Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Семироль А., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2022

К концу четвёртой пары силы остаются лишь на то, чтобы следить за передвижением полосы света над покрытой формулами доской. Когда апрельское солнце дотянется из окна до вентиляционной решётки на противоположной стене, ненавистная лекция по математике закончится. И целых четыре дня можно будет не думать о дробях, неизвестных, степенях и извлечении корней.

Худенький светловолосый подросток на заднем ряду у окна прикладывается правой щекой к нагретой солнцем парте. Прищурившись, он смотрит, как в пыльное стекло бьётся пчела. Насекомое недовольно жужжит, настырно раз за разом ударяясь о незримое препятствие. Лапки пчелы покрыты пыльцой, и кажется, что она одета в золотистые тёплые чулки. И где-то в улье её ждут с добычей…

Паренёк неслышно сползает со скамьи в проход между партой и стеной, с опаской косится на пожилого лысоватого профессора у доски. Тот настолько увлечённо повествует о величии цифр и красоте формул, что не обращает на студентов никакого внимания. Крадучись, парень добирается до окна, сдвигает раму в сторону, выпуская пчелу на волю. Под звуки улицы в аудиторию врывается свежий ветер, взметая листки серой бумаги на партах под оживлённые возгласы студентов.

– Месье Бойер! – восклицает профессор.

Подросток неохотно отворачивается от окна, улыбается, разводит руками:

– Простите, месье Сент-Арно. Пчела…

– Это важнее математики, месье Бойер? – В надтреснутом голосе звучит раздражение.

– Для пчелы – да, – со всей прямотой и честностью отвечает светловолосый парень и опускает раму.

Следующая реплика профессора тонет в дружном смехе, и учёный муж сердито машет рукой в сторону нарушителя спокойствия, стряхивая с рукава облако меловой пыли. Вскоре в аудитории воцаряется тишина, и лектор возвращается к теме занятия. Подросток садится на своё место, вздыхает и делает вид, что внимательно слушает. Но сосредоточиться на математике не удаётся. Он думает о том, какое невезение – разозлить профессора в день визита куратора.

«Будто у меня и без этого мало неприятностей, – хмуро размышляет он, подпирая ладонью левую щёку. – Сент-Арно наверняка снова заладит о неуважении будущего Советника к старшим, о том, что Университет даром тратит на меня время, а я занимаю чужое место…»

Солнце кажется по-летнему горячим. Под его лучами утихает простреливающая боль там, где покрывают левую щёку шрамы от ожогов – от внешнего угла глаза к углу рта и оттуда к шее и плечу. Надо было слушаться сестру и не болтаться в феврале без шапки. Тогда бы не застудился, и ухо бы не пришлось лечить, и шрамы бы не дёргало так долго.

«Ничего, – бодрится мальчишка. – Прогреюсь на солнышке, и всё уйдёт – как весенняя грязь с улиц. Так было уже, когда мы в море в непогоду выходили. Просто нужно тепло».

Клонит в сон. Хочется поджать ноги, обнять себя за плечи и хоть немного подремать. Вернуться туда, где море, шаткая палуба «Проныры» и строгий взгляд серых глаз Акеми Дарэ Ка.

Грифель в испачканных мелом пальцах медленно выводит на серой бумаге: «27.07.69». Подросток шевелит губами, считая про себя, и через две минуты пишет рядом с первой записью: «271 день». Обводит несколько раз. Смотрит на цифры так, будто ждёт от них чего-то.

– Задание к следующей паре списываем с доски, – повышает голос профессор. – Не забываем, что через две недели – проверочная работа. Кто записал задание, может быть свободен.

Лекторий наполняется гомоном, шуршанием четырёх десятков грифелей по бумаге, шарканьем ног. Студенты торопятся переписать с доски уравнения, наскоро сметают со столов вещи, переговариваются. Светловолосый подросток с задней парты бережно складывает вчетверо исписанный листок, прячет в пластиковый чехол грифель, закидывает на плечо старенький акриловый свитер и спускается по ступенькам лектория к выходу.

– Жиль, тебя подвезти домой? – окликает его восемнадцатилетний Кристиан Меньер.

Жиль качает головой и добавляет:

– Спасибо. Я сам.

Кристиан ему неприятен. Внешне всё хорошо, симпатичный, улыбчивый крепыш с коротко стриженными модным «дыбариком» тёмными волосами. Не вызывает доверия его стремление помочь, подвезти, подсказать на проверочной работе. Есть в поведении сына бывшего Советника что-то неискреннее. Жиль это чует, читает в хитрых насмешливых глазах молодого Меньера. Когда два года проживёшь на улице, начинаешь считывать людей без труда.

– Поехали с нами, быстрее доберёшься! – настаивает Кристиан, широко улыбаясь.

Так улыбался и Рене Клермон в те моменты, когда рядом была Акеми. Улыбка для особых случаев, чтобы все присутствующие видели. От таких улыбок Жиля тошнило. Или хотелось стать слепым.

«Поторчи-ка за дверью, малыш. У нас с Акеми разговор минут на десять…» – и улыбка. Та самая, сладкая, любезная, сочащаяся ложью.

Жиль щиплет себя за руку, прерывая воспоминания. Мимо проходят студенты, покидая лекторий. Меньера уже подхватывает под руку одна из его подружек со Второго круга, тянет за собой. Хохочет наигранно, что-то рассказывает.

Кто-то легонько дёргает Жиля за волосы, заплетённые в косу. Ему даже оборачиваться не надо, чтобы знать, кто это. Лили Ру – миловидная курносая брюнетка с густыми волосами и мелкими острыми зубками – считает, что косичка Жиля Бойера приносит счастье, и всё норовит за неё подержаться. Он сперва сердился и шарахался, но постепенно привык. Лили безобидна. И считает Жиля чем-то вроде забавной игрушки.

– Мне сегодня нужна удача, – сообщает она, неловко краснея. – Андрэ ведёт меня послушать скрипку. Представляешь – настоящую скрипку!

Жиль не представляет, но раз Лили так нужно… Он вежливо пожимает плечами, улыбается. Девушка подмигивает ему и уносится за стайкой подруг. Жиль провожает их взглядом, улыбка медленно гаснет на губах.

– Месье Бойер?

Ну да, конечно. Лектор Сент-Арно – худшее, что есть для Жиля в Университете. «Сейчас попросит остаться», – вздыхает студент про себя.

– Думаю, ваш куратор уже прибыл, – медленно, словно по привычке диктуя лекцию, произносит профессор. – Прошу вас пройти за мной в кабинет декана.

Поникнув головой, юноша послушно плетётся за месье Сент-Арно по коридору, то и дело натыкаясь на студентов.

– Э, глаза потерял? Смотри, куда прёшь! Осторожно! – несётся то справа, то слева.

Можно было бы удрать. Вполне. Казалось бы, никто не держит. Беги себе, Жиль, двери в конце коридора открыты. И – к морю на обшарпанном красном гиробусе. Или…

– Двести семьдесят один, – тихо шепчет Жиль и переступает порог кабинета декана.

Ему не впервой бывать здесь, но он всякий раз благоговеет перед обилием книг в шкафах за стеклянными дверцами. Их несколько сотен – стоящих плотно, корешок к корешку, в потёртых и потускневших от времени переплётах, едва ощутимо пахнущих, будящих воспоминания о доме. Голова кружится, если вдуматься, сколько знаний хранят эти книги. А если это ещё и истории…

«Когда-нибудь решусь, – думает Жиль, скользя взглядом по книжным шкафам. – Подойду и посмотрю, о чём эти книги. Не может быть, чтобы это были только учебники. Столько наук в мире не наберётся».

Деликатное покашливание заставляет подростка оторваться от созерцания библиотеки и торопливо поздороваться с сидящим за столом деканом – мужчиной лет сорока с обманчиво мягкой улыбкой. Уж кому, как не Жилю, знать, каким строгим может быть месье Лабранш.

– Присаживайся, бессовестный прогульщик, – качает головой декан и указывает Жилю на скамейку перед своим столом. – Месье Сент-Арно, позвольте представить вам месье Канселье – куратора Жиля Бойера.

– Здравствуйте, – вздыхает Жиль, пряча в полупоклоне полный тоски взгляд.

Начальник полиции Артюс Канселье приветствует воспитанника вежливым кивком, пожимает руку профессору математики. Жиль забивается в дальний угол скамьи, опускает голову и замирает. Знает, что от общения куратора с Сент-Арно глупо ждать чего-то хорошего.

– Ну что ж, – начинает декан. – С вашего позволения, поговорим о деле. Так как я весьма заинтересован в успеваемости месье Бойера, я отслеживаю её по всем предметам. Результаты меня удивляют. Наш юный студент демонстрирует феноменальную память, высокую способность к усвоению материала. И категорическое нежелание учиться.

Канселье сдержанно хмыкает. Жиль делает вид, что в мире нет ничего интереснее грязи под ногтями.

– Месье Лабранш, скажу больше! – напористо встревает Сент-Арно. – У него нет никаких способностей к математике! Абсолютно! Худший студент в группе, месье декан! Либо слишком юн, чтобы понимать царицу наук, либо просто необучаем.

– Необучаем? – усмехается декан Лабранш.

– Совершенно! Ни одной сданной проверочной работы! – кипит профессор. – На лекциях спит, прогуливает…

– Жиль, покажите мне, что записали сегодня, – строго требует Лабранш.

– Я забыл листок в лектории, – еле слышно отзывается подросток.

Канселье ловким движением вытаскивает из-под ладони Жиля сложенный листок и спрашивает:

– Этот?

– Отдайте! – вскакивает с места мальчишка, но поздно: листок ложится на стол перед деканом.

Лабранш разворачивает волокнистую серую бумагу, рассматривает, хмурится.

– Что значат эти даты? – спрашивает он.

Жиль молчит, стиснув зубы.

– Двести семьдесят один день – это что? Месье Сент-Арно, это ответ на задачу?

– Это чёрт знает что! – фыркает математик.

Канселье заглядывает в листок, раздумывает секунду, кивает сам себе, подходит к Жилю, кладёт руку ему на плечо, пожимает ободряюще.

– Месье Бойер, – строгим голосом окликает декан, – вы понимаете, что Советнику без образования нельзя? У нас уже был разговор на эту тему в январе, верно?

– Верно.

– Вас зачислили в студенты по результатам вступительного экзамена. Мой друг Ксавье Ланглу убедил меня в том, что вы очень способны. Сказал, что сам вас готовил по школьной программе. Результаты экзамена на знание языка и математики, способности к логическому мышлению и поиску нестандартных решений были великолепны. Если бы я не находился с вами рядом во время тестирования, я бы сказал, что это писали не вы.

Лабранш делает паузу, вглядывается в листок бумаги перед собой.

– Двести семьдесят один день – это сколько недель?

– Полных тридцать восемь, – отвечает Жиль, не задумываясь.

– Часов?

– Шесть тысяч пятьсот семь.

– Неверно! – качает головой декан.

Жиль поднимает на него взгляд, полный тихой, сдержанной ненависти, понятной лишь Артюсу Канселье.

– С двух часов дня двадцать седьмого июля прошлого года до сего момента – ровно шесть тысяч пятьсот семь часов, месье Лабранш, – сдавленно произносит подросток. – Я могу извлечь из этого квадратный, кубический корень в уме, поделить на любое число, будь оно целым или дробным. Здесь, при вас, не пользуясь счётами и записями. Но не хочу и не буду. Я не хочу получать образование только потому, что оно должно быть у выходца из элиты. Это не делает меня лучше или хуже, месье декан. Месье Сент-Арно неоднократно говорил, что я занимаю чужое место. Я согласен. Я не хочу учиться. Я не хочу становиться Советником. Мне это не нужно.

– Так, успокойся! – Руки начальника полиции стискивают тощие мальчишкины плечи. – Замолчи немедленно. Месье Лабранш, я прошу извинить моего подопечного. Подросток, возраст бунтарства.

Декан понимающе кивает.

– Месье Сент-Арно, я прошу прощения и у вас, – ровно и вежливо продолжает Канселье. – Уверен: будущий Советник Бойер возьмётся за ум и проявит себя в математике с лучшей стороны.

Жиль вскакивает, хватает со стола декана листок и выбегает в коридор. Спустя несколько минут начальник полиции Азиля находит юного Бойера сидящим под колонной в вестибюле.

– Вставай. Шагай в машину, – распоряжается Канселье. – Речи о твоём отчислении не идёт. Особенно после того, как ты отмочил этот фокус с числами.

– Валите в жопу! – злобно огрызается Жиль и получает звонкую затрещину.

– После вас, месье Бойер! – ехидно комментирует Канселье. – Не нравится учиться? Мыть полы в лекториях приятнее?

Жиль вспыхивает до корней волос. Откуда Канселье знает, чем он подрабатывает?

– Да, приятнее! Я хочу помогать отцу Ланглу, хочу работать, а не тратить время зря в компании элитариев! – вопит подросток. – Не нужна мне ваша учёба!

Канселье хватает его за ухо, заставляя подняться. Пинком гонит к выходу на улицу. И только за дверью, убедившись, что никто не наблюдает за ними, он хватает Жиля за свитер на груди и тихо, чётко говорит:

– Ты будешь учиться. Ты дал слово отцу Ланглу – это раз. И два: только будучи Советником ты сможешь помочь той, чьи дни ты считаешь на лекциях по математике. Влюблённый уличный пацан ничего не изменит для неё, запомни. Но человек, стоящий у власти, – сможет. А теперь приведи себя в порядок и шагай вперёд. Мадам Вероника просила привезти тебя домой. Велосипед твой где? Забирай, привязывай к крыше машины, и поехали.

Жиль послушно идёт туда, где на площадке за Собором студенты Второго круга оставляют свой нехитрый транспорт. Канселье провожает его строгим взглядом и словами:

– Дай тебе бог не только ума и верности, но и хоть немного смирения, юный Бойер…

– Где ты был?

Ей очень хочется кричать. Хоть раз в жизни устроить настоящую истерику, но она держит себя в руках. Нельзя. Ксавье как-то сказал, что доверие подростка – стекло. Бьётся безвозвратно. Склеить можно, но трещины будут бросаться в глаза, исчезнет прозрачность.

– Жиль, пожалуйста…

– Я дома, ну чего ты?

И улыбается. Глаза довольные, в волосах цементная пыль, свитер безнадёжно испорчен, мешковатые штаны на коленях изорваны в клочья. В исцарапанных руках мальчишка бережно держит маленький свёрток.

– Тебя избили? – тихо спрашивает Вероника, присаживаясь в кресло.

– Не! Ты прости, что я задержался, Веро. Я сейчас вымоюсь и вернусь, хорошо?

Он бережно кладёт на стол маленький свёрток и убегает на второй этаж, оставляя на полу грязные следы. Вероника разворачивает тряпицу и с недоумением рассматривает жёлтую чайную чашку. Чашка не новая, пыльная, с сеткой трещин внутри и покрытым копотью боком.

«Что это? Зачем? Где его носило до позднего вечера? – с тоской глядя на чашку, думает Вероника. – Чем он живёт там, за порогом дома? Что с ним происходит? Мой самый родной человек страшно далеко от меня, даже когда я касаюсь его. Так быть не должно. Но как это изменить?»

Она проходит на кухню, щёлкает выключателем, ставит на электроплиту старенький чайник с эбонитовой ручкой. Достаёт из холодильника сыр, замороженные овощи, варёную курицу. Можно было бы разбудить Ганну и попросить приготовить Жилю ужин, но сейчас ей хочется это сделать самой. Мама Вероники никогда не готовила сама, всё доверяла слугам. Но юная мадам Каро, привязанная к няньке Ганне как к единственной в новой семье по-настоящему родной душе, привыкла много времени проводить на кухне. Так и переняла постепенно нянюшкины кулинарные хитрости.

Пять минут спустя в кухню заглядывает Жиль, привлечённый шкворчанием сковороды и запахом еды. Мокрые волосы встрёпаны полотенцем, одет парнишка в старые пижамные штаны.

– А что тут готовится? – любопытствует Жиль и косится в сторону электроплиты.

– Ужин для голодного братика, – весело откликается Вероника. – Скорее за стол!

Жиль послушно усаживается, ставит перед собой жёлтую чашку. Смотрит на неё как одурманенный, по лицу блуждает улыбка. Вероника перекладывает в тарелку курицу и жареные овощи с сырной корочкой, несёт еду на стол. Садится напротив, подпирает щёку ладонью:

– Что это за артефакт, расскажешь?

– Артефакт? – переспрашивает Жиль, быстро расправляясь с пищей.

– Ну… старая вещь, – поясняет Вероника.

Мальчишка бережно проводит по ободку чашки пальцами, задерживает руку над ней.

– Это очень дорогая вещь. Не такая уж она и старая, но очень ценная. Веро, если бы ты знала, куда я за ней лазил! Я расскажу, если ты обещаешь меня после этого не бить.

Его глаза сияют таким восторгом, что сестра торопливо кивает.

– В Третьем круге есть здание, которое пожрал лёд. Заброшенное, всех оттуда переселили. Веро, я залез на самый верх, туда, где всё разрушено! Прости за испорченные шмотки, но… я должен был однажды это сделать. Я несколько раз пытался, и сегодня получилось! – Он вглядывается в лицо Вероники, и его ликование сменяется растерянностью: – Что?

Вместо ответа она тянется через стол, берёт брата за руку, разглядывает покрывающие кожу ссадины. Встаёт, обходит вокруг, рассматривает его спину. Обнимает за плечи, целует над ухом.

– Жиль, ты весь ободранный. Даже поясница. Милый, мне так хотелось бы за тебя порадоваться, но я с трудом удерживаюсь от слёз. Мне страшно думать о том, чем это могло закончиться. Мой храбрый, ловкий, отважный… зачем ты так рисковал? Стоила бы эта чашка твоей жизни?

– Стоила, – отвечает он уверенно.

Вероника задумчиво перебирает мокрые пряди его волос. Что значит для него эта чашка? Он бы не полез ради трофея туда, где всё может рухнуть в любой момент. И на спор не стал бы. И если пытался не раз…

– Жиль. Чья это вещь?

Брат оборачивается, ловит её взгляд. И Вероника по выражению его лица уже знает, что сейчас услышит.

– Акеми. Она очень любит эту чашку. Веро, я точно знал, что найду её там. Она в огне уцелела и при обрушении крыши тоже…

Молодая женщина вздыхает и отходит к плите. Выключает конфорку под посвистывающим чайником, снимает его, перехватив ручку кухонным полотенцем. «Надо что-то сказать, обязательно надо. Слова, нужные слова, где же вы? – лихорадочно бьётся в голове. – Это мой родной человек, ему нужна поддержка, он ждёт от меня одобрения, но я не могу! Это сильнее меня, я не хочу лицемерить и лгать!»

– Чай будешь? – спрашивает она, не поворачиваясь.

Ответа нет. Лишь тихо цокают по фарфоровой тарелке зубцы вилки. Вероника стоит, держа на весу чайник, смотрит, как завитушки белёсого пара покидают изогнутый носик. В детстве они с братом любили зимой выносить чайник на крыльцо и наблюдать за паром. Веронике чудились в нём и восточные джинны, и жутковатые многоголовые змеи, и оперение сказочных птиц. Жиль был совсем мал и верил всему, что рассказывала сестра.

– А помнишь джинна, который насылал на нас из чайника плохие сны?

– Помню. Он поселялся там, когда родители ссорились, – отвечает Жиль с грустинкой. И добавляет: – Веро, я понимаю. Ты не обязана её любить.

Чайник опускается на металлическую подставку. Вероника пожимает плечами. «Ты прав. И тебе от этого плохо», – печально думает она. Лёгким ветерком на затылке ерошит волосы: это Жиль подкрался сзади и подул. Веро быстро опускает руки вдоль туловища, но поздно: брат пробегает пальцами по её рёбрам, щекочет.

– Ой, перестань-перестань! – шепчет она, пытаясь вырваться из его рук. – Прекрати, я сейчас завизжу! Амелию разбудим!

– Улыбнись – и я перестану, – просит Жиль.

Ей всё же удаётся вывернуться и отпрыгнуть в сторону. Вероника переводит дыхание, поправляет растрёпанные волосы. Улыбается – светло и уютно, как и хотел Жиль.

– Ты точно на меня не дуешься? – спрашивает он.

– О, да я отомщу! Я тебе крошек в кровать насыплю! – пафосно воздевает руки молодая женщина. – Или в туалете запру!

Жиль с усмешкой тычет ей пальцем в макушку:

– Какая же ты маленькая…

– Это просто ты высокий вырос, – возражает Вероника и смущённо добавляет: – И я никак к этому не привыкну.

– Ты меня простишь за свитер, штаны и рубашку? – виновато спрашивает брат.

– Конечно, подлиза… Что? Ты и рубашку порвал?! Жиль, нам завтра к Роберам на обед, а на тебе вещи просто не живут! Рубашка была одна из лучших папиных, – сокрушается молодая женщина. – Так. Быстро в кладовую, будем искать тебе хоть что-то, кроме этих пижамных штанов!

Пока Вероника энергично двигает тюки с тряпьём, Жиль сидит на стремянке в глубоком унынии.

– Ну вот что не так? – не выдерживает сестра, вороша очередной мешок с отцовскими вещами.

– Думаю о завтрашнем обеде. Тухляк.

– Прекрати ругаться! – строго сдвинув к переносице светлые брови, распоряжается Вероника. – Веди себя по статусу, юный Бойер!

– Что – и дома?! Веро, ну…

Она яростно швыряет в него отцовским жакетом и обещает:

– Ещё одно уличное словцо – и по губам! Ты когда-нибудь слышал, чтобы Ксавье так ругался?

Жиль закидывает руки на перекладину над головой, повисает на стремянке.

– Веро, Учитель – человек Бога. А я в какой только жопе не…

– Жиль!!! – рычит сестра. – Услышу хоть что-то подобное в гостях – запру дома и заставлю учить стихи классиков!

– Вот и буду молчать! – отрезает подросток и вскипает: – Думаешь, мне охота идти туда, где все только едят, пьют, натянуто улыбаются? Тебе самой-то уютно там? Легко поддерживать разговоры о том, какое милое колечко у одной дуры, красивая причёска у другой и какой божественный суп сварила служанка третьей? Лицо потом не болит столько времени улыбку держать?

С охапкой вещей в руках Веро подходит к стремянке, смотрит на брата снизу вверх. Внешне спокойная, но Жиль точно знает, что она может долго терпеть, а потом залепить такую затрещину, что в ушах звенеть будет.

– Значит, так, – коротко выдохнув, произносит Вероника. – Первое: я от улыбки не переломлюсь. Второе: ради моей маленькой семьи я буду часами выслушивать о причёсках и кольцах. И третье: это Ядро, Жиль. Если ты не выходишь в люди, не общаешься – ты никто. Слезай. Иди в комнату и меряй вещи.

Он повинуется, бурча под нос:

– Я тут куда большее никто.

– Да конечно! Ты хоть раз попробуй вжиться в этот круг, брат!

Вероника суёт ему в руки вещи, закидывает за плечо растрёпанные волосы.

– Учись общаться с теми, с кем тебе предстоит работать. Будешь строить из себя чужака – всю жизнь им и пробудешь! – заканчивает она строго и выпроваживает брата из кладовки.

Он возвращается в свою комнату и швыряет ворох одежды на диван. Подходит к окну, в сердцах распахивает его, впуская в спальню вечернюю прохладу. В саду шумит молодой листвой ветер, и если закрыть глаза, чудится, что где-то рядом море.

«Если бы не Веро, никаким чёртом бы меня сюда не заманили, – думает Жиль. – Здесь тоскливо. Отвратительно. Тебя щупают глазами, оценивают, обнюхивают, как крысы, готовые укусить. Права Акеми – это мерзкое место. Я не хочу быть здесь. Лучше голодать и не знать, где заночуешь, но быть свободным. Но здесь моя Вероника. И малявка, которая мне дорога. И ради них я должен… Я должен. Сколько я тут выдержу? Не знаю. Но пока силы есть и я помню, ради кого я тут, – я должен своей семье. Веро в этом права».

Он бросает взгляд на сваленные на диване вещи, и на губах появляется хитрая улыбка.

– А вот носить то, что мне вздумается, мне никто не запретит, – повеселевшим голосом говорит сам себе Жиль. – Папе эти шмотки уже не нужны, и никто не мешает мне их поменять на рынке. Тем более что они мне велики и не по росту.

Мальчишка сворачивает пару рубашек и брюк, заталкивает их в сумку, с которой ездит в Университет. Берёт с прикроватного столика будильник, заводит его на шесть. Садится за письменный стол, старательно выводит что-то на клочке бумаги, перечитывает написанное, решительно кивает и на цыпочках выходит в коридор. У спальни Вероники Жиль останавливается и осторожно подсовывает бумажку под дверь. Тут же полоска света, пробивающаяся из-под двери, тускнеет, и на пороге появляется Вероника в ночной сорочке. Она ловко хватает Жиля за руку, обнимает.

– Я тоже тебя люблю, братик, – улыбается она. – Но ругаться не разрешаю!

– Я и не собираюсь, – бормочет слегка придушенный Жиль и про себя добавляет: «Вот прям сейчас – не собираюсь».

Пожелав друг другу доброй ночи, брат и сестра Бойер расходятся. Жиль прихватывает из своей комнаты одеяло, подушку и будильник и поднимается на чердак. Здесь приятно пахнет сухими травами и слышно, как дышат во сне деревья в саду. Он устраивается в сломанном кресле, завернувшись в одеяло, и проваливается в зыбкий тревожный сон, в котором бесконечно падает со стола жёлтая чашка и летит двенадцать этажей вниз…

– Откуда элитарские шмотки спёр, а, дружок?

Хитроглазый невысокий меняла с ухмылкой косится на Жиля, перебирает разложенные перед ним на ящике вещи. Поглядывает на его белёсый от цементной пыли свитер, украшенный дырами с кулак, и рваные штаны, сквозь прорехи которых видны стёсанные колени.

– Спёр бы – не принёс бы сам. Не дурак. Берёшь?

– А беру! – решительно кивает меняла. – Тебе что надо-то?

– Свитер. Куртку лёгкую с капюшоном. Водолазку, – перечисляет Жиль. – Две пары штанов. Одни покороче, чтобы за велосипед не цеплялись, вторые… не, вместо вторых комбинезон. Вон тот, буро-зелёный.

Продавец выкладывает перед Жилем подобранную одежду, тот прикладывает вещи к себе, широко улыбается. Забирает две пары штанов, уходит за наспех установленную ширму мерять. Возвращается довольный, по пути выхватывает из кучи вещей безразмерную футболку:

– Тоже беру. В расчёте?

Меняла сгребает принесённые Жилем отцовские вещи, демонстративно рассматривает их по одной ещё раз. Жиль равнодушно заталкивает в сумку бóльшую часть вещей, сбрасывает старый свитер, надевает водолазку и куртку. Замечает, что на него глазеет продавщица кукурузных лепёшек и сладкого кипятка, накидывает на голову капюшон и идёт на выход с рынка Третьего круга, толкая перед собой велосипед. Прошлый год научил его бояться быть узнанным.

«Ладно ещё, когда натворил что-то и тебя полиция ловит, – думает Жиль, пробираясь между людьми, меняющими вещи и купоны на еду и наоборот. – Но когда тебя начинают хватать за руки незнакомцы и требовать чуда…»

Задетая неосторожным прохожим, с колченогого стола перед Жилем падает пластиковая коробка с початками варёной кукурузы. Парнишка ловко подхватывает её у самой земли и тут же получает оплеуху и пронзительный женский вопль:

– А ну верни, вор!

Он молча ставит контейнер на прилавок, уворачивается от второй затрещины. Торговка орёт, призывая на голову Жиля всяческие несчастья, а он проталкивается сквозь толпу дальше. Улыбается: не хватает ему этой суеты, жуликоватых менял, визгливых тёток, у которых уличные мальчишки считаются исчадьями преисподней. «Дура, – ухмыляется Жиль. – Захоти я что-нибудь украсть – ты бы и не заметила. А как спас твой товар – так вор. И всё равно ты честнее многих из тех в Ядре, кого я знаю».

Часы на стене между секторами позади рынка показывают девять. Жиль прикидывает: на дорогу от дома до Третьего круга он потратил два часа. Не особенно и спешил. Если сделать небольшой крюк и покрутить педали побыстрее, в Ядре он будет самое позднее в полдень. Как раз хватит времени привести себя в порядок и в очередной раз повиниться перед Вероникой за отсутствие.

«А потом в гости», – вздыхает Жиль.

На выходе с рынка он садится на велосипед и едет к КПП между секторами. Оттуда по прямой к воротам Второго круга. Дорога хорошая, ни кочек, ни выбоин. Бетон надёжен и гладок, тут можно и разогнаться, не боясь, что от старенького велосипеда что-то отвалится. Жиль отпускает руль, раскидывает руки в стороны, прикрывает глаза. Дорога впереди свободна, можно несколько секунд насладиться ощущением полёта. Словно нет незримых поводков, условностей, обязанностей… Чистый восторг. Амелия чувствует то же самое – и это удивительно роднит их с Жилем.

«Хорошо тебе, малышка, – думает он. – Ты пока абсолютно свободна».

От ворот КПП мальчишка едет по берегу Орба, минуя Собор, затем городской парк. Дорога раздваивается, Жиль проезжает поворот на жилой квартал, держится стены, разделяющей Второй и Третий круги. Лёгкость и ощущение свободы покидают его, уступая место нарастающей тоске и тревоге. Так происходит всякий раз, когда он приближается к городской тюрьме.

Тюремная ограда кажется бесконечной. Удивительно, каким отвратительным может быть самое крупное здание в Азиле. Или Ось всё же больше?

«Обе дрянь», – ставит точку в размышлениях Жиль.

У тюремных ворот он спешивается, подходит к окошку пропускного пункта, стучит.

– Опять ты? – скучно спрашивает пожилой охранник, завидев мальчишку.

Жиль молчит, старается не показывать раздражения. Знает, что ему скажут дальше. Но всякий раз надеется ошибиться.

– Посещения Акеми Дарэ Ка запрещены, – зевает охранник. – Если ты её родственник – пиши прошение на имя начальника тюрьмы в соцслужбе. И если ты забыл, то передачи не от родственников тоже запрещены. Иди уже отсюда!

Подросток отходит от ворот, пробегает метров тридцать вдоль ограды, переходит дорогу, останавливается на обочине и встаёт лицом к зданию тюрьмы. Восточное крыло, четвёртый этаж – это всё, что ему удалось выяснить о том, где содержат Акеми. Иногда охрана бывает благосклонна к светловолосому пареньку, который приходит к воротам вот уже двести семьдесят третий день.

– Акеми! – кричит Жиль так громко, как может. – Акеми, я здесь!

В ладони круглое зеркальце, утащенное ещё осенью из комода Вероники. Он вскидывает руку, ловит солнечный луч и отражает его в сторону узких окон четвёртого этажа тюрьмы.

– Акеми!

Солнечный зайчик мечется от одного запылённого стекла к другому, направлять его так трудно. Ещё труднее ровно удерживать зеркало больше двух минут. Медленно-медленно поворачивать кисть руки, ведя пятнышком света по окнам…

– Акеми!

Вероятно, она и не слышит, если окно закрыто. Отсюда не видно, есть ли там форточки. Стёкла могут быть такими толстыми и грязными, что отражённый лучик солнца может и не проникнуть внутрь. А охранник мог соврать, и её камера вовсе не здесь.

– Акеми!..

Голос срывается, бессильно опускается рука, держащая зеркальце. «Прекрати! – приказывает себе Жиль. – Всё не так! Она слышит меня, она видит моё солнце. Она знает, что я её жду. И не смей даже думать иначе!» Медленно бредёт через дорогу обратно.

– Я завтра приду, – обещает Жиль Бойер тюремной ограде. – Как всегда.

Он кладёт обе ладони на бетонную стену, с силой толкает, ощущая ладонями и кончиками пальцев каждую выемку и шероховатость. Маленький ритуал, всплеск отчаяния и чего-то вроде надежды. Плевок в пыль у ворот как завершение.

– Что, Акеми мама гулять не пускает? – ехидно несётся вслед. – Или муженёк под бок подгрёб?

До поворота Жиль идёт, гордо распрямив спину и не оборачиваясь. И лишь свернув за угол, бросает велосипед, садится на обочину и закрывает лицо ладонями:

– Китаи шимасу[3]…

Лёгкий ветер обдувает ему затылок. Будто кто-то поглаживает. Кто-то, по чьим прикосновениям Жиль немо, жутко тоскует. Хочется закутаться в воспоминания, как в мягкое одеяло. С головой накрыться, уйти в прошлое. Но сейчас это непозволительная роскошь. Надо ехать домой.

Дома бледный вид и умоляющее «мне как-то не очень хорошо» не убеждают Веронику в том, что брата надо оставить в покое. В Жиля вливают чай на каких-то нянюшкиных травках, заставляют расчесать волосы (косичку Вероника заплетает ему сама, это её привилегия) и переодеться. Когда брат выходит в прихожую в мешковатом комбинезоне и в очередном безразмерно-растянутом свитере, у сестры опускаются руки.

– Я же тебе вчера нашла вещи, – в отчаянии напоминает она.

– Они мне коротки и широки, – пожимает плечами Жиль.

У ворот сигналит электромобиль – Роберы прислали за гостями личного шофёра. Вероника вздыхает и первая выходит из дома. За ней следует дочь, одетая в пышное платье малахитового цвета, и сосредоточенный тихий брат.

– Ты похож на садовника, – комментирует девчушка внешний вид Жиля. – И я тоже хочу столько карманов в штанах!

– Я тебе по секрету скажу, – подмигивает он, подсаживая её в машину. – На самом деле я и есть садовник. Никому не говори.

У Роберов Жиль сразу же забивается в угол дивана в гостиной – подальше от стола, за которым шумно общаются гости и хозяева. Ему хочется есть, но нежелание хоть на мгновение оказаться в центре внимания сильнее голода. Он сидит и наблюдает, как сияет его сестра, которой дали подержать маленького сына погибшего Советника Робера, как ползают под столом Амелия и чей-то мальчонка лет пяти, как курят на крыльце дома пожилой месье Робер и теперь уже бывший Советник Лефевр и как сидящая за столом спиной к Жилю Люси Кариньян трогает пальчиками босой ноги лодыжку Сельена Лефевра. Последних двоих считают лучшей юной парой Ядра: оба светловолосы, одинаково обворожительно улыбаются, всегда роскошно одеты и вечно собирают восхищённые взгляды.

– Привет, Жиль. – Рядом с ним присаживается Софи Робер. – Замечательные на тебе штаны. Ты чего тут один?

Пожалуй, Софи – одна из немногих элитариев, не вызывающих у Жиля неприязни. Даже невзирая на то, что она сестра Бастиана Каро. Она не пристаёт с вопросами, не пытается втереться в доверие. Она хорошенькая: приятно-округлые формы, яркие губы, живой взгляд карих глаз, задорный смех. С ней уютно и просто общаться. И Жиль очень сочувствует молодой вдове Робер. Он видел, как убили её мужа. И только спустя полгода понял, что Пьер Робер был очень неплохим человеком.

– У вас очень уютный диван, мадам Робер, – улыбается он. – Он меня не отпускает.

– Пойдём за стол? – предлагает Софи и мягко берёт его за руку. – Обед сегодня на редкость вкусен и разнообразен. У нас повар, которым можно гордиться.

«Ур-р-р-р-р-р…» – предательски подаёт голос пустой желудок юного Бойера. Софи качает головой:

– И не говори мне, что не голоден. Идём. Сядешь рядом со мной?

Приходится согласиться. Обижать Софи не хочется. Он следует за ней, поглядывая на Веронику, укачивающую маленького Мишеля. Вероника что-то говорит младенцу, улыбается так нежно, что Жиль невольно улыбается в ответ. «Их с Ксавье сыну было бы уже полгода. И даже чуть больше», – вспоминает мальчишка и снова грустнеет. Он садится возле Софи, коротко здоровается с присутствующими и снова ищет взглядом сестру.

– Жиль, тебе картошки или овощного рагу? – интересуется Софи, наполняя его тарелку салатами, мясом, соусом.

– Какая же она сейчас счастливая… – невольно вырывается у него.

– Кто – картошка? – удивлённо спрашивает молодая женщина, но, проследив его взгляд, смущённо поправляется: – Извини! Да, Веро очень идёт материнство. Я попросила её быть крёстной Мишеля.

Наступает очередь Жиля глядеть на собеседницу с недоумением.

– Мне кажется, ей будет приятно, – отвечает Софи на его немой вопрос. – Хочется сделать что-то, что поможет ей поскорее забыть всё то горе, что она вытерпела от моего брата. Она нравится мне, Жиль. И мне не хочется, чтобы она чувствовала себя одиноко.

– Месье Бойер, если не секрет: на что живёт ваша семья? – спрашивает пожилой невысокий толстячок, сидящий напротив Жиля. – Много ли слуг в доме?

– Живём на средства, которые Каро выплачивает после развода, – ледяным тоном отвечает Жиль, глядя поверх головы собеседника. – С хозяйством справляемся. С нами наша нянюшка и Матье, рабочий.

– Так Вероника же собирается устраиваться работать! – восклицает сухенькая миниатюрная мадам Робер – свекровь Софи. – Мы договорились, что по утрам наш шофёр будет отвозить её во Второй круг. Мадам Бойер, я правильно поняла, что вы будете обучать детей чтению и счёту?

– Да, всё верно, – радостно откликается Вероника. – Я провела несколько пробных уроков, и меня взяли преподавать в школе при Соборе.

Гости за столом смотрят на неё так, будто молодая мадам призналась при всех, что всем деликатесам предпочитает крысятину. Жилю нестерпимо хочется закрыть её собой от этих брезгливых взглядов. И почему она ничего ему не сказала о том, что собирается подрабатывать? Или он такой невнимательный, что забыл?

– А что не так? – громко спрашивает Жиль. – Есть какой-то закон, по которому женщины в Ядре работать не могут? Если я хорошо усвоил историю создания Азиля, город разрабатывали семьдесят две женщины-учёные. И я уверен, что на них никто не пялился с презрением. Ими восхищались.

Старший Лефевр незаметно толкает сына в бок локтем и, когда Сельен слегка склоняет голову, шепчет:

– Этот опаснее Ники Каро. Не возьмём в оборот сейчас – в Совете будет слишком поздно.

Сын кивает, встряхивая косо остриженной чёлкой, и Антуан Лефевр говорит, обращаясь к Жилю:

– Месье Бойер, вы пока очень юны и слишком долго взращивались в неподобающих условиях. То, что женщины Ядра не работают, это не блажь, а их привилегия. У нас принято, что семью содержит мужчина, а мадам хранит домашний очаг. И мне очень жаль, что в одной из наших семей мужчин не оказалось. В таком случае женщине с ребёнком было бы лучше вернуться в дом мужа, а не играть в независимость.

Договорив, он возвращается к приёму пищи. Жиль вспыхивает до корней волос, тут же бледнеет. Софи Робер хватает его за руку, не давая встать из-за стола.

– Тише-тише… – просит она шёпотом, склонив голову, чтобы никто не увидел. – Просто не реагируй.

Гости сдержанно шумят, как кажется Жилю – одобряя слова Лефевра. Вероника негромко воркует над сыном Софи, лицо её безмятежно и невозмутимо. Но когда они с Жилем встречаются глазами, он понимает, что сестра оскорблена до глубины души.

В этот момент в гостиную из коридора влетает растрёпанная Амелия в сопровождении всё того же мальчишки лет пяти и, сияя, выпаливает:

– В кабинете месье Пьера железная коробка пикает и бормочет! Мам, я честно, только ручку покрутила, а она заругалась!

Робер-старший и Софи обмениваются ошарашенными взглядами, оставляют гостей и почти бегом спешат туда, где стоит радиоаппаратура, которая безмолвствовала до сего момента почти полвека.

Город лихорадит. Кажется, в Азиле не осталось ни уголка, куда не проникла бы новость. «Мы не одни!» – кричат заголовки газет. Об источнике сигнала каких только предположений не выдвигают. В Университете разгорячённые известием студенты даже на занятиях по математике спорят, обсуждают, строят догадки.

– А могла и аппаратура засбоить! – сердитым шёпотом на весь лекторий отстаивает свою позицию Кристиан Меньер. – Дети крутанули что-то – и проскочила старая запись сигнала.

– Бред! – качает кудрявой головой Фабрис Русси с соседнего ряда. – Умные взрослые до них крутили и ничего не выкрутили? Сигнал пробился, это не остаток записи!

– А может, нет там никого? Ну, там, откуда сигнал пришёл. – Люк Марион, как обычно, настроен скептически. – Аппаратура сама посылает импульс, а люди померли давно…

Жиль не участвует в общем обсуждении. Сидит на задней парте у окна, подперев ладонью левую щёку, и решает задачки для Лили Ру. Лили в математике была кандидатом на отчисление, и Жиль потихоньку вызвался помочь. С блоком из десяти лёгких заданий девушка справилась сама, а в средних запуталась.

«Ничего сложного, это всего лишь цифры, – думает Жиль, вчитываясь в предпоследнюю задачу. – И в примерах они труднее, а тут просто надо себе представить, о чём идёт речь. Их легче понять, чем людей…»

Лили сидит на другом краю лектория и хмурится. Её подруга Рашель пишет ей записки на клочках бумаги и кидает на парту, когда лектор отворачивается. Лили читает их, нервно пишет ответы, передаёт через четыре парты вверх Рашель. Жилю кажется, что Лили поссорилась со своим парнем.

Бойер настолько погружается в решение задачки, что не замечает, как заканчивается лекция. Лишь только когда кто-то отвешивает ему подзатыльник, Жиль вздрагивает и озирается по сторонам.

– Кто последний уходит, тот моет полы! – кричит, сбегая по ступенькам, Фабрис.

Его друзья в дверях откликаются хохотом. Жиль собирает листки серой бумаги, что разлетелись по всей парте, бросает вещи в сумку, перекидывает её через плечо и спешит на выход. Надо успеть догнать Лили и отдать ей полностью решённое задание.

Девушка находится быстро: она стоит посреди коридора и ругается с Рашель.

– Я не буду этого делать! – вполголоса возмущается Лили. – Если у тебя виды на этого лощёного выскочку – сама и действуй!

– Так из всей группы ты одна с ним ладишь, – умоляюще ноет Рашель. – Ну Ли-и-или! Ну просто передай, что просили…

– Знаешь, что мне кажется? – вскипает Лили. – Что вы задумали какую-нибудь гадость. И я не…

– Лили, – окликает её Жиль. – Извини, что отвлёк. Вот задание. Только перепиши своей рукой.

Он протягивает ей исписанные листки, коротко кивает и уходит, оставляя подруг выяснять отношения. Ему надо успеть перекусить, вымыть три лектория, а после бежать по намеченным ещё неделю назад делам.

Покидая университетское крыло через час, усталый Жиль обнаруживает возле колоннады первого этажа Лили.

– Привет ещё раз, – весело машет рукой она. – Я подумала, что не сказать спасибо за помощь – это плохо. И решила тебя подождать.

Жиль смущённо улыбается:

– Спасибо за спасибо.

– А откуда ты так хорошо математику знаешь?

– Отец Ксавье научил. Я маленьким быстро всё схватывал.

– А почему не показываешь этого сейчас? Другим помогаешь, а сам только замечания от Сент-Арно выслушиваешь…

– Да мне оно как-то не нужно – показывать.

Лили ведёт себя странно. Нервничает. Поглядывает по сторонам, то и дело хмурится, но тут же принимается улыбаться, когда замечает, что на неё смотрят. Улыбка какая-то жалобная выходит. Хочется спросить: «А на самом деле зачем ты меня ждала?» – но Жиль оставляет этот вопрос при себе. Он поправляет перекинутую через плечо сумку и слышит:

– Можно я чуть-чуть с тобой пройдусь?

– Можно, – растерянно отвечает подросток.

Он забирает велосипед с парковки и медленно идёт в сторону моста через Орб, гадая, что же нужно Лили. Девушка следует за ним, молчит некоторое время, потом спрашивает:

– Тебе в Третий круг, да?

– Да. В соцслужбу.

– Ничего, что я с тобой увязалась?

– Я не против.

Жиль всё ждёт, когда из девушки посыплются вопросы, отвечать на которые ему совершенно не захочется, но, похоже, Лили нужно не это. Она просто идёт рядом. У ворот КПП трогает Жиля за локоть:

– Постой, пожалуйста. Дальше я не пойду. Я хотела поговорить, Жиль.

Он останавливается, прислоняет велосипед к стене и вопросительно глядит на Лили:

– Что-то случилось?

– Нет. Но у меня ощущение, что может.

Она набирается смелости и выпаливает:

– Рашель просила, чтобы я пригласила тебя на вечеринку.

– У тебя парень есть, – ровно отвечает Жиль. – А у меня девушка. Вот так вот.

– Дослушай. Я на эту вечеринку не пойду. Приглашение от старшекурсников. Просто хотели передать через меня. Кто-то из них знает, что мы с тобой дружим. Ты прости, но… Мне кажется, тебе надо быть осторожным. Ты самый младший в Университете, а они…

Жиль качает головой, улыбается:

– Не бойся за меня. И спасибо за предупреждение. Ну… Пока?

– Ага.

Она делает несколько шагов, оборачивается и спрашивает:

– Жиль, а на что был похож сигнал, про который все говорят?

Мальчишка задумывается на мгновение и отвечает:

– Так билось бы сердце. Если бы оно было из железа. И голос, будто эхо. И слова непонятные.

Всю дорогу до соцслужбы Жиль думает о сигнале. Вспоминает, как все сперва обмерли, потом загомонили, потом женщины забегали. Одна Софи Робер не растерялась: взяла у Вероники сына, села за внезапно оживший аппарат, включила обратную связь и чётко проговорила: «Это Азиль, Франция. Мы слышим вас! Кто вы?» Далёкий голос всё повторял и повторял одну и ту же фразу, и не было понятно, услышал ли Софи тот, кто подавал сигнал за многие километры. А потом стук механического сердца оборвался, и аппаратура снова стала бесполезной грудой металла.

И почему-то Жилю показалось, что время пошло по-другому. Это ощущение разрослось, оформилось и запало в душу предчувствием чего-то… Чего-то такого, чему нет имени, и ты не можешь понять, плохо оно или хорошо, потому что не случалось ещё подобного и оно вне всяких категорий. Но что-то было в воздухе совсем-совсем недавно, что он почуял, но не придал значения.

– Ты тоже почувствовал? – спросила очень серьёзная и тихая Амелия, когда они возвращались домой.

– Угу. И было ещё…

– Когда дождь пошёл, – уверенно кивнула девочка. – Сильный. С моря.

Жиль вспоминает ручьи, несущие вдоль дороги лепестки тюльпанов. Будто мир полинял, как свежепобеленный дом под струями воды.

«Что-то будет, – вздыхает про себя мальчишка. – Но вот что?»

В здании соцслужбы шестого сектора слабо пахнет гарью. Прошлым летом здесь всё отмыли, заново покрасили, заменили облупленную пулями плитку на фасаде, но дух пожара отсюда так и не ушёл. Витал в коридорах как напоминание. А на последнем этаже до сих пор не вставили стёкла.

«Так и везде в городе, – думает Жиль, подходя к соцслужбе. – Вроде и подправили всё, но ничего не забылось. Рушатся дома, подточенные льдом. Зимой люди голодали, потому что Каро отстранили от должности, а новый снабженец оказался говном. Дети на улицах играют в мятежников и полицейских. Отношения между простыми людьми и элитой лучше не стали. Кто-то из нынешних управленцев предлагал распахивать землю за пределами Азиля – не поддержали. Война ушла, а запах страха из города так и не выветрился».

Он пристёгивает велосипед цепью к специальному поручню при входе и следует в многолюдный зал. К нему тут же спешит одна из соцработниц:

– Добрый день, месье. Меня зовут Мари, – улыбается девушка в униформе. – Рада вас приветствовать в бюро социальной защиты и найма. Чем могу помочь?

– Здравствуйте. Я Жиль Бойер. Мне нужно узнать адрес. Дом, где жила семья, расселили. Сектор одиннадцать, Вторая линия.

Мари кивает, запоминая. Указывает в сторону свободного места на скамье, где сидят соискатели работы и те, что пришли с другими просьбами:

– Месье, присядьте, пожалуйста. Я найду в картотеке нужный раздел и всё вам скажу.

– А оно у вас разве не в компьютерах хранится? – задаёт Жиль совершенно детский вопрос.

Девушка косится на него, усмехается:

– Хранилось. После Войны льда здесь мало что из техники уцелело, – негромко отвечает она и уходит.

Несколько минут спустя Мари возвращается с пухлой стопкой прошитых листов, подзывает Жиля к стойке информации.

– Мне нужна фамилия тех, кого вы ищете.

– Дарэ Ка. Макото Дарэ Ка.

Девушка углубляется в поиск адреса, внимательно водя пальцами по строчкам и шевеля губами. Жиль стоит рядом с ней, сердце в груди колотится так, будто он бежал, сохнут губы.

– А вот и он! – наконец восклицает Мари. – Сектор два, Четвёртая линия, дом номер девять, квартира семнадцать. Запомните или для вас записать?

– Второй… Четвёртая. Девять. Семнадцать, – повторяет Жиль. – Огромное спасибо.

Двадцать минут – и он уже на месте. Оставляет велосипед у подъезда, бегом взлетает на нужный этаж… и останавливается, не решаясь постучать. Пальцы сжимаются в кулак, Жиль поднимает руку – и застывает в нерешительности. Смотрит на обитую жестью дверь с облупленной краской, медленно поворачивается к ней спиной. Спускается на несколько ступенек, садится, уложив сумку на колени, и сидит так неподвижно минут двадцать. Вслушивается в звуки по ту сторону дверей, напряжённо пытаясь уловить знакомые голоса. Где-то звонко верещат дети, кто-то ссорится, вот чихнула женщина…

«Чего я боюсь? Того, что мне не откроют, или наоборот? Раньше мне не с чем было идти к месье Дарэ Ка, кроме как с расспросами, которые ранят. А сейчас… и сейчас тоже. Я надеялся, что чашка Акеми, которую я принёс со старой квартиры, что-то означает. Возможно, для неё. Но не для её отца. Значит, у меня снова нет ничего, кроме вопросов».

Жёлтая чашка уютно лежит в ладонях, будто просит: не отдавай, к тебе пришла – не уйду от тебя. Жиль поглаживает изгиб ручки, проводит пальцами по ободку, подносит её к щеке, покрытой шрамами, затем прислоняет к уху. Закрывает глаза и замирает. Если сосредоточиться, можно представить, что в руках не чашка, а морская раковина и в ней мерно дышит прибой. И сидящая рядом мокрая Акеми косится на мальчишку с улыбкой, и к щеке прилипли песчинки…

Выходя из подъезда, он продолжает слышать море. Садится на велосипед, трогается. И не замечает, как его окликает пожилой японец, с которым его разделяет улица и проезжающий по маршруту гиробус.

Домой он возвращается со ссадиной на скуле. На испуганный взгляд Вероники улыбается:

– Почти въехал в соседский забор!

На самом деле он почти увернулся от кулака охранника тюрьмы. Кулак был тяжёлый, меткий, Жилю очень повезло. Только Веронике об этом знать совсем не обязательно.

Пока Жиль уплетает приготовленный Ганной обед, в столовую бочком заходит подозрительно тихая Амелия.

– Мам, Жиль, – зовёт она. – Мне в окно стукнулась птичка. Она свалилась в сад и лежит там.

– Какая птичка, милая? Ну что ты выдумываешь? – улыбается Вероника. – «Понарошка», да?

Дочь делает виноватое лицо, суёт сцепленные в замок руки в карман передника.

– Мам, не понарошка, – вздыхает она.

Вероника и Жиль выходят из дома, следуют за Амелией. На дорожке из серого камня, окаймляющего фундамент дома, раскинув крылья, лежит мёртвая чёрная птаха с алым хвостом. Маленькая – в две детские ладони. Брат и сестра обмениваются ошарашенными взглядами, Вероника приходит в себя первой:

– Амелия! Не прикасайся, я найду, чем её взять.

Она убегает обратно. Жиль опасливо рассматривает птицу, присев над ней на корточки. Амелия трогает его за плечо.

– Чего ты? – подмигивает мальчишка. – Испугалась? Я тоже. И откуда она…

– Маме только не говори.

Амелия протягивает вперёд правую руку, разжимает пальцы. На ладони зияет ранка, похожая на приоткрытый птичий клюв. В левой руке Жиль замечает испачканный кровью носовой платок, который девочка быстро прячет в карман передника.

– Я хотела её поднять, чтобы помочь. А она меня укусила. И сразу стала мёртвой.

В день крещения малыша Роберов Амелия Каро задумчива и тиха. Она послушно одевается, не ссорится с Ганной, когда та расчёсывает ей кудри и заплетает волосы в строгую причёску. По пути в Собор Амелия дремлет на заднем сиденье электромобиля, прижавшись к матери, или задумчиво смотрит в окно. Вероника волнуется перед обрядом и не замечает, что с дочерью что-то не так. Амелия смотрит на свою правую ладонь, скрытую изящной белой перчаткой, водит пальцами по кружевным нашивкам.

– Мам, почему Жиль не с нами? – задаёт Амелия единственный вопрос.

– У него экзамен сегодня, малышка. Если успеет, он встретит нас после крещения.

В Соборе девочка идёт вслед за взрослыми, старательно ступая только по белым плитам мозаичного пола. У входа в сакристию она оборачивается и долго смотрит на витраж, что создавал своими руками отец Ксавье.

– Не хватает… – качает головой девочка. – Их не хватает.

В сакристии мерцает тёплое пламя свечей, сладко и терпко пахнет благовониями. Взрослые стоят плотным полукольцом возле большущей серебряной чаши – похожей на ту, в которой прихожане споласкивают руки. Амелия осторожно протискивается, встаёт рядом с мамой. Мадам Софи держит на руках крошку Мишеля – голенького, в одной белой пелёнке. Малыш хнычет, смешно морщит личико. Священник – не отец Ксавье, а другой, новый, совсем молодой, имени которого девочка ещё не успела запомнить, – облачается в расшитое золотым и алым одеяние, что-то говорит месье Сенешалю – будущему крёстному Мишеля. Отец Ксавье стоит рядом с мадам Софи. «Это чтобы ей не было грустно, что у Мишеля нет папы, – думает Амелия. – У меня тоже теперь вроде как нет…»

Мама в белом платье с шарфом-накидкой очень красивая. Только сильно волнуется. Смотрит внимательно на нового священника, слушает всё, что он говорит. Тот наконец-то подходит к мадам Софи и предлагает начать обряд. Амелия ждёт, что вот сейчас будет что-то интересное, но кюре нудно сыплет малознакомыми словами, взрослые повторяют за ним. Амелия тихонечко пробирается между ними, выходит в молельный зал. Он пуст, можно побегать, поползать под скамейками, но именно сегодня не хочется.

Девочка медленно обходит зал, трогая скамейки. Подобрав длинную юбку, поднимается на кафедру, подпрыгивает, выглядывая из-за неё в зал. Кладёт руки на Святое Писание, лежащее на амвоне, пытаясь почувствовать страницы через ткань перчаток. И когда убирает руки, видит на бумаге алое пятно.

– Жиль… – жалобно зовёт Амелия, пятясь.

В сакристии оглушительно кричит Мишель. Девочка сжимает правую руку в кулак, со всех ног бежит к чаше для омовений у входа, встаёт на цыпочки, погружает туда руку с растопыренными пальчиками. Тысячи птиц взрываются внутри Амелии испуганным гомоном, она падает, пятная мокрым и розовым платье, пол. Девочка пытается подняться, но ноги не слушаются, тело выгибает судорогой.

– Мама! Жиль! – зовёт Амелия, думая, что кричит.

Её никто не слышит. Верещит младенец, раздосадованный тем, что на его голову льётся вода, что крест, прикладываемый к его тельцу, холодный и ничем не напоминает на ощупь маму. Софи прячет слёзы, Вероника быстро расправляет рукава снежно-белой крестильной рубашечки, готовясь облачить в неё малыша. Эмильен Сенешаль зажигает белую свечу от церковной, передаёт её Ксавье и принимает Мишеля из рук молодого кюре. Мальчик вопит, мельтеша в воздухе ручонками. Вероника и Софи быстро наряжают мальчика в распашонку, воркуют над ним, успокаивают. Ксавье Ланглу смотрит на нервно подёргивающийся огонёк свечи, прислушивается к чему-то с тревогой.

– Веро, – зовёт он едва слышно. – Где Амелия?

Молодая женщина растерянно озирается вокруг, хмурится:

– Была тут…

Ксавье Ланглу выходит из сакристии первым. Одновременно со стороны левого нефа, ведущего в крыло Университета, выбегает растрёпанный встревоженный Жиль. Едва не падая, подросток несётся к притвору.

– Веснушка… Ты чего? Ты ушиблась? – испуганно бормочет он, поднимая с пола Амелию. – Вот же ж вот… Держись за меня. Ты что?!.

– Жить… жить… – вздрагивая, повторяет на вдохе девочка, глядя куда-то высоко над собой. Зрачки расширены, маленькие ладони будто что-то ищут, пальцы ощупывают воздух.

Подоспевший Ксавье забирает её у Жиля, укладывает на скамью. Амелия извивается, и отцу Ланглу стоит немалых усилий удерживать её на месте. Вероника присаживается рядом, зовёт дочь, тормошит её, срывается в слёзы от страха. Подбегает Софи, прижимающая к себе Мишеля:

– Что случилось? Амелия, детка! Откуда кровь? Она упала?

Жиль стоит посреди притвора, осматривается. Он не видит ничего, откуда девочка могла бы упасть и удариться. Мальчишка растерянно заглядывает в стоящую рядом с ним чашу с водой для омовений.

В мутноватой воде отчётливо виднеется алая галочка – то ли «V», то ли птица, нарисованная детской рукой.

Амелии лучше не становится. Не помогает ни нашатырный спирт, принесённый Ксавье из медкабинета, ни ослабление лент, шнурующих платье.

– Жить… жить… – всхлипывает она, часто дыша и пытаясь что-то схватить перед собой.

Вероника стаскивает с правой руки дочери окровавленную перчатку и испуганно вскрикивает:

– Что это?

Ранка на ладони Амелии пульсирует, кровоточит.

– Что мы смотрим? Нужен врач! Вероника, едем. Софи, Жиль, дождитесь тут.

Эмильен Сенешаль бегом относит девочку в свою машину, дожидается, когда Вероника сядет рядом с ней, и увозит их в госпиталь Второго круга. Несколько минут спустя туда же на велосипеде мчится Жиль.

В госпитале Амелию осматривает пожилой доктор – сутулый, с узловатыми от артрита пальцами. Девочка беспокойно мечется, удержать её на месте невозможно, и приходится привязать к кровати. Ранку на ладони обрабатывают и бинтуют, после уже доктор долго щупает макушку девочки, всматривается в зрачки.

– Мадам, я предполагаю, у вашей дочери эпилептический припадок, – неуверенно говорит врач. – С ней раньше бывало подобное? Теряла сознание? Вела ли она себя странно? Не было ли в последние сутки нервной перегрузки, ссор, потрясений?

Заплаканная Вероника молча качает головой.

– Зрачки одинаково реагируют на свет, симптомов кровоизлияния в мозг нет. Я не нашёл на её голове никаких следов ушиба. Рана на ладони выглядит странно, но, скорее всего, девочка схватилась за что-то острое, падая. То, что мы видим, – судорожный синдром. Это порождение взбудораженного мозга. Я дам вашей дочери хлороформ, это погасит возбуждение в мозгу и уберёт припадок.

Врач выходит, оставив Веронику с дочерью наедине. Та поглаживает Амелию по напряжённой руке, шёпотом просит:

– Доченька, ты только не бойся. Я с тобой, тут тебе помогут. Как только ты поправишься, мы поедем домой.

Хлороформ действует быстро. Девочка умолкает, тело её расслабляется, руки несколько раз мелко вздрагивают, и она погружается в сон.

– Лекарство действует около двадцати минут, но я бы не советовал будить её. Пусть спит, сколько нужно, – наставляет Веронику врач. – Как проснётся, я её осмотрю и, скорее всего, отпущу вас домой.

Молодая женщина кивает, не сводя с Амелии испуганных глаз.

– Месье… Может быть, это и не связано, но… Две недели назад моя дочь нашла мёртвую птицу. Не курицу, нет. Говорит, птица ударилась об окно её комнаты и упала. Я бы не поверила, но мне пришлось трупик самой убирать. Дочь его не касалась.

– Мадам, такого не может быть! – удивлённо восклицает доктор. – Разве что разморозили эмбрион и вырастили птицу, которая вылетела и… Нет, слишком сложно и абсурдно.

– Но это было. Я положила её в пластиковую коробку и отдала нашему работнику. Он должен был отвезти её в полицию.

Доктор разводит руками:

– Я не знаю, чем болеют птицы. Крысы, кошки – да, это живой источник инфекции. Но птица, способная вызвать эпиприступ… Нет, мадам. Нет и ещё раз нет. Это не связано.

– Тогда с чем это связано?

– Увы, не могу знать. Возможно, сама мадемуазель нам что-то расскажет, когда проснётся. Мадам…

– Бойер. Я Вероника Бойер, а дочку зовут Амелия.

– Очень приятно. Люсьен Шабо. – Доктор отвешивает Веронике лёгкий поклон. – Мадам Бойер, я буду в приёмном покое, это третья дверь от вас слева. Когда проснётся Амелия, просто позовите меня.

Врач возвращается в свой кабинет, где его уже ожидает Жиль. Переминается с ноги на ногу в углу, разглядывая свои запылённые башмаки.

– Простите, месье, – хрипловатым от волнения голосом начинает Жиль. – Моя племянница… Её должны были к вам привезти с мамой. Амелия, месье.

Доктор Шабо указывает Жилю на скамейку напротив своего стола:

– Присаживайтесь, юноша. Я дал вашей племяннице лекарство, от которого она спит. Надеюсь, проснётся она прежней здоровой девочкой. Мы поговорили с мадам Бойер, и я сделал вывод, что малышка просто перенервничала.

– А это может быть что-нибудь другое? – осторожно спрашивает подросток.

– Вероятно, но…

– Месье Шабо! – слышится из коридора. – Срочно поднимитесь в послеродовую! Кровотечение!

– Прошу меня извинить, – поспешно извиняется врач и почти бегом покидает кабинет.

Жиль выходит в коридор, усаживается на корточки у стены. Пока он домчался сюда, взмок до нитки. Футболка теперь благоухает потом, спину остужает холодная бетонная стена, дыхание никак не выровняется. И что самое неприятное – он никак не вспомнит, что заставило его нестись по коридорам Университета, расталкивая людей, лезть в оконце на чёрной лестнице и бежать, опережая эхо собственных шагов, меж колоннами Собора. Он точно помнит: что-то стряслось с Амелией. Но кто ему об этом сообщил, память скрывает.

– Так. Соберись, – негромко говорит он сам себе. – Ты сидел, писал ответы на билет. Потом встал, подошёл к профессору… И что? Вот же ж вот…

Мимо Жиля проходит медсестра, неодобрительно косится на него, он поспешно здоровается. Ноги затекли, приходится встать, походить туда-сюда по коридору. Издалека доносится бой часов: то ли три, то ли уже четыре. Из палат в конце длинного коридора появляются люди в пижамах, бредут к выходу – видимо, на прогулку в больничный парк. Жилю становится тревожно и неуютно. «Вот уж куда точно не хотел бы попасть», – хмуро думает он.

Не даёт покоя сказанное врачом: «Малышка просто перенервничала». Жиль уверен, что нервы Амелии крепче камня. И она способна довести до полного изнеможения кого угодно, при этом ничуть не устав сама. «Перенервничала» – это точно не про веснушку. Значит, месье Шабо неправ.

«Неужели всё дело в птице? – холодеет от догадки Жиль. – Откуда она взялась, почему умерла? Надо врачу сказать, вот так вот!»

Время идёт, а доктор всё не возвращается. Долговязый подросток слушает песни своего пустого желудка, думает о том, что отец Ксавье тоже места себе не находит от волнения и ждёт, ждёт…

Что-то светлое мелькает на границе зрения, заставляя Жиля повернуться.

– Веро? – окликает он.

Сестра стоит на пороге палаты, комкая в руках шарф, – растерянная и счастливая.

– Жиль! И ты тут… Проснулась! Она проснулась!

И в подтверждение её слов по коридору разносится недовольный вопль:

– Отвяжите меня немедленно! Я благородная дама, и я хочу писать!!!

– Мадемуазель Амелия! Прошу к столу, моя дорогая!

Ганна по пятому разу обходит комнаты, заглядывает под столы, за шкафы, с кряхтением опускается на колени и смотрит под кроватями. Тщетно. Юная озорница спряталась и, наверное, хихикает над немолодой нянькой, сидя в укрытии. Обед стынет, разогретый третий раз за последние полтора часа.

– Моя бесценная деточка, мама будет вами очень недовольна! – умоляюще кричит Ганна, выглядывая в окно: вдруг Амелия играет в саду?

Вот же повезло: третий день как мадам Бойер ездит на работу, а тут раз – и не можешь найти её неугомонную дочь. Нет, Ганна не получит выговор. Вероника слишком её любит, даже голос никогда не повышает. Но когда не можешь отыскать ребёнка, который неделю назад вернулся из госпиталя после странного припадка, это пугает.

– Амелия, миленькая, я сдаюсь! – В голосе няньки слышатся истеричные нотки. – Давайте поиграем во что-нибудь ещё?

Снаружи скрипят, открываясь, ворота. Ганна вздрагивает, прижимает ладонь к безразмерной груди, подхватывает свои многоярусные юбки и спешит к входной двери. Подпрыгивают на бегу десятки переплетённых цветными шнурками тонких косичек. «Если это не малышка – сердце моё этого не выдержит!» – думает несчастная нянька, поворачивая дверную ручку.

Амелия гордо шествует по мощёной дорожке, крепко обнимая толстую большую книгу. На лице девочки торжество и что-то похожее на джем. Ганна приглядывается, щуря глаза: так и есть, джем!

– Мадемуазель Амелия, ну где же вы были? – причитает нянька. – Ваши куклы ходили за мной и плакали…

– У папы, – отвечает Амелия таким тоном, будто речь идёт о соседней комнате. – Мне нужна была книга – и я её забрала. Бабушка кричала, как ты сейчас, и пихала в меня сладкое. Если бы я не удрала, я бы слипнулась.

Девочка скидывает туфли на коврике у двери, убегает на второй этаж и оттуда требует:

– Няня! Чаю!

Ганна с облегчением выдыхает и спешит в кухню. Пока она гремит чайником, возвращается Жиль. Тихо проходит в ванную, запирает дверь, садится на пол и долго сидит, уткнувшись лицом в ладони.

– Месье Бойер? – слышится из-за двери голос Ганны. – Вы дома?

– Да, нянюшка, – отзывается он глухо. – Умоюсь и буду в своей комнате.

Шумит, падая в ванну, вода из старинного бронзового крана. Жиль снимает запылённую одежду, встаёт под ледяной душ, запрокинув голову. Быстро-быстро натирает себя жёсткой мочалкой, оставляя на теле красные полосы. Кожа горит от холода и безжалостного отмывания, мальчишка сопит, стиснув зубы. Когда он вылезает из ванны, не думается ни о чём. Просто дико знобит и хочется скорее согреться.

«Прав отец Ксавье. Ледяная вода – отличное средство от тяжких мыслей», – кутаясь в полотенце, размышляет Жиль.

Он протирает зеркало, всматривается в собственное отражение. Ссадина на скуле поджила, синяк поблёк и почти сошёл. Жиль отводит в сторону мокрую чёлку, разглядывает шрамы. Ещё год назад он не стал бы этого делать и вообще избегал смотреться в зеркала. А потом ему вдруг стало всё равно, как он выглядит. Как после холодного душа.

Одежда неприятно льнёт к мокрому телу. Жиль ерошит волосы полотенцем, вешает его на край ванны. Глубоко вдыхает, медленно выдыхает. Всё. Он дома, здесь надо беречь нервы семьи и не расстраивать никого мрачной рожей. Такие правила игры.

– Вот так вот, – говорит он своему отражению и покидает ванную.

В своей комнате Жиль обнаруживает сидящую за массивным письменным столом Амелию. Девочка что-то тщательно перерисовывает на листок из раскрытой перед ней книги.

– Привет, веснушка, – окликает он её. – Это ты не на моих конспектах рисуешь, случаем?

– А что они просто так лежат? – не отрываясь от своего занятия, парирует Амелия. – Теперь они у тебя красивые. А ещё у тебя в кровати мокрое пятно. Это не я описалась, это чай пролился.

– Откуда чай-то?

– Я валялась. Он пролился, – лаконично поясняет она.

Мальчишка подходит ближе, присматривается к рисунку. Амелия увлечённо возит мелком по бумаге, от старания сопя и морща нос. Поверх остроугольных, пляшущих строчек, написанных рукой Жиля, появляется птица. Чёрное маленькое тело, круглый глаз, острый приоткрытый клюв, ярко-алое оперенье под коротким хвостом… Жиль чувствует, как возвращается озноб. Взгляд словно примёрз к картинке. «Горехвостка», – старательно выводит Амелия крупными кривыми буквами.

– «Гори», – поправляет мальчишка хрипло. – Ты пишешь с ошибкой.

– Это в книге с ошибкой, – качает головой малышка. – Её так зовут, потому что она беду приносит. А не потому, что у неё красная попа.

Жиль берёт со стола книгу, закрывает её, смотрит на обложку, листает глянцевые листы. Фолиант толстый, тяжёлый, слегка тронутые желтизной страницы украшены крупными изображениями птиц. Все они такие разные, и их так много, что трудно поверить в то, что раньше в мире было такое изобилие.

– «Определитель птиц Европы»… Веснушка, откуда это?

– Я забрала из папиной библиотеки, – гордо отвечает Амелия. – Охрана меня пропустила. Зверя не было поблизости, я прошла и унесла книгу. Правда, меня поймала бабушка и…

– Тебе туда нельзя, – строго выговаривает ей Жиль. – Ты что, не помнишь, что судья сказал?

Амелия бросает мелок на пол и обиженно складывает руки на груди.

– Ты противный. Я смелая, через всё Ядро прошла ногами, а ты такой противный. Ты всегда такой, когда ездишь к своей Акеми!

Жиль суёт книгу в ящик стола, задвигает его. Очень хочется сказать воинствующей мелочи что-то резкое, осадить её, но нельзя. Она маленькая, он же почти взрослый. Приходится терпеть. Он вытаскивает из бельевого ящика безразмерную футболку, надевает её, усаживается на подоконник и отворачивается от Амелии. Девочка выжидает пять минут, десять. Переставляет предметы на столе, рассматривает конспекты Жиля, косится на него, надув губы. И наконец не выдерживает: подходит понуро, тянет за край футболки:

– Мне скучно. Поиграй со мной!

– Пойди порисуй, – холодно отзывается он, глядя в окно.

– Я порисовала. Мне надоело, – ноет Амелия.

Жиль лишь пожимает плечами. Девочка горестно вздыхает, берёт с комода чайную чашку, заглядывает в неё, ставит обратно. Залезает на кровать Жиля, сбрасывает на пол подушки и принимается прыгать по ним. Оступается, шлёпается на ковровую дорожку.

– Ай! Я упала в воду! Я утону! – верещит она, барахтаясь и колотя по ковровой дорожке кулаками и пятками. – Спаси меня, пожалуйста!

От пронзительных воплей только что стёкла в окнах не дребезжат. Жиль честно выжидает минуту в надежде на то, что Амелии надоест эта игра и племянница утихнет. Но тщетно. «Тонущая» так красочно живописует ледяную воду и подплывающих к ней чудовищ, что у парня не выдерживают нервы. Он слезает с подоконника, подходит к валяющейся ничком Амелии и протягивает руку:

– Так, спасайся давай. И марш к нянюшке.

Девочка ловко хватается за его ладонь, подтягивается и ныряет под футболку Жиля.

– Ух ты! – восклицает она. – Тут можно жить вдвоём! Жиль, побудь моим домиком.

– Ну уж нет, иди отсюда, – ворчит подросток, пытаясь отцепить от себя племянницу.

Она смеётся, карабкается по нему, повисает рюкзаком на плечах, и вот уже Жиль улыбается, вскидывает её на закорки, кружит по комнате, придерживая под коленки. Хохот, визг, умиление заглянувшей на шум Ганны…

Внезапно оба умолкают и замирают, словно их кто-то окликнул вдалеке. Амелия поправляет измятое домашнее платье, делает несколько шагов по комнате, пошатываясь и тяжело дыша, как после быстрого бега.

– Веснушка, что?.. – успевает спросить Жиль.

– Мне… на-до, – неестественно растягивая слова, говорит девочка. Слова звучат невнятно, будто их за Амелию произносит кто-то чужой.

Шаг в направлении выхода из комнаты – и малышка падает, закатив глаза. Руки тянутся вперёд, пальчики ощупывают воздух.

– Жить… – слышит мальчишка уже знакомый всхлип. – Жить… Жить…

– Ганна!!! – орёт он в ужасе. – Беги за врачом! Амелии плохо!

Не дожидаясь ответа няньки, он подхватывает девочку под мышки, поднимает.

– Эй, веснуха, ну-ка… Амелия, ты меня слышишь?

Распахнутые карие глаза ребёнка словно подёрнуты пеленой, губы кривятся, будто девочка и кто-то чужой борются за право говорить. Жилю кажется, что где-то глубоко внутри него Амелия о чём-то просит, и если он прислушается – поймёт, что надо делать.

– Жить… жить…

Босой, с девочкой на руках, Жиль выбегает из дома. До ворот остаётся несколько шагов, когда Амелия выгибается дугой, и удержать её никак не удаётся. Жиль падает, роняя девочку на себя, чтобы не ушиблась. И пока он встаёт, она успевает отползти в сторону от мощёной дорожки. Амелия садится прямо в заросли примул, погружает пальчики в землю и долго, удовлетворённо выдыхает. Её глаза всё так же слепо смотрят в никуда, но Жиль чувствует, что произошло нечто, от чего ей стало легче. Он снова подхватывает девочку под мышки, тянет на себя.

От визга Амелии звенит в ушах. Жиль разжимает руки, невольно возвращая малышку в помятые примулы. Она тут же набирает полные пригоршни земли и начинает мять её в ладонях. Жиль заворожённо наблюдает за её действиями: в маленьких пальцах Амелии податливая земля постепенно превращается во что-то странное. Будто девочка лепит из глины.

Под руками Амелии появляется сперва нечто удлинённой формы, с одного конца утолщённое и закруглённое, с другого переходящее в тоненький длинный хвост. Ещё несколько движений – у фигурки появляются лапы. По две ближе к хвосту и тому, что Жиль для себя определил как голову. Амелия поглаживает фигурку, ногтями вычерчивая мелкие детали, и вот уже перед ней лежит светло-серый, словно пыль, дракон величиной с ладонь взрослого человека. Жиль видел такого в книжках, которые Вероника и Амелия так любят читать перед сном.

– Жить, – певуче просит Амелия, склонившись над драконом, дыша на него теплом. – Жить…

Жиль стоит рядом с девочкой, боясь даже коснуться её. Он откуда-то знает, что сейчас её нельзя трогать, что только так будет лучше. Надо просто быть рядом с ней и ждать. Он не подпускает к ней никого. Ни Ганну, ни примчавшегося с ней врача. Только просит принести из дома одеяло, чтобы малышка не замёрзла. Постепенно Амелия успокаивается, стихает похожее на мольбу «Жить!..».

Когда возвращается домой Вероника вместе с Ксавье, укрытая одеялом Амелия спит в измятых цветах, свернувшись вокруг созданной ею фигурки. Жиль сидит рядом с ней, слушая каждый вдох.

– Веро, у нас опять, – виновато сообщает он сестре. – Ты не пугайся только. Мы, похоже, сами справились.

Пока Жиль, путаясь и сбиваясь, рассказывает Веронике подробности произошедшего, отец Ксавье склоняется над спящей девочкой и внимательно рассматривает фигурку. Зверёк в объятьях малышки сделан невероятно детально, словно живой. Ксавье осторожно касается его пальцем, и дракон рассыпается сухой пылью в одно мгновенье. Отец Ланглу отдёргивает руку… и встречается взглядом с Амелией.

В глазах девочки он читает ту же болезненную тоску и сожаление, что прятала под ресницами Вероника, потеряв ребёнка.

– Веточка?

Услышав шёпот Ксавье, Вероника поднимает голову с измятой подушки, поправляет сползшую с плеча тонкую ночную рубашку.

– Спит? – тихо спрашивает мужчина, кивнув на неподвижно лежащую в кровати Амелию.

Вероника прислушивается: дочь ровно, глубоко дышит. Голубоватый свет луны, льющийся из окна, позволяет рассмотреть умиротворённое лицо Амелии. Ладонь левой руки покоится на торчащей из-под подушки книге, которую малышка рассматривала перед сном. Старинные сказки о животных. Вероника была уверена, что эта книга осталась в доме Каро, но дочь упрямо требовала пойти и поискать её в библиотеке. И вот же удивительно: Ганна её нашла.

Ксавье тихо проходит в детскую, опускается в кресло возле кровати рядом с Вероникой.

– Тебе надо поспать, – обращается он к ней. – Я покараулю. Через три часа Жиль меня сменит, мы договорились. Иди, родная.

– Я не усну, – еле слышно отвечает молодая женщина. – Не гони меня.

Священник накрывает её своей рубашкой, поглаживает растрёпанные светлые пряди возле уха. Вероника пододвигается ближе к краю кровати и замирает под его рукой. И от нехитрой ласки тревоги, владеющие Вероникой, отступают, тают, и вот уже она мирно сопит во сне.

За окном качает деревья ветер, бросая на подоконник пригоршни мелких бело-розовых лепестков. В Ядре цветут сады, ночной воздух напоён особенно сладким ароматом. Утром сюда слетится вся маленькая пасека Собора. Каждая крохотная труженица-пчела несколько раз за день преодолевает путь во много километров, чтобы у людей Азиля были лекарства и сладкое лакомство.

«Труженица моя, – с нежностью думает Ксавье Ланглу, поглаживая спящую Веронику. – Сколько же силы в тебе, Веточка. На тебе и дом, и двое неугомонных детей, и работа… И тебе нужна помощь. Ты не просишь о ней, привыкла всё тащить одна, но помощь необходима. Я слышу, о чём шепчутся за твоей спиной. Я знаю, каково тебе появляться одной в обществе. Как тяжело делать вид, что всё хорошо, что ты легка, свободна и ни в чём не нуждаешься. Мне известно, кто стирает и чинит платья, в которых ты выходишь в свет. Руки, которые раньше пахли кремами, теперь всё чаще пахнут мылом. Ты донашиваешь материнские туфли и ведёшь блокнот, в который пишешь не сказки, а распределение купонов. Сколько на еду, сколько отдать Ганне, сколько подсобному рабочему…»

Прядь волос, что струилась раньше между пальцами шёлковой ленточкой, теперь стала грубее. Волосы цепляются за пальцы, путаются. Ксавье качает головой, отгоняя грустные мысли.

«Тебе нужна помощь, родная. Город в упадке, всем нелегко сейчас. В Ядре это не ощущается, если живёшь в семье с надёжным доходом. А ты словно страница, вырванная из книги. И не вложить обратно. Только строить новый сюжет вокруг тебя. Иначе никак. Я знаю, как это сделать. Но хватит ли у меня решимости на этот шаг? Что бы ты ни говорила, мы слишком зависимы от окружающих».

Ксавье бесшумно встаёт, склоняется над Амелией, поправляет укрывающее её одеяло. Девочка размеренно посапывает, сон её глубок и спокоен. Она ничуть не выглядит больной. И Ксавье Ланглу ловит себя на мысли о том, что недуг Амелии – нечто иное, нежели болезнь тела.

«Фигурка, что она создала, слишком сложна, чтобы быть обычным творением детских рук, – вспоминает Ксавье. – Пропорции, проработка мелких деталей – ребёнку семи лет такое не по силам. Жиль сказал, Амелия слепила это за несколько минут. Это невозможно. Ощущение, что ею кто-то управлял. Я не верю в бесов, но наш случай тянет именно на одержимость».

Мягкий акриловый ковёр скрадывает звук шагов. Священник ходит по комнате, пытаясь анализировать ситуацию.

«Что я знаю? Почти ничего. Первый приступ случился в Соборе, во время крещения маленького Робера. Амелия не участвовала в таинстве, ничего не ела и не пила из того, что могло повлиять на сознание. Гостии. Она могла найти и съесть гостию? Там же добавки из… Нет, даже если их съесть горсть, не будет такого эффекта. Значит, причина вне Собора. Гипноз? Нет, эта версия не лучше. Сегодня всё происходило при Жиле, в прошлый раз его рядом не было. Жиль. Стоп».

Ксавье останавливается напротив старинного зеркала в человеческий рост. Лунный свет из окна, отражённый амальгамой, заливает комнату серебристо-молочным маревом. Священник касается тяжёлой бронзовой рамы, оглядывает комнату в отражении. Ночная комната в зеркале кажется другим миром. Похожим на прежний, но в чём-то иным, незнакомым.

«Что-то произошло в тот день. Жиль прибежал почти сразу, как малышке стало плохо. Примчался со всех ног. Не просто пришёл после экзамена. Это не совпадение».

Отражение не отпускает, притягивает взгляд. Что-то есть в нём, что-то…

«Мир изменился. Мир породил что-то новое в обновлённых условиях, – со страхом понимает Ксавье. – Амелия и Жиль это уловили. Я не понимаю какая, но связь есть. Я пока только чувствую. Надо поговорить с Жилем».

Мальчишка приходит сменить Ксавье ровно через три часа – как и обещал. Священник выводит Жиля в коридор, бесшумно прикрывает за собой дверь.

– Сынок, надо поговорить. Спустимся в гостиную.

Жиль кивает и послушно спускается по лестнице на первый этаж. Заглядывает на кухню, возвращается со стаканом воды. Взъерошенный, в мятой футболке и штанах, в которых ходит на улице.

– Я так и не уснул, – признаётся он Ксавье. – Думал о веснушке. Учитель, чем она может быть больна?

– Если бы я только знал… Но я даже не врач.

Ксавье включает ночник в гостиной. Они с мальчишкой присаживаются на жёсткий диван с вытертой до потери цвета обивкой. Жиль пьёт воду, роняя капли на растянутую футболку. Допив, ставит стакан на край стола, по которому разбросаны мелки и рисунки Амелии. Тусклый свет преломляется на гранях стакана, оставляя на столешнице невнятную радугу.

– Скажи мне… – задумчиво начинает Ксавье Ланглу. – Ты хорошо помнишь, что происходило вчера и в тот день, когда Амелии стало плохо впервые?

– Вчера – очень хорошо. А в тот день был момент, который у меня из памяти выпал.

– Это который?

– Я не помню, что заставило меня бежать к вам из учебного крыла. Вроде сидел, готовился отвечать профессору, потом послышалось, что меня окликнули, бах – темнота, и я уже Амелию с пола поднимаю.

– А вчера такого не было?

Подросток хмурится, взгляд беспокойно мечется под опущенными ресницами. Ксавье внимательно наблюдает за ним, ждёт.

– Вчера было иное. Мы играли, и… чувство такое, словно что-то вот-вот случится. Как будто что-то, что ты вот-вот увидишь, скользнуло по краю зрения.

Священник берёт в руки один из рисунков девочки. Радужный блик от стакана смещается, тускнеет. Жиль заглядывает Ксавье через плечо, видит картинку: дом, фигурка человека с бородой, дерево с сиреневыми листьями и сидящая на дереве птица. На столе лежит ещё несколько листков, украшенных птицами поверх конспектов по социологии и истории.

– Учитель, – окликает Жиль. – Я не говорил Веро, но вы должны знать. Амелия неспроста птиц рисует.

– Веточка говорила, что малышка нашла мёртвую…

– Не мёртвую, – перебивает его воспитанник. – Мёртвой она стала после того, как ранила Амелию клювом в ладонь. Веснушка её в руки брала.

Ксавье поражённо молчит, глядя на рисунок. Переводит взгляд на виновато притихшего Жиля.

– Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? – жёстко спрашивает он у подростка.

Мальчишка резко вскакивает с дивана и направляется в сторону лестницы на второй этаж.

– Жиль!

Окрик Ксавье заставляет его обернуться.

– Потому что только сейчас ты с нами, – с упрёком отвечает Жиль и уходит, оставляя священника в одиночестве.

На рассвете Вероника Бойер просыпается с чувством, будто пропустила что-то важное. Она с тревогой вглядывается в лицо безмятежно спящей Амелии, переводит взгляд на сидящего у окна понурого Жиля. Нет, не это…

Стучат по ступенькам босые пятки, распахивается входная дверь. Подол ночной рубашки цепляется за металлическую завитушку решётки, ткань с треском рвётся. Вероника беспомощно охает. И этот звук заставляет Ксавье Ланглу, закрывающего за собой ворота, поднять голову и оглянуться.

Воспоминание яркое, обжигающее, словно стыд: он стоит и смотрит, как Вероника в мужской рубашке и брюках быстро поднимается по склону от Орба к дороге через мост близ дома Каро. «Она попрощается с малышкой, а я пока отгоню лодку чуть выше по течению. И дождусь её…»

– Ксавье, подожди! – Голос тихий, молящий.

Она налетает на него маленьким вихрем, задев плечом створку ворот. Подпрыгнув, обнимает за шею. Такая тёплая, пахнущая сном и домом. Такую хочется обхватить, вжать в себя, спрятать и носить под сердцем. В самом центре себя.

– Всё хорошо, Веточка. Я вернусь вечером, после мессы, – шепчет Ксавье Ланглу в прикрытое спутанными пшеничными прядями ухо. – Мне надо кое-кого навестить. Это нужно для нас. Я потом расскажу. Отпускай, родная. Всё, всё…

Он поднимает её, подхватив одной рукой, доносит до дома, ставит босыми ногами на ступеньки, бережно берёт её лицо в ладони, целует прикрытые глаза. Маленький ритуал. Он всегда так делает, когда прощается. Вероника поправляет воротник его рубахи и улыбается:

– Я успела. Теперь всё точно будет хорошо, да?

– Да. Беги наверх, заберись под одеяло, обними подушку крепко-крепко. Я приснюсь. Только помни…

– Не оглядываться, – кивает Вероника и послушно возвращается в дом.

Грусти нет. Ритуалы всегда успокаивают юную мадам Бойер. Дом дышит уютным утренним сном – самым тонким, самым сладким. Жиль спит в кресле, Амелия в своей любимой манере раскинула руки, заняв половину большой кровати. Вероника ложится рядом с ней, вдыхает слабый запах церковных благовоний, оставленный рубашкой Ксавье.

«Я в середине тебя. А ты – середина меня», – думает она и улыбается.

За завтраком в дверь дома Бойер стучат, и Ганна, шелестя юбками и ворча, торопится открыть.

– Папа? – оторвавшись от каши с первой клубникой, вопрошает Амелия.

– Мы кого-то ждём в такую рань? – хмуро обращается к Веронике Жиль.

Ганна заглядывает в гостиную, и по её смуглому лицу сразу понятно, что на пороге гости, которых не ждали.

– Вероника… Мадам Бойер, – тут же поправляется нянька. – Там вас спрашивает врач из госпиталя, месье Шабо. С ним ваш доктор месье Ламонтань.

Вероника промокает губы салфеткой, встаёт из-за стола.

– Странно. Может, Ксавье их позвал? – говорит она и спешит в вестибюль.

Оба доктора вежливо дожидаются её у двери. Ботинки пожилого Люсьена Шабо мокры от утренней росы, он растирает кисти тронутых артритом рук так, будто ему зябко. Тридцатипятилетний скуластый брюнет Франсуа Ламонтань с интересом рассматривает репродукцию «Девочки на шаре» Пикассо на освещённой солнцем стене вестибюля.

– Доброго утра, месье Ламонтань, месье Шабо, – лёгким полупоклоном приветствует их Вероника. – Прошу, проходите.

– Доброе утро, мадам Бойер, – вежливо улыбается Ламонтань. – Мы с коллегой сожалеем, что нарушили ваш покой без предупреждения. Срочное дело.

– Что-то насчёт Амелии? – напряжённо спрашивает Вероника.

– Видимо, да, – отвечает доктор Шабо. – Мадам Бойер, нам необходимо поговорить с вами и вашей дочерью. Вчера в госпиталь доставили более трёх десятков детей с точно такими же симптомами, как у мадемуазель Амелии.

Вероника бледнеет.

– Пройдёмте в кабинет моего отца, месье, – предлагает она докторам. – Амелия заканчивает завтрак. Я провожу вас и приведу её.

– Всё, мадемуазель Каро, можете одеваться.

Доктор Ламонтань вежливо улыбается, протягивает девочке платье. Амелия сердито зыркает на него, подтягивает трусы чуть ли не до подмышек и прячется за Веронику. Врачи отходят к окну, вполголоса обмениваются несколькими фразами. Шабо кивает, Ламонтань разводит руками.

– Прошу прощения?.. – окликает их встревоженная Вероника.

– Да, мадам Бойер, извините. У нас с месье Шабо своего рода консилиум. Ситуация, сами понимаете, весьма нестандартная.

– Понимаю, – нервно отвечает молодая женщина, помогая Амелии надеть платье и ловко шнуруя лентой корсаж. – И меня это волнует куда больше, чем вы думаете. Вы что-то выяснили? Что дал осмотр моей дочери?

Люсьен Шабо прячет скрюченные пальцы в карманы поношенной куртки, склоняет голову к плечу.

– Мадам Бойер, всё как и в прошлый раз, – успокаивающим тоном начинает он. – На вид ваша дочь абсолютно здорова. Здорова соматически.

– Телом, – поясняет Ламонтань.

– Именно. Тогда, в госпитале, я думал о самом плохом – опухоли в голове девочки. И не решился озвучить свою гипотезу. И правильно сделал. Когда вчера ко мне повалили испуганные родители, таща спящих или полусонных после приступа детей, я исключил вариант опухоли у Амелии полностью.

Вероника внимательно слушает. Дочь стоит рядом, обхватив её руками за талию и спрятав лицо у матери на животе. Всё время, пока её осматривали доктора, она пыталась что-то им рассказывать, и Веронике пришлось несколько раз её одёрнуть. И теперь Амелия молчит и дуется.

– Я выдвинул версию о массовом психозе, – вступает в беседу Ламонтань. – Или гипнозе, но здесь одно «но»: невозможно загипнотизировать одновременно три с лишним десятка человек, находящихся вдалеке друг от друга. Дети, поступившие в госпиталь, живут в самых разных районах города. Значит, остаётся версия отравления неизвестным веществом. Что-то психотропное.

– Простите, что? – оторопело переспрашивает Вероника.

– То, что проникает в мозг ребёнка, заставляет тело совершать неподконтрольные движения и вызывает галлюцинации, – терпеливо объясняет Франсуа Ламонтань.

Люсьен Шабо качает головой, грозит пальцем:

– Нет, уважаемый коллега, нет и ещё раз нет! Из известных с древности веществ ни одно не способно заставить разных людей видеть и говорить одно и то же! Это что-то принципиально новое. Возможно, микроспоры. Вероятно, вирус. Мадам Бойер, я считаю, что в заново рождённом мире могло появиться нечто неизвестное. И дети оказались восприимчивее всех.

Амелия чуть поворачивает голову, косится на врачей одним глазом и обиженно заявляет:

– Ничего-то вы не понимаете. Это одержизнь. Сами вы люцинации.

– Амелия! – возмущённо фыркает Вероника.

Девочка отступает на шаг, сердито топает ногой:

– Никогда меня не слушают! Думаете, я глупая? Сами такие! Я больше вас знаю, вот!

Врачи обмениваются взглядами, оба снисходительно улыбаются. Ламонтань присаживается перед воинствующей малышкой на корточки:

– Мадемуазель, если вы нам поможете разобраться – с меня кулёк конфет, – предлагает он.

Амелия молчит, буровя его недобрым взглядом.

– Вот вы, месье Франсуа, точно ничего не знаете. Вам это не вылечить. И будет только хуже! – выдаёт она отчаянно и гордым шагом покидает комнату.

Доктора сдержанно смеются, и Ламонтань сообщает Веронике:

– Суровая у вас дочь, мадам Бойер! Вся в отца.

– Моего в ней ничего нет, – сдавленно отвечает молодая женщина. – Я её только вырастила.

– А биологическая мать?

Вероника одаривает его таким тяжёлым взглядом, что Ламонтань предпочитает не развивать тему дальше. Он извиняется за некорректный вопрос и спрашивает о здоровье хозяйки дома.

– Удовлетворительное, – прохладно отвечает она. – Месье, я хотела бы услышать, что вы намерены дальше предпринимать.

– А уже предпринимаем, мадам Бойер.

Доктор Шабо присаживается на край стула, по-стариковски опираясь ладонями о колени.

– Все заболевшие дети изолированы и находятся под круглосуточным наблюдением. Никто из медиков пока не видел приступов у больных, потому следят за ними особенно тщательно. Я рекомендовал забрать под наблюдение и Амелию, но…

– Нет, – твёрдо отрезает Вероника.

Люсьен Шабо кивает седой головой:

– Я знал. И я не могу вам приказать, увы. Но именно мадемуазель могла бы многое прояснить в ситуации. Я вижу, ей о себе и своём недуге известно больше, чем нам.

– Как она это назвала? – задумчиво спрашивает Ламонтань. – Одер… жизнь?

В кабинете душно, но Вероника мёрзнет. Нервно потягивает рукав, стараясь спрятать пальцы. Ей всё кажется, что за разговором с докторами кроется что-то нехорошее. Но что – она не может уловить. Сидя в кресле с высокой спинкой здесь, в кабинете отца, наедине с двумя малознакомыми мужчинами, Вероника чувствует себя беззащитной. Будто она мышь, вокруг которой ходят два сытых кота.

«Только я у себя дома».

Эта мысль неожиданно придаёт ей уверенности. Вероника расправляет плечи, поднимает подбородок.

– Месье Ламонтань, месье Шабо, – вежливо обращается она к врачам. – Я так и не услышала, что именно вы планируете делать для излечения моей дочери.

Теперь уже мужчины чувствуют себя неловко. Молчание затягивается, Вероника испытующе смотрит то на одного доктора, то на другого.

– Мадам Бойер, – мягко начинает Шабо. – Вы сами понимаете, что болезнь, с которой мы столкнулись, – это нечто новое. Диагностические возможности у нас невелики, потому… Мы толком не можем понять, с чем имеем дело. Значит, лечение можем рекомендовать только симптоматическое.

– Какое? Выражайтесь, пожалуйста, понятным языком. – В голосе Вероники звенит металл. – Вы сейчас говорите не с медиком.

– Фиксировать ребёнка во время приступа, поить успокоительными травами. Возможно, давать ложку крепкого алкоголя или обливать холодной водой, если приступ затянется, – скучно перечисляет Ламонтань.

Вероника резко поднимается из кресла:

– Благодарю вас, месье. Вы очень внимательны ко мне и моей дочери. Я высоко это ценю. Спасибо вам за визит, не смею более задерживать.

Туфли на низком каблуке мерно отстукивают по паркету. Вероника покидает отцовский кабинет первая. Придерживает дверь, ожидая, пока выйдут визитёры.

– Ганна вас проводит. Ещё раз благодарю. До свидания, месье Ламонтань. До свидания, месье Шабо, – сухим, официальным тоном прощается молодая женщина.

Когда за докторами закрывается входная дверь, Вероника бегом бросается в комнату дочери. Амелия и Жиль стоят у окна, молча провожая визитёров оттопыренными средними пальцами на руках.

– Жиль! – возмущённо восклицает Вероника. – Ты чему её учишь?!

– Это лучше, чем то, что она им собиралась в окно выставить, – усмехается младший брат.

Они с Амелией перемигиваются, и Жиль добавляет:

– Вот так вот.

– Мам, я не люблю глупых людей! – выкрикивает Амелия и тут же получает от Вероники лёгкий шлепок по губам.

– Эти глупые люди тебя спасали не раз!

– Веро, они её предлагали холодной водой обливать. Это нормально? – спрашивает Жиль, сложив руки на груди.

– Ты подслушивал?

– Не он, а я! – вопит девчонка.

Вероника оттаскивает её от окна, шлёпает по попе. Амелия хнычет, вырывается, но мама держит крепко.

– Ну хватит! – не выдерживает Жиль. – Ты чего творишь-то? Веро!

Рука разжимается, обиженный ребёнок ныряет под кровать, откуда оглашает комнату басовитым рёвом. Вероника упирает кулаки в бока, и теперь уже достаётся Жилю:

– Вот не лезь, пожалуйста! Раньше надо было вмешиваться! Где ты был, когда я выслушивала от врачей ужасные бредни? Вот теперь помолчи, сделай милость!

– Где я был? А ты меня позвала? – возмущается брат, с трудом сохраняя видимость спокойствия.

– А ты не догадался прийти? Или дела семьи и тебя не касаются уже?

Вероника не замечает, что почти кричит. Всё, что владеет ею сейчас, – всепоглощающее чувство одиночества, обиды и собственной беспомощности перед бедой. И всё это она изливает на голову младшего брата, не в силах остановиться:

– Жиль, мы уже почти год семья! Это хоть что-то для тебя значит, скажи? Мне кажется – ни-че-го! Ты не носишь одежду, которую я тебе подбираю, ты избегаешь ходить в гости со мной! Ты пропадаешь непонятно где, возвращаясь только поесть! Иногда и ночи где-то проводишь! Тебе вообще есть до нас дело? До меня, до Амелии? Мне помощь нужна, мне нужно плечо, на которое можно опереться! Мы с Ганной вдвоём тащим на себе стирку, уборку, готовку, походы за продуктами, занятия с ребёнком! Даже ремонт дома мы делаем с ней вдвоём! Я работаю, чтобы хоть как-то накопить и нанять слуг! А ты? Что ты для нас делаешь, Жиль? Постоянно сбегаешь из дома? Таскаешься к тюрьме ради девицы, которая…

– Хватит.

Единственного тихого слова оказывается достаточно, чтобы оборвать истерику Вероники. Она переводит дыхание, заглядывает под кровать, где с подвываниями всхлипывает дочь, а когда выпрямляется, Жиля уже нет в комнате.

– Ну и уходи! – в сердцах выпаливает Вероника и прячет лицо в ладонях. – Я справлюсь одна. Я всё смогу…

Помочь Ганне перемыть посуду. Вытереть насухо тарелки и чашки, расставить в посудном шкафчике. Прибрать в отцовском кабинете пыль. Снять развешанное на просушку бельё. Отдать нянюшке в штопку джинсы Жиля и платьице Амелии. Собрать в стопку рисунки дочери, найти раскатившиеся по полу гостиной мелки, вернуть их все до единого в коробку. Подсчитать потраченные за неделю купоны. Составить список продуктов, которые надо закупить на днях. Отвлечься на дочь, красящую мелками лестницу на второй этаж.

Кажется, Веронике уже лучше. Во всяком случае, никак – это лучше, чем плохо.

– Nourrice[4], а где Жиль?

– Час назад заперся на чердаке, милая, – откликается Ганна, моющая полы в вестибюле. – И если мне слух не изменяет, он оттуда не спускался.

Вероника грустно кивает, поднимается в гардеробную. Меняет домашнее платье на старые отцовские брюки и рубашку и спускается в сад. Надо прополоть и полить грядки с пряными и лекарственными травами и осмотреть виноградные лозы. Когда живёшь на алименты, начинаешь ценить то, что можно вырастить на своей земле.

Когда Веро копается в гараже в поисках садовых инструментов, её кто-то вежливо окликает из-за спины:

– Простите… Я ищу мадам Бойер.

Она оборачивается. На дорожке, ведущей от ворот к гаражу, стоит хрупкая невысокая девушка в синем форменном платье горничной. Визитёрше на вид не больше двадцати пяти. Длинные тёмные – почти чёрные – волосы заплетены в косы. Высокие скулы, раскосые серые глаза на миловидном личике. Бледная до мраморности кожа выдаёт в гостье уроженку Третьего круга. На лацкане фартука вышит знак дома Каро.

– Я мадам Бойер, – без улыбки отвечает Вероника. – А кто вы?

Девушка неловко краснеет, поспешно кланяется.

– Меня зовут Мицуко, я прислуживаю семье Каро, – взволнованно тараторит она мелодичным голоском. – Месье Бастиан просил передать вам личное письмо.

Ещё один поклон – и девушка извлекает из кармана фартука свёрнутый вчетверо листок, опечатанный воском. Вероника принимает послание. Взгляд её задерживается на декольте горничной. Когда та кланяется, отчётливо видны багрово-синюшные пятна на коже. Веро отводит глаза. Вроде и всё равно ей, но как-то брезгливо.

Пальцы в садовых перчатках ломают печать, разворачивая послание. Ровные, аккуратные строки почерка Бастиана. Впервые с момента развода он написал Веронике что-то кроме сопроводительных записок к выплатам.

«Веро, здравствуй. Мне сообщили о болезни Амелии, и эта весть взволновала меня. Что у вас случилось? Могу ли я чем-то помочь моей малышке? И да: я прошу у тебя разрешения повидаться с дочкой. Я очень прошу, Вероника. Как любящий отец, не как бывший муж. Бастиан Каро».

Руки, держащие письмо, опускаются. Вероника смотрит под ноги – туда, где пробиваются между плитами мощёной дорожки пучки травы. В день рождения Амелии он тоже просил о встрече. Её, не дочь. Двумя строчками, написанными в сопроводительной к алиментам.

– Мадам?.. – напоминает о себе горничная Мицуко. – Каков будет ваш ответ месье Каро?

– Мой ответ, – Вероника с треском рвёт волокнистый лист бумаги пополам, протягивает японке, – будет таким. Хочет повидаться с дочерью – пусть пишет письма ей и её уговаривает. Я же его на порог не пущу. Так и передайте.

Девушка снова кланяется, сложив перед собой изящные ладони. Забирает разорванное послание, прячет в карман.

– Благодарю, мадам Бойер. Я всё передам. До свидания.

Жиль Бойер стоит у запылённого оконца чердака и смотрит, как уходит прочь девушка, похожая на Кейко Дарэ Ка. Похожая так сильно, что он едва не забывает, как дышать.

– Ты же не можешь быть здесь, Кей-тян. Тебе, как и мне, здесь не место…

«Паршиво они за садом смотрят. В этих зарослях можно себе дом сделать и жить у этих придурков под носом круглый год. Стена в углу сада рушится, по стеблям плюща можно ходить, как по ступенькам. И охрана паршивая. Кажется, они следят только за тем, чтобы Советник из дома не смылся».

Жиль осторожно обходит вокруг особняка Каро вот уже шестой раз. Скрытый завесой из плюща, изучает передвижение людей внутри дома, прислушивается к голосам. Уже после второго прохода мальчишка имеет представление о том, где чьи апартаменты, какие места во дворе и саду не видны скучающим на крыльце охранникам и что примерно готовится семье Каро на обед. Но отнюдь не запахи съестного привлекли мальчишку. Не ради этого он ловит обрывки разговоров и прячется в живой изгороди близ открытых окон.

«Кто она такая? Что делает здесь? Неужели не понимает, что хозяин этого дома – мразь и убийца? Поговорить. Мне надо просто поговорить с ней, я смогу объяснить, что отсюда надо бежать. Как можно скорее и дальше, прятаться, чтобы Каро не нашёл».

Хрупает под ногой веточка, и Жиль замирает, скрытый нестриженым кустом самшита. Над ним – открытое окно кабинета Бастиана Каро. Слышен шелест перекладываемых листов бумаги, шаги по паркету.

– Пойди сюда, – распоряжается хозяин кабинета кому-то незримому, и мальчишка слышит другие шаги: торопливые, лёгкие. – Переоденься. Отвезёшь документы отцу в архив. Вот эту папку завезёшь в Ось, тут расчёты распределения кукурузной муки в следующем месяце на Третий круг. По секторам, не вздумай ничего перекладывать. Поняла?

– Да, месье Каро, – мелодично звенит женский голосок.

Снова шуршат бумаги, громыхает отодвигаемый тяжёлый стул. Женщина в кабинете тихонько ойкает, голос хозяина кабинета звучит неразборчивым шёпотом. Жиль опускает глаза, долго сверлит взглядом кусок каменной плитки у ног. Швырнуть бы его в окно, насладиться испугом семейки Каро, драпануть от охраны через изгородь… Нет, Жиль. Стой и жди. Скоро она должна выйти.

«А она ли это? Будто мало прислуги в этом доме, которую можно безбоязненно зажимать в своём кабинете», – сомневается мальчишка.

– Иди. – Голос Бастиана Каро звучит мягко, почти нежно. – Машина будет готова через пять минут.

Пригнувшись, Жиль пробегает под окном и ныряет в заросли плюща. Внимательно глядя под ноги, чтобы не споткнуться о мощные одревесневшие стебли, он быстро перемещается в угол сада, где стена ниже и перемахнуть через неё – дело секунд.

«Лишь бы никого не было по ту сторону», – думает мальчишка, ловко взбираясь по толстым стеблям.

Прыжок – и Жиль мягко, как кошка, приземляется посреди тротуара. Повезло: он спрыгивает за спиной прогуливающейся с дочкой мадам, а не перед ней. Женщина оборачивается, на лице удивление.

– Здрасте, – невинно улыбается юный Бойер, делая вид, что поправляет шнуровку лёгких ботинок. – Споткнулся вот…

Мадам таращится с недоумением, и Жиль с тоской думает, что на улицах Ядра невозможно быть незаметным. Улиц всего пять, с толпой не сольёшься – её просто нет, только редкие прохожие. Как Жиль уяснил, здесь ходить пешком принято, только прогуливаясь с детьми. Всюду тебя возит личный шофёр.

«Хорошо, что у нас его нет, – с облегчением думает подросток. – Смотришь на местных – ленивых и толстых, – и дико становится, бр-р-р. Нет ничего лучше, чем ходить на своих двоих. Хотя с велосипедом быстрее, конечно».

Велосипед ему на день рождения подарили Вероника и Ксавье. А раньше приходилось вставать в половине пятого утра и добираться до Второго круга гиробусом. И потом досыпать на особенно скучных занятиях.

Из-за угла доносится бодрое цоканье каблуков по мощёной дорожке. Мальчишка вздрагивает, поворачивается на звук и замирает, ожидая. Она?..

Строгая белая блуза с коротким рукавом и воротничком-стойкой. То ли длинная юбка, то ли просторные чёрные брюки-хакама. В руках несколько папок, из которых торчат серые листы бумаги. Косы расплетены, волосы закручены в толстый жгут и уложены на макушке. На солнце видно, что она тёмно-русая – как Акеми. Светлее, чем Кейко.

Японка останавливается на краю тротуара в двух шагах от Жиля. Оглядывается в сторону гаража: ждёт, когда водитель подгонит электромобиль. Жиль понимает, что времени у него мало.

– Мадемуазель! – окликает он девушку.

– Я?

Она оборачивается, вежливо улыбается. Миг – и в её взгляде читается узнавание:

– Ты же Бойер, верно? Простите… вы.

– Ты, – поправляет Жиль и отступает к стене – где тротуар не просматривается из дома. – На минуту. Пожалуйста. Это важно.

Голос по-дурацки дрожит. Жиль и сам не может понять, почему так волнуется. На юном личике японки недоумение, она хмурится.

«Глаза точно как у Кейко, – проносится в голове. – Но она не Кейко же…»

– Пожалуйста. Только не на виду у… – он кивает в сторону дома.

Девушка пожимает плечами и подходит к Жилю:

– Да?

Он смотрит на неё во все глаза, как на чудо. Спохватывается, отводит взгляд. Краснеет.

– Ты же не Кейко? – с трудом выдавливает он.

– Нет, – улыбается девушка.

– Кто тогда?

– Я Мицуко Адати. С Кейко мы родня по матери. Похожа, да?

Жиль сглатывает, кивает. Снова поднимает на японку глаза. Тонкие руки, запястья, украшенные простенькими браслетами с металлическими бубенчиками. А вот серьги у девушки дорогие. Точно не поделка Третьего круга. И блузка не из простеньких: ткань очень тонкая, заметно, что под блузкой ничего нет.

– Не надо так меня разглядывать, – неожиданно твёрдо просит Мицуко.

Жилю становится стыдно, и он окончательно теряется. Молчит, смотрит под ноги. Слова внезапно куда-то улетучиваются.

– Вы спросили, что хотели, месье Бойер? – мягко интересуется девушка.

«Жиль, соберись. Ты её тут караулил два часа – и ради чего?»

Мальчишка сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони. В голове слегка проясняется.

– Что ты делаешь в доме Каро? – спрашивает Жиль.

– Работаю, – просто отвечает она.

– Ты понимаешь, кто твой хозяин? – Внезапная вспышка злости делает мальчишку смелее. – Ты же не можешь не знать, на кого работаешь, да? И не можешь не знать, кто убил Кейко. И ты согласна работать на мразь и убийцу?

Она расправляет плечи, исчезает с лица выражение учтивой покорности. Губы трогает усмешка, взгляд становится острее. И Жиль понимает, что стоящая перед ним девушка куда старше, чем выглядит. Старше Акеми года на три, если не больше. И за наивным почти детским личиком кроется нечто… От чего Жилю на душе легчает.

– Меня никто не обижает, – певуче отвечает Мицуко. – Никто не удерживает силой. Вы зря волнуетесь за меня, юный Бойер. Хотите меня спасти? Напрасно.

Жиль по-детски недоуменно моргает.

– Но… как можно оставаться с… с тем, в ком столько зла?

Поскрипывая подвеской, от дома Каро отъезжает электромобиль. Мицуко делает шаг к краю тротуара. Поворачивается к Жилю, снова улыбается. Мальчишка чувствует себя так, будто понял, что путает сладкое и горькое.

– А что такое «зло», месье Бойер?

– То, что нельзя простить.

– Такого не существует. Простить можно всё, изменив либо человека, либо своё к нему отношение.

Машина останавливается, поравнявшись с японкой. Мицуко открывает дверцу рядом с водителем, медлит несколько секунд, поглядывая на Жиля.

– Вы же смогли простить отцу Ланглу смерть Ники Каро. И город тоже смог. Я же хочу простить Бастиану смерть Кейко. С умением прощать жить светлее. Когда-нибудь и вам придётся об этом задуматься.

Девушка садится в машину и уезжает. Жиль смотрит ей вслед, пока электромобиль не скрывается в арке ворот КПП.

«Как такое может быть? Она что – сумасшедшая? Как можно вообще хотеть простить убийцу? – негодует он по дороге домой. – И как можно сравнивать отца Ксавье с этим Каро? Одно дело – Учитель, который выполнял приказ, отданный Советом. Другое – мерзавец, подстроивший гибель моих родителей, развязавший войну с Третьим кругом, сгубивший Кейко. И Веро. Я никогда не захочу простить ему Веро. Я никогда его не оправдаю. Такая мразь измениться не может, чокнутая эта Мицуко! Она не слышала, что говорила о нём моя сестра. И не знает, почему Амелия родного отца боится! Он и её сожрёт, дурищу самоуверенную…»

Дома он застаёт Софи Робер с маленьким сыном. Они с Вероникой сидят на диване в гостиной и что-то обсуждают. Амелия лежит на ковре и старательно рисует Мишеля мелками сразу на трёх листах бумаги. Жиль бросает короткое «здрасте», ловит суровый взгляд сестры, проходит на кухню попить воды. Невольно прислушивается к разговору в гостиной.

– Я и сама удивляюсь, – оживлённо тараторит Софи. – Вся семья считала его таким… скупым на эмоции, преданным работе, не способным увлечься.

– Не тем человеком он увлёкся, – сдержанно отвечает Вероника. – Зачем она ему? Откуда она вообще взялась?

– Говорит, в зале суда увидел. В декабре, кажется. Да, точно. В день, когда отцу приговор зачитывали. А через месяц я увидела её в родном доме. Обратила внимание, как брат смотрит на неё. А пару дней спустя к нам в гости пожаловала мама и закатила истерику.

– В кои-то веки я разделяю мнение мадам Ивонн, – вздыхает Вероника. – Нет у меня к трущобным девкам доверия. Особенно к таким.

«Каким?» – хочется спросить Жилю, но он молча слушает дальше, стиснув зубы.

– О, что про неё слуги говорят! Вроде как братец отправил в трущобы своих же охранников, чтобы они нашли ему эту девку. И её чуть ли не в мешке посреди ночи ему в спальню доставили.

– Избавь меня от подробностей, пожалуйста.

– Фи, ты ревнуешь после всего того, что он с тобой сделал? Ми-и-илая! Ну, мой тоже иногда ездил к шлюхам, все наши мужчины такое делают. А так как брат под домашним арестом, он устроил маленький бордель в собственном доме. Maman в бешенстве, в разговорах то и дело «я её лицом в кипяток окуну», «отравлю», «задушу»… А эта повода не даёт, представляешь? Исполнительная, покладистая, чистюля, тихоня. Вот прям как ты.

– Только меня он доломал.

– А эту почему-то не торопится, – удивлённо замечает Софи. – Я, когда с ним говорила, спрашивала, зачем он себе такую экзотку завёл. Он сказал, что эта девица как две капли воды похожа на ту, за которую его гложет чувство вины. И что она ему по нраву. Ну что ж… Долг сестры – одобрить и поддержать брата.

– Чувство вины… Это он точно не обо мне. Знаешь, я считаю, что все эти экзоты опасны. Особенно азиаты. Все они себе на уме. Хитрые и расчётливые. Это даже в книжках написано.

Тихонько вякает малыш Мишель, голос Вероники сбивается на нежное воркование. А потом она заканчивает:

– Иногда с ужасом думаю, что будет, если девицу, в которую так страшно влюблён мой брат, выпустят из тюрьмы до того, как он к ней остынет. Если он приведёт её в дом, я не смогу тут жить.

– Ну-ну, Веро! Не надо таких мыслей. Попроси Канселье, он умеет дурь из голов юных элитариев выбивать. Пусть поговорит с Жилем как куратор, напомнит о судьбе моего младшего брата.

– Жиль умнее, чем Ники, извини. Он скорее нас бросит и к ней уйдёт.

Полупустой стакан возвращается на кухонный стол так резко, что вода выплёскивается из него, растекается, впитываясь в тканую салфетку. Жилю хочется от отчаяния завыть и швырнуть в стену чем-нибудь тяжёлым.

В кухню заглядывает привлечённая звуком Вероника. Одного взгляда в лицо брату достаточно, чтобы понять, что он слышал и каково ему после этого.

– Жиль, мой хороший, прости… – покаянно начинает Вероника.

Он отворачивается от сестры, одним ударом ладони распахивает оконную раму и перемахивает через подоконник. Когда Вероника подбегает к окну, Жиль со всех ног несётся прочь. Бьётся плечом о тяжёлую створку ворот, проскальзывает в щель и бежит прочь от дома с одним желанием: не возвращаться.

К закату Жиль почти падает от усталости. Ко Второму кругу он подходит уже тогда, когда закрываются общественные столовые и лавки, в которых можно получить продукты по купонам. Год назад лавок работало куда больше, но после прошлогодних беспорядков, которые окрестили Войной льда, их почти все позакрывали. Третий урожай прошлого года пропал, снабжение продовольствием ухудшилось. Чтобы хоть как-то заглушить подзабытое за год чувство голода, подросток спускается к Орбу и пьёт воду. Сбрасывает ботинки, подворачивает штаны до колен и бредёт по мелководью в сторону Собора. Ноги вязнут в песке с тонким наносом ила, голову даже поднимать не хочется. Жиль идёт, рассматривая мелкие буроватые водоросли и завихрения воды вокруг худых голеней.

У моста возле КПП он взбирается на обрывистый берег и, не обуваясь, направляется через лужайку к ступеням Собора. На лестнице останавливается, разглядывая витраж отца Ксавье. Нерешительно толкает тяжёлую входную дверь и, прежде чем войти в притвор, глубоко вдыхает – как перед прыжком в воду.

В наосе тихо и безлюдно, лишь сидит на скамье грустная немолодая женщина. Она мельком бросает на Жиля взгляд и тут же снова погружается в свои мысли. Остро, словно укол иглой, пролетает воспоминание: сколько раз Жиль приходил в храм и видел сидящую так Веронику. И точно так же получал взгляд вскользь – незнакомому человеку от такого же незнакомца.

Мальчишка присаживается на край скамьи, стаскивает ботинки и неловко прячет их под сиденье. «Я просто побуду здесь. Отдышусь. Вдруг именно тут станет легче», – думает он, глядя на живые цветы в вазе у амвона. Вероника разводила здесь страстоцвет, но почему-то он не пришёлся по душе новому святому отцу, и теперь в вазах белели мохнатые шапки длинноногих хризантем.

Поневоле все мысли возвращаются к Веронике. Душа полнится горькой смесью любви и отчуждения. «Мы так много вынесли друг без друга и столько пережили вместе, что казалось, ничего нас не поссорит и не разлучит, – думает Жиль, обнимая себя за плечи, словно в Соборе холодно. – Что такое происходит с нами, если я хочу быть далеко от самого родного мне человека? Это неправильно, так просто не должно быть! Но это есть. Я не хочу винить её ни в чём, но обвиняю. Отчего она так нетерпима даже к мысли об Акеми? Она знает меня с рождения и что же, думает, я могу любить недостойного, плохого человека? Я не понимаю её, хоть и пытаюсь. Сколько можно осуждать моё желание быть с Акеми рядом? Почему это плохо? Чем мешает Веронике та, которую я жду, к которой тянусь? Или это протест из-за того, что я не хочу быть таким, как наши соседи в Ядре?»

За колоннами звучат шаги, и к алтарю из нефа выходит отец Стефан – новый кюре Собора. Жиль не испытывает к нему никаких тёплых чувств, так как точно знает, что этот невзрачный человек лет тридцати был назначен на замену отцу Ксавье. Не в помощь, как сказали прихожанам, а вместо. Пока шёл суд над обвиняемыми в измене городу-государству, отец Стефан и внутреннее убранство храма переделал, и порядок проведения мессы пересмотрел. И вроде как изменилось немногое, но… В один прекрасный день прихожане явились толпой к соцслужбе Второго круга и потребовали возвращения отца Ланглу. Вернули, но в прежней должности Ксавье не восстановили. Его теперь редко видели в Соборе: он навещал своих прихожан на дому, посещал госпиталь и маленькие амбулатории Третьего круга или наблюдал за работой инкубаторов Сада и трудился над восстановлением разрушенной части стены и разбитым витражом. Света и доброты в любимом целым городом священнике меньше не стало, но грусти в глазах прибавилось. Как будто отец Ланглу лишился дома.

«Поговорить бы с Учителем. Он всегда знает, что посоветовать. – Эта мысль заставляет Жиля немного воспрянуть духом. Но ей на смену приходит другая: – Нет, не поможет. Он будет на стороне Вероники. И что я тогда ищу здесь?»

Он забирает из-под скамьи ботинки, встаёт и идёт на выход.

– Месье Бойер, – окликает отец Стефан. – Подождите!

Жиль вздрагивает и почти бегом покидает Собор. Ноги сами несут его в направлении Третьего круга. На мосту рядом с парнишкой тормозит серый электромобиль. Из открытого окна рядом с водителем по пояс высовывается белокурая Люси Кариньян и машет руками:

– О-ля-ля! Жиль, привет! Поехали с нами!

Тут же открывается задняя дверь машины, и Жиля зовёт Сельен Лефевр:

– Давай, брат-студент, запрыгивай! Подвезём!

Мальчишка не раздумывает. Садится рядом с Сельеном, хлопает дверцей и откидывается на мягкое сиденье.

– Ты откуда тут? – спрашивает Кристиан Меньер с водительского кресла.

– Просто, – отвечает Жиль и отворачивается к окну.

Люси становится на сиденье коленями, повернувшись к Жилю, подмигивает:

– Наш юный гений хандрит? Мы развеем твою печаль.

– Да и свою тоже, – радостно поддерживает Меньер и шлёпает по обтянутой тонкими брючками ягодице девушки.

Жиль отстранённо кивает и улыбается. Ему всё равно, куда они едут и зачем. Дальше от дома – и хорошо. А если ещё и поесть удастся – хорошо вдвойне.

Кристиан ведёт слишком быстро, машину то и дело заносит, Люси возбуждённо повизгивает, Сельен ядовито комментирует разбегающихся с пути прохожих:

– С дороги, мать вашу! Кристиан, да дави их, не сворачивая. Смотри, куда тебя ноги несут, идиотка! Эй, кому там ещё жить надоело?

Память некстати подсовывает картину: с грохотом катится по улице бульдозер, мечется под треск автоматных очередей безумная толпа. Жиль трясёт головой, разгоняя внезапную дурноту, смотрит на первые звёзды в сумеречном небе между домами. Непривычно быть в Третьем круге без воздушного фильтра, но ещё непривычнее видеть небо без сетки перекрытий Купола. Сетка. Перекрестье прицела, сквозь который Жиль смотрит через татуированное плечо Сорси на вооружённых людей у дверей Собора. Руки, помнящие тяжесть снайперской винтовки, вздрагивают.

«Расслабься, – упрашивает мальчишка сам себя. – Расслабься немедленно, иначе свихнёшься. Вдох. Выдох. Амелия, где твои цифры?»

– Ноль. Один. Один. Два. Три. Пять. Восемь, – шепчет он едва слышно.

– Жиль, ты чего? Всё математику сдаёшь? – хлопает его по колену Сельен и смеётся.

Электромобиль пролетает очередной перекрёсток и, визжа тормозами, останавливается возле одной из безликих многоэтажек Третьего круга. Меньер сдаёт назад, паркуясь рядом со знакомым Жилю кабриолетом, принадлежащим Матье де Ги, старшекурснику. В сумерках тёмно-зелёная машина выглядит почти чёрной.

– Прибыли! – торжественно объявляет Люси и первая выпрыгивает на тротуар.

Она поправляет золотистые локоны, собранные в затейливую причёску, пританцовывает на месте. Сельен, насвистывая, забирает из багажника бумажный пакет и направляется к подъезду многоэтажки. Жиль, Кристиан и Люси идут за ним. Сельен пинком распахивает дверь.

– Добро пожаловать в мир, где можно всё! – торжественно провозглашает он.

Мир, где можно всё, на первый взгляд ничем не отличается от загаженных трущобных подъездов. Жиль равнодушно переступает через лужи мочи и блевотины, шагает за компанией по выщербленным ступенькам. В какой-то момент Люси берёт его под руку и тянет в распахнутую дверь одной из квартир.

– Сюда, мой маленький, – воркует она напевно.

За порогом Жиля окутывает волна незнакомых запахов. Что-то, напоминающее курящийся ладан в Соборе, кружащий голову сладкий и одновременно терпкий аромат и тонкий-тонкий запах пота, пробуждающий глубоко внутри воспоминания об Акеми. В тесной прихожей полумрак, лишь мерцает неяркий красный свет из комнаты справа. Голые стены исписаны граффити непристойного содержания, под ногами набросано тряпьё.

– Э-эй! – зовёт Сельен, снимая через голову рубашку. – Есть кто свободный в стране чудес? Пчёлки-пчёлки!

И тут же на его зов в прихожую выбегают девушки. Их пятеро, все длинноволосые, тоненькие и абсолютно голые. Радостно воркуя, они обступают Сельена, обнимают его, увлекают за собой. Одну из девушек заключает в объятья Люси, жадно целует в приоткрытый рот. Жиль испытывает сильнейшее желание вжаться в стену, но Кристиан шлепком между лопатками направляет его в комнату.

Комната кажется Жилю маленькой из-за нагромождения мебели. Три кушетки, облезлый бархатный диван в центре, почти наверняка украшавший ранее один из домов Ядра, стол, заставленный мерцающими светильниками и свечами. В живом, мигающем свете свивающиеся в объятьях пары на кушетках смотрятся нарисованными. Сладостные стоны, горячий шёпот, приглушённый протяжный крик, переходящий в нежное всхлипывание за запертой дверью. Подталкиваемый Меньером, Жиль спотыкается о низкую скамейку, обтянутую тканью, шарахается в сторону, задевает плечом стеллаж.

– Эй, полегче! – окликает его Кристиан. – Давай к дивану, вперёд.

Жиль слушается, присаживается на вытертый лиловый бархат. Глаза постепенно привыкают к странному освещению, и мальчишке становится окончательно не по себе от количества обнажённых тел в комнате. Ещё секунда – и Жиль понимает, что только он один из присутствующих одет.

– Мамзели, у нас гость, – провозглашает с кушетки Сельен, прикрытый аж тремя нагими красотками. – Гость юный, неиспорченный, только в лучшие руки! Женевьева, это намёк.

На подлокотник дивана присаживается молоденькая обладательница шикарных смоляно-чёрных кудрей, густо подведённых угольной тушью зелёных глаз и тяжёлой груди с яркими сосками. Плечи девушки украшает затейливое переплетение татуировок, на губах влажно поблёскивают отсветы неоновых ламп.

– Здравствуй, гость, – приятным мурлыканьем звучит её голос. – У тебя очень потерянный вид. Я могу помочь?

Жиль молча качает головой. Девушка сладко потягивается и ложится спиной ему на колени. Берёт за руку, преодолевая сопротивление, кладёт его ладонь себе на живот, подталкивает пальцы ниже. Жиль пытается убрать руку, но девушка крепко стискивает его запястье.

– Не обижай меня, гость, – смеётся она. – Или я позову на помощь подруг.

– Подруга уже здесь, – хихикает за спиной Жиля Люси. – Расслабься, малыш. Секс – это хорошо, это приятно. Это естественно. Держи, выпей это.

Она подаёт ему через плечо бокал из ярко-синего стекла. Бокал полон алой пряно пахнущей жидкости. Жиль осторожно берёт, пробует.

– Это вино?

– Не совсем. Это моё изобретение. Замечательный коктейль.

– Люси, а мне? – капризно тянет Женевьева, жадно наблюдая, как Жиль пьёт.

– А тебе сладенькое. Нам сладенькое.

Женевьева приподнимается на локте, тянется к губам Жиля поцелуем, но он отворачивается. Девушка изящным движением садится, выхватывает у него бокал, слизывает капли с ободка.

– Жадный, – шепчет она. – Ничего не оставил бедной Женевьеве!

Рывком она снимает с Жиля футболку, устраивается у него на коленях лицом к лицу. Влажные пальцы пробираются под ремень в штанах, теребят, расстёгивая, пряжку.

– Смотри на меня, – то ли просит, то ли приказывает Женевьева.

Позади неё появляется Люси в одном перекинутом через шею длинном шарфе из полупрозрачной ткани. В руке у девушки маленькая баночка. Люси что-то черпает из неё и проводит пальцем по губам Женевьевы. Та стонет от удовольствия, прихватывает пальцы подруги острыми зубками. Жилю очень хочется не видеть, но он не может отвести взгляд. Руки Люси скользят по груди Женевьевы, размазывая по коже что-то прозрачное, густое. В ноздри ударяет сладкий знакомый запах: мёд.

– Жиль, попробуй её, – уговаривает Люси. – Попробуй, пока другие не почуяли, как она пахнет…

Женевьева гортанно мурлычет, льнёт к пальцам подруги, то ласково поглаживающим её грудь, то резко сжимающим. Капли мёда стекают вниз по животу, девушка опирается ладонями о колени Жиля, прогибается назад, позволяя Люси целовать себя. Жиль запрокидывает голову, взгляд мечется, ловя россыпь бликов от подвешенного под потолком зеркального шара. В ушах шумит море, становится жарко, сердце сбивается…

Сельен разворачивает Люси к себе, черпает мёд из баночки, и его ладонь ныряет девушке между ног. Люси ахает, возбуждённо хихикает. Парень уводит её в сторону, укладывает на стол и становится на колени меж её разведённых бёдер.

Женевьева обнимает Жиля за шею, прижимается нагим телом, привстаёт на колени.

– Давай, мой хороший, приподнимись. Покончим с раздеванием, – шепчет она, подцепляя каплю мёда с кончика соска и касаясь пальцем губ Жиля. – Я же знаю, что ты хочешь.

Мальчишка слабо отмахивается, пытается отвернуться и вдруг сползает вбок по спинке дивана. Женевьева пошлёпывает его ладонью по щекам, тревожно вглядывается в лицо.

– Жиль?.. Жиль?! Сельен, вашему пацану плохо! – кричит девушка, перекрывая разом все звуки в комнате.

Первым подрывается Кристиан Меньер, из соседней комнаты прибегает полуодетый Матье де Ги. Жиля укладывают на диван, трясут, растирают похолодевшие руки. Девушки забиваются по углам, принимаются поспешно натягивать одежду.

– Люси, дура, сколько ты синтена ему в бокал сыпанула? – орёт Сельен, быстро надевая брюки.

– Как обычно… – хнычет Люси.

– Это нам оно «как обычно», он-то им не закидывается! Помрёт же теперь чёртов ублюдок! Так, расходимся срочно. И кто-то должен позвать полицию. Быстрее, я сказал!!!

– Глотай, сучонок! Пей – или сдохнешь!

Кружка с водой стукается об зубы, саднит разбитую губу. Дышать тяжело – словно сквозь толстое грязное одеяло. У воздуха привкус пыльной дряни и церковных благовоний, от него раскалывается голова.

– Пей! – орёт в ухо мужской голос. – Пей, крысёныш!

Перед глазами мельтешат, толкая друг друга, мутные красные кляксы. Свет причиняет боль, давит на грудь. В губы снова тычется холодный жестяной край, вода льётся по лицу, попадает в нос. Кто-то подсовывает под затылок ладонь, приподнимая голову. Вовремя: накатывает приступ тошноты, мальчишка попёрхивается, с трудом поворачивается на бок, и его желудок исторгает наружу целое море воды.

– Умница, Жиль. – Голос невидимого мужчины теплеет. – Хорошо. Давай-ка ещё.

И снова в него вливают воду. Глотать нет никаких сил, Жиль стискивает зубы, пытается отстраниться. Сильная рука хватает его за волосы, встряхивает.

– Сдохнуть хочешь? А хер тебе! Я тебя вытащу. Пей, стервец! Глотай, или зубы выбью!

Он пытается закричать, но вместо этого лишь судорожно глотает вливаемую воду. Попёрхивается, получает пощёчину, сглатывает. Его знобит, в ушах гремит ритм собственного сердца, во рту привкус крови и вода, вода, словно Орб теперь течёт сквозь него.

– Допивай! – командует мужчина. – Что, блевать тянет? Голову вбок – и давай.

Пытка кажется бесконечной. В Жиля вливают воду, он исторгает её обратно, и его снова поят силком, и опять до рвоты, и так раз за разом.

– Пей, малый, пей. Давай, чтоб все потроха промыло. – И Жиль снова давится, кашляет до спазма в животе.

Он не запоминает, сколько кружек воды в него влили, прежде чем он почувствовал, что может говорить и смутно видеть. В красноватом свете профиль сидящего рядом с ним мужчины кажется знакомым. Жиль старательно щурится, всматриваясь. Нос с горбинкой, острый подбородок, высокий лоб, зачёсанные назад гладкие волосы, собранные в хвост.

– Очухался, недоумок? – сурово спрашивает Артюс Канселье.

Подросток прикрывает глаза и бессильно обмякает. Начальник полиции буровит его презрительным взглядом, хлопает себя по коленям:

– Ну что, поехали в госпиталь? Там тебя приведут в порядок, а к утру весь город узнает о том, в каком состоянии потомок рода Бойер попал к медикам?

– Трепло, – еле слышно шепчет Жиль.

– А при чём тут я? Медсёстры разболтают. Вот радости-то вашей сестрице, Советник Бойер. А что это ты так смотришь? Не нравится перспектива?

– Уйдите.

Канселье невесело усмехается, встаёт, шурша форменной чёрной курткой, подхватывает Жиля под мышки.

– Поднимайся, – командует он. – Поехали.

Бойер пытается сопротивляться, но сил нет совсем. Начальник полиции перекидывает его руку через своё плечо, рывком поднимает с дивана. Жилю ничего другого не остаётся – только следовать за Канселье, с трудом передвигая ноги и сгорая от стыда.

– Могу оставить тебя до утра, – ехидно комментирует полицай. – Полы помоешь, приберёшь тут, тряпки выстираешь. Хозяевам притона приятно будет.

Возле дома ожидает электромобиль Канселье. Жиля пинком отправляют на заднее сиденье, машина трогается. Краем глаза мальчишка замечает, как отъезжает следом тёмный кабриолет. Де Ги?..

Жиль подбирает колени к животу, обхватывает себя за плечи и утыкается лицом в жёсткую обивку сиденья. Думать не хочется ни о чём. Просто холодно, пусто, стыдно. И чёртов Канселье не затыкается:

– Вот в кого ты такой идиот, а? Мадам Веронику не жалко? То, что тебе наплевать на всех, кроме своей косой, давно понятно. А сестру ты за что так? Мало того, что её из-за тебя элитарии сторонятся? Она знает, что ты на наркоте сидишь?

– Я не сижу, – вяло отзывается подросток.

– Ну да! А кто передоз словил? Малыш, ты мне-то мозги не еби! Я вас таких каждый день вижу пачками. И тебе очень повезло, что ты жив остался. Как давно закидываешься? Доза какая? – Тон жёсткий, таким только дознание вести.

Жиль не отвечает, и Канселье оставляет его в покое. Жив – и слава богу. Остальное можно и потом выяснить.

Электромобиль проносится мимо тёплого свечения окон Собора, огибает городской парк и останавливается возле одного из коттеджей, в которых живут семьи Второго круга.

– Прибыли, – цедит Канселье сквозь зубы. – Выходи сам, помогать не буду.

Жиль выбирается из машины, озирается по сторонам, обнимая себя за голые плечи.

– Мы же в госпиталь… – начинает он растерянно.

– Мою жену зовут Соланж. Дочь – Валери. Сына – Этьен. – Тон Канселье строгий, но уже не уничижающий. – Нрав свой дурной в жопу засунь и будь вежлив с ними. Переночуешь у нас, и утром я тебя отвезу в Ядро. Если мне только покажется, что ты ведёшь себя не так, – поедешь в госпиталь. Вопросы?

– Зачем вы это делаете?

Канселье пожимает плечами, слегка пинает колесо машины и идёт по дорожке к дому. Жиль плетётся за ним. Как только они поднимаются на крыльцо, в окошках первого этажа загорается свет, дверь открывается, и навстречу выходит женщина лет сорока – сутулая, коротко стриженная, но при этом очень приятная. Большие тёмные глаза смотрят на Жиля с таким беспокойством и сожалением, что юному Бойеру становится жутко неудобно. «Вот же людям подарок среди ночи, – думает он. – И почему Канселье меня там не оставил, правда?»

– Принимай, мать, – бурчит Канселье, на ходу целуя жену в щёку. – Вода горячая есть? Мне б отмыться.

– Да-да, Артюс, я нагрела два больших бака, – торопливо кивает женщина и снова обращает приветливый взгляд на Жиля: – Здравствуйте, месье Бойер. Будьте нашим гостем, прошу.

– Здравствуйте, мадам Канселье. Я… я очень сожалею, что так…

Он замолкает, окончательно смущённый её приёмом, и следует за Соланж в дом. Разувается в тесном тёмном коридоре, проходит дальше и оказывается на кухне. Канселье, голый по пояс, подхватывает с электроплиты цинковый бак и сердито рявкает:

– Все с дороги! Обварю кипятком – сами виноваты будете!

Хозяйка дома мягко касается запястья Жиля, отводит мальчишку в сторону:

– Присядьте пока здесь.

Жиль провожает проносящего кипяток Канселье взглядом и осторожно спрашивает:

– Мадам, а можно мне тоже умыться? Я… Мне правда неловко. Воняю, как…

Соланж присаживается перед ним на корточки, смотрит внимательно в глаза, кивает:

– Я вам тоже нагрею воды. Пока муж в ванной, принесу влажное полотенце.

Полотенце оказывается горячим. Жиль с наслаждением вытирает лицо, прячет озябшие пальцы в мокрую ткань, прижимает к себе.

– Да вы замёрзли, – с сожалением замечает мадам Канселье. – Сейчас, у нас есть плед.

Она исчезает в соседней комнате, чем-то погромыхивает, возвращается с акриловым пледом, укутывает им незваного гостя. И внезапно Жиля прорывает. Он по-детски всхлипывает, торопливо закрывает лицо ладонями:

– Простите, мадам… Мне очень стыдно, я…

– Тише-тише. Жиль… Можно вас так называть? – Получив в ответ кивок, она продолжает: – Вам вовсе не обязательно каяться. Я вас ни в чём не обвиняю и не осуждаю. Мне просто хочется вам помочь.

– Я не… не знаю, что и зачем творю. Мне просто хотелось уйти. – Слова льются сами, раздражая горло. – Я везде чужой, всем… Всё, что мне дорого, обесценено другими. Я не хочу жить так, как меня вынуждают. Моим близким за меня только стыдно. А мне жутко от того, как другие живут… Мадам Соланж, простите, что я вам всё это…

Она кладёт ладонь ему на затылок, поглаживает.

– Сколько вам лет, Жиль?

– Пятнадцать.

– Потому всё так и болит. Вы взрослеете. Мои дети уже прошли через это, каждый по-своему. Это просто надо пережить. И постараться не потерять себя. Я знаю о вас по рассказам мужа. Вы сильный и непростой мальчик, Жиль.

– Ты спроси, что этот сильный и непростой мальчик принял, – мрачно бросает Канселье, заходя на кухню в одном полотенце. – И зачем его к блядям понесло. А, всё равно не ответит. Иди мойся, крысёныш чёртов!

И уже прикрывая за собой скрипучую дверь тесной ванной, Жиль слышит, как Соланж спокойно и твёрдо обращается к мужу:

– Если есть в тебе хоть капля совести – не доламывай, а помоги подняться. А не можешь этого – хотя бы помолчи.

Жиль сидит в ванне, пока вода не становится холодной. Замывает пятна рвоты на штанах, натягивает мокрое на себя. Да, неуютно, но терпимо. Не зима же. И хотя бы не воняет больше. Таким не стыдно и к мадам Канселье вернуться.

– Вот, совсем другое дело! – радостно восклицает Соланж, когда Жиль несмело заходит в кухню. – Завернитесь пока в плед, погрейтесь. Мы с Артюсом сейчас придумаем, как сделать вам кровать, и вы поспите.

– Спасибо. Мне не надо, – качает головой подросток. – Я же уличный, привык спать сидя. Можно я у окна стул займу? Мне будет удобно, честно.

– Лучше помоги дверь с петель снять, – ворчит Канселье, в клетчатой домашней рубахе совсем не похожий на грозу азильской преступности.

– Зачем дверь? – удивлённо приподнимает бровь Жиль.

– Положим на стулья – будет кровать. Так, жена, иди в спальню, мужики сами управятся. Юный свин, ты поддерживаешь, я снимаю?

Вместо ответа Жиль ставит стул к окну, садится, подобрав ноги, оборачивает себя пледом, облокачивается на спинку и закрывает глаза.

– Ну… спи уж, упрямец, – разводит руками Канселье и выключает свет.

Утром позёвывающий хозяин дома спускается в кухню и застаёт жену с ножницами в руках: Соланж стрижет Жиля перед зеркалом. Канселье удивлённо рассматривает коротко подстриженный затылок, тонкую мальчишескую шею, чёлку, укороченную с одной стороны до середины щеки, и вопрошает:

– Э-э-э… косичку-то не жалко? Соланж, чего это вы решили?

Косичку Жиль сворачивает и убирает в карман. Избегая смотреть в зеркало, поднимает взгляд на Канселье:

– Больше не крысёныш. Вот так вот.

– Ну-у-у… как вести себя будешь, – не теряется начальник полиции.

– Доброе утро, Артюс. Мы решили, что Жиль из дома не убегал, а просто сходил подстричься, – спокойно отвечает мадам Канселье. – Ну, пожалуй, и всё. Завтракаем?

Час спустя электромобиль Канселье мчит, погромыхивая, в направлении Ядра. Жиль сидит рядом с водителем, привычно молчит и смотрит в окно. Память безжалостно возвращает его к вчерашним событиям, раз за разом заставляя то краснеть, то бледнеть.

– Что-то ты совсем неважно выглядишь, – замечает Канселье. – Не спал ночью?

– Не спал. Амелия больна. Я её чувствую. Ночью опять был приступ.

– М-да. А что с ней?

– Одержизнь.

– Чего-чего?

– Припадки такие, – вздыхает Жиль. – Доктора не знают, что это. Никто не знает.

– Уж не та ли неведомая хворь, которая сейчас детишек охватила?

Мальчишка коротко угукает. Канселье, прищурившись, косится на него:

– А как ты это чувствуешь? Ну, когда ей плохо.

– Не могу объяснить. Знаю – и всё.

Жиль скользит взглядом по полю кукурузы, которое проносится за окном. Всходы в этом году слабые, растут медленно. Обычно в это время они выше и гуще раза в два.

– Я хотел спросить, – не поворачиваясь к Канселье, начинает он. – Только если вы на такие вопросы отвечаете.

– «Такие» – какие?

– Неприятные.

– Обычно я их задаю. Давай, ладно.

– Как вы меня нашли?

Канселье усмехается, барабанит пальцами по рулю. Жиль ждёт ответа, поворачивается к куратору.

– Давай остановимся на том, что кому-то стало не всё равно и он позвал полицию, – наконец говорит Канселье.

– И приехали почему-то именно вы.

– Ну-у-у… Потому что этот человек знал, кого звать, когда кто-то из элитарных ублюдков вляпывается в говно.

– А с чего вы помогаете тем, кого терпеть не можете? – не унимается Жиль.

– Или это моя работа, или я кому-то что-то должен. Всё, вопросы кончились?

– Значит, и то и другое.

– Вот прими как версию и заткнись на хер! – взрывается Канселье. – Привычнее, когда ты злишься и молчишь!

Жиль прячет ехидную улыбку и до самого дома не издаёт ни звука. Начальник полиции конвоирует его до крыльца, где их встречает заплаканная Вероника.

– Доброе утро, мадам Бойер. Передаю с рук на руки. Рекомендую связать и дальше туалета не выпускать.

– Шуточки у вас, – хмурится Вероника и тут же спохватывается: – Спасибо огромное, месье Артюс.

Канселье отмахивается и быстро уходит, оставив брата с сестрой наедине. Жиль смотрит под ноги, боится взглянуть Веронике в лицо. И лишь когда вокруг него смыкаются объятья и Веро поднимается на цыпочки, чтобы прижаться к его щеке, Жиль понимает, что она по-настоящему волновалась и счастлива, что её бестолковый брат вернулся.

– Я это… подстригся. Вот так вот, – говорит он первое, что приходит в голову.

Она молчит и кивает. И улыбается, трогая его обстриженную чёлку.

Хлопает дверь за спиной, и подростка за талию обхватывают маленькие руки Амелии.

– Жиль! Я снова сделала ящерицу… и она рассыпалась! – отчаянно кричит она. – Опять! Опять!

Она тянет его за руку, заставляя наклониться, и шепчет на ухо:

– Я знаю, как должно быть. Я знаю, но мама не понимает! Пойдём скорее, я должна тебе всё-превсё рассказать!

Она прохаживается туда-сюда по комнате – до ужаса взрослая с высокой причёской и в перешитом из маминого платье. Взгляд Амелии суров и серьёзен, пухлые губы сжаты, настрой решительный.

– И ты мне не веришь, – без укора, просто констатируя факт, говорит она Жилю, сидящему на подоконнике. – Не веришь же…

– Я не виноват, что это бредово звучит, – хмурится он. – Вот ты бы сама на моём месте поверила? Что кто-то далеко-далеко знает, как тебя вылечить, и аппаратура в доме Роберов включилась, чтобы тебе это сказать, и ты поняла, а другие нет. Ты ещё скажи, что знаешь, на каком языке сигнал пришёл.

– На английском, – не задумываясь, отвечает Амелия.

– Откуда ты всё это взяла, веснушка? Придумать у меня бы не хватило фантазии.

Амелия берёт с дивана книгу о птицах, хлопает ею по столу, поднимая облако пыли. Удовлетворённо хмыкает:

– Мне приснилось.

– Нельзя верить снам, – возражает Жиль.

– Мне приснилось, когда я лепила ящерицу, – спокойно дополняет девочка.

Жиль качает головой: нет, не верю. Малышка поджимает губы, хмурится и являет свой последний довод:

– А если совсем незнакомый мне месье скажет всё то же, что и я? Тогда ты поверишь?

– Что ещё за незнакомый месье? – в один голос спрашивают Жиль и тихо сидящая в стороне Вероника.

– Месье, которого вы не знаете, но знает папа. И то чуть-чуть.

– Стоп-стоп! – восклицает Вероника, выставив ладони вперёд. – Я совсем запуталась. Амелия, откуда ты знаешь, что папа…

– Мам, – в голосе девочки – сплошной укор, – не это важно. Важно то, что я говорю правду.

Она переводит взгляд с матери на Жиля, потом обратно.

– Его надо найти и поговорить. Он правильнее вам всё расскажет.

– Мы ни с кем говорить не будем! – Вероника почти кричит, и Жиль понимает, что она испугана. – Амелия, детка, это просто сон!

Жиль стискивает виски ладонями. «Так, соберись. Если ей правда приснилось – да, всё ерунда, и делать то, о чём она просит, – пустая трата времени. А если нет? Если действительно все эти знаки складываются в нечто, что понимает только веснушка? И то как-то смутно… Что тогда?»

– Послушай, Веро, – примиряющим тоном начинает брат. – А если… а если мы попробуем? Просто поговорить. Что мы теряем?

Она молчит, в глазах мечется страх. Нет, в резиденцию Каро она точно не пойдёт. Ей проще цепляться за то, что Амелии всё пригрезилось. А вот Жилю уже не проще. Пока он подыскивает нужные слова для разговора с сестрой, в детскую заглядывает Ганна:

– Доктор пришёл. Срочно требует вас, мадам.

Вероника спускается в вестибюль, Амелия следует за ней. Франсуа Ламонтань прохаживается вдоль высоких – от пола до потолка – окон вестибюля. И не улыбается в знак приветствия – вопреки привычке.

– Доброго утра, мадам Бойер, – с лёгким поклоном здоровается врач. – Буду краток: у нас эпидемия. Больно более пяти процентов детей Азиля. И так как мадемуазель Амелия является нулевым пациентом, я должен препроводить её в карантинную зону Второго круга.

– Я не нулевой пациент! – гневно топает ногой девочка, прячась за мать.

– Нулевой пациент – это человек, заболевший первым, – поясняет доктор Ламонтань. – Это не ругательство, милая.

– Я не больная. И никто не болеет. Вы не понимаете, что с нами происходит, – совершенно по-взрослому заявляет Амелия.

– Так помогите нам разобраться, мадемуазель Каро. Вас ожидает электромобиль у ворот.

– Она никуда не поедет! – хмуро отрезает Вероника, закрывая дочь собой.

– Увы, мадам. – Тон Ламонтаня становится официальным, колким. – Когда речь идёт об эпидемии, я перестаю быть вашим лечащим врачом и становлюсь буквой закона. Ради безопасности города я обязан забрать вашу дочь.

Амелия срывается с места, вихрем несётся на второй этаж, колотит кулаком в закрытые двери.

– Жиль! – зовёт она. – Жиль, меня хотят забрать! Помоги! Не отдавай меня! Мама, я не поеду!

Подросток выскакивает в коридор, подхватывает её на руки. Амелия цепляется за Жиля, лицо перекошено от страха:

– Он меня заберёт! Сделай что-нибудь!

– Тихо-тихо, – шёпотом успокаивает её Жиль. – Я тебя не отдам. И мама не отдаст. Только не кричи.

Он заносит её в свою комнату, с трудом отцепляет от себя руки перепуганной девочки, спускает племянницу на пол. Присаживается на корточки, внимательно смотрит ей в лицо:

– Я очень виноват перед тобой, веснушка. Но больше я тебя не оставлю. Ты мне веришь?

Вместо ответа она кладёт ладонь на его исчерченную шрамами щёку и кивает. Жиль открывает окно, смотрит вниз, перегнувшись через подоконник. Нет, не вариант. Сам-то он отсюда спустится без проблем, но если Амелия упадёт, падение может стать фатальным. Даже если она будет прыгать ему на руки – рисковать нельзя.

– В ванную, – шёпотом командует Жиль. – Бегом.

Вдвоём они пробегают по этажу до ванной возле спальни Вероники. Жиль закрывает за собой дверь и отпирает люк для сброса грязного белья.

– Малышка, придётся тебе притвориться платьем в стирку, – подмигивает он девочке. – Съедешь по трубе вниз, только руки не опускай и ни за что не цепляйся. Поняла?

– Да! – Рот до ушей, глаза сияют: всё, ей больше не страшно.

Жиль осторожно опускает её в люк, считает до трёх и разжимает руки. Тихонько ойкнув, Амелия скользит по трубе в подвал. Жиль наскоро плещет водой из-под крана в лицо, перекидывает полотенце через шею и спокойно выходит из ванной. Вовремя: Вероника и доктор Ламонтань поднимаются по лестнице.

– Здравствуйте, месье Бойер.

– Здравствуйте, доктор. Веро, что-то случилось?

Сестра вытирает слёзы запястьем, кивает, всхлипывает длинно.

– Амелию забирают, – на выдохе сообщает она. – Я поеду с ней. Пожалуйста, скажи Ксавье, когда он вернётся.

Жиль позволяет им пройти в комнату девочки и бегом несётся вниз по лестнице. Мельком взглянув, нет ли кого у ворот, он огибает дом, пригнувшись, падает на четвереньки у подвального оконца. Амелия машет ему рукой, улыбается. Жиль делает строгое лицо, прикладывает к губам палец и дёргает раму вверх. Окно не открывается, как бы он ни старался. Подросток осторожно постукивает по стеклу, показывает девочке туда, где должен находиться шпингалет. Смышлёная кроха кивает, исчезает на несколько секунд, потом снова появляется в поле зрения, тянется к защёлке изо всех сил.

– Ну же… – умоляет Жиль еле слышно.

Амелия смотрит на него разнесчастными глазами, встряхивает кудряшками: «Не могу!»

– Встань на что-нибудь, – шепчет Жиль, пытается объяснить ей жестами.

Девочка снова исчезает, на этот раз её нет с минуту. Жиль напряжённо прислушивается к голосам сестры и кормилицы, зовущим Амелию, нервно кусает губу. Да, можно разбить окно и вытащить малышку, но тогда она поранится осколками. Да и окно узкое, рама толстая – мальчишка не уверен, что Амелия пролезет.

– Амелия! – зовёт Вероника уже с крыльца.

– Чё-о-орт… – в отчаянии стонет Жиль, и тут шпингалет по ту сторону окна отчётливо щёлкает, сдвигаясь.

Мальчишка мгновенно поднимает раму, тянет руки к малышке:

– Хватайся!

Несколько секунд – и довольная Амелия стоит рядом с Жилем.

– Я нашла проволочку, сделала петельку, зацепила и потянула! – восторженно рассказывает она.

Жиль хватает девочку за руку, и они бегут в дальний угол сада, к чёрному ходу. Калитка предательски скрежещет, открываясь, но дело сделано – Жиль и Амелия выбегают на улицу позади усадьбы Бойер.

– А мы – куда? – любопытствует девочка.

Мальчишка сбавляет шаг, смотрит на неё, что-то прикидывая.

– Скажи, ты точно не придумала месье, который знает то же, что и ты?

– Точно.

– Тогда мы бежим к твоему папе. Ты же не боишься?

Она улыбается – доверчиво и тепло.

– Ты же со мной. А я храбрая!

Пятнадцать минут спустя Жиль общается с охранниками у ворот резиденции Каро:

– Передайте месье Каро, что пришла его дочь. Да, мы в курсе, что ему запрещено к ней приближаться, но ей этого делать никто не запрещал.

– Я хочу видеть папу! – вопит Амелия так, что два крепких мужика морщатся. – Срочно! Срочнее не бывает!

Она подныривает под локоть зазевавшегося охранника и вприпрыжку несётся к дому. Хлопает входная дверь, и вот уже тишину дома Каро нарушает громкий требовательный крик:

– Папа! Это я! Я пришла! Помоги мне!

Для стоящего у ворот Жиля минуты ожидания кажутся часами. Хочется очертя голову броситься туда, где исчезла девчонка, и наплевать на охрану, но что-то подсказывает ему, что вмешиваться не надо. И он терпеливо ждёт.

Наконец на крыльцо выходит Бастиан Каро, за руку его крепко держит серьёзная, но очень довольная дочь. Бывший Советник, как всегда, подтянут, аккуратно одет, борода подстрижена, лицо бесстрастно. Только вместо привычного Жилю строгого костюма на нём тонкая водолазка и лёгкие светлые брюки.

– Машину. Срочно, – распоряжается он охранникам, скользнув взглядом по Жилю. – Мне требуется сопровождение в Третий круг.

Один из крепких парней подгоняет к воротам чёрный электромобиль, в салон которого мигом ныряет Амелия, другой делает очень строгое лицо и пытается втолковать Каро, что ему запрещено покидать пределы Ядра, кроме случаев крайней необходимости, и обо всех нарушениях охрана обязана…

– Обязан – докладывай, – равнодушно обрывает словесный поток Каро и садится рядом с дочерью на заднее сиденье электромобиля.

Жиль пожимает плечами и усаживается рядом с водителем. Машина трогается, позади остаётся особняк Каро, а после и КПП Ядра. Подросток хмуро рассматривает Бастиана в широкое зеркало заднего вида, пытаясь понять, как себя вести и как к нему относиться. Но пока ничего определённого в голове не складывается.

Бастиан смотрит на дочь с таким неприкрытым восторгом и обожанием, что девочку это немного смущает.

– Пап, мама не знает, что я убежала, – говорит она, провожая взглядом кукурузное поле за окном.

– Ну, это уже будет моя проблема, – машет рукой Каро. – А теперь расскажи, как ты себя чувствуешь и зачем угнала мою машину.

– Я чувствую себя хорошо, но мне никто не верит. И не верит в то, что одержизнь – это не болезнь. Это как… как когда кормилица готовит пирог, а потом кричит из кухни: матерь божья, а сахара-то у нас не хватает! – Амелия настолько похоже имитирует интонации Ганны, что Жиль фыркает в кулак. – Так вот, мы делаем пирог, и у нас нет сахара, пап.

– У нас? – удивлённо переспрашивает Бастиан.

– Ага. Нас много. Одержизнь не только у меня. Месье врачи хотели меня к другим забрать, но если я буду там, я никак им не помогу. А они не понимают. Поэтому мы с Жилем убежали, чтобы найти месье, который скажет всем, что я не вру. Пап, почему ты с Жилем не здороваешься? Ты что, не видишь, что мы с ним вместе пришли?

– Здравствуй, Жиль, – равнодушно произносит Бастиан, взглянув наконец в зеркальце и поймав взгляд подростка. – Вот, значит, кого мне обучать управлению городом. Я думал, ты старше.

– Вам ли не знать, какого я возраста, – цедит Жиль сквозь зубы. – Здравствуйте.

– Амелия, bien-aimé, я очень скучаю по тебе. Ты же моё сердце, это навсегда, это не разорвать. – Бастиан пропускает реплику мальчишки мимо ушей, протягивает руку дочери: – Садись поближе. Расскажи, как твои дела. С кем дружишь, во что играешь, чем тебя слуги балуют.

И всю дорогу девочка увлечённо рассказывает отцу о рогатке, из которой так весело стрелять по мишеням на старом чердаке, о хромом рабочем Жераре, который умеет дальше всех плеваться, о том, что у Ганны попа такая толстая, что маленькой bien-aimé и не обхватить, о том, как быстро Жиль умеет гонять на велосипеде и что чуть-чуть быстрее – и можно полететь.

– А самое вкусное, пап, – это лепёшечки, которые Жиль привозит после учёбы. Они махонькие такие, но я знаю, что дети из Третьего круга едят их всего по одной. А мы их вообще не едим, потому что мы ещё беднее, вот!

Выслушав эту тираду от Амелии, Бастиан прикрывает лицо рукой и отворачивается к окну. Жиль не видит его, но точно знает, что бывший Советник Каро не смеётся.

– Месье Каро, – подаёт голос водитель. – Вы так и не сказали, куда мы едем.

– Третий круг, сектор девять. Линия один, дом двенадцать. Квартиру не помню, но найду.

– А как месье зовут, пап?

– Месье зовут Йосеф. Тома Йосеф.

Амелия весело скачет вверх по лестнице, с любопытством разглядывая граффити на стенах и затхло воняющие завалы барахла в углах.

– А это зачем? – спрашивает она, тыча пальчиком в сторону сломанного стула.

– Это мусор, – терпеливо отвечает Бастиан раз в десятый.

– А это?

– И это тоже. Перила не трогай, пожалуйста.

Идущий впереди Жиль оборачивается:

– Веснушка, может, всё-таки на закорки?

– Нет! На закорках я вниз поеду, на папе. Пап, я хочу жить в таком большущем доме! – восторженно верещит Амелия. – И чтобы наверху, к небу ближе!

Охранник за спиной Бастиана хмыкает и тут же получает уничтожающий взгляд.

– Ей всего семь. Это смешно? – Голос эхом бьётся в бетонном колодце лестничных пролётов.

– Простите, месье Каро.

– Стоп, пришли, – распоряжается Бастиан и стучит в неприметную дверь слева на лестничной площадке.

Амелия хватает Жиля за руку, прячется за него.

– Я не боюсь, – поясняет она. – Но там чужие люди.

Проходит минута, другая, но дверь никто не открывает.

– На работе твой месье, – подводит итог Жиль. – Давай, мелкая, запрыгивай на закорки. Ты обещала.

Амелия грустно опускает плечи, трогает дверную ручку. Мгновенье замешательства – и девчонка вовсю барабанит ладонями по соседней двери. Щёлкает задвижка, и на лестничную площадку выглядывает пожилая женщина.

– Мадам, здравствуйте, мадам! – тараторит Амелия, не давая ей опомниться. – Мы очень-очень ищем месье Йосефа, но не знаем, где он работает! Вы нам не подскажете?

Женщина подслеповато щурится, разглядывая девочку, потом поднимает взгляд на Бастиана, вздрагивает и пытается закрыть дверь. Воплем Амелии можно крушить стены:

– Мадам бабушка, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-а-а-а!

– Он в доке, чинит баркас, – испуганно отвечает женщина. – Там его спросите.

Щёлкает, запираясь, задвижка. Амелия радостно тянет Бастиана за руку:

– Поехали скорее, папа! Жиль, побежали наперегонки вниз!

В машине девочка нетерпеливо ёрзает, вертится и задаёт по сто вопросов в минуту:

– А что это – док? А баркас? А почему так называется, если это просто корабль? А какие ещё корабли бывают? А ещё? А зачем эсминец? А траулер почему? А кто в доке работает? А почему мне туда нельзя? А папе можно? А мне с папой? А потом мне можно без папы? А Жилю можно? Жиль, а меня с собой возьмёшь? А почему велосипед по песку не едет? Значит, колёса надо большие, да? А где такие взять? Папа, а в Ядре есть большие колёса для велосипеда? А машина там проедет? Жиль, а давай на машине ездить? Почему нет? А нам дадут машину, правда же, пап? Ну Жи-иль! Тогда я водить буду! А почему нет? Почему «сядь и не тарахти»?

Бастиан неловко прячет улыбку, терпеливо отвечает на бесконечные дочкины вопросы. Жиль поглядывает на него в зеркало и удивляется про себя: нет, не таким он себе представлял бывшего Советника Каро. Столько лет подряд воображение рисовало его подлым, надменным, высокомерным, неприятным внешне. Тот Бастиан, которого Жиль видел в зале суда, был подавлен и жалок. Тот, что сидел сейчас на заднем сиденье и не сводил глаз с Амелии, виделся мальчишке удивительно заботливым и добродушным.

«А ты не сильно верь глазам, – одёргивает подросток сам себя. – Помни о Веронике. Помни о своих шрамах. И подумай ещё раз о том, почему твоя Акеми в тюрьме, а эта сволочь под домашним арестом. Да и отца его вместо тюрьмы на проживание в городском архиве отправили. Или таким достойным и прекрасным людям город простил убийства, или…»

Мысль обрывается. Память подсовывает образ Мицуко, шепчущей: «Вы же простили отцу Ланглу смерть Ники Каро…»

– Жиль, – окликает Каро, пристально рассматривая его отражение в боковом зеркале. – Что-то не так?

Мальчишка игнорирует вопрос, отвернувшись. Пусть общается с Амелией. Он же не нанимался развлекать беседой бывшего Советника.

Электромобиль вздрагивает, съезжая с бетонной трассы на грунтовку, мягко шелестит шинами по припорошенному песком гравию. Амелия привстаёт с сиденья, вытягивает шею, стараясь рассмотреть всё-всё-всё, мимо чего едет машина.

– Ой, какие железки грязные… – восторгается она. – И большущие! Старые, да? А что во-он там, мимо чего мы только что проехали?

– Там корабль, малышка. Он уже не ходит в море, лежит теперь на берегу, – поясняет Бастиан.

– А зачем тут домики? В них корабли живут, да? Но корабли же гораздо больше домиков!

– Там люди работают, – тихо отвечает Жиль.

Взгляд мальчишки мечется, ищет среди пришвартованных судов очертания баркаса «Проныра». Ну где же он, обычно он вон там… «Затонул твой баркас, – вспоминает он. – Год назад, как раз в мае. Забыл, бака?»

Электромобиль останавливается у здания администрации порта, Бастиан с охранником уходят туда наводить справки о Йосефе. Амелия выпрыгивает из машины, тянет дверцу со стороны Жиля:

– Выходи! Пойдём смотреть! Давай корабли погладим, пока они спят!

Он нехотя вылезает, плетётся за неугомонной девочкой. Порт словно провожает Жиля насмешливым взглядом: чего это ты один, бывший юнга, где твоя Акеми? Всё здесь напоминает о ней. Вон цех, в который они таскали контейнеры с уловом и вонючие длинные ленты водорослей. Вон там обычно собиралась перед выходом в море команда, а Акеми сидела вот на этих свёрнутых канатах.

С моря дует сильный ветер, оставляет на губах мелкие песчинки. Акеми любила поворчать, что этот песок у неё везде и что это «везде» дико чешется после возвращения на сушу. И она первая летела в душевую, не обращая внимания на ехидные комментарии и гогот команды. Жиль никогда не смеялся, сочувствовал девушке.

– Амелия! – зовёт Бастиан Каро, возвращаясь к машине. – Ты где, bien-aimé?

Малышка появляется из-за спины Жиля, шлёпает подростка по бедру:

– Ты водишь! Догоняй! – и мчится к отцу.

Бастиан протягивает дочери руку, и они почти бегут в сторону дока, оборудованного правее административного здания. Жиль спешит за ними.

Вид дока – гигантской бетонной ямы, в которой покоится старый траулер, – приводит Амелию в восторг. Она разглядывает суетящихся возле судна людей – маленьких, словно игрушечных. Вертится, дёргает взрослых за руки:

– Ух ты! А зачем ворота? А как туда корабль приехал? На колёсах?

– Когда ворота открыты, в док заливается вода, – объясняет Жиль. – Потом ворота закрывают, воду выкачивают насосами. Похоже, нам туда.

Спуск до самого бетонного дна по спиралям лестниц занимает минут десять. Бастиан с неприязнью поглядывает на проходящих мимо людей в грязных комбинезонах, старается ничего не касаться руками. Амелия со всеми здоровается, норовит заглянуть в каждый уголок, открывающийся её любопытному взору. Жиль держится позади, больше смотрит под ноги, нежели по сторонам. Вот спуск заканчивается, и троица оказывается под днищем траулера – холодным, тёмным, покрытым металлическими заплатками. Сразу становится очень мало неба и света, и Амелия робко жмётся к Жилю.

– Он точно не упадёт? – шёпотом спрашивает она, указывая на махину корабля.

– Точно, – с особенной серьёзностью отвечает подросток. – Его тут держит вода-невидимка.

Бастиан внимательно вглядывается в лица проходящих мимо людей, задирает голову, смотрит на рабочих-сварщиков в подвесных люльках на корпусе траулера и громко зовёт:

– Тома Йосеф! Есть здесь Тома Йосеф?

Один из сварщиков машет рукой, спускается быстро, скользя по тросам. У самого бетонного дна дока сдвигает на затылок сварочную маску. Яркие синие глаза, тёмные вьющиеся волосы с проседью, худое лицо, нос с лёгкой горбинкой.

– Добрый день, Советник. Здравствуйте, мадемуазель Амелия. Здравствуй, Жиль.

– Приветствую вас, Тома, – сдержанно здоровается Бастиан.

Жиль успевает заметить странную, почти болезненную улыбку, мелькнувшую на лице Каро. И взгляд – напряжённый, беспокойный. «Он что – его боится?» – с удивлением думает мальчишка, а потом вглядывается в черты лица сварщика… и холодеет.

«Дидье. Господи, Дидье бы так выглядел, будь ему за тридцать! Как я сразу не понял, что это его отец? Бака ты, Бойер! Сам удивился, откуда он тебя знает, а фамилию знакомую и не… Тупица».

– Здрасьте, месье Йосеф! – Амелия уже вертится рядом с Тома, довольная тем, что её назвали по имени. – Месье Йосеф, а расскажите им! Вы же тоже это знаете, да?

Бастиан протягивает Тома Йосефу руку – как равному. И тот пожимает – уверенно, с достоинством – как равный.

– Знаю, мадемуазель Каро, – серьёзно кивает он девочке и обращается к её отцу: – Видите, Советник, снова судьба нас с вами сводит. В прошлый раз это плохо кончилось. Я предупреждал.

– Я получил урок, Тома. Жестокий, страшный урок. Но без вас я бы не познал разницы между путём Зверя и путём Человека. И я вам за это благодарен. – Бастиан говорит неспешно, делая паузы, словно тщательно подбирает слова. – И полагаю, на этот раз судьба даёт мне шанс. И неспроста мы с вами снова повстречались.

– Просто так ничего не бывает, – соглашается Йосеф. – Чем я могу быть вам полезен на этот раз?

– Месье Йосеф! Расскажите папе про одержизнь! – умоляет Амелия. – Меня хотят запереть в больнице, потому что думают, что одержизнь – это болезнь!

Тома присаживается перед ней на корточки, вглядывается в обрамлённое растрёпанными кудряшками лицо.

– Это не болезнь, верно. И вам её принесла не птица, которая вас клюнула.

– Какая птица? – насторожённо спрашивает Бастиан.

Амелия неохотно показывает отметину на правой ладони:

– Меня укусила горехвостка. А потом умерла. Мама её отправила в полицию, но месье Канселье сказал, что мёртвую птицу к ним не приносили.

– Это был вестник, мадемуазель Амелия. Доктора неверно приняли её за причину болезни. Вас пометили таким образом.

– Кто? – подаёт голос Жиль.

– Тот, кто привёл в мир синий лёд. И кто вернул душу Азиля – тебя и Веронику.

– Месье Бог? – удивлённо уточняет Амелия.

– Да.

Бастиан нервно оглаживает подстриженную бороду.

– Откуда вы всё это взяли, Тома? Звучит это по меньшей мере… – Он запинается, подыскивая слово, и Йосеф продолжает за него:

– …абсурдно. Но как я могу знать то же, что знает ваша дочь, Советник? Об этом не писали в газетах. Значит, это что-то выше обычных домыслов, не так ли?

– Так, – поразмыслив, соглашается Бастиан. – Учитывая вашу репутацию, я склонен вам верить.

– Это не моя репутация. Это цыганская кровь моего рода. С вашего позволения, я продолжу. Мадемуазель Амелия, вы же не крутили верньеры аппаратуры месье Робера?

– Я вообще ничего не крутила, я только чуть-чуть потрогала. Мы играли в прятки, я полезла под стол, и со стола запищал ящик. И он говорил. По-английски.

Тома удовлетворённо кивает, внимательно смотрит на Бастиана, потом на Жиля.

– Вы убедились, что мы с маленькой мадемуазель знаем одно и то же?

– Скажите им, что Амелия Каро – не врушка! – просит девочка.

– Я скажу больше. Советник, постарайтесь услышать. От вас будет зависеть куда больше, чем кажется. Одержизнь, которая владеет каждым двадцатым ребёнком города, – это не недуг. Это некая миссия, которая требует завершения. Ключа, если так будет угодно. Человек, с которого всё началось в Азиле, должен найти человека, с которого всё началось в… К сожалению, я не силён в названии этой страны. Мадемуазель Амелия покажет вам её на карте.

Бастиан хмурится всё сильнее и наконец не выдерживает:

– Стоп! Тома, вы что – предлагаете отправить мою дочь искать не пойми кого не пойми куда?

– Именно. Как можно быстрее. Иначе припадки будут чаще и сильнее, от этого не станет лучше никому. И ваша задача, Советник, убедить людей в управе Азиля в том, что это необходимо.

– Нет-нет! – встревает Жиль. – Месье Йосеф, ей семь! Ей всего семь, а вы говорите… Да её мать не отпустит! Давайте пойду я, мне бы только знать, куда и кого надо найти.

Амелия тянет его за руку. Жиль смолкает, смотрит на неё: чего тебе?

– Жиль, ты не узнаешь того, кто нам нужен. А я узнаю. И ты туда не дойдёшь без меня. А я знаю дорогу. Папа?..

Бастиан смотрит вверх, где видна из-за громады траулера узкая полоса неба. Жилю кажется это ужасно нелепым: мужчина в дорогом костюме, стоящий под днищем корабля посреди пропахшего солью и водорослями дока. Нелепым – как и всё, что они услышали от Тома Йосефа. Нелепым – но от этого не менее настоящим.

– Я понял вас, Тома, – произносит Каро. – Буду думать. Спасибо и до встречи.

– До свидания, месье Йосеф! – машет руками Амелия и первая бежит к лестницам, по которым они спустились в док.

Бастиан быстрым шагом следует за дочерью. Жиль коротко прощается и разворачивается, чтобы уйти, но Йосеф хватает его за запястье:

– Жиль, постой. Я должен сказать и тебе. Ты помнишь, что всё не случайно?

– Угу, – кивает юный Бойер.

– Этот мир живёт узами. Кому-то это шёлковые ленточки, кому-то – проволочный капкан. Ты накрепко повязан с судьбой города, мальчик. Как и тот, кого ты по привычке продолжаешь ненавидеть. Жиль, это будет непросто. Это будет горько.

– Что – горько?

– Потом поймёшь. Я прошу тебя об одном: помни, что ты нужен Азилю. Как бы ни было плохо.

– Ну, спасибо за настрой, – криво ухмыляется Жиль.

Пальцы сварщика отпускают его запястье. Тома Йосеф возвращается к работе. Подросток пожимает плечами и бежит догонять Амелию и Бастиана. Домой ехать нет ни малейшего желания. Но ещё меньше хочется вдумываться в услышанное от Йосефа.

«А вот ни слова Веронике не скажу! – решает на бегу мальчишка. – Пусть ей Каро всё объясняет. А я… если действительно Амелии разрешат идти искать тот самый ключ, я уйду с ней. И к чёрту город, которому я так нужен».

Длинный подол изумрудно-зелёного платья грязен и мокр. В плетёные кожаные сандалии то и дело попадают мелкие камушки, подвёрнутая нога ноет. Вероника Бойер молча плачет, некрасиво кривя губы и размазывая слёзы по лицу. Ей уже всё равно, увидит ли её кто-то из соседей, подумают ли о ней неподобающе её статусу. Амелии нигде нет, и это всё, что сейчас имеет значение.

Они с Ганной обыскали весь дом – от чердака до подвала. Вероника сорвала голос, зовя дочь. Просила, угрожала, умоляла, обещала, что не отдаст свою малышку никому-никому… Доктор Ламонтань подождал полчаса, махнул рукой и ушёл. Конечно, мадам Бойер тут же сообщит, когда девочка найдётся. Да, она согласна, что её необходимо поместить в карантин, она же понимает, что безопасность города…

Вероника плачет. Бредёт по пыльной обочине под сенью цветущих садов Ядра, роняя слёзы. Сейчас она чувствует себя беспомощной. Будто это она потерялась, а не Амелия. И никто её не ищет.

Она обшарила сад, перевернула всё, где можно спрятаться, в гараже и пристройке. Бегала к реке. Опросила всех соседей. Амелия исчезла, никто не видел её. Больше всего Вероника боится, что напуганный ребёнок убежал вдоль реки, пролез через решётку, поскользнулся на камнях…

«С ней Жиль, – твердит про себя Вероника, вытирая мокрые щёки. – Не смей думать о плохом, с ней Жиль».

Мимо проносится электромобиль, и Вероника едва успевает убраться с его пути. Она неловко отпрыгивает в сторону, подвёрнутая нога напоминает о себе, и молодая женщина падает в заросли придорожного кустарника. Машина останавливается неподалёку, хлопает дверца, к Веронике подбегает Сельен Лефевр:

– Господи, мадам Бойер, вы целы?

Он выглядит напуганным. Поднимает всхлипывающую Веронику, отряхивает ей подол длинного платья.

– Я вас не видел, честное слово, простите… Вам больно?

Она молча качает головой, прячет зарёванное лицо в ладонях.

– Позвольте, я вас довезу? – заботливо предлагает Сельен. – Опирайтесь на меня, пойдёмте в машину.

Он усаживает её на переднее сиденье, отходит на пару шагов в сторону.

– Давайте вы пока чуть успокоитесь, а я покурю?

– Хорошо, – едва слышно шепчет Вероника.

Сельен достаёт из бардачка антикварный портсигар, шлепком о ладонь ловко вытряхивает сигарету, щёлкает зажигалкой. Отходит к заднему крылу, затягивается, опираясь на багажник. Вероника поглядывает на него в боковое зеркало, потом спохватывается, смотрит на себя. Растрёпанная, с опухшими от слёз глазами, руки до локтей исцарапаны ветками кустов, подол платья по краю грязный… Вероника стыдливо прячет в кулаки пальцы с обкусанными уголками ногтей, наскоро поправляет причёску. Ловит сочувствующий взгляд молодого Лефевра и вдруг вспоминает о том, что они ровесники. Невольно она сравнивает себя и этого беззаботного мальчишку, красавца номер один в Ядре. «Почему мне за себя так неловко? Мы равны, но рядом с ним я словно оборванка из трущоб или прислуга…»

– Мадам Бойер?..

Снова набегают слёзы, заставляя Веронику часто моргать, отворачиваться.

– Ресница в глаз попала, – дрожащим голосом врёт она.

Сельен докуривает, щелчком отправляет окурок на обочину. Возвращается на место водителя, косится на пассажирку:

– Вероника, что у тебя случилось, а?

Это простое обращение, от которого она так отвыкла, рвёт что-то внутри. Слёзы уже не капают – бегут, обгоняя друг друга.

– Дочка пропала… – выдавливает она.

– Это серьёзно. Удрала гулять?

– Нет. Она… – Вероника всхлипывает, прикрывает рот ладонью: господи, как неприлично рыдать…

– У отца искала?

– Нет…

– Поехали.

Те несколько минут, что занимает их путь до особняка Каро, Вероника чувствует себя идиоткой. Почему она сразу об этом не подумала? Куда ещё могла убежать обиженная, напуганная Амелия, кроме как к отцу?

«Она же боится его, – вспоминает Вероника, и тут же мысль сменяется другой: – Уже нет. За книгой в библиотеку ходила – значит, не боится. Ты трусливей, чем семилетняя кроха, Вероника Бойер. Это ты боишься, не она».

Электромобиль Сельена сигналит у ворот дома Каро. Сельен опускает стекло, ободряюще улыбается Веронике. С крыльца резво сбегает охранник:

– Месье Лефевр, моё почтение. Чем могу помочь?

– Мадемуазель Каро у вас? – грубовато, игнорируя приветствие, спрашивает Сельен, заправляя за ухо золотистую чёлку.

– Нет, месье.

– Тогда зови хозяина. И побыстрее.

Охранник мнётся, нервно щёлкает пальцами.

– Ну?.. – напоминает о себе Сельен. – Мне самому сходить?

– Дело в том, что месье Каро срочно отъехал по делам, – бледнея, отвечает наконец охранник.

– Надо же! А что, домашний арест закончился? – Голос Лефевра-младшего источает ехидство.

И тут Веронику осеняет:

– Погодите. Он уехал с Амелией?

Охранник молча кивает. Вероника откидывается на спинку сиденья, медленно выдыхает. «Ну вот. Я хотя бы знаю, с кем дочь», – с облегчением думает она.

– Давно уехал? – интересуется Сельен.

– Часа четыре будет.

– Та-ак… Ты валишь в Ось писать признание в халатном отношении к своим обязанностям и докладывать о том, что месье Каро поехал прогуляться. Да-да, прямо сейчас. А мы с вами, мадам Бойер, едем к вам домой. Ваша нянька умеет варить кофе?

– У нас только чай, – неловко краснея, отвечает Вероника.

– А я и от чая не откажусь.

Электромобиль срывается с места, заставив молодую женщину вжаться в сиденье. Сельен косится на неё, сбрасывает скорость.

– Прости, что напрашиваюсь. Не надо тебе сейчас одной быть. Дождусь твоего бывшего и уеду.

«Я не одна, Ксавье придёт вечером», – хочет сказать Вероника, но понимает, что Сельен прав, и просто кивает.

Внезапно Сельен мрачнеет, исчезает с лица лёгкая улыбка:

– А братец твой где? Как учёба закончилась, его и не видно.

В его голосе Веронике чудится что-то похожее на затаённый страх. Показалось?

– Он с Амелией должен быть. Они оба пропали после завтрака.

Сельен кивает, снова улыбается. Наигранно весело барабанит пальцами по рулю:

– А, ну тогда вообще отлично.

Дома их встречает взволнованная Ганна.

– Мадам, ну что? – умоляющим тоном спрашивает она.

– Амелия с отцом. Где-то, – отвечает Вероника сдержанно и распоряжается: – Nourrice, чаю, пожалуйста. Для месье Лефевра и меня. Подать в библиотеку.

В библиотеке Сельен долго изучает стеллажи со старинными книгами, достаёт несколько томов по истории, усаживается в кресло за их изучение. Вероника ходит туда-сюда, без конца выглядывает в окно. Ей мерещится то шелест шин по мостовой, то скрип створок ворот, то голос Амелии во дворе.

– Да присядь… – умоляюще тянет Сельен. – От того, что ты мечешься, они быстрее не приедут. Выпей чаю.

Метнув раздражённый взгляд, Вероника отходит от окна и присаживается с краю софы напротив сына Советника.

– Во, так лучше. Что за травки в чае? Расскажешь?

– Мята, чабрец, ромашка, – слегка нервозно перечисляет Вероника. – Сушёные яблоки ещё. Ягоды.

– Ты клубнику любишь? У матери целая грядка клубники, вот-вот поспеет.

Клубникой маленькую Веронику часто угощал отец. Как давно это было…

– Да, наверное.

– А что точно любишь? – прищурясь, спрашивает парень.

– Читать люблю, – отвечает Вероника и растерянно умолкает.

– А ещё?

«Люблю, когда Амелия и Жиль вместе играют и носятся по дому. Люблю, как пахнет рубашка Ксавье. И свежая, и после мессы. Когда Ганна поёт свои цыганские песни. Люблю розы в утренней росе. Особенно когда они с шипами, настоящие. Люблю наблюдать, как растёт виноград и салатные травы. Люблю туманы после сильных дождей. И когда солнце сквозь густую листву светит…»

– Рыбок смотреть в городском парке, – тихо отвечает Вероника, краснея.

Сельен усмехается, и Вероника окончательно тушуется.

– А брат что любит? Мне ж интересно, нам работать вместе предстоит.

Она снова задумывается.

«Он любит свою японку. Больше всего на свете. Настолько сильно, что жизнь за неё отдал. И хорошо, что почти никто об этом не знает. И так ужасно, что он настолько её любит. Он любит Амелию. Ксавье тоже. Меня, но… но мы мало друг друга понимаем».

– Я не знаю. – Беспомощная улыбка лишь подчёркивает её неловкость. – Он… почти не говорит о том, что ему нравится.

– Хорошо ты брата знаешь, – смеётся Сельен. – Или он дома не бывает?

– Он у меня вольный ветер.

– Ага, я заметил. А правда, что у него девчонка в трущобах есть? В универе об этом все говорят.

Вероника неопределённо пожимает плечами и утыкается в чашку с остывшим чаем.

Полтора часа общения с Сельеном дожимают её так, словно всё это время она передвигала мебель и отмывала полы. Парень задаёт уйму вопросов, из-за которых Вероника чувствует себя неловко или не знает, что ответить. Ей самой очень хочется спросить, зачем молодому Лефевру всё это знать, но она не решается.

– Через три месяца состоится назначение новых Советников. Только пока непонятно, сколько нас будет, – повествует Сельен уже о своём. Веронику цепляет это «нас» – надо же, насколько парень уверен в том, что одно из мест в Совете уже его. – Я так понял, наберут ту же семёрку и, скорее всего, человек десять плебеев. Нет, ну ты можешь себе представить, чтобы нищеброды советовали нам, как управлять городом?

– Предыдущий Седьмой был не из Ядра, – не выдерживает Вероника. – Но отлично справлялся со своими обязанностями.

– Ну да. И Совет его слил, когда стало жарко. Я не спорю: есть достойные люди вне Ядра, но их единицы. Десятка не наберётся точно. Они ж все тупые, Вероника! Их не спасает даже образование. Они же дикари, привыкли только хватать и тащить. Управлять городом могут только рождённые в Ядре. Это у нас в крови.

Вероника смотрит на него – холёного «золотого мальчика», такого беззаботного и уверенного в себе. Сидящего на папиной шее, убеждённого в том, что может править Азилем только потому, что ему выпало родиться сыном Советника. Ни дня не зарабатывавшего себе на питание. Верящего в байки о том, что работа гробит мозги. И ей становится смешно и горько одновременно.

«Вот Сельен – рвущийся к власти. Иллюзорной власти над городом, которая на самом деле – тяжкий груз. И вот Жиль, мой маленький брат, который будет прекрасным Советником лишь потому, что знает самое дно жизни, но отчаянно сопротивляется должности. Кто из них больше нужен городу? Кто из них лучший, кто будет на своём месте? Вряд ли Сельен станет заботиться о ком-то, кроме своей семьи. А Жилю противно наше общество, и мы сами в этом виноваты. У того, кто с детства жил в нужде и голоде, скучающие сытые власть имущие вряд ли вызовут тёплые чувства».

– Сельен, я скажу кое-что, что вам не понравится. Мой бывший муж, который пришёл к власти обманом, но при этом показал себя прекрасным руководителем, всегда ценил тех, кто его кормит. Работал не для себя, а для людей. И возможно, это единственная причина, по которой он сейчас под домашним арестом, а не в тюрьме. Даже бывшим Советником он остаётся нужным Азилю. С ним до сих пор консультируются, и, находясь дома, он работает для города. Мне бы очень хотелось, чтобы вы над этим задумались.

– Прости, но с политикой твоего бывшего я во многом не согласен, – разводит руками Лефевр.

Вероника чувствует, что больше не желает ни говорить, ни слушать об этом.

– Ещё чаю? – любезно улыбаясь, спрашивает она. И, не дожидаясь ответа, встаёт с софы: – Я принесу.

И когда Вероника с чайным подносом выходит из кухни, щёлкает, открываясь, замок входной двери. Под ноги ложится яркая тёплая дорожка света, и голос брата произносит негромко:

– Мы вернулись. Вот так вот.

Звякают на подносе две чашки из тонкого голубого фарфора. Вероника ставит свою ношу на порог кухни, делает шаг навстречу брату. «Не плакать. Всё хорошо. Не плакать!»

– Веро, Амелия там во дворе с этим… твоим. Поговори с ним, пожалуйста. Оно нам всем очень нужно.

– Спасибо, братик, – улыбается сквозь набежавшие слёзы она. – Я поговорю. В библиотеке Сельен Лефевр. Пожалуйста, выстави его вон максимально вежливо.

Жиль кивает, прячет усмешку и не спеша поднимается на второй этаж. И ему, и Веронике предстоит нелёгкий диалог с людьми, которым так хочется сломать шею, но нельзя. Ради блага семьи. Ради блага города.

– Дрянь какая, – кисло морщится Жиль, рассматривая себя в зеркало.

В рубашке с жилетом и галстуком он сам себе кажется смешным, ряженым. Брюки, пошитые у лучшего в Ядре мастера, спадают, в ремне пришлось прокалывать ещё одну дырку. В ответ на предложение молодого Бойера пришить к штанам лямки портной на пять минут потерял дар речи. Вероника, присутствовавшая при этом, была не просто красная – пунцовая.

– Почему дрянь? – спрашивает Амелия, измеряющая всё, что под руку попадётся, сантиметровой лентой, которую для неё стащил Жиль. – Ты красивый! Как принц!

– Вот потому и дрянь. Веро, можно я хотя бы удавку сниму?

Вероника, десятый раз развязывающая и завязывающая по новой бант на юбке, вскипает:

– Так! Даже не начинай торговаться! И ещё одно бранное слово – поедешь в Ось в пижамных штанах!

– Жопа, – тихим ангельским голоском произносит Амелия и ухмыляется.

– Амелия!!! – возмущённо рявкают Жиль и Веро в один голос.

Девочка спокойно поправляет шпильку в высокой причёске и как бы между прочим замечает:

– Папа приехал. Давно уже стоит у ворот. Наверное, уже злится, – и первая направляется к выходу.

Бастиан действительно нервничает. Ходит вокруг электромобиля, хмуро поглядывает в сторону дома Бойеров. Улыбается лишь тогда, когда Амелия подбегает к воротам, залезает на них, проезжается на створке и радостно сваливается к нему в руки.

– Привет, папа! Можно я у тебя на коленях поеду?

– Нет, милая. Сегодня ты поедешь с мамой на заднем сиденье. Так надо. Не дуйся. Мы с тобой ещё покатаемся, и я тебе дам порулить.

К машине подходят Вероника и Жиль, сдержанно здороваются. Бастиан открывает перед бывшей женой заднюю дверцу электромобиля, спускает с рук Амелию. Дочь быстренько ныряет в салон, Жиль и Вероника садятся по обе стороны от неё.

– Здравствуйте, мадам Бойер, месье Бойер, – приветствует их с переднего сиденья Мицуко.

– Мадемуазель Кейко! – радостно кричит Амелия. – Вы теперь папина охрана, да?

– Здравствуйте, мадемуазель Каро. Я не Кейко, вы ошиблись. Я Мицуко, секретарь вашего папы, – скромно поясняет японка.

– А пару дней назад была горничной, – не удерживается от ядовитого комментария Вероника.

– Мадам Бойер, – подчёркивая фамилию, обращается к ней Бастиан, усаживаясь за руль. – Вам не всё ли равно?

Вероника бледнеет, открывает рот для ответа, но тут Амелия ловко встревает между взрослыми, дотягивается до руля, шлёпает по клаксону. Резкий звук заставляет всех вздрогнуть.

– Всё, поехали уже, – вздыхает Жиль.

Две минуты пути – и они паркуются на бетонной площадке возле Оси. Бастиан открывает дверь перед Вероникой, но руки не подаёт. Она же ловко перехватывает Амелию, не давая возможности бывшему мужу даже коснуться ребёнка. Мицуко и Жиль выбираются из машины сами. Японка быстро направляется к Оси и исчезает за её стеклянными дверями.

– Амелия, вы с мамой или побудьте в вестибюле, или погуляйте тут неподалёку, – обращается Бастиан к дочке. – За вами спустятся, когда надо будет подписать некоторые документы. Жиль, идём.

Подросток перехватывает возмущённый взгляд Амелии, подмигивает ей и быстро шепчет на ухо:

– Я скоро вернусь, там будет очень скучно.

– Точно? – недоверчиво морщит нос Амелия.

– Уверен. Смотри, чтобы маму никто не украл.

Короткий взгляд на Веронику, комкающую в руке носовой платок, – и парнишка уже бежит ко входу в Ось. В вестибюле, облицованном серым мрамором, к Жилю направляется офицер полиции, но Бастиан останавливает его:

– Благодарю за бдительность. Молодой Советник Бойер со мной.

Жиль с интересом глазеет по сторонам. Как-то по-другому он представлял себе главное здание города-государства. Думал, увидит помпезную роскошь, выставленную напоказ уже в приёмной. Но нет: строгий мрамор, лёгкие диваны в зоне ожидания, обтянутые недорогим материалом, и светильники – обычные овальные лампы мутного стекла, а не дорогущие люстры, как в доме Роберов. Даже девушка на ресепшене простенькая и милая. Приветливо улыбается каждому, кто к ней подходит.

– Жиль! – окликает его Каро. – Нам в лифт.

В лифте подросток исподтишка рассматривает Мицуко. Сейчас в ней ни за что не признать уроженку Третьего круга: туфли на каблуке, изящный серо-голубой костюм с узкой юбкой до колен, уголок кружевного платка, выглядывающий из нагрудного кармана, гранёные тёмные бусы на изящной шее, собранные в пучок волосы, подколотые двумя палочками. Жиль натыкается на её взгляд – спокойный, уверенный взгляд человека, который имеет право быть здесь. И даже незаметно касаться опущенной руки Бастиана Каро.

И снова Жиль задаётся вопросом: зачем она с ним? Кто она на самом деле?

– Месье Бойер, – обращается к нему Бастиан, глядя прямо перед собой. – Сейчас мы выйдем и направимся в зал заседаний. Я прошу вас больше слушать и по возможности меньше говорить. Право защищать интересы Амелии я как отец оставляю за собой. Вы же будете говорить, когда вам предоставят слово. Это понятно?

– Да.

Этот человек в сюртуке, застёгнутом под горло, ничем не напоминает того Бастиана, что вчера возил их с Амелией в порт. Если тот был мягким, заботливым отцом, этот – живое воплощение власти. Спокойный тон, которым отдают приказы. Чёткие формулировки, и нечего возразить, даже если очень хочется. Возражать и не тянет, потому что, какую бы антипатию ни вызывал Бастиан Каро у Жиля, сейчас бывший Советник лучше знает, что надо делать.

Дверь лифта бесшумно отъезжает в сторону, Бастиан покидает его первым, оборачивается, сделав несколько шагов по ковровой дорожке:

– Мицуко, отнеси сводки в отдел снабжения и дожидайся в вестибюле. Жиль, за мной.

Зал заседаний напоминает Жилю суд. Стены, обитые красным бархатом. Кипенно-белые шторы. Пятеро немолодых мужчин за длинным столом, одетых в одинаковые строгие костюмы с вычурной булавкой на отвороте. Ряды неудобных кресел с потёртыми подлокотниками и спинками, сидящие люди – кто в дорогом пиджаке, кто в униформе или в рабочем комбинезоне. В одном из присутствующих подросток с удивлением узнаёт Ксавье Ланглу. Ему очень хочется окликнуть священника, помахать рукой, но лицо Ксавье настолько отрешённо-серьёзное, что Жиль не решается и послушно проходит за Бастианом в первый ряд.

– Месье Каро, где ваша пунктуальность? – раздражённо спрашивает один из пятерых за столом. – Вы задержались на семнадцать минут. И где ваша охрана? Вы нарушаете предписанный судом режим.

– Прошу прощения, председатель Кариньян, – спокойно отвечает Бастиан. – Можете выписать мне штраф.

Последняя реплика вызывает усмешки среди присутствующих элитариев. Председатель хмурится, постукивает по столу карандашом и начинает говорить, поглядывая в бумаги, лежащие перед ним:

– Итак, вчера вы подали срочное прошение, касаемое ситуации с эпидемией неизвестной болезни среди детей Азиля. В нём вы ходатайствуете о выделении городом средств и людей на сопровождение вашей дочери… а дальше я ничего не понял. Каро, куда и зачем вы хотите отправить семилетнего ребёнка?

Бастиан поднимается со своего кресла, встаёт вполоборота к залу:

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, месье Кариньян, я спрошу у присутствующего здесь месье Ламонтаня: удалось ли медикам Азиля выяснить, с каким именно заболеванием они имеют дело?

– Нет, не удалось, – неохотно откликается Франсуа Ламонтань. – Мы наблюдаем лишь симптомы, причину выясняем.

– И сколько вы намерены ещё наблюдать и выяснять? А также содержать в карантинной зоне более сотни детей и их родителей?

– У меня нет ответа на этот вопрос.

– То есть сколь угодно долго? Город лишён как минимум сотни работников, а их семьи – кормильцев. Вас не волнует, что условия в карантине, мягко говоря, скотские? У вас ребёнок и взрослый делят одну кровать, пайку получают скудную. Детям негде играть, они заперты в душном бараке. Это, по-вашему, приемлемо?

– Каро, не распаляйтесь! – одёргивает Бастиана председатель.

– Прошу прощения. Собственно, я задержался из-за того, что посетил место, в которое по настоянию месье Ламонтаня хотят поместить мою дочь. Уважаемые присутствующие, это не карантин, это отстойник. И там ничего не делается для того, чтобы облегчить состояние детей или выяснить причины припадков. Также я имел беседу с доктором Второго круга – месье Шабо. Его опыту я более склонен доверять. Мы обсудили с ним версию так называемого нулевого пациента – того, кто заболел первым. Выходит, что это именно моя Амелия. Мы с доктором Шабо сошлись во мнении: решение проблемы – я сознательно избегаю термина «болезнь»! – именно в ней. Я прошу внимательно меня выслушать. Не хотел бы ударяться в мистику – я материалист, но волей-неволей придётся, потому как эта версия – единственная. Моя дочь и совершенно незнакомый ей человек независимо друг от друга утверждают, что истинный нулевой пациент находится вне Азиля и путь к нему известен. А наш единственный шанс для исправления ситуации – поиск этого нулевого.

– Каро, вы идиот? – не выдерживает один из пятёрки за столом.

– Смотря с кем сравнивать, месье Марен, – сдержанно отвечает Бастиан. – Хотя, наверное, всё же идиот. Умные предпочитают держать детей в отстойнике и ждать неизвестно чего неизвестно сколько. Я предлагаю отправить своего ребёнка с командой сопровождения на поиск нулевого пациента. Использовать шанс. И я подал прошение о материальной поддержке и подборе сопровождающих. У меня всё.

Ненадолго наступает тишина. Бастиан со вздохом садится на место. Пятеро градоуправленцев негромко совещаются между собой. Жиль смотрит то на одного человека за столом, то на другого. Минуты текут медленно, в зале заседаний становится душно. Будущий Советник потихоньку ослабляет узел галстука, оборачивается на отца Ксавье. Тот смотрит в сторону, на пробивающийся сквозь неплотно задёрнутые шторы солнечный свет.

– Месье Каро, – окликает председатель, – как далеко вы планируете отправить вашего ребёнка?

– Великобритания, – коротко отвечает Бастиан.

– Это что?

– Это остров к северу от Азиля, отделённый от материка проливом Ла-Манш. С сушей соединяется через тоннель под проливом. От нас находится примерно в тысяче километров.

– Вы точно спятили, Каро. Тысяча километров. Семилетняя девочка…

– …и единственный шанс помочь ей и сотне других детей, – заканчивает Бастиан.

Снова пятёрка управленцев принимается совещаться. Бастиан неподвижно сидит рядом с Жилем и кажется спокойным, как камень. Но Жиль откуда-то знает, что это спокойствие даётся Каро с большим трудом.

– Месье Каро, допустим, мы поддержим ваше сумасшедшее желание пожертвовать собственной дочерью ради призрачного шанса. Раз нет других вариантов, – говорит полный медлительный старик, сидящий ближе всех к выходу из зала. – Но каким образом ваш ребёнок доберётся до места?

– Месье Бернье, прошу слова, – встаёт с места Ксавье Ланглу. – Способ есть.

– Да, святой отец, говорите.

– Железнодорожные пути. Они уцелели, и по ним можно ориентироваться. Мы с месье Канселье несколько дней назад опробовали дрезину, проехали километров двадцать. В библиотеке можно найти карты, выстроить маршрут.

– Так, хорошо. Сколько это займёт времени и где мы найдём вам столько еды и воды для группы сопровождения?

– Неделю, месье Бернье. Дрезина развивает скорость тридцать-сорок километров в час. Это чистых двадцать пять часов пути. И примерно столько же на путь обратно.

Председатель что-то пишет на листке бумаги, кивает:

– Хорошо. Допустим, ресурсы мы выделим. Кто возьмётся сопровождать ребёнка?

– Я, – одновременно выдыхают Жиль, Бастиан и Ксавье.

– Каро, Бойер, вы – точно нет, – отрезает Кариньян. – Будущим Советником мы не вправе рисковать, а способности месье Каро нужны городу здесь и сейчас. Отец Ланглу, вы уверены, что ваш возраст…

– Уверен.

Жилю вдруг становится нехорошо. От духоты звенит в ушах. Он встаёт с места, подходит к столу.

– Я иду с Амелией, – чеканя каждое слово, заявляет Бойер. – Я это решил, и не вам мной распоряжаться. Хотите меня в Совет, да? А вот ни хера не получите, пока я не вернусь обратно!

– Жиль, сядь! – рявкает на него Бастиан.

– Я знаю, как справляться с её приступами. Это раз. Это дорогой мне человек – два. Я молод и вынослив – три. Чего вам, сволочи, ещё надо?

Сердце заходится, дрожат руки. Так уже было. Жиль, так было, когда…

– Месье Бойер, сядьте!

Плывёт зрение, звуки словно отдаляются. Мальчишка трясёт головой, делает шаг от стола в сторону двери. Было, так было…

– Жиль?..

– Амелия… – бормочет он, спотыкаясь, идёт к выходу.

Бастиан подрывается за ним, но Жиль отталкивает его:

– Мы сами… Вы нужны тут. Заставьте их отправить меня с ней.

Спуск на лифте кажется вечностью. Подросток стремглав несётся по коридору первого этажа туда, где плачет Вероника. Скользит по мраморному полу, почти падает рядом с диваном, на котором лежит девочка.

– На улицу, Веро! Её надо на улицу!

Он поднимает Амелию, дрожащую, мокрую, несёт к заботливо приоткрытой кем-то двери.

– Жить… жить…

– Сейчас, веснушка. Мы с тобой команда, ага…

Жиль выносит девочку на газон, укладывает в траву. Сам раскапывает ямку в податливой земле, разминает почву, вкладывает в ищущие руки Амелии:

– Давай, кроха.

Маленькие пальчики приходят в движение, и вот уже появляются под ладонями знакомые Жилю и Веронике очертания зверя из сказки. Длинный хвост, кривые лапы с тонкими пальцами, маленькая голова, почти слитая с туловищем… Ещё минута-другая – и ящерица готова.

– Жить… – умоляюще вздыхает Амелия и вытягивается рядом с фигуркой без сил.

– Веро, найди что-нибудь, чем её накрыть, – просит Жиль, поглаживая кудри засыпающей девочки. – Она замерзает после… после этого.

Вероника убегает в вестибюль Оси, Жиль вытирает о штаны грязные руки, снимает осточертевший галстук и ложится рядом с Амелией. «И пусть попробуют меня не отпустить», – думает он, стискивая зубы.

– Месье Бойер?

Над ним склоняется Мицуко. Вот кого сейчас видеть точно не хочется.

– Уйди.

– Уйду. Возьмите. Это очень важно.

Аккуратные пальчики подсовывают под его ладонь клочок бумаги. Шелестит трава, затем постукивают по бетону дорожки каблуки. Жиль сминает бумажку в кулаке, приподнимается, намереваясь выкинуть подальше, морщится, суёт мятый листочек в карман. «Ещё увидит, что выбросил, – обратно притащит», – раздражённо думает он.

Возвращается сестра с чьим-то пиджаком. Жиль поднимает с земли спящую Амелию, Вероника набрасывает на неё пиджак. Задетая носком туфли, рассыпается в пыль фигурка ящерки.

Мицуко Адати смотрит на Жиля через стеклянную стену вестибюля, грустно качает головой и уходит в зону ожидания.

– Всё? Подписала?

Бастиан взволнован, взъерошен и непривычно суетлив. Сидит на диване в зоне ожидания, покачивая на руках дремлющую дочь, укрытую теперь уже отцовским сюртуком. Идущая от лифтов Вероника издалека кивает, а подойдя, дополняет:

– Согласие подписала, об остальном тебя известят. Амелия, ты как, милая?

– Ещё не очень, – уклончиво отвечает за дочь Бастиан. – Так, отвезу вас домой. Мицуко?

Японка тут же появляется за его плечом, будто из ниоткуда:

– Да, месье Каро.

– Все дела закончила? – спрашивает он, не оборачиваясь.

– Жду курьеров с отчётами по рассылке письменных распоряжений.

– Сама до дома доберёшься?

Жиль исподтишка смотрит на Мицуко. Ждёт от неё хоть какой-то реакции, хоть какого-то проявления недовольства, раздражения, но японка безупречна. На её лице – ничего, кроме уважения и расслабленного спокойствия. «Как у Кейко», – ловит себя на мысли Жиль.

– Не беспокойтесь, месье Каро, – вежливо склоняясь в поклоне, отвечает она и отходит в сторону.

Приходится Жилю в машине сесть рядом с Бастианом Каро. Амелию укладывают головой на колени Вероники на заднем сиденье, и девочка снова засыпает. Бастиан ведёт электромобиль молча, не отрывая взгляда от дороги. Жиль поглядывает на Веронику в зеркало, прислушивается к сонному сопению Амелии и вот уже почти задрёмывает сам, но вспоминает о записке, что сунула ему Мицуко. Мальчишка шарит в кармане, выуживает мятую бумажку. Разворачивает, разглаживая на коленке. В записке всего два слова, от которых у Жиля перехватывает дыхание. Он накрывает записку ладонью, облизывает вмиг пересохшие губы и, стараясь говорить спокойно, просит:

– Месье Каро, остановите машину.

– Тебя что – тошнит? – равнодушно откликается Бастиан.

– Нет. Остановите. Сейчас.

– Что случилось? – встревоженно хмурится Вероника.

Электромобиль останавливается на обочине между двумя полями сои, подняв тучу светло-бежевой пыли. Жиль открывает дверь, быстро поворачивается к сестре:

– Я потом всё объясню. За меня не волнуйся.

Секундой спустя подросток со всех ног несётся в сторону Второго круга. Бастиан провожает его внимательным взглядом в боковом зеркале, вздыхает. Уголки рта трогает лёгкая улыбка.

– Вероника, он вряд ли вернётся ночевать, – нейтральным тоном обращается он к бывшей жене. – Вам с Амелией нужна помощь дома?

– Нет, – слишком поспешно отвечает она.

Руки бывшего Советника расслабленно ложатся на руль. Бастиан поворачивает голову – немного, чтобы забившаяся в угол салона Вероника попадала в поле зрения.

– Послушай. Нам придётся общаться. Ради Амелии. Мы ей оба нужны сейчас. Не отказывайся от помощи. Ради дочери.

Молодая женщина молчит, смотрит в точку перед собой.

– Ты зря боишься. Я тебе не враг.

Она поправляет сюртук, в который укутана Амелия, чуть прикрывает ухо девочки.

– Не враг, – соглашается Вероника и добавляет: – Ты всего лишь мой убийца.

Бастиан мрачнеет, отворачивается, и машина мягко трогается с места, постепенно набирая скорость.

Жиль бежит по обочине. Глаза слезятся от пыли, ботинки только мешают, натирают ноги. Остановиться нельзя, надо вернуться как можно скорее, надо успеть… Через несколько минут дыхание сбивается, мальчишка спотыкается раз, другой, с бега переходит на быстрый шаг. Пытается снова бежать, но начинает хромать. Через триста метров останавливается отдышаться, разувается и идёт дальше, неся обувь в руке.

Позади слышится мерный гул и поскрипывание: Жиля нагоняет гиробус. Подросток вылетает на середину дороги, машет рукой. Сопя мотором и стеная механическими деталями, гиробус останавливается.

– Пожалуйста… – выдыхает Жиль, когда водитель открывает дверь. – Мне нечем заплатить, но… Мне надо. Срочно…

И через минуту старенький гиробус продолжает свой путь ко Второму кругу, увозя с собой запыхавшегося, бежевого от пыли мальчишку. Он стоит на задней площадке, прислонившись лбом к пластиковому исцарапанному окну, почти потерявшему былую прозрачность, и раз за разом перечитывает два слова на клочке бумаги: «Навести Акеми». Он то хмурится, то улыбается, шепчет что-то себе под нос, и немногочисленные пассажиры косятся на него, как на ненормального.

«Навести Акеми»… Разрешили свидание? Неужели наконец-то разрешили?! Неужели нашёлся кто-то неравнодушный, замолвил словечко? Может, Акеми попросила сама? Кто-то снизошёл, сжалился, учёл хорошее поведение… А может, что-то плохое случилось? Настолько, что разрешили повидаться. От последней мысли Жиль холодеет, роняет записку. Нет, это не так, всё хорошо, ничего страшного не случилось, с Акеми всё в порядке!

Жиль подбирает клочок бумаги, прячет в карман. Смотрит на свои брюки, невесело усмехается: Веро права, на нём никакая одежда дольше недели не живёт. Хотя… может, и удастся отстирать. И манжеты у рубашки тоже. Руки-то отмыть и ногти вычистить – не проблема. Но за одежду придётся от сестры выслушать. И Акеми будет на него укоризненно смотреть. Скажет, что Жиль – бака, невоспитуем и грязь – его неотъемлемая часть.

От последней мысли он тепло улыбается. Акеми скажет… Неважно, что скажет Акеми. Главное – ему позволят её увидеть. Услышать её голос. Запах ощутить. И – а вдруг разрешат? – обнять.

«Лишь бы не попрощаться, – ёкает внутри. – Ты не думал, что тебе просто разрешили с ней попрощаться навсегда?»

– Нет, – шепчет он, обмирая от страха. – Нет же, нет…

Когда гиробус подъезжает к конечной остановке, Жиль вылетает из него, едва открываются двери. Плюхается в траву у обочины, наскоро обувается, спешит срезать путь напрямую через городской парк. Останавливается только один раз: чтобы приложить к натёртой лодыжке несколько сорванных листков и заново перешнуровать ботинки. Через полчаса мальчишка выходит к перекрёстку у стены между Вторым и Третьим кругом. Ещё десять минут – и он уже у ворот тюрьмы.

Охранник в будке сидит не самый злой. Этот ни разу за год не пытался отвесить Жилю пинка или дать по лицу. Значит, можно рассчитывать на общение.

– Здравствуйте, – максимально вежливо и спокойно заговаривает Жиль. – Мне к…

– …Акеми Дарэ Ка, – скучно заканчивает за него охранник. – Когда ж ты успокоишься, пацан?

– Свидание разрешено. Посмотрите в последних распоряжениях, – ровно отвечает подросток.

– Вот же одержимый, – ворчит охранник и исчезает из окошка будки.

Жиль ждёт бесконечно долго, нервно топчась на месте. Наконец охранник снова возникает в окошке:

– Иди домой, малый. Там её и жди.

На глаза наворачиваются слёзы отчаяния.

– Пожалуйста. Посмотрите ещё раз, – тщательно проговаривая слова, просит Жиль. – Я жду уже год. Мне сообщили, что я могу её навестить.

– Так и навещай! Где живёт, знаешь?

Жиль часто моргает, ничего не понимая. Охранник не выдерживает, усмехается:

– Вот дурень-то. Выпустили девку твою. Часа три назад сам провожал до ворот. Японка же?

Мальчишка кивает, обалдело таращится на охранника круглыми глазами. Это что – шутка? Новый способ поиздеваться над ним? Или действительно Акеми дома? Не верится. Как бы ни хотелось – не верится, никак не верится!

– Ну что ты стоишь, дурень?

– Вы… обманываете, – с трудом выдавливает Жиль.

Охранник в сердцах сплёвывает и закрывает оконце. Жиль щиплет себя за руку, делает глубокий вдох… и бросается бежать вдоль стены к пропускному пункту Третьего круга.

В себя он приходит только у подъезда дома номер девять по Четвёртой линии второго сектора. Опирается о шершавую стену, тяжело дыша, морщится от боли в мышцах.

«Всё хорошо. Так не шутят. Не шутят же? Господи, ты же есть, ты ведь и правда мог её… Спасибо. Я никогда тебе спасибо не говорил, а сейчас очень хочется…»

– Спасибо. Ты же слышишь, правда? – тихо спрашивает Жиль, глядя вверх – туда, где высоко-высоко виднеется бетонный козырёк крыши и лоскуток яркого, почти летнего неба.

Дуновение ветерка ерошит светлые вихры, сушит набежавшие слёзы. Всё, парень. Успокойся и иди. Давай, вдох, выдох…

Дверь не отпирают долго. Так долго, что Жилю начинает казаться, что он колотит по ней ладонью не меньше часа. Наконец осторожный мужской голос по ту сторону интересуется:

– Кто там?

– Месье Дарэ Ка, это я…

Щёлкает дверная задвижка, дверь распахивается, и мальчишка видит перед собой Макото – совсем седого, сутулого, постаревшего, в залатанной серой рубахе и растянутых на коленях штанах. Макото смотрит на него насторожённо, но взгляд его теплеет, губы трогает улыбка.

– Пришёл, – кивает он. – Здравствуй.

В глубине коридора раздаётся сдавленный возглас. Акеми Дарэ Ка – худющая, бледная, с тюрбаном из полотенца на голове, медленно пятится, зажимая себе рот обеими ладонями. Упирается спиной в стену и застывает. В тёмно-серых глазах плещется что-то такое, что хочется немедленно подавить, пока оно не вырвалось наружу и не погасило солнце. Макото отступает в сторону, и вот уже Жиль обнимает девушку, прижимает её к себе, повторяет: «Акеми… Акеми…» Падает на пол полотенце, волосы у неё отросли длинные, можно косу плести. Руки у девушки трясутся, она осторожно трогает лицо Жиля, прикасается кончиками пальцев к шрамам, ведёт по ним к скулам, губами касается лба мальчишки и едва слышно выдыхает:

– Это же ты?

Макото смотрит на них, грустно качает головой и неслышно уходит на кухню.

Акеми и Жиль стоят посреди коридора, обнявшись. Жиль боится разжать руки, всё ещё не веря, что это не морок, а его Акеми – живая и тёплая. Мокрая, пахнет мылом и отваром трав, которым споласкивают вымытые волосы. И хочется столько всего сказать, но слов нет, и он может только дышать и чувствовать. Щекочет нос мокрая прядь, и щека у Акеми тоже мокрая и солёная, и на губах Жиля теперь тоже соль, и снова, снова… И медленно тает внутри мутная тоска, уходит прочь то, что владело им год, оставляя ночами без сна, превращая жизнерадостного мальчишку в дикого, огрызающегося на всех подряд крысёныша.

– Не прогоняй, – просит он, прижимаясь левой щекой к мокрым волосам Акеми.

– Тебя – никогда.

Она прячется у него на груди, стискивает его в объятьях изо всех сил.

– Я папе всё сама скажу. Только ты… ты не уходи.

Макото выслушивает её – сбивающуюся, срывающуюся в слёзы, заново вспоминающую самые простые слова и ни на секунду не выпускающую мальчишку из объятий. Будто его дочь до смерти боится, что, стоит ей отпустить Жиля, и она снова окажется в одиночной камере, куда не заглядывает даже время. Макото выслушивает её, смотрит на худенького светловолосого подростка, сияющего от счастья… и ничего не может сказать. Взгляд Макото Дарэ Ка грустнеет, тает радость от возвращения Акеми домой. Ему есть что сказать этим двоим, но сейчас он не имеет права тревожить их. Всяким словам своё время.

Макото хлопочет на кухне, собирая нехитрый ужин. Жиль сидит в комнате на низкой скрипучей кровати, Акеми лежит головой на его коленях, прикрыв глаза и впитывая тепло прикосновений. Время от времени девушка приподнимается, вглядывается Жилю в лицо и спрашивает:

– Ты не снишься же мне? Правда? Это ты?

– Не снюсь. Это правда я. Почему ты спрашиваешь? Уже раз десять спросила.

– Она отвыкла, Жиль. – Макото вносит в комнату поднос с тремя плошками жидкого супа. – Год только и просила в записках: «Пусть он придёт». А я не понимал, кого она ждёт.

– Тебя, – шепчет Акеми, ловит взгляд Жиля и наконец-то улыбается. – Тебя.

Макото Дарэ Ка просыпается вместе с солнцем. Заправляет постель, бесшумно выходит в маленькую кухню умыться и попить воды. И обнаруживает Акеми стоящей у раскрытого окна. Длинные волосы спутались со сна, Акеми зябко кутается в старенькое кимоно.

– Охайо гозаимас[5], – приветствует её отец.

– Охайо гозаимас, ото-сан, – тихо отвечает девушка, не оборачиваясь.

– Как спалось?

– Хорошо, спасибо.

Он набирает в кружку воды, чистит зубы тряпицей с содой. Акеми опирается руками о подоконник, смотрит вниз.

– Так странно… И всё чужое.

– Мир изменился. Мы с трудом привыкли, а тебе это только предстоит.

Девушка наконец-то оборачивается, и Макото по её лицу понимает, что она вообще не спала этой ночью.

– Всё изменилось, ото-сан. Дом. Улицы. Люди. Воздух. – Она говорит отрывисто, с большими паузами в словах. – Ты. Жиль.

Отец вытирается маленьким жёстким полотенцем, трогает подбородок, решая, бриться ему или не стоит. Приглаживает седые волнистые волосы, протягивает гребень дочери:

– Приведи себя в порядок. Мальчик спит ещё?

– Спит.

– Как проснётся – отправь его домой.

– Ото-сан…

– Акеми. – Голос отца обретает жёсткость, меж бровями залегает складка. – Ему здесь не место. Я тебе сказал. Мало горя нашей семье от элитариев?

– Ото-сан…

– Он ребёнок ещё. И об этом тоже подумай.

Он коротко кланяется и уходит в свою комнатку: разговор закончен. Акеми садится на табурет у окна, кладёт на подоконник руки, опускает на них голову и застывает так надолго.

Ей хочется спрятаться от дома, который не её родной дом. От ветра, шумящего в листве молодого кустарника. От неба – розовато-лилового, рассветного, без сетки Купола. От страшного, постаревшего отца, в глазах которого боли и упрёка столько, что он не сможет высказать и за день. Это же просто – закрыть глаза, нырнуть в кошмары, что приходят в её сны каждую ночь.

«Это не мой мир, – со страхом думает Акеми. – Мой дом сгорел. Ото-сан не такой старый, нет. Из нашего окна видно край города, пустошь, а поутру солнце отсвечивает от балок Купола, образуя светящуюся сетку. Мы живём на двенадцатом этаже, не на третьем. Что это за место, где есть трава на улице, где можно дышать без фильтра и смотреть в небо без Купола? Почему здесь Жиль? Может, я умерла во сне и до сих пор вижу это как наяву?»

Эта мысль не оставляет её со вчерашнего дня – с того самого момента, как в её камере открылась дверь и в сопровождении охранников вошёл молодой, хорошо одетый японец.

– Акеми Дарэ Ка, на выход. Вы свободны, – сказал он и тихо добавил, склонившись над лежащей в углу девушкой: – Ты – грязное пятно на весь клан. Думай теперь, как искупить свой позор.

Её подхватили под локти, повели коридорами, отдали её старую одежду, в которой привезли сюда, заставили подписать одну бумагу, другую. Акеми не задавала вопросов, молча подчинялась. В «вы свободны» не верилось. Верилось в комнату в конце одного из коридоров, в которой она просто перестанет быть. Быстро ли это будет, больно ли – Акеми не думала.

Только один раз она встрепенулась: когда её заталкивали в фургон за воротами тюрьмы. Вспомнился солнечный блик, пляшущий под потолком её камеры, и голос Жиля, зовущий Акеми по имени, – её единственная отдушина, короткие минуты, которых она ждала иногда по несколько дней.

– Ну залезай уже, дурёха варёная! – И тычок дубинкой в спину.

Девушку выпустили из фургона в незнакомом месте, ткнули пальцем в сторону открытой двери подъезда: «Твоя – семнадцатая» – и уехали. Акеми покорно поднялась на третий этаж, постучала. Ей не открыли, и она села ждать прямо на лестницу. Кого, чего – ей было безразлично. И когда плеча задремавшей девушки коснулся вернувшийся со смены отец, Акеми окончательно убедила себя в том, что видит сон.

Ночью она осторожно выбралась из объятий Жиля и ушла на кухню. Ходила кругами, трогала стены. «Не спать, – твердила она себе. – Если заснёшь во сне – всё исчезнет. А проснёшься снова в камере. Не засыпай!»

Глаза закрываются, голова тяжёлая, от желания спать Акеми мутит, как иногда от голода.

– Нельзя, – упрямо шепчет она. – Не спи…

– Акеми, – окликает её Макото. – На столе ключи и купоны на еду. И сходи днём в соцслужбу, не забудь. Закрой за мной дверь, мне пора. Вернусь после трёх часов.

Проводив отца, Акеми возвращается в комнату. Жиль спит, прижавшись к стене, оставив свободной бóльшую часть узкой кровати. Акеми присаживается рядом с постелью на корточки, всматривается в лицо мальчишки, словно ищет что-то, доказывающее, что перед ней не Жиль.

«Повзрослел… Ты мог повзрослеть? Мог же?..»

Она щиплет себя за руку, трясёт головой. Жиль не исчезает, посапывает себе тихонько. Акеми осторожно, чтобы не потревожить его, ложится рядом… и мгновенно засыпает.

Пробуждение, вопреки всем её страхам, очень приятно. Её шёпотом окликают по имени, медленно поглаживают по голове, шее, плечу. Она льнёт к этим добрым рукам, разморенная, сонная, доверчивая, и лишь потом открывает глаза.

– Эй, привет! – радостно улыбается Жиль. – Я вот смотрел, какая ты красивая. Вспоминал.

Она утыкается лицом ему в грудь, обнимает обеими руками, прижимает к себе сильно-сильно. Пальцы поглаживают шрамы на лопатке, губы и кончик языка трогают кожу между ключицами, вспоминая вкус, запах… Кровать протяжно скрипит от каждого движения, и вот уже на пол падает сперва подушка, потом поясок от кимоно, а после и Акеми с Жилем сползают со скрипучего лежака. Они занимаются любовью жадно и торопливо – так глотают холодную воду при невыносимой жажде. Пальцы Акеми оставляют отметины на плечах Жиля, он же стискивает её в объятьях так, что девушке трудно дышать. Миг – и оба выгибаются в сладкой судороге, задыхаются, сливаясь в поцелуе, и, постанывая, вытягиваются рядом без сил.

– Если лечь ровно, вытянуть руки и выпучить глаза, мы с тобой будем как рыбы, выброшенные на берег, – поглаживая впалый живот Акеми, говорит мальчишка, и она тихонько смеётся.

После, когда они ополаскиваются в душе, поливая друг друга холодной водой из большой кружки, Жиль вдруг обращает внимание на татуировку на предплечье девушки: на правой руке с тыльной стороны жирным чёрным выбито «2806.42\12».

– Что это? – спрашивает он, и Акеми тут же отдёргивает руку.

– Мой номер, – глухо отвечает она. – Чтобы все видели, кто я.

– Но зачем? Ты же больше не там, ты свободна… Зачем это сделали?

Акеми молча кутается в простыню и уходит в комнату. Там она долго роется в вещах и к Жилю возвращается уже одетая в рубаху с длинными рукавами.

– Мне надо в соцслужбу, – с сожалением произносит она, собирая расчёсанные волосы в пучок.

– Я пойду с тобой. Кушать хочешь?

Она кивает и поспешно добавляет:

– Не сильно. Я потерплю до обеда, папа оставил купонов. Да и в соцслужбу надо поскорее.

Ей просто очень не хочется говорить мальчишке, что отец скормил им на ужин, похоже, всё съестное, что было в доме. Остались только травы для чая и брикет прессованных водорослей в тумбе на кухне. Жилю ничего не нужно объяснять. Он прекрасно помнит, что в домах Третьего круга запасов еды никто не держит – продукты не на что приобрести, весь заработок уходит на трёхразовое питание в столовых.

– А пойдём через рынок? – предлагает Жиль. – Ты немного развеешься. И приценимся к платью и сандалиям для тебя.

За порогом дома Акеми берёт Жиля за руку. И по влажным ладоням и опущенным ресницам девушки мальчишка понимает, что она не просто боится. Без него Акеми Дарэ Ка вряд ли бы вообще вышла на улицу.

Чтобы отвлечь её, Жиль рассказывает. Его, обычно такого немногословного, словно прорывает сегодня. Он говорит ей про хрупкую, самостоятельную Веронику, про смешную рыжую Амелию, про новый витраж, что за зиму выложил в Соборе отец Ксавье, про Университет, про разогнанный Совет и временное градоуправление, которое, похоже, ни на что не способно.

– Не, ну если Каро не посадили только для того, чтобы он дома работал, что про них можно думать? И самое ужасное – меня хотят в Совет, – жалуется он Акеми. – А я не хочу. За год насмотрелся на тех, с кем мне работать.

– Так ты живёшь теперь в Ядре? – осторожно спрашивает она.

– Угу. Сестра одна с дочкой, помощь нужна, – нехотя отвечает парнишка. – Только помощник из меня поганый. Мы с Веро не всегда ладим. Вот с Амелией… Амелия клёвая. У неё проблемы сейчас большие, и…

«И мне придётся уйти с ней из города далеко-далеко», – хочет сказать Жиль, но вовремя смолкает. Не сейчас. Нельзя вот так с ходу расстраивать Акеми. Ей и так тяжело.

– И?..

– И она хулиганит, – сделав страшные глаза, заканчивает Жиль и тут же тянет Акеми к продавцу одежды: – Смотри, какое платье! Месье, что вы хотите за эту вещь? Нет, ну это грабёж. А вот это покажите… И это. Посмотри, что тебе нравится?

Акеми улыбается робко, качает головой, чуть сжимает руку мальчишки: идём. Жиль громко возмущается ценой, спорит с продавцом, и девушка почти тащит его за собой.

– Ну куда-а-а? Вот же ж… Акеми! Давай во-он там пройдём, там едой пахнет! – уговаривает её мальчишка.

Они проходят мимо лотков со снедью, бóльшая часть которой принесена торговцами Второго круга. Жиль не отпускает руку Акеми, то и дело на кого-то налетает, спотыкается, цепляется за разложенные пластиковые столы.

– Ой… извините! Простите! Ай! Ох, неудобно как, – сокрушается он направо и налево. – Простите, я сейчас всё поправлю!

Это выглядит до того нелепо и смешно, что Акеми нет-нет, а отвернётся, пряча улыбку. На выходе с рынка Жиль бережно оттесняет девушку к ограде, становится так, чтобы никто, кроме неё, не видел его руки, и вкладывает в ладонь Акеми бумажный кулёк.

– Бери и ешь. Прямо здесь.

Из кулька одуряюще вкусно пахнет пирожками. Жиль ждёт, что девушка заругается, прочтёт ему нотацию о том, как стыдно воровать, но она молча хватает один из трёх пирожков и быстро жуёт.

– Тебе не… – начинает она с набитым ртом.

– Не. Абсолютно, – нахально откликается мальчишка. – Второй тоже ешь. А третий – пополам.

В соцслужбу Акеми приходит сытая и немного успокоившаяся. Она направляется к соцработнице у терминала, но Жиль тянет её в сторону уборных. Он заталкивает девушку в одну из кабинок, вытаскивает из-за пазухи какой-то свёрток и протягивает японке:

– Переодевайся. В рубахе и старых брюках месье Дарэ Ка ты им вряд ли понравишься. Давай, я покараулю у двери.

Из кабинки Акеми выходит в том самом платье, что приглядел для неё Жиль. Тёмно-бордовом, лёгком, с юбкой чуть ниже колен и рукавом до локтя. Акеми молча смотрит на Жиля испуганными глазами, губы дрожат.

– Я ему два купона оставил, не надо, – ворчит он и тут же восхищённо тянет: – Ка-а-акая ты красивая! Вот теперь – самая!

Соцработница приветливо улыбается и щебечет ровно до тех пор, пока сканер не отказывается считывать код с шеи Акеми. Круглощёкая девушка в форме тут же меняется в лице и сухо требует:

– Вашу правую руку, мадемуазель.

Акеми молча повинуется. Сканер ведёт полосой света над татуировкой, терминал выплёвывает тёмно-серый бланк, который соцработница брезгливо протягивает Акеми:

– Пока за вас не поручится полиция, работу вы не найдёте. Хотя это маловероятно даже с поручительством.

– И куда мне теперь?.. – тихо-тихо растерянно спрашивает Акеми.

– Ну ма-ало ли! – фыркает девица. – Симпатичной молодой женщине необязательно работать официально.

Акеми бледнеет, опускает плечи и молча идёт к выходу. За порогом здания соцслужбы она садится на корточки у стены и закрывает лицо руками. Зажатый между пальцами бланк мелко подрагивает. Жиль стоит над ней, подыскивая слова, и вдруг выпаливает:

– А знаешь что? Пойдём заглянем к одному мужику? Я с ним работал на заводе прошлым летом. Идём-идём, это во-он в том доме. А оттуда вместе сходим в полицию, раз это так важно.

В маленькой комнатушке в полуподвале здоровенный рыжий верзила усаживает Акеми за липкий от грязи стол, бросает короткий взгляд на её правую руку и уходит в соседнее помещение, где ждёт его Жиль. Проходит час, потом другой, на исходе третий. Акеми волнуется, прислушивается к тихому стрекотанию из соседней комнаты и приглушённому басу хозяина помещения. Наконец дверь открывается и верзила возвращается, поддерживая Жиля за плечо. Мальчишка – бледный, нижняя губа накусана – отдаёт ему свой жилет и кивает Акеми в сторону выхода:

– Всё. Идём.

На улице Жиль закатывает сперва левый рукав до локтя, затем правый. На покрасневшей коже предплечья внутренней стороны правой руки Акеми видит те же самые цифры, что у неё: «2806.42\12». И понимает, что это уже точно не сон.

– Мы вместе, – улыбается ей Жиль. – И пусть все заткнутся и подавятся.

– Веточка, не сердись, – упрашивает Ксавье. – Вернётся. Уже скоро, я уверен. Он такой. Исчезает, когда ему надо, но всегда возвращается.

Вероника в десятый раз переставляет статуэтки на стеллаже, передвигает подальше горшок с комнатным растеньицем. Хмурится, ставит обратно. Хватает со стола тряпицу, вытирает полку – в третий раз.

– Мам, а где Жиль? – жалобно тянет Амелия, отложив в сторону рисование.

Вероника не отвечает. Судя по тому, как она возит тряпкой, вопрос дочери её раздражает.

– Жиль скоро придёт, – терпеливо отвечает Ксавье. – Хочешь, я тебе почитаю?

– В очках? – оживляется девочка.

– В очках.

Просияв, Амелия уносится в библиотеку на втором этаже. Вероника задевает рукавом маленькую круглую шкатулку, в которой она хранит мамины серьги, и сбрасывает её с полки на пол. Ахает, торопливо собирает разбежавшиеся по полу драгоценности. Закрывает шкатулку, баюкает её в ладонях.

– Давай я уберу? Поставлю повыше, – предлагает Ксавье.

– Нет! – слишком резко отвечает Вероника и отворачивается со шкатулкой в руках.

Ксавье грустно качает головой. Вероника на взводе с тех пор, как он пришёл. Злится, мечется, никак не может найти себе места. С Ганной поругалась из-за какого-то пустяка, Амелии по рукам шлёпнула, когда та перед ужином сладкое со стола потащила. И видно же, что сама не рада, но остановиться и успокоиться не может.

– Родная, давай посидим в саду? – предлагает Ксавье. – Дома душно, тебя то и дело тянет наводить чистоту…

– Дом большой, порядок нужен, – ворчит она, прыгая возле полок, чтобы убрать наверх шкатулку.

Ксавье подходит и бережно приподнимает Веронику, чтобы та достала до нужной полки. Попытка помощи не приносит ничего хорошего – молодая женщина прячет лицо в ладонях и срывается в тихую истерику:

– Я никчёмная, никому не нужная и ни на что не годная! Целыми днями чувствую себя плохой хозяйкой и отвратительной матерью! На работе думаю о доме, где некому присмотреть за Амелией, дома думаю о брате, который… который! Дочкины приступы сводят с ума, я ощущаю себя совершенно беспомощной! Мне не с кем поделиться, потому что я постоянно испытываю стыд – за себя, за Жиля, за малышку, за положение своей семьи… Ксавье, за что нам это? Бастиан с его безумной идеей отправить дочку… Куда? Куда он хочет её отправить?

– Я с ней иду, Веточка. Решили вчера.

– Куда?.. – глухо доносится из-под ладоней.

– Сперва до Кале, потом через тоннель под проливом… – спокойно отвечает священник.

– Кале… Кале?!

Вероника в ужасе мечется по гостиной.

– Это же… господи, это же… Нет, ты пошутил? Ты пошутил, так далеко никто никого отсюда не отпустит. Мы говорили с Бастианом вчера, он мне не сказал ничего подобного… – Она останавливается, уставившись в точку перед собой. – Кале. Он нарочно мне ничего не сказал!

Ксавье Ланглу приносит с кухни стакан воды, ставит на стол.

– Присядь. Выпей. Досчитай до тридцати. Родная, уже всё решено. Остаётся принять и продумать, как сделать наше путешествие максимально комфортным для Амелии.

Вероника собирается что-то ответить, но тут мимо вприпрыжку проносится Амелия. Притормаживает у стола, шлёпает на скатерть детскую книгу со сказкой про пряничный домик и несётся дальше.

– Потом почитаем! Жиль идёт! – радостно вопит она уже у двери.

Молодая женщина хватает стакан, выпивает воду залпом и недобро тянет:

– Та-а-ак…

И прежде чем Ксавье успевает её перехватить, Вероника срывается с места и выбегает на крыльцо. Священник спешит за ней, втайне надеясь, что вот прямо сейчас у Жиля на полчаса отнимется язык, а Веронике ничего тяжёлого не попадётся под руку.

Мальчишка ожидаемо грязный, растрёпанный и усталый. И при этом такой довольный, что Ксавье теряется в догадках, где же тот пропадал целые сутки. Вероника окидывает брата строгим взглядом, мрачнеет.

– Где ты был? И где твой жилет? – вопрошает она.

Жиль, несущий на закорках Амелию, останавливается, будто Вероника выставила перед ним стену. Поднимает на сестру сияющие глаза и улыбается:

– Я вернулся же. Вот так вот…

Вероника отцепляет от него Амелию, целует дочь в щёку:

– Малышка, пожалуйста, иди домой. Нам с Жилем надо поговорить.

Жиль пытается проскочить мимо неё, но она перехватывает его за руку:

– Нет, ты останься!

– Веро, ну я в туалет хочу просто ужас как! – ноет брат.

– Ничего, за две минуты не умрёшь. – Сестра неумолима. – Так где тебя носило сутки?

Жиль смотрит на Ксавье, втайне надеясь на его помощь, но тот тоже хмурится, глядя на его правую руку. Мальчишка пытается высвободиться, но Вероника одёргивает его:

– Жиль! Ты вчера унёсся как сумасшедший, ничего не объяснив! Мы ждали тебя вечером! Я половину ночи не спала – я тебя ждала, олух маленький! Я не знала, ни где ты, ни что с тобой, ни почему ты не дома! – с холодной яростью чеканит она. – Ты посмотри на себя! На что ты похож, скажи! Жиль, ты уже год живёшь дома, не в трущобах! У тебя есть семья – или кто тогда мы с Амелией? Почему тебе наплевать на нас, на наши просьбы, на приличия? Как ты себя ведёшь? У тебя совесть есть?

– Веро, послушай, – всё ещё улыбаясь, пытается завязать диалог Жиль. – Ну послушай же, попробуй понять…

– Понять? Понять что? Что я должна была понять, когда Канселье тебя привёз со зрачками в точку и полуголого? Что я должна была понять, когда ты показал себя хамом у Роберов в гостях? Что ты безалаберный эгоист, единственное желание которого – удрать в ту помойку, в которой привык жить? Если тебе не наплевать – почему я всё время одна, даже в те редкие моменты, когда ты дома?

– Акеми отпустили, – с нажимом сообщает мальчишка, дождавшись паузы в потоке обвинений.

– И что?

Вероника перехватывает его руку, пальцы ложатся поверх свежей татуировки. Жиль сглатывает, прикрывает глаза – больно.

– Я был у неё. Ей надо помочь, мы в полицию ходили… Веро, мне неприятно. Отпусти, – спокойно просит он.

Наконец-то она обращает внимание на цифры, выбитые на коже брата.

– Это что такое? Это зачем? Тебе больше нечем заняться?

– Веточка, в сторону, – вмешивается Ксавье.

Он берёт Жиля за запястье, выворачивает ему руку так, чтобы лучше видеть татуировку. Молчит с минуту, разглядывая ряд цифр. Жиль терпит, стиснув зубы, тяжело дышит, глядя в сторону.

– Жилет, я понимаю, ты отдал в уплату за это, – хмуро не спрашивает, а констатирует факт Ксавье.

Мальчишка кивает, незаметно пытается ослабить захват.

– Пойдём-ка в дом, сынок. Лучше пусть нас слышат Амелия и Ганна, а не всё Ядро.

Жиля под конвоем отводят в гостиную, Вероника громко хлопает входной дверью и запирает её на ключ. Ксавье силком сажает подростка на диван, нависает над ним – спокойный и злой. Таким его Жиль никогда не видел.

– А теперь я тебя ударю, – предупреждает отец Ланглу. – Потому что сполна заслужил.

От затрещины звенит в ушах и перехватывает дыхание. На губах тут же влажнеет, и Жиль слизывает выступившую кровь. Вероника тихо ахает и убегает в кухню, быстро возвращается с мокрым носовым платком. Ксавье присаживается перед учеником на корточки и говорит:

– Я всегда ценил в тебе прямоту, верность, умение сопереживать и готовность помочь. Но сегодня ты всё это затмил своей глупостью. Жиль, ты хоть знаешь, что у тебя на руке?

– То же, что у Акеми, – огрызается мальчишка и отталкивает руку сестры с мокрой тряпицей.

Он пытается встать, но Ксавье толкает его, возвращая обратно.

– Тебе мало проблем? Настолько, что ты решил их сам создать?

– Это не ваше дело.

– Ударить ещё раз?

– Ксавье, а что это? – со страхом спрашивает притихшая Вероника.

– А это, милая, код заключённого. Шифр статьи обвинения, номер дела. Каждый полицейский читает эти коды, как раскрытую книгу. Молодец, Жиль. Пособничество террористам, геноцид. Странно, что не зашифровали убийство. С какой радости ты себе это присвоил?

– Ох, мамочки… – в ужасе выдыхает Вероника.

Жиль снова пытается подняться и уйти, но теперь его водворяют на место уже в четыре руки.

– Значит, так. Длинный рукав в любую жару, – наставляет мальчишку Ксавье. – Вернёмся в Азиль из похода – буду искать способы свести этот позор. Возможно, кислотой.

– Не тронь! – взрывается Жиль – и снова нарывается на оплеуху.

– Ах, «не тронь»? Думаешь, ты поступил красиво? Думаешь, взял на себя её вину таким образом, разделил горе? Ты идиотом малолетним себя показал! Всем! Влюблённым малолетним идиотом!

Тут уже пугается Вероника. Никогда Ксавье при ней не позволял себе такого. Она виснет у него на плече, целует в щёку:

– Всё, пожалуйста, не надо! Давайте это прекратим, я очень прошу! Ксавье, не надо, ты пугаешь меня…

Он оставляет мальчишку в покое, отходит к окну.

– Знаешь, Жиль… – негромко говорит отец Ланглу, глядя на то, как ветер покачивает ветки с завязями вишен. – Сегодня очень красивый, яркий день. День, когда хочется счастья. И сделать счастливым любимого человека. Я думаю, ты знаешь, что это такое, но по малолетству обращаешь внимание лишь на собственное счастье. Ты ещё вырастешь, поймёшь. Но сегодня… сегодня я очень хотел бы другого дня. Ничем не омрачённого. Спасибо, сынок.

Жиль сидит на краю дивана, глядя себе под ноги, но уйти больше не пытается. Слушает, ссутулившись и опустив голову. Вероника сидит в метре от него, отвернувшись, и всхлипывает.

– Посмотри на свою сестру, мальчик. Ты хотел бы видеть её такой? И я нет. Раз за разом она просит о помощи. Тебя и меня. А мы или не слышим, или не можем найти в себе силы быть рядом. Нет, не силы. Желание и возможность. Мы ей нужны. Не слёз я хочу для своей любимой женщины. И не думаю, что ты хочешь, чтобы она только волновалась и плакала.

– Не хочу… – едва слышно выдыхает Жиль.

Ксавье смолкает, долго не говорит ни слова, потом подходит к Веронике, тянет её – поникшую, заплаканную – в объятья.

– Жиль, если в тебе есть хоть капля уважения к родному человеку, эту ночь ты пробудешь дома. И уйдёшь только тогда, когда сестра позволит. А ты, Веточка, сейчас заглянешь в комнатку Ганны. Мы приготовили для тебя сюрприз. Умойся, пожалуйста, и зайди к нянюшке. Заодно скажешь ей, что больше в этом доме ругани и крика не будет.

Он ободряюще улыбается и отпускает Веронику. Та уходит в ванную, затем спускается в комнату Ганны. Всё это время Ксавье стоит и прислушивается к её шагам, отвернувшись от Жиля.

– Я тебя прошу, – глухо говорит он, обращаясь к ученику. – Когда она вернётся, хотя бы сделай вид, что немного рад за неё.

В конце коридора за дверью комнаты Ганны раздаётся изумлённый возглас, а вслед за ним – заливистый смех Амелии. Жиль поднимает голову, быстро вытирает глаза ладонью и прислушивается. В нянюшкиной комнате оживлённо переговариваются, Амелия радостно вопит и, судя по всему, скачет на месте. Ксавье ждёт, тая улыбку в глазах.

Вероника влетает в гостиную через несколько минут – в снежно-белом, в пол, платье с капюшоном, лежащим на плечах роскошным искрящимся воротником. Талия утянута шнуровкой из тонких лент, по груди и подолу вышиты маленькие белые розаны.

– Амелия! – окликает Ксавье.

Девочка радостно несётся из коридора, неся лёгкий свёрток, перевязанный белой лентой, протягивает его маме:

– Разверни! Скорее разверни!

В свёртке – длинные белые перчатки и маленькая деревянная коробочка – сама по себе драгоценность. Вероника открывает её – и замирает, готовая снова заплакать.

– Ма-ам! Ну мам же! – прыгает вокруг Амелия.

– Вероника, я… – Голос у Ксавье пропадает, ему приходится кашлянуть несколько раз, прежде чем продолжить: – Сколько ни думал о том, что сказать в такой момент, всё никак слов не находил.

– Надо ответить «да», милая деточка, – подсказывает незаметно вошедшая в гостиную Ганна.

– Да. Да! – отвечает Веро и всё-таки плачет. И оглядывается на Жиля.

Брат смотрит на неё, растерянно улыбаясь.

– Хорошо. Это же так хорошо, – запинаясь, произносит он и отводит взгляд.

Когда за окнами начинают сгущаться сумерки, Ксавье и Вероника незаметно спускаются к Орбу, где на отмели ждёт лодка. Ксавье отпирает решётку, перекрывающую проход под стеной, переносит Веронику в лодку, садится на вёсла, и маленькая плоскодонка легко скользит в сторону Второго круга. Путь предстоит неблизкий, отец Стефан ждёт их в Соборе лишь к полуночи, когда разойдутся последние прихожане и служки улягутся спать в тесных кельях. Над сонным Орбом одна за другой зажигаются звёзды, приближая ночь – время, когда свершаются таинства.

Жиль тоже смотрит на звёзды, сидя у открытого окна. Он с трудом угомонил Амелию, охрип, прочитав ей десяток сказок, а когда она наконец-то уснула, принёс с чердака маленькую жёлтую чашку, обнял её, забрав в пригоршни, и прижался к ободку губами. Он просидит так до раннего утра, когда небо на востоке из чёрного станет сперва тёмно-синим, потом лиловым. Он услышит, как скрипнет створка ворот, возвещая о возвращении дорогих ему людей – теперь мужа и жены. И только тогда Жиль ляжет в кровать, накроет голову подушкой и провалится в глубокий сон без сновидений на несколько коротких часов.

На дорожке, ведущей к дому, они останавливаются. Вероника поднимает взгляд к светлеющему небу, глядит на окна второго этажа.

– Жиль не спит, – негромко говорит она, всё ещё грея пальцы в ладони Ксавье.

– Он знает, что мы пришли, и пойдёт сейчас спать.

Ксавье легко подхватывает Веронику, заносит на крыльцо. Толкнуть дверь, перенести любимую женщину через порог – как велит традиция, старая как мир. Он много раз носил Веронику на руках, но сегодня это особенно дорого и приятно. Белокурая хрупкая женщина доверчиво льнёт к плечу, обвивают шею тёплые руки с тонкими запястьями.

– Вот мы и дома. Как же не хочется тебя отпускать… но надо. Ганна рассердится, если мы наследим на полу.

Он разувается, наклоняется и расшнуровывает сандалии на ногах Вероники.

– Маленькая, что ж ножки такие ледяные?

Она тихонько смеётся, жмурится от удовольствия, как ребёнок.

– Роса же, милый. Я вся озябла…

И вот она снова у него на руках, и Ксавье бережно несёт её в спальню на втором этаже. Вероника замирает, с улыбкой прислушивается к чему-то.

– Год назад, – шепчет она. – Всего год назад я и думать не смела об этом. Даже мечтать не могла. И даже у Бога не просила.

– Он знает нас куда лучше, чем мы Его, – кивает Ксавье. – И слушает не только молитвы. Он же видит, кто заслуживает счастья. Испытывает нас, награждает достойных.

В предутреннем свете, мягко серебрящем спальню, Вероника сказочно хороша. Тонкий светлый силуэт в белом платье, сияющие счастьем глаза, маленькие ладони, от которых тонко пахнет кремом с экстрактом трав. Вероника снимает кружевные перчатки, кладёт их на трельяж у большого старинного зеркала. Ксавье смотрит на неё – и не может налюбоваться.

– Почему, когда я тебя вижу, я всякий раз вижу тебя впервые? К тебе невозможно привыкнуть, счастье моё.

Она кладёт ладони ему на грудь, поглаживает сквозь ткань рубашки. Ксавье обхватывает её за талию, смыкая пальцы обеих рук в кольцо.

– Какая же ты крохотная, – нежно шепчет он.

– А ты – большой и сильный. И любимый. Дороже жизни. Склонись чуть-чуть…

Вероника встаёт на цыпочки, обнимает Ксавье за шею и нежно-нежно прикладывается щекой к его губам. Медленно поворачивает голову и дарит поцелуй, которого Ксавье ждал весь день, – неторопливый, искренний, немного робкий. Его чуткие пальцы тянут атласную ленточку, шнурующую платье на талии, руки скользят вверх по ткани, снимая свадебное одеяние. И вот уже Вероника – маленькая, беззащитная в своей наготе – быстро ныряет в кровать под одеяло и затаивается там. «Всё ещё боится, – думает Ксавье, стаскивая рубаху через голову. – Для неё каждый раз – словно впервые. Как же обращался с ней Бастиан, если у неё такой страх перед близостью?»

Он знает, что надо делать. Он любит эту хрупкую юную женщину и обязательно всё исправит. Не будет ни страха, ни слёз. Муж нужен для того, чтобы жена не боялась. Чтобы была счастлива и любима.

Ксавье ложится рядом с Вероникой – не касаясь её. Пусть осмелеет, пусть сама – как тогда, в самый первый раз, когда отчаяние толкнуло её к нему в объятья.

– Ты мёрзнешь? – спрашивает Ксавье. – Тебя погреть?

Она молча протягивает ему ладони, он осторожно поглаживает их, дышит теплом, медленно покрывает поцелуями, прислушиваясь к дыханию любимой. Она тихая. Даже в момент наивысшего блаженства старается ни звука не проронить. Лишь по тому, как она дышит, Ксавье может понять, всё ли делает правильно.

Согреть. Это не игра, это ритуал. Поначалу её всегда бьёт озноб, когда руки Ксавье касаются нагого тела. Кожа покрывается мурашками, которые исчезают под неторопливыми поцелуями и поглаживаниями. Она любит массаж, замирает под ладонями. И ощущать, как расслабляются под пальцами напряжённые мышцы, – бесценно.

Целовать. Касаться губами её идеального, филигранного тела, вдыхая жизнь, лаская, пробуя на вкус раз за разом. Она то замирает, напряжённая, как струна, то мечется, жарко, сбивчиво дыша, срываясь в тихое постанывание. Всё хорошо, родная, милая, маленькая…

Впитывать её несмелую ласку. Откинуться на подушки, закрыв глаза, позволить ей вести, лёгким рукам поглаживать, щекотать, пощипывать… Веро, счастье моё, моя жизнь, надежда, свет… господи…

Вероника тихо смеётся, берёт его за левую руку, поглаживает тонкий ободок кольца, слегка покусывает пальцы. Рассматривает в неясном утреннем свете колечко на своей руке.

– Это правда с нами произошло? – изумлённо спрашивает она – счастливая, лучащаяся радостью. – Мы семья?..

Он почти не ощущает её веса, когда она устраивается на его бёдрах, льнёт к широкой груди. Ксавье двигается мягко и бережно, боясь даже в мыслях причинить ей боль. Мир не знает женщин более хрупких, более дорогих и желанных, чем его белокурая Веточка. Она – единственная…

Она дышит всё чаще и глубже, прогибает узкую спину, запрокидывает голову, сплетает свои пальчики с его, стискивает крепко-крепко.

– Ах-ах… ах… – тихонечко то ли поёт, то ли постанывает Вероника.

Хочется стиснуть её – изо всех сил, неистово, до отметин на шелковистых бёдрах, до крика протяжного, но нет, нельзя, хрупкая, бесценная, твоя… И нет сил уже сдерживаться, и он двигается сильнее, входя глубже, сбивая дыхание, удерживая в ладонях бьющееся нежное тело, подчиняя, становясь единым…

Потом она лежит, свернувшись калачиком у него под боком, положив голову ему на плечо, а он поглаживает её светлые пряди, засыпая.

– Ксавье, – окликает его тихий голосок.

– Да, родная?

– Ты же вернёшься? И приведёшь домой и Амелию, и Жиля, да?..

– Обещаю.

К завтраку они спускаются вместе. Заспанные, растрёпанные, немного смущённые. Вероника покусывает припухшие от поцелуев губы, принимается хлопотать, помогая нянюшке.

– Отец Ксавье… – окликает Ганна.

– Ксавье, – поправляет он её. И добавляет: – Пожалуйста.

– Возьмите, пожалуйста, кофейник. Несите в гостиную. Я сейчас подам вам с мадам жареные тосты с сыром.

– Nourrice, ну я прошу: оставь «мадам» гостям! – просит Вероника. – И… Жиль здесь?

– Да, милая. Амелия его в семь утра подняла.

Амелия в гостиной сидит за столом и проверяет, как близко к себе можно подтащить скатерть, чтобы не уронить ни тарелки, ни разбросанные по столу мелки и рисунки. Жиль сидит на диване, нахохлившийся и притихший. Вздрагивает, когда столовое серебро со стола летит на пол. Амелия, довольная произведённым эффектом, отодвигается вместе со стулом, болтает ногами, улыбается, хитро стреляя глазами.

– Это не я, – сообщает она Жилю.

Он пропускает её реплику мимо ушей. Амелия выжидает несколько секунд, пожимает плечами. Прислушивается к голосам в кухне, задумывается и негромко произносит:

– Па-па… Папа. Нет, неправильно. Жиль?

– М-м?

– Отец Ксавье мне теперь тоже папа, да?

– Вроде того.

– Рот не хочет его так называть… – нехотя признаётся малышка.

– Называть не обязательно. Но слушаться его ты должна.

– А ты почему не слушаешься? Вчера ругался…

Жиль вздыхает, пожимает острыми плечами:

– А я дурак. Наверное.

– Не ругайся! – строго одёргивает его Амелия.

– Иди в жопу, – уныло огрызается он – и тут же жалеет о своей несдержанности.

Грохают по полу ножки стула. Амелия возмущённо фыркает и уходит в кухню к взрослым. Секунду спустя до Жиля доносится её довольный, возбуждённый голосок и смех Вероники и Ганны.

– И тут отец Стефан так серьёзно: «Готов ли ты, Ксавье Ланглу…» – сквозь смех рассказывает Вероника. – А там кто-то ведро у алтаря забыл. Полы помыл и оставил, и…

– И наш кюре отступает на шажок в сторону, – подхватывает Ксавье. – Прямиком в ведро. Вопль, плеск…

– Мы, конечно, делаем вид, что ничего не происходит, ждём, пока он из ведра вынырнет.

– И когда он открыл рот, чтобы спросить, буду ли я заботиться о Веро в болезни и здравии, нас как прорвало.

– Nourrice, я никогда так неприлично не смеялась! – всхлипывает Вероника, с трудом сдерживаясь от хохота.

– А что отец Стефан-то? «Вон отсюда, грешники и охальники»?

– Нет, он смеялся вместе с нами, – отвечает Ганне Ксавье. – Он только с виду строг. Молодой ещё, образ соблюдает.

– Молодые, давайте-ка за стол! – спохватывается Ганна.

Семья собирается в гостиной. Ксавье приветствует Жиля и осторожно спрашивает:

– Я могу тебе чем-то помочь?

– Нет, я просто не выспался, – поспешно отвечает мальчишка. – Пока вы спали, мы с Амелией слепили ещё одного дракона в клумбе.

– Но я себя хорошо чувствую! – встревает девочка, обнимая маму за талию. – А вот Жиль ругается!

Мальчишка бросает в её сторону угрожающий взгляд, расправляет на столе скатерть, поднимает упавшие вилки и ножи и молча усаживается на своё место. Ганна несёт нехитрый завтрак, и семья принимается за еду.

– Веточка, мне надо сегодня добраться до Собора, – делится планами на день Ксавье. – Нужно показать отцу Стефану, как ухаживать за Садом, разъяснить значения показателей приборов, способы их регулировки. Потом в Ось: меня попросили помочь составить список необходимого в дорогу. Получается, я вернусь вечером.

Молодая женщина кивает, откусывает кусочек тоста с хрустящей сырной корочкой.

– А когда ты поговоришь с градоуправлением насчёт переезда к нам? Чтобы у тебя был не рабочий код, а жилой?

– Как только мы с тобой оформим брак в соцслужбе. Жиль, что у тебя на сегодня?

Мальчишка смотрит в тарелку, на нетронутую еду.

– Я не знаю, – тихо отвечает он.

«Мне надо к Акеми, – хочется сказать ему. – Она там одна, она ждёт. У неё нет работы, ей нечего есть. Ей надо показать, как изменился мир после ухода льда. И честно рассказать, что скоро я уйду и вернусь неизвестно когда. Но вы меня обязали сидеть здесь и сторожить Амелию. И что у меня после этого на сегодня?»

Ксавье и Вероника обмениваются многозначительными взглядами, и Вероника, кашлянув, предлагает:

– Почему бы тебе не погулять, братик? Говорят, прогулки нагоняют аппетит. Только, пожалуйста: к закату ты должен быть дома. Или Ганна на неделю берёт отпуск, а ты будешь её замещать.

– Я не умею готовить, – бурчит Жиль, пряча улыбку.

– Так, сынок, доедай – и свободен.

Мальчишка хватает с тарелки бутерброд и чуть ли не бегом покидает гостиную.

– Я по дороге поем! – кричит он уже со второго этажа.

В гардеробной он быстро переодевается в любимые мешковатые штаны и растянутую футболку, распахнув шкаф, шарит по карманам своей одежды в поисках хоть каких-то купонов. Разочарованно вздыхает, хлопает дверцей шкафа и бежит на выход. У лестницы его ловит Ганна, молча суёт ему в руки бумажный пакет и подмигивает. Из пакета пахнет ветчиной.

– Спасибо, – шепчет Жиль и целует няньку в щёку.

До КПП между Вторым и Третьим кругом велосипед довозит за два часа, ещё десять минут – и Жиль у двери квартиры Дарэ Ка. Ему открывает Акеми – настороженная, молчаливая – и тут же оказывается у мальчишки в объятьях.

– Здравствуй, – тяжело дыша, улыбается Жиль. – Как ты? Я покушать принёс, держи вот…

Акеми уносит пакет на кухню, возвращается с мокрым полотенцем, обтирает Жилю мокрые от пота шею и плечи.

– Хорошо, что ты пришёл, – без улыбки говорит девушка. – Вечером приходил полицейский, что вчера брал меня на учёт. Принёс вызов во Второй круг. Я должна явиться к начальнику полиции Азиля к двум часам.

– Вот покушаешь – и пойдём вместе. С Канселье можно говорить. И я буду с тобой.

Акеми улыбается одними глазами, обнимает Жиля, утыкается лицом в грудь.

– Спасибо, что не бросаешь меня. Я сейчас как слепая…

– Всё будет хорошо. Вот увидишь, – обещает он.

Жиль и сам в это искренне верит.

В приёмной начальника полиции Азиля сегодня людно и душно, несмотря на открытые настежь окна. У кабинета Канселье целая очередь. Жиль и Акеми встают у стены подальше от толпы. Они держатся за руки, ладонь у Акеми влажная и горячая от волнения. Жиль ободряюще щекочет её кончиками пальцев, и Акеми нет-нет, а улыбнётся – нервно, мимолётно, но улыбается же.

– Не, ну не офигеть ли? – раздаётся справа знакомый хрипловатый голос. – Кого я вижу!

У стены сидит на корточках ярко-рыжая девица с волосами, скатанными в дреды. Обтягивающая аппетитную попу короткая юбка кислотно-зелёного цвета, короткий розовый топ, открывающий прекрасный обзор снизу на не обременённую бюстгальтером грудь, руки в сетчатых чёрных перчатках до локтей. Девица выкидывает недокуренную сигарету в окно, встаёт, щуря жирно накрашенные чёрным глаза.

– Что-то тебя, подруга, быстро выпустили из камеры, – ехидно заявляет она Акеми.

– И тебе здравствовать, Сорси, – холодно откликается Акеми.

Что-то в её тоне заставляет Жиля встать между ними, загородив Акеми плечом.

– А ты чего тут делаешь? – любопытствует он, разглядывая рыжую.

– Месье начпол лично в гости пригласил, – ухмыляется Сорси. – Обещал любовь на рабочем столе и чай с сахаром по окончании.

В очереди сдавленные смешки, на нахальную девку поглядывают с любопытством. Плечистый высокий парень лет двадцати со штормовкой под мышкой пялится настолько откровенно, что Сорси надувает щёки, неприлично фыркает и являет парню оттопыренный средний палец на левой руке.

– А сломаю? – басит здоровяк.

– Спорим, я тебе его быстрее в задницу засуну? Не выделывайся! – рявкает деваха.

– Узнаю Сорси Морье, – с напускным безразличием произносит Акеми и отворачивается.

В этот момент открывается дверь кабинета и в коридор выходит Артюс Канселье.

– Так, тишина в приёмной! – распоряжается он. – Морье, Дарэ Ка, Йосеф, Фортен – пройдите.

Взгляд начальника полиции падает на Жиля, на лице тут же появляется выражение недовольства. Канселье делает шаг в сторону, пропуская людей в кабинет, толкает Жиля в плечо:

– Тебе тут делать нечего!

– Об этом отдельно поговорим, – упрямо отвечает подросток.

Канселье смотрит на него, недобро прищуриваясь, словно решая: угостить строптивца при всех подзатыльником или уступить будущему Советнику. Жиль стоит напротив него, держа Акеми за руку.

– Куратор Канселье, если вам так будет проще, воспринимайте меня как тень Акеми Дарэ Ка.

– Ты в курсе, что у теней нет языка? – интересуется Канселье и, получив ответный кивок, капитулирует: – Тогда хер с тобой, заходите оба.

Пропустив перед собой Жиля и Акеми, Канселье с таким грохотом захлопывает дверь кабинета, что все присутствующие вздрагивают.

– Ну, присаживайтесь, – распоряжается он, указывая на ряд стульев напротив своего стола. – Познакомимся и пообщаемся.

Жиль садится на хромой металлический стул, косится на тех, кого собрал Канселье. Угу, Сорси. И коротко стриженный здоровяк. И тощий очкастый брюнет с чуть тронутыми сединой кудрями, в нем Жиль с удивлением узнаёт университетского библиотекаря. «А этот здоровый… Йосеф?! Это родня Дидье, что ли?» – хлопает глазами мальчишка.

Канселье устраивается за столом, складывает руки на груди, внимательно смотрит на присутствующих.

– Итак. Сорси Морье – работница крематория, Жак Фортен – преподаватель истории, знаток двух иностранных языков…

– Я только по написанию, – поправляет офицера полиции очкастый библиотекарь, но натыкается на его взгляд и испуганно умолкает.

– Можно сперва я договорю? Можно? Спасибо. Далее. Гайтан Йосеф, мастер по работе с металлом. Акеми Дарэ Ка… думаю, все в курсе, кто такая.

После этих слов Акеми поникает головой, глядит в пол перед собой.

– Пожалуй, все, кроме мадемуазель Дарэ Ка, тут знают о странной болезни, которая внезапно настигла более сотни детей города. Я опущу мистику и откровенную хрень, но вам четверым придётся сопровождать семилетнего ребёнка, который знает, где искать лекарство от этой напасти. Выбрали вас не случайно. Путь предстоит дальний, это вам не в соседний сектор за пойлом сбегать. Месье Фортен, вы идёте переводчиком и знатоком географии прежнего мира. Предстоит по старым железнодорожным путям от Азиля добраться до Кале, далее через тоннель под Ла-Маншем – до Англии. Месье Йосеф, вы умеете владеть оружием, которое на пару с отцом изготавливаете, – будете обеспечивать безопасность путешествия. Мадемуазель Морье, не кривите рожу. Вам выпала редкая честь всех в путешествии кормить и быть девочке нянькой.

– За-е-бись, – по слогам произносит Сорси и едва успевает увернуться от брошенной в неё толстой папкой с бумагами.

Папка глухо хлопается об пол, и её содержимое разлетается по кабинету.

– Ещё одно слово – швырну что потяжелее в голову, – комментирует Канселье. – Листы собирай, в папку клади и мне возвращай. Вперёд. И ещё: курить в дороге я тебе запрещаю.

– Догонишь и проверишь? – бурчит Сорси, но листы в папку подбирает.

– Осталась Дарэ Ка, – игнорирует вопрос Канселье, вздыхает, держит паузу, барабанит пальцами по столу. – Зачем ты в этой компании – понятия не имею. Но за тебя ходатайствовали не последние люди в городе, потому тебя и выпустили. Можешь сбежать по дороге и не возвращаться, Азиль даёт тебе шанс.

Жиль тихо вскипает, но сидит молча, незаметно поглаживая ладонь Акеми.

– К сожалению, сегодня не смог подойти человек, который будет за всех вас отвечать перед городом. Поведёт вас Ксавье Ланглу, священник.

– Хоть кто-то адекватный, – радостно комментирует Сорси. – А что такая толпа с какой-то малявкой?

– Я рад, мадемуазель Морье, что вы хоть кого-то одобрили! – язвительно отвечает Канселье. – Девочка – дочь Бастиана Каро. Всё понятно?

– Ох ты ж… – Сорси осекается, боязливо косясь на письменный прибор на столе начальника полиции. – Во что же бедная малявка опять вляпалась? Одни беды с ней.

– Итак. Ваша задача – доставить ребёнка в Англию и вернуть обратно целой и невредимой. Город даст вам в дорогу всё необходимое. Путь займёт около недели туда и столько же обратно. Сколько времени вы проведете в Англии – понятия не имею. Добираться будете на двух дрезинах, их подготовят примерно через неделю. Тогда и выдвигаетесь. Вопросы?

– Месье Канселье, – запинаясь, обращается к нему Жак Фортен. – Простите… а если нет никого в Англии? Мы же не знаем точно, что мы там найдём.

– Вернётесь обратно, что непонятного.

– Есть, – басит Гайтан Йосеф. – Отец уверен, что есть. И девчонка не ошиблась. И газеты писали про сигнал на чужом языке.

Канселье дожидается тишины и спрашивает:

– Есть желающие сказать: «Я не пойду»?

– А что – есть выбор, что ли? – фыркает Сорси. И тут же добавляет: – Я-то пойду, потому что мне жалко оставлять малявку с этими.

Начальник полиции усмехается, кивает:

– Собираемся через неделю в десять часов утра у здания бывшего вокзала в Восьмом секторе. Все свободны.

Присутствующие встают с мест, выходят. Канселье отворачивается к шкафу позади стола, убирает в него папку с бумагами, которую швырял в Сорси. Жиль придерживает Акеми за локоть, шепчет:

– Мы не уходим.

Безразличие на лице офицера сменяется удивлением, когда он оборачивается и видит, что в кабинете он всё ещё не один.

– Вас надо лично просить покинуть управление полиции, месье Бойер? Дел с утра и без вас полно, не задерживайте!

– Несколько вопросов, куратор. – Мальчишка садится на стул напротив Канселье. – Это важно.

– Валяй, – бурчит начальник полиции.

– Почему вы не сказали, что я тоже иду?

– Потому что ты идёшь на хрен. Точнее, никуда не идёшь, – начинает злиться Канселье. – Всё?

– Нет, не всё. Я иду. С Амелией и Акеми. Как гарантия безопасности обеих. Так что считайте запас еды ещё и на меня. – Тон мальчишки жёсткий, не терпящий возражений. – Не посчитаете – ничего, наворую чего-нибудь за эти дни и…

– Как же ты меня замотал, юный засранец, – почти стонет Канселье. – И не меня одного точно. Может, тебя арестовать суток на десять? Посидишь в тишине, подумаешь.

– Я в Совете сказал и вам повторю. Хотите из меня градоуправленца сделать – придётся разрешить сопровождать Амелию.

– Мудак ты, мальчик.

– Папкой с бумагами в себя кинуть не забудьте, – чеканит Жиль. – И последний вопрос: кто просил за Акеми?

Мальчишка чувствует, как затаивается за его плечом девушка, дышит тихо и часто. Почему она так боится услышать ответ?

– Отвечаю – и валите отсюда, у меня совещание через полчаса в… в другом месте! Бастиан Каро просил за твою косую. Всё, вон отсюда оба!

Жиль встаёт, возвращает на место стул, коротко кланяется – как равному, уважаемому:

– Спасибо, куратор. До встречи через неделю. – И они с Акеми покидают управление полиции.

На улице Акеми останавливается и вдруг садится на корточки посреди дороги.

– Что с тобой? – пугается Жиль, присаживается рядом, старается заглянуть в лицо.

Акеми поднимает на него полные слёз глаза.

– Я только что поняла. – Губы дрожат, голос срывается. – Меня выпустили не потому, что я искупила свою вину… а потому… потому, что я в этом городе лишняя.

Жиль кладёт ей раскрытую ладонь на макушку, гладит.

– Вот ты глупая-то… Ты мою племянницу спасла. Ты меня вернула. И если бы не ты, Рене бы…

– Не надо о Рене. Пожалуйста.

– Не буду. Вставай, поедем. Хочу тебе кое-что показать. Я точно знаю – тебе понравится.

Он ведёт японку за руку – молчаливую, погружённую в свои мысли, отсутствующую. Мимо жителей Второго круга – благополучных, сытых, чистых, востребованных полноправных граждан Азиля. Они забирают с парковки велосипед, Жиль помогает Акеми сесть, запрыгивает сам и едет к пропускному пункту Третьего круга. Дорога лежит через маленький научгородок, где в уютных двухэтажных коттеджах живут люди. Благодаря им Азиль пользуется водопроводом, транспортом, электричеством, производит пластмассы, ткани и что-то ещё. Жиль не помнит что – он думает о другом. О том, как приятно, когда тебя обнимают лёгкие руки, когда пряди волос над ухом колышутся от дыхания Акеми, и как хорошо вот так ехать-ехать, отдаляясь от Канселье, людей в форме, косых взглядов, проблем и ощущения, что ты сам в кандалах да ещё и с длинной цепью на шее.

– Жиль, не лети так, – тихонько просит Акеми. – Я не успеваю на дорогу смотреть.

– Ты по сторонам смотри. На дороге нет ничего интересного.

– Вдруг лёд…

– Акеми, нет никакого льда! Уже год как нет, – слегка повернув голову, убеждает её мальчишка. – Привыкай. Мир изменился и таким красивым стал!

На КПП Жиль машет уже знакомому охраннику и, не останавливаясь, мчит через весь Четвёртый сектор, держась чуть в стороне от петляющего Орба. Вот позади остаётся последний жилой дом, стихает шум нефтеперерабатывающего завода из Седьмого сектора, и заканчивается под колёсами велосипеда дорога. Мальчишка мягко сбрасывает скорость, останавливается посреди бескрайнего моря трав.

– Вот и приехали. Теперь мы просто пойдём. Смотри, как здорово!

Акеми несмело опускает на землю сперва одну ногу, потом перекидывает через седло велосипеда другую. Стоит и смотрит вниз, не в силах поверить в то, что, когда она последний раз подходила близко к черте города, перед ней расстилалась лишь пыльная серая пустошь. Девушка приседает на корточки, касается ладонями тонких стеблей, увенчанных лиловыми, словно рассветное небо, цветами.

– Они настоящие…

Жиль срывает цветок, щекочет Акеми шею. Девушка рассматривает пять округлых лепестков, окаймляющих сердцевину с пестиком и тычинками, трогает пальцем рыжеватую пыльцу. Она остаётся на пальце – лёгкая, с едва уловимым сладковатым запахом. Акеми срывает листок, нюхает его: свежая зелень, так пахнет трава в парке Второго круга.

– Жиль… Это что – теперь везде? – оторопело спрашивает она.

Мальчишка кивает, сияя. Будто это он сделал – и небо без сетки Купола, и бескрайнее зелёное море с яркими искорками цветов, и лёд уничтожил… Акеми глядит во все глаза – поражённая, очарованная. Она медленно шагает по лугу, то и дело останавливаясь и рассматривая травы у себя под ногами. Ветер шумит зелёными волнами, и Акеми всё кажется, что можно разбежаться – и нырнуть, уйти в глубину, на сколько хватит дыхания.

– Море… – шепчет она восхищённо. – Ярэ-ярэ…[6]

– Иди, Акеми. Дыши, смотри. Здесь только мы, некого бояться.

Жиль идёт за ней, ступая след в след, несёт на губах улыбку – и крепнет ощущение счастья, волшебное, захватывающее дух чувство сбывшейся мечты. Вот же Акеми – рядом, такая родная, такая любимая, самая прекрасная в своём изумлении…

Колышет пушистые шапочки бледно-голубых цветов ветер. Вольно дышит яркое зелёное море, и спит спокойно в колыбели из трав Акеми, прижавшись к плечу Жиля. И улыбается счастливый мальчишка, глядя в бездонное небо, и небо смотрит в голубые глаза Жиля, и всё так хорошо, что даже время замедляет ход, проходя мимо.

«Через три дня мы покинем город, Акеми. И будем свободны. Мы вернёмся свободными, и город нас признает. Мы заслужили счастье и теперь его не отпустим. Никому тебя не отдам. Тебе – всё. Тебя – никому…»

– Мам, сказку…

Ночь давно перевалила за середину, а Амелия всё не спит. Вероника сидит рядом с ней, не в силах сказать: «Пора спать, родная, завтра вам в поход». Молодая женщина поглаживает нежные руки дочки, разметавшиеся по подушке рыжие кудри. И рассказывает, рассказывает…

– Ты помнишь историю девочки, которая попала в чудесную страну и пошла искать волшебника, который мог бы вернуть её обратно?

– Алиса? – сонно спрашивает Амелия.

– Нет, милая, её звали Дороти.

– Алиса в зеркало ходила, да… А у Дороти были друзья и зверёк.

– Да, у неё была маленькая собака Тото. Ты помнишь, кто с ней шёл?

– Большой и сильный Лев, храбрый Железный Дровосек и глупый, но добрый Страшила. Мам, а почему, когда ему дали мозги, он не поумнел?

– Потому что глупым он не был, малышка. Он был простодушным.

– Это как?

– Это когда всем веришь и зла не замышляешь. И плохого не помнишь.

– А Дровосек плохое помнил?

– Помнил. Но совершать его не хотел.

– А Лев?

– А Лев, может, и хотел, но боялся. Так вот, малышка, в книжке не было ещё одной истории. На самом деле злых ведьм было три, а не две. И имя третьей забылось, потому что кто же будет специально запоминать плохое и рассказывать его детям?

– А почему помнили двух других? – хитро спрашивает Амелия, сооружая домик из одеяла.

– Потому что их Дороти победила. Давай, укладывайся на бочок и слушай.

Вероника зябко кутается в связанную нянюшкой шаль, подавляет зевок и начинает рассказывать:

– Великий волшебник смог бы отправить Дороти обратно домой, если бы она одолела третью злую ведьму. Самую сильную из трёх. Она жила в Стальном городе, а не в лесу или на болоте, как полагалось ведьмам. Многие пытались её одолеть, но никому не удалось. Одни смельчаки просто пропадали, попав в Стальной город, а другие возвращались ни с чем и потом рассказывали, что никакой ведьмы не существует. Наверное, поэтому её и убрали из истории про Дороти.

А ещё в этой истории была птичка. Маленькая певунья с красным хвостиком – совсем как та, что ты всюду рисуешь. Она увязалась за Дороти и её друзьями, привлечённая крошками от хлеба. Сначала птичка просто следовала за ними, а потом освоилась и подружилась со всеми. Особенно ей нравился Страшила – из-за торчащих из него травинок и прутиков, на которых можно было посидеть. В пышной гриве Льва птаха любила спать, о маслёнку на голове Железного Дровосека она точила клювик, вместе с Дороти насвистывала песенки, а с Тото они могли играть в прятки целый день напролёт.

– А как птичку звали? – интересуется Амелия из-под одеяла.

– М-м-м… – теряется Вероника. – Её никак не звали, она вечно крутилась рядом. И у птичек редко бывают имена.

– Пусть её зовут Майя.

– Хорошо, пусть зовут. И она вместе с Дороти, Тото, Страшилой, Железным Дровосеком и Львом держала путь в Стальной город. Чтобы туда попасть, наши герои пересекли Унылое болото, прошли через лес, где водились хрустальные волки…

– Мама, ты сама говорила, что волки – мохнатые и голодные.

– А эти были прозрачные. Голодные, но хрупкие. И в чём-то даже красивые. И когда Железный Дровосек победил их топором, защищая Дороти и Тото, они разбились с печальным мелодичным звоном. А Дороти с друзьями пошла дальше.

Дорога в Стальной город вела через глубокое ущелье, дно которого терялось в Тумане Забвения, и перейти его можно было только через серебряный мост. Давным-давно этот мост выковали умелые мастера – ювелиры и оружейники. Перила его были созданы в виде крепко держащихся друг за друга рук, потому его называли Мостом Надёжных Друзей. Он был узким, и не всякий отваживался ступить на него, но когда храбрая Дороти сделала по мосту первые шаги, она поняла, что крепче и надёжнее этого моста не найти в целом мире.

Стальной город встретил наших путешественников безразличием. Никто не вышел их поприветствовать, никто не спросил, откуда они пришли и что видели в пути. Люди проходили мимо, каждый был занят только собой.

«Здравствуйте! – окликала прохожих Дороти. – Скажите, пожалуйста, вы не знаете, где живёт злая ведьма?»

От девочки шарахались, бормоча что-то о том, что ведьм не бывает и что неплохо было бы сумасшедшей девчонке не разгуливать в странной компании. И вообще идти домой, к маме.

До заката Дороти и её друзья бродили по городу, спрашивая людей о ведьме. И все от них отворачивались, старались запереть двери, закрыть ставни и скорее прекратить разговор. Наши путешественники совсем выбились из сил. Лев растянулся посреди улицы, Дороти легла на его широкую спину, прижав к себе пёсика, и загрустила.

«Мы никогда её не найдём. Наши мечты не сбудутся, а мама и папа никогда не дождутся меня дома», – вздохнула она.

«Милая девочка, – окликнул Дороти приятный женский голос. – Что случилось? Ты откуда здесь? Ты заблудилась?»

На тротуаре рядом с компанией путешественников стояла красивая женщина, очень похожая на маму Дороти. Только у мамы были светлые волосы, а мадам незнакомка была темноволоса. И носила красивое чёрное платье из ткани, отблёскивающей красным в лучах заката.

«Мы ищем ведьму, мадам, – сказала Дороти. – Но никто в этом городе о ней не слышал. Наверное, есть другой Стальной город и она живёт там. И утром мы продолжим свой путь и поиски».

Женщина улыбнулась и предложила девочке и её друзьям поужинать и переночевать в её доме. Она жила в красивом особняке на краю города, и дом её стоял посреди большого сада, украшенного статуями из белого камня. Темнота делала сад со статуями и высокими деревьями загадочным и странным. Дороти хотела бы прогуляться в саду доброй незнакомки, но только при свете дня.

Друзья поужинали и легли спать. А среди ночи каждого из них разбудил голос, зовущий его по имени – ласково и настойчиво. И такова была волшебная сила, скрытая в этом голосе, что и Дороти, и Лев, и Страшила, и Железный Дровосек, и птичка с Тото вышли из дома и побрели в объятый сном сад. Но пошли они в разные стороны. Голос звучал для каждого из них и уводил всё дальше и дальше.

«Останься со мной, – предложил голос Дороти. – Только я знаю, как сделать тебя счастливой. Ты не сможешь вернуться домой, волшебник Страны Оз – мошенник, он ничем не сможет тебе помочь. Ты же не будешь вечно скитаться по дороге из жёлтого кирпича, тебе нужен дом, милая Дороти. Останься. Я столько лет мечтала о доченьке…»

«Останься со мной, – уговаривал голос Железного Дровосека. – Ты всегда будешь чужим, холодным, железным болваном для тех, кого любишь. Они отвернутся от тебя, поняв, что ты лишь оживший рыцарский доспех. Останься со мной – и тебе не будет одиноко, я не позволю людям обижать тебя».

«Останься со мной, – просил голос Страшилу. – Ну даст тебе волшебник ума, и что тебя ждёт дальше? Ты же чучело, набитое соломой, тебя же первый встреченный селянин на кол посадит. Будешь ты, умный такой, ворон разгонять. Останься – и мы будем говорить с тобой целыми днями. Я ценю хороших собеседников».

«Останься со мной, – упрашивал голос Льва. – Пойми: не будет никакого толку от твоей храбрости, когда ты единственный хищник в целой стране. Слабые, мягкие, вкусные обложат тебя сетями, загонят в капкан и уничтожат. Пока ты труслив, они не боятся, но стоит тебе обрести храбрость – ты станешь опасен для них, слабеньких людишек и зверюшек. Останься со мной, в моём саду безопасно и привольно».

«Останься со мной, – поманил голос птичку. – Смотри, с кем ты сейчас! Лев съест тебя, как только проголодается, он огромный и страшный хищник, он только притворяется добрым! Останься со мной – и я буду самым благодарным слушателем твоих песенок».

«Останься со мной, – звал голос Тото. – Ты верный и преданный пёсик, но твоя Дороти нашла себе новых друзей. Смотри – она уделяет им всё больше и больше внимания, а ты всё чаще ждёшь, когда она обратится к тебе. Она плохой друг, малыш. Останься – и мы с тобой будем играть в саду с утра до вечера».

«Нет! – закричали друзья. – Ты лжёшь, ты хочешь, чтобы мы перестали верить друг другу, потеряли свою дорогу и сгинули в твоём саду! Тебе нас не обмануть!»

И, напуганные, бежали они поодиночке через тёмный, молчаливый сад, и видели, что скульптуры в саду – сплошь заплаканные несчастные окаменевшие люди. И страх за тех, кто дорог, заставлял наших путешественников бежать быстрее, отталкивая жёсткие, холодные ветви деревьев, и звать, звать друзей по именам. А тихий голос вкрадчиво шептал: «Ваша вера в доброе и светлое слепа. Ваши мечты рассыплются прахом. Вернитесь. Останьтесь со мной…»

Друзья встретились за оградой сада, бросились обниматься и наперебой рассказывать, как им было страшно. Из тёмного сада вернулись все, кроме маленькой доверчивой птички. Она поверила ведьме и осталась в её владениях навсегда – холодным каменным изваянием с бессильно поникшими крылышками. А ведьма поставила на полку новые песочные часы – крошечные, с красным, как хвостик несчастной птахи, песком внутри.

Говорят, в песочных часах, наполняющих дом ведьмы, текло по кругу время, не прожитое теми, кого она обманом оставила при себе. Ещё говорят, что ведьму убил Железный Дровосек, разбив пленённое время в часах острым топором. Но есть и те, кто утверждает, что хитрая ведьма жива и будет жить до тех пор, пока люди будут верить не тем, кто им дорог, а чужим.

– У зла нет власти над теми, кто светел душой и верит тем, кто их любит, – заканчивает историю Вероника. – Сердце, в котором живёт вера, невозможно превратить в камень.

Амелия тихонечко сопит во сне, выставив из-под одеяла круглую пятку. И Вероника надеется, что девочка заснула ещё до того, как герои её истории нашли ту, которую им лучше было бы никогда не искать.

Молодая женщина поплотнее задёргивает шторы в комнате дочери, выходит, бесшумно прикрыв дверь. Тихо ступая по вытертой ковровой дорожке, Вероника идёт в комнату брата. Жиль спит, сбросив с кровати одеяло и собрав под себя смятую простынь. Вероника улыбается, вспомнив, что в детстве братишка спал точно так же – всё с кровати скидывал и мёрз до утра, свернувшись комочком. Сестра склоняется над ним и касается губами испорченной шрамами щеки.

«Ты вырос, милый. И наверняка не позволишь мне этого завтра при всех. Сделаешь вид, что обижен, что занят кем-то другим, – думает Вероника, кончиками пальцев касаясь растрёпанных волос брата. – А мне так хотелось бы, чтобы всё было, как год назад. Обнять и поцеловать без оглядки на других. И не смутить тебя своим „люблю“. Спи, мой Жиль. Пусть Бог хранит тебя всегда-всегда».

Вероника возвращается в свою спальню, где ждёт Ксавье. Ложится в тёплые, родные объятья, вдыхает лёгкий запах ладана, утыкается носом в широкую грудь мужа и замирает.

«Как же это бесценно и просто – когда все дома, – думает Вероника. – И на самом деле ничего другого не нужно для счастья. Дом, семья и возможность прикоснуться друг к другу».

И она уплывает в сон, в котором сверкают капли росы на тёмных ветвях деревьев в саду за стальной оградой, и красивая темноволосая женщина без возраста улыбается и поглаживает каменную птичку, расправившую крылья у неё на коленях. И нет в сердце Вероники страха, спокойно смотрит она в лицо ведьмы – и видит в её чертах себя, только нарисованную тёмными красками.

«Без тьмы не бывает света, Вероника, – шепчет ведьма, не размыкая губ. – Всего в мире поровну. Счастья и горя, добра и зла. И у каждого есть не только половинка, но и отражение. Прими и это».

В назначенный день электромобиль Бастиана Каро подъезжает к бывшему вокзалу в Восьмом секторе Третьего круга. Это место больше напоминает порт: тут и там громоздятся краны, платформы, ржавые вагоны, сам вокзал похож на громадный ангар, к которому наспех пристроили подобие парадного входа. Бастиан останавливается метрах в ста от строений, выходит из машины первым, хмуро смотрит в сторону толпы перед зданием.

– Что за митинг? – ворчит он себе под нос.

– Похоже, не вы один решили нас проводить, – отвечает ему Ксавье Ланглу, открывая багажник электромобиля.

Амелия, Жиль и Вероника выбираются с заднего сиденья, с опаской поглядывают в сторону собравшихся. Толпа большая – человек четыреста, вроде как настроены не агрессивно. Не слышно ни лозунгов, ни шума, ни выкриков недовольных. Люди просто стоят, спокойно переговариваются, словно ждут чего-то.

Бастиан подхватывает на руки Амелию в комбинезоне с карманами и лёгкой курточке, Ксавье негромко просит Веронику встать позади него.

– Что-то не так? – пугается Вероника.

– Не знаю, – напряжённо отзывается Бастиан. – Жиль, забирай вещи из машины.

Парень вытаскивает из багажника три набитые сумки, сшитые Ганной, одну закидывает на плечо, две тащит в руках.

– А что вы всполошились? – спрашивает он. – Вон Сорси Морье, вон этот… сын Йосефа. И месье Фортен.

На самом деле Жиль тоже волнуется. Он скользит взглядом по толпе, ища Акеми, и не находит. И снова ищет, вглядываясь в лица людей. «Что-то случилось? Она не пришла? Но не могла же не прийти, её обязали… Тогда где она?»

Жиль шагает через дорогу к толпе у вокзала. Бастиан всё ещё хмурится, оглядывается на Ксавье и Веронику.

– Веро и Амелия могут посидеть в машине. А мы сходим посмотреть, что за сборище, – предлагает он.

– Раз Жиль пошёл – там хорошие люди, – уверенно заявляет девочка. – Они просто хотят нас проводить.

Бастиан пожимает плечами и, прижав дочь к себе, уверенно идёт за Жилем. Вероника провожает его суровым взглядом.

– Что такое? – спрашивает Ксавье.

– Это его дочь, – нехотя отвечает Вероника. – И он постоянно это подчёркивает. Каждую минуту, когда она рядом. Она боялась его год. Настолько, что слово «папа» вызывало слёзы мгновенно. А теперь льнёт к нему.

– Родная, не ревнуй. Помни, что она осталась с тобой. Это много значит.

Вероника провожает бывшего мужа тоскливым взглядом.

– Я боюсь, что однажды она точно так же уйдёт к нему. Навсегда. Как убегала совсем недавно. Только на этот раз она не вернётся.

Ксавье незаметно касается её ладони, слегка проводит по пальцам. Ему очень хочется как-то ободрить её, но слов не находится. Что бы он сейчас ни сказал, его хрупкая жена слушает лишь грустное эхо собственных слов. «Смирись, – говорит себе Ксавье. – Всем нам сейчас тяжело. Веточка держится молодцом, не плачет, не просит, не ругается с Жилем. Просто слов ей сейчас совсем не нужно».

От толпы у вокзала отделяется женская фигурка с ярко-рыжими дредами, машет рукой:

– Э-эй! Ну что вы еле тащитесь?

Люди оборачиваются, по толпе ползёт шепоток. Ксавье Ланглу присматривается и видит множество знакомых лиц. Это всё его прихожане – те, кому он годами старался помочь, к кому спешил каждое утро, выслушивал, утешал, как мог, дарил надежду, разделял горе. Среди них дети, которых год назад он прятал в Соборе от голода и бойни на улицах.

Через улицу к Бастиану, Ксавье и Веронике бегут двое подростков лет тринадцати. Ксавье помнит их. Близнецы, девочка и мальчик. Её зовут Валери, его – Марен. Лица у обоих встревожены.

– Отец Ланглу, не уезжайте! – выпаливает Марен, первым подбегая к священнику.

– Не уезжайте! Пожалуйста! – Валери волнуется, в глазах стоят слёзы.

– Мы будем бастовать, если надо! Мы потребуем, чтобы вас не отсылали из города…

Амелия с интересом выглядывает из-за отцовского плеча. Бастиан поглаживает её по спине, что-то негромко говорит, прибавляет шагу.

– Веро, иди, – просит отец Ланглу и останавливается.

Близнецы мнутся перед ним, ожидая ответа. Оба чумазые, подстриженные кое-как, в залатанной одежде. «С фабрики прибежали, смену бросили, – догадывается Ксавье. – Вот что им сказать, чтобы успокоить?»

– Ребята, никто меня не отсылает, – спокойно отвечает он. – Я сам вызвался сопровождать маленькую девочку в путешествии. Мы вернёмся с лекарством от одержизни. Всё будет хорошо.

– Мы уже не дети, отец Ксавье, – жёстко отвечает Марен. – Да, вы нас не обманываете, но и это не правда, а полуправда. Мы знаем, что Совет старается от вас избавиться.

– Сорси сказала, что вас как… как самых ненужных! – выкрикивает Валери, вытирает глаза стиснутым кулаком. – Так нельзя! Это несправедливо! Вы нам нужны, отец Ксавье! Люди вас любят!

Он внимательно смотрит на стоящих перед ним подростков. «Вот они – дети, хлебнувшие революции, – с грустью думает Ксавье. – Доверия к той информации, что им дают официально, нет. Эти скорее поверят в слухи, если они будут дискредитировать власть. А виноваты мы, идиоты-взрослые».

– Идёмте, – тяжело вздыхает он и шагает к вокзалу.

Толпа почти бросается ему навстречу, взрываясь гомоном, и Ксавье боится, как бы возбуждённые люди не затолкали его хрупкую Веточку, Жиля и Бастиана с малышкой. Священник поднимает руки, призывая к тишине, – и его слушаются.

– Здравствуйте, – спокойно говорит Ксавье Ланглу. – Я попрошу вас не шуметь, если мы хотим услышать друг друга. Пожалуйста. Пусть говорит кто-то один.

Среди людей возникает минутное замешательство, затем вперёд пропускают невысокую пожилую женщину с пронзительно-зелёными глазами и заплетёнными в седую косу волосами.

– Здравствуйте, святой отец, – вежливо кланяется она.

– Здравствуйте, мадам Жюдит. Что случилось?

– Мы все пришли просить вас остаться, отец Ксавье. Людей взволновала весть о вашем уходе из Азиля. Мы прочли это во вчерашних газетах. Люди больше не верят тому, что говорят власти. Мы знаем, что вас хотят выжить отсюда, убрать. Отец Ксавье, вы столько для нас сделали, что весь Третий круг всколыхнула эта новость.

К Ксавье осторожно пробирается Вероника, молча встаёт за плечом, незаметно для других берёт за руку. Отец Ланглу улыбается, взгляд скользит по хмурым, сосредоточенным лицам собравшихся.

– Хорошо. Вы не верите прессе, но поверите ли мне? – спрашивает священник.

– Да, – дружно выдыхает толпа.

– Тогда, пожалуйста, послушайте. Я вернусь. Я добровольно вызвался сопровождать маленькую девочку, которая знает, где взять лекарство от одержизни. Валери и Марен Дюбе сказали, что вы думаете, будто меня послали с ней как неугодного властям. Нет, это не так. Со мной идёт мой ученик Жиль, будущий Советник Бойер. Наша девочка – дочь Бастиана Каро. Подумайте, не будь наше путешествие необходимым, стали бы жители Ядра рисковать своим ребёнком и своим будущим?

Люди молчат, в толпе кто-то всхлипывает.

– Отец Ксавье! – кричит кто-то из самой гущи. – Возьмите кого-то из нас, отправьте с девочкой! Вы для нас нужнее всех! Посмотрите вокруг! Эти люди живут вашим словом, вашей добротой, на кого вы их оставите? Если уйдёте вы, чьё слово лечит, кто будет с нами?

– Я вернусь. Я должен идти с Амелией. Я дал клятву. – Ксавье делает паузу, обдумывая, стоит ли говорить то, что он собирается сказать. Решает, что стоит. – Не хотел сообщать вам до своего возвращения, но полагаю, что всё же надо. Чтобы вы меня поняли. Маленькая Амелия – часть моей семьи. Мы с её матерью сочетались церковным браком.

– А обет… – начинает мадам Жюдит, но осекается.

– Да, я нарушил обет. И отвечать буду перед Богом в своё время.

– На элитарке женились, отец Ланглу? – насмешливо спрашивает мужской голос.

– Я женился на сестре своего ученика, – спокойно и чётко, чеканя каждое слово, отвечает Ксавье. – Это всё, что вам следует знать. Ещё раз: я вернусь. Я вернусь в свою семью и к своей работе, которым буду, как и прежде, отдавать себя полностью.

По толпе бежит одобрительный гомон, кто-то хлопает в ладоши, аплодисменты подхватывают другие.

– Два сердца – одна любовь, отец Ксавье! – звонко выкрикивает мадам Жюдит.

– Две жизни – одна дорога! – эхом откликается толпа.

Люди расступаются, пропуская их с Вероникой. Бастиан смотрит на всё это с маской безразличия на лице.

– У мамы было очень красивое платье, – мечтательно произносит Амелия и тут же добавляет: – А ты всё равно мой папа. Я тебя люблю. У них заведётся свой ребёнок, а я всё равно твоя.

– Свой ребёнок? – растерянно переспрашивает Бастиан.

– Ну да. Мне Ганна сказала, что свадьбятся для того, чтобы заводить детей. Па-ап, пойдём к Жилю. Он смотрит так, как будто потерялся.

Жиль действительно стоит поодаль, растерянно озирается. Амелия машет ему руками, но парень смотрит словно сквозь неё, не замечая. Среди мельтешащих людей он наконец-то замечает одиноко сидящую в стороне фигурку в штормовке. Котомка через плечо, капюшон, покрывающий голову и полностью скрывающий лицо. Жилю не надо видеть лица, чтобы точно знать, кто это. Он осторожно лавирует между людьми, приближается к сидящему человеку.

– Акеми?..

Она кивает, не поднимая головы. Жиль подходит, протягивает руку:

– Я пришёл, пойдём.

– Тут столько людей… все смотрят, Жиль. Осуждают, – тихо отвечает девушка.

– Просто пошли отсюда, вот так вот.

Рукав куртки сползает, открывая жирные чёрные цифры татуировки, когда Акеми тянется к мальчишке. Жиль перехватывает её руку, закрывая номер. Девушка соскальзывает с бетонного обломка, на котором сидит, и следует за Жилем по ступенькам к дверям вокзала. Они беспрепятственно проходят за полицейское оцепление, толкают тяжёлую, обитую листами стали дверь.

Внутри здания гулко, пусто и грязно, воняет мочой и экскрементами. Эхо шагов отражается от высоких стен, стремится под своды. Жиль смотрит вверх, пытаясь понять, что было изображено на облупившейся штукатурке над головой.

– Бойер, под ноги смотри, – раздаётся знакомый голос. – Грохнешься – поедешь со сломанной рукой или ногой.

Канселье выходит из-за мраморной колонны, по дороге пиная куски светлой облицовки из ракушечника.

– Где остальные? – бурчит он. – Опаздываете.

Жиль игнорирует его ворчание, спрашивает:

– Вещи куда нести?

Канселье машет рукой себе за левое плечо, и Акеми с Жилем следуют в заданном направлении. За поворотом громоздятся развалины главного здания вокзала, закрывающие половину того, что раньше было посадочной платформой. На путях стоит пара драндулетов, похожих на увеличенные и поставленные на четыре колеса, обращённые друг к другу двуколки рикш. Возле них суетятся люди – одни, в рабочих комбинезонах, что-то грузят под ряды сидений, другие, в полицейской серой форме, прохаживаются взад-вперёд. Жиль с Акеми останавливаются поодаль, дожидаются остальных.

– Без нас свалить решили? – подмигивает Сорси, появляясь на платформе.

– Морье, почему в юбке? – гремит Канселье. – Я как велел одеться?

– Хорошо, перешью её в штаны по дороге! – покорно отвечает девица, пыля по грязному полу длинным подолом. – Хоть будет чем заняться!

Жак Фортен шатается под тяжестью здоровенного рюкзака. Его тощая фигура то и дело кренится вбок, он балансирует с трудом. Ксавье молча качает головой, подхватывает тяжёлую ношу.

– Месье Фортен, позвольте, я отнесу. Что ж там у вас такое?

– Книги, отец Ксавье. Знания! – И тощий университетский библиотекарь гордо задирает острый подбородок.

Гайтан Йосеф кидает свою котомку грузчикам, отходит с Канселье в сторону, и они минут пять о чём-то совещаются.

– Начальник объясняет мальчику значение слова «ехать», – насмешливо фыркает Сорси. – Эй, а как управлять этой штуковиной?

Амелия тащит родителей за руки к краю платформы, сгорая от любопытства.

– Мам, пап, это совсем не электромобиль! – возбуждённо тарахтит она. – Пап, а прозрачная крыша – это от дождя? А она из чего? А пластик – это как кубики, из которых я дома строила, да? А где мы спать будем? Мам, а подушку и одеяло я где возьму?

Вероника держит ладошку дочери, отвечает что-то невпопад, то и дело вытирает глаза. Бастиан спокойно рассказывает Амелии, как устроена дрезина, зачем и из чего сделан навес, как раскладывается сиденье и куда убирается груз. Ксавье Ланглу помогает разместить ручную кладь на обеих дрезинах, тревожно поглядывает в сторону жены.

– Так, все собрались и послушали, – требует Канселье по окончании погрузки и, дождавшись, когда все подойдут ближе, раздаёт указания: – Распределяетесь так: трое на первую дрезину, трое и девочка – на вторую. Двое мужчин, одна женщина. Управление предельно простое: чистая механика, рычаги. Пока вы качаете вот эту металлическую скобу взад-вперёд, дрезина едет. Обратного хода у неё нет, потому морду лица под скобу совать не рекомендую. Тормоз – вот этот рычаг. Юной мадемуазель строго-настрого наказываю во время движения сидеть тихо.

– А почему? – тут же спрашивает Амелия.

– А потому же, почему папа не разрешает из окна машины свешиваться, когда она едет!

Девочка кивает и сурово комментирует:

– Вот вернусь, вырасту большой и стану начальником начальника полиции.

Взрослые давят смех, Канселье краснеет, отворачивается, и вокзал оглашает его басовитый хохот.

– Возвращайтесь, мадемуазель Амелия, – отсмеявшись, говорит Канселье. – Я вам подарю ключ от своего кабинета и разрешу приходить в гости по пятницам. Та-ак! Рассаживайтесь, нечего тянуть! Если кто чего нужного недосчитался в пути – все благодарности выражать месье Каро, он вас в дорогу собирал.

Сорси первая запрыгивает в переднюю дрезину, устраивается на сиденье, подобрав юбку и выставив напоказ татуированные голени.

– Всю жизнь мечтала управлять! – с жаром восклицает она под общий смех.

Напротив неё усаживается Гайтан, строго басит:

– Меняемся. Управлять будешь с той стороны, с какой я скажу. Мужчина должен видеть, куда женщина ведёт.

Фортен так долго мнётся на краю, с опаской поглядывая на рельсы внизу, что Сорси и Гайтан не выдерживают и в четыре руки затаскивают его на дрезину. Жиль и Акеми запрыгивают на вторую самоходную платформу, устраиваются рядышком. Амелия виснет на родителях, Вероника никак не может выпустить её руку.

– Веточка, всё будет хорошо, – в сотый раз за этот день обещает Ксавье. – Мы скоро вернёмся. Бастиан, спасибо вам за помощь.

Бастиан сдержанно кивает, отцепляет Амелию от Вероники и передаёт в руки Жилю. Вероника обнимает Ксавье, прячет лицо у него на груди. По ткани брезентовой куртки, такой непривычной на священнике, скатываются слезинки.

– Пожалуйста, возвращайтесь, – шепчет молодая женщина. – Как можно скорее и все. Целые и невредимые.

– Вы нас ждите. Думайте о нас светло – и это нам поможет. Всё, Веточка, не надо слёз.

Широкая ладонь приглаживает растрёпанные светлые волосы Вероники, Ксавье осторожно целует её в щёку и шагает с платформы на дрезину.

– Поезжай! – кричит Канселье сыну кузнеца Йосефа, и сперва одна, а за ней и другая дрезина трогается по рельсам, постепенно набирая скорость.

Амелия машет маме и папе, пока их фигуры не становятся совсем маленькими и не теряются вдали. Девочка долго ёрзает, устраиваясь рядом с отцом Ксавье поудобнее, хватается за один из ремней на куртке.

– Это будет ремешок для Амелии. Чтобы Амелия не потерялась, – с удовольствием сообщает она и улыбается: – Жиль, сделай такой же ремешок для Акеми. Ей будет приятно, и нам будет почему дружить!

Акеми замирает на мгновенье, уголки губ ползут вверх, в глазах появляется тёплый огонёк. Она первая протягивает девочке руку, которую та с удовольствием пожимает.

После обеденного привала небо застилает низкими рваными тучами, на востоке глухо рокочет гром. Ветер усиливается, поднимает облака пыли между рельсами, и приходится почти кричать, чтобы слышать друг друга.

– Месье Фортен, – склоняется над трапезничающим библиотекарем Гайтан, – что в ваших книгах сказано про грозы в горах?

– Ничего. Но я не думаю, что это к лучшему, – отвечает тот, кутаясь в штормовку и быстро доедая галету.

– Гадская погода! – ворчит Сорси, руками обминая вставшую парусом юбку. – Мужики, держитесь подальше! Говорят, ветром чего только не надует.

Мужчины смеются, Амелия с любопытством выглядывает из спальника, в который Жиль и Ксавье засунули её после приступа.

– А что может надуть? – спрашивает она.

Сорси застывает с открытым ртом. Вопрос малышки застаёт её врасплох, и она силится придумать, чего бы такого ответить, чтобы не сильно спошлить.

– Да прыщ на попе! Во-от такенный! – И она демонстрирует девочке кулак.

– Таких не бывает, – оторопело качает головой Амелия.

– Ещё как бывает! Скажи, Акеми?

Японка пожимает плечами и отворачивается. Сорси ухмыляется, подмигивает Амелии:

– Видишь, ей об этом стыдно вспоминать. Малышка, съешь ещё ложечку картофелек?

Девочка морщится и прячется обратно в спальник.

– Косая, доскреби кастрюлю, – обращается рыжая к Акеми. – Там на дне осталось. Ты завтрак проспала, а мне всё мыть меньше.

Девушка не удостаивает её ответом, равнодушно собирает в контейнеры остатки трапезы. Жиль смотрит на всё это со стороны, помогая отцу Ксавье установить подобие брезентового полога на дрезине, закрывающего боковую стенку. Взрослым дождь нипочём, а вот Амелия может простудиться – значит, надо укрыть её от ветра и сырости.

– Учитель, – окликает он Ксавье, – я не понимаю.

– Вот тут подтяни немного. Чего ты не понимаешь?

– Сорси. Почему она так с Акеми? Как будто Акеми – грязь под ногтями… Она, правда, всех задирает, кроме нас с вами. Но мне кажется…

Мальчишка умолкает, хмуро поглядывая в сторону девушек. Акеми закончила сборы, сложила всё в мешок и теперь сидит на земле, покачивая Амелию в спальнике.

– Может, потому что нас с тобой она не задирает? Они подруги, вот и цепляется полушутя-полусерьёзно, – задумчиво рассуждает Ксавье. – Поговорить с ней?

– Не надо. Мне кажется, будет хуже.

Дождь начинается внезапно. Ветер стихает, на несколько секунд в долине воцаряется тишина. С востока надвигается странный шелест, нарастая с каждым мгновеньем. Жиль поворачивается на звук и успевает разглядеть, как вздрагивает под поступью дождя трава. В тот же момент с неба на головы путешественников обрушивается холодный ливень. Амелия взвизгивает, смеётся. Акеми поднимается, подхватывает спальник с малышкой на руки, бежит к дрезине, передаёт девочку Ксавье, спешит обратно за мешком с провиантом и ведром с грязными мисками. Сорси идёт ей навстречу и вроде как случайно толкает в плечо. Акеми прикусывает губу, делает шаг, проходя мимо рыжей, и, сложив руки перед грудью, бьёт локтем назад – точно девице ниже лопаток. Сорси ахает, подаётся вперёд, чудом удерживается на ногах. Оборачивается и провожает Акеми взглядом разозлённой кошки.

– Сорси, иди сюда! – окликает с дрезины Гайтан, протягивая к ней руку.

Рыжая запрыгивает под навес, энергично растирает дождевую воду по татуированным плечам.

– Шлюха косая, – шипит она сквозь зубы.

– Мадемуазель Морье? – возмущённо-вопросительно тянет Фортен.

– В жопу иди, ладно? – огрызается Сорси. – Кого наши тёрки не касаются – идут в жо-пу! Ясно? Йосеф! Руку с моей кормы убрал, да?

Она плюхается на место рядом с Фортеном, налегает на рычаг. Гайтан косится на её колено, выглядывающее из-под задранной мокрой юбки, расплывается в улыбке и щурится.

– Сорси, ну хорош сучиться! – басит он добродушно. – Я её тоже терпеть не могу, но терплю. Ты её не зли, брось. Нарвёшься.

– На что нарвусь? На разборки с мальчишкой? Священник меня через колено перегнёт и отшлёпает? Да душить двумя руками эту тварь! За то, во что они с любовничком Азиль превратили всего за пару дней! За убитых взрослых, за детей перепуганных! За голодную зиму! Ненавижу её!

Сорси отпускает рычаг, тянется поправить юбку и тут же получает качающейся скобой по шее.

– От Мироздания прилетит, – важно произносит Гайтан. И, подумав, добавляет: – И ей тоже.

Дождь расходится. Амелия тихонько дремлет, лёжа на коленях Акеми головой и вытянувшись на сиденье. Жиль стоит в ногах у девочки, качает привод дрезины. Левое плечо и рукав промокли, вода капает вниз, образуя лужицу под ногами. Когда струи дождя бьют по щеке, мальчишка фыркает, встряхивает головой. Акеми с беспокойством поглядывает на него, он подмигивает: ерунда, всё отлично.

Девушка опускает руку в карман штормовки, касается края жёлтой чашки, на донышке которой перекатывается подаренный Амелией сладко пахнущий комочек. «Я опять не спросила у неё, что это», – вспоминает Акеми. Она чуть склоняется вперёд и окликает:

– Отец Ланглу, можно спросить?

– Конечно. Что такое, Акеми?

– Я чувствую себя очень неловко, – признаётся девушка. – Лишней. Чем я могу быть полезна для группы?

Ксавье задумчиво смотрит в сторону, потом бросает взгляд на Жиля. Акеми ждёт, мягко покачивая спящую девочку.

– Давай будем честными, – нарушает тишину Ксавье. – Прежде всего перед собой. Ты понимаешь, зачем тебя отправили с нами?

Лицо японки остаётся спокойным, но в глазах мелькает что-то похожее на стыд.

– Начальник полиции сказал, чтобы я убиралась вон из города. – Голос глухой, спазм давит горло. – Что никто не хочет содержать меня на шее Азиля и кормить за то, что я натворила. И что город даёт мне шанс сбежать по дороге.

Священник молча выслушивает, поглядывая то на девушку, то на Жиля. Жиль бездумно качает привод, уставившись в точку перед собой. Линии шрамов на щеке бледнее обычного. «Он слышит, – вздыхает Ксавье. – Он её не просто слушает, он слышит». Когда Акеми смолкает, священник начинает говорить:

– Я хорошо знаю Артюса Канселье. К сожалению, он пристрастен. Честен, но слишком часто вкладывает в свои поступки личное отношение. И именно это волей-неволей искажает восприятие фактов. Он заставил тебя мучиться чувством вины, Акеми. Он решил, что года в одиночной камере для тебя мало, – и вывалил на тебя своё мнение как истину. Так?

– Я был там, – отвечает на его вопрос Жиль. – И всё слышал. Учитель, если бы я был старше… если бы у меня было право – я бы его ударил. Потому что так унижать Акеми перед всей группой – это мерзость.

– А ему это и нужно было. Настроить других так, чтобы они сделали остальное за него. Сорси, вижу, охотно втянулась в эту травлю. Возможно, я ошибаюсь, но думаю, не одна она.

Акеми накрывает ладонью чашку в кармане. Держаться, не показывать, как тебе плохо, как хочется прямо сейчас на полном ходу швырнуть себя с дрезины под откос. Прав отец Ксавье, прав… У Канселье всё отлично получилось. Она, Акеми, порочная, ненужная тварь, и у крыс больше прав жить в Азиле, чем у неё.

– Эй, – нежно окликает Жиль. – Ну эй же…

Она поднимает голову, распрямляет сгорбленную спину. Смотрит в любящие и такие тёплые голубые глаза мальчишки. Вспоминает солнечные блики под потолком камеры. Голос, зовущий её по имени издалека. Крупное красно-жёлтое яблоко в алюминиевой миске, принесённое охранником. Через неделю – кисть винограда. Тёплую кофту цвета песка на морском берегу, которую ей передали в день рождения. И понимает, что скорее швырнёт под откос кого-то другого, чем позволит себе отказаться от права быть рядом с Жилем. С её Жилем.

Ксавье Ланглу кивает, заметив, как меняется взгляд девушки.

– А вот и другая сторона ситуации, Акеми. Ты знаешь, кто подал прошение о твоём освобождении?

– Нам сказали, что Бастиан Каро.

– Да, это правда. Точнее, её часть. – Он умолкает, подбирая слова. – Есть ещё кое-что, о чём не знал Канселье. Но знаю я. Акеми, за тебя просил клан. И Мицуко Адати – от лица клана.

– Откуда вы… – изумлённо начинает девушка и смолкает.

– Оттуда, – усмехается Ксавье. – Оттуда же, откуда японский язык, которым немного владеет Жиль, которого я обучал. В свою очередь я учился владеть мечом у… Неважно у кого. Это был великий человек, который всегда оставался в тени. Даже ты вряд ли его знаешь, Акеми. Важнее сейчас другое. Как бы тебе ни пытались вдолбить чувство вины и собственной ничтожности – это ложь. Ты нужна. Прежде всего Жилю. Даже не представляешь насколько. Молчи. Дослушай. Ты спросила, чем можешь быть полезной группе? Теперь отвечу: живи. Дыши. Улыбайся. И никому не позволяй валять тебя в грязи. Умей прощать, но…

– После того как дашь в морду, – мрачно перебивает Жиль – и хихикает.

– Бестолочь, – качает головой Ксавье, старясь не улыбаться. – Такую речь мне испортил!

Акеми кивает, тая в глазах радость, протягивает руку Жилю. Тот бережно пожимает её тонкие пальцы, в очередной раз встряхивает головой, обдавая всех дождевыми брызгами. Амелия что-то бурчит во сне, покрепче обнимает тряпичную Миу-Мию. Ей тепло, уютно и снится, как папа поднимает её высоко-высоко к ветвям дерева, на котором растут и яблоки, и абрикосы, и конфетки в сахаре…

До Валанса они добираются к шести вечера. Дождь из ливня превращается в монотонную серую морось, сырость проникает под одежду, заставляет путешественников ёжиться и хлюпать носами. Жиль мучается головной болью, снова простреливают шрамы на лице и плече. Он помогает разобрать вещи, разжигает огонь под «походной кухней», уходит в угол, где не так ощущается сырость, ложится на горку спальников, прикладывает ладонь к горящей щеке и закрывает глаза.

Сорси перестаёт стучать ножом по разделочной доске, на которой режет картошку, тянется, зевая, и комментирует:

– Заездила мальца шальная ведьма. Совести у неё ни капли.

– Где ведьма? – оживляется грустная голодная Амелия.

Она сидит посреди того, что было когда-то залом ожидания, на корточках и складывает друг на друга осколки стекла. Чтобы башня не падала, девочка подпирает её кусками пластика от разбросанных повсюду кресел.

– Ведьма наша попёрлась с мужчинами за водой, – отвечает Сорси, высыпая на ладонь сушёные овощи и травы из мешочка. – А тебе хватит в грязи возиться, иди сюда. Отец Ксавье кому руки вымыл вот совсем недавно?

– Мне, – вздыхает Амелия. – Вонючей водой. Сказал, что, раз я порезала руки об траву, их надо полечить. Мадемуазель Сорси, а почему тут всё поломано и разбито? В Ниме же не было так…

– А это, малышка, потому что люди здесь оказались более напуганными, чем в Ниме, – отрывается от изучения карты железнодорожных развязок Фортен. – Видишь рисунки на стенах?

Амелия присматривается.

– Вон, – показывает пальцем она. – Звезда смотрит в трубу, да?

– Нет, – качает головой Фортен. – Это не звезда в трубу смотрит, а полумесяц и звезда. Это символ мусульманской религии. Видишь, он перечёркнут?

– Вижу. А почему?

– Прежде чем все люди погибли от ядовитого воздуха, здесь успела прокатиться война.

Амелия хмурится. Подбирает ещё один крупный пыльный осколок, смотрит сквозь него на рисунок.

– Война – это когда детям плохо, – задумчиво говорит она. – Когда надо идти за отцом Ксавье и прятаться от Зверя.

– Может быть. А ещё это когда одни взрослые убивают других.

– Как убили моего дядю?

– Нет. Здесь шла война религий.

– М-м-м… папа рассказывал. Когда не могли договориться, как Бога зовут? Люди перессорились и отравили воздух, чтобы Бог никому не достался.

– Ну… – почёсывает заросший щетиной подбородок библиотекарь. – Почти верно. В городах была настоящая бойня. Раньше был такой термин: «охота на ведьм».

– С ведьмами только так и надо, – встревает Сорси.

– Я не понимаю, – растерянно говорит Амелия. – Это как?

– Это когда истребляли всех, для кого вот этот перечёркнутый символ на стене много значил, – не вдаваясь в подробности, поясняет Фортен.

Амелия подходит к стене, задрав голову, рассматривает рисунок. Она стоит так несколько долгих минут, потом выходит на улицу через развороченные давнишним взрывом двери. Она пересекает площадь, осторожно переступая через лужи и размётанные обломки кирпича и бетона. Перед вокзалом на постаменте высится позеленевший от времени памятник.

– Здравствуйте, – говорит Амелия статуе мужчины в развевающемся плаще, с воздетой к небу правой рукой. – Я тут рядом с вами посижу, месье? Там внутри очень страшно. Мне даже кажется, я слышу, как кричат люди и бьются стёкла. Меня зовут Амелия Каро, а вас? Ой, а это ваши часы?

К памятнику сбоку кто-то поставил часы. Судя по размерам, они украшали собой фасад вокзала, пока их не сорвало взрывом. Амелия осторожно трогает безжизненно повисшую минутную стрелку, подбирает лежащую рядом часовую. Стрелка грязная и тяжёлая, но девочка не спешит расставаться с находкой.

– Месье, я могу взять её с собой? Мне кажется, часы очень скучают по людям. Они же считали время для них. И стрелке будет лучше, если она поедет с нами. Месье Памятник, вы тоже грустный. Помашите рукой Богу, попросите про себя сильно-сильно то, чего вам хочется. И однажды вы проснётесь, и вам не будет одиноко.

Девочка отмывает стрелку в неглубокой луже и с полчаса ещё бродит по площади перед вокзалом, общаясь то ли сама с собой, то ли с зелёным вязаным зверьком, выглядывающим из кармана, то ли с Богом, имя которого для Амелии совсем не важно.

Наконец-то над пустыми улицами звучат голоса, и к вокзалу выходят Акеми, отец Ланглу и Гайтан Йосеф, гружённые канистрами с водой. Амелия радостно машет им руками, несётся обниматься.

– Я голодная! Это – месье Памятник, у него часы! – тарахтит она, повисая на рукаве куртки священника. – Он подарил мне стрелку, смотрите! Акеми, Акеми, а почему ты ведьма? А зачем Сорси сказала глупость? А разве неглупые могут глупости говорить? Месье Йосеф, а будет сегодня ещё история про короля воров? И про лошадку с вот такенными зубищами из золота? Ура-а-а-а!

Она на секунду смолкает, оглядывается на потемневший от времени фасад вокзала. Тянет за руку Акеми, останавливает и шепчет ей на ухо, когда та наклоняется:

– Акеми, там Жилю грустно. Ты иди к нему скорее, у него опять болит. Лечить просто: надо ему дать руку вот так и погладить. Это простое волшебство, у тебя получится.

Девочка отпускает японку, подпрыгивает на месте, несётся за Гайтаном, прыгая через лужи, и вопит:

– Месье Йосеф, я хочу историю про золотые зубы! Сейча-а-ас!

Дрезина слегка покачивается, словно лодка на воде, постукивает колёсами по рельсам. Сквозь мутноватый полупрозрачный пластик крыши небо кажется незнакомым, исцарапанным, покрытым наплывами грязи. Жарко. Ветер ещё до рассвета разогнал облака, и теперь летнее солнце старательно прогревает всё, до чего дотягивается лучами.

– Ты как себя чувствуешь? – тревожится Ксавье Ланглу.

– Жив пока, – пытается пошутить Жиль и тут же умолкает: левую щёку как молнией простреливает.

После того как мальчишка всю ночь промаялся от боли, шатаясь без сна по вокзалу, Акеми решительно заняла его место за приводом дрезины. Во время утренних сборов Амелия подошла к Гайтану, потянула его за рукав и заявила:

– Я сегодня хочу ехать с вами. Хочу ещё историй про цыган и коней!

– И золотые зубы, – мечтательно вставила Сорси, почесав пропирсованную бровь.

– Если отец Ксавье не будет против, давай к нам, – разводит руками Гайтан.

– Зашибись! – пискнула Амелия и понеслась упрашивать священника: – Отец Ксавье, давайте пожалеем Жиля? Я поеду с Сорси и Гайтаном… и месье Фортеном, хоть он и ворчит, а Жиль сможет полежать, как обычно лежу я.

Конечно же, ей разрешили. Но с условием: как только кто-то кому-то на первой дрезине надоест, мадемуазель Амелия Каро отправляется обратно, на вторую дрезину. И теперь Акеми постоянно прислушивается к звукам, доносящимся сквозь стук колёс.

– Поют? – спрашивает Жиль, приоткрыв глаза.

– А мне всё кажется, что ругаются, – слабо улыбается Акеми.

Жиль хочет сказать, что это не ругань, а песни трущоб, исполнение которых он пытался освоить два года назад, но охрип и плюнул на всё это. Но говорить больно, и он просто кивает.

– Отец Ксавье, когда у нас остановка? – интересуется Акеми.

– Устала?

– Нет, всё нормально. Жилю бы щёку солнцу подставить… Или река нужна. Чтобы с сухим песком на берегу. Я его наберу, прокалим его на огне, ссыплем в мешочек – и у нас будет грелка.

Жиль поднимается с сиденья, мягко усаживает Акеми и перехватывает у неё управление дрезиной. Кивает энергично: всё, ты отдыхай теперь, я в порядке, я потружусь. Тем более что с утра договорились ехать весь день, чтобы до темноты успеть в следующий крупный город. Провизия быстро расходуется, Амелия постоянно просит есть – приходится торопиться.

Ксавье Ланглу думает о стремительно тающих запасах продуктов, и его одолевают тревога и сомнения.

«Всё было очень чётко рассчитано. Бастиан – гениальный снабженец, он не может ошибиться. Но он не учёл одного: аппетит дочери. Она растёт, она ест часто и много. Суммарно за день – больше, чем взрослый. Получается, что половину провианта, рассчитанного на дорогу до Англии, мы съедим к приезду в Париж. Да, есть резерв. Резерв на двое суток – на тот случай, если нет ничего по ту сторону тоннеля под Ла-Маншем. Если там нет людей, ситуация станет опасной. Повернуть обратно? Если мы сделаем это, то лишим Амелию и больше сотни детей Азиля шанса на выздоровление. Значит, мы должны добраться в Англию. Да, придётся взрослым сократить питание до минимума. Но тогда мы не сможем выдерживать по шесть-восемь часов пути в день. Плохо. Это очень плохо. Придётся поднимать вопрос питания на ближайшем привале. Сколько же ещё до Клермон-Феррана? Если я устал, то каково Жилю и Акеми? А Гайтан и Сорси? Надеюсь, у Фортена проснётся совесть, и он сменит девушку на рычагах».

Далеко позади осталась остановка в Лионе, на набережной Шарля де Голля. Путешественники спустились к воде по покрытой щедрой сеткой трещин и поросшей травой плитке, наскоро перекусили всухомятку, ополоснулись и растянулись на берегу. Гайтан, Жиль и Акеми уснули мгновенно, Сорси и Амелия шёпотом что-то пообсуждали, и обе прикорнули на сумке с рукоделием. Отец Ланглу, чувствуя, что бороться со сном уже не может, подошёл к сидящему у самой воды Жаку Фортену.

– Месье Фортен, вы не хотите прилечь? – спросил священник.

– Нет, святой отец, я не устал. Вот вам бы не помешало. Я тут видом любуюсь. Никогда не видел такого красивого города… хоть и мёртвого.

– Я всё хотел спросить: а почему мы едем именно через Клермон-Ферран? Есть же дорога на север. Или я ошибаюсь?

Фортен пожал острыми плечами:

– Я больше уверен в западном направлении. Извините, святой отец, обосновать не могу. Интуиция. Плюс меньше больших вокзалов, где сложно определить переходы на нужные направления.

– Хорошо, я понял. И хотел вас попросить разбудить нас всех минут через сорок. Вот мои часы, возьмите.

Фортен важно кивнул, принимая старинную вещицу в ладонь, и вернулся к созерцанию цепочки домов на противоположном берегу. В назначенное время он потряс спящего Ксавье за плечо:

– Отец Ланглу, пора.

Будить спящих, измученных жарой и дорогой людей Ксавье было невероятно жалко. Понимал же, что неполный час сна не снимет усталость, лишь разморит сильнее. Но запретить короткий отдых совесть не позволила. И, наверное, зря.

Акеми выглядит загнанной. Мокрая от пота рубаха липнет к телу, девушка сидит, обняв себя за плечи: видимо, болят натруженные мышцы. От Валанса до Лиона она стояла за приводом, ни на минуту не присев – боялась потревожить Жиля. Держится молодцом, но Ксавье видит, как ей трудно. «Надо бы действительно привал у реки организовать, – думает он. – Девушкам необходим отдых. И идея Акеми насчёт песчаной грелки хороша».

– Жиль, как будем через реку переезжать, свистни Гайтану, – говорит Ксавье. – Сделаем привал.

Мальчишка кивает, вытирает пот со лба. Поглядывает на Акеми, желая поймать её взгляд, но девушка устало откидывается на спинку сиденья, прикрыв глаза. «Будет остановка – уведу её в сторону и разотру мышцы. Волосы ей расчешу гребешком. Зацелую всю. Чтобы ожила, чтобы почувствовала себя самой любимой», – решает Жиль.

Всё время, пока Акеми с ним, он наслаждается каждым моментом удивительного ощущения счастья и безмятежности. Использует любую возможность прикоснуться. Окликает, просто чтобы она посмотрела на него. Любуется ею, когда она спит, когда хмурится, когда улыбается – ох, как редко, – когда моет посуду, когда застывает, не донеся ложку с едой до рта, когда заплетает волосы, когда пьёт с ладони воду из ручья, когда закатное солнце подсвечивает её профиль медным… Даже сейчас, взмокшая и усталая, она видится ему потрясающе красивой. Настолько, что, если задержать взгляд дольше, чем на мгновение, что-то внутри начинает сладко ныть. И не успокаивается до тех пор, пока не коснёшься Акеми губами. А потом ещё раз и ещё…

Он гонит от себя мысли о том, что будет дальше. После, когда они вернутся в Азиль. «Мы есть здесь и сейчас, – твердит он про себя, словно молитву. – Я никому её не отдам, нас больше ничто не разлучит. Я уже не ребёнок, я могу её защитить и позаботиться о ней. Остальное не имеет значения».

Холмы, покрытые остролистой травой с серебристыми пышными метёлками, расступаются, и впереди ртутно блестит под солнцем гладь реки. Широкой, приметной, шире Орба за чертой города. Жиль собирается с силами, налегает на рычаг привода, ускоряя дрезину. Через несколько минут они почти нагоняют едущих впереди, и мальчишка отрывисто свистит. В ответ Сорси машет ему рукой: поняли, за рекой останавливаемся.

Жак Фортен ещё в первый день объяснил, что мосты лучше проскакивать на максимальной скорости. Конструкции изношены, и чем меньше времени проведёт на них дрезина, тем безопаснее. Тем более что начинать движение, разгоняясь с нуля, на мосту очень тяжело. Почему-то именно здесь сплав, не позволяющий рельсам деформироваться и «гулять», наименее надёжен. То ли сырость, то ли ветра тому виной, а может быть, и оползающая почва, а то и всё, вместе взятое, помноженное на десятилетия.

Сидящая рядом с Жилем Акеми двигается к нему ближе, незаметно для Ксавье поглаживает мальчишку по взмокшей спине. Подросток чуть склоняет голову, улыбается уголками рта. Прикосновения девушки ободряют, вливают силы. А мысль о том, что ещё несколько минут – и можно будет сойти на землю, упасть в траву и дать отдых рукам и напряжённой спине, а после спуститься к воде и смыть с себя усталость, радует вдвойне.

Дрезины въезжают на мост – старый, местами поржавевший. К стуку колёс добавляется ощущение неприятной вибрации, от которой очень быстро начинает покалывать кончики пальцев. Хочется убрать руки с привода, но вместо этого надо качать ещё быстрее. Дробный стук под колёсами переходит в дребезжание. Жиль бросает взгляд на Ксавье: тот хмурится, прислушиваясь к звучанию моста под ними.

– Побыстрее бы его проскочить, – шёпотом говорит Акеми, прикрыв глаза.

Внезапно спина Жиля под её ладонью вздрагивает, напрягается. Мальчишка трясёт головой, словно что-то попало в глаз. Акеми испуганно перехватывает рычаг привода.

– Жиль? Ты что? Сядь, сядь скорее! – просят девушка и священник наперебой.

– Тормозите! – орёт мальчишка так, что звенит в ушах. – Амелия!!!

В ту же секунду первая дрезина со скрежетом начинает оттормаживаться. Ксавье Ланглу рвёт на себя тормоз и видит со своего места, как маленькая детская фигурка падает в судорогах на пол дрезины…

– Сорси! Держи её!!!

…и за край платформы. Следом за ней прыгает и девушка, перехватывая бьющиеся в воздухе руки малышки. Жиль соскакивает с дрезины, как только она замедляет ход, делает несколько шагов по инерции и замирает, балансируя раскинутыми в стороны руками.

Жилю кажется, что мост под ногами ходит ходуном, фермы натужно стонут. Между балками всё прогнило, щепа осыпается при каждом движении. Река кажется страшно далёкой там, внизу. До Сорси идти и идти. Она лежит, одной рукой схватившись за рельсу, придавив собой Амелию, и плачет от страха.

– Не двигайтесь! – кричит мальчишка. – Сорси, просто держи её!

«Надо дойти до них, поднять Амелию и донести её до дрезины. Всё просто. Всё очень просто. Дальше мы разгоняемся одновременно и проезжаем этот чёртов мост. Я смогу. Это просто. Я смогу…»

Скользящим шагом Жиль продвигается вперёд по рельсе. Медленно, осторожно, игнорируя дрожь конструкции под ногами. Главное – смотреть только вперёд. Ни о чём не думать.

Метров тридцать до Сорси и малышки. Ещё с десяток – до первой дрезины. Иди, Жиль. Держись за воздух.

– Учитель, Гайтан! – зовёт он. – Как только Амелия будет на платформе – вперёд!

– Слышим! – откликаются оба.

Акеми стоит у самого края. Смотрит на тоненькую, лёгкую фигурку, балансирующую на рельсе. Сердце сжимается всякий раз, как налетает порыв ветра, заставляя Жиля вздрагивать и покачиваться, восстанавливая равновесие.

«Если сорвётся вниз – брошусь за ним. Не разобьёмся – выплывем, я его вытащу. Я хорошо плаваю, – мечется шальная мысль. – Вместе. Мы будем вместе».

– Жиль, быстрее! – стонет Сорси. – Я не удержу!

Мальчишка нервничает. Запинается раз, другой, сбивается с темпа, учащая шаги. Что-то под ним поскрипывает, нервируя, злой ветер треплет полы куртки, напряжённые колени трясутся сильнее. За спиной Жиля что-то лопается с металлическим звуком, секунды спустя доносится плеск воды. Он останавливается. Выравнивает дыхание и начинает движение заново. Смотрит только вперёд, туда, где побелевшие пальцы Сорси стискивают ржавый рельс.

«Всё будет хорошо. Амелия, я близко. Акеми, не бойся, я дойду. Сорси, просто не разжимай пальцы. Учитель, я смогу».

Шаг. Ещё шаг. Не слушать жалобный скрип под ногами, слышать только своё сердце и смотреть вперёд. Это же просто – идти. Вспомни тренировки с Учителем, парень. Канат в спортзале Университета. Ты же ходил по нему, Жиль. Не падал. Умел разворачиваться и даже подпрыгивать. Рельс шире, надёжнее. Иди. Будь уверен.

До Сорси три метра. Два с половиной. Два. Взгляд невольно задерживается на исцарапанной ручонке Амелии. Пальцы дрожат, скрюченные судорогой.

– Жить… жить…

– Быстрее… – плачет Сорси. – Я не могу больше держаться! Там оползень… внизу оползень, всё рухнет!!!

Полтора метра. Метр. Спокойно, Жиль. Дыши. Стой. Стоять неподвижно труднее, но ты сможешь.

– Сорси. Забудь обо всём. Слушай меня.

Говорить больно. Дёргает щёку, кружится голова, хочется упасть на колени и выкашлять из себя страх высоты. Но он продолжает:

– Сейчас я дам тебе руку. Ты перехватываешься той рукой, которой держишь рельсу. Только не тяни меня. Я всё сам сделаю. Поняла?

Она кивает. Разжимает побелевшие пальцы. Протягивает руку мальчишке, зажмурив глаза. Жиль осторожно переплетает её и свои пальцы.

– Упрись коленом в балку, – продолжает мальчишка. – Умница. Теперь продень руку через лямки штанов Амелии. Носок ботинка поставь на упор. Вторую ногу… медленно! Сорси, слушай меня!

Окрик действует на девушку отрезвляюще. Она снова слышит, выполняет всё в точности, как говорит Жиль. Верит, что мальчишка выведет их отсюда.

– Теперь я вас обеих поднимаю. Сорси, на счёт «три» ты встаёшь на ноги. Только не толкай Амелию ко мне, я сам! Раз… Два…

Маленькая Амелия тяжела, как мешок с камнями. Сорси мёртвой хваткой держит её, пропустив руку под лямками комбинезона. На счёт «три» девушка отталкивается от балки, одновременно Жиль тянет её на себя… и вот она уже стоит на ногах, удерживая извивающуюся Амелию. Жиль переносит вес на другую ногу, на выдохе делает шаг и перехватывает Амелию.

– Сорси. Я её понесу. Помоги только подсадить её… Нет. Будешь моим балансиром. Идём по рельсам параллельно. Скользящий шаг, умеешь? И ты держишь меня за руку. Если я начинаю заваливаться – выравниваешь на себя.

– Поняла.

Жиль рывком подхватывает Амелию, забрасывает на плечо. Как бы плохо сейчас ни было девочке, она обхватывает его за шею, сцепляет пальчики. Мальчишка поддерживает её левой рукой под попу, за запястье правой его крепко держит Сорси.

– Не слушай мост. Слушай ветер. Амелия, я с тобой. Всё хорошо.

Так, шаг за шагом, балансируя вдвоём, они с Сорси доносят девочку до дрезины. Гайтан помогает девушке взобраться, подхватывает Жиля вместе с Амелией. Как только малышку укладывают на сиденье и Сорси крепко прижимает её, Жиль командует:

– Гони!!! – и сам бросается к приводу.

Позади них Акеми и Ксавье дружно налегают на рычаги. Дрезины разгоняются по сотрясающемуся мосту максимально быстро. Балки под ними ходят ходуном, осыпая реку гнилой щепой и мелкими камнями. Фермы дрожат, но конструкция всё же держится.

Когда обе дрезины одна за другой выезжают на берег, Сорси ликующе кричит, срывая голос. Бросается обнимать Жиля, но мальчишка молча отстраняет её, налегает на рычаг тормоза, и, как только дрезина останавливается, он поднимает с сиденья Амелию и с ней вместе спрыгивает на пути.

– Видишь, всё хорошо, – ласково шепчет он девочке. – Пойдём слепим зверька, ты поспишь… и я посплю…

Акеми подбегает к ним первой. Амелия вовсю разминает податливую землю, создавая очередную ящерку. Жиль стоит рядом с ней на четвереньках, тяжело дыша. Услышав шорох травы, мальчишка поднимает голову, видит Акеми. Сил хватает только на то, чтобы обхватить её за бёдра, вжаться лицом в живот и закусить губу, чтобы не расплакаться.

– Жиль, ну что же ты… тихо-тихо… Ты же нас всех спас, родной… Ты понимаешь? Никто бы не смог того, что ты сделал. Всё позади, слышишь? Всё позади…

– Жить… – мечтательно выдыхает Амелия, поглаживая ящерицу.

И валится в траву, раскинув руки.

В Клермон-Ферране решают ночевать под открытым небом. Здание вокзала внутри оказывается настолько обветшавшим и грязным, что проще разместиться снаружи. Сил хватает только на то, чтобы притащить три скамейки, наскоро состряпать ужин и упасть спать ещё до того, как окончательно стемнеет.

Ксавье Ланглу просыпается раньше всех. Приносит полведра воды из установленного на дрезине бака, растворяет в ней немного гипохлорита натрия, ополаскивается.

«Надо бы перестирать бельё, – думает он. – Вчера все промокли, вспотели, одежда грязная. Амелия вся ободралась и перемазалась, Сорси локоть ссадила. Не хватало нам ещё от грязи проблем. Пока все спят, пойду поищу реку на карте».

Шорох за спиной заставляет Ксавье обернуться. Растрёпанный и мятый со сна Жак Фортен машет ему рукой, отчаянно зевая.

– Доброе утро, отец Ланглу!

Ксавье подносит палец к губам: тише. Машет рукой в сторону, предлагая отойти. Они с Фортеном присаживаются на то, что когда-то было каменной клумбой.

– Что-то вы сегодня рано, Жак.

– Я выспался. Даже странно. Вчера и дрезину помогал гнать, и устал ужасно… Но проснулся и понял, что бодр и полон сил.

– Физический труд вам на пользу, – усмехается Ксавье. – Не хотите прогуляться, пока дети спят?

– Только хотел вам предложить то же самое. Здесь неподалёку должен быть роскошный собор из чёрного камня. Я читал про него.

– Припоминаю, – кивает Ксавье. – Клермон-Ферранский собор, он же собор Вознесения Девы Марии. Готика, примерно тринадцатый век или чуть раньше. С удовольствием взгляну, месье Фортен! Заодно предлагаю поискать водоём.

Они сверяются с картой города, вполголоса обсуждают маршрут и уходят тихо, чтобы не потревожить спящих. Чуткий Жиль приподнимает голову, сонно моргает. Ксавье склоняется над ним, кладёт ладонь на светловолосую макушку и шепчет:

– Спи, сынок. Я прогуляюсь и вернусь.

До собора Ксавье с библиотекарем добираются за двадцать минут: даже на пересечение городского парка в Азиле требуется больше времени. Фортен рассматривает старинные дома, стоящие стена к стене, превращая улицы в коридоры. Весь центр Клермон-Феррана – маленькие двух-трёхэтажные постройки, редко выше. Здания из стекла и бетона гармонично соседствуют с каменными домами более ранней застройки. Кое-где даже сохранились вывески магазинов, запылённые стёкла в витринах и окнах.

Ксавье в очередной раз останавливается и оборачивается, дожидаясь Фортена. Тот стоит перед домом, витрина магазина в котором закрыта затейливой решёткой, и торопливо что-то черкает в блокноте.

– Месье Фортен?

– Простите, святой отец, – тут же откликается он. – Так хочется хоть что-то запечатлеть.

– Вы умеете рисовать?

– Слегка. Я самоучка. Когда семьи нет, а работа сводится к охране библиотеки и нескольким лекциям в неделю, остаётся много свободного времени, – отвечает Фортен, не отвлекаясь от зарисовки.

Ксавье Ланглу касается почерневшей от времени ручки двери одного из домов. С опаской тянет на себя. Дверь со скрежетом поворачивается на забитых грязью петлях, открывается, загребая кучку земли. Перед Ксавье открывается тёмный подъезд, тусклый свет с узенькой улочки освещает каменную лестницу, ведущую на второй этаж. Сразу за порогом лежит коврик для ног – странно яркий для этого припорошенного пылью и потерявшего краски мира. Священник щурится, всматриваясь в темноту подъезда. Под лестницей виднеется детский велосипед: трёхколёсный, маленький, с прикрученным на руль звонком. Чуть поодаль стоит прислонённая к стене продолговатая пластиковая доска с четырьмя прикрученными по центральной линии колёсами. А рядом то, что когда-то было детской коляской. В Азиле нет ничего подобного, но Ксавье видел это на картинках в книгах.

«Здесь жила семья. С детьми. Дети катались на велосипедах по этим узким улицам, играли с друзьями, плескались в фонтанах на площадях… Господи, почему Ты допустил войну? Как Ты мог? Как позволил натворить такое с Твоим именем на устах? Сотни детей. Сотни – если не тысячи. И это только в этом городе. Миллионы по всему миру… Ты, Всемогущий, Всесильный. Я видел чудо, сотворённое Тобой. Я не верю, что Тебе было всё равно. Зачем тогда?..»

– Отец Ланглу!.. – окликает его Фортен.

– Да-да, прошу прощения, иду.

Он бережно прикрывает дверь и следует за библиотекарем.

Пустой город наполняется призраками. Словно священник разбудил их, заглянув за черту, проведённую закрытой дверью того дома. Вот хлопнула, закрываясь, форточка на третьем этаже. По самому краю зрения перебежала через улицу детская фигурка. Колыхнулась занавеска в окне дома напротив. Блик света отразился от закрываемой двери балкона вон там, на углу. И голос – такой знакомый женский голос, но чей же, чей? – вдалеке позвал детей к завтраку.

– Отец Ланглу, что такое? – волнуется Фортен, глядя на то, как священник озирается по сторонам.

Топот бегущих по мостовой ног, звон разбитого стекла, взрыв смеха…

– Жак… Вы ничего не слышали?

– Нет, – растерянно пожимает библиотекарь острыми плечами. – Тишина.

Шелест шин. Нежная мелодичная трель велосипедного звонка. Запах сдобы из-за приоткрытой двери магазинчика в десяти метрах впереди. Это невозможно не слышать, не замечать. Ксавье чувствует себя так, будто бредёт по городу с завязанными глазами. И прохожие осторожно обходят его, и машины едут стороной.

«Я чужой в этом городе. Я не тень, я живой, потому не вижу тех, кто его населяет, – думает Ксавье, скользя взглядом по окнам. – Но почему же тогда я их слышу?»

Улица делает резкий поворот, и среди домов впереди священник видит чёрную громаду Клермон-Ферранского собора. Утреннее солнце подсвечивает острые шпили западного фасада, играет в витражах трансепта. Ксавье прибавляет шагу и почти выбегает на площадь, посреди которой высится собор.

Солнечный свет делает его почти живым – словно уснул посреди города антрацитовый реликт. Чёрный вулканический камень, из которого построен собор, будто таит под толщей шипастой шкуры громадное горячее сердце. Ксавье обходит храм, останавливается перед западным фасадом и задирает голову, стремясь рассмотреть шпили боковых башен, протыкающие утреннее небо.

– Невероятно… – шепчет священник, разглядывая лёгкие ажурные арки с узкими, вытянутыми вверх окнами. – Он цел. Все витражи, все стёкла… Ни один камень не обрушился… Это ли не чудо?

– Он просто существует вне времени, святой отец, – произносит Жак Фортен. – Вот оно, совершенство… Вы верите, что это было создано человеком?

Ксавье кивает: да, верю. Собор Азиля тоже строили люди. И пусть он куда скромнее этого величественного чёрного храма, в нём есть своя красота и гармония.

– Святой отец, можно мне минут пятнадцать? Я мечтал увидеть этого исполина много лет. Если я не сделаю хотя бы несколько набросков…

– Конечно. Я пока похожу вокруг.

Когда Ксавье Ланглу проходит мимо одного из трансептов, он замечает приоткрытую дверь. Словно собор сам приглашает его войти. И он принимает это приглашение.

Внутри храма прохладно и на удивление легко дышится. Пусто. Нет даже обломков скамеек для прихожан. Словно собор очистил сам себя от пыли и мусора. Ксавье проходит по центру туда, где должен находиться алтарь. Шаги звучат ясно и гулко, эхо бьёт незримыми крыльями в вышине под самыми сводами. Солнце пробивается сквозь стёкла стрельчатых окон, подсвечивая высокие колонны, сложенные из чёрного камня. В его лучах вулканическая порода кажется золотистой. Рельефные арки, венчающие колонны в вышине, видны так хорошо, что можно рассмотреть каждую деталь.

Ксавье охватывает невероятное ощущение пространства, стремящегося вверх. У средокрестия он останавливается, запрокидывает голову и начинает медленно кружиться, закрыв глаза. Ему становится легко и спокойно.

– Вероника, – зовёт он шёпотом. – Веточка… Слышишь меня?

И почти наяву он видит, как вздрагивают длинные светлые ресницы, как беспокойно ворочается спящая Вероника – такая крохотная в их просторной кровати. Веки припухшие: юная жена отца Ланглу плачет ночами. Она спит, обняв себя за плечи, одетая в старую рубаху Ксавье.

Не открывая глаз, он склоняется над ней, почти касаясь капли серёжки в мочке бледного уха, и шепчет:

– Всё хорошо, родная. Не волнуйся за нас. Мы скоро вернёмся. Только верь, что всё будет хорошо…

Внутрь собора врывается порыв ветра. Мчится, петляя между нефами, подхватывает слова священника, кружит их, вознося вверх, выше арок, выше островерхих башен, выше чёрных шпилей, ещё выше… Стихает.

– Святой отец?

У входа переминается с ноги на ногу Фортен.

– Я здесь, Жак.

– Давайте возвращаться? Мы тут уже час.

Ксавье удивлённо вскидывает брови, кивает и покидает собор. Он идёт спокойно и твёрдо, дыша восхитительной атмосферой вечности и покоя. Золотистое сияние внутри храма меркнет, когда отец Ланглу переступает порог притвора.

Эхо шагов священника, звучащее сердцебиением громадного чёрного собора, стихает лишь спустя час после его ухода.

А маленький лагерь, разбитый на площади перед вокзалом, встречает Ксавье и Фортена рычащими друг на друга Гайтаном и Амелией. Жиль, Сорси и Акеми рядком сидят поодаль, рыдая от смеха. Отец Ланглу прислушивается.

– Ещё раз, мелкая. «Порву» должно звучать, как ПОР-Р-Р-Р-Р-РВУБЛЯ!!! Не пищи, а рычи, ясн?

Амелия с энтузиазмом кивает, Гайтан слегка хлопает её по плечу:

– Ну, давай теперь сама!

Девочка набирает полные лёгкие воздуха, зажмуривается и выдаёт на выдохе, нажимая себе на живот кулаками:

– КРЫСЫ ПЯЛЯТСЯ ИЗ УГЛА!!! СДОХНИ-СДОХНИ НАХ ОТ ПИНКА-А-А-А-А-А!!!

Публика стонет, согнувшись пополам, однако Гайтан серьёзен:

– Внушительно, но недостаточно. Надо так, чтобы я обосрался. А я пока не…

– Месье Йосеф, – укоризненно обращается к нему Ксавье. – Вы чему учите ребёнка?

– Плохому! – хором откликаются «зрители» и Амелия.

– Я против, – сухо отрезает священник. – И мама Амелии вам за это спасибо не скажет.

– Отец Ланглу, – невозмутимо басит Гайтан, – если учить только хорошему, маленький человек слишком поздно поймёт разницу между тем, что такое по-настоящему плохо и по-настоящему хорошо. Жиль вот согласен, кивает.

– Я при маме не буду, – хитро улыбается Амелия, снова набирает полную грудь воздуха и вопит: – НЯНЯ БЛИН НА ХРЕН УЙДИ Я СПАТЬ НЕ ПОЙДУ-У-У-У-УУ!!! ВА-А-А-А-А-А-А-А!!!

– А вот это было охрененно! – Гайтан аплодирует, восхищённо щёлкает языком. – Мадемуазель, вы станете звездой лютого гроулинга в Ядре!

– Мать вашу, я вся в соплях и слезах! – хихикая, сообщает Сорси. – Вы, двое! Вас надо на отдельную дрезину отсадить! Вчера полдня сочиняли свой гадский рэп, сегодня под ваш утробный рёв проснулась… Негодяи!

– Мадемуазель Морье, в трёх минутах отсюда есть маленькая речушка, – пакуя блокнот с рисунками в свою сумку, сообщает Фортен. – Вам бы ополоснуться. А мы пока разогреем завтрак.

– Очки дело говорят! – оживляется Сорси. – Косая, пошли отмываться.

Акеми молча выискивает в багаже мыло, мочалку и травяной шампунь, треплет по волосам Амелию и следует за Сорси. Та всю дорогу до реки не умолкает:

– Слышь, подруга! Всю ночь стонала да вскрикивала. Рене приходил поваляться, да? Город-то с его фамилией, прониклась? Чё молчишь? Всех перебудила, мальчонка над тобой обхлопотался. Стыдись, потаскушка. Не на нём скачешь, так во сне с кем-то…

– Заткнись, – не выдерживает Акеми.

– Сама захлопнись! Я со шлюхой и убийцей миндальничать не собираюсь! – огрызается Сорси через плечо. – Что, не нравится? А мне нравилось, когда ты с моим парнем кувыркалась? Ртом он тебя научил правильно пользоваться, знаю наверняка. А скольких вы с ним на пару перерезали, а? Своих же!

– Заткнись! – рычит Акеми, останавливаясь.

«Пусть уйдёт. Я не хочу слышать. Я не хочу иметь возможности дотянуться до тебя. Иди!» – мысленно умоляет Акеми.

– Чё встала? Так вспоминать удобнее?

Акеми снова идёт за ней, старясь слушать только собственные шаги. Подрагивает на шнурке между ключицами бубенчик Кейко – голубой фарфоровый шарик с полустёршимся от времени цветком.

Наконец-то дорога выводит к горбатому каменному мосту, под которым лениво течёт в бетонных берегах маленькая речка. Сорси без стеснений сбрасывает всю одежду и, довольно повизгивая, забегает в воду. Акеми медлит, погружённая в свои мысли. Снимает рубаху, задерживает взгляд на покрытой татуировками спине и ягодицах Сорси.

– Э, долго ты там лупиться на мою задницу будешь? Иди, отмывайся! – снова заводится рыжая. – Мочалку подай!

Акеми расшнуровывает ботинки, разматывает портянки. Снимает брюки вместе с трусиками, берёт мыло и мочалку, спускается к реке. Речка мелкая – на середине чуть выше пояса. Японка оттирает шею, острые локти, проходится мочалкой по груди и животу. Сильный тычок в спину заставляет Акеми качнуться, теряя равновесие.

– Дай сюда. – Сорси выхватывает у неё мыло и мочалку, цедит сквозь зубы: – Тебя там, где ты год прочалилась, не учили, что твоя очередь – последняя?

Японка закрывает глаза, медленно выдыхает. Внезапным движением она выворачивает Сорси руку за спину, выхватывает и кидает на берег принадлежности для мытья. Тянет за пясть, заставляя девушку нагнуться, перехватывает другой рукой цепочку у неё на шее, резко дёргает книзу. Сорси падает на колени, почти касаясь лицом воды, кричит, зовёт на помощь. Удерживая цепочку, Акеми отпускает девицу, присаживается перед ней на корточки, смотрит в лицо.

– Я могу тебе шею сломать, сука, – чеканя слова, произносит она. – Или сделать так.

Левой рукой Акеми медленно тянет цепочку вниз, правую кладёт на шею Сорси, давит. Рыжая беспорядочно бьётся, плачет. Ещё миг – и касается лицом воды. Японка не ослабляет хватку, медленно опуская голову Сорси всё глубже в воду. Девушка кашляет, захлёбываясь, пытается перехватить руки Акеми. Та смотрит на неё равнодушным, застывшим взглядом.

Кто-то врезается в Акеми с разбегу, заставляя разжать руки, отшвыривая в сторону. Она успевает сделать вдох, уходит под воду, отплывает на несколько метров, выныривает и оборачивается. Гайтан Йосеф выносит рыдающую Сорси на берег, укладывает животом на колено, бьёт ладонью между лопатками. Девушка жалобно вскрикивает, откашливает речную воду.

– Живая? – кричит он, переворачивая её на спину, встряхивая. – Ты живая?

И, видя, что рыжая вне опасности, прижимает её к себе, покачивает:

– Всё, я здесь. Давай одевайся. А я разберусь.

Акеми сама идёт к нему навстречу. Глаза решительные и злые, как у готовой броситься кошки, кулаки опущенных вдоль нагого тела рук сжаты, спина прямая.

– Ты, тварь… – начинает Гайтан и умолкает.

Японка подходит почти вплотную. Смотрит Йосефу в глаза – тощая, мелкая, макушка вровень с его подбородком – и цедит:

– Ни ты, ни она меня не тронете. Никогда. Ни словом поганым, ни руками грязными. Всё. Хватит.

Она застирывает портянки и бельё, подбирает свои вещи, не спеша одевается в чистое и уходит. Ни разу не обернувшись, оставив Сорси в слезах, а Гайтана – в серьёзных раздумьях.

В лагере Акеми развешивает на просушку свои тряпочки, целует в щёку Жиля и идёт помогать Ксавье готовить завтрак и отгонять от припасов Амелию.

– А где Сорси и Гайтан? – удивлённо спрашивает мальчишка.

– Строят отношения, – равнодушно отвечает Акеми и натянуто улыбается.

– Мне скучно!!!

Страдальческий вопль Амелии заставляет Ксавье Ланглу молча закатить глаза и поморщиться. Девочка сидит рядом с ним, надутая, руки картинно сложены на груди. Маленькая пятка ритмично долбит по баку с питьевой водой под сиденьем.

– Скуч-но! – канючит девочка. – Я хочу погулять! Я хочу есть! Купаться хочу! Мне надоело ехать!

– Амелия! – строго окликает её Жиль, налегая на рычаг привода. – Мы можем тебя высадить. Сразу станет весело. Сможешь пойти купаться, кушать и гулять на все четыре стороны.

– Хочу пирог с клубникой! Компот хочу! Яичницу! Котле-етку!!!

Живот Акеми отзывается тихим голодным «Ур-р-р-р-р…», рот наполняется слюной.

– Малышка, мы все хотим есть, – спокойно говорит она. – Но у нас с собой маловато еды. А ехать ещё очень далеко. Если мы всё съедим сейчас, мы даже вернуться не сможем, пойми.

– Я не хочу вашу еду! – упрямо дует губы Амелия. – Я хочу нянину!

– Так, останавливаем! – не выдерживает Жиль. – Ссаживаем веснуху, пусть идёт домой одна. Акеми, подай ей сумку. Давай, Амелия, собирай свои игрушки.

Девочка стихает, смотрит на него обиженно. Глаза наполняются слезами.

– Ты же пойдёшь со мной? – дрожащим голосом спрашивает она.

– Нет, – отвечает Жиль и отворачивается.

– Ты маме обещал меня защищать.

– А тебя не от кого защищать. Одна дойдёшь.

– Отец Ксавье-е-е-е! – ревёт девочка. – Скажите Жилю-у-у-у-у-у!..

Священник обнимает девочку одной рукой, гладит по заплетённым в косу рыжим кудрям. Амелия утыкается в его куртку, и окрестности оглашает грустный вой о том, как никто Амелию не любит:

– Все плохие! Скучные! В города играть не умеете! Картинки противный месье Фортен не рисует! В цифры никто не хочет играть! Еду не даёте бедной маленькой Амелии! Жиль плохо-о-ой! Бросает меня-а-а! Противные!!!

– А давай ты не будешь кричать, хорошо? – предлагает Ксавье. – Ты же дома так себя не ведёшь? Нет, не ведёшь.

– Дома можно дверью стукнуть громко, – хлюпает носом девочка. – Няня придёт, наругает – станет весело.

– Понятно. Если не перестанешь капризничать, кого-то стукнут по попе. Всем станет веселее, – зловеще обещает Жиль.

– Иди в жопу! – огрызается Амелия и прячет лицо в складках куртки Ксавье.

Акеми молча встаёт с места, хватает девочку за руку, подтягивает к себе. Решительно скидывает с худеньких плеч Амелии лямки, сдёргивает штаны и отвешивает звонкого шлепка по попе. И ещё раз – для симметрии.

– Отец Ксавье тебя никогда не ударит, потому что папы не бьют своих детей, – поясняет она сквозь обиженный рёв. – Жиль тоже, потому что… потому что он ведёт дрезину! А я люблю Жиля и никому не позволю его оскорблять. Поняла?

– Я тебя не люблю! – вопит Амелия, колотя по рукам Акеми кулаками. – Ты злюка! Уходи от нас, уходи! Ты только притворяешься моим другом! Ты гадкая, правильно Сорси сказала!

– Да, я очень гадкая, – недрогнувшим голосом подтверждает Акеми. – Потому могу себе позволить стукнуть тебя ещё пару раз, если не уймёшься. Одна ты себя плохо тут ведёшь, не заметила? Надо тебя связать и в рот портянку сунуть.

– Грязную, – хмуро добавляет Жиль.

– Всё маме расскажу!

Злющая растрёпанная Амелия забивается обратно под бок к Ксавье и сидит тихо до самого Жьена. Там во время обеденного привала она забирает из сумки свои игрушки и отходит в сторону от взрослых. Сидит, общаясь с ними, изредка бросая грустные взгляды в сторону Гайтана. Тот вполголоса беседует с Сорси. Точнее, пытается её разговорить. С самого Клермон-Феррана девушка непривычно молчалива, и это смущает Гайтана. Слишком непривычно, когда командир в юбке не орёт ни на кого, не сквернословит, не поддевает Акеми или Фортена. Слишком.

– Слышь, Сорси, ты это… не болеешь? – волнуется Гайтан.

Она отмалчивается, пересыпая с ладони на ладонь кусочки сушёных овощей. Парень сопит, переминаясь с ноги на ногу, делает шаг вперёд, становится у девушки за плечом.

– Тебе помочь?

– Нет.

Гайтан сникает, отступает в сторону. Смотрит на босые ноги, виднеющиеся из-под подола длинной юбки. Сорси на стоянках всегда разувается. Говорит, ей без ботинок легче.

– Сходи за водой, – тихо просит она.

Здоровяк подхватывает стоящее рядом ведро, топает к Фортену спросить про ближайший водоём. Проходя мимо Акеми, борется с желанием двинуть чёртовой косоглазой от души. Японка провожает его напряжённым взглядом, слегка кривит губы. Молчание Сорси и её порядком раздражает. «Строит из себя невинную жертву, – раздражённо думает Акеми. – Вон Гайтан как вокруг неё сразу запрыгал».

Обед проходит в тишине, даже Амелия помалкивает. Только ложки постукивают по мискам. Ксавье первым расправляется со своей порцией и нарушает тягостное молчание:

– Друзья, я прошу меня послушать. И подумать. Я не знаю в точности, что произошло между девушками, но вижу, что это затронуло не только их. Сегодня пятые сутки пути, впереди ещё как минимум две недели, которые мы проведём вместе. И нам надо быть единомышленниками, а не строить баррикады и конфликтовать. Дорога всех выматывает. Каждому из нас тяжело. Нельзя усугублять. Я не призываю обняться и помириться сию секунду. Я требую от вас уважать друг друга и не забывать о том, ради чего мы все покинули Азиль. Ради кого мы решились на путешествие.

Все дружно смотрят на Амелию. Девочка сидит, ссутулившись над тарелкой, тычет ложкой в морду тряпичной кошке. На коленях лежит зелёный зверь, связанный Сорси.

– Ешь, – ворчит Амелия, не обращая внимания на взрослых. – Вот выгонят нас с дрезины – не дойдёшь же до дома. И мне тебя придётся нести. И месье Вера тоже, у него ноги маленькие. И книжки. И планшет. И сахарки в мешочке. Я вас всех заберу.

Взрослые отводят глаза, Ксавье качает головой.

– Стыдно, – произносит он, ставя точку.

Поднимается и уходит мыть за собой миску.

Следующей встаёт и уходит Сорси. Подсаживается к девочке, покачивает из стороны в сторону рыжую косичку.

– Привет, ворчунья. Что-то ты даже не подходишь…

Амелия поднимает голову, горестное выражение исчезает с лица.

– Мне подумалось, что, когда вы смыли с себя эти штучки, вы перестали меня узнавать, – сообщает она.

«Эти штучки» – это дреды, с которыми Сорси попрощалась в Клермон-Ферране. Размочила в злосчастной безымянной речке, и Гайтан часа полтора терпеливо помогал расплетать и вычёсывать скрученные в валики волосы. Неудивительно, что по возвращении в лагерь все вытаращились на неё с удивлением. Все, кроме Акеми, которая в её сторону даже не взглянула.

– У тебя косичка такая же, как у меня, – улыбается Сорси. – Я тебя по ней узнала. А вот кто все остальные – я понятия не имею. И куда мы едем, не помню.

– Ага! – обрадованно восклицает Амелия. – Я угадала! Вы всё забыли, ух ты! Тогда я вам всё расскажу. Возьмёте меня к себе, когда поедем?

– Забились, – заговорщически подмигивает Сорси.

Позже, подсаживая Амелию на первую дрезину, Жиль просит:

– Пожалуйста, придерживайте её в пути. Особенно как только заметите, что с ней что-то не так. Сорси, приступы у неё внезапные, раз в два дня. Вчера не было вот…

– Не держи меня за дуру, – обиженно вскидывается девица. – Я не вчера родилась.

– О, это Жиль! – вспоминает об обещании малышка. – Он вообще хороший, но сегодня был злой, и я ему сказала, чтобы он шёл…

Мальчишка молча корчит страшную рожу и демонстрирует Амелии кулак у самого носа. Девочка ойкает и отскакивает поближе к Сорси.

– Так, Жиль, который вообще хороший, – грозно начинает Сорси, незаметно для Амелии подмигивая ему. – Будешь злой – поковыряюсь у тебя в носу вязальным крючком! Иди отсюда! А тебя, мелкая мамзель, ждёт урок вязания. Давай только попросим вот этого здоровенного месье…

– Это Гайтан, – подсказывает Амелия, и сын кузнеца Йосефа ухмыляется в сторону, поддерживая игру, придуманную Сорси.

– Ага, запоминаю. Значит, попросим Гайтана и вот этого симпатичного месье в очках…

– У вас правда провал в памяти, мадемуазель Морье? Я Жак Фортен, историк, библиотекарь…

– Охренеть, кругом одни выдающиеся личности! Месье Жак и месье Гайтан, мы эта… короче, хотелось бы, чтобы дрезина ехала поровнее. У нас с мамзель Амелией важное дело. – Она переводит дыхание и во всё горло командует: – Ну, трогаемся!

И вот уже позади остаётся маленький вокзал города Жьен, и снова по обе стороны железнодорожной насыпи ветер гонит волны по морю трав. Солнечные блики, отражённые стёклами круглых очков Фортена, скачут по пластиковому потолку кабины, забавляя Амелию. Сорси мурлычет песенки себе под нос, вывязывая крючком ярко-розовый цветок, Гайтан налегает на рычаги, украдкой разглядывая татуировку, виднеющуюся в декольте блузки девушки.

– Гайтан, а мы петь сегодня будем? – подлизывается Амелия.

– О нет! Только не это! – подпрыгивает на месте Жак Фортен. – Лучше высадите меня, я не желаю это слышать!

– Будьте мужиком, Жак! – едва сдерживая смех, говорит Йосеф. – Через три часа приедем в Шато-Ландон, потерпите.

– Это выше моих сил! – стонет несчастный библиотекарь.

Амелия прокашливается, они с Гайтаном заговорщически подмигивают друг другу, и окрестности оглашает дикий вопль, в который вплетается писклявый голосок девочки:

– АР-Р-Р-Р-Р-Р-Р-РР!!! Выйду ночью в сад при луне! Горы трупов, БЫСТРО КО МНЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕЕ!!! Няня в кухне, идите за ней! Она толще, она ВКУСНЕ-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-Е-ЕЙ!!! ЙА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!

Жуткие звуки достигают дрезины, идущей следом. Жиль страдальчески закатывает глаза, качает головой. Акеми прячет улыбку.

– Нет, ну я её, конечно, очень люблю, – рассуждает мальчишка. – Но с некоторых пор я счастлив, когда веснуха едет с ними. Учитель, тебе не кажется, что Веро нас растерзает по возвращении?

– Я думал об этом. Но как запретить это безобразие – не знаю, – признаётся Ксавье.

– Отец Ланглу, пусть они лучше поют, – качает головой Акеми. – Вы же видели, что она творит, когда ей скучно.

– Я сочувствую месье Фортену, – вздыхает Ксавье.

Они втроём смотрят друг на друга и неожиданно разражаются хохотом.

– Э-эй! – доносится издали голос Сорси. – Дрезину не переверните!

Через несколько километров Жиль замечает впереди нечто странное.

– Учитель, смотри. Вон там, справа… Видишь?

Ксавье долго щурится, вглядываясь туда, куда указывает Жиль. И наконец видит среди трав далеко-далеко что-то светлое, устремлённое ввысь, напоминающее…

– Это дерево? – В голосе Акеми звучит сомнение.

Вслед за одним силуэтом появляется второй, третий, десятый… Теперь уже и Ксавье Ланглу чётко видит, что это.

– Да, Акеми. Это лес. Громадный лес, деревья, погибшие двести лет назад.

Вскоре лес обступает железную дорогу с обеих сторон. Гигантские, выбеленные временем стволы тянут к небу толстые обломанные сучья. Ксавье они напоминают свечи в церкви, Сорси – бледные мёртвые человеческие тела. Некоторые деревья повалены, лежат в траве, протягивая к людям узловатые корни, похожие на скрюченные артритом пальцы.

– Это так… странно, – произносит Акеми, не в силах оторваться от вида мёртвого леса. – Как разрушенный город, только не человеческий. И от этого даже страшнее.

– Зато дерево отлично горит! – вспоминает Жиль. – Значит, можно не тратить наше топливо и… Интересно, а есть ли деревья там, где у нас будет ночёвка?

Он натыкается на взгляд Акеми и растерянно спрашивает:

– Ты чего?

– Мне кажется, они живые там, внутри. Как птицы в яйце, – отвечает японка. – В них что-то есть, что пугает…

– Акеми, а Жиль прав, – размашисто раскачивая рычаг, произносит Ксавье. – И не стоит их бояться. Ты немного растеряна, потому что никогда не видела мёртвых деревьев в таком количестве. Но внутри них ничего нет, кроме древесины.

Девушка ничего не отвечает. Двигается поближе к Жилю, незаметно запускает руку ему под рубашку сзади. Раскрытая ладонь Акеми лежит на его горячей спине, пальцы едва двигаются, поглаживая выступающие позвонки. Мальчишке приятно, он тихо-тихо мурлычет, поглядывая по сторонам. Акеми же косится на город белых деревьев и думает о своём, покусывая губу.

Ксавье Ланглу внимательно смотрит на девушку, пытаясь понять, что её беспокоит и откуда взялся страх, который она так старается скрыть от других. Смотрит – и не понимает.

Акеми и Жиль успевают сменить друг друга за приводом, когда наконец-то с передней дрезины доносится свист, возвещающий об остановке. Ксавье спускается на пути, идёт навстречу Фортену.

– Святой отец, мы на месте, но до городка ещё надо пройтись пешком, – сообщает библиотекарь. – К сожалению, железнодорожного вокзала в городишке нет. Но, думается мне, я нашёл хорошее место для ночлега.

– Вы незаменимы, месье Жак, – отзывается Ксавье. – Чувствуете себя первопроходчиком?

– О нет! Человеком, умирающим от усталости и оглохшим от детских воплей, – вот да! – с жаром восклицает Фортен.

– Потерпите ещё немного. Девочка устала, наверняка ляжет спать до ужина, как только мы придём на место. Далеко ли идти?

– Во-он туда, – кивает он вправо от путей, где из-за белых стволов деревьев торчат каменные остовы домов.

Навьючив на себя всё необходимое, шестеро взрослых и охрипшая зевающая Амелия идут по заросшим улицам Шато-Ландон. Маленькие домики, едва ли не наполовину скрытые высокой травой, остовы автомобилей на узких улочках и снова мёртвые деревья.

«Зелёный был городок, красивый», – с сожалением думает Ксавье, рассматривая окрестности.

Дорога становится шире, поднимается в гору, петляет. Амелия снова начинает ныть, что устала и хочет пить. Ксавье останавливается, чтобы отцепить от пояса флягу и напоить девочку, и слышит впереди радостный возглас Сорси:

– Пришли! Ни хрена ж себе! О-ля-ля!

Прямо перед ними на холме высится самый настоящий замок за высокой каменной стеной, с круглой башенкой, двускатной крышей и выступающими контрфорсами стен из серо-жёлтого камня.

– Аббатство Сен-Северен, – радостно сообщает Жак Фортен, снимает очки и вытирает вспотевший лоб. – Надеюсь, память меня не подвела и где-то во дворе есть колодец. И винный погреб в основном здании.

На воротах обнаруживается замок, похожий на тот, которым запираются в Соборе двери Сада. Впрочем, двести лет выведут из строя любую электронику, если за ней не присматривать, поэтому во двор аббатства путешественники заходят практически беспрепятственно. Рассматривают проржавевшие останки того, что раньше было тремя грузовиками и пятёркой кабриолетов тёмно-зелёного цвета. Жиль находит присыпанную пылью металлическую канистру.

– Странно, – рассматривая постройки, обступившие маленький дворик, произносит Фортен.

– Что именно? – интересуется Гайтан Йосеф, складывая вещи у ног.

– Я читал, что это место использовалось как дом престарелых. Но, по моим ощущениям, здесь размещалось что-то иное.

– Мы нашли воду, – бодро сообщает Сорси.

Они с Амелией стоят возле кольцевидного сооружения из светлого камня высотой по пояс девушке. Сорси сдвигает вбок подобие крышки с оконцем. Привстав на цыпочки, девочка заглядывает через край каменной кладки.

– Там темно, сыро и эхо! У-у-у-у! – сообщает она и с удовольствием прислушивается.

Ксавье, щурясь, рассматривает витки колючей проволоки по верху стены, ерошит пятернёй щедро тронутые сединой волосы.

– Машины я такие видел, месье Фортен, – задумчиво говорит он. – Расцветка знакомая. Это военные.

– Фу, – кривится Амелия. – Война – плохо.

– Эти люди пытались нас защитить, малышка. Но не смогли, – протирая очки тряпицей, произносит Фортен. – В любой войне две стороны. Одни нападают, другие защищаются. Франция не нападала.

– Месье Фортен, а когда в Азиле была война, кто на кого напал? – любопытствует девочка.

Сорси фыркает так громко, что на неё с неодобрением косятся. Девица демонстративно зажимает себе рот обеими ладонями и насмешливо смотрит на библиотекаря: что же он ответит?

– Война разная бывает. В Азиле была гражданская война. Это когда внутри… м-м-м-м… скажем, одного города одни люди хотят одного, другие – другого. И начинают делить свои интересы.

Амелия отходит от колодца, задумчиво колупает носком ботинка поросшую травой кочку. Фортен подхватывает несколько сумок с вещами и направляется уже к входу в главное здание аббатства, но девочка останавливает его:

– То есть, если я хочу играть, а мама гонит спать, это гражданская война? Да, месье Фортен?

– Нет, – отвечает он через плечо. – Когда люди с разными интересами могут договориться – это дипломатия. А когда начинают убивать друг друга – это гражданская война.

Не желая дальше развивать тему, он уходит.

– Убивать? – растерянно переспрашивает девочка. – Я не понимаю, за что?

– А это ты у Акеми спроси, – неожиданно зло отвечает Гайтан. – Она убивала, значит, знает за что.

Акеми, поднимающая с земли связанные вместе спальники, резко выпрямляется, бледнеет, беспомощно озирается в поисках Жиля и Ксавье, но они ушли внутрь здания. Сорси нехорошо улыбается в сторону и делает вид, что кроме ведра, прикованного цепью к крышке колодца, её ничто не интересует. Поняв, что поддержки ждать неоткуда, японка поворачивается к Амелии. Девочка стоит в нескольких шагах – потрясённая, готовая броситься наутёк.

– Иди сюда, – зовёт её Сорси. – Пойдём посмотрим, что внутри дома!

– Амелия, – тихо окликает Акеми, присаживаясь перед девочкой на корточки. – Я…

– Ты убивала людей?!

– Я защищала. Тебя, Жиля…

– Защитница выискалась! – рявкает Гайтан. – Кого ты защищала от моего младшего брата, расскажи? Ему было двенадцать лет!

– Это не я… – трясёт головой японка, встаёт, в ужасе отступает на шаг, другой. – Это не я сделала!

Сорси подхватывает под мышки готовую заплакать девочку, что-то ласково шепчет ей на ухо, уносит за обитую жестью дверь главного корпуса. Гайтан и Акеми остаются возле колодца вдвоём. Йосеф заходит девушке за спину, глядит с холодной ненавистью.

– Что, не любишь вспоминать? – хмуро спрашивает здоровяк. – А я хорошо помню рану на горле Дидье. И прекрасно представляю себе, что за оружие такую аккуратную рану оставляет. Маленький меч, верно, косая? Тот самый, что в суде показывали. Очень удобно работать им со спины, в одно движение.

Ноги перестают держать Акеми, и она оседает в пыль у колодца, глядя перед собой загнанным взглядом. Гайтан нависает над ней, заглядывает в лицо. Левая рука стискивает японке плечо, больно защемляя несколько прядей волос, ребро ладони правой Йосеф подносит к её горлу.

– Очень удобно, когда вы одного роста. Кладёшь лезвие вот так. А потом резко и с нажимом…

Рывок правой ладонью вбок. Акеми орёт так отчаянно, что Жиль вылетает во двор, бросив всё. Подбегает к скорчившейся на земле девушке, почти падает рядом, обхватывает обеими руками, прижимает к себе:

– Что?! Что с тобой?

– Дидье вспомнила, – глухо бросает Гайтан. – Сука.

Он сплёвывает в сторону и собирается уйти, но Жиль требует:

– Ну-ка стой!

Тон мальчишки настолько неожиданно приказной, что Йосеф останавливается, удивлённо оборачивается:

– Тебе ещё чего?

Жиль медлит с ответом, решая, оставить ли ему Акеми и двинуть Гайтану или не отходить от девушки. Выбирает второе.

– Я был там, – говорит он твёрдо. – Я там был. А ты – нет. Я видел, кто убил Дидье. Если ты был в суде, когда Акеми давала показания, то знаешь правду.

– А я ей не верю, – пожимает плечами парень.

– А это твои проблемы! – холодно цедит Жиль сквозь зубы. – Херовый же ты оружейник, если не можешь отличить рану, нанесённую опытным бойцом, от раны, которую могла бы оставить девушка, не умею…

– Заткнись, малец! – угрожающе хмурится Йосеф.

– Не затыкай, когда самому сказать нечего! – рявкает Жиль.

Ксавье Ланглу стоит у окна и молча наблюдает эту безобразную сцену. Ему хотелось бы вмешаться, но он точно знает, что от этого будет лишь хуже для Жиля и девушки. Поэтому он позволяет своему ученику разобраться самостоятельно, дожидается, когда Гайтан с охапкой вещей зайдёт в здание, и лишь после этого спешит во двор.

– Жиль! – окликает он ученика. – Мне всё ещё нужна твоя помощь. Надо осмотреть комнаты первого и второго этажа. Что у вас случилось?

– Ничего.

Мальчишка помогает девушке подняться, поправляет пряди, которые выбились из её причёски.

– Идём со мной? Подыщем нам тихий уголок, – с улыбкой предлагает он.

Акеми кивает, берёт его за руку, переплетаясь пальцами. У Ксавье легчает на сердце: да, на этот раз обошлось.

Изнутри главное здание аббатства сохранилось превосходно. Фортен сказал, что его на совесть отреставрировали перед войной, и если фундамент не подточит растительность, оно простоит ещё лет пятьсот точно.

– Учитель, аббатство – это как жильё при соборе? – любопытствует Жиль, поднимаясь по крепкой каменной лестнице на второй этаж. Акеми неотступно, словно тень, следует за ним.

– Почти, – кивает идущий впереди Ксавье и пускается в объяснения: – Само по себе аббатство – это жилой комплекс, при котором находятся часовня или храм, больница, поле для выращивания лекарственных трав, огород, помещение для содержания животных, постройки для хранения запасов и приготовления пищи, дом, в котором гостили странствующие монахи. Как видишь, в Сен-Северене мало что уцелело, кроме главного здания.

– Этот этаж похож на жилое крыло нашего Собора. Тот же длинный коридор и много дверей. Там кельи были, да?

– Скорее всего. Давай взглянем, что тут теперь.

Часть дверей заперта на ключ, часть с треском поддаётся под натиском сильного плеча Ксавье. В нескольких комнатах обстановка напоминает полицейское управление Азиля: стеллажи, заваленные бумагами, которые рассыпаются в невесомую пыль при попытке взять их в руки, столы, щедро усыпанные кусками извёстки с потолка, полуистлевшие, потерявшие цвет шторы на окнах.

Пока отец Ланглу осматривается в комнатах, которые не были закрыты, Жиль что-то подбирает в коридоре на полу, подмигивает Акеми и присаживается на корточки перед одной из запертых дверей. В руках у мальчишки два куска проволоки – тонкой, в ярко-жёлтой обмотке. Жиль вставляет в замок одну проволоку, рядом аккуратно пропихивает вторую. Тихонько насвистывая, мальчишка слегка пошевеливает проводки, оглаживая замок кончиками пальцев. Проходит минута, и что-то внутри двери щёлкает. Жиль вытаскивает проволоку, прячет её в карман и без труда открывает дверь.

Эта комната когда-то была жилой. В углу кровать с остатками матраса на панцирной сетке, на стенах в рамках висят то ли рисунки, то ли фотографии, сюжет которых уже неразличим – так они выцвели. Диван напротив пыльного стеклянного столика выглядит целым, но что-то подсказывает Жилю, что на него лучше не садиться. На столе стоят три пузатых бокала и плотно закрытая вычурной прозрачной пробкой гранёная бутылка с остатками золотисто-рыжей жидкости. Акеми подходит к окну, стирает со стекла пыль.

– Здесь красиво… – замечает она тихо.

Жиль выглядывает сквозь очищенный «глазок»: окно выходит на маленький пруд у подножья аббатства. Ветер колышет густую траву, мелькают в зелёных волнах яркие искры цветов.

– Давай здесь расположимся? – предлагает Жиль.

Девушка кивает, присаживается на край койки. Жиль скатывает в рулон матрас, закидывает его на плечо.

– Разложи наши спальники и приляг, не ходи сейчас туда, где все. Я помогу нашим разобрать вещи и зайду за тобой к ужину.

Из коридора мальчишку зовёт отец Ксавье. Жиль склоняется над сидящей Акеми, долго целует её в губы. Девушка не отпускает его, держит за руку.

– Поспи, сэмпай. Пусть всё плохое уйдёт. Я скоро за тобой вернусь, – обещает подросток.

– Возвращайся скорее. Мне без тебя дышать трудно, – просит Акеми, прижимаясь лбом к его щеке.

Жиль заправляет ей за ухо прядь тёмных волос и уходит. Отец Ксавье дожидается его в конце коридора.

– Как она? – спрашивает священник, кивнув в сторону комнаты, где осталась Акеми.

– Не очень, – коротко отвечает Жиль. – И я не знаю, что делать. И ты, похоже, тоже.

Повисает пауза – неловкая, возникающая, когда не получается ни закончить одну тему, ни плавно перейти на другую. Ксавье потирает заросший щетиной подбородок, качает головой:

– Так, Амелию сюда не пускать. В конце коридора зал, где слишком много костей. Давай в подвал спустимся. Фортен говорил что-то про здешние погреба. Надеюсь, там не заперто.

– Я открою, – усмехается Жиль.

Открывать не приходится. На первом этаже они встречают довольных Фортена и Йосефа, несущих на брезентовой куртке Гайтана позвякивающий ящик.

– Что я говорил? – жизнерадостно восклицает библиотекарь. – Мы нашли погреб, святой отец!

– В бочках была вонючая дрянь, а вот бутылки месье Фортен велел нести так осторожно, будто там сокровища, – басит здоровяк.

– Святой отец, туда бы света хоть немного… Сдаётся мне, в подвале не только коньяка залежи.

Наскоро организуют свет: Ксавье приносит из горы вещей во дворе мачете, отдирает от ящика рассохшиеся доски, рубит их вдоль, поджигает – факел готов.

– Возьми с собой полведра воды на всякий случай, – просит он Жиля и спускается в подвал.

Вскоре у лестницы, ведущей из подвала на первый этаж, высится гора настоящих богатств: четыре ящика коньяка, герметично упакованные мешки с армейскими пайками и канистры питьевой воды. Амелия радостно скачет возле растущей кучи добра, распевая что-то дикарское про «наконец-то поедим!».

– Интересно, а многое ли тут съедобно? – осторожно спрашивает Фортен.

– Сейчас проверим, – невозмутимо отвечает Ксавье. – Жиль, месье Жак, распакуйте вот этот мешок. Мадемуазель Морье, месье Йосеф, отойдём на пару слов.

– А я? – выглядывает из-за спины Сорси Амелия.

– А вам, мадемуазель Каро, задание: охранять наши вещи.

Они втроём отходят к воротам – туда, откуда их не видно и не слышно. Сорси крутит косой, напевает что-то и нет-нет, а толканёт игриво Гайтана бедром. Здоровяк тихо ухмыляется и посматривает вопросительно на отца Ланглу.

Ксавье останавливается, поворачивается к парочке. Вдох. Выдох. Лицо серьёзное, взгляд тяжёлый, как предгрозовое небо.

– Я хочу спросить: что вы оба себе позволяете? – спрашивает он сурово.

– А чё? – вскидывается Сорси. – Мы ж не трахаемся при всех, я с голой жопой не хожу. Всё прилично!

Ксавье медлит. Ох, скользкая девка, непростая… но надо что-то делать прямо сейчас, пока не стало слишком поздно.

– Сорси. Гайтан. Вы не имеете права так обращаться с Акеми. А уж тем более втягивать в это Амелию. Это понятно?

– Нет, не понятно, – с нажимом отвечает Гайтан. – Ей с нами не место. И я лично забочусь о том, чтобы она не высовывалась.

– Со всем уважением к вам, отец Ланглу… Нашли, кого с ребёночком отправить! – фыркает Сорси. – Чё её не вздёрнули, как банду Клермона?

– Молчать. Оба.

Холодная ярость рвётся наружу, перехватывает дыхание, заставляет подрагивать пальцы. «Нельзя жалеть Акеми, – думает Ксавье. – Затравят, задолбят тайком. Почему я не увидел этого раньше? Знал же, что от Йосефа можно ожидать такой реакции. Акеми была в доме Сириля, когда убили Дидье. И с Сорси они были подругами, ну кто бы мог подумать, что теперь всё так…»

– Ксавье, – развязно, сунув руки в карманы, начинает Йосеф, – а не пойти бы вам…

Жёсткий удар с левой руки в челюсть отбрасывает Гайтана к стене. Сорси ахает, делает шаг назад, но священник мгновенно перехватывает её за руку, швыряет Йосефу под ноги.

– Так понятнее? – уточняет отец Ланглу. – По-людски, вижу, с вами нельзя. Значит, будем разговаривать на языке силы. Ты вполне сможешь вести дрезину и со сломанной челюстью. А ты, Морье, пару дней сможешь проехать стоя. Бить женщину я не стану, а вот высечь ремнём – это будет заслуженно. Если только мне покажется, что вы опять настраиваете девочку против Акеми или задеваете японку, я вас не пощажу. А теперь оба вернулись к группе. Один рубит вон то дерево для костра, вторая готовит еду. Пшли вон.

Два часа спустя все сидят вокруг потрескивающего весёлым пламенем костра и объедаются тушёнкой из армейских припасов и поднадоевшими макаронами. Амелия притулилась к Жилю и строит башню из кубиков сахара, то и дело откусывая маленькие кусочки. Чуть поодаль Акеми наблюдает за подвешенным над огнём чайником, который в одной из комнат нашёл мальчишка.

– Божественно вкусно! – восклицает Фортен, облизывая пальцы. – Мадемуазель Морье, вы волшебница!

– Это не я волшебница, а жрать всем хотелось, – хмыкает Сорси. – Кстати! А что в бутылках-то?

– О! – поднимает палец вверх Гайтан. – Забыли главное!

Он исчезает в здании и почти сразу же возвращается с двумя бутылками в руках. На его лице с набрякшим лиловым кровоподтёком под правой скулой блуждает счастливая улыбка. Парень усаживается рядом с Сорси, ловко поддевает лезвием мачете пробку на одной, потом на второй бутылке.

– Где кружки? Или вы из горсти пить собрались? – ворчит он.

Плещется, разливаясь по алюминиевым кружкам, тёмно-золотистая жидкость с крепким и одновременно приятно-терпким запахом. Ксавье косится на Жиля, раздумывая, можно ли мальчишке коньяк. Решает, что не просто можно, а нужно.

– А мне-е-е-е? – обиженно скулит Амелия.

– А тебе чай. С сахаром, как ты хотела, – отвечает девочке Ксавье.

Жиль с двумя кружками перемещается к Акеми, протягивает ей ароматный напиток.

– Я не буду, спасибо.

– Акеми, ты устала, это поможет тебе расслабиться.

Девушка медлит, словно хочет что-то сказать, но колеблется. И всё же отвечает отказом.

– Кто-то должен присматривать за малышкой. Нет, Жиль. Я не буду это пить.

Когда небо над Сен-Севереном окончательно темнеет, половина компании плохо держится на ногах и хохочет по любому поводу. Жиль спит глубоким сном, положив голову Акеми на колени. Японка тихо потягивает из кружки недопитый Амелией сладкий чай. Ксавье, Фортен и девочка слушают, посмеиваясь, очередную историю, которую рассказывает Гайтан. Сорси обнимает Йосефа за плечи, пьяненько улыбаясь и мурлыча себе под нос песни.

– Ну, это… Короч, был такой цыган по имени Валько, – повествует Гайтан, прихлёбывая из горлышка бутылки. – Крал коней, само собой. И когда угнал очередного, дали ему по башке. Крепко дали, вырубился Валько. А когда очухался, кругом ващебляпи… УЖОС! Людей нет, воруй – не хочу! И кровища. И кишки!

– Фу! – верещит Амелия, заливаясь смехом.

– Сама ты фу! Вощм, идёт Валько по городу, ничё не понимает. И вдруг ему навстречу хрень пошатущая! То-ощая, кроме «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы», ничё не грит.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – ликующе вопит Амелия, дёргая шнурок на куртке отца Ксавье.

– Вот те и «ы-ы-ы-ы»! – продолжает Йосеф, выпучив глаза. – Прёт хрень пошатущая на Валька и типа как что-то клянчит. Руки вперёд тянет, ртом шамкает. Глядь Валько – а рожа у хрени в кровище! Уёо-о-о-о-о! Смекнул Валько, что хрень кишок его хочет, и бегом оттуда! Бежит, орёт дуром, а кругом эти вона… И кровища, кровища!

Амелия слушает, открыв рот и изумлённо вытаращив глаза. Гайтан отхлёбывает ещё коньяку, продолжает жутким басом:

– Хрени всё больше, Валько один и прям видит, как его ща делить будут. «Всего жрите, только голову не троньте!!!» – орёт он. «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!» – отвечают эти. И тут из-за угла выходит дед.

– Какой дед? – испуганно лепечет Амелия.

– Ну, Нику, Вальков дед. На отца Ксавье похож, только с бородой. И в руках у него вот такенный дрын! Из чего – уже не помню, но на нём бабские побрякухи намотаны. Все в кровище!

Сорси совершенно неприлично хрюкает от смеха, утыкается лицом Гайтану в загривок.

– Сопли вытри! – дёргает плечом здоровяк. – Эта… «Сопли вытри!» – грозно рявкает дед. И ка-а-ак попёр хреначить дрыном направо и налево! И прорубился через толпу хрени к Вальку. Взял его за ухо и эта… «Кто тя воровать учил, позорище?! Коня нормально угнать не может! Не видать те золотых зубов! Сперва хрень всякая, теперь ещё ты тут!»

– Лютый дед, – полусонно комментирует Фортен.

– И дал дед Вальку пи… урок. И показал, как дрын держать надо. И как хреней фигарить, шоб зубы сыпались.

– Фигарить! – воинственно вопит Амелия.

В три глотка Гайтан осушает бутылку и валится, придавив собой хихикающую Сорси.

– А дальше? – ноет Амелия.

– И дальше пошли они… – заплетающимся языком пытается продолжить Гайтан. – И пошли… да пошли бы…

Конец истории тонет в невнятном бормотании и раскатистом храпе. Ксавье усмехается в сторону.

– Ну что, мадемуазель Акеми и месье Жак, нам теперь бы их в дом оттащить. Справимся?

– Я буду помогать! – клятвенно заверяет Амелия. – Я открою дверь и пойду спать сама. А утром сделаю себе дрын и начну фигарить!

Просыпаться под жуткий потусторонний вой и повизгивание – то ещё испытание с похмелья. Жиль со стоном поднимает голову от подвёрнутого подушкой угла спальника, разлепляет тяжёлые веки. Застёжка на спальнике никак не хочет подцепляться непослушными пальцами, это внезапно злит. Мальчишка с рычанием выползает из-под одеяла, наступает на куски извёстки на полу, неловко садится обратно на кровать. Пока тянется за штанами, каждая мышца ноет, в голове будто молотом кто-то долбит.

«Если вечером так хорошо было, с чего мне так погано с утра?» – борясь с тошнотой, думает Жиль.

Жалобно кряхтя и стеная, мальчишка натягивает штаны и, неуклюже обходя мусор, босиком спускается во двор. Там Гайтан и Амелия соревнуются, кто громче рявкнет в колодец. В сторонке Ксавье рубит остатки сваленного вчера для костра дерева, а Жак Фортен складывает порубленное в аккуратную стопку. Увидев Жиля, Гайтан Йосеф фыркает и неприлично гогочет:

– О-о-о! Хорош, свинёнок! Следующий раз только водичка, мальчик!

Жиль набирает воздуха, чтобы ответить, но косится на Амелию и молчит. Бросает на Гайтана злой взгляд и бредёт в обход корпуса.

– Ты куда? – окликает его Ксавье.

– Умоюсь.

У водоёма позади здания Жиль натыкается на Сорси. Девушка нагишом плавает в пруду, уложив волосы в высокую причёску и подколов её проволочками.

– Заорать, что ли, – задумчиво произносит Сорси, отплывая подальше.

– Да нужна ты мне, – отзывается Жиль, набирая полные горсти воды и щедро плеская себе в лицо. – Будто я девок голых не видел.

– Одну-то видел. Ту, за которой таскаешься, – смеётся девушка. – Там смотреть не на что. Тоща, как тормоз на дрезине.

Жиль закатывает штаны до колен, спускается по ступенькам в пруд, плещет себе на спину, грудь, моет шею. Достаёт из кармана несколько кристалликов, которые Ксавье использует для обеззараживания воды, растворяет их в горсти, полощет рот, тщательно тряпицей чистит зубы. В сторону Сорси даже не смотрит. Девушка обиженно дует губы, выбирается в стороне на берег, быстро натягивает длинную юбку. Проходит мимо мальчишки, прикрыв ладонями грудь и покачивая облепленными мокрой тканью соблазнительными ягодицами.

– Гайтан, ты моё бельё не видел? – доносится до Жиля звонкий голос Сорси.

«А где Акеми?» – с тревогой думает мальчишка и торопится обратно во двор. Отец Ланглу протягивает ему кусок светлой ткани, заменяющий полотенце.

– Чё, полегчало? – ехидно усмехается Йосеф.

– Более чем, – кивает Жиль. – Хочешь убедиться?

И прежде чем Ксавье успевает что-то сказать, мальчишка ловкой подсечкой роняет здоровяка в пыль.

– Уй! – удивлённо выдыхает парень. – Это чё было-то? Ну-ка, иди сюда! Я тя без ушей ща оставлю!

Амелия хлопает в ладоши и прячется за отца Ланглу. Гайтан поднимается и тут же бросается на мальчишку. Жиль пожимает плечами, в последний момент чуть разворачивается корпусом и делает шаг в сторону. Гайтан замахивается на него, стараясь ухватить за шею, Жиль быстро приседает на корточки, выбрасывает вперёд ладонь, слегка толкает парня в колено.

– Всё, ты упал, – выдыхает он. – Хватит?

– Да я т-те!..

Здоровяк сцепляет пальцы рук, резко опускает мальчишке на голову. Жиль приседает, уходя из-под удара, перекатывается по земле, вскакивает, краем глаза успевает увидеть, как напряжённо следит за ним отец Ксавье. И тут Гайтан обхватывает его за плечи, прижав руки к туловищу, поднимает, оторвав от земли.

– Поймал! – довольно восклицает Гайтан.

Жиль резко выгибается, отталкивается пятками от коленей Йосефа, подбрасывая себя вверх, вырывая из цепкого кольца рук. Гайтан хватает его за пояс, опрокидывается вместе с мальчишкой в пыль. Жиль вцепляется парню в большие пальцы рук, выкручивает, заставляя взвыть от боли. Ещё секунда – и Гайтан отпускает мальчишку. Сам поднимается, тяжело дыша. Жиль уже стоит перед ним, сжав по-уличному кулаки.

– Всё, достаточно, – останавливает их голос Ксавье.

– Жиль такой сильный? – спрашивает Амелия, выглядывая из-за спины священника.

– Сильный у нас Гайтан, – усмехается мальчишка. – Я просто уворачиваюсь хорошо. Вот так вот.

Соперники жмут друг другу руки, Йосеф хлопает мальчишку по плечу.

– Всё равно я т-те уши пообрываю, – обещает он, щуря серые глаза.

– Лучше б пить научил, – смеётся Жиль и вдруг вспоминает: – А где Акеми?

– Ой, я знаю, куда она ушла! – радостно скачет Амелия.

– Ну, идём. Покажешь.

Девочка шустро скачет вперёд, за ворота аббатства, пиная перед собой камушки. Сворачивает вниз по поросшей травой дороге – в сторону, противоположную той, откуда они вчера пришли. Оборачивается и сообщает Жилю:

– Мы помирились с Акеми. Я хочу, чтобы не было войны, а была эта… дипломатия, вот! Я сказала ей, что больше не хочу, чтобы она ушла.

– А она что?

– Она сказала, что погуляет и вернётся, – пожимает плечами девочка.

Босиком идти неудобно. Под обманчиво мягкой травой попадаются острые мелкие камни, но Жиль терпеливо шагает за Амелией.

– А меня Гайтан фигарить научит! – важно сообщает малышка, дожидаясь Жиля на повороте.

– Круто. Будешь дева-воительница, – вздыхает Жиль.

– Да? А Сорси сказала, бой-баба. А что такое бой-баба, Жиль?

– Это плохо воспитанная воительница.

Амелия замолкает, обдумывая услышанное. С одной стороны, воительница – это здорово. С другой стороны, плохо воспитанная. И вот как понять, хорошо это или плохо?

– А ты меня любишь? – жалобно спрашивает девочка после долгих измышлений.

Жиль срывает две пушистые «метёлочки», пристраивает Амелии в причёску.

– Во, у тебя ещё уши выросли, – улыбается он.

– Любишь или нет? – не отступает малышка.

– Люблю.

– И Акеми тоже любишь?

– Очень.

– А кого больше?

– Хватит приставать с дурацкими вопросами.

Амелия обиженно фыркает и убегает вперёд. «Метёлочки» смешно покачиваются над её головой. Жиль прибавляет шаг, не желая отставать.

Дорога делает ещё один поворот, идёт под уклон. Жиль бегом догоняет Амелию, хватает её под мышки, подбрасывает, кружит. Девочка довольно верещит, сперва цепляется за мальчишкины запястья, потом расслабляется, раскидывает руки в стороны:

– Лети-и-им! Акеми, я лету-у-ун!

Акеми сидит в нескольких шагах спиной к ним и смотрит перед собой. Жиль ставит малышку на ноги, подходит к девушке. Метрах в двухстах перед ними среди островов высокой травы стоит большая крылатая машина. Плавные очертания остроносой кабины со стеклянным колпаком сверху, светло-серый удлинённый корпус, покоящийся на трёх парах колёс. И крылья – огромные, треугольные, больше десяти метров, отблескивающие серебром даже сквозь лохмотья ржавчины и наносы пыли. Позади первой машины виднеется вторая, третья… а если встать на цыпочки, их видно несколько десятков.

– Акеми, это что? – спрашивает Жиль шёпотом.

– Птицы. Рукотворные птицы, – не отрывая взгляда от металлических крыланов, отвечает девушка.

– Мы их увидели из башни, – тараторит Амелия. – Все спали, я писать захотела, разбудила Акеми. Мы пошли искать туалет, а пришли в башню. Во-он там, гляди! Наверху было грязно, мусорно и окошко. Акеми меня подняла, и я первая их увидела! Потом мы помирились, и я пошла будить Сорси, а она не открывала дверь. Тогда я спросила, кто не спит, все заругались и сразу проснулись.

– Это как надо было спросить-то… – задумчиво тянет Жиль.

– Я спела, – уточняет Амелия. – Акеми, а почему ты сидишь?

– Я смотрю, – просто отвечает девушка, не сводя глаз с крылатых машин.

Солнце и ветер играют в её волосах. Тёмные тонкие пряди выбились из причёски и на свету отблёскивают золотом. В серых глазах такой покой и безмятежность, что хочется застыть рядом, не тревожить ни вздохом, ни движением. Акеми сидит, сложив ладони на коленях, словно перед столиком за чашкой чая. А вот и чашка – та самая, жёлтая, покоится перед ней в траве. И столько в этой картине домашнего, родного, что губы Жиля сами растягиваются в улыбке.

«Почему нельзя навсегда запомнить то, что видишь? – думает он. – Воспоминания со временем выцветают, меркнут… а она невероятно красива. Так красива, что вслух сказать страшно».

– А пошли посмотрим поближе? – Амелия уже вьётся между Жилем и Акеми, пританцовывая от нетерпения. – Ну давайте пойдём!

Девушка качает головой:

– Не пойду. Их никто не беспокоил два столетия… Они спят. И так красивы во сне.

– А я бы взглянул. Вряд ли мы их потревожим. Мы недолго, хорошо?

Жиль поднимает Амелию на руки, усаживает поудобнее и бредёт туда, где видят во сне небо мощные механические птицы. Колышет пушистыми «метёлками» трава, чередуясь островками нанесённой ветром почвы с участками бетона. Осторожно, глядя под ноги, мальчишка проходит сквозь остов огромного ангара, от которого остались лишь напоминающие позвоночник и рёбра металлические конструкции. Амелия вертит головой, рассматривая громоздящиеся повсюду обломки ящиков, металлических деталей, непонятных предметов, поросших травой.

– Это домик механических птиц, да?

Жиль кивает, обходя стороной присыпанные землёй осколки стекла. Ему хотелось бы полазить здесь одному, поискать что-нибудь интересное и полезное, но на это времени нет.

Ещё десяток метров – и подросток уже стоит под брюхом крылатой машины. Высоко, не допрыгнуть, чтобы коснуться рукой. Жиль заворожённо любуется стальной громадиной, отходит в сторону, пытаясь рассмотреть облупившуюся надпись на боку крылана.

– Гляди, какие большие колёса! А почему они из земли растут? – восторженно тычет пальчиком в сторону Амелия.

– Они не растут. Они стоят на бетоне. Просто ветром принесло землю, выросла трава… – пускается в разъяснения Жиль, но племянница перебивает его:

– А что это под крыльями висит? Подожди… Я знаю, как это называется! Это самолёт! На нём летал месье из сказки про Маленького Принца!

Жиль силится вспомнить, слышал ли он что-то про самолёты, спускает девочку с рук. Амелия продолжает вещать:

– Месье был военным лётчиком, вот! И он не умел рисовать барашка, поэтому нарисовал ящик.

«Самолёт. Военный лётчик… Вот оно. Это военные самолёты. На них оружие. Это то, что сбрасывали на города, чтобы они горели…»

– Пойдём, – сурово прерывает Жиль рассказ девочки и тянет её за собой.

– Почему? – куксится она. – Ты же хотел идти смотреть! Жиль! Давай потрогаем самолёт, ну дава-ай!

Мальчишка останавливается, присаживается перед Амелией на корточки и очень строго говорит:

– Это – не игрушки. На самолётах перевозили оружие, которое уничтожало людей и выжигало целые города. Хочешь потрогать, да?

Малышка испуганно качает головой.

– Оно бахнет, да?

– Может, и не бахнет. Но лучше не трогать. Ты только Акеми не говори. Не будем её пугать, пусть любуется со стороны.

Акеми уже ждёт их. Щурится, глядя из-под ладони против солнечного света. Обнимает Жиля, когда тот подходит.

– Почему босиком? – строго спрашивает она.

– Чтобы ты спросила, – улыбается мальчишка. – Я просто вышел ополоснуться, не увидел тебя и пошёл искать. Как есть. Вот так вот.

– А ещё они с Гайтаном подрались! – встревает Амелия, хватая Жиля за левую руку, Акеми за правую.

Всю дорогу до аббатства мальчишка объясняет, что это была не драка, а просто так мужчины развлекаются. Акеми и Амелия скептически угукают, Жиль теряется, пытается закрыть тему, но коварные девчата не унимаются:

– Фу, нехорошо драться! Такой маленький, а большого обижаешь, сты-ы-ыдно!

– Да что я-то? Он словами начал…

У ворот их встречает разгневанная Сорси:

– Гуляют они! А мы тут вещи пакуем, завтрак делаем! А они гуляют! Марш доедать то, что осталось!

Амелия гордо задирает нос, упирает кулачки в бока – как делает обычно сама Сорси – и заявляет:

– Зато мы подглядывали за самолётами, вот! Там их так много, что можно целый день смотреть!

После завтрака, пока все собираются, Амелия таскается за Фортеном и требует историй про самолёты.

– А как они летали? На волшебстве? Что – как электромобили, на технологии? А что такое «горючее»? – сыплет вопросами девочка. – А быстро летали? И их было много-много? Разных?! О-ой… И не все для войны, да?

Жиль и Акеми невольно прислушиваются к разъяснениям библиотекаря, складывают вещи посреди двора и присаживаются рядом. Новая информация кажется им невероятной. Чтобы какая-то горючая вода поднимала в воздух громадины весом в половину многоэтажки и те летели так быстро, что от Азиля до Кале донесли бы их за полчаса…

– Кажется, месье Фортен перегрелся, – обеспокоенно толкает локтем в бок девушку Жиль. – Ты вообще веришь, что такое возможно? Ну… было возможно.

– Верю, – отвечает Акеми, глядя на облако, уплывающее за башню аббатства. – Знаешь… Когда я пришла туда, где стоят самолёты, я вдруг подумала о том, что мы совсем ничего не знаем о прежнем мире. А он был огромным. Азиль теперь кажется таким крохотным… как то пятнышко, которое обозначает его на картах. Месье Фортен разрешил мне посмотреть его книгу, где схемы дорог. Жиль… там столько всего по всем четырём сторонам нашего пути, что не хватит и жизни, чтобы увидеть! Эти старинные дома, города, которые мы проезжаем, реки, холмы, горы, мёртвый лес, самолёты… Это всё – маленькая часть громадного целого!

Жиль пытается себе представить нечто большее, чем они уже проехали и увидели, и ему вдруг становится жутко. Он трясёт головой, морщится:

– Нет, лучше не думать об этом. От таких мыслей хочется лечь на землю и глаза зажмурить.

– Почему? – удивляется Акеми.

– Потому что над нами ещё небо. Оно больше громадного мира.

Девушка обнимает его, прижимается к нагретому солнцем плечу щекой.

– А это здорово. Я тебе ещё скажу, пока нас не разогнали. Когда мы покинули Азиль, я… я не знала, зачем мне всё это. Как будто меня выставили из дома. А потом я стала смотреть вокруг. И поняла, что я, ненужная, презираемая, стала богаче всех, кто остался в Азиле. У них нет этого громадного мира. Они не видели ничего из того, что видела я, о чём теперь знаю не по легендам. И для меня изгнание стало свободой.

Она умолкает, касается губами щеки Жиля.

– Свобода и ты – это счастье. И больше ничего не нужно. Всё так просто.

– Акеми! Жиль! – зовёт их отец Ксавье. – Поторопитесь! К обеду мы должны быть в Париже!

Они тут же подхватывают рюкзаки, канистры с питьевой водой и котомки и почти бегом спешат к воротам. Амелия напоследок подбегает к колодцу во дворе, приподнимает край крышки и вопит в тёмный провал:

– Мы едем в столи-ицу! Йа-а-а-а-а-а!!!

Колёса дрезин постукивают по рельсам в унисон друг другу. Вот уже почти полчаса, как они продвигаются по Парижу, переключая стрелки, поглядывая по сторонам. Дрезины едут медленно, всех разморила летняя жара.

Амелия лежит на сиденье в одних трусах и рубашонке, сонно провожает взглядом проплывающие мимо серые бетонные заграждения. Через час после отъезда из Шато-Ландон ей стало плохо. Пришлось останавливаться, спускать малышку с насыпи на руках. Как назло, у подножия железнодорожных путей оказался один сплошной слой гравия, а дальше земля, сухая и твёрдая. Жилю и Ксавье пришлось потрудиться, разгребая голыми руками каменистый слой, докапываясь до земли. Пока малышка слепила-таки своего очередного зверя, они втроём измазались в грязи и взмокли. Пока отмыли руки спящей девочке, пока Гайтан обработал её царапины коньяком, потеряли целый час.

– Акеми, а когда Париж? – спрашивает Амелия.

– Ты проснулась? Да уже Париж…

– А где красота?

Она зевает, становится на четвереньки, сползает с сиденья. Высовывается наружу, крепко держась за поручень дрезины.

– Это не столица, ты ошиблась, – качает головой девочка. – Париж красивый. Я видела в книжках. Там всё яркое, огоньки, карусель такая большая с лошадками… И башня железная, у мамы такая маленькая, из проволочек серебряных, на шее висит… А ещё есть Лувр, там раньше висели картины, которые в музее Азиля. Он такой стеклянный, светится изнутри ночью.

Она растерянно смотрит на серые бетонные ограждения, потом на Акеми.

– Может, это не тот Париж? – с надеждой спрашивает девочка.

Японка неопределённо пожимает плечами, зовёт Амелию к себе:

– Иди ко мне на коленки. Сейчас в тоннель въедем, там темно. Лучше тебе быть тут.

Всякий раз, когда дрезины преодолевали тоннель, Акеми становилось не по себе. В темноте не видно, ни что под колёсами, ни что над головой. Девушка отлично помнит маленький оползень где-то между Нимом и Клермон-Ферраном, который частично присыпал один из рельсов. На разбор ушло полтора часа. А если такое где-то в тоннеле? А если там поезд стоит? Да, отец Ланглу сказал, что не должно быть ничего на путях, всё успели отогнать куда-то, но вдруг… Нет, пусть лучше Амелия сидит у неё на коленях.

– Сейчас будет немного страшно! – таинственно обещает Жиль, и дрезина въезжает во тьму.

– Акеми, – шепчет Амелия, – это же хорошо, что мы едем сзади, да?

– Почему?

– А когда месье Фортена схватит хрень пошатущая, он заорёт, и мы успеем убежать!

– Ты так не любишь месье Фортена? – укоризненно спрашивает Акеми.

– Нет, он просто сидит впереди.

– А может, лучше Гайтана слопают? – ехидно предлагает Жиль.

– Нет, – отрезает малышка. – Гайтан сильный. Он их отфигарит. Отец Ксавье, а когда мне дрын сделают?

Ксавье усмехается, скрытый темнотой, и отвечает:

– При первом же удобном случае.

Когда две трети тоннеля остаётся позади, Гайтан резко свистит. Жиль тут же хватается за рычаг тормоза, Акеми обнимает Амелию, прижимает её к себе. Ксавье выжидает несколько секунд и кричит:

– Что там?

– Сидите тут, – распоряжается Жиль и спрыгивает с дрезины.

Он осторожно ступает по шпалам, завидуя про себя кошкам, которые отлично видят в потёмках. Метров через семьдесят становится светлее, и Жиль уже может различить силуэты людей, стоящих у выхода из тоннеля.

– Гайтан! – окликает он.

– А, пришёл, – басит здоровяк. – Ну иди, полюбуйся.

Выезд из тоннеля завален. Перегорожен наискосок металлической ржавой балкой, которая, судя по всему, упала сверху и притащила за собой гору бетонного крошева, гнутой арматуры и битого стекла.

– Приехали, – вздыхает Сорси. – Ну, здравствуй, Париж…

Очки Жака Фортена отблёскивают, ловя солнечные лучи, проникающие в тоннель.

– Если сдвинуть балку, остальное несложно убрать, – произносит он.

Сорси то ли усмехается, то ли всхлипывает.

– У кого-то есть щётка? – спрашивает она.

– Сходи, позови отца Ксавье, – вздыхает Жиль. – Акеми скажи, пусть поспят пока с веснухой.

Он перелезает через балку, осматривает завал снаружи. Хватается двумя руками за ржавую арматурину, волочёт её в сторону. Гайтан пожимает плечами, принимается откидывать с дороги куски бетона. Жак Фортен пятится обратно к дрезине. «Как обычно, – раздражённо думает Жиль. – Месье библиотекарь выше всего этого». Но он ошибается: Фортен возвращается обратно уже без очков и берётся за расчистку завала. Через пару минут подходят и отец Ксавье с Сорси.

– Мадемуазель, давайте-ка в компанию к Амелии, – велит Ксавье, бегло оценив масштаб работы.

Сорси привычным жестом упирает кулаки в бока, подаётся вперёд:

– Отец Ксавье! Я вас очень уважаю, верите? Но вот сейчас идите в… Уйдите с дороги!

Она подтыкает длинный подол юбки за пояс, открыв ноги выше колен, и принимается разгребать мусор. Ксавье провожает её внимательным одобряющим взглядом, кивает своим мыслям.

– Осторожно, там стекло, – беспокоится за девицу Гайтан, пялясь на мелькающие из-под юбки незагорелые ляжки и переплетение татуировок, притягивающих взгляд к самым соблазнительным местам.

В ответ Сорси демонстрирует ему средний палец, не отвлекаясь от дела.

За полчаса они почти разбирают завал. Возились бы дольше, не посоветуй Фортен построиться цепочкой и передавать куски бетона друг другу. Жиль то и дело оглядывается в сторону тоннеля: ему всё кажется, что Акеми его зовёт.

Наконец остаются обломки бетона между шпалами и преграждающая путь балка. Взмокшие усталые путешественники садятся передохнуть на рельсы, Сорси приносит воды – попить и умыться. Когда она льёт воду в подставленные горсти Гайтана, тот, урча, хватает её за бёдра, тянет к себе край юбки и с удовольствием вытирает ею вспотевшее лицо.

– Пусти, придурок! Огрею!

– Да слышал уже, – смеётся Гайтан. – Сперва палец засунуть обещала, потом промеж ног коленом двинуть, ещё горло перегрызть, а теперь просто «огрею». Да ты, никак, сдаёшься, мамзель?

Сорси молча смотрит на него, удивлённо приподняв пропирсованную бровь. Окружающие тактично прячут улыбки, отвернувшись в сторону.

– Руки подставь, философ.

Она наливает ему в горсти воды, невозмутимо завинчивает пробку на канистре и уносит её на дрезину. «Ну, она ему нравится, – размышляет Жиль. – Раз он то и дело пытается её потрогать – нравится точно. А он ей как? Они одинаково плохо относятся к Акеми, но это не говорит о том, что здоровяк нравится рыжей…»

– Передохнули? – спрашивает Ксавье. – Тогда давайте решать, что делать с балкой.

Гайтан встаёт, склоняет голову сперва к одному плечу, потом к другому, разминает кисти рук. Подходит к балке, постукивает по ней кулаком, смотрит вверх.

– Чё решать? Двигать надо.

Ксавье тоже долго изучает балку, отзывает Гайтана в сторону:

– Втроём мы её дёрнем. На нашей дрезине есть несколько тросов, если взяться всем вместе – сдвинем. Но не обвалится ли что-то за ней? Риск завалить выезд наглухо высок.

Гайтан хмурит густые чёрные брови, скребёт пятернёй коротко остриженный затылок. Лицо его внезапно озаряет улыбка, и он машет рукой Жилю:

– Пацан! Двигай сюда!

Когда мальчишка подходит, Йосеф тычет пальцем в сторону насыпи над тоннелем и командует:

– Залезь, глянь, может там чё ещё рухнуть или нет.

Жиля второй раз просить не надо. Лёгкий тоненький подросток проворно взбирается по выщербленной каменной стене, цепляясь за выступы и торчащие металлические скобы. Ксавье напряжённо следит за его передвижением, за тем, как мальчик выбирает, за что ухватиться, куда ставит ноги. «Он столько раз влезал в окно по стене башни Собора, – думает священник. – Прекрати волноваться. Он сможет и теперь. Не выдавай своего волнения, Жиль должен быть спокоен и уверен в себе».

Выдохнуть получается, только когда мальчишка подтягивается на руках, ухватившись за край изломанного балкой ограждения над тоннелем, перекидывает ногу, садясь на край ограды, и машет рукой.

– Молодец, сынок, – шепчет Ксавье и кричит ему: – Ну, что там?

Жиль исчезает за краем, через мгновенье появляется и сообщает:

– Тут дорога была, с мостом. Балка рухнула вон оттуда, разнесла ограждение и стеклянную стену. Если её убрать, ничего не посыплется. Гайтан, глянь, что нашёл! Тут метров десять его.

Он демонстрирует им кусок толстого металлического троса.

– О! Это точно не порвётся, если дёрнем! – обрадованно кивает Гайтан.

– Тряпками бы его обмотать, – предлагает Ксавье. – Жиль, спускайся!

– Не! – машет рукой мальчишка. – Я трос вокруг балки обмотаю, вы дёрнете.

– Спускайся, я сказал! – повышает голос Ксавье. – Балка завалиться может вместе с тобой!

Жак Фортен приглядывается к балке, задумывается, уходит в тоннель и возвращается со своей брезентовой курткой и мотком верёвки.

– Жиль! Поймаешь? – спрашивает он и, дождавшись кивка, забрасывает куртку с верёвкой к мальчишке. – Оберни балку курткой ближе к концу, обмотай верёвкой, потом крепи трос поверх. Это же рычаг, более уязвим свободный конец.

– Месье Фортен, вы не понимаете, какой риск… – начинает Ксавье, но Гайтан хлопает его по плечу, отвлекая.

– Отец Ксавье, всё будет нормуль. Балка за двести лет не завалилась – и сейчас не завалится, – уверенно рассуждает Йосеф. – Пацан закрепит трос, спустится – и мы её дёрнем. Так надёжнее, чем тянуть её за середину и ниже. Пральн я понял, Очки?

Фортен не удостаивает его ответом. Задрав голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, он следит за тем, как Жиль пробует балку на устойчивость: сперва осторожно толкает ногой, потом набрасывает сверху куртку так, чтобы конец балки частично оказался под ней. Держась обеими руками за край, прикрытый тканью, Жиль перебирается на балку, прижимаясь к ней животом и стискивая металлические заусенчатые края коленями. Закрепившись, он снимает с шеи верёвку, обматывает куртку, ровно укладывая виток за витком сверху вниз. Последними пятью витками он крепит петлю металлического троса.

– Учитель, вы зря волнуетесь, тут всё устойчиво. Отойдите в сторону! – распоряжается мальчишка. – Эта железная верёвка зашибить может!

Трос летит вниз, ударяется о землю с глухим стуком. Жиль удовлетворённо кивает.

– Учитель, Гайтан! Тяните! Я успею спрыгнуть!

– Нет! – рявкает Ксавье. – Пока не будешь на земле – никаких «тяните».

Жиль сползает вниз, глядит сурово. Прячет в карманы руки, подходит к Ксавье.

– Учитель, вы её не сдвинете, если я не подтолкну ближе к верху. Она слишком крепко сидит, – спокойно объясняет он.

– Слышать ничего не желаю, – отрезает священник. – И не желаю тобой рисковать. Отходи, мы её дёрнем.

Жиль пожимает плечами, уходит в тоннель, садится на рельс, разглядывает разодранные штаны. «Я точно знаю, что эта штука не сдвинется», – говорит его выражение лица.

Гайтан и Ксавье вдвоём берутся за трос, отходят максимально далеко, разматывая его на всю длину, резко дёргают. Балка остаётся неподвижной.

– Ну бля… – басит здоровяк расстроенно. – Ну-ка, ещё раз, налегли!

Новый рывок – резкий, сильный, всем весом. И снова нет результата.

– Отец Ланглу, давайте! Мужики мы с вами или это…

Ещё одна попытка. За ней другая. И Ксавье, и Гайтан красные, мокрые, после рывков ноют мышцы и суставы рук.

– Не отступаем! – рычит Йосеф, налегая на трос плечом.

Сорси и Фортен подбегают, хватаются за трос, тянут под счёт. Балка вздрагивает, но это всё, чего они вместе добиваются. Жиль смотрит на очередную попытку, на то, как тяжело дышит отец Ксавье, как металлические волокна оставляют кровавую полосу на плече Гайтана. Встаёт с места, с разбега взлетает на балку, перехватываясь изодранными ладонями.

– Жиль, назад!!! – срывая голос, орёт Ксавье Ланглу.

Мальчишка не слушает, упорно карабкается вверх, раскачивая по пути балку. У самого верха Жиль перехватывается одной рукой за ограждение над тоннелем, оборачивается и кричит:

– На счёт «три» – все вместе! Раз… два… ТРИ!

Упираясь спиной в каменную стену, мальчишка толкает балку всем своим весом. Мужчины и Сорси внизу изо всех сил с рывка тянут трос. Балка вздрагивает, кренится вбок и рушится, уходя влево от рельсов.

– ДА-А-А-А!!! – восторженно орёт Сорси, прыгая на месте.

– Жиль? – взволнованно зовёт Ксавье.

Мальчишка висит на вытянутых руках, неловко вывернув кисти, морщится от боли.

– Живой, – отвечает он.

Жиль перехватывается, с трудом подтягивается и переваливается за край на бетон дороги. Долго лежит на спине, стараясь выровнять дыхание. Смотрит на ободранные руки, понимает, что обратно он по стене не спустится.

– Учитель! – зовёт он.

– Да, Жиль?

– Акеми скажи, что я в порядке. Спущусь чуть в стороне, ладно?

Несколько минут мальчишка отлёживается, потом неуклюже встаёт. Стаскивает футболку, отрывает снизу ленту ткани, рвёт её пополам, перевязывает кровоточащие ладони и медленно, прихрамывая, спускается на железнодорожные пути в стороне от тоннеля, по склону. Обе дрезины уже стоят за пределами каменного коридора, Фортен отвязывает от балки куртку, Сорси промакивает тряпицей рану на плече Гайтана. Судя по его воплям, тряпица смочена в коньяке. Басовитый вой будит Амелию, она сползает с сиденья и насторожённо спрашивает:

– Что – хрень пошатущая пришла?

– Пришла! – отвечает Сорси и кивает в сторону Жиля: – Вон, к нам идёт!

Мальчишку встречают аплодисментами, Гайтан свистит. Акеми тут же бросается осматривать-ощупывать, беспокойно заглядывает в глаза:

– Ты цел? Где больно? На кого ж ты похож… весь в крови, Жиль…

– Ревела? – усмехается мальчишка.

– Бака! – краснеет Акеми.

– Сама такая!

Ксавье подходит, треплет Жиля по светлым вихрам:

– Спасибо, сынок. Но больше так не рискуй.

– Я уже взрослый, Учитель. И не могу не помогать там, где необходимо. Потому не буду ничего обещать. Простите.

Жиль позволяет Акеми увести себя на дрезину, разматывает тряпьё на руках и терпеливо ожидает, пока девушка промоет все его царапины и ссадины.

– И всё-таки ты бака, – вздыхает японка. – Отец Ланглу сказал, что ты мог погибнуть.

– Не погиб бы. Я точно знаю.

– Откуда?

– Ты меня держишь, Акеми. Пока ты со мной, ничего плохого не случится.

Лионский вокзал встречает их обгорелыми развалинами каменных стен и голыми рёбрами балок, видными издалека. Подъехать к платформе не получается: пути забиты вагонами, и кажется, их здесь тысячи. Приходится спешиваться и, взяв по минимуму вещей, пробираться к вокзалу.

– А вдруг мы забудем, где наши дрезины? – беспокоится Амелия, то и дело оглядываясь назад. – Тут всё такое одинаковое…

– Не волнуйтесь, маленькая мадемуазель, – пыхтит, переступая через рельсы, Фортен. – Я на карте сделал отметку, где мы встали. Проблема в другом.

– В чём? – насторожённо спрашивает Ксавье.

– Как выбраться отсюда. Мне потребуется время, чтобы разобраться в схеме путей. Сами видите, что тут творится. И если на нужном направлении будет всё забито вагонами…

– …то мы весело пойдём дальше пешком! – перебивает его Сорси. – Охереть как мило!

– Мадемуазель Морье! – вскипает Фортен. – Будет надо – и пешком пойдём! Придержите язык, если не можете подать хорошую идею! И при ребёнке вас просили не сквернословить!

Рыжая гордо фыркает, поправляет сумку, висящую через плечо, и отходит поближе к Гайтану. Тот с усмешкой подмигивает девушке: не зли очкарика. А потом, поравнявшись с Сорси, шепчет:

– Книги у него тяжёлые. Не успеешь отскочить – хана.

Ксавье и Амелия первыми добираются до края платформы. Священник поднимает девочку, ставит на растресканный бетон, влезает туда же следом. Пока Ксавье помогает забраться на платформу остальным, Амелия разглядывает то, что осталось от вокзала. Арки ржавых балок над головой, свисающие с поперечных конструкций листы стали. Под ногами лужи, оставленные недавним дождём. Колонны, подпирающие высокий потолок на платформах между путями, черны от копоти снизу, а ближе к верху имеют буро-зеленоватую окраску. Девочка трогает одну из колонн пальцем, брезгливо вытирает руку об комбинезон и проходит дальше – туда, где располагался когда-то зал ожидания. Она с опаской косится на трещины в плитке пола и обгорелые остатки скамеек и кресел, заглядывает в каменную кадку метровой высоты.

– В такой штуке в папином доме растёт пальма, – комментирует Амелия себе под нос. – А тут растёт грязь. Фу!

Она глядит на покорёженные давнишним пожаром ажурные дверцы, ведущие с платформ в основное здание, на пустые витрины, заваленные непонятным мусором, и отворачивается. Плечи девочки печально поникают, глаза наполняются слезами. Она вытаскивает из кармана тряпичную кошку, целует её в морду, шепчет: «Не смотри» – и засовывает обратно вниз головой. Ещё раз оглядывается по сторонам и бежит назад, вытирая глаза кулачком.

– Отец Ксавье! Нам надо обратно! – отчаянно кричит Амелия. – Месье Фортен ошибся, мы приехали не туда!!! Это не Париж!

Она с разбегу утыкается священнику в живот и глухо рыдает. Ксавье поднимает её на руки, растерянно перебирает рыжие волосы девочки, заплетённые Сорси в две косички, раздумывая, что сказать.

– Что её так напугало? – интересуется Фортен.

– Тут война была, – всхлипывает Амелия. – А в Париже – нет! Не было! Он красивый! Я видела в книге! Книги не обманывают!

Библиотекарь открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут между ним и Амелией встаёт Сорси.

– Всё правильно, – твёрдо говорит она, глядя прямо в глаза Фортену. – Это не Париж. В Париже всё хорошо и красиво. Верно, крошка? Но так как в Париж дорога… м-м-м… испорчена, мы поехали через другой город. Признайтесь же, месье Фортен!

Что-то в лице Сорси, в её взгляде заставляет Жака Фортена ответить:

– Да. Это не Париж, это… это Орлеан. Пришлось ехать в обход, да.

Он поправляет очки, отряхивает полу куртки и идёт дальше, что-то бормоча себе под нос.

– Не Париж? – тихонько переспрашивает Жиля Акеми.

– Нет. Просто похож, – твёрдо отвечает Жиль.

– Э, Сорси, ты зачем… – начинает Гайтан, но затыкается, увидев у своего носа аж два кулака – рыжей и мальчишки.

Стоянку выбирают долго. Слишком грязно и мокро в полуразрушенном здании после дождя, а там, где сухо, – темно.

– Может, на улице шмотки бросим? – басит нагруженный поклажей здоровяк. – Сколько уже таскаться туда-сюда можно?

Ему сдержанно объясняют, что нужно любое место, где сухо и светло, а не то, где или светло, или сухо. Гайтан тяжело вздыхает, делает страдальческое лицо и покорно плетётся за остальными.

– Нашла, – внезапно говорит Акеми.

Они останавливаются в помещении с торца вокзала аккурат за башней из когда-то белого камня. Маленький зал с подветренной стороны пуст, сух и почти не тронут огнём. Сложив вещи в углу, мужчины отправляются на поиски чего-нибудь, пригодного для устройства лежанок. Сорси и Акеми оставляют с девочкой.

– Ничё так комнатка, – прищёлкивает языком Сорси, рассматривая облицованные светлым ракушечником стены и облупившийся потолок. – Ещё бы полы тут помыть – и уютно будет, как в нашем старом добром крематории. Да, Акеми?

– Неудачное сравнение, – сдержанно отвечает японка, роясь в сумке в поиске сменной одежды.

– Ну да. Мертвяков не хватает, – покусывая губу, кивает рыжая. – Хотя у меня ощущение, что они тут повсюду.

– Где? – насторожённо озирается Амелия.

– Прячутся. Ночью повылезут!

– Хватит пугать ребёнка, – строго распоряжается японка.

– Я не боюсь! Я наконец-то хочу фигарить! – воинственно размахивая руками, вопит девочка. – Вернётся Гайтан – потребую дрын!

Сорси смеётся, распускает косу, ловит Амелию и тискает её.

– Ты смелая! Самая смелая девочка в мире. А вот Акеми трусит…

– Ей можно, – возражает малышка. – Она притворяется, потому что ей нравится, что Жиль её защищает. Да, Акеми?

Японка кивает и делает вид, что увлечена разбором вещей. Сорси усаживает Амелию на гору спальников, бережно расчёсывает ей волосы. Акеми поглядывает на них и думает, что ничего о Сорси не знает. «Она так с ней ладит, словно у самой дома выводок детворы. Видимо, младшие сёстры», – думает Акеми.

– Ты свяжешь мне самолёт из ниток? – спрашивает Амелия, болтая ногами.

– Если ты расскажешь, какой он, – свяжу, не вопрос.

– Он серый. С крыльями. Лапок нет, есть колёса. Как две передние ножки и одна задняя, – разъясняет девочка. – Глаз нет, есть прозрачная крышка, под которую влезает пилот. Пилот – это летающий человек.

– Фигассе монстр… – изумлённо тянет Сорси, заплетая волосы малышки в затейливые косы.

– Я нарисую. И ни фига не монстр! Акеми, найди, пожалуйста, мой планшет. Я его Жилю в сумку спрятала.

Планшетом Амелия дорожит не меньше, чем тряпичной кошкой. Волшебная же вещь: подложка из угольной пыли, поверх – мутноватая плёнка, проведёшь стилом – появляется чёрная линия. Надоел рисунок – потянул на себя тонкую планку, она прошлась по плоской пластиковой коробке между плёнкой и угольным слоем и всё стёрла. Можно заново рисовать, писать буквы, играть в несложные игры.

Пока Амелия, высунув от усердия кончик языка, рисует что-то, в чём с трудом угадывается самолёт, возвращаются мужчины. Они заносят в комнату два шкафа из лёгкого сплава, кладут плашмя у стены.

– А вот и уютные кроватки! – радостно восклицает Сорси. – Ещё есть находки?

– Есть, – отвечает Гайтан. – Вот отдышится месье Фортен – и ещё парочку притащим.

– Потом перекусим, немного отдохнём – и мыться, – озвучивает дальнейшие планы Ксавье. – Если верить карте, недалеко отсюда Сена.

– Река? – оживляется Амелия. – И я тогда хочу мыться!

– А ещё мы туалет нашли, – смеётся Жиль. – Это правда смешно, но он каким-то чудом работает!

– Покажешь? – скромно спрашивает Акеми, краснея.

Обустроив спальные места, разложив вещи и пообедав консервированным мясом и галетами, путешественники отправляются отмываться к Сене. Амелия идёт, держа за руки Сорси и Акеми, разглядывает развалины домов.

– Почему тут всё так плохо? Почему всё такое горелое? – спрашивает девочка.

– Пожары быстро уничтожили большие города, когда не стало людей, – отзывается Жак Фортен. – Никто не следил за энергетическими сетями, происходили самовозгорания, а тушить было уже некому. Видимо, вокзал наш так и выгорел.

Амелия оборачивается, глядит на украшенную затейливой лепниной башню вокзала. Огонь её почти не тронул, лишь купол, венчающий её, обгорел и провалился. Стрелки часов навсегда замерли на без двадцати четыре. «Когда людей нет, время в часах тоже умирает», – грустно думает девочка. Потом на глаза ей попадается уцелевшая табличка с названием улицы.

– Это улица Ван Гог! – озвучивает Амелия. – А что такое «Ван Гог»?

– Это художник, малышка, – отвечает Ксавье. – Рисовал престранные картины, но людям нравилось.

– И это всё его улица? Вся-вся его? Он один тут жил?

Акеми смотрит на изумлённое личико девочки, и ей делается ужасно смешно. Она-то уже привыкла к тому, что в Прежнем мире у улиц были названия. Города не делились на круги, сектора, линии. Были районы, пригороды, улицы и площади – и все носили имена. Как люди. Месье Фортен на привалах рассказывает очень интересные вещи. Акеми слушает, впитывая в себя новую информацию. «Это история, – думает она. – Это то, чем мы когда-то были. Об этом надо знать».

У моста Шарля де Голля компания расходится по набережной. Девушки с Амелией плещутся по одну сторону моста, мужчины отмываются поодаль. Акеми отплывает от берега, переворачивается на спину и позволяет течению нести себя вдоль берега, а солнцу – нежно касаться прикрытых век. Ей хорошо, спокойно и хочется, чтобы так длилось вечно…

После купания Сорси и Фортен возвращаются на вокзал, остальные идут в место, на карте Фортена названное «супермаркет». Как объяснил спутникам Ксавье, в Прежнем мире не было недостатка ни в продуктах, ни в предметах быта и одежде. Всё это было доступно любому человеку в обмен на деньги в определённых местах.

– Супермаркет – это как раз одно из таких мест, – рассказывает священник. – Возможно, там могли уцелеть нужные нам вещи.

– То есть… у людей было всего много? – спрашивает Амелия.

– Да, всё, что хотелось бы.

– И лошадки? И дрын? И много разных платьев?

– И много чего ещё, – соглашается Ксавье.

Жиль фыркает, отворачивается. Ему как-то не верится, чтобы в мире существовало такое невероятное изобилие. Легенды это всё. Как и истории Гайтана про хрень пошатущую и удалой народ цыган. И почему умный Ксавье в это верит?..

– Учитель, если у всех всё было, зачем тогда войну развязали? – не выдерживает мальчишка.

– Месье Фортен сказал, что люди Бога делили, – бойко отвечает Амелия.

– Нет, детка, Бог ни при чём, – с сожалением отвечает Ксавье. – Иногда именем Бога прикрывали очень гадкие дела. Чтобы те, кто эти дела вершил, верили, что действуют во благо. Воюют за святое, например.

– Но Богу же не нужна война! – восклицает девочка. – Я же видела! Он же остановил войну в Азиле!

– Мамзель, Богу не нужна, а людям с какого-то хрена нужна, – пожимает плечами Гайтан. – Видимо, одни решили что-то хапнуть у других, а всем соврали, что так Бог хочет.

– Как глупо, – тихо говорит Акеми, ставя точку в разговоре.

Супермаркет оказывается двухэтажной постройкой из стальных балок и стекла. Уцелели только балки, а стеклянные осколки ковром покрывают площадку перед зданием. Гайтан сажает Амелию себе на плечи и, осторожно шагая по похрустывающим стёклам, заходит внутрь супермаркета. Остальные следуют за ним.

Внутри – перевёрнутые, покорёженные стеллажи, битые бутылки, горы мусора на полу. Акеми и Жиль медленно идут, глядя под ноги, рассматривая странные, незнакомые вещи.

– А я нашёл транспорт! – гордо объявляет Гайтан, толкая по проходу металлическую тележку, в которой восседает довольнейшая Амелия.

– О, прекрасная вещь! – одобряет Ксавье. – Ещё есть?

– Дополна!

Они выкатывают ещё пару тележек и продвигаются дальше вдоль рядов стеллажей. Ксавье внимательно смотрит на консервные банки, берёт то одну, то другую, стирает с них пыль и читает этикетки. К нему подходит Акеми с двумя жестянками в руках:

– Отец Ксавье… тут написано «чай» и «кофе».

– Бери. Если банка не повреждена – он мог уцелеть и дождаться нас.

– А там правда кофе? Как у элитариев?

Глаза у японки изумлённые и дикие, такой скажи сейчас: «Брось!» – завизжит, швырнёт банки и отпрыгнет подальше.

– Видимо, да. Ты возьми, а там посмотрим. Жиль, что ты нашёл?

– Мёд! – радостно отвечает мальчишка. – Я возьму побольше, ага? Акеми, тебе понравится!

Девушка останавливается возле стеллажа со стеклянной посудой. Берёт с полки бокал, осторожно стирает с него пыль, смотрит на свет. Даже грязный и мутный, тонкостенный сосуд с гранёной ножкой зачаровывает Акеми. Она осторожно ставит его обратно и долго любуется, пока её не окликает Жиль.

Откуда-то из глубины супермаркета слышится весёлое гиканье, хохот и свист. Это Гайтан катает Амелию по проходу, то и дело врезаясь в корзины и полки. Ксавье сперва косится на них с осторожностью, потом решает махнуть рукой. «Пусть веселятся, – думает он. – Путь нелёгкий, надо отдыхать. Тем более что эти двое отлично ладят друг с другом. Оба дети…»

Время идёт, тележки наполняются консервами, сахаром и мёдом в стеклянных банках, пачками соли в вакуумных упаковках, чаем и кофе. Жиль притаскивает откуда-то метровую узкую доску с колёсами, приделанными с одной стороны. В конце зала, к всеобщей радости, обнаруживается секция одежды. Большинство вещей рвётся при одной попытке взять в руки, но синтетические ткани время пощадило. Лавсановые куртки, нейлоновые комбинезоны, платья из акрила целы, только покрыты пылью.

– Выстираем! – решительно кивает Акеми и принимается подбирать всем штаны на смену изодранным.

– Гляньте! Во мы чего нашли! – верещит Амелия, размахивая битой. – Вот же дрын! И Гайтан себе такой взял! А для Сорси мы нитки нашли, мно-о-ого!

У малышки на голове красуется порядком облупившаяся каска, в которой Ксавье смутно узнаёт что-то из атрибутики спортсменов. Восседающий в тележке ребёнок с битой и в престранном головном уборе просто неотразим.

– Иди штаны мерять, воительница! – зовёт её Акеми. – И платьице тоже!

Примеряя вещи, малышка вертится перед помутневшим зеркалом и тарахтит без умолку:

– Мы видели игрушки. Так много, что во всём Азиле нет! Только я не смогла выбрать. И всё там оставила. А Гайтан чайник нашёл! С картинкой сбоку, там эти… с ушками… зайцы! А ещё много всего испортилось и развалилось, и кто-то поломал вещи… А потом вы позвали, и нам пришлось вернуться. Жиль, а ещё там велосипеды, как у тебя, только ржавые все. Ой, ты там тоже был, да? Я угадала по доске с колёсиками! А ещё Гайтан мне флягу с полки достал, вот!

С трудом удаётся увести восторженную Амелию из супермаркета, пообещав ещё заехать на обратном пути. До вокзала девочка висит на тележке с вещами, которую толкает Гайтан, и распевает во всё горло:

– О-ля-ля! Везём мы горы барахля! И там осталось – о-ля-ля! – ещё жуть сколько барахля!

По возвращении их встречает сияющий Фортен:

– Я нашёл! Я нашёл путь, по которому мы проедем!

Он осекается. Смотрит на довольную компанию внимательно, поправляет очки и спрашивает:

– Погодите… А Сорси разве не с вами?

– Нет, – отвечает Гайтан. – С вами же пошла. Сказала, начнёт костёр для ужина разводить.

– Я не видел, – сокрушённо разводит руками Фортен. – Я отходил на пути.

– Она скоро вернётся, – успокаивает всех Ксавье. – Давайте не волноваться. Разбираем вещи, ждём. Далеко она не пойдёт. Где-то просто прогуливается.

Проходит час, другой, но девушка не возвращается. Амелия то и дело выбегает на улицу позвать её. Гайтан и Фортен отправляются к реке и возвращаются ни с чем. Жиль и Акеми в пятый раз обходят здание вокзала, а Ксавье даже поднимается в башню.

Темнеет. Сорси Морье по-прежнему нигде нет. И когда Амелия ударятся в громкий отчаянный рёв, всем становится по-настоящему страшно.

– Акеми, ты куда?

– С Гайтаном, – коротко отвечает девушка отцу Ксавье.

Сухая ветка разгорается неохотно, будто дерево, простоявшее два столетия, сопротивляется не только времени, но и огню. Акеми нервничает, дожидаясь, пока древесина как следует возьмётся.

– Послушай. Оставайся здесь, с Гайтаном я пойду.

В тёмно-серых глазах девушки пляшет отражённое пламя, и кажется, будто взгляд мечется или Акеми вот-вот заплачет.

– Нет, отец Ксавье. Вы группе нужнее. А я лучше, чем вы, вижу в темноте. Позвольте мне побыть полезной. Пожалуйста, не говорите ничего Жилю, если он проснётся раньше, чем я вернусь.

Она забирает горящую ветку и решительно уходит прочь, оставив Ксавье у костра.

Темнота обнимает Акеми за плечи, тянется к огню в её руке и брезгливо отступает. Под ногами разбитый асфальт с буйно растущей сквозь трещины травой, ямы, кочки, битое стекло и куски металла. Акеми проходит метров пятьдесят, останавливается, оглядывается по сторонам.

– Гайтан?.. – зовёт она и прислушивается.

Тишина. Только потрескивают под ногами осколки. Акеми поднимает горящую ветку повыше, вглядывается во тьму.

– Гайтан!

Позади Акеми слышится шорох. Девушка резко оборачивается и тут же получает по бедру камнем. Небольшим, но всё равно больно.

– Гайтан, это я! – вскрикивает девушка. – Ты что?

– Вали на хер! – огрызается здоровяк, едва различимый во тьме. – Пошла прочь!

Второй камень пролетает мимо. Акеми делает шаг вперёд.

– И не надейся! Я иду с тобой.

– Вали, я сказал! Держись подальше!

– Не веди себя так, будто Сорси нужна только тебе.

– А что, это не так?

Она сжимается, ожидая очередного камня, но проходит секунда, другая…

– Гайтан!

Акеми понимает, что осталась на улице одна. «Ну и иди, эгоист чёртов, – раздражённо думает она, шагая вперёд и прислушиваясь. – Все искали её, пока не стемнело. Ты ждал, что никто не ляжет спать и продолжит метаться в темноте по городу?»

– Сорси! – зовёт девушка, надеясь уловить хотя бы эхо, хоть отзвук движения.

Остовы заброшенных высоток, полусгнившие машины, завалы из облетевшей облицовки, обрушенных бетонных козырьков и переходов над дорогой вдоль улицы Берси заставляют Акеми забирать правее, жаться ближе к двухэтажным домам. Там чище и лучше видно, куда идёшь. Меньше коварного стекла под ногами.

– Сорси! Где ты?

«Вы тут уже были, Акеми, поворачивай обратно. Помнишь: прошли до бульвара Берси, там в конце площадь…»

Звук. Далёкий, слабый. Послышалось?

– Сорси?.. Гайтан?..

Звук повторяется снова, уже отчётливее. Будто что-то металлическое падает, ударяясь о камень, отскакивая и снова ударяясь. Акеми стоит на месте, пытаясь определить направление звука.

– Сорси! Это ты?

Шорох. Дробное постукивание камешков по чему-то твёрдому. Акеми медленно поворачивает голову, прислушиваясь. Левее. Там. Впереди, где самое месиво из завалившихся конструкций. Девушка осторожно идёт вперёд, то и дело останавливаясь и вслушиваясь. Перебирается через смятый бетонной плитой остановочный павильон и снова окликает:

– Сорси?..

И слышит в ответ тихий сдавленный стон, идущий откуда-то снизу.

– Сорси, я тебя слышу! Но где ты?

Шаг. Асфальт под ногами вздрагивает, становится на дыбы. Японка падает навзничь, хватается за гнутую трубку каркаса павильона, подтягивается, залезает на бетонную плиту. Горящая ветка остаётся лежать там, где её выронила Акеми, и теперь девушка может рассмотреть провал в асфальте прямо перед павильоном и осыпающиеся с шорохом края.

– Сорси! Ты меня слышишь? – зовёт Акеми.

Молчание длится слишком долго, и японку охватывает ужас. Что она натворила? Какие последствия вызвал её шаг? Жива ли Сорси вообще?

– Помогите! – кричит Акеми, поддавшись панике. – Гайтан!!! Помогите!!!

– Не… подходи… – доносится из пролома едва слышное.

– Сорси, мы тебя вытащим! Ты цела? Говори со мной!

Стучат, падая в провал, куски асфальта и комки земли. Акеми кажется, что прошёл час, прежде чем Сорси отвечает:

– Не поможете… уходи. Рухнет…

Акеми, пятясь, отползает от края плиты, спускается на дорогу, хватаясь за торчащие отовсюду куски арматуры и ржавые балки. И упирается спиной в Гайтана. Тот пребольно хватает японку за надплечье, разворачивает лицом к себе.

– Где она? – выдыхает он.

– Там. Не подходи, там провал, осыпается. Стой здесь, я за помощью.

Он почти отшвыривает девушку от себя, забирается на плиту, похоронившую под собой павильон. Дожидается, пока стихнет эхо от бегущих по улице ног, и окликает:

– Рыжух, ты там?

– Там… – с трудом отвечает Сорси.

– Косая за помощью убежала. Я с тобой тут. Цела?

– Не знаю… Застряла.

– Опереться есть на что? – осторожно выспрашивает Гайтан.

– Нет.

– Сколько от тебя до края?

– Метра три… И я сползаю.

– А говоришь, застряла…

– Земля сыпется… Гайтан, слушай…

Она старательно прокашливается, пытаясь восстановить осипший голос:

– Я попрошу… один раз. Тебя.

– Вылезешь и попросишь! – взволнованный её тоном, отрезает парень.

– Заткнись. И слушай! – Она умолкает, стонет и одышливо продолжает: – У меня сын… Ему восемь… Николя. Рыжий… как я… волосы длинные. Канселье… знает, где он… Найди. Он пугливый… не доверяет… Скажи… скажи стишок… про котёнка, который… который… капризничает.

– Дура. Молчи и силы береги. Достанем – расскажешь мне этот стишок. И про мальчишку своего. Обещаешь?

Она долго молчит, всхлипывает. Гайтан кидает в провал маленький камешек.

– Сорси, ты обещаешь?

– Да.

– Умница, златовласка. Терпи. Мы тебе с мелкой ниток притащили. Будешь мне штаны вязать. И с сыном познакомишь. Познакомишь же?

Девушка не отвечает ещё дольше, потом нехотя признаётся:

– Николя у меня… дикий. Я его прячу…

– Дикий – не дикий, но мы точно поладим. Я вот наперёд знаю.

Он умолкает, вглядываясь в темноту, потом спрашивает:

– Что тебе видно оттуда?

– Небо… кусок крыши…

– Смотри на звёзды. Видишь, какие яркие? Это потому что ночь на исходе. Меня отец учил, что темнее всего перед рассветом.

Сорси издаёт непонятный звук: не то всхлипывание, не то смешок. Гайтан настораживается, подползает на животе поближе к краю.

– Ты эта… верь. У меня отец колдун, его весь Азиль боится. Слыхала о нём? Ну вот, он и велел мне с вами идти. Сказал, что это важно. Что судьба. Ты в судьбу веришь, эй?

– Нет.

– А я верю. И в то, что Мироздание за нами наблюдает и всё помнит. И что, если правильно просить, слушает. И столько людей сейчас просит, чтобы мы вернулись скорее обратно… Ты слушаешь?

– Да.

– И сын твой просит. А Мироздание детей слушает в первую очередь. Значит, вернёмся все, не ссы!

– Иди ты…

– Ладно, я умолк. Силы береги. Вот, наши бегут, по пыхтению слышу.

Они спешат к злосчастному пролому все, даже заспанная Амелия. Её на руках несёт Ксавье. «Ещё меня дураком считают, – думает Гайтан. – Её-то сюда зачем притащили?» Он осторожно спускается с плиты, машет рукой, показывая, что он здесь.

– Ну что там? – задыхаясь после бега, спрашивает священник.

– А чёрт знает… – вздыхает Гайтан. – Темно. К краю не подобраться. Сорси говорит, она от края метрах в трёх, в стороне. Застряла, но её стаскивает вниз оползнем.

Жак Фортен сбрасывает к ногам два мотка длинного троса, зовёт:

– Сорси! Как вы застряли? Руки свободны?

– Я в шахте, – доносится слабый голос. – Руками вверх… не чувствую.

Жиль внимательно рассматривает мешанину из бетона и стали, хмурится. Слишком темно. Невозможно рассмотреть, куда можно залезть, чтобы оценить ситуацию сверху и поглядеть, как там Сорси.

– Акеми! – окликает он японку, которая тревожно прислушивается к тишине провала перед ними. – В каком месте начинает всё сыпаться?

– Метрах в четырёх от края. Вот там, где плита придавила павильон. Я еле успела залезть.

– Учитель, я проползу поближе.

– Нет, Жиль. Вы с Акеми весите почти одинаково, она даже меньше, пожалуй. Даже если ползти – ты всё обрушишь.

– Надо рискнуть! – умоляюще восклицает Жиль.

– И потом думать, как ещё и тебя из-под завала доставать? – резко оборачивается на мальчишку Гайтан. – Сопляк тупой!

– Сам поползёшь? – вскидывается Жиль.

– Да тихо вы! – внезапно взрывается Фортен. – Время идёт, а они тут отношения выясняют! Девочку вынимать надо, пока её не раздавило! Надо как-то спустить ей трос. Обвязать. Хотя бы за руки. И тащить. Иначе – никак, понимаете?

Все умолкают и смотрят друг на друга, словно ожидая подсказки. Одна Амелия незаметно отходит в сторону, карабкается на плиту.

– Сорси! – зовёт она тихонько. – Я к тебе сейчас приду. Ты не бойся.

Она спускается обратно, подбегает к взрослым, дёргает Гайтана за рубаху:

– Месье Гайтан, покажите мне, как трос вязать. Я помогу Сорси!

– Так, малышка, в сторону, – не очень дружелюбно отмахивается Йосеф. – У взрослых тут типа как у твоего папы этот… Совет.

– Я маленькая! Я там пролезу! – не унимается Амелия.

– Исключено, – качает головой Ксавье.

– Учитель, а кто, если не она?

– Жиль, замолчи! Ты хочешь рискнуть жизнью Амелии?

Поднимается жуткий шум, взрослые спорят. Жиль пытается перекричать всех, что-то доказать, но его никто не слушает. Амелия поднимает с земли конец троса, тычет его в руки Фортену:

– Месье Фортен, помогите. Как завязать это, чтобы вы вытянули Сорси? Она плачет же… ей страшно. Надо скорее!

Жиль замолкает на полуслове, берёт верёвку и обматывает предплечья библиотекаря, объясняя попутно Амелии:

– Смотри внимательно. Помнишь цифру «восемь»? Тебе надо будет сделать много восьмёрок для Сорси. Видишь, как я хвостиком троса веду? Сможешь сама?

– Да. А как завязать?

Мальчишка показывает, как закрепить узел, просит повторить. Девочка послушно стягивает тросом запястья библиотекаря, затягивает узел.

– Всё правильно? – спрашивает она.

– Да. Всё верно. Гайтан! Учитель! Акеми! Помогите понадёжнее привязать Амелию.

– Я сказал «нет»! – машет рукой священник, но остальные молчат.

Акеми снимает с себя куртку, принесённую из супермаркета, надевает её на Амелию. Подворачивает рукава, потуже завязывает пояс.

– Я как в платье! – радуется девочка.

– Так ты меньше поцарапаешься, когда будешь ползти, – рассказывает Акеми. – Ткань очень плотная, она тебя защитит. Ручки спрячь в рукава, как до края доберёшься – высунешь их.

– Это как в перчатки?

Акеми кивает. Смотрит на девочку, потом на мужчин.

– Как будет крепиться трос на ней?

– На поясе, потом крест-накрест, под мышками, – показывает Гайтан. – И пройдёт вот тут, спереди. Не спиной же вперёд нам ребёнка вытаскивать.

– Тогда надо ещё что-то ей вокруг пояса, – задумчиво произносит Акеми. – Или трос больно врежется.

Фортен снимает штаны, оставшись в одних трусах и куртке. Складывает штаны вдоль, оборачивает Амелии вокруг пояса. Гайтан и Ксавье в четыре руки крепят трос.

– Я стала толстой, – хихикает Амелия.

– Малышка, – напутствует её священник, – ты осторожно ползёшь к краю. Потом тебе придётся повиснуть на верёвке, мы тебя будем крепко держать и медленно опускать. Старайся хоть одной рукой держаться за трос, когда будешь спускаться. Это будет самое трудное. Мы прицепим конец второй верёвки к тебе, ею ты обвяжешь руки Сорси. И мы вас вытянем обратно.

– Ага! – радостно кивает девочка и, ни слова больше не говоря, направляется к пролому.

Четверо мужчин и Акеми берутся за трос и с тревогой наблюдают, как Амелия ложится и ползёт к краю. Стучат, осыпаясь вниз, мелкие камни. Асфальт выдерживает лёгкую малышку. У самого разлома Амелия останавливается, долго возится, подтягивая за собой вторую верёвку.

– Там далеко! – сообщает она. – Как мне спуститься?

– Привяжи к руке вторую верёвку, – спокойно диктует Ксавье. – Привязала? Молодец. Теперь берись за свой трос двумя руками. Крепко? Теперь переваливайся за край. Перекатись. Мы держим, давай!

С коротким вяканьем девочка сваливается с края. Трос в руках взрослых натягивается, они удерживают его, понемногу отпуская. Шум падающих кусков асфальта усиливается, Акеми закрывает глаза, закусывает губы.

– Амелия! Ты как?

– Я летаю! – бодро откликается она. – Вижу Сорси! Ой, она совсем застряла, опускайте меня скорее!

Её спускают – медленно, ладонь за ладонью, бережно перехватывая друг у друга трос. Кажется, проходит вечность, прежде чем девочка зовёт:

– Ещё чуть-чуть! Я дотянулась! Сейчас отвяжу свою верёвку и привяжу Сорси. Я скажу, когда тянуть!

На минуту воцаряется тишина, и вдруг девочка испуганно визжит:

– Тут всё двигается! Тяните нас!

Осыпающиеся в провал камни уже не шуршат – гремят, рушась вниз потоком. Оба троса натягиваются до предела, врезаются в ладони. Гайтан с рыком тащит тросы на себя, тянет так, что лопается рубаха на спине. Асфальт под ногами крошится, поддаётся под пятками. Фортен, стоящий последним, разворачивается, подставляя под тросы плечо, переступает мелкими шажками, тянет. Амелия что-то кричит, но сквозь шум нельзя ничего разобрать.

– Вижу её! – восклицает Жиль. – Надо помочь. Удержите их вчетвером?

– Давай! – командует Ксавье. – Жиль, беги!

Мальчишка ползком спешит туда, где мельтешат над краем разлома маленькие ручонки. Перехватывает Амелию за запястье, тянет к себе.

– Упрись ногами в край! Подтягивайся! По мне ползи! ТЯНИТЕ!!!

Несколько мощных рывков – и девочка уже на спине Жиля, а мальчишкина ладонь касается холодных как лёд пальцев Сорси. И тут Жиль понимает, что собственный вес медленно стаскивает его за край.

– Чёрт… Мне придётся на тебя падать. Да тяните же быстрее! Слушай. Прости. Будет больно, или я…

Он съезжает вперёд, обдирая живот и щёку, слыша, как жутко кричит Акеми, и выбросив вперёд правую руку. Пальцы проскальзывают под верёвкой на запястьях Сорси, мальчишка падает за край, успев сцепить пальцы обеих рук у Сорси за спиной и обхватить её ногами. Вопль девушки у самого уха отдаётся жутким звоном, перед глазами плывут круги. Сорси орёт от боли, плачет, Жиль почти физически чувствует, как ей больно, но рук не разжимает.

Он не помнит, как они оказываются в безопасности. Его отрывают от бьющейся в истерике Сорси, Акеми гладит его по спине, плачет, что-то спрашивает, вокруг скачет Амелия и тоже вопит… Ночь расцветает странным слепяще-белым цветом. «Странно, – успевает подумать Жиль, теряя сознание. – Она не тёмная. Она оглушительно яркая…»

У Акеми трясутся руки. От позы, в которой она застыла, болит спина. То, что перед глазами, видеть не хочется, от этого к горлу подкатывает тошнота. Но её глаза сейчас нужны. И руки тоже.

– Акеми, – окликает Ксавье Ланглу, не отводя взгляда от раскрытой перед ним раны. – Что такое? Плохо?

Она угукает, кивает. Дышать сквозь смоченную в вонючем растворе тряпочку нелегко, но священник сказал, что так надо. И непонятно, от чего хуже – от запаха хлора или от вида рваных ран на ногах Сорси.

– Уже заканчиваем с этой. Давай мокрую губку.

Акеми двумя спицами подцепляет порезанную на кусочки губку из супермаркета, плавающую в растворе гипохлорита натрия, протягивает её Ксавье. Тот на мгновение закрывает глаза.

– Промокни, пожалуйста. Вот здесь, в уголке. Всё, теперь точно чисто? Шью. Положи вот сюда тряпицу с раствором. Умница. Я без тебя бы не справился.

Смотреть ещё раз на то, как игла протыкает кожу и тянет за собой нить, окрашенную кровью, Акеми уже не в силах. Ей кажется, что Сорси всё чувствует, что не спит вовсе под синтеном, а просто не может пошевелиться. Японка трясёт головой, пытаясь отогнать дурноту, стонет.

– Акеми! – строго рычит Ксавье. – Прекрати! Ты мне нужна! Давай сухую губку, вытирай рядом, где подтекает. Рану не тронь!

Держа губку спицами, как палочками для еды, Акеми точечными движениями промокает тоненькую красную дорожку, тянущуюся от места вкола иглы. Ксавье связывает узлом нитку, стягивающую края раны, кончиком опалённого в костре ножа обрезает нить над узелком. Щурится, вытирает пот со лба рукавом. Внимательно смотрит в лицо Сорси. Левой рукой трогает кожу над сонной артерией девушки.

– Повезло ей. Так распороть бедро – и не задеть ни одного важного сосуда, – улыбается он под закрывающей нос и рот тряпицей. – Акеми, не молчи. Я точно хочу знать, когда ты начнёшь в обморок заваливаться.

– Спина болит, – сквозь зубы жалуется девушка. – И тошнит страшно…

– Скоро закончим. Самое главное позади. Рану мы почистили, края свели, обеззаразили. Сейчас дошью, положим повязку – и Жиля латать будем.

– А он выдержит? – испуганно спрашивает Акеми. – Без синтена-то…

Ксавье не отвечает. Споласкивает руки в обеззараживающем растворе, берёт следующую нитку с иглой, лежащие в плошке с коньяком. Ему-то очень даже понятно, почему мальчишка шарахнулся от предложенного синтена. Но разъяснять причину Акеми он не стал. Если Жиль посчитает нужным – сам расскажет о своих похождениях и их последствиях.

Спокойный глубокий вдох. Долгий выдох.

– Акеми, расстояние – половина подушечки твоего пальца от края раны. Веди.

Кончик спицы почти не дрожит, когда Акеми собрана. «Она молодец, – улыбаясь, думает Ксавье. – Очень ответственная, серьёзная девушка. В нужный момент не паникует. Ох, что б я без неё сейчас делал, действительно. Не вижу же ничего…»

Снова иголка прокалывает бледную кожу, проходит рану насквозь, протаскивая за собой нить. Сложнее всего выйти с другой стороны раны именно там, где надо. Кажется, именно для этого иглы у хирургов не прямые, а полукольцами. Так, получилось. Остаётся протянуть нить, связать концы, обрезать…

– Отец Ксавье, а зачем вам с собой синтен? – вдруг спрашивает Акеми.

Смотреть девушке в глаза не хочется. Она и без этого всё сможет понять.

– На всякий случай, – отвечает священник ровно.

Девушка молчит, опускает глаза.

– И… много?

– На нас всех, Акеми.

«Убрать подальше. Зашить в пояс, что ли… Не нравятся мне такие вопросы. Что-то с ней не так, – думает священник, краем глаза поглядывая на японку. – Что – не могу уловить. Поговорить бы с ней, но для этого надо знать, что спрашивать».

Он ещё раз осматривает шов на бедре Сорси, удовлетворённо кивает.

– Осталось положить повязки. Акеми, неси сперва тонкую ткань и мёд. И посмотри, полосы ткани, которые мы стирали в гипохлорите, высохли?

Девушка наконец-то разгибает спину, охнув, поднимается на ноги. Пошатываясь, идёт на улицу – туда, где сохнут на ветру полосы капрона и нейлона. Пока она несёт нужное для перевязки, Ксавье осматривает щиколотки и голени Сорси. Вроде все кости целы, но полной уверенности нет. Проснётся – надо будет ставить на ноги.

– А вот и наше чудо-лекарство! – радостно восклицает Ксавье при виде баночки мёда у Акеми в руках. – Раны заживляет отлично. Не горячий?

– Тёплый.

Чтобы немного разжижить мёд, в него пришлось налить воды и подогреть в чайнике над костром. Акеми открывает банку, вдыхая приятный аромат сладости, ложкой выкладывает немного на салфетку из ткани. Ксавье помещает салфетку на зашитую рану, и они вдвоём с Акеми закрепляют повязку полосами капрона. Пока японка возится, завязывая узел, священник смазывает мёдом ссадины, покрывающие ноги Сорси.

– Вот и всё, – подводит итог Ксавье.

– Можно я ещё спрошу?

– Можно. Но и я тогда спрошу тоже. Хорошо?

Девушка кивает, укрывая спящую Сорси спальником. Развязывает на шее верёвочку, на которой висит тряпица, прикрывающая рот и нос. Жадно глотает чистый воздух.

– Вы умеете зашивать раны… откуда?

– Всё просто. Я заканчивал Университет по естественно-научному профилю. Медицину вкратце изучал. Работал какое-то время химиком. Священником стал позже, когда… когда предложили.

Лицо Акеми спокойно, как маска. В глазах стынет недоверие.

– Я видела вашу спину, отец Ланглу. Врачевать раны вы на себе учились?

– А вот это и есть тот самый вопрос, как я понял. Да. На себе. Когда очень нужно, и спину сам себе лечить научишься. Теперь моя очередь. Что тебя гложет, Акеми?

Руки девушки вздрагивают, плечи поникают. Она смотрит на золотистую массу мёда, завинчивает крышку. Медлит с ответом.

– Я… не уверена. У меня нехорошее ощущение от реальности.

– Расскажи.

Он споласкивает руки в ведре с водой, выбрасывает тряпочку с обеззараживающим раствором. Присаживается на гору бетонных осколков, прислушивается: не возвращаются ли с реки Гайтан, Фортен и Амелия, не зовёт ли из соседней комнаты Жиль. Нет, всё тихо. Можно поговорить.

– Я часто не понимаю, что мне снится, а что настоящее, – негромко начинает Акеми. – Это почти год уже. С тех пор как… как…

– Как приходил Бог? – мягко спрашивает Ксавье.

– Да. Сны одинаковые, они похожи на правду… в них может проходить по несколько дней, и когда я это вижу, оно слишком настоящее. Они одинаково начинаются: я просыпаюсь.

Она умолкает, трёт ладонями виски. Волнуется.

– В них то мир, который был до Бога, то такой, какой стал сейчас. И… страшно. Всегда одно и то же…

– Что тебя так пугает?

– Жиль. Его нет. И я не могу понять, где я нахожусь, когда он рядом. Отец Ксавье… это страшнее всего. Я помню, как он умирал у меня на руках. Люди не возвращаются, это… не реальность! Когда его нет – это похоже на правду, потому что я знаю, что он умер, и…

– Он живой, Акеми. Он тёплый, вы разговариваете, обнимаетесь. Это не сон.

На её лице появляется гримаса отчаяния. Акеми всхлипывает:

– А если вы мне тоже снитесь? Все-все…

– Так и живи в этом сне. Тебе хорошо здесь?

– Да. Но если это не правда, а… Я же однажды проснусь. И сойду с ума. Отец Ксавье… вы видели мёртвой Веронику?

– Нет.

– Тогда вам очень легко верить в то, во что хочется верить.

Она берёт горку тканых салфеток, полоски капрона и бутылку коньяка. Кланяется сидящему священнику – низко, с огромным уважением. И уходит в соседнюю комнату. Ксавье слышит, как она негромко обращается к Жилю – будит усыплённого крепким алкоголем мальчишку, чтобы обработать при свете дня его раны. Священник неподвижно сидит, погружённый в собственные мысли. Время и звуки проплывают мимо него. Услышанное от Акеми шокирует.

«Как она живёт с этим? На разрыв, на два мира, не понимая, что сон, а что явь? Как помочь ей? Ей, которая права. Я не видел Веточку мёртвой. Потому я подсознательно отрицаю то, что она была мертва. Будто не было ничего. Акеми, бедная Акеми… Что надо сделать, чтобы доказать: происходящее – не сон, это чудо, но оно реально. И Жиль есть, здесь и сейчас, абсолютно живой… Поговорить с ним? Но как? Что это даст, кроме приступа паники у мальчика? Думай, Ксавье. Ищи. Здесь нельзя решать наскоро».

Из соседней комнаты доносится мученический вопль, переходящий в жалобное бормотание. Не иначе как Акеми решила сразу промыть Жилю ссадины коньяком. Ксавье прислушивается и понимает, что мальчишка смеётся:

– Уйди! Дай умереть!

– Бака! – восклицает Акеми. – Руку подними повыше, сокровище моё драное… Кошмар какой! Да потерпи ты!

Что-то падает, на секунду все звуки стихают, потом слышится возня и взрыв хохота. Смеются оба – и Жиль, и Акеми. «Может, обойдётся? – с надеждой думает Ксавье. – Может, я преувеличиваю и всё не так плохо? Самого тоска по дому замучила, вот и тревожность лезет…»

Десять минут спустя сконфуженная Акеми заглядывает в помещение, где Ксавье ожидает пробуждения Сорси:

– Отец Ланглу, тут мёд… простите, но осталось немного. Куда его?

– Это ты в нём вся? – спрашивает священник, кивая на прозрачные золотистые полосы на щеках и носу девушки.

Акеми кивает, краснея и пряча улыбку.

– А говоришь, сон… Доедай, вкусно же.

– Аригато…

Вскоре возвращаются с купания мужчины и разморенная жарой Амелия. В одних трусах она восседает на плечах Гайтана, лениво помахивая битой.

– Мы играли-играли, играли-играли… И я почти выиграла, потому что я была Лукой, который сражается за добро. А потом Гайтан, который мой отец, но злой ужасно, схватил меня за руку и откусил её! И я проиграла! Проиграла! – жалуется Амелия, зевая.

– Ничё, – примиряюще подёргивает её за ноги Гайтан. – Сейчас проснётся принцесса Сорси и пришьёт тебе руку обратно.

Амелия задумчиво смотрит на правую руку, потом на левую и заявляет:

– Нет, она мне свяжет её из ниток. Это круче!

Акеми уводит малышку переодеваться, Гайтан и Фортен осаждают священника:

– Отец Ксавье, как наши пострадальцы?

– Раны мы им обработали. Жиль, судя по всему, в полном порядке, – повествует Ксавье. – Сорси пока под синтеном. Ждём, когда проснётся.

– Она выживет?

У Гайтана такое страдальческое лицо и грустный взгляд, что Ксавье почти жалеет о том, что вздорная рыжая девица этого сейчас не видит.

– Конечно. Даже не сомневайся, – убедительно отвечает он и хлопает Йосефа по плечу: – Готовим обед. Девушки сегодня выходные.

Сорси просыпается далеко за полдень, разбуженная гвалтом Амелии, которая под окном лупится битами с Жилем. Мальчишка безнадёжно проигрывает: уворачиваться от натиска веснухи тяжеловато, когда весь твой живот – сплошная ссадина, локти стёсаны о камни.

– Пощады! – вопит Жиль почти жалобно. – Всё, ты самый крутой герой в мире!

– В Га-лак-тике! – чеканит Амелия. – Это круче, чем в мире, да-да!

Девушка лежит на животе, прислушиваясь, морщится от дурноты. Сил нет даже на то, чтобы подняться. Израненную арматурными прутьями ногу нещадно дёргает боль. Кисти рук плохо слушаются, пальцы двигаются с трудом.

– Э-эй… – тихонько зовёт Сорси, думая, что кричит. – Сюда…

В комнату заглядывает Акеми.

– Ты очнулась? Как ты, Сорси? – тревожно спрашивает она, присаживаясь рядом на корточки.

– Не дождёшься, – слабо усмехается рыжая. – Пить хочу…

Акеми выбегает, возвращается с Гайтаном и плошкой воды. Гайтан бережно переворачивает девушку на спину, усаживает, привалив к себе спиной, подносит к губам воду.

– Больно… – шипит рыжая, жмурясь.

– Тю! – присвистывает Йосеф. – Не больно только мертвякам. Пей.

Пока девушка делает маленькие глотки, здоровяк с интересом заглядывает под одеяло.

– Ты голая, знаешь? – радостно констатирует он. – Мы с ямой махнулись: она нам тебя, а мы ей – твоё шмотье. Всё содралось, пока вытащили.

Сорси попёрхивается, возмущённо таращится на улыбающуюся Акеми.

– Вот же ж вашу мать…

– Ага, все видели, какая у тебя на попе татуха, – ехидно продолжает Гайтан. – А некоторые тебя даже потискать успели в яме, прикинь?

Акеми не может больше сдерживаться, выбегает прочь и хохочет уже на улице.

– Жиль! – доносится возмущённый вопль рыжей, который тут же подхватывает Гайтан:

– Иди сюда, пацан! Сорси не верит, что ты с ней голой обжимался!

– Я одет был, не ври! – давясь от смеха и вытирая выступившие слёзы, отвечает с улицы мальчишка. – А татуированная девка голой не считается!

После обеда Ксавье и Гайтан пытаются поставить Сорси на ноги. Девушка честно старается, делает несколько шагов, но боль сводит все попытки на нет. Она злится и плачет, уткнувшись в грудь Гайтана, тот бормочет весьма сомнительные комплименты, неуклюже успокаивает её.

Священник собирает всю компанию и объявляет:

– Сорси идти не может. Не всё так плохо, но передвигаться самостоятельно она не будет ещё несколько дней. Давайте решать, как быть дальше. Или мы проводим здесь ещё несколько дней, или рискуем продолжить путь.

– Остаёмся, – в один голос отвечают Акеми, Гайтан и Фортен.

– Нет, едем! – упрямо заявляет Сорси. – Я могу сидеть, что вам ещё надо-то?

– Остаёмся, – игнорируя протест девушки, подводит итог Ксавье. – Жиль, ты что хотел сказать?

– Едем до Северного вокзала. Станет ясно, как Сорси переносит дорогу, – предлагает мальчишка. – Всё равно месье Фортен будет долго возиться со стрелками, придётся там ночевать.

– А ты прав, – соглашается Ксавье. – Это меньший риск, чем пережидать здесь несколько дней, а потом преодолевать большее расстояние. Значит, собираемся – и вперёд.

Час спустя загруженные вещами из супермаркета дрезины приходят в движение. Сорси лежит на сиденье на заботливо подстеленном спальнике, Жиля тоже отстранили от управления приводом. Мальчишка делает вид, что совершенно здоров и очень обижен, но Ксавье и Акеми остаются непреклонны:

– Сегодня твоя очередь развлекать Амелию. Вот и займись!

Амелия, одетая в новое выстиранное платье, сидит на краю сиденья и рассматривает проплывающие мимо окрестности, болтая ногами. На коленях у неё лежит шлем, из которого выглядывают тряпичная кошка и зелёный акриловый зверь.

– Это большущий город. Прямо пребольшущий! – рассказывает им девочка. – Улицы такие, что можно на них построить дом, как у папы. Только земля тут хрупкая, жить опасно. Зато река тёплая и купаться можно. И су-пер-маркет есть. И можно ездить по нему в железной тележке. Мы когда обратно поедем, месье Гайтан нас всех покатает, он обещал.

Внезапно девочкино бормотание обрывается. Она замирает, вглядывается в даль. Оборачивается, глядя на взрослых полными слёз глазами. Первой перемену в девочке замечает Ксавье:

– Что такое, крошка?

– Там… – грустно всхлипывает Амелия и показывает рукой. – Это… это же…

Вдалеке среди обгорелых развалин домов, остатков дымоходов, крыш и стен высится чёрная на фоне неба ажурная башня. Краса Парижа, гордость столицы, о которой знают даже малыши из Третьего круга Азиля. Амелия помнит её крошечную копию, сплетённую из тонких серебряных проволочек. Мама хранит её в шкатулке и изредка носит на шее на цепочке.

– Отец Ксавье… ведь не бывает таких двух одинаковых, да? – шепчет Амелия, прикрывая ладонями шлем с игрушками.

Слёзы бегут, обгоняя друг друга, по девочкиным щекам. Шлёпаются на пальцы – холодные, как осенний дождь. Широко раскрытыми глазами Амелия Каро провожает величественную Эйфелеву башню.

– Значит, это Париж… Значит, нет никакой красоты… и каруселей нет… Война всё убила… а мне вы наврали.

Она говорит и говорит, перечисляя всё, что, по её мнению, было волшебного в столице. Вспоминает и самолёты, и парк с розами, и музей с пирамидой из стекла, в котором жили картины, и места под названием «кафе», где всем-всем детям дарили сладости, и сады, где было фонтанов столько, что за день не сосчитать… И плачет, безутешно плачет по городу, что остался в прошлом, и по глупым взрослым, которые допустили такое злодеяние.

– Пожалуйста, месье Бог, сберегите башню… Пусть она дождётся людей, для которых её построили. Ей здесь так плохо одной…

К полудню ветер усиливается, тянет холодом. Ксавье говорит, что, похоже, нагоняет дождь и привал лучше сделать пораньше. Останавливаются в холмах, справа от железнодорожных путей озерцо, слева – остатки шоссе.

Амелия, мрачная с самого отъезда из Парижа, теперь с энтузиазмом тянет Акеми купаться. Жиль вроде как ищет место для костра, а на самом деле бесцельно слоняется по пояс в траве. Ксавье отходит к первой дрезине осмотреть раны Сорси и помочь Гайтану спустить девушку с насыпи.

Выглядит рыжая неважно. Бледное лицо, сухие губы, тяжёлое дыхание. Лежит на сиденье, вытянув ноги и свесив бессильно руку.

– Ты поспала в пути? – спрашивает Ксавье у девушки и тут же читает ответ в грустном взгляде Гайтана: нет.

– Я в порядке, – тихо-тихо шепчет Сорси и опускает ресницы. – Мне правда лучше.

– Как твои руки?

– Нормально.

На Северном вокзале её пришлось кормить с ложки: пальцы Сорси не слушались, не удавалось удержать предметы. Акеми дважды за вечер делала ей массаж кистей рук, стараясь наладить кровообращение. Руки потеплели, но подвижность не спешила восстанавливаться. Несколько раз подбегала Амелия, просила что-нибудь связать. Её отгоняли, объясняли, что Сорси болеет. Девочка грустно нарезала круги рядом, поглядывая на неподвижно лежащую в спальнике подругу, тяжело вздыхала и наконец не выдержала:

– Вставай! Идём уже играть! Если будешь лежать – совсем заболеешь!

Жиль отвёл её в сторону и строго отчитал. Сработало: сегодня Амелия к Сорси не суётся.

– Так, подруга, – потирая лапищи, обращается к девушке Гайтан. – Давай-ка на ручки. Я тут видел неподалёку охрененные кусты. В них-то мы и пойдём. Там в туалет можно и сидя, и стоя, и лёжа.

Сорси тихонько смеётся, смущённо отмахивается. Гайтан с предельной осторожностью поднимает девушку и спускается с ней с насыпи. Несёт бережно, бурчит что-то ободряюще. Ксавье провожает их внимательным взглядом, кивает. «Хорошая пара будет, – думает он. – Лишь бы только её не потерять…»

– Святой отец! – окликает его Фортен. – Можно на пару слов?

– Да, конечно.

Фортен наскоро проходится расчёской по разлохмаченным кудрям, прячет её в нагрудный карман. Снимает с дрезины рюкзак с котелком и продуктами, прихватывает треножник, на котором готовят еду. «Втянулся наш учёный, – невольно улыбается Ксавье. – Вот уже и помогать начинает».

– Пойдёмте к озеру. Всё равно основная часть компании уже там, – предлагает Фортен.

Ксавье прихватывает с собой обвязанные проволокой порубленные куски дерева и идёт за библиотекарем. Тот дожидается, пока священник поравняется с ним, и спрашивает:

– Скажите, а куда мы дальше? Там, за проливом. Если проедем через тоннель.

Отец Ланглу задумывается. А действительно, куда? Путь через Францию он себе отлично представлял, всё было размечено. А вот куда после пересечения Евротоннеля…

– Хороший вопрос, Жак. Всё зависит от того, что мы увидим по ту сторону.

– Если проедем, – с нажимом повторяет Фортен.

– Это уже третий вопрос.

– И всё же?

– Если по ту сторону пролива действительно есть люди – мы найдём того, кто нам нужен, – старательно подбирая слова, отвечает Ксавье. – Амелия нас поведёт. Она девочка непростая.

– Непростая? – фыркает Фортен. – Обычный надоедливый ребёнок, не в меру шумный и избалованный. Вы считаете, она сможет найти кого-то особенного там, где никто из нас никогда не был и представления не имеет о том, что там вообще творится?

– Вы можете не верить мне. Но я верю в Амелию. Иначе не было бы этого похода.

Фортен пожимает острыми плечами и больше ничего не спрашивает. Но начатая им тема заставляет Ксавье всерьёз задуматься.

А что, если они не проедут через тоннель? Если он затоплен, завален, закрыт на входе и выходе? Останется лишь повернуть назад и возвращаться через всю страну ни с чем. Без надежды.

А если нет никого в Великобритании? Если их Купол перестал работать до того, как Бог обновил этот мир? Поймут ли они это сразу по прибытии или через пару сотен километров? Кого им искать на необитаемой земле?

Но самое главное… если весь их путь не напрасен и они действительно найдут людей, как понять, кто им нужен? Как объяснить суть болезни детей Азиля тем, чьего языка ты не знаешь? И как понять, что они тебе ответят?

«Чем дальше мы от дома, тем всё сложнее, – думает Ксавье, глядя в небо, по которому ветер гонит обрывки облаков. – Поговорю с Амелией. Мне сейчас как никогда нужна вера».

Шумят, колышутся травы. Будто перешептываются в Соборе прихожане. «Не хватает привычного, родного, обыденного, – понимает Ксавье. – Открывать глаза после сна и видеть над собой потолок. Облачаться для мессы или для похода по домам прихожан. Говорить с людьми, которых ты знаешь половину жизни, о том, о чём ты привык говорить. Владеть ситуацией, а не импровизировать изо всех сил, стараясь сохранять спокойствие, рассудительность и принимать взвешенные решения».

Он кладёт вязанку поленьев рядом с рюкзаком, ищет взглядом Амелию. Девочка скачет по мелководью под присмотром Акеми, что-то выискивая среди гальки. Священник направляется к ним, но его зовёт Гайтан:

– Отец Ланглу, нам бы эта… глянуть на рану.

Сорси лежит в траве, перебирая пальцами правой руки тонкие стебельки букета цветов. Судя по выдранным с корнем растениям, Гайтан очень старался. Ксавье присаживается рядом с девушкой на корточки, подзывает Йосефа:

– Принеси, пожалуйста, чистую миску с водой. И в моём рюкзаке капроновые ленты и мешочек с гипохлоритом натрия.

– С кем?

– С теми вонючими кристаллами, которыми я очищаю воду, – поясняет Ксавье.

Пока Гайтан ищет нужное, священник осторожно снимает верхний слой повязок с ноги девушки. Ссадины на стопах и голени выглядят неплохо, отёк с голеностопного сустава спал, и Ксавье уже не сомневается в том, что переломов нет. Разбитое правое колено горячее на ощупь, но повязки почти чистые – здесь тоже ничего страшного. Выше девушка не даёт дотронуться, напрягается, сжимается от боли.

– Всё, не трогаю, – уверяет Ксавье, поднимая руки. – Сейчас Гайтан принесёт воду, мы осторожно всё это размочим и поглядим. Лежи спокойно.

– Отец Ланглу… я же сдохну, да? – спрашивает Сорси, уставившись на измятые ею стебли цветов.

– И думать об этом не смей, – строго хмурит брови священник. – Поправишься. Через пару дней сама ходить сможешь.

– Только нет у нас этой пары дней, верно?

Ксавье молчит, берёт её за руку, ощупывает пальцы.

– Сожми. Сильно, как сможешь.

Она сжимает его ладонь. Недостаточно сильно, два пальца всё же плохо слушаются. Но всё лучше, чем вчера к вечеру.

– Теперь левой рукой. Хорошо. А ещё сильнее?

– А чё это вы делаете? – любопытствует Гайтан, широко улыбаясь.

– Проверяем, сможет ли мадемуазель Морье уложить меня одной левой, – отшучивается Ксавье. – Так, Гайтан, помогай. Отмачиваем повязку.

Пока они возятся с повязкой и осматривают рану, Сорси терпит, зажмурив глаза и сжав кулаки. И вдруг просит:

– Гайтан, скажи ему… И всем скажи.

– Про что? – удивлённо спрашивает парень.

– Мы с тобой говорили… утром.

– А… – Гайтан замирает на мгновение, смотрит в сторону озера. – Эта… отец Ланглу, оставьте, пожалуйста, нас с Сорси в Кале. Думаю, консервы я там найду, мы продержимся…

– Замолчи, – отрезает Ксавье.

Руки дрожат, когда он убирает салфетки, лежащие на ране. Сорси часто дышит, прикусывает кулак.

– Успокойся. И хватит уже умирать, Сорси! Никто тебя не бросит. И не оставит. Мы едем все вместе. Мы нужны друг другу. Прекращай. – Ксавье чеканит каждое слово – спокойно и твёрдо. – Да, тебе больно. Болит только живое. Да, тут всё плохо выглядит. Любая рваная рана на второй день будет такой. Швы целы. Гноя нет. Это нормально. Ты идёшь на поправку. Поняла? Гайтан, мокрую салфетку и капрон. Приподними ей немного бедро. Колено своё подсунь под неё. Вот так. Сорси, бинтую туго. Это позволит тебе встать и походить.

Закрепив повязку, священник встаёт и идёт разводить костёр и помогать Акеми с обедом. Сорси протяжно всхлипывает, закрывает лицо ладонью. Прикушенные губы кривятся, девушка вздрагивает, снова всхлипывает. Гайтан провожает взглядом слезинку, ползущую из-под пальцев девушки к уху, и басит растерянно:

– Рыжух, ну эй… Ланглу сказал – значит, бушь жить.

– Я хочу остаться… Я обуза всем…

– Ну, обломали нас с разнузданным трахом без свидетелей. Консервов им жалко, что ли? Или не: готовить умеешь только ты, – смеётся Гайтан и мигом серьёзнеет: – На руках тебя понесу. Столько, сколько надо. Поняла?

Она кивает, по-прежнему пряча лицо. Гайтан осторожно запускает ей руку под подол платья. Девушка вскрикивает от неожиданности, и по запястью здоровяка тут же проходится маленький крепкий кулак.

– Лапы! – рявкает сквозь слёзы Сорси. – Уходи! Оставь меня!

– Да ща, побежал, виляя пóпом, – нараспев отвечает Йосеф.

Кряхтя, он усаживается рядом, кончиками пальцев стирает слёзы с лица девушки. Поглаживает по растрёпанным грязным волосам.

– Расскажи про сына.

– Отстань, – вяло отмахивается она.

– Расскажи. Ты обещала. Я не отстану.

Она долго молчит, успокаиваясь. Приподнимается на локтях. Слушает, как говорит с разнотравьем ветер и Амелия радостно озвучивает найденное на берегу стёклышко: «Жиль! Смотри! Зелёненькое!» Гайтан приподнимает Сорси под мышки, усаживает к себе на колени. Обнимает за плечи.

– Сколько ему лет?

– Восемь.

– А тебе тогда сколько?

– Двадцать два. Так получилось, – неохотно произносит она.

– М-да уж. Неудачно попробовала?

Она долго молчит, собираясь с силами. И всё же рассказывает:

– Мой папаша – мудак и пьянь – связался с бандой. А они вечно что-то делят, сам знаешь. Сектор на сектор… Мамы дома не было, я спряталась плохо. Ну и… Пока живот не вырос, я и не понимала ничего. Папаша сказал, что я блядь, таскал меня в церковь на окраине, там… там я, как он говорит, трудом искупала свой грех. Там Николя и родился. Мой дядя предлагал нам жить у него. Сириль. Ты его помнишь, я знаю. Только… Я сбежала, жила одна с сыном, никого не впускала, кроме дяди. Отец меня искал, грозился убить ребёнка. Работала… телом, иногда почище устраивалась. Николя прятала. Под кровать, в шкаф… когда он подрос и научился сидеть тихо. Представляешь… я под клиентом, а мой сын спит в ящике под кроватью…

Йосеф слушает молча. Лишь желваки ходят туда-сюда.

– Я старалась не оставлять его надолго. Или уходить по ночам. Когда наконец-то пристроилась в крематорий… счастлива была. Это от нашей квартиры недалеко. Из окошка он видел, как я ухожу и возвращаюсь. Он красивый ребёнок. Рыжий-рыжий. Даже ресницы. И очень тихий. Знаешь… я не думала, что возможно полюбить того, кто зачат в диком страхе и боли. А оно возможно.

– Что он любит?

– Любит… просто чтобы его касались. Только я. Мой запах, мои руки… Чужих боится. Когда война началась, я его первым в Собор перенесла. И там мы условились, что доверять можно только тому, кто знает считалку про котёнка. Глупо, да… но Николя уверен, что её знает только он и я. И тот, кому я её скажу, если со мной что-то случится.

– Ничего с тобой не случится.

Она горько усмехается:

– Я не уверена, что он понял, что значит «если что-то со мной случится». Он такой… маленький, он знает о мире только по виду из окна и моим разговорам с ним. Мама есть всегда – мы так играли… А теперь посмотри, где мы. Мой сын за семь дней пути от меня…

– Канселье за ним смотрит?

Сорси снова плачет. Гайтан баюкает её, бормочет, что ещё чуть-чуть – и домой, и всё будет хорошо. Девушка не слушает, погружённая в свои мысли.

– Ты даже не… не представляешь… Что я наделала… Я его бросила. Я оставила его в полицейском участке. Моего малыша… Посадила на стул возле кабинета… Сказала, что скоро вернусь… и чтобы помнил считалку… Где он сейчас? Кто с ним?

– Всё-всё, тише. Мы вернёмся. Мы скоро вернёмся домой. Он тебя ждёт, с ним всё в порядке. Начальник – мужик жёсткий, но я уверен: он хороший мужик. И за Николя присмотрит.

Шелестит позади них трава, и голос Амелии радостно сообщает:

– Глядите, чего я нашла! Оно шевелится!

Сорси и Гайтан оборачиваются, и девочка гордо демонстрирует им в ладони жука. Большого, чёрного, медленно шевелящего поднятыми вверх шестью лапами.

– Оно по мне прошло, и я его схватила! Отец Ксавье, Жиль, Акеми! Месье Форте-ен! У меня камень с живыми ножками!

Солнце клонится к закату, тускло мерцая на осколках стёкол в окнах немых мёртвых домов Лилля. Один любопытный луч заглядывает в вымытую банку из-под мёда в руках отца Ланглу. Панцирь копошащегося в ней жука сияет антрацитом в тёплом свете.

– Невероятно. Откуда же оно…

Ксавье бережно передаёт Амелии банку. Всю дорогу до Лилля девочка общается с новым приятелем: то травинок ему в банку сунет, то цветов, то стёклышко цветное. Жук шуршит, скребётся, стараясь вернуть себе свободу.

На появление жука отреагировали по-разному. Сорси охватил необъяснимый страх, она визжала и умоляла убрать «монстра» подальше от неё, Жак Фортен остолбенел и лишился дара речи, Акеми и Жиль удивились не меньше Ксавье, рассматривали живое существо долго-долго, восхищённо перешёптываясь. У Гайтана жук восторга не вызвал, оставил парня равнодушным. Спор о том, откуда взялся жук, не стихал почти час, но к общему мнению так и не пришли.

У Амелии на всё готова своя убедительнейшая версия.

– Он камень. Просто мимо проходил Бог и оживил его. Камушек не очень умный, он даже не умеет пожимать мне палец, – делится соображениями девочка. – Отец Ксавье, а что кушают камни?

– Этот камушек правильно называется «жук», малышка. Если верно помню, они поедают растения.

Амелия усаживается на спальник, снова заглядывает в банку.

– А что он ел, пока не пришёл Бог?

– Я думаю, его не было. Потому что вне Азиля растений не было тоже.

– А что было?

– Камни, пыль, вода.

– А лёд был?

– Да, к северу был.

Амелия задумчиво ковыряется в носу, потом изрекает:

– Мама рассказывала сказку про зверька, который проспал во льду тыщу тыщ лет. А потом проснулся и очень удивился, потому что кругом были другие зверьки и никто не понимал, что он говорит. Жук мог спать во льду?

– Наверное, мог, – думая о своём, отвечает Ксавье.

– Или Бог всё-таки оживил камень… Пойду спрошу месье Фортена.

Амелия забирает банку с жуком и убегает донимать библиотекаря. Ксавье остаётся один возле догорающего костра. Ворошит угли обломком ржавой железки, накидывает на плечи брезентовую куртку, поёживаясь от сырости.

«Старею, – с сожалением думает он. – Простой летний дождь прошёл – а мне зябко. Нет, надо быть в форме. Надо довести нас до цели и вернуться домой. Значит, никакой жалости к себе. Я старший, я отвечаю за тех, кто со мной рядом!»

Он вглядывается в сторону парка Анри Матисса, расположенного за вокзалом: туда час назад ушли прогуляться Жиль и Акеми. Попросили Ксавье приглядеть за Амелией, сказали, что хотят размять ноги и дождь им не помеха, накрылись одной курткой на двоих и убежали. С одной стороны, всё хорошо. Мальчик влюблён, у девушки проблемы такого рода, что её надо почаще радовать наедине, но… но что-то не даёт Ксавье покоя в их отношениях. Кажется неправильным. И это не разница в возрасте.

«Может, ответственность? Нет. Жиль психологически куда старше Акеми. Смотрятся они равными. Но чего-то не хватает…»

– Святой отец?

Жак Фортен присаживается рядом с Ксавье:

– Не возражаете, если составлю вам компанию?

– Нет, Жак, ну что вы. Малышка вас всё-таки настигла?

Фортен усмехается, кивает:

– Да. Подошла и спросила, что есть её жук: оживлённый Богом камень или существо, которое спало в синем льду. Я сказал ей, что слабо верю в промысел Божий и всякие чудеса, и она ушла донимать Сорси.

Ксавье пожимает плечами:

– Тогда что же, по-вашему, такое синий лёд? Что произошло год назад, куда он исчез? Купол, лёд… Откуда появились растения там, где больше двухсот лет была пустыня? – спрашивает священник.

Фортен снимает очки, дышит на стёкла, протирает их полой рубашки и водружает обратно на нос.

– Скажите честно, святой отец: вы верующий? Или священнослужитель – просто ваша профессия?

Ксавье удивлённо приподнимает брови. Такого вопроса от молчаливого библиотекаря он совершенно не ожидал.

– Меня воспитывали материалистом, Жак. Но поисками Бога я озадачен уже давно. И разочаровался бы, наверное, если бы не увидел своими глазами чудо. Я не могу найти ему научного объяснения. Потому могу с уверенностью сказать, что да, я верующий. Но виденье Бога у меня далеко не каноническое.

– А по вас заметно. К сожалению, я ни разу не был на ваших проповедях, но то, каким вы видитесь мне с момента нашего знакомства… Нет, вы точно не человек религии. Во что же вы верите, месье Ланглу? В чём заключён для вас Бог?

Ксавье протягивает руки к тлеющим углям, улыбается теплу, что коснулось пальцев.

– Бог для меня?.. Да Он для всех един, Жак. Это мерило всех поступков и чувство совести внутри нас. И надежда в ситуациях, когда всё видится безысходным.

– А чудеса есть непонятные нам технологии, да! – восклицает Фортен. – В принципе, всё логично. Могу ли я задать вопрос, который вам не понравится?

– Можете.

– Месье Ланглу, если верить газетам, то в суде единственное, в чём вас обвиняли, было убийство паренька из Ядра. Так?

Он кивает.

– И если я правильно понял, вы пошли на это под давлением Совета Семи. Пошли на убийство. Грех, как ни крути.

– Жак, я пошёл на это сознательно, – спокойным, ровным тоном отвечает Ксавье. – Одна из обязанностей Седьмого, о которой люди предпочитают не помнить, – палач Совета. Это первое. И второе: если бы Доминика Каро убил не я, нашли бы другого человека.

– То есть вы взяли на себя поступок кого-то другого, чтобы этот кто-то не совершал его?

– Да.

Фортен долго молчит, обдумывая услышанное. По выражению его лица видно, что мысли, которые посещают его в данный момент, непросты и противоречивы. Ксавье Ланглу согревает руки над тлеющими углями, прислушивается к тихим шорохам, доносящимся из зарослей молодого кустарника. «Ветер, – думает священник. – И воображение разыгралось».

– Месье Ланглу, а лёд? – нарушает молчание Фортен.

– Что – лёд?

– Чем он был? Откуда появился, куда исчез? Как вы считаете? Я сам долго искал ответ, но так и не нашёл. Ни одна теория физики его не объясняет.

– Я пытался изучать лёд как химик. Это было очень непросто, так как кристаллы быстро разрушаются, – повествует Ксавье. – Состав такой же, как у воды. Кислород, водород, растворённые соли. Интерес представляла структура льда: кристаллы выстраивались подобно ростковой зоне корней растений. То есть лёд действительно рос. Я так и не нашёл, что содержалось в нём такого, от чего гибли люди. Выходит по-вашему: неизвестная нам технология. Только я склонен расценивать появление льда как кару Божью. Как петлю, затягиваемую на шее Азиля.

Фортен снова снимает очки, протирает их. «Потрясён? Взволнован? Стоит на пороге открытия?» – гадает Ксавье, наблюдая за библиотекарем.

– Нет, ну быть не мо…

– Мо, месье Фортен, ещё как «мо». Есть вещи, которые существуют независимо от того, верим мы в них или нет. Такая же история со льдом. Активность его возрастала пропорционально беспорядкам в городе. Он шёл от периферии к центру, скорость роста и разрушительная сила его также увеличивались. Мы все наблюдали это собственными глазами. Что это было? Реакция на агрессию людей? Я не знаю. Но я точно знаю, когда кара превратилась в спасение. Но это уже метафизика.

– Это антинаучно.

– Жак, существование разума тоже антинаучно. Его нельзя измерить, поймать и взвесить. Вот вы можете объяснить, откуда взялся жук?

– Месье Ланглу, у меня сейчас голова лопнет, – жалобно бормочет Фортен.

– А вот для этого надо просто верить своим глазам и не всё пытаться загнать в рамки науки. Даже если оно и противоречит идеям материализма. Моя тогда ещё будущая жена как-то рассказала мне притчу о большой жертве маленького человека, которая остановила разрушение мира.

Он умолкает, вспоминая тот поздний вечер в Соборе, когда Вероника рассказывала ему свою историю. Бабочки и ураган… Дети, пытающиеся противостоять тому ужасу, что несла в себе война. Вероника, Жиль, Амелия… и даже он сам. Память подсовывает яркую, как вспышка, картину: ребёнок, падающий ему в руки с башни Собора, и острые холодные кристаллы, которые он, Ксавье, встретил спиной миг спустя.

– Вы хотите сказать, что Бог… великодушен?

– Да. Великодушен. И может поменять своё решение. Творец заслуживает прощения, а чудо не нуждается в оправдании законами математики, физики и химии.

– Вот теперь я точно ничего не понял! – запустив пальцы обеих рук в буйные кудри, стенает Фортен. – Вы расшатали мою систему мировоззрения!

– Попробую спасти вас, Жак. Энергии, которая выделилась при аннигиляции двуокиси азота, хватило на то, чтобы пробудить спящие в земле семена… на аномально большой скорости роста. А той энергии, что появилась при разрушении льда и Купола, хватило на… на две жизни. Тут позвольте не объяснять.

– Где у нас коньяк?

– Коньяком ведает Гайтан.

– Всё, я пошёл к нему.

Ксавье провожает его взглядом, с трудом удерживаясь от смеха. Бедняга Фортен настолько комично выглядит, когда потрясён. «Истинный фанатик науки. Чистейший. Малейшая примесь того, к чему нельзя применить известные нам законы, – и у нашего Жака тяжёлая моральная травма. Ничего, коньяк отлично лечит подобные недуги».

Он поднимается со своего места, подходит к кустам, в сторону которых поглядывал весь вечер. Конечно, никого там нет. Даже теоретически возможной Амелии, которая спряталась и подслушивает.

Мысли невольно возвращаются к недавнему разговору с Акеми. А что, если всё происходящее сейчас – действительно сон? И не было чуда. Просто после смерти все они встретились в очень похожей на прежнюю реальности. Или во сне Акеми Дарэ Ка.

«В таком случае спи долго и сладко, Акеми, – молча улыбается Ксавье. – Лучше быть счастливым в другой реальности, чем потерять всех и умереть в прежней. И это точно не тот случай, когда надо докапываться до сути того, что же действительно реально. Мне просто хочется скорее оказаться дома».

– Учитель! – зовёт его издалека Жиль. – Мы тут такое нашли! Не зря гуляли, вот так вот!

Спешащая за мальчишкой Акеми что-то несёт в горстях. Ксавье торопится к ним навстречу, издали пытаясь рассмотреть, что же у девушки в ладонях. Жиль сияет так, будто они нашли сокровища, аж подпрыгивает от возбуждения.

– Мы прошли через парк, – рассказывает подросток. – Хотели посмотреть дома, которые видны от входа в вокзал. Такие… затейливые, с острыми крышами. Они как раз за парком. Шли-шли, обходили здоровую лужу посреди дорожки… а там они. И шевелятся!

Акеми смеётся, демонстрирует грязные ладони, сложенные лодочкой.

– Живые макароны! – комментирует она.

Ксавье с интересом рассматривает тройку тоненьких белесовато-розовых «живых макаронин», слепо копошащихся в полужидкой грязи, осторожно подцепляет одного пальцем, рассматривает. Под тонкой бледной оболочкой существа пульсирует кровеносный сосуд. Создание, похожее на один сплошной голый крысиный хвост, непрерывно извивается в поисках убежища. Священник пытается вспомнить название «макаронины», но сложно вспомнить что-то из университетских знаний, которые за тридцать лет ни разу не пригодились.

– Ну вы молодцы! – восторженно разводит руками Ксавье. – Надо месье Фортену показать, он должен помнить, как они называются.

«Если только Жак не успел выпить коньяку», – добавляет он про себя.

Фортен, совершенно трезвый, обнаруживается сидящим на подоконнике с блокнотом и карандашом и рисующим бунтующего в банке жука.

– Мы решили его выпустить, – сообщает Амелия. – Он ножку сломал. Значит, ему в банке не нравится. Месье Фортен его нарисует, и я выпущу Камушка в травку. А что это вы принесли?

– Жак, взгляните, пожалуйста, – зовёт Ксавье, отвлекая библиотекаря от рисования.

Тот подходит, поправляет очки, всматривается в находку в руках Акеми.

– Нет, ну это уже просто невероятно! – восклицает он. – Дождевые черви! Самые настоящие, прямо как на картинке в учебнике биологии! Месье Ланглу, моя наука тут даёт полный сбой. Чёрт, я не могу объяснить, откуда они взялись!

– Живые! – радостно вопит Амелия и тянется к червям. – Дайте! Дайте мне поиграть!

– Амелия, осторожнее, – предупреждает Акеми. – Они очень нежные. Вот, держи.

Конечно же, девочка тут же тащит находку Гайтану и Сорси. Из соседнего помещения, где те расположились на отдых, доносится пронзительный женский визг и полный возмущения бас Йосефа:

– Господи! Когда ж вы найдёте хоть что-то менее пакостное? Убери, Амелия! Фу!

– Они красивые! – верещит в ответ Амелия. – Ты ничего не понимаешь в червях! Они же не хрень пошатущая, чего вы так сразу?

Обиженная девочка возвращается обратно, кладёт червей на пол и зачарованно наблюдает, как те расползаются, тыкаются в камень и пыль слепыми заострёнными кончиками.

– Что они ищут? – спрашивает малышка.

– Они живут в земле, делают в них ходы-дырки, – разъясняет Фортен, заканчивая штриховать надкрылье жука на рисунке. – Когда их много, земля дышит. Они полезные.

– Значит, такие же черви живут в нашем сыре. Почему я их никогда не видела, а месье Фортен?

– Дырки в сыре делают не черви, – отвечает библиотекарь.

– А кто?

– Невидимые волшебные черви! – спасает Фортена Жиль. – Амелия, бери своё живое на улицу, и пошли помоем руки. Акеми ждёт. И спать уже пора ложиться. Особенно маленьким девочкам.

Пока Акеми и Амелия моют руки в ведре с дезинфицирующим раствором, мальчишка сидит в стороне и о чём-то думает. Когда японка уводит малышку готовиться ко сну, Жиль отправляется искать Ксавье. Он находит его за углом здания вокзала, где священник, одетый в лёгкие широкие штаны, разминается с мачете. Жиль облокачивается на капот полуразвалившегося автомобиля, терпеливо дожидается, пока учитель закончит тренировку. И только потом подходит:

– Учитель, может, я и не прав, но… Меня посетила мысль, хочу поделиться. Забуду же до утра.

– Рассказывай, конечно.

– Я тут подумал… Вот Амелия и дети Азиля лепят фигурки тех, кто когда-то населял Прежний мир. А что, если Бог прошёл здесь, слепил такие же фигурки и они ожили?

– Вполне возможно. Раз он может вдохнуть жизнь – да, вероятно, так и было.

– Но тогда, выходит, Амелия не выздоровеет. Она не Бог. И она так и будет лепить ящерку за ящеркой, умолять: «Жить!» – но чуда-то не будет! – В голосе мальчишки появляются нотки отчаяния.

Ксавье смотрит себе под ноги. Туда, где между босыми ступнями пробивается сквозь трещины в бетоне трава.

– Подумай, сынок, – говорит Ксавье, помедлив, – а что, если мы сейчас идём по следам Бога? Кого тогда мы ищем на самом деле?

Свеча в фонаре нещадно чадит, потрескивает. Света от неё мало, лишь пляшут по обе стороны от путей жутковатые тени. Вонь в тоннеле такая, что лучше дышать ртом. Воздух влажный, кислорода мало, головная боль терзает всех, кроме спящей Амелии.

Очередной приступ одержизни захлестнул девочку минут через двадцать после того, как они въехали в тоннель. Жиль запаниковал, заметался: где в громадной бетонной трубе найти хоть горсть земли, из которой можно лепить? Положение спасла Акеми: вытащила из корзины хлеб, который дала им в дорогу Линн, плеснула на него воды и дала девочке. Ящерка у Амелии вышла съедобной.

Жиль тяжело вздыхает, налегает на привод дрезины. Духота и влажность дожимают последние силы, в мышцах копится тяжесть. Пот струйками стекает по спине и груди, и мальчишка ужасно рад, что они с отцом Ксавье догадались раздеться до пояса. Жиль прислушивается к тяжёлому дыханию Учителя, обеспокоенно спрашивает:

– Ты в порядке? Может, воды дать?

– Не надо. Больше пьёшь – больше потеешь, – отвечает Ксавье. – Скоро уже приедем.

Акеми вдруг сползает с сиденья рядом с отцом Ланглу и ложится на пол, поджав ноги.

– Эй, ты что? – не на шутку пугается Жиль. – Акеми!

Она стонет, вяло отмахивается, теряет сознание. Жиль дёргает рычаг тормоза, торопливо склоняется над девушкой. Ксавье хватает канистру с водой, наливает в горсть, обмывает Акеми лицо, ещё горсть выливает за шиворот.

– Жиль, помогай. Кладём на спину, ноги на сиденье поднимаем. Это просто обморок, здесь слишком душно.

Ксавье старается оставаться спокойным, но ему тоже не по себе. Сказываются темнота и замкнутое пространство. Мысли то и дело возвращаются к десяткам метров воды над тоннелем. «Соберись, Ксавье. Давай же. Надо помочь девочке, пока Жиль с перепугу рядом не свалился».

Он укладывает Акеми на сиденье, сам спрыгивает на пути. Бережно подтягивает девушку к краю так, чтобы голова оказалась ниже, кладёт ладонь под затылок.

– Оботри её мокрой тканью, сынок. И пощипли мочки ушей. Давай, Акеми, открывай глаза.

Мокрая тряпка не помогает, Жиль начинает нервничать. У него самого подкатывает к горлу тошнота, в висках долбится пульс. Не до конца соображая, что делает, он выливает девушке на грудь всю воду, что есть в канистре. Акеми вздрагивает, делает шумный вдох и открывает глаза.

– Вот молодец! – ободряюще восклицает Ксавье, поглаживая девушку по щеке. – Говорить можешь? Акеми, идэсу нэ?[29]

Девушка слабо кивает, садится, обняв себя за плечи. Её знобит, и она жмётся к Жилю, пытаясь согреться. Мальчишка стаскивает с неё промокшую майку, накрывает курткой. Ксавье собирается что-то спросить, и в этот момент вдалеке свистит Гайтан.

– Стоим! – доносится зычный бас Йосефа.

– Или мы доехали, или что-то случилось, – предполагает Жиль.

– Возьми фонарь, дойди к ним, – просит Ксавье. – За Акеми не волнуйся, мы справимся.

Мальчишка снимает фонарь с крючка, ввинченного в пластиковый навес над дрезиной, загораживает ладонью колеблющееся пламя свечи и спускается на рельсы. Акеми провожает его встревоженным взглядом и откидывается на спинку сиденья.

Жиль идёт осторожно, поглядывая под ноги. Слабый огонёк выхватывает из темноты валяющееся между рельсами тряпьё, дурно пахнущие лужи и кучки у стен. «Здесь шли люди, – поражённо думает Жиль. – Шли пешком в темноте, в духоте, жутко долго… С детьми, с животными. Как они это выдержали?»

Подросток поднимает фонарь повыше, осматривает бетонную трубу тоннеля. Взгляд задерживается на швах, местами замаскированных пластиковыми панелями. Неудержимо хочется подойти и потрогать: сухо ли? Жиль понимает, что сухо, иначе все они были бы уже давно мертвы. Но всё равно страшно, тревожно.

Мальчишка делает шаг, наступает на что-то мягкое, теряет равновесие. Подрагивающее пламя свечи освещает между рельсами то, что раньше было человеком. В воздухе висит сладко-гнилостный запах разложения. Жиль подавляет рвотный позыв, отступает в сторону. И видит у стены ещё два тела. Женщина и ребёнок, совсем маленький. Жиль кашляет, отворачивается и ускоряет шаг. И вот уже впереди в темноте мерцает огонёк, слышится негромкий смех.

– Что у вас случилось? – спрашивает Жиль, приближаясь.

– Да тупик тут, по ходу, – весело откликается Гайтан, тиская сидящую рядом Сорси. – А ещё у нас Жак в обморок грохнулся. Ужасно смешно.

Он фыркает, Сорси прячет лицо в ладонях. Плечи её ходят ходуном от смеха. Фортен, мятый и с грязной полосой на щеке, бродит вдоль стены тоннеля, прощупывая её кончиками пальцев. Вид у библиотекаря сконфуженный и порядком обиженный.

– У нас Акеми так, – грустно сообщает Жиль. – И ничего смешного. Месье Фортен, вы что-то ищете?

– Выход. Здесь должны быть двери. Как те, через которые мы заезжали.

– Слышь, да вот они, перед тобой! – раздражённо рявкает Гайтан. – Говорю же: заварили они выход!

Жиль оставляет фонарь на краю платформы дрезины и, как и библиотекарь, исследует стену, преграждающую пути, на ощупь. Пальцы скользят по ровной металлической поверхности, ближе к центру Жиль находит едва заметную выемку, проходящую сверху вниз строгим перпендикуляром.

– Вот место, где смыкаются двери, – сообщает он, проводя по выемке кончиками пальцев. – Закрыто наглухо. Месье Фортен, что говорил месье Роб?

– Что обход есть через технические помещения. А я и забыл…

– Молодец, Очки! – ехидно комментирует Сорси. – Главного-то и не упомнил!

– Мадемуазель Морье, я рад, что вашему мозгу для работы требуется не так много кислорода! – взрывается Фортен. – Да, малый объём проще обеспечить! А я, в свою очередь, мог что-то забыть!

Жиль дожидается паузы в его тираде и спокойно говорит:

– Технические помещения. Нам туда. И придётся брать с собой всё необходимое.

Он поворачивается и шагает обратно, во тьму.

– Э, куда? – окликает Гайтан.

– Сидя на дрезине, техпомещения вы не найдёте, – не оборачиваясь, отвечает мальчишка.

Возвращаясь обратно, он тщательно осматривает стены. «Где-то здесь должен быть маленький такой угол… почти незаметный в темноте. Не пропустить его. Там что-то было», – думает мальчишка.

Возле тел женщины и детей он останавливается, прикрывает рот и нос ладонью. Приближает фонарь к трупам, всматривается.

«Они лежат почти у начала пути из Англии. Или их убили, когда они спускались сюда, или они пытались вернуться обратно. Что же на самом деле произошло?»

Ответ находится быстро. Тела лежат лицами вниз, одежда на спинах изорвана, у женщины разодрана шея. Ребёнок, лежащий между рельсами, убит выстрелом в спину. Он упал, выбросив руки вперёд, ногами к слепому концу тоннеля. Значит, бежали они именно из Англии. Значит, выход где-то рядом, а там, снаружи, – вооружённые люди.

– Ты чё там возишься? – слышится за спиной голос Йосефа.

– Мертвецов рассматриваю.

Гайтан приближается, подняв повыше фонарь.

– Фу, дрянь. Бабу ещё и жрал кто-то, – морщится здоровяк. – Оставь дохляков, пошли. Вон твой тайный проход.

Проход действительно оказывается за спиной Жиля, в неприметной нише. Гайтан толкает плечом закрытую дверь, сносит её с петель.

– Хе. Ненадёжно, – комментирует он.

Жиль хочет напомнить ему, сколько лет этой двери, но молчит. Следует за Йосефом по коридору метра в два шириной, озираясь и прислушиваясь. Темно, пусто и всё такой же спёртый воздух.

– Блядь, и тут они! – восклицает Гайтан, резко останавливаясь. – Ты как хочешь, но я это трогать отказываюсь!

Под ногами два трупа. Разложились настолько, что уже непонятно, когда и что случилось с этими людьми. Жиль дышит ртом, отворачивается. «Как мы Амелию здесь поведём? – думает он. – Берегли её от всего этого, а тут уж не получится…»

– Ну и как тут с вещами протиснуться? – басит Гайтан недовольно. – Жопой бы не застрять в этой дыре…

– Жопу раскармливать не надо, – вздыхает Жиль. – Пойдём обратно. Это наш проход, без вариантов. А ещё надо вещи упаковать.

Всю дорогу обратно Жиль думает о мертвецах в узком коридоре. О том, каким всепоглощающим должен быть страх перед смертью и желание использовать шанс выжить. О том, что чувствовали люди, загнанные в тоннель, где негде спрятаться. Знали ли они? Знали. И всё равно шли, бежали, стараясь успеть, закрыть собой детей…

«А помнишь, как ты сам со связанными руками шёл за Акеми? – шепчет память. – На что ты надеялся? Что Клермон тебя пощадит? Надо было сбежать по дороге, Акеми ничего бы не сделали. Но ты шёл. И в голове не было ничего, кроме того, что ты должен быть с ней».

– И я пошёл бы ещё. И ещё. Даже зная, чем закончится, – шепчет мальчишка.

– Чё ты бормочешь?

– Ничего. Думаю о тех людях, которые тут погибли. Я понимаю за что.

Полчаса спустя вся группа собирается у входа в боковой тоннель. Сонная Амелия висит на плече отца Ксавье и задумчиво мусолит палец. Девочке душно, она тяжело дышит, безразлично глядя в одну точку.

– Закрывай глазки, – просит её Акеми. – Спи. Отец Ксавье тебя понесёт. Будет темно, смотреть там не на что. Спи.

– Плохо пахнет, – жалуется малышка.

– Это испытание, – объясняет японка. – Его надо выдержать, доказать, что ты сильная. Закрывай глазки.

После того как Жиль отвёл её и священника в сторону и рассказал про трупы, они долго совещались, как уберечь девочку от тяжёлого зрелища. Завязать себе глаза Амелия не позволила. Оставалось лишь одно: нести её так, чтобы она не видела перед собой ничего, кроме стены.

Большинство вещей пришлось оставить на дрезинах. Взяли спальники, запас продуктов на три дня, воду, сухое горючее, смену одежды, мачете и котелок с мисками и ложками. Фортена не смогли разлучить с книгами, тот вцепился в них так, будто те его всю дорогу кормили. Отговаривали всей группой – бесполезно.

– Да хер с тобой, тупарь чёртов! – психанул в итоге Гайтан. – Вместо того чтобы девкам помочь нести вещи, ебись ты со своими книжками!

– Гайтан, – с укоризной окликает его Ксавье и качает головой.

– Отец Ланглу, хотите читать мораль – прочтите её, когда мы отсюда выползем, на хрен! Сорси, давай рюкзак сюда. Да, потащу оба! Опирайся на костыль и под ноги смотри!

– Месье Гайтан, не злитесь, – сонно произносит Амелия.

– А ты, мелочь, ещё раз мне месьекнешь – вообще перестану с тобой общаться! – грозит ей пальцем Йосеф. – Как Сорси – так без всяких «мадам», а как я… Я те шо – месье Фортен? Я тебе не друг, да?

– Друг, – зевает малышка. – И я больше не буду тебе месьекать.

Йосеф перестаёт хмуриться, кивает и первым исчезает в боковом ответвлении тоннеля. За ним потихоньку ковыляет Сорси, отец Ланглу несёт дремлющую Амелию, за ним следуют Жиль и Акеми, а пыхтящий под тяжеленным рюкзаком библиотекарь замыкает шествие.

Они идут по узкому тоннелю часа два. Останавливаясь, отдыхая, делая по глотку воды из канистры. Труднее всех приходится Сорси, но она молчит, старательно идёт вперёд, обходя трупы и кучи дерьма на бетонном полу. Акеми крепко держит Жиля за руку, словно боится, что тот отстанет и потеряется. Мальчишке лямки тяжёлого рюкзака натирают голые плечи, и он корит себя за то, что не догадался одеться.

Во время очередного маленького привала Акеми опирается спиной на бетонную стену тоннеля и закрывает лицо ладонями.

– Сэмпай, что? – тут же подрывается Жиль. – Плохо опять?

– Нет, не волнуйся. Я немного устала. Как все мы.

Ещё через несколько минут пути бетонный тоннель начинает забирать вверх, приходится идти в горку, но дышать становится ощутимо легче. Даже Амелия немного оживает, начинает ворковать что-то себе под нос.

– Выход, – сообщает Гайтан. – Видите?

Он гасит свечу в фонаре, но темнее в тоннеле не становится. Действительно, впереди брезжит слабый свет. Приободрившись и возбуждённо переговариваясь, все спешат к источнику света. Гайтан первым взбирается по короткой бетонной лестнице и выглядывает за приоткрытую дверь. Оборачивается и сообщает:

– Ну всё, по ходу, мы в Англии.

Один за другим они выходят из тоннеля. Сбрасывают вещи, садятся прямо на растресканный бетон площадки у Евротоннеля и озираются вокруг. Дневной свет непривычно ярок, воздух кажется невероятно вкусным и свежим. В стороне от площадки шумит, колыхаясь от ветра, высокая трава, из-за неё виднеются ограждения и постройки вроде тех, что в изобилии попадаются у железнодорожных вокзалов.

– Ветер сильный, оденься, – просит Акеми Жиля, и тот послушно лезет в рюкзак за рубашкой.

– Я погляжу, что там, – кивает мальчишка на постройки за полем и спускается с бетонного парапета в траву.

Он успевает пройти метров семьдесят, прежде чем засекает движение в одной из построек. Жиль останавливается, напряжённо всматривается: да, он не ошибся. Там люди и, похоже, путешественников заметили.

– Месье Фортен! – кричит мальчишка сквозь шум ветра. – Там люди! Вспоминайте скорее, как сказать им, что нам нужна помощь!

Жиль бегом возвращается обратно, присаживается на корточки перед священником:

– Учитель, что дальше делать? Они сюда идут!

– Успокойся. Мы уже это обсуждали. Объясним, кто мы и что нам нужна медицинская помощь. И общение с представителями местной власти.

Через поле к ним движется небольшая группа людей в форме, похожей на ту, что в Азиле носит полиция. Только у этих форма тёмно-синяя. И в руках автоматы.

– Так, оружие убираем, – командует Ксавье. – Все помнят, что мы пришли с миром? Не убегаем, не прячемся. Месье Жак, я вас умоляю: говорите же!

– Hello! – срывающимся голосом кричит Фортен, вставая в полный рост. – We need help! We are from France, Azil! Please, help! We are not English! You have a doctor?[30]

К всеобщему облегчению, люди в форме останавливаются, возбуждённо переговариваются между собой. В их голосах звучат нотки удивления. Идущий впереди мужчина лет сорока убирает автомат за спину и показывает пустые руки:

– Don’t be afraid! Can you walk? Are you really French? How did you get here?[31] – поражённо спрашивает он.

– Please, we need a doctor, – повторяет Фортен, указывая на лежащую ничком Сорси. – Help us, please…[32]

И только когда им помогают подняться и, бережно поддерживая, провожают к одноэтажному зданию, из окна которого вкусно пахнет съестным, Жиль начинает верить, что всё будет хорошо.

Вечереет. Жиль поглядывает на стрелки часов, висящих на стене. Меньше часа осталось до прибытия поезда, которым их обещали доставить в Лондон. Жиль понятия не имеет, что за Лондон и почему именно туда, но Амелия сказала, что это столица Англии.

Ксавье и Фортен разговаривают с местным важным чином за стеной, и Жиль, прислушиваясь, ловит иногда обрывки их беседы. Он бы тоже хотел присутствовать, но его сочли недостаточно взрослым и оставили с девушками и Амелией. Гайтан тоже остался. Сказал, что умные договорятся и без него, а Сорси он не бросит.

Жиль откидывается на мягкую спинку кресла и смотрит в окно. За окном бесконечное море трав и высится ограждение из металлической сетки. Отец Ланглу сказал, что так принято на границе и что место, где они находятся, всегда хорошо охранялось, здесь не пускали нежелательных граждан в страну. И из страны не всех выпускали. Жиль не понимает, к чему такие сложности, ведь это не круги в Азиле, но решает всё списать на странности местных законов. Вообще Ксавье велел им всем вести себя тихо и не спорить ни с кем.

«Ага, поспоришь тут, – молча вздыхает мальчишка. – На их языке говорит только Фортен – и тот половины не понимает, сам сказал. А мы вообще ничего не понимаем. Как дураки, вот так вот…»

Обстановка в комнате, где их оставили отдохнуть, приятная. Под ногами ровное покрытие с узором из переплетённых полос разных оттенков коричневого. Мебель мягкая, на столе – чистая ткань, изящные голубые чашки и тарелки без трещин и сияющие чистотой. Стены выкрашены серо-голубой краской, ветер из приоткрытого окна колышет лёгкую штору. Как в Азиле, в хороших домах. Только в Азиле берегут всё старое, а здесь всё производит впечатление совсем нового.

Сорси тихонько дремлет на диване, положив голову Йосефу на колени. Англичане бегло осмотрели её рану, покачали головами. Хорошо это или плохо, Жиль опять же не понял. А потом им принесли молока и здоровенный круглый хлеб – мягкий, душистый. Сорси от молока скривилась, Гайтан понюхал и вообще не стал пить, а Амелия и Жиль с Акеми угостились с удовольствием. Сейчас Жиль прислушивается к своему животу и понимает, насколько он был голоден всю неделю. Ел бы и ел вкуснейший хлеб, но Акеми и Амелия тоже хотели есть, и он уступил им бóльшую часть.

Он оглядывается на Акеми, сидящую в углу на стуле. Вид у девушки усталый, напряжённая поза выдаёт волнение. Ей здесь неуютно. Чужое место, чужие люди. Хоть и отнеслись к ним хорошо, но расслабиться всё равно не получается. Неизвестность пугает. Вежливость и доброжелательность не всегда бывают искренними.

Приоткрывается дверь, и в комнату заглядывает довольная Амелия.

– А чего я знаю! – нараспев объявляет она.

– Ну, рассказывай, – зевает Гайтан.

Высоко вскидывая обтянутые зелёным комбинезоном коленки, Амелия проходит и усаживается на стул с важным видом. Складывает руки на коленях и выдаёт:

– Меня по-английски называют Эмили, вот! Май нейм из Эмили! Мы пили с вами милк и ели брэд, а на улице в маленьком игрушечном домике за сеткой живёт зверь дог! И когда он громко разговаривает, это называется… называется… – Она хмурит брови, вспоминая, и выпаливает: – О! Баркинг это называется! Месье Эрик сказал, что «дог из баркинг». И показал, как это. Это очень смешно! А ещё он меня научил, как надо спросить, когда хочешь узнать, что это. Надо пальцем ткнуть и сказать: «Вотс здец?»

«Зверя дога» Жиль хорошо запомнил. Мускулистая бежевая туша на четырёх кривых лапах, маленькие чёрные глазки и рот, полный острых здоровенных зубов. Когда зверь, как сказала Амелия, баркинг, от отрывистых резких звуков, не означающих ничего, кроме агрессии, и слюны, щедро летящей в разные стороны, становилось жутковато. Особенно когда Гайтан пригляделся к животному, присвистнул и сказал: «Ого! Да он весит больше нашего мальчишки! Хорошо, что между нами ограда. Не оно ли пожрало ту женщину в тоннеле?»

– А ещё я знаю фенькью! И плиз! Плиз говорят, когда открывают дверь, чтобы ты туда пошла. А фенькью я просто подслушала, – тарахтит сияющая девочка.

– Отлично. Наблатыкаешься – будешь вместо месье Фортена. А его мы тут оставим, – заговорщически подмигивает Гайтан.

Амелия важно надувает щёки, таращит глаза, потом выдыхает и хохочет. Жиль тоже улыбается, глядя на проказницу. Похоже, она единственная, кому здесь хорошо. Была бы компания – а остальное для веснушки не проблема.

– Жиль! Пойдём дог посмотрим? Ну Жи-и-иль!

Мальчишка наотрез отказывается, заявляет, что устал и дог ему совершенно не интересен. Тогда девочка переключается на остальных. Сперва смотрит на Гайтана, но тот хмурится и подбородком указывает на Сорси.

– Амелия, нет. Мы отдыхаем, – твёрдо говорит он.

Девочка бочком подбирается к Акеми. Молча смотрит на неё умоляющими глазами. Японка чуть улыбается, протягивает руку, касается рыжих косичек.

– А ты пойдёшь со мной? – жалобно тянет малышка.

– Давай мы посмотрим зверя, когда пойдём садиться в поезд? – предлагает Акеми. – Он вот-вот приедет. А если нас с тобой здесь не будет, он уедет, не дожидаясь. Ты помнишь, что отец Ксавье сказал?

– Угу. Сидеть и ждать поезд. А сам ушёл, да-а-а! Ну пойдём поглядим на дог! У него такие смешные зубы! И светятся глаза! Я хочу учить его язык! – ноет Амелия, дёргая Акеми за руки.

Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не вернулись Ксавье и Жак Фортен.

– Как вы тут? – интересуется с порога священник.

– Амелия хочет, чтобы кого-нибудь из нас съело это чудовище за изгородью, – сонно говорит Сорси. – Прямо умоляет пойти с ней и прыгнуть зверю в зубы.

– Я дружить хочу! – возмущённо вопит девочка, топая ногой. – Дог добрый! Просто с ним надо говорить на его языке! Вот выучу – и мы вам покажем!

– Непременно, – спокойно соглашается с ней Ксавье. – Но месье Смит велел собираться и следовать за ним. Сорси, вы сможете идти?

– А у меня есть выбор? – горько улыбается она и, морщась от боли, сползает с дивана.

Гайтан бережно поддерживает девушку, подаёт ей костыль, и та кое-как ковыляет к выходу.

– Отец Ланглу, хоть расскажите, куда мы и зачем? – интересуется Йосеф.

Ксавье взваливает на плечи рюкзак, перехватывает пытающуюся улизнуть за спинами взрослых Амелию. Девочка пытается вывернуться, но священник с лёгкостью закидывает её на плечо.

– Так, мадемуазель Каро, придётся вас в рюкзак засунуть. И так везти до самого Лондона.

– Не хочу! Не хочу! Не хочу в Лондон! – капризно верещит Амелия, колотя по спине Ксавье Ланглу кулаками. – Это столица! В столицах всё плохо! Мы же были в Париже, там ужасно!

К ним подходит тот самый англичанин, что подоспел первым, когда они вышли из тоннеля. Подносит палец к губам, призывая Амелию к порядку, и спрашивает:

– Why are you crying, young lady? What’s wrong? Are you afraid?

– Амелия, месье Смит спрашивает, почему ты кричишь, что не так и чего ты боишься, – переводит пыхтящий под тяжестью книг Фортен.

– Я ничего не боюсь! Я хочу играть и говорить с дог, а не в Лондон!

Фортен усмехается в сторону, переводит сказанное девочкой на английский. Месье Смит загадочно улыбается и вежливым тоном говорит:

– There are many dogs in London. You’ll see. London even has a zoo. Have you ever been to a zoo?[33]

Услышав про зоопарк, Амелия прекращает истерику. Глаза у неё мигом становятся круглыми от удивления.

– У меня есть книжка про зоопарк. Там много зверей за заборчиками живёт. В Лондоне правда есть такое место? И там настоящие звери?!

На платформу она несётся первой, лишь изредка оборачиваясь и спрашивая:

– Я туда иду? Йес?

Поезд прибывает с шумом и скоростью бури – остромордый, стремительный, ярко-синий, сверкающий металлом и пластиком. Акеми и Сорси пугаются, японка хватается за Жиля, а рыжая прячется за Гайтана. Амелия скачет по перрону и вопит:

– Поезд! Настоящий! Как на картинках, только синий! И с окошками! Отец Ксавье, почему он синий? А он что – весь-весь наш, да? И весь-весь в Лондон едет? В зоопарк сразу? А как в него заходить, если в нём дверок нет?

Состав проезжает последние метры и замирает. С тихим долгим свистом расходятся в стороны прозрачные двери. Месье Смит входит в вагон первым, предъявляет юной девушке у входа стопку цветных карточек и делает приглашающий жест.

– С ума сойти, – шепчет Жиль, склоняясь к уху Акеми. – Ты видишь это? Это даже не электромобиль… Это что-то невероятное! Пойдём, не бойся.

Они первыми переступают через зазор между платформой и ступеньками поезда, помогают взобраться Амелии. Та сразу же бросается к девушке в синей форме:

– Хэлло! Май нейм из Амелия!

– Glad to see you, little miss![34] – улыбается девушка.

– Амелия, не приставай к людям, пожалуйста, – ворчит Жиль, осторожно подтягивая за руки Сорси. – Иди уже за месье Смитом. Месье Фортен, куда нам дальше-то?

Фортен передаёт Жилю свой тяжеленный рюкзак, о чём-то спрашивает девушку, та тараторит, активно жестикулируя.

– Как он их понимает? – робко спрашивает Акеми у отца Ланглу.

– Сам удивляюсь. Жак изучал язык исключительно по книгам, но посвятил этому не один год. Ты как себя чувствуешь? Бледная что-то.

– Мне… в животе неуютно. В туалет бы… – отвечает японка и густо краснеет.

– Сейчас попрошу Жака спросить.

Пока один из сотрудников таможенного терминала отводит Акеми в туалет, девушка в форме помогает остальным расположиться в вагоне. Амелия носится взад-вперёд, изучая ряды мягких кресел с откидными столиками, трогает занавески на окнах. Взрослые на неё всё время шикают, но восторженного ребёнка унять невозможно. Она то и дело тычет пальчиком в различные предметы и спрашивает:

– Вотс здец?

На детский голосок в вагон заглядывает ещё несколько девушек в синих форменных костюмах и суровый полноватый мужчина в такой же форме и странном головном уборе. Смит, успевающий одновременно общаться с Фортеном и отвечать на бесконечные вопросы Амелии, восклицает «Excuse me!»[35] и торопится пожать руку вошедшему. Мужчина о чём-то переговаривается со Смитом, понимающе кивает и с интересом косится на рассовывающих по полкам вещи путешественников. Несколько минут спустя возвращается слегка сконфуженная Акеми, сразу же садится в кресло рядом с Жилем, берёт мальчишку за руку.

– Эй, где ты была? – шёпотом спрашивает он.

– Мне от молока стало нехорошо, – признаётся девушка. – Наверное, это потому, что я его никогда не пила.

– Мне тоже что-то плоховато. Значит, будем есть только наши продуктовые запасы, – ободряюще улыбается Жиль.

– Все ли на месте? – громко спрашивает Фортен, привставая с сиденья. – Мадемуазель кондуктор сказала, отправление через две минуты.

Гайтан Йосеф кивает, поправляет юбку на Сорси, лежащей на сиденьях, грозит пальцем Амелии, скачущей на соседнем ряду кресел:

– Сейчас тебя тут оставят, дикий ребёнок! Быстро сядь! Вот-вот поедем!

– А как поедем? А где руль или привод? А почему не видно, как поезд ездит? – тарахтит Амелия. – А почему месье водитель поезда есть только в самом первом кусочке поезда? А наш месье водитель где? А почему он один? А когда мы уже пое…

Поезд начинает тихонько вибрировать, вибрация перерастает в гул. Пол под ногами вздрагивает, заставив Акеми испуганно вцепиться в поручни кресла. Ещё мгновенье – и состав плавно трогается, за окном проплывают, всё ускоряясь, подсвеченные закатным солнцем здания приграничья, перрон, высокие бетонные ограждения вдоль железной дороги, верхушки деревьев, видных из-за ограды, спешащие куда-то две женщины.

– Вот это да! – восхищённо выдыхает Амелия и прилипает носом к стеклу, разглядывая вид из окна. – Как быстро мы едем!

Пока девочка увлечена рассматриванием английских пейзажей, Ксавье Ланглу собирает вокруг себя остальную часть компании и вполголоса рассказывает:

– Значит, так. Мы с месье Фортеном рассказали служащим приграничья нашу ситуацию. Умолчали лишь о природе болезни Амелии. Сказали, что это не заразно. Официальная версия нашего приезда такова: мы услышали сигнал и вызвались быть добровольными путешественниками. Амелию взяли с собой как мою дочь. В надежде на то, что английские врачи сумеют ей помочь. Ещё раз: мы прибыли для установления контакта с Англией. Ни слова про одержизнь.

– Куда нас сопровождают? – спрашивает Жиль.

– Я попросил оказать помощь Сорси – в первую очередь, – продолжает Ксавье. – И уже во вторую очередь просил об организации встречи с местными властями. Жиль, месье Фортен, нам с вами предстоит налаживать общение между Англией и Азилем. Попрошу отнестись к этому максимально серьёзно. Гайтан…

– Да понял уже. С девок глаз не спускать, – бурчит Йосеф, почёсывая заросший густой чёрной щетиной подбородок.

– Погодите, отце Ксавье, – подаёт голос Акеми. – А как же быть с истинной целью путешествия? Мы же ищем лекарство от одержизни… Но где и как?

Ксавье молчит так долго, что Акеми перестаёт ждать от него ответа. Но тем не менее ответ звучит:

– Я очень прошу вас довериться Амелии. Если этого ребёнка действительно ведёт Бог, нам остаётся только ждать и глядеть в оба.

И все разом смотрят на девочку. Той абсолютно всё равно, о чём болтают взрослые. Зачарованная, маленькая Амелия Каро смотрит в окно. На пролетающие мимо поля, одетые листвой громадные деревья, яркие домики, во дворах которых играют дети. Изредка ей удаётся даже увидеть животных – точь-в-точь как на картинках в её книжках.

«Это волшебный мир, – думает девочка, провожая взглядом ленту реки вдалеке. – Здесь живут истории, которые мама читает мне перед сном. Наверное, и мамины сказки тоже где-то рядом. Значит, мне надо найти в Лондоне дорогу из жёлтого кирпича… и у нас будут приключения!»

Людской поток подхватывает их сразу при выходе из поезда, несёт к стеклянным дверям вокзала. Смит ведёт их через толпу, останавливается у края дороги и жестами просит сложить рюкзаки на плиточный тротуар.

– Ой, сколько людей! – радуется Амелия.

– Держитесь поближе друг к другу, – советует Ксавье.

Девушки испуганно озираются, Акеми крепко держит за руку Жиля, на Гайтане разом висят Сорси и восторженная Амелия. Улицы вечернего Лондона расцвечены миллиардами огней. Сияет всё – кажется, даже бетон и деревья. По дороге проносятся машины, сигналят, шелестят шинами. От шума и света кружится голова.

– Как же вам удалось всё это сохранить? – ошарашенно спрашивает Ксавье у Смита, Фортен переводит.

Их сопровождающий пускается в долгие объяснения, используя помимо слов активную жестикуляцию. Фортен внимательно слушает, долго обдумывает услышанное, изредка выдавая ставшее привычным «Э-э-э-э…», потом разъясняет священнику:

– У них не было Купола. Англия и Ирландия почти по всей своей территории поставили очистительные сооружения, которые обезвреживали диоксид азота на площади в квадратный километр. Мы их видели, когда ехали. Такие… э-э-э-э-э… метров по пять высотой прямоугольники, похожие на чёрные ячеистые зеркала.

– Да, помню. Хорошее решение. Но как удалось сохранить город таким… ярким? Освещение, транспорт…

– Oh, it’s a simple magic! – смеётся Смит, выслушав переданный через библиотекаря вопрос. – We have some interesting technologies. They allow our machinery to work without wear for a very long time. Have you heard anything about neural networks? It’s the great discovery of the twenty-first century[36].

– У меня сейчас лопнет голова, – жалуется Фортен. – Месье Ланглу, он сказал, что у них есть какие-то хитрые технологии на основе… ох, как бы это… Сети, какие-то сети, открытые в двадцать первом веке. Они позволяют технике не изнашиваться.

– Интересно. А как это работает? – любопытствует Гайтан.

– How does it work? – переводит Жак Фортен Смиту.

Смит кривится, как от зубной боли, разводит руками:

– I know little about this. This is something like the energy of perpetual motion. Technology of maximum efficiency[37].

Жиль вслушивается в незнакомые слова, пытаясь хоть что-то понять, но тщетно. «Как же мы без Фортена будем объясняться? Он же не может быть с каждым из нас одновременно», – со страхом думает он. Акеми осторожно сжимает его ладонь, и Жиль переводит взгляд на её лицо.

– Посмотри, какие люди… чужие, – говорит Акеми. – Они так на нас не похожи… Одежда другая, причёски, то, как они смотрят на нас. Вещи у них в руках – знакомые и незнакомые сразу. Представляешь, какими мы в их глазах выглядим?

– Странными, – пожимает плечами мальчишка. – Они же понятия не имеют, что мы не отсюда. Вот и таращатся.

Он провожает взглядом ярко накрашенную девушку в коротких обтягивающих брючках и крикливо-розовой маечке и парня с волосами двух цветов, одетого в синие джинсы и яркую рубашку навыпуск, в массивных белых ботинках с чёрными блестящими вставками. Смотрит на свои штаны, вытертые до потери цвета, грязные и наспех заштопанные, на то, как Акеми поплотнее запахивает брезентовую куртку, хоть на улице и жарковато… и ему грустно. «Мы для них отбросы, не иначе. Просто потому, что не похожи на них самих, – думает Жиль. – Как у нас японцы Третьего круга. Или как я со своими шрамами. Ничего не изменилось».

У края тротуара рядом с путешественниками останавливается тёмная машина, похожая на маленький гиробус. Смит подбегает к водителю, обменивается с ним парой реплик, обходит машину и открывает дверцу. Жиль такое никогда не видел: дверь, открывающаяся не на себя, а отъезжающая вбок, как в поезде.

– Come on, sit down, please[38], – вежливо улыбается сопровождающий, указывая внутрь машины.

Мужчины и Акеми быстро грузят вещи, помогают Сорси и Амелии забраться в салон, садятся сами. Смит прыгает в кабину к водителю, они о чём-то оживлённо беседуют. Водитель оборачивается и удивлённо рассматривает пассажиров.

– Жак, скажи ему, что бесит, когда так пялятся, – зло шипит Сорси, устраиваясь на сиденье так, чтобы не тревожить больную ногу. – Охота пыриться – пусть пырится на Акеми. А я в глаз дать могу!

– Уймись, – примиряюще хлопает её по коленке Гайтан. – Он восторженно смотрит. Ты классная, сиськи – отпад!

– Пусть соски себе на жопу пришьёт и любуется, сколько влезет, – огрызается рыжая и демонстративно отворачивается.

Смит стучит по прозрачной пластиковой перегородке, отделяющей пассажиров от водителя, привлекая их внимание.

– Now we will go to the hospital. There we will decide where you will live[39], – сообщает он.

– Месье Смит говорит, что сейчас мы поедем в больницу, – устало переводит Фортен. – И там же решат, где нас разместить.

– Я не хочу в больницу! – испуганно заявляет Амелия. – Мне обещали дог и зоопарк!

– Да будет тебе и дог, и зоопарк, – зевает Фортен. – Но Сорси надо к врачу. Ей больно, если ты не заметила.

Амелия надувает губы и отворачивается к окну. Смотрит на оживлённые городские улицы, яркие огни вывесок, большие прямоугольники на домах, показывающие всякие движущиеся картинки. Она быстро забывает и про зоопарк, и про то, что в больницу не хочется. Ей нравится этот город, ей интересно всё вокруг. И то, что много людей, и то, что все дома разные и их так много, и то, что машины, проезжающие мимо, такие блестящие. И хочется всё трогать, про всё спрашивать, узнавать и узнавать новое.

Машина сворачивает в очередной раз, выезжая на берег реки. И тут Амелию прорывает:

– Ой! На реке – плавучий домик в лодке! А вон ещё! Большой-пребольшой! А вон замок! Замок прямо через реку, с башенками! Акеми, смотри! Вон там, вон-вон, окошки в башенках светятся! – Она перебирается к пластиковой перегородке, стучит: – Месье Смит! Вотс здец? Тауэр Бридж? Ух ты! Это замок Тауэр Бридж! Гайтан, Гайтан, и ты посмотри! Отец Ксавье, а там живут привидения и кости, да? Жиль, мы туда слазаем? Ну, не сегодня, хотя бы завтра? Ну Жи-и-иль!

Мягко вписавшись в незаметный поворот, машина сворачивает с набережной, проезжает ещё метров триста, снова сворачивает и останавливается напротив семиэтажного здания с облицовкой белыми плитами на первом этаже.

– Похоже, приехали, – с облегчением вздыхает Ксавье Ланглу. – Жак, ваш выход.

Фортен кивает, поправляет очки на переносице.

– Чувствую, сегодня у меня отвалится язык, – грустно констатирует он и выбирается из машины.

Пока остальные выгружаются и вытаскивают вещи, библиотекарь в стороне общается со Смитом. Сопровождающий что-то объясняет, показывает на здание, потом на машину, потом снова на здание. Фортен кивает, возвращается к группе.

– Это и есть больница. Скорее всего, здесь мы на какое-то время оставим Сорси. Месье Смит обещал связаться с кем-то и быстро подыскать нам жильё.

В этот момент Жиль вздрагивает, прижимает к себе Амелию, придерживая её под мышки.

– Срочно, – просит он сдавленно. – Срочно закройте нас. Она сейчас…

Девочка закатывает глаза и оседает на каменную плитку под ногами. Жиль подхватывает её на руки, быстро несёт за угол – туда, где в сумерках виднеется клумба и густой кустарник. Ксавье и Гайтан встают рядом, загораживая Смиту обзор.

– Если спросит – её укачало, надо срочно в туалет, – вполголоса распоряжается Ксавье. – Жак, вы слышите? Мы очень сожалеем, малышку тошнит.

Жиль укладывает Амелию на траву, быстро, до боли в пальцах, раскапывает твёрдую, неподатливую землю.

– Жить! – всхлипывает девочка.

– Тише, пожалуйста, нас услышат…

– Жить! Жить!

Мальчишка опускается рядом с ней на колени, пытается зажать Амелии рот. Она бьётся, начинает плакать, комочки земли ссыпаются из рук.

– Я тебя прошу, молчи! Амелия, тебя же убьют, если увидят…

Шорох где-то наверху заставляет Жиля резко поднять голову. На первом этаже сдвигается вверх оконная рама, и на землю мягко спрыгивает коротко стриженный мальчишка лет десяти-двенадцати, одетый в голубую просторную рубаху без пуговиц и такие же штаны. Жиль секунду оторопело таращится на него, потом обхватывает Амелию, прижимая её к себе и просит:

– Уходи. У-хо-ди. Нет, нет-нет…

Мальчишка широко улыбается, осторожно протягивает Жилю открытую ладонь.

– Don’t be afraid. Are you French? Фран-сы-я? – по слогам выговаривает он. – Please, trust me. I know about you. I know what’s wrong with her. I can help. Understand?[40]

Амелия в объятьях Жиля плачет, выгибается. Мальчишка осторожно касается её лба, другой рукой поглаживает сжатые в кулак пальцы девочки.

– Hey! Hey, carroty! Hush, dear, hush… What is her name?[41]

– Нейм… – цепляется за уже слышанное слово Жиль. – Имя, да? Амелия. Нейм – Амелия.

Мальчишка в голубом кладёт ладони поверх кулаков девочки, тянет её руки к земле. Жиль почему-то уверен, что тот знает, что делает. Поглаживая кисти рук Амелии, заставляя расслабиться сведённые судорогой пальцы, мальчишка негромко напевает себе под нос:

– Emily had a little lamb,Its fleece was white as snow;And everywhere that Emily went,The lamb was sure to go…[42]

И вот уже ладони Амелии катают земляной шарик в ритм песенке, и Жиль понимает, что девочка молчит и улыбается. Он сидит, привалившись спиной к кусту, и слушает, как поёт странный мальчишка. И до него постепенно доходит, что этот совершенно незнакомый пацан только что не просто спас Амелию.

«Он знает, откуда мы. Как такое возможно?» – ошарашенно думает Жиль.

В четыре руки зверюшка лепится за пару минут. Амелия сворачивается калачиком, положив голову Жилю на колени, и засыпает. Мальчишка встаёт, отряхивает колени от комочков земли, подмигивает Жилю, подтягивается, ухватившись за подоконник… и снова Жиль и Амелия остаются одни.

– Офигеть, – выдыхает подросток.

Он поднимает спящую девочку и бережно несёт туда, где ждут остальные.

– Она это… рвалась. Устала и заснула, вот так вот, – очень убедительно сообщает он и только тут замечает, что Смита на площадке перед больницей нет. – А где месье англичанин?

– Пошёл за дежурным доктором, велел не беспокоиться и подождать, – отвечает Фортен.

Жиль хочет было рассказать про странного мальчишку, но тут двери открываются, и на крыльцо быстрым шагом выходит высокая темноволосая женщина лет сорока в белом халате поверх таких же штанов и рубахи, что и у спасителя Амелии. За ней едва поспевают четверо молодых мужчин, также в голубой униформе, и Смит.

Женщина подходит к Ксавье, протягивает ему руку:

– Здравствуйте, – говорит она, и французская речь в её устах звучит как-то странно. – Я доктор Мара Тейлор, ведущий нейрохирург клиники Лондон Бридж Хоспитал. Сегодня я дежурный старший ординатор. Следуйте за мной, здесь вам помогут.

Ксавье растерянно пожимает протянутую ладонь, отмечая интересную манеру речи доктора. Каждую фразу она произносит так, словно это аксиома. И улыбка – странная, мгновенно гаснущая – после каждой фразы. Как точка в конце предложения.

– Здравствуйте, мадемуазель Тейлор. Я Ксавье Ланглу. Удивлён услышать родную речь здесь.

– Я знаю девять языков. Изучила на досуге.

Она подходит к Сорси, присаживается перед ней на корточки. Узкая ладонь с длинными красивыми пальцами ныряет под юбку девушки. Сорси испуганно отшатывается, но доктор левой рукой хватает её за запястье.

– Спокойно, милая. Я должна потрогать. Левое бедро?

– Да.

– Нога выше колена горячая. – Она щёлкает пальцами, и двое мужчин в форме тут же направляются к ней. – Тебя поднимут на носилках в смотровую. Я подойду минут через пять. Осмотрю и обработаю рану.

Она о чём-то говорит помощникам и спешит к Жилю. Внимательно смотрит на спящую Амелию, поворачивается так, чтобы только Жиль видел её лицо, и спрашивает:

– Как вы это называете? То, что с ней происходит. Не бойся, отвечай, вашего языка никто не знает. Кроме меня, разумеется.

Глаза у доктора большие, тёмные. Взгляд резкий, как пощёчина, таящий в глубине пляшущие искры то ли насмешки, то ли радости. Странный взгляд. Под таким всё расскажешь. Но Жиль молчит.

– Скажи. Тебе нечего бояться. Она создаёт животных, верно?

– Нет.

– Никогда не ври врачу. – Она снова улыбается и мгновенно гасит улыбку. – И не лги никому, от кого зависит твоя жизнь. Ты её брат?

– Да.

– Иди вон за тем медбратом, он проводит вас в палату. И темноволосая девушка пусть идёт с вами. А я переговорю со старшими.

Она резко разворачивается и отходит к отцу Ланглу, Фортену и Гайтану. Жиль, насупившись, смотрит себе под ноги, пытаясь понять, как ему следует относиться к этой женщине. От мыслей его отвлекает подошедшая Акеми.

– Я взяла наши вещи, – вполголоса сообщает она. – Мадемуазель Мара велела идти, да?

Японка оглядывается и, убедившись, что никто её не подслушивает, просит:

– Пожалуйста, не оставляй нас. Не уходи, Жиль…

– Не бойся, – тепло улыбается он. – Я вас не оставлю. И они меня выгнать не смогут.

Высоко в небе над крышей семиэтажной клиники Лондон Бридж Хоспитал загорается первая звезда. Акеми смотрит на неё, вздыхает и первая идёт за ожидающим на крыльце медбратом.

Гайтану больница не нравится. Слишком чисто, слишком светло, слишком всё кругом белое и непонятное. И медсёстры поглядывают слишком заинтересованно. Куда бы Гайтан ни пошёл, где бы ни присел – проходит мимо или миленькая девушка в голубой форме, или суровый парень в медицинской шапочке набекрень.

Гайтан меряет шагами коридор. Уже с закрытыми глазами может сказать, что от дверей, за которые увезли Сорси, до ресепшена медсестры двенадцать шагов. От лифта до тех же дверей – пять. От лифта до лестничной площадки за стеклянными дверями – четыре. И шагов десять до туалета, если считать от ресепшена.

Часы показывают 21.24. Странные часы. Гайтан Йосеф привык к механизмам со стрелками. Которые тебе в цифры как пальцем тычут. А эти непонятные. Чтобы додуматься, что 21 – это девять вечера, надо или посчитать, или зацепиться за то, что на улице вечер. С 24 хуже. Память не желает ставить стрелку-палец в нужном месте часового круга. Подсказывает только, что, когда Гайтан взглянул на часы в первый раз, они показывали 21.02. Это как раз тогда, когда он попытался сунуться за чернявой докторшей, чтобы никто не обидел Сорси, а та ему велела тут ждать.

Вот он и ждёт. Ходит, считая шаги. В окно смотрит с третьего этажа на реку, по которой проплывают лодки-домики с огнями. Слушает незнакомую речь медсестёр. Они милые, конечно. Поглядывают на него робко, хихикают между собой. «Бабы – они везде бабы. Всё бы „хи-хи“ при виде нормального мужика», – делает вывод Йосеф и присаживается в кресло возле кадки с растением. Кресло неудобное: мягкое, ненадёжное, а Гайтан – парень немаленький. Встаёт, снова меряет шагами белый коридор, почёсывая щетину на подбородке.

Где-то цокают по плиточному полу каблуки, заставляя Йосефа прислушаться и напрячься. Бесшумно открываются двери с табличкой «operating room», выпуская сперва медбратьев с каталкой, а следом и докторшу. Сорси, накрытая простынёй, выглядит маленькой и беззащитной. Настолько, что у Гайтана внутри что-то ёкает.

– Рыжая! – зовёт он, почти бегом устремляясь за каталкой. – Сорси, эй!

– Всё хорошо. Она под наркозом, спит. – Чернявая отщёлкивает фразы, будто бросает о стену камешки. – Проснётся минут через пятнадцать. Как ваше имя, молодой человек?

– Гайтан. И я хочу побыть с ней.

– Я разрешу вам проводить её в палату. Мы переложим её на кровать, и вы уйдёте. Утром можно будет её навестить.

– Я останусь с ней, – с нажимом произносит Гайтан.

– Вы гость. Уважайте наши правила, – отрезает женщина и вслед за медбратом с каталкой входит в лифт. – За ней присмотрят. И вам самому надо отдохнуть. Утром я отвечу на все ваши вопросы.

– А сейчас что?

Двери лифта закрываются, но Йосеф успевает услышать ответ:

– Сейчас спускайтесь на первый этаж.

Гайтан сбегает по лестнице, идёт очередным длинным, ярко освещённым коридором. Прислушивается и слышит знакомый баритон Ксавье где-то неподалёку, спешит на голос. Отец Ланглу и Жак Фортен обнаруживаются в холле первого этажа беседующими с очередным среднего возраста человеком с вежливым и неприметным лицом. «Хотя одет, как наши Советники», – прикидывает Гайтан, разглядывая пиджак и брюки на визитёре.

– Гайтан, это месье Льюис, – представляет визитёра Ксавье Ланглу. – Он представитель местных властей, приехал за нами. Сейчас дождёмся нашего доктора, Акеми уложит малышку, и поедем размещаться в… Жак, как они это называют?

– Hotel, – отвечает Фортен. – Я так понял, это для гостей, которые приезжают в город, временное жильё.

– Доктор вернулась? – напряжённо спрашивает Гайтан, которого в данный момент не интересует ничего, кроме Сорси.

Ксавье молча указывает ему на дверь напротив холла. Здоровяк нерешительно мнётся на пороге, стучит.

– Входите, – откликается женский голос, и Гайтан заходит.

Комната просторная, чистая, на полу ковровые дорожки, стены выкрашены в нежно-зелёный, украшены светильниками, окна закрыты плотными шторами. При входе ниша, в ней Гайтан видит сумки с вещами, которые они принесли с собой, правее – дверь из мутного стекла. В самой комнате, которая ничем не напоминает палату в лечебнице Азиля, три кровати, лёгкие стулья и стол. На кровати у окна сидит Акеми и бережно расплетает косички спящей Амелии. Увидев Гайтана, японка подносит палец к губам: тише.

– Посторонитесь, молодой человек, – обращается к Йосефу женщина-врач, и мимо него медбрат вывозит в коридор пустую каталку. – А теперь подойдите.

Темноволосая докторша сидит на стуле возле кровати у стены. Жиль стоит у неё за спиной, напряжённо поглядывая на укрытую лёгким одеялом Сорси.

– Как видите, месье Гайтан, у неё всё в порядке, – улыбаясь лишь уголками рта, говорит доктор. – Она ваша жена?

– Она моя девушка, – хмуро откликается Йосеф. – И я не вижу, что она в порядке. И буду ждать, когда она проснётся и сама мне всё скажет.

– Мы уже обсуждали это. И на спор с вами у меня нет времени, – жёстко отрезает женщина. – Мужчины уезжают в гостиницу, юные дамы остаются здесь.

– Это ещё почему? – пугается Жиль.

– Мадемуазель Сорси нужен покой и несколько дней на восстановление. Это не обсуждается. А на остальных распространяются карантинные меры, увы. – Она понижает голос и добавляет: – Люди в Кале не сказали вам, что болезнь маленькой Амелии у нас считается особо опасной?

– Действие ваших законов на нас не распространяется, – неожиданно твёрдо отвечает Жиль. – Мы не ваши граждане. Мы прибыли за помощью, а не для того, чтобы…

– Достаточно, я вас поняла, юноша. Амелию никто не тронет. Но и свободно разгуливать ей не дадут. Поэтому она побудет здесь до распоряжения моего начальства.

– А Акеми? Её-то за что в этот… ка… рантин? – негодует мальчишка.

Гайтан отводит взгляд от безмятежного бледного лица Сорси и оглядывается на Акеми. Та сидит, опустив голову.

– Я подумала… – тихо начинает японка. – Я подумала, что Амелии и Сорси будет лучше, если я останусь.

– Когда ты это «подумала»? – фыркает Жиль. – Акеми! Ну зачем?

– Здесь тихо и спокойно, – ровно отвечает девушка. – И я им сейчас нужнее. Я поняла, что тут нет ничего страшного, мы под защитой мадемуазель Тейлор. Жиль, у нас даже дворик есть, где можно гулять. Вот увидишь: всё разрешится через пару дней, нас отпустят.

«Будто не Акеми это говорит, а кто-то чужой… Вот кто полчаса назад чуть не плакал и просил быть рядом?» – хочется спросить Жилю, но он молчит. Только в носу почему-то щекочет. Так, что хочется отвернуться. Всхлипнуть протяжно. Но нельзя. Не маленький уже.

– Доктор Тейлор, поместите и меня в карантин, – севшим голосом просит Жиль.

Женщина улыбается, качает головой:

– Пра-ви-ла. Вы вчетвером едете в гостиницу. Утром можете вернуться сюда и убедиться, что ваши девушки в полном порядке. Я сдам дежурство, и мы пообщаемся. А теперь пора уходить. У меня пять этажей, ожидающих обхода.

Всю дорогу до гостиницы Жиль молчит, игнорируя все обращения к нему. Словно оглох. Словно он не здесь. Смотрит сквозь стекло машины на проплывающие мимо огни, нервно покусывает костяшку большого пальца.

«Почему она осталась? Что заставило её, испуганную, в чужом городе, отказаться ехать с нами? Она действительно так хочет быть с Амелией? Или ей самой нужен врач? Или не хочется быть со мной? Что происходит, как мне разобраться?»

– Красиво, – вздыхает рядом Гайтан, разглядывая вечерние улицы. – Аж плюнуть хочется. Да, малый?

Жиль не отвечает. Гайтан пихает его в бок локтем, но мальчишка даже не поворачивается в его сторону. Тогда локтем в бок получает Ксавье.

– Отец Ланглу, чё это с ним? – негромко спрашивает Йосеф, кивая на Жиля.

– Оставь, – хмуро отрезает священник.

Машина останавливается, и Жак Фортен сообщает с переднего сиденья:

– Всё, мы на месте. Водитель спрашивает, когда за нами приехать завтра.

– Месье Фортен, – тихо говорит Жиль, глядя в одну точку, – спросите, когда у них пускают в больницы. Пусть приедет, чтобы успеть к этому времени.

«Расспрошу доктора обо всём, – думает Жиль, выбираясь из машины на тротуар. – Она странная, но у неё нет личного интереса к нам. Значит, намеренно делать что-то плохое она не станет. И, наверное, хорошо, что она Амелию в больнице оставила. Чем меньше людей увидит её во время приступа, тем лучше».

Помогая выгрузить вещи, Жиль роняет рюкзак Ксавье на ноги. Нагибается, чтобы поднять, и слышит:

– Сынок?

От тёплого обращения становится только хуже. Словно ударили в больное место. Хочется окрыситься в ответ, рявкнуть что-то резкое, но мальчишка понимает, что Учитель не виноват в том, что с ним происходит.

– Прости, – коротко бросает он.

Массивную деревянную дверь отеля им открывает полный немолодой мужчина с окладистой седой бородой. Гайтан таращится на него с нескрываемым интересом, проходит в ярко освещённый холл и бурчит себе под нос:

– Бля, я видел святого Николая!

Ксавье переступает порог отеля последним. Осматривается по сторонам, и его накрывает ощущение, что он попал в небольшой собор. Богатая отделка белым и дымчато-серым мрамором и золотом, тяжёлые вычурные люстры под потолком, красные ковровые дорожки под ногами. За стойкой ресепшена их встречает молодой человек с гладко зачёсанными светлыми волосами и одетый в идеально подогнанный по фигуре старомодный фрак.

– Здравствуйте, месье, – обращается к молодому человеку священник, не особо рассчитывая, что тот его поймёт.

– Доброй ночи, месье! – откликается парень. – Я плохо говорю по-французски, прошу извинить. Я позову вашего гида.

Он коротко кланяется и отходит в глубь холла, где в мягком кресле с высокой спинкой дремлет мужчина лет сорока в серых брюках и тёмно-синем пиджаке поверх оранжевой футболки. Молодой человек склоняется к его плечу и что-то быстро говорит. Мужчина мгновенно просыпается, одёргивает пиджак и спешит навстречу гостям.

– Прошу прощения, я разволновался и задремал, ожидая вас! – эмоционально жестикулируя, сокрушается он. – Здравствуйте-здравствуйте! Вы, наверное, месье Ланглу? Очень приятно, моё имя Генри Дэвис, я буду вашим сопровождающим и переводчиком.

Они с Ксавье пожимают друг другу руки, и Генри Дэвис продолжает знакомиться:

– Вы Жак Фортен, верно? Здравствуйте, месье Фортен, буду вашим помощником. Вы же Гайтан Йосеф, я правильно произнёс? Генри Дэвис, рад знакомству! А ваше имя Жиль? Жиль Бойер, всё верно? Генри Дэвис, ваш гид, очень-очень рад! Позвольте я вас провожу в ваши апартаменты. Вещи можно оставить, вам их доставят через несколько минут.

– В наши… чё? – подозрительно спрашивает Гайтан.

– В наше временное жилище, – поясняет Фортен.

Вслед за Дэвисом они проходят по ковровой дорожке по коридору в лифт, который поднимает их на пятый этаж. Всю дорогу Дэвис не умолкает:

– Уважаемые гости, меня уполномочил быть вашим гидом высочайший совет при его величестве короле Великобритании Георге Восьмом. Их величество были уведомлены о вашем визите и распорядились разместить вас в Лондоне с максимальным комфортом. Я своего рода ваш связной с его величеством и опекун. Георг Восьмой изъявили желание лично встретиться с вами, но подготовка встречи займёт некоторое время.

– Сколько? – Тоном Гайтана можно крошить камень.

– Около недели, – невозмутимо отвечает Дэвис. – Страны у нас во-он сколько, а король один. У вас в стране какой строй, месье Ланглу? Кто у власти?

– Совет Семи, – отвечает Ксавье. – Власть группы лиц, передающаяся по наследству. Что-то сродни парламентской монархии, но без правящего монарха. Или аристократия.

– О как! – удивлённо приподнимает бровь Дэвис. – Я плохо знаю историю, но вроде как Франция всегда была республикой.

– Да нет больше вашей Франции, – отмахивается Гайтан. – Развалины и Азиль.

Лифт мелодично звенит, останавливаясь на нужном этаже. Дэвис ловко перемещается к дверям.

– Прошу за мной, уважаемые гости. К сожалению, номеров класса люкс в отеле всего два, но оба двухместные. Надеюсь, вам понравится. О, коридорные уже принесли ваши вещи. Распорядиться завтрак в номер подать или сопровождать вас утром в ресторан на первом этаже?

– Я бы посетил ресторан, – мечтательно говорит Фортен. – Никогда там не был.

– Пожалуй, я составлю вам компанию, Жак, – соглашается Ксавье. – Месье Дэвис…

– Генри, – мягко поправляет гид.

– Вы присоединитесь к нам?

– Да, с удовольствием. Прошу вас ни в чём себе не отказывать, вы наши первые гости в масштабе страны за двести лет! Всё за счёт государства. Завтрак с восьми до одиннадцати.

– Месье Дэвис! – окликает Жиль. – А могу я без завтрака поехать в больницу? Это… Лондон Бридж Хоспитал, если я правильно запомнил.

– Жиль, – строго одёргивает его Ксавье, – мы поедем туда все. После завтрака. Генри, в больнице остались наши спутницы.

– Да, я знаю и очень сочувствую. Поверьте, они ни в чём не будут нуждаться. Если они под покровительством доктора Тейлор, вам абсолютно не о чем беспокоиться. Это гениальная женщина. Поверьте.

– Эм… Генри, а как насчёт пожрать вот прям сейчас? – интересуется Гайтан. – И прям в комнате? Мы с утра голодные. Малый хоть кусок хлеба на границе ухватил, а мы эта… брюхами поём.

– Проходите, располагайтесь, я остальное организую! – обещает гид и исчезает в лифте.

Ксавье усмехается, глядя ему вслед. «Странно. С утра не ели… и я об этом не помню. Хорош из меня ответственный за группу», – думает он.

– Ну, по комнатам? – предлагает он.

– Я с Фортеном больше ночевать не буду! Он храпит, как сволочь! – заявляет Йосеф, распахивает дверь номера и толкает туда Жиля. – А ты если всхрапнёшь хоть раз – задушу!

Жиль влетает в номер, осматривается. Комнат две, обе такие же большие, как в фамильном доме в Ядре. Стены светлые, в каждой комнате по два окна, закрытых плотными тёмными шторами. Кровати такие огромные, что можно спать вчетвером. Жиль смотрит на аккуратную горку подушек и думает, что Акеми, наверное, понравилось бы. Как и букет живых цветов на тумбе в шаге от кровати. И уютный диван. И маленький стол из тёмного дерева возле окна в углу.

– Слыш, свинёнок! – орёт Гайтан из ванной. – Раз ты у нас весь такой элитных кровей, подь сюды и объясни, как в этом корыте без душа мыться!

Мальчишка сдерживает вздох, идёт на вопли. Гайтан стоит посреди ванной нагишом, чешет затылок, рассматривая массивную глубокую ванну. Жиль молча поворачивает два вентиля, из крана бежит вода.

– Сам не додумался? – ехидно комментирует он. – Или мозг с голодухи ссохся?

– Иди уже на хер, умник! Как жратву нам принесут – позовёшь.

– Ага, позову, – покорно отзывается Жиль, прикрывая дверь за собой. – Миску оближешь после меня.

Он уходит в угловую комнату, гасит свет и встаёт у окна, проскользнув за штору. Смотрит на мягкий свет в окнах домов напротив, потом в затянутое тучами небо. Слушает, как в ванной басит песни Гайтан. Приоткрывает окно, впуская ночную прохладу. Замечает на подоконнике несколько листов бумаги и что-то напоминающее карандаш. Он перемещается со своей находкой за стол, задумчиво водит кончиками пальцев по белой-белой бумаге. Вздрагивает, услышав стук в дверь.

– Я могу войти? – слышит Жиль вежливый голос Дэвиса.

– Да.

Дэвис заходит, неся с собой картонную коробку.

– Простите, что в таком виде, кухня уже закрыта, но работает паб неподалёку. Это отличные свиные стейки и лучшее лондонское пиво. Месье Ланглу отказался, велел всё отдать вам. Как вы разместились? Всё ли нравится?

– Всё хорошо, спасибо, – кивает Жиль. – Генри, можно я попрошу?

Гид с готовностью кивает, и Жиль просит. Короткий урок английского – всего несколько фраз – и разрешение взять листы бумаги, которые мальчишка нашёл на подоконнике. Дэвис уходит через десять минут, пообещав разбудить всех к завтраку. Жиль долбит кулаком по двери ванной и сообщает:

– Ты прикинь, они тут людей жрут! Так как кухня не работала, тебе приготовили того малого, что на ресепшене был. Иди, ужинай.

После этого мальчишка предусмотрительно запирается в соседней комнате, садится за стол и в приглушённом свете ночника принимается выводить на белой бумаге ровные строчки. Ветер из приоткрытого окна слегка колышет занавеску, и Жиль сам себе внушает, что Акеми рядом, стоит и смотрит на чужой ночной город.

И становится немного легче.

Завтрак оставляет странное впечатление. Каша на воде – такая же, как в Азиле, ну ничем не отличается; Жиль и Гайтан даже слегка юморят на эту тему. Яйца подают в каких-то странных маленьких чашках на высокой ножке, и если бы не Ксавье, никто бы так и не понял, что это всего лишь подставки и пить из них не надо. Хлеб и крепкий сладкий чай оказываются превосходными. Жиль просит несколько ломтиков поджаренного хлеба с собой для Акеми, но Дэвис улыбается и говорит, что в Лондон Бридж Хоспитал кормят лучше, чем в дорогих ресторанах. А когда Гайтан спрашивает, можно ли ещё вчерашней человечины, за столом воцаряется такая тишина, что Жилю непреодолимо хочется удрать прямо сейчас.

– Вообще, это были свиные стейки, – первым приходит в себя Генри.

Гайтан краснеет, поднимает на Жиля полный ненависти взгляд. Мальчишка тут же утыкается в чашку с чаем, неважно, что чая там на самом донышке.

– Ты, шутник мерзкий. Я тебя… – начинает Гайтан, но тут Дэвис и Ксавье разражаются хохотом, и здоровяку приходится умолкнуть.

Жиль нервничает. Он то и дело поглядывает на часы, ёрзает, пытается вслушиваться в общение Ксавье с Дэвисом, но не улавливает смысл. Ему то кажется, что минуты летят, а старшие не собираются торопиться, то чудится, будто часы замерли и время застыло. Отец Ланглу замечает, что мальчишка мается, быстро заканчивает завтрак.

– Пожалуй, нам пора ехать, – вежливо говорит он гиду.

– Ах да! Я буду вас сопровождать. Наш мэр попросил устроить вам обзорную экскурсию по городу в ближайшие дни.

– А кто такой мэр? – интересуется Жиль.

– Это основной градоуправленец, – поясняет Дэвис. – Я так понял, у вас такой должности в Азиле нет?

– Нет. У нас Совет Семи. И между ними поделены обязанности, – отвечает Ксавье. – Одному человеку невозможно отвечать за всё.

– Так и у мэра целая толпа сотрудников и помощников! – восклицает Дэвис. – Например, я. Мэр у нас координатор, а мы – части управляющей и исполняющей системы.

«Нет, – думает Жиль. – Никому нельзя доверять то, за что отвечаешь ты сам. Я точно не смогу так».

Всю дорогу до больницы Гайтан сидит, отвернувшись от Жиля. Мальчишке даже становится неловко за дурацкую шутку, он пару раз окликает Йосефа, намереваясь извиниться, но Гайтан лишь раздражённо дёргает плечом.

– Отвали. Или я тебя в Фортена впечатаю, – мрачно обещает он.

– Вот уж не надо! – испуганно восклицает библиотекарь, сидящий на заднем сиденье третьим.

На парковочной площадке позади Лондон Бридж Хоспитал их уже дожидается Дэвис, восседающий верхом на странном двухколёсном аппарате. Колёса агрегата располагаются не перпендикулярно, а параллельно земле, они больше метра диаметром. Между ними установлены друг за другом два сиденья и похожий на велосипедный руль перед ездоком.

– Ничего себе! – удивлённо восклицает Жиль. – Вот это машина!

– О, это ховербайк, – похлопывая агрегат по рулю, говорит Дэвис. – Штука экологичная, удобная. Используется исключительно как личный транспорт. Они тут повсюду.

– Странно, – вполголоса говорит Ксавье Жилю. – Я ж тебе ещё вчера их показывал. Ты не заметил?

Мальчишка пожимает плечами и почти бегом направляется к крыльцу больницы. Стеклянные двери бесшумно пропускают Жиля, и он мгновенно оказывается в водовороте утренней суеты учреждения. Мимо проходят мужчины и женщины в знакомой уже синей униформе, что-то вполголоса обсуждают. Куда-то спешат медсёстры в одинаковых голубых косынках. Одни везут на тележках подносы с аппетитно пахнущим завтраком, другие на ходу читают какие-то заметки. Мимо провозят к лифту каталку с лежащим человеком, и Жиль невольно всматривается в его лицо – бледное, немолодое лицо мужчины.

– Excuse me, – окликает мальчишку одна из медсестёр. – Can I help you?[43]

Жиль вспоминает вчерашний урок английского, мнётся и выдаёт:

– Hello. I can’t speak English well. Where is doctor Taylor?[44]

– А! – понимающе улыбается медсестра и манит мальчишку за собой.

Он бы и сам туда пошёл, не перехвати его медичка по пути, и в первую же очередь к двери палаты, где вчера остались Амелия и девушки. Там уже стоят Гайтан, Ксавье и Фортен, и лица у них удивлённые. Жиль прислушивается: из-за двери доносится заливистый смех.

– Кажется, у них всё хорошо, – улыбается Ксавье Ланглу и вежливо стучится.

– Come in![45] – откликается мелодичный голос доктора Тейлор.

– Нам всем можно? – уточняет Гайтан, просунув голову в приоткрытую дверь.

Сорси встречает его взрывом хохота, Акеми тоже смеётся, прикрываясь подушкой. Мужчины смущённо мнутся на пороге, потом Гайтан всё-таки пропихивается вперёд.

– Фигассе! Живая! – обрадованно вопит он при виде сидящей на кровати подруги. – Здрасте, мадемуазель Мара.

Доктор склоняет голову в лёгком приветствии, пересаживается с кровати Сорси на стул рядом.

– Доброе утро, джентльмены. Как видите, у нас всё в порядке. У меня есть десять минут на ваши вопросы, и я пойду сдавать дежурство.

– Мы можем их забрать? – кивая на Сорси и Акеми, спрашивает Гайтан.

– Пока нет. Мадемуазель Сорси требуется восстановительное лечение. Иначе она не выдержит путь домой, – отвечает женщина. – Это займёт от семи до десяти дней.

– Мадемуазель Тейлор, как её рана? – интересуется Ксавье.

– За рану не волнуйтесь. Вчера пришлось заново наложить швы, дорога их растревожила. С утра я сделала перевязку, сегодня придётся полежать. Завтра-послезавтра начнём вставать и ходить. Но не раньше.

– Гайтан, не делай такую рожу, – толкает приятеля в бок Сорси. – А то я при всех расскажу, над чем мы тут так ржали.

– А где наша девочка? – спрашивает Фортен.

– Она во дворе, – улыбается Акеми. – У неё завёлся друг.

Жиль проходит к окну, сдвигает в сторону занавеску. Амелия в длинной больничной рубашке с завязками на плечах сидит на скамейке напротив вчерашнего коротко стриженного мальчишки. Оба что-то друг другу изображают на пальцах, смеются.

– Привет, веснушка! – окликает девочку Жиль.

– Привет, Жиль! А это Ронни, он тут работает! – представляет нового приятеля Амелия. – Мы учим слова! Он такой смышлёный!

– Они с раннего утра там сидят, – говорит Акеми, тихонечко подойдя к Жилю и проводя пальцами по его опущенной руке. – Амелия даже завтракать не идёт.

– Мадемуазель Тейлор, у вас таким юным разрешают работать в больнице? – удивляется Ксавье.

– Ронни – исключение из правил. У нас запрещён детский труд. Ронни у нас добровольный помощник, – снова Мара Тейлор улыбается странной, «вспыхивающей» улыбкой и резко меняет тему: – Месье Ланглу, нам бы поговорить тет-а-тет о вашей малышке. У неё большие проблемы. В пять утра был приступ. Я его видела.

– В нашей стране это не считается проблемой, – ровно отвечает Ксавье. – Это особенность, а не заразная болезнь.

– Здесь такие особенности заканчиваются в лучшем случае эвтаназией. – В голосе доктора звучит сталь. – Поднимемся в мой кабинет. Поговорим без свидетелей.

Они выходят вдвоём, и Жиль наконец-то решается обнять Акеми.

– Как ты? Как спала ночью? Ты как себя чувствуешь? – шепчет он между поцелуями.

– Мне хорошо. Нам дали завтрак, Мара выписала мне и Амелии пропуск в бассейн, – спокойно и монотонно перечисляет Акеми. – Но попросила Амелию водить либо в послеобеденное время, либо вечером. Мы же в карантине.

Жиль садится на подоконник, пропуская во дворик Фортена, косится на Сорси и Гайтана, тянет к себе в объятья Акеми. Она задёргивает за собой занавеску, обнимает Жиля, прижимает его к себе.

– Я почти не спал сегодня, – сообщает он, ласкаясь щекой к её груди.

– И я. Больница – странное место. Кто-то плакал над нами, за дверью постоянно беготня, машины подъезжали каждые час-два… В пять Амелии стало плохо, я её понесла во двор. Сорси Мару вызвала, дура…

– Почему ты её по имени зовёшь? – морщится Жиль.

– Она настаивает. Жиль, мне кажется… кажется, что Мара знает об одержизни больше, чем мы. Но она не говорит об этом, – тихо-тихо поизносит Акеми. – И не в карантине мы здесь совсем. Вас же к нам пускают… Медсёстры ходят, вон мальчик ещё этот, Ронни. Но нам за порог нельзя.

Во дворе Амелия заливисто хохочет, ей вторит Ронни. Фортен что-то спрашивает вполголоса, дети притихают – и снова смеются. Жиль оборачивается, смотрит на них через плечо. Амелия что-то показывает на дереве, Ронни приподнимается со скамьи, вглядывается.

– It’s a bird[46], – говорит он.

– Бёд, – повторяет Амелия. – Птица!

– Пти-ца, – кивает Ронни – и они опять смеются, довольные друг другом.

Простая, искренняя радость понимания, узнавания, познания…

Мара Тейлор стоит у открытого окна кабинета, с улыбкой смотрит на детей.

– Бёд… Бёд в небе! Ронни, это как называется? Не-бо, во-о-он оно! Вотс здец?

– The sky. A bird in the sky, – чеканя каждое слово, отвечает Ронни.

– Скай! Скай! – торжествующе выкрикивает Амелия, подняв к небу руки.

Мара отходит в глубь кабинета, присаживается в кресло за рабочим столом. Без улыбки смотрит на сидящего напротив Ксавье Ланглу.

– Давайте начистоту, месье Ланглу. Я отлично чую, когда мне врут. Зачем вы прибыли в Англию? – спрашивает она, слегка прищуриваясь.

– Мы ещё не приступили к диалогу, а вы уже говорите о лжи, – спокойно отвечает ей Ксавье. – Будто я как минимум шпион. Цель визита я изложил ещё на таможне. Мы прибыли, получив сигнал. Внезапно подала признаки жизни аппаратура, с помощью которой лет двадцать назад, а то и больше, мы связывались с другими выжившими городами.

Доктор Тейлор откидывается на спинку кресла, переплетает на столе перед собой пальцы рук.

– А что вы сказали на таможне про девочку?

– Правду, мадемуазель Тейлор. То, что это моя дочь. И что она больна. И что с собой её взяли из-за того, что у нас есть слабая надежда на то, что ей смогут помочь здесь.

Ксавье старается говорить спокойно, ничем не выдавая охватившего его волнения. «Что-то знает эта странная женщина, но к чему ведёт? – думает он, стараясь смотреть не на собеседницу, а словно сквозь неё. – Что она хочет от меня услышать и не повредят ли мои ответы Амелии?»

– Хорошо, месье Ланглу. А теперь я хочу услышать от вас правду. Именно об этом я попросила сразу же.

– Какую правду? О чём, доктор?

Глаза у неё завораживающие. Чёрные, словно омуты в Орбе. Похожи на раскинутые крылья птицы: приподнятые к уголкам, с длинными ресницами, подведённые тёмным контуром. Взгляд держит крепко, обволакивает, тянет-разматывает душу, словно нить.

– Я сама расскажу, месье Ланглу.

Она снова улыбается быстро, мимолётно. Ксавье наконец-то понимает, что напоминает её улыбка: выстрел. Резкий, короткий – будто и не было. Ему становится не по себе.

– Начнём сначала, – коротко выдохнув, говорит Мара Тейлор. – Вы не отец Амелии. Я права?

– Я отчим. Что это меняет?

– И мать у неё не родная.

«Спокойно. Она этого знать не может. Это какой-то тест», – думает Ксавье, стараясь не хмуриться.

– И мальчик Жиль ей не брат. Вы всего лишь сопровождающие той или иной степени заинтересованности в её судьбе и судьбе детей вашего города. Вот и правда. Почему вы не рассказали об этом?

– Потому что это наше личное дело, – с вежливой улыбкой отвечает Ксавье.

Доктор Тейлор кивает:

– Разговор вам неприятен, я вижу. Вы отодвигаетесь от меня, месье Ланглу. А нам придётся идти на сближение. Я продолжу с вопросами. Только теперь буду ожидать от вас честного ответа. Что заставило вас поверить Амелии и добираться сюда?

– Она необычный ребёнок.

– Правильный ответ. И даже когда она рассказывает что-то неправдоподобное с точки зрения других, что-то заставляет вас ей верить. Вы знаете, что ищете в Англии?

– Нет. Но она говорит, что знает.

Мара Тейлор встаёт, прогибается в пояснице назад, выпрямляет спину. Она прохаживается по кабинету, растирает пальцами шею под затылком.

– Подойдите к окну, месье Ланглу.

Ксавье выглядывает во внутренний дворик больницы. Смотрит на высокую изгородь из тёмно-зелёных хвойников, разделяющих двор на несколько маленьких. На скамейку прямо под окном кабинета доктора Тейлор, на которой играют Амелия и мальчик-санитар. Машет рукой Жаку Фортену, помогающему детям в общении. Кажется, библиотекарю это в радость.

– Что вы видите? – спрашивает за спиной Мара.

– Детей, – коротко отвечает Ксавье.

– Они там сидят с пяти утра. Никак не могу загнать их завтракать.

– Ронни дежурил в ночь?

– Да.

Ксавье оборачивается. Мара стоит за его плечом, смотрит на детей и улыбается. И улыбка совершенно иная. Умиротворённая.

– Мадемуазель Тейлор, мальчику возраста Ронни ночами спать надо, а не дежурить.

– Я вам больше скажу, месье Ланглу. Не было никакого сигнала от нашего передатчика. Потому что у нас нет никакого передатчика вот уже лет сто сорок.

Она ловит его изумлённый взгляд, кивает и продолжает:

– Вы верите в Бога, месье Ланглу? Верите, знаю. Так вот: вы здесь из-за Ронни.

Всякий раз, когда Жиль уходит, Акеми хочется броситься за ним вслед, биться о закрытую снаружи дверь, царапать её и орать, пока не выпустят. Вольная, порывистая, любящая Акеми требует от себя действия, но другая Акеми – рациональная, думающая и за год насильственно приученная к четырём стенам – её останавливает. «Подумай о том, как твоё поведение скажется на других, – успокаивает она себя. – Твоя истерика напугает Амелию. Рассмешит Сорси. И выставит тебя дикаркой перед персоналом больницы, который ничего плохого тебе не сделал. Терпи. Завтра утром Жиль вернётся».

Акеми садится на кровать, подтянув колени к груди. Поправляет короткую больничную рубашку и замирает. Так она может сидеть и час, и три, и до ужина – погружённая в свои мысли, дремлющая с открытыми глазами.

– Ты хоть бы чихала иногда, что ли, – ворчит Сорси, ковыляя через палату к столу. – А то ощущение, что ты померла. Яблоко хочешь?

– Нет, спасибо.

– Мне! Мне яблоко! – Амелия влетает со двора, скачет вокруг Сорси. – Give me an apple! Ronnie, do I talk correctly?[47]

Мальчишка стоит в дверях, кивает, белозубо улыбается. Акеми смотрит на него, чуть повернув голову. «Уши смешные, – думает она. – Розовым светятся…» За неделю к нему привыкли. Даже Сорси перестала ойкать и натягивать одеяло до подмышек по утрам. Амелия в восторге: есть с кем целый день рисовать, забрасывать камешки в окно кабинета над палатой, учить слова и играть в прятки. Прячутся дети обычно в живую изгородь, под кровати Акеми и Сорси, в шкаф с вещами или в туалет. И целый день не утихает шум, смех, беготня и жуткий рэп, которому Гайтан научил Амелию.

– Ронни, Ронни, listen! – Глубокий вдох и жуткий рёв на выдохе: – Hey you! You, you and you too! I’m so scary! And I scary you![48]

Оба с хохотом плюхаются на скамейку, Ронни тянет к себе планшет Амелии.

– Новые слова, – говорит он. – Покажи мне новые слова. Научи.

Амелия старательно рисует какой-нибудь предмет, выводит рядом стилом его название.

– Жопа, – хихикает Ронни, прикрывая рот ладонью.

– Сам ты жопа! – обижается Амелия. – Яблоко же! Эн эппл!

– No-no-no! It’s not an apple! It’s a real booty![49]

– Эй! – окликает их Сорси с кровати. – Мне бы хоть кто жопу нарисовал. Вам весело, а я скучаю! Ем и сплю! И поговорить не с кем! Акеми в спячке целыми днями, мужики нас бросили и гуляют… Скучно!

Дети тут же оказываются у её кровати, усаживаются рядом.

– Нарисуй нам нормальное яблоко, – сурово требует Амелия. – У меня правда не получается.

– У меня тоже, – упрямится Сорси. – Я лучше другое нарисую.

Она чертит прямоугольник, в нём несколько маленьких в ряд и внизу ещё один, чуть больше.

– Ну, что это? – спрашивает она у Ронни.

– A box[50], – неуверенно отвечает он.

– Ни хрена. Амелия, не подсказывай!

– Я тоже думаю, что это эбокс! – заявляет девочка.

Сорси рычит на них сквозь зубы, рисует в маленьком прямоугольнике голову человечка.

– A big box![51] – со знанием дела заявляет Ронни; Амелия хихикает.

– Это не я хреново рисую, это ты дурак, – медленно артикулируя, выговаривает Сорси. – Это дом, дурья твоя башка!

– It’s a house! – гордо переводит Амелия.

– It does not look like a house. This is a coffin with windows, – разводит руками Ронни. – But this does not exist![52]

– Ну тебя на хрен! – взрывается Сорси. – Ни фига не поняла, чего ты там блякаешь, но это, блин, дом! А если ты сказал, что руки у меня из жопы, то сам ты хреновый художник!

Акеми беззвучно смеётся, спрятав лицо в ладонях. Ей кажется, что дети специально подсовывают Сорси планшет, чтобы довести её до кипения и повеселиться.

– Draw me a dog[53], – просит Амелия, и планшет снова перекочёвывает в руки Ронни.

Мальчик послушно изображает мохнатую зверюгу с оскаленными острыми зубами.

– Ух ты! Scary! Angry! Hungry![54] – восторгается Амелия.

Ронни кивает и закругляет уголок рта собаки вверх. Пририсовывает высунутый язык.

– Now this dog is friendly, funny and happy[55], – комментирует он.

– Фанни и хэппи я знаю. А френдли? – интересуется Амелия.

Ронни улыбается, показывает на себя, потом на девочку:

– We are friends. Ronnie and Emily are friends[56].

– Друзья, – понимающе кивает Амелия и вздыхает: – В Азиле у меня нет друзей.

– What? Don’t you have friends in Azil? – удивлённо таращит глаза Ронни. – I can’t believe it![57] Эмили красивая!

Амелия грустно стирает рисунок улыбающейся собаки, идёт к своей кровати и достаёт из-под подушки тряпичную кошку и зелёного непонятного зверька.

– Это мой друг, – демонстрирует она игрушку Ронни. – Её зовут Миу-Мия. Mama made it[58]. А это месье Вер. Его сделала Сорси. Он тоже май френд.

– Toys only?[59]

Девочка кивает и добавляет:

– И книги.

Ронни берёт её за руку и старательно выговаривает:

– Эмили мой друг. Мне нравится Эмили. Что Ронни делать для Эмили?

– Поцеловать, – подсказывает Сорси и ухмыляется.

– Фу, – кривится Амелия и просит мальчика: – Ronnie, draw me the zoo[60].

– Ты хотеть в зоопарк? – удивляется он.

Девочка кивает:

– Я никогда не была там. А там много животных…

Ронни вслушивается, пытаясь понять смысл её слов, но он ускользает. Однако по интонации девочки многое понятно.

– Я сделать. Дай мне… a few days[61].

Он сползает с края кровати, улыбается Сорси:

– Я идти. Надо помогать Мара.

Амелия провожает приятеля во дворик. Ронни порывисто обнимает девочку, улыбается ей и быстро карабкается на стену, держась за толстые стебли закрывающих её растений. По стене мальчишка мелкими шажками добегает до окна второго этажа и перелезает через подоконник. Амелия машет ему на прощанье и понуро тащится в палату. И начинается…

– Мне скучно! Акеми! Ну хватит спать! Давай поиграем! Сорси-и-и-и! Поиграй со мной!

– Тащи спицы и мою сумку, будем вязать подарок твоему пацану, – сдаётся рыжая. – Только не пищи так противно! Акеми, слышь? Ну хватит притворяться, что дрыхнешь. Подай тарелку с фруктами, будь человеком.

Японка пропускает её слова мимо ушей. Ей действительно хочется только лежать, дремать и ждать, когда придёт Жиль. Чтобы можно было сесть рядышком на подоконник или скамейку во дворике, прижаться тесно бедром и слушать, как Жиль рассказывает про Лондон. Про комнату, в которой живёт. Про то, что больше всего в ней ему нравятся подушки на широкой кровати. Их много, все они разные, можно подбрасывать, можно прыгать в них. И про то, как Гайтан страшно храпит ночью. Про ховербайк – летающую машину, на которой предпочитают ездить по воздуху англичане. Про экскурсию в музей, в котором Жилю запомнился только огроменный скелет древнего животного. И про то, как ему не хочется смотреть город без Акеми.

«Мне всё здесь чужое. Я смотрю на эту красоту, на незнакомые вещи, на странных людей… И меня тоска берёт, что я не могу обсудить это с тобой. Что ты этого не видишь. А мы обязаны ездить то туда, то сюда. Мы же гости, иностранные диковины, надо восхищаться, одобрять, смотреть во все глаза… Учитель называет это „дипломатия“, говорит, что я должен этому учиться. Улыбаться через „не хочу“ и восторгаться тем, что для меня никакой ценности не имеет», – с горечью высказался он Акеми вчера.

Она ответила, что ничего страшного, скоро Сорси совсем поправится и их выпустят из больницы. И ей главное, что Жиль приходит к ней каждый день. И можно разговаривать. Или просто молчать, обнявшись.

Акеми вспоминает, как пару дней назад они с Жилем ели во дворе холодный сладкий «айскрим», она подняла голову и увидела стоящую у окна Мару. Доктор Тейлор смотрела на них с грустью. «Наверное, поняла, как нам друг без друга плохо», – подумала тогда Акеми. Мара расспрашивала её о Жиле. Откуда у него шрамы, давно ли они знакомы с ним, что за цифры вытатуированы у них на руках. Девушка отвечала честно, не видя в её любопытстве ничего дурного. Только одно казалось ей странным: Мара избегала общаться с Жилем. Говорила, что не очень ладит с мужчинами. А на днях задала японке вопрос, на который у Акеми не нашлось ответа: как ты представляешь себе ваше совместное будущее?

– Мне просто хочется быть рядом с ним, – шепчет Акеми в подушку. – Всего лишь быть с ним. Не расставаться. Это же так просто.

Скоро они вернутся в Азиль. А что будет там, девушке совсем не хочется себе представлять.

«Стоп. А как же Амелия? – внезапно вспоминает Акеми. – Как же лекарство от одержизни? Где его искать и как?»

Она резко садится в кровати – настолько резко, что кружится голова. «Размечталась, бака, – корит она себя. – А о девочке тут кто подумает? Ты тут отсыпаешься и ешь, а у малышки приступы один за другим. Отец Ксавье, который волновался о ней больше других, уже несколько дней ходит подавленный и даже не спрашивает, скольких зверюшек малышка сегодня слепила. А ей не лучше. Ей только хуже. И хуже ей стало в день приезда в Кале. Нет, надо обязательно поговорить с Марой. Мы все слишком расслабились и будто позабыли о том, зачем мы здесь на самом деле».

– Ты чё с такой рожей сидишь? Живот схватило? – не отрываясь от вязания, спрашивает Сорси. – Мамочку позвать? Она тебе вчера предлагала стопы помассажировать. Чё не согласилась? Говорят, психозы и поносы это лечит.

Рыжая раздражает. Фамильярничать с доктором, хихикать и любезничать с ней, за спиной называя её мамочкой, – свинство, по мнению Акеми. Девушка молча хватает с кровати подушку, швыряет её в Сорси. На пол падает белый прямоугольный конверт, который японка торопится поскорее схватить и спрятать за пазуху. Конверт принёс ей Жиль. «Это моё письмо к тебе, – сказал он. – Только, пожалуйста, не читай его сейчас. Открой его в тот день, когда мы с тобой сильно поссоримся. Или если со мной что-то случится».

– О, завелась! – усмехается Сорси. – Глянь, ты дождь накликала опять! Чёрт, ну и погодка тут! И так скучно, а тут ещё до-о-ождь…

Амелия хихикает, уютно устроившись у рыжей под боком. Сорси и Акеми всегда так смешно ссорятся… А дождь и вправду пошёл.

– Акеми, ты правда ведьма? – спрашивает девочка.

– Тю, так она тебе и ответила! – подмигивает Сорси. – Давай в неё тоже чем-нибудь швырнём? Говорят, ведьмы боятся яблочных огрызков. Ведьм пучит от одного их вида.

Акеми выходит на крылечко палаты, отворачивается от хихикающих дев. Подставляет ладонь под струи проливного дождя. Вспоминает, как они с Жилем в грозу помогали тащить полный трал рыбы. Заело лебёдку, выбирали вручную. Мелкая рыба проскакивала сквозь ячейки сети, прыгала по палубе, бликуя серебряными боками. Мальчишка тогда впервые увидел столько рыбы, метался туда-сюда, старался подобрать каждую рыбёшку. «Это же столько еды! Нельзя, чтобы она удрала обратно!» – вопил облепленный чешуёй мокрый Жиль. Сколько ему было тогда? Двенадцать? Чуть больше?.. Тощий, с вечно грязной головой и драными на коленях штанами, исцарапанный в драках с трущобными мальчишками… Могла ли Акеми тогда подумать, что всего лишь через несколько лет она станет его первой женщиной?

«И единственной», – поправляет она себя. И понимает, как же ей хочется обнять его прямо сейчас, уткнуться лицом в футболку на груди, услышать, как ускоряется ритм его сердца.

«Он мой, – торжествующе думает Акеми, глядя в хмурое небо. – Он только мой, как и я – только его. Даже если мне всё это только снится».

За её спиной раздаётся взрыв матерной ругани, и Сорси вопит:

– Акеми! Амелия опять завалилась! Да помоги же, не стой! Зови мамку!

Японка спокойна. Она знает, что делать, она делает это каждый день уже неделю, от трёх до пяти раз ежедневно и еженощно. Она поднимает Амелию, подходит к кнопке вызова медсестры, бьёт по ней коленом, удерживая девочку обеими руками, и говорит фразу, которую ей пришлось выучить в первые же сутки:

– Please, call Mara Taylor. We need special help[62].

«Заодно и поговорим серьёзно», – добавляет она про себя и выносит Амелию под дождь.

– Нет, ну это просто поразительно! – восклицает Фортен, и в очередной раз толстый словарь, раскрытый у него на коленях, падает на пол. – Месье Ланглу, я наконец-то понял, как работает эта технология!

– Любопытно, – отвлечённо произносит Ксавье, прислушиваясь к тишине за стеной их номера.

С самого пробуждения его не оставляет ощущение, что у Гайтана и Жиля что-то неладно. Слишком тихо. Обычно, проснувшись, эти двое бодренько пререкаются, и это не ссора, а так, вербальная разминка для поднятия боевого духа. «Скучают, – думает Ксавье. – Без женщин оба быстро затосковали. Как я их понимаю. Веточка, родная… Спасибо, что думаешь обо мне. Во снах ты всегда со мной рядом. Ты помогаешь мне держаться. Мы скоро вернёмся. Если я правильно понял мадемуазель Тейлор, здесь нам больше нечего делать».

– Месье Ланглу?

– Да, Жак, извините, задумался. О чём вы?

– Нейросеть же! – восклицает Фортен. – Я почитал и понял, как это устроено! Всё понял, кроме одного… Потрясающая технология! Жаль, в Азиле это будет недоступно. У нас нет такой тонкой и чувствительной аппаратуры. Но… но каков эффект! Техника становится практически вечной! Дэвис мне замечательную книгу принёс, смотрите.

Фортен суёт священнику в руки открытую книгу с непонятными схемами. Текст на английском. И что Ксавье может здесь понять? И вникать во всё это как-то не хочется, но раз библиотекаря это так впечатлило, придётся выслушать.

– Суть в том, что сперва учёные заметили, что нервная ткань обладает уникальной проводимостью. Импульс проносится по нейронам с невероятной скоростью. На основе этого открытия были сконструированы нейросети – сперва математические модели, а потом искусственные ткани, позволяющие передавать энергию и информацию с минимальной потерей и максимально быстро. Мало того – эти сети были м-м-м-м… самообучаемы. То есть они совершенствовали процесс передачи информации и энергии самостоятельно, с каждым разом допуская всё меньше ошибок. Следующим шагом было создание системы, в которой энергия циркулировала с максимальным КПД. Здесь опять пригодились нейросети. Только… только живые.

– Это как?

– Англичане разработали технологию, позволяющую объединить в сеть сознание коматозных больных и спинальников. Эти сети оказались на порядок эффективнее искусственных. И одним из «побочных эффектов» стало снижение износа механизмов и электронных составляющих техники. Когда Дэвис сказал мне, что поездам знаменитой лондонской подземки более ста лет, я не поверил. Но порылся в книге… Да, это правда.

– То есть технику питают человеческие души? – ошарашенно спрашивает отец Ланглу.

– Вроде того. В крупных городах Англии две сети: электрическая и нейронная. Мало того, люди могут подключаться к нейросети, подзаряжая мелкую технику. Видели мальчика в наушниках и с маленькой коробочкой на шее? Он наш номер убирать приходит.

– Да, я обратил внимание. Что это у него?

– Дэвис сказал, что это плеер, он подаёт в уши музыку. И заряжается он от мальчика. Я видел проводки, которые ведут от плеера к шее мальчишки. Как у нас электроприборы, включающиеся…

– Господи, – выдыхает Ксавье. – Это… противоестественно.

– А они так живут. Как симбионты, помните из курса биологии? Некоторые добровольно подключаются к сетям навсегда. Безнадёжно больные, например. Я прочёл, что при этом они продолжают существовать в некоем искусственном мире. Но что такое «виртуальная реальность» и «оцифровка личности», я не понял, потому дальше завяз и запутался. Но собственная энергия как форма оплаты услуг – это как минимум интересно. Заходишь в подземку, подключаешься к сети – подпитываешь собой поезд, продлеваешь ему жизнь. Дэвис рассказывал, что иногда подключается к сети пообщаться с умершим отцом. Он это называет «режим гостя». Вообще, надо мадемуазель доктора про это расспросить. Она ведущий специалист страны в этой области.

– Откуда у вас такие сведения? – удивляется Ксавье.

– Месье Ланглу, ну вы прям как будто где-то не здесь! Мы вчера по дороге в отель что обсуждали? Когда ехали с экскурсии по Тауэру?

Ксавье трёт виски кончиками пальцев. Голова раскалывается. Проклятый лондонский дождь…

– Дорогой друг, я прошу прощения. Был погружён в свои мысли вчера, потому не следил за беседой. Несомненно, технология очень любопытная…

Он смолкает, прислушиваясь. Нет, показалось. В номере Гайтана и Жиля всё такая же тишина.

– Месье Ланглу, что-то не так? – понизив голос, спрашивает Фортен.

Ксавье медлит. Хочется рассказать, но он не уверен, что можно, что безопасно, что не будет никаких последствий… Нет. Разговор останется только между ним и Марой Тейлор.

– Я очень скучаю по дому, – почти не соврав, говорит он. – Жак, простите, я загляну к мальчишкам. Мне неспокойно.

– Э-э-э-э… может, не стоит? Гайтана ночью принесла полиция. Абсолютно пьяного. Вы спали, да и как бы проблем с законом почти не возникло, и я не стал вас будить.

– Как бы? Почти не возникло? – с нажимом переспрашивает Ксавье. – И почему я только сейчас об этом узнаю?

Он решительно шагает к выходу из номера, и ответ Фортена нагоняет его уже за порогом:

– Йосеф вроде как выпил всё, что нашёл в местном питейном заведении… и подрался… и что-то сломал, но англичане не в претензии.

Ладонью священник трижды бьёт по двери соседнего номера.

– Гайтан, Жиль, это я. Могу войти? – спрашивает Ксавье и прислушивается.

Ответа нет. Ксавье поворачивает ручку двери и заходит. В номере стоит дичайший запах перегара. Полуодетый Гайтан спит в неразобранной кровати, один ботинок валяется у порога комнаты, второй выглядывает из-под шторы у окна. Отец Ланглу оглядывается по сторонам: так, здесь никаких разрушений, хорошо. Он открывает балконную дверь, впуская свежий воздух. Стучит в дверь соседней комнаты:

– Жиль, доброе утро. Я могу войти?

– Нет, – отвечает мальчишка приглушённо.

– Хорошо. Через четверть часа за нами машина подъедет. Потрудись спуститься в холл. Гайтана не буди.

Он возвращается в свой номер, надевает новую рубашку (спасибо Дэвису – позаботился о том, чтобы гости страны не выглядели как бродяги), причёсывает волосы перед зеркалом в массивной бронзовой оправе. Вздрагивает от неожиданности, услышав, как в коридоре с грохотом распахивается дверь, и уже секунду спустя Жиль врывается в комнату – злой, встрёпанный, с покрасневшими глазами.

– Ты! – выкрикивает он, встав перед Ксавье. – Ты, мой Учитель, наш старший, человек, который всех нас ведёт! Объясни мне, дураку, что происходит? О чём ты так тщательно молчишь? Что мы здесь делаем?

Отец Ланглу глубоко вдыхает, спокойно выдыхает. Именно этого он и боялся. Знал же, чем обычно заканчиваются у Жиля периоды затяжного молчания. Копится, зреет, мучает, а потом вскрывается гнойным нарывом. Главное теперь – держать себя в руках, не орать в ответ и гасить негатив мальчишки хоть каким-то образом.

– Сядь в кресло. – Тон ровный, но не терпящий возражений. – Сосчитай до тридцати, успокойся и спроси нормальным языком то, о чём ты хочешь узнать. Жак, дайте ему воды.

– Да пошли вы на хер со своей водой! – орёт Жиль, размахивая руками.

– Сядь. – Тон Ксавье заставляет его попятиться. – Жак, пожалуйста, стакан воды. Передайте мне. И выйдите в соседнюю комнату.

Жиль неуклюже плюхается в кресло, провожает злым взглядом уходящего Фортена. Сейчас мальчишка больше всего напоминает сжатый кулак. Напряжённые плечи, обтянутые чёрной тканью футболки. Алые полосы шрамов на бледном лице. Искривлённые тонкие губы. Глаза, похожие на голубые щели бойниц.

– Посмотри на себя со стороны. – Голос Ксавье доносится до него словно издалека. – Что ты себе позволяешь?

– Это ты мне говоришь? – цедит мальчишка сквозь зубы. – Ты, который словно забыл, зачем мы здесь. Ты, который любезничает с чужаками, часами говорит с англичанами, как с близкими людьми. Ты хоть помнишь, кто такая Амелия? Ты хоть что-то для неё делаешь? Или просто ходишь за гидом и восторгаешься всем, что тебе показывают?

– Пей! – рявкает Ксавье Ланглу, держа стакан с водой в вытянутой руке.

– Канселье решил повторить? Не выйдет!

Жиль бьёт кулаком по стакану, выбивая его из пальцев священника. Ксавье левой рукой подхватывает падающий стеклянный сосуд, правая неуловимым движением оставляет след пощёчины на лице мальчишки, отбрасывая подростка в кресло.

– Больше думать, меньше говорить, – строго, но уже спокойно произносит отец Ланглу.

– Себя ударь! – не унимается Жиль. – С меня хватит! Я забираю Акеми и Амелию, и мы уходим домой! Одни! Ей было лучше во Франции! Пять приступов за сутки! Пока вы с Фортеном смотрите городские красоты и болтаете с Дэвисом, мне сдохнуть хочется! «Обратите внимание на тауэрских воронов…» Чёртовы чёрные пятна, от них тошнота подкатывает, голова раскалывается! «Жиль, посмотри, какие изящные барельефы…» Да, сейчас, только сил в себе найду просто голову поднять! Если мне так плохо, что тогда с Амелией творится? Почему мы до сих пор здесь? Сорси уже ходит сама без опоры, ноет, что хочет к нам. Почему их не выпускают? Почему мне не разрешают с Акеми выйти погулять? Мы что – пленники здесь? Отвечай! Ты же знаешь больше меня!

Ксавье присаживается перед мальчишкой на корточки, ждёт, когда истерика пойдёт на спад. С тихим щелчком открывается дверь в соседней комнате, выглядывает Фортен, осторожно интересуется, все ли целы. Жиль резко смолкает, прячет лицо в ладонях, сутулится, протяжно всхлипывает.

– Сынок, – мягко окликает его Ксавье. – Потерпи ещё немного. Я всё понимаю. Но ничего не могу сделать. Пока мы не встретимся с королём, нас никто из страны не выпустит. Встреча оговорена, мы просто ждём. Мы должны это сделать.

– Это важнее тех, кого мы любим? – сдавленно спрашивает Жиль.

– Сейчас – да. Мы первые люди, пришедшие извне в эту страну за двести пятьдесят лет. К нам проявило интерес руководство государства. И быть невежливыми сейчас просто опасно. Пожалуйста, вспомни, что такое дипломатия. Я рассказывал. Тебе, мне, месье Фортену сейчас просто необходимо быть дипломатичными, сдержанными и терпеливыми, сынок.

– Скажи это Гайтану, который напивается уже третью ночь подряд.

– Судьба Азиля не зависит от Гайтана. Он волен. Мы же с тобой – нет. Месье Жак тоже заинтересованное лицо, он хранитель мудрости, поэтому…

Священник осекается, увидев ползущую по руке мальчишки прозрачную каплю. Он даже не сразу понимает, что Жиль плачет. Разом давят на плечи усталость и осознание собственного бессилия.

– Нам надо домой… – шепчет мальчишка еле слышно. – Здесь хуже, чем в разрушенных городах Франции… Мы будто в тюрьме здесь. В большой, красивой тюрьме, где хорошо кормят, улыбаются и развлекают.

– Я бы назвал это зоопарком, – понимающе кивает Жак Фортен. – Это место, куда люди приходят посмотреть на животных в клетках. На тех, кто не похож на них самих.

– Вы можете так жить? – спрашивает Жиль, не отнимая рук от лица.

– Да, могу. Я, в свою очередь, изучаю тех, кто приходит на меня посмотреть, – шурша блокнотом с зарисовками, отвечает Фортен. – Попробуй и ты так. А ещё лучше послушай своего Учителя. Он плохого никогда не посоветует.

Ксавье Ланглу грустно кивает, хочет что-то добавить, но его отвлекает стук в дверь.

– Э, все тут? – разносится по номеру недовольный бас Гайтана Йосефа.

– Заходи, – приглашает отец Ланглу.

Здоровяк бочком входит в комнату, принося с собой запах пота и перегара. Рубашка на нём свежая, но застёгнутая не на те пуговицы, заправленный в брюки край рубахи виднеется через расстёгнутую ширинку. Отёкшее красное лицо украшает свежий кровоподтёк, распухший нос, похоже, сломан.

– М-да, – задумчиво произносит Ксавье, разглядывая Гайтана.

– Я это… больше так не могу, – вздыхает парень. – Четвёртую ночь подряд. Я столько не выпью!

– Ну и отлично, не пей больше. Кто заставляет-то? – брезгливо морщась от дикого запаха, исходящего от визитёра, спрашивает Фортен.

Гайтан переминается с ноги на ногу, смотрит в пол. Видно, что хочет что-то сказать, но не может.

– Она заставляет, – наконец произносит он.

– Кто? – удивлённо спрашивают Ксавье и Фортен в один голос.

– Докторша ваша шальная. Я сперва думал, это просто сны такие придурошные. Где она приходит, и эта… «Нам надо поговорить, Гайтан. Не хочешь поблагодарить меня за Сорси?» Ну, сон и сон. Только, блядь, она мне не снилась! И я её боюсь! Она спрашивает что-то странное, голова не запоминает, но ёпт… жутко мне. Я две ночи подряд от неё сматывался, хорошо, она по пабам не шляется, баба дурная! А сегодня просто пошёл и нажрался заранее, чтобы… чтобы… Чё вы вытаращились? Храбрые, да? Идите сами её трахайте! А я осуждать буду!

– Гайтан, спокойно, – примиряюще поднимает руки Ксавье. – Давай ты умоешься, приведёшь себя в порядок, мы дождёмся Дэвиса…

– И что? – В голосе здоровяка проскальзывают нотки страха. – Вы что, не понимаете, что я сам за ней иду? У меня башка отказывает, я ничё сделать не могу! Когда не ты бабу трахаешь, а она тебя, это… блядь, жутко это! Отец Ланглу, чё творится-то?

– Простите, – доносится с порога голос Генри Дэвиса. – У вас всё в порядке? Я могу войти?

– Да, – откликается Ксавье и вполголоса командует Гайтану: – В сторону.

Йосеф отшатывается за приоткрытую дверь ванной, и в ту же секунду Дэвис входит в комнату.

– Доброго утра! – бодро улыбается он. – Рад вас видеть снова! Жиль, что случилось?

– Мигрень, – отвечает за мальчишку Ксавье. – Какой на вас костюм сегодня, Генри!

Дэвис гордо поправляет галстук с золотой булавкой, сдувает невидимую пылинку с рукава светло-серого пиджака и, прокашлявшись, торжественно объявляет:

– Его величество Георг Восьмой приглашает вас отужинать с ним сегодня в девятнадцать ноль-ноль по лондонскому времени. Встреча состоится в Букингемском дворце, за вами пришлют машины. Так что у вас ещё есть время на то, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к встрече с его величеством. Давайте присядем и быстренько обсудим, что вам для этого нужно.

– Ещё раз спрашиваю: почему взбесились животные в зоопарке? Что ты сделала, прежде чем это началось?

Голос Дэвиса чёток и громок, тон резкий, каждая фраза – как удар. Амелия испуганно корчится на стуле посреди маленькой камеры, ёжится, словно от ветра и холода, кутается в выданную ей простыню. Она держится за руку Ксавье, которому позволили присутствовать на допросе при условии полного невмешательства, прячет лицо в широкую тёплую ладонь. Руки девочки мокрые и слабые, взгляд не фокусируется, на обращения к ней Амелия реагирует с трудом и далеко не сразу. Брезентовый ремень, которым она перехвачена поперёк груди, не даёт ей встать со стула, залезть к отцу Ксавье на руки, спрятаться.

– Амелия! Отвечай! – рявкает Дэвис.

– Прекратите орать, – ледяным тоном обращается к нему священник.

– Я не помню… – едва слышно шепчет девочка. – Я правда не помню…

– Вспомни! Кто был с тобой? Что ты делала?

– Дэвис, прекратите издеваться над ней! – требует Ксавье, заслоняя девочку собой. – Покажите мне закон, по которому вы имеете право задерживать маленького ребёнка, подвергать его допросу и запугиванию и оказывать давление на граждан другого государства. Я требую отпустить Амелию немедленно. И дайте же ей уже хотя бы кусочек хлеба или горсть земли, пусть слепит свою ящерку.

Дэвис смотрит на Ксавье как на полного идиота. Переводит взгляд на Амелию, обмякшую на спинке стула, тяжело дышащую и близкую к обмороку.

– Месье Ланглу, вы соображаете, о чём просите? Дать ведьме всё необходимое для ритуала?

– Я не ведьма, – всхлипывает Амелия. – Ведьмы страшные…

– Дэвис, я вас ударю, – гремит Ксавье. – И проломлю вам череп. Мне для этого ритуала ничего не нужно. Вы умом тронулись со своими ведьмами! Что за истерия в стране? Вы садист? Вам приятно смотреть, как страдает маленький ребёнок? Что вы такое себе позволяете?

– Ответит на вопросы – мы вернём её в больничный изолятор. До принятия решения его величеством по вашему случаю.

Ксавье распускает ремень, удерживающий Амелию в положении сидя, подхватывает падающую малышку.

– Пойдём домой… – еле шелестит её голос. – К маме… Здесь так страшно…

– Принесите хотя бы воды, – глядя на Дэвиса исподлобья, требует священник.

Тот кивает, выходит за дверь. Ксавье усаживает Амелию поудобнее, достаёт из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги – сопроводительное письмо таможенника Смита, которое заменяет путешественникам документы внутри Англии. Отец Ланглу комкает письмо, вкладывает в руки Амелии.

– Давай, малышка. У нас с тобой нет другого материала для ящерки. Если его хорошенько измять и покомкать, зверёк получится.

Они садятся на пол и в четыре руки принимаются мять плотную бумагу, надрывать и скатывать, придавая ей форму ящерицы. Амелия выдыхает своё привычное «Жить… жить…», глядя перед собой бессмысленным пустым взглядом. Дэвис возвращается через минуту – и застаёт ящерку почти готовой. Он роняет кружку с водой, бросается к девочке, чтобы отобрать фигурку. Ксавье Ланглу резко выпрямляется, перехватывает его за руку, и через мгновенье Дэвис не может даже шевельнуться, стиснутый простым и болезненным захватом. Попытка вырваться лишь заставляет Ксавье сильнее давить на горло и сосуды шеи соперника.

– Генри, – спокойно обращается он к нему. – Дайте ей закончить. Я могу вас убить прямо сейчас, но не стану. Мы с вами цивилизованные взрослые люди. Смотрите на Амелию. Она безобидна. То, что она делает, не несёт никакого зла. Дайте ей закончить – и уничтожайте фигурку в своё удовольствие. А потом поговорите не с ней, а со мной. Поднимите руку, если мы договорились.

Дэвис колеблется недолго. Вытягивает правую руку вперёд, растопырив пальцы. Ксавье тут же ослабляет захват, позволяя англичанину свободно дышать.

– Давайте поговорим, Генри. У нас это очень хорошо получалось, пока вы были нашим гидом. Я так понимаю, гидом вы никогда не были, верно?

– Верно.

– Ещё один вопрос, месье Дэвис. Я правильно понимаю, что вас к нам приставили лишь потому, что Амелия попадает в сферу ваших профессиональных интересов?

– Правильно, – напряжённо отвечает гид. – Отпустите же меня уже!

– Ещё минуту.

Отец Ланглу внимательно наблюдает, как Амелия бережно выглаживает хвост ящерки. И только когда девочка ложится, поджимает ноги и обнимает себя за плечи, он отпускает Дэвиса.

– Вот так это и заканчивается. Мадемуазель Тейлор вам разве не сказала?

– Сказала. Но в последнее время я не очень склонен ей доверять, – ворчит Дэвис, потирая шею. – Ну и хватка у вас, месье Ланглу! Священником, говорите, трудитесь? Дал же бог силищи.

Ксавье усмехается, переносит Амелию на койку, кутает в лёгкое серое одеяло, укрывает сверху своим пиджаком.

– Теперь она будет спать. Час, возможно, два. Или в это вы тоже не сильно верите?

– Месье Ланглу, у нас есть веские причины для недоверия. Давайте так… Что вам рассказали про ситуацию с ведовством в Англии?

– Немногое. Что девочек поражает примерно тот же недуг, что наших детей. Только животные, созданные ими, оживают.

– Ну, хоть это правда. Где вы об этом услышали?

– Неважно, – отрезает Ксавье.

– Ладно-ладно, – разводит руками Дэвис. – Я сделаю вид, что ничего не знаю о беженцах, которые ушли через Евротоннель. И даже не скажу вам, что уйти им помогла великолепная наша Мара Тейлор, которая вроде как на нас работает. А вы сделайте вид, что не знали об этом.

Священник присаживается на край койки, где спит Амелия, Дэвис садится напротив на стул.

– Давайте так, месье Ланглу. Я вам рассказываю про наши разборки с ведьмами, а вы – о том, что мисс Тейлор делает для Амелии. Хорошо? Это называется «сотрудничество».

– У вас в стране все так любят торговаться? – сурово спрашивает Ксавье.

– У нас умеют это делать, когда надо. А продаётся и покупается всё, месье Ланглу. Вопрос лишь в цене. С вами я торговаться не хочу. Несолидно.

– Ну, тогда я весь внимание, – складывая руки на груди и внимательно глядя на Дэвиса, говорит отец Ланглу. – Я так понимаю, пока его величество не примет решение о нашей дальнейшей судьбе, нас отсюда никто не выпустит. Следовательно, времени у нас много. А я привык внимательно слушать.

– Хорошо. Раз я тут с вами застрял на всю ночь, придётся включать гида. Кофе хотите?

– Нет, спасибо. Мне ничего не нужно. Попросите отыскать какой-нибудь еды для Амелии. Она после приступов просыпается голодной. Да и не ужинала сегодня.

Дэвис стучит в дверь камеры, снова лязгает засов. Генри обменивается несколькими фразами со стоящим за порогом охранником и возвращается.

– Девочке сделают бутербродов и чаю, когда проснётся. Гайтана Йосефа отпустили. Он очень беспокоится о вас и о том, чтобы парню из обслуги отеля вернули его ховер.

– Гайтан – хороший парень. Не стоит его недооценивать. Вы полезли бы ради детей к вооружённым людям? А к зверью?

Гид задумчиво качает головой.

– Ладно. Что вы слышали о викке, месье Ланглу? Это секта, одна из древнейших языческих сект Британии.

– Увы, я не силён в сектоведении. В Азиле почти все католики.

– Если по сути, то это вера, основанная на поклонении древнейшей богине – Триединой. Этакое возвышение женщины как венца творения, сосуда магии, мудрости природы и прочий матриархальный бред. Адепты викки практикуют единение с природой, обряды, направленные на улучшение урожая, охраняющие домашнюю скотину, восхваление Триединой в разных ипостасях в течение года. Основной принцип виккан – не причинять зла живому своими поступками. Многие из них даже мяса не едят. Вроде мирные такие сумасшедшие, но… Всё было хорошо до последних нескольких лет. Точно никто сказать не может, когда и как это случилось, но их обряды внезапно обрели необъяснимую силу. Я материалист, месье Ланглу, но и мне пришлось уверовать в колдовство.

Дэвис наклоняется вперёд, поставив на колени острые локти и опираясь подбородком на сцепленные пальцы.

– Месье Ланглу, сперва в Англии появились животные, которых ну никак не могло здесь быть. Слоны. Жирафы. Носорог. Обезьяны. Зебра. Фламинго. Пеликаны. Моржи. Да, сейчас все они в зоопарке. И все они сходили сегодня с ума, крушили вольеры и рвались на свободу. Спросите, кто населял зоопарк раньше? Животные Англии и десяток «иностранцев», которым посчастливилось лет триста назад полюбить наш климат и согласиться поразмножаться в неволе. Так вот, откуда взялись новички? Ответ вы знаете. Их создали дети. Девочки от пяти до четырнадцати, все выходцы из семей виккан. Они впадали в подобие транса, лепили из того, что под рукой, зверей… и те оживали. Это было странно, но поначалу не несло в себе угрозы. Детей пытались обследовать и изучать, но наука в итоге развела руками. Дальше всех продвинулась Мара Тейлор. Она нашла зону мозга, ответственную за… м-м-м… колдовство. К сожалению, инактивация этой зоны инвалидизировала детей, и их временно оставили в покое. Год назад активность наших «звероделов» резко возросла. Альма Отис, возглавляющая викку, потребовала аудиенции его величества. Георг Восьмой очень любопытен, он принял эту ненормальную. Отис заявила, что Триединая даровала миру ещё один шанс и просит выпустить своих детей за пределы Англии. Потребовала снарядить экспедицию через Ла-Манш и наладить отправку животных на континент. Сами понимаете, её требование отклонили. Отис была склочной тёткой, грозила гневом Триединой, её адепты устраивали демонстрации, трясли плакатиками. Всё это можно было бы игнорировать. Но…

– Простите, Генри, перебью вас. Когда она заявила о возрождении мира за пределами работающих фильтров?

– Июнь прошлого года.

– Именно тогда над Азилем исчез Купол, а пустыня за его пределами зазеленела. Ваша мадам не была безумицей.

– Может, и не была. Но среди виккан пошла волна колдовства, которая противоречила главному принципу секты. Начались странные смерти, виновниками которых были домашние животные. В одном городке лошадь сбрасывает седока и превращает его голову в месиво копытами. При этом присутствует пятилетняя дочь жертвы. Как сказала девочка, отец избивал беременную жену и та скинула плод. Через два дня в другом городке стая гусей забивает до смерти местного любителя секса с малолетней племянницей. В Лондоне собаки рвут сутенёра, в Шеффилде – мужика, спустившего с лестницы десятилетнего сына. Ребёнок полез разнимать их с матерью и остался инвалидом. И началось… Отис снова явилась требовать аудиенции. И за ней в Лондон пришли звери. Ощущение, что они со всей Англии собрались. Одних медведей на улицах Лондона перестреляли сотни три.

– Не проще ли было удовлетворить её просьбу? – интересуется Ксавье. – Экспедиция и переправка животных на континент не сильно отяготили бы…

– Не сильно, – перебивает Дэвис. – Но в этот раз она требовала признания викки официальной религией нового мира, себе и ближайшим помощникам – мест в парламенте. Как сказал бы ваш Гайтан, баба оборзела и подняла бунт. В городе на неделю пришлось вводить режим чрезвычайной ситуации. Войска отстреливали зверьё, полиция и служба безопасности искала Отис. Та ушла в леса вместе с семьёй и группой адептов и долгое время там отсиживалась. А потом её сдала собственная сестра. Вы её знаете. Мара Тейлор. На неё хорошенько нажали, и она согласилась посотрудничать. И привела нас к Альме.

– Что с ними стало? – мрачно спрашивает Ксавье.

– Кого-то удалось арестовать, кого-то подстрелили при сопротивлении задержанию. Альма Отис с семьёй заживо сгорели в своём доме. Могли выбраться через окна, но не стали. Как мы поняли, это было самоубийство. Но это было только началом. Зверьё продолжало нападать на людей, и во всех случаях при нападении присутствовали девочки. Девочки, которые их создали. Правительство приняло решение об уничтожении ведьм. Но чем больше мы их вылавливали, тем сильнее расцветала сила в тех, кто остался. Рассказать вам про восьмилетнюю дочь пасечника, которая неделю терроризировала целый город?

– Нет, избавьте.

– Пятилетнюю Маргарет дразнили соседские мальчишки. Они все утонули в пруду. На глазах взрослых их атаковали рыбки. Безобидные рыбки, которых Маргарет слепила из песка накануне. Рыбки защекотали шестерых мальчишек от семи до тринадцати. Дети захлебнулись на мелководье, никто не успел ничего сделать. Родители погибших мальчиков закололи Маргарет вилами. Продолжать?

– Нет.

Дэвис держит паузу, всматриваясь в лицо отца Ланглу.

– Два месяца назад наступило затишье. Один-два случая в неделю, не больше. Мы решили, что всё, дожали ведьм. И тут появляетесь вы. С маленькой Амелией, которая страдает странными припадками и – вот совпадение! – создаёт фигурки животных. Хоть те и не оживают. Месье Ланглу, о чём бы вы подумали на моём месте?

Ксавье устало трёт седые виски. Сколько сейчас времени? Час ночи? Два? Проспит ли Амелия до утра или уже через несколько часов её скрутит очередной приступ? Как тогда быть? У него ничего не осталось, из чего можно было бы сделать фигурку.

– Я не могу быть на вашем месте, Генри. Потому что сейчас я отец этой девочки. И буду откровенен с вами до конца: вам не от детей защищаться надо, а их защищать от насилия. Ребёнок не станет лицемерить. Если ему больно и страшно и он находит в себе силы обороняться – он будет защищать себя и тех, кто дорог. В основе всех описанных вами происшествий лежало насилие над ребёнком или его матерью. И реакция на него девочек, наделённых даром. Вы считаете это достаточным поводом для убийства детей?

Дэвис молчит, отводит взгляд. Ксавье подаётся вперёд и задаёт ещё один вопрос:

– В зоопарке пострадал кто-нибудь?

– Нет, – неохотно откликается Дэвис.

– Тогда в чём вы обвиняете Амелию? Почему мы до сих пор здесь? Может, вы не там ищете, а, Генри? Если никто не пострадал, было ли это вообще преступлением против граждан? Кто тут жертва? Люди, что отделались лёгким испугом, или семилетняя девочка, которую вы имели совесть допрашивать? Вы ведёте себя так, будто Амелия в чём-то виновата и вина её доказана. Или у вас в стране презумпция невиновности отменена?

Дэвис бледнеет, тут же краснеет. Резко встаёт с места, одёргивает лацканы пиджака, склоняет голову перед Ксавье и покидает камеру, не ответив ни слова. Священник приставляет стул к койке спящей Амелии, складывает руки на его спинке и проваливается в неглубокий сон, полный тревог.

С рассветом одержизнь возвращается с новой силой. Только на этот раз Ксавье Ланглу зря просит о помощи и долбит кулаком по двери. Стены камеры прекрасно поглощают любые звуки, а охранника Генри Дэвис снял с поста и отправил спать в приказном порядке.

Тонкие женские руки бережно поправляют укрывающий Амелию пиджак, подтыкают серое одеяло. Ксавье следит за движениями этих рук как заворожённый, боясь шевельнуться. Знает же, как хрупки утренние сны.

– Пожалуйста, бери её иногда на руки, – не поворачиваясь, тихо просит женщина. – Ей так нужен контакт с теми, кому она доверяет… Когда она была совсем крошкой, висела на отце постоянно.

– Веточка, не уходи, – шепчет Ксавье. – Пожалуйста, поговори со мной. Расскажи, как ты, не трудно ли тебе, кто о тебе заботится…

Вероника обращает к нему грустное лицо, качает головой:

– Мне тяжело приходить. Слишком далеко и холодно. И надолго нельзя, ты же знаешь. Это не просто отнимает силы.

Священник всё же решается сделать шаг в направлении сияющего силуэта жены:

– Родная, я только тебе могу сказать, как страшно по тебе скучаю.

– Возвращайтесь домой, Ксавье. Сделайте то, что должны, и как можно скорее возвращайтесь. Сберегите Амелию. И будь внимателен к…

Грохот сдвигаемого дверного засова не даёт Веронике договорить. Короткая вспышка – и Ксавье с Амелией в камере снова одни. Дверь поскрипывает, поворачиваясь на металлических петлях, и в камеру быстрым шагом входит Мара Тейлор. Она в алом плаще поверх белого костюма, волосы в беспорядке.

– Месье Ланглу, доброго утра. Простите, приехала, как смогла. Как Амелия?

– Три приступа за остаток дня и ночь. Не ела. Не пила. Сорвала голос. Сбитые колени, обломанные ногти и ссадины на руках и ногах, – монотонно перечисляет Ксавье, глядя Маре в глаза.

– Я её забираю, – решительно заявляет доктор, склоняясь над спящей девочкой. – И вы едете с нами.

– Куда вы её забираете, мадемуазель Тейлор? – строго спрашивает священник.

– Подальше отсюда, – решительно отрезает Мара. – Или вы предпочитаете находиться с ней здесь?

Вместо ответа Ксавье кутает Амелию в одеяло, стараясь не разбудить, поднимает на руки, делает несколько шагов к выходу.

– Hey, where are you going? Back![81] – спохватывается охранник.

Мара Тейлор встаёт между ним и отцом Ланглу.

– You know who I am and in whose subordination I am. These people will go with me. And for the consequences I will answer to His Majesty. Get out the way![82] – с нажимом произносит она.

Цокая каблуками лёгких туфель по покрашенному серо-зелёному полу полицейского участка, Мара проходит между компьютерными столами к выходу. Сонные сотрудники участка за её спиной что-то эмоционально восклицают. Ксавье Ланглу успевает заметить, как идёт рябью изображение на включённом мониторе одного из компьютеров, пробегают по тёмному экрану мерцающие буквы – и монитор гаснет.

«Это она? – с удивлением думает Ксавье, спеша за женской фигурой в алом плаще. – Это может быть она?»

Амелия вздыхает во сне, прижимается доверчиво к плечу отца Ланглу. Он вспоминает просьбу Вероники, касается губами лба девочки. Успевает увидеть тень улыбки на её губах. Выходя на улицу, прикрывает ладонью личико Амелии от солнечного света. Мара Тейлор уже ждёт их, стоя возле открытой двери машины.

«Забавно, – рассматривая жёлтое авто, размышляет Ксавье. – Меня не удивляет то, что Вероника приходит ко мне в снах и ощущается абсолютно реальной. Но кажется странным, что здесь шикарные машины выполняют функцию рикш и городского транспорта. И то, что женщина, работающая по специальности на грани с колдовством, знает куда больше, чем выглядит на первый взгляд. Удивителен этот новый юный мир…»

Пока Ксавье укладывает на сиденье Амелию и садится сам, Мара быстро отдаёт какие-то распоряжения водителю, заглядывает в салон. Священник замечает глубокие тёмные тени под глазами доктора, тщательно скрываемое волнение во взгляде. Ощущение, что у Мары выдалась нервная бессонная ночь, только крепнет.

– Месье Ланглу, послушайте внимательно. Кэб отвезёт вас в отель, я сказала водителю адрес. Не удивляйтесь, я знаю, где вас разместили. В ближайшие сутки вам прикажут покинуть Англию. Будьте к этому готовы, соберите вещи. И помните о нашем договоре.

– Я помню. Мадемуазель Тейлор, где она сейчас?

– Дома. Очень напугана. Всё, поезжайте.

– Стоп. Сорси и Акеми…

– Приедут в отель к полудню. Одежду Амелии я передам с ними.

Она закрывает дверцу машины и отворачивается. Дожидается, пока кэб скроется за углом, садится в оставленный посреди по-утреннему пустынной парковки полицейского участка ховербайк, взмывает вертикально вверх. Десять минут – и она уже взбегает на крыльцо Лондон Бридж Хоспитал. Поднимается в свой кабинет на втором этаже, распахивает окно. С тех пор как не стало Альмы, Маре вечно не хватает воздуха в четырёх стенах. Словно дышать приходится за двоих.

Доктор Тейлор вешает плащ в шкаф, переодевается в больничную форму, наскоро расчёсывает длинные тёмные волосы и собирает их в пучок на затылке. Застывает на мгновенье, глядя в окно на облака, похожие на серое рваное тряпьё. К обеду нагонит дождь, но ночь будет ясной. Такой, какая необходима Маре. Короткий взгляд на часы: скоро завтрак у пациентов. Надо успеть до обхода свериться с графиком операций и навестить француженку и японку. Да, доктор Тейлор помнит обо всём, что намечено на рабочий день, но бессонная ночь может сыграть с памятью злую шутку. У врача нет права на ошибку, особенно у старшего ординатора отделения нейрохирургии.

«И не забывай иногда улыбаться», – напоминает себе Мара, спускаясь в боксированную палату на первом этаже.

Девушки встречают её молча. Смотрят, боясь задать вопрос, услышать ответ на который для них ещё страшнее. Вчера было хуже, отмечает про себя Мара. Вчера были слёзы, взаимообвинения, Сорси чуть до истерики себя не накрутила.

– Доброе утро, – приветствует девушек Мара. – Я надеюсь, вы спали ночью? Амелия в безопасности, она с месье Ланглу и остальными. И я полагаю, вам пора к ним присоединиться.

На заплаканных хмурых лицах медленно расцветают улыбки. Сорси бросается обнимать Мару, Акеми облегчённо выдыхает и прячет лицо в подушку, которую сжимает в руках. Доктор Тейлор поглаживает Сорси по рыжим косам и продолжает:

– Завтракали?

– Нет ещё, – зевает в ладонь Сорси. – Но умылись и успели поссориться ещё пару раз.

– Вы у меня просто эталон женской дружбы, – усмехается Мара. – Так, милые мои гостьи… Завтрак и сбор вещей у вас, обход у меня. Затем Акеми ещё разок сходит размяться в бассейн, а я напоследок осмотрю твою ногу, Сорси. На десять тридцать я заказала вам кэб до отеля. И всё. Больше мы не увидимся.

– Доктор Тейлор! – окликает её Акеми. – А что с Ронни? Он нашёлся? С ним всё в порядке?

– Да, милая. Они с Амелией попали в неприятную ситуацию в зоопарке. Звери выбрались из клеток. Но никто не пострадал. Думаю, с Ронни всё в порядке.

– Он на работе сейчас?

– Нет, у него выходной.

– Мара, ты же не уволишь пацана за глупую выходку, а? – прищурившись, спрашивает Сорси.

– Конечно, нет. Но уши надеру.

В палату заглядывает медсестра с тележкой: завтрак. Мара глядит на часы, обещает вернуться за Сорси через двадцать минут и спешит дальше по делам. Девушки забирают подносы с едой и стаканами сока, усаживаются за стол у окна.

– Поверить не могу, что всё закончилось и нас выпускают! – радостно тараторит Сорси, уплетая фруктовый салат с йогуртной заправкой. – Мне пофиг, что у вас с Жилем за планы на сегодня, но мы с Гайтаном будем трахаться. Всю ночь. Громко и с оттягом. Так что думайте, куда свалить. Чё приуныла? Домой не хочется?

Акеми молча смотрит в тарелку. Хочется ли ей домой? Сложно сказать. Ещё труднее признаться самой себе, что в клинике, которая, по сути, мало чем отличалась от тюрьмы (разве что тюремщики приветливы и еда хороша), ей было спокойнее. Несмотря на бессонные ночи с Амелией, на недоверие к действиям Мары, на дикую тоску по Жилю, здесь девушка чувствовала себя в безопасности. Теперь им снова предстояло вернуться в город, где Акеми была лишней.

– С чем мы вернёмся домой? С ребёнком, которому тут стало только хуже?

– Ой, ну запела! – корчит кислую мину Сорси. – Мамка же сказала – возвращение домой поможет Амелии. Я ей верю, она клёвая тётка и умный доктор. Она ж тебе, дуре, объяснила, зачем мы тут торчим и почему Амелии хреново.

– Потому что болезнь на пике, но скоро пойдёт на спад, – повторяет Акеми слова Мары. – Я не верю. Прости. Моё право.

– Ну и дура. Маре нечего с нас взять, она не станет ничего делать во вред.

Акеми пожимает плечами, подносит к губам стакан с соком. Нет, невозможно просто так в один миг взять и избавиться от недоверия к странной и пугающей чем-то Маре.

– И вообще я буду по ней скучать, – заявляет Сорси. – С ней весело. И поболтать она рада всегда, и массаж делает клёво, и возится со мной столько, сколько родная мать не возилась. И вообще руки у неё волшебные.

– «И вообще», – передразнивает её Акеми и нервно усмехается.

Сорси корчит недовольную рожу, кидает в японку виноградиной из салата.

– Умолкни, зануда. Вот всё тебе не так! Тут кормёжка – Ядру и не снилось. Постелька мягонькая, рубашки-трусы за тебя стирают санитарки, в ванне вода всегда есть, и горячая, и холодная, мылки всякие в бутылочках так пахнут, что а-ах! Тебя ещё и в бассейн водят, госпожа ты моя помойная!

– Я когда в Подмирье птичницей работала, там гусей откармливали так. В мешках. А потом им шеи сворачивали.

– Тьфу, дура! Я у Мары спрошу, как твоя болезнь называется! Хоть узнаю, насколько ты заразна! – вскипает рыжая.

Мара приходит ровно через двадцать минут, как и обещала. Уводит Сорси в свой кабинет и, пока девушка скидывает юбку и забирается на высокую кушетку, что-то ищет в шкафу.

– Готова? – не оборачиваясь, спрашивает доктор.

– Ага. Иди, щупай уже.

Когда Мара осматривает шов на её бедре, Сорси вдруг краснеет. Доктор Тейлор мгновенно улавливает эту перемену, и рука, касающаяся кожи девушки, замирает.

– Что случилось? – мягко спрашивает Мара.

– Ничего. Я это… Ты только не смейся.

– Не буду.

– Зато я буду. Буду по твоим рукам скучать, – сконфуженно говорит Сорси. – Тебе, наверное, часто это говорят, да?

– Да. Но у меня правило: никаких отношений с пациентами, – бесстрастно отвечает Мара. – Но кто знает… Вдруг ты когда-нибудь вернёшься и захочешь меня навестить?

– А массаж будет? – хитро улыбается рыжая.

– Конечно. Всё, можешь одеваться.

Сорси спрыгивает с кушетки, Мара подаёт ей юбку и ловит взгляд девушки.

– Я хочу тебя попросить, – негромко говорит Мара, не отводя глаз.

– О чём? – спрашивает Сорси, завязывая пояс.

Доктор Тейлор берёт её за руку, вкладывает в ладонь маленький мешочек.

– Это мне?

– Нет. Но это просьба. – Мара снова улыбается улыбкой-вспышкой, которая так не нравилась Гайтану и Жилю. – Содержимое надо сегодня вечером высыпать в питьё мужчинам. Чтобы выпили все четверо.

– И что будет? – насторожённо спрашивает Сорси, но ладонь не убирает.

– Проспят до утра беспробудно.

– Подожди, зачем?

Сорси снова усаживается на кушетку, кладёт мешочек рядом и как бы ненароком вытирает руку об юбку.

– Я заберу Акеми. Она остаётся здесь.

– Не-не, ты чё? Нам завтра с утра ехать, какое «заберу Акеми»? – тараторит Сорси и вдруг осекается и замолкает.

Мара выдерживает паузу, кладёт ладони на колени девушке, поглаживает.

– Всё правильно. Вы уезжаете. Всемером. Но Акеми остаётся здесь. С собой вы забираете мою до… племянницу Веронику.

– Кого? – ошарашенно спрашивает рыжая.

– Ронни.

– Так, не материться… не материться при нормальных людях… Он что – девка?

– Да. И её необходимо отсюда вывезти. Любым путём. Ваш священник в курсе, что Ронни едет с вами. Но никто не в курсе, что вы возвращаетесь без Акеми.

– Глупость какая-то. Акеми-то тут при чём?

Пальцы Мары становятся стальным капканом, впиваются в кожу, заставляя Сорси морщиться.

– Внимательно слушай, милая. Очень внимательно. Я заключила договор. Договор, по которому ваша крошка Амелия и дети Азиля выздоравливают, вы увозите Ронни в безопасное место. За это я отдаю Триединой одну жизнь. Только так вы уедете отсюда целыми и невредимыми. И до дома доберётесь спокойно. И Николя увидит маму живой и здоровой. Триединая сохранит вас в пути и будет присматривать за вами всю жизнь. Акеми станет вашим оберегом.

В зрачках Сорси мечется ужас. Мара расслабляет руки, снова поглаживает ладонями её колени. Там, где её пальцы впились в кожу, наливаются бордовые пятна.

– Всё не случайно, девочка. Всё было предопределено очень давно. Даже твоё падение в Париже. Понимаешь?

Сорси с трудом сглатывает, кивает.

– Это новый мир, Сорси. У него новые хозяева. И лучше слушаться их.

– Но как же Жиль…

– Никак. Она ему не нужна. Он – будущее вашего города, вашей страны. Она ему только помешает.

– Ей не будет больно?

– Нет, конечно.

Девушка смотрит на маленький тканый мешочек рядом со своей рукой. В глазах стоят слёзы.

– Нет, милая, ты не станешь предателем. Никто не узнает, куда она пропала. Вас заставят уехать, пообещав найти её. И всё. Ты спасёшь свой город. И своего сына. И парня, который тебе так нравится. Чтобы выиграть партию в шахматы, надо пожертвовать пешкой. Но ты выиграешь партию.

– Я не понимаю… Что за шахматы?

– И не надо. Просто сделай это. Ради всех тех, кто тебе по-настоящему дорог.

Сорси замирает, делает глубокий вдох, запрокидывает голову, стряхивая набежавшие слёзы.

– Я сделаю. Сделаю, Мара. Обещаю.

– Умница моя. И не забудь улыбаться.

Сорси возвращается в палату, застаёт Акеми пакующей вещи Амелии в рюкзак.

– В бассейн я не пошла, решила поскорее собраться, – услышав шаги за спиной, отчитывается Акеми. – Как твоя нога? Что сказала Мара?

– Всё отлично. Скоро мы будем дома.

Если бы Акеми не была так увлечена сборами, она заметила бы и бледность подруги, и неестественно спокойный голос, и то, как она то и дело касается кармана на юбке. Но Акеми не до неё. Ей не терпится поскорее уехать отсюда. Обнять маленькую Амелию, убедиться в том, что с ней всё в порядке. Поцеловать Жиля. И ещё раз, и ещё. И ещё. И никогда не расставаться с ним больше чем на день. Или не расставаться совсем…

К полудню жёлтый кэб привозит девушек к отелю. На ступеньках крыльца сидят Жиль и Амелия, перед отелем по тротуару нетерпеливо ходит туда-сюда Гайтан.

– Девки! – басит он радостно, первым увидев подъехавшую машину. – Девки наши! Ура-а-а! Всё! Завтра мы отсюда валим! Мы тут это… маленько натворили, и нам велели возвращаться в Азиль. Мы едем домой! Домой!

И Амелия, одетая в дорожный комбинезон, скачет рядом с ним и весело верещит.

Жиль сияет. Глаза – ярче майского неба. Акеми обнимает его, прижимается тесно-тесно, словно стремясь влиться в его тело, стать им, чтобы никогда не расставаться. Вдыхает его запах, трётся щекой о рубашку на груди. От счастья Акеми трудно дышать, слов не находится, а хочется говорить… сказать…

«Я успею. Ещё успею рассказать самое важное. Сейчас не время. Сейчас просто хочу смотреть, как сияет мой Жиль, мой родной, любимый мальчишка. Мой ками[83]…»

Сумерки по ту сторону лёгких занавесок сгущаются, наливаются тёмной синевой. В прорехах между облаками загораются первые звёзды. Ужин в ресторане подходит к концу, подают чай и сладости. Амелия с восторгом и аплодисментами встречает три шарика мороженого в вазочке с шоколадом и фруктами. Жиль украдкой зевает, клонит голову на плечо Акеми.

– Устал? – спрашивает девушка, поглаживая под столом его руку.

– Это всё Гайтан. Он во всю пасть зевает. Давай ляжем пораньше, а?

– Хорошо. Амелия доест – и пойдём.

– А пойдёмте гулять? – оживлённо предлагает Сорси. – Поболтаемся по ночному городу, посмотрим огни над рекой. Мара говорила, тут неподалёку есть огромное колесо – «лондонский глаз». Давайте сходим посмотреть? А, Гайтан?

Йосеф с завыванием зевает, шлёпает подругу по колену, заставив её вздрогнуть.

– Не, сегодня – спать. Лучше встанем пораньше, я заведу тебя в туман, и это… того. Не при детях.

– Бр-р-р-р… – содрогается рыжая.

– Тебе будет жарко, обещаю. – И ещё один зевок. – Но всё потом. Когда высплюсь.

Ксавье допивает чай, возвращает тонкую фарфоровую чашку на блюдце. Делает над собой усилие, встаёт с кресла. Тянет тут же вернуться обратно, расслабиться, смежить веки. Но спать в ресторане как-то неприлично. Люди сюда есть приходят, не поймут.

– Дорогие мои, не засиживайтесь. Подъём у нас ранний, надо быть в хорошей форме. Амелия, детка, с кем ты сегодня ночуешь? Тебе поставят кроватку в комнату.

– С Жилем! – отвечает перепачканная мороженым девочка. – Я по нему соскучилась!

– Хорошо. Я выйду набрать земли для ящерки и поднимусь в номер.

Ксавье уходит, за ним спешит и Фортен. Они выходят на крыльцо, спускаются по ступеням. Ксавье вдыхает прохладный ночной воздух, оборачивается на библиотекаря.

– Я рад, что мы уезжаем. Но ужасно жаль, что так всё скомканно получилось, – признаётся отец Ланглу.

– Ну, это не ваша вина. Обстоятельства, друг мой, – разводит руками Фортен. – Наверное, я единственный, кому здесь понравилось. Я в восторге от Англии. Совершенно другой мир! Какие роскошные памятники архитектуры! А музеи! И я в жизни не мечтал, что однажды буду общаться с королём другого государства.

– Ему понравился портрет? – спрашивает Ксавье, доставая из кармана лёгкой куртки сложенный полотняный мешок.

– Очень. Я рад, что успел нарисовать его и сделать несколько набросков. Основной рисунок остался у его величества, а наброски я в пути закончу.

Ксавье кивает, присаживается на корточки, быстро бросает в мешок несколько горстей земли с газона, разравнивает после себя почву, и они с Фортеном поднимаются на лифте в номер. Мальчик-коридорный уже там, терпеливо ожидает их, сидя на подоконнике. Спрашивает у Фортена, куда поставить кроватку для маленькой мисс, и Жак пускается в разъяснения. Ксавье относит в номер Гайтана и Жиля мешочек с землёй, возвращается к себе, включает свет и замечает лежащий на прикроватной тумбочке белый конверт со своим именем. Он открывает его, вынимает короткую записку, написанную аккуратным почерком: «В. будет с вами в одном поезде. У проводника рыжая борода и имя Джилрой. Найдите его. М.Т.».

На свету буквы светлеют, теряют чёткость, тают, словно впитываясь в бумагу. Секунды – и в руках Ксавье Ланглу чистый лист. Священник тяжело вздыхает, кладёт записку в конверт и убирает в карман рюкзака. На всякий случай, чтобы не оставлять её в номере. Спустя десять минут Ксавье уж спит так крепко, что даже не слышит, как в соседний номер возвращается остальная часть компании.

Пока Акеми готовит кровати ко сну, а Жиль умывается в ванной, Амелия обходит комнату, трогает шёлковые кисти на занавесках. Выглядывает на балкон – и тут же с воплем выскакивает оттуда.

– Акеми! Акеми, там птичка! – испуганно кричит девочка.

– Пни её, раз она такая страшная! – отвечает из соседней комнаты Гайтан.

Японка подбегает к Амелии, та тут же обнимает её.

– Прогони её, прогони! – просит девочка, утыкаясь лицом в живот Акеми.

– Да что с тобой, малышка? Всего лишь птичка. Пусти меня, я посмотрю.

– Не трогай её! Не трогай! Она плохая, злая! Мама рассказывала про неё! Из неё жизнь выпила ведьма!

Акеми выходит на балкон, возвращается, неся в руках фигурку, которыми англичане украшают газоны: маленькую птицу, раскрывшую крылья на каменном шаре. Амелия тут же прячется за кровать, оттуда кричит, чтобы Акеми немедленно выбросила птичку вон. На вопли девочки является растрёпанная Сорси в одной короткой майке, забирает из рук удивлённой японки фигурку и выставляет птаху за дверь номера.

– Всё! Быстро спать! – строго командует рыжая, толкает дверь в ванную татуированным бедром. – Жиль, хватит плескаться, тут не один ты грязная свинья!

Акеми успокаивает Амелию, укладывает её в кровать и гасит свет. Дожидается Жиля, и они вдвоём ныряют под лёгкое тёплое одеяло.

– Прижмись ко мне, – сонно шепчет мальчишка. – Хочу уснуть, целуя тебя в шею. И чтобы волосы нос щекотали…

Он обнимает Акеми, запускает обе руки ей под футболку. Ладони влажные, горячие. Девушка замирает, впитывая волшебное ощущение близости и покоя, наслаждаясь прикосновениями его губ. Сегодня ей как никогда хочется продолжения, но нельзя, нельзя: рядом посапывает Амелия.

– Жиль, – окликает Акеми шёпотом. – Я хочу сказать тебе что-то очень важное. Жиль… ты спишь уже?

Он не отвечает, лишь дыхание становится спокойнее и глубже. Акеми тихонько улыбается в темноте, поправляет подушку под щекой и тоже погружается в сон.

– …Акеми. Акеми, вставай.

Девушка вздрагивает, сонно щурится. В комнате темно, но Мару Тейлор в алом коротком плаще поверх тёмного платья она видит очень чётко. Та стоит у кровати, протягивает японке руку:

– Идём. Только тихо. Давай скорее, не спрашивай ни о чём.

Как есть, в футболке и трусах, девушка на цыпочках идёт за Марой. Двери в номере открыты настежь, хотя Акеми точно помнит, что Жиль запер комнату на ночь. «Сон. Это сон», – думает девушка, и эта мысль успокаивает её. Она обувает лёгкие туфли в коридоре, выходит за порог. Мара ставит фигурку птички на шаре на стол, оглядывается в сторону кровати Сорси и Гайтана и покидает номер. Двери закрываются за ней с тихим щелчком.

Сорси стискивает подушку обеими руками, зарывается в неё лицом. Всхлипывает, не боясь разбудить Гайтана.

На улице Акеми садится позади Мары на ховербайк, ёжится от холодного ветра.

– Куда мы? – спрашивает она, не надеясь услышать ответ.

– Поговорим. Но не здесь, – отрезает дальнейшие вопросы женщина, и ховер поднимается в воздух.

Акеми крепко зажмуривается, её пугает высота и ощущение беззащитности, крепко держится за пояс плаща Мары. Чтобы отвлечься, девушка считает про себя до ста по-японски, потом назад, потом начинает заново. На пятом повторе счёта ховербайк сбрасывает скорость, снижается. Когда машина касается твёрдой поверхности, Акеми слегка встряхивает.

– Слезай. Иди за мной, – распоряжается Мара.

Девушка осторожно открывает глаза, оглядывается. Странное место. Вроде и каменная площадка, но почему-то за её пределами ничего не видно. Лишь окаймляющие её по кругу ограждения.

– Это крыша, – поясняет Мара. – Поторопись.

В нескольких шагах от ховера виднеется спуск в темноту. Мара Тейлор идёт по ступенькам, Акеми следует за ней. Ступени, темнота, коридор… Всё это будит в памяти воспоминания о Подмирье и Рене Клермоне. По спине прокатывается холодная волна, и Акеми обнимает себя за плечи. Ступеньки под ногами широкие, крепкие. Хоть спуск и долог, шагать легко, особенно если считать про себя, держать ритм. Вот и очередной коридор, и Мара окликает Акеми:

– Направо. И вдоль стены. Мы почти на месте.

– Ты живёшь здесь? – спрашивает японка, и её голос разносится эхом.

– Нет, милая. Здесь мы работаем.

В коридоре загорается приглушённый свет. Акеми видит впереди дверь, успевает отметить, что коридор не прямой, а мягко заворачивает – видимо, идёт по кругу. Мара проводит по электронному замку прямоугольным кусочком пластика, и дверь открывается, уезжая в стену.

– Проходи. Я согрею тебе чаю.

За порогом – огромное помещение с куполообразным потолком. Всюду мерцают огоньки, работающие приборы создают непрерывный тихий гул. Акеми проходит вперёд, разглядывая прозрачные экраны, висящие прямо в воздухе, перешагивая через толстые витки проводов, обходя причудливые аппараты, назначения которых она не может даже предположить.

– Это центр, обеспечивающий работу нейросети. Что это такое – объяснять долго, и я не уверена, что ты поймёшь. Там чуть левее стол и пара кресел, садись, – слышит она откуда-то со стороны голос Мары. – Накинь плед – быстрее согреешься.

Акеми послушно присаживается в низенькое полукруглое кресло, кутается в серый плед. Вслушивается в гудение – пульсирующее, напоминающее тихое мурлыканье. Или биение множества сердец где-то далеко-далеко. Этот звук успокаивает, расслабляет.

Возвращается Мара, ставит на стол маленький чайник и пару чашек. Присаживается в соседнее кресло, разливает по чашкам ароматный тёмный напиток. Отрывисто улыбается Акеми, открывает фарфоровую крышку белой изящной банки, достаёт серебристыми щипцами кусочек сахара.

– Будешь?

Акеми кивает. Мара звенит в её чашке тонкой ложкой, размешивая, пододвигает чай к девушке, сама берёт вторую чашку, закидывает ногу на ногу.

– Поговорим?

– О чём?

– О тебе, конечно. Можно я полюбопытствую? Вижу, что можно. Скажи, милая, чем ты будешь заниматься в Азиле?

Акеми грустнеет. Смотрит в чашку. Там на дне в неярком свете кружатся маленькие чёрные танцоры – обрывки чайных листьев.

– Я не знаю. Постараюсь устроиться на работу. Но я не уверена, что меня возьмут.

– Почему? – удивлённо спрашивает Мара, делает аккуратный глоток из своей чашки.

Акеми поворачивает руку так, чтобы было видно татуировку.

– Из-за этого. Я бывшая заключённая.

– И что – Жиль не поможет тебе устроиться? Я правильно поняла, что твой мальчик – из очень влиятельной семьи?

– Да, но… Мне бы не хотелось, чтобы он за меня просил. Меньше всего мне хочется его в это втягивать.

– А ты уже его втянула, – внезапно жёстко говорит Мара. – И прекрасно это понимаешь. Каково это – топить того, кого любишь, а, Акеми? Молчишь? А ведь ты об этом постоянно думаешь. Не так ли? Кто ты такая, скажи? Отвечай!

– Акеми Дарэ Ка из Третьего круга, – сдавленно отвечает девушка, глядя под ноги.

– А он? Кто он? Твоя игрушка?

– Он человек, которого я люблю.

– Которого ты губишь, Акеми. Ещё немного – и он станет Советником. Миродержцем вашего маленького города-государства. Политиком. Знаешь, что такое политика, милая? Это когда стоящие у власти пойдут на всё, чтобы убрать тех, кто стоит с ними рядом. Чтобы власти у них было больше. И ещё больше. Это вечная грызня, Акеми. Это борьба за выживание, в которой побеждает безупречный. Человек без грязного прошлого. Без пристрастий. Без ниток, за которые можно дёргать и управлять им.

Мара говорит чётко и ясно, и с каждым словом глаза Акеми всё сильнее наливаются слезами.

– Здесь вы – пара юных влюблённых, готовых друг ради друга на всё. В Азиле вы станете юным Советником и его безродной шлюхой. Ты будешь его позором. Его тёмным прошлым и уязвимым настоящим. И твои объятья утянут его на дно.

По щеке девушки пролегает тонкая мокрая дорожка. Акеми смотрит под ноги, не в силах поднять голову.

– Он сильный мальчик. Бескомпромиссный. Бесстрашный. Хочешь знать, как его будут ломать, милая? Сперва уговорами. Но он же не такой, он не станет слушать тех, с кем не согласен. Он продолжит идти своей дорогой, не так ли? Путём, который выберет для города – не для себя. И тогда они придут за тобой. Сперва за тобой, беззащитная девочка. Потому что ваши отношения для них – это самое лакомое, самое нежное. И бить будут именно туда. Вспомни о Ники и Кейко. Совет ошибся, пытаясь решить проблему не с той стороны. И они учтут свою ошибку, девочка. И начнут с тебя. И скорее всего, умрёшь ты далеко не сразу. Они дадут Жилю надежду, что ты жива, что тебя вернут, если он будет послушен, но…

– Прекрати… – шепчет Акеми. – Хватит…

– А ты слушай. Ты же сама это всё знаешь, только гонишь от себя эти страхи, эти мысли. Хоть ты и умная девушка, но и тебе хочется надежды, да? Но её нет.

Слёзы капают на носки туфель, огоньки пляшут, расплываясь… Акеми хочется закричать, но она не может – слишком больно.

– Акеми, скажи, ты хочешь, чтобы с вами было так же, как с Ники и Кейко?

– Нет… Откуда ты про них знаешь?

– А вот теперь ты меня будешь слушать. И у вас появится шанс на спасение. На что ты готова пойти, чтобы спасти тех, кто дорог, Акеми?

Девушка обращает к Маре залитое слезами лицо и спрашивает:

– Чего ты хочешь от нас?

Женщина встаёт, заходит Акеми за спину. Поглаживая, собирает тёмные волосы девушки, откидывает на плечо, открывая бледную шею. Проводит кончиками пальцев по бокам от позвонков, чуть надавливая ногтями между пятым и шестым.

– Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Добровольно. Навсегда. Отпусти Жиля. Позволь ему жить.

– Почему ты меня об этом…

– Потому что я люблю свою Ронни ничуть не меньше, чем ты своего мальчишку. И ради неё мы с богами заключаем сделку. И ты – гарантия того, что сделка состоится. Твоя жертва спасёт Амелию, Жиля, Ронни и сотню детей Азиля.

Мара делает шаг в сторону, берёт со стола чашку, подаёт её Акеми. Девушка смотрит на неё – обречённым, опустевшим взглядом.

– Допивай чай, успокаивайся. Я уверена в тебе. Ты не сможешь сказать «нет». Теперь – точно не сможешь.

– Я буду много говорить. Не хочу, чтобы между нами оставалось непонимание. Я тебе не враг, Акеми. Просто есть то, что не мы решаем. Ты заметила, как изменился мир? Всего-то чуть больше года назад.

Мара проходит вдоль ряда приборов, включает один, второй, выстукивает по кнопкам на панели третьего. Акеми всё ещё сидит над пустой чайной чашкой, кутаясь в плед и глядя в точку перед собой.

– Знаю, что заметила, можешь не отвечать. И тебе до сих пор кажется, что ты видишь сон. Разум сопротивляется тому, что происходит, да? А это в мир пришли боги, девочка. Их не звали, но они решили вернуться и всё взять в свои руки. Перекроить заново. Только теперь всё идёт не по канонам, мир обустраивается не за пять дней, и не всё боги делают сами. Они решили взаимодействовать с нами теснее, чем раньше. И проявляют себя через нас и наших детей. Через детей в мир возвращаются животные. Это радость, это причастность к акту творения, это благодать. Но далеко не все это понимают. Люди страшнее зверья, Акеми, ты знаешь об этом? Знаешь, я помню. У вас они убивали друг друга, у нас убивают своих детей. Они истребили почти всех, кого благословила Триединая. И моя сестра была готова на всё, лишь бы защитить своё дитя. Ту самую девочку, с которой всё началось… Ты понимаешь, почему так страдает Амелия, не способная завершить ритуал? Потому что ей нужна помощь Ронни. Никто не знает как. Триединая сделает это за неё, но лишь тогда, когда Вероника Отис будет в безопасности. Триединая отпустит своё благословенное дитя, но взамен возьмёт тебя. Как взяла мою сестру и всю её семью. Как заберёт меня, когда я исполню своё предназначение. Это её условие. Ты хочешь спросить, почему именно ты, а не Сорси? Я долго присматривалась к вам, выбирала. Сорси не способна на самопожертвование. И у неё сын. Вижу – понимаешь. Иди сюда, милая.

Акеми покорно подходит, встаёт около Мары – поникшая, тихая. Мара открывает перед ней полупрозрачную дверь маленькой кабины.

– Это душ. Ополоснись. Хорошенько вымой шею и плечи. Одежду оставляй тут.

Девушка отворачивается, раздевается, заходит в душевую кабину и закрывает за собой дверь. Мара складывает её вещи в пластиковый пакет, бросает его на стул. Отворачивается и слушает, как шумит в душе вода. Когда шум смолкает, не оборачиваясь, протягивает девушке полотенце.

– Иди за мной.

Они проходят в круг яркого света, исходящего от большой дисковидной лампы, закреплённой на подвижном кронштейне над металлическим столом. Стол будит в Акеми воспоминание о крематории, она испуганно отшатывается в сторону.

– Нет-нет, – спохватывается Мара. – Это не то, что ты думаешь. Мне это нужно для маленького ритуала. Ложись на стол лицом вниз. Там выемка ближе к краю, видишь?

– Что ты будешь со мной делать? – Голос Акеми дрожит, глаза снова наполняются слезами.

– Позабочусь о твоём будущем. Не хочу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь прожила в четырёх стенах. Я подключу тебя к нейросети, мы оцифруем твою личность, загрузим в… Ты же меня не понимаешь, прости. Я… я перенесу тебя в другое место. Туда, где хорошо и не бывает боли и страха. Ложись.

Акеми становится жутко. Она понимает, что ещё не поздно оттолкнуть Мару и убежать, выбраться отсюда, звать на помощь… но она думает о Жиле – и покорно ложится на стол вниз лицом.

– Умница, милая. Вытяни руки вдоль туловища. Расслабься. Мне очень нужно, чтобы ты не двигалась. Я тебя зафиксирую ненадолго.

Плечи Акеми перепоясывает один ремень, второй обхватывает её поперёк талии, третий под коленями. На запястьях защёлкиваются металлические браслеты. Последний ремень застёгивается на затылке, не давая девушке поднять голову. Мара убирает волосы с шеи Акеми, отходит к накрытому светлой тканью столу, возвращается с двумя маленькими ножами из белого и чёрного скола камня.

– Будет немного больно. Самую малость, – предупреждает она.

Акеми вскрикивает, когда лезвия ножей рассекают кожу на её шее – одновременно по обе стороны пятого шейного позвонка. Тёплые алые капли сбегают по подбородку девушки, Акеми жалобно кричит, пытаясь высвободиться.

– Тихо-тихо! – восклицает Мара. – Почти всё!

В воздухе разливается терпкий запах трав, от которого всё плывёт перед глазами и сбивается дыхание. Металлически звякает что-то на столе, Мара одной рукой нажимает Акеми между лопаток, не позволяя выгибать спину, другой быстро суёт что-то пинцетом в ранки на шее. От боли Акеми дуреет, извивается, бьётся в путах.

– Всё позади, больно уже не будет, – шепчет Мара, гладя её по голове. – Не кричи, тише, тише.

Что-то мягкое и влажное касается шеи Акеми, пахнет сладко и остро. Голова становится тяжёлой, происходящее вокруг видится медленным и отстранённым. Будто это не с Акеми, а с кем-то другим. Мара один за другим расстёгивает ремни, освобождает руки японки. Акеми прикрывает грудь ладонями, садится на столе, дрожа и всхлипывая.

– Хорошая девочка, – воркует Мара, вытирая кровь с её шеи. – Сильная, послушная. Ты молодец, моя милая. Успокаивайся. Вот так. А теперь пойдём.

– Одеться… – хрипло произносит Акеми.

Мара качает головой:

– Это не нужно. Тут только ты и я. И там, куда мы идём, тепло.

Под ногами белые плиты. Ступать по ним босыми ногами приятно. Это не камень, это что-то тёплое, нескользкое, бархатистое. «Жиль, я не боюсь, – думает Акеми, рассеянно улыбаясь и шагая вниз по лестнице. – С тобой всё будет хорошо, мой родной. У тебя не останется в прошлом ничего, о чём стоило бы вспоминать со стыдом. Я не взяла с собой твоё письмо, я так и не узнала, что ты хотел мне сказать. Прости. Я люблю тебя, мой хороший. Ты – самое чудесное из всего, что случалось в моей жизни. Ты мой свет. Сияй ярче, мой ками…»

Мара останавливается, отпирает ключом-картой очередную дверь.

– Заходи. Теперь здесь твой дом.

Акеми входит в ярко освещённый зал, кажущийся ей бесконечным. Здесь, как и наверху, умиротворяюще мурлычет аппаратура. И бесконечными рядами на полу стоят серые металлические ящики с окошками в крышках. Девушка идёт, всё так же не отрывая ладоней от груди, и пытается рассмотреть, что же там, в этих ящиках.

– Там люди, Акеми, – спокойно поясняет Мара. – Такие же, как ты. Перешедшие в нейросеть. Живые. Так… вот твоя капсула, стой.

Женщина останавливается возле одного из ящиков, нажимает последовательность кнопок на крышке, и та бесшумно сдвигается в сторону, открывая ложемент в форме человеческого тела. Акеми закрывает глаза, отворачивается. Сердце колотится в груди, словно девушку терзает дикий страх. «Мне же не страшно? Не страшно?..»

– Не нужно бояться, милая. Ты всё делаешь правильно. Ложись сюда.

Акеми садится в капсулу, сжимается в комок. Зубы стучат, её бьёт дрожь. Мара теряет терпение. Одну руку заводит японке под затылок, второй нажимает на скрещенные на груди руки.

– Всё, прекращай. Если не ляжешь ровно, я не смогу тебя подключить, – раздражённо произносит она.

Девушка ложится, вытягивает ноги. На шее защёлкивается металлический широкий обруч.

– Руки убирай! Акеми, ну! Давай, хватит уже тянуть. Клади руки вот сюда, и я запускаю систему.

Она сопротивляется, из последних сил прижимает к груди ладони. Обруч впивается краем в шею, под плечами снова мокро от крови из растревоженных ранок. Мара бьёт её по запястьям, с силой разводит руки… и замирает. Акеми давится вздохом, обмякает в ложементе.

– Это давно появилось? – ледяным тоном спрашивает Мара, разглядывая проступившие сквозь тонкую кожу на груди сосуды.

Акеми молчит, глотает слёзы.

– Давно? – Женщина почти кричит, в отчаянии глядя японке в лицо.

Металлический обруч с лёгким шипением убирается внутрь капсулы, освобождая шею Акеми. Мара за руку сдёргивает её с ложемента, тянет за собой. Почти бегом они обе возвращаются обратно, в зал под куполом. Здесь доктор Тейлор включает очередной аппарат, указывает Акеми на кушетку рядом:

– Ложись. Когда у тебя была последняя… – Она щёлкает пальцами, вспоминая слово на французском, морщится и продолжает: – Когда последний раз кровь шла?

Акеми молчит, глядя в высокую полусферу потолка над собой. Мара мажет низ живота девушки прозрачным холодным гелем, водит по нему чем-то похожим на сканер у полицейских Азиля. Аппарат издаёт странный пульсирующий шум, какой бывает в ушах, если глубоко нырнуть. Или когда выходишь из обморока.

– Базальная температура тридцать семь и три, – вздыхает Мара и поворачивает к Акеми монитор аппарата и указывает на пульсирующее пятно на розово-алом фоне: – Милая, ты знаешь, что вот это?

Девушка смотрит на экран и улыбается сквозь слёзы.

– Это то, ради чего я буду жить, – говорит Акеми. – Теперь я уверена, что не ошиблась.

Мара сутулится, закрывает лицо ладонями:

– Я не смогу, Акеми. Я должна, но я не смогу… Но я обязана это сделать.

Она хватает девушку за волосы, наматывая их себе на запястье. Второй рукой Мара заворачивает руку Акеми за спину, заставляя встать с кушетки и идти вперёд – туда, где ожидает открытая капсула. И при входе в зал с рядами металлических ящиков их встречает женщина. Она просто стоит в дверном проёме – невысокая, с распущенными по плечам русыми волосами, в прямом белом платье с чёрно-красной вышивкой по подолу. Глаза – тёмные от неестественно расширенных зрачков – взирают на Мару Тейлор с укоризной.

– Great White Goddess! – восклицает потрясённая Мара. – Alma, you cannot be here![84]

– You must let her go, – говорит русоволосая, не разжимая губ. – The Triple Goddess will not accept her life. Motherhood is holy, Mara. The Goddess will accept her essence as a sacrificial gift. The ritual was fulfilled, the sacrifice was accepted. Let her go[85].

Мара разжимает руки, отпуская Акеми. Японка стоит между ней и русоволосой – голая, трясущаяся от пережитого ужаса, с волосами, слипшимися от крови. Русоволосая улыбается девушке, гладит её по щеке, и Акеми понимает, что не чувствует её прикосновений – только холод. А когда осмеливается взглянуть ей в глаза, видит перед собой покрытый ошмётками обугленной плоти череп.

Когда к Акеми снова возвращается способность видеть, слышать и осознавать происходящее, ховербайк мчит её и Мару Тейлор под рассветным небом над спящим Лондоном. Под ними широкой лентой искрится в своих берегах Темза, над Тауэром кружит девять антрацитово-чёрных птиц, «лондонский глаз», поскрипывая, медленно вращается сам собой. Далеко-далеко в зоопарке грустно трубит слон. Акеми с трудом борется с порывом разжать руки и откинуться назад. И целую вечность держаться за воздух…

Ховербайк мягко садится в стороне от отеля. Мара спешивается, дожидается, пока Акеми слезет с седла. Берёт её за подбородок, пристально смотрит в глаза:

– Иди же. И помни о том, о чём мы говорили сегодня. Каждое слово. Если оба хотите выжить – беги от него прочь.

Она толкает Акеми в спину, заставляя её идти к парадному входу отеля, запрыгивает на ховер и уносится прочь. Акеми, босая и одетая лишь в трусики и футболку, медленно всходит по ступеням крыльца, неся в руке туфли. Двери отеля приоткрыты, в холле безлюдно. Лифт не работает, и девушке приходится подниматься по лестнице.

В номере Акеми Дарэ Ка долго смотрит в лицо спящему Жилю, сидя у кровати на полу. Мальчишке что-то снится: вздрагивают тревожно светлые ресницы, он вздыхает, хмурится, потом вдруг улыбается, дышит спокойнее. Акеми протягивает руку, чтобы поправить лежащие на его щеке пряди, и заставляет себя замереть, удерживая раскрытую ладонь над испещрённой шрамами стороной лица Жиля. Она медленно убирает руку, встаёт и уходит на балкон. Там забивается в угол и даёт волю слезам – безмолвным и отчаянным.

…Запах свежевыстиранного белья, лёгкая тень по ту сторону развешенной на просушку простыни. Его прикосновения – робкие, нерешительные. Но и на них тело отзывается сладким стоном…

…Чужие руки, отрывающие её от Жиля. Она кричит, пытаясь дотянуться до него, получает удар по рёбрам, задыхается. Когда её запихивают в полицейскую машину, она всё ещё слышит его отчаянный голос, зовущий её по имени…

…Солнечный блик на потолке сырой камеры. «Акеми! Акеми, я здесь! Я с тобой!» Она тянется на голос, встаёт на цыпочки, касаясь кончиками пальцев края узкой бойницы окна высоко под потолком. Блик скачет, словно живой, заставляя сердце метаться и чувствовать себя полной сил и стремлений. «Жиль, я вернусь. Я выберусь отсюда, только, пожалуйста, продолжай мне сниться, не бросай меня…»

…В миске вместо привычной кукурузной каши – кисть винограда и три больших яблока. «Привет тебе от твоего пацана, косая». Баюкать яблоко в ладонях, прижиматься к нему щекой, губами касаться тонкой кожицы. Чувствовать, что помнит. Любит. Ждёт…

…Море трав колышется, шумно вздыхает. Жиль дремлет, обняв её одной рукой. Акеми лежит на боку и всматривается в черты его лица. Повзрослел. За неполный год он совсем перестал быть смешным мальчишкой, которым пришёл работать на «Проныру». Уже не ребёнок. Ещё чуть-чуть – и молодой мужчина. Её мужчина. Её любимый…

«Каково это – топить того, кого любишь?..»

– Нет, родной, нет. Я не стану твоим позором. Я не буду твоим пятном в прошлом. И всё у тебя будет хорошо. Я клянусь, – шепчет Акеми.

Слёзы капают…

Просыпаться не хочется. Вместе с пробуждением наваливается тошнотворное воспоминание о вчерашнем дне: разговор с Марой, мешочек на шёлковом шнуре, его почти невесомое содержимое, всыпанное в бутылку с вином, пока мужчины и Акеми были заняты…

Акеми.

Сорси вжимается лицом в подушку, стиснув зубы. Рука Гайтана, лежащая поперёк её спины, кажется тяжёлой, как камень. В номере слишком тихо. От мысли о том, что начнётся, когда все проснутся и не найдут японку, девушку бросает в жар.

«Что я натворила… как мне теперь им в глаза смотреть?» – думает Сорси, цепенея от ужаса.

Негромкий звук заставляет её замереть. Да, так и есть – со стороны балкона доносятся голоса. Девушка прислушивается: Жиль? Да, точно Жиль.

– Сэмпай, что с тобой? Ты холодная вся, идём в комнату, я тебя погрею…

– Оставь меня, не тронь, – слышит Сорси тихий голос Акеми. – Уйди, Жиль…

Сердце Сорси радостно колотится, ей хочется вскочить, выбежать на балкон и обнять этих двоих. «Ничего не случилось! – ликующе думает она. – Акеми здесь! Мара её не забрала! Всё хорошо!» Она поворачивается на бок, обнимает спящего Гайтана и припечатывает его небритую щёку поцелуем.

– Вставай! – радостно шепчет девушка ему на ухо. – Вставай! Мир прекрасен, слышишь?

– Ар-р-р-р… – Йосеф морщится, с завыванием зевает. – Шо?

– Просыпаемся. Собираемся домой! – сообщает Сорси, запрыгивая на него верхом.

Гайтан ворчит, брыкается, набрасывает на девушку одеяло, сам скрывается под ним с головой. На приглушённое хихиканье в комнату заходит сонная Амелия. Она задумчиво ковыряется в носу, поглядывая на кровать, и спрашивает:

– А что вы там делаете?

Гайтан выглядывает из-под одеяла и страшным басом сообщает:

– Сорси отвратительно вела себя. И теперь я её пожираю.

– Ой… – Амелия испуганно пятится. – Тебя укусил медведь и ты теперь тоже станешь медведем?

– Амелия, времени мало, – строго командует Акеми, появляясь в комнате. – Умываться. Собираться.

– Гайтана укусил медведь…

– Его укусила Сорси. Поэтому он сильно поглупел. Пошли.

Она подхватывает девочку под мышки, направляет в ванную. Как только за ними закрывается дверь и щёлкает задвижка, Сорси сбрасывает одеяло, садится на краю кровати – возмущённая, в одних трусах.

– Не, ну нормально! Я ещё и дура, по мнению дуры. Ах ты… – набрасывается она на Гайтана, тянет у него из зубов свою ночную сорочку. – Дай сюда!

Здоровяк смотрит на неё, урчит и продолжает жевать край рубашки. Девушка колотит его по плечам кулачками, но Гайтан только усмехается.

– Тебя точно кто-то укусил! Есть такое животное – кретин? Ну есть же, да? Отдай, гад!

– Только в обмен на трусы, – выплюнув сорочку, нагло заявляет Гайтан и хватает Сорси за коленки.

– Хватит вам.

Голос Жиля – глухой, равнодушный – заставляет обоих вздрогнуть. Мальчишка стоит к ним спиной, закрывает балконную дверь. Сорси прикрывается рубашкой, собирается что-то язвительно ему ответить, но её опережает Гайтан:

– Ты что такой злой?

– Не твоё дело.

Жиль исчезает в комнате, закрывает за собой дверь. Сорси и Гайтан обмениваются удивлёнными взглядами и приступают к одеванию. За дверью ванной шумит вода, что-то распевает Амелия. В соседнем номере просыпаются Фортен и отец Ланглу, смотрят на часы и торопливо собираются.

Во время завтрака Жиль и Акеми сидят друг напротив друга, не проронив ни слова. К еде оба даже не притрагиваются. Ксавье хмурится, поглядывая на них, гадая, что случилось, но при всех спросить не решается. Сорси старается разрядить обстановку: строит рожицы Амелии, болтает о том, как бы ей хотелось работать в Азиле на пищекомбинате и вкусно готовить. Фортен с Гайтаном обсуждают устройство ховербайков: библиотекарь пытается на пальцах объяснить парню, по какому принципу работает то, что поднимает ховер в воздух.

В назначенное время коридорные помогают спустить вещи в вестибюль отеля, где уже ожидает Генри Дэвис в привычных летних ботинках на босу ногу, джинсах и кричаще-яркой футболке. Он сдержанно здоровается с Ксавье Ланглу, пожимает руки мужчинам, галантно кланяется девушкам. Амелия, увидев его, мгновенно прячется за спину Жиля.

– Доброе утро, маленькая мисс, – натянуто улыбается Дэвис.

Девочка молча оттопыривает средний палец, демонстрирует произведение бывшему гиду и гордо отворачивается.

– Ну, зачем так? – миролюбиво говорит Генри, присаживаясь на корточки. – Расстанемся друзьями? Я кое-что тебе принёс, малышка.

– Генри! – окликает его Ксавье. – Не выйдет. Оставьте её в покое. Я вас предупредил.

Амелия резко поворачивается. Рассыпаются по плечам заботливо расчёсанные Акеми рыжие кудряшки. Девочка презрительно кривится, дёргает щекой – отцовский жест. Щурится, вглядываясь Дэвису в глаза, и спрашивает:

– Мистер Дэвис, вы приедете к нам в гости? У нас есть виноградник. Я знаю, что взрослые любят вино.

– Любят. Конечно, приеду, – усмехается он.

Девочка кивает, улыбается так нехорошо, что Ксавье делает шаг, чтобы закрыть её собой, прервать диалог. Амелия его опережает. Идёт вперёд, останавливается почти вплотную к Дэвису и чеканит:

– Когда вы будете моим гостем, я запру вас в подвале, раздену и сделаю всё, чтобы вы кричали от страха. See you, mister Davis[86].

Гайтан отворачивается и неприлично хрюкает, Ксавье всё-таки подхватывает Амелию под мышки и относит в сторону, где шёпотом отчитывает за недостойное поведение.

– Генри, вас предупреждали, – пожимает плечами Жиль. – Она обидчивая. И подарки её мало интересуют.

Генри встаёт, пожимает плечами. Видно, что реакция семилетней малышки несколько сбила его с толку. Он пробегает взглядом по лицам Гайтана, Акеми, Сорси и Жиля – то ли в надежде на поддержку, то ли что-то прикидывая – и отходит к Фортену.

– Месье Фортен, я детских книг для Амелии привёз, – негромко говорит он. – Мне сказали, она любит книги с картинками. Отдаю вам. Вы ей передайте, когда она перестанет дуться.

– Спасибо, Генри, – обрадованно жмёт ему руку Фортен. – Думаю, мы с Амелией будем по ним английский учить в дороге. Не знаю, как она, но я почитаю с удовольствием!

– Подхалим, – цедит сквозь зубы Гайтан.

– А чё такое? – удивлённо спрашивает Сорси. – Он вам что – гадостей наделать успел?

Она ловит красноречивый взгляд Жиля, понимающе угукает и идёт к сваленным неподалёку рюкзакам.

– Месье как вас там, куда вещи нести? – окликает она Генри.

Вместе они грузят рюкзаки в припаркованный за углом маленький автобус, садятся сами.

– Это чё? – спрашивает Гайтан, кивая на четыре вещмешка в салоне.

– Его величество велел позаботиться о вашем питании на обратном пути. Также там дорожная аптечка, семена и упакованные черенки плодовых деревьев. Подарок, – любезно улыбается Дэвис.

– Обязательно передайте его величеству нашу благодарность, – сдержанно произносит Ксавье, усаживая надутую Амелию к себе на колени.

Жиль садится рядом с Акеми, но она складывает руки на коленях, отворачивается к окну. Это замечает Гайтан, сидящий возле Сорси через проход от них. Толкает рыжую в бок и шепчет:

– Что это с ними?

– А, – раздражённо отмахивается Сорси. – Помирятся.

Ровно через десять минут они высаживаются перед вокзалом Сент-Панкрас. При свете дня главное здание мало чем внешне отличается от собора: увенчанная шпилем островерхая башенка, устремлённые ввысь стрельчатые окна, арки из красного кирпича. В день приезда вокзал был освещён вечерними огнями, и оценить его архитектуру по достоинству не получалось. Фортен тут же выхватывает из-за пазухи блокнот, принимается шуршать карандашом по сероватой бумаге.

– Ну здрасте! – ворчит Гайтан. – Мы тут вьючимся, таскаем, а Очки тяжелее карандаша ничего не поднимает. Мужик!

– Оставь, – мягко просит Ксавье. – Вещи на тележку мы сами перенесём, дальше всё сделают носильщики. А вот запечатлеть эту красоту надо бы. Месье Дэвис, сколько у нас времени до отправления?

– Час. И я убедительно прошу вас не расходиться. Ради вашей же безопасности.

Ксавье кивает, оборачивается в поисках Акеми и Жиля и понимает, что эти двое и малышка уже куда-то исчезли. Взгляд шарит по толпе людей, входящих и выходящих сквозь двери вокзала, замечает знакомые рыжие кудри, украшенные светлым бантом – любимой заколкой Вероники.

– Я за детьми, – говорит он Дэвису и почти бегом направляется внутрь здания.

Священник нагоняет парочку с Амелией на втором ярусе вокзала. Акеми и Жиль стоят, глядя на что-то перед собой, между ними малышка вовсю уплетает какую-то дивно пахнущую сдобу. «Жиль опять за своё, – вздыхает отец Ланглу. – Смогу ли я когда-нибудь отучить его от воровства?» Он смотрит туда же, куда устремлены взгляды мальчика и японки, и видит в стороне от людского потока скульптуру: влюблённая пара, обнимающаяся после долгой разлуки. Амелия оборачивается, замечает Ксавье и бросается к нему с радостным воплем:

– Это я нашла! Тут волшебное место!

Жиль отрывается от созерцания бронзовой пары, протягивает Акеми руку:

– Я… я так и не понял, чем обидел тебя, сэмпай, – запинаясь, говорит он, и голос тонет в шуме вокзала. – Пожалуйста, прости меня. Я не могу так, Акеми. Давай помиримся… вот так вот.

Она качает головой, отворачивается. Мальчишка с трудом слышит её ответ:

– Не проси. Всё кончено, Жиль. Привыкай жить без меня.

– Акеми… – Он протягивает руку, касается её прикрытой волосами шеи.

Девушка отшатывается, словно его прикосновение делает ей больно.

– Уходи! – кричит она отчаянно. – Я не люблю тебя, понимаешь? Ты мне не нужен! Оставь меня в покое!

Она убегает, пробивая себе дорогу через толпу, текущую бесконечной рекой по руслу вокзала. Амелия смотрит ей вслед, утыкается в куртку Ксавье и всхлипывает:

– Оно не сработало… Волшебное место не сработало…

Жиль отступает к поручням мостика, перекинутого над нижним ярусом вокзала, облокачивается на них, поникает.

– Что случилось… мы же не ссорились… И всё было так хорошо вчера… Я не верю. Не верю, – слышит Ксавье его горькое, тихое, словно дыхание.

Священник хочет что-то сказать, но его слова тонут в громком голосе, заполнившем вмиг всё пространство внутри Сент-Панкраса:

– Ladies and Gentlemen! Immediately clear the area in front of the station. Give way to the royal cortege! Free the area in front of the station![87]

Вокруг поднимается жуткая суматоха. Ксавье подхватывает Амелию на руки, подёргивает мальчишку за капюшон футболки:

– Идём. Как бы не затоптали.

Жиль безропотно слушается. Идёт перед Ксавье, прикрывая их с Амелией от проталкивающихся к выходу людей. Отец Ланглу смотрит мальчишке в светлый затылок и не может избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы.

«Что-то уже произошло, – хмурясь, думает он, шагая за учеником следом. – Внезапное, не замеченное никем, оттого уже непоправимое. Господи, я редко к тебе обращаюсь, но сейчас прошу: не надо. Отведи беду от этой светлой головы. С него достаточно, слышишь?»

У выхода из вокзала они натыкаются на оцепление из вооружённой полиции, регулирующее людской поток. Увидев Жиля и Ксавье, подбегает Дэвис, что-то говорит полицейским, и те пропускают священника с девочкой на руках и мальчишку на площадь перед вокзалом. Там уже стоят три чёрных автомобиля с тёмными стёклами, окружённые крепкими парнями с оружием в руках. В стороне мнутся растерянные Сорси, Гайтан, Акеми и Фортен.

– Что происходит? – напряжённо интересуется Ксавье Ланглу, шагая к своим спутникам.

– Его величество прибыл вас проводить, – просто отвечает Дэвис. – Выкроил минутку в своём расписании. Так что просьба не злоупотреблять его вниманием.

Один из хмурых парней открывает дверцу машины, и его величество Георг Восьмой ступает на площадь. Оттеснённая за оцепление толпа взрывается радостными криками. Георг Восьмой приветствует людей сдержанной улыбкой и кивком, идёт прямиком к путешественникам.

– Доброе утро, уважаемые гости! – обращается к ним король. – Не мог позволить себе не попрощаться с вами. Здравствуйте, месье Ланглу.

Он жмёт руку Ксавье, здоровается с Жилем, потом с библиотекарем, Йосефом и девушками. Кланяется Амелии, гладит её по голове.

– Здравствуйте, маленькая мадемуазель. К сожалению, нас друг другу не представили, – улыбается он девочке. – Я месье Георг, король Англии.

– А я Амелия Каро, – смущается малышка.

– Вы прекрасны. Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. Только меня сажали в тюрьму и отобрали друга. Его зовут Ронни. Он учил меня английскому языку, играл со мной в больнице и водил в зоопарк. И мы даже не попрощались, – горестно вздыхает Амелия.

– Сожалею, милая Амелия, – делает сочувствующее лицо король.

– Я не милая. Я это… a godlike girl with adorable freckles[88]. Он так меня звал.

Его величество смеётся, подмигивает Амелии. Девочка смущается окончательно и прячется за юбкой Сорси. Девушка изумлённо таращится на короля, открыв рот.

– Месье Ланглу, месье Бойер, я очень сожалею о вашем столь скором отъезде. – Тон короля становится иным, официально-вежливым. – Ввиду сложившихся обстоятельств мне бы очень не хотелось расставаться с вами так… напряжённо. Я приношу вам свои официальные извинения за доставленные неудобства. Я не готовил речь, потому прошу прощения за некую косноязычность. Я хочу, чтобы наши государства стали друзьями и в скором времени – торговыми и деловыми партнёрами. Нам нечего делить, а взаимопомощь двух государств пойдёт на пользу подданным. Я приглашаю вас вернуться в наши края, когда ситуация будет тому благоприятствовать. Мы желаем вашей маленькой стране возрождения и процветания. Месье Бойер, вы – будущее Азиля, будущее Франции. В вас я вижу огромный потенциал сильного лидера. Я верю в вас. Месье Ланглу, вы прекрасный пример для подражания, ваша мудрость достойна отдельной речи. Уверен: вы воспитаете достойного ученика. Месье Фортен, делитесь вашими знаниями с теми, кто поднимет науку и культуру в Азиле. Портрет вашей работы я повесил в своём кабинете. Я благодарю вас за визит и надеюсь, что он далеко не последний. Я желаю вам доброго пути.

Под щёлканье фотовспышек король вежливо улыбается, давая понять, что закончил речь. Снова пожимает руки мужчинам, подмигивает Амелии. Достаёт из внутреннего кармана дорогого пиджака небольшую продолговатую коробочку и вручает её Ксавье:

– Месье Ланглу, это лично от меня вашей супруге. Передайте ей мои наилучшие пожелания.

– Благодарю, сир, – склоняет голову перед королём Ксавье.

– До новой встречи.

Прикрываемый охранниками, его величество садится в авто, и кортеж короля покидает площадь перед вокзалом Сент-Панкрас. Оцепление убирают, расходится толпа. К путешественникам подбегают двое носильщиков с тележками, грузят вещи, и в сопровождении Дэвиса вся группа следует к поезду, который отвезёт их к самой южной станции Англии в Фолкстоуне.

Спустя пять минут после отхода состава на Фолкстоун Мара Тейлор покидает уютное кафе вокзала Сент-Панкрас и выходит на Юстон-роуд. Лондон живёт привычной жизнью. Мимо высокой темноволосой женщины в алом плаще поверх белого платья проносятся юркие жёлтые кэбы, проплывают массивные красные даблдэки. Не замечая друг друга, идут пешеходы, снуют над крышами офисных высоток ховербайки.

Мара стоит посреди проезжей части, запрокинув лицо к небу, щурится на проглядывающее сквозь тучи солнце. Сердце стучит громче колёс поезда, частит, торопится. Шумит в ушах, словно доктор Тейлор сейчас на берегу моря, только волны приносят обрывки голосов. Они шепчут, плачут, умоляют, угрожают, сетуют, но всех затмевает голос Альмы Отис:

«Пять минут, Мара. Твой выход. Расчисть дорогу нашей дочери. Отведи глаза. Скрой следы», – жёстко требует она.

– Ты знаешь, чем это закончится, – произносит Мара одними губами.

«Знаю. И ты тоже. Только не говори, что тебе страшно».

– Подумай о дочери, Альма. Ей сейчас и так страшно и плохо, что будет, когда она поймёт, что мы обе мертвы?

«Она готова к этому. Она прекрасно помнит, как происходит Слияние. Ты же сама объясняла ей, почему иногда разговариваешь на разные голоса».

– Ей одиннадцать лет. Она уезжает туда, где всё чужое. В жизнь, которая ей непривычна. Альма, ты жестока.

«Замолчи. Ты просто тянешь время. За тобой следят спецслужбы, помнишь? И больше пяти минут у тебя не будет. Иди».

– Ответь мне на один вопрос, Альма. Всё то, что мы делаем, вся вот эта воля Триединой… она для чего? Зачем мы втянули в это ребёнка?

«Воля богов не обсуждается. Не будь Ронни – они пришли бы в мир через другое дитя».

– Почему ты не сказала им «нет»? Это мир людей, Альма! Как ты…

«Заткнись. Выполняй».

Мара Тейлор встаёт лицом к потоку машин. Транспорт объезжает её так же легко, как огибает речная вода опоры моста. С тех пор как городской транспорт был подключён к нейросети, количество несчастных случаев на дорогах сократилось на порядок. Машины поумнели, вспомогательный режим автопилота включался быстрее, чем реагировали водители.

Доктор Тейлор смотрит на обхватывающие левое запястье часы. Старинная работа, идеальный механизм. Подарок принца Томаса.

«Ты что – сожалеешь? – холодно спрашивает голос сестры. – Не смей. Не сомневайся».

– Прошлому – прошлое, – отвечает Мара и прячет часы под рукавом плаща.

Она достаёт из кармана горсть шпилек, собирает длинные тёмные волосы в высокую причёску, открывающую разъёмы по обе стороны пятого шейного позвонка. Достаёт из кармана очки с широкими затемнёнными стёклами и проводками, выходящими из дужек, надевает их. Подключает провода к разъёмам на шее.

Мир отдаляется, стихают звуки. Вокруг Мары Тейлор абсолютная тьма.

– Сканировать сетчатку, – распоряжается она.

Узкая полоса света проходит сверху вниз через всё поле зрения. И голос, неотличимый от голоса самой Мары, произносит:

– Добро пожаловать в сеть, доктор Тейлор.

– Доступ к управлению.

Тьма обретает оттенки, антрацитово поблёскивает, становясь похожей на вышивку тончайшей сияющей проволокой. Проволока тянется к пальцам Мары, вплетается в кончики – словно она погружает руки в тягучую жидкость.

– Уничтожить данные о последнем резервном копировании, – распоряжается Мара.

– Выполнено.

– Удалить из базы данных системы все учётные записи администраторов. Доступ открыт только для Марии-Эвелин Тейлор.

– Данное действие повлечёт за собой…

– Заткнись. Доступ только для Марии-Эвелин Тейлор.

– Выполнено.

– Графический интерфейс, режим редактирования.

– Задайте географические координаты редактируемого сектора.

Мара слегка шевелит пальцами, набирая во всплывшем окне координаты Лондона, Манчестера, Бирмингема, Лидса, Шеффилда, Бристоля и Фолкстона.

– Попытка входа в систему с удалённого аккаунта, – предупреждает голос нейросети.

– Игнорировать, – цедит сквозь зубы Мара.

Она разворачивает коды программы управления нейросетью, параллельно открывает архив, спрятанный под одной из букв в напоминаниях о днях рождения в личном кабинете. Копирует из развёрнутого архива участок кода в девять строк и встраивает его в основную программу. Открывает ещё один спрятанный архив, вырезает и встраивает ещё пять строк кода. Программа-исключение, делающая крохотный участок нейросети, управляющий поездами линии «Лондон-Фолкстоун», автономным, работающим по старому протоколу.

– Применить исправления, – безжизненным тоном командует доктор Тейлор.

– Не задан временной диапазон действия.

– Десять сорок три до полудня – десять пятьдесят до полудня.

– Исправления применены.

– Сохранить. Логаут. Выход из системы.

Мара отсоединяет очки, убирает их в карман плаща. Мир – привычный и шумный – возвращается, окутывает своими красками, запахами, вечным движением. Мерцает на гигантских экранах реклама, проносится по тротуару стайка подростков на роликах, даблдэка останавливается у края тротуара, чтобы выпустить одних пассажиров и принять других. Воздух пахнет разогретым пыльным асфальтом и выпечкой из кондитерской через дорогу.

А потом дополненный код виртуальной реальности нейросети начинает действовать, транслируя единственный импульс – дикую, безотчётную панику. Небеса виртуального Лондона-Бис трещат и набухают готовыми пролиться чёрными раскалёнными каплями. «Бегите!!!» – приказом вспыхивает в сознании людей, составляющих нейросеть.

Лондон на секунды замирает. Встаёт весь общественный транспорт, застывают в небесах ховербайки. Останавливаются на стройплощадках экскаваторы и подъёмные краны. Прекращает своё вращение «лондонский глаз» и детские карусели в парках. А потом начинается кошмар. Кэбы, автобусы, грузовики разом приходят в движение и несутся, игнорируя попытки водителей выровнять маршрут и взять управление на себя. Ховербайки выходят из-под контроля седоков и хаотично мечутся в небе. Крики, мольбы о помощи, лязг металла об металл, хрустальный звон разлетающихся вдребезги стёкол…

Мара идёт по разделительной полосе Юстон-роуд, не глядя на взбесившийся транспорт. Она смотрит лишь на часы, подаренные Томасом. Шагает в такт подрагивающей секундной стрелке. В метре от доктора проносится даблдэка, на огромной скорости не вписывается в поворот, таранит здание на перекрёстке. Мара не поднимает взгляда. Она слышит крики раненых, испуганный плач чьего-то ребёнка, натужный стон ломающихся конструкций автобуса, но не желает видеть лиц. Красный двухэтажный гигант заваливается набок, погребая под собой тех, кто отчаянно пытается выбраться. В то же мгновенье в автобус врезается жёлтый маленький кэб, превращаясь в груду сплющенного металла.

Доктор Тейлор идёт к подземке, глядя под ноги. От станции «Кингс Кросс» разбегаются перепуганные люди, из переходов валит чёрный жирный дым. Пахнет горелой плотью, на одной ноте воет и воет женщина. Мара не смотрит по сторонам. Она не хочет этого помнить.

– Мария-Эвелин Тейлор, остановитесь! Руки за голову! – громко требует мужской голос.

Мара продолжает идти, не сбавляя шага.

«Шпильки», – напоминает Альма.

– Мария-Эвелин Тейлор, стоять! – повторяет мужчина за спиной Мары.

«У него пистолет».

– Знаю. Я успею. Они будут брать меня живой.

Краем глаза доктор Тейлор замечает бегущего через дорогу человека в яркой футболке. Он ловко уворачивается от несущихся машин, что-то кричит, машет одной рукой тому, кто преследует женщину, другой вытаскивает пистолет из кобуры под пиджаком.

– Мара, стоять! Руки за голову! – орёт Дэвис, выбегая на дорогу перед ней.

Женщина в алом плаще останавливается, заводит обе руки за голову.

– Умница, так и стой, – одышливо выговаривает Дэвис. – Шевельнёшься – стреляю.

– Ты не выстрелишь. Томас тебе этого не простит, – улыбается Мара.

– Томас тебе не простит покушения на отца. Неудачного, док. В машинах королевского кортежа нейросеть блокирована.

– Я это знала. У меня иная цель. Поймёшь потом.

Она резко убирает руки от затылка, очерчивает полукруг, словно обнимает кого-то. Волосы каскадом рассыпаются по спине. Дэвис вздрагивает, палец давит на спусковой крючок. Воздух прорезает одиночный выстрел. Мара тихо, жалобно вскрикивает, делает шаг назад, неловко подворачивает ногу и оседает на асфальт, уткнувшись лицом в ладони. Медленно заваливается на бок, свернувшись, как ребёнок в утробе матери.

Стрелка часов на запястье Мары вздрагивает, перелистывая очередную минуту. Десять пятьдесят. На улицы опускается мёртвая тишина. Нейросеть возобновляет свою работу по старому протоколу.

Генри Дэвис отбрасывает пистолет, подбегает к лежащей женщине, склоняется над ней. Между пальцами, закрывающими лицо, просачивается кровь. Дэвис замечает металлический отблеск, присматривается и понимает, что в пальцах Мары Тейлор зажаты две шпильки.

– Чё-о-орт! – отчаянно скулит Дэвис. – Что ж ты натворила, сука?..

Мара вздрагивает – раз, другой. И Генри Дэвис понимает, что она смеётся. По асфальту растекается тёмно-красная лужа, а Мара Тейлор смеётся над ним. Над ним, над королём и спецслужбой Англии. И от этого хочется выть.

– Сука! – орёт Дэвис, стоя над ней на коленях. – Что ты натворила! Заче-ем?..

В поезде, идущем до станции «Фолкстоун», беззвучно плачет худенькая девочка, из-за короткой стрижки неотличимая от мальчика. Она лежит в ящике для багажа в купе проводника, подтянув к груди острые колени и глотая слёзы.

«Мама… ты даже не обернулась, когда я садилась в поезд. Мне так хотелось запомнить твоё лицо, мама. Твоё и Мары. Почему ты даже не взглянула на меня, прощаясь? Я не хочу думать, что ты меня бросила… бросила…»

Минуты медленно текут, где-то снаружи проходят по вагону поезда люди, негромко напевает себе под нос рыжебородый проводник. Девочка вытирает слёзы, поправляет под головой свёрнутый большой рюкзак и замирает, вслушиваясь в звуки извне.

И она уже не знает, мерещится ей мамин голос, напевающий песенку, под которую так уютно засыпалось в детстве, или мама и вправду рядом, сидит с ней в одном купе. Ей становится тепло и спокойно. Девочка улыбается, погружаясь в лёгкую дрёму под перестук колёс.

Будит её прикосновение к плечу. Она зевает, трёт глаза и вдруг вспоминает, где находится. Испуганно вскакивает, таращится на смутно знакомого мужчину лет пятидесяти – крепкого, широкоплечего, с добрыми глазами и тронутыми сединой тёмными волосами. Рядом с ним стоит рыжебородый проводник.

– Почти приехали, малышка, – басит проводник. – Вылезай. Мы с мистером французом подготовим тебя к переходу через границу. Где там твой мешок?

Она достаёт сложенный рюкзак, протягивает проводнику. Тот со знанием дела расправляет его, опускает на пол.

– Запрыгивай. Мать научила, как надо сидеть? Вот как в ящике лежала, только сидя. И тихо-тихо, даже дыши шёпотом.

Девочка забирается в рюкзак, садится, прижав к животу котомку, обнимает себя за плечи и наклоняет голову. Проводник аккуратно затягивает над её стриженой макушкой завязки, застёгивает ремни и помогает Ксавье Ланглу взвалить рюкзак на плечи.

– Thank you, mister Gilroy[90], – благодарит священник.

– Bon Voyage. Take care of the girl, – отвечает проводник и добавляет: – Five minutes to Folkestone[91].

Ксавье кивает, осторожно выходит в коридор. В тамбуре его уже дожидается Гайтан. Он смотрит в окно, хмурится.

– Херня какая-то, отец Ланглу, – встревоженно сообщает он. – Что-то у них случилось. Машины перевёрнутые, горит чегой-то. Полиция проехала толпой. Война, что ли?

Парень бережно принимает рюкзак с живой ношей, надевает его на плечи.

– Амелия офигеет, когда увидит, кто с нами.

– Не говори ей ничего. И давай помолчим. Мне тоже неспокойно.

Поезд сбрасывает скорость, поскрипывает, подъезжая к станции. Останавливается напротив пустынного как никогда перрона, с шипением открывает двери.

– Ну, пошли, – вздыхает Гайтан и первым ступает на платформу.

На площадке перед таможенным терминалом валяется на боку ховербайк с искорёженной панелью управления. В главном здании выбито окно второго этажа, выщерблена стена рядом с остатками рамы.

– Ого! – восклицает Гайтан. – Это чё тут было-то?

– Эй? – окликает Жиль, постукивая по дверному косяку у входа.

Внутри здания что-то падает, слышатся шаги, и на крыльце появляются двое таможенников. Сперва оба хмурятся, потом один улыбается, видимо, вспомнив, как эти путешественники пришли по Евротоннелю чуть меньше двух недель назад.

– Ah, it’s you. Are you going back home?[92]

Жиль разводит руками: не понимаю. Зовёт Фортена:

– Месье Жак, можно вас?

Библиотекарь ставит на землю рюкзак, поправляет на носу очки, подходит.

– Hello, – обращается он к сотрудникам таможни. – Do you remember us? Ten days ago we came through Eurotunnel. Now we return home. Can we go now?[93]

– By law we must check your luggage. But we have an emergency here. If you swear that you do not take away the treasures of the nation, you can go. – Маленький коренастый таможенник лет тридцати пяти усмехается и добавляет: – How is your little girl now? Have you found a cure for her illness?[94]

– Unfortunately, no, – вздыхает Фортен и спрашивает: – What happened here? Accident?[95]

Таможенники обмениваются взглядами – видимо, решая, стоит ли говорить с чужаками о том, что произошло, и тот, что постарше, неохотно выдаёт:

– Machinery went crazy. The neural network failed. Both here and in big cities. All policemen were urgently summoned to fight the emergency[96].

– It seems, good old England decided to say goodbye to you this way, – невесело усмехается его напарник, указывает рукой в сторону Евротоннеля и добавляет: – Good luck[97].

Фортен вежливо прощается с ними, и они с Жилем идут к остальным, ожидающим поодаль.

– Друзья мои, да тут катастрофа стряслась, – задумчиво изрекает библиотекарь. – Эти люди сказали, что у них техника с ума сошла. Сбой в нейросети.

– Ого, – делает понимающее лицо Гайтан. – Машинные мозги сбрендили, и начался махач. Жертв много?

– А пойди спроси! – неожиданно зло отвечает Фортен, подхватывает свой рюкзак и шагает к Евротоннелю.

Амелия берёт за одну руку Жиля, за другую – Акеми. Смотрит поочерёдно на обоих, спрашивает:

– А что такое «жертвы»?

– Это когда кто-то погибает, – глухо отвечает Жиль.

– Там война? – пугается девочка.

– Похоже на то.

Амелия вырывается, несётся со всех ног обратно, к платформе поезда. Жиль бежит за ней, ловит, прижимает к себе обеими руками.

– Пусти меня! – вопит девочка. – Пусти меня, я обратно поеду! Там Ронни! Ронни!

Она брыкается, колотит его кулаками, кусает за руки, плачет. Жиль пытается удержать её, валит навзничь, прижимает к земле.

– Не плачь! Нам надо ехать, пойми! Мы ничем уже не поможем! – кричит он на малышку.

В загоне за металлической сеткой заходится воем собака. Из окна высовывается один из таможенников, с удивлением смотрит в сторону пса, потом на Жиля с Амелией. Подходит напарник, что-то встревоженно говорит, и оба служащих поспешно выбегают во двор.

– Hey, stop![98]

– Гайтан, продолжай идти. Жак, Сорси, Акеми – идите вперёд. Вам надо добраться до тоннеля, – тихо просит Ксавье и останавливается.

– Ну-ка, Очки, возьми шмотки. – Гайтан хватает Фортена за плечо, аккуратно снимает с себя рюкзак, нацепляет на библиотекаря и цедит сквозь зубы: – Уронишь девку – я тебя с того света достану, понял? Шагай.

Он возвращается к священнику, встаёт рядом.

– Если придётся бить морду – вдвоём веселее, – ухмыляется он.

– Жиль, сюда! – зовёт Ксавье мальчишку.

Тот отвлекается от борьбы с Амелией, хмурится. Хватает девочку за запястья, резко поднимает с земли.

– Бегом за Акеми, – строго приказывает он малышке. – Я не шучу. Беги как можешь быстро.

Пока Ксавье оглядывается в поисках хоть чего-то, что можно использовать как оружие, Гайтан топает к таможенникам с глупой улыбкой на лице:

– Мужики, чё случилось-то?

– The dog is howling. He howls when he smells a witch[99], – запинаясь, говорит один из служащих.

– Чё? – переспрашивает Гайтан. – Витч? Ни хрена не понял, ноу витч! Фрэнч! Ноу витч, ясно? Гёрлз и эта… мы.

Таможенники хмуро косятся на него, видят бегущую Амелию, бросаются было за ней. Гайтан хватает обоих за воротники форменных рубашек и с силой сталкивает лбами.

– Сами вы витч, – ворчит он, заряжая одному кулаком в челюсть, второму под дых. – Жиль, поди сюда. На, подержи.

Он сваливает на подбежавшего мальчишку обмякшего таможенника, его сослуживца укладывает на землю, отступает на шаг, хмуро разглядывает.

– Болван, – бросает ему Ксавье, склоняясь над поверженным человеком. – Могли бы уйти тихо.

– Ага, ща, – фыркает Гайтан. – Я-то словил, о чём они тут трендели. Витч – это ведьма. Обыскали бы нас, нашли Ронни.

– Ронни? – удивлённо переспрашивает Жиль. – Где?

– В рюкзаке у Фортена, – отвечает отец Ланглу.

Он вытаскивает из брюк таможенника ремень, переворачивает его вниз лицом, связывает за спиной руки. Жиль с Гайтаном в это время управляются с его напарником.

– Очухаются – оборутся, – с сожалением качает головой Йосеф. – Надо валить отсюда быстрее.

Мальчишка забирает у таможенников оружие – два пистолета и тазер, – откидывает подальше. Всматривается в сторону железнодорожной станции, прислушивается. Никого. Только за оградой орёт дурниной собака, рвётся с цепи.

– Жиль, идём.

Ксавье подхватывает его под руку, и они почти бегом устремляются к громадной трубе тоннеля. Девушки уже нашли вход и с тревогой выглядывают из-за бетонного укрытия. Гайтан подбегает к шатающемуся под тяжестью рюкзака Фортену, перехватывает лямки.

– Спасибо, Жак, давай-ка теперь я потаскаю. Девки, ну не стойте, пошли-пошли-пошли вперёд! Скоро тут будет половина английской полиции.

Йосеф опускает рюкзак на землю, расстёгивает ремни, распутывает завязанную верёвку.

– Эй, ты там как?

Ронни боязливо поднимает голову, улыбается.

– Ронни!!! – верещит заплаканная Амелия, бросаясь обнимать друга.

– Вылезай скорее, – командует Гайтан и, видя изумлённые лица девушек и Фортена, поясняет: – Ну да, она с нами. Кто не понял: Ронни – девчонка.

– Правда? – удивляется Амелия. – Are you a girl?[100]

Ронни кивает, поспешно выбирается из рюкзака, хватает Амелию за руку, и они бегут по техническому проходу, окружённые взрослыми. Гайтан на ходу достаёт из кармана небольшое приспособление, щёлкает кнопкой – и узкий луч света прорезает темноту коридора впереди.

– Вот, у мужика в баре… того, – виновато признаётся он. – Но классный же фонарь!

Сорси, бегущая впереди, охает, отпрыгивает и брезгливо комментирует:

– Так, народ, трупаки и дерьмо начались. Очки, скажи Ронни, чтобы под ноги смотрела.

– Ronnie, look down, please, – переводит Фортен девочке.

Гайтан подхватывает Амелию, усаживает себе на плечи.

– Так, друг мой, гроза пошатущей хрени, – торжественно обращается он к девочке. – Будешь, типа, рулить. Куда идём?

– Только вперёд! – радостно откликается Амелия, хватаясь за уши парня.

Ксавье берёт Ронни за руку, ведёт её за собой, стараясь идти так, чтобы из-за его широкой спины девочка не видела мёртвых тел на полу. Но, увы, запаха разложения не скрыть. Акеми впереди кашляет, давится, пытаясь сдержать рвотный позыв. Останавливается, тяжело дыша. Жиль тут же спешит к ней:

– Сэмпай?..

Она трясёт головой, отталкивает его руку и продолжает путь по душному узкому коридору. Мальчишка провожает её взглядом, поправляет тяжёлый рюкзак за спиной и замыкает шествие, пропустив перед собой Фортена и отца Ланглу с Ронни.

С самого утра мальчишку не оставляет ощущение нереальности. Внезапная перемена в поведении Акеми пугает его до головокружения. «Это что – сон? – думает Жиль, переступая через кучу нечистот на полу. – Как такое может быть, чтобы Акеми меня отталкивала? Что произошло, почему я ничего не понимаю? Я точно помню, как мы ужинали вчера. Как пошли спать, как обнял её… Что я мог сделать такого, из-за чего она не хочет меня видеть? Вино? Мы пили вино, но его было совсем немного, я точно не был пьян и не мог ударить её или обидеть словом. Акеми говорила, что её мир не настоящий. Могло это произойти со мной? Что это сейчас – логичный, подробный сон или я спал несколько дней до этого? Господи, у меня голова сейчас лопнет… Я не понимаю! Я не помню! Чем я её обидел, чем?»

Идти тяжело. Нечем дышать, в тоннеле жарко и воняет так, что желудок то и дело подкатывает к горлу. Ксавье достаёт из кармана куртки свёрнутый кусок ткани, протягивает Ронни. Девочка прикладывает его к лицу, смотрит на священника с благодарностью.

– Держись, – говорит ей Ксавье. – Скоро кончится коридор, и там мы поедем.

Ронни непонимающе моргает, кивает на всякий случай. Спотыкается. Смотрит под ноги на распростёртое на полу детское тело и медленно опускается на колени рядом.

– Lizzie… My little Lizzie…[101] – всхлипывает она.

Ксавье подхватывает её под мышки, ставит на ноги.

– Ронни, надо идти. Ей уже не помочь, прости.

– Why? What for? – плачет девочка. – She was so small…[102]

Амелия оборачивается, едва не сваливается с шеи Гайтана. Тот вовремя дёргает малышку за ноги.

– Ну-ка! – строго бурчит он. – Ты мне мозоль уже натёрла, мелочь вертлявая!

– Там Ронни плачет. Почему? Давай подождём её. Ронни! Иди к нам! Гайтан, а что там внизу? Что лежит?

– Ничего там не лежит. Дай-ка фонарь, – строго командует Гайтан. – Теперь я светить буду. Нечего тебе глазеть.

– Сюда посвети, – мрачно подаёт голос из темноты Сорси.

Гайтан перехватывает протянутый Амелией фонарь, направляет луч света на рыжую. Сорси стоит рядом с Акеми, осторожно поддерживая её и заправляя волосы, падающие ей на лицо, за уши. Японка хрипло дышит, футболка на ней намокла от пота, прилипла к телу.

– Дайте ей кто-нибудь воды, – распоряжается Сорси. – Самый жадный потащит косую на себе, если она совсем сомлеет. Жиль, ну что ты таращишься? Давай-ка помогай, парниша.

Фортен протягивает Сорси флягу, девушка наливает немного воды в ладонь, обтирает Акеми лицо и шею, умывается сама.

– Попьёшь? – спрашивает она у японки.

Та качает головой и всё-таки опирается на подставленное Жилем плечо. Ксавье и Фортен утешают Ронни, уводят её дальше по коридору. Сорси прислушивается, обернувшись назад, ловит за руку Гайтана:

– Нас не преследуют. Ты не убил этих двоих?

– Да чёрт знает, – пожимает плечами Йосеф. – Вроде черепа не треснули.

– Нас и не будут преследовать, – спокойно говорит отец Ланглу. – Им проще дать нам уйти, чем создавать прецедент.

– Чего создавать? – переспрашивает Сорси.

– Всем проблемы, наверное, – предполагает здоровяк и тянет девушку за собой: – Пошли. Ещё пёхать и пёхать. Амелия, ты там не спишь?

– Нет, – сурово доносится сверху. – Я играю сама с собой. Будто я пират из книжки и сижу в бочке на палке на корабле. Курс на макушку Ронни!

– Будешь понукать кораблём – поменяемся местами, – устало пыхтит Гайтан.

Сложнее всего, оказывается, определить ту самую дверь, что ведёт в основной тоннель. Жиль помнит, что Гайтан её выбил, когда они шли сюда, но по пути оказывается несколько пустых дверных проёмов. И лишь четвёртый или пятый выводит их к рельсам. К тому времени все выдыхаются и еле волокут ноги.

– Мы молодцы, – как может, поддерживает всех Ксавье. – Мы почти у цели. Ещё час – и свежий воздух. Идём.

Дрезины, подсвеченные фонариком, команда встречает радостными воплями и аплодисментами.

– Так, девки ложатся отдыхать и попивать водичку, а мужики – и Жак тоже – ставят дрезины на обратный ход, – распоряжается взбодрившийся Гайтан.

Амелия и Ронни забираются на сиденье, вытягиваются во весь рост и засыпают, обнявшись. Девушки пристраиваются на сложенных в стороне вещах. Акеми направляет свет фонаря на механизм дрезины, с которым возятся мужчины, Сорси массажирует ноющее бедро.

– Так что у вас за разлад-то? – негромко спрашивает рыжая.

– Не твоё дело, – ровно отвечает Акеми.

– Может, и не моё, но ты так громко орала, что не любишь больше пацана, что оно стало общим. А врать Жилю я тебе не позволю, поняла? Не любит она, ага. Да вы ещё вчера не отлипали друг от друга, что за…

Акеми молча толкает её в грудь, суёт в руки фонарь и исчезает в темноте.

– Э, вы чё – фонарь удержать не можете вдвоём? – возмущается Гайтан. – Или у меня глаза лопнули?

Сорси вздыхает, направляет свет на дрезину, гадая, куда подалась узкоглазая дурища. Услышав за спиной бряцанье ручки ведра и плеск, рыжая успокаивается: никуда она не делать, просто готовит воду, чтобы мужчины ополоснулись.

– Да тьфу уже на тебя, – обиженно произносит Сорси и отворачивается.

Через полчаса дрезины трогаются в путь. Ронни едет рядом с Жаком Фортеном, Амелия дремлет, прижавшись к боку отца Ксавье. Жиль и Акеми по-прежнему сидят вместе, но оба молчат и смотрят в пол. Ксавье поглядывает на них и с грустью думает, что возвращение домой будет нелёгким.

– Устал?

Услышав голос Учителя, Жиль открывает глаза и приподнимает голову. Ксавье садится рядом с ним на бетонный парапет у Канала де Кале, вытягивает ноги.

– Нет, я в норме. Нужна помощь?

– Нет. Ты не хочешь поговорить?

Жиль перекатывается с парапета в густую траву газона, закладывает руки за голову, ложится.

– О чём? – спрашивает он насторожённо.

– Об Акеми. Поссорились?

– Не ссорились мы, вот так вот.

– Тогда что случилось?

Вопрос повисает в воздухе, остаётся без ответа. Мальчишка вздыхает, словно пытаясь начать фразу, встряхивает чёлкой, болезненно морщится. Ксавье терпеливо ждёт, но тщетно.

– Я понял, Жиль, – наконец говорит он. – Она ничего не объяснила, так?

Жиль бессильно закрывает глаза: да, так.

– Сказала хоть что-то?

– Что всё кончено. И что не любит меня. – Каждое слово даётся ему тяжело, словно приходится ворочать каменные глыбы. – Вот так вот…

Ксавье застывает, пытаясь осмыслить, проанализировать, уловить причину – и ничего не понимает. «Да нет же, абсурд! – думает он ошарашенно. – Не бывает так. Вот же они – у меня на глазах, вчера были счастливы и беспечны, даже за столом держались за руки. А сегодня оба выглядят так, будто между ними кипятком плеснули».

– Сынок, расскажи мне, когда и как…

– Я не знаю! – вскрикивает Жиль жалобно. – Я ничего не понимаю, ни-че-го! Мы легли вчера спать, она прижалась ко мне, я её обнял, заснули тут же! Утром я проснулся один, услышал, как она плачет на балконе. Выбежал к ней, хотел обнять, утешить… Она на меня взглянула так, будто у меня чудовище за спиной. И сказала… сказала… что всё, что не любит, чтобы я не подходил больше…

Он задыхается от подступающих к горлу слёз, резко переворачивается на живот, прячет лицо в траве. «Не врёт, – понимает Ксавье. – Ищет, в чём его вина, – и не находит. И от этого лишь сильнее себя накручивает. Значит, причина в Акеми?»

– Мне поговорить с ней?

– Нет, – доносится до священника глухо.

Ксавье встаёт и медленно возвращается в разбитый у вокзала маленький лагерь. «Что-то произошло ночью. – Мысли ворочаются тяжело, в такт шагам. – Иного объяснения у меня нет. Между „всё хорошо“ и „не люблю“ прошла целая ночь. Этого времени достаточно, чтобы всё перевернулось. Порой достаточно минуты. Или что-то могло случиться раньше, что дозрело и прорвалось лишь сегодня к утру?»

Дети спят на разложенных в тени спальниках под храп Гайтана и библиотекаря. Сорси в стороне загорает в одних трусах, что-то вывязывая крючком. Акеми тихонько бряцает посудой, споласкивая её в ведре с водой. Увидев приближающегося отца Ланглу, девушка опускает глаза.

– Помочь чем? – спрашивает Ксавье, пытаясь завязать разговор, но японка молча качает головой.

– Отец Ланглу, вы к англичанам по соседству не собираетесь? – не отвлекаясь от вязания, спрашивает Сорси.

– Отдохнём и сходим обязательно.

– Я с вами, можно? Сил нет смотреть на кислые лица Акеми и Жиля.

Японка отставляет стопку мисок в сторону, берёт ведро и, прежде чем Ксавье успевает что-либо сказать, выплёскивает воду на Сорси. Рыжая с визгом вскакивает, прикрывается мокрой юбкой.

– Ах ты крыса!

– Смотри на себя, а не на кислые лица, – безэмоционально отвечает Акеми. – Не угомонишься – приложу, как в Клермон-Ферране. Извините, отец Ланглу.

– Давайте будем уважать тех, кто рядом, – строго произносит Ксавье. – И хоть иногда ставить себя на их место. И в чужие дела не лезть.

– Вот я и поставила! – оскорблённо заявляет Сорси, выжимая юбку. – И поняла, что кое-кто тут придуривается и мотает нервы Жилю! И нам с этим кое-кем неделю ещё бок о бок жить. И знаешь, дорогуша, мальчик мне куда дороже, чем твоя гордость! Это намёк, если чё!

– Сорси! – окликает её Ксавье предупредительным тоном, и девица замолкает, фыркнув презрительно в сторону Акеми.

Священник вытаскивает спальник, раскладывает его в тени. После трёх с лишним часов в духоте и темноте он чувствует себя разбитым и старым. Тело требует отдыха. Но поспать отцу Ксавье не удаётся. Сперва вскакивают девочки и устраивают буйные игрища с беготнёй по лагерю, прятками и смехом. Потом просыпается Жак Фортен и принимается нарезать круги возле пытающегося уснуть священника. Какой уж тут покой…

– Месье Ланглу, прошу меня извинить, – осторожно обращается к Ксавье библиотекарь. – Мне стыдно вас будить, но тут такое дело…

– Я не сплю, Жак. Что случилось?

Фортен присаживается рядом на корточки, сжимая в руках атлас дорог Франции. Ксавье, проклиная про себя всё на свете, просыпается окончательно.

– Вот смотрите. Помните, как мы проезжали по мостам на западе, месье Ланглу? Я так подумал… а второго раза не будет. Мы не сможем вернуться по ним. Боюсь, рухнут. Я могу ошибаться, но лучше не проверять.

– Стало быть, придётся в объезд? – обеспокоенно спрашивает священник.

– Именно. Я уже примерно прикинул, как ехать. Из Кале мы едем в Париж, но через Абвиль. Это триста километров.

– Восемь часов пути, – сразу просчитывает Ксавье. – Так, куда дальше?

Фортен разворачивает перед ним потрёпанную карту, водит пальцем:

– Нам надо объехать все мосты, так? Значит, маршрут придётся выбирать совсем другой. Вот здесь, смотрите. Орлеан. Потом через Вьерзон в Бурж. Дальше забираем на восток, в Лион. Оттуда в Валанс, через Авиньон – в Ним. И мы дома!

– Сколько это примерно займёт?

– Даже если мы не будем торопиться – неделю. Нам хватит провизии?

– Конечно. Даже с учётом двоих детей с отменным аппетитом. Его величество нас отлично экипировал. Что ж, дорогой друг, давайте разметим места для ночёвок?

И только они вооружаются карандашом и блокнотом, как Амелия падает на землю в очередном приступе одержизни. Ронни садится рядом с ней, обнимает, прижимает к себе, смотрит в отчаянии на подбежавших взрослых.

– Разошлись, – бурчит сонный Гайтан. – Дайте-ка эту малявку её лучшему другу!

Он бережно поднимает Амелию, переносит в сторону от вокзальной площади – туда, где трава помягче. Укладывает, роет ямку рядом, разминая землю, – совсем как Жиль. Жестом подзывает Ронни, показывает на Амелию и сурово выговаривает:

– Помогай. Ты нам тут зачем? Ты должна ей помочь. Поняла?

Ронни пятится, глядит растерянно, комкает край футболки. Все смотрят на девочку с такой надеждой, что она окончательно теряется:

– Я хотеть помочь… But I don’t know how! I must, but I can’t![103]

– Думай! – зло рявкает Гайтан. – Думай, или я тебя пешком обратно отправлю на хрен! В твой сраный Ингланд! Ясно? И давай уже по-французски учись говорить!

– Гайтан, тише, – вступается за девочку Ксавье. – Немедленно прекрати. Ты её пугаешь – это раз. И похоже, она действительно не знает, чем может помочь, – это два.

– Тогда зачем нам её навязали? – спрашивает Сорси.

– Чтобы мы её увезли из страны, где её бы убили, – отвечает незаметно подошедший Жиль.

Он гладит Ронни по голове и присаживается на корточки рядом с Амелией, увлечённо ваяющей ящерку.

– Мой отец сгорел заживо, – глухо говорит мальчишка. – Но меня вытащил. Он сделал для меня всё, что мог. Мама Ронни сделала для неё то же самое.

– Она ей не мама, а тётка, – встревает Сорси, но встречает взгляд Жиля и осекается.

И вот уже Амелия засыпает, и Жиль относит её на лежанку, укладывает, накрывает курткой Ксавье. Ронни ходит за ним и смотрит так жалобно, что мальчишка не выдерживает:

– Ронни, не переживай. Не понимаешь, да? М-м-м-м… как же тебе сказать-то… Ты хорошая. И не виновата ни в чём. Вот так вот.

– Эмили будет о’кей? – беспокоится девочка.

– Конечно. Мы-то уже привыкли к такому. Скоро она проснётся, будете дальше играть.

Он вежливо улыбается и отворачивается, показывая ей, что разговор закончен. На душе и так тяжело, а тут ещё это иноземное чудо, общение с которым напрягает.

– Джиль, спасибо.

Мальчишка удивлённо оборачивается, пожимает плечами.

– За что? – спрашивает он.

– Это, – отвечает девочка коротко, берёт Жиля за руку и кладёт его ладонь на свою стриженую макушку.

Короткие волосы щекочут ладонь, напоминая щётку. «Странное ощущение, – думает Жиль. – Акеми на ощупь совсем не такая».

Акеми…

Мальчишка убирает руку, оборачивается, ищет японку глазами – и не находит. Ушла. Она умеет ходить бесшумно, и часто Жиль скорее угадывает её, нежели слышит. Ещё вчера он чувствовал её, даже не открывая глаз. Словно она была его личным магнитом – как в опыте на занятиях по физике в Университете.

«Я закрою глаза. А когда открою – она будет здесь. Пожалуйста, будь здесь. Как прежде. Как должно быть…»

– Джиль, ты… плохо? – робко спрашивает Ронни.

Хочется её прогнать, но мальчишка понимает, что Ронни ни в чём не виновата. Абсолютно. И ей сейчас среди них куда тяжелее. Она даже поговорить толком не может ни с кем.

– Я о’кей. А пойдём погуляем? Ну… гулять. Понимаешь?

Он двигает пальцами, изображая идущего человечка. Ронни кивает, поворачивается к спящей Амелии. Солнечный луч, пробивающийся сквозь дыру в крыше, подсвечивает её ухо розовым. «Смешная, – глядя на светящееся ухо Ронни, думает Жиль. – Девчонки такими лопоухими не бывают. Пацан как есть. Может, Ксавье неправду сказали и она всё же мальчик?»

– Идём, – зовёт её Жиль.

Он встаёт, отряхивает налипшие на штаны комочки земли и пыль, направляется к отцу Ланглу. Ронни следует за ним как привязанная.

– Учитель, я тут подумал… Не прогуляться ли нам в парк Сен-Пьер? – спрашивает мальчишка. – Вроде собирались же к англичанам. Ронни бы со своими повидалась.

Ксавье откладывает в сторону части разрубленного сухого полена, выпрямляется, вытирает пот со лба футболкой. Ронни таращится на его широкую спину с опаской и любопытством.

– Да, надо бы, – кивает священник. – Где там наш добрый переводчик? Жак, не желаете сходить в гости?

Прихватив упаковку соли и пакет сахара, они вчетвером направляются в парк Сен-Пьер. Издалека слышен стук металла по дереву: не иначе как маленькая коммуна англичан что-то сооружает. Так и есть: Роб, его старший сын и ещё четверо мужчин с топорами и странной широкой металлической лентой с зубцами хлопочут возле поваленного сухого дерева. Четверо обрубают ветви, двое разделяют ствол на части с помощью зубастой ленты.

Увидев приближающихся гостей, Роб хмурится, присматривается из-под приставленной ко лбу козырьком ладони. Хмурое выражение исчезает, сменяясь радостью узнавания. Он что-то говорит своим товарищам, машет одетой в рукавицу рукой путешественникам. Ронни, завидя Роба, тоненько взвизгивает и несётся к нему со всех ног. Мужчина подхватывает её, заключает в объятья, оборачивается в сторону зарослей кустарника и зовёт:

– Lynn! Edward! Children! You won’t believe who’s arrived. Come, quickly! Honey, how did you get here? Have you come with Mara?[104]

Жиль, глядя на то, как радуется Ронни, незаметно толкает Ксавье локтем в бок и предлагает:

– Может, её с ними оставить? Всё ж свои… И они друг друга знают.

– Может, – кивает священник и идёт здороваться с англичанами.

Сегодня их принимают как старых друзей. Мужчины бросают работу и вместе с гостями возвращаются к дому – собранным из подручных материалов двум маленьким постройкам, в которых ютится бóльшая часть семей. Несколько человек живут в землянке, одна семья – в бывшем техпомещении с обвалившейся кирпичной стеной. Роб на ходу рассказывает, что они решили строить надёжный дом из сухой древесины и хотят успеть до зимы. Ронни идёт рядом с ним, довольная и сияющая, трещит без умолку, отвечая на вопросы земляков.

– Девчонка им как родная, – негромко комментирует Фортен. – Если я верно понял, они здесь лишь благодаря Маре. Ронни здесь все знают, очень обеспокоены, почему она одна.

– «Нулевой пациент», – вспоминает Жиль. – Месье Фортен, а вы можете спросить у детей, не Ронни ли им помогала животных делать?

Дети весёлой стайкой налетают на Ронни, дружно её тискают, тащат показывать загончик с курами и кроликами. Фортен с некоторой опаской идёт к ним, что-то спрашивает, щедро сдабривая речь затяжными «Э-э-э-э…» и «М-м-м-м…». Дети притихают, стараясь уловить смысл вопросов, и принимаются верещать наперебой. Жиля и Ксавье тем временем заключает в свои объятья Линн.

– I’m very glad to see you. Boy, you look older… How are you? Are they all well, are they all back? Are little Emily and the redheaded girl okey?[105] – спрашивает она, заботливо заглядывая в глаза.

– Emily is not okey[106], – вздыхает Жиль. – Остальное я не понял, сорри, Линн. Сейчас месье Фортен транслейт.

Фортен возвращается, протирая на ходу очки, здоровается с Линн.

– Дети – это страшно, – признаётся он Ксавье. – Самые маленькие верещат так, что голова пухнет. Жиль, ты оказался прав. Именно Ронни показала им, как делать животных. А до этого они все болели, как Амелия.

– Просто показала? – уточняет Ксавье. – Что-то тут не так…

– Ну да, вон та девочка, что постарше, сказала, что у неё были приступы, её… м-м-м-м… как она сказала, «крутило» и «било», а Ронни дала ей в руки землю, и та слепила птицу. Птица улетела, девочке стало лучше.

– Но почему она не может помочь Амелии? – хмурится Жиль.

– What’s wrong?[107] – насторожённо спрашивает Линн.

Библиотекарь объясняет ей, что Ронни не смогла помочь Амелии и что это очень странно. Женщина пожимает плечами:

– Nothing strange. Ronnie will help. This will happen in due time[108].

В её голосе звучит такая твёрдая уверенность, что Ксавье немного успокаивается. «Может, действительно требуются особые условия, – думает он. – Не хочется допускать даже мысли о том, что Мара обманом навязала нам девочку. Не складывается…»

Жиль поглядывает на Ронни, тискающую большого толстого кролика. Девчонка выглядит счастливой, болтает с подругами, улыбается. Сейчас она совсем на мальчика не похожа, улыбка и сияющие глаза придают чертам её лица мягкость. «Вот как можно её увозить в Азиль? – терзается Жиль. – Вот её дом. Вот люди, с которыми ей хорошо. Что мы ей можем дать? Я на себе прочувствовал, что такое, когда ты знаешь на чужом языке пару фраз, когда тебе некому выговориться, когда кругом всё непонятно, законов не знаешь, в двух шагах от дома заблудиться можно… Сможет ли она жить там, где только Ядро не голодает круглый год, где люди ютятся в домах, рискующих развалиться? Кто приютит её в Азиле, кто о ней позаботится?.. Стоп. Никто, если не мы. Если она не останется здесь, отвечать за неё будет тот, кто её привезёт. Значит, надо думать не о том, как плохо ей с нами будет, а о том, как сделать хорошо».

Жиль потихоньку отходит от беседующих взрослых туда, где мужчины возводят дом. Стоит рядом, внимательно изучая, как устроен фундамент, как Роб и его старший сын закрепляют принесённый другими мужчинами обтёсанный топором ствол дерева. «Мы должны этому научиться, – решает мальчишка. – У нас есть главное – воздух. Есть запасники, в которых лежат семена. Есть животные глубоко под Азилем. Книги в университетской библиотеке. Там же всё написано. Нам всё дано, останется только освоить. Всё получится, когда люди поймут, что старый мир вернулся, что нет больше льда, что воздух у нас никто не отнимет. И в этом надо им помочь».

– Джиль? – окликает его Ронни.

Он оборачивается. Девочка стоит за его спиной, улыбаясь. Рядом с ней подруга – ровесница Жиля или чуть младше. Длинные тёмные волосы уложены вокруг головы, на бледном лице реденькие веснушки. Рассматривает мальчишку с любопытством, щёки смущённо розовеют.

– Это Аманда, – представляет её Ронни. – Она делать squirrel[109].

– Это что?

– Зверь, – поясняет Ронни. – Маленький. С хвост.

Они с подругой пытаются что-то изобразить руками, но Жиль всё равно не понимает, о чём речь.

– В Азиле нет сквиррел, – разводит руками он.

Заметив, что Аманда с любопытством рассматривает его левую щёку, полускрытую чёлкой, мальчишка отворачивается. Странно. За это путешествие он начал забывать о том, что у него есть шрамы.

– May I touch?[110] – вежливо спрашивает Аманда, указывая на изуродованную сторону лица мальчишки.

– Нет.

– Она хотеть помочь! – поспешно восклицает Ронни, но мальчишка отмахивается.

Он возвращается туда, где, сидя рядышком, беседуют Линн, Фортен и Ксавье. Садится, обняв колени и пряча левую щёку, и вслушивается в разговор. Смысл слов ускользает. Непреодолимо тянет к Акеми.

В разгар общения Ксавье замечает бредущую через парк грустную Амелию с замызганной тряпичной игрушкой под мышкой.

– Малышка! Ты почему одна? – окликает её он.

– Я проснулась, а вас нет… – отвечает девочка.

Ронни тут же отступает от стайки друзей.

– Sorry. It’s my girl and I must go. Now she is my new family[111], – быстро объясняет она и бежит навстречу Амелии: – Я здесь! Иди скорее ко мне!

До Лиона они добираются к пятому дню пути.

– Эй, Очки, сколько нам до дома? – интересуется Сорси, гремя в котелке ложками.

– Ещё два дня, – отвечает Фортен, изучая карту города.

Обидное «Очки» он научился мастерски игнорировать. Ещё несколько дней назад пытался возмущаться, читал мораль о воспитании, но понял, что ничего не добьётся, и утих. У Жака Фортена много других дел: хотя бы обучать французскому Ронни. Девчонка оказалась смышлёной, всё схватывала с ходу. Вместе с Амелией дело идёт ещё быстрее. В игре одна учит английский, другая французский. За пять дней маленькая англичанка освоила простейшие предложения и прочтение некоторых слов. На стоянках Фортен занимается с обеими девочками, а в дороге они с Ронни повторяют уже изученное.

Гайтан тоже старается, как может. За пару дней обучил девчонку всем бранным словам, которые знал, показал, как свистеть, не засовывая пальцы в рот, и попытался приобщить к любимым Амелией трущобным боевым песням. Ронни песни не оценила, но в ответ учит Гайтана плеваться дальше чем на два метра и превосходит его в искусстве шевелить ушами.

Разрушенные французские города повергают девочку в глубокое уныние. Она молча бродит по развалинам вместе со взрослыми. Плачет навзрыд, найдя в пыли детскую игрушку рядом с кучей хрупких тоненьких костей и маленьким черепом с пробитым виском. Единственное, что вызывает её интерес, – архитектура. На памятники, уцелевшие церкви и старинные каменные дома Ронни любуется с удовольствием.

– Почему не спасли много городов? – спрашивает она у отца Ланглу в Париже. – Много люди… красота умереть…

– У Франции хватило возможностей и средств только на один Азиль, – отвечает он ей. – Там спрятали лучших учёных и предметы искусства нашей страны. Правители решили, что так будет правильно.

И Жак Фортен потом ещё полчаса объясняет Ронни смысл сказанного. Но, кажется, девочка так и не услышала того, что хотела бы.

Амелии лучше не становится. Приступы накрывают её три-четыре раза в сутки, выматывают и отступают ненадолго. Девочка потеряла аппетит, похудела, и всё чаще их с Ронни игры тихи, без беготни и весёлого смеха. Они вдвоём рисуют на планшете палочками, разучивают слова и играют в зверей, которых им связала Сорси. На предложения сходить погулять по окрестностям Амелия отвечает отказом. Единственное, что её позабавило, – прогулка на закорках Гайтана в один из супермаркетов Парижа, где парень вволю покатал малышку в тележке для покупок по широким пустым коридорам.

Сейчас Амелия в хорошем настроении, потому сама топает к Гайтану, сооружающему костёр из привезённых с собой поленцев, и просит:

– Пойдём поищем супермаркет?

– Покататься хочешь? – усмехается Йосеф.

– Да. В Азиле же негде так кататься… А Ронни покатаешь?

– Не, у неё ноги длинные, она в корзинку не влезет.

– Амелия! – окликает её Фортен. – Мы с Ронни хотели побродить по окрестностям, посмотреть одну красивую церковь. Пойдём с нами?

Девочка хмурится, качает головой:

– Город сломан. Церковь ваша тоже сломанная. И Бог в ней неправильно работает, – сурово заявляет она. – И это не Ронин бог вообще. Не ходите туда. Гайтан, подвинь попу, я хочу тоже огонь разводить! И про пошатущих расскажи!

Фортен пожимает плечами, отходит в сторону. Натыкается на Жиля, с угрюмым видом сидящего на каменной клумбе.

– Не хочешь пройтись? – предлагает ему библиотекарь.

– Спасибо, нет.

Мальчишка старается ответить вежливо, но всё равно звучит резко. Фортен поправляет очки, обиженно поджимает губы и оставляет его в покое. Подзывает Ронни, раскладывающую возле Сорси какие-то травки, и они вдвоём уходят.

– Слышь, Жиль! – окликает мальчишку рыжая. – Как думаешь, эту хрень точно можно в суп? Ронни набрала вчера на лугу.

– Спроси у Ронни.

– Ронни ушла.

– Отец Ланглу придёт – у него спроси! Что я-то?

– А чё огрызаться-то сразу?

– Да задолбали дёргать! – взрывается Жиль. – Что вы меня все так опекаете последние дни? Всем сразу понадобился? Или боитесь, что пойду где-нибудь повешусь?

Сорси швыряет половник в котелок, упирает руки в бока.

– Остынь, а? – рявкает она на мальчишку. – Да, боимся! У тебя вид как у больного! Взгляд дикий! Крысишься по любому поводу! Амелия тебя уже боится, не заметил?

– Я не боюсь! – вступается за Жиля девочка.

– Цыц! – замахивается на неё тряпкой рыжая. – Ты таким не был никогда! Давай весь мир в жопу засунем из-за того, что тебя твоя дура бросила? Ну давай! Ходи такой весь неприкосновенный, гордый, злющий. Легче так? Раз мне погано – пусть всем погано будет, да?

– Заткнись, а? – цедит Жиль сквозь зубы.

– Ща, уже бегу! Справляйся со своими проблемами! Не умеешь – пойди к Гайтану, он тебе покажет, для чего руки нужны, когда бабы нет под боком!

– Э, ну хватит, правда, – не выдерживает Гайтан. – Я, конечно, пошлый тип, но при мамзельке себе такого не позволяю. Заткнитесь оба. А то одному двину, вторую трахну.

Жиль пинает клумбу, выбивая с краю кусок камня, и уходит бродить по вокзалу. Хоть Ксавье и строго-настрого приказал не шастать по разваливающимся зданиям, сейчас мальчишке плевать на его запреты.

«Акеми никто не запрещает уходить на привалах. А за меня, значит, трясутся все! Нашли кого опекать! Сокровище, будущее Азиля!» – со злостью думает мальчишка, пиная осколки облицовочной плитки по полу.

Ноги сами несут его к лестнице на второй этаж. Конструкция поскрипывает в такт шагам, осыпаются вниз мелкие бетонные крошки. Жиль добирается до площадки, с которой открывается вид на то, что раньше было фонтаном в центре зала. Опирается на ограждения, толкает изо всех сил раз, другой, вымещая на перилах всё, что кипит внутри него.

– Что я без тебя? – спрашивает он в гулкую пустоту вокзала. – Зачем ты так? Почему не хочешь даже поговорить? Что не так со мной?..

Тишина. Лишь поскрипывает висящая на одной петле покорёженная рама с выбитым стеклом. Как Амелия сказала? Сломанный город, где всё идёт не так?

– Это мы сломанные, – шёпотом говорит Жиль, глядя вниз через перила. – И уже давно. Ты помнишь, когда это случилось? И я не помню. Может, нам память стёрли? Акеми…

Японка стоит позади него, скрытая широкой колонной. Ей хочется выйти, обнять мальчишку и дать волю слезам, но вместо этого она впивается зубами в сжатый кулак и старается дышать ровнее. «Уходи, – думает она. – Умоляю – уходи! Я не могу так больше! Это невыносимо, Жиль! Злись на меня, ненавидь, но не надо так… Отпусти меня, позволь уйти далеко-далеко! Не зови, не мучай меня, родной… Я должна это выдержать, оставь это мне. Уходи…»

Больше всего она боится, что он услышит, как гремит, сбиваясь, её сердце. Акеми помнит, что раньше Жиль всегда находил её, где бы она ни была. «Только не сейчас, – молит она, зажмурив глаза. – Только не сейчас! Просто уйди!»

Похрустывают под ногами осколки стекла и мелкая каменная крошка. Шаги Жиля отдаляются. Акеми жадно вслушивается в них, почти наяву видит, как мальчишка спускается по шаткой лестнице. И только когда замирает в тишине последний далёкий отзвук, девушка позволяет себе сесть, бессильно прислонившись к холодной мраморной поверхности колонны.

Каждый раз во время привала она уходит и прячется. Иногда сообщает отцу Ланглу, где будет, иногда ничего не говорит. Отходит туда, где лагеря не видно, ложится и засыпает. Спит днём, по ночам девушку мучает бессонница. Ночами она бесшумно ходит по лагерю или сидит и смотрит на спящего Жиля.

Ох, беспокойно спит её ками… Мечется во сне, всхлипывает, ищет – и не находит. И хочется лечь рядом, обнять, прижать к себе крепко-крепко, спасая от ночных кошмаров. «Я здесь», – шепчет Акеми, забываясь, и Жиль замирает, прислушивается, не просыпаясь.

«Ты помнишь, когда это случилось?..»

Акеми кивает, закусив губу. Касается установленных на шее разъёмов, прикрытых волосами. Приходится прятать их, чтобы никто не увидел. Отец Ксавье догадается, что это, он же умный. И ты, Жиль, поймёшь, что этого быть не должно, испугаешься, заставишь рассказать, а это нельзя, ни в коем случае нельзя, это погубит тебя, и меня, и дитя, которому предстоит созреть и родиться.

«Мы сломанные… Может, нам память стёрли?»

Девушка замирает, подаётся вперёд, опираясь на пальцы напряжённых рук. Короткое, как вспышка, воспоминание – последняя ночь в Лондоне. Что-то было не так. Какая-то мелочь, которая не могла происходить, выпадала из привычной картинки, не увязывалась… Думай, Акеми, думай!

Слишком тихо было в номере той ночью. Будто они весь день ехали и дико устали. Настолько, что уже за ужином все были вялые и зевали. Жиль спал как мёртвый. Не ворочался, не бормотал во сне. И когда Акеми вернулась, мальчишка даже позу не поменял: на боку, почти уткнувшись лицом в подушку, правая рука поверх одеяла. Когда Акеми выбиралась из кровати, она осторожно вылезала из-под его руки. И он не проснулся. Жиль, который спит так чутко, не проснулся. И Гайтан уснул мгновенно. Акеми точно помнит раскатистый храп из соседней комнаты, зазвучавший минут через пять после того, как погасили свет. Нет, не может быть. Уж Гайтан и Сорси точно не упустили бы шанса заняться сексом. Об этом Сорси в больнице мечтала вслух, порой выводя Акеми из себя.

Чтобы двое молодых парней с подружками под боком вырубились, как только улеглись? Нет, не может быть. Вот оно, Акеми. Вот что было неправильно.

Японка осторожно выглядывает из-за колонны, тихонько проходит до лестницы в дальнем конце площадки второго этажа, спускается, едва прикасаясь к поручням. Выбирается из здания вокзала, перешагнув через подоконник, усыпанный пыльными осколками стекла, и прислушивается: судя по отголоскам знакомого баритона, отец Ксавье уже вернулся. Девушка решительно направляется к нему.

– Месье Ланглу, можно вас на пару слов? – вежливо поклонившись, спрашивает она.

– Акеми! – радостно восклицает Амелия, сидящая с битой на коленях Гайтана. – Ты где была?

– Ходила писать, – скромно отвечает ей девушка.

Они с Ксавье отходят в сторону, Акеми мнётся, думая, как лучше спросить. От внимательного взгляда священника девушке неловко. Не оставляет ощущение, будто мужчина видит её насквозь со всеми мыслями и тайнами.

– Что-то случилось? – первым нарушает молчание отец Ланглу.

– Нет. Я хотела спросить… не удивляйтесь, пожалуйста. Как вы спали в последнюю ночь в Лондоне?

Он пожимает плечами, словно соглашаясь с тем, что вопрос странный, и отвечает:

– Крепко спал. Будто весь день камни таскал и устал.

– И месье Фортен?

– Да. А что такое, Акеми?

– Ничего. Спасибо.

Она коротко кланяется и уходит. Забирается в спальник в укромном уголке, который устроила себе за одной из дрезин, и забывается коротким сном.

Будит её Сорси.

– Не, ну нормально. Я там жрать готовлю на всю толпу, а наша мадемуазелька спит! – возмущённо выговаривает рыжая, тряся японку за плечо. – Больше всех трудилась, да? Просыпайся. Ужин готов.

Акеми перехватывает девицу за руку, дёргает на себя.

– Проснулась, – хрипловато произносит японка. – Присядь-ка.

В подведённых чёрным карандашом глазах Сорси мелькает страх.

– Руку пусти, – выдыхает она.

Акеми выпускает её запястье, но крепко перехватывает подол юбки. Знает, что в искусстве быстро слинять этой девке равных нет.

– Присядь, – повторяет она, заставляя подчиниться. – Вот молодец. А теперь скажи мне, что ты мужчинам подсыпала…

– Сдурела, что ли? – перебивает её Сорси. – Голову свою лечи, ага?

– Замолчи. Что ты им подсыпала в последний вечер в Лондоне?

Рыжая подбирается, как кошка перед прыжком, отодвигается от Акеми, дёргает край юбки двумя руками.

– Дура! Ты чё – напилась втихаря? – фыркает Сорси и сникает.

Взгляд девицы мечется, румянец на щеках сменяется бледностью. Акеми берёт её за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Сука, – произносит японка сквозь зубы. – Мы с Жилем – на твоей совести. Мразь.

– Пусти, или я заору! – взвизгивает Сорси.

Акеми отпускает её – бледную как полотно, вспотевшую, готовую расплакаться. Сорси выныривает у неё из-под руки и убегает в лагерь – туда, где безопасно, где можно шутить и смеяться и забыть поскорее об этом инциденте. Только вот забыть не получается, как бы девушке ни хотелось обратного.

Этой ночью в лагере не спят двое. Акеми охраняет беспокойный сон Жиля, зябко кутаясь в штормовку. Сорси Морье беззвучно плачет в свёрнутый подушкой угол спальника, не в силах отогнать воспоминание: тоненькая струйка красно-коричневого порошка, стекающая с её ладони в горлышко бутылки с вином.

Всю ночь на суку мёртвого дерева перед вокзалом Лиона нежно поёт горихвостка.

В Валансе под утро Жилю снится мама. Ему снова шесть, они собираются в Собор на свадьбу Веро. С самого утра мама нервничает, меряет платья перед зеркалом, то одно отшвырнёт в угол, то другое. Жиль понимает, что не надо мешать, потому одевается сам. Завязывает пояс на мягких бархатных штанишках, надевает рубашку. Только застегнуть пуговицы ну никак не удаётся. Мальчик путается, пропускает петельки, подолгу ковыряет перламутровые шарики, пришитые крепкой белой ниткой.

– Мама! – зовёт Жиль, отчаявшись. – Мама, помоги!

Он не видит её лица, но помнит, что мама строга. Строга, но всегда поможет. Мама склоняется над маленьким Жилем, ловко расстёгивает неправильно застёгнутые пуговицы и начинает всё заново. У мамы длинные ухоженные ногти, и от них Жилю щекотно и смешно. Она склоняется к самому лицу мальчика, касается левой щеки. Жиль почему-то чувствует прикосновение не маминых губ, а чего-то мягкого, пушистого.

– Мама? – удивлённо окликает он и слышит вместо собственного голоса то ли писк, то ли чириканье.

…просыпается, резко садится в спальнике. С груди на колени скатывается что-то маленькое и живое. И оно вопит. Чирикает, как птицы, которыми изобилует Англия, только не отрывисто, а протяжно. И спальник у колен стремительно становится мокрым.

– Что за хрень? – испуганно восклицает Жиль, брыкая мокрое одеяло.

Из складок ткани выпадает и шлёпается на покрытый трещинами бетон небольшое животное. Жиль отбрасывает спальник подальше, свешивается с лежанки рассмотреть пришельца.

У пришельца четыре лапы, маленькая голова с далеко отставленными друг от друга круглыми ушами, длинный хвост и вытянутое, как у крысы, туловище, покрытое буро-коричневым мехом. Зверь сидит возле лежака и отчаянно чирикает, являя крохотные острые клыки.

– Что там? – недовольно спрашивает разбуженная воплями Сорси.

– Зверь, – коротко отвечает Жиль, не сводя глаз с животного.

– Какой ещё зверь? – пугается рыжая. – Это он так орёт?

– Он. Вот сидит.

Сорси наклоняется, присматривается и издаёт вопль, который мигом будит весь лагерь:

– Там крыса!!!

– Где? Она тебя укусила? – Взъерошенный со сна Гайтан выбирается из спальника, несётся к девушке в одних трусах.

Перепуганный зверь вздыбливает мех, выгибает спину и шипит. Жиль ловко хватает его за шиворот, поднимает повыше, демонстрирует:

– Да не крыса это, вот так вот. Смотрите сами.

Шипя и размахивая растопыренными когтистыми лапами, зверёк извивается, старается дотянуться до руки Жиля. Мальчишка с интересом разглядывает его, поворачивая из стороны в сторону.

– Жиль, брось! Оно агрессивное, как кошка! – просит Сорси.

– Бросай. Ща я его чем-нибудь потяжелее… – Гайтан озирается, ища, чем приложить зверька.

– Нет! – гневно вопит Ронни. – It’s a baby!!![112]

– Дай! Дай мне! – Амелия в одной рубашонке скачет рядом с Жилем, тянет руки к пришельцу: – Дай мне бэби!

Зверёк, вконец перепуганный шумом, прижимает хвост к животу, подбирает лапы и обмякает в руке Жиля, лишь изредка жалобно чирикая.

– Амелия, не трогай. Он мне на одеяло написал. И смотри, какие у него когти острые.

– Откуда он? – удивлённо спрашивает Ксавье, быстро надевая джинсы.

– Я проснулся от того, что он на мне сидел. – Жиль смотрит на поцарапанную грудь и добавляет: – Кажется, он пытался меня есть.

– Ну всё, тебя покусал этот… крысоид. Теперь ты тоже станешь крысоидом, – смеётся Гайтан.

– Подержать не хочешь? – ехидно спрашивает подросток, протягивая ему зверька.

– Не-не-не! Я не хочу заразиться и начать жрать людей!

Жак Фортен приносит пустое ведро, подставляет под зверька:

– Сажай его сюда, Жиль. Кажется, это детёныш кого-то из семейства кошачьих. Ого, злой какой!

Из ведра то и дело высовывается лапа и норовит достать до рук Фортена. Жиль быстро одевается, разворачивает испорченный спальник, хмуро рассматривает мокрое пятно.

– Высохнет – вонять будет, – сокрушается Фортен. – Кошки весьма пахучи.

– Застираю, когда будет остановка где-нибудь у реки или озера, – вздыхает Жиль. – Месье Фортен, давайте ведро. Отнесу тварюжку подальше и выпущу.

Под возмущённые вопли Ронни и Амелии, наперебой требующих оставить зверя им, Жиль относит пришельца подальше от вокзала. Пока он идёт, зверёк притихает и лишь сонно жмурится, свернувшись клубком. Мальчишка бережно переворачивает ведро возле зарослей кустарника и спешит обратно. Надо умыться, помочь собраться, позавтракать и трогаться в путь. Послезавтра они уже будут дома…

Мысль о доме не воодушевляет. Как бы Жиль ни пытался уговорить себя радоваться – не получается. «Ну вот куда я вернусь? – размышляет он, шагая к вокзалу и погромыхивая пустым ведром. – В дом, в котором мне неуютно и чуждо? В город, в котором мне больше нечего ждать и хотеть? И что мы скажем людям? Что лекарства от одержизни не существует, нас обманули? Амелия продолжит мучиться приступами, Вероника сойдёт с ума от горя. А другие дети? Им же тоже не станет лучше. Зачем мы так торопимся домой?..»

За завтраком Амелия вдруг начинает хихикать, поглядывая в сторону Жиля. Мальчишка, погружённый в свои мысли, не обращает на неё внимания. Ковыряет в миске вчерашнюю кашу с кусочками мяса и исподтишка смотрит на Акеми. Та ест в стороне – тихая, как призрак. С каждым днём она всё больше отдаляется уже не только от Жиля – от всех. Отец Ланглу пытается её как-то поддерживать, заговаривает с ней время от времени, но негативный настрой Сорси и Гайтана и равнодушие библиотекаря будто выстраивают незримую стену между Акеми Дарэ Ка и остальными. Даже дети к ней не суются, предпочитая играть друг с другом или болтать с более отзывчивой частью компании.

– Жиль, – окликает мальчишку Ксавье, – справа от тебя.

Мальчишка поворачивает голову и обнаруживает буро-коричневого пришельца сидящим рядом с собой. Зверёк вытягивает шею, смешно раздувает маленькие ноздри, принюхиваясь к запаху съестного из миски в руках подростка.

– Ой, нет! – умоляюще восклицает Сорси. – Оно опять тут!

Зверёк раскрывает рот и громко чирикает.

– Уйди, – строго говорит ему Жиль.

Зверь продолжает солировать, не сводя глаз с миски. Гайтан швыряет в него тряпкой, заставляя умолкнуть и отбежать в сторону. Амелия и Ронни разочарованно стонут и смотрят на Йосефа осуждающе.

– Давайте оставим его себе? – ещё раз робко просит Амелия. – Он же сам пришёл, он не боится…

– Не стоит, – качает головой Ксавье. – Мы не знаем, нет ли поблизости папы и мамы этого малыша. А они, судя по его размерам, побольше кошек будут. И могут очень рассердиться, если мы заберём их ребёнка. Давайте скорее доедать, и поедем.

– А ещё этот зверь писается, – добавляет Гайтан. – Да, Жиль?

Мальчишка игнорирует обращение, вылавливает кусочек мяса из миски, кидает его в сторону. Зверёк мгновенно оказывается рядом с едой, принимается жадно нажёвывать, урча. Жиль усмехается, моет миску в ведре и уходит грузить вещи на дрезину. Когда он застёгивает ремни, удерживающие поклажу в багажном ящике, что-то сквозь штанину впивается ему в ногу, поднимается выше.

– Ай, чёр-р-р-р-рт!

В ответ раздаётся знакомое чириканье. Жиль берёт зверя за шкирку, отцепляет когти от штанов.

– Ну вот что ты привязался ко мне, а, кот? – спрашивает он, держа пришельца перед лицом.

Зверёк зевает, показывая острые зубы и розовый язычок. Жиль осторожно проводит пальцем по его шкурке. Шёрстка мягкая, густая. Прикосновения зверю нравятся. Он урчит, жмурит серые глаза. Жиль возвращает его на землю и секунды спустя снова снимает со штанины.

– Настырный какой! – морщась, шипит мальчишка и сажает зверька на сиденье дрезины. – Посиди-ка вот тут. Может, ты Акеми понравишься? Вдруг…

В путь они трогаются вместе с новым пассажиром. Зверёк, накормленный кусочками мяса, спит на коленях Жиля, свернувшись в уютный клубок. Акеми время от времени трогает его кончиками пальцев и улыбается в сторону. Улыбается и Жиль, представляя, будто прикосновения к детёнышу адресованы и ему тоже. Амелия, которой строго-настрого запретили соваться к животному, увлечённо рисует его на планшете.

– Жиль, это же котик, да-а-а-а? – спрашивает девочка.

«Да-а-а-а» она подцепила от Ронни и теперь вставляет его всюду, где может. Жиль кивает: да, это котик.

– А давай мы его назовём как-нибудь, а, Жиль?

– Акеми, как назовём котика? – переадресовывает вопрос мальчишка, с надеждой ловя взгляд японки.

Девушка пожимает плечами, убирает руку, поглаживающую зверька.

– Ну… тогда предлагаю назвать его Сури́[113], – вздыхает Жиль.

– Или Льюн, – усмехается Ксавье.

– Угу, – кивает Жиль, налегая на рычаг привода. – Не забыть остановиться возле водоёма.

– Акеми будет спать, да-а-а-а? – спрашивает Амелия, старательно вырисовывая котику усы.

– Наверное. А я буду стирать, – вздыхает Жиль.

– Остановимся в Авиньоне. Сделаем сегодня основную часть пути, чтобы завтра поскорее оказаться дома, – говорит Ксавье. – Жак говорит, там должен быть роскошный вид на Рону. Не возражаете?

К трём часам после полудня они прибывают в Авиньон. Солнце печёт так, что над старым вокзалом воздух дрожит и пахнет нагретым металлом и пылью. Амелия, пережившая в дороге очередной приступ, раздражительная и капризная, ноет, дёргает взрослых за руки, просит то попить, то погулять, то бросить всё и идти купаться. Ксавье терпеливо объясняет, что сперва надо расположиться и приготовить обед, а уж потом гулять, но девочка неумолима. Гайтан несколько раз подхватывает её под мышки и кружит, подбрасывает над собой и ловит, но этого Амелии мало. Ситуацию спасает Ронни:

– Месье Ланглу, мы можно два гулять? Я смотреть Эмили, далеко не ходить. Я смотреть книгу месье Фортен, видеть map[114]. Мы гулять к река и вернуться. Можно?

– К реке и обратно, – строго наказывает Ксавье, и девочки уносятся прочь по улице.

Закончив разбор вещей, постелив на скамейки спальники и наскоро переодевшись за углом в лёгкий сарафан, Акеми уходит побродить по городу. Жиль закидывает свёрток со спальником за спину, берёт с собой зверька и идёт за Акеми. Держится на приличном расстоянии – вроде и не мешает, но и из виду не теряет. Девушка, погружённая в свои мысли, то ли не замечает его, то ли делает вид, что не замечает.

Амелия и Ронни, играющие в прятки за каменными клумбами и остовами машин, брошенными вдоль улицы, провожают Жиля и Акеми грустными взглядами.

– Она его не любит, – вздыхает Амелия. – Вот вырасту – никогда так делать не буду. И никого не буду любить. Чтобы всё честно.

Ронни подходит, обнимает подругу, гладит её по голове:

– Я тебе подарю Миу-Мию. Или дам поиграть.

– Не понимаю, – с сожалением говорит Ронни.

В ответ Амелия суёт ей замызганную тряпичную кошку.

– Ту ю.

Ронни целует Амелию в лоб, берёт за руку, и они не спеша идут к набережной Роны.

– Как называется? – спрашивает Ронни, указывая на вывеску на углу здания из красного кирпича.

– Улица Рампар Сен-Рош, – читает Амелия.

– В Азиль есть такая улица?

– Нет. В Азиле есть имена у домов. Собор, соцслужба, госпиталь, дом семьи Каро, дом семьи Бойер… – перечисляет малышка. – Мы с мамой и Жилем живём в доме семьи Бойер. С нами ещё живёт отец Ланглу, он теперь понарошку мой папа.

– Понарошку? Что это?

– Он мне не папа, но мама вышла за него замуж. Мой папа живёт в доме Каро. Я люблю папу, но ушла от него. С ним бывает Зверь.

– Beast? – уточняет Ронни.

– Ага. Плохой. Страшный. Но он ушёл.

– Я тебя не дать. Ты моя семья.

– Я тоже тебя люблю, Ронни… Хоть и обещала никого не любить.

На набережной они спускаются к воде, садятся рядышком, спустив босые ноги с парапета. Амелия прижимается к плечу Ронни, зевает. Солнечные блики рассыпаются по поверхности реки, мерцают, завораживают, навевают сказочные сны.

…Акеми бездумно бредёт по берегу. Хочется лечь в траву, вытянуть усталые ноги, уткнуться лицом в мелкие душистые цветы. Но она продолжает идти, шаг за шагом. Заблудиться не боится: вот река, стоит только повернуть назад и дойти до парка с большой дорожной развязкой, а там налево – и через пять минут вокзал. «Не хочу, – думает Акеми. – Здесь и сейчас мне есть куда идти. Я свободна. Завтра мы вернёмся в город, который не даст мне выбора. Но живу я сегодня – и оно ещё со мной, оно продолжается».

Ноги сами выносят её на недостроенный старый мост через широкую тёмную Рону. Акеми шагает, глядя на светлый камень, сквозь который пробивается сочная зелёная трава. Останавливается напротив изящной часовни между первым и вторым пролётом моста. Задумчиво рассматривает её. «Зачем она здесь? Маленький дом большого Бога, для чего ты выстроен? Кто приходил к тебе в гости, о чём говорил, чего хотел? Слушал ли ты тех, кто обращался к тебе в этой крошечной часовне? Бог, говорили ли с тобой иноверцы? Или ты слышишь только католиков? Мне бы хотелось говорить, но в этом мире я не знаю никого, кому можно было бы рассказать то, что на душе. Бог, мне очень страшно. Я понимаю, что натворила. Но я верю, что это малая боль во благо. Бог, если вдруг ты меня слышишь… сбереги детей. А мне позволь самой ответить за свои поступки и принятые решения. Пусть мой Жиль живёт долго-долго. И пусть он скорее меня забудет. Я смирюсь. Только, пожалуйста, пусть он живёт долго-долго…»

…Амелия вдруг вздрагивает, длинно вздыхает и валится на бок.

– Жить… Жить…

Ронни перетаскивает девочку в траву, просит держаться, говорит на своём языке, что сейчас всё будет хорошо. Амелия бьётся, задыхаясь, смотрит в небо невидящими глазами.

– Мама!!! – кричит перепуганная Ронни. – Мама, что делать? Помоги мне!

…Зверёк отталкивается от груди Жиля, прыгает на каменный парапет. Слабые лапки не удерживают его, туловище тянет в сторону. За край. Мальчишка коротко ахает, бросается, чтобы подхватить малыша. Камень под ногами поддаётся слишком легко, выпадает из кладки, летит вниз – в медленные воды равнодушной Роны.

– Жиль!!!

…слепо шарит по земле детская ладонь, напарывается на острый кусок железа. Ранка, похожая на раскрытый клюв, выплёвывает порцию крови, за ней ещё. Ронни держит Амелию за запястья, пытается обнять, прижать к себе. Страшно, страшно… Зачем они ушли так далеко? Кто их теперь услышит, кто поможет?

– Эмили, я с тобой… Что же мне делать, мама?

…Она тянет его к себе – упрямо, отчаянно, упираясь ногами в такие податливые камни. Трещит тонкая ткань футболки в стиснутых намертво кулаках.

– Я тебя не отпущу. Не отпущу! Хватайся за меня!

…ладони Амелии такие холодные, скользкие и липкие от крови.

– Жить… Жить…

Ронни вкладывает в одну руку Амелии горсть земли, набирает полную грудь воздуха, дышит теплом на ранку. Жадно раскрытый птичий клюв захлопывается. Кровь останавливается. Амелия открывает глаза и улыбается.

…Буро-коричневый котёнок взбегает на плечо Акеми, оттуда прыгает на надёжные, крепкие блоки старого моста. Чихает и громко протяжно чирикает.

…из-под пальцев Амелии, разминающих комочек земли, выбегает тоненькая ящерка с ярким узором на спине.

– Да-а-а-а!!! – кричит Ронни победно. – Да-а-а-а!

Облака над горизонтом приходят в движение, образуя гигантскую фигуру простоволосой женщины в развевающихся одеждах. Она улыбается странной улыбкой Мары Тейлор и поднимает руку.

– Мама! – кричи Ронни, прижимая к себе Амелию. – Мама, не уходи!

Лицо в облаках грустнеет, порыв ветра касается стриженых волос Ронни. Фигура в небесах медленно поворачивается, теряя очертания, уменьшаясь. «Ронни. Я исполнила обещание. Помни меня. Храни мою искру в своём сердце», – звучит в голове девочки голос матери.

И прежде чем исчезнуть среди облаков, женщина глядит туда, где высится недостроенный мост. В клубах тумана над водой виднеется бесплотная фигура исполинского мужчины.

«Я привела дочь на твои земли, – обращается Триединая к нему. – Исполни и ты свою часть договора. Впусти моих детей в новый мир».

По сплетённым пальцам Ронни и Амелии бегает, не боясь, ящерка…

…Мальчишка и японка, обнявшись, падают в светлую, нагретую солнцем пыль. Жиль так сильно стискивает Акеми, что той становится больно.

– Не уходи… Не уходи! Не бросай меня!!! – умоляет мальчишка, тянется к её обветренным губам, сомкнутым в скорбную прямую линию. – Родная, оглянись! Что же ты делаешь?!

Девочки возвращаются в лагерь первыми. На щеках Амелии играет румянец, глаза сияют.

– Мы хотим куша-а-ать! – сообщает она, подталкивая довольную, счастливую Ронни туда, где Ксавье организует для всех обеденный стол. – Я теперь совсем здорова! И буду есть-есть-есть!

Жиль приходит последним. Молча раскладывает на солнцепёке выстиранный спальник, забирается на дрезину и ложится на сиденье, бессильно вытянувшись во весь рост. Котёнок, чирикнув, прижимается к его боку и мгновенно засыпает.

Акеми тихо плачет в хитросплетениях вокзальных коридоров.

Бог, живущий в маленькой часовне на мосту Сен-Бенезе, тихо касается ладонью светлых волос Жиля Бойера и погружается в свои воспоминания тысячелетней давности.

– Мы приехали-и-и! Мама! Папа! Эй, мы дома!!!

Ликующий голос Амелии разносится по пустому ангару, в котором раньше был железнодорожный вокзал Азиля. Девочка первая спрыгивает с дрезины, как только та останавливается у платформы, бежит подать руку Ронни.

– Идём скорее! Э-эй, все! Мы вернули-и-сь!

Ронни робко озирается по сторонам, спускается на платформу. Пустой вокзал, в котором поскрипывает от ветра лист жести под сводами, напоминает ей о мёртвых городах. Сходство дополняет груда камней там, где была одна из стен здания.

– Дома-дома-дома! – радостно кричит Сорси, прыгая на месте.

– Почему нас никто не встречает? Все на работе, да-а-а? – растерянно дуется Амелия.

– Ещё никто не знает, что мы вернулись, – отвечает Ксавье, перетаскивая на перрон вещи. – Нас ждали, не сомневайся. Просто не знали, когда мы вернёмся.

Малышка разводит руками и направляется к выходу в город. Ронни спешит за ней, перепрыгивая через ржавые железки и куски облицовки на полу.

Жиль провожает девочек взглядом, пристраивает кота на свёрнутый спальник и поворачивается к Акеми, чтобы помочь ей спуститься с дрезины. Протягивает ей руку, но девушка спрыгивает сама. Молча забирает свою сумку, отходит в сторону.

– Жиль, помогай, – окликает мальчишку Ксавье.

– Пожалуйста, присмотри за котёнком, – просит японку Жиль.

Впятером разгрузить дрезины – дело нескольких минут. Уложив в кучу вещей на платформе последний мешок с остатками поленьев, Жиль разгибает спину, вытирает тылом кисти вспотевший лоб и слышит под ногами требовательное чириканье Сури.

– Ты всё же удрал, да? – обращается он к зверьку.

Жиль сажает котёнка на рюкзак, вскидывает ношу на плечи. Поворачивается туда, где оставил Акеми, – и не видит её. Оглядывается, ища её, – и не находит.

– Месье Фортен, Акеми не видели?

– Нет, дружок. Да здесь где-нибудь…

– Гайтан, Сорси, вы её не видели?

Парочка пожимает плечами, на лицах будто написано: «Мы её что – охранять должны?»

– Учитель?.. – Голос садится от внезапно нахлынувшего страха.

– Не видел. Тихо, Жиль. Сейчас придёт, ну что ты.

Мальчишка качает головой, прикусывает губу, боясь расплакаться.

– Я… поищу. Простите, – хрипло выговаривает он и со всех ног мчится туда, где исчезли Ронни и Амелия.

Котёнок недовольно чирикает, вцепившись в рюкзак тонкими коготками. Мальчишка толкает тяжёлую дверь всем телом, вываливается на улицу. Ронни и Амелия стоят на выщербленных ступеньках, маленькая что-то рассказывает старшей, показывая в сторону жилого квартала.

– Девочки, Акеми не видели? – выпаливает Жиль.

– Акеми уйти, – отвечает Ронни.

– Не «уйти», а убежала, – поправляет её Амелия.

Бежать за ней? Нет. Если она сбежала, не дав ему даже попрощаться, она не позволит себя догнать. Затаится за углом, запутает следы… Мальчишка садится на ступеньки, горбится, прижимая кулаки к животу. Хочется разораться, но он понимает, что это бесполезно. Только перепугает детей.

Амелия кладёт ему руки на плечи и быстро целует в покрытую шрамами щёку.

– Она сделала бы так, – заявляет малышка. – Но испугалась. Жиль, не сердись на неё, пожалуйста.

– Откуда тебе… – Голос едва слышен, словно кто-то душит мальчишку, неумолимо сжимая пальцы на горле. – Откуда знать… что сделала…

Котёнок тычется в ухо, урчит. Жиль поднимает руку, чтобы отогнать его, но в последний момент не решается. «Чёртово Мироздание… ты мне подсовываешь этого облезлика, чтобы я от Акеми отвлёкся? Обмен, да? Думаешь, это равноценно?»

Сури задевает кожу на его шее когтями, заставляя вскрикнуть. Жиль в сердцах хватает зверёнка, встряхивает за шкирку:

– Вот ты гадость! Уходи!

Котёнок шлёпается на ступеньку, испуганно таращит глаза, коротко чирикает. Ронни садится на корточки, накрывает его спинку ладонью.

– Нельзя так, Джиль. Ты чувствовать плохо, но нельзя делать плохо Сури. Это подарок Триединая. Тебе. Надо спасибо.

– Спасибо?! – По щекам Жиля текут злые бессильные слёзы, он смазывает их ладонью. – За что спасибо?

– Сури тебя любить. Он тебя не бросать, – с упрёком произносит Ронни и отворачивается.

Жиль непроизвольно задерживает взгляд на вживлённых в шею девочки металлических разъёмах. Сглатывает. Память срабатывает, как вспышка: вчера, на мосту, когда Акеми вытащила его, он что-то почувствовал под пальцами на её шее. Как раз в том же месте, где у Ронни…

– Что это у тебя? – спрашивает мальчишка, прикасаясь к коже над разъёмами.

– Это… – И она добавляет длинную тираду на английском, из которой Жиль не понимает ровным счётом ничего.

«Да какая теперь разница, – думает мальчишка с тоской. – Теперь, когда она от меня ушла».

– Чё сидим? – вопрошает Гайтан, неожиданно появляясь за спиной. – Я думал, ты уже десяток рикш отловил и дважды до полицайки сбегал.

Жиль подбирает котёнка, сажает на рюкзак, и они с Гайтаном и девочками идут в сторону жилого квартала. Ронни рассматривает серые высотки, мрачные стены химзавода, траву, пучками растущую сквозь трещины в бетоне. Мальчишка будто видит свой город впервые. После многолюдного шумного Лондона Азиль выглядит неуютным и умирающим. «Так и есть. Дом, в котором не живут, а выживают», – вздыхает Жиль.

Наконец-то им встречаются люди. Пожилая женщина, мальчик-подросток и стайка малышей от двух до шести. Женщина приглядывает за детишками, которые во что-то играют прямо посреди дороги. Подросток ржавой железкой колупает землю возле стены.

– Эй, малый! – окликает его Гайтан. – Подь сюды, дело есть.

Пацанёнок подходит, вытирает грязные руки о такие же грязные штаны.

– Малый, метнись до полицаев. Скажи, что вернулись те, кого посылали в Англию.

– Куда-а-а? – переспрашивает подросток, косясь на Сури, восседающего на рюкзаке.

– В жопу мира, блядь! – теряет терпение Гайтан. – Давай, несись уже! Глядишь, за хорошую новость и дадут чего. И это… пусть в Ядро зашлют кого-нибудь.

Пацан уносится вниз по улице, пыля разбитыми ботинками. Гайтан подхватывает под мышки обеих девочек, пыхтя, подкидывает их слегка, делает вид, что вот-вот уронит. Девчонки радостно взвизгивают, Амелия хохочет.

– Пошли обратно. Отец Ланглу велел не расходиться и сидеть на месте, – сообщает Гайтан и несёт девчат к вокзалу.

За ними приезжают через час. Всё это время Жиль отчаянно пытается спрятаться от взглядов Сорси, Фортена и отца Ксавье. «Где Акеми? – словно спрашивают они. – Скажи, чем у вас всё кончилось?»

Похрустывают под подошвами ботинок битые стёкла и каменная крошка. К перрону выходит начальник полиции Канселье. Он, как обычно, хмур, блестящие чёрные волосы гладко зачёсаны назад, форменная рубаха застёгнута на все пуговицы. За руку Канселье ведёт худенького бледного ребёнка лет шести. Длинные рыжие волосы, собранные в неаккуратный хвост, делают его похожим на девочку, но черты лица выдают мальчишку.

– Здрасте, месье Канселье! – первой кричит Амелия, заметив их. – А кто это у вас?

– Николя! – ахает Сорси, роняет под ноги свою сумку с рукоделием и бросается ребёнку навстречу.

– Шеф обещал – шеф присмотрел, – деловито докладывает Канселье. – Чего ж ты не сказала, что он такой дикий у тебя, а? Жил под кроватью, есть вылезал, когда меня не было. Мылся с боем. Зато от жены моей не отходил.

Мальчик обнимает девушку, прячет лицо в складках одежды. Сорси подхватывает его на руки, ребёнок вцепляется в неё, жмётся и замирает, закрыв глаза. Она целует его в щёки, шею, нос, растрёпанные рыжие волосы, тискает, словно всё ещё не веря, что он настоящий.

– Всё, я вернулась, родной. Мама больше никогда тебя не оставит…

Ксавье и Жиль удивлённо переглядываются, Жак Фортен чешет кудрявый затылок. Амелия неуверенно спрашивает:

– Это твой ребёночек, да, Сорси? Он мальчик, да-а-а?

Рыжая молча кивает, трётся щекой о макушку сына. Гайтан подходит к ним, смыкает объятья вокруг обоих.

– Я тут эта… подумал. Не смейся, Сорси. Вообще ща буду не с тобой говорить, – бурчит он, запинаясь. – Николя, ты истории любишь слушать? А ты смелый? Думаю, очень. Ваще самый храбрый! А страшные истории не боишься? Ну, если я их тебе и маме перед сном рассказывать буду?

Мальчик открывает глаза – зелёные, как у кошки. Смотрит на Гайтана строго, недоверчиво. И вдруг взгляд ребёнка теплеет, и Николя кивает.

– А на шею хочешь? – подмигивает Йосеф. – Я большой, с меня далеко видать. Мама тут будет, я её за руку возьму, чтобы не убежала. Садись-ка и держись за меня. Готов?

Прыг!

Миг – и здоровяк подкидывает мальчонку в воздух, ловит его и сажает себе на шею. Николя испуганно ойкает, привыкая к новым ощущениям, осторожно берётся за уши Йосефа.

– А я? – завистливо ноет Амелия.

– А у тебя свой папа есть, – важно отвечает Гайтан. – Сейчас приедет – и катайся у него на шее. А мы с Николя будем Азиль от хрени пошатущей охранять. Эта… не дуйся. Ты мой друг навсегда.

Сорси прячет смущённую улыбку, треплет Амелию по волосам.

– Месье Канселье, а где мой папа? Вы же его не посадили в тюрьму? – беспокоится малышка.

– Папа в полном порядке, вёл себя хорошо, скоро приедет. Обещаю.

Начальник полиции жмёт руки Ксавье Ланглу и Фортену, окидывает удовлетворённым взглядом всю компанию и произносит:

– Ну, рад, что все вернулись в добром здравии и даже с гостем. А Дарэ Ка где?

– Смоталась, как только приехали, – ехидно отвечает Сорси.

– Ну и отлично. Не придёт сама – мои люди приведут, – усмехается Канселье и присаживается на корточки перед Амелией и Ронни:

– Мадемуазель Каро, как вы себя чувствуете? У вас новый друг, да?

– Это Ронни, она моя подруга, – радостно тараторит Амелия. – Она волшебная! И возила меня в зоопарк! Гайтан её в мешке принёс, вот! Она не мальчик, правда-правда!

– Йосеф, ты давно практикуешь похищение детей? – усмехается Канселье.

– Ну, так получилось, – растерянно басит здоровяк.

– Тебя я жду на доклад послезавтра к полудню. Не вздумай проспать.

Гайтан оглядывается на сидящего на плечах Николя, подмигивает ему и сообщает:

– Не, я послезавтра занят. На свадьбе буду.

Сорси поникает, отворачивается, подбирает с пола сумку, стряхивает с неё мусор и пыль.

– Свадьба без тебя обойдётся, – возражает Канселье.

– Да щаз! Если я вам так нужен послезавтра – приходите к нам свидетелем. Я женюсь, шеф, извиняй! Рыжая, чего отвернулась? Или ты за меня не пойдёшь?

Сумка снова падает в пыль. Сорси стоит, растерянно открыв рот, краснеет. Жиль, наблюдающий за этой картиной, чувствует себя неуютно и как-то нелепо.

– Эта… колечко мы с отцом за ночь выкуем. Так пойдёшь за меня, а, Сорси?

– Я ж гулящая… – мямлит она.

– Ну и гуляй себе, если я тебя как муж не устрою. Николя, возьмёшь меня в папки?

Пацанёнок смотрит на маму, потом на руки Гайтана и кивает. Вслед за ним кивает и Сорси.

Когда стихают радостные вопли Амелии и Ронни, Канселье перестаёт улыбаться, напускает на себя серьёзный вид и спрашивает:

– Ну, со свадьбой и свидетелем разобрались, теперь давайте по делу. Месье Ланглу, как прошло ваше путешествие?

Ксавье медлит с ответом. Жиль стоит у него за плечом, напряжённо ждёт.

– Неоднозначно, – произносит наконец священник. – Дорога опасная. Пути целы, но мосты в аварийном состоянии. Города разрушены, бóльшая их часть уничтожена пожарами. С питьевой водой проблем не было. Запасы еды нам удалось пополнить в уцелевших супермаркетах. И самое главное: да, в Англии живут люди. Вероника Отис – англичанка. И как оказалось, именно она была целью нашего путешествия.

Канселье с любопытством смотрит на большеглазую ушастую Ронни, хмыкает в сторону:

– Она большой специалист по детским болезням?

– Она нулевой пациент.

– Месье Ланглу, я дико рад вашему возращению. Настолько, что вообще не понимаю, что вы только что сказали.

– С Ронни эпидемия одержизни началась в Англии. И с её же помощью проблема самочувствия детей была ликвидирована. Она помогла Амелии – поможет и другим маленьким пациентам с одержизнью, – терпеливо объясняет Ксавье.

Взгляд Канселье не нравится Ронни. Она делает шаг вперёд и заявляет, глядя на начальника полиции:

– Я уметь. Я помогла Эмили и помогать другим дети. Я не просто девочка.

– Оу, мадемуазель даже по-нашему понимает! – удивляется Канселье. – Замечательно.

– Эмили и мистер Джек, – кивок в сторону Фортена. – Обучают меня говорить по-французски. Я умная. Я быстро учиться… учусь.

– А по-английски меня научишь? – прищуривается Канселье.

Ронни кивает и на всякий случай отходит подальше, прячется за Жиля.

– Мы уже решили, месье Канселье, – подняв руку в просьбе, начинает Фортен. – Девочка поживёт в семье месье Ланглу, а я буду её обучать. И Амелию заодно.

– Отлично, – подводит итог начальник полиции. – Полагаю, на сегодня все свободны. Всем вам большое спасибо, отдохните, через пару дней я к каждому из вас загляну на разговор. Отец Ксавье, Жиль, мы с вами дождёмся машину из Ядра, я помогу вам добраться до дома. Остальных ожидают у входа в вокзал трое велорикш. Их работа оплачена. Грузите вещи, и вас отвезут по домам. Йосеф, если ты про свадьбу пошутил, я тебя на две недели под арест запру.

Гайтан спускает Николя на пол, навьючивает тяжёлый рюкзак себе на плечи. Оглядывается на Канселье и басит:

– Кто ж с этим шутит, ещё и при детях! С вас белая рубаха, начальник. И рожа повеселее. Гульнём!

Щелчком отправленный с ногтя кусочек мрамора рикошетит от колонны перед зданием вокзала, падает на пол, где его тут же принимается гонять Сури. Жиль вздыхает, лезет в карман, достаёт ломтик сушёного мяса. Разжёвывает, подзывает котёнка и скармливает ему. Присаживается на корточки у стены, вслушивается в обрывки разговора, доносящегося через открытую дверь с улицы. Отец Ксавье рассказывает начальнику полиции детали путешествия. И – спасибо ему – старательно обходит в своём повествовании тему отношений будущего Советника Бойера с Акеми Дарэ Ка.

– …не поверю. Чтобы за двести лет техника не износилась – быть не может! – слышится удивлённый голос Артюса Канселье.

– Особые технологии. Но, как мне показалось, небезопасные. Нельзя играть с тонкими материями и оставаться безнаказанным, – спокойно говорит Ксавье. – Приближённые короля Англии считают, что всё под контролем и система работает без сбоев, но всё это до поры до времени.

– Они похожи на нас, святой отец?

– Нет. Мы рядом с ними выглядим дикарями. Они – благополучная, сытая, высокотехнологичная нация. Когда король спросил, как в Азиле обстоят дела с культурой и здравоохранением, я понял, что между нами пропасть.

– И в то же время привезли с собой ребёнка. – В голосе Канселье слышны мрачные нотки. – А она сможет здесь жить? И кто её вообще с вами отпустил…

– Артюс, как друга прошу: то, что сейчас скажу, – между нами. – Священник понижает голос, и Жилю приходится напрячься, чтобы расслышать. – Ронни никто не отпускал. Она сирота. Родителей убили. И убили бы и её тоже, останься она в Англии. Девочку с нами отправила её тётка. Человек непростой, и… возможно, её уже нет в живых. Прошу прощения… Амелия! Не уходите далеко! Идите обе сюда!

Котёнок топчется в куче каменной пыли, топорщит хвост, делает кучку, тщательно закапывает.

– Угу. Тебе туалет нужен, – кивает Жиль. – Вероника нас выставит тут же из дома. Мне кажется, ты никому не нравишься, кроме меня. И знаешь… мы похожи. Акеми ты тоже нравился. Или она делала вид.

Мальчишка подбрасывает ещё один камушек, зверёк бросается ловить его, гоняет по полу. Услышав шаги по ступенькам, Жиль оборачивается. Канселье стоит в дверях, сунув руки в карманы брюк.

– Что сидишь тут, как наказанный? Выходи, поговорим.

– Вас там с Учителем двое – вот и разговаривайте, – огрызается Жиль.

Канселье переступает с ноги на ногу, прищуривается, рассматривая мальчишку.

– Что-то тебе не полегчало, смотрю. Тебя драть никогда не пробовали?

– Вы повторяетесь, – холодно отвечает подросток.

– А, ну-ну. И всё же выходи на улицу. Сестру встреть. Примчится же наверняка за вами. Девчонки вон уже все глаза проглядели, на углу торчат. Иди к ним.

– Папа!!! – вопит вдалеке Амелия. – Папа едет!!!

Канселье поворачивается, чтобы уйти, и Жиль поспешно окликает его:

– Куратор, подождите.

– Ну? – нетерпеливо бросает тот.

– Извините за поведение. Мои проблемы – это только мои проблемы.

– А, уже лучше. Что ещё скажешь?

Жиль подбирает котёнка, поправляет рюкзак за спиной, идёт к дверям.

– Если можно, я поеду в вашей машине.

Вдвоём они выходят на улицу, где на ступеньках сидит рядом с горой вещей Ксавье Ланглу. От угла по улице бегут Ронни и Амелия, маленькая подпрыгивает, вопит радостно. Мгновенья спустя в переулок, ведущий к вокзалу, въезжает электромобиль Советника Каро. Не дав машине толком остановиться, Вероника Бойер распахивает заднюю дверь, выпрыгивает, придерживая длинную лёгкую юбку, и бежит к дочери:

– Веснушка моя! Родная!

Амелия с разбегу утыкается ей в живот, обхватывает руками и приглушённо кричит:

– Мама! Ты настоящая! Ты не во сне! Мамочка, мы приехали!!!

– Как ты себя чувствуешь, крошка?

Вероника присаживается на корточки, берёт в ладони лицо девочки, вглядывается в смеющиеся карие глаза, целует.

– Мам, я больше не болею! Просто выпускаю зверюшек из земли. Меня Ронни учит. Ронни! Иди сюда! Это мама, смотри! А вон идёт папа! Папа! Привет, папа!

Вероника переходит в объятья Ксавье, а девочка уже висит на шее Бастиана, пачкая пыльными сандалиями его безупречно выглаженные чёрные брюки.

– Bien aimé[115], как же ты вытянулась, – шепчет Бастиан, целуя рыжие кудри дочери, собранные в хвост на затылке. – Я словно год тебя не видел. Здравствуй, мой колокольчик, здравствуй…

– Пап, у меня теперь есть сестрёнка Ронни. Поехали все вместе домой?

Ронни и Жиль стоят в стороне. Девочка незаметно отступает мальчишке за плечо. Услышав, как она вздыхает, Жиль оборачивается. Ронни часто-часто моргает, губы дрожат.

– Эй, не надо, – тихонько говорит ей мальчишка. – Они хорошие, слышишь? Ронни, дай руку.

Из самых глубин памяти всплывает воспоминание: он, маленький, забивается в самый тёмный угол в лабиринтах Собора, плачет тихо-тихо, боясь привлечь к себе внимание. Страшно дотрагиваться до уродливой запекшейся корки на лице, ещё страшнее думать о том, что папы и мамы больше нет, как не стало дедушки и чуть позже – бабушки. Просто кто-то сказал, что их больше нет, они умерли, ушли под Купол и никогда больше не спустятся оттуда. Жиль так мал, что не понимает произошедшего до конца, и всё, что владеет им сейчас, – дикий безотчётный ужас перед словом «никогда». Мама – никогда. Папа – никогда. Домой, где Веро, – никогда… Жуткое невидимое «никогда» ходит за ним по пятам, выглядывает из каждого угла, прячется в глубине доброго взгляда отца Ксавье, изматывает попытками найти в новом доме знакомые вещи, ощутить привычные запахи. «Никогда» он видел в зеркале – и просыпался по ночам, срывая голос, надрываясь от плача. Тянул руки в темноту, ища родное, надёжное, прежнее, – и его касалось лишь холодное беспощадное «никогда».

Сколько же любви и света пришлось вложить в искалеченного сироту отцу Ксавье, чтобы загнать «никогда» в самые дальние уголки памяти… И с какой лёгкостью оно сегодня вернулось обратно.

Акеми – никогда.

– Джиль? – окликает Ронни шёпотом. – Ты больно?..

Он видит её с трудом. Мир вокруг расплывается, плавится.

– Всё в порядке. О’кей, да. – Собственный голос звучит отвратительно фальшиво и надтреснуто. – Сейчас домой… Нет. Ронни, слушай. Я говорю не то… чёрт. Я хочу сказать… Я тебя понимаю.

– Я знаю мало слов. Но я feel… чувствую. Спасибо. Ты помогать… и мне не так плохо.

Ладонь у неё холодная и влажная от волнения. Но глаза уже сухие. «Умница, – хочет сказать Жиль, но слова не идут. – Потерпи – станет легче и светлее. Ты жива – и это главное…»

«Мама – никогда», – читается в девчонкином взгляде.

– Давайте уже по машинам, – ворчит Канселье, устав созерцать чужие поцелуи и объятья. – У одних свадьба, у других лишний ребёнок объявился, а я всё же на службе.

Жиль порывисто обнимает сестру, целует её в щёку, заставляет себя улыбнуться и садится на заднее сиденье старенькой машины начальника полиции. Ронни протягивает мальчишке рюкзак, из которого торчит кошачий хвост, и садится рядом. Ксавье, Вероника и не умолкающая ни на миг Амелия устраиваются в электромобиле Бастиана, и машины отъезжают от вокзала.

В боковом зеркале виден шлейф светло-бурой пыли, тянущийся за машинами. То и дело потряхивает: не зря Канселье ругал подвеску своей развалюхи, ох не зря. Ронни дремлет, забившись в угол сиденья и обняв себя за острые плечи. Котёнок греется в пятне солнечного света на её коленях. Жиль задумчиво смотрит в окно на улицы города.

В Третьем круге вовсю разрастается зелень. Жиль пытается вспомнить, были ли кустарники такими пышными и высокими, когда он уезжал, и приходит к выводу, что нет. А увидев во дворе между двумя многоэтажками с десяток молодых деревьев под два метра высотой, окончательно убеждается, что весной такого не было.

– Ага, заметил, – усмехается Канселье, наблюдающий за мальчишкой в зеркало заднего вида. – Это ты ещё набережную Орба в черте города не видел. Там бетонные плиты по берегу за одну ночь разорвало в крохи. Теперь на берегу трава и кустарник буйствует. Как близ Ядра.

– Что у вас ещё произошло? – спрашивает мальчишка, почёсывая подбородок зевающему Сури.

– Два дома рухнули. Один аварийный был, во втором люди жили. Пятнадцать человек в крематорий отправили. Из хорошего – рыба в реке появилась. Сперва думали, из моря поднялась, но профессура университетская утверждает, что рыба пресноводная. И эти появились… мелкие, кусачие, но не блохи. Насекомые.

– Они близ Кале водятся в огромном количестве. Там и птицы есть.

– Говорят, птиц и тут встречают. Сам не видел, но слухи ходят. Жиль, а за проливом правда всё сохранилось, как до… – Канселье морщится, щёлкает пальцами. – Ну, до конца света?

– Угу. Там нет пустых городов. И леса громадные. Отец Ксавье сказал, у них распространённая религия основана на культе природы. Она неофициальная, но…

– О как. Типа, травке кланяются?

– Я не вдумывался.

– А наши начали кланяться. Знаешь, что сейчас самое ценное на подпольном рынке?

– Знаю. Синтен и дети.

– Язык оторву за детей! – рявкает Канселье так, что Ронни просыпается, сонно моргает. – Это мы прикрыли. С синтеном хуже, да. Так вот, ничего ты не знаешь. Самое ценное – семена. Народ ещё в апреле бросился землю осваивать. Третий круг вышел за пределы города, навертел себе вскопанных участков, навыменивал семян у Второго круга.

– Зима была плохая, народ и бросился искать, чем прокормиться… Нам в Англии с собой семян дали целых три мешка. Надо бы почитать вообще про то, как что растёт.

– О, наконец-то я от тебя не только голос подростковой дури слышу! Видать, не зря я вам в компанию Фортена сосватал. Вот отдохнёшь дома пару дней, отъешься на нянькиной стряпне – и чеши в альма матерь, или как там её… В библиотеку, короче.

– Я работу искать буду, – негромко произносит мальчишка, глядя в окно на Собор.

– Работа тебе светит уже зимой. Как шестнадцать исполнится – пойдёшь в Совет. А пока пользуйся каникулами, читай, спи, с девками в Орбе плещись. – Канселье бросает короткий взгляд в зеркало. – Что напрягся? Что случилось-то? Опять «не ваше дело»?

Жиль долго молчит, обдумывая, стоит ли отвечать начальнику полиции, и всё же решается:

– Месье Артюс, Акеми же к вам обязана прийти, так?

– Ну.

– Просто скажите ей, что я её искать буду. И найду. Что город маленький и я его весь вверх дном переверну. И в Подмирье залезу. Но её найду.

– А, опять эта девка… Вот что тебе на других не смотрится, а?

На этот раз вопрос остаётся без ответа. Жиль прикладывается щекой к оконному стеклу и провожает равнодушным взглядом проносящиеся мимо поля.

«Я дома. Я же должен что-то чувствовать, кроме опустошения? Но не чувствую. Я должен быть рад за Амелию, соскучиться по Веронике. Какие-то стремления должны быть… а их нет. Всё сводится к тебе, Акеми. Все мысли, все желания, все мои мечты и планы на будущее…»

Акеми – никогда.

Никогда?

«Найду. Я не успокоюсь, ты же знаешь. Мы поговорим, я хотя бы узнаю, почему ты… что случилось…»

Солнце греет щёку. Словно гладит. Словно весь мир пытается успокоить, сказать, что всё будет хорошо. Что всё у Жиля получится.

Дома их встречает Ганна. Мечется по крыльцу, мнёт в руках фартук. Множество тонких косичек на её плечах вздрагивают, колышутся, словно живые.

– Вернулись! – причитает она, не стесняясь слёз. – Мои хорошие, родные мои, вы вернулись!

Она обнимает всех: и девочек, и ошарашенного Канселье, и Бастиана, и смущённого Жиля.

– Боги мои! Молодой хозяин привёз диковинную зверюшку! – радостно кричит няня, увидев котёнка.

Сури на всякий случай дыбит шерсть и скачет боком по ступеньке. Падает с краю в широкие полосатые листья хосты, жалобно чирикает. Жиль поднимает его, сажает на плечи.

– В дом, пожалуйста, в дом! – зовёт Ганна. – Я успела сделать обед.

– Прошу прощения, уважаемое благородное семейство, – сконфуженно раскланивается Канселье, – меня служба ждёт. Отец Ксавье, я бы с вами с удовольствием переговорил, как у вас будет время.

– Я завтра поеду в Собор, загляну к вам, месье Артюс, – обещает священник, обнимая сияющую Веронику.

В доме Амелия что-то роняет, смеётся, ей вторит Ронни. Ганна прислушивается, улыбается:

– Мадам, похоже, у вас теперь дочка и сын.

– Это девочка, Ганна. Её зовут Ронни. Вероника Отис – полное имя, – поправляет Ксавье.

– О! Это символично – две Вероники! – кивает няня. – Проходите же!

Ксавье и Жиль заходят в дом, Канселье под шумок торопится уйти. Вероника ловит за рукав Бастиана.

– Проходи. Пообедай с нами, – тихо просит она.

Каро мнётся, пожимает плечами.

– Мне не хочется доставлять неудобства тебе и твоему новому мужу, – признаётся он. – Я лучше как-нибудь позову Амелию в гости.

– Бастиан, прекрати. Твоя дочь вернулась. Её не было месяц. И я знаю, насколько она любит тебя, а ты – её. Это важнее всего прочего. Заходи.

Он следует за Вероникой – тихий, смущённый. Прислушивается к топоту маленьких ног по второму этажу, слышит голос дочери:

– Ронни, вот тут туалет! А тут ванная! А вот моя комната, заходи!

Бастиан в гостиной присаживается в кресло напротив Ксавье. Провожает взглядом Жиля, который тихо проходит по лестнице наверх.

– Жиль, я бы хотел поговорить с тобой, – окликает подростка Бастиан.

– Я сейчас вернусь, – обещает он и взлетает по ступенькам.

Жиль заглядывает в комнату Амелии. Девчата сидят на кровати, перебирают любимые игрушки младшей.

– Мадемуазели, можно вас на минутку? – спрашивает парнишка.

Когда обе подходят, он открывает дверь комнаты напротив:

– Ронни, это теперь твоя комната. Это тебе.

Девочка переступает порог, обводит комнату взглядом. Подходит к окну, выглядывает. Оборачивается, улыбаясь:

– Спасибо, Джиль! Но… кто был здесь?

– Правильно говорить «чья была комната», Ронни, – поправляет Амелия. – Это комната Жиля.

– Была, – торопливо отмахивается он. – Я нашёл другую. Живи тут.

Ронни смотрит на него со смесью благодарности и непонимания в глазах. Мальчишка подмигивает ей, стараясь скрыть неловкость.

– Амелия, ты объясни ей, что мы с Сури пойдём в другое место. А то он попортит мебель, обои и занавески, – просит он. – Я только кое-что из одежды возьму…

За столом Жиль непривычно рассеян, отвечает невпопад, почти не ест. Взрослые тревожатся, глядя на него.

«Устал, – думает Ксавье. – Намучился, расстроен. Отдых пойдёт ему на пользу».

«Что-то случилось, – хмурится Вероника, присматриваясь к брату. – Что-то грызёт его, не даёт покоя. Я уже видела у него такой взгляд. Но когда? Что он значил? Я поговорю с ним вечером, обязательно поговорю».

«Мальчишку надо срочно чем-то занять, – прихлёбывая суп, размышляет Бастиан. – Канселье говорит, потенциал у него огромный. Надо только научить справляться с эмоциями и выстраивать защиту. Да, Жиль, трудно мне с тобой будет… но ты мне нравишься, парень. Сработаемся. Никуда ты не денешься».

Котёнок под столом, урча, уплетает куриное крыло. Он ни о чём не думает. Он точно знает, что с Жилем не пропадёт. Куда бы тот ни собирался, Сури уверен: мальчик его не бросит.

Отец возвращается домой неожиданно рано. Акеми сидит на бетонных лестничных ступенях этажом выше, прислушиваясь к каждому звуку. Больше всего она боится услышать лёгкие быстрые шаги и голос Жиля, зовущий её по имени. Она прячется, жмётся к стене, сидит тихо-тихо.

«Жиль знает, что я пойду домой. И наверняка придёт сюда. И мне некуда будет бежать, – думает девушка с тоской. – Значит, мне нельзя здесь находиться. Я дождусь папу, переговорю с ним и уйду. Куда мне идти? Кому я теперь нужна?..»

Шаги на лестнице. Неторопливые, тяжёлые шаги немолодого человека, для которого труден подъём на третий этаж. Акеми напряжённо вслушивается в тяжёлое дыхание, звяканье ключей в чьей-то руке, резкий звук отпираемого замка. Девушка встаёт, делает шаг к перилам, всматривается вниз.

– Ото-сан? – неуверенно окликает она. И уже громче: – Ото-сан!

Сутулый пожилой японец поднимает голову, озирается по сторонам. Акеми подхватывает котомку, сбегает вниз по ступенькам. Останавливается перед отцом, кланяется. Надеется изо всех сил, что отец не заметит, что она нервничает.

– Здравствуй, ото-сан. Я вернулась…

Посвистывает на электроплитке старенький чайник. Акеми ходит по квартире, к которой ещё не успела привыкнуть, но запахи в ней такие родные. Вот он, дом. Чувство безопасности, комфорта, привычные вещи вокруг. Папа рядом. Хочется расслабиться и выдохнуть. Хочется поверить в то, что это навсегда, теперь так и будет – надёжно и спокойно. И постепенно сотрётся память о…

– Ото-сан, я должна сразу сказать. Мне придётся уйти. Сегодня же.

Руки, покрытые морщинами, замирают над чайной чашкой. Тёплая улыбка гаснет на губах Макото.

– Тебе же не надо обратно? – спрашивает он сухим, надтреснутым голосом.

– Нет. Но мне нельзя быть здесь. Ото-сан… Я объясню. Пожалуйста, попробуй меня понять. На этот раз – попробуй.

– Присядь. И расскажи, что случилось.

Они садятся напротив друг друга за низенький столик. Впервые Акеми ощущает, что ремень в брюках ей мешает, врезается в тело. И сидеть на полу на коленях ей неудобно. Отец смотрит внимательно и ждёт. Она крутит в пальцах жёлтую чашку с сеткой мелких трещин, решается.

– Ото-сан, я бросила Жиля, – произносит девушка и надолго замолкает.

Молчит и Макото. Сидит напротив дочери и вдумывается в услышанное. На первый взгляд Акеми наконец-то приняла верное решение. Союз с юным элитарием не привёл бы ни к чему хорошему… но сейчас Макото всматривается в неестественно спокойное лицо дочери и задаётся вопросом: а почему он так уверен в том, что всё было бы плохо? Кейко и Ники, подсказывает память, вот чем всё закончилось бы. Значит, решение всё же верное? Но почему нет ощущения, что ситуация разрешилась, почему от Акеми тянет тоской и в глазах такая безысходность?

– Что ещё не так, Акеми? Зачем тебе уходить?

Ладони потеют, девушка оставляет в покое чашку и вытирает руки о штаны на коленях.

– Всё получилось очень внезапно для него. Я поступила жестоко, ото-сан. Я ничего не стала объяснять и не дала ему выговориться. Сказала, что между нами всё кончено. Это ради его же блага. Я помню, что ты мне говорил. И думаю, что поступила верно. Меня не должно быть в его жизни. И я его не заслуживаю. Кто я такая, чтобы вмешиваться в судьбу будущего правителя города…

Она говорит, понимая, что никак не может сказать главного. Что блуждает в словах, путая себя саму. Макото протягивает руку, касается пальцев дочери.

– Акеми, погоди. Ты хочешь сказать, что боишься разговора с ним наедине? Ты боишься, что он придёт сюда и вам придётся поговорить?

Она кивает, сжимая губы в прямую линию. Слёзы подкатывают горечью, душат, требуется много-много сил, чтобы сдержаться, не расплакаться, не вывалить на отца всё своё горе, которое слишком тяжело тащить одной. Акеми делает глубокий вдох, спокойный выдох. За ним ещё – вдох, выдох. Пожилой японец выдерживает паузу, задумчиво вглядываясь в лицо дочери.

– Почему ты боишься с ним поговорить? – мягко спрашивает он.

– Потому что он меня любит. А я люблю его. И это как одержимость духами, ото-сан. Он заставит меня рассказать ему то, о чём я говорить не хочу.

– Это и от меня тайна?

Заданный Макото вопрос, его обеспокоенный взгляд и тёплое ощущение, что хоть кому-то ещё в этом мире не всё равно, что с ней происходит, окончательно ломают молчание Акеми. Если не отцу она доверится, то кому ещё?

– Ото-сан, у меня будет ребёнок.

И ей становится легче. Словно тайна, которую она носила в себе, исчезла, доверенная отцу. Осталась щемящая грусть и чувство абсолютной, всепоглощающей беззащитности. И пустота. И понимание, что с этим придётся мириться ещё очень долго.

– Это ребёнок Жиля?

– Нет, ото-сан. Это мой ребёнок. И больше ничей. У него нет и не будет отца.

– И Жиль о нём не знает…

– И не узнает. Поэтому я ухожу. И я прошу тебя ничего ему не говорить, когда он придёт. И будет лучше, если ты не будешь знать ничего о том, где я и что со мной.

– Ты жестока.

Акеми улыбается одними углами рта:

– Не тебе говорить мне о жестокости. Молчание – это жизнь. Того, кто не нарушает тишину, труднее найти. Весь Третий круг знает, куда деваются любовницы элитариев, когда надоедают им или беременеют.

Макото кивает, пряча сожаление под опущенными веками. Акеми понимает, что разговор окончен.

– Я соберу вещи, ото-сан. До заката мне надо найти пристанище. Я ничего не буду обещать, но… всё же постараюсь давать о себе знать.

Она встаёт, берёт котомку, развязывает её и так и замирает с ней в руках.

Ничего собирать не надо. Вот она – вся её жизнь. Старая штормовка, пара футболок и трусов, единственные брюки и лёгкий сарафан. Жёлтая чашка. Помятый конверт, в нём лист тонкой белой бумаги, исписанный неровным почерком. Содержимое конверта Акеми выучила наизусть. И точно знает, что не забудет ни слова.

– Можно я мыло заберу?..

Макото делает шаг к дочери, ловит её за руку, обнимает её неуклюже. С тех пор как не стало его жены, он ни разу не обнимал дочерей. Ни Кейко, ни Акеми. И теперь он понимает, как много это значило бы для Кей-тян… и для него самого.

– Прости, папа. Если я не уйду прямо сейчас, мне с каждой секундой будет всё труднее это сделать, – опустив голову, говорит Акеми.

– Мыло на полке в душевой.

Через два часа Акеми выходит из здания соцслужбы. Плетётся по улице, держа в опущенной руке серую картонку с адресом, по которому требуется уборщица в один из цехов по производству акрила. И ещё одну – с адресом Огюста Чалье, боцмана, уцелевшего при крушении сейнера «Проныра».

– К сожалению, с жильём мы пока ничем помочь не можем, – прощебетала на прощанье чистенькая девушка в форменной блузке. – У вас судимость, нет ни одного поручителя, вы не состоите на учёте в полиции и не проработали ни дня. Потому обеспечить вас жильём, медпомощью и необходимыми вещами соцслужба не может. Единственное, чем я могу вам помочь, – абонемент на питание. Обеды и ужины в социальной столовой пятого сектора.

Акеми не помнит, поблагодарила ли она девушку за заботу или просто молча ушла. Она идёт вдоль стены, разделяющей Второй и Третий круги. Вспоминает, что ей надо торопиться, прибавляет шагу. Гиробус довёз бы её до порта за час, но ей нечем оплатить проезд. Отец сунул ей в карман купонов, но она незаметно выложила их все в маленькой прихожей. Это не она заработала – и не ей тратить.

«Я должна всему научиться сама. Это трудно – начинать заново, но я справлюсь, – размышляет она, шагая по нагретой солнцем пыльной дороге. – Если меня не возьмут на работу в порту, пойду мыть полы и протирать аппараты на производстве акрила. Есть же зацепка. Значит, не всё плохо. Главное – работа. Пока лето, я могу спать и на улице. Лишь бы никто не пристал… остальное не так страшно. Завтра придётся идти в полицию, говорить с Канселье. Надо убедить его в том, что я не опасна для общества, соблюдаю законы… ох. Говорят, если бывшие заключённые хорошо себя ведут, они могут рассчитывать на достойную работу. Говорят… врут всё же. Но хочется хоть на что-то надеяться…»

В порт Акеми приходит около шести вечера. Напрасно ждёт под запертой дверью домика начальника порта. Мимо проходят, возвращаясь с работы домой, моряки и рабочие верфи, совсем юные девчата из цеха сортировки улова. Акеми провожает их усталым взглядом, плетётся прочь от административного здания. Ноги вязнут в песке, урчит голодный желудок, подкатывает тошнота. Девушка суёт руку в карман, и пальцы натыкаются на что-то маленькое, многогранное, твёрдое. Она достаёт это, рассматривает на раскрытой ладони.

Сахар. Жжёный сахар, конфетка, что вложила ей в руку Амелия по пути в Англию. Акеми помнит, как девочка хитро улыбнулась и сказала, что это в знак дружбы. «Домо аригато, Амелия-сама…» Кристалл тает под языком, приторно-сладкий, но и это еда. Акеми вспоминает о том, что на пляже иногда валяются обрывки водорослей, и поворачивает прочь от города, к полосе прибоя.

– Дарэ Ка? – удивлённо окликает её мужской голос. – Акеми, ты?

Девушку догоняет, прихрамывая, пожилой мужчина с растрёпанной копной седых волос и неаккуратной бородой. От него пахнет рыбой и пóтом. Акеми ещё помнит этот запах. От Огюста Чалье на «Проныре» разило так, что он никогда не мог подойти к морякам незамеченным.

– Здравствуйте, месье Чалье. Это я.

– И что ты тут делаешь так поздно?

– Пытаюсь найти работу. И вас, – честно отвечает девушка.

– Ну, меня ты нашла, – приосанясь, улыбается боцман, являя нехватку зубов. – А с работой-то что?

– Мне надо в море. Как можно дальше от берега. – Акеми вдруг накрывает такой волной страха, что она переходит на умоляющий лепет: – Месье Чалье, помогите, умоляю. Я в беде. Мне некуда деться…

Боцман хмуро шевелит густыми седыми бровями, смотрит на котомку за плечом девушки. Акеми готова заплакать. Стоит, ссутулившись и переминаясь с ноги на ногу. В животе бурчит так, что это слышит даже Чалье.

– Давай ты мне честно расскажешь, что успела натворить, а я подумаю, смогу ли что-нибудь для тебя сделать. Голодная?

Акеми кивает, краснея.

– Вы не подумайте плохого. Я только сегодня вернулась в город…

– Знаю, что куда-то тебя отправляли вместе со священником, сыном цыгана Йосефа и нашей потаскухой Морье, так?

– Так.

– А что домой не пошла?

– Мне нельзя домой. И в клан нельзя. Я для них позор, – с трудом выговаривает девушка. – После тюрьмы я в городе чужая.

Чалье молчит, двигая челюстью вправо-влево. Смотрит то на Акеми, то в сторону моря. Ветер крепчает, путает волосы, гонит под ноги песок. Японке становится холодно, она кутается в штормовку.

– Не знай я тебя целых четыре года, чёрта с два связался бы, – нарушает молчание боцман. – Пойдёшь со мной на «Морского кота»? Капитан там, правда, огонь. Трахнуть может пару-тройку раз. Ну… или больше. Ну что?

– Потерплю, – еле слышно отвечает Акеми, глядя под ноги.

– Вот и договорились. Значит, завтра в пять утра чтобы была тут. Во-о-он у того причала, сразу за доком. Поняла?

Девушка кивает, не двигаясь с места. Чалье делает от неё несколько шагов, оборачивается:

– Да иди уже. Выспись, а завтра…

– Мне некуда идти.

– Хех… – вздыхает боцман. – Сказала бы сразу. Я как-то и не подумал, что всё так плохо. Тебя полиция не ищет?

– Полиция – нет. Но могут искать люди из Ядра.

– А, ну эти ищут плохо. Пошли. Спрячу. Только учти: лежак у меня один. Пока не придумаем, где второй взять, придётся тебе терпеть старого пердуна под боком.

Они бредут вдоль берега мимо пирсов, минуют доки, складские постройки. Маленький домик боцмана затерялся здесь среди гор ржавого железа и мёртвой техники. Он и сам чем-то похож на кучу мусора: собранный из того, что нашлось в порту и смогло составить кривобокий, но очень прочный каркас, обшитый листами жести. Акеми смотрит на оконца, сделанные из круглых иллюминаторов, и уважительно кланяется новому пристанищу.

– Заходи, – распахивая скрипучую дверь, ворчит Чалье.

Внутри Акеми ждёт беспорядок, усыпанный сухой рыбьей чешуёй пол с грязным половиком, топчан с тощим матрацем в углу, ряд металлических ящиков, заменяющих шкаф и стулья, приваренный к стене на петлях откидной столик. У входа за дырявой занавеской стоит жестяная бочка, к которой подведена вода из установленного на крыше бака.

– Под шмотки займёшь вот этот ящик. Кружки и миски только переставь в сторону. Еду я обычно готовлю снаружи. У меня там печка под навесом, – дополняет картину боцман. – А теперь смотри сюда.

Он поднимает край стола, прислоняя его к стене, защёлкивает удерживающую его цепочку, чтобы не падал. Сдвигает в сторону половик и кусок потёртого линолеума, открывая квадратный люк в полу. Поднимает крышку и указывает вниз:

– Там даже свет есть, мы с покойным капитаном «Проныры» его сами проводили. Ну, прятать всякое. Если что – прыгаешь туда. И пусть розовожопые элитарии хоть обыщутся. Добро, подруга?

Акеми кивает и вежливо улыбается. На благодарность не остаётся сил. Она присаживается на крайний железный ящик, кладёт рядом котомку и неожиданно для себя самой плачет. Чалье, гремящий пустым котелком, косится на неё и качает головой:

– Вижу, не всё ты мне рассказала. Расспрашивать не стану. Всему своё время. Поплачь. А потом приходи ужин готовить. Я жду за домом.

Ночная гроза бушует над Азилем, гнёт молодые деревца, срывает лепестки цветов, швыряет их в потоки воды, несущиеся по улицам. На крыльце особняка Каро ползёт вверх по стене ночная бабочка. В доме Бойер просыпается от грома Амелия, шлёпает босыми ногами через коридор в комнату напротив, залезает под одеяло к Ронни. Та обнимает её, не просыпаясь, и уже через минуту Амелия ровно сопит во сне.

Котёнок Сури мечется по чердаку, жалобно шипит при каждом раскате грома. Сполохи молний освещают развешенные на балках пучки сухих трав, тени от них мелькают рваными длинными кляксами, и кажется, будто мир чердака находится в постоянном движении. Жиль лежит на холодном полу, раскинув руки и глядя вверх, – один, неподвижный в хаосе света и тени.

«Ты, что вернул меня! Скажи, зачем? Я мог бы объяснить всё не судьбой, случайностью, но я точно знаю, что Ты есть. Значит, то, что последовало за моим возвращением, нужно Тебе. Учитель говорит, что все выпадающие нам испытания надо принимать смиренно и извлекать из них уроки. Что я должен был понять? Что Ты завидуешь людям из-за того, что те умеют любить и ждать? Что мы не игрушки, что мы сами способны созидать? Ты испытываешь меня, да? Забираешь самое дорогое, бьёшь в самое незащищённое, травишь чужим счастьем… Сломать меня хочешь? Ну, давай».

– Ты не тот способ выбрал, – кривя губы, шепчет Жиль.

Он подхватывает рукой пробегающего мимо котёнка, поднимает его над собой.

– Пойдёшь со мной? Или тоже бросишь ради тёплой кровати и еды досыта? – спрашивает мальчишка.

Сури молча смотрит на него, щуря глаза на каждый сполох молнии. Жиль вынимает из пластикового ящика старый материнский шарф, связывает концы, перекидывает через плечо и сажает котёнка в импровизированную перевязь. Суёт в рюкзак смену белья и лёгкие сандалии и почти бесшумно спускается на первый этаж. Забирает с кухни остатки мясных обрезков для Сури, заворачивает в тряпицы. Останавливается, насторожённо прислушиваясь к незнакомым приглушённым звукам, и не сразу понимает, что за дверью спальни постанывает и вскрикивает Вероника. Жиль стыдливо отводит взгляд, кивает сам себе и торопится в гостиную.

Мальчишка шарит в шкафчике, где нянюшка хранит пузатые неровные свечи, достаёт одну, зажигает и в пляшущем неярком свете быстро строчит за столом записку:

«Сестрёнка, Учитель, я ушёл. В Ядре мне не место. Я вас очень люблю. Спасибо вам за всё, что вы для меня сделали. Будьте счастливы и берегите друг друга. Простите».

Забрать с вешалки штормовку. Погладить обеспокоенного котёнка. Забросить на спину рюкзак. Переобуться в разбитые за сезон холодов ботинки. Прикинуть, удобно ли будет ехать по раскисшей дороге на велосипеде с рюкзаком и котом. Решить, что пешком тяжелее, но надёжнее. Забрать прислонённую к стене доску с колёсами, привезённую с собой из Парижа.

«Как это назвала Ронни? Скейт, кажется», – вспоминает Жиль.

Доска падает, хлопок разносится эхом по спящему дому. Мальчишка подхватывает упавший скейт и почти бегом покидает особняк Бойер.

Резкий звук слышит Вероника, разомлевшая от мужниных ласк, растрёпанная и счастливая. Она вздрагивает, поднимает голову, выскальзывает из-под ладоней Ксавье. В свете молний поблёскивает на шее подарок короля Англии – тонкая золотая цепочка с украшенным драгоценными камнями цветочно-травяным орнаментом.

– Что не так? – отпрянув от Вероники, спрашивает Ксавье.

Она спрыгивает с кровати, как была, обнажённая, бежит к окну, раздёргивает шторы и успевает увидеть, как за высокой худощавой фигурой в штормовке закрывается створка ворот.

– Жиль! – вскрикивает Вероника беспомощно.

Шум дождевых струй заглушает её слабую попытку остановить брата. Она садится на кровать, обнимает себя за плечи. Ксавье накрывает её одеялом, целует в висок. Вероника льнёт к тёплым рукам мужа, ложится, вытягиваясь вдоль его тела, утыкается лицом ему в плечо.

– Веточка, родная моя, не расстраивайся… – шепчет Ксавье, перебирая тонкие пряди светлых волос, касаясь губами её лба.

– Почему он это делает? – горько вздыхает Веро. – Будто здесь для него не дом, а тюрьма… будто мы больше не родные. Он вернулся ещё более отчуждённым, чем уходил. Что я делаю не так?

– Не вини себя. – Пальцы Ксавье поглаживают её вдоль позвоночника, вновь пробуждая желание, прогоняя грусть. – Он вырос очень быстро и рано повзрослел. И вряд ли когда-нибудь приживётся здесь. С этим придётся смириться, родная. Судьба у него такая – не принадлежать ни к одному из миров. Но одно я знаю о нём точно: он никогда не бросит тех, кого любит.

– И вернётся? – с надеждой спрашивает Вероника.

Ксавье отвечает ей долгим поцелуем.

– Я так соскучился, счастье моё. В дороге только и думал о тебе. И о том, каким я был дураком целый год. Всё чего-то боялся, на людей оглядывался, цеплялся за каноны… А потом понял, что любовь и страх не могут существовать вместе. И поиск оправданий лишь утверждает страх во власти над любовью.

– Пока тебя не было, я тоже поняла важное. Пока ты принадлежал этому городу, пока Азиль лежал на плечах Седьмого, пока прихожане каждый день нуждались в отце Ланглу, у меня не могло быть тебя. Но ты был и тогда. Ты всегда находил на меня время, силы и свет. А я была так глупа, что хотела тебя только для себя.

– Я у тебя есть. И всегда был, Веро. Но теперь меня для тебя стало больше, чем для города. И это моё счастье. Иди сюда, жена моя, сердечко моё…

До рассвета Жиль ожидает в караулке КПП открытия ворот. Сидит в углу, слушая байки стражи, рассеянно поглаживает спящего на коленях Сури.

– Куда ж вы в такую погоду, месье Бойер? – спрашивает старший караульный смены. – Дождались бы утра, гиробус подходит в половине шестого. Или кто из соседей бы до Второго круга подвёз…

– Дождь не может идти вечно, – тихо отвечает Жиль.

– А расскажите, как там, за морем? – любопытствует кто-то из молодых, подсаживаясь ближе.

Жиль скучно пожимает плечами:

– Люди. С виду сытые, благополучные. В красивых городах. По ночам там светло, как днём. Море огней. Здания старые, но в них уютно.

– И все живут как господа?

Мальчишка невесело усмехается, смотрит в наивные глаза вопрошающего:

– Вы думаете, счастье в том, чтобы жить сыто и спать на мягкой перине?

– А в чём же ещё-то?

Жиль молчит долго-долго, размышляя о чём-то. Парнишка-караульный сникает, думая, что ответа не дождётся, но подросток всё же нарушает молчание:

– Хорошо. Если я стану Советником, приложу все усилия, чтобы все в Азиле ели досыта и жили достойно. Но будете ли вы при этом счастливы?

На него смотрят как на дурака, пожимают плечами и быстро забывают о разговоре. Жиль трогает штормовку: подсохла ли? Сури ютится на коленях, цепляет когтями штаны мальчишки, царапая бёдра сквозь ткань. Старший караульный присматривается к зверьку, удивлённо прищёлкивает языком:

– Сколько живу, ни разу не видел таких странных.

– Обычный кот, – пожимает плечами Жиль, почёсывая Сури подбородочек.

– Не скажите, месье Бойер. Он размерами почти как взрослая кошка, но видно, что ещё мал. Зубы как иголки, детские совсем. А вот ушей таких у обычных котов не бывает: будто их кто-то вывернул и по краям обгрыз. Башка маленькая, тело длинное… Он мурлычет?

– Ни разу не слышал. Вот чирикать он умеет.

– Чирикать? – удивляется караульный. – Это как?

– Как птицы, – отвечает Жиль и только тут вспоминает, что в Азиле почти никто не видел птиц. – А, вы же их не…

– Уже видел. Вам не рассказали? Птицы появились дней десять назад, люди к ним почти привыкли. Так вот, месье Бойер, про вашего питомца. Посмотрите на лапы, месье. Толстые, кривые. А хвост видите? Он будет очень длинным. Не кот это у вас, вот вспомните потом мои слова. Совсем не кот…

«Совсем не кот» сладко зевает, демонстрируя острые зубки, и переворачивается вверх животом – светлым и не так густо покрытым шерстью, как спина и бока. «Какая разница, кто ты, – думает Жиль. – Ты об этом не думаешь. Пришёл, остался со мной, хоть я тебя и не просил. Но с тобой не так грустно, зверь. И ты слушать умеешь, хоть и маленький. Я тебя не брошу».

С рассветом ворота открываются, и мальчишка, подхватив котёнка, рюкзак и скейт, отправляется по дороге ко Второму кругу. После ночного ливня кругом разливаются большие лужи, обочина превратилась в жидкую грязь. Жиль разувается, суёт башмаки в рюкзак, подворачивает повыше штаны и шагает прямо по лужам. Летнее солнце быстро набирает силу, припекает светловолосую макушку. В штормовке становится жарко, и Жиль снимает её, повязывает вокруг пояса. Сури ловко карабкается по рюкзаку, усаживается сверху и принимается умываться, вылизывая растопыренные пальцы лап.

«Сперва домой к Акеми, – на ходу планирует подросток. – Или нет. Вряд ли она среди дня будет там. Должна же сперва в полицию, потом найти работу. Если вчера не успела, то сегодня точно пойдёт. Если повезёт, мы встретимся в соцслужбе. Если же нет… Пойду к ней вечером. Господи, долго как ждать… Значит, сперва в соцслужбу, потом… куда мне потом? Неважно. Главное – найти Акеми, поговорить с ней. Умолять буду выслушать меня. Не уйду, пока не… Попрошу прощения за всё-всё-всё, даже если я не прав. Лишь бы выслушала. Лишь бы вернулась…»

Навстречу проезжает первый гиробус, и Жилю приходится отойти с дороги, чтобы его не обрызгали из лужи. Ноги тут же по щиколотку уходят в тёплую грязь. Парнишка усмехается: лишь пару лет назад он ждал лета только ради того, чтобы попрыгать по лужам и помесить босыми ногами раскисшую после дождя пыль. Отец Ксавье никогда не ругал его за это, но штаны заставлял стирать самостоятельно. А Акеми, увидев его дикарские пляски в грязи, смеялась.

– Знаешь, кот, – обращается Жиль к Сури, – к некоторым вещам мы относимся неправильно. Мы их не замечаем и не ценим ровно до тех пор, пока не потеряем. И вроде бы без них мир продолжает существовать, но где-то появляется маленькое пустое место. И сквозь это пустое место тянет холодом. И чем больше дорогих мелочей остаётся в прошлом, тем холоднее будущее. Я раньше не думал об этом, а потом начал замечать. Знаешь… Я отдал бы лет десять своей жизни, лишь бы хоть иногда слышать, как Акеми смеётся. И ещё десять – за «баку». Она меня даже дураком обзывала так, что мне это нравилось. Ты видел, как она сердится? Глаза сразу как щели, подбородок вздёрнет, будто думает, что она так выше становится. И так: «Ф-фы! Бака!» Кот… я боюсь. Мне страшно думать о том, что Акеми – никогда. Мы же вернём её, да?

К десяти утра Жиль выходит к Собору. Прежде чем подняться по каменным ступеням, старательно отмывает ноги, спустившись к Орбу, и кормит котёнка мясными обрезками. Мальчишка проходит по дорожке через лужайку, на которой трудятся пчёлы. Прежде чем толкнуть тяжёлую дверь притвора, прячет Сури в складки шарфа-перевязи.

В Соборе пусто. Утренняя месса давно закончилась, прихожане разошлись по своим делам. Лишь двое служек скучно трут пол швабрами, сдвинув скамьи в центральном нефе ближе к стенам. Один из них на появление Жиля никак не реагирует, второй оглядывается через плечо, возвращается к своему занятию – и тут же оглядывается снова, присматривается пристально.

– Ты не Жиль Бойер? – спрашивает он.

– Да, верно. Мне надо встретиться с отцом Стефаном.

Новый кюре спускается к нему через несколько минут. С интересом разглядывает рослого мальчишку, воспитанника своего предшественника. Оба в Азиле стали легендой после Войны льда.

– Здравствуйте, Жиль. Чем я могу вам помочь?

– Здравствуйте, отец Стефан. Я буду вам очень благодарен за ключ. Тот, что от одной из келий на последнем этаже. На ключе кольцо покрашено зелёной краской, – отвечает Жиль вежливо и добавляет: – Местами она облупилась.

Священник всматривается в голубые глаза гостя, переводит взгляд на рюкзак за его спиной и непонятное приспособление с колёсами, которое Жиль держит в руке. Перевязь на боку Жиля шевелится, издаёт непонятный звук. Отец Стефан кивает и делает приглашающий жест:

– Следуйте за мной, месье Бойер. Постельное бельё я вам принесу чуть позже. Во сколько вы трапезничаете?

– Мы с отцом Ксавье всегда ели вместе. У вас тоже завтрак в шесть?

В закутке за кухней отец Стефан снимает со связки нужный ключ, кладёт его Жилю в ладонь.

– Я жил в этой келье шесть лет, – признаётся мальчишка, поглаживая ключ пальцем. – И не думал, что вернусь. Спасибо, отец Стефан.

– За что? – удивляется тот.

– За то, что ничего не спрашиваете. Вы не волнуйтесь, я ничего не натворил. Мы только вчера вернулись. Отец Ланглу скорее всего сегодня к вам заглянет. Если спросит обо мне – я не прячусь. Я пойду?

– Да, конечно.

Мальчишка делает несколько шагов по каменному сводчатому коридору, останавливается и поворачивается к священнику:

– Совсем забыл. У вас в хозяйстве не завалялось ли ящичка? Со мной зверёк, я не хотел бы, чтобы он пакостил где попало.

За порогом кельи Жиль останавливается и озирается вокруг. Его охватывает странное щемящее чувство, когда он понимает, что отец Ланглу после его ухода (да что ухода – бегства без объяснения причины) сохранил здесь всё так же, как было при мальчишке. Учебники, стопкой лежащие на узком стеллаже в углу. Выглядывающий из-под кровати ящик с игрушками, бóльшую часть которых Ксавье Ланглу смастерил сам. Полотенце с вышитым краем, висящее на крючке над кувшином и тазом для умывания. Волшебный фонарь, сделанный Ксавье, без неяркого света которого маленький Жиль никогда не засыпал.

– Я вернулся, – шепчет мальчишка, вытирая рукавом набежавшие слёзы. – Как ты и хотел, Учитель. Мы поменялись местами. Вот так вот…

Он выпускает Сури знакомиться с новым домом, раскладывает вещи по полкам стеллажа, ставит в угол скейтборд. Благодарит заглянувшего отца Стефана за ящичек и постельное бельё, приносит для ящика мелкого гравия из внутреннего дворика Собора и маленькую плошку воды для котёнка.

– Веди себя хорошо, кот, – строго обращается он к Сури. – Я ухожу. Пойду искать работу. Оттуда к Акеми. Пожелай мне… Нет. Ничего не желай.

Возвращается мальчишка к закату. Шатаясь, проходит в свою келью, обнаруживает дверь незапертой. Роняет на пол стопку карточек из соцслужбы с записанными вакансиями. Не раздеваясь, ложится на узкую койку, пряча лицо в ладонях, долго, со стоном выдыхает. И только сейчас слышит, как под кроватью шипит Сури.

Жиль замирает, поворачивает голову. В келье полутемно, и он не сразу понимает, кто сидит за столом в углу. Начищенные до блеска ботинки. «Стрелки» на тонких брюках наглажены так тщательно, что кажется, об них можно порезаться. На кармане кипенно-белой рубахи с коротким рукавом вышит родовой вензель. На руке, оглаживающей аккуратно подстриженную бороду, поблёскивает перстень с крупным тёмным камнем.

– Добрый вечер, Жиль, – вежливо произносит Бастиан Каро.

Мальчишка резко садится на койке, отодвигается в дальний угол.

– Что вам надо и как вы меня нашли? – резко спрашивает он.

– Найти тебя было несложно. Я поговорил с Ксавье Ланглу. Он просил передать тебе, что они с Амелией и Ронни были в госпитале. И что теперь дети с одержизнью без мучений выпускают в мир животных. – Бастиан разговаривает спокойным, доброжелательным тоном, с любопытством косясь на зверька, выглядывающего из-под кровати. – А прислал меня Совет. И давай уже мир, Жиль. Нам с тобой предстоит очень долго и продуктивно общаться.

– Я не нуждаюсь в опекуне!

Каро сухо усмехается, кивает:

– Молодой Советник не нуждается в опеке. Спасибо Седьмому за то, что вложил в тебя столько света, верности, самоотдачи и честности. Это бесценные качества, юный Бойер. Но они не помогут тебе выжить в мире политики. Это мир хищников, Жиль. Без мощной брони, умения просчитывать ситуацию и хладнокровия тебя сожрут. Быстро и больно. Потому я вызвался быть твоим наставником. Детство кончилось, Жиль.

Бастиан встаёт, делает шаг, протягивает подростку раскрытую ладонь.

Жиль медлит, недоверчиво глядя то на бывшего Советника, то в сторону. И вдруг отчётливо вспоминает сказанное отцом Гайтана Йосефа перед отъездом в Англию: «Этот мир живёт узами. Кому-то это шёлковые ленточки, кому-то – проволочный капкан. Ты накрепко повязан с судьбой города, мальчик. Как и тот, кого ты по привычке продолжаешь ненавидеть. Жиль, это будет непросто. Это будет горько».

– Значит, всё было предрешено… – говорит мальчишка тихо.

Рукопожатие у Бастиана Каро крепкое. В улыбке читается облегчение.

– Я научу тебя быть необходимым городу, Жиль. Воздухом, без которого Азиль задохнётся.

Жак Фортен поправляет на шее толстый тёплый шарф, дышит теплом на озябшие ладони. Спускается по приставленной к книжным стеллажам передвижной лестнице на колёсиках, прижимая одной рукой к груди стопку книг. Зябко ёжится, поднимает повыше воротник акрилового свитера и возвращается из книгохранилища в читальный зал. По пути он ворчит на гуляющие по библиотеке сквозняки, сетуя на небывалый холод и сырость, портящие книги.

В читальном зале царит привычная тишина, нарушаемая лишь тихим звуком шагов по вытертой ковровой дорожке, едва слышным шелестом перелистываемых страниц и шорохом карандаша по листу бумаги. Фортен аккуратно сгружает книги рядом с единственным в этот поздний час читателем и спрашивает, глядя на тонкий джемпер, обтягивающий худые плечи:

– Тебе не холодно? Может, согреть чаю?

– Нет, месье Фортен. Сури – лучшая в мире грелка.

Услышав своё имя, крупный кот, дремлющий на коленях Жиля, открывает глаза и приподнимает голову. Зевает, демонстрируя острые клыки.

– Славный зверь, – хвалит его библиотекарь. – Ни одной мыши не видел за последние два месяца. Жиль, я подобрал тебе шесть книг на тему устройства систем капельного полива тепличных растений и о растениях-симбионтах в сельскохозяйственной практике.

– Угу, спасибо большое, месье Фортен. – Мальчишка наконец-то отрывается от своих записей и обращает к библиотекарю лицо с покрасневшими от усталости глазами. – Я ещё час-другой поработаю и уйду. Ключи занесу, как обычно.

– Когда ты спать успеваешь? – спрашивает Фортен. – С утра на занятиях, потом сюда приходишь и сидишь до поздней ночи… Жиль, может, тебе стоит пораньше посещать библиотеку? И тогда бы освобождался быстрее.

– Днём я ухожу по делам, – отрезает Жиль и возвращается к перерисовыванию на бумажный лист очередной нужной ему схемы.

«Знаю я про твои дела, – вздыхает молча Фортен. – Всё девушку свою разыскиваешь, никак не успокоишься. И когда ж ты поймёшь, что одному легче?..»

Библиотекарь уходит, неслышно прикрыв за собой дверь. Жиль заправляет за ухо мешающую чёлку, переворачивает книжную страницу и, почти не глядя на кончик карандаша, бегущий по белому листу, продолжает переписывать текст. Сури вспрыгивает на стол, тянется, выпуская когти.

– Кот, – строго обращается к нему Жиль. – Не порть стол.

Зверь хрипло чирикает, оборачивается в сторону двери, нервно подрагивая длинным хвостом. Мальчишка прислушивается: да, кто-то вошёл. Видимо, Фортен что-то забыл.

– Месье Жак, что-то… – начинает он, одновременно дописывая строку.

– Хоть голову подними для приличия. И спину не горби, – перебивает его Бастиан Каро. – Если будешь так встречать своих подчинённых – перестанут уважать.

– Здравствуйте, – вздыхает Жиль, раздосадованный тем, что его отрывают от дела.

Бастиан собирает разложенные по столу исписанные листы в папку, указывает мальчишке на лежащую рядом на скамье куртку:

– Одевайся, поехали.

– Куда?

– Тебя семья заждалась. Ещё с обеда. Вероника аж ко мне пришла просить, чтобы я за тобой съездил. Не стыдно?

Жиль прикусывает губу. Стыдно. Веронике лежать надо. Перенос их с Ксавье будущего ребёнка в инкубатор Сада прошёл не совсем гладко, и врач прописал Веро неделю постельного режима с холодом на животе. А она из-за него встала.

– Я забыл, что должен приехать, – признаётся мальчишка и торопливо сообщает: – Зато кое-что вычитал. Вы знали, что Орба два? И русло нашего искусственно изменено?

Бастиан пожимает плечами, по лицу видно, что ему абсолютно не интересно, что там вычитал Жиль в старых пыльных томах.

Подросток складывает библиотечные книги в аккуратную стопку, быстро надевает куртку, хлопает ладонью по плечу. Сури мгновенно прыгает на него со стола, устраивается, как воротник. Большой такой коричневый воротник килограммов в пять.

– Ключи завезти надо, – сам себе напоминает Жиль. – Заедем?

Бастиан кивает и первым покидает библиотеку.

На улице льёт дождь. Холодный, прямой, как струи душа. Он только начинал накрапывать, когда Жиль возвращался из Третьего круга в Собор. Мальчишка ныряет в электромобиль, усаживается сам и снимает с шеи кота.

– Месье Каро, у моих там ничего не случилось? – беспокоится он.

Бастиан, сидящий рядом с водителем, оборачивается, награждает Жиля недовольным взглядом:

– Рад, что ты спросил. Последний раз ты интересовался делами своей семьи…

– Да. Дней пять назад. И да – мне стыдно. Я слишком многое стал забывать. Я знаю, что так нельзя, – говорит Жиль, опережая собирающегося сказать то же самое Бастиана. – Советник должен обо всём помнить. Забота о людях – превыше всего.

– Вот именно. Тренируйся на родных, юная бестолочь. Пока у тебя плохо получается. Зато я готов спорить, что ты помнишь точно, по каким адресам искал сегодня свою японку в Третьем круге. Молчи! – рявкает Бастиан, видя, что Жиль хочет возразить. – Хочешь найти свою девку – не бегай за ней сам. Поручи другим.

– Канселье? – хмыкает Жиль в сторону.

– Отличный способ перепугать целый квартал, молодец! Не привлекай полицию туда, где она не нужна.

– А мне некого больше просить.

– Ладно, мы с Мицуко сами её найдём. Пусть это будет подарок, – отвечает Бастиан, скрыв зевок за ладонью.

– Какой ещё подарок? – настораживается Жиль, но ответа так и не получает.

К восьми вечера они приезжают в Ядро. Бастиан высаживает Жиля возле особняка Бойер, сам стоит у машины и смотрит, как мальчишка бежит под дождём к крыльцу, пряча под курткой кота. У двери Жиль оборачивается, машет Каро рукой и напоминает:

– Утром в семь на КПП!

В прихожей темно и тихо. Сури взбирается на плечо, чирикает, запуская когти в плотный материал куртки хозяина.

– Эй! – окликает Жиль, сбрасывая у двери ботинки. – Я приехал!

Свет включается так резко, что мальчишка отшатывается, прикрыв глаза.

– Ура-а-а-а-а! – кричит Ронни и свистит, сунув пальцы в рот.

Они встречают его все: бледная, но очень счастливая Вероника, Ксавье, на руках которого гордо восседает Амелия, Ронни, одетая в тёплое платье до колен, Ганна, вытирающая о фартук испачканные чем-то белым пальцы.

– С днём рождения, Жиль! – кричат все наперебой, девочки хлопают в ладоши и радостно смеются.

Они обнимают его – растерянного, сконфуженного, напрочь забывшего о датах. Кот, коротко чирикнув, ретируется под стол. Жиль прижимает к себе то худенькую, пахнущую кремом на травах Веронику, то Ксавье – такого непривычно домашнего, одетого в мешковатую рубаху и тёплые брюки. Путается в десятках тонких косичек няни, ловит и целует в буйные рыжие кудри неугомонную Амелию, подмигивает моментально покрасневшей Ронни. А у самого на душе тяжело, и он уже не пытается понять почему. Хватается за чувство дома, в котором его ждали.

– Идём скорее! – тараторит Амелия, стаскивая с Жиля мокрую куртку. – Мы тебе приготовили столько вкусного! В Англии такого не было, да, Ронни? Мы все вместе готовили! И даже мама!

Жиль выходит из прихожей последним. Гасит свет, оборачивается, чтобы позвать Сури… и никак не может отделаться от мелькнувшего видения: стоящей в конце коридора невысокой девушки с полотенцем на мокрых волосах.

– Давай условимся: говорить буду в основном я. Не обижайся. Хорошо?

Мицуко постукивает носиком туфли по дверце электромобиля. Бастиан с трудом борет в себе желание снять с неё обувь, согреть маленькие ступни в ладонях. Нельзя в такой холод ходить в летних туфлях, но Мицуко их обожает. Знает, что Бастиан с ума сходит от её ног, и всячески подчёркивает их красоту.

Она идеальна. Во всём. Иногда Бастиан невольно сравнивает её с Вероникой. Насколько его бывшая жена была далека от его дел и интересов, настолько Мицуко ненавязчиво интересуется его работой, общением с другими людьми, планами. Больше года прошло с тех пор, как его сняли с должности Советника, но, по сути, он продолжал им быть. Франк Дезен, которого назначили ответственным за снабжение Азиля, к началу января чуть не уморил Третий круг голодом. И временные управленцы прибежали за помощью не к кому-то, а к Бастиану Каро. Начали с высокомерного «мы позволяем… ввиду ваших прошлых заслуг… в порядке исключения». Бастиан слушал их с каменным лицом. Дождался от визитёров «месье Каро, пожалуйста… никто, кроме вас… люди нуждаются в вашей помощи» и только тогда дал согласие. И поставил условие: он сам будет наставником Жиля Бойера.

Присмотреться к отпрыску рода Бойер ему посоветовала Мицуко. Пожалуй, это случилось впервые, когда она ему сама что-то предложила. В те дни она ещё была в доме Каро кем-то вроде подневольной гостьи. Ходила тихая, ужасно стеснялась формы горничной, на Бастиана днём даже глаз не поднимала. По ночам, когда охранник приводил японку в хозяйскую спальню, Бастиана захлёстывало желание сделать хоть что-то, чтобы его избранница почувствовала себя смелее. Он долго не смел прикасаться к ней, проводя ночи в беседах. Сперва в основном говорил он, она терпеливо выслушивала, понимающе кивала. Постепенно монолог превратился в диалог, хозяин и служанка перешли между собой на «ты». Бастиан научился угадывать, что нравится Мицуко, старался радовать её чаще. А однажды прислушался к её суждениям и понял, насколько японка умна и рассудительна. И уже совсем скоро понял, насколько прикипел к ней. Исчезли месье Каро и горничная Мицуко, «ты» и «я» органично слились в «мы».

А когда Бастиан привёл мадемуазель Адати в Ось в качестве личного секретаря, элита Азиля едва не захлебнулась от возмущения. Каро проигнорировал и истерики матери, и «разговор по душам» с соседями; то же самое сделала и Мицуко. Единственным, кто поддержал Бастиана, была его сестра Софи. «Братишка, я рада, что ты наконец-то нашёл себе пару, – сказала она, выманив его в гости на бутылку хорошего коньяка. – Девица красива, неглупа, подаёт себя так, будто родилась и выросла в Ядре. Вы с ней отлично смотритесь вместе. Ты счастлив? Вот и хорошо. Остальные пусть подавятся».

Бастиан бросает на Мицуко обожающий взгляд. Ох уж эти стройные ноги в туфлях на каблуках!..

– Ну что, идём? Я обещаю быть милым и не встревать в разговоры. Тем более я не понимаю японского, – шутит он. – Обещай не пользоваться этим и не флиртовать со своими.

– Советник, – с лёгкой укоризной произносит она, – в вашем присутствии разговоры будут вестись исключительно на французском. Не забудь сумку в багажнике. Там подарки для детей.

Они выходят из машины. Бастиан забирает сумку и спешит по мощёной дорожке между прибитыми дождём кустиками с ярко-красной листвой к одноэтажному зданию, украшенному бумажными фонариками. Мицуко уже у дверей, с улыбкой разглядывает наряженную цветами из лент и разноцветными конфетами маленькую сосну в кадке.

– Мы называем это кадомацу, – поясняет она Бастиану. – Японцы верят в то, что это деревце, украшенное под Новый год, защищает жилище от злых духов. Познакомься с защитником кланового дома, месье Каро. Заходи и разувайся у входа.

– Постой. Ты уверена, что…

– Да. Мой дядя всегда держал данное слово. А ты обещай: никаких угроз. Ты здесь гость.

– Обещаю.

Их уже ждут. Вежливая пожилая японка при входе принимает плащ Мицуко и тёплую куртку Бастиана, приглашает пройти в ярко освещённую комнату, откуда слышатся весёлые детские голоса и доносятся аппетитнейшие запахи. Мицуко незаметно подталкивает Бастиана в спину, что-то напевает.

Дети окружают их мгновенно. Бастиан удивляется, как их много: человек тридцать возрастом от трёх до десяти, шумные, любопытные, одетые в яркие вышитые кимоно. «Так странно, – думает Каро, вытаскивая из сумки и вкладывая в маленькие детские ручки сладости и игрушки. – Я никогда не видел их детей на улицах. Они такие забавные… Может, раньше я просто не обращал на них внимания?»

– Аригато, месье Каро! Домо аригато! – щебечут те, кто постарше.

– С Новым годом, – растерянно улыбается он, жалея, что не взял с собой Амелию.

– Месье, а вы – святой Николай, нээ? – спрашивает щекастый кареглазый малыш, уплетая подаренное печенье.

– Бака! – дёргает его за руку девочка постарше. – У святого Николая борода белая!

– Я ещё молодой святой Николай, – смеётся Бастиан. – Борода пока не поседела.

Мицуко терпеливо дожидается, пока опустеет сумка, и приглашает Бастиана за стол. Показывает, как правильно сесть, как держать в руке тоненькие металлические палочки для еды. Бастиан потихоньку осваивается, разглядывает длинный – почти на всю большую комнату – стол и сидящих за ним японцев. С ним заговаривает хозяин дома, желает процветания семье Каро, здоровья, радостей… Бастиан вежливо кивает, отвечает односложно. Его смущает то, как доброжелательно его принимают японцы. Чужого. Совсем недавно – враждебного. Он всматривается в лица присутствующих, и ему становится невероятно стыдно, когда он встречается глазами с людьми, которых сам допрашивал в тюремных камерах прошлым летом. На их лицах – искренняя радость, в глазах свет. Все худые, одежда чистая и праздничная, но видно, что старая и многократно штопанная.

«Здесь не только Второй круг, – понимает Каро. – Сегодня праздник, проход сюда разрешён и Третьему кругу. Вот же она – городская беднота. Люди, у которых ничего нет. Но и они умеют радоваться. И пожалуй, делают это гораздо искреннее, чем в Ядре».

Мицуко извиняется перед хозяевами дома, выходит из-за стола и спустя несколько минут негромко окликает Бастиана:

– Подойди.

Когда Каро приближается, она склоняется к его уху и вполголоса говорит:

– Обойди стол справа. Самый угол комнаты. Иди.

Он видит её сразу – сидящую в стороне от праздничной суеты и бегающей детворы женщину. Она обращена к нему спиной, разговаривает с подстриженной японкой лет сорока пяти, а ещё одна – совсем ещё девочка – заплетает её тёмно-русые волосы в ровную косу. Бастиан подходит ближе и останавливается в нерешительности. Будто не её он искал больше месяца. Будто не та, что казалась неуловимой, как легендарная лиса-кицунэ, сидит и спокойно беседует сейчас перед ним.

– Акеми! – окликает Бастиан Каро.

Она замирает, смолкнув на полуслове. Медленно оборачивается и встречается с Каро полными страха и отчаяния глазами. Её собеседница тут же встаёт между ней и Бастианом.

– Месье Каро, прошу вас, не трогайте её, – умоляет она элитария. – Праздник же, месье Каро…

Бастиан выставляет вперёд ладони на уровне груди, отступает на полшага.

– Не пугайтесь. Акеми, я пришёл как гость. Просто поговорить. Если позволишь, я присяду.

Она молча кивает, бросает на собеседницу затравленный взгляд.

– Я буду неподалёку, Акеми-сан, – успокаивает её та. – Месье Каро, со всем уважением к вам… Акеми с вами не пойдёт. Здесь никто не позволит её забрать.

– Никто и не заберёт, – заверяет Бастиан и присаживается на низкую скамеечку напротив Акеми. – Ну, здравствуй.

Она кутается в тёплое грязно-розовое кимоно, отводит взгляд.

– Зачем вы пришли? – спрашивает тихо.

– Я обещал Жилю, что найду тебя, – спокойно отвечает он и тут же добавляет: – Но не обещал, что приведу. Что ж ты так с пацаном, а? Ты знаешь, что он каждый день носится по Третьему кругу, ищет тебя?

Она молчит, опустив голову.

– Ты не можешь этого не знать. Зачем ты так с ним, объясни.

– Не могу. Скажите мне, как Жиль?

Бастиану хочется сказать ей правду. Про то, что Жиль добегался по холодному зимнему дождю до воспаления лёгких, что с большим трудом удалось забрать его домой. Что уже неделю его выхаживают Вероника и Ганна. Но он просто отвечает:

– Жиль дома. Всё у него хорошо.

Обветренные губы японки трогает тёплая улыбка. И тут же гаснет, когда Акеми замечает, насколько пристально Бастиан её разглядывает. Она подаётся в сторону, неосознанным жестом прикрывая ладонью кимоно на большом круглом животе.

– Да вижу уже, не прячь, – дрогнувшим голосом говорит Бастиан. – Так вот ты почему…

– Это мой ребёнок, – упрямо произносит японка. – Только мой. Мне ничего не нужно, просто оставьте меня в покое. Пожалуйста…

– Жиль, конечно, не знает, – задумчиво оглаживая бороду, вздыхает Каро.

– И не узнает, – как отрезает подошедшая незаметно Мицуко. – Акеми, милая, может, тебе что-нибудь нужно? Где ты сейчас живёшь, что там за условия?

Девушка качает головой, отворачивается.

– Уходите, – тихо просит она. – Зачем вы пришли…

– Послушай меня, – мягко обращается к ней Бастиан. – Тебе обязательно нужен врач. Я выпишу тебе пропуск, договорюсь с хорошим доктором со Второго круга, он примет роды…

– Нет, нет… уходите. – В голосе Акеми слышится ужас, по щекам текут слёзы.

Мицуко тянет Бастиана за рукав:

– Всё, идём. Акеми мы не нашли, ты просто возил меня на праздник в мою семью, – торопливо объясняет ему она.

Быстро попрощавшись с хозяевами, они покидают дом.

Когда они садятся в электромобиль, Бастиан вдруг отчётливо понимает причины страха Акеми Дарэ Ка.

Магдалена. Мать Амелии, которую он осмелился любить и о беременности которой по его же глупости и неосторожности узнали в Ядре. Память безжалостна. Отщёлкивает слова, словно метроном: «Сын, твои связи с плебеями позорят род. Твоя жена слишком юна, чтобы выносить беременность. Надо изъять плод. Если девочка – ничего страшного, дорастим её в Саду, оставишь себе на память. Мальчик – продолжатель рода – не может быть зачат от простолюдинки. Завтра же доставь свою подстилку в клинику при Соборе. Там всё сделают, я уже договорился».

– Они знают…

– О чём? – спрашивает Мицуко, взволнованно глядя на побледневшего Бастиана.

– Они знают, что ждёт простолюдинок, беременных от знати. Вот почему она прячется. Вот почему, когда я сказал о враче, она пришла в такой ужас… Чёртовы неписаные законы!

– Бастиан, успокойся. Я договорюсь с дядей Макото, рожать она будет под контролем. Он так и не сказал, где она живёт, но это не проблема. Ребёнок появится на свет в первой половине февраля. Клан присмотрит за ней после родов.

Каро смотрит в сторону дома на бумажные фонарики, сосну у входа и тёплый свет, льющийся из окон. Барабанит пальцами по рулю.

– Я растерян, прости. Спасибо, что помогаешь.

– Жилю ни слова. Нам пригодится этот ребёнок, – улыбается Мицуко. – Можно считать, вину перед кланом она искупила.

– Что ты имеешь в виду?

Мицуко Адати не отвечает, улыбаясь своим мыслям. Бастиан пожимает плечами и заводит двигатель. Электромобиль объезжает вокруг дома отца Мицуко и, набирая скорость, направляется в сторону Ядра.

Суп в плошке остывает слишком быстро. То кажется, что мало соли, то, наоборот, что пересолено до горечи.

– Ешь давай, – ворчит Чалье, работая челюстями. – Второй день клёклая какая-то. Как чувствуешь себя?

– Нормально, – врёт Акеми. – Лягу сегодня пораньше, завтра на работу.

– Попроси пару дней отдыха. Сортировочный цех обойдётся без тебя. Давай я за врачом схожу? Есть же сбережения, пусть глянет тебя. Не нравишься ты мне, девка.

Акеми сдерживает вздох, подносит ко рту ложку рыбного супа. Чалье смотрит заботливо, кивает:

– Умничка. А за доктором всё равно надо бы.

– Огюст, не нужно. Пригодятся ещё купоны. Да и в порядке я, успокойся.

– Ну да бог с тобой. Это… слышала – отца Ланглу народ просит в градоуправление. Чтобы, ну, защищал наши интересы. Как он всегда это делал.

Девушка кивает.

– Он сильный и справедливый. Не светлый, нет, – рассуждает она. – Но такой человек людям нужен.

По металлической двери барабанит чья-то ладонь. Акеми выбирается из-за стола, поддерживая тяжёлый живот и потирая ноющую поясницу, уходит в уголок, где кутается в тёплое толстое одеяло. Чалье откидывает цепочку замка. На пороге Жереми – один из матросов «Морского кота». Он тяжело дышит, опираясь на стену жилища боцмана и Акеми.

– Это… Прячь её. Электромобиль… Вот-вот здесь будут… – задыхаясь от быстрого бега, говорит он.

– Понял. Спасибо, – коротко отвечает боцман, впуская парня и закрывая за ним дверь.

Чалье убирает со стола миски с недоеденным супом, откидывает и крепит к стене стол. Пинком отбрасывает в сторону истёртый ногами половик, откидывает крышку люка.

– Давай, Акеми.

Она подаёт ему обе руки, осторожно спускается в тёмное сырое нутро подпола. Всё как обычно. Отработано до автоматизма. Чалье закрывает люк, возвращает на место половик и стол. Зовёт Жереми:

– Малый, помогай. Если спросят – ты со мной живёшь. Давай пока, поешь супца. И это… спокойнее.

Спустя две минуты в дверь стучат. Вежливо, осторожно.

– Ну? – шумно хлебая суп, рыкает Чалье.

Незваный гость переступает порог, откидывает капюшон, открывая знакомое боцману «Проныры» лицо.

– Боннэ?! Ну ни черта ж себе! – удивляется Чалье. – Заходи, юнга. Каким же ветром тебя принесло?

Жиль смотрит мимо него. Оглядывает комнату, задерживая взгляд на нервно ёрзающем матросе. Дышит на покрасневшие от холода руки. Из-за пазухи у мальчишки высовывается неприятная хищная морда с махонькими ушами и кошачьими глазами. Зверь недобро зыркает на Чалье и прячется обратно.

– Уй, сатана какая! – восклицает боцман, отпрянув.

– Я Акеми ищу. – В голосе бывшего юнги слышатся усталость и отчаяние. – Вот и пришёл.

– Ну, видел я твою Акеми. Как раз в тот день «Проныра» потонул, – растягивая слова, отвечает Чалье. – Потом, люди говорят, посадили её за Войну льда. Всё, больше нечего сказать.

Подросток опирается спиной на бочку у входа. Голубые глаза шарят взглядом, словно выискивая что-то, что могло быть не замечено, не спрятано, что выдаст присутствие Акеми.

– Что-то вы зачастили по поводу неё, – допивая суп через край плошки, ворчит Чалье. – До тебя приходили эти… которые теперь твоя родня. Тоже её спрашивали. Только где ж я вам её достану?

Жиль кивает, рассыпаются по плечам светлые, словно солнцем выбеленные, волосы. «Вырос малый, – внимательно вглядываясь в черты его лица, думает Чалье. – Будто и не было пацанёнка, которого мы с Гревье за борт на спор кидали. Этого парня я уже не знаю. Но вижу, что не прост. Тот Жиль кутёнком был светлым и привязчивым, а в этом, незнакомом, сталь чувствуется».

– Я вас очень прошу, – тщательно подбирая слова, выговаривает Жиль. – Скажите ей, что я её ищу. Что я не сдамся. Что она нужна мне. Пожалуйста.

– Увижу – скажу, – ворчит боцман, убирая солонку и кусок недоеденной лепёшки в металлический ящик.

Он хочет добавить что-то ещё, но Жиль уже бредёт прочь, накинув капюшон и пряча руки в карманы.

– Дядя Огюст, – подаёт голос Жереми. – Хоть ты меня режь, но он понял, что ты его обманул.

– Не умничай! – рявкает боцман, провожая долговязую фигуру напряжённым взглядом.

Они дожидаются, пока электромобиль Советника Каро скроется за поворотом, отпирают люк.

– Акеми, всё в порядке, вылезай, – нагнувшись, зовёт Чалье и слышит в ответ тихий стон. – Эй, девка, ты чего? Вставай. Ногу подвернула, что ли? Жереми, придержи-ка крышку.

Боцман спускается в подвал, щёлкает выключателем. Акеми тяжело дышит, забившись в угол, поглаживает живот.

– Ушёл твой ками, успокойся. Давай руку, помогу выбраться. Что значит «нет»? Жить тут теперь будешь? – сердится Чалье.

И только тут обращает внимание на мокрое пятно на полу под девушкой.

– Ох твою же ж мать! – восклицает он, хлопая себя по коленям. – Жереми! Помоги её отсюда вытащить и пиздуй со всех ног за рикшей. Давай быстрее, кишка ты рыбья! Я подсаживаю, ты вытягиваешь, ну, шевелись!!! Акеми, дурища, помогай нам, встава-а-ай!..

«…Дурацкое письмо получилось, я знаю.

Я ж не умею. Но, если нужно, научусь. Буду писать тебе письма каждый день. Лишь бы тебе это было приятно.

Лишь бы ты улыбалась, Акеми.

Я вырасту и переделаю этот мир для тебя. Когда смотришь на Азиль глазами сироты Боннэ и глазами Жиля Бойера, видишь куда больше. Ещё совсем недавно мне была противна мысль о том, что придётся стать одним из Советников. Власть для меня была чем-то вроде Ада. Только вместо чертей – градоуправленцы, ломающие тебя под свои интересы.

Я сам их переломаю. Я смогу.

Когда знаешь, какие у города запасы и возможности, и когда видишь потребности людей, начинаешь понимать, что надо делать.

Осталось продумать, как изменить город без революций и мятежей. Я найду способ.

Война – самое отвратительное из того, что было в моей жизни.

Я видел, к чему приводят красивые огненные речи. Я буду помнить мёртвых стариков и расстрелянных детей на улицах, пока жив.

Акеми… не думай, что я ещё слишком юн и много на себя беру.

Я смогу, вот увидишь.

Я смогу всё, что может человек. И, наверное, даже немножечко Бог.

Только будь со мной, пожалуйста.

Как чудо. Как звезда, что каждую ночь зажигается на севере. Как биение сердца.

Будь моим смыслом. Не исчезай…»

– Ну что ты плачешь-то, дурёха? Всё позади, а она в слёзы. Рожала – ни звука не проронила, а теперь ревёт, как по покойнику. Бернадетт, держи ребёнка крепче. Ух, хороша девочка! Крепкая, сильная! Слышишь, как орёт громко? Убирай руки от лица, взгляни на неё. Тёмненькая, в вашу породу. А голубоглазая-то какая! Бернадетт, ты у косых когда-нибудь голубоглазых деток видела, скажи? Смотри, мамочка, любуйся. Полотенце, Бернадетт! Давай мы тебя завернём, малышка. Держи вот, дурёха, не реви. Твоя, твоя. Никто не возьмёт, не смотри так. Что? Сама ты страшненькая, все новорожденные такие! Твоя – красавица, огонь-девка будет, помяни моё слово! Ох, орё-от! Приложи к груди, пока все тут не оглохли. Вот так. Молодец. Как ты её?.. Йоко? Ну, пусть будет Йоко. Только не урони. И не спи, погоди ещё! Смотри на дочь. Смотри, не засыпай! Дурёха же, вот-вот! Скажи, Бернадетт? Ну чего стоишь, лентяйка! Выйди, скажи мадемуазель Адати, что всё хорошо. Йоко… ну надо же какое имя…

«…Я люблю тебя. Пожалуйста, позволь мне сказать тебе это словами. Хотя бы ещё раз.

Твой Жиль Бойер».

16.11.16–09.05.17