарищем. Они вышли из двери я зашагали по тротуару. Я — следом. Слышу, беседуют.

— Нравится? — спрашивает спутник сына.

— Очень нравится, — отвечает Лепа.

— Ты что же, в парнике рос, что ли? — упрекает Лепу собеседник. — Даже молотка не умеешь держать. Как без рук.

— Не в парнике, — сердито ответил Леопольд.

— А в чем же дело?

И тогда Лепа произнес эту страшную фразу. Он сказал:

— Да мать у меня… Такая, всю жизнь, в пеленках держала бы.

А товарищ спросил:

— Не любит тебя, что ли?

А Леопольд, мой маленький Лепа, в ответ:

— Любить и курица умеет…

Я остановилась, вдруг по-настоящему почувствовала острую сердечную боль, медленно опустилась на первую садовую скамью. За что же это? И душу мою охватила всеобъемлющая материнская обида… Я много передумала за эти короткие минуты. Да, конечно, Лепа прав. Неумная я, вне сомнения! Какая же порядочная мать своего единственного сына на завод пустит, когда в городе больше вузов, чем ателье мод?

Каждое утро, ровно в 10 часов, Наплюйко приглашал к себе в кабинет Службина и терпеливо выслушивал его доклады о поступившей почте.

После того, как Службин усердно проработал в аппарате свыше года и всем своим поведением обнаружил полнейшую покорность, Наплюйко счел возможным сократить расстояние в их отношениях и позволял себе некоторую откровенность в рассуждениях в присутствии своего подчиненного.

Вот и сейчас, во время доклада о «входящих», Наплюйко панибратским жестом прервал Службина и произнес:

— Теперь ты понял?

— Ясно! — важно и отчетливо отрубал Службин. Хотя, по правде говоря, он совсем и не понимал, в какую сторону поворачивает «шеф», но твердая уверенность в правильности линии начальника позволила ему произнести это любимое словцо.

Если бы б это время заглянули в кабинет, то скорее приняли бы за начальника Службина (высокая неизогнутая фигура, орлиный взгляд, свобода в движениях), а Наплюйко приняли бы за подчиненного (сиплый голосок, бегающие глазки, начальной стадии животик на коротких ногах). И только то обстоятельство, что Наплюйко стоял по ту, руководящую сторону стола, на командном пункте, окруженный телефонными аппаратами, рассеивало все сомнения на этот счет.

— Так вот, — продолжал Наплюйко, — ты теперь уразумел, какое значение я придаю работе над «входящими»? А что такое входящая бумага? — философски спросил Наплюйко и сам же ответил: — Это для руководителя — экзамен на зрелость. Дал ответ — выдержал экзамен. Не дал…

— Провалился! — подсказал Службин.

— Да, да, точно. Службин! Не дашь ответа — двойка. Каждая входящая требует обязательной реакции. Вот, скажем, пришло письмо. Отвечай автору: «Обратись туда-то». Вежливо и чинно! Пришло другое письмо — отвечай: «Ваше убедительное письмо переслано туда-то». Поступило постановление оттуда (Наплюйко с уважением показал на потолок) — немедленно телеграфируй: «Ваше постановление принято к неуклонному руководству и исполнению». Главное, чтобы наш ответ был первым, а потом уже можно спокойно знакомиться с постановлением, намечать мероприятия и, сообразуясь с обстановкой и возможностями, приступать к выполнению…

В дверях кабинета показалась секретарь-машинистка Смекалкина.

— К нам пришли, товарищ Наплюйко, — доложила она.

— Пусть подождут, — раздражению ответил Наплюйко и, после того, как дверь захлопнулась, продолжал: — Так вот, Службин, все дела наши получают оценку то состоянию «входящих». Сколько ты раз в колхозе был, сколько посетителей принял, сколько дел в кабинете решил — такого учета нет, спидометра такого еще не изобрели. Хе-хе… А вот если одна «входящая» будет без ответа, — все налицо: бюрократизм, волокита, невнимание к запросам и т. д., и т. п. А еще лучше, когда «исходящие» по числу превосходят «входящие». Значит, инициатива присутствует. Дескать, не только обороняемся, но и наступаем.

После некоторой паузы, которую Наплюйко сделал умышленно, чтобы подчиненный смог переварить его философские концепции, вникнуть в тайны, так сказать, «руководящей стратегии», он подал знак Службину продолжать доклад.

— Жалоба матери на своего сына, Безродного, который, уехав на работу в райцентр, забыл о семье, не пишет писем матери… — отчеканил Службин.

Наплюйко сделал скорбное лицо и, ударяя указательным пальцем в настольное стекло, с расстановкой приказал:

— Написать два ответа: один — зазнавшемуся сыну, другой — обиженной матери о принятых нами мерах. Матери — подробно!

— Ясно. Далее. Письмо о том, что…

— Отправить на рассмотрение туда, где работает, — отрезал Наплюйко.

— Далее, — продолжал Службин, — постановление о мерах, участии, подъеме и развертывании.

— Дайте немедленно телеграмму о получении, — выпалил Наплюйко, — существо доложите на той неделе.

— Ясно. И вот последнее. — Службин выпрямился во весь рост и, понизив голос, доложил: — Письмо от вашей мамы.

Глаза Наплюйко потеплели. Он с умилением посмотрел на голубой конверт.

— Так, так, от мамы, значит. Вкратце доложи, о чем там речь.

— Тоскует. Разлетелись, пишет, как голуби. Даже письмецом не побалуете. По-прежнему работает в школе, учительствует. На пенсию не желает переходить, Целует крепко. До свидания — пишет.

— Ответ, Службин, должен быть теплый, ласковый. Дескать, занят по горло, руководить — не фунт изюма. Буду в соседнем колхозе — навещу. И вот в таком духе. В конце напиши — с приветом.

— Ясно!

…Службин, охваченный творческим экстазом, ходил по приемной и фразу за фразой диктовал машинистке Смекалкиной ответы на все «входящие»…

Когда письмо родной матери от имени секретаря было закончено, Службин продиктовал послание обиженной матери, стараясь заклеймить поступки ее сына и обнадежить мать в там, что «сына исправим и воспитаем».

…Оба письма попали на подпись к Наплюйко. Он поставил свою размашистую подпись. Самодовольно погладил себя по начальной стадии животику и дал указание Смекалкиной:

— Отправить сегодня же.

— Будет исполнено, — ответила секретарь-машинистка, и озорные искорки, которые не очень нравились «шефу», с еще большей силой засверкали в ее глазах.

В далекую сельскую школу почтальон принес письмо во время перемены. С нетерпением разорвала конверт седая учительница.

— От сына? — с почтением спросили сослуживцы.

— Да, да… — ответила умиленная мать и устремила свой влажный взор на письмо. Там, на бланке учреждения темно-синим шрифтам было напечатано:

Внизу стояла какая-то неразборчивая, размашистая подпись. Может быть, мать и разобрала бы ее (ведь это была подпись ее родного сына), но глаза перестали ей повиноваться, отдавшись в плен нахлынувшим слезам…

Очевидно, Смекалкина перепутала конверты при отправлении «исходящих». Но ошиблась ли она?

Чтобы не искажать истины, скажу вам откровенно: не сразу моя жена разработала свою систему замечаний, упреков и укоров. Первые месяцы нашей супружеской жизни шли, как обычно, и ничто не омрачало семейного счастья.

Но счастливый период нашей супружеской жизни быстро подошел к концу, и начался мучительный период воспитания моего характера.

— В твои годы, — заметила как-то мне жена, когда я, усталый, пришел с работы, — пора прививать хорошие качества. Вот, к примеру, аккуратность. Ты заходишь в коридор в ботинках, а можно было бы снимать их на крыльце…

Я принял к сведению это ценное замечание и теперь в любую погоду — снег ли, дождь ли — я, прежде чем нажать кнопку звонка, — снимаю обувь и балансирую на носках, пока откроется дверь. Все дети нашего двора с величайшим удовольствием наблюдают эту сцену моего входа в квартиру и ради этого аккуратно встречают меня далеко за воротами, чтобы проводить до крыльца.

Но этим супруга не ограничила свою душевную заботу, стремясь воспитать во мне качества, как она говорила, порядочного человека.

— Ты знаешь, — определила она, — ты эгоист чистейшей воды. Какой же порядочный муж, — развивала она дальше свой тезис, — читает книги про себя? А, может, я с удовольствием тоже буду слушать…

Я вздохнул, признал себя эгоистом и дал торжественное обещание покончить с моей глупой привычкой — читать книги про себя. Больше того, я вообще перестал читать. Прежде чем приступить к чтению, я должен был это согласовать с нею, и, как правило, получал отрицательный ответ: она не желала, была занята, ей было не до этого. Несколько раз я пробовал читать вслух. Картина получалась занимательная: я располагался в гостиной за столом, читал, а жена управлялась по хозяйству по маршруту — гостиная, спальня, кухня. По мере удаления жены, я должен был повышать голос. И когда жена находилась на кухне, я на полную мощность заправлял воздухом свои легкие и буквально орал во всю мочь. К открытому окну стали подбегать ребятишки — и не только из нашего двора. Когда в другой раз к окну начали собираться и взрослые, я понял, что мой талант художественного чтеца по достоинству оценен, и впредь наотрез отказался читать вслух.

Но чем заполнять досуг?

В моем распоряжении, как я по наивности размышлял, был приемник. Приятно побродить по эфиру, найти по настроению музыку или хорошую литературную передачу… Но не тут-то было. Жена моя любит только частушки. Стоит мне подойти к приемнику, — она с просьбой:

— Поймай, пожалуйста, там саратовские страдания.

Но не каждую же минуту передают по радио частушки, и это обстоятельство действительно стало вызывать у меня… страдания.

Время шло и — надо признать — не в мою пользу. Система замечаний, упреков и укоров ежедневно все расширялась. Моя деятельность в присутствии жены подвергалась пристальному контролю и категорически осуждалась. Я — эгоист, неряха, невежа, неблагодарный, невоспитанный. В общем, ставьте «не» перед каждым хорошим словом и — это будет моя характеристика.

Однажды произошел такой достопримечательный случай. Вечером жена меня спрашивает:

— Ты сводку погоды на завтра слышал?

Я неосторожно ответил утвердительно и сообщил, что будет ясная, безоблачная, отличная погода. Она замочила белье, чтобы на следующий день заняться большой стиркой. Утром меня разбудил такой, знаете, приятный голос супруги:

— Довольно спать, вставай! Погляди, что на улице делается!

За окном действительно лил проливной дождь, стоял густой туман, нависли черные тучи. Я хотел оправдаться, сослаться на бюро погоды…

— Бюро может объявлять все, что хочет, — заявила она, — но я же спрашивала тебя, а не бюро погоды. Почему ты меня вечно обманываешь?

Я, не задумываясь, поклялся давать впредь только точные прогнозы погоды, совершенно не представляя, как мне удастся это делать.

И вот наступил, если так можно выразиться, день последнего упрека. Как сейчас помню, пришел я с работы, сел у открытого окна и молча просматриваю газеты (это разрешалось). В это вечернее время жильцы возвращались с работы. Вот проходит с немного усталым, но счастливым видом наша ближайшая соседка.

— Посмотри, — раздалось у меня за спиной, — счастливая женщина! А я кто? — И затем жена властно потребовала: — Дай мне газеты!

Я молча подал их жене и с недоумением наблюдал, что будет дальше. Зачем ей понадобились газеты? Она стала читать объявления на последней странице газеты. Я приближаюсь и читаю: «Загогулин возбуждает дело о разводе с Хохотушкиной». «Староверцева возбуждает дело о разводе с Быстроплюевым». И вдруг молнией догадка, словно острый нож, вонзилась в мои мозги. Развод! Конечно же развод! Значит, она окончательно разочаровалась во мне.

Понятно, что в эту ночь спали другие, но не я. А ранним утром супруга, одетая и припудренная, холодно бросила мне, уходя:

— Я по делам, скоро, наверное, не вернусь!

В этот день работа не шла мне на ум. Я полдня проторчал у двери нашего районного суда, надеясь встретить супругу. Затем зашел во все редакции газет, справляясь о том, не поступало ли объявление о разводе от гражданки такой-то (понятно, что я называл фамилию жены). Нет, не поступало! Боже мой, скорее бы вечер. А вечером жена, моя умная к хорошая жена встретила меня радостная и гордая и сунула мне в дрожащие руки какую-то бумагу. Словно раскаленный уголь, она обожгла мне руку. «Наверно, добилась своего», — подумал я. С сердечным трепетом я развернул документ и пробормотал что-то невнятное, вроде: «Ну, что ж, насильно мил не будешь». И что же я прочел? Моя жена с такого-то числа зачислена сотрудником такого-то учреждения!

— А зачем тебе, — с опаской спросил я, — понадобились газеты?

— Как зачем? — улыбаясь, ответила она, — Ведь там — объявления о найме на работу.

Никогда еще я так крепко, искренне не пожимал руку моей подруге жизни. В добрый час, моя дорогая!

Система замечаний, укоров и упреков похоронена навеки. Оба мы — я и жена, радостные и довольные, ежедневно возвращаемся с работы, вместе готовим обед, обмениваемся впечатлениями дня, дружно обсуждаем газетные статьи, посещаем кино и театры, читаем — каждый про себя — художественную литературу. Боевой дух свой жена теперь направляет на неполадки в учреждение, недостатки в благоустройстве города. Она стала активным корреспондентом газеты.

С таким обыкновенным вопросом я обратился, здороваясь, к моим соседям по квартире в новом доме, куда я недавно переехал, и получил самые обыкновенные ответы: «хорошо», «нормально», «лучше всех», «вашими молитвами» и все в таком роде. Ответ же одной моей соседки заслуживает того, чтобы передать его со стенографической точностью, что я и сделаю ниже. Речь идет о Татьяне Ивановне Нелариной, женщине средних лет и всех остальных средних данных, которая живет на одной лестничной площадке со мною. Соблюдая законы вежливости, я при встрече с нею поклонился и произнес (последний раз в жизни) невинное приветствие:

— Здравствуйте! Как поживаете? (А сам незаметно посмотрел на часы: я спешил на вокзал встретить жену с детьми).

— Здравствуйте, здравствуйте! — ответила Татьяна Ивановна. Живем — не горюем. Разве можем мы с вами жаловаться на жизнь? Второй этаж со всеми удобствами — это ни по какой лотерее не выиграешь. Я в прошлом году приобрела десять билетов — на один выиграла. Что бы вы думали? Охотничье ружье. А оно мне, вроде, не кстати. Я взяла деньгами и купила себе пальто. Так меня все засмеяли: теперь так не носят. А разве за модами угонишься? Ведь мы живем в век атомов. А атомы — дело серьезное. Говорят (вы не слыхали?), что теперь мозоли атомной энергией удаляют. Какой-то пушкой — по мозолям, и следу не остается. А мозоль — вещь важная. Моего старшего брата начальник с работы уволил из-за мозоля. Не знал мой брат, что у них, у замзава, мозоль, и нечаянно наступил. Вопрос был решен. Я ему говорю: никогда не надо наступать на мозоли начальству, ищи равных. Начальство бывает всякое: у моего мужа начальник, так тот любит шахматы. И пока супруг не получил первой категории, не двигался по службе. А потом как пошло! После каждого турнира (он все приличные места занимал) он шел вверх: пом, зам. нач., помупр, и теперь — замупр. Скоро областной турнир. Что ж будет? Я предчувствую победу. А предчувствие — это все. Я вот даже предчувствовала, что мы именно второй этаж получим. И говорю супругу: знаешь, дорогой, если мое предчувствие не сбудется, — я не ручаюсь за свой характер. И сбылось — второй этаж, с ванной. А ванна чем хороша? Вода без лимита, вот только плохо, что в баню не ходить. А то, бывало, приду и баню, захвачу с собой вязанье, пока очередь подойдет — пару чулок свяжу, тут же продам и из бани иду реализованная. А почему? Чулки у меня отменного качества. Без ОТК работаю. Бывает же, что в ОТК неподходящие люди заседают. У меня была знакомая, контролер ОТК швейной фабрики. Так она говорила: «Я — специалист по декольте. Это дело я буду, не щадя сил, развивать и совершенствовать. Декольте не должно иметь границ!» И до чего контролер доведет? Возьмите нашу Пушкинскую улицу. Это не улица, это — пляж, Пушкинский пляж. А бывали Вы на Сочинском пляже? Не приходилось? А где же вы проводите свой заслуженный отдых? Мы с супругом — дома. Один раз он поехал в местный санаторий, но там его чуть до морального разложения не довели. И кто? Врач. «Вы, больной, — говорит мужу, — должны как можно больше отвлекаться. Должны увлекаться… Не сидите в палате. Больше воздуха, приятных эмоций». Вы понимаете? Намек? Хорошо, что я вовремя приехала и забрала его оттуда. Вообще, я должна вам сказать, что врачи наши отстают от века. Как-то у меня закололо в боку, я пошла к терапевту, один, два, три раза — никакого результата. Я вспылила: «Почему не лечите? Может, меня пушкой надо?». А он дает направление к невропатологу. После трех визитов я опять вспылила: «Как так: один бок не можете вылечить?». А он мне дает направление к психиатру. Но этот, правда, оказался такой обходительный человек, мы так приятно беседовали, хотя бок у меня уже перестал раньше болеть, но не могла же я не использовать направление. После этого я при любом недуге прямо к психиатру иду. Зачем мне эти лишние инстанции? Вообще ничего лишнего в жизни не выношу, больше всего не люблю лишних слов. «Каждое слово имеет свое место и время». Так любит говорить мой младший брат, сержант милиции. А уж он знает, что говорит. Милиция работает сейчас успешно. Дружинники помогают. Вот мой муж, который даже мышей хуже меня боится, и то недавно задержал правонарушителя, который в неположенном месте улицу переходил. А зачем это делать? Я, оправдывается, на день рождения торопился. Этак можно легко и на собственные похороны попасть. Между прочим, недавно одному нашему знакомому ну и похороны устроили! Шик! Мне самой умереть захотелось. Но куда спешить? Сейчас только и жить. Второй этаж, ванная. Внизу — гастроном. Вот только неудобство: очередей в магазине нет. Раньше, бывало, я своих близких приятельниц в очереди принимала. Вот постоим часок-другой и прошлое вспомним, и сегодняшнее обсудим, и перспективы обрисуем. И все — без лишних хлопот, угощений. А теперь только спущусь, — продавцы знакомые: «Вам чего, Татьяна Ивановна?» И так вежливо, вроде я торговый инспектор или корреспондент. Корреспондентов они боятся. Однажды пришел в магазин один гражданин, вынул блокнот и стал обходить витрины и все записывает. Прошел к кассе, уплатил деньги и к продавщице, а она, сердешная, ни жива ни мертва. Вместо карамели — шоколадные конфеты взвесила, вместо 50-граммовой плитки шоколада — 100-граммовую завернула. Колоссальный сверток сделала, ленточкой обвязала, а затем обращается к гражданину: «Вы из какой газеты?» «Я не из газеты», — отвечает. «А что же вы в блокнот записывали?» «Да это я деньги, чтобы не спутать… Спасибо вам, образцово обслуживаете». И ушел. Стало быть, ошибка произошла. Каких только ошибок не бывает! Вот и я вас приняла при первом взгляде за такого необщительного, а вы какой разговорчивый оказались. Надо ведь узнать друг друга. У какого-то импрессиониста сказано: «Познай самого себя!» Ерунда это. Мы себя как-нибудь знаем, а вот соседей надо изучать. Вы меня извините, поставила жарить яичницу, а муж любит, чтобы глазунья не поджарилась. Не больше пяти минут. Не больше! Потом я напускаю воды в ванну! Да и не закончили телефонный разговор с сестрой. Услышала ваши шаги и решила приветствовать своего соседа… Извините, а то бы я охотно перекинулась с вами словом-другим.

В это время из полуоткрытых дверей квартиры моей соседки сверху повалил дым, снизу хлынула вода, — соседка бросилась мне на шею без чувств. И в это же время по лестнице поднималась нагруженная до отказа приехавшая из далеких краев моя любимая жена с моими любимыми детками. Но как же доказать им, что они для меня любимые?

С тех пор я никогда никому не задаю вопроса: «Как вы поживаете?».

На одной ташкентской улице, в одном коммунальном доме живет один среднего возраста, неприметный с виду, гражданин — Фарисей Гнускин, обладающий, как оказалось, удивительной осведомленностью о всех делах своих соседей. Во дворе утверждают, что от хронической зависти у него черно во рту, но мы не можем согласиться с этим, так как все высказывания свои Гнускин неизменно сопровождает словами «объективно говоря». Мы обратились к гражданину Гнускину с просьбой прокомментировать анкетные данные о трудовой деятельности своего ближнего соседа — Степана Мозолистого.

Ниже публикуются данные анкеты Мозолистого и комментарии Гнускина.

«1946 год. Токарь восьмого разряда. Передовик производства. Рационализатор-изобретатель».

«Объективно говоря, он был такой же токарь, как я слесарь. А что касается норм, то нет ничего мудреного выполнить их в два там или три раза, ибо для этого не успехи нужны, а взаимное рукомытие. Мастеру дашь — запишет втройне. А бумага, она выдерживает. Что же касается рационализаторства, то в это не поверит ни один ребенок в нашем дворе. Рационализаторы, они сразу видны, а Степан чем отличается? На трамвае на работу ездил, как и все смертные. А кабы соответствовало истине, — он бы мог такую машину изобрести, что все бы только ахнули. Нет, нет, это не про Мозолистого…».

«1950 год. Мастер цеха».

«Объективно говоря, он также годился в мастера, как я, скажем, в академики. Ну какой из меня академик? Я хотел сказать, какой из него мастер? Слово-то это надо понимать — мастер. А получилось, понятно, как: в анкете написано — восьмой разряд, пришла директива — выдвинуть молодежь, а он, вишь, самый молодой в цехе. В месткоме сказали: двинем Степана. И назначили. Мне рассказывал отец покойный, что у них был мастер на заводе. Гроза. Пройдется, бывало, кулаком по мордам, — кровопролитие. А что Степан со своей фигурой? Да у него и кулака-то нет… Перевелись мастера в наше время…».

«1952 год. Начальник цеха».

«Объективно говоря, я бы скорее мог быть папой римским, чем Степан начальником цеха. Ну какой же из меня папа римский? Я хотел сказать, какой мог быть начальник цеха мой сосед Степан? Ситуация мне ясна, как вчерашняя сводка погоды: мастер цеха Степан по несоответствию своему всю работу проваливал, цех шел на дно. Что делать? Директор завода решил немедленно снять начальника цеха. А кого ставить? Ясно, Степана, он вторым по списку в цехе числится. Вот и повысился, стало быть…».

«1955 год. Начальник ОТК».

«Объективно говоря, он также обеспечивал работу ОТК, как я, скажем, изготовление первого искусственного спутника Земли. Какое же я имею отношение к спутнику? То есть, какой же из Степана начальник ОТК? Обстановка вне сомнения: цех, где был начальником Степан, давал самое высокое количество брака. Все засмеялись. Никакие меры не помогли. Тогда бывший нач. ОТК сказал: «Пусть Степан Мозолистый на мое место станет и узнает, почем фунт изюма…». Так и сделали. А зарплата, она знает свое дело: человек выше — и она повышается».

«1958 год. Директор завода».

«Объективно говоря, я бы мог легче править Марсом, чем Степан заводом. Но как же я, то есть как же Степан сидит на таком высоком посту? Ничего удивительного: попал в номенклатуру. А говорят, что для того, чтобы попасть в номенклатуру, никаких объяснений не требуется, а вот, чтобы выйти из нее, — надобно громадное количество материалов. А их не так-то просто собрать. Директор завода. Х-му! На нашей улице, в нашем дворе — и вдруг директор завода. Я здесь живу уже, слава богу, сорок лет, никогда еще у нас не проживал директор завода. Это невозможно!..»

Когда мы благодарили Фарисея Гнускина за столь богатые и исчерпывающие комментарии, он в самодовольной улыбке раскрыл рот, и мы заметили, как там действительно зияла зловещая чернота. Чувство омерзения сменилось радостным сознанием того, что мы живем не на этой улице и не в этом коммунальном доме…

Верите ли вы во всяческие дурные приметы? Идете вы, скажем, по тротуару, и вдруг из подворотни стремглав выскакивает черная-пречерная кошка и… перебегает вам дорогу. Каково? Не екнет ли сердце? Не появится ли желание подождать, пока кто-либо другой перейдет кошкин след? Или за обеденным столом при весьма приятном настроении, навеянном хорошей тарелкой грибного борща или ферганского плова, вы вдруг… опрокидываете солонку. Каково? Не появится ли в вашей душе этакое знакомое вам предчувствие стремительно надвигающейся ссоры? А то как-то, выйдя ранним утром на работу, вы, оказывается, забыли очки. Возвратитесь ли? А если неудача? Если вы, простите, старый холостяк и не теряете надежды озарить свою жизнь бракосочетанием, то садитесь ли вы когда-нибудь на углу стола? Или все столы в вашем доме круглые? А как насчет сновидений?

Ну, что же, если все это кажется вам смешным и нелепым, недостойным внимания пережитком, то абсолютно того же мнения придерживается и моя жена Галочка. Все эти дурные приметы для нее — ничто! Вот только разве…

Тут мы и вышли на прямую дорогу нашего повествования, именуемую юмористическим рассказом. Ни в какие дурные приметы отныне моя подруга не верит. Единственной дурной приметой, которую ей по наследству передала ее мама, было число тринадцать. Видите ли, в этот день — тринадцатого — когда-то давным-давно у моей тещи отправился на тот свет ее любимый пес неустановленной породы.

С тех пор в доме моей будущей жены везде и всюду широко внедрялся страх перед числом «13». По тринадцатым числам готовились легкие постные блюда («чтобы не случилось чего-либо с желудками», — предостерегала теща), в эти дни не предпринималось ничего значительного: не приглашались гости, не наносились визиты, не покупались вещи и т. д. В календаре уже в начале года старательно вырывались все листки с числом тринадцать. Уныние и тоска царили в доме в эти злосчастные дни. Таким образом, в мозгу моей будущей жены образовались глубокие извилины страха, связанные с числом «13». Так сказать, условный рефлекс.

Началось со свадьбы. Помню» мы должны были 12-го расписаться, сыграть свадьбу, а уже 14-го отправиться в далекий санаторий. Я заранее взял билеты на пароход. Дело было в нашей небольшой очаровательной деревеньке, с которой связаны прелестные воспоминания моего золотого детства. Так вот, 12-го были приглашены гости, накрыты столы и осталось только осуществить формальную процедуру в ЗАГСе. И что же? Когда мы с невестой в сопровождении свадебного кортежа подъехали к сельсовету, нам представилась возможность прочесть следующее объявление: «Секретарь ЗАГСа вызван в район, ЗАГС будет работать только 13-го числа, после чего секретарь уходит в отпуск». Озорники мальчишки сделали внизу приписку: «Торопитесь жениться!».

Я взглянул и а свою невесту и не узнал ее, яркий ее румянец вдруг потускнел. «Что с тобой?» — озабоченно осведомился я. «Ничего, пройдет…» — еле вымолвила она, и о состояние невесты встревожило меня не на шутку: «У тебя билеты «на пароход заказаны?» — спросила она у меня. «Да, на 14-е, но мы успеем». (Дело в том, что следующий пароход причаливал к нашей маленькой пристани только через неделю). «А твой отпуск продлить нельзя?» — спросила невеста. «К сожалению, нет». «Тогда, — загробным голосом произнесла Галочка, — я… не хочу замуж»… — и упала в обморок.

Вам нетрудно представить всю нелепость моего положения. Мало ли что можно подумать жениху после такого заявления невесты. Пока невесту отхаживали, я, к счастью, узнал секрет ее состояния: оказывается, она боялась расписаться 13-го. С ней на сто процентов была солидарна мать. Тем не менее, все было взвешено и победила… любовь! 13-го, вы не ослышались, именно 13-го, мы поставили в сельсовете свои подписи, подтверждающие вечную привязанности верность и любовь.

И хотя моя теща сказала тогда недвусмысленно: «От этого брака я ничего путного не жду», — мы живем вот уже, слава богу, больше тринадцати лет в согласии и во взаимной ласке. С тех пор у моей Гали значительно поколебалась вера в это нехорошее число. Был нанесем, так сказать, первый удар по условному рефлексу.

На следующий год, как водится, моя жена начала шить всякие там распашонки и прочее. Настали тревожные дни. Мы оба были уверены, что будет сын. И что же (надо всегда быть уверенным). Так оно и произошло. И произошло это… тринадцатого, именно тринадцатого. Когда жена почувствовала, что становится матерью, она спросила акушерку:

— Сегодня какое?

— Тринадцатое, — ответила повитуха.

Жена сделала самое серьезное выражение лица и твердым голосом сказала:

— Тогда я… рожать не буду.

Но тут, как рассказала мне потом акушерка, сын наш объявил о своем вступлении в мир. Сейчас ему уже тринадцатый год, он бодрый, жизнерадостный, стойкий парнишка. Никаких жалоб на здоровье, в школьном дневнике нет двоек. Каждый год, как положено, 13-го справляем день рождения сына.

Это был второй удар по пережитку. И не последний. Когда мы переехали в город, устроились на завод, то прямо скажем, вначале неважно было с квартирными делами. Тесновато. И вот недавно приглашают меня в местком и вручают ордер на секцию в новом доме. Отправились с Галочкой посмотреть на нашу новую квартиру. Две комнаты, газ, ванна, мусоропровод. Жена моя сияет от радости. Можно переезжать. Узнаем адрес: улица Мирная, дом номер 13. И опять условный рефлекс подействовал. Моя супруга просит подождать пока с переездом, ей, видите ли, не нравится газ, ванная, мусоропровод. А следующее заселение в новые заводские дома состоится через год — полтора. Посмотрел я на Галочку пристально, и она сдалась. Живем мы в новой квартире уже тринадцатый месяц — благодать неописуемая!

Все хорошо. Вот только отсутствовал у нас до последнего времени холодильник. И возле кровати, извините, приличного коврика не было. А финансы были наготове. И вот на днях мой друг, слесарь нашего цеха, прибегает к нам запыхавшись и сообщает: в нашем магазине холодильники и ковры есть. Повезло. В один день холодильник и ковер приобрели. И это было тринадцатого, именно тринадцатого, вы не ослышались.

И столько за нашу совместную жизнь с Галочкой приятных тринадцатых чисел было, не счесть!

Летучка проходила бурно. Борьба мнений до предела накаляла атмосферу. А ведь началось все спокойно. Дежурный критик Михаил Викторов, которого в редакции называли заведующим отделом осторожности, не спеша повел речь:

— Товарищи! По сравнению с предыдущим сегодняшний номер нашей газеты имеет свои преимущества и недостатки. Если я ошибусь, меня поправят (и он вскинул глазами на редактора), но передовая, набранная жирным шрифтом, поднимает актуальные и важные вопросы. В фельетоне Несмешного есть ряд мест, заслуживающих внимания читателя. Нельзя считать абсолютно неудачными стихи, которые не утомляют сложными образами и новыми мыслями и вместе с тем настраивают нас на какие-то эмоции, впервые открытые автором:

Обстоятельно и на полном серьезе, соответствующем теме, написан, на первый взгляд, сухой и, на первый взгляд, неинтересный очерк Ивана Шмыги.

Глубоко задумана шапка по севу: «Что посеешь, то и пожнешь». Материал о благоустройстве «Надо ли асфальтировать улицы?» вызовет, вне сомнения, горячую дискуссию. Обращает на себя внимание письмо в редакцию под заголовком: «Когда же ваша газета будет интересной?» И, наконец, удачно дополняют общее содержание газеты объявления. Например: «Продается пустая тара», «Топливный склад принимает от граждан уголь и дрова», «Водка — яд для трудящихся. Покупайте водку в магазинах пищеторга» и прочие. Если я ошибся, закончил критик, меня поправят. — На сей раз он бросил решительный взгляд на ответственного секретаря.

Тут и начался перелом. Фотокорр Николаев сказал:

— Это — не критика, а патока. Долой патоку! Даешь критику! — И он подробно, сначала по частям, а затем в общем, полностью разбил порочные позиции дежурного критика и расчистил дорогу для широкой дискуссии. В заключение сказал:

— Особая скука веет от очерка Ивана Шмыги. Язык очерка суконный, заголовок — казенный, вывод — нерезонный.

Очеркист Шмыга уже привык к такой критике и спокойно посасывал трубку системы «Мефистофель», наблюдая, как разворачивается бой. На линию огня вышла легкая артиллерия. Завотделом искусства Александров отпарировал фотокорру Николаеву:

— Да, это так товарищи, мрачную картину создают в номере фотоиллюстрации. С одной стороны, они лакируют действительность, с другой — начисто чернят ее. Подтянем, товарищи, иллюстрации до уровня текста! — вот наш девиз. Что же касается Шмыги, то он выжал из темы все, что можно было выжать, Для оживления не мешало бы, скажем, вставить фразу: «Коровы бодро и весело помахивали хвостами, пережевывая сверхплановый силос…» Это — правка, правка подкачала…

После выступления двух литсотрудников, детально разобравших объявления, слово взял секретарь. В целях мобилизации коллектива на трудовые подвиги, он сказал:

— Все мы, друзья, бездельники. Зарплату получаем зря. Читатель ждет от нас чего? Интересных материалов. А мы даем что? Ерунду. Жизнь требует от нас чего? Идти вперед. А мы? Толчемся на месте. Я предлагаю нашему очеркисту товарищу Шмыге вы нести выговор с предупреждением за чрезмерную концентрацию скуки в сегодняшнем материале.

Шмыга вздрогнул: дело дошло до оргвыводов. Он еле слушал выступление редактора из которого уловил только мысль о конкурсе на лучший материал в воскресный номер, и, когда летучка закончилась, ринулся к выходу, чтобы первым занять очередь на машинке. Только здесь, у машинки, его настроение уравновесилось, если не больше. Молоденькая Верочка, с пышной модной прической и розовыми щеками, не писала на машинке, а играла, как на фортепьяно. И действительно, из-под ее пальцев выходили и, подобные фугам Баха, передовые, и, словно менуэты Моцарта, зарисовки, и, как скерцо Бетховена, фельетоны…

Ну, а Иван Шмыга, в дополнение, еще был и влюблен в Верочку, хотя и абсолютно потерял надежду на взаимность.

Верочка по-деловому взглянула на Шмыгу, вставляя в машинку чистый лист бумаги.

— У меня маленькая информация. — Очеркист диктовал машинистке текст, пересыпая его горячими комплиментами Верочке, которая совершенно серьезно делала свое дело, не обращая внимания на состояние Шмыги. Когда закончили писать, очеркиста срочно вызвали к секретарю, и он не успел сверить текст с машинки. Но в редакции уже была известна безупречная грамотность Верочки, и Шмыга на полных парах потащил информацию секретарю.

Вечером секретарь в числе других материалов перед сдачей в набор читал информацию Шмыги. Вот она

Информация Ивана Шмыги, как умело сочетающая производственную и любовную тематику, получила первую премию и только ввиду отсутствия места не была опубликована в воскресном номере. Строгий выговор с предупреждением за чрезмерную концентрацию скуки был отменен.

Отлично отобедав, маститый писатель наслаждался крепким горячим кофе с ликером. Ему охотно составили компанию седовласые родители. После каждого глотка ароматного напитка они бросали благоговейные взгляды на своего знаменитого отпрыска, прочно утвердившего в летописи истории их род. Жена писателя примеряла у трюмо новые покупки; сын, наклонившись над томом Майн Рида, вместе с охотниками за растениями совершал опасное путешествие в Гималайские горы; маленькая дочка возилась с большой куклой, которая вызвала у ребенка испуг тем, что в горизонтальном положении во всю раскрывала глаза…

Словом, во всем чувствовалась приятная идиллия, которая обычно наступает в писательских домах после получения крупного гонорара. И вдруг зазвонил телефон. К аппарату подскочила дочурка и, подняв трубку, громко спросила отца:

— Пап, ты дома или нет?

Писателю ничего не оставалось делать, пришлось лично подойти к телефону. Он с напускной досадой и раздражительностью повел переговоры, смысл которых состоял в следующем: редакция журнала умоляла срочно сдать юмористический рассказ, писатель важно отнекивался, ссылаясь на «зверскую» перегрузку. Стороны пришли к полному согласию, когда автору нежно намекнули насчет аккордного гонорара. Самодовольным движением опустив трубку, договорившаяся сторона произнесла озадаченно:

— Тэк, где же, черт побери, взять темку?

Поскольку все присутствующие были глубоко сведущими в тонкостях писательского дела, то каждый без промедления готов был пойти на выручку автору.

Согласно возрастной субординации, отец признанного мастера сатирических полотен, престарелый пенсионер, первым с расстановкой начал творческий разговор.

— Видишь, сынок, какое дело. Сатиры в жизни много. Вот взять сегодняшний случай. Хотел я проведать своего давнишнего друга, с которым мы в двадцатом Перекоп брали. Встал утром, выехал трамваем за город, а там надо было на автобус пересесть. Спрашиваю одного прохожего, где остановка автобуса. А он, смеясь, отвечает: «Нет, папаша, остановки». «Как так?» «Маршрут отменен». «Почему, говорю, ведь он только недавно был здесь узаконен?» И вот он мне такую странную историю поведал. Недели две тому назад здесь начали курсировать автобусы от города до поселка, где мой дружок проживает. Несколько машин ходило. Шофера — хлопцы теплые, отрывные. В машинах народу полным-полно, а они пять-шесть билетиков продают, а остальные деньги — прямехонько в карман без пересадки. Дней через десять, что ли, какой-то большой начальник по сводкам определил, что машины натурально вхолостую ходят, ну и приказал: за неимением пассажиров маршрут отменить. Вишь, сынок, какая неожиданная концовка.

Внимательно выслушав предложение родителя, писатель глубокомысленно определил:

— М-да. Это — случай особый и скорее материалом для следователя служит, а не темой для рассказа. — Заметив решительное намерение матери изложить свою тему, он деловито предложил:

— Тэк. Что там у вас, мамань? Только короче и выразительнее.

— С соседкой нашей, намедни смешное дело вышло, сынок. Купили они телевизор, ну, и на следующий же день все соседи к ним волной нахлынули. А хозяйка, — женщина с пережитком, с хитрецой, — решила отвадить непрошеных зрителей и начала их обманывать: сегодня, дескать, скучная программа, будет старый фильм. Тогда соседи все как один, подписались на программу передач. Что тут делать? Она опять на обман пошла, заявила, что телевизор, мол, неисправен. Тогда услужливые соседи пригласили сразу трех механиков из ателье и вчера вечером вместе с ними гурьбой нагрянули в самый разгар передачи…

— Что ж, мамань, — резюмировал писатель, — это можно изобразить, как бытовой конфликт. А телевизор какой марки?

— «Рекорд», кажется, сынок.

— Хм… Не годится. Марка быстро устареет, и рассказ завянет на корню. — И патриарх сатиры направил свой взор на супругу, тем самым разрешая ей продолжить прения.

— Смешно и возмутительно, — начала она. — Сегодня наш сотрудник (она назвала его имя) пришел на работу разбитый и подавленный, словно после похорон. Уже два месяца, как получил ордер на квартиру в новом доме. Пока дом достраивался, он аккуратно посещал свою квартиру, любовался замечательным видом из окна и уже мысленно расставлял мебель. Неделю тому назад он нацепил большой замок на дверь, считая, что теперь жилплощадь закреплена за ним, так сказать и формально и фактически. И вот вчера — такая картина. Вместе с женой они отправились в новый дом, чтобы окончательно определить, какую мебель приобрести и куда ее поставить. Ну, как полагается, по дороге мило поссорились. Жена говорит: «В первой комнате поставим диван». Муж говорит: «Нет, письменный стол». Открывают они замок и — ужас! — видят, что их квартира полностью меблирована и в ней… спокойно спят новые жильцы. Представляете? Через окно, бессовестные, вероломно вселились…

— Гм… не подходит, — вынес приговор творец сатирических шедевров. — Жилищная проблема в скором времени будет окончательно разрешена, а мои рассказы должны жить вечно!

— Напиши о нашей школе, папа — попросил сынок. — Вот сегодня у нас был юмористический случай. На уроке ботаники, как всегда, учительница читала учебник. Другие преподаватели своими словами рассказывают, интересно, занятно, а она читает напропалую… Мы начали шуметь. Она обиделась и говорит: «Кто не желает слушать — может выйти». Ну, половина класса встала и — в дверь. «Вы куда?» — возмутилась она. Они отвечают: «Так вы же сами предложили». Смеху было!..

— Хо!.. Это — тема для классного собрания, а не для рассказов, сынок. Двойки надо всем по поведению выставить.

Маститый писатель уже окончательно потерял надежду заполучить тему, как вдруг в творческую дискуссию вступила дочурка.

— Надо из жизни рассказы брать, — начала она, и сатирику почудилось, что он присутствует на заседании в Союзе писателей. — Вот у нас воспитательница в садике есть, всегда из жизни все рассказывает. Лучше книг и кукольного театра.

Тут опять зазвонил телефон. Писатель нервно взял трубку. Через минуту физиономия его исказилась, голос переменился до неузнаваемости.

— Что — тоном безнадежного больного произнес он. — В командировку?! Ферганская долина?! Бо-лен. Да… Действительно, давненько не бывал. Вот поправлюсь, тогда…

Вытирая холодный пот со лба, автор будущего рассказа положил трубку и обратился к дочке:

— Так, что ты предлагаешь?

— Я говорю, папа, что рассказы надо брать из жизни…

И пятилетняя дочурка предложила тему из жизни младшей группы детского сада. Тема была безоговорочно принята маститым писателем.

Прихожу я к невропатологу, начинаю жаловаться:

— Не сплю, доктор.

Улыбается.

— Не ем, доктор.

Усмехается.

— Жить не хочется.

Доктор смеется.

После этого он проверяет мои рефлексы, находит их в норме и обращается ко мне с вопросом:

— С чего это началось?

— Трудно определить, доктор. Спать я перестал во время годового отчета. Не мог найти трех копеек.

Невропатолог внимательно смотрит мне в глаза и вставляет понимающе:

— Три копейки — это, конечно, сумма не маленькая…

— Дело не в сумме, а в балансе…

— Понимаю, понимаю… Дальше.

— Есть я перестал, когда главбух сделал мне предупреждение, что, если я не найду три копейки, то…

Доктор опять учтиво перебивает меня и задает наводящий вопрос:

— А когда вы на жизнь так смотреть стали?

— Охота к жизни отпала, когда я с помощью двух ревизоров, наконец, нашел три копейки…

Врач сочувственно похлопал меня по плечу и сказал:

— Ничего страшного у нас нет. (Я думаю, что он имел в виду себя). Мы с вами через недельку-две танцевать будем… Я вам выпишу бромчик с валерианкой, три раза в день по двадцать капель. Ко мне приходил пациент, так тот пианино продал и деньги — десять тысяч рублей — потерял. Пришлось бромчиком побаловаться. Успокоился. А у вас — три копейки. Все обойдется… Рекомендую заполнить санаторно-курортную карту. Желательно — неврологический санаторий.

Прихожу домой, жене все рассказываю. А она мне:

— Ты меня благодарить еще должен. Если бы я тебя дома легкими скандалами не отвлекала, ты давно бы того, — и она живописно приставила указательный палец ко лбу.

С ней нельзя было не соглашаться. А дальше супруга сказала тоном, не подлежащим обжалованию:

— В санаторий поедешь — когда ремонт квартиры сделаешь.

Какой же тут ремонт, когда я уже чувствую атмосферу потустороннего мира! И я впервые аккуратно отсчитал в стакан двадцать капель брома. Но всем известно, что только одни распоряжения в мире никогда не отменяются — это распоряжения наших любящих жен. Мы здесь же составили план ремонта: вырубить нишу для буфета, оклеить комнату обоями, покрасить полы, окна и двери.

— Вот и все, — подвела итоги супруга. — Это ты за недельку-две все спокойно сделаешь. А тогда и на отдых, как его называют, заслуженный.

Чтобы не терять времени, я в тот же вечер взялся (будучи на больничном листе) за нишу. Работа эта очень интересная. Как только я рубнул пару раз киркой, прибежали из трех соседних квартир жильцы, и задали мне знакомый вопрос:

— С чего это у вас началось? — Вот только рефлексы не проверяли. Я терпеливо разъяснил, что буду рубить нишу только на 10 сантиметров, а то буфет загораживает нам проход в кухню. После длительной конференции, закончившейся довольно успешно, я продолжал свою работу. Через пять или шесть часов (это уже было к полуночи) я, наконец, вынес мусор, завершив первую часть нашего ремонта. Кое-как помывшись, я немедленно бросился в кровать и… заснул мертвым сном. Утром жена с колоссальным трудом растормошила меня, сообщив:

— Быстрее, иди в первый магазин. Там, говорят, выбросят обои — чудо.

Я только тогда по-настоящему протер глаза, когда меня спросили:

— Вы, гражданин, край держите? — Это было уже в очереди за обоями. А до открытия магазина оставалось еще три с половиной часа. Через час-другой я с завистью смотрел на командированных, которые поглощали по дюжине горячих пирожков. Я считал, что только командированные питаются пирожками на улицах. А когда магазин открыли, я почувствовал невероятный аппетит. Схватив несколько рулонов очаровательных обоев, я еле добежал до дому, держась за живот. Жена пекла блины. Я принялся поглощать их молниеносно один за другим, до страха поражая бедную супругу. Затем я взялся за работу.

Короче говоря, пока я прошел два этапа ремонта (сделал нишу и оклеил обоями стены), я позабыл о двух жалобах невропатологу: сон и аппетит пожаловали ко мне. И это было моим спасением. Вы представляете, как бы я мог ремонтировать квартиру, если бы у меня стойко держалось прежнее состояние?!

А на завершающем этапе ремонта мне вдруг чертовски захотелось жить. Жить, жить, — лишь бы найти высококачественную краску для пола! И я ее нашел, черт побери! А когда мы с женой после ремонта наводили порядок, то в дальнем углу буфета обнаружили пузырек и чистый бланк какого-то документа.

— Что это? — спросила жена.

Я недоуменно прочел этикетку: «Бром» и на бланке: «Санаторно-курортная карта».

Мы весело и дружно рассмеялись.

— Все хорошо, — подвела итоги жена, — вот только здесь у порога не мешало бы постелить коврик линолеума.

Я выбежал на крылечко и направился опрометью на улицу. Весь интерес жизни был теперь в линолеуме. Жить, жить! Лишь бы найти красивый коврик из линолеума размером полтора на два метра…

Вместе с бригадой комсомольцев нашего завода я ехал на сбор хлопка в подшефный колхоз. На открытой грузовой машине стоял тот шум, который могут произвести двадцать молодых людей, полных сил, энергии и веселья. Мне положительно нравилось все: задорные песни, стремительная езда и приветственные лучи восходящего солнца. Только вот не нравилось мне поведение моего друга Усмана. Зная, что мне придется собирать хлопок впервые, он все время переспрашивал.

— Сколько в день соберешь? Пятьдесят килограммов? — И, встречая утвердительный жест с моей стороны, Усман закатывался таким громким и раскатистым смехом, что даже шофер, приостанавливая машину, настороженно прислушивался к происходящему в кузове.

Зачем он так смеется? Во-первых, это преждевременно, а во-вторых, не по-товарищески смеяться над человеком, который добровольно берет на себя такие высокие обязательства. Ну, что ж, пускай смеется. Благо, что девушки, увлеченные звонкими песнями, не замечают этих издевательств Усмана надо мной.

Последний раз Усман разразился смехом, когда мы уже подъехали к хирману. Нас встречала целая манифестация колхозной молодежи. Я с нетерпением ждал момента, когда мы, наконец, примемся, за дело. И вот этот момент настал. У меня в руках фартук, а передо мной — необозримое поле хлопка. Ну держись, Усман!

Эх, через два-три часа я уже начал жалеть о своем споре с Усманом. Несмотря на мои героические усилия, до обеда я принес на весы всего… 9 килограммов сырца. Можете представить себе, каково мне было во время обеденного перерыва. Зачем человеку даны глаза, черт побери! Куда их девать в таких тяжелых случаях? А Усман все изощрялся. Он вежливо подавал мне тарелку с шурпой, приговаривая:

— Приятного аппетита труженику.

Затем он преподнес пиалу с чаем:

— Милости прошу, товарищ хлопкороб.

И любая вспышка смеха на хирмане принималась на мой счет. Любая улыбка разила меня в самое сердце. О господи, да закончится ли когда-нибудь этот ужасный перерыв?!

Ох, и после обеда мне нечем было хвалиться. Вы знаете, к вечеру я даже вспомнил своего покойного дедушку, над которым я когда-то смеялся. Дед мой все жаловался на поясницу, а я, бессовестный, никогда ему не верил. А теперь впервые в жизни почувствовал, что такое поясница. Да если бы не поясница, я бы не то что пятьдесят, а сто килограммов в день собрал бы. Какая это боль!

С невыразимой печалью смотрел я вечером на таблицу показателей, в конце которой стояла моя бесславная фамилия рядом с цифрой 21. А ведь норма была сорок.

У меня созрело решение: перенимать опыт. Я подошел еще раз к таблице и в списке колхозных сборщиков под номером один прочел: «Джумабаева Гульнара — 82 кило». Это результат! На следующий день я стал рядом с Гульнарой. Хотя девушка очень быстро удалилась, а я отстал, но мне все же удалось воспринять кое-какие необходимые приемы сбора, и я изо всех сил старался применять их. Не сразу, но дело все же пошло лучше. За день я набрал около 30 килограммов хлопка.

Стараясь не держаться за поясницу, я подошел к таблице показателей и — что это с моими глазами? — рядом с моей фамилией я увидел цифру 41. «Ошибка!» — подумал я и немедленно отправился к весовщику. «А вы думаете — больше?» — с издевкой спросил он меня. «Нет, меньше!» — сердито гаркнул я. Весовщик удивленно посмотрел на меня, проверил списки и произнес с расстановкой: «Совершенно точно. Сорок один».

Что такое? Я еще и еще раз перебрал в своей памяти, сколько хлопка собрал в течение дня. Конечно, это нелепая ошибка! Зато Усмана будто подменили. Он присмирел и остепенился. Ни одного укола, ни одного издевательства. Вот если бы это не было ошибкой! Что-то будет завтра?

Вечером следующего дня, когда, по моим подсчетам, у меня не хватало нескольких килограммов до нормы, я получил вполне серьезное поздравление от Усмана. Непрошеная краска залила мое лицо!

На третий день наступила, наконец, разгадка тайны. Я узнал того, кто оказывал мне такую бескорыстную помощь. К вечеру, принеся мешок с хлопком на хирман, я, будучи незамеченным, был очевидцем такой сцены.

Меня охватило восхищение, когда к весам сразу два мешка сырца поднесла Гульнара. Взвесив первый мешок, Гульнара сказала весовщику:

— «Это в счет…» — и она назвала мою фамилию. Никакие возражения весовщика не смогли изменить ее решения. А я стоял в тени чинара, возмущенный и пораженный, готовый вырваться к весам и учинить невероятный скандал. И вдруг мудрое решение пришло мне в голову. Я несколько успокоился, сдержал себя и принялся подсчитывать, сколько хлопка сдала за меня Гульнара. Набралось довольно внушительное количество. За ужином Усман, скрепя сердце, вновь поздравил меня с трудовой победой. Но поздравление это было неискренним. Это было поздравление побежденного. А знал бы он…

На следующий день я встал раньше зари и ждал рассвета на плантации. Непреодолимое желание — собрать больше — наполнило все мое существо. Как только стало возможно различать белые коробочки на кустах, я ринулся в бой. Держись, Гульнара! Не думай, что я уж такой немощный, мы еще посмотрим, что покажут сегодня весы! И довольно злорадствовать Усману — моему бывшему другу!

И вот, когда во второй половине дня я закончил норму (сам своими силами, без посторонней помощи!), настало время осуществить мой мудрый замысел. Собрав канар сырца, я направился на хирман. Весовщик спокойно подбросил гири, посмотрел на показатель и промолвил:

— Двенадцать пятьсот.

Я набрался духу и выпалил:

— Это — в счет Гульнары Джумабаевой!

— Что? — изумленно переспросил весовщик.

И тут произошло непредвиденное.

Я, охваченный единственной идеей, — скорее сдать хлопок и рассчитаться с долгом, совершенно потерял чувство бдительности и не заметил, что в двух шагах от меня стоит не кто иной, как сама Гульнара. Робко я поднял глаза на девушку. Ее не узнать! Черные глаза горели огнем негодования, вся фигура девушки как бы выражала решительный протест.

— Без вашей помощи обойдусь! — промолвила, сверкая глазами, Гульнара: — Как вы могли пойти на такую дерзость?

Но я не собирался сдаваться, ибо знал, что правда на моей стороне.

— А вы? — в упор спросил я.

— Что я?

— Почему вы сдавали свой хлопок в мой счет?

— Я никогда этого не делала, — четко выговаривая каждое слово, произнесла девушка.

Какое лицемерие, вы подумайте!

— А кто же собирал хлопок, который вы сдавали в мой счет? — спросил я, надеясь получить ответ, полный вероломства и неправды. Но услышал нечто невероятное и ошеломляющее:

— Ваш друг Усман.

Я хотел от всей души расцеловать девушку: за то, что она снова утвердила мою веру в крепкую, сильную, настоящую дружбу с Усманом. Но, во-первых, девушка могла бы не понять меня, а во-вторых, это было бы похоже на стандартную концовку посредственного заокеанского фильма. И я — воздержался.

Не первый год муж ее трудится на ниве печати. Правда, его не называют в числе тех, кто составляет гордость и славу работников пера. Он частенько пытается кое-что кое-кому советовать, ссылаясь на свой стаж с двухзначной цифрой. Жена его, добросовестная домашняя хозяйка, мать нескольких детей, первый почитатель таланта мужа, настолько изучила характер и повадки супруга, что всегда безошибочно определяла, над чем он работает в данное время. Всегда… А вот сегодня и она была поставлена в затруднительное положение…

Раньше бывало так. Если он садился за письменный стол с важным видом и обкладывал себя добрым десятком подшивок, преимущественно центральных газет, папками с газетными вырезками, ножницами и клеем, жена говорила:

— Детки, уходите играть на улицу. Папа передовую будет писать!

Если же, сидя за столом, он периодически приставлял указательный палец левой руки к тому месту, где должны были рождаться мысли, а правой лихорадочно, как заправский бухгалтер, орудовал счетами, рассматривал многочисленные таблицы, мать говорила детям:

— Тише! Папа очерк составляет.

Иное дело, если перед ним на письменном столе справа лежали сочинения Салтыкова-Щедрина, а слева — томики Гоголя. Время от времени он изображал улыбку на лице. Дети получали от матери такую мораль:

— Как вам не стыдно шуметь. Ведь вы мешаете папе над фельетоном работать!

А когда основным орудием творчества служил телефонный аппарат и после каждого разговора супруг записывал в блокнот цифры и фамилии, уже после двух-трех звонков жена понимала, что здесь идет изготовление информации, и предоставляла полную свободу детям: пусть резвятся, это не мешает.

Это было раньше… А сегодня он пришел с работы красный, как рак, сел за стол и вначале ринулся к телефону, как будто перед информацией, затем взглянул на счеты, словно его осенила очерковая мысль, посмотрел на всегда готовых к его услугам Гоголя и Щедрина, затем открыл крышечку чернильницы и, окунув в ней зачем-то перо авторучки, начал что-то писать. Но что? Впервые за много лет супруга не знала, над чем трудится ее муж. Кричать на детей? Или пускай резвятся? Как быть?

Она тихонько подошла, из-за широкой спины мужа посмотрела на рукопись. Он писал… заявление об уходе с работы по собственному желанию.

Кирилла Хват созвал комсомольский комитет и сказал:

— Друзья! Имею дельное предложение, можно сказать, рационализаторское. У нас скоро отчетно-выборное собрание. Предлагаю провести его за… тридцать минут.

Члены комитета были ошеломлены необычайным взлетом мысли своего секретаря и некоторое время не могли произнести ни слова. Затем посыпались вопросы:

— На сколько ты рассчитываешь доклад?

— А как же прения?

— А выборы?

— А резолюция?

Кирилла поднял руку, как это делают великие ораторы перед многотысячной толпой, обвел всех проницательным взглядом и сказал:

— Все учтено. Все беру на себя. Мы должны установить рекорд в проведении такого сложного комплексного мероприятия, каким является отчетно-выборное собрание. Уверен: о нас заговорят, наш метод будет смело и широко внедрен. Новаторству — широкую дорогу!

Затаив дыхание, члены комитета слушали смелое предложение Кириллы. Оно сводилось к следующему. Доклада и выступлений на собрании не делать. Доклад, резолюцию, написанные выступления размножить и вручить будущим участникам собрания. Заранее подготовить список нового состава комитета. На собрании ответить только на вопросы. Все это вместе с голосованием займет не больше тридцати минут.

— Зачем отнимать зря время у людей! — воскликнул Кирилла Хват. — Все равно никто доклад не слушает, а прочтут все. Резолюция все равно принимается в готовом виде. Выступления все равно все готовят заранее…

И, представьте себе, недавно собрание состоялось. Кирилла Хват ходил накануне с таким видом, как будто он, по меньшей мере, уже слетал на Луну. На все вопросы членов комитета он спокойно и уверенно отвечал односложно:

— Все учтено. Беру на себя.

…Когда в красном уголке открылся занавес, за столом президиума все увидели высокую фигуру Кириллы Хвата.

— Товарищи! — торжественно произнес он. — Мы являемся свидетелями и участниками великого эксперимента экономии времени. Успешное завершение сегодняшнего собрания положит начало грандиозному движению: потехе — время, собранию — час. Нет возражений против состава президиума? Голосую. Единогласно. Президиум прошу занять места. Все ознакомились с текстами доклада, выступлений, моего заключительного слова и резолюции? Вопросы будут?

Кто-то поднял руку. Кирилла, узнав редактора стенгазеты — веснушчатую девушку с насмешливой улыбкой, нахмурился.

— Может, в письменном виде?

— Один вопрос, — настаивала девушка.

Собрание загудело:

— Пусть задает.

— Один вопрос необязательно в письменной форме…

— Дайте человеку спросить…

— Не глушите живого голоса…

Кирилла демократически улыбнулся и снисходительно разрешил.

Девушка спросила:

— Нельзя ли назвать фамилию инициатора этого замечательного мертвого собрания?

В зале послышались смешки, реплики, аплодисменты. Кирилла Хват не расслышал слова «мертвого» и принял реакцию собрания за единодушное одобрение своей инициативы. Он откашлялся:

— Говоря откровенно, такую мысль, товарищи… такая мысль принадлежит, можно сказать, мне…

Гром оваций заглушил робкое признание гения, послышались голоса.

— Все ясно.

— Переходи к следующему вопросу.

…После голосования председатель огласил результаты:

— В список для голосования, — читал председатель — было внесено 9 кандидатур. В голосовании приняло участие 79 человек. Хват Кирилла получил за — 1, против — 78…

Раздались дружные аплодисменты. Затем развернулись прения, которые продолжались, как и следовало ожидать, допоздна. И удивительно: никто даже не догадался посмотреть на часы, никто не напоминал ораторам о регламенте… Это были сердечные речи, душевные выступления, горячая комсомольская дискуссия.

В штате редакции было два рецензента: молодой, здоровый, жизнерадостный критик-доброжелатель и страдающий всеми терапевтическими недугами старый ворчун-злопыхатель. Прежде чем посылать кого-либо на премьеру, ответсекретарь спрашивал у редактора:

— Положительную? — при утвердительном ответе направлялся критик-доброжелатель. В противном случае на арену выпускался ворчун-злопыхатель.

А на этот раз редактор, как никогда, ответил:

— Надо разобраться…

Секретарь, почесав затылок, решил послать на премьеру обоих критиков. Получив от них материалы, он приказал машинистке составить общую статью, беря поочередно абзацы из произведений обоих авторов. Получилась занятная рецензия. Вот выдержки из нее:

Гонорарная ведомость не всегда является документом, подтверждающим авторство.

От художественных произведений одновременно требуется и высокий уровень, и достаточная глубина. Но, устремляясь ввысь, некоторые авторы теряют необходимую глубину, а, углубляясь, — лишаются должного уровня. Правда, говорят, что некоторые писатели добиваются этого парадоксального сочетания, но здесь, видимо, речь идет о талантах.

Хирман осенью — место для взвешивания весенних обязательств.

Начиная путь водителя персональной машины, ты должен знать не только правила уличного движения, но и досконально изучить состав семьи и характеры каждого родственника твоего будущего начальника.

Не будучи тщеславным, архитектор строил дома, которые не могли служить ему памятником: все они разрушались при его жизни.

Диплом не является удостоверением на право работы только в столичных учреждениях.

Наука установила, что ученые степени и звания не передаются по наследству.

Он был принципиальным руководителем и сокращение штата начал с тещи… так как она была его самым дальним родственником из всех сотрудников.

Не всегда личная машина приобретается на личные средства.

Кто не работает, тот не ошибается, — однако лучше работать не ошибаясь.

Он почему-то не любил и всячески избегал выборных должностей…

Самокритику он понимал так: критикуй сам себя, не щадя сил, тогда другие оставят тебя в покое.

Панибратство и администрирование — заболевания с совершенно различными симптомами, но с одинаково печальным исходом.

Есть одна лестница, по которой легче подниматься, чем спускаться. Это лестница… служебная…

Самым большим неудобством начальника в связи с отсутствием отдельного кабинета было то, что постоянная непосредственная связь с подчиненными выдавала одну из его особенностей: несоответствие занимаемой должности.

Она очень много работала над собой… перед зеркалом…

Эти две резолюции были похожи друг на друга, как близнецы, только родилась одна из них спустя два года после рождения первой.

От смешного до великого не один шаг.

Читатель охотно прощает писателю пристрастие к трафаретам… на стенах его квартиры.

Когда одного ответственного работника отправляли на учебу, он воскликнул: «За что?».

Некоторые командированные возвращаются из командировок в пятницу, чтобы не опоздать на службу… в понедельник.

По поводу щедрых аплодисментов на многочисленных совещаниях в период хлопкоуборочной:

— Нам нужны не хлопки, а хлопок.

Он жил так, как будто этим делал всем одолжение.

После выговора за отсутствие бдительности он тщательно запер сейф и оставил на нем записку: «Ключ от сейфа — в правом ящике стола».

Если вы заведуете отделом писем редакции и ваш сын — филателист ежедневно встречает вас с упреком: «Опять марок нет? По-прежнему никто в газету не пишет?», — то вы запретите сыну, заниматься филателией.

Вызвать двадцать председателей колхозов примерно в двадцать раз легче, чем побывать самому в каждом из этих колхозов.

Он рьяно боролся за экономию собственной обуви и времени и предпочитал всюду ездить по личным делам на служебном автомобиле.

Печально, когда человек при звании лишен призвания.

Он называл себя человеком слова и потому никогда не выполнял своих обещаний.

На совещании с критикой выступали по принципу: о присутствующих не говорят.

Телефон — изобретение современное, а руководство по телефону — стиль устаревший.

Хотя полюсы противоположны, но оба они — холодны.

Мнение выражают, если оно имеется.

Он бережно относился к книгам и поэтому никогда не снимал их с полки.

Гонорар он выписывал повышенный тем, кто был повыше его по должности.

Фотокорр работал по принципу: «один раз сними, семь раз опубликуй».

В редакции его называли странно: заместитель редактора по работе.

Как-то в газете вкралась ошибка: рубрика «фельетон» была поставлена над передовой — «Выше, шире и глубже!», передовая до слез рассмешила всех читателей; фельетон «О целесообразности пользы», лишенный рубрики, остался совершенно незамеченным.

Гонорар — это стимул, который, чрезмерно увеличиваясь, становится тормозом в работе журналистов.

На ниве печати бывают и сорняки.

Строго следуя неписанному кодексу законов о соблюдении субординации при ведении телефонных переговоров, он заканчивал беседу по аппарату так:

Подчиненному:

— Позвоните мне!!!

Равному по чину:

— Мы с вами созвонимся.

Начальнику:

— Если разрешите, я вам позвоню…

Свои речи на различных собраниях, конференциях и совещаниях он начинал так:

— Ввиду большой занятости, я не имел возможности послушать выступления предыдущих ораторов — поэтому разрешите подвести итоги прениям и сделать некоторые выводы.

Он уже входил в возраст, когда появляется возможность экономить на расческах.

Одно из двух качеств помогло ему просидеть на своей должности двадцать лет: обаяние или обоняние.

Мы подводили итоги, а они подводили нас.

Благоустройство он понимал как устройство благ… собственных.

«Коммунизм придет тогда, — говорил один обыватель, — когда исчезнут все обязанности и останутся лишь одни права»…

Когда одного продавца спросили: «Какой вы в своей жизни самый страшный сон видели?», — он ответил: «Сон о расфасованных товарах»…

Он прислал в бюро рационализации проект-предложение о… заочных столовых.

В коллективе все были о нем отрицательного мнения, хотя он писал только материалы о положительном.

Его произведениям не было надобности предпосылать надпись «Публикуется впервые», так как вторично их издавать не собирались.

Говоря о любимой дочери, мать горько сокрушалась:

— Вот и пришлось ей, бедняжке, закончить институт: с первого до последнего курса выйти замуж так и не удалось…

Выйти из себя или войти в себя он считал сугубо личным делом.

На старости лет спортсмены становятся тренерами, балерины — балетмейстерами, а писатели — критиками.