Творения Матери-Земли утешали ее, доказывая, что в мире появилось много хорошего. Они показали ей растения и животных, благоденствующих среди тающего снега. Тогда Мать-Земля дала названия временам года – тем, когда она бодрствовала, и тем, когда отдыхала.

Она научила детей обращаться с элементами мироздания в разные сезоны. Показала, как окрашивать листья в яркие цвета перед тем, как они опадут; как удобрять поля, чтобы в них прорастали семена. Вскоре Ан’ше и Му’ша настолько освоились, что стали менять времена года по собственному желанию.

«Хорошо! – сказала Мать-Земля повзрослевшим детям. – Вы продемонстрировали свою мощь и доказали свою силу. Вы сможете противостоять тьме. Мир ваш. Я создала его для вас. Присматривайте за ним. Берегите всех, кто считает его своим домом. Но вы не должны выходить из моих глаз. Только здесь вы будете в безопасности».

С тех пор, когда Мать-Земля уходила на покой, Ан’ше и Му’ша сквозь ее прикрытые веки взаимодействовали с миром. Они были достаточно сильны, чтобы обеспечить чередование времен года и подготовить все уголки вселенной к связанным с ним переменам. Двойняшки жили в голове Матери-Земли; их свет всегда струился из-под ее ресниц. Солнце и Луна никогда не расставались. Когда Мать-Земля просыпалась, сияние ее детей наполняло все уголки вселенной радостью.

Видеть и чувствовать, как Ан’ше и Му’ша взрослеют и набираются сил, было счастьем для матери. Ее переполняли ликование и любовь. Однажды Мать-Земля решила поделиться своей радостью с двойняшками. Отходя ко сну, она растянулась на земле, превратив золотые равнины в уютную колыбель. Биение ее сердца глубоко проникло в почву, пропитав ее жаждой жизни. Проснувшись, Мать-Земля обнаружила, что под ее грудью зародилась новая жизнь.

«Идите сюда! – обратилась она к детям равнин. – Посмотрите, сколько прекрасного ожидает вас в этом мире!»

Почувствовав новую жизнь, Ан’ше и Му’ша начали мерцать и изумляться.

«Их так много!» – прошептала Му’ша.

«Как мы их назовем?» – спросил Ан’ше.

Мать-Земля собрала пшеницу с золотых равнин и осыпала ею свое потомство. «Шу’хало, – пробормотала она. – Вы – воплощение моей любви. Я вдохнула в вас жизнь, чтобы познакомить со своими детьми. Ан’ше и Му’ша, мои Солнце и Луна! Вы должны научить шу’хало всему, что узнали от меня. Тогда они смогут заботиться о мире и взывать к его стихиям. Тогда они почувствуют мою любовь в вас и во всех моих творениях».

Ан’ше и Му’ша научили шу’хало (их еще называют тауренами) всему, что знали сами. Как обращаться к элементам мироздания, принимать дары земли, строить дома и добывать пищу, петь, танцевать и бродить по полям, как пересекать реки и охотиться за лесными зверями. Шу’хало благодарили и почитали элементы, Луну и Солнце, а главное, Матерь-Землю, создательницу всего сущего.

На время во вселенной воцарилась гармония.

Пока все были поглощены заботой о тауренах, Древние боги наблюдали за миром из темных глубин. И ждали. Их терпение было безграничным, как сама вселенная. Теперь Солнце и Луна стали независимыми и сильными; они могли сами позаботиться о себе. А вот таурены были еще совсем юными и беззащитными.

Когда Мать-Земля снова погрузилась в сон, а энергия Солнца и Луны, просачиваясь сквозь ее прикрытые веки, подготавливала смену времен года, Древние начали устанавливать свою власть над миром. Медленно и почти незаметно в щели земли вползли тени. Потом, осмелев и набравшись сил, они простерлись над равнинами и, наконец, отравили сердца тауренов своим ядовитым дыханием. Древние Боги хотели преподать шу’хало собственные уроки. Тихо, но неустанно шептали они о ненависти. Злости. Жадности. Разочарованиях. И о войне. Этот шепот соблазнил многих тауренов. Встав на сторону зла, они обратились против своих соплеменников, принесли разрушение и горе на земли, которые считали своим домом. Свет погас в их душах. Тьма проникла в их сознание. Они потеряли себя, превратившись в комок противоречивых мыслей и жестоких намерений.

Ан’ше и Му’ша беспомощно наблюдали за тем, как хаос поглощает шу’хало. Они не знали, что делать, ведь мать только упоминала о тенях, но не рассказывала детям о том, какие страдания эти злые силы могут принести.

Обезумев от горя, они закричали, чтобы разбудить Матерь-Землю. Вместо воды из облаков пролилась кровь. Пожары обратили леса в пепел. Ветры завывали, перерастая в свирепые ураганы. Земля сотрясалась от гнева, горы раскалывались, и поверхность мира покрылась шрамами. Вселенная пришла в упадок. Таурены враждовали между собой и впервые стали убивать друг друга, втянув в эту войну даже стихии.

– Что это? – воскликнула Мать-Земля. – Что случилось?

– Что-то темное… – простонал Ан’ше.

– Поднялось из глубин, – со слезами закончила Му’ша.

Мать-Земля пришла в отчаяние, но проронила лишь одну слезу. Мир, который она так старательно и долго создавала (она заставила сушу простираться равнинами и вздыматься горами, научила элементы мироздания заботиться о лесах, показала шу’хало красоту золотых полей!), был испорчен. Пришла тьма, и Мать-Земля не могла ограничить ее власть над вселенной. Зло пропитало мир, и теперь все в нем могло погибнуть.

Значит, и сама Мать-Земля перестала быть надежным убежищем для двойняшек. Она так тесно связана со своим творением, что не сможет его покинуть. Возможно, рано или поздно она тоже падет под натиском гниения и тьмы. Что тогда станет с Ан’ше и Му’шой?

Опустошенная, Мать-Земля смахнула слезу – и вырвала свои глаза. Теперь свет Солнца и Луны навсегда покинет ее.

– Простите меня, дети! У нас нет другого выхода! – крикнула она.

Двойняшки тщетно пытались утешить мать. Окаменев от горя, она распростерлась на земле. Больше она не могла видеть ни свои творения, ни своих любимых детей. Она не двигалась и почти не дышала.

– Мы должны остановить это! – сказал Ан’ше сестре.

Му’ша согласилась. Вместе они отправились в путь. Двойняшки бродили по земле, ища то, что совратило тауренов и повергло в отчаяние их мать.

Ветры разнесли слух о горе Матери-Земли и странствиях Солнца и Луны по всей вселенной. Узнали об этом и таурены. Вскоре двойняшки встретились с ними.

– Будь осторожен! – предупредила Му’ша брата. – Мы не знаем, впали ли эти шу’хало в безумие.

Когда таурены подошли ближе, Солнце и Луна поняли, что, хоть тьма и коснулась их, она еще не завладела их существом.

– Им можно доверять, – с облегчением сказала Му’ша, опуская лук.

Женщина, возглавлявшая процессию тауренов, обратилась к Солнцу и Луне с приветствием:

– О, сияющее Солнце и светозарная Луна! Мы узнали о страданиях Матери-Земли. Эта весть наполнила наши сердца печалью. Мы пришли, чтобы предложить вам помощь!

Ан’ше в изумлении посмотрел на сестру:

– Мать не захочет, чтобы они рисковали. После всего, что случилось… Наш долг – защищать их!

Женщина-вождь вновь обратилась к двойняшкам:

– Прошу вас, услышьте меня. Как и вы, мы дети Матери-Земли. Мы живем на ее равнинах. Ветры доносят до нас ее стоны. Мы чувствуем ее любовь. И мы хотим защитить нашу семью!

Когда таурены расступились, Ан’ше и Му’ша увидели повозку. Они склонились над ней, чтобы рассмотреть дар шу’хало, но тут же в недоумении отшатнулись.

На подстилке из травы лежал ребенок. Он излучал синий свет жизни; в младенце мерцала искра, родственная той, что горит в Солнце и Луне.

– Мы нашли дитя в полях, – объяснили таурены. – Мы остановились у берега реки, чтобы отдохнуть. Но прежде, чем мы успели напиться, вода отступила и мы увидели колыбель с младенцем.

В эту минуту ребенок открыл глаза и заплакал.

Его крик проник в сердца двойняшек и напомнил о горе, в которое погрузилась их мать. Тут они поняли, кем был этот младенец: единственная слеза, пролитая Матерью-Землей, упав на золотую равнину, породила новую жизнь.

Му’ша взяла ребенка на руки, и он затих.

– Это свет нашей матери. Наш родственник… – сказала она брату.

– Как мы его назовем? – спросил Ан’ше.

– Мать знает. Нужно отнести его к ней.

– А как же тени?

Как только прозвучало это слово, все вокруг замерло. Наступила неестественная тишина.

Ан’ше обнажил меч. Му’ша подняла лук.

Они настороженно прислушивались, готовые защищать тауренов и младенца.

Атака теней не заставила себя ждать.

Тьма напоминала ползучую тварь, бесшумно подкрадывающуюся к жертве, чтобы разорвать ее в клочья. Ан’ше был непоколебим, как скала, и сражался яростно, как пламя. Му’ша была быстрее ветра и ускользала от теней, как вода. Таурены воззвали к элементам мироздания, прося их помощи в смертельной битве.

Сияющий меч Солнца рассеивал тени. Там, где падали мерцающие стрелы Луны, стихал зловещий шепот. Солнце и Луна заставили тьму отступить, а элементы мироздания загнали ее во впадины и щели.

– Мы побеждаем! – воскликнул Ан’ше, воздев к небу меч.

Он не заметил приближения коварной тени. Она набросилась на Солнце, стремясь поразить его в самое сердце.

– Брат! – воскликнула Му’ша, выпуская стрелу.

Стрела достигла цели и разодрала тень надвое, но та успела ранить Ан’ше. Схватившись за бок, он упал; между пальцев струилась кровь.

Му’ша кинулась к брату и попыталась перевязать его рану, призвав на помощь ветры и воду. Но что бы она ни делала, кровотечение не останавливалось.

– Рана слишком глубокая. Я не могу ее залечить. Может, наша мать…

– Не оставляй меня, сестра! – взмолился Ан’ше.

– Не оставлю!

Му’ша осталась с братом, поручив ветру передать Матери-Земле мольбу о помощи.

Услышав об угрозе, нависшей над двойняшками, Мать-Земля разорвала оковы печали. Хоть ее скорбь и была велика, любовь к детям оказалась сильнее. Ослепленная, Мать-Земля не знала, куда идти. Но волны морей и рек шептали ее имя, и она шла на зов. Ветры поддерживали ее под руки, аккуратно направляя туда, где двойняшки боролись с тьмой.

– Ан’ше! Му’ша! – кричала она.

– Мама! – Луна потянула мать за собой. – Ан’ше ранен.

Мать-Земля встала на колени рядом с сыном и провела пальцами по его лицу. На ее руках остались следы крови.

– Я не могу залечить рану! – плакала Му’ша.

– Но ты поддерживаешь в нем жизнь!

Мать-Земля обняла детей, радуясь тому, что нашла их, и удивляясь, что они не одни.

– Шу’хало нашли младенца на равнине, – объяснила Му’ша. – Кажется, он родился из твоей слезы.

Мать-Земля взяла ребенка на руки, и радость вновь осветила ее:

– Не отчаивайся, Ло’Шо!

Убаюкивая дитя, она спросила у двойняшек, что стало с тьмой.

– Нам удалось ее оттеснить, – ответил Ан’ше.

– Но таурены до сих пор в опасности. Тьма может вернуться в любой момент! Что нам делать, мама? – воскликнула Му’ша. – Ан’ше ранен, а я не могу сражаться. Ведь если мой исцеляющий свет перестанет падать на брата, он погибнет.

Мать-Земля повернулась к Солнцу и Луне. Она больше не видела, но прекрасно помнила обширность и красоту своего творения, искрящееся чудо жизни и разрушительную силу теней, стремившихся погубить все сущее.

– Увы! – произнесла она наконец. Сердце Матери-Земли исполнилось тоски, ведь она приняла непростое решение. – Шу’хало, мои шу’хало, свободны, но затронуты порчей. Они будут привлекать тьму, если я не найду, где заточить ее.

– Мама, не надо! – запротестовали двойняшки, но Мать-Земля успокоила их, как когда-то элементы мироздания:

– Я должна. А вы должны вернуться на небо. И остаться там навсегда. Оттуда вы увидите всю вселенную. Оттуда сможете преследовать и рассеивать тени, которые я не сумею сдержать. Ан’ше, не отдаляйся от сестры. Она должна видеть тебя, чтобы исцелять твои раны. Му’ша, будь рядом с ним. Ты его тайная сила. Вот!

На миг Мать-Земля прижалась лицом к младенцу, а потом передала его Му’ше.

– Возьмите его с собой. Он еще совсем юн, и тьма не коснулась его. Учите его, дети мои. Учите так, как я учила вас. Пусть заботится о шу’хало и об этом мире. Пусть знает, что я люблю его. Как и всех вас.

Мать-Земля в последний раз обняла и поцеловала своих детей.

– Заботьтесь друг о друге. И будьте сильными! – прошептала она, когда двойняшки начали всхлипывать. – Помните, что я с вами. Я со всеми своими творениями. Всегда!

Солнце и Луна вернулись на небо, забрав с собой младенца.

С тяжелым сердцем и непоколебимой уверенностью в правильности принятого решения Мать-Земля призвала элементы мироздания.

Призвала ярость огня. Силу ветра. Твердость камня. Мощь воды. И вновь распростерлась над миром. Мать-Земля в последний раз обняла равнины. Широко раскинула руки, чтобы проложить дороги для шу’хало. Прислушалась к ветрам, которые доносили до нее мольбы детей. Приникнув к земле, позволила ударам своего сердца еще глубже проникнуть в ее недра.

Здесь она и останется; здесь будет стоять на страже гармонии и света, отражать атаки теней и заглушать зловещий шепот. Мать-Земля отдала всю себя своим творениям. Она больше не сможет подняться и никогда не отправится бродить по миру. Зато ее дети будут в безопасности!

Когда Му’ша поняла, какую великую жертву принесла Мать-Земля, ее сердце было разбито. Но Луна не утратила мужества. Она приказала легкому бризу донести напутствия матери до шу’хало. Потом притянула к себе приливы и ветра, чтобы они слышали каждое ее слово и исполняли ее волю. Ан’ше без устали освещал равнины, чтобы на них не прокрались тени. Двойняшки оберегали мир, а юный Ло’Шо наблюдал за ними, впитывая мудрость Матери-Земли. Вот какие уроки преподали младенцу старшие брат и сестра:

– В мире есть мгла. Но мы – свет; мы останавливаем нашествие теней. Не беспокойся и не бойся! В каждом творении ты найдешь Матерь-Землю. Она всегда с нами. Вместе мы становимся сильнее, и ты никогда не останешься один.

Освещенная Солнцем или двумя Лунами (Ло’Шо, или Синий Карлик, со временем превратился во вторую Луну), Мать-Земля крепко прижимает к себе мир, следя за всем, что в нем происходит. Своим телом она ограждает вселенную от мглы. Своей любовью делает ее безопасной. Хоть свет и погас в ее глазах, тепло ее сердца никогда не иссякнет.

Шу’хало уже не те, что были в момент творения, но Мать-Земля никогда не покинет их. Ее любовь и мудрость будут направлять их до скончания веков.

– Каттик похож на древний валун, – улыбнулась Ларати. – Он не меняется. И терпеть не может все молодое и независимое. А в тебе соединились оба этих качества. Может, поработаешь со мной? Приятная компания. И никаких проблем.

– Он дал мне один узел. Всего один! – возмущалась Тарука.

– Каттик воняет хуже, чем тюлений помет весной… Когда начинает оттаивать, – сказала Ларати достаточно громко, чтобы ее услышал Укушенный Акулой.

Потом он, конечно, отомстит и унизит ее в ответ; между ними так заведено уже много лет.

– Но… никто не дал бы тебе больше. От другого учителя ловли ты бы не получила ни одного узла, – добавила Ларати другим тоном.

Тарука по-клыкаррски вздохнула: со свистом выпустила воздух через сжатые губы – и опустила плечи. Потом поправила рыболовную сеть, которая норовила соскользнуть с плеча, и добавила:

– Знаю. Надо ловить больше рыбы. Огромной рыбы!

Ларати кивнула без особого энтузиазма и снова взялась за нож из китового уса. Через секунду она отсекла голову очередной рыбы, незаточенной частью клинка сбросила ее в корзину и начала разделывать тушку. Тарука устало поплелась прочь. Даже ее подруга Ларати не верит, что она может поймать больше. Все против нее! Тарука ниже и легче других клыкарров. А значит, не может управлять большими лодками. Долго грести Таруке трудно – не хватает сил. Поэтому она почти все время идет под парусом. У такого способа передвижения, конечно, есть свои достоинства. И недостатки.

В довершение всех бед, отец не научил Таруку рыбачить. Просто не успел. Он умер вскоре после того, как они впервые вышли в море. Не вернулся с рыбалки. Через неделю к берегу прибило мачту его лодки – без парусов и такелажа, с расщепленными концами. Прошли годы, и Тарука, укоротив мачту, приспособила ее для своего крошечного суденышка. От отца ей досталась еще одна вещь… И, конечно, воспоминания о том единственном дне, когда они вместе рыбачили. Отец дал ей леску и крючок, но за целое утро она так ничего и не поймала. Она хотела порыбачить с копьем или сетью, но не могла их даже поднять.

– Тарука! Настоящему рыболову нужны не крючок, сеть или копье, а терпение…

Через час она поймала огромного солнечника; пытаясь удержать его, Тарука чуть не вывалилась из лодки, и смеющийся отец втащил назад и дочь, и рыбу.

На следующий день друзья позвали Таруку запускать воздушного змея, и отец вышел в море один. Он так и не вернулся. Тарука научилась рыбачить сама, наблюдая за окружающими, прислушиваясь к разговорам, пробуя и ошибаясь. В самом начале ошибок было очень много. Другие клыкарры не рассказывали ей об опасных течениях или местах, где нерестилась рыба. Все считали, что учить молодого калу’ака рыбачить может и должен только отец. Лишь несколько клыкарров ободряли Таруку и давали советы, больше похожие на туманные намеки.

– Я поймаю огромную рыбу! – убеждала Тарука сама себя. – Обязательно поймаю!

Она повторяла эту мантру, пробираясь по подтаявшему снегу к лагерю, который расположился в укромной долине недалеко от гавани. Вдруг сзади послышались шаги. Тарука решила, что это Онаака преследует ее, чтобы в очередной раз похвастаться своим уловом, и заторопилась, опустив голову и высоко поднимая ноги. Клыкарры не умели бегать, но миниатюрность позволяла Таруке перемещаться быстрее.

– Эй! Детеныш, подожди меня!

Это был не Онаака. Тарука остановилась и обернулась, узнав скрипучий голос Харуки. Однажды старая клыкаррка чуть не утонула; с тех пор ее голос трудно было с чем-то спутать. Харука была одним из самых опытных рыболовов.

– Стой! – крикнула она, пытаясь отдышаться.

У Харуки были голубые усы и загадочные символы на клыках. Тарука никогда таких не видела; они были совсем не похожи на знаки семьи и рода, вырезанные на клыках других калу’аков. Тарука знала, что Харука удостоилась символов за великие свершения, но не решалась спросить, что именно та совершила. Ведь Харука могла смертельно ранить не только копьем, но и острым словцом.

– Тебя уже предупредили насчет пролива Ликуокк?

– Нет, – ответила Тарука.

Харука злобно заворчала, но юная клыкаррка чувствовала, что гнев старейшины направлен не на нее. Харука тяжело опустилась на колено, вынула из-за пазухи нож для разделки рыбы – тонкую пластину тщательно заточенного китового уса, – очистила от снега участок земли и стала чертить на нем карту: тонкую береговую линию от теперешней стоянки до Камагуа и большой остров на юго-западе. Потом Харука убрала нож и пальцем в перчатке провела еще одну линию: она шла от стоянки до северной части материка, огибая остров.

– Никто не сказал тебе, что надо плыть дальним путем? Вот так, огибая остров Праак. Ты знаешь, что нельзя идти через пролив Ликуокк?

– Нет. Мне никто не сказал. Но почему?

– Там смерть. Остерегайся ее! – ответила Харука.

Она встала, отдуваясь так, что усы чуть не прилипли к глазам, потрепала Таруку по плечу и стала медленно спускаться с холма в гавань.

Тарука задумчиво провожала ее взглядом. Неужели Харука искренне хочет помочь? Или другие клыкарры специально подослали ее, чтобы обмануть Таруку? Знали, что юная клыкаррка поверит старейшине… Чем дольше она размышляла, тем недоверчивее становилась. Скорее всего, в проливе Ликуокк полно рыбы. Если она послушает Харуку, остальные придут в Камагуа на лодках, переполненных свежим уловом, на день раньше нее. Они просто хотят избавиться от Таруки, избежать даже намека на соперничество.

– Я еще покажу им всем! – прошептала она. – Я поймаю много рыбы! Самой большой!

Ужин с сестрой и матерью, как это часто бывало, не принес Таруке радости. Унка дулась, не получив нового воздушного змея, а Макуша не проглотила ни кусочка, пока не закончила вышивать изящный узор на нижней рубашке. Она сидела, вплотную придвинувшись к лампе с китовым жиром, и ничего не говорила. Впрочем, все было понятно без слов. За вышивку тоже можно получать узлы, но эта работа требует больше времени. Через неделю Макуша доделает нижнюю рубашку, и Унка наконец получит воздушного змея. Мать научила Таруку шить; хоть дочь и не была такой мастерицей, как Макуша, вдвоем они могли бы вышивать по рубашке за два-три дня.

Меньше уважения от общины, почитавшей прежде всего рыбаков. Но больше стабильности.

– Я поймаю много рыбы по пути в Камагуа, – ответила Тарука на невысказанный упрек матери. – Ты, Унка, получишь своего змея, а маме я подарю мазь для чистки клыков, которая ей так нравится.

Унка с головой зарылась в меховую шкуру и притворилась спящей. Макуша издала звук, который можно было расценить и как поощрение, и как признак недоверия (второе, впрочем, было более вероятным), и продолжила шить. Тарука фыркнула, открыто выражая неудовольствие, и вышла из палатки.

Небо стало пурпурно-красным с оранжевыми прожилками (здесь, на севере, никогда не бывает совсем темно). Тарука заметила двух разноцветных воздушных змеев; наверное, их запустили подростки, не измученные дневными заботами.

Клыкаррка направилась к саням, чтобы проверить поклажу. Все было в порядке; завтра сани без труда пристегнут к тюленю или другим саням. У общины было всего шесть ездовых тюленей, так что каждый тащил несколько саней.

Один предмет, как обычно, привлек внимание Таруки. Он занимал почетное место поверх других вещей и не мог остаться незамеченным. Это были длинные (больше самой Таруки) ножны из превосходной тюленьей кожи, украшенные пуговицами из китовых костей. В них лежало единственное наследство, доставшееся семье от отца (если, конечно, не считать выброшенной на берег мачты), – меч, который его владелец, впрочем, почти не использовал. Меч был древним и таинственным. Много лет назад, когда Тарука была младше Унки, отец сказал ей: «Если меня будет подстерегать опасность, Оача’ноа велит взять меч с собой».

– Да! – раздался голос.

Он прозвучал у самого уха Таруки, но в то же время словно доносился издалека. Усы юной клыкаррки встали дыбом, а клыки заныли. Она изумленно обернулась, пытаясь понять, откуда доносится звук.

Вокруг не было ни души – только подростки в долине запускали воздушных змеев. Лагерь затих; все ужинали и ложились спать.

– Неужели мне почудилось? – подумала Тарука. Но она была уверена, что слышала голос. К тому же он ответил на вопрос… который она, кажется, не задавала. Или задала? В тот момент, когда вспомнила рассказ отца о мече и богине мудрости Оача’ноа.

Вдруг над равниной пронесся порыв ветра; он смахнул с саней снежинки и, покружив их в воздухе, опустил на меховые сапоги Таруки. Она инстинктивно посмотрела туда, где реяли воздушные змеи. Такой сильный ветер мог легко оборвать стропы. Но змеи едва шелохнулись. Как будто там было совсем тихо…

Тарука опустила взгляд. Снежинки сложились в фигуру, напоминавшую спрута.

Знак Оача’ноа!

– Мне нужно взять с собой меч? – спросила Тарука еле слышно, чувствуя себя ребенком, выпрашивающим у взрослых сладости.

Очередной порыв ветра разметал снежинки и тут же затих. Воздух снова был неподвижен.

Тарука потянулась к саням и забрала меч.

Ранним утром она отправилась в путь. Макуша и Унка еще крепко спали; на улице не было ни души. Рассвет едва забрезжил, но дорогу в гавань можно было найти без труда.

Утро выдалось морозным, но густой мех и жилет хорошо защищали Таруку. Подходя к гавани, она даже вспотела и немного ослабила шнуровку на перчатках и сапогах. Лодку юная клыкаррка, как обычно, подготовила накануне; теперь в нее предстояло уложить меч и рыболовную сеть. Тарука не стала вынимать меч из ножен – это казалось ей преждевременным. Она закрепила его у верхней кромки левого борта, рядом с ножом, которым пользовалась постоянно.

День обещал быть удачным. С юго-востока дул легкий бриз; к вечеру он должен усилиться. Тарука оттолкнула свое суденышко от пристани и аккуратно провела его между стоявших на якоре огромных лодок. Потом подняла передний и гротовый паруса, поставила их по ветру и взяла курс на север. Устраиваясь у штурвала, она обернулась. Несколько клыкарров, в том числе Онаака, готовились к отплытию. Он что-то крикнул ей вслед, но ветер унес слова прочь.

Тарука огибала берег, ни на секунду не теряя его из виду. Скорость лодки она определяла по проносившимся мимо ее бортов льдинам. Айсберги пока не представляли угрозы. Все изменится весной, когда море на севере вскроется ото льда и гигантские глыбы поплывут на юг.

Ближе к полудню Тарука увидела на горизонте очертания юго-западного побережья острова Праак. Если следовать совету Харуки, сейчас нужно взять курс на Праак. Несколько минут Тарука сомневалась, а потом решительно легла на другой галс и направила лодку в пролив Ликуокк.

Она высматривала признаки скопления рыбы: круги на воде – словно от невидимого дождя, или серебристые блики у самой поверхности, или стаи птиц. Но море не подавало никаких сигналов. Перед Тарукой расстилалось бескрайнее полотно воды, кое-где разрываемое хребтами волн, с которыми играл ветер. Он усилился и, надув паруса, плавно нес лодку вперед. Задуй он еще сильнее, Таруке пришлось бы брать рифы или даже спускать паруса. Но пока это был прекрасный ветер. Идеальный для путешествия в Камагуа.

Через час, когда, по подсчетам Таруки, она должна была достичь середины пролива, налетел резкий порыв. Это показалось юной клыкаррке странным: в небе ни облачка, нет характерного движения воды… Тарука спустила и свернула передний парус. У нее захватывало дух и от набранной скорости, и от беспокойства из-за внезапно разбушевавшейся стихии.

Тарука все еще не видела признаков скопления рыбы. Клыкаррка оглядывалась, не обращая внимания на ледяные брызги. Море становилось все неистовее; легкую зыбь сменили ершистые гребни.

Вдруг Тарука заметила что-то по левому борту. Она протерла глаза тыльной стороной перчатки и снова уставилась на воду. К лодке приближалась огромная тень. Она была в шесть раз длиннее и в три раза шире утлого суденышка Таруки. Тень двигалась стремительно, оставаясь полностью под водой.

Тарука сразу поняла, что предупреждение Харуки было правдивым и искренним. Но сожалеть о своих глупых подозрениях ей было некогда. Тень уже поравнялась с лодкой. Тарука судорожно дергала за веревки, которыми крепился к борту отцовский меч. Наконец она отвязала его и вырвала клинок из ножен; пуговицы разлетелись в разные стороны. В ту же секунду лодка содрогнулась и остановилась, словно налетев на скалу. Таруку швырнуло вперед. Она с грохотом упала на слань перед мачтой.

Лодка подпрыгнула и поднялась в воздух; с бортов лилась вода. Пару мгновений судно оставалось в горизонтальном положении. Потом корма начала опускаться, а нос подниматься. Тарука уцепилась за мачту левой рукой и с трудом встала. Отшвырнув ножны, она крепко зажала меч в правой руке, готовясь к схватке. В отличие от оружия клыкарров, клинок ее отца был не из обточенной кости, а из черного вулканического стекла.

Лодка поднималась все выше. Доски отчаянно скрипели… Вдруг судно заскользило кормой вперед. Тарука посмотрела за борт и увидела гигантское морское чудовище. Сейчас лодка съезжала по его чешуйчатой шкуре. Тарука не знала, что это за существо. Точно не кит. У китов не бывает такой мерцающей сине-черной чешуи.

Левиафан вытянул шею, и лодка покатилась быстрее. Тарука высоко подняла меч, перегнулась через борт и со всей силы вонзила его в тело чудовища.

Меч с лязгом отскочил, словно ударившись о камень. У клыкаррки задрожали руки. Значит, чешуя была броней. Такой мощной, что даже легендарный клинок отца не мог ее пробить.

Корма лодки врезалась в морскую гладь. Судно накренилось. Тарука подскочила и потеряла равновесие. Она тщетно искала ногами опору. Вдруг клыкаррка заметила зазор между двумя чешуйками на шкуре чудовища. Она просунула туда левую руку, пытаясь удержаться. Тем временем монстр поднял хвост – длинный, заостренный и юркий, как угорь. Тарука разжала пальцы и заскользила по чешуе чудовища к его голове.

Тарука промокла под дождем. Хотя нет, это был не дождь, а шлейф брызг, вырывавшихся из дыхала чудовища. Как и дыхательное отверстие кита, оно располагалось в центре головы, но, в отличие от китового, выпирало, как карбункул, имело коническую форму и было покрыто все той же непробиваемой сине-черной чешуей. Голову монстра обрамляли плавники с торчащими по краям острыми шипами.

Глаза чудовища были больше глаз кита и смотрели вперед. Почти как у рыбы-звездочета, которую Тарука как-то поймала на глубоководный шнур. На этом сходство с глазами любой виденной клыкарркой рыбы, впрочем, заканчивалось. Глаза левиафана больше напоминали глаза чайки – огромные, желтые с красной каймой. Но даже здесь нашлось отличие. Зрачки чудовища – мрачные и жесткие прямоугольники – были напрочь лишены круглой мягкости птичьих глаз.

Тарука больше не пыталась за что-то ухватиться. Она перевернулась на живот, зажала меч локтем и ногами скорректировала направление движения, нацелившись в глаз чудовища. Левый глаз.

Зияющая пасть приблизилась, и дождь прекратился. Тарука гневно вскрикнула, когда левиафан вытянул шею и ее скольжение замедлилось. Она отчаянно толкалась ногами и цеплялась свободной рукой за чешую, понимая, что это бесполезно. Если она не наберет скорость, то никогда…

Вдруг чудовище начало погружаться под воду, наклонив голову и вытянув хвост. Таруку снова понесло вперед. Море готово было поглотить ее… Тут ей вспомнились слова отца: «Настоящему рыболову нужны не крючок, сеть или копье, а терпение».

За секунду до того, как волны сомкнулись над Тарукой и она полностью потеряла ориентацию, клыкаррка вонзила меч в глаз чудовища. Сила удара была велика. Продолжая скользить по шее левиафана, Тарука все глубже загоняла клинок в темноту зрачка. Итак, все было кончено.

Из глаза монстра брызнула струя крови. В ту же секунду гигантская волна смыла Таруку с его головы. Клыкаррка выпустила клинок, который достиг мозга чудовища и застрял в нем. Двигаясь по инерции и не зная, что жизнь покинула его, массивное туловище уходило под воду.

Таруку затянуло в водоворот. Но она была клыкарркой! А значит, могла выжить в ледяной воде, которая мгновенно убила бы любого другого обитателя Азерота. К тому же калу’аки редко тонули. Тарука освободилась от жилета и отчаянно барахталась, пытаясь всплыть на поверхность. Наконец она показалась на гребне волны, сплевывая соленую воду и хватая ртом воздух. Тарука сняла ботинки, восстановила дыхание и осмотрелась.

Клыкаррка понимала, что, несмотря на выносливость и силу, долго не протянет. Истощение или переохлаждение рано или поздно доконают ее. Но она могла хотя бы отсрочить неизбежный конец. Если она увидит берег, то поплывет к нему. Если всплывут весла, за них можно будет уцепиться и немного отдохнуть. И тогда…

Лодка. Тарука моргнула и протерла глаза; с бровей стекала ледяная вода. Клыкаррка подождала, пока следующая волна поднимет ее на гребень, чтобы убедиться, что зрение ее не обмануло.

Да, это правда! Лодка не утонула, только перевернулась. Корпус наполовину погрузился в воду, но киль возвышался над морем на высоту вытянутой руки. Мачта дрейфовала неподалеку. Хоть и поломанная, лодка все еще оставалась на плаву.

Тарука добралась до нее и, дрожа, залезла на перевернутый корпус. Ей стало еще холоднее, и клыкаррка понимала, что нужно как можно скорее выбираться из ледяной воды. К счастью, солнце ярко светило, а ветер утих.

Тарука оценила ситуацию. Когда мех высохнет, она сможет согреться. Если опять не начнется шторм и волны не станут заливать судно, если оно не утонет, то ее шуба просохнет через пару часов. У нее есть нож и несколько кусочков вяленой рыбы. К мачте, которая дрейфует неподалеку, привязан свернутый парус. Ткань может пригодиться.

Однако Тарука не может управлять лодкой. Ей остается только дрейфовать и надеяться, что кто-нибудь придет на помощь. Или лодку прибьет ближе к берегу, и Тарука сможет доплыть до голых камней на горизонте. Оба варианта не внушали оптимизма.

Тарука снова заметила какое-то движение: в глубине мелькнула тень. Клыкаррка вздрогнула. Неужели она только ранила чудовище, и оно вернулось, чтобы отомстить? Она сжала нож, понимая, что спасения нет, и постаралась взять себя в руки.

Тень становилась все больше. Наконец со странным звуком, напоминающим плеск брошенного в воду валуна, чудовище всплыло на поверхность. Тарука смотрела на него, ожидая, что массивный острый хвост взлетит в воздух, удлиненные челюсти с острыми зубами широко раскроются и монстр проглотит ее вместе с остатками лодки.

Лишь через несколько секунд Тарука осознала, что видит всего лишь мертвую рыбу. Клыкаррка была опытным рыболовом и не могла ошибиться, но разуму понадобилось еще некоторое время, чтобы преодолеть приступ паники и уверенность, что на этот раз ей точно конец.

Наконец Тарука убедилась в том, что чудовище погибло. Она глубоко, но прерывисто вздохнула и рассмотрела дрейфующую тушу левиафана. Та высоко поднималась над водой; значительно выше туши мертвой рыбы. «Наверное, внутри много воздуха», – подумала Тарука. Тут ей пришла идея.

Может, есть шанс…

Тарука соскользнула с лодки и нырнула. Через пару минут она всплыла, держа в руках весло, – к счастью, его не оторвало от судна и не унесло в море. Устроившись рядом с килем, Тарука стала подгребать к туше. Добравшись до нее, клыкаррка привязала лодку к хвосту, залезла на монстра и направилась к его голове. Нагнувшись, заглянула в пасть и рассмотрела длинную, выступающую верхнюю челюсть. «Совсем как бушприт корабля», – подумала Тарука.

Она вернулась к лодке, обрезала оплетавшие мачту веревки и потащила ее на спину чудовища. Эта мачта уже пережила два несчастливых плавания. Придется ей послужить еще, на новом «судне»…

Тарука воткнула мачту в пасть. Она плохо держалась, и клыкаррка укрепила конструкцию обломками древесины. Для этого ей пришлось еще немного поплавать, но, придумав план, Тарука уже не так мерзла. К тому же у дыхала чудовища мех высыхал быстрее. Она закрепила бакштаг на извилистом хвосте монстра. Рукоятка меча продолжала торчать из его глаза; у Таруки не хватило сил вырвать ее, но она быстро сообразила, что рукоятка и обрамляющие голову чудовища шипы станут прекрасным крепежом для вант.

Оснастка была далека от идеала, но, когда Тарука подняла гротовый парус, ее «судно» начало двигаться, хоть и медленно. Им можно было управлять, хоть и не без труда. Для этого Тарука перемещала перевернутую лодку вдоль хвоста чудовища и аккуратно приспускала парус.

Кроме того, Тарука достала из лодки сеть. Вокруг мертвого левиафана вились падальщики, на них охотились хищники… Таруке удалось поймать много рыбы. Она ела свой улов и пила кровь, чтобы не погибнуть от истощения и жажды во время трехдневного путешествия.

Ее возвращение было триумфальным, хотя несколько сотен ярдов до гавани Камагуа Таруку тащили на буксире: ветер стих, сделав финал путешествия крайне утомительным. Все хотели помочь, так что странное «судно», которое одновременно было уловом Таруки, тащили лодки разных семей и кланов и даже байдарки детей. С берега поднялись десятки воздушных змеев, возвещая о великом и чудесном событии.

Онаака одним из первых предложил помощь с буксировкой. Тарука согласилась и не стала хвастаться удачным уловом. Он смотрел на нее внимательно и тихо, с каким-то новым выражением. И наконец произнес – так тихо, что только она могла услышать:

– Это хороший… Очень хороший улов.

Учителя ловли всех родов, которые собрались в Камагуа, выстроились у дамбы. За ними толпились десятки клыкарров. Всем хотелось увидеть ожившую сказку. Тарука увидела Макушу и Унку и помахала им. В ответ ей помахали все.

Клыкаррка стала на край пасти чудовища и взобралась на верхушку мачты. В толпе на берегу она высматривала Каттика. Он почему-то казался ниже ростом.

– Эй, Каттик! – крикнула Тарука Победительница Чудовищ, как ее уже успели прозвать в общине. – Что бы это ни было, вряд ли у него есть жаберная гниль. Сколько узлов ты дашь мне за улов?

Риву добродушно улыбнулся. Он десятилетиями возглавлял караван, в целости и сохранности водя нас по пустыне Вол’дуна.

– Мы следуем всюду, Сий, куда бы ни указала Стонущая кость. Порой путешествие занимает один день. Порой оно может занять недели. Путь труден и требует большого терпения, но, когда Стонущая кость издает плач, мы понимаем, что нашли последнее пристанище того, кто дорог нашему сердцу. Когда-нибудь настанет ваш черед взять в лапы Стонущую кость и отправить мой дух домой.

– А что, если она не заплачет? – тихо спросил я. Риву и Сий оба посмотрели на меня. Я нечасто говорил, но на этот раз подал голос. – Тогда нам придется скитаться вечно?

– Надеюсь, что нет, Хава, – ответил Риву, которого позабавил мой вопрос. Огонь костра бросал на песок танцующие отблески, отражавшиеся в его ярких глазах. – Вечность – это слишком долго.

– Где тебя носит? – прошипел Сий.

Мой кузен ждал меня на краю каньона, сжимая поводья своей гиены. Он бросил подозрительный взгляд мне за спину, словно ожидал, что за мной гонится весь остальной караван. Под его глазами виднелись темные круги, а его золотистый мех был всклокочен. Самолюбивый Сий обычно следил за собой, но сейчас он выглядел так, будто несколько недель гонялся по дюнам за дичью и забыл взять с собой расческу.

Если честно, я знал, что и сам-то выгляжу не намного лучше. От недосыпа я стал медлительнее и глупее.

– Если ты так торопишься, то сам бы и крал Стонущую кость, – огрызнулся я, спрыгивая со спины Иши.

Песок под моими лапами был прохладным. По ночам жар пустыни уступал место холодным камням и сухим ветрам. Когда скорость становилась важнее безопасности, лучшего времени для путешествия было не найти.

Сий подошел ближе.

– Ты ее достал? – негромко спросил он.

Я вытащил сверток. Сий схватил его и начал рвать ткань.

– Сий, подожди, – сказал я, пытаясь одернуть его, но он лишь стряхнул мою лапу. – Сий! Не трогай ее! Она…

Едва Сий коснулся Стонущей кости, его глаза широко распахнулись. С его губ сорвался сдавленный крик, но он прозвучал неестественно, приглушенно, словно Сий вопил под водой. Он весь обмер, его когтистые пальцы мертвенной хваткой сомкнулись на кости. Я попытался его встряхнуть, но он не шелохнулся.

Времени думать не было. Я с силой толкнул Сия плечом, и мы оба рухнули на песок. Стонущая кость пролетела мимо нас, и два ее обломка отскочили в разные стороны.

Сий жадно вдохнул воздух и перевернулся на живот. С трудом он поднялся на четвереньки и исторг изо рта на землю поток воды. Воды было много; я никогда не видел, чтобы Сий пил столько за раз, или даже за целый день. Она изливалась из него как река, полная мелких камушков и тины. Наконец Сия скрутило в последний раз, и вода иссякла. В мокрой грязи между его передними лапами трепыхалось несколько крошечных серебристых пескарей.

Сий все еще давился. Из его рта безвольно свисало что-то длинное и спутанное. Я ухватился за это что-то и потянул, вытаскивая из его горла все больше и больше склизких нитей. Это оказались речные водоросли, такие длинные, что их можно было несколько раз обернуть вокруг моего пояса. Свежие и влажные, все еще ярко-зеленые, они завершались паутиной корней. Сий с ужасом посмотрел на меня.

– Я же тебе говорил, не трогай ее, – трясущимся голосом сказал я.

Поднявшись на ноги, я собрал обломки Стонущей кости, стараясь не обращать внимания на неестественное, ужасное капанье воды, раздававшееся вокруг меня; на звук, у которого не было источника. Звук, который три недели назад пришел вслед за мной и Сием к нашему дому и после так никуда и не делся.

Кап. Кап. Кап.

– Сегодня нужно заставить это капанье остановиться, – сказал Сий. Его голос звучал хрипло. Он сплюнул на землю, и еще один камушек со стуком присоединился к остальным. – Я не могу так дальше жить, Хава. Я так умру. Я почти не сплю, а когда у меня все-таки получается уснуть, мне снятся кошмары.

Мне они тоже снились. Целыми днями и ночами я слышал стук капель, подтачивавший мой рассудок подобно потоку воды, вымывающей углубление в скале. Я слышал его даже во сне. Когда я спал, мне снилась вода; она поднималась, заливалась мне в уши и рот, пока я не начинал задыхаться и тонуть. Мне снился старейшина Риву, его размякший в реке, прогнивший труп. Он выл мое имя и гнался за мной по пустыне. В этих снах Сий, тяжело дыша, бежал рядом со мной, пока его лапы не стирались в кровь. Каждое утро я просыпался, чувствуя себя еще более уставшим, чем вчера.

Мне не хотелось этого признавать, но Сий был прав. Я когтями разорвал мягкую, прозрачную ткань на две полоски. Первую я обернул вокруг одного из обломков Стонущей кости, прикрыв зазубренную часть и соорудив что-то похожее на рукоятку. Я протянул обломок Сию, который уставился на него так, словно я давал ему живую змею.

Впрочем, это было пострашнее змеи.

– Бери, – нетерпеливо сказал я.

Он с опаской обернул пальцы вокруг кости, завернутой в самую тонкую защиту во всей пустыне… и мы оба затаили дыхание.

Сий медленно покачал головой. Ничего. Ни воды, ни голосов, и никто не начал тонуть.

От облегчения мне стало чуть проще дышать. Я быстро завернул вторую часть Стонущей кости и крепко сжал ее. Зазубренный край сквозь ткань вонзился мне в ладонь.

Сий и я вместе повернулись к маячившему впереди каньону. Его огромный зев прочерчивал пустыню подобно огромной открытой скалистой ране. Где-то внутри, промеж камней, сверкая в лунном свете, вилась река, похожая на кривой хвост скорпиона, разлившаяся и все еще напитанная весенними дождями.

Мы оставили гиен и начали спускаться, направившись к расщелине каньона. Когда Сий последовал за мной, Стонущая кость в моей лапе задрожала.

В одном старейшина Риву оказался прав. Когда его не стало, караван доверил Стонущую кость Сию и мне. Поскольку родни у Риву не было, а мы уже считались почти взрослыми, нам поручили нести кость во главе каравана. Мы сидели на месте погонщика фургона Риву и по очереди передавали друг другу Стонущую кость, указывая ею на пустыню и медленно водя из стороны в сторону, прислушиваясь и стараясь различить хоть малейший звук.

Поначалу мы воодушевились. Мы впервые увидели Стонущую кость вне ее футляра, и, ощутив ответственность, я почувствовал себя важным. Но куда бы ни направился наш караван, как далеко бы он ни зашел, кость отказывалась издавать плач. Все измучились и устали ждать, в том числе Сий и я. Наши лапы болели от того, что мы столько недель держали их вытянутыми перед собой. Тело старейшины Риву лежало в его фургоне позади нас, завернутое в промасленную парусину с пустынными цветами и травами, и медленно разлагалось под палящим зноем. Запах был удушающим, и даже растения не могли его заглушить.

Когда внезапно начался ливень и по сухой, растрескавшейся земле пронесся паводок, я отчасти надеялся, что он смоет и фургон Риву. Увы, нам не повезло – наши фургоны были крепкими и умело сработанными, способными выдержать бурный натиск воды. Никогда в жизни я не испытывал к ним такой ненависти.

Когда я пожаловался Сию, он задумчиво сощурил глаза.

– Неподалеку отсюда есть каньон, – сказал он. – Русло реки в нем обычно пересыхает, но дождь наверняка его наполнил. Если бросим тело Риву в реку, течение сделает все за нас. Оно наверняка отнесет его к последнему пристанищу, и никто об этом не узнает.

Я оглянулся на прикрытые полы фургона, чувствуя, как в мою грудь закрадываются ужас и надежда.

– Кость узнает.

– Разве? – возразил Сий. – Это же кость. Мы даже не знаем, работает она или нет.

– Я, видимо, все еще не выглядел убежденным, потому что он выпрямился, навострил вперед уши с кисточками и надменно повел из стороны в сторону пушистым хвостом.

– Слушай, Хава. Даже если река не сможет отнести его в нужное место, она все равно будет сносить его вниз по течению после каждого дождя. Стонущая кость решит, что он все еще путешествует с караваном и ищет свое последнее пристанище. Поверь мне, это блестящая идея.

Конечно же, я доверился ему. Умный Сий всегда был прав, даже когда ошибался. Я сомневался в его затее, но ужасно устал бродить по пустыне и хотел, чтобы все закончилось. Всю свою жизнь я шел за Сием, так что в ту ночь поехал за ним в каньон, привязав к седлу тело старейшины Риву. Лишь звезды видели, как мы подтащили его к берегу реки и швырнули в поток.

Но едва тело старейшины Риву коснулось воды, Стонущая кость завопила. Это был не низкий душераздирающий плач, а жуткий, пронзительный вой, от которого моя шерсть встала дыбом. Сий и я повернулись, и на наших глазах Стонущая кость треснула и разломилась надвое. Драгоценная реликвия нашего каравана лежала на берегу реки, разломанная на две половинки, которые, подобно пальцам, с упреком указывали на нас.

Остаток ночи прошел как в тумане. Я помню, как мы спешно вернулись к каравану, как сказали моим родителям, что услышали зов Стонущей кости и сами отправились к последнему пристанищу старейшины Риву; что похоронили его среди скал. Сий с жаром объяснил, что мы сделали это ради наших родных, поскольку видели, как сильно они устали от длительного путешествия. Я помню, как тщательно завернул сломанную Стонущую кость и сунул ее обратно в сундук. Остальной караван облегченно вздохнул, и мы все улеглись на заслуженный отдых. Но ночная тишина и покой ускользнули от нас, когда раздался медленный, зловещий стук капающей воды. Никто не мог обнаружить его источник или прекратить его.

Лишь Сий и я знали, что наше преступление вернулось домой вместе с нами.

Но этой ночью все будет иначе. Этой ночью мы все исправим.

Мы шли по знакомой тропе в каньон, и я сверлил взглядом затылок Сия. Я настолько устал, что едва мог сосредоточиться; стиснув зубы, я не сводил глаз с кузена.

Вокруг нас высились стены каньона из красного песчаника, и мы наконец подошли к реке. Недавно в каньоне произошел паводок, и река еще была глубокой. Я приподнял кончик моего обломка Стонущей кости и указал им на воду.

– Сий, ты это чувствуешь?

Он посмотрел на меня, повернув одно ухо.

– Что?

– Кость загудела, когда мы подошли к воде.

Я шагнул еще ближе к реке, почти ступив на берег. Даже отсюда поток казался смертельно стремительным. Хватит ли его силы на то, чтобы оторвать брошенное тело от дна и смыть его вниз по течению?

– Подойди сюда и послушай.

Сий подошел ко мне, медленно водя своим обломком Стонущей кости над водой, словно магическим жезлом.

– Я ничего не слышу, – сказал он, глядя на камни на противоположной стороне реки. – Похоже, моя половинка Стонущей кости не издает никаких звуков.

Конечно же, она их не издавала. Моя тоже молчала. Я обеими лапами стиснул свою часть Стонущей кости и шагнул Сию за спину, выйдя из поля его зрения. Затем я размахнулся изо всех сил.

Стонущая кость со страшным хрустом врезалась Сию в затылок. Он ахнул и осел на землю. Я навис над кузеном, глядя ему в лицо. Мой ближайший друг. Тот, кто придумал бросить старейшину Риву в реку и таким образом проклял всех нас.

– Хава, – выдохнул Сий.

– Молчи, – трясущимся голосом сказал я.

Я поднял кость и снова с силой опустил ее. Сий был крупнее меня, но, когда я закончил, он уже не мог двигаться. Он не мог даже дать мне отпор, когда я подхватил его под лапы и потащил в реку.

Сий начал сопротивляться лишь тогда, когда я опустил его под воду. Его окровавленные когти процарапали мои запястья. Но я прижал Стонущую кость к его горлу и толкнул глубже под воду. Мои лапы горели от натуги, по морде текли слезы, но я держал. Казалось, прошла целая вечность, но вот лихорадочные пузырьки воздуха перестали всплывать на поверхность, и Сий затих.

Когда я отпустил, тело Сия должно было всплыть. Вместо этого оно начало тихо опускаться в воду, и пустые глаза Сия смотрели на меня, пока он не исчез в глубине. Я стоял по пояс в воде и тяжело дышал, стараясь сдержать слезы и рвотные позывы. В каждой лапе я держал по обломку безмолвной Стонущей кости. Впервые за долгое время я не слышал стука капель, и накатившее на меня облегчение было намного сильнее ужаса и чувства вины, царивших в моем сердце.

– Вот и все! – закричал я. – Ты довольна? Ты довольна? Это была его затея! Забери его и оставь нас в покое!

На миг повисла тишина.

А затем Стонущая кость рассмеялась.

Когтистые лапы схватили меня за лодыжки, дернули, и я свалился с лап. Брыкаясь, я рухнул под воду. Что-то еще схватило меня за запястье, и передо мной появилось бледное, сморщенное лицо. Старейшина Риву, раздувшийся за три месяца под водой, оскалился, глядя на меня. Я попытался закричать, но лишь начал захлебываться водой.

Половинки Стонущей кости горели в моих лапах. «На протяжении многих поколений твой караван отдавал своих усопших мне». Я услышал в своей голове голос, такой же ясный, как небо после грозы. Голос был тот же, что я слышал, когда взял кость из сундука всего несколько часов – целую вечность – назад. «Они исполняли свой долг – я знаю, насколько он тягостен. Взамен я даровала их духам покой. Я находила их последнее пристанище. Тысячи вульпера шли за моим плачем, но ты оставил своего старейшину и бросил его в эту реку, где его телу никогда не суждено обрести покой и где ему придется в одиночку бороться с течением».

Еще чьи-то пальцы ухватили меня за лапу, и разбитое тело Сия вцепилось в меня. Они утаскивали меня все глубже под воду. Я пытался бороться, но они были невероятно сильны. Пока я брыкался, мои легкие горели от нехватки воздуха, и я слабел. «Я должен умереть не здесь», – отчаянно подумал я, глядя вниз, на разбитое лицо кузена. Его глаза были пусты.

«Разве нет? Я уже оплакала тебя в ту первую ночь», – прошептала Стонущая кость. Я увидел себя и Сия, как мы бросаем старейшину Риву в воду и как воет Стонущая кость. «А теперь ты пришел за мной сюда, к своему последнему пристанищу».

Риву и Сий вместе потащили меня вниз. Я опускался в реку все глубже и глубже, пока вода не стала ледяной и последние звезды не погасли.

Впрочем, вы ведь уже тысячу раз слышали эту историю, верно? О двух непослушных лисятах, пренебрегших своим долгом и сломавших Стонущую кость; и о проклятии, которое преследовало их до самой смерти.

Но кое о чем ваши родители вам не расскажут.

Через год после моей смерти мои кости выбросило на берег у входа в каньон. Мои родители нашли их и принесли обратно к каравану. Они забрали и кости Сия, точнее, те из них, что смогли найти – его останки истерлись о камни и развалились на части. Они принесли меня старейшине Кулен, и она вырезала на мне то страшное, знакомое стихотворение.

Теперь, когда кто-нибудь умирает, я веду караван через пески. Я чувствую зов пустыни, и я плачу, и стенаю, и кричу. Никто не слышит меня, пока мы не находим место, где мертвые могут упокоиться.

Но я слышу все.

Я слышу, как ты устал скитаться с телом твоей бабушки. Ты уже провел много недель в пути, но конца все не видно, и караван начинает терять терпение. Ты совсем не чувствуешь, как я шевелюсь в твоих лапах. А я слышу досаду в твоем голосе, когда ты вопрошаешь, долго ли это будет продолжаться. И я слышал, как ты говорил Энне о том, что можно просто спрятать твою бабушку в неглубокой могиле под скалами.

Да, это просто. Но на твоем месте я бы поостерегся. Если вздумаешь валять дурака, помни: тех, кто пренебрегает своим долгом, всегда настигают последствия.

И каравану всегда нужна Стонущая кость.

Клакз сдержанно кивнул гоблину постарше, одетому в блестящую куртку из арктического меха.

– Потропшик. Давно не виделись.

Враль Потропшик одарил его лицемерной металлической улыбкой.

– По-моему, недостаточно давно.

– Все еще занимаешься грязной работенкой Гурубаши? – спросил Клакз.

– Конечно, если ты так называешь кучу денег, которые я заработал, продавая им чугунные клинки. Тогда да, я в этой грязи просто купаюсь.

– Что ты принес для гроба? – невинно спросил Клакз.

Потропшик махнул рукой в сторону металлической ванны на колесах, в которую был запряжен его слуга.

– Сам посмотри, неудачник.

Содержимое ванной-телеги было похоже на свалку вещей, которую оставляла Сликси после того, как освобождала шкафы от лишнего: там была неприметная меховая куртка, цепочки с жемчугом скучных кремовых и белых цветов, серебряный чайный сервиз из разномастной посуды, коробки круассанов с сахаром, булочки с начинкой из лунной ягоды, а также бочонки с медовым вином.

– И это все, что ты нашел у себя на чердаке? – поддел его Клакз.

– Дать бы тебе по зубам за такие оскорбления, – огрызнулся Потропшик, проталкиваясь к смотровой площадке и намереваясь первым отдать почести.

По периметру «гроб» окружала металлическая ограда, поставленная для безопасности. Сам гроб представлял собой огромный металлический контейнер для товаров, в котором прежде по всему Азероту перевозились боевые машины гоблинов. Он был перекован, чтобы по форме больше напоминать знакомый шестигранный гроб. Тело усопшего торгового принца мирно покоилось на горе сокровищ – там было золото и истинное серебро, позолоченная мебель и украшенный драгоценными камнями батут, личные вещи, дорогие костюмы и меха, мечи и инструменты, сделанные по индивидуальному заказу, бочонки с элем и ящики шампанского, и все это рядом с коробками конфет и ломтями первосортного мяса. По традиции, гоблинов хоронили с их самыми ценными и любимыми пожитками, чтобы они могли насладиться ими на Вечной Вечеринке – в посмертии гоблинов.

Важнее личного добра на похоронах были лишь погребальные дары, которые преподносили усопшему другие гоблины. Дары были отражением достатка и статуса в обществе. Лакеи Клакза опустошили чемоданы из шкуры гидры, вывалив на груду сокровищ уйму вещиц. От его даров ни у кого не отвисла челюсть, и Потропшик стоял рядом, самодовольно думая, что он и его конкурент преподнесли практически одинаковые дары, если не считать одной или двух позолоченных зубочисток.

Но Клакз придержал лучший дар напоследок. Он вытащил из кармана что-то маленькое и, прежде чем бросить это в кучу, поднял бесценный предмет над собой, чтобы все смогли его разглядеть. Древняя золотая монета сверкала, и все узнали оттиснутое на полированном металле ухмыляющееся лицо – лицо первого торгового принца.

Толпа разом затаила дыхание, а затем начались перешептывания:

– А она настоящая? Откуда она? Где Клакз Бумпорох ее раздобыл? Если она настоящая, то почему он расстается с таким редким сокровищем?

Никто уже сотни лет не видел гоблинских галлеонов. Некогда излюбленные монеты были утрачены в веках и заменены новыми средствами обмена.

Потропшик указал на монету:

– Ты хочешь, чтобы мы поверили, будто она настоящая?

Клакз протянул ему монету.

– О, она настоящая.

Враль Потропшик схватил монету и начал пристально ее разглядывать. С аверса на него, вне всякого сомнения, смотрело лицо первого торгового принца. Однако Враль все равно сунул монету в рот и прикусил, чтобы убедиться.

– Где ты ее взял? – благоговейно спросил Потропшик.

– А это – мой секрет, – довольно улыбаясь, сказал Клакз. Он забрал галлеон, картинно потер его между ладоней и бросил в полный сокровищ гроб.

Гоблины в толпе ахнули, глядя на то, как монета описывает в воздухе дугу и наконец падает на излишне вычурную рубашку покойника. Они не могли знать, что монета была фальшивой.

Клакз подменил настоящий галлеон на дешевку, которая теперь покоилась на теле Соплоструя. Он не собирался расставаться с дорогой его сердцу вещицей. Он провел долгие годы, ныряя в подводные пещеры в поисках легендарных монет. Сликси насмехалась над этими вылазками, пока год назад не настал судьбоносный день, когда Клакз вернулся из Южного моря с шестью галлеонами.

Когда подношение даров завершилось, крышку огромного контейнера намертво запаяли. Клакз и многие другие станцевали на ней, чтобы проводить усопшего в Вечную Вечеринку. Остальные гоблины тем временем смотрели.

Обычно выдающиеся гоблины вставали у изголовья гроба, играя роль носильщиков, а те, кто был по контракту обязан выступить в качестве вьючных животных, тащили заднюю часть. Но, даже несмотря на усилия тысяч гоблинов, гроб Соплоструя не сдвинулся с места, и картелю Трюмных Вод пришлось подтянуть краны, чтобы опустить его в огромную яму на месте захоронения. Когда Соплоструй наконец был засыпан землей, празднество началось по-настоящему. Все знали, что гоблинские похороны – это всего лишь повод закатить вечеринку, которую оплатит кто-то другой, и Клакз теперь оказался в центре внимания. Другие гоблины с восхищением смотрели, как он поглощает закуски – пудинговый фонтан, башенки гоблинского песочного печенья и рулетов, жареный к’баб, стейк из выдержанного медвежьего мяса и ребрышки вепря, тушенные в сырных соусах.

Но Клакз не знал, что привлек внимание кое-чего еще.

Существо наблюдало из теней. Оно было не гоблином и не троллем, не гномом, и не эльфом, и не орком. Оно было чем-то невидимым и непостижимым, незваным гостем, поджидавшим во тьме. Невоздержанная алчность привлекла это существо к похоронам. Алчность настолько всепоглощающая, что она привела к вопиющему нарушению правил приличия, которое оскорбило мертвых и неумолимо призвало сюда гостя, с которым не пожелал бы встретиться ни один гоблин. Теперь же существо кралось в тенях, чувствуя на вкус истинную природу всех, кто присутствовал на похоронах, и видя в них то, что не могли увидеть глаза.

Если бы Клакз Бумпорох знал об этом существе, возможно, он не стал бы надевать золотую парчовую жилетку или не принес бы свои лучшие чемоданы из шкуры гидры. Возможно, он не стал бы бросать в погребальную сокровищницу никчемный крашеный золотой галлеон. Возможно, это бы его спасло. Но этого никто никогда не узнает, потому что той ночью существо, которое впоследствии назовут Незваным Гостем, последовало за ним домой.

Незваный перешагнул порог прежде, чем дворецкий успел закрыть дверь, – впрочем, если честно, он смог бы пройти и сквозь стены. Он воспарил по ступеням и пересек зал, по пятам следуя за Клакзом. Существо притаилось за дверью, пока гоблин снимал с себя жилетку и стягивал с пухлых зеленых пальцев кольца.

Незваный Гость чуял жадность в мыслях Клакза, когда он, накрывшись одеялом, устраивался на ночь. С усталой, довольной ухмылкой гоблин представлял себе набитый драгоценностями гроб и самого покойного Риктера Соплоструя, лежащего среди драгоценных камней и мехов, серебряных кубков и золотых слитков.

Той ночью, когда Клакз закрыл глаза и перед его мысленным взором начали проплывать образы галлеонов и редких черных жемчужин, Незваный был рядом. Он стоял всего в дюйме от гоблина, распахнув рот, и… кормился.

С каждой мыслью Клакза Незваный Гость становился сильнее и могущественнее. Но существу было не суждено насытиться. Его утроба была бездонной, непостижимой черной дырой, вечно терзавшей его чувством голода и пустоты.

На следующее утро Клакз проснулся, чувствуя себя как никогда хорошо. Он занялся своими делами так, будто ничего и не случилось. Сликси тоже не заметила в нем ничего необычного… пока во время ланча к ним не пришел костолом ее мужа – Бабах.

– Босс, у нас проблема, – сказал Бабах, со страхом ожидая реакции торгового принца. – Торговцы оружием из Пиратской Бухты опять недоплатили. Че мне с ними сделать?

– А, не переживай, – сказал Клакз, прожевав один кусок рулета и сразу же откусив второй. – У картеля полно денег.

– Босс? – Бабах потрясенно уставился на него.

Сликси с постепенно растущим чувством тревоги смотрела на мужа.

– Ты меня слышал. – Клакз отмахнулся от него. Мысль о том, чтобы простить парочку долгов, казалась ему на удивление правильной. Почему бы и нет? У картеля ведь и правда было полно денег.

Бабах ни за что не стал бы перечить торговому принцу, но когда в тот же день Клакз не смог выторговать достойную цену за груз взрывчатки, которую доставил картель, костолом понял, что произошло нечто ужасное. Он сообщил об этом Сликси, однако то оказалось лишь началом.

На следующее утро Сликси застала Клакза за тем, что он перебирал ее украшения.

– Я тут подумал, что нам стоит подарить кому-нибудь часть твоих безделушек, – сказал он, поднимая целую охапку ожерелий, увешанных сумеречными опалами и черными алмазами.

Сликси отобрала у него ожерелья и прижала их к груди.

– Ты что, рехнулся? Что с тобой творится?

Она не могла увидеть незримую темную воронку, вращавшуюся вокруг ее мужа, оборачивавшуюся вокруг его шеи и забиравшуюся в его уши.

Клакз почувствовал тяжесть в груди, но его мысли принадлежали не ему. Он отмахнулся от вопросов жены и побрел искать излишества, которые были им не нужны.

Незваный отправился за ним. Вцепившись в гоблина подобно паразиту, он не переставал кормиться.

Никто не видел, как он витает вокруг торгового принца за завтраком, во время встреч с картелем, во время сна. Они не видели, как существо обволакивает Клакза, проникает в уши, рот и ноздри, а затем вытекает оттуда подобно струящейся черной жидкости.

Торговый принц тоже был в их числе. Порой он ощущал тянущее чувство в животе, похожее на голодное урчание. Но оно исчезало так же быстро, как и появлялось.

С каждым днем поведение Клакза Бумпороха становилось все непредсказуемее и причудливее. В один миг он прощал должников и предлагал огромные скидки, а в другой уже раздавал арктические меха и полированные драгоценные камни. Его действия сбивали с толку других гоблинов и беспокоили членов картеля.

На первый взгляд казалось, что торговый принц не болен, да и никаких несчастных случаев с ним не происходило. Так почему же он начал столь ужасно вести дела? Здравомыслящие гоблины не предлагали скидок и не раздавали свои ценности. Никто не видел существо, поглощавшее его мысли о достатке прежде, чем он сам успевал их осознать.

Сликси заподозрила, что другой торговый принц подкупил какого-нибудь некроманта и тот наложил на ее мужа проклятие. Другого объяснения просто быть не могло. Она отправила Бабаха и шпионов картеля на разведку, чтобы те выяснили правду. Когда они ушли, ситуация стала совсем плачевной. Ночью Сликси слышала, как Клакз бормотал, что должен освободиться от бремени своего имущества. На следующий день он начал раздавать другим их пожитки.

– У нас добра больше, чем нам нужно, – пояснял Клакз, копаясь в шкафах и чемоданах в поисках вещей, от которых можно было избавиться.

– Следи за языком! – рявкнула она. – Твои выходки позорят картель и меня.

Когда муж подошел к их личному сейфу, Сликси взяла ситуацию в свои руки. Она стукнула Клакза по голове сковородкой и оглушила. «Это для его же блага», – убеждала она себя. Если так будет продолжаться, они останутся бедняками.

Она открыла сейф и вынула оттуда оставшиеся галлеоны. Сликси должна была сберечь их богатство от Клакза, пока не найдет способ снять с него загадочное заклятие, которое, как она думала, на него наложили. Сликси отнесла галлеоны в лес, оборачиваясь и внимательно следя за тем, чтобы за ней никто не шел. Там она выкопала глубокую яму в земле и зарыла в ней драгоценности. Муж не сумеет промотать то, чего не сможет найти.

Но всякая надежда на то, чтобы найти источник безумия Клакза, угасла, когда Бабах вернулся со своей миссии. Он принес лишь дурные вести. Никто не говорил о проклятии, наложенном на торгового принца. Ходили лишь темные слухи об отравлении и пошедших наперекосяк древних сглазах, а также старые легенды о злых потусторонних созданиях, охотившихся на ничего не подозревавших существ. Старый тролль рассказал историю о незримом зле, которое питается живыми созданиями, досуха высасывая из них душу и превращая их в безумцев.

– Это то же самое существо? – спросила Сликси. – Или какое-то похожее чудовище?

– Трудно сказать. Можно лишь найти эту тварь и выманить ее наружу в полную луну, – сказал костолом. – Судя по всему, по-другому ее не увидеть.

К несчастью, той ночью луна не была полной. За ужином Сликси сидела напротив мужа, который даже не притронулся к еде. Она не сводила с него глаз, глядя на то, как его грудь мерно вздымается на вдохе и опадает на выдохе. Толстое – и невидимое – щупальце жидкой тени протянулось к Клакзу и обвило его шею удушающим облаком черноты.

– Почему ты не ешь? – требовательно спросила Сликси, со звоном уронив вилку.

Тень прижалась плотнее, прикрепившись к позвонкам на шее ее мужа.

– Я не голоден.

Черная тень пульсировала подобно темному сердцу.

– И почему же нет? – рявкнула Сликси.

Незваный Гость, извиваясь, вполз Клакзу в ухо.

– У нас всегда так много еды. Почему бы нам ею не…

– Не вздумай говорить «поделиться»! – заверещала Сликси и шарахнула своей тарелкой об пол.

Клакз даже не вздрогнул, когда она разбилась о плиты.

Все последующие дни настроение Клакза улучшалось, а его состояние ухудшалось. Раздавая свое имущество, он, похоже, испытывал такую эйфорию, что Сликси становилось от этого не по себе. Стоило ей отвернуться хоть на минуту, он выскакивал за дверь и убегал, утаскивая из дома что-нибудь еще. Следить за ним каждую секунду было невозможно, и одним дождливым днем Клакзу удалось выскользнуть из дома с полными карманами драгоценностей.

Сликси обыскала весь дом, прежде чем поняла, что муж ушел, а когда нашла его на рынке, Клакз уже успел раздать почти все драгоценности.

Сликси загнала его в угол у палатки кузнеца.

– Почему ты это делаешь? Просто скажи мне правду. Тебя околдовали? Неужели ты забыл, как хорошо мы жили раньше?

Незваный Гость покопался в голове гоблина, ища оставшиеся мысли о жадности.

– Я прекрасно все помню, – буднично сказал Клакз. – Поэтому все это раздариваю. Наша жадность была нашей тюрьмой. А я дарую нам свободу.

Сликси сощурила глаза.

– Тогда я уж лучше поживу в тюрьме.

Мимо прохромал пожилой гоблин, и Клакз сунул ожерелье ему в рюкзак.

– Жертвуя, мы преисполнимся радости, Сликси.

Ей стало тошно от одной мысли об этом, а затем и от другой: «Что, если я не смогу спасти своего мужа… или саму себя?»

Несколько дней спустя Сликси вернулась домой и обнаружила, что Клакз пропал, а ее дом совершенно опустел – в нем не осталось ни носка, ни ломтика хлеба. Придя в ярость, Сликси бросилась прочь из дома.

– Я убью Клакза, когда найду его! – ревела она.

Сликси нашла его на окраине города, где он бродил с горстью камней в руках. Клакз раздарил все, что у них было, и теперь раздавал камни, словно они представляли такую же ценность, как жемчужины. Она попыталась убедить его вернуться домой, но он отказался.

– Дом больше не наш, – пояснил он, уходя в закат. – Я отдал его Потропшику.

После той ночи Сликси больше никогда не видела своего мужа.

Но в одном Клакз ошибался. Он кое-что оставил в доме, хотя даже не подозревал об этом.

Сликси поняла это в тот же миг, когда переступила порог.

Тогда же она впервые ощутила леденящее чувство, словно что-то скользнуло по ее шее. Кровь застыла в жилах гоблинши, и правда огорошила ее, подобно удару камня. Безымянное, безликое существо, пожиравшее ее мужа… оно не ушло вместе с ним.

Незваный Гость все еще находился в доме. И он все еще был голоден.

Сликси выбежала из входной двери и помчалась во тьму ночи, подталкиваемая страхом и отчаянием. Благодаря Клакзу у нее ничего не осталось. Он все роздал.

– Нет, не все, – прошептала она.

Сликси бросилась к лесу, спотыкаясь о корни деревьев и вьющиеся растения. Она нашла то место и бросилась на землю. Сликси не видела существо, но холодок, касавшийся шеи гоблинши, говорил ей о том, что оно рядом, следит за ней. Она голыми руками спешно выкопала галлеоны и сложила их в подол рубашки. Сердце колотилось в ее груди, и Сликси снова бросилась бежать через лес.

«Не останавливайся», – думала она, не зная, окажется ли хоть когда-нибудь, хоть где-нибудь в безопасности.

Пробегая мимо скрюченного дерева, Сликси зацепилась за корень. Она пролетела вверх тормашками по воздуху и больно ударилась о землю. У нее закружилась голова, и она с ужасом подумала, что настал ее конец.

Когда голова Сликси перестала кружиться, она набрала в грудь воздуха и оглянулась. Монеты разлетелись по дороге, и казалось, что они двигаются. «Не может быть». Должно быть, она ударилась головой сильнее, чем думала. Гоблинша снова посмотрела себе за спину и тут же поняла… что монеты двигаются очень знакомым образом.

Они по одной поднимались из кучки и складывались в ровный ряд так, словно кто-то – или что-то – их считало.

Одна. Две. Три. Четыре.

Монеты продолжали складываться в ряд.

Существо перебирало их, как ребенок, который учится считать сдачу.

Сликси собрала ближайшие к ней монеты и медленно попятилась. Проходя через пятно лунного света, она задержала дыхание, боясь, что Незваный Гость заметит ее. Когда тьма снова скрыла гоблиншу, она почувствовала прилив надежды. Она знала, что существу не нужен свет, чтобы ее обнаружить – все-таки оно только что нашло ее в кромешной тьме. Но тьма дала Сликси ложное чувство защищенности, и она на миг прикрыла глаза, чтобы перевести дыхание.

Ощутив покалывание, поползшее по спине снизу вверх, Сликси осознала свою ошибку. Она распахнула глаза и быстро посмотрела на дорогу.

Монеты перестали двигаться.

Сликси швырнула последние галлеоны себе за спину, и они приземлились в пятне лунного света. Когда она повернулась, чтобы побежать, то заметила, как над монетами повисло нечто размытое – воронка из текучей тьмы, которая вытянулась, удлинилась и сложилась в пальцы. У существа не было глаз, лишь две темные впадины над огромной черной пустотой, которая, как предположила Сликси, служила ему ртом.

Золото засверкало в лунном свете, когда одна из монет поднялась из кучки.

Но Сликси не осталась смотреть, как Незваный Гость будет их считать.

Сликси Бумпорох побежала прочь, и той ночью ей удалось спастись. Возможно, у нее просто не осталось ничего, чем существо могло бы поживиться – ни денег, ни жадности.

Она поселилась в крошечном домике, и, конечно же, ей пришлось самой зарабатывать себе на жизнь, поэтому Сликси занялась тем, что получается у гоблинов лучше всего. Она мастерила и изобрела кое-что ценное (по крайней мере, для гоблинов): блестящие, крашенные под золото монетки, один в один похожие на галлеоны. Она выбила на них лицо первого торгового принца и назвала их роняй-грошами. Ужасающая история о судьбе Клакза разлетелась, и каждый гоблин, ее услышавший, поспешил на рынок, чтобы купить роняй-гроши у его смышленой вдовы.

Незваный Гость бродит по Азероту и по сей день, так что, если вы встретите гоблина без гроша за душой, бросьте себе за спину несколько роняй-грошей, чтобы не стать следующей жертвой существа. Клакз Бумпорох тоже все еще ходит по земле, раздавая подарки всем, кто согласится их принять. Поговаривают, что порой в ночной тиши можно услышать голос пожилой женщины, читающей знакомый стишок:

При свете дня, в ночной тишиРоняй-грош в руке держи.Копи добро, но знай и меру,Чтоб Гостю ты не стал обедом.

– Дитя мое, почему ты плачешь? Твое время еще не пришло, – сказала дозорная голосом, похожим на ледяное вино.

Я была не глупа. Я узнала, кто она, лишь взглянув на нее. Всякий, кто бывал в сражении и чьи товарищи получали тяжелые раны, слышал, как эти несчастные говорили о крылатых созданиях, которые стоят между нами и всем тем, что находится по ту сторону.

– Ты даже не видишь меня. Откуда ты знаешь?

– Мои глаза закрыты, чтобы ничто не отвлекало меня от моей службы. Мне не нужно смертное зрение, чтобы ощутить искру жизни, которая еще пылает в тебе, дорогая сестра Скорбь. Я слышу страдание в каждом твоем надрывном вздохе и чую запах твоих соленых слез в воздухе. А если я коснусь тебя… – Целительница душ с неземной скоростью спустилась ко мне и положила лазурные руки на мое лицо. Я ахнула, когда ее холодная кожа обожгла мою теплую. – Разве взгляд расскажет мне больше о твоей печали, чем биение твоего разбитого сердца, раскалывающего твои вены подобно речному льду? Ты снискала благосклонность Эломии. Теперь говори, ведь для этого ты проделала такой путь.

С каждым шагом, переносившим меня через равнины, и болота, и тундру, я продумывала прекрасную речь, которую прочту тем, кого найду в конце своего путешествия. Я бы тронула их сердце совершенными словами и истинностью своего горя. Я бы заставила их жить в моей ладони, подобно той крошечной рыбке, хватаясь ртом за мою кожу в стремлении прикоснуться к той любви, которую я знала. Я бы заставила их увидеть каждый уголок моей души и души моей сестры, на собственной шкуре почувствовать всю ту непомерную несправедливость, пока они не вскинут руки и не воскликнут: «Довольно! Мне больше не вынести».

Но в конце концов, в объятиях целительницы душ, на вершине мира, уставшая, обессилевшая и жаждавшая избавления, я позабыла все. Мое тело обмякло от макушки до пальцев ног, и я повисла, безвольно и смиренно, в ее сильных руках, и зарыдала как дитя. Я прошептала лишь те немногие слова, что песней доносились из бреши в моей груди:

– Я хочу вернуть свою сестру.

Долгое время Эломия была неподвижна. Затем она медленно вытерла мои слезы своими голубыми пальцами.

– Ну же, – утешительно сказала она. – Довольно слез. Не всем слугам посмертий чужда жалость. Многие приходят ко мне с торжественными и горестными речами, подкупают сокровищами и угрожают клинками, ставят свои нужды превыше прочих и оправдывают это философией и логикой столь безупречными, что даже мудрец не найдет в них изъяна. В ответ они получают лишь мое молчание. Но ты пришла ни с чем. Ни с дарами, ни с оружием, ни с речами. Нет, ты не принесла ничего, помимо любви и утраты. Я тронута, а когда тронуто даже слепое правосудие, открываются двери ко всем возможностям. – Эломия отстранилась и положила руку на горестную голову статуи Раскаяния. В складках ее каменных одеяний открылась черная дверь. – Ты ищешь свою сестру, Отвагу, – сказала дозорная. – Да будет так: иди и найди ее. – Она предупреждающе подняла руку. – Но знай, дитя мое, что желание твое безрассудно. Знай, что твоему бедному сердцу лучше отпустить эту боль и забыть. Знай, что ты не обретешь здесь награды, а найдешь лишь большее страдание. Если бы ты могла видеть так, как вижу я, если бы ты хоть мельком узрела грядущее, ты бы не просила меня ни о чем, кроме скорого возвращения домой и теплой постели в конце пути.

Я не понимала. Ни тогда, ни многие годы спустя. Я видела перед собой лишь Отвагу, сияние ее светло-желтых волос, как она бежала впереди меня по траве у реки, мимо диких роз.

– Я не могу забыть ее. Она моя сестра. Неужели тебе подобные не знают такого родства?

Эломия ничего не сказала, но молочная слеза, сверкая как бриллиант, скатилась по ее неземной голубой щеке. Она уронила руку и шагнула в сторону. За темной дверью в статуе зияла пустота. Я поплотнее закуталась в свой плащ из шкуры волка и шагнула к ней.

– Приведи ко мне душу твоей сестры, и я возрожу ее в этом разоренном мире. Но ты должна убедить ее прийти сюда по собственной воле. Тебе не дозволено дотронуться до нее ни разу, ни на миг, или все твои страдания будут напрасны. Даже если ее коснется хоть локон твоих волос, она будет потеряна навсегда, а тебе, Скорбь, придется вернуться к сражениям живых и более не тревожить меня до тех пор, пока не придет твой срок. Ты понимаешь?

Я кивнула. Целительница духа словно предупреждала о чем-то страшном и тяжком, но я видела в ее словах лишь сладкое напоминание. Половину жизни я уговаривала сестру делать то, о чем я прошу. И сейчас все будет так же.

Впервые с того момента, как рыцарь смерти пролил кровь моей сестры на поля нашей родины, я не ощущала ни тревоги, ни боли, а одну лишь уверенность. С радостью я шагнула во тьму…

…и очутилась в румяно-лиловых сумерках спящего леса.

Холод исчез, как будто мир никогда его и не знал. Теплый ветерок разносил запахи мха, диких цветов и выпечки. Густая, мягкая трава простиралась передо мной подобно дорогому ковру. Она стелилась вокруг огромных, изогнутых деревьев, широких, как крепостные башни, и спускалась к ручьям и рекам, бежавшим зигзагами и весело журчавшим по лиловым и голубым камням. В сумерках горели зеленые светлячки и глаза величавых оленей. Были там и существа с темно-синими крыльями или создания с длинными мохнатыми лапами и сияющими рогами, но они разбегались или разлетались прочь, стоило мне на них взглянуть. Лиловые цветки с вогнутыми лепестками покачивались на тонких стеблях, источая мягкое голубое, лиловое и лавандовое сияние. На паутинках сверкала роса, а листва отбрасывала изумрудные тени. В воздухе, подобно шепоту, висело приятное напряжение, похожее на ожидание масштабного празднества. Едва сдерживаемый смех, вдох музыканта перед тем, как он начнет играть на флейте, веселый треск огоньков, готовых перекинуться с хвороста на дрова и взвиться кострами.

Я углубилась в лес, как будто знала его. Я улыбнулась, проводя пальцами по коре одного из величественных деревьев, что росли за пределами времени. Она будет здесь, конечно же, она окажется здесь, в месте, куда попадают добрые сердцем. Этот лес, подобно горну, призовет нас к себе. Мы – лесные создания и должны вернуться в лес, как далеко бы ни ушли и как высоко бы ни взлетели.

Но никто не вышел встретить меня. Напряжение продолжало висеть в воздухе. Смех не зазвенел, флейта не заиграла, огонь не вспыхнул. Мне казалось, что за каждым деревом, за каждым грибом я видела то сверкание пяток, то вихрь юбки, но когда я добиралась туда, то находила лишь траву, деревья и светлячков. Запахи выпечки и цветов стали сильнее и резче. Я прикрыла лицо рукавом, чтобы отгородиться от благовоний.

– Сестра моя! – крикнула я в разноцветные тени. – Я здесь! Я пришла! Где же ты?

Ответом мне был беспокойный шелест листвы. Светлячки и грибы померкли.

Земля подо мной омерзительно вздулась, затем опала, а затем разверзлась подобно ужасной слепой пасти, засасывающей и перемалывающей всю эту густую, сочную траву и благодатную почву. Я повернулась, чтобы убежать. Я звала на помощь своих предков. Но пасть, широкая как прошлое, была повсюду. Она распахнулась под моими ногами, и я схватилась за скрюченный, спутанный корень, бешено раскачиваясь над пустотой внизу. Несколько мгновений я беспомощно висела над бездонной ямой, а затем раздались крики. Они роем поднимались из глубин пасти, тысячами и более, они молили об избавлении, о прекращении страданий, хватались за мои ноги и руки, чтобы спастись самим.

Корень изогнулся в моей руке. Я вцепилась в него крепче. Он с отвращением извернулся и сбросил меня, уронив навстречу крикам и тьме. Напряжение разрядилось, но не игрой флейты, не смехом и не кострами. Лишь моим падением, и падала я, удаляясь от леса настолько далеко, насколько было возможно.

Я не столько приземлилась, сколько земля сама образовалась подо мной. Бесплодная, сухая, растрескавшаяся, дрожащая земля; пустыня, но не похожая ни на одну из тех, которые я, страдая от жажды, пересекла на своем долгом пути. Земля мерцала серостью там, где не была красной; крошилась и трескалась там, где не искривлялась, превращаясь в хищные шпили скал, которые пронизывали жестокое синюшное небо. Крики метались и кружились вокруг, подобно злобным певчим птицам, но они не доносились ни из горла, ни из чрева. Они существовали сами по себе.

Я поднялась на ноги и попыталась понять, где я. На севере, на западе и на юге не было ничего помимо такой же истерзанной земли – но на востоке мерцали огни города. Или не города, а по крайней мере крепости… или тюрьмы. Крики, похоже, облюбовали это место. Они проносились по его башням и стенам, завывали в окнах, ютились на контрфорсах и громыхали зловещими вратами. И они водоворотом кружили около громадного, ужасного шпиля, возносившегося над крепостью в грозное небо, где его встречал другой шпиль, указывающий вниз, и между ними сверкали, громыхали, двоились и сталкивались молнии.

Я не была глупа. Моя сестра не могла оказаться здесь. Она никак не могла попасть сюда, в эту яму бессмысленных мук. Она не сделала ничего дурного. Она была доброй, отважной и умной. Она сражалась, чтобы защитить свой дом, и пожертвовала всем, что любила, ради правого дела. Зачем же Отваге даже приближаться к этой смердящей извращенной преисподней?

Я направилась к огромной тюрьме, поджидавшей в конце, хотя идти туда мне хотелось меньше всего в жизни.

Внутри мелькали силуэты и алый, огненный свет. Я заставляла себя идти через пустошь к огромной тюрьме. Вокруг не было ни одной свободной души, которая могла бы направить меня.

Потому я спросила у криков, когда они пролетали мимо:

– Вы видели мою сестру, Отвагу? Неужели она попала в это проклятое место?

Но крики взвыли: «Здесь, за завесой страха, нет никакой отваги!»

Тогда я спросила у истерзанных скал:

– Вы видели мою сестру, Отвагу? Не проходила ли она по этим проклятым камням?

Но камни ответили: «Здесь, за сорванной маской добродетели, ты не найдешь никакой отваги!»

Тогда я спросила у израненного неба:

– Ты не видело мою сестру, Отвагу? Не проходила ли она под этими обреченными звездами?

Но небо ответило лишь: «Отвага изгнана из этого места, где не спасает щит надежды!»

И все они закричали: «Тебе здесь не место! Тебе здесь не место! Тебе здесь не место! Убирайся, эльфийское отродье! Убирайся!»

Нет, она не могла оказаться здесь. Они были правы. Крики, шпили, небеса и цепи. Никто, подобный моей милой сестре, не смог бы жить в этой трясине. Сама земля не выдержала бы ее. Она бы вздыбилась от прикосновения ее ноги.

Наконец я подошла к прилегавшим к тюрьме землям. К гигантским цепям, что приковывали ее к скалам со всех сторон. Казалось, что прошли годы. Я чувствовала, как мои кости становятся хрупкими, как моя кровь густеет и превращается в пепельную жижу. Но даже теперь эта проклятая башня оставалась неприступна. Я не могла к ней подойти. Туман и облака вились, клубились и собирались вокруг нее подобно рву с тлетворной рекой.

Я тяжело опустилась на ее берег, потеряв всякую надежду. Где еще мне искать? Куда я могла податься? Я зашла так далеко, но моя сестра стала ничуть не ближе, чем когда я спала в своей палатке, в другом мире, с моим луком под рукой.

Я почувствовала присутствие. Тень над моим плечом сгустилась и упала на землю передо мной. Эта тень являла собой не просто отсутствие света. Она поглощала свет и ничего не давала взамен.

Я не обернулась. Я не поднялась. Брешь в моей груди стала слишком тяжелой, чтобы я могла что-то сделать. Я подтянула колени к груди и опустила голову на руки, как заледеневшая статуя далеко-далеко отсюда.

– Ты видел мою сестру, Отвагу? – едва слышно прошептала я губами, сухими, как шрам, прочертивший мою родину.

Тень ответила молчанием. Молчанием и ужасным, омерзительным жаром.

– Ты не найдешь ее здесь, – наконец пророкотал голос.

– Я знаю, – негромко сказала я. – Она ни за что не оказалась бы здесь.

– Пока что нет, – в голос прокрались насмешливые, уверенные нотки.

Я повернулась и посмотрела в мрачные, обжигающие голубые глаза гиганта. Темные шипы и пылающие руны покрывали его огромное тело и лысый крепкий череп. Его жилы и мускулы были настолько раздуты и напряжены, что казалось, будто они разрывают кожу изнутри, причиняя ему страдания. В его кулаках я могла поместиться целиком. А посреди его груди зияла черная дыра, окруженная костяными крюками, удерживавшими ее открытой.

Я положила голову на предплечье и вздохнула. У меня не осталось сил ни на изумление, ни на страх.

– В моем сердце такая же дыра, – мягко сказала я.

Его горящие глаза бесстрастно смотрели в мои. Горячие оранжевые искры поднимались из миллионов огней этой пустоши, беспорядочно метались в воздухе и исчезали в пустоте на его груди.

– Она есть у всех, – медленно сказал он. – Но моя заметнее прочих.

Я вдохнула носом зловонный воздух. Слезы покатились по моим щекам и зашипели, падая на выжженную землю.

– Ты хозяин этой тюрьмы? – спросила я.

Он призадумался, словно вопрос был крайне важным.

– Да, – наконец прорычал он. – Но она и моя тюрьма тоже. – Он покачал своей исполинской головой. – Уходи из этого места, – прогремел страж проклятых. – Тебе здесь не место. Возвращайся домой и забудь обо мне. Забудь о ней. Забудь обо всем, кроме искр других жизней, ибо они пылают совсем недолго.

– Я не могу, – сказала я. – Она – моя сестра. Неужели тебе подобные не знают такого родства?

Изгнанник рассмеялся. Его хохот привел крики в исступление, и я почувствовала давление в костях рук и ног, словно они вот-вот переломятся.

– «Семья» – это всего лишь те, кто может ранить тебя глубже всех остальных, – сказал он. Его голос неожиданно стал мягким, как пепел, оставшийся после пожара. – Моя родня предала меня и приговорила к такой судьбе. Я бы не шевельнул и пальцем, чтобы спасти их души. И тебе не стоит. В кровных узах ты найдешь не утешение, а лишь пролитую кровь. Ты должна уйти. Ты не найдешь здесь Отвагу.

Вдруг он резко склонил голову набок. А затем улыбнулся. Жестокой, голодной улыбкой. И эта улыбка сокрушила остатки моего сердца.

Он повернулся ко мне своей необъятной спиной и медленно зашагал к шпилю черной башни, к своему дому. И какое-то время я почти умиротворенно сидела на краю вечных страданий, не обращая внимания ни на крики, ни на уродливые небеса. Я смотрела на петли и водовороты облачного потока, вихрившегося вокруг шпиля наказания. Пока я не смотрела ни на что другое, он даже казался мне прекрасным. Золотистый и алый, пенящийся и бурлящий воздух.

Изгнанник оглянулся на меня через закрытое доспехом плечо. Я что-то увидела в его безумном взгляде – жалость? Нет, не жалость, но и злобы в нем тоже не было. Он опустил руку, и его огромный кулак свободно повис над бурлящим потоком.

И тогда я его увидела. Всего лишь проблеск, серебристый росчерк, прыгнувший из его ладони. Он помчался по нисходящему потоку, затем подпрыгнул, ловя поток восходящий и виляя в реке облаков. Нечто живое. Нечто живое, и благородное, и борющееся за выживание посреди пылающего царства смерти.

Это была она. Не знаю как, но я это поняла.

Я позвала ее, и серебристый росчерк замер. Затем он снова нырнул вниз, и я побежала вдоль берега реки отчаяния, смеясь, и танцуя, и зовя мою сестру, мчавшуюся прочь впереди меня. Всякий раз, когда огни забвения касались ее, она мерцала подобно свече во время бури. Я снова позвала ее, настойчивее, но она лишь быстрее поплыла сквозь тлетворные испарения.

– Подожди! – закричала я ей вслед, и мой крик присоединился к остальным, потонул в какофонии миллионов миллиардов других голосов. – Подожди меня! Я еще маленькая! Мне тебя не догнать!

Серебристый росчерк остановился. Он повернулся и отважно двинулся против течения, извиваясь и направляясь ко мне. Я закричала от радости – хор голосов поглотил и это тоже, но мне было все равно. Росчерк заметался у моих ног, тревожно, нерешительно. Я села на краю реки и расслабила свое длинное, гибкое тело от макушки до пальцев босых ног. Выражение моего лица стало таким мягким, что мне казалось, будто оно растает под пальцами, стоит мне коснуться собственной щеки. Помня наказ Эломии, я сорвала со спины плащ из шкуры черного волка и медленно, осторожно опустила капюшон в зеленовато-желтую реку и зачерпнула из нее сверкающую, серебристо-белую душу моей сестры.

Но действительно ли это была ее душа? Казалось, что это лишь ее фрагмент, сверкающий осколок. Маленькая мифрилоголовая форель смотрела на меня своими понимающими глазами и тыкалась головой в волчью шерсть, покрывавшую мою ладонь. Туман просочился сквозь шкуру и стек обратно в трясину. Любая частица моей сестры стоила того, чтобы пройти через это испытание.

Осколок в облике рыбки замерцал и забился в капюшоне, и вот передо мной уже стояла она, целиком, во весь рост, готовая бежать за край этого места, противного ее естеству. Ее золотистые волосы были убраны в длинную косу, ее серые глаза сияли, а ее юное лицо было полно надежды на будущее.

– Что это? Волшебство? – затаив дыхание спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

– Тогда что? Как у тебя получилось?

Слезы наполнили глаза, и я чуть не захлебнулась рыданиями, которыми не смогла разразиться, когда она умерла.

– Любовь, – сказала я. – Я тебя люблю. И я по тебе скучала.

Отвага рассмеялась.

– Ну а я считаю, что это волшебство, – упрямо настояла она.

– Возможно, – ответила я, не сдерживая улыбку. – Возможно, так и есть.

Моя сестра потянулась ко мне, но я отшатнулась. Я не была глупа.

– Не сейчас, – прошептала я. – Но скоро. Скоро и навсегда. А теперь мы должны бежать.

Но длинная тень накрыла нас. Мы побежали по выжженным равнинам, и крики бросились в погоню, вопя о ворах и непрошеных гостях. Даже небеса били тревогу. Увы, тени оказались быстрее плоти. Гигант с пустым сердцем невозмутимо пересек землю и встал у нас на пути.

– Отпусти нас, – взмолилась я. – Ты сказал, что я могу уйти.

– И ты можешь. Но это останется здесь.

– Она – моя сестра, – говорила я.

– Лишь часть ее, возможно. Но ты ее не получишь.

Изгнанник поднял свою жуткую булаву, полыхавшую таким же голубым пламенем, что горело в его глазах. Я потянулась к своему луку, и три стрелы со скоростью ветра вонзились в его огромное плечо. Но он их словно не заметил. Он начал раскручивать булаву над головой. Когда она описала первый круг, я снова выстрелила. Еще три стрелы вонзились ему в шею. Горячая жидкость потекла по его гигантским плечам, обжигая кожу. Но он не заметил и этого.

Булава описала второй круг вокруг его жуткого черепа. Я схватилась за нож, висевший у меня на поясе, и метнула его в цель. Он перевернулся острием вперед, сверкая в смертельном сиянии, и провалился в пустоту его сердца.

И этот нож даже не замедлил его последний замах.

Однако гигант с пустым сердцем замахивался не на меня. Он замахивался на нее. Шипастое навершие булавы рухнуло вниз, рассекая густой, полный пепла воздух, и я бросилась к ней. Я бежала, но булава упала быстрее и пронеслась прямиком сквозь ее сверкающую душу. Миг она просто смотрела. Затем схватилась за сердце и распахнула рот, чтобы закричать, но оттуда не вырвалось ни звука. А потом она пошатнулась.

Я была глупа. Я всегда была глупа. По привычке, по глупой, выработанной за годы привычке, я неосознанно протянула к ней свои тонкие руки, так быстро, что показалось, будто я сделала это еще до того, как она пошатнулась. И я поймала ее, оттащив от разверзшейся земли, как и тогда, в детстве, когда вокруг нас гудел город, а впереди ждало целое будущее. Я поймала ее в руки, прижав к себе, и она подняла серые глаза, в которых я внезапно увидела понимание и горечь.

– Нет, нет, нет! – закричала я. – Все хорошо. Все хорошо. Я не… Эломия! Я не хотела. Это всего лишь миг. Случайность. Нет, нет…

Тяжелое небо разразилось громовым хохотом. Я повернула голову и увидела Изгнанника, согнувшегося пополам, упершего руки в свои изрезанные рунами колени и смеявшегося, стоя над расколотой землей.

– Зачем? – заорала я на него. – Зачем? Зачем давать мне шанс? Почему ты отдал ее мне лишь затем, чтобы снова отнять?

Страж проклятых довольно цокнул языком, обнажив свои уродливые зубы.

– Я хотел посмотреть на то, как ты потерпишь неудачу. Каких только неудач я не повидал здесь, в царстве обреченных душ. Тебе никогда не было суждено преуспеть, что бы там ни вещала дозорная. Ты – ничто. Ты – никто. Но важнее другое: моя маленькая рыбка должна была узнать истину – семья всегда терпит неудачу. Семья всегда подводит. Родство – это чума. Оно всегда приводит к разочарованию, и ты только что прекрасно это продемонстрировала. Но теперь все кончено, смертная.

Отвага хватала ртом воздух. Но находила лишь кровь и любовь. Она не вырывалась, а лишь крепче держалась за меня, касаясь моего лица ладонью, пытаясь запомнить меня, желая любви больше жизни. Но дрожание ее рук и трепет ее губ постепенно угасали. Ее взгляд скользнул к Изгнаннику, и в спокойном серебристом сиянии глаз Отваги показался страх.

– Отпусти меня, – мягко сказала она, накручивая мои волосы на палец.

– Не могу, – простонала я. – Он неправ. Он всегда будет неправ. Я – твоя сестра. Мы должны быть вместе. Кто я без тебя?

Но она печально покачала головой, и ее детский взор наполнился воспоминаниями.

– Ты не можешь забрать меня с собой. Здесь это запрещено, – едва слышно прошептала она.

Я рыдала, пока слезы не иссякли. Я держалась за нее так долго, что только могла, даже когда почувствовала, что холодные синие руки Эломии протягиваются к моему нутру и утягивают меня назад. «Нет, мы не можем расстаться вот так. Это неправильный конец. Эта история – ложь… Все должно закончиться хорошо. Должно».

Но этого не случилось. Возможно, и не могло случиться.

Я почувствовала, как постепенно исчезаю. Я ощущала, как далеко-далеко снег проходит сквозь мою душу. Я еще не растворилась полностью, но мне уже казалось, что я смотрю на сестру и на саму себя издалека, улетая выше, к солнцу, и луне, и горной вершине, и двум скорбящим статуям в снегу.

Нет. Я не могла расстаться с ней вот так.

Я рассмеялась. Заставила себя. Я могла дать ей хотя бы это. Чтобы все произошло так же, как и тогда. Звук был пустой, разбитый, но все же это был смех. Я поцеловала ее в нос. И с этим обещанием чары рассеялись. Отвага содрогнулась, замерцала, а затем превратилась в осколок кристалла, свободно скользнувший промеж моих пальцев и полетевший по воздуху. Она стала невесомой и снова серебристым росчерком заскользила и заметалась по потокам ветра, возвращаясь к нему, к ее стражу. Снова она мчалась впереди меня, всегда впереди, в бледный, вязкий облачный поток и прямиком в недра его ожидающего кулака…

…и пока та часть меня, что проникла в иной мир, неслась обратно сквозь ткань бытия к теплу и тяжести жизни, уволакиваемая синей, заледеневшей рукой, я видела под собой вращающиеся пустоши царства безнадежности, бескрайнего ничто, ужасной красно-серой истерзанной пустыни мучений.

И там, где мы шли, или бежали, или склонились, или сражались, или плакали, от края башни до места нашего расставания расцвели дикие белые розы и блестящие кровопийки, проросшие на бесплодной, голодной земле, похожие на изящное закрученное русло длинной глубокой реки.

И когда я проснулась, лишь этот образ остался в моем сердце. Дикие, сплетшиеся, яркие цветы, проросшие вопреки земле, которая их не желала. Но где же я видела нечто подобное? Я не могла вспомнить. Все остальные образы превратились в тени и туман и растворились, оставив меня одну, наполовину замерзшую и растерянную, прислонившуюся к каменной статуе скорбящей рогатой женщины. Я цеплялась за обрывки воспоминаний, но они становились все тоньше и разрозненнее. Почему я проделала такой путь? Ради чего? Из-за чего я могла оставить войну и свой народ? Что могло быть важнее?

Но мое сердце знало лишь один ответ – видение из грез, образ кровопийки, закручивающейся, алой, вечной.

Мои окоченевшие, посиневшие от холода пальцы скользнули по высеченным буквам имени статуи. Я долго смотрела на него, а затем закинула на плечо свой мешок и направилась вниз, к подножию горы, к лету, к силе и делу, которому я была нужна.

Принятие.

И теперь путь Утера повел его прочь от дома, по пастбищам и холмам, через пашни, колосящиеся летней пшеницей. Вместе со своими товарищами-паладинами он доехал верхом до границы королевства, где они должны были разойтись на все четыре стороны. Прежде чем они разъехались, Туралион, чтобы развеять страхи своих братьев, сказал:

– Не падайте духом и ничего не бойтесь. Верьте в Свет, и мы все снова встретимся в часовне Алонсия, став сильнее и мудрее.

Утер вовсе не падал духом, а лишь широко улыбнулся. Хотя все они были недюжинного ума и отваги, между ними существовало и братское соперничество, так что подобные обещания были обычным делом. Сайдан произнес свои хвастливые речи, Гавинрад тоже, и лишь Тирион поехал прочь, не сказав им ни слова. Утер же произнес:

– Берегите себя, братья. Я с нетерпением жду тот день, когда мы воссоединимся. Я знаю, впереди нас ждет величие. – Он не прибавил: «И великая опасность».

Когда знакомые ему земли и горы остались позади, перед Утером раскинулись леса, и он повел свою лихую черную кобылу в чащу. Вскоре их настигла летняя гроза – чистое небо приобрело стальной оттенок, и лишь несколько капель предупредительно упали сверху, прежде чем на них обрушился шквал воды. Беспощадный дождь стучал по листве и камням, и Утер ехал вслепую, промокший и продрогший до мозга костей. Росчерк грохочущей молнии расколол небо надвое, и его кобыла фыркнула, попятилась… а затем взбрыкнула, заржала, встала на дыбы и скинула своего всадника.

Утер, потеряв равновесие, взмахнул руками и рухнул вниз – но не на мокрую землю, как ожидал, а в озеро воды. Он не видел рядом озера, однако оно – глубокое, необычное, обжигающее – затянуло его глубоко. Рыцарь молился и искал, в какую сторону всплыть, но верх стал низом, а низ – верхом, и он почувствовал, как вода заливает его легкие и душит его. Такой настиг его рок – быть сваренным и утонуть в своих собственных тяжелых латах.

Сердце Утера с болью колотилось; он думал о своих братьях и обо всех, кого подвел. Несмотря на всю преданность Свету, он не смог исполнить возложенный на него долг. Глаза паладина закатились, и он обмяк… однако смерть так и не пришла. Вместо нее он увидел над собой неяркий мерцающий свет, танцевавший и сверкавший на поверхности воды. Утер собрал остатки сил и начал всплывать, заставляя двигаться свои налившиеся свинцом руки и ноги, отталкиваясь от воды и подтягиваясь вверх, к желанному, живительному воздуху.

Когда он всплыл, давясь и задыхаясь, грозы уже не было – она прошла так же быстро, как и началась. Три девы купались в озере; вокруг них на земле сверкал иней, а у камней, где жар озера разгонял холод, виднелась трава. Появление Утера напугало всех дев, кроме одной – она сидела неподвижно и настороженно, в то время как ее спутницы бросились за одеялами и плащами, чтобы прикрыть свою наготу. Утер вылез из воды на камни и огляделся вокруг в поисках кобылы, которой рядом не оказалось. Да и леса изменились – деревья клонились к земле и были укутаны в тяжелые, толстые мантии белого снега. Все вокруг казалось одновременно фантастическим и блеклым.

В Лордероне сейчас не было зимы, но здесь Утер видел, как пар вырывается из его рта и белыми кольцами сворачивается в воздухе.

– Где я? – спросил он у девы, сидевшей на плоском камне и болтавшей ногами в пузырившейся воде. – Что это за место?

– Вы владеете магией, сэр, раз умеете дышать под водой? – спросила юная дева, не отвечая на его вопрос. Она была ослепительно красива; ее волосы, спадавшие на плечи подобно дорогой мантии, были похожи на золотые нити. На шее девы висело сверкающее серебряное ожерелье в виде меча, на эфесе которого горел сапфир. – Откуда вы?

Утер нахмурился и вылез из озера. Стоило ему это сделать, как леденящий зимний воздух пробрал его насквозь. Паладин поежился в своей броне и смахнул воду с лица и волос.

– Из Стратхольма, что в королевстве Лордерон на юге. И я вовсе не маг, миледи, и не могу обойтись без воздуха в легких. Я всего лишь простой человек, паладин и верный слуга Света. – Он избегал смотреть на двух напуганных дев, перешептывавшихся под своими плащами. – Пожалуйста, не бойтесь меня.

– Я вас не боюсь, – сказала златовласая дева и поднялась.

Утер сразу же отвел глаза, хотя ее красота и голубые, как льдинки, глаза завораживали его.

– Вы прошли через озеро, значит, наверняка оказались здесь не просто так. Как вы очутились в нем?

– Я упал, – ответил Утер, все еще сбитый с толку. Неужели магия перенесла его сюда, превратив лесное озеро во врата необычной силы? – Мой конь испугался грозы и сбросил меня. Я отправился в далекое странствие, чтобы испытать себя ради служения Свету, и теперь я… здесь.

Дева рассмеялась, а затем поманила к себе своих спутниц. Они поднесли юной деве серебристый плащ, изящно расшитый шипами и с мехом у воротника.

– Приключения лучше искать, будучи одетым в теплое и сухое облачение, – сказала она ему. – Пойдемте с нами, дворец недалеко.

Утер поблагодарил леди за ее гостеприимство, и, когда они пошли по тропе через зимний лес, он назвал свое имя:

– Вы можете звать меня Утер.

– Меня зовут Аростана, порой – леди Аростана, или Почтенная Дочь Короля Йожива Артенеса. Это мои служанки. Хотя вы здорово напугали их обеих, скоро они придут в себя.

Дева вела их по тропе, петлявшей по лесу, и подол ее плаща волочился по ломкой, замерзшей траве. Над вершинами деревьев виднелись башни замка – белые, как заснеженная земля, и тонкие, как сосульки, они нависали над лесом подобно короне.

– Почему же вы не испугались? – спросил Утер.

– Думаю, из-за неизбежности, – ответила леди Аростана. Ее голос был глубок и мелодичен и завораживал не меньше, чем ее прекрасные волосы и глаза. – Но теперь, когда вы здесь, на сердце моем неспокойно.

– Что тревожит ваше сердце, миледи? Я не желаю вам зла, – искренне ответил Утер.

– Вы захотите сразиться на турнире – все рыцари этого хотят. Наши рыцари сражаются и гибнут. Каждый год они выходят на бой и погибают, но турнир продолжается. Я не выношу этого, но, будучи Почтенной Дочерью, обязана на нем присутствовать.

Они вышли из леса и приблизились к дворцу. Его окружали высокие стены и глубокий ров, а перед рвом Утер увидел турнирное ристалище, окруженное темно-синими знаменами. При виде ристалища у паладина на душе потеплело – теперь его цель стала ясна. Он примет участие в турнире и одержит в нем победу. Свет наверняка желает испытать его силу и дух.

– Не печальтесь, леди Аростана, – сказал ей Утер, положа руку на свою латную грудь. – Я одержу победу в турнире, но не убью ни одного рыцаря.

– О нет… – Она заломила руки, и слезы потекли по ее румяным щекам. – Этот турнир не похож ни на один, что вы видели прежде. Вам придется сразиться с ужасным чудовищем. – Дева распахнула плащ у ворота и приподняла серебряное ожерелье в форме меча с сапфиром, сиявшим так же ярко, как звезда на чистом ночном небе. – Никому еще не удавалось заполучить эту награду, и никому никогда не удастся.

Сокровище, достойное героя. Он принесет его в часовню Алонсия в качестве доказательства силы своего духа.

– Я одержу победу, миледи, – пообещал Утер.

Она в отчаянии покачала головой.

– Свет не подведет меня… он никогда не подводил меня. Вы зря тревожитесь. Вы когда-нибудь видели паладина в бою?

– Нет, не видела, – ответила леди Аростана, проводя его мимо ристалища, по заледеневшему мосту и к стенам дворца.

– Тогда вы не знаете, на что я способен, на что способен Свет.

Леди Аростана позволила паладину взять себя за руку и вздохнула.

– Вы не победите, – сказала она, и больше они не говорили.

Утера приняли при дворе короля Йожива Артенеса со всей возможной любезностью. Король был старым и худым, хотя на его щеках еще виднелся здоровый румянец. Пряди седых волос ниспадали с его головы, прижатые к ней зубчатой серебряной короной. Слуги наполнили столы жареной в соку олениной, запеченной на огне репой, соусами, супами и кружками сладкой медовухи с крошечными, узкими лепестками лаванды, плававшими в пене. В теплом зале пылали голубые огни, белые волки шныряли вокруг празднества, и бард заводил свою песню. Он пел о короле Цветмере Артенесе, который правил здесь прежде и был предательски убит:

Другие рыцари – участники турнира тоже были здесь, но Утер с удивлением понял, что никогда не слышал ни их имен, ни подвигов. «Где же я? – думал он. – Что это за место?» Но пища и медовуха приподняли ему настроение, а сухой плащ, который подарил ему король, не дал паладину заболеть, и потому он не стал слишком долго раздумывать над странностями этого места. Король Артенес и его дочь оказались гостеприимными хозяевами, и рыцари вокруг него делились рассказами о своих блистательных подвигах, в которые порой с трудом верилось. Солдат в зеленых и золотых доспехах сразил паука размером с дом. Воительница с огненно-рыжими волосами взлетела на обезумевшем грифоне в небеса, а затем заставила его спикировать прямиком в море. Старый ветеран в бронзовых одеждах и светловолосый дуэлянт оба сразили драконов, размеры которых вызвали ожесточенные споры.

Все это время Утер поглядывал на леди Аростану, но та едва его замечала. Она казалась невыносимо печальной, и ее лик озарялся светом лишь на время, когда бард подходил, чтобы пропеть ей серенаду.

Утеру выделили палатку, чтобы он мог в ней отдохнуть; она была из черно-красной полосатой ткани и находилась рядом с турнирным ристалищем. Он снял с себя латы и помолился, преклонив колено на меховые шкуры и слушая, как снаружи воют волки. Не успел он лечь в постель и закрыть глаза, как в палатке возникла женщина.

– Леди Аростана! – Он вскочил на ноги.

– О, паладин. – Она бросилась к нему и взяла его за руки. Ее пальцы были холодны как лед. – Не участвуй в турнире. Не бейся в нем. Это чудовище невозможно сразить, и если поднимешь на него свой меч, то лишь обречешь себя на погибель.

– Свет защитит меня, всегда защищал, – пообещал он ей. – Позвольте ему дать утешение и вам.

Тогда он призвал Свет, прося его окутать их обоих теплом и защитой. Но сияние, исходившее из его груди, напугало ее. Леди Аростана вскрикнула и убежала от него. Утер пожурил себя за то, что напугал столь хрупкое создание, и уснул беспокойным сном. Если он и дальше будет беспечен, проходя свое испытание, то вернется в часовню Алонсия с одним лишь позором.

На следующий день начался турнир. Порывы ветра раскачивали палатки и хлопали знаменами. Оруженосцы, одетые в цвета их господ-рыцарей, собрались у ворот, и народ этого чудного, холодного королевства заполнил скамьи, толкаясь, крича и гикая от возбуждения. У Утера не было ни оруженосца, ни коня, но морщинистый ветеран заверил его, что они и не понадобятся.

Невысокий и широкоплечий, с шипами, прикрученными к его щиту, старик сказал:

– Твой конь просто стал бы чудовищу мясной закуской.

Утер искал леди Аростану на трибунах, но не нашел. «Должно быть, леди не выносит вида битвы, – решил он. – Она ранима и, похоже, полна страха». Он прислушался к реву толпы, и в тот же миг старый рыцарь взвесил в руке свой щит и вошел на ристалище, готовясь к бою. Утер услышал чудовище еще до того, как оно появилось, – ветер усилился, крылья захлопали в воздухе, а затем вниз спустился дракон. Утер никогда не видел подобного создания: оно дышало ледяным пламенем, его чешуя была бледно-голубой и черной, и земля покрывалась трескучим льдом всюду, где ступала его когтистая лапа.

Ветеран воскликнул:

– Во славу нашего павшего короля!

Он бросился к чудовищу и погиб. Дракон распорол его от пупка до шеи и небрежно отшвырнул тело куда-то в лес за рвом. Толпа застонала. Грозная воительница с огненными волосами оттолкнула Утера, чтобы ринуться в бой, и быстро нашла свою погибель.

Волна страха и сомнений поднялась, грозя смыть Утера в свое море, но он продолжал стоять, удерживаемый якорем своей веры и решимости. Эти рыцари были закалены в боях, но чудовище косило их, как сухую осеннюю траву. Вскоре Утер остался один. Он переступил сломленное тело мальчика в зеленых и золотых доспехах, чтобы выйти навстречу чудовищу. Его морда была длинной и узкой, зубы были похожи на сосульки, которые не ломались, когда оно разгрызало ими кости. На землю начал мягко падать снег, но в свете серых небес он был больше похож на пепел.

«Где же теперь все твои подвиги? К чему привела твоя доблесть?» – подумал Утер, приняв твердую стойку. Он вспомнил предупреждение, которое прошептала ему леди Аростана: «Это чудовище невозможно сразить, и если поднимешь на него свой меч, то лишь обречешь себя на погибель».

«Верь в Свет, – сказал себе Утер. – Верь в мудрость. Я должен был здесь оказаться. Я должен пройти это испытание».

Он был чужаком в этом месте, не знал этого чудовища и не знал обычаев этой страны, но леди дала ему подсказку. Утер опустил свой огромный молот и встал на колени. Он почувствовал, как смертельное, ледяное дыхание чудовища окутало его подобно призрачному савану. Оно словно принюхивалось к нему, и паладин ощутил, как его волосы зашевелились от резкого порыва ветра, с шипением вырвавшегося из глотки существа. Утер посмотрел ему в глаза и увидел в них лишь боль и панику; он посмотрел на огромные кандалы на его лапах и увидел множество порезов от цепей. Возможно, в том, чтобы позволить существу так страдать, не было справедливости. Павшие рыцари сами решили сразиться с чудовищем, но что, если это существо заставили выйти на ристалище?

– Я не подниму против тебя оружия, – сказал Утер, кладя руку на сердце и чувствуя, как Свет разгорается внутри него и его сострадание изливается наружу.

Чудовище встало на дыбы, и на миг паладин подумал, что оно готовится сразить его насмерть. Но затем оно легло рядом с ним, опустившись ниже прижатой к сердцу руки Утера. Зрители притихли. Снег продолжал падать, дракон сдался, и Утер одержал победу в турнире. Глаза дракона, некогда пылавшие яростью, теперь выражали лишь усталость, и несчастное создание поковыляло прочь, гремя цепями о камни и лед. Видя подобное страдание, Утер не чувствовал себя победителем. Но он прошел испытание и не поднял оружия. Утер встал и высоко вздернул подбородок.

Король Артенес поднял над своей головой урну и прокричал:

– Перед вами наш победитель! Утер Необагренный!

Тела других рыцарей унесли и похоронили вместе с их штандартами, а затем у ристалища началось празднество. Играла музыка, оживленная и приятная, кровь и утрата были забыты. Сердца окружающих пребывали в радостном настоящем, но мысли Утера возвращались к скованному дракону. Король Артенес обещал, что Утер скоро получит свой трофей, и восхвалял его выдающееся мужество.

– Могу ли я спросить, король, что станется с чудовищем? – спросил Утер.

– Увидишь, – сказал король, щелкнув челюстью, как это мог бы сделать коченеющий труп. Затем он развернулся и исчез в толпе.

Вдруг внимание Утера привлекла служанка, сказавшая, что леди Аростана ждет его в своей палатке. Паладин с радостью ждал встречи, думая, что страхи леди улетучатся, ведь он доказал ей силу и мудрость Света.

Утер нашел белую палатку, усыпанную цветами, голубые лепестки которых уже начали увядать по краям. Внутри он увидел леди Аростану в серо-серебристых одеждах с застежками, украшенными замысловатыми рунами. Вопреки его ожиданиям, она не улыбалась, а оставалась окутана печалью. Бард, которого Утер видел на пиру, наигрывал меланхоличную мелодию, полулежа на подушках позади леди. За обедом Утер не обратил большого внимания на певца, но теперь увидел, что у барда были бегающие, словно не из этого мира глаза и копна волос, порой казавшихся синими, а порой – черными. У него было худое лицо, не уродливое, но суровое, и его кожа липла к костям. Одетый в рейтузы и жилет, он пристально смотрел на Утера. Леди Аростана тем временем плавно подошла к паладину и склонила голову.

– Ты пришел за своей наградой, – сказала она. Слезы сверкали на ее щеках и локонах золотых волос.

– Да, миледи, я пришел за ней. Но почему вы плачете?

Леди покачала головой и протянула к нему руку, положив ладонь на нагрудник, прямо у его сердца. Он заметил кровоподтеки на ее запястьях, глубокие и свежие, и увидел кровь, запекшуюся у нее под ногтями.

«Чудовище, – подумал он, – которое я сразил состраданием».

– Не забирай у меня этот камень, паладин. Он был подарком моего суженого, – сказала она, опустив глаза влево, где бард перебирал струны своего инструмента. Утер проследил за ее взглядом и понял. – Это сокровище – единственное, чем я дорожу в этом мире. Пожалуйста, паладин, не проси меня об этом.

Утер положил свою руку поверх ее.

– Оставьте эту награду себе, миледи. Я вернусь с пустыми руками, но с полным сердцем. Вы открыли мне мудрость сострадания и безмятежную красоту не поднятого оружия. Но скажите мне, как получилось так, что вы стали чудовищем? Почему вас заставляют сражаться?

– Я ослушалась моего отца, короля, и его род прервался из-за меня. Это – мое наказание.

– В этом нет справедливости! – прогремел Утер. – Вы и ваш спутник должны пойти со мной, покинуть это жестокое место и начать новую жизнь в Лордероне.

Леди покачала головой, все еще держа руку на сердце.

– Это невозможно, паладин. Мой избранник и я связаны с этим местом. Та магия, что охраняет озеро, через которое ты прошел, не позволит нам пройти. Лишь ты можешь проснуться и свободно вернуться назад. И оставить это сраженное чудовище позади.

Утер содрогнулся, даже сквозь доспех чувствуя холод ее ладони. Затем он увидел вспышку света, очертания магии или руны, повисшей перед ним, а потом все исчезло.

– Когда пройдешь через воды, эта страна и все, что ты здесь сделал, останутся для тебя лишь далеким воспоминанием. Думаю, однажды произошедшее станет значить для тебя нечто большее, и ты снова как наяву увидишь перед собой меня, и чудовище, и замок.

Утер повернулся, чтобы уйти.

– Когда же, миледи?

– Через много лет, на разбитом поле, пылающем в огне. Ты подумаешь обо мне, и, надеюсь, это воспоминание подарит тебе утешение. – Ее робкая улыбка исчезла, и она сжала в руке подвеску, висевшую на шее. – Но, боюсь, что будет уже слишком поздно.

С этим Утер покинул палатку и пошел по петляющей тропе. Он вернулся к озеру – с прошлого дня оно ничуть не изменилось. От воды исходил пар; он вошел в нее, и почувствовал, как магическое клеймо на его груди вспыхнуло и зашипело. Как и обещала леди, он прошел через врата и очутился в знакомых лесах под знакомыми небесами. Его кобыла щипала траву неподалеку и подняла голову, привлеченная внезапным плеском и возвращением ее всадника.

Как и предсказывала леди, его воспоминания о турнире стали далекими и расплывчатыми, как очертания солнца во время сильного снегопада. Утер в угрюмом молчании поехал на юг, и оказалось, что он первым из своих братьев-паладинов вернулся домой. Встав на колени перед архиепископом, он признался, что ему нечего дать и нечего показать. Он лишь чувствовал сердцем, что его рукой двигали спокойствие и доброта, но не мог сказать, что сделал этой рукою. Утер попытался вспомнить свое необычное путешествие, уверенный, что сможет рассказать что-то славное, но нерешительно замялся и беспомощно запнулся.

– Мой молот не обагрен кровью, а моя вера тверда, как никогда, – сказал он, показывая архиепископу чистое оружие. – Однако я чувствую сердцем, что совершил доброе деяние.

– Не переживай, – тепло сказал ему архиепископ. – Я знаю твой нрав, Утер, и, похоже, нам не суждено узнать, какое ты прошел испытание. Но Свет сияет в тебе ярче, чем до твоего странствия, – это я вижу ясно. А доказательство этому – твое возвращение и чистый молот, который ты показываешь мне с такой гордостью. – Тогда лик архиепископа омрачился, и он нахмурил брови: – Но смотри, сын мой, твой нагрудник расколот. Что бы ты ни пережил, похоже, тебе оставили предупреждение. А теперь поднимайся, умойся и помолись. Пусть Свет одарит тебя хорошим отдыхом.

Утер отодвинул свой плащ, и увидел, что архиепископ не ошибся. Он провел пальцами по узкой щели в его нагруднике. Края металла были холодны, словно его пронзил лед.

Обычно здесь нянюшки и бабушки замечают, что детишки уже глубоко спят, и завершают историю. Принцы и принцессы проваливаются в свои собственные озера сна и просыпаются чуточку мудрее. Но сказ о сэре Утере не закончился так просто.

Шли годы, и порой Утер видел во снах зимнее королевство, серебряный меч и золотые волосы. Он не помнил ничего больше, пока однажды не упал на колени на окровавленном поле, пылавшем в огне. Ветер разносил пепел, и истина горела в его сердце. Там паладин снова увидел чудовище. Словно очнувшись ото сна, он вспомнил леди и ее предупреждение, но оно не принесло ему утешения, когда его нагрудник раскололся вновь.

Его солдаты зароптали, говоря, что орки первыми заметят их и нападут, но капитан успокоил их: «Ждите моего сигнала и идите вперед, к победе. Орки не заметят вашего приближения. Готовьтесь, бравые солдаты. Когда жизнь призывает нас действовать, мы должны подняться и принять вызов». Уитни подмигнул им и бесстрашно забрался в чашу катапульты. Он вытащил меч и одним резким движением обрубил веревку. Его бойцы потрясенно смотрели, как орудие запустило их неустрашимого командира в черное небо, и он пропал из виду.

Капитан бесшумно летел к лагерю орков, слыша лишь свист ветра в ушах. Спускаясь, он накренился так, чтобы подлететь к самому большому шатру, который принадлежал главному костолому орков. Когда Уитни очутился там, то вонзил меч в ткань, рассек ее и соскользнул на землю. Он схватил ближайший факел и поджег шатер.

Капитан быстро перебегал с факелом от шатра к шатру. Когда его солдаты увидели зарево пожара, они поняли, что это сигнал, и бросились к лагерю орков с оружием наголо. Орки, застигнутые врасплох, попытались отразить внезапное нападение, но они были напуганы и не готовы сражаться. Уитни одним взмахом меча сразил троих орков, и его солдаты возрадовались, когда увидели, что их командир жив.

Припасы орков были уничтожены, их сопротивление – сломлено. Не успел заняться рассвет, как они отступили, оставив тлеющие руины своего лагеря позади. Солдаты капитана Уитни ликовали и кричали: «Бесстрашный Летун! Бесстрашный Летун!»

Когда Авель закончил свою повесть, то увидел, что его аудитория потеряла дар речи и смотрела на него выпучив глаза. Он неверно понял их молчание и неловко пожал плечами.

– Извините, я увлекся. Это моя любимая история. В письме отца она была рассказана лучше.

Джереми был потрясен тем, что только что услышал. Он знал, что все было совсем не так. Рассказ мальчика был искажен. В голове пехотинца снова забрезжили воспоминания… и тот булькающий звук. Не успел Джереми что-то сказать, как Конор произнес:

– Ничего страшного. Все-таки подобные истории ведут нас по жизни и влияют на наши судьбы.

– Поэтому так важно знать, какие истории правдивы, а какие – выдумка, – сказал Джереми.

– О, эта как раз правдива, – сказал Бронвен.

– Почему ты так в этом уверен? – спросил Джереми, приподняв оставшуюся бровь.

– Потому что я сам слышал, как капитан Уитни ее рассказывал. Он – один из нас.

– Он здесь? – Авель вскочил на ноги. – Я бы так хотел поблагодарить его за то, что он вдохновил меня пойти по его стопам.

– Поблагодарить? Да ты же из-за этого умер, – пробурчал Джереми.

Но Авель либо не услышал его, либо решил из вежливости пропустить эти слова мимо ушей.

– Ты скорее всего найдешь Уитни в таверне, – сказал Конор. – По вечерам он обычно собирает вокруг себя немалую толпу.

– Мы можем пить в нашем… состоянии? – спросил Авель.

– Мы, конечно, не получаем такого же удовольствия от кружки эля, как при жизни, но некоторые привычки живых остаются с нами и после смерти, – сказал Конор.

– Я присоединюсь к вам, если не возражаете, – сказал Джереми. – Мне бы тоже хотелось сказать ему пару слов.

Они нашли капитана Уитни в торговом квартале в импровизированной таверне, такой же разваливающейся, как и ее редкие посетители, с гнилыми деревянными балками, липкими полами и тусклым освещением, превращавшим всех в неясные тени. Возможно, Отрекшимся, обитавшим здесь, нравилась такая атмосфера, скрывавшая их ухудшавшееся состояние.

Джереми выпучил глаза, словно увидел призрака, – впрочем, отчасти так и было.

Живая (точнее, мертвая) легенда, человек, известный как Бесстрашный Летун, сам уже почти полностью разложился. Плоть на правой стороне его лица была содрана, обнажив голую кость, по которой изредка проползали опарыши. Темная земля и лиловая гниль налипли на его ветхую одежду. Но Джереми заметил истончившиеся пряди седых волос на его скальпе, говорившие о том, что Уитни прожил долгую жизнь. Стол перед капитаном был уставлен пустыми кружками. Джереми знал – хотя и не помнил откуда, – что Уитни никогда не отходил далеко от кружки и чем больше выпивал, тем злее становился.

– Капитан Уитни? – с благоговением в голосе сказал Авель. – Рассказы о ваших героических победах вдохновили меня, и я решил следовать вашему примеру.

Уитни медленно повернул голову, скрипя позвоночником, и упер взгляд своих пылающих желтых глаз в Авеля. Каждое его движение было тяжелым и медлительным.

– Да неужели? – его плутовской голос звучал глухо. – Бери стул, садись. Купи мне выпить и расскажи свою историю, малец.

Затем Уитни смерил взглядом Джереми. Его глаза расширились, будто он узнал пехотинца, а затем сузились до горящих щелочек. Намек был ясен: «Тебе здесь не рады».

Джереми на миг заколебался, а затем все же сел за стол напротив Авеля и Уитни. Авель махнул рукой официантке, и Отрекшаяся женщина принесла поднос с тремя кружками. Она была хорошенькой и почти походила на живую, а ее потрепанное лоскутное платье только-только начинало подгнивать. Джереми видел, что кружки, которые она принесла, были пусты, но капитан Уитни с апломбом поднял одну, отсалютовал Авелю и притворился, что делает большой глоток.

– Сэр, благодаря вам я присоединился к армии Альянса, – сказал Авель.

Капитан Уитни медленно кивнул, словно уже много раз слышал нечто подобное.

– И хорошо ли ты служил, парень?

– Не так хорошо, как вы. Иначе я бы не оказался здесь. – Авель прижал жилистую руку к своему небьющемуся сердцу. – Я был никем, простым пехотинцем.

– Не считай свою гибель неудачей, – сказал Уитни. – Смерть приходит за всем и всеми. Но лишь сильнейшие души способны пробудиться и вырваться из ее крепких объятий.

– Спасибо вам, – прошептал Авель. – И спасибо за то, что вдохновили меня сражаться за мою родину.

– Для этого и нужны капитаны. А какие истории обо мне ты слышал? – спросил Уитни Авеля.

К огорчению Джереми, Авель снова рассказал Уитни повесть о Бесстрашном Летуне. Только на этот раз капитан постоянно прерывал его, чтобы приукрасить историю подробностями:

– Нет, нет, нет. Мы дрались с этими орками несколько месяцев. Они смогли так долго продержаться лишь потому, что к ним постоянно подходило подкрепление.

– Я поджег половину их лагеря прежде, чем они успели понять, что происходит. Уже потом мои бойцы подошли, чтобы закончить дело.

– Я убил по меньшей мере пятерых орков одним ударом!

Джереми внутренне пылал. Россказни капитана Уитни – в котором солдат узнал своего бывшего командира – пробуждали в нем забытые воспоминания. Все больше кусочков пазла вставали на свои места, и с каждым грандиозным подвигом, которым хвалился Уитни, Джереми мысленно кричал: «Ты лжешь! Ты лжешь! Ты лжешь!»

Авель и капитан продолжали рассказывать, и голос Уитни становился крепче и громче. Все больше посетителей подходили к ним и усаживались вокруг, плененные историей – хотя некоторые скорее чувствовали себя пленниками, как Джереми. Он узнал нескольких своих старых боевых товарищей, которые, похоже, тоже с трудом проглатывали преувеличенные байки капитана. Но ни один не подал голос.

– Костолом орков, многие о нем забывают. Наша с ним дуэль достойна отдельного рассказа, – заявил Уитни.

Авель, всецело поглощенный историей, чуть не свалился со стула.

– Вы дрались с ним лично?

– О да, я в одиночку управился с ним, хотя он был втрое больше меня. Я видел, как этот трус собрался сбежать с поля боя и оставить свои войска. Так что он получил от меня то же, что и все дезертиры, – острие клинка. Как раз после этого орки и отступили. Увидели, как пал их командир, и разбежались. Но я погнался за ними. И перебил всех до единого. – Уитни снова опрокинул пустую кружку в свой почти беззубый зев. Упиваясь ложью.

– Ты мне нравишься, солдат, – сказал Уитни, утирая сухие губы. – В те времена мне бы пригодились молодцы вроде тебя. – Он недобро посмотрел на Джереми.

Джереми страшно хотелось, чтобы восторжествовала правда. Он хотел рассказать всем о бравых солдатах, погибших той ночью из-за глупости капитана, из-за его возмутительных заявлений, нарушенных обещаний и неописуемой жестокости. Но толпа вокруг тоже испила этой лжи. То редкое ворчание, которое Джереми слышал от собравшихся солдат, быстро пресекалось пронзительным взглядом капитана.

«Значит, и это не изменилось», – подумал Джереми. И правда, некоторые привычки живых преследовали их и после смерти.

Уитни вел своих солдат, заставляя их бояться себя больше, чем врага. Его характер и в хорошие-то дни был ужасен, и он становился хуже с каждой выпитой им кружкой. Его войска сражались голодными, потому что он придерживал провиант, выдавая его в зависимости от того, как успешно они исполняли приказы, но при этом его собственный живот всегда был набит до отвала. Если кто-нибудь смел сказать ему поперек хоть слово, их наказывали еще суровее. А когда друг Джереми заявил о том, что жестокости капитана нужно положить конец… произошло нечто ужасное, но память Джереми выдавала лишь маленький деревянный кораблик. Когда капитан ушел и увел за собой своих безмолвных почитателей, Джереми и Авель остались в таверне одни.

– Хотел бы я что-нибудь сделать, чтобы почтить капитана Уитни, показать ему, как сильно мы его уважаем, – мечтательно сказал Авель.

– Ты уже купил ему выпить, – буркнул Джереми.

– Но он совершил при жизни столько великих поступков. Весь Подгород должен воздать ему почести.

– Нет, я не могу этого вынести. Ты должен знать правду о своем так называемом герое. – Джереми посмотрел по сторонам и понизил голос, ненавидя себя за то, что даже сейчас боится что-то сказать. – Уитни не был бесстрашен. Он был глуп и жесток.

Джереми захлопнул рот. Стоило ли ему говорить правду вслух? Он никогда не забудет те несколько дней, которые провел запертым в темном ящике размером не больше гроба. То было его наказание за инсубординацию. Так капитан Уитни напоминал другим, что он решает, кому жить, а кому умереть – причем как на поле боя, так и вне его. Он снова услышал булькающий звук и невнятный голос пьяного Уитни: «А теперь замолчи. Приказ капитана».

Джереми стиснул зубы. Из-за капитана он уже потерял все, что у него было. Но он не позволит страху и дальше управлять им.

– На самом деле, – сказал Джереми, – капитан был в стельку пьян в ночь того налета, как и в любую другую ночь. Было темно, он вышел из себя и сгоряча упал в катапульту, запутавшись в веревках. А когда он по глупости разрубил веревки, катапульта зашвырнула его в лагерь орков. – Голос солдата становился жестче с каждой каплей накопленной ярости, изливавшейся из него. – Уитни упал на шатер, тот обрушился и случайно загорелся. Орки решили, что мы нападаем, и пошли в контратаку. Они перебили большую часть из нас, но… – Джереми покачал головой. – Мы смогли пробиться в лагерь, пока половина орков пыталась потушить пожар. Понадобилось аж десять солдат, чтобы завалить того костолома. Когда у нас получилось, его оставшиеся бойцы убежали. Мы нашли Уитни в их лагере. Этот трус прятался, пока мы сражались, пытаясь спасти свои жизни. Спасти его жизнь. – Глаза Джереми пылали праведным гневом. – Но правдой войну не выиграть, особенно если она омерзительна и неприглядна. Образ героя помогает привлечь больше новобранцев, и так появился Бесстрашный Летун.

– Истории о нем для меня – все. Мой отец рассказал мне о Бесстрашном Летуне в своем последнем письме. Почему я должен поверить тебе, а не ему? – Авель крепко жмурился, скрежеща тем, что осталось от его сломанных зубов.

– Потому что, в отличие от него, мне не нужно защищать свою репутацию и мне незачем тебя обманывать.

– Ты просто завидуешь капитану Уитни.

– Не завидую. Я зол на него. И я расстроен.

Джереми вздохнул. Он понимал, что Авель не хочет ему верить, ведь если легендарное наступление капитана было всего лишь позорной случайностью, то Авель построил свою жизнь, опираясь на ложного кумира… и в конце концов зря ее потерял. Истории о доблести сгниют в небьющемся сердце мертвого парнишки вместе с заветными воспоминаниями о его отце. Джереми поднял свою пустую кружку и притворился, будто делает глоток. Пустота, которую он чувствовал внутри, от этого ничем не заполнилась. Джереми со стуком уронил кружку на стол.

– Твоего отца звали Роланд Сенокос? – спросил он.

– Ты его знал? – Авель потрясенно выпучил глаза.

– Мы служили в одном подразделении. Он был моим другом. Знаешь, ты на него очень похож. Он часто рассказывал нам о своем сыне. Уитни же заставлял нас восхвалять нашего «героического капитана» в каждом письме домой.

– Если ты говоришь правду, то почему никто не изобличил его? – требовательно спросил Авель.

– Кто поверит слову простого пехотинца против слова отличившегося капитана? Если бы мы не подтверждали россказни Уитни, нашей службе пришел бы конец. У всех были свои причины молчать. Моя семья зависела от моего жалованья, так что я тоже не пытался бороться. Мне так и не довелось снова увидеть родных перед смертью. Но самое печальное… – Плечи Джереми поникли. – У твоего отца хватило смелости пойти против Уитни. Он сказал капитану, что положит конец его лжи. Он собирался догнать гонца, забрать те письма с вымыслами. Уитни не мог этого допустить и… перерезал Роланду горло. Уитни улыбался, глядя на то, как мой друг захлебывается кровью и умирает.

– Это ты лжешь. Мой отец был счастлив служить с капитаном Уитни! Он говорил так в своих письмах! Он, наверное, еще жив и…

– Он рассказывал нам об игрушечном кораблике, который смастерил его сын, – прошептал Джереми.

Авель в смятении притих. Его нижняя губа задрожала.

– Мы собирались устроить гонку, когда он вернется домой.

Они сидели молча, погрузившись в свои мысли. Скорбь не знала разницы между живыми и нежитью.

– Теперь я не знаю, чему верить. Дома у меня мало что было, но я хотя бы знал героя, на которого мог равняться. Я думал, что мой отец восхищался капитаном Уитни. Он так и не вернулся домой, но я не знал почему.

– Авель, ты пошел в армию из-за своего отца. Ты пошел по его стопам, а не по стопам Уитни. Твой отец умер за правду. Но это не значит, что его смерть была напрасной.

Авель коснулся рукой щеки, словно ожидал, что по ней побегут слезы. Он несколько раз моргнул.

– Я тебе верю, Джереми. Но как нам разобраться с капитаном? Мы можем хоть что-нибудь сделать?

– Я надеялся, что ты спросишь об этом. При жизни я часто жалел о том, что помогал ему сеять ложь, но, похоже, мне выпал второй шанс все исправить. И ты подсказал мне, как это сделать.

– Что нам понадобится?

– В общем и целом? Большой праздник. И катапульта.

Им не пришлось долго уговаривать капитана Уитни произнести перед другими Отрекшимися речь в годовщину его легендарной победы. Ключом к этому стал Авель – когда он смиренно попросил капитана об этом, Уитни ни в чем не заподозрил нового почитателя Бесстрашного Летуна. И никто не задался вопросом, действительно ли наступила годовщина той битвы с орками. (На самом деле никакой годовщины не было.)

Однако капитан Уитни встал как вкопанный, когда увидел огромную катапульту – могучее орудие войны, запустившее его в историю. Джереми тщательно воссоздал все детали на отремонтированной катапульте, которую нашел в руинах Лордерона.

– По-моему, это небезопасно, – прошипел капитан Уитни, когда Авель повел его из привычной тьмы на дневной свет, прямиком к чаше катапульты.

– Она достаточно надежная. И нужна исключительно для торжественности, – заверил его Авель, подивившись, с какой готовностью Уитни поверил ему. Парнишка терпеть не мог врать – привычка, которую ему, как ни странно, с малых лет привил отец. Но теперь у Авеля не было отца, который мог бы укорить его за ложь, и он будет вечно о нем скорбеть.

Джереми начал скандировать:

– Бес-страш-ный! Бес-страш-ный!

Вскоре толпа подхватила, их дрожащие голоса окрепли и эхом разнеслись по кривым улицам города. Уитни забрался в чашу и встал во весь рост, купаясь в обожании. Если он и заметил в толпе своих бывших солдат, то его это не взволновало. Между ними царило взаимопонимание, реальность, которую создал Уитни – великая правда, скрепленная узами войны.

Точнее, он так думал.

Толпа притихла и по подсказке Авеля капитан Уитни начал свой рассказ:

– Война требует от нас многого. Зачастую слишком многого. Борьба доводит нас до границы наших…

Авель протянул капитану Уитни кружку.

– Это еще что? – спросил Уитни.

– Я подумал, что стоит воспроизвести тот момент в точности, чтобы все смогли увидеть ваш триумф своими глазами, – сказал Авель. – Вы ведь пили той ночью, перед боем.

– Ах да, – сказал капитан Уитни. Толпа неловко всколыхнулась, зашуршала одежда, послышался стук многих костей. – Погоди-ка. Откуда ты?.. – Уитни огляделся. Все смотрели на него. – А, я вспомнил! Моя подчиненная, одна из солдат, по доброте своей поднесла мне кружку эля, но я сказал ей, что мужество нужно брать из сердца, а не искать его в выпивке. И я бросил кружку на землю! – Он продемонстрировал это, и пустая кружка раскололась об истертую мостовую. Уитни улыбнулся. – Итак, на чем я остановился?

– Борьба доводит нас до границы наших возможностей! – крикнул кто-то.

– Верно. Борьба доводит нас до границы наших возможностей, и если ей не удается сломить нас, то она выталкивает нас за их пределы…

Так он и продолжал, следуя все тому же сценарию, что и всегда.

– Они не заметят вашего приближения. Готовьтесь, – говорил он. – Ждите моего сигнала…

На этих словах Джереми и его сослуживцы набросили на капитана Уитни веревки и запутали его.

– Что все это значит? – закричал капитан. Он замахал руками, но запутался в веревках еще сильнее, связав себя по рукам и ногам.

– Я недавно слышал, – сказал Авель, – что ваш скверный характер подвел вас и вы по пьяни завалились в катапульту, запутавшись в веревках.

– С кем ты говорил, мальчишка? – Уитни прищурился. – Кто осмелился заговорить? – Его взгляд упал на Джереми и других солдат. – Вы!

– Вот и все, капитан, ты вконец запутался в собственной лжи, – сказал Джереми.

– Отпустите меня!

– О, мы тебя отпустим. – Джереми беззубо оскалился. – Когда все услышат, что произошло на самом деле. Многие из нас пытались рассказать об этом и раньше… отец этого мальчика тоже пытался. Теперь правда прозвучит либо из твоих уст, либо из моих.

– Не слушайте его! – заверещал Уитни. – Он лжет!

– Хороший командир всегда знает, когда он потерпел поражение, – сказал Джереми. – Впрочем, из тебя командир никудышный, так что мне не стоило ждать, что ты признаешься.

– Дай ему шанс поступить правильно, хоть раз, – сказал Авель.

Джереми кивнул, и все выжидающе посмотрели на Уитни. Если бы они еще могли дышать, то затаили бы дыхание в предвкушении.

– Вы ведь все верите мне, а не новичку, верно? Кто больше заслуживает доверия? Неудавшийся солдатик и его трусливый дружок или героический капитан?

Многие бывшие солдаты в толпе возмущенно взревели.

– Смотрите! – Джереми указал на пряди седых волос на облезлом скальпе капитана. – Уитни умер от старости, а не в бою, как многие из тех, кто шел за ним. Зачем ему было сражаться, когда он мог приказать другим делать это за него? К той великой победе, которую мы сегодня вспоминаем, привел вовсе не его блестящий план. Это была пьяная выходка, случайность, стоившая нам не меньше жизней, чем оркам. Даже больше, если принять в расчет ту цену, которую мы заплатили, храня тайны Уитни.

Капитан беспомощно повис в своем веревочном коконе.

– Всем плевать, что произошло на самом деле. Все это дела давно минувших дней. Неважно, что ты им расскажешь, конец один – мы все мертвы.

– Смерть позволяет иначе взглянуть на жизнь, – сказал Джереми. – Все, что у нас осталось, – это наши воспоминания, наши поступки, которые привели нас сюда. То, во что мы верим, определяет нашу судьбу, будь то к лучшему или к худшему.

– Я не стану отказываться от своих слов, – буркнул Уитни, вяло дергая ногами.

Джереми повернулся к своим товарищам.

– Авель, похоже, капитан запамятовал, как заканчивается его рассказ.

– Мы как раз подошли к моей любимой части. – Авель с грустью вытащил меч капитана из ножен на его боку.

– Подожди! – сказал Уитни. – Не делай этого. Это приказ!

– Как ты там раньше говорил? «С вами все будет в порядке», – сказал Джереми. – «Приказ капитана». Да, порой нам удавалось выстоять, но мы никогда не были «в порядке». Еще одна ложь, и для тех из нас, кого ты отправил на смерть, она стала последней.

Джереми стоял над жестоким капитаном, и резкая тень солдата накрывала его подобно крышке гроба.

– Когда жизнь призывает нас действовать, мы должны подняться и принять вызов.

Авель одним точным движением опустил меч. Клинок с легкостью разрубил веревки – включая и ту, что держала катапульту на взводе.

Джереми успел увидеть удивленное выражение лица капитана, когда рычаг катапульты, распрямившись, швырнул его в небо, все выше и выше, прочь из руин, далеко от города, который больше не мог выносить его вранья. Его испуганные вопли стихли вдали.

Какое-то время Авель мрачно смотрел капитану вслед; туда, где, вероятно, навсегда исчез герой его любимых историй. Тело Уитни было старым и уже разваливалось. На этот раз он не переживет падения, даже если все его части приземлятся в одно место. Но всем сказкам приходит конец, как и тем, кто их рассказывает.

– Сегодня Роланд бы тобой гордился, – сказал Джереми.

Авель поднял голову и впервые с момента прибытия сюда по-настоящему улыбнулся.

– Знаешь, думаю, мне больше нравится быть простым пехотинцем, как ты и мой отец. Твердо стоять на земле и идти честным путем.

– Я придумала, – заявила Кеда. – Я произведу на него впечатление своими непревзойденными героическими подвигами!

Элирион скептически приподнял брови.

– И чего ты этим добьешься?

– Дам ему повод заметить меня, – пояснила Кеда. – Других желанных качеств у меня нет, но я хороший солдат. Возможно, этого будет достаточно.

Отшельник нахмурился.

– Когда кто-то ценит тебя лишь за твою полезность, то тобой будут пользоваться. Если этот Торет – хороший малый, то тебе не нужно проявлять себя перед ним.

Кеда усмехнулась.

– Неужели алхимик, обитающий в глухомани, где на многие мили нет ни единой живой души, раздает советы о любви?

Элирион со вздохом опустил перегонный куб.

– Кеда, ты многое рассказывала мне о своей жизни. Ты – замечательная личность. Когда ты появилась на свет, твоя семья считала тебя мальчишкой, но ты знала, что родилась быть женщиной.

– Это другое, – сказала Кеда. – Я просто стала той, кем была на самом деле.

– Но чтобы это сделать, тебе понадобилось немалое мужество, – сказал Элирион. – Теперь ты – прекрасная девушка и заслуженная защитница Нордрассила. Та, кто заслуживает любви просто за то, что она такая, какая есть. Неужели твоя семья тебя этому не научила?

Кеда стала теребить пообтрепавшийся ремень на своей броне.

– Каждый мужчина в моей семье шел по пути друида. Я не стала ни тем ни другим, и мои родные не смогли вынести отступления от традиции. Они говорят, что я прервала род друидов Цветущего Клинка – одного из древнейших родов калдорай. Их единственное дитя, избравшее вместо этого стезю часовой… – сказала она. – В этом мире у меня не осталось никого, кроме моих сестер по оружию.

Элирион моргнул и выражение его лица смягчилось.

– Что ж, пожалуй, о любви ты от столь узколобой публики действительно ничего не узнаешь. Но ко мне тебе стоит прислушаться, все-таки я старше тебя и мудрее. – Он заткнул флакон с зельем пробкой. – Скоро увидимся?

Кеда тепло улыбнулась:

– Скоро.

В теории план был разумным. Всякий раз, когда Кеда совершала какой-нибудь геройский поступок, достойный оказаться в летописях, ей удавалось поговорить в Торетом. Так что ей всего лишь нужно было попадать во все более опасные ситуации и надеяться на то, что когда-нибудь ей хватит смелости признаться ему в своих чувствах.

Поначалу она одолела гончую пустоты, сбежавшую после чьего-то неудавшегося заклинания призыва. Затем каменного гиганта, которого она преследовала по болоту и сразила в глубокой трясине, чуть не утонув при этом. Она собрала внушительную коллекцию шрамов и синяков, но ее разговоры с Торетом никогда не выходили за рамки деловых бесед.

Когда стая хищных гарпий стала угрожать маленькой деревушке на далекой окраине Хиджала, Кеда вызвалась их уничтожить, но численность тварей оказалась слишком мала для ее целей. «Забыв» свой лук, она расправилась с ними лишь при помощи длинного кинжала.

– И почему ты не взяла с собой лук? – спросил Торет. Его перо повисло над свитком.

Кеда покраснела.

– Я решила, что он мне не понадобится. Хотела… хм… испытать себя.

Торет приподнял одну совершенную бровь.

– И как, довольна результатом?

Кеда поморщилась. Под глазом у нее красовался новый синяк, на скуле заживала царапина, и синяки от борьбы с каменным гигантом еще не прошли до конца.

– Довольна – не совсем то слово.

Торет моргнул, а затем, к удивлению Кеды, рассмеялся.

– Не мне, скромному хранителю знаний, говорить тебе, как исполнять свой долг. Будь я на твоем месте, я бы сидел дома и избегал даже упоминания о гарпиях, но вы, часовые, любите славные подвиги.

– Да уж, – вяло сказала Кеда. Элирион оказался прав. Путь к сердцу Торета лежал не через доблестные деяния.

– Не хочешь чаю? – вдруг спросил он. – Я только что закончил сушить партию лепестков жасмина.

– Благодарю за предложение, но мне придется отказаться, – пробормотала она, вдруг смутившись и ощутив страшное желание оказаться где угодно, но только не здесь.

– Он всегда предлагает мне чай, – сказала Кеда, закинув ноги на стену – это была ее любимая поза для размышлений.

– Так подари ему чай, – нетерпеливо произнес Элирион.

– Но это должен быть правильный чай, – сказала Кеда. – Чай, который скажет ему: «Я оказываю тебе знаки внимания, но если ты не заинтересован, то давай притворимся, что ничего не было».

– Ты слишком многого хочешь от высушенных лепестков, – сказал Элирион. Он бросил ей на колени бумажный сверток. – Черный мускатный орех, корка апельсина, пряный корень. Мой собственный рецепт.

– Шаха лор’ма, – сказала Кеда, а затем принюхалась. – Ух ты, пахнет вкусно.

– Ты подаришь его Торету?

Кеда скорчила рожу.

– Сильно в этом сомневаюсь.

– Твоя неуверенность в себе почти что впечатляет, – сказал Элирион, из-за чего Кеда протестующе заворчала. – Ты напоминаешь мне… хм-м. Кого-то, кого я однажды знал. – Он отвернулся и поглядел на стенку, занятую ингредиентами для зелий. – Я вот думаю, нет ли алхимического способа помочь тебе?

– Кого я тебе напоминаю? – спросила Кеда, поддавшись любопытству.

– Ее уже давно нет в живых, – сказал Элирион. По его лицу скользнула тень, но быстро исчезла. – А теперь не отвлекай меня. Я сварю зелье, которое придаст тебе уверенности.

– Вино, что ли?

Элирион усмехнулся.

– Не совсем. Скажем так, это зелье позволит тебе увидеть себя незатуманенным взором, и ты поймешь, что более чем достойна мастера Торета.

– Звучит… довольно неплохо, – сказала Кеда.

– Более того, я не возьму с тебя никакой платы, – сказал Элирион. – Я просто больше не могу выслушивать, как ты терзаешься такой ерундой. – Он взял с полки тяжелую книгу, и с ее страниц слетело облачко пыли. – Что скажешь?

Кеда призадумалась. Пожилой эльф описал довольно странное зелье, как будто ненастоящее. Но Элирион был мастером алхимии и умел делать то, чего не умел никто другой.

– Хорошо, – наконец сказала она. – Что тебе понадобится?

– Большая часть ингредиентов у меня есть, – сказал Элирион, проводя пальцем по списку. – Но… да, некоторых недостает. Нужны три камня в виде полумесяца, два пучка мха и слеза ночного саблезуба.

Кеда широко улыбнулась. Что-что, а следовать плану действий она умела.

Оббегав за вечер каждый уголок и каждую веточку Нордрассила, Кеда нашла два гладких камня в виде полумесяца в лавке старьевщика. Третий она вымолила у другой часовой, чья жена собирала коллекцию редких камней.

В стойле ночных саблезубов, куда у Кеды был доступ, она нашла животное, скорбевшее по своей павшей всаднице. Она ласково вымолила у большой кошки несколько слезинок в обмен на свежую тушку оленя и утешительные почесывания за ухом. Что же касается мха – она облазила все дерево, ища различные его разновидности. Элирион, к ее досаде, не уточнил, какой именно ему нужен.

– И не поленилась же, – сказал он, когда Кеда поставила несколько корзин с мхом у его очага. Однако взял он самый распространенный вид.

– Тебе нужен обычный мох? – недоуменно спросила она.

– В самых обычных ингредиентах скрывается огромный потенциал, – сказал Элирион, раскладывая свои инструменты. Кеда же тем временем нетерпеливо подпрыгивала на месте. – Я… рад за тебя.

Кеда озадаченно посмотрела на него.

– А голос у тебя совсем не радостный.

Элирион на миг замер, а затем взял пестик и отвернулся от нее.

– Конечно же, я рад. Из всех зелий, что я сварил, я впервые делаю что-то для тебя. И когда ты увидишь, чего стоишь на самом деле, тебе больше ничто не помешает.

– Ты этого не знаешь, – сказала Кеда.

– Я очень давно живу, – ответил Элирион. – За пару-тройку тысячелетий такие вещи становятся предсказуемыми.

Он пересек домик и взял ее руки в свои. Кеда с удивлением посмотрела в его переполненные чувством глаза.

– Но, моя дорогая, – сказал он, – я должен тебя предупредить. Когда ты чего-то желаешь и добиваешься своего – это прекрасно. Но это также означает, что ты можешь многое потерять.

Кеда моргнула.

– Ты можешь выразиться яснее?

Элирион опустил руки.

– Чем больше счастье, тем больше боль от утраты, – сказал он и снова повернулся к зелью.

Кеда нахмурилась.

– Ты говоришь мне следовать за моими желаниями, но тут же предостерегаешь от привязанности. Так что же мне делать?

Элирион вздохнул.

– Ты просто напоминаешь мне меня, каким я был давным-давно.

В домике повисла тишина, лишь зелье булькало в котле. Кеда шаркала ботинками по полу, чувствуя себя неловко. Как невнимательна она была к старику. Она никогда всерьез не расспрашивала Элириона о его прошлом – для нее он всегда был странноватым алхимиком, жившим в одиночестве на болоте.

– Ты расскажешь мне о себе, каким ты был давным-давно? – наконец спросила она.

– А рассказывать почти что и не о чем, – сказал Элирион. – У меня была такая жизнь, какую только можно пожелать, а затем я все потерял. И теперь мне остается лишь гадать, стоило ли мое счастье той боли, что я испытал.

– Так ты поэтому живешь здесь один? – спросила Кеда. – Но ведь утрата не означает, что тебе больше не выпадет шанс на счастье.

Элирион горько усмехнулся, снимая зелье с огня. Оно наполнило комнату легким хвойным запахом.

– Возможно, Элуна благоволит другим, даруя им удачу. Но я? Я не смею больше пытаться. – Он пропустил зелье через решето. – И все же! Я нашел смысл жизни в своей работе. В растениях, книгах и зельях.

Он повернулся к маленькому столику, где стояли подписанные склянки с зельями, и осторожно постучал по ним пальцами.

– Это поможет новоявленным родителям избавить их дитя от колик. Это принесет молодым влюбленным удачу в день свадьбы. Это даст воителю больше выносливости, чтобы он смог проделать долгий путь домой и навестить свою семью. – Элирион кивнул сам себе. – Мое предназначение в том, чтобы по мере возможностей помогать другим найти счастье.

Он налил зелье в глиняную чашку и протянул ее Кеде. Она приняла чашку, покачав в ней темную дымящуюся жидкость.

– Один мудрый эльф сказал мне, что меня нельзя ценить за одну лишь полезность, – сказала она. – Ты можешь считать себя просто алхимиком, но я вижу в тебе гораздо больше. – Кеда решительно отхлебнула зелье. Оно было горячим, чистым и резким на вкус, и она почувствовала, как у нее теплеет в груди. – Как и ты видишь во мне больше, чем просто часовую.

Элирион улыбнулся, немного робко, но, когда он похлопал ее по руке, на его лице как будто сияла гордость.

– Удачи, Кеда.

Действие зелья было не таким заметным, как ожидала Кеда. Но, взбираясь обратно по склонам горы Хиджал, она ощущала теплоту и удовлетворение. Возможно – возможно, – Элирион был прав насчет нее. Возможно, она и правда была красивой (ну или хотя бы миловидной) и хорошей собеседницей, и ею можно было восхищаться не только за боевую доблесть. Такие мысли были Кеде несвойственны, но она была им рада.

– Кеда Цветущий Клинок, – сказал Торет, когда та уверенно вошла в его кабинет. – Летописи твоих подвигов становятся толще с каждым днем. Какое грозное создание ты сразила на этот раз?

– Никакое, хранитель знаний, – сказала Кеда, усаживаясь в свое обычное кресло и протягивая ему сверток с чаем. – Но у меня есть для тебя подарок.

Чаепитие перешло в разговор, за которым последовало обещание еще одной встречи, а затем и еще одной. Прошло много времени с тех пор, как закончилось действие зелья, но Кеда все равно продолжала чувствовать себя храбрее. И она с большей охотой верила в то, что Торет действительно хочет проводить с ней время.

Однажды ночью Торет попросил ее встретиться с ним на крыше бараков часовых, но не сказал зачем. Они сели на холодную черепицу и распили бутылку серебрянки.

– Чего мы ждем? – спросила Кеда, потому что Торет продолжал вглядываться в темноту под кроной дерева.

– Увидишь, – сказал он. – Ага!

Поначалу мимо них пролетел лишь один светлячок. Затем пятеро, затем несколько дюжин, целый рой, облако, переливающееся голубым и золотистым светом.

– Осенняя миграция, – сказал Торет, ложась на крышу и глядя на то, как светлячки по спирали поднимаются в крону. – В жизни есть место не только битвам.

– Я это часто слышу, – сказала Кеда. – Еще есть семья, например.

– Не у всех нас есть семьи, – сказал Торет. – Я был совсем маленьким, когда остался сиротой.

– Мне жаль, – быстро сказала Кеда. – Я… тоже. В смысле, они живы. Но их сердца желали сына, который продолжит род друидов. А их дочь не хотела такой жизни.

Торет улыбнулся ей.

– Возможно, поэтому мы друг друга так хорошо понимаем. Но я лишь хотел сказать, что жизнь – это не только служба и слава. В ней находится место и прекрасным моментам, и, когда нам везет, мы можем их увидеть.

– Я лишь недавно начала это понимать, – сказала Кеда, но видела она лишь отражения светлячков в глазах Торета.

Он коснулся ее руки. И Кеда безо всякого зелья поняла, что он хочет, чтобы она его поцеловала.

– Что подтолкнуло тебя к тому, чтобы в конце концов сделать первый шаг? – спросил ее Торет несколько недель спустя после того, как он принял и ответил на ее поцелуй… и на большее. Тем утром они безмятежно нежились в маленьком жилище над его кабинетом.

– В конце концов? – Кеда поморщилась. – Я думала, что хорошо это скрываю.

– Деликатность не самая твоя сильная черта, – сказал Торет и поцеловал ее в нос. – К счастью, у тебя есть другие.

– В общем, – начала Кеда, – хороший друг дал мне зелье для уверенности. Он сварил его из камней в форме полумесяца, мха и слез ночного саблезуба. Без него я бы никогда не набралась смелости.

Торет отстранился и сел на пятки, странно на нее посмотрев. У Кеды перехватило дыхание от того, насколько он красив, и она все еще не могла до конца поверить, что может вот так просто смотреть на него.

– Я немного изучал алхимию, – сказал он. – Все эти ингредиенты совершенно бесполезны.

Кеда моргнула.

– Бесполезны? – Затем она рассмеялась. – Так Элирион меня обманул.

– Тот алхимик, что живет на болоте? – спросил Торет. – Элирион Песнь Тумана?

Кеда удивленно кивнула.

– Ты его знаешь?

– Лично? Нет. Но я же хранитель знаний… – Торет нахмурился. – Я слышал о нем.

Элирион с улыбкой отворил дверь.

– Ты давно не заходишь, Кеда. – Он приподнял брови, когда увидел позади нее Торета. – А это…

– Торет Голубая Звезда, – сказал он, кланяясь. – Спасибо вам за то, что были Кеде таким хорошим другом.

Элирион озорно улыбнулся.

– Торет рассказал мне о твоей семье, – сразу же сказала Кеда, наклонилась и обняла его. – Элирион, мне так жаль. – В ее объятиях старик казался хрупким и маленьким, и он напрягся, словно отвык от подобных проявлений чувств. Сколько времени прошло с тех пор, как его обнимали в последний раз? – Я тебя уже так давно знаю, – продолжила она, отстраняясь и глядя ему в лицо. – Я столько тебе о себе рассказала. Почему ты держал все в тайне?

– Тайна, подобно повязке, скрывает болезненные раны. Зачем же ее снимать? – сказал Элирион. Его бледно-золотые глаза смотрели куда угодно, но только не на нее. – Мои жена и дочь погибли в битве, для которой я не смог заготовить достаточно целебных зелий и противоядий. А я остался наедине с воспоминаниями и горем. – Он печально улыбнулся. – Мою жену звали Эллейн, и я не знал души прекраснее. Веселая и остроумная, ласковее солнца с теми, кого любила. А нашу дочь звали Ариэтта. С первого мига, как мы с тобой встретились, ты напоминала мне о ней. Она намеревалась стать часовой, как и ее мать, и ничто не могло ее остановить. – Он тяжело вздохнул. – Ничто, кроме смерти.

Кеда кивнула, молча садясь на подушки рядом с Торетом.

– Хотел бы я увидеть, как сложилась бы ее судьба, – сказал Элирион, качая головой. – Радоваться ее победам, выслушивать ее печали и давать ей советы, которые она не стала бы слушать. – Его глаза заблестели в свете фонаря. – Но всему этому не суждено случиться, никогда. Я знавал величайшее счастье и в одночасье утратил его. Потому я остаюсь здесь, внизу, занимаюсь тем, что у меня получается лучше всего, и стараюсь понемногу помогать другим.

– Да, ты многим мне помог, – сказала Кеда. – Но я не поэтому хочу, чтобы ты вернулся вместе с нами в деревню.

Лицо Элириона вмиг приобрело непроницаемое выражение.

– Глупости. Для меня там ничего не осталось – ни друзей, ни семьи, ни будущего. Там я буду так же одинок, как и на этом болоте.

– У меня много лет не было семьи, к которой я могла бы вернуться, – с жаром сказала Кеда, и Элирион повернулся, чтобы посмотреть на нее. – Но в какой-то миг, навещая тебя, я стала чувствовать, словно прихожу домой.

Элирион моргнул и внезапно промокнул глаза.

– Прости старому эльфу его сентиментальность, но ты очень добра, раз говоришь такое.

Кеда вытащила сверток и протянула ему. Она рисковала, но в последнее время часовая чувствовала себя намного храбрее.

– Три камня-полумесяца, два пучка мха и слезы ночного саблезуба. – Она подмигнула. – В руках мастера алхимии смесь из них поможет тебе увидеть, что ты достоин снова обрести семью.

Она взяла его руку в свою и положила ее на ингредиенты.

– Я – всего лишь одна часовая, но в моем сердце хватит любви на отца, которого я выбрала. Если он сам примет меня.

Элирион опустил глаза. По его лицу было невозможно сказать, о чем он думает. Затем он улыбнулся и взял сверток.

Время, верное самому себе, стремительно мчалось вперед, и печаль луны Леди росла. Порой она на время отворачивалась, медленно-медленно, а затем совсем прятала свой лик из виду. Но затем Леди всегда, медленно-медленно, возвращалась, продолжая свое бдение, для которого и была создана.

Однажды она взглянула на лицо милой Азерот и на всех, кто жил там, и ее охватила жгучая любовь ко всем ним. Каждый звонкий смех делал мир чуточку светлее. Каждое доброе дело меняло его к лучшему. Каждое живое создание было бесценным, и милая Азерот отдавала им частицу себя, вскармливая и благословляя их. На этот раз, когда Леди пролила слезы, она плакала от удивления и радости, ведь даже одна она могла так сильно любить других. И в тот миг, когда она наполнилась этой любовью, произошло чудо. Даже древнейшие сказания не говорят нам как, но вот что мы знаем: от любви Белой Леди к нам на свет пришло Дитя, маленькое, голубое и чудесное.

Говорят, что космос не знал более счастливого момента. Солнце лучезарно сияло над Азеротом, радуясь счастью Леди. Звезды никогда прежде и никогда более не сверкали так ярко. Говорят, что даже милая Азерот пошевелилась в своем глубоком-глубоком сне, почувствовав любовь, и улыбнулась. А мы и поныне слышим сказания о нежной красоте и гармонии того времени, полузабытой и столь желанной.

О, как они танцевали вместе – мать и дочь, Белая Леди и Голубое Дитя. Говорят, что долго-долго малышка бегала кругами вокруг матери, смеясь и играя. Вместе, держась за руки, они вприпрыжку пересекали сумеречный мост и мост рассветный, соединявшие день и ночь; и, обнявшись, глубоко дремали, пока Солнце несло свою службу; и улыбались, глядя на то, как спит милая Азерот.

Но ничто подобное не длится вечно, даже если длится долго-долго. Дитя начало задавать вопросы:

– Кем я была до того, как мы оказались вместе? – спросило Дитя одной ночью.

– Ты была всем, чего я только желала, – ответила Леди, крепко сжимая руку дочери. – Ты была слезами, которые я проливала, мечтами, которые мне снились, вздохами, которые я испускала, и надеждой, которую я хранила в своем одиноком сердце.

– А что я теперь? – спросила малышка.

– Ты – исполнение моих надежд, ответ на мои мольбы, бесценный дар, которого я даже не могла себе вообразить.

Дитя смеялось, и смех ее был самым сладким, самым чистым и самым совершенным, какой только слышал космос. Малышка прятала лицо, уткнувшись матери в шею, и думала.

Затем дитя начало задавать матери все больше вопросов. И от каждого вопроса, дорогие мои, любимые, на сердце ее матери становилось все тяжелее.

– Леди Мама, а те создания, которые мы видим каждую ночь, они похожи на нас?

– И похожи, и непохожи. Они смертные.

– А что значит «смертные»?

– Они приходят в мир на время, а потом уходят.

– А куда они уходят?

Белая Леди не знала ответа, и потому ничего не сказала. Молча, мать и дочь спустились по рассветному мосту, чтобы отдохнуть.

На следующую ночь Дитя задало другой вопрос:

– Леди Мама, эти смертные, которых мы видим каждую ночь, – мы можем сами спуститься и встретиться с ними?

– Нет, не можем. Мы должны оставаться здесь и приглядывать за милой Азерот, пока она спит, – ответила мать.

– А что ей снится? – спросило Дитя.

Белая Леди не знала ответа на этот вопрос и снова ничего не сказала. И Голубое Дитя тоже молчало.

И на третью ночь Дитя вопрошало:

– Леди Мама, а кем я была, пока не стала собой?

– А! – сказала Леди, переполнившись чувствами. – На этот вопрос я знаю ответ. Ты была всем, чего я только желала, к чему стремилась, о чем мечтала. Ты была тем, кого я любила больше прочих, даже когда еще тебя не знала. Любовь к тебе делает меня счастливой.

Дитя печально посмотрело на мать и спросило голосом столь горьким, растерянным и чистым, что он мог растопить самое холодное из сердец:

– А что нужно мне… чтобы тоже стать счастливой?

О мои дорогие, мои любимые, пожалейте же Леди, ибо не знала она, что ее дочь несчастна. И не ведала она, как сделать Дитя счастливым. Тогда Леди получила урок, который приходится усвоить всем матерям: дети взрослеют.

Как и в первую ночь, как и во вторую тоже, Леди ничего не сказала. Но на этот раз слезы покатились по ее бледному, сияющему лицу и тяжело опустились на поверхность мира, дремлющего внизу. И, как и в первую ночь, как и во вторую тоже, Дитя молча сидело рядом с матерью, и в тишине они вместе спустились по рассветному мосту, чтобы отдохнуть.

На следующий вечер Белая Леди очнулась ото сна. Но когда она повернулась, чтобы улыбнуться своей дочери, то увидала лишь пустые небеса.

Голубое Дитя исчезло.

Ужасное чувство охватило Леди. Она не знала, как его назвать. Но ей казалось, будто она потеряна, будто она никогда больше не сможет смеяться. О мои дорогие, мои любимые, тогда впервые Леди почувствовала страх… и горе.

– Где моя дочь?! – кричала она. Ее крик был остер, как клинок, и громыхал, как землетрясение. – Звезды! Вы, сияющие повсюду, даже в местах, недоступных мне, – где мое Дитя?

– Мы не видим ее, Белая Леди, – отвечали звезды.

В отчаянии Леди перебежала по рассветному мосту раньше срока и остановилась перед растерянным могучим Солнцем. Оно было так огромно, что рядом с ним Белая Леди чувствовала себя крошечной, и пылало так жарко, что ей казалось, будто она сгорит дотла. Но она все равно стояла рядом с ним, от страха, от горя и от гнева окутавшись темным, дымчатым алым сиянием. И потому, мои дорогие, мои любимые, когда луна становится красной, мы знаем, что она гневается.

– Где моя дочь? – требовательно спросила она. – Солнце, столь ярко освещающее милую Азерот, где мое Голубое Дитя?

– Я не видело ее, Белая Леди, – отвечало Солнце.

Леди, обезумев от горя и боли, рухнула на колени прямо на рассветном мосту.

– Милая Азерот, – прошептала Леди. – Ты, чьи создания научили меня, какой может быть любовь, – где мое Дитя?

Но Азерот продолжала спать и видеть сны и не пробудилась. Как и у Солнца, и у звезд, у нее не было ответа для Леди.

Подобно тени, следующей за страхом, гнев вспыхнул в самом сердце Белой Леди – там, где когда-то зародилась ее любовь к Голубому Дитя. Ныне же Леди отдалась гневу и воскликнула своим могучим голосом:

– Услышьте же меня, холодные, сверкающие звезды! Услышь же меня, обжигающее, высокомерное Солнце! Услышь же меня, Азерот, которую я столь верно оберегала! Я более не займу свой пост. Я не стану делиться своим светом. Я не стану управлять приливами и отливами или замедлять ваши дни. Я буду сидеть и ждать, отвернув свой лик, и вы получите от меня лишь слезы. И будет так, пока мое Дитя не вернется домой.

О, как ужасно было то время, мои дорогие, мои любимые. Мир закрутился быстрее, пока дни не стали пролетать стремительно, как пчелы в поисках летнего нектара. Волны улеглись, и корабли не могли отправиться в путь. Океаны наползли на сушу, и многие города оказались под водой. Создания Азерота кричали от страха и молили Белую Леди о возвращении.

Солнце, видевшее, что происходит, шепнуло звездочке, которая шепнула другой, а та третьей, и наконец до Белой Леди дошла весточка о том, что дети Азерот страдают.

– Пусть страдают! – воскликнула она. – Мое Дитя пропало!

– Возможно, твоя дочь заблудилась, – сказали звезды, – и она вернется домой, если увидит твой свет.

Они говорили мудро, и Леди знала, что это так. Она поднялась на ноги, оправила платье из лунного света и снова заняла свое место на ночном небосводе. Создания милой Азерот возрадовались, и их мир снова стал прежним.

О мои дорогие, мои любимые, долго-долго Белая Леди ждала у закатного моста в конце каждого дня. Она ярко сияла в небе, став маяком своему заблудшему Голубому Дитя, чтобы оно нашло дорогу домой. Она была преисполнена надежды, любви и даже терпения, ибо знала и его.

Время, верное самому себе, стремительно мчалось вперед. Но Дитя не появлялось, и Белая Леди не слышала ни намека, ни шепота, ни слуха о нем. Леди снова преисполнилась страха, но вместо того, чтобы отвернуться от милой Азерот и скрыть свой свет, она засияла еще ярче. Более не была она спокойным, молочным светом маяка, утешающим потерянное дитя; и не была мягким, ласковым стражем дремлющего мира. Она сама превратилась в неистовое бледно-желтое солнце.

Она становилась все больше и больше и подходила все ближе и ближе к Азероту. Ее сияние затмило даже свет солнца. Бушевали волны, поднимавшиеся как никогда высоко и, подобно свирепым животным, пожиравшие корабли, что осмеливались отправиться в путь по ним. Не было покоя тем, кто нуждался в отдыхе, ибо ночью стало светло как днем. Путники не могли разглядеть звезд, и на поверхности мира были посеяны страх и смута.

О мои дорогие, мои любимые, как неистовствовали дети Азерот. Как они рыдали. Как они отчаивались. Но одна, лишь одна среди них, начала петь.

То была не песнь великого короля и не песнь грозного воина, а плач матери, скорбевшей по своему ребенку. Мир терзался голодом. Посевы сгорели под непрерывным светом. Без еды и отдыха мать не могла вскормить свою дочь, а без сна и молока дитя почти погибло. Эта женщина тоже неистовствовала, и рыдала, и отчаивалась. Но дни продолжались без ночей, и вместо этого она запела:

Звезды все еще висели над миром, мои дорогие, мои любимые. И ближайшие из них услышали песнь матери. Их светлые сердца наполнились горечью, и они пропели эту песню своим сестрам в соседнем созвездии. Одна за другой, звезда за звездой, песня разнеслась по космосу, пока не достигла Белой Леди.

Леди думала, что ее сердце не вместит большего страдания, но она ошибалась. Ее маяк, звавший Дитя домой, причинял вред другим, тем, кто тоже любил своих детей. И было неважно, что они смертны, а она – вечна. Было неважно, что их детей было много, а Голубое Дитя – лишь одно. Мать любит, мать страдает, и ни одна мать, потерявшая свое дитя, не пожелает такого горя другой.

– Я не знаю, увидишь ли ты меня, мое Дитя, – прошептала Леди, – но я более не могу причинять боль детям милой Азерот.

И так ее сияние потускнело, и она отошла от мира. Более она не занимала места Солнца. Она оставалась неярким стражем ночных небес и всем своим измученным сердцем надеялась, что Дитя все равно сможет найти ее.

О мои дорогие, мои любимые, как же долго Леди ждала. Мать из людского рода, спевшая ту песню, передала ее своей дочери, а она – своей, и потому мы помним то время и ту песню. Сколькие пели ее за века? Я не знаю, не знают и деревья, не знает и ветер. Знает лишь Белая Леди.

Но однажды она что-то увидела в ночном небе. Что-то, чего не было там прежде. Что-то маленькое, голубое и любимое.

Голубое Дитя бежало по сверкающему ночному небу, улыбаясь шире, чем когда-либо, а затем бросилось в объятия матери. И все обитатели Азерота замерли и повернули головы к небу, чтобы увидеть это чудо. В этом мире и в его небесах видели много любви, и много ее увидят после. Но никогда они не видели ничего более радостного, чем возвращение Голубого Дитя в пустые, ждущие объятия ее матери. Как засияла Леди! Как прижалось к ней Дитя! И свет их обеих разлился по небу, подобно любви, соединяющей всех родителей и детей.

Долго-долго Дитя оставалось со своей матерью. Она рассказывала о том, как путешествовала, как вела беседы с далекими звездами, как танцевала с другими лунами и солнцами, переходила от одного мира к другому. Она даже наблюдала за милой Азерот, изучая детей нашего мира. Она узнала истории этих созданий, и Леди снова услышала в своем сердце песнь испуганной матери. И она снова заплакала, кручинясь оттого, что в своем горе причинила другим столько вреда.

Слушая Дитя всем естеством, Леди восхищалась своей чудесной дочерью, столь храброй и любопытной, и боль, которую ей принесло ее горе, наконец стихла. Ибо теперь Леди увидела, что, отправившись в путь в одиночку, Голубое Дитя стало мудрее и повзрослело, как должны взрослеть все дети. Она вернулась к Леди не просто дочерью своей матери, а полностью самостоятельной.

Даже слушая и радуясь возвращению дочери, Леди понимала, что однажды Голубому Дитя снова надоест сидеть на месте, и оно покинет ее. Но теперь Леди знала, что ее дочь вернется к ней, когда будет готова. И потому, когда Дитя вновь пожелало отправиться в путь, Леди позволила любимой дочери уйти, одарив ее на прощание полной любви улыбкой.

И потому, мои дорогие, мои любимые, большинству из нас не суждено увидеть объятия Белой Леди и ее Голубого Дитя… ведь, как и мы – творения милой Азерот, – Голубое Дитя полно любопытства и жажды приключений. Но когда они воссоединяются, небеса озаряются их радостью. И пока Дитя путешествует, ее мать каждую ночь одаряет нас своей милостью, освещая наши пути и пути наших детей.

Когда «Ветреный» становился на якорь в голубых водах гавани Боралуса, Халия, окрыленная и благодарная, осыпала жрицу отборными дарами. По утрам Эри стягивала свои длинные волосы в пучок и входила в гавань, чтобы поплавать, а когда возвращалась, то находила у своей одежды изысканные угощения: завернутых в водоросли рыб или угрей, настолько свежих, что они еще чуть шевелились; или свежих моллюсков, завернутых точно так же и оставшихся живыми благодаря хитроумным узлам в водоросли, которые не пропускали воду. Когда улов был скудным, бедная Халия могла преподнести ей лишь жемчужины, и так Эри находила либо пригоршни жемчужного песка всех цветов радуги, какого люди никогда не видели, либо огромные белые жемчужины, которые могли бы украсить королевские короны в Лордероне. Поскольку Эри была столь же рассудительна, сколь и серьезна, она заворачивала эти невообразимые богатства обратно в морские водоросли и возвращала их, и Халия решила, что люди ценят жемчужины так же невысоко, как и русалки. Потому-то в гавани Боралуса можно найти так много пузырьковых водорослей – все они остались от брошенных жемчужин Халии.

Халия все еще не решалась заговорить со жрицей, но, наблюдая за ней, русалка узнала об Эри больше, чем когда та была лишь чудесным силуэтом на палубе «Ветреного». Сама того не ведая, Халия стала понимать ее лучше, чем кто-либо еще, ведь Эри не искала общества других людей ни для чего, кроме молитвы, и, хотя ее уважали и восхищались ею, мало кто звал ее на гулянья. Халия неосознанно развеяла ее одиночество. Но сама русалка об этом и не думала, а знала лишь, что ей нравится смотреть, как Эри сильными гребками прорезает воду, и любоваться тем, как она плывет, подобно дельфину, несмотря на мешавшие ей несчастные длинные коричневые ноги. А еще русалка желала увидеть улыбку на ее лице. Халия, будучи совсем юной – всего ста лет от роду, – легко смеялась, но сколь древней и умудренной порой казалась Эри!

И поначалу Эри действительно была безразлична к подношениям русалки, затем они тронули ее, затем долгое время она по-своему радовалась им, не умея это показать. Во время одного путешествия она подумала, как бы ей преподнести ответный дар прекрасной русалке – а Эри, хотя и была человеком, не отталкивали ни очаровательное лицо, ни облик Халии, ни ее пышные волосы цвета морских водорослей, ни даже ее коралловый хвост. И жрица думала, что покажется дурно воспитанной, если не подарит ей что-нибудь в ответ. Она провела то путешествие, затачивая для Халии прелестный маленький ножик с крюком для вспарывания рыбы (женщины Боралуса были очень практичными), а по возвращении в гавань Эри вошла в воду и позвала русалку.

Так прошла их первая настоящая встреча: жрица моря стояла по пояс в чистых зеленых водах гавани, а русалка подплывала к ней, смущаясь и не глядя в глаза. Ей пришлось взять Эри за руку, когда жрица вложила в ее ладонь нож, и если губы Халии не могли молвить ни слова, то ее глаза сказали все сами. В тот миг девушка и русалка были очарованы друг другом. Халия трепетала от счастья и восторга, а Эри оставалась серьезна, хотя и была тронута до глубины сердца.

Когда они поцеловались и поняли, что их чувства взаимны, и назвали друг другу свои имена, и прошептали друг другу ласковые слова, Халия сказала Эри:

– Скажи, что останешься со мной и будешь жить со мной в гавани, всегда-всегда!

– Даже жрица моря не может жить под водой, – сказала Эри.

Халию развеселило невежество ее возлюбленной, и она сказала:

– Разве ты не знаешь, что если дождешься рассвета и порежешь свои бедные ножки от пальцев до пяток, обагришь воду своей кровью, а затем войдешь в гавань, то Мать сжалится над тобой? Она сделает так, что твои ноги отвалятся, а на их месте вырастет хвост, и ты сможешь стать русалкой и жить со мной. Возьми красивенький ножик, который подарила мне, и сделай это.

Эри покачала головой.

– В другой жизни я бы так и поступила, но не в этой. Я ступила на путь жрицы и посвятила себя Матери волн, и корабли не пройдут без меня ни по заливу, ни по фьорду. Жрецов моря слишком мало, и я не могу оставить свою службу, чтобы жить с тобой, Халия.

– Тогда живи со мной как есть, и я прощу тебе ноги, – сказала Халия, начиная отчаиваться. – Позволь мне плыть рядом с твоим кораблем, когда вы покидаете гавань, и построй себе дом на берегу. И раз ты не сможешь следить за моим домом, я стану следить за твоим. А если кто-нибудь попросит тебя стать их возлюбленной, ты скажешь нет и укажешь на меня.

Тогда Эри стала удрученнее, чем когда-либо. Она не умела притворяться и лгать, и потому сказала:

– Никто не должен знать о моей любви к тебе, Халия, или они никогда более не возьмут меня на борт «Ветреного» и так погубят себя.

Тогда Халия расплакалась, ведь русалки так легко давали волю чувствам. Глаза Эри же остались сухими, ведь жрецы моря так же сильно не терпели слез. Но Халия любила Боралус и любила «Ветреный». Она подумала обо всех красивых кораблях и лихом «Ветреном», о том, как они могут превратиться лишь в груду старого дерева на дне моря. Ей стало тяжело на душе, и она согласилась, что их любовь должна оставаться тайной.

С того дня русалка и жрица моря встречались в тихих бухтах и протоках. Они оставались верны своему обещанию и стали друг другу лишь милее. Но решимость Эри не иссякла, пусть и колебалась иногда; и Халия, хотя и думала порой, что ее сердце разобьется, храбрилась и более не молила Эри порезать себе ноги и присоединиться к ней в глубоких водах гавани. И всякий раз, когда Эри ступала на борт «Ветреного» и он поднимал паруса, Халия не плыла вслед за ним, а оставалась тосковать по жрице, пугая этим своих сестер.

«Ветреный» стоял в порту, когда в Боралус пришел свирепый шторм. Обычно люди Боралуса были готовы к штормам и загодя примечали их приближение, однако этот подкрался к городу подобно убийце. Он обрушился на них вечером и не утих к утру. Корабли с трудом входили в маленький порт, и воды поднимались. Люди в городе весь день боролись с ветром и дождем, укрепляя стонущие стенки, сдерживавшие наводнение. К третьему и четвертому дню шторм усилился, и кул-тирасцы начали валиться с ног и тонуть в стоячей воде, а корабли разбивались в щепки о камни вместе со своими матросами.

Эри и потрепанная горстка жрецов моря тоже были там, но жрецы из монастыря не могли пополнить их ряды, и подобраться к ним с разлившегося юга тоже было невозможно. В те времена пеший поход к поморью был столь же опасен, как и попытка добраться до него по воде, а во время штормов все пути оказывались под водой. Зная, что надежды на подкрепление нет, Эри и остальные в маленьких лодочках вышли в устье реки, чтобы попытаться направить поднимающуюся воду в другое место. Дамбы тогда не было, и им пришлось все делать самим – прорезать могучие волны и разбивать их прежде, чем они успевали углубиться в гавань, и отводить бушующее море обратно, в беспощадный океан. Позади людей Боралуса затягивало в воду, и большие корабли швыряло из стороны в сторону подобно маленьким рыбацким шлюпкам. Но Эри и остальные, хотя и слышали крики и вопли, ничего не могли поделать. Они знали, что, стоит им хоть на миг оступиться, город начисто смоет с лица земли.

Посреди суматохи русалка Халия не бездействовала. Помня наказ своей возлюбленной, она не подплывала к ней близко, а пыталась помочь упавшим в воду мужчинам и женщинам, которых еще можно было спасти. Она хотела применить свою магию, чтобы укрепить размываемые наводнением стены на краю города, но слишком боялась. А еще она боялась, что кто-нибудь заметит ее и обвинит в столь ужасном шторме, и не меньше прочего страшилась отплывать слишком далеко от Эри. На пятый день шторма многие из жрецов ослабели или пали, но Эри упрямо продолжала держаться, и наконец осталась одна.

Когда другие покинули жрицу и наступила ночь, Халия подплыла к ней и стала молить, чтобы она разрезала себе ноги и спаслась от бури или хотя бы отдохнула, но Эри не желала слышать ни о том ни о другом.

– У нас еще есть шанс, – сказала она. – Сегодня ночью шторм достигнет своего пика, но он погрузил под воду половину косы. Смотри, какая на нас надвигается волна! Если я не сдержу ее, то все потеряно. Если у меня получится сейчас закрыть устье гавани, то я это сделаю. А если мне суждено погибнуть, то я с радостью закрою собой Боралус.

– Если ты погибнешь, то и я погибну, – сказала Халия. – Я помогу тебе.

Халия, глядя на Эри, понимала, что, спасая возлюбленную, она может навлечь на себя гнев Матери волн, но ей казалось, Мать волн не сможет разбушеваться больше, чем сейчас. Потому, когда Эри поднялась в раскачивающейся лодке и одним могучим ударом раздвинула бурлящие серые воды, Халия стала удерживать воду с другой стороны, и вдвоем они развели море в стороны, словно каждая ухватилась за край льняного полотна и потянула на себя. У входа в гавань стена воды бурлила и скреблась, оглушая уставших горожан, продолжавших бороться со штормом в Боралусе, но океан не мог прорваться через русалку и жрицу моря.

Халия возрадовалась, но Эри крикнула ей из лодки:

– Любимая, мы еще не закончили!

Халия храбро ответила:

– Если ты удержишь воду, я возведу стену.

И тогда русалка Халия подняла со дна моря ил и камни и обрушила свою мощь на упавшие в воду обломки скалы, пытаясь перемешать песчаник и известняк с крепчайшим базальтом. Намерение было отважным, и магия Матери волн пронеслась по гавани подобно молнии. И так Халия, сама того не ведая, разбудила всех своих сестер, прятавшихся по своим домам и дремавших под далекий шум бури.

Намерение было отважным, но как же сложно было его воплотить! Халия складывала камни друг на друга, но они не желали оставаться на месте либо огромные волны разбивали их в осколки, ранившие ее кожу и чешую. В нахлынувшем на нее ужасе Халия вливала в свои усилия все больше и больше магии – своей собственной жизни, – не щадя себя. Она думала лишь об Эри, стоявшей на поверхности воды в маленькой лодке, и лодка та уже разбилась на части, которые удерживала вместе лишь магия жрицы моря. Думала Халия и о храбром маленьком Боралусе, жавшемся к скале, и о кораблях, тонувших в гавани. Она влила в стену столько своей жизни, что ей пришлось остановиться. Ей было страшно от того, как она устала, и Халия прерывалась только изредка, чтобы вынырнуть из волн, посмотреть на свою возлюбленную и узнать, могут ли они остановиться. Но Эри лишь говорила:

– Мы еще не закончили.

Несмотря на то, что Халия и Эри вели безнадежную борьбу, они не сдавались и почти не уступали. Напуганные сестры Халии первыми прорвались через шквал обломков, которые создала русалка, и закричали ей, чтобы она остановилась или хотя бы передохнула. Когда она не сделала ни того ни другого, они растерялись, не зная, что предпринять.

Дело было не в том, что они боялись шторма или не жалели Боралус, нет, просто они никогда не думали, что одна из них заплатит за это столь высокую цену. Видя, как их глупенькая маленькая сестра выбилась из сил от своего самоотверженного труда, они ощутили гнев и вину. Когда они увидели вздымавшуюся со дна моря стену, они бросились сестре на подмогу, не жалея сил – ведь русалки горячи и ничего не делают наполовину. Стена Халии стала подниматься, складываясь из ракушек, камней, ила, сломанного дерева и стали кораблей, уже отправившихся на дно гавани, и даже из костей мертвых моряков. Все больше и больше русалок выплывали из своих убежищ и храмов и, не медля, кидались к стене. Она поднималась все выше и выше, пока почти не достигла пика самых высоких волн.

Эри, ничего не зная и не видя этого, боролась одна. Она стояла на обломках своей лодки, не переставая оттягивать назад волны, словно тащила их за веревку. И здесь ее наконец нашли товарищи – решительно прорвавшись сквозь бушующие воды, к ней подошел «Ветреный», храбро встретивший не только бурю, но и новую угрозу – множество русалок, метавшихся туда-сюда промеж огромных вспенившихся волн, камней и ила. Моряки боялись русалок чуть ли не больше, чем обломков камней, что врезались в корпус «Ветреного»; они думали, что наступил конец света.

К тому времени лодка Эри полностью разрушилась, и матросам «Ветреного» казалось, что она стоит на воде как на твердой земле. Они вытаскивали из гавани тонувших моряков, а теперь пришли, чтобы спасти жрицу моря. Матросы кричали ей, чтобы она поднималась на борт и спасла себя, но, что бы они ни говорили, она не шла к ним. Дрожа от трепета, они смотрели на нее и на то, как под ее ногами поднимается огромная, устрашающая стена. И они содрогались от страха, когда видели, как русалки появляются над водой, а затем ныряют, кружа вокруг жрицы и вокруг стены, и как одна из них снова и снова возвращается к Эри, хотя сама выглядела ослабшей и истерзанной до крови ревущим ветром, водой и камнями. Матросы «Ветреного» не могли ничем помочь, а лишь смотрели – смотрели и звали Эри. Огромная стена поднималась все выше и выше, поравнявшись сначала с носом «Ветреного», а затем и с его мачтой. А Эри продолжала бесстрашно стоять на ее вершине. И пока стена росла, некоторые из самых старших русалок, истратив все свои силы, погибали. Они безжизненно всплывали на поверхность и исчезали, превратившись в пузырьки. Но другие ру салки не дрогнули. Сердца моряков наполнились состраданием, и теперь они взывали не только к Эри, но и к русалкам, чтобы те пожалели себя и остановились. И русалки остановились, но лишь тогда, когда стена стала настолько высокой, что отбрасывала огромную тень на «Ветреного», и когда силуэт Эри замаячил высоко-высоко над вороньим гнездом и топселем. Тогда в воде осталась кружить лишь одна русалка – та, что вместе с моряками снова и снова звала Эри и спрашивала, закончили ли они. Когда Эри наконец повернулась, будто желая ответить, она рухнула вниз, обессилев, как и мертвые русалки, пенившиеся на волнах.

Она упала с самого верха той стены под горестные вопли матросов «Ветреного». Безжизненно погрузившись в холодные, мутные воды, она ушла прямиком на дно гавани.

Матросы «Ветреного» видели, как последняя одинокая русалка нырнула за ней, и они видели, как волны забились о стену, когда Эри перестала их сдерживать. Стена выдержала. Матросы могли порадоваться хотя бы этому, но их ликующие возгласы стихли, когда они увидели, как русалка всплывает на поверхность с их жрицей, но та не шевелилась и не дышала. Матросы «Ветреного» спустили шлюпку и подняли русалку – да, русалку! – и Эри на палубу корабля, отчаянно крутя лебедки и поднимая шлюпбалку. Тогда другие жрецы моря и матросы занялись Эри, откачав морскую воду из ее легких. Но она так и не начала дышать.

Когда русалка, лежавшая на палубе, достала небольшой нож с перламутровой ручкой, почти никто не пытался ее остановить, – а тех, кто пытался, удержали их товарищи. Она с трудом вспорола ботинки Эри, а затем порезала и ее стопы. Затем потащила неподвижную жрицу за собой; она с трудом двигалась по палубе, отталкиваясь своим большим ярким хвостом, покрытым кровью, чешуей и илом, и пугая матросов этим зрелищем. Русалка все кричала: «В гавань! В гавань!» – и матросы, осмелев и сжалившись, вытолкнули обеих за борт. Эри и русалка рухнули в темную воду и исчезли из виду.

Лишь тогда стойкие матросы «Ветреного» заплакали, скорбя по любимой жрице, которая была их преданным другом и помощницей. Оплакивали они и мертвых – погибших русалок и матросов, – отдавших свои жизни ради них и ради Боралуса. Они ждали, но ничего не происходило, и они заплакали еще горче. Однако едва капитан отдал приказ спустить паруса и приготовиться вернуться в порт, они увидели, как из воды показалась темная голова. Волосы приобрели необычный блеск, но глаза были открыты, и на них смотрело лицо Эри. Вместо сильных ног под водой мелькал русалий хвост. Велика была жалость матросов, но Мать сжалилась еще больше. Халия обнимала Эри за шею, и плакала, и смеялась от радости.

Ныне весь Кул-Тирас знает историю Эри, пусть даже жрица моря и их сестра по оружию не вернулась к ним. С тех пор на страже Боралуса стоит крепкая стена, а его народ чтит русалок, считая их символом высочайшей чести и доброй удачи. А еще символом самопожертвования, ведь с тех пор в той гавани не видели ни одной русалки. Когда тихими вечерами закат порой окрашивает воды гавани в красный цвет, старые моряки считают это приметой хорошей погоды и называют это явление кровью Эри – в память о верной долгу жрице моря и русалке, которая любила ее столь преданно.

Кобольды понурили свои измазанные свечным воском головы, некоторые горько закивали, соглашаясь со сказанным. Некоторые уже упали на колени, оплакивая бедного маленького Парафинчика, которого поглотила тьма. Папа Усошмыг стиснул кулаки и заскрежетал кривыми зубами. Он навис над Веточкой, и ее храбрость улетучилась от его громогласного крика:

– Я предупреждать, что сказка опасна! Я говорить Веточке, что от туманных легенд не бывать ничего хорошего! А теперь Парафинчик угасать! Тьма забрать его, потому что он поверить глупой сказке!

Веточка ясно увидела перед собой, как чернильная чернота поглощает Парафинчика целиком, и кровь в ее жилах заледенела. Она задрожала, но все равно топнула ногой.

– Обвалы бывать и по другим причинам. Мы терять время! Нужно искать Парафинчика!

– Тьма забирать больше кобольдов, если мы копать выше носа! Одного мы сегодня уже потерять… но больше не терять. – Папа Усошмыг схватил Веточку за ухо своими истертыми когтями и сжал. – Особенно из-за выдумок-придумок вроде Свечки Без Фитиля!

На глазах Веточки выступили слезы, и она стиснула зубы, оглядывая стоявших перед ней шахтеров. Они собирались просто сесть и сдаться.

– Вы все просто бояться! Я тоже бояться, но я хотеть помогать Парафинчику!

– Значит, тьма погасить и тебя.

Папа Усошмыг повернулся на своих мозолистых пятках, завершая спор, и начал помогать шахтерам перегораживать разрушенный туннель.

Бабуля, стоявшая позади собравшихся, хмуро смотрела на Папу. Она подняла было свою кирку, но закашлялась и упала на землю. Веточка подбежала, чтобы подхватить ее, и Бабуля оперлась на лапу внучки.

– Не бывать я так стара и больна… – выругалась Бабуля, а затем понимающе посмотрела на Веточку. Она единожды кивнула ей и вложила упавшую кирку внучке в лапы. – Веточка знать, что в жизни кобольда бывать место не только туннелям. Веточка права, что не бояться и идти искать маленького Парафинчика. Его свечка еще гореть, я это точно знать. Взять мою кирку, милая Веточка. Свечка Без Фитиля дать мне свет во тьме, а ты идти давать его Парафинчику. Идти, пока Папа не пытаться тебя остановить.

Веточку переполняли чувства. Она обняла бабушку и поблагодарила ее. Поправив свечку на своей каштановой макушке и сунув связку камней Парафинчика в карман, Веточка закинула кирку на плечо и тихонько шмыгнула в соседние туннели.

Сейчас, когда одна шахта уже обвалилась, ей нужно было действовать особенно осторожно. Веточка пробиралась по извилистым туннелям, прислушиваясь к любым признакам жизни. Осторожно, стараясь не задеть большие валуны и не потревожить спящих пещерных пауков, она шла по уклону вверх, параллельно разрушенному туннелю. Если она не будет осторожна, то ее собственная свечка тоже может с легкостью погаснуть – тьма, голод, страх или все три сразу могли поглотить ее. Туннель впереди скрывали тени, становившиеся все гуще. Единственным источником света осталась свеча на голове Веточки. Страх быстро начал подкрадываться к ней, поднимая шерсть на ее холке.

– Я бояться, – сказала Веточка вслух, в пустоту. – Но Парафинчик нуждаться во мне.

Когда маленькая кобольдша нашла нужное место, она осторожно коснулась киркой трещины в матовом сером камне. Шахта, в которой застрял Парафинчик, должна была находиться прямо за ней. Слова отца безжалостно жужжали в сознании Веточки, подобно рою злобных подземных пчел: «Выше носа не стучать, иль во тьме ты угасать!»

Она замахнулась Бабулиной киркой и ударила.

Обломок за обломком, камень вываливался из тесного углубления. Не переставая трудиться, Веточка смогла отколоть достаточно, чтобы протиснуться в обрушившийся туннель. Огонек ее свечки заплясал по искореженным стенам, но, кроме камней вокруг, она ничего не нашла. Парафинчика было пока не видать. Несколько часов Веточка пробиралась по камням и земле, выше и выше по туннелю, на ходу прорубая себе опору для ног. Если она была права, то Парафинчик действительно забрался очень далеко, иначе его тело упало бы ко входу в шахту. Воск капал со свечи Веточки ей на нос, обжигая и как будто предупреждая: «Если пойдешь дальше, твой огонек тоже угаснет». Свеча наполовину уже прогорела и мерцала. Веточка проголодалась и устала, но делать было нечего. Тени быстро сгущались вокруг нее. Она сложила лапы рупором у рта и прокричала:

– Парафинчик! Парафинчик, я приходить тебя спасать! Где ты?

Ничего. Сглотнув ком в горле, Веточка утерла глаза и с силой размахнулась киркой. Металлический звон стали, ударившейся о камень, разлетелся по зеву туннеля, а затем превратился в ужасающий грохот, ворвавшийся в пролом подобно реву. Вся полость задрожала. Раздался грохот, затем камень заскрежетал и как будто закричал, и Веточку сбросило с выступа. Кобольдша слишком поздно поняла, что кричала она сама и что скрежещущие камни, похожие на огромные серые кулаки, оказались намного сильнее ее. Упавшие сверху обломки ударили ее по свече и голове, погасив огонь.

Когда Веточка очнулась, она дрожала от холода. Ее окружала такая непроницаемая тьма, что она не могла сказать, где лево, а где право, где верх, а где низ. Ее голова болела, и Веточка чувствовала синяки повсюду, но не могла разглядеть своих лап. И, что хуже, она выронила кирку Бабули. Хныча, не зная, куда податься, Веточка свернулась в грязный, пушистый клубочек. Она держала глаза широко распахнутыми, но не видела ни лучика света. Она навсегда потерялась в этом неподвижном, холодном небытии.

– Прости меня, Парафинчик. Прости, Бабуля, – прошептала она, давясь пылью и слезами. – Веточка тоже угасать.

– Тоже… угасать? – спросил из темноты едва слышный голос.

Веточка села и повернула голову куда-то в черноту.

– Тоже угасать? – повторила она, глядя в пустоту раскрасневшимися, опухшими глазами.

– Тоже… угасать…

Веточка поползла на четвереньках, надеясь, что движется в правильном направлении, и ее пальцы наткнулись на жалкий маленький комок, наполовину погребенный под упавшими камнями.

Это был Парафинчик.

Собравшись со всеми силами, Веточка раскопала потерявшегося кобольда своими усталыми, расцарапанными руками. Она его не видела, но чувствовала на ощупь.

– Прости меня, Веточка, – хныкал Парафинчик. Он стал неуклюже искать ее лапу в темноте и крепко схватился за нее, когда нашел. – Мы можем пойти домой?

Веточка не могла соврать ему, но не могла и ответить. Так они сидели какое-то время в кромешной тьме, держась друг за друга и за надежду, которая была призрачнее дымка.

Подавленная, Веточка опустила глаза, и вдруг уловила слабый-слабый серебристый блеск – лучик света отражался от чего-то металлического, острого и изогнутого. Кирка Бабули лежала неподалеку, сияя подобно маяку. Подобно свече.

Веточка схватила Парафинчика за лапу, и они медленно подобрались к кирке. Оказавшись рядом, Веточка смогла разглядеть в неровной стене крошечную дырочку. Из нее лилось золотистое сияние, и Веточка подняла кирку. Парафинчик немощно прижался к ней, когда она занесла кирку высоко над собой. Веточка била и била, вкладывая в удары все свои оставшиеся силы.

А затем… она проломила камень и очутилась на свету.

Поначалу Веточка не могла ни на что посмотреть и щурила янтарные глаза от ослепительного света. Пока глаза привыкали, она чувствовала под ногами землю – та была на удивление мягкой и теплой. Под ногами кобольдши росли трава и растения, простиравшиеся гораздо дальше, чем видели ее полуослепшие глаза. Но несмотря на это, Веточка видела, как все вокруг прекрасно. Неподалеку от места, где она пробила землю, текла сверкающая река, и прозрачная вода игриво бурлила по красным и пурпурным камням. Цветы мирно покачивались над буйно заросшей землей; они были чистейшего белого цвета, и Веточка прежде даже не знала, что такие существуют. Воздух был поразительно свежим, без намека на затхлость. А над всем этим пылал огромный желтый огонек, который не нуждался ни в фитиле, ни в воске.

Веточка поднялась на ноги и, раскрыв от удивления рот, уставилась ввысь, на огромную Свечку Без Фитиля. Даже Парафинчик приоткрыл глаза и с благоговейным трепетом глазел на нее. На Свечку было больно смотреть, но Веточка не могла отвести глаз. Сколько раз перед сном она молила Бабулю рассказать ей сказку, столь ненавистную папе, и вот теперь она стояла, купаясь в свете чистейшей свечи, в которую всегда верила. Пока любовалась ею, Веточка поняла кое-что еще – она должна была принести Свечку Без Фитиля клану Усошмыг, к ее сомневающемуся папе и ее достойной Бабуле. Но как?

Мало того что пламя было огромным, так еще и сама Свечка свисала с гигантского голубого потолка, который тянулся во всех направлениях, и не было ему конца. Веточка усадила Парафинчика на землю среди белых цветов и попыталась залезть на ближайшие валуны. Но даже забравшись на них, она все равно осталась слишком далеко и не могла дотянутся до Свечки. Высокая деревянная конструкция казалась ей многообещающей, но, даже вскарабкавшись на самую верхушку, Веточка не смогла взять Свечку в лапы. Она замахнулась киркой Бабули так высоко, как только могла, но ничего не зацепила. Свечка Без Фитиля продолжала неустанно гореть и оставаться бесконечно далекой.

Не желая сдаваться, Веточка огляделась по сторонам. Если она не могла принести Свечку Без Фитиля своему клану, ей нужно было как-то завлечь их и уговорить прийти сюда самим.

– Веточка! – позвал Парафинчик, держа в лапах один из белых цветков. Когда он схватился за него, все царапины и синяки юного кобольда исцелились у нее на глазах. Разве такое было возможно? И так быстро? Парафинчик поднес бутон к носу и глубоко вдохнул. – Спасибо тебе, цветочек.

Веточка остановилась и наклонилась над цветами, чтобы ими полюбоваться. Стоило ей это сделать, как ее голова перестала болеть, а синяки исчезли.

– Спасибо вам, цветы, – изумленно прошептала Веточка.

Их золотистые серединки и яркие белые лепестки напомнили ей форму Свечки Без Фитиля. Возможно, и они сгодятся. Веточка осторожно вытянула один единственный белый цветок из земли и убрала его в свой рюкзак. Он был еще теплым от света Свечки.

– Пойдем со мной, Парафинчик. – Веточка улыбнулась и снова взяла маленького кобольда за лапу. – Мы возвращаться домой и доказывать, что Свечка Без Фитиля существовать!

– Но нам приходиться снова проходить через темноту. – Уши Парафинчика от испуга прижались к затылку.

– Темнота уже не погасить Парафинчика или Веточку. И мы найти свечку, которая никогда не гаснуть. Теперь мы сами можем быть светом и быть смелыми.

Ноги, ведомые новообретенной уверенностью, и сердца, стучащие от воодушевления, быстро повели державшихся за лапы Веточку и Парафинчика через обрушившийся туннель и через темноту, которая больше не могла их остановить, обратно, к знакомым объятиям сияющих грибов и эху скрежещущих лопат.

– Парафинчик живой! – радостно кричала Веточка, пробегая по коридорам. – Парафинчик живой!

– И Свечка Без Фитиля существовать взаправду! – щебетал Парафинчик.

Поначалу вернувшегося Парафинчика кобольды приветствовали удивлением, облегчением и объятиями, но вскоре их настроение омрачила печаль. Триумф Веточки был встречен грустным, горестным взглядом ее отца, стоявшего со сложенными перед ним лапами. Остальные кобольды клана Усошмыг поникли плечами и опустили головы. Пока Веточки не было, Бабуля сильно заболела. Скоро она должна была покинуть этот мир.

Веточка поспешила к Бабуле и уронила кирку, бросившись на колени. Бабуля лежала, а ее исхудавшее тело накрывали несколько одеял, но даже несмотря на них ее лапы были холодны, и Веточка почувствовала это, когда взяла их в свои. Глаза пожилой кобольдши едва смогли приоткрыться, чтобы посмотреть на внучку.

– Бабуля, – сдавленно произнесла Веточка, чувствуя, как улетучивается ее бесполезная отвага. – У меня все получиться… я найти Парафинчика. И я найти Свечку Без Фитиля. Я доказать, что Бабуля рассказывать правду.

Осторожно, словно он разобьется от одного прикосновения, Веточка вытащила из своего рюкзака цветок.

– Ты видеть? Он еще теплый от огня Свечки Без Фитиля. И он на нее похож.

Медленнее, чем тягучий сироп стекает с краев грибного пирога, Бабуля провела пальцами по лепесткам.

– Я хотеть… ее увидеть, – выдавила Бабуля. – Мой фитиль почти догорать… но мне еще хватить огня на это.

В тот миг Веточка кое-что ясно осознала. Цветы под Свечкой исцелили ее и Парафинчика. Их было очень много у входа в туннель, который она прорубила. Возможно, они исцелят и Бабулю тоже! Веточка видела, как Папа Усошмыг посмотрел сначала на дочь, а затем на умирающую мать.

– Она должна увидеть Свечку Без Фитиля, – сказал он.

Веточка собрала юных кобольдов в центре шахты.

– Друзья! Парафинчик вернуться к нам! Я знать, что раньше вы сомневаться, но я добывать доказательство того, что Свечка Без Фитиля существовать. Под ней растут цветы, которые спасти Парафинчика и которые будут спасать мою бабулю! Если вы верить мне и мы все копать вместе, мы спасать ее быстро-быстро. И вы все сами увидеть Свечку Без Фитиля! Не бояться, друзья, не бояться!

Сначала, пока в маленьких мохнатых головках принималось решение, повисла тишина. Затем детишки все радостно закричали и подняли кирки над головами, кивая и желая увидеть над собой неугасающий огонь. Веточка подпрыгнула и победно подняла кулак.

– Вперед, Усошмыги! Мы копать выше носа, но мы копать осторожно! Мы приглядывать друг за другом, и мы увидеть Свечку Без Фитиля!

Юные кобольды вонзили кирки в камни и начали раскалывать их, копая вверх под руководством Веточки. Ее туннель был слишком извилист и узок, но вместе они быстро расчистили путь к Свечке Без Фитиля. Одни проверяли камни на прочность, другие указывали, где копать, а третьи орудовали кирками, и все вместе они смогли избежать обвалов и несчастных случаев. Когда они прорубили ход на поверхность, то за ними остался пологий туннель, выходящий из недр на сияющее, заросшее травой поле. Проход был достаточно широким, чтобы по нему могли пройти шесть кобольдов. Все они поначалу ослепли от яркого света, но, когда зрение вернулось к ним, они стали с восхищением разглядывать потрясающий мир, которого из страха сторонились на протяжении неисчислимых поколений. Теперь, когда сомнения более не затуманивали их взор, они любовались цветущими лугами, ласково журчащей рекой и огромной Свечкой Без Фитиля.

Позади них шахтеры и Папа Усошмыг вывезли Бабулю из туннеля на шахтерской тележке, набитой мягким мхом и одеялами. В сложенных на груди лапах она держала крошечный цветок. Ласковые лапы осторожно подняли ее с тележки и уложили на мягкую землю. Стайка юных кобольдов обложила ее цветами, сплетая из них венки и косы и укладывая их вокруг.

– Мы здесь, – прошептала Веточка Бабуле. – Свечка Без Фитиля здесь.

Глаза Бабули открылись, и она посмотрела ввысь, на великую сияющую Свечку Без Фитиля. Она благоговейно ахнула, и ее глаза наполнились слезами. Веточка смотрела, как годы терпения и непринятия растворились и сменились довольной улыбкой. Впервые на памяти Веточки Бабуля как будто расслабилась. Однако даже несмотря на то, что Бабуля лежала на постели из мирных белых цветов, она все равно дышала тяжело, а ее лапы дрожали.

– Что происходить? Почему Бабуля не исцеляться? – вслух спросила Веточка, уже глядя по сторонам, чтобы собрать еще цветов. Но Бабуля лапой ласково повернула нос Веточки к себе. По длинной мордочке старой кобольдши скатилась слеза, но она улыбалась шире, чем когда-либо. Бабуля взяла Веточку за лапу настолько крепко, насколько ей только позволяли слабеющие мускулы.

– Настать мое время уходить, Веточка. – Окруженная сверкающими белыми лепестками, она сама лучилась светом. – Я сполна проживать свою жизнь, и ты, моя любимая Веточка, быть в ней самой большой радостью. Мой фитиль дотлеть, мой воск растаять. Но так я стать ближе к Свечке Без Фитиля. И, благодаря Веточке, я могу покоиться в ее теплом свете.

Даже когда дыхание Бабули Усошмыг остановилось, Веточка еще долго держала ее за руку. Кобольды Усошмыги собрались вокруг Бабули, гладя ее и прижимаясь щеками к ее щеке. А над ними Свечка Без Фитиля горела ярче, утешая всех своими теплыми объятиями.

И хотя свеча Бабули угасла, Веточка была рада тому, что Парафинчик нашелся, а Папа Усошмыг заново обрел веру в лучшее. Каждый день она выбиралась из тьмы шахт и сидела под Свечкой Без Фитиля, с теплотой вспоминая свою бабулю. Она наблюдала, как ярчайший огонек плывет по голубому потолку, двигаясь от одного края горизонта к другому, не мерцая и не угасая ни на секунду. Веточка гадала, куда он движется и в какое приключение отправился вместе с ее бабулей. Одним особенно светлым утром отважная Веточка пошла вслед за Свечкой Без Фитиля. С киркой Бабули в руках она карабкалась на холмы, плато и горы Азерота, взбираясь на самые высокие вершины, какие только могла найти. И каждый удар выше носа приближал ее к Свечке Без Фитиля, к Бабуле и свету.

Хронорму сел лицом к лицу к Вневременному, чувствуя себя совсем ничтожным. Просто оказавшись в присутствии главы его рода, того, кто на протяжении веков повидал столь много знаменательных событий, юный дракон ощутил себя мельче песчинки.

На миг между ними повисла безмятежная тишина, а затем юный дракон неуклюже ее нарушил:

– Великий Ноздорму, как ты знаешь, скоро наступит мой День Облика. В смысле, конечно же, ты это знаешь, ведь ты – Вневременный, и ты видел все, что было, есть и когда-нибудь будет. Но я – всего лишь маленький, ничтожный бронзовый дракон, и я не знаю грядущего… Я даже не знаю, какой облик мне выбрать. Я надеялся, раз ты ведаешь, что будет, возможно, ты можешь подсказать мне, какой облик я выберу в будущем, или что уже выбрал будущий я. И это даже не жульничество, ведь ты и так знаешь, что это произойдет. И да, у тебя есть правила, которые запрещают подобное, но вдруг ты хотя бы на этот раз сможешь придумать, как их…

– Хронорму, – твердо, но с теплотой сказал древний дракон.

– Да?

– Не забывай дышать.

Хронорму медленно, размеренно вдохнул. Он думал, что если продержится достаточно долго, то забудет, как ему стыдно.

– Прощу прощения, – тихо сказал он.

Голос Ноздорму потек подобно песку:

– Ни одного бронзового дракона нельзя назвать ни маленьким, ни ничтожным. Пожалуйста, скажи мне, что для тебя значит День Облика?

– Он говорит о том, что ты и другие Аспекты доверяете мне принять облик смертного создания и жить среди них. И чем лучше я смогу поладить с ними, тем больше я смогу помочь им понять нас, драконов. Поэтому выбор правильного облика так важен. Я хочу, чтобы они видели во мне меня, а не мою чешую и клыки.

Ноздорму кивнул огромной бронзовой головой, а затем, медленно моргнув, окутался сверкающим золотистым облаком магии. С каждым мигом облако становилось все меньше и меньше, а затем рассеялось, оставив после себя не огромного дракона, а высшего эльфа с коричневой бородой.

Даже в этом обличье Вневременный сохранил изящество и строгость. Своей царственной осанкой он напоминал какого-нибудь древнего короля, излучающего уверенность и мудрость. Его смертная броня состояла из бронзовых чешуек, а правый наплечник был выполнен в форме головы дракона, державшей сосуд с вечно текучими песками.

Хронорму потерял дар речи. Он был уверен, что никогда не сможет принять столь благородного облика.

Эльф махнул рукой, и пески под его ногами снова начали меняться.

– С тех пор как мы, Аспекты, впервые осознали, что нашему виду суждено делить Азерот с молодыми расами, каждый из нас выбрал себе личину, позволявшую видеть мир их глазами. Что важно, эта личина также позволяет нам понять, как они видят нас. Ты хочешь, чтобы они видели в тебе заслуживающего доверия мудреца? Деспота, которого следует бояться? Кого-то отчужденного и замкнутого или добродушного и щедрого? Это глубоко личный выбор, и он многое говорит о тебе как о драконе. Так что нет, я не скажу тебе ничего, что могло бы повлиять на твое решение.

Хронорму вздохнул.

– Я понимаю…

И он правда понимал. Но его нерешительность в выборе облика – и в понимании того, каким он был драконом, – все еще беспокоили его.

– Вместо этого я дам тебе совет, – продолжал Ноздорму. – Ступай к тем, кто уже избрал свой облик. Но не только к друзьям, а к тем, кого ты еще не знаешь. Даже к тем, кого боишься. Узнай, чем руководствовались они в своем выборе, и тогда твой собственный путь станет яснее.

– Благодарю тебя, Великий. Я так и поступлю. – Это был не тот простой ответ, на который рассчитывал Хронорму, но все же ответ был хорошим.

– Пески укажут тебе путь, юный Хронорму, – сказал Ноздорму, снова садясь посреди теплого золотистого сияния и возвращаясь к своим мыслям.

Когда Хронорму двинулся обратно к ступеням, он остановился, чтобы посмотреть на медитирующего Вневременного. Все еще оставаясь в облике смертного, он сидел в глубоком отпечатке, который оставило на песке его драконье тело. Хронорму показалось, что, какой бы облик ни принимал Аспект, он все равно заполнял собой песок целиком.

Юный бронзовый дракон прыгнул в воздух и взмыл ввысь. В его голове уже зародилась идея.

Хронорму летел высоко и быстро, глядя на то, как ледяные просторы Драконьего Погоста сменяются окутанными паром гейзерными полями и тундрой с ее короткой жесткой травой цвета ржавчины. Он направлялся к далекой голубоватой дымке, видневшейся в небесах на западе. Постепенно то сияние стало ярче, приобрело очертания и наконец превратилось в маяк света, который, казалось, пронизывал само небо. Хронорму взмыл еще выше, к уступам изрезанных скал, окружавших Хладарру, – к оплоту рода синих драконов.

Юный дракон пролетел над высокими вершинами и с трепетом воззрился на Нексус – высоченную башню, состоявшую из парящих колец, которые окружали толстый столп магической энергии. Хронорму слышал рассказы о чудесах, хранящихся внутри этой крепости, – о древних артефактах, подаренных Аспектам по воле самих титанов. Отряды больших синих драконов облетали строение, патрулируя периметр синхронными взмахами крыльев.

Не желая беспокоить изящных синих, Хронорму спустился ниже, решив приземлиться на гряду, с которой открывался вид на заснеженные поля, усеянные маленькими рощицами высоких сосен. Воздух наполнялся лиловым сиянием и шумом магии, мягко потрескивавшей в ушах Хронорму. Синие драконы, большие и маленькие, призывали заряды чародейской энергии, оттачивая свое магическое мастерство, которым славился их род.

Хронорму увидел, как с верхних уровней Нексуса к нему спускается дракон с лазурной чешуей. Он опустился на скалы с почти что царственным изяществом, чуть ли не потревожив почву, которая оказалась под его лапами.

– Ты, должно быть, Хронорму, – сказал дракон, вежливо склонив голову. – Я – Калесгос. Для меня честь встретиться с тобой.

Бронзовый дракон склонил голову в ответ.

– Рад встрече, Калесгос! Зидорми высоко отзывалась о тебе. Благодарю, что нашел время, чтобы поговорить со мной. Я вижу, ты очень занят.

Калесгос улыбнулся. Он казался спокойным и смиренным.

– Наш Аспект, Малигос, требует, чтобы члены нашего рода неустанно тренировались. Но я всегда могу найти время, чтобы оказать услугу другу. Зидорми сказала мне, что ты ищешь наставлений в преддверии твоего Дня Облика?

Хронорму серьезно кивнул.

– Именно так, и день приближается быстро. Я разрываюсь между смертными личинами, не зная, какая из них лучше всего отражает мою суть. Я обратился за советом к моему Аспекту, и он предложил мне спросить тех, кто уже принял решение. Если позволишь, Калесгос: как ты выбрал свой облик?

Синий дракон прикрыл глаза и прошептал заклинание. Чародейские вихри закружились вокруг него, водопадом ниспадая вниз, и Калесгос принял свой смертный облик. Когда перевоплощение завершилось, Хронорму из вежливости ничего не сказал.

– Что ты думаешь о моем выборе? – спросил худощавый синеволосый… эльф? Человек? В кого бы он ни превратился, Калесгос был одет в простую белую рубаху, заправленную в совершенно обыкновенные коричневые штаны, и ботинки. Для столь замысловатого перевоплощения конечный результат оказался довольно непримечательным.

– И правда незаурядный облик! – Хронорму постарался скрыть недоумение за маской энтузиазма.

Калесгос усмехнулся.

– Будь честен, мой юный друг. Ты ведь ожидал совсем не этого, верно?

Бронзовый дракон смутился.

– Просто… зная, как вы, синие, близки к магии, и раз или два увидев Малигоса в его роскошном смертном обличье, я, наверное, ожидал чего-то более…

– Грандиозного? Все хорошо, Хронорму. Правда. – Его теплая улыбка успокоила бронзового дракона. – На самом деле, я сделал такой выбор именно потому, что он противоположен выбору моей стаи.

Хронорму моргнул. Затем моргнул снова.

– Я не понимаю.

– Видишь ли, – начал синий, – за выбором каждого облика стоят определенные причины. Аспекты вызывают уважение как у наших родов, так и у смертных, и именно этому служат их личины. Они должны быть затейливыми и строгими, потому что этого мы от них и ожидаем. Верно?

В его словах была логика. Бронзовый дракон кивнул.

– Хотя многие из моего рода следуют примеру Аспектов, я хочу общаться со смертными на равных. Я избрал облик получеловека-полуэльфа – смесь смертных миров, отражающую то, что и я пытаюсь стать смесью нашего мира и их мира. Я не хотел, чтобы мой вид напоминал им дракона. Я хотел, чтобы они видели во мне друга, равного им, кого-то, кому они могут доверять. Я бы сказал, что в этом – вся суть моего выбора и того, кем я себя считаю. Я решил, что хочу располагать других к себе, Хронорму.

А в этих словах было еще больше логики.

– А почему синие волосы?

Кейлек пожал плечами.

– Мне так просто больше идет.

– Понимаю, – ответил Хронорму. – Спасибо, что поговорил со мной, Калесгос. Ты оказался еще добрее, чем о тебе рассказывала Зидорми.

Полуэльф улыбнулся.

– Я рад помочь. Пока ты не ушел, могу я дать тебе еще два совета?

– Конечно! – выпалил Хронорму, шире распахнув глаза.

– Во-первых, я заметил, что драконьи имена могут показаться смертным чересчур официальными. Если захочешь, чтобы они видели в тебе союзника, я бы посоветовал придумать себе… Как же они это называют? О! Кличку. Например, я, находясь в обществе смертных, называю себя Кейлеком.

– Правда? Мне нравится такая идея. Я об этом подумаю. А какой второй совет?

Калесгос приподнял бровь.

– Все, что я тебе посоветовал, было сказано с моей собственной точки зрения. Но другие драконы зачастую видят себя иначе и по-другому смотрят на свои взаимодействия со смертными. Я бы предложил тебе поискать мудрости у тех, чье мнение отличается от моего.

Хронорму знал, что это хороший совет. Он подумал о других драконах, которые произвели на него впечатление, попытался вспомнить того, кто как можно больше отличался бы от Калесгоса. Когда имя такого дракона всплыло в его сознании, беззаботность Хронорму улетучилась и он помрачнел.

Полуэльф потер подбородок.

– Похоже, ты уже знаешь, кого навестишь следующим.

Бронзовый дракон вздохнул.

– К сожалению, знаю.

Драконид с черной чешуей прошаркал к Хронорму и низким, скрипучим голосом прорычал:

– Моя госпожа готова тебя принять. Иди за мной.

Бронзовый дракон, чувствуя себя не в своей тарелке, с трудом сглотнул. Дракониды были слугами драконов – могучими, двуногими созданиями, сотворенными своими хозяевами, чтобы быть им преданными помощниками. Никогда прежде Хронорму не боялся их. Но здесь, среди витавшего в воздухе пепла, в пещерах, упрятанных в далекий темный уголок Драконьего Погоста, юный дракон почувствовал себя очень напуганным.

Когда черный драконид повернулся и повел его к голодному зеву одного из туннелей, который, петляя, уходил глубже в недра вулкана, страх Хронорму превратился в жалость. Существо выглядело побитым, изнуренным и слегка подволакивало одну ногу.

«Почему его госпожа не исцелит его?» – подумал бронзовый дракон. Пришедшие ему на ум ответы были неутешительными. Следуя за хромающим драконидом, Хронорму увидел и других, похожих на его сопровождающего. Они трудились у бассейнов кипящей лавы или таскали тяжелые телеги, полные руды, – и все они выглядели такими же изможденными от труда и грязными. Здесь не было ни радости, ни счастья. Лишь послушание.

Туннель привел в обширный зал, освещенный пылающими жаровнями и потоками лавы, стекавшими в горящие бассейны. Здесь тоже были дракониды: некоторые трудились, другие сражались с черными дракончиками, оттачивавшими свое боевое мастерство. Юные драконы безжалостно нападали, и Хронорму понял, почему столь многие из слуг были ранены.

«Черный род учится, как лучше причинять боль» – эта мысль наполнила его сердце печалью и стыдом.

Хронорму шел медленно, чтобы не обогнать своего проводника. Туннель извивался и поворачивал, огибая скопления острых камней, сильно походивших на изуродованные драконьи зубы, и наконец привел в пещеру. Воздух в ней был гуще и грязнее. Бронзовый дракон почувствовал себя так, словно очутился в темном, густом омуте, и подавил желание сбежать.

«Ты в безопасности, Хронорму. Ты среди себе подобных. У тебя нет причин бояться». – Однако он знал, что убеждать себя в чем-то и по-настоящему в это верить – это совсем разные вещи.

Посреди пещеры, на острове из черного камня восседала огромная черная драконица. Она была властной. Надменной. Следя за тем, чтобы никто из ее подданных не бездельничал, она водила головой из стороны в сторону, и пламя огней отражалось от ее гладких изогнутых рогов. Драконид повел их бронзового гостя по узкой обсидиановой тропе, которая вилась змейкой из стороны в сторону и подводила к черной драконице. Хронорму, приблизившись, замедлил шаг от охватившего его благоговения и страха.

– Госпожа, я привел чужака, который желал видеть тебя. – Ее слуга склонился так низко, что почти растянулся на камнях.

Драконица повернулась и посмотрела на драконида своими пронзительными желтыми глазами. Глазами, кошачьи зрачки которых затем уставились на Хронорму.

Бронзовый дракон поспешил подобрать нужные слова и, запинаясь, произнес:

– Здра-здравствуйте, миледи. Спасибо, что…

– Это так-то ты проявляешь уважение к дочери Аспекта? – Ее голос звучал жестко, требовательно.

Юный бронзовый дракон пал ниц и опустил голову еще ниже.

– Простите меня. Спасибо, что согласились принять меня, леди Ониксия.

Черная драконица, похоже, осталась довольна.

– Можешь подняться и назваться.

– Меня зовут Хронорму. Я пришел к вам от имени бронзового рода и принес наилучшие пожелания от Вневременного. – Он поднялся, как и приказала хозяйка этого места, но заметил, что его ноги задрожали.

Ониксия даже не моргнула.

– Надеюсь, ты проделал такой путь не для того, чтобы передать мне пустые банальности, юный дракон. Говори, чего же ты ищешь.

У Хронорму пересохло во рту.

– Вашего совета, миледи, – негромко ответил он.

– Да неужели? – Ее поза изменилась, став чуть более расслабленной. Но от чего – от искреннего любопытства или же просто от недоумения, – юный дракон не мог понять. – Продолжай.

Хронорму набрал в грудь воздуха. Он приготовил длинное объяснение, перемежавшееся почтительными ремарками и шутками, но даже несмотря на видимую благосклонность Ониксии, он не хотел задерживаться в этих могильных пещерах слишком долго.

– Близится мой День Облика, и я не могу решить, какую личину выбрать. Я надеялся узнать, как вы пришли к своему выбору.

Несколько неловких секунд черная драконица молчала, а затем нарушила тишину вопросом:

– Зачем мы выбираем личину?

– Чтобы лучше ладить со смертными расами, – ответил бронзовый дракон. – Чтобы располагать их к себе и общаться с им подобными.

Ониксия фыркнула, и из ее ноздрей вырвалась струйка темного дыма.

– Я и не ожидала ничего другого от Ноздорму и его учеников. Нет, юный дракон. Мы выбираем ту личину, которая позволяет нам управлять ими.

Огромная темная драконица расправила свои крылья шире и поднялась на задние лапы. У Хронорму отвисла челюсть, когда Ониксия заполнила собой почти всю огромную пещеру. На миг она замерла в такой позе, а затем схлопнула крылья с такой силой, что к Хронорму устремилось облако пепла. Бронзовый дракон закашлялся, задыхаясь, и его глаза обожгла сажа. Когда он наконец сморгнул слезы, Ониксия более не была в драконьем облике, а приняла личину темноволосой женщины-человека в дорогих одеждах.

– Из всех смертных рас люди представляют для драконов самую большую угрозу, – сказала она. – Они не самые сильные и не самые умные, но им нет равных в упорстве. Однако, какими бы смышлеными они ни были, они остаются тщеславными созданиями, которых легко склонить к своей воле лестью. Я избрала тот облик, от которого их сердца бьются быстрее, и он позволяет мне брать от них все, что я только пожелаю. Услышь же мой мудрый совет, дитя: ты – дракон, охотник, у которого есть когти, чтобы рвать плоть, и клыки, чтобы убивать. Никакая личина этого не изменит. Равно как и другие твои способности, твой облик станет средством, с помощью которого ты сможешь взять все, что захочешь.

Хронорму почувствовал, как у него перехватило дыхание, словно от удара. Он не знал, что и сказать.

– Но я… не хочу, чтобы смертные видели меня таким.

Человеческие губы Ониксии сложились в тонкое подобие улыбки. Она приблизилась к Хронорму и, протянув руку, провела ею по бронзовой шее. Она заговорила медленно, вкрадчиво:

– Ты не можешь изменить свою природу, маленький дракон. Если останешься здесь, со мной, я научу тебя всему, что нужно знать о смертных. Под моим руководством ты выберешь свой идеальный облик и станешь величайшим драконом своего рода. Даже Вневременный однажды склонится перед тобою.

От ее жестоких слов у Хронорму все сжалось внутри, но он понял, что она всего лишь играется с ним. Он шагнул назад, отшатнувшись от ее приторного прикосновения.

– Ваше предложение весьма… щедрое, леди Ониксия. Думаю, я уже многому у вас научился. Но мне пора идти.

Женщина рассмеялась, и голос ее гремел, как голос драконицы, которая скрывалась за этой личиной.

– Как жаль, что тебе не хватает смелости признать правду, дитя. Ты навсегда останешься мелким и ничтожным. Дружи со смертными, и однажды они принесут тебе погибель.

Хронорму не стал ждать провожатого. Он развернулся и побежал прочь, всем сердцем надеясь, что правильно помнит, какой туннель выведет его обратно, на свежий воздух. Позади него раскатистый хохот эхом разносился по пещере. Он преследовал дракона, пока тот мчался по туннелям из темного камня, и исчез лишь тогда, когда Хронорму наконец вырвался из пещер и снова вдохнул прохладный ночной воздух.

Дракон повалился в глубокий сугроб свежего рассыпчатого снега, и тот смыл сажу с его чешуи. Слезы наполнили его глаза от стремившихся излиться печали, страха и облегчения. Никогда в жизни он не чувствовал, что быть драконом так ужасно, как в той пещере. Но чего бы ни добивалась леди Ониксия, кое-чему Хронорму у нее научился.

– Я знаю, кем я хочу быть, – сказал он. И хотя его голос и губы дрожали, в сердце Хронорму царили твердость и решимость.

«Стой спокойно. Не дергайся! Не ходи из стороны в сторону! Церемония скоро начнется!» В голове Хронорму проносился вихрь мыслей и чувств. Ему казалось, что к нему в живот забрались беспокойные дракончики и принялись играть там в догонялки. Его День Облика наконец настал.

Согласно традиции, церемония проводилась на вершине храма Драконьего Покоя – огромной башни из бледно-серого камня, откуда Аспекты могли взирать на весь Драконий Погост. Хронорму ожидал, что Ноздорму будет присутствовать – все-таки тот был Аспектом его рода. Но когда юному дракону сказали, что церемонию будет проводить сама Королева Драконов, он чуть не хлопнулся в обморок.

«Алекстраза! На моем Дне Облика!» – от этой мысли неугомонные дракончики в его животе забегали еще быстрее.

Тогда он начал разглядывать собравшихся. Дорогая Зидорми, конечно же, прилетела заранее и сделала все, что могла, чтобы его успокоить. Бронзовых драконов было в храме больше всего, в том числе Хронорму видел и множество друзей, которых он знал всю жизнь. Каждый род, по обычаю, прислал своих представителей. Здесь были красные драконы, зеленые драконы и синие драконы. Даже леди Ониксия пришла со своей свитой, хотя ее род здесь явно недолюбливали. Ноздорму недвижимо смотрел вдаль, ожидая нужного мига, чтобы начать.

– И снова здравствуй, Хронорму.

Юный бронзовый дракон был настолько поглощен собственными мыслями, что не заметил, как к нему подошел дружелюбный синий дракон.

– Калесгос! Как я рад снова тебя видеть! Спасибо, что пришел. – На Хронорму накатила волна радости и облегчения, и он заключил синего дракона в крепкие объятия. Это выходило за рамки традиций, но зато его волнение чуточку улеглось.

Дракон улыбнулся.

– Я бы ни за что это не пропустил. Жду не дождусь твоего провозглашения.

«Мое провозглашение». Хронорму уже сто раз вслух отрепетировал слова, не говоря уже о деталях заклинания смены облика, но он все еще оставался уверен, что обязательно сядет в лужу при всех, включая Королеву Драконов. Он выдавил из себя улыбку и неловкий смешок, подавляя желание сбежать.

– Время пришло, – объявил Ноздорму. Он говорил просто и спокойно, но его слова заглушили разговоры собравшихся.

Другие драконы разошлись, встав по периметру открытой площадки, а Хронорму остался стоять в середине, лицом к Вневременному. Все затихли, и юный бронзовый дракон вдруг запаниковал: «Они ждут, что я что-нибудь скажу? Что дальше?»

Словно в ответ на его вопросы крылатая тень закрыла мерцающий зеленоватый свет, струившийся сверху, и Королева Драконов медленно, изящно спустилась с небес и заняла свое место рядом с Ноздорму. Хронорму много раз видел Алекстразу издалека. Вблизи Хранительница Жизни была прекрасна, с алой чешуей и изогнутыми рогами, украшенными золотом, но больше всего юного дракона восхищали ее теплота и сострадание.

– Подойди, Хронорму из бронзового рода, – нараспев, ласково сказала она.

Юный дракон размеренно вышел вперед. Холод камней успокаивал его беспокойные лапы. Он остановился, чуть не доходя до двух Аспектов.

Алекстраза наклонилась поближе и негромко, чтобы ее мог слышать лишь Хронорму, произнесла:

– Мне говорили, что тебя одолевали сомнения в своем выборе, юный дракон. Если хочешь, я могу отложить церемонию на другой день. – Она тепло улыбнулась. – Знай, я желаю тебе лишь добра, дитя.

Хронорму показалось, что он никогда прежде не чувствовал, чтобы его так понимали и так любили. Он кивнул.

– Я готов, моя королева. И для меня будет самой большой честью в жизни, если вы продолжите церемонию.

Алекстраза кивнула ему, а затем заговорила громко, обращаясь к гостям:

– Многие века прошли с тех пор, как мы, драконы, впервые посмотрели с наших насестов вниз и увидели, что по Азероту начали расселяться молодые смертные расы. Мы видели, как их поселения перерастали в города, а города превращались в королевства; и тогда временные потоки сказали нам, что мы должны найти способ сосуществовать с ними. И было решено, что каждый из нас выберет себе облик, который позволит нам свободно ходить среди смертных и видеть мир их глазами.

Хранительница Жизни снова повернулась к стоявшему перед ней юному дракону.

– А теперь, Хронорму из рода бронзовых драконов, в честь твоего Дня Облика те из нас, кто уже избрал свой, примут его.

С этими словами она махнула лапой, и многие из присутствующих, включая королеву, преобразились, приняв свои смертные личины. Алекстраза превратилась в прекрасную высшую эльфийку с алыми волосами и рогами, украшенными золотом. Ноздорму снова принял свой строгий эльфийский вид. Когда Хронорму огляделся, он увидел улыбающиеся лица людей, ночных эльфов, тауренов и других смертных рас. Это было чудесно, и у него перехватило дух.

Королева заговорила, снова привлекая его внимание:

– Час настал, Хронорму. Предстань перед своими сородичами и обратись к ним.

Он с трудом сглотнул и благодарно склонил голову перед Алекстразой. Затем он повернулся к тем, кто присоединился к нему в этот особенный день, и начал произносить заученные слова:

– Дорогие друзья, почтенные сородичи, я гляжу по сторонам, и мое сердце наполняется теплотой – ведь я вижу здесь всех тех, кто поддерживал меня всю мою жизнь. Тех, кто наставлял меня в трудные минуты и делил со мной радости и печали. Я знаю, что это не всегда было просто, – он бросил застенчивый взгляд на Зидорми, – но вы все равно оставались рядом со мной. И за это я благодарю вас. Многие из вас знают, что это решение было не… оно было… – Хронорму запнулся, и в его мыслях заметались сомнения.

Он посмотрел на Ноздорму, ожидая увидеть строгий, пристальный взгляд. Но увидел в нем лишь гордость. Он посмотрел на Алекстразу, ожидая увидеть жалость. Но увидел лишь заботу. Его взгляд перескакивал с одного дракона на другого, и в их глазах он видел лишь теплоту и любовь.

Хронорму оставил свою заученную речь и заговорил от чистого сердца:

– Мне было непросто сделать этот выбор. Долгое время я думал, что со мной что-то не так, потому что все остальные принимали это решение с легкостью. Поэтому я стал просить совета у друзей, у моих уважаемых учителей и у некоторых… – Он, не дрогнув, посмотрел прямо в глаза леди Ониксии. – У тех, кто, возможно, не был моим другом, но у кого я все равно смог многому научиться. И я наконец понял, что означает этот выбор.

Мы выбираем облик не только потому, что хотим, чтобы так нас видели другие, – мы решаем, как сами видим себя и как хотим видеть мир, который делим с другими. И я понял, что не хочу смотреть на Азерот или на населяющих ее смертных глазами героя или завоевателя. Я хочу видеть мир так, как его видят самые маленькие и самые жизнерадостные из его обитателей. Я хочу быть кем-то, кто приложит все силы, чтобы построить светлое будущее… соблюдая все законы временных потоков, конечно же! – Он быстро кивнул Ноздорму, и Вневременный с улыбкой ответил ему тем же. – И потому мое провозглашение таково…

Хронорму закрыл глаза и прошептал слова заклинания, которое должно было определить его смертную личину. Бронзовая магия замерцала вокруг него, окутала, скрыв дракона в сверкающем облаке.

А затем оно вмиг растворилось, и перед двумя Аспектами и толпой дорогих друзей осталась стоять крошечная гномка в белых одеяниях, расшитых золотом.

– Привет! Можете звать меня Хроми! – сказала она.

Собравшиеся возликовали, и Королева Драконов одарила маленькую гномку лучезарной улыбкой.

– Рада познакомиться, Хроми, – сказала Алекстраза. – Добро пожаловать домой.

Зидорми первая бросилась обнимать свою дорогую подругу, осторожно, стараясь не повредить крошечное тельце Хроми. Ноздорму сказал ей, что она сделала мудрый выбор, но не признался, знал ли с самого начала, что она решит. Леди Ониксия ничего не сказала, но перед тем, как покинуть празднество, попрощалась с юной бронзовой драконицей едва заметным кивком, который Хроми решила принять за знак одобрения.

Кейлек в облике полуэльфа, все еще облаченный в простые одежды, подошел к Хроми и торжественно ей поклонился.

– Ты пришла ко мне и к другим за советом. Так почему же мне кажется, что это мы получили урок?

Она хихикнула.

– Пожалуй, мы все можем чему-то научиться друг у друга.

Синий дракон кивнул.

– Думаю, я понимаю, почему ты выбрала облик гнома. Но позволь спросить, почему ты решила стать еще и женщиной?

Хроми улыбнулась.

– Мне так просто больше идет, – сказала она, и заключила Кейлека в долгие, радостные объятия.

Вскоре этот славный день перешел в славный вечер. Драконы танцевали, пировали и пели песни о старых временах, и той ночью юная бронзовая драконица отправилась спать, чувствуя себя целее и радостнее, чем когда-либо.

На следующее утро Хроми пробудилась с первыми лучами восходящего солнца. Она зевнула, потянулась и улыбнулась, глядя на чудеса просыпающегося мира.