Наша с Ленкой бабушка мечтала видеть кого-нибудь из нас врачом, который продолжил бы дело всей её жизни. Но ни я, ни Ленка не хотели идти в медицину – нас с детства тянуло к технике. Бабушка об этом знала и уважала наш выбор.

Поэтому она завещала передать свою рукопись тому из её потомков, кто всё-таки решит связать свою жизнь с медициной и выберет бабушкину специализацию.

Рукопись ребёнку надлежало вручить непременно в торжественной обстановке, сразу после окончания им медицинского института – таковы были традиции её семьи. Все её предки были врачами и своим детям в наследство они передавали именно свои дневники и научные труды. Вообще, наличие семейных реликвий было традицией её семьи уже в течение нескольких поколений. И нам не хотелось нарушать эту традицию.

Рукописью была толстая книга, вручную сшитая из тетрадей разной толщины или даже из отдельных листов. Они немного отличались по размеру, качеству бумаги и явно были написаны в разное время. Написаны они были вручную, аккуратным почерком: эта книга содержала результаты научных исследований и дневники, которые бабушка вела в течение почти всей своей профессиональной жизни. К рукописи прилагались несколько конвертов из грубой бумаги с рисунками и таблицами. На обложке была приклеена казённая этикетка с надписью:

«Кат. класс. "прочие", авт. проф. … Р.Ф., б/н, листов н/д, несекретно, разрешено домашнее хранение, возврату не подлежит. Аннотация: анализ генезиса психических расстройств античности и средневековья на основе открытых литературных источников. Зарегистрировано: журнал № 24/8539, рег. № 845, исп. Антонова Ю.С. дата ……».

Значительная часть рукописи была написана на латыни. Некоторые тетради были написаны по-русски и на других языках. С этой рукописью связана таинственная история, о которой я расскажу позже.

Ленка – это моя старшая сестра; она старше меня на год. Мы уже давно не молоды и для всех она не «Ленка», а Елена Владимировна, заслуженный и уважаемый в городе человек. У нас давно свои семьи, и у неё, и у меня – взрослые дочери.

Врачом стала Ленкина дочка – Алиса. И, хотя она выбрала другую специализацию, мы всё равно решили вручить ей эту бабушкину реликвию. Думаю, бабушка бы это одобрила: внешне Алиса была очень похожа на неё…

Для празднования все решили собраться поближе к истокам, – в бабушкиной квартире, где прошло наше с Ленкой детство, а сейчас живём мы с женой.

После торжеств все разошлись по комнатам, а мы с Ленкой ушли на кухню, долго болтали, вспоминали детство, юность… Потом решили посмотреть старые фотографии. Звать никого не стали – это очень личное.

Вот мама… бабушка… мы на диване…

Из отдельного конверта выскользнула небольшая пачка фотографий нашей дворовой ватаги – мальчишки, девчонки…

– Надо же! – воскликнула Ленка, – ни одной девчонки не помню.

– Да и не мудрено…

А вот и наша дворовая футбольная команда!

– Помню я этот день, – сказала Ленка, усмехнувшись, – это Сашкин отец пришёл с фотоаппаратом и решил нас всех сфотографировать.

– Да, я тоже помню, – ответил я. – А где тут сам Сашка-то?

– А вот ты со своей палкой на боевом посту! – перебила меня и засмеялась Ленка.

– Ага. Это Стас мне занятие придумал. Надо сказать – рассудительный и справедливый парень он был. Интересно, как у него жизнь сложилась – скорее всего, юристом стал?

– Не знаю.

– А помнишь – ты ему по морде дала?

– Помню, как же… Но это было за дело…

– Это точно.

Попалась фотография, на которой была изображена вся наша команда. Мальчишки стояли полукругом, положив руки на плечи соседей. С краю стоял я, с большой палкой в руках. В самом центре стоял симпатичный мальчик, поставив ногу на мяч.

Этот же мальчик был изображён ещё на одной фотографии, там он был один, и ракурс фото был покрупнее. На вид мальчишке лет десять-одиннадцать, он был в футбольных трусах и майке, в чёрной кепке, в гетрах, одна из которых была спущена до щиколотки. Мальчик был обут в футбольные бутсы. На руках у него были большие перчатки, а под мышкой – грязный футбольный мяч. На коленке красовалась ссадина. Он был вратарь и был сфотографирован на фоне футбольных ворот.

Увидев фотографию, Ленка вдруг расплакалась. И у меня сдавило горло.

С этим мальчиком было связано всё наше детство.

Не знаю, о чём сейчас думала Ленка, – кем он остался в её памяти. А для меня он в то время был и старшим братом, да и частью меня самого…

Отца своего мы не помним. Он пропал, когда мама забеременела Ленкой. Когда Ленка родилась, он ненадолго появился, а когда мама ещё раз забеременела, – на этот раз, мной, – отец пропал навсегда.

Мама пыталась его искать, но бабушка была гордой и сильно возражала против этих поисков. И мама, наконец, сдалась.

Соседки судачили, что он «завербовался на Север», да там и сгинул. «Такого шикарного мужика Галька упустила. Сама виновата, дура».

Меня они за глаза называли «наблядовышем». Когда я спросил у бабушки, что это значит, она сильно рассердилась и сказала, чтобы я не говорил ерунду. С соседками она потом «убедительно поговорила» и они прикусили языки.

Дедушку я помню плохо – он умер, когда мне было около четырёх лет. Ленка его помнит получше. Он был инженером в «почтовом ящике» и его ценили. Бабушка говорила, что карьеру он сделать не смог «по некоторым обстоятельствам», но зато дали эту квартиру.

Мы с Ленкой думали, что дедушка на работе делал почтовые ящики, и они у него получались хорошие. А эта самая «карьера» – у него никак не получалась. Лезть во взрослые разговоры у нас в семье не разрешалось: бабушка за это могла отчитать строгим голосом – в такие минуты мы её боялись.

Мама в то время была акушером и работала в нашей больнице на две ставки, по сменному графику. Из-за этого её часто не было дома. Когда она была уже в возрасте, она шутила:

– Я, наверное, полгорода на руках держала!

Бабушка тоже была врачом. У неё была редкая специальность – психиатр-сексопатолог. Она работала в клиническом институте, в котором лечили только «ответственных товарищей». Бабушка была остра на язык и имела непростой характер. Когда подружки её спрашивали, чем же она всё-таки занимается, она смеясь отшучивалась:

– Поднимаю члены руководящим членам!

Карьеру бабушка тоже не смогла сделать, и по тем же обстоятельствам, что и дедушка: чтобы сделать карьеру, надо было вступать в Партию, но ни дедушка, ни бабушка этого не хотели. Да и кто бы их туда принял – Августа Карловича и Розу Фердинандовну, поволжских немцев, к тому же, не скрывающих своей лютеранской веры.

Да, они были российскими немцами, потомками чуть ли не первых немцев на Руси.

Поэтому, и русский, и немецкий языки в нашей семье были одинаково родными. Мы с Ленкой не чувствовали границы между языками и часто говорили, как это называла бабушка, «по-тарабарски»: в одной фразе смешивали оба языка.

С мамой это было можно. Бабушка говорила с нами либо только на русском, либо только на немецком языке. Если мы «включали тарабарский», бабушка переспрашивала: «Что?» или «Wie bitte?», в зависимости от того, на каком языке она желала с нами говорить. Так бабушка боролась с нашим «тарабарским».

Окончательно эта проблема решилась сама собой, – мы стали играть с соседскими ребятами, а они говорили только по-русски. А потом школа поставила на этом жирную точку.

Пока мы сами не научились читать, бабушка читала нам много книжек на русском и на немецком, – сначала это были сказки, а потом, и что-то посерьёзнее, – стихи Пушкина или Гёте, – а позже, повести и романы, по возрасту. Читать в нашей семье любили.

Бабушка пыталась читать нам Библию Лютера, но когда действия сюжета дошли до бегства святого семейства в Египет, мы с Ленкой испугались и расплакались; бабушка отложила эту затею на потом, пока не подрастём, да так и забылось.

Кроме родных для неё русского и немецкого, бабушка свободно владела английским и французским языками, а также латынью, которой она увлекалась в юности.

Её потребность в иностранных языках объясняется очень просто: в стране, где, как известно «секса не было», трудно было найти научную литературу по бабушкиной тематике. В её библиотеке, в основном, были иностранные книги, часть из которых ей «прямо оттуда» привозили её высокопоставленные пациенты.

Были и переводные книги, но чужие переводы бабушка не признавала:

– Если даже Лютер при переводе Библии сделал ошибки, то что говорить о другой литературе!

Да, авторитетов у бабушки не было. В Бога она верила, но говорила, что «храм у каждого в душе свой», и священникам не доверяла: посредники ей были не нужны. Одной из главных ценностей для неё была независимость.

Лет в шесть мы уже неплохо читали.

Первым иностранным языком для нас с Ленкой была латынь. Бабушка говорила:

– Если хотите много знать, читайте старинные книги!

Большая часть античной и средневековой литературы написана на латыни и многие из них были в бабушкиной библиотеке, часто в виде фотокопий.

Латынь завораживала нас… В её звучании нам слышалась особая музыка и казалось, у неё был даже свой «запах» – запах старины. Она казалась загадочной…

Вначале, этому языку учила нас бабушка, для чего сама переводила на латынь уже знакомые нам детские сказки: детской литературы на латыни не было. Знакомый текст позволял быстро догадываться о смысле слов. Правила и грамматику мы учили уже самостоятельно, когда стали постарше.

У бабушки была одна очень ценная для нас с Ленкой вещь. Этой вещью была швейная машинка на тяжёлой чугунной станине, с педалью и надписью «Singer».

Шить бабушка не умела, да и машинка была уже неисправна, поэтому она не возражала, когда мы с Ленкой просили у бабушки разрешения поиграть в неё.

Больше всего мне нравилось, качая педаль, раскручивать большое чугунное колесо машинки. Колесо быстро крутилось, гудело и постукивало, как поезд, и мне казалось, что он мчится куда-то в неизведанное… Верхняя часть машинки меня не особо интересовала.

Ленка, напротив, могла подолгу разглядывать, как там внутри шевелятся всякие штучки. В это время она мне не давала крутить колесо, и мы даже иногда ссорились.

Как-то раз, когда Ленке было лет восемь, она разобрала машинку на отдельные детальки. А собрать обратно у неё никак не получалось. Ленка разревелась. Заревел и я.

Мы ожидали грозного выговора от бабушки и испугались. Вопреки ожиданиям, когда бабушка вернулась, она вздохнула, но не сердилась. Детальки собрали в коробку из-под ботинок и убрали «на потом».

Мама не оставляла попыток выйти замуж. Как-то, когда Ленка уже пошла в первый класс, у мамы появился новый знакомый, – дядя Боря.

Он был весёлый, играл на гармошке и пел. На руках у него были синие рисунки с солнцем, крестами и какие-то надписи. На наши с Ленкой расспросы, что там нарисовано, дядя Боря мрачно отвечал:

– Ошибки молодости.

Он иногда играл со мной, называя меня «пострелёнок», давал попиликать на своей гармошке, а мама смеялась.

Ленка его сторонилась.

Когда бабушки не было дома, он на кухне курил папиросы. Бабушка не разрешала ему курить в квартире, – у нас в семье никто не курил. Когда она была дома, он слушался, а когда нет, – курил.

Я бегал в клубах табачного дыма, махал руками и восторженно кричал: «Туча, туча!».

Ещё от него плохо пахло какой-то кислятиной, – он был неопрятным. И ещё он неприятно смеялся. Бабушке всё это не нравилось, но мама говорила:

– Ну мам, он же мужчина!

Из-за дяди Бори мама с бабушкой часто ссорились. Иногда мы слышали обрывки их разговоров: «выйду замуж», «детям нужен отец», «ты на его руки посмотри», «ну мам!».

Нам с Ленкой не хотелось, чтобы мама ушла в какой-то «замуж», и нас это очень пугало. На наши расспросы мама не отвечала, а бабушка только задумчиво говорила:

– Поживём – увидим…

Однажды в тёплый осенний день, когда мама была на работе, а Ленка ещё была в школе, бабушка поставила на плиту огромную кастрюлю, чтобы варить холодец. Холодец бабушка называла «зельц». Она что-то забыла и собралась в магазин, наказав мне сидеть на кухне и смотреть: если зельц «убежит», я должен сразу выключить газ.

Выполняя бабушкино поручение, я сидел на кухне и смотрел, как будет «убегать» зельц.

Пришёл дядя Боря, в одних трусах и с бутылкой пива.

– Что делаешь, пострелёнок?

Я объяснил.

– А где бабушка?

– Пошла в магазин.

– Ты, я вижу, мужик серьёзный и взрослый! – осклабился дядя Боря.

Он закурил папиросу:

– На, курни!

– У нас не курят! – строго ответил я.

– Ух ты! Важный какой! Ты прям, как твоя бабка!

И ухмыльнувшись, добавил:

– У нас сейчас с тобой мужской разговор будет.

С этими словами, он налил себе полный стакан пива, взял ещё стакан и тоже в него плеснул. Подвинув стакан ко мне, он сказал:

– Привыкай быть мужиком – выпей пивка!

Я отхлебнул пива и скривился: пиво было горьким, жгучим и мерзко пахло.

Дядя Боря загоготал:

– Вот ещё! Что ты как баба! Вот скоро станешь моим сыном, – научу пиво пить!

«Станешь сыном», – застучало в голове, и я похолодел.

– Нам пора познакомиться поближе, – сказал дядя Боря.

С этими словами, он сгрёб меня в охапку, притянул к себе, поставил между своими коленями и прижал моё плечо к своей липкой груди.

Он начал что-то шептать, целовать меня в висок, в щёку и стал своими губами ловить мои губы. Мне это было неприятно, я вертел головой и всячески выворачивался. Это никак не получалось: держал он меня крепко.

Вдруг дядя Боря рывком сорвал с меня штаны вместе с трусами, сбросил их на пол и отшвырнул ногой. Он поймал мою руку и, обхватив ладонь, засунул её к себе в трусы:

– Познакомься с моим «дружком»! – зашипел он.

«Дружок» был твёрдым и шевелился. Он сжал мою ладонь вокруг «дружка» и засопел: «вот так надо, вот так, привыкай, – научишься».

Вытащив свою руку, он ещё сильнее прижал меня к себе. Моя рука застряла. Потом он накрыл ладонью мою промежность и стал там мять. Я закричал и, наконец, освободив руку, попытался оттолкнуться от него.

– Сейчас твоя попка познакомится с новым дружком! – загоготал он, продолжая крепко меня держать и мять то самое место.

Извернувшись, я изо всех сил укусил его плечо. Он на мгновение отпустил меня и схватился за укушенное место.

– Ах, ты сучий волчонок! Ну, п…ц тебе! – заорал дядя Боря.

В это мгновение, мне, наконец удалось вырваться, и я упал, отлетев к плите и ударившись плечом.

К счастью, послышался звук открываемой двери: вернулась бабушка. Я вскочил и с криком со всех ног побежал ей навстречу. Мне вдогонку послышалось:

– Пикнешь, – убью!

Я, рыдая, вцепился в бабушку. Она мгновенно всё поняла.

С трудом освободившись, наспех скинув плащ и толкнув меня в мамину комнату, бабушка со страшным выражением лица быстро пошла на кухню.

Я спрятался под кровать и с ужасом смотрел оттуда в проём открытой двери.

Послышались крики, возня, загремела крышка кастрюли, а потом раздался дикий вой дяди Бори. Он, как был, в одних трусах, пробежал по коридору и выбежал из квартиры. Следом пролетел табурет. Хлопнула дверь. Табурет с грохотом ударился и упал. Всё стихло.

Бабушка с тем же выражением лица вошла в комнату и стала собирать дяди Борины вещи. Собрав вещи в охапку, она подошла к окну, и, открыв его, вышвырнула их. Потом она вернулась, взяла гармонь в футляре и вернулась к окну. Гармонь полетела туда же.

Бабушка вышла в коридор и стала звонить по телефону:

– Галя? Срочно приезжай!

– …

– Да, случилось страшное. Приезжай немедленно!

Ленка пришла из школы. Увидев меня, плачущего, под кроватью, она тоже заревела и залезла ко мне.

С кухни вернулась бабушка. Она ласково позвала нас, и мы вылезли. Бабушка обняла нас и, лаская, успокаивала:

– Всё, всё закончилось, всё хорошо…

А потом отвела нас в свою комнату. Там она подвела меня к столу, включила настольную лампу, и, направив её свет на меня, ласково сказала:

– Сними рубашку, Славик: мне нужно тебя осмотреть.

Я снял рубашку и майку, и остался совсем голым. Она долго и придирчиво осматривала каждый сантиметр моего тела, а иногда, дотрагиваясь где-нибудь, спрашивала:

– Здесь больно?

Обнаружив на моём плече синяк, бабушка достала из саквояжа фотоаппарат и сфотографировала его. В это время, ни к кому не обращаясь, она тихо говорила:

– Гематома на левой ключице, два сантиметра, кожные покровы не повреждены…

Потом бабушка, тяжело вздохнув, охнула и как-то обмякла, а на лице у неё выступили слёзы. Вытерев их, она сделала спокойное лицо, достала мне чистую одежду и велела одеваться. А потом ласково попросила меня рассказать о происшествии со всеми подробностями.

Уже будучи взрослым, и вспоминая тот случай, я осознал, какими железными нервами нужно было обладать человеку, – врачу, осматривающему собственного внука в качестве жертвы сексуального насилия. Они и были одной из основных её специализаций в этом клиническом институте, – наряду с другими специалистами, её тоже приглашали для их осмотра…

Я рассказал всё без утайки. Бабушка слушала серьёзно, спокойно и очень внимательно, время от времени задавая вопросы. Пока я рассказывал, Ленка, сидевшая на моём диване, смотрела на меня огромными от ужаса глазами.

Бабушка окончательно успокоилась.

– Пиво понравилось? – спросила она шутливо.

– Нет, – ответил я отвращением.

Мы смотрели в окно и ждали маму. Мама приехала на «Скорой помощи». Она вышла из машины и побежала в подъезд, а машина уехала.

Когда она вошла, её встретила бабушка и грозно сказала:

– Ты доигралась, Галя! Твой Борис изнасиловал Славку!

Мама пошатнулась и упала на пол. Бабушка побежала в комнату и вернулась с вонючим пузырьком.

Мы очень испугались, – настолько, что даже не заплакали. Мама, наконец, пришла в себя и села на пол. Мы с бабушкой помогли ей подняться, разули, сняли с неё плащ, проводили в комнату и усадили на диван.

Видимо, мамин обморок невольно послужил для неё наказанием – мы ждали, что бабушка будет страшно ругать её, но этого не произошло. Бабушка спокойным тоном начала говорить:

– Покушение на изнасилование, состояние ребёнка удовлетворительное, только напуган, и небольшая гематома, но не специфическая, а от падения…

И добавила после паузы:

– Хорошо, хоть я вовремя вернулась! – и расплакалась…

Мама прижала нас с Ленкой к себе, заплакала и быстро-быстро заговорила: «Простите меня, Славик, Леночка! Мама, прости меня, дуру!.. Больше никогда, никогда, никогда!… Клянусь вам. Больше никогда! Не нужен нам никто, нам и одним хорошо…»

Через некоторое время они заговорили про дядю Борю:

– Он за нож, – а я за первое, что было под рукой, – зельц варился, кипяток, да ещё жирный, восемь литров… Думаю, третья будет…

– А я-то, я-то хороша, такие слова говорил, серенады пел…

– И я, дура старая, одних оставила… Никогда бы не подумала, что мне придётся…

– Надо заявить.

– Да.

Бабушка кому-то позвонила, а потом сказала:

– Товарищ N обещал помочь.

– N? – испугалась мама. – Ты с ума сошла!

– Чрезвычайный случай. Он сразу всё понял и сказал, чтобы не беспокоились.

Потом бабушка оделась и ушла. Мама осталась с нами и не отпускала нас от себя. Время от времени она всхлипывала, но пыталась нам улыбаться. Мы с Ленкой молчали. Казалось – время остановилось…

Наконец, бабушка пришла домой:

– Он не вернётся. В ожоговом, по скорой. Сказали, ожог обширный, но надежда есть. Правда, пенис, вероятнее всего, под ампутацию, – повреждения неоперабельные. Займутся, как только стабилизируют.

– Так ему и надо.

– Да, чтобы неповадно было. Была в милиции: скорая заявила тяжкие телесные, они к нему ездили. Представляешь, этот подонок дал на меня показания!

– Вот ведь с-сука.

– Тут дети.

– Извини.

Потом, понизив голос, бабушка добавила:

– Капитан по секрету сказал мне, что за ним много что водится, и он, оказывается, в бегах. Так что сам и попался. В больнице его стабилизируют и вернут в тюрьму, в лазарет. Думаю, товарищ N просил их всё сделать по-тихому: капитан шепнул: «До суда вряд ли доживёт, – малява уже ушла».

– Ты думаешь?..

– Уверена. Так что, для нас всё закончилось. Он не вернётся.

– Слава Богу!

Это был взрослый разговор, и мы побоялись спросить, кто такая Малява и куда она ушла, – для нас это осталось загадкой, однако по тону разговора мы поняли, что всё позади, и дядя Боря больше не вернётся никогда.

Потом мы пошли ужинать. Ленка нарисовала тётю Маляву, с причёской и на каблуках, которая куда-то шла, и всем показала. Все шутили и смеялись, и мы тоже, хотя смысл шуток нам был не вполне понятен:

– А кто это тут у нас подслушивал взрослые разговоры?! – шутливо ругалась бабушка.

– Ха-ха-ха!

– Примерно так, – ей надо ещё косу дорисовать!

– Ну вот, варила зельц, а сварила Борьке «дружка»!

– Ха-ха-ха!

Главное – мы были все вместе и испытывали огромное облегчение. В этот вечер мы были счастливы!

Ленка никогда не играла в куклы, и вообще, почти никогда не играла с другими девочками. Ей это было неинтересно. Фантики, «секрет» со стёклышками, классики, – всё это было не для неё. Единственное девчоночье развлечение, которое ей ещё нравилось – это скакалка. Но просто так скакать ей было тоже неинтересно: ей нравились всякие «финты». Надо сказать, они у неё неплохо получались.

Она почти никогда не плакала, когда падала или получала синяки или ссадины. Ей нравились подвижные игры, она наравне с мальчишками участвовала в их возне и потасовках.

Она терпеть не могла бантики на голове, юбки, фартуки, косички и вообще, длинные волосы.

Однажды весной, в воскресение, накануне первого школьного года, Ленка внезапно для всех заявила:

– Мне надоело быть девочкой: хочу быть мальчиком!

Надо заметить, у Ленки и так была фигура, как у мальчика: плечи, бёдра, ладони… Она действительно выглядела скорее, как милый мальчик, чем девочка.

Все засмеялись, а она серьёзно, уперев, как бабушка, «руки в боки», дерзко заявила, почти крикнув:

– Хочу!

В подтверждение своих слов, она схватила со стола ножницы и решительно отрезала клок волос у себя на голове.

Все оторопели.

Мама начала ей говорить:

– Леночка, ты родилась девочкой, – вот и будь девочкой! Смотри, девочки красивые, опрятные, нарядные, а мальчишки чумазые! А мы тебе платье новое купим, какое тебе понравится.

И добавила, уже сердито:

– И вообще, не болтай ерунду!

Ленка в ответ топнула ножкой и с нажимом сказала:

– Не хочу платье – хочу рубашку и штаны, как у Славика! И причёску, как у него!

Мама, было, открыла рот, чтобы отчитать Ленку за дерзость, но бабушка вполголоса заговорила, почему-то, по-немецки, немного распевно, как будто читала Библию: «Кем её Господь создал, Ему решать. Кто мы такие, чтобы спорить с Ним, на всё Его воля. Не ломай ребёнка. Значит, ей так ниспослано Господом. Я надеюсь, для неё это просто игра». Они ещё долго тихо говорили между собой, непонятно о чём, но потом бабушка спокойно спросила Ленку:

– Лена! А почему ты хочешь быть мальчиком?

Ленка успокоилась и просто ответила:

– Эти девчонки мне надоели. Мне интересно с мальчишками: с ними весело.

– А когда тебе надоест быть мальчиком, ты опять станешь девочкой?

– Да!

Мама и бабушка решили, что ей просто хочется поиграть в мальчика и через пару недель или месяц это пройдёт. Между собой они обсуждали:

– Купим ей штаны и рубашки, как у Славки, но на размер побольше, – он потом доносит. И ботинки. – говорила мама.

– Да, и ботинки, – у них размер одинаковый, осенью доносит, успеет. А волосы к школе вырастут, а не успеют, так гарсон сделаем.

– Мальчишки бы не засмеяли.

– Галя! Ты видела этих мальчишек и не знаешь нашу девочку? – засмеялась бабушка…

И, наконец, торжественно объявили:

– Лена! Пусть будет по-твоему! Мы сейчас пойдём в парикмахерскую, а потом поедем в дальний универмаг, – он по воскресениям работает до трёх. Если успеем, станешь «мальчиком» уже сегодня. Если нет, – не капризничать, – не всё зависит от наших желаний.

Ленка, а глядя на неё, и я, запрыгали от радости и захлопали в ладоши.

Всё получилось: к вечеру во дворе появился новый мальчик, а у меня – старший брат.

Мама и бабушка были правы в основном, но ошиблись в деталях: Ленка осталась мальчиком очень надолго.

Это и был тот самый мальчик с фотографии…

Мальчишки во дворе не обратили особого внимания на перемены в Ленкином облике: она и так давно была «своим парнем». Девочки, было, начали украдкой показывать на неё пальцем, но одного Ленкиного взгляда хватило, чтобы это мгновенно прекратилось.

Своим стальным характером она была похожа на бабушку.

Как её воспринимали мальчишки? Думаю, никак. Она была просто Ленкой. Они никогда не забывали, что она девочка, но общались с ней наравне, как с мальчишкой, – поблажек не было.

Ватага во дворе сложилась как-то сама собой, годам к шести-семи. Ленка в ней быстро стала заводилой, выдумывала всякие игры; мальчишки веселились, и эти игры охотно принимались. Все были примерно одного возраста. Самым старшим – старше почти на год, – был Стас. Он был сильный и авторитетный. Он любил чётко формулировать правила новых, придуманных Ленкой игр, и с этими правилами обычно соглашались, после чего их никогда больше не меняли. Ленку он считал ровней себе. И он думал, что они ровесники. Самым младшим в ватаге был я. Ко мне в те годы он относился с некоторым пренебрежением. Бывало, на него иногда наезжала дурь, и он по-мальчишески куражился. В целом, он был неплохой парень, – в старших классах мы даже были приятелями: он ходил к нам в гости.

Как-то, годам к девяти-десяти, ватага сама собой преобразовалась в дворовую футбольную команду. Чаще всего в те времена играли именно в футбол, – это было очень популярно. Многие упрашивали родителей купить им футбольную форму. Купили форму и нам. Покупать бутсы было дорого, и они были только у трёх-пяти мальчишек. У Ленки тоже были бутсы, – ей подарили их на день рождения. Мне бутсы не покупали: в футбол я играть не умел.

Ленка играла хорошо, «финтила», обводила и точно била по воротам. На той фотографии она стоит на воротах, что было совершенно нетипично для неё: просто в тот день она неудачно упала и прихрамывала, поэтому и встала на ворота. Там её навсегда и запечатлел Сашкин отец.

Перед началом игры «тянули» спички: ватага делилась на команды. Было одно исключение: команда, за которую играла Ленка, обычно выигрывала. Это многим казалось несправедливым и вызывало конфликты: до потасовок, правда, не доходило, но ссоры возникали регулярно. С подачи Стаса, в конце концов, решили, что Ленка половину игры играет за одну команду, а вторую – за другую. Сама Ленка не возражала. Это казалось справедливым решением, и это всех устроило.

Как-то раз, когда делились на команды, не хватило игрока, и, чтобы было поровну, я сдуру вызвался играть, – меня обычно никогда не брали, и я подавал мячик, когда он вылетал с поля.

Вдруг, Стас злобно сказал:

– Ещё чего! Под ногами путаться! – и добавил: – Наблядовыш!

Внезапно, Ленкина рука метнулась молнией и ударила его ладонью по губам. Ленка подскочила к нему, взяла за грудки и, наступая на него, злобно зашипела:

– Что… ты… сказал?!! Что… ты… сказал?!!

Она продолжала наступать, а он пятился и озирался. Я стоял сбоку и видел её лицо. Это лицо я не забуду никогда…

Потом Ленка отпустила его, отступила на шаг и посмотрела на меня. Я похолодел от ужаса… Все напряжённо ждали, что произойдёт дальше: дрался Стас очень хорошо.

Я на мгновение представил себе, что он размахивается и бьёт Ленку. Дикая ярость наполнила меня. Страха уже не было. Я чувствовал, что сжался в пружину, готовый прыгнуть на него, вцепиться в его горло зубами и гр-р-рызть, гр-р-рызть, гр-р-рызть! Я почти физически ощущал вкус его крови и был готов даже умереть, если он хоть пальцем тронет моего брата Ленку! Мою сестру Ленку! Мою Ленку!

Это длилось несколько мгновений, показавшихся мне бесконечными.

Но Стас, на удивление, опустил руки и спокойным голосом сказал:

– Извини, вырвалось…

– Вот и держи свой язык за зубами… – прошипела Ленка.

Этого ожидали меньше всего.

Моя ярость прошла. У меня закружилась и заболела голова. Боль была пульсирующей и, казалось, голова вот-вот лопнет. Я покачнулся, но устоял. Постепенно всё прошло, но голова ещё немного болела. Я ловил на себе удивлённые взгляды мальчишек и не понимал, что происходит…

Подумав немного, Стас сказал:

– Славка в арифметике силён: пусть счёт ведёт. – И, видимо, чтобы не потерять авторитет, строго добавил: – Только не мухлевать!

На том и порешили. С того происшествия, это стало моей почётной обязанностью, а Стас стал относиться ко мне уважительно. Счёт я чертил на земле палкой. Да, той самой палкой, что на фотографии.

Сердобольный Валька сбегал домой и принёс холодной воды в бутылке. Её приложили Стасу к губе. Кровь остановилась, но губа распухла, и он потом ещё долго ходил с синяком.

Вечером я спросил у Ленки:

– Страшно тебе было?

– Нет, – ответила она. – Я даже не успела ничего подумать: всё получилось само. Голова была пустой и холодной.

– А почему ребята на меня так пялились?

– Ты бы видел себя… Дикий зверь… Я даже испугалась. Даже Стас опешил…

Посмотрев на меня, она обеспокоено воскликнула:

– У тебя глаз красный!

Маме решили ничего не говорить, к тому же, когда мы вернулись домой, она уже ушла на дежурство. Когда пришла бабушка, мы рассказали всё ей. Бабушка включила лампу и осмотрела мой глаз. Потом она стетоскопом слушала моё сердце, потом надела мне на руку чёрную резиновую штуку и надувала её грушей, – было больно.

После этого бабушка сказала:

– Всё вы правильно сделали. Вы должны защищать друг друга – вы же брат и сестра.

– Во дворе – мы братья, – возразил я.

Это, в моём понимании, была чистая правда: во время игр во дворе я воспринимал Ленку, как старшего брата: там она была озорным и задорным мальчишкой. А дома… Дома она была обычной девочкой и старшей сестрой.

– Вы везде, – брат и сестра, – с нажимом и немного сердито сказала бабушка.

Потом глаз промывали холодной водой и прикладывали примочку…

Много позже, мы смотрели мультфильм про Маугли. Когда я увидел там пантеру Багиру, у меня сразу же ёкнуло: это же Ленка!

Что касается того случая с Валеркой и трусами, нужно кое-что пояснить: Ленка не была ни хулиганкой, ни распутницей. Нет. Это было просто очередным её озорством: помню даже, – как-то раз на спор, Ленка, извернувшись, пописала как мальчик. Потом пришлось переодеваться, но спор она выиграла. Такие уж споры у них, у этих мальчишек…

Было и ещё одно, – и связано это было с безразличным отношением нашей семьи к наготе.

Бабушка, как я уже говорил, была верующей и Лютеранкой. Однако, у неё на всё были свои воззрения.

Например, она считала ошибкой составителей Библии, что Адам и Ева были описаны, как созданные из «праха земного»: из глины люди лепили идолов, а это в Библии порицалось. Она была согласна с мнением авторов некоторых средневековых апокрифов, что эта библейская фраза искажена и должна быть переведена примерно как «из плоти своей» или что-то подобное, – не помню, – тогда все противоречия снимались. Лютер, переводя Библию, вроде даже был знаком с этими работами, но оставил формулировку первоисточника. В детстве я иногда слышал подобные дискуссии, когда к бабушке приходили её подруги, но, на мой детский взгляд, они были скучными и я уходил.

По её мнению, стесняться своей наготы – это стесняться самого Господа, что великий грех.

Мы с Ленкой не были религиозными, и мы были малы для учёных разговоров. Наготу мы воспринимали просто как вид одежды: одежды из «ничего». Нагота вызывала ощущение полной и какой-то первородной свободы: она давала возможность нафантазировать себе любую одежду, какую только хочется, или, например, пиратский или рыцарский костюм, а надоест – так мгновенно сменить его. И нагота нам с Ленкой очень нравилась!

В раннем детстве нас мыли в ванной вдвоём: наливали воду и сажали туда, друг напротив друга. Было очень весело! У нас были кораблики, – почти одинаковые, – мой потемнее чуть-чуть. У кораблика была кабинка с окошками и дверкой. Дверка могла открываться и закрываться, из кабинки она вела на открытую часть кормы, где были две скамейки. И главное: около дверки был штурвал, и его можно было крутить!

Мы, сидя друг напротив друга, пускали кораблики навстречу друг другу. Кораблики иногда сталкивались, и один из них тонул, а мы очень веселились!

Ещё мы любили игру «паровозик»: мы отодвигались к краям ванной, упирались ногами ступня-в-ступню и двигали ногами туда-обратно, как шатуны у паровозных колёс. Было весело, мы визжали и плескались! На крики приходили мама или бабушка, и нас начинали мыть, – игра на этом заканчивалась.

Ещё у нас был большой белый пластмассовый корабль. Он назывался «Ледокол». С ним мы обычно играли в комнате, – на полу или на диване. У него были две красные мачты, и даже маленький вертолётик на корме. На ледокол можно было садиться. Но садиться было не очень удобно, и мачты отломались. А вертолётик сам куда-то делся. Этот ледокол нам тоже иногда давали поиграть в ванной. Он был слишком большой, и плавать ему было негде, поэтому с ним мы играли по-другому: мы его пытались топить, а потом отпускали. Ледокол с волнами и брызгами быстро всплывал и немного подпрыгивал, а мы визжали от радости! На этот визг тоже приходили мама или бабушка, ругали нас, что наплескали на пол, отбирали ледокол и начинали мыть.

Ленку мыли первой. Она стояла в ванной, ей мылили голову, и она визжала, а на неё ругались. Пока Ленку мыли, пена стекала с её тела, и я играл этой пеной: собирал в горсти и подбрасывал, и меня тоже ругали.

Потом её ополаскивали душем, с головой накрывали большим пушистым полотенцем и уносили в бабушкину комнату – вытирать. Потом точно так же мыли меня, но это уже было совсем неинтересно.

В комнате нас сажали на бабушкину кровать, на перину. Там нас оставляли одних, – «остыть». Бабушка это называла «воздушные ванны». Мы должны были несколько минут сидеть тихо. Тихо никогда не получалось: обычно мы строили друг другу рожи или затевали возню и визжали. Приходила бабушка, отчитывала нас, одевала, и мы шли на кухню пить тёплое молоко.

О своих половых различиях мы с Ленкой знали, но нас это до поры совсем не волновало.

Мы просто воспринимали тело друг друга, как продолжение собственного. Когда Ленка получала очередную ссадину или синяк, у меня тут же начинало болеть в том же месте, и я требовал, чтобы меня тоже помазали зелёнкой. Точно так же поступала и Ленка. Мама и бабушка обычно смеялись, и зелёнкой мазали, только понарошку. Ревели мы с Ленкой тоже вместе: стоило зареветь одному из нас, начинал реветь и второй.

И у нас друг от друга не было секретов. Вообще. Мы могли что-то скрывать от мамы и бабушки, но не друг от друга: в нашем сознании мы с ней были единым целым. Возможно, ощущению этой душевной близости как-то способствовала нагота и близкий телесный контакт, не берусь судить.

Как-то раз, когда пришло время, а мы принимали «воздушные ванны», бабушка застала нас за разглядыванием половых органов:

– Ну, и чем это вы тут занимаетесь? – шутливо спросила бабушка.

– «Глупости» смотрим! – выдала Ленка.

Вдруг, бабушка строго сказала:

– «Глупости»! Вот ещё новость! Наши тела создал Господь – нет у человека никаких «глупостей»!

А потом ласково спросила:

– И кто тебе, Леночка, такую чушь сказал?

– Девочки во дворе.

Бабушка на минуту задумалась и сказала:

– Господь, создавая нас, дал всему свои имена. Это не так называется.

И тут выдал я:

– Я знаю!

– Ну, и как же? – удивилась бабушка.

– У дядек – х…й, у тётек – п…да! – сказал я с гордостью.

– Ну-с, молодой человек, и кто же Вас посвятил в сии откровения? – спросила бабушка, смеясь.

– Большие мальчишки! – гордо ответил я. – Я сам слышал!

Бабушка спокойно сказала:

– Не надо повторять за ними, – эти мальчишки глупые. Такие слова говорят только пьяные грузчики.

В цоколе нашего дома был магазин и там грузчиком работал дядя Миша. Он был всегда пьяным, но добрым, и даже иногда играл с нами, поэтому бабушкины слова меня несколько озадачили. Но воображаемый мною ореол мудрости, окружавший до сих пор этих мальчишек, вдруг растаял.

– Это называется «половые органы», – продолжала бабушка.

Ленка вдруг захихикала:

– Половые органы, половые органы! А как ими по полу ходят?!

Бабушка засмеялась и сказала:

– Ими не ходят, просто они так называются.

И продолжила, обращаясь ко мне:

– У мальчиков и у мужчин вот эта длинненькая штучка, – чем писают, – называется «пенис»…

– Пеня! Пеня! – перебила её Ленка.

– Не перебивать! – продолжила бабушка. – А маленький мешочек под ним – «мошонка» и внутри него лежат очень важные органы, которые ты должен беречь от травм…

– Мышонок! Мышонок! – опять перебила Ленка.

– Лена! – строго посмотрела на неё бабушка, – Мы говорим о серьёзных вещах!

– Хочу тоже пенис и органы в мешочке! – заявила Ленка.

Бабушка рассмеялась:

– Ох, зря я этот разговор затеяла, – малы вы ещё…

И вполголоса, ни к кому не обращаясь, добавила задумчиво:

– Но, раз дозрели, видимо, пора…

Она посмотрела на Ленку и сказала:

– Женщинам и девочкам не нужны, ни пенис, ни мошонка. Гораздо более ценные сокровища скрываются у женщины внутри живота…

Бабушка сделала паузу, а мы с Ленкой вытаращили глаза: сокровища! И бабушка продолжила:

– То, что видно у девочек и женщин снаружи, называется «вульва». А об остальном, Лена, ты узнаешь потом, когда станешь постарше, сейчас вы всё равно не поймёте, – этого пока достаточно…

– Вулька! – выдал я.

– Вулька! Пеня! Вулька! Пеня! Мышонок! – радостно закричала Ленка, захлопав в ладоши.

Я тоже развеселился и захлопал в ладоши:

– Пеня! Вулька!

Бабушка тоже засмеялась:

– Глупые вы ещё! Ну, пусть пока будет Пеня и Вулька.

– И Мышонок! – добавил я.

– Ну, хорошо, и Мышонок!

А потом строго добавила:

– Но чтобы ни о каких «глупостях» я от вас больше не слышала. И грубые слова тоже не надо говорить.

С этого дня мыть нас стали раздельно. Первое время, когда мыли Ленку, я стучал в дверь и требовал меня впустить. А когда мыли меня, Ленка в дверь царапалась, как кошка, и было слышно, что она всхлипывала…

Но зато теперь у нас появились новые друзья: Пеня и Вулька…

С тех пор, воздушные ванны мы принимать перестали. Мы ещё продолжали иногда бегать по квартире голышом. Мама и бабушка нам этого не запрещали, но настойчиво просили одеться, «чтобы не простудились». И мы одевались.

Было одно исключение.

У нас была игра с разными вариациями, суть которой была в следующем. Мы раздевались догола и фантазировали себе какое-нибудь героическое одеяние: рыцарские или гладиаторские доспехи, пиратский наряд или ещё что-нибудь в этом духе. Вариации игры обычно выдумывала Ленка. Чаще всего, мы скручивали из газеты «мечи» и носились с ними друг за другом, сражаясь этими «мечами». От «мечей» во все стороны летели клочки и наше «оружие» быстро ветшало. Крутить новые было некогда, и сражение переходило в борьбу: победой считалось опрокинуть соперника навзничь, сесть на него сверху и, прижав руки поверженного, требовать от него, чтобы он молил о пощаде.

На этом игра заканчивалась: юная энергия была истрачена, мы успокаивались и одевались.

В игре были свои правила: «мечом» нельзя было бить по лицу, ушам, половым органам и по соскам груди, нельзя было заскакивать на диваны и кровати или прыгать на них, а также забегать на кухню. Всё остальное разрешалось. Эти правила ввела бабушка.

Дело было так.

Как-то раз, она застала нас за этой игрой и попросила одеться. Мы возмутились: мы же были рыцарями! Когда мы объяснили бабушке суть игры, она, на минуту задумавшись, разрешила играть дальше, но ввела те самые правила. Ещё нельзя было сильно кричать и играть в эту игру вечером. А также, после игры мы должны были подмести всю квартиру, чтобы убрать разлетевшиеся клочки наших «мечей».

Вскоре у нас появилась ещё одна игра. Секретная. Мы не отваживались играть в неё, когда были не одни. Это была наша с Ленкой Тайна.

Игра называлась «пёрышко».

Как-то раз, мы были дома одни и лежали на диване голышом. Мы что-то фантазировали. Ленка лежала на животе, а я стал пальцем писать какие-то буквы на её спине. Она съёжилась и просила повторить ещё и ещё. Видя, что ей это нравится, я потребовал, чтобы она тоже мне писала на спине. Стало очень приятно, по телу побежали «мурашки». Мы щекотали друг друга снова и снова, уже грудь, руки и ноги. Мы млели и наслаждались прикосновениями друг к другу. После этого, мы обнялись, и даже ненадолго заснули.

Каким-то внутренним чутьём мы понимали, что в нашей жизни происходит что-то новое, неизведанное, немного пугающее и запретное. Поэтому взрослым об этом не рассказывали.

В другой раз, во время этой игры, мне пришла в голову идея щекотать утиным пером, пучок которых стоял у бабушки в вазе, на подоконнике.

Эти перья были дедушкиным трофеем, когда он привёз с охоты «дичь». Он не был охотником, и в доме не было ружья, – видимо, дедушку взяли на охоту его приятели. Этим трофеем первое время гордились, а потом про него забыли.

Щекотка пёрышком была намного приятнее. Открылись и новые места, которые было приятно щекотать: за ушами и между пальцами ног.

В «пёрышко» мы стали играть и с нашими новыми друзьями: Пеней и Вулькой.

У Пени был секрет: если его щекотать пёрышком, он, обычно, мягкий и лежащий на боку, вдруг выпрямлялся и становился длиннее, как когда я сильно хотел писать. Воротник, окружавший Пенину головку, сползал вниз, Пеня её высовывал и, казалось, что головка спрашивала:

– Что-что?! Что такое?!

Мы смеялись от души. А ещё, мне это было невероятно приятно, и хотелось, чтобы никогда не заканчивалось. Но больше ничего интересного не происходило, и Ленке это быстро надоедало.

У Мышонка тоже был свой секрет: он был застенчивый. Обычно мягкий и свободно висящий между ног, он съёживался, подтягивал к себе свои «важные органы» и становился похожим на грецкий орех. Ленку это очень веселило. А мне после этого становилось очень щекотно, и я просил прекратить.

Вульку мы исследовали, чтобы найти те «сокровища», о которых говорила бабушка. Ленка пыталась нагнуться и сама посмотреть, но у неё ничего не получалось и она начинала злиться, – и я рассказывал ей о своих наблюдениях. Вулька была похожа на пальто с расстёгнутыми полами, и внутри Вульки жила ещё Жилетка. Больше там ничего интересного не было, никаких «сокровищ» мы так и не нашли.

Когда я щекотал Вульку, Ленка смеялась и визжала. А я смеялся над тем, как она визжит…

Мы поиграли в эту игру несколько раз, а потом надоело.

Бабушка умерла внезапно, когда мне мне шёл двенадцатый, а Ленке – тринадцатый год.

Я возвращался из школы и увидел, что из нашего двора выезжает «скорая помощь». Оказалось, что это бабушку увезли в больницу. Утром её не стало.

Описывать подробности я не буду… Мы чувствовали себя осиротевшими.

Панихиду устроили на территории института, в котором бабушка работала до выхода на пенсию. Незнакомые мне люди говорили слова «о большом научном вкладе», «плеяде воспитанных ею докторов и кандидатов наук» и так далее. Было ощущение, что все хотят побыстрее уйти.

Они подходили к нам, говорили какие-то слова, но в том возрасте я уже ощущал их фальшивость. Все явно чего-то ждали и были в напряжении. Из знакомых нам с Ленкой людей были только родственники и соседи.

Наконец, во двор больницы въехала чёрная «Чайка». Мы знали эту машину. Из неё вышел дядя Володя и быстрым шагом прошёл в зал. Он был в гражданском костюме, но товарища N всё равно узнали: мимо здания возглавляемого им учреждения люди старались пройти быстро и незаметно.

Он вошёл, поздоровался, подошёл к маме и тихо сказал:

– Прими, Галя, мои соболезнования… – он протянул ей карточку и добавил: – Это прямой, если что, – не стесняйся, – в доску расшибусь, но помогу…

Он поцеловал нас с Ленкой и подошёл к гробу.

Видимо, он хотел сказать речь, но вместо этого смог выдавить из себя один сиплый звук…

Постояв ещё минуту, он молча поклонился гробу, а потом повернулся и быстро, ни на кого не глядя, вышел из зала. Там он сел в машину и сразу уехал…

В зале повисла напряжённая тишина. На маму смотрели с нескрываемым страхом…

Потом в зал вошли равнодушные дядьки, как-то по-будничному накрыли гроб крышкой и с теми же выражениями лиц вынесли его из зала.

На этом всё и закончилось.

На следующий день к нам домой пришли двое мужчин, в одинаковых костюмах и очень вежливые.

Они сказали слова соболезнования и добавили, что, в связи с кончиной, бабушка не успела вернуть в архив важный документ, и они пришли, чтобы его забрать. Мама не возражала.

Они с подчёркнутой аккуратностью брали каждую книгу из бабушкиной библиотеки, вертели её так и сяк, открывали ящики её стола и что-то искали. Они искали, но явно не знали что.

Нам было страшно.

Вдруг, мама сказала, что бабушка с неделю назад сожгла какую-то книгу. Мужчины очень обрадовались, извинились и ушли.

Мама позвонила дяде Володе, и он через час приехал.

– Сказали, что ищут? – спросил он.

– Что-то невразумительное…

– Взяли что-нибудь?

– Нет. Я им сказала, что мама что-то сожгла, но не знаю что.

– Хорошо. Как выглядели?

Мама описала.

– Понятно… Мерзавец! – сказал дядя Володя.

И добавил:

– Если придут ещё раз, звони сразу, при них, и говори громко, чтобы они слышали. Поняла?

– Да.

Он попрощался и уехал.

Мама сказала, чтобы мы не беспокоились, но на расспросы не отвечала.

Больше к нам никто не приезжал.

Когда мы были маленькие, мы часто слышали, что бабушка работает «в банке с пауками». Мы с Ленкой как-то попросили показать нам паука. Но бабушка рассердилась и сказала, чтобы мы не подслушивали взрослые разговоры.

Карьера у бабушки «не клеилась». Ей удалось защитить кандидатскую, но на этом всё и закончилось. У неё была самая низкая научная должность, которую только смогли найти для человека с кандидатской степенью.

При этом, её часто приглашали для консультации и на консилиумы по сложным случаям, к очень «ответственным лицам».

Однажды, её вызвали в столицу, – лечить отпрыска Важной Персоны, – и она провела там две недели.

Её рекомендовали как доктора медицинских наук и профессора, – не может же любимое дитя столь важной персоны лечить рядовой врач.

Бабушке, как она рассказала маме, удалось стабилизировать состояние пациента: пациент был «очень тяжёлый, на грани». Важная Персона пожелал лично встретиться «с Товарищем профессором». А этого как раз никто и не ожидал.

В беседе выяснилось, что бабушка никакой не профессор, и даже не доктор наук. Важная Персона рассердился и сразу, прямо при ней, вызвал к себе других Товарищей. Когда Товарищи пришли, он сказал:

– Нехорошо получается, Товарищи! Вот заслуженный врач, видный учёный, внёсший неоценимый вклад в советскую науку и воспитавший целую плеяду кандидатов и докторов наук, а вот до сих пор он не только не член-корреспондент, но даже не профессор.

– Да, да, несправедливо, это упущение, – закивали приглашённые Товарищи.

– Есть мнение, что это надо поправить. И орден дать…

Через неделю в бабушкином институте чествовали свежеиспечённого доктора медицинских наук «по совокупности научных трудов», орденоносца и профессора.

Ещё через неделю провожали на пенсию одного из бабушкиных «пауков», – членом-корреспондентом ему стать так и не довелось…

Бабушка тоже почти сразу ушла на пенсию. На профессорскую пенсию.

Её ещё иногда приглашали в институт на консилиумы и консультации «по сложным случаям», и она никогда не отказывала.

Но чаще этого, она вела частный приём. Это называлось «по-частному».

И у неё, наконец, появилось свободное время, чтобы заниматься любимым делом.

И нами с Ленкой.

Несмотря ни на что, жизнь продолжалась.

Помню, как примерно за год до смерти, бабушка сидела за столом и что-то писала. Я жил в бабушкиной комнате, – там же были все мои вещи и секретер, на откинутой крышке которого я делал уроки.

Наконец, она повернулась ко мне на стуле и сказала, чтобы я позвал маму и Ленку: Ленка тогда жила в маминой комнате.

Когда они пришли, бабушка сказала:

– Славик, выйди! У нас будет женский разговор!

Я обиделся, но вышел.

Через некоторое время мама и Ленка вышли и пошли к себе. Ленка несла в руках большой конверт из грубой бумаги.

Я задержал её и спросил, что это такое. Ленка в ответ пожала плечами и показала конверт. Он был заклеен, и на нём была надпись, сделанная бабушкиной рукой:

«Лене. Вскрыть к Первой Розе»…

Меня ждали, завтракать не садились. Завтракая, мы говорили о несущественном, о том-о-сём. Я сказался приболевшим, и что в школу сегодня не пойду. Мама, опустив глаза, сказала:

– Да, конечно, если тебе нездоровится.

А Ленка молчала, и пыталась скрыть улыбку… Я сидел, как на иголках и нетерпеливо ждал, когда же, наконец, они уйдут, и я приступлю к чтению.

Жизнь продолжалась. Я менялся, и со мной происходили чудесные вещи. Я делал для себя открытия и ощущал жизнь как-то по-новому.

И, если бы не та бабушкина книга, и не внимательность моей заботливой Ленки, я бы, скорее всего, посчитал, что схожу с ума: временами я как будто терял разум.

Внезапно, все чувства вдруг обострялись, казалось, что даже солнце начинало светило ярче! Всё, всё вокруг, становилось эротичным: эротично пели птицы, ветер эротично шевелил волосы, все девчонки и мальчишки мне казались привлекательными, душа моя пела и в ней была буря!

А иногда, озорной кураж овладевал мною: мне хотелось быть дерзким и независимым, и я, порой, с трудом сдерживался, чтобы не нахамить кому-нибудь.

А то, нападало мрачное настроение: хотелось забиться куда-нибудь, и плакать, плакать…

Однажды, проходя мимо дорожных работ, я увидел, как насос, откачивая воду, хлюпал и из толстого шланга толчками выбрасывал воду на мостовую. Я остановился, и как последний дурак, заворожённо смотрел на этот шланг: сильное возбуждение овладело мною и я смотрел и смотрел… Возбуждение нарастало и вскоре мощно разрядилось, испачкав трусы, – хотя я и не прикасался к своему телу даже пальцем. Мне не было стыдно, – я просто рассмеялся.

Я точно знал ЧТО, со мной происходит, – я читал об этом. Но я никак не ожидал, что со мною это будет происходить именно ТАК. Рукоблудие «сбрасывало пар» и спасало мой разум, но ненадолго: всё повторялось снова и снова…

И влюбился я «неправильной» любовью: предметом моих воздыханий стал юноша.

Звали его на английский манер, Эдвард, – он именно так и представился, появившись в нашем классе в начале четвёртой четверти, когда уже было тепло, светило солнце и было не до учёбы. Над ним немного посмеялись, и он стал просто Эдиком.

Он родился и вырос в другой стране, что на острове, – отец его длительное время работал в каком-то представительстве. Сейчас они временно жили у бабушки, – его отец ждал нового назначения, а в школу его отдали, «чтобы не болтался по улице».

Он был симпатичным блондином, явно ухаживал за собой и, что вполне естественно, был во всём «заграничном»: он был здесь ненадолго и ему разрешили ходить не в школьной форме. Он был приветлив, строен, подтянут и спортивен, – дома, там, на острове, он играл в теннис. В то время у нас это было экзотической игрой.

Девичья половина класса «втрескалась» в него почти сразу, – это было трудно не заметить. Однако, он избегал дружбы с ними и больше общался с ребятами. Они, не скрывая, использовали его: он обещал помочь с заграничными шмотками и пластинками.

Всех несколько раздражала его манера говорить: про отца он говорил папА, – с ударением на последний слог, любил вычурность и вообще иногда говорил, как бабка из института благородных девиц. Его вначале хотели немного поколотить, чтобы не «выпендривался», – это было ещё до обещаний помочь с импортом. Но когда он объяснил, что его основной родной язык – английский, а по-русски он говорил только с престарелой гувернанткой, его оставили в покое. Про гувернантку он, конечно, наврал, – какие ещё могут быть гувернантки, – и ему никто не поверил, но перспектива кое-что от него поиметь перевесила. Решили, что он просто хочет выглядеть «оригиналом», – да и фиг с ним.

Некоторое время спустя, я начал ловить на себе его взгляды, а если мы встречались глазами, он смущённо переводил взгляд или опускал глаза. Мне такой интерес к моей особе с чьей-либо стороны был в новинку. Позже выяснилось, что он хочет подтянуть немецкий язык, а ему кто-то сказал, что он у меня – родной. И правда, через некоторое время он обратился ко мне с просьбой немного позаниматься с ним, не словами, и не грамматикой, – а диалогами. Я согласился, и мы договорились «как-нибудь» встретится. При ответном условии – аналогичным образом позаниматься со мной английским, – сам язык мы учили в школе, а возможность поговорить с «носителем» выпадала не каждый день. Решили, что я буду говорить по-английски, а он – отвечать по-немецки. И наоборот. И исправлять ошибки друг друга. Вроде, всё стало ясно. И в школе мы стали общаться почти каждый день.

Он мне постепенно начал нравиться; мы болтали о-том-о-сём по-немецки и по-английски. А потом, когда он узнал, что моя бабушка была профессором, а мы с сестрой ещё и свободно владеем латынью, он явно был польщён знакомством со мной. Не скрою, это мне тоже льстило. В разговоре со мной, он становился проще, – эта вычурность у него куда-то пропадала, – и меня это очень устраивало.

Однажды, был дождь, и урок физкультуры был в зале. Играли в баскетбол, – мальчишек разделили на три команды. Девчонок увели на гимнастику. Играла пара команд, в одной из которых играл Эдик. Их команда, чтобы было видно, кто за кого, играла без маек, другая – в майках. На уроке, при судействе, это обычно называлось «голые» и «майки». Команда, в которой был я, сидела на скамейке и ждала своей очереди: играть с победителем.

Как и бывает в игре, все бегали, прыгали, давали пас. В общем, ничего необычного. Я смотрел на Эдика и вдруг почувствовал, что любуюсь им. Он в ответ, часто бросал на меня, как мне показалось, заговорщические взгляды, будто у нас с ним есть какая-то общая тайна. Он был одет в короткие и, видимо, очень тонкие, белые шёлковые трусы и на ногах были белые теннисные ботинки. Я впервые видел его полуобнажённым. Он был красив как Аполлон! Мне показалось, что под этими тонкими трусами ничего нет: рельеф его тела сзади и спереди явно выдавал голое тело. Это на уроках физкультуры не разрешалось, – под трусы требовали надевать плавки, чтобы «кое-что» было подтянуто к телу, – но, видимо, Василий Степанович на этот раз нарушения просто не заметил. Я пригляделся, – так и есть: скрытые спереди части его тела были явно свободны.

Вдруг я заметил, что плоть его поднялась и окрепла! Он был совсем рядом, стоял ко мне боком, и я не мог этого не заметить. Видимо, чтобы скрыть это, он немного нагнулся, повернулся задом и случайно прикоснулся к моему лицу ягодицами. Это длилось буквально пару секунд, не больше, после чего он отошёл немного в сторону. Во мне всё как будто взорвалось, – я опять почти потерял рассудок, – очень сильно возбудился и почти сразу разрядился. Я был в шоке! Чтобы скрыть свой позор, я сделал вид, что у меня прихватило живот, согнулся в три погибели и, прикрываясь руками, пошёл к выходу.

– Живот? – спросил Василий Степанович.

– Ага… – ответил я.

– Проводить?

– Нет, сам дойду…

Также согнувшись, я добрался до двери. Как только дверь за мной захлопнулась, выпрямившись, я с облегчением увидел, что предательские пятна на моих трусах почти незаметны.

«Слава Богу, я в плавках!» – подумал я и бегом понёсся в туалет.

«Лишь бы там никого не было! Лишь бы там никого не было!» – молил я на бегу…

Благополучно добравшись до туалета, я с облегчением увидел, что он свободен, – техничка уже ушла, а учеников ещё не было. Озираясь, я снял правки из-под трусов, намочил и протёрся ими.

«Фу! Пронесло!»

Когда я вернулся в зал, Василий Степанович спросил:

– Как самочувствие?

– Намного лучше, – сказал я, но на всякий случай сделал страдальческое лицо.

– В медкабинет проводить?

– Нет, я лучше домой…

– Бывает… – сказал Василий Степанович и бросил мне ключи от раздевалки.

Кто-то вдогонку мне весело крикнул:

– С облегчением!

До окончания урока я успел одеться и уйти, никто ничего не заметил.

Неожиданно для меня, у нас с мамой установились доверительные отношения. Оказалось, она давно ждала этого, но не торопила события, – ждала пока я «созрею» сам. Я стал иногда советоваться с ней.

Мы теперь часто проводили вечера все вместе, – пили чай, или просто сидели и разговаривали, – была та же удивительная атмосфера, как тогда, когда мы сидели на моей постели втроём, накрывшись одеялом. Однажды, под настроение, я рассказал тот свой случай с насосом, – Ленка-то давно об этом знала, но мама слышала эту историю впервые, – и все смеялись от души. Насмеявшись, мама сказала:

– Не знала я, что у мальчиков это бывает так. Я же девочкой была. Вот был бы отец у вас…

Когда бабушка работала в своём клиническом институте, она, помимо научной работы, также вела и приём пациентов. Ещё учась в институте, она пришла к выводу, что многие психические расстройства «родом» из детства и часто были связаны с ошибками родителей в интимной сфере, а то и вообще – с преступлениями против ребёнка. Это и предопределило её редкую специализацию, также как и специфичность заболеваний её пациентов.

Бабушка брала и сложные случаи, вызывавшие затруднения у её коллег: мы знали, что если «пациент тяжёлый, на грани», – это человек, склонный к самоубийству. Чаще всего, её пациентами были жертвы изнасилований, бытового насилия, школьной травли и других психотравм. Она занималась и более традиционными пациентами, – мужчинами с проблемами с «мужской силой», «холодными женщинами» и подростками с проблемами в социальной адаптации. Бралась она и за маньяков, – она считала необходимым дать человеку, оказавшемуся преступником, ещё один шанс. В этих случаях она пыталась понять, что сделало обычного человека преступником. Она была против принудительного лечения, какого-бы вида заболевания это не касалось.

В её свободомыслии и крылась основная причина, почему ей долго не удавалось сделать научную карьеру. Она консультировала коллег, брала аспирантов, многие из которых давно стали кандидатами и докторами наук; некоторые из них бесстыдно пользовались её наработками, выдавая их за свои.

Её пациентами были «руководящие товарищи» и члены их семей. Некоторые из них не доверяли клинике, – не каждому хотелось иметь в истории болезни, даже в секретной, каких-либо записей о глубоко личном, – и предпочитали лечиться у неё частным образом, – лично ей они доверяли.

Такие приёмы бабушка и называла «по-частному». «По-частному» она принимала ещё работая в институте, а после выхода на пенсию, – это стало её основным видом приёма, да и средством заработка. Мама опасалась огласки и как-то говорила бабушке:

– А если «настучит» кто-нибудь?

– Кому? Самим себе? – смеялась бабушка, – Кто их потом лечить будет!

Для приёма за ней обычно присылали служебную машину, на этой же машине бабушку привозили обратно. Когда мы были ещё маленькие, мы с Ленкой как-то раз канючили, чтобы она попросила шофёра прокатить нас на машине, – машина была большая и красивая, – чёрная «Чайка». Бабушка твёрдо отказала:

– Даже и не думайте! И чтобы к машине даже близко не подходить!

Мы поняли, что за этим кроется какая-то тайна и больше к ней не приставали.

Когда бабушка возвращалась с работы «по-частному», она частенько привозила сладости, экзотические фрукты или какие-то вещи. Эти вещи у нас в семье назывались «дефицит». «Дефицитом» могло быть что угодно, – одежда, обувь, посуда, продукты, книги. «Дефицит» продавали в особых магазинах, и бабушкины пациенты иногда выписывали ей туда пропуск.

Иногда бабушка возвращалась поздно. Мы с Ленкой всегда ждали её и упрашивали маму, – когда она была дома, – разрешить нам не ложиться спать до приезда бабушки.

Одним из таких «дефицитов» была машинка, в которую можно было сверху вставить лист бумаги и крутить ручку. Бумажный лист втягивался в машинку, а снизу он выезжал уже в виде «лапши», да ещё и смятой в гармошку. Трогать машинку без спроса нам не разрешалось. После работы «по-частному» бабушка садилась за стол и долго-долго что-то писала. Иногда, если написанный лист оказывался испорченным, бабушка доставала эту машинку и разрешала нам с Ленкой крутить ручку. А потом разрешала поиграть с «лапшой».

Само слово «дефицит» бабушка ненавидела, но и не отказывалась от этих вещей, справедливо считая, что заработала это честным трудом:

– Это малая плата за то, что натерпелись мои родители… Да и за все мои унижения тоже, – говорила бабушка.

Как-то раз, она вполголоса сказала маме:

– А знаешь, Галь, коммунизм они всё-таки построили… Только для себя: ты бы видела их столовую…

Само время, в котором мы жили, в семье потом называли «эпохой развитОго дефицита»…