УДИВИТЕЛЬНЫМ образом все или почти все главные действующие лица, перечисленные выше, сопровождают сознательную как научную, так и личную жизнь Макса Вебера практически с самого ее начала вплоть до ее безвременного конца. Постараюсь это сейчас показать.

Но нужны несколько слов о начальном периоде жизни героя. Максимилиан Карл Эмиль Вебер родился 21 апреля 1864 г. в Эрфурте, Тюрингия. Мать Елена (Хелене) – из старинного рода Фалленштайн, происходившего из Тюрингии и давшего многих, в том числе и достаточно известных гражданских чиновников и военных, отец – Макс Вебер-старший, достаточно влиятельный бюрократ, городской советник (магистрат) – сначала в Эрфурте, потом в Берлине, впоследствии депутат прусского ландтага и общегерманского рейхстага. Он из рода знаменитых вестфальских текстильных фабрикантов. В живописном маленьком городке Эрлингхаузен под Билефельдом стоит и по сию пору солидный трехэтажный дом в стиле ампир с буквами по фасаду CAWECO, что означает Carl Weber Co. Подробнее об отце и матери мы еще поговорим в дальнейшем.

В гимназии Макс Вебер учился в Берлине, куда переехали его родители, когда отец получил там должность городского советника. Родители приобрели дом, названный «Вилла Елена», в берлинском районе Шарлоттенбург. Тогда Шарлоттенбург был еще пригородом Берлина. Шарлоттенбургский дом будет далее не раз появляться в нашем рассказе. До наших дней вилла Елена не сохранилась, на доме, который стоит на ее месте сегодня, укреплена памятная доска в честь Макса Вебера.

Из примечательных событий детства Вебера нужно выделить одно печальное, которое, скорее всего, сыграло впоследствии важную роль в его персональной истории, а точнее в истории его роковой болезни. Это менингит, который ребенок перенес в возрасте четырех-пяти лет. В те времена это была очень опасная болезнь, которая, если ребенок не умирал – а обычно именно это и происходило, ребенок умирал, – вызывала очень тяжелые последствия.

В 1882 г. Вебер записался на первый курс юридического факультета университета в Гейдельберге, продолжил обучение в Гёттингене, снова в Гейдельберге, затем в Берлине, где жил в доме родителей в Шарлоттенбурге. После университета он сдал государственный экзамен на должность референдария, дающую право на занятие судебных должностей, и стал сотрудничать в Берлинской судебной палате, ведя одновременно научно-исследовательскую работу. Появление в печати его статей дало ему вскоре основания претендовать сначала на должность экстраординарного (то есть не получающего государственного обеспечения) профессора торгового и немецкого права на юридическом факультете Берлинского университета, а затем меньше чем через год – на должность ординарного профессора национал-экономии в университете Фрайбурга, которую он и получил в 1894 г., причем произошло это буквально на третий день после его тридцатилетия.

А годом раньше Макс Вебер женился на Марианне Шнитгер, своей двоюродной племяннице, внучке упомянутого выше вестфальского текстильного фабриканта Карла Вебера, в родовом гнезде которого – маленьком вестфальском городке Эрлингхаузен – и состоялись помолвка и венчание. Оба эти события – ординариат и женитьба – заслуживают, разумеется, каждое по отдельности особого рассмотрения.

Итак, в тридцатилетнем возрасте Макс Вебер уже вполне состоявшаяся личность – ординарный профессор национал-экономии и финансовой науки в достаточно известном, хотя и находящемся по рейтингу где-то на среднем уровне университете южногерманского Фрайбурга. Кроме того, прекрасный оратор, чья инаугурационная речь при получении профессорской мантии во Фрайбурге сделала его известным гораздо шире, чем в рамках факультета или даже университета, специалист, имеющий учеников, в конце концов, солидный женатый человек. И все это, повторим, в тридцать лет.

Всегда – и случай Вебера не исключение – у многих современников возникает вопрос, чем объясняется такой ранний и такой блестящий старт. Были особенности, которые в некотором смысле предопределили специфичность этой развертывающейся карьеры и жизни. Во-первых, необычайная работоспособность и невероятная преданность своему делу, то есть академической науке. Круг его профессиональных обязанностей и интересов был крайне широк. Например, список предложенных им занятий на летний семестр в Берлине в 1894 г. поражает: «Торговое право и морское право», «История торгового и морского права», Практикум по торговому праву, «Прусская правовая история», «Аграрное право и аграрная история», «Страховое право и система страхования» (DK, 188) (Сокращенные ссылки в скобках здесь и ниже раскрываются в списке сокращений в конце книги (с. 374)). Здесь не упоминаются, конечно, другие обязанности в университете, а также врéменные побочные работы в других учебных и научных организациях. Во-вторых, еще одна сторона дела, о которой обычно не упоминают в парадных биографиях. Это покровительство высокопоставленной персоны, а именно министериал-директора Фридриха Альтхофа, ведавшего университетами в прусском министерстве культов. Тогдашняя организация науки и вузов в Германии так и называлась «система Альтхофа», а самого Альтхофа именовали Бисмарком немецких университетов. На должность экстраординарного профессора в Берлине Вебер был не приглашен самим факультетом, а практически назначен через посредство факультета самим Альтхофом, который рассчитывал оставить его в прусской столице, но по стечению обстоятельств способствовал его переходу на ординарную профессуру во Фрайбурге. Вдова Вебера Марианна в изданной впервые в 1926 г. биографии своего мужа так описывает сотрудничество Альтхофа с Вебером: «Альтхоф очень интересовался способным доцентом, хотел удержать его в Пруссии в качестве преемника знаменитого Гольдшмидта, но не знал, согласится ли берлинский факультет предложить такого молодого ученого в качестве преемника старого человека высокого научного ранга. Поэтому он попробовал в надежде на человеческие слабости жонглировать и привязать Вебера разного рода обещаниями к Пруссии. Он сообщил также баденскому референту (Фрайбург находился не в Королевстве Пруссия, а в Великом герцогстве Баден. – Л.И.), что Вебер рассчитывает на великолепную юридическую карьеру и использует Фрайбург только как трамплин. Вебер же ответил ему, что никогда не стал бы навязываться берлинскому или какому-либо другому факультету, на что Альтхоф сказал: „Этот Вебер афиширует в личных делах преувеличенную деликатность“. Когда Альтхоф, встретив отца Вебера, заговорил с ним как с одним из референтов по делам бюджета на эту тему, отец и сын взволновались, очевидно, потому, что предположили в этом попытку какой-то махинации. Когда баденский министр народного просвещения обратился к Альтхофу за сведениями о Вебере и сообщил, что необычное предложение факультета вызывает известные сомнения, Альтхоф показал Веберу конфиденциальное письмо с замечанием: „Я бы не принял должность в земле, министр просвещения которой столь отчетливо выражает animus non possidendi“» (МВ, 177). Для ученого человека в Германии того времени язык римского права был почти что родным языком. А в римском праве animus possidendi или «желание владеть» считалось одним из необходимых составляющих права собственности, соответственно, animus non possidendi надо было понимать как нежелание владеть. То есть Альтхоф вел двойную игру, показывая Веберу, что, хотя сам он, Альтхоф, и рекомендовал Вебера Фрайбургскому университету, баденское министерство не очень-то хочет его там видеть. Но, как рассказывает Марианна в своих мемуарах, Вебер не поддался на уловки и сказал, что если Альтхоф прямо не требует, чтобы он остался в Берлине, то он предпочел бы оставить за собой право свободного решения. Тогда Альтхоф предъявил Веберу письменное обещание предложить его кандидатуру берлинскому факультету, никак не связывая этим доцента. Вебер согласился. Но открыв дома конверт, продолжает Марианна, «он заметил добавление, в котором было сказано, что он обязан отказываться от любой предложенной ему должности. Его немедленное возражение было отправлено обратной почтой, где он указал, что добавление основано на ошибке; более ранняя же датировка письма создавала впечатление, что оно было составлено до возражения Вебера. <…> Это и другие события утвердили в нем впечатление, что для этого значительного человека, как и для Бисмарка, каждое средство хорошо, если оно ведет к цели, что он для этого пользуется также зависимостью и моральной слабостью людей, чтобы затем их презирать. Такого рода шахматная игра с характерами – пусть даже она объективно служит очень значимым целям – в глазах Вебера презренна, и он не прощает ее» (МВ, 178).

Само это негодование Марианны и изображенное ею негодование высокоморального молодого ученого стало, возможно, запоздалой попыткой опровергнуть слухи о непотистских связях, обеспечивших начало веберовской карьеры. Возможно, слухи были небеспочвенными. Биограф Вебера Йоахим Радкау пишет: «Отцовские связи, возможно, сыграли свою роль на старте карьеры <…> Отношения отца с всесильным министериал-директором Альтхофом <…> также явно имели значение, если Вебер, не достигнув еще тридцати и не имея известности, авансом попал в число кандидатов на профессорские должности» (R, 109). Об отце Вебера у нас будет повод подробно поговорить ниже; пока достаточно заметить, что в берлинской и прусской иерархии Макс Вебер-старший стоял достаточно высоко, чтобы достойно говорить с Альтхофом. Сам Вебер в дальнейшем жестко критиковал систему Альтхофа и не всегда справедливо. Это можно считать своего рода психологическим «переносом», когда неизжитые враждебные отношения с отцом делали зависимость от него невыносимой, а поскольку моменты зависимости были связаны с Альтхофом, на Альтхофе и его системе вымещаются дурные эмоции. Хотя, конечно, в этой критике были содержательные моменты: речь шла о демократизации системы образования путем предоставления бо́льших прав факультетам. Но в целом приведенное выше описание Марианны нельзя считать совершенно искренним. А если оно искренне, то все еще неприятнее. Другой биограф Вебера Дирк Кеслер оценивает это так: уверенность Вебера в том, что он сумел избежать патерналистской хватки могущественного Альтхофа, говорит «либо о его огромном суверенитете, либо о его достойной быть отмеченной неблагодарности, либо о грандиозной переоценке им собственной значимости» (DK, 394). Скорее всего, задействованы были вместе все три психологических механизма самооправдания и самовозвеличения. Но, так или иначе, итогом берлинского этапа карьеры стало приглашение принять профессуру в университете Фрайбурга и переезд молодых супругов Макса и Марианны Вебер во Фрайбург осенью 1894 г.

Каждый, кто пишет о Вебере, не может не упомянуть о весьма необычных особенностях его брака. Прежде всего о практически полном отсутствии в этом союзе мужчины и женщины романтической составляющей. Любят цитировать письмо Макса Марианне, в котором он предлагает ей, как принято говорить, руку и сердце (хотя о сердце тут нужно еще подумать) и описывает, как они вдвоем будут идти по жизни. Марианна Вебер почти полностью воспроизводит это письмо в своих воспоминаниях (МВ, 158–161). Само письмо достойно внимательного прочтения, потому что оно объясняет очень многое как в духовной и душевной конституции самого Вебера, так и в его последующей биографии. Прочтя его, понимаешь, что признание в любви здесь начисто отсутствует. Молодой человек не говорит девушке, что не может жить без нее и вопреки всем возможным сложностям просит стать его женой. Вовсе наоборот: он решается просить ее стать его женой, если (и если это условие реализуется, то именно потому, что) в случае ее согласия они не причинят этим душевных травм третьим лицам. То есть это не романтический, не эротический и даже не материалистически расчетливый, а этический выбор. Но представим себе, как юная (впрочем, ей уже 23 года) Марианна, дрожа от волнения, открывает письмо.

Остается только гадать, почему Марианна должна думать, что между ним и ею все кончено. Возможно, виной тому предшествующая этому письму переписка и даже свидание Вебера с Эмми Баумгартен (об этом чуть позже), можно также предположить, что уже было какое-то объяснение, разочаровавшее девушку. Косвенный свет бросает упоминание о «гавани резиньяции», на которую мог бы указать ей Вебер. Резиньяция – это, скорее всего, отказ от чувственных радостей; об этом Марианна как раз пишет в воспоминаниях, показывая, как чужд Вебер этой стороне жизни. Она считает, что в этом проявляется материнское воспитание. В Страсбурге во время одногодичной военной службы у него, мол, были товарищи, «удовлетворяющие свою чувственность в безответственных и бессердечных формах». «Но мать… только святой чистотой своей сущности привнесла (в душу Макса. – Л.И.) нерушимые препятствия требованиям инстинкта. Ее сын противостоял примеру других: лучше терзаться демоническими искушениями духа, грубыми требованиями плоти, чем отдавать дань физической потребности» (МВ, 86). Замечу в скобках: странно читать об этом у Марианны, которая знает, что именно «демоны», искушающие дух, и «грубые требования плоти» в дальнейшей жизни чуть было не отняли у ее мужа способность полноценного человеческого существования (но об этом в третьей главе, которая называется «Страшная болезнь».) Ну и, наконец, почему он не может предложить свою руку девушке как «свободный дар»? Об этом судить достаточно легко: потому что этот дар не свободен, он отягощен рядом этических требований, в дальнейшем тексте письма его автор это детально разъясняет.

«Двойная вина перед прошлым» и «события последних тяжких дней» имеют свои имена – Эмми Баумгартен и Пауль Гере. Сначала о последних тяжких днях. Пауль Гере – близкий друг Макса Вебера, молодой евангелический пастор, углубленно занимавшийся рабочим вопросом, позже покинувший церковь и ставший социал-демократическим политиком. По разным социальным вопросам он тесно сотрудничал с Вебером. Получилось так, что именно в эти дни, ставшие судьбоносными для Марианны и Макса, не подозревавший о том, что скрывается за внешним спокойствием его близких друзей, Гере решил, что именно Марианну он хочет видеть спутницей своей жизни, и сделал ей формальное предложение руки и сердца. Марианна этого почти не заметила, ибо в ее душе разгоралось чувство к Максу. Макс же именно в это время переживал свою произошедшую много лет назад, ни во что не вылившуюся, но до сих пор не разорванную помолвку с Эмми Баумгартен, причем именно Эмми, а не приблудную Марианну видела женой Макса его религиозная и высокоморальная мать Елена. Приблудную, конечно, не в смысле незаконнорожденная или рожденная вне брака, что в словарях обозначают значком «устар.», а в значении случайно оказавшийся где-то, присоединившийся к кому-то, к какой-либо группе. Марианна, конечно, не была Веберам чужой, но она принадлежала к другой ветви семьи и выросла в полудеревенской атмосфере вестфальского Эрлингхаузена. Отец ее сошел с ума, родственники там же, в Эрлингхаузене, готовы были принять ее в свою семью, но скука и духовная ограниченность жизни в маленьком провинциальном городке ее ужасали. Так она оказалась в Берлине. По ее же словам (она пишет здесь о себе в третьем лице): «Когда Марианне был 21 год, шарлоттенбургская семья сжалилась (курсив мой. – Л.И.) и пригласила ее на несколько зимних недель» (МВ, 156). Тогда Марианна и стала, несмотря на значительную разницу в возрасте, подругой матери Макса Елены, каковой – возможно, самой близкой подругой – и оставалась до самой смерти Елены в 1919 г. Тогда же и Макс стал предметом ее симпатий. Его нельзя было, как считает Марианна, счесть мужчиной, ищущим женского внимания. «Он не уделяет никакого внимания своей внешности, он корпулентен, его грушеобразная голова со шрамом коротко острижена. Тонко обрисованные губы странно контрастируют с большим некрасивым носом, мрачный взор часто скрывается за пересекающимися бровями. Нет, этот колосс не красив и не моложав, но в каждом своем движении сильный мужчина и, несмотря на его массивность, его движения полны тайного очарования» (Там же. С. 157). Но тогда еще «эрос» ее не затронул, как объясняет сама Марианна. При этом она, конечно, понимает, что в этом доме она все еще не своя и что «может оставаться вблизи него (Макса. – Л.И.) только в том случае, если никто не заподозрит о ее любви» (Там же).

Вроде бы никто и не заподозрил. Впоследствии, когда Пауль Гере сделал предложение Марианне, Елена была очень довольна. Она покровительствовала и Паулю, и Марианне, радовалась его предложению и тому, что все складывается само собой: близкие ей молодые люди станут мужем и женой.

Но Марианна проявила неожиданную строптивость и отказала Паулю. Меня отдали, меня не спросив, как она потом писала. В ходе разразившегося скандала и многостороннего выяснения отношений выяснилось, что и Макс, хотя и находился целиком под влиянием матери, все же не совсем маменькин сынок. Он принял сторону Марианны, более того, он, если можно так выразиться, признал ее выбор, то есть согласился (!) на определенных условиях стать ее мужем. В результате и появилось письмо, в котором, правда, он переживает за Пауля Гере едва ли не больше, чем за себя самого. Продолжаем чтение.

Это как раз об Эмми Баумгартен. Нужно сказать несколько слов об Эмми, а также о других Баумгартенах. С Эмми Макс Вебер встретился во время прохождения одногодичной военной службы в Страсбурге, когда посещал по выходным гостеприимный дом Баумгартенов – близких родственников Веберов. Собственно, и Страсбург для прохождения службы был им выбран потому, что там жили Баумгартены. Мать Эмми Ида Баумгартен – старшая сестра Елены, матери Макса, она замужем за историком Германом Баумгартеном, семинары которого в часы, свободные от службы, посещал Макс. Ида – умная и глубоко религиозная женщина, ее интересуют не теологические тонкости и не религиозно-политические идеи, а морально-этические нормы, практические правила жизни и жизненные ориентиры, которые диктует вера. Она серьезно читает протестантских писателей, в частности Уильяма Ченнинга и Теодора Паркера. Ида очень сильно повлияла на мировоззрение и жизнь Елены, которая в значительной степени вслед за старшей сестрой сделала своими жизненными принципами веру в бога, следование велениям сердца и помощь ближним, хотя вера Елены скорее всего не была столь холодной и ригористичной, как вера Иды. Даже молодой племянник Макс последовал совету Иды и прочел одну из книжек Паркера, что, как он отзывался, впервые пробудило в нем более чем теоретический интерес к религии. Можно сказать, что Ида Баумгартен прямо и через посредство матери Елены заразила Макса Вебера протестантской этикой.

Кого-то из Баумгартенов еще придется упоминать в этой книге. Так, Отто, сын Германа Баумгартена и брат Эмми – протестантский пастор и издатель религиозно-политического журнала – через несколько лет венчал Макса и Марианну в деревенской церкви в Эрлингхаузене. Эдуард Баумгартен, внук старого историка и двоюродный племянник Макса Вебера, стал известным философом и социологом, а также одним из первых биографов своего великого дяди. Его огромный сборник документов, связанных с Максом Вебером, и воспоминаний о нем (EB), вышедший в 1964 г. к столетию рождения великого ученого, надолго стал главным трудом, на котором зиждились оценки роли и значения Вебера в науке и вообще в жизни Германии. В конце концов, он превратился в полуофициального биографа Вебера; с ним перед смертью делилась бесценными материалами Марианна, именно ему передала любовные письма Вебера Эльза Яффе.

Поучительные эпизоды связаны с деятельностью Э. Баумгартена во время нацизма. Успешно проведя несколько семестров в качестве внештатного доцента в Гёттингене, он подал в 1935 г. заявление на прием в национал-социалистический Союз немецких доцентов (университетских преподавателей) и одновременно – на принятие в ряды СА, то есть штурмовых отрядов, военизированных формирований нацистской партии. Однако не все пошло гладко. Кандидатуру Баумгартена потребовал отклонить не кто иной, как Мартин Хайдеггер, ставший к тому времени одним из важных философов нацистского режима. Хайдеггер написал в Союз доцентов:

Защищаясь от навета, Баумгартен, как он сам потом рассказывал, клялся, что он вообще никогда не встречался с «евреем» Эдуардом Френкелем, а Хайдеггер когда сердился, «любого мог назвать евреем». Баумгартену удалось не просто отбиться, но и успешно продолжить карьеру в первую очередь благодаря связям с А. Боймлером, которому сам Розенберг доверил выработку подлинно национал-социалистической германской философии (R, 846)[2]. В 1937 г. Баумгартен стал членом НСДАП, затем профессором и даже получил кафедру Канта в Кенигсберге. В конце 30-х – в первой половине 40-х гг. он довольно много публиковался в нацистской Германии, причем не на отвлеченно философские, а на вполне идеологически актуальные темы – о долге солдата, природе фюрерства и т. д. Наступило время денацификации, и письмо Хайдеггера, не сумевшее сыграть роль в «очернении» Баумгартена, сыграло свою роль в его «обелении». За него заступились также Марианна Вебер (в чем, конечно, нельзя было усомниться – ведь это был кузен Макса) и весь бывший кружок «гейдельбергских интеллектуалов» – Карл Ясперс и др. А Хайдеггер, наоборот, – и не в последнюю очередь из-за злополучного письма – был изгнан из университетской системы Германии.

Но в экскурсе о семье Баумгартенов мы забежали в совсем другое время. Мы начали разговор об Эмми Баумгартен, дочери Иды. Макс познакомился с ней в Страсбурге во время одногодичной службы. В 1885 г., когда Вебер вновь оказался в Страсбурге уже на унтер-офицерских курсах, молодые люди ощутили живую склонность друг к другу, и мать Ида, «предотвращая опасность», как пишет Марианна, отправила девушку к своему брату в Вальдкирх. «Но Вебер едет вслед за ней, и молодые люди переживают там в поэзии весны несколько дней чудесной близости. Оба они чувствуют взаимность любви, но об этом не сказано ни слова; ни один жест не нарушает целомудренную дистанцию, только при прощании на глаза молодого человека набегает слеза» (МВ, 87–88). Через год Эмми заболевает, ее преследует меланхолия и физическое изнеможение, она внутренне замыкается в себе, переписка сходит на нет, и, хотя ничего не решалось и не говорилось вслух, молодые люди отдаляются друг от друга. Через несколько лет Макс посетил ее уже в санатории, где она «нашла новую родину», по неудачному выражению Марианны. Макс не может понять, то ли от любви сохнет девушка, то ли от ее отсутствия, и винит во всем себя; «если он не может спасти и осчастливить Эмми, он и сам не имеет права на полное человеческое счастье. К этому прибавляется постепенно вырастающее из темных глубин жизни таинственное чувство, что ему вообще не дано принести счастье женщине» (МВ, 144). Потом вдруг кажется, что Эмми выздоравливает, матери семей начинают интенсивную переписку. Марианна, конечно, многое недоговаривает в своих мемуарах, но все равно видно, как она волнуется, по видимости, за Макса и Эмми, но, по сути, конечно, за саму себя, за собственную судьбу. Наконец, Макс пишет Марианне решающее письмо, разрубая гордиев узел чувств. Продолжаем чтение.

Если отвлечься от романтической стилистики, которая сегодня кажется нарочито искусственной и высокопарной, то содержание письма можно подытожить следующим образом: молодой человек предлагает девушке выйти за него замуж при условии, что их брак будет если не радостно, то, во всяком случае, одобрительно воспринят другими потенциальными партнерами каждого из них – девушкой, на любовь которой не сумел ответить он, мужчиной, которому отказала она. Этот примат этического в предложении руки и сердца заставляет предположить, что с молодым человеком что-то не так. С ним, как мы увидим далее, действительно кое-что и даже многое не так. Он пройдет через тяжкую многолетнюю болезнь и любовные потрясения, прежде чем, как мы увидим далее, однозначно определит эротику как сферу внеэтического и будет именно этим руководствоваться в своей жизни. Но это будет уже совсем другая эпоха его жизни и другие женщины. Пока же он зовет Марианну:

Марианна целиком воспроизводит это письмо в своих мемуарах, а далее уже сама пишет о себе в третьем лице: «Когда девушка прочла это письмо, ее потрясло невыразимое, вечное. Она больше ничего не желала. Все ее существование будет впредь благодарственной жертвой за дар этого часа» (МВ, 161). Эти строки она писала почти через тридцать лет после прочтения письма, через пять лет после смерти Макса. И хотя грамматически это все выражено глаголом в будущем времени, на самом деле она сказала также и о прошлом, подытожила последней фразой главное содержание собственной как уже прожитой, так и оставшейся на тот момент (середина 20-х гг.) жизни. Можно, конечно, имея в виду высокопарность стиля, принять последнюю из ее процитированных выше фраз за цветистую виньетку на полях рассказа о происходившем, но мы присмотримся и увидим, что эта вроде бы высокопарная фраза есть максимально точное выражение подлинного ее отношения к Максу Веберу. В определенной степени жизнь Марианны стала жертвой, которую она принесла Максу в знак преклонения и благодарности. Конечно, сама ее жизнь в значительной мере именно благодаря этой жертве обрела ценность и значимость, но жертва оказалась нелегкой.

«Ранней осенью в Эрлингхаузене празднуется большая свадьба», – пишет Марианна (МВ, 170). Это сентябрь 1893 г. В Эрлингхаузене практически еще лето, ласковое теплое солнце, зелень уже не такая свежая, но желтых и красных листьев еще нет, небо голубое с легкой дымкой над далекими холмами. Это маленький городок на краю Тевтобургского леса, где вождь племени херусков Арминий в 9 г. н. э. разгромил легионы римского наместника Квинтилия Вара. (По преданию, император Октавиан Август в отчаянии бился о косяк двери и кричал: «Квинтилий Вар, верни легионы!» Но Квинтилий Вар ничего не мог вернуть, он сам погиб в этой битве.) В городке тогда, в 1893 г., царила обычная патриархальная атмосфера, оживляемая, наверное, только подготовкой к свадьбе, в которой участвовал весь город. Находящийся по соседству крупный город Билефельд был уже одним из центров вестфальского текстильного производства, сначала надомного ремесленного, потом – фабричного. Фамилия «Вебер» означает ткач; Макс Вебер этим гордился и иногда представлялся как «ляйневебер» – это тоже ткач, но с прибавлением корня «ляйне», означающего холст, полотно. Но все-таки и Эрлингхаузен, и Билефельд в концу XIX в. еще провинция, во всяком случае, духовная провинция: супермодернистского Билефельдского университета еще не существует, и Эрлингхаузен еще не облюбован университетской профессурой для резиденций в полудеревенской патриархальной тиши. Но даже в самые новейшие времена Эрлингхаузен не утратил своего немножко сонного очарования; один из альбомов с его фотографиями так и называется Oerlinghausen-Dorfstadt. В этом Dorfstadt соединены в одно слово Dorf (деревня) и Stadt (город). Получается деревенский город или город-деревня. Это и есть Эрлингхаузен.

Мне, то есть автору этой книги, довольно легко представить себе, что происходило в Эрлингхаузене в 1893 г.; тридцать с лишним лет назад мне довелось некоторое время поработать в Билефельдском университете, занимаясь такой сравнительно экзотической вещью, как социальная феноменология. Я не раз бывал в Эрлингхаузене в гостях у одного из билефельдских профессоров и даже соорганизовал вместе с ним в местном ресторанчике – кажется, это был «Охотничий домик» на Хауптштрассе – маленький частный коллоквиум с участием полутора десятков коллег. Вполне вероятно, что этот ресторанчик был задействован для угощения гостей на свадьбе Макса и Марианны. Наш же коллоквиум назывался «Реальности „Мастера и Маргариты“». Было закуплено соответствующее количество экземпляров романа в немецком переводе. Все по очереди высказывались, соединяя ученость с удовольствием. Мне тогда даже в голову не приходило, что в Эрлингхаузене мне стоило бы думать не о Булгакове, а о Максе Вебере, так как через много лет я буду заниматься переводами Макса Вебера на русский язык, а потом сочинять эту книгу. Мы с этим коллегой походили вокруг того самого дома в стиле ампир, где на фасаде надпись CAWECO, а в саду бронзовые бюсты Макса и Марианны. Коллега, профессор, но при этом веселый человек, сказал, что вот тут вот Марианна гуляла по садику, а он (то есть Макс) выходил из этой вот двери и звал ее: «Ау! Мари-а-а-анхен!» Этот коллега – настоящий, а не выдуманный мной персонаж, имя его можно найти в примечаниях под номерами 8, 12 и 14.

Меньше чем через год Вебер получил (благодаря или вопреки интригам Альтхофа) приглашение занять профессуру во Фрайбурге, куда молодая семья и переехала через несколько месяцев.

Во Фрайбурге произошло знакомство с женщиной, которая определит значительную часть жизни самого Вебера и едва ли не главную часть содержания этой книги. Это Эльза фон Рихтхофен, впоследствии в браке Эльза Яффе. Сначала с ней познакомился не Макс, сначала его молодая жена нашла себе новую подругу. Подругу звали Эльза. Полное ее имя – Элизабет Фрида Амели Софи фрайин фон Рихтхофен. (Здесь требуется некоторое разъяснение: «фрайин» – одна из форм феминитива от «фрайхерр» – буквально свободный господин – дворянского титула в Германии. Жена «фрайхерра – «фрайфрау», незамужняя дочь – «фрайин». В повседневном общении было принято обращение «барон», «баронесса». Так что Эльза была баронесса фон Рихтхофен, но только до 1919 г., когда дворянские титулы были отменены революцией.) Еще обучаясь в пансионате, Эльза подружилась с Фридой Шлофер, племянницей известного философа Алоиза Риля, который позже во Фрайбурге стал коллегой и хорошим знакомым Вебера. Начав посещать занятия в университете Фрайбурга, Эльза через Фриду, которая также оказалась студенткой во Фрайбурге, сблизилась с Марианной и естественным образом «прибилась» к семье молодого профессора. Забегая вперед, сообщу, что впоследствии, уже через много лет Фрида Шлофер стала женой и матерью детей знаменитого в ту пору психоаналитика и революционера Отто Гросса, а ее подруга Эльза, о которой я сейчас рассказываю, – возлюбленной того же Гросса и матерью его ребенка. Это не разрушило, а только укрепило дружбу двух женщин. Но связанные с этим драматические события еще далеко впереди, а пока красавица Эльза – ученица молодого профессора Вебера и любимая подруга его жены, которая, кстати, тоже фрайбургская студентка и так же, как Эльза, специализируется по его же кафедре.

Когда в 1897 г. Вебер был приглашен в Гейдельбергский университет, Эльза последовала за ним и Марианной. После двух семестров в Гейдельберге она продолжила образование в Берлине, где жила в доме своего дяди, занимавшего высокий пост в министерстве иностранных дел. Ну и была радушно принята в доме вдовы Макса Вебера-старшего «Вилла Елена», где, в частности, познакомилась с младшим братом фрайбургского «молодого профессора», впоследствии так же, как и старший брат, знаменитым социологом Альфредом Вебером. Студентка Эльза фон Рихтхофен именно под руководством только что защитившего первую, докторскую диссертацию Альфреда Вебера участвовала по линии Союза социальной политики в подготовке большого труда о развитии домашних производств, где был опубликован ее первый научный материал. По некоторым свидетельствам, уже тогда Эльза выделяла Альфреда Вебера из числа молодых мужчин, проживающих в доме «Вилла Елена», а именно братьев Альфреда: старшего Макса и младшего – красивого и легкомысленного молодого архитектора Карла, погибшего на войне в 1915 г. В отличие от Макса Альфред тоже считался красавцем, хотя обоим было не занимать мужественности и привлекательности.

В составлении того же труда о домашних производствах участвовал еще один студент – товарищ Эльзы по университету Эдгар Яффе, происходящий из богатой еврейской купеческой фамилии, владевшей фирмой с ответвлениями в Гамбурге, Лондоне и Амстердаме, занимавшейся экспортом-импортом и недвижимостью по всей Европе. Эдгар Яффе, начав по семейной традиции предпринимателем, решил сменить поприще и заняться наукой. В университет он поступил из чистого интереса к науке, зарабатывать на жизнь ему не приходилось – на паях с братом он владел агентством по продаже недвижимости на Курфюрстендамм – в одном из самых богатых центральных районов Берлина, ну а в дальнейшем его ждала наследственная доля в большой торговой компании или даже лучше сказать в торговой империи. Хотя доля Эдгара в маклерской фирме была меньше, чем доля более опытного старшего брата, ему вполне хватало на жизнь. Во всяком случае, когда Эдгар впоследствии стал мужем Эльзы Яффе и молодая пара не имела достойного жилья, он начал строить по проекту звездного архитектора Эвальда Бехера монументальную виллу в Груневальде – берлинском квартале миллионеров. Дом был готов в 1903–1904 гг., но Эдгар и Эльза в нем не поселились, так как уехали из Берлина в Гейдельберг[3]. Эдгар Яффе большим ученым не стал, но его роль в развитии социологии вошла в анналы дисциплины. В 1904 г. он купил журнал «Архив социальной науки и социальной политики» и возглавил его как соиздатель, пригласив в качестве таковых же самых известных на тот период специалистов в общественных науках – Макса Вебера и Вернера Зомбарта. Как мы увидим далее, этот журнал сыграл огромную роль в научной биографии героя этой книги. Именно «Архив», где долгое время публиковались все основные работы Вебера, сделал его одной из центральных фигур в тогдашней германской науке об обществе.

Но вернемся к Эдгару Яффе в Берлин, где он учится в университете. Неудивительно, что его, как, наверное, и многих сокурсников, очень интересовала подруга по студенческой скамье Эльза фон Рихтхофен. Тем более что, как представляет себе Д. Кеслер, «маленькому миниатюрному мужчине молодая женщина, соединившая в себе красоту, острый ум да еще и аристократическое происхождение, казалась особенно привлекательной» (DK, 450). Эльза тоже была «миниатюрная», на что впоследствии обращал внимание и Макс Вебер (с. 306). Эдгар сделал Эльзе предложение руки и сердца… и получил отказ, что, однако, не отвратило его от цели. Через четыре года Эльза согласилась стать женой Эдгара. За это время она успела успешно защитить политологическую, как сказали бы сегодня, диссертацию под руководством профессора Макса Вебера на тему «Об исторических изменениях позиций авторитарных партий в отношении законодательства о защите рабочих и мотивах этих изменений» c высшей оценкой summa cum laude. Да и могла бы разве получить иную оценку любимая ученица профессора Вебера и близкая подруга его жены! Хотя Марианна как-то через много лет не очень хорошо отзывалась о диссертации Эльзы, но это был, очевидно, один из таких моментов, когда ее любовь к Эльзе ослабевала и на ее место приходила ревность. Вскоре после диплома также при поддержке Вебера Эльза заняла место фабричного инспектора в администрации Великого герцогства Баден, став первой в Германии женщиной, получившей важную административную должность, и вообще первой женщиной в Германии, ставшей государственной служащей. О своей работе она докладывала в декабре 1900 г. на конференции «Общества за социальные реформы» в Дрездене. Доклад стал сенсацией, но не столько по причине содержания, сколько из-за личности референта, и опять же не столько потому, что она была «первая женщина…» и т. д., сколько потому, что она была не синим чулком, а благородной дамой в расцвете красоты и женственности, что для раннего феминизма, формировавшегося именно в русле борьбы женщин за доступ к образованию и мужским профессиям, отнюдь не было характерно. Эльза оказалась слишком красива и благородна (в силу своего происхождения и воспитания) для этой работы. Здесь нужен был кто-то немного проще, может быть, старше и грубее. Она писала Марианне: «Вот здесь я, а там 60 000 работниц, рассеянных по всей стране, и что теперь? <…> Это ужасно глупо вот так ходить по цехам» (DK, 453). Конечно, на этажах администрации ее встречали иначе, и она чувствовала себя увереннее, причем по тем же самым причинам, по каким чувствовала себя отчужденной в цехах. Она скоро разочаровалась в этой работе, ее административная деятельность длилась недолго; как она сама писала в одном из писем, «внутри себя я давно разочарована; мне нужно быть только женой своего мужа, а еще, кажется, лучше всего родить как можно больше детей; вот это как раз и есть деятельность» (Там же). Правда, в качестве мужа она видела тогда еще не Эдгара Яффе, а своего возлюбленного, молодого врача-окулиста из Гейдельберга, который просил ее подождать с замужеством, пока он не встанет на ноги. Возможно, предполагаемое ожидание показалось Эльзе слишком долгим, и они расстались. В конце концов, она все-таки вышла замуж за Эдгара; теперь она была фрау доктор Яффе и, согласно задуманному, родила ему троих детей. Четвертым же ее ребенком (четвертым по счету, а по очередности – третьим) стал сын от Отто Гросса Петер, крестным отцом которого оказался профессор Вебер.

Я остановился так подробно на истории Эльзы и Эдгара потому, что им обоим, а прежде всего, конечно, Эльзе предстояло сыграть важную роль на дальнейших этапах жизни Макса Вебера. Но не только Эльзе. Как было сказано в самом начале главы, почти все коллеги, родственники и друзья молодого профессора, которые упоминаются в этой главе, оказались его попутчиками и попутчицами на протяжении всей его жизни. Некоторые постоянными, как Марианна, Елена, Эльза, Альфред, а некоторые с перерывами, проходя по его жизни, так сказать, пунктиром, такие как Эдгар Яффе, Отто Гросс, сестра Эльзы Фрида и другая Фрида – Фрида Шлофер, ставшая потом Фридой Гросс.

Итак, летом 1893 г. Марианна Шнитгер стала Марианной Вебер. Вскоре после венчания и пышной свадьбы в Эрлингхаузене молодые отправились во Фрайбург; именно там Марианна, активно образовывавшая себя в университете, подружилась с Эльзой. Сам Макс успешно интегрировался в университетскую и околоуниверситетскую среду, установил дружеские отношения с философом Генрихом Риккертом и другими фрайбургскими профессорами (я назвал уже Алоиза Риля, дядю Фриды Шлофер), активно сотрудничал с политическими и экономическими организациями в национальном масштабе. И конечно, работал. Однако публикаций у него за фрайбургский и дофрайбургский периоды оказалось не так уж много. Это прежде всего две опубликованные диссертационные работы «К истории торговых обществ в Средневековье» и «Аграрная история Рима и ее значение для публичного и частного права». Обе диссертации Макса Вебера обсуждались и защищались с огромным успехом. Один из коллег оставил описание защиты второй, так называемой хабилитационной работы. После того как была завершена первая стадия защиты, всем присутствующим было предложено, если они пожелают, оппонировать диссертанту. «Из круга слушателей поднялся старый господин, худой, как паук, с очень красивыми седыми, гладкими волосами и выразительным профилем; это был Теодор Моммзен <…> Он высказался по второму тезису: докторант, говоря о colonia и municipium, предложил определения, которые показались ему, занимавшемуся этим всю жизнь, удивительными, и по поводу них он попросил дать дальнейшие разъяснения. Началась дискуссия между Моммзеном и молодым Вебером. Моммзен в завершение сказал, что он еще не вполне убежден в правильности веберовского тезиса, но не хочет препятствовать продвижению докторанта и поэтому не будет настаивать на своем возражении. У молодого поколения часто появляются новые идеи, которые предшествующее поколение не может сразу принять, возможно, что так дело обстоит и в данном случае. „Но когда мне придется лечь в могилу, то я никому не сказал бы более охотно: „Сын, вот мой меч, для меня он становится слишком тяжелым“, – чем глубоко уважаемому мною Максу Веберу“. С этими словами открытый диспут <…> был закрыт» (МВ, 104–105). Надо только заметить, что обе диссертации были подготовлены и защищены еще в дофрайбургский период. То же относится к большой статье «Аграрные отношения в древности» в «Словаре наук о государстве». Эту и без того большую статью Вебер совершенствовал и дополнял для каждого нового издания словаря, так что в результате к третьему изданию она была увеличена в несколько раз (!), достигла объема немалой монографии и как монография переиздавалась и переводилась на иностранные языки впоследствии[4]. Все эти три работы (обе диссертации и словарная статья) относились к одному проблемному комплексу и представляли собой исследование характерных для капитализма хозяйственных форм в древности, то есть в докапиталистический период истории. По методу это было своеобразное, характерное исключительно для Вебера сочетание правового, экономического и социологического подходов. В целом оно может рассматриваться как начальный этап всего, если можно так выразиться, жизненного научного проекта Макса Вебера под общим названием «Хозяйство и общество».

Особняком в этом смысле стояло разрабатываемое Вебером по заказу Союза социальной политики социально-экономическое исследование положения сельскохозяйственных рабочих в Восточной Пруссии. Это было прикладное исследование, причем прикладное в двух смыслах. С одной стороны, оно имело своей целью сбор материалов для планируемого прусским парламентом закона о поощрении немецких поселений в Восточной Пруссии и регионе Позен (в 1919 г. по Версальскому договору Позен был передан Польше и стал польским городом Познань). Закон был вызван растущей полонизацией или, как ее именовали, внутренней колонизацией региона, причем она происходила, так сказать, на уровне работников при сохранении в целом традиционного юнкерского землевладения. С другой стороны, оно было «прикладным» в том смысле, что молодой доцент Макс Вебер преследовал здесь не только научные или политические, но и сугубо личные цели. Для него было важно выйти из финансовой зависимости от отца и наработать собственные механизмы обеспечения семьи. Надо при этом заметить, что именно Вебер-старший был председателем комиссии палаты депутатов по выработке названного закона, и легко предположить, как это и делает Кеслер (DK, 346), что назначение руководителем исследования молодого доцента, до той поры никак себя на этой ниве не проявлявшего, не обошлось без некоторой поддержки отца.

И наконец, брошюра под названием «Биржа» [5]. Как пишет Кеслер, серьезно изучивший начальный период творчества Вебера, причина его обращения к биржевой проблематике столь же неочевидна, как и его интерес к польским батракам в Восточной Пруссии, ведь до этого времени, то есть до 1894 г., Вебер не написал ни строчки на эту тему, вообще не проявлял к ней ни малейшего интереса. Но и здесь должны были быть причины «прикладного» характера. Марианна, которой причины, конечно, известны, ограничивается безличным суждением типа «рассвело» или «оно настало»; она пишет: «Надвигается нечто новое: специальное изучение биржи. Вебер и в этой области становится компетентным» (МВ, 175). В действительности планируются новые законы, создана депутатская комиссия. Вебер включен в совет экспертов, своего рода временный Биржевой комитет, он публикует несколько статей, а также пишет популярную брошюру для рабочих о бирже «Руководство к пониманию биржи и банка ценой в 10 пфеннигов». Главная идея заключается в том, что даже чисто спекулятивная торговля служит не только частному капиталу, но и обществу, ибо выполняет важные и полезные функции выравнивания цен и распределения доходов. Марианна цитирует его письмо от 20 ноября 1906 г. с впечатлениями от заседания комитета, где собрались политические и капиталистические магнаты, конкурирующие за овладение Германией, – представители крупной промышленности и банковского капитала и крупнейшие землевладельцы: «Мы заседаем в помещении бундесрата, люди с биржи оккупировали весь главный стол <…> Несколько оживленных столкновений с этими господами уже произошло. Я также уже сцепился с этими отчаянными парнями, но тон до сих пор настолько вежлив, что бояться взаимного уничтожения не следует. Однако очевидно, что до сих пор я пользуюсь расположением миллионеров, по крайней мере, тайный коммерческий советник Х так настойчиво жмет мне руку, что я удивляюсь, не находя чек в несколько 100 000 марок под моей папкой» (МВ, 177). Судя по описываемой ситуации, можно предположить, что последняя фраза вовсе не шутка или же шутка только частично. Во всяком случае, Вебер связывал с этим направлением деятельности определенные политические и финансовые перспективы, как личные, так и семейные, может быть, даже семейные в первую очередь. Кеслер пишет, что Макс Вебер-старший, управлявший наследственным состоянием Елены (своей жены и матери Макса), составлявшим почти полмиллиона марок, вложил его в акции железных дорог, как немецких, так и американских; политическая и экономическая аналитика от молодого профессора национал-экономии, имеющего возможность получения доверительной информации, в этой ситуации, конечно, не была бы лишней.

Конечная цель всех этих биржевых занятий Вебера состояла очевидно, в том, чтобы войти в постоянный Биржевой комитет, что открывало бы очень хорошие политические перспективы. Однако при голосовании его кандидатура была отклонена. На первый взгляд может показаться, что это не очень существенный факт, ибо он не влиял на становление его собственно научного авторитета, но надо учитывать, с каким рвением Вебер стремился в практическую политику и как разочаровывающе действовали на него эта и некоторые другие неудачи, о которых еще пойдет речь. Вообще интересно, почему попытки Вебера реализовать свои политические амбиции постоянно оказывались неудачными. Его компетентность никогда не ставилась под сомнение, его способности оратора и публициста, что весьма важно для политика, всегда отмечались на общем фоне, в политических дискуссиях он везде и всегда был на виду и становился или, по крайней мере, выглядел победителем, но когда начиналось распределение, так сказать, трофеев политической победы – мест и постов в выборных органах, в руководстве партий и организаций, – Вебер оказывался либо забаллотированным, как здесь, в Биржевом комитете, либо получал второстепенные и бесперспективные роли. Несколько раз он проваливался на выборах в региональные парламенты. В 1919 г. он сыграл очень большую и важную роль идеолога и пропагандиста в становлении Немецкой демократической партии и в ее кампании на выборах в общегерманский парламент и в результате не получил места в партийном списке (с. 337). А ведь даже супруга Марианна, уступавшая ему по многим политически релевантным характеристикам, постепенно собрала в свои руки общее руководство всеми до того разрозненными женскими союзами и организациями Германии и, кроме того, была избрана в баденский парламент.

Пока же речь идет только о неудаче при выборах Биржевого комитета. Но впечатление от неудачи 1896 г. быстро исчезло на фоне поступившего предложения возглавить кафедру национальной экономии в Гейдельбергском университете. Если подытожить, с каким багажом уезжает Вебер из Фрайбурга, то результат оказывается в некотором роде двусмысленным. С одной стороны, конечно, можно согласиться с критически мыслящим Дирком Кеслером, который считает, что даже если добавить к большим работам целый ряд рецензий в научных журналах, опубликованные материалы по исследованию польских сельхозработников, статьи по текущим религиозно-политическим проблемам, количество и качество публикаций будет, конечно, весьма приличным, но не исключительным. Если бы, пишет он, такое же количество и качество материалов сохранялось бы стабильно на всем протяжении его жизни, то после смерти и поныне Макс Вебер не занимал бы того выдающегося места в коллективной памяти профессии, которое он занимает фактически. С этим, очевидно, следует согласиться. Но в то же время нельзя не признать, что это был великолепный старт. Если в 30 лет Вебер стал полным (ординарным) профессором во Фрайбурге, то в 33 года он был приглашен в Гейдельбергский университет. Если Гейдельберг был тогда Меккой немецкой общественной и гуманитарной науки, то университет был ее Каабой.

В ЯНВАРЕ 1897 г. Макс Вебер принял предложение, а уже в апреле последовал переезд. Начало семестра было ознаменовано шестичасовой (!) лекцией нового профессора на тему «Общая теоретическая национал-экономия». Сначала чета Вебер поселилась в многоквартирном доме на Хауптштрассе – Главной улице. Потом в течение нескольких лет было сменено несколько мест проживания, пока, наконец, Макс и Марианна не обосновались в большом доме по Цигельхойзер Ландштрассе, 17 на берегу Некара, принадлежавшем когда-то деду и бабке Вебера из семейства Фалленштайн, где была снята просторная квартира, занимавшая весь бельэтаж. На следующем этаже размещалась семья близкого друга Вебера, также гейдельбергского профессора, знаменитого историка и теолога Эрнста Трёльча. Сейчас дом принадлежит Гейдельбергскому университету, именуется «Дом Макса Вебера» и в нем размещается университетский Международный учебный центр. Правда, и Гейдельберг как таковой часто, причем иногда даже при официальных событиях, называют городом Макса Вебера.

Водворение Вебера в Гейдельберге было поистине триумфальным. Можно даже сказать, это было «возвращение в Гейдельберг», заслуживающее торжественной кантаты в стиле барокко. В том же апреле ему исполнилось 33 года, он все еще оставался молодым профессором, и многие в Гейдельберге помнили начало его учебы. Но он уже встал в один ряд со своими учителями: от одного из них – знаменитого экономиста Карла Книса – он наследовал принадлежавшую ему кафедру, другим стал равным если не по престижу, то по званию, например философу Куно Фишеру и другим знаменитостям, принадлежавшим к так называемому поколению тайных советников. Многое он сразу начал менять в русле новейших течений, в частности стал уделять внимание теме прав женщин и студенткам-женщинам, которые именно в это время появлялись в немецких университетах. Об этом радостно сообщает Марианна: «Постепенно в аудитории университета проникают первые студентки <…> Женщин нового типа жестоко преследуют стрелами насмешек, и они медленно добиваются терпения и признания. К молодым девушкам, которые благодаря своей привлекательности быстрее обретают признание и одобрение, принадлежит первая ученица Вебера Эльза фон Рихтхофен, которая вместе с Марианной сидит на его лекциях. Она хочет, невзирая на свою молодость и нежность, стать инспектором на фабрике; это одна из программных профессий, к которым стремятся женщины, убежденные, что в качестве адвокатов женщин-работниц они выполнят необходимую социальную миссию <…> и Вебер принимает большое участие в развитии своей ученицы» (МВ, 203–204).

Мы сейчас знаем, что уже тогда или чуть позже (это не имеет решающего значения) Эльза стала скептически относиться к «социальной функции» женщины и считала лучшей «функцией» быть «женой своего мужа» и производить на свет детей, как следует из письма, цитированного несколькими страницами выше. Марианна, когда писала книгу о своем муже – это было в начале двадцатых, книга вышла в 1926 г., – конечно же прекрасно об этом знала. Она могла не читать это письмо, но она знала прошлое, как оно протекало фактически, так сказать, в реальном времени, хотя воспроизводила его во времени литературном. Но тем не менее создала увлекательное сочинение, рисующее образ Макса Вебера как настоящего классика, достойного находиться в пантеоне богов и героев. Большинство острых моментов в жизни с Максом ей удалось обойти, причем не снижая литературной увлекательности и интеллектуальной наполненности повествования. Но это мы увидим далее.

В реальном времени Марианна отнеслась к скорому уходу Эльзы с ее административного поста критически. Это было воспринято как дезертирство и Марианной, и ее соратницами по борьбе за права женщин. Им действительно было нелегко принять разочарование Эльзы, ведь она была не просто одной из многих, а первой женщиной, прошедшей тот путь, которым должны были идти ее последовательницы. Она была, так сказать, первопроходцем и в определенном смысле знаменосцем женского движения, который покинул его ряды. Но после некоторого периода охлаждения отношения с Марианной восстановились, как и отношения с Максом, который тоже не одобрил дезертирства любимой ученицы. Эльза и Марианна остались близкими подругами, хотя уже и не сотрудницами. Эльза ушла не только с государственной службы, но и с должности одного из секретарей Союза женских объединений, председателем которого вскоре стала Марианна. Тем более что со временем укрепились связи Макса с мужем Эльзы Эдгаром Яффе, пригласившим его в соредакторы купленного им журнала.

Жизнь Вебера в Гейдельберге была удивительно наполненной: написание научных трудов, работа в библиотеке, участие в политических и научных союзах и объединениях, лекции и семинары со студентами, работа с издателями, газетные статьи, лекции научного и политического содержания в других городах и университетах. Марианна рассказывает, что иногда он после лекции едет во Франкфурт, там выступает, ночью возвращается домой, а утром до восхода солнца уже сидит за письменным столом и готовит материал на текущий день. В ответ на уговоры жены не переутомляться он отвечает: «Если я не буду работать до часу ночи, я не смогу быть профессором». Еще во Фрайбурге он говорил, что часто чувствует себя «загнанной дичью», в Гейдельберге давление обязанностей и обязательств не ослабевало.

Примерно через полгода после переезда в Гейдельберг (14 июня 1897 г.) в гости к сыну и невестке приехали мать Макса Елена и отец Макс Вебер-старший. Елена раньше приезжала к молодым из Берлина во Фрайбург, а теперь она приехала в Гейдельберг – город ее детства и юности. Проблем в связи с этим никогда не возникало. Но на этот раз ситуация осложнилась – вместе с ней приехал отец, что стало причиной разразившегося скандала, точнее, основанием для выхода наружу и скандального разрешения ранее замалчиваемых конфликтов и проблем. Коротко говоря, сын поссорился с отцом из-за отношения отца к матери. Сын судит отца, отец упрямо стоит на своем, в конце концов, сын выставляет отца за дверь. Так коротко описала ход конфликта Марианна. Конечно, это не трагедия шекспировского масштаба, когда несчастный отец, как король Лир, выброшен на улицу в грозу и бурю. Нет, все на первый взгляд закончилось мирно: отец вернулся в гостиницу, а наутро уехал в Берлин. Семейные скандалы, в том числе между поколениями, когда старшие не понимают младших, а те считают старших мракобесами или людьми, отставшими от жизни, – банальная вещь. Но этот скандал вдруг прибрел особый смысл из-за того, что менее чем через месяц отец внезапно умер в Риге в гостях у одного из своих друзей и не ясно, по какой причине – то ли от сердечного приступа, то ли от желудочного кровотечения, разные авторы дают разные сведения. При этом прощения ни с одной из сторон конфликта не последовало, примирения не произошло. Ссора оказалась судьбоносной.

Попробую по примеру Кеслера, хотя несколько иначе, изобразить действующих лиц произошедшего. Сначала о старших. Отцу недавно исполнился 61 год, будучи политиком и управленцем достаточно высокого ранга – городским советником (магистратом) в Берлине, он недавно вышел на пенсию, но остался при этом действующим депутатом прусского ландтага от Национал-либеральной партии. У него были некоторые общие черты с сыном, например, будучи студентом юридического факультета и некоторое время после его окончания, он размышлял, заняться ли ему практической политикой, идти по научной стезе или же попытаться объединить оба этих занятия. Одно время он редактировал либеральный еженедельник и подумывал о журналистике. В отличие от героя этой книги Макс-старший выбрал практическую дорогу и достиг на ней немалых успехов, в частности был в 26 лет избран депутатом прусского ландтага, а через три года – депутатом рейхстага, каковым оставался без малого 30 лет. В 33 года он стал магистратом в Берлине – это была одна из высоких бюрократических должностей в стране. В своей речи в одной из предвыборных кампаний он говорил: «Сейчас, когда мы стоим перед необходимостью решать реальные, трезвые задачи, не стоит увлекаться приглашением профессоров для политической работы, как это было совсем недавно, как будто речь шла в основном о переработке и распространении политических идей» (R, 103). В ландтаге он руководил одной из самых ответственных комиссий – бюджетной, в Берлинском городском совете отвечал, в частности, за строительство городской канализации, что было тогда едва ли не самой острой проблемой для всех европейских столиц. Прожив активную политическую жизнь, он не подытожил ее статьей или брошюрой под названием «Политика как профессия». Такую статью, однако, написал Макс-младший, имевший большие политические амбиции, но никаких реальных политических достижений; сам он не сумел стать политиком, но оставил воодушевляющее напутствие молодым. Правда, в этой большой статье Макса-младшего речь не идет о бюджете и канализации. «Политика как профессия», о которой мы еще будем говорить (с. 143), во многом оказалась как раз одной из таких профессорских работ, от которых предостерегал Макс-старший.

Из характеристик Вебера-старшего, содержащихся в биографии Вебера-младшего, написанной вдовой последнего, складывается этакий домашний тиран, сторонник патриархальных взглядов и латентный враг женщин. «Стареющий мужчина», как нелюбезно характеризует его Марианна. Но он такой не с самого начала. Сначала это «почтенный человек, совершенно бескорыстный в области политики и в своей должности; к тому же он умен, добродушен, сердечен и любезен, когда все идет в соответствии с его желанием; однако он – типичный буржуа, довольный собой и миром» (МВ, 61). Этакий немецкий Фамусов, которого в этой редакции извечной драмы отцов и детей выгоняет за дверь Чацкий – Макс-младший. К тому времени, когда происходит ссора, основания для благодушного отношения молодого семейства к Максу-старшему исчезли: «Понимание сложной проблематики жизни он принципиально отвергает. С годами он полюбил внутреннее спокойствие и стал уклоняться от страданий и сочувствия. Его либеральные политические идеалы не могли быть осуществлены, новые идеологии, которые потребовали бы от него жертвенности в каком-либо направлении, не вдохновили его» (Там же). Нет ничего удивительного в том, что крупного чиновника, к тому же к концу его карьеры, не увлекали новейшие веяния, тем более требовавшие жертвенности «в каком-либо направлении». Но на самом деле главное заключалось не столько в изменениях идеологического фона, сколько в том, что произошли кардинальные изменения в его социальном статусе, в результате чего возникли две причины недовольства собой и окружающими: во-первых, преждевременный вынужденный уход на пенсию, обусловленный политическими обстоятельствами; во-вторых, потеря депутатского мандата в рейхстаге. Судя по замечаниям биографов, прежде всего Марианны, он озлобился, стал мизантропом, сидел дома и тиранил свою жену. Хотя, как мне кажется, темные краски в оценках Марианны несколько сгущены.

Мать Елена к этому времени – ей 53 года – давно потеряла душевную и ментальную связь с мужем, у нее были иные интересы, иная жизненная цель. В детстве она пережила сильную душевную травму: юную девушку, по выражению Марианны, «нетронутый, совершенно нераспустившийся бутон» пытался изнасиловать ее домашний учитель, близкий друг уже умершего отца, знаменитый историк и литературовед – великий Гервинус. Если бы учителем был случайный студент, его бы выгнали и дело с концом, и девушка, как говорится, выбросила бы это из головы. Но это был знаменитый ученый, сосед и друг дома, покушение скрыли, но неловкость не исчезла, девушка должна была общаться с ничего не подозревающей женой Гервинуса, который к тому же, не удовлетворив свою страсть напрямую, решил выдать ее замуж за своего молодого ученика. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы по решению семьи Елена не уехала в Берлин к своей старшей сестре Иде. «С той поры чувственная страсть воспринималась ею как обремененная виной и недостойная человека» (МВ, 25). Эта травма юного возраста плюс длившееся всю жизнь и усилившееся в более поздние годы религиозное влияние Иды могли сделать нелегкими жизнь и характер Елены. Поскольку Елена располагала приличным капиталом, она могла помогать детям, но основные ее интересы лежали в области религии и благотворительности. Трудно судить о характере Елены, как он проявлялся в интимных человеческих отношениях. Ведь если чувственность воспринимается человеком как вина и порок, трудно ожидать от него некоторого уровня легкости и терпимости, необходимой в человеческом общежитии. Между искренне верующим человеком и святошей нет непроходимой грани, и может быть в ее разладе с мужем виноват был вопреки характеристикам Марианны не только муж. Во всяком случае, дети, особенно Макс, для которого Елена была одним из высших жизненных авторитетов, и Марианна, искренне считавшая Елену своей духовной матерью, в любых конфликтах принимали сторону матери и старались защитить ее от нападок отца. Как писала потом Марианна, муж Елены «не мог смириться с тем, что его жена разделяет с другими чуждые ему интересы и состоит с ними в глубоких душевных отношениях, из которых он ощущает себя исключенным. Он не может отказаться от представления, что уже стареющая женщина все еще ему „принадлежит“, что его интересы и желания важнее всех остальных и что у него есть право определять время и продолжительность ее отпуска» (МВ, 204); под отпуском подразумевается ее отсутствие в доме. Три последних года, когда Макс и Марианна покинули Берлин и поселились во Фрайбурге, Елена каждый год приезжала к ним на пару недель. Приезжала одна, муж не проявлял к этим поездкам интереса. Да, она оставляла его одного без ухода дома в Берлине, но у него была работа, а теперь он на пенсии и ему не хочется оставаться одному на несколько недель, поэтому он не отпускает ее в Гейдельберг или же едет вместе с ней.

У детей свои позиции в этой драме, причем не только психологически обусловленные, но и, что особенно важно, идеологические. Марианна считала своим призванием (помимо ухода за мужем) борьбу за права женщин. И она его впоследствии реализовала, став автором статей и книг на эту тему, а также председателем Союза женских объединений Германии. На этом основании ее можно отнести условно к ранним феминисткам, но для нас сейчас особенно важно, что ее муж на этом этапе был едва ли не большим «феминистом», чем она сама. Она видела в старшем Вебере человека уходящего поколения, патриархально воспитанного, неспособного понять, что женщина имеет право свободно определять свою жизнь и т. п. Младший Макс в этом согласен с женой, но психологически ситуация здесь еще сложнее, ибо он также видит в отце обидчика горячо любимой им матери.

Кроме того, с точки зрения психологических особенностей этой драматической ситуации важно, что, как уже говорилось, Макс Вебер-младший все время в состоянии психической «загнанности», и в этот раз, в день визита матери и отца, он только накануне ночью вернулся из Лейпцига. Но еще важнее, что по характеру своему он спорщик, скандалист, иногда даже с элементами истеричности. Будучи человеком публичным, активным в политике и публицистике, он не раз впоследствии затевал по разным поводам медийные скандалы, доходящие до суда или почти до дуэли (закон дуэли запрещал), причем скандалы иногда с людьми, значительно уступающими ему по общественному весу, и старался довести их до конца, буквально раздавив соперника. Примером может служить описанная подробно буквально во всех его биографиях ссора с доцентом А. Руге, плавно перешедшая в конфликт с доцентом А. Кохом. Хотя эта история случилась через много лет после ссоры с отцом, в ней крайне выразительно проявился скандальный или даже – применю такое малонаучное определение – сварливый характер Вебера и свойственный ему способ поведения в конфликтных ситуациях. Все это должно было проявиться и проявилось в ссоре с отцом. Вебер, фигурально говоря, старался не оставлять в живых противника, с которым вошел в конфликт. Он его, фигурально говоря, убивал. Просто отца он, так сказать, убил почти на полтора десятилетия раньше, чем также, так сказать, убил Коха.

В ноябре 1910 г. в газете «Гейдельбергер Тагеблат» было напечатано сообщение о том, что общество «Образование для женщин» проведет собрание для обсуждения вопроса постройки в многоквартирных домах общих кухонь вместо отдельных семейных кухонь с целью облегчения жизни трудящихся женщин. Вскоре там же появилось «письмо читателя», подписанное приват-доцентом университета Арнольдом Руге, посвященное не вопросу общих кухонь, а набирающему силу женскому движению в целом. Руге писал: «Сегодня нет никакого женского движения, но есть движение или шумная революция тех, кто не может быть женщинами и не хочет быть матерями <…> Женское движение сегодня <…> это движение, состоящее из старых девушек, бесплодных женщин, вдов и евреек, те же, кто являются матерями и исполняют свой материнский долг, в нем не участвуют» (DK, 670).

Чета Вебер восприняла это как прямое нападение на бездетную активистку Марианну. Марианна написала Руге письмо, которое было полностью напечатано в той же газете. Она утверждала, что женское движение открыто и готово содержательно обсуждать любые проблемы. Но нельзя подменять содержательные аргументы публичной руганью и намеками на интимные стороны частной и семейной жизни противников и т. д. Веберы ждали от Руге извинений, но их не последовало. И тогда уже Макс Вебер направил в редакцию свое письмо, где сообщал, что подписывается под каждым словом своей жены и считает, что человек, способный на такую низость, как Руге, не имеет права работать в университете. Вебер добился, чего хотел: Руге подал на него в суд за оскорбление. При посредничестве декана философского факультета и собрания преподавателей удалось добиться «компромисса»: Руге согласился, что его «письмо читателя» было слишком острым по форме, из-за чего могло быть неправильно понятым, но не по содержанию. Руге также согласился не требовать от Вебера опровержения оскорбительной характеристики его, Руге, академических качеств, поскольку он (Вебер), «будучи в состоянии болезненного возбуждения, не мог правильно оценить тяжесть оскорбления» (DK, 671). Для Вебера, о тяжкой болезни которого в 1898–1902 гг. знали все в академической и близкой к ней среде (напомню, шел уже 1910 г.), это было слишком, тем более что вскоре сразу в нескольких газетах – сначала в Дрездене, потом в других больших городах – был опубликован большой фельетон под названием «Вызов на дуэль в Университете Гейдельберга» с подзаголовком «О милый старый Гейдельберг», где излагалась вся история, а также утверждалось, что профессор Макс Вебер, ссылаясь на плохое здоровье, отклонил требование Руге биться на дуэли, чтобы защитить честь своей жены. Ничего более оскорбительного и вызывающего для Вебера невозможно было придумать. Бывший бурш-корпорант с дуэльным шрамом на лице, офицер (обер-лейтенант ландвера), более того, человек, который открыто выступает против запрета дуэлей, вдруг публично обвинен в том, что отклоняет вызов, сославшись на слабое здоровье! Вообще в словаре Макса Вебера слово «честь» было одним из самых главных. Это касалось не только его, так сказать, личного словаря жизненных ценностей, но и словаря его социологических категорий. Процитирую формулу из словаря понятий Макса Вебера: «Честь (Ehre) – достоинство, право на уважение, а также на определенные привилегии, признаваемые за индивидом как членом определенной группы. Сословная честь – совокупность правовых норм и конвенциональных правил, соблюдение которых обусловливает право индивида на уважение как представителя сословия» (ХИО, 2, 381). Там же у Вебера говорится, что социальный порядок – это не что иное, как способ «распределения чести в общности» (ХИО, 2, 297). Таким образом, честь оказывается едва ли не главной характеристикой индивида, определяющей его место в социальном космосе. Так что удар, нанесенный анонимным автором статьи, угодил, что называется, по самому болезненному месту.

Сам Руге публично опроверг сообщение о вызове на дуэль и отказе Вебера принять вызов. Но Веберу этого было мало, он потребовал расследования и выяснения источника клеветнической новости. Редактор «Дрезденских новостей» отказался назвать автора статьи и его источник. Тогда Вебер прибег к тактике, испытанной на Руге, – он стал писать в разные печатные органы вызывающие и просто оскорбительные заметки, то есть провоцировал газету и ее шеф-редактора, чтобы тот подал – и тот подал! – на Вебера в суд за оскорбление. На заседании суда в Дрездене уже в октябре 1911 г., то есть почти через год после злополучного «письма» Руге, Вебер был приговорен к штрафу за клевету, но его цель оказалась достигнута: дрезденский журналист, подписавший статью, был обязан раскрыть свой источник, которым оказался доцент журналистики Гейдельбергского университета Адольф Кох.

Тут нужно сделать небольшое отступление касательно веберовского метода ведения дискуссий в прессе. Я бы назвал его методом пушкинского Балды из «Сказки о попе и работнике его Балде» – «…воду морщить, вас, чертей, корчить». Не получая желаемого ответа на свои требования, Вебер начинал преследовать публичными оскорблениями («воду морщить») людей, реакции которых добивался («вас, чертей, корчить»), пока, наконец, у последних кончалась выдержка и они подавали в суд, где Вебер мог, наконец, публично огласить проблему и добиться (как с дрезденской газетой) или не добиться (как с Руге) нужного ему решения. И это отнюдь не случайное совпадение. Это сознательно применяемый метод. Уже в 1917 г., будучи принципиальным противником военной политики кайзера Вильгельма II, Вебер говорил одному из близких ему журналистов: «Как только война кончится, я буду оскорблять императора до тех пор, пока он не начнет против меня судебный процесс, и тогда ответственные государственные деятели, Бюлов, Тирпиц, Бетман-Гольвег, должны будут высказать свое мнение под присягой» (МВ, 491). Но тогда как раз ничего не получилось, кайзер не стал оскорбляться и просто проигнорировал скандального профессора, а потом скоро перестал быть кайзером.

Но вернемся к истории Руге и Коха. Вебер поставил своей целью уничтожить Коха. В десятистраничном тексте, направленном декану факультета, где работал Кох, Вебер описал всю глубину морального и профессионального падения Коха, что наносит огромный вред публичному образу университета, и потребовал дисциплинарного расследования. Кох, в свою очередь понимая, что ему грозит карьерная катастрофа, не нашел ничего лучшего, чем подать на Вебера в суд. Судебный спектакль, получивший название «Процесс гейдельбергских профессоров», состоялся в октябре 1912 г., то есть через два года после начала всей истории. Со стороны Вебера был привлечен десяток свидетелей – Карл Бюхнер и др., которые позже, через десятилетия, стали рассматриваться в Германии как классики науки о медиа. Ясперс позже в воспоминаниях сравнил процесс с Ниагарой, обрушившейся в тазик для умывания. При этом стороны были априори не равны, ибо, как заметил один знакомый Веберу психиатр, Кох был «трижды проклят», он был «беден, некрасив и еврей». Скоро Кох отозвал иск. Потом последовало дисциплинарное расследование в университете, Кох был лишен права чтения лекций и, несмотря на все его усилия, в том числе визит с прошением о «помиловании» к ректору университета Великому герцогу Баденскому Максимилиану, с его карьерой профессора журналистики было покончено. Как пишет, завершая рассказ о процессе, Кеслер, «Макс Вебер забил коллегу на алтаре своей чести» (DK, 673). Именно забил, а не какое другое слово – не «убил», не «принес в жертву», а безжалостное и равнодушное «забил»; Кеслер говорит geschlachtet, этот термин обычно применяется, когда речь идет о забое скота.

Марианна, правда, считала, что муж ее не был столь жесток, как казалось; Вебера даже «с трудом удалось удержать от желания восстановить положение потерпевшего». Он написал декану факультета: «Я считаю невозможным не обратиться к факультету с просьбой о щадящем отношении к Коху <…> Будем надеяться, что он уйдет добровольно. Это было бы самым правильным» (МВ, 367–368). Многие из друзей Вебера были против скандального процесса – было бы благороднее просто не обратить внимания. Иначе он оказывался в лучшем случае Дон Кихотом, сражающимся с мельницами, а в худшем – кверулянтом. Ведь были же и другие примеры его не совсем адекватной реакции на мелкие уколы самолюбию, которые трактовались им как покушения на его честь. К тому же, когда видишь такие серьезные конфликты, как борьба с Кохом или конфликт с отцом, вспоминаются проявлявшиеся еще раньше, еще во Фрайбурге свойства характера, о которых вспоминает Марианна; его коллеги, говорит она, часто прибегают к его помощи при решении щекотливых вопросов, он даже недоволен: «Все время различные неприятности. Как будто на мне лежит проклятие всегда появляться своевременно, чтобы совершить работу палача. Например, нам надлежит призвать к дисциплине коллегу за непристойность его убеждений, и, конечно, так как всем это противно, задача провести эту акцию падает на меня» (МВ, 183). Нельзя определить, насколько искренне это недовольство, ведь коллективный выбор на роль палача, как правило, не бывает случайным. Можно предположить, что в дальнейшем неоднократные попытки Вебера сделать политическую карьеру, как, например, выдвижение в Национальное собрание в 1919 г. и др., потерпели неудачу именно по причине его репутации скандалиста и кверулянта.

Но мы пока еще в 1897-м. Эта история про Руге и Коха рассказана для того, чтобы показать взрывной, иногда просто скандальный характер Вебера. Но еще и для того, чтобы показать сходство ситуаций: в обоих случаях Вебер вступается за женщину: в 1910 г. он защищает честь жены, в 1897 г. – честь матери. В одном случае он «социально» уничтожает Коха, в другом – «морально» уничтожает отца.

Вернемся в 1897 год. Отца похоронили. Скоро закончился семестр в Гейдельберге, и супруги Вебер отправились в Северную Испанию – в Страну Басков – успокаивать разгулявшиеся нервы. Насколько я знаю, ни Макс, ни Марианна, неоднократно обсуждая ссору в письмах, не выразили чувства боли или глубокого сожаления. Макс, во всяком случае, судя по отзывам мемуаристов и биографов, нисколько не мучился сознанием душевных травм, нанесенных отцу, и не ощущал своей вины в его смерти. Он, как выразился Й. Радкау, обладал «исключительным талантом собственной правоты (по-немецки Rechthaberei. – Л.И.) и, несомненно, считал, что в ссоре с отцом он абсолютно прав» (R, 117). А Марианна, отчитываясь в том, что произошло в день ссоры, написала о муже: «У него совершенно чистая совесть» (МВ, 205).

На этом пункте следует остановиться подробнее. Что касается Rechthaberei, то это достаточно очевидно. Такая психологическая установка была характерна для Вебера всегда, что доказывает и история с Руге, и несколько других не столь масштабных столкновений. У немцев это вообще очень распространенная черта характера. Но отнюдь не всегда, разумеется, стремление доказать свою правоту превращается в садистское насилие над виновными в неправоте. Но вот что должны означать слова «у него совершенно чистая совесть»? Очевидно, то, что в ссоре с отцом он не изменил себе, остался верен собственным принципам, которые являются универсальными и абсолютно необходимыми, и поэтому смерть отца можно считать случайностью, не имеющей к нему никакого отношения. Но тогда, чтобы разобраться, нужно понять, во-первых, верен ли он был своим принципам, и, во-вторых, в чем они, эти принципы, состояли. Что касается верности принципам, Вебер отнюдь не всегда был моральным ригористом, воспевающим «героический аскетизм», каким его до сих пор считает большинство комментаторов и биографов и каким он сам себя ощущает и представляет, например, в цитируемом выше письме, где он предлагает Марианне стать его подругой и попутчицей на жизненном пути (хотелось бы просто написать «женой», но столь трезво и невитиевато он сам тогда не выражался). Наоборот, Марианна не раз говорит о терпимости юного Вебера к слабостям и страстям других людей, а также и к своим собственным. Мораль и морализаторство – в этом нет ничего плохого, но все в меру, не надо быть «эксцентричным», то есть выносить источник суждений о жизни за пределы самой жизни, подчинять каждое действие этическому закону, соизмерять его с абсолютом, требовать «все или ничего», не оставляя места, как выражается Марианна, «улыбающейся терпимости» по отношению к собственным слабостям. Это может вести к моральному «перенапряжению», которое мешает человеку просто и непосредственно быть счастливым и чревато бог знает какими бедами для собственной персоны и для отношений с другими людьми. Молодой Макс однажды писал об отношении к жизни в доме Баумгартенов, которым руководит строгая и богобоязненная Ида: «Что я могу возразить против отношения к жизни в доме Баумгартена? <…> Я вижу опасность в возможности перехода их в определенную эксцентричность, которая легко может – не должна, а может – нарушить счастье членов этой семьи <…> Главная особенность этой эксцентричности состоит в стремлении отвернуться от реальности и в презрении к вниманию к ней – я вообще утверждаю, что в доме Баумгартена людей принимают не такими, каковы они суть, а какими они должны быть, а в ряде случаев, как их следует мыслить в соответствии с логическими дедукциями». Возможно ведь и другое, не столь эксцентричное отношение к жизни, «которое может показаться менее глубоким и законченным, но не таит в себе такой опасности» (МВ, 78–79). Речь здесь у молодого Вебера идет об опасности религиозно-этических конструкций, которые создает Ида и которые могут подменить собой полноту и непосредственность живой жизни. (Возможно, таинственная болезнь Эмми возникла как раз по причине конфликта идейной модели жизни с реальными побуждениями юной девушки, об опасности чего и говорит Вебер. А продуктом этого внутреннего конфликта стали ментальные и соматические проявления, что и привело ее в нервный санаторий.)

Важно, что в таком реалистическом и здравом отношении к морали и жизненным ценностям молодой Вебер полностью совпадал со своим отцом. Он был, возможно, глубже, чем отец, в понимании морально-этических проблем, но, как видно из сказанного, скорее совпадал, чем не совпадал с отцом в жизненных установках. А отец был, как мы уже писали, жовиальным, легким, удачливым человеком, которому «в каждом путешествии светило солнце» (слова Марианны), а также светили, наверное, и улыбки женщин, что, может быть, не всегда способствовало семейному миру и благополучию. Все шло к тому, что отец и сын будут если и не любить, то хорошо понимать друг друга. Но случилась роковая ссора, и сын не просто поспорил с отцом, но отчитал и унизил его в присутствии женщин и выгнал из своего дома. Женщины остались с сыном. Вскоре отец умер. Не надо быть последовательным фрейдистом, чтобы увидеть в этом событии структурные признаки «первопреступления». Как сказано у Фрейда в книге «Тотем и табу» и в других, на заре истории первобытный человек жил в орде, где господствовал вожак, как сказали бы теперь, альфа-самец, которому принадлежали все женщины, а все другие самцы были его сыновьями, не имеющими права на женщин. По отношению к отцу сыновья испытывали амбивалентные чувства: они восхищались его силой и ненавидели его. Однажды уязвленные своим бесправием сыновья сговорились и убили отца. Это и есть первопреступление. Они поделили женщин между собой и договорились, что каждый теперь не будет претендовать на женщин другого брата, что вместе они будут почитать убитого отца и переживать вину и раскаяние за преступление. Так родились стыд и мораль, религия и культура.

Фрейд опубликовал свой, как теперь говорят, миф о первобытной орде в 1913 г., так что молодой профессор Вебер в 1897 г., выгоняя своего отца, а потом узнав о его смерти, еще не мог представить, что воспроизводит первопреступление. А позже, когда в 1928 г. Фрейд опубликовал очерк «Достоевский и отцеубийство», дающий некоторые понятийные инструменты для возможного понимания произошедшего с Вебером, Вебер уже восемь лет как умер. Фрейд и Вебер в общем и целом прошли мимо друг друга. С психоанализом вообще Вебера свела судьба благодаря Отто Гроссу через посредство Эльзы Яффе. Но это произошло через десять лет после «отцеубийства», и реакцию Вебера на психоаналитические построения Гросса (с. 173) диктовало не столько зрелое размышление, сколько раскаленная ревность. Нам же надо выяснить, как и когда случилось, что в сознании Макса Вебера-младшего произошла коренная смена ценностей, он утратил «улыбающуюся терпимость», как это сформулировала Марианна, по отношению к собственным и чужим слабостям и внутренне присвоил себе право судить и наказывать других, и прежде всего собственного отца.

Напомню, что сдержанно критические суждения пока еще относительно свободомыслящего Вебера о духовной атмосфере дома Баумгартенов относятся либо к 1883/84 г., когда он проходил одногодичную службу в Страсбурге, либо к 1885 г., когда он там же готовился к унтер-офицерскому званию, либо к 1887 г., когда он проходил еще один курс и получал звание обер-лейтенанта ландвера. Первый и последний варианты по ряду причин маловероятны – так что это был скорее всего 1885 г. Женитьба, когда он уже выглядит строгим моралистом и рабом этического закона, состоялась в 1893 г. За эти восемь лет (с 1885 г.) мировоззрение Вебера изменилось глубоким образом. Изменилось не только содержательно, но даже стилистически. Достаточно сравнить здравый и точный функциональный стиль соображений относительно жизни баумгартенского дома и вычурно символистский стиль письма Марианне. Марианна в мемуарах старается показать, что эти изменения естественны, ибо отец фактически становился все хуже в своем поведении и отношении к матери, а Вебер-младший все больше и лучше понимал как благородство и высокие достоинства матери, так и безобразное с точки зрения новейших веяний поведение отца. Вебер активнее проникался требованиями движения за равноправие женщин, за допуск женщин к образованию и на гражданскую службу. В эту эпоху раннего феминизма Вебер частично под влиянием Марианны, но и независимо от нее становился постепенно едва ли не бо́льшим феминистом, чем сами тогдашние феминистки (поэтому он впоследствии так неистово обрушился на Руге). Постепенно в его сознании полюс матери и Марианны становился светлым полюсом мира, а полюс отца – темным и черным. К тому же, если предположить, что в этом совершенно зрелом возрасте и в профессорском звании он уже знал тайну матери, легшую тревожным знаком на всю ее жизнь (а он, конечно же, ее знал), он мог бы своего легкомысленного отца отождествить еще и со «сладострастным негодяем» Гервинусом. Тогда контраст становился еще сильнее.

Глубинный психологический механизм такого рода изменений умел показать Фрейд. Схематически это выглядит, согласно очерку Фрейда «Достоевский и отцеубийство», примерно следующим образом. Отношение мальчика к отцу амбивалентно: с одной стороны, существует любовь к нему и преклонение перед его силой и мужественностью, ребенку хочется быть таким, как отец; с другой – ребенок ненавидит отца и хочет его устранить, поскольку отец является его соперником в борьбе за любовь матери. Это называется «идентификация с отцом» и «эдипов комплекс». В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника встретила бы сопротивление со стороны отца и наказание путем кастрации. Это называется «комплекс кастрации». Из страха перед кастрацией, то есть из боязни потери мужественности, ребенок отказывается от планов по обладанию матерью и от ликвидации отца.

Не следует, конечно, представлять себе ребенка хладнокровным киллером, который готовит ликвидацию отца и намеревается изнасиловать мать, а затем по зрелому размышлению понимает, что с отцом ему, к сожалению, не справиться, и откладывает этот план. Все происходит на уровне бессознательного, а на уровне рассудка выступает в каком-то совершенно ином виде, как, например, в том, что описан Марианной: отец – плохой, мать – хорошая, сын заступается за мать. Фрейд назвал специфическую констелляцию переживаний, составленную из любви мальчика к матери и соперничества с отцом в связи с этим, эдиповым комплексом, отсылая к древнегреческому мифу о царе Эдипе. Эдип убил своего отца, не зная, что это его отец, и стал мужем своей матери, не зная, что это его мать. А в мифах сформулированы в некотором смысле антропологические константы, постоянно воспроизводящиеся с большей или меньшей выразительностью и полнотой в реальных человеческих судьбах. Блокировка планов мальчика по устранению отца в большинстве мужских биографий оказывается неизбежной. Но даже будучи блокированы, эти планы не исчезают бесследно, а являются, согласно Фрейду, основой возникновения чувства вины и поэтому готовности к наказанию, к тому, что обязательно должна последовать кара. Прежде всего со стороны отца (хотя и не обязательно только отца). Каждая кара является, пишет Фрейд, в основе своей кастрацией и как таковая – осуществлением изначального пассивного отношения к отцу. «В конце концов и судьба – всего лишь более поздняя проекция отца»[6]. Доктор Фрейд описывает здесь модельный случай, который, так сказать, представляет, демонстрируя больного по имени Достоевский. Но, как поясняет Фрейд, нормальные явления, происходящие при формировании совести, в принципе носят такой же характер. Нам можно на этом основании прийти к выводу, что Вебер осуществил «преступный акт отцеубийства» и дальнейшая его судьба предопределена этим актом, точнее, его внутренней психической переработкой в бессознательном. И не важно, что ни первопреступление, ни эдипов комплекс, ни идентификация, ни комплекс кастрации к тому времени, хотя уже, наверное, обнаружены Фрейдом, но еще систематически не описаны и мало кому известны. Это, повторю, не важно. Механизмы бессознательного работают независимо от их познанности и познаваемости.

Из воспоминаний Марианны возникает простая схема того, что в свете понятий фрейдовской теории можно назвать отцеубийством: отец – консерватор, ретроград, домашний тиран, мать – чистая душа, посвятившая себя Богу и благотворительности, угнетаемая и тиранизируемая отцом, сын – любимец матери, отвечающий ей сыновней любовью и желающий спасти ее от тирании отца. Сын нападает на отца с упреками, отец возражает, нервный сын распаляется и выталкивает отца за дверь. То, что отец умер, не имеет отношения к ссоре. На это есть медицинские естественнонаучно фиксируемые причины. У сына чистая совесть. Он не виноват в этой прискорбной смерти и поэтому может спокойно ехать на отдых в Испанию.

«По-фрейдистски» все это формулируется совсем иначе. Сын любит мать и хочет спасти ее от отца и владеть ею, отец стоит на пути этой любви, и сын желает устранить отца, но боится наказания – кастрации. В ссоре сын убивает отца, но им овладевает чувство вины. Как говорит Фрейд в очерке о Достоевском, «отношение между личностью и отцом как объектом превратилось, сохранив свое содержание, в отношение между Я и Сверх-Я. Новая постановка на второй сцене»[7]. И эта постановка не кончается похоронами и поездкой на отдых, она – навсегда. Она становится судьбой. Практически вся дальнейшая жизнь Макса Вебера получает свое – психоаналитическое – объяснение, если принять во внимание эту постановку «на второй сцене», то есть в области бессознательного. Во-первых, это «страшная болезнь» Вебера. У Достоевского ведь, как известно, своя болезнь; в цитируемом очерке Фрейд называет прямым следствием пережитого им отцеубийства эпилепсию – morbus sacer, «священную болезнь», наложившую свою роковую печать на всю жизнь писателя. Она «священная», потому что в Средние века воспринималась как свидетельство одержимости божественной или демонической силой. Эпилептический припадок в этом смысле, пишет Фрейд, «равноценен наказанию». Я пожелал смерти другому, с которым ранее себя идентифицировал, а теперь я сам стал этим другим и сам умер. Психоанализ утверждает, что этот другой для мальчика обычно отец и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу. Нетрудно предположить – даже удивительно, насколько это нетрудно, – что припадки Вебера, о которых речь пойдет в следующей главе, являлись формой такого самонаказания. Да, конечно, болезнь Вебера, перевернувшая все его существование, не сопровождалась, как известно, эпилептическими припадками, но в ней наблюдались специфические ночные припадки, родственные эпилептическим, подробно описанные далее (с. 77). И главное, как ни относись критически к средневековым представлениям об одержимости демоническими силами, невозможно пренебречь собственными веберовскими описаниями своих ночных страданий (в передаче Марианны) как «прихода демонов». Разобраться в этом нам еще предстоит.

Но нельзя закончить историю ссоры с отцом, не задав себе и не ответив на еще один вопрос. Архетипическая драма отцеубийства предусматривает наличие трех действующих лиц: отца, матери и сына. А в нашей мизансцене ссоры с отцом задействованы четверо. Когда отец был изгнан, Макс-младший остался с двумя женщинами. Вроде бы понятно, почему там оказалась Елена, она – мать Макса. Но мифологический архетип предполагает троих. И вот вопрос: что там делает Марианна?

В истории молодого Макса Вебера, как она описывается Марианной и представляется из разного рода суждений и писем, остается слишком много темных мест. Прежде всего остаются неизвестными его отношения с эротической стороной жизни. С одной стороны, он представляется крайне страстной натурой, иногда даже не могущей справиться с самим собой (что бы это ни значило: «справиться с самим собой»!). Вот Марианна утверждает, что «ему приходится преодолевать демоническую страсть, которая время от времени с уничтожающей силой прорывается» (МВ, 152) – это когда Макс еще до женитьбы живет в Шарлоттенбурге у матери. И Марианне он говорит в письме, которое мы цитировали: ты не знаешь, как я «мучительно и с меняющимся успехом пытаюсь обуздать страсти, которые природа заложила в меня» (с. 17). Что представляют собой эти демонические страсти, как они «прорываются» и как этот, по выражению Марианны, «колосс» их обуздывает? По общему мнению Елены и Марианны, он их обуздывает силой духа: Елена «видит, как он силой своего духа и напряженной воли сохраняет власть над собой» (Там же). Сколь бы сомнительной ни казалась возможность силой духа и воли совладать с демонами, которых насылает природа («страсти, которые природа заложила в меня»), еще больше поражает противоречие в позиции самого Вебера. Он все время твердит о «резиньяции», об отказе от страстей. Марианне он пишет: «В течение многих лет я не думал, что сердце молодой девушки может принять мою трезвую сущность» (с. 17). Как это нужно понять вместе – «трезвую сущность» человека, одержимого «демоническими страстями»? И дальше совсем загадочно: он ощущал «постепенно вырастающее из темных глубин жизни таинственное чувство, что ему вообще не дано принести счастье женщине» (с. 24).

Всем этим романтическим Марианниным описаниям, конечно, недостает откровенности. Сам Вебер был бы, наверное, в состоянии поставить себе не романтический и не иллюзорный диагноз. Он, например, в «Хозяйстве и обществе» описывал кардинала Лигуори, похожим образом одержимого страстями, и прямо называл его половым неврастеником. Будучи священником, Лигуори учил своих прихожан надевать штаны так, чтобы не касаться при этом половых органов. Правда, это было написано спустя много лет после женитьбы. Природу такой одержимости понимал и Фрейд, который также определял и способ «преодоления» таких проблем; в эссе «Достоевский и отцеубийство», а также и во многих других работах он показывал, что это, конечно, не «дух» и «воля», а онанизм, хотя это только временное преодоление половой одержимости, которое ведет лишь к еще большим внутренним конфликтам. Даже мать Елена видела природу его проблем. Марианна пишет, что она все видела и все правильно понимала: ей нравилось, что ее любимый «старший» жил дома, «и все-таки она от души желала ему уйти из дома и жениться» (МВ, 152). Это никакая не высокая мудрость, а нормальное диктуемое здравым смыслом понимание соответствующих вопросов. Обыденная мудрость учит, что «нервы» вылечиваются у юношей женитьбой, у девушек – замужеством.

Но не так было у Макса Вебера. Заключительный раздел его письма Марианне (с. 26) показывает, что для него женитьба была не способом удовлетворения страстей и редукции демонизма пола к нормальной половой жизни, а, наоборот, способом подавления страстей и восторжествования «принципов». «Если чувство захлестывает тебя, ты должна обуздать его, чтобы трезво управлять собой», учит он невесту. Он сам не обольщался будущим своего брака и учил невесту не обольщаться. «Тяжелое бремя», пишет он, «возлагает жизнь на тебя, ты, непонятое дитя». Бремя это действительно не было легким для Марианны, брак оказался для нее монашеством в миру. О браке Макса и Марианны Вебер писали часто и многие, мимоходом замечая, что Вебер страдал импотенцией, отчего брак был не просто бездетным, но и асексуальным. Даже Википедия не упустила случая отметить, что в браке Веберов не было «даже консумации». Однако новейшие исследования доказывают, что консумация все-таки была. Какой бы глупостью или безвкусицей на первый взгляд это ни казалось, нам еще придется подробнее остановиться на этом вопросе, поскольку эта самая консумация – важнейшая часть любой драмы жизни, в том числе и драмы жизни Макса Вебера. Но отсутствие или присутствие «даже консумации», даже если ее действительно не было, практически ничего не говорит об этом браке. Потому что столько теплоты, нежности, признательности, самоотверженности и близости друг к другу действительно трудно найти в каком-то другом браке. Прежде всего, конечно, со стороны Марианны. Макс отнюдь не всегда в этом отношении был на высоте. Искреннее желание Елены, чтобы ее сын ушел из дома и женился, реализовалось весьма странным образом. Оказалось, что, женившись, он не просто ушел от матери, но и пришел не столько к жене, сколько к другой матери. Макс Вебер всю жизнь жил с мамой. Мы столкнемся в дальнейшем рассказе с причудливыми ситуациями влюбленностей и союзов Макса Вебера с женщинами, при которых Марианна не только не исчезала из ближайшего круга, но, наоборот, оказывалась активной участницей, иногда будто бы даже стороной всех этих человеческих взаимодействий, всегда искренне переживая за Макса, даже помогая ему в удовлетворении его желаний. Иногда это просто невозможно понять и принять с точки зрения любых возможных стандартов поведения в соответствующих социальных ситуациях. Приведу лишь несколько примеров, чтобы читатель понимал, о чем речь. С одной из таких ситуаций мы уже познакомились. Макс Вебер уничтожил отца, защищая честь матери, а через десять с лишним лет уничтожил Коха, защищая честь Марианны. Причем оба раза речь шла даже не о женской чести матери или Марианны, а о социальной чести матери или Марианны как женщин, то есть, так сказать, о сословной чести женщин. Второй пример: Марианна уезжала в Гейдельберге на академический бал, оставляя Макса в квартире с его любовницей, которая была к тому же ее близкой подругой (с. 214). Так мама может уехать на время из дома, чтобы сын мог остаться наедине с подругой. И еще один пример: Марианна (по ее собственным словам) пренебрегла материальной выгодой, способствуя тому, чтобы Макс выбрал Мюнхен, а не Бонн, теряя в деньгах, но становясь ближе к своей возлюбленной (с. 340). Здесь мы видим самоотверженность Марианны, которой нет у жены, но которая есть только у матери.

Когда Вебер уже лежал в постели, будучи смертельно больным, Марианна буквально со слезами на глазах писала возлюбленной своего мужа и своей любимой подруге Эльзе Яффе, чтобы та постаралась не отягощать больного тем, что она (Марианна) будто бы могла усомниться в том, что «является для него хорошей женой» (с. 340). Хорошей матерью, наверное, было бы точнее, но это лишь усугубило бы трагичность жизненного ощущения Марианны Вебер. Вот почему, когда Макс Вебер-младший выгнал отца из дому, с ним остались две женщины, а не одна мать.

1898–1902 гг. оказались для Вебера годами тяжких душевных и физических страданий. Болезнь началась осенью 1897 г. Как это несколько выспренно сформулировала Марианна, «…в конце перегруженного работой семестра из неосознанных глубин жизни некое злое нечто направляет на него свои когти» (МВ, 208). Во время текущей учебной работы – семинаров, проверок студенческих работ, подготовки к лекциям – на него вдруг нападает чувство полной опустошенности, «жар в голове», упадок сил. Ему сначала кажется, что это результат постоянных переработок, многолетней беспрерывной загнанности, и достаточно нескольких недель или даже дней отдыха, чтобы войти в нормальное рабочее состояние. Таковы же и рекомендации врачей: сильный человек, сильный организм, просто нужно отдохнуть.

Действительно, после нескольких недель отдыха на Боденском озере (Бодензее) приходит некоторое улучшение: Вебер чувствует себя, по его же словам, скорее перенапряженным, чем истощенным, и надеется вскоре прийти в норму. Но надежда не оправдывается. Через несколько недель умственной работы он перестал спать, и, как пишет его жена, стали проявляться «функциональные нарушения». О том, какие функции были нарушены, мы поговорим позднее. Пришлось отправиться в нервный санаторий там же на Бодензее, где лечили физиотерапевтическими процедурами и физкультурой. Снова пришло улучшение, но через несколько прочтенных лекций произошел новый обвал, добавилась физическая немощь, руки и спина отказывали даже при украшении рождественской елки. Мощный и энергичный человек, которому еще несколько месяцев назад не хватало времени на реализацию дел и планов, вдруг совсем лишился умственной и физической энергии. Из него будто бы вынули твердый стержень. Он уже ничего не только не мог, но и не хотел. В одном из писем Вебер сам писал об этом: «Потребность ощущать себя изнемогающим под бременем работы погасла» (Там же. С. 209).

Поскольку умственная работа приносит невыносимые муки, приходится искать больному какое-нибудь механическое занятие. Марианна почти саркастически замечает: «Эти односторонне образованные мужчины становятся как бы преданными и проданными, когда их голова не повинуется, – если бы можно было послать его на кухню!» (Там же. С. 211). Ему предлагают лепить фигурки из глины, но после нескольких проб оказывается, что это слишком утомляет. Жена покупает ему ящик каменных блоков для строительства игрушечных замков, но и это больному не под силу – болят спина и руки. «Он просто сидит у окна своей квартиры в парке и смотрит на расцветающие верхушки каштанов. «О чем ты думаешь?» – «По возможности ни о чем, если удается» (Там же. С. 211). Он становится чрезвычайно раздражительным, каждый внешний звук или движение вызывает мучение.

Наступает 1899 г. – уже второй год болезни. Вебер пишет прошение об освобождении от лекций, читать которые он не в силах, но за ним еще сохраняется семинар и руководство студенческими работами. Университет и министерство культов максимально лояльны к заболевшему профессору. На Рождество углубляющаяся болезнь заставляет Макса подать прошение об отставке. В министерстве готовы его удовлетворить, полагая, что у Вебера имеются какие-то особые планы (переход в другой университет, отъезд заграницу), но узнав, что отставка воспринимается им как вынужденная, с негодованием прошение отвергают. Вместо отставки профессору предлагают длительный отпуск с сохранением содержания, который, как пишет Марианна, «продлится столько, сколько ему будет нужно» (Там же. С. 214). Это просто спасение, ибо в случае отставки возникли бы серьезные материальные проблемы; и так уже значительная часть связанных с болезнью затрат (санатории, поездки в Италию) оплачивает Елена из своих средств – без профессорского оклада полное содержание семьи старшего сына оказалось бы для нее не под силу. Тем более что состояние больного не улучшается. «Все, каждое движение для него чрезмерно: он не может, не испытывая мучений, ни читать, ни писать, ни говорить, ни ходить, ни спать. Все духовные и часть телесных функций не повинуются. Если он все-таки заставляет их служить, то ему грозит хаос, чувство, что он может подвергнуться вихрю затемняющего дух возбуждения» (Там же. С. 214–215).

Таким образом, становится ясно, что возврата к прежней жизни не предвидится. «…Я решила, – пишет Марианна, – как только замечу, что ему хуже, проводить его в находящийся неподалеку санаторий» (Там же. С. 215). Это означает, что вылечить его дома невозможно. «Проводить в санаторий» – это «сдать» в «нервный санаторий», по крайней мере на несколько месяцев (он пробыл в санатории в Бад-Урахе в Шварцвальде около полугода). А это означает невозможность исполнения обязанностей в университете и необходимость по причине финансовых трудностей отказа от гейдельбергской квартиры. Думать и действовать здесь приходится Марианне, поскольку сам Вебер в этот период уже не способен к принятию решений.

Это дно. Прежняя жизнь разрушена. Прежнего профессора Вебера больше не существует. А ведь ему только 36 лет, а его жене вообще 30.

Как сказано в одном из стихотворений Николая Гумилева,

Наверное, самым выразительным симптомом на первых порах болезни были затруднения речи и движений. Именно нарушения речи заставили Вебера отказаться от чтения лекций. Нужно правильно оценить важность этого нарушения, поскольку мы говорим о человеке, для которого лекции, доклады и другие устные сообщения были не просто профессиональной обязанностью, но неотъемлемым элементом образа жизни. Вебер был выдающимся оратором, чему есть много свидетельств, и одна только эта проблема могла привести к коренным изменениям личности. Так же обстояло дело и с нарушениями двигательной активности. Он привык быть энергичным, чем даже гордился, как, например, способностью пару раз в неделю без остановки взбегать на Замковую гору в Гейдельберге. Теперь же при ходьбе сразу приходила усталость и головная боль. Он даже стал утверждать, что ходьба, прогулки ему противопоказаны, поскольку вредят. Третий пункт – это долгие, тянущиеся иногда целыми днями приступы мигрени.

Это тяжелые, усложняющие жизнь, но не главные симптомы. Основной источник зла– это бессонница, которая стала преследовать Вебера, до тех пор практически не имевшего проблем со сном, уже в 1898 г. и даже после отступления болезни продолжала тревожить его вплоть до самой смерти. Было ясно, что бессонница – продукт возбуждения мозга, неспособного переключиться из рефлексивно активного в вегетативное, «растительное» состояние. Это понимал и сам Вебер, и Марианна, которая также время от времени страдала бессонницей, так что эта сторона нервной болезни Вебера может считаться в какой-то степени их общим недугом. Выход из устойчивой бессонницы с трудом, если вообще возможен. Это заколдованный круг, который больному не удается разорвать. По формулировке Радкау, слишком интенсивная фиксация мыслей на сне изгоняет сон, а постоянная бессонница вновь парализует мысль и заставляет ее сосредоточиваться на сне. Если больной – «больной бессонницей» – предпринимает попытку как-то использовать открывающееся вроде бы по причине отсутствия сна якобы свободное пространство мысли для формулирования каких-то содержательных идей, бессонница не дает использовать это пространство, заставляя вновь и вновь искать сон. Как это происходит, на собственном опыте знает огромное количество интеллектуально деятельных людей.

Следующим, более глубоко лежащим и едва ли не самым важным симптомом болезни Вебера были ночные поллюции. В нормальной, так сказать, практике бессонницы сексуальное возбуждение оказывается простейшим, иногда почти рефлекторным выходом из изнурительного и бесплодного поиска сна. Но в случае с Вебером, его образом жизни, в частности семейной, и его интеллектуальным хабитусом поллюции составили страх и ужас его болезни. В предыдущей главе говорилось, хотя и мимоходом, о предполагаемой импотенции Вебера. Радкау пытался разобраться с вопросом если не глубже, то, во всяком случае, обстоятельней. Схема у него примерно такая (R, 262): многое указывает на то, что в первые годы брака Макс и Марианна не предпринимали попыток половых сношений, потому что тогда, как впрочем, и позднее не хотели иметь детей, да и Макс, с точки зрения жены, не испытывал полового влечения. В профессорские годы во Фрайбурге, когда Макс постоянно работал под давлением времени и обстоятельств, те же причины действовали, очевидно, с еще большей силой. Все это довольно странные объяснения; нежелание иметь детей или высокая занятость могут объяснять отсутствие половых сношений столь же убедительно, как и то, например, что у жены постоянно болела голова. Можно, конечно, предположить, что именно так супруги – а может быть, только супруг – объясняли сами себе или даже не объясняли, а пытались хоть как-то оправдать сами перед собой двусмысленную и невыносимую ситуацию отсутствия «консумации». Есть много оснований предполагать, пишет Радкау, что лишь в 1897 г. после переезда в Гейдельберг, когда установилась относительно спокойная жизнь, супруги предприняли попытки секса и стало понятно, что это невозможно, и зашла речь об импотенции. Это уже более убедительный резон, хотя просто назвать патологию мало, нужно еще многое объяснять. Сам Радкау знает это, как никто другой. Так или иначе, считает он, именно в этом кроется причина нервного кризиса, и с психиатрической точки зрения «старого Ясперса», сексуальная блокада – главный фактор страданий Вебера.

Если это так, то импотенция Вебера и асексуальность брака Макса и Марианны считается фактом и, таким образом, удается довольно простым путем проникнуть к истокам страшной болезни Вебера. Это было бы довольно простым и логичным решением. Но справедливости ради стоит отметить, что далеко не все интерпретаторы и биографы Вебера готовы согласиться с таким решением. Поистине здесь напрашивается краткий экскурс на тему новейших спекуляций – удивительно, но это факт! – относительно импотенции Вебера. Некоторые считают, что это миф. Эберхард Демм, специалист по биографии Альфреда Вебера, на основе в принципе тех же источников, что и другие авторы, а также других источников, если не совсем новых, то раньше по этому поводу не используемых, пришел к выводу, что проблемы с сексом появились у супругов Вебер только после того, как мужа настигла страшная болезнь, то есть в 1898 г., а раньше таких проблем не существовало, и потом, по выздоровлении Макса они также исчезли. То есть ни о какой импотенции речь идти просто не может. Сексуальная жизнь у супругов была. Более того, тогда же, в 1898 г., когда, по словам Марианны, «некое злое нечто» протянуло к Веберу «свои когти» (с. 68), она не исключала, что может забеременеть, и тогда ей придется отказаться от части своих нагрузок в женском движении. Демм основывает такой вывод на фразе из письма Марианны к Елене Вебер. «Если бы у нас когда-нибудь появился ребенок», – пишет Марианна; по-немецки: Sollten wir einmal ein Kind bekommen. По-моему, ни по-русски, ни по-немецки из этой фразы нельзя сделать вывод, который делает Демм (ED, 67), особенно если контекст фразы остается за кадром. В результате сложился, так сказать, фронт боев биографов-интерпретаторов. На одной, традиционной, стороне знаменитые биографы Макса, можно сказать, биографы-«классики» (Радкау, Кеслер, Каубе), на другой, ревизионистской, в основном биографы Марианны Вебер: Барбель Мёйрер, Кристина Крюгер, а также названный Демм. (Я не упоминаю некоторых менее известных авторов.) Каждая из сторон старается привлечь больше единомышленников. Поскольку абсолютно надежных доказательств чьей-то правоты не существует и они вряд ли когда-нибудь появятся, противостояние продолжается в виде взаимных опровержений и контропровержений. Принимая во внимание принципиальность дискуссии и невозможность получения неоспоримого доказательства, можно предположить, что в конечном счете вопросы консумации у Веберов и другие подобные вопросы начнут решаться голосованием экспертов. В следующей, четвертой главе есть раздел, который называется «Веберовская карусель» (с. 132). В нем я стараюсь показать, что самые важные принципы веберовского учения об обществе оказываются настолько неоднозначными, что порождают целые школы интерпретаторов, противоречащие друг другу, в результате чего всемирная вебериана превращается в бесконечную череду опровержений и контропровержений. Есть подозрение, что вопрос о консумации грозит выродиться в такую же «карусель» мнений за и против, которая ни к какому решению не приведет, хотя, конечно, открывает возможности высказаться по этому экзотическому вопросу любым самым экзотическим экспертам.

В общем, ситуация довольно причудливая. Но нельзя ведь ограничиться констатацией наличия двух противоположных точек зрения. Я полагаю, что правильной нужно считать ту точку зрения, которая больше объясняет и позволяет увидеть композицию целого, то есть драмы жизни Макса Вебера. А это точка зрения интерпретаторов – классиков. Тем более что сексуальных проблем, а проще говоря, импотенцию Вебера в период болезни не отрицают даже ревизионисты.

Мы остановились на бессоннице и «ночной жизни» больного. Так вот, не просто импотенция, но импотенция в сочетании с половым возбуждением составили главный ужас максовой бессонницы. Практически везде в письмах, когда речь заходит о нарушениях сна, возникает тема поллюций, причем непроизвольные ночные семяизвержения идут под кодовыми словами: «демоны», «мучители», «катастрофы», поскольку они сопровождаются видéниями, изгоняющими сон. Содержание этих видéний остается неизвестным; в сохранившихся письмах ни Макс, ни Марианна о них не пишут, а дневники Марианны, скрупулезно описывающие ход болезни, а также собственные записи Вебера, составленные для одного из профессоров-консультантов, не дошли до нас. Психиатр Ясперс, исходя из более поздних представлений о мазохизме Вебера, предполагает, что в этих снах его подвергают мучениям. Психоаналитики посчитали бы, что видéния представляют причудливые образы его вытесненных желаний. Так или иначе они ужасали беднягу, лишали его сна. Еще во время первого лечения Макса в санатории на Бодензее Марианна адресует мужу ласковые слова: «Это прекрасно, птенчик мой, что ты стал спать немного лучше <…> Появляются ли только «возбуждения» или вместе с эрекциями?»[8] Здесь обнаруживается латентная классификация двух типов физиологических реакций на видéния, то есть на «демонов» и «мучителей», лишающих сна. «Возбуждения» (Reizungen) – это поллюции без эрекции. Радкау в другой своей книге поясняет, что семяизвержение без эрекции – это синдром «возбуждения в слабости», который под именем неврастении наподобие эпидемии затопил Европу в тот период – на рубеже XIX–XX вв.[9] Факт наличия эрекции и одновременно разговор об импотенции не надо воспринимать как противоречие в описании симптомов болезни. Ясно, что речь идет о вызванной болезнью противоестественной фиксации психосоматических факторов. На первый взгляд импотенция предполагает отсутствие эрекции. Но, в свою очередь, наличие эрекции не говорит о здоровой сексуальности. В данном случае эрекция отсутствовала тогда, когда она требовалась и предполагалась согласно нормам функционирования здорового организма в характерных для вида внешних (природных и социальных) обстоятельствах, проще говоря, в семейной или любовной жизни среднего класса в условиях городской среды в центрально-европейской действительности своего времени. И наоборот, эрекция появлялась, когда она не требовалась и, можно сказать, была неуместна, поскольку лишала сна и вела к разрушению мышления и образа жизни вообще. Нормальному мужчине трудно даже представить себе это несчастье. Можно подытожить описание синдрома как сочетания признаков болезни Макса Вебера: импотенция, потеря работоспособности и интереса к жизни, а также патологическое отсутствие сна, сопровождаемое сексуальными фантазиями, сочетающееся с поллюциями и нежелательными эрекциями.

Вообще-то неожидаемая и нежелаемая мужчиной эрекция, разрешающаяся в оргазме и излиянии семени, напоминает эпилептический припадок. И там и там имеет место страшное судорожное напряжение, появление пены и окончательное расслабление («временная смерть»). В обоих случаях имеют место предположительно родственные биохимические процессы – речь идет об «интоксикации». Все это давно известно; еще древнейшие врачи, писал Фрейд в очерке о Достоевском, называли коитус малой эпилепсией, следовательно, «видели в половом акте ослабление и приспособление эпилептического высвобождения возбуждения»[10] (следовало бы перевести это так: «видели в половом акте то же эпилептическое разрешение возбуждения, только в ослабленном и адаптированном виде»).

Приняв это в качестве возможной предпосылки для понимания природы болезни Вебера, мы могли бы связать все эти описания симптомов с теоретической схемой отцеубийства и переживания вины на фоне разыгрывающегося «на второй сцене» конфликта Я и Сверх-Я. Были, конечно, на первый взгляд менее значимые симптомы, а именно нарушения речи и движения, а также мигрени, вызванные переутомлением и, скорее всего, связанные с указанными центральными факторами. Но я недостаточно компетентен в этих вопросах, этим должны заниматься неврологи и, может быть, психиатры. Моя задача состояла не в постановке, не в оспаривании, не в подтверждении каких-либо диагнозов, а в показе того, насколько страшна и бездонна была болезнь Вебера.

Сделаем перерыв в обсуждении самой болезни и попытаемся кратко ответить на два важных вопроса, которые должны неизбежно возникнуть в ходе исследования: об этичности самого такого исследования и о границах языка, допустимого в исследовании, претендующем на научность. Сначала несколько слов о моральной позволительности обсуждения, скажем так, интимных обстоятельств жизни реальных исторических персон. С одной стороны, первая, непосредственная моральная реакция состоит в запрете на показывание, а тем более публичное обсуждение интимных подробностей жизни, быта, болезней, телесных особенностей, проявлений и симптомов как реальных исторических персон, так и обычных, но именуемых и идентифицируемых индивидов. Тем более, когда речь идет не о медицинском, а о более широком публичном контексте. (Конечно, мы не обсуждаем примитивный вуайеризм, а также его усложненные формы, все вместе подпадающие под статьи уголовного кодекса о неприкосновенности частной жизни.) В медицине, конечно, таких запретов гораздо меньше, чем в публичном поле, кроме того, существует масса приемов обезличивания медицинской информации, простейший из них – замена имени больного условным обозначением, «больной К.» например. Тогда это как у Кафки, где «Йозеф К.» или просто «К.» – это не личность, а функция. В нашем случае это будут функции в медицинском бюрократическом механизме. Кроме того, медицинский подход обычно имеет дело не с личностью в целом, а с каким-либо органом человеческого организма, что неизбежно делает этот подход абстрактным. Исключение составляет разве что неврология и психиатрия, хотя, по сути, только психиатрия, поскольку неврология с самого ее возникновения претендует на то, чтобы быть естественнонаучным подходом.

Но даже если остаться внутри гуманитарного или культурологического знания, необходимость исключения из рассмотрения по морально-этическим причинам интимных подробностей жизни и тел исторических персон совсем не очевидна. Прежде всего существуют исторические различия в восприятии и оценке названных подробностей. То, что сегодняшними нормами скромности и приличия предписывается жестко и безоговорочно, применительно к разным эпохам прошлого кажется совсем необязательным. Этому, в частности, посвящен эпохальный труд Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», в котором прослеживается, как постепенно происходит отделение «культурного» или «цивилизованного» человека от самого себя, понимаемого как физическое и физиологическое, в некотором смысле природное существо, для которого моральных запретов не существует вообще. Читатель, наверное, помнит, как, согласно Библии, Творец уличил Адама и Еву в том, что они съели запретный плод с древа познания добра и зла. Адам и Ева гуляли в Эдеме голыми, как и все звери вокруг, и нагота не составляла для них никакой проблемы. А после того, как они вкусили плод, когда Бог появился, они застыдились и спрятались в кустах. Почему вы прячетесь, спросил Бог. Но ведь мы наги, ответил Адам. Так у первых людей появилось кроме изначального «хочу» и «не хочу» или «могу» и «не могу» еще и «можно» и «нельзя», то есть еще и идеальный или нормативный контекст деятельности. У Адама и Евы первым ограничителем стал стыд наготы, почему они и спрятались в кустах. На этом Господь их и поймал. Ангелы изгнали первых людей из райского сада, но людям, хотя и не без труда, удалось выжить самим, ведь у них уже были или вскоре появились такие вещи, как стыд, совесть, религия, мораль и вообще культура как вторая природа человека. Этот библейский вариант выглядит мягче и добродушней, чем фрейдовский каннибальский миф о первобытной орде (с. 57).

Но вернемся к вопросу о моральной приемлемости рассмотрения интимных подробностей жизни реальных исторических, да и не исторических персон. Даже в современных или близких к нам по времени культурах имеются широчайшие различия норм приемлемости. Чтобы не совершать экскурсы в отдаленные места, можно взять пример прямо из истории Макса Вебера. Еще до болезни Вебера Марианна писала свекрови Елене об обстоятельствах жизни с Максом достаточно осторожно, имея в виду, что письма будут читаться мужем Елены, отцом Макса, с которым отношения как названных дам, так и самого Макса складывались, как мы уже знаем, не очень благополучно. Но это объяснялось отнюдь не причудами Макса Вебера-старшего, этакого, как мы сказали, германского Фамусова, который в силу своего чиновничьего мракобесия полагает, что ему дозволено все, в частности читать адресованные не ему письма. Отнюдь нет. Чтение писем, вообще контролирование переписки жены было в тот период, как специально отмечает Радкау, формально-юридическим правом мужа. Сейчас нам кажется, что чтение чужих писем недопустимо вообще никак, никогда, не при каких обстоятельствах, даже спецслужбам требуется на это специальное разрешение суда. После смерти Макса-старшего, когда посвящение его в интимные детали брака Макса и Марианны перестало быть угрозой, письма Марианны Елене стали гораздо более откровенными. Так что нормы доступности интимной стороны жизни для чужого взгляда, то есть, если сказать проще, нормы интимности в разные эпохи в разных культурах регулируются по-разному.

О письмах нужно заметить особо: важно не только, кем они читаются, кому их можно или нельзя читать, но и о чем в них пишется. Окружающие Вебера женщины – жена Марианна, мать Елена, а позднее и возлюбленная Эльза – удивительным образом делились друг с другом интимными подробностями жизни и здоровья своего мужа, сына и возлюбленного. Жена во время болезни советовалась с матерью, информируя ее об имевших место поллюциях и эрекциях. В дальнейшем, когда возникла тайная связь Макса и Эльзы, которая была тайной для окружающих, но не для родных – матери Елены и жены Марианны, последняя писала Эльзе, как она рада за нее и Макса и как она всегда старается помочь им соединиться, чтобы любимые ею люди были счастливы. Складывается впечатление, что внутри этого круга секретов и запретных тем ни для кого не существовало (хотя, конечно, жена и мать позволяли себе обсуждение интимных физиологических подробностей болезни Макса, тогда как позднее жена и возлюбленная от обсуждения таких деталей воздерживались). Полезно в этом смысле читать книгу Марианны о Максе Вебере и одновременно (лучше сказать – параллельно) ее частные письма Елене, Эльзе, самому Максу. В книге описана публичная жизнь с элементами частной жизни, влияющими на публично обнаруживающиеся факты и обстоятельства, а в письмах в основном корреспондентки остаются на уровне частной жизни, делая иногда экскурсы в публичную сферу, с одной стороны, и в интимную – с другой. Полезно было бы, конечно, очертить границы этих сфер и их хотя бы примерную «топографию», но это уже выходит за пределы нашего исследования.

И стиль в этих двух типах литературы разный: в письмах, как правило, у всех корреспонденток конкретно-деловой – крайне серьезный у Елены, иногда ироничный вплоть до саркастического у Марианны (с. 69), лиричный у Эльзы вопреки ее насмешливому и иногда саркастично-издевательскому тону в обращении с мужчинами (с. 170). Цинизма у всех трех дам не наблюдается, или я в письмах его не встретил. И только в письмах другой возлюбленной Макса – пианистки Мины Тоблер – некоторый элемент цинизма налицо (с. 214), хотя это ее не портит, как считал, наверное, и сам Макс Вебер. Это о письмах. А в мемуарах Марианны стиль постоянно приподнятый, иронию и насмешку, а тем более цинизм там не встретишь, почти все герои там готовы если не для памятника, то для мемориальной таблички, а если кто-то из них совершает низкие или недостойные поступки, то его вина формулируется не в языке обыденной (а тем более интимной) жизни, а в романтически возвышенных категориях. Попытка изнасилования, например, со стороны друга дома Гервинуса, покусившегося на честь тогда еще юной Елены, матери Макса Вебера (с. 46), представлена как охватившее человека «необузданное пламя страсти» и т. п. Кстати, такое «возвышение» оказывается одновременно и «извинением» поступка, ибо тем самым вина и ответственность с человека снимаются и перекладываются на судьбу, богов, другие необузданные и неодолимые силы и т. п. В упомянутом случае (когда возгорелось «пламя страсти») Гервинус, конечно, ни за что не ответил. Поэтому и кажется интересным читать параллельно письма и мемуары, открывая либо одну и ту же жизнь с разных сторон, либо несколько разных жизней в одной и той же.

Разумеется, подавляющее большинство всех этих писем все же не предназначалось для третьих лиц, более того, не предполагалось, что их сможет когда-то кто-то прочесть, кроме их адресата. Отчетливо это осознающие издатели томов Макса Вебера, куда вошли, например, любовные письма Макса Мине Тоблер и Эльзе Яффе, решают вопрос о публикации этих писем просто, руководствуясь не моральными критериями, а, так сказать, «техусловиями» – раз эти письма доступны, из полного собрания трудов и писем Макса Вебера их исключать нельзя хотя бы потому, что оно полное (MWG II/10, 31). Действительно, если человек не хочет, чтобы его письма читали чужие, он должен об этом позаботиться, как это сделала Эльза Яффе, требовавшая от Макса, чтобы он уничтожил все ее любовные письма и записочки, которые также числились в любовном репертуаре; Макс неоднократно писал, что прочел, скажем, ее вчерашнее письмо и записочку. Специфика записочек, правда, мне осталась неясной; Д. Кеслер предположил, что письма Эльзы Максу носили, так сказать, легитимный характер, их можно было показывать и читать супруге Марианне, а записочки полны были интимных деталей и словечек. Записочки Эльзы так же, как и ее письма, были уничтожены Максом Вебером по ее требованию. Макс Вебер, наоборот, уничтожить его письма Эльзу не просил, хотя они часто, как мы увидим, имели крайне интимный характер. Но это и не могло быть иначе. «Человек литературный», один из любимого им идущего через века сословия literati, писцов и грамотеев, Вебер дорожит тем, что им написано, и гордится обычно тем, как это написано, и поэтому то, что им написано, имеет (с его, да и с нашей, его потомков, точки зрения) ценность иногда даже независимо от мотивов и содержания написанного, а потому не должно быть уничтожено. Такая ориентация характерна обычно для мужчин. Женщинам, за исключением писательниц и филологинь, такое щепетильное отношение к своим писаниям не свойственно. Поэтому том II/10 полного собрания трудов и писем Вебера содержит несколько десятков писем Макса Вебера к Эльзе, тогда как писем Эльзы к Максу (насколько известно автору этой книги) существует очень мало и почти все они еще не опубликованы.

Так что любые письма, которые обнаруживаются, даже имеющие интимный характер, должны включаться в полное собрание. Кроме того, многие из них к моменту выхода этого тома и так многократно цитировались, в частности в используемом нами сочинении Радкау. Я думаю, это правильные аргументы, которыми и мы должны руководствоваться при рассмотрении самых разных сторон жизни Макса Вебера, в том числа и интимных. Тем более что помимо представлений о релятивности культурных норм, что заставляет недоверчиво подходить к любым ограничениям, знание обнажившихся именно в этих письмах и фактах деталей жизни должно помочь, как это станет видно далее, уловить некоторые аспекты идей Вебера, традиционно ускользавшие от внимания исследователей. Ведь очевидно, что мышление происходит не в безвоздушном пространстве чистой логики, которая сама по себе есть продукт мыслительного процесса в живых организмах. Думаю, что, если вдаваться в эпистемологическую проблематику, это уведет нас слишком далеко от темы. Достаточно констатировать самоочевидный факт зависимости идейных построений от того, в каких социальных и природных условиях, включая обстоятельства тела и здоровья, они совершаются. Где-то во второй половине книги мы сможем увидеть, насколько изменились взгляды Макса Вебера на любовь, секс и эротику к концу его жизни (с. 261–272) по сравнению с тем, какими они рисуются в его письме невесте и в других письмах в первой и последующих главах. Конечно, это не результат «автономной», на самое себя опирающейся работы разума, дифференцирующего по литературным источникам, скажем, эротику, сексуальность, любовь и пр., а продукт осмысления тяжелых страданий болезни и любовных переживаний. Это в некотором смысле результат близкого знакомства с демонами.

Теперь, как обещано выше, несколько слов о языке книги. Ясно, что многие термины и описания, которые встречаются на предыдущих и, возможно, будут встречаться на следующих страницах, трудно отнести к языку науки, особенно социальной, например демоны, да и те же самые поллюции и эрекции. У кого-то даже это может вызвать негодование, мол, какая же это социология. Но посмотрим на вопрос шире. Социология – это двойственная вещь. Есть социология как наука, есть социология как гуманитарное исследование. Применительно ко второму случаю у нас говорят о гуманитарных науках. То есть в нашем языке это различие не выражено достаточно ярко – и то и другое именуется наукой. У нас даже философия именуется наукой – в классификации ВАК есть раздел «Философские науки». Может возникнуть некоторая путаница. А вот в английском языке под наукой (science) понимается то, что мы считаем естественными науками, то есть науки, которые имеют эмпирическое основание и суждения которых могут быть проверены опытом – верифицированы или фальсифицированы. Поэтому если в английском языке говорят social science, то имеется в виду социальная наука, организуемая по модели и методологии естественных наук. В ней должно быть много математики. Science без математики не science. А нарративная социология, такая, в частности, как у классиков и вообще теоретиков, подходит под рубрику «исследования культуры» (culture studies), «философия культуры» или «гуманитаристика» (humanities). Хотя, разумеется, никто не освобождал ни тех ни других – ни саентификов, ни гуманитариев – от требований логики. Логическая строгость мышления и внимание к фактам должны быть свойственны социологам, работающим в обоих жанрах. Разумеется, все эти разделения достаточно условны, в реальной работе социологов часто смешиваются оба жанра и их трудно разделить.

Нас здесь интересует язык, не язык науки вообще (крайне сложные эпистемологические проблемы вроде формирования научных понятий мы не затрагиваем), а тот язык, который можно считать правильным либо уместным в одном и другом типе исследований. Что я под этим подразумеваю, попытаюсь прояснить, сославшись на статью социолога из Австралии – специалиста в culture studies скорее, чем в social sciences – Алана МакКи. Так и хочется сказать: что хорошего может быть из Австралии! («Из Назарета может ли быть что доброе!») Тем не менее он написал интересную статью под любопытным названием «В социальных науках не говорят Titwank». Идея в том, что языковые предписания, практикуемые в социальных науках, с одной стороны, и в гуманитарных – с другой, сильно различаются. В частности, в social sciences избегают «вульгарного» языка при описании секса, тогда как в гуманитаристике и исследованиях культуры он в определенной степени допускается. Это ярко проявляется в журнальной политике. МакКи, например, рассказывает, что однажды послал рукопись статьи на тему сексуальности и ее отражения в массмедиа в ведущий журнал по социальным наукам. Статья была принята, но рецензент просил внести ряд изменений, так как некоторые выражения, по его мнению, являются вульгарными и ненаучными. «В статье говорится… ‘wanking’ вместо masturbating… ‘tit rubbing’ вместо breast rubbing or fondling… ‘turkey slapping’ [and] ‘titwanking’… Я сделал замены, которые были предложены, и статью опубликовали»[11], – пишет МакКи. Видно, что замены эти, как говорится, вкусовые и отражают не столько характер «научного» языка при описании соответствующих реалий, сколько представления рецензента о языковой норме.

У автора есть много разных интересных мыслей, но здесь меня интересует лишь язык, и интересует прежде всего в отношении к настоящей книге. До сих пор я не очень провинился перед воображаемым рецензентом, разве что его внимание сможет привлечь онанизм вместо мастурбации (с. 96), но это ведь почти цитата из Бинсвангера, великого невролога начала XX в., а тогда именно так все и называлось. Что же касается пресловутых поллюций и эрекций, то это ведь вполне естественнонаучные термины, суждения относительно которых вполне могут быть фальсифицированы. Может вызвать возражение и даже отталкивание не просто эрекция, а эрекция у Вебера, но это уже не по линии языка, а по линии морали, как мы это описали в предыдущем разделе.

Тем не менее в настоящей книге, которая все же претендует на то, что это не беллетристика, а научная биография, трудно, если вообще возможно, реализовать принципы социальной науки в позитивистском смысле, то есть social science. Потому что в последней есть требования, которые просто невозможно удовлетворить, например требование объективности, которая теперь обычно понимается процедурно как фальсифицируемость, или необходимость оставаться в рамках парадигмы, то есть, по сути, требование, чтобы новое исследование согласовывалось с теми, которые были проведены ранее. Здесь как раз так не получается, по крайней мере, применительно к отечественной научной среде, где эта книга вряд ли находит предшественников и единомышленников, хотя с некоторыми западными работами она согласуется, прежде всего с книгой Радкау, собственно и открывшего нового Вебера, у которого был не только героический аскетизм, как о нем писали десятилетиями и часто продолжают писать и сейчас, но и, простите за вульгарность, эрекции и поллюции, а также демоны, определившие во многом его творчество. В наших толковых словарях, к сожалению, не находится сколько-нибудь приемлемого определения термина «вульгарность». Чаще всего решающим в определении является слово «пошлость». И наоборот. «Разрешите вас познакомить. Пошлость – это вульгарность! Вульгарность – это пошлость!» А если приемлемого определения нет, то и пошлость, и вульгарность определяются контекстуально. И мы опять возвращаемся к противопоставлению социальных наук и гуманитаристики. И можем перефразировать Алана МакКи: в социальных науках (во всяком случае, в России) не говорят поллюция и эрекция. А в гуманитаристике, по крайней мере, как показывает наша книга, это допустимо. И мне кажется, очень важно, чтобы термины обыденного языка допускались в научные описания, потому что они скрывают за собой целые области человеческого опыта, в которые, может быть, через посредство сугубо научных, строго определяемых понятий вообще не пробиться.

На научном языке нужно остановиться особо. Почему-то вышло так, что в русском языке научная терминология для описания разделов человеческого опыта, связанных с полом и сексуальностью, практически отсутствует. А когда делается попытка перенести их напрямую из других языков, результат выглядит не меньшей пошлостью, чем вульгарное просторечье или непристойный жаргон. Я вспоминаю, как давно, еще в советское время столкнулся с новаторской для того времени статьей уважаемого И. С. Кона из области сексологии. Там приводилась таблица с классифицированными по полу и возрасту данными о приобщении молодых соотечественников к разным формам сексуального опыта. Среди категорий этого опыта фигурировали «легкий петтинг выше пояса» и «тяжелый петтинг ниже пояса». Я даже вздрогнул, прочитав эти обозначения. Сейчас не помню, задавались ли девочкам и мальчикам вопросы типа «в каком возрасте вы стали практиковать тяжелый петтинг ниже пояса?» Вообще каким-то загадочным образом мы пришли к тому, что все слова, касающиеся сферы половой жизни, – это ныне, как правило, транскрибированные по-русски слова из иностранных книжек. Сегодня все эти консумации и мастурбации представляются труднопереносимой пошлостью. Хочется воскликнуть: «И это в языке Пушкина, Достоевского, Акунина, наконец!» Мог же А. С. Пушкин объясниться с читателем так, чтобы «не рассердить богомольной важной дуры, слишком чопорной цензуры». А нынешние авторы не только не могут, но и не пытаются. Конечно, можно сказать, что Пушкин – не ученый, ему таких языковых трудностей преодолевать не приходилось. Но наши ведь и не преодолевают. Они просто переписывают, что читают, только русскими буквами. Все эти гендерквиры, гендерфлюиды, демибои и демигерлы (это все из Википедии!) – одна, только малая часть нового языка науки о любви и сексе. Это даже не обязательная когда-то научная латынь, это просто с английского. Но и латынь не должна непременно транскрибироваться по-русски. Например, для обозначения непристойного языка, непристойной лексики возникло слово «обсценный» – «обсценный язык». Это вроде из латыни, но пришло через английский. Правда, по-английски это, во-первых, звучит приемлемо [əbˈsiːn], во-вторых, представляет собой термин обыденного языка. У нас же это вроде научный термин, и не в какой-нибудь науке, а в филологии (!) Слово «филология» вроде бы первоначально имело смысл «любовь к слову», но именно филологи принесли это слово («обсценный») в русский язык, а от сексологов и психологов пришли все эти петтинги, консумации, демигерлы и пр. Для этого надо очень не любить русское слово. И все теперь говорят на этом совершенно «обсценном» языке. Поистине наступает «глухота паучья».

Но вернемся к сциентистике и гуманитаристике. Настоящая книга имеет в основном нарративный характер, и в этом смысле относится скорее к гуманитаристике. Основоположник нейропсихологии знаменитый А. Р. Лурия любил говорить о «романтической науке» и считал нужным писать книги двух видов: формально-структурные, которые он именовал классическими, и другие, как он выражался, романтические. Из собственных работ к первым он относил, например, «Высшие корковые функции человека», ко вторым – «Маленькую книжку о большой памяти» (раннее название «Ум мнемониста) и «Потерянный и возвращенный мир» (с подзаголовком «История одного ранения»). Хотелось бы, чтобы настоящая книга в какой-то степени соединяла в себе черты обоих этих жанров.

Продолжим рассмотрение болезни Вебера. Самым распространенным объяснением болезни Вебера практически все врачи считали отсутствие нормальной половой жизни. В медицине (и не только в медицине) того времени (и не только того времени) это было общим местом. Недостаточные либо, наоборот, избыточные половые сношения считались главной причиной любого рода неврологических нарушений. Этому способствовало новое открытие пола в психоанализе Фрейда, его учеников и последователей. Свое мнение о психоанализе вообще и об идеях Отто Гросса, одного из enfants terribles психоаналитического движения, сам Вебер жестко сформулировал позднее, когда волей судьбы оказался замешан в одном из громких сексуальных скандалов эпохи (с. 207). Й. Радкау, которого можно считать одним из главных специалистов по «эпохе нервозности» (так называется его книга, на которую мы ссылались выше), говорит, что точка зрения, согласно которой секс – лучшее лекарство от душевных проблем, была популярной в среде врачей. И не только в среде врачей, но и в самых широких народных массах. Есть много оснований считать, что такое мнение, по крайней мере в широких народных массах, господствует и по сей день.

Так вот, даже в самом первом санатории на Бодензее, куда направился Вебер при обострении симптомов болезни, его лечащий врач Мюльбергер пришел к выводу, что в корне веберовских несчастий лежит недостаточное половое удовлетворение (R, 277). Супруга Марианна и тогда, и впоследствии жестко критиковала такой диагноз, ибо в этой медицинской констатации содержался как бы невысказанный упрек в ее адрес по причине ее недостаточной женственности, привлекательности, отсутствия шарма и пр. Но был в этой ее критике и позитивный аспект – она находила источник болезненного состояния мужа в необходимости «морального самопреодоления», то есть преодоления последствий слишком жесткого воспитания в детстве. Врачи полагали необходимым обеспечить супругам «нормальную» половую жизнь, что должно было стать основанием полного выздоровления мужа. Марианна же считала иначе. Дело не в их супружеской жизни, ибо в течение многих лет подобных проблем не возникало. «У тебя не возникало сексуальных возбуждений, – писала она мужу, – поскольку у тебя вообще не было нервной болезни. И эта половая неврастения, по моему убеждению, есть следствие нервной возбудимости вообще и исчезнет вместе с нею, а не наоборот». Кроме того, писала она, «Альфред недавно сказал мне, что у него затруднения возникают, только когда разгуливаются нервы, и никогда иначе»[12]. Это к тому, что брат Альфред, очевидно, тоже страдал половой неврастенией, хотя и не в такой тяжелой форме.

Врачи в разных санаториях – в Констанце на Бодензее, в альпийском Урахе – применяли разные методы лечения, в частности лечили гипнозом, как раз входившим в моду в то время, прибегали к разным манипуляциям, о которых Марианна пишет с отвращением, в частности к обертываниям, лечению электричеством[13]. Главное – доктора, кажется, не понимали, что происходит с больным. Общая позиция всех консультантов состояла в том, что больному нужно обеспечить «половое возбуждение» и что это обязанность жены. Грубо говоря, жена должна пробудить мужа сексуально, что в дальнейшем должно привести его к выздоровлению. Такое суждение не требует специального медицинского образования, это – на уровне народных рецептов. Но что гораздо хуже, больной и его супруга в результате оказывались в тупике. Ведь в этих рецептах, даже если их давали светила медицины, не учитывалось, что супруги живут в браке вот уже пять или шесть лет, что таких приступов неврастении раньше не возникало, что половых сношений в браке, скорее всего, не было и что брак, тем не менее, как можно предположить, был счастливым. Муж и жена были товарищами и были нужны друг другу. Как жена в таких обстоятельствах должна «сексуально возбудить» мужа? Тем более что доктора, выдвигая такую рекомендацию, одновременно прописывали больному успокоительные таблетки для избегания ночных эрекций. Марианна приходила к выводу, что «ничего позитивного об этих вещах врачи не знают»[14].

Самый общий диагноз медиков гласил: неврастения. Это был крайне популярный в то время, но при этом очень двусмысленный диагноз. Он мог выглядеть как успокоительно расслабляющим («это ведь только нервы», нарушения в вегетативной системе), так и опасно настораживающим – как приближение душевной болезни (R, 291). Применительно к Веберу он выглядел скорее тревожно. Призрак душевной болезни постоянно бродил вокруг семейства: душевная болезнь Эмми Баумгартен, с которой был помолвлен Макс еще до встречи с Марианной и мать которой (Ида Баумгартен, родная сестра матери Макса) позже покончила с собой; сумасшествие отца Марианны, свидетельницей чего она стала еще в детстве; психические заболевания троих ее братьев; наконец, тяжелая депрессия и самоубийство юного племянника Макса Отто Бенеке, которого Максу и Марианне некоторое время пришлось опекать уже в тяжелые годы болезни Макса. Кроме того, упоминание менингита, или воспаления оболочек головного мозга, перенесенного Максом еще в раннем детстве – как минимум внешние следы менингита он сохранял вплоть до времени студенчества, – заставляли консультирующих профессоров озабоченно покачивать головами. Да и господствующее в культуре в то время представление о связи духовной одаренности с душевной болезнью прекрасно укладывалось в диагноз. Книга знаменитого итальянца Чезаре Ломброзо «Гениальность и помешательство» уже тогда была причислена к научной классике. А культ Ницше, господствовавший в Европе, превращал больного, страдающего философа в икону интеллектуалов. Вебер и его жена относились к учению Ницше с его иррационализмом и имморализмом явно отрицательно, что, однако, не означало отрицания его таланта и силы убеждения. Ницше был элементом их духовной среды, частью воздуха, которым они дышали, и тревожную мысль о связи гения и безумия они вдыхали с этим воздухом.

Все это заставляло Вебера пристально всматриваться в себя, опасаясь увидеть знаки потери разума и буквально заставляя себя мыслить четко и методично. Уже гораздо позднее, в предпоследний год своей жизни, в письме Эльзе Яффе он ругает свой тогдашний «чуждый любви холодный мозг», признаваясь тем не менее, что «этот шкаф со льдом часто был мне нужен, целые годы он был последним спасением, тем, что оставалось „чистым“ против бесов, которые играли со мной в свои игры, когда я болел (да часто и раньше)» (MWG II/10, 514). Радкау высказывает, на наш взгляд, обоснованно мысль о том, что стремление добиться максимальной четкости мышления, да и убедить себя в том, что болезнь не разрушила его разум, объясняет тот факт, что первыми работами, которые последовали в период относительного выздоровления, стали именно методологические работы.

Указанная двойственность неврастении заставляла Вебера в попытках самодиагностики делить симптомы болезни на физические и психические. Он разъяснял в письме матери, что апатия, которая им овладевает, это «не психическая» апатия, а нарушения речи – «чисто физическое явление, отказывают нервы» (R, 295). Это все совершенно не медицинские понятия, а своего рода натурфилософские попытки понимания собственной болезни. Кроме того, здесь опять налицо стремление заговорить болезнь, то есть обезопасить себя от нее путем произнесения магических формул, отделяющих физическое от психического; физическое – это функциональные нарушения, которые хотя и не привязаны к каким-то телесным изменениям, но имеют проявления в телесных функциях, тогда как психические функции – способность логически мыслить, например, а также способность отслеживать и умственно фиксировать проявления собственных болезненных процессов и состояний – эта способность остается незатронутой. Когда Вебер говорит о локальных функциональных нарушениях физического характера, он, скорее всего, имеет в виду именно сексуальные нарушения. Но, как справедливо восклицает Радкау, можно ли предположить, что сексуальность – это исключительно физический, то есть исключительно телесный процесс, а не сочетание физического с психическим? И можно ли всерьез предположить, спросим мы, что изощренному уму Макса Вебера было недоступно понимание психической природы сексуальности? Поэтому мы и говорим, что указанное подразделение симптомов на физические и психические и попытки свести болезнь к физическим проявлениям – это не столько попытки диагностики, сколько заговаривание душевных ран. Иначе это трудно объяснить. Конечно, такое псевдорациональное, а в сущности суеверное поведение не делает чести пророку «расколдовывания» (с. 222), но его можно понять как проявление страха перед потерей разума. «Не дай мне бог сойти с ума. // Нет, легче посох и сума; // Нет, легче труд и глад», – писал Пушкин. Страдания – физический или психический характер они имели – конечно, затемняли восприятие и мешали мыслить ясно.

Несколько слов о других попытках диагностировать болезнь Вебера и объяснить ее происхождение. В качестве альтернативы неврастении предлагалась истерия, что для самого Вебера было в определенном смысле более приемлемо. В обоих случаях речь идет о функциональных нарушениях психосоматического характера, но с точки зрения тогдашних представлений при неврастении следовало бы говорить об унаследованных органических пороках, а при истерии – о текущих расстройствах, которые могли быть излиты наружу и таким образом хотя бы на время изжиты. Именно поэтому врачи говорили, что неврастения доставляет страдания больному, а истерия, прежде всего, окружающим. Истерия сначала понималась как женская болезнь, происходящая из неудовлетворенности матки (от греч. hуstera – матка), позднее этиология изменилась и истерия (она же истерический невроз) стала пониматься как и мужская болезнь. Вебер позже много размышлял о культурно-историческом характере истерии и связи с истерией определенных религиозных представлений и практик, в частности женских истерических пророчеств и греческих оргиастических культов (ХИО, 2, 245–246). Теперь во время болезни истерия была одним из альтернативных диагнозов. Но основательность того или иного диагноза не предполагала изменения лечебных процедур. Не было, да, по-моему, и до сих пор нет отдельного лекарства от истерии или отдельного лекарства от неврастении. Все болезни невротического характера лечатся в конечном счете одинаково в зависимости от преобладающих симптомов, на которые и ориентированы предписываемые больному препараты и процедуры.

Отдельного рассмотрения заслуживают предполагаемые причины болезни. Но нервные и психические болезни представляют собой столь сложное многоуровневое сочетание разного рода феноменов, что искать для каждого случая одну причину просто бессмысленно. Если ее все же хотя бы предположительно называют, то оказывается, что вывод делается не на основе опыта изучения индивидуальной болезни, а на основе парадигмы, в которой работает тот, кто называет болезнь. Не от единичного к общему, так сказать, делается заключение, а от общего к единичному – не от больного к болезни, а от болезни – к больному. Соответственно подбираются (определяются) и причины.

Применительно к болезни Макса Вебера работали две парадигмы: модель научной неврологии того времени и модель только еще зародившегося психоанализа. О научно-неврологическом подходе рассказывает Радкау: Отто Бинсвангер, автор самого знаменитого в то время пособия по неврастении, объяснял своим студентам, что рано или поздно «почти каждый неврастеник» «раскроет вам свое сердце и попытается доказать, что он стал несчастной жертвой своих юношеских глупостей» – читай: онанизма[15]. В научно-неврологическом и вообще в научно-медицинском обиходе того времени онанизм виделся иногда как вредная привычка, а чаще как болезнь, следствием которой становятся многочисленные психические расстройства. Поэтому избегание онанизма рассматривалось как строгое требование половой гигиены; оно предписывалось медиками, его внушали родители детям, а те, кто не сумел избегнуть соблазна, но не был обнаружен как занимающийся онанизмом, носил в себе эту тайну как бомбу с часовым механизмом, которая нередко сама по себе порождала в человеке внутренний, иногда невыносимый психический конфликт. Там же у Радкау приводится несколько историй болезни пациентов, ставших жертвой собственных фобий, вызванных занятиями онанизмом. Часто неврастенические симптомы таких пациентов напоминают симптомы болезни Вебера.

Напоминают, да. Но в книге о Вебере Радкау старается показать, что по целому ряду причин заключить «по аналогии» о причине болезни Вебера невозможно. Аргументация у него весьма причудливая. Так, говорит он, такому объяснению (через онанизм) противоречит факт ночных поллюций у пациента. Почему он противоречит? Потому что у взрослых мужчин поллюции встречаются очень редко, а еще реже в случаях, когда сексуальный позыв был уже удовлетворен в состоянии бодрствования. Однако последнее, как представляется, не могло происходить с Вебером именно в тот период. «Если верить записям старого Ясперса, Вебер научился этому (половому сношению. – Л.И.) только с Миной Тоблер и Эльзой Яффе» (R, 298). Если половых актов не было, а поллюции были, значит, и онанизм исключается. Так мыслит Радкау. На самом деле именно сексуальная аскеза, которой Вебер, «человек с сильной половой конституцией», в некотором смысле даже гордился, и могла привести к ночным поллюциям или вообще к половой неврастении даже в отсутствие половых актов в состоянии бодрствования. То есть не безвольное и безответственное самоудовлетворение было виной страданий профессора, а, наоборот, героическое воздержание.

Такое объяснение можно назвать научно-неврологической парадигмой. О психоаналитической парадигме мы уже рассказали – это объяснение через отцеубийство, комплекс вины и конфликт Я и Сверх-Я. Что сразу бросается в глаза, так это то, что две модели объяснения отнюдь не должны исключать одна другую. Просто речь идет о разноуровневых процессах. Неврология изучает нервную систему и ее заболевания, психоанализ – влечения человека и их превращения в ходе социальной жизни. Нервная система – носитель этих самых влечений. А пресловутые поллюции и эрекции, а также припадки – эпилептические и коитальные – это необходимые связующие звенья, которые соединяют в познании два подхода и соответственно две системы понятий и методов, а в самом человеке – его нервы и его личную жизнь. Поэтому ситуация, описанная в предыдущем абзаце, может быть истолкована и с точки зрения неврологии, и с точки зрения психоанализа, и в практике объяснения и понимания связать оба подхода.

Сколько бы ни обсуждались разные стороны болезни Вебера, все равно природа ее остается тайной. Для точного суждения недостает источников; все, кто мог что-то важное вспомнить, умерли, оставив воспоминания. Но эти воспоминания, как правило, не дают ответов на новые вопросы, которые появляются по мере развития исследовательских подходов и методов. Кроме того, отсутствует систематическое медицинское отображение хода болезни. Документы многочисленных врачебных консилиумов и консультаций, которые сохранились, слишком разнообразны и необязательны, чтобы на них можно было полностью полагаться. Достаточно знать, что высказывались предположения о шизофрении, был также медицинский профессор, который считал, что больного может излечить только кастрация (R, 289, 307). Марианна и Елена даже всерьез обсуждали это в письмах.

Документ, который мог бы считаться самым ценным из возможных свидетельств, к сожалению, был утрачен. Летом 1907 г. Вебер составил для невролога профессора Хофмана, который должен был его консультировать, документ, озаглавленный «Отчет о патологической предрасположенности, возникновении, течении и характере болезни». Копию получила и Марианна, она передала ее Ясперсу, по мнению которого это «анамнез, уникальный по дистанции к самому себе, объективности и конкретной точности изображения» (ЕВ, 641). Ясперс позднее вернул документ Марианне, которая впоследствии, во время нацистской диктатуры, якобы вынуждена была его уничтожить из опасения, что он попадет в руки нацистов, которые могут использовать его для дискредитации мужа. Марианна называла его «автобиографией» (в кавычках). «Когда я переписываю отчет, – сообщала Марианна Елене, – передо мной живо встает в памяти все пережитое и выстраданное, и я удивляюсь, что это вообще можно было вынести, особенно Максу! Какие ужасные мучения пришлось ему пережить!» (Ibid).

Это очень трогательное сообщение, и вдове можно только сочувствовать. Но возникает все же пара вопросов. Если она переписывала отчет и даже делала это только единожды, то все равно существовал не один, а как минимум два экземпляра. Она уничтожила оба, не спрятав, не передоверив хотя бы один экземпляр поистине уникального документа верному человеку? В конце концов, не запечатала в стеклянную банку и не зарыла в саду? В это просто трудно верить. И кроме того, не стоит преувеличивать враждебность нацистского режима к наследию национал-либерала Макса Вебера. Его книги не изымались из библиотек, их не жгли на площадях, у него были открытые последователи и даже обожатели в научной и не только в научной среде; одним из таковых был Ханс Франк, нацистский генерал-губернатор того, что осталось от Польши, прозванный после войны палачом Польши (R, 847). То есть Макс Вебер при нацизме не был под запретом, он не был столь популярен, как при жизни и впоследствии, но, возможно, потому, что его время еще не настало. Надо ли было вдове уничтожать историю его болезни, в которой не было ничего политически опасного, а сама болезнь не была ни для кого секретом! Если эта «автобиография» действительно была уничтожена Марианной, то мотив, который она приводит в объяснение своего поступка, не выглядит убедительным.

Так или иначе отчет не сохранился. Сохранилась, конечно, хотя и частично, переписка членов семьи и близких, кто каким-либо образом был затронут болезнью Вебера. Но полной картины, которая могла бы (возможно) обнаружиться в отчете, конечно, не существует. В то же время по косвенным признакам можно судить, что болезнь начиналась раньше и продолжалась дольше, чем эти несколько лет – с 1898 по 2002 или 2003 г., отведенные на болезнь большинством биографов. Даже в косметически приукрашенной, ретушированной, по выражению одного из критиков, биографии Вебера, написанной Марианной, все время проскальзывают тревожные нотки. Так, о студенческой поре Макса она пишет: «…молодой студент усвоил грубое времяпрепровождение буршей <…> и у него были товарищи, удовлетворяющие свою чувственность в безответственных и бессердечных формах. Но мать могла быть благодарной… Ее сын противостоял примеру других: лучше терзаться демоническими искушениями духа, грубыми требованиями плоти, чем отдавать дань физической потребности» (курсив мой. – Л.И.) (МВ, 86). Надо ли спрашивать, почему это «лучше», тем более что Марианна, когда писала эти строки, давно уже знала о демонах, которые пришли позднее!

В берлинский период, по заверению Марианны, молодой чиновник (референдарий) полагает, что «нет женщины, которая могла бы его полюбить, которой он в силу своей натуры мог бы дать счастье». Поэтому своей юной сестре Кларе, спрашивающей его о женитьбе, он отвечал: «Такой старый медведь, как я, топчется лучше всего один в своей клетке» (Там же. С. 151). «И с каждым годом, – описывает Марианна ушедшую в прошлое помолвку Макса с Эмми Баумгартен, – он все больше подчиняется мысли, что, если он не может спасти и осчастливить Эмми, он и сам не имеет права на полное человеческое счастье. К этому прибавляется постепенно нарастающее из темных глубин жизни таинственное чувство, что ему вообще не дано принести счастье женщине» (курсив мой. – Л.И.) (МВ, 144–145). «Моя милая Эмми… – пишет он девушке, с которой когда-то был помолвлен и с которой чувствует необходимость объясниться накануне свадьбы с Марианной, – теперь ты знаешь о прошлом и понимаешь, почему для меня было невозможно не поговорить с тобой открыто <…> Убеждение в том, что я не смогу ни принадлежать женщине, ни сблизиться с девушкой, было, ты знаешь это, следствием моего долгого неразрешенного сомнения в том, как ты относилась и относишься ко мне…» (курсив мой. – Л.И.) (Там же. С. 164). А вот Марианна цитирует письмо Макса к ней из Берлина, еще до профессуры во Фрайбурге: «Мое общее состояние несравненно лучше, чем в предыдущие годы. На это я даже не надеялся, разве что в значительно более позднем возрасте, и во что я даже в период нашей помолвки, для меня в этом отношении очень тревожной, не верил. После того как я в течение отвратительных мучений наконец внутренне достиг уравновешенности, я боялся тяжелой депрессии. Она не наступила, как я думаю, потому, что посредством непрекращающейся работы не позволял ощутить покой нервной системе и мозгу <…> Я думаю, что не должен рисковать и позволить наступившему успокоению нервной системы превратиться в расслабленность, не должен рисковать до тех пор, пока не пойму твердо, что стадия выздоровления окончательно завершена» (Там же. С. 174). О каких отвратительных мучениях и о каком выздоровлении здесь идет речь, если болезнь как таковая, разразившаяся в Гейдельберге, как об этом детально пишет Марианна, еще и не начиналась, если «некое злое нечто», на которое есть лишь намеки в предыдущих главах ее книги, еще не «поднялось» из «неосознаваемых глубин жизни»!

Еще пара примеров из того же жизнеописания пера Марианны. Болезнь вроде бы уже завершена, в биографиях пишут, что это уже творческий 1906 г., уже написана и опубликована «Протестантская этика и дух капитализма», и вдруг «…в разгар лета, время, которое он так любит, его опять мучают демоны» (МВ, 305). «Несмотря на длительный отдых, зима и весна 1907 г. были вновь окутаны мрачными облаками. Для большой работы не хватает сил. Вебер чувствует себя опустошенным и полагает, что такого плохого времени у него не было уже несколько лет» (Там же. С. 309).

Не буду множить цитаты, нужно просто перебросить мостик сразу на полтора десятилетия вперед, когда Вебер уже прошел страшные муки болезни, когда медленно и мучительно к нему вернулась работоспособность, когда уже принесла ему славу «Протестантская этика и дух капитализма», а сам он готовил к изданию написанные еще в 10-е гг. «Социологию религии» и «Хозяйство и общество» и готовился к переезду в Мюнхен. В письме своей тайной возлюбленной Эльзе Яффе от 4 марта 1919 г., то есть немногим более чем за год до смерти, он пишет: «Разве у нас не особенное положение, которое позволяет извинить то, что я иногда испытываю „страх“ за тебя, сердце мое, за нашу красоту, за все <…> В принципе все вообще в порядке и все очень хорошо <…> Надо только задаться вопросом, смогу ли я обеспечить то же самое в Мюнхене (речь о профессуре, предполагавшей большие нагрузки. – Л.И.). А в этом как раз нет уверенности. Ведь никто не верит и не знает, даже Марианна (хотя теоретически знает, но ее любовь и тоска делают это не актуальным), что в смысле здоровья (чисто физически!) я все время живу под лезвием меча» (курсив мой. – Л.И.) (MWG II/10, 500). Из этих строк становится ясно, что болезнь не ушла совсем и висит над ним, как дамоклов меч, даже в момент высшего духовного и душевного подъема. Как пришла она во время взросления Вебера, так и ушла с его смертью. Или, если решиться на более обязывающее суждение, ушла, лишь унеся его с собой.

РАБОТАВШИЙ сначала в Швейцарии, уехавший затем в Америку историк медицины и психоаналитик Генри Элленбергер в книге «Открытие бессознательного» показал на примере биографий нескольких знаменитых ученых и философов, в частности Фрейда, Юнга, Фехнера, Ницше, существование связи «страшных болезней», подобных той, что была у Вебера, с последующим творческим взлетом. Он назвал такую болезнь творческой болезнью.

Это редкое психическое состояние, в которое, согласно Элленбергеру, ученый входит, как правило, после длительного периода упорной и непрерывной интеллектуальной работы, не оставляющей даже возможности отвлечения. Это даже не просто работа, а поиск истины, полная поглощенность какой-то идеей. Главными симптомами болезни, следующей за таким периодом, становятся депрессия, умственное и физическое истощение, крайняя возбудимость, бессонница, головная боль. Болезнь может в некоторой степени совмещаться с профессиональной деятельностью и семейной жизнью. Но все равно больной ощущает себя отрезанным от привычного мира, он живет с таким чувством, будто никто не может понять его болезнь и, соответственно, ему помочь. Попытки самолечения лишь усиливают страдания. В целом это, по определению Элленбергера, «полиморфное состояние, которое может принять форму депрессии, невроза, психосоматических недомоганий или даже психоза»[16]. Каковы бы ни были симптомы, они ощущаются субъектом как болезненные, иногда почти на грани агонии, с перемежающимися периодами облегчения и ухудшения. Такая болезнь может обнаруживаться в самых разных условиях у самых разных людей, но преимущественно творческого склада – шаманов, жрецов и священников разных религий, у определенного рода мыслителей, творческих писателей.

Буквально все эти признаки и характеристики болезни легко увидеть и даже документировать на примере Фрейда. По Элленбергеру, начиная с 1894 г. и далее страдания Фрейда, на основании его собственных описаний, можно классифицировать как невротические, а временами – как психосоматические. Но в отличие от просто неврозов концентрация на навязчивой идее имеет творческий характер. Размышление и самоанализ превращаются в безнадежный поиск ускользающей истины. Фрейд ощущает, что находится на грани открытия величайшей тайны или уже обладает ею, но снова впадает в отчаяние. Ощущение абсолютной изоляции – один из лейтмотивов его писем. Притом что нет данных, говорящих, будто Фрейд действительно был изолирован или к нему в это время плохо относились коллеги. Еще один признак невроза – изобилие уничижающих суждений – именно таковыми награждал Фрейд коллег.

Если обратиться к Юнгу, то здесь творческая болезнь продлилась с 1913 по 1919 г. Она характеризовалась такими же чертами, как и болезнь Фрейда. И у одного и у другого творческая болезнь следовала за напряженным периодом интенсивной исследовательской работы. Во время болезни и Фрейд, и Юнг разорвали или свели к минимуму свои связи с университетом и профессиональными организациями. Оба испытывали очевидные симптомы душевного нездоровья: Фрейд говорил о своей неврастении или истерии, Юнг долгие часы проводил бездумно у озера, строил из камешков маленькие замки. Поневоле вспоминаются конструкторы для постройки замков, которые приобретала для больного Вебера Марианна.

Такая болезнь может длиться до трех лет и более. Выздоровление приходит внезапно и быстро; оно сопровождается ощущением эйфории, и за ним наступает нечто вроде трансформации личности. Субъект убежден, что получил доступ к новому духовному миру или открылся этому новому миру. Это, пишет Элленбергер, легко доказать на примере Густава Фехнера, да и у Ницше его самые оригинальные и, можно сказать, экстравагантные теоретические построения совпадали с периодами мучительной творческой болезни. Элленбергер ссылается на Поля Валери, говорившего, что настоящий творческий писатель может даже внешне меняться, принимая образ, соответствующий духу его сочинения. Как может воздействовать на личность ученого его открытие, демонстрирует пример Роберта Бунзена. Когда Бунзен открыл спектральный анализ, его видение мира изменилось и то же произошло с его личностью; с тех пор он «держался как король, путешествующий инкогнито»[17].

Большая часть отмеченных Элленбергером признаков характерна и для болезни Вебера. Совпадающие симптомы описаны в предыдущей главе подробно. Также и ощущение покинутости, недоверие врачам и желающим добра коллегам. Иногда мало чем обоснованная враждебность к определенным персонам: у Фрейда это злобное отношение к много для него сделавшему Блейлеру, у Вебера, например, к историку Лампрехту. Также и расставание с университетами и научными и профессиональными организациями. Простившись с Гейдельбергским университетом, Вебер принял статус «приватгелерте», так сказать, независимого ученого, каковым оставался до 1916 г., то есть до получения профессуры в Вене. Что действительно отличает случай Вебера от описанных Элленбергом, так это отсутствие счастливого выздоровления и эйфории великого открытия. Выход Вебера из болезни оказался долгим и постепенным и вообще, как я пытался показать в предыдущей главе, полностью так никогда и не состоялся. Тем не менее озарение великого открытия имело место, и держался открыватель значительную часть оставшейся ему жизни действительно как король, путешествующий инкогнито. Но об этом далее (с. 190, 274).

Годы болезни, сколь бы ни были тяжки, ознаменовались в то же время серьезным улучшением материального положения профессорской семьи. Марианна получила значительное наследство от умершего деда – текстильного фабриканта из Билефельда. Поэтому потеря профессорского жалования, когда Макс в 1903 г. наконец окончательно простился с университетом, не привела к финансовой катастрофе. Кроме того, семья переехала из съемной квартиры в родовую виллу Фалленштайнов в парке на берегу Некара, заняв там весь бельэтаж. Марианна даже писала в воспоминаниях, как импозантный профессор отдыхал на выходящем в парк балконе, греясь на солнце в чем мать родила и куря длинную трубку. Он вообще любил солнце и во время болезни особенно тяжело переносил туманную, пасмурную Германию. Если не считать месяцы, проведенные в санаториях, болезнь проходила в основном в поездках по Италии (иногда на Лазурном берегу во Франции), длящихся недели и месяцы. Сицилия, Лаго-Маджоре, Тоскана, Неаполь, Рим, Венеция и т. д. – в этих местах найти чету было гораздо легче, чем в Гейдельберге. На первый взгляд может показаться, что период болезни стал для Вебера достаточно приятным времяпрепровождением. Но следует помнить, что, как точно сформулировано в одной из работ, посвященных Веберу, это был жизненный этап, когда «за титаническим подъемом на место любимца богов в вильгельмовской научной системе последовало глубокое падение в болезнь и депрессию, от которых он вроде бы выздоровел, но так и не сумел избавиться»[18]. С этого времени он словно находился на другом берегу, ведь мир больных как бы отделен от мира здоровых непреодолимым препятствием.

С того берега Веберу во время его творческой болезни и после удалось увидеть многое, что не виделось ни ему раньше, ни другим, здоровым людям. Это стало ясно после выхода в свет в 1904–1905 гг. работы «Протестантская этика и дух капитализма» (далее – ПЭ), которая, собственно, и положила начало его мировой славе.

Это была первая работа Вебера, вскрывающая соотношение институтов «религия», «мораль» и «хозяйственная организация» в едином целом жизни общества. В дальнейшем именно этой теме Вебер посвятил свои главные социологические труды: «Хозяйство и общество» и «Хозяйственная этика мировых религий» (мы будем подробнее говорить об этом в главе 7).

Тезис Вебера. Здесь же, в ПЭ, Вебер будто бы постепенно подбирается к проблеме и, проведя читателя по лабиринту имен, цитат, идей, чужих и собственных умозаключений, подводит его к формулировке того, что позже назвали тезисом Вебера. Суть его примерно в следующем: Реформация благодаря воздействию своих религиозных доктрин в качестве побочного эффекта вызвала к жизни капитализм, поэтому следование нормам этики протестантизма вело к успеху именно в капиталистической системе хозяйственной организации. Сам Вебер, конечно, так примитивно не формулировал, но это как бы само собой следовало из его изложения, предполагалось или даже, как считают некоторые, «гипнотически» внушалось. Во всяком случае, именно так и была воспринята веберовская работа, благодаря чему и было изобретено само понятие «тезис Вебера». Действительный тезис Вебера, если бы он существовал как таковой, должен был бы быть сформулирован гораздо слабее. Вебер имел в виду избирательное сродство между Реформацией и капитализмом. Поэтому Реформация не «породила капитализм», а «совпала с капитализмом», оказалась ему близка. В формулировке современного социолога тезис Вебера должен выглядеть так: Реформация породила религиозно обусловленный, методически рациональный образ жизни и профессиональную этику, которые лучше всего «подошли» капиталистической организации хозяйства (HPM, 87).

Религия и образ жизни. Нужно последовательно рассмотреть обе составляющие этого «уравнения». Первое – это религиозно обусловленные образ жизни и мораль. Чем вообще должно было быть вызвано стремление к изучению корреляции религии и структуры хозяйства? Сам Вебер отвечает на такой вопрос очень просто: «Мы имеем в виду несомненное преобладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих, и прежде всего среди высшего технического и коммерческого персонала современных предприятий» (ИП, 61). Причем Вебер не претендует на открытие, прямо говоря, что это неоднократно обсуждалось в католической прессе и на конференциях. Затем он разбирает разные варианты объяснения этого феномена, прежде всего указывая: нельзя объяснять дело тем, что, мол, реформация дала свободу экономической работе и экономическому успеху, которые сами собой, так сказать, без участия религии приобрели капиталистический «стиль». Наоборот, говорит Вебер, Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной, причем «замену господства необременительного, практически в те времена мало ощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни» (ИП, 62). Эта новая регламентация и стала, собственно, механизмом проникновения новой морали в практическое поведение граждан, в частности экономическое. О том, что это за мораль, что это за особенная протестантская этика, мы порассуждаем позднее. Пока что нужно определить, что это за дух капитализма, который, как предполагается, уже существовал и которому так подошла, так пришлась ко двору протестантская этика.

Дух капитализма. Вебер предпочитает не конструировать дух капитализма, развертывая его из нескольких априорно данных предпосылок, а списывать, срисовывать его из материалов, отражающих реальную жизнь и реальные устремления живых людей с предпринимательской ориентацией и предпринимательским огоньком. Свидетельства таких людей и такой жизни оказалось нетрудно найти. Вебер опирается на автобиографию Бенджамина Франклина – человека, не только обладающего предпринимательским духом, но и способного к рефлексии, осмыслению собственного хозяйственного поведения. «Автобиография» Франклина и его «Поучение сыну» оказались подходящими источниками.

Вот краткие выдержки из обширного документа, цитируемого Вебером в ПЭ:

Так проповедует Бенджамин Франклин. Вряд ли кто-либо усомнится, говорит Вебер, в том, что эти строки пропитаны именно «духом капитализма», хотя это отнюдь не означает, что в них содержится все то, из чего складывается этот «дух». «Идеал его – кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого рассматривать приумножение своего капитала как самоцель» (ИП, 73). Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная этика, отступление от которой рассматривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о «практической мудрости» (это было бы не ново), но и о выражении некоего этоса. Это и есть самое важное для Вебера. Ведь говорится не то, что, мол, есть некий избыток предпринимательской энергии, который реализуется независимо от (или даже вопреки) морали. Все совершенно наоборот: требование морали состоит в том, чтобы зарабатывать деньги независимо от того (или даже вопреки тому), достаточно ли у тебя предпринимательской энергии. Все, что рекомендует молодому человеку Франклин, – это не полезные советы, не лайфхаки, как некоторые теперь выражаются, а моральные предписания по ведению достойной жизни. В этом специфическом смысле Вебер и понимает дух капитализма.

Капиталистическая этика. Во многом эта специфическая капиталистическая этика родственна традиционной этике. Но под нее оказывается подведен совершенно другой фундамент. Франклин призывает к честности. Честность, безусловно, традиционно важная добродетель. Но для Франклина честность полезна не сама по себе как неотъемлемая характеристика порядочного человека, а потому, что она приносит кредит. Так же обстоят дела и с прочими добродетелями – скромностью, умеренностью, пунктуальностью, прилежанием и т. д. Каждая из них важна не сама по себе, не как таковая, а потому (и в той мере!), что приносит деньги и делает человека, обладающего этими добродетелями, богаче, причем не в духовном, а в прямом финансовом смысле, и успешнее на пути обогащения.

Возникает момент, на который обращает особое внимание Вебер. Может показаться, даже более того, должно показаться, что поучение Франклина – это поучение лицемера, урок лицемерной морали, где всякое доброе поведение рассматривается лишь с точки зрения того, насколько оно окупается. За этим как бы скрывается некоторая недобросовестность, даже элемент мошенничества: человек будто бы ведет себя так, чтобы выманить деньги у других людей, а затем применить их для собственной пользы, может быть, для собственных удовольствий. Но вот здесь и возникает то специфическое, что характерно для поучения Франклина и шире – для духа капитализма, как он воплощается в этом поучении. Да, пишет Вебер, «summum bonum этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе», но «при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов» (ИП, 75); «эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к „счастью“ или „пользе“ отдельного человека». «Теперь уже не приобретение денег служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретение денег, которое становится целью его жизни» (ИП, 75). В результате получается так, что всякое подозрение в лицемерии, недобросовестности, не говоря уже о мошенничестве, оказывается нерелевантным, ибо эти перечисленные инструменты обмана ближнего (лицемерие и т. д.) начинают выглядеть потусторонними для капиталистического «духа», состоящего, как парадоксально это ни звучит, в добродетельном приобретении денег, в добродетельной наживе. А мошенничество и прочие вещи, конечно, существуют в жизни, но не принадлежат к «чистому типу» капиталистического духа.

Мы попытались разобраться, как, по Веберу, надо понимать дух капитализма. Его надо понимать как добродетельное само по себе стремление к наживе. Но все еще остается вопрос о том «методически рациональном» образе жизни и о той профессиональной этике предпринимателя, которые якобы были принесены Реформацией и прекрасно «подошли» складывающемуся или, может быть, уже сложившемуся тогда духу капитализма. Без этого останется непонятым вопрос, поставленный Вебером в самом начале работы: почему в предпринимательской профессии преобладают протестанты? Конечно, этот конкретный вопрос совсем не главный, но он послужил как бы детонатором идейного взрыва, который вызвала работа «Протестантская этика и дух капитализма».

Новое представление о значимости профессии. Несколько слов о том, что такое Реформация. Это религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе XVI – первой половины XVII вв., направленное на реформирование католической церкви. Началом Реформации считается выступление доктора богословия университета саксонского Виттенберга (ныне Лютерштадт-Виттенберг) Мартина Лютера, который 31 октября 1517 г. прикрепил к дверям церкви в Виттенберге свои 95 тезисов, в которых выступил против злоупотреблений католической церкви, в частности против продажи индульгенций. Завершением Реформации считается подписание Вестфальского мира в 1648 г. У Реформации не было единой доктрины. Протестантизм получил распространение во всей Европе в вероучениях последователей Лютера (лютеранство), Жана Кальвина (кальвинизм), Цвингли (цвинглианство) и других менее значимых или же представлявших собой разновидности названных учений.

Соединительным звеном между религиозной моралью, выработанной Реформацией, и рассмотренным нами духом капитализма явилось новое представление о профессии, точнее о профессиональном долге. «Нравственная квалификация мирской профессиональной деятельности – одна из самых важных идей, созданных Реформацией и, в частности, Лютером», – пишет Вебер (ИП, 98). Разумеется, представление о профессии есть в разных религиях и в разных религиях выглядит по-разному, но если сравнить в этом отношении католицизм с Реформацией, то окажется, что Реформация ставит моральный акцент и религиозное вознаграждение за мирской профессионально упорядоченный труд несравненно сильнее и выше, чем католицизм. Вебер показывает, что заслуга в этом принадлежит в первую очередь Лютеру. Лютер создал это новое осмысление роли труда и профессии, работая над переводом Библии. Он как бы вложил в Библию собственные идеи и взгляды, и Вебер это продемонстрировал с кропотливостью филолога-классика. Сердцевиной этих новых взглядов стала ценность и богоугодность исполнения человеком своего трудового долга в миру, что было противоположностью католическому идеалу ухода от мира. То есть не монашество или отшельничество оказывается идеалом нравственности (ответственности перед Богом и людьми), а мирская повседневная работа в сознании своего профессионального долга. Это одно из самых масштабных идейных свершений Лютера; практически все последующие протестантские конфессии и группы восприняли эту идею.

Однако у Лютера понимание профессии остается во многом традиционным: каждый должен служить в своей профессии, в которую призван Богом, до конца жизни; немецкий социолог, много сделавший для систематизации взглядов Вебера, Х.-П. Мюллер называет это по-ученому структурным консерватизмом Лютера (HPM, 93). Вебер считает, что такого структурного консерватизма недостаточно, чтобы проложить мостки для перехода к капиталистическому духу. Вебер ищет переход к нему в доктрине Кальвина и учениях сектантских общин, проповедующих так называемый аскетический протестантизм: баптистов, меннонитов, квакеров и др. (ИП, 175). Возникают вопросы: почему кальвинизм и др., в чем видит Вебер предпочтительность этих направлений с точки зрения побуждения людей действовать в том направлении, которое близко или соответствует духу капитализма, или, если уж ставить вопрос совсем грубо: какие новые, причем особо важные с точки зрения капиталистического хозяйствования стимулы к наживе создает кальвинизм?

Кальвинизм и протестантская этика. Согласно учению женевского теолога Жана Кальвина, судьба человека предопределена, внемирный и непостижимый Бог определил одних людей к вечной жизни, других – к вечной смерти. Эту судьбу ничто не может изменить, как человек ни бейся, – ни заслуги, ни провинности, ни добрые дела, ни магические ритуалы (таинства). Но самое страшное даже не в этом; пусть судьба будет тяжкой, но если я об этом знаю, то я вопреки всему хотя бы буду стараться ее смягчить. Самое страшное в том, что судьба эта человеку не известна. Бог делает выбор, но не подает знака о своем выборе. Человек не только не может изменить свою судьбу, он даже не знает о своей судьбе: будет ли душа его спасена к жизни в вечном блаженстве или он осужден к вечной смерти и страданию в аду. Самое страшное в том, что это уже случилось: Бог сделал выбор, и изменить ничего нельзя. Назначенный к спасению спасется, назначенный к гибели погибнет. Бог судит как сталинские чрезвычайные тройки – без адвокатов и кассаций. И даже еще более жутко: осужденному приговор не сообщается, но осуществляется. Никто не может его изменить, можно только предполагать, каков приговор, и единственное средство удостовериться в своей принадлежности к спасенным – это подтверждение, причем подтверждение в своей мирской профессии, неутомимый успешный труд во славу Божию.

Марианна Вебер, рассказывая о протестантской этике, назвала учение Кальвина о предопределении страшным (МВ, 297). Оно действительно страшное. Ведь даже успех как критерий спасенности не облегчает человеческую жизнь. Успех преходящ, жизнь не может состоять из одних успехов, сегодняшний успех может обернуться завтрашней неудачей, а это означает, что окончательного подтверждения не бывает и быть не может. Каждая неудача должна трактоваться как невозможность спасения? А каждый успех как всего лишь возможность, но не подтверждение спасенности? То есть вся человеческая жизнь оказывается борьбой не за спасение души даже, а за подтверждение предположения о спасении.

Именно такая духовная позиция и именно такое душевное переживание создало совершенно новые религиозные типы – пуританина, квакера, меннонита, баптиста и т. д. (ИП, 175). Макс Вебер рисует психологию этого нового христианина. По сравнению с католиками он ощущает себя страшно одиноким, утратившим огромную церковь как гарантию спасения, потерявшим все удобные магические вспомогательные средства спасения. Он наедине с Богом, по отношению к которому он – Его орудие, а не Его сосуд, и Бог требует от него действий, а не чувств и настроений. По этому такой кальвинист или пуританин (баптист, меннонит, квакер и т. д.) занимается своими земными делами как богослужением. И вся страсть его не выливается в преследование «тварных» целей и интересов, а переносится на дело. Он ищет уверенности в спасении посредством систематического самоконтроля для преодоления иррациональных влечений посредством методического образа жизни – мирской аскезы. В табл. 1 как раз описываются главные практические религиозные установки в католицизме и основных протестантских конфессиях.

Эта таблица в принципе отражает все те аспекты вызванных Реформацией преобразований в христианстве, которые мы описывали выше. Но она требует некоторых кратких пояснений. Сначала о католицизме. В католической вере человек – сосуд Бога. Считается, что предназначение человека – содержать в себе Бога. Католическое благочестие состоит в исполнении традиционных обязанностей христианина: ходить в церковь в предусмотренные дни и часы, отмечать церковные праздники, совершать возрастные и прочие антропологические ритуалы (крещение, отпевание и др.), а уже сверх того – совершать добрые дела. Если совершен грех, церковь может разрешить его через таинство исповеди (а раньше еще и через покупку индульгенций). Практически все это говорит о том, что церковь неявно признает, что истинно нравственная христианская жизнь на практике невозможна и что человек – не ангел.

Прошло больше ста лет со времени публикации ПЭ, и более чем уместно задать вопрос: а не устарели ли вообще соображения Вебера о природе капитализма и его духа, если не возникшего, то, во всяком случае, обретшего определенность во взаимодействии с протестантской этикой? Спекуляций на эту тему в литературе немало. Кое-что об этом будет сказано далее, но детально останавливаться на них мы не будем; само превращение содержания ПЭ в разновидность поп-социологии, о чем еще будет сказано (с. 130), свидетельствует о том, что они не просто не устарели, а стали восприниматься как констатация очевидностей современности. Имея это в виду, попытаемся кратко показать, как основные намеченные Вебером тенденции проявились в наше время. А также попытаемся понять, как сам Вебер представлял себе будущее профессионального этоса, сложившегося на основе протестантской этики эпохи Реформации, и каким, с его точки зрения, должно быть будущее экономической системы, возникшей из духа капитализма. Сначала по первому пункту – мы можем смело констатировать наличие в наше время двух в общем и целом достаточно устойчивых тенденций: первая – сохранение (если не возрастание) этического веса современной профессиональной специализации и вторая – сохранение (если не ослабление) этического веса стремления к богатству. То есть конститутивные характеристики капиталистической организации хозяйства и личности в принципе сохранились, однако получают все более разнонаправленное развитие. Если сказать то же самое, но более понятными словами, то этическая ценность совершенствования в профессии сохраняется (или даже усиливается), а этическая ценность стремления к наживе скорее падает. Мáстера в своем деле хвалят, того, кто гонится за деньгами, скорее осуждают. Фразы типа «ничего личного, только бизнес» идут по разряду циничных. Наверное, так не везде, но, во всяком случае, так в России.

Теперь о том, как видел будущее этой констелляции идей и интересов Макс Вебер. Вообще-то он старался избегать любого рода футурологии. Но в самом конце ПЭ он кратко, но выразительно охарактеризовал то, что происходило на его и продолжает происходить в еще более выразительной форме на наших глазах.

Сейчас ясно, что «последний центнер горючего» или лучше сказать (в свете современной энергетики) последний гигаватт энергии не прогорит никогда. А это значит, что весь жизненный стиль современного мира, продиктованный современной экономической и производственной организацией, созданный аскетическими профессионалами, сохраняется и сохранится, но уже в отсутствие одушевлявшего его религиозного духа.

«По Бакстеру, забота о мирских благах должна обременять святых этого мира не более чем „тонкий плащ, который можно ежеминутно сбросить. Однако плащ этот волею судеб превратился в стальной панцирь“» (курсив мой. – Л.И.) (ИП, 205).

Вебер сам разъясняет этот образ: «По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. Но в настоящее время дух аскезы – кто знает, навсегда ли? – ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре с тех пор, как он покоится на механической основе» (Там же).

О Бакстере мы уже говорили выше. Работай, не жалея сил, в своей профессии, проповедовал Бакстер, ибо ты трудишься не для плотских радостей, а во славу Божию, а для этого можно трудиться и можно быть богатым. Именно такая мотивация за столетия создала современное общество со всей его хозяйственной и производственной организацией, социальной структурой и стилем жизни, то есть способом организации жизни. Внимание к жизненным благам и забота о них в мире христианской аскезы должны были существовать лишь в том объеме, который обеспечивал бы необходимые условия для труда во славу Божию. Я хорошо питаюсь, хорошо одеваюсь и прочее тому подобное только для того, чтобы хорошо работать, а работаю я во имя Господа. По мере десакрализации труда уходил в прошлое его смысл, продиктованный Реформацией, но оставалась сама система трудовых отношений и весь космос современной организации жизни, включающий социальную иерархию, бюрократию, системы жизнеобеспечения и т. д. И в этих условиях мирские блага, в христианской аскезе мыслившиеся как средства достижения цели (богоугодной жизни), сами стали целью. То есть из-под гигантского здания современной социальной и экономической организации, созданного за века господства капиталистического этоса, был вынут его фундамент. У Бакстера мирские блага, требующиеся для успешной экономической работы, были как легкий плащ, который ничего не стоит сбросить с плеч, а у Вебера они превратились в жесткий как сталь панцирь. Мы еще вернемся к этой метафоре, одной из центральных для веберовского понимания современного мира.

Мы видим, что у Вебера печальный прогноз. Воодушевленная когда-то протестантской этикой техническая цивилизация постепенно утрачивает основу собственного развития – свой религиозноэтический пафос: она уже совершенно забыла Бога и во все ускоряющемся темпе забывает человека как этическое существо. Молодой современник Вебера оригинальный философ Людвиг Клагес пришел к подобным же мыслям независимо от Вебера. Он писал, что наступает эпоха «постисторического» человечества, где люди перестают быть людьми вообще, превращаясь в манекены и роботов. Подробнее об этом говорится в последней главе (с. 343). При этом особенно важно, что Вебер видел именно в протестантской этике и ее путях в современном мире начало и основание этого печального превращения. И еще не надо забывать, что именно сам Макс Вебер с его идеей «расколдовывания» мира и тотальной рационализации жизни (с. 221) стал одним из основоположников познания и успешного продвижения этой достойной сожаления «культурной эволюции». Это, по мнению Клагеса, в конечном счете и убило Вебера (с. 347).

Сочинение Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» было опубликовано в «Архиве социальной науки и социальной политики» в номерах за 1904 и 1905 гг., а в 1905 г. издано отдельной книгой. Оно сразу было с огромным интересом воспринято в Германии, где шла активная дискуссия о капитализме как не только экономическом, но и прежде всего культурном явлении, его природе и возникновении, и существенно повлияло на труды ученых, что называется, первого ряда, таких как Э. Трёльч, В. Зомбарт и др., уже в первое десятилетие после своего выхода в свет. Но авторитет Вебера в мировом масштабе начал складываться лишь после того, как «Протестантская этика» была открыта и, можно сказать, широко разрекламирована в американской научной среде молодым социологом (а впоследствии классиком американской социологии) Толкотом Парсонсом. В предисловии к первому тому русского издания «Хозяйства и общества» сказано, что молодой Парсонс открыл Вебера, продолжив в 1926 г. после года в Лондонской школе экономики академические занятия в Германии. В Гейдельберге он познакомился с наследием Вебера. При чтении «Протестантской этики» его настолько захватила мощь веберовской аргументации, что он решил добиваться у вдовы и издательницы Вебера прав на английский перевод. В результате трудных переговоров с лондонским издателем Стенли Анвином (Unwin), который возражал против непрофессионального переводчика, к тому же американца, в конце концов, появилось во многом спорное, но имевшее несомненный успех первое американское издание ПЭ. Успех этого издания среди социологической публики повлек за собой новые переводы статей и фрагментов больших работ, в связи с чем возник своего рода миф о Вебере как о единственном классике немецкой социологии. Кроме собственных неоспоримых достоинств труда Вебера успех «Протестантской этики» в Америке был предопределен еще тем, что в центре внимания автора стоит фигура Франклина, представлявшего собой в определенном смысле икону американской предпринимательской идеологии. В результате после Второй мировой войны интерес к работам Вебера вернулся в Германию и вообще в Европу вместе с волной хлынувшей туда американской социологической литературы. Уже к тому времени сложилась существующая уже более века ситуация: подлинно значимо в мире то, что значимо в Америке. Тем более что в самой Германии признание Вебера и осознание его роли, начавшееся в 20-е гг. уже посмертно, когда Марианна издавала обширные тома «Хозяйства и общества» и «Хозяйственной этики мировых религий», затормозилось и почти остановилось во время господства нацизма. Поэтому, когда после войны происходило возрождение науки в Германии и Европе вообще, Макс Вебер вернулся (разумеется, не лично, а своим творческим наследием) из Америки в родную страну и уже в роли классика социологии (ХИО, 1, 11–12).

Так выглядит ситуация, представленная в общих чертах в предисловии к русскому изданию первого тома «Хозяйства и общества». На самом деле все было гораздо сложнее. Во-первых, относительно того, что освоение Вебера почти остановилось во время нацизма. Конечно, такие слова, как «социология», «социум», «социальная система» и пр., не укладывались в рамки национал-социалистической идеологии. Термин «общество» как Gesellschaft не приветствовался, но «общность» как Gemeinschaft оказалась просто даже очень ко двору. (Подробнее об этих понятиях см. в главе 7, с. 241.) Человек не винтик в механическом обществе, а неотъемлемый член общности как живого целого. Ну и, конечно, социологические исследования разного рода велись, хотя часто в альтернативном, так сказать, лексическом оформлении.

(Кое в чем похожей была ситуация в позднем Советском Союзе, когда, например, под руководством поставленного партией руководить социологией профессора М. Н. Руткевича развернулась борьба против иностранных терминов в отечественной социологии. Было указано писать социальное расслоение вместо социальной стратификации или социальные перемещения вместо социальной мобильности и т. п. Под раздачу попала, как легко видеть, в основном общенаучная латынь. На реальные исследования это лингвистическое насилие повлияло не очень сильно.)

Что же касается имени и наследия самого Вебера, то он при национал-социалистах отнюдь не был проклят и забыт. Как говорит Радкау, указаний по партийной линии насчет Вебера не имелось, его книги не сжигались, его имя ниоткуда не вымарывалось (R, 846). Многие крупные ученые – среди них Карл Шмит, считавшийся одним из ведущих философов права как в нацистской Германии, так и после нее, – развивали идеи Вебера, не в последнюю очередь его социологию господства. В правильном или как с точки зрения сегодняшнего либерализма неправильном направлении они их развивали, это другой вопрос, для нас важно, что освоение Вебера двигалось вперед не только в Америке, но и в Германии.

Теперь об американском Вебере. Здесь все тоже выглядит не так просто: Парсонс увидел, ему понравилось, начал переводить, и мысль была только о том, чтобы Марианна разрешила и договориться с издателем. Перед тем как «пришел, увидел, победил», была огромная исследовательская работа, да и после выхода английского издания победа не казалась такой однозначной. Парсонс был в Гейдельберге не мимоходом на манер научного туриста – в 1925–1926 гг. он работал в Гейдельберге над докторской диссертацией «Капитализм у Зомбарта и Макса Вебера», представленной на немецком языке и защищенной в 1926 г.[19] Затем в 1928–1929 гг. в американском Journal of Political Economy были опубликованы две его большие статьи, воспроизводящие принципиальное содержание английского варианта диссертации, защищенного в 1929 г. в Амхерст-колледже в Кембридже, Массачусетс. Но о переводе ПЭ на английский язык до поры до времени речь не заходила. Согласно материалам У. Герхард[20], Парсонс начал работу над переводом, когда в 1926 г. готовил учебные материалы в Амхерсте для студентов, не знающих немецкого, по своему курсу социологии с упором на новейших европейских авторов. Для уточнения имеющихся собственных переводов он попросил профессора Бергштрассера в Гейдельберге выслать ему почтой оригинал его собственной хранящейся в Гейдельберге диссертации. Считается, что профессор отправил, но пакет так и не прибыл в Кембридж. Так или иначе, прибыв в 1927 г. в Гейдельберг на диспут по защите диссертации, Парсонс попросил у Марианны Вебер разрешение на перевод ПЭ, которое, несомненно, и получил.

Во-вторых, приход Вебера на американский «научный рынок» отнюдь не был ознаменован триумфом. Его там, грубо говоря, не ждали. Основой развития социологии в то время был позитивистско-натуралистический подход. Вот для примера перечень направлений, представленный Питиримом Сорокиным в его почти тысячестраничном обзоре современных социологических теорий: механистическая школа, географическая школа, биоорганизмическая школа, расовая, наследственная и селекционистская ветви, социологический дарвинизм и теории борьбы за существование, биосоциальная школа, демографическая социология, биопсихологическая школа, инстинктивистская социология, социологистическая школа, неопозитивистская ветвь, формальная социология, экономическая интерпретация истории, психологическая школа, бихевиористы, инстинктивисты, психосоциальная школа[21]. Мимо Макса Вебера Питирим Сорокин не прошел. Хотелось бы предложить читателю угадать, в какую группу он включил Вебера. Правильно, в психосоциальную школу. Это такая сборная группа, ее содержание описывается так: «Различные интерпретации социальных явлений в терминах культуры, религии, права, общественного мнения, обычаев и прочих психосоциальных факторов»[22]. Сорокин достаточно детально анализирует ПЭ и другие работы Вебера (в частности, ХИО) наряду с трудами других представителей психосоциальной школы, например У. Самнера, У. Росса и других ученых, которые сегодня представляются фигурами из далекого прошлого социологии. Он приходит к выводу: «…анализ Вебера не показывает <…> какова доля религиозного фактора в формировании хозяйственной этики и, соответственно, степень его участия в определении ее влияний в сфере экономических явлений. Таким образом, после работы М. Вебера мы так же мало знаем о степени эффективности религиозного фактора, как и прежде. В этом отношении работа Вебера имеет те же самые недостатки, что и остальные теории»[23]. Я не буду комментировать вывод Сорокина, каждый может, если есть желание, ознакомиться с ходом его аргументации. Важно, что Вебер не мог быть правильно понят, поскольку не мог быть даже правильно классифицирован в тогдашней социологической систематике. В Америке тогда и сам Сорокин был в определенном смысле фигурой из прошлого, а фигурой на следующие 30 с лишним лет был Парсонс, на научное становление которого Вебер оказал едва ли не решающее влияние.

О возвращении Вебера в Германию после войны в цитированном отрывке из предисловия к ХИО было сказано правильно.

К настоящему времени ПЭ постигла удивительная судьба – она стала одним из центральных элементов того, что можно назвать поп-социологией. Поп-социология – это когда из сложных отношений и мыслей извлекают некую примитивную схему чаще всего идеологического содержания и используют ее для обоснования собственных целей и интересов. Примером такой поп-социологии является, например, основанная на идеях Карла Поппера схема «социализм равно тоталитаризм». Ну и Макс Вебер пал жертвой такого же «короткого замыкания» в мозгах людей, которые не заинтересованы в том, чтобы думать, но ищут самый короткий путь для обоснования или подтверждения собственной позиции. Им ясно, что на Западе хороший капитализм, потому что там хорошие, усердно трудящиеся люди, каковы суть протестанты с их особенной этикой, а на Востоке нет протестантской этики, и потому ничего хорошего там быть не может. Об этом говорят журналисты, телеведущие и даже светские львицы (все это в общем одного поля ягоды). Эта схема представлена в разного рода научных, публицистических, пропагандистских трудах, давно уже превратившись в идеологическую формулу. Замечательный пример: цитата из книги небезызвестного Дональда Трампа, экс-президента США, задуманной как консультационная книга по бизнесу и опубликованной еще до того, как он стал президентом: «Многие, возможно, считают, что нельзя на одном дыхании говорить о Боге и о профите, но Бог всегда играл центральную роль в том, что мы думали о капитализме. Протестантская трудовая мораль веками была основой успеха… Стремление к благосостоянию – неотъемлемая часть нашей религиозной культуры»[24]. В нашем случае то, что доступно Юпитеру Трампу, в силу интеллектуальной простоты доступно и быку, то есть практически каждому студенту. Студенты иногда даже удивляются: как это просто – и Макс Вебер, и вообще природа современного капитализма! Если бы сейчас провести опрос в среде интеллигенции и гуманитарного студенчества относительно факторов возникновения современного мироустройства, думаю, оказалось бы, что тезис Вебера о том, что протестантская этика породила капитализм, был бы на первом месте в обоснование представлений о современном мире. Или его обогнал бы тезис Поппера о соотношении социализма и тоталитаризма? Надо только, сравнивая оба этих тезиса, учитывать, что в случае с Поппером мы имеем дело с удавшейся пропагандистской акцией, а в случае с Вебером – с вульгарно-упрощенной интерпретацией серьезного исследования. Книга Поппера писалась как боевой памфлет, как пропагандистское оружие в борьбе с фашизмом, и в этом смысле она своей цели достигла. Более того, она стала орудием и против марксизма, особенно в его советской интерпретации, заложив на мощном фундаменте тезис о том, что социализм – это тоталитаризм. С Вебером история совсем иная. Мы имеем, таким образом, поп-вебера и поп-социологию как составные части широко распространенной поп-культуры. На Западе, прежде всего в США, это популярное объяснение того, почему мы (то есть Запад) такие богатые и успешные, а у нас в стране (то есть в России) это проникнутое фатализмом обоснование безнадежности усилий автохтонов.

Если таким образом истолкованная ПЭ оказывается образцом популярной социологии, то другая крайность в подходе к ней состоит в (тщетных) попытках опровергнуть содержащиеся в ней (якобы) ошибочные выводы и идеи. Достаточно полный обзор опубликованных на Западе опровержений «Протестантской этики» в экономическом аспекте дан в отечественной работе профессора Р. Капелюшникова, который в общем и целом к этим опровержениям присоединяется, полагая, что тезис Вебера – это мифическая конструкция, сама книга (ПЭ) состоит из сплошных ошибок и натяжек, а ее воздействие на умы имеет гипнотический характер[25]. Капелюшников в этом смысле не первый – книги и статьи подобного рода заполнили бы не один шкаф в библиотеке. Это такая карусель опровержений, контропровержений, опровержений контропровержений и т. д., которыми кормятся уже поколения исследователей. Примером может служить книга с парадоксальным названием «Неопровержимые ошибочные конструкции Макса Вебера», на которую я уже ссылался выше. Ее автор – немецкий профессор Г. Штайнерт. Он берет так называемый тезис Вебера и приступает к его разоблачению. (Позже нечто подобное будет делать профессор Капелюшников.) В своей демонстративной (или лучше сказать демонстрационной) форме, пишет Штайнерт, тезис выглядит так: «Реформация благодаря своим религиозным доктринам в качестве парадоксального побочного эффекта вызвала к жизни капитализм. И протестантская этика вела к экономической успешности в этом (капиталистическом) типе производственной организации». Как у нас уже отмечено выше (с. 108), сам Вебер так примитивно не формулировал, но, считает Штайнерт, особенно в первых вариантах текста Вебера это предполагалось или внушалось, и внушалось успешно, как показала последующая рецепция. Но если начать читать внимательно, говорит Штайнерт, то неизбежно приходишь к мысли о необходимости более слабой формулировки тезиса. Ослабление состоит в том, что у Вебера речь идет не о Реформации вообще, а о кальвинизме и не о капитализме вообще, а о капиталистической трудовой и хозяйственной морали. В конечном счете, вводится характерное для аскетизма понятие профессии, как оно понималось диссидентскими протестантскими сектами в Англии (в противоположность Лютеру и всем официальным евангелическим церквям); именно это аскетическое понимание и стало тем фактором, который в конкретном месте и в ограниченный период времени (XVII в.) определил характер имевшей место трудовой морали. «Если бы, – пишет Штайнерт, – Вебер опубликовал этот серьезно ослабленный тезис, это стало бы и осталось бы одним из многих специальных сообщений, которое прочли бы еще тогда пять других специалистов, а мы сегодня о нем бы не знали, как о множестве других пылящихся в архивах подобных сообщениях»[26].

Штайнерт при этом признает, что опровергать тезис Вебера сейчас на Западе уже давно безнадежное дело, что «каждый текст, который на это претендует, либо рассматривается как желанное приглашение на еще один оборот веберовской карусели, либо просто игнорируется»[27]. Он, однако, не выдвигает гипнотического объяснения, а полагает, что причина такой ситуации в том, что идея внутреннего родства аскетического протестантизма и западного капитализма – это один из элементов большого нарратива модерна, современной западной культуры. Можно сказать, что популярность и неопровержимость «ошибочного» тезиса Вебера – два его качества, взаимно поддерживающих друг друга. Это подтверждает и недавняя полемика в отечественной критике вокруг ПЭ и идеи гипноза Вебера. Упомянутая выше разоблачительная в отношении Вебера статья Р. Капелюшникова была подвергнута критике (то есть в определенном смысле разоблачена) отечественным исследователем И. Забаевым[28]. В свою очередь, Капелюшников опубликовал критику критики, то есть детальный ответ на критику Забаева[29]. Это просто восхитительная иллюстрация того, как работает веберовская карусель в научном парке культуры и отдыха. Я не хотел бы становиться в позу арбитра, но вынужден признать, что аргументы И. Забаева представляются более основательными; ПЭ – это прежде всего трактат по этике, а не по экономике; как таковой его и надо изучать. Хотя, конечно, и эту мою позицию можно оспорить и прокрутить карусель дальше. Так она и движется соединенными усилиями экономистов, философов и социологов разных стран и народов.

Конечно, у разных стран и народов Вебер (содержание его идей) приобретает свой специфический облик. Это судьба любого перевода на любой язык, причем речь даже не о точности перевода, а о том, что точность в полном смысле слова, то есть соответствие эмпирических референтов переводимых и переведенных языковых терминов, а также соответствие места этих терминов в системе обоих языков и, более того, в системе мира, описываемого каждым из этих языков, принципиально невозможна. Ничего нового в этом нет – об этом говорят буквально все теории перевода. Но все-таки каждый переводчик стремится быть в своем переводе точным. За небольшим исключением, когда в качестве переводчика выступает человек, имеющий собственные представления о предмете переводимого текста и зачастую пытающийся – иногда даже незаметно для самого себя – вложить в переведенный текст собственные представления. Примером может быть перевод веберовского термина Gehäuse. По-русски это звучит как «гехо́йзе». Словарное значение (по Большому немецко-русскому словарю): 1. корпус; кожух; картер; коробка; футляр; короб; 2. скорлупа, раковина (моллюска). И вот Вебер пишет: «По Бакстеру, забота о мирских благах должна обременять его святых не более чем „тонкий плащ, который можно ежеминутно сбросить. Однако плащ этот волею судеб превратился в stahlharte Gehäuse“» (ИП, 206). Если буквально, то это означает: «в твердую как сталь раковину». Или во что-то еще в этом же роде. Переводчица ПЭ на русский язык М. И. Левина перевела это как «стальной панцирь». Это очень близко по смыслу, тем более что панцирь может употребляться и по отношению к раковине моллюска. А вот Т. Парсонс, первым переводивший ПЭ на английский, перевел stahlharte Gehäuse как iron cage – железная клетка. Мало того, что железо и сталь не одно и то же, панцирь и клетка – функционально совершенно разные вещи. Панцирь защищает от того, что снаружи, клетка защищает от того, кто внутри. Панцирь одевают добровольно, а в клетку обычно заключают насильственно. За двумя терминами скрываются две разные идеологии. Если мы говорим о клетке, это означает нечто в духе Руссо и естественного права: человек по природе свободен, но повсюду он в оковах (в клетке). Из Вебера получается утопический революционер, может быть, провозвестник контркультуры, призывающий к тому, чтобы освободить человека из лап бюрократии. На самом деле Вебер если что и ненавидел, так это рассуждения о естественном праве; особенно четко это показано в его социологии права. Если же мы говорим о панцире, то имеем в виду упорядоченный мир, где человек защищен от своеволия и жестокости себе подобных. И бюрократия как раз и является одним из основных средств защиты. Бюрократия, по Веберу, это форма легитимного господства, предполагающего не только власть господствующих, но и желание подчиняться и, соответственно, мотивы подчинения со стороны подчиняющегося. Бюрократия создает не клетку, а как раз панцирь, в котором человек ощущает себя более или менее в безопасности. Это только одна из интерпретаций. На самом деле в веберовском stahlharte Gehäuse могут звучать и звучат другие мотивы, но в любом случае железная клетка – неадекватное обозначение для комплекса этих мотивов.

Но это уже не важно – из идеологии уже сложилась целая мифология; «железная клетка» фигурирует в словарях как «понятие, впервые примененное Максом Вебером для…» и т. д. (Википедия), а также в многочисленных научных работах и везде, конечно, со ссылкой на Макса Вебера, хотя – подчеркну это еще раз – у Макса Вебера этого понятия не было. Его применил Толкотт Парсонс почти сто лет назад. И хотя после перевода Парсонса вышло еще два перевода Вебера на английский язык, где железная клетка отсутствует и stahlharte Gehäuse переводится иначе, ничего уже изменить, похоже, нельзя. Клетка победила.

О другом случае с Вебером рассказал Дирк Кеслер. Когда я однажды раскритиковал, пишет он, достаточно известного автора Д. Александера за то, что его объемистая книга о социологии Вебера демонстрирует полное незнание оригинальных текстов, он ответил мне раздраженной репликой, что ему не важен «исторический Вебер», а его интересует «Вебер как идея». Я в ответ спросил, зачем он тогда цитирует исторического Вебера! Мой разбор его книги в одном из влиятельных журналов никакого эффекта не произвел, говорит Кеслер, он по-прежнему преподает, кажется, в Йеле и, возможно, даже социологию Макса Вебера. Вообще-то, продолжает он, у нас, то есть в Германии, кажется невозможным писать, например, о Парсонсе, не умея читать по-английски[30].

Здесь затронута еще одна сторона проблемы. Практически во всем мире считается, что знание английского языка равнозначно знанию всего, в том числе социологии, и, в частности, социологии Вебера. Железная клетка – это только один пример. Научный процесс вообще протекает по-английски. Я не буду приводить примеры из нашей российской действительности, а опять сошлюсь на Кеслера. Если, говорит он, на большой конференции присутствуют двое коллег, понимающих только по-английски, рабочим языком конференции становится английский. Это в Германии! Недавно, говорит он, в одном из немецких университетов проходил международный коллоквиум по «Феноменологии духа» Гегеля. Поскольку предполагалось присутствие специалиста из Америки, рабочим языком был утвержден английский, а в качестве основной референтной работы предписан английский перевод (!) «Феноменологии духа». Интересно, когда у нас Владимира Соловьева начнут изучать по английским переводам, чтобы чувствовать себя полноценными членами международного научного сообщества.

Кеслер приводит еще один рассказ из собственного опыта. Конференция в честь столетия публикации ПЭ в Буэнос-Айресе. Присутствуют двое немецких вебероведов, один – исследователь из США и примерно два десятка аргентинцев и специалистов из других стран Латинской Америки. Доклады немецких гостей были на английском. Они и американский доклад синхронно переводились на испанский. Потом выступали испаноязычные социологи, они ссылались на испанские переводы Вебера и испаноязычные вторичные источники. Их сообщения синхронно переводились на английский. Переводы, как говорится, туда-сюда-обратно оказались настолько бессмысленными, что один из немецких докладчиков был вынужден принять на себя роль ментора: после каждого испаноязычного сообщения, которое синхронно переводилось на английский, он брал слово и разъяснял, что «собственно и на самом деле» говорил и подразумевал Вебер; он делал это, разумеется, по-английски.

Это рассказ Кеслера. Можно усомниться в том, что разъяснения немецкого коллеги изменят представление латиноамериканцев о Вебере. Они будут по-прежнему работать в русле своего национального знания и понимания и через посредство английского языка доносить его до специалистов по Веберу из других стран и с других континентов. В результате при посредстве языка, которым привычно пользуется международное сообщество, причем часто также и ученое сообщество, и который называется «пиджин-инглиш», возникает и уже возник соответствующий интернациональный образ Вебера, который я назвал бы пиджин-Вебер. Он, наверное, и есть ментальная основа социологии Вебера как поп-социологии.

ПОСЛЕ болезни внешний, формальный статус Вебера коренным образом изменился. Из ординарного профессора – члена университетской элиты – он превратился в «экстраординариуса», его обязанности в многосложной университетской работе теперь почти сведены на нет, он утратил право участвовать в выработке любых решений в университете – от политики факультетов до оценивания студенческих работ. Именно эта постоянная систематическая многосторонняя профессорская работа после болезни была ему в тягость, именно невозможность ее исполнять стала причиной расставания с университетской кафедрой. Теперь его деятельность в рамках университета, так же как и его заработки, зависели от него самого – от количества слушателей, посещающих предложенные им лекции, и уплачиваемых ими взносов. Казалось бы, в этом прямая выгода Вебера: он талантливый лектор, увлекающийся, изобретательный, импровизирующий, поражающий слушателей эрудицией и богатством ассоциаций, на его лекции толпой валили студенты, да и посторонние слушатели. Но беда была в другом: после болезни чтение лекций стало приносить ему невыносимые страдания. Одну лекцию он еще мог выдержать, хотя в результате требовалось несколько дней восстановления, но о систематических курсах не могло быть и речи. Такое положение сохранилось – с временными улучшениями – практически до конца его жизни. Ведь в октябре 1903 г. именно по этой причине Веберу пришлось полностью прервать отношения с университетом, тем более что в материальном смысле они перестали играть решающую роль: Марианна получила наследство после смерти деда, и семья уже не столь болезненно зависела от университетского жалованья.

Финансовая сторона болезни была совсем не простой. Болеть вообще всегда недешево, а каково это белеть месяцы и годы! Главное, конечно, это сохранение профессорского содержания. Во Фрайбурге (Вебер был еще здоров) ему полагалось 4000 рейхсмарок (РМ) в год, а в Гейдельберге, где болезнь настигла его уже на втором проводимом им семестре, профессор Макс Вебер получал 6000 РМ в год плюс 760 РМ квартирных (R, 449). (Для сравнения: средняя годовая зарплата наемного работника в 1895 г. составляла 714, а в 1898 г. – 796 рейхсмарок[31]). К этому нужно было бы добавить активную работу ученого по контрактам с правительственными и общественными организациями, публикации в газетах и журналах, доклады в политических и религиозных собраниях и т. п. Все это приносило дополнительный доход. В целом это были очень хорошие деньги для молодого профессора, и чета Вебер чувствовала бы себя в финансовом отношении беззаботно, если бы не болезнь, бесконечные гонорары медицинских светил, оплата процедур и санаториев, а также многомесячные периоды пребывания в Италии и на Лазурном берегу. Надо отдать должное Гейдельбергскому университету, который проявил максимум лояльности к своему профессору, предоставив ему по причине болезни практически бессрочный отпуск с сохранением содержания. Но даже этих денег не хватало, и Веберам приходилось прибегать к помощи матери Елены, частично финансировавшей лечение Макса из своих средств.

Повторю: только в 1903 г. благодаря полученному Марианной наследству семья стала финансово независимой. И такая ситуация сохранялась вплоть до 1914 г., до начала войны. Вместе с войной пришла инфляция. Деньги стоили все меньше, состояния обесценивались на глазах. Марианниного наследства уже не хватало на обеспеченную жизнь профессорской четы, привыкшей ни в чем себе не отказывать. Профессору пришлось заняться поисками места. Но это было позже, и мы поговорим об этом далее. Пока лишь подчеркну, что именно здоровье сыграло едва ли не главную роль как в расставании с университетской работой в 1903 г., так и позже, когда эту связь пришлось восстанавливать. Когда в 1916 г. Вебер заключал профессорский контракт с Венским университетом, там была даже оговорка о возможности одностороннего и без всяких санкций разрыва контракта Вебером, если состояние здоровья не позволит ему выполнять свои обязанности. Пункт оказался не лишним, при всем успехе лекций и популярности лектора состояние здоровья не позволило и контракт был прерван досрочно. Да и позже, в Мюнхене, именно лекционные курсы – если «отравляли» будет слишком сильным словом – очень осложняли его жизнь. Там контракт тоже был прерван досрочно, на этот раз – не сочтите это циничной шуткой – по причине смерти профессора.

Но об этом позже. Пока мы еще в начале нулевых прошлого, двадцатого столетия. Расставшись с университетом и не примкнув к какой-либо иной институции, Вебер обрел статус Privatgelehrte, то есть в буквальном переводе с немецкого приватного, или частного, ученого. Сейчас его можно было бы назвать независимым ученым, независимым исследователем или независимым специалистом. Главным признаком такого независимого специалиста является отсутствие формальной принадлежности к какому-либо университету или иному государственному либо частному учебному или научному учреждению, либо, как это иногда называют, аффилированности с таковым. Для ученого это не всегда положительное обстоятельство. С одной стороны, отсутствие четкой специализации и круга задач, диктуемых обычно организацией, часто лишает ученого необходимой ориентации. Но это применительно к слабым духом, нуждающимся во внешнем руководстве и направлении. С другой стороны, что важно для Макса Вебера, организация может играть роль смирительной рубашки или, можно даже сказать, железной клетки, ограничивающей возможности развития. Тематика кафедры – у Вебера национал-экономия – заставляет придерживаться определенной области исследований. Обязательные функции университетского профессора – от приема экзаменов у студентов до участия в заседаниях разного рода советов – поглощают гигантское количество времени и при этом часто изматывают физически. Просто не верится, что Вебер смог бы создать такие важные и при этом огромные по объему труды, как «Хозяйство и общество» и «Хозяйственная этика мировых религий», не будь он свободен от факультетской рутины!

От всего этого Вебер после 1903 г. оказался свободен. Обратим внимание: в тот период, когда он создавал и выпускал в свет главный труд (ПЭ), как бы подводящий итог первой половине его профессиональной жизни, Вебер будто бы нарочито порывал со своей профессией. Что такое профессия? Под профессией обычно понимают род трудовой деятельности, являющийся источником средств существования человека. Работа энергичного молодого профессора, как о ней рассказывается в первой главе, собственно и есть профессиональная работа университетского профессора как таковая. Переход Вебера в статус приватного или независимого ученого означал, по существу, прощание с профессией в указанном смысле: он стал финансово независим, и научная, а равным образом и преподавательская деятельность перестала быть для него основой средств существования.

Получается так, что, публикуя труд, венчающий первую половину своей профессиональной жизни, Вебер своим реальным жизненным поступком (то есть отказом от университетской карьеры, причем не важно даже, по какой причине) как бы отрицал собственную теоретическую конструкцию. Ведь рассматривая в «Протестантской этике» процесс становления профессий, Вебер показывал, как аскетический протестантизм формировал не просто культуру Запада, но в определенном смысле ее ядро, состоящее в единстве профессии, личности и образа жизни. И это как раз в тот момент, когда ему пришлось порвать не только со своей профессией как средством жизнеобеспечения, но и с диктуемым профессией образом жизни, а также и с прежней своей личностью, которая складывалась также из диктуемых профессией привычек, установок и ориентаций!

Здесь надо разъяснить возможную двусмысленность. Стало общим местом, рассуждая о веберовском понятии Beruf, указывать, что это немецкое слово, чаще всего переводимое как профессия, имеет в немецком языке два значения: профессия и призвание. В Большом немецко-русском словаре: «1. профессия, специальность 2. высок. устарев. призвание». Именно эта двусмысленность понятия Beruf заставила переводить на русский язык названия двух знаменитых веберовских статей Wissenschaft als Beruf и Politik als Beruf не «Наука как профессия» и «Политика как профессия», что было бы правильно, а добавляя одно лишнее слово – «Наука как призвание и профессия» и «Политика как призвание и профессия». После замечательного издания Вебера 1990 г. (ИП) такой перевод стал воспроизводиться во всех отечественных публикациях этих работ. Первопереводчики так объяснили это свое нововведение: «Немецкое слово Beruf может быть переведено как профессия и как призвание. На основании анализа протестантизма Вебер пришел к выводу, что эта двузначность термина Beruf не случайна: она вырастает из понимания профессиональной деятельности как божественного призвания и приводит к весьма существенным для европейского общества и европейской культуры последствиям. Поэтому мы для перевода Beruf используем оба указанных значения данного слова» (ИП, 715).

На первый взгляд это правильный перевод и приемлемое объяснение. Но на самом деле ситуация с профессией и призванием у Вебера гораздо сложнее. В принципе мы пытались в общих чертах разобраться с этими двумя понятиями в предыдущей главе, но на тонкостях не сосредоточивались. Но вот как выглядят эти тонкости и детали. Что такое профессия, достаточно хорошо известно. В привычном для нас значении слова, а также и в том смысле, в каком его обычно применяет Вебер, это род занятий, четко ограниченная сфера деятельности, являющаяся для человека, работающего в этой профессии, основой жизнеобеспечения. Вебер буквально: «Профессией следует называть ту спецификацию, специализацию и комбинацию трудовых усилий индивида, которая является для него основой возможности непрерывного жизнеобеспечения или получения дохода» (ХИО, 1, 187). Во втором смысле Beruf это не просто род занятий, а призвание в некоем возвышенном смысле. Но призвание не есть нечто единообразное, а имеет две разновидности. Это или 1) внутренне осознаваемое стремление (в силу того, что все хорошо получается, все нравится или делается с удовольствием или даже страстью) заниматься именно этой профессией, какой человек занимается, а никакой другой (в словарях так и пишут: призвание – это склонность, предрасположенность к какому-либо делу), или 2) осознание человеком своей профессии как священного долга, извне навязанного или предназначенного Богом или судьбой. Назовем это (1) внутренним и (2) внешним призванием.

Теперь о само́м веберовском понимании соотношения профессии и призвания. Он противопоставляет друг другу одно и другое значение немецкого термина Beruf. «Профессия» – это категория социологии, конкретнее, экономической социологии, «призвание» – категория религиозно-психологическая. Профессия определяется через жизнеобеспечение и доход, призвание – через харизму. Это коренное расхождение. Харизма, пишет Вебер, «специфически чужда всякому хозяйствованию. Там, где она есть, она конституирует не профессию, а призвание в эмоционально-напряженном смысле слова – как миссию, как задачу» (ХИО, 1, 282)[32]. Два значения термина Beruf как призвания здесь тоже расходятся: внутреннее призвание оказывается частью профессии (в зависимости от того, как практикуется профессия, например истово, с любовью и преданностью делу или, наоборот, механически равнодушно), а внешнее – одним из проявлений харизмы. Сам Вебер, хотя концептуально не прописывал, но на практике различал внутреннее и внешнее понимание призвания, более того, он даже применял сами эти термины («внутреннее» и «внешнее»). Это можно увидеть в его детальных многостраничных филологических примечаниях к основному тексту ПЭ, например «…что касается романских языков, то лишь применяемое вначале к духовному сану испанское слово vocacion, в смысле внутреннего призвания к чему-нибудь, отчасти родственно по своему этическому значению немецкому Beruf, однако оно никогда не употребляется для обозначения призвания в его внешнем аспекте (курсив мой – Л.И.). В романских переводах Библии испанское vocacion, итальянское vocazione и chiamamento применяются в значении, близком лютеранскому и кальвинистскому словоупотреблению <…> лишь для перевода новозаветного χλήσις[33], то есть в тех случаях, когда речь идет о предназначении к вечному спасению посредством Евангелия (то есть о внешнем призвании. – Л.И.)» (ИП, 124). Эти примеры можно умножать многократно.

Но дело не в количестве примеров, а в том, что в обеих веберовских статьях-близнецах – о политике и о науке – никакого даже упоминания о внешнем призвании, как оно здесь описано, не содержится. Он там об этом не высказывается. Отсюда могут следовать два вывода. Первый: объяснение переводчиков относительно протестантизма и открытий Вебера, в связи с чем нужно переводить Beruf и как профессия и как призвание (ИП, 715), является излишним. Потому что понятие призвания есть всюду, например в России, где ни лютеранство, ни другие протестантские секты или исповедания особенно не сыграли. Это внутреннее призвание, о котором, в частности, писал Вебер в обеих этих статьях. И второй вывод: обе указанные статьи надо называть так, как их назвал Вебер: «Наука как профессия» и «Политика как профессия». Потому что, повторю, призвание, которое упоминает в них Вебер, это внутреннее призвание, а оно, собственно, есть часть психологического состава профессии. Так и хочется сказать: не надо умничать, как Макс Вебер назвал, так и хорошо.

Как было показано Вебером в ПЭ, профессия в определенных социальных обстоятельствах начинает восприниматься как призвание (во втором, внешнем смысле). Аскетический протестантизм именно выполнение профессионального долга в рамках мирской профессии понимает как наивысшую религиозно-нравственную задачу человека. Поэтому неизбежным следствием (или, наоборот, основанием) объединения двух разнородных понятий – профессии и призвания – было провозглашенное Реформацией представление о религиозном значении мирского труда. С самим же Вебером дело обстояло не очень понятно. Во-первых, он разорвал после болезни связи со своей профессией. С воображаемой точки зрения протестантского Бога это было немыслимым самоуправством. Вебер ведь сам осмысливал христианскую позицию: «Человек <…> должен оставаться на своем месте и в своем звании (χλήσις), подчиняясь властям, если они не понуждают его к греху» (ХИО, 2, 267), и именно на этом месте, добавим, искать спасения души. Такова, в частности, точка зрения аскетического протестантизма. Без этого «клезис» не может быть Beruf, то есть призвания. Призвания не бывает без места, на котором призван. Сам же Вебер не только разорвал после болезни связи со своей профессией, но и собственную научную деятельность тогда и в дальнейшем не оценивал как харизматическую миссию, задачу, то есть как призвание во втором, внешнем смысле. Удивительно даже, как много осталось свидетельств того, насколько холодно и даже отчужденно он относился к собственной научной деятельности и собственным достижениям. Знаменитому национал-эконому Луйо Брентано, кафедру которого в Мюнхене он принял в 1919 г., Вебер писал: «Когда я достигаю на академическом пути „успехов“, к которым лично не стремился и на которые не претендовал, это оставляет меня довольно холодным и, главное, не отвечает на вопрос, на этом ли именно пути я на своем, предназначенном мне месте» (DK, 458). Что можно вывести из этой цитаты? Во-первых, что признание в первом, внутреннем смысле его не очень волнует (собственно профессиональный успех «оставляет холодным»), и, во вторых, его заботит вопрос, находится ли он на том самом месте или в том самом звании (χλήσις), которое необходимо для «спасения души». Последнее, конечно, применительно к Веберу нужно понимать как метафору. Это беспокойство ученого о том, правильно ли им избрана наука как сфера деятельности, в которой он может реализовать свой внутренний потенциал с максимальной пользой для себя и общества. Собственно религиозно-психологическое объяснение смело можно исключить – иррелигиозность Вебера хорошо известна. Сам он такой термин не употреблял, он говорил, что в религиозном отношении совершенно «немузыкален», то есть что религиозные ноты не имеют созвучия в его душе. Получается, что Макс Вебер не был уверен в том, что в науке он, что называется, на своем месте, что наука – это его призвание. Я не могу подобрать иного объяснения веберовской озабоченности, особенно в его собственных веберовских категориях.

Сочинение «Протестантская этика и дух капитализма» стало первым крупнейшим успехом Вебера после болезни. Первоначально работа была опубликована в журнале «Архив социальной науки и социальной политики» в первом номере за 1904 г. (первая часть) и в первом номере за 1905 г. (вторая часть). Сама по себе интересна история журнала. Его издавал с 1888 г. социал-демократический политик Генрих Браун под названием «Архив социального законодательства и статистики». В 1903 г. журнал купил за 60 000 марок бывший студент Вебера предприниматель и финансист Эдгар Яффе, о женитьбе которого на Эльзе фон Рихтхофен мы говорили в первой главе. Эдгар имел кроме финансовых еще и научные амбиции. Чтобы получить представление о стоимости покупки, нужно представить себе, что, по сведениям статистического бюро, средняя месячная зарплата наемного работника составляла в 1903 г. 71 марку в месяц или 855 марок в год. Журнал был переименован и стал называться «Архив социальной науки и социальной политики» и издавался под редакцией Макса Вебера, Вернера Зомбарта и Эдгара Яффе. Многие работы Вебера вплоть до самой его смерти печатались в «Архиве». Журнал просуществовал до 1933 г., когда был закрыт нацистами.

Кроме того, в 1909 г. Вебер вместе с Зомбартом, Зиммелем и другими выдающимися коллегами основал Немецкое социологическое общество. С этого времени он прямо стал называть себя социологом, а свою науку – социологией. До тех пор он именовал свой род занятий неопределенным термином Sozialwissenschaft (социальная наука). Имелась в виду еще не та позитивистская social science, сложившаяся к середине ХХ столетия в основном в США. Но все равно отделение социологии от социальной науки было полезным. Нужно только пояснить, что представление о том, что такое социология и как она должна развиваться, у разных отцов-основателей Немецкого социологического общества было часто совершенно различным.

Тогда же, в 1909 г., известный издатель Пауль Зибек предложил Веберу стать редактором планируемого многотомного коллективного труда «Очерк социальной экономики». «Очерк» должен был стать социально-экономическим компендиумом, энциклопедией самых актуальных представлений об экономике и обществе, составленной самыми знаменитыми учеными своего времени. Задача оказалась крайне сложной. Вебер разработал общий план издания и подобрал авторов, среди которых были наиболее авторитетные германские специалисты. Нельзя сказать, что этот грандиозный проект провалился – нет, первые тома очерка появились на свет еще при жизни Вебера, а последующие выходили даже через десятилетия после его смерти. Но этот результат меркнет по сравнению с тем, что было сделано лично Вебером на основе материалов, которые он готовил для своих собственных авторских частей и разделов «Очерка». На основе этих работ родилась, можно сказать, великая книга – opus magnum Макса Вебера «Хозяйство и общество». Это книга с невероятно сложной судьбой, рассказ о которой – впереди.

Также достойной упоминания инициативой – теперь уже не столько научного, сколько научно-организационного, а затем и научно-популяризаторского плана – стала организация кружка «Эранос». Словом «эранос» древние греки называли совместную трапезу или еду вскладчину. Инициатором «Эраноса» был историк религии Густав Дайсман; Макс Вебер был одним из главных участников и одним из первых докладчиков кружка, в который входили также теолог и историк религии, а впоследствии и ближайший сосед Вебера Эрнст Трёльч, правовед, теоретик конституционализма Георг Еллинек, философ Вильгельм Виндельбанд и другие видные гейдельбергские профессора, в большинстве своем немолодые – средний возраст участников, пишет Марианна, достигал сорока пяти лет, сорокалетний Вебер был самым молодым. Как организация, так и атмосфера в кружке была строго формальной: соблюдался, говоря современным языком, дресс-код, длительность докладов, дискуссионных выступлений и реплик строго регламентировалась. Женщины на заседания, как правило, не допускались, хотя и были исключения. 5 февраля 1905 г. на очередном заседании кружка выступил Макс Вебер с докладом «Протестантский аскетизм и современная хозяйственная жизнь». Марианна писала: «Макс отвечал за протестантскую этику, а я – за ветчину в бургундском для участников» (МВ, 301). Эта запись Марианны стала основанием для множества околонаучных анекдотов об объявлениях с извещением о семинаре типа «Профессор Макс Вебер выступит с докладом „Протестантская этика и аскетизм“. После доклада – ветчина в бургундском».

Гейдельбергский «Эранос» с его строгими нравами просуществовал относительно недолго. Позднее, уже в 30-е гг., в Швейцарии возле Асконы на берегу озера Лаго Маджоре возникло не имеющее ничего общего с гейдельбергским кружком общество «Эранос». Его основательницей стала британская исследовательница эзотерики и теософии Ольга Фребе-Каптейн. Новый «Эранос» с его общеевропейским размахом и большими ежегодными конференциями работал практически до конца столетия.

В Гейдельберге же в 1911 г. возникло как бы продолжение прежнего «Эраноса», но уже совсем в ином формате. После переезда четы Вебер в просторную квартиру в бывшем доме Фалленштайнов на берегу Некара (с. 40) был установлен журфикс, и по воскресеньям квартира Веберов стала местом встречи самых разных людей. Здесь сходились уже не пожилые солидные профессора, а в основном молодые люди научного и вообще творческого склада, не только философы, но и поэты, не только немцы, но и русские и восточноевропейские эмигранты, женщины – и не только феминистки, но и сторонницы учений о «новой чувственности» (с. 155). Там завязывались романы; в результате одного такого романа распался брак участника первого «Эраноса» выдающегося юриста профессора Радбруха (с. 210). Не случайно в широкой публике слово «эранос» ассоциировалось скорее с эросом, чем со складчиной в древнегреческом стиле. Макс Вебер для многих неожиданно оказался открытым и общительным человеком. Но кое-кого эта открытость настораживала (с. 211–212).

Рассказ об Эльзе фон Рихтхофен, ставшей Эльзой Яффе, мы прервали на ее замужестве (с. 33). Все это время она оставалась близка семье Вебер, особенно дружна с Марианной. Уже во Фрайбурге они были на «ты», притом что одна была студенткой, а другая – женой профессора, хотя при этом тоже студенткой. Когда случилась страшная болезнь Вебера и Марианна, приходя иногда в отчаяние, практически в одиночестве влачила на себе этот ужасный груз, душевное участие Эльзы оказывалось очень важным. Женщины были влюблены друг в друга. Марианна для Эльзы (как, заметим, и для Макса) была «мордашка», а Эльза для Марианны – «воробушек». Марианна ее обожала, и некоторые ее письма Эльзе выглядят просто любовными письмами. Правда, все это только вербально. Как несколько прямолинейно замечает Радкау, «Эльза любила только мужчин и телесных нежностей не допускала» (R, 485). Хотя нетрудно представить, как нужны были Марианне телесные нежности! В дневнике она записала: «Наше отношение было нежным и целомудренным – ей не нравилось обнаруживать нежность, и я никогда не добилась от нее даже поцелуя» (R, 937). Замечу, несколько забегая вперед, что хотя Эльза и «любила только мужчин», но и с ними ей, вероятно, тоже не всегда нравилось «обнаруживать нежность», иначе Макс Вебер впоследствии не восторгался бы ее «несентиментальной манерой» любить (с. 305), свойственной скорее до́мине, чем нежной возлюбленной. А более поздние письма Марианны Эльзе (с. 340) еще отчетливее, чем приведенная дневниковая запись, показывают, сколь безнадежной и жертвенной оказалась и эта ее, Марианны, любовь!

Эльзу отнюдь нельзя было назвать милой девушкой. Она не только была интеллектуалкой хотя бы в силу серьезного образования, полученного во Фрайбурге, Берлине и Гейдельберге, в частности у профессора Макса Вебера, у нее был быстрый ум и ироничность. Она была трудной женщиной для любого мужчины, и не удивительно, что со временем у выдающегося профессора зародилась более чем обычная симпатия к своей бывшей студентке, впоследствии перешедшая в страсть. Как пишет дама-историк профессор Билефельдского университета, ум и характер Эльзы «стали для Вебера вызовом, а ее красота и грация его покорили»[34]. Впоследствии, как мы увидим, именно эти противоречивые стимулы стали, если выразиться научно глубокомысленно, конститутивными чертами любовной драмы Макса Вебера.

Это со стороны Вебера, для которого чувственность Эльзы стала эротическим стимулом, а острота ее скептического ума – интеллектуальным вызовом. В свою очередь, для Эльзы Вебер представлял лишь часть решения ее персональной женской задачи. Эдгар Яффе таковым решением не стал; он гарантировал исходные материальные предпосылки ее женской реализации. Он, очевидно, устраивал Эльзу как отец ее детей. Но этого было мало. Эдгару не удалось стать большим ученым, а Эльзе был нужен мужчина, для которого она была бы и любовницей, и спутницей в его интеллектуальной жизни. Отсюда ее роман с братьями Максом и Альфредом Вебер. Она выбирала то одного, то другого. Насколько можно судить, Макс был проблематичен в сексуальном и эротическом смысле, а Альфред – при сравнении с Максом – в интеллектуальном и творческом. Что касается Макса, то Эльза как подруга Марианны и вообще почти что член семьи, была, конечно, прекрасно осведомлена о браке Вебера, его болезни, о его физиологических и моральных проблемах. Также она хорошо знала Альфреда со времен ее берлинской учебы и еще с тех пор испытывала к нему (неизвестно, насколько далеко заходившую) симпатию. В общем, Эльза высоко ценила и, как показали последующие годы, любила обоих.

Но до этого еще далеко. Пока же, как сказано еще в первой главе, Эльза становится женой Эдгара Яффе. Она приносит ему двоих детей, в 1909 г. – третьего, и – неожиданно! – в промежутке рожает еще одного ребенка от анархиста и психоаналитика Отто Гросса – восходящей звезды на европейской богемной сцене. Макс Вебер по просьбе Марианны стал крестным отцом этого не просто незаконнорожденного, а, можно сказать, вызывающе незаконнорожденного сына. Брак при этом (как и в дальнейшем, когда Отто Гросс остался позади) не был расторгнут. Супруги, конечно, не живут вместе; Эдгар покупает Эльзе и детям дом в пригороде Мюнхена недалеко от собственной загородной резиденции и ставит условие: для внешнего мира, общества брак существует, как и прежде. В случае публичного разрыва, формального развода он заберет детей себе. И это джентльменское соглашение соблюдалось сторонами так последовательно и строго, что вплоть до 60-х гг. предыдущего, ХХ в., то есть сорок с лишним лет после смерти Макса Вебера (1920) и Эдгара Яффе (1921), любовная жизнь Эльзы Яффе оставалась тайной для широкой публики и ученого сообщества.

Но и в более тесной буржуазной и профессорской среде откровенная связь замужней женщины и матери двоих детей с известным скандалистом, анархистом, наркоманом и поборником свободной любви, каким являлся Отто Гросс, конечно, не могла вызвать одобрение. А супруги Вебер как раз принадлежали к этой среде. Более того, Марианна, уже игравшая важную роль в женском движении, обрела определенный политический вес и становилась, выражаясь по-современному, спикером от имени всех женщин, ищущих достойное место в этом все еще мужском мире. Эльза, с этой точки зрения, мало того что дезертировала из рядов борцов за права женщин, но и вообще оказалась как бы этически неполноценным существом. В книге о Максе Вебере Марианна описывает констелляцию ценностей, характерную для этого времени, и косвенно ставит диагноз «моральной болезни» Эльзы. «Современные течения, – пишет она, – приходили извне к радушному берегу маленького города (Гейдельберга. – Л.И.) <…> Молодые люди вводят новый стиль жизни, не соответствующий условности. Началось развитие свободы в обществе, известной до сих пор только в кругах мюнхенских людей искусства (Семья Яффе в это время уже в Мюнхене. – Л.И.). Новые типы <…> поставили под вопрос „буржуазное“ мышление и образ жизни. Значимость общеобязательных норм действий ставилась под сомнения. Искали либо „индивидуальный закон“, либо отрицали всякий „закон“, чтобы предоставить действие <…> только чувству. Это нападение на традиционные ценности прежде всего ставило своей целью освободить окрыленный Эрос» (МВ, 313–314).

Марианна не ограничивается общей констатацией идейных течений эпохи, а старается зафиксировать свое место в этом потоке. «Чета Вебер обладает прочными убеждениями и считает себя ответственной за общую нравственность. Но они еще достаточно молоды, чтобы с живым интересом следить за борьбой молодежи» (Там же. С. 314). Это вроде бы попытка понять борьбу молодежи, признать за ней некоторую правоту и приспособить к ней традиционные ценности (или ее к традиционным ценностям), то есть приспособить и как-то привязать друг к другу холодный этический закон и жаркий Эрос. Это соединение происходит в браке. «Высокое счастье существования, даруемое Эросом», должно сопровождаться, пишет Марианна, как бы предостерегая увлеченную борьбой молодежь, «готовностью к серьезным задачам: общность жизни, ответственность супругов друг за друга и за детей» (Там же). Марианна будто бы описывает собственный, так и недостижимый для нее идеал любви и брака. Но она не остается на высоте примирения традиционной нравственности с новыми тенденциями, то есть морального закона с Эросом, а становится на сторону закона. «Кто к этому не стремится или отказывается от нее (этической нормы. – Л.И.), становится виноват, виноват перед конкретными людьми или перед идеей высшего порядка, которая стоит во главе всей социальной нравственности» (Там же). Дальше звучат уже тяжкие на манер Савонаролы обвинения в адрес тех, кто уклоняется от своего человеческого предназначения. «Тому, кто объявляет себя здесь свободным от долга, грозит опасность стать фривольным и брутальным <…> Тот, кто, будучи побежден, теряет ощущение этического различия, приближается к глубинам человеческой ничтожности, где для него гаснет свет путеводных звезд» (МВ, 315).

Для Марианны это вроде бы объективное рассмотрение моральных проблем современной жизни на самом деле есть как бы маскировка собственных глубочайших переживаний, где в центре всего стоит не абстрактный закон и не греческий крылатый Эрос, а образ Эльзы – неверной сотрудницы, близкой подруги и недостижимой идеальной возлюбленной. Эльза слишком много значит для Марианны, и с ее отдалением мир Марианны теряет надежность и определенность своего существования. Позднее она запишет в дневнике: «Сопереживание ее эротической судьбе и ее погружению в это новое „чувство жизни“ точно оказалось для меня опасным <…> Прежние пламенные идеалы: половая чистота, одухотворение женщины, ее возвышение в царство надличного – все это судьба и развитие Эльзы обратило в пепел» (R, 491). Но под этим пеплом, если воспользоваться выспренней метафорой Марианны, продолжал тлеть настоящий огонь. Через несколько лет, уже в 1911 г., Марианна писала: «Опять как всегда: если я ее не вижу, растет протест против ее дел, если она со мной, само ее присутствие поглощает меня настолько, что любая критика исчезает в ощущении чистоты и благородства ее души. Волшебство ее бытия непреодолимо» (R, 493).

А что сам Вебер? На него также существенно повлияли любовные эскапады его бывшей студентки. Но сначала нужно сказать несколько слов об их виновнике Отто Гроссе.

Родившийся в 1877 г., звезда европейской радикальной богемы и enfant terrible психоаналитического движения Отто Гросс был сыном одного из основателей современной криминалистики знаменитого австрийского ученого и криминалиста Ханса Гросса, который, будучи недовольным сомнительной карьерой и дурной славой кокаиниста-сына, даже упек его на некоторое время в сумасшедший дом, а потом пытался отнять у него сына (своего внука), что ему, несмотря на все его полицейские и судебные связи, не удалось. Макс Вебер принимал участие в судебной защите Отто Гросса в его тяжбе с отцом.

Эльза познакомилась с Отто в 1907 г. через его жену Фриду Шлофер, которая, как сказано в первой главе, была еще школьной подругой Эльзы и ее соседкой на студенческой скамье во Фрайбурге. Вскоре после знакомства Эльза стала любовницей Отто. Чуть позже также через Фриду Шлофер с Отто познакомилась другая Фрида – Уикли, урожденная фон Рихтхофен, родная сестра Эльзы, а в то время жена профессора Уикли из университета Ноттингема. Фрида Уикли тоже стала любовницей Отто. При этом, как точно следует из имеющихся писем и свидетельств, Фрида Шлофер, она же Фрида Гросс, не противилась, во всяком случае, открыто, любовным увлечениям своего мужа. Уже это краткое экспозе демонстрирует характер среды, которую создал вокруг себя Отто Гросс и которая преображала многих интеллектуальных и разнообразно одаренных женщин, пробуждая их чувственность и даря ощущение новой, другой, необыкновенной судьбы.

Сначала несколько слов о самом Отто Гроссе, как его описывает Мартин Грин, который, сочиняя в 60-е гг. XX в. книгу о сестрах фон Рихтхофен, беседовал со всеми героинями этого повествования – Эльзой Яффе, Фридой Уикли и Фридой Гросс. Дальше по возможности близко к словам самого Мартина Грина. Отто был исключительно одарен с самого детства, по словам Эльзы Яффе, отец воспитывал его как принца. Он обучался в школе, а также с частными учителями и рос умным и индивидуалистичным для своего возраста. Отвергал мясо и алкоголь, но рано пристрастился к кокаину и опиуму. Был красив и атлетически сложен, многие замечали его пружинистый, скачущий шаг, хотя по причине каких-то анатомических нарушений был признан не годным к воинской службе. В студенчестве Отто был спокойным, прилежным, разборчивым в друзьях, не компанейским, избегал вина и женщин. Но это не означало гомосексуальных склонностей. Его любимыми предметами были ботаника и биология. В общем, до определенного возраста Отто Гросс был, что называется, ботаник, как в прямом, так и в переносном смысле. Он прекрасно говорил, хотя еще лучше слушал, был мягким и располагающим к себе юношей. После университета стал судовым врачом и часто ходил в Южную Америку. Фрау Яффе, пишет Мартин Грин, вспоминала в 1971 г. его рассказ, как он стоял на берегу в Пунта-Аренас, глядел в бесконечную тихоокеанскую даль и чувствовал себя на самом краю цивилизации. Отто продолжил свои ботанические исследования в Патагонии, но перед 1900 г. неожиданно оставил их в пользу психоанализа, что означало вообще поворот интересов в сторону культурного и политического развития, где главным стал анархизм. Высокий, стройный, светловолосый и голубоглазый в свои сорок он выглядел по-мальчишески. Лицо и манеры выражали открытость и благородство. Его профиль, как о том писал не один автор, напоминал хищную птицу, фантастического ястреба, ибо у него был большой крючковатый нос и отступающий назад подбородок. Но и черты, и цвета были мягкими и напоминали о фарфоровых статуэтках. Многие из знавших его говорили о мягкой серьезности взгляда, который он останавливал на лице собеседника, читая его с совершенным уважением и услужливостью (MG, 62).

Гремучая смесь, составленная из таких компонентов, как кокаин, революция и свободная любовь, не могла не привести к взрыву. По просьбе Ханса Гросса германские власти депортировали его сына в Австрию, где отец поместил его в психиатрическую больницу.

В материалах обследований содержится самохарактеристика больного:

И тут же свидетельство его более позднего консультанта, известного психоаналитика Вильгельма Штекеля:

Чтобы закончить краткую характеристику образа жизни и взглядов Отто Гросса, приведем несколько высказываний из его собственной статьи 1913 г.:

Что значит свободные и счастливые отношения полов? Чтобы не цитировать далее, подытожу мысли Отто Гросса своими словами: эротика сама по себе представляет столь высокую ценность для человеческой жизни, что ее надо освободить от всяческих формальных и неформальных ограничений, законов, бытовых привычек и предрассудков, усвоенных в школьном и семейном образовании, которые опутывают ее, как веревки лилипутов Гулливера, и не дают ей развернуть свою творческую потенцию. Брак не надо отменять сразу, его экономический смысл как института для материального обеспечения детей и женщин очень важен. Но эротика должна быть выведена из области брачных отношений. Она есть продукт свободных человеческих симпатий и склонностей, а не результат исполнения внешних предписаний. Каждый из супругов может предоставлять любому желающему то, что у него есть эротически ценного, если это не вызывает у него негативной эмоциональной или физиологической реакции. То есть, согласно известному лозунгу, «надо делиться» – эротическим капиталом надо делиться так же, как и финансовым. Результатом будет не только всеобщее удовольствие, но и справедливость. Можно состоять в сексуальных отношениях с несколькими людьми одновременно и быть с каждым из них искренним и каждому верным. Каждый новый возлюбленный/ая не исчерпывает и не опустошает резервуар твоей любви, а, наоборот, пополняет и заполняет его. Ревность – вульгарное чувство. Верность одному конкретному человеку, постоянство чувства к нему и, соответственно, необходимость полового общения исключительно с ним – иллюзия воспитания. Резервуар любви пустеет, не будучи постоянно пополняемым. Это даже отражается на психике. Моногамное удовлетворение желаний вытесняет естественные влечения и опасно для психического здоровья.

В общем, это достаточно знакомые нам сегодняшним вещи, только лексикон немного другой. Сейчас говорят, что традиционный порядок (моногамия, патриархат, романтическая любовь, любовь мужчины и женщины и т. п.) – это не «иллюзия», как у Гросса и других сексуальных революционеров начала ХХ в., а социальная конструкция, которая как была сконструирована, так и может быть деконструирована с целью возвращения к здоровому и счастливому естественному состоянию. Чтобы не пытаться заочно спорить с давно ушедшим из жизни автором, посмотрим, как он сам осуществлял на практике жизнь по собственному учению о свободной любви.

Чуть выше сказано, что в 1907 г. Отто Гросс жил в любовной связи с тремя любимыми им женщинами, которые любили его и нежно относились друг к другу. Не это ли прекрасное подтверждение проповедуемых им порядков любви! Но важна не констатация, а, как говорится, история в деталях. Дьявол ведь в них, в деталях. Далее я расскажу ее, опираясь на публикацию писем Гросса к Эльзе и письмá (одного единственного) Эльзы Гроссу в 1907 г. Но сначала о чисто фактической стороне дела. В конце 1906 г. Эдгар и Эльза Яффе переехали из Гейдельберга в Мюнхен (Эдгар получил профессуру в Мюнхенской высшей торговой школе), примерно тогда же из Берлина туда прибыл Гросс с женой Фридой. Трое из них (Эльза, Эдгар и Фрида Гросс, она же до замужества Фрида Шлофер) были знакомы или дружны еще со студенческих времен (с. 29), и все четверо сблизились ранее в ходе хлопот по спасению Отто от психушки, а его сына Петера – от опеки злого деда. Гросс и Фрида были одним из центров богемной сцены в мюнхенском квартале богемы – Швабинге. Эдгар и Эльза, конечно, к богеме не принадлежали. Эдгар по многим причинам: по социальному статусу – он профессор, финансист и предприниматель, по психологии – о н был, как это называлось и называется в определенных кругах, control freak, то есть маньяк контроля, стремящийся всегда держать себя в руках, а также контролировать ситуацию вокруг, что не относилось к добродетелям богемы, а кроме того, на языке Швабинга, он был не эротоморфен. Зато его жена Эльза была эротоморфна в самой превосходной степени. В начале 1907 г. началась любовная связь Эльзы и Отто Гросса. У Эдгара, правда, предположительно возник оказавшийся недолговечным роман с одной из знаменитых гетер Швабинга Франциской фон Ревентлов. «Предположительно» потому, что слишком уж не подходил он для роли ее любовника. Известно одно: Франциска получила от Эдгара деньги, как считается, за любовные услуги. Отто Гросс занимался тогда психопатологией в клинике великого психиатра Крепелина, он уже разочаровался в академической психиатрии, отверг теорию происхождения неврозов Фрейда и планировал превзойти Фрейда, включив его идеи в собственное учение. Еще у него было поистине ницшеанское самомнение. Он сам страдал от нервных нарушений. Жена Фрида говорила Эльзе, что он принимает морфий и кокаин. Ко времени их романа Отто уже прошел два или три курса лечения. Но его острый ум еще не был съеден наркотиком, он был изобретателен и энергичен и рассматривал Швабинг с его свободой литературных, художественных и вообще жизненных «стартапов» как в некотором смысле экспериментальную площадку для испытания собственных теорий социального и сексуального освобождения. Отто имел, так сказать, и профессию, и призвание, он был и видел себя пророком нового мира, и не удивительно, что близкие друзья его и Фриды попали в орбиту его харизматического призыва.

История романа Отто и Эльзы была бы неполной без учета почти одновременно возникшего романа Отто с ее младшей сестрой Фридой, о чем мы кратко упоминали. Фрида тогда – приличная дама, миссис Эрнест Уикли, жена профессора филологии из Ноттингемского университета. Ноттингем, конечно, провинция, но ведь знаменитая провинция (Робин Гуд и ноттингемский шериф)! Биографы высказывают предположение, что ей так наскучила жизнь британского среднего класса, что она радостно вдохнула полной грудью (какая прекрасная двусмысленность!) наэлектризованный эротикой воздух Швабинга. И было забавное противоречие в том, что миссис Уикли с фамилией, подходящей немолодой солидной даме в какой-нибудь из пьес Бернарда Шоу, вела себя в Швабинге как неистовствующая менада. Можно представить себе, что́ вспоминает Отто Гросс, когда пишет Фриде (не жене, а подруге) позже, уже летом: «Ты еще помнишь, как выбрала меня на манер гордой аристократки?» Ему импонировала любовь аристократки, да еще и не одной, а сразу двух (включая сестру Эльзу)? Или он воображал сцену римской оргии, где аристократки выбирали себе рабов для телесных наслаждений? Уже через несколько лет, когда Фрида давно уже вернулась в Ноттингем, она вновь выбирала себе любовного партнера. Это был паренек из бедной рабочей семьи – один из студентов ее мужа профессора Уикли. Согласно имеющемуся в интернете изложению биографического романа, который так и называется «Фрида», дело выглядело так: «несмотря на ярко выраженное косоглазие, она ему сразу понравилась, а когда спустя неделю после знакомства затащила его в дальнюю комнату и бесхитростно предложила ему себя, то и вовсе очаровала»[36]. «Бесхитростно» здесь кажется синонимом слова «бесстыдно». Наверное, с Отто Гроссом несколькими годами раньше произошло то же самое. В любви и сексе у женщин (впрочем, как и у мужчин) формируются поведенческие стереотипы. Они отдаются разным мужчинам одинаково. Просто партнеры оценивают это по-разному – каждый в силу своей биографии, образования и социального положения. У Гросса это выглядело «на манер гордой аристократки». Так или иначе через некоторое время (уже в 1914 г.) последовал скандальный развод с филологом Уикли и Фрида стала женой того самого «паренька», будущего знаменитого писателя Дэвида Лоуренса, автора романов «Любовник леди Чаттерлей», «Сыновья и любовники», «Женщины в любви» и др. Для нового мужа, в отличие от скучного немолодого Уикли, Фрида стала подлинной музой, все его романы, многочисленные рассказы и пьесы, многократно запрещавшиеся в Англии, Штатах и повсюду в мире по причине их эротического содержания, были в буквальном смысле вдохновлены, «вдохнуты», вдуты губами Фриды. Это что касается пневмы, воздуха романов, а их содержание черпалось тоже (но не исключительно, конечно) из опыта и событий биографии Фриды, ее сестры, их друзей и знакомых, в частности Отто Гросса. Для Дэвида Лоуренса, как и для Мартина Грина, описывающего через полвека с лишним перипетии судьбы Фриды и ее сестры, Фрида – воплощение эротики. Женщиной будущего называл ее Лоуренс. Грин вообще считает, что Фрида – это воплощение Афродиты, богини любви, тогда как Эльза – воплощение Афины, богини мудрости. Он, очевидно, полагает, что иначе быть не может при том, какое у Эльзы образование и в каком интеллектуальном обществе она чувствует себя как дома. Самородок Лоуренс так и остался кое в чем рабочим пареньком, которого соблазнила баронесса Фрида фон Рихтхофен, в браке – Фрида Уикли. При таком повороте и в присутствии Фриды, и в скрытом соперничестве с ней эротический блеск Эльзы немножко тускнеет. Получается так, что Эльза – умная женщина, а Фрида – эротичная женщина, но это не соответствует действительности, обе дамы (это дамы, а не девушки, обе замужем, Эльзе – 33 года, Фриде – 28) эротичны, но не каждая эротична больше или меньше по сравнению с другой, а эротичны по-разному, что станет видно далее. Трудно, фактически невозможно сравнивать красавиц, а у нас ведь не входит в рассмотрение еще и третья, младшая из сестер Рихтхофен – Йоханна. По свидетельствам очевидцев, она была самой красивой из троих сестер, при взгляде на нее хотелось заслонить глаза рукой, как при взгляде на солнце. Ее биография оказалась самой банальной из биографий сестер Рихтхофен. Она еще в 17 лет выскочила замуж за офицера из командного состава расквартированного в их городе полка и стала королевой местного общества, славящейся своей красотой и множеством любовных романов. Правда, Эльза и Фрида прославились в основном тоже по причине их любовных романов. Но их жизнь вдохновляет романистов и исследователей, а жизнь Йоханны никого не вдохновляет. Дело, конечно, в первую очередь даже не в красоте или эротичности женщин или в количестве их любовных приключений, а в том, кто герои их романов. От этих мужчин падают сверкающие лучи на их женщин, и сами эти красавицы и богини при всех их исключительных качествах и достоинствах сияют отраженным светом.

Так вот, клуб любовниц Отто Гросса сложился: две Фриды и Эльза. Хронологию событий не всегда можно установить даже по письмам героев друг другу. Не все детали дальнейших событий нашли свое отражение в письмах. Известно, что миссис Уикли, то есть сестра Эльзы Фрида, приехавшая в гости к Фриде Гросс, появилась в Мюнхене в апреле. Очевидно, скоро начался ее роман с мужем подруги. При этом уже в апреле Эльза, очевидно, знает, что беременна. Публикаторы подсчитали: «Поскольку Эльза родила сына от Отто 24 декабря, можно предположить, что в апреле она уже знала, что беременна» (WH, 132). Скоро, судя по письмам, появляется некий Шиман, который требует от Фриды (жены) денег, данных в долг Отто. Фрида предупреждает Эльзу, очевидно, как члена семьи, чтобы та не давала денег Шиману. Еще она говорит, что у них с Отто договор об абсолютной свободе. Это, считает Фрида, большое облегчение, потому что она уже не в состоянии чувствовать себя ответственной за Отто. При этом все же она не может быть от него свободной: «…у меня в душе уголок, который, безусловно, зарезервирован за Отто» (Ibid.). Фрида (жена) в депрессии, у нее ведь трехмесячный сын Петер, она все время думает об Отто и не знает, что у Эльзы роман с ним. Далее – в стиле оперного либретто. Эльза признается Фриде, что у нее роман с ее мужем и она от него беременна. Добрая Фрида не впадает в злобу и ярость, а говорит, что все равно любит Эльзу. «Бетель, – пишет она, – я не знаю почему, я поняла, что на самом деле люблю тебя больше, чем мужчин» (WH, 133) (Бетель так же, как и Эльза, производное от Элизабет, но на южный, австрийский манер.)

Виновник драмы Отто Гросс почти исчез из виду. Он работает с гранками своей новой книги с головокружительным названием «Фрейдовский идеогенный фактор и его значение при маниакально-депрессивном состоянии по Крепелину» и над докладом «Вторичные церебральные функции» для психиатрического конгресса в Амстердаме, который состоится в сентябре. Фрида (жена) просит Эльзу не мешать ему закончить работу. Отто трудится как одержимый. Обе предполагают, что он держится только на наркотиках. Но Фрида верит в его будущее. Именно тогда-то и начинается роман Отто с миссис Уикли (Фридой – сестрой Эльзы). Согласно договору об абсолютной свободе, Отто не скрывает своего нового увлечения. Он считает, что тайные связи характерны только для старой репрессивной культуры.

Предполагается, что примерно в мае сестры Эльза и Фрида встретились в Гейдельберге и обменялись своими представлениями о происходящем. Эльза сообщила Фриде, что беременна от Отто, а Фрида Эльзе – что она любовница Отто. Эльза была оскорблена. Наверное, назло Отто она стала любовницей гейдельбергского хирурга доктора Фёлькера (от которого потом долго не могла отделаться) и сообщила об этом Отто. Отто, как следует из очередного его письма, понял, что знает этого человека, и пришел в ярость. Он оскорблял Фёлькера, утверждал, что тот из низшей касты, а Эльза – преступница и извращенка. Но уже в следующем письме он клянется Эльзе в любви и убеждает, что, по его глубочайшему мнению, эротика – это не просто влечение, которое порождает животное удовлетворение у обеих сторон, а тесный союз, представляющий собой нечто большее, чем просто двое.

А в следующем письме (это уже ближе к осени, июль или август, трудно сказать точнее, Отто своих писем не датирует) он подтверждает, что любит всех трех женщин. Но не совсем уверен в любви всех троих к нему. Он вроде даже понимает, насколько все это стало опасно, ибо полагает, что именно любовь этих трех женщин вознесла его к интеллектуальным и духовным вершинам. Отказаться ни от одной из них он не может, потому что в определенном смысле он – продукт этого союза. Странно, не только он, но все они понимают это так же. Вроде бы должна быть только ревность, отчуждающая женщин друг от друга. Но вот Фрида Уикли пишет в одном из писем: «…такая любовь не должна сойти на нет, посмотри только на других – таких, как мы трое, не встретишь ведь на каждом углу» (WH, 134). Она, конечно, права. Отто сам осознал эту опасность и зависимость, он отвечает: «Я почувствовал в себе слишком много творческой силы, слишком много высоких интенций. Есть такое суждение у Гераклита, ужасно верное: солнце не осмелится сойти с предназначенного ему пути, иначе его схватят эринии, богини мести. Мне кажется сейчас, что вы готовы меня схватить» (WH, 132). Похоже, Отто начинает бояться – бояться своих женщин, которые его накажут, если он покинет назначенный ему путь, бояться наркотиков, которые не дадут остаться на пути, бояться самого пути, сойдя с которого потеряет женщин. Скорее всего, это порождаемый наркотиком циклоидный психоз, при котором моменты бреда, величия, эйфории и экзальтации от собственного всеведения и всесилия сменяются моментами депрессии, страха и чувства вины. Тогда он боится даже Фёлькера, который может отнять у него Эльзу. Это похоже на творческую болезнь, о который говорилось выше (с. 104), но только без грандиозного творческого финала: не преддверие взлета, а начало конца.

Поскольку умная и сильная Эльза стала отчуждаться от Отто, жена Фрида ощутила, насколько она одна беспомощна перед мужем. Уж если Эльза не может удержать его на плаву, то есть без наркотиков, на что надеяться Фриде? И зимой 1907–1908 гг. Фрида переехала к Эльзе в Гейдельберг, тем самым продемонстрировав Отто, что это уже настоящее расставание. Отто еще год переписывался с другой Фридой – Фридой Уикли, демонстрируя намерение освободить ее от мужа. Эльза предостерегала сестру: «Ты должна помнить, что яркий свет порождает страшные тени <…> Разве ты не видишь, что он почти разрушил жизнь Фриды (жены. – Л.И.)? И что он не может сосредоточиться более чем на четверть часа все равно на чем – на человеке или на <…> мысли? Конечно, он несравненный любовник, но ведь человек состоит не только из этого. Боже, бессмысленно что-то говорить. Ты находишься в ужасающей тени его внушения, которое я сама ощущала» (MG, 53). Вот в отрывках печальное прощальное письмо Эльзы Яффе Отто Гроссу, которое приводится у Грина (MG, 56–57):

Это прощание не было полным разрывом. Переписка на этом не завершилась, было еще и ответное письмо Отто, приводимое Грином (MG, 58–59), заставляющее почувствовать силу его ума и способность убеждения. Женщины еще виделись с Отто – кто в Мюнхене, кто в Гейдельберге, но все уже существовали порознь. Харизматическая общность последовательниц эротического пророка Отто исчезла. Распад этой общности стал, на мой взгляд, приговором (в тогдашнем контексте, конечно) идее тотального господства свободной любви. Нет, идеи сексуальной революции не умерли и, наверное, не умрут никогда, но эксперимент Отто Гросса показал, что свободная любовь существует только тогда, когда ее субъектами становятся не живые мужчины и женщины, особенные в своей индивидуальности (как пишет Эльза в письме Гроссу), а те, кто отказывается (опять же, как пишет Эльза) от самого себя как личности в любви и становится чисто инструментом идеи или, лучше сказать, инструментом конструирования такого отношения, как свободная любовь. Любовь, собственно, на этом кончается, остается конструкция, свободной любви, как оказывается, недостает мелочи – любви. А с этим, оказывается, исчезает и свобода. Эльза Яффе не претендовала ни на какие открытия в письме к Гроссу, она просто с печалью констатировала перерождение человека, в объятия которого она за год до того упала безоглядно, презрев все условности. И это перерождение, как ей кажется, не случайно – в свободной любви теряется индивидуальность, а с ней и любовь. Поэтому не случайна и беспощадность в отношении Отто к Фриде. Свободная любовь беспощадна. Таковы, опять же на мой взгляд, итоги швабингского эксперимента Отто Гросса. Там можно прийти к еще многим интересным выводам, но здесь, в этой книге, сказанного достаточно. Добавлю только, что с Отто случилось то, чего он боялся и предвидел. Он боялся, что, если он, как солнце, по Гераклиту, сойдет с назначенного пути, его схватят эринии, богини мести. И я боюсь, что вы меня схватите, говорил он своим женщинам. И они его, фигурально говоря, схватили, покинув общность, в которой только и могла жить его харизма.

Вернемся к поставленному выше вопросу: а что Макс Вебер? Марианна в 20-е гг., описывая задним числом борьбу молодежи и новый стиль жизни, имела некоторые основания осуждать все это от имени четы Вебер, которая «обладает прочными убеждениями и считает себя ответственной за общую нравственность». Но сам Макс высказывался гораздо резче и выразительнее, хотя по причине не столько общей нравственности, сколько персонального негодования. На месте Эдгара Яффе, пишет он Марианне, эту женщину (Эльзу), которая его не только бросила, но и скомпрометировала, «я вряд ли оставил бы в живых». Для Эдгара «лучше всего ее убить, что я и сам готов был бы для него сделать, если бы, к сожалению, это не было запрещено полицией» (MWG, II/6, 482). Он еще не раз высказывался в том же духе. Это вербальная и, конечно, декоративная кровожадность. Но все-таки степень его негодования дает основание предположить, что оно было вызвано не только сочувствием к потерпевшему Эдгару, но и возмущением в отношении женщины, бросившей не только Эдгара, но в некотором смысле и его самого ради неосновательного проходимца и Казановы.

Однако, когда дело дошло до сведения счетов в его собственной научной области, Макс Вебер мог позволить себе истинную кровожадность. Летом 1907 г. Эльза, вроде бы достаточно хорошо знавшая Вебера, все же рискнула выступить в качестве посредницы, передав Веберу для возможной публикации в «Архиве» статью Отто Гросса на основе теории Фрейда. Сама статья до нашего времени не дошла, а может быть дошла, но никто не знает, что это та самая статья, опубликованная где-то и без указания, что она уже подавалась, но не прошла в «Архив». Вебер статью отклонил, сопроводив ответ объемной, по размеру тянущей на небольшую ответную статью уничижительной рецензией. Впоследствии Марианна опубликовала ее почти целиком в своей биографической книге о Вебере, поставив вместо «доктор Гросс» везде «доктор X» (МВ, 318–323). Можно сказать, что это второе, самое знаменитое письмо Вебера после первого, самого знаменитого его письма невесте, которое мы изучили в первой главе. Вот это письмо в его основных пунктах. Теории Зигмунда Фрейда, пишет Вебер,

Получается, что статья Гросса мало того, что полна суждений, которым не достает трезвости и объективности, она еще не удовлетворяет принципиальным методологическим требованиям. Это не столько научный труд, говорит Вебер, сколько попытка создать идеологию и этику, причем на негодных для этого основаниях. По существу того или иного суждения Вебер Гросса не критикует; проблематичным для него оказывается жанр статьи: наука это, идеология это или моральное поучение, проповедь? Оказывается, проповедь, притом плохая, а у нас научный журнал, и это нам не подходит. Вебер ответил очень резко, оскорбительно-покровительственным тоном. В значительной мере его претензии ориентированы ad hominem, поскольку слишком сильна обида на предательницу Эльзу. Хотя преувеличивать персональный момент не стоит. Как пишет один современный автор (А. фон Оленхусен), в глазах Макса Вебера вообще вся группа писателей, художников и интеллектуалов вокруг Отто Гросса, crème de la crème немецких экспрессионистов, были хмурыми дураками и анархистами-развратниками, бесхарактерными персонажами, шутами и пустозвонами, опорочившими доброе имя революции своим хвастливым героизмом на бумаге ради саморекламы (СР, 111). Вебер так и не стал публично сотрудничать с Гроссом, хотя по просьбе его жены Фриды выступил на суде, утверждая, что депортация Отто из Германии и передача в Австрию, инициированная его отцом, была проведена с нарушением закона. Правда, Отто Гросс, в свою очередь, относился к Максу Веберу, как и к его брату, тоже участвовавшему в процессе, не презрительно, конечно, но снисходительно, называл их демократами и считал буржуа, филистерами, ханжами и лицемерами, как это водится у революционеров. Сам же он относится к революционной элите и, наверное, еще и поэтому имеет право спать с их женщинами. А их женщины выбирали его, Отто, а выбор женщины – это выбор самой судьбы.

Вебера, конечно, простые решения Гросса не удовлетворяли, и не только с фактической стороны, то есть в отношении близких людей – Эдгара и Эльзы, но и теоретически. Кроме упреков в письме-рецензии в адрес проповедуемой Гроссом этики, безусловно справедливых, Вебер всегда и независимо от требований момента подчеркивал неприемлемость столь любимого всеми революционерами естественного права. Оно всегда служит обоснованию неправовых решений – неправовых с точки зрения конвенционального права, а если обратиться к эротике (именно в этом контексте рассуждал сейчас Вебер) – аморальных с точки зрения конвенциональной морали. Иными словами, страсть не легитимирует супружескую измену, можно считать, что страсть судьбоносна, это фатум, но из страсти не выводится право. Конечно, моральный ригоризм, свойственный Веберу ранее, особенно в пору его женитьбы, теперь значительно ослаб, он ведь не мог не принимать во внимание как захватившую Европу идеологию «новой чувственности», так и неожиданные, иногда катастрофические повороты в судьбе близких людей. Конечно, в основном он верен себе и по-прежнему считает необходимым мерять людей и их поступки общими нормами и правилами. В разговорах, пишет Марианна, он объяснял это тем, что тот, кто не может ненавидеть зло, не способен действительно любить добро и величие; к тому же обычные суждения о других соответственно своим вкусам значительно менее «братские», чем этические, «ибо они безапелляционны, себя из них исключают, тогда как в этическом суждении и себя тоже подчиняют ему и тем самым сохраняют внутреннюю общность с тем, о ком судят» (МВ, 329). Сейчас это назвали бы отличием инклюзивного от эксклюзивного подхода к этическому суждению. Первый свойствен универсалистской, второй – релятивистской этике. Вебер – сторонник инклюзивности, как и большинство нынешних социальных теоретиков. Он правильно подчеркивает положительную черту такого подхода, но не придает значения (в данном контексте) тому факту, что именно признание общего характера норм дает одним право морально судить других, то есть одним ставить себя выше других по моральному достоинству. Инклюзивный подход не позволяет нарушителю нормы отпасть от общности, оказаться по ту сторону добра и зла, но также не позволяет ему и выпасть из юрисдикции общности, не признать за ее членами права суда над ним.

Правда, сам Вебер по сравнению с самим собой прежним теперь очень снисходительный судья. Марианна пишет, что он теперь обращает внимание не столько на вызванное страстью поведение людей, сколько на их бытие в целом, и если оно приемлемо, стремится их защитить, найти в их поведении положительные черты, а не подвергать нравственному суду на основании только порожденных страстью поступков. Она цитирует самого Вебера: «Этические ценности не единственные в мире. Они могут делать людей, отступивших от них, ничтожными, если требуют отречения. И могут привести к неразрешимым конфликтам, где невиновное действие невозможно. Тогда необходимо (с точки зрения этики) действовать таким образом, чтобы связанные с конфликтом люди испытали по возможности меньшую утрату человеческого достоинства, способности к доброте и любви, к выполнению долга, и личностной ценности, а это часто очень трудно» (МВ, 329). Самое замечательное в том, что это не абстрактное теоретизирование. Это как бы прикладная этика, приложенная к конкретной жизненной констелляции. Марианна уточняет общие положения следующим образом: «В известных случаях Веберу представляется возможным соединить ради детей „прелестное легкомыслие“ меняющихся приключений с сохранением брака. Но если за игрой следует смертельная опасность большой страсти и требует своих прав наряду с браком, он с ужасом предвидит моральное уничтожение более слабых» (Там же. С. 330). В дальнейшем, как мы увидим, Вебер признает это моральное уничтожение более слабых универсальным правилом эротики как сферы ценностей и формы жизни (с. 268). Пока же он формулирует на основе переживания и осмысления событий в любовном треугольнике Эдгара, Эльзы и Отто, а также в собственном союзе с Марианной свое представление об этическом весе того, что происходит в браке и происходит вне его, а также о некоем общем этическом знаменателе брачной и внебрачной сфер жизни:

Ко всему этому теоретическое дополнение в нескольких словах: «И затем, чтобы те, кто становится виновным, попав в плен могущественных сил жизни, не создавали из этого „теорию и право“» (Там же).

Эльза довольно скоро покинула Отто Гросса, прежде всего из-за его пагубной страсти к наркотику. Эльза вернулась к Эдгару, Эльза вернулась в прежний круг. Конечно, просто сказать такое, но что это «вернулась» должно означать в жизни? Вернулась к мужу, а что это значит: вернулась в дом мужа, к общим детям, в постель мужа? С «кругом» проще: красивую женщину роман, особенно с радикальной знаменитостью, даже украшает и делает желанной в гостиных (не важно, что говорится за ее спиной).

Важно еще, откуда вернулась. Вот это для Макса Вебера было, кажется, самой невообразимой тайной: Эльза путешествовала в Аид, как Орфей, или в ужасный лабиринт, как Тезей, и вернулась невредимой. Для любого нормального мужчины «путешествие» Эльзы длиной в год и возвращение с Петером (Петерле), сыном от Отто Гросса, не составило бы проблемы для понимания и оценки, но не для Вебера, судя по всему так еще и не путешествовавшего в те земли. Думаю, именно желание прикоснуться к новому для него миру, представляемому телом и образом Эльзы, и заставило его влюбиться. А Макс Вебер именно влюбился в Эльзу. Понятно, что такая констатация выглядит по-детски наивной. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Если мужчина смотрит на женщину с обожанием, все время говорит только о ней и старается остаться с ней наедине, выпроваживая ее и своих близких, трудно сделать иное заключение. Они и раньше, несмотря на множество конфликтов и противоречий, были достаточно близки, особенно после того, как Эльза уговорила Марианну упросить Макса стать крестным отцом Петера, и Макс согласился. Но теперь случился какой-то чувственный и духовный прорыв.

Вообще 1908 г. стал для Макса Вебера годом духовного и физического подъема, даже взлета. Годом ранее, как писала потом Марианна, пара отнюдь не испытывала восторга от жизни. «Несмотря на длительный отдых, зима и весна 1907 г. были вновь окутаны мрачными облаками. Для большой работы не хватает сил, Вебер чувствует себя опустошенным и полагает, что такого плохого времени у него не было уже несколько лет» (МВ, 309). Теперь же Марианна так описывает в письмах Елене и в дневнике состояние Макса 1908 г. и его участие в ежегодном общем собрании Союза социальной политики в Вене: «Главное впечатление последних недель – Макс и снова Макс», «…кажется, будто он сбросил свои цепи, и, как титан, дотянулся до неба», «…он как вырвавшийся из запруды неостановимый поток духа» (R, 549). Именно с этого времени, отмечает Радкау, Марианна стала считать, что Вебер – гений, и можно почувствовать, как культ гения помогает ей вытеснить неудовлетворенное чувственное влечение.

Сам же Вебер с его новым ощущением полноты жизни не нуждается в вытеснении. Творческий порыв, как водится, соединился с эротическим порывом. Незадолго до вышеуказанного собрания Эльза пригласила Макса после Вены поехать вместе с ней и Эдгаром на Адриатику в Рагузу (ныне Дубровник). Радкау комментирует: «Не надо быть фрейдистом, чтобы понять причину венской эйфории Вебера» (R, 550). Но планы изменились, и уже не один Макс, а супруги Вебер отправились в совместное путешествие по Адриатике с супругами Яффе. Марианна тогда многое увидела. В предисловии к одному из томов писем Вебера цитируется запись в ее дневнике: «Он любит ее не только братской дружеской любовью, но иначе, более страстно. Но описать его отношение как эротическое – значит использовать слишком грубое слово. Они были столь прекрасны, столь нечувственны и самозабвенны <…> и я поняла слишком даже хорошо, что сущность и судьба Эльзы должны были вызвать и в нем сильное новое чувство, как я это давно знала. Я совсем не подозреваю его в этом, но тем глубже моя печаль – она разбудила в нем те чувства и тот порыв, которые не достались мне. Почему так?» (MWG, II/10, 27). Так что не все получают от путешествия по ласковой Адриатике в начале осени одинаковое удовольствие. Макс Вебер ищет возможность остаться наедине с Эльзой, не находит и вымещает раздражение на Марианне, хочет, чтобы она уехала в Гейдельберг, злится также и на Эльзу, которая не отсылает своего мужа домой. Эльза внешне остается простой и непринужденной и не отвечает на его усилия, хотя и понимает причину его неистовств. Марианна все-таки уезжает, а Макс с четой Яффе отправляется на три дня в Венецию. Марианна писала потом Елене, что она «разрешила это с тяжелым сердцем…» (R, 551). Тяжесть на сердце была оправданной: в Венеции Эльза стала (или почти стала – что может означать это «почти», будет видно из дальнейшего) возлюбленной Макса Вебера. Радкау для ясности (однако порождая неясность) пишет так: они «телесно сблизились и душевно открылись друг другу» (Ibid.).

Биографы обсуждают аспекты телесного и душевного сближения. Но реальных сведений об этом мало. Известно лишь об утренней двухчасовой прогулке Макса и Эльзы на гондоле в день отъезда Макса из Венеции. Радкау пишет, что в одной из более поздних, бегло набросанных заметок, опубликованных Баумгартеном, Эльза упоминает о венецианском эпизоде: «Он (Макс Вебер. – Л.И.) считает, что моя жизнь не закончена. Говорит о возможности и допустимости „приключения“ при известных обстоятельствах. Но одно невозможно – это „мой брат“. Я подумала: хорошо тебе говорить» (Ibid.). Радкау полагает: эта запись свидетельствует о том, что Вебер уже стал партнером в отношениях и чувствует себя вправе ставить партнерше определенные условия. Но при этом, понимая, что Эльза не такая женщина, чтобы удовольствоваться товарищеским вниманием или нежными любовными словечками, и зная о своих возможных затруднениях и, может быть, не будучи уверенным в себе в дальнейшем, заранее оговаривает некий «допуск» в верности: мол, какой-то экскурс, что называется, нá сторону возможен, но отношения с братом (Альфредом) недопустимы. Он по меньшей мере подозревает возможность таких отношений и делает строгое предупреждение на будущее. Реплика Эльзы «хорошо тебе говорить» не совсем понятна, хотя позволяет предположить, что предупреждение Макса относительно невозможности отношений с Альфредом, скажем так, несколько запоздало.

Это, конечно, возможное, но не обязательно правильное объяснение. Уже упоминавшийся выше Э. Демм, рецензируя книгу Радкау о Вебере, счел это вообще чистой фантазией, мол, Радкау из простой прогулки пары на гондоле сконструировал телесное сближение, то есть интимную связь. Радкау защищается, ссылаясь на Эдуарда Баумгартена, который выступает как непререкаемый авторитет по биографии Вебера[37]. Действительно, его разыскания в этой области – с амые масштабные и изданные им материалы в свое время были новы и бесценны. Баумгартен писал, что «в Венеции в нем (Вебере. – Л.И.) произошла революция, которая по своему масштабу сравнима с той, что произошла там же с Альбрехтом Дюрером. Самое важное, что взял Дюрер из Венеции на родину, это убеждение в том, что искусство прочно укоренено в природе; кто может найти его корень, тот им владеет» (EB, 664). Также и у Вебера «самое раннее пробуждение мыслей об эротике и спасении и о напряженном отношении между братской и половой любовью, нашедших позднее свое выражение в „Промежуточном рассмотрении“, произошло в венецианском переживании 10 октября 1909 г.» (R, 552). («Промежуточное рассмотрение» – это одна из глав в социологии религии Вебера, о чем у нас пойдет речь ниже.) Природа в этом сопоставлении венецианского опыта Вебера и Дюрера как «шифр» телесной любви; то, что искусство прочно укоренено в природе, в той же «зашифровке» означает, что духовное творчество проистекает из полноты эротической реализации.

Эта интерпретация кажется весьма натянутой. Параллель, проводимая Баумгартеном между Дюрером и Вебером, неубедительна. Дюрер прожил в Венеции три года, Вебер – три дня. О венецианских подругах Дюрера, которые, конечно, были, поскольку жена его все три года находилась дома в Нюрнберге, и об их роли в его творчестве ничего не известно (возможно, это были натурщицы или совсем посторонние легкодоступные женщины). У Вебера же была обожаемая Эльза. В общем, параллель не просматривается. Тем не менее предположение о первом зарождении мыслей, высказанных в «Промежуточном рассмотрении», в голове Вебера, обуянного любовной горячкой, именно во время прогулки с Эльзой на гондоле кажется вполне реалистичным. Точно так же не исключена и возможность «телесного сближения» во время этой прогулки. Пишут, что она длилась только два часа. Но никто ведь не пишет, что, например, покинув гондолу, пара сразу рассталась – Эльза отправилась к мужу в гостиницу, а Вебер прямым путем на вокзал. Во всяком случае, известно точно: Вебер опоздал на поезд и заранее сданный багаж уехал в Гейдельберг без него[38]. Свидетельства в пользу сближения скорее косвенные, просто оба пишут (в письмах и дневниках) друг о друге так, будто близость состоялась. Или должна была состояться, но не состоялась, или почти состоялась, но все же состоялась в объеме, достаточном для того, чтобы Вебер стал вести себя так, будто он имеет право на Эльзу, а Эльза не отрицает, хотя и не подтверждает его любовные права.

Сам Вебер сообщил Марианне о поездке на гондоле и охарактеризовал свою спутницу: «Быть с ней приятно, и, несмотря на некоторые внезапно проявляющиеся тривиально-грубые черты, в целом она прелестный человечек, и я иногда <…> в часы дурного самочувствия или живого интереса получал бы удовольствие от общения с ней, не будь это связано со многими сложностями»; «я ведь знаю ее достаточно хорошо: она мне очень приятна, я охотно провел бы с ней некоторое время, но „интересной“ я ее не нахожу, и сейчас еще меньше, чем когда-либо. Она очень тонкая личность, но постоянная глубина в ней отсутствует» (MWG, II/6, 284, 285). Это любопытная характеристика, интересная своим снисходительно-покровительственным тоном. Она кажется даже неожиданной, если принять во внимание его страстное стремление к близости с Эльзой в предыдущие дни, не говоря уже о том, как он «рабски» (его собственное слово) простирался у ее ног в письмах к ней впоследствии, в последний год своей жизни. Конечно, можно сказать, что чего только не напишет влюбленный мужчина своей возлюбленной (это о поздних письмах)! Этот аргумент нельзя, мол, принимать всерьез. Это, конечно, верно, но, зная Макса Вебера, трудно предположить в нем такого рода двоемыслие, граничащее с предательством и холодным расчетом. Правда, объяснение такой характеристики есть; один из упомянутых выше авторов комментирует это так: «Макс пытался запорошить Марианне глаза песком»[39]. На русском вульгарном это означало бы: вешал Марианне лапшу на уши, пытаясь скрыть истинное положение дел. Вроде бы с ним можно согласиться. Но возникает вопрос, зачем это было нужно Веберу. Не мог же он считать, что Марианна не знает Эльзу даже лучше, чем он сам, и не знает его истинной оценки Эльзы. На мой взгляд, остается предположить только одно: это истинная и точная, можно сказать, объективная характеристика Эльзы, с которой Марианна, хорошо зная Эльзу, очевидно, не могла бы не согласиться и тем самым рассеять свои подозрения, не знай она, что ее муж околдован и соблазнен этой Цирцеей. Впрочем, даже такая объективность не могла обмануть бедную Марианну, хотя, конечно, могла чуть смягчить горечь ее переживаний.

Прогулка на гондоле случилась 10 октября 1909 г. Примерно через полтора месяца Эльза писала Фриде Гросс, своей близкой подруге, жене Отто Гросса: «Отдых вместе с Веберами (я имею в виду Макса В.), конечно, стал для меня глубоким переживанием. Но это не потому, как ты думаешь, что ему хочется подчиниться. Совсем нет, особенно когда я люблю и восхищаюсь им больше всего, я очень четко чувствую, как по-разному мы смотрим на жизнь. Он настаивает, что я ошибаюсь. И я не могу всегда протестовать и кричать „нет, нет!“ Он был таким трогательно добрым, полным понимания и тепла, и до сих пор остается таким же. Но я не могу не чувствовать, что эти отношения, по крайней мере такие, как сейчас, похожи на недолговечный нежный цветок, которому не хватает корней в почве. Как ни странно, с этой встречи я продолжаю думать с нарастающей тоской об Отто, каким он был когда-то <…> Я покончила с Альфредом Вебером, так как у меня есть Макс, оба вместе быть не могут» (СР, 204–205).

Невозможно не заметить, что в этом частном письме одной подруги к другой, написанном в 1910 г., появилась та же метафора, что и у Дюрера в интерпретации Баумгартена в большой книге последнего, опубликованной в 1964 г.! Более того, метафора применена в том же смысле, что и у Баумгартена! Конечно, не бог весть какая глубокая метафора. Но все равно, ведь Баумгартен проводит параллель между Дюрером с его порожденным Венецией ощущением, что искусство укоренено в природе, и венецианским открытием Вебера, согласно которому любовь укоренена в телесном соединении, то есть в определенном смысле тоже в природе. И вдруг мы читаем у Эльзы, что их с Максом Вебером отношения похожи на недолговечный нежный цветок, которому не хватает корней в почве, то есть тоже, разумеется, в природе. Как ни истолковывай ее признание, но если рассмотреть его с точки зрения освещенного выше сочетания мыслей и интерпретаций по линии Дюрер – Вебер – Баумгартен, остается с кристальной ясностью осознать, что Радкау всю эту историю сконструировал из ненадежных частей и телесного сближения не произошло, а если произошло, то оно оказалось недостаточно полным или совершенным, чтобы стать почвой для такого привередливого цветка, как Эльза Яффе.

Это очень многозначительное признание, и нет оснований усомниться в правильности ощущений Эльзы. Действительно, предположительный союз здесь кажется невозможным; отношение свободной любви, где партнеры ни за что не ответственны и ничем, кроме сиюминутного наслаждения, не обязаны друг другу, с Максом невозможно, долговременное соединение, оставляющее за бортом любимую подругу Марианну, сотрудника и коллегу Эдгара, то есть разрушающее всю систему отношений многих людей, также кажется немыслимым, но главное, пожалуй, состоит в том, что Макс остается по-прежнему физически и ментально недостаточно стабильным существом. Эльза ведь человек, близкий семейству, она переписывается и с Еленой, и с Марианной, делила и делит с ними многие беды и трудности болезни Вебера. Для нее нет тайн, и здравый рассудок подсказывает ей, что как постоянный любовный партнер Макс Вебер слишком проблематичен. Как женщина опытная в делах любви она понимает, что для совместной жизни мало одной нежности и поэтому ее фразу о недолговечном нежном цветке, которому не хватает корней в почве, надо так и понимать, что именно грубых, природных корней каким-то образом недостает или в будущем может недоставать веберовской страсти. Разумеется, как интеллектуальная женщина она не может позволить себе грубо прямолинейно сформулировать то, что кажется ей препятствием для вступления в долговременный сексуальный союз, но в лирическом иносказании она выражает это достаточно ясно для подруги Фридель. Но при этом видно, что Эльза еще не приняла окончательного решения. Она искренне уверена, что покончила с Альфредом Вебером потому, что у нее есть Макс. И искренность этого суждения нимало не отрицается тем фактом, что спустя несколько недель она оставила Макса, выбрав Альфреда.

ПОРАЗМЫСЛИВ, начинаешь понимать, что Эльза Яффе в этой сложившейся в 1909 г. и детально описанной в предыдущей главе ситуации могла стать и стала спутницей жизни Альфреда Вебера, но не могла стать спутницей жизни Макса Вебера. В письме Фриде Гросс она написала: «Я покончила с Альфредом Вебером, так как у меня есть Макс» – и буквально через несколько недель или еще раньше вернулась к тому, с кем покончила. Такие повороты в любовных связях вообще-то самое обычное дело. Но здесь это как раз не свидетельство женского легкомыслия: вчера, мол, любила Макса, а сегодня полюбила Альфреда. У Эльзы аналитический ум, в отличие от большинства женщин она могла поверять желания реальностью, а кроме того, как верная ученица профессора Вебера понимала, что такое ответственность. Можно с ужасом представить себе, что случилось бы, если бы Эльза Яффе объявила, что уходит к Максу Веберу. И не важно, что под этим подразумевалось – неформальное сожительство или официальный брак. Это означало бы, что Эльза отняла у своей подруги Марианны мужа, которому та, как обещала (с. 26), принесла в жертву собственную жизнь. Это означало бы, что друг и сотрудник Вебера Эдгар Яффе получил от него предательский удар в спину, что руководство «Архива социальной науки и социальной политики» расколото, что договор Эдгара и Эльзы, который действовал даже во время ее безумной связи с Отто Гроссом, теперь растоптан и начинается неизбежное: развод, «дележка» детей и имущества, причем, скорей всего, не в пользу Эльзы. И еще это означало бы падение кумира Гейдельберга – Макса Вебера, который к тому времени не стал еще памятником, но достопримечательностью, конечно, уже был. Мартин Грин пишет, как Вебер воспринимался в Гейдельберге: «…всем своим обликом он производил впечатление сдержанной силы. Когда он входил в дверь, это выглядело так, будто он должен пригнуться, чтобы пройти <…> Поклонники называли его „кайзер“, „рыцарь“ <…> а сам он смотрелся с ними как герцог с вассалами. Конечно, он был человеком превосходного ума, но еще важнее, в отличие от всех остальных, обладателем бескомпромиссных истин. Он имел свое мнение по всем вопросам во всех сферах жизни, как Дон Кихот, он защищал угнетенных и поражал несправедливость, постоянно сражаясь в судах как истец либо как ответчик» (MG, 142). Конечно, это гейдельбергский миф, и этот миф рухнул бы, если бы по городу пролетела весть, что безукоризненный борец за истину и справедливость бросил свою жену, которая всем для него пожертвовала, и украл жену у друга, которому многим обязан. Не знаю, стал бы в таком случае Гейдельберг когда-нибудь называться городом Макса Вебера, скорее всего, не стал бы. Не берусь утверждать, что Эльза Яффе с карандашом в руке составила табличку с графами «за» и «против», проанализировала все возможные последствия и нашла, что, выбрав холостяка Альфреда, она никому особенно не навредит и никого не обидит, разве что Макса, а с этим все же можно как-то справиться, но скорее всего она примерно так подумала… и ушла к Альфреду. Надо сказать, что в своих решениях Эльза как настоящая женщина не всегда руководствовалась только разумом. Так, веберовский теоретический анализ статьи Отто Гросса ее не впечатлил, теории Отто Гросса о патерналистском подавлении чувственности и сексуальном освобождении оказались убедительнее, особенно в соединении с любовной страстью, а также с тем, что она была на шестом месяце беременности, носила сына этого самого Отто. Теперь же она была свободна от любви, во всяком случае, от страсти, и теперь «умная Эльза» выбрала единственно возможный вариант.

Тем не менее вопрос о любви все-таки нельзя снять с рассмотрения. Не один раз я встречал суждение о том, что Эльза не любила Альфреда и связь с ним была продуктом холодного расчета. Но если два человека живут вместе почти 50 лет вплоть до смерти одного из них, значит, в основе их связи лежит нечто прочное. А Эльза и Альфред были вместе вплоть до самой смерти Альфреда в 1958 г. в возрасте 90 лет. А что Макс, Эльза его забыла? Похоже, нет. Она уже живет с Альфредом, но ровно через три месяца после венецианского переживания, то есть 10 января 1910 г., она написала Максу: «Вы должны все-таки это знать, а также знать, что я на самом деле не покинула Вас <…> и просто и по-человечески скажу, что Вы относитесь к тем немногим, кого я люблю, просто так люблю – без уважения и глубокой благодарности, которые лишь добавляются к этому» (MWG, II/10, 26). Несколько раз они еще встречались, Макс старался убедить Эльзу разорвать отношения с Альфредом, Эльза не поддавалась, он был глубоко разочарован крушением своих надежд и 21 января 1911 г. сообщил Марианне, что он написал Эльзе решительное письмо, что они теперь «чужие друг другу», и добавил: «Альфред должен держаться от нас подальше, от меня во всяком случае. Отношение к нему всегда будет дружеским, но совершенно холодным. Все это себя исчерпало. Довольно об этом» (MWG, II/10, 21). Марианна как великая миротворица и спасительница отношений все-таки сохраняла контакты и с подругой Эльзой, и с братом мужа Альфредом, надеясь, что рано или поздно наступит примирение.

Следующие семь лет после 1910 г. Макс Вебер и Эльза Яффе не встречались друг с другом. То есть они сталкивались по недоразумению, как, например, в 1914 г. в Асконе, когда Вебер приехал к Фриде Гросс по судебным делам, касающимся ее сына Петера. Чуть позже появилась ее подруга Эльза Яффе, и Фрида – случайно или преднамеренно, мы не знаем – поселила ее прямо напротив комнаты, где жил Вебер. Вебер заперся у себя и, пока Эльза не уехала, не выходил наружу, чтобы не видеть эту бесстыжую женщину, бросившую мужа ради своей прихоти. Письмами они также не обменивались. Косвенная коммуникация происходила через Марианну, на которой, как всегда, Вебер вымещал негодование и злость, в данном случае злость на женщину, отвергшую его любовь. Вебер нападал на Эльзу, обличая ее в самых чудовищных преступлениях против чести и морали, Марианна, наоборот, ее защищала. В свое время несколько лет назад Отто Гросс тоже обзывал покинувшую его Эльзу преступницей и извращенкой. Выходит, что́ богемный Казанова, что́ респектабельный ординарный профессор – любой мужчина может счесть отвергшую его женщину преступницей и извращенкой. Иногда эти споры доводили Марианну до слез, в частности, как она вспоминала, на пароходе на Лаго Маджоре, когда по дороге в Аскону они в который раз стали обсуждать мораль Эльзы. Самое забавное заключалось в том, что они спорили не о том, что формулировали на словах, а о друго́м, и оба об этом знали и знали, о чем на самом деле спорят. Внешне на словах спор шел о морали Эльзы, Вебер восклицал, как порочна и низка эта женщина, изменившая мужу ради незаконного сожительства с другим мужчиной, как она недостойна уважения порядочного человека и к тому же глупа и невежественна. Марианна пыталась смягчить его суждения. На самом деле оба знали, что Макс негодует не на то, что Эльза ушла от мужа, а на то, что ушла не к нему, Максу, а к его брату, а Марианна не выказывает такого же негодования, а наоборот, довольна, хотя этого не показывает, и довольна не потому, что мораль Эльзы ей нравится, а потому, что Эльза забрала себе не ее, Марианны, мужа, а холостяка Альфреда. При этом Марианна как бы не знает о том, что произошло между Максом и Эльзой в Венеции, а Макс как бы не знает о том, что Марианна об этом знает. Поэтому они говорят не о том, что оба – не в равной мере, но достаточно – знают и переживают, а о морали. На самом деле в основе споров лежит ревность: Макс ревнует Эльзу к Альфреду, Марианна ревнует Макса к Эльзе, ну еще и Эльзу к Максу, поскольку любит обоих. И эта ревность выговаривается в спорах о морали прекрасной Эльзы.

Первоначально эти споры были слишком частыми, Марианна даже писала, что Макс одержим Эльзой и ее поступками и ему нужно дистанцироваться, не принимать это столь близко к сердцу. Максу это было не под силу, его бурный темперамент находил выход в неожиданных выражениях, когда в одном и том же письме к Марианне изменница Эльза фигурировала и как «грешница», и как «глупая жаба» (MWG II/6, 544), что примерно соответствовало бы отечественному «глупая курица» или чему-нибудь вроде «тп», как пишут теперь в интернете, желая обидеть женщину. Что же касается теории и морали, то здесь, как и раньше, господствовала доктрина о невозможности выведения нормы из факта: «Что мне не нравится, так это когда человек, на которого обрушивается судьба, выводит из этого „право“ вести себя так-то и так-то вместо того, чтобы отнестись к этому просто по-человечески, как к удару судьбы, с которым человек должен справиться и с которым часто именно потому, что он всего лишь человек, справиться не может. Отсюда и потребность всегда иметь „право“ там, где никаким правом и не пахнет.

Только этого поиска „права“ я не могу выносить. Все остальное следует понимать» (MWG, II/6, 575). Беда, правда, в том, что сам Вебер не придерживается этой доктрины; он практически всегда считает себя правым и вправе и, как никто другой, умеет это обосновать. Правда, умеет и справляться с ударами, которыми судьба его не обошла.

Пора здесь сказать несколько слов о такой примечательной фигуре, как Альфред Вебер. Альфреда Эльза встретила впервые в 1899 г. в Берлине, когда училась в Берлинском университете, жила в доме своего дяди и часто посещала гнездо Веберов – виллу «Елена» (с. 30). Это был невысокого роста красивый нервный молодой человек, который, конечно, не мог не заинтересоваться прелестной девушкой, часто посещавшей дом его матери. Альфред, шестью годами моложе брата, пошел по его стопам. Его первый серьезный шаг в науке был вполне успешным: его «Теория размещения промышленных предприятий» сразу стала рассматриваться как вклад в экономическую теорию и один из основоположных камней новой науки – экономической географии. Но это был уже 1909 г. А к 1900 г. он занимался изучением домашних производств по линии Союза социальной политики и привлек студентку Эльзу к составлению и обработке анкет. В дальнейшем его интересы сосредоточились в основном в области социологии и истории культуры.

Разные свидетельства говорят о том, что между Альфредом и Эльзой возникла любовь, но как далеко она зашла, не известно, может быть, у них был легкий необязывающий роман, во всяком случае, о браке речь не шла. Другие говорят, что, наоборот, все было серьезно, и Альфред и Эльза были даже помолвлены. Но это не важно, ибо в 1902 г. Эльза неожиданно и без объяснений вышла замуж за Эдгара Яффе. Сестры и друзья были в шоке от этого брака вроде бы без любви, но по расчету. Альфред вскоре после Берлина уехал на Гавайи и после возвращения получил профессуру в немецком Карловом университете в Праге, и ничто не говорит о том, что в это время существовала какая-либо связь между ним и Эльзой. Однако точно известно, что, когда в Венеции вспыхнула страсть между Максом и Эльзой, именно от связи с Альфредом предостерегал Макс свою возлюбленную (с. 182). Как говорится, «он что-то знал» – то, чего не знают позднейшие биографы братьев. После трех лет в Праге Альфред в 1907 г. вернулся в Гейдельберг. Но вернулся не преданным братом уже знаменитого Макса, а его соперником, что подчеркивалось тем, что он даже поселился на другом конце города вдали от Макса и Марианны. В Гейдельберге он получил профессуру. Правда, и этот факт только углубил его расхождение с Максом, ибо Макс рекомендовал на это место Георга Зиммеля, но Зиммель был отвергнут по причине еврейского происхождения, а место отдано Альфреду. (Впрочем, не только национальность помешала Зиммелю получить профессуру, но и его интеллектуальный стиль, несовместимый с представлениями о том, как нужно делать науку, присущими предыдущему профессорскому поколению – «поколению тайных советников». Против Зиммеля выступили ведь достойнейшие люди, такие, например, как сосед и друг Вебера Эрнст Трёльч. Практически Зиммель так и оставался приват-доцентом всю жизнь, за исключением последнего года пред смертью, когда получил профессуру в Страсбурге.)

Фактически с этого времени обострилась – нет, не вражда, а скорее конкуренция между братьями, приобретшая принципиальный характер. Мы говорим конкуренция, а не вражда, потому что она хотя и проявлялась буквально на всех уровнях жизни – от науки до любви (имеется в виду борьба за склонность Эльзы Яффе), отнюдь не исключала моментов достаточно глубокого сотрудничества. Они вместе работали, например в леволиберальной Немецкой Демократической партии (в 1919 г.), одним из основателей которой был Альфред Вебер. При посредстве партии и Альфреда Макс Вебер должен был выдвигаться в депутаты общегерманского Национального собрания, но, несмотря на активное участие в разработке партийных документов и в предвыборной пропаганде, на окружных партийных выборах его кандидатура была отвергнута (с. 337). Он направил в партийный президиум крайне вежливое письмо с отказом от дальнейшего сотрудничества и уверениями, что тем не менее он всегда будет бороться за идеалы демократии, в котором все же читалась глубокая обида. Партийные руководители, хорошо знавшие характер Макса Вебера, наверное, обрадовались, что назревающий скандал не состоялся и конфликт разрешился так легко. Но в целом не сотрудничество, а конкуренция была характерна для всей дальнейшей жизни Макса и Альфреда. Причем Макс выиграл в науке, в общественном влиянии и в посмертной славе, а Альфред выиграл в любви, но так, что не мог даже позволить себе торжествовать, но об этом ниже. И оба в конечном счете чувствовали себя ущемленными. Два события, иллюстрирующие этот тезис. Об одном пишет Мартин Грин: когда Макс Вебер в июне 1920 г. метался в лихорадке на постели, ставшей его смертным ложем, он попросил принести ему молока, а через пару минут, еще не получив его, стал бормотать: «Несите, несите скорее, а то Альфред его выпьет» (MG, 226).

Второй пример о том, как Альфред мстил Максу через тридцать и более лет после его смерти, то есть вражда-конкуренция продолжалась. Альфред достиг любых возможных вершин в работе, мест и званий в профессиональном сообществе и все равно читал свои лекции в большой аудитории Гейдельбергского университета, где стоял бюст Макса Вебера, жил в городе, который уже рекламировал себя как город Макса Вебера, а у студентов имел очень обидное прозвище «минимакс». В 1954 г. в знак 90-летия со дня рождения Макса Вебера тогдашний президент ФРГ, известный политический журналист и писатель, а также горячий обожатель Макса Вебера Теодор Хойс опубликовал большое эссе о Максе и послал его Альфреду. Ответ был обескураживающим: Альфред удивлен тем, что кому-то еще интересен этот устаревший автор с его архаичной политической философией (MG, 234). Нельзя сказать, что он был совсем не прав и что политическая философия Макса Вебера в середине 50-х была, что называется, up to date, но все равно так писать было нельзя, это был знак открытого неуважения и даже враждебности. Альфреду было уже 90 с лишним лет, когда он писал этот отзыв, но он все равно воспринимался другими и видел, похоже, сам себя младшим братом великого человека и не очень важным мыслителем.

При этом заслуги Альфреда перед социологией и образованием весьма велики и многообразны. История культуры, культурсоциология, социальная и культурная антропология, а также философия жизни и некоторые актуальные философские проблемы – все это области, где вклад Альфреда Вебера был не мал. Возьмем, к примеру, проблему бюрократии. Есть теория бюрократии Макса Вебера, которая рассматривается или по крайней мере упоминается в любом стандартном словаре или учебнике социологии. Но мало кто знает большую статью профессора Альфреда Вебера «Чиновник», опубликованную им еще в пражский период. Это был своего рода ранний антибюрократический манифест. На основе статистических материалов он показывает, как бюрократия подчиняет себе промышленность, культуру, общество вообще. Бюрократия обеспечивает спокойствие и уверенность, но отнимает свободу. Единственный путь избавления от ее господства – отказ от рационализма в масштабе общества и государства. Индивидуальное человеческое существо должно быть основой и критерием всех социальных решений, а не бюрократическая система. Поэтому мы против коммунизма, так же как против капитализма, а за то, чтобы жизнь доставляла человеку радость. Такая получается смесь романтизма с философией жизни. Кроме того, заслуживает внимания его учение о культурных типах, об исторических «типах человека», о соотношении культуры, цивилизации и экономики и т. д. Вообще Альфреда можно назвать в определенном смысле несостоявшимся гигантом мысли. Действительно, у него намечены и иногда в определенной мере реализованы поистине грандиозные исторические и культурные синтезы, позволяющие понять и концептуализировать смысл и организующий принцип различных как наследующих, так и современных друг другу цивилизаций. Даже попытаться схватить целостность истории и дифференцировать ее это ведь нешуточное достижение. И в то же время странным образом, несмотря на похвальные, иногда восторженные отзывы и рецензии, это достижение оказывалось в общем-то никому не нужным. Точно так же и другие его многочисленные достижения, как научные, так и административные, политические и вообще чисто человеческие. Альфред был совсем не скучной фигурой, не кабинетным ученым, а обладал личным мужеством и причудливым чувством юмора. Так, в 1933 г. он лично залез на крышу Института социологии в Гейдельберге и сорвал флаг со свастикой, установленный студентами-нацистами. И тут же подал в отставку с поста директора института. А в 1954 г. он был выдвинут КПГ (Коммунистической партией Германии) на пост президента Западной Германии. Это была грандиозная шутка. Он стал альтернативой упомянутому выше Теодору Хойсу. Заработала пропаганда ГДР, и одно время он даже казался популярным кандидатом. В результате он получил в бундестаге 12 голосов против 871 голоса, которые были поданы за его соперника. Мотивы его выдвижения в общем-то мало кому понятны. Сам он считал это дурной шуткой, поскольку был известен своим антикоммунизмом. Считается, что коммунисты и ГДР выдвинули его, чтобы посмеяться над Хойсом, то есть как карикатуру на Хойса (MG, 234). Но это не объясняет мотивов самого Альфреда. В любом случае шутка не удалась.

В период Веймарской республики возглавляемый Альфредом Вебером Институт социальных и государственных наук Гейдельбергского университета стал одним из ведущих центров социально-политических исследований в Германии. После войны он был переименован в Институт социальных и государственных наук Альфреда Вебера, потом в Институт экономических наук Альфреда Вебера. В 1962 г. в помещении Института состоялось торжественное открытие бронзового бюста Альфреда, в 1963 г. в Гейдельберге было основано Общество Альфреда Вебера. Однако в 1968 г., когда исполнилось 100 лет со дня рождения Альфреда Вебера, университет уделил этому юбилею мало внимания, в то время как столетие Макса четырьмя годами раньше было ознаменовано бурными торжествами Дня Макса Вебера. Какое-то странное и ничем не объяснимое пренебрежение. Прошло десять лет со дня смерти знаменитого ученого, а он вроде бы уже мало кому нужен.

Сложности были и с любовью. Казалось бы, здесь Альфред – абсолютный победитель. Осенью 1909 г. Эльза Яффе отказалась от вроде бы намечавшейся совместной жизни с Максом и, выражаясь пошлым бытовым языком, ушла к Альфреду. Но ведь «ушла к Альфреду» вовсе не означает, что Эльза стала женой или, скажем так, сожительницей Альфреда. Они все равно не живут вместе. Эльза продолжает быть женой Эдгара Яффе, по-прежнему бизнесмена, а также профессора Высшей школы торговли в Мюнхене; ее прежние договоренности с Эдгаром, касавшиеся бурного романа с Отто Гроссом, хотя в чем-то меняются, в основном остаются в силе и на новом этапе жизни. Но для Эдгара это совсем не новый этап, а во многом продолжение предыдущего – он любит свою жену и пытается вновь сблизиться с ней. Эльза со всеми своими четверыми детьми (один из них сын Отто Гросса) живет в Вольфартсхаузене недалеко от Мюнхена; ее загородная вилла, стоящая на высоком горном склоне, называется «Птичье гнездо». Совсем недалеко, на расстоянии пешей прогулки, находится дом Эдгара Яффе, на первый взгляд довольно скромный, скромнее даже, чем дом его жены. Точно так же недалеко от «Птичьего гнезда», но в противоположном направлении располагается дом, где устроил себе летнюю резиденцию Альфред Вебер, постоянно работающий и живущий в Гейдельберге, но старающийся как можно больше времени проводить с возлюбленной. И Эдгар, и Альфред имеют, как они полагают – и, на мой взгляд, справедливо полагают, – достаточно оснований претендовать на любовь Эльзы: Эдгар – законный муж и спонсор (если воспользоваться этим двусмысленным современным термином), Альфред – друг и также спонсор. Но вряд ли повернется язык назвать Эльзу кокоткой – она просто богатая женщина независимого нрава, живущая скорее не по нормам ходовой морали, а по правилам Отто Гросса. Макс Вебер, не устающий сквозь ругань в адрес Эльзы следить за ее жизнью, пишет Марианне в 1910 г., что Эльза «купается в деньгах» (MWG II/6, 497). Альфред Вебер перевел на ее имя 20 000 марок, которые унаследовал от родственника, Эдгар Яффе платит ей ежегодно 8000 марок алиментов на детей. Для понимания этих сумм полезно знать, что годовой заработок наемного работника в том же самом 1910 г. составлял в среднем 1000 марок. Также для масштаба полезно упомянуть, что, по мнению некоторых биографов, Эльза Яффе со своим состоянием и доходами и по причине многодетности всего лишь трехпроцентным налогом входила в 1,5 % самых богатых людей в Баварии (ED, 75).

Эдгар и Альфред посещали Эльзу по очереди; это не значит, конечно, что был какой-то график, просто оба были занятыми людьми, все предусмотреть было невозможно, а по очереди означает здесь – не одновременно. Так же по очереди они сопровождали Эльзу в поездках. Однажды Альфред с Эльзой путешествовали по Италии и была договоренность, что в Риме его сменит Эдгар и путешествие продолжится, но случилась неувязка. Как с нескрываемым злорадством писал Макс Вебер Марианне в апреле 1914 г., «Яффе к его (Альфреда. – Л.И.) огорчению прибыл в Рим на два дня раньше, послал свою визитную карточку в спальную (!) Эльзы, где как раз пребывал Альфред, который выскочил в одну дверь, когда Яффе входил в другую» (MWG II/8, 584). Вроде бы совершенно водевильная сцена! Но надо учитывать, что верить Максу Веберу, снедаемому гневом и ревностью по отношению как к Эльзе, так и к Альфреду, в этом случае нужно с оглядкой. Ему ничего не стоило представить все немного иначе, чем это происходило на самом деле, чтобы выставить обоих в смешном и неприглядном виде. Но в целом ситуация выглядела, конечно, причудливо. Биограф Альфреда Вебера, уже упоминавшийся Э. Демм, назвал раздел в своей большой статье, посвященный этому периоду жизни Эльзы, «Баварский ménage à trois», что означает баварский брак втроем (ED, 75).

Судя по всему, оба мужчины любили Эльзу и обоих не очень-то устраивала сложившаяся ситуация – Эдгара как мужа, Альфреда как возлюбленного и обоих как спонсоров. Эдгар не оставлял попыток реализовать свои законные права, от чего его предостерегал Альфред, опираясь на свою уверенность в преданности Эльзы. Я сказал ему, пишет Альфред Эльзе, «что он должен отказаться от претензий на жену, как на свое имущество, и что, требуя их удовлетворения, он идет по психологически неверному пути» (ED, 76). Но независимо от того, что полагал, от чего предостерегал и на чем настаивал Альфред Вебер, Эльза имела собственные взгляды на ситуацию и ее перспективы. Оставаясь подругой Альфреда на всю его оставшуюся жизнь (с. 191), она оставалась и женой Эдгара на всю его, Эдгара, оставшуюся короткую жизнь (Эдгар Яффе умер в 1921 г.) и до самого конца была у постели мужа. Так и хочется сказать: она была верной подругой Альфреда. Также хочется сказать: она была верной женой Эдгара. А еще хочется сказать, что она была верной женой Эдгара и верной подругой Альфреда одновременно. Эльза, на мой взгляд, уникальная женщина, желавшая и сумевшая добиться того, что при всей ее богатой любовной истории она оставалась независимой (не в материальном, а в «жилом», «пространственном» смысле) от своих мужчин. Проще говоря, она никогда, за исключением, возможно, первого времени жизни с Эдгаром, построившим для нее авангардистскую виллу в Берлине, не жила вместе с кем-то из своих мужчин. Сначала она обосновывала это требованием мужа сохранять хотя бы видимость брака, потому что иначе он грозился отнять детей. Поэтому публично Альфред не считался другом Эльзы и, соответственно, у них не было общего дома (как, впрочем, и с Эдгаром уже не было общего дома, хотя была скромная квартира в Мюнхене). Даже впоследствии, когда причин соблюдать условности и хранить тайны уже, казалось бы, не оставалось, то есть когда герои ее романов – Эдгар Яффе, Отто Гросс, Макс Вебер – покинули этот мир (все в 1920–1921 гг.), Альфред и Эльза не съехались, говоря современным языком, в одном доме или в одной квартире, но продолжили жить «вместе, но отдельно», снимая, скажем, в Гейдельберге две отдельные квартиры рядом друг с другом, а потом точно так же в Берлина на Бахштрассе, 24. Такой «апартеид», конечно, не требование влюбленных в нее мужчин, а ее собственное условие. Возможно, это объяснялось желанием Эльзы оставаться независимой. Впрочем, может быть, и привычками Альфреда, не желавшего менять свой холостяцкий быт. Или их совместным решением оставаться не всегда под рукой, а быть в некоторой степени или в некотором роде недоступными, а потому желанными друг для друга.

Косвенным результатом апартеида стало то, что у Альфреда, казалось бы, победившего Макса Вебера в битве за любовь Эльзы, не было возможности объявить о своей победе, что означало бы, конечно, не формальное какого-либо рода извещение, а просто возможность не скрывать, что Эльза – его подруга. Об этом в широких кругах так никто и не узнал. Альфред умер, будучи в публичном смысле не причастен к Эльзе Яффе – для публики он не был ей ни мужем, ни сожителем, ни любовником. Никем! Поэтому, если кто-то захочет сказать, что в профессиональном отношении Макс Вебер неизмеримо превзошел Альфреда, а в любовном соперничестве, наоборот, победил Альфред, позвольте не согласиться. Что это за победа, о которой никто не знает? Это вовсе даже и не победа.

Но сам Макс Вебер так не думал. Крайне уязвленный любовным выбором Эльзы, он придумал Альфреду прозвище «чичисбей». Так называли молодых мужчин, которых итальянские замужние дамы времен Ренессанса выбирали в качестве сопровождающих для выходов в город, прогулок и приемов. Такой вот мужской эскорт. Обычно эти молодые люди становились любовниками сопровождаемых дам. Макс считал, что этим прозвищем унижает Альфреда, не желая, конечно, признавать, что сам он жаждал занять место чичисбея при той же замужней даме, но дама ему отказала.

Я упомянул, что Макс Вебер столкнулся с Эльзой Яффе в Асконе – курортном местечке на юге Швейцарии на берегу озера Лаго Маджоре. Зачем Вебер ездил в Аскону, ведь это не особо выдающийся по природным условиям курорт, а Вебер привык к великолепию Италии и Лазурного берега. Аскона прославилась другим. Над городком возвышается не очень-то великая гора, скорее большой холм, называемый Монте Веритá, что означает гора истины. Имя горы сыграло не последнюю роль в том, что это живописное место было облюбовано в первые два десятилетия ХХ в. контркультурными группами европейских радикалов, экстремистов и других девиантов, слетавшихся к «мистической горе» как мотыльки на свет. Я употребил всем понятное, но не совсем точное слово «девианты». Есть более подходящий, но, на мой взгляд, не имеющий аналога в русском языке немецкий термин «аусштайгер» (Aussteiger). В буквальном переводе это «тот, кто вышел или выходит, вышедший, выходящий». В важном для нас смысле это те люди, которые вышли из потока общей жизни, отвергли общепринятые нормы и способы поведения и решили жить иначе. С одной стороны, конечно, это следствие протеста против идейного и морального давления общества, погони за прибылью и карьерой, бесконечного потребления и конформизма, уничтожения природной среды и даже уничтожения человеческой природы как таковой. С другой стороны, это продукт всегда свойственного художникам, артистам, философам и вообще творческим людям, начиная, скажем, с переселившегося в бочку Диогена, стремления к исключительному, ни на что другое не похожему способу самовыражения. В Асконе сначала появились разнообразные по своим идейным корням группы натуристов, потом – анархистские коммуны, разные по своим идейным платформам. Насельников и гостей Асконы из разряда «аусштайгеров» (там ведь было и свое постоянное крестьянское и бюргерское население) можно условно разделить на три группы. Первая – экологисты и натуристы. Это те, кто хотел по разным причинам возвратиться к чистоте природного существования: вегетарианцы, сторонники ЗОЖ, натуристы (нудисты) и т. п. Они жили коммунами, поселялись в хижинах, которые строили сами из чего-то там и палок, ходили иногда совершенно голыми, возделывали свой огород и питались своими же морковками и щавелем. Вторая группа – ищущие внутреннего преображения и освобождения. Это приверженцы разных экзотических, чаще всего восточных культов, практиковавшие разные столь же экзотические формы освобождения, оргии например. И третья – т е, кто желал освобождения не только своего, персонального, но освобождения всего человечества. Это анархисты десятка школ и ветвей и множество других экстремистов и утопистов.

В 10-е гг. ХХ в. Аскона становится модным местом в богемных и даже интеллектуальных кругах Европы, трудно даже назвать кого-то из тогдашних духовных вождей и властителей дум, кто не отметился бы подъемом на Монте Верита. Там были Герман Гессе, Франц Кафка, Айседора Дункан, Алексей Явленский, К. Г. Юнг (называю имена наугад не по важности и не по порядку появления в Асконе) и многие другие. В близлежащем Локарно каждый год отдыхал Кропоткин. Там бывали Ленин и Троцкий. Для «швабингитов» (то есть швабингской богемы) Аскона стала своего рода летней резиденцией. Ну и, конечно, знаменитый социолог Макс Вебер удостоил Аскону визитом. Он приезжал в Аскону дважды – в 1913 и 1914 гг.

Для германских анархистов вообще и для швабингитов в частности Аскону и Монте Верита открыл поэт Эрих Мюзам, который был близким другом и единомышленником Отто Гросса, переехавшего из Мюнхена в Аскону в 1910 г. Гросс считал, что Аскона – лучшее место для того, чтобы организовать там анархистскую школу (летнюю школу, сказали бы мы сейчас), где учить студентов распознавать модели патриархального авторитаризма и порождаемые ими невротические комплексы, пронизывающие западную цивилизацию. Мартин Грин рассказывает, ссылаясь на мемуары свидетелей и участников тамошних мероприятий[40], что Гросс арендовал пустой амбар и устраивал там наркотические и сексуальные оргии, что вызывало негодование местных жителей. Оргии имели своей целью самораскрытие их участников, когда люди на пути освобождения первым делом разрушают собственные внутренние запреты. Кроме того, проводились ритуалы культа Астарты, уничтоженного когда-то ревнивыми иудейскими пророками. В конце концов, местные власти по просьбам жителей закрыли это безобразие. Хотя не понятно, почему это произошло, ведь разрушение внутренних запретов проводилось не на виду у жителей, которые в Асконе и так должны были привыкнуть если не к жрецам Астарты, то к голым натуристам, которые по тем временам тоже были еще изрядной экзотикой. Современники говорили, что представителей власти на Гросса натравили из зависти ортодоксальные фрейдисты. Кроме того, возникли серьезные проблемы из-за того, что приезжие анархисты стали воровать у постоянных жителей; кражи превратились в эпидемию, а украденные продукты, в частности сахарин, контрабандой переправляли в Австрию. Важно, что это были часто не просто систематические, но и идеологически обоснованные кражи. Во многих изводах анархизма преступность считалась предтечей революции, приближающей последнюю, поэтому организовывались настоящие преступные группы, совершавшие бандитские налеты и ограбления. Но и это еще не все. Гросса допрашивали из-за самоубийства его любовницы Софи Бенц, которая приняла яд, данный ей Гроссом. И это был не первый случай. Еще в начале 1906 г. в Мюнхене Отто дал яд другой своей подруге – Лотте Шатемер. Для него это был вынужденный шаг – он старался избавить подругу от других, страшных способов самоубийства, и лишь после того, как она отказалась ехать с ним в Грац в психиатрическую клинику. Утверждают, что ему удалось избежать наказания только благодаря влиянию отца, который заставил его самого прибегнуть к помощи психиатров. Тогда-то доктор Штекель, о котором мы уже говорили (с. 160), признал у него сильный невроз, а К. Г. Юнг позже – шизофрению. Собственно говоря, все это и стало тем основанием, по которому начал действовать отец – Ханс Гросс, добившийся, как уже говорилось, депортации сына в Австрию и помещения его в психиатрическую клинику. На защиту Отто Гросса от сатрапа-отца поднялись свободные умы Европы, добившиеся его освобождения. И нет повода для гордости в том, что это произошло не без участия Макса Вебера. Конечно, Макс, как мы уже видели, не был ни другом, ни единомышленником Отто Гросса, не был он и светским адвокатом, стремящимся оказаться в центре любого судебного скандала. Он, скорее всего, с удовольствием остался бы в стороне от этого процесса. Но его ведь просили о помощи и Марианна, и Эльза, и жена Отто Гросса Фрида, которая тоже была в прошлом его студенткой во Фрайбурге.

Его визит в Аскону в 1913 г. преследовал две цели. Прежде всего Фрида просила ей помочь, потому что Ханс Гросс, отец Отто, теперь уже ее бывшего мужа, вознамерился по суду отобрать у нее ребенка – сына Отто Гросса Петера. (По странной причуде оба сына Отто Гросса – от жены Фриды и от ее подруги Эльзы, родившиеся с разницей в несколько месяцев, получили имя Петер.) В общем-то Ханса Гросса можно было понять – он пытался спасти своего внука от его родителей. Отец Петера, Отто Гросс, был пока что в психиатрической больнице, мать, Фрида Гросс, жила в Асконе со своим другом швейцарским анархистом Эрнстом Фриком. Но именно в этот самый важный момент Фрик находился в тюрьме, будучи осужден на 12 месяцев заключения за демонстративный взрыв бомбы в Цюрихе у полицейского участка, где сидел арестованный русский анархист. Фрик вроде бы случайный человек в нашем рассказе. Но если присмотреться, это не совсем так – он связан со многими нашими героями и показывает их в определенном свете, иллюстрируя как ситуацию героев, так и обстановку, в частности духовную, эпохи. Фрик был одним из учеников Отто Гросса, Фрика в качестве любовника рекомендовал своей жене Фриде сам Отто Гросс, сказав, что Фрик лучше, чем он, Гросс, соответствует ее эротическим потребностям, а до Фриды Гросс любовницей Фрика была уже упоминавшаяся Фрида Уикли, также довольно часто наезжавшая в Аскону. Приезжала она туда и позже, став женой Дэвида Лоуренса, уже вместе с мужем. Фрик был членом анархистской группы, называемой «Группа Аскона», с тайными филиалами во многих крупных городах Европы, в ней также участвовали и писатели, например Генрих Манн, Карл Вольфскель и другие швабингиты. Группа впоследствии принимала участие в мюнхенской революции 1919 г. Все это напоминает знаменитую в свое время пьесу «Хоровод» Артура Шницлера. Но только Шницлер изображает эротический хоровод, где герои меняются партнерами и местами друг с другом и женщины ходят по кругу от одного мужчины к другому, а у нас здесь получается эротико-политический или сексуально-политический хоровод, где секс и политика постоянно вместе и меняются местами и участниками. Это было еще лучше видно в период Мюнхенской революции, о которой применительно к месту Вебера в ней мы расскажем далее.

Другая цель приезда Вебера в Аскону, помимо оказания юридической помощи Фриде Гросс, состояла в том, чтобы приобщиться к новейшим методикам здорового образа жизни, в частности правильного питания, поскольку он находил, что набирает вес и неплохо было бы похудеть. Как следует из разных источников, помощь Фриде оказалась действенной, а телесного улучшения не произошло. Но была и третья возможная цель. Макс Вебер в эти годы без Эльзы постоянно пытался осмыслить и определить место эротики в жизни, в частности и прежде всего в своей собственной. Он был по своей природе исследователем социальной жизни, а в силу этой своей природы с особым интересом относился к жизни пола. Этого, наверное, не было бы, если бы не болезнь. Он осознавал свою сексуальную ограниченность как препятствие, как преграду на пути к полноценной жизни, и стремление к преодолению было основанием исследования эротики в ее, так сказать, естественной жизненной среде. Если бы не это, он, наверное, так и остался бы жестким рационалистом и ригористическим моралистом, каким был в свою фрайбургскую пору, еще до болезни, и не добрался бы до «учения о любви», как оно сформулировано в «Промежуточном рассмотрении» (см. гл. 7). В этом смысле Аскона выглядит для него объектом заинтересованного наблюдения.

Весной 1914 г. он повторил визит в Аскону, снова пробыв там около месяца. Кто-то даже высказывал подозрение, что у Макса Вебера случилось в Асконе романтическое приключение, тем более что там в эту пору пребывали многие швабингские «волшебницы» и «богини», как, например, писательница графиня Франциска фон Ревентлов, о которой мы уже упоминали и которая, по слухам, испытывала тогда финансовые затруднения. Вебер помогал также и ей – советовал, как ее сыну выйти из германского подданства, чтобы избежать военной обязанности. По просьбе Вебера Марианна даже послала ей триста марок. Поскольку было известно, что несколько раньше Эдгар Яффе передал ей еще более крупную сумму в возмещение, как говорили, «любовных услуг» (с. 163), ничего нет странного в том, что Марианна забеспокоилась и второй визит в Аскону супруги предприняли вместе. Марианна пробыла тогда в Асконе пару дней и уехала в Цюрих по делам Союза женских организаций. Вместе с Марианной беспокоилась о жизни Вебера в Асконе новая гейдельбергская подруга четы Вебер молодая швейцарская пианистка Мина Тоблер.

Мина Тоблер сблизилась с кругом Вебера летом 1909 г. Ее привел философ Эмиль Ласк. В гейдельбергской ученой среде Ласк слыл идеологом и практиком свободной любви. Молодой красавец с усами, как у Ницше, имел огромный успех у женской половины профессорского сословия. В частности, его роман с Линой – женой профессора Радбруха (впоследствии классика правовой мысли и министра юстиции Веймарской республики) привел к распаду семьи профессора, что, конечно, вызвало бурные споры и обсуждения в кругах академической общественности. Ригористы, в том числе Ясперс, требовали исключить Ласка из числа рукопожатных. Интересно, что Вебер, теперь уже значительно более толерантный, чем раньше, не примкнул к ригористам. Радкау намекает, что романтической жертвой Ласка оказалась даже Марианна Вебер. Вместе они были в Энгадине в Швейцарии, а еще раньше, как писала Марианна Елене, «мы встречались в Риме, когда Макс был болен» (R, 484). Ласк был убит на войне в 1915 г., тогда же было написано цитируемое письмо. Ради полноты информации нужно сказать, что биографы Марианны считают это предположение необоснованным. Продолжим о Мине Тоблер. Семья Мины владела школой с интернатом в Цюрихе. Музыкально одаренная девушка училась музыке в Лейпциге, Брюсселе и Берлине и, завершив обучение, приехала в Гейдельберг, где тогда, работая ассистентом в университетской детской клинике, завершал медицинское образование ее брат Людвиг. Она могла стать учителем музыки в одной из гимназий или общеобразовательных или музыкальных школ, но выбрала путь представительницы свободных профессий – пианистки, аккомпаниатора. Через брата она смогла сблизиться с академической средой, а свободная профессия повышает шансы свободной любви. Во всяком случае, прелестная музыкантша не избежала внимания любвеобильного Ласка, который привел ее в дом Веберов на одно из собраний кружка «Эранос».

Как пишет Кеслер, Мина попала в опасное место. Макс Вебер тогда оставался крайне проблемным, нестабильным и в психологическом смысле достаточно опасным для окружающих персонажем. Кеслер составляет целый список причин, а потом и следующих из них опасностей. Будучи уже давно больным, Вебер часто оказывается вызывающе прямым и даже скандальным в глазах окружающих человеком. Я показывал это на примере его сражений с Руге и Кохом (с. 48). Достигнув вполне зрелого возраста, он не в состоянии создать для семьи устойчивый финансовый базис существования. Будучи уже двадцать лет женат, Вебер не имеет детей, что заставляет многих сомневаться в его мужественности. Его ночные демоны, которые время от времени продолжают являться, и связанные с ними поллюции были, возможно, ничем иным, как результатом самоудовлетворения, полагает Кеслер. Последнее, впрочем, весьма популярное во времена Вебера объяснение неврологических и психиатрических проблем (с. 97). Но дальше у Кеслера следует очень серьезный вывод. «Мамин сын – так он характеризует Вебера, – порождает проблемы идентичности, создает сексуальный вакуум и распространяет эмоциональный холод, что угрожает всем, кто к нему приближается» (DK, 691). Первыми жертвами этой напасти, продолжает он, еще в далеком прошлом стали Эмми Баумгартен и Марианна Шнитгер, следующей должна была стать Мина Тоблер. Мне кажется, что это довольно точное описание характерной для того времени ситуации внутри Вебера и вокруг него. У Кеслера Вебер выглядит своего рода эмоциональным вампиром (на манер современных так называемых энергетических вампиров, еще их называют психовампирами), вакуум и холод, распространяемые им, охватывают близких ему женщин и высасывают из них или, лучше сказать, замораживают в них эмоциональную динамику, влечения, здоровую сексуальность и превращают их либо в неврастеничек, как Эмми, либо в бесполые функции, как Марианну.

Но мы сейчас знаем, что Веберу не удалось таким вот образом заморозить Мину Тоблер – она не превратилась ни в нервную больную, ни в асексуальное существо, и хотя Вебер в конце их связи поступил с ней в некотором смысле неблагородно (с. 218), но это неблагородство слишком обыкновенное – хорошо это или плохо – в любовных отношениях, а не потусторонний холод такого, как показано выше, психовампиризма. Вообще Вебер в этом кеслеровском (в целом правильном) изображении напоминает героя сказки Ханса Христиана Андерсена «Снежная королева» мальчика Кая, которому попал в глаза осколок волшебного зеркала, и он душевно навсегда заморозился, ему нравились только математически совершенные снежинки (ни одной неправильной линии!) и по требованию Снежной королевы он выкладывал из льдинок слово «вечность». Различие в том, что Вебер выкладывал из льдинок слово «рациональность» (см. об этом в гл. 7). Девочка Герда, по Андерсену, спасла Кая из царства вечного льда. Так вот, «девочка» Мина Тоблер в некотором смысле спасла Вебера от его собственного вечного холода. Почему ее не постигла судьба Эмми Баумгартен или Марианны Шнитгер, чего следовало ожидать, если верить Кеслеру? Ответ прост: потому что Мина, несмотря на не слишком большую разницу в возрасте, принадлежала к другому поколению, чем Эмми, Марианна, да и сам Вебер. И у этого поколения были совсем иные взгляды на жизнь, чем у предшествующего. Из дальнейшего рассказа станет ясно, насколько иные.

В начале 1911 г. Марианна вновь, как в пору любовной горячки Вебера из-за Эльзы, оказалась в центре бушующих вокруг нее, но не затрагивающих ее непосредственно любовных бурь. Именно ей Мина, что называется, плакалась в жилетку, рассказывая, что Ласк ее разлюбил, что она жаждет высокой любви и в этом видит свое женское призвание. Не известно, предвидела ли Марианна, что это высокое призвание осуществится в любовной связи Мины с ее мужем, во всяком случае, она не переживала эту связь так, как переживала возможный роман Вебера с Эльзой. Она понимала, что их браку связь Макса с Миной ничем не грозит, и принимала ее как нечто неизбежное. Более того, она полагала, что такая связь будет способствовать выздоровлению мужа, его избавлению от последствий страшной болезни. Дальнейшие события показали, что именно так это и было. Марианна иронически комментирует поведение мужа в письме Елене летом 1912 г.: Макс Вебер «бегает как охотничья собака и всегда в хорошем настроении» (DK, 694). Она пишет о своем впечатлении от Мины: «Я рада, что Макс нашел в ней освежающую подругу, и в музыкальном, вообще в художественном отношении она тоже дает ему кое что свое <…> Вообще в Мине много нераскрытого, и я могу только гадать, что будет в дальнейшем. В ней есть душевная сила – во многом она похожа на Эльзу Яффе, хотя у нее нет свойственного Эльзе богатства и способности выражения» (Ibid.). Сама же новая возлюбленная несла в дом профессора не бурю, а скорее мир и покой. Она не доминировала, как Эльза, ее любовь не была отягощена проблемами с Эдгаром, Отто или Альфредом, как это было в случае с Эльзой. Эльза оказалась не то что забытой, но исключенной из круга повседневных, постоянных разговоров. Именно ненавязчивая легкость ее любви делала Мину Тоблер удобной возлюбленной для Макса и приемлемой подругой мужа для Марианны. Когда мать Мины из Швейцарии писала своей «кочевнице»-дочери, что та уже не в юном возрасте и ей пора найти себе мужа, дочь отвечала, что «прекрасно обходится мужьями других женщин» (R, 567). В семье Вебера она с удовольствием приняла роль младшей жены. Вебер сам писал, что в патриархальных семьях статус старшей жены был достаточно неопределенным, тогда как возможности и обязанности младших жен были строго формализованы (ХИО, 3, 65). В семье Вебер суббота была законным днем Мины Тоблер или Тобельхен, как ласково звали ее в семейном кругу. Вебер проводил этот день в мансардной квартире в доме на Бисмаркштрассе, 17 в Старом городе, которую снимала Мина и ключ от которой получил Вебер. Однако на ночь он не оставался никогда, к ужину всегда был дома. Будто бы естественным образом, без драм и особых душевных мук сформировался стиль жизни в любовном треугольнике – такой ménage à trois по-гейдельбергски. Былo приобретено пианино; когда Мина играла, Макс и Марианна рука об руку сидели на диване. Когда происходил ежегодный академический бал, «я выбрала лучшую часть», писала Мина матери: «Марианна танцевала, а я с 7 до 10 лежала на диване с Максом Вебером» (R, 568). Если в Мюнхене у «бесстыжей» Эльзы имел место «баварский брак втроем» с конкурирующими и недовольными друг другом партнерами, то здесь у Макса все происходило «при полном непротивлении сторон».

Эта поразительная легкость, которую Мина принесла в жизнь Вебера, бесконечно контрастировала с тем, чего ждал от жизни сам Вебер, что он внушал невесте Марианне и во что превратил впоследствии ее и свою жизнь. Напомню строки письма, в котором он предлагает Марианне выйти за него замуж: «Пойдем со мной, мой великодушный товарищ, выйдем из тихой гавани резиньяции в открытое море, где в борьбе душ вырастают люди и преходящее спадает с них. Но помни: голова и сердце моряка должны быть ясны, когда под ним бушуют волны. Нам нельзя допускать какую-либо фантастическую отдачу неясным и мистическим настроениям души. Ибо если чувство захлестывает тебя, ты должна обуздать его, чтобы трезво управлять собой…» (с. 26). И Марианна с тем же воодушевлением клянется следовать этому завету. А эпизод с Эмми Баумгартен, когда двое любящих друг друга молодых людей, ослушавшись родителей, уединяются в отдаленной сельской местности и «переживают там, в поэзии весны несколько дней чудесной близости. Оба они чувствуют взаимность любви, но об этом не сказано ни слова; ни один жест не нарушает целомудренную дистанцию, только при прощании на глаза молодого человека набегает слеза» (с. 24). Этот молодой человек и есть юный Макс Вебер. Следует ли удивляться, что через некоторое время Эмми заболевает, ее преследует меланхолия и физическое изнеможение? Религиозная мораль и жесткая этика, которую с молоком матери впитывала Эмми в доме Баумгартенов, а Макс Вебер в собственном доме и которая была усвоена Марианной, стали «стальным панцирем» (слова самого Вебера), из под которого не могла выбраться собственная трепетная душа каждого из них. Мина принадлежала к другому поколению и к другому кругу морали. Она не клялась обуздывать свои чувства и считала «лучшей частью» лежать с Вебером на диване, а не представительствовать на мероприятии. Для того чтобы стать неуязвимыми для веберовского морального льда, прежним девушкам не хватало доли здорового цинизма, имевшейся у Мины, которая не выходила замуж, потому что обходилась мужьями других женщин. «Мы брать преград не обещали, мы будем гибнуть откровенно» – это девиз другой морали, другой психологии, другого поколения.

В то же время легкость и мягкость Мины Тоблер все чаще оказывались мягкостью в том смысле, в каком ныне говорят о мягкой силе. Это женская мягкая сила. Марианна неоднократно замечает в дневнике и в письмах, что Макс работает в этот период необычайно много, отодвигая от себя все прочие заботы, отказываясь от встреч и т. п., и только Мина получает то, что ей причитается (музыкальные субботы), причем не стесняется на этом настаивать. Похоже, она видит в этом свою миссию, причем естественную, природную миссию. Мужчине Максу Веберу нужна любовь, и она дает ему эту любовь. Марианна в ее глазах – синий чулок, и дать ему это не может. Имеется в виду не метафизическая и даже не романтическая, а нормальная половая любовь. В этом, наверное, и состоит, на взгляд Мины, женское призвание. «У меня опять все получилось», – цитирует Радкау ее письмо (подчеркнуто здесь самой Миной. – Л.И.). Иногда у Макса «ничего не получается, но зато потом он держится все дольше – так долго, как можно только мечтать! От недели к неделе он все лучше чувствует себя в этом новом и для него нехоженом мире, и захватывающе красиво видеть, как он овладевает им со всей силой и глубиной своего существа» (R, 568–569). Такое эстетически виртуозно исполненное описание впечатления женщины от полового соединения, которое выглядело бы бесстыдным и пошлым, будь оно сформулировано в более обыденных, что ли, выражениях! И это в обычном частном эстетически не обязывающем письме! Возникает впечатление, что Мина Тоблер представляла собой нечто большее, чем просто промежуточный эротический эпизод в жизни Вебера, эрзац, заменитель отсутствующей Эльзы. В ней была глубина и одаренность, причем не только музыкальная, о чем много писали, но и эстетическая в самом широком смысле и, главное – необычайная душевная одаренность.

Надо признаться, что Макс Вебер в любовных отношениях с Миной если и нашел свое собственное сексуальное Я, то в моральном смысле, в конечном счете, оказался не совсем на высоте. Человек, который сначала считал ответственность главным принципом в эротических отношениях (с. 179), а потом пошел, так сказать, навстречу реальности, пропустив на первые места страсть и судьбу, за которыми все равно стояла в качестве заградотряда ответственность (с. 219), в условиях реального судьбоносного выбора постарался снять с себя ответственность за собственные поступки. Мы забегаем в нашем рассказе немножко вперед – речь идет о 1917–1919 гг., когда Вебер получил профессуру в Мюнхене и вступил в тайную связь с Эльзой Яффе (хотя, наверное, правильнее было бы сказать, что Эльза Яффе вступила в тайную связь с Максом Вебером). Об этом мы еще расскажем далее, а пока заметим, как это все отразилось на отношениях с Миной. Вебер действительно оказался тогда в ситуации, когда приходилось поменять весь уклад жизни: расстаться с Гейдельбергом, окунуться в бурю поствоенных и революционных событий, пойти на ухудшение собственного финансового положения и т. д. и, если прибегнуть к «метафизике» философии жизни, выбрать собственную смерть. Он вполне осознавал масштабность выбора. Это был, как стали говорить впоследствии, экзистенциальный выбор. В этом выборе Мина оказалась проигравшей, то есть отвергнутой стороной. И дело даже не в том, что она оказалась отвергнутой во имя другой женщины. Любовь и измена– две стороны одной медали. Дело в том, как она была отвергнута, как малодушно вел себя Вебер перед лицом выбора. Дирк Кеслер в своей биографии Вебера уделил этому моменту большое внимание. Так, комментируя очередное письмо Вебера Мине (29 января 1919 г.), он пишет: «Вебер не в состоянии должным образом ответить на прямые и страстные признания подруги, которая младше его на 16 лет. Он мог или сказать ей, что не любит ее так же сильно, как она, или просто сообщить ей, что они должны расстаться. Вместо этого он пускается в рассуждения о ценности жизни и о значении счастья в жизни. При этом его, похоже, не тревожат угрызения совести по отношению к собственной жене, которая якобы не позволяет ему воздать должное Мине, а отнюдь не его собственные нерешительность, неспособность и нежелание принять решение» (DK, 695). По поводу другого письма (от 15 марта 1919 г.) Кеслер высказывается еще резче: оно показывает Макса Вебера как «эгоцентричного, жалкого, трусливого, изобретающего фальшивые отговорки человека, который не способен ясно сказать возлюбленной, с которой был семь последних лет, что для него это окончательно в прошлом» (DK, 696). Действительно, Макс Вебер ссылается на то, что переезд в Мюнхен был вынужденным (это, как мы увидим, неправда!), на переезде к тому же настаивали коллеги (ничего похожего не было!). Переезд в Мюнхен был собственным выбором Макса Вебера. Конечно, как мы покажем далее, существенные изменения назрели, выбор был неизбежен, хотя до самого момента решения открытыми оставались несколько опций.

Но я не склонен навешивать ярлыки, как это делает брутальный Кеслер. Нерешительность – не самый страшный грех в любовных делах, нерешительностью мужчина обычно вредит самому себе, выбирать из двух женщин действительно трудно, тем более что на Эльзу ни один мужчина никогда не мог целиком положиться, и Вебер уже испытал это на собственном опыте, а Мина оставалась все же надежной землей в этом царстве неопределенностей. Но и оправдать его – хотя кто его судит?! – в соответствии с его собственными принципами тоже нельзя. Судьба судьбой и страсть страстью, но от ответственности они не освобождают. Радует хотя бы то, что Вебер, стремясь уклониться от ответственности, все же в согласии с собственными принципами не создает теории или права, легитимирующих его решение. Он просто выдумывает предлоги и ссылается на непреодолимые силы, как это, наверное, делал бы любой мужчина на его месте.

Хотя расставание произошло, переписка Вебера с Миной не прекратилась. Вплоть до самой его смерти шли письма из Гейдельберга в Мюнхен и обратно. Но это были спокойные письма, примерно как у мирно расставшихся супругов, все равно дорожащих симпатией друг к другу и мнением друг друга. Этим они отличались от безумно страстных писем Вебера Эльзе Яффе. Но в последние месяцы жизни Макса письма Мине стали чаще, чем письма Эльзе. (Хотя нельзя исключить, что по разным причинам сохранилось больше писем Мине.)

Когда Вебер умер, Мина испытала огромное потрясение. В отличие от Эльзы, которая держала в секрете свою связь с Вебером, Мина не только с гордостью заявляла: «Меня любил Макс Вебер!», но и после смерти Вебера ощущала и даже представляла себя его вдовой. Она так и осталась его вдовой, не выйдя замуж после его смерти. И не только вдовой, но и врачевательницей, учительницей, в определенном смысле матерью и верной подругой, в конечном счете спасительницей Макса Вебера из бездны безлюбовного мира, в котором он оказался в силу то ли своей природы, то ли особенностей развития. Надо сказать, что возлюбленная Эльза не захотела, да опять же в силу своей природы не смогла бы его спасти. Мраморная богиня не может спасти живого человека, а может только погубить, Эльза и выглядела мраморной богиней в сравнении с живой и теплой Миной. Роль последней в жизни Вебера не всегда видна и очевидна, но Марианна оценила ее, вписав посвящение Мине Тоблер в третий том «Хозяйственной этики мировых религий», появившийся в свет после смерти Вебера. (Первый том сам Макс Вебер посвятил своей матери Елене Фалленштайн, второй – жене Марианне Вебер, а третий и четвертый тома уже Марианна как душеприказчик умершего писателя и издательница его трудов посвятила соответственно Мине Тоблер и Эльзе Яффе.) Биограф Вебера Радкау очень точно замечает, что Мина воспринимала Вебера и любила его так, будто она у него была первой (R, 570). Так молодая пианистка любила импозантного профессора, который был на шестнадцать лет старше ее самой. Как видно из приведенной выше цитаты из ее письма (с. 216), она была еще и проводницей профессора в «джунглях» секса на пути его к собственному эротическому Я. Эльза так не смогла бы, она предпочитала предоставлять мужчинам решать свои проблемы самим.

КОНЕЧНО, о Болдинской осени говорится здесь фигурально. Имеется в виду, что как для Пушкина вынужденное пребывание в деревне по причине карантина стало самой плодотворной порой его творчества, так и у Вебера эти семь лет без Эльзы стали самым плодотворным временем всей его творческой жизни. Именно тогда были созданы самые значительные труды: «Хозяйство и общество» и многотомная «Хозяйственная этика мировых религий». Хотя это было время без Эльзы, оно было наполнено постоянным заботливым присутствием Марианны и любовью Мины Тоблер. Возникает вопрос: если основные труды Вебера писались без Эльзы, кого же нужно считать его подлинной музой, помогающей раскрыться его творческому дару без риска впасть в нервную катастрофу? Но оставим этот вопрос риторическим.

Расколдовывание – это своего рода пароль, по которому можно разделять своих и чужих в великой многовековой мировоззренческой борьбе сциентистов, рационалистов, позитивистов, атеистов и т. п., с одной стороны, и антисциентистов, иррационалистов, экзистенциалистов, религиозных философов, просто гуманитариев и просто верующих – с другой. Чтобы избегнуть слишком наукообразных терминов, скажем так: расколдовывание мира имеет место, когда усилиями логики и науки, прежде всего в варианте science (c. 85), мир зачищается до такой глубины и чистоты, что в нем не остается места для непознаваемых сущностей, таких, например, как Бог, душа, а также таких смутных для эмпирической науки персонажей (или сущностей), как боги, демоны, духи и пр., которые якобы управляют миром и человеческими жизнями. Таким образом, расколдовывание – это зачистка мира от непознаваемого.

Так вот, для нашего времени Макс Вебер – один из главных расколдовывателей, можно сказать, пророк расколдовывания. Для него этот процесс складывается из нарастающей интеллектуализации и рационализации мира. Он пишет в статье «Наука как профессия»:

Это замечательная и выразительная цитата, которая всюду приводится как идеальное описание процесса расколдовывания, на самом деле содержит одну очень важную оговорку, едва ли не ставящую под сомнение самое существо процесса расколдовывания. Вебер пишет: «Люди знают или верят». Это значит, что расколдовывание основано на вере, на которой, собственно, основана и магия, являющаяся главной мишенью для расколдовывателей. Но мы не будем здесь на этом останавливаться, поскольку это слишком большой и важный вопрос, о котором нельзя говорить бегло. Я, то есть автор этой книги, написал в свое время большую статью о постепенном, можно сказать, ползучем восстановлении прав и авторитета магии в современном мире, о его, этого мира, новом заколдовывании, которое сопутствует вроде бы тотальному господству науки и научного мировоззрения[41].

Расколдовывание придумал не Вебер. Он сам пишет о «великом историко-религиозном процессе расколдовывания мира, начало которого относится ко времени древнеиудейских пророков и который в сочетании с эллинским научным мышлением уничтожил все магические средства спасения, объявив их неверием и кощунством» (ИП, 142). Следующим грандиозным этапом расколдовывания мира стала Реформация. В разделе о протестантской этике мы даже поместили таблицу и комментарий к ней (с. 118), где прямо указано, что едва ли не главный смысл Реформации состоял в отмене сакраментальных, то есть священных вещей и ритуалов, то есть, по сути, пережитков магии и дохристианских верований в католицизме. Вебер разъяснял, иллюстрируя этот процесс, что истый пуританин даже у гроба своих близких отказывался от всех религиозных церемоний и хоронил их тихо и незаметно, «дабы не допустить никакого superstition, никакой надежды на спасение путем магических сакраментальных средств» (ИП, 142). Дальнейшее развитие религиозной жизни, по крайней мере, на Западе ведет в двух направлениях. Одно, развивающееся в некоторых протестантских сектах, идет к постепенному полному расколдовыванию, когда не только религиозная мораль, но даже сам Бог становится не нужным, а остаточные ритуалы превращаются в ритуалы совместности, служащие поддержанию общности, и только, или ритуалы успеха как такового. Более консервативные группы просто теряют свое влияние и свою духовную территорию, оставаясь островками заколдованности во все более и более расколдовывающемся мире.

Расколдовывание – один из важнейших процессов в современном мире, у него много псевдонимов: секуляризация, десакрализация, интеллектуализация, демифологизация, модернизация, рационализация и др. Последнее – рационализация – еще одно наряду с расколдовыванием ключевое слово к темам Макса Вебера.

Рассматривая в главе 4 «Протестантскую этику…» (ПЭ) Вебера, мы увидели, что религиозная этика направляет и организует (рационализирует) человеческое поведение, придает ему характерные черты и, в конечном счете, отливает его в форму институтов и организаций, которые, в свою очередь, способствует его устойчивости и стабилизации, и все это вместе порождает целостную историческую эпоху или, если применить марксистские термины, социально-экономическую формацию, называемую капитализмом. Я сознательно упрощаю дело, снимая все оговорки, уточнения, отметая более или менее частные возражения и пр., поскольку речь должна идти о сверхидее веберовского творчества. Вебер сам сформулировал эту сверхидею в небольшом тексте, который он назвал «Предварительные замечания» и предпослал новой публикации ПЭ (1920), ставшей первым томом «Хозяйственной этики мировых религий».

Для европейского человека, пишет Вебер, встает естественный вопрос: «Какое сцепление обстоятельств привело к тому, что именно на Западе, и только здесь, возникли такие явления культуры, которые развивались <…> в направлении, получившем универсальные смысл и значимость?» (ИП, 44). Далее он перечисляет важнейшие сферы жизни общества, где больше всего бросаются в глаза различия между Западом и другими, как он выражается, культурными регионами. Первая из них – наука. Эмпирические знания, тонкая мудрость, философское и теологическое размышление, глубина умозаключений – все это, считает Вебер, было и есть повсюду. Но нигде, кроме Запада, не сформировалось научное знание в его методически-рациональном аспекте: математическое обоснование астрономии у эллинов, рациональное доказательство в эллинской геометрии, механике, физике, рациональный эксперимент (Античность и Возрождение), лабораторная культура, рациональная химия, «прагматическая» историография (Фукидид), систематика и рациональные понятия в учении о государстве, рациональная теория права в схемах и формах римского права, каноническое право как таковое, то есть наука в том ее виде, в каком мы знаем ее сегодня. «Сегодня» здесь – начало XX столетия.

Другая сфера – искусство. Здесь можно процитировать одно из писем Вебера, которое Марианна Вебер приводит в предисловии ко второму изданию «Хозяйства и общества»: я буду писать, читаем у Вебера, «об определенных социальных условиях музыки, которыми объясняется то, что только у нас (курсив мой. – Л.И.) есть „гармоническая“» музыка, хотя у иных культурных кругов более тонкий слух и более интенсивная музыкальная культура» (ХИО, 1, 37). Гармоническая рациональная музыка, рациональный расчет в архитектуре «как основа стиля», рационализация живописи (перспектива), литература, «рассчитанная только на печать» – все это появилось на Западе. Следующая сфера – образование. Высшие учебные заведения, формально напоминающие западные университеты и академии, известны многим народам (Китай, страны ислама). Но рациональная систематическая подготовка к определенного рода деятельности, в частности научной, а также профессиональная научная деятельность, то есть работа специалистов – ученых, на которых по идее стоит современное государство и современная экономика, – это известно, согласно Веберу, лишь Западу. В других культурах, считает он (надо помнить, что этот текст писался более 100 лет назад!), есть лишь «начатки» этого явления. Далее – управление. Профессиональные чиновники, в частности даже специализирующиеся в определенной области и даже проходившие для этого особое обучение (как, например, в Китае), известны во многих культурах. «Однако полной зависимости всей жизни, всех ее политических, экономических и технических предпосылок от организации профессионально подготовленных чиновников, подчинения всего человеческого существования технически, коммерчески и прежде всего юридически образованным государственным чиновникам, которые являются носителями основных повседневных функций социальной жизни, не было ни в одной стране, кроме современного Запада» (ИП, 47). Далее – государство. Уже сословное государство, по Веберу, характерно лишь для Запада, как и впоследствии институт парламента. Вообще же государство как политическое учреждение с рационально принимаемой конституцией, рационально устанавливаемыми законами, управляемое профессионально обучаемыми чиновниками, известно лишь Западу, хотя, как постоянно предупреждает Вебер, «начатки» этого встречаются и в других культурах.

И наконец, хозяйство. Главное, что отличает западный мир в области хозяйства, – это капитализм, «самая судьбоносная» сила современной жизни. Нужно, конечно, пояснить веберовское понимание этого крайне многозначного термина, причем его же собственными словами:

Чтобы четко усвоить, что представляет собой капиталистическая прибыль, надо запомнить следующее определение: «Капиталистическим хозяйственным действием прежде всего должно считаться такое, которое основано на ожидании прибыли путем использования возможностей обмена, т. е. возможностей (формально) мирного приобретения. Формально или на деле насильственное извлечение дохода следует своим особым законам, и нецелесообразно подводить его под одну категорию с действиями, ориентированными на возможность получения прибыли посредством обмена» (Там же). Далее Вебер рассматривает целый ряд не столько экономических, сколько социальных характеристик капиталистического типа хозяйственных действий, без чего нельзя объяснить историческое значение капитализма. Это: 1) рационально-капиталистическая организация (формально) свободного труда; 2) наличие формы рационального предприятия, ориентированного на товарный рынок; 3) разделение предприятия и домохозяйства; 4) рациональная бухгалтерия. Обо всем этом подробно говорится в ХИО.

Все это подводит нас к веберовской характеристике той самой специфики Запада, которую он описывает, перечисляя особенности развития всех этих сфер социальной жизни на Западе, приобретшие универсальное значение для всего мира. В чем эта специфика? В самом общем виде ее описание можно свести к нескольким тезисам.

1. Специфика культурного и социально-экономического развития Запада, придающая этому развитию универсальные смысл и значимость, состоит в рационализме Запада и западного образа жизни.

2. Рационализм пронизывает все сферы и аспекты западной жизни, по-своему проявляясь в каждой из них, а наиболее ярко и выразительно в сфере хозяйства. Именно этот рационализм является причиной исторического влияния западной цивилизации.

3. В других культурных регионах элементы рационализма появлялись и исчезали в разных сферах жизни в разных исторических обстоятельствах, но по многим причинам этот рационализм нигде не сложился в качестве универсальной характеристики, определяющей самые разнообразные сферы жизни.

Собственно, эти три положения можно считать выражающими в наиболее общей и абстрактной форме содержание как общесоциологической концепции Вебера, так и его представлений о развитии современной цивилизации. Мы назвали это сверхидеей Вебера, хотя можно назвать проще – сущностью его концепции социально-исторического развития. Именно благодаря этим идеям Вебер стал рассматриваться как один из основоположников идеологии модерна. Собственно, идеология модерна сложилась из совокупности идей нескольких философов и ученых. Составляют разные «наборы» основоположников. Мне кажется разумным такой: Карл Маркс с его учением о революциях, Фридрих Ницше с идеей сверхчеловека, Зигмунд Фрейд с учением о бессознательном и Макс Вебер с идеей западного рационализма[42].

Вопрос, прав ли Вебер в своей оценке роли и места западного рационализма в развитии современной цивилизации, ни в коей степени не относится к теме нашей книги. Но тем не менее обойти его нельзя, поскольку не раз я встречал оценку исторической концепции Вебера как способа обоснования превосходства Запада в современном мире. Это вообще очень распространенный прием. Признав превосходство западного рационализма над другими цивилизационными моделями жизни и развития, мы как бы автоматически ставим другие цивилизации или, как аккуратно говорил Макс Вебер, другие культурные регионы на место исторических неудачников, исторических лузеров, выбравших неправильные пути к успеху и забравшихся поэтому в невероятные тупики, откуда им теперь уже не выйти на верную дорогу. Но это абсолютно неправильная позиция. Наоборот, именно путь западного рационализма, как оказывается, становится для других культурных регионов способом выйти на ведущие места в необъявленном соревновании цивилизаций. Обогнать Запад становится возможным только и исключительно на пути западного рационализма, соединенного, как правило, с культурно-историческими особенностями того или иного региона. Примеров, достаточно: Япония, Китай, другие страны ЮВА.

Причин тому как минимум три. Первая: рационализм – в значительной степени прикладная ориентация, то есть сама по себе она не обязательно требует переосмысления «местной» модели жизни, но, возможно, только ее рационализации, как бы последняя ни понималась. Вторая: рационализм может осваиваться секторально, то есть, к примеру, инновационно-рациональные модели могут существовать в одних сферах жизни, а традиционные – в других. Китай, на наш взгляд, достиг успеха именно на пути такой вот секторальной рационализации. И наконец, если следовать именно веберовской модели рациональной организации общества, то четко видно, что она базируется на идее соперничества, конкуренции, борьбы, причем не только экономической. Борьба – не случайное понятие в понятийном арсенале Вебера. Социальное отношение, пишет он, называется борьбой, «если действие имеет целью реализацию собственной воли вопреки сопротивлению партнера (или партнеров)» (ХИО, 1, 96). Мирная борьба называется конкуренцией, «если состоит в использовании формально мирных средств для получения права распоряжения возможностями, обладать которыми стремятся и другие» (Там же). Пусть даже не осознаваемая в качестве таковой борьба (латентная) человеческих индивидов или типов за выживание называется отбором. Это социальный отбор, если речь идет о жизненных шансах живущих, и биологический отбор, если речь идет о шансах выживания материала наследственности (Там же).

Только там, где действительно имеет место конкуренция, можно говорить о борьбе. И лишь в смысле отбора борьба, как показывает весь предшествующий опыт, фактически неизбежна. Отбор вечен потому, что нельзя придумать средства, чтобы совсем исключить его из жизни. Последовательно пацифистский порядок может регулировать орудия, цели, направления борьбы, исключая какие-то из них. Но это значит, что иные орудия борьбы, будь то материал наследственности или результаты воспитания, в ходе открытой конкуренции или, если представить себе ее устранение (возможное только в утопии), в ходе латентного отбора в борьбе за жизненные шансы либо за выживание помогают тем, в чьем распоряжении они находятся. «Социальный отбор эмпирически, а биологический – принципиально ставят преграду стремлению исключить борьбу из жизни общества» (ХИО, 1, 97). Нужно еще раз повторить за Вебером: борьбу невозможно исключить из жизни общества, и это делает неактуальными доктрины, где современный Запад трактуется как абсолют, которому все остальные страны и регионы должны подражать и к которому покорно адаптироваться.

Поэтому превосходство современного Запада не абсолютно, оно оспариваемо, что предполагается самой концепцией Вебера. Поэтому она не может служить обоснованием современной геополитической ситуации в интересах Запада. Надо только отказаться при этом от так называемой теории модернизации, которая предполагает модернизацию целиком, включая как экономику, так и политику (в том числе внешнюю), и от дискредитировавших себя концепций «демократического транзита», ровно по которым восточноевропейские лимитрофы проследовали прямиком из Варшавского блока в НАТО.

Невероятно причудлива судьба «Хозяйства и общества» – книги, представляющей собой opus magnum Макса Вебера. Как это ни парадоксально, то, что мы сейчас читаем под этим названием, – не та книга, которая была написана и издана автором; на деле она была после смерти автора сконструирована из разрозненных кусков другими людьми, потом конструкция была разрушена, потом вновь как-то соединена уже другим синклитом ученых знатоков, которые претендовали на то, что лучше знают, что хотел сказать Макс Вебер.

Если коротко, история книги начинается задолго до «болдинской осени» (1912–1919) и приходится на 1909 г. (с. 149), когда известный издатель Пауль Зибек предложил Веберу стать редактором запланированного многотомного коллективного труда «Основы социальной экономики» (Grundriss der Sozialökonomik), который должен был состоять из четырех отделов, по нескольку томов в каждом, и описывать все возможные стороны взаимодействия экономики с ее социальным контекстом. Это сложное, многотомное и «многоэтажное» издание включало 81 раздел, из них, как запланировал Вебер, 14 предстояло написать ему самому. Он сам разрабатывал общий план, сам подбирал авторов. Молодому ученому Веберу – сравнительно молодому, конечно, ему было уже за сорок – приходилось иметь дело с огромным числом настоящих знаменитостей, живых классиков, в связи с чем возникали трудности. Как он писал издателю, «я объясняю старым господам, что не буду фигурировать в качестве редактора», и в другом письме: «По некоторым причинам я представляюсь ему (здесь называетcя один из старых господ. – Л.И.) и другим таким же как ответственный за переписку, а не редактор <…> Для молодых же я – редактор» (ХИО, 2, 7).

Сдача готовых рукописей была назначена на 15 января 1912 г., но как часто бывает среди ученых, в срок уложились не все. Оказалось также, что некоторые из авторов, на кого Вебер возлагал особые надежды (Карл Бюхнер, например, историкам экономики это имя говорит очень много), представили материалы, его как редактора не удовлетворившие. Вебер предпочел решить проблему кардинально – взять эти темы на себя, включив их в собственный раздел. В результате его собственный раздел неимоверно разросся. Вебер писал издателю, что для завершения работы ему потребуется еще 30 листов, а может быть, и более. Уже современный издатель «Хозяйства и общества» пишет, что трудно избавиться от ощущения, что желание Вебера брать на себя чужие разделы объяснялось не столько трудностями комплектования книги, сколько стремительным развитием его идей. Он ведь параллельно работал над несколькими темами по «Хозяйству и обществу», а также еще над томами собственного сочинения по социологии религии. В результате сроки представления рукописей сдвигались сначала на конец 1912 г., потом на 1914 г., первый том «Основ…» уже увидел свет (в 1914 г.), а главные разделы «Основ…» в целом, которые готовил Вебер, еще не были закончены. Более того, главы по социологии права, религиозным общностям, социологии господства, над которыми усиленно трудился Вебер, уже не подходили «Основам социальной экономики» не только по объему, но еще и по формату. Это были по-настоящему творческие исследовательские работы, не соответствовавшие требованиям систематичности и простоты изложения, необходимым для учебных пособий. А ведь издание мыслилось именно как учебное. В результате к лету 1914 г. на руках у Вебера оказались, как он писал, гигантские пакеты с частично завершенными, но чаще не готовыми к печати рукописями, которые в основном не годились для «Основ…».

Когда началась Первая мировая война, Вебер отложил их в сторону на том основании, что, во-первых, в войну неуместно заниматься такими проектами и, во-вторых, что у него и так теперь нет на это времени. Обер-лейтенант ландвера (территориальной обороны) Вебер был назначен ответственным за подготовку полевых лазаретов по региону Баден, в то же время он готовил к печати тома «Хозяйственной этики мировых религий». Война закончилась, и пришлось возвращаться к отложенным материалам. В октябре 1919 г. Вебер писал издателю Паулю Зибеку: «Толстые старые рукописи ждут основательной переработки» (MWG, 1/22–1, 32). Но 14 июня 1920 г. он умер, успев подготовить к печати лишь несколько глав, составивших впоследствии один их томов MWG и первый том русского издания ХИО. Остальные рукописи, в частности, и те, что включены во все дальнейшие издания «Хозяйства и общества» на разных языках мира, так и остались не переработанными самим автором, а их упорядочение и компоновка – результат «конструкторской» работы редакторов и издателей. Сначала было первое издание под редакцией Марианны Вебер и ее сотрудника молодого Пальи (1921 г.), потом – несколько изданий под редакцией Й. Винкельмана (первое – в 1956 г.). Они достаточно похожи, и книга в обеих редакциях производит впечатление целостного сочинения, где автор с единых позиций рассматривает разные, но одинаково важные вещи. Пока, наконец, не началось издание полного собрания работ Вебера (MWG, Max Weber Gesamtausgabe), в ходе которого самые важные германские специалисты по Веберу решили, что, поскольку все свои разделы, которые он намеревался включить в «Очерк…», Вебер написать не успел, а те, что написал, не успел скомпоновать, как намеревался, то этим займутся они, эти важные специалисты. А для начала они разберут на части ту вавилонскую башню (то есть «Хозяйство и общество» как одну, хотя и очень большую книгу), которую соорудили из оставленных Максом работ прежние редакторы – вдова Марианна, а потом Винкельман. Разобрали, получилось семь больших блоков, составивших семь томов в MWG. Как это часто бывает, после того как разобрали, возникает вопрос, а нужно ли собирать вновь. Тем более собирать вновь иначе, не так, как было у Марианны и Винкельмана, в противном случае все мероприятие по разборке лишается всякого смысла. Поэтому решили не собирать. Так что теперь «Хозяйство и общество» существует в «деконструированном» виде, то есть в виде семи солидных тематически более или менее самостоятельных томов, объединенных общим титулом «Хозяйство и общество», но с разными субтитулами. В русском переводе «Хозяйство и общество» (ХИО) заняло четыре тома, причем весь текст Вебера в него вошел, а за бортом остался текстологический и издательский аппарат, многочисленные введения, предисловия и примечания.

Так из собственного, сравнительно небольшого раздела Вебера, который он еще в период планирования многотомного издания озаглавил «Хозяйство и общественные порядки и силы», родился величественный труд «Хозяйство и общество», лишь первые параграфы которого были опубликованы при жизни автора. Но даже после смерти Вебера, в 1922 г., когда стараниями Марианны труд Вебера впервые вышел в полном своем объеме, он все равно носил еще первоначальное название: «Очерк социальной экономики. Раздел III. Хозяйство и общество». Пуповина, связывающая книгу с многотомным «Очерком…», была перерезана только в четвертом издании, когда опус стал называться так, как называется и сейчас.

Через много десятилетий после смерти Вебера, в 1997 г., МСА (Международная социологическая ассоциация) провела среди своих членов опрос под названием «Книга века», интересуясь, какая из книг (социологических, разумеется) больше всего повлияла на их профессиональное становление. Список получился вот какой (первая десятка):

1. Макс Вебер. Хозяйство и общество.

2. Чарльз Миллс. Социологическое воображение.

3. Роберт Мертон. Социальная теория и социальная структура.

4. Макс Вебер. Протестантская этика и дух капитализма.

5. Петер Бергер и Томас Лукман. Социальная конструкция реальности.

6. Пьер Бурдье. Различия. Социальная критика суждений вкуса.

7. Норберт Элиас. Процесс цивилизации.

8. Юрген Хабермас. Теория коммуникативного действия.

9. Толкотт Парсонс. Структура социального действия.

10. Ирвин Гофман. Презентация себя в повседневной жизни.

Для любого социолога и шире – обществоведа этот список в комментировании не нуждается. Роль Вебера в развитии науки из него становится ясной. Книги Вебера – это классика, причем не только социологическая. Мне как-то в одном выступлении довелось высказать яркую, хотя и сомнительную мысль, что будто бы писатель становится классиком, когда объем книг о нем превосходит объем его собственных сочинений. Полное собрание работ Вебера (MWG) насчитывает более шестидесяти массивных томов, каждый объемом в много сотен страниц («много» – это больше пяти, чаще всего гораздо больше). Сколько книг о Вебере издано на разных языках, не берусь оценивать на глазок – оно давно уже перевалило за много сотен. Конечно, к этому критерию разделения классики и не классики можно придраться, сказав, что хотя труд Вебера и был огромен, но его результаты фиксированы и не растут, а для поколений биографов и исследователей налицо открытая перспектива, и когда-нибудь они все вместе хочешь не хочешь, а перегонят Вебера по творческой плодовитости. Но это неправильное возражение. Есть ведь ученые, которые при жизни были знамениты, а потом скоро забыты, и, пройди хоть тысяча лет, мало кто о них вспомнит. А слава Вебера идет по восходящей. Одних только биографий Вебера и только на немецком вышло за последние два десятилетия не менее десятка, и каждая примерно в тысячу страниц!

В «Хозяйстве и обществе» наиболее полно и последовательно выражено теоретическое ядро концепции социологии Макса Вебера. Первый том заключает в себе систему основных понятий социологии. Хотелось бы заняться углубленным разбором понятий, но в этой книге такой разбор неуместен. Поэтому я их кратко назову, а кое-что процитирую, а кто заинтересуется, найдет в любой библиотеке и интернете десятки книг и сотни статей на эти темы.

Исходные понятия социологии. Начнем с самого начала: «Социологией… – говорит Вебер, – называется наука, которая стремится, истолковывая, понимать социальное действие и тем самым причинно объяснять его протекание и результаты… Социальным действием называется такое, которое по своему подразумеваемому действующим или действующими смыслу соотнесено с поведением других людей и ориентируется на него в своем протекании» (ХИО, 1, 67–68). То есть социология начинается не с представления о системе, а с социального действия, причем под таковым понимается не только индивидуальное, но и коллективное действие. А социальным действие становится тогда, когда, во-первых, у него есть подразумеваемый смысл (это может быть мотив, расчет, цель, намерение и т. д.) и, во-вторых, оно принимает во внимание действия и интересы других людей (ориентируется на них или соотносится с ними). Устойчивое социальное действие считается социальным отношением. На почве социальных отношений формируются устойчивые структуры и институты. То есть последовательность движения мысли познающего такая: действие → смысл → отношение → устойчивое отношение (институт), и эта последовательность движения познания соответствует в принципе логике процесса становления социальных институтов.

В результате оказывается, что практически каждое социальное действие всегда имеет институциональный характер. Это определяется его подразумеваемым смыслом. Возьмем пример, к которому часто прибегают теоретики понимающей социологии: человек рубит дерево в лесу. Само по себе это действие не является социальным, но оно становится таковым, если мы поймем смысл этого действия, который вкладывает в него сам действующий. А здесь возможны варианты: 1) человеку нужны дрова потому, что настали холода, и нужно топить печку; 2) он хочет нарубить дров, чтобы продать их на ближайшем рынке; 3) он рубит деревья, чтобы сделать гать на общественном поле; 4) он расчищает участок леса для сельскохозяйственных нужд. Может быть, есть еще и другие объяснения поведения этого человека. Ясно, однако, что в каждом из названных случаев его поведение имеет особенный подразумеваемый смысл и особенный социальный, экономический и правовой контекст. В первом варианте мы имеем дело с натуральным хозяйством, где обеспечение дома необходимыми продуктами и средствами жизни есть самообеспечение. Во втором варианте подразумевается наличие денежной экономики, когда крестьянин может продать дрова, чтобы получить средства к жизни, а может вообще не идти в лес, а купить дрова на рынке. В третьем и четвертом вариантах может подразумеваться общинное хозяйство, где дровосек оказывается включенным в систему совсем иных экономических и правовых отношений. Можно найти и иные контексты, например законная это рубка (а) или браконьерская (б). При каждом из этих многочисленных мотивов поведения задействуются свои особые системы отношений, а «понимающий» социолог производит восхождение от простого невыразительного физического действия к сложнейшей системе социальных отношений, а затем структур и институтов, составляющих широкий контекст социального действия.

В стихотворении Н. А. Некрасова «Мужичок с ноготок», где рассказывается о похожей ситуации, важные вопросы, к сожалению, не ставятся.

На самом деле нешуточные ведь вопросы: куда везет мальчонка «хворосту воз» – топить избу или на продажу? «Отец, – говорит он, – видишь, рубит, а я отвожу». Возникает вопрос: а есть ли у отца порубочный билет, или это незаконная рубка? Общинный лес или помещичий либо вообще казенный? И т. д. Если учесть главный мотив творчества Некрасова – боление за несчастный народ, то можно предположить, что дрова везутся на отопление избы, а рубка – браконьерская. Это ничего не меняет по сути стихотворения, но социальный смысл его значительно уточняется.

Типы социального действия. Буквально каждое социальное действие содержательно, то есть с точки зрения мотивов его участников должно всегда анализироваться особо. Но вот формальные его характеристики могут быть систематизированы и классифицированы заранее. Вебер выделял четыре главных типа социального действия (ХИО, 1, 84).

1. Действие может быть целерациональным – это когда действующий ориентируется на достижение собственных рационально поставленных и взвешенных целей, рационально рассчитывая при этом существующие обстоятельства (в том числе возможное поведение других людей) и рационально отбирая средства достижения целей. То есть если описывать действие как сочетание целей, средств их достижения и обстоятельств совершения, то все три составляющих элемента здесь обдуманны и рассчитаны рационально. Примером может служить разработка любой военной операции, реализация социальных или коммерческих программ и проектов.

2. Действие может быть ценностно-рациональным – это когда на первом плане стоит некоторая безусловная ценность все равно какой природы (этическая, религиозная, эротическая и т. д.), которая рационально не обсуждается, а воспринимается как ценностный императив, а уже средства и обстоятельства действия рассматриваются рационально, но уже с точки зрения достижения именно этой цели. Следование такой максиме, как «Делай, что до́лжно, и будь, что будет!», это и есть приглашение к ценностно-рациональному типу действования. «То, что до́лжно» – это как раз и есть безусловная цель, не подлежащая сомнению и обсуждению, а все остальное – выбор средств, изучение обстоятельств и отношения окружающих – может анализироваться рационально, но только с точки зрения достижения этой безусловной цели. Лучшим примером здесь может стать поведение самого Макса Вебера на последнем этапе его жизни в 1917–1920 гг., когда вся его жизненная стратегия диктовалась не рационально выбранной целью (нахождение хорошо оплачиваемой работы, дающей время и возможность для научных занятий), а любовным влечением к Эльзе Яффе. Поведение Макса Вебера в этот период было рациональным, но именно с точки зрения близости к Эльзе как безусловной ценности, то есть ценностно-рациональным. Мы увидим это в двух последних главах.

3. Действие может быть аффективным – это когда оно совершается под воздействием, или в результате, или как следствие непосредственных аффектов и эмоциональных состояний. Примеров таких действий на индивидуальном уровне огромное множество. Массовые действия такого типа – это действия, совершаемые под влиянием революционных настроений, охватывающих толпы, большие социальные группы или целые общества.

4. И последний тип – традиционное действие. Это когда действие совершается по привычке или в силу традиции. Все ритуалы как в обыденной жизни, так и в церкви, например, представляют собой традиционные действия. Трудно даже представить себе, насколько огромна та часть нашего поведения, которая представляет собой традиционные действия. Человек, как правило, даже не думает о том, что он делает по привычке и по традиции. Такие вещи происходят вроде бы сами собой, они сами собой разумеются. Поэтому мы их не замечаем и не считаем. А замечаем мы то, что целерационально или ценностно-рационально. В этих случаях ведь приходиться думать, подсчитывать, соразмерять цели и средства.

Общность и обобществление – это следующие важные понятия. Я здесь не цитирую жесткие веберовские определения, а просто передаю их близко к тексту Вебера. Общностью называется социальное отношение, если и поскольку оно базируется на имеющем аффективное или традиционное происхождение субъективном чувстве взаимопринадлежности участников. Обобществлением называется социальное отношение, если оно базируется на рационально мотивированном компромиссе или объединении интересов (ХИО, 1, 98)

Попробую дополнительно прояснить эти формальные определения: общность – это группа, которую определяет (связывает воедино) общий аффективный, эмоциональный или традиционный фундамент. Это может быть общность происхождения (все мы русские, все мы татары, немцы… и т. д.), духовное (религиозное) братство, любовная связь, семейное единство, нация или, например, как говорит Вебер, «спаянное товариществом войско». Если такой фундамент имеется, то на нем и возникает общность. В обобществлении люди соединяются между собой иначе. Здесь на первом месте не чувство общности, вообще не чувство, а рациональный индивидуальный интерес. Чистый тип обобществления, по Веберу, это рыночный обмен или коммерческое соглашение на основе компромисса интересов. Или вообще любое объединение, где люди связываются друг с другом на основе собственных рационально сформулированных индивидуальных интересов. Общность, таким образом, это объединение изначально близких друг другу людей, а обобществление – это, грубо говоря, объединение не близких или даже чуждых друг другу людей. В общности важнее всего «мы», а «я» – лишь производное от «мы»; в обобществлении, наоборот, важнее всего «я», а «мы» существует лишь постольку, поскольку оно нужно «я» для удовлетворения его эгоистических (от лат. ego, что означает «я») интересов.

Не буду сосредоточиваться на дальнейших веберовских понятиях. Уже этих достаточно для первоначального социального анализа. Не то что мы можем сразу разложить все по полочкам: вот это, скажем, общность, а это – обобществление. Семья, скажем, общность, а договор с банком – обобществление. В каком-то смысле это так. Но если присмотреться, дело выглядит сложнее. Есть разные семьи. Если муж и жена в основе совместной жизни имеют брачный договор, где четко прописаны обязанности супругов (например, муж обязан кормить жену пармезаном и хамоном и вывозить ее раз в год на средиземноморские курорты, а жена, в свою очередь, должна быть всегда жизнерадостной и трижды в неделю удовлетворять его сексуально), то такая семья не столько общность, сколько обобществление, где два чужих друг другу человека заключили договор с целью удовлетворения каждым своих личных потребностей. Ну а если в ходе совместного отдыха и многочисленных соитий они почувствовали, что стали родными друг другу, то образовалась семейная общность. Практически всякое реальное человеческое объединение есть частично общность, частично – обобществление. Даже если мы возьмем приведенный выше веберовский пример общности: «спаянное товариществом войско» – мы не должны упускать из виду, что в принципе воинское подразделение, если, конечно, оно не формируется, как в стародавние времена, по принципу родства или соседства, есть обобществление, то есть формальное соединение чужих друг другу людей. И только потом его спаивают общие трудности и ненависть к врагу. Фактически в каждом человеческом объединении можно выявить черты общности и черты обобществления. Вебер совершенно не обманывался в отношении того, что понятия социальных наук являются-де точным отражением того, что происходит в реальности. Наоборот, в реальности все перемешано. Любая семья есть общность, в которой люди всегда родные друг другу. Но в то же время каждая семья – обобществление, потому что у каждого за пазухой есть свой камушек, свой персональный интерес, для удовлетворения которого нужны другие члены семьи, а кроме того, все они связаны правовыми отношениями, предполагающими определенный набор прав и обязанностей. Но это не всегда видно, а описывать эти явления необходимо. Вебер так высказался по этому поводу: «Точные различения в реальности часто невозможны, но именно поэтому (курсив мой. – Л.И.) необходимы ясные понятия» (ХИО, 1, 253). А когда есть понятия, можно определить, почему эти люди или эти объединения, союзы, группы вели себя именно так, а не иначе, или даже можно спрогнозировать поведение тех или иных людей или групп в определенных обстоятельствах. Все вместе эти (и многие другие) веберовские понятия дают язык описания социальных явлений и являются инструментом понимания и прогнозирования.

Приложение веберовских понятий. Очень интересно, конечно, было бы описать в свете этих и нескольких других понятий Вебера события, о которых рассказывается в этой книге. Вообще-то для этого нужна новая, целая и, наверное, совсем другая книга. Но все-таки некоторые эпизоды и отношения можно понять именно с точки зрения описанных закономерностей. Так, я вспоминаю, что в самом начале предыдущей главы было сказано, что Эльза просто не могла уйти к Максу Веберу, но могла и даже должна была уйти к его брату Альфреду. Эти «не могла» и «должна была» определяются именно способом взаимодействия и природой объединения всех описываемых в нашей истории индивидов. Они, конечно, как и все люди, связаны с миром и часто между собой бесконечным количеством формальных связей обобществления. Но внутри своего относительно замкнутого круга (круга людей, перечисленных в начале книги под рубрикой «действующие лица») они все образуют общность. Это не очень распространенное и даже довольно необычное явление. В нашей книге первой фразой первого раздела первой главы, названного «Начало биографии», стала такая фраза: «Удивительным образом все или почти все главные действующие лица, перечисленные выше, сопровождают сознательную как научную, так и личную жизнь Макса Вебера практически с самого ее начала вплоть до ее неожиданного конца». Правда, кроме них появились еще два персонажа, которые вошли в отношения тоже на правах членов общности, а не участников формального обобществления. Это Мина Тоблер и Отто Гросс. Мина вошла и осталась, она даже, как мы увидим в дальнейшем, оставалась членом общности и после смерти Вебера. Отто Гросс появился, побыл активным членом общности и исчез, также не входя ни в какие формальные отношения. Обе Фриды (Фрида Гросс и Фрида Уикли) хотя и упоминаются у нас, но все же маргинальные фигуры. Из всех участников событий только две пары связаны формальными, то есть, по нашей новой терминологии, обобществленными отношениями: это супружеские пары Макс и Марианна Вебер, Эдгар и Эльза Яффе. При этом еще Макс Вебер и Эдгар Яффе являются участниками обобществления, именуемого «Архив социальной науки и социальной политики». Так что здесь достаточно связей, которые могли бы создать прочный формальный институциональный каркас, который связал бы и упорядочил отношения всех достаточно многочисленных участников происходивших событий. Тогда бы, смотришь, и не случились бы все эти многочисленные измены, увлечения и разочарования, драмы ревности и страсти, а герой этой книги, Макс Вебер, не оказался бы столь драматической фигурой. Но именно полное пренебрежение участников своими формальными, обобществленными отношениями и создало эту описываемую нами необычную общность. Если выразиться предельно лапидарно, в коллективе наших действующих лиц общность вытеснила обобществление.

Именно в этом смысле становится ясно, почему, например, Эльза не могла уйти к Максу, но должна была уйти к Альфреду. Именно констелляция любовных и прочих практических отношений на тот момент была такова, что уход Эльзы к Максу грозил разрушить общность и вывести на передний план всю совокупность пренебрегаемых до того обобществленных, формальных отношений. Подробнее об этом мы уже говорили (с. 189). Уход Эльзы к Альфреду сохранял общность и позволял ей продлить свое существование. Но об этом – в следующей главе.

На основе этого краткого и приблизительного анализа можно сделать любопытный, на мой взгляд, вывод: организующим центром и вдохновительницей этой общности был не Макс Вебер, а Эльза Яффе. Мало того что она в этот описанный выше критический момент сделала выбор, позволяющий сохранить общность, она в принципе и до, и после этого момента сохраняла и поддерживала отношения общности за счет отношений обобществления. Другими словами, оставаясь формально женой Эдгара Яффе, Эльза переходила от одного к другому члену общности и (как мы еще увидим) обратно, в результате чего конститутивными оказывались не формальные, обобществленные, а любовные, то есть по природе своей общностные отношения.

Но есть еще один момент, который бросается в глаза при попытке взглянуть на жизнь этой любовной общности сквозь призму понятий «Хозяйства и общества». Это понятие «господство». Господство, по Веберу, это вероятность того, что некоторая группа людей будет повиноваться некоему приказу или приказам. Это не любая возможность реализации власти или влияния. Каждому подлинному отношению господства свойствен определенный минимум желания подчиниться, а следовательно, внешней или внутренней заинтересованности в подчинении. (ХИО, 4, 467). Подчинение может вызываться разными мотивами – от простой привычки до чисто целерациональных соображений.

Нужно очень четко различать власть и господство. Власть, по Веберу, это «любая вероятность реализации своей воли в данном социальном отношении даже вопреки сопротивлению, на чем бы эта вероятность ни основывалась» (ХИО, 1, 109). То есть сюда относится «реализация своей воли» и путем физического, либо экономического, либо любого другого насилия или, например, путем гипноза. Важно, что власть может быть реализована даже вопреки желанию того, кому отдаются приказания. Господство же – это такая разновидность власти, которая предполагает реализацию своей воли по той причине, что у того, кому отдается приказ, есть хотя бы минимум желания подчиниться, а следовательно, есть заинтересованность в подчинении.

Власть – это более широкое понятие, чем господство. Именно поэтому, говорит Вебер, понятие «власть» социологически аморфно (Там же). То есть нет какой-то специфической, социологически определенной ситуации власти, каких-то особенных властных типов человека. Любые человеческие качества и любые сочетания обстоятельств могут стать местом и причиной реализации воли в какой-то данной ситуации. Ну а понятие «господство», наоборот, может иметь четкое социологическое определение. В отличие от власти, которая, согласно Веберу, есть «вероятность реализации воли», господство есть «вероятность встретить подчинение». Замечу в скобках (поскольку это не имеет прямого отношения к нашему сегодняшнему предмету), что не с властью как таковой, а именно с господством связаны такие социологически и практически важнейшие вещи, как дисциплина (привычка массового повиновения без критики и сопротивления) и управление. Управление, по Веберу, это «рациональное преследование предусмотренных уставом организации интересов, происходящее в границах правовых норм и согласно общим принципам, одобряемым или, по крайней мере, не встречающим неодобрения с точки зрения устава организации» (ХИО, 1, 256). Так что когда мы говорим, например, «организация власти», нужно на самом деле говорить «организация господства». Но это, так сказать, в скобках.

Господство может реализовываться в любой сфере существования социальных отношений. Господство есть везде, где один человек подчиняется другому, или многие подчиняются многим, или многие подчиняются одному, причем всегда не против своей воли, а с определенным желанием подчиниться. Вебер выделяет три типа легитимного господства: традиционное, харизматическое и легальное. Все эти понятия нуждаются в разъяснении.

Легитимность господства. Считается, что легитимность – это основание правомочности господства. Но слово «правомочность» отсылает к праву, а господство в силу права – это только одна из разновидностей господства. Поэтому термины «правомочное» или даже «правомерное» по отношению к господству должны пониматься максимально широко – в смысле приемлемое, имеющее основание для существования. То же относится к терминам «законный» и «закономерный» – они должны пониматься по отношению к господству как нечто естественное и допустимое, а не как соответствующее конкретным законам (последнее тоже может быть точным описанием господства, но не господства вообще, а одной из его форм). Собственно, то, что Вебер, а потом и все остальные, и мы в том числе называем типами господства, есть типы легитимности господства. Легитимность – это то, что делает господство в глазах подчиняющихся правомочным, правомерным, законным, закономерным, справедливым, обоснованным, приемлемым, правильным, в конце концов, неизбежным и обязательным.

Итак, три типа легитимности господства, то есть три типа оснований для господства, делающих господство приемлемым для тех, кто ему подчиняется. Традиционное господство – это (несколько упрощая, конечно) привычное господство, оно основывается на вере в святость издавна существующих порядков. Форма отношений в таких условиях – общность, тот, кто отдает приказы, – господин (иногда слуги господина), подчиняющиеся – подданные. Господин – не институт (парламент, например), а личность (король, дворянин) в силу присущего ей освященного традицией достоинства. Содержание отдаваемых приказов не произвольно, а ограничено традицией, нарушение традиции со стороны господина может подорвать его собственное господство, основанное в конечном счете на той же самой традиции (ХИО, 4, 406).

Харизматическое господство – это, по Веберу, господство в силу аффективной преданности лично господину и его благодатному дару (харизме), прежде всего его магическим способностям, дару провидения или геройству, силе духа и речи. Столкновение с чем-то абсолютно новым, экстраординарным, прежде никогда не случавшимся вызывает эмоциональное потрясение, что и становится причиной такой личной преданности. Чистейшие типы здесь – господство пророков, военных героев и демагогов. Союз господства здесь – сплочение в общность в виде общины или свиты харизматического вождя. Тот, кто отдает приказы, – вождь. Тот, кто подчиняется, – ученик или последователь. Подчиняются лично вождю по причине его необыкновенных личных качеств, а не потому, что он занимает определенное законом или традицией положение (ХИО, 4, 409).

Термин «харизма» в широкий социологический и вообще в социально-научный оборот ввел именно Макс Вебер, хотя он и употреблялся ранее в церковной истории применительно к личностям и деятельности раннехристианских святых. Но в последнее время он получил вдруг необычайно широкое распространение и по справедливости может быть причислен к понятийному аппарату того, что мы назвали поп-социологией (с. 130). Если раньше обладателями харизмы считались индивиды, располагавшие Богом данным даром привлекать к себе людей и управлять людьми – от Иисуса Христа до Иосифа Сталина, – то теперь харизматиками зовут артистов, телеведущих, а также некоторых представителей новых категорий лиц, так называемых реперов, стендаперов, блогеров, тик-токеров и т. д. Это все относительно новые феномены, возможно, харизматичность здесь путают с популярностью; понятно, что решающую роль играют новые технологии массового воздействия на мозги, особенно неокрепшие, и пока не ясно, какие социальные и политические последствия может иметь внезапное вознесение этих новых лиц на Олимп известности и в некотором смысле влияния. Но вот в соседней стране выбрали президентом комика, а вдруг у нас высшим руководителем станет тиктокер или стендапер! Ясно одно: технология становления харизмы коренным образом меняется, веберовский тип харизматика если не исчезает, то дополняется новым, который существует в основном посредством гаджетов, – цифровым харизматиком. Это сегодня достойная тема для размышления. Но вернемся к рассмотрению указанных Вебером типов господства.

Легальное господство в силу регламентов. Чистейший тип его, по Веберу, бюрократическое господство. Отдает приказы здесь не господин, но начальник, руководитель, господство которого легитимировано регламентом, точнее, конкретной нормой, которая также определяет рамки его компетенции. Начальник управляет при помощи штаба, состоящего из назначенных господином чиновников, подчиняющиеся – граждане или товарищи. Они подчиняются не личности в силу ее личного права, а установленной норме, которая определяет, кому и в каком объеме подчиняться. Даже тот, кто отдает приказ, сам подчиняется той самой норме, которая дает ему право на приказы нижестоящим и сама воплощена в инструкции, регламенте или законе. Это все по Веберу. Все эти типы описаны в четвертом томе русского «Хозяйства и общества», который так и назван – «Господство».

Максимально кратко и выразительно названные типы легитимности охарактеризованы также в статье Вебера «Три чистых типа легитимного господства», также включенной в «Хозяйство и общество» (ХИО, 4, 404–414). Но нас в данной книге интересует теперь не господство вообще как таковое, а определенная его разновидность, а именно эротическое господство, которое Вебер упоминал, но не рассматривал детально в «Хозяйстве и обществе». Место для него он нашел совсем в другом контексте.

Об эротическом господстве Вебер пишет в статье, которая известна под названием «Промежуточное рассмотрение». Это большая и очень важная статья, которая вошла в качестве заключительного раздела в том, посвященный конфуцианству и даосизму, в свою очередь составивший часть многотомного труда «Хозяйственная этика мировых религий». Полное название статьи – «Промежуточное рассмотрение. Теория уровней и направлений религиозного неприятия мира» (ХЭ, 399–445). Вебер пишет здесь, в частности, о любви, сексе и эротике. Об этих замечательных вещах он высказывался и в других местах, но частично и не всегда систематично. Здесь же любовная и эротическая проблематика обретает черты систематизации. Далее, излагая вслед за Вебером соответствующие мысли, мы будем опираться не только на «Промежуточное рассмотрение», но и на другие работы.

Но возникает несколько естественных вопросов. Почему эротика освещается в статье, посвященной «религиозному неприятию мира»? Почему эта статья вошла в том, посвященный конфуцианству и даосизму? И почему она называется «Промежуточное рассмотрение»? Сначала отвечу на первый вопрос. В «Промежуточном рассмотрении» речь идет не только об эротике, а в целом об отношениях (и конфликтах!) религии с другими сферами жизни или областями жизни, как их часто именует Вебер. Иногда он говорит об этих областях как о ценностных сферах. Он не дает их четкой категоризации, хотя не оставляет и тени неясности относительно их количества и состава. Это: 1) экономика; 2) политика; 3) искусство; 4) эротика; 5) интеллектуальная сфера (скажем так: наука). Религиозная установка определенным образом взаимодействует и, как правило, конфликтует с нормативными системами каждой из этих сфер, причем в разных сферах по-разному. Собственно, это и есть ответ на вопрос, почему эротика оказалась освещенной в статье о религиозном неприятии мира. Это одна из тех сфер, с которыми взаимодействует, а по преимуществу конфликтует религия. Отрицание эротики есть одна из форм религиозного неприятия мира.

Теперь два других вопроса: почему статья вошла в том, посвященный китайской религии, и почему она называется «Промежуточное рассмотрение»? Здесь надо представить себе планировавшуюся Вебером, но по причине безвременной смерти не реализованную структуру грандиозного труда «Хозяйственная этика мировых религий»: первый том – работы о протестантской этике; второй том – китайская религия (конфуцианство и даосизм); третий – индуизм и буддизм. «Промежуточное рассмотрение» оказалось в конце второго тома. Почему? Том вышел в свет в 1915 г. Из дискуссий на этот счет в немецкой веберологии представляется, что именно на этом этапе Вебер почувствовал необходимость теоретического прояснения собственных позиций. Первый том, посвященный протестантской этике, имел уже приличную историю обсуждений. Во втором томе, посвященном китайской религии, в значительной мере речь шла о сравнении протестантской и конфуцианской этики. Но уже следующий, третий том должен был быть посвящен индуизму и буддизму с их совершенно иными представлениями об отношении человека к миру. Поэтому и понадобилось очертить более общие принципы подхода. То есть, по идее, «Промежуточное рассмотрение» должно было представлять собой очерк принципов понимания мира и отношения к миру, организующих жизнь в разных областях человеческой деятельности – от религии до науки или от религии до эротики. Так что предлагаемое в этой статье рассмотрение действительно стало промежуточным в процессе раскрытия темы хозяйственной этики мировых религий, но оно же обретало совершенно самостоятельную ценность как приступ к общей теории ценностных сфер жизни и в этом смысле как возможное основание теории культуры.

(Следует отметить деталь, важную для российского читателя. В мировой вебериане статья всегда так кратко и называется: «Промежуточное рассмотрение». Даже сам Вебер в последние годы жизни в письмах, предлагая возлюбленной Эльзе обсудить написанное им об эротике, предлагал обсудить Zwischenbetrachtung, то есть «Промежуточное рассмотрение», а не теорию чего-то там. Он называл это семинаром с Эльзой Яффе по обсуждению раздела об эротике в Zwischenbetrachtung, «когда «глубокоуважаемому учителю будет позволено сидеть (или лежать) у ног своей ученицы» (MWG II/10, 463). Но в обоих отечественных сборниках трудов Вебера (ИП; МВИ) редакторы по какой-то непонятной причине решили сократить название статьи, причем убрали не вторую, а именно первую часть («Промежуточное рассмотрение»), оставив в качестве заглавия вторую часть – «Теория уровней и направлений…». Это как если бы, переводя «Капитал» Маркса, выбросили слово «Капитал» и издали книгу под названием «Критика политической экономии». В результате ищешь «Промежуточное рассмотрение», не находишь и думаешь, что эту очень важную статью в сборник по какой-то причине не включили. На самом деле включили. Просто если читатель ищет там «Промежуточное рассмотрение», он должен искать его под заголовком «Теория уровней и направлений религиозного неприятия мира».)

Мистика и аскеза. Рассмотрим логику «Промежуточного рассмотрения», которая есть, в частности, и логика подхода к теме эротики. Есть два направления религиозного неприятия мира: мистика и аскеза. Это как бы две полярно противоположные формы неприятия: с одной стороны, активная аскеза, то есть богоугодная деятельность в качестве орудия в руках бога (что очень хорошо было показано в «Протестантской этике»), с другой – созерцательное обладание спасением в мистике, что есть не деятельность, а скорее состояние. Если в первом случае человек – инструмент в руках Бога, то во втором он – сосуд божественного (с. 117) и любая деятельность представляет собой опасность для этого иррационального «внемирского» состояния (ХЭ, 403). Мистика и аскеза, как сказано выше, это направления. Дальше речь должна идти об уровнях. Оба направления могут радикализироваться; деятельная аскеза в миру принимает вид рационального преобразования этого мира посредством труда в мирской профессии (мирская аскеза), а мистика находит свое завершение в радикальном уходе от мира (отвергающее мир созерцание). Это максимально концентрированная аскеза и, соответственно, максимально концентрированная мистика. Но оба направления могут, наоборот, ослаблять свою остроту и напряженность. Тогда деятельная аскеза ограничивается сдерживанием и преодолением греховного в себе, что в результате приводит вообще к отказу от действий в миру (внемирская аскеза). Такая аскеза приближается к отвергающему мир созерцанию. В свою очередь, если созерцающий мистик не отказывается полностью от мира, то остается в нем подобно внемирскому аскету (мирская мистика). Эти два ослабленных вида во многом совпадают друг с другом по внешнему поведению. Реальное религиозное поведение – это всегда комбинация из двух направлений или путей спасения. Если выразиться упрощенно, в реальном уходе от мира всегда есть немножко аскезы, немножко мистики, ну а сколько и чего именно, понимается и раскрывается в ходе анализа форм реальной религиозной действительности.

Религиозное братство. В реальном религиозном поведении эти два ослабленных уровня неприятия мира формируют нормативный комплекс, составляющий этику братской любви, лежащую в основе мировоззрения и деятельности религиозных братств. Братство – очень интересный феномен, всегда привлекавший внимание Вебера. Братство – это, можно сказать, модель общности как таковой. Выше было сказано, что общность как вид человеческих отношений противостоит обобществлению; в основе первой лежит чувство принадлежности к общему и объединяющему, в основе второго – собственный эгоистический интерес индивида. Для прояснения процессов возникновения братств полезно обратиться к веберовской концепции целевого и статусного типа контрактов.

Целевой и статусный контракты. В «Социологии права» Вебер ввел представление о двух типах контракта – целевом и статусном. Целевой – это современный тип контракта, продукт в первую очередь интенсивного роста рыночного обобществления и использования денег. Это основа и в то же время продукт обобществленных структур. Статусный – тип контракта, характерный для традиционного общества, на таких контрактах в древности основывались политические, личные и другие союзы, семейные связи, то есть вообще братства. Их особенность в том, что изменяется целостное правовое качество, универсальный статус и социальный габитус затронутых персон. Первоначально это были магические или магически значимые акты, большинство из них были договорами побратимства. Побратимство не означает, что стороны предоставляют друг другу или ожидают друг от друга определенных услуг, нужных для достижения конкретных целей, оно также не означает только ожидания нового, определенным образом, как мы сказали бы, осмысленно иного поведения в отношении друг друга. Но оно означает, что человек стал качественно иным, чем ранее, ибо иначе такое новое поведение было бы совершенно невозможно. «Он должен принять в себя иную душу, – пишет Вебер. – Надо смешать и выпить кровь или слюну (это уже относительно поздний ритуал) либо исполнить анимистическую процедуру создания новой души при помощи других, равносильных колдовских средств. Отныне каждый должен стать ребенком, отцом, женой, братом, господином, рабом, сородичем, соратником, патроном, клиентом, вассалом, подданным, другом, то есть в самом широком смысле товарищем другого или других. Это означает, что человек стал качественно иным, чем раньше. Изменилась идентичность» (ХИО, 3, 64–65). Нет необходимости отмечать, что в целевом контракте такого целостного изменения личности не происходит, идентичность сохраняется.

Этика братской любви. Религиозная община всякий раз представляет собой братство, в котором господствует специфическое, свойственное именно религиозной общности отношение участников друг к другу. Принятие в члены братства всегда предполагало и предполагает проведение ряда магических ритуальных действий, которые и составляют собой процесс заключения статусного контракта, меняющего личность вступающих в побратимство индивидов. Они становятся братьями, исполненными одного и того же взгляда на жизнь, которая по существу представляет собой методический и последовательный уход от мира во имя спасения души путем мистики и аскезы как методов спасения. Заповеди братской этики во внешних отношениях апеллируют к доктрине о всеобщей братской любви, а во внутренних – к чувству милосердия, любви к страждущему, к ближнему, к человеку, наконец, даже к врагу. В процессе приобщения, а часто и в дальнейшей жизни братья оказываются исполненными эйфории, свойственной, пишет Вебер, всем видам «сублимированного экстаза», начиная с благоговейного умиления и кончая чувством непосредственного единения с богом, и «источающими безобъектный акосмизм любви» (ХЭ, 407). Братская любовь безобъектна и акосмична, то есть внемирна. Безобъектна означает, что не объект пробуждает или возбуждает любовь, а любовь есть и она распространяется на все объекты без различения. Акосмизм означает внемирность любви, которая существует вне и независимо от состояний и обстоятельств мира и, по сути, живет вне его.

Конфликты и напряжения. Проблемы возникают, когда братская этика сталкивается с нормами реальной жизни в социальной среде. Вебер называет это напряжением между братской этикой и мирскими законами целерационального действия. Покажем это совершенно схематично. У Вебера об этом написано очень много в разных сочинениях.

Братство и хозяйство. У религиозных общин имеется только два способа материального обеспечения. Первый – внеэкономическое обеспечение путем безвозмездных даяний со стороны сочувствующих – это либо расчет на меценатов, либо сбор милостыни. Второй способ – трудовое самообеспечение, что характерно в первую очередь для монастырских общин. Вебер называет это «братский коммунизм любви» (ХИО, 2, 228). Коммунизм для него – это общее наименование характерных для определенного типа общностей безрасчетных форм организации совместного труда, в основе которых лежит не достижение оптимумов обеспечения путем хозяйственного расчета, а «непосредственно переживаемое чувство солидарности» (ХИО, 2, 350). Это прежде всего домашний коммунизм семьи, сложившийся на традиционной и аффективной основе, а также коммунизм братской любви, характерный для религиозной общины. Но трудовое самообеспечение по такому принципу сразу входит в конфликт с экономическими формами жизни окружающей социальной среды; рано или поздно наступает потребность в обмене (например, для приобретения одежды или орудий обработки земли), для обмена требуется производство излишка, необходимого для поддержания жизни (например, продуктов питания); таким образом, община вынужденно и неизбежно втягивается в экономические отношения с окружающим миром и возникает конфликт или, по Веберу, «напряженность» между двумя этическими комплексами: братской этикой аффективной любви во имя спасения, с одной стороны, и мирской этикой целерациональной экономической деятельности – с другой. На языке контрактов можно сказать, что общность, живущая по статусным контрактам, оказывается вынужденной к контрактам целевым, что подрывает саму основу и сам смысл ее существования.

Братство и политика. Но этого мало. Сам по себе монастырь есть религиозная организация и, как правило, является частью другой, более широкой религиозной организации, и как таковые эти организации оказываются вынужденными участвовать в политической борьбе в том обществе, где они пребывают. Часто они оказываются стороной в политических конфликтах. И приходится констатировать, что и здесь источник напряженности существует между братской этикой спасения, с одной стороны, и мирской этикой целерациональной политической деятельности – с другой. Эта сторона дела не менее серьезна, чем экономическая. Неполитическое, даже антиполитическое неприятие мира и ненасильственная религиозная братская этика вплоть до этики непротивления злу насилием, общая для буддизма и проповеди Иисуса, – это источник глубочайшего внутреннего конфликта церкви, обусловленного ее положением в мире, считает Вебер (ХИО, 2, 236). Если описать проблему в его собственных терминах, это напряженность или конфликт общностной этики с этикой обобществления. Из этого конфликта есть только два выхода: первый – отказ от акосмизма братской любви и принятие позиции мирской аскезы, которая активно взаимодействуя с внешним миром, в конце концов вообще перестает быть методикой религии спасения и ведет к противоречивой и двусмысленной позиции, описанной еще в ранней работе (ПЭ) (с. 124); второй – поиск путем ряда компромиссов, который в конце концов ведет к созданию так называемой органической этики, стремящейся сохранить братскую мораль, приняв определенные элементы мирской аскезы. Вебер относился к ней критически.

Но не будем перегружать этот и так довольно сложный раздел. Можно констатировать, что все изложенное как раз и есть то, что Вебер обещает в заголовке статьи, а именно теория уровней и направлений религиозного неприятия мира, и даже более – локализация коренного этического противоречия, отягчающего существование религий спасения в современном мире. Может быть, тема не исчерпана, но для целей «промежуточного рассмотрения» вроде бы достаточно освещена.

И вдруг Макс Вебер пишет: «Если этика религиозного братства противоречит мирским законам целерационального действия, то не менее напряженными являются ее отношения с теми силами мирской жизни, которые по своей сущности носят нерациональный или антирациональный (курсив мой. – Л.И.) характер, прежде всего с эстетической и эротической сферами» (ХЭ, 421). То есть главная проблема братской этики – это, как мы видели, ее конфликт с рассмотренными выше целерациональными требованиями экономической и политической среды, а именно хозяйством и политикой. Но, оказывается, есть еще один конфликт или еще одно напряжение – это конфликт или напряжение между братской этикой и иррациональными областями жизни – искусством и эротикой.

Получается, что этика религиозного братства в реальности жизненной среды атакуется, так сказать, с двух сторон или, лучше сказать, и сверху, и снизу. Сверху – с позиций политической и экономической целесообразности, неизбежной и необходимой для церкви как организации, и снизу – с позиций, которые занимают иррациональные сферы жизни.

Искусство самым тесным образом связано с магической религиозностью. Идолы, иконы и другие религиозные артефакты, ритуальные танцы, храмы и церкви как величайшие здания, церковные одеяния и утварь как предметы прикладного искусства – все это изначально делало религию побудительной силой развития искусства. Это что касается магической религиозности или магической стороны религиозности. Для религий спасения и для этики братства искусство как носитель магического воздействия вообще-то просто подозрительно. Всякая религия спасения смотрит исключительно на смысл, а не на форму важных для спасения вещей и действий. Для нее форма не важна, она нечто случайное, отвлекающее от смысла, а иногда даже препятствующее спасению. При этом общая рационализация жизни ведет к тому, что искусство конституируется как совокупность самостоятельных ценностей. То есть оно перенимает функцию мирского спасения – спасения от обыденности и прежде всего от растущего давления рационализма. И здесь, говорит Вебер, оно вступает в прямую конкуренцию с религией спасения.

Здесь искусство и религия, логически рассуждая, непримиримы. Этическая религия и подлинная мистика полностью отвергают спасение в миру, которое якобы дает искусство само по себе как небожественное и препятствующее спасению от этической иррациональности (ХИО, 2, 248). Отказ от ответственности за этическое суждение и боязнь прослыть традиционалистом ведут к тому, что этические суждения преобразуются в эстетические (дурное толкуется как безвкусное). Это можно считать психологическим основанием эстетизма. Однако субъективная уверенность в неоспоримости вкусовых суждений о человеческих отношениях, к которым приучает культ эстетизма, – в противоположность религиозно-этическим нормам, которые человек, даже не соглашаясь с ними, внутренне переживает и в сознании собственной тварной природы соразмеряет со своими и чужими поступками так, что их оправданность и последствия оказываются принципиально доступными для обсуждения, – справедливо может оцениваться религией как глубочайшая степень отсутствия любви плюс трусость. Ясно, что последовательная этика братства не приемлет эстетическую позицию как таковую, как, впрочем, и эстетическая позиция отрицает этику братства. Поэтому, считает Вебер, можно говорить о принципиальной враждебности искусства и религии, хотя, конечно, любая массовая религия не обходится без художественных средств воздействия, в частности, по причине их эффективности, а также имеющегося иногда сходства проявлений религиозного и художественного переживания. Это очень кратко о веберовском понимании напряженности в отношениях искусства и религии (ХЭ, 421–424).

Таким же напряженным было отношение этики религиозного братства к величайшей иррациональной жизненной силе – половой любви. Вебер выделяет здесь две главные исторические формы сексуальных отношений: натуральная сексуальность и эротика. Натуральная сексуальность – это трезвый крестьянский подход к половым отношениям как части природных взаимодействий, наступающих по своим природным законам и в свое предназначенное природой время. Это в каком-то смысле животноводческое отношение к сексуальной активности. Затем происходит сублимирование сексуальности в эротику, то есть в сознательно культивируемую внеобыденную сферу, что контрастирует с трезвым натурализмом крестьян. То есть эротика, по Веберу, это сублимированная сексуальность. Причем внеобыденность или, может быть, лучше сказать внеповседневность эротики состояла не только и не столько в ее чуждости условностям и конвенциям, которые в основном руководят повседневной жизнью. Наоборот, в рыцарских конвенциях, например, предметом регулирования была именно эротика. Но при этом характерным образом скрывалась естественная и органическая основа сексуальности. Внеповседневность заключалась именно в уходе от непосредственного натурализма сексуальности. То есть именно натуралистическая (крестьянская) сексуальность у Вебера рассматривается как обыденная. И вот эта самая сублимированная сексуальность, то есть эротика в своих основаниях и своей значимости, была включена в универсальные связи рационализации и интеллектуализации культуры.

Вебер напоминает кратко стадии этого развития на Западе. Конечно, сейчас после Норберта Элиаса и Мишеля Фуко мысли Вебера могут показаться в чем-то устаревшими или неоригинальными, но на самом деле они открывают, на мой взгляд, своеобразное направление размышления о предмете. Подробно останавливаться на этом не позволяет формат настоящей книги. Постараюсь сделать это где-то в другом месте.

Выход человека за пределы органического круговорота крестьянского бытия, постоянное обогащение жизни интеллектуальным или иным культурным содержанием, имеющим надындивидуальную значимость, отодвигали содержание жизни от природной данности и тем самым закрепляли особое положение эротики. Она возвысилась от животного экстаза до уровня сознательного наслаждения в самом утонченном смысле слова. Несмотря на это и именно благодаря этому, пишет Вебер, она оказалась вопреки механизмам рационализации порогом проникновения в самое иррациональное и самое реальное в человеческом существовании, то есть именно в природное ядро жизни.

Степень и характер понимания ценности эротики исторически сильно менялись. Сначала владение женщинами и борьба за них воспринимались как борьба за добычу и власть. Для доклассического эллинства эротическое разочарование могло стать переживанием с серьезными и длительными последствиями; Вебер ссылается на Архилоха, поэта VII в. до н. э., многие стихи которого посвящены роману с Необулой – сначала поэт ее воспевает, а после разрыва поносит, причем не только ее, но и всех ее родственников. Похищение женщины могло оказаться поводом к масштабной войне («Илиада»). Даже в отзвуках мифов у трагиков половая любовь выступает как подлинная сила судьбы. Однако в целом способность женщины к эротическим переживаниям – можно вспомнить Сапфо – оставалась для мужчин, во-первых, чуждой и непостижимой, во-вторых, в определенном смысле «ненужной». Тайна и непостижимость женской любви выразилась в мифе о старце Тересии, пересказанном Гесиодом. По словам Гесиода, Тересий, который был одно время мужчиной, а одно время – женщиной, на просьбу Зевса и Геры рассудить их в спор о том, кто получает больше наслаждения при совокуплении, мужчина или женщина, ответил так:

То есть 90 % процентов удовольствия от секса достается женщине, а оставшиеся 10 % – мужчине. Гера, недовольная таким ответом (может быть, считала, что Тиресий выдал женский секрет), ослепила его, а Зевс, довольный ответом, наоборот, наделил даром прорицания[43].

Как свидетельствуют современники, пишет Вебер, в эпоху классической Греции в области эротики мыслили трезво. Это не значит, что тогда не понимали смертельной серьезности половой любви. Просто для исключительно мужского характера эпохи демократии эротические переживания, в которых женщина выступает, говоря нашим языком, как «жизненная судьба», показались бы чуть ли не сентиментальностью школьников. Тот же Архилох, конечно, восторгался нежными прелестями Необулы, но воспринимал ее, если можно так выразиться, строго функционально, в соответствии с функциями женщины, как они были сформулированы Демосфеном (собственно, псевдо-Демосфеном, говорит Вебер) в речи «Против Неэры»: «Гетер мы держим ради наслаждения, наложниц – для повседневного удовлетворения потребностей нашего тела, но жен – чтобы они приносили нам законных детей и были верными хранительницами дома»[44]. Да и для Архилоха ссора с Необулой и ее семьей не только и не столько лирическая драма, сколько конфликт из-за нарушения договора: вместо сосватанной красавицы Необулы ему предложили страшненькую старшую сестру (похожее произошло с библейским Иаковом – вместо сосватанной Рахили ее отец подложил ему в постель страшненькую Лию, в результате ему пришлось выкупать обеих сестер: и желанную, и нежеланную; эту историю пересказал Томас Манн в романе «Иосиф и его братья»). Что же касается ненужности женщин как предмета эротического переживания, то известно, говорит Вебер, что в центре эллинской культуры в качестве объекта всего любовного церемониала выступал именно товарищ, мальчик. Поэтому эрос Платона при всей своей возвышенности является очень умеренным чувством: красота вакхической страсти как таковой официально не была включена в эти отношения.

Принципиальная проблематизация и трагизация (Вебер) эротики стала возможна, когда в эротическом контексте появились идеи ответственности, которые на Западе имели христианское происхождение. «Ценностный акцент чисто эротического чувства как такового впервые получил свое развитие в условиях господства феодальных понятий чести, когда в эротически сублимированные сексуальные отношения была привнесена вассальная мистика рыцарства» (МВИ, 26–27). В основном это происходило, когда возникали какие-либо комбинации с криптоэротической религиозностью или непосредственно с аскезой, как в Средневековье. Как известно, рыцарское куртуазное служение христианского Средневековья было эротической вассальной службой не девушкам, а исключительно состоявшим в браке женщинам, то есть чужим супругам; оно предполагало (в теории) ночи любви и казуистический кодекс обязательств. То есть, если я правильно понимаю эти соображения Вебера, рыцарская куртуазная любовь, будучи теоретической, выступала как ритуал адюльтера, но без самого адюльтера, что говорит, конечно, об изысканной и тончайшей сублимации сексуального влечения, которое, находя в конце концов свое выражение в реальном любовном акте, невероятно обогащало сексуальное чувство.

Резкое отличие от мужского характера эллинской культуры состоит здесь в том, что мужчина утверждает свою мужественность не перед другими мужчинами (как этому служат, например, традиционные поединки перед готовыми к сражению армиями), а перед эротически заинтересованной дамой, причем само понятие «дама» впервые конституируется именно посредством этой привилегии – права выбора эротического партнера. Если развить предыдущие соображения, можно сказать, что женщина – это сексуальный объект в рамках природной, крестьянской сексуальности, а дама – эротический объект или лучше сказать, эротическая конструкция в системе условностей эротики как сублимированной сексуальности. Впрочем, сам Вебер так далеко не заходил – мне пришлось немного развить некоторые его соображения.

Дальнейшее усиление специфической эротической чувственности связано с переходом от мужских агональных (от греч. agon – борьба) и потому близких античности конвенций Ренессанса, отбрасывающих средневековый христианский рыцарский аскетизм, ко все более невоенному интеллектуализму салонной культуры. В последней открытая или латентная эротическая чувственность и испытание кавалера в соперничестве с другими перед лицом дамы стали незаменимым средством полового возбуждения. Кроме того, начиная с «Писем португальской монахини», реальная женская любовная проблематика стала специфическим предметом духовного рынка, а женская любовная переписка – литературой. Наконец, последнее усиление акцента на эротической сфере произошло на почве интеллектуалистской культуры, когда она столкнулась с неизбежно аскетическим настроем профессионализма.

В таких условиях все то, что стало внеповседневным, в частности внебрачная половая жизнь, как то, что противостоит привычной рациональной повседневности, осталось для человека, полностью вышедшего из круговорота прежнего органического крестьянского существования, единственной связью с природным источником жизни. Таким образом, возникало мощное чувство мирского освобождения от всего рационального и повседневного, чувство блаженного триумфа, по своей глубине и радикализму в разных своих аспектах сходное с чувствами, характерными для разных направлений и ступеней религиозного неприятия мира. Здесь неизбежно возникала напряженность между религиозной и половой мистикой, особенно в условиях, когда религия спасения приняла характер религии любви – братства и любви к ближнему; здесь возникал криптоэротический союз, достигалась вершина любви – прямое и непосредственное проникновение души одного человека в душу другого. Столь противоположная всему объективному, рациональному, всеобщему безграничность в готовности отдаться служит здесь особому единству, когда одно единичное существо связывает в своей иррациональности с этим, и только с этим, единичным существом. Позже, через десятилетия после Вебера, эти идеи теоретически были разработаны в экзистенциальной теологии, в первую очередь у П. Тиллиха. Для него такое любовное сопереживание неизбежно ведет к абсолютным ценностным измерениям бытия, в пределе – к опыту постижения Бога. Духовная драма современного человека заключается, по Тиллиху, в утрате системы абсолютных ценностей, в потере Бога, в социальном и персональном отчуждении, которое у Вебера выступает в личине профессионализации и рационализации. Рассмотренный в аспекте эротики указанный особый смысл и тем самым ценностное содержание такого отношения заключаются в возможности появления общности, которая ощущается как полное единение, как исчезновение различия «я» и «ты» и настолько овладевает человеком, что ее символически называют таинством (таинство брака).

Но на самом деле сходство здесь – чисто внешнее психологическое сходство, игнорирующее реальные глубочайшие различия. Религия, признавая братскую любовь, отвергает эротику, а с ней вообще половую любовь, поскольку последняя является лишь симуляцией братской любви. На деле она остается элементом природной всеобщей борьбы если не за выживание, то за обладание, власть и господство. Здесь у Вебера не столько экзистенциальная теология, сколько натуралистическая (виталистическая) философия жизни. Остается только гадать, в какой степени следующее ниже описание «эротического отношения» есть результат рефлексивного, то есть в определенной степени объективирующего, философского осмысления, а в какой – прямая характеризация собственного переживания. Даже если речь идет об интроспекции, нужно признать, что это наблюдение, по тонкости не имеющее себе равных. Не хотел бы выдвигать необоснованных предположений, но как стилистически, так и по существу это веберовское описание кажется мне дополняющим и углубляющим соответствующее описание Мины Тоблер (с. 216) – мужское описание в пандан женскому описанию одного и того же «отношения». Только у Мины Тоблер господствует эстетическое, а у Макса – этическое переживание, правда замаскированное под этическую оценку эротического отношения религиозной этикой любви.

Конечно, остается вопрос, собственное ли это понимание Максом Вебером эротического отношения или веберовское описание восприятия этого отношения религиозной этикой? Я склоняюсь, как следует из сказанного выше, к первому варианту. Но это влечет за собой серьезные последствия. Выбрав первый вариант, мы заключаем, что, согласно Максу Веберу, в случае эротической связи, несмотря на внешнюю нежность ее участников друг к другу, их взаимную преданность и самоотверженность, их взаимную «человечнейшую самоотдачу», сама их связь по сути представляет собой «изнасилование души» менее «брутального» партнера более «брутальным». То есть фактически мы придаем этому описанию статус веберовской концепции сущности половой любви. (Однако суждений, подтверждающих или опровергающих эту оценку в «Промежуточном рассмотрении», так же как и в других работах Вебера, я не нашел.)

В чем различие религиозной братской и половой любви? В реальной жизни, говорит Вебер, эротическая общность не может быть создана и «легитимирована» (в совершенно неэтическом смысле) иначе как через таинственную предназначенность друг для друга – судьбу в высшем смысле слова. Однако для религии спасения эта судьба есть не что иное, как чистая случайность вспыхнувшей страсти. Возникающая при этом патологическая одержимость, идиосинкразия, нарушение чувства меры и всякой объективной справедливости должны представляться ей абсолютным отрицанием братской любви и покорности богу. Психологически, да и по смыслу эротическое упоение созвучно лишь оргиастической, внеобыденной, но в особом смысле мирской форме религиозности. Признание католической церковью заключения брака, copula carnalis, таинством является уступкой этому чувству. Мирская рациональная аскеза (аскеза профессионального призвания) признает лишь рационально регламентированный брак как одно из божественных установлений для безнадежно испорченных похотью тварей; рациональными целями в браке являются рождение и воспитание детей и взаимная поддержка в обретении благодати. Всякую рафинированность в эротике эта аскеза отвергает как наихудший вид обожествления тварного начала. В то же время она включает первоначальную естественную, несублимированную крестьянскую сексуальность в рациональный порядок тварного мира, правда, все ее страстные элементы считаются следами грехопадения, на которые, согласно Лютеру, Бог «смотрит сквозь пальцы», чтобы предотвратить худшее. А внемирская рациональная аскеза (активная монашеская аскеза) отклоняет даже это и тем самым всю сферу сексуальности как дьявольскую силу, которая угрожает спасению.

Вебер не стремился в «Промежуточном рассмотрении» создать какую-то цельную систему понятий, охватывающую взаимоотношения религии, сексуальности и эротики. Но если попытаться развить некоторые его приступы к теме и не доведенные до конца намеки, можно с условием некоторых оговорок прийти к выводу о наличии минимум пяти способов реализации сексуального влечения: 1) органическая природная крестьянская сексуальность; 2) ритуальная куртуазная эротика; 3) криптоэротическая религиозность мистического слияния душ (по Тиллиху); 4) крипторелигиозная эротика любовной страсти как судьбы и предназначения; 5) рациональная эротика «профессионалов». Все эти типы, за исключением, пожалуй, последнего, намечены в «Промежуточном рассмотрении». Приведенное на с. 268 описание формы любовной связи можно отнести к четвертому типу. Пятый тип – это отчужденная эротика «бездушных профессионалов» и «бессердечных гедонистов», как они описаны у самого Вебера в качестве предположительного развития современных тенденций культуры (с. 124). Но не только у Вебера; стоит обратить внимание на то, как описывает тип «постисторического» человека (люди как маски и роботы) член швабингского кружка космистов замечательный философ Людвиг Клагес (с. 344).

Ясно, что вся эта пятерка – чистые типы, то есть понятия, позволяющие дифференцировать и категоризировать встречающиеся в реальности любовные проявления, но не отражающие какие-то реально существующие типы любовных отношений. В реальности люди (как и изучающие их социологи) имеют дело с лицами и фактами, в которых смешаны, иногда на самый причудливый манер, признаки всех или некоторых из названных типов.

В заключение – о веберовском идеале любовного союза. Он характеризует его, описывая формы брака. Если не брать довольно грубое лютеровское толкование смысла брака, говорит он, самую удачную, подлинно человеческую интерпретацию внутренней религиозной ценности брака удалось сделать этике квакеров (в письмах Уильяма Пенна к жене). Согласно ей, с чисто мирской точки зрения «лишь идея этической ответственности, т. е. гетерогенная для чисто эротической сферы категория отношений, позволяет понять, что в ответственном любовном чувстве, проходящем через все нюансы органической жизни «вплоть до пианиссимо глубокой старости», в заботе и ощущении вины друг перед другом (в гетевском смысле) может заключаться что-то неповторимое и высокое. В жизни это редко удается в чистом виде; кому это было дано, тот должен говорить о счастье и милости судьбы, но не о собственной заслуге» (МВИ, 30; ХЭ 433). Эти слова следовало бы выгравировать на мраморных стенах дворцов бракосочетаний по всей стране. Нет, правда, уверенности, что все брачующиеся поймут, о чем речь. Мы же легко можем видеть, что в общем и целом такая позиция сочетается с мыслями, неоднократно высказанными Вебером раньше.

В 1903 г. Вебер покинул профессуру в Гейдельберге и вел с тех пор жизнь обеспеченного «приватгелерте» (с. 139). Основой благополучия было приличное состояние, унаследованное Марианной, что позволяло проводить бо́льшую часть года в Италии и на юге Франции, избегая депрессивной немецкой зимы. Однако в результате войны материальное положение семьи пошатнулось. Виновата в первую очередь инфляция, от которой больше всего страдали наемные работники и рантье. За шесть лет с 1914 по 1920 г. количество денег в обращении возросло в 25 раз. Соответственно, уменьшилась покупательная способность марки. Дневной заработной платы квалифицированного рабочего не хватало даже на питание. Чета Вебер, конечно, не бедствовала, но проценты с капитала уже не позволяли сохранять прежний образ жизни. Требовался дополнительный доход, и предложения университетов стали рассматриваться всерьез.

Как раз ко времени оказалось приглашение Гейдельбергского университета и баденского министерства культов в летнем семестре 1918 г. прочесть курс по социологии. Вебер предлагал общую социологию, социологию государства, социологию религии и социологию права, то есть полный новый, уже социологический набор, сформированный на основе «Хозяйства и общества». Но летом 1917 г. открылась возможность получения постоянной профессуры в Вене. Там в университете освободилась кафедра национал-экономии. В начале осени он получил приглашение, и уже в октябре был заключен профессорский контракт. Но поскольку преподавание было далеко в прошлом и позади была тяжелая болезнь, Вебер не был уверен, что сумеет вынести регулярную нагрузку. Поэтому он просил сделать семестр пробным, чтобы проверить себя. Такая возможность была ему предоставлена: он был приглашен на летний семестр 1918 г. с правом внеочередной отставки.

Курс под названием «Хозяйство и общество. Позитивная критика материалистического понимания истории» начался 30 апреля. Число слушателей постоянно возрастало, его перевели в самую большую аудиторию. Но там и говорить надо было громко, что напрягало. Были и другие трудности, с засыпанием например, снова стало требоваться снотворное. Вена ему нравилась, и люди нравились, и еда была вкусная и дешевая по сравнению с Германией, и курс имел огромный успех, причем не только у студентов. Университетская аудитория, где читал профессор Вебер, стала местом притяжения широкой интеллигентской общественности. На появление новой ученой достопримечательности отозвалась даже пресса. Марианна Вебер приводит отрывок из газетного фельетона с описанием лекции приезжего немецкого профессора. Сам профессор, как пишет Марианна, сердито отмахнулся от этой «театральной рецензии», но для нас она важна как один из базовых элементов складывавшегося веберовского мифа.

Между тем в жизни профессора возникли трудности. Слишком велика оказалась разница между образом жизни обеспеченного «приватгелерте» в тихом Гейдельберге и регулярного университетского профессора в большом городе. Много времени требовалось на дорогу от съемной квартиры до университета. Возникли социальные обязанности: неизбежные визиты к руководству, полуформальные посещения коллег, без чего последние чувствовали себя ущемленными, и т. д. Это и другие трудности, связанные с условиями большого города, несколько раз приводили его на грань опасных приступов раздражения. Кроме того, он не хотел долго оставаться за границей и вне германской политики. Как теперь считается, предположение о том, что он не сможет полноценно выполнять все обязанности, подтвердилось, поэтому он решил уйти в отставку с должности профессора, благо контракт предоставлял такую возможность. В конце концов, он делал все, что требовалось и даже сверх того, даже прочел для офицеров доклад о социализме, в течение недель ежедневно преподавал и участвовал в диспутах. В середине семестра Вебер подал прошение об отставке, обещав в будущем приезжать в Вену в качестве свободного преподавателя.

После трех месяцев в июле 1918 г. Вебер вернулся в Гейдельберг. Но нового предложения от Гейдельбергского университета не последовало. Завязались переговоры с университетом Гёттингена, с Высшей школой торговли в Берлине, Франкфуртским университетом. Тем временем снова актуализировалось возникавшее еще до Вены приглашение в Мюнхен. Знаменитый национал-эконом Луйо Брентано ушел на пенсию (перешел на должность заслуженного профессора, professor emeritus, по германской номенклатуре) еще в октябре 1916 г. Выбор нового профессора на его место оказался сложным, три новые кандидатуры были отвергнуты. Сам Брентано желал видеть своим преемником Макса Вебера, но университет его всерьез не рассматривал, считая национал-либерала Вебера слишком левым. Однако после революции и создания народного правительства в марте 1919 г. политическая и идеологическая конъюнктура изменилась – он, наоборот, стал считаться в Мюнхене слишком правым. Председатель нового баварского правительства Курт Айснер видел на этом месте кого-то из социалистов.

В отсутствие Айснера совет министров Баварской республики 18 января 1919 г. рекомендовал университету начать переговоры с Максом Вебером относительно профессуры по национальной экономике. Инициативу проявил его старый знакомый и коллега Эдгар Яффе, который, оставаясь профессором Высшей школы торговли в Мюнхене, принял пост министра финансов в правительстве Айснера; его поддержал министр культов социал-демократ Хофманн. В архивном протоколе заседания органа, название которого звучит причудливо для немецкого уха, но так привычно для уха советского – Центральный исполнительный комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, – от 26 марта 1919 г. говорится, что товарищ Яффе тепло высказался в пользу профессора Вебера (MWG II/10,16). Эльза Яффе, с которой у Вебера к тому времени после семилетнего раздора установились пока еще достаточно формальные отношения, пишет ему 7 января 1919 г.: «Эдгар рассказывал вчера об обстоятельствах рекомендации. Я дополню посланную Вам телеграмму: здешний министр культов Хофманн (школьный учитель) хотел Вас, так как не нашел подходящего социал-демократа – Бауэр не хочет, Адлера и Гильфердинга они здесь не любят, а Вас факультет поставил на первое место <…> Отрицательную позицию Айснера они надеются преодолеть голосованием» (MWG II/10, 16). В результате Вебер получил формальное приглашение от университета и в конце января выехал на переговоры, которые не были слишком сложными. Вебер потребовал у министерского референта по высшей школе Франца Матта ограничения преподавательских обязанностей только наукой об обществе, а также уменьшения обязанностей по принятию экзаменов и снижения аудиторной нагрузки. Матт настаивал на традиционном обозначении специализации кафедры как национал-экономии, Вебер не хотел этого ни в коем случае, он желал преподавать социологию. Факультет его поддержал, компромисс был достигнут. Вебер принял приглашение занять с 1 апреля 1919 г. профессуру по науке об обществе, истории хозяйства и национал-экономии. Официально назначение совершилось распоряжением министерства от 6 апреля.

Переезд в Мюнхен означал расставание с Гейдельбергом, квартирой в доме на Некаре с видом на замок, а также с кругом коллег и друзей, в частности с Миной Тоблер. Вебер с женой прожили там 22 года.

Эльза Яффе рассталась с Максом зимой 1910 г., и, казалось, расставание было для обоих окончательным и бесповоротным. Но выяснилось, что, говоря романтическим языком, огонь любви в обеих душах не угас. Однако разрыв не прошел бесследно – преодолевать его приходилось постепенно, осторожно, шаг за шагом. Постепенное и осторожное сближение началось осенью 1916 г. 27 октября Вебер выступал в Мюнхене на открытом собрании так называемой Прогрессивной партии на тему «Место Германии в мировой политике». Одна из мюнхенских газет писала: «Энергичное выступление вызвало бурю аплодисментов». Эльза присутствовала на докладе. Как мы уже знаем (с. 163), начиная с 1906 г. она и Эдгар жили под Мюнхеном. Конечно, она не могла пропустить выступление Макса Вебера и не встретиться с ним самим. 29 октября она писала Альфреду, бывшему тогда в Гейдельберге: «Представь себе, я заговорила с Максом. Вот так сразу. Не могла это не сделать. Снова увидеть этого человека, который ведь составил значительную часть моей жизни, и попросту или как-то специально пройти мимо? Нет, я не смогла. Сначала было ужасно – ты понимаешь или постарайся понять, я никогда не хотела забыть все, что было в промежутке, но в моем сердце был тот же Макс Вебер, что и раньше. Но для него настоящим было то, что произошло последним, и страдания, которые этим вызваны. Он был будто замороженный, и все страдания мира запечатлелись на его лице, хотя есть еще одно страдание – то, которое человек приносит себе сам». Эльза продолжает: «…просто уйти было бы ужасно. А сегодня я увидела его снова, и это было так хорошо. Все, что причиняло боль, забыто, или, если забыть невозможно, вычеркнуто, каждый знал, что друг с другом надо обходиться осторожно, говорить так, будто мы старые друзья юности, которым на жизненном пути неожиданно достался в подарок час добрых воспоминаний. И это стало возможно между Максом и мной! Это чудо и дар судьбы в этом мире ненависти» (MWG II/10, 24). Письмо удивительно тонкое и точное в передаче чувств. И максимально искреннее. Но следует, наверное, задуматься о смысле и цене этой точности и искренности. Смысл ее состоит в том, что Эльза обнаруживает скрытый, тайный слой чувств, наполняющих эту встречу. «Обходиться друг с другом осторожно», вести себя, будто мы «старые друзья юности» означает либо скрывать от самих себя подлинный характер свидания, являющегося по сути уже любовным свиданием, либо вести тонкую эротическую игру, которая есть имитация любовной игры. Эльза сообщает это Альфреду, отчетливо понимая, что́ она пишет и что пишет она это человеку если не патологически, то крайне ревнивому и способному, как и она сама, разбираться в самых тонких «оттенках серого». Мне не известно, что ответил на это письмо Альфред из Гейдельберга. Это было первое свидание Макса и Эльзы после семи лет намеренной изоляции друг от друга.

В самом начале следующего, 1917 г., 17 января, Вебер выступал в Обществе социальных наук в Мюнхене с докладом «Социологические основания развития еврейства». Эльза была и на этом докладе и на следующий день сообщала Альфреду, что Макс Вебер в течение двух часов преподносил слушателям изобилие бесценных сведений. «Насколько же, насколько Макс – ученый!» – восклицает она. Результатом стала встреча, где в разговоре коснулись и личных вещей. Через несколько дней, 21 января 1917 г., Эльза пишет Максу Веберу: «Я охотно рассказала бы Вам в последнюю нашу встречу о ребенке, но мне кажется самонадеянным предполагать наличие нужной для этого близости». А начинается письмо так: «Я была вчера в Вольфратсхаузене, нашла Ваш венок на могиле Петера и не могу даже описать, насколько я была потрясена <…> Зеленый венок с нежными белыми цветами лежал на снегу такой нетронутый, будто Вы только что ушли отсюда, такой неземной, будто в нем душа ребенка. Это было чудо, слово утешения из царства, где все разделяющее в жизни исчезло и неумолимость случившегося рассеялась в утешении» (MWG II/10, 24).

Й. Радкау описывал период в истории Европы на рубеже XIX–XX столетий как эпоху нервозности (в одноименной книге[46]). Но эпоха нервозности – это одновременно и эпоха чувствительности, и смерть ребенка как воплощения невинности являлась тогда одним из самых сильных символов этой эпохи.

Это написал Александр Блок в 1905 г. Опочил здесь значит умер, карлик у Блока – это зло, а остановленные часы – смерть. Для Макса и Эльзы смерть ребенка – это не просто символ эпохи, а совпадение господствующего настроения эпохи с ощущением их собственной, частной душевной и духовной утраты. Потому что в реальности могила мальчика Петера, на которую принес венок Макс Вебер, – это могила сына Эльзы, рожденного от Отто Гросса, крестным отцом которого по просьбе Марианны стал Макс зимой 1908 г. Об этом мы уже говорили (с. 154). Маленький Петер Яффе умер в 1915 г. незадолго до своего восьмого дня рождения от нераспознанной вовремя дифтерии. Эльза глубоко горевала о ребенке, в котором видела особую ауру, может быть, потому, что рожден он был в день Рождества Христова. Также страдал и Вебер, который писал Эльзе 28 ноября 1917 г.: «Чудесный ребенок с его молчанием и открытостью к знанию в себе с самого крещения был у меня как-то связан – не могу сказать, как и почему – с давно забытыми мечтами о собственном сыне» (MWG II/10, 24). Наверное, не могло быть для внутреннего сближения Макса и Эльзы причины сильнее и основания крепче, чем совместное переживание на могиле ребенка. «Соединяющая грусть», как было сказано в еще одном стихотворении Блока. Это стихотворение 1914 г. «Женщина», посвященное памяти умершего в 1912 г. знаменитого Августа Стриндберга, бывшего в те времена одним из духовных вождей эпохи нервозности, она же – эпоха чувствительности. Здесь даже не просто «соединяющая грусть», а целая психологическая пьеса, которая разыгрывается на могиле ребенка.

Здесь сложное переплетение смерти и эротики, смирения и гордыни. Не надо, конечно, рассматривать это стихотворение как что-то вроде иллюстрации к письму Эльзы Максу от 21 января 1917 г. Но это поэтическая характеристика стиля чувств эпохи чувствительности, где мысль о самоубийстве, кладбище, сама смерть, особенно смерть невинного ребенка, становится основанием и поводом к эротической игре. Только героиня стихотворения попадает впросак, столкнувшись не с потенциальным партнером по эротической игре, когда соединяющая грусть может плавно переходить в любовную связь, а с человеком, испытавшим настоящую реальную утрату. И эта реальность разоблачает ее игру, а попытка все-таки продолжить игру, оставив букет ребенку («Цветы я в память встречи с вами ребенку вашему отдам…»), то есть, включив мертвого ребенка в эротическую игру, жестко отвергнута: мужчина не хочет играть перед лицом смерти, цветы, говорит он, «нужнее вам» в вашем мире пикантных намеков и игр, а не в моем настоящем мире беды и горя. Это и уязвляет героиню сильнее всего. Стихотворение не случайно посвящено памяти Стриндберга, который наряду с прочими приписываемыми ему свойствами считался женоненавистником. И Блок в этом стихотворении показывает, почему он им был.

Но в мире Эльзы и Макса ситуация совсем иная, чем в стихотворном мире Блока. Они – не чужие друг другу, и цветы (венок, принесенный Максом) принимаются с благодарностью и чувством душевного потрясения. Еще один шаг друг к другу сделан. На предыдущей встрече оба говорили осторожно, будто бы они старые друзья юности, случайно встретившиеся вновь. Это все-таки была еще игра, начальная игра в расчете на ностальгическую соединяющую грусть. Теперь же перед лицом смерти играть стало просто не нужно, и, как пишет Эльза, «все разъединяющее исчезло». Это все хотя бы приблизительно передает то сложное сочетание чувств, которые испытывали Макс и Эльза на могиле Петера. Память о Петере Яффе, память об утрате стала для них мостом, который сблизил их вновь.

По пути на переговоры относительно профессуры в Вене 30 октября 1917 г. Макс посетил Эльзу в Вольфратсхаузене. Об этом она пишет Марианне: «Я все еще в совершенном потрясении. За этим самым столом, на котором я сейчас пишу <…> сидел Макс Вебер и пил чай <…> Всерьез, как мне на самом деле хочется, я просто не могу писать – для этого не хватит пары бедных письменных слов. Но ты понимаешь, правда?» (MWG II/10, 26). Марианна понимала; пожалуй, она была единственным человеком в мире, за исключением самих Макса и Эльзы, а может быть, даже включая Макса и Эльзу, кто понимал, что происходит.

На следующий год контакты Макса и Эльзы стали чаще и теснее. Он посетил ее по пути в Вену и обратно в апреле и июле 1918 г., а также в ноябре в связи с его докладом на собрании Прогрессивной партии «Новая политическая организация Германии». Эльза через много лет по просьбе Эдуарда Баумгартена сделала запись об этом. Макс был у нее 5 ноября. «Прогулка по берегу Изара, долгий вечер, сонеты Шекспира. Когда я вспоминаю те решающие дни начала ноября 1918 г., то я снова вижу выражение смягчающей сердце печали, для избавления от которой можно было перейти любые барьеры» (MWG II/10, 26). Как пишут авторы предисловия к последнему тому собрания писем Вебера, после этого дня все письма Макса Вебера к Эльзе Яффе стали в прямом и полном смысле слова любовными письмами.

Итак, 5 ноября 1918 г. произошла новая встреча Макса и Эльзы, их, пользуясь терминологией Й. Радкау (отнесенной им, правда, к прогулке на гондоле в Венеции), «душевное и телесное сближение». Ровно через пять месяцев, 6 апреля 1919 г., распоряжением министерства культов Баварской республики Вебер был назначен профессором Мюнхенского университета. Теперь должна была начаться новая жизнь. Никто еще не знал, что Веберу оставалось жить только год и два месяца. Но дорога, которая привела Макса Вебера к смерти в назначенный час 14 июня 1920 г., была им уже избрана. Он уже встал на эту дорогу и сойти с нее, наверное, не мог. Это ведь ко многому обязывающее утверждение. Оно должно быть обоснованным. Зададимся вопросами: когда он бесповоротно встал на эту дорогу, когда была пройдена точка невозврата и какую жизнь он мог бы прожить, если бы в решающий момент выбрал другой путь, а не тот, который действительно выбрал?

2 февраля 1919 г., то есть через несколько дней после рекомендации баварского правительства (с. 276), но за несколько дней до завершения переговоров с референтом господином Маттом относительно мюнхенской профессуры, Вебер получил срочную телеграмму от директора управления вузами в прусском министерстве культов К. Г. Беккера следующего содержания: «Министерство культов предлагает Вам ординариат по учению о государстве и политике в университете Бонна. Тематика и нагрузка по Вашему желанию. Письмо последует. (Подписано) Беккер» (MWG II/10, 428). Собственно, это именно то, чего хотел и о чем мог только мечтать Вебер в течение всей своей новой жизни после болезни: слова «тематика и нагрузка по Вашему желанию» означали возможность концентрации на социологии и освобождения от экзаменационной и прочей университетской рутины. Знаменитый Боннский университет опасался конкуренции со стороны нового университета в Кёльне и хотел, приглашая Вебера, повысить свой авторитет и привлекательность. Вебер сначала связался с юридическим факультетом в Бонне, чтобы узнать, поддерживает ли факультет это приглашение, или же министерство хочет посадить его туда сверху, насильственным порядком, или, как выражался сам Вебер, «октроировать»: «перед тем как снова обратиться в учебный отдел, мне важно понимание, что я буду трактовать социологию в ее полном объеме, т. е. как прежде всего социологию права и социологию государства. Я представляю себе крайне дилетантский подход, в каком обе эти специальности, да и социология вообще преподносятся, а тем самым и дискредитируются юристами, да и не юристами, чему я хочу противопоставить четкое и ясное разделение юридического и социологического подходов» (MWG II/10, 429). В ответном письме Беккеру Вебер благодарит за приглашение, но объясняет, что находится в процессе переговоров с Мюнхенским университетом и чувствует себя связанным обязательствами. Если же переговоры в Мюнхене не увенчаются успехом, он с радостью откликнется на предложение из Бонна. После того как переговоры в Мюнхене завершились, он написал письмо с отказом от предложения, где сослался на соображения чести и верности взятым на себя обязательствам, заверив, что в остальном боннское место было бы для него во всех отношениях крайне желанным.

На самом деле он с самого начала знал, что не примет боннское приглашение. Хотя, конечно, счел его крайне лестным. После получения письма от Беккера он написал Эльзе, будучи, судя по тону письма, в состоянии эйфорической приподнятости:

Эта «исследовательская профессура», как ее называл Вебер, более всего соответствовала его научным и карьерным интересам, но он был привязан к Мюнхену – не к университету, конечно, а к Эльзе. Выбирая Мюнхен, он выбирал Эльзу. Понятно, что «альтернативная история» – сомнительное занятие, но хочется порассуждать, что было бы, если бы Вебер выбрал Бонн. Было ли верным его взвешивание шансов и перспектив? С одной стороны, да, оно было совершенно верным. Позже он писал: Бонн «был бы для меня единственно правильным, я это знал» (MWG II/10, 672). Он это знал, но выбрал Мюнхен. В качестве альтернативы он мог бы получить раннюю старость, о которой его предупредили врачи, плодотворную работу и спокойную жизнь. Скорее всего он прожил бы гораздо дольше. Старики ведь живут долго. Но он выбрал позднюю юность, а также риск – русскую рулетку в лице Эльзы Яффе. Можно сказать, что, делая выбор между поздней юностью и ранней старостью, он выбирал в конечном счете свою смерть.

Мы сказали, что после прогулок на берегах Изара и чтения сонетов Шекспира в переложении Стефана Георге письма Вебера к Эльзе Яффе стали по-настоящему любовными письмами. Вебер гостил у Эльзы 5 ноября 1918 г., тогда они и читали сонеты, в частности 102-й сонет, начало строфы из которого («Тогда была весна…», Damals war Lenz… в переводе Ст. Георге) он процитировал уже в письме 12 ноября. Этот же сонет он вспоминает в письме Эльзе от 15 января 1919 г., которое завершается пылким признанием: «Было бы преступлением отягощать твою жизнь, а не просто служить твоей красоте. И если я когда-нибудь стану тебе безразличен (курсив в самом письме. – Л.И.), я исчезну… ты никогда больше не услышишь о моей любви». И затем последние слова письма – вариация начала той же самой строфы из 102-го сонета: «Но „сейчас ведь весна“ (Aber “jetzt ist es Lenz“). Всегда твой Макс» (MWG II/10, 400).

Я бы не сосредоточивался на этих вроде бы мелочах, но случилось так, что через пару недель после этого письма, а именно 28 января 1919 г., Макс Вебер читал в Мюнхене свой знаменитый доклад «Политика как профессия» и в самом конце призывал слушателей не поддаваться революционному угару, а трезво и ответственно подходить к собственному будущему. При этом он цитирует ту же самую строфу 102-го сонета. В отечественных изданиях «Политики как профессии» она дается в переводе С. Маршака:

Это замечательное стихотворение, но очень приблизительный и чересчур, я бы сказал, цветистый перевод. Оригинал выглядит гораздо строже – без гремящего полночного часа и песни как привета, напоминающей по интонации физкультурные марши 30-х гг.:

Кто не очень хорошо разбирается в этом архаичном английском, может обратиться к подстрочному переводу: «Наша любовь была молодой и только переживала весну, // Когда я часто приветствовал ее своими песнями, // Как Филомела поет в начале лета, // Но оставляет свой рожок, когда наступает более зрелая пора».

Конечно, почти совершенен по лексике и главное – по интонации перевод Стефана Георге, а именно его словами пытался убедить Вебер свою аудиторию:

Но дело даже не в том, насколько созвучен оригиналу предлагаемый в переведенной статье Вебера русский вариант 102-го сонета, а в том, что этот сонет (точнее, цитата из него) в статье «Политика как профессия» просто не нужен! Эта строфа в статье ничего не иллюстрирует и не объясняет, она здесь, как говорится, ни к селу, ни к городу. Сам Вебер вводит ее словами: «Было бы прекрасно, если бы дела (в будущем. – Л.И.) обстояли так, чтобы к ним подходили слова 102-го сонета Шекспира…», и далее следует строфа. С такой подводкой можно к любому тексту присоединить любое стихотворение и вообще любую фразу: «было бы прекрасно, если бы дела обстояли/не обстояли так, чтобы к ним подходили/не подходили такие-то слова…» Но тем интереснее сам факт включения в текст доклада строфы из сонета. Многократное возвращение Вебера в любви, в письмах, в докладе к этому завораживающе звучащему Damals war Lenz… говорит о том, что он жил под этим знаком – таков был его душевный настрой в начале новой жизни в Мюнхене и в начале предпоследнего года жизни. Как будто весы, где на одной чаше ностальгическое «Тогда была весна…», а на другой – неуверенное «Но сейчас ведь весна» в цитированном выше письме, хотя и без вопросительного, но и без восклицательного знака. Так что это стихотворное дополнение в статье – не по смыслу статьи, а по настроению и не по настроению текста (если у текста может быть настроение), а по настроению автора. Доклад «Политика как профессия» был прочитан 28 января. А 23 января он писал Эльзе: «Во вторник, в 8 часов доклад в Зале Штайнике <…> Доклад будет плохой. У меня в голове и в сердце совсем другое, а не эта „профессия“» (MWG II/10, 411). А в голове и в сердце у него как раз и звучали эти строки, вдруг перескочившие в текст доклада, затем статьи, да так и оставшиеся в ней, когда она приобрела статус классики. Такой вот замечательный памятник любовному настроению автора.

За отправную точку любовной переписки нужно взять дату 5 ноября 1918 г., когда, согласно записи Эльзы, специально сделанной для Баумгартена (с. 282), сближение, о котором мы писали выше, достигло максимума, то есть Макс и Эльза стали любовниками. Хотя, если честно, Баумгартену при всей кажущейся основательности опубликованных им материалов не во всем можно доверять. Так, относительно встречи в Венеции, сравнив венецианское преображение Вебера с венецианским же духовным преображением Дюрера, Баумгартен вызвал долгие и неразрешимые споры почитателей и биографов Вебера относительно того, стали или не стали Макс и Эльза любовниками уже тогда, 10 октября 1909 г., когда произошла прогулка на гондоле. Возможно, и там, и здесь Баумгартен намеренно создает впечатление, что да, это произошло, но затем оказывается, что материалов для однозначного вывода не имеется. (Пусть только не говорят, что это не имеет ровно никакого значения, были они любовниками или не были, что не надо, мол, копаться в грязном белье героев, а нужно сосредоточиться на их общезначимых достижениях. Я такой точки зрения не придерживаюсь, полагая, что не может быть неинтересно биографу то, что для героя его рассказа было жизненно важно.)

Итак, 5 ноября 1918 г. Авторы предисловия к последнему тому писем Вебера пишут, что после этого дня письма Вебера к Эльзе Яффе стали по-настоящему любовными. Но на самом деле они еще на стали таковыми. Письма, датированные ноябрем и декабрем, не выглядят полностью любовными. Первое после 5 ноября письмо Эльзе от 12 ноября начинается так: «Дорогая Эльза, спасибо за Ваше изящное и очень обрадовавшее меня письмо…» Дальше он выражает ей сочувствие, предполагая, что ее беспокоят революционные события в Берлине, поскольку там сейчас находится Альфред, затем немного говорит о политике, потом в шутливом тоне обсуждает возвышение Эдгара в ранг министра Баварской республики и даже просит разрешения обращаться к ней «Ваше превосходительство», и лишь пара фраз в конце намекает на то, что случилось между ними или должно случиться: «О работе пока нет речи, не могу сосредоточиться ни на себе, ни на чем-то еще. Как и когда это изменится, можно только гадать. Но должно же ведь наступить время, о котором не только можно будет сказать „тогда была весна“, но кое-что из продолжения тоже станет действительным…» (MWG II/10, 298). Если вернуться к 102-му сонету, легко увидеть, что Вебер намекает на пору зрелости, когда соловей умолкает, и этот намек кажется даже чересчур прямым для Вебера. Особенно если прочесть следующую за ним фразу: «Даже если возможно – и я ничего не имел бы против – в уютной удаленной и уединенной мансардной каморке» (Ibid.). Это, прямо скажем, нескромное предложение замужней даме и как-никак жене министра, конечно же, навеяно еще свежей памятью о музыкальных субботах у Мины Тоблер в ее мансардной квартирке на Бисмаркштрассе, 17 в Гейдельберге. Кажется просто невообразимым, что это пишет тот же человек, который четверть века назад обращался к своей невесте словами «великодушный товарищ» и звал ее выйти «из тихой гавани резиньяции в открытое море» (с. 25); вот как преобразила профессора Вебера пианистка Мина Тоблер с ее музыкальной одаренностью, жизнелюбием, здравым цинизмом и здоровой сексуальностью! Именно Мина Тоблер переправила его обратно с того берега болезни на этот берег полной и полноценной жизни. Бог ее за это вознаградил – ее имя не потерялось в безвестности, а стало рядом с именем Макса Вебера.

Но даже нескромные намеки еще не делают это письмо любовным письмом, тогда как следующее сохранившееся письмо, датированное 20 декабря и отправленное из Берлина, может свидетельствовать о том, что уже любовники стараются найти способ существования в сложной окружающей социальной среде. Уже и обращение совсем другое: «Возлюбленная Эльза»! Здесь два момента, на которые обязательно надо обратить внимание. Первый: Макс Вебер отчитывается перед Эльзой относительно уничтожения ее письма, то есть «волшебно прекрасной и трогательной» любовной записки, он «уничтожил ее только сейчас», поскольку раньше «не поднималась рука». Именно потому, что Вебер уничтожал по требованию Эльзы все ее письма и «записочки» («записочки» наряду с письмами входили в репертуар любовной коммуникации Эльзы), описывать их роман можно только с одной стороны – со стороны Макса; невозможно знать, каков был ответ Эльзы на его любовные излияния. Ее же требование уничтожать ее письма и записки не должно удивлять – оно соответствовало желанию Эльзы хранить в секрете свои любовные связи, поскольку, согласно ее же объяснению, это было необходимо для сохранения видимости благополучия ее брака с Эдгаром Яффе, о чем мы уже упоминали. И здесь мы переходим ко второму из моментов, на которые нужно обратить внимание, а именно на возможности осуществления любовной связи в реальном социальном окружении. Маяковский писал о своей жизни: «…любовная лодка разбилась о быт»; Максу и Эльзе предстояло провести любовную лодку сквозь рифы и водовороты быта. Быт, конечно, надо понимать не примитивно, в смысле жилплощади и удовлетворения текущих потребностей, а в смысле отношений с близкими людьми. Эльза оказывается здесь гораздо требовательнее, тоньше и искушеннее, чем Макс. Вебер признается Эльзе:

Это довольно большое письмо, и здесь я даю его отрывками, так сказать, пунктиром. Почему оно важно? Потому что именно здесь можно видеть, как под воздействием любимой женщины умудренный и теперь уже (после годов с Миной Тоблер) мужественный и уверенный в себе Макс Вебер безоговорочно и даже радостно принимает выстроенную Эльзой картину мира и единственно возможный в этой картине стиль любовной связи. Главное в этой картине – мотивы участников. Мотивы Макса Вебера – безоговорочно любить и безоговорочно подчиняться. В таком случае решающими становятся мотивы Эльзы. Любовь к Максу здесь вне сомнения, никакая не платоническая любовь, а вполне телесная сексуальная связь. Но как должны любовники «сексуально связываться»? Это всегда главный вопрос. Должны они образовать новую семью? Должны они жить вместе в незаконном сожительстве, как Эльза живет с Альфредом? Напомню: Альфред ведь никуда не девался, Эльза по-прежнему его подруга, спутница жизни, он, судя по всему, совсем не в курсе нового романа, так же как не в курсе пренебрегаемый муж – Эдгар. Что же им остается? Встречаться для любовных соитий в потаенных местах, в какой-нибудь, например, мансардной каморке или вообще в отелях? Первые два варианта сразу отпадают. Любовники не могут жить вместе ни в брачном, ни во внебрачном союзе. Из приведенного выше письма видно, почему это не может сделать Эльза – из-за необходимости сохранять видимость брака с Эдгаром (детям нужен отец). Из-за этого даже ее сожительство с Альфредом не является в полной мере сожительством, поскольку они живут всегда в разных квартирах, а зачастую и в разных городах. Ну а относительно Марианны высказывается сам Вебер в том же самом письме. «Ты знаешь, – говорит он Эльзе, – какова Марианна и как она умеет справляться с повседневностью. Невообразима моя благодарность ей в этом смысле, ибо без нее с какой-нибудь другой женщиной в такой же ситуации я бы (к сожалению) с этой ситуацией не справился» (Ibid.). (Я оставляю без внимания, что в этой последней цитате подразумевается не та повседневность, с которой приходилось бороться Эльзе; но для наших целей это не имеет значения.) Ну а если первые два варианта (брак и внебрачное сожительство) отпадают, остается только тайная связь и редкие встречи с жаркими объятиями в отелях или (иногда) в чужих квартирах. Были, наверное, еще встречи в доме Эльзы под Мюнхеном, но они были возможны, когда Марианна была в отъезде и Макс мог не ночевать дома. А просыпаться вместе они могли только в отелях. Нужно только себе представить, что любовница – замужняя женщина 45 лет, мать четверых детей, жена крупного коммерсанта и министра, а любовник– знаменитый мюнхенский профессор 56 лет. Это была в полном смысле слова тайная связь, стиль которой был продиктован Эльзой. Мотивы ее вроде бы понятны, но если вспомнить, что после того, как в 1920 г. умер Макс Вебер, а в 1921 г. – Эдгар Яффе и причина избегания совместной жизни с Альфредом вроде бы исчезла, Эльза все равно настояла на «апартеиде» – они вроде бы были вместе, но по-прежнему жили раздельно, в разных квартирах, пусть и на одной лестничной клетке. Можно пошутить, что они общались главным образом по переписке, потому что количество писем между ними, особенно писем Альфреда Эльзе, сохранившихся в разных архивах, достигает нескольких тысяч. Так или иначе связь Эльзы и Макса была организована, как явствует из цитированного выше письма, Эльзой и «под Эльзу».

Макс против этого не возражал и не мог возражать, о чем свидетельствует заключенный им с Эльзой полусерьезный договор, пункты которого сформулированы в письме, датированном 14 января 1919 г.

Для лучшего понимания договора нужны некоторые пояснения. Прежде всего (*) о насильственном мире, навязанном Эльзой. Недавно кончилась война и был заключен насильственный несправедливый, по мнению немецкой стороны, Версальский мир; в Версаль в составе экспертной группы ездил и Макс Вебер (с. 327), именно поэтому его договор с Эльзой обрел такую причудливую форму. Кроме того, это и косвенная оценка самого договора и отношений его сторон. Когда Вебер пишет: «…я не располагаю ни строчкой Вашей руки» (**), это подтверждает исполнение требования Эльзы уничтожать ее письма и записки. Фраза в скобках «все, что Ты делаешь, я не могу осуждать – это всегда благо» (***) подразумевает больше, чем в ней прямо сказано. Надо обратить внимание на выделенное самим Вебером Ты, хотя в самом письме и даже в тексте договора он обращается к Эльзе на Вы. Это неожиданное Ты объясняется тем, что в скобках здесь парафраз первой строки известного пиетистского гимна Was Gott tut, das ist wohlgetan! Переводится это обычно так: «Что Бог делает, все – благо». А у Вебера здесь обращенное к Эльзе Was Du thust ist… wohlgethan. На месте Бога здесь у Вебера – Эльза. А к Богу не обращаются на Вы, особенно у протестантов. И эта косвенная цитата должна сказать умной Эльзе, а также говорит тем, кто читает сейчас это письмо, очень многое относительно сущности любовного контракта, потому что далее в гимне следуют такие слова:

(Текст и перевод здесь по сайту, где собраны тексты кантат Баха. Этот стих из кантаты «На 3-е Воскресенье по Пасхе»[47].)

Далее (****) – об обязанности сообщать. В тексте договора стоит Anzeigepflicht. В этом случае требование сообщать – не продукт договоренности частных лиц, а правовая категория, предписывающая гражданину информировать власти об определенных событиях или явлениях; нарушение этой обязанности подлежит преследованию по административному праву. И наконец (*****), о Юдифи. Так звали героиню романа Готфрида Келлера «Зеленый Генрих», сходство с которой Макс Вебер увидел в Мине Тоблер еще в начале их любовной связи и с тех пор часто называл Мину Юдифь. Легко видеть, что этот договор, грамотой о ратификации которого должно выступать приводимое письмо, имеет весьма односторонний характер: все обязанности налагаются на Макса Вебера, причем многие весьма нелегкие, например обязательство молчать, которое Веберу, прирожденному златоусту и краснобаю, выполнить было нелегко. В то же время противоположной стороне, то есть Эльзе, не предписывалось никаких обязанностей, ей принадлежали только права, пользование которыми она к тому же могла регулировать по своей воле.

Но это знаменитое письмо от 14 января 1919 г. не исчерпывается ратификационной грамотой. За ней следует еще один абзац. Итак, пишет Вебер, завершив изложение параграфов договора, «результат примерно таков: в „Айвенго“ есть некий пастух с железным кольцом на шее, на котором выгравировано „этот пастух принадлежит Седрику – вождю саксов“. Ну а я ношу невидимый ошейник с надписью, гласящей: „этот ткач льна является собственностью высокородной Эльзы фон Рихтхофен“. Это на случай, если некто начнет перед дикой гордой дочерью рыцаря-грабителя разыгрывать роль „глубокоуважаемого профессора“ <…> И чем надменнее ты будешь удерживать меня этим ошейником, тем крепче он будет становиться – да и что за глупостью было бы предать тебя (Ты это знаешь!) – и тем радостней мне будет его носить» (MWG II/10, 391–392). Эта и многие другие фразы из писем Вебера Эльзе Яффе дали некоторым комментаторам, в основном психологам и журналистам, основание говорить о мазохизме Вебера. Конечно, ошейник ведь является неотъемлемой деталью какого-нибудь мазохистского набора из секс-шопа. Не хватает только кнута и кожаных трусов для до́мины. На самом деле роковая страсть Макса Вебера – это по разряду не сексопатологии, а социологии господства.

Как мы уж знаем, господство, по Веберу, это вероятность того, что некоторая группа людей будет повиноваться некоему приказу или приказам. Каждому подлинному отношению господства свойствен определенный минимум желания подчиниться, а следовательно, внешней или внутренней заинтересованности в подчинении. Я не вижу логической необходимости говорить применительно к господству только о господстве над группой людей. Господство может быть и по отношению к индивидууму. Так, любое эротическое взаимодействие предполагает господство одного члена отношения над другим. Это показано Вебером в «Промежуточном рассмотрении». Я уже цитировал его замечательный анализ эротического неравенства и господства. Всякая этика религиозного братства, пишет Вебер, считает, что чем сублимированнее эротические отношения, тем сильнее они особо изощренным образом обречены на брутальность. «Она (этика) неизбежно воспринимает их как борьбу, но не только и не столько из-за ревности или соперничества с кем-то третьим, сколько из-за глубоко скрытого, поскольку никогда не замечаемого самими участниками, изнасилования души менее брутального партнера, как изощренное, симулирующее человечнейшую самоотдачу, наслаждение самим собой в другом» (с. 268). Надо только, читая эти потрясающие, на мой взгляд, строки, постоянно мысленно добавлять, что изнасилование души другого (в силу имитирующего самоотдачу «наслаждения самим собой в другом») одним из партнеров сопровождается радостным принятием этого «изнасилования» другим партнером. В случае господства – в отличие от отношения просто «власти» (с. 246) – тот, кто господствует, и тот, кто подчиняется, суждены друг другу. Мотивам господства у одного соответствуют мотивы подчинения у другого. Каковы эти мотивы, имеют ли они чисто гедонистический характер или варьируют в соответствии с разными социальными контекстами и социальными позициями участников любовных связей, может быть, должны сказать психологи, в частности исследующие так называемое субмиссивное поведение.

Любое эротическое отношение есть отношение господства, чем оно отличается от отношения власти, с одной стороны, и от отношений братской любви – с другой, как показывает Вебер в «Промежуточном рассмотрении». Еще можно сказать, что эротическое господство как «изнасилование души», по Веберу, всегда достаточно брутально, хотя и отличается от просто изнасилования как принуждения к сексу, с одной стороны, и от ненасильственного взаиморастворения душ мистической любви, по П. Тиллиху (с. 267), – с другой. Эротическое господство – это недостающее звено или недостающая ступень в восхождении от анимального секса к так называемой платонической любви или к мистической братской любви. Собственно, каждая любовная страсть есть отношение эротического господства. Такова же и страсть, соединившая Макса Вебера и Эльзу Яффе.

Письма, следующие после «ратификации» любовного контракта и объявления о добровольной отдаче Максом Вебером себя в рабство высокородной госпоже фон Рихтхофен, суть свидетельства раскаленной страстной любви, по крайней мере, со стороны автора писем, но косвенно и их адресата. Долгое время лишь отели и совпадения собственных и железнодорожных расписаний давали место и время для встреч, Эльза жила под Мюнхеном в Вольфратсхаузене, Макс – в Гейдельберге (Альфред – в Берлине). Эльза направлялась с детьми погостить у матери в Баден-Бадене, и Макс по делам или якобы по делам оказывался там же и в письмах потом вспоминал доставшийся ему холодный номер в отеле, где от холода спасал только жар любви (MWG II/10, 485). В письмах это выглядело примерно так: такого-то у меня доклад в Мюнхене, после восьми я в «Грюнвальде» (отель возле главного вокзала, где обычно останавливался Макс, приезжая в Мюнхен) и буду ждать свою любимую Эльзу. Как у всяких бездомных любовников, у них появились фетиши – номера комнат в отелях как шифры прошедших свиданий (магические числа, числа-талисманы – 66, номер комнаты в «Грюнвальде» 28 января 1919 г.) или козетка в Баден-Бадене и т. п. «Ты также мила и добра ко мне и так же добра, как там, в морозной комнате в Бадене? Или как-то иначе? <…> Конечно, я не могу тебя спрашивать об этом, но тогда, тогда в скудно меблированной комнате на Хайльманштрассе или на causeuse в отеле! <…> Так я катехизирую Тебя, Ты, любимая дикая кошка!» (Ibid.). Все эти встречи было нелегко и непросто организовывать. Потом Эльза с детьми жила в Вольфратсхаузене, почти пригороде Мюнхена. Загородный дом на крутом горном склоне, как мы уже упоминали, назывался «Птичье гнездо» (с. 200), Вебер посещал там Эльзу, уже переехав в Мюнхен, но любовным гнездышком дом не стал, потому что у Вебера начались занятия в университете и дома ждала Марианна, которая, казалось, не знала об их романе, а потом из Берлина приезжал обеспокоенный полупризнанный муж номер два, то есть Альфред Вебер, который снимал на время каникул летнюю резиденцию – квартиру недалеко от Вольфратсхаузена. При этом законный муж Эдгар, дом которого стоял совсем недалеко от Эльзиного, тоже никуда не девался и желал отстоять свои права на ее время и ее тело. Обо всем этом уже шла речь в главе «Без Эльзы». Максу же оставалось восторгаться возлюбленной на расстоянии: «Я хотел (и хочу) служить твоей красоте и силе, твоему сотворенному богами великолепию <…> Я стремлюсь не к счастью (ты мне его уже дала) <…> но я стремлюсь к красоте, к той красоте, которая есть Ты <…> все равно в момент, когда в тебе говорит покоряющая мужчин в извечной борьбе полов обворожительно прекрасная „дикая кошка“ во всей роскоши ее непокорных и упругих членов, или же в тонкости твоей души, благословленной богиней любви, или в доброте и ответственности твоего сердца. Этой Эльзе я служу» (MWG II/10, 397–398). Иногда поток славословий и возвышенных эпитетов (сильная, гордая, радостная, умная, добрая… дикая кошка… золотое дитя богов… золотая Эльза… любимая госпожа, возлюбленная госпожа… волшебный ребенок Эльза, мука моих ночей, радость моих дней и т. д. и т. п.) переходит будто бы в любовный бред, где эпитеты повторяются дважды и трижды (любимая, любимая, любимая Эльза) и трудно отыскать в нем что-то, кроме любовного восторга.

Для того чтобы описать 72 вошедших в том II/10 (это означает том десять второго раздела собрания сочинений) любовных письма Макса Вебера Эльзе Яффе, требуется, наверное, целая отдельная книги. Но я попробую разобрать только одно большое письмо от 8 и 9 октября 1919 г. 8 октября – день рождения Эльзы.

Сначала – о золотой Эльзе. В Берлине на площади Большая Звезда стоит огромная колонна на гранитном пьедестале, которую венчает золотая фигура ангела с копьем и лавровым венком. Это так называемая колонна Победы, поставленная в честь побед германской армии в объединительных войнах Германии в XIX в., а ангел на самом деле – не ангел, а римская богиня победы Виктория. Сами жители Берлина называют памятник иногда «колонна Победы», иногда «Виктория», а чаще просто «Золотая Эльза», поскольку считается, что скульптору Драке при изготовлении Виктории позировала его дочь Эльза. Во времена Вебера «Золотая Эльза» стояла перед рейхстагом и была самой высокой точкой Берлина. Хотя Вебер и пишет слово «золотая» в этом письме со строчной буквы, здесь, конечно, нельзя избавиться от ассоциации «золотой Эльзы» Вебера, которая превыше всего и преисполнена блеска и радости, с берлинской «Золотой Эльзой». Но это просто для справки. В этом письме Вебер столько говорит о себе самом!

В одном из писем Вебер заявляет, что у него состоялась вторая молодость, а потом вроде бы обрывает сам себя и задается вопросом: «А разве у меня была первая?» (MWG II/10, 391). Когда читаешь это обсуждаемое сейчас письмо, совершенно ясно понимаешь, что у него не было другой юности, кроме той, что состоялась сейчас, когда ему стукнуло 55; только юноша может с восторгом рассказывать своей любимой, что все в его жизни соотносится с ней, что бы он ни узнал и ни почувствовал, этим невозможно не поделиться с любимой. Это ведь новость и радостное открытие для Макса Вебера, а для тех, кто влюблялся в юности, – это не новость и не откровение. Это и многие другие письма – письма пятидесятипятилетнего юноши своей первой возлюбленной. Конечно, Эльза – его первая возлюбленная, она стала таковой еще до Мины, хотя судьба, очевидно, не позволила ему и Эльзе стать любовниками десятью годами раньше в далеком 1909 г.

И еще один момент в «автопортрете» мужчины Вебера: возлюбленная отождествляется у него с матерью. Любой психолог и не обязательно фрейдист с удовольствием расскажет о том, как велика роль матери в воспитании мужчины, о том, что любовь к матери – это дорожная развилка, которой не минует ни один юноша, и это если даже рассказчик не упомянет эдипов комплекс. Что уж говорить о Вебере, на котором лежит грех отцеубийства, хотя это и не буквальное и прямое, а фигуральное и трижды косвенное отцеубийство. Мать Вебера – в его воображении на этом последнем году его жизни – «юная и несказанно прекрасная безгранично любимая мать». Трудно сказать, насколько красивой была реальная мать Макса фрау Елена Вебер, урожденная Фалленштайн; фотографические портреты того времени не только в силу качества, но и стиля съемок вряд ли могут дать об этом адекватное представление. Кажется, что она была высокой и статной женщиной, известно также, что она была строгой и высокоморальной особой, воспитывающей сына в духе строгой дисциплины и протестантской морали. Она очень любила своего «большого», и он отвечал ей тем же. Мы говорили, что после женитьбы у Вебера оказались две матери (с. 63): одна – Е лена, а другая – Марианна, теперь можно сказать, что Эльза стала в некотором смысле третьей матерью, и с Эльзой нашла свое полное воплощение подлинная структура эдипова комплекса – Макс Вебер наконец-то сделал свою мать своей возлюбленной. Вряд ли он сам об этом догадывался, но чтобы понять это, мы и читаем письма Вебера к любимой им Эльзе. Но читаем дальше.

Здесь вдруг повторяется, но еще выразительнее и сильнее то, что удивило в предыдущем отрывке: идеальная мать, которая наказывает, шлепает ребенка, но не сильно, а только для вида. А здесь уже то же самое делается руками возлюбленной, но еще сильнее – эти руки не только шлепают, но и щиплют. Здесь начинаешь вспоминать достаточно многочисленные высказывания о мазохизме Вебера. Несколько лет тому назад рассказами о мазохизме Вебера отметились даже газеты[48]. Но когда не только шлепают, но и щиплют, это, наверное, не совсем обыкновенно, но не так уж причудливо, и может случиться даже во вполне нежных и лирических отношениях, даже если шлепают и щиплют не женщину, а мужчину. Но есть в читаемых нами письмах и другие удивительные высказывания. 8 сентября Вебер пишет Эльзе из Гейдельберга: «…Ах, слава Богу… еще видны Твои зубы на моей правой руке, но главное, знает спина, что она по справедливости претерпела» (MWG II/10, 765). Не следует вроде бы углубляться в такие детали, но можно ведь сказать, что след зубов – это достаточно обыкновенный след страсти, а вот то, что «по справедливости» (а это справедливость владелицы «ткача льна» Вебера) испытала спина, заставляет вообразить нечто не совсем обычное, плетку например. Он горд тем, что его Цирцея как богиня из «Одиссеи» превратила его в овцу. И также по следам страстного свидания пишет: «Но пойми, как хороша для меня Твоя такая несентиментальная манера. Другие дуются или печалятся, если им не дают сразу то, чего они (по праву) ожидают, а Ты гневаешься и – ну да, бьешь, мучаешь и заставляешь умолять и чувствовать себя униженным, это так сильно действует, веет мощным духом здоровой земли и помогает. Конечно, помогает иногда и твоя тонкая нежная рука, ложащаяся на лоб и глаза, и многое-многое другое, что можешь Ты, сладкая волшебница, и только Ты. Но именно эта терпкая и жесткая манера – о, как она тебе волшебно идет!» (MWG II/10, 586). Я не склонен разбрасываться ярлыками и приписывать Максу Веберу мазохизм как половое извращение, тем более что сейчас бывшие извращения трактуются как особенности, а некоторые вообще начинают восприниматься как норма. Поэтому мне хочется видеть в его субмиссивном поведении особенность его любовного романа с Эльзой. Тем более что в многолетней связи с Миной, с которой у него тоже была нежная переписка (иногда даже Макс отправлял всем троим своим женщинам письма в один и тот же день), ничего похожего не просматривается. То есть, логически рассуждая, если у него не было этого с Миной, но было с Эльзой, то, скорее всего, причина не в нем, а в Эльзе. Можно даже предположить (подчеркиваю, только предположить), как «большой Макс» приспосабливается к сексуальным причудам своей страстно любимой Эльзы и видит в ее несентиментальной манере «дух здоровой земли», а не способ не совсем обычной любви. Поэтому называть Вебера мазохистом представляется мне необоснованным, несправедливым или просто бессмысленным.

Тем более что в некоторых других письмах уже его собственная любовь выглядит не только что не благостно, но вообще совсем не так, как можно предположить в процитированном выше отрывке о «несентиментальной манере», и оказывается, что манера любви самого Макса тоже не была совсем уж сентиментальной. Это от 30 апреля того же 1919 г.: «…Ты, кажется, теперь, слава Богу, в мире и покое и практикуешь „лечебное питание“. Это опять нужно, чтобы Ты, маленькое чудо, не была такой нежной. Ты пугаешься, когда я становлюсь „диким“ или что я могу стать „диким“, хотя ведь знаешь, что одно твое слово меня смирит. А я твоей „дикости“ совсем не боюсь, если, разумеется, она не направлена против меня в совсем уж неистовом гневе: тогда конечно, но потом, когда ты снова стала хорошей (да и во время твоего гнева, но тогда со смешанными чувствами), я тобой околдован, ибо это природное в тебе именно в силу его непосредственности, а также из-за красоты и потому, что оно бесконечно истинно (да, синяки я учитываю тоже!). Но как твое тело выносит столько страсти и накала, когда оно столь эфирно, как ты его дрессируешь?» (MWG II/10, 594). Замечание об эфирности, напоминающее о миниатюрности Эльзы, заставляет вспомнить бессмертное набоковское «Приятно зреть…» в романе «Подвиг». Но если серьезно, это никак не свидетельствует о мазохизме Вебера, что бы ни понималось под этим обозначением. Просто некоторые выдержки из писем бывают подобраны односторонне и используются в прессе и даже в научных публикациях, чтобы добавить чего-нибудь острого, немножко патологии, например, в скучные традиционные представления о жизни Вебера.

Это был небольшой экскурс в область мазохизма. Вернемся к письму от 8–9 октября:

Есть речи, которые бессмысленно комментировать – они говорят за себя сами. Но некоторые моменты все равно нельзя не отметить, например веберовское отождествление самого себя с ребенком и сравнение собственной ревности к другому (кто еще может быть поко́рен Эльзе, а имеется в виду, конечно же, брат Альфред) с ревностью ребенка к матери, которая может родить другого ребенка. Если структура эдипова комплекса, о которой мы говорили выше применительно к другим строчкам письма, могла бы показаться натяжкой, то здесь она рисуется в своей изначальной ясности. Мать, она же страстная возлюбленная, она же свободная «дикая кошка», управляемая безошибочными инстинктами, – это и есть веберовский архетип женщины (как ни условен здесь термин «архетип»). Но при этом трудно избежать одной, на первый взгляд неожиданной ассоциации. Мы видели, с каким плохо скрываемым пренебрежением, а также негодованием (если не отвращением) отнесся Вебер к статье, представленной Отто Гроссом для публикации в «Архиве социальной науки и социальной политики» (с. 176), и какое возмущение вызывала в нем легкомысленная и даже преступная связь Эльзы с Отто. Кажется, что трудно представить себе более далеких друг от друга по социальному статусу, взглядам на мир и практическому поведению людей, чем Макс Вебер и Отто Гросс. Ординарный профессор, патриарх университетской науки, столп благопристойности, пророк рациональности, символ германского величия и миф Гейдельберга, с одной стороны, и анархист, еретик психоанализа, сексуальный революционер, патентованный сумасшедший и харизматичный любовник – с другой. Казалось бы, им, как Востоку и Западу, не сойтись никогда. Но были точки, где они все же сходились, например в вопросе о свободе смерти (с. 312). И был взаимный интерес в основном скорее всего опосредствованный Эльзой. Это и отправка Гроссом статьи в руководимый Вебером журнал, и неоднократные визиты Вебера в Аскону, где на своем поле Отто Гросс был символом и непререкаемым авторитетом. Макса тянуло в Аскону, и необходимость консультировать Фриду Гросс в ее тяжбе с Хансом Гроссом была, конечно, поводом, но никак не достаточным основанием его визитов. Может показаться смешным с точки зрения научного или, если угодно, паранаучного текста, но Эльза не только связала своей жизнью два мира – мир Макса Вебера и мир Отто Гросса, но и способствовала, хотя неполному и неокончательному и даже, скажем так, тайному обращению Макса Вебера в новую для него веру. Если произвести операцию (методологии которой в точном виде не существует) теоретической «возгонки» или, если угодно, сублимации мыслей, сокрытых в страстных письмах Макса к Эльзе, да соединить ее результаты со строгими констатациями «Промежуточного рассмотрения», то я не удивлюсь, если в остатке такой алхимической процедуры (интерпретации) окажется нечто совместимое с идеями Отто Гросса.

Приведу заключительные строки письма Вебера к Эльзе в день ее рождения 8 октября 1919 г.:

(«И как с небес добывший крови сокол, // Спускалось сердце на руку к тебе». Это Макс Вебер написал или все же Борис Пастернак?!) Подпись в письме: «Твоя собственность, твой Граули». Граули – это дракон из старофранцузского фольклора, а в переписке Макса и Эльзы – секретное имя Макса. Никто из них – ни автор письма, ни получательница – не знает, что это последнее письмо Макса ко дню рождения Эльзы, через несколько месяцев его не станет.

ЖИЗНЬ Вебера в Мюнхене не стала спокойной и благополучной, впрочем, именно таковую он отверг, отказавшись от предложения «сумасшедших пруссаков». Сначала искали жилье, сняли квартиру в доме известной писательницы-феминистки Елены Болау на Озерной улице (Зеештрассе, 17). Квартира оказалась крайне неудобной, она состояла из трех комнат, будучи при этом трехэтажной: внизу располагался кабинет Вебера, над ним гостиная, наверху спальная. Слышимость в доме была невероятная; часто Вебер вынужден был работать не дома, а в Баварской государственной библиотеке или в университете, используя для работы профессорскую комнату в семинарии по государствоведению. Кеслер пишет, что якобы еще в 1948 г. там стоял письменный стол и обтянутый зеленым диван, которыми, как сообщали, пользовался Вебер. Кроме того, зимой в доме было холодно. Большая часть его не отапливалась, Макс и Марианна собирались в одной отапливаемой комнате – в кабинете Макса. Все это, конечно, невозможно было даже сравнивать с комфортом и уютом гейдельбергского жилья. Единственное преимущество – квартира находилась сравнительно недалеко от университета и можно было экономить время на дорогу (впрочем, в Гейдельберге ходить в университет не требовалось вообще). Наверное, можно было бы найти более удобную квартиру, но это было бы слишком дорого. Мне трудно сказать, каким образом в результате подписания обсуждавшегося с Маттом контракта (с. 276) Вебер оказался финансово столь ущемленным. Но фактические финансовые трудности он описывает сам в письмах Марианне, отправляемых, когда она уезжала по своим делам в Гейдельберг или по депутатским (она – член парламента) – в баденскую столицу Карлсруэ. Марианна цитирует некоторые из них в мемуарах.

«Волнение перед лекцией? – отвечает на ее вопрос Вебер. – Мне было не по себе, и речь шла о многих тысячах марок, если бы я не мог начать. Это что-то ведь значит…» (МВ, 573). Здесь налицо озабоченность зарплатой, основанной на взносах слушателей, которые пришлось бы возвращать, если бы профессор по каким-то причинам не сумел начать свой курс. Лекции начались благополучно. Вебер пишет: «Сегодня учение о государстве, второй час лекция, все еще много слушателей – сошло! Теперь два дня покоя, затем неделя с шестью часами лекций и семинаром… Но все идет хорошо – только я трачу так много на еду! Что останется бедным детям? Наши доходы будут примерно соответствовать доходам слесаря (6 марок за лекционный час)» (Там же). Здесь финансовая озабоченность еще сильнее, и речь идет уже не о возможных потерях, а о вполне реальной и серьезной ограниченности доходов, когда человек начинает беспокоиться о том, что слишком много тратит на еду. Понятно, что на дворе революционная обстановка, что по всей стране послевоенные трудности, хозяйство развалено, марка обесценена, но все равно ситуация, когда академический гонорар всемирно известного профессора сравним с доходом низкооплачиваемого рабочего, явно не нормальна. Вебер при этом, кажется, даже не пытается изменить ситуацию, добиться для себя каких-то преимуществ. Я вижу этому только два возможных объяснения. Во-первых, Вебер сам просмотрел по невнимательности или сознательно допустил, ища компромисса и не ожидая трудностей, какие-то статьи в контракте, дающие администрации возможность ограничить оплату его часов. Хотя и то и другое, зная юриста Вебера, допустить довольно трудно! Во-вторых, Вебер уже не тот, он уже не бросается в бой даже за правое дело во всеоружии своего юридического опыта с отвагой настоящего бурша или даже с безрассудством берсерка, изображенным им самим во вступлении к теме «харизма» (ХИО, 1, 279). К тому же он постоянно испытывает трудности со здоровьем, и часто одна-единственная лекция может стать для него настоящим испытанием. Иногда кажется, что в последние месяцы своей жизни Вебер психологически несколько надломлен.

И отнюдь не случайна здесь озабоченность тем, что «останется бедным детям». Для нас это, так сказать, косвенная ссылка на еще одно несчастье, постигшее чету Вебер в эти последние месяцы жизни Макса. 7 апреля 1920 г. покончила жизнь самоубийством любимая сестра Вебера Лили. Она была военной вдовой, муж ее погиб в Пруссии в 1914 г., оставив ее с четверыми малолетними детьми. Макс и Марианна постоянно заботились о ней, опекали ее и детей. Лили поступила работать «мамочкой» – воспитательницей в частную школу-интернат, куда были устроены ее дети. Вскоре она вынуждена была вступить в отношения с женатым владельцем школы. Выяснилось также, что племянник владельца пытался соблазнить семнадцатилетнюю дочь Лили Клару. Марианне удалось тайно погасить разраставшийся скандал. Лили думала о смерти, страдала приступами депрессии, и ее самоубийство не стало для четы Вебер неожиданностью, тем более что сам Макс считал добровольный уход из жизни неотъемлемым правом человека и в этом смысле даже одобрял действия Отто Гросса, который помог уйти из жизни двоим своим подругам (с. 207). Уход Лили создал новые заботы, в том числе и материальные, для Макса и Марианны, которые скоро получили опекунские права. Потом – уже через несколько лет после смерти Макса – Марианна, вернувшаяся в Гейдельберг, официально усыновила детей Лили. Но это потом, а в то время Вебер, волновавшийся, как им удастся справиться с четверыми, внезапно свалившимися на них детьми, переживал даже собственные, избыточные, как ему казалось, расходы на питание, опасаясь, что мало останется «бедным детям».

Но это была не единственная смерть, которую пришлось пережить Максу и Марианне на первом году жизни в Мюнхене. Еще раньше, 14 октября 1919 г., умерла в возрасте 75 лет долго болевшая мать Вебера Елена. Это было хотя и не неожиданное, как смерть Лили, но гораздо более тяжелое событие. Смерть Лили была трагической, но переживания быстро забылись потому, что возникли реальные проблемы, связанные с детьми. А со смертью матери как бы ушла в небытие часть жизни Макса. Во всяком случае, зримая, ибо незримо мать присутствовала рядом всегда. Религиозно настроенная, она косвенно влияла на выбор Вебером важнейших тем его творчества. Марианне, выросшей без матери, она заменила мать, Марианна стала ей дочерью и подругой одновременно. В Берлине Макс и Марианна жили у нее в родительском доме. Одно из важнейших событий жизни Макса в 1897 г., которое мы назвали отцеубийством, было вызвано ссорой с отцом из-за матери. В эти печальные для него дни Вебер писал Мине Тоблер: «Мир снова стал более безлюбым и бедным», «с уходом родителей, последнего из них, появляется чувство, что оказался на холодной высоте и нет защищающей крыши, как в молодые годы» (MWG II/10, 817).

И здесь тоже на первом плане размышление о доходах. Ординарный профессор, отказавшийся от двадцати тысяч марок в год за два часа лекций в неделю, рассчитывает, что при определенных обстоятельствах он получит за лекции тысячу марок «во всяком случае». Читать лекции для заработка было ему отвратительно, а может быть, даже просто не по силам, «я бы не мог», пишет он. Но, утешает он Марианну, наши доходы никогда не будут такими низкими, как в этом году. Уже в следующем году будет легче. Но ни он, ни она не знали, что следующего года для него не будет.

Была еще масса персональных обязательств, с которыми становится особенно сложно справляться в ситуации финансовой стесненности. Взять, например, поиск жилья. До того как была снята квартира в доме Елены Болау, Макс и Марианна недолго жили в гостях у четы Яффе в их городской квартире в Мюнхене. Можно себе представить всю бездну неловких и двусмысленных ситуаций, возникавших в этом сожительстве. Такого рода межличностные проблемы также проходят у нас по разряду быта, как определили их Макс и Эльза в своей переписке. Их любовь, если судить только по письмам, была вроде бы изолирована от быта, но куда было деваться от сложных систем родственных, матримониальных и прочих отношений, в которые была вплетена жизнь обоих. У каждого было множество обязанностей перед другими людьми. Макс был привязан к своей жене, а также к Мине Тоблер, о чем уже было сказано выше. Именно Марианна спасла его от психологической и физической катастрофы, практически выходила его в период страшной болезни. Она его поддерживала, организовывала его отношения с внешним миром и благодаря своим деньгам обеспечивала весьма высокий уровень и образ жизни. Она была неотъемлемой частью жизни Макса. Он без нее существовать не может, о чем он не постеснялся прямо заявить даже горячо любимой Эльзе (с. 293). Марианна, в свою очередь, обожала мужа, служила ему «как гению» (с. 181), но вовсе не сводила собственную жизнь к его жизни. Гений гением, но независимо от Макса Марианна оказалась вполне самостоятельной писательницей и общественным деятелем. Она стала заметной как автор нескольких собственных книг и множества статей о роли женщин в обществе, о любви и браке и, несмотря на то что двусмысленный характер их супружеской жизни не был скрыт от тех, кому это было интересно в научной и околонаучной, а тем более в феминистской и околофеминистской среде, она все равно считалась признанным экспертом по любви и браку. В 1918–1919 гг. она была избрана депутатом Баденского парламента – от той самой партии, на которую работал Макс и на тех самых выборах, которые для него закончились бесславно (с. 337). Можно представить себе чувства, обуревавшие Макса, когда он пишет в письме Эльзе (или сообщает кому-то из коллег), что Марианны сегодня не будет, она в Карлсруэ на парламентской сессии или что «секретариат готовит ей материалы к сессии», или что-то еще из деталей ответственной жизни народного избранника. Я не говорю уже о роли Марианны в издании величественных трудов Вебера и в создании величественного образа его самого. Ее «Жизнь и творчество Макса Вебера» (МВ) – это достойный пьедестал памятника ученому. Марианна не была унижена своей на первый взгляд двусмысленной ролью при нем потому, что она сумела благодаря силе своей любви к Максу преобразовать свою судьбу в свою волю, благодаря чему она ощутила себя не жертвой собственной судьбы, а ее хозяйкой. Об обстоятельствах страшной болезни Макса она пишет: «Наша любовь дала нам силы вобрать и эту судьбу в нашу волю» (МВ, 234). Можно было бы сформулировать это несколько иначе: «Наша любовь дала нам силу воспринять эту судьбу как нашу собственную волю». Но и в том и в другом варианте формулировка кажется ключом к пониманию жизни и судьбы Марианны.

Еще Макс был ответствен перед Миной Тоблер, любовная связь с которой началась в 1912 г. в Гейдельберге. Что эта связь значила для Макса, уже было сказано. Возвращение Эльзы сделало продолжение связи с Миной невозможным, но Макс, как это с ним бывало, избегает окончательных решений, он по природе своей не может сделать женщине больно, скорее женщина должна доставить ему боль. Мина хочет к нему в Мюнхен, чтобы все было как раньше в Гейдельберге. Но это невозможно, идет уже совсем другая жизнь, и Макс Вебер пишет то Марианне, то Мине, то Эльзе, иногда, как уже сказано, в один и тот же день, иногда даже применяя одинаковые ласковые обороты, но как ответственный человек и большой ученый не путаясь в обращениях, прощаниях и милых домашних кличках (Мина – Юдифь, иногда Тобелькинд, иногда просто Ребенок, Марианна – Мордочка, Мордашка, Меделе (Девчушка), моя Девочка, Эльза – Любимая, Золотая Эльза и т. д., он для Эльзы – Граули, для остальных – Макс или просто М). Но все равно в отношении Мины никуда не девалась нежность. Он по-прежнему позволяет ей себя любить и уверяет в своей любви, вспоминает счастливые часы в прошлом и ссылается на постоянные временные трудности, перегрузку работой и т. д., почему он очень хочет, но никак не может увидеться с ней. Об Эльзе в письмах Мине он, конечно, молчит, но с Эльзой Мину и собственно проблему расставания с Миной обсуждает, пеняя на самого себя за собственную нерешительность. Эльза разумно говорит, что он не должен идти Мине ни в чем навстречу, потому что потом уже не отвяжется.

У Эльзы тоже двойные обязательства. Во-первых, в отношении ее друга жизни Альфреда Вебера, c которым она соединилась в 1910 г. и не расставалась до самой его кончины в 1958-м; во-вторых, в отношении мужа Эдгара Яффе, отца ее детей, обеспечивающего их содержание. Отношения с Альфредом на публике не афишировались. Он жил в Гейдельберге, она – в Мюнхене (в Вольфратсхаузене), отсутствие домашней общности заменялось почти ежедневным обменом письмами, он часто ее посещал, у него была своего рода летняя резиденция в Икинге неподалеку от Вольфратсхаузена. На каникулах между семестрами они путешествовали вместе, если она не путешествовала с Эдгаром, последнее очень не нравилось Альфреду (с. 202). Жизнь Альфреда Вебера была полностью сосредоточена на Эльзе. Даже в научных трудах – а он был, как я показывал, отнюдь не из последних в социологии, экономике, антропологии – ему нужно было ее одобрение и подтверждение. Эльза знала, что не может оставить Альфреда, не ставя под угрозу само его существование. «Пространственный» апартеид он вынужден был принять, поскольку якобы таковы были требования Эдгара. Сам Эдгар Яффе после убийства Курта Айснера и последующего разгрома Баварской Советской республики пережил жестокий душевный кризис и впал в тяжелую депрессию, Эльзе пришлось принять на себя заботу о нем, Макс Вебер вместе с ней не раз посещал Эдгара в санатории. По поводу ухода Эльзы к Альфреду Максу ничего не оставалось, как принять позицию Эльзы (как Альфреду в отношении позиции Эльзы к Эдгару), но его выражения терпимости и даже одобрения союза Эльзы и Альфреда, сопровождаемые восхвалениями Эльзы за ее мудрость, носят какой-то фальшивый характер. Он ей пишет: «Почувствуй же различие между людьми, к которым ты к каждому, но по – разному… хорошо относишься. Избегай „сравнения“, радуйся тому, что каждый по-своему тебе дает». «Все для тебя – и меня – может происходить только так. Ибо не будь ты такой сильной, как бы ты справилась с этой ситуацией» (MWG II/10, 524–526). И это подлинный Макс Вебер, который по собственной воле соглашается делить (с кем бы то ни было) свою долгожданную единственную и прекрасную возлюбленную?! Он, конечно, был поставлен перед фактом и был вынужден его принять, поскольку был околдован!

Вся эта сложная конструкция брачных, родственных и любовных отношений напоминала какую-то причудливую цирковую пирамиду, для поддержания которой в равновесии требовалась поистине акробатическая виртуозность. Макс и Альфред были братьями, состоящими в очень конфликтных отношениях. Марианна всячески пыталась эти отношения разрядить, что ей плохо удавалось. Обоих притягивала и держала в напряженном силовом поле Эльза как «персональный магнит». Она не отпускала из своего поля и Марианну, свою самую близкую подругу, жену одного своего возлюбленного и невестку другого. Марианна была (или притворялась?) подругой Мины, которая продолжала быть (хотя и отвергнутой, но не забытой) возлюбленной ее мужа и в этом смысле соперницей Эльзы. Макс, Альфред и Эдгар были коллегами, причем Макс и Альфред в определенной мере соперниками и на профессиональном, а не только на любовном поле. Эдгар, кроме того, был владельцем «Архива социальных наук и социальной политики», в число издателей которого входил Макс Вебер.

В 1907 г., когда близкие Веберу женщины (за исключением Марианны) становились любовницами Отто Гросса, в Мюнхене, точнее, в Швабинге происходило эротическое бурление. Теперь же, когда отгремела война, Мюнхеном завладело политическое, точнее, революционное бурление. Тогда, в 1907 г., тоже налицо была революция, только сексуальная, вносившая смущение в человеческие души, теперь же наступила настоящая, то есть политическая революция со всеми ее атрибутами – выстрелами и кровью. Чисто хронологически события разворачивались следующим образом.

7 ноября 1918 г. в Мюнхене начались массовые демонстрации против баварской династии Виттельсбахов, правившей с XII в., которые возглавил журналист и политический деятель социал-демократ Курт Айснер (Эйснер); Макс Вебер относился к Айснеру крайне отрицательно, считая его «литератором, увлеченным собственным демагогическим успехом» (ХИО, 1, 279–280). В ночь на 8 ноября на заседании Мюнхенского совета рабочих и солдатских депутатов Айснер объявил короля Людвига III низложенным, а Баварию – социалистической республикой. 8 ноября 1918 г. Советом было сформировано временное правительство, в котором Айснер стал премьер-министром и министром иностранных дел, а министром финансов – Эдгар Яффе.

Примерно в эти дни, как мы знаем, Макс Вебер гулял по берегу Изара с прекрасной Эльзой и читал ей 102-й сонет: Damals war Lenz… (с. 286). Но это было 5 ноября, а 12-го он сообщал ей уже из Гейдельберга, что здесь (то есть в Гейдельберге)«карнавал» идет по регулярным рельсам «скучно и прозаически», как это и полагается нынешним революциям. Странно, что он, похоже, еще не догадывается о том, что ждет впереди – о Баварской Советской республике и ее кровавом разгроме, о жестоком убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Берлине и т. д. Правда, он беспокоится о перестрелках в Берлине, где в это время живет брат Альфред. Но Гейдельберг, пишет он, «нейтральный» район, и главное, чем занимается местный совет рабочих и солдатских депутатов, куда, кстати, входит и сам Вебер, это подвоз продуктов и топлива и обеспечение рабочих мест (MWG II/10, 296).

На выборах в Баварский ландтаг 12 января 1919 г. социал-демократы проиграли, а 21 февраля 1919 г., когда Айснер направлялся в ландтаг, чтобы официально сложить полномочия, он был застрелен студентом-монархистом графом Антоном фон Арко-Валли. Правые круги, к которым принадлежал молодой граф, ненавидели Айснера потому, что тот занял свой пост на волне народных демонстраций, что был социал-демократом, к тому же берлинским евреем и пацифистом. Начались народные, прежде всего студенческие волнения.

Макс Вебер в это время шлет из Гейдельберга одно за другим страстные письма в Мюнхен Эльзе: 13, 18 (дважды), 19, 21 (дважды), 25, 26, 27 февраля, 1, 3, 4 (дважды), 6 марта. Он, конечно, считает сам себя – как и другие считают его – ответственным политиком, но, как ни удивительно, все эти ужасные события в Мюнхене не очень заботят Вебера. В его письмах той поры нет не только анализа ситуации, которая складывается в Мюнхене, куда ему и Марианне вот-вот предстоит переезжать, нет практически даже упоминаний об этих событиях. А ведь именно в это время (18 января) совет министров при участии Эдгара Яффе рекомендовал университету начать переговоры с Вебером о занятии профессорской должности, которые потом, уже без Айснера, Вебер продолжил с референтом министерства Францем Маттом (с. 276). Как можно объяснить это пренебрежение политическими событиями со стороны такого политически ангажированного человека, как Вебер? Очень просто, и это объяснение есть в его письме Эльзе от 21 февраля (день убийства Айснера):

Такой вот в двух фразах манифест эстетизма пера ответственного политика Макcа Вебера!

Последовавшие за убийством Айснера волнения привели к установлению Баварской Советской республики. Правительство в это переходное время возглавил социал-демократ, а впоследствии немецкий национал-большевик Эрнст Никиш. В апреле было избрано первое советское правительство; с 6 по 12 апреля его возглавлял социал-демократ и писатель экспрессионистского направления 25-летний декадент из числа «швабингитов» Эрнст Толлер. Среди других лидеров – анархисты и тоже известные «швабингиты» Эрих Мюзам и Густав Ландауэр. Второе советское правительство (Исполнительный комитет), действовавшее с 13 апреля по 3 мая 1919 г., возглавили Евгений Левинé и еще двое иммигрантов из Российской империи. За короткое время, предоставленное ему историей, правительство ввело рабочий контроль на предприятиях, провело национализацию банков, сформировало Красную армию и Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией. Была начата подготовка к созыву Всебаварского съезда Советов.

Тем временем Макс Вебер в результате достигнутых на переговорах с Маттом компромиссов именно 6 апреля 1919 г. (возникновение первого советского правительства) получил официальное приглашение занять профессуру по науке об обществе, истории хозяйства и национал-экономии в Мюнхенском университете. Баварской Советской республике оставалось существовать меньше месяца. С некоторыми из названных выше ее лидеров Веберу приходилось сталкиваться и до революции, в частности с Эрнстом Толлером, Эрихом Мюзамом и Густавом Ландауэром. Первые двое – известные к тому времени поэты-экспрессионисты, третий – один из идейных вождей и политических лидеров анархизма, автор многих политических и не только политических книг, переводчик Шекспира и издатель влиятельных анархистских журналов, в частности журнала Die Tat («Действие»). Вебер был со всеми хорошо знаком: Эрнст Толлер – его студент и, можно сказать, в какой-то мере друг, со всеми он выступал на одной стороне «фронта», когда шла борьба в судах и прессе против незаконной депортации Отто Гросса и против попыток Ханса Гросса отнять детей у Фриды Гросс. Позже, в 1917 г., все они наряду с Вебером участвовали в культурно-политических дискуссиях, организованных издателем Дидерихсом в замке Лауенштайн. Все они, исключая Вебера, были близкими друзьями и единомышленниками Отто Гросса, тогда как сам Вебер был его, Гросса, скрытым соперником в любви и крестным отцом его ребенка. Сам Гросс в период революции находился в Вене и поэтому не примкнул к восстанию; если бы он во время революции оказался в Мюнхене, возможно, его жизнь закончилась бы на два года раньше, чем она закончилась фактически, как закончилась сразу после поражения революции жизнь Густава Ландауэра и Евгения Левинé. Кроме того, со всеми Вебер встречался или как минимум мог встречаться и во время двух своих довольно долгих пребываний в Асконе. Баварская Советская республика по правде могла бы называться Баварская Швабингская республика, или Баварская анархистская республика, или даже Баварская декадентская республика. Хотя последние два наименования не следовало бы применять из уважения к революции по причине дурного реноме слов «анархия» и «декаданс».

Но, конечно, не только декаденты составляли актив революционного движения; в качестве делегата от одной из воинских частей к Совету солдатских депутатов был прикомандирован бывший фронтовик, а ныне красноармеец Адольф Гитлер, впрочем, довольно скоро перешедший с «красной» стороны на «белую». После разгрома Советской республики в сентябре 1919 г. он стал членом одной из расплодившихся в то время в Баварии партий – малозаметной, включавшей в себя лишь несколько десятков участников Немецкой рабочей партии (DAP), которая уже через год и уже под его, Гитлера, руководством изменила название, став Национал-социалистической немецкой рабочей партией (NSDAP); последняя была распущена в 1945 г. по решению Нюрнбергского трибунала. Но это уже совсем другая история, хотя корни ее также в культурно-политических коллизиях и катастрофах послевоенного революционного Мюнхена.

Пока же вплоть до 29 апреля 1919 г. срочно организованная баварская Красная армия вела успешные бои за установление контроля над территорией Баварии; 29 апреля германские войска и части фрайкора (добровольческих формирований) перешли в контрнаступление. 1 мая 1919 г. они вошли в Мюнхен. Красная армия была разгромлена, как всегда в подобной ситуации, погибло множество невинных людей. Руководители республики были убиты, захвачены в плен, частично бежали.

2 мая был до смерти забит фрайкоровцами Густав Ландауэр. Остальные из упомянутых деятелей наряду со многими другими были отправлены под суд. Евгений Левинé был приговорен к смерти и казнен 6 июня 1919 г. Часто цитируются его слова: «Мы, коммунисты, все покойники в отпуске, и я это осознаю. Я не знаю, продлится ли еще мой отпускной или мне уже пора вернуться туда, где Карл Либкнехт и Роза Люксембург». Руководители германской компартии Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты фрайкоровцами в Берлине в январе 1919 г. после провала организованного ими восстания. Георг Лукач назвал в одном из интервью трех безупречных революционеров – Че Гевару, венгерского революционера Отто Корвина и Евгения Левинé.

(Надо отметить, что в биографической книге Ю. Каубе о Максе Вебере, изданной в русском переводе, вместо Евгения Левинé стоит «Евгений Левин»: «…судья приговорил к смерти Евгения Левина, коммуниста из России» (ЮК, 535). Трудно сказать, чья это ошибка – переводчика или редактора, – но, возможно, путаница возникла из-за того, что одним из активных деятелей республики был еще один коммунист из России – Макс Левѝн (Levien), который скрылся в Австрии, был интернирован, счастливо избежал выдачи в Баварию и позже вспоминал в журнале «Огонек», как в декабре 1921 г. рассказывал Ильичу о событиях в Мюнхене[49]. Он работал в Зоологическом музее университета на ул. Герцена, ныне Никитской в Москве, позже был приговорен не баварским, а советским судом к высшей мере наказания за контрреволюционную деятельность и расстрелян в 1937 г.)

В отличие от Евгения Левинé поэт Эрих Мюзам и знаменитый впоследствии поэт и драматург Эрнст Толлер после разгрома революции сумели сохранить себе жизнь. Эрих Мюзам был осужден на 15 лет тюрьмы и вышел на свободу по амнистии в 1924 г. В 1934 г. после поджога рейхстага он попал под нацистские чистки коммунистов и социалистов и был зверски убит в концлагере Ораниенбург. Эрнст Толлер тоже сразу не погиб, несмотря на то что в течение целой недели, с 6 по 12 апреля, был председателем правительства республики, а затем главнокомандующим Красной армией. Подходящие должности для швабингского поэта и пацифиста. Было бы еще интереснее, если бы он был также вегетарианцем! Из других вождей революции выжил философ, логический позитивист, участник Венского кружка Отто Нейрат – член правительства, отвечавший за экономику республики. Оба – Эрнст Толлер и Отто Нейрат – были преданы суду, в пользу обоих свидетельствовал Макс Вебер.

Макс Вебер, который конечно же не принимал левых убеждений Толлера и не был согласен с революционной политикой, тем не менее выступал в защиту декадента – главнокомандующего. Он утверждал, что Толлер – благородный человек, поэт, устремленный к светлым идеалам, но не всегда умеющий находить соразмерные средства для достижения этих идеалов. В терминах его, Вебера, этического учения можно сказать, что Толлер – человек, руководствующийся этикой убеждения, то есть человек, действующий ценностно-рационально (с. 240). Упомянутый выше Юрген Каубе совершенно правильно говорит, что, собственно, за это и надо наказывать, что человек, неспособный поверить свои ценности рациональным суждением, может принести больше вреда, чем даже рационально мыслящий злодей (ЮК, 537). Но именно такая линия, поддержанная авторитетными свидетелями защиты, победила: суд признал «отсутствие бесчестных намерений» и приговорил Толлера к пяти годам заключения. Получается, судили не за дела и даже не за намерения, а за «честность намерений», что бы это ни означало; у социалиста и анархиста Толлера «бесчестных намерений» не было, а у коммуниста (члена ГКП) Левинé они были, поэтому Толлера пожалели, а Левинé расстреляли. Толлер впоследствии прославился как поэт и драматург антифашистского направления, эмигрировал в Америку и в 1939 г. в дни поражения республиканцев в Испании и торжества Франко покончил жизнь самоубийством.

Ситуация с Отто Нейратом была несколько иной. Молодой философ и экономист (ему, как и Толлеру, 26 лет) был директором мюнхенского Центрального экономического управления, своего рода баварского Госплана, занимавшегося исполнением планов «социализации», то есть, говоря более привычным для нас языком, обобществления экономики. «Комиссаром социализации» попросту и правильно называет его Марианна (МВ, 542). Когда Нейрат был отдан под суд, Макс Вебер, который, естественно, был принципиально не согласен с его социалистической концепцией «управляемой экономики» (ХИО, 1, 157–158), вынужден был свидетельствовать в его защиту, по сути, подтверждать его политическую благонадежность. Поскольку за Нейрата заступилось правительство Австрии, дело обошлось депортацией.

У Вебера, как мы видим, не получилось быть выше «мелочной жизни», чтобы наслаждаться красотой и благородством «этой земли» в лице Эльзы Яффе. Иногда, кажется, он не совсем точно оценивал то, что вокруг него происходит. Он ведь искренне заступался перед судом за Толлера, Нейрата и др. Для него они были не людьми, которые проливали чужую кровь по причине своих политических убеждений, а благородными оппонентами в вечной и никогда не прекращающейся философской, политической, экономической, эстетической и этической дискуссии. А оппонентов нельзя наказывать, им нужно доказывать, их нужно переубеждать. Это разные планы реальности; Вебер живет в одном плане, а его подзащитные и судебные власти – в другом. Вебер оперирует аргументами, а другие – пулями и тюрьмой. Поэтому он защищает людей, с которыми не согласен и которые своими убеждениями угрожают его существованию. Реальность же выглядит тревожно, и самочувствие у него тоже тревожное. Из его письма Марианне: «Город выглядит еще по-военному, углубляют траншеи, укрепляют проволочные заграждения и т. д., вероятно, потому, что правительство хочет опять переселиться сюда. Все время идут аресты, в Ансбахе у Штарнбергского озера вчера нашли целое большевистское гнездо с корреспонденцией и русскими деньгами. Я еще слишком устал и равнодушен, чтобы полностью быть выше этих вещей. Но все войдет в норму и будет лучше, чем мы ожидаем. Только теперь все выглядит ужасно <…> Это письмо немного усталое из-за ужасного политического положения и наступившего изнеможения» (МВ, 542).

Макс Вебер в мюнхенский период неоднократно заявлял об отказе от политики. Возможно, потому, что масштаб мюнхенской республики, наверное, казался ему несколько мелковатым, его интересовала макрополитика, от участия в которой он никогда не уставал. Так, в начале 1919 г. он не отказался от участия в качестве ученого эксперта в германской делегации на мирных переговорах в Версале. Это участие не принесло ему славы. Вообще роль Макса Вебера, а также таких всемирно известных ученых, как военный историк Ханс Дельбрюк, юрист Альбрехт Мендельсон-Бартольди и политик граф де Монжелá, включенных в делегацию, оказалась крайне двусмысленной. Марианна в своих мемуарах утверждает, что Вебер не желал ехать в Версаль, чтобы присутствовать там при всемирном унижении Германии, но только ничтожная надежда на справедливость подвигла его к участию. Подписи профессоров требовались для подкрепления позиции Германии по «вопросу о вине», то есть о том, кто виноват в развязывании войны. Немецкие политики, так же как немецкие профессора, в частности Макс Вебер, считали, что Германия не должна нести вину за развязывание войны. Немецкий меморандум по этому вопросу официально назывался «Белая книга (об ответственности виновников войны)». «В очень объективно изложенных данных делается попытка пункт за пунктом отклонить утверждения противной стороны – ничего не скрыто. Поведение Австрии предстает в неблагоприятном свете: ее краткосрочный ультиматум Сербии, ее отклонение попытки посредничества Англии, ее отказ от всякого обмена мнениями с Петербургом определены как серьезные ошибки. Но главная ответственность падает на империалистическую политику России, целью которой являются панславизм, развал Австро-Венгрии, распространение своего влияния на Балканах, завоевание турецких проливов <…> Только как в оборонительную войну против царизма вступил немецкий народ единодушно и решительно в борьбу 1914 года» (МВ, 538). Так рассказывает о ситуации Марианна со слов самого Макса. Позиция довольно разумная. Австро-Венгрии уже не существует, ее можно обвинять в чем угодно. Ну а Российской империи, которая в случае правильного (а в глазах Германии – худшего) развития событий должна была бы сидеть за столом победителей, тоже уже нет, и в интересах Германии сделать ее виноватой во всем, тем более что латентная предпосылка о виновности России связывает издавна и победителей, и побежденных в этой (и в следующей!) мировой войне. Не случайно Дельбрюк уверенно заявлял, что поджигателем войны была Россия, а у Франции и Англии не было никаких оснований воевать против Германии как державы, «защищающей Европу и Азию от доминирования московитства»[50]. Но пояснения и доказательства ничего не изменили в позиции Антанты. В ответе Высшего совета война вновь определяется с театральным пафосом как «величайшее преступление перед человечностью», «которое когда-либо сознательно совершала считающая себя цивилизованной нация» (имеется в виду Германия. – Л.И.). Немецкие предложения отклоняются. Вебер ездил в Версаль зря. Но не только Марианна 100 лет назад, но и большинство сегодняшних ученых, в частности профессор Кеслер, считают, что немецкая дипломатия, прежде всего министр иностранных дел Брокдорф-Ранцау, просто использовали Вебера и других профессоров для того, чтобы подкрепить их авторитетом свои шаткие позиции на переговорах. Но это ведь не меняет того факта, что позиции профессоров не отличались в общем и целом от позиции МИДа Германии[51]. Более того, позиции, по крайней мере, профессора Вебера на самом деле выглядели гораздо однозначнее и радикальнее, чем политкорректные формулировки «Белой книги» и профессорских дополнений к ней. В письме от 18 ноября 1918 г. к коллеге, классическому филологу Отто Курциусу Вебер формулирует суть дела достаточно откровенно:

Обращаю внимание: это написано поздней осенью 1918 г., Российской империи уже нет, Россия полтора года как республика, но это нисколько не меняет точку зрения Вебера относительно того, кто главный враг Германии и вообще цивилизованного мира. Отечественные комментаторы обычно воспринимают отношение Вебера к России как относительно мягкое и моментами даже доброжелательное, как к стране, несколько заблудившейся, но имеющей шанс выйти на верную дорогу либеральной демократии. Точно так же часто заблуждаются в оценке Вебера как германского патриота и национально ориентированного либерала. В официальных документах германского правительства, так же как в докладной записке экспертной группы, Германия была жертвой войны, которой в противоположность России (Балканы и проливы) абсолютно чужды империалистические устремления. И уж, конечно, нельзя было считать империалистом либерального демократа Вебера. Да и сам он после войны ярко высказывался против империализма. «Есть только один критерий подлинно демократического и неимпериалистического настроения. Подлинный демократ тот, кто не лезет в чужие дела и готов установить демократический порядок в собственной стране»[52]. Но до войны у него встречались совсем иные высказывания. В период обострения так называемой дискуссии о флоте, когда напрямую ставился вопрос о необходимости для Германии территориальных приобретений, Макс Вебер писал: «Только полнейшая политическая беззаботность и наивный оптимизм мешают понять, что неизбежное стремление к торгово-политической экспансии всех граждански организованных культурных народов после переходного периода мирной конкуренции теперь очевидно достигло такого положения, когда только сила будет определять степень участия стран в экономическом овладении территориями и тем самым возможность получения богатств для их населения» (курсив мой. – Л.И.) (MWG I/4–2, 671).

Вообще политические позиции Вебера всегда трудно характеризовать однозначно. Его враждебное отношение к политике кайзера Вильгельма II не делало его антимонархистом, его патриотическая позиция в вопросе о виновности в войне не делала его англофобом или американофобом. Разумеется, поражение в войне и отречение кайзера обусловили резкий сдвиг в его установках: антиимпериализм и республиканство стали обязательными, поскольку Германии пришлось смириться с поражением и новым установившимся status quo. Разрешить противоречия и выбрать позицию, примиряющую с новым положением дел в мире, помогла, как всегда, Россия в роли козла отпущения и символа мирового зла. Приведенная выше веберовская характеристика в письме Курциусу нового положения дел в мире после Первой мировой войны оказалась фактически не только точной, но в определенном смысле даже провидческой. Это частное письмо, свободное от политкорректных оговорок и экивоков, заставляет отдать должное профессору Веберу, предвосхитившему состояние мира и политику Запада более чем на сто лет вперед. Если вчитаться внимательно, легко увидеть, что его определения могут быть применены даже к ситуации после Второй мировой войны. Фактически это краткое описание динамики мирового процесса (мировое господство Америки и сдерживание СССР и России) на весь ХХ в. Лишь в последние десятилетия в результате крушения Советского Союза, ослабления США и появления новых игроков ситуация начала меняться.

Но вернемся в те послевоенные годы. Еще одним выразительным макрополитическим шагом Вебера стала его реакция на требование союзников к Германии в качестве условия мира выдать военачальников, государственных деятелей, развязавших войну, а также императора. Вебер, возмущенный таким унижением Германии, выступил с призывом к начальнику Генерального штаба побежденной германской армии генералу Людендорфу совершить экстравагантный политический шаг. Что бы я сделал в положении ответственного вождя, спрашивает он. Я добровольно перешел бы Рейн, сдался бы в руки американских властей и потребовал бы права выступить перед международным судом. Это был бы акт «суверенного этического самоутверждения», и этот шаг, скорее всего, освободил бы нацию от неслыханного унизительного требования, произвел бы моральное впечатление на победителей, а внутри страны восстановил бы уважение к тем, кто несет ответственность за поражение. Мало того что Вебер напечатал это в газетах, через свои политические контакты он добился встречи с Людендорфом, чтобы получить реакцию на свое головокружительное предложение. Но они не поняли друг друга. Довольно краткий разговор Людендорфа и Вебера воспроизводится у Марианны (МВ, 536).

Л. (Людендорф): Почему Вы приходите ко мне с этим? Как Вы можете предлагать мне подобное?

В. (Вебер): Честь нации может быть спасена, только если Вы добровольно сдадитесь.

Л.: Наплевать мне на нацию! Такая неблагодарность!

В.: И все-таки эту последнюю услугу Вы еще должны нам оказать.

Л.: Я надеюсь, что мне еще удастся оказать нации более важные услуги.

В.: Тогда Ваши замечания не следует принимать слишком серьезно.

Впрочем, речь идет не только о немецком народе, но и о чести офицерского корпуса и армии.

Л.: Почему Вы не обращаетесь к Гинденбургу? Ведь он был генерал– фельдмаршалом?

В.: Гинденбургу 70 лет, к тому же каждому ребенку известно, что Вы были тогда в Германии первым номером.

Л.: Благодарение Богу!

Разговор принял вскоре политический характер, речь шла о причинах поражения и о вмешательстве верховного командования в политику. Марианна пишет: загнанный в угол Людендорф изменил тему.

Л.: Вот Вам Ваша прославленная демократия! В этом виноваты Вы и «Франкфуртская газета»! Что же стало теперь лучше?

В.: Неужели Вы думаете, что я считаю это свинство, которое мы теперь получили, демократией?

Л.: Если Вы так полагаете, мы можем, пожалуй, прийти к взаимопониманию.

В.: Но и прежнее свинство также не было монархией.

Л.: Что же Вы тогда понимаете под демократией?

В.: В демократическом государстве народ избирает вождя, которому он доверяет. Затем избранный говорит: «Теперь молчите и повинуйтесь». Народ и партии больше не должны вмешиваться.

Л.: Такая демократия может мне понравиться!

В.: Затем народ вершит суд – если вождь совершил ошибки – на виселицу его!..

Беседа велась сначала очень взволнованно, затем спокойно и дружелюбно, наверное, после того, как Вебер выступил со своей какой-то спартанской версией демократии. Но по существу они не понимали друг друга, говорит Марианна. Конечно, не понимали! Генерал, наверное, думал: «Что этот дурак профессор явился сюда со своим дурацким предложением!» А Вебер думал: «Сапог сапогом! Разве он может что-то понять!» В общем, Вебер был глубоко разочарован, резюме его было: «Пожалуй, для Германии лучше, чтобы он не сдавался. Впечатление от его личности может быть неблагоприятным. Враги вновь придут к заключению: „Жертвы войны, которая лишит влияния этого типа, были не напрасны!“ Теперь я понимаю, что мир протестует, когда такие люди, как он, ставят ему сапог на затылок. Если он опять будет вмешиваться в политику, с ним надо беспощадно бороться» (МВ, 537). Вообще-то это требование к Людендорфу само по себе было настолько нереалистичным, что приходит в голову предположение, что Вебер и не мог рассчитывать на то, что оно будет принято и реализовано. Скорее всего, оно рассчитано было на внешний успех, на поднявшуюся в прессе и общественном мнении волну, как сейчас иногда говорят, на хайп и ни на что более! Оно должно было привлечь внимание не столько к Людендорфу, сколько к самому Веберу. Иначе просто невозможно объяснить этот политический кунштюк со стороны глубоко образованного профессора и опытного (нет, не политика, но) журналиста и публициста.

Вебер, конечно, тяжело переживал отсутствие собственного политического успеха, особенно на фоне январского провала на выборах в Гессене, где функционеры партии, за которую он выступал, косвенным образом фактически удалили его из партийного списка (с. 337). Ситуация была крайне двусмысленной, ему было нанесено «политическое оскорбление» и, что особенно тяжело, партией, одним из основателей которой был его брат Альфред. Вообще в послевоенной ситуации, когда страна переживала очень трудное время и чувствовалась необходимость как в новых идеях, так и в новых лицах, имя Макса Вебера довольно часто всплывало в политических дискуссиях. Марианна в мемуарах дает краткую подборку. Но и раньше имя Макса Вебера часто почти автоматически ассоциировалось с высшей позицией в германской политической системе. Многие из тех, говорит она, кто читал политические статьи и слушал его речи, были убеждены, что именно Вебер должен стать во главе государства. Один из берлинских друзей писал Елене Вебер (матери Макса) 2 ноября 1918 г.:

Есть много свидетельств того, что такое мнение было довольно распространенным. Но практические попытки Макса включиться в политическую бюрократическую машину всегда оказывались безуспешными. Это очень интересный факт. В последней фразе процитированного выше письма перечислены качества, потенциально делающие его выдающейся, просто уникальной фигурой на этом поле. Но Макс Вебер обладал и другими психологическими и моральными качествами, которые не просто затрудняли его движение вверх, но, похоже, делали его вообще невозможным. Во-первых, это нежелание компромиссов, и нельзя сказать, что полная неспособность, но, во всяком случае, недостаточная способность к компромиссам (об этом он сам писал, но, признавая свою неспособность к компромиссам, как бы превращал этот недостаток в достоинство, приписывая его специфике своего исследовательского, научного ума); во-вторых, неумение остановиться в связи с изменением обстоятельств в преследовании какой-то, пусть даже благой цели; в-третьих, нежелание соразмерять средства с целями (привлечение грандиозных средств для достижения достаточно скромной цели); в-четвертых, злоупотребление публичностью в условиях, когда часть деятельности по умолчанию должна протекать в тишине и основываться на неявных договоренностях. Политика – это сфера целерациональных действий, а именно свойств целерациональности недостает в практических политических действиях Вебера. Мы не случайно так подробно останавливались на борьбе Вебера с Руге и Кохом в более ранний период его деятельности; в этом кейсе выразительно проявились все описанные черты.

Продолжим перечень: в-пятых, настораживала его склонность к хайпу как орудию достижения политических целей – это и история с Людендорфом, и еще одна подобная история, о которой мы упоминали (с. 52). В общем и целом все эти проявления «политического характера» Вебера заставляли реальных, то есть практических политиков, настороженно относиться к полноправному участию Вебера в профессиональной политике. Никому не нужен enfant terrible под боком. Он знал, как должна делаться политика, и великолепно об этом писал. Но действовать так, как до́лжно действовать в политике, он не умел: ценности – причем часто под видом общезначимых ценностей могли подаваться его личные политические склонности и предпочтения – у него всегда оказывались чуть-чуть впереди сухой целерациональности.

В политическом сообществе к 1919 г. это уже не было новостью. Показательна в этом смысле история с его участием в выборах в Национальное собрание от НДП (Немецкой демократической партии) в том же 1919 г. Об этом мы уже неоднократно упоминали, но имеет смысл сказать подробнее. Вебер активно участвовал в избирательной кампании леволиберальной НДП (Немецкой демократической партии) – ездил по округáм, выступал, писал статьи, в общем, сыграл важную роль в выработке политического профиля партии и завоевании избирателей. Для сравнительно новой партии великий Вебер (так его часто называли «на низу» политических баталий) был орудием крупнейшего калибра. Руководство партии в полном соответствии с его заслугами и перспективами предложило поставить Макса Вебера во главе избирательного списка по Гессен-Нассаускому округу. Но совершенно неожиданно делегаты региональной партконференции не поддержали его кандидатуру и номинировали на это место другого, впрочем, вполне достойного деятеля. Мотивация: профессор Вебер – «болезненный вспыльчивый человек, от которого можно ожидать внезапной измены делу или отказа работать» (DK, 868). Трудно представить себе разочарование и возмущение Вебера, хотя внешне он его никак не проявил и в письме, опубликованном во «Франкфуртер цайтунг» писал, что он не профессиональный политик, выбор другого кандидата разумен и он надеется, что тот, другой будет полезен партии. В общем, «конечно, жалко, но не очень-то и хотелось…»

Были еще некоторые черты характера, практически ставившие его вне профессиональной политики. Начнем счет еще раз сначала. Во-первых, это невероятная самоуверенность, граничащая иногда с манией величия. Множество авторов и биографов ставят Веберу диагноз «мазохизм», ссылаясь в первую очередь на его отношения с Эльзой (рабский ошейник, в частности). Я нахожу, что это неправильно, потому что его субмиссивное поведение, как мы его уже определяли, есть результат не комплекса неполноценности, а, наоборот, своего рода мании величия, сочетающейся с уверенностью в том, что это величие не может быть подорвано ни самоуничижением в любовной игре (оно в эту игру встроено по определению), ни чрезмерным восхвалением партнера в той же игре. Все это входит в роли в сексуальном взаимодействии, как Вебер сам писал в «Промежуточном рассмотрении». Поэтому самоощущение Макса Вебера – это всегда (пусть даже часто замаскированное) ощущение собственного величия независимо даже от того, как работает половой аппарат, или, что в данный момент для нас важнее, аппарат политический. Во-вторых, это элементы нарциссизма в самоощущении и поведении Вебера. Для политика в принципе это недопустимо; политик – раб электората или слуга народа, он должен любоваться не самим собой, а господином. Он может при этом на самом деле презирать электорат (соответственно, народ), но не имеет права не только продемонстрировать презрение, но даже на мгновение отвести взгляд от обожаемого предмета и сосредоточить его на себе прекрасном. А Вебер так вести себя не умел, он часто любовался собой (походкой, поступками, речью) так же, как любовались им другие. Тем более что любоваться было чем (с. 190, 274). Конечно, все эти черты характера и поведения делали затруднительным, если не вообще невозможным, правильное включение Макса Вебера в среду профессиональных политиков. Можно возразить, что было очень много политических теоретиков и политических писателей, которые не были политиками, но прославились на теоретическом поприще, и этого им было достаточно. Вебер хотел быть скорее политиком, чем ученым (с. 147). Но это у него не получилось, политика его не приняла, что стало особенно очевидно в послевоенные годы, когда сам он ясно продемонстрировал свои намерения (в частности, в письме Людендорфу и на встрече с ним). Марианна подытожила это положение так: «Нация не нашла ему применения в момент, когда все взывали к вождям» (МВ, 530). А потом он умер.

Весной 1920 г. Марианна была в поездке с докладами по Рейнланду и Вестфалии, будучи избранной председателем Союза немецких женских организаций. 29 мая она вернулась в Мюнхен, у Макса должны были начаться лекции. В четверг, 3 июня, был Праздник Тела и Крови Христовых, важный для всей католической Баварии. А ночью Вебер почувствовал озноб, и 4 июня началась сильная лихорадка. 5 июня врач констатировал бронхиальный катар и сказал, что он – сильный человек, у него сильный организм и что «к понедельнику он будет здоров». Действительно, 6 июня, в воскресенье, ему стало лучше; в этот день были выборы в рейхстаг, первый общегерманский парламент, и в баварский ландтаг, но Вебер все еще чувствовал себя больным и остался дома.

В понедельник 7-го лекции были отменены. Эдуард Баумгартен оставил объявление на дверях Большой аудитории: «Лекции профессора Макса Вебера сегодня не состоятся по причине простуды; пропущенные часы будут возмещены» (MWG II/10, 37). В этот же день заходила Эльза Яффе. Ей запомнилась «затрудненная, немного туманная речь». Вебер обсудил с ней посвящения в сданных в печать книгах. «Первый том социологии религии должен быть посвящен матери». «Потом – Марианне; он сказал точно, что там должно стоять: „с 1893-го – до пианиссимо зрелого позднего возраста“» (Ibid.). Эльза передала эти указания в издательство сразу после смерти автора. Макс хотел, чтобы Марианна не знала об этом заранее, а увидела посвящение только в гранках.

В следующие дни Веберу стало явно лучше. 9 июня произошло некое объяснение между Марианной и Эльзой, после которого Марианна написала Эльзе письмо, проникнутое тоской и любовью. Ведь до самой смерти Вебера только Марианна точно знала о любовной связи Макса и Эльзы. И не только знала, но и воспринимала ее как должное. Поэтому у постели больного Вебера они дежурили вдвоем.

В этом удивительном письме (MWG II/10, 31) жена Макса Марианна просит у его возлюбленной Эльзы прощения за то, что ее необдуманные слова могли бы бросить какую-то тень на незамутненную чистоту их любовных отношений. Но в конечном счете ее забота не столько об отношениях Макса и Эльзы, сколько о больном и страдающем Максе. Все-таки Эльза лишь «вторая из самых любимых»! Максу она (Марианна) незадолго до этого писала: «Отделить меня от себя можешь только ты сам, и только если я замечу, что меня покинул благодатный дар хоть как-нибудь делать тебя счастливым. Только тогда я нашла бы (может быть) гордость и силу, чтобы расстаться с тобой» (MWG II/10, 32).

В ночь с 11-го на 12-е случился первый кризис. Было диагностировано воспаление легких, для ухода привлекли двух медсестер. Вебер получил уколы камфары и кислород, впал в сумеречное состояние, громко говорил что-то на немецком, английском, французском и итальянском. Марианна записала некоторые произносимые в бреду фразы: «Катон: истинное есть истина», «Ultra posse nemo obligatur» (сверх возможного никто не обязан), «Мы увидим, что получится». Он простился с Эльзой и Марианной: «Мордочка, мордочка, подойди, мне, похоже, приходит конец, я хочу сказать тебе пару стихов» (MWG II/10, 38); это были итальянские стихи, Марианна не смогла их записать. В понедельник, 14 июня, наступил коллапс. Марианна записала: «Рука распухла. Врач остается здесь. Кислород, кровопускание. Понедельник вечером… во время грозы в 6½ конец. Молния осветила его лицо» (Ibid.). На одиннадцатый день после начала болезни Макс Вебер умер.

Макс Вебер банально умер. На удивление будничная смерть после такой великолепной и сумбурной жизни.

Похороны состоялись 17 июня 1920 г. на мюнхенском Восточном кладбище. Это было огненное погребение, священник не присутствовал. Отто Баумгартен, племянник Макса Вебера, который венчал их с Марианной в 1983 г. в Эрлингхаузене, был на похоронах и утверждает, что именно Марианна была против религиозной церемонии и это было ему неприятно. «Ему было больно по причине отказа от религиозной церемонии, пренебрежения всеми обычаями» (Ibid.). Религиозную церемонию заменили ритуалом произнесения индуистских гимнов, сочиненных Рабиндранатом Тагором и вошедших в его книгу «Гитанджали». Тагор в 1913 г. получил Нобелевскую премию по литературе; сколь бы ни были ценны его творения, замена традиционного ритуала ухода стихами модного писателя говорит о проблемах со вкусом у организаторов похорон.

Поминальную речь произносил друг Вебера юрист-государствовед Карл Ротенбюхер. Затем последовали обращения ректора университета и декана, Луйо Брентано произнес слово от Баварской академии наук, затем последовали речи от Общества социальной политики, Немецкой демократической партии, Студенческого совета, затем говорили студенты и ученики. Потом к богато украшенному гробу вышла вдова… В общем, нормальные богатые профессорские похороны.

Месяцем позже, 17 июля 1920 г., на траурной церемонии гейдельбергского студенчества с поминальной речью выступил Карл Ясперс. В 1921 г. урна с прахом Вебера была перенесена на гейдельбергское Нагорное кладбище (Бергфридхоф), памятник был спроектирован архитектором Арнольдом Риккертом, сыном друга Вебера философа Генриха Риккерта. Урна находится в каменном ящике, покоящемся на погребальной колонне в греческо-этрусском стиле. На сторонах могильной колонны надписи: «Нам не найти подобного ему» и «Все преходящее – уподобленье».

Первая – из «Гамлета», акт 1, сцена 2; вторая – из заключительного стиха «Фауста» Гёте.

Из огромного числа откликов на уход из жизни великого ученого надо упомянуть несколько, на мой взгляд, самых ярких. Сначала тот, что принадлежит члену так называемого кружка космистов, который был популярен в Швабинге в первые годы XX столетия, известному впоследствии философу Людвигу Клагесу. Это краткий, но очень выразительный отзыв, требующий при этом развернутого предисловия. По своим воззрениям Клагес был, что называется, мракобес и реакционер. Научный и технический прогресс, совершающийся усилиями разума, вел, по его мнению, не к совершенствованию человека и человечества, а, наоборот, к его гибели. В истории существовали три человеческих типа: доисторический человек, которым руководила душа, исторический, который руководствовался разумом, и постисторический. Мы завершаем эпоху исторического человека и живем в начале последней – постисторической эры, когда человек уже больше «не живой», он – «пустая маска» и «робот».

Ясно, что такой подход к истории человечества принципиально противоположен тому, который рисует либеральный Макс Вебер. Конечно, Вебер был осторожным человеком и его нельзя назвать историческим оптимистом. Он нигде не говорит, что триумф рационализма означает возникновение лучшего из возможных миров. Но все же в общем и целом Вебера можно считать одним из идеологов и защитников модерна – того, что, по Клагесу, следовало бы считать апофеозом исторической эпохи, эпохи разума как господина жизни. И только иногда у Вебера можно встретить моменты тревоги, как будто бы он осознает, что за фасадом прогресса разума таятся какие-то иные силы, могущие привести к власти другой тип человека. Иначе как понимать его фразу о «бездушных профессионалах и бессердечных сластолюбцах» (с. 124), в которых могут выродиться люди, гордящиеся своим разумом! Человек как «бездушный профессионал» и «бессердечный гедонист» не далеко ушел от человека, который – пустая маска и робот. Действительно, что остается от человека, если вынуть из него душу и сердце? Пустая маска и робот. А знаменитое веберовское расколдовывание, если приглядеться и немного поразмыслить, как раз и есть хирургическая операция разума по изъятию из человека его души и сердца.

Я вовсе не хочу, как говорится, подверстать Вебера к Клагесу или наоборот. Я хочу только показать, что и тот и другой глубочайше воспринимали и переживали одни и те же стоящие перед человеком проблемы, хотя и находили им разные, нет, не решения, но – объяснения. Ни у Вебера, ни у Клагеса решения нет. Решение таких проблем – это из задач не человека, а божественного провидения, если, конечно, оно существует. Прошло больше ста лет с тех пор, как писали свои работы и Вебер, и Клагес. И что следует теперь, в XXI в., думать, когда открываешь журнал со статьей на тему «этика секс-роботов» (а таких статей сейчас бездна в специальной и не очень специальной литературе), и задумываешься: авторы этих статей, а также те, кто строит и использует секс-роботов, являются ли они «бездушными профессионалами» или «бессердечными сластолюбцами», представляют ли собой они, как и те, кого они изучают и кем (чем?) пользуются, «пустые маски» и «роботов»?

Вернемся к Людвигу Клагесу. У него есть небольшая, но яркая работа под названием «Почему, поднимая покрывало Изиды, находят погибель?»[53] В основе лежит знаменитая баллада Ф. Шиллера «Саисское изваяние под покровом». Сюжет ее таков: юноша, влекомый страстью к познанию, отправляется в Египет, в Саис, чтобы у египетских жрецов узнать истину. В храме он видит странное изваяние под покрывалом. Он хочет узнать, «что под покровом этим?» Ему отвечают: «Истина. Но боги запрещают поднять покров, пока они сами его не поднимут». – «А что будет, если я подниму покров?» – «Узришь истину. Но боги запретили его поднимать!» Тогда юноша, мучаясь от того, что истина близка, хотя и запретна, ночью проникает в храм и поднимает покрывало Изиды…

Вот как интерпретирует Клагес эту историю. Почему, спрашивает он, юноша рвался поднять покрывало? Из жажды познания, проще говоря, из любопытства, поскольку между стремлением познавать и любопытством существенной разницы нет: как одно, так и другое происходит из беспокойства разума, каковой беспокоит все, чем он пока еще не обладает. Стремление к познанию есть стремление к присвоению, хотя бы даже духовному. То же, чем овладевает разум, неизбежно разрушается, теряя чары таинственности, хотя по сути как раз и являет собой тайну. То есть познание есть всегда разрушение того, что познается. Жажда духовного овладения – кощунство против жизни, жизнь мстит за это и будет мстить, пока в ходе рационалистической демистификации жизни выродившееся человечество наконец сгинет вообще. (У Клагеса стоит слово «демистификация», думаю, вместо него можно смело ставить «расколдовывание».)

Теперь второй вопрос: что же увидел юноша? Он узрел истину. Какова она – истина? Шиллер обладал достаточным вкусом, чтобы не пытаться хотя бы в двух-трех штрихах нарисовать картину увиденного, да и это вряд ли было возможно и вряд ли оказалось бы достаточно убедительным. Так или иначе в балладе говорится лишь о смысле увиденного юношей. Клагес поясняет: если проследить историю мысли, в особенности научной, во все времена или продумать до конца какую-нибудь одну проблему в научном изложении (например, что такое материя, сила, окружающий мир, душа и т. д.), вы неизбежно придете к абсолютному ничто. Юноша, одним скачком достигший цели, которой только и может достичь ум, увидел вечную смерть – пожирающее мир и пространство ничто!

Только это богиня и может показать человеку. Ум как таковой – вне жизни; для него «ничто» – просто понятие, такое же, как и «все». Только будучи отраженным жизнью, ничто являет себя, а именно как бесцельность, бессмысленность, бесплодность, разрушение и вечная ничтожность во всех отношениях. Даже сама жизнь предстает в облике не имеющего ни начала, ни конца самоуничтожения. Вот истина совершенствующегося, то есть отчаявшегося разума, выраженная мною, говорит Клагес, правда, лишь в беглом и скудном наброске. Именно эту истину в виде некого ужасного символа открыла взору юноши из Саиса кощунственно оскорбленная жизнь. Он увидел вечную смерть, вечную бессмысленность, вечное «ничто»! Как и он, то же самое найдет, в конце концов, всякий, кто избрал себе в наставники любопытство разума.

Ясно, какое значение может иметь этот изображенный Клагесом образ познания для понимания жизни и творчества Макса Вебера. Впрочем, он, Клагес, сам прояснил это в высказывании, сделанном совсем по другому поводу гораздо позже, чем этот очерк о юноше в Саисе, и процитированном Мартином Грином: «Если Вы делаете разум вашим господином, взгляд на ничто уничтожит вас, как уничтожил Макса Вебера» (MG, 77). То есть Вебера погубила надменность познающего разума и открывшееся ему ничто. Или иначе: его убил рационализм.

Еще один отклик на уход Макса Вебера, который обязательно нужно отметить. Это не одна-единственная фраза Клагеса о Вебере, за которой, правда, скрывается целое особое видение познания, мира и его будущего. Это отклик Карла Ясперса. Ясперс – совсем другой человек, он – близкий друг Вебера, перед которым преклонялся и которого склонен был считать своим жизненным идеалом. Первой попыткой подвести нечто вроде итога жизни Вебера стала речь Ясперса перед студентами Гейдельбергского университета на траурном заседании 17 июля 1920 г. В этой речи два главных пункта. Первый – фрагментарность Вебера. Прежде всего фрагментарный характер его наследия: «Мы видим множество отдельных работ. Но все это, в сущности, фрагменты. Случалось, что некоторые из его работ заканчивались замечанием: дальнейшая статья следует. Но они так и оставались последними по данной проблеме. Труды, казавшиеся доведенными до конца, указывали на то, что выходило за их пределы, требовали дальнейшей работы, и ни один из них не был полностью завершен. У него почти нет книг, кроме ранней работы по аграрной истории Рима, брошюры о бирже и нескольких выступлений последних лет в виде отдельных оттисков – больше ничего. Все остальное находится в журналах, архивах, газетах» (МВИ, 553).

Фрагментарность наследия отражает, считает Ясперс, фрагментарный характер самого восприятия, мышления и действия Вебера. «Он был готов действовать всегда, когда требовалось его участие. Всю свою энергию он вкладывал в задачи дня – то в судебный процесс, то в исполнение завещания, то в управление лазаретом в первые годы войны. В политическую жизнь он вмешивался, если считал, что может оказать помощь нации. Однако, что бы он ни делал, все это оставалось рядом отдельных поступков, которые в сравнении с его величием как человека и с тем, что способны совершать преобразователи мира, может показаться чем-то незначительным или вообще ничем. Можно ли при этом фрагментарном характере деятельности Макса Вебера воспринимать его как духовную вершину эпохи? Лишь в том случае, если в самой фрагментарности видеть положительный смысл, если верить, что наивысшее в той мере, в какой оно может быть осуществлено, необходимо должно носить фрагментарный характер» (Там же. С. 534).

Это очень глубокомысленно, но мне сильно напоминает очерк С. М. Эйзенштейна «Обезьянья логика», написанный по впечатлениям от алма-атинского зоопарка в эвакуации в годы Великой отечественной войны:

Идея фрагментарности как веберовского наследия, так и его мышления давно уже не кажется актуальной. Издание полного собрания его сочинений, речей и писем показало, что, несмотря на разнообразие его интересов и устремлений, практически во всем, что он делал, более или менее ясно проявляется центральный пункт притяжения, как полюс магнита, – объяснение происхождения современного капитализма, а значит, объяснение как хода истории человечества, так и всей нашей современной жизни. Я обозначил это термином «сверидея» (с. 224). И Вебер мог бы повторить слова Эйзенштейна, что куда бы он ни устремлялся мыслью, в отличие от обезьянки, он «иногда» (Эйзенштейн) или практически всегда (Вебер) возвращался к первоначальному предмету.

Вторая исключительно сильная черта, обнаруженная Ясперсом у Макса Вебера, – это экзистенциальный характер его философии. Вообще-то Вебер не философ, и сам Ясперс пишет, что единственное, что интересовало Вебера в философии, – это логика. Философской системы он не создавал и не хотел. Но «латентная» философия, совокупность установок, определявших личностное отношение к жизни и миру, его экзистенция делает его уникальным философом, не похожим ни на кого в мире. «Его философская экзистенция – нечто большее, чем мы способны постигнуть в данный момент. Мы должны сначала научиться видеть, сначала обрести смысл этой экзистенции. И здесь я делаю слабую попытку сказать о ней» (МВИ, 553). «В Максе Вебере мы видели воплощение экзистенциального философа. Люди обычно заняты, в сущности, лишь своей личной судьбой, в его же великой душе действовала судьба времени» (Там же. С. 555). Затем Ясперс пытается объяснить смысл веберовской экзистенции через его фрагментарность.

Это очень красивый образ, но проблема в том, что такая характеристика веберовской экзистенции требует признания сначала его фрагментарности как экзистенциальной характеристики, что нельзя считать безусловно доказанным, а нужно скорее считать сомнительным и нельзя также пройти мимо того факта, что, наверное, каждый философ, исследующий даже частный вопрос, имеет в качестве неформулируемой предпосылки своего творчества представление о безусловном и абсолютном, как, например, самое общее представление о материальном мире. Но, несмотря на эти и огромное множество других критических суждений, высказанных против речи Ясперса, а также против ее сильно расширенного варианта – к ниги Ясперса о Вебере[55], это принципиально важные и по большому счету правильные суждения. Макс Вебер – не системотворец и не отвлеченный философ, а живой человек в гуще окружающей его жизни, смысл которой он старается постичь доступными ему научными и ненаучными средствами (это если попытаться перевести рассуждения Ясперса на язык повседневности).

Еще две очень важные и крайне распространенные в восприятии публики черты образа Вебера, которые сложились не в последнюю очередь под влиянием Ясперса, – аскеза и героизм или вместе – героическая аскеза. До некоторой степени это распространение на автора или придание автору черт описываемых им персонажей. Вебер, конечно, не романист, но персонажи его штудий – пуританин, лютеранин, капиталист, харизматик, бюрократ и т. д. – так ярко смотрят со страниц, что можно предположить, что их чувства ему самому довелось пережить. Флобер ведь говорил: «Мадам Бовари – это я»; почему бы не сказать, что «пуританин – это он, Вебер», а его юношеский аскетизм вкупе с двусмысленным браком будут этому только подтверждением. При этом у пуритан аскетизм был угоден Богу, а потому служил залогом спасения души, Вебер же был неверующим, и награда за гробом ему не светила, поэтому его аскетизм был лишен телеологии, не рассчитан на счастье, на выгоду, на вознаграждение, был важен сам по себе и в этом смысле был героическим или, если с некоторыми оговорками примкнуть к Ясперсу, экзистенциальным аскетизмом. Героический аскетизм в жизни и познании – это в некотором смысле бренд Макса Вебера на протяжении многих десятилетий его посмертной славы. Этот бренд не пропагандировался им самим при жизни (а если пропагандировался, то очень косвенно), потому что если человек провозглашает важность определенных принципов, то это, строго говоря, не означает, что он сам, безусловно, им следует или что все остальные должны им следовать. Вебер был человеком достаточно терпимым, если должное или недолжное поведение партнера (в нашем случае партнерши, то есть Эльзы) не затрагивало напрямую его любовных чувств. Он вообще выработал для себя очень удобную и логически безукоризненную концепцию внеэтических сфер жизни, к которым принадлежат искусство и эротика (с. 260). В рамках эротики то, что происходит с людьми, должно рассматриваться как иррациональное влечение, как судьба, и в этом случае не работают этические категории; это по ту сторону добра и зла, этим влечениям можно следовать или не следовать, подчиняться или сопротивляться судьбе, нельзя только выдумывать мораль или право, которыми можно объяснить свое поведение как этически или юридически правильное (с. 193). И после того, как мы прочли книжку о жизненной драме Макса Вебера, которую смело можно отождествить с его любовной драмой, мы видим, что он сам следовал своей теории, и тогда возникают обоснованные сомнения как в его аскетизме, так и в его героизме при реализации высоких принципов, предполагаемых аскетической моралью. То есть ни тем, ни другим, ни аскетизмом, ни героизмом Макс Вебер в своей жизни не отличался. Впрочем, он ни к тому, ни к другому и не призывал.

Надо сказать, что этот веберовский бренд (героический аскетизм) был очень силен и авторитетен. Как-то так получилось, что, несмотря на то что выдающиеся личности всегда в центре внимания современников и публика любит компромат в широком смысле слова, романтическая сторона жизни Макса Вебера не вошла в поле зрения как современников, так и преемников. Правда, это объясняется не только и не столько «гигиеническими» правилами самого Вебера в области связей с общественностью, сколько жесткими требованиями Эльзы Яффе, которой следовало бы работать не фабричным инспектором, а специалистом по разработке легенды и обеспечению секретности в спецслужбах. Ей удавалось без особых усилий в течение десятилетий изображать брак с Эдгаром и держать в тайне любовную связь с Альфредом и Максом. Тем сильнее был взрыв возмущения и негодования, когда тайны стали выплывать наружу. И это было не потому, что Макс Вебер оказался не героем аскезы, а гедонистом, не чуждым земных наслаждений и вовсе не стражем морали. Возмущение и негодование появились потому, что на этом якобы аскетичном Вебере зиждились собственные моральные и даже теоретические доктрины и концепции многих влиятельных теоретиков, историков и учителей морали. К Ясперсу это относится в полной мере – для него Вебер был важен не только как ученый, но и как мерило правильности его, Ясперса, собственной позиции как человека и философа. Поэтому Ясперс выступал как хранитель и защитник не только теоретического, но в первую очередь морально-этического наследия Вебера.

Поскольку Вебер в трактовке Ясперса (прямо в его книге о Вебере, а также косвенно, например, в работе о типах мировоззрений) трактовался скорее как представитель бренда «героический (экзистенциальный) аскетизм», крушение кумира было воспринято Ясперсом более чем болезненно. Радкау сообщает, что в феврале 1963 г. Эдуард Баумгартен, который к тому времени занял позицию общепризнанного (после смерти Марианны, которая всецело ему доверяла) хранителя наследия Вебера и выразителя его истинных взглядов, рискнул – именно рискнул, поскольку понимал, какие тяжелые последствия для восьмидесятилетнего Ясперса может иметь это открытие, – передать ему копии нескольких любовных писем Макса (R, 854). Сказать, что Ясперс был потрясен – это ничего не сказать. С этим новым образом Вебера рухнула его картина мира. «Предательство!» – такова была первая реакция старого философа и моралиста на шокирующую новость. «Макс Вебер совершил предательство по отношению к Марианне, к самому себе, ко всем нам, знающим его образ», – цитирует его фразу известный философ Дитер Хайнрих (R, 856). Впоследствии и Баумгартен, и Эльза Яффе ознакомили Ясперса с другими письмами и другими подробностями любовной драмы Вебера, и его высказывания несколько смягчились, хотя впечатления от смены образа, кажется, преследовали его всю жизнь, «даже во сне», пишет Радкау. Он не мог утешить себя тем, что это какая-то любовная эскапада, единичное приключение, не влияющее на образ целого, – седина, так сказать, в бороду, бес в ребро. Все это стало возможным, цитирует Радкау архивные записи Ясперса, потому что Вебер встретил в Эльзе «не обычную девку, а гетеру, владеющую высшим усыпляющим дух искусством – по ту сторону добра и зла… добрую, когда ей нравилось, но внутренне твердую и готовую к любому злу… все умеющую – от простейшего коитуса до искусства прекрасного – зрелой эротической игры» (R, 857–858). Такая дьяволица, искусительница Эльза! Случилось так, что в последние годы своей жизни Ясперс вел свой внутренний диалог с Вебером, касающийся Бога и дьявола, добра и зла, жизни и смерти, причем один из беседующих давно уже пребывал в царстве мертвых.

Теперь о Баумгартене. И опять заходит речь о смерти. Радкау передает (без ссылок, к сожалению) фрагмент разговора Эльзы с Баумгартеном, относящийся к 1957 г. Эдуард Баумгартен, будучи в Гейдельберге, посетил Альфреда Вебера, намереваясь примириться с ним после некой сильной размолвки по поводу его, Баумгартена, опубликованных материалов о Максе. Но разговор сложился неблагоприятно для него, и он сильно разозлился. Тут из соседней комнаты вышла Эльза, которая, конечно, все слышала. «Что, собственно, стоит между нами? – спросила она. – Почему Вы так долго ничего больше (о нас? – Л.И.) не написали?» Баумгартен: «Потому что я считал Вас тоже виновной в смерти Макса Вебера». Он имел в виду, что Веберу приходилось разрываться между браком и любовью, между Марианной и Эльзой, и мучения от воспаления легких отягощались возникшим вследствие этого влечением к смерти. То есть любовь к Эльзе не облегчала, а, наоборот, усугубляла его страдания. Радкау полагает, что Баумгартен так же, как Ясперс, считал Макса Вебера столь высокоморальной личностью, что конфликт между страстью и долгом, грубо говоря, свел его в могилу (R, 854). Это вообще-то достаточно странное сообщение. Прежде всего странно, что местом встречи стал Гейдельберг, хотя в это время Эльза и Альфред давно уже жили в Берлине. Кроме того, племянник Вебера Эдуард Баумгартен был близок к «дяде Максу» еще при жизни последнего, а после он даже дежурил ночью перед похоронами у его гроба. Трудно даже предположить, что он был настолько мало осведомлен о характере отношений между Максом и Эльзой, что считал этот роман тягостью для Макса, усугубившей его болезнь.

Но если несколько сместить акценты, Баумгартен, оказывается, не совсем неправ. Потому что Эльза конечно же косвенно виновна в ранней смерти Макса Вебера. Но не в том смысле, как полагал Баумгартен. Дело даже не в том, что Вебер вообще довольно много думал и говорил о смерти, что его любимой оперой была вагнеровская «Тристан и Изольда» и что его страшная болезнь, казалось бы ушедшая в прошлое, все же постоянно давала о себе знать. Вебер действительно в определенном смысле был готов к смерти. В первую очередь потому, что, выбирая в самом начале 1919 г. между Мюнхеном и Бонном, то есть между любовью и «риском», с одной стороны (Мюнхен), и покоем и «ранней старостью» (Бонн) – с другой, он выбрал первое (с. 286). Риск в условиях его болезни вполне мог означать смерть, и Макс Вебер прекрасно знал, что выбирает. В общем, Баумгартен имел право сказать, что Эльза также повинна в смерти Макса Вебера в том смысле, что могла стать одной из ее причин, но повинна косвенно; Вебер выбирал свою смерть сам, и обвинять Эльзу это все равно что обвинять Вебера в его же собственной смерти.

Это две интерпретации жизни и смерти Макса Вебера. В одном случае Вебер, как юноша в Саисе, дерзновенной рукой поднял покров Изиды и увидел то, что у Шиллера, как говорит Клагес, хватило вкуса не пытаться описывать, а по смыслу – «ничто и смерть», в другом случае он дерзко «поднял покров» Эльзы Яффе и увидел то, что у нас хватило смелости попытаться описать, но по смыслу оказалось, что, в конечном счете, это тоже «ничто и смерть». И в обоих случаях причиной всего можно считать любопытство или стремление к познанию, только в одном случае – в рациональном, научном, а в другом – в иррациональном, «стрáстном» варианте.

И несколько слов о женщинах. Эльза была глубоко потрясена смертью Макса Вебера. В июне 1920 г. она писала Альфреду Веберу: «Моя голова хотела бы успокоиться, привести все в порядок и сказать тебе еще раз, чем был для меня Макс и чем в еще большей мере стал после своей смерти – необходимой частью жизни ‹…> В мире, в котором нет Макса Вебера, я не хотела бы жить. И теперь мы должны его как-нибудь сохранить и удержать живым, чтобы он все-таки был» (MWG II/10, 34). Она осталась жить в Мюнхене, даже когда Эдгар Яффе в мае 1921 г. умер в санатории от воспаления легких. Лишь в 1925 г. она переехала в собственную квартиру в Гейдельберге со своей дочерью Марианной. В Гейдельберге трое женщин – Марианна Вебер, Мина Тоблер и Эльза Яффе – жили в одном месте, как бы объединившись в память Макса Вебера и будучи не в состоянии существовать раздельно. После замужества дочери в 1931 г. Эльза переехала в Берлин, где она и Альфред Вебер сняли две соседствующие друг с другом квартиры в многосемейном доме по адресу Бахштрассе 24, где она заботилась об Альфреде до самой его смерти в 1958 г. Ни одна из женщин так и не вышла замуж.

Марианна Вебер умерла в 1954 г., Мина Тоблер – в 1967-м, Эльза Яффе – в 1973 г. в возрасте 99 лет.