Потом, конечно, мне все растолковали. Дело в том, что «подка» – слово вполне приличное, а вот… Но я, кажется, хотел рассказать о наших выездах на травку в Измайлово. При чем тут фантики? Ни при чем. Так иногда бывает у бабушки Ани, она начинает рассказывать про вредную врачиху Хавкину, не выписывающую нужные лекарства, а потом вдруг перескакивает на подушку, из которой неведомым образом исчезла половина перьев. Но у бабушки склероз, с этим даже Хавкина не спорит. А у меня? Неужели бывает и детский склероз? Надо полистать журнал «Здоровье». Хорошо бы… Тогда меня, как от физкультуры после простуды, освободят и от домашних заданий. Придет в класс новая практикантка, начнет урок, посмотрит в журнал:

– Полуяков, к доске!

А Ирина Анатольевна ей тихонько на ухо:

– У ребенка детский склероз. От всего освобожден.

– Ах, простите, мальчик, садитесь на место! – с уважением исправится практикантка.

Ну вот, опять отвлекся. К делу!

Итак, семейный пикник – мероприятие серьезное. Целая операция «Ы». Намечают ее заранее, за неделю определяя время выезда, договариваются, кто что стряпает и покупает из съестного или выпивного. Сорвать намеченный план могут только чрезвычайные происшествия. Однажды на Маргариновый завод именно в выходной день притащилась делегация жировиков из Польши, и Лида, как секретарь партбюро, была вынуждена показывать им предприятие, угощать продукцией и дарить матрешки, купленные за счет завкома. Она страшно переживала, что перед заводоуправлением с весны осталась огромная лужа, что асфальтовая дорожка не подметена, а с Доски почета кто-то сорвал карточку фасовщицы Михеевой, похожей на Любку Шевцову из кинофильма «Молодая гвардия». Грешили на водителя электрокара Рябухина, хмурого, неглаженого холостяка. Собираясь на ответственное задание и наряжаясь перед зеркалом, маман без конца повторяла трудную фамилию руководителя делегации «пан Пржмыжшевский».

Короче, Измайлово накрылось медным тазом.

Во второй раз, когда все уже было готово и Тимофеич налил в манерку чистого спирта на тот случай, если не хватит «казенки», дядю Юру Батурина срочно вызвали на службу. Их образцовый оркестр должен был встречать президента страны с непонятным названием «ОАР», срочно прилетающего в СССР. Да и имя у гостя оказалось рискованным – Гамаль Абдель Насер. «Видно, сильно его евреи допекли!» – вздыхал Башашкин. Это у дяди Юры, страстного футбольного болельщика, такое прозвище, в честь знаменитого центрального защитника ЦСКА Анатолия Башашкина. Дядя Юра тогда очень огорчился: мало того что улыбнулся воскресный отдых, надо еще за несколько часов, пока Гамаль Абдель летит к нам в Союз, выучить их гимн, под который, как выразился Батурин, только с мумией вальсировать. Да еще начальник оркестра под страхом гауптвахты запретил накануне даже нюхать спиртное, так как у арабов строжайший сухой закон, и Насер сразу учует запретный аромат, а это чревато осложнением международной обстановки.

В третий раз дед Жоржик, чихнув на ветру, потерял в водостоке вставную челюсть и так расстроился, что у него разболелось сердце. Вот, пожалуй, и все случаи, когда задуманный выезд «на травку» отменялся.

Если договоренности оставались в силе, каждый действовал, как сказал бы наш сосед дядя Коля Черугин, «по заранее отработанной схеме». Бабушка Маня и дед Жоржик первыми выходили из дому в 10.00 и звонили из будки возле метро «Новокузнецкая» Батуриным. Тетя Валя была уже начеку и не отходила от коммунального телефона даже в туалет. Сообщив в трубку, что они тронулись, в смысле – пустились в путь, бабушка Маня и Жоржик садились на 25-й троллейбус, который от Балчуга до Ильинских ворот идет минут десять – пятнадцать.

– Выдвигаемся! – командовал дядя Юра.

И Батурины, подхватив заранее сложенные сумки, устремлялись из своего дома, что на углу Большого и Малого Комсомольских переулков, к остановке возле булочной. Увидав в широком окне подъехавшего троллейбуса бабушку и Жоржика, Башашкин обычно вскрикивал: «Ба! Знакомые все лица!» – и они присоединялись к родне. Иногда я ночевал у них с субботы на воскресенье и вместе с ними выдвигался в Измайлово. Перед выходом дядя Юра звонил коменданту нашего общежития Колову, в его крошечной комнате установлен служебный телефон, единственный на все здание.

– Старший сержант Батурин на проводе, – весело докладывал Башашкин. – Выступаем утвержденным маршрутом.

– Принял. Доведу до сведения, – по-военному отвечал Колов, в недавнем прошлом старшина-сверхсрочник, еще донашивающий форменный китель и хромовые сапоги.

– От имени министра объявляю вам благодарность!

– Служу Советскому Союзу!

Тут надо бы разъяснить. Однажды мы отмечали у нас в комнате Лидин день рождения, на веселый шум заглянул комендант, мол, все ли в порядке, не буянят ли… Ему, как водится, налили, чтобы выпил за новорожденную, он хлопнул, потом добавил и как-то присиделся за столом, сдружившись с Башашкиным. Дядя Юра в очередной раз рассказал гостям, что сам маршал Малиновский во время репетиции парада пожал ему руку как лучшему барабанщику образцового военного оркестра и приказал выдать месячный оклад в качестве поощрения. Дали, правда, пол-оклада и почетную грамоту. Колов, узнав об этом, проникся к дяде Юре таким уважением, что с тех пор готов был выполнить любое поручение человека, которому пожал руку сам министр обороны!

Итак, получив вводную, комендант мчался по коридору, громко стучал в нашу дверь, оповещая:

– Лидия Ильинична, звонил Юрий Михайлович, они выехали!

– Спасибо, Степан Кузьмич, – пугалась, по обыкновению, еще не одетая Лида. – Выходим! – и начинала метаться по комнате, как раненная птица.

– Кулема! – ругался Тимофеич, глядя на часы. – Второй час собираешься! Вот сейчас разденусь и никуда не поеду!

– Миша, я уже… – лепетала маман, не попадая в рукав.

– Вижу!

Ему-то хорошо, он всегда готов минута в минуту и просто буреет, если сталкивается с чьей-то непунктуальностью, особенно с Лидиной, хотя давно бы мог привыкнуть. Я вот наблюдаю родителей двенадцать лет и все жду, когда кто-нибудь из них перевоспитается: или она научится вовремя собираться, или Тимофеич начнет опаздывать. Нет, каждый тверд в своих привычках, как коммунар на допросе.

– Ой, ой, ой… – причитала моя неорганизованная маман, мечась по комнате. – Где томатный майонез? Я с завода принесла… Юр, ты не брал?

– Нет, может, Сашка сожрал? – Я мстительно кивнул на младшего братца, нарисовавшего мне вчера в тетрадке с домашним заданием кошечку, похожую на кенгуру.

– Я не бра-а-л! – захныкал тот, получив от меня профилактический подзатыльник.

– А на столе это что такое стоит? – взревел отец, как слон, раненный отравленной стрелой.

– Где?

– В Караганде!

– Ой, ну да… он!

– Выходим!

– Где мои бусы?

– На шее.

– Губы чуть подкрашу…

– Я тебе сейчас подкрашу!

Думаю, если бы коммунисты Маргаринового завода хоть одним глазком увидели, какой неорганизованный у них секретарь партбюро, они бы Лиду моментально переизбрали. Но чужая семейная жизнь надежно скрыта от общественности, как в кукольном театре не видны за ширмой артисты. А на трибуне маман всегда выглядит образцом собранности, деловитости и принципиальности. Откуда только что берется? Видно, доверие коллектива – огромная сила.

И вот мы, наконец, с полными сумками вылетаем из подъезда, а там почти всегда стоит в дозоре наш сторож дядя Гриша, контуженный краснофлотец. С самой войны он трясется всем телом и говорит как заезженная пластинка на сломанном патефоне.

– Н-н-н-на-а т-т-т-т-р-р-а-а-в-в-в…

– На травку, Гриша, на травку! – раздраженно подтверждает Тимофеич, проносясь мимо.

– С-с-с-ч-ч-ч-ч-а-а-а-с-с-с-с-т-т-т… – несется нам вслед, что означает: «Счастливого пути!»

Мы мчимся сломя голову по Балакиревскому переулку к Бакунинской улице, где возле гастронома останавливается 25-й троллейбус. Отец летит впереди с двумя огромными сумками: в них бутылки, еда, клеенка и два старых одеяла, чтобы сидеть не на голой земле. Следом бегу я, таща за руку брата, который норовит то подхватить с асфальта пустую спичечную коробку – для будущих жуков, то погладить пробегающую мимо кошечку. Замыкает нашу команду Лида, она на ходу хнычет:

– Соль забыла, соль забыла…

– Другие взяли! – огрызается отец. – У них с памятью все в порядке.

– Ой, не успеем, уедут, уедут… – причитает маман.

– Ну и что! Не на самолет опаздываем. Нагоним в Измайлове. Ворон нечего было считать!

Я смотрю на них и удивляюсь: Тимофеич, который никогда не опаздывает и всегда собран, как работал сменным электриком, так и работает, а вот Лида, вопреки своей расхлябанности и забывчивости, доросла аж до начальника майонезного цеха. Жизнь полна несправедливых загадок!

Например. Во время войны бабушка Маня с дочерями ехала в эвакуацию. Лида, будучи с детства кулемой, заслушалась раненого солдата с гармошкой и отстала от поезда, с трудом потом нагнав эшелон, благодаря отзывчивому начальнику станции. С тех пор она панически боится куда-нибудь опоздать или с кем-то разминуться. Как этот психический страх сочетается у нее с неумением вовремя собраться и выйти из дому, я не понимаю. Башашкин говорит, что женщина – это моток противоречий.

Но вот странная вещь: мы все-таки каким-то чудом всегда успеваем вовремя. Однажды Лида забыла на столе кошелек, пришлось возвращаться, и мы шли потом на остановку не торопясь, уверенные в том, что родня давно проехала мимо, и встречаться нам предстоит в Измайлове, у железной арки. Каково же было наше изумление, когда в окне подвалившего к тротуару желто-синего троллейбуса мы увидели бабушку Маню, Жоржика, тетю Валю и дядю Юру, который показал нам кулак. Оказалось, возле сада имени Баумана транспорт намертво встал, обесточенный, так как соскочили «рога», а неопытный водитель долго не мог, натягивая тугие канаты, совместить кронштейны с искрящимися проводами.

– Дерьмо ему в бочке развозить, а не людей! – ругался Башашкин.

В тот навсегда памятный день мы, как обычно, мчались к остановке, опаздывая. Сашка не поспевал и болтался в моей руке, точно тельняшка, выброшенная на веревке за борт. Так моряки стирают грязные вещи, я сам видел, когда мы плыли на теплоходе из Химок в Кимры.

Возле пустыря за мной увязался мой друг Ренат, сын дворника дяди Амира. Некоторое время он бежал рядом, спрашивая:

– На поезд?

– Нет, в Измайлово.

– Когда вернетесь?

– Не знаю.

– Если будет еще светло, в ножички сыграем?

– Обязательно.

– Есть лишний котенок.

– Потом покажешь.

Ренат добежал с нами до Бакунинской улицы и повернул назад, мы же ринулись по переходу на желтый свет, так как в это время 25-й троллейбус, припадая на выбоинах, приближался к гастроному, и я увидел в окне родню, высматривающую нас на остановке. В тот день мы, к всеобщему удивлению, не опоздали и плюхнулись на места, которые нам предусмотрительно заняли сумками.

– Следующая станция – дорожный техникум, – хмуро объявил водитель.

Тетя Валя, страдающая от бездетности, посадила Сашку на колени и стала с ним тетешкаться, как с ясельным. Дядя Юра дал мне «пять», а дед Жоржик обслюнявил табачным поцелуем. Он буквально светился от радости и так широко улыбался, что ему постоянно приходилось указательным пальцем возвращать на положенное место выпирающую вставную челюсть.

– Карты не забыли? – сердито спросил отец, проигравший в прошлое воскресенье страшную сумму – три рубля, за что Лида пилила его всю неделю.

– Обижаешь, своячок! Готовь еще троячок!

– Это мы посмотрим!

– И смотреть нечего: деньги идут к деньгам.

Мне приберегли место у окна: за стеклом проплывала Москва. Глядя на родной город, я испытывал странное, щемящее чувство, которое очень трудно объяснить обычными словами. Но все-таки я попробую… Вот из переулка выскочил пацан в сатиновых черных трусах и синей майке. Голова острижена под «ноль», оставлен только буйный чуб, закрывающий лоб. Мальчик катит перед собой железный бочковой обруч, направляя его длинной проволокой с загогулиной на конце, но гремучий обод все время норовит сбежать, выскакивая из этой самой закорючки. А ведь я могу сойти на следующей остановке, познакомиться с пареньком, узнать, как его зовут, и объяснить: если кончик проволочной загогулины чуть-чуть загнуть буквой «Г», то обруч уже не выскочит, так и будет катиться вперед, поворачивая куда надо и объезжая препятствия.

Заодно, можно выяснить, где чубатый учится, в каком классе, кем работают его родители, чем он увлекается. Если тоже содержит аквариум, тогда хорошо бы условиться об обмене мальками… Можно зайти в его двор, познакомиться с тамошними пацанами и девочками. В общем, попасть в совершенно чужой мир, населенный новыми, не известными мне людьми. Я могу это сделать, но никогда не сделаю, так как еду в Измайлово, и все чужие жизни, мелькающие за окном, навсегда останутся мне неведомы, хотя я и могу сойти на ближайшей остановке. Между этими «могу» и «никогда» спрятана тайна, которая томит меня, точно странный взгляд Шуры Казаковой, брошенный в мою сторону во время контрольной работы…

Размышляя, я наблюдал, как по мере приближения к Измайлову старинные особнячки и церкви без крестов уступают место высоченным «сталинским» домам (их так все называют), украшенными разными архитектурными курчавостями, потом «сталинки» сменяют «хрущевки» – пятиэтажки, будто сложенные из огромных грязно-белых кубиков, а следом, через пару остановок, к небу устремляются голубые новостройки вперемежку с деревенскими избами: из печных труб вьется дымок, возле крылечек роются в земле куры, сквозь редкий забор видны взрыхленные грядки с зелеными шильцами молодого лука. На память приходят Селищи, и сердце теплеет от мысли, что скоро мы все поедем на Волгу.

Глазея в окно, я по привычке улавливаю разговор взрослых – Лиды с бабушкой Маней. Подслушивать, конечно, нехорошо, но пропускать мимо ушей разговоры взрослых тоже не стоит: очень познавательно! После того как они подробно перечислили друг другу все, что наготовили и сложили в сумки, речь зашла про то, и-за чего лучится сегодня от радости Жоржик. Ах, вот оно в чем дело! Ура! Наконец-то! Давно бы так! Ну, теперь-то мы снова сплаваем на другой берег Волги, где в Нерлинском заливе, говорят, берет лещ размером с таз для варенья. А то ведь в прошлый раз… Пушечный окрик из капитанской рубки теплохода до сих пор гремит у меня в ушах!

К тихим беседам взрослых прислушиваться очень полезно, можно узнать немало интересного, даже ошеломительного. В низкорослом детстве, если я себя плохо вел, меня ставили в угол или же отправляли в ссылку под праздничный стол, где мне даже нравилось, ведь взрослые, раскаявшись в своей жестокости, незаметно просовывали мне под скатертью то конфетку, то кусок кекса, то эклер. Я с удовольствием уплетал все это, слушая беседы, доносившиеся сверху, и разглядывал ноги родственников и гостей, а вели себя они под столом по-разному, порой очень даже странно.

Башашкин постоянно постукивал остроносыми полуботинками о паркет, словно отбивал барабанный ритм. Тетя Валя, пользуясь тем, что никто не видит, скидывала туфли и шевелила пальцами ног, точно играла на невидимом детском пианино. Лида как-то боязливо прятала скрещенные ноги под стул и нервно почесывала колени. Жоржик, если везло в карты, исполнял под столом что-то вроде «ковырялочки» из русского народного танца, который мы разучивали в детском саду. А соседка Былова, зайдя на огонек, норовила под столом наступить каблучком на ботинок Тимофеича, против чего он явно не возражал. Абсолютно неподвижны были только ноги дяди Коли, двоюродного брата Лиды, но это из-за того, что он с детства ходил на протезах – попал под трамвай. В общем, под скатертью кипит тайная жизнь и есть на что посмотреть.

Как-то, отбывая наказание под столом, куда меня отправили за проказы, я услышал разговор Батуриных и Марфуши, бабушкиной крестницы, которую раньше не видел. Она приехала в Москву после долгой разлуки из Алма-Аты, туда ее забросила эвакуация, там она устроилась на работу, вышла замуж за местного казака и осела. Так вот, тетя Валя, когда остальные, выпив-закусив, пошли гулять по Овчинниковской набережной, рассказывала Марфуше о том, что случилось в нашем роду, пока они не виделись и даже не переписывались.

– Ой, Валюш, а я тебя совсем девочкой помню! – как заведенная, повторяла крестница.

– Да и ты еще в девушках бегала, – соглашалась моя тетка. – Ой, а что тут в войну-то было!

Многое я знал из рассказов и обмолвок взрослых, например, про огромную бомбу, упавшую на Пятницкой улице, уничтожившую несколько домов и выбившую стекла в округе до самого Балчуга. Осколки потом неделю выметали. А еще часто вспоминали, как рассеянная Лида обронила карточки на хлеб. Хорошо, соседка нашла на лестничной площадке и принесла плачущей Марье Гурьевне. Впрочем, у маман была своя версия, она все валила на старшую сестру, мол, Валька затеяла игру в салки по пути в раздаточный пункт. Я снова услышал рассказ про то, как отца призвали на войну, и он, отпущенный проститься с родными перед отправкой, примчался с Маросейки пешком через Москворецкий мост на Пятницкую, чтобы похвастаться перед Лидой новеньким обмундированием: они еще подростками познакомились на катке возле «Ударника». А через два дня вышел приказ Верховного, отменившего призыв 1927 года, чтобы мальчишки немного подросли и поучились. Отобрав форму, ребят вернули домой, и все над отцом подшучивали, мол, без него теперь Гитлера поймают, а сестры Бурминовы, картинно надув губы, уверяли, что в штатской курточке Мишка им совсем не нравится. Вот какими язвами были. Отец страшно переживал, даже порывался сбежать на фронт…

Башашкин же мурлычет эту песню по-своему: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка?»

Но из разговора с Марфушей я узнал кое-что новенькое. Оказывается, до Жоржика бабушка Маня жила вместе с дядей Ваней, Иваном Ивановичем, мужем своей собственной сестры Груни, Аграфены Гурьевны. Ее первый супруг, как и мой родной дед Илья Васильевич, погиб на фронте, точнее, в звании сержанта вернулся из госпиталя домой и вскоре умер от ран. Аграфена осталась одна с маленькой дочерью – тоже Валей и сыном Николаем, который в детстве попал под трамвай и потерял обе ноги, но не отчаялся и даже катался на коньках, да так здорово, что никто не догадывался о детских протезах. Во время войны жили бедно, голодно, даже картофельные очистки ели за милую душу, поэтому безногого Колю пришлось сдать в детский дом – там было трехразовое питание.

И вот как-то бабушка Груня, отправившись на барахолку, чтобы обменять вещи на продукты, познакомилась там с толстым офицером-интендантом, и тот, прицениваясь к башмакам и диагоналевым брюкам умершего сержанта (как штаны могут быть диагоналевыми – я не понимаю), с первого взгляда в нее влюбился. Дядя Юра, участвовавший в разговоре, подливая женщинам в рюмки красненькое, заметил, мол, ничего удивительного тут нет: Аграфена в молодости была чудо как хороша, а грудью взвод фрицев могла придавить.

Толстый интендант вызвался проводить вдову до дома, чтобы какие-нибудь хулиганы, а их тогда развелась в Москве прорва, не отняли у нее выменянные харчи. Потом офицер по протоптанной дорожке зачастил к ним, и всегда с гостинцами. В общем, решили они жить вместе, одной семьей, а еды с тех пор стало вдоволь, даже Лиде и тете Вале, вернувшимся с бабушкой из эвакуации, по-родственному перепадало. Дядю Колю забрали из детдома, интендант подобрал ему на складе очень удобные, легкие английские протезы вместо тяжелых кустарных деревяшек. Появились излишки, и тетя Груня, любившая поторговаться, приноровилась носить продукты на барахолку, чтобы одежду выменивать для детей, которые на хорошем питании быстро росли. О себе тоже не забывала. Однажды за банку топленого масла она сторговала старинную брошь с зелеными камушками и всегда потом прицепляла ее на грудь, если шла в гости. Когда я с младенческим любопытством тянул ручонки к этой брошке, мне строго говорили:

– Нельзя! Музейная вещь!

И вот как-то раз на Тишинском рынке к Аграфене Гурьевне прибился молодой солдатик Ваня, демобилизованный по ранению. Он сбывал трофейные иголки для швейных машинок – страшный дефицит по тем временам. Тетя Груня стала прицениваться, слово за слово, посмеялись, переглянулись, а боец по простоте возьми и напросись в гости, но не на дармовщинку, а со своей выпивкой. Интендант, как на грех, отбыл в командировку в Омск. Засиделись за разговорами допоздна, хватились, а по ночной Москве от Беговой в Сокольники пешком идти долго, да и опасно: разденут или прибьют. В общем, постелили Ване на сундуке. По совести сказать, он тоже Аграфене понравился: веселый, цыганистый и на гармошке, как покойный супружник, играть мастак, частушку такую иной раз завернет, что женщины краснеют и ладошками закрываются.

Но Аграфена ему сразу призналась, мол, не одинокая она, сошлась из-за ребятишек с хорошим человеком – интендантом, поэтому ни о какой такой взаимности речи нет, зато есть у нее родная сестра Мария, тоже вдова, и, что интересно, похожи они так, что их порой путали. Одним словом, познакомила она красноармейца Ваню с молодой тогда еще бабушкой Маней, мол, не пропадать же такому добру! В ту пору пригодные мужчины, даже слегка покалеченные, наперечет были: одни погибли, другие в плену доходили, третьи довоевывали, и за каждым холостяком, даже белобилетником, очередь бабенок, точно за хлебом, выстраивалась.

Бабушка Маня как услышала предложение сестры, так руками замахала: «Совсем ты, Гранька, с глузду съехала!» Да и сам дядя Ваня поначалу осерчал на такое предложение, мол, что я вам – вымпел переходящий или кубок спартакиады? Потом присмотрелись друг к другу, помялись, поскромничали, сходили в кинотеатр «Ударник» на «Двух бойцов», погуляли под ручку по бульварам, а там и сошлись, как тропки в поле. Но бабушка Маня с самого начала честно предупредила, что Илья-то Васильевич не погиб окончательно на фронте, а лишь пропал без вести, если вдруг воротится, то без всяких разговоров: вот, Ваня, тебе – бог, а вот – порог. Тот посмотрел исподлобья, вздохнул и согласился, покладистый солдатик попался, воду можно на нем возить.

Наконец, грянула долгожданная Победа, засверкали салюты, эшелоны с возвращающимися бойцами народ забрасывал цветами, все ликовали, обнимались, поздравляли друг друга. Интенданта демобилизовали, и тут выяснилось, что у него в Омске имеется жена и трое детей, к которым он и убыл, обливаясь горючими слезами, а напоследок принес Аграфене Гурьевне на память о себе сережки с зелеными камушками – точь-в-точь к брошке, – и еще огромный тамбовский окорок со слезой, смотреть на который сбежался весь двор. Груня, по совести сказать, не очень-то и горевала, жить после войны стало полегче, дети подросли, окрепли, да и относилась она к сожителю скорее с благодарным уважением, нежели с сердечной милотой. Нравился-то ей совсем другой…

Проводив благодетеля на вокзал, она сразу поехала на Овчинниковскую набережную, где в старом деревянном домике жила сестра с гармонистом Ваней, устроившимся на военный завод и получавшим теперь приличную зарплату и паек. Пришла Аграфена не с пустыми руками, с добрым куском окорока и бутылкой водки под названием «сучок». Дело было днем, в доме никого: Иван Иванович трудился на предприятии, дети учились. Сестры выпили, закусили деликатесом, а потом старшая и говорит, мол, так и так, младшенькая, интендант мой в Омск к семье отъехамши, а Ванюша мне с самого начала на сердце лег. Так что, попользовалась пареньком, и ладно, не смылился, а теперь верни по принадлежности!

Бабушка Маня спорить не стала, так как сошлась с ним от трудной жизни и больше по уговорам старшей сестры, нежели по страстному влечению. В общем, когда дядя Ваня с получкой и гостинцем для Лиды и тети Вали вернулся с завода, у порога стоял его собранный чемоданчик, покрытый починенной шинелькой. Увидав сестер, сидящих рядком-ладком за накрытым столом, солдатик все понял, выпил поднесенную стопку и заплакал на радостях. Он-то все это время скучал и томился по Аграфене, и она, взяв его крепко за руку, увела к себе домой, на Беговую. А бабушка Маня, проводив гостей, поставила тесто и снова стала ждать своего пропавшего без вести Илью Васильевича, с которым, надо сознаться, жила до войны не слишком дружно. До драки дело доходило…

– Вот чудеса, прости господи! – воскликнула Марфуша и так от удивления брыкнула под столом ногой, что рюмки задребезжали, а я еле увернулся от каблука с набойкой.

– Это еще пустяки, обычная рокировка, – засмеялся Башашкин. – Вон народная певица Звонарева разом с двумя мужьями живет. Оба законные. Один на балалайке, второй на баяне. И ничего!

– Ладно тебе сплетни молоть, – одернула его тетя Валя и продолжила рассказ.

…Прошло года два-три, и однажды к Марье Гурьевне в дверь постучался сапожник. Тогда часто разные умельцы по домам ходили – чинили, строгали, лудили, паяли задешево. Величали нежданного гостя Егором Петровичем, был он тоже фронтовик, как позже прояснилось, орденоносец, после демобилизации трудился на фабрике, но денег на детей и больную жену не хватало, вот и прирабатывал починкой обуви, так как в детстве, еще до революции, побегал в подмастерьях у сапожника на Хитровке. Значит, постучался Егор Петрович к Бурминовым и посулил задешево починить даже совсем уж бросовую обувь. Предложение оказалось очень кстати, так как все, что было в доме, стопталось до невозможности. Он забрал обноски в мешок, а через несколько дней явился и выложил на лавку свое рукоделье – все просто ахнули: дырявые валенки были аккуратно подшиты кожаными лоскутами, стесанные вкривь каблуки нарощены и подбиты, а стертые до дыр подметки заменены новыми. Туфли и ботики начищены до блеска. И цену запросил смешную. Мастера, конечно, за такую работу позвали к ужину, угостили рюмочкой под квашеную капусту и моченые яблоки. Гость разомлел, рассказал, где и как воевал. Бабушка на всякий случай поинтересовалась (она у всех фронтовиков спрашивала), не встречал ли он на боевых путях-дорогах солдатика по имени Бурминов Илья Васильевич. Нет, не доводилось… Потом, повлажнев взглядом, стал боевой сапожник рассказывать про детишек-отличников – Риту и Костю.

– А жена что ж? – как бы вскользь спросила бабушка Маня.

– Анна Самсоновна у меня очень хорошая женщина, добрая, домовитая, работящая, ждала меня с фронта честно и беспорочно, да вот шибко хворает третий год – в холодном цеху простудилась…

– Ну дай ей бог здоровья! А вы, Егор Петрович, часом в керогазах не разбираетесь? Что-то наш уж больно шумный стал. Не рванул бы…

– Что мне, разлюбезная Марья Гурьевна, ваш керогаз, если я танковые движки вот этими самыми руками под обстрелом перебирал! Смотрю, и стол у вас расшатался, как пьяный…

– Пьяный? А сами-то вы как с этим делом? – осторожно спросила бабушка, намучившаяся в свое время с Ильей Васильевичем, буйным во хмелю.

– Бывает, – потупился сапожник. – С тоски…

Слово за слова, и влюбился он в Марию Гурьевну по уши. Марфуша, выслушав, согласилась: хоть Маруся и не такая броская, как старшая сестра, но была в ней тихая манкость, так у них в родном селе Гладкие Выселки выражались про скромных присух. Не зря же супруг-покойник спьяну-то ее жутко ревновал, чуть на стенку не лез. Повода не давала, а поди ж ты…

В общем, долго Егор Петрович к ним ходил, а когда все перечинил, перепаял, перестругал, понял, что присох. Мучился он, страдал, перед больной женой и детьми виноватился, даже с сердцем в больницу попал. Тут ему сама Анна Самсоновна сказала: мол, иди уж, коль чужая постель мягче, только детей не забывай! Бабушка Маня его поначалу от живой жены принимать не хотела, отмахивалась, стыдилась, что люди скажут, а потом сжалилась над ним и над собой, но строго предупредила, во-первых, водкой не увлекаться, а во-вторых, если пропавший без вести Илья Васильевич паче чаянья вернется домой, любовь любовью, но тогда никаких разговоров: вот тебе – бог, а вот – порог…

Илья Васильевич, конечно, не вернулся, а бабушка сжилась с новым мужем душа в душу и стала звать его Жоржиком. Выпивал он в меру, по вечерам после работы надевал длинный фартук, сшитый из старой клеенки, и садился на табурет в особом уголку, где были развешаны по стене и разложены на полках специальные инструменты: молоток с раздвоенным носиком, шила разных размеров, прямые и загнутые, кусачки, плоскогубцы, ножи с короткими скошенными, страшно острыми лезвиями. Мне их строго-настрого запрещали трогать, каждый раз рассказывая историю мальчика, который не послушался и остался без двух пальцев. Самое ужасное: без указательного, а ведь без него стрелять из винтовки никак нельзя, поэтому в армию его не взяли – и во дворе все смеялись над ним. Ведь это самый настоящий позор!

В круглых коробках из-под леденцов внасыпь лежали гвоздики разной величины, не только железные, но и деревянные. В лубяных туесках хранились лоскуты разноцветной кожи и мотки суровой нити. Жоржик садился, вынимал из мешка ботинок, сданный ему в ремонт, осматривал, качая головой и поражаясь степени износа, потом надевал его подошвой вверх на сапожную лапку… Ох, уж эта лапка! В детстве я ее страшно боялся, считая почему-то той самой костяной ногой Бабы-яги. На самом же деле это была деревяшка чуть толще лопатного черенка, а к ней крепилась под углом стальная продолговатая пластина, выдерживавшая хороший удар молотка при забивании гвоздочков в подошву.

Чтобы соседи не ругались, не жаловались домоуправу на ежевечерний стук у Бурминовых, Жоржик чинил им обувь бесплатно. Но рыбий клей на общей кухне ему все-таки варить не разрешали, он делал это в дальнем углу двора на костерке, передавая жестянку с вонючей вязкой тюрей через форточку, чтобы не насмердить в общем коридоре. Потом, когда деревянный дом снесли, а бабушке дали комнату в соседней, надстроенной восьмиэтажке, сапожных дел мастеру пришлось перейти на магазинный, почти не пахнувший клей, но крепость у него была совсем не та, что у заварного.

На круг Жоржик зарабатывал очень неплохо, Лида его даже Тимофеичу иной раз в пример ставила, отчего отец багровел и ворчал, что, мол, не для того техникум окончил, чтобы валенки подшивать. Егор Петрович и своих детей поднял, и Лиде помогал, когда она в Воронеже на пищевика училась. Сын и дочь Жоржика по праздникам приходили в гости на Овчинниковскую набережную, там в комнате у бабушки отмечали Ритин аттестат зрелости и офицерские погоны Кости, окончившего военное училище. Анна Самсоновна, с которой Жоржик так и не развелся, чтобы в лишних бумажках не запутаться, конечно, на пироги к сопернице никогда не заглядывала, но бабушка всегда ей передавала с Костей или Ритой то кусок кекса, то холодец из свиных ушек, то пол-литровую банку домашней трески под маринадом, которую Башашкин с восторгом называл «белорыбицей в собственном соку»!

Про войну Жоржик не рассказывал, хотя я его постоянно просил: в школе нам поручили разузнать и изложить на двух страничках подвиг отца или деда – для Музея боевой славы. Но он только отмахивался, мол, какие там подвиги? Жив – и слава Богу! Странно, конечно, ведь на войне награждают именно за героизм, а Жоржик имел два боевых ордена – Красного Знамени и Отечественной войны первой степени. Чтоб не протыкать единственный костюм толстыми булавками, он отсоединил награды от полосатых колодок, и бабушка два раза в год, на майские и февральские праздники, приметывала ордена за петельки черными нитками к пиджаку, а потом спарывала. 23 Февраля и 9 Мая все фронтовики округи надевали награды и шли слушать сердечные поздравления в красные уголки и клубы.

Сойдясь с бабушкой, Жоржик стал вывозить нас летом, как говорит Башашкин, «всем колхозом» на Волгу в Селищи. Сам он был родом из соседней деревни Шатрищи, которую выселили перед тем, как запустить Угличскую плотину. До Кимр мы добирались на теплоходе, шлюзуясь всю ночь, а утром пересаживались на катер и плыли еще час до того места, где в великую русскую реку впадает Калкуновка, а по берегу раскинулись Старые и Новые Селища. Катер шел с остановками, как автобус, приставал к понтонам и дебаркадерам, развозя заодно душистый свежий хлеб по сельпо. Так вот, недалеко от Белого Городка Жоржик всякий раз показывал мне на берегу большую смоленую лодку, наполовину вытащенную из воды и привязанную цепью к железному крюку, вбитому в песок.

– Нравится, Юрок?

– Ага!

– У меня до войны такая же была. Точь-в-точь. Видно, один мастер ладил. Я договорился, недорого отдают. У хозяина рука отнялась – веслиться не может.

– Надо брать, – кивал я. – Будем на другой берег плавать. Там, Витька сказал, клев чумовой!

– И я так думаю – надо. Да вот беда, Марья Гурьевна категорически против. Ворчит, баловство это: лодка нужна на месяц раз в году, а все остальное время будет гнить на берегу. Я уж и так, и эдак… Ни в какую! Отвечает: лучше тебе новый костюм справим. А зачем мне новый-то? Мне этот бы сносить.

Несколько лет дед Жоржик мечтал о лодке, а бабушка упиралась и вдруг нежданно-негаданно согласилась. Почему? Лиде она объяснила так: снился ей Илья Васильевич, озябший, в шинельке, и упрекал, мол, что ж ты, говорит, моему верному заместителю Егору Петровичу лодку зажимаешь? Он же тебе к Восьмому марта «Красную Москву» подарил? Подарил! Не поскупился. Целых пять целковых отдал! А ты? Не по-людски поступаешь. Вернусь – поколочу!

– Вот и скажи, Лидуш, откуда Илюша про духи узнал? Стало быть, они на том свете все про нас всё знают!

– Ой, мама, ну, что за глупости! Какой еще тот свет? Гагарин в космосе никакого Бога не видел, а рая – тем более. И мало ли что во сне причудится. Мне вот приснилось, что Мишка от меня к Быловой ушел…

– К кому? Здрасте, нужен он ей как собаке пятая нога.

– И я про то же! Просто мне неделю назад Лялька рассказала, что за ней один сослуживец ухлестывает, мочи нет…

– Это нехорошо. Алька у нее – мужик-то не злой, хоть и употребляющий.

– И ты, наверное, накануне папу вспоминала? Вот он и приснился тебе. А лодку купите! Жоржик весь измечтался. Он ведь и не пьет теперь почти…

– Да куда уж с таким сердцем!

В общем, бабушка все-таки согласилась, и Егор Петрович в субботу дал телеграмму в Белый Городок хозяевам лодки, мол, никому не продавайте, высылаю деньги. А потом помчался в сберкассу. Хотя они уже закрывались, короткий день, он успел предупредить сотрудницу, что в понедельник снимет крупную сумму – целую сотню! Вот почему в то памятное воскресенье Жоржик светился, как юбилейный железный рубль, а дядя Юра всю дорогу до Измайлова расспрашивал счастливца, как будет обмывать долгожданное приобретение и куда первым делом поплывет.

– На Нерль. Там лещи берут – с таз! – объявил Жоржик и от волнения достал из кармана янтарный мундштук, хотя в троллейбусе курить категорически воспрещается.

Через двадцать минут мы сошли в Измайлове. С одной стороны к шоссе вплотную подступали новые блочные дома, на тесных балконах, которые использовались вместо чуланов, можно было увидеть рваный абажур, хромую табуретку, треснувший аквариум, пару деревянных лыж с черным сатиновым мешком, напяленным на острые загнутые концы. Рядом с хламом, облокотившись на перила, курил волосатый мужик в синей майке. На народ, вываливавший из троллейбуса, он разглядывал с насмешливым недоумением, так люди, живущие у моря, смотрят на сошедших с поезда отдыхающих, которые, срывая на ходу одежду, бегут к берегу, чтобы, визжа, бухнуться в долгожданную воду.

Через дорогу начинался самый настоящий лес, не огороженный никаким забором. Майские, нежно-зеленые листья еще не загустились, не скрыли сплетения ветвей и веселых птиц, суетящихся в прозрачных кронах. Прелый, прошлогодний наст еще не скрылся окончательно в свежей траве, только набирающей силу, среди золотых одуванчиков не видно пока ни одной седой головки, а юная зубчатая крапива только учится жалить. Я заметил пыльную литровую банку, примотанную проволокой к пестрому стволу, на дне виднелась мутная жидкость: кто-то хотел набрать березового сока, да, видно, припозднился.

Над началом широкой утоптанной тропы, петляющей между стволами, возвышалась сваренная из водопроводных труб арка с полукруглой надписью поверху:

Рядом красовался большой железный плакат: на первом плане приоткрытая коробка спичек с хищно оскалившимися серными головками, а вдали – охваченные красным огнем уступчатые ели, из которых спасается бегством белочка, в ужасе схватившаяся лапками за кисточки ушей. Когда меня впервые взяли в Измайлово – на травку, я еще ходил в детский сад, и вид несчастного зверька расстроил меня до слез. Позже, научившись складывать буквы в слова, я прочел надпись на железном плакате:

Углубляясь по тропе в лес, мы, как обычно, долго выбирали место поровней и поукромней. Но пустынный уголок в воскресенье в Измайлове найти нереально: пол-Москвы выезжает из тесных коммуналок и общежитий на природу, погреться на солнышке и размяться после трудовой недели. Что их гонит на природу – зов обезьяньих предков или воспоминание о рае – понятия не имею, но и сам чувствую здесь, среди деревьев, какую-то уютную безмятежность, хотя вокруг людно, шумно и суетно.

Кажется, сотни скатертей-самобранок, огромной стаей спланировав с неба вниз, расстелились по земле между кустов и деревьев. Вокруг закуски, разложенной на клеенках, расселись и разлеглись млеющие горожане. Чтобы, как говорит Башашкин, «подышало тело», они расстегнулись или разделись. Глава семьи обычно остается в майке и сатиновых трусах до колен, голова прикрыта шапочкой, сложенной из газеты, или носовым платком с концами, завязанными узлами. Хозяйки щеголяют в летних сарафанах на тонких бретельках, а то и попросту в белых ребристых лифчиках. Все, как один, разуты и шевелят босыми пальцами, уставшими от обуви. Я заметил: у одной коротко остриженной дамы ногти на ногах выкрашены ядовито-красным лаком, и вопросительно глянул на дядю Юру.

– Педикюр, – ответил он. – Тлетворное влияние Запада.

Рядом с отдыхающими родителями озоровала ребятня, получая на бегу подзатыльники и бутерброды с колбасой, которые тут же, на ходу, съедались. Груднички орали в колясках или люльках, подвешенных к толстым сучьям. А старшеклассники украдкой мотались в кусты курнуть по-быстрому, чтобы не догадались родители. Густой ельничек шевелился, как живой, оттуда время от времени с независимым видом выходили, поправляясь, отдельные граждане.

Некоторые отдыхающие повесили на сучки транзисторы в кожаных чехлах, настроив приемники на музыку и песни:

Лысый дядька в абстрактной шелковой пижаме держал на коленях импортной магнитофон размером с обувную коробку, красные катушки вращались – одна быстрее, другая медленнее, и по лесу тянулся плакучий с картавинкой голос:

– Смотри-ка, Вертинский! – присвистнул дядя Юра.

– Ты его знаешь? – удивился я.

– Один раз с ним на концерте вместе работали. Он умер. Гуттиэре помнишь?

– Из «Человека-амфибии»?

– Да. Его дочка – Настя!

В тот памятный день мы долго бродили в поисках укромного уголка, Башашкин требовал пристанища, картинно возмущался, жаловался на голод и жажду, Тимофеич поддакивал, а женщины, как нарочно, привередничали, словно выбирали место на всю жизнь, для постоянного обитания и оттягивали тот момент, когда, наконец, можно будет обмыть будущую лодку. Жоржик счастливо улыбался, кивал и готов был расположиться на любом буераке.

– Какое сегодня солнышко хорошее! – озирался он. – Ласковое! Уж давайте сядем хоть где-нибудь, уморился я что-то, запарился… – и вытирал крупный пот со лба. – Душно нынче…

– Наоборот, свежо… – возразила тетя Валя. – А я кофту не взяла…

Наконец устроились под плакучей березкой. С одной стороны нас закрывал от любопытных взглядов орешник с новенькими, словно вырезанными из зеленых промокашек, листиками, а с другой росли рядком полутораметровые елочки, такие обычно рубят и наряжают к Новому году. Над ними летал туда-сюда волан, кто-то играл в бадминтон. Место отличное, удобное для пикника, не заняли его, наверное, из-за нескольких свежих кучек земли, выброшенных наружу проснувшимися кротами, но мужчины их быстренько затоптали, почти сровняв с поверхностью.

– А кроты там не задохнутся? – забеспокоился я.

– Это хорошо, что ты о животных заботишься! – заметил Лида. – Может, Миш, все-таки дырочки оставим?

– Не волнуйся у них ходы с вентиляцией по всему лесу прорыты, – успокоил Тимофеич. – Не то что у нас в цеху! – Он весело нервничал, как все мужчины, которым предстоит выпивка.

Мы застелили острую травку двумя клеенками, придавив по углам, чтобы не топорщились, обувью: все разулись и ходили босиком. Из сумок достали еду да питье в бутылках. Кушанья, приготовленные заранее, привезли в кастрюльках и банках: винегрет, салат оливье, соленые грибки и огурчики, квашеную капусту, прошлогоднюю, сероватую, слежавшуюся, выскребли с самого дна кадки, она стоит у нас на первом этаже, в холодном чулане, которым пользуется, как кладовой, все общежитие. Селедку заранее разделали и кусочками утрамбовали в майонезную банку, залив подсолнечным маслом. Я не удержался и стащил огурчик.

Пока раскладывали закуски, волан пару раз залетал к нам и падал на скатерть. Тут же прибегал курчавый очкарик в простроченных импортных шортах из плащовки и всякий раз так долго и задушевно извинялся, что никто на него не сердился.

– Вот, тезка, – наставительно заметил Башашкин. – Учись вежливости у интеллигентных людей!

– Наверное, евреи – предположила тетя Валя, нарезая любительскую колбаску и отдавая мне шкурки. – У нас в главке есть бухгалтер Перельмутер, сто раз извинится, прежде чем попросит баланс перепечатать.

– Ну, и отошли бы в сторону, если такие интеллигентные, – буркнул Тимофеич, когда очкарик, обызвинявшись, снова унес волан, который на этот раз угодил в салат.

– Не уйдут. Так и будут пулять, – подтвердила свою догадку Батурина. – Точно, евреи! А каким меня Перельмутер форшмаком угощал! – закатила глаза тетя Валя.

– Фу! – отозвался я: в детском саду нас почему-то почти каждый день пичкали пересоленным форшмаком, шибавшим вдобавок затхлым луком.

– Сам ты – фу! – одернула меня Лида.

– А у нас тут селедочка свежая, малосольная, атлантическая! – похвастал Башашкин. – Марья Гурьевна, где твоя белорыбица в собственном соку?

– Здесь, здесь, зятек!

– Селедка с икрой? – спросил я.

– А как же! Тетка твоя покупала! – со значением подтвердил Батурин.

И все сразу заулыбались, вспомнив случай, когда тетя Валя в знаменитом рыбном магазине на Покровских воротах купила сельдь, как уверял продавец, «с икрой на последнем месяце», но при вскрытии в животе у нее оказалась молока, правда, довольно внушительная. Возмущенная Батурина вернулась в магазин и потребовала жалобную книгу. Прибежал взволнованный директор и, нервничая, заявил, что они почти добились звания «образцового предприятия торговли», а тут такая беспричинная неприятность.

– Гражданочка! – строго сказал он. – Это же просто смешно вашей кляузой портить нашу книгу, где одни лишь благодарности! У нас дружный коллектив и лучшие продавцы в городе.

– Это не кляуза, а упрямый факт! – возразила тетя Валя.

– Факт смехотворный! Подумаешь, трагедия: вместо икры молока. Бывает. В океане самцы тоже водятся. Каждый может ошибиться…

– Значит, у вас не самые лучшие продавцы.

– Почему же?

– Хороший продавец никогда не перепутает икряную сельдь с молоковой. Я вот работаю в Главторфе и сапропель от верхового торфа с закрытыми глазами могу отличить.

– Нет, дамочка, ошибаетесь, у нас продавцы самой высшей категории!

– Тем хуже для вас.

– Это почему же?

– Потому что продавец высшей категории так глупо ошибиться не мог, а значит, он сознательно ввел покупателя в заблуждение. Одним словом, об-ма-нул. А что дальше? Дальше – обвесит. Так и запишем… – Тетя Валя вынула из ридикюля двухцветную шариковую ручку, купленную на базаре в Сухуми. – Красной пастой запишем, чтобы все прочитали, ревизоры тоже…

– Стойте! – затрясся директор. – Не делайте этого! Не губите передовиков! Признаю нашу вину. Приношу вам искренние коллективные извинения.

– Ну, знаете ли, даже смешно слушать! – смертельно улыбнулась тетя Валя. – Извинения на хлеб не намажешь. – И медленно нажала большим пальцем красный рычажок, обнажив ядовитое пишущее жало.

– Остановитесь! Мы готовы компенсировать моральный ущерб!

– Это как же, хотелось бы знать?

– Могу предложить вам астраханский залом. С икрой.

– Бросьте! – возмутилась моя осведомленная тетя. – У вас, я вижу, тут целый коллектив образцовых врунов. Залома давно нет в продаже. Он вымер…

– Для широкого потребителя – да, вымер. Но для вас он жив! – наклонившись, прошептал директор.

– А так бывает?

– Бывает! – передовик торговли в подтверждение кивнул на плакат с профилем Ленина.

– Ну, так несите, взвешивайте! – смилостивилась Батурина.

– Нельзя, уважаемая, увидят покупатели, начнется ажиотаж. Пройдемте лучше в подсобное помещение…

Через пять минут тетя Валя вышла через служебную дверь со свертком такой величины, словно несла средних размеров сома.

– Сколько я должна? – спросила она, показывая глазами на кассу, где за стеклом восседала могучая блондинка, возложив пальцы с красными ногтями на клавиши бронзового аппарата.

– Ну что вы! – замахал руками директор. – Это компенсация за причиненные огорчения. Достаточно нескольких добрых слов в книгу отзывав. Но умоляю – только не красной пастой!

– Ладно…

– Всегда рады видеть вас в нашем магазине!

Пока дядя Юра в очередной раз в лицах, не хуже Райкина, даже лучше, повторял эту знаменитую историю, родня, хохоча, разложила на скатерти остальную снедь: молодой лучок, редиску, отварную картошку в мундире, нарезанный ломтями дырчатый сыр, мраморное сало, бабушкину треску под маринадом. В середину всей этой красоты поставили расписную деревянную мисочку с крупной серой солью. И Лида с облегчением вздохнула.

– А почему называется «залом»? – спросил я.

– Потому: эти селедки такие огромные, что даже в бочку не помещаются, хвосты им приходится заламывать, – разъяснил дядя Юра, поддев козырек и верным движением сорвав алюминиевую пробку с четвертинки.

– Вкусная?

– Кто?

– Селедка залом.

– Белорыбица!

– А икра?

– Не хуже паюсной!

У меня потекли слюнки. Тем временем вернулся из зарослей, куда бегал по нужде, мой младший брат Сашка, он критически оглядел готовый к разорению стол и сообщил, что у соседей, наконец, переставших играть в бадминтон, есть свежие огурцы, помидоры и даже бананы…

– Бананы? – не поверила бабушка.

– Торгаши, наверное? – предположил Тимофеич.

– Ну, почему сразу – торгаши? – не согласилась Лида. – Возможно, просто у людей хорошие оклады и премии. Может, они рационализаторы. Купили на рынке.

– Ага, набегаешься с премии на рынок-то! Знаем мы этих жуков-рационализаторов! – нахмурился отец, усмотрев в сказанном намек на его зарплату, не самую высокую.

– А вот у космонавтов открытый счет, – сообщил Башашкин, чтобы сгладить неловкость.

– Это как так? – не понял Жоржик.

– А так: ты покупаешь, что хочешь, но платит за тебя государство.

– И мороженое? – заинтересовался Сашка.

– Что захочешь!

– Ну, да прямо-таки государство за тобой следом ходит и раскошеливается! – усомнился отец.

– Зачем же следом ходить? У космонавтов чековые книжки имеются. Расписался, оторвал купон и отдал в кассу.

– Как Скуперфильда в «Незнайке на Луне»? – ахнул я.

– Треплешься, Батурин! – недоверчиво усмехнулся Тимофеич. – Значит, можно расписаться, оторвать и взять на Гавриковом машину? Так, что ли?

– Можно и так. Но «Волги» космонавтам сразу после приземления выдают. Подарок от партии и правительства, – объявил Башашкин. – Юрик, хочешь стать космонавтом?

– Вообще-то у меня другие планы… – уклончиво ответил я, так как с детства боюсь высоты.

– Я буду космонавтом! – крикнул Сашка.

– Молодец! Лимонада герою! Да и нам бы пора горло уж промочить! – потер ладони Тимофеич.

– Да, природа шепчет: продай штаны, а выпей! – согласился Батурин.

На лицах мужчин появилось то особенное, мечтательно-хитрое выражение, которое предшествует первой рюмке Женщины же, наоборот, встревожились, засуетились, выясняя друг у друга, все ли выставлено на стол. И тут Лида, спохватившись, вынула из кошелки свой сюрприз – банку с майонезом блекло-красного цвета.

– Это еще что за «кровавая Мери»? – удивился Башашкин.

– Томатный майонез с паприкой. Экспериментальная партия. Если Госстандарт одобрит, будем выпускать для широкого потребителя! – гордо объявила маман.

– А попробовать можно? – робко спросила бабушка.

– Химия небось сплошная? – усомнился Тимофеич, он ко всему новому относился с недоверием.

– Ну что за ерунда! Все натуральное – томатная паста и венгерская паприка.

– Ох, венгры на войне и лютовали! – вздохнув, вспомнил Жоржик, – хуже немцев.

– Егор Петрович, ну при чем здесь война? – обиделась Лида. – Это кооперация в рамках СЭВ.

– Ладно нам здесь партсобрание разводить! – буркнул отец.

– Ну, угощай уж, дочка, затомила! – бабушка подставила ломоть белого хлеба, и все последовали ее примеру.

– Ой, консервный нож забыла! – скуксилась маман.

– Эх ты, руководитель хренов! – повеселел отец. – Ладно, сейчас как-нибудь подковырну… – Он полез в карман за связкой ключей.

– Зачем же ковырять, господа! – гордо возразил Башашкин. – Для этого имеется всемирно известная швейцарская фирма «Венгер». Прошу не путать с оккупантами!

Дядя Юра, как фокусник, вынул свой удивительный складной нож, очень красивый, с алыми пластмассовыми накладками и белым фирменным крестиком в узорной рамке. Нож был небольшой, умещался в ладони, зато толстенький, так как содержал в себе все необходимое для жизни: лезвия разной длины, пилку, шило, штопор, ножнички, консервную загогулину и, конечно, открывалку.

– Опля! – крышка мгновенно слетела с банки. – Запах качественный! – доложил он, понюхав содержимое.

Лида чайной ложкой стала накладывать густой коралловый майонез на хлеб, все пробовали и хвалили.

– Я бы чуток соли добавила, – посоветовала тетя Валя.

– Скажу главному технологу.

– Это ты зря, дочка, – не согласилась бабушка. – Недосол на столе, а пересол на спине!

Мне новый майонез тоже понравился, он напоминал сметану, разбавленную томатным соком.

– Деликатес! – оценил дядя Юра.

– Для начальства делали, – хмыкнул Тимофеич, – а как на конвейер поставят, в рот не возьмешь!

– Минуточку! – возмутился Башашкин. – Еще не выпили, а уже закусываем! Почему не налито?

– Это верно! – одобрил Жоржик. – Кому красненького, кому беленького?

Тут надо сказать, спиртные напитки у взрослых делятся на «белое» и «красное». «Белое» – это водка, а «красное» – все стальное, кроме коньяка и шампанского, включая белое полусладкое вино, которое так любит тетя Валя. Странного тут ничего нет, севрюга, например тоже белого цвета, а считается красной рыбой.

Напитки разлили по интересам, а нам с Сашкой плеснули в эмалированные кружки лимонада.

– За что пьем? – спросила тетя Валя.

– Как за что – за Лидкин томатный майонез! – усмехнулся отец.

– Нет, пьем за новую лодку Егора Петровича! – предложил Башашкин.

– Ой, нет, нет, не надо! – встревожился Жоржик. – Нельзя! Сглазим!

– Тогда сам и скажи, не томи людей! – посоветовала ему бабушка.

– Дай бог не последняя! – провозгласил он свой любимый тост.

– Дай бог! – весело повторила родня, чокаясь – со мной и Сашкой тоже, причем брат сам тянул навстречу всем свою кружку.

– Бражник растет! – погладила его по голове тетя Валя.

– Как ее пьют беспартийные! – хлопнув стопку, отец блаженно сморщился.

Хорошо выпив и плотно закусив, взрослые стали готовиться к любимому послезастольному делу – игре в карты, в «сорок одно». Освобождая от остатков еды и бутылок центр клеенки, они весело обещали друг друга сегодня «наказать», «раздеть», «обставить», «обчистить» и, разумеется, заварить небывалый котел, для чего на середину ставилось блюдечко, в него бросали медь и серебро, «проходя», «поддавая» или «заваривая»… Ставки были копеечные, однако на кону иногда скапливалось до трех рублей, а один раз, и этот случай вспоминали за каждой игрой, набралось семь с полтиной. Гигантская сумма! Стоимость приличного аквариума! «Котел» взяла в тот раз тетя Валя, ей необычайно везет в карты, в худшем случае она остается при своих.

А вот в любви ей поначалу не очень-то везло, о чем я тоже узнал из тихого разговора взрослых. В первый раз она вышла замуж после школы за офицера-фронтовика, который, будучи контуженным, вскоре окончательно сошел с ума и чуть не застрелил ее из наградного пистолета в припадке беспочвенной ревности: молодая жена оказалась слишком улыбчивой. Она убежала и спряталась у соседей, а безумца отправили в психиатрическую больницу, в Белые Столбы. Пока он там лежал, тетя Валя по настоянию родни с ним развелась как с ненормальным – есть такой закон. Но бывший муж ей передал из лечебницы весточку, мол, все равно ее любит и, когда выйдет на волю, будет следить за ней: если увидит с каким-нибудь мужчиной, убьет обоих.

Она к тому времени уже познакомилась с дядей Юрой, тот после службы вечерами играл в оркестре на танцплощадке в саду Милютина, а тетя Валя пришла туда с подругами после работы. Башашкин стал за ней ухаживать, посвящал ей соло на барабане, дарил цветы, но она наотрез отказывалась с ним встречаться, боясь расправы, однако новому знакомому ничего про свою неудачную семейную жизнь не объясняла, только грустно улыбалась. Тогда решительный Батурин поставил вопрос ребром: мол, если не нравлюсь, так и скажите – уйду не оглядываясь. Тут тетя Валя во всем ему и призналась, хотя понимала, что навеки теряет симпатичного, остроумного кавалера – кому ж охота погибнуть от руки сумасшедшего. Однако дядя Юра, человек военный, не испугался и пообещал защиту. Вскоре они стали жить вместе, но тетя Валя еще долго вздрагивала от скрипа двери и мертвела, увидев в темном переулке одинокий мужской силуэт. Оказалось, что напрасно: контуженный ревнивец умер в больнице то ли от обиды, то ли от старых ран…

Но вернемся в тот исторический вечер, когда на блюдечке скопились мятые рубли и гора мелочи. События развивались драматически: Тимофеичу вдруг пришло «очко», он восторжествовал, стал поддавать по полтиннику, все остальные, кроме Батуриной, испугались, сбросили карты, но тетя Валя спокойно закрыла кон и, предложив смотреться, выложила два туза. Все ахнули, она уже было потянулась к выигрышу, но тут отец вдруг сварливо объявил, что перед сдачей не сняли «шапку» с колоды. Стали мучительно вспоминать: да, кажется, в жадной суете забыли. Значит, надо переигрывать. Дядя Юра тщательно перетасовал карты так и эдак, а потом услужливо протянул бдительному Тимофеичу:

– Ну, Мишель, твоя рука – владыка!

Тот опасливо посмотрел на клетчатую «рубашку» верхней карты, замялся, поискал глазами меня и приказал:

– Ну-ка, сын, сними как следует!

– Нечего ребенка к азартным глупостям приучать! – проскрипела Лида, которая в отличие от сестры, страстной картежницы, была равнодушна к игре.

– Понарошку! – взмолился я: мне очень хотелось «снять шляпу».

– Ну если только понарошку… – разрешила она.

Я осторожно сдвинул полколоды. Карты снова раздали. И что вы думаете? Отцу пришли десятка и восьмерка крестей, а тетке – валет и девятка виней, у остальных оказалась на руках вообще какая-то разномастная шваль. Тимофеич хорохорился, пытался поддавать по двадцать копеек, потом предлагал сварить и довести котел до невообразимой суммы, но его разоблачили, предложив открыться.

– Бог не фраер, не обманешь! Валентина, забирай! Деньги в семью! – обидно захохотал Башашкин, любивший подначить моего вспыльчивого отца.

– А ну вас всех к черту! – побагровев, рявкнул Тимофеич и швырнул карты на стол.

Месяц потом он не садился играть с родней, а меня попрекал за то, что я неправильно «снял шляпу», но со временем остыл – и все пошло по-старому. А тетя Валя за то, что я как раз правильно «подрезал» карты, дала мне в тот день целый рубль.

И вот родня сыто устроилась на травке вокруг клеенки, весело переговариваясь и выискивая в кошельках мелочь для начала игры.

– Эх, жалко Аграфены с Ваней нет! – вздохнул Жоржик. – Вшестером мы бы жару задали!

Бабушка Груня любила карты до самозабвения, а дядя Ваня играл без всякого азарта, только чтобы не портить компанию.

– Тезка, – попросил дядя Юра, тасуя колоду подрагивающими от нетерпения пальцами. – Ты бы показал Сандро окрестности! За мной не заржавеет!

– Да, погуляйте, – добавила Батурина. – А то опять никому никакого покоя не будет.

Вредитель Сашка развлекался тем, что, подкравшись сзади, заглядывал через плечо в карты играющих, а потом, отбежав на безопасное расстояние, радостно кричал:

– А у Жоржика два туза, один красный, другой черный!

Ну как тут не разозлиться?

Я крепко взял бедокура за руку и потащил на прогулку. Брат был недоволен, так как взрослые обычно откупались от его подглядываний конфетками, он не только ел, но и запасался впрок, пряча излишки в жестяной барабан со снимающейся крышкой. Я про тайник знал и, когда хотелось сладенького, пользовался его запасами. Тоже мне хомяк! Обнаружив недостачу, Сашка подходил ко мне, пытливо смотрел в глаза и плачущим голосом спрашивал:

– Скрал?

– Вот еще! Ты сам съел и забыл.

– Врешь!

– Честное слово!

– Врать готово!

Хороший щелбан жадине или саечка обычно решали исход спора. Лиде пожаловаться Сашка не мог, так как у него с младенчества от шоколадных конфет выступали яркие пятна на щеках – диатез, в сладостях его строго ограничивали, поэтому жалоба предкам могла обернуться полной конфискацией всего содержимого секретного барабана.

Мы пошли с ним по тропинке, перешагивая бугристые корни, похожие на одеревеневших змей. Майское солнце набрало силу, пробивало раннюю листву насквозь и приятно пекло кожу, отвыкшую за зиму от загара. Повсюду на траве были расстелены клеенки и скатерти, вокруг них возлежали и сидели на корточках полуодетые люди. Недавно расположившиеся, еще жадно выпивали-закусывали, чокаясь и желая друг другу здоровья. Одна компания пила не из рюмок или стаканов, а из большого окованного рога, передавая его по кругу с витиеватыми тостами, как в кинокомедии «Свинарка и пастух».

Другие, насытившись и повеселев, играли в шашки, шахматы, домино или, как наши, в карты. Три угрюмых мужика сражались в очко, приговаривая: еще, еще, себе, перебор… Мой глупый и любопытный брат хотел было заглянуть к ним в карты, но получил от меня подзатыльник. Нашел, к кому заглядывать! Без носа можно остаться.

Где-то уже плясали под гармошку: краснолицый дядька в синих трусах метался вприсядку, а дородная тетя в розовой комбинашке павой ходила вокруг, помахивая и всплескивая руками. В другом месте компания очкариков пела хором под гитару:

Над полянами летали туда-сюда белые ажурные воланы, с цоканьем ударяясь о сетку ракеток. Мальчишки, назначив березовые стволы штангами воображаемых ворот, гоняли с криками кожаный мяч. На полянке, встав кружком, играли в волейбол.

– Беру! – обещал то и дело лысый пузан в бриджах, делал зверское лицо, складывал два кулака вместе, но каждый раз промахивался. Над ним смеялись.

У девчонок были свои радости: одни прыгали через скакалки, другие плели венки из одуванчиков, третьи, таинственно шушукаясь, искали место для секрета. Две подружки с помощью детского медицинского набора лечили большую куклу, уговаривая ее потерпеть и убеждая, что укол – это совсем даже не больно, во что сами, конечно, не верили.

Сначала Сашка обнаружил на согнувшейся травинке божью коровку и полез в карман за спичечным коробком.

– Ого, она старше тебя! – сказал я, пересчитав черные точки на красной глянцевой спинке.

– Да? – удивился он и решил отпустить пожилое насекомое.

Я посадил ее на ладонь, она, щекотно перебирая тонкими лапками, доползла до края подушечки моего указательного пальца и, поняв, что дальше дороги нет, полетела, подняв скорлупки надкрылий. А Сашка ей вслед протараторил:

Потом мы погнались за майским жуком. Большой, не меньше черного таракана, он, вздыбив крылья и оттопырив брюшко, с тяжелым жужжанием волочился по воздуху, едва не задевая кустики и высокие травинки. Но поняв наш опасный к нему интерес, хрущ неожиданно взмыл к березовым верхушкам. Брат расстроился, а я взамен нашел ему несколько черно-алых жуков-пожарников с длинными усами, он поместил их в коробок, который приложил к уху, радостно сообщив мне:

– Скребутся!

Потом мы рвали и жевали кисленькую заячью капусту, цветущую белыми лепестками. Между корнями Сашка нашел странный гриб – складчатая шляпка напоминала мозговые извилины, как они нарисованы на учебном плакате в кабинете биологии.

– Поганка! – определил он и хотел растоптать.

– Нет, это хороший гриб! – остановил его старичок в полосатой пижаме. – Строчок называется. Клади-ка сюда до кучи! Они уже сходят…

В руках пенсионер нес капроновую шляпу, полную этих грибов. Сашка так и сделал, за что получил от деда зеленый ландрин из круглой банки. Подумав, брат сунул леденец в коробок, чтобы подсластить жукам неволю.

Миновав шумную компанию, устроившую чехарду с опорными прыжками через спину, мы вышли к пруду, светившемуся студеной синевой. Тем не менее с десяток лиловых от холода пацанов плескались в воде. На берегу, закатав длинные сатиновые трусы, стоял, покачиваясь, нетрезвый пузатый мужик с таким волосатым туловищем, что я сразу понял: его обезьяний предок стал превращаться в человека гораздо позже остальных.

– Не надо, Леша, – умоляла, видимо, жена. – Простынешь!

– Я матрос первой статьи! – еле ворочая языком, отвечал он.

И действительно, на плече виднелась синяя пороховая наколка: русалка, обнимающая якорь.

– Пац-цаны, как водичка? – крикнул моряк.

– Т-т-еплая! – не попадая зубом на зуб, ответили ребята.

Мы с Сашкой пошли вдоль пруда. На берегу несколько удильщиков сидели, уставившись на зыбкие поплавки. Изредка рыбаки с неодобрением поглядывали на колготившихся в воде мальчишек.

– Спроси – клюет? – канючил брат. – Ну спроси!

– Тише! – одернул я зануду, зная, что здесь такие вопросы не любят.

Но мне и самому было интересно, что может водиться в пруду. Выбрав дяденьку с добрым лицом и чапаевскими усами, я остановился рядом, наблюдая, как он восьмеркой насаживает извивающегося червя на крючок и, поплевав, забрасывает снасть в воду.

– А на тесто с анисом пробовали? – вежливо спросил я.

– Баловство, – буркнул он, глянув на меня с интересом. – Червь – самое надежное.

– И клюет?

– Да какой клев в таком бедламе! Пока ребятни не было, карась брал… – Усач кивнул на оцинкованное ведерко, где метались, еще не понимая, что с ними произошло, несколько рыбешек, чуть больше моих аквариумных гурами.

В этот момент матрос первой статьи обрушился в воду – и пруд вышел из берегов.

– Тьфу, ты, дьявол, прости господи! – осерчал добрый рыболов.

…В чем, в чем, а в ужении я разбираюсь. Каждое лето, обычно в июле, мы с Жоржиком выезжаем на месяц в деревню Селищи, стоящую прямо на берегу Волги: вышел за калитку, пересек пыльную колхозную дорогу, и сразу – обрыв, а внизу искрящаяся на солнце река, такая широкая, что не переплыть. Через месяц мы снова будем на Волге да еще со своей собственной лодкой! Я снисходительно глянул на пруд, все еще мотавшийся в берегах после обрушения матроса, и усмехнулся: нашли, где ловить.

– Пойдем ландыши искать! – предложил я брату, прекрасно понимая, что найти в здешнем проходном лесу не сорванные цветы, похожие на жемчужные бусы, так же нереально, как в этом лягушатнике поймать горбатого леща.

– Не хочу! – помотал головой брат.

– А чего хочешь?

– Кушать хочу.

– А чего со всеми не ел?

– Не хотел…

– Ладно, если угадаешь, тогда возвращаемся.

Мне, честно говоря, и самому надоело слоняться. Я сорвал высокую травинку с серебристой подрагивающей метелкой на конце и спросил:

– Петушок или курочка?

– Петушок, – после мучительного раздумья предположил Сашка, испытующе поглядев на меня.

– Посмо-отрим…

Я сжал щепотью стебель и резко повел пальцы вверх, так, чтобы метелка собралась в тугой колючий бутон, отдаленно напоминающий птичку – курочку. Если же снаружи, как хвост, остается торчать самая верхушка колоска, – это уже петушок. Сделать его несложно – надо лишь в самом конце чуть сильнее сдавить стебель пальцами… Так я и поступил.

– Смотри-ка – угадал! Петушок. Ладно, возвращаемся.

Когда мы вернулись к своим, игра была в самом разгаре. Тимофеич сидел хмурый, красный, видимо, недавно ругался с коллективом. Особенно его злило, когда Батурины, оставшись вдвоем в игре, не варят «впотай», чтобы увеличить котел, а, посмотревшись и узнав, у кого сколько очков, уступают кон один другому или делят банк по-семейному. Но если им приходит шваль, они сразу же начинают уговаривать других не мелочиться, не жмотничать и заварить настоящий котел! Эти явные семейные уловки бесят моего жутко справедливого отца. Но и у него есть свои недостатки, например, такая нелепая манера: имея на руках слабый расклад, он вдруг подбоченивается, изображает баловня судьбы и поддает, лихо швыряя серебро в блюдечко. Отец наивно думает, что кто-то испугается, решив будто у него очков тридцать, и зароет свои карты или от страха предложит сварить не глядя. Но это редко удается, его хитрости видны насквозь. Смешнее Тимофеича блефует только дядя Ваня: пытаясь убедить народ в своем невероятном везении, он надувается, багровеет, его лицо принимает зверское выражение, он сам, кажется, начинает верить в свое везение. В таком состоянии может поддать целый рубль, но тут уж вмешивается Аграфена Гурьевна, отнимает у мужа карты, смотрит их, зарывает, бранится, а рубль изымает из котла, как брошенный по глупости. Дядя Ваня страшно обижается, уходит, словно навсегда, и, покурив, через пять минут появляется как ни в чем не бывало, – с добрым лицом детского доктора…

Итак, когда мы вернулись, отец сидел сердитый. Тетя Валя, выгнув карты веером, прижимала их к груди так, что подглядеть невозможно, даже если иметь глаза на стебельках, как у рака. Она смотрела вверх и что-то считала в уме, шевеля губами. Жоржик отрешенно улыбался, думая, видно, не об игре, а о своей лодке. Башашкин нетерпеливо ерзал, озираясь. Увидев меня, он обрадовался и махнул рукой, мол, скорее ко мне! Я передал Сашку Лиде и бабушке, они карты не любили и в сторонке рассматривали, развернув, выкройку, вклеенную в журнал «Работница». Оголодавшему брату тут же соорудили огромный бутерброд с колбасой, и он целеустремленно занялся обжорством, делясь впечатлениями от нашей прогулки. Дядя Юра отдал мне свои карты и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, проинструктировал:

– Если тетка пройдет, не связывайся. Сбрось! Понял?

– Понял. А если не пройдет?

– Тогда сам решай! Деньги оставляю, – он кивнул на два столбика мелочи – меди и серебра. – Не безумствуй!

– Ладно, – ответил я, млея от такого доверия.

Башашкин, захватив газету, торопливо потрусил к дальним елочкам, а я присел на корточки, заглянул в оставленные карты и, как взрослый, нахмурился, проговорив: «Ё-кала-мане!» Расклад был не ахти: восемнадцать «очей» – туз и семерка виней. Тимофеич глянул на меня с надеждой: все-таки родная кровь, а тетка предложила посмотреться. Я, к неудовольствию отца, солидно кивнул, она заглянула в мои карты, показала свои – даму и валета червей:

– Бросай! Ваши не пляшут.

Я так и сделал. Тимофеич, негодуя, последовал моему примеру, бормоча что-то насчет мелких жмотов и махинаторов, с которыми никогда хороший котел не затеешь.

– Варим не глядя! – вдруг предложила Батурина Жоржику.

– Как скажешь, Валюша… – пробормотал тот, очнувшись, и бросил карты, кажется, толком их не рассмотрев.

Зато дотошный Тимофеич, перехватив зарытые листики, оценил приход и даже присвистнул:

– Везет же некоторым! Два туза! Зачем же ты согласился варить, Петрович?

– Валюша попросила.

– А если она у тебя сотню попросит?

– Не дам. На лодку тогда не наскребу.

– Миш, тебя не поймешь, – огрызнулась тетя Валя. – Не варят – плохо, варят – тоже не здорово!

– Ладно мозги-то мне канифолить! Сдавай!

Батурина сноровисто пересчитала деньги в блюдечке, объявила, сколько нужно доложить каждому, в результате на кону собралось больше рубля. Я смотрел, как она складно тасует колоду, и прилежно снял «шляпу», надеясь, что Башашкин задержится в елочках подольше, дав мне возможность забрать котел. И в самом деле, мне пришли валет, девятка и семерка червей. Почему масть в виде красного сердечка называется червями, понятия не имею… Жоржик и Батурина сбросили. Тимофеич хитро на меня посмотрел и предложил варить, я замялся, понимая, что у него в лучшем случае очко, но он тут же завел свою песню о перестраховщиках и жмотах, с которыми никогда настоящую игру не сладишь. Пришлось согласиться, учитывая, что мы одна семья.

– Молодец, Юрка! – похвалил отец.

А тетя Валя, перехватив мои карты, покачала с осуждением головой. В блюдечке скопилось уже больше двух рублей. Тимофеич особенно тщательно мешал карты, а снять вызвали жующего Сашку, он настолько проникся важностью порученного дела, что дал мне подержать большой кусок кекса, и в результате получил назад половину, слишком поздно поняв свою оплошность. Когда сдавали, вернулся из елочек Батурин:

– А вот и я!

– Ты чего так долго? – спросила тетя Валя.

– Свежо питание! – ответил он. – Комары появились. Кусаются, как шакалы! Ну как тут без меня?

– Племянник твой наварил, – сообщила тетя Валя.

– Вот и хорошо! А мы заберем!

– Не говори гоп, пока не перепрыгнешь! – усмехнулся отец.

Башашкин принял у меня карты, в которые я еще не успел заглянуть, и стал над ними колдовать, он осторожно, буквально по миллиметру, бормоча заклинания, сдвигал, приоткрывая масть и листики один за другим, при этом дядя Юра смешно дул на них, словно мог таким образом изменить расклад в свою пользу. В результате он натянул и надул себе двадцать пять очков – даму, девятку и шестерку крестей.

– Поддаю! – мигнул мне Батурин и бросил в тарелочку двугривенный.

– Есть такое дело! – кивнул отец и тоже поддал.

Тетя Валя внимательно глянула на мужа, вздохнула и сбросила карты. Все обратились к Жоржику: он сидел с удивленным лицом и от растерянности никак не мог найти в карманах свой янтарный мундштук, который сосал в минуты сильного волнения. За игрой мы как-то забыли про доносчика Сашку, а тот, как чертик, высунувшись из-за спины Егора Петровича, голосом потомственного ябеды заверещал:

– А у него одни картинки!

– Пас! – отец, крякнув, отшвырнул свои карты в отыгранную кучу.

– Можно посмотреть? – я потянулся к ним.

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! – рявкнул он и нервно перемешал «рубашки».

– Сварим? – душевно предложил Башашкин.

– Карта обидится, – покачал головой Жоржик.

– Тогда открывайтесь! – приказала тетя Валя. – Ну, показывай, Петрович, свои – обидчивые!

И Жоржик медленно выложил на клеенку валета, даму, короля и туза бубей.

– Сорок одно! – ахнула Батурина.

– Етитская сила! – не удержался дядя Юра.

– Я же говорил, одни картинки! – Сашка прыгал вокруг нас, как вождь краснокожих.

Даже бабушка Маня и Лида, равнодушные к картам, забыли выкройку и присоединились к всеобщему изумлению. Тетя Валя стала вспоминать, когда и кому на ее памяти выпадало сорок одно, оказалось, года четыре назад дураковатому Альке Былову, бабушкину соседу, которого и за стол-то сажали, если не хватало игрока. Он даже не понял, какая везуха ему привалила, ведь на кону стояли копейки.

Отец тут же вспомнил свою историю. Некоторое время назад его по линии профкома отправили к морю в санаторий «Хоста» в январе – подлечить нервы, сильно расшатавшиеся из-за спирта для протирки контактов. По вечерам собирались в четырехместном «полулюксе» у шахтеров – перекинуться, и наладился к ним один местный – Рустам, мужик фасонистый и с понтами. У него с собой всегда была пачка денег. И он время от времени нагло блефовал с криком:

– Червонец под вас!

Понятно, закрыть десятку даже богатые шахтеры не решались, и Рустам, ухмыляясь, всякий раз брал кон. Но вот однажды донбассец, его все звали по фамилии – Пилипенко – уперся. Рустам – трояк на кон, и он – трояк, Рустам – десятку, и он десятку. Наконец, местный разъярился и швырнул всю свою пачку. Пилипенко попросил взаймы у друзей. Они ни в какую, мол, отступись, без штанов останемся, а тот, чуть не плача, клянется: ей-богу верну, продам мотоцикл и рассчитаюсь. В общем, собрали по кругу требуемую сумму, Пилипенко закрыл котел и выложился: сорок одно! В результате – снял банк в девятьсот восемьдесят шесть рубчиков! Рустам только плюнул и больше к ним не приходил, а донбассец всех до конца курсовки угощал вином и пивом.

– Без малого тысяча! – ахнула Лида.

– Старыми – десять тыщ! – ужаснулась бабушка Маня.

– Ого-го, Жоржик, десять лодок можно купить! – хохотнул Башашкин. – А тебе сколько обломилось?

– Почти трешка! – гордо ответил счастливчик.

– Как раз лодку покрасить.

– И то правда!

– А четыре туза кому-нибудь приходили? – спросил я.

Повисло молчание. Наконец, тетя Валя заговорила:

– Я слышала, на Пятницком рынке перед войной мясники играли, так одному четыре туза привалило. Кон-то он взял, но на следующий день палец себе топором оттяпал…

– Типун тебя на язык, дочка! – побледнела бабушка и перекрестилась.

– Что-то прихватило спинку, не открыть ли четвертинку! – нарочито весело, чтобы перебить неприятное впечатление, предложил Башашкин.

– Золотые слова, своячок! – обрадовался Тимофеич. – Раздавим мерзавчика! Как, Жоржик?

– Так вроде все выпили?

– Ха-ха! – засмеялся дядя Юра и замурлыкал на мотив популярной песни:

Он, как фокусник, вынул из кармана четвертинку «Московской».

И я догадался, почему Батурин так долго пропадал в елочках. По лесопарку бродили пенсионеры с дерюжными мешками или брезентовыми рюкзаками за спиной, как у геологов, они в основном собирали под кустами пустые бутылки, но у некоторых можно было купить с небольшой наценкой водку или вино.

– Исключительно для сугрева! – согласился Жоржик, умоляюще глянув на Марью Гурьевну.

Для «сугрева» женщины, поколебавшись, разрешили. В самом деле, стало свежо: май все-таки, да и день клонился к вечеру, в Измайлове похолодало. Солнце спряталось за деревья и только кое-где косыми лучами проникало между стволов, точно золотые волосы Василисы Премудрой сквозь частый гребень, который, если его бросить на скаку позади себя, сразу превратится в мрачную непроходимую чащу.

Выпив и закусив, стали собирать сумки, и бабушка Маня никак не могла найти свою китайскую тарелку, на которой раскладывали нарезанные сыр и колбасу.

– Где ж она? Такая – с цветочками по кайме…

– Может, и не брала ты в этот раз, мам? – пожала плечами Лида.

– Да я еще, дочка, в своем уме.

– Разбиваем поляну по секторам! – с дурашливой деловитостью объявил Башашкин.

– Ага, ты еще служебно-разыскную собаку вызови! – ухмыльнулся отец.

– Давайте уж домой… – жалобно попросил Жоржик. – К дождю, что ли, душно?

– Вроде, наоборот, посвежело.

Я огляделся и, не обнаружив поблизости младшего брата, понял, кто спер посудину. Сашку я нашел за ельником, он положил пропажу на вершину небольшого муравейника, вызвав тем самым оживление тамошнего населения. Вся тарелка покрылась, точно живыми иероглифами, насекомыми, они бегали по фаянсу, недоуменно шевеля усиками: вроде пахнет интересно, а схватить и утащить домой нечего. Пока я стряхивал с посуды мурашей, брызгавших во все стороны кислым спиртом, брат, мужественно перенеся подзатыльник, излагал мне свой план переселения полезных насекомых в наше общежитие для борьбы с рыжими тараканами.

– Балда, они же кусаются! Зажрут всех.

– А приручить?

– Пошли, дедушка Дуров! Знаешь, какой там кипеж подняли из-за тарелки? Неважнецкие у тебя дела!

– Выдашь? – спросил брат, глянув на меня с заведомым презрением.

– Посмотрим на твое поведение! – я ответил ему любимыми словами старших товарищей и спрятал тарелку под рубашку.

Когда мы вернулись, безнадежные поиски все еще продолжались, но велись явно для успокоения безутешной бабушки Мани. Она горестно сидела на пеньке, вспоминая, где и как купила шесть китайских тарелок и при каких обстоятельствах были разбиты пять из них. Осталась последняя – самая любимая. У взрослых вообще удивительная память на судьбы вещей, даже самых незначительных, вроде куска душистого мыла. Я незаметно сунул пропажу в траву и, дав взрослым еще пору минут погоревать, воскликнул:

– Да вот же она!

– Где? Точно! Я вроде там смотрел! – удивился Башашкин.

– Купи очки! – посоветовала тетя Валя.

– А кто ж ее туда положил?

– Какая теперь разница? Главное – нашлась!

– Ну вот, Маруся, а ты огорчалась! – обрадовался Жоржик и бережно передал жене находку. – Разве можно так из-за ерунды горевать!

– Вещь все-таки! – вздохнула бабушка.

Сашка благодарно посмотрел на меня, а я тем временем проклинал свое великодушие, так как на тарелке остались муравьи, и, пока я прятал ее под рубашкой, они, перебравшись на мой живот, зверски меня искусали. Как говорит Башашкин, добро не бывает безнаказанным.

Мы проверили сумки, а мусор с объедками завернули в две газеты – «Правду» и «Вечерку», чтобы выбросить в ближайший помойный бак, похожий на ступу Бабы-яги – только с ручками по бокам. Раньше мы так не делали, а просто оставляли кучку отходов где-нибудь в кустиках, но Лида на выездном семинаре партактива прослушала лекцию одного академика об угрожающем загрязнении окружающей среды и была потрясена тем жутким фактом, что при сохранении всеобщего свинства уже следующее поколение землян будет ходить по колено в мусоре даже на далекой Амазонке. И когда наша компания снова оказалась на травке, моя впечатлительная маман, блистая слезой, пересказала угрожающую лекцию своими словами. Скептический Тимофеич назвал надвигающуюся катастрофу хренотенью, что означает «тень от хрени», но остальные впечатлились и договорились: отныне уносить отходы отдыха с собой, упаковав в газеты. При этом Лида бдительно следила, чтобы на полосах не было портретов Брежнева или Косыгина. Конечно, сейчас не прежние времена, когда за селедку, завернутую в печатный снимок Сталина, могли отправить в тюрьму: Башашкин рассказывал мне про такой случай. Но и сегодня мятые лица руководителей СССР на свертке с мусором, по мнению Лиды, – это очевидная политическая ошибка, которую лучше не допускать.

Подхватив сумки и свертки, мы двинулись к выходу. Лесопарк к тому времени почти опустел. Кое-где еще догуливали, выпивая «посошок», судя по всему, не первый и не последний. В другом месте, собираясь в обратный путь, расталкивали тех, кто разморился под хмельком и крепко уснул на травке. В третьем искали пропавших: взрослые в нетрезвом виде часто, как и дети, теряются. Испуганная женщина в соломенной шляпе жалобно звала кого-то, видимо, мужа:

– Петр, ты где? Мы уходим! Это, наконец, не смешно! Петя!

– Надо сбегать на пруд… – советовали ей. – Не дай бог!

– Да этот пруд можно вброд перейти.

– Пьяному лужа по уши…

На знакомой полянке тем же кружком, но слегка поредевшим, продолжали играть в волейбол, и тот же самый низкорослый пузан по-прежнему кричал: «Беру!», смешно приседал и все так же промахивался. Над ним все дружно смеялись, и я вдруг подумал, что делает он это нарочно: из лучших чувств, веселя друзей.

В кустах черемухи, к вечеру напоившей воздух парикмахерским дурманом, обнималась, всхлипывая, парочка. Мощный и абсолютно лысый мужик в белой нейлоновой рубашке хотел, казалось, поцелуем повалить на траву худую растрепанную женщину с задранным оборчатым платьем. Странно, мне всегда казалось, что любовь – это удел шевелюристых мужчин. Тонкая тетя, зажмурившись, одной рукой самозабвенно обнимала могучий затылок кавалера, а другой лихорадочно одергивала подол.

– Бесстыдники! – буркнула тетя Валя. – Милиции на них нет…

– Безобразие! – фыркнула Лида. – Ни стыда ни совести…

– Лямур тужур! – засмеялся Башашкин. – Пятнадцать суток в одной камере им бы не помешали!

Я стал смотреть в другую сторону: не люблю телячьи нежности. Если по телевизору показывают, как герои целуются, я всегда отворачиваюсь.

По лесопарку деловито сновали старики и старухи с мешками, они собирали брошенную в кустах пустую посуду, ревниво поглядывая друг на друга. У кого-то из них и купил дядя Юра для сугрева. Но мы свою тару несли с собой, ведь рядом с нашим общежитием, на углу Балакиревского и Ново-Переведеновского, есть приемный пункт вторсырья – старый бесколесный автобус с пристроенным к нему сараем. Там за четвертинку дают семь копеек, бутылки из-под водки или пива – 12, а за шампанскую, соскоблив фольгу с горлышка, можно выручить целых 17 копеек, если только это не импорт, его не берут. Главное, чтобы не было щербинок и сколов на стекле. Скажу больше: если в винном отделе выставить на прилавок две пустые бутылки из-под минеральной воды и добавить три копейки, тебе немедленно выдадут лимонад. Но некоторые, как их называет Тимофеич, «недобитые буржуи» ленятся сдавать посуду, бросают по месту распития. Благодаря такому расточительству местные пенсионеры неплохо подрабатывают, особенно по воскресеньям.

Направляясь к остановке, мы растянулись по лесу. Первым, поторапливая остальных, шагал отец, он хотел непременно успеть к футболу по телевизору. Следом, обмахиваясь от комаров веточками наломанной черемухи, поспешали женщины, и что удивительно – шагали в ногу, как солдаты в шеренге. Тетя Валя и Лида накинули на плечи мужнины пиджаки, а бабушка надела вязанную кофту, предусмотрительно взятую в лес. Все трое негромко пели:

Вот ктой-то с горочки спустился,Наверно, милый мой идет.На нем защитна гимнастерка.Она с ума меня сведет.На нем погоны золотыеИ алый орден на груди.Зачем, зачем я повстречалаЕго на жизненном пути?

Следом за ними шли мы: я, Сашка и дядя Юра, который горячо убеждал нас, что смотреть матч по телевизору – бессмысленно, пустая трата времени, надо идти на стадион «Динамо», и он нас обязательно возьмет с собой, как только будет стоящая игра. У Сашки загорелись глаза, и мой доверчивый брат с надеждой вцепился в волосатую руку Башашкина, на которой синела блеклая наколка, сделанная в молодости, – лира, такая же, как на петлицах военных музыкантов. А блеклая, потому что надо было пройтись по татуировке второй раз – для яркости, но покойная бабушка Лиза запретила, а Башашкин послушался.

Что касается футбола, тут разговор особый. Я-то уже ходил с Батуриным и Аликом на матч. Ничего, по-моему, интересного. С верхних трибун поле кажется не больше дорожной шахматной доски, по которой бегают, словно ожив, крошечные пешки, гоняя мяч величиной с гомеопатический катышек. Болельщики (не все, конечно) поощрительно ревут, когда нападающий вдруг прорывается в штрафную площадку, а вратарь величиной с муравья, растопырив руки, мечется между штангами. Он наш – из ЦСКА! Если мяч пойман или отбит, Башашкин и Алик весело выпивают, разлив вино под полой. Если же он пропускает, если раздается вой восторга: «Конюшням забили!» – они хмуро выпивают, не таясь – и милиция их понимает.

– Не так шибко, ребята! – послышался за спиной жалобный голос. – Уморили!

Я оглянулся. Жоржик, отстав, плелся за нами, тяжело дыша, прикладывая руку к груди и вытирая платком лоб.

– Ты чего, Петрович, последняя рюмка не пошла? – ободряюще спросил дядя Юра.

– Видно, не пошла… – беспомощно улыбнулся дед.

– Ничего, сейчас на остановке кваском освежишься!

За деревьями показались белые блочные дома и серая полоска шоссе, по нему мелькали между стволами редкие воскресные машины. Жоржик воспрял, посмотрел на Башашкина с недоумением и вдруг рванул, словно дурачась, вперед, обгоняя всех и смешно хватая воздух руками. Сашка захохотал и присел от восторга, показывая на спринтера пальцем.

– Дед-то у вас спортсмен! – улыбнулся прохожий с лохматой собакой на поводке. – На БГТО сдает?

– Не похоже… – растерялся Батурин.

– Жоржик, ты куда? – вдогонку всполошилась бабушка.

– Что это с ним? Куда полетел? – удивился Тимофеич, обернувшись к сестрам. – До футбола еще час!

Лида с тетей Валей только пожали широкими и острыми плечами пиджаков. Но скоро недоумение сменилось испугом: бегун начал крениться на бок, потом зашатался, запетлял и с треском рухнул в кусты у большой раздвоенной березы. Когда мы, запыхавшись, подбежали, он, страшно бледный, лежал навзничь, одной рукой держась за грудь, а второй царапая землю. Отец, поспевший первым, склонился над упавшим и шарил в его карманах:

– Где этот чертов валидол?! Петрович, куда ты его засунул?

– Жоржик, что с тобой, миленький? – зашлась бабушка, став перед ним на колени.

– Сердце печет… Больно!

– Мама, на нем же лица нет! – ахнула Лида, готовясь зарыдать.

Я посмотрел: лицо, конечно, на Жоржике было, но почти неузнаваемое, серое, как осиное гнездо, а нос, обычно красный, мясистый, побелел и заострился.

– Надо срочно мокрую тряпку к груди приложить и под голову что-нибудь, повыше! – распорядилась тетя Валя и, поискав в сумке, сунула мне в руки вафельное полотенце. – Намочи где-нибудь, скорее?

– В луже?

– А хоть и в луже!

– Погоди, боржом оставался, – напомнил Башашкин и дрожащими руками вылил на ячеистую материю шипящую воду.

Потом, мешая друг другу, расстегнули ему ворот, засунули под рубаху мокрое полотенце, и я заметил, что волосы на груди у деда совсем седые. Тимофеич нашел в кармане трубочку валидола, вытряхнул на ладонь большую белую таблетку и вставил в синие губы Жоржика.

– Под язык! Сейчас отпустит…

– Душно… – Жоржик стал по-детски чмокать, рассасывая лекарство.

Бабушка Маня тем временем сняла со старшей дочери накинутый на плечи коричневый пиджак, скомкала и хотела подсунуть Жоржику под голову, неудобно лежавшую на бугристом корне. Но тетя Валя отобрала:

– Мама, ну зачем? Потом же не отчистишь. Одеяла есть!

Достав из сумки, она подложила сложенную в несколько раз байку под затылок. А тем временем вокруг собирался народ. Люди шли после пикника к троллейбусу, останавливались из любопытства, скапливались, расспрашивали друг друга, высказывали догадки, сочувствовали, советовали, проявляя отзывчивость и медицинские познания.

– Выпил лишку. Бывает. Отлежится и встанет.

– Да не похож он на пьяного: краше в гроб кладут!

– Не теряйте времени, скорую вызывайте! Немедленно!

– А вы врач?

– У меня брат – врач!

– Пошли! – позвал меня Башашкин, кивнув на дома. – Там вроде телефон был!

– Мусор захватите. – Тетя Валя сунула нам газетные свертки.

Мы побежали к шоссе. На углу в самом деле стояла будка с распахнутой дверцей и выбитыми стеклами, из трубки, болтавшейся на толстом проводе, доносился вместо гудка какой-то скрип. Батурин постучал по рычажку, несколько раз дунул в мембрану, хрястнул кулаком по аппарату и выругался:

– Раскурочили, гады! Надо по квартирам пробежать, может, у кого-то дома телефон есть…

– А вон! – показал я.

– Наблюдательный!

Тот же самый мужик в майке курил, будто и не уходил с балкона. Мы подбежали, попутно бросив мусор в бак, попавшийся навстречу.

– Уважаемый, – крикнул, задрав голову, Башашкин. – У вас есть телефон?

– Откуда? Шестой год в очереди стоим.

– А у кого-нибудь в подъезде есть?

– У Збарских из 67-й. А что случилось?

– Надо скорую вызвать. Человеку плохо.

– Очень плохо! – уточнил я.

– А что так – перепил?

– Нет, сердце.

– Печет и давит! – добавил я.

– А где ж он, бедняга?

– Вот там! – Башашкин махнул рукой в сторону леса.

– Упал! – объяснил я.

– Ага, вижу: лежит. Скверно. Ладно, попробую. Вроде Збарские дома были. Ида Семеновна в булочную выходила. – Мужик бросил окурок в жестяную банку из-под горошка и скрылся.

– А вдруг он умрет? – вслух произнес я то, о чем думал все время.

– Да ну тебя, болтун! – рассердился Башашкин. – Накаркаешь еще. Просто у деда плохо с сердцем. Переволновался: лодку Марья Гурьевна пообещала, а потом сразу сорок одно привалило. Тоже не шутка! Мне ни разу не приходило. У нас в оркестре недавно тромбонист в лотерею ковер выиграл – еле валерьянкой отпоили…

Минут через пять на балкон вернулся повеселевший мужик и сообщил, закуривая:

– Вызвали, все объяснили: где, как и что. Бегите на дорогу – карету встречайте. У нас станция рядом – быстро приезжают.

– Спасибо!

– Не за что! Главное, чтобы выкарабкался. Лежит он у вас как-то нехорошо – даже отсюда видно.

Мы помчались на шоссе, дядя Юра остался караулить неотложку, а меня послал к родне сказать, что врач скоро будет. Народу, пока мы отсутствовали, собралось еще больше, судачили, охали, сочувствовали, советовали сделать искусственное дыхание или дать нитроглицерин.

– Да уж все, что можно, дали! Какое искусственное дыхание? Он же не утопленник! – огрызнулась тетя Валя.

– Ну что? – спросила Лида, увидев меня.

– Вызвали, едет, – со значением ответил я.

– Едет! – громко повторил Сашка. – Я первый увижу!

Он, как на стуле, устроился на высоком пеньке. Оказалось, береза, возле которой упал дед, была не раздвоенная, а растроенная, просто один ствол зачем-то спилили, возможно, он слишком низко наклонился над дорожкой и мешал проходу, в результате получилось высокое сиденье, вроде тех, что торчат у стойки бара в кинофильмах про иностранную жизнь. Жоржик лежал серо-бледный, с закрытыми глазами, судорожно дышал, одной рукой прижимая мокрое полотенце к груди, а другой вцепившись в траву. Я заметил глубокие рытвины в земле под его пальцами. Бабушка стояла перед ним на коленях у изголовья и гладила по голове, по редким влажным волосам:

– Потерпи, потерпи, милый! Доктор едет!

– Ага, улита едет, когда-то будет… – прошелестел кто-то в толпе. – Нет, не жилец…

И тут дядя Юра, сумрачно-гордый, растолкав ротозеев, привел маленькую строгую врачиху в белом халате, с чемоданчиком. На шее у нее висело медицинское приспособление для прослушивания организма: две изогнутые никелированные трубки с черными насадками для ушей сходились в тонкий оранжевый шланг, заканчивавшийся круглой металлической подошвой, которую прикладывают к груди: «Дышите! Не дышите!»

– Все отошли! – строго приказала докторша. – Театр вам тут, что ли? Ему и так воздуха не хватает…

Толпа, кажется, затаила дыхание, чтобы не отнимать кислород у несчастного, но не разошлась. Врачиха присела рядом с Жоржиком, нащупала пульс, заглянула, подняв ему веки, в глаза, а потом вынула у него из-за пазухи мокрое полотенце и прослушала его грудь.

– Как вы себя чувствуете? – громко спросила она.

– Больно дышать… – прошептал он.

– Ясно. Раньше он на сердце жаловался?

– Жаловался, – всхлипывая, сообщила бабушка.

– А вы ему кто?

– Жена я ему, – как-то неуверенно ответила она.

– Поедете с нами! Забираем.

Она встала с колен и махнула рукой – толпа раздалась. На шоссе у кареты скорой помощи стоял, опираясь на толстый дрын, здоровенный дядька в белом, напоминающий издали гипсовую девушку с веслом в парке. Увидев знак, он быстро побежал к нам наперевес с дрыном, оказавшимся свернутыми брезентовыми носилками. Их раскатали и сообща, бережно, поддерживая голову, уложили на них Жоржика.

– Кто поможет нести? – спросила врачиха. – У меня сегодня один санитар.

– Я! – вызвался Башашкин. – А что с ним все-таки, доктор?

– Окончательно покажет кардиограмма. Похоже на инфаркт. Скорее, скорее! Иван Григорьевич, понесли уж! Не видишь, что ли!

Лида хотела на ходу застегнуть распахнутую рубашку Жоржика, но врачиха одернула:

– Не надо, будем колоть!

В понедельник вечером мы ужинали, глядя в телевизоре, как смелый рабочий парень Максим издевается в тюрьме над глупым царским жандармом. Тот записывает для охранки приметы стачечников и заставляет их повторять вслух разные трудные слова, чтобы выявить дефекты речи, по которым революционеров всегда можно опознать. И находчивый Максим, глумясь, выговаривает «Арарат» и «виноград» в точности как бухгалтер Перельмутер. Я однажды заехал к тете Вале в Главторф, это рядом с метро «Лермонтовская», чтобы забрать пустые служебные конверты, она мне их специально откладывает, а я потом на пару отделяю гашеные марки от бумаги, проглаживаю теплым утюгом и вставляю в мой кляссер. Когда тетя Валя поила меня чаем с домашним печеньем «хворост», в приемную робко заглянул Перельмутер и сообщил, чудовищно картавя:

– Валентина Ильинична, в буфете дают виноград, крупный. Я занял вам очередь, но торопитесь! – «Р» он произносил так, словно старался воспроизвести рычание трактора.

– Ой, спасибо, Вениамин Маркович!

– Не за что! – ответил он с тем выражением лица, какое бывает у Тимофеича, если мимо проходит привлекательная женщина в короткой юбке.

Батурина вскочила и помчалась в буфет, поручив мне, если зазвонит желтый телефон, ответить, что секретарь вышла на пять минут, а если подаст голос красный аппарат, к трубке даже не прикасаться. К сожалению, оба телефона не издали ни звука, а виноград кончился еще до того, как подошла очередь тети Вали.

…Когда жандарм приказал Максиму сказать еще что-нибудь для протокола, а революционер послал его к чертовой матери, раздался стук в дверь и зашел комендант Колов:

– Приятного аппетита! Лидия Ильинична, к телефону. Срочно!

– На заводе что-то случилось? – встревожилась маман. – Опять стеклотара кончилась?

– Ни днем ни ночью покоя нет, ударники хреновы! – проворчал отец, злой оттого, что ему после вчерашних излишеств не разрешили наркомовские сто граммов перед едой.

– Нет… там… на проводе… сами узнаете… Скорее!

«Странные люди, – подумал я. – “На проводе” – так выражались раньше, когда телефоны были с ручками, которые крутили перед тем, как позвонить. Теперь надо говорить “на связи”. Кино, что ли, совсем не смотрят?»

– Что там такое? Господи! – Лида испуганно заморгала, вскочила и побежала, щелкая шлепанцами, в каморку коменданта.

Едва она выскочила из комнаты, Тимофеич, сидевший со скучным видом, ожил, метнулся к шифоньеру, там в боковом кармане зимнего пальто таилась секретная жестяная «манерка» с НЗ, так он называет спирт, который приносит с работы домой. Быстро налив в сиреневую рюмку и разбавив водой из графина, конспиратор выпил одним духом, занюхал и закусил отломленной корочкой черного хлеба, а потом помахал перед собой рукой, разгоняя опасный запах. Подобрев, отец погрозил мне пальцем, мол, не проболтайся! Я кивнул. Выдавать его не имело смысла, так как маман всегда чуяла, если он выпивал без ее одобрения. Но и Тимофеич по глазам сразу догадывался, если безответственная Лида покупала себе на последние семейные деньги несогласованную обновку. Зачем они устраивают друг другу «народный контроль» на дому, я не понимаю!

А на экране показывали маевку в лесу. Передовых рабочих пытались выследить усатые шпики с тросточками и в котелках, похожие на Чарли Чаплина, только еще смешнее. Они шныряли вокруг да около, но стачком выставил дозорных, которые изображали беззаботных рыболовов, сидевших на берегу речки и напевавших себе под нос:

Они-то, вовремя заметив облаву, успели предупредить своих. Отец, видимо, от радости, что стачечники благополучно избежали ареста, выпил еще рюмку, снова подмигнув мне. Конечно, его мог ненароком выдать ябеда Сашка, но брата оставили в детском саду на пятидневку, так как тетя Валя и маман договорились подменять бабушку в больнице, если врачи пустят к Жоржику: того положили в тяжелое отделение. Но медсестра за рубль успокоила родню, сообщив, что самое опасное уже позади.

Скорая помощь вчера отвезла деда в больницу на какой-то Парковой улице, но бабушку Маню дальше приемного покоя не пустили, записали со слов фамилию и возраст больного, отдали вещи госпитализированного и отправили домой за паспортом.

– Бюрократы! – возмущалась Лида, узнав про такое поведение. – Какой паспорт, зачем человеку паспорт в лесопарке? Формалисты! У нас даже в райком без паспорта можно пройти!

– Так положено, – успокоил отец. – А в райком тебя без партбилета никто не пустит.

В понедельник с утра бабушка испекла свежий кекс и повезла в больницу с бритвенными и умывальными принадлежностями, оттуда позвонила Лиде на работу и сообщила, что Жоржику лучше, он улыбнулся и попросил послать еще одну телеграмму в Белый Городок насчет лодки, мол, с деньгами вынужденная задержка, пусть не волнуются, купим обязательно.

Отец, теряя чувство меры, потянулся снова к шифоньеру, но тут вернулась бледная Лида и, ничего не объясняя, стала, молча, в каком-то торопливом отчаянье наводить в комнате порядок: подобрала брошенные на стул вещи, рядком поставила под вешалкой обувь, выровняла стопку книг на моем письменном столе, поправила покрывало на диване, задвинула в угол Сашкины кубики.

– Ты еще полы на ночь глядя помой! – усмехнулся Тимофеич. – Что случилось, чистюля? Китайский порошок снова кончился? – добавил он, намекая на памятный всем случай.

Однажды ее вызвали на завод среди ночи, так как кончился яичный порошок и линию пришлось остановить. Виноваты были смежники, но прогрессивки лишили весь майонезный цех во главе с начальником – Лидой. Она возмущалась, ходила «за правдой» в райком, откуда вернулась подавленная.

– Ну что тебе там сказали? – ехидно спросил Тимофеич.

– Сказали: «Если на фронте кончаются патроны, идут в штыковую…»

– Что за чушь?

– Не чушь. На складе был резерв для «спецлинии», но я побоялась…

– Эх ты – чулида! А не побоялась бы, тебя за это теперь чихвостили. Терпи, руководитель! – последнее слово он произнес со злой иронией.

Но сегодня, я это чувствовал, Лида была убита не известиями из майонезного цеха, работавшего круглосуточно, она сама не своя совсем по другой причине. Наверное, что-то с Жоржиком…

– Оденься, – маман дрожащим голосом попросила отца, сидевшего в одной майке.

– У нас гости?

– Да, мама сейчас приедет…

– С чего бы это?

– По пути из больницы.

– Что меня теща в майке не видела?

– Она не одна. С Анной Самсоновной.

– С какой еще Анной Самсоновной?

– С женой Жоржика – расписанной.

– Когда? – мрачно спросил отец после долгого молчания.

– Час назад. А ты уже и помянуть успел! – Лида кивнула она на кусок хлеба с отломанной черной корочкой.

– Да, успел! Значит, все-таки инфаркт?

– Обширный. Третий. Два на ногах перенес… Так сказали.

– Эх, Егор Петрович, Егор Петрович, и чего тебе не жилось? – спросил отец, накинул байковую домашнюю рубаху и выключил телевизор.

…Через полчаса в дверь постучали. Вошла бабушка Маня, бледная, заплаканная, а за ней следом неуверенно переступила порог морщинистая старуха с желтым костистым лицом и темными кругами вокруг опухших глаз. Обе были в черных платочках.

– Мамочка, проходи! – пригласила, всхлипывая, Лида. – Анна Самсоновна, садитесь! Примите мои соболезнования. Может, чаю?

– Воды, пожалуйста… – прохрипела старуха.

– Сейчас! – Отец достал из серванта единственный наш хрустальный стакан и налил ей из графина.

Она, лязгая зубами о стекло, напилась, посмотрела на меня и спросила:

– Ты Юра?

– Да… – ответил я, почему-то похолодев.

– Егорушка про тебя часто рассказывал, хвалил, говорил, хорошо учишься…

– Да, Жоржик Юру очень любил… – прошептала бабушка и зарыдала в голос, а Анна Самсоновна тоже сморщилась и прерывисто засипела, видимо, так она привыкла плакать. И обе вдовы обнялись, содрогаясь.

– Помянем Петровича! – скорбно произнес отец, люто глянул на Лиду и полез в холодильник за легальной бутылкой.

– Конечно, конечно, – закивала она. – По русскому обычаю…

…На кладбище меня поразила неряшливая скученность могильных оград, они образовывали целый ржавый лабиринт с узкими проходами, сквозь некоторые даже мне с трудом удавалось протиснуться. Пока гроб несли от автобуса и устанавливали на табуретах для прощания, я успел полазить по тесным закоулкам, разглядывая пыльные надгробные плиты, кресты с завитушками, похожими на усы ползучего вьюнка. Пирамидки со звездами, когда-то красными, а теперь облупившимися. Из овальных и квадратных рамок на меня смотрели грустные люди, понимающие, что они умерли. Я задержался у могилы ребенка и подсчитал по датам, что Костик Левочкин не дожил даже до моего возраста. Разве так можно? В другом месте обнаружилось надгробие какого-то деда, он родился задолго до революции, а умер только в прошлом году, немного не дотянув до своего столетия. Наверное, он не курил, делал по утрам зарядку и обливался холодной водой:

Мне пришла в голову странная мысль: вот если бы долгожители могли делиться годами с теми, кому отпущен совсем уж маленький срок! Ну, как делятся с соседями по общежитию яблоками, когда в деревне уродилась обсыпная антоновка, такая, что семьей не съесть, даже если консервировать, мочить и класть в квашеную капусту. Когда я обдумывал это неожиданное соображение, меня позвали прощаться с умершим.

Жоржик изменился. Его застывшее лицо, всегда прежде подвижное, потемнело и приобрело окончательное выражение. Оно стало другим. Чего-то не хватало. Я не сразу понял чего… У него при жизни из ноздрей торчали волосы, а теперь их выстригли, наверное, в морге, для последней красоты. Волосы тоже расчесали на пробор, чего он никогда в жизни не делал.

Как меня ни уговаривали, я так и не смог, прячась за спины родных и близких, приблизиться к покойнику, чтобы поцеловать лежавший на лбу бумажный венчик с загадочными буквами. Пугала мертвая улыбка синих губ и загадочные провалы глазниц с хитро сомкнутыми веками. Бабушка Груня хотела меня подвести силой, но Лида попросила оставить ребенка в покое.

Перед тем как закрыть Жоржика крышкой, бабушка Маня и Анна Самсоновна сообща поправили ему галстук, рубашку, пиджак и брючины единственного коричневого костюма. Дед лежал нарядный, словно собрался в красный уголок, где его будут поздравлять с Днем Победы. Орденов только на груди не было. Посмотрев на мыски начищенных ботинок, торчавших из-под белого покрывала, я заметил, что одна подошва чуть отстает. Странно вообще-то хоронить сапожника в неисправной обуви!

Когда гроб, как ящик с посылкой на почте, забив гвоздями, опустили вниз, я тоже бросил комья земли, гулко упавшие на крышку, обтянутую оборчатой красной материей. Яму засыпали так быстро, что мы и опомниться не успели. Оборванные могильщики взяли лопаты на плечи и подошли за премией за спорую работу. Тетя Валя, поджав губы, дала им трешник, примерно столько и выиграл Жоржик накануне в карты, почему-то вспомнил я.

Поминки справляли в бабушкиной комнате. Народу собралось много, пришлось одолжить у Быловых раздвижной стол, его край высовывался через распахнутую дверь наружу, и Раффы сидели в коридоре. Башашкин сразу же стал шутить:

– А передайте-ка колбаску на Камчатку, им там закусить нечем!

Седой однополчанин, подняв дрожащей рукой рюмку и расплескивая водку, долго объяснял, каким храбрым был Жоржик на войне, как повел залегшую цепь в атаку на неприступную высотку, за что и был награжден первым орденом. Про второй подвиг он рассказать не успел, так как всем хотелось выпить. Рита, всхлипывая, вспомнила, каким покойный был заботливым отцом, а Костя, одетый по форме, сказал, что в военное училище посоветовал ему поступать Жоржик, и выразил надежду, что на том свете умерший встретится со своими погибшими на фронте товарищами.

– А еще комсомолец! Хорошо, что замполит не слышит! – упрекнул его не всерьез Башашкин.

Потом, уходя, Костя забрал на память отцовы ордена. Говорили много, перед каждой рюмкой, выступления были похожи на тосты за упокой. Но почему-то чаще всего вспоминали сапожное мастерство усопшего. Сосед Рафф даже хотел разуться, чтобы продемонстрировать идеально восстановленный каблук, но ему не позволили, поверив на слово.

Бабушка все поминки вытирала слезы кончиками черного платка, глядя на портрет, принесенный с кладбища, прислоненный к телевизору и подпертый мраморными слониками. Рядом сразу же поставили рюмку водки, накрытую ломтем черного хлеба: «Чтобы Жоржику там повеселей было!»

Анна Самсоновна, наоборот, не поднимая глаз, смотрела в свою тарелку, наверное, чтобы не видеть подробности помещения, где обитал столько лет ее бывший муж. Когда безногий дядя Коля, покурив, возвращался с лестничной площадки на свое место и, потеряв равновесие, с размаху сел на высокую кровать, издавшую громкий пружинный скрежет, расписанная вдова дрогнула всем своим изможденным телом.

На поминках я впервые попробовал кутью, оказалось, это просто вареный рис с изюмом. Если положить его в глубокую тарелку и залить компотом, получится фруктовый суп, который нам часто дают в пионерском лагере.

Когда после чая с кексом и тортом чужие разошлись, а Костя и Рита увезли домой еле стоявшую на ногах Анну Самсоновну, Марья Гурьевна с Быловой и Лидой ушли на общую кухню мыть посуду. И тут бабушка Груня неожиданно предложила, словно шутя, сыграть в карты. Сначала все как-то засмущались, замахали руками, даже рассердились на странную идею, но Башашкин спокойно заметил, что покойный любил это дело, и, таким образом, перекинувшись в «сорок одно», они вроде бы продолжат поминки. К тому же ввосьмером они давненько не садились, а в таком развернутом составе можно заварить небывалый «котел», которому Жоржик с того света порадуется.

Так и сделали. Играли до глубокого вечера, попутно допивая остатки водки и вина, пока не осушили последнюю бутылку, а магазины давно закрылись. В минуту карточного огорчения безногий дядя Коля, перекрестившись, хлопнул рюмку, стоявшую у портрета усопшего, но там оказалась вода: кто-то опередил.

Жоржиков кладбищенский портрет с черной ленточкой, перечеркивающей нижний правый угол, стоял у бабушки в комнате почти год, до появления Василия Михайловича. Тогда же исчезли из угла сапожные инструменты, включая «костяную ногу», которую я так боялся в детстве. Костя и Рита на Овчинниковской набережной больше не появлялись, даже не звонили, лишь известили строгой без картинки открыткой, что Анна Самсоновна умерла, ее сожгли в крематории и подложили в могилу к законному мужу. После этого бабушка перестала ходить на кладбище.

В июле того же года мы в последний раз побывали в Селищах, но без Жоржика даже Волга показалась негостеприимной. В Измайлово, на травку, мы еще выезжали, но тоже без былой охоты. Зато профком организовал несколько отличных заводских массовок – коллективных выездов за город. На Бородинском поле мой друг Мишка Петрыкин подобрал на меже медную пуговицу с двуглавым орлом, но экскурсовод тут же забрал ее для музея, хотя все заподозрили, что он взял находку себе. Потом нас отвезли на берег Можайского водохранилища, где расстелили на земле клеенки и угощались до тех пор, пока наладчик Чижов, обиженный женой, не уплыл куда глаза глядят, а ширина там несколько километров. Его еле догнали на лодке и выловили. Тогда он пешком пошел в Москву. Пока Чижова догоняли и уговаривали, Тимофеич наладился в лес за орехами со смешливой тетей Катей из планового отдела.

Лида с ним потом две недели не разговаривала, а меня постоянно выпроваживали с Сашкой во двор, так как родителям нужно было окончательно выяснить отношения. Домой нас с братом обычно звали, окликнув в открытое окно, мы возвращались: маман вытирала слезы, а отец ходил из угла в угол, красный и злой, с перечным пластырем, наклеенным на высоко стриженный затылок. Но однажды нас долго не звали, мы болтались до сумерек, а когда без приглашения вернулись, выяснилось, что предки легли спать раньше обычного, явно помирившись.

А вскоре Башашкину стало плохо в ГУМе, куда он пришел с тетей Валей, чтобы купить давно обещанный воротник из чернобурки для нового зимнего пальто. Накануне дядя Юра с Аликом отмечали победу ЦСКА в полуфинале чемпионата Союза и два раза бегали на угол за добавкой. В ГУМе Батурина, как водится, отнеслась к делу дотошно и долго осматривала ассортимент, зачем-то рассказывая продавцам про участившиеся случаи подделки жалкого кроличьего меха под благородный лисий. Когда она надолго застыла у прилавка, не умея выбрать одну из двух чернобурок, дяде Юре сделалось дурно. Он, задыхаясь и расталкивая покупателей, побежал к фонтану, видимо, страдая от жажды или предполагая освежиться, там и упал на мозаичный пол, ударившись лицом.

Башашкина, как и Жоржика, забрала скорая помощь, отвезла в больницу, откуда его почти сразу выпустили, отругав, запретив выпивать из-за высокого давления и рекомендовав здоровый образ жизни по причине нарушения сердечного ритма. Ему также посоветовали срочно похудеть, что удачно совпало с приказом начальника, который считал, что большой живот сержанта Батурина портит строй образцового военного оркестра. Дядя Юра, собрав силу воли в кулак, перешел на минеральную воду, увлекся новыми впечатлениями и вскоре мог отличить на вкус «ессентуки» от «боржома», «арзни» от «бжни», «бадалмы» от «нарзана», «каширскую» от «Полюстрова». Впрочем, «Полюстрово» я и сам узнаю с первого глотка, – эта минералка просто шибает железом.

Кроме того, Батурин купил себе и жене клееные лыжи «Стрела» с железными ботиночными креплениями, байковые спортивные костюмы на молниях, а шапочки, носки, перчатки и шарфы тетя Валя связала сама, гордясь, что муж теперь не пьет и ставя его в пример упорствующему Тимофеичу. Но тот считал, что резкий отказ от давних привычек, даже вредных, опасен организму. Лида с этим горячо спорила, ссылаясь на журнал «Здоровье», где, кстати, попадались захватывающие статьи о половом воспитании. Бесполезно! Скорее поджигатели войны откажутся от коварных замыслов, чем отец признает свою неправоту.

Зимой, по воскресеньям, Батурины отправлялись на лыжную прогулку в Измайлово. Я частенько составлял им компанию: лыжи у меня тоже имелись, так как школьные уроки физкультуры зимой проходили иногда на природе в целях закаливания. После каждой вылазки на свежий морозный воздух человек пять одноклассников простужались и пропускали неделю. «Гнилое поколение! – сердился учитель физкультуры Иван Дмитриевич. – Мы зимой в окопах спали – и ничего!»

Мои крепления в отличие от батуринских, почти профессиональных, были, конечно, попроще: мысок валенка вдевался в кожаное стремя, а задник обхватывался и пристегивался тугой резинкой с крючком на конце. Ботинки мне обещали купить, когда нога перестанет расти, иначе никаких средств не напасешься. Я ставил в пример родителям своих одноклассников, которым предки, несмотря на растущие конечности, тем не менее купили лыжи с ботинками. Но Тимофеич неизменно отвечал, что он деньги печатать еще не научился.

Обычно я присоединялся к Батуриным на «Бауманской», и мы вместе доезжали до станции «Измайловская», которая еще недавно называлась «Измайловским парком», так ее, кстати, все и продолжали величать по привычке. А вот предыдущая остановка раньше, наоборот, именовалась «Измайловской», но теперь стала зачем-то «Измайловским парком». Красивая станция, светлая, с тремя путями (средний, говорят, правительственный), с высокими колоннами, к которым прислонились спинами бронзовые Зоя Космодемьянская с винтовкой на плече и вроде бы Иван Сусанин с суковатым посохом. А у выхода, над лестницей, вздымается огромный бородатый партизан в ушанке. Прижав к груди автомат с диском, он поднял вверх растопыренную пятерню, мол, стой, враг, не пройдешь!

Но я вот думаю: зачем было устраивать всю эту путаницу? До сих пор люди никак не привыкнут к этой, как говорит Башашкин, «рокировке». Если кто-то, несведущий, спрашивает: «Простите, товарищ, а какая станция следующая?» – пассажиры, закатывая глаза, морщась, вспоминают, что и как переименовали, но почти всегда ошибаются, давая неверный ответ. В результате слабо видящий пенсионер или неграмотная колхозница, ехавшие до «Измайловской», доверясь москвичам, выходят на «Измайловском парке» и наоборот. Полный ералаш! Если бы я работал в Моссовете, я бы назвал «Измайловскую», которая стала «Измайловским парком», – «Партизанской», в честь народных мстителей всех времен, и дело с концом! А «Измайловский парк», превратившийся зачем-то в «Измайловскую», я вообще не трогал бы.

Внимательно выслушав эти мои соображения, дядя Юра с интересом посмотрел на меня, погладил по голове и сказал:

– Молодец, не голова, а Дом Советов! Далеко пойдешь, если не остановят!

Качаясь в вагоне и придерживая лыжи так, чтобы не было со стороны видно моих позорных креплений, я всегда с нетерпением жду, когда поезд из темного, гремучего тоннеля, оплетенного толстыми извивающимися, как удавы, проводами, вынырнет, наконец, наружу, ослепив всех дневной снежной белизной. Пассажиры, я заметил, каждый раз с каким-то облегчением переглядываются, они, хоть и не показывают вида, но под землей, похоже, чувствуют себя не в своей тарелке. Оно и понятно: человек не крот.

Выскочив на свет, мы несемся сначала между заводскими корпусами, высокими дымящимися трубами и уступчатыми новостройками, громыхаем по мосту, подныриваем под эстакаду и, наконец, останавливаемся на станции, скорее напоминающей обычную железнодорожную платформу, но только прикрытую сверху длинной наклонной крышей. За невысокой оградой, не позволяющей сразу спрыгнуть на землю, начинается заснеженная березовая роща, искрящаяся под ярко-голубым, как густая синька, небом. Ветки обметаны ледяным кружевом, словно новогодней мишурой, а кое-где на сучьях висят вроде огромных елочных игрушек кормушки для птиц.

Мы выходим на солнечный морозец, и Башашкин, воздев руки, восклицает:

– Здравствуй, матушка природа!

Вокруг с гиканьем по накатанному насту снуют лыжники всех возрастов, снег пахнет свежими огурцами и мазью, ее наносят на полозья в зависимости от погоды. У Башашкина в рюкзаке целый набор брусочков в разноцветных обертках, на которых указана температура от плюсовой до лютого минуса. Мы снимаем защитные мешки с острых изогнутых концов и старательно натираем лыжи, особенно тщательно под пяткой, и, наконец, встав друг за другом по росту, стартуем. Колкий холод бьет в лицо, изо рта валит пар, а по телу разливается радость ритмичного движения. Если за спиной раздается возглас «хоп!», надо посторониться, пропустив настоящего спортсмена. На нем обычно надета синяя обтягивающая олимпийка, круглая шапочка, высокие шерстяные гетры, а на груди и спине красуется черный номер, нарисованный на белых матерчатых квадратах, соединенных веревочками на бантиках.

Примерно через час мы останавливаемся передохнуть. Батурин высматривает ровный пенек в стороне от оживленной лыжни, снимает с плеч рюкзак, достает оттуда бутерброды, термос и пластмассовые стаканчики. Мы перекусываем, запивая еду горячим чаем, а дядя Юра, озираясь вокруг, шумно дышит, уверяя, что такой воздух надо гнать на экспорт за валюту, и грустно повторяет:

– Природа шепчет!

– Даже не думай! – строго предупреждает тетя Валя, она буквально расцвела благодаря непреходящей трезвости супруга.

И вот однажды мы устроились перекусить возле старой раздвоенной березы, показавшейся мне знакомой: третий ствол был ровно отпилен на высоте примерно метра от земли. Невдалеке виднелось шоссе с редкими воскресными автомобилями, а дальше – блочные дома с неряшливыми балконами. Башашкин полез в рюкзак, а тетя Валя, оглядевшись, заметила, что так далеко мы никогда еще не забирались.

– Да, марш-бросок хороший получился, – согласился Батурин.

– Мы здесь уже были… – грустно поправил я, удивляясь ненаблюдательности взрослых.

– Да нет же! Не выдумывай! – заспорила тетя Валя, страшно гордившаяся своей зрительной памятью.

Как-то в магазине, получив сдачу – пятерку, она узнала купюру, потраченную года три назад, – по чернильной загогулине на светлом поле.

– Были. Возле этой березы Жоржик упал… – печально напомнил я. – Просто зимой все выглядит по-другому.

– Постой, постой… – прищурился дядя Юра. – Точно! Здесь. Наискосок лежал. Вон и будка телефонная! – Он показал в сторону домов. – Ну ты, племянничек, чистый следопыт! Фенимор Купер! Что ж, помянем Егора Петровича! Хороший был человек, душевный! – И он поднял стаканчик с чаем. – Пусть земля ему будет пухом!

– Царствие небесное! – добавила тетя Валя. – Ты, Юр, только бабушке не рассказывай – расстроится…

Я кивнул и подумал: если душа Жоржика теперь в Царствии небесном, то ему, в сущности, не важно, в какой земле – пуховой или жесткой – лежит его тело. А если никаких душ не существует, то Егору Петровичу тем более все равно…

2021–2022

Когда бабушка Маня сошлась с дедом Жоржиком, меня еще не было на белом свете. Представить себе, что чувствует человек после смерти, очень легко, достаточно вспомнить, что ты чувствовал до рождения. Ничего. Почему же «ничего» до рождения это не страшно, а «ничего» после смерти страшно? У родителей спрашивать бессмысленно, у преподавателей тем более…

Одно из первых ярких впечатлений моего младенчества – Жоржикова сапожная лапка, которую я считал «костяной ногой» Бабы-яги и жутко боялся.

– Не хочешь манную кашу? А где там костяная нога? Идет! Тук-тук-тук!

И каша съедалась мгновенно. Дед подрабатывал ремонтом обуви на дому.

О том, что бабушка Маня и Жоржик каждое лето уезжают далеко-далеко, на таинственную Волгу, я, конечно, знал. Во-первых, оттуда они привозили очень вкусное малиновое и черничное варенье, а также соленые и сушеные грибы. Во-вторых, Жоржик обещал: подрастешь, обязательно возьмем тебя с собой! И мне потом снилось, как мы с ним пробираемся сквозь заросли, похожие на джунгли, вокруг поют желтые птицы, а под ногами растет крупная рубиновая клубника, как в огороде детсадовской дачи, куда меня отправляли каждый год с июня по август.

Настало последнее лето перед школой, и на детсадовскую дачу меня не взяли: переросток. На семейном совете родители решили, чтобы я хорошенько отдохнул перед школой, отпустить меня на Волгу с бабушкой Маней и Жоржиком. Начались суета и нервные сборы. Вещей оказалось очень много, в основном съестные припасы, поэтому от Рыкунова переулка до Химок ехали на такси, и Лида с ужасом следила, как бегут-стрекочут в окошечке цифры, показывая, сколько придется заплатить.

– Товарищ водитель, а у вас таксометр правильно работает? – осторожно спросила она, когда сумма стала приближаться к двум рублям.

– Не волнуйтесь, гражданочка, лишнего не возьмем! – весело обернулся он, и я заметил на тулье его фуражки кокарду с буквой «Т».

От красивого здания Северного речного вокзала, с колоннами и высоким шпилем, мы спустились по широкой лестнице к воде, шлепавшей мутными волнами о причал, и взошли по трапу на борт. Перекинутые с гранитного берега на борт доски с тонкими перилами показались мне ненадежными, к тому же внизу зловеще плескалась черная вода, и я уперся: не пойду!

– Граждане, не создавайте пробку! – строго рявкнул рупор.

– Юрочка, не бойся! – взмолился Жоржик. – Людей задерживаем!

– Я и не боюсь! – ответил я, намертво вцепившись в ограду.

– А вон смотри – уточка! – ахнула бабушка.

– Где? – встрепенулся я.

Моего секундного любопытства хватило на то, чтобы здоровенный матрос в тельняшке подхватил меня под мышки и мгновенно перенес на борт.

Колесный пароход «Эрнст Тельман» шел в Саратов с первой остановкой в Кимрах. Мы медленно отвалили от причала. С берега нам махали руками и платочками, мы, конечно, отвечали, посылая воздушные поцелуи. Жоржик высоко поднял меня на руках, показывая безутешным родителям, что я в полном порядке. Лида на берегу не выдержала и всплакнула, уткнувшись в плечо Тимофеича. Чайки, кружащие над водой, казалось, передразнивали своими криками плач расстающихся людей.

Справа по борту показались сначала голенастые портовые краны, грузившие на баржи бревна, песок, щебень, а потом пошли кирпичные дома, но вскоре город кончился, и открылись совершенно сельские виды. Лес вплотную обступил узкий, ровный канал.

– «А по бокам-то все косточки русские…» – задумчиво произнес пассажир в круглых очках.

Я стал вглядываться в подмытые водой берега, надеясь обнаружить кость или даже череп. Бесполезно: кроме почерневших корней, ничего высмотреть не удалось. Мы не столько плыли, сколько опускались и поднимались вместе с водой во влажных бетонных застенках, дожидаясь, когда медленно отворятся огромные, как в замке великанов, ворота и теплоход медленно выйдет на ветренный простор водохранилища. Моря я тогда еще не видел, и мне даже не приходило в голову, что река может быть почти без берегов.

– А если вода прорвет ворота? – забеспокоился я.

– Не прорвет, – успокоил Жоржик. – Видал, какие толстые!

– Это вы зря, – скорбно возразил пассажир в круглых очках. – Бывали случаи…

Наконец шлюз пройден, вокруг водная ширь, а над гладью реют, следуя за нами, крикливые чайки. Я скормил им полбублика. Они наперегонки хватали куски прямо в воздухе.

– Это ты, малец, зря, – упрекнул, проходя мимо, знакомый матрос. – Им рыбу есть положено. Привыкнут к хлебу и каюк…

Искренне испугавшись за судьбу больших белых птиц, оставшуюся часть бублика я съел сам. В каюте меня определили на самую верхнюю полку, и я сразу забеспокоился, что она не выдержит моего веса, ночью обрушится – я упаду на пол и расшибусь. Опасениями я тут же поделился с Жоржиком. Он объяснил, что на борту все продумано и рассчитано инженерами, в том числе грузоподъемность сидений и спальных мест.

– А вдруг инженер ошибся? – предположил я.

– Не исключено… – кивнул очкарик.

– Не ошибся, мальчик, не ошибся, – с другой верхней полки свесился толстый гражданин. – Лезь – не бойся! – И он в подтверждение полной безопасности высунул из-под одеяла свою ногу невероятного размера.

Я не без опаски забрался наверх, накрылся с головой одеялом, но решил на всякий случай не спать, чтобы успеть схватиться за медную скобу, привинченную к стене каюты… На этом мои воспоминания о первой поездке на Волгу затемняются, а точнее, заслоняются вторым летом, когда с нами в Селищи отправились Тимофеич с Лидой.

…Когда чуть свет меня растолкали, я не узнал темной каюты, не мог понять, в чем дело, и надел штаны задом наперед.

– Кимры! Скорее! Останемся!

Отец вынес меня по трапу на плече. Городок только начинал просыпаться, с утренней хрипотцой голосили петухи, трава под ногами брызгала росой, вода, прозрачная после ночного покоя, чуть шевелилась на сером песке. Берега, словно мостик, соединяла рыжая искристая дорожка, тянущаяся от солнца – оно медленно вставало над лесом. Вверх и наискось от причала уходила булыжная улочка, застроенная такими же домиками, что и наш Рыкунов переулок: первый этаж кирпичный, второй из бревен, только наличники здесь отличались затейливой курчавостью.

От Кимр до Селищ два раза в день – утром и вечером – отправлялся катер, шел он примерно час, причем, как московский автобус, то и дело приставая к понтонам и голубым дебаркадерам, выпуская и принимая пассажиров. Вот только остановки по радио никто не объявлял, да еще всякий раз выносили на берег деревянные лотки с буханками, которые пахли так, что текли слюнки. У пристаней хлеб встречали на подводах, запряженных покорно кивающими лошадками.

– А мы не пропустим нашу станцию? – забеспокоился я.

– Не волнуйся, – улыбнулся Жоржик. – На Волге, как в метро, все пристани особенные. Ты же «Новослободскую» с «Новокузнецкой», не перепутаешь?

Сначала мимо тянулись низкие, луговые берега, а потом пошли высокие глиняные обрывы. По обеим сторонам виднелись деревни, спускавшиеся к самой воде. Кое-где лежали вытащенные на песок лодки. Я глядел на темные избы под серебристой дранкой, мостки, уходившие в реку, колодезные журавли, издали напоминающие карандаши в «козьей ножке», такими пользуются чтобы начертить ровный круг. Попадались развалины из темно-красного кирпича, поросшие молодыми деревцами. Это, как мне объяснили, бывшие церкви, на некоторых еще виднелись ржавые каркасы куполов без крестов. Иные пассажиры на них крестились. Только возле Белого Городка целехонькая голубенькая церковь красовалась на отмели, сияя золотом узорных крестов.

– Зачем их сломали? – тихо спросил я Лиду, кивая на очередные развалины.

– Бога нет, вот и сломали, чтобы людей с толку не сбивали.

– Приделали бы звезды вместо крестов, как в Кремле, и всех делов! – возразил я. – Ломать-то зачем?

– Ты думаешь? – Она посмотрела на меня с удивлением, судя по всему, эта простая мысль никогда ей в голову не приходила.

За резким поворотом реки открылся длинный глиняный обрыв с высокими березами и бликующими на солнышке деревенскими окнами. А там, где берег спускался к заливу, виднелся коричневый понтон, с которого удили рыбу.

– Селищи! – выдохнул Жоржик со скупым восторгом.

– А нас встречают? – забеспокоилась опасливая Лида.

– Ты Фурцева, что ли? – буркнул Тимофеич.

Катер толкнул бортом содрогнувшуюся пристань, и мы сошли на гулкую железную поверхность. Пассажиры, схватив поклажу, заторопились вниз по дощатым сходням на отмель, а потом вверх по деревянной лестнице. И только один мужичок в брезентовом плаще с капюшоном задержался:

– Жор, ты, что ли?

– Васька!

Они обнялись, похлопывая друг друга по спинам с такой силой, с какой помогают поперхнувшемуся.

– В родные места потянуло?

– Да, вот со всем выводком! – Жоржик показал на нас.

– Дело! – Василий пожал руки Тимофеичу, Лиде и бабушке, а меня погладил по голове. – Грибы как раз пошли. Заглядывай! – пригласил он и заторопился.

А мы остались на пристани с бесчисленными сумками и коробками, так как везли с собой еды на месяц: тушенку, крупы, макароны, сгущенку, даже яйца, хотя в деревне куры, я заметил еще в первый приезд, буквально шныряют под ногами. Из разговоров взрослых стало ясно: мало поднять все вещи с берега по крутояру, надо потом еще пройти с ними чуть не пол-Селищ.

– Юрку оставим сторожить, а сами в три приема перетаскаем, – предложил Тимофеич.

– Все руки оборвем! – заскулила Лида.

– Я сейчас, – пообещал Жоржик и побежал догонять Василия.

Взрослые уже начали волноваться, как вдруг с воды донесся плеск и скрип уключин. Жоржик, умело управляя веслами, с разгону уткнулся смоленым носом в песок, и они с Тимофеичем быстро перекидали наш багаж в осевшую лодку. Дед глянул на борт, едва поднимавшийся над водой, покачал головой и махнул мне рукой:

– Юрка, лезь сюда! – Он посадил меня на кучу скарба. – Остальные берегом!

Жоржик с трудом оттолкнулся от дна веслом, и мы поплыли вдоль обрыва, по которому гуськом вдоль изб шли Тимофеич, Лида и бабушка. Я послал им снисходительный воздушный поцелуй.

– Эвона, наш дом – третий с краю, – показал Жоржик, забирая подальше от берега, что меня тревожило, ведь я тогда еще не умел плавать. – Здесь камни… – объяснил он свой маневр.

Перед отъездом мне в «Детском мире» купили резиновый круг за рубль двадцать копеек, самый дешевый.

– Может, возьмем подороже? – засомневалась Лида.

– Зачем? – ответил Тимофеич. – Пусть учится плавать! Парню в армию идти.

Круг мне сразу не понравился. Во-первый, он был девчачий, весь в каких-то розовых виньетках, во-вторых, от него пахло галошами, а если, сильно надавив, выпустить воздух, из дырочки струился какой-то белый порошок. Резиновый запах и белый порошок были связаны с одним неприятным воспоминанием. Как-то родители ушли в кино, оставив меня дома одного. Не помню уж зачем, я поднял матрац их кровати и нашел там странные квадратные пакетики с розовыми буквами, один был надорван, а внутри обнаружился резиновый шарик, скатанный, как чулок, но не красный или синий, а белый. Понятно: родители купили мне подарок, спрятав до майских праздников. Я решил, ничего страшного не случится, если один из них я надую. Сказано – сделано. Шарик увеличился до размеров дыни колхозницы, а потом оглушительно лопнул, оставив в воздухе белое облачко, какое бывает, если сильно встряхнуть сухую тряпку для стирания мела с доски. Хлопок мне понравился, я решил выяснить, до каких размеров можно надувать странные пузыри, и не успокоился, пока не вскрыл и «не лопнул» почти весь запас.

Родители вернулись, когда я, надув и перевязав ниткой последний шарик, подталкивал его вверх, недоумевая, почему он в отличие от тех, что продают и накачивают газом на улице, не хочет подниматься к потолку.

– Это еще что такое?! – побагровел Тимофеич и стал нервно расстегивать ремень на брюках.

– Ладно, Миш, – схватила его за руку Лида, – из-за двухкопеечной ерунды ребенка наказывать. Он еще не понимает…

– Дело не в копейках! Почему без спросу?

– А ты бы разрешил? – Она как-то странно улыбнулась и погрозила мне пальцем. – Зачем ты это сделал?

– Что?

– Надул.

– Но это же шарики.

– Нет.

– А что же это?

– Что бы то ни было – без спросу нельзя. Будешь наказан.

Ремень остался в брюках, а меня до ужина поставили в угол.

…В общем, поначалу, надев на себя через голову круг, я под наблюдением Лиды барахтался у самого берега, ожидая, когда пройдет теплоход, чтобы покачаться на волнах. Самые большие валы катились от четырехпалубного «Советского Союза», они могли даже вынести тебя на берег, на серый песок, усеянный кусочками перламутра, остатками клада, утопленного Стенькой Разиным. Так, по крайней мере, объяснял мне Жоржик. Перламутр я потом собирал в круглую жестяную коробку из-под леденцов.

Рядом со мной в воде барахтался (тоже под надзором мамаши) Эдик, мой ровесник, приехавший к бабушке из Ленинграда. Их дом был вторым от околицы. Эдику купили дорогой круг, обтянутый болоньевой оболочкой и оплетенный витым шнуром, в который можно продеть для надежности руки. Стоила такая роскошь, как уверяла Эдикова мамаша, почти пять рублей.

– За обычный круг? – ахнула Лида, округлив глаза.

– Во-первых, не обычный, а во-вторых, мне для ребенка ничего не жалко!

– И где же ваш муж работает?

– По снабжению.

– Ну, понятно…

Плавать без круга я научился через год, в два приема. Но про это потом…

Жоржик причалил к берегу. Наверх вела деревянная лестница с гнилыми ступеньками. Встав цепочкой, мы постепенно передали наши вещи снизу вверх. У калитки нас встречала загорелая, морщинистая, но не старая еще женщина в темной косынке.

– Ну чисто погорельцы! – улыбнулась она, и я заметил, что морщины у нее в глубине белые. – Ты, сорванец, чего жмешься?

– А где у вас туалет? – жалобно спросил я.

– Эвона! – Она показала на огромные лопухи у забора и громко засмеялась.

Мы снимали большую комнату с печью у тети Шуры Коршеевой, платили 25 копеек с человека в день за постой, и еще 30 копеек – за кринку парного молока. К рубленому пятистенку примыкал длинный низкий двор, крытый в отличие от дома не дранкой, а черным полуистлевшим толем, кое-где прохудившимся. Окна в хлеву были крошечные, как бойницы, но в полумраке угадывались стойло для коровы и загон для овец. Один угол под самый потолок был забит душистым сеном, по стенам на гвоздях висели серпы, косы, хомут, дуга, видно, когда-то в хозяйстве имелась и лошадь. Тут же стояли: большие сани с загнутыми вверх полозьями, как в фильме про Морозко, и треснувшее деревянное корыто, как в сказке про Золотую рыбку. В углу прятался старый позеленевший самовар с дырявым боком. По земляному полу шла неглубокая канавка, по которой стекала наружу жижа из коровьего стойла. Здесь можно было справить нужду, чтобы среди ночи не бежать за огороды.

Дед Жоржик и тетя Шура были земляками. Оба из Шатрищ, он помнил ее еще девочкой, учился в приходской школе с ее братом Федором, пропавшим без вести на фронте. Она вышла потом замуж в Селищи за первого парня на деревне Павла Коршеева. Гуляка и забияка, он погиб в Кимрах в пьяной драке. Тетя Шура осталась с дочерью Тоней и неполноценным сыном Колей, «жертвой пьяного зачатия», как выразился Башашкин. Однажды он приезжал сюда в отпуск, поддавшись уговорам, но, пожив пару недель, объявил, что у него с волжскими комарами антагонистические противоречия.

Дядю Колю я застал, у него было узкое, отечное лицо с отрешенной улыбкой, а слов он знал, наверное, не больше детсадовца средней группы. Будучи недоразвитым с рождения, в колхозе дядя Коля не работал, а целыми днями сидел на берегу и ловил рыбу, складывая ее в жестяной бидон с узким горлом и радуясь каждому подлещику так, словно выудил какую-то невидаль. Он вскоре умер. Когда мы в очередной раз приехали в Селищи на лето, то вместо улыбчивого инвалида обнаружили на комоде его фотографию с черной полосой на уголке. По привычке всхлипывая, тетя Шура рассказала: январь выдался снежный, завалило все дороги, а зимник по льду не проторили вовремя, и дядю Колю с гнойным аппендицитом три дня не могли забрать в больницу – в Белый Городок, а у местного фельдшера не оказалось нужных инструментов, чтобы сделать срочную операцию. А может, побоялся ответственности… Так дома, на тюфяке, и отошел. С похоронами тоже неприятная заминка вышла: бабушка Таня не разрешила класть покойного в могилу к убиенному Павлу, она с самого начала не верила в то, что уродец Коля – плоть от плоти ее красавца-сына, погибшего в расцвете лет. Но пришел председатель сельсовета, пригрозил гневом общественности, и старушка нехотя сдалась.

Вообще-то сначала хозяйкой в доме была Татьяна Захаровна, свекровь тети Шуры. Когда зарезали Павла, кто-то надоумил вдову пойти в народный суд, который и отписал ей избу как матери-одиночке, а Захаровне оставили лишь комнатку, где она и жила вдвоем со своим старым котом Семеном – Сёмой. Со снохой баба Таня не разговаривала, даже не здоровалась, еду себе она готовила отдельно и грядочку в огороде имела собственную. Но к Жоржику и бабушке Мане Захаровна относилась хорошо, часто зазывала в гости, а я увязывался с ними. Мы пили чай с черничным вареньем или с сахаром вприкуску, подливая в заварку кипяток из старинного самовара с медалями. Крупные, похожие на осколки белого мрамора, куски рафинада кололи специальными щипчиками. Чтобы я не мешал разговору, Захаровна давала мне коробочку со старинными монетами, в основном – копейками, полушками и крошечными грошиками, но был там и большой пятак, медный с прозеленью: на одной стороне неуклюже распластался двуглавый орел, а на другой виднелась витиеватая буква «Е», увенчанная короной, а внизу две римские палочки. Между короной и верхней завитушкой вензеля была пробита дырочка.

– Зачем? – спросил я.

– Колька-дурачок мальчонкой стянул и под грузило для донки приладил. Я уж его трепала-трепала. Так и не понял за что… Квелый умом-то был, покойник…

Монета мне так нравилась, что я иногда напрашивался в гости к Захаровне или вызывался отнести ей жаркое из лисичек, приготовленное бабушкой, только чтобы снова подержать в руках тяжелый медный кругляш. Заметив мое пристрастие, она как-то погладила меня по голове и сказала:

– Эва, как к пятаку-то присох! Ладно, когда помру, тебе достанется. Отпишу.

В чистой, светлой комнатке Захаровны всюду лежали кружевные салфетки, а на подоконнике тесно стояли горшки с геранью, столетником и ванькой мокрым, который я про себя звал аленьким цветочком. На стене висел в деревянной раме фотопортрет Павла, чуть подкрашенный ретушором, особенно глаза – голубые, и губы – коралловые. Красивый, с буйным чубом, торчащим из-под лихо заломленной кепки, в белом кашне, он был похож на актера из кинофильма «Свадьба с приданым». Старушка вздыхала, глядя на портрет, каждый раз рассказывая одно и то же: мол, сынок женился нехотя, окриком из сельсовета, чтобы прикрыть грех, от которого отнекивался до последнего. Хотел поначалу скрыться, на Север завербоваться. Отговорила. И напрасно! Был бы, возможно, жив и при деньгах. Шурку он, получалось, вовсе не любил, потому-то и гулял на все стороны, а зарезали его цыгане, их в Кимрах – пруд пруди. И это чистая правда.

Когда мы в третий раз ехали на Волгу с Жоржиком и бабушкой (родители остались в Москве), наш теплоход «Сергей Киров» пришел в Кимры с опозданием. Пока вытаскивали с борта свои многочисленные пожитки, а потом переносили на берег, к маленькой пристани, утренний кашинский катер ушел, мы даже видели его корму. Оставалось, изнывая от скуки и отмахиваясь от комаров, ждать вечернего рейса. Сумок, коробок, баулов было много, везти приходилось почти все: тушенку, сгущенку, сахар, крупы, вермишель, яйца, которые, переложив мятыми газетами, упаковывали в деревянный чемоданчик. В сельпо, где можно было купить топор, серп и даже косу, из продуктов был только хлеб, серые макароны, курево, водка и частик в томате. В общем, еду тащили из Москвы.

Жоржик, оглядевшись, назначил меня часовым, приказав ходить вокруг наших вещей дозором, не подпуская к ним никого из посторонних, а в случае чего вызывать старших громким криком: «Стой! Кто идет!» Я бдительно охранял наше добро, для порядка прикладывая ладонь к бровям, как Илья Муромец на коробке папирос «Три богатыря». Оказалось, караулил я не зря: вскоре из-за кустов выглянул чумазый и лохматый цыганенок, видно, посланный на разведку. Он некоторое время слонялся окрест, постепенно приближаясь к нашим пожиткам, и когда чертенок пнул ногой рюкзак с консервами, я завопил: «Стой, кто идет!» Тут же явились на крик взрослые, а лазутчик смылся.

– Молодец! – похвалил меня Жоржик.

– Как бы нашего караульного самого не уволокли! – усмехнулась бабушка.

– Меня?!

– А ты не слыхал, цыгане детей крадут?

– Зачем?

– Видать, своих им мало.

Потом, перед сном, я придумал историю про то, как меня похитили и увезли в цыганский табор, где я стал со временем вожаком, и вот однажды решил проведать родное общежитие. К этой фантазии я обращался, взрослея, не раз, и на сегодняшний день она превратилась в законченную историю. Как табор смог беспрепятственно миновать будки-стаканы с дотошными орудовцами, я соображать не стал. Откуда берутся ватаги цветастых цыганок с детьми-грязнулями на вокзалах, если там-то милиционеры и дружинники на каждом шагу? А вот когда на разноцветных кибитках шумною толпою мы мчались по нашему Балакиревскому переулку, вся 348-я школа высыпала к окнам и прилипла к забору.

– Кто это в красной рубашке верхом на вороном коне? – в восторге спросила Шура Казакова, указывая на меня.

– Наверное, самый главный у них… – догадалась Дина Гопоненко.

– Хотела бы стать цыганкой?

– Конечно, у них же золотые зубы…

Дальше события разворачиваются так. Возле ворот общежития я, словно Яшка в «Неуловимых мстителях», лихо соскакиваю с коня, разминая ноги и озирая места, где играл с друзьями в беззаботном детстве. Потом посылаю в нашу комнату лучшую таборную гадалку с особым заданием, она стучится в дверь и видит бедную Лиду, уже много лет оплакивающую пропавшего сына. Седой Тимофеич сидит рядом за столом и лечит горе, подливая себе в рюмку заводской спирт из манерки.

– Дай руку, молодая, погадаю, судьбу предскажу! – тараторит моя посланница.

– Что вы себе позволяете, что за глупости! Я секретарь партбюро Маргаринового завода и не верю в предрассудки. Идите прочь немедленно!

– Бесплатно, красавица, погадаю!

– Ну если бесплатно…

– Валяй, – соглашается отец. – На дармовщину и хрен слаще.

– Вижу, – восклицает цыганка, разглядывая Лидину ладонь. – Все вижу: скоро вернется к тебе твоя пропажа. Готовься встречать дорогого гостя!

– Как вам не стыдно смеяться над нашим горем! Мы потеряли единственного сыночка, а вы чепуху мелете! Я сейчас милицию вызову!

И тут в комнату вбегаю я – с криком:

– Мама!

– Какая я вам мама, гражданин цыган!

Но я рву на себе шелковую рубаху и предъявляю на груди родинку размером с медный грош, благодаря ей, если верить бабушке Ане, я был опознан и возвращен, когда в роддоме бестолковая нянечка чуть не перепутала меня с посторонним младенцем.

– Юрочка! – бросается ко мне Лида, рыдая.

– Сын! – блестит слезой суровый Тимофеич и выливает в рюмку последнее из манерки.

В этом месте у меня самого влажнеют глаза, и я засыпаю.

Так вот, дом Коршеевых, как я уже сказал, был третьим от околицы, на самом краю деревни стояла избушка Санаевых. От нее шел пологий спуск к Волге, а у берега покачивалась старенькая лодка, привязанная пружинистой проволокой к железному штырю, вбитому в песок. Дед Санай, щуплый старик с козлиной бородкой, завзятый рыбак, редко и неохотно, после долгих просьб, давал Жоржику свою посудину напрокат. Но об этом позже. Сейчас я расскажу про то, как я в два приема, с риском для жизни, научился плавать.

Деревня Селищи делится на две части – старую и новую, где всегда останавливались мы. Границей считался Ручий. Не ручей, а именно «Ру́чий», с ударением на первый слог. Местные именно так называют лесные речушки с водой цвета желудевого кофе. В месте впадения в Волгу они расширяются, образовывая довольно обширные заливчики, но если пойти вверх по течению, огибая коряги и валуны, пробираясь сквозь заросли ивняка и крушины, если углубиться в лес километра на два-три, речушка в самом деле превращается в ручей, который можно легко перепрыгнуть, а то и просто перешагнуть. Еще полкилометра – и журчащая струйка вовсе теряется в овражке, поросшем таволгой.

Со временем, повзрослев и получив разрешение ходить в лес без взрослых, я, насмотревшись передач «Клуба кинопутешественников», задался целью добраться до истоков Ручия. Запасшись хлебом, налив в бутылку кваса из пенной бадьи и наврав бабушке, что хочу прогуляться по дальней опушке, где растут подберезовики, я ранним утром отправился в экспедицию, надеясь воротиться до заката. Каково же было мое изумление, когда часа через два я добрался до поляны, где из-под серого валуна бил родничок. Там и начинался Ручий. Тогда я впервые подумал о том, что и широченная Волга, колыбель моя, начинается, вероятно, с такой же пульсирующей лесной лужицы.

Так вот, поросший осокой Ручий, шириной метра три-четыре, разделял, как я уже сказал, деревню на две части. Через него был переброшен узкий мосток без перил, сбитый из прогибавшихся березовых жердей. Жоржик, узнав, что мы с ребятами бегаем без спросу в Старые Селищи, строго предупредил меня, что переходить Ручий надо очень осторожно, так как глубина там посередине не меньше двух метров, как говорится, с ручками, и на его памяти не один шустрый, непослушный малец утонул в пучине. Он-то надеялся, что я, испугавшись, перестану бегать на другой конец деревни. Но не тут-то было! Поначалу я осторожно переступал по шаткому мостику, но потом, обвыкнувшись, перескакивал на другой берег без опаски, с налета. И, конечно, однажды, соскользнув с мокрой жерди, рухнул в холодную воду.

– Спасите! – заголосил я, понимая, что сейчас уйду в воду с ручками.

Но вокруг, как на зло, ни души. Ребята умчались вперед, «не заметив потери бойца». В тот день мы играли, помнится, в конницу Буденного, преследующую батьку Махно.

– На помощь! – вопил я: а в сознании тем временем вспыхнуло лицо Лиды, искаженное плаксивым ужасом при известии о гибели сына.

«Как утоп? Почему? Не может быть!» – словно потревоженный муравейник, вскипело общежитие.

Кстати, слово «утоп», по-моему, гораздо страшнее обычного – «утонул».

И только тогда, осознав последствия своей гибели, я заметил, что стою в воде по грудь – глубина Ручия в этом месте оказалась не больше метра. Это был первый урок для будущего пловца: у реки есть дно. Чтобы спастись, надо не орать благим матом, а постараться нащупать под ногами твердь, тогда, возможно, и тонуть не придется.

К тому времени у нас сбилась ватага из местных и городских мальчишек, приехавших на лето к бабушкам-дедушкам. Забав, переходящих в озорство, хватало, одна из них называлось «проверка на слабо». Как я уже сказал, лодка деда Саная крепилась к штырю толстой проволокой, которая перед этим, видимо, была обмотана вокруг столба, и теперь, служа другой надобности, сохранила тугие извивы, напоминающие пружину. Пользуясь тем, что из окон дед не мог видеть, что происходит с его имуществом, мы придумали такое бедокурство: для проверки храбрости в лодку садился один из нас, остальные же со всех сил, раскачав, отталкивали суденышко от берега, и оно устремлялось в опасный речной простор. Тут главное не испугаться, не захныкать, мужественно ждать, пока «пружина» не растянется на всю длину, а потом, сжавшись, вернет тебя на сушу. Такие вот опасные качели. Когда подошла моя очередь проверки «на слабо», ребята, видимо, сильнее, чем обычно, оттолкнули лодку – и проволока лопнула. Меня понесло от берега, стремительно удалявшегося. Я жутко испугался, а пацаны запаниковали.

– Прыгай! – крикнул зачем-то Эдик.

– Унесет! – подхватил Витька.

И я сиганул в воду, чего, конечно, нельзя было делать ни в коем случае: если не умеешь плавать, на борту гораздо безопаснее, чем в волнах. Но страх быть унесенным на середину реки оказался сильней здравого смысла. Мне померещилось, что там я непременно попаду под киль огромного теплохода или баржи, погибнув безвозвратно. Такое случалось…

В общем, я прыгнул за борт и сразу начал тонуть, захлебываясь. Ребята струсили и убежали, а у меня перед глазами снова мелькнуло заплаканное лицо Лиды. Потом вообразился маленький гробик, где лежал мальчик с очень знакомым лицом. От ужаса я стал бешено бить по воде руками и ногами, из последних сил вытягивая шею, чтобы не захлебнуться, и вдруг понял, что благодаря этому беспорядочном колотью мое тело не тонет, более того, я медленно, но верно приближаюсь к суше. На мгновенье, перестав барахтаться, я попытался достать ногами дно, но безуспешно, и опять заколошматил по воде. Потом снова постарался нащупать внизу твердь… И так до тех пор, пока ноги не коснулись мягкого, шелковистого ила, который, как я знал, кишит пиявками. Но это было счастье! Пусть присасываются, пусть пьют мою кровь! Я спасен! Мне удалось выплыть! Я выбрел из воды и упал на песок. Сначала меня от пережитого ужаса бил колотун и сотрясали рыданья, потом я успокоился, но тело охватила мелкая дрожь – от холода: вода-то в Волге даже в июле не слишком-то теплая. Вскочив, я, чтобы согреться, стал бегать и только тогда заметил: лодка сама собой прибилась к берегу метрах в ста от меня. Выходит, никакой необходимости прыгать не было…

Когда я вышел на дорогу, то сразу увидел: мне навстречу бегут растрепанные бабушка и Жоржик, а за ними, поотстав, трусят виноватые пацаны. Найдя меня, живого-здорового, бабушка заплакала от радости, а дед сел прямо в дорожную пыль и долго не мог вставить махорочную сигарету в свой янтарный мундштук. Руки у него тряслись, он прерывисто дышал и повторял, хватаясь за сердце:

– Ну как же так, Юрочка, как же так?!

– Мы ему говорили: не прыгай! – бессовестно врали, оправдываясь, Эдик и Витька.

Я же в ответ загундосил, мол, больше так никогда не буду, а сам тихо радовался, что Тимофеичу в этом году отпуск летом не дали, а то бы он уже вытянул из брючных лямок свой ремень и выпорол бы меня как сидорову козу. Никакие стенания Лиды о том, что детей бить непедагогично, не помогли бы. Теперь следовало примерным поведением добиться обещания, что родителям о моих художествах никто не скажет ни слова.

С тех пор я начал плавать без круга, сначала – по-собачьи, а потом и по-лягушачьи. Наконец – саженками. Оказалось, это не так уж и трудно. А дед Санай посадил свою лодку на новую цепь с замком.

Больше всего на свете Жоржик и Тимофеич любили рыбалку. Башашкин, которого они один-единственный раз с трудом вытащили из постели на утренний клев, назвал их «рыбанутыми». Спали мы, кстати, не на перинах, не на ватных матрасах, а на холщовых тюфяках, набитых свежим сеном, испускавшим особый, ни с чем не сравнимый – усыпительный аромат. Правда, сено сквозь материю покалывало кожу, но остроумный дядя Юра, по утрам почесываясь, говорил, что это такой русский вид китайского иглоукалывания под названием «Счастье колхозника».

Чтобы не пропустить клев на зорьке, дед и отец вскакивали чуть ли не затемно. Потом будили меня и почему-то всегда в самом интересном месте яркого запутанного сна, я бормотал, что уже встаю, что мне нужна минуточка, чтобы, стряхнуть с себя сладкую дремотную немощь и подняться. Они оставляли меня в покое, и я снова проваливался в захватывающее беспамятство. Наконец, в ход шло последнее средство:

– Ладно, ничего не поделаешь, спит как убитый. Что ж, сегодня рыбачим без Профессора, – громко говорил отец. – Пусть себе дрыхнет, если так уж хочется…

– Как это без меня?!

Словно древнеримская катапульта с картинки из учебника истории выбрасывала меня из кровати в сени, к медному рукомойнику, прибитому к бревенчатой стене: надо лишь слегка приподнять торчащий вниз стержень с круглым наконечником, и ладони, сложенные ковшиком, сразу наполнятся ледяной колодезной водой. Пару пригоршней, брошенных в слипшееся лицо, прогоняли сон прочь. Глаза широко открывались. Все чувства пробуждались и впитывали свежее утро. Я быстро завтракал душистым серым хлебом, запивая парным молоком. Тетя Шура, чтобы подоить Дочку, вставала еще раньше нас. От кринки, обвязанной по горловине марлей, веяло коровьим теплом.

За окном стояли предрассветные сумерки, воздух был еще прохладен, а ветка яблони, качающаяся за окном, казалась почти черной. Но из-за волжских лесов уже вспухал рыжий утренний свет. На крыльце Сёма, наохотившись за ночь, дрых без задних лап. Перед ним обычно лежали два-три мышиных хвостика. Вероятно, он считал своим долгом доставлять хозяйке наглядное доказательство свой кошачьей полезности. Что-то вроде корешков от почтовых переводов. Казалось, кот крепко спит, но стоило прикоснуться к его лоснящейся шерстке, как тут же вспыхивали злые зеленые глаза и следовал молниеносный бросок когтистой лапы. Но и я всегда был начеку, вовремя отдергивая руку. Такая у нас с ним была ежеутренняя игра. Пока бескровная…

Мы забирали из хлева снасти, стоявшие в углу, вынимали из-под крыльца банку земляных червей, накопанных с вечера в яме с перегноем, и шли к калитке. Воздух пах росистой утренней свежестью и дальней сладостью медовых лугов, но пчелы пока еще не проснулись. Из-за Волги выдвигалось круглое, алое, как раскаленная электроплитка, солнце, и красноватое зарево разливалось по небу, раскрашивая узкие синие тучки.

Когда мы выходили с удочками, за калитку, там уже стояла тетя Шура: в длинном застиранном платье, обтрепанном мужском пиджаке и кирзовых сапогах. Голова повязана белой косынкой. На плече деревянные грабли. Она только что проводила на выпас Дочку, черно-белую пеструшку со звездочкой во лбу. В воздухе еще висела поднятая копытами пыль и веял животный запах прошедшего стада. Из-за взгорка доносились хлопки, похожие на выстрелы. Дочка было коровой своенравной и часто возвращалась вечером не только с разбухшим от молока розовым выменем (она давала ведро за дойку!), но и с рубцами, вздувшимися по хребтине от длинного пастушьего кнута. Я ее жалел, пробирался вечером в хлев, к стойлу, и гладил рубцы, а она, хрустя травой, шумно вздыхала, жалуясь на жестокого пастуха Сашку, и благодарно косилась на меня большим лиловым глазом, опушенным густыми, как зубная щетка, ресницами.

– Ни хвоста вам, ни чешуи! – улыбалась тетя Шура, провожая нас со снисходительной улыбкой: колхозники считали рыбалку баловством, чем-то вроде городской производственной гимнастики под радио. Трудодни-то за это не начисляют…

– К черту! – весело отвечал Жоржик. – А вам вёдро с ветерком.

– Спасибо, Петрович!

Я знал, что на пожелания: «Ни хвоста, ни чешуи» или «ни пуха ни пера» – надо отвечать: «К черту!» Так положено. А вот при чем тут ведро да еще с ветерком? Но Жоржик мне объяснил: «вёдро» – это не бадья, а солнечная погода, на ветерке же не так жарко косить, да и сено быстрее сохнет.

Проводив Дочку, тетя Шура ждала старую колхозную полуторку, и та скоро появлялась в клубах пыли – набитая односельчанками, ощетинившимися деревянными граблями. Мужичок на всю бригаду был один-единственный – водитель Леша, парень с буйным чубом и вечной папиросой в углу рта. Тот момент, когда он выбрасывает окурок и вставляет в зубы новую беломорину, я никак не мог ухватить: казалось, очередная цигарка у него выскакивает изо рта, как у фокусника в цирке.

Кстати, в Селищах курили все мужики, даже подростки. Однажды меня срочно отправили в сельпо за солью, хлебом и куревом для Жоржика. Я стоял в очереди, озирая странные товары: лопаты, косы, серпы, ведра, лейки, гвозди, скобы и даже связки дранки. Железная кровля была на всю деревню одна – у колхозного кузнеца с подходящей фамилией Кузнецов. Его сын Витька входил в нашу ватагу. А в больших бидонах хранился керосин, забивавший все остальные магазинные запахи. Его отпускали в канистры и жестянки таким же литровым черпаком, как и разливное молоко. Местные брали в основном хлеб, водку, курево, спички, иногда – кулек слежавшейся карамели «Раковая шейка».

– Соль, хлеб и махорочные! – солидно объявил я, когда подошла моя очередь, и ссыпал на жирный прилавок медяки, отсчитанные бабушкой.

– Эвона, и он туда же! – возмутилась грудастая продавщица. – Может, еще и водки возьмешь? Куда тебе, сопля, махорочные? Расти совсем не будешь. И так от горшка два вершка. Возьми «Приму», она послабже…

– Это не мне… – опешил я. – Дедушке…

– Егорушке?

– Ага.

– Ну, это совсем другое дело! – Она улыбнулась железными зубами цвета конфетной фольги.

…И вот, пыля по проселку, подкатывал грузовик с колхозницами, – они за руки втягивали тетю Шуру в кузов, балагуря, мол, чтой-то тяжелая стала, с чего бы это? Потом стучали по крыше кабины, и машина, чихнув синим дымом, уезжала в поля, иногда под песню:

– Сено разбивать поехали, – глядя вслед им, со знанием дела говорил Жоржик. – И нам – пора. С Богом!

Удочки, точнее, удилища, у нас были самодельные. Сразу по приезде дед отвел нас в укромный уголок леса, где росли лещины, ровные, длинные, гибкие и крепкие. Если вовремя срезать и правильно высушить, куда там магазинному бамбуку! Но леска, крючки, свинцовые грузила, мелкие, как горох, были, конечно, покупные. Зато поплавки делали сами из крашеных индюшачьих перьев и винных пробок – они чутче пластмассовых, магазинных. Да и увесистые грузила для донок, похожие на сплюснутое куриное яйцо, дед отливал собственноручно.

Кроме удочки, я нес консервную банку с отгибающейся зазубренной крышкой. В ней, шевеля землю, ворочались и переплетались длинные, жирные дождевые черви, накопанные мной с вечера в мусорной яме, за огородами. В другой моей руке громыхал старый бидон с узким горлышком, оставшийся в наследство от улыбчивого дяди Коли, которому так не повезло слечь с гнойным аппендицитом в страшный снегопад.

И вот мы, втроем, спускаемся вниз, к Волге, по шаткой деревянной лестнице с подгнившими ступеньками. Рыжий глиняный косогор кое-где зарос мать-и-мачехой, поповником и рослым конским щавелем с курчавой маковкой. Вверху, под тонким слоем дерна, берег был буквально весь пробуравлен норками, откуда, словно пули, то и дело вылетали ласточки. Если они взмывали вверх, значит, весь день будет хорошая погода – вёдро, а если пикировали, шныряя над самой водой, – жди ненастья. Иногда казалось, что бесстрашная птичка летит прямо на тебя, чуть ли не в лицо, и поначалу я пугался, даже закрывался руками, но потом понял: пернатая пуля в последний момент всегда резко уходит в сторону. Она ж не на людей охотится, а на всяких там мошек. Я представил себе: где-то в джунглях в огромных норах под дерном живут кровожадные орлы, вылетающие оттуда, как ядра из пушек, и питающиеся человечиной. Мне сделалось не по себе, ведь я пошел в Лиду, у нее тоже такая красочная фантазия, что она иной раз может сама себя напугать до обморока.

…А солнце тем временем поднималось все выше. Поначалу, наполовину выдвинувшись из-за синего зубчатого горизонта, оно было густо-красное, как клюквенный кисель. Потом, привстав над лесом, становилось ярко-рыжим, точно мастика для натирки полов. Наконец, выкатившись на небесный простор, светило вспыхивало ослепительным золотом, зажигая капли росы на травинках, листьях и камнях, делалось невозможно ярким, будто раскаленная завитушка в стоваттной лампе.

А мы уже стояли на берегу и смотрели на зеркальную гладь, выстланную утренним туманом. То здесь, то там слышался плеск, и по воде расходились, набегая друг на друга, круги.

– Играет! – улыбался Жоржик, имея в виду рыбу.

– Доиграется – на сковородке! – кивал Тимофеич, имея в виду ее же.

– Какой воздух! – глубоко, всех грудью вздыхал дед. – Это тебе не Москва – гарь да выхлопы. Природа-матушка!

Оба с наслажденьем закуривали и начинали готовить снасть. А меня, чтобы не крутился под ногами, отправляли на большой камень, он метра на три вдается в реку, и с него удобно забрасывать удочку. Вдоль берега немало валунов, разной формы и размеров. Есть величиной с футбольный мяч, есть побольше, встречаются и огромные. Когда я был «почемучкой с ручкой» и одолевал взрослых вопросами, Тимофеич чаще всего отвечал мне «леший его знает», а вот Лида подходила к делу серьезно, старалась объяснить подробнее. Так вот, она сказала, что когда-то с Северного полюса сюда приполз огромный ледник, выше Останкинской башни, по пути он крошил целые горы, и пока катил острые глыбы перед собой, они обтесались, приняв разные округлые очертания. Тот валун, с которого я ловлю рыбу, напоминал доисторическую черепаху, спрятавшую голову и лапы под выпуклым панцирем.

Я отложил несколько червяков себе в спичечный коробок, чтобы не бегать туда-сюда, взобрался на свой камень, размотал удочку, аккуратно насадил извивающуюся наживку так, чтобы совсем не было видно крючка: рыба, она хитрая, почует металл – и сразу вильнет хвостом! Для верности поплевав на обреченного червя, я забросил снасть. Длинный красный поплавок сначала лег набок, а потом встал вертикально, и на него тут же села стрекоза. Хорошая примета!

Отец и дед тоже сначала забрасывают удочки и кладут их на березовые рогатки, вбитые в донный песок так, чтобы подрагивающая лещина почти касалась воды. Если же держать удилища навесу или воткнуть под углом, они отражаются в воде, распугивая осторожную рыбу. Но главные надежды рыбаки возлагают на донки, а забрасывать их с берега целая наука. Закидушка – полутораметровый черенок, в него вбиты два гвоздика, а на них плотно намотана тридцатиметровая леска. Сначала ее надо аккуратно распустить, укладывая ровными кругами на песке, чтобы ни петельки, ни случайной веточки поблизости. У донки в отличие от удочки грузило увесистое, а крючки (их несколько) больше – двойка или единица. К леске, возле черенка, привязан железный колокольчик, у покойного дяди Коли он был самодельный – из жестяной аптечной трубочки, потому не звонил, а, скорее, трещал. У нас же – колокольчики магазинные – маленькие, но заливистые.

Чтобы забросить донку, надо взять снасть в правую руку, отступив от грузила полметра, раскрутить, как пращу, и метнуть так, чтобы леска в полете вытянулось на всю длину и ровно легла в воду. Вроде бы просто… На самом деле очень трудно. Недораскрутишь – и наживка упадет слишком близко от берега. Перестараешься – она улетит чересчур далеко, выдрав воткнутый в песок черенок, а то еще и оборвется. Вылавливай потом! Если же донка заброшена правильно, то колокольчик висит, слегка оттягивая леску и чутко отвечая на любые прикосновения к приманке. Остается внимательно следить за его поведением и, услышав звон, резко подсекать и тащить добычу.

Однако и тут есть свои хитрости: лещи и подлещики умеют так осторожно обсасывать червяка, что колокольчик только чуть подрагивает, не издавая ни звука, как от волны или ветра, а потом вытаскиваешь голые крючки. Зато какой-нибудь ершишко такой трезвон утроит, думаешь, попалась метровая щука, а на крючке крошечное безобразие таращит глаза, вздымает колючий спиной плавник и ворочает жабрами.

– Тьфу ты, опять сопливый попался! Кошка жрать не станет, – бранится в таких случаях Тимофеич. – Зря червя перевел!

Кошки и в самом деле очень разборчивы. Был случай: дед с отцом наловили разной рыбы: окуньков, красноперок, подлещиков, щурят, плотвичек, ершей. Попался и один небольшой линь – рыбка нежная, почти бескостная, деликатесная, к тому же хитрая и редко идущая на крючок. Вернувшись, удильщики перекусили и решили после ранней побудки подремать, а потом уж, отдохнув, почистить улов – занятие небыстрое, тщательное и пачкотное: вспороть, выпотрошить брюшко, обрезать колючие плавники – полдела, главное – надо ножом соскоблить чешую, а это непросто, особенно у щуки и судака: бока у них похожи на мелкий наждак. Ведро с добычей поставили в тенек, под яблоню. Когда же, выспавшись, расстелили на столе газету и подточили лезвия, глядь: ведро лежит на боку, а улов валяется на траве, квелые плотвички уже уснули, а живучие ерши и щурята еще жабрами подрагивают.

– Юрка, ты носился по саду и ведро опрокинул? – рявкнул отец.

– Ничего я не опрокидывал!

– Когда я тебя врать отучу! Неси воду! – Он стал подбирать рыб с земли. – А где же линь? Неужто уполз? – усомнился Тимофеич.

– Не мог, – покачал головой Жоржик. – По траве только вьюны да угри ползают.

– Может, мы на берегу забыли?

– Нет, когда вернулись, я вынимал линька из ведерка и Марусе хвастался. Юрочка, ты не брал?

– Зачем?

– И то верно. Куда ж он делся?

И тут мы заметили Сёму, тот сидел на крыльце и сыто облизывался. На ступеньке валялся красный рыбий хвост…

– Ну, паршивец, ну, воришка! – воскликнул Жоржик. – А губа-то не дура – самое вкусное выбрал!

Я решил не откладывать наказание и запустил в обжору чертовым пальцем, найденным утром на берегу, но промазал, а кот, прежде чем скрыться, зыркнул на меня мстительными зелеными глазами. Захаровна, узнав о воровстве, долго потом трепала подлеца за ухо, приговаривая:

– Не смей брать чужого, каторжник!

Сёма сидел смирно и в ответ лишь утробно подвывал.

Кстати, в том, опрокинутом на траву улове были и мои трофеи: окунь, две плотвички и красноперка. Но донку мне пока не доверяют, я пробовал ее забрасывать, и грузило падало в воду в позорной близости от берега, а в последний раз запутался в леске с ног до головы, как Лаокоон из учебника истории – в змеях. С удочкой управляться проще: взмахнул лещиной – и вот уже поплавок покачивается на волне. Тут главное во время броска не зацепиться крючком за собственные трусы. Такое со мной тоже случалось.

Впрочем, и опытный Тимофеич иногда попадает впросак. Нервно выбирая леску из воды в предвкушении добычи, он порой криво, неаккуратно кладет витки на песок, и когда, освежив червей, снова забрасывает снасть, нейлоновая нить от рывка собирается в такой петлистый узел, что на распутывание может уйти целый час или даже больше. А клев не ждет: как начался, так и кончится. От этой мысли отец начинает психовать и ругать почему-то завод-изготовитель, он готов искромсать проклятую леску ножом, и лишь мысль о том, что новую снасть можно купить только в Москве или в Калинине, его останавливает. На такой крайний случай имеется запасная донка, которую всегда берут с собой, как говорит Башашкин, «во избежание». Полностью стих звучит так:

В рыбалке главное терпение и спокойствие. Но как сохранять хладнокровие, если слева от тебя с лодки, метрах в пятидесяти от берега, удит дед Санай. Его избушка, как я уже говорил, крайняя в деревне, дальше вдоль реки тянется ржаное поле, темно-желтое, с синими звездочками васильков и алыми брызгами маков. Во ржи водятся большие, величиной с бельевую прищепку серо-зеленые кузнечики, которых мы называем в отличие от их мелких собратьев саранчой. У некоторых из них тугое, пульсирующее брюшко заканчивается острой шпажкой, говорят, ядовитой, если уколоться. И только недавно, прочитав книжку про Карика и Валю, которые уменьшились до размеров муравья, съев порошок, изобретенный профессором Енотовым, я узнал, что шпажка – это никакое не жало, а яйцеклад, с помощью него «саранчиха» прячет в землю свое будущее потомство. Зато палец под мощные челюсти этих насекомых лучше не подставлять: могут прокусить кожу…

В траве и во ржи прячутся гадюки, они охотятся там на полевых мышей, поэтому даже колхозники ходят в луга косить, ворошить сено и вязать снопы в сапогах – кирзовых или резиновых. Пару раз мы находили в дорожной пыли рассеченное ударом косы длинное, похожее на обрезок шланга, темно-серое тельце с черными ромбиками на спине. Правильно, нечего исподтишка кусать людей! Но особенно ядовитыми местные считают маленьких медянок. Так и говорят: если ужалила, на закате помрешь. Почему на закате, а не на рассвете, если цапнула ночью? Понятия не имею… Но я еще пока ни одной медянки не видел…

Лодка у деда Саная (та самая, с которой я прыгнул, чуть не утонув) старенькая, как и он сам, латаная-перелатаная, но еще на плаву. Каждое божье утро, выйдя на берег, можно увидеть это суденышко, застывшее на воде благодаря двум якорям – каменюкам, обмотанным веревками и брошенным на дно. Из-за борта едва выглядывает сутулая фигурка в шляпе с опавшими полями, а с кормы свисают две кривые удочки. Сидит старик неподвижно, и кажется, что в лодке не человек, а огородное пугало, помещенное туда из озорства. Но вдруг это «пугало» вскакивает, хватает лещину, дергает – и в воздухе вспыхивает сияние, точно из воды вытащили овальное зеркало, и оно сразу поймало солнечный зайчик! На самом деле, это попался на крючок лещ-горбач. Тимофеич и Жоржик с досадой переглядываются, так, будто проклятый сосед снял рыбину с их собственного кукана.

Но если бы только один дед Санай! Справа от нас частенько рыбачит другой конкурент. За глаза его зовут Чувашом, в лицо Харитонычем. Я сначала думал: Чуваш – это прозвище, вроде чудака, чувака или чулиды. Оказалось, национальность. У него большая голова, как у ребенка-рахита, широкое лицо с хитрым прищуром и усики, как у Чарли Чаплина. Сам он не здешний, в Селищах бывает наездами, а дом достался ему в наследство от жены, местной колхозницы. Харитоныч – настоящий рыбак, экипирован он не хуже, чем мушкетеры перед выступлением на Ла-Рошель. Во-первых, все снасти у него покупные и даже импортные: удилища складные, бамбуковые, в нейлоновых чехлах. Подсачник и садок капроновые, рогатки дюралевые, с винтами: можно удлинять их и укорачивать. Кроме удочек и донок, у соседа имеется японский спиннинг с катушкой и набор блесен в ящичке, а также – комплект пластмассовых мух, размером от комнатной приставучки до коровьего слепня. Но главное – у него есть настоящие болотные сапоги с отворотами, и он может удить, стоя глубоко в воде. Когда, треща импортной катушкой, Чуваш тащит блесну, отец и дед обреченно переглядываются, подозревая, что он, низкопоклонник, зацепил щуку или судака.

Однажды сосед показал нам искусственную наживку, тоже, кажется, японскую: тюбик – как из велосипедной аптечки, а нажмешь – оттуда вылезает красная завитушка, удивительно похожая на крупного мотыля.

– Понюхайте! – предложил Харитоныч.

– Вроде анисом отдает? – предположил Жоржик.

– Точно!

– Так и мы на манную кашу с анисовым маслом пробовали.

– Сравнил, Петрович, каша и червяк!

– Так червяк-то липовый!

– Рыба в таких тонкостях не разбирается. А японцы разбираются!

Оказалось, рыба не такая уж дура. В конце концов Чуваш бросил свои фокусы, вернулся к старому доброму червяку и таскал, стоя в воде по самое некуда, одного подлещика за другим, вызывая завистливые вздохи, особенно, если у нас в это время не клевало. Не понимаю! Что там, под водой, – стеклянная стена, что ли? Мой поплавок неподвижен, как гвоздь, вбитый в натертый паркет, а Харитоныч таскает на ту же наживку одного за другим… Загадка!

Но сегодня Чуваша рядом нет, у него отпуск кончился. Санай же сидит в лодке неподвижно, у него тоже не берет. Так бывает. У рыб вдруг пропадает аппетит, как у меня в первом классе, тогда мне прописали полынный отвар, горький и противный. У взрослых тоже случается – кусок не лезет в рот, если неприятности на работе или в личной жизни. А вот рыбы ничего не жрут, когда меняется погода. Их, если разобраться, можно понять. У бабушки Ани, к примеру, перед дождем мозжат колени и портится характер, который и в вёдро-то, как уверяет Лида, не мёд… Вообще, понятие «свекровь» произошло от слов «всю кровь», в том смысле, что она не успокоится, пока не выпьет у снохи всю кровь. Но это версия Башашкина, сам же он бабушку Маню, свою тещу, обожает…

Сегодня как раз не клюет. Скучно! Решив прогуляться по берегу, я оставил удочку на камне и спрыгнул на песок. Солнце поднялось уже высоко, припекает, и скоро настанет настоящая жара. По Волге в обе стороны вереницей тянутся корабли. Большие белые теплоходы, сияя золотыми названиями, рассекают воду, оставляя пенный след от винтов и распуская высокие волны, которые, приближаясь под косым углом к берегу, постепенно увеличиваются в размерах и обрушиваются на отмель, а иногда докатываются до глиняного обрыва, подмывая его. На песке от них остаются ажурные переплетающиеся абрисы. Это память о волне, но живет она несколько мгновений – до следующего наката. И только там, где берег пошире, след от самой дальнобойной волны остается надолго, пока и его не накроет нахлынувшей водой. С памятью о людях, видимо, происходит нечто подобное, подумал как-то я…

Иногда с палубы теплохода кричат и машут руками пассажиры, а я отвечаю, чувствуя в душе какое-то грустное недоумение: ведь я никогда не узнаю, как зовут человека, пославшего мне с палубы воздушный привет, кто он по профессии, с кем дружит, откуда и куда плывет. И он тоже никогда не узнает, что меня зовут Юра Полуяков, что я приехал из Москвы сюда, в родные места Жоржика, что уже прочитал «Трех мушкетеров» и мне ужасно жаль Миледи, которой отрубили голову на лодке посредине реки. Честное слово! Когда я дошел до слов: «Раздался свист меча и крик жертвы» – слезы хлынули у меня из глаз, хотя я понимал, что даже наш гуманный советский суд тоже приговорил бы ее к высшей мере. И еще обидно, что машут с борта не мне лично, а какому-то неведомому береговому лилипуту, чьего лица даже не разглядеть с теплохода – разве что через капитанский бинокль…

А вот шумных колесных пароходов, вроде «Эрнста Тельмана», на котором мы плыли в Кимры в первый раз, почти совсем не стало. Раньше, бывало, прошлепает такой мимо, а черный дым из трубы еще долго тянется следом. Несмотря на громкий ход и хлопанье лопастей, волны от «колесника» невысокие, почти как от кашинского катера. Зато «кометы» и «метеоры» на подводных крыльях, напоминающие огромных водомерок, снуют теперь буквально туда-сюда: в Углич, Рыбинск и назад – в Москву и Калинин. Волны от них расходятся странные, необычные, да и не волны это вовсе, а просто сначала вода отступает, обнажая мокрый песок и камни, а потом с тихим шипением ползет по берегу, как пролитый лимонад по скатерти.

На Волге много моторок. На деревянных лодках обычно стоит движок «Чайка», он слабенький, тарахтит, чихает и еле тащит – на веслах можно догнать. «Стрела» помощней, но без конца ломается и заводится хреново. Часто наблюдаешь, как рыбак посреди реки наматывает шнур, дергает со всей силы, а в ответ – фырк и больше ничего. Дерг – фырк, дерг – фырк. Выругается хозяин и сядет за весла. А вот дюралевые лодки с движком «Москва», воющим как бормашина, – совсем другое дело! Кузнец Кузнецов однажды взял меня в свою «дюральку», завел с полоборота, дал газу, и лодка, задрав нос, рванула с такой скоростью, что меня чуть за борт не сдуло. Но Чуваш клялся, будто ему скоро привезут из Японии такой движок, за которым никакой рыбнадзор с сиреной не угонится.

– А пограничники? – усомнился я.

– Пограничники – другое дело, – уклонился он.

Но больше всего плывет мимо барж – буксирных и самоходных. Чего только не тащат они по великой русской реке: бревна, песок, щебень, мазут, нефть, автомобили, контейнеры, похожие на огромные кубики, сеялки-веялки, тракторы, комбайны и даже что-то секретное, плотно задернутое защитными чехлами. Если баржа идет порожней, палуба поднимается над водой на несколько метров, а если груженой, кажется, будто плывет плоский плот с бортиками и кормовой надстройкой. Кстати, маленькие, но упористые буксиры часто тащат за собой длинные, как товарные составы, плоты из кругляка. Посредине, прямо на пригнанных друг к другу бревнах, стоит шалаш, а иногда топорщится и дымит костерок, на котором мужики в робах варят себе еду в котелках. Я с испугом вообразил, как от огня загорается вся бревенчатая вереница, и по Волге плывет страшная стена ревущего огня.

– Не переживай, – успокоил Жоржик, когда я поделился опасениями. – Древесина набухла и не загорится. У речников все предусмотрено…

Оказывается, не все. Три года назад, весной, возле Белого Городка села на мель и разломилась самоходка с мазутом. Тетя Шура написала нам в мае, мол, приезжать летом не советует: вся Волга загажена – страшно смотреть. Но продукты были уже куплены. Кроме того, мы решили, что она преувеличивает. А может, сердится за то, что бабушка Маня тайком вытаскивала из ее грядок то зеленый лучок, то морковку, то укропчик. По чуть-чуть, чтобы было незаметно. Однако хозяйка заметила и упрекнула. В ответ Марья Гурьевна смущенно пролепетала, мол, она так прореживает растения, а то они глушат друг друга.

– Ой, спасибо, – всплеснула руками тетя Шура. – Вот уж подмога, откуда не ждали!

В результате Жоржик отдал Коршеевой рубль, а Захаровна потом утешала расстроенную бабушку, что жадность родилась вперед Шурки, что она еще на свадьбе следила за тем, кто сколько ел да пил, и потом осуждала тех, у кого аппетит, слава богу, хороший. Скупа, как три попа, прости Господи!

Но то, что мы увидели, приехав в Селищи, как обычно, в июле, превзошло все ожидания. Вдоль берега тяжело колыхалась черная ноздреватая жижа шириной метра три-четыре, а дальше вода была подернута радужной масляной пленкой. Песок, камни, трава, осока, рогоз, – все кругом было измарано и воняло бензином. Там и сям валялась дохлая рыба, попался даже полусгнивший сом. Местами на берегу таились подернутые песком мазутные лепешки: если на такую наступишь, ноги потом нужно долго оттирать пемзой.

Когда проходил четырехпалубный «Советский Союз», метровые черные волны, пахнущие нефтью, дошвыривали мазут аж до самого глинистого обрыва. Но пацаны все равно купались, ныряя со склонившихся ветел или с длинных мостков, с которых полощут белье. Вода метрах в десяти от берега казалась чистой, но потом, когда вылезешь, на спине, плечах, животе видны темно-коричневые разводы мазута, смыть их можно только керосином.

Но Жоржик не унывал, рыбачил, а воротившись домой, долго протирал снасти тряпкой, смоченной в том же керосине, из-за чего леска стала коричневой, и дед уверял, будто теперь рыба ее совсем в воде не видит, потому лучше стала брать. Как ни странно, возвращались всегда с уловом, но пах он нефтью. Мы-то ели с чесночком и похваливали, а вот Сёма отказывался: понюхает, фыркнет и уйдет ловить мышей.

– И то дело! – одобрительно кивала Захаровна. – Совсем одолели грызуны, ночью скребут, чуть не по одеялу сигают!

Она по-прежнему зазывала меня в свою комнатку – поиграть в старинные монеты и послушать рассказы о том, каким добрым, веселым и работящим был ее Павел, зарезанный цыганами.

Когда мы приехали через год, черная пена вдоль берега исчезла, ее, как объяснил Витька, унес ледоход. Трава и кустарник были свежие и чистые. На камнях мазутного налета почти не осталось. Только шагая босиком по песку или касаясь ногами дна во время купания, можно было наступить на мазутную лепешку. Сёма снова стал есть рыбку…

…Итак, в отсутствие клева я прогуливался по берегу, подбирая и складывая в карман кусочки перламутра. Некоторые были очень красивы, переливались всеми цветами радуги. В Москве я планировал показать эти сокровища Шуре Казаковой, чтобы она выбрала себе самый красивый.

– А можно два – самых красивых? – наверняка спросит она.

– Можно, – разрешу я.

Если под ногами попадался плоский кругляш, я «пек блины», пускал камень таким образом, чтобы он прыгал по воде. У меня вышло сначала три, а потом даже четыре блина. Мой рекорд – семь. А вот у Витьки Кузнецова – одиннадцать. Как ему удается, не понимаю, но догадываюсь: тут весь фокус в особом подвороте кисти во время броска. Хитрый Витька обещает меня научить, но только в обмен на перочинный ножик. Я сомневаюсь, стоит ли ради одного летнего месяца… Он-то живет на Волге, впадающей в Каспийское море, я же в Балакиревском переулке, который впадает в Бакунинскую улицу.

Попался мне на берегу и «чертов палец», похожий на крупнокалиберную пулю. Башашкин прочел в «Науке и жизни», что это окаменевший панцирь каких-то каракатиц, водившихся миллионы лет назад. Возможно, так и есть. Но и теперь, в наши дни, «чертов палец» чрезвычайно полезен людям: если его умело бросить, закрутив в воздухе, он входит в воду не с плеском, как обычные камни, а с тихим «чпоком», почти не образуя кругов. Я примерился и швырнул, но не совсем удачно: вместо «чпока» получился «чмок». Ну, ничего страшного – еще натренируюсь!

Заметив, что добрел почти до кузнецовского дома, от которого с обрыва к воде спускалась железная сварная лестница, я оглянулся назад: сильно уменьшившиеся в размерах Тимофеич и Жоржик все так же уныло сидели на корточках, глядя на донки, казавшиеся отсюда прутиками. А вот дед Санай как раз снимал с крючка, кажется, подлещика, блиставшего чешуей на солнце. Жоржик давно мечтает о своей лодке, он даже нашел продавца в Ваулине, скопил деньги, но бабушка категорически против, говорит: баловство, а после одной неприятной истории лодка, как сказал Башашкин, накрылась медным тазом, и посоветовал Жоржику купить велосипед. А разве лодка – баловство? Нет, это важное средство передвижения по воде и незаменимая вещь в рыболовстве.

Я прошел еще метров десять, испек несколько «блинов», не приблизившись к Витькиному рекорду. А когда снова оглянулся, то заметил оживление: отец, быстро перебирая руками, тащил леску – и вот уже по воде заплескался, сияя зеркальными боками, лещ! Я стремглав бросился к моему камню. Жоржик тем временем вытащил приличного окуня. Добежав, я обнаружил, что мое удилище плавает в воде метрах в трех от берега, а поплавка и вообще не видно. Раздевшись, я вошел по грудь в воду, схватил мокрую лещину и поднял над головой: на крючке билась крупная красноперка. А отец тем временем сменил наживку, снова забросил донку и буквально через две минуты уже вытаскивал здоровенного горбача.

По возвращении самую большую рыбину мы обязательно расстилали на лавочке, возле калитки, приложив хвост к краю, и делали зарубку, таких набралось много, и доска с одного конца напоминает деревянную пилу. Самого большого леща, как ни странно, вытянул Башашкин, хотя на ловлю его заманили чуть ли не силой, пообещав, что за каждую пойманную рыбку будут выпивать из отцовой «манерки»: запасы заводского спирта, привезенного из Москвы, еще не закончились. Когда колокольчик чуть звякнул, дядя Юра даже не обратил внимания – он «дышал волжским простором».

– Подсекай, раззява! – крикнул Жоржик.

Батурин, дернув, потащил, путаясь в леске и приговаривая: «Акула там, что ли, или крокодил?»

Оказался горбач длиной 62 сантиметра!

– Учитесь, салаги, у профессионала! – захохотал Башашкин, свысока глядя на раздосадованных Жоржика и Тимофеича.

Улучив момент, когда бабка Санаиха уедет к родне в Кашин, Жоржик шел к соседу с можжевеловой настойкой, от который дед, чуть выпив, приходил в буйный восторг, горланил песни про «соколов с орлами» и однажды, схватив палку и вспомнив кавалерийскую молодость, принялся рубить головы несчастным подсолнухам, за что Санаиха, вернувшись домой, ругала старого бедокура последними словами. После приступа веселья Санай обычно сникал, плакал, вспоминая друзей-сверстников, которых прибрал Бог. Сидя рядом и слушая разговоры взрослых, я всякий раз поражался, насколько неутомима смерть в своем разнообразии. Один дружок в полынью ушел, другого гадюка ужалила, отпаивали молоком – не помогло, третий посек ногу на покосе – и сгорел от «антонова огня», четвертого на германской пулеметом скосили, пятый из-за неверной жены руки на себя наложил, шестого за длинный язык в Сибирь упекли, седьмого польские паны в плену голодом заморили, восьмой до Берлина дошел, вез домой богатый трофей – отрез сукна, за который его в Кимрах лихие люди и порешили… Жоржик внимательно слушал, кивал, подливая можжевеловки, и, улучив момент, просил уступить лодку – на денек, чтобы сплавать на другой берег Волги. Хозяин сначала мотал головой, отказывал, говорил: возьми лучше мою старуху, но потом все-таки смягчался, соглашался, предупредив:

– Воду не забывай отчерпывать! Подтекает… Конопатить надо, а сил нет. И не налегай – весла хлипкие…

– Ни-ни! – кивал Жоржик и незаметно мне подмигивал, мол, слажено дело.

Я ликовал. Другой берег – это всегда тайна, иногда кажется, что и люди там совершенно другие – земные инопланетяне. А еще там, за синим ельником, скрывалось лесное озеро, где, по слухам, брали окуни невиданной величины. Наконец, на той стороне, как раз напротив нашей избы, виднелся холм с белой вершиной, остатки церкви, куда ездили молиться со всей округи: летом на лодках, а зимой на санях по льду. Там прежде стояло село, но его затопило, когда в Угличе построили плотину.

– А все большевики-озорники! – ругалась Захаровна. – Развели болотину!

Мой друг Витька уверял, что там, на холме, если хорошенько порыться, можно таких монет, как у бабушки Тани, найти без счета. Он бы давно так и сделал, ведь у отца дюралевая лодка с мотором «Москва», но ему лень и некогда. Мое сердце в предчувствии экспедиции на тот берег билось как у юнги Дика перед отправкой на поиски острова Сокровищ.

Едва взошло солнце, мы с отцом, захватив с собой тройной запас червей и провизии в виде хлеба с маслом, спустились к утренней реке. Над неподвижной розовеющей водой медленно плыл низкий слоистый туман. Жоржик уже сидел в лодке, уткнувшейся носом в песок:

– Скорее, ребята, скорее! Надо успеть…

– Клев только начался, – успокоил его Тимофеич.

– Я не об этом!

на колхозном складе.

Мы запрыгнули в лодку и расселись. Дед, встав, оттолкнулся веслом от дна, вставил уключину в скважину, сел, приналег – и мы поплыли, удивительно быстро удаляясь от берега. Вскоре на косогоре как на ладони развернулись Новые Селищи – от Колкуновского залива до Коровьего пляжа. На понтоне, казавшемся с воды не больше пачки «Казбека», крошечные пассажиры ждали Кашинский катер. Выстроившиеся вдоль обрыва избы под серебристой дранкой тоже уменьшились, стали похожи на кукольные домики. Отражаясь от оконных стекол, первые солнечные лучи били в глаза. Я различил бабушку Маню, она стояла под большой березой, растущей рядом с калиткой, и махала нам белым платком, будто ромашковым лепестком. Я в ответ поднял руку, но она, конечно, не увидела, так как к старости слаба глазами стала.

Дед греб, откидываясь всем туловищем и тяжело дыша.

– Давай подменю! – предложил отец.

– Стрежень проскочим, тогда пересядем, – с непонятной тревогой отозвался Жоржик. – Надо успеть!

Тут я заметил, что у меня под ногами плещется, накатывая на деревянную решетку, уложенную по днищу, темная несвежая вода, в которой болтается дохлый белесый окунек с оттопыренными жабрами. Мне показалось, что уровень прибывает.

– А мы не утонем? – забеспокоился я.

– Теперь от тебя зависит, – усмехнулся Тимофеич и передал мне ржавый черпак. – Работай!

– Не волнуйся, Юрок, течь крошечная, а если на дне вода, это даже хорошо – для балласта, – успокоил меня дед, налегая на весла.

Берег всё удалялся, убывая, а река ширилась, и небо наваливалось на нас своей необъятной голубизной. Вода за бортом потемнела, дышала холодной глубиной и тяжело сносила лодку течением влево. Я торопливо работал черпаком, стремясь к тому, чтоб не заливало хотя бы решетку. Жоржик, покряхтывая, орудовал веслами, налегая на левое.

– Держись на холм! – посоветовал Тимофеич.

– Не учи ученого! Эх, не успели. «Жданов» идет.

– Да брось!

– Хоть брось, хоть подними. Без опоздания, черт бы его драл!

И точно: из-за крутого поворота реки выдвигался, еще наполовину скрытый зеленым островом, белый трехпалубный теплоход, показавшийся мне сначала удивительно длинным: еще чуть-чуть, и он, как плотина перегородит Волгу. По долгому борту заискрилась золотая надпись «Андрей Жданов». Донесся ухающий шум винтов.

– Пропустим! – предложил Жоржик.

– Проскочим! – не согласился отец. – Далеко еще. Он на повороте скорость сбросил.

– Ох, Мишка, смотри…

– А ну подвинься, Егор Петрович! – отец сел на лавку рядом с ним и перехватил одно весло. – Раз-два, взяли! Сама пойдет!

Но это с берега теплоходы кажутся медлительными и неповоротливыми, а с воды все совершенно иначе: «Андрей Жданов», быстро повернув, вышел, как в песне, из-за острова на стрежень, и теперь, стремительно увеличиваясь в размерах, несся прямо на нас. Отец и Жоржик вдвоем изо всех сил налегали на весла, которые, казалось, чуть прогибались от напора. Когда они вздымались над поверхностью, с лопастей летели косые струи, а когда уходили в толщу, было видно, как вода в глубине вскипает под их напором. Лодка, приподняв нос, летела вперед, как бригантина.

«Эх, еще бы белый парус!» – подумал я, посмотрев сначала на Селищи, потом на холм с белой вершиной, и сообразил, что мы почти уже на середине реки.

Вот белый буй, вблизи оказавшийся выше меня, а ведь с берега он выглядит словно покупной пластмассовый поплавок. Теплоход неумолимо приближался, он стал похож на торец белой многоэтажки, вырастающей из воды на наших глазах. Уже можно было различить людей за голубым стеклом капитанской рубки. С нижней палубы нам кричали, размахивая руками, матросы. Золотая звезда, распластанная на носу корабля, угрожающе увеличивалась, споря по яркости с солнцем. Белые якоря, еще пять минут назад казавшиеся не больше женских сережек в ушах, стали огромными. Отчетливо слышалось мерное и тяжелое уханье работающих винтов.

– Твою же мать! – выругался Тимофеич.

– Только без паники! – посиневшими губами попросил Жоржик.

И они, со страхом косясь на трехъярусную надвигающуюся громадину, гребли уже из последних сил, подаваясь стремительно вперед и до отказа откидываясь назад, как заведенные. Я перестал вычерпывать воду и, свесившись за борт, тоже стал помогать им – греб черпаком.

– Юрка, не свались!

Сначала над нами рявкнуло несколько отрывистых гудков, настолько громких, что, казалось, лодку звуком вдавило в воду. Затем на нас навалилось еще три рева – два длинных и один короткий.

– Проскочим! – крикнул отец жутким голосом.

– Стоп! Они нас справа обходят. – Жоржик повис на весле, тормозя, но Тимофеич продолжал грести, и лодка развернулась носом к теплоходу. Я уже видел ржавые потеки под якорями и слышал испуганную ругань матросов на нижней палубе. Они снимали с бортов спасательные круги. Вверху толпились испуганные пассажиры, разбуженные, очевидно, гудками. Какая-то женщина завизжала от ужаса.

– Эй, на лодке! – прямо с неба обрушился на нас хриплый от ярости бас. – Немедленно прекратить движения! Жить надоело, вашу… – и гневный голос оглушительно повторил то же самое, что кричали на палубе злые матросы.

Неприличные слова громом прокатились по-над всей Волгой-матушкой… Тут, сообразив, отец тоже стал тормозить веслом, и лодка почти остановилась, а буквально через мгновенье мимо нас пронеслась, обдав водяной пылью, высоченная белая стена, испещренная круглыми иллюминаторами. Она закрыла солнце – сразу стало жутко, мрачно и холодно. На меня пахнуло подгоревшей пшенкой, а лицо забрызгало водой, выливавшейся из отверстий в борту. Потом нас так мотнуло на волнах, что лодка едва не перевернулось. Но уже через миг стена, промчавшись, исчезла. С полукруглой, стремительно удалявшейся кормы здоровяк в тельняшке погрозил нам кулаком, а потом еще покрутил пальцем у виска.

– Да пошел ты… – виновато огрызнулся Тимофеич.

«Андрей Жданов» исчез так же быстро, как и налетел, пока мы приходили в себя от пережитого, он уже стал размером с белый бакен.

– Слава тебе, Господи!

Дед и отец, бросив весла, закурили дрожащими руками. А вдали тарахтел, причаливая к понтону, утренний кашинский катер. Кое-как мы догребли до берега, наполовину вытащили лодку из воды, чтобы не унесло волнами, даже на всякий случай обмотали цепь вокруг прибрежного куста: все-таки чужое имущество. Оба гребца сердито молчали, и только один раз дед Жоржик бросил:

– Проскочим… Эх, ты… Не понимаешь гудков – не командуй под руку!

Самолюбивый Тимофеич, который терпеть не может никакой критики, на этот раз промолчал, придирчиво осматривая донку, словно за время плаванья могли разогнуться крючки или сорваться грузило.

К моему удивлению, «тот берег» ничем не отличался от нашего, разве что перламутровых осколков в песке побольше, да мусора поменьше. До озера, о котором грезили взрослые, надо было пройти метров триста через молодой лесок. Под сосенками росли маслята, но я, предвкушая небывалую рыбалку, даже не стал нагибаться.

– Эвона – гадючка! – Дед показал на мелькнувшую и пропавшую в траве черную извилину, сужающуюся к концу.

После этого предупреждения я стал с опаской смотреть под ноги.

Однако с тех пор, как Жоржик был здесь в последний раз, озеро высохло, уменьшившись втрое. Чтобы достичь воды, пришлось пробирался сквозь полусухой камыш и осоку. Выбирая место, откуда можно порыбачить, дед в сердцах бранил какой-то гидроузел, мол, воды, гады, людям пожалели. Я представил себе огромный красный вентиль, с помощью которого неведомые жмоты перекрывают целую Волгу, как у нас в общежитии водопроводчик Лебедев, если где-то прорвет трубу, прибежав по вызову, «вырубает систему». Вот дела! Целую Волгу можно перекрыть! Расскажу в школе географичке – не поверит!

Наконец нашли место, утоптанное другими рыбаками. От них остались поржавевшие консервные банки из-под наживки, несколько пустых водочных бутылок и обрывки фольги от плавленых сырков «Дружба».

Старшие забросили донки, а я – удочку. Полчаса смотрел на поплавок, неподвижный, как ртуть в градуснике, когда температуры нет, а в школу идти совсем не хочется. Дед и Тимофеич тоже с тоской глядели на беззвучные колокольчики. Отец даже проверил, не отвалился ли внутри язычок.

Я воткнул лещину в мягкий ил и побежал на холм.

– Куда? – вдогонку спросил Жоржик.

– По-большому…

– Смотри, чтобы змея в попу не клюнула!

Пригорок оказался грудой битого кирпича и щебня, поросшей молодыми березками, лиловым иван-чаем и желтой пижмой. Заметив шевеление в траве, я похолодел от ужаса, но это оказалась всего-то ящерка, шмыгнувшая между стеблями. Над холмом в солнечном мареве кружили большие стрекозы, бабочки-лимонницы и капустницы. Иногда, сверкая, как изумруд, в воздухе тяжко жужжал, бороздя воздух, бронзовик. В другое время я бы погнался за ним и сбил на лету картузом, но у меня сегодня были дела поважнее!

На берегу я подобрал коряжину, до белесой глади обкатанную водой, и долго ковырялся в щебенке, меняя место, но никаких монет не нашел, а только большой ржавый гвоздь с квадратной шляпкой. Я бросил его в воду, как чертов палец, но он упал плашмя. Невезучий день! Я вернулся к озерцу.

– Запор, что ли? – раздраженно спросил Тимофеич.

– Угу.

Мой поплавок стоял все так же неподвижно. Проверил червяка – целехонек. Тимофеич с Жоржиком изнывали от тоски: клева не было никакого. Один раз у отца взвился колокольчик да так, словно взяла метровая щука, он вскочил, потащил, лихорадочно перебирая леску и повторяя радостно: «Тяжело идет!» Но вытянул из воды окунька размером с ерша: просто ко второму крючку прицепился целый моток тины. Малявка возмущенно разевала рот, топорщила жабры и щетинила перепончатыми шипами спинной плавник.

– Тьфу ты, черт мелкий, – озлился Тимофеич и швырнул коротышку назад в озеро. – Сматываемся?

– Пора, – кивнул Жоржик, глянув на солнце.

Когда мы возвращались леском, отец кивнул на маслята:

– Давайте хоть грибов соберем, а то, выходит, без толку сюда тащились!

– М-да, за семь верст киселя хлебать! – согласился дед.

Но маслята все, как один, оказались червивыми, даже совсем крошечные.

Ну что за подлый день!

Учтя неприятность, случившуюся утром, мы выждали, пока ни справа, ни слева не будет видно ни единого суденышка, даже моторки, и благополучно вернулись на родной берег. Но наши беды на том не кончились. Оказалось, и Новые, и Старые Селищи слышали, как нас обматерили на всю Волгу. Санай, забирая транспорт, тряс бородой, брызгал слюной и клялся больше никогда не доверять нам, косоруким, весла. Бабушка Маня, своими глазами видевшая с берега, как мы чуть не угодили под теплоход, встретила нас причитаниями. Она плакалась, что чуть не поседела от ужаса, и теперь, конечно, никакой речи о покупке собственной лодки и быть не может.

– Что ж ты, Жоржик, со мной делаешь? – жаловалась она.

– Чуть ребенка мне не утопили! – голосила с ней заодно Лида.

– Нюр, ну не надо, не надо… – просил Жоржик, держась за сердце.

– Юрочка, ты очень испугался?

– Совсем даже нет, у нас все было рассчитано, – соврал я.

– Ага, видели!

– А ну вас всех к лешему! – рявкнул Тимофеич и пошел за своей заначкой.

Но я-то знал, что маман накануне обнаружила «манерку» со спиртом в кармане плаща и перепрятала. Отец через минуту вернулся из сеней с таким лицом, словно, выйдя на берег, не обнаружил перед собой Волги.

Не люблю, когда взрослые плачут! Чтобы не видеть бабушкиных слез, я пошел в избу. Хотелось пить. В полутемных сенях дремал на лавке Сёма. Я щелкнул его по уху и едва успел отдернуть руку. Еще чуть-чуть – и острейшие когти безжалостно вонзились бы в мою кожу. Ведро оказалось пустым, если не считать нескольких капель, которые я из озорства вытряхнул на кота. Он оскорбленно фыркнул, мстительно глянул на меня, спрыгнул на пол и гордо ушел через квадратный вырез в двери, сделанный внизу специально для кошек. А я, гремя пустым ведром, помчался за водой.

Колодец от нас недалеко, через четыре дома, на взгорке. К нему с двух сторон протоптаны незарастающие народные тропинки. Сруб, сложенный из коротких, метра в полтора, бревен, уходит глубоко вниз, над землей поднимаются лишь несколько замшелых потемневших венцов. В них врезана доска-приступка, чтобы ставить ведра, и еще сбоку вбит крюк, к нему цепляют общественную бадью, которая прикована цепью к тонкой, в обхват ладони, жерди, отполированной шершавыми руками колхозниц. (У местных за водой ходят в основном женщины и дети, у дачников, наоборот, мужчины.) А сама жердь железными кольцами крепится к длинному коромыслу – бревну с тяжелым комлем. Коромысло на железном шкворне, вставленном в огромную рогатку из раздвоенного дерева, наклоняется туда-сюда, вроде детсадовских качелей. Рогатка врыта в землю возле сруба. Называется все это сооружение «журавель». И точно! Ведь птицы как пьют? Сначала опускают клюв в лужу, а потом задирают голову так, чтобы вода стекла в живот. Глотать-то они не умеют. Почти так же действует и «журавель»

Когда я впервые пошел с Жоржиком к колодцу, мне показалось чудом, как он без труда, несколькими движениями, опустил жердь с общественной бадьей вниз, зачерпнул и еще легче поднял вверх и перелил хрустальную воду в наше оцинкованное ведро.

– А можно мне попробовать? – попросил я в следующий раз.

– Тебе еще рано.

– А в колодец заглянуть можно?

– Можно. Только за крюк держись покрепче! Упадешь вниз – никто не спасет. У меня одногодок в Шатрищах так утоп… Петюня.

Я заглянул. На дне виднелся квадратик голубого неба, искаженный каплями, падавшими с бревен. Сруб, вверху сухой, серебристо-серый, весь в глубоких продольных трещинах, в середине наволг, потемнел и покрылся грибными наростами, а возле воды, кругляки были мокрыми, склизкими и зелеными.

– Если присмотреться, в колодце можно звезды увидеть, – сказал Жоржик.

– Ночью?

– Нет, прямо сейчас – днем.

Но звезд я внизу не обнаружил, сколько ни всматривался.

Пришло время, и мне впервые разрешили под руководством Жоржика набрать воду. Изнемогая от ответственности, я загремел цепью и снял ведро с крюка. Оказалось, «коромысло» наклоняется от небольшого усилия, и гладкая жердь чуть ли не сама собой опускается вглубь, а полная бадья почти так же легко поднимается наверх.

– Это из-за противовеса, – объяснил Жоржик, кивнув на толстый комель.

Самым трудным оказалось поднять тяжелую бадью над верхним венцом и, соображаясь с длиной цепи, перелить воду в ведро, стоящее на приступке. Тут мне Жоржик, конечно, помог. Но на следующий год я доставал и притаскивал домой воду самостоятельно и даже усвоил кое-какие хитрости. Опуская жердь в колодец, надо ее слегка разогнать, чтобы зачерпнуть как следует. Но тут легко перестараться. Если бадья слишком сильно ударится об воду – тогда можно поднять муть и мелкий песок, они постепенно скапливаются на дне, поэтому колодцы время от времени чистят и находят внизу удивительные вещи. Однажды извлекли старинный подсвечник, и его тут же забрали в Кимры, в краеведческий музей.

Когда меня впервые отправляли за водой одного, Жоржик спросил:

– Справишься или с тобой сходить?

– Ну что я, маленький, что ли!

– Осторожней! Там скользко!

– Я в кедах пойду!

Весело громыхая ведром и жалея, что никто из-за заборов не обращает внимание на мою водоносную самостоятельность, я домчался до журавля, поставил ведро на полку, схватился за дрын, потащил вниз и поскользнулся на мокрой глине. Чтобы удержать равновесие, я всей тяжестью повис на жерди, и бадья сильно ударилась об воду.

«Не беда, – подумал я, – в крайнем случае наберу еще раз, если черпанул мути».

Но вверх гладкий шест шел удивительно легко, и сердце мое заныло в скверном предчувствии. Так и есть: от удара кольцо, державшее дужку, разогнулось, и бадья осталась в колодце…

– Твою ж мать… – сказал бы Тимофеич в таком случае.

Смысл этого выражения мне не понятен, но я пробормотал то же самое… И заплакал, мысленно придумывая правдоподобные объяснения, как такая жуткая потеря могла случиться без моей вины. Успокоившись и оглядевшись, я убедился: никто не видел, как я утопил общественную бадью. План спасения созрел мгновенно: надо тайком спуститься к Волге, зачерпнуть с мостков и отнести полное ведро домой как ни в чем не бывало. Сказано – сделано, вода, правда, оказалась слегка желтоватой, но я понадеялся, что в полутемных сенях этого никто не заметит.

– Что-то водица тиной пахнет? – удивилась бабушка, испив кружку.

– Колодец, видно, пора чистить… – отозвался Жоржик.

– Да и ряска плавает.

– Бабушка, а когда обед? – поспешно спросил я.

– Скоро, – улыбнулась она. – Проголодался!

– Ага, – кивнул я, зная, что для взрослых главное счастье жизни – это хороший аппетит у детей и внуков.

Через полчаса, когда мы на веранде пили чай, мимо нашего забора прошел, чертыхаясь, Санай.

– Что бранишься? – спросил, выходя на крыльцо, Жоржик.

– Да вот, старуха моя пошла, ить, за водой, а какой-то растяпа казенный подойник утопил.

– Да уж, беда так беда!

– Вот воротился за кошкой – пойду теперь ловить.

– За кошкой? – изумился я, и в моем воображении возник Сёма, которого хватают, без жалости привязывают за хвост к жерди и суют в колодец, там он от ужаса выпускает когти и начинает, чтобы не утонуть, бить лапами по воде и, в конце концов цепляет бадейку. Тогда его, жалкого и мокрого, вытаскивают наверх вместе с утопленной емкостью.

– А чем же еще? Багром не достать – глыбко.

– Можно посмотреть?

– А чего ж нельзя? Пойдем!

«Кошка» оказалась железной цеплялкой, похожей на тройной рыболовный крючок, увеличенный до размеров маленького якоря. На длинной витой веревке Санай спустил цеплялку вниз и пошерудил там, как работник Балда в море, беспокоя черта. Несколько раз дед выбирал веревку, но безрезультатно – кошка приходила пустой. Наконец, крикнув: «Есть!» – он вытащил черную осклизлую бадейку, тройник зацепил ее когтем за поржавевшую дужку.

– Мать честная, – воскликнул Санай. – Бадья, да не та!

– Как не та? – удивился Жоржик.

– Эвона, вся мореная и ручка железная. А у нашей люминевая была.

– Точно!

– Эта тоже наша, в позапрошлом году пропала. Думали, кто чужой мимоходом прихватил. А она тут как тут. Значит, кто-то свой упустил и смолчал.

Оттого, что «кто-то другой» тоже утопил бадью и тоже не сознался, мне стало полегче. Санай снова опустил «кошку» в колодец, снова покрутил веревкой из стороны в сторону и вскоре вытащил второе ведро с алюминиевой дужкой, то, что потерял я час назад.

– Ну вот – теперь у нас два казенных ведерка. Спасибо растяпе…

– Колодец надо бы почистить, – заметил дед Жоржик.

– Это зачем же?

– Вода тиной отдает…

– Кто сказал? – и Санай напился прямо из бадьи, проливая воду себе на грудь. – Сахар! У нас тут ключи особые! С серебром. Попробуй-ка сам, Петрович!

Жоржик тоже хлебнул и как-то странно посмотрел на меня.

– Ты, наверное, Юрок, слишком глубоко зачерпнул? – спросил он с подозрением.

– Ага… – покраснел я и опустил глаза.

– Ты больше, милый, так никогда не делай!

– Не буду…

По случаю спасения сразу двух бадеек Жоржик предложил соседу выпить можжевеловой, а на закуску открыл привезенную из Москвы банку шпрот. Перед тем как съесть маслянистую, темно-золотую рыбку, Санай долго держал ее на вилке перед блеклыми глазами и ворчал:

– Вот ведь что городские удумали – мальков коптить!

На Волге мы, конечно, не только рыбачили. Сразу за огородами начинался лес, полный сокровищ. Иной раз, пойдя в елочки…

Тут надо бы кое-что объяснить. На задах, за хлевом, тянулись узкие грядки картошки, усыпанной красивыми белыми и фиолетовыми цветами с желтыми глазками. Жоржик помогал тете Шуре ее окучивать и поэтому получил разрешение изредка выкапывать молодые клубни, и я узнал, как она растет. Дед, глубоко взяв заступом, поднимал на лопате целый куст вместе с большим куском рыхлой земли. Затем он встряхивал стебли, грунт осыпался, обнажая корни и картофелины, желтые, как репа, а величиной от лесного ореха до хорошего яблока. Их даже не надо было чистить, бабушка только мыла корнеплоды, обтирая жесткой тряпицей, складывала в чугунок и ставила на керосинку, выкрутив фитили на полную. Полчаса – и готово. Сваренную картошку посыпали мелко порезанными чесноком и укропом, а еще на стол ставилась свежая сметана, которую мы тоже покупали у хозяйки, – такая густая, что алюминиевая ложка стояла в ней торчком. Мне разрешалось выбрать себе самые мелкие и нежные на вкус картофелинки.

– Осенью с куста килограмма три сняли бы! – прикидывал Жоржик. – А сейчас от силы кило.

– Если бы да кабы… – отвечала бабушка. – А как гниль или жук колорадский нападет?

– И то правда!

Картофельные грядки от леса отделяла, чтобы чужая животина не забрела, невысокая изгородь – продольные березовые слеги с торчащими сучками, примотанные лыком к редким бревнышкам-столбикам, вбитым в землю. В самом углу участка высились две копны – сено и солома – на питание и подстилку Дочке и овцам, курчавым существам с доверчиво-глупыми глазами. Если затаиться поблизости и долго наблюдать, можно увидеть, как мыши по стерне молниеносно перебегают из одной копны в другую. Видимо, отсюда Сёма и носил на крыльцо недоеденные хвосты. Его часто можно были видеть на самом толстом столбике. Подобрав под себя лапки, вжав голову и округлившись, он издали был похож на вырезанную из дерева и посеревшую от времени кошачью фигуру. Мышам это заблуждение обходилось дорого…

За забором начинались молодые сосенки, растущие в несколько рядов. В день приезда Жоржик шел с топором и заступом за огороды, выбирал четыре дерева, стоявшие друг к другу поближе, и рыл посредине яму, примерно метр на метр. Затем он уходил глубже в лес и возвращался с молодыми елочками, которые втыкал в землю между сосенками, и получалась квадратная каморка, защищенная непроницаемыми колючими стенами с узким проемом для входа. Это и была наша уборная, которой мы пользовались целый месяц. Перед отъездом яму засыпали, а побуревшие елочки мне разрешали сжечь, и я на это мероприятие приглашал деревенских друзей.

Так вот, сходив в «елочки», я порой возвращался, неся пригоршню маслят с шоколадными шляпками и бухтурмой, удивительно похожей на зернистое топленое масло. А сразу за сосенками, в редком березняке на кочках росли кусты с жесткими голубоватыми листиками и сизыми ягодами величиной с мелкий крыжовник. Местные называли их пьяникой, дачники – гонобобелем. Башашкин уверял, что древние люди, не знавшие ничего про виноград и самогонные аппараты, делали из пьяники бражку. Если набрать гонобобель в банку и закрыть, то уже через день-два ягоды дадут густой бордовый сок, который тут же начнет бродить, испуская кисловатый запах дрожжей.

За березняком начинался настоящий лес. Деревья становились толще и выше, закрывая небо. А внизу, меж стволами, сплошняком росли низенькие кустики со светло-зелеными листочками, усыпанные темно-синей черникой. Съешь горсть – губы и язык становятся такими, будто ты выпил пузырек фиолетовых чернил. Иногда рядом попадались вовсе низкие растения с глянцево-изумрудными листьями и рубиновыми ягодками, горько-кислыми на вкус. Чтобы наполнить поллитровую банку, надо поползать на коленках, но зато брусничное варенье – это вещь! А вот костяника встречается редко, ее не собирают, просто срывают алую ягодку, напоминающую по форме малину, и отправляют в рот. Она кисло-сладкая, с хрустящими косточками внутри и очень полезная. А полезно, как известно, все, что в рот полезло…

Чернику же местные собирают ведрами: уходят в лес чуть свет и к обеду возвращаются с полными подойниками. Из этой ягоды получается густой кисель и замечательное варенье, а также ее сушат, рассыпав на печи по газете ровным слоем. Многие сдают чернику в заготконтору, что в Старых Селищах. Говорят, Антоновы, которые живут возле магазина, за два лета черникой да грибами заработали себе на мотоцикл, но никто не верит. Антонов-старший работает на колхозном складе.

Честно говоря, собирать ягоды я не люблю, сидишь на корточках или ползаешь на коленках, рвешь по штучке и, пока наполнишь кружку, одуреешь. Правда, когда ссыпаешь свою долю в общее ведро, видно, как слой ягод поднимается все выше и выше – к краю. Чтобы не скучать, я придумываю за сбором разные истории. Например, такую: оказывается, на квинтиллион ягод попадается одна, на вид невзрачная, но, если ее найти и съесть, можно загадать любое желание – и оно исполнится. Дальше начинается самое интересное: выбор мечты. Ах, сколько их, мечт! Нет, так не говорят – мечтаний. Вытащить метрового леща. Найти белый гриб величиной с настольную лампу. Поймать и приручить местного волка, а потом пройти с этим жутким зверем на поводке по нашему Рыкунову переулку.

– Это лайка? – наивно спросит, встретив меня, Шура Казакова.

– Сама ты – лайка! Это кимрский волк!

– А можно погладить?

– Если хочешь остаться без руки – пожалуйста!

– Ой! А как его зовут?

И в самом деле, как назвать ручного волка? Щелкан? Лютич? Рвач?

За такими фантазиями сбор черники был бы не так мучителен, если бы не комары! Они, сволочи, точно специально, собираются со всего леса, чтобы напиться нашей городской крови. Ты не столько рвешь ягоду, сколько отмахиваешься от назойливой, гнусно жужжащей тучи. Не помогают ни крем «Тайга», ни одеколон «Гвоздика», одно есть спасение – держаться поближе к Жоржику, который беспрерывно курит свои махорочные сигареты. Но если все сгрудятся на одном квадратном метре, то какой уж тут сбор лесных даров! Но даже рассосредоточившись, втроем или вчетвером мы редко за выход наполняем ведро. Сноровка не та. Когда возвращаемся домой, местные, встретив нас и глянув в наш подойник, обычно с усмешкой спрашивают:

– А что ж так мало? Мест не знаете? В этом году ягода обсыпная!

– Нам хватает, – поджав губы, отвечает бабушка. – Поясница не казенная…

– Неженки вы там у себя в городе и белоручки!

Ага, белоручки… Пальцы и ладони от едкого бордового сока потом неделю никаким хозяйственным мылом не отмоешь!

Нет, я куда больше люблю собирать малину на просеках. Во-первых, не надо гнуться, во-вторых, она слаще и ее можно съесть больше, чем черники. Я сам с собой так и договариваюсь: четыре ягоды в банку, пятую – в рот. В-третьих, в малиннике комаров всегда почему-то меньше, и наука этот факт пока объяснить не может. Малину тоже сушат и пускают на варенье – от простуды лучшего лекарства еще не придумали. Пирамидон отдыхает: так за ночь пропотеешь, что простыни можно, как после стирки, отжимать. Пот с лица, недуг – с крыльца, как говорит Захаровна.

Еще в июле можно застать землянику, я ее называю клубникой для лилипутов. Но она уже сходит, резные листочки краснеют, сохнут и ее хватает только полакомиться. На берегу, за Коровьим пляжем (там пологий спуск к реке и туда водят стадо на водопой) растет особая земляника – «виктория», ягода с необычным, вроде как лечебным, привкусом. Жоржик объяснил: раньше, до того, как Волга разлилась из-за плотины, там тоже стояли избы, а вокруг огороды. «Виктория» – ягода садовая, сортовая, со временем одичавшая и измельчавшая на природе.

Но самое главное в лесу – это, конечно, грибы! Едва войдешь, с тропинки уже видны красные с белыми крапинками мухоморы. А если есть они, значит, найдутся и съедобные грибы, например сыроежки – бордовые, желтые, зеленоватые, розовые… Нельзя брать только глянцево-алые, болотные, они жгуче-горькие, как козлята, которые точь-в-точь похожи на молоденькие подберезовики, но только испод у них розоватый.

На опушках много петлистых свинушек, они вырастают до жутких размеров, но брать их надо молоденькими. Тетя Валя свинушки обожает и может съесть за один присест сковородку. Иногда в редкой траве, между серых прошлогодних листьев мелькнет ярко-желтая оборка, это – лисички, они никогда не растут в одиночку. Поворошишь истлевший наст – и найдешь еще десяток. Бросай в корзину не глядя, в них червяки не заводятся никогда. Картошка, пожаренная вперемешку с лисичками, – это самое вкусное, что я ел в жизни, если не считать кремлевского пломбира, продающегося в «Детском мире»!

Под елями и соснами, на земле, усыпанной иголками, растут рыжики, и тоже обычно большими компаниями. На срезе они сначала исходят белым соком, а потом зеленеют, наверное, от злости, что их обнаружили. Рыжики солят не отваривая. Башашкин говорит: кто ест соленый рыжик без водки, тот предатель русского народа!

В овражках, поросших осинами и березами, полно чернушек, но они замаскированы, как разведчики в тылу врага. Чтобы их обнаружить, надо заметить хотя бы один темно-оливковый гриб, неосторожно высунувшийся из прошлогодней листвы. Стоит присесть на этом месте, и наберешь полкорзины. Их вымачивают, чтобы не горчили, солят под гнетом с укропом и лаврушкой. В готовом виде они меняют цвет – становится фиолетово-вишневыми, как завитушки на старинной мебели. Тот, кто пьет водку без соленых чернушек, тоже предатель русского народа. Ну а подосиновик не заметить невозможно: он словно сам сигналит красной шляпкой: я здесь, не проходите мимо! Кто ж пройдет!

Однажды мы поехали на Волгу не в июле, как обычно, а в августе и попали на первый выброс осенних опят. Это самое настоящее грибное нашествие, вроде татаро-монгольского! Входишь в лес, и тут же натыкаешься на пень или упавший ствол, сплошь покрытый мелкими, еще не раскрывшимися грибками, похожими на деревянные штырьки вешалки в раздевалке физкультурного зала. Тут главное не торопиться: поставил корзину и режь себе, пока не наполнишь с верхом. Собираешь и горюешь: эх, дать бы им подрасти, три лукошка с этого пня можно собрать! Но мешкать нельзя: однажды, возвращаясь с тяжелой корзиной домой, я наткнулся на корягу, обметанную такими крошечными опенками, что еще и ножек не видно, так – скопище белесых выпуклостей. Запомнив место, я вернулся туда через три дня – и что вы думаете? Обнаружил знакомую корягу, обросшую большими, как коровьи уши, грибами, слоями налезающими друг на друга, местами почерневшими и запорошившими все вокруг белыми, как зубной порошок, спорами. Собирать их бессмысленно…

Как-то раз Башашкин (он приезжал к нам на недельку, ведь у него отпуск, как у военного, сорок дней) отправился «в елочки», куда не зарастет народная тропа, и вернулся с большим боровиком: шляпка, как шоколад «Рот Фронт», а бухтурма – золото с прозеленью, точно эполеты на старинном мундире в Историческом музее, куда мы ходили всем классом.

– Ну, Михалыч! – аж подскочил на табурете Жоржик, – если за огородами такой красавец вымахал, значит, пошел, пошел настоящий белый! Завтра все идем в лес! Я место заветное знаю! Там грибов – как китайцев в Китае!

На следующее утро, едва развиднелось, мы взяли корзины побольше, налили в бутылки шипучего бабушкиного кваса, завернули в газету бутерброды и ринулись в лес через парадный вход. Так Жоржик называл раздвоенную сосну и могучий дуб, они стояли на окраине ржаного поля, словно триумфальная арка. Поднырнув под ее своды, уходила в лес старая дорога с глубокими колеями, кое-где заполненными коричневой водой. А вот посередке, между канавками, росла густая трава и даже попадались грибы, в основном – свинушки и затейливые поганки. Проселок вел в деревню, которой теперь уже нет – так со вздохом объяснял Жоржик.

Углубившись в чащу на километр-полтора, мы свернули на полузаросшую тропинку, перешли овраг с ручейком, бежавшим по дну, и оказались в светлой березовой роще с подлеском из редких молодых елочек. Прогалины покрывала низкая яркая травка, с шелковым отливом, ее так и хотелось назвать муравкой.

– Какое место! – воскликнул Башашкин. – Чистый Шишкин! Грибной рай! Ну, и кто наберет больше всех белых?!

– Точно! – подхватила Лида. – Объявляю социалистическое соревнование! – В ней проснулся парторг Маргаринового завода.

– А что получит победитель? – спросил я, имея в виду, конечно, себя.

– На орехи! – мрачно пошутил Тимофеич.

– Нет, я серьезно!

– Испеку кекс! – пообещала бабушка.

– Разрешу тебе закинуть донку, – предложил Жоржик.

– Носки тебе к зиме подарю! – хитро посулила тетя Валя: ей осталось довязать только пятку.

– Я еще не знаю… – растерялась Лида. – Но придумаю!

– А я тебе дам поносить мои часы, – пообещал Батурин. – На целый день!

Заманчивое предложение! Часы у дяди Юры были большие, плоские (такие называют блинами), позолоченные, с римскими черточками на циферблате, который показывал не только время стрелками, но и дату, выскакивавшую в микроскопическом квадратике.

– До двенадцати ночи! – воскликнул я: мне давно хотелось улучить тот момент, когда в окошечке выпрыгивает новое число.

– До 24.00! – по-военному уточнил Башашкин. – Заметано!

Тут мы и разошлись в разные стороны, но постоянно перекликались, чтобы не заблудиться. Грибы лучше собирать в одиночестве, не мешая друг другу. Однажды мы шли с Витькой Кузнецовым по опушке, рассуждая о том, чем лес отличается от тайги, где мы оба никогда не были. И вдруг прямо перед нами возникли как из-под земли три красноголовика. Пока я соображал, как мы поделим три гриба на двоих, Витька крикнул: «Чур мое!», бросился вперед и заграбастал все себе. И тогда я понял: главное – вовремя крикнуть: «Чур – моё!»

Грибы, между прочим, удивительные прятальщики! Выходишь, к примеру, на полянку, а там красуется, как на картинке, крупный боровик. На самом деле, он просто отвлекает твое внимание от остальных, притаившихся поблизости. Белые ведь в одиночку не растут. Присмотришься – и точно: вон еще мама с дочкой в траве прячутся. Обшаришь поляну, кажется, все собрал, идешь дальше, побродишь-побродишь, а потом случайно вернешься на знакомое место, которое запомнил, скажем, по высокому муравейнику, куда из озорства воткнул палочку, наблюдая, как засуетились, брызгая во все стороны кислотой, домовитые насекомые. А вернулся ты на ту же прогалину с другой стороны, глядь – еще один крепыш стоит и тоже на виду. Не мог же он вырасти за полчаса, пока ты шатался вокруг да около! Тогда почему ты его не видел раньше? Непонятно. Пожалуйте, гражданин, в лукошко! А между тем по этой же поляне петляет, понурив голову, Жоржик, ковыряет ореховой палкой прошлогодние листья.

– Дедушка, ты зря время тратишь! Я тут уже четыре штуки нашел.

– А покажи-ка!

– Вот! – Я с гордостью предъявляю лесные трофеи.

– И я – вот! – Он вынимает из-под папоротника, которым укрыл корзину от любопытных глаз, и показывает мне три белых гриба совершенно богатырского сложения.

– Здесь?

– Здесь… А вон и еще!

– Где?

– Да ты чуть не наступил, ротозей…

И точно! Иногда кажется, что грибы сговорились и просто потешаются над людьми, то появляясь, то исчезая из вида. А вдруг разветвленная грибница, скрывающаяся под землей, на самом деле что-то вроде разумного мозга, хитрого и себе на уме? Надо будет написать письмо в «Юный натуралист». Это же настоящее научное открытие!

В общем, в тот день мы бродили по лесу дольше обычного, а когда солнце стало клониться за верхушки деревьев, скричались и, как было условлено, собрались на краю оврага, но прежде, чем двинуться домой, подвели итоги соцсоревнования, объявленного Лидой. Сама она, будучи рассеянной от природы, нашла всего шесть белых, бабушка Маня, несмотря на глаукому, – семь, Башашкин, самонадеянно обещавший побить мировой рекорд, – восемь. Жоржик с помощью своей ореховой ковырялки собрал десять. Молчун Тимофеич добыл одиннадцать, а дотошная и внимательная, как все секретари-машинистки, тетя Валя – четырнадцать. И я – столько же…

– Вот что значит – молодые глазки! – похвалила бабушка.

– Ничья, – обрадовался дядя Юра, глянув на часы. – Ого, давно пора обедать! Петрович, как у нас с можжевеловой?

– У нас – нормально!

И мы всей компанией двинулись по тропинке к старой лесной дороге, а я, еще надеясь на чудо, шел, чуть отстав, лесом: уж очень мне хотелось победить в соревновании. И вдруг сердце мое подпрыгнуло до самого горла: под березой в низкой травке стоял аккуратненький боровичок с шоколадной шляпкой и толстой, как магазинная гирька, ножкой. Именно такие белые грибы рисуют в детских книжках. Пискнув от восторга, я бросился к находке, срезал как можно ближе к корню и уже хотел во весь дух прокричать: «Ура! Победа!» – но вдруг заметил на ножке темные крапинки, а на серо-бежевом исподе желтые точки. Увы, это был подберезовик, пытавшийся выдать себя за белый. Наверное, мыслящая грибница, уловив мои мечты, решила подшутить надо мной и в последний момент переделала боровик в подберезовик. С огорчением повертев гриб в руках, соображая, можно ли его выдать за белый, я ножом осторожно оскоблил ножку, помял пальцами бухтурму, чтобы затереть желтые точки, и побежал догонять своих, крича на ходу:

– Пятнадцать! Я победил!! Я!!!

– Покажи-ка! – потребовала тетя Валя.

Она человек подозрительный и, например, в магазине всегда пересчитывает в уме за кассиршами и никогда не ошибается!

– Вот – смотри! – Я поднял гриб над головой.

– Да, белый… – погрустнела она.

– Ага, Валька, не всегда тебе выигрывать! – обрадовалась Лида.

У нее с сестрой странные отношения. Они, конечно, друг друга любят, но до сих спорят из-за того, кто именно обронил продовольственные карточки во время войны, когда бабушка отправила их вдвоем за хлебом.

– Хорош! – согласились все, любуясь моей находкой. – Как с картинки! Поздравляем!

Башашкин, как и обещал, торжественно снял с руки часы и застегнул на моем запястье, предупредив:

– Не потеряй!

Ремешок, даже затянутый на последнюю дырочку, оказался мне велик и сползал на кисть. Чтобы его поправить, приходилось постоянно вкидывать руку, заодно я смотрел на циферблат, словно опаздывал в кино или на поезд.

– Сколько там на моих золотых? – время от времени интересовался дядя Юра.

И я оповещал.

Вернувшись домой, грибы сложили в общую кучу, а после позднего обеда сели чистить. Я вызвался помогать, чтобы самому порезать мой ложный боровик на мелкие кусочки и окончательно спрятать в кипящую воду концы. Но, как назло, мне в руки попадались лишь настоящие белые грибы.

– Ах, какие красавцы! Резать жалко… – восхищалась Лида.

– В животе все будут одинаковые… – ворчала тетя Валя, все еще расстроенная своим поражением. – Ты, Юрка, не ройся, не ройся, бери что сверху!

– А это чей же такой? – вдруг спросил Жоржик, подозрительно вертя в пальцах мою подделку.

– Не знаю… – пожал я плечами, краснея.

– Ишь ты, какой хитрый боровичок попался! – усмехнулся дед. – Хоть сейчас на маскарад отправляй! – Он подмигнул мне и разрезал улику сначала вдоль, а потом поперек. – Который час, внучек?

– Без десяти пять, – ответил я, глянув на часы. – А что?

– Так, ничего… Вечерний клев не пропустить бы…

Ночью, чтобы не захрапеть, я сначала читал книжку про Незнайку в Солнечном городе, которую взял в деревенской библиотеке. Потом, когда стал подремывать, специально взбил в тюфяке слежавшееся сено, чтобы оно снова кололось и не давало мне уснуть: уж очень хотелось увидеть, как в окошечке выщелкнет новая дата… Но не выдержав, я все-таки отрубился. А утром часов на моем запястье не было: дядя Юра потихоньку снял ровно в полночь, пошутив потом за завтраком:

– Ну ты, племянничек, дрыхнешь – из пушки не разбудишь!

– Да, в детстве так хорошо спится! – согласилась тетя Валя. – А теперь даже с таблеткой ворочаешься, ворочаешься…

В тот год, когда возле Белого Городка сел на мель и разломился нефтегруз, а река почернела от разлившегося мазута, мы зачастили в лес, так как рыбалка превратилась в сущую муку: каждый раз, вернувшись, приходилось тщательно промывать керосином все снасти. Но, как говорится, беда не приходит одна: лето выдалось знойное, почти без дождей. За огородами, где между кустами гонобобеля всегда хлюпала вода, стало совсем сухо, казалось, будто идешь не по кочкам, а по подушкам, разбросанным среди деревьев. Из-за Волги, от Кимр, тянуло гарью: тлели торфяники. По деревне ползли жуткие рассказы про машину с прицепом, заехавшую в лес за дровишками и провалившуюся в бездонное пекло.

– Это наказанье Божье за храмы порушенные! – вздыхала Захаровна и крестилась на икону в углу. – Видишь, огонек на лампадке дрогнул, – объясняла она мне. – Это Господь молитву мою услышал!

– Угу, – кивал я в сотый раз рассматривая екатерининский пятак и мечтая о том моменте, когда он станет моим.

Мысль, что это случится после смерти бабы Тани, в голову мне как-то не приходила. Конечно, пионер обязан объяснять темным пенсионерам, что никакого Бога нет, но мне не хотелось разочаровывать старушку, хотя я знал: лепесток пламени затрепетал и накренился, так как кто-то вошел в избу, и сквозняк, протянувшись через форточку в открытую дверь, нагнул огонек. Зачем разочаровывать Захаровну? В конце концов, я же верю в разные там небылицы вроде снежного человека, уцелевшего на Памире со времен мамонтов и шерстистых носорогов.

– Опять вёдро! – вздыхал Жоржик, возвращаясь в поту от колодца.

– Ага, – кивал я и представлял себе, как, придя первого сентября в школу, выгляну в окно, обнаружу солнце в чистом небе и скажу что-нибудь про вёдро, но никто в классе не поймет, о чем речь, и придется им, городским недотепам, объяснить, что это такое.

В тот засушливый год и с лесными дарами было совсем скверно. Гонобобель вообще не уродился, черника измельчала и быстро сошла, малина созрела крупная, сладкая, но зачервивела и осыпалась, а грибы точно отпуск взяли: какую-нибудь сыроежку приходилось высматривать, словно боровик, и под каждый куст нас совать. А найдешь молодой масленок размером с оловянного солдатика, он уже внутри весь трухлявый. Набредешь на большую свинушку, сорвешь и чувствуешь, как ножка в руках пульсирует – это разжиревшие черви внутри ворочаются, мякоть доедают.

В один из таких знойных дней Жоржик сказал, что знает одну низинку, где грибы водятся даже в самую сушь, он туда за дуплянками еще мальчишкой бегал, но идти надо долго, часа полтора в один конец. Я обрадовался, так как меня собирались услать в огород – полоть сорняки. Занятие скучное и опасное. Однажды, задумавшись, я вместо американки и мятлика повыдергал едва завязавшуюся редьку. Вот шума-то было!

Мы, Жоржик, бабушка и я (родители уже уехали в Москву), запаслись кислым квасом, бутербродами, обулись легче, чем обычно (резиновые сапоги в такую сушь ни к чему), опрыскались одеколоном «Гвоздика» от комаров и пустились в путь. Жара томила с раннего утра, и встающее солнце из-за сероватой дымки в воздухе казалось не ярко-малиновым, а блекло-фиолетовым, как слива. Небо над головой было не голубым, а сизым. Даже ласточки-береговушки предпочитали отсиживаться в своих норках, неохотно вылетая на пропитание. Кот Сёма лежал на крыльце совершенно разморенный и в ответ на мое дерзкое поглаживание даже лапкой не пошевелил, а лишь чуть-чуть выпустил когти, давая понять, что очень мной недоволен.

В лес мы вошли, как обычно, через «парадный вход» и двинулись по старой проселочной дороге. Я обратил внимание, что даже в самых глубоких колеях вода совсем высохла и обнажилось дно, покрытое белесыми лохмами, в которых сновали ящерки, которые в тот год размножились невероятно и почти не боялись людей. Мне удалось схватить одну, и я убедился, что, спасаясь, они действительно оставляют в пальцах хвост, и тот еще несколько мгновений виляет сам собой без всякого туловища. А цикады свиристели так громко, точно звали на помощь.

В привычном месте мы не свернули, как обычно, на знакомую тропинку, а пошли дальше по заросшей просеке, пока не уперлись в завал из упавших елей. Вывороченные вместе с белесой землей, вставшие дыбом корни образовали настоящую двухметровую стену с узкими, рваными проходами, куда нельзя протиснуться из-за торчавших отовсюду острых, как пики, сучьев, овеянных старой паутиной. На этих корягах росли гроздья чешуйчатых поганок и зияли старые кротовьи ходы.

– Ишь ты, как древоточец набедокурил! – покачал головой Жоржик.

– Какой древоточец?

– Эвона! – Жоржик показал на упавшие стволы.

Ноздреватая кора, словно обожженная кожа, сползла с них большими завивающимися кусками, обнажив серую оболонь, покрытую длинными продольными трещинами, а также испещренную бесчисленными ровными дырочками, уходящими в древесину под прямым углом и наискосок.

– Говорят, на личинку точильщика рыба хорошо берет, – задумчиво произнес дед. – А поди – выковыряй!

Перед тем как обойти завал по еле видимой тропинке, Жоржик посмотрел на солнце, мутно желтевшее в дымном тумане, словно лампочка сквозь чад подгоревшего масла на нашей коммунальной кухне. Дед старался запомнить, с какой стороны оно светит, чтобы не заблудиться. Но мы все равно заплутали, а когда вышли на просеку, опытный Жоржик даже растерялся. По расчетам, мы должны были перейти мостик через Дальний Ручий, но ни того, ни другого не сыскали.

– Если бы высох, русло осталось бы… – пожимал он плечами.

А тут еще, как на зло, небо впервые за две недели заволокло тучами, и солнце окончательно скрылось.

– Едрить твою налево! – сам на себя рассердился дед, сел на пенек и вынул из кармана янтарный мундштук.

– Ты, Жоржик, не нервничай, тебе нельзя! – попросила бабушка.

– Да я и не нервничаю совсем. – Он не сразу попал сигаретой в закопченное отверстие. – Чудно как-то! На войне из любой чащи людей куда надо выводил, а тут в своем лесу заплутал. Точно леший меня водит…

– Лешие и русалки только в сказках бывают, – заметил я.

– Если бы… Ладно, сейчас соображу… – он закурил свои крепчайшие махорочные, от них на лету гибли даже лютые волжские комары, которых не отпугивал одеколон «Гвоздика».

Наша хозяйка тетя Шура иной раз просила деда почадить у нее в комнате на ночь глядя, чтобы во сне эти летающие крокодилы не заели насмерть. Но самое лучшее средство против кровососов: раскалить на керосинке сковороду и бросить на нее несколько веточек можжевельника – скоро повалит такой едкий дым, что всем станет скверно, даже комарам.

– Надо выходить к Волге, – озираясь, сказал Жоржик.

– А Волга-то где? – вздохнула бабушка. – И что мне дома не сиделось?

– Нюра, не серчай! Сейчас услышим… – Он растер дублеными ладонями окурок, так чтобы ни искорки не осталось, потом приложил желтый от табака палец к губам, а вторую ладонь приставил к уху вроде локатора. – Т-с-с!

Минут пять, затаив дыхание, мы слушали лесную тишину, сотканную из птичьего щебета, шума шевелящихся крон, скрипа качающихся стволов, жужжанья шмелей, тонкого стона комаров, стрекота кузнечиков и цикад… И вдруг издалека донесся хриплый долгий гудок теплохода.

– Ага! – Жоржик ткнул пальцем в воздух. – Туда!

– Нет, – покачала головой бабушка и кивнула в противоположном направлении.

– А ты откуда слышал? – спросил дед меня. – У тебя ушки-то помоложе…

Я нахмурился, соображая, и указал в третью сторону.

– М-да, Лебедь, Рак и Щука. Сидим – слушаем…

Еще несколько раз до нас докатывались короткие и длинные гудки. Наконец все трое сошлись в мнениях, указав в одну сторону, туда и направились. Сначала пробирались сквозь чащу, обходя упавшие деревья и вздыбленные корневища, которые словно бы открывали секретные проходы вглубь земли, затянутые густой паутиной.

Внезапно сбоку раздался страшный треск, и я с изумлением увидел, как от земли вверх взметнулась раскидистая коряга и по воздуху со страшным шумом помчалась прочь, ломая ракитник.

– Тихо! Лось! – схватил нас за руки Жоржик. – Не шевелитесь! Не дай бог с телком.

– С лосенком… – поправил я.

– Т-с-с!

Дождавшись, когда затихнет треск валежника, мы двинулись дальше и набрели на тропинку. Вскоре лес поредел, посветлел, появились нежно-зеленые заросли сошедшей черники и голубые кусты гонобобеля тоже без ягод, а потом нам попалась целая поляна отцветших ландышей. В мае здесь было, наверное, белым-бело, как зимой! Вскоре мы вышли на опушку, поросшую молодыми березами, орешником, лиловым иван-чаем, желтым зверобоем и лохматой кремовой таволгой. Удивили огромные лопухи. Если бы такие росли на необитаемом острове, куда вынесло Робинзона Крузо, ему не пришлось бы мастерить себе зонтик от тропического солнца. А еще меня поразил муравейник высотой под два метра, от него шел звук, напоминающий шелест линии высокого напряжения, но издавали его миллионы торопящихся насекомых.

– А это что еще за деревья? – спросил я, показывая на высокие, коряво раскинувшиеся кроны с мелкими зелеными плодами.

– Яблони, – глухо ответил Жоржик.

– А вон и вишни! – Бабушка показала на долговязые кусты, росшие почему-то кругом и усыпанные крупными красными ягодами.

– Вишни в лесу? – засомневался я.

– Мать честная! Это же мои Шатрищи! – охнул Жоржик.

Он сел прямо на песчаный бугорок, хотел закурить, но уронил сигарету.

– Ну, здравствуй, родина ты моя… – прослезился дед, ломая одну спичку за другой. – Вон там был наш дом! – Он показал на две яблони, стоявшие по пояс в крапиве. – А вон там, через улицу, Анна Самсоновна проживала. Там – Козловы. Там – Коршеевы. Там – Сорокины. А вон в том колодце Петюня утонул. Ты, Юрочка, тут осторожнее ходи! Срубы-то сгнили, оступишься – не достанем. А вон там рубленая часовня стояла. Поп на требы из Пухлемы приезжал… – Жоржик кивнул на холмик, заросший иван-чаем. – А там за вишней Захаровы всей семьей угорели, семь душ. Один хозяин Родька-пьяница уцелел. Пришел домой вдрабадан, наскандалил, жена Стеша его проспаться на двор выгнала. Вот как иной раз бывает… Очухался и больше никогда не пил…

Дед присмотрелся к земле, нагнулся, ковырнул, перекинул с ладони на ладонь песок вперемешку с кирпичной крошкой и снова стал объяснять, кто где обитал, кто с кем дружил-враждовал, кто к кому сватался, кто какого был нрава и поведения…

– А где ж дома-то? – удивилась бабушка.

– Нюр, ну какие дома? Деревня под затопления попала. Всех заранее переселили. Грузовики и подводы прислали. Меня тогда уже в армию забрали. Сам не видел, но мне отписали. Избы и печи сразу разобрали и по селам развезли. Кирпич, бревнышки, столярка опять же всякому пригодятся. Вон только валуны из-под углов-то и остались…

Гладкие каменные спины в самом деле кое-где выглядывали из лопухов и крапивы. Один большой окатистый валун был серо-розового цвета, и казалось, в зарослях прикорнула большая свинья.

– Выходит, не затопили твои Шатрищи? – спросила бабушка, озираясь.

– Затопили, да не совсем.

– Почему не совсем?

– Кто ж его теперь знает? То ли инженеры ошиблись, то ли воды не хватило – не рассчитали. Две улицы смыло.

– А чего ж люди потом не вернулись? – не унималась Марья Гурьевна.

– Куда? Полдеревни-то как корова языком слизала. Да и война началась. Немцы Калинин взяли. Мужиков на фронт подчистую забрали. А бабы к колхозу приписаны… Попробуй-ка трудодень прогуляй! Не до возвращения…

– Ну, да… Мы тоже тогда в цеху ночевали. Дочки неделю одни-одинешеньки сидели. А потом?

– А потом – суп с котом. Кому после войны возвращаться-то? Эх… Вон, Нюр, видишь дуб. – Жоржик указал мундштуком на большое дерево с кряжистым стволом. – Там раньше дома стояли, а теперь – Волга!

Словно в подтверждение этих слов прохрипел близкий гудок, и над березняком медленно проплыла белая рубка буксира-толкача с высокой мачтой, опутанной проводами. Отчетливо были видны развешенные на веревке тельняшки, семейные сатиновые трусы и черные расклешенные брюки. Рубка ненадолго скрылась за широкой, непроницаемой дубовой кроной, потом появилась вновь и стала удаляться. Река и в самом деле была совсем рядом.

– А вон там, на пустыре, мы в футбол гоняли. Мяч самодельный – старый кожух, паклей набитый. А там цыгана до смерти забили: лощадь со двора хотел свести. Зарыли подальше в лесу. Говорят, он перед смертью нашу деревню проклял. Тогда все только посмеялись…

Казалось, Жоржик, рассказывая о Шатрищах, не сидит на песчаном взгорке, а медленно идет по всамделишной улице, которую мы с бабушкой просто не видим… Односельчане кивают ему из открытых окон, пьют вприкуску красный чай, подливая кипяток из начищенных самоваров, отдуваются, вытирая со лба пот, зазывают прохожего земляка в гости. И ни одна собака не тявкнет из будки: понимают лохматые сторожа – свой идет, односельчанин…

Дед курил, меняя в мундштуке сигарету за сигаретой, прерывисто дышал и рассказывал, рассказывал: про кузнеца Никулина, который вернулся с германской инвалидом и сковал себе такую железную ногу, что из Твери врачи приезжали – поучиться. Про мироеда-процентщика Маканина, которого всей деревней смехом-прибаутками провожали в Сибирь с многочисленным семейством. Жоржик показал место, где убило молнией беспутную женку, в грозу наладившуюся к полюбовнику-агроному. Потом мы пошли к Волге и остановились возле дуба. На краю обрыва стало видно, что половина толстых, извилистых корней висит в воздухе, и самые тонкие окончания слегка шевелятся на ветру, словно ища невидимую опору.

– Ишь, как подмывает! Скоро упадет! – вздохнул Жоржик. – В другой раз придем – уж и не будет его…

Справа, вдалеке в торфяной дымке едва виднелись наши Селищи. На другом берегу в Волгу впадала река со странным названием Нерль, образуя широкий залив, из которого выскочила дюралевая моторка. Задрав нос и вспенивая воду, она помчалась в сторону Кашина. Я посмотрел вниз: под обрывом тянулась узкая полоска серого песка, испачканного мазутом, а на берег медленно накатывались жирные черные волны. Пахло нефтью. Даже всегда белоснежные чайки, парившие над грязной водой, выглядели чумазыми…

– Так Волгу-матушку испоганить! – вздохнул Жоржик, потом показал на камень, едва выглядывавший из ноздреватого мазутного месива. – Видишь?

– Вижу, – ответил я.

– С него я в детстве рыбачил. Он тогда лишь одним краешком в воду заходил… Рыба кишмя кишела, пока плотину в Угличе не построили. Еле ведро с лещами домой в горку тащил. Плотву и ершей сопливых за рыбу не считали, их даже кошки не ели – брезговали. А если повернуть туда, – он махнул рукой влево, – часа за четыре можно на подводе до Кашина добраться. Богатый городок! Купеческий. Храмов не счесть. Стоит на реке Медведице, как в петле…

…Под вечер мы вернулись домой, набрав вместо грибов полные корзины вишен и зеленых яблок на варенье. Жоржик устало лег на кровать, приложив мокрое полотенце к сердцу. Бабушка испугалась и отправила меня в медпункт за ландышевыми каплями. Я одним духом добежал до избушки с красным крестом на двери, осторожно постучал и вошел в комнату, пахнущую лекарствами. Очкастый фельдшер, в белом халате и шапочке, сидел за столом и сам с собой играл в шахматы. Он как раз замер с турой в руке и, увидев меня, погрозил пальцем, мол, не мешай делать ход. Ожидая, пока доктор найдет на доске место для ладьи, я огляделся: на стенах висели разные медицинские плакаты. На одном была изображена женщина в белом халате. На плече – сумка с красным крестом, а ниже крупно написано: «Врач – друг народа». На втором плакате с помощью доходчивых картинок показывалось, как нужно правильно откачивать утонувшего, который, весь синий, лежал раскинув руки, пока ему делали искусственное дыхание. С третьего листа, прилепленного к стене, печально смотрела желтолицая девочка с бантиками, и большие черные буквы предупреждали: «Осторожно, гепатит!»

Наконец, фельдшер с мстительной усмешкой воткнул черную туру в расположение белых, и обернулся ко мне:

– Ну-с, что с тобой, пионер? Перекупался? Или опять волдыри натер?

Надо же, он помнил, как бабушка давным-давно приводила меня к нему с кровавыми мозолями! Дело было так: мы с Витькой Кузнецовым нашли в дорожной пыли косичку, сплетенную из конского волоса и заканчивающуюся метелкой. Она, видно, отвязалась от длинного кнута, которым пастух хлопает, дисциплинируя коров. Вот это удача так удача!

Мы взяли обломок черенка от тяпки, примотали к нему метров пять витой веревки, а к самому концу приладили найденную плетенку. Дальше вопрос техники. Чтобы наш кнут «выстрелил», надо было раскрутить его над головой и, резко дернув кнутовище вперед, пустить как бы «волну», которая, добежав до конского охвостья, издаст оглушительный хлопок. У Витьки Кузнецова вышло сразу, а у меня ну никак не получалось, и мы отправились тренироваться за огороды. Часа через два я, наконец, выучился щелкать кнутом, пока, правда, не очень громко, но улучшить показатели не смог, так как черенком натер на ладонях (я пробовал то с правой, то с левой) кровавые мозоли, они лопнули и жутко щипали. Бабушка, увидев меня, заохала и во избежание заражения крови потащила к фельдшеру. Тот, так же оторвавшись от шахмат, посмотрел на волдыри и упрекнул:

– Гражданочка, вы что же это ребенка целый огород перекопать заставили? Детский труд у нас запрещен.

– Мы? Да Господь с вами, доктор! Он и лопаты в руки не брал…

– Значит, веслился, белоручка? – догадался врач и улыбнулся. – Далеко плавали?

– Угу, – подтвердил я. – Два часа гребли…

Рассказывать, как получил такие жуткие раны, хлопая самодельным кнутом, бессмысленно: в лучшем случае на смех поднимут.

Фельдшер густо смазал лопнувшие мозоли зеленкой и забинтовал ладони. Я вышел из медпункта как красноармеец из санбата. На перевязку идти потом не пришлось, так как все быстро зажило. А кнут у Витьки отобрали и спрятали, он своим хлопаньем никому житья не давал.

– Опять с волдырями? Чего молчишь? Показывай, мореплаватель! – Фельдшер одним глазом смотрел на меня, а вторым на шахматную доску.

– Что показывать?

– Что болит, то и показывай!

– У меня ничего болит. У дедушки сердце болит.

– Вот оно как? – Врач внимательно уставился на меня. – Что-то новенькое… Как болит? Куда отдает? Под лопатку? Тяжело ли дышать? Левая рука не отнимается? А загрудинные боли есть?

– Не знаю… Он просил ландышевых капель.

– Капли-то я дам – не вопрос. – Фельдшер открыл стеклянный шкафчик, где теснились разные пузырьки и коробочки. – Вот, возьми! Сорок капель на полстакана воды. Но завтра пусть обязательно ко мне придет. Я ему давление померяю, пульс посчитаю. С сердцем не шутят! И часто у него так бывает?

– Бывает. Когда волнуется!

– Вот! Нервы! Надо обследоваться. Завтра жду прямо с утра!

Вернувшись с пузырьком, я передал все точь-в-точь, как сказал доктор.

Жоржик к тому времени ожил и перебирал вместе с бабушкой вишню.

– Одичала. Кисловата. Но для варенья это даже хорошо. А к врачам только пойди – сразу сто болезней найдут. На лекарства никаких денег не хватит. Я уж лучше здоровым помру. Как думаешь?

– Лучше здоровым жить, – рассудительно ответил я.

Жоржик умер в мае, не дождавшись разрешенной бабушкой лодки, зато успел показать мне купленный в магазине «Рыболов-спортсмен» тройной крючок, с которого никакой судак никогда не сорвется. Еще в марте он списался с тетей Шурой насчет нашего приезда, но она нам впервые отказала: у нее все лето обещалась гостить дочь, которая наконец-то вышла в Талдоме замуж и теперь ждала ребенка. Муж, писала Коршеева, человек серьезный, тренер по боксу. Жоржик страшно расстроился, даже прихворнул на нервной почве, но тут пришла весточка от Кузнецовых. Жена кузнеца Валентина, узнав об отказе (сорока на хвосте принесла), звала нас в июле к себе, мол, места всем хватит. Хозяин Иван Антонович как раз на месяц собирался на курсы повышения квалификации в Конаково, и нам уступали большую (а дом у них в четыре окна) комнату с печкой причем по той же цене, что и у Коршеевых. Все обрадовались, а вот я засмущался: лучше бы нам поселиться у кого-нибудь другого.

С Витькой Кузнецовым, бедовым деревенским пареньком, я дружил сызмальства. Его старшие сестры относились ко мне со смешливой симпатией, как к городскому недотепе, все-таки поддающемуся воспитанию. Насте было лет четырнадцать, а Вере все семнадцать, и она уже, собираясь на танцы в клуб, красила губы материнской помадой. Сестры, смелые и веселые девушки, по вечерам, когда вода теплая, как парное молоко, и неподвижная, словно разглаженное конфетное «золотце», заплывали чуть ли не на середину реки, ложились на спину и громко пели:

Клюквенное солнце закатывалось за синий зубчатый ельник, над водой вился низкий туман, в затоне ворочалась крупная рыба, лягушки скрипучим хором радовались приближению ночного питания. И девичья песня отчетливо разносилась по-над рекой, летела вдоль по деревне, достигая, наверное, Белого Городка.

Однажды я зашел за Витькой, как договаривались, чтобы отправиться на Колкуновку за карасями, которые отлично брали, если удить с парома. Но на дворе никого не оказалось, в сенях тоже и в избе пусто: только стучат на стене жестяные ходики да кряхтит тесто, выпирая из кадки. Я на всякий случай заглянул в заднюю комнатку за занавеску и обмер: Вера, совершенно голая, стояла перед большим зеркалом и поворачивалась то одним, то другим боком, тихо напевая:

Я заметил, что шея, руки до плеч и ноги до колен у нее темно-коричневые от загара, а все остальное ослепительно белое, покрытое кое-где красными пятнышками комариных укусов. От изумления я то ли вздохнул слишком громко, то ли всхлипнул. Девушка повернулась так резко, что взметнулись большие, совершенно взрослые груди с голубыми прожилками и розовыми пупырчатыми сосками. Но вконец ошеломил меня пучок русых волос в секретном месте. Он напоминал пустое и растрепанное птичье гнездышко, мы иногда находили такие в лесу, под деревьями.

– Ах ты безобразник, бесстыдник! – вспыхнула она. – Подглядчик! Эвона как вылупился! Брысь! Иди откуда пришел!

Я страшно растерялся, попятился и брякнул слово, которое услышал недавно в кинокомедии «За двумя зайцами»:

– Пардон!

– Я тебе сейчас покажу «пардон», – окончательно рассердилась Вера и, закрыв пах белой косынкой, пригрозила: – Вот я тебя сейчас веником! Кыш, нахал городской!

Я еще несколько мгновений зачарованно смотрел на то, как темные девичьи волосы курчавятся сквозь тонкую материю, потом очнулся и стремглав вылетел на двор, понимая, что подглядел самое запретное, что есть у женщин. До отъезда я старался обходить двор Кузнецовых стороной. Витька сообщил, что Вера несколько раз справлялась, где, мол, твой «беспардонный» дружок, чего не заходит? Я отмалчивался, краснел, проклиная комедию «За двумя зайцами» и старорежимного пижона Голохвостова. Один раз мне не повезло: я столкнулся с Верой в клубе, в библиотеке. Увидев меня, она погрозила пальцем, но не сердито, а с улыбкой.

– Что читаешь, подглядыватель?

– «Приключения Карика и Вали». Я нечаянно…

– А за нечаянно бьют отчаянно. Знаешь?

– Знаю.

– Ладно, кто старое помянет… – нахмурившись, добавила она. – Но больше так никогда не делай! Ладно?

Вероятно, женская голизна относится к тем запретным зрелищам, которые нельзя смотреть без позволения, а разрешение дают только в загсе. Мысль о том, что я буду жить в одном доме с Верой, приводила меня в непонятное смущение.

Сборы начались в апреле – сложили полчемодана крупы и сахара. (В руки давали пачку песка и гречки с нагрузкой в виде пшена или манки.) Лида, пользуясь связями в райкоме, добыла двадцать банок тушенки – свиной и говяжьей. Тимофеич почти каждый вечер выливал заводской спирт из своей тайной манерки в здоровенную бутыль, которую называл четвертью, делал запас для можжевеловки. Башашкин клялся, что знакомый скрипач Большого театра обещал привезти из зарубежных гастролей особый, намагниченный крючок, к которому рыбы сами липнут, как опилки. И тут внезапно умер Жоржик. Вчера еще мечтал о лодке, а сегодня… Я тогда впервые подумал: если у человека есть тройной крючок для судаков, то, наверное, у кого-то повыше есть крючки и для людей.

После похорон бабушка наотрез отказалась ехать на Волгу, она сидела одна в комнате и зачем-то чинила-штопала Жоржикову одежду: старый пиджак, синие брюки галифе, трофейный плащ с огромными лацканами. На буфете стояла фотография покойного, прислоненная к вазочке, а перед снимком – рюмка водки, накрытая ломтиком черного хлеба, успевшего превратиться в сухарь. Рюмку поставили сразу, вернувшись с кладбища, перед тем как сесть за стол. Оторвавшись от шитья, бабушка останавливала глаза на сапожном фартуке или «костяной ноге» и тихо плакала.

На семейном совете Лида и тетя Валя решили, что ей как раз лучше поехать в Селищи, встряхнуться, переменить обстановку и отстать от нехороших мыслей, но одну отпускать ее, конечно, нельзя. Договорились так: сначала едут Батурины, прихватив и меня.

– Это правильно, – кивнул Тимофеич. – И Юрке на Волге раздолье.

А через две недели их сменят мои предки с братом Сашкой. Вообще-то Башашкин сперва собирался, как обычно, на юг, в Новый Афон, но ему вдруг с похмелья стало нехорошо в душном ГУМе, куда он пришел покупать тете Вале горжетку, и врач строго-настрого запретил ему употреблять спиртное, рекомендовав отдых в умеренном климате. Долгие посиделки с дядей Сашей Салуквидзе теплыми южными вечерами перед графином чачи под старой алычой, когда закуска сама падает с веток на стол, накрылись медным тазом.

Как всегда, мы набрали с собой кучу разной еды, но меньше, чем обычно, так как остальное через две недели должны были довезти мои родители. Лида обещала доставить пять банок экспериментального майонеза с крабами. На этот раз решили добираться не теплоходом из Химок, а поездом до Савелова, оттуда на пароме через Волгу в Кимры и дальше, как обычно, кашинским катером до Селищ.

Когда паром, дав гудок, забурлил винтом, собираясь отваливать, бабушка, ставшая после смерти Жоржика рассеянной, всплеснула руками и вскрикнула, чуть не плача:

– Макароны!

– Где?

– Там!

И точно – на опустевшей пристани, точно болотная кочка, торчал рюкзак, набитый изделиями из муки высшего качества, их Лиде по блату отпустили прямо со склада Макаронной фабрики, с ней Маргариновый завод соревнуется за высокое звание «Передовое предприятие отрасли».

– Мать твою за ногу! – ахнул Башашкин.

Он одним прыжком перемахнул расширявшуюся щель между бортом и причалом – в ней уже зловеще плескалась черная вода. Дядя Юра схватил рюкзак, прижав в груди, как ребенка, и повернул назад. Все это заняло несколько мгновений. Матрос, войдя в положение забывчивого пассажира, накинул, жутко чертыхаясь, толстый канат на низкий чугунный столб, чтобы удержать отваливающий паром.

– Кидай! – крикнули с борта сочувствующие попутчики.

Батурин швырнул им рюкзак, а потом и сам прыгнул, чуть не свалившись в Волгу.

– А что там? – спросил вдогонку матрос, отпуская канат.

– Макароны! – ответила тетя Валя.

– Тьфу! Я-то думал, вино…

Когда мы на катере шли мимо деревни, где продавалась злополучная лодка, бабушка заплакала. Вместе с матерью зарыдала и тетя Валя. Я подумал, что лодку не поздно купить и сейчас, но оставил это соображение при себе. А чтобы не прослезиться вместе с женщинами, прочитал про себя от начала до конца наизусть стихотворение:

О Волга, колыбель моя,Любил ли кто тебя, как я…

В Селищах у пристани нас встретили Кузнецовы, все, кроме хозяина и Веры, устроившейся на работу в Дубне. Я облегченно вздохнул: мне было до сих пор перед нею неловко, а ее взрослая женская нагота так и стояла в глазах. Валентина, телистая, краснощекая колхозница, первым делом скорбно обняла бабушку, и они, вспоминая Жоржика, всплакнули накоротке. Потом подхватили наши вещи, кому – что, и понесли к дому. Деревенские, завидев нас, здоровались, сдержанно, без улыбок, поздравляя с приездом, никто не удивился, что мы в этом году без Жоржика. Выходит, все знали о его смерти. Башашкин шел впереди, неся на плече «ленд-лиз» – огромный деревянный чемодан, набитый крупами.

– Поберегись – зашибу! – предупреждал он каждого встречного.

– У меня есть один патрон! – шепнул мне Витька, сгибаясь под тяжестью рюкзака с тушенкой.

– А ружье? – тихо уточнил я.

– Под замком, но где ключ, я знаю. Пойдем на тетеревов! Ты куришь?

– Не-ет!

– Научу! – пообещал он.

Наконец мы дотащились до большой ухоженной четырех-оконной избы, выделявшейся новенькой железной крышей, выкрашенной в бордовый цвет. Вместо конька красовался кованый петушок. Валентина пошутила на пороге:

– Добро пожаловать в наш казенный дом! Гость на гость – хозяину радость!

Витька мне потом объяснил, что хоромы принадлежат не им, а сельсовету, который выделил лучшее жилье для умелого кузнеца, ведь без него в сельской жизни никак нельзя. Поэтому Кузнецов-старший в колхозе после председателя и главного бухгалтера – самый главный, не почини он, скажем, поломавшуюся борону или плуг, никакого урожая не будет, а значит, и трудодней никому не начислят. Слушая его, я подумал так: если есть трудодни, то должны быть и «отдыходни». Ладненько, когда Лида заставит меня теперь в воскресенье убирать комнату, я ей отвечу:

– Прошу не беспокоить! У меня сегодня отдыходень.

Валентина отдала нам самую большую комнату – с печью. В бревенчатой зале пахло старым деревом, пропитавшимся человеческой жизнью, и свежей золой. Батуриным досталась хозяйская кровать с никелированными шарами на спинке и лязгающей панцирной сеткой. Бабушке отвели топчан за печкой в углу, с цветастой занавеской. А мне приготовили на полу тюфяк, набитый свежим душистым сеном. Я лег, примериваясь: хорошо! К тому же из подпола через щель под плинтусом приятно сквозило, точно работал вентилятор. Милое дело в летнюю жару!

С дороги нас пригласили перекусить. Валентина и Настя споро накрыли стол, а Витька принес бутылку с рябиновой настойкой. Тетя Шура так никогда нас не встречала. Мы поели холодной окрошки с теплым пирогом, помянули Жоржика, но дядя Юра решительно отказался от рюмки, чокнувшись с обществом квасом.

– Чудак-человек, – засмеялась, блестя черными глазами, Валентина. – Ты хоть пригубь!

– Пригубить – жизнь погубить. Врачи запретили, – скорбно объяснил он. – А вот окрошку – еще немножко!

Когда я отказался от третьего куска пирога, хозяйка улыбнулась:

– Ешь – пока рот свеж!

После питания бабушка и тетя Валя стали разбирать вещи и продукты: что-то – в сундук, что-то – на полку, что-то – в подпол. Витьку и Настю мать отправила прореживать свеклу, чтобы приготовить на ужин ботвинью. А мы с дядей Юрой отправились к Коршеевым за нашими рыболовными снастями, их прошлым летом, перед отъездом в Москву, я пристроил в дальнем углу хлева, прикрыв жердями, которые местные называют красивым словом «прясла». Запасливый Башашкин, так и не дождавшись магнитного крючка из-за границы, еще в Москве предлагал купить на всякий случай, про запас, разную снасть, но я разумно ответил, что мы каждый год, уезжая, оставляли удочки и донки в укромном месте, и ничего с ними никогда не случалось: брали, где положили.

– Ну, раз так – деньги целее будут, – согласился он.

И мы пошли к Коршеевым на край деревни. Дождя, по всему, давно не было, ноги мягко тонули в белесой дорожной пыли, испещренной всевозможными следами: четко отпечатались широкие протекторы грузовика, узкие и гладкие железные ободья телег, мелкий рубчик велосипедных колес, полукруглые лошадиные подковы, рифленые подошвы сапог, босые ступни с большими вмятинами от пяток и маленькими от пальцев, но особенно меня заинтересовали оттиски лап, собачьих и кошачьих, а также бесчисленные крестики куриных ножек…

Из окон и палисадов на нас придирчиво смотрели местные, особенно на Башашкина, вырядившегося в болоньевые шорты и броскую южную рубаху с пальмами, на голову он нахлобучил, видимо, тоскуя о недоступном теперь Новом Афоне, шерстяную абхазскую шляпу с бахромой по краям. Одним словом, даже не дачник, а настоящий курортник. Но меня многие узнавали, даже заговаривали со мной:

– Вроде, Юрка? Внук Петровича. Ишь ты, как вырос! Давно приехали?

– Утром…

– Когда деда схоронили?

– В мае.

– А что случилось?

– Сердце.

– Ну, царствие ему небесное!

От того, что местные меня узнают, говорят со мной как со взрослым, а я им сообщаю печальную весть, мое сердце переполнялось грустной солидностью. Даже Батурин поглядывал на меня с уважительным недоумением, ведь получалось: не я с ним, а он со мной идет по деревенской улице. Наверное, это ему не очень нравилось. Когда я покалякал со стариком Федотовым, сидевшим на лавочке у калитки, дядя Юра тоже решил подать голос:

– А что, уважаемый, клюет рыба-то?

– Да какая ж теперь рыба, парень? – с усмешкой глянул на него дед. – Рыбнадзор все сети поотбирал.

В коршеевском палисаднике, который Захаровна звала «полусадиком», никого не оказалось. Ее всегда распахнутое окно было закрыто и задернуто занавеской. Куры у забора торопливо клевали подсолнечную шелуху, и только рыжий петух с синим хвостом посмотрел на нас круглым бдительным оком. Мы зашли в калитку. На крыльце дремал Сёма, на звук он открыл зеленый глаз и пошевелил кончиком хвоста. Я хотел затеять с ним нашу давнюю игру, но решил: потом, на обратном пути.

Мы огляделись: ни души. Справа зеленели ухоженные огородные грядки, знакомое чучело приветливо распялилось на крестовине. Слева я обнаружил новшество: между двумя березами висел плетеный гамак, чего раньше в помине не было: тете Шуре качаться некогда.

– Наверное, все в полях, – солидно предположил я. – Ты стой здесь, а я сейчас принесу.

– Может, все-таки надо спросить разрешение? – засомневался дядя Юра, озираясь. – Наверное, в доме кто-то есть?

– Никого, видишь: дверь закрыта. А чего спрашивать – это же все наше!

Башашкин остался у крыльца, а я через боковую дверь вошел во двор, где было довольно светло из-за открытых настежь задних ворот, выходивших в картофельные грядки. На земляном полу горой лежал какой-то хлам вроде прохудившихся корзин, рваной мешковины, негодной сбруи, худой посуды, глиняной и металлической, сломанных табуреток и скамеек. Казалось, кто-то начал здесь, где хомут, покрытый пылью, висел на ржавом крюке «с до войны», генеральную уборку, как у нас в школе – перед комиссией гороно. Но до угла с пряслами уборщики пока еще не добрались: удочки и донки стояли на своем месте, даже подернулись паутиной. Крючки чуть поржавели, но это ничего. На месте была и лопата с коротким черенком, приспособленная Жоржиком для рытья червей.

Когда я со всеми этими сокровищами вышел, щурясь, на свет, то увидел у калитки мускулистого мужика в синей майке и олимпийских трениках. Лицо у него было плоское, нос приплюснутый, как слежавшийся в пачке пельмень, а глаза узкие и злые. На крыльце, скрестив руки на выпирающем животе, стояла сердитая женщина, отдаленно напоминающая девочку-школьницу со снимка, висевшего у тети Шуры на стенке рядом с портретом умершего сына Коли. Значит, это ее дочка Тоня, приехавшая из Талдома с мужем-боксером, сообразил я.

– Это что еще за новости? – визгливо спросила она. – Ты кто такой?

– Юра.

– Какой еще Юра?

– Егора Петровича внук.

– А-а-а… Дачник. Ясно. Сейчас же положи, где взял!

– Но ведь это наши удочки, – растерялся я. – Спросите у тети Шуры.

– Мать на заготовке.

– Тогда у бабушки Тани спросите!

– Приказала долго жить.

– Как это? – не понял я.

– Умерла, – пояснил Башашкин, изнывая от неловкости.

– Когда?

– Зимой.

– Зимой? – я удивился, что тетя Шура в письме ни словечком не обмолвилась о смерти старушки. – А монета?

– Какая еще монета? – вмешался боксер, прищурив без того узкие глаза. – Что за монета? У бабки монеты были?

– Большая, медная, с царицей… Бабушка Таня мне ее обещала… отписать…

– Может, тебе еще и мебель со швейной машинкой отдать, шпана? – спросил спортсмен с угрозой.

– А вы что молчите?! – Тоня возмущенно повернулась к Башашкину. – Взрослый на вид гражданин, а пацана на воровство подбиваете!

– Я не подбивал… – растерялся обычно невозмутимый дядя Юра. – Мы мимо шли…

– Вот и шли бы мимо! – сурово посоветовал боксер, ворочая мышцами. – Удочки сейчас же на место! И чтобы я близко вас тут не видел! Понятно? Или объяснить? – Он покрутил кулаком с мозолистыми костяшками.

– Вон отсюда! – взвизгнула Тоня, и ее лицо стало таким же свирепым, как и у мужа.

Видимо, люди женятся, когда у них есть что-то общее, например злость. Я до последнего момента был уверен, что Башашкин, военный человек, громким командным голосом прекратит безобразие и объяснит этим двум самодурам, что удочки по праву принадлежат нам, но дядя Юра сначала виновато молчал, а потом сердито буркнул мне:

– Делай, что сказали!

– А как же монета? – спросил я.

– Никаких монет. Ставь удочки и марш домой! – рявкнул он на меня, а к ним повернулся, заискивая: – Мы не знали, извините…

– То-то! – усмехнулся боксер, весело переглянувшись с женой.

И я с изумлением догадался: эти ухмыляющиеся взрослые люди отлично знают, чьи удочки на самом деле, наверняка известно им и про монету, завещанную мне бабушкой Таней, а весь этот концерт устроен для того, чтобы завладеть нашим имуществом, как лиса Алиса и кот Базилио присвоили себе пять золотых доверчивого Буратино. Но у него-то голова была из полена. А у нас?

Когда мы вышла за калитку, я прошептал, чуть не плача:

– Дядя Юра, они же врут и не краснеют!

– Шагай, шагай, сосиска! – Башашкин обозвал меня обидной дразнилкой из кинофильма «Путь к причалу». – Сарделька! Удочки, донки… Будем лещей таскать! Дать бы тебе сейчас леща хорошего!

– За что?

– За дурь!

Вдруг между жердочками забора показалась кошачья голова, Сема вылез наружу, посмотрел на меня честными зелеными глазами и улегся, мурлыча, прямо на тропинке, словно предлагая себя погладить. У меня от благодарности навернулись на глазах слезы: мой серый друг, видно, понял, какая жуткая несправедливость совершена только что, почуял, как мне горько сейчас, и решил утешить своего давнего товарища.

– Спасибо, Сёма, спасибо, котик! – пробормотал я и сел на корточки, чтобы погладить блестящую шерстку. – Прощай!

Но едва я протянул руку, он молниеносным ударом когтей оцарапал мне ладонь, оставив на коже кровавые борозды, вспухшие и долго потом не заживавшие. Мне даже показалось, в этот момент на его мордочке мелькнуло выражение злорадного торжества. Сделав свое кровавое дело, подлый зверь юркнул в просвет забора, но исчез не сразу, нет – его полосатый хвост еще некоторое время насмешливо вилял между жердями, словно издеваясь над моей доверчивостью.

– Ну что, получил, дрессировщик Дуров? – без сочувствия спросил дядя Юра. – Пошли лечиться!

Когда бабушка и тетя Валя увидали мою окровавленную руку, они заохали, забегали, вылили на раны полпузырька йода, а Валентина перед тем, как замотать руку бинтом, приложила жеванную ромашку. Я героически сносил лечение и, всхлипывая, рассказывал, как бесчеловечно с нами обошлись у Коршеевых.

– Портятся люди в городе… – посочувствовала Валентина. – Не держи зла! Монеты с царицей у меня нет, а вот удочки… Эвона стоят, бери и лови!

Это было мое последнее лето в Селищах, с тех пор на Волгу мы больше не ездили.

2021–2022

Прощальный костер трещал и бил огненным фонтаном в ночное небо. Красные искры, взлетая выше сосен, застилали бледные звезды. Луна лежала на черном небе, подрумяненная, как бабушкин круглый пирог на противне. Вокруг расплывался такой жар, что пылали щеки и сухо шевелились волосы на голове. Сердцевина пламени была ослепительно-белой, а языки, рвущиеся вверх, рыжими и растрепанными, как старый пионерский галстук. От выставленных к огню мокрых кед пахло паленой резиной. Трава вокруг костра пожухла и покрылась седым пеплом, словно ее прихватило морозом.

– Офигеть! – прошептал Лемешев. – Наверное, на таких кострах раньше людей сжигали?

– Да, классно! – согласился я. – Жанне д’Арк не позавидуешь…

– Определенно. – Он кивнул с таким видом, словно лично присутствовал при ее казни. – Яну Гусу тоже.

Четыре старших отряда плотно, в несколько рядов, на безопасном расстоянии расселись вокруг огня. В мятущейся светотени знакомые лица ребят казались странными и чужими. Когда кто-нибудь подбрасывал хворост, пламя оживало, вспыхивало, озаряя ближний лес, окружавший Дальнюю поляну темной зубчатой стеной. Иногда между деревьями возникали чьи-то светящиеся глаза. Мигая, они смотрели на огонь, потом исчезали, чтобы появиться в другом месте.

– Может, Альма? – предположил я.

– Ее же усыпили! – грустно покачал рыжей головой Лемешев.

– А если проснулась?

– Так не бывает.

– Почему не бывает? – возразил я. – «Когда спящий проснется» читал?

– Читал… Но Грехэма усыпили как человека, а Альму как собаку… вздохнул Пашка. – Дошло?

– Дошло… Как там сейчас наш Козел? Мучится, наверное, в Москве?..

– Ясен хрен: мучится. И ты бы мучился.

– Зря он сбежал.

– Я бы тоже не выдержал, когда на тебя все как на врага народа смотрят и «темной» грозят… – Мой друг кивнул на тиранозавра, который даже на пляшущий огонь глядел исподлобья, как на жертву.

– Но ведь Вовка же нечаянно… – возразил я.

– За нечаянно – бьют отчаянно! – твердо ответил Лемешев. – Кончай, Шаляпин, нюни разводить! Думаешь, мне Вовку не жалко? Жалко! Как вспомню его мамашу… Жуть!

– Это точно! Если узнает правду, ему – копец!

Пламя снова выстрелило снопом искр, похожих на красные учительские отметки. Крошечные двойки, тройки, четверки, пятерки, единицы метнулись в небо и смешались со звездами. Вот это костер так костер! Настоящий. Взрослый! Для младших отрядов напоследок тоже, конечно, разводят огонь – без этого никак нельзя, традиция, но только делается это на Ближней поляне и костерок такой крошечный – перепрыгнуть можно. А чтобы подбросить веточку-другую или, скажем, шишку, надо спросить разрешение. Будучи безгалстучной мелюзгой, я тоже водил хороводы вокруг такого потрескивающего недоразумения, словно вокруг елочки, и с завистливым восторгом, задрав голову, смотрел, как вдали, над Большой поляной, вздымается столб настоящего пламени, освещая полнеба. Я мечтал поскорее вырасти, – и вот сижу теперь вместе с моим другом Лемешевым возле великолепного пекла, без спросу подкидываю хворост, наслаждаясь мятущимся огнем. Кроме того, на длинных прутьях мы жарим черный хлеб, принесенный с ужина, дальние ломти почти сразу выгибаются, превращаясь в горелые сухари, и мы отдаем их нашему отрядному толстяку Севе Старикову по прозвищу Жиртрест. В каждом коллективе есть свой «жиртрест», но наш всех пузатее. Благодаря ему средний вес пионера у нас в отряде самый высокий.

Наш вожатый Николай Голуб – известный лагерный остряк, шутя зовет Севу «блокадником». Но сам Коля теряет всякое чувство юмора, если кто-то его фамилию произносит с мягким знаком, он злится, настойчиво поправляет, а пионер за такую вольность может запросто схлопотать «пенальти». Голуб всегда в движении, куда-то мчится, а когда стоит на месте, все равно будто пританцовывает на своих коротких ножках, которые как-то не вяжутся с его кряжистым торсом. Коля еще только заканчивает институт, а волосы спереди у него уже поредели. Башашкин утверждает, что мужчины чаще всего теряют шевелюры на чужих подушках. Голуб носит в заднем кармане техасов круглое зеркальце в пластмассовой окантовке, иногда достает его, рассматривает свой чуб и огорчается.

Сейчас наш неугомонный вожатый заметался, озабоченный тишиной. Взрослые считают: если пионеры у костра не поют, значит, мероприятие явно не задалось. Дети обязаны есть, спать и петь. А ведь всего десять минут назад мы старательно орали под баян:

Чем им не нравится молчание? Человек имеет право хоть иногда посидеть с закрытым ртом. Под песни трудно думать. Мой дядя Юра, по прозвищу Башашкин, – военный барабанщик, он играет на парадах, а после службы халтурит в ресторанах и однажды рассказал мне про удивительный случай в «Метрополе». Мужик, приехавший с Севера, сидел за столиком мрачный, заказывал водку и черную икру с черным хлебом, а время от времени подзывал руководителя оркестра Тевлина, давал ему пять рублей – огромные деньги – и просил десять минут ничего не играть. Это взбесило грузин, гулявших под пальмами, они тоже кликнули Тевлина, швырнули ему «красненькую» и потребовали: «Сулико!» Тогда северянин, в свою очередь, подманил руководителя и дал ему пятнадцать рублей. Кавказцы отстегнули двадцать. Он в ответ – четвертную… Так продолжалось довольно долго, и, как ни странно, деньги кончились у грузин. Сначала они хотели зарезать мужика, как собаку, но поскольку кинжалы остались дома, в горах, потребовали к себе сперва мэтра, а потом и милиционера, который явился, проверил у всех документы, выслушал обе стороны, удивившись словам хмурого, мол, музыка мешает ему думать о своей пропащей жизни.

– Сколько, гражданин, вам требуется времени, чтобы обдумать свою пропащую жизнь?

– Десять минут.

– Уложитесь?

– Постараюсь.

– Потом не будете препятствовать работе оркестра?

– Не буду.

– Точно?

– Век воли не видать!

– Тогда так, – распорядился милиционер, – десять минут полная тишина. Гражданин будет думать. Бесплатно! – Он строго глянул на Тевлина.

– Обижаете, – смутился тот.

– Потом делайте, что хотите.

И в самом деле, некоторое время в большом зале ресторана царила полная тишина, никто даже не чокался и не звенел столовыми приборами, официанты принимали заказы шепотом. Потом все, конечно, пошло своим чередом, грянула музыка, тосты, но зато к северянину, зауважав, подсела дорогая дама в норковой горжетке.

– А я в тот вечер, – подытожил Башашкин, – заработал столько, что купил твоей тетке импортные лодочки на гвоздиках!

– Ты о чем думаешь? – спросил меня Лемешев.

– О том, что такое горжетка.

– Врешь!

– Вру, – легко согласился я. – Об Ыне я думаю, о чем же еще?

– Свистишь! – Он хитро покосился на Ирму. – Знаю я, о чем ты думаешь, несчастный!

– Ну вот еще!

– Придумал новый подвиг?

– Нет еще…

– Смотри, все ждут! Ты сегодня подлинней историю заведи! Сегодня ночью спать нельзя! Или мы – их, или они – нас!

– Не учи ученого! Съешь, сам знаешь чего! – фыркнул я, исподтишка посмотрев на Ирму.

– Не отвлекайся, – перехватил мой взгляд Пашка. – Придумывай подвиг!

Ирма Комолова, самая красивая девочка нашего, третьего отряда, сидит от нас наискосок. Она чем-то похожа на Шуру Казакову, мою одноклассницу, которую Тимофеич зовет моей зазнобой. Так и спрашивает иногда:

– Ты чего нос повесил? Двойку получил или опять твоя зазноба финтит?

Дурацкий вопрос: почему-отчего, по какому случаю… Что она, футболистка, чтобы финтить? Не люблю, когда лезут в душу. Во-первых, мне не нравится само слово «зазноба»: напоминает «занозу». А во-вторых, разве человек не может погрустить просто так – для собственного удовольствия? Про Шуру я в третьем классе по секрету, в минуту глупой откровенности рассказал Лиде, и она, мать называется, почти сразу же проболталась сначала тете Вале, а потом и отцу. Башашкин правильно говорит: секреты и башли у женщин долго не задерживаются. Почему музыканты деньги называют башлями, от какого корня – не понятно. А вот зазноба – понятно: от слова «знобить». Но меня при виде Шуры вовсе не знобит, разве что сердце бьется чуть быстрее обычного.

Ирма редко улыбается, я зову ее про себя Несмеяной. Волосы у нее темней, чем у Шуры, и вьются, словно после перманента. Но девочкам химическую завивку не делают, рано еще. Глаза у Комоловой не зеленые, как у Шуры, а медово-карие. Между прочим, и такого цвета стеклянные шарики попадаются на Казанке. Тут надо объяснить: в ста метрах от нашего заводского общежития Балакиревский переулок, он же Рыкунов, упирается в кирпичную стену, за ней ветвятся рельсы и стоят дощатые товарные вагоны, некоторые закрыты и даже опломбированы, а другие, порожние, – настежь. Но они пустые только на первый взгляд. Если залезть вовнутрь и пошарить, светя фонариком, можно обнаружить разные интересные вещи. Мой одноклассник Серега Шарманов, например, нашел моток материи, такие называют «штуками», и его мать-портниха сшила три костюма: один сыну, второй мужу, а третий на продажу.

Так вот, иногда в вагонах на полу можно подобрать стеклянные шарики непонятного назначения, размером с крупный крыжовник. Говорят, их везут из города со странным названием Гусь-Хрустальный. Они, как и пивные бутылки, бывают четырех цветов: светло-прозрачные, как молочные бутылки, зеленые, будто изумруд, медово-янтарные, точно бабушкины бусы, и темно-коричневые, цвета крепкого чая. Глаза Шуры Казаковой удивительно похожи на зеленые шарики, о чем я ей как-то сообщил, надеясь обрадовать. Дело, если мне память не изменяет, было в третьем классе. Она же в ответ жутко обиделась, едва не заплакала, обозвала меня идиотом и не разговаривала со мной неделю. Потом простила. Нервная особа!

У Ирмы глаза напоминают янтарные шарики, но, конечно, сообщить ей об этом мне и в голову не приходит: человек, окончивший шестой класс, на такую глупость уже не способен. Теперь-то я понимаю: разговаривая с девочками, надо обдумывать каждое слово, стараясь не сказать чего-то лишнего или обидного – обижаются они часто и с удовольствием. Такая уж у них нервная система. «Воет Терек, как истерик!» Хотя есть и другой подход к женщинам: надо, наоборот, молотить все, что в голову придет, смешивать в одну кучу, не останавливаясь, тогда они запутываются и попросту не успевают разозлиться. Так делает мой одноклассник Вовка Соловьев, редкий выпендрежник. Так же тарахтит Борька Пфердман, когда общается с Сонькой Поступальской, а она хохочет, закидывая стриженую голову, как взнузданная. Такая «молотьба» некоторым девчонкам нравится. Странные они все-таки! Но Ирма, Ирма – другая, необыкновенная…

В самом начале, когда костер еще разгорался, к ней подсел Гоша Пунин, рослый, парень с битловской прической, чемпион лагеря по городкам и специалист по болтологии. Сейчас он шепчет на ухо Ирме что-то веселое. Считается, если девочка тебе нравится, надо ее рассмешить, рассказывая всякую чепуху. Зачем? Грустить вместе гораздо интереснее. Я уже битый час исподтишка наблюдаю за ними. Другая на месте Ирмы сомлела бы оттого, что на нее обратил внимание второотрядник, но Комолова слушает его треп безучастно. Пунин несколько раз пытался как бы нечаянно положить руку на ее плечо, но она всякий раз прекрасно-равнодушным движением сбрасывала его пятерню со словами:

– Мне не холодно!

На Ирму я обратил внимание сразу, еще в автобусе, по пути в лагерь, когда мы едва отъехали от Макаронной фабрики. Есть девочки, на которых хочется смотреть долго-долго, не отрываясь, как на огонь. Мне кажется, если на такой жениться, так вот и будешь всю жизнь сидеть, уставившись на нее, даже на работу не пойдешь.

Почему-то я все время мысленно сравниваю Ирму и Шуру. Однажды мне не спаслось во время тихого часа, и я, придумывая очередную историю про Ыню, вдруг вообразил, будто каким-то загадочным способом Комолову перевели к нам, в 348-ю. Прихожу я первого сентября, а она сидит за одной партой с Расходенковым и очень серьезно смотрит на меня своими янтарными глазами… И что делать, если тебе нравятся две одноклассницы сразу? Лида, если ей в магазине приглянулись сразу две кофточки, может даже заплакать от раздвоения личности, не зная, какую выбрать. Когда Тимофеич в хорошем настроении, да еще с нерастраченной получкой или прогрессивкой, он способен понять и весело разрешить:

– Ладно уж, чулида, бери обе, где наша не пропадала!

Но так бывает редко, чаще он скрепит зубами, ругая Лиду за нерешительность. А две понравившиеся ровесницы – это тебе не кофточки… Интересно: разные красивые девочки меня будут интересовать всю жизнь, до самой старости, или только до свадьбы? В загсе в паспорт ставится специальный штамп, чтобы человек не забывал: он теперь женат и выбор сделан. Но Лида, схватив в универмаге обновку и проплакав ночь, наутро бежит иногда в магазин – сдавать или обменивать покупку. В последнее время предки стали выгонять меня во двор погулять, чтобы досыта наругаться из-за некой Тамары Саидовны из планового отдела. Выходит, Тимофеича и много лет спустя после свадьбы другие женщины интересуют? Наш вожатый Голуб – тоже «многостаночник», как сказала про него в сердцах Эмма Львовна. Вот и сейчас он ходит игривым шагом вокруг костра, призывая всех танцевать под баян:

– Кавалеры приглашают дам! Смелее! Девочки не кусаются!

Я воображаю, как поднимусь с земли, медленно, на глазах у всех, подойду к Ирме, поклонюсь кивком головы, словно штабс-капитан Овечкин из «Неуловимых мстителей», и приглашу на танец. Городошник Пунин вскочит, чтобы проучить наглеца, но я его толкну, подставив ножку, и он свалится под общий смех. Несмеяна удивленно посмотрит на меня, грациозно встанет, сделает реверанс, и мы закружимся вокруг костра в вальсе, который я танцевать пока еще не умею. Пробовал – ноги заплетаются на втором шаге…

– Ну, смелее, кавалеры! Вперед! – не унимался Коля.

У меня возникло странное чувство, мне померещилось, будто Ирма глянула в мою сторону с надеждой, ожидая приглашения… Нет, показалось… А наглец Пунин тем временем вскочил, схватил ее за руки и стал тянуть на себя, но она глянула на него с презрением и брезгливо сказала:

– Отстань!

Тут я заметил, что Жаринов внимательно и злобно наблюдает за происходящим, словно готовясь напасть на городошника. Не посмеет! Он никогда не связывается с теми, кто сильней, зато держит в страхе весь наш отряд – настоящий тираннозавр! В «Детской энциклопедии» есть цветная раскладывающаяся вклейка, на которой нарисованы разные доисторические чудовища: огромный диплодок с длинной и тонкой, как у лебедя, шеей, стегозавр с острым гребнем на спине, ихтиозавр, похожий на гигантского дельфина, птеродактиль с перепончатыми, как у летучих мышей, крыльями и длинным вроде пилы клювом. Самый же опасный среди этих древних тварей – тираннозавр: ощеренная, вечно голодная пасть и мощные задние ноги с когтями. Ходил он, как человек, вертикально, правда, опираясь на толстый хвост. А передние лапки него были маленькие, слабосильные и трогательные, как у ребенка. Но почему-то именно эти беспомощные на вид лапки вызывали у меня особый ужас. Жаринов перед тем, как ударить под дых, тоже держат руки перед собой, расслабленно свесив кисти, будто добродушный новогодний зайчик…

Имя у нашего отрядного тираннозавра смешное – Аркадий и совершенно ему не подходит. Он сам его терпеть не может, требуя, чтобы все к нему обращались – Жар, думает, так красивее. Мы подчиняемся, никому не хочется заработать американский щелбан, но за глаза величаем его «Аркашка» или, когда он поблизости, зовем Вониражем, это Жаринов, прочитанный задом наперед – так делали Оля и Яло в фильме «Королевство кривых зеркал». Даже если услышит, все равно не сообразит, что речь идет о нем. Тупой, как ящер, а туда же, запал на Ирму! Впрочем, красивые девочки не виноваты, что могут понравиться разным уродам…

А Голуб тем временем развил бурную деятельность, он бегал по кругу, пытаясь выдергивать ребят из темноты в круг света, ругал, стыдил, обзывал закомлексованными. Удивительное дело: в клубе под магнитофон все готовы прыгать и вертеться до упаду, и, когда Виталдон объявляет последний, быстрый танец, раздается вопль отчаянья, все канючат еще один, пусть даже самый медленный… Но тут, на Большой поляне, возле завораживающего огня пляски под баян кажутся неуместными, даже глупыми. Они бы еще хоровод нас заставили водить, будто мы восьмой отряд:

Но Коля не унимался. Вдохновляя всех личным примером, он поднял с пенька нашу воспитательницу Эмму Львовну, по прозвищу Эмаль. Она ровесница Лиды, но в ее черных волосах уже появились сединки. У собак такой окрас называется «перец с солью».

– Разрешите, мадам! – томно спросил вожатый, стиснул ее складчатый бок и рывком прижал к себе.

– Мадмуазель, – капризно поправила она, вскинув тонкие брови, похожие на скобки из уравнения. – Дети же! – отстранилась.

– Пардон, Эмма Львовна! Таечка, «Амурские волны»! – потребовал Коля.

Баянистка Таисия Васильевна, по прозвищу Тая из Китая, посмотрела на него почти с ненавистью, прищурила свои и без того узкие глаза, стиснула зубы и, широко развернув баян, заиграла совсем другой вальс – «Край родной».

Мы нестройно запели, но в пляс никто так и не пустился:

Эмма Львовна, положила на плечо Голубу руку с оттопыренным мизинцем, и они завертелись, сделав несколько показательных витков вокруг костра, причем так разогнались, что едва успевали перебирать ногами, а из-под подошв летели сухие листья и сосновые шишки. В конце концов Эмаль потеряла тапок, усвиставший во мрак, и похромала к своему пеньку, тяжело дыша:

– Ой, не могу! Загонял!

Коля усадил напарницу с поклоном, и она легонько щелкнула его по лбу:

– Вот всегда ты торопишься!

– Не всегда! – возразил он и услал подхалима Засухина искать пропавшую обувь.

Эмма Львовна старше Голуба, но ведет себя с ним в точности как Ленка Бокова, влюбленная в моего друга Лемешева. Почему-то женщины уверены, что им идет капризное лицо. Но у невозмутимой Ирмы такого выражения я никогда не видел.

Мы допели:

Тая из Китая сомкнула баян, застегнула кожаную петельку и, положив голову на глянцевую поверхность инструмента, уставилась на костер: в ее грустных восточных глазах плясали веселые огоньки. Все знали, что баянистка сохнет по физруку Аристову, уволенному после первой смены. Он к ней тайком приезжает по воскресеньям, и она исчезает из лагеря на несколько часов. Кто-то видел их в шалаше за дачным поселком. Они целовались. Если по телевизору идет фильм и там начинают лобызаться так, словно хотят высосать друг у друга изо рта ириску, я всегда отворачиваюсь.

– Ну что, закончили? – спрашиваю я родителей.

Их-то как раз хлебом не корми, дай поглядеть по телику всякие там телячьи нежности. Они и фильмы-то смотрят ради таких вот поцелуйчиков.

– Нет, еще обнимаются…

– Ну все, что ли?

– Нет еще, отстань!

– А теперь?

– Потерпи!

– Ну?

– Закончили.

Я оборачиваюсь на экран, и в самом деле, нацеловавшись, влюбленные уже бегают друг за другом по лесу, петляя между березок, а потом их выносит обычно на высокий берег, где они любуются рассветом, рассказывая друг другу, какая прекрасная жизнь ждет впереди их будущую семью в частности и всю страну в целом…

Голуб предпринял еще одну попытку поднять пионеров на массовый перепляс, долго уговаривал Нину Гусеву из второго отряда подать пример, но она отказалась, хотя занимается в школе танцев во Дворце пионеров на Ленинских горах и сегодня, когда торжественно закрывали смену, получила грамоту за исполнение чардаша на конкурсе художественной самодеятельности.

– Почему?

– Устала…

– Что-о? Ты же почти месяц отдыхала! Не дети, а саботажники какие-то! – рассердился Коля. – Таисия Павловна, ну сыграйте нам хоть что-нибудь! Или вы тоже устали? Может, у кого-то совесть проснется?

Это вряд ли. Недавно по телевизору показывали многосерийный фильм про немецкого полковника Питерсхагена, который сдал советским войскам без боя город Грайсвальд, но даже у него совесть окончательно пробудилась только в тюрьме, куда его после войны упекли американцы.

– А давайте лучше слушать тишину! – кукольным голосом предложила вожатая четвертого отряда Вилена, рыжая бледнокожая студентка, похожая на проснувшуюся Ассоль. – Т-с-с!

– Отличная идея! – Голуб подошел и, к неудовольствию Эммы, поцеловал Лене руку. – Слышали? Рты закрыли!

Все замолкли. Последним прекратил слюнявые шепоты Пунин, за которым с внимательной злостью продолжал следить Жаринов. Сначала на поляне стало оглушительно тихо. Но только сначала. Оказалось, тишина складывается из потрескивания углей, шума шатающихся крон, стрекота цикад, гудков дальней электрички, гула самолета, поднявшегося из Домодедова, уханья ночной птицы в чаще…

– Смотри, снова глаза? – толкнул меня в бок Лемешев.

– Может, волк?

– Сам ты волк! Придумал подвиг?

– Нет еще…

– Шляпа, напрягись!

– Думаешь, легко?

– Т-с-с! Слушаем тишину! – погрозил нам пальцем Голуб.

Теперь уже и не вспомнить, как я стал отрядным рассказчиком. Кажется, все началось с «гроба на колесиках» и «черной руки». В младших отрядах перед сном мы пугали друг друга разными страшными историями, и мне это почему-то удавалось лучше других. Как сейчас помню: в темную, полусонную палату льется тревожный свет луны, ночная ветка отцветшей сирени, похожая на черную мохнатую лапу, скребется в окно, вскрипывают, рассыхаясь, половицы, и кажется, будто кто-то невидимый бродит по ним – туда-сюда, высматривая непослушных детей. Нам боязно, но, по некоему внутреннему непонятному велению, должно быть еще страшнее… Хочется ужаса, как сладости!

– Шаляпин, давай! – просят из мрака.

Шаляпин – мое прозвище. Откуда оно взялось – отдельный разговор.

– Плакать не будете? – для порядка спрашиваю я.

– Ну вот еще…

– Ладно. Тогда слушайте. Мать-одиночка с дочкой-сироткой получили ордер на отдельную квартиру и поехали смотреть. Дом оказался старый, неказистый, стоял на отшибе, возле кладбища, в корявом лесу, над которым кружились, каркая, вороны. Но квартира матери понравилась:

– Веселенькие обои! – сказала она. – Розовые! Такие я и хотела…

А девочка, заметив черную шторку в углу, на стене, подошла к ней, отдернула и обнаружила дубовую дверь с сургучной печатью.

– Мамочка, смотри, что я нашла! – воскликнула сиротка.

– Очень странно! – пожала плечами женщина. – Нам дали ордер на отдельное жилье, а тут еще какое-то проходное помещение. Неужели опять соседи? Надо срочно сообщить куда следует…

– А давай сначала посмотрим, что там, за дверью? – предложила дочь. – Может, там просто чулан…

– Нельзя, дочка, видишь, сургучная печать! Ее просто так не вешают.

– А мы ее потом на место поставим. Я в кино видела.

– Ну, хорошо, попробуем! Чулан в хозяйстве пригодится.

Они аккуратно сняли сургуч, повернули накладной замок и вошли: там оказалась еще одна такая же комната, но с красными обоями, а в стене также обнаружилась дверь, но железная и поменьше размером.

– Дочка, давай вернемся! – забеспокоилась женщина.

Но девочка была от природы очень любопытная и взмолилась:

– Ну, мамочка, ну давай посмотрим хотя бы одним глазком!

– Нет, лучше пойдем домой!

– Ну, пожалуйста! Я буду теперь всегда ходить в булочную и подметать пол веником!

– Ладно, – согласилась мать-одиночка, так как сильно уставала на работе и нуждалась в детской помощи.

Они, отодвинув ржавый засов и нагнувшись, прошли в новую комнату, оклеенную черными обоями, а в стене увидели совсем уж низенькую дверцу, закрытую на крючок. Сердце у бедной женщины сжалось от недоброго предчувствия:

– Ой, дочка, не нравится мне все это! Черные обои – плохая примета. Давай поскорей вернемся! Не нужна нам новая квартира. Нам и в старой хорошо жилось.

– Мамочка, мы только заглянем туда – и сразу домой!

– Ой, нет, душа моя не на месте!

– Мамочка, ну, одним глазком! Я за это буду учиться на одни пятерки и четверки! Тебя никогда больше в школу не вызовут!

– Ладно! – нехотя согласилась женщина, так как девочка была хоть и любопытная, но ленивая, плохо запоминала новый материал, а домашние задания выполняла неряшливо, за что мать-одиночку часто вызывали в школу.

И вот они с трудом откинули тяжелый крючок, приржавевший к петле, открыли, навалившись всем телом, чугунную дверцу, через которую в полный рост может пройти только лилипут, встали на четвереньки и заглянули вовнутрь. Там они с удивлением увидели древний каземат со стенами из грубо отесанных камней, покрытых местами зеленой плесенью. Углы были затянуты густой паутиной, а в щели между камнями вставлены толстые горящие свечи. Язычки огня дрожали, словно от страха, бросая на мрачные своды шевелящиеся тени. Но это еще не всё! Через помещение была натянута ржавая цепь, а на ней висела тяжелая портьера из фиолетового бархата.

– Ну, всё, дочка, надо возвращаться! А то быть беде! – вскричала испуганная женщина.

– Мамочка, давай заглянем за портьеру! – взмолилась настырная девчонка. – Там, наверное, что-то очень интересное!

– Ни за что!

– Родненькая, ну, пожалуйста! Я буду теперь тебе во всем помогать! Варить обед и стирать белье! Только глянем – одним глазком!

– Ну, разве что одним глазком… – согласилась бедная мать-одиночка, которой после вечерней смены на заводе, конечно, тяжело стряпать и отжимать мокрые простыни.

Они заползли в каземат и обнаружили, что там гораздо просторнее, чем казалось поначалу, потолка и вообще не разглядеть, а в вышине парят летучие мыши с огромными перепончатыми крыльями. Новоселы на цыпочках подошли к занавесу, но заглянуть за него не смогли, так как портьера была сплошная, а ее края уходили в стенные расщелины.

– Пойдем, дочка, ничего не получится!

– Мамочка, а давай я снизу подлезу!

– Не надо, моя девочка! Вернемся! Чует мое сердце, это очень опасно…

– Ну, мамочка! Мне так интересно! Там, наверное, скрыта волшебная страна, как в книжке про Буратино!

– Нет, срочно домой!

– Ну, мамочка, я буду вместо тебя ухаживать за парализованной бабушкой, буду давать ей лекарства и выносить горшок!

– Ой, даже и не знаю… – засомневалась несчастная женщина: ей после завода и домашних дел трудно было ухаживать за бабушкой, доставшейся в наследство от покойного мужа.

– Ну, пожалуйста!

– Ладно, только одним глазком…

Девочка осторожно приподняла тяжелый бархат, просунула голову и увидела келью, на стенах висели иконы с чертями вместо святых и горели факелы, вставленные в такие же железные крепления, в какие у нас на праздники втыкают красные флаги. Посредине помещения стоял черный постамент, а на нем полированный гроб на колесиках.

В этом месте мои слушатели начинали тревожно ворочаться в кроватях, гремя пружинами. Значит, пора переходить к главным страшилкам.

…Увидев это жуткое зрелище, сиротка хотела вернуться, да и мать-одиночка, ругаясь, тянула ее за ногу. Но тут непослушная девочка заметила возле постамента красивые бусы из крупного черного жемчуга. «Если я приду в таких в школу, – подумала она, – все девчонки и даже учительница сдохнут от зависти!» Озорница, оставив в маминых руках красную туфельку, по-пластунски подползла к ожерелью, схватила и тут же надела на шею, заметив с удивлением, что жемчужины почему-то холодны, как ледышки. Девочка захотела полюбоваться собой и заметила на стене зеркало в раме из человеческих костей…

– Не надо дальше! – пискнул кто-то из пионеров. – Страшно!

– Давай-давай! – наперебой потребовали другие голоса.

Дальше? Ну, как хотите! Непослушная девочка подошла к зеркалу, но увидела в мутном стекле не свое отражение, а страшную лохматую морду с рогами и клювом вместо носа:

– А ты знаешь, мерзавка, что бывает с теми, кто берет чужое? – спросило отражение жутким голосом.

– Не-ет, не знаю, – соврала она.

– Хочешь узнать?

Сиротка собиралась крикнуть: «Нет!» и убежать, спрятаться, но губы, отказываясь повиноваться, прошептали:

– Да! Хочу! Очень хочу!

– Ну что ж, я тебя за язык не тянуло!

Крышка гроба меж тем медленно приоткрылась, как створки огромной черной раковины…

– Хватит, не надо! – взмолились в темноте сразу несколько голосов.

– Рассказывай! – потребовали другие.

Ладно же! Из-под крышки медленно высунулась черная рука и, удлиняясь, как резиновая, потянулась к девочке, которая, словно приросла к полу.

– Зачем ты взяла мои бусы? – донесся из-под крышки леденящий душу голос.

– Я думала, они ничьи… – дрожа всем телом, отозвалась сиротка.

– Бусы? Ничьи! Ха-ха! Тысячу лет живу, а такой глупости еще не слышал! Разве мама тебе не говорила, что чужое брать нельзя?

Черная рука, как щупальце, все ближе тянулась к горлу девочки, на скрюченных пальцах быстро отрастали острые когти, а жемчужины на шее сиротки вдруг превратились в страшных пауков с большими белыми брюшками и ядовитыми челюстями, которые тут же впились в детскую кожу…

– Хватит, хватит! – чуть не плача, требовало из темноты подавляющее большинство.

– А чем все кончится? – спросил одинокий дрожащий голос.

– Сейчас узнаешь! – зловеще пообещал я.

…Гроб открылся, как крышка парты, и страшное существо с рогами, то самое, которое сиротка видела в зеркале, рывком село и, сверля девочку желтыми глазами, спросило, щелкая клювом:

– Почему мама тебя так отвратительно воспитала? Она плохая?

– Нет, очень хорошая! – заплакала непослушница.

– Плохая! И я ее накажу!

Лиловая портьера колыхнулась и приподнялась, пропуская кочан красной капусты, катившийся к постаменту, оставляя за собой кровавый след. И несчастная девочка с ужасом увидела: перед ней отрезанная голова бедной матери-одиночки: глаза еще жалобно мигали, а губы шептали: «Пойдем домой, дочка, не нравится мне эта квартира…»

– Родненькая! – зарыдала сиротка, ставшая в этот миг круглой.

– Хватит! Заткнись! – взвыла вся палата. – Перестань, гад!

Внезапно вспыхнул яркий ядовитый свет – это воспитательница, напуганная детскими стенаниями, влетела в палату и щелкнула выключателем, не понимая, почему двадцать мальчишек орут как помешанные. Если увидели страшный сон, почему все сразу? И только я один спокойно лежу в постели с закрытыми глазами, чувствуя себя повелителем ужасов.

– Ребята, вам понравилась тишина? – бодрым, как в «Пионерской зорьке», голосом, спросила Ассоль.

– Да, да, да, да… – радостно загалдели пионеры и начали толкать друг друга.

Огонь тем временем осел и лежал грудой раскаленных углей, они ворчали и ворочались, выталкивая короткие синие язычки пламени. Голуб, орудуя длинной палкой-рогаткой и прикрывая лицо рукой, как сталевар, выкатил из пекла несколько обугленных кругляшей. То же самое сделали вожатые других отрядов – Юра-артист и Федя-амбал: в костер заранее высыпали целое ведро мелкой картошки, выданной завхозом Петром Тихоновичем.

– Сгорела! – всплеснула руками Эмма Львовна и неприязненно глянула на Ассоль. – Домолчались, фантазеры!

– Не факт! – Федя достал из кармана выкидушку, присел, выстрелил лезвие и разрезал пополам пару черных окатышей. – Как пирожное!

Внутри обугленной скорлупы открылась искристо-белая сердцевина, и одуряюще запахло печеным картофелем. Голуб своим ножом тоже располовинил клубень, подцепил кусочек на кончик лезвия, поднес к губам и обжегся.

– Ух, ты! Горячо!

– А пока стынет, споем! Таечка, «Картошку»! – приказала Эмма Львовна. – Хватит тишину слушать!

– Угу… – ответила Тая из Китая, но даже не отстегнула петельку.

Маленькая, худенькая, как пионерка, она глянула на нашу пышную воспитательницу грустными нарисованными глазами и поправила на коленях баян. В прошлом году инструмент за ней таскал Виталдон, старший пионервожатый, но этим летом он страдает по Вилене, которую все в лагере зовут Ассоль за ее простодушную жизнерадостность. Тая сначала огорчалась, переживала, даже хотела в начале первой смены взять расчет и уехать домой, но Анаконда, которой пришлось бы посреди сезона искать новую баянистку, возмутилась и пригрозила, что пошлет вслед, в музыкальное училище «волчью характеристику». Откуда я это знаю? Ха-ха! Лагерь, как наше заводское общежитие, все про всех все знают. Лида входит и комнату и сообщает:

– У Бареевых сегодня кислые щи.

– С чего ты взяла?

– Дух на весь коридор.

А «волчьи билеты» Анаконда обещает всем нарушителям дисциплины: и пионерам, и вожатым, и воспитателям, и поварам, и руководителям кружков. Наверное, для таких характеристик у нее в несгораемом шкафу хранится стопка особых бланков с волчьими мордами. Возвращаешься домой, приходишь первого сентября в класс, а тебя за шкирку тащат к директору, у которого на столе уже лежит бумага с оскаленной пастью.

– Это как понимать? Тень на всю школу! Позор!

Но если есть волчьи характеристики, думаю, должны быть и овечьи, с трогательным барашком на бланке. Там расписывается, какой ты послушный, дисциплинированный, весь из себя образцовый – на радость родителям, учителям и пионерской организации. Но почему-то я до сих пор ни разу не слышал, чтобы хоть кому-то выдали такую характеристику.

В общем, Тая осталась в лагере и вскоре повеселела: баян за ней стал носить физрук Аристов, загорелый, мускулистый. Он единственный в лагере мог сделать стойку на одной руке. Но его уволили за драку с Юрой-артистом, вожатым второго отряда, который ведет у нас танцевальный, хоровой и драматический кружки. Он работает в Театре оперетты, а там, как известно, нужно уметь все: и декламировать, и петь, и плясать. Сам Юра, по прозвищу Юрпалзай, на вид тощий, сутулый, невзрачный и в отличие от Голуба, кажется, уже рукой махнул на свои поредевшие волосы цвета мочалки. Ходит он как-то вяло, расслабленно, подрыгивая ногами и подергивая руками, словно гуттаперчевый. Никогда не догадаешься, что перед тобой артист. Но стоит ему выйти на сцену клуба!

Из-за чего произошла злополучная потасовка, стало ясно, когда мы подслушали разговор Эммы с Голубом. История такая. После отбоя взрослые собираются в клубе на посиделки, чтобы отдохнуть от нас, пионеров. Юра-артист, выпив плодово-выгодного вина и размочив сухой закон, что, кстати, строго запрещено, пошутил, что Тая напоминает ему переходящий вымпел за уборку территории. Аристов тут же предложил ему выйти на свежий воздух. Вышли и, как уверяет Нинка Краснова, знающая все лагерные сплетни (ее бабушка работает на кухне), физрук одним ударом отправил артиста в глубокий нокаут. Случилось это за пять дней до конца первой смены, и на вторую приехал другой физрук – седой, морщинистый, еще крепкий и подтянутый Игорь Анатольевич. Но, как Аристов, делать стойку на одной руке, он все же не умеет.

После вечера знакомств Игорь Анатольевич взялся донести до корпуса Таин баян, хотя она всячески отнекивалась. Эмма Львовна возмутилась:

– Кошмар! Глаза бы мои не смотрели!

– Подумаешь, помог девушке инструмент дотащить! – возразил Голуб.

– Знаем, какой инструмент ему нужен!

– Какой же?

Эмаль живет в нашем корпусе в комнатке с дверью, выходящей в коридор, который разделяет мальчиковую и девчачью половины. Сквозь фанерную перегородку, почему-то усиливающую звук, нам все отлично слышно, и благодаря этому мы знаем многие взрослые секреты. В тот раз Эмма долго сердилась:

– Где, я спрашиваю, девичья гордость? Он ей в отцы годится. У него дети взрослые!

– Да погоди ты, – урезонивал Голуб. – Она же ему не дала инструмент.

– Ха-ха! Прикидывается. Цену себе набивает. Я в ее возрасте даже не целовалась!

– А что так? – удивился Коля.

– Принца ждала.

– Дождалась?

– Ага – нищего. Тише, дурак! Стены бумажные.

Я вспомнил все это, глядя на Таю, которая, словно не услышав просьбы, сидела неподвижно и смотрела, не отрываясь, на огонь.

– Ну же, Таисия Васильевна, эй! – Голуб повторил просьбу с капризной настойчивостью и щелкнул пальцами.

– Просим, драгоценная наша! – подхватил Юра-артист. – Или уступите гармошку! – Он сам играл, кажется, на всех инструментах.

Баянистка вздрогнула, очнувшись от своих дальних мыслей, кивнула, топнула босоножкой и растянула оскалившиеся мехи, а ее голые, почти детские руки взбугрились мышцами – не хуже, чем у физрука. Тяжелый все-таки инструмент! Иван Поддубный мог бы вместо чугунной трости для тренировки носить с собой футляр с баяном.

Над умирающим костром запрыгали веселые звуки вступления. Знакомая вещица! Голуб уверяет, что ее пели еще до войны в первых пионерских лагерях, тогда их называли детскими коммунами. В прошлом году у нас в «Дружбе» выступал дедок, который сначала был беспризорником, ночевал в асфальтовых котлах на улице, а потом попал в приют и стал пионером. Однажды к ним с проверкой приехал сам Дзержинский, в длинной шинели. Он обошел помещение, осмотрел столовую, медпункт, спальню, мастерские, задал несколько вопросов, проверяя политграмотность педагогического коллектива, а потом вдруг заметил насекомое на воротничке воспитанника.

– Это еще что такое? Газет не читаете! Ильич ясно сказал: вошь сегодня – главный враг советской власти! Саботируете!

Начальник детдома, бывший инспектор гимназии, которому нашептали, что всех проштрафившихся тут же забирают в подвалы ЧК, упал на колени, мол, не губите, семья, дети, трубы от мороза полопались, а воды на такую ораву с уличной колонки не натаскаешься. Но Железный Феликс прикрикнул, чтобы тот бросил свои старорежимные коленопреклонения, потребовал бумагу и написал один мандат – детдомовцев раз в неделю бесплатно мыть в ближайших – Доброслободских банях, а второй – на получение со склада ВЧК ящика мыла.

– С тех пор мы чистые ходили, как барчуки! – улыбнулся дедушка пустыми деснами.

Я смотрел на этого лысого пенсионера в красном галстуке и думал, что тоже когда-нибудь, состарившись и поседев, стану рассказывать юным ленинцам про наш лагерь «Дружба», а они будут слушать раскрыв рты, недоумевая, неужели, в самом деле, в мое время молоко и сметану в лагерь из соседнего колхоза возили на телеге, запряженной гнедой клячей Стрелкой с огромными серыми мозолями на опухших мослах.

Тая сыграла вступление и кивнула Эмме Львовне. Воспитательница сначала закатила глаза, потом округлила рот, который стал похож на букву «о», нарисованную ярко-красной помадой, наконец, заголосила:

Все подхватили:

Пока мы пели, клубни чуть остыли, вожатые резали их пополам, а к концу последнего куплета начали раздавать ребятам. Мы перебрасывали горячие половинки на ладонях, дули и, обжигаясь, жадно ели, продолжая петь. По рукам пошла пачка крупной серой соли. Картофелины были душистыми, рассыпчатыми и особенно вкусными, если откусывать вместе с обгорелой, хрустящей корочкой.

Вдруг Голуб вскочил, как подброшенный, и завопил:

– Лучшему в мире пионерскому лагерю «Дружба» – наше сердечное «гип-гип-ура-ура-ура»!

– Ура-а-а-а-а! – подхватили мы, оглянулись и увидели Анаконду.

А хмурая Тая нехотя сыграла туш.

Анаконда стояла возле большой бугристой березы, почти слившись со стволом из-за своей серой болоньевой куртки с капюшоном. Улыбаясь, начальница смотрела на нас темными, неподвижными глазами:

– Приятного аппетита, ребята!

– Спас-и-и-ибо! – нестройно отозвались мы.

– Угощайтесь, Анна Кондратьевна! – Голуб, ужом подскочив к ней, протянул половинку самой крупной картофелины и пачку соли.

– Спасибо, Николай, спасибо, голубчик, в другой раз. Ну, что, молодежь, понравился вам костер?

– Да-а-а-а! – хором ответили мы.

– Это хорошо! Будете вспоминать дома. Я дала вам, как и обещала, лишний час. А вы слово держать умеете?

– Уме-е-ем, – грустно подтвердили мы.

– Прекрасно! Спать я вас в последнюю ночь не заставляю, но и на головах ходить не позволю. Из корпусов ни шагу! Ясно? Тишина и порядок. Понятно? Старшим тоже надо отдохнуть. Договорились?

– Да-а-а!

– Тогда дружно встаем, строимся парами и – поотрядно – расходимся в корпуса. Таисия Васильевна, улыбнитесь, наконец, и сыграйте нам на дорожку «Чибиса»! Зайцев, запевай!

Баянистка послушно кивнула и, сохраняя на лице скорбь, растянула меха, а Юра-артист, напружившись и скривив рот, совсем как Магомаев, огласил ночь настоящим оперным баритоном:

Мы нестройно подхватили:

Пока под бодрую песенку про «друзей пернатых» мы бестолково строились парами, взрослые под руководством завхоза уже тащили к костру кастрюли, лотки и противни, накрытые полотенцами, звенели ящиками с бутылками, несли, прислонив к груди, стопки тарелок и «пизанские башни» граненых стаканов, вставленных один в другой. Запахло свежим, только что наструганным винегретом. Из эмалированного таза, который, обняв, тащил усатый Попов, руководитель радиокружка, торчали шампуры с шашлыком, поблекшим от уксуса: шматы мяса чередовались с крупными кольцами репчатого лука.

– Угли-то как раз! – заметил, потирая руки, судомоделист с удивительной фамилией Смык.

– Пора бы! А то пеплом прибьет! – согласился завхоз Петр Тихонович.

У всех взрослых на лицах было написано нервное предвкушение скорого сабантуя. В тачке привезли большую алюминиевую кастрюлю плова: из риса высовывались такие крупные куски, каких я в детских порциях никогда не видывал. Физрук Игорь Анатольевич принес стопку байковых одеял, одним из них, расправив, он закутал голые плечи Таи: к ночи посвежело. А другое отдал библиотекарше Маргарите Игоревне, раскладывавшей по траве тарелки.

– Андрей, ты найдешь себе пару или нет! – прикрикнула Эмма Львовна на Засухина, с ним никто не хотел вставать рядом из-за экземы на его руках, не заразной, но очень неприятной на вид.

Мы строились, а взрослые лихорадочно готовились к своему прощальному костру. Лысый блондин припер канистру бензина на случай, если понадобится поддать огоньку. Бухгалтер Захар Борисович и снабженец Коган уже начали открывать бутылки с пивом, которые, шипя, брызгали во все стороны белой пеной. Галяква резала большие соленые огурцы с запавшими боками. Медсестра Зинаида Николаевна подозрительно принюхивалась к любительской колбасе.

– Зачем же на глазах у детей? Невтерпеж? Как маленькие, ей-богу! – сквозь зубы выругала Анаконда старшего вожатого Виталдона.

От выговора он помертвел – начальницу все боялись до судорог. Крупные розовые прыщи, покрывавшие его щеки, побагровели, он нервно поправил свою и без того аккуратную прическу и, вытянувшись, как в строю, стал жалко оправдываться:

– Я думал… я хотел… пораньше… чтобы… потом… виноват…

– Бутылками хоть не гремите, педагоги!

– Ага!

– Пусть дети уйдут!

– Ага!

– Послал же Бог сотрудничков! – Вдруг Анаконда направила свой темный взгляд на меня. – Полуяков, а ты что тут уши развесил? Тебя наш разговор не касается. Марш в строй!

Я метнулся к своим как ошпаренный. Тем временем пионерская мешанина на поляне, освещенной остатками костра и луной, постепенно приобретала правильные очертания. Благодаря целенаправленной суете возник строй, пока еще, правда, с пустыми промежутками, словно в не заполненном до конца кроссворде.

– Полуяков, ты чего болтаешься, как цветок в проруби? В строй! Становись с Комоловой! – громко, чтобы слышало начальство, приказал Голуб. – Папикян, уймись, «пенальти» захотел?! Пфердман, быстро встал с Поступальской! Стариков, ты наешься когда-нибудь?

От приказа встать в пару с Ирмой я ощутил теплое стеснение в груди и тут же поймал на себе нехороший взгляд Аркашки, так смотрят перед тем, как ударить под дых. Несмеяна, от которой наконец отвязался Пунин, нехотя вернувшийся в свой отряд, стояла одна, словно печально чего-то ожидая. По моим наблюдениям, красивые девочки бывают двух видов. Возле таких, как Шура Казакова, всегда вьются разные пацаны, вроде выпендрежника Вовки Соловьева. А вот задумчиво-гордая Ирма обычно ходит одна, редко с подружками, ребята к ней просто не решаются подойти, боятся, что отошьет, вежливо, холодно, глядя мимо, и будешь ходить потом, точно с лягушкой за шиворотом.

Но не успел я шагнуть к Комоловой, как ко мне подскочила Нинка Краснова, рыжая, пухлая, усыпанная веснушками буквально с ног до головы. Она, кстати, всем твердит, что за границей конопушки теперь в моде, там даже продается специальный, очень дорогой крем, от него на лице появляются долгожданные желтые пятнышки. Врет, конечно! Наука еще подростковые прыщи с кожи убирать не умеет…

– Отпадный сегодня костер, правда? – закудахтала она, пристраиваясь рядом.

– Угу, – кивнул я, отстраняясь и не упуская из вида Ирму.

– Глаза видел? – понизив голос, спросила Краснова, для надежности схватив меня за пальцы.

– Какие еще глаза?

– Волчьи!

– Видел. Но в Подмосковье волков нет.

– Есть. В газетах писали.

Несмеяна глянула в мою сторону, равнодушно пожала плечами и взяла за руку оторопевшего от неожиданности Засухина. Тираннозавр глянул на счастливца и злопамятно ухмыльнулся.

– Строимся, строимся! Мальчики, девочки, не спим! – показательно суетился Голуб: он хотел в следующем году стать старшим вожатым, взамен Виталдона, который оказался слишком бестолковым для такой важной должности: разговор про это мы тоже слышали сквозь стенку.

– Не на то силы тратит! Ни одной юбки мимо не пропустит! – возмущалась Эмма Львовна.

– Так уж и ни одной? – засмеялся Голуб. – Твою-то пропустил!

– Потому что я не такая!

– Ждешь трамвая или принца?

Наконец первый отряд с песней «Орленок» двинулся с поляны, словно уползая в темную нору лесной дороги. Замыкающим шел Федя-амбал, двухметровый здоровяк с бычьей шеей. Он, уходя, оглядывался назад, жадно следя за приготовлениями и переживая, что здесь начнут до того, как он уложит свой отряд и вернется к застолью. Зря волнуется: жратвы столько наготовили, что до третьей смены не умять.

– Картошку ел? – спросила Нинка, не отпуская мою руку.

– Ел.

– А я две сгваздала. Мне Верка Чернова свою отдала – у нее катар желудка.

– Катар – это в легких, когда кашляешь.

– А вот и нет. Я тоже раньше так думала. Оказывается, бывает и в желудке. А чего ты не пригласил меня на танец?

– Тебя? – удивился я.

– Меня. Я даже вальс умею!

– А я не умею…

– Могу научить!

– Через год.

– Ладно… – покорно кивнула Нинка. – В почту сегодня играть будешь?

– Не знаю…

– Лучше уж поиграй, а то уснешь, и сам знаешь, что тогда будет! Могу тебе написать! Ответишь?

– Не знаю. Мне еще про Ыню полночи рассказывать, – вздохнул я.

– Трудно ответить? – надулась Краснова.

– Отвечу…

– Врешь и не краснеешь! Придумал новый подвиг?

– Нет еще…

– Как ты все это из головы берешь? Про твой «гроб на колесиках» до сих пор в младших отрядах рассказывают! – грубо польстила она.

– Да ладно… – зарделся я.

– Точно! У меня сестра в седьмом отряде! Забыл?

– Забыл.

– А как вы, бедненькие, теперь без Козловского? – перескочила она на другую, неприятную тему.

– Не очень… – я поискал глазами моего друга Лемешева.

Он стоял, разумеется, с Ленкой Боковой, худенькой, как бумажная балерина.

– Ненавижу вашего Козла! Так ему и надо! Альму предал!

– Он же не нарочно, так получилось…

– А если человек под пытками выдал партизанский отряд – и все погибли, его можно простить? Он ведь тоже не нарочно, он от боли! – отчеканила Нинка, блеснув стальными глазами. – Можно, скажи?

– Нельзя… – растерялся я.

Тем временем с поляны под песню «Гайдар шагает впереди…» потянулся второй отряд. Юра-артист, замыкая шествие, заливался громче всех и тоже озирался на многообещающую суету у костра. Физрук и завхоз воткнули по сторонам пышущего пепелища четыре рогатки, вставив в развилки жерди, А Попов стал укладывать на них унизанные мясом и луком шампуры. Потянуло жареным.

Дождавшись, своего часа, наш Голуб громко и раскатисто скомандовал:

– Третий отряд, слушай мою команду: с песней в спальный корпус шаго-о-ом марш!

И мы двинулись, стараясь идти в ногу, держа равнение на начальницу. Все это он устраивал для Анаконды. Чистая показуха. Если бы не она, мы тихо побрели бы к лагерю, по надобности отбегая в темноту и возвращаясь в строй. Но перед «матерью-кормилицей» все хотят выслужиться и проявить себе с лучшей стороны. Ее боятся и уважают.

Когда я впервые приехал в «Дружбу», Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, звалась Аней, бегала в короткой плиссированной юбке или бриджах, на груди у нее трепетал алый галстук, а из-под пилотки торчал хвостик, стянутый черной аптечной резинкой. Начальником лагеря в ту пору был Никита Поликарпович Подгорный – огромный краснолицый дядька, ходивший в костюме из светло-серой мятой материи, которую бабушка Аня называет странным словом «чесуча». Директор и в самом деле время от времени почесывался, словно ему под рубаху заползли муравьи.

Никиту Поликарповича никто не боялся – он даже бранился, продолжая отечески улыбаться, а на пионерский маскарад однажды нарядился маленьким лебедем – и вся «Дружба» повалилась от хохота, созерцая его танцующие волосатые ноги под короткой балетной юбочкой, она называется «пачка». Именно Подгорный начал строительство клуба и добился, чтобы к нашему маленькому лагерю прирезали Поле. Для этого он неделю пил с председателем колхоза, и тот перед тем, как его увезли в больницу, сдался – подписал нужные бумаги. Впрочем, эти детали я узнал уже от Лиды, когда за ужином она рассказывала подробности Тимофеевичу.

– Неделю? – удивился отец.

– Неделю!

– Силен мужик!

От Лиды я также узнал о скоропостижной смерти директора. История такая: он под свою ответственность купил для пионеров бочку черной икры, ее отдавали очень дешево, так как заканчивался срок хранения. Я прекрасно помню эту икру – черный плевочек на куске белого хлеба. Она была очень соленой, воняла рыбьим жиром, но с маслом есть можно. Именно из-за этой злополучной бочки его, как выразилась Лида, «затаскали по инстанциям», объявили выговор за самоуправство и нарушение финансовой дисциплины, вызывали даже на бюро райкома партии, откуда Никиту Поликарповича увезли по скорой, но спасти не смогли – разрыв сердца. После него старшая пионервожатая Аня превратилась в Анну Кондратьевну по прозвищу Анаконда. И вот теперь она стоит у березы, словно принимает парад, провожая нас своим особенным, улыбчиво-строгим взглядом:

– На будущий год приедете, ребятки?

– Да-а…

– Кто остается на третью смену? Поднимите руки!

Над строем взметнулись три пятерни. Лида в письме сообщила мне, что тете Вале из-за запарки на работе пока не дают в августе отпуск, и вполне возможно мне придется вместо поездки к морю провести в лагере еще и третью смену. Если бы не умер Жоржик, я бы и на вторую не остался, в июле мы всегда ездили на Волгу, в Селищи, в его родные места…

– Выше, выше руки, кто еще остается? – подхватил, выслуживаясь, Голуб.

Но я не стал поднимать руку, мне показалось, если я это сделаю, тетю Валю уж точно не отпустят с работы. А что здесь делать еще целую смену? Ирма едет к тете на Рижское взморье. Мой друг Лемешев отправляется с предками в Крым, за сердоликами. Козловского забрали родители якобы по болезни, а на самом деле подальше от позора, потом повезут в деревню отпаивать парным молоком – нервы расшатанные лечить. А все из-за этой дурацкой истории! Бедную Альму, нашу любимицу, усыпили. Навсегда. А какая была собака! Умная, ласковая, послушная, хоть и дворняжка, что-то среднее между овчаркой и колли. Глаза совершенно человеческие! Мы ее тайком кормили, а жила она под навесом на хоздворе у Петра Тихоновича. Однажды она разбудила его, когда дачники хотели ночью стащить шифер со склада.

– Молодцы! – кивнула Анаконда, пересчитав руки. – Увидимся после пересменка. Эмма Львовна, не слышу третьего отряда!

Воспитательница снова округлила рот в букву «О», а мы подхватили:

Песни петь мы умеем задорно.Мы не прячем от ветра лица.И на звук пионерского горнаОткликаются наши сердца.

– Так держать! – похвалила начальница и кивком разрешила подчиненным выкладывать плов на тарелки.

– Любишь плов? – облизнувшись, спросила Нинка.

– Не очень, – соврал я и оглянулся на Ирму.

– А я люблю – свиной!

Несмеяна, девочка, которая нравилась мне всю смену, насупившись, шла в паре с самодовольным Жариновым. Засухин, как побитый, тащился теперь самым последним, один-одинешенек. Да еще вертлявый Голуб подгонял его легкими педагогическими тычками. Нам вслед неслась песня четвертого отряда «Орлята учатся летать…» и волновал ноздри острый селедочный запах: с кухни принесли свежий форшмак…

Свое прозвище Анна Кондратьевна, как и все остальные, получила в прошлом году, когда нам показали черно-белую «Республику Шкид». До последнего времени кино крутили в столовой – после ужина. Убрав грязную посуду, загораживали кухонный проем большим подрамником с натянутой простыней, сдвигали в угол столы, а стулья выстраивали рядами. Потом задергивали шторы, террасное окно (в него на закате прямой наводкой било солнце) завешивали синими байковыми одеялами, цепляя за специальные гвоздики. Но свет все равно проникал в столовую, и сначала изображение на экране было блеклым, как фотоснимок, если его недодержать в проявителе. Но постепенно, по мере того как снаружи смеркалось, живая картинка становилась ярче, отчетливее, вырисовывались самые мелкие детали.

Лагерный шофер Матвей, Мотя по прозвищу Лысый Блондин, работавший по совместительству еще и кинокрутом, водружал проектор «Украина» на стул, поставленный на тумбочку, разматывал длинный витой шнур и втыкал штепсель в разболтанную розетку. Аппарат сначала «нагревался», мигая внутренними лампами, потом начинал со стрекотом вращать бобины – первую быстрее, вторую медленнее, а из объектива бил раструб света, который, уперевшись в экран, превращался в людей, зверей, деревья, автомобили, – и все это оживало, двигалось, звучало… Пленка, как правило, была старая, заезженная, покрытая царапинами, и казалось, в кадре, даже если показывали лето, идет мелкий серый снег. Иногда изображение дергалось, и герой, не успев войти в комнату, уже выпрыгивал в окно. Но мы-то знали: Мотя не виноват – это склейки.

Сбоку от экрана стоял старый черный динамик, похожий на увеличенный в десять раз радиоприемник. Звук обычно чуть отставал от событий на простыне, к тому же дребезжал и бубнил, многие слова разобрать было почти невозможно. Но поскольку новые фильмы нам привозили редко, в столовой всегда находились пионеры, картину уже видевшие, даже не раз. Они-то и переводили на человеческий язык непонятные места, остальные же громким шепотом передавали соседям, что именно сказал отважный Тимур лихому вредителю садов и огородов Мишке Квакину.

Когда кончалась часть, надо было поменять бобину, достав новую из круглой железной коробки. Лысый Блондин включал свет, за эти две-три минуты вожатые и воспитательницы успевали, пройдя по рядам, сделать замечания и раздать подзатыльники тем, кто во время показа возился и шумел, но так как в темноте не всегда угадаешь истинного нарушителя дисциплины, частенько доставалось и невиновным.

– За что? – взвизгивал незаслуженно наказанный.

– На будущее! – успокаивали его педагоги.

Потом свет гас – и кино продолжалось. После слова «Конец», от которого мне всегда становилось грустно, даже если на экране все завершилось весело и счастливо, мы поотрядно выходили из столовой на воздух и строились, чтобы организованно отправиться на вечернюю линейку:

Это недолго: рапорт сдан – рапорт принят. «Спокойной, ночи, ребята!» Если кино затягивалось, младшие отряды отправляли спать без построения. У них вообще отбой – в девять. Несчастные существа! Каждый день жестокие взрослые отнимают у них целый час жизни, полной новых впечатлений! После линейки – сразу в «белые домики», иногда даже очередь туда выстраивается, но это у девчонок, нам-то проще: в одно очко можно направить сразу две, а то и три струйки. Журча, они скрещиваются и в месте пересечения брызжут золотыми искрами, переливающимися в тусклом электрическом свете. Потом – бегом в умывалку, несколько пригоршней ледяной воды в лицо. Некоторые девчонки перед сном повторно чистят зубы, Поступальская вообще делает это с остервенением, пытаясь достичь неземной белизны: в артистки готовится. У нее паста кончилась неделю назад, и Голуб выдал ей тюбик из своих запасов. Наяривать зубы перед сном – что за глупость? Пасту нужно беречь, экономить, как боеприпасы, – она очень пригодится в последнюю ночь смены!

А как не хочется спать перед отбоем! Как не хочется идти в тесную палату! Воздух вокруг пахнет душистым табаком – это такие белые цветы, испускающие ночью одуряющий аромат. В темном небе мигают звезды разной величины и яркости, месяц висит, зацепившись за облако, точно золотая серьга. (Я видел такую в Кимрах, на пристани, в ухе лохматого цыгана, долго бродившего вокруг нашего багажа.) За высоким бетонным забором, огораживающим лагерь со стороны железной дороги, мерно простукивает домодедовская электричка. Все знают, что она останавливается в Вострякове в 21.28. Следующая – ровно в 22.00. Едва состав отстрекочет, горнист Кудряшин выйдет на середину линейки и протрубит:

Лысый Блондин возит фильмы из Домодедова на стареньком дребезжащем пазике. Историю своего прозвища он с удовольствием рассказывает всем желающим, даже пионерам. Дело было так: принимая его на работу, Анна Кондратьевна спросила:

– Матвей Игнатьевич, не пойму: молодой, а уже лысый?

– В армии под утечку попал, – ответил он. – А вообще-то я жгучий блондин.

– Ладно, лысый блондин, с юмором, вижу, у тебя все в порядке, – улыбнулась она. – Пиши заявление и принимай транспорт!

Когда он несет из пазика в столовую, как ведра от колодца, два жестяных бочонка болотного цвета, за ним тащатся пацаны и канючат:

– Моть, какой сегодня фильм? Ну скажи! Жалко тебе, что ли? Не будь гадом!

Добрый и слабохарактерный, шофер, конечно, пробалтывается, и уже через несколько минут лагерь облетает весть: сегодня в столовой покажут «Королевство кривых зеркал». Я видел эту сказку раз пять, но все равно с нетерпением жду, когда огромные стражи Башни смерти упрут острия копий в грудь жестокого Нушрока и громовыми голосами потребуют: «Кл-ю-юч!» Потом глашатаи оповестят все королевство, что казнь зеркальщика Гурда откладывается! Как не рассмеяться вместе со всеми, когда растяпа Яло вдруг в собственном кармане обнаруживает вроде бы безвозвратно потерянный золотой ключ от Башни смерти? А король Йагупоп 77-й, который на твоих глазах превращается в глупого белого попугая?! Счастье!

Однажды Лысый Блондин привез «Девочку и эхо». Кто-то этот фильм уже видел и вспомнил: «Ну да, там у девчонки, пока в море купалась, мальчишки стырили одежду, она сначала стеснялась, плакала, а потом, совершенно голая, смело пошла на хулиганов, те испугались и убежали!»

– Чего испугались?

– Этого не показали…

– Что значит – совершенно голая?! – замахала руками Анна Кондратьевна, до нее все слухи доходили мгновенно, как по телеграфу. – Мотя, ты обалдел! У тебя с кудрями и мозги выпали? У нас тут дети! Ты бы нам «Брак по-итальянски» привез! Что там еще тебе предлагали?

– «Республику Шкид».

– Я пока не видела. Это про что?

– Сказали, про перевоспитание беспризорников.

– Совсем другое дело! Дуй назад и поменяй. Одна нога здесь – другая там!

Лучше бы нам показали кино про голую девочку. Первый отряд, вдохновленный фильмом, сразу после отбоя устроил «большую бузу», как шкидовцы. Ходили на головах, довели до слез воспитательницу, высадили стекло, а подушками бились с таким остервенением, что перья еще два дня летали по лагерю: погода выдалась ветреная. Пришлось поднять с постели Анну Кондратьевну, и только она сумела подавить бунт. Сначала, как обычно, пугала волчьими характеристиками – не помогло.

– Ладно, – сказала мать-кормилица, делая вид, будто уходит. – Беситесь, беситесь… Дети – хозяева лагеря. А я завтра позвоню в завком и срочно вызову сюда Ивана Григорьевича, Сергея Петровича, Ашота Ашотовича, Анатолия Пантелеевича, Марка Захаровича, нет, вместо Марка Захаровича я, пожалуй, вызову Лию Борисовну… По мере того, как произносились имена-отчества предков, «большая буза» стихала сама собой, безобразники тихо складывали оружие, то бишь подушки, покорно ложились в кровати, натягивая одеяла до подбородка и бессильно закрывая глаза, что означало полную капитуляцию.

– Так-то лучше, детки, – усмехнулась Анна Кондратьевна и, погасив свет, вышла из палаты.

В нашем отряде обошлось без бузы: малы еще были, но зато мы переняли у беспризорников, попавших в Шкиду – школу имени Достоевского, другую отличную затею. Они там смешно переиначивали, сокращая, имена, отчества и фамилии учителей, в результате получались уморительные клички и прозвища: Константин Александрович Медников – Косталмед, Николай Викторович Сорокин – Никвиксор, Алексей Николаевич Попов – Алникпоп, Элла Андреевна Люмберг – Эланлюм.

Мы решили заняться тем же, только, как говорят по телику, «в конкретных исторических условиях». Идея (по секрету!) принадлежала мне, но Лемешев и Козловский горячо меня поддержали. Дело было так: в тихий час я, как обычно, развлекал ребят приключениями Виконтия Дображелонова. Вдруг в палату влетела воспитательница, тогда у нас была Полина Потаповна, бледная и вечно испуганная, так как ей постоянно снился один и тот же кошмар, будто у нее бесследно пропал пионер, и ее будут судить.

– Да плюнь ты на них! – имея в виду нас, успокаивал ее наш тогдашний вожатый Гарик, он вряд ли бы заметил, если бы у него вдруг исчез и весь отряд.

Так вот, в палату измученной тенью скользнула воспитательница и зашептала:

– Тише, ребятки! Умоляю! Анна Кондратьевна идет!

Мы прикинулись спящими. Это нетрудно, только не надо громко храпеть и чмокать губами для достоверности. Сквозь ресницы я видел, как вошла директриса, осмотрелась и сурово кивнула обомлевшей Полина Потаповне на шторы, там два «крокодильчика» выпустили из железных зубов верхний край материи. Потом начальница поморщилась при виде фантиков под кроватями.

– Мы все исправим, – лепетала, провожая директрису, наша страдалица. – Мы проведем субботник! Анна Кондратьевна…

– Не сомневаюсь, – холодно ответила та, покидая корпус.

И тут меня точно подбросило в кровати. Едва закрылась дверь, я проорал на всю палату:

– Анна Кондратьевна – А-на-кон-да!

– Точно! – подхватил Лемешев. – Двадцать копеек!

– Отпад! – обнял меня Козловский. – Ты мозг!

– Отлэ! – подтвердил Тигран.

– Анаконда? Кто это? – не въехал Жиртрест, настолько же тупой, насколько толстый.

– Дурак, анаконда – это разновидность удава. Ты телевизор смотришь? «Клуб кинопутешественников»?

– Мультики…

– Оно и заметно!

И тут на нас накатило вдохновение, не отпускавшее несколько дней. Полина Потаповна стала Полпотовной, кличка ей совсем не подходила, но зато про злодейства красного кхмера Пол Пота, отравленного идеями маоизма, постоянно твердили по радио. Старший вожатый Виталий Донченко превратился в Виталдона. Юру-артиста, Юрия Павловича Зайцева, переиначили в Юрпалзая, баянистку Таю из Китая, Таисию Васильевну Иконникову, окрестили Тайвасиком. Лысый Блондин, Матвей Игнатьевич, стал Мотыгой. Руководитель судомодельного кружка – Стас Канунников получил прозвище Стакан. Разными способами мы выведывали еще не известные нам фамилии и отчества сотрудников, чтобы сконструлить очередную кличку. Например, фамилию сторожа Семена Афанасьевича мы долго не могли узнать, так как он стеснялся ее из-за двусмысленности. Сами посудите, легко ли скромному человеку жить с фамилией Форсов, ведь «форсить» означает «воображать о себе невесть что»!

Но узнали-таки, когда, обнаружив ворота без охраны (старик отлучился на станцию за пивом для страдающего Стакана), Анаконда закричала на весь лагерь:

– Где этот Форсов? Я не позволю из детского учреждения проходной двор устраивать! Как появится, сразу же ко мне!

Так Семен Афанасьевич Форсов стал Семафором.

Тогда после первой смены я уехал на Волгу, но Козловский, которого предки законопатили в «Дружбе» до осени, написал мне на Волгу, что придуманные нами прозвища вышли за пределы четвертого отряда и блуждают теперь по всему лагерю. Более того, ими заразились взрослые, и он сам слышал через распахнутое окно, как Анаконда, отчитывая старшего вожатого за вялую бестолковость, в сердцах бросила ему в лицо:

– Да что с тобой разговаривать! Одно слово – Виталдон! Если бы не твой тесть, давно бы духу твоего здесь не было!

Но, вопреки ожиданиям, через год многие клички, придуманные нами в радостном озарении, отпали и отлипли сами собой. Во-первых, некоторые взрослые, получившие отличные прозвища, на следующее лето просто не приехали работать в лагерь. Например, Гарик Бунин – Горбун, схлопотавший за разгильдяйство «волчью характеристику». Или Полпотовна, у нее сон об исчезнувшем пионере превратился в навязчивую идею, и бедную Полину Потаповну, как рассказал Козловский, в конце третьей смены увезли в Белые Столбы на консультацию, и врачи запретили ей работать с детьми. А руководителя судомодельного кружка Стаса Канунникова, Стакана, не взяли в штат из-за необоримой тяги к спиртному, что и отразилось в его кликухе. Жаль! Какой мы с ним крейсер «Аврора» склеили – закачаешься!

К тому же в лагерь приехали новые ребята и девчонки, которые в «Дружбе» прежде никогда не бывали и не участвовали в упоительном придумывании прозвищ. То, что нам казалось верхом остроумия, их совсем не зацепило. Наконец, надо сознаться: не все «погоняла» получились удачными. Ежу понятно: Тая из Китая лучше, чем Тайвасик. По той же причине Юрпалзай снова стал Юрой-артистом, а Мотыга – Лысым Блондином. В общем, накрепко прозвища прицепились только к Виталдону и Анаконде, да еще к Галякве – Галине Яковлевне…

Мне казалось, никто никогда не узнает, что именно я подбил друзей придумать клички вожатым, воспитателям и другим сотрудникам. Но шила в мешке не утаишь. И в этом я вскоре смог убедиться.

Наш лагерь принадлежит на паях трем предприятиям – Маргариновому заводу, где работает Лида, Макаронной фабрике, там основное место службы Анаконды, и заводу «Клейтук», вываривающему из костей разные полезные вещества, – оттуда как раз прислали Виталдона, он зять директора. Знакомясь в первый день с новичками, мы, старожилы, обязательно спрашиваем: «Ты откуда?» Все пионеры делятся на «маргариновых», «макаронников» и «клейтуковцев». Правда, небольшая часть путевок распределяется через профсоюз работников пищевой промышленности. Поэтому есть еще у нас и «профсоюзники», или «залетные». Все они почему-то страшные задаваки.

Однажды маман вернулась с совещания, где обсуждали подготовку лагеря к летнему сезону, и за ужином восхищалась:

– Какая же все-таки хорошая вам начальница досталась! Деловитая, строгая, все помнит, все контролирует. А вот старший вожатый, по-моему, – рохля.

– Точно! – согласился я. – Одно слово – Виталдон.

– А память у Анны Кондратьевны – просто чудо! – продолжала ликовать влюбчивая Лида. – Подошла ко мне после совещания и говорит: «Привет передавайте Юре! Он у вас такой выдумщик!» Я не поняла и переспросила, что ты такое еще выкинул, а она – мне: «Вы ему передайте – он сразу все поймет!» И что же ты такое выдумал, сынок?

– Я… Я… – похолодел я и нашелся: – Девиз отряда.

– И какой же?

– Бороться, искать, найти и не сдаваться!

– Погоди, – захлопала глазами моя начитанная маман. – Это же из «Двух капитанов» – девиз Саньки Григорьева!

– Ты не расслышала, – вывернулся я. – Бороться, искать, найти и не за-да-вать-ся!

– Ну это совсем другое дело! Миш, скажи!

– Правильно, – кивнул Тимофеич, добрый после пива. – Задавак всегда бьют!

– А что Анак… она еще сказала? – осторожно уточнил я.

– Сказала, что ты в лагере скучаешь по клубнике, просто места себе не находишь… Это так?

– Бывает… – молвил я, делая вид, будто увлечен поисками в компоте урюка с косточкой, которую можно разгрызть и полакомиться орешком.

– Главный технолог «Макаронки», – вдруг радостно вспомнила Лида, – ездил в командировку – в Финляндию. Представляешь, там клубника в магазинах круглый год продается – даже зимой! Стоит, конечно, дорого, но лежит… Никаких тебе очередей.

– Сволочи! – буркнул на это Тимофеич.

…Мы шли по ночному лесу, спотыкаясь об извилистые, бугристые корни, в лунной полутьме они казались змеями, переползавшими широкую тропу и одеревеневшими по мановению доброй волшебницы, которая позаботилась о безопасности усталых, но довольных пионеров. Мы брели, теряя строй, и пели, жутко фальшивя:

Дорога повернула направо. Большая поляна с мятущимся малиновым пятном костра пропала из виду, исчез и серый силуэт Анаконды. А чем дальше от начальства, тем привольней дышит человек. Третий куплет Эмма Львовна, к всеобщей радости, даже начинать не стала. Мне вообще эта песня не нравится, какая-то ненастоящая, такие поют в начале праздничных концертов по телевизору, но потом можно услышать и что-то веселенькое. Уж лучше бы мы взяли песню «Гайдар шагает впереди…», как в прошлом году, но никто не стал возражать, когда Голуб на первом сборе предложил в качестве отрядной песни это занудство. Только вечный спорщик Борька Пфердман настаивал на «Орленке». Надо было, конечно, его поддержать, но он в прошлом году на один балл обошел меня в литературной викторине и получил награду – толстую книгу «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна». Пферд – парень с гонором и, когда Жаринов в начале смены обозвал его жидёнком, сразу полез драться, хотя отлично понимал, что силы неравны. Голуб потом проводил следствие, выпытывая, откуда у Борьки столько кровоподтеков, а сам во время дознания косился на Аркашку. Но пострадавший объяснил, что мы играли в конный бой, а это очень опасный для здоровья вид спорта. Остальные подтвердили. Но дело тем не кончилось, история дошла до директрисы, она вызывала Пферда и тоже допрашивала, мол, скажи лучше правду, мы накажем обидчика! Однако Борька отлично знал, что за стукачество полагается темная, и поэтому снова завел шарманку про «конный бой» и не выдал тираннозавра, которого тут же отправили бы в Москву с волчьей характеристикой.

– Ты был конем или всадником?

– Я… – растерялся Пферд, соображая, как правдоподобнее ответить. – Конем…

– Не думала, что у такого уважаемого инженера, как Исидор Маркович, такой трусливый сын. Иди и подумай над своим поведением!

Анаконда в самом деле знает не только по именам всех пионеров, она помнит, как зовут наших родителей. Каждая выходка и проказа навечно запечатлевается в ее злопамятном мозгу, как в картотеке. Не голова, а какая-то бездонная копилка наших грехов. В начале этой смены она остановила меня возле библиотеки и спросила:

– Здравствуй, Юра! Что читаем?

– «Человек-амфибия». – Я показал книжку, которую нес сдавать: на обложке Ихтиандр плыл верхом на дельфине и трубил в большую раковину.

– Похвально! Научная фантастика развивает воображение, хотя оно у тебя и так фонтанирует! Кто же из героев тебе больше всего понравился?

– Дельфин.

– Почему?

– Он верный друг.

– А Гуттиэре?

– Нет! – твердо ответил я.

– Почему же?

– Если бы она по-настоящему любила Ихтиандра, то попросила бы доктора Сальвадора, чтобы он пересадил и ей акульи жабры – тогда они смогли бы вместе уплыть в океан и создать семью. А так она просто всплакнула и вышла за Ольсена. Вот и вся любовь!

– Смотрите, как вырос наш гороховый Маугли! – удивилась начальница. – Ну и сочини правильный конец! Ты же мальчик с воображением… Только сначала руки вымой!

Что она имела в виду, говоря о моем воображении, – придуманные обидные прозвища или страшные истории, которые я рассказываю ребятами перед сном, не совсем ясно. Умеет Анаконда выражаться двусмысленно. А с гороховым Маугли вышла такая вот смешная история. Давным-давно, когда Анна Кондратьевна была еще старшей вожатой, а я мал до неузнаваемости, мы возвращались с Ближней поляны под надзором двух воспитательниц. Я тогда страстно увлекался бабочками и, увидав большую лимонницу, вырвался и побежал за ней, она, словно специально, летела низко и неторопливо, присаживалась на цветы, как бы поджидая меня. Потом, взмахнув крылышками, бабочка направилась в лес, я за – ней и в результате, петляя между стволами, заблудился, как говорится, в трех соснах. Меня долго не могли найти, потому что я выбрел из леса на колхозное поле и от отчаянья уснул в горохе, объевшись предварительно сладкими стручками, отчего позже попал с поносом в изолятор. Когда же меня все-таки нашли и привели к старшей вожатой, спросила:

– Ну что, ребенок, набегался?

– Угу, – всхлипнул я, чувствуя в животе такое бульканье и брожение, словно проглотил кусок карбида.

– Как тебя зовут?

– Юра Полуяков…

– Полуяков? Запомню. Иди уж, гороховый Маугли!

Сшибая стулья, я вылетел из пионерской комнаты и помчался в «белый домик». Выходит, самое первое прозвище, продержавшееся целую смену, придумала она мне, я только со временем вернул должок.

Про мою любовь к клубнике Анаконда тоже говорила Лиде не случайно. Как-то Лемешев, Козловский и я отправились за бронзовиками на просеки, они начинаются прямо за бетонным забором и густо заросли диким колючим шиповником с душистыми красными и белыми цветами, в которых часто копошатся жуки с глянцевыми, точно бронзовыми панцирями. Когда они летят, сияя на солнце, кажется, будто по воздуху на вибрирующих полупрозрачных крылышках несется, посверкивая гранями, изумрудная брошка. Эти июльские жуки в лагере высоко ценятся, особенно девчонками, за красоту, многие хотят засушить их и увезти домой – на память о лете. На бронзовика можно выменять массу полезных вещей: конфету, пачку вафель, умело сложенные фантики, пару обеденных компотов…

Но моей «коронкой», смертельным номером, были шмели, которые в изобилии, тяжело гудя, слетались на сладкие цветы шиповника. Однако удобнее всего ловить их, когда они самозабвенно копошатся в розовых вихрах клевера. Скажу без ложной скромности, в нашем отряде, да и во всем лагере профессионально обезвреживать этих грозных сластен умел только я один. А научил меня этому редкому искусству давным-давно «макаронник» Степа, странный кособокий парень, больше всего на свете интересовавшийся насекомыми. Он единственный, на моей памяти, поймал за смену сразу трех махаонов, редких бабочек с удивительными желто-черно-синими резными крыльями, похожими на сказочные мундиры царских придворных. Началось с того, что Степа жестоко подшутил надо мной, доверчивым, безгалстучным растяпой, наблюдавшим, разинув рот, за тем, как он охотится в Поле. Умелец щедро предложил мне отведать собранный с цветов нектар прямо из подрагивающей мохнатой попки попавшего в плен шмеля. Я радостно согласился и тут же ощутил дикую боль, а потом, через пару минут, почувствовал, как, пульсируя, раздувается моя нижняя губа. Вскоре ее, страшно распухшую, выпяченную, можно было увидеть, слегка опустив глаза. Я зарыдал от ужаса и бросился в изолятор, холодея от того, что вдруг потерял способность членораздельно выговаривать слова:

– Ва вшо-про-бя-ра-жу!

Это означало: «Я все про тебя расскажу!» – самая серьезная угроза, на которую способен обиженный ребенок. Испуганный Степа меня догнал, остановил и пообещал в благодарность за молчание научить «обезжаливать» шмелей. Преодолевая боль, я согласился. Медсестра, увидев мою отвисшую, как у бульдога, губу, всплеснула руками, а догадавшись из моего бормотания, что случилось, обозвала меня идиотом, посоветовав в другой раз почеломкаться с ядовитой змеей. Потом она смазала место укуса чем-то мятным, дала таблетку и уложила в койку, принеся на ужин жидкой манной каши. Удивительно, но утром опухоль спала, и меня потом долго дразнили медососом. Степа сдержал слово и обучил меня своему мастерству. Для поимки выбирался экземпляр покрупней, предпочтение отдавалось «цыганам» – черным, лохматым шмелям с красными попками, а также «тиграм» – желто-полосатым страхолюдинам, в самом деле окрасом напоминающим страшных хищников. Делалось это так: шмеля, севшего, допустим, на клевер, резко накрывали панамкой или рубашкой. Это не трудно: он настолько увлечен сбором нектара, что на людей внимания почти не обращает. А может быть, надеется на свое жало? И напрасно…

Следующий этап гораздо сложнее: следует, постепенно сдвигая панаму, дождаться, когда из-под края высунется глазастая головка, а затем мохнатая спинка, которую надо крепко схватить двумя пальцами – большим и указательным. Пленник будет отчаянно жужжать, сучить лапками, вздымать хоботок, угрожающе ворочать брюшком, показывая опасное острие, но достать и укусить не сможет. От волнения с хоботка иногда срываются янтарные капли. Если быстро подставить ладонь, можно потом слизнуть: очень вкусно! Самый опасный – третий этап: свободной рукой надо, улучив момент, сильно сдавить верткое брюшко, да так, чтобы из попки до отказа высунулось черное, кривое, как сапожное шило, жальце, которое следует подцепить ногтями и резко выдернуть вместе с белесой требухой. С этой минуты шмель абсолютно безопасен и приручен. Поначалу он может попытаться улететь, но буквально через два метра обессиленно садится на травку. Теперь с ним можно играть, выкидывая разные интересные фокусы. Например, незаметно посадить его на цветок, а потом спросить девчонку:

– Хочешь поймаю голыми руками?

– А ты не боишься? Он же кусается!

– Ни капельки!

– Ну, поймай, если такой смелый…

И вот под изумленными девчачьими взорами ты преспокойно берешь шмеля с цветка, кладешь на ладонь и даже гладишь пальцем взъерошенную спинку!

– Почему он тебя не кусает?

– Я царь шмелей!

Или можно незаметно пустить обезжаленного «тигра» на блузку другой девчонке, какой-нибудь ябеде или воображале, и ждать, пока она, заметив страшную опасность, заголосит на весь лагерь:

– Ой, мамочка! Спасите!

– Что случилось!

– Шмель!

– И всего-то?

Ты снисходительно подходишь и хладнокровно спасаешь трусиху от безвредного чудовища.

Два года я был в глазах всех отрядных девчонок укротителем шмелей, потом Лемешев, гад, так и не научившись вырывать жало, разболтал мою тайну. И они возмутились, что я, мол, издеваюсь над живой природой, гублю бедных доверчивых насекомых, приносящих людям пользу, опыляющих растения, ведь без жала они потом, бедненькие, погибают. Как будто не погибают бабочки, когда их прикалывают булавками к обоям! Меня даже хотели вызвать на совет отряда и вынести порицание, но наша тогдашняя воспитательница, преподававшая в школе биологию, успокоила общественность, объяснив, что в отличие от пчелы, оставшись без жала, шмель не гибнет, но становится как бы неполноценным инвалидом. В общем, с меня взяли честное пионерское, что я впредь не стану калечить несчастных насекомых. Я легко согласился и даже не стал скрещивать пальцы во время клятвы. Зачем? Моя тайна раскрыта, девчонки не визжат от ужаса и не считают меня больше царем шмелей, ловить которых стало с тех пор не интересно…

…Но вернемся на просеки. Они упираются в садовые участки с маленькими домиками в два окна или просто с сарайчиками, куда под замок прячут лопаты, грабли, тяпки, лейки. Одни наделы совсем не огорожены и заросли травой вперемешку с кустами. Другие обнесены штакетником, ухожены, изборождены грядками – с разной зеленью, и обсажены по периметру смородиной, крыжовником, малиной. Есть и молодые яблони с белеными стволами. Один участок с гостеприимно распахнутой калиткой нас особенно заинтересовал, особенно – длинные ряды низких кустиков с тройными зубчатыми листиками, а из-под них выглядывали большие бугристые ягоды, привлекательно красного цвета.

– Зайдем? – предложил Козловский.

– Поймают, – усомнился осторожный Лемешев.

– Кто? Дачники приезжают только в субботу вечером. Пацаны из первого отряда тут все время пасутся – еще никого не поймали.

– Ну, что, Шляпа? – оба посмотрели на меня с надеждой.

– Три минуты. Только едим, – внимательно оглядевшись, решился я. – В карманы ничего не берем. На «атас!» разбегаемся в разные стороны. Если что – мы просто хотели срезать путь через участки и заблудились.

– Ура! – хором вскричали мои друзья.

Но, выбирая самые крупные, рубиново-сизые ягоды, мы задержались гораздо дольше, чем на три минуты, увлеклись, потеряв бдительность, да еще жадный Козел, обнажив черную кудрявую голову, стал складывать клубнику в панаму. Впрочем, я и сам увлекся, не успевая прожевывать и глотать ароматно-сладкую мякоть, слегка похрустывавшую на зубах мельчайшими семечками. Хозяин выскочил из кустов малины внезапно и бесшумно. Он был в капроновой шляпе, синей майке и полосатых пижамных брюках. Толстыми волосатыми пальцами схватив за ухо Лемешева, садовод заорал:

– Попался, вредитель! У-у, рыжий! Вот кто к нам повадился! Плодожоры!

– Дяденька, я больше не буду! – взвыл от боли и ужаса Пашка. – Это не мы! Мы хотели дорогу срезать!

– Конечно, не будешь! В колонии клубники нет! Срезался ты, парень, всерьез!

Вот так, крепко держа за ухо, он повел Лемешева в лагерь, а мы, понятно, поплелись следом: не бросать же друга в беде! Оторопевший Козловский так и нес в руках улики, пропитавшие белую панаму рубиновым соком. А ведь я предупреждал идиота! Семафорыч, завидев шествие, отпер калитку и даже отдал честь со словами:

– Попались в плен? Эх вы, раззявы! Какие из вас, на хрен, разведчики!

В приемной директора терпеливо сидел с папочкой на коленях Заборчик – бухгалтер Захар Борисович Чикман. Лицо у него всегда было печальное, а глаза безутешные, словно его постоянно заставляют совершать какие-то дурные поступки, и он, внутренне протестуя, вынужден подчиняться. Увидев нас, Заборчик даже повеселел, поняв, что нам сейчас хуже, чем ему.

Секретарша директора Галина Яковлевна Ванина (Галяква), ехидная, сухая, как щепка, старушенция, вскинулась, перестав трещать на машинке, злорадно глянула на нас поверх очков и фыркнула, выказав презрение к расхитителям садовых товариществ.

– У себя? – сурово спросил дачник.

– У себя! – кивнула она и снова сникла над клавиатурой, выставив седой пучок волос, стянутых на затыке фигой. – Но к ней нельзя!

– А ну пошли! – садовод потащил Лемешева в кабинет.

Мы, понурив головы, шагнули следом. Анаконда говорила по телефону, и судя по подчиненному выражению лица, – с московским начальством, докладывала, что к родительскому дню все готово. Увидев нас, она даже бровью не повела, а только приложила палец к губам, мол, не мешайте – важная линия! Огородник кивнул, вытер со лба платком пот и еще крепче сжал Пашкино ухо. Козловский хотел спрятать промокшую соком панаму за спину, но директриса еле заметным движением головы предупредила: поздно, голубчик! Спокойно и неторопливо закончив отчет, она положила трубку и долгим взглядом осмотрела каждого из нас, потом вперилась в дачника.

– Антон Максимович, отпустите ребенка, не убежит!

Тот подчинился, снял шляпу и разжал волосатые пальцы: Пашкино ухо напоминало большую клубничину, раздавленную в лепешку.

– Вот, полюбуйтесь, Анна Кондратьевна, на вашу саранчу! Совсем житья от них не стало. Каждый божий день озоруют. Садишь, горбатишься, удобряешь, поливаешь, а урожай – пшик!

– Позор! – показательно прикрикнув, она погрозила нам пальцем.

Мы низко опустили голову – рыжую, русую и черную.

– И много съели? – участливо поинтересовалась Анаконда.

– Килограмм точно сожрали. Когда это вредительство кончится?

– После третьей смены – это я вам точно обещаю.

– Безобразие! Я заявление в милицию напишу.

– Обязательно! Они у вас на грядках пост организуют.

– Смеетесь?

– Да уж какой тут смех! В третий раз приходите. Спасибо за бдительность! Виновные будут наказаны. – Она полезла в сумку и вынула оттуда пять рублей. – Получите компенсацию!

– Ну, на пятерку-то они не наели… – замялся дачник.

– Ничего, это на перспективу. Скоро крыжовник и вишни поспеют.

– Спасибо… Вы не поймите… Мы не куркули какие-нибудь. Но ведь и ягода сама не растет, пока обиходишь – семь потов сойдет…

– Я понимаю!

Антон Максимович взял синюю бумажку и, пятясь, покинул кабинет. Директриса еще раз оглядела нас с ног до головы, задержавшись на распухшем Пашкином ухе, потом громко, чтобы было слышно через тонкую дверь в приемной, распорядилась:

– Галина Яковлевна, подготовьте приказ об отчислении из лагеря Полуякова, Захарова и… э-э-э… Лещинского. Четвертый отряд.

– С какой формулировкой и от какого числа? – уточнила Галяква, возникая на пороге.

– С завтрашнего дня. Нет. С послезавтрашнего. Как раз родители приедут и заберут их, голубчиков, под расписку.

– Формулировка? – спросила, ликуя, секретарша.

– Формулировка… – Анаконда плотоядно задумалась. – Формулировка такая: «За расхищение коллективной собственности, выразившейся в пожирании… нет, в поедании клубники на дачных участках».

– В регулярном поедании? – подбавила зловредная Галяква.

У нее на носу, видимо, с самого детства росла большая волосатая бородавка, исключавшая всякое милосердие к окружающим.

– Именно – в ре-гу-ляр-ном. Спасибо за подсказку, Галина Яковлевна! – благодарно кивнула Анаконда и безжалостно глянула на нас. – Ну что, внучата Мишки Квакина, доигрались!

– Мы больше не бу-у-удем… – загнусили мы.

– Поздно рыдать, голубчики! Поезд ушел. Поздно, расхитители клубничной собственности! Раньше надо было думать. Теперь – бесполезно. Прямо на торжественном построении я и передам вас родителям из рук в руки с волчьими характеристиками. При всех! Вот позору-то будет! Бедная Лидия Ильинична. – Анаконда посмотрела мне в глаза, словно гипнотизировала перед тем, как проглотить. – Пошли вон, паршивцы!

Поняв, что жизнь погибла, мы повернулись и побрели восвояси.

– Захаров! – окликнула она.

– Что? – с надеждой обернулся Лемешев.

– Марш в медпункт, пусть тебе ухо обработают, а то неровен час отвалится. Как я тебя Ирине Аркадьевне одноухого верну! Захар Борисович, зайдите!

Бухгалтер вскочил со стула и, чуть не сбив нас с ног, вбежал в кабинет:

– Накладные бы подписать, Анна Кондратьевна!

– Давайте! Вы вот что, проведите-ка пять рублей через радиокружок.

– Анна Кондратьевна, лучше через судомодельный, – мертвым голосом возразил Заборчик.

– Ну, вам видней, вы у нас материально ответственный…

Сутки, оставшиеся до приезда родителей, мы прожили как в тумане, с тоской бродили по территории, прощались с любимыми местам и друг с другом, гладили Альму, смотревшую на нас безутешными и все понимающими карими, совершенно человеческими глазами. Мы с горечью сознавали: на будущий год в «Дружбу» нас просто не примут, и судьба жестоко разбросает нас по разным пионерским лагерям, где все придется начинать с начала. Где не будет больше неразлучной троицы – Лемешев, Шаляпин, Козловский…

Но это еще полбеды. После досрочного возвращения домой каждого из нас ждало суровое возмездие. Отец Лемешева, майор, служил заместителем по строевой подготовке в военном училище. Всегда имея под рукой широкий офицерский ремень, Пашку он никогда не порол, используя другие методы воспитания. Поймав сына на нарушении дисциплины, майор ласково говорил: «Ну пойдем, сынок, позанимаемся!» – и вел на плац, видневшийся из окон служебной квартиры. Там Лемешев ходил строевым шагом до изнеможения, когда кажется, что пятки вот-вот отвалятся.

– Устал, сынок?

– Устал, папа…

– Ну отдохни чуток… – и разрешал сыну повисеть минут десять на турнике.

В результате невысокий, узкоплечий от природы Лемешев был крепок и охотно напрягал перед девчонками бицепс, твердый, как молодой баклажан.

Майор Захаров регулярно приезжал в лагерь на родительский день и всегда оставался крайне недоволен построением дружины на линейку.

– Мне бы вас, салаги, на недельку! Как кремлевские курсанты у меня потом ходили бы! Разве так ногу тянут! А ты, Павел, почему ленишься! Ведь умеешь! На плац захотел?

– Митя, это же дети! Зачем им твоя муштра? – мягко возражала Пашкина мать Ирина Аркадьевна, святая женщина, работавшая в библиотеке Макаронной фабрики.

– Сегодня дети – завтра солдаты! – сурово возражал строевик.

Козловский тоже пощады не ждал. Нет, своего отца он не боялся. Добрый толстяк Лещинский служил на «Клейтуке» технологом, но душой был далек от процесса вываривания из костей разных полезных веществ. Он любил петь под гитару романсы. Как-то, приехав на родительский день, Вовкин предок во время концерта художественной самодеятельности пробрался к сцене, попросил у Юры-артиста гитару и жалобным голосом пропел романс «Мой костер в тумане светит…». Когда, душевно раскланявшись, технолог сошел в зал и вернулся на свое место, жена, наклонившись к нему, прошипела: «Идиот, ты бы еще детям “Шумел камыш…” спел!» Мамаша Козловского, Антонина Петровна, служила в милиции, в паспортном отделе, и привыкла покрикивать на неорганизованных граждан из очереди, мол, еще звук, и вообще без документа останетесь – мыкайтесь потом!

В их семье именно она приводила приговоры в исполнение и могла отвесить сыну или мужу такую затрещину, что в башке потом, как уверял Вовка, неделю звенело. В юности она носила фамилию Густомясова и занималась толканием ядра, чуть-чуть не попав в большой спорт, но вышла замуж и произвела на свет Козловского, в чем постоянно упрекала бедного технолога. Нет, не в том, что родила Вовку, а в том, что не дотянула до звания мастер спорта, при этом она смотрела на мужа такими глазами, точно он когда-то обманул ее, совершив непростительный поступок, не имеющий срока давности.

Я же боялся не отцовского ремня, который он выдергивал из брюк, как Чапай саблю из ножен, но редко пускал в ход. Хотя, конечно, за отчисление из лагеря, уверен, Тимофеич меня все-таки выпорол бы со свистом, и не ради воспитания, а скорее от злости, ведь на будущий год уже ему пришлось бы просить для меня путевку у себя в завкоме, а одалживаться у начальства отец страшно не любит. Он у нас из породы непримиримых молчунов. Больше порки я боялся Лидиного отчаянья. Мне открывалась страшная картина неотвратимого будущего: вот маман счастливыми глазами выискивает меня в строю, находит, ободряюще улыбается, а через минуту, после рокового известия, ее лицо становится сначала испуганным, потом беспомощным, затем безутешным, наконец, слезы катятся по ее щекам, оставляя промоины в слое пудры, которую, оказывается, делают из растолченного в пыль риса.

– Сынок… – шепчет она. – Как же я теперь людям в глаза смотреть буду?! При всех… Такой позор… А что скажут в райкоме?

Под впечатлением этой воображаемой сцены я начинал тихо поскуливать. Надвигающийся кошмар усугублялся тем, что Гарик и Полпотовна делали вид, будто ничего не знают о нашем скором изгнании. Полине Потаповне было вообще не до нас, она, в очередной раз недосчитавшись пионера, а потом найдя его, бежала в медпункт мерить давление. А Гарик безмятежно расспрашивал, каким образом мы собираемся превратить мальчиков четвертого отряда в ватагу разбойников, и не услышав определенного ответа, заставил нас репетировать до одури куплеты налетчиков из мультфильма «Бременские музыканты»:

И вот настал страшный день. Полпотовна как ни в чем не бывало отпустила нас к воротам – встречать предков, предварительно проверив чистоту рук и шей, а также свежесть рубашек. Лемешева заставили надеть новую майку взамен грязной. Приговоренных к казни тоже переодевают во все чистое. И вот мы, как смертники, стояли и смотрели сквозь прорези в бетонном заборе на бугристую, пыльную дорогу, рассекающую ржаное поле. По ней от платформы «Востряково» к лагерю уже тянулись, постепенно увеличиваясь в размерах, фигурки родителей: недавно прошла электричка из Москвы.

– Вон мои! – судорожно вздохнул Лемешев.

– И мои! – всхлипнул Козловский.

– А ко мне почему-то только отец приехал… – с сердечным облегчением сообщил я, заметив одиноко шагающего Тимофеича.

– Хе-хе, – засмеялся Семафорыч. – Ох, и обломится вам, ребята, нонче!

Мы, бодрясь, встретили ничего не подозревающих родителей у ворот, раскрытых сегодня настежь, покорно приняли их поцелуи, дружеские потрепывания и разные там нежные слова, которые так любят произносить предки дрогнувшим голосом после двухнедельной разлуки:

– Ой, сыночек, осунулся ты что-то!

– Да тебя не узнать, эка вымахал, верста коломенская!

И мы побрели с ними в лагерь, как на Голгофу. Наша соседка по общежитию Алексевна, старорежимная старушка, лично видевшая царя, так зовет гору, на которой евреи прибили Христа к кресту гвоздями, а он перед смертью подружился с разбойником, распятым по соседству, и захватил его с собой на небо. Скоро мы тоже погибнем, но в рай нас никто не возьмет, так как его в природе не существует, да и сам Иисус – это просто сказка для пенсионеров, измученных ревматизмом.

– Что за выправка, бойцы! – пророкотал майор Захаров, он был в форменной, защитного цвета рубахе с уставными лямками на плечах. – Выше голову, пехота!

Сердобольная Ирина Аркадьевна, как специально, вынула из сумки литровую банку с засахаренной клубникой и начала нас угощать, а мы решительно отказывались, ссылаясь на отсутствие аппетита.

– В чем дело, Павлуша, ты же так любишь клубнику!

– Это в прошлом… – загадочно ответил Лемешев.

– Что случилось? – гулко спросила мадам Лещинская, положив на плечо сына тяжелую руку. – Ты почему без панамы? Напечет.

– Все хорошо, мамочка! – отозвался Вова с замогильной бодростью. – Не напечет.

– Потерял панаму?

– Нет-нет-нет…

– Все отлично! – подтвердили мы с Пашкой. – 22 градуса в тени, переменная облачность. Обещали кратковременный дождь. Не напечет…

Вовкина панама, сколько мы ее ни терли хозяйственным мылом, так и осталась вся в пятнах, которые от стирки из красных превратились в синие.

– Но вы-то сами в головных уборах? – подозрительно поглядела на нас толкательница ядра.

– Не напечет, – испуганно повторили мы и моментально сняли: Вовка пилотку-нопасаранку, а я – картуз из мелкой соломки.

На родительский день, я заметил, почему-то всегда выпадает хорошая погода. Лишь однажды шел такой проливной дождь, что из корпуса не выйти. Так и просидели с родителями целый день в палатах, играя в лото, домино и шашки. Технолог Лещинский оказался гроссмейстером и каждый раз выходил в дамки, попутно съедая и собирая в столбик шашки противника.

– Грибы пошли? – спросил Тимофеич, заметив лужу.

– Сыроежки, – кротко доложил я, соображая: отлупит он меня еще по пути на станцию или дотерпит до дома?

Лучше бы дотерпел: маман после двух-трех хороших вытяжек ремнем обычно виснет у него на руке с воплем: «Хватит! Это же ребенок! Бить детей непедагогично!»

– Сыроежки? Ну какие это грибы! – усмехнулся отец.

– Павлик, а что у тебя с ухом? – вдруг заметила Лемешева мамаша последствия мертвой хватки дачника.

– В пионербол играли, – не моргнув, ответил мой находчивый друг.

– А концерт будет? – застенчиво поинтересовался Лещинский-старший.

– И не мечтай! – сурово предупредила жена, поведя правой, толчковой рукой.

И тут судьба меня окончательно добила: нас догнала запыхавшаяся Лида. Она тут же, позоря перед друзьями, страстно обцеловала меня с ног до головы. Ее лицо светилось летним восторгом, на голове был венок из синих васильков, собирая их во ржи, она, судя по всему, и отстала от своих, как когда-то в детстве от эшелона с эвакуированными.

– Подтянуться! – скомандовал майор. – Прибавить шаг!

По пути мы отвечали на разные дурацкие вопросы, стараясь выглядеть беззаботными, хотя понимали: правильнее сказать правду прямо сейчас, не дожидаясь прилюдного позора, поскорей забрать со склада чемоданчики, взять в приемной у Галяквы волчьи характеристики и тихо, через заднюю калитку навсегда покинуть лагерь. Но никто не решился на это. Напротив, мы зачем-то пытались шутить, рассказывали о проделках Альмы и скорой «Зарнице», а прибыв к нашему корпусу, сначала зашли в палату, сверкавшую небывалой чистотой, и майор неодобрительно спросил:

– А разве койки у вас не «отбивают»?

– Хорошая мысль! – кивнул Гарик. – Добро пожаловать в четвертый отряд!

– А как вообще наши бойцы? – не унимался строевик.

– Очень инициативные и дисциплинированные мальчики, – лицемерно ответила Полпотовна, отлично зная о грядущем нашем позоре.

Оставив взрослых любоваться идеально подметенной территорией, мы встали в общий строй, чтобы с громкой отрядной песней выйти на лагерную линейку и занять наше законное место – между третьим и пятым отрядами. Там, равняясь на флагшток, мы и ждали бесславного конца. А солнце светило, птицы пели, бабочки, капустницы и лимонницы, безбоязненно садились на анютины глазки, самолеты, раскинув стальные крылья, летели в дальние страны. Мир был жизнерадостно-равнодушен к нашему горю. Еле сдерживая слезы, мы ждали развязки.

Но хуже всех было, конечно, мне: Лиду, как секретаря партбюро Маргаринового завода, пригласили на трибуну – квадратную бетонную площадку, обнесенную железным заборчиком. Маман, отдав сумки Тимофеичу и сняв, слава богу, дурацкий васильковый венок, стояла теперь среди начальства, сосредоточенно соображая, что бы такое умное сказать детворе, если дадут слово. Мое сердце изнывало от безысходности. Я заметил в толпе суровое лицо мадам Лещинской, и мне стало страшно за друга.

И вот началось… Сначала Виталдон старательным шагом, вызвав кривую усмешку майора, подошел к трибуне, вскинул руку в пионерском салюте и отрапортовал, что дружина лагеря «Дружба» на торжественную линейку, посвященную родительскому дню, построена. Затем Анаконда о том же самом доложила председателю профкома Макаронной фабрики – пузатому дядьке в темном жарком пиджаке с красным флажком на лацкане. Тот кивнул, принимая рапорт, а потом говорил так долго и нудно, что даже на неподвижном лице директрисы появилась улыбчивая тоска. Наконец профорг призвал нас достойно встретить приближающееся 50-летие Великого Октября и замолк. В родительской толпе раздались подхалимские хлопки.

Следом дали слово Лиде, она, немного волнуясь, но довольно складно, а главное – коротко, объяснила, что без партии никакого счастливого детства, а уж тем более летнего отдыха, нам бы не видать как своих ушей, и в качестве отрицательного примера сослалась на плачевную судьбу подрастающего поколения за рубежом, где сама, как я знаю, никогда не была. После нее комсорг «Клейтука» Дима Карасев, который был старшим вожатым до Виталдона, призвал нас неустанно готовиться к вступлению в ряды Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи, что является главной целью каждого пионера. И в заключение воскликнул:

– Юные пионеры, к борьбе за дело великого Ленина будьте готовы!

– Всегда готовы! – уныло отозвалась наша несчастная троица.

Наконец, подошла очередь Анаконды. Мы обреченно переглянулись. Тут как раз на солнце наползла свинцовая туча, и природа траурно потемнела. А директриса бодро, лишь изредка заглядывая в бумажку, доложила, сколько пионеров на сегодняшний день отдыхает в лагере (на 7 процентов больше, чем в прошлом году), сколько человеко-часов мы отработали на подшефном колхозном поле, какие провели соревнования, конкурсы, сколько у нас кружков и сколько пионеров их посещает. Рассказала она и о подготовке к «Зарнице». Отдельно была объявлено про музыкальную сказку «Бременские музыканты», премьера которой состоится сегодня вместо заурядного концерта художественной самодеятельности.

«Что ж, если вместо десяти разбойников песенку споют всего семь, никто даже не заметит… – скорбно подумал я. – А может, лучше скоропостижно умереть?»

От долгого ожидания неизбежной гибели меня замутило. Ну, что она тянет?! Скорей бы! На моих сообщников было больно смотреть…

– …Теперь о самом неприятном… – трудным голосом проговорила Анаконда и посуровела.

Я почему-то вспомнил фильм «Мы из Кронштадта», там красные матросы, которым контра привязала к шеям огромные камни, перед тем как исчезнуть навек в пучине, прощаются, обнимаясь, друг с другом…

– …Так вот, о неприятном. К сожалению, в этом году из-за разногласий между пайщиками мы так и не смогли продолжить строительство бассейна. Котлован, думаю, все видели! А река Рожайка от нас далековато, да и купаться в ней небезопасно. Быстрое течение и плотина, с которой всем хочется прыгнуть. Ребенок из лагеря «Солнышко» получил увечье. Вторая нерадостная информация – это количество койко-часов в изоляторе. Оно увеличилось по сравнению с июнем на 15 процентов. Ну, и самое теперь неприятное, я бы даже сказала, безобразное явление, мешающее нам жить и отдыхать! – Анаконда внимательно посмотрела в нашу сторону…

Лемешев беззвучно заплакал. Козловский до крови закусил губу, а я чуть не крикнул, как в кинофильме «Юность Максима»: «Прощайте, товарищи!»

– …участились случаи самовольного оставления отдельными нарушителями территории лагеря, что в принципе недопустимо и создает угрозу для жизни и здоровья детей. Прошу вас, дорогие родители, прежде чем запичкать ваших чад клубникой и прочими сладостями, серьезно поговорить с ними об этом! Имейте в виду, при повторном нарушении будем безжалостно отчислять из лагеря! Думаю, пайщики нас поддержат!

В ответ председатель профкома Макаронной фабрики нахмурился и важно кивнул:

– Поддержим и родителей привлечем!

– Но не хочется заканчивать на грустной ноте, – посветлела Анаконда. – Сейчас в нашем новом клубе состоится премьера, а потом все свободны до семи часов. К ужину попрошу детей вернуть! Добро пожаловать в счастливый мир детства!

Все захлопали от радости, что официальная часть закончилась, а я испытал такое ощущение, будто с моих плеч упал тяжеленный мешок. Тут как раз выглянуло солнце, золотя мир прекрасными лучами. Мы посмотрели друг на друга, не веря своему счастью, и обнялись.

…В клубе, после триумфального исполнения песни разбойников, я, еще не успев снять драную тельняшку и стереть с лица усы, нарисованные жженой пробкой, попался на глаза Анаконде. Вероятно, от переживаний у меня начались галлюцинации, мне померещилось, будто директриса, как обычная озорная девчонка, показала мне язык… Невероятно! Лещинский-старший все-таки добыл гитару и спел пионерам жалостливое произведение «Не жалею, не зову не плачу…». Но Антонина Петровна на этот раз почему-то не ругалась, наоборот, погладила его по редким волосам тяжелой и нежной рукой. А Лемешев от избытка чувств шепнул мне, что у него, судя по всему, будет братик или сестричка.

– Сынок, ты был самым лучшим разбойником! – восхитилась Лида. – Может, тебе в артисты пойти?

– Бездельников нам в семье не хватало… – пробурчал Тимофеич.

Слева показалась старая знакомая – большая раздвоенная осина, похожая на увеличенную до неимоверных размеров рогатку. Я вдруг подумал: если привязать к ней в несколько слоев хорошую бинтовую резину, натянуть вдвоем или втроем, вложить футбольный мяч и жахнуть, то можно, наверное, дострельнуть до «Вострякова». Стоит себе человек на платформе, ждет электричку, никого не трогает – и вдруг ему с неба бабах в голову. Кто? Что? Откуда? Неизвестно… Моток резины в аптеке стоит 67 копеек, а таких надо штуки четыре. Кожаный мяч в «Спорттоварах» обойдется в восемь рублей. Итого: 10.68. Целое состояние! Можно, конечно, использовать лагерный мяч, но он со шнуровкой, которая дубеет, если намокла, а это опасно: Губарев из второго отряда сыграл головой – потом на лоб шесть швов наложили. К тому же на казенном инвентаре нацарапано: «пл Дружба». Если докопаются – можно запросто на учет в детскую комнату милиции угодить. Какая же иногда чепуха в голову лезет! Точно в мозгах сидит озорной чертик и подбивает на разные пакости.

И тут мне страшно захотелось оглянуться на Ирму. Просто невтерпеж! Пишется, кстати, без мягкого знака, а «настежь», наоборот, – с мягким. Но я удержался, решил воспитывать в себе силу воли. Кто знает, возможно, в армии я буду разведчиком и, если попаду в плен к поджигателям войны, должен держаться мужественно, как Зоя Космодемьянская. Но мне после пыток, конечно, удастся бежать, да еще прихватив с собой очень секретные документы. За это я получу медаль, как горнист Кудряшин, а еще лучше – орден. Тогда Ирма будет смотреть на меня так же, как Маргарита смотрела на Кудряшина, когда он вдруг приехал к нам в лагерь на побывку. Мне нравится Красная Звезда, солидная награда, но она крепится к одежде с помощью нарезного штыря и закручивающегося «барашка», поэтому пиджак надо протыкать насквозь, после чего остается заметная дырка. Лида такой порчи гардероба просто не переживет, она и брошку-то к новому платью с ужасом прикалывает. Поэтому пусть лучше – медаль «За отвагу», колодка держится на булавке и заметных следов не оставляет.

Наша колонна растянулась по ночному лесу. Луна снова вынырнула из-за облаков, и в бредущих тенях можно было различить знакомые силуэты. Впереди шагали, взявшись за руки и живо переговариваясь, Борька Пфердман и Сонька Поступальская. Когда я впервые увидел их в позапрошлом году, подумал: брат и сестра, очень уж похожи, да и ухватки, словечки, жесты – одинаковые. Оказалось, даже не родственники. Но когда к Борьке приезжает мамаша – толстая, усатая дама с черносливовыми глазами, она первым делом квохчет: «А где же наша Сонечка?!» И, обнаружив, обнимает ее, как дочь. А когда появляется папаша Поступальский, жутко похожий на молодого Аркадия Райкина из кинофильма «Мы с вами где-то встречались», он тут же вопрошает: «Где же наш Боренька?» и, найдя Пферда, долго, с уважением жмет ему руку. Дружный все-таки народ – евреи! Лида говорит, они везде и всюду держатся друг за друга, и я почему-то представляю себе веселую «Летку-енку», обвившую весь земной шар!

Приглядевшись, я увидел и моего друга Лемешева, он размахивал руками и смешил, как обычно Ленку Бокову – жуткую хохотушку, ей только палец покажи – она уже заливается. С ней любой тупица будет чувствовать себя остряком вроде Бориса Брунова. Башашкин с ним знаком и уверяет, что в обычной жизни знаменитый конферансье хмурый и немногословный, а любимая его поговорка: «Шутки денег стоят».

Я все-таки не выдержал, оглянулся и с радостью обнаружил, что Ирма идет теперь рядом с Аркой Тевекелян. Отверженный Аркашка вместе с Голубем замыкают строй, пинками подгоняя отстающих – Засухина и Жиртреста, особенно старается, конечно, наш тираннозавр. Жаль, я не видел, как Несмеяна дала ему от ворот поворот. А Коля по своему обыкновению делает вид, будто не замечает произвола взбешенного отставкой Жаринова, наш вожатый шарит по темной чаще дальнобойным фонарем, выхватывая замысловатые сплетения ветвей, похожие на чудовищ.

Когда колонна изогнулась на повороте, я увидел Эмаль, она шла впереди, пытаясь своим слабым фонариком освещать дорогу, но блеклый пучок света терялся во мраке. Неугомонный Голуб решил созорничать и направил мощный луч на воспитательницу, причем на нижнюю, выпуклую часть ее фигуры. Она, конечно, заметила это хулиганство и полусердито погрозила напарнику пальцем. Странно все-таки: Эмма Львовна намного старше, а позволяет ему разные глупые штучки, будто они ровесники…

– Смотри, снова эти глаза! – взвизгнула Нинка и испуганно прижалась ко мне.

– Где? – уточнил я, отстраняясь.

– Пропали. Только что были. Ты спишь на ходу, что ли?

– Нет, я думаю.

– О чем же ты думаешь? – спросила Краснова.

– Так, вообще…

– И часто ты думаешь?

– Всегда. А ты?

– Я? Иногда…

– А когда не думаешь, что у тебя в голове? – поинтересовался я.

– Не знаю… Так, воспоминания какие-нибудь. Если я не думаю, я вспоминаю.

– О чем?

– Обо всем. Пред тем как появились глаза, я вспоминала, как мы с мамой ходили в цирк. А еще раньше про мамины новые туфли, которые мне еще велики, но совсем немножко. У меня большая нога. Видно, в отца.

– А вот скажи, твой отец ругается, если мать покупает себе что-нибудь без спросу?

– Никогда.

– Он добрый?

– Понятия не имею. У меня его нет.

– А был?

– Конечно. Дети на грядках не растут. Но я его не помню…

– Совсем?

– Абсолютно.

– Но может, фотографии остались?

– Нет, мама все порвала и выбросила. Остался какой-то клочок: щека с ухом… Но, знаешь, отец мне иногда снится, только я наутро всегда забываю, как он выглядел…

– Щека с ухом?

– Самый остроумный, да?

– Извини… А знаешь… ты в следующий раз постарайся запомнить, на какого актера он похож… Так легче потом вспомнить! Все люди смахивают на каких-нибудь артистов. Вот мой отец в молодости был вылитый пятнадцатилетний капитан… Забыл фамилию…

– Всеволод Ларионов!

– Точно!

– Ну ты и фантазер, Шаляпин! Новый подвиг придумал?

– Почти… – соврал я и снова оглянулся на Несмеяну.

Мне вдруг показалось, что наш оживленный разговор с Нинкой ей не очень-то нравится. Заметив мой взгляд, Комолова тут же сделала вид, будто она страшно увлечена беседой с Аркой, и даже положила ей руку на плечо. Нет, конечно, мне померещилось. С чего бы это гордой Ирме переживать, что я оказался в паре с этой болтуньей?

– Ну, скажи, скажи: Ыня победит Фантомаса? – снова пристала ко мне Нинка.

– Они подружатся.

– Врешь!

– Посмотрим. У вас много зубной пасты осталось?

– Есть кое-что… А ты будешь в почту играть?

– Наверное. Что еще остается делать? Спать-то нельзя.

– Хочешь, я тебе напишу?

– Уже спрашивала.

– Если не хочешь – так и скажи! – надулась Нинка. – А твои сказки про Ыню мне вообще по барабану! Понял?

– Понял.

С тех пор как я напугал всех жуткой историей про непослушную девочку-сиротку, покоя мне не стало. После отбоя и даже иногда во время тихого часа от меня требовали все новых и новых страшных рассказов. Первое время я попросту переиначивал, добавляя красочные подробности и леденящие детали, известные всем пионерам страшилки про черную ленту, красное пятно, зеленую пластинку, фиолетовые занавески, синее пианино, стеклянную куклу, желтые глаза, пирожки с человечиной, черные тюльпаны, бабушку с копытом, трамвай с красными шторками, белые туфли с ядовитыми гвоздями, оживающий ночью портрет, ядовитое голубое печенье…

Удивительное дело: чем страшнее получалась у меня небылица, чем сильнее дрожали слушатели, чем ужаснее монстры мерещились за темным окном, тем безмятежнее засыпала палата, чтобы утром счастливой улыбкой встретить радостное утро и солнечных зайчиков на стене…

Честно говоря, заранее я сюжет не придумывал, он как-то сам собой всплывал в голове, едва я начинал рассказывать, спросив предварительно:

– А на чем мы вчера остановились?

– На плотоядном платье…

О, это была классная байка – про то, как один портной, завербованный чертями, сшил платье, которое незаметно буквально до скелета съедало того, кто его надевал: сначала маму, потом бабушку, а потом и девочку, ей, горемыке, обновка досталась в наследство.

– Ладно, Нинка, не злись! – попросил я.

– Вот еще! С какой стати? Я и не злюсь. А скажи, откуда ты узнал про кольцо с перламутром? У моей мамы есть такое кольцо.

– Я и не знал. Придумал. Из головы. А ты и эту мою страшилку знаешь?

– Конечно! Лемешев все твои истории пересказывает Ленке Боковой, а она потом нам.

– Так вот почему она к нему все время бегает!

– Конечно! Мы ей поручили. Она у нас как связная в партизанском отряде. А ты что подумал?

– Ничего я не подумал.

– Но Комоловой, между прочим, твои истории совсем даже не нравятся…

– Почему?

– Можешь сам у нее спросить.

– И про колечко с перламутром тоже не понравилось?

– Нет! Она сказала, что ты мальчик с болезненной фантазией… – фыркнула Нинка и отвернулась.

Странно, я-то считал историю про то, как две одноклассницы пошли гулять в Сокольники и попали в жуткую переделку, вершиной своего творчества. Даже самые выдержанные пацаны из нашего отряда, слушая эту мою страшилку, тряслись, как осиновые листы.

– Шаляпин, ты просто новый Хичкок! – похвалил Лемешев, который благодаря своей библиотечной мамаше, знает гораздо больше меня.

– До Хичкока Шляпе еще как до Луны! – ревниво возразил осведомленный Пферд.

– Посмотрим, посмотрим… – солидно отозвался я, понятия не имея, кто такой Хичкок.

…Хорошая девочка Мила жила в благоустроенной отдельной квартире вместе с мамой, папой, дедушкой и бабушкой. Однажды она собралась со своей одноклассницей Надей погулять в Сокольниках, но мама строго предупредила девочек: ходить там можно только по асфальтированным дорожкам, никуда не сворачивая, так как в парке стали в последнее время пропадать дети. Кроме того, нельзя нюхать незнакомые цветы и принимать приглашения в гости, кто бы ни позвал. Даже – милиционер. А главное – безоговорочно запрещается по пути в парк садиться в трамвай с голубыми шторками. Это – верная смерть!

Подружки дали честное пионерское, что будут вести себя осторожно, соблюдая правила, потом вышли на оживленную улицу, доехали до Сокольников на пятидесятом трамвае без всяких шторок. Они долго, обсуждая недостатки одноклассников, гуляли по асфальтированным аллеям, пока не проголодались. Тогда девочки решили купить себе по горячему пирожку с мясом, но продавщица с гладким, словно глянцевым, лицом, ответила им: с мясом выпечка кончилась, осталась только с капустой, но завтра обязательно будут свежие пирожки с ливером. Юбка у торговки была до самого асфальта, да еще она все время ее одергивала, словно стесняясь своей обуви.

Заплатив 10 копеек, девочки съели по пирожку с капустой, оказавшейся очень соленой, и пошли дальше по аллее, как вдруг увидели: от широкой асфальтовой дорожки отходит кривая тропинка вглубь смешанного леса, а вдали виднеется полянка – вся в крупных фиолетовых цветах.

– Давай нарвем цветов! – предложила Надя. – Или хотя бы понюхаем!

– Нет, мама запретила сходить с асфальта и нюхать всякие цветы!

– Мы только туда и назад!

– Нет!

– А я за это дам тебе померить мое колечко! – предложила Надя: ей родители на день рождения подарили серебряный перстенек с перламутром.

Мила, поколебавшись, согласилась: очень уж ей нравилось колечко подруги. Но дойдя до поляны и почувствовав аромат цветов, девочки сразу будто опьянели и, забыв всякую осторожность, углубились в чащу. Они шли-шли-шли, пока не наткнулись на лачугу за колючей проволокой: из трубы валил черный дым и вокруг пахло так, словно кто-то варил в огромной кастрюле холодец. Подружки хотели повернуть назад, но на крыльцо вышла старуха в белом платочке и ласково пригласила:

– Девочки-девочки, заходите, я как раз самовар поставила.

– Зайдем! Я после этой капусты пить хочу! – захныкала Надя.

– Мама запретила заходить в гости, – ответила Мила, которой голос бабки показался подозрительно знакомым.

– Мы только заглянем!

– Нет!

– А я тебе за это дам поносить мое колечко!

– Ну, ладно – на минутку!

Добрая старушка повела их вовнутрь, а там все оказалось благоустроенно, как в городской квартире: телевизор, радиола, холодильник и секционная мебель. Хозяйка усадила подруг на широкий кожаный диван, сама же стала хлопотать: накрывать на стол, расставлять чашки, раскладывать ложки, доставать из буфета разные сласти. Надя забралась на самую середину дивана с ногами, но осторожная Мила присела с краю, на откидной валик и вдруг заметила, что лицо старухи из доброго сделалось злым-презлым, а накладывает она из трехлитровой банки в розетки очень странное варенье.

– Бабушка-бабушка, как называется ваше варенье? – осторожно спросила Мила.

– Крыжовниковое.

– А почему же ягоды так похожи на детские глазки?

– Это сорт такой, милая, «Семиглазка» называется.

– А почему же они моргают?

– Ишь, ты, наблюдательная какая попалась! – Старуха ощерилась желтыми клыками и превратилась в настоящую ведьму. – Сейчас узнаешь! – Она подняла длинную юбку, и стало видно, что у нее вместо ступней черные лошадиные копыта.

Колдунья нажала копытом невидимую педаль – диванные подушки тут же разъехались в стороны, и Надя, сидевшая посередке, с воплем полетела куда-то вниз вверх тормашками, а Мила, поняв, что угодила в западню, спрыгнула с валика и бросилась вон во весь дух. Она мчалась, не разбирая дороги, сквозь заросли и клумбы, пока не выбежала из парка около метро «Сокольники». Потом школьница на пятидесятом трамвае, убедившись, что на окнах нет никаких занавесок, добралась до дома. Там она никому ничего не сказала, нырнула в кровать, накрылось с головой одеялом и, притворившись спящей, услышала тихий разговор родителей:

– Что ты хочешь купить нашей дочери на именины? – спросила мать.

– Пианино.

– Хорошо. Только не покупай черное!

– Ладно. А ты что подаришь? – поинтересовался отец.

– Я? Портрет женщины с розой.

– Очень хорошо! Но цветок не должен быть желтого цвета.

– Знаю.

Утром девочка проснулась, взяла портфель и пошла в школу, а там ее все стали спрашивать, почему Надя не явилась к первому уроку? Мила уклонилась от ответа, а сама на большой перемене сказала учительнице, что у нее расстройство желудка, но вместо поликлиники поехала на пятидесятом трамвае без шторок в Сокольники – искать пропавшую подругу. Ходила она ходила по аллеям, но никак не могла найти кривую тропку, которая вела на поляну с фиолетовыми цветами, зато набрела на старый тир, где люди стреляли из пневматических ружей в цель, чтобы выиграть большую Стеклянную куклу с внимательными оранжевыми глазами. Мила тоже хотела проверить свою меткость, но добрый прохожий предупредил: все те, кто получали в качестве приза Стеклянную куклу, потом навсегда исчезали.

Девочка ходила-ходила, проголодалась, решила подкрепиться и подошла к знакомой продавщице с глянцевым лицом, та ее сразу узнала, одернула длинную юбку и весело сообщила, что как раз завезли свежие пирожки с мясом.

– Дайте один, – попросила девочка, протянув пять копеек.

– А ты и для своей подружки возьми!

– Она пропала, – грустно ответила Мила.

– Какой ужас! – воскликнула продавщица и отошла со своим коробом в сторону.

Девочка села на лавочку, откусила пирожок, но чуть не сломала зуб. Вскрикнув от боли, она выплюнула мясо на ладонь и увидела перстенек с перламутром. Тогда ей стало понятно, куда исчезла бедная Надя. А торговка, заметив, что Мила рассматривает на ладони серебряное колечко, немедля убежала прочь, стуча ногами об асфальт так, словно на ней были деревянные башмаки. Ужаснувшись страшной находке, школьница заплакала и пошла искать милиционера, которого вскоре увидела возле чертова колеса, он ел вафельное мороженое.

«Странно, – подумала наблюдательная Мила, – никогда еще не видела милиционера, который ест мороженое!» Но все-таки подошла к нему и сказала:

– Товарищ постовой, я хочу вам заявить о пропаже человека! Это моя одноклассница – Надя.

– Очень хорошо! – обрадовался тот. – Надо, маленькая гражданочка, проехать со мной в отделение для составления протокола! – И он, крепко взяв школьницу за руку, бросил недоеденное мороженое на землю.

«Удивительный милиционер, – подумала сообразительная Мила, – швыряет мусор мимо урны!» Но промолчала, и они пошли к выходу из Сокольников.

– Твоя подруга совсем бесследно исчезла или остались какие-то ценные вещественные доказательства? – вдруг спросил странный постовой.

– Вот что от нее осталось! – школьница разжала кулак и показала ему колечко с перламутром.

– Ого! – обрадовался милиционер и нацепил перстенек на самый кончик своего толстого мизинца вместо того, чтобы приобщить к другим вещественным доказательствам.

«Это не милиционер!» – поняла девочка, похолодев, и сразу же узнала в нем жуткого преступника по кличке Мосгаз, который безнаказанно рубил свои жертвы топором, поэтому его портреты висели по всей Москве.

Мила незаметно оглядела преступника и заметила: у злодея из-под кителя торчит гладкое топорище, измазанное засохшей кровью. Они тем временем дошли до остановки, и тут как раз подошел трамвай с голубыми занавесками.

– Садись, девочка! – приказал Мосгаз, сжимая ее локоть.

– А вас разве в милиции не учили, что представитель закона должен первым войти в транспорт и лишь затем подать потерпевшему руку?

– Конечно, учили! – Преступник вскочил первым на подножку и поманил за собой Милу, но в этот момент двери с острыми, как бритва, створками сложились, отрубив Мосгазу кисть с колечком на мизинце, а трамвай, из которого неслись душераздирающие вопли, умчался, рассыпая из-под железных колес искры. Осторожная девочка сняла перстенек с мертвого пальца, а руку выбросила в урну, как и положено.

Когда она вернулась домой, в комнате уже стояло черное пианино (других цветов в магазине не оказалось), а на стене висел портрет дамы с белой розой в руке.

– Не хочешь поиграть гаммы? – предложил отец.

– Завтра.

– Но учти, в магазине предупредили, что красную клавишу трогать нельзя ни в коем случае! – предупредил он.

– Конечно, папочка!

Мила сделала вид, будто очень устала в школе и в группе продленного дня, рано легла в кровать. Выспавшись, она встала среди ночи, чтобы осмотреть подаренное пианино, подняла крышку, увидела клавишу цвета крови, не удержалась и все-таки нажала. Но ничего особенного не случилось, даже никакого звука не раздалось. Девочка побродила по квартире и снова легла. А утром мама ее спрашивает:

– Мила, зачем ты выкрасила белую розу на картине в желтый цвет?

– Я не красила…

– Может, ты нажимала красную клавишу?! – засомневался отец.

– Нет, – соврала девочка, стараясь не моргать.

– А бабушку ты не видела? Она пропала.

– Может быть, пошла в булочную?

– Нет, ее галоши стоят у двери.

Мила поняла, произошло что-то страшное, и дала себе слово не смыкать глаз в следующую ночь, но все-таки уснула, а наутро без следа сгинул дедушка. Потом без вести пропал отец. Наконец, Мила догадалась вставить себе в глаза спички и не заснула. Когда пробило полночь, женщина на картине ожила, вышла из рамы, положила желтую розу на пианино, откинула крышку и стала тихо играть похоронный марш… Утром выяснилось, что и мать тоже исчезла. Девочка, оставшись круглой сиротой, сообразила: теперь пришла ее очередь – и приготовилась к смерти.

И вот настал вечер. Родители всегда перед сном выключали радио из сети, но теперь их не стало, и приемник работал постоянно, наконец, передачи закончились, наступила полная тишина, и вдруг из черной шляпы послышался голос Левитана:

– Внимание, граждане и гражданки, дети мои, запритесь на все замки и ни в коем случае не выходите на балконы! По городу идет Стеклянная кукла!

Смышленая девочка поняла: это ее последний шанс, она выскочила на балкон и стала размахивать руками, чтобы привлечь Стеклянную куклу. И тогда снова по радио раздался голос Левитана:

– Девочка, будь осторожна! Стеклянная кукла вошла в твой подъезд!

Мила вернулась с балкона в комнату, сунула под одеяло диванные подушки, чтобы со стороны показалось, будто в кроватке кто-то спит.

– Девочка, берегись! – снова предупредил Левитан. – Стеклянная кукла поднимается в лифте!

Мила отперла замок и даже приоткрыла входную дверь, чтобы чудовище не перепутало случайно квартиры.

– Девочка, – страшным голосом предостерег Левитан. – Стеклянная кукла у тебя в гостях! Беги!

Но Мила спряталась за диван и стала ждать. Тут как раз пробило двенадцать, и женщина на картине ожила, выпрыгнула из рамы, положила желтую розу на пианино, откинула крышку и стала тихо играть похоронный марш… Тем временем в комнату неслышно вошла Стеклянная кукла, посмотрела вокруг оранжевыми глазами, приняла даму с картины за Милу и тут же задушила ее холодными прозрачными пальцами. Девочка же воспользовалась заминкой, выскочила на улицу и поспешила по ночной Москве в Сокольники, так как общественный транспорт уже не ходил, а на такси денег у нее не было.

Но Стеклянная кукла, поняв, что ее обманули, помчалась вдогонку. Вбежав в темный безлюдный парк, Мила бросилась по знакомой аллее, пробежала мимо сгоревшего тира и вдруг увидела кривую тропинку, которая вела на поляну с фиолетовыми цветами, освещенными бледным лунным светом. Пробегая мимо, умная девочка зажала пальцами ноздри, а Стеклянная кукла ничего не знала про дурманящий запах и надышалась допьяна. Когда она, вращая оранжевыми глазами, следом за жертвой ворвалась в хорошо обставленную лачугу, то зашаталась, как пьяная, и повалилась на кожаный диван – прямо посередке. Мила же успела юркнуть под стол. Страшная старуха от шума проснулась, спрыгнула с печи и весело прошамкала:

– Ого, мясная начинка сама ко мне пожаловала!

Она нажала копытом секретную педаль, и Стеклянная кукла провалилась вниз вверх тормашками. А Мила осторожно вылезла из-под стола и вернулась домой. Там внимательная девочка сразу обратила внимание, что роза, лежавшая на пианино, снова стала белой, а изнутри черного инструмента доносятся стоны. Она откинула крышку – и оттуда выбрались живые-невредимые дедушка, бабушка, отец и мать. Они ничего не могли вспомнить, только радостно обнимались. Мила рассказала им все с самого начала и показала колечко с перламутром.

Когда рассвело, отец взял охотничье ружье, и они поехали на такси в Сокольники, а там сразу увидели, что милиционеры держат за руки продавщицу с глянцевым лицом. Злобная торговка ругалась, оказывала сопротивление и хотела вырваться.

– Что тут происходит? – спросил отец.

– Эта спекулянтка, – ответил старший сержант, – пыталась накормить покупателей пирожками с битым стеклом! За это полагается расстрел. Но нам надо выяснить, от кого она эту вредительскую продукцию получает. Может, из-за границы, от империалистов…

– Она сама эти пирожки печет из человечины, – тихо сообщила Мила.

– С чего ты взяла, девочка?

– А вот с чего! – Школьница приподняла длинную черную юбку торговки, и все сразу увидели мохнатые копыта.

Ведьма дернулась изо всех, вырвалась и побежала прочь, цокая по асфальту, но отец вскинул ружье, выстрелил и попал в голову, которая раскололась, как орех, и все увидели старуху с желтыми клыками, на ней, оказывается, была глянцевая маскарадная маска, поэтому ей долго удавалось скрывать свое подлинное лицо от общественности.

Мила повела милиционеров по кривой тропинке в лачугу, попутно попросив их вытоптать ядовитые фиолетовые цветы на поляне. Отодвинув кожаный диван с секретным механизмом, они нашли под ним глубокий кирпичный подвал, а там большую электрическую мясорубку, котел с жирным варевом и гору детских костей, которые вдруг зашевелились… Милиционеры и отец сразу прицелились, но из-под груды вылезла живая и невредимая, только сильно перепачканная Надя. Оказывается, она, упав вниз, успела спрятаться, а кольцо, чтобы сбить с толку злую ведьму, надела на палец выпотрошенного мальчика.

– Вот, возьми свой перстенек! – предложила Мила подружке.

– Нет, – покачала одноклассница головой. – Он теперь твой. Навсегда…

…Голуб оставил замыкающим Жаринова и перешел в голову колонны, к Эмме, освещая путь своим дальнобойным китайским фонарем на четырех батарейках. Длинный, расширяющийся луч выхватывал из темени то лужу, полную вертких головастиков, то мохнатую ель с игольчатым султаном, то просеку, уходящую в туманную чащу. Вдруг в конусе света возник еж с маленькими блестящими глазками. Зверек, перебегавший тропинку, напоминал ожившую травяную кочку, каких много на дальних заболоченный просеках.

– Ё-ё-ж-и-ик! – завизжала от восторга Ленка Бокова.

– Где-где-где? – заметалась Нинка.

– Давайте поймаем! – загорелся Пферд.

– Зачем? Мы все равно завтра уезжаем, – возразила рассудительная Поступальская!

– Оставим в подарок третьей смене! – предложил щедрый Тигран.

– Оставьте животное в покое! – приказала Эмма Львовна. – Беги, малыш, беги!

Я вспомнил, как мы, будучи безгалстучной мелюзгой, поймали на Ближней поляне ежика. Испугавшись, он свернулся в клубок величиной с детский мяч и, вспучив иголки, сердито тарахтел, как будто в нем работал маленький моторчик. Наша тогдашняя воспитательница Людмила Ивановна закатила его, подталкивая палкой, в свою соломенную шляпу, и таким образом зверек, которого назвали Злюкой, оказался в нашем живом уголке. Его посадили в большой прохудившийся аквариум, застелив дно травой и бросив туда для правдоподобия несколько сосновых шишек. Потом налили в блюдечко молоко, принесенное с ужина, и с умилением наблюдали, как он, высунув из колючек острую крысиную мордочку, лакает, помогая себе длинным розовым язычком. Когда Злюка с удовольствием съел размоченную горбушку белого хлеба, Людмила Ивановна предложила переименовать нашего питомца в Жору, от слова «обжора». Мы радостно согласились…

Днем Жора спал, а вечером начинал, нервно шурша, метаться по аквариуму. Это потому, что все колючкообразные – ночные животные, и когда люди отдыхают, они выходят из нор добывать себе пропитание. Мы страшно гордились: в лагере ни у кого, даже в первом отряде, не было своего ежа! Однако на третье утро аквариум опустел, все переполошились, некоторые даже заплакали от огорчения. Как он мог выбраться, никто не понял, даже наша вторая воспитательница Нонна Карловна, преподававшая в школе биологию, растерянно развела руками. Я тогда предположил, что у некоторых ежей есть на лапках, как у мух, особые присоски, с помощью которых они могут ходить по гладким и отвесным поверхностям.

– Юра, не сочиняй глупости! – одернула меня Нонна Карловна. – Нет у них никаких присосок. Что за странные фантазии?

– А куда же он делся?

– Украли.

– Кто?

– В том-то и вопрос!

– Тогда надо у всех проверить руки! – предложил я.

– Зачем?

– У кого пальцы исколоты, тот и украл!

– Смышленый мальчик! – Она с удивлением поглядела на меня, но руки проверять ни у кого не стала.

Разного рода идеи и фантазии мне часто приходили в голову. Например, еще в детском саду я предположил, что существуют летающие черепахи. Как это? Очень даже просто: панцирь у них, раздваиваясь, приподнимается, как у божьей коровки, давая возможность развернуться большим перепончатым крыльям. И тогда неповоротливая на земле старуха Тортилла взмывает в воздух, носясь в вышине не хуже ласточки. Моя придумка понравилась, и вскоре, объявив песочницу гнездом, мальчики и девочки из моей группы носились туда-сюда по участку, удивляя взрослых замысловатыми зигзагами.

Перейдя во второй класс и впервые приехав в «Дружбу», я, конечно, сразу же рассказал новым друзьям про летающих черепах. Идею оценили, и по дорожкам лагеря замелькали стаи октябрят, которые, вытягивая шеи и плеща по воздуху руками, мчались по дорожкам, на крутых виражах огибая, правда, не всегда удачно, деревья, мешавшие полету. Потом, с возрастом, эта детская игра забылась, но вот недавно шел я в клуб, чтобы поменять в библиотеке книги, и вдруг какой-то восьмиотрядник, растопырив руки, «с налета, с поворота» въехал мне головой в живот. Испугавшись, дурачок отпрянул и замер, покорно ожидая заслуженного подзатыльника или саечки.

– Глаза дома забыл? – строго спросил я.

– Нет.

– А в чем дело?

– Я летающая черепаха.

– Ты-ы? – оторопев и чуть не прослезившись, я понял, что моя давняя фантазия живет, переходя по наследству из поколения в поколение.

Я закончу школу, состарюсь, возможно, даже умру, а здесь, в «Дружбе», или в неведомом прекрасном «Артеке» дети будут так же играть в летающих черепах, не подозревая, что когда-то придумал эту забаву простой советский мальчик по имени Юра Полуяков…

– Ежика видел? – восхищенным шепотом спросила отходчивая Нинка.

– Угу.

– Отпадный, правда?

– Ага.

…Года через два Лемешев во всем мне признался: ночью ему стало жалко Жору, метавшегося по стеклянной тюрьме, и он, исколовшись, отпустил его погулять в лес, взяв со зверька честное пионерское слово, что тот к утреннему горну непременно вернется на место в живой уголок. Сердобольный Пашка был потрясен вероломством прожорливого обманщика, подло вильнувшего хвостом.

– У ежа нет хвоста, – возразил Козловский.

– Есть, но очень маленький, как у черепахи.

– Летающей?

– Ты помнишь?

– Конечно! Разве можно такое забыть!

И тут донесся возмущенный клекот Эммы Львовны:

– Прекрати сейчас же! Живодер проклятый!

Отряд остановился, развернулся, рассыпался и с неодобрительным интересом наблюдал за тем, как тираннозавр, замыкавший строй, догнал ежа, тот от испуга свернулся клубком, и Аркашка теперь катил его перед собой, как мяч.

– Отпусти немедленно! – завопили девчонки.

– Пожалуйста!

Мучитель мыском послал колючий клубок в темную чащу. А Голуб громко скомандовал:

– В колонну по двое становись! Оставить разговоры! Шагам марш!

Мы нехотя построились и снова двинулись по тропе.

– Какой же ваш Жаринов гад! – возмутилась Нинка.

– Это точно! Одно слово – Вонираж…

– Да уж…

Я вдруг вообразил, будто в Подмосковье появились небывалые ежи с ядовитыми, как у некоторых тропических рыб, шипами, которые способны проколоть даже плотную резину кед. Аркашка, поиграв в футбол несчастным животным, поранился и умер в корчах. Поделом! Известный живодер, он еще в первую смену поймал ужа, заползшего в лагерь с просеки, отрезал ему перочинным ножом голову, которой целый день пугал девчонок, чуть не падавших в обморок. Кроме того, злодей снял с пресмыкающегося, как чулок, чешуйчатую шкуру, собираясь сделать из нее себе ремень, но она быстро испортилась на жаре, в палате повис жуткий запах, это заметила во время обхода медсестра, раскричалась, подозревая, что кто-то утаил колбасу, привезенную родителями. И шкурку пришлось выбросить в лес на радость муравьям…

Наша колонна снова двинулась по широкой тропе. Луна опять спряталась, стало темно, и только два фонарных луча, сильный и слабенький, чуть-чуть рассеивали шевелящийся мрак.

– Тебе не страшно? – шепотом спросила Нинка.

– Вроде, нет.

– А ты разве темноты не боишься?

– Не боюсь, – соврал я. – Только не надо в нее вглядываться.

– Почему?

– Если ты смотришь в темноту, то и она смотрит в тебя.

– Фантазер!

– Смотрите, смотрите! – крикнул Тигран.

Отряд дружно оглянулся: костер на Большой поляне снова встал в полнеба, тут явно не обошлось без бензина, который в канистре притащил Лысый Блондин.

– Ох, и дадут же они сегодня жару! – вздохнула Нинка.

– Могут… – ответил я, отыскивая в рядах Ирму.

– Ты на будущий год сюда приедешь?

– Конечно. Куда я денусь…

– А Комолова – нет. Ей отец в «Артек» обещал путевку достать.

– Мне-то что?

– Я думала, тебе интересно.

– Зря ты так думала…

Лида однажды пыталась отправить меня в «Артек», но ей объяснили, что для этого ребенку надо быть круглым отличником, вести большую общественную работу и заниматься спортом, да еще получить кучу характеристик и рекомендаций. А еще лучше иметь «волосатую руку», то есть знакомства и связи.

– Все у нас по блату! – мрачно пробурчал Тимофеич. – Куда идем?

Мы вернулись в темный, тихий лагерь через «лесную калитку» – железную дверь в сплошном бетонном заборе. Это настоящая стена, такая высокая, будто ожидается нападение врагов-кочевников. Но почему – ожидается? Был же набег, милицию с собаками вызывали…

А вот край территории, выходящий на просеки и ржаное поле, считается почему-то безопасным, он тоже обнесен бетонной изгородью, но она гораздо ниже и не сплошная, а с вертикальными прорезями – сквозь них можно легко просунуть руку и даже ногу, но голову невозможно. Два года назад в седьмом отряде объявился мальчик с таким крошечным размером панамы, что легко мог вставить в щель свою тыкву, слегка лишь царапая уши. Сначала вундеркинд делал это безвозмездно, упиваясь славой, потом стал требовать в награду конфеты, причем только шоколадные. В конце концов, у него загноились раненые мочки, подорожник не помог – и он угодил в изолятор, откуда вышел замотанный бинтами, как Щорс. На этом представления закончились.

– Еще кто-то будет? – строго спросил Семафорыч, пропустив последнего пионера и задвигая с лязгом засов.

– Четвертый отряд на подходе, – ответила Эмма Львовна. – А тебя разве, Семен Афанасьевич, не позвали на праздник? – Она со значением кивнула в сторону Большой поляны.

– Нам никак. Мы на посту! – гордо ответил сторож. – Может, под утро поднесут рюмочку. Не откажемся. А вы-то чего от стола ушли?

– Детей надо укладывать.

– Укладывай – не укладывай – разве ж кто в последнюю ночь спит!

– Это верно, – вздохнула воспитательница. – Да и не хочется что-то…

– Это верно, – кивнул страж железной двери. – Первая коло́м, вторая соколо́м, третья ясным со́колом…

– Золотые слова! – подтвердил Голуб, заталкивая в проем зазевавшегося Жиртреста.

Лагерь был темен и пуст. Малышня, побаловавшись своим костерком на Ближней поляне, давно уже угомонилась. Фонари вдоль дорожек не горели, но в лунном свете кое-что вокруг можно было рассмотреть. Вдали темнел силуэт трибуны и уходила в небо мачта, казалось, к линейке пристала яхта с убранными парусами. Флага внизу не было, его сегодня спустили, отвязали и до открытия третьей смены унесли на хранение в пионерскую комнату, где заседает совет дружины. В течение 23 дней красное полотнище и ночью оставалось на тросике, дожидаясь утренней линейки, и только в сильный дождь флаг прятали в помещение.

От трибуны в разные стороны расползались серые асфальтовые дорожки. Огибая вспученные клумбы и светящиеся в полутьме березовые стволы, они терялись во мраке. Лица знаменитых пионеров на железных щитах, установленных вдоль аллеи героев, ночью стали неразличимы, светлела только Золотая Звезда на груди Лени Голикова. Гипсовая «читающая девочка» склонилась, пытаясь что-то разглядеть в своей белой книге с отбитым углом. Трубач, вскинув горн, напоминал мальчика, который пускает мыльные пузыри и только что выдул в небо золотой шар луны…

Получив десять минут на подготовку ко сну, отряд разбрелся – кто в умывалку, кто в «белый домик», кто сразу в палату: многие пацаны, пока брели к лагерю, успели сбегать в кустики…

– Время пошло! – предупредил Голуб, глянув на часы. – Опоздавшие будут наказаны по закону джунглей!

– Интересно, Анаконда знает, что он детей бьет? – тихо спросил я Лемешева.

– Она знает все, – уверенно ответил он.

– А если написать в «Пионерскую правду»?

– Можно, но не нужно…

…Мы с другом Лемешевым стояли, задрав короткие штанины и направив стрекочущие струйки в темные отверстия, вырезанные в дощатом полу. Потревоженное нами зловонное месиво внизу, казалось, ворочается и скворчит, будто живое.

– А ты знаешь, что будет, если бросить туда дрожжи? – задумчиво спросил Пашка.

– Знаю…

По углам нужника белела хлорка, похожая на весенний ноздреватый снег. На полу валялось несколько не использованных по назначению лопушков мать-и-мачехи: ее нижняя бархатистая сторона словно специально создана для туалетной надобности, впрочем, можно обойтись и большими подорожниками, но их глянцевая поверхность всегда почему-то холодная, как лягушка. Это неприятно. Аркашка однажды жестоко подсунул Засухину большие листки крапивы, бедняга с воплем выскочил наружу и обежал пол-лагеря, пока перестало жечь.

– Как ты думаешь, там кто-нибудь водится? – Пашка кивнул на дыры, напоминавшие по форме груши.

– Микробы точно есть.

– А глисты?

– Нет, они паразиты и без человека жить не могут.

– Как ты без Комоловой?

– А ты без Боковой.

– Ладно, в расчете. Интересно, а девчонки могут, как мы, стоя? – он кивнул на свою струю, искрящуюся в тусклом свете пыльной, запаутиненной лампочки.

– Вряд ли… Анатомия у нас разная…

– Да уж… – кивнул Пашка. – Против анатомии не попрешь. У тебя растет?

– Что?

– То самое… – Лемешев выразительно опустил глаза.

– Есть немного. В последнее время… На пару сантиметров.

– У меня тоже. Слушай, Шляпа, а у тебя часто твердеет? Я, знаешь, в последнее время даже треники стараюсь на физкультуру не надевать.

– Бывает… – скупо ответил я, не рассказав другу, что у меня с этим просто катастрофа.

По причине, науке не известной, у меня почему-то твердеет при виде курящих женщин, даже старух. Просто бедствие какое-то! Хоть к врачу беги… А как объяснить? Неудобно… Я просмотрел все журналы «Здоровье», какие нашел дома, но ни малейших упоминаний о подобном недуге там не нашел, зато прочитал несколько статей о страшном вреде онанизма. Смешное слово, особенно если учесть, что нашего учителя математики зовут Ананий Моисеевич.

– А ты знаешь, что его трогать нельзя?

– Еще бы! Все уши с детства прожужжали.

– А ты знаешь, что от упорного онанизма можно с ума сойти?

– Еще бы! Сначала сухотка спинного мозга, а потом слабоумие, – подтвердил осведомленный Лемешев, читавший, видимо, те же самые журналы. – А от неупорного, как думаешь, что бывает?

– От неупорного волосы на ладонях растут… – повторил я недавно услышанную шутку-подставу.

– Брось… – нахмурился мой друг и вскользь глянул на свои руки.

– Наколка – друг чекиста! – засмеялся я.

– А все же какая-то дрянь там живет! – смущенный Пашка заглянул в отверстие. – Слышал, в Барыбине в лагере «Полет» чистили яму и нашли головастиков величиной с сома? Зубы – как у щуки, а ноги и клешни – как у рака.

– Крыльев нет? – уточнил я.

– Нет, но зубы ядовитые, как у гадюки. Приехали люди в черных очках и белых перчатках, тварей положили в бронированные ящики, а с пионеров и вожатых взяли подписку о неразглашении.

– И с младших отрядов?

– Что они, дураки, что ли? Родителей вызвали.

– Ты-то откуда знаешь?

– От Козловского.

– А он – откуда?

– Теперь не спросишь…

Теперь уже не проверишь. Нашего третьего друга Козловского позавчера забрал отец якобы по семейным обстоятельствам. На самом деле Вовка не выдержал бойкота, который ему объявил отряд, и запросился домой, опасаясь «темной». Мы бы, конечно, за него заступились, но он сам виноват. Из-за него, труса, Анаконда приказала усыпить Альму – любимицу всего лагеря. Семафорыч, чуть не плача, повел ее на хоздвор, а она упиралась, скулила, словно чувствовала нависшую над ней опасность. Животные очень прозорливы. Говорят, в Ташкенте перед землетрясением все кошки и собаки кинулись на улицу, и те горожане, которые последовали за ними, остались в живых. Остальных завалило. Трупы грузовиками возили. Больше Альму никто не видел, только Нинка Краснова, которая знает все сплетни, рассказала, что за забором, рядом с насыпью, появился свежий холмик. Девчонки бегали туда, чтобы положить цветочки. Эх, Альма, Альма…

Перед отъездом Козловский затравленно озирался. Он переживал не только из-за того, что придется держать ответ перед матерью, занимавшейся в молодости толканием ядра. Своего отца, пухлого добряка, Вовка вообще не боялся. Нет, тут другое… Наверное, наш несчастный товарищ предчувствовал, что больше не вернется в «Дружбу», ведь здесь никогда не забудут о его подлости, стоившей жизни ни в чем не повинной собаке. Жаль, целых пять лет мы были неразлучной троицей – Лемешев, Козловский, Шаляпин…

Наша дружба началась давно, еще до того, как нас прозвали Лемешевым, Козловским и Шаляпиным. Приехав на новенького в «Дружбу», мы были еще настолько малы, что могли, проснувшись ночью в темной палате, залиться слезами, призывая на помощь далекую маму, как позорные дошколята. Прильнув к щелям деревянного тогда еще забора, мы плакали, когда родители, оставив нам гостинцы, медленно шли к платформе «Востряково» по пыльной тропинке между зелеными хлебами. Предки оглядывались, махали руками, и это вызывало у нас новый прилив соленых слез, на что наблюдавший за нами сторож, через несколько лет получивший прозвище Семафорыч, философски замечал:

– Ничего, ничего, побольше поплачешь – поменьше пописаешь!

Мудрое Советское государство сделало все возможное, чтобы ребенок, впервые очутившись в пионерском лагере, чувствовал себя почти так же, как на детсадовской даче. «Младший» корпус, раскрашенный точно кукольный домик, располагался прямо возле столовой, видимо, из опасения, что мелюзга может не дойти до места питания или заблудиться на обратном пути. Территория вокруг палаты, огороженная низким зеленым штакетником с калиткой, тоже выглядела совершенно по-детсадовски: песочница, низкие лавочки и столы, врытые в землю, грибок, качели-коромысла, а на веранде – куклы, кубики с картинками, грузовички с отломанными кузовами, обручи, остатки простенького конструктора, яркие книжки-раскладушки…

Даже ребята из пятого отряда, проходя мимо, посмеивались, стыдя, что мы боимся выйти за забор в мир взрослых детей. Пасли нас две воспитательницы, так как пионервожатый малолеткам не полагался. Да что там! Мы даже в белые домики еще не ходили, не дай бог провалимся в отверстие – к зубастым головастикам. Для этой надобности в закутке веранды, за ширмой стояло несколько эмалированных горшков, которые время от времени уносила и опорожняла ворчливая нянечка, мол, сколько же от такой мелочи отходов… Сидя на горшках, мы знакомились, разглядывали друг друга и рассказывали страшные истории, например, про черную простынь, которая летает по ночам и душит непослушных детей. Иногда приходила медсестра в белом халате, опускалась на корточки, приподнимала крышки горшков и заглядывала в них с пытливой скорбью. Автора подозрительных какашек уводили в изолятор.

Так получилось, что в тот первый июнь наши кровати оказались рядом: справа от меня лежал Павлик с «Макаронки», а слева – Вовик с «Клейтука». Жуя зачерствевший бабушкин кекс, оставшийся от гостинцев, привезенных с собой, я, как учили дома, поделился с соседями, а в благодарность получил от одного ребрышко воблы, от другого шоколадную дольку. Когда строгая воспитательница отругала меня за бодрствование во время мертвого часа, Павлик объяснил, что я был разоблачен, так как слишком сильно зажмурил глаза, а это сразу выдает симулянта. Вова же показал мне, как надо дышать, если хочешь, чтобы все думали, будто ты спишь. Для надежности следует считать про себя: раз-два-три – вдох, раз-два-три – выдох. Тогда даже медсестра ничего не заподозрит. Услышав наш разговор, кто-то из ребят посоветовал еще облизывать губы, будто бы видишь во сне что-то вкусное, но мы, ощутив себя отдельным товариществом, отшили непрошеного доброхота, влезающего в чужие секреты. Отвечая на заботу, я открыл новым друзьям тайну летающих черепах, в них мы и превратились на всю оставшуюся смену, в конце которой осмелились вылететь за зеленый штакетник, даже заглянуть в таинственный «белый домик».

А прозвища у нас появились на следующий год. Увидевшись на Павелецком вокзале, мы пришли в восторг, замечая друг в друге внешние перемены: у Вовы потемнели волосы и брови, рыжий Лемешев заметно подрос и окреп, а я предъявил товарищам свежий шрам на пальце от неосторожного обращения с хлебным ножом. Мы перешли в третий класс, да и пятый отряд, скажу вам, это уже серьезно! Мы убегали на край Поля, носились там за майскими жуками, сбивая их на лету курточками или картузами. Увертливые в воздухе, эти насекомые, словно выточенные из благородного дерева, в ладонях неповоротливы, царапают кожу цепкими лапками и взволнованно топорщат щеточки усов, тоскуя по простору. Нет уж, приятель, – попался так попался! Пожалуйте в коробочку!

В старом, довоенном, букваре (я нашел его на чердаке нашего общежития) сообщалось, что майские жуки – жуткие сельскохозяйственные вредители, заслуживающие массового уничтожения, поэтому, обобрав насекомых с растений, следует поместить их в ведро и залить кипятком, а потом скормить домашней птице. На картинке улыбчивая девочка с бадейкой созывает на сытный обед радостных гусей. Но в наше время майский жук повывелся, он летает теперь в одиночку – попробуй угонись – забегаешься, поэтому ценная добыча помещалась в спичечный коробок, который клался под подушку, чтобы насекомое своими поскребываниями радовало слух. На волю узник выходил для того, чтобы вызывать визг восторга у девчонок, боящихся всякой живности. Еще можно привязать к лапке пленника нитку и выпустить его будто бы на волю, он, наивный, почуяв свободу, поднимет жесткие надкрылки, выпростает слюдяные перепонки, заворочается, затрещит, взмоет вверх и упадет в траву…

Сам майский жук почти безвреден, жрет все без разбора не он, а личинка. Если, подкопав, приподнять в лесу дерн, можно увидеть жирных белых червей, вроде опарыша, но с лапками, острыми темными челюстями и синей утолщенной попкой. За прожорливость их называют хрущами, они хрумкают все, что попадается под землей, прежде всего корни, без которых растения погибают. На вид личинки такие, что их даже в руки брать неприятно, а девчонки, увидев этих тварей, вообще могут грохнуться в обморок. Однажды мы, насыпав в стеклянную банку свежей земли, бросили туда травяные корешки для питания и посадили личинку, собираясь понаблюдать, как она сначала окуклится, а потом превратится в полноценного майского жука. Но белый червяк с пятнышками по бокам объявил голодовку, поворочался-поворочался и через неделю, почернев, сдох.

А наши прозвища появились совершенно случайно. Как-то раз, провозгласив тихий час, воспитательница, уходя из палаты, не до конца выключила радио, прикрепленное к стене над дверью и напоминавшее черную шляпу, которую кто-то повесил на гвоздь и забыл.

– Глазки сомкнули, ротик заткнули! – сказала Марфа Антоновна и вышла.

На некоторое время в палате воцарилась чуткая тишина. Любой малолетний идиот знает: покинув помещение, взрослые минуту-две стоят за порогом и коварно ждут, нет ли подозрительного шума. И вот тогда-то мы услышали тихое пение, доносившееся из шляпы, было оно чуть громче звона голодного комара. Скрипнули за дверью половицы – Марфа Антоновна ушла в соседний корпус пить чай и жаловаться на нас, неслухов.

– Лемешев поет! – благоговея, произнес Павлик с «Макаронки». – Лучший голос Советского Союза!

– Не заливай! Лучше Шаляпина никого нет! – возразил я.

Мне ли было не знать: Жоржик часто ставил на радиоле большую черную пластинку с красной круглой наклейкой посредине. С одной стороны была песня про блоху, а с другой – «Люди гибнут за металл…». Башашкин, слушая, жмурился от счастья, шевелил, точно дирижируя, руками, а потом, когда голос затихал, но иголка еще продолжала с шипением елозить по крутящимся бороздкам, Батурин говорил: «Гений! Гигант! Наливай, Петрович!»

– А я тебе говорю: это – Лемешев, – воскликнул Пашка. – Шаляпин басом поет.

– Ты-то откуда знаешь? – рассердился я, поняв, что друг прав: из «шляпы» доносился не густой бархатный рокот, а сладкий голосок, временами похожий на женский.

– У меня мама в консерваторию поступала!

– Поступила?

– Нет. Руку переиграла.

– Кому проиграла?

– Пе-ре-и-гра-ла! Глухой, что ли?

– Ерунду вы мелете! – перебил нас Вова с «Клейтука». – Это же Козловский! Самый лучший на свете певец!

– Кто тебе это сказал, плевок природы? – взмутился Павлик.

– Моя бабушка. Она всегда после концерта с цветами Ивана Сергеевича караулит!

– Вот именно: караулит… Твоя бабушка ни черта не понимает в вокале! – рассердился сын матери, так и не поступавшей в консерваторию. – Лучший в мире тенор – Сергей Лемешев. У моей мамы два его автографа – на программке и на салфетке. Ты смотрел «Музыкальную историю»?

– Это там, где мужик с балкона в зрительный зал падает?

– Да.

– Смотрел. Чепуха на постном масле.

– Что-о-о?

– Что слышал! Шаляпин – главный певец! Он гигант! «Блоха, ха-ха-ха-ха…» – я попытался сгустить свой голосок до полноценного оперного баса.

– Вот именно – ха-ха!

– Лучше всех поет Павел Лисициан! – попытался помирить нас Тигран Папикян.

– Молчи уж! – возмутился Пашка. – Лисициан – баритон!

– Он армянин! – обиделся Папик и отстал.

– Спорим, что Шаляпин – гений! – настаивал я.

– Кто спорит, тот гроша не стоит! – встрял Вова.

– Полуяк, кто тебе сказал эту чушь про Шаляпина? – не унимался Пашка.

– Дядя Юра.

– А он у вас кто?

– Военный барабанщик! – с гордостью заявил я.

– Барабанщики в вокале не разбираются, – отрезал макаронник.

– В чем-чем не разбираются?

– В том самом, темнота колхозная! В вокале. Лучший певец в мире – Лемешев!

– Козловский! – снова не согласился Вова.

– Сам ты козел! – буркнул я. – Шаляпин!

– А ты – шляпа!

– Козел, козел!

– Что-о? Вот тебе! – И подушка полетела в цель.

– Ах, так! Морда, морда, я кулак, иду на сближение!

Население палаты активно включилось в наш спор, разделившись на «лемешистов», «козлистов» и «шаляпинцев», хотя многие даже не знали прежде этих имен и спросонья вообще не могли понять, о чем крик. Они, недоумевая, следили за нашей поначалу полушутливой, но постепенно ожесточавшейся потасовкой. Глухие удары подушек по головам сопровождались страстными воплями:

– Лемешев!

– Шаляпин!

– Козловский!

– Что тут за бедлам! Прекратить немедленно! – на пороге стояла красная от негодования Марфа Антоновна.

Она сжимала в руке длинную, похожую на брусок, пачку рафинада, из-за которого, видно, и вернулась. По ее расчетам, мы должны были дрыхнуть без задних ног и видеть во сне полдник с маковыми плюшками. А тут такое безобразие: в палате летают пух и перья, по кроватям прыгают, дубася друг друга казенными подушками, три мальчишки и орут:

– Лемешев!

– Шаляпин!

– Козловский!

Заметив разъяренную воспитательницу, все замерли и притворились спящими. Но если другим, чтобы прикинуться послушными, достаточно было подтянуть одеяла к подбородкам и закрыть глаза, то мы, перестав прыгать по кроватям, так и застыли в нелепых боевых позах, замахнувшись подушками, схваченными за вытянувшиеся углы. В наступившей тишине снова послышались звуки радио: мужской голос со сдержанным гневом отчитывал «определенные круги Запада» за «эскалацию войны во Вьетнаме» и «гонку вооружений».

– Обнаглели! – крикнула, заикаясь от ярости, Марфа Антоновна. – Ты, ты и ты – Шаляпин, Лемешев и Козловский, брысь по углам. – Она пальцем показала, кому где отбывать наказание. – А после полдника до ужина будете у меня убирать территорию вокруг корпуса. Ясно?

– Ясно…

Позже к уборке территории присоединился Папик, он пытался исподтишка стянуть с Родионовой трусики и доказать, что у женского пола там все устроено совсем иначе, чем у мальчиков. Доказал. Получил подзатыльник и принудительные работы. Приводя в порядок округу, мы нашли бархатное тельце крота, засиженное мухами, и с почетом похоронили несостоявшегося мужа Дюймовочки в клумбе. Периодически к нам подходили девочки из нашего отряда, чтобы уточнить: правда ли нас наказали за то, что мы подрались, выясняя, кто лучше поет – Шаляпин, Лемешев и Козловский.

– А я считаю, Павел Лисициан лучше! – Тигран снова попытался ввести в заблуждение общественность.

– Знаем, за что тебя наказали! – хихикали девчонки. – Не примазывайся!

Так мы стали неразлучными Лемешевым, Козловским и Шаляпиным. Теперь, приезжая в лагерь, мы встречались как ветераны детского летнего отдыха, а те, кто знали нас по прошлым сменам, восклицали:

– О, кого я вижу – Лемеш, Козел и Шляпа – собственными персонами!

Наши прозвища передавались из года в год, в других отрядах нас тоже знали как Лемешева, Козловского и Шаляпина. Даже Голуб, впервые в этом году приехавший в «Дружбу», мог остановить меня на бегу и спросить:

– Шаляпин, тьфу черт… Полуяков, стенгазету к родительскому дню Пушкин будет выпускать? Ты председатель редколлегии или я?

Много лет наша троица была неразлучна. И вот Козловского не стало, он попал в скверную историю…

– Как ты думаешь, Козел на будущий год приедет? – спросил я.

– Даже не знаю… – вздохнул Лемешев. – Он гордый. Да и родители, если докопаются, могут не разрешить. Мои бы не разрешили…

«Это уж точно!» – подумал я, представив себе Пашку, печатающего строевой шаг по асфальтовой дорожке, уходящей за горизонт.

С Козловским приключилась скверная история, хуже не придумаешь. А началась она давно, три года назад, когда в нашем отряде объявился местный мальчик. Тут надо бы объяснить, что местные бывают двух видов: одни живут в домиках вдоль железной дороги, их называют востряковскими, или востряками. Тихие люди, они роются в своих садиках-огородиках, выращивают клубнику, огурцы и разную-всякую петрушку-сельдерюшку. В родительский день востряки утраивают у платформы целый базарчик, и Лида всегда покупает мне там раннюю морковку, сладкую, нежно-оранжевую, с длинным корешком – не толще суровой нитки, в магазине его всегда почему-то отрезают. А чуть дальше расположен Рабочий поселок – десяток двухэтажных деревянных бараков и две серые хрущевки, заселенные буйными, особенно во хмелю, «гегемонами», так называет их Юра-артист. В этом году они даже напали на наш лагерь, устроив страшный переполох.

В июне в первом отряде обретался жуткий парень – Толик Карасев. Выглядел он так, что моя бабушка Аня, живущая на хулиганской Чешихе, сразу бы определила: шпана шпаной! Второгодник, он был самый старший в отряде. Вид бандитский, дикие усики и фикса во рту. На руке у него синела мутная наколка «Толя». Красного галстука Карасев не носил, так как из пионеров его давно исключили за жуткое поведение, а в комсомольцы, понятно, не приняли за то же самое. Когда он вразвалочку проходил мимо, все затихали, а в нос ударял ядреный табачный запах, как от взрослого мужика. Вожатый первого отряда Федор, рослый и спортивный парень, старался с ним лишний раз не связываться: пришел на построение – хорошо, не пришел – еще лучше. Даже Анаконда отворачивалась, если Карась возникал поблизости. И лишь Жаринов смотрел на него с обожанием, даже перенял у хулигана манеру чесать ухо плечом, перекосившись набок.

Потом, после налета, когда из Москвы приехала комиссия и стали разбираться, каким образом уголовный элемент, состоящий на учете в детской комнате милиции, вообще мог попасть в лагерь, выяснилось: за него попросил председатель профкома «Макаронки». К нему пришла мать Карася, фасовщица, и умоляла отправить непутевого парня хоть куда-нибудь, пока она будет месяц лежать в больнице. Оставить-то сына не на кого – безотцовщина. Профорг и пожалел сироту на свою голову…

Так вот, на родительский день приехали навестить Толика два взрослых парня подозрительной наружности. Они, посмеиваясь, назвались двоюродными братьями и, не дожидаясь концерта, забрали его, как и положено, под расписку до ужина, мол, погуляем по лесу, а то как раз колосовики пошли. На самом же деле троица тут же ломанула в Рабочий поселок в магазин за пивом, туда почему-то всегда завозят свежее «жигулевское», и этот удивительный факт Юра-артист объясняет словами Маяковского:

Там нахальные дружки полезли, конечно, без очереди и в результате подрались с местным пацаном, зверски его отметелив, так как у одного из них имелся при себе кастет. Но избитый, как на грех, оказался младшим братом печально знаменитого Гвоздя – Мишки Гвоздева, недавно откинувшегося, что значит – вернувшегося из тюрьмы. Его жутко боялся весь Домодедовский район. Узнав, на кого подняли руку, «двоюродные братья» пришли в ужас и ближайшей электричкой умотали в Москву, а Толик, примчавшись в лагерь, притаился, думал, пронесет. Не тут-то было! Последние родители, усталые, но довольные, покидали «Дружбу» после насыщенного дня, когда из Рабочего поселка прибежала испуганная кастелянша, жившая там в хрущевке, и сообщила: Гвоздь собирает окрестную шпану, чтобы идти на лагерь и требовать выдачи на правеж Карася, которого в очереди узнали, так как за пивом он наведывался не впервые.

Об угрозе доложили Анаконде, она позвонила в милицию, а пока те чешутся, приказала всех детей запереть в корпусах, усилив бдительность. Когда уже смеркалось, прибыл участковый с планшетом на боку вместо кобуры, он стал всех успокаивать, мол, оперативные меры приняты, не стоит паниковать – хулиганы просто пугают, никто на «Дружбу» руку не поднимет: подсудное дело. Но тут из Рабочего поселка приковылял помятый дружинник и доложил, прикрывая подбитый глаз, что ситуация вышла из-под контроля, Гвоздь собрал человек двадцать отморозков, все пьяные, злые, вооруженные кастетами, арматурой и дрекольем, они выдвинулись с неприличными криками в сторону пионерского лагеря. Участковый перепугался и вызвал по телефону из Домодедова усиленный наряд милиции, путано обрисовав положение. Во время разговора Анаконда вырвала у него трубку и рявкнула в мембрану:

– Учтите, здесь двести беззащитных детей. Если хоть на минуту опоздаете, я лично с вас погоны посрываю!

Потом она приказала раздать всем мужчинам, даже боявшемуся мышей завхозу Петру Тихоновичу, оружие: штыковые лопаты, топоры, городошные биты, огнетушители и огромные кухонные ножи. Лысый Блондин явился с «кривым стартером» – мощной железной загогулиной, которой вручную заводят заглохший мотор. Рослым парням из старших отрядов Анаконда велела выдать штакетины от старого деревянного забора. Ребята должны были создавать видимость многочисленного ополчения, но в бой не ввязываться, а в случае очевидной опасности отступить в клуб и там забаррикадироваться. Вызвав братьев Худайназаровых из второго отряда, она временно вернула им конфискованные рогатки и приказала запастись камнями покрупней. Это было серьезное пополнение: близнецы с пятидесяти шагов наповал убивали ворону. Из нашего третьего отряда взяли только Шохина. Рослый и широкоплечий, он вполне мог сойти за мелкого вожатого, вроде Голуба. Я, Лемешев и Козловский тоже просились на передний край, но нам отказали: малы еще, охраняйте своих девчонок. Жаринов, глядя на нас, ощерился и процедил, что только дураки лезут туда, где запросто можно получить перо в бок. Перо – это очень тонкий бандитский нож. Но мы сбегали на хоздвор и запаслись длинными кровельными гвоздями, заточив их о бордюр до боевой остроты. Пашка предложил еще соорудить под окном катапульту, как в учебнике истории Древнего мира: на бревно кладется доска, один конец которой прижимается к земле кирпичом. Нужно с размаху прыгнуть на поднятый край доски – и метательный снаряд навесом летит в неприятеля.

Карася спрятали на складе под старыми, прописанными матрасами, приказав ему не высовываться, если хочет жить. Сторожить виновника переполоха оставили нашего Голуба, но он, отвесив Гвоздю, покорному с перепуга, десять горяченьких, вернулся в строй защитников «Дружбы».

На военном совете решили, что громилы скорее всего нападут со стороны леса. Забор там повыше, зато легче незаметно подкрасться и скрыться в случае чего в чаще. От станции хулиганы пойдут навряд ли: во ржи даже ночью человек, как на ладони. Но все равно часть защитников во главе с Захаром Борисовичем (он на фронте был разведчиком) расставили вдоль невысокого щелистого забора, за которым начиналось колхозное поле. В случае чего они должны были фонариками ослепить врага и вызвать подмогу. Бухгалтер вооружился сечкой – ею рубят капусту на кухне.

– Р-р-рубиться – так р-рубиться! – приговаривал он, пробуя пальцем лезвие.

Мы, прильнув к окнам, видели и слышали, как наши готовятся к бою. Много интересного рассказал, вернувшись, Засухин, которого мы отправили на разведку. У Андрюхи ночное недержание, поэтому в «белый домик» его пропустили без вопросов, а он заодно разведал обстановку.

– Ну как там, Зассыхин? – с тревогой спросил Жаринов.

– Жуть! – сообщил тот, стуча зубами – то ли от страха, то ли от холода: июнь был промозглый.

Тая из Китая под охраной Аристова играла на баяне «Вставай, страна огромная!». Виталдон всем пожимал руки, видимо, прощался навсегда. Федор неподвижно стоял, скрестив перед собой две городошные биты. Голуб показательно рубил воздух ребрами ладоней, изображая карате. Анаконда, участковый и дружинник обходили позиции, давая последние указания. Юра-артист, тощий, как Пиноккио, раскрасив лицо черным гримом, бегал вдоль забора, он точил друг о друга огромные мясные тесаки и театральным голосом кричал:

Штурм начался внезапно, мы уловили треск кустов снаружи, увидели темные фигуры, оседлавшие забор, услышали свист, хохот и густую матерную брань. Эмма Львовна, согнавшая на всякий случай всех девчонок в нашу палату, приказала им заткнуть уши. Но лично я не услышал ни одного незнакомого слова. Здоровенный хулиган, свесив ноги, потребовал:

– Отдайте вашего беспредельщика на правеж – тогда никого не тронем! По-хорошему просим!

– Прекратить безобразия! – вышагнул вперед участковый. – Ты с кем разговариваешь, Гвоздев?

– Заткнись, мусор!

– Бей легавых! – раздался крик.

Один из местных, спрыгнув на землю, бросился с дрыном наперевес к Тае, видно, хотел отобрать инструмент, но Аристов боксерским ударом положил его наземь. А вот Голуб, не воспользовавшись приемами карате, бросился наутек от бандита, размахивавшего велосипедной цепью, но его быстренько успокоил с помощью биты Федор-амбал. Юра-артист, выстави ножи, кинулся на Гвоздева, но тот, будто тореадор, ловко увернулся, и Юрпалзай воткнулся в клумбу. Худайназаров выстрелил из рогатки и попал точно в глаз местному, дико заоравшему и покатившемуся по земле. Лысый Блондин ловко отоварил кого-то по голове «кривым стартером». Находчивый Голуб, убегая от врагов, залез на флагшток и оттуда дразнился, отвлекая и деморализуя неприятеля. Юра-артист выбрался из клумбы и все-таки вонзил кухонный нож в задницу одному из налетчиков.

– А-а-а-а-а!

– Пора! – шепнул Лемешев.

Козловский отвлек внимание Эмали, которая, как наседка, оберегала испуганных девчонок, я открыл окно, а Пашка прямо с подоконника прыгнул вниз, на вздыбленный обрез доски – и кирпичи усвистали в темень. Однако местных оказалось слишком много. Наступая, они повалили участкового, отобрав у него фуражку и планшет. Сбили с ног дружинника. Обезоружили Артиста. Наши, встав плечом к плечу, окружили, заслонив, Анаконду, продолжавшую руководить обороной с помощью угроз в адрес нападавших:

– Вас всех расстреляют! – кричала она.

Упал на землю Федор, получив сзади удар арматуриной по голове…

В этот самый момент через хозяйственные ворота на территорию, визжа тормозами, влетел темный «воронок», распахнулись задние дверцы, на землю спрыгнули, придерживая фуражки, милиционеры, двое из них – с собаками на длинных поводках. Раздались пронзительные свистки, ругань и крики: «Стой, стрелять буду!» Налетчики попятились… Хлопнул выстрел – поднятый вверх короткий пистолетный ствол – плюнул в ночное небо огнем.

– Атас! – крикнул Гвоздь.

Нападавших как ветром сдуло, они перемахнули через высокий забор, как через штакетник, и скрылись в темной чаще, треща валежником.

Семафорыч, внезапно появившись на поле сражения, отодвинул засов «лесной калитки», и наряд ринулся в темноту, пронзая мрак дальнобойными фонарями. Снова послышался треск сучьев и отдаляющийся собачий лай. Мы высыпали с победными криками из корпусов, на радостях обнимаясь, как 9 Мая возле Большого театра. Всех охватил такой восторг, что Ирма поцеловала меня в щеку.

– Ура! – крикнула Анаконда, еще бледная от пережитого.

– Ур-а-а! – взревели мы.

– А теперь по палатам – спать! – приказала она в рупор, услужливо поданный Виталдоном, в схватке не замеченным.

Участковый нашел свою фуражку, планшет и пошел составлять протокол. Трое налетчиков не смогли убежать, да и на ногах не стояли – их покидали в автобус. Федора и Аристова повезли в Домодедово накладывать швы. Лысый Блондин еле смог сесть за руль, так как в спину ему угодил неизвестно откуда прилетевший кирпич…

Тем дело и кончилось. Нас разогнали по постелям и приказали спать, но мало кто сомкнул глаза. Все ждали, когда наряд вернется, ведя связанных бандитов. Мы выглядывали в окна, но никого так и не увидели. Утром участковый уехал, прихватив Карася. Гвоздь, как потом выяснилось, ушел в бега, пообещав вернуться и отомстить.

Налет на лагерь получил огласку. Лида потом, округлив глаза, рассказывала, что нападение отдельным вопросом обсуждали на бюро райкома. Анаконде вкатили строгий выговор за потерю бдительности и объявили благодарность за грамотную организацию отпора погромщикам, Эмма и Голуб в своей звукопроницаемой коморке долго потом спорили, что главней – взыскание или благодарность, придя к выводу, что они как бы взаимно уничтожаются. А всем пионерам под страхом немедленной отправки в Москву с волчьей характеристикой запретили покидать территорию: вдруг Гвоздь бродит вокруг, чтобы поквитаться…

Влажный аромат летней ночи можно оценить по-настоящему, только выйдя из выгребного сортира. Все познается в сравнении. Мы, не торопясь, шли к нашему корпусу, светившемуся в темноте окнами.

– В Москве-то сейчас духота, – заметил Пашка, вдыхая полной грудью.

– Душегубка, – согласился я.

– Хорошо было помещикам, они на чистом воздухе жили.

– Крепостные тоже…

К чему я вдруг вспомнил про тот бандитский налет? Ну, во-первых, трудно забыть холодный ком ужаса в животе от предчувствия самого страшного… Во-вторых, понять, почему Козловский так поступил с несчастной Альмой, невозможно, если не знать, что «Дружба» после хулиганского набега стала «лагерем строгого режима», как выразился Юра-артист. Сначала все подумали, это пустые угрозы, временные трудности, сто сорок восьмое китайское предупреждение. Но скоро поняли: настали трудные времена.

Через три дня после кипежа пацан из первого отряда по фамилии Кожемякин во время тихого часа решил побаловаться клубничкой, смотался на участки, однако на обратном пути его застукал Виталдон, он выслуживался перед Анакондой после своего странного поведения во время обороны лагеря. Вечером Лысый Блондин отвез беднягу в Москву, сдав под расписку родителям, хотя все были уверены, что пронесет, ведь Кожемякин-отец – второй человек на «Клейтуке». Только вернувшись домой, в Москву, на пересменок, я узнал из рассказа Лиды, что именно Кожемякин-старший требовал после атаки местных снять Анаконду с работы «за утрату бдительности». Вот-вот: не рой другому яму…

И в это суровое время как на грех снова объявился Бяша, давний наш востряковский дружок. Три года назад его, пугливого и застенчивого, привела к нам мать, местная колхозница, устроившаяся на все лето посудомойкой. Сдавая ребенка с рук на руки, она душевно попросила нас:

– Ребятки, вы уж его не обижайте! Он у меня безответный…

Саша в самом деле оказался тихим, зашуганным пацаненком, да и внешность у него была забавная: такое впечатление, что природа собиралась произвести на свет ягненка, но в последний момент передумала, соорудив мальчика с трепетными овечьими ноздрями, торчащими ушами и чубчиком, удивительно похожим на бараньи кудряшки. Кто-то в шутку назвал его Бяшей – так и пошло. Он не обижался, покорно кивал, заискивал, улыбался и как-то сразу прибился к нашей троице, мы заступались, если кто-то его обижал, но относились к нему свысока, как мушкетеры к своим слугам. Мы же москвичи, а он всего-навсего востряк. Особенно прилепился Бяша к Козловскому, возможно, из-за сходства прозвищ, бегал за ним, как ручной, выполнял мелкие поручения, заглядывал в глаза, чуть не мух отгонял. На следующий год Саша в лагере не появился, видно, мамаша устроилась на другую работу.

И вот в начале второй смены Вовка, как заговорщик, сообщил, что у него для нас сюрприз, и повел к Дальнему лазу. Тут надо бы объяснить: был еще и Ближний лаз – за кухней, под сплошной бетонной стеной, его прорыли сначала собаки, чтобы, ухватив оглодок из бака, уходить от погони в лес. Кстати, умница Альма была не такая, без спросу никогда ничего не таскала, она долго и неподвижно, как примерная ученица за первой партой, сидела возле объедков, умоляюще глядела на кухонных работников, страстно облизываясь, пока кто-нибудь, умиленный собачьим благородством, не выносил ей от щедрот здоровенную мозговую кость с ошметками мяса и сухожилий. Она осторожно брала мосол зубами, ложилась в теньке и никогда не начинала грызть добычу сразу, а некоторое время мечтательно смотрела вдаль, словно вспоминая своих выросших и разбежавшихся по свету щенят, с которыми могла бы сейчас поделиться лакомством.

Потом дыру расширили пионеры, чтобы, поднявшись по насыпи, класть на рельсы длинные кровельные гвозди, которые после прохождения поезда превращались в плоские клинки, от заточки они становились острыми, как бритва, но быстро тупились. Бегали пионеры и за железную дорогу, на Малый пруд к пиявкам, тритонам и лягушкам. О бедные тритоны с оранжевыми брюшками, они долго и мучительно погибали потом на наших подоконниках в банках с несвежей водой, не понимая, почему из вольной лужи угодили сюда, в стеклянную тюрьму! А черных толстых пиявок, заприметив на дне, мы, словно копьем, поражали длинной заостренной, как боевое копье, лещиной. За что? Просто так, за мутную страшилку про мальчика, который, несмотря на материнские запреты, искупался-таки на закате в заросшем пруду и был найден утром, мертвым, бледным, без единой капли крови в организме, весь испещренный синими засосами.

Но хуже всех доставалось лягам. Обнаружив живые бугорки лягушачьих глаз, торчащие из ряски, мы ловко выхватывали из воды жертву, испускавшую скрежет ужаса, вставляли в беззащитную, почти человечью попу соломинку, надували беднягу, как пузырь, а потом возвращали несчастное земноводное в прудик, и оно беспомощно шлепало перепончатыми лапками по воде, пытаясь спрятаться от мучителей в илистой глубине, но шарообразный живот держал страдалицу на поверхности точно спасательный круг.

– Что вы делаете! Она же теперь погибнет! – возмущалась воспитательница. – А если вас так надуть и домой отправить?

– Мы больше не будем! – обещали мы.

А потом, когда взрослые отворачивались, кто-нибудь вытаскивал из ряски непотопляемую лягушку, смотревшую на нас умоляющим предсмертным взглядом, бросал на траву и с размаху вминал скользкое тельце в землю пяткой, да так, чтобы оно, лопаясь, бабахнуло, как надутый бумажный пакет, хлопнутый о крышку стола.

– Заче-е-ем? – рыдали девчонки. – Она же живая! Ей больно!

– А чтобы не мучилась! – гордо отвечал злодей. – Все равно ей копец.

О эта жестокая детская любознательность! Почему, почему мы так любим жрать сладкое, получать подарки и мучить слабых? Почему нас воодушевляет чужая беспомощность? Почему я и сам раньше бегал за хоздвор, где у сарая, возле Ближнего лаза, вокруг ржавой станины, вырос холмик, сложенный из миллионов еловых иголок? Если подойти поближе, слышно было шуршание тысяч шныряющих туда-сюда насекомых, а в воздухе остро пахло кислым муравьиным спиртом. Одна из железных балок, косо уходящая вглубь холмика, превратилась в оживленную дорогу, по которой бесконечным рыжим ручейком бежали муравьи, неся в свой дом мелкий лесной мусор, белые продолговатые яйца, волоча мертвых червячков и гусениц, – так люди несут домой из магазинов хлеб и колбасу.

Почему я, как фашист, вдруг решил перерезать эту муравьиную дорогу жизни? Не знаю… Захотелось – из чувства какого-то злого всесилия. Подобрав доску от ящика, я пристроился и стал бить, плющить, припечатывать бегущих по станине насекомых. Муравейник вскипел, в воздухе сильнее запахло острой кислотой, рыжий народец заметался, унося раненых и убитых, не понимая, что за страшный враг на них напал и за что им такая жуткая кара. Я приходил к муравейнику каждый день, чтобы продолжить начатое уничтожение. Поначалу казалось, оживление на «дороге жизни» нисколько не убавилось, на место погибших вставали другие. Я снова бил, плющил, припечатывал, вызывая в обитаемой куче шуршащее смятение и хлопотливую панику. С чувством жестокого торжества я вдыхал пьянящий запах муравьиного ужаса. К концу смены тропа жизни уже не была такой оживленной. Да и муравейник, заранее ощутив мое приближение, уже не вскипал, а наоборот – затихал, затаивался, цепенел… Через год, снова приехав в лагерь, я поспешил к сараю. Повзрослев и поумнев, я хотел сказать несчастным труженикам и санитарам леса, что больше их не трону, что они теперь в полной безопасности и даже под моей защитой. Но осевшая куча иголок была мертва, на станине мне не удалось обнаружить ни одного муравья… Ни одного! Я победил. А зачем?

…Итак, мы пошли за Козловским к Дальнему лазу, через который когда-то отправились в злополучную клубничную экспедицию. Мне до сих пор мерещится жуткий кошмар: Анаконда, усмехаясь, поворачивается к Лиде, стоящей рядом на трибуне, и говорит, чеканя слова: «Забирайте-ка вашего плодожора!» И маман в полуобмороке сползает на землю, схватившись за флагшток. А Тимофеич выдергивает из брюк, словно саблю, ремень, который на глазах превращается в настоящий, наточенный клинок…

– Зарублю-ю-ю!

И вот что интересно: сколько раз я мысленно запрещал этой фантазии появляться в моем сознании. Без толку: возникает в самый неподходящий момент, как икота. Интересно, почему память мне не подчиняется? Она же часть мозга, а мозг часть человека. Или не часть?..

Дальний лаз скрывался на самом краю Поля, в зарослях иван-чая. Это был пролом в бетонном заборе – просвет с аккуратно загнутой арматурой. Несколько раз щель затягивали проволокой, но вскоре кто-то аккуратно перекусывал или перепиливал стальную паутину и снова открывал дверь в большой мир, ею пользовались, кстати, не только пионеры, но и взрослые. Сам видел, как Тая из Китая, нырнув в лиловый куст, ловко пролезла в щель и бросилась на шею Аристову, нетерпеливо ожидавшему ее снаружи. И они, обнявшись, пошли к просекам, точнее, к Старому шалашу.

Подойдя ближе, я увидел возле Дальнего лаза, на нашей стороне, двух пацанов, одетых по-деревенски – в старье не по размеру, явно доставшееся от старших. Оба парня были босы, а на головах у них красовались кепки. Это уж обязательно: местный без кепки – недоразумение. Оба курили, сплевывая на траву, и переступали с ноги на ногу, отгоняя комаров, кусавших даже сквозь ороговевшие цыпки. В одном из них я с удивлением узнал нашего давнего знакомца. Он вырос, загрубел, но, сохранив во внешности нечто овечье, стал похож на сердитого барана.

– Бяша! – радостно воскликнул я.

– Еще раз так вякнешь, получишь в нюх! Понял? – хрипло предупредил Сашка и демонстративно пожал руку только Вовке. – Что, струхнули, когда наши к вам ломанули? Обделались!

– Ну, вот еще! – обиделся Лемешев. – Ничего даже не струхнули. У нас была катапульта!

– Мы в оцеплении стояли! – зачем-то соврал я.

– Ладно звездить-то! Под кровати спрятались!

– Вранье, – возразил я, удивляясь осведомленности Бяши.

– Ага, смелые – со стволами и собаками! – не унимался наш бывший одноотрядник. – Мильтонов со всего района нагнали! Три дня по домам шастали – Гвоздя искали.

– Нашли?

– Кишка тонка! Курить будешь? – Он протянул Вовке пачку «Севера».

И Козловский, страдая, взял папиросу. Я и сам к тому времени умел курить, не затягиваясь, даже пускал дым через нос. Башашкин, баловавшийся никотинчиком с двенадцати лет, как-то дал мне попробовать американский «Честерфилд», напоминающий наши «Ароматные». Это вещь! Особенно мне понравится фильтр – длинный, с золотым ободком. Но после случая с Карасем, втершимся в пионерские ряды, Анаконда произнесла на педсовете фразу, облетевшую весь лагерь: «Мы должны безжалостно разорвать порочную цепь: “Табак – вино – тюрьма”»! Она приказала вожатым и воспитателям бдительно принюхиваться к пионерам, а также заглядывать в тумбочки, под матрасы и в другие укромные места в поисках заначек и бычков. Пойманный на куреве отправлялся в Москву с волчьей характеристикой. Даже Жаринов, до этого дымивший чуть не в открытую, стал остерегаться. Однако несмотря на опасность, Козел, гордясь уважением местных, размял папиросу в пальцах, по-взрослому сплющил картонный мундштук и осторожно закурил от протянутой спички – не затягиваясь, конечно, иначе обкашляешься.

– Э-э, да ты только зря табак переводишь! – буркнул Бяша, заметив, что Вовка курит не в себя.

– Я сейчас, сразу нельзя, у меня бронхи… – заизвинялся Козловский.

– Ладно, будь здоров – не кашляй! – И местные юркнули в заросли иван-чая.

Мы отругали Вовку за безответственность, а вернувшись в палату, заняли у Жиртреста мятные леденцы, заставив друга сосать конфеты до тех пор, пока табачный дух не исчезнет, а то некурящая Эмма точно учует.

– Ну, дыхни! – требовал я совсем как Лида у Тимофеича в день получки.

– Ну что? – опасливо спрашивал Козловский, перхнув на меня табачищем.

– Чувствуется, соси дальше!

Когда Жиртрест, изнывая от жадности, отдал нам последний леденец, для проверки вызвали Нинку Краснову, и Вовка старательно дыхнул на нее. Она задумчиво сморщилась и, поразмышляв, определила:

– Мятные.

– Тебя про папиросы спрашивают!

– А-а-а… Скорее всего – «Север».

– Ты-то откуда знаешь?

– Григорий Антонович такие курит.

– А кто это?

– Мамин друг.

– Ну и дура – иди отсюда!

Впрочем, в тот раз обошлось. Но теперь я думаю: лучше бы Козел попался на курении и одумался под угрозой высылки в Москву. Постепенно Вовка оборзел и всерьез спутался с востряковскими, он стал исчезать из лагеря, обычно во время кружковых занятий: Голубу говорил, что идет в клуб клеить эсминец или ловить позывные полярников, а руководителю радиосудоавиамодельного кружка Попову врал, будто его бросили на подготовку концерта к родительскому дню. Вернувшись к ужину, Козел, захлебываясь, рассказывал, как запускал с местными ракету, которая взлетала благодаря старой фотопленке. Туго свернутая, закатанная в фольгу и подожженная, она извергала вонючую реактивную струю – и ракета уносилась к облакам.

Вовка живописал нам, как мотался на тарзанке, привязанной к старой ветле над колхозным прудом. Захлебываясь, хвастался, как они тайком жарили в лесу на костре голубей, набитых из рогаток. Мы с Пашкой, хоть и завидовали, но предупреждали друга, что дело кончится очень плохо. Не помогало, Козел словно сошел с ума. Однажды внезапно созвали сбор дружины. В лагерь привезли ветерана, звенящего медалями, как цыганка монистами. И нам пришлось вдохновенно врать подозрительному Голубу, что, мол, не явившийся Лещинский пошел в медпункт из-за боли в животе.

– Понос? – насторожился вожатый.

– Наоборот, – нашелся я.

– Ерунда, – успокоился Коля. – Одна таблетка пургена – и на семь метров против ветра…

Вообще-то пурген изобретен для того, чтобы подсыпать его врагам в компот, выводя неприятеля из строя, но при необходимости лекарство можно использовать и для борьбы с запорами.

Гвоздя вскоре поймали в Домодедове. Если верить рассказу Голуба (мы слышали через стенку), бандит сначала залег на дно и затаился, но как-то раз, страдая похмельем, он выбрался чуть свет с хазы и пошел на первый сеанс – утром пиво можно достать только в бане или кинотеатре. Подлечившись «рижским», злодей собрался уходить, но тут выяснилось, что перед фильмом прокрутят не занудно-бодрые «Новости дня», а смешной «Фитиль», и Гвоздь задержался, чтобы вместе со всеми позубоскалить над бюрократами, жуликами, взяточниками, прогульщиками, бракоделами, нарушителями общественного порядка, мешающими нам жить. Однако в буфете его кто-то опознал и позвонил в милицию, те примчались и взяли рецидивиста прямо в зале, попросив зрителей сохранять спокойствие.

Но и после ареста Гвоздя строгий режим в лагере не отменили. Наоборот, вскоре с треском отправили домой, опозорив на линейке, еще двух парней, которые отлучались тайком на Рожайку, чтобы нырнуть с плотины. Ну, сбегали и сбегали – на здоровье! Зачем же об этом во всеуслышанье хвалиться перед девчонками? Кто-то сразу заложил, у Анаконды везде свои люди. Вожатый первого отряда Федор на педсовете пытался за ребят заступиться, намекнув, что, мол, ситуация до смешного напоминает кинокомедию «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», где Костю Иночкина изгоняют из лагеря за самовольное плаванье в реке, хотя он спортсмен-разрядник. Лучше бы Федя, по прозвищу Амбал, помалкивал!

– А я, значит, по-твоему, товарищ Дынин? – зловеще спросила Анаконда.

И началось: здесь вам не кино, а детское оздоровительное учреждение! Это в кино пионеры не тонут, а в жизни еще как тонут! Это в комедиях педагогов не сажают за погибель детей в тюрьму, а в жизни еще как сажают! В общем, Федор схлопотал выговор с предупреждением за развал дисциплины в отряде.

А наш друг Козловский продолжал, не чуя опасности, якшаться с местными. Однажды, вернувшись из отлучки, он сообщил, что в деревне объявился пижонистый дачник из Москвы: ходит в красных шортах, яркой рубахе с пальмами, на голове – клетчатая кепка, как у Олега Попова, на носу – темные шпионские очки, а в зубах – вонючая сигара. Чистый Мистер Твистер! Его крашеная рыжая жена с наклеенными ресницами бессовестно загорает в палисаднике без всякого лифчика, и уже все окрестные пацаны через забор налюбовались ее буферами. Мало того, по несколько раз в день они, как буржуи, прогуливают вдоль по деревне огромного пятнистого дога с налитыми кровью глазами. И местные, чтобы городские не очень задавались, решили проучить дачников – натравить на столичного пса местных собак. С этой целью они до озверения, до пены на клыках, дразнят и злобят Бяшиного Рекса, лютую сторожевую дворнягу размером с «запорожец».

Вскоре я обратил внимание, что Вовка с ожесточением чешет волосы над ухом, и в этом месте уже появилась маленькая красная проплешина.

– Что это у тебя?

– Не знаю, зудит… Наверное, комар укусил.

– Вряд ли…

Я посоветовал другу на всякий случай носить «нопасаранку», сдвинув на ухо. Но он меня не послушал, и вскоре Эмаль тоже заметила его почесывания. Забили тревогу, показали медсестре Зинаиде Николаевне, та схватилась за голову: «Стригущий лишай!» От страшной перспективы поголовного облысения лагеря «Дружба» запаниковали, доложили Анаконде, она учинила строгое следствие: с какими животными был в контакте заболевший?

– В глаза смотреть и не юлить! Ты источник инфекции! Говори правду!

Козловский попал в трудное положение. Сказать правду, мол, натаскивал местного Рекса для схватки со столичным догом, значит, сознаться в злостном нарушении дисциплины и мгновенно вылететь из лагеря с волчьей характеристикой. А дома мама – кандидат в мастера по толканию ядра. Отмалчиваться еще опаснее: вообразят вообще бог знает что! И Вовка не нашел ничего лучшего, как все свалить на несчастную Альму, которую не гладил, наверное, только Юра-артист, у которого аллергия на шерсть и волосы. Он даже с первой женой развелся, так как от запаха ее кудрей у него раздувался флюс, а на коже выступали трупные пятна.

Анаконда от услышанного пришла в неистовство, приказав Семафорычу немедленно изловить и усыпить Альму.

– Удавить, что ли? – не понял сторож.

– Не задавайте дурацких вопросов, Семен Афанасьевич! За дело! И чтобы дети не видели…

А Козловского приказали срочно везти в Домодедовскую больницу на обследование. Медсестра и Лысый Блондин взяли ошалевшего Вовку под руки и повели к машине как тяжелобольного. После обеда прибежала Нинка Краснова и, путаясь от ужаса в словах, протараторила, что Ленка Устинова из второго отряда собственными глазами видела, как сторож, взяв ружье, повел скулящую Альму в лес.

– А почему же выстрела никто не слышал? – усомнился Пашка.

– Не знаю…

– Он, видно, специально пальнул, когда электричка проезжала… – догадался Пферд. – Я фильм видел, там нарочно стреляют во время пароходного гудка, чтобы никто не услышал.

Вскоре кто-то наябедничал про свежий холмик в лесу. И тогда все сомнения рассеялись. Это конец! Так погибла наша любимица… А Козловский и Зинаида Николаевна вернулись из больницы с диагнозом, который звучал примерно так: «Воспаление кожного покрова головы с частичным выпадением волос из-за расчесывания места укуса кровососущего насекомого». Никакого стригущего лишая. Но Альму-то не вернешь! Мотя, возивший их в город, сострил:

– Эх, жаль! Я-то думал у нас еще и Лысый Брюнет появится – мне в компанию…

Но это была единственная шутка, потому что дело приняло серьезный оборот: Козла возненавидел весь лагерь, на него показывали пальцами, дразнили живодером, доносчиком, симулянтом, лишайником. Даже из младших отрядов приходили посмотреть на подлого погубителя Альмы. На тайном заседании совета отряда решили объявить Вовке бойкот, девчонки фыркали ему в лицо, считая трусом, на построении никто не хотел становиться с ним рядом. Даже Арка, дружившая с Вовкой, обозвала его подлецом и потребовала, чтобы он к ней больше не приближался. Мы, конечно, прикрывали друга с флангов, общались с ним, старались приободрить, чтобы он не чувствовал себя брошенным и совсем одиноким, ведь его местные дружки пропали, как не было.

Тут вот какая история. Побесив Рекса, Бяша все-таки натравил его на московского дога, который, несмотря на свой баскервильский вид, оказался жутким трусом, сразу же поджал хвост и заскулил, как щенок. Рыжая хозяйка заслонила робкого пса своей грудью, известной всей округе. В результате дворняга так покусала дачницу, что зашивать раны возили в Домодедово, где пострадавшей прописали вдобавок пятьдесят уколов в живот от бешенства. Мистер Твистер оказался сутягой и журналистом, он написал заявление в милицию, там сначала хотели замять дело, но им позвонили из Москвы. Тогда началось: следствие, допросы, очные ставки. Бяшина мать все отрицала, мол, никакой сторожевой псины у них отродясь не водилось, а за то, что по улицам бегают беспризорные волкодавы, у нас отвечает советская власть – к ней и претензии. «Так и запишем…» – покивали милиционеры, а на следующий день нашли у них на чердаке самогонный аппарат в рабочем состоянии. Тут Бяше стало не до Козловского…

Чтобы поговорить с попавшим в беду другом без свидетелей, мы уходили на край Поля. Вовка страшно переживал бойкот и был в отчаянье оттого, что Арка Тевекелян его теперь презирает.

– Что вы на меня так смотрите? – чуть не плача, вопрошал он. – Что мне оставалось делать? А как бы вы поступили на моем месте?

– Во-первых, не надо было с Бяшей связываться! Мы тебя предупреждали! – отвечал я. – Во-вторых, зачем ты все свалил на Альму?

– А на кого еще? На морских свинок? Я думал, ее просто ветеринару покажут, полечат… Я не знал, что вот так сразу…

– Не знал он! – передразнил Пашка. – Сказал бы, что погладил пробегавшую мимо кошку… Незнакомую… Безымянную… Их около кухни полным-полно! Кто бы стал их ловить?

– Кошку? Точно – кошку! Как же я не догадался! – Лицо нашего друга сморщилось от отчаянья, и слезы брызнули из глаз. – Какой же я дурак! Кошка, конечно, кошка… Что ж ты мне раньше не подсказал?

– А ты не спрашивал. Ты с Бяшей скорешился, с ним советовался, табачком баловался, голубей жрал… – припомнил ревнивый Лемешев.

– Ладно, хорошо быть мудрым на следующее утро, – повторил я любимую поговорку бабушки Мани. – Надо что-то сегодня делать.

– Если мне устроят темную, заступитесь? – с надеждой спросил Вовка.

– Конечно! – неуверенно ответили мы.

Темная – высшая мера наказания в пионерском лагере, что-то вроде расстрела. Приговоренного внезапно накрывают одеялом, гасят свет, набрасываются со всех сторон и лупят кулаками и ногами, стараясь угадать под вздымающейся байкой места побольней, а каждый вопль или стон наказуемого лишь прибавляет злости и азарта тем, кто бьет. Потом все, как по команде, прыгают в койки и принимают умиротворенный вид. Если на шум прибегает вожатый и зажигает свет, кажется, будто ничего и не было. А на избитом нет живого места.

На моей памяти темную устраивали два раза. В прошлом году вороватого Замшева, постоянно шарившего по тумбочкам после воскресного привоза гостинцев, сначала по-хорошему предупредили, а потом уже наказали. Он побежал жаловаться, но когда Гарик предложил назвать, кто именно на него напал, Замшев ничего не мог ответить, и вожатый, знавший о вороватости избитого, посоветовал ему «не противопоставлять себя коллективу». В позапрошлом году точно так же наказали ябедника Серикова, он выдал ребят, они собрались тайком сбегать на Рожайку и отказались взять его с собой. Он даже жаловаться не стал, поняв: будет еще хуже.

Теперь же наказать Козловского за Альму подбивал Аркашка, сам известный живодер. Завидев кошку, он просто не мог не швырнуть в нее камень или еловую шишку. Бедный Вовка понимал: по всем законам пионерского лагеря за гибель Альмы ему полагается темная, но боялся он не побоев, а унижения и позора. Вскоре, ночью, мы проснулись от странного шевеления в палате. Я, вскочив, включил свет, но это Засухин, снова описавшись, переворачивал мокрый матрас сухой стороной вверх.

Аркашка, щурясь от света, процедил:

– Все равно мы тебя, Козел, отмутузим! И заступничкам тоже обломится! – Тираннозавр испытывал злобную радость от того, что кого-то можно избить, да еще вроде как по справедливости.

Через день за Козловским приехал папаша. Растерянный и огорченный технолог написал заявление, что забирает ребенка до окончания смены по семейным обстоятельствам и никаких претензий к дирекции не имеет. Мы пошли провожать друга до ворот, он шел, понурив голову, неся в руках потертый чемодан с бумажной наклейкой «Володя Лещинский, III отряд». Губитель Альмы молчал и только сшибал ногой розовые головки клевера. Толстяк-отец отдувался, вытирал пот со лба и вздыхал:

– Какие погоды стоят! «Июльская роскошь цветущего лета»! Сам бы в пионеры записался! Что ты в московской пылищи делать будешь, Вова?

– Не знаю…

– Вы хоть мне, ребята, скажите! – взмолился родитель. – Что случилось? Какая беда? Володя написал, если не заберем, убежит и сам на электричке приедет домой. Что он тут натворил, паршивец?

– Ничего… – Мы пожали плечами. – Надоело, наверное. Две смены – это слишком…

– Но вам-то не надоело!

– Нам тоже надоело.

– Но вы-то домой не проситесь!

– Не просимся…

– Владимир, где твоя сила воли?

– В Караганде.

– Ах, так! Ладно, мне не хочешь говорить, матери скажешь, – произнес отец с такой уверенностью, что нам стало искренне жаль друга.

Похоже, дома его ждала расправа пострашней темной. Мы обнялись на прощанье. Что бы хоть как-то утешить страдальца, я дал ему с собой нитку сушеных подберезовиков, а Лемешев – перочинный ножик, найденный на Большой поляне после воскресного пикника.

– Спасибо… Спасибо… Я же не хотел, не хотел… – шептал Козловский сквозь слезы. – Простите, ребята…

Семафорыч, отпирая ворота, вздохнул и покачал головой:

– Из-за сучки, что ли? Вот уж зря… Ну совсем зря…

Мы долго смотрели, как Лещинские шли через поле, уже налившееся спелой желтизной. Отец несколько раз пытался положить руку на плечо сыну, но тот уворачивался, убегая вперед. А я вдруг подумал, что в шестой раз приезжаю в «Дружбу», но никогда еще не видел, как эту рожь убирают, потому что не оставался на третью смену. Может, в этом году… Лида сообщила, что тете Вале не дают отпуск в августе, как обещали, а если Батурины не поедут в Новый Афон, я, скорее всего, останусь в «Дружбе». Ну и ладно! Я знаю за просеками одно место, где растут белые, а в августе их там, наверное, будет видимо-невидимо. Грибы надо порезать на мелкие кусочки, нанизать на нитки или длинные травяные стебли и повесить под козырьком крыльца. Они быстро вялятся на солнечном ветру, испуская дивный аромат, а зимой из сушеных белых можно сварить восхитительный суп.

…Козловский в последний раз оглянулся, махнул нам рукой и навсегда исчез за лесополосой.

От «белого домика» по серой асфальтовой дорожке мы двинулись к нашему корпусу. Ярко-оранжевые окна светились между матовыми стволами берез. Ненадежная лунная темнота дразнила своими ночными секретами, шуршала черной травой, качала странными ветками, стучала дальней электричкой, пугала мечущейся ночной бабочкой размером с воробья. По небу, среди звездного мерцания, плыли мигающие огоньки самолетов, из-за леса доносился скребущий гул – в Домодедовском аэропорту заходил на посадку пассажирский ТУ-104. Раньше ревущие громадины снижались прямо над лагерем, и можно было даже прочитать буквы на скошенных алюминиевых крыльях. Наверное, если в этот момент пассажир глядел в иллюминатор, он видел весь наш лагерь, как на ладони, возможно, различал даже пионеров, задравших головы. Если шла линейка, то Анаконда замолкала, так как все равно ничего не слышно, и с досадой дожидалась, когда стальная птица Рух скроется за лесом. Но потом пришли к выводу, что рев и дребезжание стекол отрицательно сказываются на здоровье детей, и, как сказал Юра-артист, «глиссаду сместили».

– Вот видишь, как у нас заботятся о детях! – заметила по этому поводу Лида.

Слева, за деревьями, остался первый корпус. Из открытых освещенных окон доносилось:

– В отрыв пошли! – усмехнулся Лемешев.

– В последнюю ночь все можно, – кивнул я.

А пение продолжалось:

Спать никто не собирался, все ждали, когда старшие уйдут на свой сабантуй, и тогда начнется катавасия последней лагерной ночи! Справа во втором корпусе девчонки тоже пели.

– Тебе не жалко уезжать? – спросил Лемешев.

– И да, и нет…

– А если бы Ирма осталась? – Он искоса глянул на меня.

– При чем тут Комолова? Я на море хочу… Но если сорвется, тогда приеду на третью. А ты?

– Я в Крым! Любишь море?

Я не ответил, потому что в этот момент вообразил, как мы с Ирмой ныряем в прозрачной соленой воде, будто Ихтиандр с Гутттиэре, и я достаю ей со дна самые большие рапаны. Жаль, в Черном море нет жемчужных раковин…

Зашипел висящий на столбе алюминиевый громкоговоритель, и следом послышался хриплый звук горна. Мы с Пашкой по привычке подпели:

– Ага, особенно – вожатым, – проворчал Лемешев.

– Главное, чтобы снова не подрались, – ответил я, вспомнив конец прошлой смены.

– Бежим! – крикнул Пашка.

И мы пустились во весь дух, чтобы не попасться на глаза Голубу.

…После прошлого сабантуя Юра-артист появился с запудренным синяком и рукой на перевязи, он ходил прихрамывая, всем объясняя: хорошо, что получил увечья летом, когда сезон закрыт, иначе Театру оперетты пришлось бы отменять спектакли, где он исполняет главные роли, а это почти весь репертуар, вместо него на сцену выпустить некого. Талант – явление штучное! Все кивали, воображая картину: на двери висит большое объявление:

Иногда взрослые врут с таким размахом, какой нам, подрастающему поколению, даже не снится. Зимой Лида принесла из завкома два горящих билета на «Фиалку Монмартра», отец наотрез отказался идти – ждал трансляцию футбола, и маман взяла меня, я обрадовался, однако для вида, нахмурившись, стал отнекиваться, ссылаясь на не сделанные еще уроки, но она пообещала угостить «картошкой» с лимонадом. Внутренне ликуя, я нехотя согласился. Всю дорогу Лида радостно повторяла:

– Сегодня поет Шмыга! Ты понимаешь, сынок, Шмыга!

Я почему-то решил, что Шмыга – мощный пузатый мужик с тяжелым густым голосом, как у Шаляпина. Оказалось, это вертлявая и писклявая дама с большим красным пером, воткнутым в прическу. Она танцевала и пела, юля перед целой шеренгой длинноногих расхлябанных щеголей, одетых в черные фраки и цилиндры. Тимофеич, кстати, терпеть не может «балерунов», он говорит, нахмурившись: «Тоже мне работа – ногами дрыгать! Их бы на недельку к станку, жеребцов!»

Сидели мы далеко, но маман взяла в гардеробе за 30 копеек маленький бинокль, светло-кремовый с золотыми ободками. Она переживала, что мы не успели заехать к Батуриным, чтобы позаимствовать их старинный, перламутровый бинокль, принадлежавший покойной Елизавете Михайлове. Но я успокаивал Лиду, что за тридцать копеек мы не только можем смотреть спектакль сквозь увеличительные стекла, но и получим по окончании одежду без всякой очереди, а она там длиннющая.

Итак, я внимательно обозревал сквозь линзы сцену, и вдруг облик одного из «ногозадирал», дрыгающегося с самого краю, показался мне знакомым, я покрутил рифленое колесико, добиваясь абсолютной четкости изображения… Не может быть! Невероятно! В антракте я взял у маман программку, долго ее изучал и в самом конце длинного списка «обитателей Монмартра» нашел знакомое имя – Юрий Зайцев. Да это же наш Юрпалзай! Да уж, кроме него, спеть хором: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» – в Театре оперетты больше некому. Ну и «вралиссимус», как говорит в таких случаях Башашкин!

– Посмотри! – Лемешев на бегу показал рукой на окна нашего, третьего, корпуса.

В обеих половинах горел свет, но у девчонок он был лимонно-желтый, а у нас – апельсиновый. Почему? Ведь абажуров нет, одни голые лампочки.

– Из-за обоев, – догадался я.

– Точно! – подтвердил Пашка. – Котелок у тебя варит!

Мы, тяжело дыша, взлетели на крыльцо. Теперь надо было оценить обстановку, чтобы не нарваться на Голуба. Если он уже пошел по палатам, проверяя «наличие отсутствия», – наши дела плохи…

Третий корпус похож на остальные лагерные постройки: одноэтажный, длинный домик, обшитый досками, выкрашенными в зеленый цвет, и крытый старым шифером, который порос бархатным мхом, а местами потрескался. Под окнами кусты отцветшей сирени с ржавыми метелками на верхушках. Посредине – крыльцо, напоминающее скворечник. Одна ступенька за зиму вконец сгнила, и ее заменили свежей белой доской, она еще сочится янтарной смолой, прилипающей к подошвам. Через перила обычно перекинут выставленный на солнышко матрас: у Засухина, кроме экземы, еще и недержание, ему даже на ужин компот не дают, что помогает, но не всегда. Он как-то признался, что во сне ему мерещится, будто он мчится, мчится, чтобы успеть в «белый домик», но каждый раз опаздывает и просыпается от мокрого неудобства. Мы стараемся не замечать его недостатка. Подумаешь, все мы в младенчестве писались. Ну, задержался человек слегка в детстве – бывает, пройдет. И только Аркашка при каждом удобном случае напоминает бедному парню о его «протечках»:

Я заглянул в дверь – никого, и мы осторожно, стараясь не скрипеть половицами, вошли вовнутрь корпуса.

В просторном вестибюле к стенам прикручены вешалки с двойными алюминиевыми крючками – короткий нижний для курточек, длинный верхний для панам, пилоток, картузов. Ниже, у самого пола, тянутся узкие стеллажи для ботинок, сандалий, кедов. Они, высыхая, издают дух затхлой прелости. Налево – девчачья палата, из нее всегда приятно пахнет: женщины, они, понятно, всегда благоухают пудрой и «Красной Москвой», но девчонки-печенки с какой стати? Загадка…

Направо – наша, мальчиковая, половина, из нее всегда почему-то несет мокрой собачьей шерстью. Прямо – каморка, где живет Эмма Львовна. Из-за двери всегда тянет растворимым кофе и удивительными духами, название которых Нинка Краснова произносит с благоговеньем – «Рижская сирень». Голуб с другими парнями-вожатыми обитает в «общаге» – двухэтажном новом корпусе, он стоит на краю огороженного котлована, вырытого под бассейн.

Там же, на первом этаже, сидят дирекция и бухгалтерия. Из открытого окна далеко в Поле разносятся беспрерывный стук деревянных счетов и зычный голос снабженца Когана. По телефону люди почему-то говорят громче, чем в жизни, точнее – орут: «Где, я вас спрашиваю, четыре мешка гречки и пять риса? Где восемь ящиков вермишели? Где сорок килограммов сухофруктов и сто брикетов кисельного концентрата? Вы с ума там, что ли, посходили? У меня здесь двести ртов. Чем я их кормить буду, грудью? Это блокада? Нет, вы ответьте! Хотите неприятностей? Они у вас-таки будут в ассортименте! Когда выложите партбилет на стол, тогда поймете, что дети – цветы жизни! Нет, не завтра утром, а сегодня вечером. Так-то лучше. Жду!»

В дирекцию Галякве мы относим письма, которые три раза в неделю отвозит в Москву на своей таратайке Лысый Блондин, назад он доставляет весточки и гостинцы от родителей, так как не у всех из-за работы получается приехать в воскресенье в лагерь. Лида, например, в первую смену выбралась только на родительский день, но каждую неделю передавала мне посылки. Надписанные свертки и пакеты лежат в углу приемной: заходишь, говоришь Галякве фамилию и получаешь передачу с обязательной рекомендацией перед обедом сладкого не есть, а то перебьешь аппетит.

В посылке обычно, кроме клубники или черешни, таятся соевые батончики, конфеты «Коровка», мои любимые вафли «Лесная быль», леденцы и кулек крупных семечек, специально для меня купленных на Пятницком рынке и пожаренных бабушкой Маней. Я всегда делюсь с Лемешевым и Козловским, раньше угощал Шохина, самого рослого и сильного парня в нашем отряде, спокойного и справедливого. Он никого не обижал, не воспитывал, а если кто-то уж очень сильно доставал, Боря подзывал бузотера, тот покорно подходил, и силач делал ему саечку. На первый взгляд, вроде бы, пустяк, баловство: средним пальцем ты, словно крючком, цепляешь провинившегося за подбородок, а потом резко дергаешь вверх, пропахивая ему лицо всей пятерней и особенно больно задевая ноздри. Потом Шохин обычно гладил наказанного по голове и предупреждал:

– Не возникай! А то получишь американский щелбан! Понял?

– Понял-понял, – покорно кивал пострадавший, радуясь своему счастью.

Почему? А потому, что американский щелбан в Борином исполнении валит с ног. Техника простая: упираешься прямыми сомкнутыми пальцами в лоб несчастного, а затем, резко схлопнув ладонь, бьешь со всей силы запястьем между глаз. В голове потом целый день звенит. Думаю, работник Балда вышиб ум у жадного попа не щадящим русским щелчком, а с помощью именно американского щелбана. Странно, что в учебнике литературы по этому поводу ничего не сказано.

При Шохине, в палате у нас была образцовая дисциплина и без Голуба. Эмаль, выходя из своей каморки и куда-то убегая, ворковала:

– Боренька, я на тебя надеюсь!

Жаль, на вторую смену он не остался: спортивные сборы. После него стал верховодить «клейтуковец» Жаринов, который возбухать пытался еще при Шохине, но тот на второй день по приезде предложил ему прогуляться в Поле, откуда Аркашка вернулся с расквашенным носом и затих до конца смены, зато уж в июле распоясался. Нашу троицу тираннозавр особо не трогал, только задирал, а вот бедняга Засухин за каждое недержание получал ломовой американский щелбан, и, кажется, стал из-за этого писаться еще чаще. Доставалось и Жиртресту, ему тиран при каждом удобном случае давал такой мощный пендель, точно бил угловой. Толстяк даже ходить стал как-то боком, постоянно опасаясь за свою выпуклую задницу, ставшую сплошным синяком – сам в душе видел. Если кто-то, испортив в палате воздух, забывал обезопаситься, громко сказав: «МРП» (милиция разрешает пукать), то получал сокрушительный подзатыльник. Иногда Аркашка просто так, под настроение, подходил и без слов бил под дых, а когда жертва, согнувшись от боли, не могла вздохнуть, наставительно советовал:

– Качай пресс, слабак!

После отъезда Козловского Жаринов, как я заметил, ждал только случая, чтобы придраться к нам и поквитаться за нашу независимость, а со мной лично за Ирму, которая ему четко нравится. Во мне он видит почему-то соперника. И мы с Лемешевым договорились: не отступать, даже если придется вернуться домой с подбитыми глазами.

Я вдруг подумал: поразительно! Все эти мысли и картины пронеслись в моей голове, пока мы стояли в прихожей, пахнущей обжитой сыростью, и пытались понять, где находится Голуб – в каморке или в палате. Если на девчачьей половине, это хорошо – проскочим, если же на нашей – плохо: готовься к экзекуции. Коля считает, что инстинкт дисциплины у пионеров можно выработать только с помощью телесных наказаний. А еще я подумал: если советские космические корабли будут летать со скоростью мысли, то за судьбу Вселенной можно не волноваться: «И на Марсе будут яблони цвести…»

А из каморки тем временем доносился очень интересный разговор.

– Не пойду я! Не упрашивай!

– Да что ж такое?!

– Ничего. Одеялкой он ее накрыл!

– Тебе-то что?

– Не пойду я, не хочу, с детьми побуду, мало ли что… – капризничала Эмаль.

– Эм, – уговаривал Голуб. – Ну что ты как девочка! Ничего с ними не случится. Пойдем – хоть расслабимся!

– Вот и расслабляйся… Покрывай всех… одеялками!

– Далось тебе это одеяло! Все решат, что ты отрываешься от коллектива!

– Ну и пусть!

– И от меня отрываешься? – почему-то в нос спросил Голуб.

– Ну не надо! Здесь все слышно. Перестань! Когда будем конфисковывать?

– Зачем откладывать! Сейчас.

Мы с Пашкой переглянулись и нырнули в нашу палату, а там сам воздух уже был пропитан предстоящими прощальными пакостями. Даже Незнакомка смотрела из косо висящей рамы со злорадным высокомерием, мол, ну, готовьтесь, пионеры! Еще недавно на стене висели две картины, но «Мишки в лесу», когда кидались подушками, соскочили с гвоздя и разбились – рама вдребезги. Голуб проводил расследование, делал очные ставки, но так и не добился правды, поэтому каждому вкатил по три горяченьких – для профилактики. Конечно, не подарок, но по сравнению с «пенальти» – сущие пустяки.

Когда мы вошли, народ укладывался, с подозрением поглядывая по сторонам и соображая, откуда грозит опасность. Жаринов лежал, положив обутые ноги на никелированную спинку кровати. Он встретил нас кривой усмешкой. Переднего зуба у него не хватало, вышибли в драке, но именно благодаря этому Аркашка мог прицельно плевать метров на пять и однажды на моих глазах молниеносной слюной припечатал к стене большую синюю муху, и та сразу скончалась, видимо, от никотина, который убивает даже лошадь.

– Где болтались? – спросил тираннозавр.

– Руки мыли… – независимо ответил Лемешев.

– Смотрите у меня! Эмаль еще здесь?

– Здесь. Грозит, что не пойдет на сабантуй, – сообщил я.

– Хреново! А Голубь?

– С ней воркует.

Отрядный мучитель затейливо выругался, давая понять, что вожатого и воспитательницу, как пить дать, связывают те самые загадочные отношения, от которых появляются на свет дети. В прошлую смену к Жаринову приезжала на родительский день мать – красивая, но обрюзгшая и печальная женщина с ранней сединой. Тираннозавра было не узнать, он вертелся вокруг нее, заботливо усаживал, что-то рассказывал, смешил, бегал ей за водой, чтобы запить таблетку. Она смотрела на сына с отрешенной улыбкой, кивала, гладила по голове, но правую руку все время держала в глубоком кармане сарафана, а когда на минуту невзначай вынула, я с ужасом увидел вместо ладони заостренную культю. Заметив свою оплошность, мамаша Жаринова исказилась лицом и торопливо спрятала обрубок. Всезнающая Нинка потом рассказала, что кисть у Аркашкиной матери оторвало на конвейере, муж с инвалидкой жить не стал и сбежал к другой.

– Представляешь, какой гад! – с глубинной ненавистью произнесла Краснова. – И она теперь пьет с горя…

…Мы с Пашкой, поеживаясь от ночной свежести, разделись. Раньше в корпусах вообще не топили, в холодную погоду нам просто выдавали дополнительные байковые одеяла. Но в позапрошлом году достроили новую котельную между клубом и медпунктом, в палатах, под подоконниками появились чугунные батареи, однако горячую воду в них подают, если на улице совсем уж колотун. В начале июня случаются заморозки, трава утром белая, будто посыпанная сахарной пудрой. У дачников мерзнет огуречная рассада, некоторые, чтобы укрыть ростки теплым дымом, разводят костры – и от садовых участков тянет горькой гарью. Зато июль обычно жаркий, и батареи отключают на всю смену, а мокрые после дождя вещи мы сдаем в сушилку, что возле изолятора.

В дверь тихо заглянула Эмма Львовна, осмотрелась, пересчитала нас по головам и перед тем, как скрыться, приказала:

– Аркадий, разуйся!

В нашей палате двадцать четыре койки, они стоят в два ряда, образуя посредине неширокий проход. Между кроватями втиснуты белые фанерные тумбочки, одна на двоих, как у нас с Козловским: на верхней полке мои умывальные принадлежности, на нижней – его… были. Гостинцы и ценные вещи, вроде фантиков и засушенных бронзовиков, в тумбочке лучше не хранить, хотя в этой смене почти не воруют. Зачем? Отполовинить шоколадку или яблоко – святое дело, надо по-честному подойти к жующему и строгим голосом сказать:

– Сорок восемь – половину просим!

Или просто:

– Оставишь!

Даже прожорливый Жиртрест оставит – таков закон джунглей.

Спальные места нашей троицы расположены справа от двери. Первая койка, в самом углу, Вовкина, но теперь она пустует, полосатый матрас свернут рулоном, видна сетка с пружинами, а из серой, без наволочки, подушки торчат белые перышки. В углу, конечно, спокойнее, зато наши с Пашкой кровати сдвинуты вместе и упираются спинками в узкий подоконник: если приподняться на локтях, через стекло видна линейка с трибуной и флагштоком, а также асфальтовая дорожка, ведущая к «белому домику».

– Ну, давай, Шляпа, бухти! – приказал Жаринов, разуваясь.

– Жар, надо подождать. Пусть уйдут! – ответил я.

– Ладно, – благосклонно кивнул тираннозавр. – Говорят, ты на третью смену остаешься?

– Это вряд ли…

Я сложил шорты, рубаху и пилотку на табурет, укрыв сверху красным галстуком, а набухшие от вечерней росы кеды задвинул под кровать, потом лег на влажную простыню, укрывшись одеялом, которое пахнет почему-то псиной, как несчастная Альма. Место тут сырое, низина, а сквозь густые кроны солнце почти не проникает в палату. Но батареи все равно холодные. Экономят на детях. Зря! Допустим, я от сырости заработаю ревматизм, и когда придет время идти в армию, меня признают негодным к службе. Кто будет Родину защищать?

Лемешев вынул из тумбочки вчерашнюю плюшку, принесенную с полдника, разломил и протянул мне половину.

– Главное не заснуть! – шепнул он.

– У тебя пасту не сперли?

– Нет, я в наволочку спрятал. А у тебя?

– А у меня и красть нечего, на один раз осталось! – Я показал туго свернутый, опустошенный тюбик, похожий на улитку, которой на круглый ротик навинтили намордник.

В палате снова появилась хмурая Эмаль, еще раз пересчитала нас по головам, двинулась по проходу, увидела ноги Тиграна и воскликнула:

– Папикян, ты что – глину месил?! Срочно мыть!

Тот хмыкнул, встал, перекинул через плечо вафельное полотенце и вышел. Около Аркашки воспитательница тоже остановилась, я был уверен, что и его она отправит принимать водные процедуры: ступни у тираннозавра были черного цвета. Но Эмаль словно не заметила этого, зато несколько раз шумно втянула ноздрями воздух и погрозила курильщику пальцем, а тот, захлопав честными глазами, скроил простодушно-непонимающую рожу, мол, о чем это вы? На обратном пути она отобрала у Жиртреста обмусоленную картофелину, не обратив никакого внимания на нашу плюшку, зато Засухина строго спросила:

– Пил на ночь?

– Нет.

– Смотри у меня!

В дверном проеме воспитательница задержалась и, положив руку на черный выключатель с рычажком, напоминающим птичий клювик, задала идиотский вопрос:

– Я могу рассчитывать на вашу сознательность?

– Да-а-а… – нестройным хором соврали мы.

– Будете вы спать или нет, дело ваше, но, если я утром найду хоть одно перышко, хоть одну пушинку – пеняйте на себя! Ясно?!

– Я-я-я-ясно-о-о…

Понять ее опасения можно: однажды, после подушечного побоища, пол в палате был усыпан перьями, точно снегом. Раиса Никитична рыдала, мол, не дети, а чистые вредители народного имущества! Она кастелянша и заведует не костями, остающимися от мороженых туш, привезенных на кухню (так я думал в наивном возрасте), а постельными принадлежностями. Нас лишили тогда похода на Рожайку, а у вожатого и воспитательницы вычли из зарплаты.

– Отбой! – Эмма Львовна щелкнула выключателем, и две лампочки в черных патронах, свисающих с потолка на витых проводах, погасли, в палате стало темно, а за окнами, наоборот, посветлело. Еще несколько мгновений в воздухе виднелись меркнущие лилово-зеленые очертания предметов. Глаза быстро привыкали к мраку. Лемешев поднялся на локтях и поглядел на улицу:

– Вроде побежали!

– Хочется выпить-то!

– Оба? – уточнил Жаринов.

– Оба. В обнимку.

– Она же ему в матери годится!

– И на старуху бывает проруха.

– Значит, свобода!

– Свобода – мечта народа!

– Ну, кто самый смелый? – спросил тираннозавр.

– За Русь! – отчаянно картавя, крикнул Пферд и обрушил подушку на голову Жиртреста, который поперхнулся новой картофелиной.

– Бронебойным заряжай! – крикнул я, как в фильме «Четыре танкиста и собака», метнул бесхозную подушку Козловского, сбив этим мягким ядром Борьку на пол.

Тут вернулся Тигран, явно не дошедший до умывалки, выдернул подушку из-под головы Засухина и обрушил ее на башку не ожидавшего нападения Пашки, который все еще смотрел в окно. Лемешев в долгу не остался, он схватил свернутый матрас и направил его, подобно тарану, на Папикяна, тот организованно отступил. Жаринов, наблюдавший за боем из своего угла, не выдержал, выскочил в проход, размахивая сразу двумя подушками, а третью напялил себе на голову, точно наполеоновскую треуголку. Тут вспыхнул ядовито-яркий свет, беспомощно щурясь, мы застыли в самых нелепых позах. А на пороге, жестоко улыбаясь, стоял Голуб с пустой коробкой в руках. Ясно: они сделали вид, будто уходят, а сами по боковой дорожке обогнули корпус и воротились, чтобы застать нас врасплох. Так глупо попасться! Интересно, зачем ему коробка?

Коля внимательно осмотрел всех участников битвы, явно вспоминая, кому давно не влетало, и ткнул пальцем в Папика:

– Ты!

– Почему я?

– Вопрос риторический. Не первый день в лагере, и все знаешь сам. Что гласит закон джунглей?

– Понял…

– Но ты можешь облегчить свою участь, если скажешь, кто начал.

– Не видел… – Тигран безропотно лег на кровать ничком и приспустил сатиновые трусы, оголив белую, незагорелую попу, покрытую черными волосами.

– Десять горяченьких или один пенальти? – предложил вожатый.

– Нет уж!

– Ладно! Мы тоже не звери… – Коля снял с ноги полукедину, медленно приблизился и спросил:

– Готов?

– Всегда готов…

– Правильно!

Голуб примерился и так лупанул резиновой подошвой по голому заду, что дрогнули в рамах стекла.

– Раз… – прохрипел Папик.

Палач нашего детства снова размахнулся.

– Два…

Тигран мужественно, лишь покряхтывая, выдержал всю экзекуцию.

– Молодец, – похвалил Голуб. – А теперь сдавайте химическое оружие!

– Что-о?

– Зубную пасту, олухи небесные!

– Зачем?

– Завтра отдам!

– Это личная собственность! – возмутился подкованный Пферд.

– У нас уже почти коммунизм, – усмехнулся вожатый, медленно двигаясь по проходу.

Он обошел палату, подставляя коробку, которая наполнилась тюбиками, в основном сморщенными, плоскими, полувыжатыми.

– У меня кончилась! – соврал Лемешев.

– А если подумать?

Павлик, поколебавшись, пошарил в наволочке и отдал свою заначку.

– То-то! Я про вас все знаю! И все вижу! Если не понимаете по-хорошему, будем разговаривать по-плохому. Ни звука, ни слова, ни шороха! Иначе – красный террор! Ясно? Не слышу?

Все промолчали. Мы же ученые и знаем: это проверка на вшивость. Тот, кто по глупости ответит вслух, сразу же получит за нарушение приказа в лоб. Голуб удовлетворенно усмехнулся. В палату заглянула Эмаль и забрала у него коробку, видимо, чтобы произвести конфискацию у девчонок. Они, конечно, не такие озорные, как мы, но последняя ночь есть последняя ночь…

Коля достал из заднего кармана круглое зеркальце в кожаной окантовке, осмотрел с огорчением редеющий чуб, вздохнул о неизбежном, заботливо поправил несколько волосинок, обвел нас предупредительным взором, погасил свет и вышел.

Некоторое время мы лежали не шевелясь, и только Папикян тихо ругался, ворочаясь и стараясь найти безболезненную позу. Я вспомнил, как в раннем детстве Лида, выходя из комнаты, строго напоминала мне, что в стене спрятан специальный аппаратик, благодаря которому она знает все, что я вытворяю в отсутствие взрослых. Внимательно осмотрев стены, я убедился: да, в самом деле, в углу под потолком заметна заклеенная обоями выпуклость, где, наверное, и спрятано всевидящее устройство. Боясь наказания, я сдерживал страстное желание выплеснуть остатки ненавистной манной каши в помойное ведро или забраться на стол. Потом, когда в нашей комнате делали ремонт и оголили стены, чтобы наклеить новые обои, выяснилось: бдительная выпуклость – всего лишь накладная вентиляционная решетка…

За окном по радио еще раз сыграли отбой: видимо, и в других отрядах с дисциплиной было не все в порядке, в последнюю ночь никто не хотел спать. Даже луна воспалилась, ожидая и гадая, какими же пакостями обернется конец второй смены. В первую нашей троице удалось-таки перебодрствовать и перемазать пастой почти всю палату, кроме, разумеется, Шохина и Жаринова.

Когда после окончания первого класса, Лида отправила меня в «Дружбу», здесь все было иначе: территория заканчивалась сразу за «белыми домиками», еще не прирезали и не обнесли бетонным забором Поле, где бродило колхозное стадо. Чумазый подпасок в старом, видно, отцовском пиджаке с подвернутыми рукавами страшно ругался на буренок и отгонял их, щелкая длинным кнутом. Но коровы все равно подходили к деревянному тогда еще забору. Обдавая теплым молочным дыханием, они касались мокрыми колючими ноздрями наших рук, просунутых между штакетинами, и смахивали большими шершавыми языками с ладоней подсоленные горбушки черного хлеба, стыренного в столовой.

Теперь на бывшем лугу – футбольное поле, волейбольная и городошная площадки, турники, яма с песком для прыжков, беговая дорожка, директорский корпус, а рядом экскаватор начал рыть котлован под бассейн. Особняком стоит высокий столб, к нему длинной веревкой привязана кожаная груша размером с мяч, а вокруг земля вытоптана до асфальтовой твердости. Здесь играют в пионербол. Правила такие: ты со всей силы бьешь кулаком по груше, чтобы веревка до конца обмоталась вокруг столба – и тогда ты победил. Но противник делает то же самое, мощными ударами возвращая грушу на твою половину. Верх берет тот, кто сильнее и ловчее. Однажды на спор сошлись два главных лагерных силача Аристов и Федор-амбал, а чтобы понаблюдать за схваткой, сбежалось пол-лагеря, дети и взрослые. Бросили монетку – и первый удар выпал физруку. Он размахнулся – бах – веревка молниеносно обмоталась вокруг деревяшки, а груша взметнулась, прильнув к самой вершине столба. Тая из Китая от избытка чувств бросилась Аристову на шею, а вот Ассоль обиженно заявила, что так нечестно, и надула розовые губы.

Справа от центральных ворот, где прежде рос березняк, отстроили большой клуб со сценой и комнатами для кружковых занятий, есть там теперь настоящий экран в полстены, задергивающийся шторами, а под самым потолком расположена комната киномеханика, но в нее можно попасть только по наружной железной лестнице, вроде пожарной. В стене прорезаны две амбразуры, откуда бьют конические лучи проекторов, их теперь пара, поэтому фильмы идут без перерыва, только когда кончается одна часть и начинается другая, изображение смешно подпрыгивает и передергивается. Звук из новых черных колонок, разнесенных по сторонам сцены, стал гораздо громче и отчетливее, все хорошо слышно – никто никого уже не переспрашивает. Да и фильмы теперь Лысый Блондин привозит чаще всего цветные, а не черно-белые, как прежде…

За пять лет многое изменилось! Когда я впервые приехал сюда, в лагере был настоящий горнист, звали его Толей Кудряшиным. Он выбегал на середину линейки, еще не забетонированной, вставал рядом с прежним невысоким деревянным флагштоком, несколько раз стряхивал горн, как большой градусник, освобождая его трубчатое нутро от ненужной слюны, а потом, вскинув к небу золотой раструб, подобрав лицо и напружив щеки, Толя вминал губы в серебряный мундштук – и над палатами летели сначала хрипловатые, а потом все более чистые и звонкие, до слез знакомые медные звуки:

Или:

Всякий раз сигнал получался разный, не похожий на вчерашний: чаще всего – бодро-отрывистый, иногда – торопливый, порой – протяжно-скучающий, а когда Толя влюбился в Риту Званцеву, вожатую третьего отряда, – горн зазвучал загадочно и нежно. Кудряшина тогда вызвала Анаконда и строго объяснила, что в его возрасте любовь, да еще к девушке, которая старше на целых пять лет и учится в пединституте, – дикая глупость, бесперспективная трата чувств. А если он будет и дальше бросать по ночам в Ритино окно цветы, которые преступно украдены с клумб дачников, написавших три жалобы, она, как директор, несмотря на Толины музыкальные таланты, выставит его из лагеря с волчьей характеристикой.

Кудряшин исчез из лагеря за неделю до конца смены, и горнить было поручено парню из второго отряда, но у того получалось какое-то позорное металлическое кудахтанье. Мы смеялись и дразнили неумеху. К следующему сезону «Дружбу» радиофицировали, и горн теперь звучал из репродукторов, развешенных на столбах или под коньками спальных корпусов. Звуки изо дня в день получались совершенно одинаковые, какие-то чересчур правильные, скучные и неживые. Услышав механическое «Вставай, вставай дружок!», вскакивать, как раньше, не хотелось, наоборот появлялось желание повернуться на другой бок и дремать дальше. Этим летом, в первую смену, Кудряшин приезжал проведать родной лагерь. Он был в фуражке с зеленым околышем, в парадной военной форме, на погонах – буквы ПВ и широкие золотые лычки. На его груди, кроме выпуклых значков с циферками, красовалась серебряная медаль. Я рассмотрел на ней бойца в длинной шинели, стоящего с автоматом у пограничного столба. Толино лицо рассекал большой шрам, похожий на лиловую сороконожку, и он как-то странно, со скрипом, переставлял правую ногу, обутую в негнущийся, без единой морщины начищенный ботинок.

– Ух, ты! – изумлялся Кудряшин, озирая изменения, случившиеся в лагере.

Прибежала, запыхавшись, Рита, обняла Толю и почему-то заплакала. Она к тому времени окончила институт, стала Маргаритой Игоревной, вышла замуж и заведовала нашим новым клубом, где жила в отдельной комнатке с дочкой, едва начавшей ходить. Муж почему-то никогда ее не навещал.

– Видно, объелся груш… – глумился ехидный Голуб, который поначалу к неудовольствию Эммы набивался к Званцевой на вечерний чай, но безуспешно.

Пришла оповещенная Анаконда, она с удивлением посмотрела на заплаканную Риту, та сразу же отстранилась от Кудряшина, вытирая платком слезы. Потом начальница со строгой благосклонностью окинула взглядом бывшего горниста и громко, так, чтобы слышали все столпившиеся вокруг, произнесла:

– Герой! Горжусь! Сержант?

– Да ладно уж… – замялся Толя. – Старший…

– Что значит «ладно»? Ты это брось, Анатолий! После обеда, вместо тихого часа встретишься с ребятами. Расскажешь о службе! У нас сегодня – рыбный суп и плов. Забыл, небось, как в «Дружбе» кормят?

– Анна Кондратьевна, я же на полчасика заскочил, мимо ехал…

– Мимо? – Она внимательно посмотрела на его начищенные значки. – Слышать ничего не хочу! Маргарита Игоревна, что сомлела? Покажи гостю наш новый клуб! Есть чем похвастаться!

Приковылял пузатый завхоз с пыльным горном в дрожащих руках:

– Нашел, нашел, ну, просто обыскался! – радостно повторял он.

– Попробовал бы не найти! – усмехнулась директриса и протянула инструмент старшему сержанту. – Узнаешь, Анатолий?

– Узнаю-ю… – Он взял инструмент, осторожно отер рукавом медь, сразу засиявшую на солнце, выдернул и посмотрел на просвет мундштук, вставил на место, вскинул золотой раструб к небу и напружил щеки:

Званцева глядела на него со счастливой грустью, а мы – со щенячьим восторгом. Анаконда взяла пограничника под локоть, разрешающе кивнула, Рита подхватила горниста под другую руку, и они вдвоем повели гостя по территории, гордо показывая все лагерные новшества. Кудряшин старался идти не хромая и хмурился, когда правая нога скрипела слишком громко, но все делали вид, будто ничего не замечают.

– Протез, – шепнул мне Козловский.

– Вижу, не слепой.

– Импортный, наверное? – предположил Лемешев.

– Ежу понятно! – кивнул я, помня, на каких нескладных деревяшках с черными резиновыми присосками ковыляли инвалиды по нашему переулку.

В столовой Толю посадили за отдельный стол, который всегда накрывали, если приезжее начальство хотело отведать из пионерского котла. Первое и второе ему доставили, как в ресторане, на подносе и не в маленьких, детских, а в больших взрослых тарелках. Анаконда с Ритой сидели рядом, любуясь, как он ест. Кто-то вспомнил, что Кудряшин в былые годы уважал набухшие компотной сладостью сухофрукты, и принесли целую, с верхом, тарелку, тщательно отобрав урюк и груши, особо ценимые героем.

– Ну, это вы зря… – застеснялся он.

– Ешь, Толя. – Анаконда положила ему руку на погон. – Тебе теперь надо быть очень сильным! Сможешь?

– А куда деваться?

…Как и обещала Анаконда, тихий час для всех, кроме мелюзги, отменили – невероятное, невозможное нарушение распорядка дня, написанного большими рисованными буквами на железном щите, установленном возле линейки, перед аллеей пионеров-героев. Новый клуб набился под завязку. Свободных мест не было, пришли все взрослые сотрудники, даже повара. Кудряшин поначалу не очень уверенно, озираясь на начальство и смущенно поглядывая на Риту, рассказал, как после школы его призвали в армию, и он сам попросился в пограничники. Шесть месяцев в «учебке», а потом их отправили на горную заставу в Таджикистане. За год службы Толя задержал двух нарушителей, но то были заплутавшие афганские пастухи, а вот третий оказался настоящим шпионом, очень опасным, хорошо подготовленным, знающим тайные козьи тропы. Настигли его уже на подходе к кишлаку. Завязался бой, диверсант бросил гранату, осколками убило лучшего Толиного друга ефрейтора Степу Малышко и Джульбарса, выдающегося служебного пса. Самого Кудряшина тяжело ранило. Но командир наряда лейтенант Кулинич, несмотря на контузию, разрубил нарушителя государственной границы пополам.

– Как пополам? Совсем пополам? – заволновались пионеры. – Чем? Мечом?

– Какой меч, балда, у советских пограничников?! Конечно, саблей! – поправил кто-то.

– Нет, сабля нам не положена, только штык-нож, – улыбнулся бывший горнист, – лейтенант выстрелил из АКМа…

– Из чего?

– Автомата Калашников – модернизированный. Замечательное оружие! Если пули ложатся кучно, то очередью можно буквально рассечь врага. Кулинич так и сделал. Степу посмертно наградили медалью «За отвагу», Кулинича – «Красной звездой», а меня медалью «За отличие в охране границы СССР». – Он ткнул пальцем в серебряный кружок на груди. – Потом, после госпиталя, комиссовали. Вот и вся история… Анна Кондратьевна, мне уже пора, у меня вечером поезд, я к Степиным родителям в Харьков еду… Обещал…

– Ну, если обещал… Спасибо тебе, Толя, большое спасибо! Будь счастлив, несмотря ни на что! – сказала Анаконда, пряча слезы. – А это тебе, на память! – Она протянула ему видавший виды горн.

В Москву Кудряшина отвез Лысый Блондин. Но самое главное, и об этом судачил весь лагерь, всю Ритину комнату, пока шла встреча, кто-то завалил цветами. Сам Толя, понятно, не мог нарвать и принести: он все время был на виду, да и нога… Подозрение пало на двух сорвиголов из первого отряда – Красильщикова и Чебатуру, они еще, будучи мелюзгой, хвостом ходили за Толей и клянчили, мечтая «дунуть в трубу». Иногда он им позволял, объясняя, как правильно «работать» при этом языком. Анаконда наказывать хулиганов не стала, возмущенным дачникам, пришедшим вечером целой толпой, отдала деньги, как и в нашем случае, а Рите погрозила пальцем и предупредила:

– Смотри у меня, Званцева! Парень и так без ноги. Хочешь, чтобы без башки остался? Даже не мечтай!

– Я и не мечтаю, – поникла она.

– Шляпа, заводи шарманку! – снова потребовал тираннозавр.

– Жар, я «пеналь» поучить не хочу.

– Трус! Ну-ка, послушай, что там! – приказал он Пферду. – Быстро!

Борька не сразу, демонстрируя независимость, но все-таки прижал ухо к стене, отделяющей палату от Эмминой каморки.

– Поют.

– Кто?

– Битлы, кажется.

– Би-би-си слушают, – со знанием дела определил Лемешев.

– Ладно – ждем, – разрешил Жаринов. – Проверяют. Скоро уйдут. А то там без них все сожрут и выпьют.

– Вонираж что-то задумал… – шепнул мне Лемешев.

– Точно, – согласился я.

…Это теперь нас возят в лагерь на автобусах. А раньше мы коллективно добирались электричкой с Павелецкого вокзала до станции «Востряково». Тимофеич, чуть свет уходя на завод, гладил меня, сонного, на прощанье по волосам – редкая отцовская нежность. Позавтракав, я щедро, впрок, так как взрослые забывчивы, кормил рыбок в аквариуме, но они ели без аппетита, словно грустно понимали: расстаемся мы почти на месяц. Лида, с ужасом поглядывая на часы, металась вокруг раскрытого фибрового чемодана. Я еще с вечера приклеил к нему свежую бумажку с крупной надписью, сделанной химическим карандашом: «Юра Полуяков». Цифра рядом – это номер отряда, она год от года уменьшалась, хотя лет мне становилось больше. К внутренней стороне крышки прилеплен тетрадный листок с перечнем вещей, Лида в пятый раз сверяла список с тем, что сложено в чемодане:

Но вот звучит усиленная мегафоном команда окончательно прощаться с родными и вставать в колонну. Однако вместо построения начинается полная неразбериха. Примерно так я себе и представляю эвакуацию, о которой мне рассказывает иногда Лида. И всякий раз в ее глазах вспыхивает ужас. Ведь она отстала от эшелона, но мир не без добрых людей…

Пионеры мечутся, родители суетятся, вожатые нервничают, поднимают над головами таблички с номерами отрядов и устраивают первую перекличку, отмечая присутствующих галочками в списках и проверяя путевки. Иногда вместо ребенка отвечает басом папаша, выглядит это смешно. Некоторые дети исчезают в непонятном направлении.

– Вдовин Алик?! Путевка в наличии. А сам-то он где?

– Его мама на вокзал в уборную повела…

– Нашли время! – волнуется новенькая, еще неопытная и всего боящаяся вожатая. – Сидоров Костя… Куда девался Сидоров?

– Не психуй! – успокаивает бывалая воспитательница. – Самопривоз. Завтра. Родители предупредили. Вот же, сбоку написано.

О это предотъездное прощание! Некоторые октябрята ревут в голос, словно их отправляют на съедение к Бабе-яге. Родители сперва прячут слезы, потом и у них на лицах появляется отчаянье, переходящее в решимость немедленно, несмотря на потраченные деньги, увезти рыдающее чадо домой и больше никогда не отдавать ребенка в ужасный лагерь. Я смотрю на все это с улыбкой. Мне, с младенчества привыкшему к яслям и детскому саду, выезжавшим за город на три летних месяца, 24 дня пионерской смены кажутся семечками, хотя и я, будучи мал, порой смахивал с глаз скупую слезу расставания. У кого-то тем временем рыдания переходят в истерику, предки ищут по карманам валидол, а он, между прочим, по вкусу точь-в-точь как мятные таблетки «Холодок».

И тогда мегафон в руки берет Анаконда.

– Товарищи родители, – говорит она строгим, как у диктора Нонны Бодровой, голосом. – Не усугубляйте ситуацию! Не идите на поводу у детей, они через два часа будут за стрекозами бегать! Не накаляйте без причины психическую обстановку, не мешайте построению, отойдите в сторону, проявите сознательность!

Конечно, в лагере за стрекозами никто не гоняется, так как поймать их практически невозможно. А вот майские жуки и бабочки – другое дело. Но повелительный тон действует, успокаивая ребят и взрослых, которые, словно очнувшись, уже не куксятся вслед за отпрысками, а отсылают их в строй уговорами и подзатыльниками.

– Ну вот – другое дело! – Голос начальницы добреет. – Ла-а-агерь! Слу-ушай мою команду: на посадку в электропоезд ша-агом марш!

Мы организованно чешем на платформу. Первый отряд идет во главе с рослым, крепким вожатым и суровой плечистой воспитательницей, таких подбирают специально, так как им приходится командовать пацанами под метр семьдесят, с очевидной первой растительностью на лице. А что делать: акселерация, как пишут в журнале «Здоровье». Да и у иных первоотрядниц, скажу прямо, концы пионерского галстука уже не висят, а лежат на груди… У наших девчонок спереди пока только медицинские прыщики.

В конце колонны семенят, едва поспевая за воспитательницей, вчерашние первоклашки, маленькие, смешные, с круглыми от новых впечатлений и влажными от слез глазами. Я был таким же… И никакая в мире сила меня уже не сделает снова маленьким. Никогда!

Замыкают шествие физкультурник, видимо, чтобы догнать того, кто решится в последний момент сбежать домой, и медсестра с чемоданчиком, на котором нарисован красный крест в белом круге, как у доктора Айболита. На случай, если кто-то от ужаса упадет в обморок, у нее наготове пузырек с нашатырным спиртом.

Мы грузимся в электричку, идущую до Барыбина со всеми остановками, она отходит в 11.15. До отправления остается минут двадцать, вагоны еще пустые, да и вообще в это время пассажиров немного: люди на работе. Чтобы не перепутаться в суматохе, каждый отряд занимает один вагон, конечно, не полностью. Пять лет назад мы заняли шесть вагонов, а в позапрошлом уже восемь. Лагерь разрастается, для младших отрядов построили новый, кирпичный корпус, а в бывшей палате для самых маленьких теперь игротека.

Анаконда по мегафону настойчиво советует родителям не провожать детей до перрона, но многие не слушаются, идут следом, машут руками, кричат, напоминая, что на солнце надо надевать панаму, мокрые трусы сушить, а при первых признаках поноса – бежать в медпункт. Страшное слово «дизентерия» всегда омрачало летний отдых детей.

Малышня, приплюснув носы к вагонному стеклу, снова хнычет. Пионеры постарше, наоборот, делают вид, будто не узнают своих назойливых предков, или незаметно подают им знаки, мол, идите отсюда, не позорьте перед народом! Впрочем, у «взрослых» вагонов и родителей-то почти нет, а там, где расселся первый отряд, вообще никого, кроме чьей-то взволнованной бабушки, трясущей над головой забытыми шерстяными носками.

Но вот электричка, дернувшись, отползает от перрона…

В «Дружбу» меня отправили после первого класса: я умел читать «про себя» и знал отчасти таблицу умножения! В табеле одни пятерки, только по чистописанию и поведению – четверки. Солидный человек! Но и я тоже заплакал, увидев, как вместе с павелецкой платформой уплывает, казалось, навсегда моя единственная Лида, жутко расстроенная из-за того, что забыла мне отдать пакет с мятными пряниками, наскоро купленными с вокзального лотка. На ней было, как сейчас помню, летнее синее платье в белый горошек, с рюшками. Что это такое, до сих пор толком не знаю, но тетя Валя, обнаружив у сестры обновку, воскликнула:

– Лидка, рюшки просто обалденные!

– Правда? – расцвела моя не уверенная в себе маман. – А я спороть хотела…

– Ну и дура!

Лида с готовым к рыданию лицом так и стояла на перроне, прижав к груди серый пакет. Вскоре она вместе с вокзалом пропала из виду. Носового платка у меня тогда еще не было, и я утирал прощальные слезы рукавом. Между тем поезд, качаясь и подрагивая, полз мимо приземистых складов и бесконечных депо. Стуча колесами, он медленно выбирался из хитросплетения привокзальных рельсов, постепенно прибавляя ход. Мы покидали тесно застроенную Москву, которая, точно по команде, обрывалась за широкой Окружной дорогой: две полосы в одну сторону, две в другую. Поезд, гулко поднырнув под мост, вырывался на приволье полей, лугов, перелесков, деревень, извилистых речек и прудов, обросших ивами…

Почти весь вагон, занятый шестым, самым младшим отрядом, рыдал в голос. Воспитательницы метались, не зная, кого успокаивать: в одном конце затихнут, в другом расплачутся. Незнакомая бабушка, с ужасом глядя на нас, прижимала к себе испуганную внучку, тоже готовую зареветь, и повторяла, как заклинание:

– Не бойся, Лялечка, я тебя никогда в лагерь не отдам! Никогда!

– Прекратить слезы! – прикрикнула отчаявшаяся воспитательница. – Поем! – и подала пример:

Как ни странно, эта простодушная песенка, которую мы талдычили в детском саду по несколько раз в день, начиная с малышовой группы, всех как-то успокоила, от нее повеяло чем-то знакомым, уютным, привычным. Разлука с папами-мамами показалась совсем не страшной, ведь уезжали же мы на дачу на целых три месяца – и ничего! Теперь я смотрю на заплаканную малышню с теплым снисхождением. Как быстро летит время!

…До Вострякова езды около часа. Проходят контролеры, улыбаются, увидев столько ребятни, проверяют у вожатых билеты – пачку толщиной почти с отрывной календарь и, потрепав кого-нибудь мальчишку по вихрам, идут дальше, качаясь вместе с вагоном. Наконец, голос по радио сквозь треск сообщает:

– Следующая остановка – Востряково.

Нас поднимают, заранее строят в проходе, на всякий случай снова пересчитывают по головам. Электричка останавливается, двери с шипением разъезжаются, взрослые опасливо выглядывают наружу, будто нас могли завезти в неизвестную местность, и, наконец, дают отмашку. Мы вереницей выходим из вагонов, а вожатые, поторапливая, снова считают нас, как цыплят. Со стороны это, наверное, выглядит впечатляюще: платформа, еще минуту назад почти пустая, вдруг заполняется толпами шумных мальчишек и девчонок в алых галстуках.

– Никто не остался? – строго спрашивает в мегафон Анаконда.

– Нет, – отвечает запыхавшийся физкультурник, он пробежал насквозь весь состав и никого не обнаружил.

Машинист, выйдя из кабины, нетерпеливо ждет, поглядывая на часы, чтобы не выбиться из графика. Наконец, старший вожатый разрешающе машет рукой, доносится сообщение, что следующая станция – «Белые Столбы», двери, шипя, смыкаются, электричка, обдав нас разогретой смазкой, дергается и, громыхая, отъезжает, открыв взгляду дрожащие рельсы, заезженные до стального блеска, и деревянные шпалы, полузасыпанные мусором и промасленной щебенкой.

Любой знает, в «Белых Столбах» находится сумасшедший дом. Когда пионер совершает какой-то невероятный поступок, например, забирается на крышу котельной, Анаконда так и спрашивает: «Может, тебя, поганец, в Белые Столбы отправить? Там таких много. Подлечат!» Но в дурдом никто не хочет. И после отбоя мы нередко пугаем друг друга слухами о беглом психе, а потом сами не можем уснуть, принимая качающуюся в окне ветку за удравшего пациента.

Но, когда я был в пятом отряде, из Белых Столбов в самом деле улизнул буйнопомешанный, зарезавший своих домашних. На несколько дней всем запретили выходить за территорию, даже приближаться к забору. Но вскоре его поймали. Как говорили взрослые, псих зашел в сельпо и попросил хлеба, ему сразу дали, сообразив, кто он, дали не только хлеба, но и молока, колбасы, даже пастилы. Пока сумасшедший в тенечке питался, как обычный проголодавшийся гражданин, приехали сначала милиционеры, а потом уже и санитары со смирительной рубашкой. Я хорошо представляю себе, как это происходило, по фильму «Кавказская пленница», его я смотрел три раза.

…Мы долго спускаемся с платформы по шаткой деревянной лестнице, но некоторые сорвиголовы начинают прыгать с бетонных плит вниз, на землю, заросшую одуванчиками и мать-и-мачехой. Медсестра в белом халате паникует:

– Прекратить безобразие! В гипс захотели?

Однако кто посмелей и половчей, уже спрыгнул. Мы снова строимся поотрядно и направляемся в сторону лагеря, который почти в километре от станции. Вещи младших складывают в грузовик и везут к корпусам обводным проселком, кто постарше, тащит поклажу сам. Сначала мы движемся по неровной деревенской улице, огибая остававшиеся от майских дождей лужи, в некоторых полощутся домашние утки. Местные хозяйки подходят к своим заборам и с добрыми усмешками смотрят на нас, кое-кого я узнаю: они в разные годы работали в «Дружбе» уборщицами, посудомойками, нянечками, кастеляншами, поварихами.

Из проулка выныривает ватага местных пацанов, они во взрослых кепках, выцветших майках, шароварах, трениках, драных школьных брюках, но только не в коротких штанишках. Это позор для сельского жителя! Многие босиком. Кто постарше, не таясь, курит лихо заломленные папиросы. Местные дразнятся, строят нам рожи и даже плюют в нас зеленой бузиной через трубки, сделанные из полых стеблей дягиля. Несколько вожатых покрепче во главе с физруком по команде директора выдвигаются к обидчикам, и те, нехорошо ругаясь, отступают. Не любят здесь почему-то городских. Чем мы их обидели? Все советские люди должны дружить. Есть такой закон.

Сразу за околицей начинается поле ржи, тянущееся до самого лагеря. Через зеленую ниву, подпрыгивая на бороздах, вьется узкая дорожка. Чтобы не мять колоски, нас перестраивают по одному. Я специально задеваю ногой высокие усатые стебли, надеясь, что из них выпрыгнет и полетит с железным стрекотом настоящая саранча величиной с пол-ладони, но, кроме мелких зеленых кузнечиков и коричневатых кобылок, никто из зарослей не выскакивает. Первый отряд уже подходит к железным воротам, над которыми поднимается щит с красной надписью пл «ДРУЖБА». А младшие отряды еще только покидают деревню и втягиваются на поле. Вдоль цепочки проносят большой железный бидон:

– Кто хочет пить? – размахивая эмалированной кружкой, спрашивает врачиха. – Мальчик, сейчас же надень панаму! Солнечного удара захотел?

Мне страшно хочется пить, Лида вчера два раза посолила котлеты, так как у них на заводе запарка с планом, и она слегка не в себе. Тимофеич даже добродушно предположил, что она в кого-то влюбилась. Маман испугалась и замотала головой так, что задрожал перманент.

…Я поднимаю руку. Мне подают кружку с водой. Выйдя из строя, я жадно пью и гляжу на растянувшуюся вереницу. Из-за множества красных галстуков кажется, будто тропинка через поле поросла алыми маками. Красиво!

Теперь нас возят в лагерь на автобусах от Макаронной фабрики. Колонну возглавляет машина ГАИ с громкоговорителем, и милиционеры убедительно просят прочих водителей освободить проезжую часть для детей. Удобно, конечно, но не так интересно…

– Зассыхин! Сползай на разведку! – приказал Аркашка. – Быстро!

– Жар, я боюсь… Накажут…

– Ага! И я еще добавлю. «Пеналь» хочешь? Не бзди – скажешь: приспичило. Ты у нас больной – тебе все можно… – заржал Жаринов.

Засухин затравленно посмотрел на врага. Бедный парень жутко страдал от своего недостатка, стеснялся регулярных «протечек» и просто мертвел от позора, когда его называли Зассыхиным при девчонках, особенно при Арке – она ему тайно и недостижимо нравилась. Чтобы немножко успокоить беднягу, я бы мог рассказать ему один случай, которого он не знает, так как ездит в «Дружбу» только третий год, а случилась эта история давным-давно, когда мы были в шестом отряде, ходили парами – мальчик – девочка, играли за заборчиком в детсадовские игрушки, разглядывали картинки в раскладных книжках. Нас отправляли в кроватки на час раньше других, мы почти никогда не участвовали в вечерних мероприятиях, вроде конкурса пионерской песни, так как «все равно ничего не умели и не понимали». В каждом нормальном отряде были вожатый и воспитательница, а у нас две воспитательницы, как в детском саду. Кто-то остроумный прозвал их наседками.

Однажды они пришли с педсовета озадаченные и громко стали обсуждать важную новость. Поскольку «мы еще ничего не понимали», наседки на нас внимания не обращали, они даже мылись вместе с нами в банный день, ошеломляя детскую наблюдательность. Про все свои дела воспитательницы обычно говорили при нас, судачили, что физрук ходит налево, что поварихи химичат с продуктами, что директор скоро доиграется… Все это, конечно, нас удивляло и озадачивало. Физкультурник ходил прямо, по дорожкам, лишь иногда останавливаясь и предлагая молоденькой вожатой пощупать его каменный бицепс. На кухне не было никаких колб или пробирок, вроде тех, что сияют и дребезжат в школе, в кабинете химии, куда мы иногда тайком заглядываем, так как младшие классы расположены у нас на том же, четвертом этаже. Да, тогдашний начальник лагеря Подгорный, в самом деле, сняв пиджак, иногда сражался в волейбол с вожатыми и подавал через сетку крученые мячи, которые никто не мог взять. Но до конца почти никогда не доигрывал: из окна высовывалась Галяква и пронзительно кричала:

– Никита Поликарпович, скорее – Москва на проводе!

Так вот, из разговора воспитательниц мы поняли, что отец-кормилец прочитал в «Правде» статью, а там черным по белому написано: чем раньше вовлекать детей в художественную самодеятельность, тем вернее из них вырастут большие таланты. В общем, Никита Поликарпович потребовал, чтобы в родительский день на концерте (его тогда еще проводили в столовой) выступил обязательно кто-то из шестого отряда. Во время тихого часа наседки несколько раз прошли, кудахча, вдоль кроватей и, наконец, выбрали Арку Тевекелян – крошечную смуглую девочку с темно-вишневыми глазами и кудрявыми черными волосами, которые после душа расчесать просто невозможно. У нее был очень звонкий голос, и, когда мы пели хором, ее часто просили «не орать». Воспитательницы одели Арку в платье «снежинки» и вплели такой большой капроновый бант, что, казалось, порыв сильного ветра может унести девочку прочь, как одуванчиковый парашютик.

Концерт вел вожатый второго отряда, а в тот год по совместительству еще и баянист Юра-артист. Он, совсем как Борис Брунов по телевизору, объявляя номера программы, раскатисто растягивал слова:

– А-а-а сей-ча-ас выступа-а-ает октябре-енок Ара-аксия Тевекеля-а-ан. Шестой отряд. «Край родной». Композитор Дмитрий Кабалевский, стихи Антона Пришельца. Попро-о-осим!

Сценой в ту пору служило просторное место перед раздаточной, а появлялись исполнители сбоку, из-за ширмы, принесенной из медпункта. Арка смело вышла на середину, переждала аплодисменты, которыми ее наградили за малый рост, сцепила на груди руки в замочек, дотерпела до конца вступления и, как настоящая певица, закатив глаза, пронзительно запищала:

Юра-артист сделал ей знак, чтобы умолкла, а сам, выскочив вперед, развернул баян и, бегая пальцами по кнопкам, долго играл: сначала это был чуть измененный мотив «Березки-рябины», потом каким-то чудным образом он преобразился в «Елочку», затем в «Орленка» и, наконец, невероятным способом снова мелодия стала «Родным краем». Зал восторженно захлопал, виртуоз поклонился, резко переломившись в поясе, отшагнул назад и снисходительно кивнул Арке, мол, продолжай, пискля, второй куплет. Но она молчала, видимо, забыв слова. Баянист еще раз сыграл вступление – без толку. Крошечная певица, словно онемев, стояла, неподвижно глядя перед собой и сжав руки так крепко, что побелели пальцы. Затем на ее смуглом личике появилось удивление, переходящее в отчаянье. Юра-артист, поняв в чем дело, перекинул баян за спину, бросился к Арке, схватил ее поперек туловища, как куклу наследника Тутти в фильме «Три толстяка», и бегом утащил за ширму. Почти сразу же из кухни выскочила тетя Даша в синем халате и шваброй затерла лужу на том месте, где стояла исполнительница. Видимо, уборщица была начеку. В цирке тоже, когда на арену выпускают хищников, в засаде караулят бдительные люди с пожарными шлангами наготове.

Вскоре из-за ширмы вернулся Юра-артист и, пока улеглась ржачка, пока готовился очередной выступающий, он зычно, с выражением прочитал длинное стихотворение «Сын артиллериста»:

…Как летит время! В этом году Арку Тевекелян хотели вызвать на совет отряда за то, что она тайком подводит глаза, а это несовместимо с клятвой юного пионера. Но Эмма Львовна за нее заступилась, объяснив, что Араксия – девочка армянская, а они там, на Кавказе, созревают раньше наших, следовательно, прежде времени начинают интересоваться всякой косметикой. Заседание совета отменили, но у провинившейся забрали, обещав вернуть перед отъездом в Москву, коробочку с твердой тушью, напоминающей брикетик черной акварельной краски, и крошечную щеточку для ресниц, такой могла бы чистить зубы, например, кошка.

В том, что южные девочки созревают раньше остальных, я смог недавно самолично убедиться.

– Ни фига себе! – задохнулся Пферд, припав глазом к отверстию в стенке душевой.

– Что там еще такое? – встрепенулся Жаринов и корпусом, как в хоккее, оттер Борьку.

Сколько я себя помню, эта дырочка всегда была в стене, разделяющей мальчиковую и девчачью половины, отверстие замазывали алебастром и закрашивали, но вскоре кто-то снова расковыривал.

– Ну и мочалка! – обалдел Аркашка.

– У кого?

– У Арки…

– Да ладно!

– Сам посмотри!

– Да-а-а! – ошарашенно подтвердил я, уступая место Козловскому.

– Как у взрослой! – согласился он.

– И еще чернее, чем на голове, – изумился наблюдательный Лемешев.

– Зассыхин! Иди полюбуйся! – приказал тиран.

– Не хочу! – ответил тот.

– А в нюх?

– Нет, Жар, не надо…

– Саечку за неповиновение!

Жаринов с угрозой двинулся на Засухина, тот попятился. Неизвестно, чем бы закончилось дело, но в этот момент в раздевалку, как всегда незаметно, вошел Голуб, а к дырочке тем временем припал всей тушей, громко сопя, Жиртрест. Вожатый хитро улыбнулся, приложил палец к губам, а потом не своим голосом спросил:

– Ну что там?

– Офигеть! – отозвался бедный толстяк, не догадываясь, кому отвечает. – У Поступальской тоже уже пробивается…

Голуб, капитан вожатской сборной по футболу, поиграл голеностопами, точно собрался бить штрафной, и влепил в обширную задницу Жиртреста такой мощный «пенальти», что провинившийся чуть не пробил головой стену, душевая содрогнулась, будто от ташкентского землетрясения, с потолка осыпалась штукатурка, а из девчачьей половины донесся испуганный визг…

– И так будет с каждым! – предупредил удовлетворенный Голуб, выходя вон.

Зря я все-таки посмотрел в дырочку. Надо было взять пример со стойкого оловянного Засухина. Конечно, интересно обнаружить, что у твоей ровесницы в тайном месте, еще недавно гладком, как коленка, выросла черная цигейка. Волнительное зрелище! Но с того самого момента я почему-то не могу смотреть в добрые и доверчивые Аркины глаза. Зря я подглядел ее тайну, на которую не имел права. Она даже спросила меня недавно, почему я стал относиться к ней хуже, ведь мы знаем друг друга много лет. Я начал глупо оправдываться, так как не мог сказать правду. Я хорошо к ней отношусь, я никому не рассказывал про тот конфуз на концерте, и Лемешеву с Козловским запретил распространяться на эту тему. Есть что-то такое, за чем подглядывать нельзя. Это вредное, ненужное любопытство. С тех пор я, как ни уговаривают, не смотрю в заманчивое отверстие, которое замазали и снова расковыряли. Наверное, боюсь увидеть там Ирму…

– Ушли… – сообщил Засухин, вернувшись.

– Точно?

– Приемник работает, а комната пустая. Я в окно между штор заглянул.

– Вот хитрюги! Мы тут дрейфим, а они давно на сабантуй умотали! Давай, Шляпа, заводи шарманку! – приказал Жаринов.

– Погоди, может, они нас на вшивость проверяют? – усомнился получивший свое Тигран. – Хитрые. Спрятались и ждут. Я больше горяченьких не хочу, до сих пор жопа горит.

– Эх, ты – армяшка, в жопе деревяшка! Так тебе и надо…

– Жар, не обзывайся! – осерчал Папикян, страшно злившийся, если его звали армяшкой.

– Поговори еще у меня!

– Жар, не стоит рисковать! – вмешался Пферд.

– Трус пархатый! – отрезал тираннозавр.

– Тихо! Сейчас посмотрю. Если недавно ушли, их еще видно будет… – Пашка привстал, чтобы выглянуть на улицу, некоторое время всматривался во тьму и вдруг с диким воплем отпрянул. – А-а-а!

Во мраке распахнутого окна вспыхнул жуткий, светящийся череп с черными провалами глазниц, оскаленными влажными зубами и алчно трепещущим языком. Мы невольно содрогнулись, самые малодушные с головой накрылись одеялами, хотя почти сразу догадались: это наш мучитель Голуб, заглянул в палату, встав на карниз фундамента, чтобы проверить дисциплину. А для пущего страху свою скорченную рожу он снизу подсветил дальнобойным фонариком, и она стала похожа на загробное мурло, словно нарочно явившееся из тех самых страшилок, которые я в былые годы рассказывал засыпающим друзьям. Насладившись нашим смятением, вожатый направил фонарь в палату, пошарил по стенам и углам мутным, расширяющимся лучом, погрозил нам пальцем и исчез, как не было. Несколько минут все молчали.

– Сволочь! – просипел наконец Пашка. – Чуть сердце не выскочило!

– Одна-а-а непослу-ушная де-евочка пошла-а в лес по-ма-а-ленькому… – вибрирующим шепотом начал я.

– Заткись, пожалуйста! И так до сих пор колотит! – попросил Жиртрест.

– Тихо! Ждем, – приказал Жаринов. – Это он перед уходом выстебнулся…

…После истории про непослушную девочку, черную комнату, красное пятно, гроб на колесиках, пирожки с человечиной, автобус с розовыми шторками – всех этих страшилок, которые пионеры так любят слушать перед сном, требуя от меня каждый вечер продолжения, я задумался о том, как облегчить себе жизнь. Конечно, можно было просто сказать: баста, сказки закончились, котелок больше не варит – и отстаньте, ради бога! Но, во-первых, я уже привык к особому положению отрядного сказителя. Сильные ребята меня уважительно не трогали, ровня заискивала, а девчонки, до которых доходили отзвуки моих выдумок, посматривали на меня с очевидным интересом. Во-вторых, мне и самому нравилось каждый вечер держать сверстников в нетерпеливом напряжении, разматывать загадочные клубки сюжетов, а они словно ниоткуда вдруг появлялись в моей голове. Честное слово: еще миг назад ничего там, в черепушке, не было, какая-то блеклая невнятица, каша из услышанного, прочитанного и увиденного в кино или по телевизору… Вдруг, будто из беспорядочной кучи дырчатых деталей «Конструктора», но только не постепенно, не с помощью винтиков и гаечек, а моментально – в сознании возникала новая страшилка, полная затейливых приключений и невероятных событий.

Став опытным баюном, я решил облегчить себе задачу, ведь рассказывать историю с одним главным персонажем, продолжая ее и развивая, проще, чем каждый вечер придумывать что-то новенькое. В конце концов даже летающие гробы с мертвыми вожатыми на пятый раз надоедают. Но где взять такого героя, который будет неослабно интересен? И я его нашел!

В четвертом классе мы с ребятами посмотрели фильм «Три мушкетера». В кинотеатре «Радуга» на Бауманской улице, напротив кукольного театра, он шел в черно-белом виде, а потом разнесся слух, что якобы в «Новаторе» на Спартаковской площади его крутят во всей широкоэкранной и цветной роскоши. Мы помчались туда и обомлели – так и есть: голубые плащи, алые перевязи, черные шляпы, золотые полновесные пистоли и алмазные подвески, искрящиеся так, что от восторга слепнут глаза. На другой день я побежал в самый конец Бакунинской улицы, в детскую библиотеку имени Усиевича, чтобы взять книгу про трех мушкетеров, но она была, конечно, на руках.

– А еще что-нибудь Александра Дюмы́ у вас есть?

– Александра Дюма́, – поправили меня. – Увы, нет. Но тебе, мальчик, еще и рановато читать такие романы.

– Я кино видел!

– Кино одно, а книга совсем другое.

Ага, это мы знаем! Если книжка интересная, значит, ты до нее еще не дорос, а если в буфете кончились эклеры, не надо огорчаться, ведь пирожные теперь не то что до войны, они невкусные, в них вместо масла маргарин кладут. Знаем, ученые!

И тогда я полетел в библиотеку имени Пушкина, что возле Елоховской церкви. Но заходить в полумрак, пахнущий ладаном, я не стал, так как у входа не было ни одной прислоненной к стене гробовой крышки. Не интересно! Но вот однажды там отпевали совсем молодую девушку, красивую и страшно бледнолицую, вроде мима Енгибарова. Родные и близкие плакали в голос, никак не могли напрощаться с тяжелой утратой. А любопытные шептались, что умерла она-де от белокровия и могла спастись, если бы ела каждый день сырую печенку, но девушка даже в вареном виде ее ненавидела. Так и угасла во цвете лет накануне свадьбы. Жених в черной рубашке кричал страшным голосом на всю церковь и не давал выносить гроб. Жуткое зрелище…

В библиотеке имени Пушкина работала Софья Борисовна, которая ко мне тогда очень хорошо относилась за то, что я быстро проглатывал и возвращал книги, не задерживая и не загибая страницы, как некоторые. Она, видимо, из-за непрерывного чтения, а это не удивительно, когда вокруг столько интересных книг, носила очки с лупами вместо стекол. Кстати, в кондитерских и колбасных магазинах продавщицы тоже всегда толстые из-за неодолимой близости вкусных продуктов.

– «Три мушкетера»? – озадачилась Софья Борисовна. – Рановато тебе. Да у нас и нет в наличии. Возьми лучше «Робинзона Крузо» в пересказе для школьников.

– Нет уж… – обиделся я.

– Ладно, погоди-ка, узнаю в юношеском абонементе! – И она ушла.

Мальчики и девочки, бродившие вдоль низких детских полок, выбирая что-нибудь почитать, смотрели на меня с глубоким уважением, а я от гордости насупился. Библиотекарша вскоре вернулась с толстой книгой, на обложке были нарисованы две скрещенные шпаги и золотыми буквами оттиснуто длинное название «Виконт де Бражелон», или Десять лет спустя». На толстом корешке внизу стояла римская цифра – III.

– Вот, есть только третий том «Де Бражелона», но ты все равно ничего поймешь… Потерпи два-три года…

– Почему?

– Это не для детей. Да и начала ты не знаешь. Возьми лучше «Робинзона Крузо».

– Пойму! – твердо и громко, чтобы слышали все остальные, пообещал я.

– Ну, попробуй… – вздохнула Софья Борисовна.

Она привычным движением вынула из бумажного кармашка на внутренней стороне обложки картонку, на которой разными почерками были написаны фамилии тех, кто уже читал эту книгу. Обмакнув перо в чернильницу, библиотекарша аккуратно вписала в пустую графу «Юра Полуяков», потом занесла название в мой абонемент, промокнула влажные буквы тяжелым пресс-папье с округлой подошвой и, почти не глядя, втиснула складную картонку в длинный ящик – между буквами «П» и «Р».

– Зря ты не взял «Робинзона Крузо»…

Домой я нес «Виконта де Бражелона» не в портфеле, а под мышкой, названием наружу, нарочно, чтобы прохожим был хорошо виден и ясен круг моего чтения.

Приготовив наспех уроки, я сделала себе большой бутерброд с маслом, посыпанным сахарным песком, лег на диван, открыл первую страницу, откусил и, гордясь собой, прочитал:

«…Арамис угадал: выйдя из отеля на площади Будуайе, герцогиня де Шеврез приказала ехать домой. Она несомненно боялась, что за ней следят, и хотела таким образом отвести от себя подозрения… Однако, возвратившись к себе и удостоверившись, что никто за ней не следит, она велела открыть калитку в саду, выходившую в переулок, и отправилась на улицу Керца-де-Пти-Шан, где жил Кольбер…»

Чем дальше я читал, тем больше запутывался в именах, названиях, намеках и интригах, которыми в основном и занимались французские придворные, даже не подозревавшие, что такое производительность труда. Страниц через десять я окончательно завяз и бросил это скучное занятие, заглянув на всякий случай в самый конец и узнав с огорчением, что дʼАртаньяна убило на войне ядром. Жалко! Надо ему было вовремя уйти на пенсию. Выждав для приличия неделю, я вернул книгу в библиотеку.

– Ну, как? – с интересом спросила Софья Борисовна.

– Занятно, – ответил я.

– Ты все понял?

– Нет, не все.

– Что именно не ясно?

– Не ясно, что значат предсмертные слова дʼАртаньяна: «Атос, Портос, до новой встречи! Арамис, прощай навсегда!»

– Ну, это как раз очень просто! Арамис остался жив, а на том свете дʼАртаньяна ждут Портос и Атос.

– Но ведь и Арамис умрет когда-нибудь, как мы все?

– Да, конечно…

– Значит, все-таки не навсегда!

– Но Арамис, как священнослужитель, попадет в рай.

– А Портос, Атос и дʼАртаньян в ад? – изумился я.

– В ад? Нет, скорее, в чистилище, – нашлась библиотекарша.

– В чистилище? В первый раз слышу. А что там делают?

– Там? Очищаются от грехов, – неуверенно сообщила Софья Борисовна.

– А потом?

– Потом? Потом, очевидно, отправляются в рай…

– Значит, все-таки не навсегда?

– Пожалуй, – покраснела она. – Никогда раньше об этом не задумывалась…

А «Трех мушкетеров» я прочитал через год, когда Лида принесла мне из библиотеки Шелепихинского филиала толстый растрепанный том без последних страниц, поэтому я потом долго не подозревал, что дʼАртаньян и Рошфор после трех дуэлей все-таки помирились и даже поцеловались в знак дружбы. В результате я проспорил Шарману пугач, выменянный за тюк тряпья и десять флаконов из-под тройного одеколона, валявшихся на пустыре за аптекой.

Но все-таки, почему я сделал героем длинной истории с продолжениями, которую рассказывал ребятам в палате перед сном, виконта де Бражелона? Я же о нем почти ничего не знал, кроме того, что он внебрачный сын Атоса? Не могу ответить на этот вопрос. И в мыслях такого не было. Я примеривался к Электронику – мальчику из чемоданчика, рассматривал кандидатуру Ихтиандра, которому доктор Сальваторе пришил вдобавок к жабрам еще и орлиные крылья. Представляете, что может вытворять летающее и ныряющее существо?! Подумывал я и о продолжении приключений капитана Врунгеля, в силу своей фамилии дававшего просторы для самой необузданной фантазии. Виконт выскочил из моей памяти с обнаженной шпагой, как из-за угла, внезапно, и надолго овладел вниманием всего отряда, превратившись в нашего русского Виконтия Дображелонова.

Ребята поначалу стали звать его Викентием, такое имя носил тогдашний руководитель лагерного изокружка, он даже в жару ходил в грубом свитере и курил трубку, дымившую, как Мосэнерго на Балчуге. Ставя нам натюрморт из восковых фруктов, художник потом отходил на несколько шагов, складывал из пальцев прямоугольник и долго рассматривал нагромождение мертвых плодов, вздыхал, бормотал что-то о вечных формах, наконец, возвращался, чтобы поправить складку драпировки и на сантиметр сдвинуть яблоко.

– Ну, вот теперь даже Сезанн не подкопается. За работу, пиёнеры!

Но я ребятам объяснял: зовут моего нового героя Виконтием, так как во французском языке некоторые имена являются одновременно и титулами. (Это я, конечно, придумал.) Виконтий действительно всем помогал, желал добра и спасал в трудные минуты, поэтому его и прозвали Дображелоновым. Чего только Виконтий не делал, в какие переделки не попадал, с кем только не вступал в бой! Сражался с дуболомами Урфина Джюса, катался с Иванушкой-дурачком на самоходной печке с реактивным двигателем, приручал вместе с Синдбадом-мореходом птицу Рух, помогал четырем танкистам искать похищенную фашистами собаку, путешествовал с Незнайкой на Марс, где жили умные, но плотоядные осьминоги, освобождал с близняшками Олей и Яло зеркальщика Гурда из Башни Смерти, охотился на динозавров в Затерянном мире, подавал патроны Анке-пулеметчице, пока Чапай заходил в тыл к белякам… Девочки, которым пересказывали мои истории с запозданием на день, передали мне через Нинку Краснову, чтобы у Дображелонова, совсем забывшего в борьбе со злыми силами о личном счастье, появилась невеста. Вопросов нет! Я без колебаний отдал ему царевну Будур.

Насколько далеко в своих фантазиях я улетел от настоящего виконта де Бражелона, стало ясно только в этом году: зимой я выпросил у одноклассника Андрюхи Калгашникова с условием не читать за едой и не загибать страницы весь трехтомник «Десять лет спустя». Его мамаша работает в издательстве, и дома у них потрясающая библиотека – два здоровенных набитых книгами шкафа. К тому времени я уже проглотил «Двадцать лет спустя», за которыми стоял в юношеском абонементе в очереди три месяца. Толстая-претолстая книга, настоящий кирпич, и к концу мне показалось, что Александр Дюма сам уже утомился от Мордаунта, злобного и вероломного сына Миледи, а убить свое детище все-таки жалко. Мне эта мука великих писателей стала понятней, когда я сам до тошноты изнемог от бесконечных подвигов Виконтия, ведь он не успокоился даже после женитьбы на принцессе Будур и рождения тройни.

С первой попытки прошло немало времени, я вырос, но читать «Десять лет спустя» все равно было скучновато. Местами – ничего, терпимо, а местами – переливание из пустого в порожнее, хотя угасшего без видимой причины Атоса и задавленного каменными глыбами здоровяка Портоса мне было жалко до слез. Зато в других местах жуткая скучища, жвачка какая-то. Этим мнением я откровенно поделился с Софьей Борисовной.

– Да, к сожалению, ты прав, Юра, – согласилась она. – Дюма жил широко, а платили ему постранично, поэтому он специально затягивал сюжет, гнал ненужные диалоги…

– Как?! Разве он писал не для собственного удовольствия?

– Нет, конечно, за деньги, хотя и любил свою работу…

«Вот те раз!» – подумал я, сообразив, что уже много лет развлекаю друзей даром, хотя мог бы брать за это, например, конфеты или марки.

По личному творческому опыту я знаю: сочинять продолжения – дело нудное, трудное, а главное – неблагодарное. Это как разогревать вчерашние котлеты: все равно вкус не тот, что у свежепожаренных.

Ну, взять хотя бы «Волшебника Изумрудного города»! Вторая книга «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» – не хуже первой. Три раза перечитывал! А «Семь подземных королей» – уже туда-сюда, тех же щей пожиже влей, как говорит бабушка Маня. И вот однажды, когда я пришел менять книги, Софья Борисовна священным шепотом предупредила:

– Юра, в субботу у нас будет писатель Волков!

– Какой такой Волков?

– Тот, который сочинил «Волшебника Изумрудного города».

– Не может быть! А он разве жив? – оторопел я.

– Конечно! Приходи – сам увидишь!

Писатель Волков оказался седеньким старичком с розовым морщинистым лицом и мясистым носом, оседланным очками в черной массивной оправе. Когда, шаркая, он, почтительно окруженный библиотекаршами, вошел в читальный зал, мы по команде громко захлопали. Сказочник сел, положил перед собой кожаную папку с юбилейной никелированной набойкой и сквозь дымчатые стекла добрыми глазами осмотрел заполненные детворой ряды. Директриса дама с высокой прической, напоминающей плетеный батон, долго говорила о том, что нам выпало счастье лично встретиться с живым классиком советской литературы, о чем мы еще расскажем своим детям и внукам. Я живо вообразил, что сижу на веранде, а на коленях у меня устроился щекастый внук, играющий моей длинной седой бородой, и я повествую ему, как в детстве видел живого Волкова, который своим вступительным словом про пользу чтения чуть не усыпил меня до смерти…

Потом ребята задавали, подглядывая в бумажки, заранее подготовленные библиотекарями вопросы:

– Александр Мелентьевич, расскажите нам историю возникновения замысла и написания Вашей бессмертной повести-сказки «Волшебник Изумрудного города»!

Писатель благосклонно посмотрел на третьеклашку, изъясняющегося будто учитель литературы, и обстоятельно поведал, как в молодости прилежно учил английский язык по книжке американского писателя Баума про страну Оз, а потом решил, что и советским детям тоже будет интересно узнать о приключениях сиротки Дороти Гейл и песика Тото. Но в процессе перевода ему пришлось сильно отойти от оригинала, в итоге вышла почти новая, самостоятельная сказка. А вот все последующие истории про Элли и Энни придуманы им персонально, уже без всякой иностранной помощи.

– Александр Мелентьевич, мы можем надеяться на продолжение Вашей замечательной сказки в ближайшем будущем? – не своим голосом спросила девчушка с пышным розовым бантом в волосах.

– Конечно, мои юные друзья! Я как раз пишу новую книгу под рабочим называнием «Огненный бог Марранов» и сейчас прочту вам свежую главу…

– Запомните, дети, этот великий момент, – вспыхнула и задохнулась Софья Борисовна. – До вас этих строк никто не слышал! Вы первые! Вы счастливые свидетели рождения нового шедевра!

– Ну, вы уж, голубушка, совсем меня завеличали… – розовое морщинистое лицо писателя расплылось в благосклонном смущении.

Волков сначала коротко рассказал сюжет: коварный и злопамятный Урфин Джюс снова задумал завоевать Изумрудный город, а для этого обманом, с помощью клеветы натравил на мирных обывателей воинственных марранов. Казалось, уже никто и ничто не могло остановить эту армию. Но, оказывается, есть такая чудесная сила – спорт! Подступив к границам Фиолетовой страны, озлобленное войско столпилось на краю глубокого оборонного рва и с удивлением увидело, что на другой стороне кипит финальный матч по волейболу между двумя командами «Летучие обезьяны» и «Друзья Элли». Что за чудеса такие? Прирожденные болельщики марраны побросали оружие, увлеклись игрой и вдруг среди спортсменов узнали своих товарищей, которые были, по словам коварного Урфина, взяты в плен, убиты и скормлены свиньям. А они, смотрите, смотрите, на самом деле живы, прыгают перед сеткой, отбивают и подают крученые мячи! Чудеса! Возмущению доверчивых марранов не было предела, разоблаченный лгун Урфин Джюс, боясь справедливого возмездия, бежал куда глаза глядят…

Закончив чтение, автор с выжидательным торжеством посмотрел на нас. Сотрудники библиотеки застонали от восторга. Мы по знаку захлопали в ладоши.

– Замечательно, великолепно, неподражаемо! – вскричала, рдея, Софья Борисовна. – Ребята, может быть, кто-то хочет высказаться по поводу услышанного? Авторам, даже маститым, очень важно мнение тех, для кого они пишут! Ну же!

Все как-то застеснялись, потому что на бумажках ничего такого заранее написано не было. Но я смело поднял руку.

– Говори, Юра! – обрадовалась моя покровительница и, наклонившись к Волкову, громким шепотом сообщила: – Очень начитанный для своего возраста мальчик с оригинальным мышлением!

– Александр… – начал я и запнулся.

– Мелентьевич… – подсказали мне редкое отчество.

– Александр Мелентьевич, я очень люблю Ваши книги! Про деревянных солдат три раза читал! Но, мне кажется, вы зря вернули Урфина Джюса. Он отработанный материал! Придумайте что-нибудь новенькое! Не надо гнать страницы. Всех денег не заработаешь…

Повисла зловещая тишина. У директрисы от неожиданности словно опала пышная плетеная прическа. Софья Борисовна посмотрела на меня так, точно я взялся за новую книгу грязными липкими руками, а розовое лицо сказочника стало цвета вареной свеклы, и он, обиженно сопя, проворчал, что до понимания мастерства некоторых писателей кое-кому надо еще дорасти… Библиотекари согласно закивали, с ненавистью глядя на меня. А Андрюха Калгашников, которого я затащил на встречу, незаметно повертел пальцем у виска, имея в виду меня, ненормального.

Оторопевшего Волкова быстро увели под руки в кабинет директора – отпаивать чаем, а мне сказали, чтобы я на встречи с писателями больше никогда не приходил. Для того чтобы ругать книги и авторов, существуют специально обученные критики, получающие за это гонорары, а не сопливые выскочки с длинными языками…

Зря, конечно, я обидел седого сказочника… Мне ли, отрядному баюну, не знать, как трудно придумывать бесконечные продолжения, а тем более – новых героев. От Виконтия Дображелонова мне долго не удавалось отвязаться, и два лета он был моим главным персонажем, в конце концов всем осточертевшим. Кстати, в минуты отчаянья я подумывал: а не привлечь ли мне самому Урфина Джюса, перевоспитанного здоровым коллективом Изумрудного города? Не знаю, чем бы дело закончилось, но однажды, когда я в десятый раз смотрел с ребятами в клубе фильм про Илью Муромца, мне пришла в голову блестящая идея сделать новым героем мальчика-богатыря, точнее – подбогатырка…

Если в двух словах, история такая: чтобы стать богатырем на Руси, надо было, как в школе, сдать выпускные экзамены. Первое испытание – ориентирование по карте, как в «Зарнице»…

Кстати, «Зарницу» мы позорно продули. Стыдно вспомнить! В игре участвовали четыре старших отряда. Для равновесия сил поделили нас так: первый и четвертый – «синие», второй и третий – «желтые». Каждому участнику пришили на левое плечо картонный погон. Хитрость заключалась в том, что снаружи все знаки различия выглядели одинаково, как рубашки игральных карт, только цвет разный – синий или желтый, чтобы сразу понять, кто свой, а кто чужой. Звездочки и лычки были нарисованы на изнанке: пока не сорвешь погон, не поймешь, кого ты «обезвредил» – солдата или полковника. В том-то и хитрость!

Театром военных действий определили всю территорию лагеря, Поле и лес между Ближней и Дальней полянами. За железную дорогу и просеки убегать запрещалось, прятаться в рабочем поселке или у дачников – тем более. Трибунал! Каждой армии полагались командир и заместитель. «Синих» возглавили вожатые первого и четвертого отрядов Федор-амбал и Ассоль, они не расставались, даже ходили взявшись за руки, видимо, обсуждали план будущей кампании. «Желтыми» заправляли Юра-артист и наш Голуб, который сразу обиделся на подчиненное положение и буквально изнывал от приставки «зам». На нервной почве Коля постоянно теребил свой чуб, потом вынимал зеркальце и с ужасом осматривал утраты волосяного покрова. А Юрпалзай, наоборот, приосанился, стал говорить надсадным командным голосом, называя нас сынками, орлами и чудо-богатырями. У него накануне выскочил здоровенный ячмень, и Артист перетянул левый глаз черной повязкой, точно Кутузов. Чтобы объезжать войска, со склада командирам выдали велосипеды «Украина», но Федор и Ассоль почему-то отказались от этой щедрости дирекции.

За день до начала боевых действий Юра придирчиво обошел сводный строй, сверля личный состав одиноким взглядом и оценивая, кому какое звание можно доверить, ведь каждый «убитый» – это потерянные баллы. Сам он объявил себя маршалом, а Голуба – генералом, хотя на самом деле, по правилам, ранжир начинался с полковника (три большие звезды и два просвета), а затем постепенно снижался до рядовых, составлявших большинство. За сорванный полковничий погон полагалось десять очков, за солдатский – всего-навсего один, это напоминает карточную игру в «сорок одно», в нее режется моя родня после воскресных обедов у бабушки Мани.

Звания майоров и капитанов одноглазый маршал раздал самым здоровым парням своего второго отряда, из третьего офицерский чин получил только Аркашка – лейтенант. Нашу троицу оперетный полководец скопом произвел в младшие сержанты, а это по три очка на рыло. Пферд и Папик стали ефрейторами, а субчики вроде Жиртреста и Засухина – рядовыми, как и девчонки, на которых главнокомандующий вообще не надеялся. Но они возмутились, побежали жаловаться Виталдону, тот доложил Анаконде, она выслушала, нахмурилась и отчеканила, что не допустит у себя в лагере дискриминацию по половому признаку, не для того Роза Люксембург и Клара Цеткин боролись, не щадя сил. Пришлось отцам-командирам поделиться с ябедами сержантскими и ефрейторскими лычками, а главные бузотерки Радунская из второго отряда и наша Поступальская стали аж лейтенантами – целых пять очков! Конечно, все сведения о распределении званий были строго засекречены, а знаки различия рисовались, как я уже сказал, на обратной, невидимой, стороне погона – размером с горчичник.

С самого начала хитрому Голубу пришла в голову гениальная идея, просто обрекавшая нас на победу. Он по секрету договорился, и руководительница кружка мягкой игрушки втихаря за торт «Сюрприз» пристрочила по краям наши картонки желтыми незаметными нитками, не всем, конечно, а офицерам. Ясное дело, такой погон сорвать трудно, почти невозможно. Если бы не длинный язык Радунской, которую просто распирало от звания «лейтенант», никто бы ничего не заметил, но она похвасталась подружке из первого отряда, а та, конечно, доложила Федору. Анаконда, как председатель Главного Наблюдательного Трибунала, срочно вызвала к себе Юру-артиста, он вскоре вернулся красный как рак, разжаловал генерала Голуба в подполковники и велел всем отпороть желтые нитки, оставив только два стежка по краям погона – по уставу.

Перед тем как вступить в генеральное сражение, мы должны были показать свою подготовку к боевым действиями. За все, даже за внешний вид, ставились отметки, которые потом суммировались при подведении итогов. За неряшливый вид безжалостно снимались баллы. Даже чистота территории вокруг корпусов «синих» и «желтых» отслеживалась и оценивалась. Вокруг наших палат в те дни нельзя было найти ни одной шишки или сухой веточки. Осатаневший от своего офицерского звания, Аркашка за каждый найденный на земле фантик давал Засухину, Жиртресту или кому-то еще из рядовых по сокрушительному американскому щелбану.

«Зарница» началось, как обычно, с торжественной линейки. Анаконда стояла на трибуне в настоящей офицерской рубашке, едва сходившейся на груди, а из прически высовывалась черная пилотка с «крабом». Виталдон для солидности надел портупею и повесил через плечо полевую сумку. Физрук Игорь Анатольевич приколол к «олимпийке» голубую колодку с медалью «За спасение утопающих». Медсестра Зинаида Николаевна сжимала в руке чемоданчик с красным крестом. Лицо у нее было трагическое, так как по статистике военно-спортивные мероприятия самые опасные для здоровья и целостности детей.

Чтобы мы ощутили героическую преемственность поколений, Макаронная фабрика прислала ветерана трех войн – седого деда в выцветшей пилотке и застиранной фронтовой гимнастерке, увешанной звонкими наградами и значками. Он-то и затянул торжественную часть, решив, кажется, вкратце рассказать весь свой боевой путь: сначала от Каховки до Сиваша, потом от Читы до Халхин-Гола, наконец, от Калинина до Кенигсберга-Калининграда. Причем легендарный старик помнил самые мелкие подробности, например, как звали каптенармуса, который выдал ему перед наступлением новые сапоги и свежие портянки.

– Ни хрена себе память! – шепотом восхитился Козловский.

– Не голова, а Дом Советов, – согласился я: в нашей семье так говорили о людях с выдающимися умственными способностями.

Анаконда с уважением остановила деда где-то возле Великих Лук и посоветовала продолжить рассказ в клубе, куда соберут позже всех не занятых в «Зарнице» пионеров и октябрят, чтобы те не путались под ногами у противоборствующих армий. Ветеран, вздохнув, согласился…

И вот наше войско парадным шагом прошло с песней мимо членов Главного Наблюдательного Трибунала. Два дня мы до одури маршировали по асфальтовым дорожкам, надрываясь песней:

Постоянно кто-то сбивался с ноги, путал слова или поворачивал не тем плечом вперед…

– Бараны! – возмущался маршал.

А разжалованный Голуб лишь обреченно ухмылялся, не веря в нашу победу. Он выстругал себе стек, как у саиба-англичанина в стихотворении про индийского мальчика Сами, и погонял им особенно неуклюжих. Девчонок Коля лишь слегка касался, как укротитель хищниц, зато уж пацанов бил по задницам наотмашь. Аркашка тоже добавлял, правда, только своим – крепких второотрядников он побаивался. Хвалили отцы-командиры только Лемешева, который благодаря отцу-майору показывал чудеса строевой подготовки. Постепенно дело пошло на лад, шаг окреп, но прибежал Виталдон и передал требование Анаконды «Сталина» немедленно заменить на «маршала».

– Маршал – так маршал, – самодовольно кивнул Юра-артист. – Почему бы и нет? Не подведите, чудо-богатыри! – Он отечески сверкнул единственным глазом.

– Козел в портупее, – вслед убывшему начальству процедил подполковник Голуб, сам мечтающий стать старшим вожатым.

В конце концов, мы прошли и проорали «Артиллеристов» вполне прилично, если не считать давшего петуха запевалу Кобозева из второго отряда и сбившегося с ноги Жиртреста. Оценку нам поставили выше, чем «синим», которых подвел четвертый отряд, позорно разваливший строй и забывший слова «Катюши».

Но предстояли еще и другие испытания. Сын офицера Лемешев вызвался участвовать в скоростном надевании противогаза и не подвел, ведь у них дома хранился боевой комплект, и папаша-майор нередко подзывал к себе провинившегося отпрыска, доставал из шкафа зеленую брезентовую сумку и командовал:

– Время пошло!

Пашка рассказал нам по этому поводу уморительный анекдот. Летёха командует:

– Газовая атака! Взвод, надеть противогазы!

Взвод надевает.

– Отбой! Снять противогазы! Боец, я сказал: отбой!

– А я уже снял…

– Снял? Ну, и рожа!

В результате мы вырвались вперед, но при переносе «раненого» оплошали. Виталдон, явно подсуживавший «синим», указал на Жиртреста как жертву газовой атаки, и наши уронили носилки, не дотащив толстяка пять метров до условного «медсанбата». За скоростную установку палатки и укладку рюкзака получили поровну, тут все оказались умельцами, так как без этих навыков в поход на Рожайку никого не брали. А вот на розжиге костра мы жутко срезались. Гусаров из второго отряда, занимающийся в кружке «Юный геолог», оказался хвастуном, поторопился и не учел направление ветра, который надо было заслонить телом, а еще он слишком толсто наколол щепу, и с первой спички зажечь огонь не сумел. Зато мы выиграли ориентирование по компасу и карте, так как трепачка Краснова давно ходит в кружок «Чингачгук» при Доме пионеров. В общем, накануне генерального сражения мы на несколько очков опережали «синих». Маршал Юра подобрел и снова произвел Голуба в генералы.

И вот по радио прозвучал сигнал горна – боевая тревога! Всем давался час, чтобы рассредоточиться, замаскироваться, устроить засады, секреты, выдвинуть разведку и распределить резервы, а главное спрятать штаб так, чтобы никто не мог его обнаружить и ликвидировать. Но наш маршал принял гениальное решение: ставка должна быть мобильной – и тогда ее никто не догонит. Юра и Голуб сели на велосипеды, чтобы все время менять местоположение, колеся по окрестностям. Толпа охранников – самых крепких «капитанов» и «майоров» – еле за ними поспевала. Объезжая вверенные ему войска, маршал, блистая единственным глазом, бодро спрашивал:

– Как настроение, чудо-богатыри?

– Отличное! Враг не пройдет! – отвечали ему с воодушевлением.

И ставка ехала дальше. Тем временем разведка, куда входила наша неразлучная троица, прочесала все окрестности и строения, заглянув даже в душ, сушилку, медпункт, на склад и в котлован будущего бассейна, но никаких признаков вражеского командования не обнаружила, зато попутно мы ловко сорвали погоны с «синих», оказавшихся, увы, рядовыми. Одного трусливого хиляка из четвертого отряда мы нашли в папоротнике, взяли в плен, и он под пытками в виде щекотки сознался, что Ассоль и Амбал устроили штаб в Старом шалаше возле дачных участков. Туда-то мы заглянуть не догадались, думали, что он вне зоны боевых действий. Оказалось – точнехонько на границе.

– Можно оспорить в Главнабе! – встрепенулся Голуб, большой любитель посутяжничать.

– Зачем? – мудро усмехнулся маршал. – Мы их вычислили. Теперь главное – быстрота и натиск! Гусаров!

– Здесь! – юный геолог вытянулся во фрунт.

– Назначаю тебя, мой мальчик, командиром группы захвата. Смоешь позор кровью! Но сначала – разведка! Вызываю добровольцев-пластунов!

Вперед шагнули сразу все.

– Герои! Горжусь! – просиял командующий.

– Ты, ты, ты… – Голуб стеком указал на лучших, в том числе и на нашу троицу.

Мы по-пластунски незаметно подползли к дырявому вигваму возле участков, его много лет назад соорудили для сторожа, охранявшего стройматериалы дачников от расхитителей. С тех пор шалаш сильно обветшал и зиял дырами, сквозь которые можно было хорошо рассмотреть, кто там спрятался. Обнаружив в этом укромном местечке Федю и Ассоль, мы переглянулись, удивленные увиденным, и тихо отступили, чтобы доложить обстановку.

– Ага! Попались, голубки! – воскликнул Юра-артист. – Что делают?

– Целуются… – смущенно ответили мы, пряча глаза.

– Что-о? – возмутился генерал Голуб, подскакивая. – Безобразие! Вперед! Сам поведу группу захвата!

– Здесь командую я! – одернул его маршал, сверкнув глазом. – О время, о нравы! Окружить и обезвредить!

Разведку влили в ударный батальон, сформированный из охраны, и мы пошли на дело. Осторожно, соблюдая тишину, подобрались к шалашу. Ставка следила за маневром, перебравшись на вершину холма, он возник, когда рыли котлован под бассейн. Нашим командирам скрываться от неприятеля уже не имело смысла: исход кампании был предрешен. По команде мы бросились к шалашу… Но, во-первых, Ассоль и Амбал были начеку, словно ждали атаки. Внезапности не получилось, поэтому, срывая с них погоны, многие из наших сами выбыли из строя. Хрупкая на вид, Вилена оказалась ловкой, как кошка, а до рослого Феди, выскочившего из убежища на простор, еще надо было дотянуться! Во-вторых, у нас за спинами, как из-под земли, точно поганки после дождя, выросла разная «синяя» мелюзга. Она висла на руках и плечах, незаметно срывая с нас погоны. Мы бились, как львы. Наконец, Козловский «убил» Ассоль, а Тигран, напрыгнув сзади, – ликвидировал Амбала.

– Победа! – заорал Вовка.

– Ура! – подхватил Папик.

И вдруг они с недоумением обнаружили в своих руках мятые картонки без единой звездочки, даже без лычек… Лена и Амбал оказались рядовыми! Пока наши герои недоумевали, юркая синяя мелюзга исподтишка срывала с них знаки различия. Такая же участь постигла и прочих «желтых». Мы с Пашкой, спасаясь, метнулись через забор к холму, но было поздно: маршала и генерала окружили крепкие парни из первого отряда, они со всех сторон ринулись на наших отцов-командиров, повалили на землю и сорвали эполеты.

Это был полный разгром. По радио сыграли отбой. Добытые в бою трофеи следовало предъявить Главному Наблюдательному Трибуналу. Так и сделали. В клубе за длинным столом, накрытым зеленым сукном, восседали Анаконда, Виталдон и физрук Игорь Анатольевич, а с торца пристроился Захар Борисович с деревянными счетами. Сорванные погоны сложили в две кучки – синюю и желтую. Бухгалтер внимательно разглядывал обрывки, щелкал кругляшами, приговаривая: «Тэк-с! Тэк-с!» Результат был явно не в нашу пользу. Мы потеряли в основном офицеров, а они – рядовых. Но главная военная хитрость «синих» всплыла в самом конце. Оказалось, Амбал и Ассоль, удовольствовавшись низшими чинами, пришили погоны полковника, подполковника, майоров, капитанов и старших лейтенантов шибздикам, которые и в четвертый отряд-то попали по недоразумению. Их место в пятом, даже в шестом.

– А где же командир «синих»? – спросила удивленная Анаконда.

– Вот! – Федор, торжествуя, за руку вывел к столу золотушную пигалицу с косичкой, напоминающей крысиный хвостик.

– А заместитель? – уточнил ошарашенный Виталдон.

– Пожалуйста! – Ассоль гордо вытолкнула вперед мальчика-рахита с зашуганным взглядом.

И у полковницы, и у подполковника погоны (они выглядели огромными на узких плечиках) оказались целехоньки, даже не помяты. Вздох недоумения пробежал по рядам, а Юра-артист, чтобы получше рассмотреть «чудо природы», сдвинул черную повязку, обнародовав свой ячмень, похожий, скорее, на клюкву. Вот хитрость так хитрость! Коварство, достойное профессора Мориарти. Заподозрить в этих заморышах Ставку «синих» было невозможно…

– И где же вы прятались, стратеги? – задумчиво улыбаясь, спросила Анаконда. – Не слышу? Глухие, что ли?

– В изоляторе… – пролепетала, наконец, девчушка.

– Гениально! – воскликнул, оторвавшись от счетов Захар Борисович.

И в самом деле, разоблачить симулянтов было некому: медсестра носилась по полям и лесам следом за воюющими армиями, врачуя пострадавших пионеров йодом, зеленкой и свинцовой примочкой. Наши, кстати, забегали на всякий случай в изолятор, но им даже в голову не пришло, что два недомерка, закрывшиеся до глаз одеялами, это и есть Ставка «синих», уничтожение которой сразу дает преимущество в 19 очков! Мало того: «язык», жутко боящийся щекотки, оказался засланным казачком и сдался специально, чтобы вывести наших на засаду возле шалаша. Услыхав такое, бывший маршал окончательно сник, пробурчав:

– Что-о-о? – нахмурилась Анаконда.

– Шекспир, – промолвил в ответ Юра-артист.

Зато Голуб не успокоился, он потребовал дисквалифицировать «синих» за нарушение санитарной стерильности изолятора. Наблюдатели с его доводами согласились и сняли с наших соперников пять штрафных очков, но разрыв был слишком велик. Воодушевившись, бывший генерал напомнил, что шалаш расположен на границе, а это явное нарушение.

– Но вы же напали на штаб «синих»? – спросила Анаконда.

– Напали…

– И таким образом согласились с этим нарушением де-факто!

– Но не де-юре! – возразил Голуб, метнув гневный взгляд в бывшего маршала.

– Отклоняется! – отрезала директриса.

Тогда сквалыжник Коля витиевато намекнул на то, чем Ассоль и Амбал занимались в шалаше, а это не совместимо с целями и задачами детской военно-спортивной игры «Зарница». Ставка «синих», покраснев, объяснила, что делала это нарочно, чтобы деморализовать противника.

– Смотрите сами не деморализуйтесь! – строго предупредила Анаконда.

Тем дело и кончилось. Победители получили переходящий вымпел, а мы – обидное прозвище «желтопузые»…

Тьма за окнами загустела. В палату вливался ночной аромат, пряный и дурманящий – его испускают, наверное, какие-то очень душистые цветы, изнемогая от лунного света. Разбуженные запахами, заметались снаружи огромные белые мотыльки и угловатые тени летучих мышей. В начале первой смены одна такая тварь с перепончатыми крыльями залетела как-то в девчачью палату и зацепилась в углу вниз головой. Жуть! Что тут началось! На визг прибежала растрепанная Эмаль в байковом халате, накинутом на ночную рубашку. Пока она отчитывала паникерш, Голуб, оказавшийся поблизости, исподтишка изучал ее женские округлости, обтянутые тонкой материей. Воспитательница потом Колю неделю пилила за «бесстыжие глаза». А мышь, пока девчонки вопили от ужаса, выпрыснула в дверь.

Как я люблю пионерскую ночь! Ее нельзя сравнить ни с чем. Затихли на дальних путях электрички, до утра они не будут прострачивать огненными стежками кружевной мрак леса. Затаились на Домодедовском аэродроме, налетав за день тысячи километров, огромные дюралевые птицы, Семафорыч называет их по старинке аэропланами. Настоящие птицы с подросшими птенцами тоже, смолкнув, попрятались в гнездах, гомонить они начнут на заре, тревожа сладкий сон перед подъемом. А сейчас тишина, покой, даже ветер, шатавший вечером ветки, словно затаил дыхание, ожидая, когда из-за зубчатого ельника высунется в рыжем зареве малиновый край солнца…

Я, кажется, начал задремывать…

– Не спи, замерзнешь! – взбодрил меня Пашка словами из кинофильма «Порожный рейс».

Пферд по приказу Аркашки долго вслушивался, приложив ухо к стене, но в каморке воспитательницы было тихо, как в морге. Неужели все-таки ушли на Дальнюю поляну? Для надежности Засухина снова послали в разведку, он вернулся нескоро и доложил, что дверь в Эмминой комнаты заперта, и в окно тоже никого не видно.

– А чего ты так долго? – сварливо спросил Аркашка.

– В «белый домик» бегал…

– Молодец! Как обстановка в лагере?

– Тихо. Две парочки в Поле гуляют.

– Кто такие?

– Кажется, из первого отряда.

– Еще что видел? – допрашивал тираннозавр.

– К Званцевой муж приехал.

– С чего ты взял?

– Она с ним на лавочке возле клуба сидела.

– Как он хоть выглядит?

– Темно. Я хотел поближе подойти… Но они услышали и сразу ушли в корпус. Муж-то у нее хромой… Вот почему она его ото всех прячет…

– Хромой? – Мы с Лемешевым удивленно переглянулись.

– Зассыхин, – ласково позвал Жаринов. – Иди, придурок, ко мне!

– Зачем? – помертвел несчастный разведчик.

– Сейчас узнаешь.

Бедняга, еле переставляя ноги и готовясь к худшему, приблизился к тираннозавру, низко нагнул голову и получил такой сокрушительный американский щелбан, что отлетел на метр…

– Жар, за что-о-о?

– За вранье. Ты сказал, что ходил в «белый домик», а сам пол-лагеря успел обежать. Дурной собаке семь верст не крюк. Мы тебя ждали, волновались. Ты, между прочим, забыл кое-что сказать! Сам вспомнишь или?..

– Сам, сам… Спасибо! Спасибо! Спасибо! – залепетал пострадавший, опасаясь повторного удара.

– Ну вот – другое дело! – самодовольно похвалил Аркашка. – Ложись! Стой! Пятку мне почеши!

– Какую?

– Правую. Нежно!

Палата наблюдала за экзекуцией с тяжелым, молчаливым неодобрением. За вторую смену тиранозавр народу осточертел, он ко всем привязывался, доставал, без повода вспыхивал какой-то непонятной злобой и лез на людей с кулаками. Лида называет таких – «псих-самовзвод». Вот уж точно сказано! Наверное, в отряде не было ни одного пацана, кого бы он не пнул, не унизил, не обозвал, не ткнул, не избил… В первой смене его держал в берегах Шохин, но теперь Аркашка распоясался. Нашу троицу он постоянно задевал, но до рукоприкладства не доходило: все вместе, сообща, мы смогли бы ему навешать или хотя бы отбиться. И злыдень это понимал, рассчитывая чужими руками устроить Козловскому за Альму темную. Сорвалось. Теперь же, после бегства Вовки, в отряде не осталось такой силы, которая могла бы остановить мстительного и злопамятного гада. Жаринов буквально изнемогал от своего всесилия, явно готовя в последнюю ночь какую-то пакость…

– Хватит, хватит… Даже почесать толком не умеешь, урод! Иди ложись! А ты, Шляпа, давай теперь тарахти, как межпланетные корабли бороздят просторы Большого театра! – зевая, приказал тираннозавр. – У нас сегодня какой по счету подвиг?

– Шестнадцатый, – не сразу вспомнив, ответил я: рассказанные истории слипались в моей голове, как вермишель, забытая в дуршлаге.

– Подожди, а пятнадцатый подвиг когда закончился?

– Вчера.

– Почему я конца не помню?

– Уснул, наверное. А что ты помнишь?

– Ничего. Жиртрест, быстро – краткое содержание предыдущей серии! Или тебе сначала голову встряхнуть?

– Не надо, Жар! – Толстяк аж подскочил в постели. – Ыня дунул-плюнул и перенесся в будущее, а потом в Париж. Там комиссар Жюв замучился ловить Фантомаса… – с готовностью, опасаясь наказания, протараторил толстяк.

– Это я тоже помню. А чем все кончилось-то?

– Пока ничем. Думаешь, Жар, легко Фантомаса поймать! – объяснил я.

– Очень трудно! – поддержал меня Пашка. – Фантомас в переводе означает «призрак».

– Ты-то откуда знаешь? – скрипучим голосом поинтересовался Жаринов: чужая осведомленность вызывала у него злую подозрительность.

– Умные люди объяснили…

– А мы здесь, значит, дураки? – угрюмо спросил Жаринов. – Саечка за неуважение. Иди сюда, Лемеш, быстро!

Палата затаилась в мучительном любопытстве: впервые за две смены Аркашка поднял руку на нас, прежде дальше обидных слов и обзываний дело не шло. Мне даже показалось, Засухин как-то злорадно хрюкнул, мол, узнаете теперь настоящую лагерную жизнь, деловые! Пашка поежился и посмотрел вопросительно на меня: что делать? Я неуверенно сжал кулаки. Он незаметно качнул головой. Я в ответ слегка пожал плечами, мол, решай сам… Лемешев обреченно вздохнул и усмехнулся. Наш немой разговор означал примерно следующее: это только начало гадостей, задуманных нашим врагом, но завтра уже отъезд, и мерзавец просто не успеет раздухариться. А Козловского с нами нет. Стоит ли из-за одной-единственной саечки, которыми мы и сами порой обмениваемся в шутку, решаться на драку с непредсказуемыми последствиями? Наверное, все-таки не стоит…

– Я жду! – грозно повторил отрядный тираннозавр.

– Иду, Жар! – Пашка встал и дурашливой походкой, намекая на пустячность происходящего, направился к Жаринову.

Тот, торжествуя, привстал на кровати, примерился и растопыренными грязными пальцами вспахал лицо моего друга, всхлипнувшего от боли и унижения.

– Забыл? – злорадно напомнил Аркашка.

– Спасибо тебе, Жар!

– То-то… Иди!

Пашка вернулся в свою койку и, не глядя на меня, накрылся с головой одеялом. В палате настало тяжелое молчание, все понимали: только что произошло позорное падение нашей некогда неуязвимой троицы.

– Ну и что у нас там, Шляпа, с Фантомасиком? – весело спросил Жаринов.

– Все нормально! – бодро ответил я, хотя на сердце скреблись черные кошки.

– Тогда мели! Мы слушаем!

…С Фантомасом я влип по полной программе и теперь оттягивал арест злодея, как только мог, потому что до сих пор не мог придумать, кто же на самом деле скрывается под зеленой резиновой маской? Конечно, проще всего воспользоваться анекдотом, который мне рассказал недавно Башашкин, и сделать Фантомаса… Чапаевым. Да-да, легкораненый Василий Иванович выбрался живым из реки Урал, а так как его все считали погибшими, то партия и правительство заслали красного героя с секретным заданием на Запад, чтобы помогал разрушать и без того гнилой капитализм изнутри. Бывший комдив делал это умело, с выдумкой, держа в страхе полицию всей Франции да и Англии тоже, если судить по фильму «Фантомас против Скотленд-Ярда»… В общем, папа римский захотел увидать перед смертью неуловимого преступника, позвал, тот под гарантии безопасности прибыл в Ватикан и после долгих уговоров все-таки снял зеленую личину со словами:

– Ладно уж, Петька, смотри!

– Да, Василий Иванович, пораскидала нас жизнь! – прошептал папа римский и умер.

Мой новый герой Храбрыня появился в начале второй смены и успел, как говорится, завоевать сердца слушателей, хотя поначалу некоторые пацаны с непривычки кочевряжились и фыркали в темноте – привыкли к Виконтию Дображелонову, даже просили вернуть его, но я твердо решил не повторять ошибок сказочника Волкова. Как я уже сказал, мысль сделать главным действующим лицом начинающего богатыря пришла мне в голову, когда я в очередной раз посмотрел «Илью Муромца». Конечно, любимый Лидин актер Андреев только басом и наклеенной бородой напоминает былинного силача, а корпусом он явно хиловат для такой ответственной роли, но фильм все равно стоящий.

И вдруг я подумал: любой, самый могучий богатырь вырастает из обычного мальчика, который должен много учиться и тренироваться, прежде чем встать на защиту родной земли… С этой мыслью я ходил несколько дней, взял в библиотеке книжку «Былины» с длинным предисловием про то, как на самом деле жили наши предки. И вот однажды, играя в настольный теннис, я размахнулся для очередного гаса, но так и замер: вся будущая история приключений подбогатырка Ыни вспыхнула в моей голове, как бенгальский огонь.

…Жил-был в городке Косогорске древнерусский мальчик Храбрыня. Но родители звали его попросту «Ыня», ведь полным именем в далекие годы удостаивали только того, кто, сдав экзамены, получил грамоту богатырской зрелости.

– Как это? – не понял Папик, до него все доходило, как до жирафа.

– Очень просто. Если бы ты жил в старинные времена, то тебя звали бы «Ан». Тиграном – от слова «тигр» – ты бы стал после того, как прошел испытания. Понял, Ан?

– Понял… А кто такой Ан?

Палата грохнула, и парня несколько дней звали Аном, но потом он снова стал, как прежде, Папиком.

…Ыня рос не по дням, а по часам, очень сильным, но мирным: мухи не обидит, поэтому его лучшим другом стал Комар-пискун, частенько прилетавший попить богатырской кровушки и поболтать о жизни. Я, кстати, и сам иногда во время тихого часа, высунув руку из-под одеяла, жду, когда, погундев вокруг, злодей пушинкой сядет, придирчиво поищет нужное место в моих порах, а потом, чуть уколов, утопит острый хоботок в коже по самые глаза. Он, гад, пьет, а я наблюдаю, как постепенно тощее брюшко наливается, округляясь, моей алой кровью, и в этот момент мне кажется, что я почти бог, который может в последний момент, когда обжора уже медленно вытягивает жало, прихлопнуть, превратив наглое насекомое в красную размазню. А могу и смилостивиться, великодушно отпустить, мол, лети да помни мою доброту!

…Древнерусские родители в своем дитятке души не чаяли, но старались не баловать, а приучали к общеполезному труду. Мать Храбрыни – Добростряпа частенько кричала любимому сыну:

– Ынюшка, принеси-ка воды!

– Сколько бочек, матушка? – спрашивал он.

Такой сильный был, не бадьями таскал – а бочками сорокаведерными.

Его отец, знатный охотник, передовой зверолов, ударник лесного труда Волкобой велел иной раз сыну:

– Ынька, сходи-ка в лес, дров принеси!

– Сколько бревен, батюшка? – спрашивал парень.

Могуч был не по летам, дрова не вязанками, а стволами таскал. Все в Косогорске были уверены, что богатырские экзамены он сдаст играючи, получит право на ношение меча-кладенца, золоченых доспехов, сядет на лучшего скакуна-тяжеловоза и впредь будет именоваться, как и положено витязю, Храбрыней.

Но вот настал день испытаний. Экзамены принимала особая комиссия: Добрыня Никитич, Василиса Премудрая и Ворон-говорун. Как и в «Зарнице», сначала полагалось ориентирование по карте, нарисованной охрой на козлиной шкуре. Задача непростая: найти в дремучем лесу Заветный дуб, под которым закопан сундук с богатырской рогаткой.

– А разве резину тогда уже изобрели? – ехидно удивился Пферд, сам поначалу пытавшийся рассказывать истории, но без особого успеха: красиво повторять за другими умеет, а придумывать свое – нет.

– А чего ее изобретать – резину-то? – возразил я. – Про каучуковые деревья слыхал?

– Слыхал. Но они у нас не растут.

– Правильно. Резину доставляли из Америки.

– На чем, интересно знать?

– На коврах-самолетах, на чем же еще! Но, как импорт, стоила она дорого, не то что сегодня. Еще вопросы есть?

– Пока нет… – буркнул посрамленный Борька.

– Картавый, еще раз перебьешь – получишь в лоб, – предупредил Аркашка. – Понял?

– Понял…

…Скоро сказка сказывается, да не быстро дело делается. Ыня, проплутав по чащам два дня и постоянно сверяясь с картой, первым нашел в чаще Заветный Дуб и решил перед тем, как сундук выкопать, отдохнуть чуток – и задремал…

– Что значит задремал? – возмутился Жиртрест. – Он же не пенсионер!

– А кто же тогда второй? – спросил Лемешев, тоже ревниво относившийся к моему сказительству.

– В том-то и штука… – замялся я, сообразив, что у Ыни нет соперника, а без врага всякая история выдыхается через полчаса.

– В чем же штука? – обрадовался, почуяв мою неуверенность, Пферд.

– Подошел! – рявкнул из своего угла Барин.

Пока Борька нехотя вставал, плелся к месту наказания и получал свой американский щелбан, в мою голову словно кто-то вбил солнечный гвоздь, я сообразил: с Ыней в одной группе должен сдавать богатырские экзамены поганый татарин…

– Что значит поганый татарин? – возмутился из угла Хабидулин.

– Ошибочка вышла! Поганый хазарин, – исправился я.

– Другое дело. А кто это?

– Хазары – это те чуваки, которым отмстил Вещий Олег, – уточнил начитанный Лемешев. – Они были неразумные. Тупые, короче говоря.

– Теперь понятно. Ври дальше! – одобрили слушатели.

– Минуточку! А как поганый хазарин затесался к русским богатырям? – удивился Козловский.

– Дурацкий вопрос… – нашелся я. – По обмену опытом.

– Каким еще опытом?

– Богатырским. У меня маман работает на Маргариновом заводе. Так вот, к ним все время то немцы из ГДР, то поляки, то венгры приезжают – опыт перенимать…

– Точно, на Клейтук монголы повадились, не знают, куда верблюжьи кости девать… – подтвердил Вовка.

– Все заткнулись! – рявкнул Жаринов, высматривая новую жертву.

А я продолжил рассказ, точнее, вернулся немного назад. Так вот, поганый хазарин тайком подмешал за завтраком в ковш с квасом отвар дурман-травы. Ыня выпил и под дубом вырубился.

– Вот сволочь! – ахнул Засухин.

Пока Ыня спал, хазарин, ориентируясь на громовый храп (картой, будучи неразумным, он пользоваться не умел), отыскал в чаще Заветный Дуб, выкопал сундук, достал богатырскую рогатку и побежал туда, где заседала экзаменационная комиссия, которая очень удивилась, увидев басурмана, но делать нечего: пришлось допустить его к испытаниям по стрельбе. Добрыня отсчитал сто шагов, вбил в землю заточенный кол, на него насадил яблоко, на яблоко положил сливу, на сливу вишню, а на вишню горошину. Попадаешь в горошину – пятерка, в вишню – четверка и так далее.

– А если промажешь? – спросил Жиртрест.

– Единица без права пересдачи.

– Почему?

– Потому что не всем же Русскую землю защищать, кому-то и пахать ее надо.

– Логично, – согласился Козловский.

А я продолжил: пока отравленный Ыня спал богатырским сном, Хазарин, потирая шаловливые ручонки, взял рогатку, встал на линию огня, прищурил глаз, но резину натянуть до упора не смог – очень уж тугая, на русскую силушку рассчитанная…

– А Григорий Новак, между прочим, еврей! – не удержался, брякнув из темноты, Пферд.

– Тогда иди сюда! – ласково позвал Аркашка.

Борька поплелся за вторым щелбаном, а я продолжил историю, разматывавшуюся передо мной, как волшебный клубок.

…Ыня же тем временем проснулся, увидел, что лежит на самом краю свежей ямы, а сундук открыт и пуст. Почуял он неладное, закручинился, встал и помчался в родной Косогорск. Бежит – земля дрожит.

– Где ж ты пропадал, растяпа? – строго спросила племянника Василиса Премудрая: она приходилась родной сестрой Добростряпе.

– Закемарил под дубом… – сознался парень, которого с детства учили говорить только правду и ничего, кроме правды.

– Позо-р-р-р! – каркнул Ворон-говорун.

– Ладно, это еще полбеды, Дуб таки он нашел. А это самое трудное. Ставим тебе, увалень, четверку. Теперь забери рогатку у этого слабака. – Добрыня Никитич кивнул на опозорившегося Хазарина. – И стреляй! Да смотри не промахнись!

Ыня встал на линию огня, взял круглый камешек, легко натянул резину и сбил желудь с самой верхней ветки дуба: для начала полагался один пробный выстрел.

– С Заветного Дуба? – уточнил Засухин.

– Нет, с обычного. На Руси дубов много, включая тебя, – ответил я.

…Но вот несчастье: когда Ыня прицелился по-настоящему, он с ужасом увидел, что на горошину присел отдохнуть его лучший друг Комар-пискун. Обознаться невозможно: из-за частого употребления богатырской кровушки, тот был значительно крупнее своих сосущих собратьев.

– Как малярийный? – уточнил Ивеншев.

– Поменьше, но в своей группе очень большой.

Тут Ыня с ужасом понял, что, попав в горошину, может покалечить, даже убить друга, а кричать ему, махать руками бессмысленно – комары глуховаты от природы, так как втыкают хоботки в питательную жертву по самые уши.

– Пли! – скомандовал Добрыня Никитич.

Размышлять некогда. Ыня выстрелил и попал точно в середину вишенки, Пискуна подбросило вверх, контузило, но он остался жив.

– Четверка, – со вздохом оценила комиссия. – Не ожидали от тебя, добрый молодец! Ты сегодня просто какое-то огорчение для всего педагогического коллектива!

А тут настал черед последнего, самого важного состязания – русской борьбы. Все были, конечно, уверены, что хазарин моментально окажется на лопатках, так как Ыня всех в Косогорске легко кидал через бедро, даже взрослых мужиков. Но хитрый иноземец только прикидывался неразумным, чтобы притупить бдительность, он незаметно натерся рыбьим жиром, который Ыня с детства терпеть не мог, от одного запаха его мутило и корежило…

– Аллергия! – пояснил Лемешев.

– Что? – не понял Аркашка.

– Болезнь такая. Можно опухнуть и умереть.

– Как с похмелья?

– Вроде того…

…В результате хитрый басурман все время уходил из захватов. Сожмет Ыня туловище супротивника, а тот, как банный обмылок, из рук – шнырк. Мучился, мучился парень, разозлился и так сдавил делового хазарина, что этот засушенный Геркал улетел на сто метров вверх и застрял в раскидистых ветвях дуба…

– Заветного? – уточнил Засухин.

– Заветного, заветного, на Руси все дубы заветные.

– Погоди, а с чего это он вдруг улетел? – не понял Папик.

– А ты арбузными зернышками никогда не стрелял?

– Ах, в этом смысле… Так бы и объяснил.

Когда на обед вместо компота давали арбузы, столовая превращалась в поле боя, ведь если склизкую плоскую косточку сильно сдавить большим и указательным пальцами, она вылетает со страшной скоростью, как пуля, бьет на десять метров, в прошлом году парню из первого отряда попали со всей дури в глаз – пришлось к окулисту в Домодедово везти.

Экзаменационная комиссия снова оказалась в трудном положении. По правилам, побежденный соперник должен лежать на лопатках, а он висит в ветвях, как русалка, умоляя, чтобы его оттуда сняли и отправили скорей в родной Хазарстан.

– Четвер-р-рка, – каркнул Ворон-говорун.

Остальные согласились и призадумались. Случай-то небывалый. Да, Ыня не вырыл сундук, но он нашел по карте Заветный Дуб, а вот почему уснул – дело темное. Гусь, который потом за ним из ковша допил каплю кваса, упал без сознания, его сочли мертвым и даже ощипали. Очнулась домашняя птица, когда ее на огне палить стали. Вот уж гогота было! Теперь шьют облысевшему гусю из холстины спецовку. Со вторым экзаменом тоже непонятки: если бы Ыня попал в горошину и убил Комара-пискуна, случилась бы большая беда. Тот из-за своих размеров стал царем всех кровососущих насекомых, которые захотели бы отомстить за гибель помазанника…

– Кого-кого? – не понял Хабидулин.

– Так царей иногда называют…

– Почему?

– А черт его знает… – пожал я плечами.

– Татарин, иди-ка сюда, объясню! – поманил его из угла Аркашка.

Ренатка со вздохом поплелся на экзекуцию, а я продолжил рассказ. Гибель царя означает резкое обострение международной обстановки. Кому это выгодно? Ясно – врагам Руси и разным определенным кругам Запада. С третьим экзаменом тоже без пол-литра хмельного меда не разберешься. Да, Хазарин не лежит на лопатках, а висит на ветвях, проклиная тот день, когда поехал к нам обмениваться опытом. Разве это не победа? Конечно, не по правилам, а все-таки победа.

Получив три четверки, Ыня по всем обычаям должен был теперь сохой землю пахать, камни-валуны с полей таскать да сорные дубы корчевать… Но четверка четверке – рознь! Жалко все-таки могучего парня из богатырского сословия навсегда вычеркивать… Что же делать? Как беде помочь? Думали, судили-рядили. Наконец, мудрый Ворон-говорун каркнул:

– Похор-р-оныч!

Так прозвали в Косогорске самого умного старца, который давно уже лежал, готовый к смерти, в гробу на пуховой перине. Три раза в день ему вежливо стучали в крышку, он отодвигал и забирал завтрак, обед и ужин – овсяный кисель, который, как говорит моя бабушка Аня, любую хворь лечит. Пришла комиссия и вежливо постучала. Похороныч удивился внеплановому посещению, но приоткрылся: «Мол, кто такие и чего надо от умирающего?» Извинившись, Василиса Премудрая объяснила, в какую сложную переделку попал ее любимый племянник. Похороныч хмуро выслушал, долго думал, потом пожевал губами и молвил.

– Звать сего бестолкового отрока богатырем Храбрыней преждевременно. Пусть побудет пока подбогатырком Ыней. Чтобы стать богатырем Храбрыней, надобно ему совершить тридцать три подвига. Да будет так! – И захлопнул крышку, попросив впредь его без овсяного киселя не беспокоить.

Я потом не раз ругал себя за это сказочное число – 33! Ну, сказал бы: три, семь… Черт меня за язык тянул! 33 подвига – это же чокнешься, пока придумаешь, даже Геракла хватило лишь на двенадцать подвигов! Но делать нечего: слово не воробей…

…Придумывая на ходу семнадцатый подвиг, я рассказывал пацанам про то, как Ыня на ковре-самолете устремился за Фантомасом, угнавшим истребитель последней модели. Злодей оглядывался и злорадствовал, издавая известный всему Советскому Союзу утробный смех: «Хэ-хэ-хэ!» Но он не знал: если три раза топнуть по ковру-самолету, дунуть-плюнуть и громко сказать: «Но-о, залетный!», он сразу же переходит на сверхзвуковую скорость. Ыня спрятал верного Комара-пискуна в боковой карман, чтобы не сдуло встречным потоком воздуха, и…

Но тут в дверь тихо постучали. Я на всякий случай замолчал. Стало слышно, как в тишине поскрипывают половицы, словно возвращая шаги, накопленные за день.

– Тихо! – скомандовал Жаринов. – Голубь, наверное, проверяет. Тяпнул стакан и прибежал позырить. Хитрый, сволочь…

– Не похоже… – засомневался Пферд.

– Зассыхин, узнай!

Засухин покорно встал, прошлепал босиком по полу, осторожно выглянул за дверь и скрылся в прихожей. В лунном свете его темный силуэт был словно очерчен серебристой каймой.

– Ну, что там? – раздраженно спросил тираннозавр.

– Почта! От девчонок!

Все встрепенулись, а некоторые даже вскочили с кроватей. Засухин вернулся в палату, неся перед собой осторожно, как тарелку горячего супа, набитую записками «нопасаранку».

– Ого! Давай сюда! – приказал Аркашка.

В почту мы играли с девчонками нечасто. Занятие это увлекательное, даже захватывающее, но для него требуется особое настроение, насмешливо-грустно-мечтательное, что ли… Чаще всего переписку затевали, когда наползал долгий шуршащий дождь, тропинки размокали, футбольное поле покрывалось лужами, пахло влажной зеленью, с глянцевых листьев падали частые капли, а бабочки залетали в палату, чтобы переждать ненастье… Нас загоняли в корпуса, вовлекали в развивающие игры, втравливали в разные диспуты с очевидными выводами – ученье свет, а невежество – тьма. Или мелкими перебежками вели в клуб на какую-нибудь репетицию. Могли даже внеплановый фильм показать!

Переписку всегда начинают почему-то девчонки, женщины вообще любят выпытывать чужие чувства и мысли. «Как ты ко мне относишься?» Да если бы люди говорили друг другу всю правду про то, как кто к кому относится, началось бы сплошное безобразие – супруги развелись бы, а старые друзья перессорились. У нас есть дальние родственники – дядя Петя и тетя Зоя, которая, как выпьет рюмку, так начинает выпытывать у окружающих, что они о ней на самом деле думают. Только не врите! Но если кто-нибудь скажет ей честно, например, про новую прическу цвета рыжей мастики для паркета, она сразу впадает в истерику, выскакивает из-за праздничного стола и убегает в ночь, даже не попробовав утку с яблоками, а дядя Петя, на ходу обгладывая крылышко, бросается вслед за ней с воплем: «Зая, не делай глупостей!» Ну, и кому нужна такая правда?

Письма от девчонок – это вчетверо сложенные тетрадные листки, на которых остается еще много места для ответа и даже для целой переписки. На каждом послании есть адрес, например «П-5», что означает: правый ряд, пятая кровать от двери. Или Л-7 – левый ряд, седьмая койка. Наверняка у девчонок есть план нашей палаты, и там указано, кто где спит. Гадом буду, в самом начале смены они его составили, шпионки!

При свете фонарика, толкаясь и перешептываясь, пацаны стали разбирать почту, точнее, искать первым делом весточку для Жаринова, а тот ждал, нетерпеливо раздувая ноздри. Однажды ему никто не написал, и он от злости отдубасил Ренатку, которому пришли сразу три послания от татарской родни. На этот раз, к счастью, обошлось.

– Вот Л-12! – Засухин отдал тирану свернутый вчетверо тетрадный листок.

– Ты руки мыл?

– Мыл.

– То-то!

Судя по тому, что среди «адресов» оказались П-1 – кровать Козловского, опустевшая несколько дней назад, и Л-8 – койка Ивеншева, увезенного домой со сломанной рукой еще в середине смены, писульки отправлялись наобум, по схеме, чтобы просто подурачиться. Кто же в почту на полном серьезе играет? Я толкнул в бок затихшего Лемешева.

– Паш, тебе телеграмма!

– Меня нет дома, – ответил он из-под одеяла.

Письмо с моим адресом П-2 было сложено не так, как остальные, а почему-то фронтовым треугольником. Странно!

– Читаем вслух! – приказал Аркашка, заглянув в свою цедулю и сморщившись.

Со стороны это, наверное, выглядело странно: сбившись в кучу, сблизив головы, освещая прыгающим желтым лучом шуршащие листочки, мы читали послания и хохотали, подзадоривая друг друга. По стенам метались наши изломанные тени.

– Лемеш, слушай, что тебе написали, – заржал Жаринов:

– Будешь отвечать?

Пашка не отозвался.

– Бокова сочинила! – со знанием дела заметил Папик. – Больше некому.

– И мне тоже в стихах, – гордо сообщил Засухин:

– В сортир! – заржал тираннозавр и дал бедняги звонкий подзатыльник. – Пферд, а у тебя что?

– У меня то же самое, – попытался увильнуть Борька.

– Врешь. – Аркашка ловко выхватил записку и гнусным голосом прочитал, нарочно картавя:

– Поступальская, – определил он. – Редкая дура! Я ей сам отвечу…

Пферд насупился, играя желваками и глядя на обидчика исподлобья.

Несколько записок, прочитанных вслух, были совершенно одинаковые, словно написаны под копирку: «Как ты ко мне относишься?» Когда Жаринов вопросительно глянул на меня, я со старательным равнодушием ответил, мол, у меня в бумажке то же самое – про отношение. Он, кажется, не поверил, но замял вопрос для ясности. На самом деле на моем листке строгим почерком было написано:

«Нинка! – сообразил я. – Написала, как и обещала. Теперь не отвяжешься…»

– Чего отвечать-то? Думай, Шляпа! – приказал тираннозавр. – Надо бабам нос утереть!

– А тебе-то самому что написали? – отстраненно спросил я.

– Мне тоже в стихах. Издеваются, сучки:

Я немного подумал и продиктовал ему ответ:

– Соображаешь! – хмыкнул Аркашка, пересел к тумбочке и в свете фонарика нацарапал, слюнявя химический карандаш, ответ.

– Перед «знаю» нужна запятая?

– Нужна.

– Сам знаю…

Покончив с ответом, злодей написал еще и Поступальской, судя по ухмылке, что-то гадкое.

Остальные справились с задачей сами, а на вопрос: «Как ты ко мне относишься?» – дружно признались: «Скорее положительно, чем отрицательно» – как в фильме «Я вас любил…», где герой втюрился в «маленького лебедя», точнее, в девочку-балерину.

Я же решил отшить приставучую Краснову и, недолго думая, вывел строкой ниже: «Мое сердце принадлежит другой», хотя правильнее было бы написать: «другим», а именно: Шуре Казаковой и Ирме Комоловой. Кто знает, может быть, когда-нибудь сам Ираклий Андронников расскажет по телевизору захватывающую тайну двух «К», владевших в давние годы сердцем знаменитого писателя-сказочника «Ю.П.».

Ответы сложили в пилотку, и Засухин понес их девчонкам на вытянутых руках – так в кино саперы держат мину, готовую рвануть. Вскоре и в самом деле до нас докатились вопли и взрывы смеха, слышные даже через коридор: «Ой, не могу! Ой, держите меня!» Пока ждали результатов, мне было велено продолжить историю про подбогатырка…

…Фантомаса Ыня все-таки не догнал, самолет оказался с космическим двигателем, а сам преступник влез в скафандр, поэтому спокойно улетел в космос, где затаился среди комет и астероидов, как мы, играя в казаки-разбойники, прячемся среди нагромождений стройматериалов. Ыня к такому повороту событий готов не был, растерялся и расстроенный вернулся на Землю. Однако мудрый Добрыня Никитич рассудил, что, изгнав Фантомаса за пределы планеты Земля, подбогатырок с задачей справился и поставил ему «зачет». Но впереди была еще хренова туча подвигов, чтобы стать настоящим защитником Руси и зваться полным именем Добрыня.

…Сидит, значит, Ыня на печи, чешет живот, тоскует, не зная, куда силушку девать, чем народ удивить и приблизиться к богатырскому сословию. Тут вернулась в избу Добростряпа, она ходила к Синему морю постирушки полоскать, так как благодаря цвету воды можно было прекрасно обходиться без синьки. Экономия! Пока трудолюбивая женщина отжимала белье, к берегу прибило засургученную бутылку из-под древнерусского шампанского. Она, конечно, захватила ее домой, ведь по городам и весям постоянно курсировала запряженная битюгом телега «Вторсырья», собирая у населения пустую тару – стеклянную, деревянную, глиняную, берестяную. Посмотрел Ыня бутыль на свет и увидал внутри скрученную бумажку.

«Зело интересно!» – подумал он, отковырял сургуч и вытряхнул на стол свиток.

Но тут в дверь снова постучали, Засухин, не дожидаясь приказа, вскочил, прошлепал к входу и принял в щель почту. Пилотка на этот раз не понадобилась, немногочисленные ответы уместились в руках. Видимо, многие девчонки поржали, покочевряжились и успокоились. Однако не все охладели к переписке. Жаринову неизвестная насмешница на вопрос, кто она такая есть, сообщила:

Аркашка строго посмотрел на меня, я не уклонился – мы тоже насмехаться умеем:

Абрикосов на территории лагеря я не припомню, но чего не сделаешь ради рифмы. На наши типовые ответы: «Скорее положительно, чем отрицательно», последовали типовые каламбуры, вроде: «Ну и положи свое отношение под подушку!» Папик обиделся и прервал заочное общение с неведомой острячкой. Мрачный Пферд после ответа, накарябанного Жариновым, обратки от Поступальской не получил и сник. Оставалось только догадываться, кукую гадость злодей ей начирикал. Ничего, завтра разберутся. А вот у меня с Нинкой завязалась интересная и странная переписка.

«А почему же ты на меня так смотрел всю смену?» – спрашивала она.

«Как?» – поинтересовался я строчкой ниже.

Пока переправляли почту и ждали, я успел рассказать, как Ыня развернул свиток и прочитал написанный кровью зов о помощи, мол, спасите нас, русские богатыри, из вражьего плена! Подпись: Арина, дочь купеческая. Призадумался подбогатырок: где же искать пленницу-страдалицу, земля большая, темниц и невольниц много, за всю жизнь не обойдешь…

– Черт, комарья сегодня – туча… – Ренатка хлопнул себя по лбу. – Дождь точно будет…

…Тут к тоскующему силачу прилетел Комар-пискун и, заламывая лапки, пожаловался, что, мол, всех его собратьев собираются вытравить с помощью новейшего яда ДДТ. Он попросил у друга помощи, обещая впредь пить кровь только врагов Руси…

– Слушай, Пискун, а ты сможешь разыскать неизвестно кого неизвестно где? – спросил друга Ыня.

– Одной левой! Мне бы только кровь этого неизвестного попробовать!

– А если кровь засохла?

– Неважно!

Подбогатырок развернул перед дружественным насекомым послание Арины, комар потыкал хоботком в буквы, выведенные кровью, и говорит:

– Все ясно. Девушка. Семнадцать лет. Красавица. Но кровей не голубых. Похоже, из купечества…

– Ух, ты! – изумился подбогатырок.

– Содержание гемоглобина нужно? – уточнил Комар.

– Нет, не надо.

– Тогда давай так: мои кровососы разлетятся повсюду, перекусают всех, кто попадется навстречу, и найдут твою купчиху, а ты подумай, как спасти наше племя от ДДТ!

– Не дрейфь! – ответил Ыня. – Помогу чем смогу!

В дверь снова постучали. На этот раз ответы пришли только мне и Аркашке, ему неведомая насмешница сообщала:

– Вот зараза! – рассвирепел тираннозавр и потребовал отбрить насмешницу, что я и сделал, чуть-чуть подумав. Наш ответ был таков:

– Ты, Шаляпин, поэтом, наверное, станешь? – ядовито буркнул, выглянув из-под одеяла, Лемешев: мое сотрудничество с Аркашкой его явно задевало.

– Там посмотрим… – ответил я, развернув, наконец, и свой треугольник.

Ответ Нинки меня озадачил: «Не так, как на других!» Поразмышляв, я написал: «Я смотрел на тебя как на друга!» А что я мог еще придумать, чтобы не обидеть Краснову. Нельзя же вот так прямо влепить, что, честно говоря, слушать ее трескотню и смотреть на веснушки – удовольствие ниже среднего.

Засухин отнес поредевшую почту, а я стал рассказывать историю дальше, сочиняя на ходу. Ыня, не зная, на самом деле, как помочь другу, пошел за советом к Похоронычу, прихватив с собой пару ведер свежего овсяного киселя, которого от души наварила Добростряпа. Правда, по пути одну бадейку парень попробовал и умял. Похороныч откинул крышку, выкушал подношение, выслушал условия задачи, долго думал, а потом посоветовал обратиться к умельцу Левше. Как удалось выяснить в «Косогорсправке», тот обитал черт знает где – в Англии. Достал подбогатырок из чулана ковер-самолет, выбил из него пыль, раскатал на траве-мураве. А так как Левша не только далеко жил, но и родился спустя тысячу лет спустя, Ыня сначала дернул за правый передний угол, отвечавший за перемещение во времени, а потом уже за левый – ведавший движением в пространстве. Топнул, дунул-плюнул…

– Минуточку, – прервал меня Лемешев, вернувшийся в действительность. – Но ведь Левши никогда не было, он придуманный персонаж. Нестыковочка!

– Не возникай! – рявкнул Жаринов.

– Ну почему же? – ответил я не моргнув глазом. – Никакой нестыковочки нет. Ыня ведь тоже придуманный… Так на так и выходит!

– Логично, – согласился Пашка.

– Ври дальше! – приказал тираннозавр. – А ты, Лемеш, не мешай. Умнее всех? Будешь у меня сейчас пятый угол искать!

Тут в дверь снова постучали. На сей раз суетливый Засухин принес одно-единственное письмо, отдав мне в руки все тот же листок, сложенный треугольником. Я развернул и прочитал: «Почему же тогда ты не предложил мне дружить? Я бы согласилась!» Подумав, что не велико счастье дружить с приставучей и болтливой Красновой, я ответил уклончиво и, кажется, совсем не обидно: «Прости, не хватило смелости!»

Когда Засухин понес треугольник к двери, Барин, проводив его нехорошим взглядом, ревниво спросил:

– С кем это ты, Шляпа, так зацепился?

– Не знаю, – честно пожал я плечами. – Инкогнито.

– Инкогнида? Ну, валяй – дунди дальше!

…Ыня и Комар-пискун долго искали Левшу, которого коварные англичане запрятали в башню Тауэр. Ее я, затягивая время, долго и подробно описывал, вспоминая отличную книжку «Принц и нищий». Друзьям в поисках умельца помог Том Кенти, хранитель Большой королевской печати, так как, будучи выходцем из бедняцкой среды, он с уважением отнесся в подбогатырку. Они нашли узника и помогли Левше бежать из темницы, а пока летели назад, умелец, узнав про угрозу ДДТ, пообещал каждому комару смастерить крошечный противогаз, чтобы пережить любую потраву…

– Противогаз комару? Он должен быть меньше… меньше… – Пферд не смог подобрать сравнения.

– Но блоху-то Левша подковал! – возразил я.

– Это верно!

Тут снова пришел ответ. Засухин, которому явно нравилось злить своего обидчика, подошел ко мне и с поклоном отдал единственное письмо. Все посмотрели на меня с завистью, особенно Пферд. Я развернул треугольник. Пашка протянул мне фонарик и скосил глаза, изнывая от любопытства: что же это за переписка такая – одна на всю палату?! Но я прикрыл листок рукою, как в школе от соседа по парте. Мой друг обиделся и демонстративно отвернулся.

«Будь смелее!» – написала мне Нинка.

Я нацарапал в самом внизу листка: «Буду!»

Почтальон, забрав ответ, двинулся к двери, когда Жаринов грозно окликнул:

– Зассыхин, неси-ка сюда! Хором почитаем. Что-то Шляпа сегодня слишком секретный! Где больше двух – там говорят вслух.

Бедный парень замер в нерешительности, понимая, что попал в переделку.

– Жар, это не по правилам! – мягко возразил я.

В общем-то, никаких жутких тайн в письме не было. Да и какие особые секреты могут связывать меня с Красновой? Но из-за того, что тираннозавр с издевкой прочтет вслух мою переписку, пусть даже с нелепой Нинкой, меня охватила непонятная ярость. С какой еще стати?

– Да, так нельзя! – подтвердил Лемешев. – У нас даже государство письма не вскрывает.

– Заткнись! Зассыхин, давай сюда, убью!

Несчастный почтальон вздрогнул, повернулся и покорно побрел к Жаринову. Оказывается, когда в книжках пишут, будто героя что-то толкнуло или подбросило вверх, это не преувеличение и не фантазия автора, это чистая правда! Сам не понимая, как я вмиг, словно меня метнула катапульта, очутился перед испуганным Засухиным и выхватил треугольник из его шершавой от экземы руки.

– Отдай, – испугался он.

– Неси сюда! – приказал мне Аркашка, лениво поднимаясь с койки.

– Да пошел ты на… х-ху…тор бабочек ловить! – ответил я, порвал письмо, а клочки бросил на пол. – Читай, урод!

– Что-то-о-о! – Жаринов вскочил, звякнув пружинами, и двинулся на меня с беспощадной ухмылкой.

В лунном свете я отчетливо увидел его ощеренный щербатый рот и веселые глаза, а пружинистое тело тираннозавра отчетливо вспучилось бугристыми мышцами, напоминавшими крупную выпуклую чешую. Окончательное сходство с кровожадным доисторическим ящером ему придавали руки, он держал их на уровне квадратиков накачанного пресса, но не сжав в кулаки, а, наоборот, свесив кисти – так нас в детском саду учили изображать доброго зайчика-попрыгунчика в зимнем лесу:

Но я-то знал: опущенные руки – это хитрый хулиганский приемчик, чтобы жертва расслабилась, не ожидая удара.

«Смешно, – мелькнуло в голове, – из-за Нинки Красновой меня сейчас отмутузят…»

Я объявлюсь дома с расквашенным носом, лиловым фингалом под глазом, и Лида, увидев избитого сына, в ужасе залепечет:

– Да что же это такое! Я думала, ты вернешься из лагеря посвежевшим!

В палате наступила такая тишина, что слышно было, как скрипят половицы и бьется под потолком в паутине погибающая муха. Отчаянные взгляды пацанов прожгли мне кожу. Подойдя вплотную, Аркашка, дохнув на меня кислым табачищем, проговорил сквозь зубы:

– А ну, повтори!

– Ладно, ладно, Жар, я не прав, извини! – как можно жалобнее отозвался я.

– Ну вот! Другое дело, Шляпа! Сразу бы так! – Он дружески положил мне левую руку на плечо, а правой молниеносно ударил под дых. Я согнулся пополам, понимая, что никогда больше не смогу вздохнуть. Второй раз он обычно бил сбоку в челюсть, а потом, когда человек падал, добавлял ногой по почками. Дворовая техника. Вжав голову в плечи, я хотел закрыть лицо ладонями, но не успел. Лемешев с каким-то индейским воплем бросился на врага, с разбега ткнув макушкой в бок. Тот от неожиданности отшатнулся, больно налетев поясницей на спинку Борькиной кровати. Пферд, не долго думая, вскочил, размахнулся и шарахнул врага сзади по голове подушкой. А тут еще здоровенный Папик подвалил и швырнул поплывшего злодея через бедро на пол:

– Я тебе покажу армяшку!

– Темную! – очнувшись от оцепенения, страшным голосом заорал Засухин и набросил на поверженного тираннозавра одеяло.

– У-у-бью… – захрипел Аркашка, пытаясь встать.

Но Пферд, размахнувшись, как молотобоец, окончательно снес его с ног новым, чудовищным ударом подушки. Жаринова никто уже не боялся. Мы принялись бить смешно дергавшееся под одеялом тело руками и ногами. Жирттрест сначала, не веря своим глазам, наблюдал за схваткой, а потом с протяжным стоном, напоминающим вой кота, загнанного собакой на дерево, подбежал и, подпрыгнув, всей тушей обрушился на беспомощного обидчика. Послышался вопль и хруст костей. Когда разгоряченный Ренатка схватил табурет, чтобы опустить на мучителя, едва шевелившегося под байкой, в палате вспыхнул ядовитый электрический свет:

– Отставить самосуд!

В дверях стоял Голуб, а у него из-за спины выглядывали испуганные девчонки, и любопытная Краснова, конечно, в первых рядах. В нашей палате повеяло свежей выпивкой, закушенной лучком, дух, хорошо мне знакомый по тем дням, когда у отца получка.

– Ну ни на минуту вас, архаровцев, оставить нельзя! Ну не даете вы старшим товарищам нормально отдохнуть! – покачал головой вожатый. – Придется вас всех наказать!

Он подошел к телу, едва шевелящемуся под одеялом, слегка пнул мыском и, услышав ответный стон, поцокал языком:

– Ай-ай-ай! А если б я за фуфайкой не вернулся, так и убили бы своего товарища, цветы жизни? Кого хоть воспитываем, макаренки? – Он нагнулся и брезгливо сорвал одеяло с пострадавшего. – Ого! Бунт на корабле! Низы не хотят, а верхи не могут?

На Аркашку было жалко смотреть: из носа хлестала кровь, левый глаз начал заплывать, из разбитого рта свисали розовые слюни. Но главное, главное: в нем появилась небывалая прежде затравленная покорность, как у Засухина. Я не поверил своим глазам: недавний тираннозавр плакал, размазывая по щекам грязные слезы…

– Иди, умойся, окурок жизни! – гадливо приказал Голуб.

И Жаринов, ни на кого не глядя, побрел, хромая и держась за поясницу, прошел бочком сквозь расступившихся девчонок, а потом побежал под дружный торжествующий смех.

– За что вы его так? – всплеснула руками сердобольная Краснова, даже не подозревая, как и все остальные, что темную Аркашке устроили, по сути, из-за нее.

– А вы брысь по кроватям! – цыкнул вожатый на любопытных пионерок – и они скрылись на своей половине.

Голуб прошелся по палате, поправил покосившуюся на стене «Незнакомку», поднял с пола испачканное кровью одеяло и произвел с ним несколько тореадорских движений:

– Ну что, каждому по десять горяченьких или один за всех? Кто начал?

– Он! – расхрабрившийся Засухин кивнул на пустую койку Жаринова.

– Ему уже хватит. Кто еще виноват? Что это тут за клочки? – Он указал на пол. – Убрать! Я жду! Кто примет на себя грехи коллектива?

Пока Засухин подбирал обрывки письма, все молчали. За окном чуть-чуть посветлело, знобкий предутренний ветерок топорщил черную листву, запестревшую серой изнанкой. Вдали застрекотала первая электричка.

Я вышел вперед.

– Молодец! Горжусь тобой! Смелым скидка. Ложись! – И Голуб, загадочно улыбаясь, снял с ноги обувь. – Бью вполсилы…

– Спасибо!

– Ты будешь ко мне приходить, как раньше?

– Не знаю…

– Почему?

– Не знаю…

Я проснулся от недоумения и сразу ощутил нестерпимую мятную вонь, словно меня уменьшили, как Карика и Валю, а потом поместили в коробку с остатками зубного порошка. Перевернувшись на спину, я сразу почувствовал ягодицами последствия «горяченьких», полученных под утро. Но это еще полбеды, мне показалось, что мои лоб и щеки покрылись едкими струпьями, которые стягивали кожу так, что даже поморщиться больно. Не может быть! Как же так?

В палате было совсем светло. Косой солнечный луч, прорвавшись сквозь листву, бил точно в лицо Незнакомки, смотревшей на меня из облупившейся рамы с усмешкой: «Эх ты, соня, проворонил-таки!»

Чтобы окончательно убедиться в непоправимом, я скосил глаза вправо, на Лемешева. Так и есть! Он еще безмятежно дрых, острый профиль, утопающий в подушке, был строг и неподвижен, только ноздри брезгливо трепетали, страдая от ядовитой свежести. Всю его физиономию до ушей покрывали разводы зубной пасты, белые, розовые и салатовые, – точно неумелый кондитер пытался украсить торт кремовыми вензелями. Две завитушки над верхней губой изображали усы. Значит, нас разукрасили недавно, когда уже рассвело. В потемках усы не нарисуешь, а луч фонарика может разбудить.

Я осторожно потрогал свое лицо, и пальцы сразу вляпались в пахучее месиво, оно местами подсохло и неприятно стягивало кожу. Это возмездие! В прошлую смену наша троица продержалась, тихо подбадривая друг друга, всю ночь и на рассвете, когда сон особенно глубок и сладок, перемазала пастой всю палату за исключением, разумеется, Шохина и Жаринова. Вот смеху-то было после подъема! Кстати, по лагерным обычаям, обижаться, а тем более мстить за прощальную мазню нельзя. Сам виноват – проспал. Посмейся над собой и другими, а потом иди в умывалку.

Я сел в кровати и осмотрелся. Напротив меня хлопал глазами Засухин, его удивленная круглая рожица напоминала палитру, на которой смешивали белила и розовую краску. Увидев мою разукрашенную физиономию, он нервно хихикнул, но замолчал, увидев мой кулак.

– Кто? – тихо спросил я.

Он в недоумении выпятил нижнюю губу и пожал плечами: измазали всех до единого. Как это могло случиться? Ведь Голуб с вечера собрал в коробку всю пасту. Кто же это сделал? Сначала я заподозрил Аркашку – дождался и отомстил, а тюбик как-то заначил. Его опухшее от побоев спящее лице было чистым, не тронутым мазней, но тут он со стоном повернулся носом к стене, и на его затылке стало заметно большое белое пятно.

«Неужели поседел от обиды и унижения? За одну ночь!» – ужаснулся я, но потом сообразил: низверженный тиран, видимо, спал, накрывшись от обидчиков одеялом, и неведомым злоумышленникам удалось замарать лишь торчавшие наружу волосы. Кстати, когда Жаринов, отправленный в умывалку, вернулся в палату, я не запомнил, наверное, он дождался, пока все захрапят, потом, жалкий, побитый, опозоренный, проскользнул на свою угловую койку и закрылся от жестокого мира одеялом, пахнущим псиной.

Продолжая изучать место преступления, я заметил, что на полу валяются пустые тюбики, Одни – плоские, словно побывавшие под катком, другие – туго свернуты и похожи на улиток с круглыми удивленными ротиками. Интересно! Откуда у злодеев паста? Выходит, они заранее знали о конфискации и запаслись? Неужели девчонки? Могли, еще как могли! Но у них тоже все отобрали. Где же они взяли боеприпасы? Ведь из пионеров о предстоящей конфискации никто не знал. М-да, сюда бы Шерлока Холмса с доктором Ватсоном!

Я внимательно рассмотрел пустые тюбики, разбросанные по полу. На некоторых виднелись названия: «Старт», «Зефир», «Лесная»… Интересное кино! У большинства пацанов отобрали «Поморин», который называется так, потому что им можно клопов морить. Ядреный! У кого-то, помню, конфисковали «Буратино», «Антошку», «Пчелку», которая и в самом деле отдает медом: Тигран дал мне как-то попробовать. Примерно такой же расклад у девчонок, я же видел: целый месяц мы бок о бок умывались. По моим наблюдениям, они трут щетками зубы гораздо дольше, чем мы. Да еще многие перед сном наяривают. К концу смену у них пасты почти не остается. А Поступальская, помешанная на белизне зубов, израсходовала свой «Жемчуг» за неделю до конца смены. В артистки готовится! Мне Нинка Краснова выболтала. Голуб, сжалившись, выдал ей целехонький тюбик из «резерва». Странные все-таки они существа – девчонки! Так заморачиваться из-за цвета зубов! Как в сказке: «Я ль на свете всеми милее, всех румяней и белее?!

Но кто же нас все-таки вымазал?

За окном послышались жестяные звуки скрипучего репродуктора:

Лемешев открыл глаза и сначала лежал неподвижно, принюхиваясь, потом осторожно потрогал свои розовые усы и плаксиво сморщился:

– Вымазали-таки!

– Угу, – кивнул я. – У меня тоже усы?

– Тоже, – подтвердил он. – Зеленые. А у меня?

– Розовые.

– Гады! – возмутился Пашка. – Но ведь пасту у всех отобрали!

– В том-то и дело!

– Кто же?

– Об этом и думаю.

– Может, это нам за первую смену отомстили? – предположил он.

– Вряд ли… Всех вымазали.

– Да, нестыковочка… Девчонки?

– У них тоже тюбики конфисковали…

– Остаются марсиане, – усмехнулся Пашка, и его розовые усы смешно шевельнулись.

В палату походкой победителя вошел бодрый Голуб, одетый в майку и треники. Выглядел он по-домашнему, словно ночевал здесь, в нашем корпусе, а не у себя в общежитии. Его чуть пошатывало, и мятный воздух в комнате смешался с легким похмельным перегаром. В руках вожатый держал коробку из-под макарон.

– Ну что, клоуны? – засмеялся Коля, обводя нас веселым и мутным взглядом. – Проспали! Зря, выходит, мы старались, пасту собирали? Эм, посмотри на этих импрессионистов!

Из-за его спины выглянула Эмаль и картинно всплеснула руками. Она была в халатике, с распущенными волосами и расслабленно улыбалась.

– Девчонок тоже измазали? – спросил Тигран: у него было такая физя, словно его макнули, как Чарли Чаплина, лицом в кремовый торт.

– Девочки такими глупостями не занимаются! – помотала волосами воспитательница.

– Девочки занимаются другими глупостями… – жмурясь, как кот, промурлыкал вожатый, он хотел еще что-то добавить, но воспитательница ткнула его локтем в бок.

– Зарядка будет? – спросил Пферд – ему нарисовали на щеках крестики и нолики.

– Нет, физрук устал… Ликуйте! Вы разве не поняли, что вас на час позже подняли. Цените! – Голуб подошел к Жаринову, взял его за подбородок и некоторое время рассматривал расквашенную рожу. – Ты жив, жертва коллектива?

– Жив, – ответил тот, едва шевельнув разбитыми губами.

– Заявления для мировой общественности делать будешь? Кто? Почему? За что?

– Не буду, сам разберусь…

– Ну, твое дело. А тебя, я смотрю, почти не вымазали. Странно как-то! – Голуб загадочно почесал грудь.

– Вымазали, – мрачно ответил тот и показал свой затылок: засохшие белые волосы смешно торчали в разные стороны.

– Хитер!

– Это не я!

– И лошадь не твоя! – Голуб, достав из заднего кармана зеркальце, с огорчением проверил редеющий чуб.

– Можно? – Бывший тиранозавр неуверенно протянул руку.

– Ну, посмотрись, посмотрись! – Вожатый отдал зеркальце. – Зрелище не для слабонервных.

– Суки! – прошептал Аркашка, изучая синяки и кровоподтеки на избитой физиономии.

– Вот мама-то огорчится! – неискренне посочувствовал вожатый.

По тому, как Жаринов переменился в лице, стало понятно, что Коля ткнул его в самое больное место. Мне стало жалко поверженного мучителя. Я вдруг представил себе, как его красивая мать нежно водит культей по щекам избитого сына и тихо плачет.

– Почему все еще лежат? – картинно удивился Голуб. – Переходим к водным процедурам.

– Аркадий, вымой голову! – приказала Эмма Львовна. – У меня есть свинцовая примочка.

– Поздно! – покачал головой напарник. – Все кончено! К двенадцати автобусы подадут.

Мы разобрали из коробки конфискованную пасту, с трудом определяя, где чья. К концу смены у каждого осталось примерно полтюбика, некоторые пацаны специально экономили, выдавливая на щетку полчервячка, берегли боеприпасы для последней пионерской ночи, для последнего озорства. И вот на тебе – сэкономили!

Прихватив вафельные полотенца, мы, как индейцы с остатками боевой раскраски на лицах, поплелись в умывалку. Девчонки, завидев нас, захохотали будто ненормальные, показывая пальцами и глумясь над перемазанными товарищами. Длинные волосы – жестокие сердца! Даже грустная Ирма через силу улыбнулась. Но особенно заливалась Нинка Краснова:

– Ой, не могу! Ой, умру от смеха! – и, показав пальцем на Жаринова, спросила: – А на тебя пасты, что ли, не хватило?

– Заткнись! – Он было двинулся на нее.

– Сам заткнись! – смело ответила она. – А то и мы тебе тоже сейчас темную устроим!

К всеобщему удивлению, бывший тираннозавр сразу же сник, затравленно оглянулся и нехотя побрел к журчащим кранам: умывать расквашенную рожу, мочить саднящие раны – то еще удовольствие. По себе знаю…

Лемешев тем временем уже бросал себе в лицо пригоршни воды, старательно соскребая со щек подсохшие разводы. Занявшись тем же самым, я в какой-то момент незаметно скосил глаза: Ирма умывалась неторопливо, осторожно, словно лаская свое лицо. Одно слово: девочка!

– Как же мы проворонили? – спросил я друга. – Неужели ты ничего не почувствовал?

– Не-а… – фыркнул он. – Спал как убитый. А ты?

– Я тоже, как мертвый…

Но это была неправда: мертвые не видят снов, а мне приснилось нечто невообразимое: я возвращаюсь домой в Москву, иду по нашему Рыкунову переулку из общежития в школу, а на самом деле, чтобы заглянуть к Шуре Казаковой, прячусь напротив, как обычно, в кустах отцветшей сирени и долго смотрю в угловое окно второго этажа. Створки настежь, и тюлевая занавеска таинственно трепещет. Значит, дома… Летом, под раскалившейся на солнце железной крышей в комнате у них страшная духота, поэтому они специально устраивают сквозняки. Я вот иногда думаю, почему никто никак не догадается изобрести такой морозильник, который свой холод будет не хранить внутри, а, наоборот, выпускать струями наружу, остужая помещение? Это же так просто и гораздо лучше вентилятора с резиновыми крутящимися лопастями. Он только гоняет жару туда-сюда…

– Шура! – зову я сначала очень тихо, а потом все громче и громче: – Шу-ура! Шу-у-ура!! Ш-у-у-ура!!!

Вдруг тюль раздвигается, как занавес в театре, и над цветущими геранями возникает… печальная Ирма.

– Ты? – спрашиваю я, потрясенный. – А где же Шура?

– Она переехала. Теперь здесь живу я. Ты будешь заходить к нам в гости, как раньше?

– Не знаю.

– Почему?

– Не знаю…

От этого мучительного недоумения я и проснулся, сообразив, что весь перемазан пахучей, ссыхающейся пастой.

– Позырь, ничего не осталось? – Лемешев предъявил мне свое умытое лицо.

– Около уха немного есть… – показал я пальцем. – А у меня?

– На виске чуть-чуть… – вглядевшись, определил Пашка. – В следующий раз надо будет заранее выпить пургена. Пробегаешь всю ночь в тубзик – и не уснешь.

– Хорошо быть мудрым на следующее утро.

– У тебя тоже дома есть сборник пословиц и поговорок?

– У меня есть бабушка.

Транспорт уже стоял на обводной дороге, но посадка еще не началась: ждали машину ГАИ, она должна ехать впереди колонны и через рупор громко упрекать тех странных водителей, которые не понимают, что пионерам, возвращающимся домой из лагеря, надо уступать дорогу. Так положено по закону! Автобусы нам подогнали самые обычные, рейсовые, с незнакомыми двухзначными номерами, но все, как один, по-первомайски украшенные маленькими красными флажками, торчащими, словно рожки, над кабинами. Все-таки заботливое у нас государство! Водители в ожидании разлеглись на травке и курили, наслаждаясь природой, которая уже начала уставать от долгого лета. Один пожилой шофер даже разулся, снял носки и, шевеля пальцами, с удивлением рассматривал желтые, окаменевшие ногти на своих ногах.

Аккуратно причесанная Анаконда поглядывала на часы и сердилась из-за задержки. Не терпится им от нас избавиться! Торопятся. Мы еще только шли с завтрака, изучая в пакетах выданный нам в дорогу сухой паек: вареное яйцо, бутерброд с сыром, два соевых батончика и яблоко, – а уборщицы и нянечки уже выносили из палат охапки серого белья и матрасы с большими желтыми пятнами – следами недержания. В первом корпусе завхоз Петр Тихонович вставлял в раму стекло: видно, там ночью тоже ребята власть подухарились. Физрук Игорь Анатольевич уносил в подсобку, с трудом удерживая в руках, четыре футбольных мяча, их выдали в начале смены под расписку вожатым. От «белых домиков» шибало свежей хлоркой, щипавшей глаза.

Нарядная и непривычно счастливая Маргарита, отдыхая от дел, вела за руку по дорожке свою едва ковыляющую малышку, которая таращилась на нас глупыми глазами, круглыми от беспрестанной новизны.

– А это – ребятки, пионеры, – воркующим голосом объясняла Званцева. – Они уезжают. Ту-ту! Скажи «ту-ту»!

Странные люди – родители! От чрезмерного чадолюбия у них что-то делается с головой. Ну как ребенок может сказать «ту-ту», если во рту у него пустышка, похожая на пятачок Наф-Нафа?

С Поля доносились глухие удары, словно кто-то пыром, неумело бил по мячу. Это бухгалтер Захар Борисович, оторвавшись от трескучей счетной машинки, смешно подпрыгивая, сам с собой играл в пионербол, воспользовавшись тем, что на вытоптанной площадке вокруг столба в кои-то веки не толпятся дети. Вскоре ему на подмогу пришел снабженец Коган.

Лысый Блондин, высунув от чувства ответственности язык, закрашивал серебрянкой ржавые наплывы на металлическом флагштоке. «Дружба», забывая о нас, готовилась к третьей смене, она заранее уже любила тех новых ребят, что приедут сюда через два дня. Обидно чувствовать себя отрезанным ломтем!

Мы забрали чемоданы из кладовки и в ожидании отбытия расселись на краю Поля, недалеко от ворот. Каждый отряд образовал небольшой табор с пожитками. Вожатые и воспитатели, превозмогая понятную после ночного сабантуя оторопь, старались чем-то занять изнывающих детей. Малышню пытали загадками: «Сорок одежек и все без застежек?»; «Сидит девица в темнице, а коса на улице?» Те, что постарше, играли в города: Пенза – Ашхабад – Душанбе – Ереван – Новосибирск – Курск – Караганда – Алма-Ата – Ашхабад… Было!

Между «таборами» бродил, пошатываясь, Юра-артист, он попытался организовать подвижные игры на свежем воздухе – «ручеек» для мелюзги и «конный бой» для старших. Подавая пример, Юрпалзай предложил Голубу сесть на него верхом и пригнулся, подставляя спину. Коля вскочил, и оба, хохоча, рухнули в траву. Анаконда рассердилась и приказала утащить артиста с глаз долой. Уводимый вожатый второго отряда трагически бормотал что-то про бесценные минуты детского досуга, растраченные напрасно…

– Где ж эти чертовы орудовцы? – ругался Семафорыч.

– Звони в ГАИ! – приказала директриса, и Виталдон стремглав бросился исполнять.

Тая из Китая сидела на стуле, принесенном из клуба, и, ворочая баян, играла сборную солянку из любимых наших песен, не строевых, а задушевных. На ее невыспавшемся лице светилось счастье, ведь на пересменок она поедет в Москву – к Аристову. Кто-то из пионеров, не выдержав, затянул под музыку:

– Клевая песня? – подсев ко мне, сказала Нинка. – Самые лучшие песни про любовь.

– Угу, – согласился я, наблюдая за тем, как все тот же наглый Пунин, затесавшись в наши ряды, пытается развеселить печальную Ирму.

– А ты хоть знаешь, кто вас измазал? – хихикнула Краснова и послюнив палец, без спроса стерла с моей шеи оставшееся пятно пасты.

– Кто? – вяло спросил я, удивляясь, что после вчерашней переписки она ведет себя как ни в чем не бывало. «Плюнь в глаза – божья роса». Счастливый характер!

– Ни за что не догадаешься! А я знаю!

– Откуда?

– Я же не спала. Сначала в почту играли.

– Ну и как?

– Замнем для ясности. Это только в песнях веснушки помогают в личной жизни…

– Они тебе очень идут! – наврал я, содрогаясь от того, что Пунин приник слюнявым шепотом к самому уху Несмеяны.

– Ладно врать-то!

– Ну и кто же нас перемазал?

– А ты сначала скажи, за что Жаринову темную устроили?

– Чтобы не нарушал тайну переписки!

– Нормально! Чьей переписки?

– Так, вообще…

– Ясненько… А за что тебе десять горяченьких всыпали?

– Откуда вы все там про нас знаете? – удивился я, сев на траве так, чтобы не чувствовать последствий вчерашней экзекуции.

– От верблюда! Я же почтальонила и от вашей двери почти не отходила, чтобы про Ыню дослушать. Чем закончится, скажи, будь человеком!

– Они поженятся.

– Я так и думала. А богатырям разводиться можно?

– Нельзя, – ответил я и заметил, как бледная, почти зеленая Ассоль, брезгливо оттолкнула Федора, пытавшегося ей что-то сказать.

– Это хорошо, – вздохнула Нинка. – Мама говорит, при Сталине за развод в тюрьму сажали.

– В семейную камеру. А у них, по-моему, ночью что-то произошло. – Я кивнул на Амбала и Вилену.

– У них в последнюю ночь всегда что-то происходит. Кто-то ссорится, кто-то – наоборот… – Она незаметно показала на Голубя и Эмму Львовну.

– Врешь, он ей в сыновья годится!

– Ну и что? Любви все возрасты покорны.

– Да ну тебя. Эмаль – солидная женщина…

– Ага, видел бы ты, как эта солидная женщина хихикала, когда они на дело пошли.

– Какое дело?

– Пастой вас мазать – вот какое! Сильно же вы их за смену достали! Только ты никому не говори!

– А Лемешеву?

– Никому. У нас с тобой может быть хотя бы одна тайна на двоих?

– Может.

И тут я понял, откуда у Голуба оказался лишний тюбик для Поступальской, помешанной на белых зубах. Значит, у них с Эммой замысел нас перемазать возник давным-давно. Ну и ну!

Игорь Анатольевич и медсестра, накренившись, принесли большой бидон. Дети, от безделья начавшие всухомятку жевать дорожные пайки, потянулись на водопой. Повсюду валялась белая шелуха и трещала проверяемая на прочность скорлупа. Состязание увлекательное, и главный секрет в том, чтобы ладонью обхватить яйцо как можно ближе к острому, боевому концу и хряснуть противника опережающим, чуть скошенным тычком. А поскольку в лагере яйца дают на завтрак регулярно, хитрости этого соревнования отработаны до мелочей.

– Теплового удара в последний день мне не хватало! – Зинаида Николаевна из-под руки с ненавистью посмотрела на солнце, пылавшее в безоблачной синеве.

– Маленьких надо увести в тень! – приказала Анаконда. – А лучше посадить в автобусы!

– ГАИ выехало! – доложил, примчавшись, Виталдон.

– Да что ж такое! Скажи этим влюбленным пингвинам, чтобы не выясняли отношения на глазах у детей! Развели тут шекспировский бардак! – Директриса гневно кивнула на Ассоль и Амбала, продолжавших ссориться.

– Сию минуту, – подхватился Виталдон.

И я отчетливо понял, что в следующем году старшим вожатым ему не быть.

Тем временем, перебив и съев почти все яйца, отъезжающие пионеры предались занятию, вошедшему в моду совсем недавно: на память расписывались на пионерских галстуках и даже оставляли на них друг другу пожелания. Когда я начинал ездить в «Дружбу», такое безобразие даже в голову никому не приходило. Во-первых, новый галстук взамен утраченного можно было раздобыть только в школе у старшего пионервожатого, сдав заранее 75 копеек. А при выдаче обновки дня через три он еще спрашивал наизусть клятву, напечатанную на обороте тетрадок: «Я, Полуяков Юра, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…» С недавних пор галстуки можно купить в «Детском мире» или в магазине «Пионер» на улице Горького. Лида, узнав об этом, возмутилась: «Безобразие! Так скоро и партбилеты в магазинах начнут продавать!» Тимофеич в ответ лишь хмыкнул. Во-вторых, чернилами, перьевой ручкой или самопиской, на шелке нацарапать ничего толком нельзя, острие цепляется за материю, а буквы разбухают до неузнаваемости, как на промокашке. Но зато теперь, когда появились замечательные шариковые стержни, настала новая эра: паста не расплывается даже на марле – пиши на чем хочешь!

– Черкни мне что-нибудь, а? – Нинка сняла и расстелила на крышке чемодана свой чистенький, как у всех девчонок, алый треугольник. – И я тебе тоже что-нибудь напишу! Давай, а!

– У меня нет ручки…

– У меня есть!

Она придерживала шелк пальцами, а я быстренько накорябал первое, что пришло в голову: «До новых встреч!» – и затейливо расписался.

– Двадцать копеек! – оценила Краснова мой росчерк.

Похвалу я заслужил, так как долго оттачивал и совершенствовал автограф. В школе, сдав до срока контрольную, я обычно от нечего делать покрывал страницы черновой тетради загогулинами, ища свой неповторимый стиль. В отличие от простеньких учительских росчерков в дневнике справа от отметок, моя завитушка напоминала виньетку, которую я подсмотрел в витрине, когда наш класс водили в Музей Пушкина на Кропоткинской. А какие там дуэльные пистолеты! Закачаешься! Так и хочется крикнуть: «К барьеру!»

– Тебе-то написать что-нибудь? – обидчиво спросила Краснова.

– А как же!

Я развязал и без сожаления отдал ей свой потрепанный, запятнанный галстук, который и так собирался менять. Нинка, посопев, нацарапала:

«Свиданье близко! Вот расписка».

Надо отдать должное – фамильная закорючка у Красновой тоже выглядела неслабо, она явно тренировалась. Но почерк…

– С кем свиданье? – уточнил я.

– А тебе-то какая разница?

– Ну все-таки интересно…

Тут к нам подошли Лемешев и Арка:

– Знакомьтесь, Араксия Тевекелян – абсолютный чемпион лагеря по разбиванию яиц! – гордо представил он.

– Я не виновата. Какое-то твердое попалось, как из дерева… – подтвердила она. – Ага, галстуки портите! Ну и мне напишите что-нибудь, а я вам…

Пока мы царапали друг другу пожелания, подвалил жующий Жиртрест, его оттопыренные карманы напоминали переполненные гнезда, видно, все, кто еще не проголодался, отдали разбитые яйца ему, зная, что слопает за милую душу. Он тоже захотел получить автограф и написать что-нибудь. Следом к нам прибились Пферд, Поступальская, Бокова, даже Тигран, и Засухин, зауважавший себя после темной, он говорить стал баском…

Вскоре мой галстук напоминал древний пергамент, испещренный разнокалиберными буквами: Лиде показывать, конечно, нельзя, раскричится, мол, вещи надо беречь и носить всю жизнь, пока не истлеют! С трудом найдя на материи свободное место, я оглянулся на Ирму, она снова грустила одна. От внезапной мысли, что, возможно, мы больше никогда не увидимся, я ощутил в груди холод бесшабашной отваги, встал с травы и шагнул к ней:

– Ирм, напишешь что-нибудь?

– А тебе это нужно?

– Нужно.

– Странно. Ну, тогда давай…

– Могу тебе тоже что-нибудь написать… – предложил я, протягивая свою алую тряпицу.

– Не стоит, – покачала она головой. – Хватит. Да и зачем?

Я заметил, что галстук на ее груди свежий, без единой помарки. Пока она, склонившись, старательно выводила буквы, борясь с набегавшими на шелк морщинами, я оглянулся по сторонам и обомлел… Невероятно! Улыбающаяся Анаконда чесала за ухом живую и невредимую Альму, которая ластилась к ней, повизгивая от удовольствия и неистово виляя лохматым хвостом. К воскресшей любимице уже со всех сторон бежали дети.

– Смотри, смотри, Альма – живая! – Я с нетерпением ждал, когда Ирма закончит писанину.

– Где?

– Вон! Пойдем!

– Я люблю кошек.

– Почему?

– Они гуляют сами по себе. Возьми! – Она протянула мне мой галстук.

– Спасибо! – Я машинально сунул тряпицу в карман и метнулся в толпу, стараясь протолкаться к Лемешеву, который махал мне рукой, показывая, что уже у цели.

Когда я, прорвавшись к воскресшей собаке, погрузил пальцы в ее теплый спутанный мех, восхитительно пахнущий псиной, Анаконда не слишком сердито распекала виноватого Семафорыча:

– Вам что было велено?

– Так снова веревку перегрызла, вертунья! Тоже ведь проститься хочет… – развел руками сторож.

– Работнички! Ничего нельзя поручить.

А вокруг Альмы началось настоящее столпотворение, счастливые пионеры, узнав о невероятном, покидали свои отрядные «таборы» и бежали, чтобы погладить собачью шерстку или хотя бы одним глазком увидать любимцу. Началась куча-мала.

– В очередь, в очередь! – пытался навести порядок Голуб.

Но и его чуть не сшибли с ног. Каждый норовил потрепать пегие лохмы, потрепать чуткие тряпичные уши и ладошкой проверить влажность черного носа.

– Альмочка, Альмочка…

– А где же она была? – спросил кто-то.

– На карантине… – со значением ответил Семафорыч.

– А зачем же всем сказали, что усыпили?

– Приказ был…

– А как же могила?

– Вздутые консервы зарыли…

– Ладно, хватит! – возмутилась Анаконда. – Немедленно уведите собаку! Третью смену сорвать мне хотите?

Тут как раз примчался гордый Виталдон:

– Приехали, приехали!

– Наконец-то! Ничего тебе поручить нельзя! – Директриса приставила к губам услужливо поданный мегафон. – Лагерь, внимание! Начинаем посадку в автобусы!

Начался невообразимый кавардак: Семафорыч тащил упирающуюся и скулящую Альму в одну сторону, вожатые и воспитательницы теснили рыдающих детей в другую, казалось, ничего с этим сделать нельзя, хаос и безначалие, но бесконечные построения, переклички и маршировки в течение смены не прошли даром: минут через пять лагерь пришел в себя, разобрался по отрядам, подравнялся и напоминал теперь ровно нарезанный батон. Тая из Китая заиграла «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…» – и началась организованная посадка. Бывшего тираннозавра мы обнаружили в нашем автобусе, судя по всему, он давно уже был там – забился в дальний угол и злобно сверкал на нас глазами.

Отряд расселся. Мы с Пашкой устроились у билетной кассы, задернутой коричневым чехлом из кожзаменителя. Нас дважды пересчитали по головам, потом Голуб поцеловал Эмму в щеку и пошел к двери: он и еще несколько вожатых оставались в лагере на пересменок. Выходя, наш пижон подтянулся и качнулся на никелированных поручнях, как на спортивных брусьях, и глянул с таким хитрым торжеством, что сомнений у меня не осталось: да, это он и только он перемазал нас ночью пастой.

Взревел мотор, автобусы потянулись следом за машиной ГАИ, пробираясь по тряскому проселку к шоссе. Альма снова вырвалась и бежала, громко лая, вдоль колонны. Мы махали ей руками. А расщедрившийся Жиртрест бросил ей в окно недоеденное яйцо. На асфальте трясти стало меньше. Счастливая Эмаль округлила рот, превратившийся в букву «о», нарисованную красной помадой, и запела:

Автобус грянул, подхватывая:

– Надо будет Козлу сообщить, что Альма жива! – в ухо сказал мне Пашка и протянул соевый батончик.

– Обязательно! А у него дома есть телефон?

– Вроде нет.

– Я маман попрошу. Она на «Клейтуке» всех знает.

– А что тебе Ирма написала? – с улыбочкой поинтересовался Лемешев, бросив скатанный фантик в Бокову.

– Сейчас посмотрю…

Я вынул и кармана смятый галстук, расправил на коленях и нашел в углу разборчивую подпись Комоловой.

– Ну и что там? – спросил Пашка, получив в ответ от Ленки огрызком по лбу.

– Неважно…

Я прижался носом к холодному стеклу. Автобус мчался мимо бревенчатых домиков с зелеными палисадниками. В раскидистых кронах уже краснели плоды. К лесу уходили ровные грядки картошки с белыми и фиолетовыми цветами. Мы ехали домой. Казалось, смешные огородные чучела машут нам обвислыми рукавами, а подсолнухи поворачивают вслед свои плоские желтые лица. Прощайте! Прощайте!

А Ирма мне написала: «Будь смелее!»

2020–2022