Второй, устьвымский, этап прослежен по одной Ванвиздинской стоянке, где найдена керамика с примесью органики, кварца и слюды. Эта посуда серого цвета, у нее высокая шейка и выпуклые плечики, дно плоское. Г.М. Буров, изучавший материалы стоянки, видит аналогии ей на юго-западе, в поздняковской культуре, что позволяет датировать устьвымский этап второй половиной II тыс. до н. э. (Буров, 1965, с. 89). Появление памятников с подобной керамикой на европейском северо-востоке имело эпизодический характер. Кроме бассейна Вычегды, они были обнаружены только на Косминских озерах Центрального Тимана (Стоколос, 1973).

Третий, озъягский или раннелебяжский, этап представлен стоянками Озъяг I, II и некоторыми другими, расположенными на Верхней Вычегде. Для них характерна низкая круглодонная посуда с отогнутыми венчиками и выпуклыми плечиками. Орнамент состоит из оттисков гребенчатого штампа и редких ямок по горлу сосудов. Население еще широко использовало каменные орудия, в том числе наконечники стрел с прямым и округлым основанием, с выемкой в основании и с черешком. Стоянки датируются концом II — началом I тыс. до н. э., их относят к концу эпохи бронзы и переходу к раннему железному веку (Буров, 1967, с. 118). Отличаясь известным своеобразием, вычегодские стоянки принадлежат лебяжской культуре, охватившей на европейском северо-востоке значительные территории и распространившейся в бассейнах Вычегды, Мезени и Печоры.

В бассейне р. Мезени выделена чойновтинская культура (Стоколос, 1986). На стоянках этой культуры найдена посуда полуяйцевидной формы, круглодонная, с открытым или прикрытым горлом. Примеси в тесте растительные. Сосуды делали способом ленточного налепа. Орнаментом украшена только верхняя половина сосудов. Он состоит из гребенчатых, резных оттисков и перевитого шнура, что имеет аналогии в способах орнаментации в неолите Волго-Окского бассейна. Кремневый инвентарь довольно разнообразен, встречаются стрелы девяти типов, а также отдельные сланцевые орудия. Представляет интерес янтарная подвеска, найденная в одном из жилищ, судя по которой, стоянка и культура относятся к началу II тыс. до н. э. Исследовано 14 жилищ чойновтинской культуры. Они представляли собой полуземлянки с одним или двумя выходами, одним или двумя очагами в центре, перед выходом или реже у стен. Вероятно, эти жилища имели столбовую конструкцию, в землю они были углублены всего на 40 см. Размеры жилищ от 15 до 70 кв. м.

Чойновтинская культура распространена в долине рек Мезени и ее притока Пезы на протяжении 600 км. Она возникла в начале II тыс. до н. э. и, по мнению В.С. Стоколоса, входит в круг культур с пористой керамикой, таких, как волосовская и гаринско-борская, но в ее сложении какую-то роль могло играть местное неолитическое население, в том числе чужьяельская культура, а также волго-окский неолитический компонент. Чойновтинские памятники встречены в разных точках лесотаежной зоны, но не выходят за ее пределы и в тундре не известны (Стоколос, 1986).

В целом в энеолите или раннем периоде эпохи бронзы, в первой половине II тыс. до н. э., на северо-востоке Европейской части СССР получили распространение памятники двух основных типов — с гребенчатой керамикой и с пористой керамикой (гаринско-борского типа). И те, и другие достаточно редки и мало изучены. Стоянки с гребенчатой керамикой в бассейне Вычегды послужили основой для выделения синдорской культуры, которая, по мнению Г.М. Бурова, распространялась на огромной территории от Белого моря на севере и Галичского озера на юге до восточных склонов Урала (Буров, 1967, с. 168). Другие исследователи оценивали эти памятники иначе. В.И. Канивец рассматривал памятники с гребенчатой керамикой как несколько родственных культур эпохи бронзы, сложившихся на общей основе, близкой камско-уральскому неолиту (Канивец, 1974, с. 122–123). Л.П. Хлобыстин обратил внимание на значительные различия в материалах стоянок с гребенчатой керамикой в бассейнах Вычегды, Печоры и в Зауралье. Ортинскую стоянку с гребенчатой керамикой в Печорском Заполярье он предлагает датировать вообще поздней бронзой — серединой II тыс. до н. э. (Хлобыстин, 1973, с. 61).

Памятники с пористой керамикой (гаринско-борского типа) встречены на Вычегде, Печоре, Ижме, Мезени (чойновтинская культура). Предполагают, что памятники этого типа существовали даже в Заполярье, о чем и свидетельствуют Колва-вис XII и Мой-Ярей, хотя найденная здесь керамика имеет примесь дресвы, а не органики. По форме сосудов и орнаментации стоянки отнесены к памятникам гаринско-борского типа (Хлобыстин, 1973, с. 62).

В восточных районах, ближе к Уралу, известны стоянки типа Коршак I, население которых испытывало влияние из Зауралья. Поздний период эпохи бронзы, вторая половина II тыс. до н. э. ознаменовался широким распространением лебяжской культуры, охватившей почти весь регион и существовавшей здесь до начала железного века.

Первые активные шаги по изучению восточноуральских древностей относятся к середине прошлого столетия и связаны с деятельностью нижнетагильских краеведов И.М. Рябова и Д.А. Шорина. В 1870 г. в Екатеринбурге было создано Уральское общество любителей естествознания (УОЛЕ), сыгравшее большую роль в развитии интереса к древней истории края. В УОЛЕ сотрудничали такие известные уральские любители старины, как О.Е. Клер, М.В. Малахов, К.И. Фадеев, А.И. Гаккель, Ф.Ю. Гебауэр, Д.Н. Мамин-Сибиряк, Н.А. Рыжников, В.Я. Толмачев и др. В 80-90-х годах прошлого столетия активизируются археологические исследования на территории Западной Сибири. Полевые разведки и стационарные раскопки велись в основном в районе Тюмени (И.Я. Словцов), в бассейне Томи и на Алтае (С.К. Кузнецов, А.В. Адрианов, С.М. Чугунов, В.М. Флоринский, Н.Ф. Кащенко и др.). Отдавая дань уважения дореволюционным энтузиастам и признавая их заслуги в изучении древней истории Зауралья и Западной Сибири, заметим, что полевые исследования велись на невысоком методическом уровне, без четкой фиксации глубин, характера культурных напластований, взаимоположения находок. В то время еще не были выработаны критерии для расчленения комплексов неолита и эпохи бронзы, а также бронзового и раннежелезного веков. В тех случаях, когда исследователи пытались дать этническую интерпретацию зауральских и западносибирских древностей, привлекаемые параллели зачастую были весьма отдаленными, а выводы слишком прямолинейными.

После Октябрьской революции, с 1920-х годов, были начаты систематические раскопки с целью воссоздания этапов древней истории отдельных районов Зауралья и Западной Сибири. В Среднем Зауралье и Тюменском Притоболье работы ведут Д.Н. Эдинг, П.А. Дмитриев; в лесостепном Зауралье — К.В. Сальников; в районе Омска — В.П. Левашова; на севере Западной Сибири — В.Н. Чернецов; в Верхнем Приобье — С.М. Сергеев, М.П. Грязнов. Первые удачные опыты типологической и хронологической классификации памятников и культур бронзового века Зауралья и Западной Сибири были осуществлены в 1940-1950-х годах. Авторами этих локальных периодизаций были К.В. Сальников — для лесостепного Зауралья (1951), В.М. Раушенбах — для Среднего Зауралья (1956), В.Н. Чернецов — для Нижнего Приобья и Тюменско-Тобольского района (1953а), М.Н. Комарова — для низовий Томи (1952), М.П. Грязнов — для Верхнего Приобья (1956а). Следует особо подчеркнуть огромнейший вклад в разработку интересующей нас темы С.А. Теплоухова (1929), С.В. Киселева (1949), О.А. Кривцовой-Граковой (1948), А.П. Окладникова (1950а, 1955), О.Н. Бадера (1961; 1964), чьи плодотворные археологические изыскания в смежных с Западной Сибирью районах способствовали более глубокому пониманию проблематики бронзового века Западной Сибири.

В 1960-1970-х годах развернулись плановые работы больших археологических коллективов, группирующихся вокруг нескольких научных центров: Института археологии АН СССР, Института истории, филологии и философии СО АН СССР, Томского, Уральского, Кемеровского, Алтайского университетов, Новосибирского и Петропавловского пединститутов. Наряду с продолжением раскопок в местах, освоенных предшествующим поколением археологов, полевые исследования захватили районы, не изученные или почти не изученные в археологическом отношении: степное и лесостепное Поишимье (В.Ф. Генинг, Г.Б. и С.Я. Зданович, В.Ф. Зайберт и др.). Нарымское Приобье (Л.А. Чиндина, М.Ф. Косарев, Ю.Ф. Кирюшин и др.), Сургутское Приобье (В.А. Посредников, Ю.П. Чемякин, Е.А. Васильев, М.В. Елькина и др.), Среднее Прииртышье (В.Ф. Генинг, В.И. Матющенко, В.И. Стефанов и др.), бассейн Конды (Н.К. Стефанова, Л.П. Хлобыстин и др.). За последние 10–15 лет вышли в свет несколько монографий по эпохе бронзы, обобщающих результаты многолетних археологических раскопок в крупных регионах: лесостепном Зауралье (Сальников, 1967; Стоколос, 1972; Крижевская, 1977; Потемкина, 1985), таежном Обь-Иртышье (Матющенко, 1973а, б, в; 1974; Косарев М.Ф., 1974а, 1981, 1984; Кирюшин, Малолетко, 1979), лесостепном Обь-Иртышье (Молодин, 1977). Эти работы в значительной мере подготовили почву для обобщающих исследований по бронзовому веку западносибирской территории.

Изложенное выше не означает, что изучение бронзового века Восточного Урала и Западной Сибири шло в основном по линии накопления вещевого материала, его обобщения, систематизации и типолого-хронологической классификации. Одновременно предпринимались достаточно удачные попытки исторического осмысления накапливаемых фактических данных. В этом отношении много сделал В.Н. Чернецов. Особенно велики его заслуги в изучении хозяйства, социальной структуры, идеологии, искусства и этнической принадлежности древнего западносибирского населения (Чернецов, 1951, 1957, 1959, 1971).

Касаясь историко-культурной характеристики памятников бронзового века, вопросов локализации, происхождения и этнической интерпретации древних западносибирских культур, мы исходим из тезиса, наиболее полно сформулированного в одной из работ В.Н. Чернецова (1951, с. 25), что западносибирская керамика с ее выразительной орнаментацией, с характерной традиционностью декоративных мотивов и в силу своего широкого массового распространения является наиболее важным и объективным источником при определении границ культур и этнокультурных областей, при выявлении преемственности культурного развития, при исследовании этнической принадлежности древних культур, при выяснении характера и направления культурных связей.

Кошкинская группа памятников. Эта группа поздненеолитических памятников была выделена В.Т. Ковалевой, считающей, что они в значительной своей части синхронны сосновоостровским (Ковалева, Варанкин, 1976; Ковалева, 1979а). К 1979 г. в Нижнем Притоболье и в бассейне Исети найдены 13 поселений, содержащих керамику кошкинского типа; из них 10 исследовано раскопами: Кошкино V на р. Исети в Курганской обл., участки V, VI, IX, XII на южном берегу Андреевского озера близ Тюмени и др.

Керамика кошкинского типа представлена остродонными, круглодонными и плоскодонными сосудами со скошенным внутрь либо наружу венчиком, с прямой или слегка наклоненной внутрь стенкой (рис. 86, 1, 3–5). В тесте характерна растительная примесь. Внешняя поверхность украшалась горизонтальными, волнистыми, реже — зигзагообразными линиями, выполненными прочерчиванием или отступающей палочкой. В верхней части некоторых сосудов имеются горизонтальные пояски из мелких ямочных вдавлений и насечки по краю днища. Узоры располагались разреженно, занимая в основном лишь верхнюю, иногда придонную часть сосуда; порой орнаментировалось и дно. В.Т. Ковалева связывает с кошкинской керамикой немногочисленные каменные орудия, сделанные преимущественно на отщепах: скребки, ножевидные пластинки, похожие на сосновоостровские и более поздние боборыкинские изделия. Орудия на пластинах выполнены из серого и розового кремня, на отщепах — из различных сланцевых пород. Грузила и другие свидетельства рыболовческих занятий пока не найдены.

На кошкинских поселениях располагается обычно до четырех-пяти углубленных в землю жилищ, четырехугольных в плане, площадью от 36 до 60 кв. м. Кошкинские могильники неизвестны. По имеющимся сейчас материалам памятники кошкинского типа локализуются в основном в предтаежном и Тюменском Притоболье, уходя своей южной периферией в глубь Верхнего (степного) Притоболья. Однако в последние годы поступили сведения о находках кошкинской керамики в ее классическом варианте далеко на севере — в бассейне Конды и на Северной Сосьве (см., например: Васильев Е.А., 1983, с. 43).

В.Т. Ковалева датировала кошкинские памятники периодом между концом IV и серединой III тыс. до н. э. (Ковалева, 1979а, с. 6). Но сейчас в связи с удревнением боборыкинской культуры (Ковалева, Сериков, 1982, с. 51–52), которую считают генетическим и хронологическим продолжением кошкинской (культуры?), дата кошкинских комплексов, наверное, будет несколько углублена — возможно, до второй половины IV тыс. до н. э.

Боборыкинская культура. Была выделена К.В. Сальниковым по материалам поселения Боборыкино II на р. Исети близ г. Шадринска (Сальников, 1961). Позднее комплексы боборыкинского типа были выявлены в других местах бассейна Исети, а также в Верхнем и Тюменском Притоболье. В последние годы памятники боборыкинской культуры найдены в глубине таежной зоны — в Тобольском районе (Юргаркуль III) и на р. Конде (левый берег Леушинского тумана в 9 км к западу от пос. Леуши) (карта 33). Сейчас известно более 30 памятников, давших керамику боборыкинского типа; около 20 из них исследованы раскопами (Ташково I, участки IX, XII XV и другие южного берега Андреевского озера близ Тюмени, поселение Байрык 1Д и пр.).

Карта 33. Энеолитические памятники Зауралья и Западной Сибири.

а — поселения липчинской культуры; б — поселения боборыкинской культуры; в — поселения с гребенчатой керамикой; г — поселения шапкульской культуры; д — поселения с гребенчато-ямочной керамикой (байрыкский вариант); е — поселение с гребенчато-ямочной керамикой (екатерининский вариант); ж — поселения с гребенчато-ямочной керамикой (барабинский вариант); з — поселения новокусковского этапа; и — могильник новокусковского этапа.

1 — Карасье II озеро; 2 — Палкинские стоянки; 3 — Карасье I озеро; 3 — Аятские I, II поселения; 5 — Горбуновский торфяник; 6 — Юрьинская IV стоянка и Кокшаровское I поселение; 7 — Моршининская стоянка; 8 — Боборыкино II; 9, 10 — Ташково I; 11 — участки IX, XII, XV и др. южного Андреевского озера; 12, 13 — раскоп VI северного берега Андреевского озера; 14 — Козлов Мыс и участок VIII южного берега Андреевского озера; 15 — Липчинская стоянка; 16 — Байрык 1Д; 17 — Шапкуль I и Малый Барашек; 18, 19 — Байрык-Иска I; 20 — Юргаркуль III, IV; 21 — Юргаркуль IV; 22 — Пашкин Бор I; 23 — Хулюм-Сунт; 24 — Няксимволь; 25 — Чес-тыйяг; 26 — Сартынья; 27 — Салехардская «шапкульская» стоянка; 28 — стоянка ниже устья Полуя; 29 — Ярсалинское озеро; 30 — Йоркутинская стоянка; 31 — Ир II; 32 — городища Вертенис и Тюрмитяки; 33 — Хутор Бор I; 34 — Бичили I; 35 — Ямсыса IV, V, VIII; 36 — Екатерининка I, II; 37 — Окунево III, IV; 38 — Артын; 39 — Исаковка III; 40 — Омская стоянка; 41 — Лавровка; 42 — Тух-Сигат; 43 — Большой Ларьяк II, III; 44 — Кыштовка 1а, 2а; 45 — Новочекино IIIа; 46 — Старый Сад I; 47 — Венгерово III; 48 — Сопка IV; 49 — Тайлаково I, II; 50 — Абрамово IVa; 51 — Старый Тартас; 52 — Погоролка; 53 — Каргат VI; 54 — Пеньки I, II; 55 — Шилово-Курья; 56 — Ордынские погребения; 57 — Иня III; 58 — Самусьский могильник; 59 — Ново-Кусково; 60 — Малгет.

Технологический анализ боборыкинской посуды поселения на участке XII южного берега Андреевского озера показал, что она изготовлена из глины с примесью шамота и большого количества органики. Обращает на себя внимание хороший обжиг и тщательное заглаживание стенок. У некоторых сосудов отмечен волнистый край (Ковалева, Сериков, 1982). Характерна прочерченная (линейная), отступающе-накольчатая и мелкоямочная техника нанесения орнамента. Отпечатки гребенчатого штампа не встречены. В.Т. Ковалева выделяет три основных типа боборыкинской посуды: а) остродонные сосуды (рис. 87, 12, 13); б) плоскодонные, хорошо профилированные горшки (рис. 86, 8); в) плоскодонные баночные сосуды (Ковалева, Варанкин, 1976, с. 22, рис. 1). Узоры представлены зигзагами, волной, треугольниками, ромбами, горизонтальными рядами ямок или насечек. Нередко орнамент располагается только в верхней части, но обычны и сосуды, у которых узорами покрыта вся или почти вся боковая поверхность. Известны сосуды лишь с пояском небрежно нанесенных в пограничье шейки и тулова ямок или вообще без орнамента.

Подавляющая масса каменных орудий сделана на пластинах: вкладыши со слегка подработанным краем, наконечники стрел, скребки, резцы, резчики, ножи (рис. 87, 1-10). Типичных для поздненеолитических и энеолитических комплексов с гребенчатой керамикой наконечников «кельтеминарского» типа нет, хотя манера их изготовления в общем сходна (легкая подправка острия и черешковой части при необработанности остальной части пластины). На участке XII южного берега Андреевского озера, кроме перечисленных орудий, найдены крупные шлифованные изделия (два топорика и шесть тесел), а также орнаментированный глиняный «утюжок» (Ковалева, Варанкин, 1976, с. 24, рис. 1, 3; 2, 19). Интересно присутствие в каменном инвентаре боборыкинских памятников некоторого количества микропластин (7-10 %), в том числе геометрических — сегментов, трапеций, скошенных острий. Все орудия на пластинах изготовлены из серого и розового кремня, шлифованные — из туфопорфирита. Несмотря на обилие накопленного материала по боборыкинской культуре, до сих пор не найдено ни одного грузила, равно как и других свидетельств рыболовческого промысла.

Для боборыкинских поселений обычны жилища прямоугольной и овальной (возможно, многоугольной) конфигурации, с канавками на полу и очагами в центре. Котлованы построек углублялись в землю на 0,6–0,7 м. Всего исследовано более 20 боборыкинских жилых сооружений. Они различны по площади: от 25 кв. м (поселение Байрык 1Д) до 187 кв. м (участок XII южного берега Андреевского озера); в последнем выявлено шесть очагов. В зависимости от площади в жилищах имелось три очага, один или ни одного.

Могильники боборыкинской культуры пока не найдены.

Характер и количество каменных орудий (разнотипные наконечники стрел, обилие скребков и пр.) позволяют предполагать, что большую или значительную роль в хозяйстве боборыкинцев играла охота. Нельзя исключить, однако, и элементов производящей экономики. Трудно предполагать, что боборыкинцы, оставившие поселения с мощным (до 1 м и более) культурным слоем, капитальными жилищами, плоскодонной посудой и другими признаками достаточно прочной оседлости, жили преимущественно охотничьим бытом. Четко выраженная плоскодонность многих сосудов, при наличии горшковидных форм, и некоторые другие признаки, не типичные для местной зауральской и западносибирской керамики этого времени, позволили К.В. Сальникову предположить, что на общий колорит боборыкинской культуры в значительной мере повлияли южные проникновения, скорее всего из районов, примыкающих к Аральскому морю (Сальников, 1961). Не исключены также миграции из Прикаспия.

Представляется правомерным вывод о генетической преемственности между кошкинскими и боборыкинскими комплексами, особенно выраженной в близости керамики (сочетание в единых керамических комплексах остродонных и плоскодонных сосудов, характерность там и здесь прочерченной и отступающей техники нанесения орнамента, сходство отдельных узоров, отсутствие гребенчатого штампа и т. д.) (Ковалева, Варанкин, 1976, с. 20).

Хронологический приоритет кошкинских комплексов подтверждается стратиграфически. В 1976 г. на одном из участков южного берега Андреевского озера были вскрыты остатки кошкинского жилища, разрушенного более поздним боборыкинским (Ковалева, Варанкин, 1977). До недавнего времени наиболее вероятной датой боборыкинских памятников в предтаежном и Тюменском Притоболье считалась вторая половина III тыс. до н. э. (Ковалева, 1979а), хотя не исключалась возможность их удревнения до первой половины III тыс. до н. э. (Косарев, 1981, с. 37, 44–45). В.Т. Ковалева и Ю.Б. Сериков считают сейчас, что боборыкинский комплекс «можно датировать первой половиной III тыс. до н. э. или более ранним временем» (Ковалева, Сериков, 1982, с. 52).

Липчинская культура. Выделена В.Н. Чернецовым на материалах Липчинской стоянки, исследованной в 1925 г. П.А. Дмитриевым (Дмитриев, 1928; Чернецов, 1953а). Однако В.Н. Чернецов отнес к липчинскому культурному комплексу всю энеолитическую и раннебронзовую керамику Липчинской стоянки, в том числе ямочную, гребенчато-ямочную и шапкульскую, что в свете современного состояния археологической изученности Притоболья представляется неверным.

Сейчас известно около 50 поселений с керамикой липчинского типа; из них более 20 исследовано раскопами: Палкинские стоянки, Калмацкий Брод, Аятские поселения, Юрьинская IV стоянка, Кокшаровское I поселение и др. в Свердловско-Тагильском регионе; Липчинская стоянка, поселение Ипкуль I, участок VIII южного берега Андреевского озера и др. в Тюменском Притоболье. На юге Урала липчинский ареал, видимо, граничил с суртандинской энеолитической культурой, во всяком случае на стоянках этого времени на севере Челябинской области наряду с суртандинской в равной мере присутствует липчинская посуда (например, стоянки Абселямовская, Чебаркульская, Сайма) (Кипарисова, 1960, рис. 7).

Липчинская керамика (рис. 88) представлена остродонными и круглодонными сосудами с прямым или слегка отогнутым краем. Орнамент выполнялся техникой отступающей насечки, ряды которой образовывали линии, напоминающие отпечатки шнура (псевдошнуровой орнамент). Хотя в целом липчинские орнаменты, так же, как и кошкинско-боборыкинские, вписываются в отступающе-накольчатую орнаментальную традицию, между Липчинкой и Боборыкино не прослеживается прямой генетической связи. Липчинская орнаментация по своей технике более близка манере нанесения узоров на новокусковских сосудах далеких юго-восточных районов Западной Сибири. Возможно, это направление аналогий поможет в будущем решить проблему происхождения липчинской культуры в Нижнем Притоболье.

В тесте липчинских сосудов заметна примесь талька (Свердловско-Тагильский регион), а также песка (преимущественно в Тюменском Притоболье). Наиболее типичными узорами на липчинской керамике являются волнистые линии, сплошные взаимопроникающие треугольные зоны, а также геометрические фигуры — треугольники, ромбы, зигзаги; последние часто располагались вертикально, разграничивая орнаментированную поверхность на несколько вертикальных полос.

Форма сосудов, достаточно развитый геометризм, вертикальная разбивка орнаментального поля и некоторые другие признаки сближают липчинскую посуду с суртандинской Южного Урала, которую Г.Н. Матюшин убедительно относит к энеолитической эпохе (Матюшин, 1970, 1971), но там орнамент в отличие от липчинского выполнялся аккуратной мелкозубой гребенкой; кроме того, в орнаментах суртандинской посуды почти не встречаются такие характерные для липчинской орнаментации узоры, как волна, сплошные взаимопроникающие треугольные зоны и другие элементы, связываемые с ранненеолитической орнаментальной традицией, которую мы называем отступающе-накольчатой или самусьской. Однако в липчинских комплексах вместе с «классической» липчинской керамикой встречаются черепки и целые сосуды с узорами, выполненными гребенчатым штампом (рис. 88, 3, 10). Эта керамика (В.Ф. Старков относит ее к особому «моршининскому» типу) особенно близка суртандинской.

Выше уже отмечалось сходство ложношнуровой орнаментации на липчинской посуде Нижнего Притоболья с манерой нанесения узоров на новокусковской керамике Верхнего Приобья и Томско-Чулымского региона. Не исключено, что происхождение липчинской культуры явилось следствием смешения на территории Нижнего Притоболья местных суртандинских и родственных им (моршининских? шапкульских?) групп с населением, пришедшим из юго-восточных районов Западной Сибири.

Каменный инвентарь липчинской культуры практически еще не вычленен, так как вся известная липчинская керамика, с которой можно было бы связать искомые орудия, найдена на многослойных поселениях, вне четкой приуроченности к очагам и жилищам. Более соотносимы с липчинскими комплексами глиняные грузила, так как некоторые из них орнаментированы. Для липчинской культуры наиболее типичны удлиненные глиняные грузила с рожковидным раздвоением на концах (рис. 92, 6-10). Их форма диктовалась бытовавшим в то время способом привязывания грузила к сети. Рожковидное раздвоение на концах было необходимо для закрепления петель, чтобы они не скользили по поверхностям грузила. Грузила этого типа встречаются иногда скоплениями до 20 и более штук. Скопление из 25 таких грузил было обнаружено нами на поселении Байрык 1Б вместе с развалом липчинского сосуда и миниатюрным каменным тесловидным орудием, использовавшимся скорее всего для чистки рыбы (рис. 93, 14). Видимо, грузила из скопления на Байрыке 1Б принадлежали одной сети. Некоторые грузила этого типа украшены рядами частых мелких насечек или ложношнуровыми линиями. Подобная орнаментация характерна для липчинской керамики, что подтверждает принадлежность этого типа грузил преимущественно липчинскому культурному комплексу. Однако они, возможно, живут дольше липчинской посуды. Похожие грузила найдены на поселении раннебронзового века Вишневка I в Северном Казахстане.

Основная масса описанных выше глиняных грузил найдена на озерных поселениях Тюменского Притоболья. Но из этого вряд ли следует, что у липчинского населения западной части Нижнего Притоболья рыболовство играло меньшую роль, чем в восточной части липчинского ареала. Надо учитывать, что в отличие от Тюменского Притоболья, Свердловско-Тагильский регион очень богат камнем и там не было особой необходимости употреблять грузила из глины. В нижнем слое VI разреза Горбуновского торфяника, давшем почти исключительно липчинскую керамику, были найдены грузила в виде заполненных камнями берестяных мешочков (кибасы), поплавки из бересты и сосновой коры, остатки вентерей, многочисленные обломки деревянных весел и другие предметы (Раушенбах, 1956, с. 123, рис. 1, 8), свидетельствовавшие о большой роли рыболовства у восточноуральских липчинцев.

Жилища, которые можно было бы достоверно отнести к липчинской культуре, пока не известны; до сих пор не найдены и липчинские могильники.

Липчинская керамика на многослойных поселениях в целом залегает выше сосновоостровской (Сосновый Остров; Викторова, 1968, с. 167–168), боборыкинской (участок XII южного берега Андреевского озера; Викторова, Юровская, 1975) и ниже аятской (Аятское I поселение, VI разрез Горбуновского торфяника и др.). Учитывая стратиграфическое соотношение сосновоостровских, боборыкинских, липчинских и аятских комплексов, а также принимая во внимание непрерывную, на наш взгляд, хронологическую и генетическую преемственность сосновоостровской и аятской керамики, можно предполагать, что липчинские памятники на раннем этапе сосуществовали с поздними сосновоостровскими, на позднем этапе — с ранними аятскими памятниками. Возможность частичного сосуществования липчинского и аятского населения на восточном склоне Урала была облегчена тем, что аятцы, судя по обилию и разнотипности каменных наконечников стрел (рис. 85, 1–5, 8-10 и др.), вели преимущественно охотничий образ жизни, тогда как основным занятием липчинцев, судя по многочисленности и разнообразию орудий рыбной ловли, был рыболовческий промысел. Их производственные интересы лежали в разных плоскостях, и поэтому они могли жить вперемежку на одной территории, не мешая друг другу. В дальнейшем липчинское население могло быть ассимилировано аятцами.

Энеолитическая принадлежность липчинской культуры подтверждается находкой в нижнем слое VI разреза Горбуновского торфяника вместе с липчинской керамикой медной скрепки, а также деревянных изделий, сработанных явно металлическими орудиями.

Следует согласиться с мнением В.Ф. Старкова, что липчинские комплексы, вероятнее всего, относятся ко второй половине III тыс. до н. э. (Старков, 1970б, с. 11). Этой даты в общем придерживается В.Т. Ковалева, полагающая, однако, что верхняя граница существования липчинских памятников может относиться к рубежу III и II или даже к началу II тыс. до н. э. (Ковалева, 1979а). Точка зрения В.Ф. Старкова и В.Т. Ковалевой в целом подтверждается радиокарбонной датой нижнего слоя VI разреза Горбуновского торфяника: 4360±200 лет (Долуханов, Тимофеев, 1972, с. 69).

Шапкульская культура. Выделена В.Ф. Старковым по материалам однослойного поселения Шапкуль I на оз. Шапкуль в бассейне р. Иски в Тюменском Притоболье (Старков, 1976). К 1979 г. по подсчетам В.Т. Ковалевой было обнаружено 30 поселений, давших керамику шапкульского облика (Шапкуль I и Малый Барашек на оз. Шапкуль, участок VIII южного берега Андреевского озера, поселение Ташково I на Исети и др.); почти все они были исследованы раскопами. Поскольку поселения Шапкуль I и Малый Барашек более других характеризуют специфику рассматриваемых памятников, остановимся на них подробнее.

Керамика Шапкуля I и Малого Барашка представлена прямостенными круглодонными и реже остродонными сосудами, иногда со слегка отогнутым венчиком. Сосуды тонкостенные, хорошего обжига, с характерным красноватым оттенком; в тесте отмечена примесь песка. Под венчиком почти во всех случаях идет ряд круглых ямок. Сосуды орнаментировались по всей внешней поверхности. Узоры чаще всего наносились отпечатками короткого (трех- или четырехзубого) гребенчатого штампа. Плоскость гребенки обычно ставилась наклонно к стенке сосуда, отчего одна из сторон отпечатка оказывалась более углубленной, а штамповый след — более широким. Штампы наносились с небольшим интервалом, как бы налегая друг на друга, что напоминает липчинскую манеру нанесения узоров. Это обстоятельство, как и наличие в орнаментах треугольных фигур, сплошных взаимопроникающих треугольников в виде псевдоплетенки, вертикального членения орнаментального поля зигзагообразными линиями, сближает шапкульскую посуду (рис. 89, 11–14) с липчинской. Поэтому, несмотря на то что для описываемой керамики характерна гребенчатая орнаментация, мы нашли логичным рассмотреть ее не в связи с сосновоостровской и аятской, а в одном разделе с памятниками кошкинского, боборыкинского и липчинского типов, характеризующихся посудой с отступающе-накольчатой и линейно-накольчатой техникой орнаментации. Видимо, шапкульский декоративный комплекс сложился в зоне контактов гребенчатой и отступающе-накольчатой (в данном случае липчинской) орнаментальных традиций.

После того как был выделен специфический шапкульский керамический комплекс, исследователи в стремлении определить ареал шапкульской культуры стали относить к ней всю энеолитическую гребенчатую керамику — от лесостепного Притоболья до Полярного круга (Старков, 1976; Лашук, Хлобыстин, 1985). В результате потерялось своеобразие шапкульского культурного комплекса, он стал слишком расплывчатым по ареалу и очень аморфным по признакам. Видимо, следует более строго отличать собственно шапкульскую керамику от других разновидностей гребенчатой посуды, историко-культурная принадлежность которых пока остается не вполне ясной.

Характеризуя керамику Салехардской «шапкульской» стоянки, Л.П. Лашук и Л.П. Хлобыстин отмечают следующее: керамика представлена мелкими фрагментами и поэтому о форме сосудов судить трудно. Орнамент наносился в основном по принципу отступающей гребенки, но иногда сочетался с узорами из обычных гребенчатых оттисков. Преобладает мотив горизонтальных линий и чередующихся заштрихованных треугольников. В верхней части сосудов узор дополнялся ямочными вдавлениями, наблюдающимися иногда и на фрагментах стенок. Из каменных изделий встречены наконечник стрелы миндалевидных очертаний, маленькое долотцо и небольшой клиновидный топорик. Орудия сделаны из сланца с последующей шлифовкой поверхности (Лашук, Хлобыстин, 1985). Признаки и особенности салехардского комплекса, о которых можно судить по этому описанию, недостаточны для отнесения Салехардской стоянки к шапкульской культуре, хотя можно признать правомерным предположение Л.П. Лашука и Л.П. Хлобыстина, что происхождение памятников, сопоставимых с шапкульскими, связано с заселением западносибирского Приполярья из более южного таежного Зауралья.

Интересны шапкульские каменные наконечники стрел. Они, как правило, изготовлялись на пластинах. Один из двух наконечников с Шапкульского I поселения имеет иволистную форму со слабо выраженным черешком, другой, асимметричный, напоминает по форме кельтеминарский тип наконечников в Приаралье. На поселении Малый Барашек встречены два кельтеминарских наконечника со специфической боковой выемкой (рис. 89, 4). Девять подобных наконечников найдены В.Т. Ковалевой при раскопках участка VIII южного берега Андреевского озера (Ковалева, 1977, рис. 2, 1–9), примерно столько же происходит с поселения Ташково I. Судя по публикациям Г.Н. Матюшина, такие наконечники достаточно типичны для позднего неолита и энеолита Южного Урала (Матюшин, 1975); он датирует их концом IV–III тыс. до н. э. Видимо, этот тип наконечников был характерен не только для шапкульских комплексов, но и для памятников с гребенчатой керамикой, локализовавшихся в переходное время от неолита к эпохе бронзы на территории Южного Урала и Нижнего Притоболья. Остальные каменные орудия этого времени (пластины с подработанными краями, скребки, проколки, сверла, шлифованные топоровидные орудия и пр.) не обладают сколько-нибудь специфическими признаками (Старков, 1976, рис. 2, 3; Ковалева, 1977, рис. 2, 3). Мелкие орудия обычно делались из кремня и яшмы, крупные — из туфопорфирита.

Среди нижнетобольских орудий, встреченных на энеолитических памятниках Нижнего Притоболья с гребенчатой керамикой, выделяются удлиненные глиняные грузила с приостренными концами (рис. 89, 10; 92, 1–5). На участке VIII южного берега Андреевского озера найдено 13 таких грузил; некоторые из них орнаментированы отпечатками гребенчатого штампа (Ковалева, 1977, рис. 5, 3). В культурном слое поселения Козлов Мыс I вместе с керамикой шапкульского типа встречен медный кованый нож длиной 8,2 см, близкий по форме ножу, найденному А.В. Шмидтом на Левшинской стоянке близ Перми.

На поверхности Шапкульского I поселения визуально фиксируются семь жилищных углублений; размеры самого большого 11×8 м, самого маленького 6,5×5 м; средняя глубина 0,6 м. Раскопано лишь одно жилище (№ 2). Оно оказалось четырехугольным, двухкамерным. Размеры первой камеры 3,4×2,4 м, второй 6×4,8 м. Котлован был врезан в, материк на 0,4–0,5 м. Во второй камере вдоль трех наружных стен прослежены остатки земляных нар шириной до 110 см и высотой до 37 см. Очаг отсутствовал, зато вокруг жилищ были выявлены следы 13 кострищ (Старков, 1976). На поселении Малый Барашек заметны следы шести жилищных впадин разных размеров глубиной от 0,7 до 1,5 м. Раскопано жилище 1. Оно было прямоугольным в плане (11×7 м) и имело глубину 0,9 м от современной поверхности. Внутри находился углубленный в землю очаг. Шесть жилищ, исследованных В.Т. Ковалевой на участке VIII южного берега Андреевского озера, также имели прямоугольную форму (площадь от 30 до 70 кв. м) и были углублены в материк на 40–60 см.

Могильники шапкульского населения пока не известны.

Относительная хронология шапкульских комплексов выявляется достаточно четко. В.Т. Ковалева сообщает о совместном залегании шапкульский и липчинской керамики на дне жилищ VIII участка южного берега Андреевского озера и поселения Ташково I. Об одновременности шапкульской и липчинской керамики говорит сходство в построении декоративной схемы сосудов, поэтому шапкульские памятники, как и липчинские, можно относить предположительно ко второй половине III тыс. до н. э.

3. Памятники с энеолитической гребенчатой керамикой на севере Западной Сибири.

Лесотундровая и тундровая зоны. В приполярных и заполярных районах Западной Сибири энеолитическая эпоха была, видимо, несколько смещена во времени и в значительной своей части совпала хронологически с началом бронзового века в более южных районах Обь-Иртышья. Энеолит Крайнего Севера представлен двумя исследованными памятниками — Салехардской («шапкульской») и Йоркутинской стоянками. Первая находится в лесотундровой зоне (г. Салехард), вторая — в Ямальской тундре. Салехардская стоянка, более ранняя, рассмотрена в предыдущем разделе в связи с характеристикой памятников шапкульской культуры в предтаежном и южнотаежном Притоболье. Ниже мы остановимся на описании материалов Йоркутинской стоянки, которую Л.П. Лашук и Л.П. Хлобыстин склонны датировать первой четвертью II тыс. до н. э. (Лашук, Хлобыстин, 1985).

Сосуды Йоркутинской стоянки, судя по исследованным фрагментам, имели скорее всего митровидную форму и орнаментировались по всей внешней поверхности. Основным орнаментальным мотивом были горизонтальные и вертикальные ряды «шагающих» оттисков гребенчатых и гладких штампов. Порой эти ряды чередовались с поясами округлых или продолговатых ямок и с рядом зубчатых вдавлений, нанесенных челюстью мелкого хищника. Характерной особенностью керамики Йоркутинской стоянки являются пояса птичкообразных штампов и штампов в виде перевернутой арочки. Птичкообразные вдавления на одном сосуде образовывали треугольные фестоны. Некоторые венчики имеют волнообразный выступ и неорнаментированное валикоподобное утолщение. Внутренняя поверхность сосудов заглаживалась пучком осоки, а внешняя — зашлифовывалась. Посуда делалась ленточным налепом из глины с примесью шамота. Керамика, сопоставимая с йоркутинской, найдена в низовьях Оби ниже устья р. Полуй, откуда известны также сланцевые наконечники стрел. Жилища и погребения пока не изучены (Лашук, Хлобыстин, 1985).

Северотаежное Приобье. Энеолитическая керамика этого региона представлена круглодонными сосудами, украшенными по всей внешней поверхности гребенчатым орнаментом (стоянки Сартынья I, Хулюм-сунт, Честый яг и др. на Северной Сосьве). Они изготовлялись из хорошо отмученного глиняного теста с примесью песка; иногда добавлялась слюда. Лепка производилась ленточным способом. Анализ орнаментации позволил Е.А. Васильеву выделить на Сартынье I три типа энеолитической посуды (Васильев Е.А., 1983, с. 45). К первому он отнес керамику с геометрическим орнаментом в виде простых зигзагов, штрихованных ромбов, ромбической сетки. Геометрические мотивы разделены рядами гребенки или (очень редко) поясами шагающей гребенки. Второй тип включает посуду, украшенную шагающей гребенкой. Третий тип — гребенчато-ямочная керамика в ее самом простом варианте. Гребенчато-ямочные черепки немногочисленны. Видимо, присутствие их в это время в северотаежном Приобье не характеризует местную линию развития, а отражает наличие связей между нижнеобским (гребенчатым) и тоболо-иртышским или североевропейским (гребенчато-ямочным) ареалами.

Генетически энеолитическая керамика северотаежного Приобья связана с местной поздненеолитической гребенчатой посудой, однако вопрос о первоистоках нижнеобского гребенчатого орнаментального комплекса остается открытым. Дело в том, что здесь гребенчатой поздненеолитической керамике предшествует (?) чужеродная глиняная посуда, украшенная в отступающе-накольчатой манере и удивительно похожая по всем признакам на известную в Притоболье кошкинскую неолитическую керамику.

В целом нижнеобские керамические комплексы энеолитической эпохи характеризуют один из северных вариантов гребенчатого ареала, южная периферия которого находилась за тысячи километров от Полярного круга — в южнотаежном и предтаежном Притоболье. Рассмотренная энеолитическая посуда найдена в основном на многослойных стоянках, что затрудняет выделение одновременных ей некерамических изделий. Жилища и погребения северотаежного западносибирского энеолита еще не исследованы.

Е.А. Васильев, основываясь на заключениях О.Н. Бадера для Прикамья и В.Н. Чернецова для Тюменского Притоболья, датирует северотаежный западносибирский энеолит концом III — началом II тыс. до н. э. (Васильев Е.А., 1983, с. 57). Хотя применительно к Прикамью и Тюменскому Притоболью точка зрения О.Н. Бадера и В.Н. Чернецова сильно устарела (новые и новейшие данные позволяют значительно удревнить прикамские и тобольские энеолитические памятники), предложенная Е.А. Васильевым дата северотаежного энеолита, учитывая возможность его некоторого хронологического отставания от южнотаежного, видимо, недалека от истины.

4. Тюменское Притоболье. Комплексы с ямочной керамикой (андреевская культура).

Согласно исследованиям В.Т. Ковалевой, ареал ямочной керамики ограничен в основном Тюменским Притобольем. К 1979 г. было известно 20 поселений, давших значительные коллекции этой керамики; почти все они исследовались раскопами (Липчинская и Андреевская II стоянки, поселения Шапкуль VIII, Малый Барашек, участок XII южного берега Андреевского озера и др.). В Свердловско-Тагильском регионе и восточнее, в Среднем Обь-Иртышье, ямочная керамика пока не встречена. О северных пределах распространения памятников этого типа судить трудно, так как районы, лежащие севернее Тюменского Притоболья, в археологическом отношении изучены крайне слабо. Самый северный комплекс ямочной керамики, относящийся к андреевской культуре, известен в районе Тобольска (поселение Юргаркуль III). Что касается возможной южной границы, то на этом мы остановимся несколько ниже — в связи с вопросом о происхождении ямочной посуды.

Ямочная керамика, как и выше охарактеризованные энеолитические керамические комплексы других культур, встречается обычно на многослойных поселениях. Некоторое исключение составляют, пожалуй, Андреевская II стоянка (раскопки П.А. Дмитриева, 1928–1929 гг.) и участок XII южного берега Андреевского озера (раскопки В.Т. Юровской, 1968 г.), в слое которых ямочная керамика составляет основную массу находок.

Керамику с ямочной орнаментацией как особый тип посуды выделил В.Н. Чернецов; он первый обратил внимание и на сравнительно узкую локализацию этой разновидности глиняной посуды (Чернецов, 1953а, с. 43–55). Она представлена остродонными сосудами с прямыми или слегка наклонными внутрь стенками, нередко с немного отогнутым венчиком. В тесте характерна большая примесь песка; он иногда ощущается даже наощупь — поверхность черепков бывает шероховатой, как у песчаниковой плитки.

Орнамент занимает всю внешнюю поверхность и заключается в чередовании широких ямочных поясов с рядами отпечатков трех-четырехзубой гребенки (рис. 90, 8). На внутренней стороне венчика обычен ряд наклонных отпечатков гребенчатого штампа. Ямки имеют разную форму: круглую, овальную, треугольную, ромбическую и т. д. Они явно доминируют в орнаменте, располагаясь по стенке сосуда широкими горизонтальными поясами, тогда как ряды гребенки выступают лишь как разделители этих горизонтальных зон. Во многих случаях наружные ямки обозначались на внутренней поверхности сосудов в виде многочисленных бугорков.

Ранее мы пытались связать происхождение ямочной посуды Тюменского Притоболья с лесной зоной Восточной Европы, где керамика с ямочной орнаментацией характеризует особый культурно-хронологический пласт. Однако специалисты по ранним культурам Восточной Европы (Д.А. Крайнов, С.В. Ошибкина) высказали мнение, что между ямочной керамикой Восточной Европы и Тюменского Притоболья нет таких элементов сходства, которые позволили бы говорить об их генетической близости. Думается, однако, что вне генетических связей с культурами Восточной Европы появление в Западной Сибири ямочной (и гребенчато-ямочной) керамики объяснить пока невозможно. Уже сейчас почти очевидно, что она не имеет местных, западносибирских, генетических корней. Существование здесь ямочного орнаментального комплекса является эпизодом, который не положил начала новой орнаментальной (культурной) традиции.

Орудия, найденные с ямочной керамикой, почти исключительно рыболовческие. В основном это глиняные грузила. Они в большинстве своем имеют цилиндрическую форму; в процессе изготовления еще сырая глиняная палочка слегка сдавливалась пальцами с торцов, в результате чего на концах получались небольшие шляпковидные утолщения, мешавшие соскальзывать закрепляющим петлям (рис. 90, 6; 92, 12, 16, 22). На Андреевской II стоянке, где вскрыто всего 90 кв. м, П.А. Дмитриев собрал около 100 таких грузил. В нижнем слое поселения Ипкуль VIII (раскопки Западно-Сибирской экспедиции, 1972 г.) найдено 30 грузил этого типа — 17 целых и 13 во фрагментах. В слое с ямочной посудой на участке XII южного берега Андреевского озера, судя по публикации В.Т. Юровской, преобладали такие же грузила (Юровская, 1973, рис. 2, 5, 6). Это дает основание предполагать, что население, оставившее памятники с ямочной керамикой, пользовалось в основном описанным типом грузил. Это не означает, однако, что охарактеризованный тип орудий бытовал только в этом районе и только в это время. Описанные грузила встречаются иногда с липчинской керамикой, а также в комплексах эпохи ранней бронзы (Вишневка I, Шапкуль VI и др.).

Каменные орудия, которые можно с уверенностью привязать к ямочной керамике, весьма немногочисленны. С некоторой долей вероятности к ним следует отнести иволистный наконечник с поселения Ипкуль VIII, найденный в нижнем слое, где преобладала ямочная керамика, и треугольный наконечник, найденный на юго-восточном берегу Андреевского озера также в связи с ямочной посудой. Остальные каменные изделия представлены немногими ножевидными пластинами со сработанным краем и скребками. Формы их не специфичны. Видимо, хозяйство населения, оставившего ямочную посуду, было близко хозяйству липчинцев: оседлое рыболовство, дополненное продуктами охотничьего промысла. К сожалению, кости и другие органические остатки в этом районе сохраняются очень плохо. Из органических материалов местный грунт лучше всего консервирует ихтиологические остатки. Дно одной из жилищных (?) ям Андреевской II стоянки было покрыто 10-сантиметровым слоем рыбьей чешуи (Дмитриев, 1951а, с. 16).

В 1974 г. В.Т. Ковалева на раскопе 3 участка XII южного берега Андреевского озера вскрыла частично разрушенную жилую постройку. Она имела прямоугольную форму: 4,5×4,4 м. Котлован был углублен на 0,9–1 м от современной и на 0,4–0,5 м от древней поверхности. В северо-западной стороне жилища находился очаг в виде прокаленного пятна диаметром 1 м. К северной стенке примыкал коридорообразный вход длиной 1,2 м и шириной 1,6 м. Ямки от столбов не прослежены. Учитывая наклон пола в сторону выхода и наличие очага в этой же части жилища, В.Т. Ковалева предполагает, что крыша постройки была односкатной, причем высокая часть ее была у входа. Об этом же говорит и расположение находок, большая часть которых обнаружена в северной части котлована (Ковалева, 1979б, с. 63).

П.А. Дмитриев сообщает, что жилищные ямы, исследованные им на Андреевской II стоянке, имели прямоугольные очертания и были углублены в землю на 1–2,2 м (Дмитриев, 1951а, с. 16). Удивляет при столь большой глубине необыкновенно маленькая площадь жилища — не более 12 кв. м (по П.А. Дмитриеву).

Представляется обоснованным мнение В.Т. Ковалевой о принадлежности ямочной керамики особой культуре, которую она предложила назвать андреевской (Ковалева, 1979а, б). Специфика орнаментального комплекса, чуждость его местной орнаментации, достаточно четкая локализация, своеобразие основной категории орудий (глиняных грузил) и некоторые другие признаки позволяют отнести рассмотренные материалы к особой культурной группе.

На поселении Ипкуль I ямочная керамика стратиграфически и планиграфически распределялась приблизительно так же, как посуда липчинского типа. Вместе с тем на Тюменском Притоболье известны поселения, где слой с ямочной керамикой не содержал или почти не содержал липчинской примеси (Андреевская II стоянка; участок XII южного берега Андреевского озера). В свердловско-тагильской части Нижнего Притоболья ямочной посуды нет вообще, хотя там много поселений с липчинской керамикой. Отмечено несколько случаев перекрывания ямочной керамикой боборыкинского слоя (поселение Ташково I на р. Исети, участки V, IX, XII южного берега Андреевского озера) (Ковалева, 1979б, с. 70). В жилище 1 поселения Малый Барашек ямочная керамика лежала выше шапкульского слоя (Старков, Куйбышев, 1975, с. 234).

Варианты стратиграфической позиции ямочной керамики дают основание предполагать, что андреевские (по определению В.Т. Ковалевой) комплексы более поздние, чем боборыкинские и шапкульские. Вместе с тем андреевская культура на раннем своем этапе, возможно, сосуществовала с поздним этапом липчинской культуры. Наиболее вероятной датой андреевской культуры является конец III — начало II тыс. до н. э., т. е. она, видимо, в общем синхронна времени существования аятских памятников в лесном Зауралье (карта 34).

Карта 34. Восточноуральские и западносибирские памятники эпохи ранней бронзы.

а — поселения аятского этапа; б — могильники аятского этапа; в — поселения андреевской культуры; г — поселения с гребенчато-ямочной керамикой; д — поселения сартыньинской культуры; е — поселения игрековского этапа; ж — могильники игрековского этапа; з — поселения с керамикой, вызывающей игрековские ассоциации.

1 — Палкинские стоянки; 2 — Аятские I, II поселения; 3 — Шигирский торфяник; 4 — Горбуновский торфяник (Береговая I стоянка и VI разрез); 5 — Кокшаровское погребение; 6 — Кокшаровское поселение; 7 — стоянка в верховьях Концы близ пос. Советский; 8 — Малый Атлым; 9 — Шеркалы XI, XIII; 10 — Сартынья; 11 — Салехардская I стоянка; 12 — Ташково I; 13 — Комплекс стоянок Андреевского озера; 14 — Андреевская II стоянка; 15 — Липчинка; 16 — Шапкуль VIII; 17 — Шапкуль VI и Малый Барашек; 18 — Ипкуль I, VIII; 19 — Одино; 20 — Новочекино V; 21 — Венгерово 1а; 22 — Сопка IIIa; 23 — Кама II; 24 — Марково II; 25 — Каргат VI; 26 — Киприно; 27 — Ордынское; 28 — поселения Могильники I, II; 29 — Игреков Остров; 30 — могильники на Мусульманском кладбище и на Большом Мысе; 31 — Ново-Кусково; 32 — Шайтанка III.

5. Лесостепное и таежное Тоболо-Иртышье. Поселения с гребенчато-ямочной керамикой.

Памятники с гребенчато-ямочной посудой известны на большей части Западно-Сибирской равнины: в таежном и лесостепном междуречье Иртыша и Ишима, в Тюменском Притоболье и даже в Восточном Казахстане. Гребенчато-ямочную керамику во всем хронологическом диапазоне ее существования отличают две основные особенности: заполнение поверхности сосудов полосами узоров, выполненных наклонными оттисками гребенчатого штампа (нередко также насечками, гладкой или гребенчатой «качалкой»); обязательное деление орнаментального поля несколькими рядами ямочных вдавлений.

В пределах интересующих нас периодов выделяются два основных этапа гребенчато-ямочной орнаментальной традиции. Первый, относящийся к позднему неолиту и эпохе раннего металла, характеризуется остродонной и круглодонной формами сосудов; второй (бронзовый век) — плоскодонной посудой. Если говорить о первом этапе, то основная трудность, с которой неизбежно сталкивается исследователь, заключается в том, что керамику этого времени в Обь-Иртышье трудно разделить на неолитическую и энеолитическую. Для тундровых и глубинных таежных районов аналогичные трудности возникают при попытке хронологического членения керамики бронзового века. Дело в том, что гребенчато-ямочная орнаментальная схема очень консервативна. Мы зачастую не в состоянии судить, является ли столь огромная гребенчато-ямочная область территорией одновременного существования родственных групп населения или она свидетельствует лишь о разновременных миграциях в пределах Западно-Сибирской равнины носителей гребенчато-ямочного орнаментального комплекса.

Переходное время от неолита к бронзовому веку (байрыкский этап). Для этого периода в пределах гребенчато-ямочного ареала сейчас выделяются две группы памятников — байрыкская, локализовавшаяся в основном в Тюменском Притоболье, и екатерининская в Среднем Прииртышье. Керамика байрыкской группы имеет приостренное либо округлое дно и слегка отогнутый венчик (рис. 90, 5, 7, 9). В тесте прослеживается примесь песка и шамота. Орнамент покрывает всю внешнюю поверхность сосудов. Характер декоративной схемы традиционен: однообразное чередование широких поясов из рядов наклонной гребенки (иногда гребенчатой качалки) с поясами ямочных вдавлений. Ямки круглой или овальной формы. В Тюменском Притоболье керамика этого типа найдена на поселениях Байрык-Иска I, Ипкуль II, VIII, на Андреевском озере и в других местах.

Перечисленные памятники почти не дают каменных орудий. На поселении Байрык-Иска II найден лишь один каменный предмет — небольшой сланцевый топорик весьма неспецифичной формы (рис. 90, 4); возможно, это объясняется небольшой площадью раскопа — около 25 кв. м (остальная часть памятника разрушена при строительстве дамбы). Зато здесь встречено несколько обломков цилиндрических глиняных грузил с шляпковидными торцами, аналогичных тем, которые были описаны при характеристике андреевской культуры. Интересно, что поселения с гребенчато-ямочной керамикой этого времени, исследованные в окрестных районах (лесостепное Поишимье, Среднее Прииртышье, Восточный Казахстан), дали довольно много каменных изделий, преимущественно скребков, ножевидных пластин, наконечников (Чернецов, 1953а, табл. XI; Генинг, Голдина, 1969, табл. IV–X; Косинская, 1974, рис. 1, 8-14; Чалая, 1972, рис. 3–5), при полном или почти полном отсутствии рыболовческих орудий. Скорей всего это обстоятельство было связано с преобладающей ролью рыболовства в Тюменском Притоболье, насыщенном многочисленными проточными озерами.

Есть основания предполагать, что байрыкская группа памятников в целом синхронна липчинской. Об этом говорит, например, обычность для липчинской керамики Тюменского Притоболья разделительных ямочных поясов, что явилось, возможно, результатом влияния гребенчато-ямочной орнаментальной традиции. Следует также иметь в виду, что цилиндрические глиняные грузила со шляпковидными концами, найденные с гребенчато-ямочной керамикой байрыкского типа, в равной, если не в большей, мере типичны для ямочной посуды андреевской культуры, которая датируется началом бронзового века. Все это позволяет синхронизировать байрыкскую группу памятников с липчинской и андреевской и относить ее ко второй половине III — началу II тыс. до н. э.

Жилища, которые было бы можно связать с байрыкской керамикой, пока не выявлены, в равной мере не известны и погребальные комплексы.

Екатерининская группа памятников в Среднем Прииртышье изучена значительно лучше главным образом благодаря работам А.И. Петрова. Широкой площадью раскапывались поселения Екатерининка I, II, Окунево III, IV. Екатерининские комплексы типологически выделены на поселениях Бичили, Хутор Бор I, Александровка I и др. Керамика екатерининского типа известна из разведочных шурфов и сборов в пунктах Луговая I, Журавлевка II, Ямсыса IV, V, VIII и пр. (Петров, 1980, с. 5).

Для екатерининской посуды характерна полуяйцевидная и полушаровидная форма, иногда со слабовыраженной шейкой. Она изготовлялась из хорошо промешанной глины с примесью шамота и небольшой добавкой песка и слюды. Орнамент покрывает всю внешнюю поверхность сосудов. Он располагается однообразными горизонтальными поясами из наклонных оттисков короткого гребенчатого или гладкого штампов, в виде рядов гладкой либо гребенчатой качалки, неоконтуренных решетчатых лент, выполненных прочерченными или гребенчатыми линиями. Иногда узоры наносились отступающей лопаточкой или даже отступающей палочкой. Орнаментальное поле делилось рядами ямок; последние имели, как правило, полукруглые или месяцевидные очертания. Нередко наряду с ямками роль таких разделителей выполняли одинарные или двойные гребенчатые зигзаги (Петров, 1980, рис. 3, 4, 12). По облику и месту в орнаментальной схеме они напоминают зигзаги на поздненеолитической и энеолитической посуде гребенчатого ареала, локализовавшегося в Восточном Зауралье и Нижнем Приобье (поселения Шапкуль I, Сосновый Остров, Честыйяг и др.), что, возможно, свидетельствует о связях среднеиртышского населения с восточноуральским и нижнеобским. Западные соответствия улавливаются и в некоторых других деталях орнаментации. Так, екатерининская налегающая гребенка специфической подтреугольной формы, по справедливому замечанию А.И. Петрова, удивительно напоминает шапкульскую гребенку, а отступающая лопаточка — отступающую манеру нанесения узоров на липчинской посуде. Отдельные фрагменты керамики екатерининского типа были встречены в слоях бронзового века (Черноозерье VI, Кокуй II, Одино и др.). Все это позволило А.И. Петрову определить время существования екатерининских памятников концом неолита, началом бронзового века.

Каменные орудия, найденные на екатерининских поселениях, достаточно многочисленны и разнообразны. Так, на Екатерининке I встречены каменные наконечники стрел, дротиков, ножи, скребки, долота, проколки, ножевидные пластины, большое число отщепов. К сожалению, пока опубликована лишь незначительная часть их, из-за чего мы не в состоянии судить об их специфике и типологическом составе. Оценивая инвентарь екатерининских памятников в целом, можно с достаточной уверенностью говорить лишь о том, что он свидетельствует о преимущественно охотничьем образе жизни екатерининцев.

На Екатерининском I поселении выявлены часть округлого жилища площадью около 250 кв. м, внутри которого обнаружено несколько очагов и хозяйственных ям, много столбовых ямок. Оно углублено в землю на 0,2–0,3 м (Петров, 1978, с. 268; 1980, с. 5). В последние годы А.И. Петров ведет раскопки Окуневского грунтового могильника, погребения которого содержат инвентарь, характерный для екатерининских памятников. Однако результаты этих раскопок пока не опубликованы.

Несколько лет назад В.И. Молодин открыл и исследовал ранние керамические комплексы с гребенчато-ямочной орнаментацией к востоку от Иртыша в лесостепной Барабе (стоянки Венгерово III, IV, Кыштовка I). По форме, технике нанесения узоров и общему построению орнаментальной схемы керамика близка байрыкской Тюменского Притоболья (Молодин, 1977, табл. XXXVI–XXXVIII; 1983а, с. 13), но имеет ряд черт, характерных для «протосамусьской» (новокусковской) посуды. Так, в ее орнаментации нередки волнистые узоры, псевдоплетенка, отступающая и прочерченная техника выполнения рисунков.

На поселении Венгерово III вскрыты остатки трех разрушенных жилищ и одна почти целая жилая постройка. Их площадь колеблется от 19,5 до 48 кв. м. Жилища углублены в землю на 0,16-0,25 м. На полу зафиксированы хозяйственные и столбовые ямы (Молодин, 1977, с. 43). Погребения, которые можно было бы достоверно связать с вышеописанными барабинскими поселениями, пока неизвестны.

Гребенчато-ямочная керамика лесостепной Барабы находит аналогии в посуде стоянок Пеньки 1, 2 (Восточный Казахстан) и Шилово-Курьинская (Кулунда), которая в свою очередь близка байрыкской. Так же как на поселении Венгерово III, посуда двух последних стоянок сочетает элементы двух орнаментальных традиций — гребенчато-ямочной и отступающе-накольчатой. Видимо, эта двухкомпонентность объясняется усилением контактов и взаимопроникновений носителей гребенчато-ямочной и отступающе-накольчатой орнаментальных традиций. Скорей всего эти подвижки особенно активизировались накануне бронзового века, что привело к некоторому изменению границ гребенчато-ямочного и отступающе-накольчатого ареалов и к усилению контактов между ними. В жилищах поселения Венгерово III найдены обломки медных изделий (Молодин, 1977, с. 18). Эти находки подтверждают, что процесс взаимодействия названных ареалов в лесостепном и предтаежном Обь-Иртышье стал наиболее активным ближе к началу бронзового века.

Свердловские археологи объединяют все ранние памятники, давшие остродонную и круглодонную керамику с ямочным делением орнаментального поля, в единую «среднеиртышскую» неолитическую культуру (Генинг, Гусенцова, Кондратьев и др., 1970). Хотя термин «среднеиртышская» культура не совсем удачен (ареал ранних памятников с гребенчато-ямочной орнаментацией выходил далеко за пределы Среднего Прииртышья, а их эпохальная принадлежность не умещается в рамках неолита), следует признать правомерным вывод о существовании в предтаежной и южнотаежной полосе Ишимского и Иртышского бассейнов накануне бронзового века массива родственных культур со специфической орнаментальной традицией. Центр этой огромной общности, возможно, находился в Среднем Прииртышье, где был представлен, в частности, памятниками екатерининского типа. Ранние памятники Тюменского Притоболья с гребенчато-ямочной керамикой (байрыкский тип, по нашей терминологии) и барабинская группа памятников, исследованная В.И. Молодиным, принадлежат, видимо, локальным вариантам этой общности.

Эпоха ранней бронзы (одиновский этап). Как уже говорилось выше, общая хронологическая тенденция в развитии гребенчато-ямочной керамики Западной Сибири выразилась в постепенной утрате круглодонности, в появлении уплощенного, а затем плоского дна. Наиболее ранний в типологическом отношении комплекс гребенчато-ямочной керамики бронзового века выявлен на поселении Шапкуль VI в Нижнем Притоболье (раскопки Западно-Сибирской экспедиции, 1973 г.). Посуда этого памятника имеет слегка отогнутый венчик и округлое, уплощенное или плоское дно (рис. 91, 5, 6, 8-11). Все эти формы сосуществуют: так, обломок нижней части круглодонного сосуда (рис. 91, 10) найден вместе с плоскодонным (рис. 91, 11) на дне хозяйственной ямы. В тесте заметна примесь песка.

Орнамент выполнялся весьма небрежно: гребенчатый штамп нередко смазан, ямочные вдавления обычно неправильной формы, орнаментальные пояса зачастую отклоняются от горизонтального направления и т. д. Характер декоративной схемы по сравнению с местным гребенчато-ямочным энеолитом не претерпел существенных изменений. Поверхность сосудов покрывалась однообразными рядами отпечатков гребенки (иногда «шагающей»). Орнаментированная поверхность делилась несколькими рядами ямок. Днища орнаментировались чаще всего ямочными вдавлениями.

Типологически несколько более развитой выглядит гребенчато-ямочная керамика Одиновского поселения в лесостепном Поишимье. Она имеет плоскодонную баночную форму. В тесте присутствуют песок и шамот. Орнамент занимает всю внешнюю поверхность сосудов, включая дно. Он состоит из горизонтальных рядов наклонных вдавлений гребенчатого штампа; на днищах эти ряды обычно располагаются в виде концентрических окружностей (Крижевская, 1977, табл. XXII, XXIII, XXV). Орнаментальное поле делится горизонтальными рядами круглых ямок; ямки нередко покрывали и днища сосудов (там же, табл. XXII, 2; XXV, 2). На некоторых сосудах наряду с ямочными поясами имеется один-два ряда бугорков («жемчужин»), выдавленных с внутренней стороны стенки (там же, табл. XXII, 1; XXIII, 1). Как и на Шапкуле VI, иногда в средней части орнаментального поля идет зона из наклонных рядов насечек или гребенчатых оттисков (там же, табл. XXIII, 1; XXIV, 8). Л.Я. Крижевская выделила в Одино особую группу посуды, на которой место гребенчатых штампов занимают своеобразные отпечатки, напоминающие римскую цифру I. Один из сосудов с такой орнаментацией имеет форму широкой низкой чаши (там же, табл. XXIV, 9). Штампы, абсолютно такие же по облику и расположенные в той же самой композиционной манере, известны на энеолитической и раннебронзовой гребенчато-ямочной керамике Тюменского Притоболья и прилегающей части Исети (см., например: Ковалева, 1977, рис. 5, 7).

Посуда, близкая одиновской, встречена, по свидетельству Л.Я. Крижевской, на других поселениях лесостепного Поишимья (Кокуй II, Логиново VI, Кош-Каргай, Малышевское и др.). Сейчас представляется наиболее вероятным, что в эпоху ранней бронзы ареал гребенчато-ямочной керамики локализовался в основном в лесостепном и южнотаежном Ишимо-Иртышье, заходя на западе в Тюменское Притоболье. Однако посуда, в той или иной мере похожая на одиновскую, встречена в некотором количестве в Васюганье (поселение Тух-Эмтор, Карасий Бор III, Малгет и др.) и даже в средней части Тюменской обл. Но пока нет уверенности, что эта керамика, если даже она относится к раннебронзовому времени, составляет здесь долговременный культурно-хронологический комплекс. Скорей всего ее присутствие в северных таежных районах свидетельствует о начавшемся смещении в начале самусьско-сейминской эпохи гребенчато-ямочного ареала на север и северо-восток Западной Сибири.

В.И. Молодин считает возможным включить в одиновский круг памятников и отнести к выделенному М.Ф. Косаревым одиновскому этапу шесть поселений лесостепной Барабы (Венгерово 1А, Кама 2, Каргат 6, Марково 2, Новочекино 5, Сопка ЗА), отмечая, однако, некоторое сходство их по отдельным признакам с памятниками крохалевского типа в Верхнем Приобье (Молодин, 1983а, с. 14).

Орудия, которые можно было бы твердо связать с характеризуемой керамикой, немногочисленны. Производственный инвентарь Шапкульского VI поселения состоит из одних грузил. Преобладают грузила в виде приплюснутых с торцов керамических палочек (рис. 91, 2, 3, 7), характерные как для энеолитической (байрыкской) гребенчато-ямочной посуды, так и для раннебронзовой ямочной (андреевской). Но уже прослеживается стремление выработать новые, более рациональные формы грузил. Встречены обломок четырехугольного в сечении глиняного грузила с продольным отверстием (рис. 91, 1) и каменное четырехугольное грузило с желобчатым перехватом (рис. 91, 4). На Шапкуле VI обнаружены две глубокие ямы, доверху заполненные плотным слоем рыбьей чешуи; в заполнении ям собраны также кости копытных животных. Видимо, в Тюменском Притоболье рыболовство в это время, как и в предшествующий период, продолжало оставаться основной отраслью хозяйства. Не исключено, что рыболовство играло ведущую роль и в лесостепном Поишимье. Во всяком случае, единственными орудиями, найденными в Одино, были «два тонких стерженька, почти правильно-округлых в сечении, диаметром 1 см, с плоским слегка расплющенным концом (второй конец обломан)» (Крижевская, 1977, с. 91). Л.Я. Крижевская ошибочно предположила, что они являются ножками или подставками сосудов либо даже частями скульптуры. В действительности эти глиняные палочки не что иное, как охарактеризованные выше глиняные грузила в виде стержней с приплюснутыми шляпковидными концами. На одиновских памятниках лесостепной Барабы, по сообщению В.И. Молодина, «каменные орудия и предметы бронзолитейного производства встречены в виде исключения» (Молодин, 1983а, с. 14).

Жилища почти не изучены. Одна жилая постройка исследована на Одиновском поселении; она представляет собой полуземлянку, углубленную на 0,5 м от древней поверхности, подчетырехугольную, площадью 8×8 м. Стенки котлована вертикальны. Вход в жилище имел вид короткого «отростка», который постепенно суживался к наружной части и был обращен к югу, в сторону реки. В центре чуть ближе к выходу располагался слегка углубленный в землю очаг диаметром 0,5 м. У входа были обнаружены остатки еще одного такого же очага. Судя по расположению столбов и их диаметру, жилище было односкатным (Крижевская, 1977, с. 86–87). Характеризуя одиновские памятники Барабы, В.И. Молодин сообщает о трех исследованных им наземных жилищах. Они были округлыми в плане и отличались по конструкции от жилища, раскопанного Л.Я. Крижевской в Поишимье (Молодин, 1983а, с. 14).

Погребения, которые можно было связать с поселениями одиновского типа, пока не найдены.

Время существования характеризуемого культурно-хронологического комплекса в пределах его основного ареала определяется тем, что он лежит между местным гребенчато-ямочным энеолитом (вторая половина III тыс. до н. э.) и самусьско-сейминским хронологическим пластом (около XVI–XIII вв. до н. э.); таким образом, хронологический диапазон существования памятников одиновского типа в общем укладывается в первую треть II тыс. до н. э.

6. Памятники эпохи раннего металла в Верхнем и Томско-Нарымском Приобье.

В.И. Матющенко высказал мысль, что памятники, предшествующие самусьской культуре в Верхнем и Томско-Нарымском Приобье, следует объединять в одну верхнеобскую неолитическую культуру (Матющенко, 1973а). Нам представляется, что выделенная В.И. Матющенко верхнеобская неолитическая культура в действительности является широким в территориальном и хронологическом отношениях этнокультурным массивом, включающим не только неолитические памятники, но также энеолитические и раннебронзовые. Название «верхнеобская культура» неудачно: во-первых, потому, что это не культура, а культурная общность, включающая, возможно, несколько родственных и не всегда синхронных культур, во-вторых, потому, что эта общность выходила далеко за пределы Верхнего Приобья. Думается, что было бы правильнее назвать эту общность «новокусковской» (по наиболее характерной стоянке) или «протосамусьской». Такое название вызвало бы ассоциацию с определенным кругом памятников и подчеркнуло бы общепризнанный факт, что генетические истоки самусьской и родственных ей культур эпохи бронзы следует искать в определенной субстратной среде. Ниже мы рассмотрим два хронологических этапа развития местных культур в период, предшествующий сложению самусьской культуры.

Новокусковский этап. Пока полностью опубликованы материалы трех памятников — Самусьского могильника, Кипринской и Новокусковской стоянок. Керамика новокусковского этапа весьма разнотипна по форме. Наряду с остродонными и круглодонными встречаются сосуды с уплощенным и плоским дном. На Кипринской стоянке Верхнего Приобья, кроме характерных круглодонных сосудов и плоских банок найдены сосуды горшковидной формы (Молодин, 1977, с. 20). Такое же разнообразие отмечено и на других памятниках новокусковского этапа (Самусьский могильник, Новокусковская стоянка, Тух-Сигат IV, Большой Ларьяк в Томской обл., Ирмень 2а, Иня 3 и другие в Новосибирской обл.). Так, в погребении 6 Самусьского могильника находилось четыре сосуда, различных по форме и орнаменту: а) горшковидный с уплощенным дном, украшенный горизонтальными и вертикальными зигзагами из отпечатков гладкого штампа; б) профилированный в верхней части остродонный сосуд, покрытый по всей поверхности горизонтальными рядами отступающей гребенки (рис. 93, 17); в) низкая круглодонная чаша, орнаментированная рядами насечек; г) остродонный конусовидный сосуд без орнамента (Матющенко, 1960, табл. 2, 6, 8; Косарев, 1974а, рис. 4, 1, 2).

В тесте присутствует песок, иногда, видимо, мелкая дресва. Орнаментальная композиция весьма однообразна и сводится обычно к заполнению поверхности сосудов одним видом узора — волной, псевдоплетенкой, рядами отступающей гребенки и др. Примечательно, что из 11 сосудов Самусьского могильника трудно подобрать два, похожих по форме и орнаменту. Однако столь необычная разнотипность во многом кажущаяся. Все эти сосуды близки между собой по трем основным признакам: нехарактерность гребенчатого штампа; господство отступающей техники нанесения орнамента; типичность архаичных «ранненеолитических» орнаментальных мотивов — волны, псевдоплетенки, сплошных взаимопроникающих треугольных зон и др. Аналогичные особенности присущи керамике Новокусковской стоянки и других одновременных памятников Среднего и Верхнего Приобья (ранний комплекс поселения Большой Ларьяк II, Кипринская стоянка и пр.), с тем лишь отличием, что на окраинах ареала встречаются черепки с отпечатками гребенчатого штампа.

Каменный инвентарь памятников новокусковского этапа включает наконечники стрел, скребки, ножи, топоровидные орудия разных форм и некоторые другие изделия (рис. 93, 1-13, 16) (см. также: Косарев, 1981, рис. 20, 15–26). Среди наконечников Самусьского могильника преобладают удлиненные листовидные формы (рис. 93, 2, 3, 16). Встречаются также укороченные наконечники с выемкой в основании (рис. 93, 1) и удлиненные с черешком (рис. 93, 5). В Новокусковской стоянке, напротив, более типичны укороченные наконечники с выемкой в основании. Для Кипринской стоянки, где был найден 41 наконечник стрел, судя по статистическим подсчетам В.И. Молодина, в одинаковой мере характерна та и другая форма (Молодин, 1977, с. 22–23, табл. XIV, 11, 12). Скребки делались на отщепах, рабочая часть их, как правило, округлой формы. В Самусьском могильнике найдено более десятка топоровидных и долотовидных каменных орудий; они в большинстве своем невелики и имеют слегка приостренный обушок. Встречены массивный удлиненный пест и такое же по пропорции тесловидное орудие (Косарев, 1974а, рис. 5, 13, 14).

Каменные ножи новокусковского этапа делятся на несколько типов. В целом преобладают широкие листовидные формы (Косарев, 1974а, рис. 6, 24, 25; 1981, рис. 20, 25–28). В Самусьском могильнике найден крупный, прекрасно обработанный асимметричный нож (рис. 93, 13), на Новокусковской стоянке собрано несколько ретушированных по всей поверхности четырехугольных вкладышей. Интересны шлифованные ножи из нефрита и из зеленоватого под нефрит сланца, с заточенным рабочим краем. Четыре таких ножа происходят из Самусьского могильника (рис. 93, 6), два — из Новокусковской стоянки (Косарев, 1981, рис. 20, 29, 30). Близкие аналогии им есть в серовских и глазковских погребениях Прибайкалья (Окладников, 1955, табл. II). Семь похожих ножей встречены на Кипринской стоянке (Молодин, 1977, с. 22).

Как видно из изложенного, основная масса инвентаря характеризует охотничьи занятия. К числу рыболовческих орудий относятся найденные в Самусьском могильнике каменные стерженьки для крючков (Косарев, 1974а, рис. 5, 5, 6). Они напоминают по облику каменные стерженьки из серовских и глазковских могил Ангаро-Байкалья (Окладников, 1955, рис. 16, 11, 12; 35, 5 и др.). Надо полагать, что население, оставившее керамику новокусковского типа, знало и другие способы ловли рыбы, в том числе сетью. На некоторых черепках из Самусьского могильника отчетливо видны отпечатки мелкоячеистой сети (Косарев, 1981, рис. 20, 2). Грузила для сетей пока не найдены. Возможно, В.И. Матющенко прав, полагая, что в качестве грузил могла использоваться необработанная галька.

Жилища этого времени в Верхнем и Томско-Нарымском Приобье не исследованы.

О погребальном обряде населения новокусковского этапа можно судить по материалам Самусьского могильника, где В.И. Матющенко исследовал 16 могил. Покойников хоронили в неглубоких (от 0,45 до 0,95 м) ямах. Лишь в одном случае глубина превышала 1 м (могила 9). Большинство могил ориентировано с севера на юг, одна была вытянута с запада на восток, три — с северо-востока на юго-запад. Кости почти не сохранились. В восьми могилах отмечено трупосожжение или следы огня, сопровождаемые охрой. Шесть могил содержали только керамику, в шести наличествовал каменный инвентарь, но отсутствовала посуда. Характер материала позволяет предполагать, что часть вещей, а иногда почти весь погребальный инвентарь клали не в могилу, а рядом на поверхности.

Давая общую оценку культурной специфике памятников новокусковского этапа, еще раз напомним, что по некоторым особенностям — прежде всего по облику керамики и по своеобразию орнаментального комплекса — памятники новокусковского типа обнаруживают явные признаки генетической близости ранним памятникам автохтонных восточноуральских культур. Видимо, «верхнеобская» (новокусковская) общность выросла на основе более широкой и более древней общности, которая простиралась некогда до Урала. Впоследствии, когда в ишимо-иртышской части Западной Сибири утвердилось население с гребенчато-ямочной керамикой, восточная часть этой общности оказалась изолированной и продолжала развивать автохтонные культурные традиции.

В.И. Матющенко отнес Самусьский могильник и одновременные ему памятники к неолитической эпохе. Думается, что это ошибочное мнение. Мы уже отмечали выше, что керамику Самусьского могильника характеризует разнотипность форм сосудов (острые, округлые, уплощенные и плоские днища, закрытые и отогнутые венчики и т. д.). Такая нестандартность бывает характерна для рубежа разных археологических эпох.

Обращает на себя внимание широкое распространение на новокусковском этапе шлифованных ножей из нефрита и других пород, которые по форме и манере заточки напоминают простейшие металлические ножи. Появление в это время оселков-точилец (см. также: Косарев, 1981, рис. 20, 31–33) — независимо от того, предназначались они для заточки металлических изделий или их каменных подобий — является признаком новой эпохи. В керамике Самусьского могильника и Новокусковской стоянки присутствуют некоторые элементы, свидетельствующие о сходстве с липчинской посудой Нижнего Притоболья, например, характерность ложно шнуровой орнаментации и наличие в некоторых случаях вертикальной разбивки орнаментального поля (Косарев, 1981, рис. 20, 1, 3, 10, 11, 13). В.И. Молодин вслед за М.Н. Комаровой справедливо отметил сходство орнаментации посуды Кипринской стоянки и нижнего (липчинского) слоя VI разреза Горбуновского торфяника, свидетельствующее, по их мнению, об одновременности и известной культурной близости этих двух памятников (Молодин, 1977, с. 24). Липчинская энеолитическая культура датируется сейчас второй половиной III тыс. до н. э., возможно, с заходом в начало II тыс. до н. э. Думается, что приблизительно в этих же пределах умещается время существования Самусьского могильника и других памятников новокусковского этапа в Верхнем и Томско-Нарымском Приобье.

Игрековский этап. К настоящему времени исследовано более десяти памятников этого этапа — стоянки Новокусковская, Шайтанка III, Игреков Остров I, II, Могильники I, могильник на Мусульманском кладбище, ранние погребения Томского могильника на Большом Мысе и др. Почти все известные памятники игрековского типа находятся в Томско-Нарымском Приобье, преимущественно в правобережной его половине. В левобережной части Нарымского Приобья в это время, судя по работам Ю.Ф. Кирюшина, локализовалась другая культура, тяготеющая в основном к гребенчато-ямочному ареалу. Тем не менее, керамика этого времени из левобережной части Нарымского Приобья обнаруживает существенную типологическую близость к игрековской; прежде всего по форме, манере орнаментации дна и отчасти по характеру орнаментальной композиции (Степановский могильник, поселения Тух-Эмтор IV, Малгет). Что касается Верхнего Приобья, то оно в это время было втянуто в круг лесостепных влияний, которые привели позже к распространению там памятников кротовского типа, видимо, на начальной стадии своего существования синхронных поздним игрековским. Следует, однако, заметить, что керамика новокусковского типа в Верхнем Приобье тоже обнаруживает тенденцию к перерастанию в игрековскую: становится обычной плоскодонная баночная посуда (Молодин, 1977, табл. XIII, 1, 3; XV, 1), в орнаментации появляется ряд мотивов, в равной мере встречающихся на игрековской керамике Томско-Нарымского Приобья (наклонные лесенки, пояса из нескольких параллельных линий и др.) (там же, табл. XII, 1, 4). Но похоже, что эта тенденция была прервана затем усилившимся давлением с запада носителей гребенчато-ямочной орнаментальной традиции и, видимо, участившимися проникновениями с востока групп, родственным окуневцам. В этих условиях началось, на наш взгляд, формирование в лесостепной Барабе кротовской культуры.

Керамика игрековского типа в Томско-Нарымском Приобье имеет закрытую баночную форму и плоское дно (рис. 94, 4, 10, 12–14). В тесте характерна примесь песка. Орнамент наносился отступающей лопаточкой, мелкими насечками, прочерченными линиями. Гребенчатый штамп почти не употреблялся. Например, в больших керамических коллекциях могильника на Мусульманском кладбище и Шайтанской III стоянки он не был встречен ни разу; следует ожидать, что на юге и западе ареала роль гребенчатого штампа должна возрастать.

Боковая поверхность сосудов украшалась обычно одним узором — рядами насечек, линиями из отступающей лопаточки, сплошными взаимопроникающими треугольными зонами и т. д. Характерны волнистые узоры (Косарев, 1974а, рис. 18, 1–6). Большинство отмеченных мотивов (волна, сплошные взаимопроникающие треугольные зоны), отступающая техника выполнения узоров в равной мере обычны на новокусковской керамике, что можно принимать как свидетельство генетической преемственности новокусковской и игрековской групп посуды. Порой орнамент одного сосуда выполнен двумя способами: например, прочерченные линии в верхней половине и ряды насечек в придонной части (рис. 94, 14). Иногда поверхность покрывалась частыми, наклонными вдавлениями каплевидных ямок (Белокобыльский, Матющенко, 1969, табл. 2, 1; 4, 1; Косарев, 1981, рис. 22, 4, 10). Днища орнаментировались довольно редко. В могильнике на Мусульманском кладбище лишь два (из 34) сосуда имеют орнаментированные днища в виде взаимопересекающихся полос (Косарев, 1974а, рис. 19, 5; 20, 4). На более северных памятниках орнаментированные днища встречаются чаще. Так, у сосудов Шайтанской III стоянки украшалась обычно не только внешняя, но и внутренняя часть дна (Косарев, 1981, рис. 22, 3, 4).

О характере производственного инвентаря игрековских памятников с наибольшей полнотой позволяют судить каменные орудия могильника на Мусульманском кладбище. Они близки орудиям Самусьского могильника: удлиненные шлифованные тесла, небольшие топорики с приостренным обушком (рис. 94, 9), листовидные и ланцетовидные каменные наконечники стрел (рис. 94, 1, 3), шлифованный нож с заточенным лезвием (рис. 94, 6), песчаниковые точильца, сильно сточенные со всех сторон (рис. 94, 11) и др. (Косарев, 1974а, рис. 19, 5; 20, 4). И в Самусьском могильнике, и в могильнике на Мусульманском кладбище встречено также по одной каменной скульптуре медведя, близких по величине и стилю изображения (там же, рис. 6, 36; 20, 9).

Основная масса орудий связана с охотничьим промыслом. Из рыболовческого инвентаря можно назвать лишь каменные стерженьки для составных крючков. Они имеют удлиненную биконическую форму, желобчатую выемку вдоль одной стороны и круговые вырезы на концах. Подобные стержни были найдены, в частности, в могильнике на Мусульманском кладбище (рис. 94, 5) и на стоянке Могильники I. Близкие аналогии им известны в глазковских погребениях (Окладников, 1955, рис. 33).

О жилищах игрековского этапа в Томско-Нарымском Приобье пока нет достоверных данных.

Погребальный обряд игрековского населения известен в основном по материалам могильника на Мусульманском кладбище и Томского могильника на Большом Мысе. В могильнике на Мусульманском кладбище вскрыто 30 погребений. Ритуал захоронения во многом близок погребальному обряду Самусьского могильника. Все погребения бескурганные, грунтовые. Глубина могильных ям от 0,3 до 1 м. Костяки почти не сохранились. Для трех погребений установлено положение покойников. Они лежали на правом боку с подогнутыми ногами, причем ориентировка была различной: головой на восток (могила 1), головой на запад (могила 15) и головой на север (могила 22).

В 22 определимых случаях направление могильных ям было следующим: восток-запад (4 могилы), северо-восток — юго-запад (10 могил), северо-восток — юго-юго-запад (5 могил), север — юг (3 могилы). Таким образом, ориентировка не была постоянной. Этому как будто противоречит ориентация могильных ям на Большом Мысе: по дневникам А.В. Адрианова все восемь могил были вытянуты с севера на юг. Все захоронения на Большом Мысе, согласно данным А.В. Адрианова, были совершены по обряду трупосожжения. Не исключено, однако, что А.В. Адрианов квалифицировал как трупосожжения все погребения, где наблюдались следы огня. В могильнике на Мусульманском кладбище отмечено лишь одно трупосожжение; в 17 могилах обнаружены следы огня. Охра встречена в одном случае (могила 7). Сосуды обнаружены в 19 погребениях, причем в четырех (2, 12, 19, 30) находилась только посуда. В остальных могилах был лишь каменный инвентарь.

Возможно, с игрековским культурно-хронологическим комплексом следует связать одно из погребений Ордынского могильника в Новосибирском Приобье. В нем был найден архаичный плоскодонный сосуд баночной формы, украшенный горизонтальными и вертикальными рядами короткого гребенчатого штампа, а также двумя рядами зигзагов из отпечатков того же штампа. Последний ставился так, что отпечаток получался как бы треугольным; ряды отпечатков выполнялись в «налегающей» манере (Молодин, 1977, табл. XV, 1). Такая техника нанесения орнамента весьма характерна для екатерининской керамики Среднего Прииртышья и шапкульской Тюменского Притоболья. Видимо, этот факт свидетельствует об усилении контактов с западными гребенчато-ямочным и гребенчатым ареалами. «Погребение, — сообщает В.И. Молодин, — возможно, было парным, так как в осыпи у обрыва были найдены кости человека. Размеры сохранившейся могильной ямы 1,8×1,2×0,57 м. Скелет лежал на спине в вытянутом положении, головой на северо-восток. Верхняя часть его присыпана углями, толщина присыпки составляет 19 см. Слева от черепа находился сосуд. У правой руки погребенного лежали шесть отщепов из низкокачественного цветного кремня и сланца, ножевидные пластины, обработанные с двух сторон по спинке грубой ретушью, и три подвески из зубов животных. У левой руки обнаружены два отщепа из того же материала. В области таза найдены четыре зуба медведя. Не исключено, что два раздавленных сосуда кипринского времени, найденные при раскопках могильника, также были связаны с погребениями» (Молодин, 1977, с. 23).

Интересны два плоскодонных баночных сосуда из Степановского могильника в Васюганье. Они были обнаружены в 0,4 м от могилы на одном уровне с погребенным. Однако ни одна из четырех могил этого древнего кладбища не содержала посуды, хотя обряд захоронения во многом близок Самусьскому могильнику и могильнику на Мусульманском кладбище (грунтовые захоронения, следы трупосожжений и охры). Несколько странно, что полностью отсутствует каменный инвентарь. Тем не менее, следует признать убедительным мнение Ю.Ф. Кирюшина, что погребение 1 и упомянутые два сосуда относятся к единому ритуальному комплексу, который датируется временем существования памятников игрековского типа (Кирюшин, 1972, с. 282; Кирюшин, Малолетко, 1979, с. 85).

Посуда игрековского этапа в типологическом отношении выглядит позже новокусковской. Плоскодонная баночная керамика в Западной Сибири приобрела господствующее положение в эпоху ранней бронзы (одиновские, вишневские, окуневские памятники). Интересно, что в рассмотренном выше погребении 1 Степановского могильника в Васюганье Ю.Ф. Кирюшин обнаружил около черепа обломки бронзового предмета (Кирюшин, Малолетко, 1979, с. 61). Во время наших раскопок на Новокусковской стоянке на участке с игрековской керамикой были найдены обломки глиняной литейной чаши со следами ошлакованной бронзы на поверхности. Эти факты не позволяют относить игрековские памятники к III тыс. до н. э. Нам представляется, что памятники игрековского типа в общем синхронны Одиновскому поселению в лесостепном Поишимье и стоянке Вишневка I в Северном Казахстане, т. е. относятся примерно к первой трети II тыс. до н. э.

Свердловско-Тагильский регион, хотя и вошел в сферу распространения турбинско-сейминских бронз, в целом сохранил свою культурную самобытность: там и в самусьско-сейминскую эпоху продолжает развиваться прежняя «андроноидная» культурная традиция, раннего этапа которой мы касались в начале предшествующей главы в связи с характеристикой комплексов аятского типа.

Нижнетобольский вариант. Выделен нами со значительной долей условности. Мы отнесли к этому варианту керамику андроновского облика, найденную в таежном Притоболье, преимущественно на поселениях коптяковского и черкаскульского типов. Она, как правило, встречена в незначительном количестве, и пока нет уверенности, характеризует ли эта керамика специфический культурный комплекс или всего лишь является разновидностью коптяковской либо черкаскульской посуды.

Выделяются две группы сосудов. К первой относятся острореберные сосуды, напоминающие по форме коптяковскую керамику (рис. 104, 8, 10, 11). Такая посуда встречена на поселениях Коптяки V, Карасье Озеро, Ипкуль I, на северном берегу Андреевского озера и в ряде других пунктов. В тесте присутствуют тальк (Свердловско-Тагильский регион), песок и шамот (Тюменское Притоболье). Поверхность сосудов нередко залощена. Узоры наносились гребенчатым штампом или протащенной гребенкой.

В целом орнамент на керамике первой группы представлен богатым набором геометрических рисунков, среди которых преобладают зигзаги, «уточки» и разные вариации меандров. О характере декоративной схемы судить трудно, так как целых сосудов почти нет, но создается впечатление, что основная орнаментальная нагрузка ложится на верхнюю часть сосудов. На шейке располагался обычно наиболее колоритный геометрический пояс в виде ступенчатого меандра, уточек и других фигур. На тулове, в верхней его части, чаще всего изображался меандровый узор или зигзаговая полоса.

Характеризуемая группа посуды имеет ряд черт, сопоставимых с коптяковской и андроновской (федоровской) керамикой. С коптяковской ее сближают острореберная форма сосудов, характерность гребенчатых зигзагообразных полос, наличие по краю или в верхней части тулова горизонтального ряда наклонных отпечатков гребенчатого штампа. С андроновской (федоровской) керамикой описываемая посуда сопоставима по характерности в орнаменте уточек, ступенчатых и разветвленных меандров, выполненных аккуратной мелкозубой гребенкой.

В 1968, 1970 гг. В.Т. Юровская исследовала на северном берегу Андреевского озера жилище с относительно чистым керамическим комплексом характеризуемой группы (рис. 104, 10, 11). Оно имеет овальную форму (8×6 м) и углублено в грунт на 120–140 см. Судя по глубине котлована, это было зимнее жилище типа землянки (Юровская, 1973, с. 17).

Вторая группа посуды (рис. 105) имеет горшковидную форму с плавным переходом от шейки к плечикам. Встречается на черкаскульских поселениях района Свердловска, в Тюменском Притоболье и в северной части Челябинской обл. Орнамент выполнялся аккуратной тонкозубой гребенкой. Шейка чаще всего украшалась рядом косых треугольников. Иногда их место занимала полоса из равнобедренных треугольников или ступенчатый меандр. На тулове обычно располагался сложный разветвленный меандр, окаймленный снизу равнобедренными треугольниками. Геометрический пояс на шейке нередко подчеркивался сверху и снизу рядами желобчатых линий или уголковых штампов. Иногда уголковый штамп наносился по контуру геометрических фигур.

По форме, отдельным орнаментальным мотивам и характеру декоративной схемы посуда этой группы близка классической андроновской (федоровской) керамике Южного Урала (Сальников, 1967, рис. 44; 45, 3, 4, 6). В целом вторая группа посуды, видимо, оформилась несколько позже первой. В отличие от первой группы она имеет мало общего с коптяковской керамикой и нередко встречается на черкаскульских поселениях как примесь к черкаскульской посуде (Чесноковская Пашня, Погорошки, Лужки, Черкаскуль II и др.). Наиболее представительный, яркий и компактный набор посуды второй группы выявлен на поселении Дуван XVII в 30 км к востоку от Тюмени на правом берегу р. Дуван, вытекающей из Андреевского озера и являющейся левым притоком р. Пышмы. Вот как описывают этот керамический комплекс О.Н. Корочкова и В.И. Стефанов: «По форме (мягкий плавный профиль), орнаментации (косые треугольники, свастика, меандр, бордюры из мелких треугольников и др.), технике нанесения орнамента (мелкая изящная гребенка), тщательности обработки поверхности, сложному составу формовочной массы и многим другим показателям сосуды… сопоставимы с лучшими образцами федоровской керамики. Вместе с тем, федоровская посуда поселения Дуванское XVII обладает некоторым своеобразием. Для нее как будто в большей степени характерны такие элементы, как пояски противолежащих уголковых вдавлений, наряду с продольной штриховкой лент меандра встречается поперечная, довольно много в коллекции сосудов, поверхность которых покрыта горизонтальными гребенчатыми зигзагами, образующими широкие полосы. Желобки между полосками меандра, представленные всего на трех — четырех сосудах, можно оценивать, как свидетельство контактов с населением черкаскульской культуры, но назвать эти контакты тесными или глубокими, по-видимому, нельзя» (Корочкова, Стефанов, 1983, с. 147–148).

На Дуване XVII было исследовано жилище с федоровской керамикой. Оно имело прямоугольные очертания (10×5 м) и коридорообразный выход, обращенный на запад; в северо-западном углу жилища отмечен выступ. Котлован углублен в материк на 0,4–0,5 м. В центре находился очаг. «В жилище и за его пределами, — сообщает В.И. Стефанов, — собрано большое количество керамики, в том числе несколько развалов сосудов, и костей животных. Среди других находок — глиняные грузила, изделия из камня и кости. Концентрация материалов наблюдалась у северо-восточной и юго-западной стен сооружения. Около 25 % от общего количества сосудов составляют классические федоровские экземпляры.

Другая группа керамики (около 15 %) по ряду признаков имеет некоторое сходство с посудой замараевского типа. По предварительным наблюдениям имеются образцы, близкие керамике бишкульского типа. Названные другие типы посуды ни планиграфически, ни стратиграфически не расчленяются, залегают вместе. Это дает основание рассматривать андроновский комплекс керамики поселения Дуванское XVII как единовременный» (Стефанов, 1980, с. 234–235).

Вышеизложенное заставляет предполагать, что акцентированное внимание к нарядной посуде классического андроновского (федоровского) стиля затрудняет понимание андроновской керамики в целом. Видимо, эти колоритные, богато орнаментированные горшки являлись ритуальной посудой, существовавшей наряду с массовой хозяйственно-бытовой керамикой, служившей для удовлетворения повседневных бытовых нужд. До сих пор эта массовая рядовая керамика искусственно отчленялась от нарядной ритуальной посуды и объявлялась принадлежащей другим культурным группам — замараевской, канайской, бишкульской и пр. В результате такого подхода андроновская (федоровская) культура как бы растворялась в разных культурах и периодах и не воспринималась как цельная устойчивая система. Видимо, правы О.Н. Корочкова и В.И. Стефанов, которые считают: «Необходимо отказаться от попыток искать чистые федоровские поселения. Оригинальность федоровских поселенческих комплексов, но-видимому, заключается в органическом сочетании различных типов керамики, имеющих подчас мало общего между собой» (Корочкова, Стефанов, 1983, с. 143).

Из Свердловской обл. происходит несколько бронзовых вещей, которые принято считать андроновскими или во всяком случае относить к андроновской эпохе. Среди них кинжалы с «перехватом» (с. Красногорское на р. Исети и оз. Кунгур) и кинжал, напоминающий по форме рукояти и по манере насадки ее на лезвие одноименные орудия из Сейминского могильника в бассейне Оки. Однако все эти вещи относятся к категории случайных находок, и поэтому остается неясным, производились ли они на месте и кем (коптяковцами? андроновцами? черкаскульцами?) или являлись предметами южного импорта.

Приуроченность андроновских поселений Нижнего Притоболья к протокам и проточным озерам наводит на мысль о существовании запорного рыболовства. О значительной роли рыболовства в это время говорят также находки глиняных грузил. В целом же, учитывая естественно-географические особенности района и то обстоятельство, что Нижнее Притоболье было в эпоху бронзы пограничьем пастушеско-земледельческого и охотничье-рыболовческого хозяйственных ареалов, можно предполагать, что нижнетобольские андроновцы вели многоотраслевое хозяйство, сочетавшее производящие отрасли и присваивающие промыслы. С наибольшей очевидностью такая хозяйственная направленность фиксируется материалами Дуванского XVII поселения. Здесь найдены кости следующих животных: крупный рогатый скот (11 особей), мелкий рогатый скот (5), лошадь (4), лось (1), косуля (1), canis (1). «Кроме того, — сообщают О.Н. Корочкова и В.И. Стефанов, — охотились на птиц, кости которых также найдены на поселении. Частые находки грузил и скоплений рыбьей чешуи указывают на серьезное значение рыболовства… Можно предположить, что отдельные плодородные участки поймы и пойменные возвышенности могли использоваться под посевы сельскохозяйственных культур» (Корочкова, Стефанов, 1983, с. 150–151).

Верхнеобский вариант андроновской культурной общности. В Верхнем Приобье к настоящему времени исследованы полностью или частично более 10 могильников андроновской (федоровской) культуры, среди которых наиболее изучены Вахрушевский, Кытмановский, Нижняя Суетка, Ур, Большепичугинский, Преображенка III. Кроме того, здесь известно несколько поселений бронзового века, где встречены фрагменты андроновской керамики (Камень, Красный Яр, Ирмень I и др.).

Андроновские памятники Верхнего Приобья более полно будут рассмотрены в томе «Археологии СССР», который будет посвящен культурам бронзового века степной полосы нашей страны. Это избавляет нас от развернутой характеристики верхнеобского варианта андроновской общности. В нижеследующем кратком очерке мы ограничимся лишь некоторыми общими замечаниями, касающимися андроновской эпохи на Верхней Оби в целом.

В пределах верхнеобского варианта андроновской общности прослеживается такая закономерность: по направлению на север, к Томско-Нарымскому Приобью, в андроновской керамике наблюдается уменьшение удельного веса нарядной посуды классического стиля; соответственно возрастает количество простых баночных сосудов, орнаментированных елочными и зигзагообразными узорами. Интересно также, что курганные насыпи более характерны для могильников, где полнее представлены классические андроновские типы посуды (Вахрушевский могильник, Ур и др.); там, где в могильниках преобладают баночные сосуды с простой невыразительной орнаментацией, отчетливых курганных насыпей, как правило, не бывает (Томский могильник на Малом Мысе, Еловский II могильник, могильники Ближние Елбаны XII, XIV и др.).

Могильные ямы верхнеобских андроновских могильников имели обычно деревянную обкладку и перекрытие. Преобладающая ориентировка покойников — с северо-запада на юго-восток. В большинстве могил умершие захоронены по обряду трупоположения в скорченной позе, на левом (реже на правом) боку. Трупосожжения сравнительно редки. Однако это вовсе не означает, что трупоположение было характерно для всех групп верхнеобских андроновцев. В могильнике Ур из 28 могил лишь в трех захоронения совершены по обряду трупоположения, во всех остальных — трупосожжение (Матющенко, 1973в, с. 30).

В андроновских погребениях Верхнего Приобья с покойником оставляли глиняную посуду и украшения. Орудия труда (за исключением мелких неспецифических изделий типа шильев и пр.) — очень редкая находка. Однако на северной окраине андроновской общности, где классические андроновские (федоровские) черты в орнаментации посуды выражены очень слабо, наблюдается увеличение количества орудий в погребальном инвентаре (могильники Черноозерье I, Томский на Малом Мысе, Еловский II).

В погребениях андроновского времени лесостепной зоны Западной Сибири практически полностью отсутствует оружие. В этом отношении андроновское население резко отличается от предшествующих ему в предтаежном и южнотаежном Обь-Иртышье самусьцев (и кротовцев?). Возможно, продвижение в Западную Сибирь андроновцев не сопровождалось жестокими военными столкновениями с местным населением. Не исключено, что носители самусьской культурной традиции покинули эти места до прихода андроновцев. Сибирская этнография знает немало примеров полного запустения больших территорий в результате ухудшения окружающей среды (например, оскудения охотничьих угодий) или вследствие опустошительных эпидемий. Вполне вероятно, что основная масса носителей самусьской культурной традиции ушла на север Западной Сибири, в глубь таежной зоны. Во всяком случае, в дальнейшем эпизодические возвращения элементов самусьской орнаментации в лесостепную и южнотаежную части Западной Сибири были всегда связаны с продвижением на юг северного населения (молчановская и красноозерская культуры переходного времени от бронзового века к железному; кулайская культура эпохи железа; релкинская культура раннего средневековья).

В равной мере остается открытым вопрос о судьбах носителей кротовской культуры лесостепного Обь-Иртышья. Скорей всего значительная часть кротовцев растворилась в среде пришлого андроновского (федоровского) населения. Во всяком случае, позднекротовская керамика лесостепной Барабы, по наблюдениям В.И. Молодина, приобретает некоторые черты, характерные для андроновской посуды: штрихованные треугольники по венчику, горшковидная форма и пр. (Молодин, 1977, с. 68). Широко распространенный в андроновской орнаментации юга Западно-Сибирской равнины прием гладкой гребенчатой качалки, возможно, достался андроновцам в наследство от кротовского населения.

Исследователи единодушны в том, что население андроновской эпохи в Южной Сибири и Казахстане вело пастушеско-земледельческое хозяйство. Охота и рыболовство в степной и лесостепной зонах Западно-Сибирской равнины в это время играли ничтожную роль (подробнее мы остановимся на этом в шестой главе).

Черноозерско-томский вариант андроновской культурной общности. Представлен пока четырьмя исследованными памятниками: Черноозерским городищем (раскопки экспедиции Уральского университета, 1968–1970 гг.), могильниками Черноозерье I (раскопки той же экспедиции, 1967–1969 гг.), Томским на Малом Мысе (раскопки А.В. Адрианова, 1889 г.) и отчасти Еловским II (раскопки экспедиции Томского университета, 1960-1970-е годы).

Черноозерское городище находится примерно в 100–120 км севернее Омска. Памятник исследован полностью (вскрытая площадь равна 867 кв. м). По форме посуда делится на две группы — горшковидную (около трети всех сосудов) и баночную. Последняя крупнее и выполнена более грубо. Узоры и на банках, и на горшках наносились мелкозубым и крупнозубым гребенчатым штампом, нарезкой, желобками и ямками подтреугольной либо овальной формы. Среди орнаментальных мотивов преобладают елочные и зигзагообразные узоры (Викторов, Борзунов, 1974, рис. 2). В целом керамика Черноозерского городища весьма близка посуде Томского могильника на Малом Мысе, а также имеет ряд сходных черт в канайских памятниках Восточного Казахстана и в бишкульских Северного Казахстана (см.: Черников, 1960, табл. XVII–XIX; Зданович Г.Б., 1973, рис. 5). Посуда с богатым гребенчатым геометризмом, сопоставимая с классической андроновской (федоровской) посудой, немногочисленна. По подсчетам В.П. Викторова и В.А. Борзунова, она составляет немногим более 2 % от общего количества керамики, найденной на этом памятнике (Викторов, Борзунов, 1974, с. 23).

В культурном слое Черноозерского городища найдено несколько каменных орудий, бронзовое кольцо со спиральными завитками на концах, шестигранные бронзовые шилья и некоторые другие вещи. Собран достаточно многочисленный остеологический материал, принадлежащий почти исключительно домашним животным; по видовому составу он распределяется следующим образом: крупный рогатый скот — 7 особей, мелкий рогатый скот — 8, лошадь — 3. Вообще если сравнить остеологические материалы предтаежных поселений андроновской и самусьско-сейминской эпох, наблюдается тенденция к уменьшению доли овцы в стаде и увеличению удельного веса крупного рогатого скота (Смирнов, 1975). Охотничий промысел, судя по костным остаткам, играл незначительную роль (медведь, кабан — по одной особи).

Черноозерское городище — первое из известных поселений андроновской эпохи предтаежной полосы Западной Сибири, где была выявлена хорошо фиксируемая на поверхности фортификационная система. Ров и вал Черноозерского городища ограждают прямоугольную площадку у края террасы размером 40×15 м; ширина рва около 3 м, глубина от современной поверхности 2,2–2,4 м. Вал оплыл и прослеживается не очень четко. С наружной стороны он был укреплен деревянным частоколом, о чем говорят выявленные вдоль края рва столбовые ямы глубиной 25–40 см и диаметром 20–25 см. В средней части рва, перпендикулярно ему, располагались попарно два ряда ям от столбов, на которых, как считают В.П. Викторов и В.А. Борзунов, крепился помост — въезд на городище. Выявлено четыре наземных жилища прямоугольных очертаний — в среднем 10×6 м; пол был лишь слегка углублен в грунт. На полу обнаружены остатки очагов, имевших, видимо, глиняную обмазку.

О погребальном обряде этого времени на северной окраине андроновской общности дают представление могильники Черноозерье I и Томский на Малом Мысе. И тот и другой грунтовые. Особенно большой материал получен при раскопках могильника Черноозерье I. Могилы этого древнего кладбища группируются в три ряда, вытянутые с северо-востока на юго-запад. Могильные ямы имеют четырехугольные или подчетырехугольные очертания и углублены в землю на 80-100 см. Во многих из них сохранились следы деревянной обкладки. Всего вскрыто 170 погребений. Большинство костяков лежало в вытянутом положении на спине, порой с сильно разведенными руками и ногами. В 12 могилах покойники были помещены в скорченной позе на боку. Основная масса погребенных ориентирована головой на юго-восток и юго-юго-восток (Генинг, Ещенко, 1973).

Найдено 20 бронзовых ножей, иглы, украшения, керамика. В.Ф. Генинг и Н.К. Ещенко делят бронзовые ножи на две группы — двулезвийные и однолезвийные. К двулезвийным (6 экз.) отнесены как архаичные пластинчатые, так и развитых форм, с выделенной рукоятью, в числе которых В.Ф. Генинг и Н.К. Ещенко отмечают нож с черешком и упором, датируемый, по их мнению, XII–IX вв. до н. э. Ко второй группе (14 экз.) они относят однолезвийные ножи с прямой либо выгнутой спинкой (Генинг, Ещенко, 1973, рис. 4). Близкие аналогии этим ножам мы находим в Томском могильнике на Малом Мысе и в ранних погребениях II Еловского могильника. Среди бронзовых украшений наиболее многочисленны височные кольца. Интересны 19 литых трапециевидных бронзовых подвесок (погребение 43), орнаментированных псевдоплетенкой и сплошными взаимопроникающими треугольниками, а также своеобразные ажурные пластинчатые браслеты.

Как видно из изложенного, погребальный обряд Черноозерского I могильника весьма специфичен и отличается от похоронного ритуала, известного по верхнеобским андроновским могильникам. Положение покойников — вытянутое на спине — не характерно для населения андроновской (федоровской) культуры.

Эта черта погребального обряда была отмечена в основном для предшественников андроновцев (погребения окуневской культуры на Енисее, Ростовкинский могильник и могильник Сопка 2 в бассейне Оми). Из 170 погребений лишь в 25 обнаружены сосуды, что также не свойственно ни федоровцам, ни алакульцам. Своеобразной чертой Черноозерского I могильника является также значительное количество бронзовых орудий, особенно ножей.

Томский могильник на Малом Мысе очень близок (по керамике, инвентарю и погребальному ритуалу) Черноозерскому I могильнику. Всего, как считает М.Н. Комарова, А.В. Адрианов раскопал здесь 12 погребений бронзового века. Могильник грунтовый. Глубина могильных ям колеблется от 65 до 135 см. В девяти определимых случаях покойники были ориентированы головой на юго-юго-восток, причем восемь костяков лежали на спине и один — на правом боку с согнутыми коленями. В могильнике найден довольно богатый бронзовый инвентарь: обоюдоострый черешковый кинжал с перехватом, два однолезвийных ножа с выделенной рукоятью, четырехгранное шило и около десятка украшений, в том числе височное кольцо с раструбом и полусферические бляшки с петлей на вогнутой стороне (Комарова, 1952, рис. 8). Все эти вещи находят полные аналогии в Черноозерском I могильнике.

Как и в Черноозерском I могильнике, на Малом Мысе преобладает баночная форма сосудов, но встречается и горшковидная (рис. 106, 7-10, 13). Три сосуда орнаментированы ямочными вдавлениями, некоторые украшены гребенчатыми треугольниками, иногда в сочетании с шагающей гребенкой (Косарев, 1974а, рис. 23, 24). Встречено два четырехугольных сосуда: блюдо и небольшая низкая чаша. Блюдо украшено заштрихованными треугольниками и меандрами; оно имеет аналогии в андроновских (федоровских) погребениях Южного Зауралья. Чаша орнаментирована по боковой поверхности рядами насечек. Похожая четырехугольная чаша известна из Черноозерского I могильника.

Материал Малого Мыса сопоставим с инвентарем могильника Черноозерье I по всем основным показателям: по облику посуды, по бронзовому инвентарю и др.

Одинаков и погребальный обряд (грунтовые захоронения, юго-восточная ориентировка покойников, положение костяков на спине). Вряд ли можно сомневаться в том, что Томский могильник на Малом Мысе и Черноозерский I могильник, отстоящие друг от друга на 700 км по прямой, являются единокультурными памятниками.

Другой памятник Томского Приобья, близкий по ряду признаков Томскому могильнику на Малом Мысе, исследован В.И. Матющенко. Это Еловский II могильник, или, точнее, западная его часть, наиболее древняя, где было вскрыто к началу 1970-х годов 117 могил, содержащих 123 погребения. На самой западной окраине памятника, судя по публикациям В.И. Матющенко, были характерны грунтовые захоронения, а далее к востоку — курганные насыпи; однако они нечетки и их очертания угадываются с трудом. Могильные ямы были обычно четырехугольными в плане и углублены в землю на 60–90 см от дневной поверхности. В 106 определимых случаях 80 покойников лежали в скорченной позе на левом боку, 12 — в скорченной позе на правом боку, 14 — в вытянутом положении на спине. Кроме того, В.И. Матющенко сообщает о двух трупосожжениях, одном случае обожжении трупа сверху и пяти случаях наличия следов огня в могилах (Матющенко, 1973в, с. 30). Костяки, за редким исключением, ориентированы головой на юго-запад с более или менее значительными отклонениями. В большинстве могил сохранились следы деревянной обкладки. Перечисленные черты погребального обряда находят аналогии в андроновских могильниках Верхнего Приобья. Исключением является, пожалуй, лишь наличие трупоположения на спине (14 случаев); они более характерны для Черноозерского I могильника и могильника на Малом Мысе.

Инвентарь достаточно богат и многообразен, что сближает характеризуемый могильник с Малым Мысом и Черноозерьем I. Здесь найдены два бронзовых кинжала с перехватом, несколько двулезвийных черешковых ножей весьма архаичной формы, около полутора десятка однолезвийных бронзовых ножей с выделенной рукоятью, прямым лезвием и дугообразно выгнутой спинкой, три наконечника стрел (бронзовый — втульчатый, четырехперый; костяной — ромбический в сечении; каменный — треугольный, удлиненных пропорций), семь четырехгранных бронзовых шильев, пять игл, орнаментированный желобчатый браслет — со спиральными завитками на концах, многочисленные височные украшения, полусферические и плоские круглые бляшки с петлей на обратной стороне, полусферические двухчленные нашивки, овальные пластины-подвески, бусы, пронизки и др. (рис. 107; см. также: Матющенко, 1973в, рис. 7; 9; 10; Косарев, 1981, рис. 43).

Только в 10 могилах (из 117) не обнаружено погребального инвентаря, в девяти присутствовало лишь по одному сосуду, во всех остальных найдена посуда и бронзовые изделия или лишь бронзовые предметы. Сосуды обычно ставились у головы покойника (в 46 могилах из 64, содержавших керамику). Височные кольца находились у черепа, ножи у пояса (в 14 случаях из 19), медные бусы концентрировались около щиколоток. Интересной чертой погребального обряда ранних погребений Еловского II могильника является наличие в инвентаре фаланг росомахи или медведя, многие из которых имеют сверленые отверстия. Они встречены в 13 погребениях — по две, три и более. В могиле 12 «условного кургана» 52 их собрано 247 штук, а в могиле 61-175. Погребения, где найдены фаланги, принадлежат женщинам и детям.

Посуда (рис. 106, 11, 12, 14–17; 107, 21, 24, 25) содержит песок в тесте. По форме и орнаменту керамику Еловского II могильника можно разделить на три группы:

1. Горшковидная, иногда хорошо залощенная посуда, с богатым геометрическим орнаментом, выполненным в классическом андроновском (федоровском) стиле. Узоры наносились аккуратной мелкозубой гребенкой. В орнаменте преобладают геометрические мотивы: ряды косых треугольников, ступенчатые фигуры, сложные разветвленные меандры, различные сочетания равнобедренных треугольников и др. (рис. 106, 17; 107, 24) (Косарев, 1981, рис. 46, 1–5). Эта группа сравнительно немногочисленная — 10–12 экз. (около 14 %).

2. Горшковидные сосуды (или открытые баночные со слабовыраженной шейкой), напоминающие по особенностям декоративной схемы и отдельным орнаментальным мотивам манеру украшения более поздней еловской керамики (рисованные уточки, усеченный гребенчатый зигзаг, негативный ступенчатый меандр, повторяющиеся ряды равнобедренных треугольников, подчеркивание орнаментальных зон горизонтальными гребенчатыми линиями, наличие ямочного пояса и др. (Косарев, 1981, рис. 45, 2–4; Матющенко, 1973в, рис. 16, 21; 17, 1, 2 и др.). Эта группа сосудов также немногочисленна (10–12 экз.).

3. Сосуды баночной формы (иногда со слабовыраженной шейкой), украшенные горизонтальными или вертикальными рядами елочных узоров, прочерченными горизонтальными линиями, насечками или ямками-наколами (рис. 106, 7, 8, 10, 11, 14; 107, 20, 21, 25) (Матющенко, 1973в, рис. 13, 5, 8-11, 14, 16; 15, 1-17; 17, 3–7, 9-13). Посуда этой группы — самая многочисленная (более 50 сосудов из 86). Она находит аналогии в посуде Томского могильника на Малом Мысе, в Черноозерском городище и Черноозерском I могильнике, а также имеет значительное сходство с керамикой канайских памятников Восточного Казахстана и бишкульских Северного Казахстана.

Межовская культура. Как уже говорилось в одном из разделов предшествующей главы, в свое время К.В. Сальников выделил три этапа черкаскульской культуры: черкаскульский, межовский и березовский (Сальников, 1964). Позднее В.С. Стоколос отметил сходство керамики черкаскульской культуры с замараевской посудой (Стоколос, 1972, с. 82–86). Однако он подошел к материалам черкаскульской культуры несколько обобщенно. В действительности можно говорить о большом сходстве (по существу полном тождестве) с замараевской посудой лесостепного Зауралья не черкаскульской посуды вообще, а лишь той, которая была отнесена К.В. Сальниковым к межовскому и березовскому этапам.

Для межовского типа керамики К.В. Сальников выделяет следующие признаки: выпуклые плечики, наличие валиков на шейке (иногда они высоко подняты к краю сосудов, образуя «воротничок») и сравнительно слабо выраженный геометризм в орнаменте. Среди узоров преобладают елочка, ряды насечек, решетчатые пояса и зигзагообразные линии; орнамент выполнялся оттисками гребенки, гладкого штампа и прочерчиванием. Для березовского типа посуды, по К.В. Сальникову, также характерны валики и воротнички на шейке, причем они становятся более выраженными. Орнамент сравнительно беден и, как замечает К.В. Сальников, «эволюционирует в сторону дальнейшего упрощения и обеднения» (Сальников, 1967, с. 362). Кроме рядов насечек, которые являются, пожалуй, самым типичным орнаментом, сосуды украшались зигзагами и елочкой. Встречаются, как и на межовской посуде, небрежно выполненные ромбы, треугольные фестоны, заштрихованные ленты и др.

Знакомясь с межовско-березовскими и замараевскими материалами, мы не нашли сколько-нибудь четких признаков, по которым можно было бы строго расчленить межовскую, березовскую и замараевскую посуду на хронологические и культурные комплексы. Ее следует отнести к одной культуре, которую лучше всего назвать межовской (рис. 112). Межовская или межовско-березовская культура была выделена в 1976 г. (Косарев, 1976, с. 27). Позднее правомерность такого выделения была признана и дополнительно подтверждена другими археологами (Потемкина, 1979; Обыденнов, 1981).

Ареал межовских памятников выходит за пределы лесостепного и таежного Зауралья. Всего по данным на 1981 г. в Зауралье, включая степное Тоболо-Ишимье, было известно свыше 80 пунктов находок межовской керамики, в Приуралье — около 100, в том числе в бассейне р. Белой — 50 (Обыденнов, 1981, с. 5). Однако в соответствии с темой территориальные рамки настоящего очерка будут ограничены в основном лесостепным и южнотаежным Зауральем.

В названных территориальных пределах к настоящему времени исследовано около 15 поселений межовской культуры: Замараевское, Межовское, Березовское, Березки V, Лужки, Коптяки I, II, Палкино, Мысовское и др. К межовским памятникам можно с некоторыми оговорками отнести поселения конца бронзового века в лесостепном Приишимье — Кучум-Гору и Чупино. Посуда этих пунктов близка межовской как по отдельным элементам орнамента (характерность рядов косых насечек, решетчатых поясов, наличие дугообразного гребенчатого штампа и др.), так и по форме (сильно отогнутая шейка, раздутое тулово и т. д.). Однако для керамики названных ишимских поселений характерны две существенные особенности, не типичные для одновременной восточноуральской посуды: присутствие бугорков-«жемчужин» на шейке (признак, отличающий ирменскую посуду лесостепного Обь-Иртышья) и деление орнаментального поля рядами ямок (признак, характерный для керамики таежного Обь-Иртышья) (Голдина, 1969, табл. 74; 75). Сочетание столь разнохарактерных черт в орнаментации керамики этих памятников, видимо, является свидетельством того, что район Среднего Поишимья был в то время контактной зоной между межовским, ирменским и таежным обь-иртышским (поздним сузгунско-еловским?) ареалами. На промежуточный, контактный характер этого района обратили внимание свердловские археологи. Они полагают, что по водоразделу Иртыша и Ишима проходила «граница между карасукским и позднеандроновским населением» (Генинг, Гусенцова, Кондратьев, и др., 1970, с. 42).

Мы пока не в состоянии с достаточной определенностью назвать бронзовые орудия, которые можно было бы связать с межовским керамическим комплексом Зауралья. К.В. Сальников определил вещи бронзового века лесной части Южного Урала (очень немногочисленные) суммарно, не приурочивая их к выделенным им этапам черкаскульской культуры (Сальников, 1967, рис. 58). Лучше исследованные приуральские межовские памятники выглядят в этом отношении гораздо богаче. М.Ф. Обыденнов перечисляет кинжалы сосново-мазинского (2 экз.) и киммерийского (2 экз.) типов, двулезвийные (21 экз.) и однолезвийные (2 экз.) ножи, наконечники копий с прорезными (5 экз.) и гладкими (2 экз.) перьями и ушком на втулке (1 экз.), кельты (3 экз.), долота (5 экз.), серпы с крючком (3 экз.), косари сосново-мазинского типа (3 экз.) и шилья. Украшения из бронзы представлены подвесками в полтора оборота и бляшками с ушком. Найдены следы железоделательного производства (Обыденнов, 1981). Далее М.Ф. Обыденнов сообщает: «Из кости изготовлялись ножи, проколки и штампы для орнаментации посуды, наконечники стрел шести типов, псалии чернолесского типа, пуговицы, пряжки, амулеты и пр. Каменные орудия представлены наконечниками стрел пяти типов, из которых наиболее распространены наконечники треугольной формы, литейными двухсоставными формами, зернотерочными плитами, топорами, молотами, пестами, шарами. Из глины, кроме керамики, изготовлялись напрясла, рыболовные грузила, литейные двухсоставные формы, льячки, шарики, лощила в виде утюжка, вюрфели для игры. Судя по насечкам на сторонах вюрфелей, счет при игре в кости велся от одного до четырех. Количество насечек от одной до трех обозначали цифры от 1 до 3, а две насечки в виде креста обозначали цифру четыре» (Обыденнов, 1981, с. 10).

Межовское население вело многоотраслевое хозяйство, основу которого, по мнению М.Ф. Обыденнова, составляло пастушеское скотоводство. Но данные по хозяйству накоплены опять-таки в основном лишь по приуральской части межовского ареала. «Кости домашних животных, — пишет М.Ф. Обыденнов, — абсолютно преобладают над костями диких. Большое количество крупного рогатого скота (38 %) и свиньи (16–17 %) предполагают прочную оседлость, что также подтверждают раскопанные долговременные поселки… О земледелии свидетельствуют бронзовые и железные мотыги, бронзовые серпы, зерна проса, а также расположение поселков у широких речных пойм. Значительная роль охоты отмечается на северных лесных поселениях. Основными объектами охоты служили копытные и бобры. Рыболовство документируется костями осетровых и карповых рыб и орудиями рыболовства: костяными гарпунами, глиняными грузилами для сетей, бронзовыми крючками» (Обыденнов, 1981, с. 11–12).

Жилища межовской культуры имеют традиционную прямоугольную форму. В Зауралье остатки межовского жилища вскрыты В.С. Стоколосом на поселении Лужки. Оно наземное, котлован лишь слегка углублен в грунт. Длина постройки около 16 м, ширина не менее 10 м (жилище недокопано). Основная масса межовских жилищ исследовалась на приуральских поселениях (Ахметово I, Старо-Яппарово I, Юкаликулевское и др.). Всего в пределах межовского ареала М.Ф. Обыденновым учтено 28 жилых построек: «Из них 20 (71 %) — полуземлянки, семь (25 %) — наземные постройки и одна землянка. По площади постройки делятся на четыре группы: площадью 8-15 кв. м — 5 (18 %); 25–40 кв. м — 4 (14 %); 70-150 кв. м — 14 (50 %); 250–400 кв. м — 5 (18 %). Конструкция большинства построек состояла из столбов, от которых сохранилось до 400 столбовых ямок в одном жилище. Глубокие полуземлянки и землянки имели, очевидно, бревенчатую верхнюю часть. Внутренняя часть помещения была разделена столбами, которые поддерживали коническую крышу. Очаги кострового типа располагались в центре постройки. Выходы в виде нешироких коридоров выводили в сторону реки; если имелся второй выход, то он выводил в противоположную сторону» (Обыденнов, 1981, с. 6).

Погребения межовской культуры в Зауралье до сих пор не известны, за исключением одного сомнительного случая (погребение 3 под обкладкой 20 могильника Березки V г). В Приуралье на могильниках Красногорский I и Такталачукский исследовано по несколько десятков межовских захоронений; кроме того, отдельные межовские погребения были изучены на Подгорно-Байларском, Тартышевском I, Юрматинском, Мамбетовском IV и других могильниках. К 1981 г. было известно 108 погребений, из них 62 раскопаны на Такталачукском могильнике. «Основным видом захоронений, — по наблюдениям М.Ф. Обыденнова, — являлись подкурганные в количестве от одного до семи, но обычно один-три. 58 (53,7 %) погребений на межовских могильниках представлены трупоположениями в неглубоких могилах, размеры которых зависели от возраста и позы погребенных. Некоторые могилы были оборудованы в насыпи кургана деревянными срубами в один венец или покрыты деревом. Сверху над могилой сооружалась песчаная площадка. Можно предполагать, что ноги покойника крепко связывали. Костяки в могилах размещаются в вытянутом (28 случаев) или скорченном положении (30). В раннем Такталачукском могильнике преобладают скорченные положения, в позднем Красногорском — вытянутые на спине. Ориентировка погребенных в основном восточная (48) и частично западная (24), которая преобладает в поздних погребениях. Вторичные захоронения костей производились в могилах и на уровне горизонта под курганными насыпями. Угли в могилах редки (три случая). Выявлены три сожжения, совершенные в могилах, и одно на подкурганной площадке (могильники Подгорно-Байларский и Красногорский I). В двух случаях рядом с могилами открыты кострища. Инвентарь, сопровождающий умерших, представлен одним-двумя сосудами и единичными вещами. В 13 (11 %) погребениях встречены испорченные вещи: сломанные ножи, разбитые сосуды. Покойника снабжали заупокойной пищей; найдены кости крупного и мелкого рогатого скота, реже лошади, кости рыб» (Обыденнов, 1981, с. 7).

В свое время К.В. Сальников справедливо синхронизировал межовско-березовские комплексы с замараевскими. Устанавливая нижний хронологический предел замараевского «этапа» (XII в. до н. э.), К.В. Сальников исходил из того, что памятники федоровского типа древнее алакульских и отделены от замараевских промежутком в несколько сот лет; поэтому получилось, что начальный период существования замараевских комплексов занял хронологическое место, принадлежащее в действительности памятникам федоровского типа. Выше мы уже говорили, что, согласно новым данным, федоровские памятники в Зауралье датируются не XVII–XVI вв. до н. э., как считал К.В. Сальников, а в пределах последней трети II тыс. до н. э. В связи с этим начало существования межовских памятников должно быть поднято на два века, и тогда их следует датировать примерно X–VIII вв. до н. э., т. е. так же, как ирменские памятники лесостепного Прииртышья, которые вместе с межовскими входят в единый (межовско-ирменский) историко-хронологический пласт.

Объективности ради следует оговорить, что названная дата исходит из общей историко-культурной стратиграфии Западной Сибири, без учета стратиграфической позиции межовских памятников Приуралья. Анализ историко-культурной стратиграфии Приуральского региона позволил М.Ф. Обыденнову согласится с датой межовских (межовско-березовских) памятников, предложенной К.В. Сальниковым — XII–VIII вв. до н. э. Точка зрения М.Ф. Обыденнова представляется нам несколько противоречивой: с одной стороны, межовская культура возникла позже черкаскульской и на ее основе, а с другой стороны, она вроде бы синхронна ей, во всяком случае, в течение первых двух веков своего существования. На наш взгляд, начинать межовскую культуру с XII в. до н. э. пока нет оснований; они появятся лишь тогда, когда удастся доказать: а) что межовская культура одновременна черкаскульской и андроновской (федоровской); б) что она возникла не на зауральской (черкаскульской) основе, а на приуральской (раннеприказанской?) и пришла в Приуралье не из Зауралья, а наоборот.

Памятники эпохи поздней бронзы в Среднем Прииртышье. Этот регион расположен в пределах двух ландшафтных зон — лесостепной и таежной. Таежная часть в археологическом отношении изучена слабо. Видимо, к эпохе поздней бронзы таежного Прииртышья относится значительная, может быть, основная часть керамики Сузгуна II: круглодонные сосуды, выделенные В.И. Мошинской в IV тип (Мошинская, 1957, табл. III), фрагменты горшков, украшенных дуговидным штампом и уточками (Мошинская, 1957, табл. IV, 7, 9, 10).

С большей определенностью к эпохе поздней бронзы можно относить керамику из верхнего слоя городища Чудская Гора (рис. 113, 3, 6, 7). Она обнаруживает несомненную генетическую связь с андроноидной посудой из нижних горизонтов, которую мы рассматривали в связи с характеристикой сузгунского комплекса Чудской Горы. Как и ранее, достаточно характерны геометрические узоры — ромбы, зигзагообразные ленты, но в целом заметен упадок геометрической орнаментации. Орнаментальное поле, как и прежде, делится рядами круглых ямок. Появляются некоторые новые черты: характерность в верхней части сосудов рядов мелких насечек, образующих горизонтальную елочку; наличие заштрихованных лент, контур которых подчеркивается гладкими и гребенчатыми дуговидными штампами. Более обычным, чем на предыдущем этапе, становится разграничение орнаментальных поясов гребенчатыми или резными зигзагообразными линиями. По всем этим элементам характеризуемая посуда сходна с керамикой межовского типа Восточного Зауралья, в особенности с керамическим комплексом Мысовского поселения в Тюменском Притоболье. На отдельных черепках по шейке идет ряд «жемчужин» — мотив, характерный в это время для ирменской орнаментации. Следует отметить также присутствие в слое с описываемой керамикой некоторого количества фрагментов, орнаментированных крестовым и мелкоструйчатым штампами, что, видимо, говорит о хронологическом смыкании или даже частичном сосуществовании описываемой посуды с керамикой гамаюнско-красноозерского круга, относящейся уже к переходному времени от бронзового века к железному. Вещевой материал из верхнего слоя Чудской Горы беден и неопределим в функциональном отношении. В числе глиняных изделий найдены два предмета необычной формы со втулкой для насадки на древко (рис. 113, 8, 9).

Дата охарактеризованного комплекса определяется его сходством по ряду признаков с межовскими и отчасти с ирменскими материалами, а также его стратиграфическим положением на Чудской Горе (он лежит выше слоя с богато орнаментированной андроноидной керамикой). В целом характеризуемый комплекс укладывается, видимо, в хронологические рамки, отведенные нами для межовских памятников, — примерно X–VIII вв. до н. э. В культурном отношении рассмотренную керамику следует относить, на наш взгляд, к сузгунской культуре.

В последние годы В.И. Молодин исследовал в северо-западной части Барабинской лесостепи два поселенческих комплекса, которые он счел возможным отнести к барабинскому варианту сузгунской культуры (Молодин, 1982а, с. 20–21). Керамика этих комплексов обнаруживает значительное сходство с позднесузгунской таежного Тоболо-Иртышья. Появление в лесостепной Барабе населения с посудой позднесузгунского облика, видимо, было следствием начавшегося в первые века I тыс. до н. э. давления на юг из северотаежного Приобья атлымских групп, которые, продвигаясь вверх по Иртышу, отодвинули в сторону лесостепи часть южнотаежного сузгунского населения. Распространение на юг в конце бронзового века носителей сузгунской культуры происходило одновременно с отступлением на юг части черкаскульско-межовского населения (под давлением гамаюнцев) и еловского (под воздействием молчановцев).

Инвентарь позднесузгунских комплексов Барабы представлен бронзовыми, костяными, глиняными изделиями, предметами бронзолитейного производства, характерными для эпохи поздней бронзы, что позволило В.И. Молодину датировать эти материалы IX–VIII вв. до н. э. (Молодин, 1983а, с. 21). Основными занятиями барабинских сузгунцев, по В.И. Молодину, было скотоводство и охота. Два раскопанных жилища оказались полуземлянками. Погребальные памятники пока не найдены.

Лесостепная (предтаежная) половина Среднего Прииртышья в эпоху поздней бронзы, как и в предшествующий период, входила в сферу южных степных влияний. В.Ф. Генинг и другие археологи Уральского университета выделили здесь особую группу памятников эпохи поздней бронзы — розановскую, сформировавшуюся при активном участии южных воздействий. Начало карасукских влияний относится, видимо, к концу II тыс. до н. э. Об этом говорит керамика поселения Прорва, в орнаментации которой сочетаются позднеандроновские и карасукские элементы (Евдокимов, Стефанов, 1980). Эти воздействия приводят к тому, что в начале I тыс. до н. э. посуда лесостепного Прииртышья приобретает уже определенный карасукский колорит и становится близкой ирменской керамике Верхнего Приобья (поселения Розановское, Черноозерье VIII и др.).

Посуда памятников розановской группы представлена широкогорлыми плоскодонными сосудами с плавным переходом от шейки к плечикам; встречаются также чашевидные формы с округло-уплощенным дном. В тесте прослеживается примесь песка и шамота. В верхней части шейки характерно утолщение с небольшим уступчиком внизу («воротничком»). На поселении Черноозерье VIII сосуды с воротничком составляют 55 % всей керамики. На границе шейки и тулова обычен ряд «жемчужин» или ямок. Шейка чаще всего украшалась рядами насечек, образующих иногда горизонтальную елочку. Нередко на шейке располагался решетчатый пояс или ряд геометрических фигур: зигзаг, цепочка ромбов, треугольники. Верхняя половина тулова украшалась решетчатым поясом, рядами насечек, треугольными фестонами и др. (рис. 113, 1, 2, 4, 5).

На поселении Черноозерье VIII найден бронзовый наконечник дротика с прорезным пером и уплощенное глиняное грузило с желобком по ободу (рис. 113, 12). В культурном слое поселения Черноозерье VIII собраны кости домашних копытных, которые по числу особей распределяются следующим образом: лошадь — 6, мелкий рогатый скот — 4, крупный рогатый скот — 3.

На Черноозерском VIII поселении исследованы два жилища. Это землянки четырехугольных очертаний. Первая (7,5-10×9,5 м) углублена в землю до 140 см, вторая (11–13×16 м) — до 190 см. В южной части землянок, обращенной к реке, зафиксирован коридорообразный выход. Следы очагов в жилищах не обнаружены.

Погребения эпохи поздней бронзы в Среднем Прииртышье пока не известны.

Конец существования памятников розановского типа связан с продвижением в лесостепное Прииртышье таежных групп населения: сначала носителей гребенчато-ямочной, затем крестово-ямочной орнаментальных традиций. Первый этап этого продвижения хорошо демонстрируют материалы Евгащинского поселения, в посуде которого деление орнаментального поля рядами ямок является одним из характернейших признаков. Видимо, эта первая волна свидетельствует об отступлении вверх по Иртышу частя сузгунского и родственного ему населения, начавшего испытывать в это время (около VIII в. до н. э.) все усиливающееся давление северотаежных групп — носителей крестово-ямочной орнаментальной традиции.

Ирменская культура. В эпоху поздней бронзы в Верхнем и Томском Приобье распространяются памятники ирменского типа. Ирменская культура была выделена Н.Л. Членовой (Членова, 1955) и получила признание в археологической литературе. Ирменские памятники были включены М.П. Грязновым в карасукский круг культур (Грязнов, 1956а, б). Однако, по мнению большинства исследователей, распространение в Западной Сибири элементов карасукской культуры является не результатом трансформации местных культур андроновской эпохи, как полагал М.П. Грязнов, а следствием продвижения на север новых групп населения.

К настоящему времени в Верхнем и Томском Приобье известно около 50 поселений и городищ, давших большое или значительное количество ирменской керамики. Исследованы полностью или на значительной площади более 10 ирменских могильников (не считая раскопок одиночных захоронений): Еловский, Иштанский, Ордынский, Титовский, Пьяново, Осинки, Суртайка, Долгая Грива и др.

Ирменской культуре Верхнего и Томского Приобья посвящена значительная часть монографии В.И. Матющенко (1974). Кроме того, большой раздел, посвященный ирменской культуре в целом, предполагается в одном из томов «Археологии СССР». Поэтому мы коснемся лишь той части ирменского ареала, которая заходит в таежную зону (низовья Томи) и относится к томскому варианту ирменской культуры. В низовьях Томи широкие исследования велись на Еловском могильнике (ирменская часть кладбища, раскопки В.И. Матющенко) и на Басандайском городище (раскопки К.Э. Гриневича, 1944–1946 гг.). Кроме того, значительный материал ирменской культуры получен во время раскопок на Самусьском IV поселении, а также при сборах или из небольших разведочных раскопов на Томском Лагерном городище и Батуринском поселении, а также на поселениях Осинники, Иринский Борик и др.

Керамику нижнетомских памятников ирменской культуры в целом можно разделить на две большие группы: бытовую, найденную преимущественно на поселениях, и ритуальную, происходящую в основном из погребений.

Первая группа представлена, как правило, крупными горшковидными сосудами с прямой или слегка отогнутой шейкой и достаточно резким переходом от шейки к плечикам (рис. 114, 3, 5–7). Эта посуда использовалась, видимо, для хранения продуктов и приготовления пищи. Стенки многих фрагментов закопчены и покрыты нагаром. В тесте присутствуют песок, мелкая дресва или шамот. Шейка украшалась решетчатым поясом, полосой из треугольников или другими геометрическими фигурами (цепочкой незаштрихованных ромбов, иногда зигзагообразной лентой и др.). Геометрический пояс на шейке почти во всех случаях подчеркивался сверху и снизу горизонтальными резными линиями. В нижней части шейки располагался ряд «жемчужин», чередующихся с вертикальными насечками или ямками. На границе шейки и плечиков наносились две и более горизонтальные резные линии. Верхняя часть тулова украшалась треугольными фестонами, зигзагообразными лентами или одним-двумя рядами мелких косых насечек. Иногда тулово вообще не орнаментировалось. Нижняя половина (реже нижняя треть) сосудов была свободна от орнамента.

На ирменских памятниках, главным образом на поселениях, встречаются также небольшие кувшинообразные сосуды с нешироким горлом и сильно раздутым туловом, которые в дальнейшем, возможно, будут выделены в особую группу. Несколько подобных «кувшинов» найдено на поселениях Ирмень I и Еловском (Матющенко, 1974, рис. 28, 1–4; 42, 4, 5, 7). Все они орнаментированы по верхней части тулова удлиненными треугольными фестонами, чередующимися иногда с фестонами другого типа. Видимо, эти сосуды имели какое-то особое назначение.

Вторая группа, которую мы условно называем ритуальной, на поселениях встречается сравнительно редко, но зато явно преобладает в погребениях (рис. 114, 1, 2, 4, 8-10). Она представлена небольшими сосудами с очень аккуратным резным орнаментом. Сразу же оговоримся, что определение «ритуальная» мы не отождествляем с термином «погребальная». Скорее всего это особая «праздничная» посуда, употреблявшаяся во время культовых церемоний: на ритуальных празднествах, при жертвоприношениях, на похоронах и т. д.

Керамика второй группы по форме и орнаменту более близка карасукской, чем посуда поселений (говоря о сходстве с карасукскими сосудами, мы имеем в виду керамику с резным геометрическим орнаментом из погребений карасукской культуры в Хакасско-Минусинской котловине). Сосуды имеют приземистую горшковидную форму. Встречаются круглодонные экземпляры. Во многих случаях шейка или ее верхняя половина не имели орнамента, однако чаще по ней шел какой-нибудь геометрический узор — ряд треугольников, заштрихованная лента, цепочка незаштрихованных ромбов и др. «Жемчужины» в нижней части шейки почти не встречаются. На границе шейки и тулова проходила одна или несколько резных линий. Верхняя половина тулова украшалась треугольными фестонами, зигзагообразной лентой, рядами ромбов. Очень характерны фестоны, заштрихованные в «шахматной» манере (рис. 114, 9, 10). Обычна решетчатая штриховка геометрических фигур. Обращают на себя внимание частые случаи асимметрии геометрического пояса и верхней части тулова: фестоны на одном сосуде бывают представлены несколькими геометрическими фигурами (рис. 114, 10); это, видимо, говорит о сложном смысловом значении узоров на сосудах, которыми снабжались покойники.

Инвентарь ирменских памятников достаточно разнообразен. Он различен в могильниках и на поселениях. В погребениях встречаются почти исключительно украшения, в культурном слое поселений найдены преимущественно орудия труда. Поскольку мы рассматриваем ирменскую культуру только в северном ее варианте (район Томска), обратимся к памятникам южной части Томской обл.

Видимо, к ирменской культуре следует отнести часть костяных наконечников стрел Еловского поселения и, возможно, некоторые происходящие отсюда же обломки костяных гарпунов (рис. 114, 19, 25). Похожие наконечники стрел, в основном трехгранные (иногда четырехгранные) черешковые, в значительном количестве встречены на поселении Ирмень I (Матющенко, 1974, рис. 30, 1–5). Два костяных наконечника происходят из поселения Чекист в низовьях Томи, где они были найдены вместе с керамикой ирменского времени. Один из них, трехгранный, имеет очень большую длину (около 20 см; рис. 114, 11), причем половина ее приходится на черешок. На поселении Чекист собраны также два каменных песта, сланцевый наконечник стрелы, несколько костяных орудий и два бронзовых ножа. Оба ножа, особенно второй, со шляпкой, близки по форме карасукским. Типично карасукский нож со шляпкой, небольшой петлей на рукояти и уступчиком на месте стыка рукояти и лезвия был найден в культурном слое Еловского поселения (рис. 114, 31). Однако нет уверенности, что он связан с ирменским, а не еловским комплексом этого памятника. Из других бронзовых изделий района Томска ирменскими можно считать трехлопастный наконечник стрелы с черешком и наконечник дротика с прорезным пером (рис. 114, 20, 23), найденные на Еловском поселении.

Украшения, встреченные в ирменских погребениях Еловского могильника, немногочисленны. В их числе полусферические бронзовые бляшки, височные кольца с взаимозаходящими или несомкнутыми концами, браслеты с шишкообразными утолщениями на концах, пронизки, свернутые из листков бронзы (меди?), и другие вещи (Матющенко, 1974, рис. 89).

В насыпях ирменских курганов Еловского II могильника собрано значительное количество костей лошади и коровы. Кости домашних копытных найдены и в погребениях — в девяти могилах (из 59); в одном случае это были кости барана, в остальных восьми — кости лошади. В более южном ирменском могильнике на р. Ине (45 погребений) кости барана обнаружены в 13 случаях, быка — в 8, лошади — в 1 (Матющенко, 1974, с. 93). Но ритуальное значение домашних животных не всегда отражает их реальную значимость в хозяйстве. К сожалению, однако, в пределах характеризуемого нами северного (томского) варианта ирменской культуры нет поселений, где бы остеологические материалы определенно увязывались с ирменской керамикой. Такие данные, и то весьма неполные, пока есть лишь по лесостепной Барабе (поселения Ирмень I, Красный Яр). В Ирмени I кости домашних животных по числу особей распределялись следующим образом: крупный рогатый скот — 47 %, мелкий — 41 %, лошадь — 12 % (Троицкая, 1976, с. 156–157).

Число костей диких животных на Ирмени I составляет лишь 1 % от всего количества костных остатков на этом памятнике, на Красном Яре — 2 % (по числу особей — 4 %) (Троицкая, 1976, с. 157). Кости рыбы не обнаружены; грузила и другие признаки рыболовства на ирменских памятниках лесостепной Барабы крайне редки. Надо полагать, что в северной (томской) части ирменского ареала значение охоты и рыболовства было выше. В насыпях ирменских курганов Еловского I могильника найдены кости лося, утки и куропатки. На некоторых северных ирменских поселениях встречены глиняные грузила (Матющенко, 1974, рис. 13, 6).

О возможности земледелия у ирменцев говорят находки зернотерок (поселение Осинники, Ордынский могильник), каменных пестов (поселение Чекист), обломков серповидных орудий (Еловское поселение, Чертово городище) (Матющенко, 1974, с. 94).

Жилища ирменской культуры исследовались на поселениях Ирмень I и Красный Яр. Материалы Красноярского поселения до сих пор не опубликованы. Жилища Ирмени I представляют собой землянки четырехугольной формы. Площадь одной из них около 100 кв. м, другой — около 150 кв. м. М.П. Грязнов предполагает, что они имели пирамидальную конструкцию стен с земляной кровлей. Грани пирамиды были выложены из бревен, уложенных друг на друга вдоль стен землянки. Такая конструкция не требовала опорных вертикальных столбов для поддержания кровли (Грязнов, 1956б).

Погребальный обряд ирменского населения изучен сейчас достаточно хорошо. Могилы обычно обозначались на поверхности курганными насыпями. Под каждой насыпью находилось от 2–3 до 9-13 захоронений. В.И. Матющенко обращает внимание, что грунт ирменской части Еловского могильника состоит, как правило, из однородной черноземной земли. Он предполагает, что первоначально могилы были окружены стенкой из дерна, которая впоследствии разрушилась, оплыла и превратилась в холмик (Матющенко, 1974, с. 115). В Еловском I могильнике лишь две ирменские могилы углублены в материк, а 31 находится выше материка; в ирменской части Еловского II могильника все погребенные лежат на уровне материка. В погребениях еловской культуры Еловского II могильника покойники помещались глубже: девять — в толще материка, остальные на материке. Вокруг ирменских захоронений Еловского могильника часто прослеживаются следы деревянной обкладки из четырех бревен в виде рамы; сверху (в головах, ногах и посредине) поперек рамы клали еще три плахи. Как и в еловское время, преобладала юго-западная ориентировка покойников.

Для ирменских погребений Еловского II могильника В.И. Матющенко отмечает достаточную характерность ритуалов, связанных с огнем. Он пишет: «Из 59 могил 18 имеют следы применения огня в различной степени: полное трупосожжение или частичное обожжение. В иных случаях сожжение было совершено настолько тщательно, что осталась только незначительная кучка пепла» (Матющенко, 1974, с. 123). Изменилось по сравнению с еловским временем положение погребенных в могилах. Так, в еловских погребениях Еловского II могильника, где четко зафиксировано трупоположение, умершие захоронены в скорченном положении на левом боку, тогда как все ирменские трупоположения этого могильника помещены в скорченном положении на правом боку. Поза на правом боку превалирует и в могильниках Верхнего Приобья (Пьяново, Ближние Елбаны IV, Долгая Грива).

Если в захоронениях еловской культуры Еловского II могильника мы наблюдаем обилие керамики (нередко в могиле находились два — три, иногда до шести сосудов), то в ирменских погребениях обычно оставляли не более одного сосуда, а часто могилы вообще не содержали керамики. Например, из 59 ирменских погребений Еловского II могильника лишь 26 были с сосудами (Матющенко, 1974, с. 124). Таким образом, ирменская культура отличалась от еловской не только по керамике и орнаментации, но и по погребальному обряду (большая характерность курганных насыпей, более мелкие по глубине захоронения, положение покойных на правом боку, меньшее количество сосудов в могилах и т. д.)

Н.Л. Членова относит сейчас ирменские комплексы к VIII–VI вв. до н. э. (Членова, 1972). В.И. Матющенко, возражая против столь поздней даты, резонно указывает на неправомерность датировки памятников по самым поздним предметам (Матющенко, 1974, с. 77). Нам представляется, что время существования ирменской культуры определяется стратиграфической позицией межовско-ирменского историко-хронологического пласта: выше культур андроновской эпохи и ниже культур скифо-тагарского времени. В пределах этих эпохальных рамок нижняя хронологическая граница ирменских памятников не могла быть ранее X в. до н. э., а верхняя — позже VII в. до н. э. Наиболее вероятной датой ирменской культуры является X–VIII вв. до н. э.

На поздних этапах бронзового века начинается продвижение в лесостепное Обь-Иртышье северных андроноидных культур, родственных сузгунской и еловской. Видимо, эти перемещения были в значительной мере вызваны расширением ареала крестово-струйчатых и крестово-ямочных культур, сложившихся в циркумполярных областях Западной Сибири. Это привело к миграциям на юг потомков сузгунского и еловского населения, занимавшего ранее таежные территории, расположенные южнее циркумполярного пояса. Результатом этих перемещений было появление в северо-западной Барабе, в Новосибирском Приобье и предгорьях Алтая памятников, материалы которых, прежде всего керамика, вызывают явные сузгунские, еловские или сузгунско-еловские ассоциации (поселения Новочекино 3, Стрелка, Корчажка 5 и др.). Многочисленные факты, свидетельствующие о сосуществовании пришельцев с ирменцами, позволяют датировать эти памятники IX–VIII в. до н. э.

В более западных областях примерно в это же время, может быть, несколько ранее, под давлением с севера носителей крестовой и крестово-струйчатой орнаментальных традиций продвигаются на юг — в Южное Зауралье, Верхнее Притоболье и Северный Казахстан — значительные группы позднечеркаскульского и межовского населения (поселения Камышное 2, Язево I, Алексеевское, Явленка 1 и др.). Видимо, этнокультурный сдвиг на юг, начавшийся в эпоху поздней бронзы, был явлением фронтальным, захватившим огромную территорию от Урала до Обь-Енисейского междуречья. К сожалению, публикации этих материалов практически отсутствуют, и мы пока не имеем ни одной работы, где бы эта проблема была рассмотрена в целом.

Атлымская культура. Ранее уже неоднократно отмечалось, что в последней четверти II тыс. до н. э. к северу от андроноидного сузгунско-еловского ареала продолжают развиваться культуры гребенчато-ямочной керамики, не затронутые существенно влиянием южных культур андроновской эпохи (поселения Большой Ларьяк 3, Малгет, комплекс памятников на Барсовой Горе и др.), причем на Вахе, отчасти в Васюганье и, видимо, в тех же широтах Прииртышья гребенчато-ямочная посуда доживает до VIII–VII вв. до н. э. Поздние этапы существования гребенчато-ямочной керамики характеризуются упрощением орнаментальной схемы, уменьшением доли геометрических узоров, увеличением удельного веса елочных мотивов и т. д.

Если в указанных районах, непосредственно соседящих с еловско-сузгунской общностью, гребенчато-ямочный орнамент вплоть до конца бронзового века развивается традиционно, в основном по архаичным неолитоидным канонам, то севернее — в низовьях Оби и примыкающей части Сургутского Приобья — гребенчато-ямочная традиция трансформируется в крестово-ямочную. Около рубежа II и I тыс. до н. э. здесь складывается выделенная Е.А. Васильевым (1982) своеобразная атлымская культура (Малоатлымское городище, поселения Заречное, Хотлох, Шеркалы IX, X в Нижнем Приобье, поселения и городища на Барсовой горе в окрестностях Сургута и др.). Ниже мы даем краткую характеристику атлымской культуры в основном по работам Е.А. Васильева.

Посуда атлымской культуры делится на две группы. Первая (рис. 115, 3–5) представлена слабо профилированными плоскодонными горшками, реже банками со слегка отогнутым венчиком. Некоторые сосуды имеют сильно отогнутый венчик и крутые плечики. Орнаментирована вся боковая поверхность, иногда и днище. Иногда вдоль венчика идет поясок защипов. Сущность орнаментальной композиции заключается в однообразном чередовании поясов плотно поставленных отпечатков косого креста и круглых ямок. Нередко место креста занимают отпечатки гребенчатого штампа. «Довольно часто, — сообщает Е.А. Васильев (1982, с. 8), — пояса ямок заменены зигзагами треугольниками, ромбами, выполненными штампами другого вида. В целом для композиции характерно четкое деление орнаментального поля на горизонтальные зоны».

Вторая группа керамики (рис. 115, 6, 7) включает плоскодонные хорошо профилированные горшки с дугообразно выгнутой наружу шейкой и резким переходом к плечикам. Узоры становятся более разнообразными. «Наряду с мотивами из простых и сложных треугольников и ромбов, — пишет Е.А. Васильев (1982, с. 8), — выполненных в технике штампованного косого креста, широко применяются зоны елочных композиций гребенчатого штампа. На самых поздних, по нашим представлениям, сосудах выявляется мотив сложных взаимопроникающих фигур, выполненных печатной гребенкой или мелкоструйчатым штампом. Горизонтальная зональность общей композиции на всех сосудах подчеркнута несколькими резными или гребенчатыми поясами».

Сосуды первой группы типологически более ранние; они сохранили в форме и орнаментальной композиции много черт, присущих предшествующей гребенчато-ямочной керамике. Наряду с признаками типологического порядка разновременность охарактеризованных выше двух групп посуды подтверждается стратиграфическими данными: фрагменты сосудов второй группы на Малоатлымском городище в общем залегают выше, чем обломки керамики первой группы. По наблюдениям Е.А. Васильева, «относительно закрытые комплексы (заполнения жилищ, углублений, ям), как правило, содержат керамику только одного типа». Для Малоатлымского городища получено несколько радиоуглеродных дат: жилище с керамикой второго типа относится к 2910±90 лет назад, углубление с посудой первого типа датируется 3100±120 лет назад (Васильев Е.А., 1982, с. 9–11). Таким образом, керамика второй группы, носители которой, распространившись потом на юг, оказали огромное влияние на этнокультурную историю Западной Сибири, датируется X–VIII вв. до н. э.

Отметив, что атлымская керамика первой группы по ряду признаков более сопоставима с гамаюнской, а посуда второй группы — с красноозерской и молчановской, Е.А. Васильев предположил, что разновременность типов атлымской керамики позволяет говорить о двух этапах миграции атлымцев на юг: в конце II тыс. до н. э. — в Зауралье, а в начале I тыс. до н. э. — вверх по Оби и Иртышу (Васильев Е.А., 1982, с. 13). Хотя эта гипотеза имеет ряд уязвимых мест (большой хронологический разрыв между временем существования раннеатлымской и гамаюнской керамики, преувеличение степени сопоставимости позднеатлымской и молчановской посуды, игнорирование факта, что гамаюнская и молчановская керамика имеет не меньше, если не больше, хэяхинских черт, чем атлымских, и т. д.), такое направление поиска прародины гамаюнцев, красноозерцев и молчановцев представляется достаточно перспективным. Следует, однако, учитывать, что вероятнее всего перечисленные группы пришли на юг из разных мест западно-сибирского циркумполярья и речь соответственно должна идти не об одной, а о нескольких прародинах.

Сведения о жилищах атлымской культуры весьма отрывочны. Судя по кратким отчетным заметкам, в 1978 г. Е.А. Васильев исследовал на Малом Атлыме наземную постройку, в конструкции которой применялся булыжник, кольцом охватывающий центральную, насыщенную угольками часть жилища. М.В. Елькина сообщает о крупном наземном жилище, содержащем керамику атлымского типа, на Барсовой Горе. Площадь его около 300 кв. м. По длинной центральной оси выявлены два очага. Наружная сторона стен была присыпана землей. Кроме того, на Барсовой Горе исследованы еще два жилища атлымской культуры — небольшие, со слегка углубленными котлованами и одним очагом на полу у центра (Елькина, 1977, с. 109). Ю.П. Чемякин и В.П. Коротаев (1976, с. 52) склонны связывать с атлымским керамическим комплексом сохранившуюся часть уничтоженного обвалом жилища на городище Барсов Городок 1/10. Котлован имел, видимо, прямоугольную форму. Размеры сохранившейся части 5×4–4,5 м. Глубина от уровня погребенной почвы 0,5 м. В западной половине жилища был очаг.

Могильники атлымской культуры пока не найдены.

Хозяйство населения атлымской культуры было, видимо, рыболовческо-охотничьим с преобладанием рыболовческих промыслов. Однако это соображение диктуется не характером орудий труда (мы их по существу не знаем), а некоторыми косвенными данными: хорошие условия для рыболовства, достаточно высокая степень оседлости, относительная перенаселенность и вызванные этим миграции атлымцев на юг и т. д. Практически единственными найденными пока орудиями атлымской культуры являются специфические каменные бруски с поперечными желобками у торцов (рис. 115, 1, 2). Назначение их определить трудно. В жилище 107 Барсовой Горы обнаружено навершие булавы из белого кварца, подквадратное в горизонтальном сечении (Елькина, 1977, рис. 4, 1).

Следует предполагать довольно высокую социальную структуру общества. Об этом говорят значительная плотность населения, характерность городищ, успешные продвижения атлымцев в разные районы Западной Сибири.

Хэяхинская культура на юге Ямала. Севернее ареала формирования атлымской культуры, в лесотундровой и тундровой зонах, распространились в эпоху поздней бронзы памятники хэяхинского типа (Лашук, Хлобыстин, 1985). К настоящему времени наиболее изученными из них являются поселения Хэяха в Ямальской тундре и Корчаги 1А в Салехарде. Керамика представлена крупными горшками с небольшим плоским дном и маленькими воронковидными сосудиками. Украшалась вся внешняя поверхность, включая дно. Орнамент, как и на тазовской посуде, выполнялся по гребенчато-ямочной схеме, однако вместо гребенки чаще встречаются оттиски мелкоструйчатого и гладкого штампов. Ими выполнялись зигзаги, горизонтальные линии, решетчатые композиции, треугольные фестоны и мозаично расположенные квадраты. Как и на более ранних тазовских (гребенчато-ямочных) сосудах, большую роль в орнаментации играют круглые ямки, которые наносились на углах зигзагов, треугольников и квадратов, а также составляли самостоятельные пояса. Характерны их шашечные расположения и ромбические сочетания. В первом случае между рядами ямок иногда образовывался валик, подобный валику на гамаюнских сосудах. В одном случае венчик был утолщен снаружи треугольным в сечении орнаментированным валиком.

По общему характеру орнаментальной композиции (сочетание фигурно-штамповых узоров с ямочными поясами) рассматриваемая керамика достаточно близка атлымской. Вместе с тем употребление мелкоструйчатого штампа и некоторые специфические элементы орнамента сближают хэяхинскую керамику с посудой гамаюнской культуры в таежном и предтаежном Зауралье и отчасти с керамикой молчановской культуры в Нижнем Причулымье и Нарымском Приобье (Лашук, Хлобыстин, 1985). Это наводит на мысль, что по крайней мере один из северных компонентов, принявших участие в сложении гамаюнской и отчасти молчановской культур, сформировался первоначально в лесотундровой и тундровой зонах Западной Сибири.

Орудия хэяхинской культуры выделить не удалось. Жилища и погребения пока не найдены. Учитывая принадлежность хэяхинских и атлымских комплексов к единому историко-хронологическому пласту, можно предположить синхронность атлымской и хэяхинской культур и соответственно датировать последнюю X–VIII вв. до н. э.

2. Переходное время от бронзового века к железному.

Расширение на юг ареала крестово-струйчатых культур, локализовавшихся первоначально на севере Западной Сибири, привело к тому, что накануне железного века их южная граница достигла предтаежных районов. В Среднем Зауралье в это время распространяются памятники гамаюнской, в Среднем Прииртышье — красноозерской, в низовьях Чулыма и Нарымском Приобье — молчановской культур. В их облике много северных лесных черт. Элементы северных циркумполярных культур внедряются на рубеже бронзового и железного веков и в начале эпохи железа далеко в глубь лесостепей (карта 38).

Карта 38. Восточноуральские и западносибирские памятники переходного времени от бронзового века к железному.

а — локальное скопление поселенческих памятников гамаюнской культуры; б — поселение атлымской культуры; в — поселение красноозерской культуры; г — позднеирменское поселение; д — позднеирменский могильник; е — хэяхинский комплекс; ж — поселение с гребенчато-ямочной керамикой; з — поселение молчановской культуры; и — поселение завьяловского типа; к — могильник завьяловского типа; л — поселение большереченского этапа; м — могильник большереченского этапа.

1 — миасско-аргазинский вариант гамаюнской культуры; 2 — верхнеисетский вариант гамаюнской культуры; 3 — тагильский вариант гамаюнской культуры; 4 — касминско-синарский вариант гамаюнской культуры; 5 — ирбитский вариант гамаюнской культуры; 6 — вагильский вариант гамаюнской культуры; 7 — тюменский вариант гамаюнской культуры; 8 — Хотлох; 9 — Заречное; 10 — Малый Атлым; 11 — Шеркалы IX, X; 12 — комплекс поселенческих памятников на Барсовой Горе у Сургута; 13 — Старо-Маслянское; 14 — Хутор Бор I; 15 — Чудская Гора; 16 — Красноозерское; 17 — Инберень V–VIII; 18 — могильник Кама I; 19 — Туруновка IV; 20 — зольник Омь I; 21 — Абрамово II; 22 — городище Чича I; 23 — Тух-Эмтор IV; 24 — Малгет; 25 — Большой Ларьяк; 26 — Пернашор; 27 — Корчаги; 28 — Хэяха; 29 — Тазовское; 30 — городище Остяцкая Гора; 31 — Десятово; 32 — Шайтанское городище; 33 — Завьялово V; 34 — Томский могильник на Большом Мысе; 35 — Лысая Гора; 36 — Бобровка; 37 — Ближние Елбаны; 38 — Быстрянское.

Появление названных культур в южнотаежной и предтаежной полосе Зауралья и Западной Сибири фиксирует начало здесь нового исторического этапа — переходного времени от бронзового века к железному. Рассматриваемый период более четко прослеживается на юге Западной Сибири и менее четко — в северных районах, где он более воспринимается как период поздней бронзы. На это несовпадение обратил внимание Е.А. Васильев, который считает неправомерным относить к переходному времени от бронзового века к железному памятники атлымской культуры в северотаежном Приобье. «Для северотаежного Приобья, — замечает он, — выделение такого этапа выглядит искусственным, поскольку здесь вплоть до раннего железа в облике материальной культуры не фиксируется новых черт, характерных для последующей эпохи» (Васильев Е.А., 1982, с. 4).

Гамаюнская культура. Локализовалась в основном в таежном Зауралье. Была выделена Е.М. Берс (1960). Одновременно изучением памятников этого типа занимался К.В. Сальников (на севере Челябинской обл.), который счел возможным отнести их к особой культуре, названной им каменногорской (Сальников, 1961). Оба автора сходятся на том, что гамаюнско-каменногорская культура в Зауралье не имеет местных корней.

Всего по данным на 1982 г. зафиксировано 160 гамаюнских поселений, в том числе 23, укрепленных валом или рвом и валом. Основная масса этих памятников локализуется в предтаежном и таежном Зауралье — от верховьев Уфы и Миасса до р. Вагиль, протекающей в районе 60-й параллели (Борзунов, 1982, рис. 2). Восточная часть гамаюнского ареала заходила в Тюменское Притоболье. Несколько поселений с гамаюнской керамикой известны в Приуралье (Усть-Волосница на Печоре, Сабакты 3 и Мысовое в бассейне р. Янгельки, Мельское и Кагинское на р. Белой). К настоящему времени полностью или частично раскопано несколько десятков гамаюнских памятников (поселения Туманское, Палкино I, Шайдуриха, городища Каменногорское, Гамаюнское, Зотинские 2, 4, Андреевские 5, 7 и др.). Могильники гамаюнской культуры пока не известны.

Гамаюнская керамика, согласно технологическим исследованиям В.А. Борзунова, изготовлена ленточным способом из глины с примесью песка, талька, реже слюды и кварцитовой крошки (в вагильском варианте — только песка, в тюменском — песка и незначительного количества слюды). Поверхность заглаживалась рукой или травой, иногда щепой (Борзунов, 1982, с. 97). В целом посуду гамаюнской культуры можно разделить на две большие группы.

В первую группу (рис. 116) входят сосуды с плавным переходом от шейки к плечикам, округлым или приостренным дном. Характерна гребенчатая техника выполнения узоров, но не чужды и другие приемы — резные линии, мелкоструйчатый штамп. Одной из отличительных черт является присутствие в орнаменте некоторых андроноидных орнаментальных мотивов: взаимозаходящих зигзагов, деградированных меандров, ромбов и др. На границе шейки и тулова обычен ряд или несколько рядов глубоких ямочных вдавлений — круглых, овальных, подтреугольных, ромбических. Порою они располагались попарно, наискосок друг от друга. В Тюменском Притоболье вместо ямок встречаются иногда «жемчужины». Шейка украшалась чаще всего горизонтальными рядами гребенчатых (реже мелкоструйчатых или прочерченных) линий. Геометрическая зона — зигзаги, деградированные меандры, наклонные ленты и др. — обычно находилась в верхней части тулова. Самым распространенным орнаментом на тулове был псевдоплетенчатый пояс (рис. 116, 2, 3, 5, 6). Нижняя часть сосудов не орнаментировалась. Нетрудно заметить, что керамика этой группы обнаруживает большое сходство с посудой иткульской культуры эпохи раннего железа и, возможно, в некоторой своей части относится к началу железного века (рис. 116, 3, 6).

Сосуды второй группы (рис. 117, 1, 3, 4, 6) отличает сильно отогнутая шейка; наряду с круглодонными сосудами присутствуют и плоскодонные. Ранее по чисто визуальному впечатлению, а также судя по публикациям и полевым отчетам Е.М. Берс, К.В. Сальникова, представлялось, что среди керамики этой группы преобладают плоскодонные горшки. Однако по статистическим подсчетам В.А. Борзунова оказалось, что во всех локальных вариантах гамаюнской культуры превалировали круглодонные, остродонные и уплощенные днища (в северном и центральном известны только они); плоскодонность характерна лишь для небольшой части посуды верхнеисетского и каслинско-синарского вариантов (Борзунов, 1982, с. 97–98). Посуду второй группы отличает сильно отогнутая шейка. Орнамент в ряде случаев занимает всю внешнюю поверхность, включая дно сосуда; преобладают узоры, выполненные крестовым и мелкоструйчатым штампами. Сущность декоративной схемы заключается в монотонном заполнении верхней половины сосуда (реже всей боковой поверхности) рядами крестового либо мелкоструйчатого штампов. Порой это однообразие нарушалось включением зигзагообразной линии или ямочных поясов. Граница шейки и тулова всегда подчеркивалась глубокими ямочными вдавлениями. Они имели обычно округлую форму и часто располагались попарно.

Керамика первой и второй групп, как правило, встречается совместно, но есть памятники, где найдена почти исключительно первая группа посуды (например, Аятское I поселение); на других заметно явное преобладание второй из групп. Керамика первой и второй групп имеет разные генетические истоки: первая оставлена потомками местного межовского населения, вторая — северными мигрантами, но в то же время они существуют как бы нераздельно, взаимосвязано, находятся в постоянных контактах друг с другом. Возможно, здесь мы имеем дело с тем случаем, когда пришлое население представляло собой экзогамный (фратриальный?) коллектив, который, придя на новую территорию, вынужден был вступить в брачные связи с местным населением.

По свидетельству В.А. Борзунова (основного исследователя гамаюнских памятников), гамаюнские орудия из меди и бронзы пока не найдены. Из этих металлов изготовлялись преимущественно круглые и квадратные бляхи, порой с солярным орнаментом, круглые петельчатые бляшки-пуговицы и другие украшения. B конце существования гамаюнской культуры появляются первые слабые признаки металлургии железа (Борзунов, 1982, с. 105). При раскопках 2 и 4 Зотинских городищ В.А. Борзунов нашел значительное число каменных орудий, причем на последнем памятнике в одном из жилищ была кремнеобрабатывающая мастерская, в другом встречены следы бронзолитейного производства. Кроме того, из Зотинских городищ происходят костяные наконечники стрел и бронзовые бляхи (материал, к сожалению, не опубликован).

Вообще орудия гамаюнской культуры представлены почти исключительно каменными изделиями. Среди них кремневые и яшмовые наконечники стрел с округлым, прямым или скошенным основаниями, подтреугольные кожевенные и мясные ножи, скребки с округлым лезвием и подтеской с брюшка, отщепы с эпизодической ретушью, сверла, микрорезчики, пилки по дереву, скребла из плитчатого сланца, шлифованные молотки и массивные песты из габровых пород для дробления руды. Намечаются территориальные различия сырьевых источников. На юге гамаюнской культуры использовались главным образом яшмовидные породы, кремень, агаты, халцедон; в центральной части гамаюнского ареала — сланцы, кремни низкого качества, изредка кварциты, яшма, хрусталь, роговик, халцедон; на севере гамаюнской культуры — кремень, кремнистые породы, кварциты (Борзунов, 1982, с. 105, 108).

В.А. Борзунов, обработавший новые и новейшие данные по гамаюнской культуре, пришел к выводу, что гамаюнцы строили три основные разновидности жилищ: полуземлянки, наземные без котлована и наземные с котлованом. Внутри их следующие подвиды: 1) прямоугольные одно; двух- и многокамерные укрепленные жилища с земляным полом, углублением в центре либо с глинобитным неуглубленным полом, двойными обмазанными глиной бревенчатыми стенами, на которые опиралась крыша из бревен, жердей и бересты, покрытая сверху дерном; 2) наземные неуглубленные шатровые постройки из бревен и жердей; 3) наземные однокамерные с подквадратным углублением в центре; 4) то же в одно- и двухкамерном варианте с овальным котлованом и шатровой конструкцией; 5) подквадратные и полуовальная (городище у оз. Мелкое) однокамерные полуземлянки с искусственным в мягком грунте или с округлым естественным котлованом; 6) бревенчатые наземные подквадратные дома с деревянными в два поперечных настила полами, обмазанными глиной, подпертыми снизу в местах, где полы не касались скалы, деревянными свайками и каменными столбиками, укрепленными каменными клиньями; 7) бревенчатый подквадратный (?) дом с земляным полом и крышей из жердей и бересты (поселение на мысу Еловом) (Борзунов, 1982, с. 80, 83).

Анализ остеологических остатков показал преобладание на гамаюнских и иткульских поселениях костей диких животных (прежде всего косули и лося), единичность путных зверей, присутствие на всех иткульских и большинстве гамаюнских поселений костей лошади. В иткульских и иногда в лесостепных гамаюнских комплексах известны крупный и мелкий рогатый скот, на некоторых памятниках встречены кости рыб и птиц (Борзунов, 1982, с. 108). По имеющимся сейчас данным, роль скотоводства в Среднем Зауралье после упадка андроноидных культур значительно уменьшилась, и оно приняло в основном коневодческое направление.

Анализируя археологические материалы последних лет, В.А. Борзунов пришел к выводу, что бронзовые орудия, связываемые Е.М. Берс с гамаюнской культурой, в действительности не гамаюнские и что хозяйственно-бытовой уклад гамаюнского населения был гораздо архаичней, чем это представлялось ранее. Он, в частности, пишет: «В целом поселенческие материалы характеризуют гамаюнцев как оседлых охотников на лесных копытных с относительно развитой техникой строительства древнейших на Урале оборонительных сооружений, но архаичным набором каменных орудий. Освоены основы медного литья, однако металлические орудия не получили распространения. Судя по почти полному отсутствию рыболовных орудий и остатков ихтиофауны, преобладанию орудий охоты, преимущественному расположению поселений в верховьях и средних течениях небольших рек, рыболовство у гамаюнцев оставалось подсобным промыслом. Известны также керамические и косторезное производства, возможно, кожевенное и ткачество. Не исключено, что под влиянием иткульцев гамаюнцы осваивают начатки скотоводства и знакомятся с железом» (Борзунов, 1982, с. 108–109).

При датировке гамаюнских комплексов следует иметь в виду, что первый тип гамаюнской керамики не вполне четко отделим хронологически от посуды иткульской культуры эпохи железа и в принципе мог жить дольше, чем вторая группа гамаюнской керамики (с крестово-струйчатым штамповым орнаментом). Исследователи обычно не разграничивают типологически и терминологически предиткульский тип гребенчатой посуды от генетически близкой керамики иткульской культуры, называя их общим наименованием «иткульская», «раннеиткульская», «каменногорско-иткульская». В результате, по имеющимся публикациям, иткульская керамика то залегает в одном слое с гамаюнской (крестово-струйчатой), то перекрывает «гамаюнский» слой (Романова, Сухина, 1974; Борзунов, 1977; 1978). Поэтому, говоря о хронологических рамках гамаюнской культуры, мы во избежание разночтений имеем в виду в первую очередь посуду второй группы — крестово-струйчатую, в значительной мере определившую колорит гамаюнской культуры в целом.

Почти все исследователи гамаюнских памятников относят их к переходному времени от бронзового века к железному. Термин «переходное время от бронзового века к железному» как нельзя лучше определяет содержание и хронологическое место гамаюнской культуры. Эта переходность выражена в нестандартности типов поселений (городища, укрепленные жилища, селища), в наличии на позднем этапе гамаюнской культуры зачатков железоделательного производства (при широком бытовании каменных наконечников стрел, скребков, ножей, резцов и т. д.), в характерности фигурно-штамповой орнаментации (при сохранении некоторых андроноидных геометрических рисунков) и пр. Этот период — именно в силу своего переходного характера — должен лежать около рубежа межовско-ирменской и скифо-тагарской эпох.

Думается, что дата гамаюнской культуры, предложенная Е.М. Берс (VI–IV вв. до н. э.), несколько завышена, во всяком случае применительно к верхней хронологической границе. Если согласиться с пашей датировкой межовских памятников (X–VIII вв. до н. э.), то начало гамаюнской культуры нельзя относить ко времени позже VII в. до н. э. Что касается верхней хронологической границы, то здесь необходимо учитывать следующее: считается, что конец гамаюнской культуры смыкается с началом иткульской, которая определенно датируется VI–IV вв. до н. э. (Стоянов, 1969, с. С; Бельтикова, 1982). Таким образом, время существования гамаюнских памятников лежит в промежутке между межовской культурой эпохи поздней бронзы и иткульской начала железного века, т. е. около VIII–VII или VII–VI вв. до н. э.

Однако В.А. Борзунов в одной из последних работ предложил иную датировку. Он исходит не из тезиса о хронологическом смыкании конца гамаюнской и начала иткульской культур, а из фактов, свидетельствующих, по его мнению, об одновременности позднего этапа гамаюнской культуры иткульской культуре на всем протяжении существования последней. Исследование городищ Красного Камня, Зотинских 2 и 3, Колпаковского, сообщает он, «подтвердило предложенную Е.М. Берс датировку финала культуры V–IV вв. до н. э. Вопрос об абсолютной нижней дате, не исключающей конец либо рубеж II–I тыс. до н. э., остается открытым» (Борзунов, 1982, с. 109).

Нам представляется, что предложенная В.А. Борзуновым дата слишком растянута во времени. Если начинать гамаюнскую культуру с конца II или с рубежа II и I тыс. до н. э., то не остается места для межовской культуры эпохи поздней бронзы. Если отнести финал гамаюнской культуры к V–IV вв. до н. э., то непонятно, почему на гамаюнских памятниках, при постулируемых В.А. Борзуновым тесном сосуществовании и контактах гамаюнского и иткульского населения, не найдено ни одного бронзового наконечника стрелы — наиболее характерной для иткульцев категории медно-бронзовых изделий, датируемой VI–IV вв. до н. э.

Красноозерская культура. Выделена в 1976 г. (Косарев, 1976, с. 31). В Среднем Прииртышье известно сейчас несколько памятников с керамикой красноозерского типа: Красноозерское поселение (поздний комплекс), городище Чудская Гора (поздний комплекс), значительная часть керамического материала поселений Инберень V–VIII и др. (рис. 118, 6, 8, 10, 11).

Сосуды красноозерской культуры имеют слегка отогнутую или дугообразно выгнутую наружу шейку, крутые плечики и плоское дно; встречаются также некрупные круглодонные чаши (Косарев, 1981, рис. 73). В тесте заметна примесь песка и шамота. Большинство узоров, в том числе и геометрических (зигзаги, треугольники, ромбы), выполнялись крестовым штампом, однако достаточно обычны гребенчатый и гладкий штампы. Мелкоструйчатые отпечатки встречаются сравнительно редко. Придонная часть, как правило, не орнаментировалась. Поверхность сосудов почти во всех случаях делилась рядами аккуратных круглых ямок. Членение орнаментального поля ямочными поясами является пережитком древней гребенчато-ямочной традиции, которая особенно долго живет в Сургутском и Нижнем Приобье. Появление в северных районах Западной Сибири крестово-ямочной керамики скорей всего является локальным вариантом развития местной гребенчато-ямочной орнаментации.

Керамика поселения Инберень V сопоставима с красноозерской лишь по отдельным показателям (этот памятник расположен намного южнее Красноозерского поселения и Чудской Горы — в лесостепной зоне). Здесь относительно редок крестовый штамп, но зато встречаются узоры, выполненные желобчатыми линиями и отступающей лопаточкой (Стефанов, 1974, рис. 2, 6, 9). Наличествуют геометрические узоры: резной решетчатый пояс, прочерченные взаимопротивостоящие зигзаги и др. Поверхность некоторых сосудов делилась рядами ямок, но такое деление не является обязательным. Форма сосудов в целом близка красноозерской (плоскодонные горшки, у многих — дугообразно выгнутая наружу шейка), но безоговорочно относить эту керамику к красноозерскому типу, видимо, нельзя, так как речь может идти лишь о сопоставимости отдельных элементов, а не всего комплекса.

То же самое можно сказать о керамике Старо-Маслянского поселения в лесостепном Поишимье, в орнаментации которой встречается крестовый штамп и деление орнаментального поля рядами ямок. Однако перечисленные признаки не составляют здесь основы орнаментального комплекса, так как в орнаментации посуды этого памятника присутствуют элементы других декоративных традиций с преобладанием сузгунско-еловских и межовско-ирменских черт. Характеризуя посуду этого памятника, В.Ф. Генинг и В.В. Евдокимов отмечают, что она сложилась «в результате синтеза керамики еловско-десятовского типа и керамики с крестовым орнаментом при некотором влиянии карасукско-ирменских элементов» (Генинг, Евдокимов, 1969б, с. 64). Таким образом, влияние лесных культур, выразившееся в продвижении на юг крестово-штамповой орнаментации с ямочными разделительными поясами, захватило в основном лишь северную лесостепь.

Думается, что, придя в лесостепное Прииртышье, северные мигранты не поглотили и не вытеснили целиком ранее продвинувшихся сюда сузгунцев, а также местное розановское население. На эту мысль наводит то обстоятельство, что практически во всех лесостепных красноозерских комплексах присутствует в том или ином количестве керамика, орнаментированная в розановской или сузгунско-еловской манере.

Видимо, здесь повторилась та же картина, что и в Среднем Зауралье (вспомним две группы гамаюнской посуды) и, как мы увидим далее, в Нижнем Причулымье и Новосибирском Приобье.

Материал красноозерских памятников лесостепного Прииртышья свидетельствует о понижении роли скотоводства в это время по сравнению с эпохой поздней бронзы и о повышении роли охотничьего промысла. Так, костный материал поселения Инберень V принадлежит в основном диким животным (Стефанов, 1977). Встречены грузила и костяные наконечники стрел.

На Инберени V В.И. Стефанов исследовал два жилища. Оба имели квадратную форму (9×9 м; 8,2×8,2 м). Первое было глубиной 1,25 м от уровня современной поверхности; внутри обнаружены остатки мастерской по производству медных изделий, две хозяйственные ямы (в юго-восточном углу и перед входом) и три очага вдоль западной стенки. Другое жилище было углублено в грунт на 0,4 м, внутри находился очаг, а в северной части — коридорообразный выход; по углам, у выхода и вдоль стен выявлены следы столбовых ям; перед выходом оказалась большая хозяйственная яма. На городище Инберень VII раскопана постройка подчетырехугольных очертаний (5,5×5,3 м), углубленная на 0,15-0,25 м; в северо-западном углу находился выступ, в средней части, ближе к северной стене — небольшой очаг, в северо-восточном углу — большая хозяйственная яма.

Могильники этого времени в Среднем Прииртышье пока не найдены.

Молчановская культура. Выделена в 1964 г. на основе материалов городища Молчановская Остяцкая Гора и Десятовского поселения в низовьях Чулыма (Косарев, 1964а, с. 10). Позже был открыт и исследован еще один памятник с керамикой, близкой посуде молчановской культуры, — Шайтанское городище в верховьях р. Кети. Молчановская посуда известна еще из ряда пунктов Томско-Нарымского Приобья (Самусь IV, Тух-Сигат IV, Чекист, Новокусковская стоянка и др.), но в незначительном количестве.

Керамику молчановской культуры в целом можно разделить на две большие группы. Первая (рис. 119, 15–17, 19, 20) включает плоскодонные горшковидные сосуды с высокой, дугообразно выгнутой наружу шейкой и сильно раздутым туловом. На границе шейки и тулова проходит обычно разделительная желобчатая дорожка. В тесте прослежена примесь песка, дресвы, шамота. В орнаментации характерны многие геометрические мотивы, знакомые нам по орнаментам позднееловской керамики: решетчатый пояс, взаимопроникающие треугольники с косой или решетчатой штриховкой, рисованные уточки, ромбы, взаимопроникающие Г-образные фигуры, разветвленные меандры и др. Геометрические узоры в таежном Причулымье выполнялись резными линиями или гладким штампом, в северо-восточных районах ареала (Шайтанское городище) — в основном оттисками гребенки. Встречается крестовый штамп, но более характерен мелкоструйчатый; однако они обычней для западной части молчановской культуры.

На Шайтанском городище в верховьях Кети, где были найдены сотни фрагментов от нескольких десятков сосудов молчановского облика, мелкоструйчатый штамп отмечен только на одном сосуде (рис. 119, 15), а крестовый вообще не встречен. Не исключено, что при дальнейших исследованиях эти различия, воспринимаемые сейчас как локальные, окажутся характеризующими культурную специфику памятников и позволят говорить о существовании двух родственных культурных образований: типа Молчановской Остяцкой Горы и типа Шайтанского городища. В целом керамику первой группы отличает преобладание андроноидных геометрических узоров в орнаменте и относительно малый удельный вес фигурно-штамповой орнаментации.

Орнаментальная композиция на сосудах первой группы выдерживалась примерно в таком порядке: шейка украшалась геометрическими узорами — уточками, треугольниками, решетчатым поясом, полосой псевдоплетенки (обычно в виде сплошных взаимопроникающих треугольников), взаимопроникающими Г-образными фигурами и др. В нижней части шейки нередко располагался ряд «жемчужин». Верхняя половина тулова тоже орнаментировалась в основном геометрическими узорами — чаще всего зигзагообразной полосой, псевдоплетеночным поясом или меандром. По направлению к северу и востоку геометризм в орнаментации идет на убыль. В тех случаях, когда орнамент покрывал всю боковую поверхность, придонная часть украшалась горизонтальным елочным узором.

Посуда второй группы (рис. 119, 18, 21) отличается плоскодонной баночной формой. В орнаменте по существу полностью отсутствуют узоры, которые можно было бы уверенно связать с андроноидной орнаментацией предшествующих культур. Украшалась вся боковая поверхность. Сущность декоративной схемы заключается в заполнении внешней поверхности сосудов горизонтальными полосами из наклонных вдавлений мелкоструйчатого, гладкого или гребенчатого штампов. Встречаются сосуды, орнаментированные рядами отступающих наколов (рис. 119, 18). Орнаментальное поле почти во всех случаях делилось на несколько одинаковых зон поясами из крестового, ромбического и треугольного штампов. Интересно, что на Шайтанском городище в верховьях Кети сосуды второй группы не встречены; возможно, этот факт подтверждает ранее высказанную нами мысль о культурной специфике восточной части рассматриваемого ареала.

Думается, что охарактеризованные выше две группы посуды имеют разное происхождение. Первая является, особенно в западной части ареала, генетическим продолжением местной позднееловской посуды, вторая была принесена из северных районов Западной Сибири. Но эти два керамических комплекса существуют бок о бок, взаимосвязано, и нам кажется, что разделять их и относить к разным культурам было бы неверно. Видимо, здесь мы имеем дело с двумя группами населения — местной и пришлой, которые были связаны между собой брачными контактами и в этом отношении представляли единый эндогамный коллектив.

Вещевой материал молчановских памятников сравнительно беден. В молчановском комплексе Десятовского поселения найден бронзовый нож, слегка изогнутый, с длинным лезвием (рис. 119, 14). Обломки бронзовых ножей сходной формы известны из Шайтанского городища. В верхнем слое Десятовского поселения встречена трехлопастная бронзовая подвеска (рис. 119, 2).

Среди глиняных изделий преобладают грузила. Они представлены двумя типами: дисковидными с желобком по ободу (рис. 119, 7) и цилиндрическими с отверстием (рис. 119, 5). При раскопках Шайтанского городища вскрыт очаг, сложенный из маленьких четырехугольных глиняных кирпичиков; некоторые из них орнаментированы отпечатками пластины или ногтевыми вдавлениями. В районе очага найден глиняный предмет в виде усеченной пирамиды, орнаментированный по боковым граням вертикальной елочкой (рис. 119, 13); в разных частях раскопа встречено еще несколько обломков подобных пирамид.

Среди каменных орудий преобладают скребки. Они чаще встречаются на севере молчановского ареала. Так, в культурном слое Шайтанского городища найдено 13 скребков (рис. 119, 6); все изготовлены на отщепах и не имеют каких-либо специфических признаков. Возможно, часть скребков Десятовского поселения (там они найдены в количестве нескольких десятков) следует связывать с молчановским комплексом этого памятника. На Молчановской Остяцкой Горе встречен каменный наконечник стрелы — треугольный, с выемкой в основании (рис. 119, 11), не отличающийся существенно от еловских и гамаюнских. Обломки каменных наконечников стрел найдены также на Шайтанском городище. С Молчановской Остяцкой Горы происходят два пряслица. Одно — каменное, не орнаментированное; другое — из глины, украшено беспорядочными вдавлениями конца палочки.

Судя по характеру инвентаря, хозяйство молчановского населения было в основном охотничье-рыболовческим. На дне жилища, исследованного А.П. Дульзоном на Молчановской Остяцкой Горе, найдено много рыбьих костей, в том числе крупных осетровых рыб. Кости домашних животных пока неизвестны, может быть, из-за плохой сохранности остеологического материала в грунте молчановских памятников (на Десятовском поселении и Шайтанском городище, например, не найдено ни одной кости). Учитывая присутствие костей лошади в комплексах предшествующего (Тух-Эмтор IV) и последующего (кулайские памятники) времени, можно предполагать, что лошадь была известна и населению молчановской культуры.

Во время раскопок Молчановской Остяцкой Горы А.П. Дульзон обнаружил жилище в виде соединяющихся друг с другом двух четырехугольных землянок (4,5×5,8 м и 3,2×4,1 м). Жилищные ямы были углублены в грунт на 1,1 м. Большое помещение имело две возвышенные прямоугольные площадки у стен. Посередине находился очаг. Для его устройства сначала были вбиты колья, ограничившие прямоугольник очага (0,5×0,4 м) и выступавшие от поверхности пола на высоту 0,4 м. Пространство между ними было заполнено землей. Стенки и верхняя площадка очага носили следы глиняной обмазки (Дульзон, 1966).

Погребальный обряд молчановского населения не изучен. Правда, при раскопках раннесредневекового могильника Редка в поселке Молчаново на Оби были вскрыты две могилы с посудой молчановского типа. К сожалению, никаких подробностей об устройстве могил она не сообщает. В каждой из них стояло по горшку. Останков погребенных не обнаружено (Евдокимова, 1973).

Нам представляется почти несомненным, что молчановская культура возникла на позднееловской основе при участии северных групп населения. Об этом свидетельствует явная преемственность между третьей группой еловской посуды (северный вариант; рис. 110, 2, 7) и первой группой молчановской (рис. 119, 15, 19, 20). На той и другой обычны орнаменты, не типичные для ирменской керамики; уточки, взаимопроникающие Г-образные фигуры, взаимопроникающие вертикальные полосы (образующие фон в виде простого прямоугольного меандра), вертикальные ряды гладкой качалки и др.

Выше в связи с характеристикой еловской культуры мы отмечали, что в Нижнем Причулымье, Васюганье и некоторых других местах Нарымского Приобья еловское население продолжает некоторое время существовать после того, как на юге ареала оно было сменено ирменцами. Поскольку сложение молчановской культуры происходило в условиях давления на поздних еловцев северных таежных групп, следует предполагать, что ранние этапы молчановской культуры в тайге одновременны поздним этапам ирменской культуры в лесостепной зоне. Наиболее вероятной датой молчановской культуры являются IX–VII или VIII–VII вв. до н. э.

Памятники завьяловского типа. В конце бронзового века в Новосибирское Приобье пришло новое население, оставившее памятники завьяловского типа. Они изучены по материалам поселения Завьялово I и городища Завьялово V. Комплексы завьяловского типа выявлены также при раскопках других памятников этого района (Ордынское I, Умна III и др.). Впервые специфика завьяловского керамического комплекса была отмечена Т.Н. Троицкой (1970). В целом завьяловскую посуду можно разделить на две группы.

К первой группе относятся плоскодонные горшки и некрупные круглодонные сосуды, имеющие обычно хорошо выраженную шейку (Троицкая, 1970, рис. 3, а, ж). В большинстве случаев шейка дугообразно выгнута наружу, что сближает эту посуду с молчановской (первой группой) и красноозерской. По отдельным элементам орнамента (большой удельный вес крестового штампа и горизонтальных гребенчатых линий) и по общему характеру декоративной схемы (заполнение поверхности сосудов однообразными полосами крестового и гребенчатого штампов, деление орнаментального поля рядами ямок) эта группа более всего похожа на керамику красноозерского типа таежного Прииртышья. Правда, в красноозерских комплексах не столь характерны круглодонные чаши и в общем красноозерская керамика выглядит более ранней, о чем говорит, в частности, преобладание горшковидных плоскодонных сосудов и обычность геометрических орнаментальных мотивов. Нижняя часть завьяловских чаш обычно не имеет орнамента; иногда украшалась только шейка (Троицкая, 1970, рис. 3, в) (рис. 118, 9).

То обстоятельство, что описанная группа завьяловской посуды по облику орнаментации в большей мере сопоставима с красноозерской керамикой таежного Прииртышья, нежели с молчановской Нижнего Причулымья и Нарымского Приобья, позволяет предполагать, что население, оставившее эту посуду, пришло в Новосибирское Приобье не из северной части Томской обл., как предполагает Т.Н. Троицкая, а скорее с севера и северо-запада — из таежного Прииртышья или района Сургута.

Вторая группа завьяловской керамики представлена крупными сосудами горшковидной или баночной формы (Троицкая, 1970, рис. 3, и-р). Судя по профилировке верхней половины стенки, большая часть сосудов была плоскодонной. Орнаментировался лишь верхний край. Наиболее характерный узор — несколько рядов горизонтальной елочки, выполненной гребенчатым или гладким штампом; довольно обычны также решетчатый пояс или зигзагообразная полоса. Орнаментальное поле во многих случаях делилось двумя рядами «жемчужин», чередующихся с насечками. Керамика этой группы по существу полностью идентична посуде большереченского этапа большереченской культуры в верховьях Оби (Грязнов, 1956а, табл. XIII; XIV и др.) (рис. 119, 12).

Оценивая керамический комплекс завьяловских памятников в целом, Т.Н. Троицкая преувеличила близость завьяловской керамики молчановской посуде и преуменьшила ее сходство с ранней большереченской керамикой района Бийска. Завьяловские памятники характеризуют, на наш взгляд, всего лишь один из вариантов большереченской культуры. Правда, здесь следует учитывать, что в формировании большереченского этапа в районе Бийска северные воздействия сыграли меньшую роль, чем в районе локализации завьяловских памятников, во всяком случае, крестовый штамп и гребенчато-ямочная манера орнаментации представлены там намного слабее. Видимо, в районе Бийска на формирование раннего этапа большереченской культуры большое влияние оказало предшествовавшее ирменское население, что убедительно показал М.П. Грязнов (Грязнов, 1956а, с. 67–69). В районе Завьялово это влияние было меньшим и угадывается лишь во второй группе посуды, которая близка по облику большереченской района Бийска. Тем не менее, между завьяловскими и большереченскими комплексами больше сходства, чем различий, и мы вслед за М.Н. Комаровой склонны рассматривать большереченские памятники района Бийска и одновременные им памятники Новосибирского Приобья и низовьев Томи как относящиеся к одной (большереченской) культуре (Комарова, 1952, с. 46–47).

Среди орудий, найденных на завьяловских поселениях Новосибирского Приобья, Т.Н. Троицкая называет каменные грузила и бронзовый наконечник стрелы скифского типа, датирующийся VII–VI вв. до н. э.

В хозяйстве завьяловского населения роль охоты и рыболовства по сравнению с ирменским временем несколько повысилась. Скотоводство, видимо, продолжало играть ведущую роль, но костный материал слишком невелик, чтобы судить об этом с достаточной уверенностью. «Можно указать, — сообщает Т.Н. Троицкая, — что несколько поддающихся определению костей принадлежат крупному и мелкому рогатому скоту, встречены зубы лошади и обломок рога лося. Найдено несколько рыбьих костей. Они в сочетании со значительным количеством грузил свидетельствуют об определенном удельном весе рыбной ловли» (Троицкая, 1976, с. 157).

На городище Завьялово V Т.Н. Троицкая раскопала часть осыпавшегося жилища. Оно, видимо, было наземным, так как углублялось в материк всего лишь на 20–30 см (Троицкая, 1970, с. 150–151).

О погребальном обряде завьяловцев дает представление Томский могильник на Большом Мысе, где А.В. Адрианов и С.К. Кузнецов раскопали в 80-х годах прошлого столетия 47 погребений VII–VI вв. до н. э. Однако этот могильник принято рассматривать в связи с памятниками большереченской культуры, в рамках скифо-тагарской эпохи.

В целом появление памятников завьяловского типа явилось отголоском миграционной волны с севера, начавшейся в таежных глубинах Западной Сибири около VIII в. до н. э. и докатившейся до Новосибирского Приобья лишь к VII–VI вв. до н. э., в сильно ослабленном виде.

Схема синхронизации культур энеолита и бронзового века Восточного Зауралья и Западной Сибири.

В последние годы В.И. Молодин выделил в лесостепной Барабе группу памятников переходного времени от бронзового века к железному (поселения Абрамовка 2, Туруновка 4, могильник Кама 1, городище Чича 1 и др.), материальная культура которых продолжает развивать ирменские традиции, без участия пришлых крестово-ямочных культур (Молодин, 1983а, с. 21–23). Керамика в целом близка ирменской, по в ее форме и орнаменте прослеживаются черты, позволяющие видеть нарастание признаков, характерных для саргатской и большереченской культур эпохи железа. Обращает на себя внимание обилие мелкой антропо- и зооморфной глиняной пластики, свидетельствующей о развитии культов, не фиксируемых в предшествующие эпохи.

В.И. Молодин предложил назвать исследованные памятники позднеирменскими. Найденный на них производственный инвентарь почти не отличается от ирменского. Сохраняется многоотраслевой характер хозяйства при его в основном скотоводческой направленности. Пять раскопанных жилищ представлены глубокими полуземлянками двух типов: однокамерными и двухкамерными. На могильнике Кама 1 вскрыты семь погребений этого времени. По свидетельству В.И. Молодина, похоронный обряд сходен — с одной стороны, с предшествующим ирменским, с другой стороны, с более поздним большереченским (Молодин, 1983а, с. 22). Позднеирменские памятники интересны тем, что их дальнейшее изучение должно пролить свет на происхождение лесостепных западно-сибирских культур эпохи раннего железа, прежде всего саргатской и большереченской. К сожалению, материалы позднеирменских памятников, равно как данные о деталях погребального обряда, домостроительстве, хозяйственных занятиях и пр., до сих пор не опубликованы.

* * *

Подытоживая изложенный в предшествующих главах материал, необходимо подчеркнуть некоторые существенные моменты. Если обратиться к материалам наиболее изученной лесостепной и южнотаежной полосы Западной Сибири, то бросается в глаза следующее: в течение всего бронзового века мы видим здесь поочередное расширение ареала то одной, то другой орнаментальной (культурной) традиции: сначала гребенчато-ямочной (переходное время от неолита к бронзовому веку), затем отступающе-накольчатой или самусьской (самусьско-сейминская эпоха), потом андроноидной (андроновская эпоха) и т. д., причем эти расширения носили «взрывной», экспансивный характер и распространялись на большую площадь, иногда во много раз превышающую ареал исходной культуры.

Предтаежное Ишимо-Иртышье и Томско-Чулымский регион являлись в эпоху бронзы, пожалуй, самыми нестабильными в этнокультурном отношении территориями. Это особенно видно на примере лесостепной части Среднего Прииртышья. На рубеже неолита и бронзового века здесь жили носители гребенчато-ямочной орнаментальной традиции. В самусьско-сейминскую эпоху южная граница гребенчато-ямочного ареала сдвинулась к северу, и лесостепное Прииртышье заняло население, родственное самусьскому; оно принесло своеобразно орнаментированную керамику и специфические типы бронзовых изделий. Позже сюда пришло андроновское население, с другой керамикой, с иной манерой орнаментации, с другими типами бронзового инвентаря. На поздних этапах бронзового века здесь появляются носители карасукской культурной традиции. И, наконец, в переходное время от бронзового века к железному в лесостепное Прииртышье проникают многие элементы северных таежных культур.

Если говорить о выделении культурно-хронологических пластов бронзового века Западной Сибири, то такие пласты четче всего вычленяются для южнотаежного и предтаежного Прииртышья. Здесь археологи фиксируют неоднократную смену культурных традиций без видимых следов генетической преемственности. В окраинных и глубинных районах Западной Сибири культуры развиваются более традиционно. Так, в районе Свердловска на протяжении почти всего бронзового века прослеживаются этапы одной (андроноидной) культурной традиции — аятский, коптяковский, черкаскульский, межовский. В Васюганье и в бассейне Ваха с ранних этапов бронзового века до эпохи железа тоже идет развитие в основном одной культурной традиции — гребенчато-ямочной, не осложненной существенными инокультурными воздействиями.

Таким образом, если рассматривать бронзовый век Западной Сибири в целом, то мы вправе говорить об одновременности существования нескольких культурных традиций; если же касаться отдельных ее регионов — Тюменского Притоболья, лесостепного Прииртышья, Томско-Чулымского Приобья, то здесь одна культурная традиция сменяется другой, другая — третьей и т. д., и они воспринимаются как разновременные, причем последовательность культурных напластований на одновременных памятниках соседних микрорайонов могла быть не вполне одинаковой. Это мешает археологам, работающим в разных местах Западной Сибири, понять друг друга и является причиной многих разногласий и разночтений.

Этнокультурная карта Западной Сибири в энеолите и бронзовом веке была чрезвычайно сложной, и в этой связи нельзя не коснуться вопроса о западносибирской «культурной общности», которая якобы существовала на исследуемой территории в неолите и бронзовом веке. Тезис о существовании такой общности был высказан еще в те времена, когда неолит и бронзовый век Западной Сибири были практически неизвестны. Тем не менее, точка зрения о западносибирской общности эпохи бронзы стала общепринятой, и несмотря на то что археологические материалы никогда не свидетельствовали в пользу этого мнения, оно вот уже десятилетия повторяется в археологической литературе, на него ссылаются как на истину, не требующую доказательств. На фоне новых и новейших археологических исследований этот априорный тезис стал анахронизмом и дает неправильное направление научному поиску. Гораздо больше оснований говорить о западносибирской общности для переходного времени от бронзового века к железному и для эпохи железа, когда в таежном Обь-Иртышье шло активное смешение разных групп населения и происходила нивелировка разнокультурных признаков (Косарев, 1974б).

Хотя для этого ареала было издревле характерно комплексное промысловое хозяйство, сочетавшее охоту, рыболовство и собирательство, здесь уже с неолита достаточно четко фиксируются четыре типа хозяйства, различающиеся между собой преимущественной ориентацией на определенный вид промысла: 1) подвижная охота на северного оленя (зона тундры); 2) охота на лесных копытных при помощи стационарных заградительных устройств на путях их сезонных перекочевок (лесное Зауралье); 3)охотничье-рыболовческое хозяйство, в котором охотничий и рыболовческий промыслы находились в состоянии динамического равновесия и носили выраженный сезонный характер (таежное Обь-Иртышье); 4) оседлое рыболовство (Нижнее Притоболье).

Из четырех перечисленных типов присваивающей экономики наиболее традиционными были первые три (они существовали с каменного века до этнографической современности). Что касается оседлого рыболовства в Нижнем Притоболье, то этот тип присваивающего хозяйства был своего рода эпизодом, и расцвет его, — по имеющимся археологическим данным, относится в основном к переходному времени от неолита к бронзовому веку — во всяком случае, для Нижнего Притоболья.

Следует иметь в виду, что между названными типами присваивающего хозяйства не было и не могло быть сколько-нибудь четких и стабильных географических и этнических границ. Акцент на тот или иной вид промысла мог меняться: в плохие для рыболовства годы оседлорыболовческое население переориентировалось на преимущественно охотничий быт, а охотники при ухудшении условий промысла зверя могли перейти на преимущественно рыболовческий образ жизни и т. д. Тем не менее, в широкой территориально-хронологической перспективе названные четыре типа хозяйства и их тяготение к определенным географическим районам отражают реальные локальные тенденции в развитии присваивающей экономики таежной и тундровой зон. Эти типы хозяйства явились в древности единственно возможными, самыми рациональными вариантами адаптации аборигенного населения к экологическим условиям севера Западной Сибири.

Подвижная охота на северного оленя (зона тундры). Для понимания особенностей социально-экономической истории древнего населения тундровой зоны необходимо учитывать, что тундра по многим своим особенностям сходна со степной зоной (открытые безлесные пространства, характерность мигрирующих стад копытных, частая смена благоприятных и неблагоприятных в погодно-климатическом отношении лет и пр.). Здесь, как и в степи, должны были вестись особенно упорные поиски более рациональных и экономически более стабильных форм хозяйства, однако тундра по своим экологическим особенностям давала худшие, чем степь, возможности для успеха этих поисков. Тем не менее, они завершились там и здесь, хотя и в разное время, сходным результатом — переходом к кочевому скотоводству в степях и к кочевому оленеводству в тундре.

Однако в интересующий нас период основным занятием тундрового населения была подвижная охота на северного оленя. Подвижный охотничий быт тундровых аборигенов нельзя отождествлять с бессистемным бродяжничеством. Охотники должны были учитывать направление и время массовых перекочевок оленей (осенью в глубь материка, весной к морскому побережью); они обязаны были досконально знать пути таких перекочевок, чтобы выбирать места, наиболее удобные для охоты. О том, насколько важен был учет этих обстоятельств, говорит то, что до недавнего времени изменения путей сезонных перекочевок дикого оленя коренным образом нарушали хозяйственно-бытовой ритм тундрового населения, заставляя его переселяться в другие места, вступать в войны и т. д.

Регулярность движения диких оленьих стад и постоянство маршрутов их сезонных перекочевок обусловили благоприятные возможности для коллективных способов охотничьего промысла, из которых наиболее простой, наиболее древней и наиболее популярной была «поколка». Она не была связана со строительством специальных заградительных сооружений и практиковалась в тех местах, где традиционные пути сезонных перекочевок диких оленей пересекали реки. При переправе через них плывущие олени были практически беспомощны, и их в большом количестве добывали копьями на плаву. Поколки и другие виды коллективного промысла диких копытных имели очень большое значение в жизни тундровых аборигенов, так как позволяли запасать мясо впрок. Те сравнительно немногочисленные и небольшие по площади поселения эпохи неолита, с одним-двумя жилищами, которые исследовал Л.П. Хлобыстин в западносибирской тундре и лесотундре, были приурочены, по его мнению, к местам переправ диких оленей через реки (Хлобыстин, 1972, с. 32). Такой же принцип расположения сезонных охотничьих стоянок применялся тундровыми аборигенами во все последующие времена — до этнографической современности. Весенние и осенние стойбища нганасан до недавних пор устраивались в местах переправ диких оленей (Народы Сибири. М.; Л., 1956, с. 650).

Наиболее распространенным видом летнего промысла (кроме рыбной ловли) была охота на линную дичь. В.Н. Чернецов полагает, что она практиковалась с каменного века, «была очень эффективна и обеспечивала людей пищей в виде вяленого мяса на большой срок» (Чернецов, 1971, с. 65–66). Говоря об охоте на линную дичь в начале 20-х годов прошлого столетия у аборигенов Колымы, Ф. Врангель писал: «Сей промысел с некоторого времени весьма оскудел: лет за 20 охотники приносили домой в иные дни по нескольку тысяч гусей, а иные при устье Колымы почитают за счастье, если удастся за все лето убить до 1000 гусей, до 5000 уток и сотни две лебедей» (Врангель, 1841, ч. 1, с. 251). В низовьях Лены, где, судя по этнографическим данным, этот вид летнего промысла был большим подспорьем в питании местного населения вплоть до конца прошлого столетия, Н.Д. Юргенс был очевидцем случая, когда в 1883 г. двое мужчин, вооруженных палками, за полчаса убили во время линной охоты 1500 гусей (Юргенс, 1885, с. 265).

Несмотря на определенную роль в хозяйстве охоты на линную дичь, рыболовства и собирательства, основным средством существования древнего тундрового населения была охота на северного оленя. Она, как полагает Л.П. Хлобыстин, удовлетворяла потребности древних тундровых аборигенов в пище и одежде, а остальные промыслы имели подсобное значение (Хлобыстин, 1972, с. 32).

Основываясь на археологических данных, Л.П. Хлобыстин предположил, что в полосе тундры начиная с неолита жили «рассеянные на больших пространствах маленькие, но экономически самостоятельные семейно-хозяйственные коллективы. Забота о добыче пропитания падала на одного-двух мужчин, а обработка добычи, забота о детях лежала на женской части коллектива. Эти коллективы, судя по наличию жилищ, устраиваемых на местах переправ диких оленей через реки… вели полуоседлый, сезонный образ жизни… Возможно, что охота на переправляющихся оленей имела массовый характер и для участия в ней объединялось несколько семейно-хозяйственных коллективов, образующих на время производственную общину» (Хлобыстин, 1972, с. 32).

Мы, вслед за Б.О. Долгих, Л.П. Хлобыстиным и Ю.Б. Симченко, считаем, что численность и структура социальной организации сибирских тундровых аборигенов издревле определялись условиями и нуждами коллективной охоты — прежде всего характером сезонных промыслов дикого оленя на переправах через реки (Долгих, 1960, с. 169; Хлобыстни, 1972, с. 32; Симченко, 1976, с. 185–189). По Б.О. Долгих, охотничий коллектив у тундровых народов соответствовал родовому коллективу, не случайно у нганасан одним словом «фонка» обозначались и род, и копье, употреблявшееся на поколке (Долгих, 1960, с. 619).

У древнего населения тундры вряд ли существовала когда-либо четкая и стабильная племенная организация. Разбросанность мелких производственных коллективов по бескрайним тундровым просторам не способствовала крепости и устойчивости социальных уз. В XVII в. плотность населения в западносибирской тундре составляла примерно один человек на 50–60 кв. км. Однако во времена крупных социальных потрясений — вторжений иноэтничных групп, при необходимости отомстить за нападение, вернуть захваченные врагом земли и т. д. — семьи и роды больших территорий могли объединяться воедино, в некое подобие временного военно-политического союза. Один из документов Сибирского приказа рассказывает о нападении в 1678–1679 гг. на ясачных остяков «воровских самоедов больше 400 человек» (Бахрушин, 1935, с. 14). Общество, способное выставить такое войско, должно было объединять не менее 1600 человек, что во много раз превышает обычную численность рода на Крайнем Севере.

Коллективная охота на лесных копытных (таежное Зауралье). Восточный и западный склоны Урала входили в область наиболее активных сезонных миграций лесных копытных, что создавало здесь в прошлом благоприятные возможности для охоты. Дело в том, что количество зимних осадков на западной стороне Урала намного выше, чем на восточной. Так, в Прикамье мощность снежного покрова почти в два раза больше, чем в смежном Свердловско-Тагильском регионе. Известно, что лось способен добывать подножный корм из-под слоя снега не более 20 см, а сибирская косуля — не более 15 см. Поэтому осенью начинались массовые перекочевки лесных копытных через Урал на восток, с глубоких снегов — на мелкие, а весной в обратную сторону.

Стационарные заградительные приспособления, предназначенные для добычи мигрирующих через Урал копытных, устраивались в местах наиболее массового хода животных. Особенно много сил тратилось, судя по этнографическим данным, на строительство так называемых «огородов» — грандиозных сооружений, тянувшихся местами на многие десятки верст. Охота на лося и косулю при помощи «огородов» является основным сюжетом древних наскальных рисунков в восточной части Уральского хребта (Чернецов, 1971). Немалое значение имела и индивидуальная охота, о чем свидетельствует большое число наконечников стрел, каменных и костяных, на аятских поселениях эпохи ранней бронзы, а также на торфяниковых стоянках Свердловско-Тагильского региона (рис. 85) (Косарев, 1981, рис. 6). Индивидуальные способы охоты на крупного мясного зверя доставляли, видимо, текущую пищу, тогда как добыча лесных копытных при помощи «огородов» позволяла запасать мясо впрок.

Путешественники XVII–XVIII вв. единодушно подчеркивают, что основным занятием зауральских вогулов, в отличие от приобских остяков, было не рыболовство, а охота, которая определяла весь их хозяйственно-бытовой уклад (Паллас, 1786, с. 293, 326; Любарских, 1792, с. 69). Видимо, эта черта, обусловленная экологическими особенностями лесного Зауралья, была в общем присуща хозяйству местного населения и в более древние времена, хотя при существенных климатических колебаниях роль рыболовства в зависимости от степени увлажненности могла то повышаться, то понижаться. Тем не менее, во все исторические периоды охота на лесных копытных без поддержки ее другими видами промыслов не могла гарантировать зауральским лесным аборигенам достаточно устойчивых пищевых запасов. П.С. Паллас, говоря о голодовках у вогулов по причине неудачной охоты, добавляет: «Но таковая нужда случается им очень редко: ибо кроме ловли зверей, стреляют они разных птиц, а буде близко есть рыболовные реки, то сетьми и городьбою ловят рыбу» (Паллас, 1786, с. 328).

О значительной роли рыболовства в Зауралье в древние времена свидетельствуют находки на территории Шигирского торфяника в местах стоянок разных эпох — от мезолита до железного века — большого количества роговых гарпунов и игловидных наконечников стрел для охоты на рыбу, деревянных острог, костяных крючков, деревянных поплавков, сетевых грузил и др. (Косарев, 1981, рис. 78, 79). Разнообразные грузила и поплавки для сетей встречены при раскопках Горбуновского торфяника под Нижним Тагилом (Косарев, 1984, рис. 17). Здесь найдены также остатки вентерей и сети из крапивного волокна. Глиняные и каменные грузила разных типов известны также на многих других памятниках Восточного Зауралья, относящихся к энеолиту и бронзовому веку.

В древности также значительным подспорьем в жизни населения таежного Зауралья была охота на линную дичь, о чем, помимо этнографических данных, говорит изображение такой охоты на одной из древних писаниц Восточного Урала (Чернецов, 1971). Возможно, В.М. Раушенбах права, предполагая, что многие сотни роговых наконечников стрел, обычно удлиненных, игловидных, нередко с мелкими частыми шипами на одной стороне, прекрасно отполированных, из Шигирского торфяника (Косарев, 1984, рис. 16) могли в значительной своей части использоваться не только для добычи рыбы, но и для охоты на водоплавающую дичь (Раушенбах, 1956, с. 112).

При преимущественно охотничьем образе жизни экономическая основа для сложения относительно крупных производственных и социальных организмов могла иметь место лишь в районах, где были условия для коллективной охоты на лесных копытных. Описывая образ жизни лозьвинских манси, В.Н. Чернецов отмечает, что возводить загонные сооружения типа «огородов» и поддерживать их в рабочем состоянии было не под силу мелким коллективам, и поэтому, «несмотря на небольшой размер и разбросанность отдельных поселков, то есть локальных групп, население всей такой территории было в достаточной степени единым, и в пределах его существовали не только коллективные виды промысла, но и коллективное потребление» (Чернецов, 1971, с. 75). Поскольку, судя по сюжетам древних наскальных изображений Урала, коллективные способы охоты практиковались здесь с каменного века (во всяком случае, с неолита), можно допустить, что на этой территории в первобытную эпоху могли возникнуть достаточно крупные производственные сообщества, способствовавшие социальной консолидации населения довольно обширных районов.

Охотничье-рыболовческий тип хозяйства в таежном Обь-Иртышье. Ландшафтно-климатические условия глубинных таежных районов Западной Сибири отличались большей стабильностью, чем в степной зоне и тундре. Природная среда здесь была менее подвержена воздействию климатических колебаний, и возможности для традиционных промыслов — охоты, рыболовства и собирательства — в течение последних нескольких тысячелетий оставались здесь, в общем одинаковыми.

Однако по отношению к западносибирской тайге нам зачастую свойственно переоценивать запасы ее естественного продукта. В отличие от соседних географических областей — Уральской горной страны, тундры, степной зоны — западносибирская тайга лежит в стороне от наиболее активных путей сезонных перекочевок диких копытных. Ни лось, ни олень в тайге не группируются в большие или даже значительные по численности стада, поэтому здесь в древности, как и у этнографически изученных аборигенов, преобладала, по-видимому, индивидуальная охота на крупных мясных животных: гоном по насту (весной), скрадывание лося и оленя в воде, где они спасались от гнуса (летом), добыча зверя на тропах при помощи сторожевого лука или ловчих ям и т. д.

Большое значение в обь-иртышской тайге имела охота на линную водоплавающую дичь. «Скудость в пищи, — замечал по этому поводу в начале XVIII в. Г. Новицкий, — и недостачество воспомогает довольно множество птиц: лебедей, гусей, уток и разных родов птицы… Упражняют же ся ловлением оных птиц летняго времене, найпаче в последнех чыслех июня. Зде бо в то время птица лишается перия, к летанию же немощна, в довольное Остяку попадает препитание» (Новицкий, 1884, с. 35).

В летнее время, благоприятное для рыболовства, таежное западносибирское население уходило из стационарных зимних землянок и полуземлянок в места рыболовческого промысла, где оно жило в наземных сооружениях или в легких жилищах типа чумов. По наблюдениям Ю.Ф. Кирюшина, на поселениях эпохи бронзы у оз. Тух-Эмтор в Васюганье летние обиталища (Тух-Эмтор I, IV) располагались при устье либо у истоков мелких рек, впадающих в озера или вытекающих из них, на продуваемых ветром открытых полянах или гривах, где было меньше гнуса. Жилища представляли собой наземные сооружения, иногда с вынесенными наружу очагами. Почвы поселения Тух-Эмтор IV при их анализе показали чрезвычайную насыщенность валовым фосфором, превышающую его обычное содержание в почвах этого района в 5-10 раз, что является веским доказательством преимущественно рыболовческих занятий здесь в летнее время.

Однако мы опять-таки подчас склонны переоценивать возможности рыболовства в западносибирской тайге. Дело в том, что здесь было мало стабильных по производительности рыболовческих угодий. Реки таежного Обь-Иртышья подвержены периодическим зимним заморам, губительность которых усугублялась тем, что местные реки собирали так называемую «мертвую» воду из огромнейших западносибирских болот, занимавших не менее половины этой территории. Поскольку сила и направление распространения заморов могли меняться, в одном и том же месте рыба в разные годы зачастую ловилась неодинаково. Так, на р. Салым замор начинался то с низовьев, то с верховьев реки, а иногда одновременно с обоих концов. В случае низового замора рыба лучше ловилась в верховьях, в случае верхового — на низу, а при двухстороннем — условия для рыболовства ухудшались по всей реке. Озера западносибирской тайги, несмотря на их многочисленность (в одной Тюменской обл. более полумиллиона озер), неудобны для использования в рыболовческом отношении, так как в подавляющем большинстве являются заморными и затеряны часто среди непроходимых болот.

Для летних поселений выбирались обычно проточные озера, куда весной в большую воду заходило из рек много рыбы; после этого протока перекрывалась, т. е. озеро «запиралось». Летом вода спадала, рыба стремилась уйти из озера, а люди, пользуясь этим, ставили у запоров всякого рода ловушки и вылавливали рыбу в большом количестве. Поэтому запорное рыболовство было самым добычливым видом рыболовного промысла; оно позволяло добывать рыбу впрок, на зиму. Преимущественно рыболовческая ориентация хозяйства таежных западносибирских аборигенов в летнее время была рациональна и экологически обусловлена. Подсчитано, например, что в Васюганье выход биомассы в тайге равен 5–6 кг с га, тогда как в пойменных васюганских озерах выход биомассы составляет 50 кг на га, т. е. в 8-10 раз больше (Кирюшин, 1976, с. 14). А при запорном рыболовстве, когда рыба, сосредоточившись в озерах весной, затем «запиралась», выход озерной биомассы еще более повышался.

Не случайно Г. Новицкий в своем интересном труде «Краткое описание о народе остяцком», написанном в начале XVIII в., сравнивал рыболовство у остяков по его значимости с земледелием у южных народов: «И якоже нецыи в хлебородных местах собирают плоды земные, прыуготовляя на зимнее время сими питатися, тако и бедствующий Остяк в пустых безплодных сих местах рыбы на всю зиму собирает и своим обыкновением рыбу израдную, муксун названную и прочая, без соли тако усушают, что через всю зиму содержатися может» (Новицкий, 1884, с. 34). Интересно, что у остяков слово «тант», означающее сейчас хлеб, раньше употреблялось в основном для обозначения наиболее употребительной рыбной пищи (Патканов, 1891, с. 37).

Есть основания предполагать, что в своем стремлении сделать хозяйство более надежным и производительным древнее охотничье-рыболовческое население предпринимало попытки ввести в него какие-либо производящие элементы. Об этом можно судить по этнографическим и отчасти археологическим свидетельствам. Так, запорные сооружения на озерах издревле были призваны повышать производительность рыболовческих угодий. Той же цели служили проруби для снижения зимних заморов, проделываемые костяными пешнями и другими орудиями, которые встречаются на древних озерных поселениях Восточного Зауралья. Салымские остяки делали на обрубках деревьев искусственные дупла и развешивали их затем около воды на ветвях; здесь устраивали гнезда некоторые породы уток, предпочитающие селиться на высоте. Иртышские остяки специально выжигали урманы, чтобы увеличить площади молодых осинников — излюбленные пастбища для лосей. Дореволюционные этнографы, касаясь производства крапивной ткани у остяков, сравнивали процесс собирания и обработки ими крапивы с некоторыми действиями, известными в льноводстве и коноплеводстве. Ежегодная «жатва» крапивы, обработка ее при помощи специальных орудий, стихийный посев около жилищ (в процессе осенней обработки) — все эти операции напоминают приемы примитивного земледелия.

Здесь мы, видимо, имеем дело с тем случаем, когда наличие потенциальной готовности к производящей экономике не может быть реализовано из-за слишком неблагоприятного природного окружения. Совершенно очевидно, что при изменении географической среды в сторону, благоприятствующую производящему хозяйству, и при достаточно благополучной исторической ситуации местное население могло бы сравнительно легко воспринять от южных соседей скотоводческие и земледельческие навыки.

Несмотря на традиционность и известную консервативность охотничье-рыболовческого хозяйства таежных обь-иртышских аборигенов, оно не стояло на месте, а шло по пути интенсификации старых и изобретения новых видов присваивающих промыслов. Эти изменения в большей мере затрагивали рыболовство, чем охоту. Дело в том, что усовершенствование промыслового охотничьего инвентаря не могло привести к сколько-нибудь долговременному повышению объема добычи. Скорей наоборот: изобретение более эффективных приемов охоты вызвало бы сокращение промысловых животных, а вслед за этим угрозу голода и вымирания. Рыбные же запасы, сосредоточенные в сотнях тысяч озер и речек, а также во многих десятках крупных рек, богатых не только местной, но и «проходной» рыбой, были почти неисчерпаемы. Это открывало возможность для совершенствования рыболовческих орудий и интенсификации рыболовных промыслов.

В развитии таежного западносибирского рыболовства отмечаются два наиболее значительных «скачка». Первый из них относится к концу неолита; он был ознаменован широким распространением стационарного запорного рыболовства. Это позволило более эффективно использовать на проточных озерах и некрупных речках сети и рыболовческие ловушки. Улучшились возможности запасать рыбу впрок, что повысило степень оседлости таежного обь-иртышского населения и его численность; сложились предпосылки перехода к энеолитической эпохе. Второй крупный «скачок» в развитии рыболовства имел место в конце бронзового века и был связан с изобретением усложненных сетных ловушек. Археологически это подтверждается появлением в это время особой разновидности грузил, которую В.И. Васильев склонен считать принадлежащими сетной снасти калданного типа (Васильев В.И., 1962, с. 151). Вслед за этим открылись широкие возможности для рыболовства на крупных западносибирских реках, повысилась численность населения, сложились предпосылки перехода к железному веку.

Выход на большие реки, т. е. по западносибирским понятиям на «большие дороги», способствовал усилению связей с югом, где в это время возрастает спрос на сибирскую пушнину. В обмен на «мягкое золото» в Западную Сибирь поступают высококачественные товары, изготовленные в торгово-ремесленных центрах Средней Азии и других южных стран: предметы роскоши в виде разнообразных серебряных изделий, художественно оформленные зеркала, металлическая посуда, дорогое оружие и т. д. В руках родовой верхушки и военных вождей скапливаются большие материальные ценности, усиливается их политическая власть, возрастает алчное внимание к богатствам соседей. На смену относительно мирной жизни приходит эпоха захватнических войн и грабительских походов. Уже в конце бронзового века на крупных западносибирских реках таежной зоны — Оби, Иртыше, Томи и др. — возникают мощные земляные укрепления со рвом, валом и деревянным частоколом — так называемые городища (Малый Атлым, Шайтанка и др.). Они были центрами зарождающихся социально-политических единств, убежищами в дни опасности, местами хранения накопленных богатств — во всяком случае, такие функции приписывают им дошедшие до нас древние остяцкие героические сказания. Видимо, возросшая военно-политическая и социально-экономическая сплоченность ранее разобщенных охотничье-рыболовческих групп на севере Западной Сибири способствовала освоению новых более южных территорий. В переходное время от бронзового века к железному наблюдается экспансивное продвижение на юг носителей северных таежных культур, фиксируемое по материалам гамаюнских, красноозерских и других памятников. Радикально перекраивается этнокультурная карта Западной Сибири. Не исключено, что одним из стимулов этого этнокультурного сдвига было отмеченное для этого периода палеоклиматологами существенное увлажнение климата на Западно-Сибирской равнине, которое повлекло за собою сокращение охотничьих угодий в тайге и ухудшение возможностей летних рыболовческих промыслов.

Оседло-рыболовческий тип хозяйства в Нижнем Притоболье. Этот регион расположен на юге таежной зоны. Здесь очень много боровых хорошо доступных проточных и полупроточных озер, идеальных для сетевого и запорного рыболовства. Основные левобережные притоки Тобола, обеспечивающие проточность этих озер (Исеть, Тавда, Тура), берут свое начало в пределах Уральских гор. Воды этих рек круглый год богаты кислородом, что ослабляет губительность зимних заморов. Все это с древнейших времен привлекало сюда массы людей и способствовало густому заселению Нижнего Притоболья, особенно в переходное время от неолита к бронзовому веку. В 1971–1973 гг. Западно-Сибирская экспедиция Института археологии АН СССР вела работы на трех небольших расположенных неподалеку друг от друга озерах бассейна р. Иски (Ипкуль, Байрык, Шапкуль) примерно в 50–60 км севернее Тюмени. Здесь было открыто и частично обследовано более полусотни поселений переходного времени от неолита к бронзовому веку — почти столько же, сколько известно сейчас на всей остальной территории таежного Обь-Иртышья, лежащей за пределами Нижнего Притоболья. А таких озер в Нижнем Притоболье сотни.

Поселения в большинстве своем имели достаточно мощный культурный слой — до 60-100 см и более, что свидетельствует об оседлом образе жизни. При раскопках этих озерных памятников найдено много разнотипных глиняных грузил для сетей, датируемых в основном энеолитической эпохой (рис. 92). На некоторых поселениях (Байрык VI, Шапкуль VI) обнаружены глубокие ямы, доверху заполненные плотным слоем рыбьей чешуи, жаберных крышек и других ихтиологических остатков.

Видимо, оседлость и очень большая плотность населения в этих местах в то время были обусловлены высокой рыболовческой производительностью местных озер. По палеогеографическим данным площадь нижнетобольских озер в конце неолита была больше, чем в бронзовом веке, протоки многочисленнее, а степень проточности выше, что говорит о хороших возможностях для рыболовства.

Древнее нижнетобольское население знало и активно использовало все известные в западносибирской этнографии способы ловли рыбы: охоту на нее при помощи костяных стрел, гарпунов и острог, ловлю крючковой снастью, добычу сетями и ловушками типа вентерей (Косарев, 1984, рис. 16–18), но особенно широко применялось запорное рыболовство. Правда, остатки запорных сооружений в Нижнем Притоболье пока не найдены, но само расположение поселений в местах, удобных для запорного рыболовства — у озерных заливов, на протоках, при устье впадающих в озеро речек, на истоках и т. д. — с несомненностью говорит об их существовании. В.Н. Чернецов считал возможным трактовать как изображения рыболовческих запоров некоторые древние наскальные рисунки Зауралья и отдельные виды орнамента на энеолитической посуде Нижнего Притоболья (Чернецов, 1971, рис. 50).

Среди других промыслов следует назвать (помимо собирательства, которым в той или иной мере занимались все сибирские народы — древние и современные) охоту на водоплавающую дичь (летом) и на лесных копытных — прежде всего лося и сибирскую косулю. Однако специфика хозяйственно-бытового уклада населения, оставившего памятники липчинского, байрыкского и андреевского типов (приуроченность поселений к местам, удобным для запорного рыболовства, оседлость, большая плотность населения), определялась не охотой, а рыболовством — наиболее постоянным и стабильным по добычливости видом промысла. В этом смысле нижнетобольское население переходного времени от неолита к бронзовому веку мы вправе квалифицировать как оседлых рыболовов.

Есть некоторые данные, позволяющие предполагать, что озерное население Нижнего Притоболья еще до начала бронзового века могло быть знакомо с земледелием. На торфяниковых стоянках свердловско-тагильской части этого региона найдено довольно много костяных и особенно деревянных мотыгообразных орудий (Косарев, 1984, рис. 19), которые археологи относят в основном к позднему неолиту, энеолиту и ранней бронзе и склонны считать земледельческими (Дмитриев, 1951а, с. 20–21; Раушенбах, 1956, с. 125). Оценивая возможность столь раннего появления в Нижнем Притоболье элементов производящей экономики, сошлемся на доказательное высказывание Л.Р. Бинфорда, что поиски ранних форм производящего хозяйства должны быть направлены в те места, где археологически наблюдается крупный сдвиг в плотности населения и где имеются условия для оседлости, обеспеченные, как правило, налит чием стабильного рыболовческого продукта (Bindford, 1970, р. 332).

Исследователи, занимавшиеся изучением памятников Свердловско-Тагильского региона, Нижнего и Среднего Притоболья, пришли к выводу, что в бронзовом веке шло интенсивное усыхание местных озер (Раушенбах, 1956, с. 121; Кипарисова, 1960; Косарев, Потемкина, 1975, с. 173–174; Старков, Хотинский и др., 1979, с. 200). Засушливость климата в этот период привела к понижению уровня воды в озерах, заболачиванию проток, обеднению ихтиофауны. Сокращение естественного продукта, связанное с упадком рыболовства, заставило нижнетобольское население искать новые хозяйственные возможности. Эти поиски должны были идти по пути развития тех отраслей, которые в условиях изменившейся географической среды являлись наиболее перспективными. В сложившейся обстановке население Нижнего Притоболья с готовностью воспринимает образ жизни начавших проникать сюда в это время андроновцев и родственных им групп, которые вели скотоводческо-земледельческое хозяйство и предпочитали селиться у широких речных пойм.

Возвращаясь к рубежу каменного и бронзового веков, когда нижнетобольские озера были заселены многочисленными группами оседлых рыболовов, отметим, что, к сожалению, на сегодняшний день мы не располагаем объективными критериями, которые позволили бы вычислить хотя бы примерную плотность населения в этом озерном крае в рассматриваемый период. Тем не менее, необыкновенная густота поселений (на одном Андреевском озере близ Тюмени открыто к настоящему моменту около 100 поселений переходного времени от неолита к бронзовому веку) позволяет с достаточной уверенностью предполагать, что на озерах, подобных Андреевскому, могло существовать одновременно по нескольку рыболовческих поселков.

Если это так, то в разных местах Нижнего Притоболья должны были возникнуть авторитетные общественные органы, обязанностью которых было регулировать отношения между жителями соседних поселений, наблюдать за правилами пользования рыболовческими угодьями, устанавливать места и сроки функционирования запоров (тем более, что от этого нередко зависела рыболовческая производительность соседних проточных озер) и т. д. Одной из важных функций местной общественной власти было руководство работами по расчистке проток. Любопытно, что тобольские татары, в хозяйстве которых рыболовство играло немаловажную роль, до недавнего времени проделывали в этом отношении титаническую работу. Они не только регулярно расчищали озерные протоки, но и с целью повышения продуктивности местных рыболовческих угодий копали иногда специальные каналы, соединявшие непроточные озера с проточными или с реками бассейна Тобола, т. е. создавали искусственные протоки. Остатки таких старых «перекопов» встречались нам, например, в бассейне р. Иски Нижне-Тавдинского района Тюменской обл.

Обращает на себя внимание следующее весьма любопытное обстоятельство. Несмотря на, казалось бы, абсолютное несходство оседло-рыболовческого и примитивно-земледельческого укладов, между ними наблюдается ряд сопоставимых признаков: 1) если у населения с производящей экономикой оседлость обеспечивается земледелием, то у групп с присваивающим хозяйством оседлость всегда связана с рыболовством; 2) и земледелие, и оседлое рыболовство требуют большой затраты труда на малую площадь угодий; 3) и земледелие, и оседлое рыболовство позволяют получать довольно обильный пищевой продукт со сравнительно небольшой площади угодий; 4) и земледелие, и рыболовство (земледелие, конечно, в большей степени) способны обеспечить высокую плотность населения; 5) материнский род, по наблюдениям Д.П. Мэрдока, Д.Ф. Аберле и др., характерен в первую очередь для обществ, занимающихся примитивным мотыжным земледелием и оседлым рыболовством (Murdock, 1957; Aberle, 1961).

Исследователи считают, что оседлый рыболовческий быт позволяет достигать высокого уровня культуры. Так, оседло-рыболовческое население низовьев Амура еще в неолите освоило земледелие и животноводство и очень рано овладело тайнами железоделательного производства. По этнографическим данным, приведенным в зарубежной литературе, оседлые рыболовы Южной Флориды сумели разработать политическую систему типа государства, а культура оседлых рыболовов Нигера и Конго «не уступала по сложности культурам соседей-земледельцев» (Murdock, 1968, р. 15).

Все это дает основание предполагать, что у оседло-рыболовческих групп Нижнего Притоболья в переходное время от неолита к бронзовому веку могла сложиться достаточно развитая социальная структура — возможно на уровне южных обществ, существовавших за счет примитивного мотыжного земледелия.

Вместе с тем нельзя считать, что рыболовство и связанная с ним оседлость были непременной гарантией более быстрого социально-экономического развития. Потенциальные возможности оседло-рыболовческого уклада были способны проявиться лишь при определенных исторических обстоятельствах и в определенных экологических условиях. На севере тайги, и тем более в тундровой зоне, где географическая среда не благоприятствовала пастушеско-земледельческим занятиям, оседлое рыболовство само по себе не могло явиться предпосылкой для перехода к более передовым формам хозяйства. Оседло-рыболовческий уклад был в состоянии в полной мере сыграть свою положительную роль лишь в тех районах, где экологические (и исторические) условия не только заставляли искать новые возможности социально-экономического развития, но и способствовали успеху этих поисков.